'•

1

'ШТЕРАТУРНОЧОЖЕСТВЕННЫЙ

И

ОБЩЕСТВЕННО
ИОЛ И Т И Ч Е С К И Й
ЖУРНАЛ

Орган Союза писателей Бурятской АССР

Выходит
один раз
в 2 месяца
на русском
и бурятском
языках
издания
гнадцатый

СОДЕРЖАНИЕ
К 100-летию СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
В. И. ЛЕНИНА
Ц.-Б. БАДМАЕВ. Жаргал. Поэма.
П. ЗУБЕХИН, Н. КОТЛЯРОВ. Дорогое
Подмосковье.
Г. РАТОМСКАЯ. Вечно живой.

4
11

ПРОЗА

13

С. МЕТЕЛИЦА. Жарки-жарочки.
Рассказ.
Д.-Д.

ДУГАРОВ.

24

Моя дорога.

Рассказ.
Н. РЫБКО. Телефонный звонок.

27

Рассказ.
В. САФРОНОВ. Дорога к победе. Документальная повесть.

^

СТИХИ
Е. ЛЕБКОВ. Бурятия -- детеныш прибайкальский...
В. ПЕТОНОВ. Есть народы...
В. ДАГУРОВ. Сосна. Байкал. Саламат.
С. КУНЯЕВ. Охотского моря раскаты...
Байкал.

ЯНВАРЬ-ФЕВРАЛЬ

1970
БУРЯТСКОЕ
ГАЗЕТНОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО

ОЧЕРКИ

И

68

ПУБЛИЦИСТИКА

Б. МУНГОНОВ. Будни цветущей долины.
К. НИКИТЕНКО. За бортом -- океан.
АВИАЦИЯ И КОСМОС -

76

XX

Ю. ДОКУЧАЕВ. Страницы м и ш и космонавта.
В МШ'К 1 1 1 1 П И П1ОГО
Ч. МАКСИМОВ. «.Чл:иу дом.пиигму» г
108
г .(> лет.

Ж. СИМЕНОН. Рука. Роман, продолжение.
108
Е. ЛЕВАКОВСКАЯ. Важная тема литературы.
147

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
С. ГОЛУБЕВ. Стихи, созвучные времени.
Ц.-А. ДУГАРНИМАЕВ.
Нестареющий
талант.
П. ШУЛУПОВ.
Правдивая
летопись
Бурятии.
П. КОКОШКИН. Первая любовь.

Главный редактор Африкан БАЛЬБУРОВ.
РЕДКОЛЛЕГИЯ: Цырен-Базар Бадмаев (заместитель
главного р е д а к т о р а ) , Валентина Каржаубаева (ответственный секретарь), Исай Калашников, Барадий Мунгонов (редактор отдела прозы), Владимир Петонов (редактор отдела
критики и поэзии), Константин Седых, Михаил Степанов,
Алексей Уланов, Гунга Чимитов (ответственный секретарь).
Техн. редактор И. Нечаев.

Корректор 3. Александрова.

Подписано к печати 13/11-70 г. Формат бумаги 70X108, п. л. 10 (13,7)
Т и р а ж 10114. Заказ 1327. Н-00339.
Адрес редакции: Улан-Удэ, ул. Ленина, 27. Тел.: 28-82, 20-91, 23-36, 70-66.
Типография Управления по печати при Совете Министров БурАССР

1

Бурятская АССР

154
156
158
159

дня рождения

Цырен-Базар Б АД МАЕ В

Приезд Ильича
Поэма
Родился богатырь
там:
За бедных стеною
Он стоит,
За народную долю он бьется.
Потом его дел
Нам известна частица,
Что он правду несет,
А не барскую милость.
Вот к нему бы нам
С думкой своей обратиться,
Рассказать обо всем,
Что в душе накопилось.
А еще говорят
Меж собою буряты,
Что и к нам он приедет,
Что верен он слову.
И тогда
богачам
Не уйти от расплаты...
Ну, а мне он, наверно,
Вернул бы корову...»

Сына он потерял...
И с единственным внуком
Жил Жаргал 1 ,
Стариковские дни коротая.
Что осталось бедняге,
Привыкшему к мукам? —
Одежонка в заплатах
Да юрта пустая.
Сына взяли,
Он к людям опасным причислен.
С каторжанином русским
Он тайно был связан —
И за это
В края отдаленные выслан,
Как преступник,
Особым царевым указом.
И невеста ушла —
По отцу истомилась.
На душе маята.
И в карманах незвонко.
Как бы жил ты?
И чем вы с внуком кормились?
А кормилицей вашей
Была коровенка.
Но Ганжур-богатей,
Чьи стада сосчитай-ка!
Сто голов пропадет,
По стадам не заметишь,—
Со двора коровенку
Угнал без утайки
И грозился при этом:
— За сына ответишь?
На Ганжура бедняк
В неоплатной обиде:
Ведь корова их с внуком
Кормила-поила.
Век живи ты в обиде —
Удел незавиден:
У Ганжура богатство.
А в богатстве и сила.
Жил усталый старик
Только думой одною:
сГоворят, есть страна,
Что Россией зовется.
1

Так старик размышляя,
Ожидал батора,
И поверил в него.
Не надеясь на бога.
Вдаль глядел он неделями:
Скоро ли, скоро?
Уж не едет ли кто,
Не пылит ли дорога?
Донимал он проезжих
. В великой тревоге,
Останавливал пеших,
Что пылью пропахли:
— Точно ль едет?
Не сбился ли часом с дороги?
И каков он собой тот батор?
И в летах ли?

Ж а р г а л — имя, буквально ссчастье».

Отвечают одни,
Что он ростом, к примеру,
Вряд ли меньше,
Чем дальние горные выси,
Что он в силе
Едва ли уступит Гэсэру...
А иные твердят,
Что простой он и лысый.

Вот » верь им...
А годы подходят к закату.
А глаза уж не те —
Пылью застланы серой.
Внук подрос.
Вот его окружили ребята —
Выступает он гордо,
Играя в ' Гэсэра.
Где же Ленин-батор?
На клюку опираясь,
Ждет старик,
А глаза все слезятся, слезятся
В ожиданья бессонном.
Одна его радость.
Ведь без доброй надежды
Откуда ей взяться?
Но однажды внучонок,
У юрты играя,
'
Вдаль рукой указал:
— Скачут люди... И много!
И почуял Жаргал
Весть из дальнего края:
Кони в мыле —
Была, видно, долгой дорога.
И прошли они все
Прямо в юрту к соседу,—
С ними русский один —
Богатырского роста...
Ждет Жаргал,
Но ведут они, видно, беседу.
Угощая кумысом
Высокого гостя.
И не выдержал он,
В юрту ближнюю входит.
— Ты ведь Ленин-батор?—
Прямо к гостю с вопросом.
— Ждут вас люди в степях,
Глаз с дороги не сводят.
Вот приехали вы,
И помочь мы вас просим.
Есть Ганжур-богатей,
С ним вы справитесь просто...
Я прошу! —
Пусть вернет мне обратно корову...

П. ЗУБЕХИН,

Улыбаясь, глядят все
На русского гостя.
Улыбаться зачем же
Правдивому слову?
Засмеялся бурят,
Что приехал с батором:
— Погоди! Он — не Ленин,
А гость наш столичный...
Но потом оглядел всех
Задумчивым взором:
— Но заданье имеет
От Ленина лично.
А Жаргал
Так подумал:
«Ведь Ленин о каждом в заботе.
Если гость
Одинаковых с Лениным мыслей.
Значит, Ленин и есть он.
Меня не собьете!»
И слеза на глаза его
Не набегала.
Он прозрел —
Видел ясно теперь он, как птица..
Гость сказал,
Что встречался он с сыном Жарт»*»
И что сын его
Скоро домой возвратится.
С той поры в край степной
Перемены крутые
Освежающей бурей
Нахлынули грозно.
Знамя красное
Подняли люди простые,—
Убегали Ганжуры,
Покуда не поздно.
А старик наш Жаргал? —
Борода поседела.
Сын вернулся к нему.
Слезы взгляда не застят.
А корова? Вернули...
В корове ли дело,
Если видеть он стал
И увидел он счастье.
Перевод с бурятского О. Зверева.

Н. К О Т Л Я Р О В

Дорогое ПодмосКовЬе
И Б России, и в Европе сохранилось много памятных, дорогих
сердцу каждого человека, мест, связанных с именем самого величайшего революционера современности — Владимира Ильича Ленина.
Все силы, всю свою полную кипучей деятельности жизнь отдал
Ильич осуществлению великой мечты о коммунизме.
И где бы ни находился Ленин: в селах Кокушкино или Шушенском, в Москве, Петрограде или Подмосковье, в Швейцарии, во
Франции или Польше,— всюду он творил, намечал пути борьбы за
власть трудящихся. Каждое место отражает тот или иной исторический период жизни и деятельности вождя. Ленинские места чтут не

только советские люди. Они дороги всем прогрессивным людям
•земли.
На Волге родился Ильич и здесь началась его революционная
деятельность. Впоследствии она бурно развернулась в городе на Неве. В Ленинграде имеется более 200 мест, где жил, работал и выступал Владимир Ильич.
В Москве и Подмосковье Владимир Ильич проживал еще в конце XIX века. Здесь прошли и последние годы жизни Ленина. Это
были годы напряженной борьбы за власть Советов, за укрепление
государства рабочих и крестьян.
О многих местах, связанных с именем Ленина, написаны статьи,
С-рошюры, книги. О трех таких местах — даче в Кузьминках, подмосковной деревне Костино и совхозе «Лесные поляны», где прошли короткие, но очень интересные, полные кипучей деятельности периоды
•жизни Владимира Ильича — мы и расскажем.

Дача в КузЬдхинКах
В 1893 году родной брат Владимира Ильича—Дмитрий, поступил на медицинский факультет университета. Мать — Мария Александровна не хотела оставлять сына одного и семья Ульяновых переехала из Самары в Москву. Прожив зиму 1893—1894 года в городе,
Ульяновы выехали на летний отдых в Подмосковье, на дачу в Кузьминки.
В те годы Кузьминский парк был окружен лесами с большими
полянами, усеянными летом яркими цветами. Красоту этих мест дополняли живописные пруды и о^ера.
На дачу в Кузьминках, которую арендовал муж старшей сестры
Ленина Анны — Марк Тимофеевич Елизаров, летом 1894 года приехал и Владимир Ильич. Жил он вместе с семьей более двух месяцев.
ЗЛРСЬ, в Кузьминках, молодой Ленин закончил свою знаменитую
книгу «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социалдемократов?» Естественно, этому гениальному труду отведено значительное место в экспозициях музея в Кузьминках, потому что в этом
произведении Ленин выступает как выдающийся теоретик марксизми, как пламенный революционер и страстный борец за дело рабочего
(слчсса. В своем труде Ленин впервые выдвинул идею революционного союза рабочих и крестьян, как главного средства свержения царизма, помещиков, буржуазии и создания коммунистического общестпа. Эта идея стала в дальнейшем важнейшим руководящим
принципом во всей деятельности созданной Лениным Коммунистической партии.
На стенде музея — фотокопия обложки книги «Что такое «друзья
1тр<>л:>><, выпущенной в ста экземплярах
в селе Горки Переяславского
уолдз Владимирской губернии. Бга обложке пометка: «Издание прошшциалыюй группы социал-демократов». Пометка была сделана в
цолях конспирации. Здесь же портреты организаторов выпуска этого
И.1ДЫН1Я — А. А. Ганшина и братьев Масленниковых, фотогргфия домя, где выпущено одно из первых изданий ленинской работы.
А рядом красноречивые данные, рассказывающие о том, как возрог тираж знаменитого .ленинского труда: книга отдельным изданием
напускалась 100 раз, тиражом 5404000 экземпляров, па 31 языке,
я (Ч)Прапиях сочинений сборниках1 «Что такое «друзья иародп» опуб1Икои(111о 88-11 раз, тиражом более .420 миллионов экземпляров, на 63
народом СССР и 30 м:>ыках народов зарубежных стран.

От ста рукописных экземпляров до трехсот двадцати миллионов — таковы поистине гигантские шаги книги, законченной здесь, в
Кузьминках.
На отдельном планшете-карте показано, какое широкое распространение получила книга Ленина в первые годы после выхода в свет.
Мы с интересом читаем высказывание М. И. Калинина: «Книга...
имела огромный успех и широко распространялась среди молодежи,
особенно среди студентов. Она продолжительное время была боевым
средствсм в подпольной пропаганде».
Комната, где Ленин заканчивал работу над книгой, восстановлена в том виде, какой она была при жизни Владимира Ильича. Железная кровать, полка с книгами, простой канцелярский стол с чернильным прибором, лампа с зеленым абажуром, — вот и вся мебель. Она
еще раг>. напоминает нам о большой личной скромности великого революционера. На книжной полке: словари, журналы, книги на иностранных языках, сочинения Белинского, Байрона и других любимых Лениным писателей.
Значительное место в экспозиции музея занимают материалы
о семье Ульяновых. Здесь портреты отца и матери Владимира Ильича, редкая фотография Марии Александровны и Анны Ильиничны
Ульяновых вместе с Марком Тимофеевичем Елизаровым во время их
прогулки по Кузьминскому парку.
Большой интерес представляет карта преследований царизмом
семьи Ульяновых. На ней обозначены города, в которых Ульяновы
подвергались арестам, сидели в тюремных застенках, отбывали
ссылку: Киев, Петербург, Саратов, Шушенское, Самара, Подольск
и др.
На витрине обложка уголовного дела, заведенного Петербургской
полицией на брата Ленина—Александра Ильича, с надписью большими буквами — казнен 8 мая 1887 года. Тут же фотография двора
Шлиссельбургской крепости, где содержался арестованный Александр.
Экспозиции других комнат рассказывают о жизненном пути и
революционной деятельности Ленина в последующие годы.

Подмосковная деревня Косгпино
От Москвы до станции Болшево электричка идет тридцать минут. Недалеко от станции небольшой одноэтажный домик. На его
фасаде прикреплена белая мемориальная доска с барельефом Ленина и надписью:
«3 этом доме
•
жил и работал
В. И. Ленин
17 января—1 марта

1922

г.»

...Здоровье Владимира Ильича в 1921 году стало резко ухудшаться. Нечеловеческое, поистине титаническое напряжение в предреволюционные годы, огромная организаторская и теоретическая
деятельность в первые годы революции отрицательно сказались на
здоровье, подорванном к тому же тяжелым ранением 30 августа
1918 года.
Политбюро ЦК РКП(б) в конце 1921 года постановило предоставить Ленину отпуск по болезни. Владимир Ильич поселился в Горках под Москвой.
...1922 год — первый мирный год в. жизни молодого Советского

государства. Центральный Комитет партии и Советское правительство во главе с В. И. Лениным ведут огромную работу по возрождению народного хозяйства и налаживанию экономической жизни, укреплению внешнеполитического положения страны.
Хозяйственные достижения в первый год нэпа были бы более
значительными, если бы на страну не обрушился голод. Конечно,
главной причиной голода являлась экономическая отсталость страны, разорение промышленности и сельского хозяйства. К тому же
положение с продовольствием резко обострила засуха 1920 года и
еще большая засуха и неурожай 1921 года. Неурожаем были охвачены 34 губернии с населением до тридцати миллионов человек.
Используя хозяйственные трудности, контрреволюционные элементы попытались развернуть бандитскую и подрывную деятельность
против Советской власти. Учитывая активизацию контрреволюцией 1
ных сил международной и внутренней реакции, Центральный Комитет партии согласился с мнением Ф. Э. Дзержинского, считавшего.
что находиться Ленину в Горках небезопасно. И тогда Владимир
Ильич переехал в подмосковную деревню Костино, ныне станция
. Болшево. Ленин поселился в одном из зданий совхоза, организованного здесь хозяйственным отделом ВЧК в годы гражданской войны.
В РТОМ здании теперь находится мемориальный музей В. И. Ленина.
Домик, в котором тогда около полутора месяцев жил Ленин, приютился на окраине большого парка. Обстановка вполне благоприятствовала отдыху. И все-таки напряженная деятельность Ленина в
январе-феврале 1922 года свидетельствует о том, что он так и не
воспользовался в полной мере предоставленным ему отпуском, чтобы хорошо отдохнуть.
По свидетельству очевидцев, в Костино Владимир Ильич, хотя и
старался быть на свежем воздухе — совершал прогулки по парку,
знакомился с хозяйством совхоза, изредка ходил на лыжах, но не
переставал много работать. Сюда доставлялись протоколы заседаний
ЦК и Совета, Народных Комиссаров, газеты, корреспонденции и различные- документы. Отсюда в Москву шли пакеты и телефонограммы.
За полтора месяца пребывания в Костино В. И. Ленин написал свыше
130 документов по вопросам партийного, государственного и хозяйственного строительства, внешней политики.
В экспозиции Дома-музея мы видим фотокопии многих из них.
Вот письмо В. А. Карпинскому, посланное 26 января 1922 года. Владимир Ильич просит сообщить, сколько писем от крестьян получает
газета «Беднота», что важною и нового в этих письмах? Настроения?
Злобы дня? Нельзя ли раз в два месяца получать такие письма?—
спрашивает он.
В другом документе Владимир Ильич указывает наркому юстиции Д. И. Курскому на необходимость организовать борьбу с волокитой *по всем правилам военного искусства».
Посетители Дома-музея внимательно читают фотокопию письма
А. Д. Цюрупе от 24 января «О новой постановке работы СНК и
СТО» — самый коренной недостаток СНКома и СТО — отсутствие проверки исполнения. Нас затягивает поганое бюрократическое болото
и писа?ше бумажек, говорение о декретах, писание декретов, и в этом
бумажном море тонет живая работа.
Несколько страничек, написанных Лениным накануне отъезда
из Костино, знакомят посетителей со статьей «Заметки публициста».
Это одна из наиболее крупных и важных работ, написанных в последние годы вождем революции.
В ней Владимир Ильич указывал
1
на трудности, которые неизбежны при построении социализма в отсталой и неслыханно разоренной стране, окруженной капиталистическим миром.

«И нам тем менее позволительно впадать хоть в малейшее
уныние,— говорил Ленин,— тем. менее есть оснований для этого, что
кое в чем мы, при всем нашем разорении, нищете, отсталости, голоде, начали двигаться вперед в области подготовительной к социализму экономики, тогда как рядом с нами во всем мире, страны более передовые, в тысячу раз более нас богатые и военномогущественные, продолжают двигаться назад в области «ихней», ими прославленной, им знакомой, сотни лет уже испытанной капиталистической
экономики» (В. И. Ленин, 4-е изд., том 33, стр. 181).
В. И. Ленин уделял в статье большое внимание международному коммунистическому движению, его успехам и трудностям. Он
верил, что коммунистические партии станут авангардом в революционной борьбе пролетариата в своих странах.
У стендов музея, всматриваясь в ленинские рукописи и документы, отчетливо представляешь величие огромной, кипучей деятельности Ильича за короткий отрезок времени, восхищаешься простой
обстановкой, в которой жил и работал великий человек.
...Коридор ведет в рабочий кабинет. У стены — письменный стол.
На нем телефонный аппарат старинного образца, настольная электрическая лампочка и письменный прибор. У стола удобное жесткое
полукресло. Напротив, у стены круглый телефонный столик с двумя такими же креслами и плетеным из лозы диванчиком. На стенах — две картины, в углу — большие часы.
Экскурсовод рассказывает, что в кабинете Владимир Ильич работал мало, так как в помещении было прохладно. Здесь он обычно
принимал гостей из Москвы и говорил по прямому проводу с Кремлем. Кабинетом пользовались также Надежда Константиновна Крупская и Мария Ильинична Ульянова, которые навещали Ленина в
Костино. Приезжали они обычно в субботу, а в понедельник утром
уезжали на работу в Москву.
Из кабинета через прихожую — вход в столовую. В смежной со
столовой комнате Владимир Ильич отдыхал и работал. Около окна
стоит письменный стол с чернильным прибором. У противоположной
стены — кровать с ночным столиком.
Во второй половине дома, где раньше были кухня и другие хозяйственные помещения, теперь размещена документальная экспозиция: фотокопии рукописей, фотографии и другие документы о
жизни и деятельности В. И. Ленина зимой 1922 года.

Совхоз „ЛеснЫе полянЬг
Летом 1918 и 1919 годов Владимир Ильич в выходные дни обычно выезжал в Подмосковье. Он отдыхал неподалеку от станции Тарасовка, в бывшем имении доктора Н. В. Соловьева, которое называлось Мальцебродово.
Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, работавший тогда управляющим делами Совнаркома, вспоминал, что это небольшое дачное
имение было расположено в парке, примыкавшем к реке Клязьме. От
бывшей когда-то здесь мануфактуры по производству шелка, сохранились три каменных здания, над которыми доктор Соловьев сделал
деревянные надстройки и сдавал их дачникам.
В одном из каменных строений с деревянной надстройкой на
втором этаже Владимир Ильич занимал три небольших комнаты.
Здесь он жил вместе с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной.
8

.

На дачу к Владимиру Ильичу часто приезжали товарищи по партии, с которыми он гулял в окрестном парке и лесах. В. Д. БончБруевич писал, что во время этих прогулок разговор чаще всего шел
о сельском хозяйстве, организация которого стояла в центре внимания партийных и советских органов. — Как раз в это время,— пишет
В. Д. Бопч-Бруевич,— в самый разгар поисков новых форм ведения
сельского хозяйства и возник вопрос об организации под Москвой
образцового государственного сельскохозяйственного предприятия.
Имелось в виду создать хозяйство, которое базировалось бы на такой огромный рынок, как московский, и где можно было бы применить на практике ленинские установки об организации в деревне
крупных социалистических хозяйств.
Во время одной из таких прогулок в деталях обсуждался вопрос о создании совхоза в Подмосковье. В каком же месте организовать такой совхоз? По счастливой случайности оказалось, что как
раз место, в котором отдыхал Владимир Ильич, вполне подходило
для развертывания здесь социалистического сельскохозяйственного
предприятия. Действительно, окрестные поля тогда в этом районе
никто не обрабатывал и они начали зарастать мелким кустарником.
Если соединить земельные угодия небольших' дачных имений, прирезать участок государственного леса с большим числом свободных
полян, годных для пахоты, присоединить запущенные пашни,— то в
общей сложности получалась значительная земельная площадь, необходимая для организации совхоза.
Предложения для создания совхоза очень заинтересовали Владимира Ильича и он горячо поддержал мнение и рекомендовал приступить к организации хозяйства без промедлений. Незамедлительно
был решен вопрос и о средствах, необходимых будущему совхозу. По
указанию Ленина принято решение отпустить 25 тысяч рублей из
средств Управления делами Совнаркома с условием, что совхоз в
течение года вернет ссуду.
Так, в сентябре 1920 года был создан первенец совхозного строительства Е нашей стране, получивший название «Лесные поляны».
Для того, чтобы понять как Ленин заботился о развитии «Лесных полян» приведем несколько выдержек из воспоминаний В. Д.
(Зонч-Бруевича:
«С этого дня Владимир Ильич ежедневно справлялся у меня э
деле: как идет устройство совхоза и что удалось сделать за истекшие
сутки».
«За всем нашим хозяйством Владимир Ильич постоянно внимательно следил. Мы посылали ему не только отчеты, но и постоянные
«ведения о нашей работе и производительности. Владимир Ильич
псе время имел в виду устроить такие же совхозы вокруг Москвы».
«За шесть дней до смерти, рассказывала мне Надежда Константиновна, он хотел вас видеть и все расспрашивал о «Лесных по•!чнах».
С тех пор прошло полвека. И вот мы, миновав московские окра;шм, въезгкаем на территорию совхоза. Здесь все напоминает об Ильичг. Постамент с портретом вождя и рядом, у входа на центральную
усадьбу, красиво сделанная надпись: «Наш совхоз организован по
личной инициативе В. И. Ленина». Лозунги и плакаты на зданиях и
на стендах, призывающие достойно встретить 100-летие со дня рождения Ленина. Развешенные и установленные в людных местах,
красочно оформленные коллективные и личные обязательства и честь
.чтмснателышй даты.
Вот скромный двухэтажный дерешшпый домик — старожил, коифый в неспокойные трудные восемнадцатый и девятнадцатый голы принимал под спой крон пождя пролетарской революции Вот

Ильич, запечатленный в бронзе... Около памятника всегда люди.
Взрослые и дети.
О трудовой биографии совхоза, его истории можно написать многое. Чтобы не перегружать читателя цифрами, мы приведем лишь
самые характерные, которые позволят наглядно показать рост совхозного хозяйства:
Всего земли (гектаров)
Поголовье крупного рогатого скота
Тракторов
Жилой фонд (кв. метров)
Работающих

1920 год

1968 год

6
5
1
670
85

5020
1520
36
14437
550

В совхозе выросли замечательные кадры рабочих и специалистов. За высокие производственные показатели 8 работников совхоза
удостоены звания Героя Социалистического Труда, 115 человек награждены орденами и медалями Советского Союза. Совхоз — участник ВДНХ СССР.
В 1967 году за отличные показатели в работе коллективу совхоза вручено юбилейное Красное знамя ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета СССР, Совета Министров СССР и ВЦСПС.
А вот данные о росте материальных ценностей совхоза. За последние 5 лет построено: три стоквартирных пятиэтажных дома, детский комбинат, детская музыкальная школа, магазин, три коровника,
два телятника, два механизированных зерновых тока и многое другое. Совхоз имеет культурное пастбище на 100 гектаров с орошением.
Из крохотной фермы совхоз превратился в крупное, полностью
механизированное сельскохозяйственное предприятие, специализированное на разведении породистого крупного рогатого скота, производстве молока и овощей.
Коллектив совхоза непрерывно наращивает темпы производства
продукции. Ежегодно он продает более 300 голов племенного молодняка, около трех тысяч тонн молока, более двести тонн мяса, 1700
тонн картофеля.
Готовясь достойно встретить 100-летие со дня рождения В. И. Ленина, рабочие, работницы, специалисты сельского хозяйства совхоза
«Лесные поляны» обязались к 1970 году увеличить надой молока от
каждой коровы на 400 килограммов, довести среднесуточный привес молодняка крупного рогатого скота до 650 граммов, повысить
урожайность зерновых до 25 центнеров, картофеля до 200 центнеров
с гектара, в текущем году достичь уровня производительности труда
и рентабельности в сельскохозяйственном производстве, запланированных на последний год пятилетки.
Так живет и трудится ленинский маяк — коллектив совхозч
«Лесные поляны», созданного по личной инициативе Владимира
Ильича.
В Подмосковье много памятных исторических мест, связанных с
жизнью и деятельностью Владимира Ильича Ленина. Мы рассказали
лишь о трех подмосковных местах, дорогих для советских людей

ш

ГАЛИНА

РАТОМСКАЯ

Вечно Живой
Ленин .. Его образ навсегда вошел в сердце и память миллионов
людей на нашей планете. Каждая черта его живого облика драгоценна для современников и потомков. На Центральной студии документальных фильмов писателем А. Сурковым в содружестве с режиссерами М. Роммом и М. Славинской закончена работа над картиной «Живой Ленин». Собранные в этом фильме уникальные кинокадры донесли до наших дней отдельные мгновения жизни Владимира Ильича Ленина. Они сняты много лет назад первыми нашими
операторами, благодаря которым весь мир имеет возможность увидеть и услышать вождя мирового
пролетариата. 1 мая 1918 годз
Владимир Ильич Ленин в сопровождении Надежды Константиновны Крупской и Марии Ильиничны
Ульяновой присутствовал на воонном параде на Ходынском поле
Зрители смогут увидеть Ильича
на прогулке во дворе Кремля и на
открытии памятника Марксу и
Энгельсу в Москве.
А вот новые редчайшие кадры. В марте 1919 года в Петрограде умер первый народный комиссар путей сообщения Марк Тимофеевич Елизаров, муж сестры Ленина. Владимир Ильич приехал
и:» Москвы, чтобы проводить в последний путь товарища и соратника. А через несколько дней 13
мнрта трудящиеся Советской Росгии провожали в последний путь
одного из самых близких боевых
соратников Ленина — председателя ВЦИК — Якова Михайловичу
Смердлова. Мы увидим Владимира
Ильича, выступавшего на траурном митинге на Красно:.': площади
II мая 1919 года...
В Москве, в Колонном зале
Дома Союзов, состоялся первый
"!ешг:. К . н м л ь . 1°18 год.
Нсороссийский съезд по внешкольному образованию. Кинообъектив
запечатлел
Владимира
Ильича, Надежду Константиновну Крупскую и пчркома" просвещения
Анатолия Васильевича Луначарского среди делегатов поело заседания. В середине февраля 1920 г. Владимира Ильича посетил 1корреспондент одной из нью-йоркских газет Линкольн Эйр Вместе с ним
приехал кинооператор Виктор Кьюбс, который и :!;ик и 1;,т.т'л ЭТУ
нстрсчу. Беседа проходила на английском я:»ыкс
г. раГючгм кабинет)
'(«•пина. Затем, следуя пастолтс-п.нпп иро'ч.Гл 1 оператор.-» с м ш ь Владимира Ильича в домашней оПстапопгг. Гмчч'Дм продолжалась п ма-

ленькой, просто обставленной квартире, которая находилась недалеко от кабинета Ленина.
Кадры старой хроники
позволят нам увидеть Владимира Ильича на закладке памятника Карлу Марксу и в Петрограде, куда
Ленин приехал на открытие конгресса вместе с
московской делегацией. В
день открытия конгресса
на площади перед Зимним
Дворцом состоялся многотысячный митинг трудящихся Петрограда. На митинге выступил Владимир
В. II. Ленпп на п а р а д е всеобуча.
Ильич Ленин. А вот на экране Большой
Кремлевский дворец, где проходило заседание III конгресса Коминтерна.
28 ноября 1921 года... В этот зимний день в Кремле Владимира
Ильича посетил американский экономист Христенсен. Эти кадры
были обнаружены недавно. Время оставило на пленке глубокие следы, но это одна из последних киносъемок, запечатлевших Владимира
Ильича. И этим она нам особенно дорога.
Легаш... Образ его навсегда сохранится в сердцах людей, в памяти поколений.

В. П. Ленин на Кряп^п площади

ноября

1919 года.

Рассказы

СЕМИ

ПЕШ.11ЦА

о
•

» тец и мать угасали на глазах. Рушилось и без тоге
немудрящее хозяйство. Последний раз лама прожил у
них в юрте восемнадцать дней. Любое его лекарство называлось «задачкой». Отец и мать высыпали на язык из бумажек что-то желтое и,
запивая очередную задачку водой, ощущали новые приступы тошноты. Порошки-задачки пахли полынью и конским потом.
За ламой посылали по нескольку раз в год. Он жил в юрте на
всем ютовом и каждый раз, покидая ее, увозил со двора частичку
их хозяйства.
На этот раз лама уезжал на заре. Уезжал торопливо, словно убегал. Больные глядели воспаленными, гноящимися глазами на своего
земного бога. Все-таки когда он в юрте, смерть боится схватить их
оледеневшие от боли и страданий души. Теперь ламбагай1 молча и
торопливо покидает юрту. Значит, ламбагай слабее той болезни, что
превратила их тела в груду костей. Так думают отец и мать, но — о
святые Гоги! — не подумал бы ламбагай, что умирающие догадываются о его бессилии перед болезнью. Все-таки пока он был здесь, он
давал им на ночь порошки, от которых веки становились чугунными
и глаза сами закрывались, словно их склеивали. Наступало облегчение, оки словно проваливались в тихое и теплое болото сна. Умирающие были благодарны
ему и за это. Но вот вчера из дацана при2
ехали два хуварака , должно быть, ламбагай дал им знать, и сейчас
они торопливо крадучись выносят потники и подушки, на которых
мама проспал здесь восемнадцать дней. Нет, хувараки знают, что
привезли сюда на паре лошадей только ламбагая, а увозят и его. 3 и
потники, и подушки, и десять • выделанных овчин, и три тулуна , и
;шже маленький, фунта на два всего, туесок масла. Больше ни в амбаре, ни в юрте они ничего не нашли.
Отец и мать слышат, как ламбагай торопит хувараков. Он хочет
уехать, пока хозяева спят. Он думает, что они спят. Но сон давно
> бежал и изнутри, прямо от самого донышка живота, нарастает боль
и кидается в горло и, кажется, что через горло тащат тупую
пилу. Мать и отец не стонут — лама не должен знать, что они слышат
как он убегает из их юрты. Он может обидеться и никогда больше,
' Л л м С> а г а и — почтительное обращение к ламе
1
Х у в а р а к — послушник и х|ымс длцшк 1
;1
Т у л у и — кожппып мешок

13

л ни за что к ним не поедет. Ведь следить за его отъездом, это значит не верить в его могущество, не верить в его дружбу с богами
неба и земли. Но что делать, если тупая пила, которую тащат от самого донышка живота через грудь и горло, вызывает неудержимый
кашель. Нет, кашель —"не сдержать, он прорывается вместе со слюной и кровью. Кровь стекает по высохшим скулам и нет силы стереть
ее с лица и нет силы повернуться, лечь на бок.
Мать и отец думают только об этом кашле. Его, конечно, слышит
дамба: аи. И он сердит. Они стискивают зубы и кажется кашель глохнет в груди и она невыносимо ноет от того, что кашлю не дают выскочить наружу. Но зато они теперь слышат голос своей единственной дочери Янжимы. Кажется, она спорит с ламбагаем. Отец победил
кашель и слух его стал так же послушен ему, как в доброе старое
время в тайге, на охоте. Да, да, она говорит ламбагаю, что во дворе
осталось только два баранчика и она не может их отдать, чем же она
станет кермить больных? Дочка умная, она говорит правильно, но
что же делать — надо ведь заплатить ламе за лечение. Ведь он прожил здесь восемнадцать дней. Правда, за эти восемнадцать дней он
съел за восемнадцать человек, хорошо, что соседи помогли прокормить ламбагая. Но все равно, Янжима не имеет права...
Теперь они со старухой слышат властный голос ламбагая. Он
приказывает хуваракам связать ноги баранчикам и положить их на
вторую подводу. Кажется, Янжима что-то кричит? Нет, это она плачет
Телеги мягко стучат по затравеневшему двору. Вот они уже проехали мимо единственного окошка их юрты.
Пусть, пусть добрый ламбагай увозит их последнее добро. Он
много молился, много давал задачек и умел пригнать к ним сон. Он
старался побороть их болезнь. Кто же виноват, что болезнь оказалась
сильнее его мудрости, его опыта и стараний?! Надо покориться. Надо
умирать спокойно. Лама помолится за их души. Он ведь взял их последних баранчиков и теперь они ему ничего не должны, значит, он
обязательно станет за них молиться. Они заплатили ему. Легче умирать без долгов перед богом и ламой.
Ну вот открылась дорога и кашлю. Пусть облегчает грудь, пусть
выскакивает от самого донышка живота через горло. Только кровь,
кровь...
Чьи это шаги на крыльце? Чьи же это могут быть шаш, если
никого кет теперь во дворе, а до соседей и криком не докричишься
Улус большой, но от юрты до юрты на коне надо скакать, вот, наверное, потому и говорят, что наш улус большой. Так чьи там шаги
на крылечке? Отец упирается высохшей рукой на потник. В полутьме он различает глаза жены. Она смотрит на него, но вот сказать ничего не гложет. Почему же она молчит? А у нее слиплись от кровк
губы. . Или сил нет пошевельнуть языком? Может быть и так.
Кто-то вошел в юрту.
— Дочка?
— Я. папа.
— Уехал?
Тт
да.

— Ты отдала ему?
— Он сам взял. Он волк.
— Якжима!
Тоненькая, совсем еще девчонка, она стоит перед умирающими, и
не в силах сдержать гнев, говорит, говорит и говорит. Отец и мать покорно слушают дочку. Кого им теперь еще слушать и слушаться. Теперь она хозяйка в их пустой юрте, на их пустом дворе. Что там еще
осталось? Уздечка от Гнедка и свежий помет от овечек. А дочю
очень зла ня. ламбагая. Надо слушать — уши не заткнешь. Ответить
14

нет сил. Только одна она сможет уберечь их от голода и стужи. Ой-е,
как шибко она сердита на ламбагая.
— Сколько раз, отец, я говорила тебе: позовем Ивана Михайловича, в ячейке мне советовали позвать его, а ты все — ламбагая! Помог
он? Стали совсем нищими, а вы с матерью умираете. Комсомольцы
правильно советовали, — Янжима обмыла лица матери и отца, переворачивала их высохшие тела на тугих потниках и никак не могла
остановить свою боль, эта боль терзала ее сердце не меньше, чем та,
что выбрасывала кровь на губы отца и матери,— правильно, правильно советовали комсомольцы: «Гони, палкой гони ламу из юрты, он
жаднее росомахи, а пользы от него, как от бурхана» 1 . Комсомольцы
правильно говорили. Дура я, не послушалась. — Она плачет, худенькие плечи ее вздрагивают.
Отец и мать лежат с закрытыми глазами. Но Янжима видит, что
губы отца шевелятся. Она наклоняется над ним. Янжима слышит его
хрипящий шепот:
— Зови!
— Кого?
— Русского доктора.
Иван Михайлович Бережков два года назад открыл в их улусе
медпункт. Он был одним из первых врачей в далекой северной Еравне. Он лечит скотоводов от всех болезней: от трахомы и чахотки,
от сифилиса и зубной боли, от парши и ревматизма. Ему отдали большой и холодный дом кулака, года за два до того выселенного из улуса. Иван Михайлович поселился в маленькой комнатушке, куда выходила теплая стенка печки, а остальные три комнатки превратил в
одну: убрал перегородки, "получилось довольно обширное и удобное
помещение для амбулатории и аптеки.
Доктор был еще совсем молод, но отпустил белокурую бородку
и стрельчатые пшеничные усы. Здесь началась его первая самостоятельная гфактика. Молодой доктор еще в студенческие годы мечтал
о самостоятельной работе где-нибудь у черта в турках, где о враче
още не слыхали и где он нужен людям, как воздух и как вода. Однако, окончив институт, он набрался терпения два года проработать в
клинике и, с жадностью изучая практическую терапию и хирургию,
успевал посещать отделения гинекологии, глазное, отделение уха, горла, носа и даже был своим человеком у стоматологов. Единственно,
чего боялся Иван Михайлович, так это акушерства. Роженицы, особенно те, что с первым, молодые, трудные да крикучие, они вызывали в нем жалость, а тут и рукой подать — страх за их жизнь, и начиналась свистопляска нервов, в пору хоть самому принимать валерьянку.
Но разве в этом трудности, что там говорить. Самое трудное ока.штюсь совсем в другом. Самое трудное — это залучить пациентов.
Позкилые буряты встретили молодого доктора гостеприимно, снисходительно, ему никогда ни в чем не отказывали: дрова — пожалуйста,
дрова и от колхоза, который сам в те годы только вставал
на ноги, и от сомсовета, хотя тот был от улуса за пять верст; подводу
для разъездов — в точно назначенный час хоть днем, хоть ночью. Помогали и продуктами, но сами лечиться к нему не шли. А про рожениц и говорить нечего, тех на аркане к русскому доктору не затащишь. Вот только к трудным роженицам... И доктор Бережков начал
Завоевывать пациентов, а в начале пациенток, на том самом сЬппчте
медицины, которого больше всего боялся. Что же: врачу — исцелися
СНМ. И он исцелился от своей Поя.чни акушерства. Ьл ы-с дна юда
практики в улусе, Иван Михайлович отдал земле только двух да и
1

Б у р х а и — бог.
15

то к одной он приехал после того, как ее, по совету ламы, трое суток держали в юрте-летнике в холодном октябре, а вторая — послекесарева сечения, а его пришлось делать здесь же, в юрте, при свете сальной свечки и фонаря «летучая мышь», что возил всегда доктор с собой. Остальные, да что там,— во всех улусах хошуна за два
года подрастали и уже на своих ножках бегали десятки крестничков
Ивана Михайловича Бережкова. Но дацанские лекари, вплоть до самого тридцать пятого-тридцать шестого годов еще властвовали над
душами улусников и молодых, и старых.
Знал Иван Михайлович и о болезни родителей Янжимы. Вначале
ему об этом сказали комсомольцы из улусной ячейки, а лотом и сам
пришел он в их юрту. Но старики с ним говорить отказались.
Даже пе дали ему выслушать себя. Второй раз Бережков встретил
здесь ламу и отец Янжимы выгнал русского доктора.
Янжима бежит к Ивану Михайловичу. Над улусом только-только
порозовели вершины дальних гор. Степь еще не открыла глаза и от
озер курится тяжелый туман. Космы его упали в прибрежные камыши. Торная тропинка петляет по берегу озера. Там, на краю улуса, в бывшем кулацком доме, медпункт, а во дворе стоит бревенчатая, но маленькая избушка, в ней жили батраки хозяйские, а теперь
Иван Михайлович поместил там свою помощницу: тетушку Долгор — старую-престарую бездомную бурятку. Доктор долго искал в
улусе уборщицу, она же и сторожиха, и истопница. Никто не шел
к русскому доктору. Тогда он привез к себе во двор одинокую старушку Долгор, поместил в избушке, научил немного объясняться порусски У назвал ее своей помощницей. Тетушка Долгор скоро освоилась с неожиданным даром своей судьбы, оценила душевную, сыновнюю доброту и заботы о ней русского доктора и стала действительно помощницей ему, да еще и переводчицей, да еще, это уж, правда, через годок, агитатором среди улусников за лечение у русского
доктора. Первый год Иван Михайлович содержал тетушку Долгор на
свои средства, что же поделаешь, раз нет штатной единицы, ни тс
что медсестры или там санитарки, но даже уборщицы-истопника. На
другой год он добился этой самой единицы и тетушка Долгор стала
получать зарплату. Подумать только: тетушка Долгор — и зарплата;
Янжима так быстро бежит, что по спине колотят черные косы
и кажется они торопят ее. Застать бы доктора Бережкова. Да куда
он денется, еще и не рассвело полностью, все зыбкое, изменчивое.
как во сне.
Тетушка Долгор только вышла на порожек своей избушки и, увидев бегущую Янжиму, зашагала ей навстречу. У тетушки Долгор ноги циркулем и сама-то она вся как пенек трухлявый — стоять стоит,
а чуть тронь и пыльца одна. Но выглядит тетушка Долгор чистенько к халат на ней белоснежный. Она пошла прибираться в медпункт,
а вид такой, словно это она доктор, а не кто другой.
— Тетушка Долгор!
Старушка остановилась в отдалении от задохнувшейся девушки
Обе они смотрели друг на друга изучающе и Долгор без слов все
поняла.
— Нету Ивана Михайловича, Янжима, нету.
Девушка присела на крылечке. Сердце все колотилось, колотилось, но теперь не от бега, а от горя.
- - Тетушка Долгор!..
— Уехал Иван Михайлович, уехал, Янжима.
— Что же делать!?
— А этого прогнали?
— Сам уехал. Забрал последних баранчиков и уехал.
— Му нохой! — циркнула сквозь остатки редких зубов тетушка
16

Долгор. — Собака бешеная, — сама же перевела она, словно Янжима
не поняла ее. От резкого движения из-под косынки, как серебряная
паутинка, высыпалась прядка жиденьких волос. Старушка забрала
их под косынку и строго сказала девушке, — иди, чисто-начисто прибери у себя в юрте, вымой стариков, а как доктор приедет, я пошлю
его к вам.
Доктор Бережков пришел • к ним в юрту только вечером. Он
очень устал да и было отчего — за день побывал. в четырех отдаленных улусах, принял одного своего нового крестничка, сделал две
операции, одна 'так просто ошеломила его и как он с ней справился.
сам не догадается. Ущемление грыжи! А условия для операции? Не
спрашивайте. Но что делать с больным, ведь оставить его в юрте
среди людей, ничего не смыслящих в помощи больному, все равно
что дать ему умереть. И доктор Бережков доставил его к себе в амбулаторию. Последние пять километров ехали три часа и сберегли
человека. Теперь он лежит на постели доктора, в его комнате.
Иван Михайлович вошел в юрту все с тем же своим дорожным
фонарем «летучая мышь». При свете его он выслушал отца и мать
Янжимы.
Много горя видел за эти два года самостоятельной практики молодей врач, но сегодняшнее тронуло его до глубины сердца. Он все
:)ти .минуты чувствовал на своем лице умоляющий взгляд Янжимы.
Он знал эту девушку, встречал ее на улице, случалось, заглядывал
и ячейку на собрания, видел ее и там. Статная, гибкая, глаза, как
влажные черемушинки в сентябре, а косы иссиня-черные до колен.
Никогда ке скажешь, что- Янжиме пятнадцать, а поговоришь и диву даешься — умница и совсем не дичится русского доктора и рассуждает как человек с опытом и уважением к тому, кто более богат
опытом жизни. Что же он станет скрывать от нее? Бережков встал,
погасил свой услужливый светильник и вышел из юрты. За ним кенесомьши шагами выскользнула Янжима.
— Кван Михайлович?!
— Поздно, Янжима, очень поздно. Тэбэцэ. Болезнь невероятно
• и пущена, организм предельно истощен.
Она не стала расспрашивать его, что такое «тзбэцэ», но хорошо
помяла безнадежность положения отца и матери. Непонятное чувство неожиданно шевельнулось в сердце Янжимы — захотелось коснуться руки доктора. И такой одинокой, такой никому ненужной и
крошечной показалась она себе, что сердпе- сжалось в комочек и
«•пряталось, затаилось в уголке груди, разрывающейся от стона.
' 'дин только русский доктор, вот он — Иван Михайлович Бережков,
кпжстся, поймет ее горе и одинокость. Но что она может сказать
<-му, о чем она станет просить его?
А' Иван Михайлович сказал сухо и строго:
— Идем со мной, Янжима! Надо, понимаешь, надо! — Он смотрел
ни нее так, словно она сопротивлялась его приказанию.
Она молча пошла за русским доктором и не спросила зачем,
Их встретила тетушка Долгор. Иван Михайлович оставил Янжичу на пороге амбулатории и ушел с тетушкой Долгор в амбар. Они
бистро кернуйись. Доктор нес заднее баранье стегнышкп, а его по-мощмица большой туес. Что было в нем —• масло или сметана, Янжими не знала. Она не хотела этой помощи, она оскорбилась, но доксор сказал тем же тоном, что полчаса назад возле юрты:
— Их надо подкормить, надо прибавить им силы! Тетушка Дол)<|р, идите вместе с Янжимой, помогите ей. — А когда они вышли за
калитку, он сбегал в комнатку. Потом догнал их, — вот! — Он подал
| тирушке коробку. — вы умеете, тетушка Долгор, заварЧшать какао''
.V

I

I

7

Старушка обиженно поджала губы. Странный человек — разве
она плохо поняла его науку, разве она плохо каждое утро заваривала ем> какао со сливками? И все-таки, чтобы не обижать своего
доктора, она покорно ответила:
— Сам, однако, знаешь, Иван-то Михайлович.
В первых днях июля за озером Хольгольжин расцвели жарки.
Бережков по утрам приходил сюда купаться и еще вчера приметил,
что сочные изумрудно-зеленые бутоны купальницы ^набухли горячим
огнем и вот-вот должен он брызнуть из каждого бутона и тогда яркое солнышко прольется на берег безлюдного озера. Он знал
по
прошлому году что в эту пору как раз расцветают жарки.
Повсюду горели крошечные костры, а издали поляна напоминала лрко-оранжевый шелковый платок, чудом занесенный на зеленый
луг. Бутоны лопались на глазах, сверкали ярким, удивленным пламенел!, торопились жить. К полудню цветы превратились в золотые
чашечки с узорчатыми гранями-лепестками, узкими у основания,
расширяющимися к середине и вновь суживающимися кверху. На
заре кто-то чародейный наливал в чашечки терпкую росу.
Бережков после купания подолгу стоял над цветами и все шептал: жарки-жарочки. А северная природа Еравны торопилась насладиться коротким, ни щедрым летом. Вот потому-то, как в сказке,
на глазах расцветали самые красивые цветы бурятской земли. Купальница цветет долго.
В самую терпкую пору цветения купальницы, мимо озера Хольгольжин проехала скорбная подвода. На ней стояли два гроба. За
ними шли Янжима, тетушка Долгор, русский доктор Иван Михайлович Бережков да еще старик со старушкой -— дальние родственники
умерших. Созревали травы, соседи-улусники вышли на луга и оттуда, издали, печальными глазами провожали в последний путь родителей осиротевшей Янжимы. Когда подвода скрылась из глаз, косари
взмахивали литовками и походило, что они кланялись последним,
заповедным .поклоном своим горемычным одноулусникам.
Никто из тех, кто шел за скорбной подводой, не заметил, как русский доктор нарвал возле озера охапку золотых цветов. Он положил
их на могилки.
Старички — дальние родственники ушли сразу же, как заровняли холмики, они и не видели, как русский доктор укладывал на могилки цветы их родной степи. Может быть, и видели, кто их знает,
но значения этому не придали и странности русского доктора не
удивились — не любят буряты, а старые в особенности, своего удивления. Тетушка Долгор про себя подумала, что у бурят так никогда
не делали, но хорошо это или плохо — украшать могилки цветами,
она не знала. А раз это делает русский доктор, значит хорошо. Так
думала и Янжима. Она осталась на могилках. Тетушка Долгор и
Бережков не тревожили ее. Но когда они дошли до озера, он послал
старушку домой, наказал ей сварить обед, приготовить зеленого чая
со сметаной.
Иван Михайлович дождался Янжиму. Они пошли рядом к улусу.
Она не плакала. Он знал, что у бурят не принято плакать над покойникаки, но глаза Янжимы совсем не походили на влажные черемушинки, они были сухи-пресухи. Такие глаза бывают у тех, кто
долго смотрит на яркий костер. Когда они проходили мимо поляны
с цветами, Иван Михайлович , нарвал маленький букетик и подал
Янжиме.
Она удивленно взглянула на доктора.
— Возьми, красивые они. Дома поставишь в стакан с водой и
они долго будут жить.
— Как их $ зовут?— тихо спросила Янжима.
]8

— В России — купальницы, а здесь — жарки. — И ласково касаясь пальцами лепестков, добавил: — жарки-жарочки.
Япжима шла и думала: «Дома поставишь их в стакан с водой...»
Да никакого дома теперь у нее нет, а в ту страшную юрту она ни
за что не войдет. Пусть все, что там осталось, возьмет кто хочет, а
она пойдет на ферму и останется там жить. Не выгонят же ее.
— Ты почему, Янжима, комсомольского значка не носишь?—
неожиданно спросил Бережков.
Она удивилась, но* ответила:
— Меня еще не приняли, года не вышли.
— А...—г протянул доктор и скова спросил: — Ты сколько классов
окотила?
— Шесть.
— Давно перестала учиться?
— Вторую зиму не училась. Далеко ведь бегать — четыре версты, а тут родители слегли...
— Ты на ферме телятницей?— Она кивнула и он добавил,—
нравится?
Она 'еще раз кивнула. Они вошли в улус. Янжима остановилась
ЖЯ, прижав букетик к груди, смотрела в землю. Иван Михайлович
С взял ее за руку.
— Пойдем, Янжима, тетушка Долгор сварила замечательный зе:<Леный чай, есть и свежая сметана.
Оки пили чай втроем в избушке у тетушки Долгор. Потом Иван
Михайлович встал и очень будничным голосом сказал:
— Тетушка Долгор, Янжима будет здесь у нас. жить до осени. — И первый раз увидела Янжима, как улыбается русский доктор. —
Поняли, тетушка Долгор?— переспросил он.
Старушка ответила таким тоном, словно это не он, а она решила, что Лнжима останется здесь жить:
— Ясно дело, однако, Иван-то Михайлович.
— То-то. Вот вам и помощница.
Когда он ушел, тетушка Долгор взяла букетик привядших цветов и замахнулась, чтобы их выбросить в окошко. Янжима вскрикнула и перехватила цветы.
. — Что вы, тетушка Долгор, это же жарки-жарочки. их в стакан
с водой. И только в конце августа Янжима и тетушка Долгор поняли, почему Иван Михайлович в тот вечер сказал: «Янжима будет
здесь, у нас, жить до осени».
Иван Михайлович спросил Янжиму, хочет ли она учиться. Янжима все еще работала на ферме, а жила у тетушки Долгор. Вопрос
доктора не удивил девушку. Председатель колхоза обещал послать
ее на курсы ветеринарных инструкторов. Вот и она ответила Ивану
Михайловичу, что как только в районе откроются курсы, колхоз
пошлет ее учиться.
— А ты сама кем бы хотела стать, Янжима? — Иван Михайлович как всегда задал неожиданный .вопрос. Он любил задавать неожиданные вопросы. — Что же ты молчишь, Янжима? — Голос у доктора твердый, таким голосом он спрашивает у себя в амбулатории
больных: «Где болит?» ,
Янжима ответила точно так же, как на вопрос «где болит?» отвечают больные у него в амбулатории. Они ничего не таят, голос доктора требует полной правды.
— Доктором.
— Правильно, Янжима. Твоему народу надо много, очень много
врачей. Значит так, с первого сентября начнешь посещать седьмой
класс. Или в шестой, может, перезабыла все?
Он говорит совершенно о невозможном. Она — такая большая, ся2*

19

дет вместе с малышами в седьмой класс? А тем более в шестой. Кроме того, как же она может учиться в школе, кто будет кормить ее,
кто заплатит за квартиру? Насчет одежды так-сяк, сошьет какоелибо платьице из старья тетушка Долгор. Да что за мысли, платьице...
— Иван Михайлович,— она впервые назвала его по имени и отчеству,— Иван Михайлович, — повторила
Янжима,— мне нельзя
учиться в школе.
— Почему?
— Старая я уже.
— Чепуха. В седьмом только на год-два старше тебя.
— А жить?!
— Не твоя забота. Собирайся. Дня через три поедем.
— Иван Михайлович, куда?
— 3 Улан-Удэ. Там будешь учиться. Там окончишь среднюю
школу. Ну, испугалась?
— Иван Михайлович...
— Заладила: Иван Михайлович, Иван Михайлович... Тетушка
Долгор, у меня в комнате, на комоде, лежит отрез коричневый.
Шерсть, что ли. Сумеете ей,— он кивнул в сторону Янжимы,— платье сшить?
— Пошто же не сумеем, Иван-то Михайлович.
И просто трудно сказать, кто из них был в этот вечер счастливее,
а .может быть, счастливы были все трое.
В последних числах августа они приехали с Янжимой в город.
Жи1ь она остановилась у его знакомых. И этому мало удивилась
Янжима, правильнее сказать, она не успевала удивляться переменам
в своей жизни, но, оказывается, в школу она уже была записана Б
седьмой класс. Значит, что же выходит? Значит, когда он спрашивал
ее «кем она хочет стать?», он уже записал ее в школу. Значит, Иван
Михайлович раньше, чем она призналась, что хочет быть доктором,
Догадался об этом сам. Так что же он за человек и как такому человеку сделать самое хорошее?
Прощаясь с ней, Иван Михайлович сказал, как всегда отрывисто, сухо и строго:
— Янжима, если хочешь, чтобы мне было хорошо, учись на пятерки.
Он все понял, и ей ничего не надо было говорить и обещать.
В седьмом классе Янжима училась только до январских каникул
Классный руководитель доложил на педсовете, что считает вполне
возможным перевести ее в восьмой класс. Случай был редким, но
решили сделать исключение, так и записали: «условно перевести в
восьмой класс с обязательной сдачей экзаменов за семилетку».
Она приезжала в родной улус на все каникулы, а летом работала санитаркой в амбулатории. Тетушка Долгор к тому времени
как Янжима окончила десятилетку стала совсем немощной, сказала:
— Иван-то Михайлович, вот теперь я совсем тебе не помощница. Бери в санитарки Янжиму. Выучилась она.
Того же мнения была и Янжима. За э"ти годы она, работая на
каникулах в'озле Бережкова, научилась всему, что должна делать
квалифицированная медсестра. Большего она бы не желала. Но
Иван Михайлович только улыбался и отрицательно качал головой
— Нет, тетушка Долгор, мы с вами должны сделать Янжиму
доктором. У нас ведь здесь с будущего года больница откроется, две
медсестры приедут, фельдшер, двух санитарок возьмем. А вы, что
же вы, вы живите при мне. тетушка Долгор. Вроде как и прежде,
живите в помощницах.
В июне 1936 года Янжима окончила десятилетку. Каждое лето
20

они с Бережковым ходили мимо озера Хольгольжин на могилки.
Как-то получалось, что это совпадало с порой цветения жарков.
Поляна, казалось, сама неслась им навстречу и протягивала искристые чашечки, полные медовой росы.
Янжима год от года больше и больше влюблялась в этот приозерный уголок своей родины, и сама себе удивлялась — как это раньше
она не понимала такой красоты и не видела в цветах радости, без которой скучно и одиноко человеку, даже на земле отцов. Правда, два
года в городской школе оказались не только школой знаний. Она поняла, что людям кроме сытости, сносной одежды и крыши над головой обязательно необходимы книги, добрые и умные друзья, музыка,
театр, картины и, конечно, цветы. Понять-то поняла, но только сейчас, в этот июльский полдень 1936 года, догадалась, что все началось
именно с этой полянки, с этих цветов и с того тихого голоса, что так
давно произнес: «жарки-жарочки».
Иван Михайлович шел рядом и, приближаясь к поляне, все чаще
и чаще, сбоку, совершенно незаметно, так по крайней мере он думал, заглядывал на девушку. Удивительно преобразилась она за эти
два года. И совсем не в том дело, что выросла, что стала просто красавицей, а в том дело, что совсем по-иному, чем раньше, идет по этой
вот самой земле. Она ходила, он точно помнит, осторожно, словно
крадучись, словно боялась окрика: «Ты что здесь ходишь, тебе чего
надо?» А сейчас идет как хозяйка, и самое удивительное, и самое
Прекрасное в ней вот эта перемена, это чз^вство достоинства, чувство
уверенности в своих силах. Не от того ли она так высоко несет свою
голову?
Потяжелевшая иссиня-черная коса оттягивает назад ее голову и
поэтому поступь и осанка кажутся спокойными, величавыми, твердыми. Ведь все это было в ней, в этой хрупкой, гибкой и легкой, юной
бурятке, быть-то было, но где? В тайниках сердца лежало заколдо-.
ванными чарами, безмолвной и робкой надежды на чудо?!
Жарки-жарочки—чудесные цветы, не вы ли открыли заповедные
дзери всем богатствам души, что дремали в улусной девчонке Янжкме, девчонке, которая стала удивительно нужным человеком русскому доктору Ивану Михайловичу Бережкову?
Он не догадывался о том, что Янжима не раз и не два замечала
на себе его быстрые, тревожные, будоражащие взгляды. И смуглые
щеки девушки все жарче выдавали ее с головой. Очень и очень боялась Янжима этого своего предательского румянцЬ и вообще всего,
•что выдавало ее волнение.
Заметила она за собой такую странность: ей доставляет особенное
Удовольствие дотрагиваться, брать в руки те вещи, которых касался
Иван Михайлович. Делала она это в тайне не только от него, тетушки
Долгор, но и от себя. Взял, например, доктор ланцет или шприц.
или даже полотенце, простыню, она, как только останется одна, обя«ШТельн'о коснется этих вещей, а если есть возможность — подержит
• руках. Проходя мимо вешалки, где висит плащ или пальто доктора,
Янжима, если не рукой, то плечом, щекой обязательно прикоснется
К ним и сама себе улыбнется, а на душе вдруг станет празднично и
ясно.
Доктор на ходу наклонялся и срывал самые яркие жарки. Наклонялась и срывала цветы Янжима. Возле могилок Иван Михайлович
протянул ей половину тех цветов, что собрал. Она взглянула на него
N подала ему половину тех, что были у нее в руках. Они одновременно положили цветы в изголовье, а те, что остались у них в руках, снова протянули друг другу. И как это сорвалось с языка Янжимы. она сама не знает, но она твердым, ясным шепотом произнесла:
•Жарки-жарочки».
21

По дороге к улусу, уже миновав любимую полянку, уже за озером, Иван Михайлович сухо и даже зло сказал:
— Этой осенью тебе надо поступить на медфак. Нет, ты молчи.
Янжима, я знаю, что ты скажешь. Так вот, можешь не пользоваться
моей помощью и поступить в клинику при институте медсестрой, ка
вечернюю работу. Об этом я побеспокоюсь. Что же касается моей помощи, то помни — это в долг, потом вернешь.
Все жарче и жарче разгорались ее щеки. Она не имела сил погасить 'ют жар. Повернула голову к Бережкову и точно с той жг>
твердостью, как говорил он, ответила:
— Я поеду учиться на медфак, но ведь и здесь... я могла принести пользу. Ведь...
— Ведь... ведь... Ты не тетушка Долгор! Что тебе — век санитаркой или медсестрой быть? Понятно?
— Понятно, Иван Михайлович.
Той осенью 1936 года Янжима уехала на медфак. Она отлично
выдержала вступительные, да кроме того у нее была справка и -.
участковой больницы о том, что она «в период каникул исполнял >
обязанности санитарки и медсестры>\ Написал Бережков и свои:;
прежним друзьям-однокурсникам, тем, что стали в поликлиник^
института известными врачами. Он попросил их «содействовать это.';
девушке получить вечернюю работу в клинике. Девушка очень ста рательная и, поелику возможно, я обучил ее всему, что надлежит
знать и уметь медсестре. Конечно, все. это по линии практики».
Как и в школьные годы, Янжима на каникулы приезжала в улус
Практику проходила в больнице доктора Бережкова.
Тетушка Долгор умерла, когда Янжима вернулась сюда поел,
окончания третьего курса. К этому времени в улусе построили больницу на десять коек, открыли при ней амбулаторный прием и помилм
врача приехал фельдшер, работало две медсестры, а из улусных своих знакомых Иван Михайлович подобрал добросовестных санитарог
Кстати, теперь уже не было отбоя от предложений, точно также ш
надо было агитировать улусников лечиться у врача. Дацан к эти.1'
дням окончательно одряхлел и, можно сказать, что умер сам по себе
Заросла к нему и дорожка. Ламы разбежались кто куда, а тот, о котором тетушка Долгор когда-то сказала «му-нохой», безвестно исчез
В феврале 1941 года Янжима приехала на преддипломную практику с официальным направлением из института. Доктор Бережков
с суровым лицом оформлял ее «в кадры временно...»
Все произошло очень просто. Как-то, на июльской заре, возвращаясь с озера, еще влажный от купания, он принес охапку цветов
Янжима жила в том же домике, где когда-то приютила ее тетушк •.
Долгор. Девушка просыпалась очень рано и всегда получалось так
что, как только доктор Бережков войдет в калитку, Янжима приветствует его из открытого окна. Вот и в ту минуту, она выглянула и •
окна и присела на низенький подоконник. Словно через туман ок.
видела медленно приближающегося к ней доктора Бережкова. Он не:
охапку цветов на протянутых вперед руках.
— Вот расцвели сегодня.— тихо проговорил доктор,— жаркп"•сарочки...—И протянул их Янжиме,— это вам, Янжима! — Впервы
за восемь лет он назвал ее на вы.
Она взяла цветы, взглянула на него и выронила жарочки из рук
— - Боже мой. Иван Михайлович, где же борода, где же чудесны'
ваши пшеничные усы?!
— Скажете тоже, Янжима. Борода, усы! Подумаешь... Да что :
старик? Думаете, да — старик?! Да знаете ли вы, что я только на восемь лет старше вас!
22

Все последующие дни на заре он возвращался после купания с
охапкой жарков и, подавая их в окно Янжиме, приговаривал:
— Цветут, цветут, хорошеют жарки-жарочки.
Шестнадцатого июня 1941 года они съездили в райзагс, а третьего июля его вызвали в райвоенкомат. Он явился в звании военврача
третьего ранга.
Ослепительным и коротким, как молния, 'было счастье Ивана и
Янжимы, а любовь их получилась короче поры цветения купальницы.
В конце их медового месяца доктор Бережков отбыл в действующие
части. В ту пору вел советская земля жила только вестями с фронта
:
да письмами. Писал, очень часто писал молодой жене доктор Бережков. Отвечала она ему по два раза в день.
Янжима осталась единственным врачом в больнице. Второго врача райздрав «сократил» на третьем месяце войны, затем ушел на
.фронт фельдшер, «сократили» единицу медсестры. Все повторилось.
Только теперь вместо Ивана Бережкова улусную больницу возглавляла Янжима Бережкова. В апреле сорок пятого года из города Кенигсберга пришло в улус извещение от командования: «Подполковник медицинской службы Иван Михайлович Бережков погиб смертью храбрых на боевом посту».
Шли годы, шли десятилетия и вот на рассвете июльского дня сидит у раскрытого настежь окна в новой больнице родного улуса Янжима Бережкова. Что, она очень изменилась? Как вам сказать — и
да и нет. Она осталась стройной и легкой, время не отяжелило ее, но
стала врач Бережкова совершенно седой. Говорят, при ее молодом
лице седина вроде бы идет Янжиме. Но ведь поседела Янжима в
первую ночь после получения похоронной, поседела она двадцать
лет назад.
Кого она ожидает на рассвете, сидя на подоконнике?
От озера Хольгольжин, по влажному от рассветной росы лугу,
идет высокий молодой человек с пшеничным чубом. Он смотрит на
родное озеро миндалевидными глазами, похожими на влажные сентябрьские череыушинки.
, Молодой человек спешит в улус.
Янжима замечает его издалека. Он тоже увидел ее. Он спешит,
он бежит.
•— Мама, расцвела купальница. Вот, мама, тебе первые!..
Янжи.чга берет из рук сына оранжево-огненные цветы и наставительно говорит:
— Ваня, надо все-таки помнить, что ты главный врач участковой больницы, а ты, как мальчик, бежишь по улусу.
— Но ведь, мама, расцвели же жарки-жарочки...
Улан-Удэ.
Февраль 1967 года.
I

ДУГАРОВ

К

Огда ты неразлучен с дорогой, она кажется тебе вро| де бы извилистой
горной
рекой с неровным и трудным
течением. Гулкие каменистые ущелья, словно под натиском разъяренных весенних вод, нехотя, с каким-то капризным изломом, бросаются из стороны в сторону, падая и внозь нависая...
Моя дорога:— знаменитый Джидинский тракт. Я называю ее моей, потому что, уступив мне однажды, она стала покорной навсегда.
И когда другие шоферы останавливают свои машины у отрожья
хребта я с тоскливой безнадежностью всматриваются из-под ладони
в суровую и величественную высь, мне становится легко и весело.
Уж я-то знаю, как трудна дорога в хребтах! Но я знаю также, что
любая заоблачная высь оборима, только надо быть сильным. Дорога
научила меня этой мудрой закономерности жизни.
Вот сейчас, за хребтами, дорога вынесет мою машину в бесконечную белую степь. Я уже мчусь по моим родным местам... Меня
узнают друзья, знакомые — поднимают кверху руки, приветствуют.
' 'Хорошо! Все меня радует. Даже ослепительно красный снег под
косыми лучами низкого солнца. Даже легкая бегучая поземка, семенящими шажками перебегающая дорогу под самым передним скатом
Хорошо!
Но что это?
Откуда-то сбоку наползла громадная темная туча, проглотила
красный шар солнца, бросила в стекла кабины тяжелые пригоршни
снега. Так недалеко до беды... Пришлось сбавить газ.
Дальше еду почти на ощупь: туча швыряется ошметками снега.
А тут еще ветер. Со странным безразличием вскашливает мотор,
словно уставший от долгой болезни человек. Внутри у меня постепенно накапливается досада, огорчение, зло. Я давлю на акселератор и
вдруг, как привидение, вырастает перед капотом фигура человека.
Едва успеваю нажать на тормоза.
Через мгновение, точно порывом ветра, человека закидывает в
кабину.
— Тьфу! Ну, брат, погодка! — плюется он. •— Груз тут у меня неподалеку. Может, подбросишь?
Что так долго размышлять в дороге? Видно, важный груз, раз
человека в такую погоду погнало в дорогу. Пришлось свернуть тс
скотному двору у обочины.
— Бондарев, паразит, даже не остановился. Это бывшего-то шофера посередь дороги бросить? Повстречаю, я ему, гаду, в лицо
плюну!
Остановились возле низкого амбара. Стоило вылезти моему пассажиру из кабины, как в глубине построек раздалось нетерпеливое
24

мычание и во дворик высыпали грудой заметно отощавшие телята
Мой пассажир равнодушно взглянул на них и скрылся в амбаре. Скоро появился с двумя мешками под мышками.
— Подсоби-ка, браток,— попросил он. — Ухватившись за мешок
и тяжело вскинув на плечо, я понял, что в нем зерно.
А телята теснились, давили друг друга в загородке, жалостливо
мычали.
Пассажир вернулся во второй раз. И опять с двумя мешками на
плечах. Скинул мешки, злобно проговорил:
— А, дрянные, целый день паслись и все еще не нажрались!
Обойдя машину спереди, он вдруг остановился.
— Подожди.., газик-то у тебя мой, браток?
Теперь я догадывался, кто мой пассажир. Когда я принимал машину, механик гаража . сказал мне:
— Левак раньше на ней катал. За пьянку, за левые рейсы лишили его водительских прав. Я это к тому говорю, чтоб и с тобой такого
не случалось.
Уже в кабине я внимательно всмотрелся в его лицо. Не пойму,
ч роде видал уже где-то или он просто напомнил мне кого-то. Но...
УГИ пучком нависшие брови над глубокими ямами глазниц, эти глаза.
с их злобным блеском... Этот длинный, с горбинкой нос. И вся егв
корявая, нескладная фигура...
— Где-то я. вас видел. А вот где?
• — Ехал, поди, когда-нибудь со мной? Скольких я перевез, разв-?
упомнишь?!
И я вспомнил. А я — вспомнил!
, ...Было это в начале позапрошлого лета. Мне и моему однокласснику Аюше надо было ехать в школу на последний экзамен.
Мы вышли к дороге. Вот тогда-то и состоялась моя встреча с нынешним пассажиром. И, так сказать, знакомство.
— А платить будете?— холодно спросил он, когда мы взобрались
• кузов машины.
— Обязательно. Как же иначе?— сказали мы.
Стемнело. На перевале наша машина перемигнулась фарами се
встречными машинами и остановилась. Четыре грузовика, едва минопав нашу, фыркнули и замерли на месте. Пять папиросных огоньков
продырявили темноту. Перекур.
Оли посовещалась о чем-то и направились в нашу сторону. Шофер с ведром в руке взобрался в кузов грузовика1 умело вышиб
пробку крайней бочкм. В ней было пиво. Снизу протянули резиновый
шланг
" Мы с Аюшей сидели молча.
Вскоре ведро наполнилось, пена повалила через край.
. Хоть мы и продрогли, а поторопить шофера не осмелились. Сидели, помалкивали.
• — А-а, вывернешься! Что. тебе, воды в Джиде мало?
^—г Тс-ссс!
|'— А-а, эти зайцы... Обойдется!
г Потом четыре машины ушли.
[Подошел наш шофер, насмешливо бросил:
Платите, ребятки.
1ы молча сунули ему^по рублю. Он долго рассматривал бумажпотом обернулся к нам.
•р— Это я чего же, вашими бумажками себе под носом буду ути|НЙГЬ, так что ли?
К
Здесь больше рубля никогда не берут,— осмелились мы ВОЗРАЗИТЬ.
— Давай по трешке! Не устраивает — драпайте пеши.

