Author: Федосеев Гр.
Tags: художественная литература повести новосибирское книжное издательство повести для детей
ISBN: 5—7620—0035—4
Year: 1989
Text
ГР. ФЕДОСЕЕВ
МЕЧЕНЫЙ
ГР. ФЕДОСЕЕВ
ПОВЕСТИ
НОВОСИБИРСКОЕ
КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1989
ВБК 84 Р7
Ф 33
Повести
подготовлены к публикации
Е. И. ФЕДОСЕЕВОЙ, А. И. ПЛИТЧЕНКО
4702010200-077
Ф М143<03)-89 35~89
ISBN 5—7620—0035—4 книжное юк^1ь1твоГ\Ш
У походных костров
Эту книгу написал Григорий Анисимович Федосеев
—настоящий землепроходец и настоящий писатель.
Он родился за год до наступления нашего века — в
январе 1899. Его родители —- крестьяне станицы Кардоникской на
Северном Кавказе — вряд ли могли предположить, что их
сын почти всю свою жизнь посвятит путешествиям, станет
писателем, книги его разойдутся буквально по всему миру.
Миллионными тиражами их издадут в Москве и
Новосибирске (а первые книги увидели свет именно в Новосибирске), они
выйдут в странах Европы, Америки, Азии.
В 1926 году Г. А. Федосеев окончил Кубанский
политехнический институт и стал инженером-геодезистом, участии-
ком и руководителем экспедиций, задачей которых было
составление карт малоисследованных районов нашей страны*
Его маршруты пролегали по Хибинам и Забайкалью, по
Саянам и Туве, по горам и ущельям Приангарья, побережью
5
Охотского моря. Ему довелось поработать с картографами,
уточнявшими наши южные границы.
Поразительные красоты открывались перед Григорием
Анисимовичем. Он и ранее не мог равнодушно смотреть на
природу, а тут оказался в местах, где до него порой не
ступала нога человека. Он жадно вглядывался в пики
неприступных вершин, проходил по обрывистым краям бездонных
пропастей, часами выслеживал дичь. При этом охотничий трофей
он ценил куда меньше, чем возможность наблюдать жизнь
природы, как правило скрытую от людских глаз,— охоту
ворона за птенцами куропатки, беззаботные игры молодых
горных баранов, жестокую схватку двух медведей, властителей
тайги.
Конечно же, эти путешествия не имели ничего общего с
развлекательными прогулками туристов, охочих до новых
впечатлений. Нет, это был повседневный, тяжелый труд,
зачастую связанный со смертельным риском, требующий
ежеминутной готовности к неожиданностям. Судьбе изыскателя
Григорий Анисимович отдал три десятилетия. И как бы он нл
уставал, какие бы испытания ни выпадали на его долю (а он,
бывалр, приходил в лагерь насквозь промокшим и замерзшим,
иногда раненым, избежавшим гибели только благодаря
присутствию духа) —вернувшись в лагерь, он заносил
впечатления в дневник. Это он считал своим долгом. Писал
негнущимися от холода пальцами, при свете костра.
Писатель Кондратий Урманов, дружески помогавший
Г. А. Федосееву в работе над рукописями первых книг,
вспоминает, что Григорий Анисимович говорил ему: «В походе я
никогда не расставался с дневником и всегда старался
вписать в него первое впечатление. Отложи я записи на завтра,
и то огромное впечатление, которое я получил при первом
знакомстве, невозможно было бы восстановить».
Эти дневники стали основой книг Г. А. Федосеева
«Таежные встречи», «Мы идем по Восточному Саяну», «Загадки
леса», «В тисках Джугдыра», «Тропою испытаний», «Пашка
из Медвежьего Лога», «Злой дух Ямбуя», «Смерть меня
подождет», «Последний костер».
6
В книги из дневников перешли не только события,
пережитые автором, не только картины природы, увиденные им,
но и образы его спутников, деливших с ним и ежедневный
труд, и частые опасности.
Через все книги писателя проходит тема нравственной
силы человека. Сила эта — больше, чем просто смелость; ведь
готовность идти на риск еще не героизм. Героизм — поступок,
в основе которого лежит высокая человечность, нравственная
сила.
В предисловии к роману «Смерть меня подождет» Г. А.
Федосеев признавался: «Труд исследователя всегда был тяжелым
испытанием. Ему я посвятил всю свою жизнь. Но я не
подозревал, что написать книгу куда труднее. Порою меня
охватывало разочарование, я готов был бросить свою работу, и
только долг перед своими мужественными спутниками
заставлял меня снова и снова браться за перо».
Очень показательно, что писатель ощущал долг перед
своими героями. Именно поэтому он предупреждает читателей
романа «Смерть меня подождет»: «Это не роман и не повесть,
а документальный рассказ о подвиге советских людей...»
Но, конечно же, дело тут не в жанре произведения, а в
желании напомнить читателям: «Я не выдумал этих людей!
Они и в самом деле такие прекрасные — преданные друзья,
бесконечно благородные!» Автору удалось нарисовать
выразительные портреты своих спутников, и в их числе — эвенка
Улукиткана. Не случайно Мариэтта Шагинян утверждала:
«Г. А. Федосеев создал незабываемый образ
старика-проводника Улукиткана — один из лучших образов нашей советской
литературы». Эта оценка требовательного мастера не
нуждается в комментариях.
Улукиткан погиб в тайге, охотясь возле своих родных мест.
Узнав об этом, писатель решил поставить памятник своему
верному спутнику.
Непросто было найти в глухой тайге могильный холмик;
еще труднее было доставить туда чугунные плиты, отлитые
по заказу — ведь на машине тут не проедешь.
И все-таки Г. А. Федосеев выполлил свое намерение.
7
На четырех плитах надгробья — четыре надписи:
Улукиткан
1871—1963
Мать дает жизнь, годы —опыт.
Улукиткан
С тобой, Улукиткан, геодезисты штурмовали
последние «белые пятна» на карте Родины.
1947—1953 гг.
Ему были доступны тайны природы.
Он был великим следопытом, советчиком, другом.
Гр. Федосеев
Так появился памятник другу —от друга, и в то же
время— литературному герою — от писателя. Должно быть, эта
верность в дружбе лучше всего объясняет, почему так чутко
отзывались читательские сердца на строки Г. Федосеева о
своих спутниках.
Григорий Анисимович Федосеев не дожил до своего
семидесятилетия полгода. Он скончался в июне 1968 года.
Писатель завещал похоронить его у подножия пика
Грандиозного, главной вершины Восточного Саяна. Геодезисты
выполнили последнюю волю товарища.
Памятник возвели верные, испытанные в совместных
походах друзья, герои его книг. Их знали читатели в разных
концах Земли по книгам, которые выходили на разных
языках — болгарском, чешском, немецком, венгерском,
словацком, польском, финском, иврите, английском, бенгальском,
французском, голландском, шведском... В книгах они были
выведены под собственными именами — Михаил Куцый,
Кирилл Лебедев, Трофим Пугачев... Возвести памятник помогли
вертолетчики, доставившие их и грузы к перевалу. Помогли
друзья, сыновья, совсем незнакомые люди, которым была
дорога память о писателе-геодезисте. Над прозрачным горным
8
озерком, где когда-то горел походный костер изыскателей,
поднялся обелиск из серебристого сплава — он виден издалека
и может служить ориентиром для путников, топографическим
знаком для геодезистов.
Писатель Александр Смердов, долгие годы друживший с
Григорием Федосеевым и помогавший ему сделать первые
шаги на литературном поприще, так описывает памятник:
«На одной из металлических плит пьедестала отлиты ба*
рельеф, даты рождения и кончины вожака землепроходцев-
современников и певца этих суровых и величавых вершил,
на другой — его мужественные, сильные своей жизненной
убежденностью слова:
«...Карта...
Как просто на нее смотреть и как не просто, порою
мучительно трудно создавать ее!..»
Писателя с нами нет, а книги его продолжают жить. Они
рисуют героические характеры таежных следопытов,
поэтически отображают природу Сибири, снова и снова заставляют
переживать драматизм событий, выпавших на долю
изыскателей.
Пожалуй, точнее всех сказала о книгах Г. А. Федосеева
Мариэтта Шагинян: «Книги бывают разные. Одни подобны
окнам, сквозь стекла которых (светлые или мутные) читатель
лишь наблюдает людей и природу, какими их описывает
автор. Другие — словно раскрытые двери, и вы сразу, с первой
страницы, входите в них: дышите свежим воздухом,
ощущаете землю под ногами, слышите говор людей, птиц, шум реки,
шум леса, словно вступили в реальную жизнь— не
читателем книги, а ее участником. Вот таким свойством вовлечения
в свой мир обладает Г. А. Федосеев, свойством, надо сказать,
очень редким и драгоценным у рассказчика. Я раскрыла его
книгу «Тропою испытаний», стоя у письменного стола, с
намерением только посмотреть, полистать... Но... пахнуло ледяной
свежестью, снежным бараном на далекой маленькой стайции,
кинулись навстречу собаки Кучум и Бойка, заскрипели
полозья под грузом экспедиции, все задвигалось, ожило, потя*
9
нулось вперед —и я, потянувшись вместе с ними в мир
настоящих, захватывающих приключений, так и осталась
стоять у стола, погруженная с головой в книгу...»
В сборник, который вы сейчас держите в руках,
включены две повести Григория Федосеева — «Меченый» и
«Поиск». Ни одна из них еще не выходила до этого отдельным
изданием.
Мне остается только пригласить читателей распахнуть
эту книгу и войти в ее мир, который запечатлен писателем
искренними и честными словами.
Ю. МОСТКОВ
Вместо пролога
Много лет тому назад бродил я с ружьем по звери-
ному царству — горной стране Бэюн-Куту,
расположенной на восход солнца от реки Великий Мугой.
Вечером, когда остывшее солнце покидало тайгу, я
поднялся на вершину скалы, чтобы заглянуть в
соседнее ущелье, нет ли там подходящего места для ночевки.
В сумраке терялись дали. Справа теснился Колар —
мрачный хребет с заснеженными вершинами, весь в
зубцах и провалах. Ближе и левее, где копился
редеющий туман, бугристую землю прикрывали темные полы
соснового бора, а позади него лежало таинственное
озеро Амудиго — мать Великого Мугоя.
Я еще не успел наметить место для ночевки, как
снизу долетел крик ворона. Он о чем-то важном оповещал
жителей леса. Я тогда еще плохо понимал язык этой
птицы и, чтобы не гадать, решил спуститься к ней.
То, что я увидел внизу, под высокой и мрачной
скалой, поразило меня. Снег был взбит буграми и залит
кровью. Следы продолжительной борьбы говорили о
том, что под скалою разыгралась какая-то трагедия
между волками. От одного зверя остались всего лишь
обглоданные ко.сти, остальные разошлись в разные
стороны, не оставив на следу и капли крови. Я стал
осматривать местность. Глубокая вмятина в снегу; недавно
скатившиеся со скалы камни. Видимо, один из волков
упал сверху и был растерзан.
Я увидел под скалою множество костей и черепов
крупных животных, тоже, вероятно, когда-то свалив-
12
шихся сверху. Надо было подняться наверх, узнать, что
это там за таинственный выступ навис над скалою,
почему с него бросаются звери в пропасть, но солнце
покидало тайгу, густел сумрак наступающей ночи, и я
решил отложить расследование до утра.
Покидая площадку, я увидел на снегу уцелевшую
голову растерзанного волка. Она была нетронутой, и
по ее форме мне легко удалось установить, что голова
принадлежала самке. Ее зубы имели много удач и от
работы расшатались, а клыки притупились и
поржавели. Рядом с головой лежал клок белой шерсти. И тут
только я вспомнил, что в Бэюн-Куту уже много лет
свирепствовала стая белогрудых волков. Клочок
белой шерсти служил доказательством того, что
сорвавшаяся со скалы волчица была из этой прославленной
стаи.
Но меня ожидало еще большее удивление. На том
месте, где лежала голова старого хищника, судя по
следу, самый крупный волк сделал на снегу когтями
глубокие борозды. Волчьи «росписи» являются
предупреждением всем жителям леса — не трогать остатки их
трапезы...
Все это взбудоражило мое любопытство. Захотелось
узнать, что это за звериное кладбище под скалой, кто
сбросил с выступа в пропасть волчицу и почему ее
голова осталась нетронутой?
В темной лазури неба загорались звезды. Лес
дремал, все больше погружаясь в молчание. Впереди
неожиданно появилось поляна, окруженная высокой
стеною лохматых сосен. Посредине росла многоярусная
елка, высоко поднявшая остроконечную вершину над
окружающим лесом.
Елка была убрана снежными гирляндами,
свисающими почти до земли. Тысячи разноцветных фонариков
вспыхивали и гасли, отражая холодный свет луны.
Среди задумчивых сосен елка казалась действительно
сказочной.
13
Она гостеприимно приняла меня под свой могучий
свод. Маленький костер и кружка горячего чая были
мне достойной наградой за утомительный день.
Я подбросил в костер дров, долго не спал. Много раз
я посещал Бэюн-Куту зимою, Мне часто приходилось
видеть кости съеденных хищниками коз, оленей,
сохатых. И только теперь я твердо мог сказать, что все это
была работа стаи белогрудых волков.
Я не мог уйти из Бэюн-Куту, не разгадав, что за
трагедия разыгралась под скалою с волчьей стаей.
Много дней я броди/t по сосновому бору, заглядывал
в самые затаенные уголки его, ходил по горам, не раз
посетил озеро Амудиго. Внимание мое привлекали
оставшиеся на снегу следы зимних разбойничьих набегов
стаи белогрудых волков. Они встречались всюду, их
было много.
Когда мой дневник наполнился заметками о жизни
стаи, о подвигах ее и набегах — я решил покинуть
Бэюн-Куту.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Перед могучей силой медведя,
перед его клыкастой пасгью трепещут
все звери тайги. При одном только
свисте крыльев приближающегося
сапсана, с его смертоносными
когтями, весь пернатый мир приходит
в содрогание Чем же ты, волк,
прославил свою жизнь, какими
подвигами увековечил свои тропы?..
У ВОЛЧЬИХ НОР
I
Звери отлично понимают друг друга. Любое, самое
незначительное движение глаз, губ, хвоста, головы
имеет у них свое значение. Из всех языков земного
шара язык хищников самый лаконичный. Оно и понятно,
сильный не должен быть болтливым. Острые клыки и
могучие мышцы заменяют ему длинные речи.
Волку-вожаку достаточно приподнять брови, и вся стая
рванется вперед, если даже там ее поджидает смертельная
опасность.
Бессловесный язык зверей переходит из поколения
в поколение без изменений. Время давно отсеяло
ненужное, утвердив только необходимое для борьбы за
существование.
Вот несколько таких разговорных знаков,
которыми пользуются вожаки волчьей стаи: если вожак
облизнется — близко добыча; вытянет хвост — не отставать;
опустит хвост — затаиться; выгнет спину — доволен охо-
15
той; сморщит нос — гневается; вытянет шею — близко
чужой, осторожно! Прижмет уши — врассыпную.
Оскалит зубы — отойди или тебе — конец! И т. д.
Это далеко не полный перечень условных знаков,
хорошо понятных только волкам. Но существуют еше
звуковые сигналы, понятные всем обитателям Бэюн-
Куту. Они выработались благодаря постоянной
зависимости животных друг от друга.
Если ворон прокричит:
— Крра... крра...— это значит: сюда, сюда, тут есть
пожива,— и гости не заставят себя ждать. Слетятся
хищные птицы, прибегут колонки, рысь, а то и
медведь приплетется — все они хорошо понимают, что
значит этот крик.
Но если он прокричит несколько иначе:
— Карра-а! карра-а!..—Помогите! Помогите! —
тут уж знай, что ворон выследил что-то съедобное, но
не может удержать или одолеть, зове г на помощь.
Иногда же из глотки ворона вылетают и
добродушные, как бы музыкальные, звуки:
— Дзинь-ко-ко... дзинь-ко-ко...— Я сыт... Я сыт... На
остальных мне наплевать!
Но есть звуки, которые воспринимаются по-разному.
Скажем, в бору вдруг послышался душераздирающий
крик зайца. Косой попался кому-то в лапы. Крик
приводит в содрогание парнокопытных. А хищникам сулит
поживу.
При встречах звери не расспрашивают друг друга,
где были, что делали, какие удачи имели. Это не
принято, да у них и нет таких условных знаков, чтобы
объяснить прошлое. Но это не значит, что они не узнают,
что было с каждым из них за последнее время. Тут
помогает прекрасное чутье. По запаху, принесенному на
шубе, на лапах, на морде, звери легко догадываются, где
кто был, переходил ли согру, бродил ли по болоту,
скрадывал или гоном брал добычу, сыт или голоден, давно
ли спал.
16
Кроме того, звери обладают еще одной удивительной
способностью — угадывать силу противника. Им
достаточно посмотреть друг другу в глаза, чтобы без драки
решить — на чьей стороне преимущество.
Теперь можно представить себе, какие обширные
возможности у зверей общаться друг с другом. И не так
уж замкнута их жизнь. Она полна волнений, горечи,
радости, самых больших неожиданностей и трагедий...
За синий Коларский хребет упало солнце. Вспыхнули
и погасли вершины гор. Лиловая муть прикрыла
отогретые дали. Тихо в сосновом бору; любители тепла и
света, закончив суетливый день, попрятались уже в
дуплах, в чаще, под листвою, а ночные звери и птицы еще
не начали жигь.
Но вот из-за пологих хребтов появилась луна. Она
осветила лес, прочертила четкие тени стволов,
разбросала переменчивые тени густых крон.
Под холодным светом луны забелели по косогору
кости крупных и мелких зверей. На краю узенькой
поляны под ольховым кустом были волчьи норы, вход в
них прикрывался толстыми ветками упавшей сосны и
был почти незаметен для постороннего глаза. С тех
сторон норы охранялись осиновой чащей да сосновой
порослью. Много лет они служили убежищем волчьей
семьи. Волки не терпели чужаков — вот почему
поблизости от нор и не жил никто. Волки почти
уничтожили зайцев, глухарей, мелких хищников. Не один
смельчак поплатился жизнью за попытку проникнуть в
этот уголок старого бора. Разве только весною да
осенью, соблазнившись кудрявыми соснами, заночует
тут стая перелетных птиц, да зимою случайно
забредет сюда, в поисках корма, сохатый.
Но вот погас и вечерний свет. Сгустилась тьма.
У норы лежала старая волчица, опустив тяжелую
голову на вытянутые передние лапы. Заживший шрам
пересекал наискось широкую бровь, затемнив навсегда
левый глаз. Уши волчицы чутко сторожили тишину.
17
Она изредка приподнимала голову, втягивала
влажными ноздрями воздух, ждала. Из норы выглядывали
пять нетерпеливых щенков. Вечерний сумрак
возбуждал их, им хотелось бегать, играть, но они не смели без
разрешения матери покинуть свое душное убежище.
На таежные травы легла прохлада. Волчица
приподнялась, настороженно осмотрела лес, затем долго
обнюхивала воздух. Убедившись, что в старом бору все
остается без изменений, она встала. Как по команде, из
норы выкатились щенки, и пошла потасовка. Волчата
бросились к ключу, прыгали через валежник,
кувыркались, таскали друг друга за хвосты.
Волчица была равнодушна к игре малышей. Волчата
же, для которых мать являлась воплощением не
столько любви, сколько чрезмерной строгости, следили за
каждым ее движением. Пусть посмеет кто-нибудь из
щенят не заметить ее молчаливого приказа, он будет
жестоко наказан и надолго запомнит, что нужно быть
наблюдательным. Малыши знали, что мать никому
поблажки не дает и ничего не прощает. Но и угодить ей
было почти невозможно, уж слишком строго судила она
поступки щенят.
Игра продолжалась. Мелькали серые комки на
поляне. Кто-то из щенят схватил сухое старое сохатиное ухо
и бросился наутек. Остальные стали догонять его.
Добычу с азартом отнимали друг у друга, злились, готовы
были подраться. Вот один, самый резвый и ловкий из
всех, прорвался с сохатиным ухом вперед. Он сделал
хитрую петлю и замер, вытянувшись вдоль колоды. На
него налетел сзади другой. Два прыжка, схватка — и
всерьез сцепившиеся щенята подкатились к ногам
волчицы. Игра вмиг перешла в яростную драку. Первый,
подмяв под себя противника, неистовствовал, впившись
в него зубами. К дерущимся подбежали остальные
щенки. Все смешалось, зарычало, по-звериному оскалились
морды волчат. Но, как ни странно, даже и теперь мать
была равнодушна.
18
Щенки дрались злобно, долго. Тут уж было не до
coxai иного уха, о нем забыли. Первый волчонок
свирепствовал больше всех. В беспощадности, с какой он
набрасывался на противников, уже чувствовалось нечто
звериное, появившееся в нем раньше времени. Он
разбрасывал всех, не считаясь, кто за него, кто против, будто
понимал, что в такой схватке важно, чтобы и свои, и
чужие знали силу его клыков. Но и ему крепко
досталось: расчесали загривок и прокусили ногу. Молча,
тяжело дыша и корчась от боли, он подошел к волчице
и сел, точно копируя ее позу. Мать все заметила и по
достоинству оценила щенка, она скупо лизнула его
влажным языком — это считалось в волчьей семье
высшей наградой.
В бору снова стало тихо. Забившись под кусты и
валежник, щенки зализывали свои раны. Только один
продолжал сидегь рядом с матерью, не выдавая боли.
Ростом он был чуточку длиннее и выше своих братьев
и сестер. По его спине ремнем сбегала от шеи к хвосту
темная полоска. На груди он носил родовую светлую
маниШку. Прямые и крепкие ноги заканчивались
широкими ступнями с пальцами, хорошо вооруженными
когтями. Через весь лоб у него лежал широкий, только что
заживший шрам. Им-то он и был приметен среди
остальных волчат. Еще будучи слепым, он умел быстрее
своих братьев и сестер находить у матери соски,
отнимать их у других, питался лучше. А когда прозрел, стал
применять силу при дележке пищи и получал лучшие
куски. Все это позволило ему окрепнуть быстрее других
и превзойти их ростом.
Этот упрямый щенок слишком рано стал вписывать
в свою звериную биографию геройские дела. Не в игре
на поляне, не в драке с братьями он рассек себе лоб.
Несколько ночей назад, когда мать и отец были на
охоте, на спящих у нор волчат камнем упал филин.
Не растерялся щенок с темной спиной. Бросок—и
его острые зубы впились в горло птицы. Завязалась
19
борьба. Филин пытался освободиться от прилипшей к
груди тяжести, сильные крылья помогли ему оторваться
от земли, закачался филин со страшной ношей,
брызнула на землю кровь из разорванного горла.
Волчонок, не разжав челюсти, так и упал на землю
вместе с мертвой птицей.
Филин располосовал волчонку лоб, дав повод для
достойного имени герою нашего повествования.
Так мы и станем называть его — Меченый.
Будущие волки проходили суровую школу под
строгим началом матери. Волчица хорошо знала жизнь.
Изломанное ребро, шрам на брови, вырванный глаз — все
это не позволяло ей преувеличивать волчье счастье. Она
была от природы угрюмой, замкнутой. И с первых дней,
как только у волчаг прорезались глаза, воспитывала в
щенках терпение, необходимое хищнику. Но прежде
всего—дисциплина. Волчица жестко наказывала щенят
за малейшее непослушание. Она не терпела
нарушителей порядка. Больше всего щенкам доставалось за
трусость. Не щадила волчица тех, кто в драке взвизгнет,
сжалится над врагом или не сумеет отомстить. Она не
ласкала щенят и не принимала ласки от них, держала
«в черном теле», будто понимала, что только жестокий,
хитрый и терпеливый волк способен к борьбе за
существование.
В полночь, когда густая роса посеребрила хвою
старых сосен, щенки мирно уснули, сбившись кучей у входа
в нору. Волчицу ни на минуту не покидало напряжение.
Малейший шорох тревожил ее. Вот где-то, далеко за
краем бора, хрустнула веточка. Волчица вскочила и,
вытянувшись во всю длину, замерла. Еле уловимый звук
поднял и щенят. В их позах растерянность: если это
опасность, то нужно немедленно спрятаться в норе. Но
почему же мать не подает знака? Может быть, это
предвещает вкусный ужин?.. И малыши в ожидании
застыли, навострив уши. Под одним из них от неловкого
движения зашевелился сухой прошлогодний лист, и волчица
20
мгновенно обернулась. Одного предупреждающего
взгляда было достаточно, чтобы все щенки в смертельном
страхе припали к земле и уже не сводили глаз с матери.
А шорох слышался ближе и яснее, между сосен
мелькнула тень. Но теперь в поведении волчицы не было заметно
тревоги, и щенки посмелели.
Еще минута, и на поляну нехотя вышел старый волк.
Щенята бросились к нему. Мать же с одного взгляда
догадалась, что и на этот раз отец вернулся с охоты ни
с чем. Волк виновато сгорбился и, отворачивая морду,
хотел вернуться обратно в бор, но волчица преградила
ему путь. Рядом замерли щенки. Они требовали пищи.
Одноглазая обнюхала его морду, прикасаясь влажным
носом к нижней губе, и волк унизительно съежился,
опустил голову. Вдруг на морде волчицы отразилась
злоба, и она, сморщив нос, показала волку острые
клыки. Разве мог он не подчиниться Одноглазой, хорошо
зная, что за предупреждением кроется страшный гнев и
если он выльется наружу, то долго у волка не заживут
раны на боках и на загривке. Так лучше уж покориться.
И волк, выпрямившись, привычным движением стал
сжимать бока, пока не отрыгнул темный комочек.
Крысу одновременно схватили три щенка, и никакая
сила уже не могла заставить их разжать челюсти.
Меченому ничего не досталось, но нужно было посмотреть
на его работу! Он показал, как надо пользоваться
зубами и для чего волку даны когти. Неважно, что крысу
съели другие. Меченый остался доволен тем, что всем
задал трепки. В этом он уже находил удовлетворение.
Волк отошел за ольховый куст и там прилег, все еще
прислушиваясь к возне малышей. Какой жалкий вид у
этого зверя: шуба потрепанная, бока ввалились, на
худой спине тупыми зубьями торчит позвоночник, а хвост
облез и висит коротким обрубком. С одного взгляда
можно было догадаться, что на нем лежит в этой
прожорливой семье черная, неблагодарная работа и что ему
последнее время не везло на охоте. Всю ночь он рыскал
21
по тайге, забегал даже в соседние владения, за границу
соснового бора, выжидал добычу на тропах, бродил по
болотам, и все напрасно! Жители бора знали о
существовании прожорливой волчьей семьи и вели скрытный
образ жизни, старались не попадаться им на глаза или
уходили на лето в далекие горы. Птицы держались
больше на деревьях и почти не спускались на землю.
Но щенки ничего не признавали и с каждым днем
требовали все больше и больше еды.
Волк молча стал зализывать примятые подошвы лап
и раздумывать, куда бы еще отправиться за добычей.
Как был бы рад он куропатке, не говоря уже о зайце!
Воспоминание о еде взбудоражило голодного зверя. Но
вдруг шорох заставил его обернуться. Рядом стояла
волчица. Еле уловимым движением головы она дала ему
приказ: сидеть у нор и никуда не отлучаться. Затем
медленно вонзила в землю когти передних лап, что в
данном случае означало: иду сама на охоту.
Через минуту во мраке густой чащи стихли ее
торопливые шаги.
II
В этот час из ольховой чащи вышло семейство
оленей: мать и два маленьких телка.
Знойный день приносил животньш много мучений.
Их немилосердно кусали комары, в уши и в нос
набивалась мошка, и они вынуждены были с утра до вечера
лежать, забившись в кусты.
Но вот наконец-то наступил долгожданный час, на
скалистых вершинах гор погас отсвет зари. В лесу
замерли последние звуки. Сумрак возбуждал у оленей
желание побродить по лесу, полазить по горам,
понежиться в прохладе. К тому же они проголодались за
долгий летний день
Выйдя из чащи, мать остановилась. Она знала, куда
22
на этот раз повести малышей. Всюду было хорошо:
возле гор больше прохлады, гуще и зеленее трава, в
бору — слаще и разнообразнее корм, к тому же там
безопаснее.
Ветерок донес шум дремавшего ручейка, который
протекал через знакомую поляну в широком логу. К
нему и направилось семейство оленей.
Пробирались бором. Впереди шла мать, осторожно
притаптывая влажную от росы траву. Следом за нею,
словно две тени, торопливо шагали малыши. Густой
колючий подлесок переплетал их путь. Невидимая
глазу тропа была прикрыта вечнозеленым брусничником,
пахучим папоротником да мягким мхом. Холодный свет
луны серебристыми нитями пронизывал хвойный свод
старого бора.
Мать хорошо знала все тропы в лесу, никогда не
повторяла путь, и малыши каждый день кормились в
новых уголках Бэюн-Куту.
За каменистым перевалом пошел спуск в глубокую
падь. Тропа, смягчая крутизну, повела оленей по
косогору навстречу огромной луне. Передвигались
медленно, обходя валежник, рытвины, завалы. Вдруг впереди
светлой щелью раскололся лесной сумрак, молчаливо
раздвинулись деревья. Еще несколько шагов — и лес
оборвался отвесной стеною. Перед ними широко
открылась поляна, с густым зеленым ерником по краю.
Пахнуло свежестью, сочной травою и запахом цветов.
Телята бросились было вперед, но короткий окрик матери
остановил их. Нужно хорошо осмотреться, нельзя
доверять тишине.
Долго стояли олени в тени старой сосны. Телята еще
плохо разбирались в запахах. Они совсем не знали, где
и какой запах рождается и что несет он: опасность
или покой, ведь все, что есть, все, что живет, растет,
даже земля, камень, вода — издает свой запах. Телята
путались в звуках. Им казалось, что в этом огромном
23
ночном мире без комаров и зноя все очень просто. Они
верили, что и душистая трава, и мелодичная песня
варакушки, и тихие сосны, и луна, и прохлада — словом,
все-все создано для них, и не понимали — зачем мать
ко всему относится с постоянной подозрительностью. Им
было слишком хорошо в лесу, среди ночной тишины. Но
мать знала, что именно в этой тишине таятся враги, и
ни на минуту не забывала об опасности.
В глубокий сон погрузилась природа; казалось, жил
только один ручеек да темная ночная птица, облетая бор,
тихо шелестела крыльями. Семейство оленей вышло из
леса, но на краю ерниковых зарослей снова
задержалось. Мать продолжала прислушиваться к тишине,
обнюхивать воздух. Малыши во всем подражали ей:
так же вытягивали свои крошечные мордочки, глотали
воздух и всматривались в ночной сумрак, насторожив
непослушные уши. Им не терпелось. Перегоняя друг
друга, телята помчались к противоположному краю
поляны; они то забегали под тень сосен, перепрыгивали
ручей, то вдруг останавливались и начинали бодаться.
Сколько беззаботного веселья было в их игре! Они чуть
не задавили отдыхающего в траве коростеля, а в
дальнем углу поляны наскочили на старую зайчиху. Что с
ней было! Бедняжка, она так перепугалась, что, удирая,
сбилась с тропы и о сучья вконец изорвала свою шубку.
А телятам хоть бы что! Они повернули обратно и
продолжали резвиться.
Мать еще стояла на краю ерника. Осторожность ни
на минуту не покидала ее. Она уже в который раз
осматривала толстую колоду, которая лежала у края
поляны, кочки близ ручья и поминутно прислушивалась
к бору. Кругом было спокойно. В полумраке дремала
тайга и, как всегда играя по камням, шумел ручей.
Только теперь олениха вышла на поляну и, срывая
верхушки сочного пырья, долго кормилась...
А ночь продолжалась теплая, лунная, тихая. Пахло
свежестью, черемуховым цветом, отсыревшими лишай-
24
никами. Уже слышалось осторожное тиканье пеночки, и
предрассветный ветерок, шевеля вершины сосен, бежал
по обширной стране Бэюн-Куту.
Малышам надоело резвиться. Они проголодались и
вспомнили про мать. Подойдя к ней с двух сторон,
телята жадно сосали молоко. Но и тут их не покидало
озорство. Отнимая друг у друга соски, они взбивали
мокрыми мордочками вымя матери, угрожающе били ножками
о землю и от наслаждения беспрерывно дергали своими
маленькими хвостиками. Мать, вытянув шею, стояла
настороже. Ее материнское чувство было удовлетворено
близостью детей, и она изредка зализывала на их
спинах взъерошенную шерсть.
Далеко за сосновым бором прорезались очертания
далеких гор. Нарождалась румяная зорька...