Мне почему-то здорово хотелось заглянуть ему в лицо. Да разы
его разглядишь? Тьма... Вспомнилось, что многие из шоферов обычно
отказывались от наших денег. Один как-то сказал:
— Не беру, потому как они не ваши. Отцы-то с матерями, поди
и в дождь, и в буран по степи маются. Нет, ребятишки, увольте, н.
надо мне денег.
Этот был другим.
— Мы и так переплатили. На автобусе куда меньше берут.
— А я вам не автобус. Убирайтесь! Ну, живо!
На темном фоне окружавших нас гор сгорбленная сильная фигура показалась нам особенно страшной.
— Послушайте, мы ведь на экзамены опаздываем. Довезите, пожалуйста.
— Давай-давай, шевели ногами! Чтоб духу вашего здесь не было
— Бог с ним, отдадим сколько просит,— прошептал мне Аюш&.
А в меня словно бес какой-то вселился. Со мной это и сейчас бывает. . Я упорствовал.
И тогда он стремительно наклонился и поднял из угла кузова
какой-то длинный, тяжелый предмет. Лом, что ли...
— Ну, долго мне вас ждать?
— Воришка!—крикнул я ему. — Это пиво так просто не сойдет,
поняли?!
— Ах. щенок!— Он сгреб меня за плечи. Я успел схватить его за
руки.
В полупустой бочке плескалось пиво, и из всей схватки я особенно отчетливо запомнил почему-то именно этот плеск.
Шофер все-таки сбросил меня на землю. Следом за мной пока
тился и Аюша.
Вскоре машина почти неслышно скатилась с перевала.
Мы остались одни. А на самой вершине перевала уже громоздился ветер и, когда первая молния рассекла небо, мы увидели, как огромная черная туча еще ниже прильнула к земле. Мы поняли: быть
грозе.
Примерно в семи километрах от нас находился зимник чабанов
Мы с Аюшей, пытаясь- опередить грозу, пустились под гору бегом. А
ветер все крепчал, все чаще грохотал гром, как бы в каком-то тревожном предчувствии плакал придорожный ерник, беспокойно роптали под обрывом тополя.
Мы не одолели еще и половины пути. Я вспотел, рубашка прилипла к спине. И вдруг... Мне показалось, что я слышу дробный перестук конских копыт. Будто табун скачет. Все ближе и ближе...
Град! Июньский град!
Первые льдинки больно ударили по спине, по плечам, по голове
Бежать! А бежать все трудней. Порывы ветра стали еще яростнее, а
впереди нас, нет, над нами, прямо над головой, бабахнул оглушительный взрыв грома. Мы упали. Кроме боли да пронизывающего холода я тогда ничего не чувствовал. Рядом со мной распластался Аюша
— Аюша! — кинулся я к нему.
С трудом посадил его на землю. Он мотает головой. Ну, значит,
живой. Мы перебрались к ближней осине.
И вот сейчас я не знаю, что бы с ним такое сделать, с этим подлым человеком. Он сидит рядом, и я отлично знаю, что должен
отплатить ему полной мерой обязательно. Не спускать таким подлости никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах. Тогда этой мрази
наверняка станет меньше.' И, когда я краешком глаза снова и снова
окидываю его неестественно сгорбленную фигуру, чувствую, как
рождается и крепнет во мне желание этой расплаты. Оно настолько
сально, что я уже не могу: резко давлю на тормоза.
26

— Эге, браток, сразу видать, опыта маловато. Помягче надо.
И это его «браток», это его «помягче надо» окончательно выводит
меня из равновесия. Коротко и сильно я двинул кулаком в его хрящеватый нос. Через мгновение мы стояли на снегу против друг друга.
— За что? За что ты меня бьешь? — горько и тихо, с надрывом,
спросил он.
— Да так просто... старое вспомнил.
Мы поехали дальше.
Он снова сидит рядом, мой враг. И не только мой, это наш общий
враг. «Нет, милый, теперь я тебе не спущу»,— снова решаю я.
— Ты куда ж это? Я тут с краю живу, с того.
— Я знаю, куда тебя доставить. Принимайся-ка лучше за мешки...
. ...Когда ты неразлучен с дорогой, ты ощущаешь под собой ее
силыгук», крепкую спину. И дорога кажется извилистой горной рекой
с ее трудным и неровным течением.
Дорога — это река жизни.
Дорогу прокладывают люди. И я — один из них.
Перевел с бурятского С. Бухаев.

1ШФОР

РЫбКО

а
С

убботние дни у Пеле! ей Макаровны были особенными:
она ожидала из школы свою
дочь-восьмиклассницу Галю.
От школы-интерната до фермы не ближний свет — двенадцать километров. И мать каждый раз беспокоилась, не случилось бы чего. А
сегодня погода еще расходилась, ветер целыми пригоршнями бросает
снег в низкие, с двойными рамами, окна.
Пелагел Макаровна нет-нет да и взглянет на часы.' вздохнет и
бросится к :,ечке: не ровен час, подгорят пирожки
Она и не слышала, как скрипнула дверь, и через порог переступила дочь. Галя постояла минутку и чуть охрипшим голосом проговорила:
— Знаешь, мама, у меня сегодня такой день, такой день'
Она развязала шаль, повесила на гвоздь полушубок, смяла валенки. Пелагея Макаровна хотела спреситъ, что же за дет, такой у доче27

ри, но тут в сковородке зашипело, она забыла обо всем на свете. Тогда Галя, ступая на цыпочки, подкралась к ней, обняла за плечи, поцеловала в висок. Тихо сказала:
— Знаешь, мама, меня сегодня в комсомол приняли...
— Ох ты, батюшки!— всполошилась Пелагея. — Да какая же ты
комсомолка! Кажись, в прошлом году только в пионерки принимали...
Господи, воля твоя!..
— А ты забыла, что мне уже четырнадцать с половиной лет?—
заглядывая матери в глаза, напомнила Галя.
— Да, да, четырнадцать. — Пелагея Макаровна вздохнула и стала выкладывать на тарелку румяные, пахучие пирожки. — Проголодалась, наверное, садись за стол.
Галя и в самом деле проголодалась. Ведь она сразу же после
комсомольского собрания встала на лыжи и одним духом отмахала
двенадцать километров. И вот теперь, чуть не кусая пальцы, она
уничтожала один пирожок за другим и выкладывала новости:
— Меня сразу приняли, мам, а вот Шурыгина, того ругали, потому что он двойку никак не исправит и на переменах дерется. И
курит даже... — Галя налила себе стакан чаю и спросила:
— Телефон сегодня часто звонил?
Телефон, стоящий у них в избе, был связан не только с колхозным коммутатором, но и еще с одной дальней заимкой, где скотником
работает Пурбо Нимаевич, отец Дамбы. С Дамбой Галя учится в одном классе, даже на одной парте с ним сидит. Он уже комсомолец,
да:;че билет в райкоме выдали. Вчера он отпросился и уехал на заимку, к отцу. «Надо,— говорит,— проведать старика, с самой осени не
виделись». Вот бы поболтать сейчас с Дамбой, рассказать ему про
собрание.
Только подумала так Галя, телефон зазвонил. Слабо зазвонил,
чуть слышно, однако Галя тотчас же очутилась возле аппарата.
— Алло, алло! — крикнула она в трубку.
— Это коммутатор? — послышался взволнованный голос. — Соедините с,, больницей...
— Алло, это ты, Дамба? — вся засветилась от радости Галя. —
Дамба, отвечай же!
В 1 рубке с минуту ничего не было слышно. Только треск да тоненький, протяжный писк. Потом опять голос Дамбы:
— Ке мешайте там, пожалуйста, я вызываю больницу. Алло,
коммутатор, соедините с больницей.
Галя подождала немного, удостоверилась, что коммутатор не
отвечает, и снова закричала:
— Дамба, ты слышишь меня? Это Галя Титова. Что там случилось у вас. зачем тебе больница понадобилась?
— Галя, Галя,— узнал, наконец. Дамба. — С половины дня звонку
никак коммутатор вызвать не могу. Может, замыкание где или ещечего. Папа ногу сломал. Что же делать? Боюсь я его на коне везти.
Почти пятьдесят километров...
Снова протяжный свист, и все замолкло. Галя минуту постояла
с трубкой возле уха, но больше ничего не разобрала. Да и так, соб•^твенно, ей было все ясно: с Пурбо Нимаевичем несчастье.
Она тихонечко положила трубку на рычаг, вернулась на свое
место и молча уставилась на мать. Пелагея Макаровна, предчувствуя
недоброе, схватилась за сердце.
— Что такое стряслось там?
— Пурбо Нимаевич ногу сломал. Дамба просит пособить ему. От
заимки, сама знаешь, вон сколько километров. А от нас — только
двенадцать... За полтора часа я уже буду в больнице, а еще через
час..
28

Пелагея Макаровна кинулась к -двери, схватилась за скобку.
— Не пущу, Галя!.. Что хочь со мной делай — не пущу. Одна
ты у меня...
• .
Прежде всего надо показать маме, что она ничуточки не устала.
Потом еще раз объяснить ей, что дело не шуточное, человек ногу сломал. ПоТом, потом...
— Мама, — одними губами позвала Галя. — Не стой у двери, приСядь, посоветуй.
Пелагея Макаровна послушалась. Она присела напротив дочери,
тяжело оперлась локтями о стол.
— Ночь на дворе уже, — только и могла сказать она.
Галя посмотрела в заиндевелое окно. Через пятачок, прогретый
маминым дыханием, она увидела совсем тонюсенькую полоску умирающей зари. Обнаженная черемуха под напором расходившегося
•етра сгибалась почти до самой земли. Жалобно тренькали стекла.
Мать, конечно, чувствовала, что сейчас на душе у дочери. Единственной дочери, какую довелось вырастить до четырнадцати лет. У нее
•Пыли еще две девочки, но те умерли маленькими. Осталась Галя.
Крепкая, смышленая, ласковая.
— Пойду, мама... Не бойся, может, машина подвезет.
Галя встала, заправила блузку в шерстяное трико, одним движением натянула свитер, оглянулась на полушубок: «Тяжело, однако,
<1ежать в нем». Мать перехватила этот взгляд и неожиданно для себя
посоветовала:
— Телогрейку меховую надень... Полушубок в ногах путаться
Телогрейка, вернее, подбитая барашковым мехом куртка, была
легкой и теплой. Она перетянула ее кожаным ремнем и выскочила
в сени за лыжами. Потрогала крепление, провела варежкой вдоль
ПОЛОЗКОВ

Р', — Ну, я побегу, мама...
Пелагея Макаровна постояла на середине горенки, будто силилась что-то вспомнить, потом сорвала со стены ружьишко и протянула дочери.
— Повесь за спину. Не ровен час...
• Галя взяла ружье, клацнула затвором, извлекла из патронника
' пустую гильзу. Еще в прошлую субботу мама пальнула из ружья по
каким-то синеньким огонькам, когда обходила скотный двор. И сама
Не знала, волки ли то были, а может, снег так заблестел при лунном
«вете. Но выстрелила и забыла про пустую гильзу и про то, что надо бы протереть ствол.
— Дай-ка, мама, патрончиков.
Галя шла не по тракту, а обочиной, где снег лежал густо и ровно.
Главное, как она справедливо думала, не запалиться, беречь силы.
Тише едешь — дальше будешь. И все же мысль о том, что на дальней заимке надеются на нее, ждут ее помощи, заставляла бежать
все быстрее и быстрее.
Кругом темень. Только черная лента шоссе еле угадывалась меж
заснеженных полей. И никакого движения — ни встречных, ни попутных машин не попадается в эту холодную ветреную ночь. Да и
ветер, если бы в спину дул, а то налетает слева, ударяет в бок, сбивает с ритма. Запутавшись в телефонных проводах, он завел однообразную свою песню и никак не может закончить ее. И на душе от этого
пения становится тоскливо, неуютно. Хотя бы луна показалась,
что ли.
Галя остановилась, поправила ружье, г лянула в небо. Ага, вот
уже сквозь тучи проглядывает луна. Робко пока поглядывает но

темнота становится не такой густой а беловатой будто молоком разбавленная.
Она снова побежала и вскоре достигла развилки дорог. Значит,
пройдено четыре километра. Как только покажется одинокая придорожная сосна, будет как раз половина пути. Там уже веселее дело
пойдет: справа покажутся огни третьего отделения, а немного погодя — центральная колхозная усадьба. Но почему нет ни одной машины, ни единого человека не встретилось? Жутко.
Наконец и дерево. Галя опять остановилась, переложила ружье
на другое плечо.»Хотелось присесть,прямо на снег, передохнуть. Ведь
она уже прошла сегодня двенадцать километров, да еще вот шесть,
значит — восемнадцать. Но садиться нельзл, она хорошо знала. Вперед, только вперед!
>
Как пи старалась после этой остановки Галя, как ни напрягала
свои силенки, шаг становится все короче, а толчки слабее. «Ну вот,
запалилась, не сберегла себя».
Показались огоньки третьего отделения. Теперь подъем, а таи
уж рукой подать до центра. Но подъем давался с превеликим трудом.
Галя сняла лыжи, перекинула их на плечо и пошла пешком. Только
когда преодолела увал и в низине засветились редкие огоньки, снова
стал ч на лыжи. Сколько уже времени прошло с тех пор, как покинула она теплую свою избу, вкусно пахнущую пирожками? Два или три
часа? Эх, жаль, надо бы взять у мамы часы.
Мама... Сидит, наверное, возле окошка, вглядывается в темень' и
прислушивается к каждому шороху, что рождается в ночи...
Быстро приближаются колхозные огоньки. Их совсем мало, этих
огоньков, только на улицах, видать, горят лампочки, а в избах давно
потухли. Выходит, уже ночь наступила, глухая непробудная ночь.
Гале надо, не добегая до деревни, свернуть направо, подняться на
пригорок. Именно там, на отшибе, стоит больница. Есть ли там кто из
врачей?
Она опять сняла лыжи и медленно, теряя последние силы, двинулась вверх, на пригорок. Толкнулась в калитку — закрыто. Попыталась перелезть через забор — не смогла. Побарабанила в замерзшие
доски маленькими своими кулачками — никакого ответа. И тогда,
отчаявшись, она сорвала с плеча ружье и выстрелила поверх забора.
Где-то залаяли разбуженные собаки, где-то хлопнула дверь, совсем близко послышались сердитые голоса. Не успела Галя прийти в
себя после оглушительного выстрела, как возле нее очутились бородатый сторож, медсестра и няня.
— Ты что, сдурела, что ли? — первым накинулся на нее немного знакомый старик Семен. — Почто среди ночи пуляешь? Всех больных наших перебудила.
— Дядя Семен,— никого не видя, кроме старика, запричитала
Галя: — Знаете, Пурбо Нимаевич ногу сломал, Дамба звонил, звонил
на коммутатор, а оттуда никто не отвечает. Я подняла трубку, и он
мне все рассказал. Сами знаете, сколько километров от той заимки...
А наша близехонька.
— Близехонько,— проворчал дедушка
Семен. — Близехонько,
это мы знаем. Потом спохватился:
— Пурбо Нимаевич, говоришь? А Софья Будаевна здесь? — повернулся он к медсестре. — Давайте, давайте снаряжать ее, нечего
тут разговоры разговаривать.
Не прошло и четверти часа, как машина неотложной медицинской помощи уже мчалась по уснувшим улицам колхозного центра.
В кузове,, где возят больных, на скамеечке, сидела Галя. Минут через
пять она уже спала, крепко обхватив ружьишко.
30

Дамба гордился своим отцом. Ведь он когда-то был офицером,
•оевал с фашистами. Дома в платяном шкафу висит отцовский китель с двумя орденами и пятью медалями. По большим праздникам
отец надевает его и отправляется в Дом культуры на торжественное
Собрание. Часто его выбирают в президиум, и тогда Дамба видит, что
ни у кого нет столько наград, как у его отца. Его несколько раз придали в школу, и он, покашливая, неторопливо рассказывал, как
1сь советские воины под Сталинградом и на Курской дуге, как
•ли Берлин.
У отца была ранена левая нога, она всякий раз болела, как только
долину приходило ненастье. Мама, бывало, обтягивала ногу овчйНОЙ, накладывала на овчину грелку, и отец успокаивался. А на другой День как ни в чем не бывало брался за работу. Теперь мамы нет
В войну она перенесла много трудностей, потом долго болела и тиХо скончалась. Дамба остался с отцом.
Он приехал к отцу из школы, а на другой день стряслась беда-отец поспешил, ступил в ямку и сломал ногу, ту самую, которая
была прострелена еще на Курской дуге. Вместе с :^тей Глашей, сакманщицей они затащили отца в избушку, перетянули полотенцем
ногу. Но кровь все шла и шла...
— Дай-ка попить, сынок,— слабым голосом попросил отец. И п
Нутре горит, и нога вся огнем полыхает.
Дамба принес теплого с молоком чаю, приподнял голову отца,
Помог напиться.
— Больно, аба?1
• — Не так уж и больно, сынок, но вот печет, будто на угольях...
тодними-ка простынку.
Дамба приподнял. Нога у отца распухла. Дамба всхлипнул, прк[ к отцу. Тот погладил его по голове, крепко сжал руку выше локтя.
— Иди спать, Дамба, утро вечера мудренее,— сказал он. — Ус«вается нога-то. На фронте все благополучно обошлось, хоть три
гния имел, а теперь и вовсе ничего не случится... Который же течас?
— Первый час, аба — взглянув на будильник, вскрикнул Дамба.
— Первый час... А разговаривал я с Галей в шесть или семь. Вот беда
Какая.
— С Галей разговаривал? Это с какой же Галей?— отделяя каждое слово, спросил отец. — С медсестрой, что ли?
— Да нет, с Титовой, с дочкой сторожихи Пелагеи Макаровны.
Коммутатор никак не отвечает, а она подняла трубку.
Отец долго молчал. Лежал с закрытыми глазами и, наверное,
прислушивался к тому, что твори*гся с его ногой. Потом открыл глаи посмотрел на Дамбу.
— II какую, думаешь, помощь от нее получим?
Дамба прикрыл простыней отцовскую ногу и объяснил:
— Там же тракт рядом. Метров пятьдесят всего от фермы. Ма-1Ы ходят. Наказать шоферу, может, который в наш центр машигонит. Не так же это трудно. Правда, аба7
— Правда, сынок. Не трудно это.
Отец, кажется задремал. Дамба посидел возле него минут пять и
сонько выскользнул во двор. Тотчас же на него накичулся иетер,
.лицо ударили снежные колючки. Луна то пряталась па тучами, то
мсарабкивалась на поверхность, освещая неуютную холодную степь
Он вернулся в избу. Поеживаясь, подошел к печке, прис.поми.чси
А б а — отец.
,41

-л ней спиной. Отец спал, дышал ровно. Ему, наверное, стало лучше.
Ну, и то ладно.
От печки исходило успокаивающее тепло. Дамба и не заметил.
как стал дремать. А когда коленки его подогнулись, он больно ударился затылком о какой-то выступ, которого раньше и не замечал.
Он оел на лавку, положил голову на стол и сразу же уснул.
За окном надрывался ветер, а Дамбе чудилось, что это он вместе
с Галей несется на лыжах с горы. Плотный воздух ударяет ему в лицо, щекочет шею, забирается под рубашку. Полы его телогрейки разметались в стороны, ему холодно, он хочет остановиться, но спуск
очень крут, а скорость такая, что дух захватывает. Галя далеко от• стала. И все же он слышит ее голос.
— Ну вот, мы и приехали.
Дамба вскакивает, протирает глаза, но понять решительно ничею не может. Откуда взялась Галя? Почему стоит она посредине с
ружьем? И что это за женщина рядом с ней?
— Покажите больного,— говорит женщина. Она снимает пальто,
надевает белоснежный халат.
Дамба наконец пришел в себя. Он сделал шаг навстречу Гале.
— Это ты... ты доктора привезла?
— Наоборот,— качает головой Галя,— доктор меня привез к тебе.
— Спасибо, Галя... Ты... хороший товарищ.

Пелагея Макаровна снова и снова обходила скотный двор, заглядывала в ,стайки, а потом долго стояла возле избы, вглядываясь в
темноту. К утру мороз окреп, но она не замечала его. Только ветер
досаждал: то силился свалить ее в силосную яму, то бросал прямо на
заплот.
Вот и светать начало, а Гали все нет. Заблудиться она не могла,
каждую субботу и понедельник меряет эту дорогу, почитай, с закрытыми глазами дойдет до села. Волки? Какие теперь, к лешему, волки,
всех их мужики вывели да распугали. Может, ногу подвернула? Не
дай-то бог. если такое стряслось!.. Замерзнет девчонка, пропадет. Охти мне, и зачем отпустила ее? Вот глупая баба. Только через порог
дочка переступила, а она уже и послала ее в такую даль. Да нужно
было ей самой идти до села да обругать эту телефонистку, Тамару,
почем зря, а потом в больницу доложить. А она, дурища старая, дочкой попустилась. Ох-хо-хо... скорей бы скотники появились, тогда
можно отправиться на деревню.
Пелагея Макаровна разожгла з печке огонь, сварила чаю. поставила перед собой вчерашние пирожки. Однако кусок застревал в горле, она ке могла есть. Выпила подряд три чашки чаю с молоком и
начала собираться в дорогу: сменила старый сарафан на новый, надела к^чку 1 , выходные ичиги2. Она уже снимала с вешалки пальто,
когда хлопнула калитка и кто-то вошел на крыльцо.
Пелагея Макаровна кинулась к двери: может, Галя вернулась?
Но то был скотник Данила. Он поздоровался, выколотил из бороды
несколько льдинок, спросил:
— Куда собралась в такую рань? На деревню податься, что ли,
хочешь ради воскресенья?
— Думаю туда пойти. Дочка с вечера отправилась за доктором
для Пурбо Нимаевича и вот нет до сих пор. Не случилась ли беда с
девкой? Ох-хо-хо...
1
2

К и ч к а — женский головной убор у старообрядцев.
И ч и 1 и — самодельные сапоги без каблуков.

— Никакой беды не случилось,— принимая из рук Пелагеи чай,
проговорил Данила. — Прилетела твоя дочка к больнице, пальнула
из ружья, собак всех перебудоражила, да и нас заодно, которые по
соседству с больницей живут. А потом укатила на «скорой помощи».
Должке быть, на ту заимку, где несчастье случилось. Так что не печалься, скоро заявится твоя дочка... Геройская, скажу тебе, девчонка
растет, любого парня за пояс заткнет.
- - Ну уж, Данила Васильевич,— вся зарделась и от доброго сообщения и от похвалы нелюдимого Данилы Пелагея Макаровна: — Уж
вам-то, при ваших сыновьях, таких славных...
Данила надел на голову беличью шапку и вышел. А спустя минут двадцать-тридцать в избу ворвалась Галя.
— Доченька, да пошто же ты долго бегала?— укоряла ее Пелагея
Макаровна. — Да я все глаза проглядела, не чаяла уже и увидеть живой тебя.
— Ну не надо, не надо, мама,— прижалась к ней Галя. — Все же
хорошо обошлось. Да если когда еще понадобится помочь своим, разве откажемся, мама? Скажи?
— Нет, не откажемся,— тихо проговорила Пелагея Макаровна.—
Такого никогда не случится.

3. «Байкал» ,\» 1.

Владимир САФРОНОВ

Документальная повесть
Эта повесть—мои размышления о том, как труден путь к спортивному
Олимпу.
Я специально начинаю
ее главой о своей самой
большой победе, начинаю
ее с самой яркой страницы
своей спортивной биографии. Я хочу надеятся, что,
может быть, кое-кто из
молодых читателей, познакомившись с повестью,
полюбит бокс. Тогда, значит, я не напрасно сменил
на время кисть на перо.

Небо над Мельбурном
Рис. автора

о совсем синее, словно ктото провел по нему огромной
кистью,
окунув ее перед
этим в море берлинской лазури. Совсем чужое небо, не наше. Я смотрю в небо и не хочу опускать голову. Так спокойнее.
Вокруг меня гудит «Вест Мельбурн Стадион». Жует резинку,
дымит сигаретами, хлещет кока-кола. Я стараюсь не слушать. Стараюсь отвлечься. Смотрю вверх.
Сколько, интересно, осталось секунд до боя?
— Соберись, Володя, внимательнее,— это мой тренер Сергей
Щербаков.
Я опускаю глаза. Нервничает. Я тоже нервничаю. Только вида
стараюсь не показывать. У меня за спиной три боя. Три трудных по-

беды. Я -— финалист XVI Олимпийских игр в Мельбурне. Если я даже проиграю бой, то все равно стану серебряным призером. Но для
меня «серебро» утешение слабое. Я должен стать чемпионом. Должен
собраться и выиграть.
• Противник у меня грозный — чемпион Европы Томми Никольс.
Его недаром прозвали лучшим техником континента. Кумир Англии.
Такая же ыэрдость Британских островов, как и традиционный караул
у Букин! емского дворца в Лондоне.
Еще мальчишкой, дома, в Улан-Удэ, я, помню, смотрел страшно
«завлекательные» фильмы о боксерах. Перед началом картины на
экране появлялся титр: «Этот фильм взят в качестве трофея...» А потом выходили на экран красавцы в кожаных перчатках. И шли от
победы к победе. Все полтора часа. Правда, отвлекаясь на любовь.
Вот такой же и Томми Никольс. Всем взял. Улыбка, глаза голубые, фигура. Типичный боксер из боевика. Но дерется здорово.
Умеет работать. За два дня до встречи, 21 декабря, я наблюдал его
бой с финном Хамаллайненом.
Исход боя был предрешен
сразу же после первого раунда.
Никольс — левша. Но даже не
это самое главное. Я внимательно наблюдал, как он передвигается по рингу. Легко, свобод- .
но. Великолепно развиты ноги,
чувствуется хорошая подготовка. Работая на длинной дистанции, он все время пробивал защиту противника. Подвижность
позволяла ему строить самые
замысловатые комбинации.
Честно сказать, я невольно
залюбовался им. Хорош, ничего не скажешь. Было в нем чтото античное, что-то от греческих
кулачных бойцов. Иногда мне
даже казалось, что у него на руках не перчатки, а цесты. Я'
достал блокнот и чисто автоматически начал делать наброски.
Как они пригодились мне потом! Утром следующего дня, перед
тренировкой, «проигрывая» сам с собой бой Никольса, я по наброскам
почти полностью восстановил его манеру, его боксерский почерк. Теперь я точно знал, что противопоставить моему грозному сопернику.
Я решил предложить ему быстрый, стремительный темп и все
время идти на сближение. Не давать Никольсу оторваться от меня ни
на шаг. Его левому крюку противопоставить прямой справа. Но не
сраз\'.
Работать по корпусу, короткими сбоку. Заставить его на сеК Н
У ДУ потерять бдительность. Открыться. Он бьет — я ухожу и наношу прямой правый через руку.
Как выяснилось перед самым боем, Никольс видел, как я работаю. В беседе с корреспондентом лондонской газеты он дал понять,
правда, очень мягко, что всерьез меня не воспринимает. А я, вот наоборот, готовился к этой встрече необыкновенно тщательно. Особое
внимание обращал на прямой правой.
Сейчас, работая над рукописью, я впервые признаюсь публично,
что боялся боя с Никольсом, потому что нет смысла скрыпать то, что
было на самом деле.
Как-то я спросил своего приятеля, известного поенного .метчик;!,
человека, чье имя знакомо почти всем:
3"

— Л ты боялся, идя на таран?
— Конечно, боялся. Но храбрость заключается в том, чтобы подавить страх.
Вот этим я и занимался за день до боя. Каждый боксер старается
по-радному отвлечься от назойливых мыслей о предстоящей встрече.
Наши ребята из сборной уходили в кино и сидели там по два сеанса
подряд. Я же ходил по многочисленным мельбурнским художественным выставкам. Меня это очень успокаивает, уводит в совершенно
другой мир. Мир радости и красок.
Вечером я сидел в номере один, читал стихи Пастернака. Я очень
люслю стихи Бориса Леонидовича. Люблю его необыкновенное видение. Видение необычно тонкого художника и доброго человека.
Взволнованно, как большие события своей собственной жизни, переживает он все, что творится в природе.
И белому мертвому царству,
Бросавшему мысленно в дрожь,
Я тихо шепчу: «Благодарствуй, ч
Ты больше, чем просят, даешь >,

Прекрасное стихотворение «Иней». Вот читаешь такие строки и
забываешь, что завтра бой, что ты боксер. Хочется взять этюдник,
одеть сапоги и уехать в Переделкино, «в глухую пору листопада», и
рисовать, рисовать...
...А потом синее небо над стадионом. Синее небо и белый квадрат
ринга.
— Боксеры, на середину!
Иду. Вот мой противник. Да, он повыше меня, покрепче на вид.
Улыбается. Но как-то заученно, такое впечатление, что улыбка нари,сована А глаза холодные, цепкие, словно у оценщика из скупки.
Я тоже улыбаюсь, жму его перчатки. Расходимся по углам. Последнее, что я вижу — улыбку Сергея Щербакова, добрую, теплую.
Все. Гонг. Бой.
Я не даю Никольсу выйти из угла. Ухожу от прямого и резко
бью коротким по корпусу.
Не ожидал?
Теперь еще! Нет, не думай уйти. Я знаю, что ты хочешь делать.
Забылся и сам почувствовал силу и точность его удара. Внимательнее, внимательнее. Опять в ближний бой. Не отступать, уходить вправо или налево, но обязательно с ударом. И темп, темп. Навязывать
ему свою манеру боя. Гонг застал нас в пылу взаимных атак. Иду в
угол, сажусь, выплевываю капу. Дыхание ровное, значит, все в порядке.
— Володя,— шепчет Щербаков,— раунд равный. Активнее, милый, активнее. Вверх погляди.
Я поднимаю голову. Под куполом «Вест Мельбурн Стадион» разноцветные флаги и среди них наш, красный.
— Теперь туда смотри, на стол...
Поворачиваю голову. На столе золотом горят чемпионские медали. Они словно спустились с неба, они словно маленькие солнца...
Гонг. Второй раунд.
Встречаемся на середине. Во мне кипит веселая злость. Ладно,
посмотрим', чей флаг останется над стадионом.
Темп, главное — темп. И, конечно, удары. Я не даю Никольсу
оторваться. Он, кажется, уже привык к моей манере, защищает живот тщательно, даже слишком. А мне это только и надо.
Удар, еще, еще. Финт левый в корпус. На секунду он забылся,
открывает голову.
Прямой, правой. Попал!
36

Никольс опускается на колено. Зал ревет. Кажется, что сейчас
небо обрушится на стадион. Я в углу.
В центре ринга на колене — гордость Англии Томми Никольс.
— Раз, два, три, четыре, пять,—считает рефери. —Бум-м-м! Гонг.
Второй раунд мой. Это уж точно.
— Молодец, ах, какой молодец,— радостно приговаривает Щербаков,—• только теперь внимательнее. Помни, он очень опытен.
И отдыхаю, вытянув ноги. Немного болят плечи, но пока ничего.
Свежий еще. Как же я благодарен своим первым тренерам Саше Ринчинову и Виктору Паладухину. Это же их закалка. Нет, не напрасно
я потел на кроссах.
Оплть гонг. Третий, решающий, самый трудный раунд. Мне необходимо с-акрепить преимущество любым путем. Никольс начал работать не так резко Устал, значит, нокдаун сделал свое дело. Он уже
привык к моей манере. Не дает приблизиться. Защитился плотно.
Ну раз так, начну работать как ты. Да, реакция у тебя, Томми,
явно не та. Начинаю подлавливать его с дальней дистанции. Никольс
растерян. Он не ожидал, что его начнут бить его же оружием.
Провожу несколько ударов.
Работать трудно, глаза заливает пот. Черт! Я раньше не знал
нико!да, какой же он соленый и едкий. Ничего не вижу. Главное —
перчатками не вытрешь глаза. Закрываю их на секунду. Откпываю
Ухожу под его руку.
Оп^ть закрываю.
Открываю.
Бью.
Дерусь, как в тумане. Проклятый пот. Но ведь проиграть нельзя.
Открываю глаза. Режет, словно песок попал.
Бью, бью. бью.
Глаза мокрые. Что это: пот или слезы?
Черт с ней, с болью. Вперед, только вперед. Осталось совсем немного. Никольс дышит
тяжело,
хрипло. Почти совсем уходит в защиту.
Нет, я тебя все равно достану.
А пот жжет глаза, словно к
ним приложили раскаленные пятаки. Кажется, что нет ничего бесконечнее, чем эти три минуты.
Ну что же там, хронометрист
Заснул, что ли? Никольс бросается
в атаку. Встречаю его. Идут на обмен ударами. Боль не чувствую.
Она ничто по сравнению с резью
в глазах.
Бум-м!
Иду в угол. Иду и плачу.
— Ты что, Володя9
-- Глаза.
Как приятно холодное мокрое
полотенце. Кажется, всю бы жизнь
так сидел, прижав его к глазам
Встаю. И только теперь слышу рев стадиона. Боковые судьи
передают протоколы рефери. Вот
он перегнулся к столу судейской
коллегии.
Долго что-то они считают.
37

Сергей Щербаков гладит меня по спине.
— Ты дрался здорово, прекрасно дрался. Если что, не расстраивайся, он же все-таки опытнее тебя, чемпион Европы.
Тонге мне утешение, чемпион Европы. А мне от этого легче, что
ли?
Судья приглашает в центр ринга. Стоим: справа — я, слева—Никольс. Даже сейчас улыбается.
Над стадионом прокаркал по-английски металлический голос. Я
разобрал всего лишь два понятных слова: «Владимир Сафронофф!»
Мол рука в перчатке взлетает вверх, к небу.
Победа — поет все мое существо. Я жму руку судье, обнимаю
Никольса. Хлопаю его по спине. Все-таки ты хороший парень, Томми!
Мы стоим втроем на пьедестале почета.
Господин Расселл, генеральный секретарь Международной федерации бокса, жмет мне руку, одевает на шею маленькое солнце золотую медаль чемпиона XVI Олимпийских игр.
Спускаюсь с пьедестала и попадаю в руки наших ребят. Они
поднимают, несут меня к раздевалке. Я смотрю вверх, где над куполом бьется красный квадрат нашего флага. Он реет гордо и высоко.
Это Родина благодарит меня, салютует мне. Глаза опять начинает
пощипывать.

Город мой—родина моя
не всего лишь двенадцать
лет. Но я самый счастливый- мальчишка на свете.
Не верите? Пожалуйста, объясню. Я живу в самом лучшем городе на свете — Улан-Удэ. И улица
моя самая лучшая, самая зеленая — улица Шмидта. Но разве мало
зеленых улиц и хороших городов? Нет, главное не это.Рядом с моей
улицей цирк. Вот в чем дело. И я могу ходить туда каждый вечер,
потому что в моем дворе живут цирковые борцы. Они берут меня на
*се представления. Мне мучительно завидуют все мальчишки окрестных улиц. Я их отлично понимаю.
Они с трепетом, затаив дыхание, смотрят, как огромные чемпионы подходят ко мне и жмут руку, как равному. Я скромно, с достоинством несу свое первое бремя славы. Ох, как же я люблю цирк. Перед началом спектакля сидишь где-нибудь в уголке и всей грудью
вдыхаешь упоительный запах манежа. Здесь пахнет опилками, конюшней, потом. Здесь пахнет трудом.
Кем я стану, я знал совершенно точно — цирковым борцом. А
иначе просто не могло и быть.
Дома У. стою у окна и с нетерпением гляжу во двор. Наконец-то
Из одноэтажного флигеля, на разминку, голый по пояс, выходит Андрей Кречет. Под туго натянутой кожей играют шары мышц. Я натягиваю рубашку и бегом во двор.
— Здравствуйте, дядя Андрей.
— А, Володька, что же ты опаздываешь? Давай, брат, на разг.тинку.
Моя ладонь тонет в его огромной лапище. Я становлюсь рядом,
стараюсь точно повторять все движения моего кумира.
— Быть тебе, Вовка, борцом,— смеется Кречет и идет к колонке,— жми на рычаг.
38

Я жму. Вода, победно трубя, бьет в его широкую спину. Кречет
«хает от удовольствия, гулко, словно в бочку, хлопает себя ладонями
по животу.
— Ну, а ты? — говорит он, растираясь жестким полотенцем. Я
>ы рад Но из окна за молодецкими забавами наблюдает мама. Я тя:ело вздыхаю.
-— Ничего, Вовка,— хохочет Кречет,— подрастешь...
Ему легко говорить «подрастешь», вон какой здоровый. Я иду
(омой, подхожу к стенке. Там у меня вбит гвоздик, по нему я меряю
»ст. Нет. не вырос. Совсем не вырос. А время прошло бесконечно
[кого — целых две недели.
— Знаешь, что,— советует мне мой друг Толик -Субботин,—ты
1ждый день по часу виси на турнике. Сразу вытянешься.
Мы с ним «позаимствовали» у нашего водопроводчика трубу,
>нстроилп ее между днух деревьев, за сараями. Теперь ежедневно
вишу на ней. На десятой минуте начинает ломить плечи, мышцы
са руках наливаются чугуном. На пятнадцатой—темнеет в глазах, в
Рутах звенят велосипедные звонки. Я разжимаю пальцы и падаю на
ремлю.
— Плечи болят? — интересуется Толик.
— Есть немного.
— Порядок, значит, растешь.
Я тогда был готов на все, чтобы быстрей вырасти и стать борцом. Увлечение борьбой настолько было прочно, что я даже не хотел
•стать футболистом. А играли мы обычно улица против улицы, и счет
шоистине бывал астрономическим. Это объяснялось не столько масИерствсм. сколько временем встречи. Играли от гудка до гудка. То
есть часа по четыре. В общем жилось нам неплохо. Если бы... Есть
ракад игра расшибалочка, по-уличному — «расшиши». Принцип ее
даределько прост. Ставится кучка монет и расшибается специальной
Йдаткой, лучше всего старым царским пятаком. Мы тогда, по молодости, еще не освоили всех ее тонкостей. Но в соседнем дворе жили ре•«ята постарше. Называли они себя «огольцами». В переводе на досИупный язык они были просто мелкими хулиганами. Все как один
йюсили хромовые сапоги гармошкой, кепки-малокозырки, матрос>Ские тельняшки. Они-то и играли целыми днями в популярную игру
/«расшиши». Нас они в свою компанию не принимали. Мы для них были чем-то вроде рабов. Использовались исключительно для «принести», «подай» или, если им становилось очень скучно, они ловили нас
И мучили. Я до сих пор помню их челки, мокрые рты, смех какой-то
Нечеловеческий, свои слезы и боль в вывернутых руках. Вместе со
Мной в одном классе учился один из этой компании: Мишка по кличИе «Расшиши». Он был второгодник. Сидел в каждом классе по два
Года. Поэтому, естественно, в свои 15 лет он был значительно сильнее
.нас, двенадцатилетних.
Ох, как хорошо я его помню. Помню все: отобранные завтраки в
Тяжелом сорок седьмом, порванные курточки, синяки, на всю жизнь
Запомнил я слезы первой мальчишеской обиды.
Я до сих пор не могу понять, почему Мишке и его дружкам доставляло удовольствие мучить нас. Сколько раз, ложась спать, я видел себя большим и сильным. Я шел по улице в сапогах гармошкой.
• малокозырке, с окурком, прилипшим к губе и раздавал тумаки моим врагам.
Я был. правда, маленький, но очень упорный. Много ра:< чуть не
Плача от обиды, бросался я на своего врага. И каждый раз поднимался с земли, сплевывая кровь из разбитых губ.
Было одно лишь место на земле, где не было моего обидчика —
^Пионерский лагерь в Верхней Березовку.

29

Поет труба весело и звонко. Голос ее уносится к солнцу, к облакам, отталкивается от них и опускается к нам на землю.
Я просыпаюсь счастливый, предчувствую бурный, веселый, неожиданный день. И он, действительно, был таким. Я выбегал из палатки и видел солнце. Оно, зацепившись лучами за бере:;ы, медченно подтя!ивалось к земле. И я улыбался ему. березам, горам, ечял.
Я был счастлив, счастлив по-настоящему.
Я художник, это моя профессия, но стал я им именно в Верхней
Березовке. Я до сих пор люблю природу, но тогда это чувство были
острым и мучительным. Мне почему-то все время хотелось плакать
И я начал рисовать для того, чтобы увести с собой на улицу Шмидта
своих друзей: березы, ели, ручейки с оювянной водой, горы.
Итак, ежедневно после завтрака — коробка с красками, альбом —
и в лес. Я даже футбол забросил, чем заслужил необычайное презрение со стороны своего друга Толика. Он подходил ко мне. становился
за спиной, смотрел.
— Девчачье дело,— лихо сплевывал он и уходил на поляну. гд*г
шла футбольная баталия.
Я до сих пор благодарен Верхней Березовке за то, что именно
там проснулась во мне тяга к красоте, любовь к краскам, цвету, объемности.
Но однажды вошло в мою жизнь еще одно увлеченье, большое п
прочное.
Сегодня лагерь ждет гостей. Сегодня к нам на костер приедут
артисты из Улан-Удэ. Мы подмели и посыпали свежим песком дорожки. Веселое возбуждение не проходило весь день.
Наконец-то появился долгожданный автобус с гостями. Мы
встречали их грохотом барабанов и пением горна. Улан-Удэ — городок небольшой. Актеры — люди заметные. Мы хорошо знаем их по
школьным утренникам, по елкам в домах пионеров, по детским представлениям в местном драматическом театре. Но ничего, мы радуемся
каждой встрече, ведь они наши добрые старые друзья. И вдруг из
автобуса вышло двое, через плечо у них перекинуты боксерские пег>чатки.
— Боксеры,— ахнул кто-то из мальчишек.
Да, это были настоящие боксеры и среди них — чемпион РСФСР
Александр Ринчинов.
— Бокс будет, Вовка,— восторженно завопил Толик.— вот здорово!
Начался концерт. Но я не мог слушать певицу, не мог смотреть
на акробатов. Я ждал. Ждал боксеров. Наконец, они вышли на импровизированный ринг.
Я замер. Сразу вспомнились фильмы о боксерах, которые мы, да
пусть не- ругает меня мама, смотрели, убежав с уроков. Бой начался
Я смотрел, затаив дыхание. Но пришло и разочарование: где же гул
кинематографических ударов, где нокауты? Теперь-то я понимаю.
что Ринчинов и его партнер продемонстрировали нам великолепное
мастерство игрового боя. Мы, конечно, все болели за Ринчинова. Он
явно переигрывал своего противника. Восторг наш был безграничен
Наконец, бой кончился. Боксеры пожали друг другу руки и пошли
переодеваться. Около автобуса их ждала целая толпа ребят, желающих померить боксерские перчатки. Даже девчонки пришли. Я втиснулся в очередь рядом с Толиком.
Вот она, сверкающая на солнце, кожаная перчатка. Я натягивато
ее на левую руку. Что со мной случилось, я до сих пор не знаю. В
меня словно вселился кто-то другой. Я мучительно, до боли захотел
прямо сейчас, немедленно ударить. Рядом стоял Толик. Я развернул40

Ся и ударил его в лицо. Он пластом рухнул на песок. Потом сел.
удивленно потирая скулу.
— Друга, значит, да? — поднялся Толик,— по скулам, да? Гад
ты, Вовка.
Толик плюнул и пошел к ручью. Я растерянно вертел в руках
перчатку. Ко мне подошел Ринчинов, улыбнулся, пожал руку.
— Молодец. Удар у тебя хороший. Но бить товарища нельзя.
Я покраснел так, что, казалось, кровь выступила на щеках.
— Ничего, не расстраивайся,— хлопнул меня по плечу Ринчиэв. — Все обойдется, а боксер из тебя может получиться неплохой.
— Из меня?
— Да, из тебя. Знаешь, есть такие боксеры-легковесы. Мы их
кмухами» зовем. Так вот, если серьезно займешься, вполне сможешь
гать хорошим боксером.
Я ушам своим не верил. Из меня боксер! Какой прекрасный, добрый человек Ринчинов! Я готов был расцеловать его прямо сейчас.
I немедленно.
— Приедешь из лагеря, приходи ко мне в детскую спортивную
[школу. А пока нажми на физкультуру, турник, бег, плавание. ПостаГрайсл к концу лета закалиться как следует. Ну, будь здоров.
Ринчинов пошел к автобусу. В дверях он еще раз обернулся и
крикнул:
— Помни, жду.
Я не гнал, куда деваться от радости. Долго, до боли в руке, макал вслед автобусу. Но полного счастья не бывает. Это я понял, как
(только рассеялся пыльный шлейф на дороге. Надо мириться с Толи5 ком. Но как?
Я пошел к ручью. Толька сидел на нашем любимом месте. Он
не оглянулся, услышав мои шаги.
— Толь, а ТоЛъ,— позвал я.
Молчит мой гордый, обидчивый друг. Какая же я все-таки свинья
{ействительно, как у меня могла подняться рука на Толика.
— Толь, а, Толь, не сердись,— я сел рядом с другом, обнял его
[за плечи,— ты знаешь, я с Ринчиновым говорил, он сказал, что ич
' нас хорошие боксеры получатся,— соврал я, не моргнув.
— Треплешься, поклянись,— Толик даже вскочил.
Я понял, что это святая ложь.
— Честное пионерское
— Вот здорово! Сам Ринчинов...
— Только он говорил, что нам физкультурой надо подзаняться
— Если надо, подзаймемся.— решительно сказал Толик,—-пошужинать.
Перед сном мы разработали план. Осенью мы идем заниматься в
секцию бокса, покупаем перчатки, хотя бы одну пару на двоих А пока мы должны заняться подготовкой.
Утром после завтрака у ворот собрался почти весь лагерь. Здесь
начинался старт первому в истории нашего лагеря «марафонскому
пробегу до соседнего лагеря и обратно. Расстояние километров семь.
Конечно, нетрудно было догадаться, кто были отважные марафонцы
Все утро мы тщательно подбирали свою спортивную ферму. Трусы
1
и майки оказались в порядке, а вот с тапочками обстояло дело
сложнее.
Толик, собираясь в лагерь, второпях, вместо своего прихватил
один отцовский тапочек—сорок второго размера. При помощи сложной
системы завязок, мы довольно плотно прикрепили его к ноге Толика
Старший пионервожатый взглянул на часы и поднял флажок.
— Стерт!
Рванули мы сразу с места. Неслись, стараясь обогнать друг друга
41

Первые метров тридцать бежать было легко, потом я почувствовал, что взял слишком резкий темп. А за нашими спинами улюлюкала, свистела, визжала толпа болельщиков.
Тут-то и случилось первое несчастье. Толик потерял тапочек.
Признаться, честно, я ужасно обрадовался, ведь не мог я использовать свое преимущество, да и разве можно бросать друга в беде. Провозились мы с тапочкой долго. Одновременно мы приняли мудрое
решение: сбавить скорость.
Теперь мы бежали рядом, все же лидерство уступить не соглашались. Нам главное было добежать до поворота, а там уж хоть
пешком иди. Вот и долгожданный лес. Бежать стало легче. Решено
было вернуться в лагерь. Пусть и не с рекордным временем, но хотя
бы к обеду. Тем более, Толькин тапочек соскакивал через каждые
двадцать-тридцать метров. Тогда мы привязали его к ноге моим носовым платком.
Вскоре показались палатки соседнего пионерского лагеря. Тут-то
я впервые понял, что такое настоящая радость победы. Собрав все
силы, мы. подняв головы, неслись мимо палаток. Знай, мол, наших
Пусть наши настоящие противники видят, как далеко, а главное, как
красиво мы умеем бегать.
Ко вот показалась группа ребят. Внезапно Толька делает рывок
и опережает меня метров на сорок. Чертов показушник. Решил похвастаться перед соседями. Догнал я его далеко от лагеря. «Рекордсмен» дышал, как загнанная лошадь, лицо было мокрое от пота. Но
самое главное, злополучный тапочек так натер ему ногу, что ни о
каком беге не могло быть и речи. Мы, обходя лагерь наших спортивных конкурентов, медленно двинулись домой. В лесу мы присели в
тени разлапистой ели. Над верхушками деревьев медленно проплывали огромные облака. Крепко пахло смолой, свежестью. Постепенно
звуки начали сливаться и уходить, уходить куда-то. Я заснул.
Проснулся я от пронзительного крика сороки. Солнце уже было
высоко, значит, спали мы часа четыре. Есть хотелось зверски.
•— Толька, вставай. На обед опоздали,— начал я будить своего
друга.
Толька встал. Попробовал сделать несколько шагов и опустился
на землю.
— Болит, не могу идти.
— Снимай тапочек.
Да, мой друг растер ногу до крови. Мы выломали сук, заменивший Тольке костыль. Раздирая пальцы, обломали на нем ветки.
Путь назад был несколько менее триумфальный. Толик с перекошенным от боли лицом, шагал, обняв меня за шею и опираясь на
«костыль». Отдыхали мы каждые метров сто. В лагерь мы постарались вернуться незаметно. Но это нам не помогло. Почти до самого
отъезда мы стали мишенью насмешек. Вот тогда впервые я понял
один из основных законов спорта: человек обязан точно рассчитывать
свои силы, любая лишняя нагрузка, любое чрезмерное напряжение —
и спорт, который должен быть удовольствием, становится для тебя
тяжелой повинностью.
В этом еще раз я убедился на следующий день после нашего
«исторического пробега»: утром никакая сила не могла заставить меня встать с постели. Мускулы на ногах стали твердыми, спину ломило. Тогда я еще не знал о существовании массажистов. С огромным
трудом переставляя ноги, я еле доплелся до столовой. О чем говорить,
день был неудачным. Прямо скажем, плохой был день. Вечером мы
с Толиком ушли к ручью и долго сидели на берегу. Сидели почти до
самого отбоя. Сидели и молчали.
Но, как известно, в детстве горе не бывает слишком долгим. Че42

рез три дня мы с Толиком полностью реабилитировали себя, играя в
футбол с командой соседнего лагеря.
Лето кончилось. Все чаще с гор начал опускаться туман, по утрам на пологе палатки натекало целое озеро воды. И хотя солнце было таким же ярким и радостным, было ясно, что скоро придется
прощаться с лагерем. Прощаться с лесом, с ручейками, со звонким
утренним горном.
Что ж, ничего вечного не бывает. Автобус увозит меня в УланУдэ на улицу Шмидта. Значит, снова кислый запах чернил в классе,
«огольцы» на углу Шмидта и улицы Красина, а моя единственная
радость — цирк — уехал. Но в городе меня ждал Ринчинов, ждал
бокс, кожаные перчатки, золотые чемпионские медали, зависть сверстников.
После Верхней Березовки наша улица кажется скучной и пыльной. Я сижу во дворе. Разложил на столе свои рисунки: надо кое-что
доделать.
— Художник, а, пацаны! Художник выискался,— за спиной стоят Мишка — с Расшиши».
— А ну-ка, дай картинку...
Я чуть ли не телом закрываю свои акварели. Закрываю свою
Березовку от его грязной лапищи с черными обломанными ногтями.
— Не дам, уйди, Мишка, не дам...
— Ке дашь,— голос его полон угрозы,— не дашь... —Он бьет меня по рукам, рисунки падают на землю.
Ах, так. Ну, погоди. Ведь недаром Ринчинов говорил, что я стану
боксером. Я бью его точно в подбородок. Бью так же, как делали это
боксеры, выступая у нас в лагере. Мишкина голова дернулась в сторону. Он несколько секунд с недоумением смотрел на меня. А потом
•друг из моего правого глаза посыпались звезды. Через несколько
Минут, вытирая кровь и удерживая слезы, я ползал по земле, собирая обрывки рисунков.
Ночью я долго не мог заснуть. Мальчишеские обиды очень горькие. Они тяжелы ещё и тем, что поделиться не с кем. Разве мать или
Сестра могут понять, что творится в твоей душе? Да никогда! Поэтому лежишь в темноте и глотаешь горькие, соленые слезы. Утром я
тщательно запудрил синяки. Для этой цели очень годится отбитая
от стены, а потом растолченная штукатурка.
«Решено,— думал я, шагая по улицам,— брошу живопись и стану боксером. Настоящим боксером, таким, как Эдди Стил из фильма
«Последний раунд». Тогда пусть только попробуют меня тронуть. Ого,
Я покажу «Расшиши» и всей его компании, кто такой Володька Сафронов».
Я уже увидел себя на залитом светом ринге. Цветы, аплодисменты. Я почти бежал по улицам, размахивая руками и что-то бормоча
себе под нос. Опомнился я только перед дверью спортивной школы.
Здесь-то я и оробел. От моего восторга и следа не осталось.
Входить или нет? А вдруг Ринчинов пошутил? Я еще раз оглядел
Себя в дверное стекло. Уж больно я худой и маленький. Возьмут ли 0
Кто-то положил мне руку на плечо. Я оглянулся. За моей спиной
стоял улыбающийся Ринчинов.
— А ведь мы, кажется, знакомы? Постой, постой, тебя зовут Витя? Нет, Володя, конечно, Володя. Ну, решил стать боксером?
— Решил,— чуть слышно прошептал я.
— Отчего же так несмело? Решил, так пойдем, Володя. Постой,
что это у тебя с глазом?
Не знаю, как это случилось, но я внезапно рассказал Саше Римчинову о всех своих злоключениях. Чемпион внимательно ныслушал
меня.
•П

— Да, брат, плохи твои дела. Если ты пришел стать боксером
чтобы свести счеты со своим Мишкой, тогда уходи сразу. Секци.'.
бокса — это тебе не курсы по повышению квалификации драчунов
Спорт надо полюбить по-настоящему. Вот когда он увлечет тебя
тогда ты станешь хорошим боксером. Ну ладно, пошли записываться
в секцию. Посмотрим, кем ты станешь.
По голой спине бегут мурашки. Я стою в <'костюме Адама». Мен;:
внимательно рассматривают трое мужчин.
— К-да. Сергей Сергеевич, жидковат, наверное, а?
— Есть, есть малость, а ну-ка повернись.
— Ноги-то...
- Н-да.
— - Л что врачи/говорят? — один из моих мучителей смотрит г
медицинское заключение,— здоровье отменное.
— А ну, давай на весы.
Я становлюсь на огромные белые весы. Щелкают разновесы.
— Все ясно. Слезай. Ребята, позовите Ринчинова, а ты можешь
одеваться.
— Саша,— обращается он к входящему Ринчинову,— не пойдет
вес всего тридцать восемь килограммов.
Я опускаюсь на длинную скамейку. «Не пойдет». Все внутри обрывается, к горлу подкатывается горячий шершавый комох. Вот Iвсе. Прощай, бокс. Я дрожащими руками натягиваю рубашку. Стараюсь одевать ее как можно дольше, чтобы не увидели моего лица. Еле
сдерживаюсь, чтобы не разреветься.
— Записывай его, Сережа, под мою ответственность. — Это Ринчинов.
<-Ой, упроси, пожалуйста, ну что тебе стоит, упроси».
-1- Не могу, Саша, решай с директором. Если он даст добро...
— Володя, жди меня здесь,— Ринчинов идет к двери Я жду мучительно долго. Кажется, что в этой комнате остановилось время
Наконец появляется Ринчинов, а с ним невысокий полный человек.
— Сергей Сергеевич, запишите этого мальчика,— говорит он.
— Сафронова Володю,— повторяет директор,— в секцию бокса.
Видимо, на моем лице написана такая радость, что все начинают
смеяться весело и добро.
Теперь день у меня планировался совершенно иначе. Если мать
раньше будила меня в школу добрых полчаса, то теперь я вскакивал
раньше нее. Зарядка с гантелями, их мне дал Ринчинов, потом холодной водой по пояс и во двор, пробежка, правда, небольшая, завтрак
и в школу.
Новый режим дал результаты буквально через месяц. Я чувствовал себя несравнимо лучше, да и заниматься в школе стал с большой охотой. Четыре раза в неделю я приходил на тренировки. Там
мы, новички, постигали азы боксерской науки. Естественно, что поначалу нам пришлось сильно разочароваться. Никому сразу не дали
перчаток. Ринг теперь для нас был еще более недоступным, чем до
записи в секцию.
— На ринг выйдете не раньше, чем через полгода. Сначала надо
научиться ходить по нему правильно,— сказал нам Ринчинов на первом занятии.
Александр Рпнчинов был опытным педагогом. Он обращал большое внимание на общую физическую подготовку боксера. Сначала,
конечно, разминка, полчаса тяжелых упражнений на ходу. Пото^:
постылая веревка. Надо сказать, что с ней у меня связано одно смешное воспоминание.
Как-то осенью в школе на большой перемене я вышел во двор
Несколько девчонок из параллельного класса прыгали через веревоч44

ну. Рядом с ними стояла самая красивая девчонка в нашем классе Тамара Хренова.
Я уже не первый день всеми
силами старался привлечь ее
внимание. Вот здесь-то мне и
представился
подходящий
случай. Я иронически смотрел, как прыгают девчонки.
— Даже прыгать по-человечески не умеют. Разве
ШТО темп?
— А ты умеешь?— насмешливо повернулась ко мне
Тамара.
— А то...
— А ну, попробуй.
Я важно подошел к одной из школьниц, взял у нее
N8 рук скакалку,
повертел.
Девчонки прыснули в кулак. Тут-то я и показал темп и класс. Девчонки открыли рты от изумления.
— Ты где научился? — удивилась Тамара.
— В секции бокса,— ответил я как можно небрежнее.
И вот тогда она впервые поглядела на меня с интересом...
Но я отвлекся. После скакалочки, разучивание удара левой и- уход
От удара. Мы стоим друг против друга и часами отрабатываем удар
и уход.
— Плохо,— говорит Ринчинов,— нет чистоты, нет автоматизма.
— Развивайте дыхание, ноги — это вам очень пригодится, ребяТа,— наставлял нас тренер.
Мы все хотели стать боксерами, поэтому старались, лезли вон из
Кожи. Ой, сколько же мы отлупили мешков, сколько груш испортили
За полгода...
Наконец, наступил день, когда нам разрешили одеть перчатки.
Мне пришлось работать со своими товарищами по секции. Вес у нас
выл почти одинаковый. Как прошел этот первый бой, я не помню.
Потом уже Ринчинов рассказывал, что прыгали мы по рингу, как
кузнечики, забыв об атаке, уйдя почти в глухую защиту. Но ведь
Первый блин всегда комом. И снова упорная учеба, бои с тенью, постановка удара на лапах, спарринги.
Постепенно я начал замечать, что Ринчинов следит за моими тренировками особенно внимательно. Как-то после занятий он попросил
Меня остаться.
— Вот какое дело, Володя,— тренер усадил меня рядом с собой.—
Я рад, что не ошибся в тебе тогда, в лагере. Из тебя, действительно.
может получиться боксер-мастер. Но это труд. Упорный, жестокий
Ты должен узнать вкус пота, горечь поражений, только тогда ты сможешь оценить победу.
Дома я долго думал над словами моего тренера. Действительно,
Зачем я пришел в секцию бокса? Только для того, чтобы отомстить
своим врагам? Или для того, чтобы на меня с завистыо смотрели со
Седние мальчишки? Конечно, шел я туда именно по-.тшу, но тп»
Теперь по-настоящему полюбил спорт. Мне была приятии угги.нн-ть
Ьосле тренировки, приятно было постоянно чуистпоп.тп. сит- т I
Каждую клетку, каждую мышцу. Нет, бокс для м с п м
т- м н м у и н м »
•увлечение. Я чувствовал, что он войдет ;; мою жи.чи. штрым и пч

Как-то после тренировки Ргшчинов сказал нам:
— Ребята, начинается городское первенство среди юношей. О:
нашей спортшколы будут выступать...
И тут тренер назвал в числе других и мою фамилию. Счастью и
гордости не было предела. Наконец-то, первая календарная встреча
Неужели первая победа? Я выхожу на ринг. Растираю канифоль подошвами боксерок. Сейчас должен появиться мой противник. Вот ОР
выходит из раздевалки. Я чуть не сел от изумления мимо табуретки
по проходу к рингу шел... Толик.
Мы с ним так и не виделись после лагеря. Вот так встреча.
— Не ожидал,— смеется Ринчинов.— а твой друг, оказывается, ь
«Спартаке* занимается.
Мы с Толиком жмем друг другу руки. Вот, значит, как довелось
встретиться.
Гонг. Первый гонг в моей жизни.
Толик не дает мне выйти из угла. Пересекает ринг, встречав"
меня Я не успел опомниться, как налетел подбородком на его твердую, словно дубовую перчатку.
Зал качнулся. Я медленно опускаюсь на колени. Ринчинов бросает на канаты полотенце. Отказ от схватки. Я плохо помню, каь
убежал с ринга, как переоделся, как несся по вечерним улицам. Какой позор! Только подумать! Проиграл в первом же бою. К черт\
бокс. И без него проживу. Буду играть в футбол. Значит, не рожде:;
я боксерол. Утром в школе я прятал глаза от ребят. Мне казалось
что весь город стал свидетелем моего позора. Но вечером меня опят!
потянуло в наш зал, к ребятам, к тренеру.
Я пришел. И никогда в жизни не пожалел об этом. Потом было
мно/о упорной работы, много пота. Я узнал радость первых побед
стал разрядником. Детство уходило через порог моего дома. Его нель
зя вернуть, но невозможно забыть. И мне хочется рассказать о свое;
последней встрече с ним.
У каждого из нас была первая любовь, по-мальчишески робка г
и по-детски сильная. Была она и у меня. Я любил свою одноклассни цу Тамару Хренову.
Этот день был жаркий, даже слишком. Мы так и не досидели д<
конца Фильма в душноватом зале кинотеатра.
— Томка, поедем купаться.
Через полчаса мы приехали на берег Селенги. Народу было немного. Мы только разделись.
— Томка, привет. Имею с тобой поговорить.
Перед нами стоял Мишка-«Расшиши».
— А ты,— он сплюнул прямо на мои босые ноги,— катись. Иначе... Понял, гад? — Мишка поднял кулак.
— Ты только спокойнее. Еще неизвестно, кому катиться. — Я тоже плюнул прямо на ярко начищенную гармошку сапог.
— Ну, падла, бить буду беспощадно. Только давай отойдем,—
скрипну^ зубами «Расшиши»,— а то мусору наметут.
— Давай. Ты, Том, побудь здесь, я быстро.
— Нет, я с вами.
Мы пошли. Трое. Оставляя на песке три длинные тени.
— Ну, сволочь, — «Расшиши» выкинул правую руку.
Я ушел. Ловко и красиво. Пусть Томка посмотрит. Он снова зо
махнулся, я опять ушел.
Гришка рассвирепел, бросился на меня. Я ударил снизу в лицо
не очень сильно. Мишка рухнул на землю. Потом он сидел, держас]
за челюсть и бессмысленно пялил глаза. А мы ушли купаться.
Больше я его не встречал никогда. Да и не вспоминал о нем. Не
ведь и он был частицей моего детства.
46

Счастливый город
ето в Иркутске
жаркое.
Знойное марево раскачивает из стороны в сторону городские улицы.
Я сижу на скамеечке, в слабой тени облезлого клена. Сижу и мучаюсь. Скоро на стене Иркутского художественного училища должны вывесить списки абитуриентов, выдержавших вступительные экзамены. Будет ли там моя фамилия?
Мге кажется, что я скоро возненавижу эту улицу Тимирязева.
Облезлый домик купца Чиркова, в котором помещалось училище, деревянные тротуары, покосившуюся церквушку.
Значительно позже, уже будучи студентом, я как-то гуляя, подо'шел к этой маленькой, неказистой церкви. Под слоем грязи и пыли
я увидел настенную роспись. Чисто автоматически, даже не из чувства любопытства, я макнул в лужу носовой платок и начал протирать
стену. И вдруг я увидел глаза. Требовательно и грустно глядели они
на меня с грязной стены. Я начал тереть дальше. Христос, но не такой, каким я привык видеть его на лакированных стандартных икоНеизвестный мастер изобразил усталого, доброго человека. Он
5ыл похож на тех, кто приходил
ему поклоняться.
С той поры я полюбил сташные русские фрески. Через
аесколько лет я много ездил по
голкам Вологодщины и Помоискал церкви, пытался деать копии, но роспись жила
ль на темных, закопченных
генах церквей, копии не полупись. Именно эти фрески загавили меня глубже узнать и
побить русскую живопись.
Но давайте опять вернемся
скамейку на улице Тимиряева.
Надо сказать, что на экзаэны я приехал прямо из Кали*а, там проходило первенстРСФСР среди юношей. К
эму первенству я приехал
эдготовленным. Моими боевытрофеями были два чемпиЬнских титула: города Улан-Удэ
Бурятской АССР.
Три первых боя я выиграл
явным преимуществом и вы1ел в финал.
^^ — Все,— решил я накану•не финального боя,— медаль
•чемпиона моя.
Теперь-то мне смешно вспомнить, каким самонадеянным и
тщеславным был я в те годы. С
Возрастом люди начинают споко*
эйнее относиться к славе. Но

I

47

мне тогда было восемнадцать лет. Так пусть же мои читатели сделают скидку на возраст.
В финале я встречался с чемпионом страны среди юношей. Он
был немного старше меня, но за его плечами было много трудны):
боев, а в них и выковывается настоящее мастерство. А я даже не
видел ни одного его боя.
И вот меня встречает гулом переполненный зал Калининского
областного драматического театра.. Я совершенно спокоен. Рисунок
боя мне предельно ясен. Нападать. Все три раунда. Бить. Бить. Бил.
Гонг. Бой. Я встречаю Виктора в его углу. Провожу первую серию ударов. Но, что такое? Удары повисли в воздухе. Ни один не
достиг цели. Опять иду в атаку, и опять тот же результат. Я начинаю
злиться. Нет. Все равно я тебя достану!
Шаг влево. Удар. Но почему поплыл зал перед глазами? Почему
руки стали такими тяжелыми, ноги совсем не слушаются.
А где-то за границей сознания кто-то считает: раз, два, три четыре...
Гонг. Я с трудом добираюсь до своего угла. Вот тебе и раз, побывал в нокдауне. Все-таки как мало — одна минута отдыха. Я с трудом поднимаюсь навстречу Виктору.
А через полчаса мы стояли на пьедестале почета. Мне вручили
звезднообразный жетон. Второе место в России.
Конечно, это было не так уж плохо для такого молодого боксера,
как я. Но ведь хотелось-то совсем другого. И вот из Калинина я еду
в Иркутск. Надо сказать, что если я был самоуверен на ринге, то ничего похожего я не испытывал перед экзаменами в училище. Правда, за моей спиной было кое-что — несколько дипломов городского
Дома пионеров, но разве это серьезно...
Прежде, чем подать документы, я тщательно отобрал свои рисунки. Решил представить на конкурс два: «Проиграл» и «Уехали».
Прислонившись спиной к канатам, сидит боксер. Зритель почти
не видит его лица, только руки и плечи. Усталые, опущенные, словно на них легла вся тяжесть поражения.
«Уехали» — было моим воспоминанием о пионерском лагере в
Березовке. Свернутые палатки, мусор на дорожках и в углу у кустов
одиноко прижавшийся футбольный мяч. Пустота, одиночество, покинутость.
Трудно представить мою радость, когда мне сказали, что мои рисунки оказались одними из лучших. Но впереди были еще экзамены
Я их-то и побаивался.
Оттачиваю карандаш. Довожу его до игольчатой остроты. Черег,
несколько минут начнутся экзамены.
— Ну-с,— говорит экзаменатор,— начнем. Он ставит на стол гипсовый бюст Сократа.
Солнечные лучи, вошедшие в окно, косо били в сероватый гипс
Они освещали голову великого грека с одной стороны. Вторая оставалась в тени, и казалось, что Сократ недоволен, что сняли с пыльного
шкафа и принесли сюда на люди. Казалось, что ему стыдно за неумелость модельщиков, за пыль, плотно осевшую в курчавой бороде.
Я начал быстро рисовать, стараясь как можно точнее перенести
на бумагу лицо, завитки волос, тени.
И вот рисунок почти готов. Я смотрю на него и понимаю, что это
рядовая копия, безжизненная и бездарная. Неужели я не смогу найти те самые штрихи, которые заставят ее ожить, сделают значитель,чой, индивидуальной.
Я начинаю вспоминать все, что помню о древних Афинах. Акрополь величественный и надменный. Оратор Ликон и поэт Мелет выступают на суде против Сократа.
48

Он сидит, подперев рукой голову. Нет, судят не его. пытаются
судить его учение, его философию. Сократ молчит. Только на лице
отражается все, что бушует в его душе. Иногда лицо это насмешливо
спокойное, иногда гневное, иногда саркастическое.
Судят не его, судят мудрость и прогресс. И он понимает то, что
не в состоянии понять его враги...
— Вы закончили? — Голос экзаменатора возвращает меня из Элады Е Иркутск.
Экзаменатор берет мой рисунок, разглядывает прищурясь.
— Любопытно, даже очень. Смелое и интересное решение образа.
Экзаменатор с интересом -смотрит на меня.
Теперь мы с ним большие друзья, и зову я его просто Ваня, хоон профессор одного из крупнейших художественных институтов
страны. И вот только теперь он сознался мне. что если бы даже я
резался по общеобразовательным предметам, то после рисунка головы Сократа он бы добился любыми путями моего приема в училище.
Но ведь в то утро на скамейке под кленом я не знал об этом.
знал и боялся.
Наконец, открылась канцелярия. На доску у самой двери девушка прикрепила список принятых.
Я сразу нашел свою фамилию. Сразу. Вот и сбылась мечта — я —
студент-художник.
Есть юрода, которые трудно полюбить, пусть они будут даже самые красивые. Я не могу сказать это об Иркутске. Любовь моя к нему была стремительной и!., взаимной.Если б я был суеверен, то наверняка сказал бы, что Иркутск принес мне счастье.
Пожалуй, на мой взгляд, самый счастливый человек тот, кто занимается любимым делом. Исходя из этого положения, я был самым
счастливым, так как у меня было два увлечения: бокс и живопись.
В живописи в те годы я увлекался колоритом. Все время искал
гармонию цветового соотношения. Поэтому каждая лекция, каждое
занятие для меня были настоящими праздниками. Я все время искал,
'правда, не всегда находил, но даже разочарования были сладки и
прекрасны.
Жил я в общежитии училища. Дом наш был деревянный, певучий, скрипел под ногами на разные голоса. Ночью иногда половицы
вскрикивали сами по себе протяжно и жалостно, словно сетовали на
свою горькую жизнь.
Раньше всех в общежитии просыпался я, натягивал тренировочный костюм и бегом во двор. Полчаса зарядки «с нагрузкой», пробежка, потом по пояс водой, а то и снегом. Из окон смотрели на меня
заспанные рожи ребят. Вообще они надо мной подшучивали Как-то
не укладывалось в их привычные рамки такие полярные понятия,
как боксер и художник.
Я отшучивался, приводил единственный аргумент, что из всего
общежития я один ни разу не болел гриппом или цитировал стихи
Маяковского.
Знай
и французский
и английский бокс.
Но не для того,
чтобы скулу
сворачивать вбок
а для того,
чтобы, не боясь
ни штыков, ни п у л ь ,
одному обезоружить
целый патруль

4. «Байкал» >• 1.

4')

Правда, эти аргументы для ребят не были особенно убедительными.
Дни пролетали незаметно. Днем занятия, вечером тренировки.
Я чувствовал себя в отличной форме. Но на ринг пока не выходил,
оттачивал мастерство.
Особое внимание я уделял ближнему бою. Часами отрабатывал
на лапах сближение с противником. И, конечно, большое внимание я
уделял постановке удара. Ведь это очень важно, особенно для нас,
легковесов. Хороший удар зачастую решает исход всего боя. Ну, и,
конечно, кросс и лыжи, лыжи и кросс.
В моем весе «свирепствовал» тогда боксер Голованов. Он был
чемпионом города и чемпионом Сибири. Голованову было двадцать
семь лет. Надо сказать, что именно тогда я столкнулся с так называемой < звездной» болезнью. Сильных соперников у него не было. Голованов привык к легким победам, зазнался, совершенно забыл о режиме. С ним-то мне и предстояло встретиться.
Но прежде чем начать рассказ об этом бое, мне хотелось бы рассказать, как я заставил уважать бокс своих друзей по общежитию.
Случилось это в сентябре. Осень в Иркутске волшебная. Я нигде
и никогда не увижу такой яркости красок, как там.
Пожалуй, слово «яростная» будет наиболее правильным определением этой осени.
Особенно хорош осенний Иркутск вечером, после дождя. Я в те
годы увлекался Гиляровским, его милыми, добрыми рассказами о
старой Москве. Почему-то некоторые иркутские улицы казались мне
иллюстрациями к его рассказам. Было в них что-то уютное, чеховское.
По окраинам пробирался гремящий трамвай, квадраты его окон
плыли по темным, мокрым заборам, скрипели дощатые тротуары.
Из-за заборов несло терпким запахом прелых листьев.
Однажды, вот таким же вечером, я шел к себе в общежитие. Настроение у меня было прекрасное, я только что разговаривал с
главным художником Иркутского ТЮЗа. Ему понравились мои эскизы декораций к детской сказке.
Они стояли как раз на углу улицы Тимирязева. Как раз там, где
трамвайные рельсы выгибали дугой свои блестящие спины. Я не
обрати:: на них внимания. Ну стоят и стоят. Но пройти мимо них я
не мог. Я очень не люблю уличных скандалов, поэтому, памятуя
свое детство и компанию Мишки-«Расшиши», я перешел на другуюсторону. Краем глаза я увидел, что они тоже переходят. Четверо резали улицу наискось, стараясь опередить меня, стать на пути. Запахло дракой. Я весь внутренне собрался, прикинул на всякий случай, «с кого начать».
Они стояли, загораживая тротуар. Я решил не связываться и
шагнул на мостовую.
— Эй, ты!
— Ко мне шел, видимо, главарь. — Стой, спички есть? — К губе
его прилип традиционный окурок.
— Нет у меня спичек.
— А мы поищем, глядишь, и найдем.
Трое его дружков обступали меня полукругом.
— Пусти.— шагнул я к нему. Грязной, пахнущей табаком и селедкой, пятерней он толкнул меня в лицо:
— Стой, гад, раз велено.
Я бросил на землю папку и правой резко ударил по этим губам,
по противной ухмыляющейся роже.
Я не стал смотреть на результат, над головой мелькнула рука, в
50

ней, словно жало, блеснул кастет. Я нырнул под эту руку и... левой
по корпусу, резко!
Сзади кто-то ударил меня по уху. В голове зазвенело, я резко
повернулся и опять правой, как на ринге.
Утром ко мне пришли Сеня Трофимов и Коля Астраханцев.
— Вовка, в нашем лице ты видишь депутацию всего общежития,
мы решили заняться боксом.
Большого труда стоило мне выпросить в секции несколько пар
старых перчаток, мешок и грушу. Теперь каждое утро я знакомил
ребят с азами бокса.
Все наше общежитие пришло на мой первый бой в Иркутске.
Начал я его без разведки: слишком хорошо изучил манеру своего противника. Сразу пошел в атаку, провел несколько чувствительных ударов по корпусу, сбил Голованову дыхание.
Второй раунд я также выиграл без труда. Легко передвигаясь
по рингу, я опережал своего противника. Третий я начал с атаки и
уже не выпускал Голованова из угла. Моя победа была настолько
явной, что судейская коллегия, по-моему, даже не смотрела протоколы. Титул чемпиона Иркутска был завоеван.
А через месяц в этом же зале мне пришлось оспаривать звание
чемпиона Сибири и Дальневосточного края. Путь мой к финалу был
несложным. Сказались систематические тренировки. Но вот финальный бой застал меня врасплох. В финале мне предстояло встретиться
со своим первым учителем Сашей Ринчиновым. Я был настолько
растерян, что в пору хоть отказываться от боя, но перед самым финалом ко мне зашел сам Саша.
— Ну, Володя, я очень рад, что нам придется драться с тобой,
посмотрю, чему ты научился. Ты не расстраивайся,— засмеялся Саша,— ринг покажет.
Да, именно ринг покажет. Я решил победить, победить, чего бы
это мне ни стоило. Ведь это и был мой первый экзамен на спортивную зрелость.
Саша начал бой осторожно. Прощупывая меня короткими и острыми атаками. Удар, еще, еще — и назад. Я дрался, внимательно стараясь разгадать тактический план своего учителя. Явно Ринчинов
спланировал бой, иначе «разведка» так не затянулась бы.
Саша начинает атаку, я, отбивая удар, сразу же контратакую.
Только не дать ему оторваться. Бить, бить, бить. Наступать.
Гонг застал нас в центре ринга. Я не отпустил Сашу ни на шаг.
Первый раунд был равный. Конечно, во втором Ринчинов сделает
все, чтобы не дать мне приблизиться. Пусть. Ведь не даром же он
заставлял нас потеть на кроссах. Попробую измотать его.
Теперь атакую я. Стремительно передвигаюсь по рингу и все время с ударами. Дыхание у Саши тяжелое, он устал, а самое главное,
он не знает, чего ему ожидать. Мои удары все чаще достигают цели.
Постепенно я загоняю Ринчинова в угол. Второй раунд мой! Последние три минуты я уверенно проводил удар за ударом. Мне удалось
сломать защиту своего учителя.
Судья поднимает мою руку. Я стал чемпионом Сибири и Днлыюго Востока. Первым с новым титулом поздравляет меня мой дорогой
учитель Саша Ринчинов. Мы крепко обнимаемся прямо на рипгс Но
я слишком хорошо знал своего учителя. Нет, он не захочет считать
себя побежденным, он наверняка потребует реванш.
Так оно и случилось. Через год на первенство Сибири я нмог.ь
встретился с Сашей. Вот здесьтто впервые мне стало стыдно па ринге. Саша опять начал бой с атаки. Предложил мне стремительный
темп. Я ушел в защиту, выбирая удобный момент д ч н нападения
51

Ринчинов увлекся, забыл об осторожности. На какую-то долю секунды открыл голову. Резкий удар в подбородок, Саша опускается на пол.
— ...Пять! Шесть'! Семь! — считает судья,— восемь!
Саша пытается подняться. Я бросаюсь ему на помощь, но властный жест судьи опять загоняет меня в угол.
— ...Девят!.. Аут!
— В первом раунде нокаутом
победил Владимир Сафронов,—
объявляет рефери. Я поднимаю
Сашу, бормочу ему слова извинения. Он только слабо улыбается в
ответ. — Я, расстроенный, сидел в
раздевалке. Мысли одна хуже
другой вертелись в голове.
«Все, конец нашей доброй многолетней дружбе, да и кто простит такой позор». Дверь открылась
без стука. На пороге Саша.
— Молодец, Володя,— Ринчинов сел рядом со мной,— ты не
можешь даже себе представить,
как я рад за тебя. Все-таки я не
ошибся тогда, в Березовке. Помнишь?
— Конечно, Саша, помню, я
даже не знаю, как благодарить
тебя за все, что ты для меня
сделал.
— Ты уже отблагодарил меня. Лучшая благодарность тренеру—
это мастерство его учеников.
С Ринчиновым мы по сей день друзья. По сей день я благодарен
ему за то. что он открыл для меня дверь в «страну бокса».
На Иркутском вокзале провожали меня друзья в Челябинск на
первенство России.
— Смотри, Володя,— напутствовали меня ребята,— не урони
чести нашего боксерского общежития.
Они долго махали вслед моему поезду, который увозил в Челябинск сборную Сибири;
Я старался не посрамить наше боксерское общежитие. Все бои
выиграл и вышел в финал. Решающую схватку мне предстояло провести с кемеровским мастером спорта Червовым. Бой был очень сложным. Червов оказался опытным и настойчивым противником. Но был
у него один большой недостаток — малоподвижность. Это я использовал полностью. В результате — победа по очкам и долгожданнная золотая медаль чемпиона РСФСР.
Конечно, быть первой перчаткой России очень почетно и лестно.
Повесил медаль на пиджак, идешь и ловишь восторженные взгляды
мальчишек и... девушек. Хорошо быть чемпионом. Но победа дается
непросто. И кроме почета чемпионская медаль накладывает на ее
владельца массу обязательств. Трудно стать чемпионом, но очень легко лишиться этого звания. Вот поэтому я усилил тренировки. Особенно поднажал на тактику бокса.
Мне рассказывали, что старые мхатовские актеры прежде, чем
выпустить новичка на сцену, рассказывали ему о тех, кто блистательно играл на ней до него.
Почти так было и со мной. Первенство страны 1952 года проходило в помещении Московского госцирка. Ветераны бокса рассказывали нам. новичкам, о том, как выступал здесь Николай Королев.
52

Виктор Михайлов, Николай Штейн, Александр Постников и другие.
После такой преамбулы вышел я на ринг несколько оробевшим. И тут
меня окончательно подавили своим авторитетом мои противники. За
их спинами были победы в Хельсинки над лучшими боксерами Скандинавии. В общем... Да что говорить, на ринг я вышел неуверенным
и робким, и в результате два проигрыша Юрию Соколову и Владимиру Воробьеву.
Сейчас, когда я пишу эти строки, хочу посоветовать молодым
спортсменам: что бы ни случилось — верьте в победу, верьте яростно,
одержимо, и тогда она сама придет к вам.
Из столицы увез я звание призера первенства страны и чувство
недовольства самим собой.
На следующий год я вновь дрался на первенство ВЦСПС в Свердловске с призером Олимпийских игр в Хельсинки — Борисом Степановым. Бой был трудный, пожалуй, один из самых трудных в моей
жизни. Победил Степанов. Но на этих соревнованиях я окончил все
остальные бои нокаутом.
Вечером ко мне в номер кто-то постучал.
— Войдите,— крикнул я и тут же начал натягивать брюки тренировочного костюма. На пороге стоял тренер сборной страны Сергей
Щербаков. Я растерялся, даже не знал, куда и посадить такого гостя.
— Да ты не суетись,— усмехнулся Щербаков,— я к тебе по делу.
Ох и длинный же это был разговор! Щербаков детально разбирал
все мои ошибки.
— Ты знаешь, Володя, почему ты проиграл встречу Степанову?
Ты говоришь, что спасовал перед авторитетом. Нет. Победу у
штангиста решает сила, а у боксера — быстрота, у тебя некоторая
замедленность реакции, а это и решило исход боя. Тебе еще очень
много надо работать, но, безусловно, все данные у тебя есть. Как бы
ты отнесся, Володя, к такому предложению — стать членом сборной
страны.
Мне казалось, что Щербаков смеется надо мной. Как бы я отнес' ся? Да ведь о таком счастье можно только мечтать! Тренироваться
и выступать с лучшими боксерами страны, защищать честь Родины
на международных рингах, разве это не самая высокая честь для
боксера?
По сей день, подъезжая к подмосковной станции Крылатская, я
испытываю странное чувство беспокойства. Видимо, это остаточная
реакция, воспоминания о том дне, когда я впервые приехал на сборы
- как полноправный член команды СССР.
Я с любопытством приглядывался к своим товарищам по команде. Здесь были люди, чьи имена отлично знали любители бокса всего мира. Ко, несмотря на это, они были простыми хорошими ребятами. Я быстро подружился с Толей Булаковым, Глебом Толстиковым,
Юрой Соколовым.
Ребята всячески старались помочь мне, ободрить. Вместе с нами
тренировался самый старый член сборной Николай Королев. Я ходи. I
смотреть на его тренировки. Работал он, конечно, здорово. Но настоящее наслаждение доставляли выступления Альгирдаса Шор.икасм
Смотришь на него и никогда не подумаешь, что дерется на ринге тн
желовес. Легкий, по-спортивному элегантный, великодушный и доОрый (что нельзя сказать кое о ком из его противникоп), он ныступпл
с той царской корректностью, которой необходимо поучиться многим
•нашим боксерам.
В Крылатской началась для меня очень серьезная учгГм. Я пои
нил наш разговор со Щербаковым и решил зиниться отрнГюткой скорости. Тренировался я много и упорно. Скоростная рпПота сочг'м.чж 1 !.
с воспитанием выносливости. Мне предстояло ппюм'п, целый коми
.и

леке команд и сигналов, на которые боксер должен немедленно реагировать.

Я много работал на пневматической груше, прыгал со скакалкой,
играл в баскетбол. Много времени отводилось работе в перчатках,
приемам атаки и контратаки. А бой с тенью стал для меня основным
занятием. Ни секунды передышки. Раунд, потом короткий отдых,
прикидка дальнейших атак и бесконечное повторение комбинаций,
которые получались хуже всего. Я знал, что слабо еще у меня отработана защита корпусом — уклоны, уходы, нырки. А именно такая
защита самая эффектная, она выматывает противника, заставляет терять равновесие и устойчивость. Много времени отдавал я и гимнастике для развития эластичности мышц.
Однажды после тренировки Щербаков объявил нам:
— Ребята, к нам приезжают румынские боксеры. Встреча состоится в цирке. Честь сборной будут защищать... — Среди других была названа и моя фамилия.
— Как, я? Я буду выступать?
— Конечно.
Видимо, на моем лице на секунду отразилось столько самых разноречивых чувств, что ребята искренне расхохотались.
—Не бойся,— хлопнул меня по спине Толя Булаков,— мы тебе
верим, проиграешь — так по очкам.
Ребята снова засмеялись. Легко им. У каждого за спиной десятки
международных встреч, а я...
На ринг я вышел взволнованный. Но вместе с тем кипела во мне
хорошая спортивная злость. Бой начался с разведки. Атаковал осторожно. В конце первого раунда я понял, что у моего противника очень
бедный тактический арсенал. Два-три хорошо отработанных удара и
все. Румын, видимо, мою неактивность расценил как слабость. Второй раунд он начал стремительной атакой. Но я уже знал, что противопоставить любой его комбинации. Я все время контратаковал. И,
надо сказать, успешно. В третьем раунде мой соперник еле-еле защищался. От нокаута его спас гонг.
Первая в жизни международная встреча окончилась победой. Хорошее настроение испортила мне газета «Советский спорт». Отчет о
матче писал мастер спорта Виктор Пушкин. В его статье я прочитал
много горьких и несправедливых упреков. Мол, я и самоуверен, и работал, дескать, на публику. Эх, если бы он знал, как я готовился к
этой встрече, как волновался...
По сей день грешат необъективностью многие спортивные жур"налисты Мне кажется, что центральные газеты должны поручать писать отчеты людям, знающим, опытным и, главное, объективным.
Окончились сборы. Я уезжаю в Иркутск. Ехал и не знал, какой
меня там ожидает сюрприз. На столе в моем общежитии лежала повест?;а: <>На основании Закона о всеобщей воинской обязанности...»
Парикмахер состриг «под ноль» мои короткие волосы. Прощай,
Иркутск, прощай улица Тимирязева, поезд уносит нас в далекую Читу. Пели песни, «резались в козла», активно уничтожали взятые из
дом г припасы.
В часть мы приехали рано утром. Военный городок еще спал.
Нас привели в клуб.
— Ждите,— сказал сопровождающий. Ждали мы недолго. Ровно
в шесть над казармами заорала труба. И сразу же ожил городок. На
плац выбегали солдаты. Начиналась физзарядка.
Через час всех нас отвели в баню. Так мы на три долгих года распрощались со штатской одеждой. Гимнастерка, пилотка, жесткий
ремень, сапоги.
Больше не было чемпиона РСФСР Владимира Сафронова. В мут54

ное зеркало смотрел на меня совсем другой человек — солдат Сафронов.
Солдатская форма — это не маскарадный костюм. Солдатская
форма обязывает ко многому. Девятнадцать лет Родина заботилась
о тебе, теперь настала твоя- очередь выполнить свой долг перед Родиной.
В армии мне нравилось. Ведь в каждом мальчишке с раннего
детства заложена любовь к ней. Мне нравилась армейская четкость,
субординация, своеобразная красота воинской службы. Надо сказать,
что она поначалу давалась мне легко. Я никому не рассказывал, что
я боксер, спортсмен. Я решил, что началась совершенно новая жизнь
и нечего хвастать старыми заслугами. Но вот на что я сразу обратил
Внимание: ребята, которые «на гражданке» не дружили со спортом,
очень тяжело переносили службу. Ведь так называемый курс молодого бойца прежде всего и рассчитан на физическую закалку. Я с искренним сожалением глядел на здоровых парней, которые задыхались после первых же метров пробежки, беспомощно болтались на
брусьях и перекладине. Наш помкомвзвода сержант Баранов безжалостно гонял их на снарядах, заставлял отжиматься на руках. Надо
сказать, что Баранов был отменный служака. Держал он нас в черном теле. Однажды утром он объявил: «Сегодня кросс, дистанция
эдин километр».
. Я пришел первым. И с этого момента, как ни странно, сержант
ЗЗаранов невзлюбил меня. Он почему-то считал, что я что-то «смухлевал». Дорого мне обошлась нелюбовь моего помкомвзвода. Но вместе
с тем ото была лишняя закалка, тренировка. Много пришлось мне поползать по-пластунски. . побегать в противогазе.
Однажды во время занятий по стрелковой подготовке в класс
вошел посыльный по штабу.
— Рядового Сафронова срочно к командиру полка!
Я бегом бросился в штаб полка. Бежал и думал, что могло случиться, зачем я понадобился самому полковнику.
У кабинета командира я перевел дух. Аккуратно заправил гимнастерку, постучал.
— Войдите!
Я толкнул дверь и шагнул в кабинет полковника. Три шага вперед, рука к пилотке.
— Товарищ гвардии полковник, рядовой Сафронов прибыл по
вашему приказанию!
- — Так вот ты какой,— улыбнулся полковник,— что ж скрыл-то,
-что чемпион. А?
— Виноват, товарищ полковник.
— Ну, особой вины в этом нет. Поздравляю, тебя включили в
состав сборной Олимпийской команды. Собирайся.
И вот я в Ташкенте. Над городом висело знойное марево. Солнце
лростнос и беспощадное, удобно устроившись на небе, полосовало
улицы жаром. Казалось, нет на земле места, куда бы можно
было
спрятаться от него. К вечеру, правда, становилось прохладнее 4 , но мм,
сибиряки, этого не замечали.
В Ташкенте мне было очень тяжело. Просто очень. Ведь я пикт
да не тренировался при такой жаре. А работы было много Ирг лето
яли отборочные соревнования. На них решалась поездка и Мельбурн
Я должен был драться с Борисом Засухиным и Мишей Ишисшмом
Оба моих противника были сильными боксерами. Я тиердп ретин
победить обоих. Но одно дело решить, а другое - ринг Пот тогда-то
мне и пришлось попотеть как следует.
Я начал тренироваться в два раза Польше, чем соперники Но
И

утрам на разминке эсе бегали по три километра, а я — шесть. Все
работали в зале по три часа. А я — шесть...
Вместе с нами на сборе были и тяжелоатлеты. Я подружился с
чемпионом страны Аркадием Воробьевым. Воробьев частенько приходил к нам на тренировки, смотрел, как я работаю. Как-то за ужином Воробьев сказал мне:
— Знаешь, Вовка, мне кажется, тебе надо заняться штангой, тогда у тебя удар станет значительно сильнее. Приходи завтра к нам в
зал, будем тренироваться вместе.
По сей день я благодарен Воробьеву за его совет. Штанга очен:-,
укрепила мои мышцы, придала удару настоящую тяжесть.
Безусловно, мои усиленные тренировки не были секретом для
тренера сборной Сергея Щербакова. Правда, он молчал, но по его лицу я понимал, что «Щербак», как мы его звали между собой, доволен.
Но все равно перед отборочными я нервничал.
Засухин был опытный и упорный боец. За его спиной — выступления на рингах Европы.
Аркадий Воробьев уселся у самого ринга.
— Я за тебя болею, Володя, учти.
— Учту,— через силу улыбаюсь я, растирая подошвами боксерок канифоль. Засухин в красном углу, он весело подмигивает мне.
мол, держись, брат. Я опять улыбаюсь. Вокруг ринга усаживаются корифеи бокса, они должны решить мою судьбу.
Гонг. Я сразу же в атаку. Ни шагу назад. Шаг влево, вправо, но
обязательно с ударом. Засухин очень внимателен и осторожен. Он
выжидает. Но я знаю, что он пассивен до поры, а потом ураган ударов — знаменитая засухинская атака. Поэтому я делаю все, чтобы разгадать ее в момент зарождения и обезвредить.
Пока первый раунд мой. Но впереди еще шесть минут боя. Это
очень много. Второй раунд закончился в пылу взаимных атак. Теперь
все решит третий — последний.
Я опять встречаю Засухина в его углу, нападаю, нападаю, бью.
Внезапно острая боль, словно ток, пронзила меня. «Неужели сломал
палец?» Правая рука болит отчаянно, но я, сжав зубы, атакую, бью.
бью. Раунд длится бесконечно. Боль нестерпима, но я все равно иду
вперед. Гонг!
Щербаков стаскивает с меня перчатку. Он видит опухший палец,
качает головой и вдруг улыбается широко и добро. Молодец, Володя,
герой!
После боя узнаю, что у Засухина повреждена рука куда серьезнее. Засухин — первоклассный боксер, но что делать. Спорт есть
спорт. Я еду в Мельбурн.

Австралия не по Жюлю Верну
•цкари были свирепы и кровожадны. Шайки беглых каторжников слонялись по австралийским лесам. Точеные
фрегаты с черным флагом на гафеле стреляли по форту Сидней ядрами, похожими на дыни канталупа. Пороховой дым с детства
окутывал романтический континент, имя которому Австралия. Правда, в школе, в учебниках географии рассказывалось о промышленном
потенциале, о безработице, о происках частного капитала. Но это все
56

же была другая Австралия, совершенно несовместимая с той, которая
жила в книгах Жюля Верна. Теперь мне предстояло убедиться в этом
воочию. Наш ТУ-104 летел в сторону таинственного пятого континента. В восемнадцать пятнадцать мы вылетели из Ташкента. Я удобно
устраиваюсь в кресле и засыпаю, засыпаю, словно нахожусь не на
высоте десять тысяч метров, а дома, в Улан-Удэ, на улице Шмидта.
Просыпаюсь от яркого света, бьющего в иллюминаторы. Поначалу
никак не могу сообразить, где нахожусь. Потом прижимаюсь лицом
к круглому стеклу. Под нами горы, похожие с высоты на снежные,
чуть подтаявшие сугробы.
— Тянь-Шань,— раздается за моей спиной звонкий девичий голос. Оборачиваюсь. Стройная, как рюмочка, стюардесса, в элегантной
синей униформе разносит завтрак. Она осторожно ставит поднос на
выдвижной столик. Сколько здесь вкусных вещей! Да и аппетит зверский. Только нельзя. Проклятый вес. Выпиваю кофе с бутербродом:
все, режим.
И снова под нами горы. На этот раз Гималаи. Вот мы миновали
их, ландшафт изменился. Под нами Индия. Страна восстания сипаев
и мрачных гробниц магараджи, страна браминов и бенгальских тигров. Но и она, вместе с детскими воспоминаниями, уплывает под самолетное крыло. Наконец, самолет начинает снижаться. Вот он побежал по бетонированной дорожке. Пересадка. Нас ждет машина индийской авиакомпании.
Между прочим в самолете жара совершенно не чувствовалась
Аппараты для кондиционирования воздуха поддерживают
ровную
температуру. Распахивается дверь, и в салон врывается густая волна
зноя. Кажется, что мы сели рядом с вагранкой мартеновской печи.
Выходим на трап. Солнце палит нещадно. Мы в шляпах, темных
[костюмах, манинтошах. У самолета толпятся служащие аэропорта,
{Смотрят на нас с изумлением, с жалостью. Они все в легких рубашвсах, сандалиях, шортах. Обливаясь потом, преодолеваем короткое
«расстояние до индийского самолета. Наши костюмы раскалились.
^Словно печки, рубашки прилипли к спине. Толпимся у вентилятора,
(жадно ловим струи прохладного воздуха.
— Как в парилке, в Сандунах,— шутит кто-то из ребят.
Наконец, рассаживаемся. Стюардессы, такие же тонкие и элегашЫые, разносят пачечки жевательной резинки. Самолет поднимается и
берет курс на Рангун. Там мы отдохнем, потренируемся. Удивительно
интересно побывать в этом городе. Как-никак Бирма. Самая настоящая. Я готовлю блокнот, карандаш. Много работы предстоит мне и
[Рангуне.
В Рангуне плюс сорок. Воздух влажный, кажется, что ты вес1.
•Мсутан горячим паром. Конечно, местным жителям легче, их одежда
более приспособлена к этому климату — кусок шелка вокруг Пе.чер
да деревянные сандалии. Европейские костюмы встречаются пдпч.
Крайне редко.
Город сразу поразил меня сумятицей и несоответствием. Раш.нм
[V меня было довольно четкое представление об иностранных три
шах — сияющий огнями небоскребов центр и жалкие л а ч у г и на окри
Инах
В Рангуне было несколько по-другому. В центре юродм мнит
вгажяое здание отеля стояло в окружении насто и,к» у ь ш и х м и ч у
ито они казались декорацией для какого-то фи.чьмл II иппрг цг»
Выло настолько перемешано, что разобраться трудно Идецп. пи у м
. це хлимо страшных, допотопных домишек, и ьдруг Гш щп о! ними, н«<
•вливается неоном «Тропикал-бар», самое шикарное м<тти н 1'шп ,'•
Еще квартал мимо трущоб, из которых пснммогнмп ш-пч протри

лым ореховым маслом,— и шикарный кинотеатр, в котором, кстати,
мы смотрели самый модный боевик сезона «Зекси бар».
Все свободное время я рисовал. Тогда-то я и сделал для себя
очень интересное открытие. Мы с ребятами долго бродили по городу,
заблудились и попали на окраину. Там начинались европейские кварталы. Целые улицы элегантных особняков. Такие потом уже я видел
в Лондоне. Строгие, изящные, напоминающие чем-то рыцарские замки, но с легким налетом модерна. Они утопали в зелени. Но и она была под стать домам, аккуратная, ухоженная, в меру буйная.
— Вот вам, ребята, наглядная картинка из учебника «Политграмоты»,— усмехнулся Сергей Щербаков. Действительно, контраст был
разителен. Только тогда я по-настоящему понял значение слова колониализм.
Я уже говорил, что жара в Рангуне была невыносимая. Спасался
я от нее только в номере. Там, под потолком, крутились полости огромного вентилятора. Он был настолько велик, что мне иногда казалось, будто лопасти вот-вот заденут за стены.
В Рангуне я впервые посетил храм Будды. У входа сняли туфли,
через порог храма можно переступать только босиком. В полутемном
храме смотрело на нас пустыми каменными глазницами многометровое божество. В трещинах морщин застыла пыль тысячелетий. Вековая мудрость и покой были во всей его грузной фигуре. Тихо, только
потрескивая, тлеет в медных курильницах благовонная трава. Запах
ее, чем-то напоминающий полисандр, дурманит голову.
Но в Рангуне мы не только гуляли по городу, любовались экзотикой. Все это в свободное время, а основное — подготовка к Мельбурну. До седьмого пота, в полном смысле этого слова, гонял нас наш
тренер Сергей Щербаков. Он не делал скидки на климатические условия: работа есть работа. И мы работали на лапах, нещадно колотили
груши, окали» на кроссах За день до отлета в Сингапур мы встретились в тренировочных боях с боксерами местных клубов. Мне пришлось драться впервые в жизни с негром.
Перед тренировкой Сергей Щербаков собрал нас.
— Ребята,— сказал нам тренер,— боксеры здесь не очень сильные, так что вы поосторожнее. Ведь победа над противником, который явно слабее тебя, не даст нам ни славы, ни чести, а мнение о советских спортсменах испортится навек. •
С первых же минут я почувствовал свое превосходство. Работа.'!
спокойно и осторожно. Старался бить не очень сильно. В общем, демонстрировал игровой бокс.
Утром мы вылетели в Сингапур. Вот там-то мы и поняли, что
такое настоящая жара. За час, несмотря на режим, мы выдули недельный сапас кока-колы. Стюардессы смотрели на нас с нескрываемым ужасом. Еще бы, ведь это был почти мировой рекорд.
И снова полет, еще одна посадка в Дарвине и потом Мельбурн Однообразно рокочут турбины, дремлют в креслах уставшие о :
жары наши ребята. Я листаю дорожный альбом. Улицы Рангун?,
грузный Будда, стюардесса и опять улицы, парки, дома.
Скоро Мельбурн. Мы приводим себя в порядок. Вытаскиваем и
чемоданов рубашки девственной белизны. Наконец, самолет начинае I
снижаться. Вот он лег на крыло, покачнулось внизу море огней. Я
жадно прилип к иллюминатору. Какой же он, Мельбурн?
Слабый толчок, самолет коснулся бетонированной посадочном
площадки. Мы уже готовы. Я вижу, как наш тренер Сергей Щерба
ков еще раз придирчиво оглядывает нас. Вроде доволен.
Подают трап. Аэродром залит светом прожекторов. Нас встреч.;
ет огромная толпа. На каждой ступеньке трапа — или фотокорреспон
дент, или кинооператор. Спускаемся вниз сквозь треск кинокамер ч
58

вспышки блица. Полиция пытается оттеснить толпу, но не тут-то было. Нас окружают потные, разгоряченные, смеющиеся лица, жмут руки, хлопают по плечу. Объективы кинокамер лезут прямо в лицо.
Нам протягивают блокноты, просят автографы. Дело для меня новое,
но можно привыкнуть ко всему. Даю автографы не хуже, чем заправские кинозвезды.
Внезапно кто-то трогает меня за руку. Оборачиваюсь, пожилая
женщина, трогательная шляпка, сбившаяся набок, седые волосы, добрые глаза за стеклами очков. Она протягивает мне спортивный журнал с моими рисунками.
— Пожалуйста, пожалуйста, я русская, я давно уже здесь, подпишите,— взволнованно говорит она. Я беру журнал, спрашиваю ее
имя. отчество и пишу хорошие теплые слова.
— Спасибо, мой родной, желаю вам победы, я буду «болеть» за
вас.
— Спасибо.
С большим трудом протискиваемся к автобусу. Отдуваясь, усаживаемся. Шофер специально везет нас через центр Мельбурна. Ули'ды залиты прыгающим светом реклам.
В Олимпийскую деревню приезжаем в полночь. Но нас ждут.
Сейчас состоится торжественная церемония подъема Государственно,го флага СССР. Под звуки гимна он быстро ползет по флагштоку.
Вот ветер подхватил его, расправил, и он загорелся кумачом в ярком
1 свете прожектора. Наш флаг реет над землей Австралии. И мы долж-['ны не посрамить его.
Наконец, укладываемся спать. Я долго лежу с открытыми глаза«и. Какая высокая ответственность возложена на меня! Ведь в этой
текой стране я представляю тысячи наших спортсменов, весь соЦветский народ. Мир следит за успехами нашей страны, кто с радостью,
го со скептицизмом, кто с нескрываемой злобой. Точно'так же буздесь смотреть и на нас. Поэтому я должен победить. Победить во
бы то ни стало. А для этого надо спать, спать, спать. Я закрываю
глаза.
Утром разминка, завтрак и в автобус.
— Иу,— говорит Щербаков,— поехали в полицию.
— Как в полицию?— удивляемся мы.
— Да, там нам зал для тренировки выделили,— смеется ЩербаЙсов.
Наш автобус медленно пробирается в потоке машин. Теперь уже
можно рассмотреть город как следует. Ничего не скажешь — МельиВурн хорош. В нем удивительно органично уживается разностилие
эпох. Кубизм современности и чопорная старо-английская готика.
Наконец, автобус останавливается у здания полицейского управения. Ее успели мы еще открыть двери, как от автобуса до входа в
«о выстраиваются две шеренги дюжих полицейских с дубинкаНадо сказать, что мера своевременная. На площади буквально
несколько секунд выросла толпа любителей автографов.
Нас приветствует элегантный поджарый седой господин.
— Полицейский комиссар,— объясняет переводчик.
Один га другим мы поднимаемся по лестнице. Полицс йскис,
оровые парни, одобрительно хлопают нас по спине. Мне впервые
I зкизни пришлось ходить по коридорам уголовной полиции КпиаЛось, что за каждой дверью скрыты жгучие тайны в духе гпмгптр
'СКих фильмов, которых мы вдоволь насмотрелись » Рангуне, Мое
•нимание привлек плакат на стене. В его углу Гю.мышш фптогрпфим
даолодого человека. Косой пробор, белоснежный поротнкчок, .чиЦо до
•Ольно приятное. Внизу цифра 1000.
— Что это такое?—спросил я у порсч-одчикл
М

— А, обычное дело, разыскивается убийца, награда 1000 фунтов.
К чести мельбурнских детективов, спортивный зал у них хоть и
невелик, но превосходен. Правда, канаты у ринга резиновые, непривычные для нас. Приятно поразило нас, что зал был совершенно
пуст. Репортеры, так досаждавшие нам на тренировках в Сингапуре,
отсутствовали. Они, словно вода о плотину, разбивались о ледяную
недоступность трех широкоплечих молодцов в синих форменных мундирах , стоящих у входа. Любезные хозяева позаботились о нашел!
покое. •
Тренировались мы долго. Но Щербаков все время останавливал
нас, не давал чересчур переутомляться. Тем более, что в этот день
режим был нарушен, вечером мы ехали встречать теплоход «Грузия».
на котором прибывала большая часть нашей Олимпийской сборной.
Порт залит ослепительным светом прожекторов. На импровизированно!: помосте неистовствует джаз. Наконец, в створы порта входит белоснежный красавец-теплоход. На его корме величаво колышется красный советский флаг. Сразу защемило сердце, ну его к
черту, отот Мельбурн, к черту всю экзотику. Хоть бы на секунду'попасть домой в Россию.
Пирс ревет. Кажется, что весь Мельбурн пришел встречать нашу делегацию. В толпе много русских эмигрантов. А в стороне особняком группа, человек сорок. Стоят, надвинув шляпы на глаза.
— Эй, земляки, может, махорки хотите?— кричит один из них.
маленький, мокрогубый, с бегающими рыжими глазками.
— Молчите, сволочи! Ничего, мы еще вернемся, тогда поговорим
Теперь я понимаю, кто они такие. Недобитки власовские. Руки
тяжелеют, словно наливаются свинцом. Эх. дать бы этой мерзкой харе. Но нельзя, ведь те, кто им платит деньги, ждут именно этого,
ждут скандала. Ну что ж, пусть попробуют вернуться. Встретим, тогда стесняться уж ни к чему.
А вечером в Олимпийской
деревне был импровизированный
бал. Играл негритянский джаз
Наши волейболистки танцевали
с французскими боксерами, американские легкоатлетки доверчиво прижимались к нашит;
борцам, финские пловцы обнимали в танце девушек из далекой Мексики. Для молодежи
для спортсменов не было транш:
и условностей. Мы были молоды, веселы, мы хотели встречаться друг с другом только г
танцах, только на стадионах.
Маленький домик, сколоченный из старых досок. Выцве:ший британский флаг на мачт»
Его построил первооткрывател;
восточного
берега Австралп,
капитан Джеймс Кук в 1771 го
ду. У. самого входа портрет. С1
дые, вьющиеся волосы, большой лоб, глубоко посаженные глаза. Л.
ведь я хорошо знаком с вами, капитан. Хорошо и давно. Еще в пионерском лагере, в Березовке, мы зачитывались книгами «Водите,";;
фрегатов». Там я познакомился с вами. Узнал о вашем мужестве ;
трагической смерти. Вы не были похожи на ваших соотечественнике!
высаживавшихся на чужой берег под гром корабельных пушек, с био
60

\

лией и пистолетом. Вы были моряк и ученый, добрый и справедливый человек. А за это и любили вас мальчишки, читая книгу о поисках южного материка. Мне жалко уходить отсюда, жалко прощаться с героем моего детства.
Но наш день предельно уплотнен. Ведь кроме тренировок нам
приходилось представительствовать на самых разнообразных приемах, встречах, конференциях. А что делать — мы были не только
спортсмены, а и своего рода полпреды нашей Родины. По нас австралийцы судили о всех советских людях. Мы старались быть достойными посланцами своей державы.
Первая сенсация Олимпийских игр — победа наших футболистов.
Они обыграли сборную Австралии со счетом поистине астрономическим -— 15:1. Болельщики чуть не разнесли стадион. Наши ребята показали высочайший класс игры. После матча печать начала еще активнее комментировать возможные результаты олимпиады. Утром ко
мне в комнату зашел корреспондент газеты «Советский спорт» Владимир Пашинин. В руках у него ворох австралийских газет.
— Ну. старик.— улыбнулся он.— тебя здесь всерьез не принимают, пророчат тебе седьмое, в лучшем случае, шестое место.
Да, действительно, местные специалисты бокса ко мне относились
не очень почтительно. На золотую медаль было два возможных претендента — англичанин Никольс и финн Хамаллайнен.
— Ничего,— говорю я,— ринг покажет. — А сам злюсь. Нет. я им
докажу, этим писакам. Посмотрим, кто встанет на пьедестал почета.
В противоположном углу черный, как жук, устрашающе волоса[;тый, мой первый противник итальянец Кассия. Темпераментный, рез( кий боксер. Он очень горяч, я это знаю. Кассия стремительно атакует,
>едлагает утомительный темп. Но ничего Я его не приму. Буду
фаться спокойно, заставлю его приноравливаться ко мне.
Итальянец атакует с первых же секунд. Я держусь спокойно,
шимательно. Со свойственной южанам экспансивностью, мой противгк забывает о защите. А мне только и нужно это. Контратакую, просу удар за ударом. Первые три минуты явно мои. Второй раунд
>вожу в той же манере. И опять выигрываю.
Кассия понимает, что уйти от поражения он может только нока. Он должен уложить меня во что бы то ни стало. Но и я это
^Ьонимаю. И быть нокаутированным не согласен. Итальянец предла^ВЬет поистине бешеный темп. Волей-неволей приходится принимать.
•На второй минуте чувствую усталость. Но держусь, держусь из поВ&ледних сил. Перехожу сам в атаку. Кажется, еще немного и я не
• Смогу поднять рук. Наконец, долгожданный гонг. По очкам победу
я присуждают мне.
— С почином, Володя,— поздравляют меня ребята. А ЕОТ Щербаков недоволен.
— Выдохся ты под конец,— говорит тренер,— дыхание сбил. Плохо. Утром на пробежку.
Утром я раньше всех прихожу на стадион. Щербаков у/ко ;кдеч
меня.
— Вот и компаньоны тебе,— кивает он в сторону мдоротчшых
ребят Б ярких тренировочных костюмах.
— А кто это?
— Американские бегуны. С ними и потренируешься
Я с опаской гляжу на длинноногих американце!!. Пичеш ссЬе
•Компания ..
Я бегу рядом с американцем. Бегу, старпясь копироп.тп. днижо
Ния его рук. Пока вроде получается. Вот мой партнер дечист рынок
Щ| тоже. Он прибавляет темп. Отстаю. А м е р и к а н ц ы смеютсн, х.момают
Меня по плечу, что-то говорят.

— Видимо,— улыбается Щербаков,— хвалят тебя, хороший, мол,
ты стайер.
Конечно, ребята шутят, но мне почему-то приятно.
Мой новый противник изящен и подвижен. Чемпион Франции
А-де-Суза. У него этакая гасконская усмешечка. Мне все время кажется, что он заметет вдруг перьями шляпы, выдернет из ножен
шпагу: « Я к вашим услугам, сударь...» Есть в нем что-то мушкетерское.
Он жмет мне руки, но улыбается зловеще, с яростным весельем.
Наверное, так улыбались его предки, прежде чем обнажить клинок
на узких улочках старого Парижа.
Нападаю я. Не даю французу начать атаку, прижимаю его к канатам. Бью часто и резко. Почти все удары достигают цели. Зал ревет. Л-де-Суза сломлен, он не успевает защищаться.
Я вижу, как в перерыве его тренер размахивает руками, что-то
объясняет ему.
Злится. Конечно, проигрывать неприятно... Но не рано ли я радуюсь? Впереди еще шесть минут боя. Теперь нападает француз.
Бьет, бьет, бьет. Я защищаюсь. Внимательно слежу за ним. Вот он
открылся. Удар. Что, не ожидал? А теперь? Тоже нет!
И опять мы кружим по рингу. И опять я подлавливаю его И
опять третий раунд тяжелый. Я устал. Слишком много сил отдал
атакам в первых двух. Но и мой противник измотан. Бой зака!гчиваем вяло, неинтересно.
Вторая моя победа радости не приносит. Опять те же ошибки. Не
умею правильно рассчитывать силы. Но теперь мне нельзя ошибаться. Следующий бой с поляком Недзвецким решает судьбу финала.
Недзвецкий — опасный противник. Высокий, подвижной, одинаково
хорошо владеет обеими руками. Я усиленно готовлюсь к этой встрече.
Первый раунд я изучаю своего противника. Он тоже не торопится
нападать. Выжидает. Я знаю, Недзвецкий ждет, когда я откроюсь, а
потом — коронный крюк левой.
Я делаю обманное движение, на секунду открываю лицо. И сразу же ныряю под его левую руку и бью справа в челюсть, левой по
корпусу. Недзвецкий не ожидал. Пытается защищаться. Он не любит
ближнего боя. Но я уже пробил его защиту,' не даю ему уйти, атакую.
— Гонг! Иду в угол.
— Молодец,— смеется Щербаков,— правильно, думай, главное
думай.
Надо думать. Теперь уже Недзвецкого на эту удочку не поймать
Надо думать. Гонг!
Ходи;.! по рингу, прощупываем друг друга с дальней дистанции.
Внезапно, я даже не заметил, как это случилось, Недзвецкий
проводит серию ударов. Попал. Теперь инициатива его. Он хозяин НЕ
ринге. Я защищаюсь. Гонг! Второй раунд его.
Надо думать. Надо! И как бы пробить его защиту, сблизиться?
Недзвецкий опять атакует. Зажав меня в угол, он наносит удар за
ударом. Они тяжелы, громки, но в них нет ни силы, ни резкости. Зал
гудит. Я защищаюсь. Такие удары рассчитаны на публику. Зал гудит, операторы и репортеры буквально лезут на канаты. Публика не
видит, не понимает, что его удары не достигают цели. Недзвецкий не
пробил мою защиту. Не пробил, но выдохся, в бесполезной красиво!;
атаке. Он понял это. но слишком поздно. Теперь атакую я. Бью с обеих рук. Поляк устал, он запаздывает с защитой. А я не даю ему
опомниться, нападаю. Гонг!
Судья поднимает мою руку. Я вышел в финал. А потом был бой
Тот самый, с которого я начал свой рассказ. Бой за право быть чемпионом XVI Олимпийских игр.
62

Теплоход гудит басовито и торжествующе. Проплыл за бортом
Мельбурн. Мелькнула серебристая дуга реки Ярра-Ярра. Прощай,
Австралия! «Грузия», набирая скорость, выходит из залива ПортФилип.
В моем кармане телеграмма из Иркутска. Я получил ее перед
самым боем с Никольсом. «Володя, жду чемпионом, рисуй, обнимаю».
Спасибо, дорогой учитель, спасибо, Иван Васильевич Лежнин. Я выполнил твою просьбу — стал чемпионом и везу целый альбом австралийских зарисовок.
Где-то далеко за горизонтом Родина. Скорей бы!

Рыцари кожаной перчатки
егодня по радио я узнал,
что мои друзья боксеры
получили в Мехико золотые
медали. И вот к моей не.скрываемой радости подмешалось еще одно горькое чувство — зависть. Зачем скрывать, я очень завидовал им. Правда, я в этот момент
думал не о славе, не о медалях. Нет. Я жалел о том, что никогда уже
не испытаю азарта боя, ни с чем несравнимую радость победы.
В 1964 году я ездил в 'командировку вместе с бригадой журналистов журнала «Молодой коммунист». По сей день у меня хранится номер тульской газеты «Молодой коммунар», где рассказывается о
•встрече с нами. Я храню ее потому, что там впервые поставлено
«экс». Бывший чемпион Владимир Сафронов. Ужасно обидно читать
это слово рядом со своей фамилией.
Я отлично понимаю, что возраст в спорте решающий Фактор. Понимаю, что необходимо освобождать дорогу молодежи. Но понимаю
это разумом, а вот сердцем постичь не могу.
В боксе я люблю все, даже неудачи. А их у меня было немало
| Четыре года, после Спартакиады дружественных армий в 1958 году,
[Продолжалась полоса неудач. И, главное, сразу же мне начали лепить
г всевозможные бирки. Тут была и пресловутая «звездная болезнь» и
[элемент случайности и т. д., и т. п. Некоторые «знатоки» начали звать
|^меня «неудачником». Но даже тогда я не бросил любимый спорт. ВеД1
[.любить бокс — это значит, любить в нем все от «альфы до «омеги», от
пота на тренировке до поднятой руки в конце боя.
Четыре года неудач заставили меня еще больше работать, зло»
|уТренироваться, и вот я вышел на ринг чемпионата 1962 года. Дорог;;
1"К финалу была нелегкой. На моем пути стояли опытные боксеры
|Домакин, Папазян, Абиев, Викторов, Гончаров, Степашкин. Победы
вались непросто, но я все же вышел в финал.
В Еюю за право первой перчатки Союза я встречался с Засухипым
был мой старый соперник, много лет наш спор так и остмнллгл
врешенкым.
Сегодня я хочу рассказать не о самом матче, а о прсддгл рии гп>
тяжести ожидания.
До выхода на ринг остается двадцать четыре часа. Г):п:г|м и \т>
|1емя я должен быть абсолютно свежим и здоровым. Тост, шифос
мне сейчас нужно забыть на время о боксе, о предстоящ''»'» пгтргмг.
ибщем, расслабиться. Дать отдохнуть нерпам. Дома сиде'п. испои
Нежно. Здесь все напоминает о ринге: и случайно попиши.шеи ни г.мп
Ы

за майка, и чемоданчик с перчатками, и даже кубок, полученный на
спартакиаде. Я одеваюсь и ухожу.
Но во дворе меня ждут болельщики. Самые верные — ребята.
Один робко спрашивает: «Кто противник?» Другой, ковыряя в носу,
непременно хочет узнать, сколько весят перчатки. С трудом удовлетворив их любопытство, спешу подальше от дома. Р1ду без всякой цели, просто куда приведут выгнутые спины тротуаров. Иду и иду.
Вдруг скульптура: два футболиста борются за мяч. Третьяковка. -Вхожу и долго смотрю на «Осень в Сокольниках» Левитана. Смотрю и.
кажется, 'сам переселяюсь на эти дорожки, покрытые умирающими
листьями, в эту тишину и покой солнечной осени. Но время идет, и я
возвращаюсь из Сокольнической аллеи в Лаврушинский переулок.
«Бокс». Аршинными буквами кричит афиша на школьном заборе. «Бокс», и я из левитановского плена вновь попадаю в рабство к
своему не очень веселому настроению.
Я начинаю напряженно припоминать все бои с Засухиным, уточняю для себя его преимущества и слабые стороны. Вспоминаю все
подробности его поведения на ринге. Но ведь я не имею права этого
делать. «Расслабиться!» — командую я себе. И опять иду по улицам,
разглядываю витрины, захожу в книжный магазин, нужно найти чтонибудь почитать. Что-нибудь совсем легкое и бездумное. Знакомая
девушка дает мне две приключенческие книги в пестрых обложках.
Вот это мне и надо.
Дома я выключаю телефон, прошу говорить гостям, что я за городом. Меня страшат встречи даже с друзьями, страшат их неминуемые разговоры о завтрашнем дне. Так заканчивается день. Пора спать
Но уснуть не могу, пытаюсь трезво спланировать завтрашний бой
Засухин умеет держать дистанцию, используя длину рук, но и ближний бой ему не страшен. Что же делать? С невеселыми мыслями засыпаю.
Утром первым делом на медосмотр. Но даже по дороге к врачу
стараюсь думать о чем-нибудь другом. Малейшее волнение — и пульс
начинает биться, как сумасшедший, а это чревато неприятностями,
врпч может и не допустить к соревнованиям.
В коридоре поликлиники встречаю знакомых штангистов, расспрашиваю их о зарубежной поездке, рассказываю последний анекдот.
Все в порядке, я спокоен. Стучусь в дверь врача Сергея Петровича
Кукишева — одного из лучших врачей в боксе. Чем меньше остается
до встречи, тем больше думаю о ней. Чтобы успокоиться, провожу
тренировочный бой с мешком. Но вместо трех — четыре раунда.
Массажист разминает, растирает каждую мышцу. Они расслабляются, отдыхают. И вдруг приходит какое-то удивительное чувстве'
легкости и бодрости. Теперь необходимо сберечь это ощущение. О:
этого зависит быстрота и выносливость на ринге.
Иду в раздевалку. Меня ждет мой новый тренер Леонид Соколов
Он старается казаться веселым, но в потаенной глубине глаз прячется тревога. Я улыбаюсь ему. не хочу огорчать. Мы волнуеглся оба. Не
не показываем этого. Улыбаемся, немножко обманываем друг друга
Но ведь это «святая ложь!»
До боя двадцать минут. Начинаю разминку. А, гларное. стараюсь
подготовить себя морально. В чем это заключается? Трудно сказать
Но на ринг нельзя выходить безразличным. Оставаясь спокойны?.:
нужно страстно желать выиграть встречу. Где-то внутри должна ро
диться злость, спортивная злость.
В первой главе я рассказывал, что мне завидовали все, все ма.ть
чишки с нашей улицы. Я был знаком с борцами. Однажды я заметил
в раздевалке, перед выходом на ковер, тяжеловес Андрей Шелес
надрал докрасна уши.
64

— Зачем это вы делаете, дядя Андрей? — спросил я,
— Чтобы злее быть, Вовка! — засмеялся Шелест.
Я как-то тоже попробовал натереть уши перед боем и... выиграл.
Потом второй, третий. Постепенно натирание ушей стало для меня
чем-то вроде ритуальной индейской военной пляски. Я натер уши и
;:• перед боем с Засухиным. Потом секундант забинтовал мне руки. И,
| как говорят боксеры, дорога к рингу — дорога на эшафот.
Бой был трудный. Эти девять
минут тянулись для меня дольше,
чем предыдущие сутки. Но я выиграл. И не было больше для меня четырех лет неудач. Не было
горечи и обид. Было лишь всепоглощающее счастье победы.
Победа! Ведь это ради нее отцано столько сил, душевной энергии и времени.
Сколько раз, далеко от Роцины, я видел слезы на глазах ребят, когда в честь их победы поднимался наш
Государственный
флаг, а звуки советского гимна
заглушали приветственные крикк
болельщиков. Победа — апофеоз
спортивных соревнований. Это экзамен воли, мужества и чести.
В детстве все мы зачитыва' лись рыцарскими романами Валь1тера Скотта. Сложилось, может
быть, не совсем верное историче{• ски, но по-человечески очень привлекательное понятие рыцарства,
*как храбрости, чести, благородства.
Спортсмены — это современ1е рыцари. Сильные, ловкие, смелые не только на ринге, но и всегв жизни они должны быть истинными рыцарями в лучшем и са(Мом широком смысле этого слова.
• В октябре 1963 года на международном турнире боксеров в ПольКие произошел такой случай. До финала оставалось всего несколько
•ьДней, а наш товарищ по команде Стасик Сорокин серьезно повредил
руку. Кисть распухла, кулак сжать было невозможно. А нашей команде победа Сорокина была просто необходима. Решалась судьба командного призового места. Но что делать... Повреждение руки — дело
К серьезное. Но Стасик все же вышел на ринг. Больше того, он выиграл,
'.несмотря на больную руку.
Я. специально вспомнил этот случай. Он особенно подчоркиилет
мужество наших боксеров, их волю к победе, любовь к Родине. Именно желание защитить честь Родины помогло Сорокину добиться не
легкой победы. Это высокое чувство придало ему силы, помогло угто
ять в трудную минуту. Честь спортсмена, повелевавшая ему мршмгп.
поединок, трансформировалась в мужество.
Никогда не забуду один из своих боев на перптспю сфпны Пи
Очкам он складывался в мою пользу, но при случайном гтм.икншичшм
В| рьссек бровь. Бой продолжался. Мой протиштк мог с т ч к м нм/п п.
Перчаткой мою бровь — и победа его. Вряд ли кто-нппуд). смо| Пи
упрекнуть его: разве можно в бешеной скорости к у л и к и (мп'читмп.
^•удар с точностью до миллиметра. Но этого не г.мучимоп. Мой сонар

...«Байкал»

№ 1.

•!

ник стал драться еще корректнее, еще осторожнее. Бой закончился.
Победа была присуждена мне.
Я, честно сказать, был восхищен поведением своего соперника.
Ведь кроме того, что он был хороший боксер, у него было главное —
чувство истинного благородства.
Весь спорт подчинен единой цели — победить. Но победы бывают разные. Мне, например, советскому* боксеру, совсем небезразлично, какой ценой завоевана победа. На Западе спорт калечит души людей. Там победа — это прежде всего слава и деньги. А ради них многие зарубежные боксеры идут на сделку с собственной совестью.
Я часто видел, как удивлялись зарубежные спортсмены, глядл
на чемпиона Евроды, нынешнего Олимпийского чемпиона Бориса Лагутина. Перед боем он долго и терпеливо объяснял своему противнику элементы прямого удара. Своего коронного удара! Это выходило
за рамки понимания европейских профессионалов.
У наших боксеров простейшая формула — если ты сильный, докажи это в честном поединке. И это блестяще доказал мой товарищ
Борис Лагутин. Он дважды стал чемпионом Олимпийских игр.
Спортсмен обязан не только мужественно побеждать, но и не менее мужественно встречать поражение. 'Переносить его достойно, с
честью.
На одном из чемпионатов континента чемпион СССР Владимир
Енгибарян встретился с поляком Дрогошем. Три раунда Володя имел
некоторое преимущество, лишь конец встречи остался за поляком.
Большинством голосов судьи отдали победу поляку. Многие боксеры
и зрители считали решение судейской коллегии неправильным. Конечно, Енгибаряну было неприятно, но он сумел пересилить себя. Он
успокоил товарищей и ни одним словом не упрекнул судей.
— Ничего,— сказал он,— с Дрогошем я еще встречусь...
Через год они встретились вновь на Олимпийских играх. Победг
досталась Енгибаряну.
Чтобы победить сильного, нужно быть сильнее его не только физически, но и морально. Сейчас в спорте одной силой не возьмешь
Ведущее место в нашем спорте занимает сейчас образованный, интел
лигентный человек, с широким кругом интересов.
Я подошел к концу своего рассказа. И вот, подводя итоги, я хочл
сказать, что почти всем, что у меня есть, я обязан боксу. Он открыг
передо мной ворота в мир. На моем старом чемодане наклейки отелей двадцати стран мира. Не высшее ли счастье для художника своими глазами увидеть колыбель человеческой культуры — Италию? Л
побывал там и привез альбом зарисовок, которые сейчас бесценнь
для меня.
Бокс помог мне найти свой путь в графике. Я художник-спортсмен. Может, кого-нибудь удивляет такая классификация, но вед;
есть же художники-маринисты, художники-баталисты, художник; анималисты...
Прежде чем поставить точку, я хочу процитировать отрывок г
одного газетного интервью, которое брали у меня не так давно.
<• Можно ли любить бокс?»
«Откровенно говоря, я' затрудняюсь ответить на этот вопро
Можно или нельзя — это зависит от вкуса каждого в отдельности лк
бителя спорта. Что касается моего отношения к боксу, то я приде;
живаюсь следующего мнения: бокс необходим каждому настоящее:
мужчине'и иметь боксерские навыки должен, на мой взгляд, то:
каждый, если, конечно, он хочет быть настоящим».
Москва, 1968 г.

Литературная запись Э. Хруцкого.

Евгений Л Е Б К О В

Бурятия — детеныш прибайкальский,
Бурятия! — и руки уроню,
пошли моей бородке аксакальской
Байкальского сияния волну.
Увидимся ль, задумчивые
дети,
Степей и гор,
и леса, и воды.
Пусть вам подольше

солнышко посветит
у благодатной
*
матушки-Уды.
Златая связь
пшеницы припосольской
горит над изголовьем
у меня.
На Сахалине — я — твое посольство,
Бурятия, Муравия моя.

Владимир П Е Т О Н О В

ЕстЪ народЫ...
ЕСТЬ народы, которым
и дня не прожить без Кавказа,
есть немало племен,
что рекой Амазонкой горды.
О святая любовь,
что с рожденья до смертного часа,
держит честных людей
близ родимой земли и воды!
И как Волга —
душа и. святыня, и песня России,
мой бездонный Байкал
для бескрайней бурятской земли —
средоточие воли,
божеств, и достатка, и силы.
Без него бы народ мой
исчез, как дождинка в пыли. •
Где б ни странствовал я
' и каких ни видал бы диковин,
я всегда возвращался
I душою и сердцем к нему,

чтоб — древнейшее зеркало
светел, правдив и огромен —
от меня самого
показал бы себе самому.
И, глядясь в эти воды,
я вижу сородичей лица,
и судьбу своих предков,
и славу грядущих веков, —
все, что пращурам снилось
и что моим детям приснится,
на родимой земле,
среди вечности, гор, облаков.
Как рыбак, что воде
так светло и язычески вериг,

я доверил

тебе

все, что было и будет со мной.
Так сияй же, сияй,
набегай на у с т у п ч и п м й Гн-рп,
освежай мои думы
своею бессмертной волной!

Луритгкош Л. Преловскоеч
17

Владимир ДАГУРОВ

Сосна
Так воздух настоен на хвое,
в просторном сосновом бору,
вдохнешь — и забудятся хвори,
и кажется — я не умру.
Тянусь потому я за солнцем,
что с самого первого дня
я рос у подножия сосен,
которые выше меня.
Хочу я в душевной потребе,
жилось чтобы так же и мне:
вершина — в заоблачном небе,
а корень — глубоко в земле!

Ее вознесенная крона,
где коршуны чертят круги,
как царская, что ли, корона
в великой державе тайги.
Полет ее ровен и точен.
В златой сердцевине ствола
вовек не найти червоточин,
тем паче гнилого дупла.
Не ищет она, где полегче —
корнями врастает в гранит.
И если березы лепечут —
сосна колокольней гудит!

Байкал
песню новую ты ищешь,
триста первую, свою!

Ты, Байкал,— земля и небо,
весь земной и неземной.
Над волною ходит нерпа,
ходит омуль под волной.
Ты — то яростный, то добрый,
то ли лед, а то ль огонь.
Триста рек, как струны в домбре,за любую песню тронь!
Нашептали сопки, ели,
золотые родники...
Ну а сам-то, неужели,
ты не выдашь ни строки?
Ты ворочаешься, свищешь...
Людям, соснам и зверью

И однажды ночью сосны,
звезды пряча в бороде,
вдруг зажмурятся от солнца,
растворенного в воде.
И однажды стая белок
ухом чутко поведет
и к воде на самый берег
песню слушать подойдет.
И однажды, как о чуде
голубого серебра,
песню выслушают люди,
ахнут люди:
«Ангара!»

Салад\агп
Тетя Бадя кипятит сметану,
для меня готовит саламат,
будто открывает 'гостю тайну,
будто открывает гостю клад.
Пляшут ее пальцы над кастрюлей,
посыпают белую муку,
будто скачет по полю каурый,
пыль метя на бешеном скаку.
Тетя Бадя хитро водит бровью,
говорит, вдыхая аромат:
силою, здоровьем и любовью
наполняет души саламат.
Тетя Бадя, блюдо дай отведать,
чтоБ стоял я крепко на ногах,

чтобы мог я недругу ответить,
жизнь — она ведь драка, как-никак...
Дай
чтоб
ни в
чтоб

отведать блюдо, тетя Бадя,
себя вином не оглушал,
больнице и ни в медсанбате
ни разу в жизни не лежал.

Тетя Бадя, дай отведать блюдо,
хорошенько блюдо приготовь,
чтобы к людям нес без слопоблудья
саламат души своей — любовь.
Ем я перед дальнею дорогой
золотой от масла саламат,
чтобы не сгибался под эпохой,
чтоб никто не смог меня сломать!

Станислав К У Н Я Е В

* *
*
Охотского моря раскаты
тревожили душу мою.
Я плавал и слушал рассказы
о жизни в туманном краю.
Как волны кого-то бросали,
и кто-то в тайге умирал...
Мой друг, современный прозаик,
но это же твой матерьял!
Я слушал и думал печально,
что это не мой интерес.

Листал, не спеша, машинально,
страницы житейских чудес —
о судьбах отчаянных женщин,
о вольнице на берегу.
Преступна поэзия с желчью —
а кровью, увы — не могу.
Но все же не сдамся, не брошу,
покамест живу и дышу,
замолкну, но жалкую прозу
я все-таки не напишу.

БайКал
Дорога обрывалась с кручи,
ползла меж сопок и болот,
как речка с тысячью излучин
вгрызалась в тысячи пород.
Был небосвод с овчинку узок,
когда, рыча, и так и сяк
шарахался в кюветы кузов,
и мир кренился накосяк.
И перед этой небылицей —
сибирской просекой простой
тускнели натюрморты Рицы
с оранжерейной красотой.
Но позабылись все красоты,
когда, дробя за валом вал,
он выдвигался из-за сопок
и разом все отодвигал.
В кипящих пенистых накрапах.
окован каменной каймой,
он бия в подножье белых шапок
1957'г.