Телята разлеглись на траве и, разбросав ноги,
уснули. Хорошо им было на поляне, среди душистых цветов,
в тишине, рядом с журчащим ручейком. Мать, и только
мать, оберегала их покой. Но, находясь в постоянной
тревоге, она страшно уставала. Прошлую ночь ей не
дал уснуть хищный филин, долго круживший над
поляной, где резвились малыши, а днем — надоедал гнус. Вот
почему она и задремала, стоя возле телят, и не
слышала, как хрустнула веточка у ближней сосны, и не
заметила, как черная тень воровски подобралась к
колоде, что лежала у края поляны.
Это была волчица. В поисках добычи она успела
обежать полбора, гоняясь за зайцем, но у того оказалась
такая узкая с бесконечными поворотами тропа в чаще,
что Одноглазая до крови разодрала бока об корни и
бросила охоту. Забегала к остаткам прежней добычи,
но и там неудача, пройдоха росомаха все догрызла.
На этот раз и волчице не повезло. Но так бывало
редко. В стране Бэюн-Куту никто не мог сравниться с
Одноглазой по ловкости и силе. Сохатый, олени, кабарож-
ки, лисы, зайцы, мыши — словом, все, что было
способно ходить по земле, избегало встречи с волчицей. Слух
25
о ее набегах разнесся далеко за пределы Бэюн-Куту,
и с тех пор ни одна стая не смела перейти границу этой
чудесной страны.
Никто не знал, сколько ей лет, откуда она пришла и
как долго будет властвовать в Бэюн-Куту.
Волчица пришла в Бэюн-Куту давно, в голодную зиму.
Тогда этой страной владела многочисленная стая рыжих
волков, очень сильных и смелых. Волчица решила
отобрать у них богатую зверем страну, завладеть ею, но сил
для борьбы у нее не было. Тут-то ей помогла хитрость.
Волчица поселилась по соседству, объединилась с
чужими стаями и совместными частыми набегами
изматывала силы рыжих, ловила их в одиночку, пока не
обескровила врагов. Так она завладела этой страной, но
чужим стаям, помогавшим ей захватить Бэюн-Куту, не
разрешила перейти границу.
Тогда в поединке с вожаком рыжих волков она и
потеряла глаз. С тех пор волчица считала Бэюн-Куту
своим владением. Она установила границы и заставила
всех своих врагов уважать их. Границы были обозначены
приметными деревьями, выступами скал, пнями,
валежником, камнями. Вход в страну с того времени навсегда
был закрыт чужим стаям. Тот, кто проникал сюда,
живым не возвращался.
В основе жизни и борьбы Одноглазой лежали
незыблемые правила, проверенные всей многотрудной волчьей
породой. На человеческом языке эти правила можно
выразить приблизительно так:
Не ходи по ветру, сдохнешь с голоду.
Доверяй больше нюху, уши и глаза могут подвести.
Берегись незнакомого запаха.
Помни, враг съедобен!
Только дурак уступает добычу.
С голодом борись терпением.
Будь беспощаден ко всему бегущему от тебя.
И вот очередная охота. Надо накормить прожорливое
семейство. Водяная крыса только раздразнила волчат.
26
Но сегодня Одноглазую постигла неудача. Вконец
измотав свои силы, волчица ни с чем возвращалась к
норам.
Ночь покидала сосновый бор. За синеющими
горами наливалась заря. Усталая луна бочком прильнула
к горизонту. Одноглазая шла нехотя, знала, без
добычи ее злобно встретят у нор. Она перешла ручей
далеко ниже поляны, где отдыхали олени, и уже
хотела скрыться в бору, как вдруг резко пахнуло
добычей. Она замерла, и острые когти сильных лап
вонзились во влажную почву. Еще секунда — и Одноглазая,
взглянув с досадой на рассвет, бросилась вверх по
пади.
Ее прыжки, несмотря на стремительность, были
бесшумны. Словно тень, скользила она по чаще,
перепрыгивала через валежник, пни. Временами
останавливалась, нюхала воздух и, подняв торчмя уши,
прислушивалась к предутренней тишине.
Вот и поляна. Волчица замерла в последнем
прыжке, напружинив ноги, готовые вмиг бросить гибкое
туловище вперед, следом за добычей. Но тишина не
выдавала звуков, будто никого и не было на поляне.
Одноглазая, вытянув шею, выглянула из-за пня. Место
оказалось неудобным для нападения, мешал ерник.
Тогда она, пятясь задом, отступила метров на десять
и, приподнявшись, осторожно выглянула. Отдыхающих
оленей не было видно, но она верила своему чутью и
хорошо знала, что оно ее никогда не обманывало
Прильнув к застывшей земле, волчица поползла
напрямик к колоде и выглянула. Вот тогда и
хрустнула веточка под тяжелыми лапами. Но этот звук
бесследно замер в тишине.
В пяти метрах от колоды, стоя, дремала уставшая
мать. А где же остальные? И волчица положила
передние лапы на колоду, приподнялась. Совсем близко
в, траве спали телята. Теперь надо было торопиться:
редел мрак ночи. Надо было одним прыжком накрыть
27
жертву. Она знала, как это сделать. Сгорбив до
предела костлявую спину и пропустив далеко вперед
задние ноги, волчица взметнулась вверх!
Отчаянный крик разорвал лесную тишину и
пугающим эхом расползся по бору. Мать в испуге
бросилась к кустам, но вдруг остановилась. На траве, под
хищником, барахтался задавленный теленок. Одно
мгновение — и кроткой, пугливой матерью овладел
гнев. В больших добрых оленьих глазах вспыхнул
злой зеленоватый огонек. Несколько прыжков — и оле-
ниха ударом передней ноги отбросила к колоде
Одноглазую.
Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы
из кустов не послышался тревожный крик второго
теленка.
— Бек-бек,—тревожно прокричала мать, подбегая
к малышу, и олени, перескочив ручей, исчезли в бору.
На перевале они остановились, и мать долго кричала,
долго звала оставшегося на поляне теленка.
А волчица расправлялась с добычей. Разорвав
брюшину и запустив глубоко внутрь свою морду, она
сожрала печенку, сердце, вылакала кровь и принялась
за тушу.
Через полчаса на примятой траве лежали остатки
молодого телка. Только теперь Одноглазая заметила,
что поднялось солнце, уже исчез утренний туман и
свистели птицы. Волчица стала кататься по влажной
траве: нужно было смыть с шерсти кровь, иначе запах
свежей добычи далеко потянется по следу, а по нему
рысь, соболь, колонок легко могут найти остатки и не
замедлят растащить все.
— Кар-кар... кар-кар...— послышался крик ворона,
а затем и шум крыльев.
Ночуя далеко, на краю соснового бора, ворон
слышал на рассвете крик молодого оленя и сразу
догадался, что произошло на поляне. Он решил, что нужно
торопиться, и полетел на крик.
28
Скоро ворон появился над падью. Усевшись на
вершине старой сосны, он стал осматривать поляну. С
высоты ему хорошо были видны и поляна, и край
ерника, и даже примятая трава с красными пятнами на
ней.
Это был старый ворон. Он лучше других знал
страну Бэюн-Куту. Знал, сколько в ней зверей, птиц, в
каких местах они кормятся, куда ходят на водопой, где
прячут потомство, кто с кем враждует. Волки считали
его своим. Ни одно событие в этой стране не
обходилось без его участия. Жители соснового бора
старались не попадаться старому ворону на глаза. Крик его
был всегда вестником несчастья.
На примятой траве лежали куски мяса.
— Дзинь-рру-рр...— вырвалось у ворона от
радости.
Он хотел было спуститься, ведь скоро сбежится
хищная мелочь, но увидел возле колоды волчицу.
Морда у нее подобрела, глаз от сыгости стал
маленьким, бока раздулись.
— Ка-ар... ка-ар...— прохрипел ворон, глядя на
Одноглазую.
Они хорошо знали друг друга. Старый ворон не
раз помогал волчице находить добычу.
Увидев ворона, волчица засуетилась. Жадность не
позволяла ей делиться с ним добычей, да и за что, ведь
телка нашла она сама, без его помощи! Однако старый
ворон не медлил: легкий взмах крыльев — и он уже
сидел на мясе, отрывая клювом куски мякоти.
Одноглазая прыжком угнала птицу от добычи. Она
схватила зубами остатки телка и, пятясь, волоком потащила
в кусты. Ворону это не понравилось. Хотя он и не
обладал волчьей силой, но умел мстить. Этого не учла
волчица. Ворон считал себя хозяином дневных
остатков от волчьих трапез и не собирался их уступать
Одноглазой.
Он снова взлетел на вершину старой сосны.
29
— Крра... крра... крра...— бросил ворон по лесу
призывный клич.
Сейчас же из бора донеслись ответные крики. Со
всех сторон стало слетаться воронье племя. Птицы
бесцеремонно садились возле колоды, хватали кишки,
кости, силились отнять тушу. Более сильные налетали
даже на волчицу, пытаясь ударить ее клювом.
Одноглазая стала через силу глотать остатки. Но где же ей
съесть всего теленка!
Утро широким разливом обогрело тайгу. В брызгах
студеного ключа купались лучи яркого солнца. Свежий
ласкающий ветерок пробегал по лесному простору.
Медленно, тяжело шла волчица к норе. Теперь можно
было и не торопиться...
А на краю соснового бора у нор злобились голодные
волчата. Беспокоился и старый волк: уже поднялось
солнце, а матери все нет. Щенята, чего доброго,
разбредутся по тайге, наследят, и все узнают, где волки
прячут свое потомство. Тогда жди гостей: рысь или
росомаху, от них трудно уберечь малышей.
Но вот послышался знакомый шорох — из леса
появилась волчица. Щенки замерли, не смея
пошевелиться. Мать окинула строгим взглядом поляну, покосилась
на волка, на застывших в нетерпеливом ожидании
щенят. Наконец она закрыла глаз, что означало:
«Подойдите ко мне». Волчата этого и ждали. Они быстро
подбежали к ней, обнюхали шерсть, морду, уши. Запах
оленя уже был им знаком. И Одноглазая накормила
щенят.
Волк встал, осторожно обошел Одноглазую сзади и
подобрал маленький кусочек, что лежал поодаль от
кучи.
Одноглазая, в мгновение ока, подмяв под себя
волка, сдавила ему горло.
К дерущимся подскочил Меченый.
Он понимал, что нужно быть беспощадным к
слабому. В этот момент для него неважно было, кто кого
30
душит: главное быть всегда на стороне сильного.
Меченый, стервенея, стал подбираться к горлу волка.
В такие моменты родства между дерущимися не
существует.
Волк задыхался, хватал открытой пастью воздух,
глаза от страшной боли выкатились из орбит, но он не
просил пощады, это бесполезно. Только приглушенный
хрип вылетал из сдавленного горла.
Каким терпением нужно обладать волку, чтобы
оставаться живым волком!
Но вот Одноглазая разжала челюсти и приказала
Меченому отступить. Волк встал, стряхнул с шерсти
прилипший мусор и еще долго стоял, покорно опустив
голову. Затем, хромая на все четыре ноги, отошел в
сторону и стал зализывать раны.
Ill
...Давно прошла пора любовных песен. В сухом
пахучем воздухе нет-нет да и проплывет паутина,
вестница приближающейся осени...
Сохатые покидали болота, уходили в боры на
грибы. Олени неохотно спускались с гольцов к нижним
альпийским лужайкам. Медведи жирели, набивая желудки
ягодами да корешками сладких растений. На птичьих
пролетных дорогах стояли дозором пернатые хищники.
Обитатели Бэюн-Куту были заняты воспитанием
потомства. Они понимали, жить — значит уметь добывать
пищу, нападать, прятаться, защищаться. В борьбе за
существование нет места ротозеям. Ошибись, прозевай,
не успей увернуться, и — конец.
Чтобы сохранить потомство, нужно приспособить
его к окружающей обстановке. Поэтому одни
прививали своим детям страх и подозрительность, другие —
смелость и жестокость, но все строго в пределах
врожденных инстинктов, передаваемых из поколения в
поколение.
31
Когда щенята повзрослели, мать стала приучать их
разбираться в следах, распознавать запахи и
выслеживать добычу. Теперь отец утрами приносил к норам
живую ондатру, барсучонка, а то и маленького лиса. Мать
позволяла волчатам обнюхивать, немного потрепать
добычу, затем уносила ее куда-нибудь в бор, делая по
пути сложные петли и прячась в чаще. Через некоторое
время щенки бросались разыскивать мать. Это им
удавалось с первого урока, благодаря врожденной
способности. И тогда они расправлялись с жертвой! С
раннего возраста запах крови и теплого мяса был для
волчат превыше всего, за него можно было драться
насмерть.
Позже Одноглазая стала отпускать на волю живую
добычу, приносимую отцом, причем делала это на
глазах у щенят и, испытывая их терпение, долго не
позволяла им разыскивать обреченную жертву. Когда же,
получив свободу, волчата бросались вдогонку, мать
бежала следом, оценивала работу малышей.
Так, день за днем, все шире и шире, открывался
перед молодыми хищниками таинственный мир волчьей
жизни, в который они готовились вступить.
День угасал. Посвежело. Стихли звуки. Лишь
изредка на макушках сосен перекликались пеночки да
певчий дрозд в кустах заканчивал свою песню.
По краю бора, избегая просветов, неслышно
скользили две волчьи тени: Одноглазая вела Меченого на первую
охоту. Они торопились. Им нужно было до наступления
полной темноты добраться до края своих владений, где,
среди гор, пряталось большое озеро Амудиго — мать
реки Великий Мугой... Там, на песчаных отмелях, ночуют
утки.
Хищники перебрели последний ключ и, выскочив
на вершину холма, задержались. Надо узнать, нет ли
поблизости соперников, а то и свежей добычи. И
Одноглазая, навострив уши, неслышно втягивала влажным
носом воздух. Меченый стоял рядом. Его не узнать:
32
подрос, вытянулся, черная полоса на спине разрослась
до боков. В походке, во взгляде этого волчонка
чувствовался будущий сильный и жестокий зверь.
Волки, убедившись, что их никто не заметил,
спустились к подножию холма. В тени кустов они
остановились. Впереди темным пятном виднелось озеро. Между
лесом и водою лежал песчаный берег. Сонная волна,
перебирая гальку, нарушала безмолвие ночи, да где-то
позади ухала ночная сова.
От напряженного взгляда Одноглазой ничто не
ускользало: качнется ли былинка под тяжестью росы,
промелькнет ли вспугнутая птица, упадет ли звезда, все-
все она видела и как-то по-своему оценивала. В это
время работал и слух. Сколько звуков живет в ночной
тишине! Тут и дыхание леса, и шорох букашек, листвы,
и скрежет короеда, и чей-то скользящий полет в
темноте. Все это она хорошо улавливает. Одни звуки
вызывают в ней подозрение, другие бесследно пролетают
мимо. Но больше всего она доверяет обонянию, оно не
обманывает ее. Каким же нужно обладать прекрасным
чутьем, чтобы в сотне самых разнообразных запахов,
заполняющих окружающую среду, обнаружить нужный
запах зверя или птицы! Ведь хвоя, кора, дупла,
сгнившие деревья, папоротники, мышиные норы, смола, птичьи
гнезда, помет, множество цветов, свежие и старые следы
зверей, остатки недоеденной пищи, отмершие и еще не
убранные «санитарами» букашки — все-все, из чего
сложен мир Бэюн-Куту, ночью так же пахнет, как и днем.
Волчица через минуту ясно представляла, что
делалось поблизости, кто ходил днем по песчаному берегу,
кто спал в чаще, кто поблизости кормился.
— Шит... шит...— чуть слышно донеслось с озера. Но
никого не было видно.
Волки прижались к земле и стали ждать. Принято
считать, что ночные хищники хорошо видят в темноте,
но это не совсем верно. Свет им нужен, но, может быть,
в меньшей мере, нежели жителям дня. Вот почему, как
2-15
33
ни присматривалась Одноглазая, она не могла понять,
кто это там в темноте колышет воду.
Вдруг словно поредела темнота. Вдоль берега
проплыли, слегка волнуя поверхность, серые тени, и тотчас
же ветерок набросил пахучий запах гусей. Меченый
еще сильнее прижался к холодной земле. Чуткое ухо
молодого зверя уловило, как птицы, обогнув косу, вышли
на песок, стряхнули с себя влагу, потоптались и стали
устраиваться на ночлег.
Дождавшись, когда на косе все стихло, волчица
слегка приподнялась на передних ногах, медленно
поползла по песчаному берегу к добыче и Меченому
приказала не торопиться. Подкрадывались оба бесшумно,
густая шерсть на лапах и на боках глушила шорох.
От звезд немного посветлело.
У куста хищники задержались. Гуси мирно спали
на краю косы на таком расстоянии от куста, что по
тревоге могли спастись в воде. Подкрасться ближе к ним
нельзя: только высунься, как сейчас же заметит
сторож, ишь как он высоко держит голову! Волчица
осмотрела край косы, заливчик за ней и, оставив Меченого
под кустом, поползла обратно к лесу.
Меченый настороженно прислушивался к еле
уловимому шороху. Это мать обходила большим полукругом
гусей, чтобы появиться с противоположной стороны,
за заливчиком. Волчонок с нетерпением ждал
условного сигнала, и тогда... Но он и сам не знал, что же
будет тогда?
— А-у-у-у...—вдруг расползся по пустынному
берегу сдержанный волчий вой.
С воды, шумно хлопая крыльями, поднялся табун
уток. По-над берегом пугливо пролетела стайка
куличков-перевозчиков.
— Го-го-го-го...— разом заговорили проснувшиеся
гуси. Подняв высоко головы, они всматривались в
противоположный берег. Вожак подал знак подойти
поближе к воде. Но никто не подумал оглянуться.
34
Вдруг что-то огромное свалилось на птиц.
Взметнулся табун. Гусиный крик, хлопанье крыльев и всплеск
воды смешались с хрустом костей. Гуси бросились в
заливчик и скоро исчезли в темноте. Но одного между
ними не оказалось.
На краю песчаной косы ликовал Меченый.
Необыкновенно вкусной показалась ему первая добыча.
Вернувшись, волчица съела остатки: гусиную голову, лапки
да крылышки.
Случайный ветерок пригнал к берегу ленивую волну,
разнес по песчаной косе пух и перо. Волки покатались
на месте пира, выражая этим полное
удовлетворение.
Пока не взошла луна, волчица решила обежать
владения, чтобы оставить на них свой запах — новое
грозное предупреждение соседям —не подходить к Бэюн-
Куту.
Немногие животные так привязываются к местности,
как волки, и так усиленно оберегают свои владения.
Только длительная голодовка или появление поблизости
другой, более сильной, стаи может заставить их
покинуть обжитое место.
Граница владений Одноглазой шла от озера Амудиго
вниз по течению Великого Мугоя, захватывала с севера
высоченные Дырындинские гольцы, затем по вершинам
Коларского хребта сворачивала на юг и подходила к
озеру с противоположной стороны. Весь Бэюн-Куту, со
старинным сосновым бором, с марями, ключами,
перелесками и с многочисленными обитателями,
принадлежал волчице. Это была поистине богатая страна. Ею
могли владеть только достойные вожаки.
Одноглазая строго следила за границами, ведь
только отступись, не напомни о себе, сразу насядут чужаки.
Но годы делали свое дело: она стала уставать,
притупилось зрение, не стало прежней легкости в ногах, и
Одноглазая как-то по-своему печалилась, что до сих пор rie
родила достойного вожака. И вот появился Меченый,
2*
35
Одноглазая торопится привить ему навыки настоящего
волка, радуется его силе.
Теперь она хотела показать ему границы Бэюн-Куту.
Кто знает, может быть, совсем скоро ей придется
уступить место Меченому.
Волки торопились. Не много оставалось ночи, а путь
далекий. Они выскочили на вершину холма. Позади в
глубокой впадине лежало озеро Амудиго. На его
песчаных отмелях теперь тревожно спали табуны гусей, уток,
куликов. А впереди темень соснового бора, за которым
маячил Коларский хребет,— все это нужно было обежать
до рассвета.
За короткое время волки обежали много и оставили
позади Великий Мугой. В приметных местах Одноглазая
тщательно обнюхивала пни, валежник, кусты, а Меченый
делал на них заметки, и они бежали дальше. Они уже
приближались к повороту на запад, как вдруг волчица
остановилась. Запах свежего следа взбесил ее. Кто
здесь наследил? Он даже оставил свои заметки на
колоде,— какая дерзость! Одноглазая, посмотрев строго в
глаза Меченого, вытянула хвост, что означало — иди за
мной и не отставай.
Быстро мчались они по следу незваного гостя. В
гневе была забыта осторожность, в прыжках не замечали,
как хлестали ветки по бокам, как взлетали из-под ног
вспугнутые рябчики. Вдруг впереди треск. Кто-то
пугливо шарахнулся в сторону и стал удирать. Волки
бросились наперерез. Враг заметался на поляне. Теперь ему не
уйти, не спастись от расправы!
Три серых зверя, сомкнувшись, покатились по
влажной траве.
В короткой схватке замелькали разъяренные пасти,
полетели клочья шерсти, послышался приглушенный
хрип. И тотчас же над поляной появился филин.
Одноглазая вдруг отскочила и подала знак Меченому отойти.
Тот продолжал работать клыками, запускал глубоко под
кожу противника острые когти и чуть слышно стонал,
36
давясь от злобы. Но вот он случайно поймал на себе
угрожающий взгляд матери и нехотя отступил.
Чужой волк с трудом поднялся на ноги. Это был
молодой зверь — переярок, рослый и сильный. Он
откинул голову в сторону Меченого, их взгляды встретились
да так и замерли, пронизывая друг друга ненавистью.
О, если бы не Одноглазая, он расправился бы с этим
щенком, показал бы ему, как нужно сжимать челюстями
горло. К нему подошла волчица и показала зубы, что
означало— немедленно убирайся или будешь растерзан.
У того вдруг взъерошилась шерсть на худой спине, а
хвост глубоко запал между задними ногами. Но во
взгляде, которым пришлый волк смерил Одноглазую, не
было страха. Можно было подумать, что они хорошо
знали друг друга. Медленно, сохраняя независимость,
переярок ушел с поляны и скрылся под сводом ольховой
чащи.
На границе, у старой полусгнившей колоды, он
полежал на мягком мху, зализал широкую рану на правом
боку, затем ушел к себе, за Великий Мугой.
Кто он? Почему пощадила его Одноглазая? Не было
случая, чтобы такой гость ушел из Бэюн-Куту
живым.
Но на этот раз границу перешел свой, старший ее
сын, белогрудый волк. Перешел преждевременно, еще
рано собираться стае, об этом он должен был знать, вот
и получил добрую встряску, теперь запомнит
надолго.
А время уже приближалось к полуночи. Вот-вот
появится луна. Одноглазая вспомнила про волчат, что
остались у нор, и решила заняться охотой. Но куда идти,
где будет удача? Скорее всего, ротозея можно поймать
на поляне, у той многоярусной елки.
Туда они и направились с Меченым.
37
IV
Миновав широкий лог и нижнюю гряду скал, волки
появились на опушке леса. А кругом тихо-тихо, как в
осеннюю ночь после первого снегопада. Неужели никто
не вышел встречать луну? И Одноглазая, вытянув
вперед морду, долго прислушивалась...
Вдруг справа донеслось чуть слышное «пи-пи-пи...»
Кто это там неразборчиво кричит и почему? Волку
надо все знать. Если это предсмертный писк пойманной
кем-то жертвы, то нужно торопиться, отобрать добычу.
Если же это случайный звук разыгравшихся зверьков,
то необходима осторожность. Жители бора страшно
напуганы последними событиями: хищники стали живьем
таскать у них малышей. Взрослые почти не покидали
детей и вели себя очень скрытно. К тому же и малыши
подросли, кое-чему научились. Нужна дьявольская
осторожность, чтобы подобраться к ним, а тем более
поймать.
Волчица стояла неподвижно. Она даже не повернула
голову в сторону звука, будто боялась, как бы не
скрипнула ее старая шея. Рядом с ней замер и Меченый.
Легкий ветерок набросил с поляны желанный запах.
Зайчата. И как много этого запаха скопилось возле
елки! У Меченого даже потекла слюна. Он смахнул ее
длинным языком и, приподнявшись на передних ногах,
посмотрел вперед. Под елкой чуть заметно колыхалась
трава и доносился дразнящий шелест. Волчонок,
мучимый нетерпением, прикоснулся носом к влажной шубе
матери, как бы спрашивая: что будем делать? Та строго
посмотрела ему в глаза, затем, отвернувшись, вытянула
морду в сторону шороха —это означало: иди скрадывай
сам.
Во взгляде волчицы Меченый угадал еще один
наказ: добыча должна быть поймана живьем...
Молодой хищник медленно скользил в тени деревьев,
избегая попадать в яркие полосы лунного света, все ча-
38
ще задерживаясь и прислушиваясь. Теперь он полз на
запах, вытянув вперед свой нос. Раздутые ноздри
торопливо глотали воздух, сердце стучало сильно-сильно, и
по телу, от влажного носа до кончика хвоста, пробегала
дрожь. Все в нем было напряжено до предела.
Нужно было торопиться, уже застучали дятлы, вот-
вот зайчата покинут поляну.
Луна поднималась выше и выше. Все на поляне
было мирно, хорошо и не вызывало у зайчат тревоги. Вот
один самый бойкий из зайчат сбил с ног другого,
перепрыгнул через третьего и пустился наутек. Но вдруг
над ним всплыло что-то лохматое, страшное и
придавило к земле. Жалобный крик пойманного зайца
расползся по округе и разбудил жителей бора. Где-то близко
заухал от досады филин. В испуге прокричали на
опушке куропатки.
Остальных зайцев словно ветром сдуло с поляны.
Под лапами Меченого билась живая добыча. С
каким наслаждением он проглотил бы ее целиком, вместе
с шубой, лапками, косточками, да не посмел...
Волчонок не забыл наказа матери: поймать добычу живьем.
И он осторожно прижимал лапами жертву к земле.
Подошла мать. Она внимательно обнюхала добычу и
медленно выгнула спину, выражая одобрение.
Теперь надо было донести зайца живым до нор,
чтобы позабавить волчат охотой...
У последнего ложка волчица остановилась. Долго
прислушивалась, всматривалась в синеву тающих
сумерек. По ветру летели на кормежку кедровки. У
горизонта сдержанно постукивал гром. День обещал быть
холодным.
— А-у-у-у...— коротко пропела Одноглазая,
приподнимая морду и прислушиваясь.
Разнесся волчий вой пугающим звуком по всему
бору. Всполошились звери. Поднялся на задние ноги
медведь, отдыхающий на поляне за ключом, и долго нюхал
воздух, морща нос,— волчий запах никто не любит.
39
— Ау-уу...—послышался ответный вой, сдержанный,
робкий, означавший, что у нор все спокойно, можно
идти.
Волчата выскочили на край поляны, замерли в
ожидании. Еще несколько минут —и шорох оповестил
жителей нор о возвращении охотников. Заметив что-то в
зубах Меченого, волчата бросились к нему, но тот, не
выпуская добычи, угрожающе сморщил нос. Все хорошо
знали, что это значило. С ним лучше не связываться!
Кому охота ходить с разодранным боком или
пораненной ногой?
Щенки замерли в нетерпеливом ожидании команды.
Мать строго предупредила волчат не трогать зайчонка
зубами. Меченому же она запретила участвовать в
потехе. Тот, повинуясь, оставил зайца и отошел в
сторону.
Косого тотчас же подхватили волчата, и пошла
забава. Они подбрасывали его, валяли по земле,
заставляли бегать, гонялись за ним. Когда же он окончательно
выбился из сил и уже не мог изображать живую
добычу, Одноглазая приказала всем отойти, сделать
передышку.
Но что это за странный звук долетел из леса?
Первым вскочил Меченый. Поднялась волчица.
Встревожились и остальные. Из-под укрытия вышел и старый волк,
вернувшийся тайком с неудачной охоты.
— Урру-хо-хо-хо-о...—повторилось ближе.
Вдруг совсем рядом затрещали кусты, и под чьими-
то лапами стал ломаться валежник. Все это привело
щенят в ужас. Тут уж было не до зайца.
Тот встрепенулся, и измятая шубка быстро
замелькала по просветам.
Внезапно кто-то черный, огромный высунулся из
леса, остановился и, осмотрев поляну, покачивающейся
походкой зашагал к норам.
— Урру-у-ой-ой-урру...— ворчал он весело и безза*
40
ботно, но вдруг остановился, сморщил нос.— Фырт-
фырт!.. Ух-ух...
Это был медведь Бургу — большой шутник. Вот уж
кому вольготно жилось в бору! Он мог сердиться, мог
петь песни, кому какое дело! В стране Бэюн-Куту он
самый страшный. При его появлении все бежало,
пряталось, трепетало. Его даже волки не трогали, не то
чтобы боялись, а просто не связывались.
Жил Бургу все лето на гольце, там прохладнее и
меньше гнуса. Но раз в неделю спускался в бор, на
одну из полян, чтобы полакомиться необыкновенными
корешками, только ему одному известными, от которых
он пьянел.
В нем исчезала злоба, он становился добродушным,
как старый лось. И вот, возвращаясь к себе на голец,
Бургу сбился с тропы и случайно попал на волчью
поляну.
У медведя с Одноглазой были старые счеты.
Однажды он отобрал у волчицы зарезанного ею соха-
тенка.
Волки боялись высунуть нос. А медведь буянил,
свирепел, нагребал в нору земли и, наконец, заткнул ее
дубинкой. В этот момент позади Бургу появился
Меченый. Все в нем клокотало от гнева. Два-три прыжка — и
этот не в меру отчаянный щенок был возле врага. Его
острые зубы впились в заднюю лапу медведя. Тот
взревел, хотел повернуться, но спьяна пошатнулся и, не
удержавшись, свалился на землю. На помощь Мечено*
му выскочили Одноглазая с волком. Да и щенки, решив,
что попалась добыча, бросились делить ее — тут уж не
до страха!
Подвели Бургу корешки, потерял он ловкость,
хотел вскочить, но в ногах не стало силы. Сомкнулись
над ним серым рыжим войлоком волки, полетели клочья
шерсти, брызнула на землю теплая медвежья кровь. Еще
минута — и из Бургу вылетел хмель. Как стая
вспугнутых коршуном птиц, рассыпались волки.
41
Бургу бросился к Одноглазой, но где ему теперь
поймать ее! Ноги в страшных ранах, распорот бок, шея
разорвана,— волки умеют работать зубами, они не
кусают, а рвут.
Постоял медведь, поразмыслил, что к чему, страшно
вдруг стало ему возле нор, и потянул он свой кровавый
след за голец.
V
С вершины заснеженных гор в долины Бэюн-Куту
спускалась зима.
Для хищников наступила тяжелая пора. Теперь
семейство Одноглазой редко возвращалось к норам с
ночных набегов. Чтобы добыть пищу, волкам
приходилось обшаривать огромные пространства Бэюн-Куту и
вести бродячий образ жизни.
Одноглазая хорошо понимала, что сулят волкам
заморозки и грядущие снегопады. С тревогой
прислушивалась она к холодным ветрам, как бы силясь угадать,
какую удачу принесет эта зима. Чтобы
просуществовать волку до весны, мало иметь силу и выносливость
и даже быть храбрым, нужно знать, как загонять
сохатого, обескровить оленя, обмануть козла, а все это
дается хищнику с годами. В первую зиму молодняк еще
не обладает достаточным опытом, и вся тяжесть
борьбы за существование ложится на старших.
Трудно волку зимой. Ведь в это время в тайге не
найти доверчивых телят, беспечных птиц или глупых
зайчат, все повзрослело, одни стали быстроногими,
научились защищаться, другие надолго отлетели на юг.
На пропитание волкам остались крупные звери, но в
одиночку, даже самому сильному волку, никого из них
не взять. Теперь только сообща, усилиями большой стаи,
и можно волку добыть кусок мяса.
Одноглазая втайне надеялась на Меченого, но
побаивалась, что этот, не по возрасту дерзкий и властный
42
волчонок, чего доброго, захватит власть слишком рано.
Тогда жди беды. У него еще нет нужного опыта,
размечет выводок в бесстрашных набегах, придут чужие
стаи, и некому будет отстаивать принадлежащую
белогрудым волкам страну Бэюн-Куту.
Одноглазая решила пораньше собрать возле себя
детей двух старших поколений. Так надежнее. Они уже
настоящие охотники, с ними легче прозимовать, а
главное не так вольно будет Меченому.
Одноглазая пробиралась по чаще, оставив в конце
приметного лога свою стаю. Волчица не собиралась
разыскивать свое потомство по соседним владениям. Она
знала, что ее потомки давно бродят близ Бэюн-Куту и
без разрешения не смеют переступить границу родной
страны, откуда они были изгнаны ранней весной.
Одноглазой нужно только подать знак, и все они сами
разыщут ее. У каждого поворота границы она
задерживалась, обнюхивала пни, разбиралась в свежих росписях
и узнавала, что делалось за пределами ее страны.
Затем она оставила свои особые отметки, понятные
только белогрудым волкам, говорящие, что вход в
Бэюн-Куту открыт.