зеленой тяжкою волной.
Гордец всю жизнь мечтал разлиться
над властью камня и земли.
но сих хватало только злиться.
разлиться — люди помогли.
А он грохочет — снова тесно,
в любых оковах тесно жить...
Да, ты достоин новой песни,
ты помоги ее сложить!
Гордец, он изучил повадки
своих владык.
И с москвичом,
не знающим сибирской хватки,
не молвил слова ни о чем.
Ну, что ж, он прав, не отвечая,
не повстречаешь морей,
такого ликованья чаек,
такого блеска омулей!

ПУНГОНМ

рогательны были проводы. Пгррон пряТ .мо-таки
кишел радостно галдящей

толпой. В холодную ноябрьскую ночь при
свете привокзальных огнен над головами
людей сизым паром клубился морозный
воздух. И вот, наконец, гундосый гудок
локомотива, еле с л ы ш и м ы й лязг буферов —
и поезд плавно трогается с места. Тихо и
неслышно уходит из поля зрения весь купающийся в электрических огнях УланУдэнский железнодорожный вокзал.
Набирая скорость, мчится на запад
курьерский поезд «Россия» — экспресс номер первый. Он промчится почти через
всю страну, промчится через горы и реки,
степи и долины, леса и снега, проскользнет сквозь белые туманы, пронзит могучей
грудью холодные, пуржистые ветры и хмолочные кисеи» — снежные
бураны, и
прибудет в столицу нашей Родины город
Москву.
В одном из купейных вагонов сидит
женщина средних лет с обветренным, типично бурятским лицом, в светлой шерстяной
кофточке. Волосы, иссине-черные,
отлипают блестящим, смоляным оттенком.
Глаза черные, зоркие. Они с любопытством всматриваются через окно вагона в
снежную даль степей, уснувшую под мерцающим л у н н ы м светом. Мягким, зеленовато-синий свет луны щедро разливается
по матово-ледяной груди матушки-Селенги
и по ту сторону реки — по степи Иволгинской. А с правой стороны высятся лохматочерные горы, купаг.сь островерхими вердеинами. похожими на бурятские шапки
с кистями, в синей небесной глубине. Горы, леса и горы... Милые горы и леса родной бурятской стороны.. Уснувшая тайга,
непроходимые буреломы...
Потом опять
степи, залитые мягким л у н н ы м светом.
Степи, горы и леса — в сонном покое родная сторона. И вот за подхребтовой далью
Хамар-Дабанских лесов, за густой бахромой т а й г и — мудрый,
старый
Байкал.
Сланное озеро-море, священный Байкал!
Спят юры и леса, уснули степи и речные
УО

долы. Один только Байкал не спит. Бодрствует седой старец, живет по своим законам, пришедшим издревле — по законам
вечно живой природы. Плещется озеро* неистовствует, стараясь не покориться зимнему холоду, белогривыми волнами кидается на крутые гранитные скалы, гулкими
ударами таранит их, сотрясая исполинские
горы.
Не спит и она — женщина-бурятка с искрисго-чернымн глазами. Да, конечно, какой тут сон. Вовсе ей не до сна. Ведь она,
Пылжит Жалсанова, едет в Москву, на
Третий Всесоюзный съезд
колхозников!
Простая бурятка из Иройской долины.
Едет вместе с другими делегатами из Бурятской республики. И там, в Москве,
вместе с другими многими делегатами го
всего Советского Союза будет принимать
новый Примерный Устав колхоза. Такое
большое событие в ее жизни! Разве туг
уснешь. А ведь упорным и неустанным трудом своим, своими мозолистыми руками
она удостоилась такой чести. Всей трудовой своей жизнью. Говорят, трудом славен человек. И еще говорят, труд возвышает и украшает человека. Так оно и есть,
очень верные слова говорят. Других подходящих слов и не найдешь. Не бойся набить мозоль на ладони, не отворачивайся
от трудностей и невзгод. Человек рожден
быть счастливым и он Добивается этого
своим трудом. Такой человек будет счастливым. Это закон нашей советской жизни.
Пылжит Бальчиновна, наконец, отчернулась от окна, задумчивыми черными глазами посмотрела на своих подружек Анну
Тогмптову и Сурун
Цыретарову — тоже
делегатов съезда из Бурятии — и на ее
груди радужными бликами блеснула Золотая Звезда Героя.
А за окном вагона все также мчались в
морозную даль ночи мохнаточерная тайга, искристо-синие снега, мчались степи,
горы и леса, речные поймы и стылые долы. Мчались и исчезали во времени и
пространстве, в глуби небесной дали. О,

то есть белого изобилия или молочных рек.
Н она с успехом справляется с такой нужной народу должностью. Надо сказать, отлично справляется.
Проработав на ферме
каких-нибудь четыре года, она уже научилась надаивать от каждой фуражной короI Ж Г ы л и суровые военные годы. Советская
'-'страна вступила в полосу труднейших вы по четыре тысячи с лишним литров мо• испытании в борьбе с жестоким и ковар- лока! С тех пор Пылжит является одной
из лучших доярок не только в своем Се|«ым врагом—германским фашизмом. Отцы,
ленгинском аймаке, но и по всей Бурятской
Вражья и мужья ушли на фронт, чтобы г
республике. Вот почему она ежегодно ут•оружием в руках защищать
Советскую
верждается кандидатом
на
аймачную,
•'одину и великие завоевания Октября.
республиканскую и Всесоюзную сельско[• Ушли на фронт и три старших брата
хозяйственную выставки. Но только дваж{•семнадцатилетней девушки Пылжиг: Цыды ей удалось «оторваться» от дел и поы>ендоржи, Н а м ж и л и Пурбо. Ушли и жиехать на Всесоюзную выставку в Москву
выми уже не вернулись. Пали смертью
(в 1954 и 1961 году), где она была на•эфабрых в кровопролитных битвах, полоI жили животы свои за справедливое дело, граждена медалями и дипломами выставки.
I за счастье советских людей. Они вернуВскоре надои Жалсановой достигли уже
. лись вечной памятью в сердцах своих земчетырех тысяч восемьсот литров молока
Кляков, ныке ж и в у щ и х в Иройской долине,
на фуражную корову и она в 1959 году
вернулись в числе многих десятков ирой1 цев, погибших на полях великих сражений. удостоилась высокого звания Героя Социалистического Труда. Заслуженная наГ «Вечная слава иройцам, погибшим в Веграда! Награда за честный, добросовестлико!] Отечественно» войне 1941 —1945 гоный труд на благо советского народа, радов». Так написано на громадном памнтни• ке-обелиске, воздвигнутом на северо-вос-ди процветания социалистического общества.
•.точкой окраине улуса Ташир, на вершине
II вот уже в третий раз в Москву. ТеЕжамсннстого холма в шестьдесят седьмом
перь на Третий Всесоюзный съезд колхозт году. На нем начертаны имена 186-ти иройников!
I цев, погибших за Родину. 186 человек из
Многолетним нелегким трудом удостоиВодного колхоза! В их ч^сле имена и. трех
лась Пылжит этой высокой чести. Как не
Все братьев.
говори, ведь трудненько ей пришлось за
; Шел тяжелый сорок второй год. В Там- эти двадцать лет работы на племферме: на
ВЬинском колхозе, как и в любом другом
руках у нее было пятеро детей, две ба•колхозе, не хватало рабочих рук. Ведь остабушки преклонных лет и незрячий муж —
I лись одни женщины, старики и подростки.
Дамба
Гомбоевич — бывший работник
В& надо было сеять хлеб, ухаживать за
местного маслозавода. Несмотря на все
•скотом, чтобы хоть продовольствием поэто,
Пылжит
держалась стойко, стамочь фронту, родным братьям, ушедшим
ралась не печалиться и не горевать, стре• навстречу озверевшему врагу. И вот восем- милась забыться на повседневной работе.
•Вадцатилетняя
Пылжит едет учиться на
В последние годы стали ей помогать старВжракториста в Селен-Думу. После шести- шие сыновья — Дабацырен и Лубсанцырен.
ВЪесячнон трудной учебы она садится за
П ы л ж и т иногда отлучалась на несколько
В9уль «колсснлги». Пашет, боронит и сеет,
дней, ездила о аймцентр или в Улан-Удэ
ВЯе зная устали, в снежные метели и холодна выставку или на какое-нибудь совещаВЪые весенние ветры, в летний зной, дождь
ние, а сыновья тут как тут, уже на ферме:
В& грозу растит фронтовой урожай, а в
кормят, доят коров, убирают навоз, делаВВсенне-зимшою стужу
и пургу молотит
ют все, что должна делать мать. А ведь
•рагоценный хлеб, так нужный сражаюраньше доярки все делали сами: кроме
ИЮемуся фронту. Солдат не может воевать
трехкратной дойки, чистили базу, кормили
ВЕЗ хлеба. Хлеб — это уже половина покороп, возили грубые корма с полей и
• веды над прагом.
покосов, а летом урывками успевали ра| И Пылжит проработала
т р а к т о р и с ! ч о м ботать еще и на сеноуборке, осенью — на
уборке зеленки. Плюс ко всему этому еще
Вж тяжелые военные и трудные послевосндомашнюю работу надо делать. Да, надо.
Вые годы — целых семь лет. А после, уже
Хозяйке дома без этого никак не обойтись.
Ивре^ехав в колхоз имени Карла Маркса в
Даже удивительно становится: когда и
как успевали они делать все это, и кол•ашир, будучи замужем за Дамбой Н;;махозную и домашнюю работу одновременВВым, переменила свою профессию механо? В конце концов не десять же рук у
•ватора, стала дояркой
Шулутинской
них, не двужильные же они, эти простые
•Леменпой фермы. Всякому известно, что
труженицы бурятских степей.
•аботать дояркой нисколько не легче, чем
У
Нимаевых теперь все. дети учатся.
•встать т р а к т о р и с т к о й . Она, привыкшая к
Старший сын — Дабацырен у ч и т с я на перДржелому труду в военные годы, не искала
вом курсе
Иркутского госунивсрситета.
•егкой работы, она рвалась туда, где трудБудет филологом — плюс нашему беспоВ)е всего. Это был сорок девятый год. С
койному журналистскому
племени! Вто•Ж пор вот уже более двадцати лет она
рой — Лубсанцырен еще бегает в девяиесменно работает на том же ферме, на
тый класс. Кем он будет, неизвестно. Ясно,
•К же должности делателя «сагаан эдеэ»,
что он найдет себе профессию по душе.
I милые степи и горы, леса и снега родной
•бурятской стороны...

\

71

Такой любопытный парень! Много читает.
И, конечно, будет боксером. Уже давно
занимается этим видом спорта. Во дворе
висит громаднейшая кожаная груша, а в
избе на комоде лежат здоровенные
боксерские перчатки! Он горит желанием сразиться в будущем с нашими городскими
известными боксерами. Да сопутствует ему
удача! Ну, а остальные дети? Дочь — Дарима ходит в седьмой класс, третий сын
— Бато учится в пятом, а младшая дочь
Долгоржаб, можно сказать, в азбучном
еще возрасте — преодолевает
«большую
науку письма» во втором классе.
Нимаевы живут в большом добротном
доме на северо-восточной окраине Ташира,
как раз у подножия той сопки, на вершине
которой стоит памятник-обелиск погибшим
воинам-иройцам. Живут как никогда — хорошо и счастливо. А Пылжит Бальчиновна является главной опорой в семье, главной труженицей и кормилицей семьи, героическим трудом своим
приумножающая
и богатства родного колхоза.
* *
*

Транссибирский
экспресс приближался
к стольному граду Москве. «Граждане пассажиры, наш поезд подходит к столице
нашей Родины — Москве»,
торжественно
объявили по радиолиниям поезда. И вскоре по обеим сторонам дороги засверкали
тысячи разноцветных огней большого города. Издалека стали заметны мерцание
рубиновых звезд Кремля, сверкание Останкинской телебашни, движущиеся неоновые огни реклам всевозможных культурно-увеселительных учреждений, кинотеатров, торговых точек и прочая, и прочая.
Словно мириады звезд всей кучей спустились на землю погостить.
С Ярославского вокзала делегаты направились в гостиницу «Россия» — громадное
стекложелезобетонное сооружение современного типа. Устроились в удивительно
комфортабельных номерах.
Настало утро 25 ноября 1969 года. Знаменательный день! Сегодня в Кремлевском Дворце съездов должен открыться
Третий Всесоюзный съезд колхозников.
Наши делегаты не спеша направились в
Кремль. Среди них и наша героиня —
Пылжит Бальчиновна Жалсанова.
Чутко замерла Красная площадь, одетая в сплошную булыжно-каменную подошву. Серебристо-голубые елки застыли
в морозном воздухе
вдоль Кремлевских
стен. Великий Ленин отдыхает в вечном
покое в I ракитном Мавзолее. И часовые
Поста № 1 неподвижно застыли у дверей Мавзолея — святая святых советского
народа. Государственный флаг СССР тихо
полощется над зданием правительства, на
свежем вегру. Зубчатые красные стены старинного
Кремля, звон часов Спасской
башни, царь-колокол, царь-пушка, Дворец
съездов... До чего знакомы они Пылжит
еще по прежним приездам в Москву.
Кремлевский Дворец съездов. Здесь собралось много тысяч людей. 4500 делегатов съезда и гости из восемнадцати зарубежных стран. Под величественную мело-

72

дию Государственного Гимна Союза ССР.
под оглушительную овацию тысяч людей
открылся Третий Всесоюзный съезд колхозников. В президиуме съезда члены Политбюро ЦК КПСС, руководители партии
и правительства, герои и знатные люди
страны.
Делегаты с большим интересом заслушали речь Генерального секретаря ЦК КПСС
Леонида Ильича Брежнева, доклад членл
Политбюро ЦК КПСС, первого заместителя Председателя Совета Министров СССР
Д. С. Полянского «О новом Примерном
Уставе колхоза». Леонид Ильич Брежнев
с воодушевлением говорил о большом и
славном пути, пройденном нашим крестьянством после Великой Октябрьской революции, о победе ленинского кооперативного
плана в СССР и указал дальнейшие пути
укрепления и развития колхозного строя
Очень интересными .и
содержательными
были выступления делегатов и гостей. Они
говорили о своем опыте работы и вносили
дельные предложения. Пылжит Бальчиновна внимательно слушала все выступления
Незабываемой была встреча с членами
Политбюро ЦК КПСС в перерыве межд\
заседаниями в фойе Большого Кремлевского Дворца. Наша делегация, в их числе и Пылжит Бальчиновиа, сфотографировалась вместе с руководителями партии
и правительства. А однажды в перерыве к
их группе подошел Алексей Николаевич
Косыгин, приветливо поздоровался, потря^
всем Руки, поинтересовался жизнью и успехами колхозных тружеников из далекого Забайкалья. Да, разве такое забудешь! Всем делегатам были вручены памятные наручные часы и значки делегат.1
Потом Пылжит вместе со всеми голосе
вала за «Новый Примерный Устав кол
хоза», приняла его в душе как велики
закон для себя и для своих одноулуснн
ков, для всего советского крестьянства
для дальнейшей счастливой и радостной
трудовой жизни во имя высоких и аи
лих идеалов, во имя построения комм\
нистическото общества в нашей стране.
Делегаты, воодушевленные
своей мп
сией и выполненным долгом перед колхс ,
ным крестьянством, возвращались домой
Они были живыми
свидетелями-'взятии
нашей страной еще одного важного р\
бежа для дальнейшего продвижения по г
ти, начертанному великим Лениным.
Под крыльями серебристого лайнера би
крайние снежные просторы Советской I'
сии. Все ближе и ближе колыбель и с к \ .
ных скотоводов и землепашцев — ом
нечное Забайкалье и родная бурятск,
земля...
Мне чудится звонкий летний голос Ирш<
ки — маленькой речушки в Иройской I '
лине. Речка и в правду крохотная, ра
только в весенние паводки или в дож ,
вое лето достигает ширины от силы т|и
метров, а глубины — полуметра. А в и
засушливое
лето воды в ней почти <
было, потом она и вовсе высохла. Трул"" 1
было лето, как и повсюду, в республик

Но иройцы не сильно-то
надеются на
Иройку — на стоянках скота строят колодцы. Только лишь построив плотину, можно
получить пользу от Иройки. И иройцы делают это. Прошлой осенью они построили
плотину в районе старого маслозавода. С
ее помощью будут поливать сенокосные
угодья.
Сейчас Иройка скована ледяным одеялом, тихо дремлет в студеном покое, почти незаметная под толстыми
снежными
сугробами.
Промозглый
ветер,
словно
балуясь, щиплет лицо, ветер с верховьев
Иройской долины. А может, это остроголовый, как египетская пирамида, Баян-Зурхэ
или широкоскатный великан Бурин-Хан,
громоздящиеся в туманном юго-западе, собирают такие злючие, холодные ветры и
швыряют в долину?
Я в Ташире—колхозном центре артели.
Заслонив лицо рукою от ветра, тихо бреду в сторону колхозного Дома культуры.
Улицы этого большого села широкие, в
пример просторной долине, просторны и
светлы дома колхозников. Дома в большинстве своем двухквартирные, стандартные. Много капитальных, шлакозаливных
домов. Например, здания средней школы,
конторы колхоза, сомсовета, больницы, магазина, столовой и т. д. И некоторые животноводческие помещения в разных местах построены таким же методом, капитально и прочно. Дом культуры — довольно крупное деревянное здание с зрительным залом на двести мест. Но здесь,
на этом же самом месте, в будущем намечается строительство Дома культуры.
Если смотреть вечерами, Ташир сверкает с о т н я м и электрических огней — лампочек Ильича, словно большой город. Огни
на столбах по улицам и переулкам, огни
в домах колхозников, в производственных
' и других помещениях. Ныне таширцы широко и щедро используют электроэнергию
во многих житейских нуждах. Это стало
возможным
потому, что три года назад
' сюда пришла высоковольтная линия элек' троэнергии Иркутской и Братской электро• станций. Были электрифицированы почти
г все животноводческие точки вплоть
до
I Верхнего Иро, намного облегчив нелегкий
I труд животноводов.
Вдобавок к этому
I прошлым летом было завершено строительI ство телевизионного ретранслятора за СеГ лен-Думой. Теперь в дома колхозников
(• пришел голубой экран! Да, зажиточная,
Г культурная жизнь пришла в цветущую/
№ долину Иро.
Это и не удивительно. Упорным трудом
I всех членов артели, в том числе и таких
г прославленных передовиков
производства
Г как Герой Соцтруда Пылжит Жалсанова,
{ а также при умелом и расчетливом рукоI водстве колхозным производством со стороны правления, во главе которого вот
; уже более двадцати лет стоит такой опыт^ный ветеран колхоза, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета
(СССР Жамсо Бальжинимаевич Ванкеев,
льхозартель имени Карла Маркса уже
•кого лет назад вышла в ряды колхозовллионеров. И это не предел, потому что

производство продукции, соответственно и
доходы колхоза из 'года в год растут. В
пятилетнем плане колхоза (1965—1970 гг.)
записаны весьма убедительные цифры: за
пять лет денежные доходы увеличатся еще
на триста тысяч рублей, а производство
мяса поднимется до 7100, молока — 16090,
шерсти — 1055 центнеров, на много увеличится производство зерна, силоса и грубых
кормов, возрастет и поголовье общественного скота, например, поголовье овец достигнет 37 000, в том числе овцематок —
17 000 голов, поголовье крупного рогатого
скота до 2750, в том числе коров — 1150
голов.
Члены сельхозартели имени Карла Маркса все до единого не покладая рук трудятся над выполнением своего пятилетието плана. И годовой план продажи
молока, мяса и шерсти за 1969 год был
выполнен досрочно.
В Доме культуры' собралось много людей. Скоро здесь начнется очередной сеанс кинокартины «Последний табор*. Кинофильм повествует о нерадостной, вечно
кочевой цыганской жизни, рассказывает
о том,' как цыгане благодаря советской
власти расстались со своей бродячей жизнью на колесах и обрели оседлость. Это
очень символичная картина и для бурят.
Ведь в стародавние времена буряты были
кочевниками. А теперь? Теперь их вовсе не
узнаешь, даже в голову не приходит
мысль, что они когда-то жили кочевым
образом жизни.
Красочно оформлено фойе Дома культуры. Тут стенды, посвященные 100-летию
со дня рождения В. И. Ленина, плакаты
и лозунги, тут и портреты
передовиков
колхозного производства. Одна стена целиком испещрена дипломами и свидетельствами всесоюзной,
республиканской и
аймачной сельхозвыставок, участником которых ежегодно утверждается колхоз имени Карла Маркса. За стеклом шкафа хранится Почетная грамота Президиума Верховного Совета, Совета Министров РСФСР
и ВЦСПС, врученная колхозу в 1959 году . в связи с 300-летием добровольного
вхождения Бурятии в состав Российского
государства. А вот в зрительном зале, у
самой сцены, выстроились в ряд три
парчовых знамени. Это Памятное Красное
знамя верховного
органа власти, правительства Российской Федерации и ВЦСПС
за заслуги в деле социалистическою строительства, в честь 50-летия Великой Октябриекой социалистической революции и
опять же от них — переходящее Кристизнамя за большие успехи в колхозном
производстве в 1968 году, а т а к ж е переходящее Красное знамя Селенгинского 1'К
КПСС и аймисполкома.
Как одно ит к р у п н е й ш и х н о л л с ш и н н м х
хозяйств в республике к о л к и < имени Кпрла Маркса часто поспцлип
шрубсжмыг
делегации и т е т и и > р.гшых ншщон Советского Союза. Пршмжал» г МАЛ дмпация А к а д е м и и н а у к ( < ( Г н сосите1 профессора, док юра Лиожничггкич наук, члгна-корресиондемта А Н СССР П. А. Тихомирова, а к а д е м и к а А. Ю. Цилиномно, а
т а к ж е р а Г х м н и к к ЦК ВЛКСМ. Выли дно
7.1

делегации
из Монголии: представители
просвещения и культуры. Побывали здесь
и группа журналистов из Венгрии, сотрудники телевидения из Бельгии и т. д.
Осенью 1;'65 года сюда приезжал член
ЦК Компартии США Карл Уинтер, который с большим интересом знакомился с
жизнью и быюм иройских колхозников,
посетил среднюю школу, Дом культуры,
где интересовался работой народного театра, смотрел отрывок из спектакля «Будамшу». После чего он оставил такую
запись:
«Народный театр в колхозе — необычное
явление для США. Но это не исключение
в социалистических странах. Работа, которую вы проводите для перестройки и
дальнейшего улучшения вашего народного
театра в колхозе имени Карла Маркса,
есть проявление большого интереса Коммунистической партии и правительства
Бурятской республики в деле духовного
развития человека, кроме обеспечивания
его материальных нужд.
Это верный шаг социализма,
который
гарантирует достижение задач, поставленных партиен и правительством.
Всего наилучшего для вашего
дальнейшего успеха.
От имени Коммунистической партии
США, член ЦК Карл Уинтер.
19 сентября 1965 года».
Пожелания
американского коммуниста
выполняются. С каждым годом хорошеет
и цветет Иройская долина. Шустренькая
Иройка, спустившаяся с далеких синих
гор, звонкую песню поет
о счастливой
жизни, об обновленной бурятской земле
поет. Звонкую песню поет...

П пемферма
Шолута.

расположена в местности
Чтобы добраться до нее,
надо ехать километров десять вверх по
Иройке. Ну, что ж, поехали!
Было погожее декабрьское утро. Морозный воздух сизым пологом висит над долиной. Дым от печных труб столбом поднимается вверх и медленно тает в вышине — это когда ветра нет.
Неяркое
зимнее солнце не спеша карабкается на
крутизну пирамиды Баян-Зурхэ.
Через каких-то десть минут мы оказались в ра!,о;:е племфермы. Невдалеке от
д л и н н ы х белых баз правильным квадратом расположилось около десятка домов,
п которых ж и в у т здешние животноводы.
Среди мих самый
большой дом — это
культбаза.
В одном из этих домов живет и наша
героиня Пылжит Бальчиносна со своей
свекровью, 76-летней Цыбжит. По существу, это ее второй дом, где трудовой человек отдыхает, принимает г о р я ч у ю пищу,
приготовленную заботливой бабушкой.
— Где Пылжит
БальчиноЕна? — спра->
шиваю у бабушки Цыбжит.
— Она только что вышла из дома. Выпила чашку чаю и опять побежала на базу,
поди, коров кормит. Вы разве не встретили
ее на улице? — подслеповато щурится на
меня старушка, угадав во мне еще одно-

V

го, который будет надоедать невестке, отрывать ее от работы.
Выскочил, побежал в сторону базы. Погнался по следам доярки и догнал. И, разговаривая, вместе пошли на базу. Пылжит
в зеленом халате, одетом поверх ватной
куртки. В кирзовых сапогах. Простую серую шаль повязала поверх шапки.
— Вот в этой секции стоят мои коровы,— рассказывает Пылжит, показывая на
них рукой. — Вот самые лучшие, высокоудойные: Монтерка, Алтайка, Санитарка,
Ценная... Всего их у меня семнадцать да
еще две нетели,— и она, видимо, не замечая этого, по привычке гладит комолую
голову Алтайки. — Коровы у меня еще не
отелились — дою два раза в день. А у
Будожаповой Дари-Дулмы, у нее уже
трехразовую дойку... У нас много хороших
доярок. Вот, например, Дари-Дулма. Она
десять лет работает на ферме. За одиннадцать месяцев перевыполнила годовой
план на двести литров, надоив с фуражной
коровы по 4141) литров молока.
Вот-вот
выполнят свои планы Жамьянова Александра, Жамьянова Ольга и другие.
Увидев двух молодых людей, работающих в других секциях, удивленно смотрю
на них. Пылжит улавливает мое удивление
и, улыбаясь, объясняет:
— Это наши дояры. Тот, высокий,—
Василий Бадмаев. Он всего месяц здесь
работает. Молодой еще,
можно сказать,
после десяти классов. А другой,
пониже
который,— это Александр Жамьянов. Он
уже три года здесь, почти что научился
нашему бабьему ремеслу,— улыбается доярка. — Пойдемте к ним, познакомлю...
Через некоторое время бригадир племфермы Тубаев Балдан Шарапович знакомит меня со своим хозяйством. Хозяйство
у него большое. Механизированное и электрифицированное.
Работает
кочегарка,
горячая вода от нее поступает для отопления колодца, молочной, пункта искусственного осеменения и для запаривания
кормов. Основное помещение коровника
обогревается двумя калориферами. Тут же,
в кочеглрке, стоят два новых кормозапарника ВКС-6 по три тонна емкостью каждый. Действует автопоилка. А коровы- отелятся — пустят автодоилку. На улице гудят соломорезка и зернодробилка. Резаная
солома по трубам поступает в помещение
и попадает в бункера над кормозапарниками.
Переходим в новый типовой телятник.
Здесь все ново, как говорится, краска на
окнах и дверях еще не просохла, клетки
для телят еще пахнут свежим деревом. В
некоторых из них на неокрепших, дрожащих ногах стоят телята, а в маленьком з а к р ы т о м сушильнике под четырьмя
большими электролампами лежит-сушится
еще мокренький теленочек, которому
от
роду всего каких-то два часа... Тут, г.
этом новом помещении, хозяйство Цырендоржисвой Долгоржап, бывшей знаменитой
доярки, теперь — телятницы, мастера высоких привесов, и молодой телятницы Б\дожаповой Цырендулмы.
— Пока сдали в эксплуатацию одн\

половину
телятника,— говорит
Балдан
Шарапович. — Готовимся провести сюда
паровое отопление и автопоение. А сейчас пока помещение обогревается тремя
калориферами, то есть при помощи электричества и вентилятора.
Вот
смотрите
сюда, через эти самые калориферы — жестяиые трубы с накалившейся электроспиралью внутри, пропускаются с : р у н воздуса от вентилятора, и уже горячий воздух
«дет в помещение.
? — А как обстоит дело с кормами и с
ето подвозкой?
( — С кормами нынче очень туго. Сена
совсем мало. Держимся в основном на соломе и к о н ц е н т р а т а х . Хотя у колхоза есть
резерв — две тысячи с лишним центнеров
самого лучшего сена из урожая еще шестьдесят восьмого года, он специально оставлен до будущей весны, когда начнется
массовы:! п|1И1'м приплода, особенно в овцеводстве. Надо сказать, предусмотрительТНо поступило руководство колхоза,— расПизывает бригадир. — А с подвозкой кормов — не проблема, было бы что возить.
'Благо, автомашин у нас в колхозе более
сорок;;, а т р а к т о р о в в полтора раза больте. Было бы что возить...— повторил он.
Уже полдень.
Вот и Пылжит пришла
на обед. Разговорились.

— Мне было двенадцать лет, ко!да умер
мой отец. Потом началась война. Братья
ушли на фронт. И я с тех пор всю жизнь
тружусь в колхозе. Конечно, многие трудятся не хуже меня. Это народ из своей
среды выдвинул меня и сделал Героем за
мои скромные труды,— взволнованно говорит Пылжит, глядя на меня задумчивыми черными глазами. — А потом вот
послали на Третий Всесоюзный съезд колхозников в Москву. Радостью наполнилось
мое сердце, безмерно счастлива я и благодарна родной Коммунистической партии и
Советскому правительству 'за то, что они
доверили мне 'голосовать со всесоюзной
арены за новый Примерный Устав колхоза.
— Я абсолютно уверена, что наши доярки, также как и все труженики колхоза, большими трудовыми победами встрет я т великий юбилей — 100-летие со дня
рождения Владимира Ильича Ленина и достойно отпразднуют эту знаменательную
дату.
— Летом приезжайте,— говорит Пылжит
Бальчиносна, провожая нас за околицу. —
Мы будем в Хулэрэнте. Там наша летняя
стоянка, изумительные пастбища. Это, значит, в верховьях Иро. Очень красивые места...

т

К.Никитенко

ДЧКВРЖШМ

РЫНДА ПРОЩАЕТСЯ
Капитан погасил сигарету и взял микрофон. Несколько секунд он изучающе смотрел на него, как будто видел впервые, потом поднес ко рту. И сразу же стихли
разговоры на ходовом мостике.
— Боцману на бак, с якьуя сниматься!— полетела первая команда, .осиленная
спикером.
— На корме убрать трап! Вира, я; орь!
Боцман нажимает кнопку на пульте
якорной лебедки. Загремели литые звенья
якорной цепи и медленно поплыли влево.
Одна рука боцмана на пульте, другой он
берется за канат корабельной рынды, начищенной, как медный таз.

«Бум, бум»,— несутся
мощные звуки.
Мощные и немного грустные. Рында за
всех прощается с Родиной.
Пограничники, родственники и друзья
уже сошли на катер. Улыбки у всех виноватые, вымученные, какие обычно бываю!
при прощаньи. Машут руками, что-то кричат.
— ...пути!
Наверное, счастливого. Ну, что ж, спасибо!
Корабль медленно,
словно на ощупь,
двигается по свинцовому, ершистому от
дождя заливу Золотой Рог.

ЧТО ДЕНЬ ГРЯДУЩИЙ
Две тысячи лошадиных сил тянут наш
«Шокальский» со скоростью 13 узлов (это
22 с лишним километра в час). За бортом
плещется Японское море. Рушатся обычные представления о масштабах. На карте, которую подарил мне метеоролог Юра
Колесников, Японское море совсем небольшое — несколько сантиметров отделяет
Владивосток от Сангарского пролива. А
мощный корабельный винт
наматывает
милю за милей, и, кажется, конца морю
не будет.
Две тысячи лошадиных сил тянут наш
«Шокальский». Сто три человека плывут
на корабле: 50 человек — команда, 33—
экспедиционники. Экспедиция составлена
из научных сотрудников трех городов —
двенадцать человек из Москвы, один из
Ижевска, остальные из Владивостокской

С РОДИНОЙ

НАМ ГОТОВИТ?

гидрометслужбы. Для этих остальных корабль — постоянное место работы, а еии
вернее — дом родной, потому что «Шо
кальский» всегда в море.
Все москвичи работают в Центральном
аэрологической обсерватории (сокращенно
ее называют ЦАО). Широк круг их интересов. Они следят за образованием и распадом облаков, изучают структуру ветроп.
на высоте в десять тысяч метров ишд I
опасные бури и пытаются разгадать н \
причины. На Северном полюсе экспедиции
ЦАО исследуют полярные сияния, потом \
что они тоже «делают» погоду. И проб.и
мы телеметрии и радиосвязи примените.!!,
ны к изучению атмосферы тоже волнухи
этих ученых. Короче говоря, на Земле и \
удерживает лишь ньютоновский закон гри

' внтации. Души же их и мысли вечно вита; ют в облаках и выше.
Многие работы,
как правило, ученые
ЦАО вели и ведут с помощью «старого,
доброго» радиозонда. Но вот появились
метеорологические ракеты.
И сразу
же
область исследования неба переместилась
т средних и верхних слоев стратосферы
мезосферу. Почему? Дело в том, что
;.в
высоты до двадцати и даже тридцати
'километров в общем-то уже неплохо изучены с помощью радиозондов.
Начиная
со ста километров и выше эту миссию
взяли на себя метеорологические спутники Земли. Слой же в семьдесят-восемьдесят километров, лежащий между этими
высотами, остался «беспризорным». А ведь
В нем зарождаются циклоны и тайфуны,
антициклоны и пассаты — одним словом
1
то, что делает погоду на земле...
Каждый день мы говорим о самых разнообразных вещах. Но неизменно, если и
не говорим, то уж обязательно думаем о
•погоде.
Вы встаете утром, включаете радио и
ышите голос диктора.
— Передаем сводку погоды. По сообщеию Гидрометцентра, сегодня...
Прогноз погоды слушает вся страна. Он
нужен гидростроителям, возводящим плотины, и хлеборобам, ведущим сев, морякам,
уходящим в туманную даль океана, и рыбакам, плавающим во всех ширбтах нашей планеты. Прогноз погоды интересует
летчиков, которым последнее «добро» на
К-вылет и на приземление дают метеоролоН ги, чабанов, пасущих отары в горах, и
даже вас, потому что каждому, наверное,
небезразлично, будет ли он мокнуть под
Вдождем, возвращаясь с работы.
• Что и говорить, порой разговоры о прогнозе, погоды вызывают у нас улыбку.
Прогнозы не всегда точны, но придется с
1<; этим мириться, пока мы не распознаем
н не поймем до конца «механизм» погоды.
ПА эта задача невероятно сложная.
Наша Земля защищена от космического холода
и радиационного излучения
*' Солнца мощной «шубой» — атмосферой.
и. Земля вращается, а вместе с нею вращается и ее «одежка».
Над безбрежными
Ивросторами океанов во всех направлени^•х гуляют мощные, в миллиарды тонн,
Нмассы воздуха. Они врываются на материки, ломают все на своем пути, губят тыНсвчи людей. И каждый, кто уходит в от« крытое море, в первую очередь думает о
Ж погоде. Над пониманием ее бьются тысячи людей во всех странах мира, объединенных благородной профессией — метеорологией.
Труд метеоролога,
пожалуй, схож
с
•(рудом врача. Прежде чем браться за .печение, ставится диагноз. А диагноз погоВЫ — ее фиксация. Чытере раза в сутки,
.,'Через каждые шесть часов, более чем де•Ввть тысяч
метеорологических станций,
разбросанных «на земле, в небесах и на
море», «пытают» погоду. Они определяют
температуру, влажность, давление и рационную активность воздуха, силу и
равление ветра. По каналам связи эти

Г

данные пересылаются в пункты сбора информации.
Сотни тысяч телеграмм
отправляются
ежедневно. Треть их начинается словом
«метео». Этой трети всегда открыта «зеленая улица», и в табели о телеграммных н
радиограммных рантах она по праву занимает первое, самое «быстрое» место.
Анализ погоды заканчивается составлением синоптических карт, заглянув в которые, можно следить за проявлениями
ее «характера» в том или ином месте Земли.
Главная особенность погоды — изменчивость. Погода меняется постоянно — каждый день и каждый час. Даже когда нам
кажется, что погода наконец-то установилась, она продолжает незаметно для нас
меняться.
Рассказы о климате данной местности —
это вроде истории болезни каждого вз
нас. Сегодня мы болеем гриппом, завтра
ангиной, потом у нас заныли зубы, застреляло в ухе и еще случилось черт-те чтв.
Все это аккуратно заносится врачами в
наш медицинский талмуд. История болезни — это справка о поведении н похождениях, если так можно сказать, нашего организма. Точно также климат — это многолетний режим погоды.
Итак, климат... От чего он зависит? Греки думали, что все дело в солнце («Клима» по-гречески — наклонение). Чем выше солнце, тем дольше день, тем жарче
климат. И земной климат действительно
формируется под влиянием солнечных лучей. Но характер подстилающей поверхности, на которую падает солнечная радиация, разный — материки перемежаются
океанами, горы — долинами и так далее.
Это тоже влияет на климат.
Земля вращается и наклонена так называемой плоскостью
эклиптики на 23,5
градусов. И это, оказывается, немаловажно!
Но, пожалуй, самый главный «мастер»,
создающий климат на Земле,— циркуляция атмосферы. Неодинаковый нагрев поверхности земного шара приводит к неодинаковому нагреву атмосферы.
Вода, покрывающая 71 процент земной
поверхности, тоже сильно влияет на климат.
Над громадными акваториями океанов
запрятала природа свои главные тайны. Но
ни один из океанов не представляет дли
ученых такой сложной и увлекательной
загадки, как Тихий. Вот поэтому и направился наш «Шокальский» бороздить его
необъятные просторы.
Он вышел в океан вместе со своям старшим братом — «Воейковым». Они похожи
как две капли воды.
И научная рлбогн
проводится на них по единому нлину.
Район исследования, интересовавший нпс в
Тихом океане, можно обошачигь дпуми
цифрами: от сороковою '(радуга шн-рмоу
до двадцатою
градуса южной широты,
только «Шокальский» нсдгт гнои наПлюдг
НИЯ

В ВОСТОЧНОЙ

ч.и III

икс.111.1,

ков» — в западной.
Почему выбран именно

*тсп

Я

«Иней

маршрут?
77

Почему строго
параллельно по «своим»
меридианам пошли из северного полушария в южный плавучие институты погоды?
Весь земной шар «разбит» на климатические зоны — экваториальную, субтропические, полярные. К экватору пз северного
полушария движутся
потоки холодного
воздуха, из южного — теплого. Они сталкиваются, рождаются циклоны и тайфуны.
Какова закономерность их образования и
распределения? Чтобы узнать это, нужно
изучить поля основных метеорологических

ьле.менгов и лх особенностей над акваюрией океана, определить структурные связи полей давления и ветра в стратосфере и мезосфере экваториальных и тропических широт, изучить аномалии высоких
слоев НЕД океаном и построить модели
общей циркуляции атмосферы — так записано с нашей программе исследований.
А если добавить, что Воздушный и Мировой океаны тесно связаны между собой,
тогда, наверное, совсем станет ясно, почему два советских корабля погоды отправились по этому маршруту.

РАКЕТА И ЕЕ ДРУЗЬЯ
— Доброе угро,
товарищи!—заговорил
над головой динамик.—Сегодня 28 апреля.
Судовое время — 7 часов.
Быстро вскакиваю, натягиваю тренировочный костюм —и на палубу. Яша, мой
сосед по каюте, уже бегает.
— Привет спортсменам! — кричу я Яше.
Он на бегу поднимет руку и мчится мимо меня. Я подхожу к борту. Океан серый
и угрюмый. Волны длинные и покатые, как
спины фантастических кашалотов. Они нехотя толкают друг друга, незлобно ворчат
и перекатывают лавины воды с одного
места на другое. Волны толкаются, но
каждая волна прокатывается мимо другой
очень аккуратно. Ни брызг, ни пены. Словно кто-то внимательно следит за их перемещениями и управляет движением этих
громадин.
Волны в океане совсем не такие, как в
море. В море они юркие, беспокойные и
вечно норовят оторваться от поверхности.
Только-только взберешься на гребень одной, а другой уже не терпится накрыть тебя с головой. В океане волны степенные.
Они никуда не торопятся. Волна медленно
зарождается и не спеша, лениво начинает
катиться. Но в этой ленивости такая мощь
и непоколебимость, перед которой ничто не
устоит. Волна это знает и потому не торопится. Ленивость — символ мощи ее и
великолепия. Ее ленивость — вызов всему
живому. А ну-ка попробуй — встань на
моем пути! И никто не встает на ее пути.
Ни один самый мощный современный лайнер не рискнет повернуться к волне бортогл. Волна это знает, и потому она снисходительна. Не всегда, правда, но сейчас
снисходительна.
Смотреть на волны можно целыми днями. Но сейчас холодно. Присоединяюсь к
Яше, и вот мы уже вдвоем бегаем по палубе. Потом машем р у к а м и и ногами и
скатываемся кубарем в каюту. Умываемся,
бреемся — и в кают-кампанию завтракать.
— Доброе утро, именинник!—басит профессор Гайгеров и протягивает руку. —Готов к торжествам?
— Готов, Семен Семенович. А вы?
— Ну, а мы-то что! Нам положено быть
готовыми. Попробуй не запусти ее, голубушку, в этой точке — начальство даст
такого разгону...
78

— А можно мне ее проведать?
— Это можно.
Мыслями я уже внизу, в ракетном трюме, где лежит наполовину собранная я
дальнюю дорогу наша первая ракета. В
дальнюю дорогу... Впрочем, как на это посмотреть: ежели по расстоянию, получается вполне прилично — сто километров, ну,
а если по времени — просто смешно—полторы минуты лету...
Сегодня день на корабле необычный. Сегодня все, кто числится в спецпартии, а она
самая большая в экспедиции, именинники.
Корабельные будни метеорологов начались
еще во Владивостоке, аэрологи и геофизики заступили на вахту спустя день после
выхода из порта, а мы вот только сегодня. Мы, потому что я тоже в спецпартии.
Она самая главная на корабле, так как поход наш неофициально называется «ракетным». Я горжусь, что я в спецпартии,
и тоже чувствую себя именинником. Правда, непосредственно участвовать в сегодняшнем торжестве будут только пусковнки. А я — расчетчик. Вместе со своим!
коллегами заступаю на вахту с завтрашнего утра — расшифровывать сегодняшнюю
именинницу, нашу первую метеорологическую ракету. Но все равно сегодня и мой
праздник. Все равно первая ракета немножечко и моя.
...Шесть ступене,к вниз, поворот, теперь
десять вперед по коридору, снова десять
ступенек вниз и еще десять. Массивная
железная дверь. Звоню. Дверь медленно
открывается. На пороге — инженер-пусковик Евгений Лысенко.
— Ты чего?
— Семен Семеныч разрешил.
— Тогда давай. Только уговор—не мешайся.
, Женя спускается по лестнице вниз, ',-.
остаюсь на площадке. Площадка металлическая, очень похожа на капитанский мостик. Метра на три она возвышается на:,
ракетным трюмом — самым святым место-.
на корабле. Всем сюда ходить не разрешается. Этим правом пользуются лишь те
кто непосредственно работает с ракетой.
Трюм залит мягким светом люминисцентных ламп. Он похож на какую-то необычную операционную. Посредине, на неболь
шом возвышении, покоится ракета. С нес

с н я л и оболочку, и мне с моего «капитанского мостика» хорошо видны все ее «внутренности». Вот дсигатель. От него артериями расползаются всевозможные провода
и трубки. Сотни разветвлений тянутся к
шпилю — мозгу ракеты.
Сейчас ракета мертвая. И в то же время
она живая. Она как человек в анабиозе—
основные функции
приостановлены, и
жизнь теплится лишь в нейронах головного мозга.
Над ней склонились трое — Борис Кудлай, начальник партии пусковиков, хабаровчанин Василий Шкилев и инженер ЦАО
Евгений Лысенко. Они как хирурги над
телом больного. Только в руках у них не
хирургические инструменты, а паяльнь-ки,
тестеры и прочие принадлежности радиотехников. Изредка они переговариваются.
Но только очень тихо. Так тихо, что я со
своего «капитанского мостика» ничего не
могу разобрать.
В обычной обстановке они очень разные.
Борис — весельчак и балагур. Над его
анекдотами
и рассказами похохатывает
вся палуба. В глазах его не затухают веселые искорки-чертики. Когда он разговаривает с человеком, собеседнику все время
кажется, что над ним посмеиваются. Даже
когда Борис говорит о самых серьезных
вещах, хочется сказать ему:
— Спрячь своих чертиков в карман. Побудь хоть минуту серьезным.
Василий — сама
деловитость.
Такими
обычно бывают
добропорядочные главы
семейств. Он ни минуты не сидит без дела
и вечно что-то придумывает. У Василия
золотые руки. Дай ему кучу винтиков и
гаек — и он соберет из них чуть ли не
автомобиль.
Женя — неисправимый романтик. Сразу
после института он попал в ЦАО. Его отправили на год на остров Хейса близ
Шпицбергена. Женя может без устали расписывать краски Севера и уверяет всех,
что единственный художник на свете —это
Рокуэлл Кент. Потому что кроме Рокуэлла
Кента никто не может так передать краски Арктики.
В Женьке я открыл для себя настоящего интеллигента. Он с одинаковым достоинством носит франтоватые шорты и неуклюжую робу, удивительно ловко сидящие
на нем, и костюм сшитый, как мне кажется, у лучшего парижского портного. Он
может сутками копаться во внутренностях
ракеты, а потом сразу, лишь успев помыть
руки, берется за современную поэзию' и за
изучение английского языка (за месяц плавания он настолько поднаторел в языке,
что запросто выполнял роль переводчика).
Он не ханжа, но ни разу за все время плавания я не слышал, чтобы при нем кто-то
позволил себе забористое словечко.
Все, за что Женя берется, выходит изпод его рук ловко скроенным и пригнанным. Говорит он страстно, убедительно и
в то же время солидно, не пересыпая речь
свою красивенькими оборотами. Нравится
мне Женька, что и говорить!
Кудлай, Шкилев, Лысенко... Такие разные обычно и такие одинаковые сейчас,
очень похожие друг на друга. И вовсе не

потому, что все они приблизительно одного
роста, широки в п л е ч а х и одеты в одинаковые комбинезоны и неуклюжие сапоги.
Видимо, между ракетой и этими людьми
какие-то особые отношения. Может быть,
их можно назвать теплыми? Во всяком
случае отношения, не такие, какие бывают
обычно между человеком и машиной. В
самом
деле:
мехашгзатор
сживается
с комбайном, токарь — со станком. Отношения между ними складываются не вдруг
и не сразу. Но ведь и комбайн, и станок
могу г попасть к другому хозяину. А ракета? Жизнь ее измеряется минутами. Двигатель отработает свои положенные секунды и рухнет в море сгоревшим и уже никому не нужным куском металла. Головка
поживет подольше — она спускается на парашюте. Честно и старательно голосом
своих ламп и транзисторов она до последней секунды, до соприкосновения с водой
будет передавать данные, интересующие
ученых. А потом и она утонет, доверив
людям секреты, выведанные у атмосферы.
Ракета утонет, и люди эти начнут собирать
следующую. Но предыдущую будут обязательно помнить. Потому что она дорога
им. Каждый сантиметр ее они прощупали
и проверили, вдохнули в нее жизнь. Они
одинаково, чисто
по-человечески относились к ней. И вот это одинаковое отношение к ракете, к труду своему, видимо,
делает их в часы работы похожими друг
на друга.
До ужина остается двадцать минут. На
лавочке, где собралась компания, заработал «ликбез». На каждом корабле любят,
как говорят, на флоте, потравить — поупражняться в словесности. Наш корабль
научный, поэтому и «травля» эта с техническим уклоном. «Ликбез» у нас — это
ликвидация технической безграмотности.
Ликвидируют ее каждый день. Козин —
председатель этого
своеобразного клуба.
Вопросы задает только он.
— Первый вопрос у меня будет к электрикам. Как работает трансформатор?
Борис внимательно смотрит на Николая
Шамшаева — старшего электрика.
Николай понял — вопрос ему. Смотрит на звезды и думает. Все тоже молчат и смотрят
на Николая, еще недавно водившего в
атаку торпедные катера, в совершенстве
разбирающегося в любых электротехнических схемах. Николай подмигнул Борису и
улыбнулся. Борис не реагирует — он ч,1мер, как каменное извяяние.
— Трансформатор работает по т а к : у-у-у!
Все хохочут.
И только Борис серьезен.
— Второй вопрос: почему т р а м в а и \о/ип
от постоянного токл, а не от переменною.'
Николай несколько секунд снопа с м о т рит на звезды, а потом совершенно серьезно отвечает:
— Если бы 1рамп:ш х о д и л и и.1 переменном токе, рельсы надо Г>мло г!ы кллсп. ни
синусоиде.
— ПраОИЛЬНО,
I и п . и , ЮЛОПпЛ 1 . . | | > и .
Н и к о л а й у л ы б н у л с я . Д л я н е ю м л сгюл-

ня экзамен кончился. Борис, кижсмгя, удо79

влегворен. Но лицо у него снова непроницаемо. Теперь он смотрит на Бориса Акикееиича Самуса.
— Вопрос старшему механику. Что такое коленчатый вал?
Что же ответит наш «дед», который на
своем веку перевидал сотни этих коленчатых валов? Борис Аникеевич думал недолго.
— Железяка, изогнутая до неузнаваемости.
И снова все хохочут, а Козин сидит с
серьезным выражением лица.
— А теперь вопрос моряку. Что бы вы
сделали, если бы нас настиг шторм ь пять
баллов?
Указательный палец Бориса
уперся в
г р у д ь Вани Ищенко. Иван невозмутимо
отводит его руку.
— Ясно дело — бросаю якорь.
— А если бы десять баллов?
— Бросаю другой.
— Ну, а если двадцать?
— Ясное дело — бросаю и третий.
— А бывают три якоря на судне?
— А бывает шторм в двадцать баллов?
Иван прав. И ничего с этим не поделаешь. Последний штормовой балл, записанный в морских святцах,— двенадцатый.
— Судно ложится в дрейф,—заговорил
динамик голосом Бориса. — Готовность минус два часа.
Два часа до пуска первой нашей ракеты.
Целых два часа! Меня начинает бить нервная дрожь. Такое состояние бывает у человека нечасто. Первый раз похожее на
это я испытал в холодную военную зиму
сорок второго. Отец с крупозным воспалением легких лежал без сознания. Мы ждали скорую помощь. А ее все не было. Мне
казалось, что стрелки часов примерзли к
циферблату, и я согревал их дыханием.
Второй раз я ждал в эфире свой репортаж.
Первый в моей жизни репортаж.
Ждал чс самого утра, хотя отлично знал,
что пойдет он в пять часов дня. Звонил в
редакцию, мне спокойно объясняли, что все
в порядке, что волноваться незачем, но я
все равно волновался, и в этих спокойных
ответах чувствовал какой-то подвох. И
успокоился только в пять, когда впервые
услышал свой голос в эфире.
Помню, когда я был совсем маленьким,
меня возили на лето в деревню. С нами в
доме жила бабка со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. По утрам она опускалась перед образом на колени и шептала длинную-предлинную молитву. Я много
раз пытался ее запомнить. Врезалось в
память лишь начало молитвы: «Хлеб наш
насущный, даждь нам днесь...» Слова все
непонятные, но я знал: бабка говорит с
богом о хлебе и просит у него хорошей
погоды.
Было это не так уж давно, а, как считать: лет тридцать прошло с тех пор. Сейчас, пожалуй, на бога уже никто не надеется.
Метеорологи возлагают большие
надежды на ракеты. И ракеты не плошают. Изучая с их помощью воздушные те-

во

чения над Тихим океаном, ученые поняли,
что земная атмосфера едина: все изменения погоды, происходящие у одного полюса нашей планеты, отражаются на состоянии погоды у другого, воздушные потоки
северного и южного полушарий связаны
между собой. Ученые, правда, уяснили по
ходу дела и другое: нельзя понять, а тем
более предугадать колебания температуры,
давления и влажности воздуха в разных
уголках Земли, не зная, что творится над
громадной акваторией Тихого океана — самого главного зачинателя погоды на
нашей планете. Понять эти колебания помогут наши ракеты. Не сразу, конечно. Понадобится еще немало лет, прежде чем
мы научимся прогнозировать погоду. А пока мы собираем, как говорят ученые, статистику. Ведь любая область науки базируется на статистике — это один из двух
возможных вариантов развития науки.
Первый: теоретики думают, ищут, считают и в конце концов что-то предсказывают, экспериментаторам предлагается доказать предсказанное. Второй вариант: экспериментаторы, как говорится, натыкаются
на что-то и предлагают теоретикам обосновать это явление. В метеорологии взят
за основу второй вариант: он надежнее,
совсем «не пахнет* фантазией и избыточными гипотезами.
Метеорологические ракеты, кстати говоря, собирают не только подобного рода
статистику. Чтобы точно вывести спутник
на орбиту, надо знать все параметры атмосферы. Эти знания приносят ракеты.
Есть у ракет и еще работа. Неподалеку
от села Корнешты экспедиция ЦАО начала
эксперимент в производственных условиях,
взяв под защиту территорию в сто тысяч
гектаров.
Эксперимент показал высокую
эффективность ракет в борьбе с градоносными облаками. В обчако вводится большое количество мельчайших кристалликов,
которые «расхватывают» все дождевые
капельки, не давая им охладиться. Доставляются кристаллики специальными противоградовыми ракетами. Пока что на участке не допущено ни одного случая выпадения града. А в соседних районах он выпадал уже десятки раз. Государство сэкономило только на этом участке сумму, выраженную семью или восемью нулями после значащей цифры.
Вот что могут делать ракеты!
А если закрыть глаза и немного пофантазировать (ведь так приятно это, правда?), получится совсем здорово... Наша
метеослужба предсказывает погоду, допустим, на год вперед. Расписаны все процессы образования циклонов, антициклонов и всяких фронтов. Получают колхозники, скажем,
Центральной черноземной
полосы в сентябре сводку погоды месяцев
этак на восемь вперед. И сразу все ясно:
снегоулавливатели не нужны — зима будеп
обильная, заморозки на почве по весне будут тогда-то и тогда-то. Когда сеять известно, что — тоже. Что еще нужно земледельцу при современной технике? И ведь
это только в одном сельском хозяйстве!
Я лично собираюсь дожить до этих дней и
проследить всю цепочку исследований «мс

ханизма» погоды. Маленьким звеном в
этой цепочке станет наша экспедиция, а в
этом маленьком звене — звенышко — наша
первая ракета.
Она лежит сейчас без чехла. В последний
раз проверяют ее длинную моторную часть.
Готова ли она к пуску? А готовы ли к
пуску я и моя аппаратура — мой репортерский магнитофон?
Палуба опустела — работают все службы корабля. Спускаюсь к себе в кают>.
Яши нет. Это даже неплохо. Зачем ему
видеть, как я волнуюсь. А вот радистам,
как видно, все нипочем — накручивают себе песенки — и баста.
9

Пришли девчонки,
Стоят в сторонке.
Платочки в руках теребят,
Потому что на десять девчонок
По статистике девять ребят...
—разливается соловьем динамик.
Достаю магнитофон. Считаю: раз, два,
три, — все в порядке, аппарат
работает
правильно. Моя репортерская служба к запуску готова.
,
Первая ракета, а всего их сорок! Неужели я все сорок раз буду волновагь"я, как
перед первой? Надо брать пример с Семена Семеновича Гайгерова.
Этот человек
всю жизнь, как правило, все начинал первым и, наверное, не волновался, во всяком
случае, так, как волнуюсь сейчас я.
Еще в институте, он первым из студентов стал синоптиком при аэродроме. Нолу• чив диплом, поступил на работу в Центральный институт прогнозов. Было это в
1938 году. Стахановки-ткачихи Маша Иванова и Даша Александрова начали т о г д а
'работать на нескольких станках. А чем я
, хуже их?— решил Гайгеров.
Пришел к
\ начальству:
— Буду работать за двух синоптиков.
Настроился, подготовился и начал. Вопервых, надо составить карты прогноза —
одну большую, другую маленькую — по об' ласти, а, во-вторых, время от времени наВ до бегать по радиобудкам и передавать
|'| в эфир этот самый прогноз погоды.
Разрыв между сеансами вещания — одна ми^ нута, а будки на разных этажах. Вот и
|<5егал. Но ничего — успевал и к спорту заодно приобщился.
А потом он и его друг Оскар Григорьевич
Кричак — замечательный советский
[(ученый, трагически погибший несколько
^ лет назад в Антарктике, подали идею: на
базе воздухоплавательной школы после
ликвидации порта дирижаблей в Долго' прудной организовать обсерваторию.
И
рот возникла Центральная аэрологическая
[обсерватория, летом 1965 года ей исполнилось 25 лет...
— Готовность минус один час,— напоршнает динамик.
Сейчас ракету по длинной наклонной
^платформе вытянут на палубу. А потом
ГЖеня Лысенко зальет в нее ракетное го[рючее, похлопает ее легонько по корпусу
скажет:
— Ну как, дядька, полетим?
Он обязательно так скажет, потому что
6. «Байкал» № 1.

всех, кто ему нравится, он называет дядькой.
— Готовность — 30 минут,— торопит динамик теперь уже голосом Шкилева.
Пора в ходовую рубку. Вместе с Гайгеровым подхожу к толстому стеклу, отделяющему рубку от носовой палубы. Прямо
под нами — платформа, на которой лежит
ракета. Головка ее нацелена в раскрытую
пасть установки, которая находится пока
в горизонтальном положении. Тонкий трос,
соединяющий ракету с установкой, натягивается, и ракета медленно вползает в темную горловину ажурного переплета.
Семен Семенович неотрывно смотрит в
неОо. О чем он сейчас думает? Может
быть, о мартовском полете сорок первого
юла, когда установил свой первый мировой рекорд?
В тот ясный солнечный день 13 марта
аэростат объемом в 900 кубических метров •
с научной аппаратурой на борту вылетел
из Долгопрудной и взял курс на Тамбов.
Потом Куйбышев, Магнитогорск. Все, казалось бы, шло нормально, но вдруг ни 'с
тою ни с сего аэростат потянуло в горы.
Пришлось выкинуть весь балласт. Продержался в воздухе еще долго. Садился под
Новосибирском. Угодил прямо в тайгу.
Снегу по горло, ближайшее село в двадцати километрах. Лыжи выбросил вместе
с балластом, пришлось мастерить самодельные. Пять суток выгребался. Есть нечего. В общей сложности восемь дней питался свежим морозным воздухом да
шишками.
А потом было еще семь мировых рекордов и... война. В военкомате определили
военным метеорологом. Посадили на аэродром. Но Гайгеров не мог смириться со
своим, как он говорит, полувоенным положением. Пошел к большому авиационному начальству и сумел убедить его в том,
что разведчикам, которых сбрасывают в
тыл к фашистам, совершенно необходима
метеостанция. Полетел в тыл к гитлеровцам строить такую станцию. И построил.
— Готовность 15 минут,— нарушает молчание динамик.
Кончилась война, и снова началась работа в ЦАО. И снова полеты на стратостатах. Сколько часов провел он в воздухе,
чего только не пережил! Зависть, говорят,
нехорошее чувство, но я все время по-хорошему, правда, ему завидую, и, наверное,
много бы дал, если бы он уступил мне
место в гондоле, ну хотя бы на несколько
часов.
В пятьдесят пятом году начаньником
аэрометеорологического отряда
Гайг<-ро»
едет в Арктику на дрейфующую станцию
«Северный полюс-4». За один год О1* добился того, что радиозонды стали летать
не на 14—15 километров, а на 30.
А потом полтора года в Антарктике.
Появляются две его книги и большая монография «Вопросы аэрологического строения, циркуляции
и климата свободной
Центральной А р к т и к и
и
Антарктики».
Оказывается ц и р к у л я ц и я атмосферы в Ант а р к т и к е не претерпевает больших итменений, а в Арктике этой зимой бывают такие высокие температуры в стратосфере,

каких не бывает летом. Пришлось заинтересоваться более
высокими
слоями
атмосферы, и вот появляются ракеты...
Все плафоны на мостике выключены. В
окна льется мягкий, скрадывающий очерт а н и я предметов, зеленовато-желтый свет
.'|уны. Тусклыми огоньками блестят фосфоресцирующие циферблаты навигационных
приборов. Часовая стрелка замерла на десятом делении.
На мостике тишина. Такая тишина бывает лишь в душный июльский день за несколько минут перед грозой. Повисают
листья, замолкают птицы, кажется, вся
жизнь останавливается. Так и сейчас на
корабле — все вымерло. Только глухо шумит машина да еще океан, не желающий
подчиняться человеческому настроению,
ворчит и ворчит за бортом.
— Готовность
пять
минут,— чеканит
Кудлай.
Серебристый нос ракеты вздрагивает и
мягко плывет вверх. Пусковая установка
разворачивается в боевое положение. Проходит минута, вторая — и вот уже ракета
нацелена в небо. Сейчас хорошо видны
хвостовое оперение и четкие границы ступеней.
>
— Готовность одна минута. Протяжка!
— командует Борис телеметристам.
Заработала телеметрия. Дырчатая чаша
локатора бесшумно тронулась
с места.
Люди плотнее прижались к толстым стеклам окон ходового мостика. Мерно отсчитывает секунды хронометр. В такт с ним
работает ваше собственное сердце. Даже
.океан, кажется, затих на мгновение.
— Готовность
пять секунд,— начинает
отсчет начальник партии пусковиков,—четыре, три, две. Внимание! Старт!
Ослепительный сноп пламени проглотил
кромешную тьму. Оглушающий грохот понесся над океаном. А ракета, взмыв к небесам, пробивая километровую толщу об-

ОТЧИТЫВАЕТСЯ

лаков, яркой звездочкой понеслась вверх.
Потрясающее зрелище! Над головой громадный, вытканный мириадами звезд, качающийся небосвод. Как в сказочном цирке. Он только чуть светлее океана и бархатистее. Своим основанием небосвод упирается в толщу воды, и океан равномерно
подымает и опускает его. Хорошо видно,
как отделилась первая ступень. Ракета весело рассыпала искры и, прошив на прощание еще одно облако, исчезла.
И сразу небо своей темнотой снова придавило нас к океану. В этой темноте отсчитывает свои последние километры, свои
последние секунды, сгоревший, обугленный
и уже не нужный людям кусок металла—
все, что осталось от двигателя. Сейчас Он
врежется в воду, поднимет фонтаны брызг
и медленно пойдет ко дну.
Мне чисто по-человечески жалко этот
кусок железа, который честно послужил
людям.
А на локаторе уже вовсю кипит работа.
Небесная канцелярия прислала свою первую радиограмму: все в порядке, запуск
прошел нормально. Это значит, что головка ракеты с приборами успешно отделилась на заданной высоте и контейнер начал свой спуск на парашюте.
Считанные минуты нужны ракете, чтобы
подняться в небеса. Спуск же продолжается около часа. Да это и понятно: ведь в
контейнере установлены приборы, которые
фиксируют температуры
верхних слоев
атмосферы, давление, направление и скорость ветра, плотность, ионизацию и множество других факторов, «делающих» погоду на земле. Нужно время, чтобы успеть
зафиксировать все эти данные.
Времени, впрочем, хватит.
Ракета все
успеет передать. Все, что интересует ученых. А может быть, и больше. Завтра утром, во всяком случае, я все узнаю.

НЕБЕСНАЯ К А Н Ц Е Л Я Р И Я

Жарко. Мы сидим в шортах и шлепанцах
на босу ногу. Вентиляторы поют свою заунывную песню и мотаются из стороны в
сторону. Вот мой вентилятор начал разворачиваться влево. Дошел до крайней точки, как будто ткнулся во что-то, фыркнул
недовольно и отправился вправо. По пути
обдал меня освежающей прохладой и снова на что-то натолкнулся.
Мы разбираемся в первом отчете небесной канцелярии. Всего их будет сорок.
Кинопленка уже проявлена и высушена.
На ней несколько тысяч кадров. В каждом кадре точки-сигналы, присланные приборами. Это значение температур и влажности воздуха. Время спуска ракеты разбивается на секунды. Они тоже отмечаются на пленке, которая вставляется в дешифратор — прибор, отдаленно напоминающий детский алоскоп. Яша тянет пленку
вдоль освещенного мощной лампой окошка дешифратора и по специальной линейке отсчитывает положение каждой точки
« кадре.
•

— Т1А — минус
23. Т2А—минус 4<.
ТЗА—минус 26.
Слава и я переводим эти данные в значения температур и влажности и наносим
точки на графики. Я рисую кривые температур, Слава — влажности. И так до тех
пор, пока не кончится вся пленка.
Эта обработка называется первичной. А
потом мы будем рисовать новые графики
и по трехэтажным формулам высчитывать
скорость и направление ветра.
Процесс обработки долгий, трудоемкий
и однообразный. Но что поделаешь? Пока
метеорологическая наука делается только
так. В будущем на кораблях погоды поставят локаторы-станции,
которые
будут
принимать сигналы, сразу же расшифровывать их и набивать данные, интересующие
ученых, на перфокарты. Потом эти перфокарты вставят в электронносчетную маш и н у — та выдаст прогноз погоды в эфир.
А пока мы сидим и рисуем графики. В

{кулаке у меня пять цветных карандашей:
[черным я рисую кривую полета головки,
[остальными — температурные кривые.
Кривая полета — солидная.
Она, как
профиль Джомолунгмы. Не спеша спуска[ется вниз. А температурные кривые весело

скачут и пересекают друг друга. Они как
нагромождение холмов или ледников.
Сейчас эти «нагромождения» — самая
большая научная ценность на корабле. Они
приподнимут занавес, за которым скрыва*
ется отлично отлаженный, но вызывающе
непонятный механизм погоды.

В ЦАРСТВЕ Н Е П Т У Н А
Штурману на берегу тесно — масштабы
— Хочешь получить удовольствие?
те. Да и скучно вдобавок: дороги раз— Какое удовольствие?
Гмечены километровыми столбами, города—
— Много очень говоришь. Ты же зна(улицами. Штурману на земле делать неешь, я не люблю вопросов. С тобою прямо
Ёчего.
как в Одессе на привозе. Спрашиваю: хоДругое дело — в море.
Километровых
чешь или нет?
•столбов нет — ставить их некуда. Улицу
Сокрушенный ' этой убийственной
логи|»оже не проложишь. У штурманов свои
кой, я молча к и в н у л .
тол бы и свои улицы.
— Пойди погуди.
Павел Гаврилович Кононенко наш тре— А зачем?
тий штурман, заступил на вахту. Малень— Опять вопросы,— страдальчески воз|нй, подвижный, со вздернутым носом. Ходел руки к небу Кононенко. — Ну что ты
Кячая энциклопедия анекдотов и историй.
?;1 человек!
Карандаши очинивает тонко-тонко — уко— А можно?
оться можно. К штурманскому с^голу он
— Нужно!!!
ододвигает скамеечку, ложится на карту
Мы,
взрос 1ые, всегда немножечко дети.
[ ( и н а ч е не достает), и начинается разметка
И, чего греха таить, понравилось мне это
норских дорог. Океан, он знает лучше, чем
предложение. Уже давно хотелось мне насвою улицу. И чуть ли не на каждую
жать красную кнопку пуска ракеты—и еще
)чку океана у него припасена история.
погудеть.
— Вот тут,— тычет он карандашом в
Сколько кораблей в мире? Трудно ока|юрту,— в прошлом году выловили огрозать. И у каждого корабля свой голос
раднейшую акулу. Метров на пять была.
Как у людей. Вроде есть и похожие, но
— Именно тут?
двух одинаковых не сыщешь.
— В нашей бухгалтерии все записано.
История судоходства знает и такие слуи только тут.
чаи: объясняя причину ухода с судна, моРука у штурмана поднята. Возражения
ряк совершенно серьезно заявлял:
принимаются. Молчу.
— Гудок не нравится.
— Так вот эта акула извернулась и
А мне наш гудок нравится.
Басовито,
вглотила ведро с картошкой. Все хохонемного тревожно, но очень
сдержанно
т, а Миша — повар наш — чуть не пларазговаривает «Шокальский» с коллегами
ет. Шутка ли! Ведро-то—черт с ним! А
и с морем.
картошку два часа чистил, а она ее—
И я, уже не дожидаясь повторного при»п — и готово.
глашения, потянул на себя рукоятку гудка.
— Неужели все ведро слопала?
— У-у-уу-у! — заревел «Шокальский».—
— Все. Вместе с ручкой.
Ууу.у.уу!
I Снова молчу. И даже делаю вил, что
— Нравится?— прищурившись, спрашиерю.
вает Павел Гаврилович.
— А вот тут,— карандаш снова отмеча— Еще как!
точку,— три года назад подобрали ры— Гуди, гуди! Тропик Рака проходим.
ка-папуаса в паршивенькой лодчонке.
Такова традиция. Проходишь условную
Иторм разыгрался, ну его и потащило в
линию в океане, приветствуй владыку
крытый океан. Еле дышит парень. Несморского — Нептуна.
)лько дней не пил и не ел, а подниматьВремя близится к шести — сейчас солнна борт не хочет. Никак не поймем в
ем дело. Долго упирался, пока силой н е ' це уйдет на покой. За кормой висят золотистые облака. Прямо на глазах они преТащили на корабль. И знаешь, что оказавращаются в багряные. А потом н а ч и н а ю !
ть? Думал бедняга, что с него деньги
быстро 1 темнеть и исчезают. Спстило ухо4ерут за спасание. А потом, когда понял,
дит на покой и сразу же, чтобы не чувстбесплатно домой доставят,— ходил по
вовали себя неуютно п у т н и к и в океане,
ему судну и каждого благодарил по несвыставляет дозор — Л у н у , зтмды и Млгчпьку раз.
ный Путь. По воде от корабля убпасг л у н Кононенко ерошит волосы, улыбается и
ная дорожка. Она расходится, как шч-р, и
эва берет карандаш.
• — А сейчас мы вот здесь,— на карте ста- на горизонте похожа на большой опиши
тракт. Закроешь на м и н у т у глаза - и кантся крестик.
жется, что в ы с к о ч и т сейчас на эют трат
.— Точно?
русская тройк;) и помчится напгргрс.) ко|— Точно, Фома неверующий!
раблю.
Гри дня назад, когда я пришел на ходоРаспорядок дня нам тоже эадлгт солнмостик покурить, он с заговорцеским
це. Я просыпаюсь ом>лч <;емн. 1>пу на
ком подошел ко мне и спросил:

83

палубу.
Прямо за фок-мачтой по носу —
облака. А над ними висит солнце, умытое,
посвежевшее.
Умываемся, завтракаем и выскакиваем
на палубу поболтать перед своей вахюй.
Уже жарища. Солнцу, видимо, тоже жарко, и оно старается уйти повыше. И ходит
весь день в зените. А потом, наработавшись за день, торопится окунуться в океан — освежиться.
С восьми вахты меняются. Одни начинают работать, другие заваливаются спать.
Все это становится привычным: аэрологи
запускают свои радиозонды, метеорологи
проводят наблюдения,
геофизики
ищут
радиоактивные изотопы в воде и в воздухе, ну а ракетчики 'готовят к «бою» очередную ракету. Аккуратно, каждый день в
десять вечера — пуск.
За пять минут до пуска выхожу на палубу с фотоаппаратом и магнитофоном и
пристраиваюсь на самой корме. Отсюда
удобно фотографировать. Да и записывать
на пленку в общем-то тоже удобно. Но
мне почему-то втемяшилось в голову, что
ракету лучше «записать» поближе, поставив микрофон метрах в пятнадцати от установки. А что значит поставить?
Надо
быть там самому!
Пошел советоваться с Гайгеровым.
— Вообще-то нельзя, сам понимаешь.
Вот,— почесал в затылке профессор. — Но
ведь ты репортер. А не боишься?
— За что не боюсь?
— За себя, а не за что.
— Да за себя-то не боюсь. Боюсь за
индикатор записи.
Я постукал пальцем по маленькому прибору, вмонтированному в мой магнитофон.
— Грохот-то от ракеты приличный.
— Приличный,—усмехнулся профессор.—
Очень даже приличный.
— Стрелка как ударит по ограничителю
и...
— Ну, смотри сам.
— Пожалуй, все-таки попробую.
— Пробуй, пробуй.

Без десяти десять никем не замеченный
я пробрался на шлюпочную палубу. Метрах в пятнадцати от ажурного переплета
остановился и прижался к холодной стенке ходового мостика.
Огни притушены. Совсем рядом, прямо
над головой, качаются звезды. В нескольких метрах ворчит вполголоса океан. Ракета уперлась в небо, головка ее слилась
с чернильной синью тропической ночи. Тихо-тихо. И вдруг, как будто над ухом, Борис Кудлай начинает считать: пять, четыре, три, два один. Пу...
,
Я судорожно стиснул ручк* микрофона
и закрыл глаза.
— А что, если... — пронеслось молнией
в гблове.
Что должно было следовать после этого
«если», я так и не успел додумать. Сквозь
сомкнутые веки я все равно увидел мощную вспышку. А грохот... Грохота, как ни
странно, не услышал даже. Настолько было велико внутреннее напряжение, что я
лишь почувствовал,
как «присел» «Шокальский» в секунду прощания с ракетой.
Открываю глаза. Темнота. Тишина. Чтото несвязное бормочу 'в микрофон и, подтащив магнитофон прямо к носу, смотрю
на стрелку прибора. Ура! Стрелка двигается, как и прежде.
Пулей мчусь на корму.
— Как стрелка?— устремился
ко мне
Гайгеров.
— Порядок,— хлопнул я по магнитофону. — Выдержала!
— Да как вы смеете нарушать порядок
на корабле? — вдруг словно из-под земли
возник перед нами взбешенный помполиг.
— Самое главное, стрелка выдержала.
Сергей Алексеевич,— примирительно сказал профессор, беря его за локоть.
— Какая еще к черту стрелка?—проревел он. — Все шутите, все потворствуете,
Семен Семенович...
Он угрожающе махнул кулаком, повернулся и тут же исчез. Мы посмотрели
друг на друга и рассмеялись.

ОСТРОВ ИЗ СКАЗКИ
Прошел почти месяц со дня нашего выхода из Владивостока. В один из вечеров,
как обычно, смотрели на палубе один из
фильмов нашей уже заезженной коллекции.
И вдруг слева по борту выплыл остров
Тикомбина — первый из трехсот островов
Фиджи. Все к и н у л и с ь к борту посмотреть
на эту громадину, так неожиданно вынырнувшую из глубин океана. Начались Фиджи! Скоро, совсем скоро заслуженный недельный отдых. Так и стояли у борта, пока остров не растворился во мраке.
У моряков началась адская работа —
чтобы выиграть время, пошли кратчайшим
путем через пролив Сомосомо. Справа —
второй по величине остров
Фиджи — Ванау-Леву, слева — Тавеуни. Пролив узкий,
В'л-го около двухсот метро!?. Под килем и
того меньше. А это вот что: ежели под килем 2300 метров, жди опасности, то есть
каралловые рифы, в трех милях; если 900
метров — в пяти кабельтовых или в двух с

половиной минутах хода. А тут под килем
меньше двухсот метров!
Каждая лоция начинается словами: т и
хоокеанский район и в особенности его
южная часть — мало исследованы. Будьте осторожны! А эхолот меряет глубинх
только под кораблем. Это не на подводной лодке, где можно прощупать морс
прямо перед собой. Да еще ночь — теплая
густая темнота, как
топленое молоко Р.
кринке, окутала все вокруг. Капитан наш
осунулся. Команда предельно собрана—ловят каждое слово этого сутулого, с интел
лигентными манерами человека, больше по
хожею на музыканта или учителя, нежели
на капитана.
Заснули многие только под утро.
— Очень хорошо, мой мальчик. С лед
никовыми образованиями ты с п р а в и л .
отлично. А теперь давай-ка «погуляем» по

карте. Покажи мне, пожалуйста, острова
Фиджи.
Эмилия Борисовна, добрая маленькая,
старушка, наша учительница географии, пошарила по столу, нашла и не спеша водрузила на нос старомодные очки с веревочкой вместо одной дужки, протянула
мне указку и потихонечку направилась к
окну (она всегда наблюдала оттуда за нашими страданиями у большой карты мира).
— Ну, так где же Фиджи? И сколько
их, этих островов, мой мальчик?
— Островов этих много,— нерешительно
начал я, переминаясь с ноги не ногу. —Л
находятся они...
Взглядом обреченного упираюсь в Витьку Варшавского. Связь испытанная, верная и, самое главное, работает безотказно.
Схема проста: с Витькой — самым крупным в классе специалистом по географии,
сидит самый крупный
специалист по
I Стрельбе из резинки, которая натягивается

ДЕНЬ

ПЕРВЫЙ

Просыпаюсь и сразу же открываю
глаза. Неужели проспал? На часах половина седьмого. По полу каюты прогуливается солнечный блик. Яшка безмятежно
спит.
— Наверное, еще не подошли,— думаю
я.— Спал бы сейчас Яшка!
Иллюминатор прямо над головой. Рывком подтягиваюсь к нему и замираю от
восхищения. Совсем
рядышком,
прямо
рукой подать, шелестит пальмами остров.
Остров из сказки, в которой я живу уже
целый месяц. Несколько минут, как зачарованный, смотрю, а потом, не надевая
даже шорты, выскакиваю на ходовой мостик.
— Что это ты, Тайме, врываешься ко
мне ни свет ни заря? — спрашивает Хворостянко.
Я беру у капитана бинокль и дрожащими руками начинаю его настраивать. Сииий-пресиний ультрамарин океана уперся
в белую полосу прибоя на коралловых рифах, окаймляющих остров Коро. Эта белая
полоска делит на две части океан и голубовато-зеленую лагуну. А потом ослепительный желто-белый песок и красные черепичные крыши домиков под раскидистыми пальмами. К пальмам подступились
непроходимые мангровые заросли,
буйно
цветущие по всему острову. На берегу—
пирога и темнокожий человек с копьем
[цаперевес. Он внимательно смотрит в нашу сторону, а рядом с ним в песке возятся такие же темнокожие детишки. Прямо
как в рассказах Джека Лондона и мечтах
Витьки Варшавского!
[ «А мы еще смеялись над Витькой, думаю я,— называли его Жюль Верном». А
ведь каждый, конечно, мечтал поплавать
в океане, посмотреть хоть издали на загадочные для нас, пятиклассников, казавшиеся какими-то полуфантастическими коралловые
атоллы с названиями из дивных ска|
Л01

Г

на средний и указательный пальцы,— Коля Гунин. Колькино «оружие» всегда ь готовности. Перед Витькой на парте лежит
карта — копия той, что висит на доске. Он
быстро тычет пальцем в ту точку нашего
«шарика», в которую должен стрелять
Колька. Выстрел следует незамедлительно.
И тут отвечающему надо просто не проморгать, потому что за Кольку беспокоиться нечего. Делал он свою «работу», надо
отдать ему должное, преотлично. Умудрялся попадать даже в столицы.
Колькина пулька ударяется прямо в середину архипелага Фиджи. Повеселевший,
я обвожу аккуратно все триста островов
указкой.
— Правильно, мой мальчик — говорит
наша добрая
учительница.— Сегодня ты
честно заработал свою пятерку.
" ...Так началось мое знакомство с островами Фиджи. Было это двадцать лет назад.

Фиджи
зок, увидеть настоящие пальмы. Откровенно говоря, мы просто боялись признаться,
себе в этой мечте. Просто боялись. И вот
эта встреча. Настоящая, не в мечтах. Настоящая встреча с островами Фиджи!
— Послушай, Тайме, чай остынет. Давай-ка спустимся в кают-компанию, еще
насмотришься на эту экзотику,— говорит
капитан.
На этот раз я не согласился. Полдня
любовался — благо вахту в этот день стоять было не нужно — выплывающими навстречу островами.
Закончилась первая половина плавания.
Прямо перед нами раскинулась громадина
Вити-Леву — это самый большой из островов Фиджи со столицей Сува — местом
нашей стоянки.
У входа в порт к нам подходит легкий,
изящный «Пайлот» — катер лоцмана. На
палубу поднимается плотный, средних лет
англичанин. Он весь в белом — башмаки,
гетры, шорты, рубашка с короткими рукавами, громадная фуражка с морской «капустой». Только очки темно-зеленые. Сухо
здоровается и поздравляет нас с успешным
завершением первой половины рейса. Увидев наведенные на него фотоаппараты, коротко бросает: «Никаких снимков!» — и
деловито шагает на ходовой мостик.
Ну что ж, нельзя так нельзя! Зато можно стоять у борта и смотреть, как медленно приближается стенка пирса. А у стенки уже четыре часа стоит наш коллега.—
«Воейков».
Соотечественники машут нам
руками и улыбаются.
Швартуемся прямо к «Воейкову». И сразу же через борт к нам на палубу полезли
воейковцы. Все целуются, обнимаются и
задают один и тот же вопрос:
— Ну как?
Карманы у мужчин недвусмысленно 01топыриваются. Мы знаем — в карманах у
наших друзей сухое столовое вино. В тро-

пиках положено каждому по триста граммов в день такого вина. Нам почему-то
вино заменили соками. Воейковцы, зная
это, в последние дни свои бутылки не раскупоривали — берегли для встречи. Хоть
оно и сухое, но все-таки вино. А не выпить
по стаканчику в такой день — просто грех.
И вообще приятно, когда тебя встречают. У каждого в жизни бывали такие минуты. И каждый ценит их. Но особенно
понятны они и дороги морякам дальнего
плавания. 'Я стал им впервые и только теперь понял, что такое, после целого месяца в море, земля. Твердая, не качающаяся под ногами, земля. И люди.
На борт поднимаются портовые власти,
врач, шипшандлер (агент по снабжению).
Как и лоцман, они одеты во все белое.
Формальности заканчиваются быстро и
завершаются бокалом советского шампанского. Нам выдают валюту, и мы веселой
гурьбой выкатываемся на
набережную
Кингс-Уорф.
Проходим мимо больших складов для
копры. Воздух густо замешан на характерном сладковатом запахе кокоса, идущем
от складов, и дымящейся поблизости фабрики по переработке копры — одного из
богатств Фиджи.
— Копра — второй после сдхара продукт экспорта этой английской колонии.
Каждый год ее вывозят на три миллиона
ф у т о в стерлингов,— начинает объяснять
нам гид, молодой англичанин в белом костюме. — Из копры выжимается кокосовое
масло — его употребляют в пищу, перерабатывают в высокосортный маргарин, оно
идет на изготовление дорогих духов, мыла
и химикалий, используется копра даже в
военной промышленности. Но прежде всего кокосовый орех — один из важнейших
пишевых продуктов местного населения,
он служит приправой к самым различным
блюдам.
Рядом с гидом стоит пожилой фиджиец.
Изрезанное морщинами бронзовое лицо,
густая шапка волос с вьющимися, вернее,
торчащими мелкими колечками. Глаза с
хитринкой. Он подмигивает нам, разминает в пальцах мякоть копры, нюхает и
удовлетворенно кивает толовой.
— О кэй, рашен!
Мы по очереди берем у него копру, «понимэюще» нюхаем ее и возвращаем симпатичному старику.
— А знаете, ьак появился кокос на свете?
Мы дружно мотаем головами.
Старик внимательно осмотрел каждого
из нас, как бы оценивая, способны ли мы
проникнуться рассказанным, и, встретив
выжидающие взгляды, оживился.
' — Давно это было,— начал, не торопясь, фиджиец. — Очень давно. Узнал я
от деда, а тот, в свою очередь, от своего
деда.
Голос у старика гортанный, говорит он
нараспев, раскачиваясь в такт словам.
— Так вот, жила на острове Савойи
красивая девушка. Звали ее Сина. Слухи
о ее дивной красе дошли до островов Фиджи. Обернулся птицей король Фиджи,
взмыл в воздух, посмотрел в последний

раз на свои владения и полетел. Долге
летела птица и опустилась, наконец, возле
соломенного фале девушки. Они подружились, и Сина подолгу играла и разговаривала с птицей.
Пр9шли годы, а король так и не смо!
превратиться в человека. Умирая, он сказал. — Похорони меня, Сина, перед своим
фале. На моей могиле вырастет высокое,
стройное дерево. Из его листьев ты сможешь сделать себе веер, а плоды его будут тебе нежной пищей и ароматным напитком. Когда ты коснешься губами прохладного молока, чтобы напиться, я буд>
ощущать твой поцелуй.
Сина любила своего пернатого друга и
исполнила его завещание. И вскоре поднялась перед фале стройная пальма, листья
которой трепетали н а ' ветру и протягивались к людям, как руки. Под листьями повисли гроздьями золотистые орехи. Люди
назвали их плодами жизни.
Вот так и появилась на свеге первая
кокосовая пальма...
Выходим из порта. Город чистый, опрятный, с аккуратно подстриженными лужайками. Кругом акации и кокосовые пальмы
Крупные, величиной с человеческую голову, кокосовые орехи. Возле каждого дом,.
диковинные кустарники с яркими, в размер блюдца, цветами.
Деловито снуют машины, то и дело останавливаясь перед нами. Движение лево
стороннее, с непривычки мы все время
лезем под колеса. Но водители не обижа
ются. Они приветливо машут нам и кри
чат: «Гуд дей, ра-шен!»—о нашем приез
де уже знает весь город.
Мы улыбаемся, и каждый в меру свои\
способностей «спикает» по-английски...
Конец рабочего дня. На улицах мною
людей. Идут фиджийцы в юбках (и жен
тины, и мужчины ходят в юбках). Э.
плечистые, шоколадного цвета люди С густой и плотной шапкой иссиня-черных во
лос. Все, как правило, высокого роста, особенно полицейские. Индийцы,
которые
кстати говоря, составляют
большинства
населения островов (180 тысяч против 15п
тысяч фиджийцев),
одеты в европейски'
костюмы и неизменные сари. Нас повею
ду окружают и заговаривают с нами. Ка
ждый такой разговор начинается так: «Р\
сия-хинди-бхай-бхай.
И обязательно до
бавляется: «Спутник!»
Молодежь, видимо, прямо на работ г
переодевается в разноцветные, яркие спс]>
тивные майки, трусы и гетры, с клюшкам и
для травяного хоккея и с мячами для рс:
би группами направляется на стадионы
надо спешить, скоро стемнеет.
Облака застывают друг над другом
этажами, как рамы в гостиной антиквар I
•Солнце падает быстро и развешивает и
них поочередно картины, подсвечиваем!.''
изнутри пурпуром. Кажется, что смотрин;'
на многокрасочную обложку журнала. Че:
ко вырисовываются на фоне п л а м е н е ю :
го заката кроны пальм, за гранитной стен
кой набережной замерли силуэты корабле и
и где-то, проткнув горизонт, торчит едино
кая удочка. И все это на пять-шесть м и н \ I
застывает.

*А потом сразу же наступает ночь. Начинают хлопать ресницами звезды на бархатном небосводе (он здесь прямо выткан
весь звездами), подмигивают прохожим
рекламы, в море купаются корабельные фонари — английские, испанские, француз-

ские, итальянские,
русские.

„аходим огоньки своих

с удовольствием
1
кают

американские и наши,

-и

весело шагаем «домой». Фиджийцы провожают нас до самого корабля.

ДЕНЬ ВТО РОИ
С утра отправляемся на базар. Глаза
разбегаются от обилия товаров. В рыбном
ряду на широком наклонном прилавке,
отделанном белой блестящей плиткой, лежат диковинные рыбы. Их все время поливают струйками холодной воды. Рыбы
много: длинные, с вытянутыми, как у
щуки, мордами и загнутыми назад зубам и — барракуды (их здесь боятся больше,
чем акул), крупные, широкоспинные тунцы, крутолобые золотые макрели. Говоруньи-фиджийки торгуют крабами, креветками, моллюсками двухстворчатыми и брюхоногими. Целый зоологический музей!
Горы фруктов:
душистые
ананасы,
гроздья бананов, знаменитое манго, овальные плоды дынного дерева — «попо», крупные, как баскетбольные мячи, плоды хлебного дерева. И знакомые нам яблоки, мандарины, апельсины. *
Особенно привлекателен ряд с сувенирами. На столах инкрустированные перламутром браслеты, серьги, броши и бусы,
отделанные раковины тридакны (жемчужницы), модели катамаранов, вырезанные
из дерева божки и идолы, самые разнообразные игрушки.
Пройти мимо этого ряда просто невозможно, да и торговцы наперебой снижают
для русских моряков цены. Каждый яз нас
запасается сувенирами, и настойчивые торювцы, разузнав, номера наших кают, отправляются с этими покупками на «Шо-

ЛЕНЬ

кальский». Не позволишь отнести — обидятся. А обижать этих добродушных и
милых людей просто невозможно.
Выходим на рыночную площадь. Ртутный столбик застыл на тридцатом делении.
Бывает, правда, «похолоднее» — плюс 28,
потому что сейчас на Фиджи зима, л летом температура повышается максимально до 32-х градусов. Преотличнейший климат!
По главной улице подходим к резиденции губернатора. За красивой узорчатой
решеткой (кстати, единственной в городе)
под сенью деревьев и кокосовых пальм —
приземистое серое здание. Вдоль решетки
прохаживается рослый плечистый полицейский. На черной форменной рубашке красные ленты, белая юбка вырезана снизу
зубчиками. Это — привилегия полицейских.
Прочие мужчины в белых юбках не ходят
и подрезают их ровно.
На плече у полицейского громадное, пожалуй, больше чем он сам, какое-то средневековое ружье. Несколькими днями позже я случайно узал, что таких ружей в
полицейском управлении всего два. Просто
больше не надо. На посту стоит один человек, каждые два часа его сменяет другой
с таким же ружьем, причем церемония
проходит очень торжественно. Ружья эти
давно уже не стреляют, и поэтому даже
стволы перестали чистить.

ТРЕТИЙ

Сегодня мы знакомимся с историей островов Фиджи — у нас экскурсия в этнографический музей.
В глубине ботанического сада—большою прохладного парка с дорожками, посыпанными гравием, стоит одноэтажное здание музея. Нас приветливо встречают у
входа, и мы заходим в полутемный зал.
Первое, что мы видим,— громадное рулевое весло из очень твердого дерева «веси».
— Этот экспонат можете не только потрогать, но даже поднять,— предлагает
нам гид.
Пробуем. Вначале вдвоем — не получается. Присоединяется третий — то же самое. Вчетвером справились,
довольные,
весело потираем руки. Фиджийцы улыбаются. Оказывается, таким веслом гребли
вдвоем. Гребли, а не просто подымали!
От смущения не знаем, куда деваться.
— Раньше мы были посильнее,— \ ч м >

каивает нас двухметровый гид. — Гребли
такими веслами в боевых каноэ-друа
длиной в сорок метров. Эти суда орали па
борт по 150 воинов.
К нашему сожалению, места для таком
громадины в музее не оказалось.
Паруса к таким судам сплетены из плотных листьев пандануса. Рядом с и а р у ш
ми лежат тяжелые боевые палицы, у к р и
шенные резьбой. Чтобы еще ра I кг опро
СТОВОЛОСИТЬСЯ, ПОДЫМатЬ И Х п и к т

уже

III'

решился. Заго с удопольстигм ш>дг|>и>>|
ли деревянные копья с н а к о н е ч н и к а м и и >
рыбьей кости и раконин.
Превосходные тнчарныг и (делим ч*и I
жи — лучшие в Океании. Но I и-ним |>н Iвешаны д у х о м ы о му ш к а л ь н ы е им» фумгп
ТЫ

И1

ЬруННЫХ

барабаны. Нл
того /кг но и
МЫ

I |'.| МГ1.1И1ММ.И

II.тип,.I

||.п.оими

И

и |н п ш н п . к

фпюи
пыдолблснимг н >
большие, конической фор
Ч.111111

I 14

П|1М| о .01'

I. МП I

ДЕНЬ

ЧЕТВЕРТЫЙ

— Всем, кто едет за кораллами, подойти к боту номер два,— объявил по спикеру старший штурман.
Хватаем с Яшей акваланг и выскакиваем на палубу.
Наш тупорылый бот нехотя распарывает
лазурную гладь лагуны. Впереди на рифах
пенятся белые барашки прибоя.
— Выключить мотор! — командует боцман, не доходя метров 150 до рифов.
Мы с Яшей ныряем по очереди. Впрочем, можно нырять и без акваланга — просто в маске, так как глубина здесь два-три
метра. Правда, долго под кодой не продержишься — в тропиках она очень соленая и тяжелая, все время выталкивает наружу. Зато можно просто лечь на воду и
смотреть, как порхают рыбки самой неожиданной окраски, как медленно ползают
по дну морские звезды и ежи.
Среди кораллов сидят круглые актинии—
розовые, желтые, фиолетовые, одни с перистыми, тончайшими, словно
кружева,
лепестками, другие с толстыми подвижными щупальцами, которыми они захватывают и отправляют в рот добычу.
В тридцатиградусной, освещенной солнДЕНЬ

цем воде ползают крабы, стрелой проносятся кальмары.
Но уж больно хороши
на рифах рыбки. Они переливаются всеми
цветами радуги — ярко-синие в
голубой
горошек, 'желтые с черными полосами и
кругами, красные с синими пятнами. Одни
замирают неподвижно, словно давая нам
возможность полюбоваться своими «одежками», другие медленно проплывают целыми стаями, а потом, чего-то испугавшись,
вмиг исчезают из глаз.
Поначалу ломаем все кораллы подряд.
Через полчаса, сообразив, что все дно
морское не переломаешь, начинаем выбирать. Кораллы самые разнообразные — одни
в виде кочана капусты, другие имеют форму гигантского распустившегося
цветка,
третьи похожи на рога оленя, четвертые...
В общем, любые формы, на которые только способно самое смелое воображение.
Оторвать кусок коралла,
вынырнуть и
положить его в |бот — дело не хитрое.
Скоро наше маленькое судно оказывается
доверху забитым этим добром.
К тому
же начался прилив, и нырять становится
все труднее. Заводим мотор и отправляемся «домой», на « Ш о к а л ь с к и й » .

ПЯТЫЙ

Еще не успели позавтракать, как с пир- — «Господин», — объясняет по-английски
са раздался знакомый
голос
шофера
Юра.
Джимми:
Наш шофер истолковывает это по-своему: он решил, что Яша—босс, как он выра— Констэнтино, Я-аша!
зился. Около часа он так и величал ЯкоМашина уже заправлена и ждет нас.
ва — «кляча», «кляча». И только когда
Наскоро завтракаем, берем консервы, фомы, не в силах больше сдерживаться, потоаппараты, магнитофон,
загружаем все
валились на траву, Джимми понял: что-то
это в багажник 'и отправляемся в поездку
неладно.
по острову.
— Так что же такое кляча? — вновь,
Через пятнадцать-двадцать минут машиуже испуганно, переспрашивает он.
на выскакивает из Сувы, дорога начинает
— Старая, немощная лошадь,— не выпетлять в густом тропическом лесу.
держивает Яков.
Джимми хорошо знает местную флору и
Джимми виновато машет руками и долначинает тут же знакомить нас с нею. Панго-долго извиняется.
данусовое дерево с длинными разрезными
Отличное асфальтированное шоссе прилистьями, из них плетут паруса, маты, циводит нас на королевский пляж. Изуминовки. Манговое и рядом с ним высокое
тельный твердый
песок. Стеной стоя!
хлебное дерево, усеянное ярко-красными
красавицы кокосовые пальмы. Поплавали,
цветами «пламенное» дерево. На открытых
насобирали морских раковин и отправиместах стоят огромные, с густой кроной и
лись в полутемный, очень экзотический и
желтой
корой, таитянские каштаны. В
очень уютный бар. Неслышно ступая, офипрохладной тени такого дерева отдыхает
циант-фиджиец мгновенно поставил перед
целое стадо. Над лесом одиноко возвышанами холодное пиво и включил магнитоется хвойное дерево каури или дакуа, дафон.
ющее ценную древесину.
На Фиджи их
Уже к вечеру добрались до фиджийской
осталось мало, но еще можно встретить
деревни. Она небольшая, двадцать пятьредкие экземпляры — до восьми метров в
тридцать хижин, сложенных из толстых
обхвате, возраст их — семьсот с лишним
белых циновок. Нас встретил староста и
лет.
пригласил к себе в дом. У порога сняли
Тропинка выводит нас к водопаду. Стобашмаки и уселись полукругом, поджав
метровой серебряной струей низвергается
под себя ноги. Рядом со старостой села его
он прямо с небес. Все с удовольствием
жена. Перед ней—чугунный чан с кавой—
садятся в густую мягкую траву.
национальным напитком фиджийцев, приготовленным из сока разных растений.
— Ну-ка, кляча,— обращаясь
к
Яше,
Хорошо, что лишь в последний день я узговорит
Юра
Колесников. — доставай
нал, что для почетных гостей подают капровизию.
ву, в которую обязательно
плюют все
— Что
такое
кляча? — интересуется
женщины племени. А тогда мы этого кс
Джимми.

знали и с удовольствием потягивали прохладны» сладковато-кислый и немножечко
хмельной напиток.
Говор у фиджийцев гортанный и нараспев, да и говорит наш гостеприимный хозяин, раскачиваясь в такт словам. Все это
в полумраке хижины придавало встрече
какой-то
неповторимый, фантастический
[колорит.
Д Много интересного узнали мы в этот
[вечер. Общественный строй
фиджийской
деревни так и остался кооперативным и
(коммунальным. Корни его уходят в патриархальный родовой быт. Всем владеют
н делают все сообща, коллективно. Поровну делят между жителями деревни урожай
и улов, сообща строят новые дома. СущеВтвует старинный обычай «кере-нере», согласно которому любой может попросить
у знакомого или родственника все, что
ему угодно. Возвращается, например, из
ода фиджиец в новой рубашке. Но это
овеем не значит, что рубашка эта будет
принадлежать ему вечно. Через неделю
на кому-нибудь понадобится, и обладатель
с легкостью расстанется со своей попкой.

ЧЕНЬ

В хижину по нашей просьбе пригласили
детей — больших любителей и умельцев
петь народные песни, очень мелодичные н
немножечко грустные. А потом мы пели наши, русские, песни.
Провожали нас поздно. Всей деревней.
До отказа забили багажник кокосовыми
орехами, по очереди жали нам руки, и каждый старался что-нибудь подарить. Добрые, хорошие люди. Они сразу поразили
нас своей скромностью, умением себя держать. Они всегда приветливы, дружелюбны, веселы и в то же время сдержанны,
с каким-то врожденным тактом и внутренним достоинством.
В дороге снова пели. Спел нам свои песни и Джимми. Он индиец. Я сидел рядом
с ним и хорошо видел его глаза. Они были очень грустными. О чем думал Джимми. Может быть, о своей родине, о которой обязательно вспоминаешь, когда ноешь свои песни? Вот так и нам в этот вечер чудились в мангровых зарослях белоствольные русские березы, а на подстриженных английских лужайках — васильки
и ромашки.

ШЕСТОЙ

С моря дул легкий бриз. Королевские
кьмы грудью ложились н а ' н е г о и гордо
ткидывали назад свои косматые кроны.
адрав кверху головы, мы с вожделением
[смотрели на кокосовые орехи. Нам очень
хотелось пить, мы явственно ощущали
вкус прохладного сладковатого
молока,
ак хорошо утоляющего жажду. Рядом с
[нами кувыркались в песке фиджийские
пьчишки. Достать нам орехи они паотез отказались — в воскресенье лазить на
Мальмы нельзя, воскресенье — день бога.
1о потом, посовещавшись немного, они
овели нас подальше от берега. Мощные
>мангровые заросли скрыли нас и мальчишек от посторонних взглядов, ьог, кочно, остается богом, но если родители
видят, почему бы и не подзаработать
ва-три шиллинга?

ДЕНЬ

Через несколько минут
разрубленные
кокосовые орехи уже лежали у наших ног.
И сразу же к нам потянулись детские ручонки:
— Пенни, пенни!
И тут случилось невероятное. Хлопая
всех по вытянутым рукам, вперед пробрался крепкий, ладно скроенный паренек
с веселыми озорными глазами. Он презрительно посмотрел на своих приятелей, величественно взмахнул рукой и коротко изрек:
— Рашен, презент! (Дарю, мол, русским
орехи).
Такое нам встречалось здесь редко. Везде и за все мы привыкли платить. Л тут
вдруг — на тебе! Растроганные, мы подарили мальчишкам весь свой запас русских значков.

СЕДЬМОЙ

I Сегодня я в некотором
роде именинпик — до меня еще ни один советский радиокоммента тор не вел репортаж о футВольном состязании с островов Фиджи.
| Ровно в час дня включаю свои микрофон.
к — Внимание! Говорит Сува, говорит СуВа. Наш микрофон на стадионе полицейВкого управления столицы островов Фид1»и. Сегодня в международном товарище•ком матче встречаются сборная полицейКвх города и команда советского экспедиШионного корабля «Шокальский».
(Налево от меня—ворота хозяев поля, на-

право — ворота русских. Столичные блюстители порядка сменили свои традиционные рубашки и белые юбки на полосатые
черно-белые футболки, такие же гетры и
белые трусы. На груди у каждого —
большая
эмблема
футбольного клуба.
Наши футболисты остались верны своим
традициям. Как и все советские спортсмены, выступающие в международных матчах, они играют в красных футболках.
Только на груди у них, на том месте, где
обычно пишут «СССР», нарисован корабль, а над ним полукругом написано
«Шокальский».
89

Репортаж вести трудно. Определенной
тактики не придерживалась ни та, ни
другая команда.
Но я старательно расс к а з ы в а л о стремительных проходах
по
краям, красивых завершающих ударах по
воротам и эффектных бросках вратарей.
И время от времени называл даже имена
фиджийских футболистов, хотя
сделать
это было не всегда просто. Судите сами:
центрфорварда,
например,
звали Эпле
Малеле Кнум до Лоо-Лоо. К тому же парми из полицейской команды играли без
номеров на футболках.
Нам не повезло. Мы проиграли — 2:4.
Ну что ж, футбол, есть футбол. Правда,
нашлись и такие, что переложили
всю
вину за проигрыш на кеды, в которых играли наши ребята (фиджийцы, мол, в бутсах, им-то проще). Разговоры эти прекратил профессор Гайгеров — тренер нашей
команды, в прошлом отличный футболист.
— Играть надо было, а не языки теперь чесать!
Не согласиться с ним было нельзя. И
все решили подождать реванша. Кто зна•ет, может, и придется еще встретиться футболистам советского экспедиционного ко-

рабля «Шокальский» со своими коллега
но мячу из полицейского управления ос
рпвов Фиджи. Ведь мир так тесен!
А пока — до свидания, Фиджи!
Тихий благословенный уголок развали
вающейся Британской империи, л н г л м ч1
не сделали из Фиджи курорт. Я слыш; .;
что бывший премьер Макмиллан предпо
читает отдыхать только там. Ну что >ь'
Его можно понять. Отличный климат, к»
ролевский пляж с кокосовыми пальмами
безмятежный гольф и прохладный оран.на открытой террасе. Пока все это есть почему бы и не попользоваться.'
...Загар долго не держится. На н а м ' его не сохранишь, даже если он и нриобр.
тен в тропиках. Но зато я привез с фиджи
кораллы, раковины, высушенные м о р с ь .
звезды и маленький катамаран. И коглл
мне хочется отдохнуть, я смотрю на них
и сразу же вижу лазурную" гладь океан.I
словно из сказки выплывающие острова
м я г к о шелестящими пальмами и темнок"
жего человека с копьем наперевес. Экз!
тика. И название-то какое — Фиджи..

«ТАК Б Е Р Е Г И С Ь ЛЮБВИ МОЕЙ
В помещении телеметристов снова тесно. Сейчас будет пущена ракета — первая
во второй половине рейса. Все сосредоточенно уставились в приборы.
— До запуска — пять минут. Всем покинуть палубу,— командует динамик голосом Бориса
Кудлая.
Все и так ее уже покинули, но порядок
есть порядок, объявлять об этом
надо
обязательно.
— Готовность одна минута. Протяжка!
Локатор бесшумно
тронулся с места.
По экранам
осциллографов
побежали
желто-зеленые зайчики настройки.
— Готовность пять секунд, четыре, три,
две. Внимание! Старт!
По носу корабля — сноп пламени, грохот над океаном и взбесившиеся зайчики
на мерцающих в темноте экранах. Зайчики
взметнулись и... пропали!
— Черт бы ее побрал! Сорвалась!— выдавил из себя побледневший Павел Петрович.
— Не пошла,— голова Алексеева упала
на руки. Все притихли, как на похоронах.
Не пошла сегодняшняя ракета. Вернее,
пойти-то она пошла, но вот уже в небе
что-то случилось с каналом связи, и связь
прервалась.
Первая неудачная ракета. Подвела она
сегодня людей.
Что делать? Болтаться здесь еще сутки — затянем экспедицию. И ждать до
утра нельзя — ракеты пускаются только
ночью.
Гайгеров собирает совет. Совещались
недолго и вынесли решение: подготовить
к пуску следующую ракету. Но ведь легко сказать — подготовить. В нормальных
УО

условиях ее собирают часов семь-восем:
А сейчас ночь и, как назло, пошел дож и,
— Повторяю еще раз, товарищи,— рог.
ным голосом говорит Гайгеров,— каждым
может от работы отказаться. Эго вап>
право.
— Как вы можете, Семен Семенович
— Неужели мы думаете...
— Хватит базара!— поднялся Алексе-*
— Работать надо.
Каюта Гайтерова вмиг опустела.
Помню, где-то я вычитал: человек и
поминает в своей жизни не годы, а Л И Р
и минуты. Эти минуты я, наверное, ни
когда не забуду.
...Длинными струями дождя
небо
м е р и ю «привязало» к себе наш корао I
И в этих нитях неслышно двигаются ф-.ш
тастические фигуры в длинных плащах
капюшонами.
Три часа продолжался этот адский т р , >
Три часа мы лежали в дрейфе. А поп^
наши ракетчики с посеревшими лишш»
ввалились в кают-компанию и прохрип
ли:
— Порядок. Можно запускать.
И запустили. На этот раз удачно.
Спал я в эту ночь плохо. Снились >
кие-то кошмары. В шесть был уже
и
палубе. Судно снова лежало в дрейфе
выверяли ход.
Солнце мягко выкатил».
из-за горизонта и повисло над «Шокл.п
ским», протягивая к воде тонкие лум
Они вытянуты, как стрелы, натянуты
к а ж е т с я , что они даже звенят в этой I
шине. Да еще слышно, как льется во I
из отверстий, что выше ватерлинии, >
поют свою бесконечную песню вентиля *•
ры.

Завтракаем и принимаемся за расшифровку вчерашней, вернее, сегодняшней ракеты. Отличные сигналы — четкие, бесперебойные. Приятно даже расшифровывать.
Яша улыбается:
— Увлеклись, ребятки. Этак после обеда
и делать будет нечего. Перерыв!
— Тайме, телеграмму получай!— весело
кричит Борис Козин и, размахивая телеграфным бланком, взбирается по трапу
на шлюпочную палубу.
Весточка из дома. В ней всего несколько
(лов, а как эти слова приятно прочитать
здесь, за тысячи километров от Москвы!
Тем более, что и приходят они к нам в
общем-то не часто.
А вот Николай Тютюшин, хозяйство которого рядом с нашей лабораторией, получает весточки по нескольку раз в день.
Правда, не из дома эти весточки и совсем они не личного плана — фототелетрафный аппарат «Ладога», работающий в
режиме радио,
принимает синоптические
карты. На «Ладоге» и работает Тютюшин.
Карты эти ждут все, потому что они
«рассказывают» нам о погоде на ближайшие дни. Как там погода?— вопрос в море самый первый.
Вот и сейчас склонился Николай
над
своей «Ладогой» и принимает очередную
карту.
Передача идет из Гонолулу.
Гам, в
метеорологическом центре, собираются и
обрабатываются данные о погоде. Синоптики составляют
приземный и высотный
•анализы, наносят их на карту и отдают
ее на передачу.
Карта вставляется в машину, т о ч н о такую же, как и «Ладога», и начинается передача в эфир.
По карте скользит тонкий луч. В определенной последовательности он «прочерчивает» всю карту и подает сигналы па
передатчик. Темное место на карте — так
на передатчик идет большой сигнал в
эфир, мощный. Посветлее — сигнал поменьше.
Мы- эти сигналы ловим приемником. , С
приемника они идут в «Ладогу» и луч
прибора начинает рисовать карту. Происходит обратный процесс. На метеостанции
в Гонвлулу цвет карты определяет электрический сигнал, а на корабле сигнал
определяет цвет. Здесь заложен принцип
прожигания электрохимической
бумаги.
Сильный ток — бумага отлично прожигается, ток слабее — прожигается
меньше,
совсем слабый — белое пятно.
Гуляет луч по листу бумаги и гуляет.
А через несколько минут карта уже готова. Садится за нее наш синоптик Перфильева, а за ее спиной уже полно любопытных: «Ну, как там она, погода-то?»Такие карты принимаются, как я уже
юворил, по нескольку раз в день. Поэтому
«Ладога» ни разу х не подвела нас.
Сидеть в лаборатории Николая и смотреть на рождающуюся карту можно подолгу, как в кино. Одно плохо — курить
здесь нельзя. А на полубе жарко. К тому
же мне нравится во время курения наблюдать за чьей-нибудь работой. С этой точки

зрения один из интереснейших объектов —
радиорубка.
Я люблю в радиорубке забраться с ногами в угол удобного кожаного дивана и
наблюдать
оттуда за работой
Георгия
Кузьмича Шамова. Сильные жилистые руки на ключе, упрямо сдвинутые
брови.
Быстро работает Шамов. Радиограммы летят в эфир одна за другой.
Когда я сижу в радиорубке и наблюдаю
за работой Георгия Кузьмича, моя
профессиональная
любознательность переходит в элементарнейшее любопытство. Но
ведь это действительно
интересно — за
сериями сплошняком идущих та-та-та —
дела целого научного коллектива.
Почти неделю я исправно изучал азбуку
Морзе: вначале по книжке, потом работал
на ключе. Но Георгий так быстро отстукивает сигналы, что все мои недельные
мучения пошли прахом. Из каскада та-тата я с трудом улавливаю некоторые буквы.
Любопытство мое от этого не поубавилось, скорее даже наоборот. И вот мне
приходится подсматривать
из-за
плеча.
Шамов не любит, когда ему мешают. Я надеваю очки и смотрю метров с трех. Сейчас он передает радиограмму Гайгерови.
Наш профессор пишет мелко, очки мне не
помогают, я снимаю их, дышу Георгию
чуть не в затылок.
«Во время
плавания на экваторе мы
были свидетелями еще одного сравнительно редкого явления в этой зоне. Вместо
обычных восточных ветров дули
западные. Это связано с особенностями циркул я ц и и воздуха в экваториальной зоне в
условиях незначительной силы Кариолиса, то есть отклоняющей силы вращения
земли».
Георгий поставил точку и обернулся:
— И что это тебе не сидится на диване? Не понимаю... Я так обожаю это занятие.
Он встает с вертящегося стула и забирается в угол дивана.
— Давай покурим.
— Давай.
Георгий вытаскивает сигареты, чиркает
спичкой, мы затягиваемся. Он выпускает
дым из носа, мечтательно закидывает голову и медленно говорит:
— Вот Семен Семенович пишет: незначительная сила Кариолиса. Иногда
она
бывает такой значительной, что влияет даже на судьбу человека...
Я устраиваюсь поудобнее в противоположном углу дивана и слушаю.
— Как-то пираты захватили
корабль.
Команду всю, кроме капитана, перебили.
Д за к а п и т а н а думали получить выкуп. Но
он оказался человеком небогатым, поэтому решили
прикончить и его. Времени
прошло уже много, капитана держали в
трюме, и где находится п и р а т с к и й корабль,
узник, конечно, не знал.
Георгий з а д у м а л с я и подмипгул:
— Интересно?
— Где п и р а т ы , т а м шчмда ишерссно
Только вот где Кариолис?
- Будс! тебе и Кариолис. Ь'ольно торопишься... Так вот, нашелся среди пира'.'1

тов один романтик. Он пришел к своему
капитану и говорит:
— Чего нам его убивать просто так?
Подумаешь — одним мертвецом на свете
больше, одним меньше. Вот если угадает
•н, в каком полушарии мы сейчас плаваем — даруем ему жизнь. Не угадает —
пусть рыб кормит.
Так и сделали. А капитан подумал и говорит:
— Дозвольте перед смертью помыться.
Пират, хоть он и был пиратом, морские
традиции чтил свято.
— Ну что ж,— говорит, — помойся.
И пленник пошел мыться. А потом приходит и говорит:
— Мы в Южном полушарии.
— Как это он определил?— недоумеваю
•.
— А очень просто. Вода ведь стекает
в отверстие.
— Ну и что?
— Ну и образуется бурунчик. В одном
полушарии сила Кариолиса крутит его по
часовой стрелке, в другом полушарии —
наоборот.
— Молодец капитан!— восторгаюсь я.
— Молодец, молодец... Будешь молодцом, когда перед тобой маячит перспектива быть вздернутым на рее.
— Ну, ладно. Поболтали, покурили и
хватит.
Георгий впихивает ноги в шлепанцы и
снова садится за ключ. Я занимаю «рабочее» место за его спиной.
«...Нас заинтересовали условия зарождения тайфунов,— продолжается радиограмма Гайгерова. — При плавании в тропической экваториальной
зоне
исследовалась аэрологическая структура пассатных
и тропических фронтов. На этих фронтах
значительный раздел ветра. На основной
ветви тропического фронта, которую пересекало судно 9-го и 10-го июня, началось
превращение частной депрессии, то есть
небольшого 'циклона, сравнительно слабого, в тропический циклон «Дина»... Тайфун «Дина» в дальнейшем пошел на Филиппины, Тайвань и Японию, принес там
большие разрушения и бедствия».
...А начиналось все это так. Мы с Юрой
Колесниковым лежали на раскладушках
на верхнем мостике и отдыхали после
очередной вахты. За кормой, как всегда,
громоздились пышные груды взбитых, как
перины, облаков. Л у ч и солнца пробивали
их тонкими желтовато-оранжевыми лучами.
Я с удовольствием смотрел на эти висящие друг над другом облака. И небо над
ними всегда чистое-чистое, без единого
пятнышка. И так по всему горизонту.
А сегодня по ходу корабля небо какоею матовое, словно серо-голубой фарфор.
И прямо над горизонтом — единственное,
очень плотное, хоть хватайся за него, облако с голубоватыми прожилками. Облако все время меняет форму. Вначале оно
было похоже на летящего журавля, потом
журавль превратился в мышку с длинным
хвостом. Мышка не замедлила стать гоночным автомобилем, ну а автомобиль
размотался в какой-то совершенно непонятный жгут с лохматыми краями. Столько

92

трансформаций с одним облаком, а Юреметеорологу хоть бы что!
Лежит себе
спокойно и читает.
— Вместо того, чтобы упиваться этим
детективом, посмотрел бы на облако, чтото оно не очень нравится мне.
— Не детектив, а научно-фантастическая повесть,— взорвался Юра. — Комуто ведь надо читать ваши красочные описания лунных кратеров и марсианских каналов.
,
— Значит, страдаешь?
— Да не очень. Я же не твою повесть
читаю... А насчет облака ты, пожалуй,
прав — мче оно тоже что-то не нравится.
Пойду-ка в лабораторию.
Тебе советую
сделать то же. Потому что это облако задаст нам сейчас жару.
А облако уже заняло полнеба и быстро
приближалось к нам.
— Стало быть, покачаемся на шторме?
— К сожалению, к моему сожалению,
да и вообще всех трезво мыслящих людей,— начинает язвить Колесников,— да,
покачаемся. К твоему сожалению, настроить тебя на романтический 12-ти балльный
шторм не могу.
Юра оказался прав. Двенадцати балловя так и не дождался, но вот восемь-девять
было. И ветер гулял над нами со скоростью двадцати метров в секунду, и небо
задернулось
серыми грязными тучами.
Пошли длинные с белыми гребешками пены, волны. Начало качать. В кают-компании поехали по столу тарелки, котлы в
камбузе накрепко привязали к плите. А
в каюте вещи загуляли в самых произвольных направлениях. Мне их посоветовали не трогать — дело безнадежное, сами найдут себе место. И находили, как
правило.
Но нам, конечно, повезло. «Дина» захватила нас лишь краешком. В середине
же тайфуна скорость ветра достигла шестидесяти метров в секунду.
Громадные разрушения несут с собой
тайфуны. И, видимо, по иронии судьбы,
их называют женскими именами — «Клара», «Нэнси»,' «Сильва», у нас вот «Дина».
Несколько лет назад все суда в Тихом
океане получили с американского исследовательского корабля вот такое штормовое
оповещение: «Меня не любишь, но я люблю, так берегись любви моей!» И подпись
«Кармен».
Любовь эта наделала много бед.
Изучение тайфунов, пожалуй, — одна н
интереснейших областей метеорологии. Ни
очень опасная. Несколько лет назад те же
американцы послали в центр тайфуна спс
циально подготовленный для этого крен
сер. К его бортам прикрепили толстые
броневые листы — для большей устойчивости. Крейсер вошел в центр, но первая
же радиограмма, посланная с его борта,
«Высота волны — 30 метров» — оказалась
последней.
С тех пор любителей изучать тайфуны
в их логове с кораблей больше не м а \
дится. Правда, американские и японсниг
специалисты до сих пор предпринимай! I
попытки проникнуть в центр тайфуна -

*го «глаз»—на специальных самолетах-разведчиках. Вместе с ними одно время работал и французский метеоролог ПьерАндре Молэн, который недавно выпустил
книгу «Охотники за тайфунами».
Три дня мучил нас этот шторм, три дня
неистовствовала «Дина». А потом шторм
неожиданно утих. И, опираясь о горизонт,
, закачалась на волнах радуга. Разбухая
| прямо на глазах, она двинулась нам павстречу, проваливаясь все глубже и глубI же в океан. И сразу же небо за ней рас' -чертили первые полосы дождя. Надвинулась темнота.
Таких ливней, как в тропиках, я нигде
видел. В начале тянутся длинные тяже1ые капли, а потом в луче
прожектора
ш превращаются в нити. Не долетая до
шубы, эти нити разрываются, как точки
к тире под рукой Георгия Кузьмича. Ка-

жется, это само небо присылает нам радиограммы.
Дождь прекращается так .же неожиданно, как и начался. И снова появляется радуга. Она медленно выныривает из океана и шагает все дальше и дальше от нас,
худея прямо на глазах. Худеет до тех пор,
пока не превращается в тонкий, искрящийся обруч, который застывает на горизонте.
А потом пропадает и обруч, выкатывается солнце и освещает океан с рваными
волнами, серыми, а не бирюзовыми, как
обычно, переливающимися бесформенными
глыбами и изредка вздрагивающими, как
человек после ссоры, когда простить обидчика трудно...
Шамов отстучал последнюю радиограмму, расправил плечи так, что хрустнули
кости, и, обернувшись ко мне, сказал:
— Ну вот и все. Пошли обедать.

«А ЧТО ЭТО ДАСТ?»
Ночь накрыла Тихий. Прижалась плотно
к кораблю и к волнам. За кормой хоть
|Слаз коли — ничего не видно. А там и
•волны, и ветры, и сила Кариолиса.
На
1
кор-ме стоять страшно, не то что на носу—
вин г размалывает волны, они гудят и грозятся проглотить корабль.
, А Яша сидит в каюте и читает Эйнштей«а. «Е» равно мс2. «Е» — энергия. Чья
энергия? Наверное, этой стихии, которая
ю минуту может проглотить «м» —
[твою маленькую ничтожную массу. И проглотит, не взирая даже на то, что полетишь ты со скоростью света, и даже в
квадрате. Какая чушь!
Готовность минус 30 минут,— спасает меня Кудлай от этих
дьявольских
.наваждений.
Сейчас будет стартовать брагинская раета, последняя в серии запусков по его
^программе.
На долю молодого ученого,
кандидата
физико-математических наук
[Юрия Анатольевича Брагина выпал, по•Калуй, наибольший успех в экспедиции.
Впервые исследовалось электрическое со' стояние атмосферы. Измерение концентрации заряженных частиц позволило Браги•у обнаружить слой повышенной ионной
внцентрации в экваториальных широтах.
Ранее он наблюдал такой слой только в
меренных широтах. И вот теперь стало
сно, что
существует
он в глобальном
сштабе, то есть в атмосфере всего земго шара.
Брагин — мой
непосредственный нальник, он руководит группой обработчиов. В пятьдесят шестом окончил Московкий физико-технический институт. Занижался моделированием процессов работы
активных двигателей,
а потом поехал
Север — на Землю
Франца-Иосифа
ндировать ракетами атмосферу. Вот там
и взялся за этот непонятный слой.
|г Вообще электрическое состояние атмосры на высотах с тридцати до восьмисяти километров — дело темное. Так

считали все. Так считал и Брагин. Правда,
существовало несколько гипотез — серьезных, солидных, выдвигали их американские ученые, французские, выдвинули свою
и работники ЦАО. Но ведь гипотеза, как
бы она ни была серьезна, остается гипотезой. Надо все это доказать. А как? Никто
не брался за эксперимент.
Радиозондом
такие высоты не достанешь, искусственный
спутник улетает выше, да и летит с большой скоростью. Помогла ракета. Но ракета — ракетой. Доставить на эти высоты
она берется все что угодно. А что доставить? Предлагались самые разные конструкции приборов. И все отвергалось. Предложил свою конструкцию и Брагин. Конструкция в принципе проста — берется электрический затвор, то есть сетка из параллельных нитей, между которыми действует переменное напряжение. В зависимости
от потенциала этого
напряжения поток
заряженных частиц либо пропускается через затвор, либо нет. На некотором расстоянии ставят два таких затвора, которые
синхронно запираются и открываются. И
строится зависимость ионного тока, прошедшего через затворы, от частоты перекрытия этих затворов. Просто и удобно!
Радость открытия — ни с чем не г р а и нима. В нашей экспедиции т а к у ю ралоси.
познал Юрий Брагин. Молодой канлнл.'м
начал свой путь в н а у к е с тою, чи> и г р вый в мире о б н а р у ж и л
интереснейший
слой в атмосфере, коюрмй был белым им г
ном для ученых. Хорошо намал...
Ну, а почему же п е г - т к и
ын и п ж м о
знать людям элекфическое он тмине <ммосферы на этих в ы с о т а х ? Дело п том,
что эти слои ног л о ш а к и |>.1 лишю.ши Мы,
например, >;ич-|., и Тихом океане,
м.шшм
Москву, и к) очень плохо, п чпмрг чае*
утра. И нее. А если мы И1у'1им I (роение
н и ж н е й ионосферы и н а у ч и м ! и н р е т к п -.мили. | 1 с е н о 1 м о ж н ы е им. и п и н . п р о и с х о д я щие
II Н е й ,
|1.| И М И Н Н I I . 01 I I |.| с , И . 1 М 1 К Ч 1 1
111.1111 |1,|Г I

,

Кроме того, уже сейчас ясно, что существует корреляция, другими словами,— зависимость между термодинамическими и
электрическими параметрами
атмосферы.
Это значит, что заряженные частицы играют определенную роль в формировании
термодинамического и динамического режима, то есть ветра' в атмосфере. Раскрытие всех обнаруженных и еще не обнаруженных связей между этими атмосферными явлениями
поможет полнее исследовать физику атмосферы.
Вообще
в науке вопрос: «Что это
даст?» — вопрос праздный и не всегда умный. Несколько десятилетий назад ученые
обнаружили, что излучение раскаленных
газов представляет собою ряд четких спектральных линий.'Это было непонятно. Людей, ставящих во главу угла вопрос «Что

это даст?», перспектива раскрытия тайны
явления
просто-напросто
раздражала.
«Кому н у ж н ы эти исследования:»— говорили они. А ученые тем временем докопались до атомного ядра, открыли строение
атома!
Я не хочу приравнивать открытие слоя
к открытию атомного ядра, но задавать
вопрос: «что это даст?» ученым, занимающимся этой проблемой, я не собираюсь. И никому не советую. Жизнь сама
ответит на него.
И еще: даже те работы, которые, казалось бы, намертво лишены практических
целей и продиктованы просто неистребимым человеческим инстинктом — любознательностью, все равно рано или поздноначнут служить человечеству. Обязательно
начнут! Такова диалектика.

НА ГОРИЗОНТЕ — ВЛАДИВОСТОК
Вот уже два дня как кончились тропики. Сразу похолодало. Все с к и н у л и шорты
и расписные р у б а ш к и с а к у л а м и и фиджийскими полицейскими в юбочках
на
фоне раскидистых пальм и пламенеющего
заката. Из чемоданов извлечены брюки,
а потом и свитеры. Одиннадцать градусов в воздухе, столько же и в воде. Четкая смена дня и ночи в шесть утра и в
шесть вечера сменилась долгими и тоскливыми восходами и заходами солнца. Вода
утратила ослепительно яркую окраску и
•стала какой-то желтовато-серой. Зато теперь нас подолгу сопровождают эскорты
дельфинов и нерп. Дельфины резво выскакивают из воды, отмахивают по воздуху три-четыре метра, весело плюхаются
пузом, стремительно проходят вдоль борта, запросто обгоняя кор!бль, а потом возвращаются
обратно, и все
повторяется
снова. Нерпы ведут себя посолиднее. Они
не торопясь плывут рядом с «Шокальским», кося в нашу сторону глазом. Альбатросы закладывают гигантские виражи,
величественно висят несколько секунд над
палубой, с удовольствием подставляя свои
бархатные грудки под обьективы фото- и
киноаппаратов, а затем, взмахнув
пару
раз крыльями, мгновенно уносятся вперед,
прямо по ходу корабля.
В ночь был туман.
Часов
в десять
солнце начало разгонять и понемногу
подъедать его. А петом солнцу, пилимо,
надоела эта работа, и оно, так и не показавшись из-за плотных и хмурых туч, куда-то укатилось. Клочья тумана, размытые, растерзанные и, видимо, поэтому немного грустные, снуют и толкаются между
мачтами
«Шокальского», как болтается
осадок в душе после неприятного разговора.
Вода в океане совсем не океанская. Покуда видит глаз, она подернута умиротворением, как деревенский пруд ряской.
«Шокальский» надрывно загудел и начал
юрмозить. Дельфины и нерпы разом нырн у л и и больше у ж е . н е показывались. Аль-

батросы рванулись вперед и растаяли в
рваных клочьях тумана.
— Готовность два часа,— очень грустно
сказал динамик. — Последняя готовность.
Пускаем последнюю ракету.
Иду прощаться с последней
ракетой.
Женя .Лысенко что-то
подкручивает в
ней, Рем Карманов проверяет контакты, а
Вася Шкилев стоит рядом, смотрит на нее
и не на нее.
— Прощаться, что ли, пришел?— спрашивает Женя.
— Прощаться.
— Ну, давай попрощаемся.
Женя хлопает ракету по выпуклому боку, гладит ее и говорит:
— Ну давай, дядька! Ты уж нас, того,
не подводи. Ладно?
— Ладно,— почему-то отвечаю- за ракету я, поворачиваюсь и ухожу.
На запуск в десять вечера не пошел. В
первый раз. Когда Кудлай заорал в динамике: «Пуск!» — зажал уши...
Сверлули к Сангарскому проливу. Четыре дня ходу — и мы будем дома. Теперь
можно вплотную заняться отчетом.
Все
разбрелись по лабораториям и каютам и
начали рисовать графики, высчитывать
температуры и влажности слоев.
Я тоже
вооружился
логарифмической
линейкой и таблицами Брадиса, засел в
каюте и стал выписывать на миллиметровке трехэтажные формулы.
Тишина. Считают все свободные от вахт.
А от вахт сейчас свободны все, кроме метеорологов.
Однако
Семен
Семеновичухитрился подключить к работе и их. Ходит довольный.
— Во, как я всех заставил работать!
Пожалуй, на берегу делать будет нечего.
Все здесь оформим.
Но все оформить «здесь» не удалось.
Через два дня, когда на горизонте должна была вот-вот показаться Япония, от

Владивостокского
начальства пришла ра.иограмма: «Сделать гидрологический разЕЗ от Сангарского пролива до мыса Повоотный. Станция — через каждые тридцать
|иль. Станций — одиннадцать».
И вот уже первая станция (остановка
ораолн, во время которой производятся
'эботы в море).
— Внимание! Судно прибыло на гидроогическую станцию номер один,— чеканя
лова, заговорил в микрофон Болдырев.
1юТ5ит он до смерти что-нибудь объявить.
1о-моему, мечта его жизни — работать
иктором на радио. — Легли в дрейф. Наетренный борт левый. Глубина — 3 ты•ячи 550 метров.
Яша прибодрился. Началась его родная
абота. Ведь Яша — гидролог.
Стащены чехлы с лебедки, батометров
столов с химическими реактивами. Яша
рижды все проверил и начал командоать:
— Коля, подвешивай восемнадцатый
•тометр.
>У Коли — техника-гидролога, батометр
е в руках. Он ловко цепляет его к тролебедки и отходит в сторону.
— Пускаю лебедку,— весело
сообщает
•рман и нажимает кнопку пуска.
Закрутился барабан, сматывая в воду
сятикилометровый трос. На него припляются
батометры — специальные
«боры с термометрами для забора воВсе батометры опускаются в воду,
отом сверху по тросу пускают грузик.
1 Владивосток—Сува—Москва.

Он ударяет по кнопке батометра, срабатывает замок, батометр переворачивается,
зачерпывает воду и закрывается. Термометр измеряет температуру воды в этом
слое, а грузик летит дальше и ударяет
по кнопке следующего батометра. И так
по очереди срабатывают все приборы. А
потом их подымают наверх, и эти пробы
воды начинают «пытать» гидрохимики.
Данные каждой станции сопоставляются —
и рисуется так называемый разрез.
— Следующий батометр семнадцатый,—
торопит Николая Берман.
Но Николая торопить не нужно.
— Готово, майна.
Снова закрутилась лебедка. Яша внимательно смотрит на счетчик метров. Ветер
треплет полы его зеленой, выцветшей поя
солнцем всех широт, штурмовки.
— Следующий!
— Готово, майна.
И вот так одиннадцать станций. А потом появился из-за мыса Поворотный конечный
пункт
нашего путешествия —
Владивосток. Принаряженные, чисто выбритые вышли все на палубу. Через несколько часов — объятия друзей и родных.
Ломаная линия на моей карте уперлась
во Владивосток. Все. Карту можно сворачивать и убирать в архив. Но мне не хочется этого делать. Я бы с удовольствием
прямо с ходу начал чертить на ней новый
маршрут.

6&С

Юрий Д О К У Ч А Е В

Страницы жизни
космонавта
1. Тайга

В

осемнадцать километров туда, восемнадцать обратно да столько же бродить
по лесу. Это, наверное, утомительно, если тебе двенадцать или даже пятнадцать лет, и если в такую даль гонит нужда.
Но сибирские мальчишки отмахивали в летние школьные каникулы по пятьдесят километров чуть ли не каждый день, потому что их никто не гнал. Наоборот,
родители порой даже бранились, препятствуя долгим и небезопасным путешествиям,
но остановить ребят было невозможно.
Над мальчишками и по сей день властвует нестерпимое желание побродить по
тайге, насквозь пропитанной запахом смолы, поваляться на мху, наблюдая, как
сквозь сомкнутые шапки сосен, лиственниц и кедров солнечные лучи наискосок режут
таинственный полумрак. Прислушаться, как на все лады стонет, звени г и пост лесная
чащоба.
Забав в таком лесу хоть отбавляй: можно наловить рыбы з быстрой Ангаре,
набрать кедровых орехов или дикой смородины — на лесном болоте ее уйма, что ни
час, то ведро.
,
Но при всем этом всегда строго блюсти долг, ясный как присяга: одному не ходить, не оставлять товарища в беде, заблудится ли он или начнет захлебываться в
ледяной круговерти реки, быть всегда начеку и, если надо, перехватить ударом палки нацеленный на товарища прыжок гадюки.
Опасной, но неизъяснимо прелестлой и щедрой может быть тайга. Борис влюблен в нее. О чем бы не шел разговор, он всегда ласково улыбается, если кто-нибудь
скажет: красива тайга, сурова тайга, здорово летать над тайгой...
Улыбнется и на секунду задумается. У каждого есть свои, дорогие воспоминания.
У Бориса они связаны с Байкалом, тайгой и, конечно, мамой.

2. Мать
на сделала все, чтобы Борис как можно меньше чувствовал

отсутствие отца.

Может быть потому, ч го ее собственное детство и жизнь сложились нелегко.
О«Сделать
все» — значило быть уважаемой людьми, независимой в жизни, автв-

96

Первый день в звездном городке,

Музей-квартира

В.

И. Ленин?..

[спетом в сыновних глазах. Мудро, но не просто. В 1934 году, когда Борису было
всего шесть месяцев, Евгения Израилевна поступила в Иркутский медицинский институт. В Прокопьевск вместе с сыном Евгения Волынова переехала уж врачом-педиатром. Но, хотя институт был уже позади, она постоянно училась. В маленьком тогда
городе не было травматологов, и она стала травматологом. А когда началась война,
взяла в руки хирургический инструмент. Теперь ее знают не только в Прокопьевске заслуженный врач республики Евгения Израилевна Волынова до недавнего прошлого
главный врач медсанчасти крупнейшей шахты «Коксовая-1» и сейчас уже на пенсии,
продолжает работать, помогает работать, помогает своим коллегам.
Борис и его брат Роберт от второго брака Евгении Израилевны — не просто любят свою мать, они глубоко уважают ее. Отчим Бориса, тоже врач, был мягким и добрым человеком. Его ранняя смерть еще более сблизила братьев и всю семью. И хотя
очень редко собирались ее сыновья за одним семейным столом, тем приятнее Евгении Израилевне чувствовать их постоянную заботу, любовь невесток и привязанность
внуков.

3. Обвалы
сразу же за городом. Когда в юм или ином месте вырабатывали
О нивесьначинались
уголь и шахтеры уходили из- штреков, со временем порода оседала. Непо-

священному могло показаться, что он встретился со следами землетрясения.
Здесь, на обвалах, молодые прокопчане шлифовали свои характеры. Нужно было
обладать небольшой фантазией, чтобы путешествие по обвалам окрашивалось в романтические цвета. Но не нужно было никакой фантазии, чтобы понять рнсмжаннссть этих путешествий.
Земля нередко встречала ребят новыми обвалами, и мальчишки чуш пюнллн < <•
бя здесь следопытами-первооткрывателями. Зимой Борис и его закадычный дру< Ешгений Лукьянов любили носиться по склонам обвалов на л ы ж а х . К а ж д ы й день г трсистом ждала мать сына домой. Но еще большее волнение о х п а л и л о <•<• одшГжды, мн
да она поняла, что сын настойчиво и обстоятельно, как все, что он делал, сшл ютовиль себя к профессии летчика. Учился парень хорошо, и матери к.11.1.1011., ч ю :<юбая 'профессия, выбранная сыном, была бы ей по душе, но только не профития ЛГ17. «Байкал» № 1.

97

чика. Она-то знала, с чем это сопряжено. В госпитале во время воПны и в первые годы после ее скончания хирургу довелось оперировать не одного летчика с тяжелыми
ранениями и ожогами. «Я не собираюсь тебя пугать,— сказала она однажды, когда
сын забежал к ней на работу,— но я хочу, чтобы ты знал, как это страшно». Это
было действительно сграшио. Но эффект был обратный тому, что ожидала мать:
Борис увидел и понял, что эта профессия действительно смелых людей.

Перед отъездом на космодром.
Когда Борис окончил десять классов, в районном комитете комсомола уже лежало его заявление с просьбой рекомендовать в училище летчиков-истребителей. Для
товарищей по < райкому вопросов не было — парень правдивый,
смелый, хороший
спортсмен.
А с матерью был трудный разговор, тем более трудный, что мать впервые плакала на глазах у сына.
. «А что, если я пойду в райком и скажу, что я против»,— размышляла она
вслух. — «Тебя послушают. Но я знаю, что ты не пойдешь». И она не пошла.
Неожиданная трудность пришла, что называется, с тыла. Тамара, с которой вместе учились, вместе занимались гимнастикой, вместе носились на лыжах по склонам
обвалов, была не с ним. Она была заодно с матерью.
«Я люблю тебя, Борька, но если ты не послушаешься и сделаешь нам наперекор,
я нико!да не выйду за тебя замуж».
Это был запрещенный прием. Борис взял с Тамары честное слово, что никогда в
жизни она не будет им пользоваться. В себе Борис был уверен. И знал, что у Тамары это тоже на всю жизнь. «Я однолюб»,— юворит Борис, и его друзья знают, что
Борис не рисуется.