Ничто не ускользало от ее пристального взгляда.
Волчица узнала, что границу перешло семейство лосей,
росомахи, что козы уже табунятся и скоро покинут
Бэюн-Куту, уйдут на юг, где мелкие снега. Надо
быстрее показать волчатам, как ловить этих быстроногих
животных.
Узнала она и другое: к границе подходили чужие
волчьи стаи, с явным намерением завладеть богатой
страною Бэюн-Куту. Их надо проучить!
Она чуяла, что годы убавили силы, утратилась
ловкость, ослабла мертвая хватка, и обо всем этом
пронюхали враги. Вот и топчутся они у границы, ждут случая
свести с Одноглазой старые счеты. Задерживаясь на
возвышенностях, волчица подолгу всматривалась в
ночной сумрак, прикрывавший соседнюю страну.
43
На рассвете Одноглазая замкнула круг и вернулась
к своим. Следом за нею в стаю пришли два прибылых
самца.
Одноглазая встретила их равнодушно. Чего доброго,
подумают, что в них нуждаются! Но для волчат
появление незнакомцев оказалось неожиданностью. Все они
вмиг скучились возле самцов, стали обнюхивать, надо
же было узнать, откуда они пришли и зачем, почему у
них тоже белая манишка на груди, заглядывали волкам
в глаза, угадывая силу и определяя, какое место те
займут в стае.
Позже всех нехотя поднялся Меченый. В его позе уже
сквозила гордость вожака. Независимым взглядом
осмотрел он незнакомцев, зевнул, широко распахнув
пасть, и как бы нарочито показал острые клыки. Затем
стал потягиваться, выгибая упругий хребет, поочередно
расставляя сильные задние ноги. Переярки
переглянулись, не понимая, откуда он взялся. Подошли ближе,
хотели обнюхать его, но Меченый вдруг ощетинился,
начал когтями чертить по мерзлой земле глубокие
борозды. Уж этого никто не ожидал! Такие росчерки мог
делать только вожак стаи.
Волки замерли в ожидании.
Рассвирепевшая Одноглазая вцепилась в загривок
Меченого, она хотела бросить его, как щенка, на
землю, но не тут-то было! Меченый продолжал стоять,
широко расставив пружинистые ноги. Он даже не
огрызнулся и не попросил пощады. Казалось, ни один
волосок на нем не пошевелился, будто весь он вылит из
металла. Никогда еще молодой хищник не выглядел
таким могучим и таким властным, как в эти минуты
первой ссоры с матерью. И все же какая-то внутренняя
сила ломала натуру Меченого. В нем еще было живо
что-то щенячье. Для него мать еще была необходимой
наставницей, проводницей в ту жизнь, куда он спешил
войти. Это и заставило молодого волка подойти к
Одноглазой и покорно лизнуть ей лапу.
44
Над бором в вышине копились тучи. Ожидался
первый снегопад.
Одноглазая решила увести стаю от этого ложка и
как можно дальше. Ничто не должно напоминать стае
о случае с Меченым, о ее старости.
К полдню волки стояли около озера Амудиго. Там
надо было переждать, пока не подойдут другие,
оставшиеся в живых, из прежних выводков.
Когда возле Одноглазой собрались все волки,
осталось установить порядок. Ни в одном зверином
табуне, даже у животных, ведущих стадный образ жизни,
нет такого строгого разграничения обязанностей, как в
в волчьей стае. Тут каждому — по его силе, по его
ловкости. Больных, слабых — нет, они уничтожаются своими.
Только здоровые остаются для борьбы за
существование.
Но зимою и этим сильным и хорошо
приспособленным удачи даются с трудом.
Одноглазая умела наводить порядок. Каждому волку
она определяла место в стае. Пронырливые должны
были находить зверя, быстроногие — гнать зверя в
нужном направлении, где его легче обессилить и взять.
Более сильные — находить и на скаку брать мертвой
хваткой бегущую жертву. На самых опытных ложилась
более трудная и рискованная работа: валить добычу на
землю.
Кончать с жертвой мог только вожак.
Ему одному принадлежало право первому хлебнуть
горячей крови. С сегодняшней ночи стая начнет свои
беспощадные набеги. Голод, неудачи, лютые морозы
будут верными спутниками в ее борьбе за жизнь. Тут уж
никто не промахнись, не оплошай и больше всего бойся
своих Родственные чувства у волка пробуждаются
только при сытом желудке.
Прежде всего нужно устроить хороший пир по
случаю начала зимней охоты. Пусть все посмотрят, на что
еще способна Одноглазая. Удача непременно закрепит
45
за ней былую славу и уймет врагов. Но куда повести
стаю? В бору зимою ротозеев нет, а те, кто живет в нем
и в это холодное время, держатся скрытно, стараются
не оставлять следа на снегу, поэтому-то и нелегко их
обнаружить.
С неба падали на остывшую землю невесомые
пушинки снега. Порывы ветра подхватывали их и разносили
далеко по лесному пространству.
Одноглазая поднялась на ноги, стряхнула с шерсти
снег, долго всматривалась в помутневшие сумерки и,
подав волкам знак — следовать за нею, покинула
пригорок. В густой чаще скрылась серая воровская
вязка.
Так начала Одноглазая свои набеги по Бэюн-Куту
в холодную зиму.
Совсем иначе теперь в Бэюн-Куту! На земле не
осталось ни рытвин, ни бугров, все сглажено снежной
белизною. Мороз усмирил свирепый Мугой, и тот, словно
стреноженный конь, притих в ледяных оковах. И с жителями
тайги зима обошлась по-своему: одних загнала в
глубокие норы, других распылила по щелям и дуплам, многих
умертвила. Зима не терпит суеты, шума, и холодное
безмолвие всегда царит в ее пределах.
На снегу уже показались синеющие тени долгого
зимнего вечера. Но на хвойных завитушках высоких
деревьев еще догорал закат, да одинокое облачко в
небесной синеве пронизывали лучи уходящего солнца.
Вдруг короткий шорох пробежал по лесу — это белка
уронила шишку с вершины сосны. Бойкий зверек без
сожаления проводил ее глазами до земли, посмотрел на
дотлевающий закат и забеспокоился: пора возвращаться
в гайно, скоро сумрак разбудит хищников.
Белка, шурша коготками по стволу, спустилась к
последнему сучку, насторожилась: что-то подозрительное
почудилось ей. Ее крошечное сердечко забилось часто-
46
часто. А тут, как на грех, стало темнеть, и она не
заметила пары острых глаз, давно наблюдающих за нею с
земли. Снег у основания сосны взвихрился, и
вырвавшийся оттуда темно-бурый соболь прилип к стволу
сосны.
Белка в мгновение ока была на вершине сосны. В
глазах ее муть, в прыжках — растерянность. Но
хищник не ловит белку, а гонит дальше. Белку охватывает
дикий страх, второпях она прыгает на ветку соседнего
дерева, срывается и падает в снег. А соболь уже там.
Снова белка спешит на вершину сосны. В цепких лапках
уже нет той ловкости, словно притупились коготки, не
стал пружинить хвост. А соболь гонится, торопит, не
дает передышки. Еще один неудачный прыжок, падение,
писк — и она в зубах хищника.
Не часто так легко дается соболю добыча. Половину
съел, половину оставил про запас Соболь знал: голод
ненадолго покинул его. Зимою черные дни, как тень,
преследуют всякого. И хищник острым взглядом
осмотрел местность. За колодой он увидел глубокую вмятину
в снегу, чего лучше — спрятать в ней остатки вечерней
трапезы. Но вдруг остановился, пораженный
неожиданностью, даже выронил добычу. Понять не мог, откуда
это набросило противным запахом? Он подполз к
вмятине, обнюхал ее — медвежий след. Не слыхано было,
чтобы зимою по Бэюн-Куту бродил косолапый...
...Тяжелой поступью медведь Бургу перешел ложок и
прямехонько потянул на юг. Он нигде не задержался,
не прилег, уходил все дальше и дальше, в глубь бора.
Соболь бежал его следом.
В бору уже ночь, но зверек неплохо видел в темноте.
Ему вспомнилось, что где-то недалеко впереди видел
он осенью свежую берлогу, значит, к ней идет Бургу,
и соболь пожалел, что раньше не догадался, столько
времени потратил зря. Он хотел повернуть назад, к ос-
47
таткам вечерней трапезы, как на него пахнул запах
крови и свежего медвежьего мяса.
Соболь растерялся. Неужели Бургу погиб? Как могло
такое случиться? Ведь сильнее его никогб не было в
бору. Соболь еще потянул носом — действительно
пахло мясом. Зверек взобрался на пень и посмотрел вперед.
Снег взбит и окровавлен. На дне глубокой ямы
бесформенные куски медвежьего мяса.
Что это — на мясе бурая шерсть? Но Бургу всегда
носил черную шубу. Соболь обнюхал куски мяса — нет,
это не Бургу... Вот и чрло берлоги. Зверек просунул в
него морду и сразу отскочил — из берлоги несло
слежавшейся подстилкой и душным медвежьим запахом.
Значит, в ней лежал тот самый медведь, которого убил
Бургу.
И соболь стал разбираться в следах...
...Бургу пришел к чужой берлоге прямехонько, видно,
знал, где она. Берлога оказалась занятой. Он
разворотил чело — входное отверстие, растревожил спящего
медведя и долго выманивал его наружу. Когда тот
вылез, между медведями произошла смертельная схватка.
Все свидетели этого побоища считали, что Бургу решил
захватить берлогу.
Но Бургу, покончив с противником, не
воспользовался его теплым убежищем и ушел дальше по тайге в
холод и снег.
Да... Не оправился медведь вовремя от волчьих
укусов. Не просто оказалось залечить раны. Ему приш-
шлось покинуть излюбленные места на горах и
переселиться в тайгу. Там было меньше гнуса. Лечился
испытанным средством — языком да слюной. Питался
больше троелистом. В знойные дни медведь уходил к болотам
и, чтобы заглушить боль, подолгу валялся в грязи. Раны
от волчьих зубов плохо заживали. А время быстро
бежало, бежало навстречу великому перелому.
Неладно получилось в тот год с Бургу. Все его
собратья успели накопить жиру, одеться потеплее и вы-»
48
рыть берлогу. Да разве только медведи приготовились
к зиме? Даже невзрачный бурундук и тот натаскал себе
в нору ягод, орехов, корешков,— хватит ему до весны.
Или взять барсука, как он раздобрел — еле ходит. Но,
пока все жители бора усиленно отъедались, запасались
кормом, устраивали жилища, Бургу болел. Так и
остался он в зиму ходить в полуоблезлой шубе. И хотя к
этому времени раны залечил, но жиру для зимовки не
накопил. А без жиру как зарываться на зиму в землю?
Не вырыл берлогу, вот и шатается, как шальной, по
бору. Непривычна ему белизна, холод, сам не знает, что
с ним творится, а тут, как на грех, выпавший снег
прикрыл ягодные поляны, стланик, где он собирал орехи,
и теперь, ко всему прочему, он стал голодать. И вот
вспомнилось ему, что еще осенью он видел на краю
бора вырытую кем-то берлогу. По тому, как она была
сделана, по ее размерам Бургу догадался, что зимовать
в ней будет молодой медведь.
Вышел Бургу на бугорок, огляделся и потянул свой
след прямехонько к берлоге, словно шнуром отбил.
Ходить-то по тайге он умел.
Хозяин не захотел уступить свое теплое жилье. Кому
охота зимовать под открытым небом? Но Бургу настоял
на своем, вытащил медведя, а сил-то прежних нет у
Бургу, не смог одним приемом покончить с ним, ну и пошла
битва.
Затрещал лес, взвихрился под лапами снег, застонала
от звериного рева тайга. Кто видел страшную схватку
медведей, того уж ничем не удивишь. Сколько злобы,
сколько свирепости живет в этом, с виду добродушном,
звере. И какая страшная сила таится в его огромной
пасти!
Как всякая борьба, так и эта должна была иметь
конец. Бургу с большим трудом одолел хозяина
берлоги, разорвал добычу на куски, наелся до отвала, но в
берлогу не залег, словно понимая, что без накопленного
жира ему в берлоге не прозимовать.
49
Гонит, гонит его какая-то неведомая сила дальше и
дальше по тайге.
Вместе со снегопадом нагрянул мороз. Бургу тянул
по тайге свой след сплошной глубокой бороздою. Ноги
оказались короткими, не приспособленными к ходьбе по
снегу. Шел он бесцельно, шел, потому что мороз не
давал прилечь. Теперь все для него в родном бору было
чужим, ведь о зиме медведь имел смутное представление.
Он прилег на снег, и, как всегда после сытного ужина,
его потянуло ко сну. Но вдруг кто-то большой ущипнул
его за ухо, за нос. Медведь открыл глаза и удивился:
поблизости никого не было. Он подобрал под себя
босые лапы, свернулся в клубок, хотя раньше никогда так
не спал, и уже начал дремать, как опять, но теперь
кто-то прошелся по спине чем-то острым.
Бургу вскочил, и, как ни осматривался по сторонам,
снова никого поблизости не оказалось. Тогда он решил
уйти с этого беспокойного места.
В холодном бору все спало, и только одинокие шаги
медведя по мягкому снегу нарушали покой зимней
ночи да хозяйничал мороз. Ух, как он рассвирепел! Всех
позагнал по своим местам и, конечно, не мог не
заметить медведя, бесцельно шатающегося по пустому
бору.
Пошел снег. Мокрая шерсть на звере начала
леденеть, по телу побежали холодные мурашки, и пришло
самое страшное — у Бургу начали мерзнуть лапы. У
лисы, у зайца или росомахи на лапах между пальцев
вырастает зимою длинная шерсть, она утепляет ступни, а
у медведя ничего подобного нет, лапа снизу голая. Одно
спасение — прилечь, подложить лапы под себя и согреть,
но мороз пробирался под шерсть,— и медведь шел
дальше сквозь ночь, все больше слабея.
И вот утро. Как только выкроились лохматые
контуры сосен и в чаще поредел мрак, старый ворон поки-
50
нул ночлег. Поднявшись высоко над бором, он увидел
медвежий след.
— Карра... карра...
Теперь только догнать его, а там все пойдет как
надо.
Наконец впереди на мари показалось темное пятно.
Далеко еще не долетев до него, старый ворон узнал
Бургу. Он стал кружиться над медведем, каркать. Тот
злобно покосился на черную птицу и свернул с
открытой мари в лес. А ворон помахал ему щербатыми
крыльями, как бы обещая скоро вернуться, и улетел.
Теперь надо было торопиться разыскать Одноглазую.
Старый ворон облетел предгорье, побывал над
озером— и все напрасно.
Он хорошо знал местность, а тем более Большой
холм с единственной сосною, с которой он не раз
выслеживал живую добычу для волчьей стаи. Скоро холм
высунулся снежной шапкой из-за темных сосен. Ворон
облетел его, осмотрел прилегающую к холму тайгу,
спустился даже под кроны деревьев, но поблизости не
оказалось ни единого живого существа.
Старый ворон вернулся к холму, уселся на вершине
сосны. Ему все было видно на огромном пространстве,
покрытом снежной белизной. И вдруг у подножия холма
от чьего-то прикосновения вздрогнула сосенка. Кто это
там так неосторожно ходит? Ворону все надо знать, и
он, распластав по воздуху зубчатые крылья,
спланировал туда.
— Карра-ка-ка!..—закричал старый ворон, увидав
затаившихся в снегу Одноглазую и Меченого. Волчица
сморщила нос, показала черной птице зубы, дескать —
молчи, иначе сорвешь охоту.
Ворон, оторвавшись от вершины, полетел осмотреть
бор.
Он уже замыкал большой круг у холма, когда
заметил табун коз. Животные пугливо выкатились на опуш-
51
ку леса, и все разом замерли, повернув настороженные
головы. Кого они испугались? Ворон подлетел к ним.
А козы, сорвавшись с места, уже неслись огромными
прыжками по своему следу.
За ними, развернувшись полукругом, бежала волчья
стая. Она намеренно направляла уставший табунчик к
Большому холму, на засаду.
Слух Одноглазой уловил долгожданный шум снега
под крошечными копытцами коз. Волчица, спружинив
спину, пропустила далеко вперед задние ноги, так легче
бросить тело вперед. Ее позу точно скопировал молодой
хищник. Его большие глаза налились кровью, кончики
ущей чуть-чуть дрожали. Он весь был поглощен
приближающимся шорохом.
Табун бежал полным ходом на засаду. Быстро
сокращалось расстояние. Козы уже достигли подножия
холма, как вдруг перед ними, словно из-под земли,
поднялся снежный столб пыли. Душераздирающий крик
двух пойманных коз нарушил утреннюю дрему.
— Карра... карра...— прохрипел старый ворон.
Из-за леса показалось солнце. Оно осветило
холодными лучами печальную картину: на снегу у холма
волки доедали добычу. Но что для стаи в тринадцать
волков две козы? Не так уж велика удача.
Вот тут-то, как нельзя кстати, и подвернулся старый
ворон. Он повел Одноглазую, а за ней и всю стаю от
Большого холма.
Волки торопились. Они знали, не на добрые дела
вел старый ворон их стаю.
Волки бежали гуськом, отпечатывая на снегу всего
лишь один, сильно примятый след. Давно остались
позади и Большой холм, и приметные ключи, широкие
пади.
Но вот волки наскочили на свежий след сокжоя.
Одноглазая повернула к нему, думая, что именно к сокжою
вел их старый ворон. Однако тот звал стаю дальше.
Бег затянулся. Уже и солнце поднялось высоко,
52
дятлы, кедровки, поползни прекратили кормежку, даже
чуточку потеплело, а старый ворон вел волков дальше.
Они уже проголодались. Наконец ворон облетел
кромкой бора кочковатую марь и вывел стаю на медвежий
след.
Все оторопели.
— Крра-ка-ка...— радостно прокричала черная птица.
Первым пришел в себя Меченый. Не ожидая команды
вожака, он понесся по следу Бургу, увлекая за собою
стаю. В другое время Одноглазая жестоко расправилась
бы с ним, но теперь вполне разделяла его желание
скорее догнать Бургу.
Когда волки охвачены одним желанием — нет более
дружной и грозной силы. Трудно даже представить, кто
в тайге мог бы противостоять ей, кто бы мог выдержать
бешеный натиск хорошо организованных белогрудых
волков...
С какой стремительностью несся Меченый! Мелькал
валежник, кусты, промоины, взлетали вспугнутые птицы,
без оглядки бежали зайцы.
По силе запаха на следу волки догадывались, что
Бургу уже близко, и это придавало им силы. Вот стая
выкатилась на верх отрога и там на какое-то
мгновение остановилась. Надо же было убедиться, что
движущаяся впереди черная точка и есть медведь. Одноглазая,
воспользовавшись остановкой, выскочила вперед и
повела стаю уверенно, напрямик к Бургу.
А тот, ничего не подозревая, продолжал бесцельно
брести по снегу. Его сковала невероятная усталость,
плохонькая шуба не спасала от наседающего мороза,
лапы закоченели. Бургу часто останавливался, чтобы
как-то отогреть их, но щемящая, непривычная боль
гнала дальше. Иногда он падал, и от досады из его
горла вылетал рев, наводивший ужас на обитателей
бора.
И вдруг до его слуха долетел неясный шум. Он
оглянулся. Волки! Бургу еще не успел ничего сообразить,
53
как Меченый уже наскочил на него. Подоспели
остальные, и все вдруг сомкнулось в один пестрый клубок,
взревело, покдтилось по снегу.
— Карра-карра!..— кричал обрадованный ворон, уже
кружившийся над дерущимися.
Медведь вскочил и с безнадежностью обнаружил,
что замерзшие лапы оказались неспособными защищать
его, а когти, верно служившие ему до сих пор, совсем
вышли из повиновения. Надежда только на челюсти.
Бургу, распахнув свою страшную пасть, бросился в
стаю. Снова свалка, рев, снежная пыль...
Прозевала, не успела увернуться одна волчица,
поймал ее медведь и, конечно, прикончил бы сразу, ведь в
нем еще таилась огромная сила, но подоспел Меченый.
Отчаянным прыжком он бросился на Бургу, резанул его
клыком по левому глазу, и тот разжал челюсти.
Волчица корчилась на снегу. Медведь расклинил стаю,
вырвался из круга, и его след заметался по бору пьяной
бороздой.
Волки задержались. Медведь никуда не уйдет от
своего следа, прежде нужно было покончить с раненой.
Закон жесток: тот, кто не может продолжать борьбу,—
не должен жить. И стая плотным кольцом окружила
молодую волчицу. Ждали команду Одноглазой.
Но в кругу рядом с Шустрой (так мы назовем эту
молодую волчицу), словно из-под земли, вырос
Меченый. В его позе, в широко расставленных ногах, в
сгорбленной спине и покрасневших глазах — решительность.
Это было против волчьего закона.
Высунулся старый волк. И вся стая, как по
команде, разом набросилась со всех сторон на Меченого.
Полетели комки снега, послышался визг, лязганье зубов —
волки умели драться. Давно они дожидались этого
случая. А Меченый только отбивался и как будто
накапливал силы. Вдруг хватил первого попавшегося, и у того
как не бывало полбока. Затем хватил другого, третьего.
Все в нем пришло в ярость, и стая вмиг разлетелась,
54
как табун уток, настигнутый сапсаном. Только
Одноглазая оставалась равнодушной к драке, на этот раз
она не хотела ссориться с Меченым.
Он улегся рядом с Шустрой и ни единым
движением не выдал боль, что вошла в его тело после схватки.
Небольшая передышка. Одноглазая подала знак
подниматься, впереди еще большая работа. Все вскочили.
Встал и Меченый. Только Шустрая продолжала лежать,
с тревогой посматривая на волков. Еще минута, и стая
неслась по следу медведя.
Меченый стоял в нерешительности, будто не зная,
что делать: остаться возле Шустрой или уйти со всеми.
Но как только стая скрылась за холмами, в нем вдруг
пробудился волк, злой, мстительный, лишенный добрых
чувств. Меченый огромными прыжками стал настигать
стаю...
Бургу уходил густым бором, таща за собой кровавый
след, часто останавливался и поворачивал лобастую
голову, с тревогой прислушиваясь к шуму старых сосен.
И уже не бежал, а еле плелся дальше. Силы
окончательно покидали его, а холод не давал ни на минуту
прилечь. Медведь оглянулся. В просвете бора появились
черные точки и быстро стали нагонять его. И в этот
момент надвигающейся смертельной опасности он
бросился к сосне, но лапы замерзли, когти бездействовали.
И все же, напрягая последние силы, он взобрался на
первый сучок, всего на один свой рост от земли.
Стаю вел Меченый. Одноглазая бежала стороной,
наблюдая за его работой. За свою долгую жизнь она
не видела такого быстрого бега, такой ловкости, силы
и решительности.
Меченый вовремя заметил взбирающегося на дерево
Бургу. Волк, еще не добежав до сосны, сгорбился в
беге и огромным прыжком бросился на медведя. Тот
хотел было обнять передними лапами ствол, но когти не
удержали его, и он, вместе с прилипшим грузом,
свалился на землю. На помощь Меченому подскочила стая.
55
Протяжный рев оповестил жителей Бэюн-Куту о
кончине Бургу.
За горы заходило солнце. Сумрак окутывал бор.
Усиливался ветер. Волки, кончив пировать, отдыхали,
зализывали подошвы лап, примятые в долгом беге. Между
ними не было Меченого. Ночная совушка видела его за
марью. Он возвращался к Шустрой, чтобы поделиться
с нею добычей.
VI
Зима в тот год не была суровой, и стая Одноглазой
удачно совершала свои набеги. Но подошел месяц
больших снегопадов, многие районы Бэюн-Куту стали
недоступными для волков. Волки голодали.
В недавней схватке с сохатым стая потеряла двух
переярков и старика, но продолжала существовать и
всюду сеяла смерть...
Уходила ночь. По лесу растекался шорох снегопада.
Все затаилось, скованное беспредельной зимней
белизною, падающей на землю с мутного неба.
На старой сосне неуловимо дрогнула веточка, и
пестрый дятел, взлетев, поднял неистовый крик.
Любопытная кукша бесшумно перемахнула поляну, хотела
нырнуть под заснеженные ветви подозрительной сосны,
как нечто страшное поразило и отбросило ее. Она круто
повернула назад, чуть не разбилась о ствол, но,
оправившись, быстро сообразила, что тут готовится какое-то
хитрое дело и не следует далеко улетать.
Усевшись поудобнее на соседнем дереве, кукша
стала заглядывать под навесы старой сосны. Она
беспрерывно вертеЛа чубатой головою, рассматривая то
правым, то левым глазом серый ком, прилипший к толстой
ветви старой сосны. Надо быть кукшей, чтобы с налету
разгадать, кто это так ловко замаскировался.
Птица не сводила хищных глаз с серого кома.
Она различала теперь в нем лобастую морду с острыми
56
стоячими ушами, с длинными светло-серыми
бакенбардами. Голова лежала на толстых лапах, прилипших
когтистыми пальцами к развилке ветви.
Это старая рысь притаилась над звериной тропою. Ее
чуточку сгорбленная спина покрыта слоем снега.
Притаясь под хвойными козырьками старой сосны,
рысь, казалось, лениво дремала, сторожа пустой бор.
В серо-зеленоватых глазах, выглядывающих из-за
приоткрытых век, покой. Можно было подумать, что хищник
отдыхает после удачной охоты. Однако толщина
снежного слоя на спине рыси говорила о том, что рысь
сидит тут давно.
Каким чудовищным терпением нужно обладать,
чтобы за долгую ночь и день даже не пошевелиться!
На это способна только рысь.
Затуманенный снегопадом, бор стоял в безмолвии.
К полудню появились вестники изменения погоды,
воздух стал звучнее, яснее улавливался шорох
снегопада. И хотя небо по-прежнему оставалось хмурым и с
туч все еще сыпалась на землю белизна,
проголодавшиеся обитатели старого бора уже знали, что непогоде
конец, и готовы были покинуть свои скрытые убежища
в поисках корма. Неважно, что старинные тропы,
соединяющие районы страны Бэюн-Куту, бесследно
завалило снегом. Память поможет им разыскать основные
проходы. Именно над таким проходом, соединяющим район
озера Амудиго с гольцами, и поджидала старая рысь
очередную жертву.
Ждала и кукша. Она знала, что вот-вот растает
небесная муть, выглянет солнце и наполнится бор живыми
-звуками, побегут по снежной белизне следы зверей,
защелкает белка, сбивая с веток пушистую кухту. Где
же, как не возле этой опытной рыси, можно
поживиться?! Только бы дождаться, не прозевать.
И вот небо посветлело. Распахнулась лесная ширь,
и за волнистым контуром сосен взметнулся высоко Ко-
ларский хребет, весь в расщелинах, запорошенных сне-
57
гом. Тучи отходили на запад. Какое-то время тишина
еще владела бором, и его пробудившиеся обитатели
только потягивались, расправляя онемевшие конечности
после долгой лежки.
Где-то далеко-далеко стукнул дятел. Появился и
исчез колонок. Но все это не тревожило рысь. Она по-
прежнему лежала, вытянувшись на стволе, с
полуоткрытыми глазами, будто ничего не замечая.
Вдруг на ее острых стоячих ущах вздрогнули пучки
черных волос. Уши медленно вывернулись вправо и
замерли, а морда продолжала сохранять спокойствие и
глаза оставались по-прежнему полузакрытыми, как бы
равнодушными ко всему окружающему. Насторожилась
и кукша. Она взлетела на вершину сухостоя, стала
оглядываться. Бор пустовал в снежной белизне. Косые
лучи солнца рылись в свежих сугробах. Все пылало,
искрилось, где-то в чаще за поляной посвистывал снегирь.
Что это там высунулось из-за толстой сосны и
замерло рыжим пнем на сугробе? Будто коза... Так и есть,
да еще и не одна, их, кажется, три. Они не торопясь
подходят к поляне.
И только теперь у рыси скосились глаза. Но в позе
прежнее спокойствие.
На поляне козы задержались. Это была одна семья:
мать, взрослая дочь и козленок. Ловко разгребая снег
крошечными копытцами, они кормились.
Козы пододвинулись на середину поляны и там
решили отдохнуть. Уже день. К тому же лучшего места
и не найти — поляна широкая, чистая, все вокруг видно
далеко. Не так просто подкрасться к ним хищнику.
Козы разгребли снег, содрали копытцами весь
растительный покров и улеглись на черной земле. Хорошо
им тут под теплыми лучами солнца, в сторожкой
тишине леса. Но не долгим был их отдых...
Какой-то непонятный звук долетел до поляны. Козы
вскочили, скучились и замерли. Из глубины бора уже
яснее слышался скрип снега под тяжелыми копытами —
58
значит, это не хищники. Но ради осторожности
животные поскакали к краю поляны. Кто же нарушает так
бесцеремонно тишину?!
О, да это олень! Дымчато-серый, с огромными
рогами. Он высунулся из леса и стал кормиться на опушке,
срезая острыми зубами молодые побеги берез. Козы еще
долго стояли в настороженных позах, затем решили
удалиться, близость посторонних всегда вызывала в них
беспокойство. Вот тогда-то и направились они к
старой сосне.
Кукша заерзала от нетерпения на сучке, не
выдержала, крикнула. Табунчик задержался, но ненадолго.
Никто и не подумал взглянуть на снежный ком,
нависший над проходом...
Для рыси в этот момент ничего не существовало,
ничего она не видела, кроме приближающихся коз.
Хищник чуточку приподнялся на передних лапах, и только
теперь разломился на его спине слой снега. Козы в
недоумении задержались, но было уже поздно.
Как молния, упала рысь на табунчик. Взревела от
боли старая коза, бросилась назад вместе с впившимся
в спину хищником. Но где же ей спастись! Рыси не
впервой справляться с крупной добычей. Облапив
жертву, поймав зубастой пастью загривок, она свалила
своей тяжестью козу, и та уже больше не встала.
...Кукша дождалась, когда рысь закончит пир, и
отвела свою душу на свежем козьем мясе. А рысь ушла
в чащу и там притаилась в темном углу, под огромной
выскорью. Она не торопясь слизала с груди и с лап
прилипшую кровь, стала дремать. Ее лукавые глаза
были почти закрыты, уши расслабли, нижняя челюсть
слегка отвисла. Она тихо мурлыкала, наслаждаясь
покоем и ленью.
А в бору снова тишина. Казалось, на том и закончи*
лись события скучного зимнего дня. Но это не так.
Гибель козы породила другую трагедию, о которой долго
не могли забыть жители Бэюн-Куту.,.
59
Крик козы испугал оленя. Он бросился наутек и
бежал натужно, долго, не щадя сил.
Олень достиг предгорья и решил там отдохнуть и
покормиться. Он и не подозревал, какая страшная
опасность таилась совсем близко от него...
Невдалеке, на пригорке, грелась волчья стая.
Сторож караулил тишину бора. Он лежал на снегу,
слегка сгорбив костлявую спину, и беспрерывно
поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Пролетит
ли стайка птиц, ухнет ли, оседая, снег, или ветерок
набросит подозрительный запах. Ничто не ускользало от
его внимания. Остальные спали.
Меченый спал на сугробе, положив лобастую голову
на вытянутые лапы.
Поодаль от него в полузабытьи дремала
Одноглазая. Знала старая волчица, что с приходом весеннего
тепла стая распадется, такой закон в этой стране.
Молодежь покинет Бэюн-Куту и начнет самостоятельную
жизнь, а ей придется вернуться к норам и к новому
потомству.
У края пригорка лежал самый худой, забитый
переярок. Малейший шорох настораживал его. Переярок
уже не раз ловил на себе недобрый взгляд Меченого
и понимал, что это значит.
Удача покинула стаю. Глубокий снег. Бор недоступен
для набегов.
Но Одноглазая чуяла, что скоро потеплеет, что по
ночам будет настывать снежная корка — наст,— и тогда
стая непременно устроит богатый пир, и не один.
А покуда волки уже много дней не покидают
пригорок. Голод озлобил их...
Солнце подобралось к полдню. Отогрелся лес,
запахло хвоей, корой, старыми дуплами. Снег посинел, стал
нагреваться, и поползли по нему неведомо откуда
букашки, паучки, разбуженные вестниками большого
перелома. Стайки чечеток, снегирей уже правили на север.
Тайно, исподволь заводились новые порядки в лесу...
60
Чу, что это донеслось до пригорка? Волки вскочили,
повернули морды на звук, замерли.
— Тщеп... тщеп... тщеп...— мерно неслось по лесу.
Это все тот же дымчато-серый олень двигался по
бору, разгребая грудью размякший снег. Шел он
торопясь, тяжело переставляя ноги, направляясь к крутя-
кам. Волки бросились наперерез оленю.
Да не тут-то было! В размякшем снегу они тонули
по самые уши. Так ни с чем и вернулись на пригорок.
А олень не торопясь уходил дальше и скрылся в
глубине бора.
Солнце продолжало пригревать. Над вершинами
курчавых сосен, в синеющем небе вдруг появилось и
растаяло облачко — это к ведру. Чище, звучнее становился
воздух в лесу — тоже вестник ясной погоды. Но
Одноглазая по каким-то другим приметам точно угадывала,
что ночь будет звездная, что к утру непременно
настынет наст, и тогда будет большой, последний пир, и
старая волчица покинет стаю. Пора расходиться!
Одноглазая не ошиблась: солнце еще не село, еще
продолжался день, а уже повеяло холодом. На снегу
не осталось букашек, паучков, не стало капать с
сосен, а те, кто, поверив теплу, покинули свои убежища,
вынуждены были вернуться восвояси, чтобы не
отморозить ножки. Только волки радовались похолоданию и
проявляли заметное нетерпение.
Тайга встречала ночь настороженно. На темном
небе высыпали звезды. Ни единого звука, все угомонилось,
попряталось. Опять зима, опять крепко приморозило.
Волки не покидали пригорок, терпеливо ждали,
прислушивались к шороху настывающего снега.
Уже была полночь. Над темным бором звездное
небо, покой. Одни совы шныряли, да изредка бубнил
филин-пугач. Одноглазая поднялась с лежки, потянулась,
выгибая костлявый хребет, и осторожно пошагала по
насту, да вдруг провалилась. Пришлось вернуться на
пригорок и еще ждать.
61
Только под утро сковало снег крепкой коркой.
Словно ветер в чистом поле, неслись волки дневным следом
старого оленя. Впереди Меченый. Как легко несет он
свое гибкое тело на сильных ногах, отмеряя расстояние
огромными прыжками. Весь он был собран в своем
желании, в своем неудержимом стремлении заглушить
голод, и, казалось, не было предела его силе. Остальные
еле поспевали за ним. Теперь все волки снова были
дружны и бесстрашны.
Мелькали сосны, бугры, овраги. Сокращалось
расстояние до цели. Но даже в этом бешеном беге волки
не забывали про порядок: бежали гуськом, бесшумно,
воровской вязкой.
На холме пахнуло свежей добычей. Впереди, во мгле
бесцветного тумана, в заиндевевших соснах темнел
обширный лог. Именно оттуда, из глубины его, ветерок
и доносил желанный олений запах.
Одноглазая с беспокойством посмотрела на зарю.
Дятел уже возвещал утро, надо торопиться, наст
продержится четверть дня, а то и того меньше. Не так
просто за это время загнать рогача.
Старая волчица бесшумно повела стаю в глубь леса.
Хрустнул под волчьими лапами колкий наст. С криком
взметнулась с «пола» перепуганная кедровка.
Вспугнутый олень убегал редколесьем. Бежал
легко, уверенно. Вот он выкатился на верх пологой сопки,
вдруг остановился весь на виду, настороженный,
огромный. Тихо, медленно выползло из-за горизонта солнце.
Потоки холодного света лились по бору, и в мутной
дали четко выкроились силуэты горных вершин.
Снег заголубел, еще чище, еще прозрачнее стал
воздух.
Олень стоял вполуоборот к своему следу,
охваченный тревогой. Как весь он напряжен в момент
опасности! Глаза, уши, нос, казалось,— все до шерстинки, до
дыхания было захвачено желанием разгадать,
насколько опасен шорох, что спугнул его с кормежки? От него
62
веяло бычиной силой, дикой вольностью. В широко
расставленных ногах, в гордо откинутой голове, в
раздутых ноздрях было что-то непримиримое.
Но вот опять шорох, теперь ближе, яснее. Олень весь
повернулся к нему и потряс угрожающе рогами, еще не
понимая, кто это бежит его следом. Набрось ветром
запах хищников, и он был бы уже далеко. Но вот между
сосен по снежной белизне замелькали серые тени.
Рогач всполошился, он узнал волков. Скорей, скорей на
гольцы!
Солнце поднималось все выше и выше. Заиндевевшие
вершины сосен пылали ослепительным блеском. Отмяк,
потеплел воздух. В птичьем гомоне, в шелесте крон, в
дыхании всей природы чувствовался перелом. Не
заглушить больше зиме ни пургой, ни ночными морозами
крик желны, бормотанье косача, стук токующего дятла,
подледный вздох ручья...
Рогач уходил тенистым бором на восток, к Мугою,
там он рассчитывал найти помельче снег. У него еще
был запас сил, и он надеялся на свои ноги, на легкий
бег. К тому же олень не успел утром набить свой
желудок кормом, и теперь ему легко было справляться с
расстоянием. Однако солнце пригревало сильнее, слабел
наст.
И вдруг под острыми копытами рогача он
проломился, и олень всей своей огромной тушей завалился
в сугроб. Небольшое усилие — и рогач снова наверху.
Только теперь его прыжки сузились, утратилась в беге
прежняя уверенность. Страх вселился в него. Олейя
стали пугать колоды, кусты, пни. А следом все ближе
подбирался зловещий волчий шорох.
Для стаи наступил решительный момент. Скоро наст
совсем размякнет, не будет держать и волков.
Одноглазая подала знак к нападению.
Вперед вырвался Меченый. На бегу волк схватил
пастью снег, пытаясь приглушить тяжелое дыхание.
Глаза были красные, цепкие. Для него в этот момент
63
существовало только желание — свалить жертву. Едва
касаясь наста, он стал нагонять рогача.
Страх все больше овладевал оленем. Рогач стал
чаще заваливаться в снег, резал ноги о твердую корку,
напрасно бросался то в одну, то в другую сторону,
всюду теперь его подкарауливал предательский наст. А до
Мугоя было еще далеко, чувствовал он — не добраться.
Справа, между сосен, мелькнула серая тень, быстро
понеслась вперед — это Меченый перерезал ему путь.
Рогач догадался, метнулся влево, но наскочил на
Одноглазую и в нерешительности замер. Быстрым взглядом он
окинул местность и вдруг понесся навстречу Меченому.
Два непримиримых врага сходились в быстром
беге. Рогач, прокладывая себе путь тяжелыми прыжками,
утопал в снегу, но ни на шаг не свернул с взятого
направления.
Быстро надвигалась минута развязки. Меченый
втянул в рот свисавший язык, напрягся, готовясь к
прыжку. В бору все замерло в напряженном ожидании
исхода поединка. Меченый спружинил спину и хотел
оттолкнуться, чтобы вцепиться зубами в грудь жертвы, как
под ним провалился сугроб, и он попал под рогача. Тот
сильным ударом передней ноги отбросил волка назад
и, собрав остатки сил, понесся по бору. Скорей, скорей
к показавшимся впереди скалам!
Стая замерла, готовая броситься на Меченого, чтобы
покончить с ним, но тот вскочил. Грозным взглядом он
предупредил всех о готовности растерзать любого, кто
Усомнится в его силе или посмеет подойти к нему, и, не
дожидаясь команды Одноглазой, бросился за рогачом.
Теперь он решил свести с ним счеты...
Наст слабел. Меченый чаще заваливался в снег, он
отстал от стаи.
Олень выбился из сил. Голова упала под тяжестью
рогов, шерсть взъерошилась и потеряла лоск. Ноги до
костей были разорваны настом, и теплая кровь
окропляла его след. Бежал он медленно. Скорее бы к ска-
64
лам! Он вспомнил выступ над провалом и решил, что
только там можно спастись. Но волки не стали ждать
ни минуты. Пока держал их наст, Одноглазая решила
кончать с оленем. На бегу она подала знак остальным —
нападать. Вперед выкатилась Шустрая Она обошда
рогача полукругом и бросилась на него сбоку, вцепилась
зубами в загривок, повисла на нем Ей на помощь
подоспели остальные. Взревел олень от страшной боли,
и далеко по бору разнеслось громкое эхо...
Старый ворон каркал на всю тайгу. Из чащи стали
выползать четвероногие «нахлебники». Ожил хищный
мир Бэюн-Куту.
Но до развязки было еще далеко. Рогач не сдался.
Не так просто оказалось завладеть им в глубоком снегу,
где волки тонули с головой. Вот олень сделал
невероятное усилие, взмах рогами, прыжок, и переярок
распластался у него под ногами. Еще бросок в сторону,
падение, но какая-то неведомая сила и тут выручила
старого доброго оленя, он вскочил, стряхнул с себя страшную
тяжесть и снова один понесся вперед. Кровь заливала
снег. Его глаза уже с трудом различали стволы
деревьев, колоды, пни. Он стал спотыкаться, ноги
отказывались служить. И все же он пробивался вперед к скале
с уступом, все больше слабея.
Волки отстали. Солнце окончательно растопило наст,
и дальнейшая погоня не обещала хищникам успеха.
Знала Одноглазая, что олень тяжело ранен, обессилел,
не сможет далеко уйти, где-то близко заляжет. Нужно
было переждать до утра, за ночь снова настынет
снежная корка, и на рассвете они возьмут оленя. Волки
стали выбирать место для дневки. Но тут подлетел старый
ворон, стал что-то скрипеть, махал крыльями и,
перелетая от сосны к сосне, звал хищников за собою по следу
оленя. Там, куда убегали неровной стежкой следы
рогача, маячили кудрявые сосны, а за ними, на фоне
голубого неба, торчали мрачные силуэты гранитных откосов.
Среди них Одноглазая узнала скалу с выступом и зве-
3—15
65
риным кладбищем под нею, и тут ей стало понятно, что
именно туда отступает рогач. Теперь уже не уйти ему
от расправы!
Старый ворон нагнал оленя, кружился над ним,
кричал. Следом летели стаями вороны, и их зловещее
карканье разносилось далеко по бору. Знал рогач: не к
добру кричат черные птицы. Он истекал кровью и уже не
способен был сопротивляться. Теперь бы только
выбраться на верх скалы, на выступ, что нависает над
провалом.
Ноги оленя окончательно онемели и почти не
сгибались. И все же он продолжал брести по глубокому
снегу к скале...
Волки не торопились. За свою долгую жизнь
Одноглазая не помнит случая, чтобы загнанное на выступ
животное осталось живым. Об этом свидетельствуют
многочисленные скелеты крупных зверей, скопившиеся под
мрачной скалою. Теперь у волков одна забота —
преследовать рогача не торопясь, пока он не добредет до
выступа.
Волки разделились. Одноглазая решила сама
преследовать жертву до выступа, а Меченый с Шустрой и
остальными бросились к подножию скалы, к месту
предстоящего пира.
Олень шагал, уже не оглядываясь, вслепую
взбирался по крутому косогору на верх отрога, все чаще падая
от изнеможения. За ним, теперь почти по пятам,
бежала Одноглазая. Ее подбадривала близость развязки, и
она не щадила себя в этом последнем беге. Вот они оба
почти вместе оказались на скале рядом с выступом.
Природа будто нарочно сделала тут выступ, вернее,
площадку над скалою, чтобы на ней могли спасаться от
хищников копытные звери. Площадка была крошечная,
неровная, с покатом в одну сторону и нависала над
глубокой пропастью. Попасть на нее можно было только
через узкую щель в гранитной стене, обрамляющей верх
скалы. Именно на эту площадку и спешил олень. Того
66
же хотели и волки, зная, что с площадки никто живым
не уходил.
Рогач огромным прыжком выбросил себя на выступ
и в одно мгновение, повернувшись к проходу, запер его
своими рогами. Тут-то и произошло неожиданное...
Одноглазая не удержалась на крутом спуске к
выступу и сползла оленю на рога. Ужас исказил ее
озлобленную морду. Она пыталась отскочить, но было поздно:
острые концы рогов пронзили ее бока. Рогач собрал
последние силы и сбросил старую волчицу в пропасть...
Стая видела, как что-то серое, распластавшись в
воздухе, ударилось об острую грань карниза,
взвизгнуло, перевернулось и, вместе с камнями, упало под скалу.
Волки узнали мать.
Но для них она теперь была всего лишь добычей.
Меченый и Шустрая подскочили к ней. Одноглазая
еще была жива, и, корчась от смертельной боли, мутным
глазом напрасно выпрашивала пощады.
Волки остались верны своему закону...
Вечерело. Солнце вырвалось из-за туч и, прячась
за грядами Коларского хребта, осветило подножье
скалы. На окровавленном снегу лежали останки
Одноглазой: клочья шерсти да обглоданные кости. Нетронутой
осталась только ее голова. Она даже после смерти
сохранила черты жестокой властительницы Бэюн-Куту и
наводила страх на хищную мелочь.
Так закончила свое существование Одноглазая —
вожак стаи неустрашимых белогрудых волков.
Меченый и Шустрая лежали недалеко от останков
волчицы, зализывая примятые подошвы лап. Теперь
надо было выспаться. О завтрашнем дне сытый волк не
думает.
Потухли последние отсветы заката. Похолодало, к
ночи снова начал настывать наст. В густых вечернях
сумерках пряталось все окружающее. Рогач давно
покинул выступ на скале. Он с трудом добрался до
разлапистой сосны, что росла на крутом склоне отрога, и там
б?
решил передохнуть. Ровно раздувались его бока, уши
спокойно сторожили местность. Жизнь старика была вне
опасности, и добрые жители бора радовались за него.
Пусто под скалою. Стая распалась. Волки
разбрелись по своим местам.
Теперь на Бэюн-Куту остались только Меченый и
Шустрая.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВОРОВСКАЯ ВЯЗКА
I
Жизнь в Бэюн-Куту шла своим чередом. Только у
волчьих нор в тот год было пусто. Все поросло
бурьяном, исчезли тропы. Над старой упавшей сосною, рядом
с входом в нору, рябчики свили гнездо, вывели птенцов
и объявили этот уголок бора своим. Однако норы не
занимал никто. Все жители бора знали, что с гибелью
Одноглазой не кончился род белогрудых волков, что его
продлит Меченый. Он по праву должен стать вожаком.
Меченого не покидала Шустрая. Они все лето охотились,
гоняли зайцев, скрадывали уток, гусей и держали
жителей Бэюн-Куту в напряжении.
К осени, как всегда, стало труднее добывать пищу.
Молодежь подросла, окрепла. О взрослых, скажем, о
лосе или олене, нечего было и думать — не взять их
вдвоем. И вот с наступлением первых заморозков
пришел к волкам голод. Настала пора собрать стаю.
Меченый обошел границы Бэюн-Куту и на
«пограничных столбах» — старых пнях, колодах, приметных
камнях, сделал свои пометки...
6&
Со всех концов в одиночку собирались белогрудые
волки у Большого холма, чтобы начать свои набеги.
Осенний ветер с шумом ходил по вершинам старых
сосен, унося в вечерний сумрак пушинки холодного
снега. До земли гнулись оголенные березы. Все живое
погрузилось в сон, и только на мари кто-то жалостно
стонал, как бы сожалея о прошедшем лете.
На большом холме стоял Меченый, всматриваясь в
мутное пространство. Что тревожило хищника, что
заставляло прислушиваться к вою ветра? Теперь — в
полном расцвете сил, длинный, подбористый, на крепких
ногах, с лобастой головой, вооруженный острыми
клыками, Меченый казался могучим по сравнению с
волками своей стаи.
Он был признан вожаком белогрудых без спора.
Вдруг над холмом в этот поздний час появился
старый ворон. Заметив стаю, задержался, беспрерывно
крича:
— Kappa... Карра...
Меченый встревожился. Недобрые вести принес ему
ворон — близко враги.
У границ Бэюн-Куту появились бродячие
длинноголовые волки, не имеющие своей страны. Зимой они
опустошали огромные пространства тайги. Никто не мог
спастись от их быстрого бега, напористости, с какой
они умели гнать жертву.
А кто не знал их достойного вожака, нажившего
большую славу в частых схватках с врагами? Лучше
его никто не умел работать челюстями. Это был опасный
противник Одноглазой, давно он ждал случая напомнить
ей о себе и рассчитаться за все.
И вот он узнал о гибели Одноглазой. Для него
настал момент попытаться завладеть Бэюн-Куту. Он собрал
три поколения бродячих длинноголовых, ворвался с
ними в Бэюн-Куту и уже успел зарезать крупного оленя.
Неизвестно, на что рассчитывал Меченый,
решившись первым напасть на стаю длинноголовых волков,
69
почти вдвое большую, чем его стая? Но медлить
было нельзя.
Сгустился мрак. Ветер не унимался. Меченый вел
белогрудых глухими перелесками. Шли гуськом,
бесшумно, по мягкому снегу.
А в это время на краю поляны при входе в узкое
ущелье заканчивала пир пришлая стая. От оленя
остались только копыта да обглоданные кости.
С края поляны донесся неясный звук.
Насторожились волки. Приподнял голову вожак,
быстрым взглядом окинул стаю. Все были в сборе. Кто
же это ходит? Неожиданно раздвинулись кусты, и
показалась голова белогрудого переярка.
Одно мгновение — и три самых быстроногих волка
отправились проучить незваного гостя. Началась
погоня. С набитым желудком трудно догнать голодного
врага. Переярок обладал хорошим бегом, но все время
держался на виду у преследователей, уводя их дальше и
дальше. Это злило волков, и они гнались следом. Но вот
переярок стал сдавать, ослабил бег, остановился, погоня
настигла его и... словно из-под земли, поднялись
белогрудые!
Свалка. Визг, скрежет зубов. Короткая схватка — и
на примятом снегу три разорванных длинноголовых
волка.
Меченый никому не разрешил дотронуться до мяса.
Голодный волк злее. Именно это должно решить исход
предстоящей схватки.
Снова переярок отправился к поляне, на край
узкого ущелья. Он должен был вырвать из стаи противника
еще двух-трех волков, и тогда будет легче расправиться
с остальными. Но на этот раз в засаде никто не остался.
Этого и не нужно было. Меченый увел стаю окружным
путем и незаметно подкрался к поляне, где отдыхали
его враги.
Из-за укрытия он видел вожака, слизывающего с
толстых лап присохшую оленью кровь. Это был крепкий
70
зверь, с длинной лобастой головою и большими
рысьими бакенбардами. Вот он встал, потянулся и, как бы
проверяя силу лап, стал когтями взрывать заснеженную
землю.
А в это время в просвете между кустов опять
появилась морда того же переярка. Вожак насторожился.
Всполошились и остальные. Не могли понять, почему он
жив, куда девались три быстроногих волка? И Меченый
заметил, что вожак подал знак двум самым сильным
самцам.
Как только в лесу затих шорох погони, Меченый
встал, и стая белогрудых выкатилась на поляну.
Застигнутые врасплох длинноголовые на миг
растерялись, но быстро скучились, стали стеной. Противники
сомкнулись в яростной схватке. Мелькали клыкастые
пасти, летели клочья шерсти, обагрился кровью снег.
Падали и снова вскакивали раненые хищники,
бросались на врагов.
Вожак бродячих угадал в Меченом вожака и грудью
налетел на него. От его первого удара Меченый
пошатнулся, зубастая пасть противника впилась в его
загривок. Пытаясь освободиться, Меченый хватал ртом
холодный воздух, гнул спину, тужился и все-таки
вывернулся.
Взгляды зверей сошлись. У того и у другого было чем
защищать свое право. Начался поединок. Стало ясно,
что только один из них останется жив...
Два-три глотка свежего воздуха — и Меченый на
ногах. Теперь его бешенству не было предела. Он
схватил пастью противника за хребет, приподнял и так
ударил о землю, что у того хрустнули ребра. Через минуту
вожак длинноголовых бродяг лежал на снегу
распластанным трупом. Теперь — остальные...
Только трех волков из чужой стаи Меченый оставил
в живых. Какой жалкий вид был у них, когда они,
истекая кровью, волоча ноги, бежали с поляны. Никто их не
71
преследовал. Пусть враги смотрят и помнят, что страной
Бэюн-Куту владеет Меченый.
Тяжелый рассвет выползал из-за гор. Голубоватый
дым распадался и таял в долине.
Стая Меченого заканчивала свою трапезу.
Теперь взобраться куда-нибудь на открытый холм и
уснуть. Пусть день пройдет незаметно. Жизнь стаи
начнется снова с наступлением темноты. Меченый, подав
знак следовать за ним, скрылся под сводом заснеженных
сосен...
Отставая от стаи, шел раненый волк. Шел неохотно.
Чуя, что жить ему осталось недолго —до первой
голодовки.
Но не идти не мог...
Хмурилось мглистое небо. Шумел по ночам бор,
растревоженный холодными ветрами.
Зима уже застала на озерах гусей, уток, лебедей; в
берлогах скрылись медведи, в землю зарылись
бурундуки; смолкла в горах брачная песня марала. Изредка
в лесной тишине стукнет дятел или щелкнет белка, да
на заре пройдет по скрипучему снегу сохатый.
Частые снегопады взбудоражили коз. Сбившись в
табуны, они покидали на зиму Бэюн-Куту, отправлялись
на юг, в районы мелких снегов. Козы шли туда одним
извечным путем, проложенным еще далекими
предками.
В тот вечер в тайге было тихо. В темнеющем небе
мерцала одна-единственная звезда над всей страною
Бэюн-Куту.
Вспуганный шорохом падающего с деревьев снега, из
чащи выскочил табун коз. Впереди огромный самец.
Как гордо он держит рогатую голову. Какими
невероятными прыжками он несется вперед, легко перескакивая
через кусты, рытвины, валежник. Следом за ним мчатся
остальные.
Уже стемнело, когда козы миновали ложок и,
выскочив на пригорок, замерли.
72
Где-то, за краем бора, переправа через Мугой
—самое опасное место на всем их длинном пути. Здесь коз
часто подкарауливали хищники.
Ночь вступила в свои права. Козы продолжали путь.
Вот показался знакомый просвет — край бора. Вожак
обошел его слева и там случайно наткнулся на тропу.
По запаху, еще сохранившемуся на снегу, по отпечаткам
крошечных копытцев он догадался, что ее проложили
такие же табуны, как и его, направляясь к югу на
зимовку.
Тропа, виляя между высоких кочек, убегала темной
полоской к переправе. Козы не торопились,
осторожность никогда не покидала их. Табун передвигался
рывками: побежит, остановится, послушает, осмотрится и
снова попрыгает дальше. Чуть что — козы вмиг
насторожатся, готовые броситься обратно в бор. Ведь ночью
рытвины, сугробы таили страшную опасность. И как
некстати светила луна, выдавая табун. Да и тишина не
союзница козам, в тишине их скрипучие прыжки
слышались далеко.
Но вот впереди зачернела река, и ветерок донес
оттуда пугающий скрежет шуги. Пробежать оставалось
немного, и там за Мугоем, в редколесье, можно будет
отдохнуть и покормиться. Откинув страх, животные со
всех ног бросились вперед. Вот и давно желанный
берег...
Вдруг перед ними, словно от взрыва, взвихрился
снег. Табун в испуге шарахнулся в сторону, а вожак от
тяжелого удара перевернулся в воздухе и вместе с
прилипшим грузом упал на землю. Что-то острое впилось в
загривок. Рядом предсмертным голосом взревела коза и
огромным серым клубком покатилась по снегу. Вожак
вскочил. Волчий запах обжег ему ноздри. Из раны
брызнула теплая кровь. Но еще не все кончено. Страх
вернул ему силы. Козел рванулся к реке. Но когда он
оторвался последним прыжком от берега, его оседлал волк.
С ним он и завалился в воду.
73
Брызгами разлетелась шуга, пропустив глубоко под
себя козла со страшной ношей на спине.
Козел появился на повехности ниже переката. Он
стряхнул с рогатой головы воду, пугливо оглянулся и
стал быстро грести ногами, торопясь скорее добраться
до противоположного берега. Но увы!.. Не просто
вырваться из холодных объятий реки. Течение сносило
козла вниз, откуда доносился шум беснующегося потока.
Рядом вынырнул волк. Жадность не позволяла ему
заметить смертельную опасность, не слышал он рокота
воды, доносившегося из-за поворота.
Волк, разгребая лапами шугу, стал подбираться к
козлу. А течение уносило их ниже и ниже.
Вот сквозь густой вечерний сумрак показались
черные камни. Опасность стала настолько очевидной, что
волк и козел вдруг забыли о существовании друг друга.
Надо было спасаться. Один бросился обратно к берегу,
где поджидала его стая, а другого инстинкт гнал на
противоположную сторону. Но течение вдруг подхватило
их, смешало с шугой и бросило в бурлящий поток.
Края переката не было видно.
На воде козел имел больше преимуществ перед
волком. Он тонул лишь до полбока. В этом ему помогал
легкий вес и длинная, очень плотная шерсть, сквозь
которую не проникала вода. Все это позволяло ему
лавировать на воде и даже бороться с течением. Другое
дело волк. Он тяжелее, у него очень быстро намокает
шуба. А уж как шерсть напитается водой и она
доберется до кожи, хищник начинает мерзнуть, теряет
способность сопротивляться.
Перекат ревел, разбивал холодные волны о каменные
гряды. В этой страшной схватке воды с камнями
животные казались невесомыми пушинками. Волны, точно
ради шутки, то бросали их друг на друга, то тесно
прижимали одного к другому. Усталость, жадность, страх — все
у них отступило перед лицом надвигающейся смерти.
Они барахтались, раздвигали беспомощно шугу, цепля
74
лись ногами за обледеневшие камни. А течение несло их
ниже и ниже. У волка сломились и повисли уши,
намокший хвост тянул на дно. Волк стал захлебываться. Окон*
чательно обессилел и козел. Ноги уже не работали,
голода сваливалась набок, ноздри заливала вода и не
давала дышать... Еще раз бугром поднялась вода, и ка-
кая-то сила бросила полумертвых животных далеко
вперед, на крошечную, еще не совсем смерзшуюся
льдину. Какое-то время и волк, и козел лежали на ней рядом
без движения. Опасность примирила их.
Время шло к развязке. Где-то позади затихал
перекат. В темноту уходила уставшая река. По берегу
бежали волки. Звери, не отрывая глаз, напряженно
следили за плывущей посредине реки льдиной.
Но вот за поворотом льдина свернула в тиховодину
и поплыла медленно. Chobi донесся с реки дразнящий
запах добычи. Шустрая не выдержала, шагнула к реке
и, упершись передними лапами в землю, подняла
лобастую морду.
— А-у-у-оо,— вырвалось протяжное из ее горла.
Волк и козел лежали вместе, одним мокрым пятном.
Судя по тому, как беспечно переплелись их ноги, как
спокойно лежала голова козла у клыкастой морды
волка, можно было поверить, что их покинули и голод, и
страх, словом — все, что привело этих животных на льди-
ну. Но в каждом из них еще копошилась жизнь.
Лежал на льдине волк. Это был один из многих
потомков Одноглазой. Промокшая насквозь шуба
прилипла к худым бокам. Голова с помутневшими глазами
теперь казалась непомерно большой. К концу хвоста,
свалившегося в воду, комком прилипла шуга. Но ребра
все еще вздымались, да чуть-чуть парились ноздри.
Козел лежал с открытыми глазами, обращенными к небу,
готовый встретить любой конец
В тот момент, когда льдину уже подносило к
следующему перекату, с берега послышался одинокий голодный
вой. Он расползся по реке грозным предупреждением и
75
замолк в тиши зимней ночи высокой жалобной нотой.
Дрожь пробежала по закоченевшему телу козла. Он с
трудом приподнялся на колени и какое-то время не мог
понять, что с ним, почему под ногами у него лед? Но
вдруг вспомнилась погоня, прыжок в шугу, борьба в
воде и волны бушующего переката.
Он оглянулся. Справа тянулась к нему морда волка.
Хищник пытался вскочить, чтобы наконец-то покончить
с жертвой. Вой в нем пробудил прежнего зверя, но не
хватало сил подняться.
Не уйти теперь хищнику с реки, не бегать со стаей
по бору. Но, даже пропадая, он не мог смириться с тем,
что рядом остается неубитая, живая добыча. И волк в
бессильном отчаянии хватал пастью сырой холодный
воздух.
Стая видела, как льдину снова подхватило течение,
бросило к скале и как с нее соскочил козел. Он
добрался до противоположного берега, стряхнул с себя воду и
скрылся в чаще.
А волки еще долго бегали по берегу, следя за своим
собратом на льдине.
И
У хищников к ночи одна забота — поесть. Хорошо
козам: разгребут снег копытами — и, пожалуйста, всякая
травка, ешь вдоволь, а оленям или сохатым еще лучше:
едят побеги берез, осин, даже кору. Колонку прожить
зиму куда труднее, если иногда и случится удача, так
соберется столько «родственников», что без драки тут
не обойтись.
Колонок взобрался на пень, взбил коготками
слежавшуюся за день шерсть на боках, продул нос и —в
путь, на добычу. Но куда?
На мари он был прошлую ночь, промышлял
неудачно и в соседнем ложке. Разве податься поближе к горам.
76
Ему все равно, где бы ни застал день, переспать место
найдется. И зверек запрыгал по снегу.
Колонку в тайге все доступно, у него длинное, гибкое
тело и цепкие когти. Его не удержат узкие щели,
россыпи, скалы, дупла — всюду пролезет, проберется. И нет
в бору другого такого дерзкого хищника. Он способен
затеять драку с более сильным противником, очень
раздражителен, и раздражение у него быстро переходит в
припадок бешеного гнева, и тогда это слепое чувство
охватывает все его существо.
Не будь он таким смелым, ему пришлось бы
постоянно уступать свое место другим...
Колонок и не подозревал, какая неожиданность
ждала его на отроге, куда он спешил.
Оставалось несколько прыжков, и он был бы
наверху, да вдруг уловил запах теплого мяса. Колонок
поднялся свечой, осмотрелся, потянул носом воздух.
Действительно пахло свежим мясом. О, да тут, кажется,
сова пирует! И хищник, уже охваченный звериной
ревностью, поспешил на запах. Но что это?
В ствол сосны впилась когтями совиная лапа,
оторванная от совы вместе с большим куском еще теплого
мяса. Зверек терпеть не мог совиного запаха, но голод
переборол. Колонок обглодал лапу, наглотался
окровавленного снега...
Куда же девалась сама сова? Колонок считал ее
своей добычей и готов был драться за нее хоть с кем.
От сосны убегал на дно лощины след крошечного
оленя-кабарги, а рядом тянулась полоска крови.
Знал ли дерзкий зверек, что кабарга несла на своей
спине сову? Сова поймала ее на вечерней кормежке.
Но как было ей оборвать стремительный бег жертвы?
И сова на скаку зацепилась лапой за сосну...
Сова беспомощно лежала на снегу, насторожив клюв,
готовая защищаться. Да где же ей теперь отбиться
от колонка! Один удачный прыжок, писк — и птица
забилась с разорванным горлом в снегу. Хищник напился
77
крови, оттащил сову, зарыл в снег и —дальше, за
кабаргою.
Колонку везло в эту ночь: удача за удачей и ни
одного соперника. Немного пробежал он от совы и
наскочил на раненую кабдрржку. Не успела та вскочить, как
хищник уже прилип к ее спине, впился зубами в
загривок. Животное, и без того еле живое, решило спасаться
бегством, ничем другим оно не обладало для защиты от
врагов. Кабарожка кричала, падала, истекая кровью.
Пугающий крик кабарги, пробежавшей по ложку со
странной ношей, вспугнул кормившихся там оленей —
самку с телком.
И надо же было так случиться: уходя от
кабарожьего крика, они наскочили на волков, которые отдыхали
у пологих холмов.
Бежали олени натужно, долго, не щадя себя. Мать
впереди. Ее след покрывал сын. Уже вдали сквозь
поредевший лес блеснули заснеженные горы, куда
стремились животные. Оставалось только обежать холм, но
вдруг впереди шорох —и, словно из-под земли, снова
вынырнули волки. Олени еще не успели сообразить, что
случилось, а стая уже начала за ними погоню.
Уже который день стая Меченого рыскала по тайге
в поисках куска мяса! Она обшарила берег Амудиго,
западный край бора, но ни одной удачи, а то, что
попадалось, или успевало уйти, или было
незначительным. А ведь последний ужин был давно и не очень-то
сытный: съели волка, покалеченного в неудачной
схватке с лосем, и это на стаю хищников, которая зараз
съедала двухгодовалого лося.
Белогрудые побывали на костях погибшей стаи дли-
ноголовых, но там похозяйничали росомахи, рыси,
соболи, воронье и растащили остатки. Меченый привел стаю
к вершине Ушмуна и там решил передневать. Он не
знал, куда податься, где найти добычу, а голод уже
порождал среди волков вражду. Каждый стал опасаться
соседа. Боялись Меченого, что он с голоду начнет рас-
78
правляться со своими. Трудно сказать, чем бы все это
могло кончиться, если бы олени сами не наскочили на
стаю.
Далеко услышали волки приближающийся бег. В
одно мгновенье к хищникам вернулась их напористость.
Однако с первого наскока стае не удалось срезать
оленей. Те были при силе и могли поспорить с волками
в беге по глубокому снегу.
Началась борьба.