4. Тамара

С

первых дней курсантской жизни Борис понял, что если он и станет летчиком,
то будет это нескоро. Внопь и вновь перечитывал любимые книги о Маресьеве
и Серове.чи не находил там ответа на мучившие его вопросы. Разве строевая подготовка, караульная служба, дежурства на кухне — так уж нужны, чтобы чувствовать
себя своим в пятом океане? Х у ж е того, прошло уже несколько месяцев, а он даже
лета не видел поблизости.

98

' П и . и - д ;г.с

примерки.

В письмах к матери он п ы т а л с я не показывать т о м и в ш е й его неуверенности. «Самое |лавное — не потерять дух внутренней убежденности». Но как? И вес чаще в сознании появлялось сл<н;о «работа». Любимое словечко Тамары.
Девушка была на год моложе. О ген ее скончался с госпитале от тяжелого ранения. Оставшись с тремя детьми, мать Тамары пошла работать, разделив со с т а р ш и м и
детьми заботу о младшем сыне, о доме. Беды, казалось, не в л и я л и на задорный, жизнерадостный >арактер Тамары. Она успевала и в школе, и в спорте, и дома. Окончила
ш к о л у с лолоюй медалью — это открывало ей двери в любой институт без в с т у п и т е л ь ных экзаменов. Ока выбрала самый трудный—металлургический. Получала там госуд а р с т в е н н у ю с т и п е н д и ю и часть стипендии отсылала домой — в помощь маме. Говорят,
среди студсчпок-госстипендиаток она была первая. Мужчины не в счет.
«Я иду к тебе, Борька»,—читал Борис мехчду строк ее писем, вспоминая ее милое лицо, с т р о й н у ю ф и г у р к у и заразительный смех. Вспоминал поздние дни и вечера,
проведенные вместе, страшные места вокруг Прокопьевска, где водила их любовь. Вспоминал и у ж а с а л с я . Как только не свернули они себе шею? Там и днем не пройти. А
они проходили.
«Я "Ду к тебе, Борька». И он решил: нужны уверенность, выдержка.
Нужно
уметь ждать. Не сидеть, сложа руки. А работать, работать, как Тамара.
В одном из писем, как бы невзначай, она писала ему: «...Недавно услышала очень
хорошую сррс.;у: «Если быть, так быть лучшим». Эти слова, кажется, п р и н а д л е ж а I
Валерию Чкалову. Здорово сказано! Правда?..»
« Н у т; ку,— подумал Борис,— хорошо, я принимаю твой вызов, я иду к тебе навстречу, Тамара».

5. Седлающие мустангов

Н

елегко подсчитать, сколько Борис Волынов — будущий-летчик-истребитель прошагал в строю за годы учебы, сколько вырыл окопов, н а ч и с ш л к.фтшни и про
стоял в ночных караулах, пока сел в кабину самолета.
Первый инструктор Бориса — Григорий Ш и л о в — н е юлько у ч и л летать, ни и
входил во все житейские заботы, помогал, советовал, (нбынал ч а с т о о своих л и ч н ы х
делах. Он хорошо знал каждого и доверял ребятам, как собственным сыном.мм. Он
доверял с л и ш к о м смело. Но никто его не подвел. И про т а л и ею мо полые, нг оперившиеся еще л е т ч и к и веским словом: «анеп».
7*

<и.

Первый раз, взлетев самостоятельно, Борис вернулся на аэродром с неясным
чувством: ни радости, ни наслаждения. Полет словно продолжение работы на тренажере. М о ж е т , от того, что весь был поглощен стремлением, как можно точнее выполнить инструкцию. Обороты, высота, крен — все по полочкам.
А тот, второй, полет остался в памяти. Вспомнишь сейчас, и душа поет. «Нужне
почувствовать машину, нужно понять, что происходит» — говорил себе Борис, забираясь в кабину. Где-то там, в зоне, Борис ослабил ноги, заставил себя на мгновение
отпустить ручку управления. Самолет стал задирать нос. Борис выдержал. Не тр*гая рули, он тримером поставил машину в горизонтальный полет. И тогда испытал
всепоглощающую слитность с самолетом, трудно описуемое чувство единства аэродинамических качеств машины и собственной нервной системы. Такое ощущение делает
- человека .летчиком — и на всю жизнь. Инструктор Вениамин Решетов был не намного
старше ученика. Но молодость его была обогащена немалым опытом. Один из самых
с иелых и хладнокровных летчиков части, он каждый полет превращал в своеобразный
эксперимент. Будь Вениамин поэтом, самые лучшие строчки он посвятил бы своей
.любпи — реактивному истребителю, своему мустангу, как 'говорил он. Решетов научил
Бориса любить небо. Бывший фронтовик, майор Иванов, сделал из Бориса бойца. Когда кончался воздушный «бой» и Борис пристраивался к крылу командира, он видел
на обгоревшем, в рубцах и шрамах лице аса дорогую ему гримасу. Иванов улыбался.
Однажды, ободренный этой улыбкой, он писал в родной город: «Я оседлал своего первого мустанга, Тамарка. Очень скучаю и жду».

6. Памятный год

о;

" очень серьезный диплом инженера-металлурга и главное — нескрываемую любовь.
Молодежь в наш век перекраивает старые пословицы. Такую, как «с милой рай
и в шалаше», некоторые вообще отвергают. Рядом с аэродромом, где служил Борис,
отдельную квартиру было не сыскать. Но молодые устроились. До сих пор с большой
нежностью они вспоминают месяцы, проведенные в своей крошечной мансарде.
Шел 1957 год. Летчики эскадрильи выбрали Бориса своим комсомольским вожаком, комсомольцы части рекомендовали его кандидатом в члены партии.
В День Победы Волыновы отпраздновали свадьбу. Тамара пошла на Ярославский автомобильный завод. Ей предложили место в заводоуправлении. Она отказалась и настояла на кузнечном цехе. Вначале помощником сменного мастера, потом
сменным мастером.
Трудно инженеру завоевать авторитет, если ему на вид не дашь и двадцати. Порой Тамара жаловалась:
— Опять сегодня какой-то незнакомый назвал меня «пигалицей».
— Плохо ему потом пришлось? — спрашивал Борис.
— Я-то молчала. Трепку ему задали мои кузнецы.
Настало время, когда по дороге с полетов домой Борис забегал на почту и мучил служащих одним и тем же вопросом: «Где телеграмма?»
Тамара уехала в Прокопьевск к мамам. Ожидание мешало Борису думать, отдыхать, жить.
Телеграмма пришла, как всегда, неожиданно, перед полетами: «Родился сын
Андрюшка». В тот день дежурный по аэродрому хотел было поднять тревогу. Самолет Вольтова выделывал такие фигуры, каких не было ни в одном описании воздушного боя.
Скоро в мансарде повеселело. Вернулась Тамара. Андрюшка подрастал под наблюдением мам.
В конце каждой смены на стальных ложементах укладывались поковки, прошедшие термическую обработку. Мастер, пересчитывая, сокрушалась: «Столько же,
сколько вчера».
«Всею на десять больше... Нужно что-то придумать, рационализировать...» И
придумывала, рационализировала. По вечерам в мансарде долго не гас свет. Не дава-

100

ли спать думы о цехе и тревога за мужа, когда Борис уходил в ночные полеты. Часами п р и с л у ш и в а л а с ь она к вою турбин, п ы т а я с ь уловить звук «своей», его турбин-ы.
Это было безнадежным занятием. Она знала. Но все равно прислушивалась, пока пчч,
утро не раздавался скрип ступенек на лестнице.
Месяц за месяцем ложился на жизненные ложементы. Из месяца в месяц крепче становилась закалка летчика Бориса Волынова. Формально на календаре стояла
цифра 1958, но год, п а м я т н ы й год, еще не кончился. Бориса Волынова ждало еще »Ано волнующее событие.
Очень скуп военный язык. Предельно кратки характеристики летчиков. Когда
является в аттестации новое, еще не употреблявшееся раннее прилагательное, оно сразу бросается в глаза: «Летчик Волыков обладает незаурядными летными данными».
Незаурядный летчик — значит один из л у ч ш и х . Об этом написал в своей партийней
рекомендации комсоргу эскадрильи майор Иванов.
Когда истребители один за другим останавливались на посадочной полосе, летчики уже знали, что расходиться нельзя — будет партийное собрание. Прямо на траве
разместился президиум. Положив планшет на колени, секретарь писал протокол. В
нем к концу собрания было сказано: сБорис Волынов принят в ряды Коммунистической п а р т и и единогласно».

7. Дублер

Т

амара знала, что ее муж честный и прямой. Если бы он мог, он бы все рассказал. А он молчит. Уехал и просил ждать. Значит, так нужно. Значит, так должно.
Она ждала. А Борис в эти дни уже летел вместе с Юрием Гагариным, Германом Титовым и другими космонавтами на первые парашютные прыжки.
Будни космонавтов. Казалось, ничем не удивить собравшихся здесь летчиков.
Пожалуй, только сурдокамера вызывала некоторую неуверенность. Рев, свист, грох о т — д е л о привычное, а тут — т и ш и н а ! «Ну что же, попробуем».— сказал Валерий
Быковский и первым вошел в к а м е р у т и ш и н ы . За ним захлопнулся люк. .
Позже Борис убедился, что сурдокамера не место для отдыха и приятного времяпрепровождения наедине с самим собой.
Когда за ним захлопнулся люк, на дворе была еще зима. А когда люк о т к р ы л и
и он унидел улыбающиеся лица друзей, Борис на секунду замер на месте. «Ну выходи, выходи смелее»— подбадривал его кто-то. «Подождите! Что же это такое?» Борис
еще раз глубоко вздохнул и вспомнил. Конечно, черемуха, запах черемухи. Туда в

Перед с т а р т о м

и;< мк модромг.
И I

сурдокамеру не доходил этот пьянящий запах. Весна. Кругом бушевала ранняя весна. Первая весна школы космонавтов.
Появились первые листочки, первые цветы. Приехала Тамара с Андрюшей.
Она вошла в их новую квартиру. Заглянула на кухню, в ванную, в комнаты.
Борис молчал.
— А кто будут наши соседи?
— Соседей не будет.
— Не будет и нашей скрипучей лестницы?
— Ье тоже не будет.
Ьорис уловил в голосе жены нотку сожаления. И чтобы отвлечь ее, сказал:
— Да, кстати, сегодня у нас будут госги, мои друзья. Я хочу познакомить тебя
с ними и отпраздновать новоселье.
— Эю невозможно! — всплеснула руками Тамара. — У нас нет даже стола.
— Не беспокойся, дорогая. Я позаботился об этом. Видишь эти ковровые дорожки? Будем сидеть на них.
— Это же позор! Что о нас подумают?
— Ялохо ты знаешь моих друзей. Для них главное — дружба и хорошее настроение.
Все произошло так, как предсказывал Борис. Ни один хорошо сервированный
прием не проходил с таким подъемом и весельем.
ВОЛМНОЕЫ начали новую жизнь.
Вскоре Тамара узнала, какая 'работа предстоит ее мужу. «Ну что же, все должно быть по-прежнему»,— решила оня и перевелась на соседний машиностроительный
завод. Здесь она и по сей день работает старшим инженером. Не близкая для нее
дорога от дома. Но зато у обоих — работа по специальности.
Космонавт — тоже специальность. Когда в космосе побысали первые советские
звездолеты, может быть, многим казалось, ч т о это экспериментальные полеты, а космонавт — звание эпизодическое. Дублер Валерия Быковского, Борис Волынов знал,
что это уже профессия. Он был готов к взлету,в тот гтауятчый год, был ютов к старту, когда в космос отправился корабль «Союз-3», пилотируемый Героем Советского
Союза Георгием Береговым, а не полетев, сумел ждать, терпеливо ждать свое время
и свой корабль. А пока самое главное — не сидеть сложа руки, а работать.
Андрюшка уже пошел в первый класс, когда стала топать по комнатам маленькая Танюша. Сейчас дети Волыновых подросли. Только в веселых воспоминаниях остался банкет на ковровых дорожках.
Уют может привести к самоуспокоенности. Человек может потерять упругость
души и тела. С кем угодно может произойти такое, только не с Борисом. Потому, что
раз и навсегда его неизменным кредо стала работа.
*

:•:

*

Когда космический корабль «Союз-5» стартовал в космос для сложного эксперимента— стыковки и перехода космонавтов Евгения Хрунова и Алексея Елисеева в
корабль «Союз-4», пилотируемый Владимиром Шаталовым, за штурвалом пятерки был
Борис Волыноп.
Сутки сменяли другие. Космонавты четко работали. А под ними то закрытая
дымкой облаков, то освещенная солнцем, вставала родная Земля, Родина.
Корабли пролетали над тайгой, над родной Борису Сибирью, где он вырос, над
Волгой, где стал он бойцом, над Москвой, где он стал космонавтом, где ждали его
Тамара. Андрюша и Татьянка...
И услышав о беспримерном полете Бориса Волынова и его товарищей, летчик
наверное, сказал: «Вот так седлают мустакюв>.

Михаил МАКСИМОВ

Злату
долтшнему
250 лет

добных монет Святополка и Ярослава. Но
Разного рода золотые предметы находят
исключительная
редкость таких золотых
яри раскопках. Относительный, а иногда
монет говорит, в первую очередь, за то,
и абсолютный возраст изделий определячто Киевская Русь своих источников зоется путем сопоставлений и приурочивалота не имела.
ния. Часто этих данных не хватает для
Д м и т р и й Донской после победы над татого, чтобы определить точные места их
т;шо-монголами на Куликовском поле воизготовления
и
археологам приходится
зобновил чеканку русской монеты, но это
удовлетворяться приблизительными предбыла только серебряная монета, чеканивположениями.
шаяся из привозного металла. Золотая
Совершенно другая картина разворачимонета (копейка и деньга), имевшая ценваемся при нахождении монет и медалей,
ность в 10 раз больше, чем серебряная,
позволяющих
всегда
точно
определить
чеканилась в короткий период 1610—
время и место их чеканки. Эти данные
1613 гг. сперва Шуйским, когда в его казприводятся на них в виде
изображений,
не совершенно не осталось серебра, а занадписей и цифр, и, кроме того, о них
тем
интервентами, перечеканившими в
имеется немало летописных, архивных и
других указаний.
монеты золото царской сокровищницы и
церквей. Вместе с тем чеканка русских
Большой объем чеканки золотых монет
злотых монет по весовому
стандарту
обычно говорит о богатстве
государства,
венгерских, португальских и других
черо
наличии собственных
месторождений
вонцев, имевших название
«золотые» и
зо"ота или широких торговых связей.
предназначавшихся только для награждеТак золотые червонцы, названные «угорния, играя роль медалей,
велась еще в
скими», поведали о богатстве средневекоXV в. и была начата Иваном I I I . Тиражи
вой Венгрии, монеты, носящие название
таких монет в силу специфики их назначе«дукаты» о благополучии средневековой
ния были крайне ограничены, сырье для
Венеции, а золотые гульдены рассказали
них было по-прежнему привозным, главо жизни Голландии нового времени.
ным образом, в виде иноземной монеты,
Отсутствие или ограниченный объем чехождение которой на Руси категорически
канки, наоборот, указывали на то, что в
стране нет собственных источников золота . запрещалось. Чеканка «золотых», оформляемых внешне как монеты-червонцы, про— сырья. А резкое увеличение чеканки и
должалась в наградных целях до начала
ввод в обращение новых типов
золотых
X V I I I века, когда она была заменена Петмонет при одном и том же царствовании
ром I на чеканку наградных медалей,
или правлении свидетельствует чаще всего
часть которых носилась на одежде, а бооб открытии и начале эксплуатации новых
лее крупные были, как юворит теперь.
месторождений.
настольными.
Монеты и медали позволяют
подробно
Одна из больших золотых медалей, отпроследить за историей развития любого
чеканенных в 1721 юду в ч е с т ь Ништадгосударства.
ского мира, предназначались для награжВ России в конце X века н. э. была
дения командною состава (для солдат быпроизведена первая
кратковременная чела отчеканена
а н а л о г и ч н а я серебряная
канка так называемых «златников» (и «семедаль размером точно с рублевую монеребренников») Владимира 1 с надписями
ту), а т а к ж е для поднесения заграничным
«Владимир, а се его злато», а затем по11»

дворам и иностранным министрам. На некоторых экземплярах надписи делались на
русском, а на других — на латинском языках. На оборотной стороне ништадских
медалей по-русски написано: «В. И. Б. Щ.'
Государю Петру I именем и делами великому российскому императору и отцу по
двадесяти летних триумфов север умиравшему сия из злата домашнего
медалня
усерднейше приносится».
Указание о том, что медаль сделана «из
злата домашнего» является весьма знаменательным. Поскольку медаль
посвящалась важнейшему событию — победоносному завершению Северной войны — всему
тексту надписи придавалось большое значение, особенно тем словам, которые подчеркивали, что у России незадолго перед
этим наконец-то появилось собственное
отечественное золото.

Большая

ребра. В 1800 г. из алтайского золотнс 10го серебра выделили 20 пудов 8 фунтов
золота, из Нерчинского — около тридцати
восьми фунтов. Березовские промысли дали за тот год пятнадцать
пудов тридцать
5
восемь фунтов золота» .
Таким образом, из сообщений этих исследователей можно сделать вывод, что
первое отечественное золото было добыто
на нерчинских рудниках вместе с серебром. Но в части даты начала добычи у
них имеются значительные расхождения
между собой и с текстом медали. Ближе
других к истине Г. В. Фосс, назвав 1704
год. Однако между этой датой и 1721 г.
было несколько событий, которые в России
отмечались чеканкой золотых медалей, в
том числе знаменитые Полтавский (1709г.)
и Гангутский (1714 г.) бои. Но на этих
медалях нег указаний, что они изготовле-

золотая

медаль.

Существует много разноречивых свед^ны из отечественного золота. Следовательний по части даты получения первого «злано, «злато домашнее»
появилось между
1714 и 1721 годами.
та домашнего».
Одни данные свидетельствуют о том,
В 1714 году пробовальный мастер «Ку• что первые указания на существование зо- пецкой палатки» 6 , которой было предоставлотой руды в Нерчинском крае были по- - лено право скупать золото и серебро по
всей стране, Иван Мокеев по личной инилучены в 1677 году, но попытка ее разработки потерпела неудачу. Лишь в 1752 гоциативе провел анализ состава
серебра
ду из нерчинского серебра стали отделять
нерчинских рудников и усмотрел в нем на2
личие некоторой примеси золота. Вопреки
золото .
Другие
источники
свидетельствуют о
заключению иностранца-пробирера, он дотом, что добыча золота в России впервые
казал техническую возможность и выгодначалась в 1735 году на Алтае на Змеиноность выделения золота
из нерчинского
«сырого» серебра.
горском руднике, в 1745 году его нашли
на Урале и в Карелии, а на Нерчинских
Немного спустя, в 1718 году Петр I,
продолжая свои монетные операции, издал
рудниках оно было открыто в 1746 г.3
По третьим данным выявляется, что зо«Указ Царского
Величества о монетах»,
лото в России стало добываться попутно—
который гласил: «В нынешнем 1718 году
при обработке золотосодержащих
сереб- февраля в 14 день Великий Государь Ц.чрь
и Великий Князь Петр Алексеевич, всея
ряных руд: с 1704 г. на Нерчинских, а с
Великия, .Малым и Белыя России Само1729 г. — на Колывано-Воскресенских за4
держец указал по именному своему Веливодах .
И наконец, что первыми промышленны- кого Государя указу рублевки, полтинними предприятиями, давшими «злато до- ки и гривенники делать с медью из семимашнее»,—были нерчинские рудники, однадесятой пробы, алтынники и копеечники
против тридцать восьмой пробы, двухрубко, в X V I I I в. за Байкалом самостоятельной
левки делать из золота против 75 пробы...»
золотопромышленности не было.
Вместе
Этот указ, имеющий длинное продолжение,
с тем в России «к началу XIX в. большую
является во многих отношениях важным
часть золота получили из золотистого се1
2

1898 3г.

Великому и благоверному щастлнвому (расшифровка Е. О. Щ у к и н о й ) .
В. И. С е м е н о в с к и й . «-Рабочие на сибирских золотых промыслах», СПБ.

II. П. Ш а р а п о в . «Очерки ио истории Ленских золотых приисков», 1949 г.
Иркутск.
4
Б. Ф. Ф о с с . «Золото». М. 1903 г.
5
В. В. Д а н и л е в с к и й . «Русское золото», М. 1950 г.
6
Это была первая химическая лаборатория России.

104

Малая золотая медаль.
историческим документом. Он устанавливает чеканку новой золотой монеты уже
не в червонцах, а в рублевом исчислении,
официально вводит применение лигатуры
в серебряных и золотых монетах.
Издание указа Петра
1, намечавшего
расширенную чеканку новой золотой монеты двухрублевого достоинства, дало Мокееву повод 12 июня 1718 г. написать доношение в Приказ Большой Казны о том,
что «...из Сибирского де приказа присылается в денежный двор в передел серебра
немалое число и усмотрел он в том серебре золото, а ежели то серебро без разделения в денежный передел сплавить и того золота сыскать будет невозможно, прибыль пропадет напрасно, и ежели указом
повелено будет из серебра искать ему
чрез разделение золото и на припасы из
казны будут выданы деньги и он такого
золота и впредь искать и разделять от серебра будет с прилежанием, а прибыль от
того будет не малая».
Предложение это, естественно, встретило
[поддержку, так как обещало дать первое
отечественное сырье для чеканки золотой
[Монеты, и Мокеев стал заниматься извлечением золота в промышленных масштабах.
Каким именно способом — сухим или
мокрым — разделял Мокеев металлы, точных сведе'ний нет. Известно лишь, что в
России в этот период проявляли особый
интерес к изучению и освоению сухого
способа. Во всяком случае к такому вывоВду приводят два документа от 1732 года,
•в которых говорится, что приглашенные в
•Россию иностранные мастера «...обязаны
"•ардейнскому худ9жеству обучать русских
учеников, а особливо разделению чрез сукне составы...», и что выезжающим на
чебу за границу молодым людям предлагалось чтобы они по возвращении «...знавн в пробах, как обыкновенно тому изу!ены, но и сверх того в рассуждении зо«ота и серебра, а особенно чрез сухие
разделения...»
Мокеев извлечением золота занимался
на Московском монетном дворе, на котоЮм он работал минцмейстером. Позднее
|эвлечение золота некоторое время производилось непосредственно на Нерчинском
воде, где золото, серебро и свинец размялись под руководством управляющезаводом Дамеса. Это подтверждение и
паз от 21 сентября 1736 года из Кабннеее величества в Монетную канцелярию
том, чтобы «...из отданного из Кабинета
Монетную канцелярию присланного из
вбирского приказа золота семи фунтов
:мидесяти трех золотников с четвертью...

сделать новых медалей, да пятьдесят червонцев...» Имеются также и другие подтверждения, относящиеся к 1738 году. Но
уже в 1748 г. разделение шло на Московском монетном дворе, 'где «...из золота, обретающегося в серебре, выплавленном на
Нерчинских заводах...» было изготовлено
2820 червонцев. С 1748 года разделение
стало производиться на С-Петербургском
монетном дворе по методу И. А. Шлаттера сухим способом с применением «...древесного угля, железных и карандашных
горшков, серы и свинца...» Мокрый способ
в России в промышленных масштабах начал применяться лишь с 1825 года.
Успехи в работе дали Мокееву основания 17 мая 1727 года обратиться с прошением «...дабы... милосердием за оные его
снискания и труды прежде гиблющего и
невидимого прибытка по силе его императорского величества именного указу милостиво награжден был...»
Однако Петр I, только что начавший
свое царствование, это прошение оставил
без удовлетворения. После его смерти Монетная Контора за подписью А. Плещеева
и известного государственного деятеля
и
ученого-историка В. Татищева обратилась
со своей стороны 18 мая 1730 года в Правительствующий Сенат с просьбой «О награждении минцмейстера Мокеева за прибыль, доставленную им разделением золота от серебра». В просьбе говорится «...велено ему, Мокееву, из сибирского серебра
золото отделять, которое он, Мокеев, с
1719 года от серебра золого и отделял, и
по отделению от серебра за вычетом данных на припасы денег у золота и по переделу из того золота двухрублевых золо1ых прибыли учинил 6.945 рублев 27 копеек 3/4, и вышеописанное разделение золота началось по вышеописанному доношению оного Мокеева, а до того времени
иного секрета не знали...» Далее говорится,
что... «в именном блаженныя и выссколостойныя памяти его императорского величества указе, который подписан сойсгвснноручно его
императорского величесша
рукою прошлаго 1723 года ноября 5 дня,
в дополнении о мануфактурах в 5-м пункте написано: ежели в Коллегии трудами
их сыскан будет какой новый ток прибыли
без тягости народа, то третья или четвгртая доля им дана будет по вся годы 1гм,
кои сыщут... И будя по силе вынн'опж энного указа оному Мокееву дать нигр.-иу
четвертую часть, то имеет быть 1.711Я р\Ллев 32 копейки, а будя дать тргп.ю чи< и..
итого будет 2.315 рублей 9 мшггн1 И но
силе означенных указов о ширил* опит
минцмейстера Мокеева ляпы имргль гму и
другим придать охоту Монпнии Комшр*
без указа
Правитгльпвушшпн
(гита
учинить не м и ж г т . и П р и м и | г д ы шуннпмН
Сенат что повелит»
21 мая 17.ЧИ юли
И р я н ш г я м шумимм*
Сенат шлю
ом|» •!••!• щи . ш . ! ! ! . ! М. ...
ву и > МпнпмнА К н м ш р м ИМИ) |.,1.-..*.
Сумма
ЛОЙ

И

ОКЛНЛУ

«III Но и м в|н мчкм ЛМ4В и«м»

. СИ.111.

..

Ц...1..1

М И Ш И Н II.

М (1.1

. .

•.. И.|Ч ...•-.••!•••••• 1
II

1..

1*1.1.-.4

ПНИ

Представляет интерес практически неизрого Мокеев тогда работал. Тем не менее
вестное геологам сообщение по этому воэта сумма в 1,7—2,3 раза менее положенпросу, имеющееся в рукописи В.. Геннина
ной ему за фактически выполненную рабо«Описание Уральских и Сибирских завоту и уже никак не вяжется с обещанием
дов», написанной в 1735 г., но изданной
Петра I о том, что «...третья или четвер2
тая доля им дана будет по вся годы тем, лишь в 1937 году . Это сообщение следует
считать
достоверным,
поскольку В. Гениин
кои сыщут...> Она характеризует собой
является современником события и его
не только цену царского обещания, но и
описание ведет со слов горного чиновника
отношение Бироновского
правительства
Петра Дамеса, прибывшего в Нерчинск в
Анны к науке и технике, которое больше
1714 году.
заботилось о содержании царской конюшни, тратя на нее за счет прибыли монетных
В. Геннин пишет: «П. Дамес... прибыл в
дворов 1000.000 рублей в год.
Нерчинск, взял настоящие о тех рудах из
«Домашнее»
золото из нерчинских се- канцелярии ведомости, в которых показаребряных руд при Елизавете и Екатерине
но, что тунгусской нации два брата имеII извлекалось успешно." С 1752 года эти
нем один Аранжа, другой — Мани —• перработы проводились под руководством
вые оных медных и серебряных руд искаИ. А. Шлаттера в новой «... учрежденной
тели были. И потому от него, Дамеса, они
в С. Петербургской крепости Лаборатории
призваны и спрашиваны и доносили ему то
разделении золота от серебра». 24 января
ж, что аргунские серебряные руды сыска1769 года Екатериной II был дан презил.и и объявили они».
денту Берг-коллегии графу Мусину-ПушНа вопрос Дамеса, как это произошло.
кину указ «об учреждении особливой КонАранжа и Мани ответили, что «...в молоторы при лаборатории Берг-коллегии для
дых летах были они с отцом своим и протразделения золота и серебра», которая бы,ч и м и степными своими соседи на тамошла необходима «...для лучшего впредь, как
них обыкновенных звериных ловлях... В
производства онаго, так и в счетах порядто время сперва наруже земли куски рул
ка». Вместе с тем в сенатском указе от 26
они видяли и д у м а л и , что те куски не
июня 1773 г. «Об исправлении выплавки
простые вещи для того что на них был
серебра на Нерчинских заводах» все еще
глянс или сияние, и того ради некоторые
упоминается «здешняя разделения золота
куски взяли они с собой...»
от серебра лаборатория».
Через некоторое время об этой находке
Количества извлеченного нерчинского зоу*нал их тайша и, примерно, в 1672 год)
лота были невелики и зависели от добычи
послал братьев и несколько других монго«сырого» серебра, в котором золота, по
лов с семью верблюдами привезти руды,
данным за 1760—1769 годы, находилось в
что они и сделали.
среднем 0,38%, а максимально 0."<0С'С,.
В 1689 году в Нерчинск прибыл полноВсего в России, начиная с 1719 года и
мочный посол Петра I Ф. А. Головин для
кончая 1799, было добыто 52 пуда 39 фунзаключения с китайцами Нерчинского миртов золота.
ного договора.
Братья-первооткрыватели
Цифра невелика, но все же это было
сообщили к этому времени о своей находпервое русское «домашнее» золото, поэтоке нерчинскому воеводе И. О. Власов>, .
му Петр I имел полное право объявить
тот передал образцы руды находившемуся
о нем через свои медали по всей Европе.
Таким образом, два с половиной столе- '"в штате посольства иноземцу Лаврентию
Нейгарту. Последний опробовал руды, одтия назад русский мастер И. Мокеев, разнако, от Головина все скрыл. «Но потом
работав и внедрив способ извлечения зоон, адмирал Головин, о сем уведал и прилота из неочищенного серебра Нерчинских
казал ево за ту утайку жестоко штрафорудников, дал стране первое отечественное
вать, хотя он, Нейгарт, в то время и празолото. В это же время были выпущены
порщиком был».
серебряные ништадские медали, предназГоловин увез с собой в Москву обначавшиеся для награждения солдат, на
разцы руд. «И когда посол прибыл в Мокоторых по аналогии с золотыми было
скву, то не без того, чтобы он о тех серебподчеркнуто, что и они сделаны «из сереряных рудах не репортовал, понеже посж
бра домашнего».
того присланы туда четыре человека русВ России долгое время не было своего
ских плавильщиков незнающие, которьн
серебра. В течение многих столетий серебхотя и похвалялись, что руды плавить и
ряные монеты и другие изделия выделысеребро из них достать умеюг, но токм>>
вались из серебра,
поступавшего из-за
явилось, что они ничего не знали. И для
границы. Впервые промышленная добыча
того воевода нерчинский послал их п а к и
отечественного серебра 1 началась на Нерк Москве». В результате недобросовестное
чинских рудниках Большой и Малый Култи этих плавильщиков, а также длительтук в Забайкалье, но в части даты начаного времени на проезд от Москвы Д"
ла добычи в разных источниках (так же,
Нерчинска и обратно «...оные руды, хотя
как и в случае с золотом) имеются разони уже знаемы и в славе были, остались
норечивые и не конкретные данные.
1
О первой кустарной добыче серебра см. М. М. М а к с и м о в «Монета из серебра Медвежьего острова («Русскому серебру — 300 лет!». «Геология р у д н ы х месторождений». 1969. Л» 2).
2
О В. И. Г е н н и н е см. М. М. М а к с и м о в . «Русским геологоразведчик
В. И. Геннин», М. 1966 г.

106

•без всякого произведения до 1702 года».
При караване, шедшем в этом году в Китай, находился грек Александр Левандиан. «...Опий несколько искусства имел по
греческому обыкновению в горных и плавильных делах, и когда он об оных рудах
уведомился, то взял он некоторое число
руд и учинил пробу своим коштом и юе
пробу послал к своим товарищам для
объявления в Сибирском приказе... серебряных и других руд, какие сыщутся, плавить рудоплавильным мастерам тречанину
Александру Левандиансиу с товарищи наемными людьми. И с того году российскими
работа таме началась: добыча руд в старинных шахтах и начатие завода и плавка
серебра...»
В 1704 году были выплавлены первые
1 фунт 24 золотника (около 0,5 кг) отечественного нерчинского серебра. Грек Левандиан с товарищами всю работу вели своим коштом (за свой счет) получая от казны продовольствие и два пуда серебра на

каждых десяти добытых. Вначале, завод
был в подчинении нерчинского воеводы,
а с 1721 года перешел в ведение Сер! -коллегии. Нельзя сказать, что работа у греков шла успешно. «Онаго серебра в год
выплавлялось не по равному числу, а
именно от полу от одного и до 6 иуд, а
с 1731 году за пресечением руд плавки серебра ничего не было...» Более поздние
сведения в рукопись
В. Геннина естествен1
но не вошли .
В дальнейшем добыча серебра на Нерчинских месторождениях стала развиваться. И с 1704—1749 годов количество серебра возросло с 325 пудов 8 фунтсв до 1418
пудов 38 фунтов.
Это нерчинское серебро и было тем источником, из которого Мокеев добыл первое русское золот'о.
Итак, первое промышленное серебро и
первое золото были получены соответственно в 1704 г. и 1719 г. из руд, добытых на
Нерчинских рудниках.

1
Более подробно об открытии нерчинского серебра см. М. М. М а к с и м о в
«Очерк о серебре (история геологии прослеживается по моментам)», М. 1969 г.

именон

III

Часам к четырем мы увидали через окно машины, которые медленно наседали на снег, проделывая в нем траншею, со стенками, такими же гладкими, как отвесные скалы. Зрелище было захватывающим. Мы смотрели молча, вероятно, даже бездумно. Во всяком случае я смотрел, не думая ни о чем. Начиная с субботнего вечера, я
выпал из своей обычной жизни, а может быть, и из жизни вообще.
Лучше всего я отдавал себе отчет в том, что в моем доме находится самка. Можно сказать, что я принюхивался к ней, словно собька, что я отыскивал ее глазами, едва она выходила из поля моего
зрения, что я вился вокруг нее, выжидая случай коснуться.
Я испытывал безумное, бессмысленное, животное желание касаться ее. Понимала ли это Мона? Она не заговаривала о Рэе, если не
считать двух-трех раз. Может быть, и ей была необходима физическая разрядка?
А тут еще Изабель, которая надзирала за нами обоими без тревоги, но с некоторым изумлением во взгляде. Она так привыкла к
тому человеку, каким я был на протяжении стольких лет, что обычно
ей почти ке к чему было смотреть на меня.
Но ока почувствовала перемену. Не могла не почувствовать. Но
и понять с первого взгляда она тоже не могла.
Я так и вижу огромную снегоочистительную машину, возникшую в нескольких метрах от дома и не остановившуюся, как если бы
она хотела проложить дорогу сквозь гостиную. Но остановилось это
животное все же вовремя. Я открыл дверь.
— Заходите, выпейте чего-нибудь...
Их было трое. Еще двое в той машине, что шла за ними следом.
Вошли все пятеро, неуклюжие в своих канадках и- огромных сапогах,
у одного из них примерзли усы. Их присутствие сразу остудило комнату
Изабель пошла за стаканами и за виски. Они оглядывались, пораженные спокойствием, царившим в доме. Потом они уставились на
Мону. Не на Изабель, а на Мону. Даже и они, вышедшие из молчаливой схватки со снегом, почувствовали идущее от нее самочье тепло.
— Ваше здоровье... И спасибо, что освободили нас.
•
— Скоро приедет лейтенант...
— Мы известили его, что дорога очищена...
То были люди, которых видишь только в исключительных слуПродолжение. Начало в Л» 6.
108

чзях, как, например, трубочистов, и которые в остальное время скрываются бог знает где. Только у одного было как будто знакомое мне
лицо, но я не мог вспомнить, где его видел.
— Спасибо и вам. Это согревает...
— Еще по стаканчику?
— Не откажемся, но нам ведь предстоит потрудиться..
Чудовищные, густо запудренные снегом машины медленно отбыли. Наступили сумерки и мы различили в глубине траншеи фары
идущей к нам машины.
Из нее вышли двое в форме: лейтенант Олсен и незнакомый мне
полицейский. Я открыл им дверь, а женщины продолжали сидеть в
креслах.
— Здравствуйте, лейтенант, мне очень неприятно, что я вас побеспокоил...
— Ничего нового о вашем друге?
Он поклонился Изабель, которую встречал несколько раз прежде.
Я представил ему Мону.
— Жена моего друга Рэя Сэндерса...
Он сел на придвинутый ему стул. Его юный компаньон тоже
уселся.
— Разрешите, госпожа Сэндерс?
Он вытащил из кармана записную книжку и ручку.
— Вы назвали Рэя Сэндерса... Его адрес?
-—• Мы живем на Сэттон Плейс в Манхеттене.
— Чем занимается ваш муж?
— Он руководит рекламным агентством. Мэдисон-авеню, Милтгер, Миллер и Сэндерс.'..
— Давно?
— Вначале он был адвокатом-консультантом у Миллеров, а три
года назад стал их компаньоном...
— Адвокат... — Повторил Олсен, как бы для себя самого.
Я уточнил:
— Мы вместе с Рэем учились в йеле... Он мой давнишний друг...
Это ничего не объясняло.
— Вы здесь проездом? — спросил он у Моны.
Ответил я:
— Рэй с женой приехали к нам, вернувшись из Канады. Они хотели провести с нами уик-энд.
— Они часто бывают у вас?
Вопрос сбил меня с толку, я не мог понять его смысла. Мона ответила за меня:
— Два, три раза в год...
Олсен внимательно посмотрел на нее, так, как если бы ее внешность имела особое значение.
— Когда вы с мужем приехали?
— В субботу, часа в два дня...
— В дороге у вас не было никаких происшествий из-:$а снега''
— Почти никаких. Но пришлось ехать медленно...
— Вы сказали мне, господин Додд, что повезли ваших друзей к
Эшбриджу?
— Совершенно верно.
— Они были знакомы?
— Нет. Но вы должны знать, что когда старик ПшПрндж диет
прием, он не считается с количеством приглашённых .
На губах лейтенанта появилась легкая усмешка Индии ом :шнл
достаточно о приемах Эшбриджа.
— Ваш муж много там пил?—спросил ом у Моны
100

— Я не была около него все время... Да, мне кажется, что выпил
он достаточно...
Мне показалось, что Олсен уже обо всем хорошо осведомлен. Вероятно, снесшись по телефону.
— А вы, господин Додц?
— Да, я тоже пил...
Изабель сидела, скрестив руки на коленях, и смотрела на меня
— Больше обычного?
— Да, куда больше обычного, сознаюсь...
— Вы были пьяны?
— Не совсем, но я находился в состоянии, далеком от нормального...
Почему почувствовал я необходимость добавить:
— Такое приключалось со мной не больше двух раз за всю
жизнь...
Необходимость быть искренним? Вызов?
— Два раза!— воскликнул Олсен. — Ну, не так-то это много.
— Да.
— У вас была причина для того, чтобы напиться?
— Нет... Начал я с двух-трех стаканов виски, чтобы не выделяться среди других, потом принялся опоражнивать все стаканы, какие
подвертывались под руку... Вы же знаете, как это бывает...
Я чересчур адвокатствовал, уточняя все это.
— Ваш друг Рэй пил вместе с вами?
— Несколько раз мы столкнулись... Нам привелось перекинуться несколькими фразами, находясь в одной и той же группе гостей,
потом мы вновь разъединялись. У Эшбриджа огромный дом и гости
располагались повсюду...
— А вы, госпожа Сэндерс?
Она взглянула на меня, как бы спрашивая совета, потом посмотрела на Изабель.
— Я тоже пила,— призналась она.
— Много?
— Возможно... Какое-то время я находилась с Изабель...
— А с мужем?
— Два-три раза я видела его, но только издали...
— С кем он был?
—• С разными людьми, которых я не знаю, он также, как я вспоминаю, долго разговаривал с господином Эшбриджем, они даже удалились ото всех в уголок...
— В общем ваш муж вел себя так, как обычно в подобных случаях?
— Да... Но почему?
^
Она вновь удивленно взглянула на меня.
— Я задаю вам те вопросы, которые, по правилам, приходится
задавать в случаях исчезновения.
— Но это — несчастный случай...
— Я в этом не сомневаюсь, сударыня .. У вашего мужа ведь не
было причин покончить жизнь самоубийством?
— Никаких...
Она вытаращила глаза.
— Ни исчезнуть, не оставив следов?
— Зачем бы ему было исчезать?
— У вас нет детей?
— Нет.
— Давно вы замужем?
— Двенадцать лет.
ПО

— Не встретил ли ваш муж у Эшбриджа каких-нибудь старинных своих знакомых?
Мне качало становиться не по себе.
— Насколько у я знаю, нет. .
— Какую-нибудь женщину?
— Я видела его с 7несколькими. Он всегда бывает окружен...
— Никакой ссоры Никакого события, которое вы могли бы припомнить?
Мона слегка покраснела и я почувствовал уверенность в том, что
ей известно о сближении, произошедшем у Рэя с Патрицией. Приоткрыла ли и она, подобно мне, дверь в ванную? Или видела, как они
вдвоем выходили оттуда?
— Вы оставались позже других?
Теперь можно было с полной уверенностью заключить, что лейтенант хорошо обо всем осведомлен.
— После нашего отъезда оставалось не больше шести человек
— Кто сел за руль?
— Я.
—• Должен заметить, что по такой погоде, вы хорошо справились
с положением... Еще метров четыреста и вы доехали бы до дому...
— За мостиком всегда образуются заносы...
— Я знаю...
С некоторых пор я слышал новый грохот, идущий снаружи. Подойдя к окну, я заметил в сгустившейся темноте экскаватор, работавший при свете прожектора.
Олсен понял мой невысказанный вопрос.
— Я приказал на всякий случай начать поиски, несмотря на наступление ночи... Никогда нельзя знать...
Знать что? Не жив ли еще Рэй?
— Выйдя из машины, вы погрузились в темноту...
— Электрический фонарь почти не давал никакого света. Я предпочел пустить женщин вперед.
— Это было осмотрительно.
Изабель сидела неподвижно и оглядывала нас всех, как бы изучая реплики на губах у каждого: она словно плела глазами какой-то
узор. Она сплетала отдельные детали, которые когда-нибудь сможет
воссоединить в единое целое.
— Мы шли, прижавшись друг к другу...— сказала она.
— Мужчины шли далеко от вас?
— Совсем рядом. Но ветер выл с такой силой, что мы едва слышали, когда они нас окликали...
— Вам не было трудно отыскать дом?
— По правде говоря, я не знала точно, где нахожусь... Мне кажется, я пришла сюда, ведомая инстинктом...
— Когда вы оглядывались, вам виден был свет?
— Вначале, да, едва-едва...- Он быстро бледнел, потом совсем
угас...
— Ваш муж пришел вскоре после вас?
Она взглянула на меня, как бы испрашивая совета. Но она ничуть не казалась смущенной. По-видимому эти вопросы не казались
ей странными в данных обстоятельствах.
— Возможно, через минуту. Я хотела зажечь свет и убедилась,
что электричество выключено. Я спросила у Моны — есть ли у нее
спички и направилась в столовую, чтобы зажечь один из свечных
канделябров. Тут Дональд и вошел...
Что записывает лейтенант и для чего это ему послужит? Теперь
он обратился ко мне.
— Вы легко нашли дом?
111

— Я буквально наткнулся на него, думая, что нахожусь еще довольно далеко... Я даже опасался, что сбился с пути...
— А ваш друг?
— Я считал, что он идет рядом со мной... Я хочу сказать, в нескольких метрах от меня... Время от времени я покрикивал.
— Он отвечал?
— Несколько раз мне казалось, что я его слышу, но ветер выл'с
такой силой...
— Потом?
— Когда я убедился, что Рэй не придет...
— Сколько времени вы выжидали?
— Примерно пять минут.
— У вас в доме имелся другой
электрический фонарь?
— Да. в спальне... Но так как1 мы им почти никогда не пользовались и не проверяли, есть ли запасные батарейки, он оказался тоже
при последнем издыхании...
— Вы пошли на поиски один?
— Моя жена и Мона выбились из сил...
— Л вы?
— Я тоже...
— Куда зы направились?
— Шел, как мог. Я намеревался идти кругами, все увеличивая
их диаметр...
— Вы не боялись свалиться со скалы?
— Я надеялся избегнуть этого... Ведь, как никак, живу здесь уже
пятнадцать лет... Несколько раз я падал на колени...
— Вы дошли до вашей машины?
Я взглянул на женщин. Совершенно забыл, что именно сказал
им, тогда, вернувшись. Полный провал в памяти. Решил рискнуть.
— Да, я случайно наткнулся на нее...
— Р1 она, само собой разумеется, была пуста?
— Да. Я передохнул там немножко от ветра...
— А сарай?.. Вы удостоверились, что он не в сарае?
В первый раз с начала этого неожиданного допроса, я испугался.
Можно было подумать, что Олсену что-то известно, что-то такое, чего я сам еще не знаю, и что он, с невинным лицом царапая что-то в
своей записной книжке, подстраивает мне ловушки.
— Сарай я обнаружил по стуку сорвавшейся с петель двери...
Я покричал Рэя, но ничего не услышал в ответ...
— Вы входили в сарай?
— Сделал от входа несколько шагов...
— Понятно...
Он закрыл, наконец, свою книжку и поднялся с вполне военной
выправкой.
— Благодарю вас всех троих и прошу простить меня за причиненное беспокойство. Работы по розыску будут продолжаться всю
ночь, если только атмосферные условия не воспрепятствуют
этому...
Потом обернулся к Моне:
— Я предполагаю, сударыня, что вы останетесь здесь?
— Ну да... конечно...
Куда же ей было деваться, пока отыскивают тело ее мужа среди
океана снежных заносов...
Мы пообедали. Помню, Изабель разогрела консервные спагетти
с фрикадельками.
,
Какой был день недели? Понедельник. С утра до вечера я только
и делал, ч го слонялся с места на место. В контору я не поехал, и хо112

тя к тому и не было никакой возможности, тем не менее я ощущал
себя прогульщиком.
По утрам я обычно заезжал на почту и вынимал корреспонденцию из нашего почтового ящика. День разворачивался по раз навсегда установленным правилам, которых я твердо придерживался. Для
каждого поступка, чуть ли не для каждого движения было определено свое время.
Я все еще был захвачен присутствием в доме Моны и беспрестанно задавал себе вопрос — сближусь ли я с ней. Вероятно, это произойдет не здесь...
А почему бы и нет? Она только что лишилась мужа, которого
при помощи машин отыскивают одетые в черное люди.
— Рэй был мировой парень...
С самого субботнего вечера все мы, трое, живем на нервах, а Мона в особенности... Не испытывает разве в такой момент желания
упасть в чьи-нибудь объятия — прижаться к чьей-нибудь груди?
На войне люди избывают свой страх взрывами чувственности.
Если мы вдруг очутимся наедине и будем уверены, что Изабель
не сможет нас застигнуть...
Но ничего такого не произошло. Мы смотрели из окна на экскаватор и я едва улучил момент, чтобы прижать к себе локоть Моны.
Спать мы с Изабель легли в своей спальне, а Мона в одиночестве.
— Что ты думаешь об Олсене?
Вопрос поразил меня, ибо он показывал ход мыслей моей жены.
Сам я тоже думал об Олсене.
— Отличный парень. И, по-видимому, прекрасно знает свое дело.
Я ожидал продолжения разговора, но Изабель ограничилась сказанным, не раскрывая дальше, что у нее на уме.
Только позже, когда мы собирались уже погасить свет, она пробормотала:
— Не думаю, чтобы Мона сильно страдала...
Я ответил уклончиво:
— Никогда нельзя знать...
— Казалось, что они друг к другу сильно привязаны...
Слово поразило меня. Привязаны! Ходячее выражение, но я подумал, что употребляя его, люди перестали вдумываться в смысл.
Существа — два существа — «привязаны один к другому»...
Почему бы и не прикованы?
— Спокойной ночи, Изабель!
— Спокойной ночи, Дональд!

Изабель вздохнула, как и обычно по вечерам, что как бы знаменовало для нее переход от дневных хлопот к ночному покою. Она
почти тотчас же засыпала, а я ворочался с боку на бок часами прежде чем мне удавалось заснуть.
Мона была одна в комнате для друзей. О чем она думает? Как
она лежит? До меня доносился железный скребет машин, которые
вроде как бы просеивали снег.
*
Внезапно проснувшись около полуночи, я не услышал шума машин и подумал —• не нашли ли они Рэя? Но почему в таком случае
не пришли они нас известить?
Я не двигался, гадая, не почувствовала ли сквозь сои Изаболь.
что я проснулся, и не прислушивается ли она так же, как и я. Она н<шевелилась, но дыхание ее стало более ровным. Все было погружено
в молчание, кроме шума какого-то мотора вдалеке — возле почты
Я испытывал беспричинную тревогу. Эта внезапная тишина ощущалась мною, как нависшая угроза, и я почувствовал истинное облегчение, когда экскаватор внезапно вновь приступил к работе.
8. «Байкал» № 1.

Ш

Произошла ли какая-то авария? Может быть, чинили или смазывали машину? Или попросту люди отлучились, чтобы пропустить по
стаканчику?
Я вновь уснул, и, когда открыл глаза, было совсем светло. Дом
уже наполнился кофейным запахом, но к нему еще не, присоединились другие: жареной свинины и 'Яиц.
Я встал. Надел халат, почистил зубы, пригладил волосы и в ночных туфлях побрел на кухню, в которой никого не было В столовой,
в гостиной тоже — никого.
Я предположил, что Изабель пошла к Моне и стал смотреть в
окно на машину, которая обогнула скалу и находилась теперь у ее
подножия.
Вдруг я заметил какого-то человека, идущего со стороны сарая.
Когда человек этот приблизился, я с изумлением понял, что это—моя
жена. Она надела мою канадку, сапоги и едва пробиралась сквозь
снежные завалы.
Увидела ли она меня сквозь окно? Гостиная — не слишком светлая комната, а я не зажег электричества. Не знаю почему, но я предпочел удалиться оттуда до ее прихода. Этот ее поход в сарай носил какой-то таинственный характер и имел несомненное отношение к вопросам лейтенанта или к моим ответам на них.
Я предпочел отступить, вернулся в спальню, потом прошел в
ванную комнату и стал напускать ванну.
Я надеялся, впрочем не очень веря, в такую возможность, что
Изабель тоже поднимется в спальню. Мне хотелось поскорее увидеть
ее и понять, не переменилось ли в чем-нибудь ее отношение ко мне.
Она услышала, что я напускаю ванну. Наверное, услышала она
и то, что Мона тоже поднялась, потому что, когда я сошел в кухню,
я застал Изабель за приготовлением яичницы с беконом для всех
нас — троих. Стол для завтрака Изабель накрыла в столовой.
— Доброе утро, Мона!
Сегодня на ней было очень облегающее черное платьице и, возможно из-за того, что нашла себя подурневшей, она накрасилась сегодня куда сильнее, чем во все предыдущие дни, в особенности сильно подвела она себе глаза и поэтому взгляд у нее стал какой-то особенный.
— Доброе утро, Дональд!
Я поцеловал в щеку свою жену.
— Доброе утро, Изабель!
Она не вернула мне поцелуя. Это стало у нас традицией. Не помню, как и когда она установилась. Мать в детстве тоже никогда меня не целовала, но машинально подставляла мне для поцелуя щеку
или лоб.
Тотчас же я увидел, что Изабель все поняла. Я знал также еще
до допроса, учиненного лейтенантом Олсеном, какую ошибку я допустил.
Все то время, что я сидел в сарае на красной скамейке и курил
сигарету за сигаретой, зажигая одну от другой и отшвыривая горящий окурок на землю, где тотчас же затаптывал его. Так я выкурил,
по меньшей мере, десять сигарет.
Именно поэтому и пошла Изабель в сарай, воспользовавшись
тем, что я сплю. Она искала доказательств моего сиденья в сарае в
ту ночь, когда я выдал свое длительное отсутствие за неудавшиеся
поиски Рэя.
Она все знала. Но в ее голубых глазах не прибавилось жесткости,
не прибавилось и осуждения. Всего лишь удивление и любопытство.
1Н

Раз1адав мой поступок, она смотрела на меня вовсе не отчужденно, но как бы кс совсем узнавая меня, как бы открыв во мне новое
существо, о котором она и не подозревала, хотя знала меня так долго.
Мы завтракали под шум, производимый людьми и машиной, у
подножия скалы. Мона, заинтригованная нашим непонятным молчанием, смотрела на нас, переводя взгляд с одного на другого, и возможно заподозрила, что моя жена приревновала меня к ней.
Она это выс7<азала вслух такой фразой:
— Мне очень стыдно, обременять вас так долго...
— Не сходите с ума, Мома... Вы отлично знаете, что мы всегда
относились и к Рэю, и к вам, как к членам нашей семьи...
Я быстро поел, ощущая все возрастающую неловкость. Вставая
из-за стола, я заявил:
— Пойду взглянуть — нельзя ли привезти машину домой...
Я надел канадку, сапоги, меховую шапку. У меня было такое
чувство, что Моне хочется предложить проводить меня, чтобы освежиться, но она не решается.
Люди там внизу работали с большой тщательностью, потому что
именно на том месте было всего больше шансов обнаружить тело.
Я пошел по траншее, основание которой обледенело и стало
скользким. На воздухе я сразу почувствовал себя лучше, да и вид
привычной, пусть и несколько изменившейся окрестности, действовал
на нервы успокоительно.
Они отодвинули мою машину к обледеневшей ограде, она все
еще была вся засыпана снегом. С ветрового стекла пришлось сколоть
обледеневший снег. Я не представлял себе, заведется ли мотор. Мне
казалось, что прошло уже так много времени, что в машине должны
были произойти какие-то необратимые нарушения.
Но «крайслер» завёлся как ни в чем ни бывало и с предосторожностями мне удалось довести его до гаража, маленького деревянного
строения, покрашенного в белый цвет и стоявшего напротив сарая.
Мне пришлось отгребать лопатой снег от ворот гаража, открыв
их, я сразу увидел спортивный «линкольн», на котором Рэй и Мона
приехали в прошлую субботу из Канады.
Поставив свою машину в гараж, я направился в сарай, его огромная дверь окончательно повалилась во внутрь. В сарай набилось много снегу, но он не достигал до скамейки. Я посмотрел на землю.
Окурки оттуда исчезли.
Вернувшись домой, я первым долгом хотел взглянуть в глаза
жене и она не отвернулась от меня, а спокойно встретила мой ищущий взгляд. Но что мог я прочитать в ее глазах?
— Да!.. Я знаю!.. Я подозревала это... Когда ты отвечал Олсену
на его вопрос о сарае, я все поняла. Я пошла туда и приняла свои
меры, чтобы другие не удостоверились...
Чтобы они не удостоверились в моей подлости? Думает ли омл.
что я из позорной трусости укрылся в сарае, испугавшись возможности заблудиться в пурге?
Почему же в таком случае не читаю я презрения в <'<• пиглидс?
Но и жалости в нем нет. Гнева тоже. Ничего.
Нет! Есть в ее взгляде любопытство.
Она едва выговорила:
— С маши.чсй не было затруднений?
— Нет...
— Ты не поедешь в контору?
— Я позвоню Элен, чтобы она забрала на почте корреспомдси-

цию... Впрочем вряд ли почтовые машины могли нормально цирку-г
лировать...
Мы говорили обо всем этом для отвода глаз. Она видела, что я
ходил в сарай. Значит, мне уже известно, чтр она убрала оттуда
окурки.
Посуда была уже вымыта. Все трое мы смотрели друг на друга,
не зная куда себя девать и чем заняться. Мона чувствовала с полной
отчетливостью, что между нами происходит нечто ненормальное и
смущенно сказала:
— Пойду, уберу свою комнату... ,
Приходящая работница не явилась. Она жила за холмом, а дорога в ее поселок проходит лесом, вероятно, ее еще не расчистили.
— В конце концов, почему бы мне не съездить в контору...
Было совершенно невыносимо сидеть взаперти и ждать, пока
люди там, внизу, обнаружат тело. Я вывел машину, которую только
что поставил на место.
Выехав со своего участка, я обнаружил, что дорога довольно хорошо расчищена и заметил следы многих уже проехавших по ней
машин. Главная дорога выглядела почти нормально, за исключением
высоченных валов снега по обочинам.
Торговцы, вооружившись лопатами, проделывали в снегу траншеи к входам в свои магазины. Почта была открыта и л вошел туда,
приветствуя привратника обычным жестом, как будто ничего особенного за это время и не произошло.
В нашем почтовом ящике я нашел всего несколько писем и пачку проспектов. Потом я направился в свою контору.
Там тоже ничего не изменилось. Хиггинс сидел в своем кабинете
и удивленно уставился на меня.
— Значит его, наконец, нашли?
Я нахмурил брови.
— Я говорю о вашем друге Сэндерсе... Они все еще прочесывают
снег?..
Пять лет тому назад мы построили на месте старой конторы кокетливое здание из розового кирпича, облицовав окна белым камнем.
Дверь тоже выкрасили в белый цвет. Здание окружал хорошо содержащийся газон, которого сейчас, разумеется, не было видно, но он
ежегодно зеленел при первых теплых лучах в середине или конце
марта.
Элен, наша секретарша, стучала на машинке в своей комнате,
не отрываясь от работы, поздоровалась со мной.
Все было спокойно, размеренно, мои книги по юридическому
праву стояли на своих местах в шкафу красного дерева. Стрелки
электрических часов скользили бесшумно.
Я уселся в свое кресло и стал один за другим вскрывать конверты.
— Элен...
— Да, господин Додд...
Ей двадцать пять лет и она довольно хороша собой. Это — дочь
одного из наших клиентов, подрядчика по постройке каменных домов, полгода тому назад она вышла замуж.
Будет ли она продолжать работать у нас, если у нее появится
ребенок? Она уверяла, что будет продолжать. Я в этом не столь уверен и предвидел, что придется искать ей замену.
Продиктовал три малозначительных письма.
— Остальная корреспонденция для Хиггинса...
Потрясло ли открытие Изабель? Изменит ли это нашу жизнь?
Я задавал себе вопросы, сам не зная, чего же я хочу. Возбуждение,
116

охватившее меня той ночью в сарае, поутихло, но какая-то его доля
все еще оставалась.
Жена имела все основания смотреть на меня с любопытством.
Я уже был не тем человеком-, что прежде. Хиггинс этого не заметил.
Моя секретарша тоже. Но рано или поздно все обнаружат произошедшую во мне перемену.
Я посматривал на часы так, как если бы у меня было назначено
свидание. Да так оно и было в действительности. Мне не терпелось,
чтобы поскорее закончились поиски вокруг Фермы желтой скалы,
чтобы нашли, наконец, тело Рэя. Мне не терпелось отделаться от
него.
Что произойдет, когда его наконец найдут? Меня это уже не касается. Это дело Моны. А она сейчас застилает постель и прибирает
комнату.
Газет не было. Поезд не пришел из Нью-Йорка. Куда скорее, чем
я ожидал, Элен принесла мне на подпись три, продиктованные мною,
письма.
— Я еду к себе. Если понадоблюсь, позвоните мне...
Зашел в кабинет к Хиггинсу, чтобы на прощанье пожать ему
РУКУВыйдя из конторы я подумал, что не мешает купить мяса, и з?шел в большой гастрономический магазин.
— Нашли вашего друга, господин Додд?
— Нет еще...
— Подумать только, что подобное происходит рядом с нами,
когда мы даже и понятия ни о чем не имеем.... У вас много повреждений?..
— Только дверь сорвало с сарая...
— В Крестхилле снесло целый дом... Прямо чудо, что никого при
этом не убило...
Как раз в Крестхилле жила наша приходящая прислуга.
Пусть я и говорил и поступал как обычно, меня неотвязно
преследовала мысль:
— Что думает Изабель?
Насколько я ее знал, она не заговорит со мной об этом. Жизнь
пойдет по привычному руслу. Время от времени я буду ощущать ее
устремленный на меня взгляд.
Повернув налево при въезде на нашу дорогу,' я обнаружил, что
машины прекратили свою работу, а еще через некоторое время я
увидел закутанных в канадки, надевших сапоги женщин, выходивших из дому. Внизу, под скалой, группа мужчин стояла возле распростертого тела.
Рэя нашли. Я поставил машину в гараж. Никаких угрызений
совести я не испытывал, был совершенно спокоен. Наоборот, чувствовал огромное облегчение.
Женщины поджидали меня возле начала спуска. Я взял обеих
под руки, что не помешало нам всем троим поскользнуться и упасть,
так что людям от машин пришлось поднимать нас.
Волосы Рэя и лицо, на котором как бы застыла улыбка, все ещ»были пропорошены снегом. Правая его нога была подогнута. Один
из людей, стоявших возле, объяснил нам, что она сломана.
Я думал, как поведет себя Мона. Она не бросилась к толу. Может быть, это и было первым ее побуждением, потому что она
сделала несколько шагов вперед. Потом остановилась и, содрогаясь,
смотрела на труп. Жена стояла справа от нее, я слова.
Мона придвинулась ко мне, явно ища моей поддержки. Тогда я
обнял ее за плечи и привлек к себе...

— Мужайтесь, Мона...
Жест мой был вполне естественен. Разве Мона не жена моего
лучшего друга. Окружающие явно не увидели в этом ничего предосудительного. Тем более сама Мона все крепче прижималась ко мне.
Но я-то сам посмотрел на Изабель с вызовом.
Начинался новый этап, словно этим с виду таким естественным
и невинным жестом, я объявлял Изабель о своей независимости.
Она не подала никакого вида и, повернувшись к телу, скрестив
руки, уставилась на Рэя так, как смотрят, когда гроб опускается в
могилу.
— Перенесите его, пожалуйста, в дом.
Главный среди рабочих сделал шаг вперед:
— Лейтенант распорядился ничего не предпринимать до его
приезда...
— Вы ему позвонили?
— Да. И получил инструкцию.
•
Мы не могли оставаться на холоде с ногами, увязшими в снегу,
пока лейтенант приедет из Ханаана.
— Идемте, Мона...
Я думал, что она станет возражать, но она дала увести себя и мы
вскарабкались по откосу, помогая друг другу. Я уже не обнимал ее
за плечи, но тот факт, что я осмелился это сделать, была победа
— Я думаю, что он поскользнулся,— сказала Мона, когда мы
поднимались. — Бедный Рэй...
Мы шли втроем, наши три темных силуэта чернели среди белоснежной окрестности и мне показалось, что это должно выглядеть
гениально.
Люди там, внизу, возились около машины, вероятно, их ждет еще
где-нибудь подобная же работа.
— Не приготовишь ли ты кофе, Изабель?
Мы прошли за ней на кухню, где она поставила воду на плиту.
Она первая задала вопрос: .
— Что ты намерена предпринять, Мона?
— Не знаю...
-— У него есть, кроме тебя, родные?
— Брат. Он — советник посольства.
— Рэй тебе никогда ничего не говорил?
— О чем?
— О мерах, которые надлежит предпринять...
Вполне спокойно Изабель подыскивала и находила нужные
слова:
— ...если произойдет непредвиденный несчастный случай...
— Он никогда ые говорил ни о чем подобном...
— Но ведь надо же что-то предпринимать,— продолжала Изаоель, которая как всегда взваливала на себя самое неприятное.—
Как ты думаешь, он составлял завещание?
Когда Мона отрицательно покачала головой, я вступил в разговор, пояснив:
— Если бы Рэй вздумал составить завещание, он бы обратился
ко мне и оно хранилось бы в моей конторе...
—• Ты не думаешь, Мона, что он предпочел бы кремацию?
— Не знаю...
Каждый из нас захватил свою чашку кофе в гостиную, откуда
мы увидели прибытие полицейской машины, из которой у подножия
скалы вышли лейтенант и еще один человек в форме.
Меньше чем через десять минут лейтенант без сопровождающего появился у нас и, сняв фуражку, проговорил:
118-

— Приношу вам свое соболезнование, сударыня...
— Благодарю вас...
— Все именно так, как вы думали, господин Додд... Он свернул
к скале и соскользнул с нее, сломав в.о время падения ногу...
Когда же я говорил ему нечто подобное? Что-то не помню.
Мне показалось, что и он как-то иначе на меня смотрит.
— Я распоряжусь перевезти тело в похоронное бюро, а вы дайте соответствующие указания...
— Да...— пробормотала Мона, которая явно не понимала, чего
от нее хотят.
—• Где вы предполагаете его похоронить?
— Я не знаю...
Пришлось мне вмешаться:
—• В Плезантвилле...
Это — бблыпое нью-йоркское кладбище.
— У него есть родственники?
— Брат.
Все начались сначала. Произносились слова. Двигались губы. Но
я не слушал слов. Я смотрел в глаза. Мне кажется такая привычка
была у меня всегда. Или во всяком случае я всегда побаивался чужого взгляда.
Хватало с меня одних взглядов Изабель. С самого утра я прочитал в ее глазах изумление.
А ведь это не помешало ей неусыпно наблюдать за лейтенантом.
Она тут же заметила, что он время от времени поглядывает на меня.
Его явно что-то смущало в.о всей этой истории.
Убежден, что если бы лейтенант попробовал напасть на меня.
Изабель кинулась бы на защиту. Можно было подумать, что именно
этого она ждет.
Что же- касается Моны, то она всякий раз оглядывалась на меня,
когда ей задавали какой-нибудь вопрос, как бы признавая во мне
своего естественного покровителя. Это было настолько заметно, она
проявляла такую доверчивость, такутр полную свою зависимость, что
•Олсен подумал, должно.быть,— между ней и мною существует интимная связь.
Не поэтому ли стал он менее вежлив со мной? Мне в его поведении мерещилось презрение.
— Предоставляю необходимые хлопоты вам. Для нас — дело закончено. Сожалею, госпожа Сэндерс, что драма произошла в нашем
районе...
С этими словами Олсен поднялся, поклонился обеим женщинам
и протянул мне руку. Охотно? Вряд ли.
Тут крылась какая-то тайна. Или, отыскав труп, люди обнаружили нечто, что ставит меня в положение обвиняемого, или же Олсен решил, что я — любовник жены своего лучшего друга, и презирает меня за это.
Ке подозревает он, что я воспользовался подвернувшимся случаем и столкнул Рэя со скалы?
Об этом я еще не подумал. Но это было столь вероятно, так легко! Спрашивается, почему я пустил женщин вперед, а сам остаиич
себе электрический фонарь, как бы плох он не был?
Скала-то известна мне лучше, чем любому другому, гк-дь оил
торчит в моем саду, перед самыми моими окнами. Я мог держать
Рэя за руку, свернуть с дороги вправо и в подходящий мпмпп
столкнуть его со скалы...
Я оледенел от страха, подумав, что Олсен мог обнаружить мои
окурки возле скамьи в гараже. Понял
чч ом при их обнаружении
то же самое, что поняла Изабель'1
119

А чтс на самом-то деле думает Изабель? Где доказательство того, что у нее нет уверенности в моей преступности? Не думает .ли и
она, что я ' столкнул Рэя?
В таком случае ее молчание является неким сообщничеством...
Защитой своего очага, наших девочек...
Она следила за мной, пока я открывал шкаф с напитками.
— Стаканчик чего-нибудь горячительного не повредит вам, Мона?.. А ты, Изабель, что предпочтешь?
— Спасибо, я ничего не хочу...
Я пошел на кухню за льдом и стаканами. Протягивая Моне наполненный стакан, я сказал:
— Мужайтесь, моя дорогая Мона...
Тем самым я как бы вступал во владение. На сей раз она это
заметила и слегка вздрогнула. Никогда раньше не называл я ее «своей дорогой Моной».
— Пойду позвоню в похоронное бюро,— заявила Изабель, направляясь в библиотеку, где стоит один из двух нащих телефонных
аппаратов.
Хотела ли она оставить нас наедине?
Мона пригубив вино, повернулась ко мне с невеселой улыбкой.
— Вы очень милы, Дональд...
Она бросила взгляд в том направлении, в каком удалилась Изабель, хотела, видимо, еще что-то добавить, но воздержалась.
IV

состоялись в четверг утром и происходили совсем
П неохороны
так, как я представлял себе это, когда мы, изолированные
1

ото всех, находились втроем в нашем доме.
Катастрофы чем-то похожи на болезни. Воображаешь, что долго
не вылечишься, что жизнь никогда уже не пойдет по-прежнему и
вдруг замечаешь, что ежедневная рутина незаметно вошла в свои
права.
'
Перед похоронным бюро Фреда Доулинга, находящимся почти
рядом с моей конторой, к десяти часам утра уже стояло больше
двадцати машин, две из которых принадлежали нью-йоркским журналистам и фотографам.
Не мало их побывало с вечера и у нас. Они настаивали, чтобы
Мона сфотографировалась на том самом месте, где было обнаружено
тело Рэя.
Накануне из Бонна прилетел Боб Сэндерс. Изабель предложила
ему одну из комнат наших дочерей, но он уже оставил за собой комнату в отеле Тэрли.
Он был выше, худощавее и развязнее Рэя. Манера держаться у
него была еще более самоуверенная, чем у брата, и мне не нравилась
его самодовольная улыбка.
Когда мы были студентами, я встречал его несколько раз, но
был куда моложе нас, и я не обращал на него особого внимания.
Он был не слишком любезен с Моной.
— Как все это произошло? Рэй напился?
— Не больше, чем обыкновенно...
— Он начал много пить?
Рэй был старше его на пять лет, а он говорил о нем, как судья,
имеющий право выносить приговор.
— Да, нет... Два-три стаканчика мартини перед едой...
Сэндерсы были родом из окрестностей Нью-Хэвена, поэтому Боб
имел представление о нашем климате. Он, вероятно, тоже перенес
120

не один снежный ураган, которые были, разумеется, слабее того, что
разразился в прошлую субботу, но все же приостанавливали всякое
движение.
— Как произошло, что ,его столь долго не могли отыскать?
— В некоторых местах снегу намело больше, чем на два метра...
— Какие меры вы предприняли?
Мне он тоже явно не симпатизировал. Он поглядывал на меня,
хмурясь, решив, вероятно, что я чересчур поторопился взять Мону
под свое покровительство.
А я нарочно это подчеркивал. Держался возле нее. Отвечал на
большинство задаваемых ей вопросов и чувствовал, до чего это
возмущает Боба Сэндерса.
— Кого вы известили?
—• Разумеется, его компаньонов...
— А газеты тоже вы осведомили?
— Нет... Вероятно, кто-нибудь из. поселка, возможно, один иа
полицейских... Скотч?
— Благодарю вас... Я не пью...
В аэропорту он взял на прокат машину без шофера. Он был
женат, его жена и трое детей жили вместе с ним в Бонне. Приехал
он один. Думаю, что с Рэем они не виделись уже много лет.
Братья Миллеры не дали себе труда заехать к нам домой. Только
в зале похоронного бюро подошли они к Моне, чтобы выразить ей
свое соболезнование.
Я был знаком с одним из Миллеров, Самуэлем, жизнерадостным
шестидесятилетним, лысым человеком. Однажды я завтракал с ним
и с Рэем в Нью-Йорке.
,
Он подошел ко мне и спросил шепотом:
— Кто будет заниматься наследством?
— Это решит Мона...
— Она с вами еще не говорила?
— Пока нет.
Он перешел от меня к Бобу Сэндерсу и, по-видимому, задал ему
тот же вопрос, потому что Боб отрицательно покачал головой.
Мона сама вела свою машину, так как намеревалась вернуться
домой в Нью-Йорк сразу же из Плезантвилля. Я предложил сесть
за руль Изабель, но она отказалась, хотя и вошла в машину вслед
за Моной.
За машиной, в которой ехали женщины, следовала машина брата, потом моя, потом лимузин близнецов-братьев Миллер, который
зел их шофер.
Дальше ехали другие лица с Мэдисон-авеню, включая личную
секретаршу Рэя, высокую статную рыжую женщину, которая, казалось, была потрясена куда больше, чем Мона.
Многие из этих людей были мне совсем незнакомы. Похоронных
извещений не рассылали, но о месте и времени похорон были помещены объявления в газетах.
По обочинам хорошо известной мне дороги, громоздились цельихолмы снега, но мы не проехали и половины дороги, как засветило
солнце.
Накануне, когда Изабель отлучилась за покупками и я какое-то
время оставался в гостиной наедине с Моной, она еде пала мно поразительное признание:
— Только вам, Дональд, я могу открыть... Я вес время думаю,
не сделал ли это Рэй нарочно...
Ничто не могло бы потрясти меня сильнее...