Олени в панике бросились вниз к реке, но быстро
сообразили, что там, на льду, их могут легко задавить,
и повернули вправо, к гольцам. По следам за ними полз
зловещий волчий шорох, полз не торопясь, то отставая,
то нагоняя.
Стаю вел Меченый. Тяжелыми прыжками он
раздвигал пушистый снег. За ним бежала Шустрая, точно
повторяя движения вожака. Он выгодно отличался от
всей стаи. С каждым появлением новой луны Меченый
креп, мужал, пухли мышцы на челюстях, на лапах. На
спине заметней темнел черный ремень. Вожак ни с чем
не считался, не боялся опасности, и все слепо
повиновались ему.
Не в натуре волков торопиться, это удел их жертв.
Они хорошо знают повадки животных, их слабые
стороны. Каждого зверя они брали особым, давно
испытанным приемом.
Меченый подал знак стае не отставать и,
оторвавшись от следа оленей, стал обходить их справа,
намереваясь завернуть животных к сопкам, что виднелись в
глубине Бэюн-Куту. Скрытыми ложками, пересекая
заледеневшие ключи, овраги, стая бросилась напрямик и
скоро оказалась на тропе, опередив животных.
Олени бежали устало, тяжело. Клубы горячего пара,
вылетая из красных ноздрей, затуманивали глаза. Ноги
с трудом передвигались. Животные благополучно
обежали россыпистые сопки и уже были близко от тех
мест, куда стремились попасть, как снова и так же не-
79
ожиданно впереди взвихрился снег. Олени бросались
то в одну, то в другую сторону, но уже было поздно,
отовсюду на них лезли волки.
Они действовали скопом, дружно. Несколько минут
отчаянной схватки — и сомкнувшийся круг разорвался.
Олени прорвались назад — в бор и, отступая от
смертельной опасности, тащили за собой кровавый след.
Стая задержалась. Меченый, провожая
прищуренными глазами удирающих оленей, увидел за краем бора
черную скалу с выступом, под которой звериное
кладбище, и облизнулся.
Рядом на взбитом снегу лежал смертельно
раненный переярок.
Меченый подал знак Шустрой.
Тяжелый прыжок, приглушенный стон — и через
минуту на снегу остались только клочья шерсти да
пятна крови.
Короткая передышка — и снова по снегу побежал
след воровской вязки. Теперь в коротких, отрывистых
прыжках волков видна была слепая уверенность в
успехе.
Вечерело. К закату собирались перистые облака. На
сугробах догорал отсвет зари. В воздухе висел морозный
шорох. Где-то в чаще стройных сосен дятел отбил
последние часы ушедшего дня, и ночь спустилась на бор.
Олени уходили в темную чащу бора. Теперь все в
лесу стало чужим. Пни, шорох падающего снега, мрак
ночи таили смертельную опасность. Молодой олень
отстал, не поспевал за матерью. Он потерял много крови
и еле-еле плелся по глубокому снегу, падал. Но страх
поднимал его, гнал дальше.
В глухую полночь олени выбрались на перевал к
Мугою, за ними, во мраке холодной ночи, терялся
сосновый бор. Дальше не пошли, ноги почти не
повиновались. У животных, казалось, притупился страх, и
опасность потеряла свою остроту. Только слух продолжал
чутко сторожить тишину. Олениха знала, что волки не
80
отстанут от кровавого следа. Только бы дали отдохнуть,
и она уведет пораненного сына ближе к гольцам и там
проживет с ним зиму.
Но снова — зловещий шорох погони. Он надвигается
быстро, неотвратимо. Опять ими овладел страх.
Животные бросились вниз с перевала, все еще надеясь уйти
от врагов.
Но всему приходит конец...
Молодой олень окончательно обескровился, ослаб.
Ноги стали непослушными, чужими, темень затуманила
глаза, все слилось с ночью. Он стал спотыкаться, все
чаще ложился. И вот случилось неизбежное: ноги не
выдержали, подломились на бегу, рухнул молодой олень
в глубокий снег и уже не пытался встать. Собрав
остатки сил, он поднял тяжелую голову и посмотрел на
свой след, откуда молча подкрадывалась к нему смерть.
Мать остановилась, тревожно промычала, но ответом
ей была тишина морозной ночи да далекий шорох
снега.
Через минуту олениха бежала навстречу волчьей
стае. Она была охвачена одним желанием — спасти
сына.
Близился рассвет, но в бору все еще было
придавлено тяжелым мраком зимней ночи.
Хищники заметили впереди мелькнувшую тень, и
тотчас же ветерок набросил знакомый запах. Стая
затаилась в сугробах.
Но олениха вовремя заметила волков, материнский
инстинкт притупил в ней страх, она не собиралась
сдаваться. Главное — сбить их со следа сына. Несколько
прыжков вперед, и олениха круто повернула влево.
Вырвалась из засады стая и беспорядочным скопом
бросилась за олеиихой.
Волки, подбодренные близостью добычи, не щадили
сил и уходили все дальше и дальше от кровавого следа
молодого оленя. Но и на этот раз глубокий снег не
позволял им ускорить развязку.
81
Вот они все, почти разом с жертвой, выкатились на
верх пологого отрога, за которым тянулся вдаль Колар-
ский хребет. Из-за дальних вершин уже сочился
холодный рассвет. Куда-то на кормежку молча летели
кедровки. Справа на горизонте оконтурились черные скалы,
все в расщелинах, с отвесными стенами. Среди них
Меченый узнал скалу смерти. Где же, как не там, быть
пиру. Только бы выгнать на скалу олениху Одним
коротким взглядом он прощупал местность, крутой склон,
ведущий к скалам, и подал знак стае следовать за ним.
Меченый свернул с оленьего следа, повел стаю в
обход. Нужно было сбить жертву с ее направления,
заставить свернуть к скалам. После гибели Одноглазой
не раз стаю выручала эта скала. Под ее отвесной
стеной прибавилось много свежих скелетов крупных
животных.
Для парнокопытных это была волчья ловушка. И
только рогач избежал участи остальных, но он ничего
не мог рассказать другим, стая же за его смелость
заплатила жизнью Одноглазой.
Волки опередили олениху и стали теснить ее к
мрачным скалам. А та и сама решила искать спасения на
утесах, поднимающихся высоко над Бэюн-Куту. Горы с
крутыми склонами — ее родина. Она видела, что там, у
верхней грани обнаженных громад, есть выступ, только
бы попасть на него, а тогда можно наверняка спастись
от любой стаи хищников.
Олениха не впервые пробиралась к этим скалам. Все
ей там было давно знакомо. Весною она любила
отдыхать на карнизах, нежась на солнышке. В летние
знойные дни она выходила на утесы, торчащие высоко над
провалом, и на ветерке спасалась от гнуса. Бывала она
там и зимою, в период затяжной пурги. Но теперь ее
гнала туда лютая стая Меченого.
Оставалось совсем немного каменистого подъема до
знакомого выступа, как вдруг волки оторвались от ее
следа и бросились вниз, к подножию скалы, где уже со*
82
бралось воронье и хищная мелочь. Это насторожило
олениху.
Собрав остатки сил, олениха с трудом выбралась на
верх скалы. Уже близко и до края выступа.
Обрадовалась. А сзади матерый волк настигает ее, торопит. И в
тот самый момент, когда олениха сделала последний
прыжок, чтобы проскочить в щель на выступ скалы,
позади, совсем рядом, громко щелкнула пасть хищника,
едва не успевшего поймать ее за заднюю ногу. Но
дальше волк не посмел сделать и полшага. Не повторил
ошибку матери. Он был в прошлую зиму участником
той последней охоты, когда Одноглазая расплатилась
жизнью за неосторожный шаг у этого выступа.
Внизу под скалой скопилось много хищников.
Макушки деревьев облепили вороны, на снегу были
заметны свежие следы соболей, колонков, сбежавшихся
туда со всего бора, всюду по веткам шныряли кукши.
Волки лежали, сторожко поглядывая на выступ, где
стояла олениха. Чуть что: послышится ли шорох или
сорвется оттуда камень,— они вскакивали и замирали
в ожидании, не упадет ли следом за камнем и добыча.
Прибежал молодой горностай. Судя по тому, с
каким любопытством зверек осматривал местность, было
ясно, что он здесь впервые. Перебегая от колоды к
колоде, горностай то припадал к снегу, прячась от
наблюдавших за ним воронов, то взбирался на пень и
жадными глазами искал ответа — зачем так много хищников
скопилось здесь и чего ждут они, посматривая на
скалу?
Солнце поднималось все выше и выше, обливая
ярким светом обширную страну Бэюн-Куту. По дну
глубокого ущелья еще плавали прозрачные остатки
тумана. Но день тянулся в бесконечной зимней тишине.
И только изредка в нее врывалась злобная грызня
росомах, сцепившихся в нетерпеливом ожидании поживы.
Все хищники жадно следили за вершиной скалы, где
шел молчаливый поединок между оленихой и волком.
83
Но там все было спокойно, и, кажется, никому не
грозила опасность.
Миновал полдень, солнце повисло низко над
горизонтом, а у скал и теперь ничто не изменилось. Всех
мучил голод. Олениха, привыкшая по два-три раза з
день набивать свой огромный желудок пищей, теперь,
как никогда, ощущала голод. Она обгрызла на
ближайших камнях налипшие лишайники, выдрала из щелей
скалы корневища растений, обглодала ветки карликовой
березки, что свисала над выступом, но все это не
заглушало голод. Однако больше всего ее мучила усталость.
Ноги ослабли, а тело все больше тяжелело. Она хотела
прилечь, дать им передышку, но площадка оказалась
слишком узкой, короткой, скошена набок, на ней можно
было только стоять, да и то с трудом. Значит, и
отдохнуть она могла, только покинув скалу. Но волк не
уходил от прохода, ждал, ни на минуту не отрывая глаз
от жертвы.
Поединок продолжался все так же молча,
терпеливо. Оленихе никогда не приходилось быть так близко
со своим заклятым врагом, и она не понимала, почему
от его взгляда у нее слабеют мышцы, подкашиваются
ноги? Она отворачивала голову, закрывала глаза, но
снова и снова ловила голодный взгляд волка. Теперь
олениха впервые ощутила пропасть, что таилась за
гранью крошечной площадки. И ей стало страшно.
А день уже заканчивался. Скрылось солнце. Из
мрачных расщелин выползала ночь, обнимая синим мраком
лесные пространства. Все чаще и чаще стали
скатываться камни с выступа. Хищники заволновались. Воронье
безудержно орало. Шныряла четвероногая мелочь.
Волки уже не ложились, злобно сторожили друг друга.
Иногда они подходили к скале и, став на задние ноги,
начинали нетерпеливо царапать когтями стену, оставляя
на граните замысловатые бороздки.
Олениха осунулась, искривился хребет, взгляд
потускнел. Она не раз падала коленками на острые кам-
84
ни, но еще находила в себе силы подняться, еще
собиралась сопротивляться, жить. Но стоять не было сил и
некуда податься, всюду смерть. Ноги окончательно
ослабли, подломились, и олениха упала на острые камни
выступа. Она уже не ощущала боли. Задние ноги
попали в пустоту и беспомощно повисли над пропастью.
Загремели, скатываясь, обломки. Волк бросился было
вниз, но что-то задержало его. Олениха невероятными
усилиями приподнялась на передние ноги, закрепилась
еще, хотела встать, взглянуть на знакомые утесы, на
родную тайгу и тот далекий, маячивший в темноте, Ко-
ларский хребет, где оставила сына, но глаза уже ничего
не различали...
Внизу вдруг раздался вой стаи. Олениха так и не
поднялась. Вой лишил ее последних сил. Откинув
голову, как бы облегчая падение, она сползла с грани
выступа и вместе с камнями полетела в пропасть...
Когда взошла луна, хищники закончили расправу.
Меченый лежал у сосны. Глаза его слипались, голова
лежала на передних лапах Шустрой, и та лениво
зализывала черную шерсть на загривке вожака.
У останков оленихи шла обычная грызня мелких
хищников. Кричало голодное воронье. Груда костей
пополнилась. На стенках скалы появились новые
царапины.
Ill
Кругом привычный покой зимней ночи. Синие тени
разбрелись по бору. Воздух чист, беззвучен...
Лось постоял, послушал... Весь на виду, при лунном
свете он кажется великаном. Прет из него силища
звериная, и кажется —нет ей равной. Грудь у лося
широкая, мускулистая, шея короткая, толстая. Шуба на нем
темно-бурая, длинношерстная, теплая, на ногах высокие
бледно-желтые чулки.
85
Давно живет лось в Бэюн-Куту. Никого не обижает,
ни с кем не ссорится.
Зайчишка заметил сохатого и не отстает от него.
Знает косой, что сломанная лосем березка вершиной
ляжет на снег.
Зайчишка доволен, идет за великаном, похрустывает,
шевелит ушами, то и дело продувает нос.
Неизвестно откуда набежавшее облачко заслонило
луну, и бор помрачнел. Погас свет на сугробах. В
свинцовой тишине то треснет старое дерево, то пикнет
сонная синичка, то ухнет, оседая, снег. Однако эти звуки
не беспокоили ни лося, ни зайца.
Так продолжалось долго. Голод утолен, можно и
отдохнуть. Но вот что-то встревожило лося. Он
вздрогнул, замер в испуге, приподнял высоко голову, и изо
рта выпала на снег веточка. Затяжным глотком зверь
потянул в себя воздух, и в больших круглых глазах
отразился страх. Лось прыгнул, но, еще не веря себе,
задержался. Повернув голову в сторону разложины, что
синела за краем бора, еще раз потянул ноздрями и,
ломая широкой грудью чащу леса, рванулся в глубь
бора. Следом за ним уползал треск сломленных
кустов.
Зайчишка с перепугу припал к снегу, затаился. Он
решил, что где-то близко появилась сова. Лежит, не
дышит, слушает. Приподнял голову — никого не видно. Но
вот издалека долетел странный шорох.
Что бы это могло быть? Заяц вскакивает, крутит
головою, прядет длинными ушами. А шорох становится
яснее, приближается и уже заполняет ближнее
пространство.
Да ведь это волки! Спасайся!.. И его ноги
замелькали по бору.
Косой так наддал, что и не заметил, как с ходу
налетел на валежник. Только пыль взвихрилась и
бросила зайца на табун уснувших косачей. Всполошились
птицы, крик, шум. Вырываясь из снега, они били зайца
86
крыльями, царапали бока, а у того задрожало
сердечко, ноги онемели, понять не может, что случилось.
— А-а-а! — заорал он на весь бор.
Вот рядом треснул сук, и что-то черное, огромное
заслонило луну, больно ударило зайца когтистой лапой, и
еще раз, и еще — вдавило глубоко в снег.
Это бежала стая Меченого.
Тут уж не до зайца! Не время связываться с
мелочью, когда впереди лось. Только бы взять его... И
волки, напрягая силы, замелькали под сводом
потускневших сосен.
Но не так просто загнать зимой крупного зверя по
глубокому снегу! У него ведь метровые ноги, пошел и
пошел, только сучья трещат, да из-под широких копыт
белая пыль поднимается.
А силища какая: ногою хлестнет — из одного волка
два станет; рогом ударит — насквозь прошибет. Зря стая
с ним связалась, не догнать! Далеко ушел и все
норовит логами, где глубже снег. Понимает, что делает.
Волки бегут по брюхо в снегу, передний грудью путь
прокладывает.
Лось уходит в глубь бора, в самую чащу леса и все
махом, без передышки. Много пробежал, ой, как много,
хищникам не догнать! Только перед рассветом он попал
в знакомый лог, куда спешил. Тут уж его никто не
потревожит: глушь, чаща, к тому же место кормистое,
можно беспечно прожить много дней.
Лось затормозил бег. Тяжелое дыхание выдавало
усталость. Он казался еще более неповоротливым, еще
более грузным.
Лосю, как никогда, хотелось прилечь, уставшие ноги
требовали передышки. Он теперь не верил тишине,
лишился покоя. Кочки, пни, тени деревьев пугали его, он
подолгу всматривался в густой сумрак леса. Но
усталость брала верх, и зверь сдался. Через минуту он
лежал на снегу, разбросав ноги, откинув рогатую
голову.
87
Его и сонного не покидала тревога. Тяжело дышал,
ерзал всеми четырьмя ногами по снегу, удирая от кого-
то, и, наконец, вскочил, шарахнулся в сторону, да вдруг
остановился, не узнав места, в котором оказался.
Ноздри раздулись, уши поднялись торчмя, мутными глазами
смотрел на свой след, прикрытый сумраком. Вокруг
тишина, ничто не шевелилось, только мороз немою
поступью бродил по бору, и где-то далеко знакомо
постукивал дятел,— значит, уже утро.
Зверь осмотрелся, пошагал по скрипучему снегу,
постоял у края осинника, послушал... В коротком сне не
отдохнули ноги, наоборот, еще больше расслабли.
Только длительная передышка могла вернуть силы лесному
великану, и он тяжело, безвольно опустился на землю.
Но сон на этот раз был еще короче, да, вернее, он и не
начинался. Лось не успел закрыть глаза, как из
далекого края бора в утреннюю тишину просочился еле
уловимый звук — то где-то далеко, на его следу, выл
голодный волк.
Лось вскочил. Вой повторился, еще более заунывный
и жуткий.
Лось, не разбираясь, что впереди, бросился по чаще
в глубь лога.
Какая страшная сила была в волчьем вое! Легкими
прыжками Меченый рассекал снег. В его движениях не
было торопливости, будто понимал волк — куда бы ни
бросился лось, как бы ни петлял по тайге, а уж коль
отдал свой след волкам —не миновать ему схватки со
стаей.
Глубокий снег изматывал волчью силу, но впереди
богатый пир, не важно, где и когда он будет, у
хищников хватит терпения дождаться. И они упрямо
пробивались вперед, по следу лося. Казалось, сам лось манил
их за собой к развязке.
Только к полудню стая наткнулась на лежки в логу,
где перед утром отдыхал зверь, и там задержалась.
Требовалась хотя бы небольшая передышка, ведь впереди
88
еще большой и трудный путь, полный неизвестности.
Все знали, что лось просто так не дастся.
Волки задержались, Меченый вышел вперед.
Опираясь на крепкие ноги, он приподнял злобную морду к
небу и завыл, он потрясал бор своим могучим воем, гнал
сохатого дальше и дальше, не давал отдохнуть и
покормиться.
Во второй половине дня расстояние между стаей и
лосем резко сократилось. Лось стал петлять, бросался
куда не нужно, участились лежки. Животное
изнемогало от собственной тяжести. Близость добычи
подбодрила стаю. Все настороженно следили за Меченым, ждали
сигнала, чтобы броситься вперед или затаиться. Вот-вот
где-то близко должна мелькнуть темная тень зверя —
и тогда...
Чуткое ухо сохатого давно уже уловило позади себя
надвигающийся шум. Теперь только схватка и могла
решить судьбу лесного великана.
Но пока что он — вот уже сутки — уходит от погони.
А тем временем солнце скрылось за гольцами, разлив
по тайге розовый свет угасающего дня.
Последняя надежда на горы, на глубинный снег. Вот
уже в просветах леса мелькнула лысая гора, окутанная
холодным сумраком. Последнее усилие, и он вырвется
из леса.
Но Меченый понял, чего хочет лось, увлекая стаю к
заснеженным отрогам. Он подал знак Шустрой
перерезать сохатому путь, завернуть его в бор.
Лось, раздвигая грудью чащу, выкатился на
последнюю поляну, остается преодолеть небольшую крутизну,
и он окажется за бором, в зоне глубоких снегов.
Скорее, скорее туда, там спасенье! Лось наддал, не жалея
сил. Но волки не зевали, и для них наступила
решительная минута. Вот левее и впереди мелькнула темная
тень Шустрой. Волчица шла под острым углом к лосю,
сокращая расстояние огромными прыжками. Увидев ее,
сохатый на какое-то мгновение остановился, но вдруг,
89
словно опомнившись, решил пробиваться за лес, не
захотел свернуть, полез напролом. А сзади и тоже
немного левее перегоняла его разгоряченная стая.
Не успел он сообразить, что делать, как Шустрая
прыгнула на него и острыми клыками резанула по боку.
Лось бросился на хищника, но что-то больно прилипло
к груди, к задним ногам, впилось в загривок, стало
давить к земле. Пошатнулся зверь, поплыл мимо лес, тьма
замутила глаза, подкосились ноги великана, и он со
страшным стоном повалился на обагренный кровью
снег.
Но волки не успели начать расправу. Лось вскочил
на ноги. Откуда и сила взялась! Два-три стремительных
поворота, сильный бросок вперед — и от навалившейся
на него тяжести осталась только боль. Стая отскочила,
скучилась, готовая к новой атаке. Лось бросился на
противников, бил передними и задними ногами,
размахивал рогастой головой, и на снегу остался труп волка-
переярка. Теперь скорее в бор, подальше от этого
места, от проклятого волчьего запаха!
Оторопевшая стая задержалась. Меченый подошел
к убитому волку и предупреждающим взглядом окинул
стаю. Никому не разрешил подойти, но дал стае
маленькую передышку.
Лось пугливыми шагами отмерял тайгу, с трудом
передвигаясь по глубокому снегу.
Местность, по которой уходил великан от
смертельной беды, волки знали хорошо, все там было волкам
знакомо: и холмы, и перелески, и ключи. По следу зверя
было видно, что он пробивается к озеру Амудиго.
Меченый решил дать ему возможность добраться туда.
Вожак оттеснил Шуструю, и засеребрилась снежная
пыль под упругими волчьими прыжками. Уже
перевалило за полночь. Большая круглая луна освещала путь
уставшему лосю. Ослаб зверь, еле бредет, тяжело
перешагивая через валежник, обходя бурелом, завалы,
нехитро путая свой след. А сам зорко оглядывается, насто-
90
раживает уши, нюхает воздух, не уверен, что волки
совсем отстали от него. Скорее бы до озера, там, в
осиннике, много корма и глушь, лучшего места для отдыха не
найти. А потом он непременно уйдет за те дальние
горы, что видны у горизонта, и никогда не вернется в
Бэюн-Куту.
Чу, вроде шорох послышался сзади?.. Лось повернул-
ся и оторопел: его настигала стая. Куда бежать? Он
снова проявил упрямство, не свернул с намеченного
пути. А этого-то и нужно было волкам. Окружив его сзади
полукругом, стая спокойно вела жертву в желанном для
нее направлении.
Вот они миновали последние холмы. Впереди марь,
дальше редколесье, а за ним, в сизом мраке зимней
ночи, блеснуло скользкой зеркальной гладью озеро Аму-
диго.
Лосю надо бы остановиться, у него уже не было
сил бежать, сперло дыхание, ноги онемели. А волки уже
перерезали путь в бор, набегали сбоку, теснили к озе-
РУ-
Увидев перед собой ледяное поле, лось застопорил
бег. Он бросился назад, и все смешалось в яростной
схватке, покатилось по снегу огромным шаром. Упал
лось, да, видно, не пришел еще ему конец, вскочил,
стряхнул с себя вцепившихся волков, но в бор не смог
прорваться, задержали его хищники на берегу.
Теперь лося всюду окружала смертельная опасность.
В его распоряжении был крошечный клочок земли и
ничего больше. Впереди разъяренная стая, а позади
скользкий лед, только ступи на него —сразу
поскользнешься, упадешь —и конец, без борьбы, без
сопротивления.
Волки не медлили* даже маленькая передышка
могла испортить дело. Короткий сигнал Меченого.
Обезумевшая от голода стая бросилась на лося. Но тот не
отступил. Грозно заработали его ноги, взметнулись над
врагом страшные рога.
91
Волки наседали с трех сторон, разом теснили
бородача на лед. Тот продолжал сопротивляться. Один волк
уже корчился в предсмертных судорогах, с
раздробленным черепом, другой втоптан в снег. Но великан
потерял рог, поранил переднюю ногу.
От запаха свежей крови волки стервенели, не щадя
себя, лезли напролом. Это была последняя схватка.
Лось бился отчаянно и, незаметно отступая, вдруг
почувствовал под копытами задних ног скользкую
поверхность льда. Бросился он вперед, но наскочил на
Меченого. Острыми клыками впился хищник в горло, рванул
когтями грудь, повис живой тяжестью. Лось вздыбился,
но задние ноги поскользнулись, поползли, и он рухнул
на лед.
Стая навалилась всем скопом.
Великан, даже лежа, все еще не сдавался. С трудом
он достал передними ногами шероховатый берег,
приподнялся... В последний раз он слышал, как привычно
шумел сосновый бор, слышал голос старого ворона,
видел заозерные хребты, куда хотел попасть.
Лось собрал остатки сил, приподнял отяжелевшую
голову и могучим ревом потряс окрестности Амудиго...
IV
Из Бэюн-Куту уходила ночь. По бору пробежал
предрассветный ветерок, чуть-чуть коснувшись вершин
сосен. Туман поднялся и лениво пополз по долине. За
холмом одиноко стукнул дятел и смолк, словно чего-то
испугавшись.
Меченый встал с нагретой лежки, хотел потянуться,
но вздрогнул от холода и злобным взглядом окинул
волков. Те подняли головы, насторожились.
В тайге было пустынно; ни звука, ни шороха й ни
единого следа, всюду покой, будто никому и не нужен
этот новый холодный день. Только мороз, крутой, ко*
92
лючий, шарит по чаще в поисках жертвы, да изредка
взвывают голодные волки.
Много дней стая обитает на пригорке. Наступила
длительная, очень длительная голодовка. Бэюн-Куту
завалило снегом, многие места стали недоступными
даже для лосей или оленей. О волках нечего было и
говорить. Они покинули насиженные места в сосновом
бору и перекочевали к Мугою. Но и тут не так просто
добыть кусок мяса.
Только в последнюю луну стае удалось зарезать
оленя, случайно появившегося возле Мугоя. С тех пор —
голод.
Меченый пристально оглядел береговой лес,
окутанный морозной испариной, покосился на зарю и, подняв
морду к небу, протяжно завыл. Пробудилась тайга,
побежало по сонному бору печальное эхо и затерялось
где-то далеко-далеко в ночном пространстве.
В этом вое, в этих заунывных звуках — вся волчья
душа —злая, угрожающая, исполненная беспредельной
тоски, голодная...
Вожак задержал свой взгляд на вершинах Колар-
ского хребта, и в его взгляде вспыхнул огонек. Меченый
вытянул передние лапы вперед и глубоко вонзил когти
в примятый снег. Стая поднялась. Все волки повернули
головы в сторону хребта.
К вожаку подошла Шустрая. Она была измучена,
бока ввалились, спина сгорбилась, но волчица
сохранила легкую походку, покорность и была по-прежнему
рабски преданна Меченому.
Меченый решил увести стаю с Мугоя. Ждать было
нечего. Но в бор, где бродили сохатые, олени, где много
всякой съедобной мелочи, путь прегражден глубоким
снегом. Надежда только на те черные гребни скал, что
бегут от подножья гор к вершинам й дальше стенами
обрамляют отроги Колара...
Стая спустилась к Мугою, пробежала берегом до
93
первого ключа и по нему свернула к хребту, к голым
вершинам, поднявшимся в небеса. Да, то были суровые
горы. Лес задержался далеко внизу, в бессильной
попытке преодолеть сползающие со склонов россыпи. На
камнях ютились только мхи и лишайники. На пологих
изломах росли карликовые деревья.
Тут родина бурь, холод, вечный туман. В непогоду
ударит мороз, завоет пурга, ветер взвихрит сухой снег,
сдувая его с острых гребней отрогов и обнажая
бледно-желтый ягель, прилипший ржавыми пятнами к
камням.
На хребте, среди бесконечных каменных развалин,
настывших от длительной стужи, было в ту зиму еще
более пустынно, чем в тайге. Тучи закрыли солнце,
зимний день совсем помрачнел. В вышине прорвался
ветер. Похолодало, и макушки скалистых гор накрылись
шапками тумана. Ожидалась пурга...
Волки продолжали пробиваться к вершине ключа.
Впереди Меченый расклинивал могучей грудью снег,
хватал его пастью, жадно глотал, пытаясь поддержать
силы. Следом плелись уставшие волки. Началась пурга.
Надо бы задержаться, найти затишье и переждать
непогоду, но белогрудый вожак решил не медлить. Он
следил за стаей, не отстанет ли кто.
Воровская вязка с трудом дотянулась до вершины
ключа. И вдруг шум и запах добычи! Это —семья
старой лосихи, вспугнутая волками, удирала по
глубокому снегу. Стая задержалась, догадавшись, что от них
уходит удача, бросилась было за лосями, да где же
догнать?! Повернув озлобленную морду в сторону
удалявшегося шума, волки долго стояли в нерешительности,
но Меченый на этот раз пощадил стаю. Видно, надеялся
вожак, что там, на Коларских гольцах, куда
пробивался, его ждет более легкое дело...
Не на шутку разыгралась пурга. Ветер проносился
по вершинам сосен, гнал сыпучий снег, заволакивал
94
чернотою ближние гряды гор и подходы к ним. Види*
мость закрылась. Но для волков не обязательно иметь
зримые ориентиры, они и так угадывают нужный путь
безошибочно.
Воровская вязка продолжала пробиваться к
подножию. Меченый впереди. В тяжелых походах он никому
не доверял стаю. Ветер залепил его морду снегом. Он
все чаще поворачивался назад, торопил волков. Те
приотстали, растянулись, не было сил сопротивляться
бурану, холод пронизывал тело.
Худо голодному волку в непогоду!
Все же стая выбралась из леса на снежный
гребень. Идти стало легче, но буран свирепел. Ожили
безмолвные скалы, завыли щели. Ветер поднимал столбы
снежной пыли, бросал их на стаю, преграждал ей путь,
и Меченый остановился.
Волки сбились в кучу, залегли с подветренной
стороны гребня, почуяв затяжную непогоду.
Холодно, страшно холодно на гольцах, среди
обнаженных громад и черных провалов. Там от стужи
трескаются скалы, лопаются камни.
На третий день предутреннее небо посветлело, стих
ветер. Кругом чистый снег. И только на рубцах отрогов,
убегающих к заснеженным вершинам, еще отчетливей
видны выщербленные зубья.
Было бы странным увидеть на такой высоте, среди
суровых скал, живое существо, сумевшее пережить
затяжной буран.
Но чьи это следы — отпечатки копыт, глубоко
вдавленных в снег? И как их много! Они уходят ввысь,
пересекая седловины, извиваясь по карнизам скал. Бегут
по таким кручам и над такими обрывами, где чуть
ошибись, не встань твердо на выступ — и костей не
соберешь.
То ранним утром прошло стадо снежных баранов.
Это они обитают на заснеженных вершинах Колара.
95
В непогоду стадо спасалось под навесами скал, веря,
что находится на недосягаемой для врагов высоте. Но
в первый день пурги бараны услышали вой волка и
всполошились, никак не ожидая такой близости. Надо
бы бежать, да кто рискнет по такому бурану! И они
остались под скалами в тревожном ожидании. Но как
только утихла погода — бараны покинули обжитое
место и направились к соседним отрогам.
Впереди старый вожак. Много раз он встречал и
провожал зиму, менял шубу, голодал, мерз, изнывал
от жары и гнуса, пока не стал опытным вожаком. Его
стадо, состоявшее весною, летом и осенью только из
самцов, не знало забот. Оно пользовалось лучшими
угодьями и зимовало в сравнительно теплых пещерах. Летом
же вожак уводил стадо на вершины, поближе к снегам,
куда никто, кроме него, не знал прохода. Там бараны
отдыхали после голодной зимы и на зеленых лужайках
накапливали жир. Так прошла его жизнь среди скал и
вечных снегов. Пришла старость. Отяжелели его рога,
притупились копыта, сузились прыжки. Поздно стал
линять. Удлинились и тропы, все труднее и труднее стало
преодолевать расстояния. И все же вожак оставался
вожаком, еще был при силе и хорошо видел, а
зрение для снежного барана — не последнее
достоинство!
Стадо уходило каменистым гребнем на закат. Вожак
лучше других знал, что обещает баранам волчий вой, да
еще так близко, как это было в тот раз перед пургою.
Волки хотя и редкие гости на гольцах, но стадо
однажды уже натыкалось на следы их набегов.
Вот и вершина гребня. За высоким выступом,
которым заканчивался гребень,— бесснежная россыпь,
прикрытая пятнами ягеля. Стадо задержалось, чтобы
наконец-то, после длительной непогоды, утолить голод. Стадо
состояло из молодняка, самок и самцов всех возрастов;
только зимою снежные бараны и объединяются в сме-
96
шанное стадо, в другое же время самцы держатся строю
обособленно и обычно занимают верхнюю, более
недоступную, зону гольцов.
Бараны разбрелись по россыпи и кормились. А
вожака не покидала тревога, тут уж не до корма! Он
поднялся на выступ — да так и замер там, повернув голову в
сторону следа.