•— Вы хотите сказать, что он мог покончить жизнь самоубийством?
— Не люблдо этого слова... Он мог помочь судьбе...
— У ( него были неприятности?
— Не деловые... В этом смысле он преуспевал даже больше, чем
мог рассчитывать...
— В личной жизни?
— Тоже нет... Мы были хорошими товарищами... Он мне все рассказывал... Я хочу сказать, почти все... Мы не выставлялись друг
перед другом...
Эта фраза тоже потрясла меня. Значит, существуют люди, которые не притворяются друг перед другом? И не этого ли отыскивали
столько лет глаза Изабель в моем взгляде? Она надеялась, что я ей
окончательно сдамся? Лто я, наконец, признаюсь ей во всем, что лежит у меня на душе?
Мона продолжала.
— Любовных приключений у Рэя было множество.. Начиная с
его секретарши, этой рыжей дылды по имени Хильда.
Теперь эта Хильда следует в одной из машин траурного кортежа.
— Трудно объяснить, Дональд... Мне кажется, все дело в том,
что он вам бешено завидовал...
— Мне?
— Вы вместе учились... Он тоже мог бы стать адвокатом... К
этому Рэй и стремился, начав свою карьеру в Нью-Йорке... Потом
он поступил в качестве юрисконсульта в это рекламное агентство...
Начал зарабатывать уйму денег и понял, что заработает еще больше,
начав торговать договорами...
— Вы понимаете, что я имею в виду?.. Он стал дельцом... Мы
сняли одну из роскошнейших квартир на Сэттон Плейс и каждый
вечер или принимали гостей у себя, или сами куда-нибудь шли...
— В конце концов, Рэю все опостылело...
— Он вам сказал об этом?
— Однажды вечером, сильно напившись, он признался мне, что •
с него хватит быть марионеткой... Вы ведь знаете, как кончил, его
отец...
Я, разумеется, знал. Отлично знал Херберта Сэндерса, в доме
которого часто проводил уик-энд, когда учился в йеле.
Отец Рэя был книготорговцем весьма любопытного образца. У
него не было магазина в городе. Жил он в доме, выдержанном в
стиле Новой Англии, на дороге в Ансонию и комнаты первого этажа
•его дома были сплошь заставлены полками с книгами.
К нему приезжали не только из Нью-Хэвена, но и из Бостона и
из Нью-Йорка, да даже и из более отдаленных мест, а также слали
ему бесчисленные заказы по почте.
В переписке он состоял с большинством стран мира, был всегда
в курсе всего, что пишется в области палеонтологии, археологии и
искусства и особенно доисторического искусства.
У него были и еще две мании: он коллекционировал книги о
Венеции и кулинарные книги, которых, как он хвалился, у него набралось больше шестисот названий.
Любопытный человек, которого я вспоминаю молодым, породистым, с улыбкой одновременно благорасположенной и ироничной.
Его первая жена, мать Рэя и Боба, оставила его и вышла замуж
за крупного помещика из Техаса. Он много лет жил одиноко, приобретя славу ходока по женской части.
132

Потом он вдруг женился на польке, никому не изкестной прелестнице двадцати восьми лет.
Ему было тогда пятьдесят пять. Три месяца спустя после этого
брака, когда жена была в отсутствии, он, выстрелив себе в голову,
умер среди своих книг, не оставив ни письма, ни какого-либо объяснения своего поступка.
Мона повторила:
— Вы теперь поняли, что я хочу сказать?
«
Я отказывался признать ее слова за истину. Рэй должен оставаться в моем сознании тем человеком, которого я себе выдумал. Рэй
жесток по отношению к самому себе и к ' окружающим людям, честолюбив и холоден., Он — «сильный» человек, потому я и отомстил
ему, ненавидя в его лице всех сильных мира сего.
Мне не нужен был тот Рэй, которого мне подсовывала Мона, уверяя, будто он разочаровался в деньгах и успехе.
— Вы, несомненно, ошибаетесь, Мона, я убежден, что Рэй был
счастлив... Ведь, подвыпив, человек часто впадает в сентиментальность...
Она пристально смотрела на меня, стараясь уяснить себе, кто из
нас двух прав — я или она.
— Нет, ему действительно все приелось...—продолжала она настаивать на своем,— поэтому он и пил все больше и больше... Глядя
на него, и я пристрастилась к вину...
И она нерешительно добавила:
,
— В вашем-то доме я не осмеливалась пить из-за Изаоель...
Она прикусила язык, как бы испугавшись, что оскорбила меня.
[Тогда я спросил:
— Вы боитесь Изабель?
— А вы разве нет? Рэй тоже перед ней преклонялся. Он восхищался вами...
— Рэй мною восхищался?
— Он говорил, что вы вполне сознательно и умно выбрали ваш
)браз жизни, что вам не к чему оглушать себя каждый вечер, предазаясь светским развлечениям, заводя бесчисленные любовные интрижки...
— А не издевался ли он надо мной?
Я был ошеломлен. Все мои представления переворачивались ши{ворот-навыворот.
— По мнению Рэя, человек, способный жениться на Изабель.
|живущий с- ней изо дня в день...
— Но почему? Он вам объяснил, почему?
— Разве сами-то вы не понимаете?
Ее удивила моя наивность и я внезапно осознал, чем объясняюсь поведение Моны в отношении меня все эти дни. Для нее сильным
теловеком был я, а вовсе не Рэй.
Поэтому она совершенно естественно ждала от меня поддержки
Согда она смотрела на меня, забившись в кресло, или прижималась
со мне плечом.
— Я часто наблюдала за вами обоими, Дональд... С Изабель не~
юзможно фальшивить... Но и позволить себе хотя бы на секунду
эпуститься — тоже невозможно... Это необыкновенная женщин;' и набыть необыкновенным человеком, чтобы жить бок о бок с ней.
Это признание настолько сбило меня с толку, что я часа дна но
:мог уснуть.
— Вот у Рэя были и взлеты и падения, как впрочем у всех обыкювенных людей... Вы не оставите меня одну, без помощи, теперь,
его не стало?
— Но, Мона, я только и думаю о том, чтобы...
124

Я хотел встать, броситься к ней, прижать ее к груди. Я был смущен, возбужден, совершенно не владел собой.
— Успокойтесь... Она приехала...
Из снега вынырнул маленький «фольксваген», который я купил
жене для ее хозяйственных поездок. Я видел, как Изабель вышла
из гаража с сумкой для провизии в руках, лицо ее было как всегда спокойным и ясным, щеки слегка раскраснелись, голубые глаза, те самые глаза, которые не терпят ни фальши, ни лжи, смотрели прямо н
безмятежно.
Мне предстояло все пересмотреть сначала: Рэй восхищался мной
Это утверждение переворачивало все мои прежние домыслы.
Мона тоже восхищалась мной на свой лад, она в этом только что
призналась. А я-то, несчастный идиот, не осмелился в ту роковую
ночь коснуться ее руки, которая свесилась с матраса на паркет и неслыханно влекла меня к себе.
Мона, конечно, никак не могла бы догадаться, что ее слова о моих взаимоотношениях' с Изабель принесли мне избавление. Ведь
когда-то я тоже восхищался своей женой. Я даже боялся ее, боялся
ее нахмуренных бровей, тени, омрачавшей ее ясный взгляд, ее невысказанного словами осуждения.
Но она никогда не сказала мне ничего неприятного. Никогда ни
в чем не упрекнула меня.
Наверное, мне приводилось быть и неприятным, и несправедливым, и смешным, и еще ( там каким-нибудь в отношении нее и в отношении наших детей.
Никогда я не слышал от Кзабель ни слова осуждения. И улыбка
никогда не исчезала с ее лица. Только глаза говорили. Но никто кро
ме меня не умел читать в них. Для всех они оставались неизменно
ясными и безмятежными.
Что подумала бы Мона, если бы я ей признался:
— Я женился не на женщине, а на судье...
Рэй, вероятно, это чувствовал и не жалел ли он меня больше
чем восхищался мной? Разве что он заблуждался в оценке всего г
всех.
Он, видимо, воображал, что я соединился с Изабель потому, что
я сильный и способен все время подвергаться очной ставке.
На самом же деле все наоборот. С Изабель я продолжал, как
в детстве, держаться за материнскую юбку. Так сказать, все еще посещал школу. Оставался всю жизнь бой-скаутом.
Тем хуже для Рэя. Я-то ни о чем не сожалею, разве только о
том, что он несколько поубавил мою виновность. Я так сильно жаждал сознавать себя его убийцей или хотя бы пособником жестоко?
судьбы.
Если Рэй даже и не сопротивлялся, если он принял смерть ка!
избавление, тогда драма, пережитая мною на садовой скамейке к
ночь его гибели, не имеет никакого смысла.
Мне было совершенно необходимо закрепить свой бунт протик
устоявшихся моральных представлений.
Я вовсе не барашек, как все обо мне думают. Я — жесток, циничен, способен не протянуть руку помощи своему лучшему друг\
гибнущему в снежном буране.
Пока он, сломав ногу, мирно агонизировал, засыпаемый снегов
я курил сигарету за сигаретой и вспоминал все те случаи, когда ок
вероятно, сам того не ведая, унижал мое мужское достоинство... И нон один!... Изабель тоже... Ее и его личности каким-то причудливы
образом сливались теперь в моем сознании.
Кортеж два-три раза принужден был приостанавливаться, я вы
1 24

глядывал сквозь другие разъединяющие нас машины ту, в которой
ехала Мона.
Влюблен ли я в Мону? Теперь я способен был ставить перед сойой любые вопросы, не изворачиваясь и не лукавя.
Ответ получался отрицательный. Не влюблен. Если бы завтра я
получил возможность, то не женился бы на ней. Мне вовсе не хотелось жить с ней изо дня в день или связать свою жизнь с ее жизнью.
Чего мне действительно хотелось и что вскоре должно произой-1
ти, так это — стать ее любовником.
Я не испытывал к ней и нежности. Даже и страстного влечения
у меня не было. Как определить, чего мне котелось? Овладеть ею, походя, как это сделал Рэй с Патрицией на приеме у старого Эшбриджа.
Я жаждал овладеть самкой, а Мона в моих глазах как раз и была подлинной самкой.
Вот мы и прибыли на кладбище. Какое-то время машины следовали по улицам этой метрополии мертвецов; наконец, мы очутились
на новом участке, расположенном на холме.
Все было завалено снегом. Деревья походили на рождественские
елки. Ни на ком не было сапог, поэтому пришлось прокладывать в
снегу дорожку, воспользовавшись тем временем, что выкосили гроб.
Пастор не задержал нас долго. Никаких речей не произносилось.
Братья Миллер суетились в первых рядах, несомненно стремясь позировать для фотографов. Я приблизился к Моне, взял ее под руку
и слегка прижал к себе ее локоть.
Боб Сэндерс заметил это. Он был на голову выше меня, поэтому
смотрел свысока и, как мне показалось, презрительно.
Случись это несколькими днями раньше,'я сгорел бы со стыда.
Теперь же все мне было ни по чем, все безразлично. Безразлично и
то, что моя жена смотрит на меня с нескрываемым удивлением, явно
пораженная дерзостью моего поведения.
Начали расходиться по машинам. Я шел рядом с Моной, все еще
держа ее под руку, как если бы моя поддержка была ей необходима,
тогда как она по-прежнему не проявляла никаких признаков горя.
Боб Сэндерс догнал ее крупными шагами, не стесняясь моего присутствия, он сказал:
— Я вынужден удалиться, тороплюсь на аэродром, до отлета остается менее двух часов... Если вам что-либо понадобится, если потребуется выполнение каких-нибудь формальностей, вот мой боннский
адрес...
Он протянул ей свою визитную карточку и она опустила ее в сумочку.
— Мужайтесь...
Почти по-военному он пожал ей руку и прошел вперед. Его машина первой отъехала от кладбища.
— Кажется, он вас недолюбливает...
Он действительно избежал прощанья со мной.
— Да... Думаю, что он наворбражал разных разностей...
С нами поравнялась Изабель.
— Вы одна поедете в Нью-Йорк, Мона?
— Почему бы и нет?
— Не будет ли вам чересчур тяжело очутиться одной в пустой
квартире?
— Там поджидает Жаннет, моя горничная. .
Изабель взглянула на меня. Этим взглядом она как бы поощрила
меня, я свободно мог предложить Моне проводить ее и вернуться вечерним поездом.
Но я даже не предложил ей позавтракать с нами. Зато, когда
125

она подошла к своему «линкольну», я поцеловал ее в обе щеки к
сильно сжал ей руки.
— До свиданья, Мона...
— До свиданья, Дональд... Спасибо... Я думаю, что мне понадобится ваша помощь для всяких там формальностей, сопряженных с
вводом в наследство, я ведь ничего в этом не смыслю...
— Вам стоит только позвонить мне в контору...
— До свиданья, Изабель... Спасибо и вам тоже... Без вас, чтобь:
со мной сталось...
Они расцеловались. Один из братьев Миллеров подошел ко мн^
тотчас же по отъезде Моны.
— Вы — ее адвокат?
— Думаю, что так.
- Надо уладить много сложных вопросов... Дайте мне, пожалуйста, номер вашего телефона.
Я протянул ему свою визитную карточку.
И вот мы вдвоем в своем «крайслере».
- Хочешь, позавтракаем по дороге?
— Нет. Я не голодна.
— Я тоже.
За рулем был я, а жена как всегда сидела рядом, краешков
глаза мне был виден ее профиль.
Больше четверти часа прошло в молчании, потом Изабель спросила:
- Что ты думаешь о том, как все это произошло?
- Похороны?
— Да... Не сумею точно определить, что меня коробило... Можно сказать — не хватало общей солидарности, благоговения... Я н.
почувствовала, чтобы хоть кто-то был взволнован... Никто не огорчен, даже Мона... Правда, она еще не отдает себе отчета...
Я закурил и ничего не ответил, но тут же почувствовал желани.
прервать молчание.
— Самое тяжелое для нее впереди — возвращение домой...
— Мне казалось, что было бы благоразумнее, если бы ты про
водил ее...
— Обойдется и без меня...
— Ты будешь заниматься вводом в наследство?
- Она просила меня об этом. Миллеры тоже хотят войти смной в сношения...
— Ты думаешь, что у нее будут средства на жизнь?
•— Уверен, что весьма солидные...
Сильный ли я? Или слабый? Хитрец? Или наивный простак
Жестокий? Подлый? Всех это интересует. Даже и Изабель, котора
перестала меня понимать и никак не могла взять в толк, почему пос
ле истории с окурками я не проявил ни страха, ни приниженности
Приехав домой, мы удовлетворились сэндвичами, съеденным
на кухне. Было три часа. Я спросил:
— Ты куда-нибудь поедешь?
- Да, за покупками.
Мне было очень странно ощущать себя в доме наедине с Изабель
За такой короткий срок я совершенно отвык от этого и уже не пред
ставлял себе, чем мы заполним время.
Поехал в контору, где Хиггинс поджидал меня
— Надеюсь вы заполучили дело о введении в наследство пос.->«
Сандерса?

— Конечно, я помогу Моне Сэндерс, но частным образом и без
гонорара.
Хиггинс поморщился:
— Досадно... Это составило бы лакомый кусочек...
— Не знаю во что это выльется... Но с другой стороны, возможно, что и братья Миллер обратятся ко мне для ликвидации их общих
с Сэндерсом дел, тогда, конечно, другое дело...
— Все прошло хорошо?
— Так, как и обычно это проходит...
Я был бы не в состоянии рассказать, как все произошло на кладбище, потому что был там крайне рассеян и поглощен своими мыслями о Моне.
Очутившись в своем кабинете, я едва удержался, так мне захотелось позвонить Моне, и спросить, как она доехала; с тем, чтобы услышать ее голос
И все же еще раз подтверждаю это, я не был в нее влюблен. Я
понимаю, что меня трудно понять, но постараюсь хорошенько объясниться.
Я проработал часа два, как раз тоже над вводом в наследство.
Скончавшийся принял такие предосторожности во избежание налогов, что было почти невозможно точно установить наличный капитал
и правильно поделить его между наследниками. Я изучал материалы
этого дела уже несколько недель.
Диктуя письма Элен, я задавал себе вопрос, почему до ее замужества мне не пришло в голову поухаживать за ней. Конечно, я и
прежде поглядывал на хорошеньких женщин, включая и жен некоторых моих друзей. Приводилось и влечение к ним испытывать. Но все
это оставалось, так сказать, в теории.
Это было запрещено. Кем? Чем? Я не ставил себе таких вопросов.
Я был женат. Существовала Изабель с ее голубыми, ясными глазами и спокойными, непринужденными манерами.
Изабель и наши дочери. Я очень любил наших девочек: Милдред
и Цицилию, и когда старшая из них, Милдред, нас покинула, поступив в пансион, мне сильно ее не хватало по вечерам, так как я привык целовать ее на ночь в кроватке.
Теперь за исключением двух уик-эндов в месяц, мне не за чем
подниматься на второй этаж. Милдред уже пятнадцать лет.
Если она рано выйдет замуж, через три-четыре года, максимум
через пять, ее комната будет первой освободившейся в нашем доме.
Потом придет черед и Цицилии, ведь время бежит вперед все
* быстрее. Например, пять последних лет проскочили быстрее чем проходил один год, когда я был в возрасте от десяти до двадцати лет.
Может быть, оттого что тогда годы были менее наполнены?
Я диктовал. Раздумывал. Смотрел на Элен, спрашивал себя, беременна ли она уже, и если это так, то кого мы найдем ей взамен.
Рэй жил со своей секретаршей. Он брал всех женщин, какие только
подворачивались под руку.
А ведь у Моны он вызывал жалость. Ему претило, что он не обрел в жизни того, о чем мечтал. Поэтому-то он напропалую пил и волочился за женщинами... Бедный Рэй!
Понимает ли Элен, что в моем лице перед ней находится совершенно новый человек? А Хиггинс? Все те, кого мне предстоит встретить, будут ли они видеть во мне совершенно другого Дональда Додда?
Мои жесты, привычки — не изменились. Конечно, и голос тоже.
А взгляд? Возможно ли, что взгляд у меня остался прежним?
Надо посмотреть на себя в зеркало над умывальником. Ведь у
меня тоже голубые глаза, но только темнее, чем V Изабель, и даже
12Т

с коричневыми крапинками, тогда как у нее действительно голубые,
как весеннее, безоблачное небо.
Я издеваюсь над самим собой.
— Нечего сказать, многого ты достиг... Что еще предпримешь?
Ничего.- Буду продолжать. Безусловно, пересплю с Моной и никаких последствий это не возымеет.
В субботу утром, или в пятницу вечером, мы с Изабель, или ктонибудь из нас, поедем за девочками в Литчфилд. В машине мы будем
выглядеть дружной семьей.
Только я-то уже не верю в семью. Я ни во что теперь не верю.
Ни в самого себя, ни в других. По существу я изуверился в человечестве и понимал теперь, почему отец Рэя пустил себе пулю в лоб.
Кто знает, не случится ли этого и со мной? Очень успокоительно
держать револьвер в ночном столике.
В тот день, когда мне надоест барахтаться в жизни, достаточно
буде.т одного жеста, и баста.
Изабель прекрасно управится с девочками, да к тому же она получит довольно большую сумму по страховому полису.
Никто не читал этих мыслей на моем лице. К людям так привыкают, что продолжают видеть их все теми же, что и в первый раз...
Разве я, например, отдавал себе отчет, что Изабель уже за сорок
и что волосы у нее начали седеть? Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы понять — мы оба уже перешагнули за середину
отпущенной нам жизни и очень скоро станем стариками.
Да разве я уже и не кажусь стариком своим дочерям? Могут ли
они вообразить, что я сгораю от желания сойтись с такой женщиной,
как Мона? Готов держать пари, они воображают, что мы с их матерью
уже не способны на любовь и именно поэтому у них и нет целой кучи сестер и братьев.
Вернувшись домой, я застал Изабель за стряпней. Она стояла,
нагнувшись, и я как обычно коснулся губами ее щеки. Потом я прошел сменить костюм на старую домашнюю куртку из мягкого твида
с кожаными нашивками на локтях.
Открыв шкаф с напитками, я крикнул:
— Выпьешь чего-нибудь?
Она поняла, что я имею в виду.
— Нет, спасибо... Впрочем да, только посильнее разбавь...
Я приготовил для нее легонький скотч, а себе куда более крепкий.
Она присоединилась ко мне в гостиной. На ней было домашнее
платье, в цветочках, которое она всегда надевала, занимаясь хозяйством.
— Я еще не успела переодеться...
Протягивая ей стакан, я сказал:
— Твое здоровее...
— И твое, Дональд...
Мне показалось, что в ее голосе звучала некая значительность,
содержавшая как бы предупреждение.
Я предпочел не смотреть ей в глаза, опасаясь встретить иное выражение, чем обычно. Пройдя в библиотеку, я уселся в своё излюбленное кресло, а она вернулась к хозяйственным хлопотам.
Что она подумала, найдя окурки? Идя в гараж, была ли она уверена, что найдет их или во всяком случае найдет след моего пребывания там?
Что навело ее на мысль о моем истинном поведении, когда я вышел из дому на поиски Рэя? Как она поняла, что я вовсе не намеревался углубиться в пургу?
Она не могла видеть, что я свернул с дороги — ночь была чересчур темная. Она не могла слышать .моих криков из-за воя ветра.
128

Да ведь и я сам в тот момент, когда выходил из дому, ни о чем
гз не подумал. Только ступив несколько шагов среди бурана, я уклонился.
Знала ли она всегда, что я — трус? Ведь по существу в этом все
дело. Физическая, непреодолимая трусость. Я был совершенно вымотан и любой ценой хотел избежать дальнейших физических страданий.
Догадалась ли она об этом? Ведь только сидя на скамейке, я понял, что меня радует исчезновение Рэя и его возможная смерть —
ведь только чудом он мог бы отыскать правильную дорогу.
Поняла ли она это? И в таком случае, каковы ее чувства ко
мне? Презрение? Жалость? ,Ничего такого я не прочитал в ее глазах.
Всего лишь любопытство.
Тут пришло новое, более экстравагантное объяснение. Она оттолкнулась от мыслей Олсена, проскользнувших в некоторых его
вопросах, но ведь Олсен меня мало знает и образ мышления у него
полицейский.
Лейтенант оглядывал меня и Мону, взвешивая возможность ин- .
тимной связи между нами. В этом-то я уверен. Готов держать пари,
что он наводил секретные справки. Но случаю было угодно, чтобы
на вечере у Эшбриджей я почти ни разу не приблизился к Моне.
Думает ли Изабель, что у меня были тайные свидания с Моной?
Я езжу в Нью-Йорк в среднем раз в неделю и провожу там целый день. Случается и заночевываю. Рэй часто путешествовал, потому что его агентство имеет ответвления в Лос-Анжелосе и в Лас-Вегасе.
Увидев меня вернувшимся домой в одиночестве, не подумала
ли моя жена на какое-то мгновение, что я мог воспользоваться
этой кошмарной ночью, чтобы отделаться от Рэя?
Хладнокровно рассуждая, в этом нет ничего невозможного. Я
действительно думаю, что если бы она узнала о совершенном мною
убийстве, она не реагировала бы иначе, а продолжала бы жить со
мной бок о бок, смотря на меня так, как она смотрит — с любопытством и с надеждой во всем разобраться.
Мы поели наедине в столовой и перед нами, по обыкновению,
стояли два серебряных канделябра с красными свечами. Это была ее
традиция. Ее отец, хирург, тоже любил торжественность.
У меня дома, над типографией и редакцией «Ситизена» жили куда проще.
Кстати, почему отец не позвонил мне, чтобы расспросить о происшествии с Рэем. Ведь он по-прежнему издает в Торрингтоне свою
еженедельную газету, одну из старейших в Новой Англии, которая
насчитывает больше ста лет своего существования.
После смерти моей матери он живет один. Вернулся к холостяцким привычкам и если не идет в ресторан, что напротив, охотно сам
• себе стряпает. Та же уборщица, что наводит порядок в редакции газеты, поднимается и к нему на второй этаж, чтобы застелить его
постель.
Мы живем всего в каких-нибудь тридцати милях друг от друга,
и тем не менее я езжу навестить его не больше чем ра.) в дна-три
месяца. Вхожу в его кабинет, отделенный от типографии нссго лини.
стеклянной перегородкой; он всегда с засученными рукавами и нЛтда за работой. Поднимая глаза от своих бумаг, он всегда как Г>ы удивляется, что я приехал.
— Добрый день, сын...
— Добрый день, отец...
Он продолжает писать или править гранки, или гоцорит по тгло9. «Байкал» № 1.

фону. Я сажусь в единственное кресло, которое стоит все на том же
месте с времен моего детства. Наконец он задает мне вопрос:
— Ты доволен?
— Все идет хорошо.
— Изабель?
У него к ней слабость, хотя он ее несколько и стесняется. Много
раз он, ьдутя, говорил мне...
— Ты не достоин такой жены, как она...
После чего он из чувства справедливости добавлял:
— Не больше, чем я был достоин твоей матери...
Она умерла тремя годами раньше.
— Девочки?
Он никогда не мог запомнить их возраста и они в его представлении были куда моложе, чем на самом деле.
Ему семьдесят девять лет. Он высок, тощ. Я всегда помнил его
сгорбленным, всегда худым с маленькими очень хитрыми глазками.
— Как идут дела?
— Не жалуюсь...
Он выглядывал в окно.
— Смотри-ка! У тебя новая машина...
Своей он пользовался больше десяти лет. Правда, пользовался-то
он ей довольно редко. Он редактировал «Ситизени» почти один, а его
редкие сотрудники были бесплатными добровольцами.
Женщина лет шестидесяти, госпожа Фукс, которую я знал издавня, занималась сбором реклам.
Отец печатал также визитные карточки, похоронные извещения,
коммерческие каталоги для местных торговцев. Он никогда не стремился расширить свое предприятие, а, наоборот, постепенно все сужал поле своей деятельности.
— О чем ты задумался?
Я вздрогнул, как пойманный на месте преступления. Привычка!
— Об отце... Я удивлен, что он не позвонил нам ..
У Изабель уже не было ни отца, ни матери, только два брата,
обосновавшихся в Бостоне, и еще сестра, вышедшая замуж,— в Калифорнии.
— Надо будет заехать к нему как-нибудь утром...
— Ты не был у него уже больше месяца...
Я решил непременно съездить в Торрингтон. Мне было интересно
взглянуть по-новому на отца, на наш дом.
После еды я вернулся в библиотеку, где, поколебавшись между
телевизором и газетой, выбрал последнюю. Через четверть часа я
услышал жужжание машины для мытья посуды и увидел
вошедшую ко мне Изабель.
— Ты не думаешь, что тебе надо бы позвонить Моне?
Расставляет ли она мне ловушку? Нет, она казалась
как всегда
7
искренней. Была ли она способна на неискренность
— Почему?
— Ты был лучшим другом ее мужа. Вряд ли у нее есть настоящие друзья в Нью-Йорке, а Боб Сэндерс улетел, не дав себе труда
задержаться хотя бы на день...
— Таков уж Боб...
— Ей, вероятно, очень одиноко в их огромной квартире... Сможет
ли она сохранить такое роскошное жилище?
— Не знаю...
— У Рэя были деньги?
— Он много зарабатывал...
— Но ведь и тратил тоже много.
13*

I
— Вероятно... Но его доля в деле Миллер и Сэндерс должна выокаться в солидной, сумме...
— Когда ты предполагаешь поехать к ней?
Это не было допросом. Она просто разговаривала, как жена разговаривает со своим мужем.
— Позвони ей... Поверь, это будет ей приятно...
Я знал на память номер Рэя, с которым время от времени встре^ался, заезжая в Нью-Йорк. Я набрал номер и услышал гудки, раздававшиеся довольно долго.
•— Мне кажется, там никого нет...
— Или она легла спать...
Именно в эту минуту послышался голос Моны:
— Алло! Кто говорит?
— Дональд...
— Очень мило, что вы позвонили, Дональд... Если бы вы только
или, до чего я здесь ощущаю себя покинутой...
— Поэтому-то я и звоню вам... Мне посоветовала Изабель...
— Поблагодарите ее за меня...
В ее голосе мне почудилась ирония.
— Если бы вы не были столь далеко, я бы попросила вас провесо мной вечер... Моя добрая Жаннет делает, что может... Я бропо комнатам, не находя себе пристанища... С вами такого никогда
бывало?
— Нет...
— Вам повезло... Утро было чудовищным... Этот влачившийся
ксртеж... Потом все эти люди' на кладбище... Если бы не вы...
Значит, она заметила, что я взял ее под руку.
— Я бы свалилась в снег от усталости... А этот претенциозный Боб, который столь церемонно со мной раскланялся перед тем,
как удрал в аэропорт...
— Я видел...
— Миллеры говорили с вами?
— Они спрашивали, буду ли я заниматься вашими делами?
— Что вы ответили?
1
— Что буду помогать вам по мере сил... Поймите, Мона, что я
не хочу навязываться... Я не больше, чем провинциальный адвокат...
— Рэй считал вас первоклассным юристом...
— В Нью-Порке сколько угодно более ловких, чем я...
— Мне хотелось бы, чтобы это были именно вы... Конечно, если
Изабель...
— Нет... Она не увидит в этом ничего предосудительного, наоборот.
— Вы свободны в понедельник?
— Б котором часу?
— В любое время. Вам ведь надо два часа на дорогу? Хотите в
одиннадцать?..
— Я буду у вас...
— Теперь я сделаю то, что собиралась сделать еще в пять часов:
проглочу две таблетки снотворного и лягу... Если бы только было
возможно, проспала бы двое суток...
— Спокойней ночи, Мона...
— Спокойной ночи, Дональд... До понедельника... Еще раз благодарю Изабель. .
— Сейчас же передам ей это...
Я повесил трубку.
— Мона благодарит тебя.
— За что?
9*

131

— Прежде всего за все, что ты для нее сделала... Потом за данное мне тобой разрешение заняться ее делами...
— Почему бы я могла воспротивиться этому?.. Разве я когданибудь возражала против каких-нибудь твоих дел?..
Это было правдой. Я едва не расхохотался. Это действительно
было ей несвойственно. Она не позволяла себе выразить свои мнения.
Разве что от времени до времени в известных случаях бросала одобрительный или, наоборот, как бы отсутствующий взгляд, что служило достаточным предостережением.
— Ты поедешь в Нью-Йорк в понедельник?
— Да.
— На машине?
— Это будет зависеть от метеорологической сводки... Если объявят о новом снегопаде, я поеду утренним поездом...
Вот. Как легко. Мы беседовали словно обычные супруги, спокойно, престо. Люди, которые увидели бы и услышали бы нас, могли бы
принять нас за образцовую парочку.
А ведь Изабель смотрит на меня то ли как на подлого труса, то
ли как на убийцу. Я же твердо решил, что в понедельник изменю ей
с Моной.
Дом жил своей обычной жизнью, возможно оттого, что он был
очень стар и укрывал на своем веку столько человеческих существований. Правда, комнаты со временем расширились. Окна были переделаны в двери. Воздвигнуты новые перегородки, а старые снесены.
В семи, не больше, метрах от спальни, выдолблен в скале бассейн.
Дом дышал. Временами слышался из подвала шум электрического нагревателя отопления и треск деревянной обшивки или балок. До самого декабря в камине у нас ютился сверчок.
Изабель взялась за свою газету и надела очки. В них глаза ее
выглядели иначе.
— Как поживает Хиггинс?
— Очень хорошо...
— Жена его оправилась после гриппа?
— Забыл спросить у него...
Мы были вполне готовы киснуть подобным образом весь вечер
и именно, подобное существование я влачил семнадцать лет кряду.

О се произошло так, как я и предполагал, и я не думаю, чтобы
^* Мона была удивлена. Я даже уверен, что она ждала этого, а
может быть, и жаждала, что никак не обозначает, будто она влюбилась в меня.
До этого дома у нас развернулся обычный уик-энд с дочерьми.
Мы с Изабель съездили за ними в Литчфилд, и не избежали четвертьчасовой беседы с мисс Дженкинс, у которой маленькие черненькие глазки и плюющийся при разговоре рот.
— Если бы все наши ученицы походили на вашу Милдред...
По правде сказать, я ненавижу школы и в особенности те причины, по которым родители связаны там со своими детьми. Вопервых, вспоминаешь самого себя во всех возрастах, что само по
себе уже стеснительно. Потом помимо воли вспоминается первая
беременность и первый крик ребенка, первые пеленки и наконец тот
день, когда ребенка впервые ведут в приготовительную школу и
возвращаются оттуда без него.
Годы отмечены, "словно этапы, раздачей премий, каникулами
Создается традиция, которую воображают незыблемой. Родится
132

другой ребенок, который следует тому же ритуалу, попадает к тем
же педагогам.
И вот перед вами уже пятнадцатилетняя дочь и вторая двенадцати лет, а вы сами стали человеком на склоне лет.
Как в песенке Джими Брауна: крестильные колокола, венчальные колокола и похоронные колокола. Потом все начинается с начала с другими.
Первый вопрос, заданный Милдред, едва мы сели в машину:
— Мама, я смогу отправиться с ночевкой к Соне?
Они всегда спрашивают разрешения у матери, мое мнение совершенно не идет в счет. Соня — дочь Чарли Браутона, соседа, который является нашим отдаленным другом.
— Она тебя пригласила?
— Да. У нее будет завтра небольшая вечеринка и она настаивала, чтобы я осталась у нее ночевать...
У Милдред такая аппетитная мордашка, что ее прямо-таки хочется съесть. У нее светлая кожа ее матери, но с веснушками под
глазами и на носу. Она приходит от них в отчаяние, но они-то и
составляют ее главное очарование. Черты ее лица и тело еще совсем ребяческие, она страшно похожа на куклу.
— Как ты думаешь, Дональд?
Должен отметить, что Изабель никогда не забывает спросить
моего мнения. Но если бы я имел несчастье отказать, дети отшатнулись бы от меня, поэтому я всегда говорю: да. Тут вмешалась
Цецилия.
— А я что же, буду торчать дома одна?
Ведь быть там с нами и означает для нее — быть одной! Восхваляют семью, единение между детьми и родителями.
Цецилии
двенадцать лет и она уже говорит об одиночестве.
Это нормально. Я был в ее возрасте таким же. Я и сейчас помню томительные воскресные дни, в особенности когда шел дождь.
— Мы пригласим кого-нибудь из твоих подруг...
Родители перезваниваются. Организуется обмен.
— Может быть, Мэбел сможет провести у нас уик-энд?
В воскресенье к одиннадцати часам мы объединились все четверо, чтобы отправиться в церковь. Там тоже наблюдаешь, как люди стареют год от году.
— Это правда, что твой друг Рэй умер у нас в саду?
— Правда, моя дорогая.
— Ты покажешь мне место?
Его им не показали. Ведь с детьми ведут себя так, как будто
смерти не существует, как будто умирают только другие — неизвестные люди, не принадлежащие к семье и к маленькому кружку
друзей.
Ко дело не в этом. Это не столь существенно. Интереснее то.
что Цецилия за воскресным завтраком вдруг спросила:
— Тебе грустно, мама?
— Да нет...
— Это из-за того, что случилось с Рэем?
— Нет, моя дорогая... Я такая же как и всегда...
Девочки обе похожи скорее на мать, чем на меня, но в Цецилии
есть что-то свое. Она почти шатенка, а глаза у нее орехового цвета
и еще совсем крошкой она высказывала такие суждения, которы"
нас потрясали.
Она склонна к размышлениям, у нее интенсивная внутренняя
жизнь, о которой мы ничего не знаем.
— Вы повезете нас обратно вдвоем?
— Спроси у отца...

Я сказал, что мы поедем все вместе. И в воскресенье вечером
мы их отвезли. В конце-то концов мы их почти и не видели.
Потом я смотрел телевизор, что в это время делала Изабель —
не могу сказать — у нее 'всегда находится какое-нибудь занятие.
Наша приходящая работница приступила к исполнению своих
обязанностей. Ее зовут Даулинг. Ее муж известный во всей округе
пьяница, у которого каждую субботу возникают драки в барах, после чего его находят спящим где-нибудь на тротуаре или на обочине
дороги.
Он перепробовал множество ремесел, и отовсюду был изгнан.
С некоторых пор он разводит свиней, ^соорудив для них загон из
старых досок у себя на участке. Соседи жалуются на него, и муниципалитет предпринимает попытки прекратить свиноводство.
У них восьмеро детей, все — мальчики и все похожи на отца, все.
как и он, наводят ужас на всю округу. Их зовут Рыжими, не различая одного от другого, большинство из них к тому же близнецы.
Отец и сыновья составляют как бы банду или клан, который
живет за пределами общества, и одна лишь мать — бедняжка Даулинг ведет регулярную жизнь, работая в домах, как приходящая
прислуга. Она молчалива. Губы у нее поджаты и она смотрит на
людей с презрением.
Она хочет услужить, но делает это не без осуждения.
— Ты заночуешь в Нью-Йорке? Приготовить твой чемодан?
— Нет... Я почти, наверняка, управлюсь к вечеру...
Ее взгляд начинает бесить меня. Я никак не пойму, что же он
выражает. В нем нет иронии и тем не менее он вроде бы говорит:
— Знаю тебя, как облупленного!.. Знаю все... Сколько ни притворяйся, от меня не спрячешься...
Противоречиво то, что в ее взгляде сквозит и любопытство.
Можно подумать, что она каждую минуту задает себе вопрос, как
я буду реагировать и как поступать.
Она видит перед собой нового человека и, возможно, сомневается, все ли его качества были ею раньше прощупаны.
Она знает: в Нью-Йорк я еду на свидание с Моной. Не почувствовала ли она, пока та была здесь, что я возжелал ее? Не волнуют ли мысли о возможных последствиях этого?
Она старается не показать никаких признаков ревности. Ведь
сама же она в четверг вечером посоветовала мне позвонить Моне. И не она ли в воскресный вечер предложила приготовить мне
чемодан, как если бы само собой разумелось, что ночь я проведу в
Нью-Йорке...
Можно подумать, что она меня подталкивает. Но зачем? Предотвращая возможность моего возмущения? Или во имя сохранения
того, что еще можно сохранить?
Она отлично понимает, что за эту неделю между нами произошло отчуждение. Мы — чужие, но продолжаем вместе жить: едим
за одним столом, раздеваемся друг перед другом и спим в той же
спальне. Чужие, которые разговаривают, как муж и жена.
Мог ли я теперь выполнить свои супружеские обязанности?
Сомневаюсь.
Почему? Произошло нечто необратимое пока я сидел в сарае на
красной скамейке и курил сигарету за сигаретой.
Мена тут ни при чем, хотя Изабель и думает обратное.
В воскресенье вечером — небо все в тучах. Я объявляю:
— Еду поездом...
Встал я в понедельник часов в шесть утра. Йебо несколько
разъяснилось, но мне показалось, что в воздухе пахнет снегом.
134

— Хочешь, я отвезу тебя на вокзал?
Она отвезла меня в «крайслере». Вокзал в Миллертоне—маленькое деревянное строение, и- там редко встретишь больше чем двухтрех пассажиров, дожидающихся поезда, в котором едут люди, все
хорошо знающие друг друга хотя бы по виду. Наш сапожник, который тоже ехал в Нью-Йорк, поздоровался со мной. Я сказал Изабель:
— Не к чему дожидаться... Поезжай домой... Я тебе позвоню и
скажу, с каким поездом вернусь...
Снег не пошел. Наоборот, по мере того как мы приближались
к Нью-Йорку, погода разгуливалась и небоскребы вырисовывались
перед нами на уже расчистившемся небе, на котором осталось всего лишь несколько, позлащенных солнцем облачков.
Я зашел выпить кофе. Было еще слишком рано, чтобы идти к
Моне. Прошелся вдоль всей Парк-авеню. Я бы тоже мог жить в
Нью-Йорке, иметь контору в одном из этих стеклянных зданий,
завтракать с клиентами или друзьями, а в конце рабочего дня мог
бы выпить аперитив в каком-нибудь укромном, не сильно освещенном баре.
Мы могли бы по вечерам ходить в театр или в кабаре — потанцевать...
Мы могли бы...
— Что такое сказала Мона по этому поводу? Будто бы Рэй мне
завидовал, будто бы я — сильнейший из нас двоих, будто бы я сделал правильный выбор? И это Рэй, которому все удавалось, а он
говорил, что хочет пустить себе пулю в лоб!
— Вздор!
Действительно ли прохожие на меня оборачиваются? Ведь мне
постоянно кажется, что люди смотрят на меня, как если бы у меня
.лицо было в пятнах или одежда смехотворна. Когда я был ребенком и подростком, это доходило до того, что я останавливался перед витринами, чтобы проверить — нет ли в моем виде чего-нибудь
ненормального.
В половине одиннадцатого я остановил такси и поехал на Сэттон Плейс. Мне хорошо был знаком дом, с оранжевыми маркизами
на окнах, швейцаром в ливрее и холлом с кожаными креслами и
конторкой дежурного.
Дежурный тоже знал меня.
;— Вы к госпоже Сэндерс, господин Додд?.. Предупредить ее?..
— Не к чему... Она меня ожидает...
Мальчик-лифтер был в белых вязаных перчатках. Он поднял
меня на двадцать первый этаж, а в какую из трех дверей
красного дерева позвонить, я и сам знал.
Мне открыла Жаннет. Это — аппетитная девушка, в форменном платье из черного шелка и кокетливом, вышитом передничке.
Как правило, она улыбается.
Но теперь ей, вероятно, казалось приличным выглядеть огорченной, и она пробормотала:
— Кто бы мог подумать...
Приняв мое пальто и шляпу, она проводила меня в салон, где
всякий раз я испытываю нечто вроде головокружения. Это — огромная комната, вся белая с застекленными эркерами па Ист-Ривер. Я
достаточно хорошо знал Рэя, чтобы понять — эта декорация вовсе
не выражает его вкуса.
Салон был вызовом. Рэй хотел казаться богачом, хотел всех
поразить своим модернизмом. Мебель, картины, скульптуры, сто135

явшие на подставках, казались выбранными для кинематографической декорации, а вовсе не для жизни, а размеры комнаты исключали возможность какой бы то ни было интимности.
Открылась дверь маленькой гостиной, которую называли будуаром, и Мона издали позвала меня:
— Идите сюда, Дональд!..
Я поколебался, идти ли мне с портфелем. Кончил тем, что оставил его лежать там, где положил,— в кресле.
Я ринулся к ней. Нас разделяли примерно десять метров. Она
стояла в дверной амбразуре, одетая во что-то темно-синее, я смотрела на меня.
Она не протянула мне руки, но закрыла за мной дверь.
Тогда, очутившись лицом к лицу, мы испытующе посмотрели в
глаза друг другу.
Я положил руки ей на плечи и поцеловал ее в щеки, как мог
. бы поцеловать и во времена Рэя. Потом, вдруг, не дав опомниться,
я прижал ее всю к себе, и приник поцелуем к ее губам.
Она не протестовала, не отстранилась. Только в глазах ее я
прочитал непокорное удивление.
Разве не знала она, что это произойдет? Удивила ее лишь поспешность? Или ее изумило мое волнение, моя неловкость?
Я дрожал с ног до головы и был не в силах оторваться от ее
губ, 0т ее глаз.
Может быть, больше всего мне хотелось в этот момент заплакать.
Голубая одежда была пеньюаром и я чувствовал, под тонким,
мягким шелком ее обнаженное тело.
Оделась она так нарочно? Или просто я не дал ей времени надеть что-либо другое, явившись на десять минут раньше назначенного срока?
Я прошептал:
— Мона...
Она в ответ:
— Иди сюда...
Я так и не разомкнул объятий, а она увлекла меня к дивану,
на который мы оба одновременно рухнули.
Я сразу же буквально погрузился в нее, грубо, почти зло, на
какое-то мгновение в ее глазах появился страх.
Когда я, наконец, отпустил ее, она быстро поднялась и завязала пояс своего пеньюара.
•
— Простите меня, Мона...
— За что же...
Она улыбнулась мне и хотя глаза ее еще были затуманены
наслаждением, поджатые губы выражали меланхолию.
Я признался:
— Я так неистово жаждал этого!
— Знаю... Что будем пить, Дональд?..
Маленький бар помещался в шкафчике стиля Людовика XV.
Огромный бар салона, тот не прятался, стоял на полном- виду.
— Что хотите...
— Тогда скотч... Со льдом?
— Пожалуйста...
— Изабель ничего не сказала?
— По поводу чего?
— Вашей поездки и нашего свидания?
— Наоборот... Ведь это она посоветовала мне позвонить вам...
Я испытывал странное, дотоле неведомое мне чувство. Мы
136

только что неистово предавались любви, и лицо Моны носило еще
явные следы этого. Да и мое, вероятно, тоже.
Но как только мы поднялись, наш разговор принял тон старой
дружбы. Мы оба чувствовали себя как нельзя лучше и телесно и
душевно. Должно быть, глаза мои смеялись.
— Наше здоровье, Дональд...
— За нас...
— Изабель — странная женщина... Она всегда удивляла меня...
Надо сознаться, что и вы тоже, и с давних пор...
— Я?
— Вы недоумеваете, почему?.. Но ведь большинство людей перед вами, как на ладошке... Сразу знаешь их слабые места... А у
вас их вовсе нет...
— Только что я вам доказал обратное...
— Вы называете это слабостью?
— Возможно, что и так... Знаете ли вы, что в ту ночь, когда
мы спали все вместе на полу, на матрасах, я был загипнотизирован зрелищем вашей руки, которая опустилась на паркет? Мне до
безумия хотелось дотронуться до нее, схватить ее... Если бы я осуществил свое желание, не знаю, чем бы это кончилось...
— Перед Изабель?
— В случае надобности, хоть перед целым светом... Вы не назовете это слабым местом?
Она уселась в глубокое кресло и задумалась. Распахнувшись,
пеньюар обнажил почти все бедро, но это не смутило ни ее, ни меня. Мы просто не заметили, этого.
— Нет...— Проговорила она, наконец.
— Я не шокировал вас своим неистовством?
— Признаюсь, я была смущена...
Мы могли говорить об этом совершенно просто, без романтизма,
как добрые приятели, как сообщники, признающиеся в своей слабости.
— Мне это было необходимо, иначе я промучился бы весь день
и не смог бы ни о чем другом и подумать...
— У вас есть хоть немного чувства ко мне, Дональд?
— Даже очень много.
— Мне это так необходимо... Не собираюсь разыгрывать неутешную вдову, да сейчас это и выглядело бы пошлостью... Я ведь,
представьте себе, любила Рэя... Мы с ним были настоящими друзьями...
Я сидел напротив нее, а окна и здесь выходили на Ист-Ривер.
залитую солнцем.
— Когда я вернулась сюда в четверг, чуть не позвонила вам...
Квартира показалась мне в десять раз больше, чем она есть на
самом деле, и я почувствовала себя совсем потерянной... Я бродилг.
повсюду, трогала мебель, вещи, как бы стараясь убедиться в их реальности... Я выпила вина... Когда вы позвонили мне вечером, по
голосу было заметно, что я выпила?..
— Я был чересчур взволнован, чтобы заметить... Да и Изабель
смотрела на меня...
Мона тоже молча смотрела на меня, потом сказала:
— Мне никогда не понять Изабель...— Она мечтательно натянулась сигаретой. — А вы ее понимаете?
— Нет...
— Вы думаете, она способна страдать? Может ее что-то вывести из равновесия?
— Не знаю, Мона... Я прожил семнадцать лет. не задавая себе
никаких вопросов...

— А теперь?
— Уже целую неделю только то и делаю...
• — Вы ее не боитесь немножко?
— Я привык к ней... М-не казалось все вполне нормальным...
— А теперь не кажется?
— Она постоянно смотрит на меня, и изучила не только все
мои привычки и реакции, но, вероятно, и малейшие мои мысли...
Но никогда она и словечка не вымолвит, чтобы можно было об этом
догадаться... Всегда она остается спокойной, бесстрастной... .
— И теперь?
— Почему вы спрашиваете об этом?
— Потому что она поняла... Женщина никогда в этом не обманывается...
— Что она поняла?
— Поняла то, что произошло, должно было рано или поздно произойти... Вы говорили о ночи, проведенной на матрасах... Она нарочно
положила вас рядом со мной...
— Чтобы не показаться ревнивой?
— Нет... Чтобы испытать вас... Это даже нечто еще более тонкое,
готова поклясться... Чтобы соблазнить вас... Смутить...
Я старался понять, увидеть Изабель в этой новой роли.
— По меньшей мере два раза она оставляла нас наедине, зная,
что я горю желанием укрыться в ваших объятьях... Мне была необходима поддержка, ощущение мужской силы...
— Я не помог вам...
— Нет... Вначале я думала, что вы ее боитесь...
Не совсем точное определение. Я никогда не боялся Изабель.
Боялся только огорчить ее, разочаровать, упасть в ее глазах.
Пока жива была моя мать, я тоже постоянно боялся огорчить ее.
а теперь, приезжая в Торрингтон, я чувствую себя не в своей тарелке
у отца, опасаясь, что он заметит мою жалость.
»
Ведь от него осталась, так сказать, одна тень. Он храбрится и из
бравады издает, .чего бы это ему не стоило, свою газету, которая не
насчитывает и тысячи читателей.
Он продолжает надо всем иронизировать, так как это было его
привычкой всю жизнь, но отлично сознает, что не сегодня, завтра его
отвезут в больницу, если он внезапно не скончается у себя в спальне
или в типографии.
Я-не мог высказать ему свои опасения. Ведь каждый раз, уезжая,
я не знал, увижу ли его еще живым.
Мона взглянула на золотые часики.
— Пари держу, что Изабель уже в точности знает, что между
нами произошло...
'
Она все возвращалась мыслями к Изабель и я не мог понять, почему она ее так волнует.
Если бы это была не она, а кто-то другой, я бы подумал, что она
надеется на мой развод и женитьбу на ней. Подобная мысль пришлась мне не по вкусу и я встал, чтобы наполнить стаканы.
— Я не шокирую вас, Дональд?
— Нет.
— Вы ее все еще любите?
— Нет.
— Но вы очень ее любили?
— Не думаю.
Мона пила скотч маленькими глоточками и все посматривала нл
меня.
— Мне хочется поцеловать вас,— сказала она, наконец, вставая
1.»

Я тоже поднялся. Я обнял ее и вместо поцелуя прижался щекой
к ее щеке и стоял так долго-долго, уставившись на пейзаж за окном.
Мне было очень грустно.
Потом моя грусть перешла в более нежное чувство, в котором
оставался лишь привкус горечи. Освободившись из моих объятий,
Мона сказала:
- Все же мне лучше одеться до завтрака...
Я видел, как она направилась в комнату, которая по моему предположению должна была быть спальней. Я решил сесть и прочитать
в ее отсутствие газету, но неудовольствие, по-видимому, так ярко
отразилось на моем лице, что она вполне естественно предложила:
— Если хотите, идемте со мной...
Я последовал за ней в комнату, в которой одна из постелей была
смята. Дверь в ванную стояла открытой и следы воды на плитках пола показывали, что до моего прихода Мона успела принять ванну.
Она села возле туалета и, прежде чем подкраситься, принялась расчесывать волосы.
Я восторженно следил за ее жестами, за игрой света на ее коже
Несмотря на то, что мы уже принадлежали друг другу, я ощутил это
разрешение присутствовать при ее интимном женском одевании, как
некую особую, более проникновенную близость.
— Вы смешите меня, Дональд...
— Чем?
- У вас такой вид, словно вы впервые присутствуете при женском туалете...
— Так оно и есть...
— Но, Изабель...
- Это совсем другое дело...
Я редко видел Изабель, сидящей перед туалетом, на нем у нее
стояло только самое необходимое, а не как у Моны — множество различных баночек и флаконов.
— Вам не будет скучно позавтракть со мной дома7 Я попросила Жаннет приготовить нам что-нибудь вкусное...
Мне припомнились львята в зоопарке, которые кувыркались о
полным доверием у всех на глазах. Почти то же чувство вызывала
у меня теперь Мона.
Отойдя от туалета, она направилась к шкафу за бельем. Она не
стесняясь сняла свой пеньюар, и вовсе не провоцируя меня, показалась мне обнаженной. Она одевалась передо мной столь же естественно, как если бы она была в одиночестве, а я не сводил с нее глаз и
не упустил ни одного ее жеста, ни одного движения.
Так ли уж я прав, утверждая, что не был в нее влюблен? Думаю
все же, что прав. Мне и в голову не приходило жить с ней, связать
с ней свою судьбу, как я это сделал когда-то с Изабель.
Я смотрел на нераскрытую постель Рэя и она меня нисколько не
стесняла, не вызывала в сознании никаких неприятных картин.
Я знал, что в квартире есть еще две комнаты. В одной из них я
как-то спал, опоздав на поезд. Жаннет занимала другую, меньшую,
находившуюся ближе к кухне.
Странно, но в квартире не было столовой, вероятно потому, что
отвели как можно больше места для салона.
- Так хорошо? Я не слишком вырядилась?
Она надела платье из тонкой черной шерсти, освеженное серебряным плетеным пояском. Наверное, она знает, что черное ей к лицу.
— Вы великолепны, Мона...
139

— Нам надо и о делах поговорить... Столько всего на меня навалилось, не будь вас, я прямо не знала бы, что мне делать...
Жаннет накрыла маленький столик, пододвинув его к^ застекленной стене и украсив бутылкой с длинным горлышком рейнского вина в ведерке со льдом.
*
— Мне надо переезжать... Найти меньшую квартиру... В общемто, мы оба эту недолюбливали... Рэй пускал ею пыль в глаза... Хотел
поразить своих клиентов... Думаю, что его забавляло также давать
шикарные приемы, объединять вокруг себя людей, интриговать, наблюдать, как люди теряют свое человеческое достоинство...
Она вдруг посмотрела на меня серьезно.
— А ведь я никогда не видела вас пьяным, Дональд...
— И тем не менее я напился в вашем присутствии... В субботу,
у Эшбриджа...
— Вы были пьяны?
— Разве вы не заметили?
Она поколебалась.
— Не тогда...
— Когда же?
— Трудно сказать... Я не уверена... Не сердитесь, если я ошибусь... Когда вы вернулись после неудачных поисков Рэя, мне показалось, что вы не в себе...
Омар, различные сорта холодного мяса были расставлены у нас
под рукой на передвижном столике. У меня кровь прилила к голове
— Тогда это было не от опьянения
— От чего же?
Тем хуже. Я' решился.
— Дело в том, что я вовсе не пытался отыскать Рэя. Я был слишком вымотан. Я задыхался в буране и мне все время казалось, что
сердце у меня останавливается. Не было никакого шанса найти его в
темноте среди урагана, когда снег хлестал прямо в лицо и слепил
глаза.
— Вот я и направился в сарай...
Она перестала есть и смотрела на меня с таким изумлением, что
я чуть не пожалел о своей искренности.
— В сарае я уселся на садовую скамейку, спрятанную туда от
дождя и снега, и закурил...
— Вы пробыли там все время?
— Да... я бросал окурки прямо на землю... Выкурил, по крайней
мере, десять сигарет...
Она была потрясена, но явно не рассердилась на меня. В конце
концов, она протянула свою руку и пожала мою.
— Спасибо, Дональд!
— За что спасибо?
— За доверие... За то, что сказали мне правду... Я почувствовал а — нечто произошло, но не знала, что именно... Я даже думала—
не поссорились ли вы с Рэем...
— Мз-за чего же могли бы мы поссориться?
— Из-за той женщины...
— О какой женщине вы говорите?
— О госпоже Эшбридж... Патриции... Когда Рэй увел ее, мне показалось, что вы ревнуете...
Меня потрясло, что ей все известно
— Вы их накрыли? — спросил я.
— В тот момент, когда они выходили... Я не следила за ними .
Случайно наткнулась... Вы не приревновали Рэя9
— Не из-за нее...
'
— Из-за меня?
.
140

Она спросила это без тени кокетства. Мы действительно говорили по душам. Совсем не так, как с Изабель — там сплошная война
взглядов.
— Из-за всего... Я толкнул дверь, из которой потом вы видели,
как они выходили... Я ни о чем не думал... Просто выпил лишнее...
И вот наткнулся на них... Совершенно необоснованно, словно прилив
крови к голове, меня охватила чудовищная ревность к Рэю...
В Йеле я был зубрилой, но все считали меня куда более способным чем Рэй, простите за хвастовство.
Когда он решил обосноваться в Нью-Йорке, я ему предсказывал
долгое прозябание...
Сам я окопался в Брентвуде — в тридцати милях от отчего дома,
боясь очутиться без поддержки, словно желая обеспечить себе еще
большую поддержку, женился на Изабель.
Она ошеломленно слушала меня, осушила свой стакан, показала
мне на мой.
— Пейте...
— Я вам все сказал... Об остальном, о моих мыслях в ту субботу,
вы догадываетесь сами... Рэй заполучил вас и стал компаньоном в деле Миллер и Миллер... Ему все было подвластно и он мог себе позволить небрежно взять по дороге любую женщину как эту Патрицию...
Она медленно выговорила:
— И вы ему завидовали?
— Я вас возмущаю, Мона?
— Напротив...
Она была явно взволнована. Верхняя губа у • нее дрожала.
— Как хватило у вас, Дональд, мужества рассказать мне все это?
— Вы, Мона, единственный человек, с которым я могу говорить...
— Вы ненавидели Рэя?
— Той ночью, когда сидел на скамейке, да...
— А раньше?
— Я считал его своим лучшим другом... Но вот, сидя тогда на
скамейке, я установил, что лгал себе...
— А если бы вы могли его спасти?
— Не зйаю... Возможно, что и спас бы через силу... Я больше ни
в чем не уверен, Мона... Можете ли вы это понять, за одну ночь я
совсем переменился...
— Я заметила это... Изабель тоже..
— Да, она сразу заподозрила что-то, пошла в сарай и обнаружила там набросанные мною окурки...
— Она сказала вам об этом?
— Нет... Она всего лишь убрала окурки... Я уверен, она испугалась, подумав, что лейтенант Олсен тоже может их обнаружить...
— Уж не считает ли Изабель, что вы... что вы могли сделать
нечто другое?
Я предпочел идти напролом.
— Что я столкнул Рэя со скалы... Не знаю... Вот уже неделя, как
Изабель смотрит на меня, словно не узнавая, стараясь что-то осмыслить, понять... А вы поняли?..
— Мне кажется, что да...
— И не возмущаетесь 7
— Да нет же, Дональд...
Тут я впервые почувствовал тепло горячего женского взгляда.
— Я ждала, что вы заговорите со мной об этом... Мне было бы
грустно, если бы вы промолчали... Вам потребовалось большое мужество...
— Ну в том положении, в каком я нахожусь...
— Что вы имеете в виду?
141

— Я зачеркнул все семнадцать лет своей семейной жизни, а может быть, и все сорок пять лет своей жизни вообще... Все осталось в
прошлом... Вчера я испытал стыд перед своими дочерьми, чувствуя
себя и их совершенно чужими друг для друга... И все же я продолжаю произносить прежние слова, делаю прежние жесты...
— Это необходимо?
Я взглянул на нее. Поколебался. Было бы так просто. Если я все
зачеркнул, разве не имею я права начать по-новому? Мона была передо мной. Трепещущая, построжавшая.
^
Эта минута была решающей. Мы ели, пили рейнское вино, а
Ист-Ривер текла у наших ног.
— Да,— пробормотал я. — Это необходимо.
Не знаю почему. Это «да» я произнес со сжатым горлом, пристально глядя на Мону. Я был почти готов... Нет, не совсем еще, но
все же я мог, и очень скоро, полюбить Мону. Я мог бы обосноваться
в Нью-Йорке... Мы бы могли...
Не знаю была ли она оскорблена. Во всяком случае она этого не
показала.
— Спасибо, Дональд...
Она встала, стряхнула крошки с платья.
— Кофе?
— Пожалуйста...
Она позвонила Жаннет.
— Что вы предпочитаете — остаться здесь или перейти в будуар?
— Перейти в будуар...
На этот раз я прихватил свой портфель. Потом медленно пошел
рядом с ней, положив руку ей на плечо.
— Вы понимаете меня, Мона? Вы ведь тоже чувствуете, что у
нас ничего бы не получилось...
Она пожала мне руку и я мысленно вновь увидел ее руку на
паркете нашей гостиной, освещенную огнем камина.
Я чувствовал себя отдохнувшим. Немного позже я подсел к старинному столику, на который положил бумагу и карандаш.
— Ну, что вы знаете о своих делах?
— Ничего не знаю... Рэй никогда не говорил со мной о делах...
— У вас есть наличные деньги?
— У нас общий счет в банке...
— Вы знаете, сколько денег на этом счету?
— Нет...
— Рэй застраховал свою жизнь?
- Да...
— Вы в курсе его взаимоотношений с Миллерами?
— Он был их компаньоном, но, если я правильно поняла, не на
равных правах... Каждый год его вклад увеличивался...
— Он не оставил завещания?
— Сколько я знаю, нет.
— Вы посмотрели в его бумагах?
- Да...
Мы прошли вместе в кабинет Рэя и начали просматривать егобумаги. Между нами не ощущалось никакой неловкости, никаких задних мыслей.
Полис страховки в пользу Моны выражался в двухстах тысячах
долларов.
— Вы известили агентство?
— Нет еще...
у
— И банк не известили?
— Нет. Я ведь почти никуда не выходила с четверга. Только в
142

воскресенье утром походила возле дома по тротуару, чтобы подышать
воздухом.
— Разрешите мне поговорить по телефону.
Я вступил в свои адвокатские и нотариальные обязанности. Она
слушала мои телефонные разговоры, изумляясь, что все так легко
улаживается.
— Вы хотите, чтобы я поговорил от вашего имени с Миллерами?
— Прошу вас об этом...
Я позвонил Миллерам, чтобы предупредить их о моем визите...
— Я тотчас же вернусь к вам,— сказал я Моне, захватывая свой
портфель. В салоне, когда я повернулся к ней, она совершенно естественно, как я и ожидал, прижалась ко мне и поцеловала меня.
Контора братьев Миллеров занимает два этажа одного из новых
небоскребов на Мэдисон-авеню, почти рядом с серым зданием архиепископства. В одном из громадных залов работало не меньше пятидесяти служащих, каждый сидел за своим бюро, на котором стояло по
два и больше телефона, и я увидел такое же людское кишение, проходя макетной мастерской.
Оба брата Миллера дожидались меня. Дэвид и Билл, оба жирные
коротышки так похожие друг на друга, что человеку, хорошо с ними
не знакомому, легко было их спутать.
— Мы счастливы, господин Додд, что госпожа Сэндерс выбрала
вас своим представителем. Если бы она этого уже не сделала, мы бы
сами обратились к вам, как я вам и говорил на кладбище...
Их кабинет был обширен, обставлен мягкой мебелью, как раз
настолько торжественен, насколько это требуется для серьезных занятий.
— Что можно вам предложить? Скотч?
Ширма красного дерева прикрывала бар.
— Я полагаю, что в общих чертах вы в курсе дела?.. Вот наш
договор- с Сэндерсом, таким он был заключен пять лет тому назад...
В договоре было страниц десять и я только бегло просмотрел его.
С первого взгляда доля Рэя в их деле выражалась примерно в полумиллионе долларов.
— Вот последний краткий обзор... Вы сможете на досуге изучить
эти документы и-потом опять встретитесь с нами... Когда вы уезжаете в Брентвуд?
— Вероятно, завтра...
— Мы сможем вместе позавтракать?
— Я позвоню вам завтра утром...
— Перед уходом загляните, пожалуйста, в кабинет нашего бедного друга и взгляните, не найдется ли там личных бумаг или предглетов, которые надлежит доставить вдове...
Кабинет Рэя был почти столь же импозантен, как и тот, из которого я только что вышел. Там работала, сидя за столом, его рыжая
красавица-секретарша. Она' поднялась, чтобы пожать мне руку, хотя
у меня создалось такое впечатление, что мой приход был ей неприятен.
Я был с ней знаком, так как заходил иногда за Рэем.
— Не знаете ли, мисс Тайлер, может быть, Рэй держал здесь
личные бумаги?
— Это зависит от того, что называть личным... Взгляните...
— Она открывала ящики, предоставив мне перелистывать папки.
На письменном столе стояла в серебряной рамке фотография Моны.
— Лучше я унесу ее, не правда ли?
— Я тоже так думаю...
— Я еще зайду завтра... Вы будете очень любезны, если соберете
все его мелкие вещи...
143

— В шкафу висит даже и пальто...
•
— Большое спасибо...
Я поехал в банк, потом в страховое агентство. Я ликвидировал
не только прошлое человека, но и самого человека. Я легально вычеркивал его из жизни, в то время, как братья Миллер вычеркивали
его из своего дела.
Было уже шесть часов, когда я вернулся на Сэттон-Плейс. Мона
сама открыла мне и мы поцеловались.
— Не слишком устали?
— Нет... Но многое еще предстоит доделать завтра... Я предпочел бы, чтобы вы поехали со мной ц> братьям Миллер...
Ни о чем не расспрашивая, она наливала вино в стаканы.
— Где будем?..
Она опять хотела спросить, что я предпочитаю: салон или будуар.
— Вы сами знаете...
Мы принялись за свои стаканы.
— Вы богаты, дорогая Мона... Считая со страховым полисодя, у
вас около семисот тысяч долларов...
— Так много?
— Сумма ее удивила, но чувствовалось', что это не имеет для нее
решающего значения.
— Разрешите, я позвоню домой?
Изабель ответила сразу.
— Ты была права... Я не сумею вернуться сегодня в Брентзуд...
Я был у Миллеров, и должен до завтра изучить врученные ими материалы...
— Ты у Моны?
— Только что к ней вернулся...
— Будешь ночевать в Алгонкине?
Это старинный отель, где мы имеем обыкновение останавливаться, когда ночуем в Нью-Йорке. Он расположен в районе театров.
Мне было восемь лет, когда я впервые попал туда с моим отц*ом.
— Еще не знаю...
— Понимаю...
— Дома все в порядке?
— Никаких новостей...
— Доброй ночи, Изабель...
— Доброй ночи, Дональд... Привет Моне...
Обернувшись к Моне, я громко повторил:
— Моя жена шлет вам привет.
— Поблагодарите ее и передайте от меня тоже...
Когда я повесил трубку, она вопросительно посмотрела на меня.
Я понял, что она думает об Алгонкине.
— Из-за Жаннет,— пробормотал я.
— Вы думаете, что Жаннет уже не знает?
Взглядом она указала на диван.
— Почему бы нам не пойти в маленький ресторанчик, где нас
никто' не знает, и не вернуться на ночь сюда?
Она опять наполнила стаканы.
— Надо приучаться меньше пить. Я ведь очень много пью, Дональд...
Потом после минутного раздумья она, как бы пораженная новой
мыслью, сказала:
— Вы не боитесь, что Изабель позвонит вам в Алгонкин?
Я ответил улыбаясь:
— Неужели вы думаете, что она-то ничего не знает?
Я подумал, не придется ли мне спать в постели Рэя. Но мы спали, прижавшись друг к другу, в постели Моны.
144

Вторая часть
продолжает смотреть ,на меня. Ничего другого. ВопроИ забель
сов она не задает. Не упрекает меня. Не плачет. Не принимает

жертвы.
Жизнь продолжается такая же, как и прежде. Мы спим по-прежнему в своей спальне, пользуемся одной и той же ванной и едим
вдвоем в столовой. По вечерам, если я не беру на дом работы, мы
вместе смотрим телевизор или читаем.
Девочки приезжают каждые две недели и я думаю, что они ничего не замечают. И то сказать, ведь они -куда больше заняты своей
собственной жизнью, чем нашей.
По существу мы их уже не интересуем, в особенности Милдред.
Ее куда больше волнует двадцатилетний брат одной из ее подруг.
Постоянно: утром, в полдень, вечером Изабель смотрит на меня своими светло-голубыми глазами. Я уже совершенно не понимаю,
что они выражают, и у меня такое впечатление, что я натыкаюсь на
них, стукаюсь об них.
Иногда я спрашиваю себя: не заключают ли они предостережение.
— Осторожнее, бедный Дональд...
Нет, для этого в ее главах нет достаточного тепла.
— Если ты воображаешь, будто я не понимаю...
Она, несомненно, хочет мне показать, что трезво смотрит на вещи, ничто от нее не ускользает и никогда не ускользало.
— Ты переживаешь кризис, неизбежный почти для всех мужчин
в твоем возрасте...
Если она так думает, она ошибается. Я-то себя знаю. Я не ощущаю горячности стареющего человека. Да ведь я и не влюблен. Не
предаюсь и болезненной сексуальности.
Я сохраняю присутствие духа, присматриваюсь к тому, что происходит во мне и вокруг меня. Но лишь я сам знаю — ничего нового
нет в моих сокровенных мыслях, только теперь я наконец не прячу
их от самого себя, а открыто изучаю.
Так что же все-таки хочет сказать мне ее взгляд?
— Мне тебя жалко...
Это более вероятно. Ей всегда хотелось покровительствовать
мне, или хотя бы делать вид, что покровительствует, также она воображает, • 1то оберегает наших девочек и является душой, тех благотворительных обществ, в которых состоит.
С виду скромная, сдержанная, на самом-то деле она наиболее
"ордая из всех женщин, каких мне довелось встретить. Она не позволяет себе никаких отклонений от долга, ни малейшей человеческой
слабости.
— Я всегда буду тут, Дональд...
Это тоже присутствует в ее взгляде: до конца верная подруга.
жертвующая собой.
Но с самой глубине таится другое:
— Ты воображаешь, будто освободился... Воображаешь, что стал
новым человеком... На самом же деле ты по-прежнему ребенок, нуждающийся в моей опеке, и без нее тебе нэ обойтись никогда...
Я уже ничего как следует не знаю. Склоняюсь то к одной гипотезе, то к другой. Я живу под ее взглядом, словно микроб под микроскопом, и иногда я ненавижу ее.
Со времени моего сиденья на скамье в сарае прошло три месяца.
Скамья уже вернулась в сад на свое место возле скалы, как ра»
10. «Байкал» № 1.

146

оттуда и упал Рэй. Растаяли последние клочки снега, вылезли дикие
нарциссы и испещрили сад желтыми пятнами.
Первый месяц я ездил в Нью-Йорк два раза в неделю и почти
каждый раз оставался ночевать, т^ак как ввод Моны в наследство и
выполнение всяческих формальностей, с ним связанных, требовал
много времени и хлопот.
— Где искать тебя вечером, если произойдет что либо экстренное?
— У Моны...
Я не прячусь. Напротив, выставляюсь на показ и, когда, вернувшись из Нью-Йорка, чувствую, что пахну Моной, это доставляет мнеудовольствие.»
Плохая погода уже не вынуждала пользоваться поездом. Я ездил
в машине. Напротив Моны есть стоянка. Вернее была стоянка, потому что две недели тому назад Мона переехала с Сэттон Плейс.
Друзья подыскали ей квартирку на Пятьдесят шестой улице,
между Пятой-авеню и Мэдисон, в прелестном узеньком доме, голландского стиля.
(Окончание следует)

Евгения ЛЕВАКОВСКАЯ

ВАЖНАЯ
ТЕМА
ЛИТЕРАТУРЫ

Не так давно в Москве состоялось всесоюзное совещание, посвященное важному вопросу
военно-патриотического
воспитания нашей молодежи. В работе совещания приняли
активное и кровно заинтересованное участие виднейшие литераторы, прославленные полководцы, ученые и педагоги.
Придавая исключительное значение обсужденному на
этом совещании вопросу, редакционная коллегия журнала
«Байкал» сочла необходимым познакомить читателей с одним
из самых интересных выступлений на этом совещании, произнесенным известной писательницей, критиком Евгенией
Владимировной Леваковской.
Даем полный текст стенограммы выступления Е. В. Леваковской.
Оглядываясь НА вчерашние выступления,
я полностью солидаризируюсь с Мдивани
и позволю себе не согласиться с уважаемым Алексеем
Александровичем Сурковым в том, что многие вопросы лучше
обсуждать в тесном кругу. Тесный круг
нередко собирается в тесном помещении,
а в тесных помещениях бывает и затхлый
воздух.
Я со своей стороны горячо приветствую
теснейший, повседневный контакт в работе как с Академией педагогических наук,
доклад президента меня очень порадовал,
так и со старыми нашими товарищами в
строю, политработниками армии.
Я буду говорить о некоторых тенденциях в литературной критике военно-художественной литературы в связи с патриотическим воспитанием молодежи.
Котла закончилась война и все мы, писатели-фронтовики, теперь старые, тогда
молодые, собрались в Москве. В Союзе
писателей была создана Комиссия по военно-художественной литературе. И создана
не случайно, потому что — как говорят
о металле — книги пошли удивительно
свежие, полные горячей фронтовой правды,
книги о только что закончившейся победоносной войне.
Не только те, на ком держался героический наш тыл. но и мы, фронтовики, с
жадностью читали эти произведения. Они

10*

помогали нам с высоты
художественного
обобщения увидеть самих себя, еще раз
пережить и полнее осознать огромность общей Победы.
«Белая береза» Бубеннова, «Огненная
земпя» Первенцева, «Волоколамское шоссе» Бека, « С п у т н и к и » Пановой, «В окопах
Сталинграда» Некрасова, «Повесть о настоящем человеке» Полевого, «На главном
направлении» Падерина и «Дни и ночи»
Симонова о той же сталинградской битве,
«Март-апрель»
Кожевникова,
«Морская
душа» Соболева, «Люди с чистой совестью»
Вершигоры, военные романы Казакевича,
который блистательно дебютировал в прозе своей повестью «Звезда»...
Георгий Березко, начиная с сорок третьего года, одну за другой выпустил три
отличные повести о войне: «Красная ракета», «Командир дивизии», «Ночь полководца».
Я не делаю обзора и поэтому десятки,
буквально десятки книг о войне, вышедших
на русском и других языках нашей страны, не названы мною здесь, и пусть их
авторы не будут на меня в обиде.
Разумеется, не с Великой Отечественной
войны повелась русская военно-патриотическая литература. Чем, как не военно-патриотическим произведением является
н
«Слово о полку Игореве»? Само зарождение, становление России сопровождалось
постоянной жестокой борьбой с внешним

147

врагом. Любовь и уважение к воинам-защитникам всегда были свойственны русскому народу и отражались как в устной
литературе, уходившей корнями в глубокую
древность, так и в письменной.
И—это особенно важно подчеркнуть—
военно-патриотическая литература
наших
предков отнюдь не была иллюстративной.
Она не только воспевала, сохраняла в памяти народной героические события. Она
организовывала, готовила
народ к будущим испытаниям.
«Смысл поэмы — призыв русских князей
к единению как р^аз перед нашествием
монголов»— так определил главную идею
«Слово о полку Игоревен Карл Маркс в
одном из писем к Энгельсу.
Глубоко мирный по душе, далекий от
армии, но близкий декабристам Пушкин
нередко пользовался сравнениями военного
толка. Им сказаны слова, которые не худо бы помнить и в наше время: «Книгопечатание — та же артиллерия».
И наша литература помогала нам в Отечественной войне. С книгой Николая Островского шли люди в бой, с первых дней
войны встали на вооружение песни Лебедева-Кумача и Суркова.
Советские писатели внесли в военнопатриотическую литературу нашей Родины
немалый вклад, не только опираясь на
традиционную любовь народа к армии, но
и широко развивая эту традицию применительно к армии советской, к армии подлинно народней, потому что впервые в истории был уничтожен классовый барьер
между солдатом и военачальником.
Военачальники, командиры и комиссары
нашей армии — кровь от крови, плоть от
плоти народа. Те же солдаты, но с большой степенью ответственности.
Образ комиссара, политработника армии — явление качественно новое, внесенное в русскую военно-патриотическую литературу Октябрем.
Федор Клычков у Чапаева, женщинакомиссар из «Оптимистической трагедии»...
с
прямыми наследниками бессмертных
этих людей столкнулись мы и в произведениях документального жанра, и в романах и повестях наших современников. Руднев у Вершигоры, Воробьев у Полевого...
Всех не перечислишь. Их любовно, навечно поселяли з своих книгах писатели, отлично знавшие фронт.
Они были великой силой, политработники фронта. Не случайно же существовали
особые приказы гитлеровского командования о том, чтобы в первую очередь, немедленно уничтожать комиссаров. Это—
честь заслужить такую оценку своей деятельности у врага.
Мы подходим к 100-летию со дня рождения Ленина и к 25-летию Победы. Ка• залось бы, можно сказать с уверенностью,
что мы воспитываем нашу молодежь в традиции любви и уважения к нашей армии,
к ее командному составу, ибо ясно, что
армия немыслима без командира так же,
как и без бойца.
Но, как ни странно это говорить, как
яи горько это констатировать,— по некоторым параметрам мы оказались в военно-

143

патриотической литературе не богаче, а
беднее, нежели были, к примеру говоря, к
десятой годовщине
со дня окончания
войны.
Под «некоторыми параметрами» я разумею не количество выпущенных книг, а
качество воздействия некоторых из них на
читателя, точнее говоря, их воспитательную ценность.
Каждый писатель обязан воспитывать.
Не для собственной же выгоды пушкинский Пророк должен был, обходя моря и
земли, «'глаголом жечь сердца людей».
Итак, в первый послевоенный период
было создано много отличных книг. И в
последующие годы выходили книги о войне. В том числе вышли повести «Пядь земли» Григория Бакланова и «Батальоны
прост огня» Юрия Бондарева. Позднее
выступил с произведениями о войне Быков.
Произведения эти были встречены дружной похвалой критики. О них много писалось, и это было естественно, ибо и «Пядь»
и «Батальоны» свидетельствовали о том,
что в литературу пришли два талантливых
писателя.
Мнение критики в отношении этих авторов оказалось весьма стойким. Последний
раз, если не ошибаюсь, оно было подтверждено в статье Ю. Бочарова «Многообразие — какое оно?», опубликованной в августе прошлого года в «Литературной газете».
Вот что говорилось в этой статье:
«...разве не утвердили Г. Бакланов,
Ю.
Бондарев и начавший
несколько позже
В. Быков важное направление в военной
теме — то, которое можно определить как
напоавление психологического драматизма?»
Далее определились основные признаки
этого направления: «...максимальная концентрация действия — один бой, одно подразделение, одна нравственная ситуация—
для того, чтобы крупнее показать переживания человека, выявить психологическую
правду его поведения в условиях достоверно показанного фронтового быта».
Именно так говорилось об этих авторах
на протяжении многих уже лет со времени выхода их первых произведений. Статью
Бочарова я цитирую только потому, что в
ней утверждается именно направление,
расценивается оно как шаг вперед к военной прозе и точно связывается с определенными именами.
Посмотрим же что — если верить Бочарову и многим писавшим до него—ново в
творчестве двух писателей.
О тенденции развития Юрия Бондарева,
как военного прозаика, сейчас говорить
несколько преждевременно, потому что непосредственно об армии им после «Батальонов» написана пока только одна книга.
Итак, что же ново? Нова максимальная концентрация действия? Один
бой,
одно подразделение?
Нет, это совсем не ново. Разве не максимально сконцентрировано действие в
«Сорок первом» Бориса Лавренева, в «Марте-апреле» Вадима Кожевникова, в «Ночи

полководца»
и других повестях Георгия
Березко.
«Одна нравственная ситуация», «психологический драматизм»? Разве не было их
в «Волоколамском шоссе», в «Повести о
настоящем человеке?»
И тем не менее критик прав. Есть нечто общее в произведениях о войне Бакланова и Быкова. И это « н е ч т о » — принципиально ново для всей нашей
военнопатриотической литературы.
Только заключается оно не в тех признаках, которые
приводит Ю. Бочаров.
Вспомним хотя бы в самых общих чертах содержание повестей Бакланова и Быкова.
Возьмем «Пядь земли». Время действия—
последний год войны. Наши войска уже
в Румынии. Но... на том плацдарме, о котором идет речь, в наступление пошли
немцы. «Горит весь плацдарм. А из огня
все еще стреляет противотанковая батарея. Но страшней всего, что цельной обороны уже нет...»
Командир дивизиона Яценко туп, пуст,
снарядов не дает, сидит в тылу.
Плохой
командир!
Повесть «Южнее главного удара». Время действия — последний год войны. Наши войска в Венгрии. Но... на том участке, о котором идет речь, в наступление
пошли немцы.
Тяжелейшие бои. Наши с трудом и огромными потерями вырываются из окружения. Командир дивизиона Ребров туп,
трус, карьерист, вся грудь в орденах, сидит в тылу. Плохой командир!
Повесть «Мертвые сраму не имут». Трагический разгром. Начальник штаба —карьерист в гражданке, мерзкий трус на войне, бежит с поля боя.
Роман «Июль 41 года». Уж тут — естественно! — немцы наступают. Корпус генерала Щербатова обречен на гибель по вине карьериста, тупого, своекорыстного командарма Лапшина и его окружения. Ходят слухи об измене самого командующего фронтом. И всем честным людям мешает воевать батальонный комиссар Шалаев,
за которым стоит, по словам автора, «незримая сила». Он звериной ненавистью ненавидит окружающих, он допускает страшный самосуд над растерзанным, ни в чем
неповинным учителем.
Схема
остается
неизменной.
Наших
бьют.
Вышестоящие командиры
тупы,
злобны и своекорыстны. По их вине гибнут войска.
В повестях Васыля Быкова снова и снова мы сталкиваемся с ситуацией и образами, которые уже начинают становиться
знакомыми.
Постараюсь быть покороче.
Повесть «Фронтовая страница». Венгрия.
Батальон. Немцы нас бьют. Все произошло по вине большого командования, а
теперь снова и снова будет литься солдатская кровь.
«Альпийская баллада». Плен в результате разгрома части.
«Третья ракета». Последний год войны.
Наши войска уже в Румынии. Но... на
»тош участке фронта наших бьют.

Повесть «Западня». По вине
плохого,
очень плохого командира Орловца гибнут
солдаты, посланные на верную смерть, попадает в плен лейтенант. Но еще хуже
Орловца капитан из штаба полка, и лейтенанту, если уцелеет он чудом, не миновать трибунала.
Повесть «Журавлиный крик». Первые месяцы войны. Ну тут уж ясно, что немцы
наступают. Командир — в данном случае
старшина — все-таки
и здесь совершает
ошибку, которая, может быть, приближает
гибель ему и его людям. Он рассчитывает
в бою на Пшеничного и Овсеева, но они
оказываются предателями, а
сражается
геройски только ученый человек Фишер,
над которым все подшучивали, да молоденький юноша Глечик.
И, наконец, повесть «Мертвым не больно», опубликованная «Новым миром» в
1966 году.
Время
действия — последний
год войны. Но... как вы уже догадываетесь,
на участке фронта,
который
интересует
автора, наших бьют. Полная паника, и в
условиях этой панической неразберихи в
центре повествования группа тяжелораненных, отданных во власть штабного капитана Сахно, садиста, подлеца, который издевается над ранеными, расстреливает их,
ссылаясь при этом на приказ о том, что
пленных бить не должно, а они могут попасть в руки немцев, потому что нетранспортабельны. А в конце концов сам идет
служить немцам.
Один из раненых лейтенант Васильевич
случайно дожил до наших дней. Кто же
процветает в наше время?
Двойник Сахно, председатель ревтрибунала на фронте Горбатюк,
сажавший в
тридцать седьмом году невинных людей, и
командир штрафной роты, цинично похваляющийся тем, скольких он зарыл.
Они, эти люди, травят
хорошую молодежь, клевещут на нее, провокационно приписывают молодежи политические выпады.
В этом неблагородном деле им помогает
милиция.
Товарищи! Трудно передать, какое впечатление оставляет эта книга, этот пасквиль на нашу армию, на наше командование, на наше отношение к раненым, наконец. И на нашу сегодняшнюю действи- .
телькость.
На фронте я служила санинструктором
стрелковой роты, роты автоматчиков, в
последние месяцы — фельдшером артдивизиона. Начала войну под Москвой и демобилизовалась с Эльбы в сорок
пятом.
Сама была несколько раз ранена и досконально знаю, как работала санслужба нашей армии.
Инфаркт можно нажить, читая весь вымысел, который нагромождает з своей повести Быков. Где уж тут «достоверно показанный фронтовой быт», который декларирует критик Бочаров!
Однообразны сюжеты... Однотипны образы.
Ободренный
успехом
«Пяди
земли»
Бакланов,
например,
просто
пересели^
своего Мотовилова и Яценко в следующую
повесть, правда, придумав им новые фамилии.

149

До того небрежность доходит, что даже
привычки у Яценко и Реброва — общие.
Обоих лучше в е л и ч а т ь комдивами, потому что оба хотят напоминать командиров
дивизий.
А комиссары Шалаев, Сахно? Это же
голые, неприкрытые схемы с ног до головы отрицательных героев. Просто удивительно, как же не замечает' критика художественного
примитивизма и однотипности этих фигур? Почему не помогает авторам совершенствовать их мастерство?
Писатели снова и снова обращаются к
одним и тем же ситуациям, а критика их
в этом поддерживает.
Непременное отступление наших войск.
Гибель солдат, в большинстве случаев обусловленная бездарным командованием, а
то и предательством. Очень плохие командиры. Очень плохие комиссары...
Вот такое целеустремленное,
если так
можно выразиться, отношение к образу
командира, старшого в строю, действительно ново. Оно противостоит всей традиции
нашей военно-патриотической литературы.
Вольно или невольно оно вбивает клин
между солдатом и командиром.
Полагаю, за все время
существования
нашей военной литературы на головы нашего
командования' не
обрушивалось
столько осуждения, столько хулы, сколько
извергли разбираемые нами книги.
Хоть бы где-нибудь, хоть бы один зримо, красочно выигранный бой! Хоть бы одного командира нашего показали в час
Победы, в час завоеванного торжества!
Писать только о поражениях—значит
говорить о войне и о людях наших ту самую полуправду, из которой, по точному
слову Леонида Леонова, фабрикуются лучшие сорта лжи.
После того, как война окончена и Победа завоевана, куда как легко рассуждать
о том, что воевать и командовать надо было лучше, что ^Кировоград, к примеру, по
числу жителей 'не стоил тех потерь, которые наша армия понесла при его освобождении. Именно такими словами мыслит
один из героев Быкова.
Ничего себе, подход! Где научился Быков прибегать к таким пересчетам?
Нет сомнения в том, что командование
ныне изучает и ошибки, совершенные в
ходе Отечественной войны. Не было еще
в истории человечества' войн, когда не совершались бы ошибки.
Но ведь войну-то мы все-таки выиграли!
А читаешь эти произведения, да и подражания им, которые уже начали появляться
(в том числе и явно подражательная повесть Юрия Гончарова из Воронежа, о которой вчера упоминали), и, право же, создается впечатление, что такая литература
была бы более подстать стране побежденной, а не стране-победительнице; что от
бездарных, трусоватых карьеристов командиров и жестоких комиссаров армии терпела урон не меньший, чем от противника.
Читаешь и удивляешься — как же могли
все-таки эти люди привести нас в Берлин?
А ведь — привели!
Итак, первоначальная пядь земли, на
которой без надежного
командования.
150

без боеприпасов, без медпомощи, зачастую
бессмысленно гибли наши люди, эта пядь
земли в литературе
угрожающе
начала
расширяться, превращаясь уже в территории.
Если представить себе, что кто-нибудь
из вышеназванных авторов захочет написать о годе сорок пятом, то скорее всего
он разыщет какую-нибудь комнату в здании рейхстага, где наш одинокий, расстрелявший патроны, солдат будет сражаться
с многими немцами, которые его -и укокошат.
Удивительно одно обстоятельство. Обычно писатель стремится не перепевать самого себя, не повторять уже использованных
ситуаций, бежит от затертых образов, а
критика бывает очень строга к вольному
или невольному заимствованию.
Однако
в некоторых книгах критика
просто не замечает взаимоподражательности, почти точной повторяемости сюжета и
системы образов.
Такой большой, всегда открывающий новое писатель, как Даниил Гранин, и тот
не устоял, написал таки повесть о войне,
об ошибках, о л и ш н и х потерях, о двух
плохих и одном хорошем политработнике.
Впрочем, о достоинствах этого «хорошего»
стоит поговорить.
Повесть называется «Наш комбат», опубликована в журнале «Север».
Встречаются в наши дни комбат, политрук батальона и два солдата, оборонявшие
Ленинград. Выясняется, что дотов немецких, из-за которых не могли взять высоту,
вообще не было; что можно было пройти
по оврагу, а не по полю; что штаб немецкий не обнаружили, не хватило смекалки.
Атаковать не надо было, да предложил политрук. К дате — к двадцать первому декабря. Комбата заставили и вот—бессмысленные потери...
Политрук Рязанцев. Жалкое,
неумное
существо, привыкшее тем не менее повелевать. В дни войны от него было больше
вреда, чем пользы, и сейчас он небо коптит.
Второго — Баскакова — звание
его
не дано, жалким не назовешь. Это копия
быковского Горбатюка, баклановского Шалаева. Фигура мощная, вредоносная. Он и
сейчас где-то «наверху», в чести. Это он
добился понижения в звании хорошего комиссара Елизарова.
«Драться до последней капли
крови!»
Под такой ШРПКОЙ вышла «Правда» в один
из труднейших дней обороны Москвы. Я
помню эту шапку.
«За Волгой для нас земли нет!»— сказали защитники Сталинграда.
А комиссар Елизаров под Ленинградом
предлагает на случай прорыва немцами
заранее разбить батальон
на несколько
отрядов для ведения боев внутри города.
Не стоит поминать Наполеона, сказавшего, что генерал, который уж слишком
заботится
о резервах, непременно будет
разбит. Вспомним командира из повести
Березко, который в критическую минуту не
об отступлении думал, а полковое знамя
бросил вперед.
Неужели не ясно, что если б такой план
«хорошего» комиссара
стал
известен в

•батальоне, он принес бы вреда не меньше,
В Башкирии вышел в 1963 г. на русском
языке (и прочесть бы легко!) роман Дин-ичем вражеский обстрел?
са Исламова «Дорога Москвы»: выдвинут
Повесть эту критика уже
определила,
на республиканскую премию. Ос I алея некак острую, психологичную, согласившись
замеченным.
с автором, что «...необходимо усыновление
Выдвинут на премию башкирского комистины. Суть в том, чтобы твердо знать
сомола роман Вазиха Исхакова «Сабли
правду о войне».
Всякий раз, когда я читаю призыв —вы- обнаженные». Остался незамеченным.
В Чувашской
автономной
республике
яснить п р а в д у о войне, мне становится
вышла книга писателя фронтовика Агапообидно и оскорбительно, словно лично меня обвиняют во лжи. Словно все мы, пи- ва «Солдатские дети». Переведена на русский язык. Отмечена премией чувашского
сатели, выпустившие книги вскоре после
комсомола — ни слова в
литературной
фронта, только У делали, что врали, припрессе.
крывая своим вымыслом либо дураков, лиРоман Кибека «Герои без вести не пробо подлецов, которые нами командовали.
падают» — об участии чувашей в партиИспытываешь чувство обиды не только
занском движении на территории Польши.
за себя, за всех наших командиров и коНеужели не стоило поинтересоваться этой
миссаров, которых порочат с упорством,
книгой?
достойным лучшего применения. Ведь мноВ Чувашии коллектив из 60 авторов согие из них и защититься не могут—мертвы.
Нас, участников войны, которые могут брал и выпустил книгу «На войне», антологию избранной прозы и поэзии на военподнять голос в их защиту, становится все
но-патриотическую тему, начиная с гражменьше и меньше, и недалек тот час, когданской войны и кончая жизнью совреда молодежь, войны не знающая, останетменной армии.
ся с литературой о войне один на один.
Ну как не поддержать такое святое деВиднее то, что сверху лежит. А внизу,
между прочим, изрядный слой почти пят- ло, не рассказать о книге всесоюзному читателю, не распространить опыт?
надцатилетней давности, но на нем—моНи слова в центральной
литературной
ральный запрет, табу, табличка, предостепрессе!
регающие как от мин: «Культовые произЕсть случаи прямо-таки курьезные.
В
ведения! Лакировка!»
Саратове вышла книга Вольфа «В чужой
Речь же идет об авторитете армии, ее
стране». Переиздана многократно в Саракомандиров и политработников в глазах
тове, в Москве — издательство «Молодая
наших подростков, наших юношей.
гвардия», в Киеве — «Молодь». Общий тиСомнительной ценности книги пропагандируются нашей литературной прессой бо- раж книги — немногим менее миллиона.
Появилась статья «Советские партизаны
лее десяти лет. Если юноше восемнадцать,
в бельгийском сопротивлении». Где же бы
возраст зрелости, то значит: он всю жизнь
вы думали, она появилась? В газете «Дра•читает, как лучшие, апробированные произно руж» в Бельгии! В литературной криведения о войне, именно те книги, о которых мы сегодня поневоле так долго рас- тике Москвы ни слова.
Посмотрим чего еще не замечает наша
уждаем.
критика.
Не надо забывать, что в наше время,
В 1968 году были удостоены
премии и
огда на каждого человека буквально обдиплома Министерства обороны СССР три
ушивается поток информации, значение
писателя, пишущие об армии. Все — участритики, являющейся своеобразной разноники Великой Отечественной войны, все—
идностью рекламы, особенно возросло.
офицеры Советской Армии, члены Союза
В двадцатые годы, когда появлялось
писателей: Камбулов, Семенихин, Горбаравнителыш небольшое количество книг,
чев.
итатель мог прочесть их все. Сейчас в с еКамбулов написал четыре повести о
о не может прочесть никто и критика, исвойне и роман «Разводящий еще не приользуя различные средства информации,
шел».
рокладывает и л и н е п р о к л а д ы в а е т
Семенихин написал четыре повести и
уть книге к читателю.
романа, в том числе «Космонавты живут
Произведения, пользующиеся вниманием
на земле» и «Над Москвой небо чистое».
[итературной центральной к р и т и к и опредеГорбачев написал две повести о соврелить было не так трудно. Теперь попробуменной армии.
м выяснить, что в нашем литературном
Как и книги двух предыдущих авторов,
хозяйстве остается вне сферы ее внимания.
повесть его «Звездное тяготение» печатаВот данные, взятые мною на выдержку
лась в журнале «Москва». Трудно было
по 23 областям и а в т о н о м н ы м республикам критике н е з а м е т и т ь этих книг, однако
Российской Федерации. Всего за последние из одиннадцати только одна удостоена редва года в этих областях и республиках
цензии в «Литературной газете».
;ниг на военно-патриотическую тему выш- ' «Правда» отметила эти произведения.
шо 101. Из них литературной критикой за«Литературная "газета» напечатала письмо
>ечено—5, менее 5%.
полковника Тюкаева о романе Камбулова.
Спасибо полковнику. Критики, тем времеПо семи автономным республикам от(ельно взятым положение еще более ранем,— молчат.
ительное. Книг за два-три года создано
В литературных кругах любят походя
17. Критикой отмечена — одна! Это реценобмолвиться, что-де произведение художе«я в «Дружбе народов» на поэму Зулиственно настолько слабо, что безынтересно
|>ата Шахбазова.
о нем писать.

151

В связи с этим вспоминается мне, товарищи, один эпизод.
Двадцать с лишним лет тому назад шла
одна очень горячая дискуссия. Некоторые
критики — в числе их, помнится, были Гурвич, Юзовский, Борщаговский — выступали против, п о ' и х мнению, слабых пьес
А. Софроиова и других тогда начинающих
драматургов.
На одном заседании Фадеев сказал: «Может быть, даже наверно, эти пьесы далеко
не совершенны, но почему наша критика
обнаруживает художественные недостатки
т о л ь к о в идейно здоровых произведениях?»
Не только отдельных писателей, продукцию целого издательства умудряются не
замечать наши критики.
Существует у нас издательство ДОСААФ.
Наряду со специальной литературой оно
выпускает рассказы, повести, документальные произведения на военно-патриотическую тему. Среди них есть хорошие вещи,
которые с интересом я прочла и которые
безусловно с интересом и пользой прочли
бы те, кто войны не знает.
Чтобы не быть голословной, назову -документальную
повесть
генерал-майора
авиации Михаила Авдеева «У самого Черного моря», книгу А. Лебедева «Для саперов война не кончается», повесть писателя
Николая Букина «Они с Рыбачьего».
Любопытно, что политработники, комиссары, которым так не везет в некоторых
повестях, в документальных произведениях,
окружены любовью и уважением. Читаешь
и думаешь: вот они какие, живые-то командиры и комиссары!
Однако же эти конкретные, из жизни
взятые люди, сконструированных злодеев
или бездарей Рязанцева, Яценко, Реброва,
Шалаева, Ищенко, Лапшина, Сахно, Баскакова, Горбатюка — ох много их развелось!— и потеснить никак не могут, потому что литературная критика книг издательства ДОСААФ вообще не замечает.
«Правда» заметила, «Красная звезда» заметила.
А ведь плотная стена критического молчания наполовину снижает ударную силу
этих нужных книг.
Поймите меня правильно, товарищи. Я,
конечно, не хочу сказать, что все московские критики, огулом, так сказать, занимались только Баклановым, Бондаревым,
Быковым, но тяготение к привычной, до
боли родной «обойме» налицо, и говорить
о нем нужно.
Очень жаль, конечно, что мало внимания
военно-патриотической теме уделяет журнал «Юность». А уж кажется кому, как
не «Юности», думать о патриотическом
воспитании тех, кто вот-вот может надеть
военную форму.
И уж совсем огорчительно было прочесть в молодежном журнале стихи, открыто
оправдывающие
изменника Андрея
Курбского, который не только, как известио, сбежал к врагу, но и меч свой против
Родины поднял. Это стихи Олега Чухонцева, где измена объясняется и оправдывается тиранией, которая-де на измену и
толкает.

Измена Родине во все века и эпохи была преступлением и грехом. Зачем же тягчайшему преступлению оправдания искать.
да еще подобные высказывания размножать более чем в двух миллионах экземпляров?
Против этого стихотворения на страницах «Литературной газеты» выступил историк Новицкий, не стерпел. А критика и
тут смолчала.
В стремлении подвергнуть
переоценке
многие понятия и традиции иные авторы
добираются уже и до более близких нам
времен.
Всем памятны постыдной славы статьи
критика Кардина на страницах «Нового
мира», в которых непонятными чувствами
движимый литератор
тщился доказать,
что и подвиг-то панфиловцев не существовал, да и залпа «Авроры» тоже, пожалуй, не было.
Зарубежные ревнители нашей свободы
неоднократно определяли «Новый мир»,
как самый демократический
советский
журнал. Демократия, как известно, означает «власть народа», следовательно, и
выступления этого журнала рассматриваются, как народный глас.
А жизнь показывает другое.
Возьмите журнал
«Молодая гвардия»,
направление которого,
как известно, отлично от новомирского, в котором специальный раздел ведется «Берегите святыню нашу». Так вот у «Молодйй г в а р д и и ;
тираж 230 тысяч, у «Нового мира»—123.
За последние несколько лет им потеряно
более тридцати тысяч подписчиков.
Вот вам и глас народа! Надоело, тока
рищи, народу неуважительное,
стороннее
отношение к его прошлому, к его прекрасным, от предков наших идущим, развитым
и приумноженным советской властью традициям, в том числе и военно-патриотическим.
С гордостью мы можем сказать, что не
одна «Молодая гвардия» бережет в нашей
литературе эти традиции.
Возьмем самый территориально далекий
от Москвы журнал Российской Федерации
«Дальний Восток». Как бережно, целеустремленно, из номера в номер, из рубрики в рубрику несут дальневосточники чи
тателю военно-патриотическую тему!
Прошлый год они открыли хорошей военной повестью писателя-фронтовика Пет
ра Наволочкина «Жди ракету», которой
опять-таки не заметила наша критика.
Пятидесятилетие наших
Вооруженны'.
Сил, юбилей погранвойск, тридцатилетие
Хасана — ко всем этим датам не один-дз<1
отписочных материала, а живые полнокров
ные очерки и воспоминания получает читатель.
Чувствуешь огромный край не только г:
его сегодняшних заботах, но как бы по
вертикали, только не ты уходишь в прошлое, а само прошлое оживает, чтобы тебе
помочь.
Можно же сделать журнал таким, чтоб
его любили и уважали в воинских библи
отеках? Так не должны ли быть такими
все журналы?
Дело развития нашей военно-ватрвотн

ческой литературы — наше общее дело, и
без нас никто его не сделает. Хозяйство у
нас большое, надо его только в порядок
привести.
Пора окружить заботой и вниманием настоящие, талантливые, правдивые произведения об армии, которых много у нас.
Пора какому-нибудь единому,
пользуясь
военной терминологией, штабу
заняться
вопросом переиздания лучших произведений военно-патриотической литературы.
Одному Военгизу это дело не под силу.
Пятнадцать лет не переиздавался «Кочубей» Первенцева, плохо знает молодежь
романы Казакевича о последнем этапе
войны, очень туго переиздаются военные
произведения Георгия Березко.
В Кочубея, в Доватора, в Володю Травкина должны играть наши мальчишки, а
они не знают о существовании этих героев.
Может быть, стоит подумать о переиздании «Антологии военного рассказа», некогда выпущенной Военным издательством.
Книги надо не просто переиздать. Надо
организовать для них широкую прессу,
начиная с «Литературной газеты» и кончая газетами военных округов.
Почему бы не поинтересоваться, что делает в отношении военно-патриотической
темы Гослитиздат?
Надо всячески поддержать начатую Политиздатом серию книг «Наши, полководцы», привлечь к ее созданию писателей

Российской Федерации, и, главное, больше,
как можно больше писать о наших живых
полководцах, о тех, кто сейчас стоит во
главе армии.
Хорошо бы вместе с Академией педагогических наук пересмотреть школьные хрестоматии. С малых лет должно закладываться в ребенке чувство уважения и любви к людям, которые защищали и будут
защищать его родной дом. Одними заклинаниями «Пусть всегда будет солнце!» не
обойдешься. Надо с детства приучать маленького человека к мысли о том, что
служба в армии — честь, что не достоин
называться мужчиной тот, кто не знает
своего места в строю.
Думается, военно-патриотическая тема,
наряду с темой рабочего класса, должна
стать ведущей в практике издательств и
журналов, а ежели некоторые редакторы
этого не понимают, то, я думаю, можно
изыскать возможность им это
растолковать.
Однажды Шолохов на съезде упомянул
ленинскую статью о партийности литературы. Это у некоторых литераторов вызвало как 611 недоумение: и литература-де,
у нас не та, и литераторы не те, а, главное, редактор нам уже совсем не нужен.
А мне кажется, статью о партийности
литературы стоило бы к 100-летию со дня
рождения Ленина перечитать и обдумать,
так, как если бы он ее сегодня написал.

СТИХИ, СОЗВУЧНЫЕ ВРЕМЕНИ
Вышел новый сборник стихов А. Бадаева — «Время, что ли такое...», изданный
недавно издательством «Советская Россия»
{Москва). И невольно возникает
вопрос:
с Каким багажом поэт пришел к нам
сегодня? Вглядываясь в уже знакомые
черты, хочется найти что-то свежее, новое.
Таковы уж законы жизни и поэзии.
И ожидания нас не обманывают. О времени и о себе, о заботах и тревогах современников, о нови родных степей говорит поэт. Лирический герой стихов поэта
стал более зрелым, но остался верен романтике. При этом он уверенно стоит на
земле, романтика его «прописана» в мире
нашем, она взволнованная, земная:
Я без тебя, Ага,
ну, просто не могу:
без травяных ковров,
без удалой игры
и без твоих пиров,
и без Алхан-горь;.
Храню людей твоих
сердечное тепло.
Если раньше А. Бадаев нередко писал
обо всем, что попадало в поле его зрения,
не хватало ему порой взыскательности, то
сейчас он более требователен и строг. Но
по-прежнему его сердце и его стих верны
родным просторам, краю, где «небосводвысок и чуть пониже сосны», где «каждый
ветерок из древних песен соткан».
Настоящие стихи почти всегда несут на
себе отпечатки личности их автора. Непосредственность восприятия актуальных
событий* жизни, умение выразить общую
мысль через спектр личных ощущений, задушевная
интонация стиха, отсутствие
громких фраз — вот отличительные чепты
поэтцки Бадаева. Стихи Бадаева проникнуты подлинной гражданственностью, публицистичны. Какой бы частный повод не
послужил
для него причиной создания
стихотворения, он всегда несет в себе от)пук нашего времени, идет в ногу с жнзкмо.

• 154

Алексея
Бадаева
особенно
волнует
мысль о преемственности поколений, о наследовании лучших
традиций
старших
(«Прокос»).
Ведя родословную
от мужественных,
мудрых и сильных скотоводов-степняков,
поэт любовно пишет о своих земляках-героях трудовых будней, находит для них
в своей палитре емкие и запоминающиеся
краски-слова:
Он щедр, неутомим, широк.
Он — как сама земля.
...Он перед вами, точно степь,
распахнут. Он степной.
Он весь пропах, как наша степь.
ургуем, сараной.
Вот — от земли не оторвать —
стоит он, как Антей,
и любопытство бьет из глаз,
живых, как у детей.
Таким рисует он нам своего старого
отца — вечного труженика в стихотворении «Беспокойство». Простого тракториста Бадаев возводит до «королевских» высот, хотя парень
...пашет за тем перелеском,
не з н а я
о сане своем королевском,
на жестком сиденье сидит —
не на троне,
в бараньей ушанке—
не в гордой короне,
но выглядит важным, надменным
и властным
и трактором правит —
ну, как государством!
В стихах А. Бадаева есть как бы два
лейтмотива, два прицела. Каждое из них
посвящено конкретной, какой-то частной
.теме, но этим не исчерпывается смысл стиха, ибо, как правило, ето з в у ч а н и е гораздо глубиннее и шире. За родной Агой, где
«словно овцы, пасутся курчавые облака,
и безмолвно раскинулась степь», он видит

зою Землю, людей с их горестями и радостями.
Сколько написано стихов об улетающих
журавлях! А вот Бадаев в своем стихотворении «Богатая осень» сказал о традиционных журавлях по-своему, по-бадаевски. Богатая осень выдалась в Забайкалье.
Урожай получился на славу. Стоит еще
не остывший после страдной' поры хлебороб—вчерашний солдат, любуется плодами
своего нелегкого труда—^тяжелыми скирдами наземь легшими» и вдруг слышит курлыканье журавлей, летящих в далекие южные страны. И он сразу же вспоминает
о том, что там, на юге, в краю, «где у моря песок оранжевый, где тонконогие пальмы растут», люди ведут битву не за хлеб,
а за свободу и счастливую жизнь. И он
просит журавлей:
О нашем сражении расскажите
жителям той, далекой земли!
Вы им расскажите про наше небо,
где не кружить стервятникам злым.
Щедрый запах нашего хлеба
на крыльях своих принесите им!
..Все это нужно, чтоб света вволю,
чтоб кровь людскую не проливать,
чтоб вам пролетать не над минным
полем —
Над мирным полем вам пролетать!
Вот эта способность в малом, в частном
увидеть большое,» общее — одна из примечательных и характерных черт поэтики
Алексея Бадаева.
Во многих его стихах соотносятся человек и время. Не случайно этот сборник
назван «Время, что ли такое...» С разныч
сторон Бадаев пытается разобраться в самых главных вопросах современности: в
какой мере время властно над человеком,
что значит идти в ногу со временем, как
человек становится хозяином своей судьбы. Эти и ряд других не менее актуальных и по своей сути философских вопросов поэт как раз и пытается художественно
осмыслить.
Стихи Бадаева отличаются композиционной стройностью. Они привлекательны
еще и своей внутренней собранностью, динамикой. Выразительность его стиха основывается прежде всего на достоверности
образного видения мира, на знании мыслей и чувств своего лирического героя.
Вы видели —
утрами ранними,
леса густые шевеля,
дыша белесыми т у м а н а м и ,
потягивается земля.
Росою моется,
румянится.
Кормилица — ей нелегко,
плоду и колосу достанется
ее парное молоко.
Алексей Бадаев — внимательным и памятливый на детали поэт. Ом пишет, например, о солнце, как о «золотой печати
на звездном небесном концерте». В стихотворении «Поиски детств;|» он вспоминает, что «наш маленький домик, нескладный

и старый, стоит на холме, словно спутник
усталый, и щурится подслеповато». А вот
еще целая строфа: «Наливаются слезой,
чтоб заплакать тут же, журавлиною стрелой проткнутые тучи».
Точных образов у Бадаева много. Вое,
что происходит в природе, он в своих стихах пытается оживотворить взволнованными человеческими чувствами. «Ты солнце,
кран любимый мой, но ты и человек. В,
пушистой шубе меховой, сверкающей, как
снег...»— восклицает он в своем стихотворении «Тоска по родному краю». Вообще
очеловечивание природы — излюбленный
прием Майкова и Тютчева — для Бадаева ле просто яркий и лучший сповоб выражения, а подлинная живая реальность:
...На широких плечах,
как всегда,
и бескорыстно и больше —
влюбленно
сосны несут
корабли,
и знамена,
и подрастающие города.
Бадаев обладает добрым даром — на
малом пространстве рисовать обширную
картину. Из своих стихов он удаляет все
лишнее, ненужное. И поэтому каждая его
строка плотно сжата в обойму мысли. Во^-,
например, в этом стихотворении всего восемь строк, а как о многом оно говорит:
Не спрашивай женщину,
сколько ей лет:
девчонка прибавит, давая ответ,
и, втайне себя осуждая,
убавит года пожилая.
Но спросишь — так верь, пусть
обманут не раз,
ведь так им почувствовать хочется:
одной — что весна уже началась,
другой — что лето не кончится.
Мышление поэтическое, по сути своей,
должно быть лаконичным. Поэтическое
слово несет в себе огромный идейно-художественный заряд. Вот почему стремление
к лаконичности, к предельной точности
мыслен и красок лежит в основе самой поэзии. И это хорошо
усвоил А. Бадаев.
Рецензируемый 1 сборник стихов Алексея
Б а д а е в а — с и л ь н а я и в общем-то неплохо
составленная книга. Разумеется, есть в
ней и проходные строфы, «обще-пантеистические» восклицания, упрощенные рифмованные сентенции, словом, те необязательные «спутники», без которых сборник
только бы выиграл.
Не все переводы с бурятского на русский, сделанные группой переводчиков
(О. Дмитриев, Вл. Костров, Е. Х р а м о в ,
Ю. Ряшеьцев), равноценны и качественны.
Лучше всех они удались у Ю. Ряшенцева,
сумевшего сохранить и самобытность автора, м национальным колорит его поэтики.
Разностильность — вот т и п и ч н а я <минусинка» книг, переведенных группой поэтовпереводчиков, р а ш ы ч по свое» мам ере и
характеру. Думается, что л и ш ь при н а -

155

личии
одного
переводчика сохранится
единство,
целостность
сборника стихов,
распадающегося в противном случае, как
куски разбитой мозаики на составляющие
ее части, и не в полной мере отображающего творчество автора.
Есть в сборнике и «перекличка» со стихами ранних книг поэта. Но не это главное. Главное то, что сборник полупился
как бы на едином дыхании, в нем нет по-

вторения, нет шага на месте. Творческий
рост поэта налицо. Его стих стал раздумчивее, более энергичным, зрелым'. Зрелость и ответственность перед временем —
вот то ощущение, которое выносишь после
знакомства с новыми стихами Алексеи
Бадаева.
Е. ГОЛУБЕВ.

НЕСТАРЕЮЩИЙ
Перед н а м и «Избранные произведения» 1
одного из старейших писателе;"! Бурятии
Цокто Номтоева. Выход этой книги дает
нам повод поговорить о творческом пути
писателя.
Интерес к литературе, поэзии у Цокто
Номтоеиа пробудился очемь рано — в середине 20-х годов. Будучи учеником Кижингинской начальной школы, он часто
посещал «Нардом», вокруг которого в то
премя группировалась сельская интеллигенция.
ЛТервыми произведениями Ц. Номтоева
были сценки и диалоги, исполнявшиеся
коллективами учащихся. Он пишет для
школьной самодеятельности, к нему часто
обращались с просьбой написать что-нибудь для сцены, и он (как вспоминает сейчас Цокто Номтоев) охотно выполнял эти
заказы.
Однажды осенью его пригласил к себе
учитель И. Г. Дадуев и сказал, что 9коро
организуется в аймаке сельскохозяйственная выставка, надо откликнуться на это
событие. Так родился «Разговор снопов»,
в простой форме и доходчивым языком
рассказывающий о богатом урожае на полях коллективного хозяйства. Это стихотворение впоследствии много раз печаталось в журналах, газетах и книгах для
чтения. К аймачной выставке он написал
уже небольшую сценку «Суд коров», за
что был удостоен премии.
Теперь к Цокто Номтоеву обращались за
пьесами, сценками не только его школьные товарищи, но и руководство аймака.
В 1930 году появилось в печати стихотворение «Паровоз», ставшее за короткое время п о п у л я р н ы м : его заучивали
школьники, декламировали участники художественной самодеятельности.
В то время в молодой бурятской поэзии
стихов на индустриальную тему почти не
было. «Паровоз» Номтоева явился первым
произведением на эту актуальную тему.
Одним из к р у п н ы х драматических произведений Ц. Номтоева была пьеса «Цагалган». Она была издана отдельной книгой. Пьеса «Цагалган» показывает новые
социалистические отношения в жизни и
быту бурятских улусов, рисует образы
комсомольцев и передовой молодежи, как
1

Ц. Номтоев. Избранные произведения.

|5б

ТАЛАНТ

организаторов этих н а ч и н а н и й . Герой пьесы Дугар, Жалсарай, Борбой и пионер
Буда в день цагалгана решают собрать
народ в красный уголок и организовать
веселый, культурный отдых, без пьянс т «а
и других проявлений старого быта. Совершенно по-другому готовятся отметить
праздник старики, сгруппировавшиеся вокруг л а м ы А м б а я . Раскол произошел и в
семье середняка Барту. Сам хозяин снимает со стены портрет Ленина и развешицает богов, а затем берет с собой четырехлитровую бутыль и едет за водкой. Дети — Жалсарай и пионер Буда — не согласны с отцом. Они все делают по-своему. На ст^не снова появляется портрет
Ленина.
Основная идея ярко выражена в конце
пьесы: в красном уголке молодежь весело
проводит праздник: поют, танцуют и играют в шахматы. Но вдруг на сцену врываются пьяные — те', кто проводил праздник по сгарннке, среди них много побитых, с отмороженными руками и ногами.
Пьеса гневно осуждала старый быт, веру в бога, пьянство и другие пороки, тормозящие утверждение нового социалистического быта и культуры. Проявление старого ловко использует в своих классовьг'
целях хитрый лама Амбай. Все это раскрыто в страстном монологе комсомольца
Дугара. В финале происходит знаменательная сцена: все те, кто пришли с Амбаеы.
уходят, он остается один. Таков конец
пьесы.
' В бурятской поэзии
тридцатых годов
уже чувствовался большой подъем. Возникали новые жанры, появлялись новые темы. Основным героем поэзии становится
советский человек, ведущий свою родословную от Октября.
Каждый поэт работал с энтузиазмом и
желанием внести в поэзию что-то повое,
свежее. Бавасап Абидуев становится зачипателем детских
поэм-сказок.
Дольег'
Мадасон находит «золотую жилу» лирики.
Цэдэн Галсанов обретает звонкий голо,
поэта-песенпика.
Характерной особенностью поэзии
тех
лет были поиски путей к эпопее — к большим полотнам и масштабному показу
действительности. Пишут поэмы Ц. Р»лНа бурятском языке. Улан-Удэ. 1969

|
I

•санов, X. Намсараев, Б. Базарон, Д. Дашинимаев, Ж. Балданжабон и другие.
Поиски новых тем, форм присущи и поэзии Цокто Номтоева. В родную поэзию
•он принес новую тему — тему о Красной
Армии («Красная Армия», «Готовы бить
по-хасански», «Конь», «Гурэжаб», «На
посту», «Лыжники»). Особенно отличается новизной темы и формы стихотворение
«Красная Армия».
Хорёод напанай
Хурсаар хараа
Шангаар буутаа
Наряар х а р а а

хубууд
нюдвв.
баряад,
хилээ.

Молодые
двадцатилетние
Зорко смотрят глазами,
Крепко держат винтовку,
Надежно охраняют границу.
Когда говорим об опытах метрического
стихосложения в бурятской поэзии, то
обычно ограничиваемся лишь несколькими
примерами («Тойон». «Совет», >чНимСу».
«Сэсэгхэн*) и именами Д. Дашинимаева.
1Д. Галсанова и Ч. Цыдендамбаева. Но
нельзя забывать о большом опыте поэтов
старшего поколения. К примеру, приведенные строки Ц. Номтоеза ничуть не уступают по ритмике образцовым стихотворениям вышеуказанных поэтов. В стихотворении «Харуул дээрэ» («На посту») он
умело использует такие стихообразующие
средства,
как
разговорную интонацию
смысловые ударения, внутреннюю рифму:
Тихо ступаю,
Крепко держа
Наготове свою
Меткую
винтовку.
Родине
нашей,
Счастью
Эхэ
моему
ороноо.
Врагам
Энхэ
коварным
жаргалаа
Не
Хоротон
позволю
дайсанда
II пальцем
'Хургааршье
дотронуться
хургуул.хэгуйб Кто
идет?
Хэн ябанаб?
Байз'
Стоп!

Угаа мэргэн
Буугаа
бэлэхэн
Бухеер
•баряад
Аалиханаар
алхалнаб.

;

Широкую известность получили поэмы
Ц. Номтоева «Сэндэмэ» и «Зориг» («Смелость»). Обе поэмы различны по стилю и
принципам и з о б р а ж е н и я героя.
«Сэндэмэ» — лирическое, психологическое произведение, где изображена трагедия матери
и ребенка. В поэме «Смелость? покэзап
путь бурята-батрака в революцию.
С началом Великой Отечественной войны Ц. Номтоев призывается в грмию, и
до конца войны участвует в боевых действиях.
Военный период составил новую веху в
творчестве Ц. Номтоева по тематике, идеям и образному строю. Поэт пишет стихи
в короткие периоды между боями. В письме Хода Намсараеву 11 ноября 1942 года

со Сталинградского
фронта
он пишет:
«Когда сидим в обороне, пишу стихи и
читаю их землякам-бурятам. Это письмо
пишу в нашей землянке. Здесь тесновато,
да из печки валит дым, поэтому пишу
второпях. Передовая близко, рядом соседи
стреляют из пушек. С каждым выстрелом
сотрясается земля и на лист сыплется
земля с потолка. Вместе с письмом отправляю два стихотворения».
Так рождались
его фронтовые стихи. Он пишет о русском
человеке, о русской винтовке .и о могучей
реке Дон. Основным лейтмотивом его фронтовой лирики является мысль о защите Родины, о дружбе народов нашей страны.
Нельзя не назвать такие его стихи, как
«Русская
винтовка»,
«Врага победим»,
«Русский народ», «Три золотых
слова»,
«Хинганский хребет», «Победа». Вот как
пишет он о дружбе народов в стихотворении «Русский народ»:
Ургэч баян ороч ссом
Унэр олон арадууд бии.
Олон энэ арадууд соом
Ударидан хутэлэгшэ аха бии.
Ород хун налархай,
Омогтой, найдан нухэсэнэбди.
Ород хун зурхэтэй
Урагшатай урагшаа дабхинабдн.
В широкой богатой стране моей
Много народов живут и множатся,
Среди этих многих народов
Есть впереди идущий народ.
Русский человек
добродушен,
С радостью- искренне дружим,
Русский человек смел,
Победоносно вперед наступаем.
На фронте же Ц. Номгоев написал романтическую новеллу «Аргамак» и посвятил ее народному художнику республики
Цыренжапу Сампилову.
Шире по тематике и богаче по содержанию стало творчество Ц. Номтоева в послевоенные, а особенно в шестидесятые году.
Он пишет стихи, рассказы и повести. Эти
произведения
в основном представлены
в рецензируемой книге.
1
Поэзия Ц. Номтоева приобретает черты
публицистичности. В списках он часто обращается к аудитории, большую
часть
произведений пишет, используя народные
формы обращения, благословения и прославления, ьго стихи откликаются на события страны и родной Нравны, говорил
о славных тружениках села.
Основное место среди рассказов и новостей Ц. Номтоева з а н и м а ю т произведения
для детей и о детях. Замечательный педагог, мастер своего дела, он хорош» .тает
детский мир, интересы и психологию детей. Поэтому эти п р о и ш с д е п п я убеждают
и воспитывают силою правдивого примера.
К сожалению, тпорчеспю Ц. Помтоена
почти неизвестно русским ч и т а т е л я м . Новую книгу писателя-педагога с интересом
прочтут нее.
Ц.-А. Д У Г А Р Н И М А Е В .
157

ПРАВДИВАЯ ЛЕТОПИСЬ БУРЯТИИ
Доктор исторических наук Павел Табинаевич Хаптаев принадлежит к тому поколению бурятских советских ученых, которое положило начало научному марксистскому исследованию истории
бурятского
народа. Вся его жизнь — это непрерывная, напряженная работа, постоянные поиски и служение науке. Более сорока лет:
он трудится на поприще исторической на
уки. Им написано более 7Р исследовании
по истории бурятского народа. Круг его
научных интересов довольно • широк — тут
и работы по истории культуры, фольклору
и этнографии.
Одна из последних работ П. Т. Хаптаева — монографическое исследование истории Октябрьской революции
и гражданской войны в Бурятии 1 .
Более 27 лет тому назад появилась в
печати первая работа П. Т. Хаптаева об
Октябрьской революции в Бурятии. С ТРХ
лор все свое внимание он сосредоточивает
на всестороннем изучении данной ТРМЫ.
Длительная и напряженная работа увенчалась в 1964 году выходом в свет монографии «Октябрьская социалистическая революция и гражданская война в Бурятии».
В первой части автор обстоятельно характеризует социально-экономическое развитие на рубеже XIX—XX вв. Приводятся
новые документальные материалы, раскрывающие процесс втягивания экономики Бурятии в общую орбиту капиталистического
развития России. Рассматривается своеобразие промышленного производства в Сибири, рост торговли, процесс проникновения
торгового капитала в хозяйство Бурятии.
Автором правильно освещаются вопросы
аграрной эволюции, своеобразие капиталистического разложения крестьянства в Сибири и в Бурятии.
Во второй части монографии автор анализирует процесс подготовки и проведечия
Октябрьской социалистической революции.
Особенно ценны в монографии П. Т. Хаптаева главы о первых Советах крестьянских и бурятских депутатов: Хоготовском.
Шарахерским,
Новониколаевском.
Деятельность этих первых ячеек Советской
власти освещается впервые в исторической
литературе.
Говоря о деятельности бурятской группы коммунистов, автор указывает на ос^овные задачи, которые стояли перед ней
в этот период: 1) собирание революционных сил. народа; 2) установление советской
власти в Бурятии; 3) разоблачение контрреволюционной
деятельности
бурятских
буржуазных националистов, кулаков, нойонов и лам; 4) поддержание связи с революционными организациями других народов Сибири.
Несмотря на свою малочисленность, эта
группа в течение первых шести
месяцев
деятельности Советской власти в Сибири
провела большую работу по революцион-

ному сплочению трудящихся
масс буря г
под знаменем Советов*
Опираясь на труды В. И. Левина, П. Т.
Хаптаев в своей новой работе, являющейся третьей, составной частью, вскрывает
своеобразие гражданской войны в Сибири
и Бурятии, показывает конкретно-исторические условия борьбы рабочих и крестьян
против внутренней контрреволюции и иностранной интервенции. П. Т. Хаптаев совершенно правильно подчеркивает, что бурятские буржуазные
националисты свою
контрреволюционную деятельность проводили, сообразуясь с политикой американских, японских империалистов и ихА Сстав1ЙЕленника атамана Семенова.
Недаром один из вдохновителей нацио!
налистической контрреволюции в «1 годь
годы
гражданской войны Эльбек-Доржи Ринчино писал: «Самое важное и существенное
в выполнении намеченной программы—это
установление контакта с Японией и Семеновым. Для меня Семенов существует постольку, поскольку существуют японцы и
их сокровенные задачи и планы на территории Сибири, поскольку за ним стоят
японцы».
Старый нацком полагал, что Маньчжурия и Восточная Монголия будут находиться всецело в сфере влияния Японии;
Монголия южная,'северная и западная,
с
включением бурят, образует самостоятельное нейтральное
буферное
государство.
Причем буряты должны
переселиться в
Халху или передвинуться в границам Забайкалья с обменом земли. И если не
удастся объединить юг и север Монголии,
то образуются два государства, причем юг
будет находиться под протекторатом Японии. Создание центрально-азиатского государства на границе Китая и Сибири, пс
мнению старого нацкома, казалось соответствующим интересам Японии в стратегическом и политическом отношениях. Так,
откровенно раскрыл политическую программу бурятских буржуазных националистов Э.-Д. Ринчино в директивном письме
своему ближайшему соратнику, председателю бурятской Народной Думы Сампилону, созданной при Семенове.
В книге «Бурятия в гоцы гражданской
войны» подробно
освещается
история
борьбы трудящихся масс под руководством
коммунистов Сибири и Бурятии, деятельность которых направлялась ЦК Р К П ( б )
и Советским правительством во главе с
В. И. Лениным. Процесс разгрома колча
ковщины и семеновщины в Бурятии, боевые
действия Красной Армии и партизанских
отрядов, приведших к окончательному ос
вобождению всей территории, как Запад
ной, так и Восточной Бурятии, и восстановление Советской власти.
Великий русский народ оказал огромнунпомощь бурятскому народу в борьбе про

1
П. Т. Хаптаев. Бурятия в годы гражданской
Улан-Удэ, 1967.

158

войны. Бурятское

книж.

изд-во.

тив
японо-американских интервентов и
внутренней контрреволюции. Тысячи русских рабочих
и крестьян сражались за
освобождение Бурятии. Борьбу за свободу
бурятского народа они считали своим кровным делом. В результате упорной борьбы
трудящиеся нашей Родины во главе с
русским народом разгромили внутреннюю
контрреволюцию и выбросили с территории
страны иностранных интервентов.
Тяжелая борьба в Бурятии в годы гражданской войны со всей очевидностью показала, что без политической, военной и организационной помощи великого русского

народа трудящиеся Бурятии были бы обречены на н е м и н у е м у ю империалистическую
кабалу, были бы рабами империалистических государств.
Монография П. Т. Хаптаева «Октябрьская социалистическая революция и гражданская война в Бурятии», являющаяся
итогом его многолетней исследовательской
деятельности,— несомненно крупный вклад
в дело изучения истории Великого Октября
и гражданской войны в Бурятии.
Н. ШУЛУНОВ,

Первая любовь
Показать в художественном произведесамоцель, а средство формирования сильнии становление и рост человека, всестоного характера мальчика.
ронне и глубоко выявить его характер, отДореволюционная школа с ее муштровразить в нем своеобразие тех характерных
кой и зубрежкой, с изучением «Закона бодеталей, которые еще мало затрагивала
жия>, показана автором через детское воснаша советская
литература,— задача для
приятие Алеши. Первым человеком в жизписателя весьма сложная. Автор решает эту
ни мальчика, столь много сделавшим в иззадачу на переломе двух противоположных
брании им правильного жизненного пути,
социальных эпох, ведя родословную своего
была учительница Елизавета
Петровна,
героя от начала текущего столетия и запрививавшая своим ученикам все лучшее и
канчивая ее первыми годами Советской
передовое. Не меньшую роль в жизни Алевласти.
ши сыграл и учитель реального училища
Последний роман
Ефима
Пермитина
Клавдий Михайлович ДьякЪнов. Он подхо«Первая любовь» 1 убедительно доказывает
дил к каждому ученику как художник, нетворческую опытность, одаренность и зреустанно искал в них наиболее характерные
лость писателя. В этом романе автору удаи яркие черты, глубоко скрытую духовную
лось на весьма широком материале покажизнь, выявлял способности и всячески
зать жизнь дореволюционного Алтая, на
развивал их.
суд читателя представить галерею сильных
Однако окончательно раскрывается хачеловеческих характеров различных слоев
рактер Алексея Рокотова, когда он станонаселения: рабочих и крестьян, кустарей
вится рабочим кондитерского заведения
и купцов, кастовых офицеров царской аркупца А л а н ь и н а . Жесточайшая эксплуатамии.
ция труда рабочих, д и к и й произвол хозяФормирование характера человека —
ина в самом ее неприглядном и отвратипроцесс сложный, трудный и не всякому
тельном виде закалили характер юноши,
писателю удается его показать. Но Е. Первыработали в нем классовую ненависть и
иитину, знающему жизнь дореволюционной
пролетарское самосознание. Когда от подСибири, в частности жизнь горного Алтая,
лых действий мастера-кондитера Пузырева
эта задача оказалась вполне посильной.
трагически погибает молодая
работница
Главный персонаж романа — Алексей
Галя
Боровикова,
характер
Алеши
во всей
Рокотов, сын мелкого кустаря-краснодеревего красе и силе уже раскрывается в дейщика из небольшого захолустною городка
ствии. Он активно участвует в забастовке,
Усть-Утесовска, показан автором с детских
которой руководит подпольщик-большевик
лет до его полного формирования и возмуБелкин, а уже затем, в знак протеста, пожания. Через неимоверные трудности жизкидает кондитерское заведение купца.
ни, через все ее непредвиденные изломы веАвтор ведет Алексея Рокотова трудным
дет писатель своего героя по неле'гкому
путем и проводит через нехоженные жизпути. Детство Алеши было безрадостным
ненные дороги. В период первой -мировой
и омраченным, у него не было возможносвойны, дослужившись до чина прапорщика,
ти творчески развиться. Семья у РокотоРокотов олицетворяет собою прогрессивновых была большая и едва сводила концы
го офицера, ненавидящего отвратительные
с концами. Но одаренный и пытливый мальпорядки царской армии. Он всецело стоит
чик брал из жизни лучшее, и сумел сфорна .стороне забитых солдат, ибо сам являмировать свой характер.
ется выходцем из народа, прошел тяжелую
В показе развития характера Алексея
школу жизни и знает «почем стоит фунт
Рокотова автор использовал все побочные
лиха». Царскую армию, ее развал под дейвозможности. Суровая природа Алтайского
ствием большевистской а г и т а ц и и и пропакрая закаляли мальчика, с детских лет пристрастившегося к рыбной ловле и охоте. г а н д ы автор показывает глазами уже прапорщика — Алексея Рокотова. Хорошо и
Описание алтайской природы в романе не
1

Е. Пермитин. Первая любовь, роман, изд-ио «Московский рабочий», 1967.

159

правдиво описаны в романе сцены издевательств монархиста
зауряд-прапорщика
Львова над рядовым Сейфутдиновым. Прапорщик Рокотов рьяно защищает его. Он
избивает самого истязателя и за это попадает в тюрьму.
Непосредственным,
чистым
остается
Алексей Рокотов и в любви. Автор психологически тонко характеризует в романе
этот сложный процесс. Через мужественные
годы, будучи народным учителем, а затем
и военным деятелем в первые годы Советской власти, проносит Рокотов любовь к
Анночке Самостреловой. И хотя любящие
проходят через сложные барьеры всяких
невзгод, через классовые взгляды родите-

лей Анночки, любовь в конце концов побеждает и приводит Алексея и Анночку к
счастливой супружеской жизни.
С автором можно серьезно спорить. Почему все же Рокотов остается всего лишь
активным попутчиком революции, не вступил в ряды большевистской партии, будучи столь предан партии, народу, Родине?
Но все же главным достоинством романа
является создание сильных человеческих
характеров, правдивое отображение сложной эпохи. Нельзя не отметить богатый
язык произведения, его образность я красочность.
П. КОКОШКИН.

I

!

Цена 60 коп.

Индекс 73019.
•
•

.

,

•
.

.

Третья зональная художественная выставка «СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК».
Первая и четвертая страницы — линогравюры А. МУНХАЛОВА «Свет правды»
и «Атака», зторая страница — линогравюра Э. СИВЦОВА — «Женщины Якутии»,
третья страница — линогравюра Е. НЕВОЛИНОЙ «Тарбагатайские молодухи».
Фото А. Понамарева.

I