Баран был весь на виду. Его толстые и непомерно
тяжелые рога у основания почти соединились, а концы
выкрученные наружу, как бы притупились и слегка
размочалились. В период их роста каждый год оставлял
на них глубокий рубец. Их теперь тринадцать,
последние же несколько лет остались почти не отмеченными
на рогах. На лбу белое пятно. На фоне заснеженных
гор барана трудно заметить постороннему глазу.
По голубому небу плыло яркое солнце, взбираясь
все выше и выше. Вожак ничего не заметил и спустился
к стаду. Но тревога не улеглась...
Меченый вел стаю дальше, выше, ближе подбираясь
к поднебесью. И стая слепо бежала за вожаком.
Колар был весь на виду. Буран сдул снег с верхних
граней отрогов, и они чернели, словно ребра какого-то
погибшего чудовища...
Стая добралась до седловины.
Куда идти? Нигде никакого признака жизни, только
холодные камни да твердые, отполированные ветром
надувы нависают над пропастью.
Меченый напряженно всматривался в зазубренные
грани откосов, окружавших седловину. Прежде всего
надо было найти свежие следы баранов, запах добычи
придаст волкам силы. Но где? Он не знал, где лежат
проходы, которыми пользуются бараны, кочуя по
вершинам. Впереди черная бездонная пропасть, справа
россыпь взбирается по крутяку к небу, а слева —
снежный склон, за которым чередуются оголенные гребни.
Туда и решил пробраться вожак. Стая уже тронулась с
4-15
97
седловины, как вдруг почва под ногами потеряла
устойчивость! Вздрогнули, закачались камни!
Волки в страхе замерли, сбившись в кучу.
Чудовищный грохот обвала потряс горы. Сползая
вниз, обвал слизывал с крутых откосов
полуразрушенные скалы, дробил их и вместе со снегом бросал в
бездну.
Но даже теперь Меченый не сдался. Им руководило
одно желание — найти баранов и утолить голод.
Стая подобралась к склону и по твердой корке
отполированного снега зышла на верх гребня. Оттуда
волки впервые увидели с высоты свою страну
Бэюн-Куту, сосновый бор, извилистую ленту Великого Мугоя,
выкрой заледеневших марей и озер. Непривычными
показались открытые дали, захотелось в тайгу, под
сумрачный свод леса, подальше от обширного неба, от
каменных нагромождений и обвалов. Но желание вожака
оставалось неизменным — все выше к угрюмым скалам.
За гребнем волки увидели узкую полоску надува и
на нем взбитый снег. Меченый трижды глотнул воздух
разгоряченными ноздрями и подал знак стае — не
отставать. Да и остальные волки уловили запах добычи.
Это по надуву прошло стадо баранов. Следы были
свежие, хорошо заметные и пахучие. Вожак решил
догонять стадо, непременно застать его на утренней
кормежке, иначе бараны уйдут в скалы отдыхать, и тогда
придется до вечера, а то и до утра вновь мириться с
голодом. Запах добычи подбодрил волков, и они
дружно следовали за Меченым.
Путь по следу стада баранов оказался для хищников
непривычным и трудным. Он шел по щелям скал, по
граням откосов, обходил подозрительные надувы. От
волков требовалось колоссальное напряжение сил, чтобы
преодолевать крутизну, прыгать по узким карнизам.
Солнце одиноко висело над Коларскими гольцами. От
настывших скал было страшно холодно. В звонком гор-
98
ном воздухе ни звука, ни шороха, всеобъемлющий
покой— так всегда бывает в горах после затяжной
непогоды...
Стадо заканчивало кормежку. Старые бараны
лежали, обозревая местность и лениво пережевывая корм.
Самки еще бродили по россыпи, срывая непритоптан-
ный ягель. А ягнята резвились. Они прыгали, бодались,
но надолго не покидали своих матерей.
Вдруг тревога. Круторог выскочил на выступ и замер,
охваченный желанием разгадать, что за тени появились
на следу стада. Ему вспомнился вой перед пургою, и
острые глаза вожака угадали волков. Волки уже
миновали последнюю седловину, бегут на верх гребня. Стадо
на ногах, скучилось, готовое следовать за вожаком. Тот
еще не сходил с выступа, словно не верил глазам.
Но вот снизу долетел отчетливый шорох и стук
камней. Стадо сорвалось с места, покатилось по россыпи,
стало взбираться на верхние уступы скал. Бараны были
слишком уверены в своих способностях лазить по
обрывам, чтобы поверить в опасность.
Но ради осторожности надо было держаться
подальше от врагов. И только старый круторог понимал, что.
сулит стаду чужой шорох. Годы научили его быть
недоверчивым, а глаза не раз видели под гольцами следы
набегов Одноглазой.
С уступов на карнизы, по узким коридорам, стадо
выбралось на верхнюю грань цирка и там задержалось.
Бараны считали себя на этой высоте вне опасности.
Теперь можно было и отдохнуть после такого
напряженного бега. Животные разлеглись кто где мог — одни на
плосковерхих камнях, другие на снежных надувах, а
молодежь, воспользовавшись остановкой, продолжила
незаконченные игры. Но круторог на ногах, глаз
сторожит каменистые ребра отрогов.
Вот снова стукнули и прогремели камни, только
теперь с противоположной стороны. Круторог стреми-
4*
99
тельными прыжками уводит послушное стадо дальше по
грани цирка. И вдруг неожиданность — впереди на
камнях вырос волк, второй... Бараны бросаются назад,
пробегают неудачную стоянку, но ниже тоже
появляются волки.
Бараны скопом бросились к скалам, нависающим
шероховатыми стенами над цирком. Круторог впереди.
Он вел стадо опасным проходом вниз, бросаясь с
карниза на карниз и преодолевая щели затяжными
прыжками. Животные, охваченные паникой, еле поспевали
за ним, толкали друг друга, в спешке сбивались с
нужного направления, обрывались с уступов. Замелькали по
мрачным гранитным откосам серые комочки, с
грохотом покатились вниз камни, сбитые копытами.
Меченый, выскочив на выступ скалы, задержался.
Не пройти ему было следом баранов, не удержаться на
скользких прилавках, хотя его лапы и вооружены
острыми когтями. Он видел, как стадо спустилось на дно
цирка и, сбившись в кучу, остановилось на берегу
заледеневшего озерка, но вдруг бросилось дальше, стало
взбираться на противоположную скалу и затерялось
среди серых заснеженных обломков. Следом за стадом
уползал затихающий стук камней.
Вожак проводил добычу жадными глазами.
Непримиримый голод был ему верным советчиком. Стая
собралась возле вожака. Меченый осмотрел местность,
еще раз прислушался и повернулся к стае. Все были в
сборе. Еле уловимым движением он дал понять Шустрой
обойти с двумя волками цирк по верху скал. А с
остальными решил спуститься боковым, более доступным
гребнем вниз и дальше преследовать баранов по
следу.
Стая разошлась, и тишина объяла заснеженные горы.
Мир и спокойствие, казалось, навсегда воцарились над
Коларскими гольцами. И только изредка беспричинно
сорвавшийся камень простучит, скатываясь на дно
цирка по шероховатой скале.
100
Стадо баранов, спасаясь от врагов, уходило
трудными проходами. Крутые откосы, скользкие карнизы,
частые расщелины изматывали силы исхудавших за
холодную зиму животных. Старый вожак то и дело
выскакивал на островерхие камни, чтобы выбрать дорогу
дальше и оглянуться — не появились ли волки на следу.
Тяжелее всех бежали самки, у которых скоро должны
были появиться ягнята. Стадо растянулось. Животные
стали терять друг друга, и старый вожак задержался.
Внезапно снизу, из глубины расщелины, только что
покинутой стадом, донесся протяжный вой волка.
Стадо всполошилось, поскакало по шаткой россыпи.
Все медленнее бег стада, но уже виден высоченный
голец, изъеденный щелями, весь заваленный обломками
скал, куда стремился попасть круторог. Но опять
впереди— волки!.. Стадо разом хлынуло вверх, но крутизна
теперь оказалась недоступной. Бараны, сбившись в
кучу, задержались, охваченные страхом. Одно спасение —
отступать своим следом, но и там — волки!.. Отступать
некуда. Самки еле стоят на ногах. И круторог решился
на отчаянный шаг...
На следу баранов появились Меченый и Шустрая.
Остальные, опередив стадо, подкарауливали его на
гряде. Теперь и бараны, и волки видели друг друга. С
минуту все были в оцепенении. И вдруг от стада
оторвался крупный самец и на глазах у волков поскакал
огромными прыжками по уступам вниз к снежному полю, что
прилипло к гладкому откосу. Это был старый вожак —
круторог.
Меченый и Шустрая опередили его и замерли в
ожидании, вот-вот остальные волки нагонят барана на них,
и тогда уже наверняка быть пиру.
Круторог перескакивал с выступа на выступ,
бросаясь то вправо, то влево, увлекая волков за собою. Он
заметил подкарауливающих его двух волков, отскочил в
сторону и на виду у своих врагов одним огромным
прыжком бросил себя на снежное поле. Волчья стая устреми-
101
лась за ним. Два-три прыжка —и они уже настигнут
барана. Еще мгновенье... Но что это! Под ними
двинулся снег, разорвался и, захватывая круторога с волками,
пополз, набирая скорость, в пропасть.
Грохот сползающего обвала оглушил горы. Стадо
баранов бросилось по гребню. А Меченый и Шустрая,
отскочив в безопасное место, долго прислушивались, как
где-то далеко внизу все еще продолжал кудахтать
обвал...
Так закончила свое существование стая белогрудых
волков. На другой день Меченый и Шустрая покинули
Бэюн-Куту. Они пробирались на восток в чужую далекую
страну. Вел их туда старый ворон.
1
Осень высветлила тайгу, и потому выше и голубее
стало студеное небо, открылся простор и потекли по нему
на юг стаи птиц.
Пора и нам прибиваться к дому, возвращаться в
обжитые места. За восемь месяцев скитаний по безлюдью
Приохотского края мы устали уже от прелестей дикой
природы, потянуло нас к родным очагам. Оставалось
проинспектировать последнее подразделение экспедиции и на
этом — маршрут закончен...
Наш караван из двадцати вьючных оленей плелся по
топкой низине. Люди устали. Расстояние сокращалось
скупо, и все же нам удалось в этот день добраться до
темного ельника на берегу Зеи. Костер и чай с
горячими лепешками достойно завершили сегодняшний
переход.
После ужина вызвали по рации штаб. Не успел
радист подать позывные, как сразу послышалось тревожное:
— Срочно... срочно... срочно начальника экспедиции...
Чувствуя недоброе, я взял в руки микрофон:
— Начальник экспедиции слушает.
— Говорит Плоткин,— узнаю торопливую речь
заместителя,— несчастье... Потеряна связь с подразделением
Харькова Виктора Тимофеевича. Два дня назад от него
вернулся проводник. Месяц назад Харьков отправил его
с другим проводником домой, а сам с людьми ушел на
запад, на Экимчан. Перед тем они попали под большой
таежный пожар...
— Есть новое о Харькове?
— Связались со всеми полевыми станциями — Эким-
104
чаном, Тугуром, приисками — ничего утешительного. Два
дня ищем с самолета. Нигде никого!
— Что еще?
— Топографу Закусину и наблюдателю Виноградову
приказано прекратить работы и направиться со своими
людьми в поиск. Выброшены две группы парашютистов
на западный край Удских марей. Считаю ваше присутст*
вие крайне необходимым.
— Когда и кто последний был у Харькова?
— Инспектор Кочубиевский, месяц назад.
Говорит, Харьков заканчивал работу и должен был в начале
сентября прибыть в штаб.
— Когда Харьков отпустил проводников?
— Более двадцати дней назад.
— Понятно. Мы находимся в устье Лапшака. К утру
сплывем до Морозовской косы. Там ждем самолет.
— Понял. Самолет будет на косе. Счастливого пути...
Часа через три мои спутники связали плот-салик, и
мы с проводником-эвенком пошли вниз по Зее.
Трудная была ночь — в напряжении, на страже: то
пробивались через длинные шиверы*, то выносил нас
поток на скалы, то приходилось усиленно выгребаться
из тиховодий.
И всю ночь не покидали меня тревожные мысли о
затерявшейся группе. С Виктором Харьковым мы много лет
делили невзгоды походной жизни. Я всегда восхищался
его отвагой, находчивостью. Неужели эти качества
теперь изменили ему? Неужели он не сумел вывести своих
людей из беды? Нет, это невозможно! И все же
тягостное предчувствие не оставляло меня. Бывают в таежной
жизни обстоятельства, когда воля и мужество не в силах
изменить хода событий.
* Шиверы — каменистые участки рек, с быстрым течением
(здесь и далее примечания автора).
105
Рассвет застал нас на Морозовской косе. Пока
отогревались у костра, прилетел самолет. Минутная
передышка мотору,— и мы в воздухе...
В Экимчане меня встретили главный инженер
Михаил Михайлович Куций и геодезист Евгений Васюткин,
прибывшие на организацию поиска.
— Что нового о Харькове? — спросил я,
поздоровавшись с ними.
— Пока ничего,— ответил Михаил Михайлович,—
завтра выходят пять групп по три человека. Запросили
еще один самолет. Ждали вас. Теперь надо разработать
общий план действий. С Харьковым явно случилось
несчастье, иначе он давно был бы здесь.
В гостинице усаживаемся за карту. Площадь,
подлежащая обследованию, огромна. Разбиваем ее на
квадраты. Делим между поисковыми группами. Решаем
вопросы связи, транспорта, снабжения. Сталкиваемся с
множеством трудностей, которые предстоит преодолеть.
Запрашиваем воинскую часть,— нужны дополнительные
группы парашютистов.
Главное — ни часа промедления, ни одной ошибки!
А в глубине сознания нет-нет и шевельнется мысль,
что мы уже опоздали, что слишком много прошло
времени...
Куций идет в райисполком согласовать план
действий. Я решаю облететь район предстоящих поисков.
Надо увидеть его своими глазами, тогда легче будет решать
все вопросы.
Самолет набирает высоту, плавно идет над высокими
горами и постепенно отклоняется на восток. Под нами —
горы, тайга, прорезанная светлыми прожилками рек,
стекающих в Уду.
Я не отрываясь вглядываюсь в плывущую землю.
Где-то здесь, в этой осенней пустыне, может быть, пря-
106
м.0 под нами, в мучительной борьбе иссякают людские
силы. Может быть, люди слышат гул мотора, видят, что
их ищут, но не могут разжечь костер, дать знать о себе.
От этих мыслей сердце сжимает боль и досада.
Дальше на восток тайга редеет, горы постепенно
снижаются, клиньями уходят в неоглядные мари*.
Глазу — простор. Теперь самолет виден издалека,
небо не застят деревья, да и гул мотора в безоблачном
небе слышен далеко,
И вдруг справа почти под нами около пятна густого
мелколесья появляется дымок. Сердце на миг замирает,
перехватывает дыхание. Пилот делает разворот,
обходит перелесок большим кругом. Дым внезапно исчезает.
Машина ложится на свой курс
Это группа Михаила Закусина дала самолету
условленный дымовой сигнал: ничего не обнаружено, поиски
продолжаются...
Впереди до горизонта протянулись обгоревшие
мари — безжизненная пустыня. Кое-где дымятся обмежевки,
тлеют в глубине почвы торфяные пласты. Видимо, тут,
в пожарище, и разыгралось первое действие этой
трагедии.
Мы летим над черной границей выжженной земли.
Неоглядная пустыня, прикрытая студеным небом...
И — новая неожиданность — вправо по курсу далеко
в зеленой тайге всходит дым. Пилот сбрасывает
скорость и направляет машину туда, но дым через минуту
исчезает, снова появляется, опять исчезает и опять
тянется над зеленью тайги.
Пилот радостно кричит мне в ухо:
— Нашли след!..
Машина идет на сигнал. Дымок как бы мигает с
минутными перерывами. Видим на поляне трех
парашютистов. Они машут руками, указывая в сторону
юга.
* Марь — кочковатая, травянистая местность.
107
Я пишу записку: «Понял: след найден, ведет к югу.
Если так — встаньте по следу».
Самолет заходит на второй круг, я выбрасываю
вымпел с запиской. Когда мы снова появляемся над
поляной, парашютисты стоят в линию, подтверждая нашу
догадку.
Долго летаем над тайгой, обследуя ее по мелким
квадратам, но нигде никаких признаков человека.
Молчит тайга. Глаза устают от блуждания по пустому
пространству...
Возвращаемся вечером. Летим низко над землей. Под
нами в косых лучах солнца серебрится речка Селиткан.
Но и здесь — насколько видит глаз —нет следов
человека.
Ночью снова сидим в гостинице за картой. Утром
поисковые партии выйдут в тайгу. Степан Никишкин
поднимет У-2 с моим проводником-эвенком на борту.
Тиманчик* еще молод, хорошо знает эту местность.
Сокращаем площадь обследования. Решаем все силы
сгруппировать на южном участке, примыкающем к
речке Селиткан. Снова корректируем план.
2
Топографический отряд Виктора Тимофеевича
Харькова шел в последний маршрут от реки Уды на юг.
Перед глазами до далекого горизонта расстилались
ржавые мари, зыбуны, болота. На сотни километров ни
человека, ни следа человека, только звери, птицы да гнус.
Безветренно. Давно, слишком давно не появлялись
на небе облака. Солнце выпило влагу. Увяли травы,
загрубел ягель. Вода в озерах осела, ушла от берегов.
Птицы и звери в поисках прохлады и корма покинули
насиженные места.
* В экспедиции было два проводника по имени Тиманчик.
108
Дни отряда были заполнены привычной кропотливой
работой. Географ Татьяна Брыкова собирала материалы
для будущей карты, которую делал отряд. Виктор
Тимофеевич и геодезист Борис Полиенко вели
дешифровку аэрофотоснимков, определяя урезы рек, высоту
возвышенностей. Им помогал рабочий Николай Абельдин.
Проводниками были два старика эвенка из Шевли —
Тиманчик и Топко.
Передвигались на оленях.
Спешили поскорее закончить работу и вырваться из
этих пустырей. Уже шесть месяцев их окружает
безмолвный, унылый пейзаж равнины с одинокими хилыми
лиственницами и линялым небом. Одежда давно
поизносилась, покрылась латками. На загорелых лицах —
отпечаток костров, полевых лишений, длительных
переходов...
Отряд углублялся в необжитые земли. Шли дни.
Заметно холодало. Из поднебесья все чаще слышался
прощальный журавлиный крик. Приходила пора и людям
покидать тоскливую равнину.
Но вот отработана последняя трапеция — последний
лист карты, заполнены журналы. Отряд остановился в
густом перелеске, чтобы за день-другой проверить
материалы, подготовиться к возвращению в штаб
экспедиции.
На биваке царило необыкновенное оживление. Все
дружно работали — ставили палатки, натягивали пологи,
таскали дрова, готовили ужин. Людей охватила радость,
так хорошо знакомая путешественнику, который после
долгих и тяжелых испытаний наконец-то достигает цели
и готовится в обратный путь к родному очагу.
Татьяна повесила на огонь котелок с варевом и
вышла к краю перелеска. День медленно угасал в душных
сумерках.
Татьяна расчесала длинные густые волосы, заплетая
косу, посмотрела с грустью на запад. Где-то там,
далеко-далеко, родные места, ставшие теперь до слез доро-
109
гими. Ведь она впервые после окончания института так
надолго покинула дом и все это время страшно
скучала по родным, подругам, привычной с детства жизни.
Да мало ли о чем может тосковать девушка, попав в
притаежное безлюдье! И вот — конец работы! Еще
немного и отряд направит свой след в «жилуху»*. При
одном только воспоминании об этом сердце у Тани билось
чаще, сильнее, и какая-то легкая теплота разливалась
по телу.
Она долго стояла на краю перелеска в свете густого
заката. А тем временем на юге у кромки горизонта
появилась неведомая чернота. Скоро она принакрыла
дальние горы. Татьяна не заметила этого. Ей было легко, и
она мечтательно следила, как медленно таял зыбкий
полусвет позднего вечера, как затихали последние
звуки...
Ужинали недолго. Переход в этот день был
утомительным, решили лечь спать пораньше. Утром хотели
сделать баню, устроить стирку. Тиманчик поблизости
видел следы медведя, на рассвете пойдет на охоту. Если
повезет — отряд пирует.
Скоро лагерь угомонился.
Старые лиственницы бесшумно роняли на землю
порыжелую хвою. По высоким болотам бродили олени в
поисках корма.
Провожая еще один день, в небесной погустевшей
синеве парил могучий орлан. С высоты, доступной
только ему, открывались огромные земли. Далеко на востоке
виднелась полоска темного Охотского моря. На север до
Чагарских хребтов лежала равнина. Орлан поднимался
выше и выше. На юге, где чернела тайга, увидел он
расплывающуюся черноту. Она, как ночь, быстро
расстилалась по земле, густела, росла и скоро заслонила
горизонт. Орлан забеспокоился. Острый глаз не обманул
его, и на перелесок, где отряд разбил свой лагерь, упал
* «Жилуха» — населенное место.
110
тревожный крик орлана. Тотчас к нему поднялась
самка с двумя детенышами. Они покружились над марью
и с прощальным криком улетели на север.
Неотвратимая ночь опустилась на землю. Из старой
гари вышел сохатый. Он долго стоял, обнюхивая воздух,
прислушиваясь к ночной тишине. Ничто не нарушало
всеобщего покоя. Зверь перебрел трясину, ерниковую
поросль, с ходу завалился в озеро, затянутое густой
зеленью. Спугнутая стая уток с криком скрылась в
темноте, а сохатый стал кормиться, собирая молодые
побеги водяных растений. Затем опустил голову ко дну,
набрал полный рот сладких корней троелиста, вылез на
поверхность и, шумно стряхнув с головы воду, начал
жевать. И вдруг какой-то звук заставил великана
повернуться.
По кромке озера бежало охваченное паникой стадо
сокжоев. Сохатый застыл. И опять шорох — пробежала
рысь со своим семейством. Выше пролетел глухарь.
Закричали гуси. Сохатый насторожился, еще не
понимая, что случилось.
Звери и птицы устремились на север.
Сохатый поспешно переплыл озеро. Выскочил на
берег. С тревогой прислушался к шорохам. На южном
склоне неба погасли звезды. С юга на мари
надвигалась чернота.
И вдруг завыл волк. Сотнями отголосков пробежал
по равнине унылый звук, замер на высокой жалобной
ноте. Сохатый, почуяв опасность, бросился вперед, но
вдруг оборвал свой бег, утопив глубоко в землю все
свои четыре ноги. Он мгновенно повернулся и замер,
готовый к смертельной схватке.
Из темноты вынырнули три матерых волка. Но
хищники с тревожной поспешностью проскользнули мимо
лесного великана.
Прорвавшийся ветер глухо протрубил над равниной...
Сохатый поднял тяжелую голову, затяжным глотком
потянул в себя воздух — напахнуло гарью!
111
Через минуту, охваченный паническим страхом, он
бежал на север. Рядом тяжело бежали изюбри, сокжои.
И все это смешанное стадо наскочило на бивах в
большом перелеске. Загремела посуда. Повалились пологи.
Послышались крики. Люди повыскакивали из палаток.
С марей донесся дружный перезвон колокольчиков —
это бежали к стоянке олени...
Харьков выскочил на край перелеска и увидел
длинные языки пламени. Огонь шел с юга. Ветер нес
удушающе горький запах.
— Пожар! — крикнул Харьков, бросаясь к табуну.
Люди, ошеломленные неожиданностью, были в
растерянности.
— Готовьте вьюки! — скомандовал Харьков.
Лагерь мгновенно пришел в движение. Проводники
ловили и подводили оленей. Борис и Абельдин
накидывали на их спины вьюки. Татьяна собирала
разбросанные вещи. Виктор Тимофеевич упаковывал в сумки
материалы экспедиции.
Повеяло жарой. С неба, затянутого чернотою,
сыпался пепел. Труднее становилось дышать.
— Вперед! Уходим! — крикнул Харьков.
Огонь дотянулся до перелеска, скользнул по
вершинам деревьев, упал на землю, растекся и загудел,
захлебываясь в духоте, окутывая лес тяжелым жаром.
Вспыхнули палатки, пологи, пламя охватило вещи,
которые люди не успели захватить с собой...
Пожар гнал людей на север.
Олени отказывались бежать. На них дико кричали,
их били и подталкивали.
— У-гу-гу! Не отставать! — поминутно слышался
голос Харькова.
Огонь растекался по равнине. Клубы багрового
дыма заслоняли небо. Тяжелая духота накатывалась, уже
и земля дышала жаром. Пламя, подхваченное ветром,
огромными прыжками торопилось вперед, пожирая
иссушенные травы, мхи, заглатывая тощие перелески.
112
Настигнутые пожаром животные метались по
сторонам, обезумев от страха.
Языки высокого пламени ловили в воздухе птиц и
возвращали их на землю обугленными комочками.
Люди видели — спасаясь от огня, бежала лосиха с
двумя лосятами; охваченные ужасом, пронеслись сокжои;
бежал медвежонок, потерявший мать; скакали
ошалевшие белки... Страх перед стихией сделал всех
равными— и хищников, и их жертв.
Пламя стороной обошло людей, прорвалось вперед,
преградило путь. Огонь настигал. Уже дымилась
одежда. На оленях тлели тюки.
Харьков решил любой ценой пробиться к озеру.
Иначе— гибель. И его властные команды врезались в гул
пожара.
Озеро!
Еще одно невероятное усилие, несколько рывков, и
огонь отстал. Люди ввалились в воду, тушили тюки,
радовались, как дети, выигравшие состязание у
сверстников. Но радость была короткой.
— Таня, где мой бумажник? — спросил Борис,
ощупывая пустые карманы.
— Наверное, на рояле остался.
— Брось, не до шуток сейчас...
— Братцы, пояс с ножом никто не видел? Он в
спальнике был,— кричал Абельдин.
— Там и ищи!
— А спальник где?
Молчание...
Потеряли пять оленей. В огне погибла часть
снаряжения.
Сквозь рассеивающийся дым скупо сочился рассвет...
Кто знает, как попал на равнину огонь... Таился ли
он годами в толще торфяных пластов, под влажным
растительным покровом, а после затяжной засухи
вырвался наружу и окреп, или его где-то далеко зажгла
молния, и пошел он на мари внезапным ураганом?..
113
Пожар, укатываясь на север, продолжал бушевать.
Вместе с травами, с зарослями голубики, с бесценным
ягелем — гибла звериная и птичья молодь. Живые мари
превращались в безжизненную пустыню. На местности
не осталось ни примет, ни ориентиров, а вместо густых
перелесков торчали редкие обгоревшие остовы деревьев.
И все было прикрыто едким дымом, сквозь который
едва заметно маячил кровавый диск солнца.
Виктор Тимофеевич спросил проводника:
— Как думаешь, Топко, тут переждем пожар или
пойдем куда?
— Борони бог, тут остаться! Ягель сгорел, олень
сразу подохнет.
— Куда же идти? Посмотри, горит все кругом!
Топко поднялся на ноги. Долго оглядывал равнину.
Дымились кочки, тлел торф, горел колодник. Справа
за густым ерником протяжно стонал олень.
Старый проводник поцарапал редкую бороденку,
что-то прикинул в уме, сказал твердо:
— Так пойдем,— и он решительно ткнул кривым
пальцем в сторону запада...
Главной заботой были олени. Остаться без оленей
вдали от населенных мест, на обгоревшей, мертвой
земле, значит—погибнуть. Надо было двигаться, бежать
немедленно, пока олени могут еще идти с грузом.
Бежать и искать нетронутую огнем землю, корм и
спасение для животных.
Быстро завьючили оленей. Всех томила и страшила
неизвестность. Надеялись на Топко и Тиманчика, на их
чутье и богатый опыт таежной походной жизни.
Огонь проел в торфе глубокие ямы. Животные часто
проваливались в эти ловушки, быстро теряли силы.
Путь казался бесконечным. Топко часто выходил на
возвышенности, устало опершись на посох, вглядывался
114
слезящимися глазами в черную равнину. Ни единой
зеленой полоски, ни единого клочка живой земли. Огонь
уничтожил все. Только кое-где, как призраки, виднелись
обугленные лиственницы, уставившие в дымное небо
черные обгоревшие свои вершины.
Бесконечно долгим показался людям этот день!
Только под вечер, когда сумрак начал смешиваться
с дымным воздухом, отряд наткнулся на небольшой
перелесок, отгороженный от пожарища узенькой
полоской болота, затянутого троелистом. Обрадовались
невероятно. На этом клочке земли, площадью с гектар, люди
нашли приют, все необходимое для передышки, а
олени— немного ягеля.
Перелесок казался безжизненным — ни зверя, ни
птицы, ни комаров. И только ночью, когда отряд
тяжело спал у затухшего костра, на мари долго ревела
медведица да на заре подходили к перелеску голодные
сохатые.
Утро не принесло облегчения.
Огонь вокруг их острова доедал колодник, уходил
в торфяные пласты и снова прорывался наружу. Отряд
вынужден был отсиживаться в перелеске. Только
хороший дождь мог затушить пожар и немного облегчить
участь отряда. Но небо оставалось безучастным в беде
земли.
После первой же ночи не осталось ни ягеля, ни
листвы на кустах. Измученные, пораненные животные
голодали и уже не отходили от стоянки.
На третий день пал первый олень. Остальные так
ослабли, что не могли уже идти под грузом. Люди
впервые со всей остротой почувствовали, как далеко они
находятся от жилья.
Виктор Тимофеевич Харьков считал себя полностью
ответственным за жизнь всех членов отряда, за
сохранность ценнейшего материала, собранного ценой
тяжелого труда, он ясно понимал, какая угроза нависла над
115
его людьми. Татьяна, Борис и Абельдин были в тай!е
новичками и не представляли себе, какие испытания
ждут их впереди.
За три последующих дня олени пали. Остался
только один, самый старый. Долгая жизнь под вьюком и в
упряжке, видимо, сделала его предельно выносливым.
Отряду нельзя было больше оставаться в перелеске.
Чего ждать? Дождя все не было. На помощь надеяться
не приходилось. И опять со всей остротой встал
вопрос— куда идти?
В последний вечер Харьков долго сидел с
проводниками над картой, выбирая путь отступления. На восток,
за большими марями — горы, но кто знает — свободны
ли от пожара проходы к ним? На запад, до первого
населенного пункта — Экимчана — сотни километров
безлюдной тайги. Ближе всего — поселок на реке
Уде, но туда никак не прорваться, путь
преграждает пожар.
Харьков предложил двигаться к Экимчану. Однако
проводники не знали тех мест, они оба настаивали
отступать на восток, к Охотскому морю. Долгое
обсуждение к согласию не привело.
Решили разделиться и идти в противоположных
направлениях. Отряд — на запад. Проводники — на
восток.
Восемнадцатого августа сделали в перелеске лабаз.
Сложили в него инструменты, что-то из снаряжения,
упряжь, уздечки, словом, все то, что теперь им не было
нужно. Груз должен быть выверен до мелочи. Кто
знает, как долго протянется их путь. Выдержат ли плечи
нагрузку, сдюжит ли обувь, одежда? Виктор
Тимофеевич считал, что в среднем они должны преодолевать в
день по двадцать километров, тогда через тринадцать
дней отряд сможет добраться до реки Селемджи, на
которой стоит поселок Экимчан.
116
Главное—надо было взять с собой весь
топографический материал, это важные государственные
документы, утратить которые нельзя ни при каких
обстоятельствах. На всех взяли один ситцевый полог, маленький
брезент, котелок, чайник, топор, карабин и походную
мелочь,— без нее в тайге не обойтись. Продовольствия
отобрали тридцать килограммов. Но у каждого нашлись
еще и личные вещи, казавшиеся необходимыми или
дорогими.
— Не хватит хлеба, все равно выбросишь эту ерунду,
но тогда уже будет поздно,— говорил Харьков и властью
старшего выворачивал и ревизовал рюкзаки.
Договорились с проводниками: кто доберется первым
до жилья, немедленно сообщает в штаб экспедиции обо
всем случившемся. Оставили запись на затесе
лиственницы, вдруг кто-то набредет на этот лабаз.
Первыми покидали перелесок проводники.
За плечами у стариков котомки, в руках посохи, в
глазах печаль расставания. Распрощались сердечно.
— Дойдете? Лучше бы шли вы с нами,— сказал
Харьков, обнимая сильными руками сразу двух
стариков.
— Дойдем. Эвенку сердце подскажет путь,— ответил
Топко,—да и умрем тут —не обидно будет,—родная
земля. А ты смотри хорошо, там тайга тебе незнакомая,
не сбейся...
— Не беспокойся.
— Трудно будет. Шибко долго идти вам. Еды не
хватит, а тайга без зверя не подмога, как чум без
людей... Пусть злые духи потеряют ваш след!
— Спасибо тебе, Топко, спасибо, Тиманчик! Вам
тоже — счастливого пути. Не обижайтесь, что так
получилось, что расстаемся.
— Может, так и лучше. Все не пропадем. Кто-нибудь
останется. Расскажет. И ты не думай, что старики
бросили вас. Лучше кость себе сломать, чем совесть
потерять.
117
— Нет, нет, Топко, вместе все решили, как решили,
так и сделаем. Спасибо вам за все!
— Спасибо и тебе. Хорошо жили, хорошо ходили,
как братья. Уши много слышали от вас хорошего, живот
всегда чуял вашу доброту...
Прощаться всегда грустно, тем более в этих
безлюдных обгорелых пустырях. Люди долго смотрели вслед
уходящим старикам, пока те не исчезли в дымной
пелене.
Отряд остался без проводников, без оленей, остался
на тлеющей земле, Путь предстоял долгий. Харьков
считал его единственно верным. Только вперед, по марям
ли, по тайге ли — все равно, лишь бы вперед, на запад.
Он мог бы попытаться настоять на том, чтобы
проводники шли с отрядом, однако те сказали — на запад до
Экимчана никак не дойдем, старые, совсем слабые, а
на восток, может, и выйдем... Мог настоять... Мог
решить двигаться со стариками, но не решил, поскольку
совсем не верил в правильность этой дороги, Он был
поставлен перед выбором и сделал его.
За долгие годы своей работы в тайге Харьков не
попадал в столь тяжелое положение, никогда он не
поступал столь решительно. Путей для отступления не
было.
На что надеялся этот человек?..
— Пора и нам,— сказал Виктор Тимофеевич.
Он ловко забросил за спину тяжелый рюкзак, связал
ремешком лямки на груди и, опираясь на посох,
посмотрел на запад. Внешне был он, как всегда, спокоен. На
смуглом лице, обточенном ветрами, не было морщин, их
прятал загар, но когда он смеялся, морщины вдруг
появлялись белыми прожилками под глазами, на лбу.
В его взгляде, голосе, во всех чертах чувствовался ум и
приветливая доброта.
Харьков расправил плечи, выпрямился, готовый по-
118
кинуть стоянку. Его спутники уже набросили на спины
рюкзаки.
Только отряд двинулся, как стал подниматься старый
олень. Он все еще был жив. Широко расставив слабые
ноги, олень с трудом держал на них отяжелевшее тело.
Он смотрел на уходящих людей глазами, полными
отчаяния. Люди, к которым он был привязан с ранних лет,
которым он преданно служил всю свою жизнь,
покидали его, бросали тут одного. Что было в его большой
старой голове? Болели старые никогда не заживавшие
раны на груди от ременных шлей, свежая боль щемила
холку, стертую вьюком, больно и страшно было
оставаться одному — старому, мучительно погибающему...
Олень стоял, повернув к людям голову.
Люди оглянулись.
От перелеска по их следу, еле передвигая ноги,
тяжело падая и снова поднимаясь, медленно брел старый
олень.
Харьков сбросил рюкзак. Взял у Бориса карабин,
подошел к оленю. Резкий выстрел раздался над черной
равниной. Человек сократил мучения старого оленя...
Видимости не было. Шли по компасу. Торопились.
Отдохнувшие ноги легко ступали по горелым обмеж-
кам. И, как всегда в первый день, все ярко
воспринималось и запоминалось. Вот бурундук, сиротливо
сидящий на сучке, со страхом поглядывающий на
дымящуюся землю; вот одинокая лиственница, обгоревшая
от корней до верхушки; вот провалы в торфе, только
оступись — уйдешь по пояс...
Отряд в этот день легко отмахал километров
двадцать пять. Ну как было не радоваться! Люди
повеселели, ободрились, будущее уже не казалось им таким
мрачным, как вчера.
Харьков понимал, теперь все зависит от того,
насколько правильно его решение — отступать на запад,
119
к Экимчану. Пока что у него не было оснований
упрекать себя в неточности решения.
На ночевку остановились рано на берегу
безымянной речки. Дежурил Борис. Будучи сильным, он быстро
расчистил площадку, натаскал дров, развел костер и
стал готовить ужин. Парень за этот сезон успел
освоиться с кочевым образом жизни, ко многому
приспособился. Характер у него был покладистый, он с
готовностью воспринимал от Виктора Тимофеевича все, что
могло пригодиться молодому геодезисту в будущем.
Тепло костра, густая гречневая каша, заправленная
свиной тушенкой, сладкий чай и крепкий сон были
достойной наградой путникам в этот первый день их
долгого пути. Все были полны решимости идти только
вперед, верили в то, что избранный путь под азимутом 240
градусов непременно приведет их к спасительному
жилью, к людям.
Ночью над мертвой равниной тревожно пронесся
ветер. Он воровски обшарил обгорелые перелески, погнал
дым на восток, к берегам Охотского моря. Глухие мари
осветились всплесками огня над дотлевающим
колодником. Из далекой тайги прихлынул свежий лесной
воздух. Стало легче дышать. Под утро, когда дымный
сумрак совсем рассеялся, люди увидели впереди высокий
водораздел. Где-то за ним, в таежной тиши, ютятся
прииски, ставшие теперь единственной целью отряда.
На рассвете тучи сгустились, пошел долгожданный
дождь. Не было предела радости. Наконец-то с пожаром
будет покончено, идти станет легче. Сперва дождь шел
медленно, был редок, но вскоре разошелся, полил как
из ведра. Настроение у всех было боевое, решительное,
никто не сомневался в успехе, даже пожалели, что
много вещей нужных, необходимых оставили в лабазе.
Однако Харьков помнил, как твердо проводники
отказались от этого пути, зная, предчувствуя всю его
трудность, потому он, поддерживая приподнятое настроение
людей, сам не предавался восторгам.
120
Дождь решили переждать, но он затянулся, шел с
перерывами весь день. Пожар погас, огонь ушел в
глубины обгоревшей земли и там затаился до поры до
времени. Мари еще больше почернели, сморщились,
бугры облысели. Как рваные раны, стояли пласты земли,
поднятой корнями упавших деревьев.
К вечеру дождь утих. Путникам открылось небо,
усеянное звездами, а у горизонта — горы в туманной
позолоте позднего заката. Решили выступать на рассвете.
Виктор Тимофеевич впервые за все эти дни крепко
уснул...
Однако ночью ветер переменил направление, подул
с востока, нагнал с Охотского моря на материк тяжелый
туман, смешанный с горькой гарью. Он низко расползся
над печальной равниной. Опять над землею повис
мелкий непрерывный дождь. Выход отложили. В сердца
путников закралась тревога, все знали, что море не
любит шутить, а дождь не перестанет, пока не успокоится
море.
Потянулись томительные дождливые дни на берегу
безымянной речки. Обгоревшая земля всклень
напиталась водою, еще больше почернела. Забурлили,
поднялись ключи, захлестнули мутными потоками низины.
Задумались люди. Никто не ожидал, что природа
нагромоздит перед ними новые препятствия.
Расстояние до жилья не сократилось, а припасы
уменьшились наполовину, значит — путь вдвое
усложнился. Все это понимал Виктор Тимофеевич. Он
наполовину сократил и без того слишком скудный дневной
паек.
Перейти вброд первую речку не удалось. Пришлось
вязать салик, тратить драгоценные полдня. А дальше--^
широкий разлив по равнине. Из мутной воды торчали,
как доисторические чудовища, упавшие после пожара
деревья, местами виднелись незатопленные бугры голой
земли. Путь оказался куда более трудным, чем предпо-
121
лагал отряд. Теперь приходилось преодолевать
множество препятствий, возникших после долгих дождей. Вода
предательски скрывала рытвины, кочки, валежник, люди
часто уваливались в ямы, выгоревшие в торфе, насквозь
вымокали с первыми же шагами. За день одолевала
смертельная усталость, а к вечеру, оглядываясь на
пройденный путь, с досадой и бессилием видели —как они
мало прошли!
Сколько еще дней идти, сколько надо одолеть
километров до жилья — никто не знал, расстояние
измерялось уже не часами и километрами, а мучениями.
Хватит ли силы, воли, терпения? Какие опасности еще
подстерегают впереди? Одно было ясно — путь до приисков
займет теперь гораздо больше времени, чем думали,
продуктов скоро не будет, и надо только идти и идти, не
поддаваясь сомнениям, усталости и страху.
Заночевали на бугре.
Пока сушились и ужинали, прошло полночи. Все,
кроме Харькова, уснули. Виктор Тимофеевич подложил
в костер дров, достал карту. Бывают у всякого
человека такие минуты, когда необходимо остаться одному,
все взвесить, разобраться в сомнениях, найти выход из
создавшегося положения.
Харьков склонился над картой. Он видел все те же
условные знаки, горизонтали, синие прожилки рек, но
теперь все это потеряло прежние масштабы, а Экимчан
ушел куда-то за пределы досягаемого.
«Как же все-таки не ошибиться? Где путь к
спасению?»— думал Виктор Тимофеевич, просчитывая один
вариант за другим, отвергая одно за другим
соображение. Наконец неожиданно он понял: идти в любом
направлении одинаково трудно, но добраться до жилья,
до людей можно будет только в том случае, если отряд
сохранит уверенность, бодрость духа, если в его
товарищах не ослабеет воля и жажда жизни. Это сейчас
важнее всего. Но как сохранить у Татьяны, Бориса,
Абельдина хорошее настроение и уверенность в том,
122
что они дойдут, пересилят все? Виктор Тимофеевич
сложил карту, засунул ее поглубже в рюкзак, как
ненужную вещь.
Он ближе придвинулся к костру, задумался. Через
несколько часов начнется новый день, надо подавить
сомнения, а они все копились в нем, росли, не давали
покоя. Виктор Тимофеевич знал немало случаев, когда
даже бывалые люди, попав в критическое, но далеко
не безнадежное положение, вдруг, без каких-либо
оснований, переставали сопротивляться и погибали до
времени, не использовав всех возможностей для
сопротивления и борьбы. Заблудившийся в тайге человек,
случается, забывает, как ориентироваться, перестает доверять
себе, мечется, не зная зачем, нелепо гибнет иногда даже
в знакомых местах.
— Да, паника! Страх перед опасностью! — вслух
сказал Харьков и сам вздрогнул от своего голоса.
Проснулась Татьяна. Увидев Виктора Тимофеевича,
она поднялась, спросила с тревогой:
— Не спите? Дойдем! Честное слово, дойдем!
Девушка встала, накинула на плечи телогрейку,
зябко вздрогнула и присела к огню.
— Правильно, молодость не унывает, так ей
положено,— с улыбкой сказал Виктор Тимофеевич,— а я вот
по-стариковски размечтался, вспомнил родную
деревеньку, матушку вспомнил... Каждый раз обещаю приехать
после поля, да все как-то не получается. А она ждет.
Теперь обязательно поеду, повидаюсь, детство
голоштанное вспомню. Схожу за деревню на яр, где мы гнезда
зорили, по озерам поброжу... Вот и не спится...
— И мне тоже так домой хочется... Полетела бы.
А все кажется, что мы с каждым днем дальше от дома
уходим...
Татьяна вопросительно поглядела в лицо
собеседника, освещенное качающимися бликами костра.
— Не думай об этом. Выйдем в тайгу, там полегче
будет,—он поправился,—не то что легче, но будет яго-
123
да, мясо добудем. А теперь, Таня, айда спать. Вот-вот
гагары закричат, утро разбудят...
Он подбросил в костер дров, подложил под голову
рюкзак, улегся. В вышине над ним собирались в стаи
легкие синеватые облака. Мягкая, прикрытая ломкой
коркой земля все еще сильно пахла гарью. Виктор
Тимофеевич уснул только под утро. Его суровое лицо отмякло
от какой-то счастливой догадки и выражало полное
спокойствие. Какая надежда осенила этого беспокойного
человека?
Отряд поднялся с восходом. Легкий завтрак,
краткие сборы, и снова захлюпала под ногами черная вода.
Люди все время петляли, обходя всевозможные
препятствия. Через полноводные ключи ложились переправы.
В этот день им не повезло с ночевкой. На бугре,
где остановился отряд, не было дров. Сбившись вместе
и прикрывшись пологом, люди провели тяжелую ночь.
Никто до утра не сомкнул глаз.
Неласковое сырое утро расшевелило людей.
Багровый восход освещал обширные разливы и черные
бугры. Вспухшие от дождей болота не предвещали ничего
хорошего. Это было первое утро без завтрака. Паек
пришлось уменьшить еще вдвое.
Люди молча накинули на плечи рюкзаки и без
сожаления ушли с неудачной стоянки.
С первых шагов вода набиралась в сапоги,
проникала под одежду на весь день. Ноги вязли до колен.
Трудно было двигаться. Люди падали, но все еще
поднимались и продолжали двигаться на запад, веря, что там,
за далекими горами — спасение.
Виктор Тимофеевич видел на лицах спутников печать
непреодолимой усталости. Это было очень тревожно.
Вслед за усталостью приходит губительное безразличие.
Если его не рассеять, не задавить в самом зародыше,
тогда — конец, им никогда не вырваться из этой
западни.
Еще одна ночь прошла на сыром бугре без костра.
121
Снова не удалось просушить одежду. Люди совсем
ослабли, а марям не было ни конца, ни края. С каждым
часом километры становились все длиннее, все
неодолимее...
Первые лучи солнца, пробив поредевшие облака,
осветили далекие горы и зеленый край леса, казавшийся
теперь не таким уж далеким.
Но Харьков знал, до этой зелени еще очень далеко,
— Тайга! — радостно крикнул он.— Там высушимся,
выспимся, отогреемся у костра! Такой пир закатим, что
сам черт нам позавидует!
— Я хочу поесть тут,— сказал Борис.
— А мне не надо ничего ни тут, ни там,—
неожиданно для всех проговорил Абельдин.
Виктор Тимофеевич покосился на него и снова
отчетливо увидел, как изменился парень — осунулся,
похудел, лицо стало бледным, почти прозрачным.
— Что ты? — спросил Харьков, не скрывая
беспокойство.
— Ослаб...
— Потерпи немного, тайга близко, там отдохнем и
вся хвороба пройдет. А сегодня надо шагать.
Все молчали.
Харьков достал бусоль, совместил стрелку с
цифрой «240°», коротким взглядом окинул местность,
лежащую перед этим азимутом, и зашагал вперед.
Снова мари раскинулись перед отрядом чернлй
гладью разлива. С первых шагов людям пришлось
собраться, призвать на помощь остатки сил и терпения.
Все труднее давались километры, все больше времени
требовали переправы через взбунтовавшиеся ключи.
Чаще отдыхали. Котомки казались все тяжелее.
Разбитые усталостью путники добрались до холма,
одиноко возвышавшегося над равниной, и дальше не
пошли, хотя до конца дня оставалось еще много време-
12S
ни. Надо было отдохнуть, надо было чем-то наполнить
желудок.
Харьков еще с утра чувствовал сильную боль в
ступнях, но старался не замечать ее, не придавал ей
значения. Теперь он снял сапоги, повесил сушить портянки,
стал осматривать больные места и был поражен — под
пальцами во всю ширину ступни была сплошная рана,
прикрытая выбеленной и сморщенной от постоянной
сырости кожей.
Виктор Тимофеевич думал, что раны только у него,
но тут же выяснилось, что беда эта у всех. Но только
Харьков знал, какое несчастье свалилось на отряд.
Единственное средство — недельный отдых, покой, тогда
раны затянутся. Но и на день нельзя было прервать путь.
Продукты кончаются, время неумолимо движется, путь
не становится короче. Идти, только идти, не щадя себя,
любой ценой добраться до тайги. Сейчас остановиться,
сейчас ослабить волю — гибель неизбежна!
Еще четыре дня мучительного пути, невероятных
усилий, и кочковатые мари, бесконечные переправы,
торфяные ловушки, ночевки без костра — все останется
позади. Долгожданная тайга совсем близко. Но ни у кого
уже не было сил радоваться этому. Отряд шел
разрозненно, с великим трудом переставляя больные ноги.
Каждый бугорок, валежина, рытвина превратились в
неодолимое препятствие.
Первым до тайги добрался Харьков. Наконец-то!
Он схватился худыми руками за ствол лиственницы,
чтобы не упасть, глотнул свежего лесного воздуха,
постоял, переводя дух. Затем он оглянулся. Сердце
дрогнуло,— одного из спутников не было. Харьков прикрыл
глаза, снова всмотрелся в равнину. По следу шли
только Татьяна и Борис. Абельдина нигде не было видно,
хотя мари открывались взгляду очень широко.
Виктор Тимофеевич сбросил рюкзак, разжег дымный
костер, чтобы видно было стоянку, и заставил себя
вернуться на поиски отставшего Абельдина.
J 26
Харьков видел — Татьяна, хватаясь руками за
лохматые кочки, еле удерживая равновесие, медленно
переставляла ноги в глубокой воде. Падая, она не могла
встать и ждала, когда подойдет Борис и протянет ей
руку. У Виктора Тимофеевича защемило сердце.
Он долго искал Абельдина, оглядывал мари, кричал,
пока не увидел его между кочек. Парень не дотянул до
леса с километр. Он упал и лежал недвижимо. Сырая
истлевшая земля, наверное, казалась ему пухом. Он спал.
Виктор Тимофеевич с трудом разбудил его.
— Я догоню... Только отдохну... немного,— просил
Абельдин.
— Отдыхать будешь со всеми в лесу. Посмотри, там
уже костер горит. Быстро вставай!
— Нет... не могу... после...
— После нас не застанешь! Вставай, говорю! —
голос Харькова прозвучал повелительно.
Подошел на помощь Борис. Какими же тяжелыми
показались путникам последние метры до кромки леса!
После четырнадцати дней пути они наконец-то
ощутили под своими ногами сухую землю, увидели живую
зелень, услышали пение птиц, вольный шум леса! Даже
комариный звон был теперь для них приятной музыкой
жизни!
Наступил час заката.
Солнце угасало за океаном деревьев. Широкий свет
пронизывал глубины высокоствольной тайги, окрашивая
деревья, кусты и травы в волшебные тона. Проклятые
мари лежали в прозрачной дымке и мертвенном покое.
Суровые лица путников просветлели от мысли, что
многое в этом пути, может быть, самое трудное —
осталось позади.
Под сводом ветвей старых лиственниц
по-праздничному трещал большой костер. Пламя, отбрасывая
темноту, освещало убогую стоянку. Людей было не узнать:
127
лица почернели, глаза ввалились, губы сковало
молчаливое раздумье.
Виктор Тимофеевич подумал: «Оставь их сейчас,
поддайся слабости — конец, пригреет земля, потом не
подняться».
— Братцы! А ведь мы собирались устроить пир на
весь мир, как только доберемся до тайги.
Выворачивайте котомки, выкладывайте, что у кого осталось,— сказал
он как можно бодрее.
Все зашевелились, потянулись к котомкам. Борис,
еле передвигая ноги, ушел за водой.
Татьяна не отходила от Абельдина. Парень
обессилел раньше всех. Лицо стало плоским, скуластым, в
глазах — беспросветная тоска.
Выяснилось, что из припасов осталось пшено, горсть
сахара, муки на две лепешки. И еще — банка тушенки.
А до Экимчана около двухсот километров. Да каких
километров! Их и с припасами да здоровыми ногами
надо ломать да ломать.
Ужинали молча. Кашу съели до крупинки. До
блеска вылизали ложки и плошки. Разделили душистую
пшеничную лепешку и запили ее горячим сладким чаем.
— Надо бы дня на два остановиться тут,
передохнуть. Абельдин совсем ослаб, да и мы не герои,—
сказал Борис, вопросительно глядя на Харькова.
— Нет,— ответил тот решительно и строго,—
отдыхать будем только по ночам. Надо идти. Разве что
завалим сохатого, тогда можно пожить на мясе.
— Мяса бы хорошо,— послышался голос
Абельдина,— да где его тут взять?..
— Добудем!—уверенно сказал Харьков.
Так и уснули, поверив, что где-то рядом бродит
сохатый, обещанный Виктором Тимофеевичем.
Ночью Харьков часто вставал, поправлял костер,
подолгу сидел у огня. Думы гнали сон. Как вывести,
спасти людей, материалы? Ясно, что до Экимчана не дойти.
Туда и здоровому человеку дней десять пути. А им?
128
Харьков всматривался в лица спящих товарищей,
вспоминал о страшных ранах на их ногах, еще больше
мрачнел.
Ну, можно еще протянуть пару дней. А дальше-то
что? Продуктов — нет. На случайность рассчитывать —
нечего. Где же выход? Как, чем пробудить в людях
веру в спасение, зажечь искру надежды, которая
поможет им вынести новые лишения и муки?
Он понимал, насколько трудно это сделать, но
сделать это было необходимо. Даже ценою обмана, лжи во
спасение.
У Харькова созрел план. План безумный по замыслу,
но единственно возможный в их теперешнем положении.
Харьков решил рискнуть, поставив на карту четыре
жизни. Но шансов было немного — один из десяти, не
больше. Однако в случае удачи отряд может на третьи
сутки достичь «жилухи».
Он вытащил из рюкзака схему гидросети, определил
свое местонахождение и карандашом вычертил
предстоящий путь. Затем он измерил расстояние и написал
на схеме четко и уверенно: «Азимут 170°».
Возбуждение спало, навалилась тяжесть.
Вспомнилась жена, пятилетняя дочка Светочка. Казалось, они
рядом, здесь. Он ощущал их близость, слышал детский
голосок, видел ручонки дочки. Теперь, сделав выбор,
решившись, он не отгонял мрачные мысли. Придется ли
увидеться с родными? Доведется ли попроведать
матушку, побывать в родной деревне? Спасет ли он своих
спутников?
Виктор Тимофеевич вырвал лист из путевого
журнала, решил написать родным прощальное письмо, на
всякий случай. Но, написав несколько слов, скомкал бумагу
и бросил в костер. Никаких случаев, никаких прощаний,
пока на мне ответственность за этих людей. Так он
решил. Он убедил себя, что новый план осуществим, что
люди поверят ему, что спасение скоро. С этим уснул
и спал крепко, как давно не спал.
5-15
129
Ранний рассвет разогнал голубоватый туман. Небо
раскинулось безоблачное, чистое, синее. День обещал
быть теплым, тихим, ясным. Тайга досматривала свои
широкие сны, разметав по просторам зеленые космы.
За близкой полоской осоки в круглом болотце
праздновал утро табунчик беспокойных чирков.
Харьков проснулся и, превозмогая боль, встал, не
чувствуя своих ног. Его товарищи уже сидели у костра.
— Слушайте меня внимательно, братцы,— сказал он,
присаживаясь,— смотрите вот сюда, это схема
гидросети. Мы на Экимчан не пойдем. Нам теперь туда не дойти.
Думаю, все это ясно понимают. Помощи пока нам ждать
не от кого. В штабе экспедиции знают, что мы
заканчиваем работу к десятому-пятнадцатому сентября. Раньше
никто не подумает, что с нами стряслась беда. Есть
новый план. Более надежный. Вот здесь,— он указал на
схему,— южнее нас, километрах в тридцати отсюда, за
перевалом — речка Селиткан. Доберемся до нее, свяжем
плот, доберемся до первого прииска. Речка спокойная,
тут уж без ошибки.
— Дело! — обрадовался Борис—Тридцать
километров на четвереньках проползем!
— А сохатые? — спросил Абельдин.
— Будут сохатые. Именно там,— ответил Харьков.
Стали собираться. Борис и Абельдин ушли вперед.
К Виктору Тимофеевичу подошла Татьяна.
— Зачем вы обманываете себя и нас? Это же
безумство— поворачивать на юг! На что вы
рассчитываете, на что надеетесь?
— На удачу. Другого пути нет. До Экимчана
слишком далеко, это дорога к верной смерти. А Селиткан
может нас спасти. Конечно, риск велик, но велика и
надежда. Надо верить, надо идти.
Солнце поднялось. Птицы давно пропели ему свои
утренние песни. О, если бы кто знал, чего стоили
несчастным людям их первые шаги со стоянки! Тяжело
130
ступая больными ногами, сгорбившись под увесистыми
котомками, они медленно пробирались по нехоженой
глухой тайге. Впереди без конца и края — стена могучих
деревьев. Столетние лиственницы перемежаются с
белоствольными березами, растут вкривь и вкось, валятся
друг на друга, стоят так густо, словно неведомая сила
сдвинула, согнала, поставила их на пути несчастных
людей. Между деревьями кучами громоздится
валежник, скопившийся за много лет. Ветви, сломленные
недавними бурями, свисают с деревьев, переплетаясь с
живыми ветками, порослью молодого леса, буреломом,
образуя непролазную чащу. Папоротник, кусты
смородины и ольхи путаются под ногами. Землю покрывает
толстый слой вечного, влажного мха, путники уваливаются
в него по колени.
Не дай бог, если кто отстанет, чаща мигом спрячет,
собьет его с дороги, направит не туда, куда нужно,
тогда— конец. Эти люди могли сопротивляться, но только
сообща, вместе. Поодиночке им не осилить и четверти
пути до Селиткана, пути, по которому их вел теперь
Харьков.
Виктор Тимофеевич не торопился, жалел силы.
Когда кто-нибудь отставал, терялся из виду, он подавал
голос, возвращался, чтобы помочь товарищу перебраться
через колодину, выпутаться из чащобы. Харьков
поднимал упавших от бессилия, находил каждому ободряю*
щее ласковое слово.
Его спутников охватывала безнадежность — самое
страшное, этого больше всего опасался Харьков. Он со
страхом думал: что же еще предпринять, что сказать, что
сделать, чтобы побудить, уговорить, заставить путников
двигаться дальше?!
Заночевали на небольшой поляне. Костра не
разжигали. Кто где присел, там и остался сидеть, припаянный
к земле, лишенный каких-либо сил.
Из ложбин, низинок, далеких болот поднималась,
шла ночь, смывая с верхушек деревьев следы меркнуще-
б*
131
го заката. Замирали последние дневные звуки.
Густеющая синева засветилась первыми звездами. И легкий
ветерок, словно вздох, вырвавшийся из груди, разнес по
тайге пряную прохладу...
Харьков проснулся в полночь.
Он осмотрелся. Было больно видеть сраженных
усталостью товарищей. Чтобы дальше существовать, чтобы
продолжить борьбу, надо было сделать простое —
принести от ручья воды, натаскать дров для костра, что-то
сварить на ужин. Чтобы идти дальше, надо было не дать
остыть в людях вкусу к жизни. Но как трудно теперь
самое простое, самое легкое!
Проснулись и остальные, но никто не поднялся.
Виктор Тимофеевич дотянулся до котелка, глянул в
сторону перебулькивающегося ручья и встал на ноги.
Товарищи видели, как этот человек безжалостно
ступал больными босыми ногами по земле. Утром стало
заметно, что тропа до ручья отмечена темно-красными
следами, точно Харьков, проходя, подавил спелую
бруснику...
Он принес воды. Татьяна, Борис и Абельдин, с
трудом удерживаясь на ногах, собирали валежник.
— Что приуныли? Вспомните мари, такую хлябь
преодолели, да теперь нам сам черт не брат! Матушка-тайга
поможет, не пропадем!— подбадривал товарищей
Харьков.
Скоро на поляне заплясало живое пламя, люди
вбирали тепло, но уже и оно не могло вернуть им
утраченные силы. Казалось, от света, тепла, пряного таежного
воздуха еще сильнее ломит ноги, еще невыносимее
становится усталость, охватывающая все тело смертельным
равнодушием.
— Водораздел совсем рядом. Нам бы только
подняться наверх, а там как-нибудь скатимся к реке и —
домой! — громко говорил Виктор Тимофеевич.
132
Поели жидкой каши. Татьяна делила ее под зорким
надзором голодных глаз. Ошибиться или пожалеть
кого-то, проявить милосердие было нельзя. Сперва
каждому по две полных ложки, потом еще по четверти ложки.
И так — до крупинки. Теперь каждый ясно понимал —
что такое щепотка крупы, горстка муки, кусочек сахара.
Ели жадно, стыдясь друг друга.
Долго сидели у костра, отогревая израненные ноги.
Ничто так не мучило путников, как эти раны.
Харьков с крайним беспокойством, почти с ужасом
думал о завтрашнем дне. Он предложил еще раз
посмотреть и перетряхнуть содержимое котомок, выкинуть
все, без чего можно обойтись. Решили оставить брезент,
полотенца, белье, все личные вещи. Но это не очень-то
облегчило ношу.
Что же делать? Ясно одно, с грузом дальше идти
невозможно.
Харьков молча сидел у костра. Он не замечал ни
склонившихся над стоянкой зеленых крон, ни
товарищей, наблюдавших за ним, ни боли в ногах. Когда его
безучастный взгляд падал на желтые свертки, где
хранились материалы изысканий, он мрачнел, лоб
прорезала глубокая складка. Решение давно созрело в его
голове, но что-то сдерживало Виктора Тимофеевича. Он
смотрел на замученных голодом товарищей, на их
обезображенные ноги, на лохмотья, ища во всем этом и в
том, что им еще предстоит, оправдание своему
последнему решению.
Резко сказал:
— Надо сжечь материал. Составим акт. Укажем
причины.
Он достал лист бумаги, долго писал вступительную
часть: материал уничтожен по единогласному решению,
которое вызвано необходимостью спасения жизни членов
отряда, не способных уже далее транспортировать
материал изысканий. Затем шел подробный перечень
фотоснимков, схем, журналов, подлежащих уничтожению.
133
Харьков понимал, какую берет на себя
ответственность. Понимал и принимал эту ответственность на себя.
У него в последние дни густо побелели виски. Лицо
совсем осунулось. Где, в чем он черпал силы — и
духовные, и физические?
Во мраке ночи, в глубине безмолвной тайги горел
большой костер. Скупо, равнодушно мигали над тайгой
звезды. И то!ько одинокий крик ночной птицы
изредка тревожил тишину.
Виктор Тимофеевич подошел к сверткам. Лицо его
было спокойно. Неторопливо он поднял один сверток.
Внимательно осмотрел его, точно видел впервые, и
вернулся к костру. Все настороженно смотрели на
Харькова. Борис подбросил в костер сушняка. Пламя встало
выше, отодвинув темноту за пределы поляны.
Харьков заторопился. Нервно распаковал сверток
Уложил стопки материалов перед собой. Глянул на
жаркий огонь. Дрогнувшими руками взял тонкую пачку
фотоснимков. Готов был бросить их в костер, но заметил на
верхнем снимке, обращенном к нему тыльной стороной,
знакомые каждому топографу проколы, обведенные
кружками, пометки, надписи, условные обозначения — следы
кропотливой, трудной, долгой и упорной работы. У него
невольно дрогнуло лицо, защемило сердце. Тяжело стало
Харькову. Он повернул снимок обратной стороной и
увидел знакомые места, прорезанные витиеватыми
жилками рек, названия которым он дал сам, сам подписал,
своей рукой. Увидел темные болота и зыбуны, узнал
перелески, увидел полоски обмежек, по которым все лето
бродил отряд. И, словно забыв обо всем, он стал
перебирать снимки, жадно вглядываясь в каждый штришок.
Он смотрел и опускал снимки на землю перед собой.
Татьяна молча принесла второй сверток, распаковала
и подвинула к Харькову. Подошли Борис и Абельдин.
Снимки пошли по рукам, на какое-то время были
забыты все горести. Перед людьми, уже свыкшимися с
мыслью о надвигавшейся трагической развязке, встал,
134
как живое видение, весь пройденный ими путь:
невзгоды, удачи и надежды. Вспомнилось все, из чего и
слагается цена карты в этих забытых богом пустынных
местах. И какое же нужно было иметь сердце, чтобы
оно не дрогнуло при одной только мысли, что весь этот
материал, собранный с невероятным напряжением сил,
воли, должен быть уничтожен! Они должны сжечь
материал, чтобы спасти свою жизнь. А кто-то другой вновь
повторит этот печальный маршрут!..
Костер догорал. Ярко светились угли. Харьков
поднял пачку снимков, чтобы бросить в костер, но руки не
разжались.
— Не надо! Не надо! — заговорили люди.—
Как-нибудь унесем!
Материалы сложили. Распределили по трем
рюкзакам. Люди уснули с тревогой за завтрашний день. Но к
тревоге сегодня светлой струйкой примешались надежда
и вера. Вера в спасение.
А над тайгой стояла ночь. Одна из тех ночей, когда
небо опускается близко к земле, когда звезды горят
ярче, когда ощущение нескончаемости жизни
необычайно сильно охватывает человека. Люди очерствели от
лишений. Они прижимались к земле, точно искали в ней
тепло и понимание, столь им необходимые в эти дни, Но
и сон не приносил им полного забвения. Тревога
волнами входила в него...
Под утро костер угас. На лохмотья спящих людей
упала роса. Тайга цепенела в безмолвии.
Первым, как всегда, проснулся Харьков. Огляделся.
Из-за гор сочился утренний свет, наполняя лесные
просторы голубоватой студеной дымкой.
Не поднимаясь, он ощупал раны на ступнях, они
затянулись за ночь твердой коркой, даже легкое
прикосновение вызывало нестерпимую боль. Харьков на
четвереньках дополз до кострища, разгреб пепел и на тлею-
135
щие угли бросил сушняк. Потом разбудил своих
несчастных товарищей.
Люди с трудом очнулись. Явь не обещала им ничего
отрадного, все понимали, что с каждым днем они
приближаются к роковому концу, что этих дней у них
остается совсем мало.
И все-таки в них жила еще надежда, теплилась вера
в то, что Харьков спасет, вызволит их, совершит чудо.
Отряд продолжал путь на хребет.
Подъем затянулся. Еще плотнее сомкнулась тайга.
Сваленные бурей деревья, гнилой колодник, чащоба,
заросли папоротника, все, что в другое время никто и не
заметил бы, теперь стало серьезным препятствием.
Земля манила на мягкую мшистую подстилку,
обещая покой. И людям, хлебнувшим так много горя,
хотелось оборвать мучительный путь, прилечь на пахнущую
прелью землю, прижаться к ней исстрадавшимся телом
и уснуть, не тревожась больше ни о чем. Но жизнь в них
еще теплилась. И они шли.
Харьков думал теперь об одном, только об одном —
перебраться за водораздел. Он убедил и себя, и
спутников, что за ним, за этим пологим, как спина сытого
медведя, хребтом их ожидает спасение
Подъем оказался крутым и долгим.
Впереди неожиданно открылся просвет. Путники
ползком выбрались на поляну. Двигаться дальше не было
сил.
Какова же была их радость, когда они увидели перед
собой густые заросли голубики! Спелые черно-синие
ягоды гроздями свисали с веток, словно нарочно их здесь
рассыпала чья-то добрая рука. Забыв про все, они рвали
ягоды, жадно ели их. И только после первых минут
радости, когда немного привыкли к обилию голубики и
каждый понял, что не надо торопиться, ягод хватит на
всех,— люди вспомнили про боль и усталость.
— Ну, вот и первый подарок Селиткана! — сказал
Харьков. По губам и подбородку стекал черный сок.
136
Надо было хорошо отдохнуть перед последним
подъемом. Все стащили сапоги, чтобы подсушить раны и
хоть немного утишить боль.
И час, и другой они ели голубику, переползая от
куста к кусту. Совсем ослабевшего Абельдина кормили
поочередно. Он брал ягоду с ладоней товарищей губами,
жевал, не чувствуя вкуса, не терзаясь голодом. Ел
потому, что ели все, потому, что так надо.
Они разломили пополам последнюю лепешку. Одну
часть разделили на всех. Абельдину сверх того дали
еще кусочек сахару. Он вместе с лепешкой спрятал его
за пазуху. Кто знает, что побуждало его запасаться:
инстинкт, а может быть, у него уже не было потребности
в пище.
Стали собираться. Абельдин сам идти не мог.
— Мы не оставим его,— шептала Татьяна, задыхаясь
от слез,— он же умрет здесь один...
Виктор Тимофеевич и Борис подняли Абельдина и,
поддерживая за поясной ремень, повели дальше. Шли,
припадая к стволам, спотыкаясь.
Лес стал редеть. Путники выбрались на край
прогалины, остановились передохнуть. У дальних гор тлело
закатное солнце. Изредка набегал теплый, пряный
ветерок, нанося запахи поздних цветов Внизу, где густо
синела тайга, оставленная позади, клоками поднимался и
таял туман. И среди этого величественного покоя
угасающего дня, среди нетронутой природы — странными и
чудовищными казались эти четыре оборванных человека,
с трудом поддерживающих друг друга.
Впереди показался верх водораздела. Начались
россыпи. Тут стало еще хуже. Камни ползли под ногами,
ступни бессильно скользили по голым и скользким кру-
тякам...
Километр этого подъема показался длиннее всего
пути, пройденного каждым с рождения. Уже ясно
обозначилась водораздельная седловина, она рядом, рукой
подать, но ни у кого уже не было сил двигаться.
137
— Река близко. Давайте идти. На реке поживем.
Сохатого завалим. Да и птицы там много,— говорил
Харьков.
— Да, да, давайте идти. Я чувствую, если еще
посижу, то никогда больше не встану,— поддержала его
Татьяна.
Собрав остатки сил, шаг за шагом они стали
подниматься. Крутые места брали ползком. Абельдина
тащили сообща. Часто припадали к холодным камням с
единственным желанием — забыться.
Путники выбрались наверх и огляделись. Солнца не
было. Погасла заря. Только небо еще ярко голубело,
обливая полусветом серые россыпи водораздела. Все
притихло в ожидании ночи. Впереди за ближними
лиственницами лежало глубокое ущелье, до краев залитое
густой синевой. Именно туда и вел свой отряд
Харьков. Но дня не хватило.
Еще усилие, еще час борьбы — и последние двести
метров до кромки леса были преодолены ползком.
Теплая осенняя ночь. Глубокая синева звездного
неба. Тишина. Тоскливый крик проплыл в вершинах —
это сова пугала свою жертву.
Харьков с трудом приподнялся, протер глаза, напряг
память, силясь понять, где находится и что за люди
лежат рядом с ним в лохмотьях, свалившись, точно
подкошенные в бою. Он зажег спичку. Бледный
неверный свет лег на обезображенные лица спящих
товарищей. Тотчас перед Виктором Тимофеевичем встала вся
горькая явь. Проснулся голод, но он уже не был таким
мучительным, как вчера. Харьков понял: наступил
роковой перелом. Мысли о жизни уже не зажигали его,
как прежде. Все упростилось. Ему казалось, что
эта остановка на неведомом водоразделе —
последняя.
Харьков хотел встать, но острая боль приковала его
138
к земле. Израненные ступни за ночь прилипли к
окровавленным портянкам, и все это присохло к сапогам,
слилось в один комок.
Несколько минут Харьков лежал без движения,
отгоняя мрачные мысли. Сопротивление казалось
бесполезным. И все-таки нелепо было бы сдаться вот так и
умереть после всего, что пришлось вынести. Харьков
повернулся на живот, подтянул под себя коленки,
приподнялся, но встать не смог. Так и остался стоять на
четвереньках, упираясь исхудавшими руками в землю.
Потом он все же поднялся, хватаясь за деревья,
пошел собирать сушняк. И чем больше двигался, тем
влажнее становились ступни, отмякли портянки, сквозь дыры
в сапогах на примятую траву потекла теплая кровь. Боль
притупилась
Харьков разжег костер. Будить товарищей не стал.
Еды все равно не было, а без нее нельзя было думать
о продолжении пути. Между тем до цели оставалось
всего лишь три-четыре километра спуска.
У Абельдина был сильный жар Его тяжелое дыхание
прерывалось сгоном. Борис, подтянув колени к
подбородку, тщетно боролся с холодом. Татьяна во сне
улыбалась. «Бедняжка, видит во сне родных, свой дом. Спи,
спи, придется ли завтра улыбаться? И хорошо, что мать
сейчас не видит тебя Она бы ужаснулась, видя твое
морщинистое лицо, запятнанное ожогами...» — подумал
Виктор Тимофеевич. Он вспомнил и свою матушку,
мысленно обратился к ней: «Потерпи, мать, еще
увидимся. Я просто так не сдамся!»
Для последнего перехода нужна была настоящая
передышка. А главное — еда. Но где же ее взять?
Решение пришло сразу.
Харьков вырвал из записной книжки листок,
написал неверной рукой: «Пошел за сохатым. Если сегодня
не вернусь, спускайтесь к реке. Харьков».
Он положил записку на видное место, поправил огонь
и ушел, захватив карабин.
139
Тишь и прохлада окутывали землю.
Шел семнадцатый день их исхода из горящих марей.
Простертый внизу за водораздельным хребтом мир
был полит золотым светом восхода. Тайга казалась
безжизненной.
В чутком воздухе неловкие тяжелые шаги Харькова
слышались далеко, звери и птицы успевали исчезнуть
раньше, чем он мог бы их заметить.
Харьков пошел осторожнее. Он часто останавливался,
замирал, вглядываясь в чащу.
В одном месте увидел глухаря. Тот сидел на
невысокой ветке и чистил перья. Было чем соблазниться,
мяса хватило бы на добрую похлебку для всех.
Охваченный лихорадкой азарта, боясь спугнуть
удачу, Виктор Тимофеевич стал скрадывать добычу. Он
бесшумно подобрался ближе, выглянул из-за
лиственницы, приподнял карабин, торопливо прицелился,
выстрелил. Глухарь не обратил внимания на звук и продолжал
чистить перья, точить клюв об сучок, на котором сидел.
Харьков успокоил дыхание, попытался прицелиться
точнее, но так и не смог унять нервную дрожь. Мушка
предательски плясала.
Харьков снова выстрелил. На этот раз глухарь
взмахнул крыльями ч скрылся за вершинами соседних
деревьев.
От потери крови Харьков окончательно ослабел.
Почва под ногами потеряла устойчивость, лес качался из
стороны в сторону. В ушах не прерывался гулкий звон.
Харьков попытался идти, но заспотыкался, выронил
посох и карабин, упал, и ничего не осталось — ни боли,
ни пути, ни товарищей...
А над хребтом стыла прозрачная тишина. Под кривой
старой лиственницей горел костер. Его окружали трое
путников.
— Ждем до утра. Если Виктор Тимофеевич не
верно
нется, сожжем материал и поползем к Селиткану. Идти
у меня уже нет ног,— сказала Татьяна.
— Конечно. До Селиткана как-нибудь доберемся,—
поддержал Борис.
— Я не пойду,—сказал Абельдин, не поднимая
головы.
— Почему ягоду не ешь? — спросила Татьяна.
— Не могу... Мяска бы...
— Милый, ты же знаешь, нет мяса, не думай об
этом. Завтра спустимся к реке, свяжем плот и уплывем
к людям. Там будет все.
— Не пойду. Не могу. Ничего не надо... Доберетесь
до жилухи, матери не пишите, пусть думает, что
вернусь...
— Ну, что ты так раскис! — голос Татьяны дрогнул.
Она кое-как дотянулась до Абельдина, приложила
ладонь к его голове, хотела утешить, но испуганно
отдернула руку — лоб у него был устрашающе горячим...
К полудню тучи укрыли небо. Виктор Тимофеевич
лежал в глубоком забытьи, подмяв под себя ольховый
куст. К голой груди липли комары.
Он очнулся от разноголосого крика. Еще не
чувствовал ни рук, ни ног, медленно, мучительно
возвращалось сознание. Никак не мог понять — откуда доносится
крик. Повернулся на бок. С земли тяжело поднялся
коршун. За ним взлетело шкодливое воронье. Раскричались
пуще прежнего недовольные кукши.
— Не дождетесь, проклятые! — вырвалось у
Харькова.
Небо было в тучах, без солнца, он не мог определить,
долго ли пролежал на этой жесткой траве и как далеко
находится от своих товарищей. Ему казалось, что он
спустился на какую-то глубину, в неведомый мир. И
вдруг со дна долины ветерок донес еле уловимый шум
реки! Словно вспышка молнии поразили Харькова эти
141
тихие звуки! Сразу он сориентировался, вернулось
упорство, решительность — во что бы то ни стало добраться
до Селиткана.
Он поднялся, долго стоял, расставив больные ноги.
Разыскал посох и карабин, медленно зашагал,
притягиваемый отдаленным шумом реки.
Вот и просвет. Река совсем близко. Виктор
Тимофеевич перешел полоску тундры с бурыми подтеками,
отделяющую от тайги береговой ельник. Он вышел к реке,
не чувствуя боли, не помня об усталости.
Селиткан!
Харьков лежал на прибрежной гальке. По телу
разлилась сладкая истома. Он не смог бы вспомнить, когда
еще ему было так хорошо. Но так не могло долго
продолжаться. Достаточно короткой передышки для
нервов и мышц. Он встал, загрубевшей ладонью размазал
по лицу комаров и спустился к реке.
И вот Харьков у кромки воды на каменистом берегу.
Он тревожно прислушивается к реву Селиткана. Река,
вырываясь из-за крутого поворота, с гулом проносится
мимо, разбиваясь о черные валуны. Река страшна.
Только самоубийца мог бы броситься в этот поток, для
которого жизнь человеческая — минутная забава.
Харьков не ожидал, что Селиткан, долгожданный
Селиткан встретит его таким гневом. Он стоял
пораженный, он с томительной завистью провожал бегущие
волны. Какой заманчивой, какой спасительной казалась ему
даль. Он знал, что там, у далекого горизонта,
заваленного высоченными гольцами, Селиткан сливается с Се-
лехмджой, на берегах которой ютятся поселения
золотоискателей, он понимал, что для отряда нет иного пути
к людям — только по Селиткану. Но и это — неизбежная
катастрофа! Безвыходность потрясла Харькова.
«Нет! Я не хочу стать пищей воронов! Не сдамся!» —
думал он. И рев неукротимой реки, реки, обещающей
верную гибель, казалось, силой своей вливал в
человека новые силы, мощью своей подымал его волю.
142
Харькова охватило страшное желание жить! Никогда
еще окружающий мир не был для него столь желанным
и прекрасным. Кричали кулички, далеко-далеко
погромыхивал гром, шелестела листва за спиною, куда-то
спешили муравьи, носились стрекозы, посверкивая над
влажными камнями. Все это только теперь он
по-настоящему приблизил к себе, вобрал в себя и не хотел
потерять навеки.
Мрачные мысли отошли, так отходят тучи вечером к
востоку так золотятся последние, но сильные и чистые
лучи вечного солнца.
— Нет, еще не все кончено! — крикнул он в
пространство.
Когда умывался в реке, услышал на струйке —
всплеск. Хариус! Всплеск повторился. Харьков увидел
на волне упругий спинной плавник рыбы.
Селиткан сможет накормить!
С ним всегда была леска, крючки, бережно
хранившиеся в кармане гимнастерки. Он вырезал длинное,
тонкое удилище, приладил леску, проверил — прочно ли
привязан крючок. Осталось позаботиться о наживке.
Горячий азарт подсказал — Харьков сорвал
зеленый листок, скрутил его личинкой, насадил на
крючок.
Первый заброс не удался. Харьков забросил снова, и
снова безрезультатно. В руках не было прежней
ловкости, сырое удилище казалось слишком гибким,
приманка ложилась не там, где надо.
Он спустился ниже по течению. За соседним камнем
оказалась небольшая заводь. Осторожно выглянув,
Харьков увидел табунчик хариусов, подстерегающих
добычу на струе. Продолжая таиться за камнем, он
взмахнул удилищем. Приманка, подхваченная течением,
сплыла ниже, но у слива вдруг заиграла, запрыгала, как
живая, по прозрачной зыби. И тотчас — всплеск, рывок!
Еще секунда и крупный хариус, блеснув серебром,
взлетел в воздух.
143
Вот он в руках Харькова — упругий, скользкий,
холодный, с ржавчинкой под плавником. По исхудалому
лицу рыбака расплылась радость, желудок охватила
мучительная боль голода.
Еще несколько взмахов удилищем, и у ног Харькова
забился второй хариус. Больше килограмма свежей
рыбы, это ли не богатство! Теперь можно было устроить
настоящий пир. Харьков разжег костер, надел
непотрошеных хариусов на березовые рожна и приткнул к
огню. Пока готовился этот необыкновенный завтрак,
рыбак смастерил «мушку» из клочка собственных волос
и красной шерстяной нитки, извлеченной все из тех же
рыбацких припасов. Приманка была сделана не так уж
искусно, однако была лучше, уловистее зеленого листика.
По берегу растекся давно забытый запах жареной
рыбы. Виктор Тимофеевич начал свой одинокий пир.
Харьков ел рыбу жадно, с костями, не пережевывая,
торопясь утолить голод. А во рту копилась непривычная
горечь, пища казалась безвкусной, накатывала тошнота.
Но Харьков ел, пока не почувствовал первую сытость.
Теперь можно было поспорить со всем —со
слабостью, ранами на ступнях, но как вернуть бодрость
товарищам? Надо было еще привести их сюда. Ползком,
на четвереньках, как угодно, но привести!
Он долго еще ходил по берегу, махая удилищем,
выбрасывая упругих хариусов, радуясь, как мальчишка.
А когда в полуистлевшей нательной рубашке медленно
возвращался к перевалу, за спиной его была холодная
и мокрая гимнастерка, до половины наполненная свежей
рыбой. Он перебрел полоску мшистой тундры и,
сгибаясь под тяжестью спасительной ноши, скрылся в тайге.
Ветер шумел ему вслед. Река ревела и подталкивала
Харькова.
Солнце падало за вершины лиственниц. Туманился
водораздел, за ним таилась бугристая даль, прикрытая
144
дымчатой сетью сумерек. Ночь пришла быстро. Люди на
перевале не спали, ждали Харькова.
Он не пришел в этот день.
Абельдин по-прежнему лежал в жару, бредил,
метался. Татьяна и Борис тихо переговаривались, стараясь
успокоить друг друга. Они толком не сознавали своего
положения, не чувствовали течения времени. Их лица
от ожогов покрылись коростами, колени и локти
стерлись до крови, ноги распухли. Последним желанием
путников было — дождаться рассвета. Они еще надеялись
доползти до Селиткана, сделать плот, надеялись
выиграть поединок с судьбой...
Утро пришло мрачное, сырое.
— Надо идти. Он не вернется,— сказал Борис,
пытаясь подняться на ноги.
— Пойдем... Может быть, встретим Виктора
Тимофеевича...
В это время из леса долетел странный звук, точно
где-то поблизости ворохнулся зверь. Из сумрака лесной
чащи показался Харьков. Он тащил за собой тяжелую
гимнастерку. Последние метры он прополз.
— Хариусы! Ешьте! — сказал хриплым голосом.—
Селиткан близко. Там — рыба.
Виктор Тимофеевич умолк, расслабленно приник к
земле. Татьяна бережно приподняла его голову,
подложила под нее рюкзак, укрыла Харькова пологом и он
тут же погрузился в тяжелый сон.
Путники быстро бросили несколько хариусов на угли
и, пока рыба жарилась, мысленно унеслись к чудесной
реке, найденной Харьковым. Они готовы были
немедленно пуститься в путь.
Ели без Виктора Тимофеевича. Его не смогли
разбудить. Едва дождались, пока изжарится рыба, но стоило
проглотить первый кусок, как аппетит пропал. Пища
казалась невкусной, горькой, как хина. Ели почти
насильно. Надо было подкрепиться, чтобы дойти до спаси-
145
тельного Селиткана. Они не сомневались, что там —
спасение.
Но в этот день не двинулись. Решили отдохнуть.
Вечером варили рыбу, пили горячий чай, заваренный
брусничным листом, сдабривая его воспоминаниями о
сахаре и горячих пшеничных лепешках.
А в темноте над притихшей тайгою кричала голодная
сова и где-то далеко мигали сполохи...
Утро наступило медленно, неохотно. На хвое, кустах,
на зябких березовых листьях висели прозрачные
бусинки влаги. Было холодно. Из-за лысых вершин поднялось
солнце, убрало туман, согрело землю и поплыло
огромным шаром над безбрежной и безлюдной тайгою.
Надо было собираться.
Абельдин лежал между корней лиственницы. Идти он
не мог, как и вчера. Болезнь сжигала его. Он не думал
ни о Селиткане, ни о близком спасении, обещанном
Харьковым.
— Встать сможешь?—спросил Виктор Тимофеевич.
Абельдин испуганно вздрогнул, поднял
беспомощные глаза на Харькова и покачал головой.
Виктор Тимофеевич стоял молча, строго глядя на
парня, а тот сжался в комок, привалился к стволу
лиственницы, дрожал, словно его собирались вести на
казнь.
Татьяна молча подошла к несчастному парню,
смахнула с его щек мутные слезы, заботливо пригладила
разлохмаченную голову и отошла, покусывая губы.
Молчание было тягостным. Виктор Тимофеевич
присел к костру. Он понимал, что Абельдин действительно
не может идти и не сможет никогда, и никакие слова,
уговоры и соблазны тут не помогут. Не сможет... И
нести его непосильно. Что делать? Бросить? Какое
страшное слово!.. Может, пока оставить на перевале и после,
отдохнув, вернуться? Но будет ли возможность? И вы-
146
несет ли человек неопределенность ожидания? Он болен,
истощен голодом, не в силах поддерживать огонь,
принести воды. Пропадет! Разве что кому-нибудь остаться
с ним? Но и это не выход. Нельзя распылять силы.
Можно так потерять двоих...
«А если сказать Абельдину всю правду о Селитка-
не, о том, что надежды на спасение крайне мало? Пусть
он сам распорядится своей жизнью... Но тогда и
Татьяна, и Борис могут отчаяться и никуда не пойти...» —
раздумывал Харьков.
Косые лучи солнца разбросали по поляне
изломанные тени деревьев. Путники доели рыбу, собрали
котомки. Никто не проронил ни слова. Затем они присыпали
раны пеплом, обернули ноги в сухие портянки,
разрезали передки сапог, с трудом обулись.
Татьяна с Борисом, не сговариваясь, натаскали дров.
Девушка сходила за водой к нижнему краю поляны, а
Борис вырубил в корне лиственницы рядом с Абель-
диным корытце и доверху наполнил его водой из
котелка. Татьяна достала из рюкзака крошечный кусочек
лепешки и вместе с оставшимся жареным хариусом
положила его под лиственницу рядом с больным.
Абельдин забеспокоился. Он мучительно старался
угадать — что ему уготовано, какой приговор вынесли
товарищи.
Настало время уходить. Как же все-таки с Абель-
диным?
Решилось все в последний момент. Харьков встал,
поднял карабин и подошел к больному.
— Вставай! — сказал он твердо.
Абельдин умоляюще посмотрел на товарищей,
попытался подняться и закричал от боли:
— Нет! Не могу! Оставьте!..
— Вставай, говорю,— в голосе у Харькова
прозвучала явная угроза.
— Братцы, куда же? Посмотрите! — Абельдин
приподнял обезображенные ноги.— Как пойду?..
147
— Бог видит, нести тебя некому, бросить тут нельзя.
Пойдешь сам, хоть на голых костях! Понял? Пропадать
поодиночке не дам. Будем до конца вместе!
Харьков отложил карабин, снял с себя фуфайку,
отрезал у нее рукава. Попросил Татьяну стянуть покрепче
узкие края.
— Надевай, будет мягко,— сказал Харьков.
— Не пойду, бросьте...
— Нет, пойдешь! — Виктор Тимофеевич, багровея,
приподнял карабин, передернул затвор. Холодный ствол
уперся в грудь парня. Все замерли. Стало слышно, как
в чаще попискивает какая-то пичуга, точно
отсчитывает последние минуты.
Абельдин чуть отодвинулся, жалко покосился на
черное дуло.
— Последний раз говорю —обувайся или убью! Мне
все равно отвечать или перед совестью, или перед
законом.
Парень беззвучно плакал.
Харьков отступил на шаг. Медленно поднял карабин,
потянул спусковой крючок. Грохнул выстрел. Тяжелое
эхо раскатилось по глухим закоулкам старого леса.
Заорали вспугнутые кедровки. Пуля, пронзив край
лиственницы, на выходе вырвала щепу.
Харьков выбросил гильзу. Глянул на Абельдина. На
бледном лице парня выступили крупные капли пота.
Мокрые глаза покорно смотрели на лежащие рядом
рукава телогрейки.
— Обувайте его! — скомандовал Харьков.
Татьяна и Борис бережно обложили раны на ногах
парня зелеными листьями, обмотали портянками и, не
внимая крикам больного, обули его, помогли встать.
Товарищи обняли его с двух сторон, он положил руки
им на плечи. Так, слившись воедино, они тронулись с
поляны.
Харьков задержался. Когда спутники скрылись за
148
первыми деревьями, он прислонился к стволу
лиственницы и беззвучно зарыдал.
Опустела поляна на каменистом перевале. Затух
костер. Осиротела старая лиственница, единственная
свидетельница людской беды. Остался нетронутым ворох
сушняка, корытце с водою. Кусочек лепешки Харьков
взял вместе с хариусом...
— Перевяжите... бок... больно...—просил Абельдин.
Остановились. Борис поднял ему рубаху.
— Ничего нет. Пуля тебя не задела.
— Здесь... слева... обожгло...
— Да нет ничего, сам посмотри, пощупай.
Абельдин успокоился, да и у всех отлегло от сердца.
Стали медленно, ощупью спускаться к Селиткану.
Спуск продолжался более восьми часов, хотя до реки
было четыре километра. Люди не шли, г ползли сквозь
чащу старого леса и тащили за собою Абельдина.
Падая, долго не могли встать, оторваться от земли. Но все-
таки вставали, шли, верили в Селиткан.
Впереди поредели деревья, отряд выбрался на край
тайги. Тут задержались немного, И — последний бросок
через полоску тундры. Они — на берегу Селиткана
Река встретила путников гневным ревом, тучей
летящих брызг. Всюду по руслу плясали пенистые буруны,
— Куда же мы поплывем? — вырвалось у Бориса.
— Тут — погибель! — севшим голосом сказала
Татьяна.
— Не надо хоронить себя заживо. Есть река. Есть
рыба. Будем жить и поплывем, непременно поплывем,—
твердо сказал Харьков
Девушка прилегла у корней ели беззащитным
комочком. Харьков достал полог, прикрыл ее.
Невидящим взором он смотрел в пространство,
ограниченное синеющими хребтами. Ему ясно виделось,
что все тропы, по которым он ходил долгие годы — по
бугристой тундре, по тунгускам, по кромке океана,—
сбежались, слились в одну и глубокой бороздой подвели
149
сюда в бешеному Селиткану. Он почти физически
ощутил грань, за которой стирается ощущение жизни.
Стряхнув оцепенение, проговорил:
— Нет, еще не все, еще можно рискнуть!
Давя больными ногами хрустящую гальку, он с
трудом спустился к заливчику, умылся и хотел было
заняться костром, но увидел Бориса, ползущего за трое-
листом для ухи. Харькову представился прежний
Борис— гвардейского сложения, веселый, жизнерадостный,
неутомимый. А сейчас перед ним было худое и слабое
существо, прикрытое лохмотьями. Дорого, ох как дорого
обошелся отряду путь к Селиткану!
Абельдин лежал поодаль на гальке, подставив лицо
горячему солнцу. Он был в забытьи. Виктор
Тимофеевич принес котелок воды, умыл Абельдина, положил под
него свою телогрейку и сам свалился рядом. Борис
уснул на обратном пути от болотца с троелистом в руках.
День клонился к закату. По-прежнему бушевал
неуемный Селиткан, взрывая темные глубины. На
противоположном берегу перебегали кулички-перевозчики. На
струе плескались хариусы.
Первой проснулась Татьяна. Во сне она была далеко
от этих мест. Девушка не сразу пришла в себя. Ей не
хотелось расставаться со сновидением, хотелось еще
побыть в нем, подальше от этих мучительных дней, но
стон больного Абельдина окончательно вернул ее к яви.
Она встала, подползла к Абельдину. Он задыхался,
горел, бредил.
Проснулся Харьков.
Приполз с троелистом Борис Они перенесли
больного под ель, уложили на подстилку из мягкого мха,
укрыли потеплее, чем могли.
Виктор Тимофеевич принес несколько хариусов.
Клубы пряного пара восходили и таяли над котелком. Уха
бушевала, выплескивалась на раскаленные камни. Как
бы там ни было, но жизнь продолжалась!
150
Гасли последние отсветы заката. Возвращаясь к
стоянке с богатым уловом, Харьков думал о том, что
ждало их в ближайшие дни. Мысли уже не были мрачными,
верилось, что самое страшное все-таки позади.
— Что, не надоела вам еще рыба? — сказал он,
подошел к Абельдину.— Ну, как тут наш больной?
Татьяна прикладывала ко лбу парня влажную
тряпицу.
— Плохо! — вырвалось у нее, но она тут же сама
себя прервала.— Нет, нет, он будет жить!
Харьков снял телогрейку и передал девушке.
— Накинь ему на ноги.
— Сбивает все, бредит...
Дыхание Абельдина было прерывистым, на щеках
выступили темные пугающие пятна. Видимо, наступил
кризис.
— Пить... пить...— послышался его голос.
Татьяна доползла до костра, подогрела воды в
кружке, подсластила ее остатком сахара. Харьков с
Борисом приподняли больного, девушка долго поила его из
ложки. Он открыл глаза. Они были мутные, жалкие,
покорные, в них не отражалась даже боль. Но
чувствовалось, что перевал болезни пройден, что сердце его
стало биться свободнее, на смуглом лице, как отблеск
костра, проступил первый румянец.
— Ну, вот и хорошо, парень, уходит беда, жить
будешь!—сказал Виктор Тимофеевич, облегченно
вздохнув.
Больного укрыли пологом, телогрейками, решили в
ночь поочередно дежурить около него.
Ужинали повеселевшие. Без соли еда не шла, ели как
невольники, лишь бы набить желудок. Никто не думал
о завтрашнем дне. Люди на время отбросили тяжкие
думы, хотелось только покоя и забытья у жаркого костра.
Первой дежурила Татьяна. Обняв руками согнутые
в коленях ноги, она сидела у огня, охваченная его
теплом, наедине со своими мыслями.
151
Над стоянкой была темнота. Отдаленно шумела река,
она день ото дня мелела, тишела, обнажая камни у
берегов. Шелест озябшей листвы казался шелестом звезд.
Все уснуло на берегу, на болоте, в прибрежном ельнике.
Все было объято покоем, только с юга изредка
доносились едва слышные раскаты грома.
— Таня...— услышала она слабый голос Абельдина,—
плохо... ослаб...
Татьяна принесла вареного хариуса, подсела к
больному.
— Надо поесть. Болезнь проходит, теперь надо много
есть, чтобы окрепнуть. Скоро поплывем по реке к
людям.
Абельдин покачал головой.
— Хотел стать табунщиком, а вот попал в тайгу...
— Это ничего. Вернешься еще в свою степь, будешь
пасти коней. Но сейчас для этого надо есть, много есть.
— Нет, не могу... не хочу...
Татьяна разогрела уху в кружке, размяла в ней
хариуса и снова подсела к Абельдину.
— Ну-ка, открывай рот! — сказала она с шутливой
повелительностью и помогла больному поднять голову.
Тот умоляюще смотрел на Татьяну, но медленно
разжал челюсти...
Уснул он, обогретый ласковым словом, вниманием,
укрепленный горячей ухой, уснул тем спокойным и
долгим сном, в котором человек крепнет, возвращается к
жизни.
Татьяна просидела всю ночь. Она не захотела будить
Бориса и была очень довольна тем, что так поступила.
Над вершинами голых сопок занималась густая
красная зорька. На заречных хребтах четко выступили
скалы, подбитые снизу текучим туманом. Мрак редел,
обнажая сонливый покой земли. Тишина еще обнимала
пространство. За валунами ровно шумел и поплескивал
152
Селиткан, листья осины о чем-то заговорщически
шептались.
Очарованная чудесным утром, Татьяна неслышно
отползла от Абельдина, долго сидела на самом берегу,
опустив босые ноги к воде, вдыхая густой лесной
воздух, смешанный со свежей речной прохладой.
И вдруг — всплеск рыбы — четкий, звонкий!
Девушка увидела в заливчике недалеко от берега
под слоем прозрачной воды табунчик хариусов и стала
считать, и сбилась со счета. Ее охватил азарт. Она
оглянулась. Все спали. Подобралась к удилищу и уползла
выше по течению.
Примостившись между камнями у первой заводи,
она долго махала удилищем, поражаясь
невнимательности хариусов. Но вот какое-то случайное движение рук,
удилище вздрогнуло, мушка ожила, запрыгала и тотчас
была схвачена крупной рыбой. Татьяна дернула изо всех
сил, но хариус рванулся вниз по струе, удилище
согнулось, леска жалобно запела, готовая лопнуть.
— Скорее, сюда! — крикнула она.
На берегу появился Харьков. Он помог вытащить
рыбу. И вот она в руках у Татьяны — скользкая,
упругая, холодная.
— Поймала, сама поймала! Первый раз в жизни!
— Вот и плохо,— сказал Виктор Тимофеевич,— надо
было научиться этому дома, до тайги...
— Мелочью считали, несущественным...
— В жизни нет мелочей. Без этого копеечного
крючка, да не знай повадок хариуса, загинули бы мы тут.
Понимаешь? Интегралом и сопроматом рыбу не
возьмешь... Смотри, как надо обманывать хариусов.
Виктор Тимофеевич забросил приманку далеко за
камень, натянул леску, мушка заиграла.
— Запомни, приманку надо вести по поверхности
воды на струе.
Снова всплеск, рывок. Выхваченный из залива
хариус взлетел высоко и, описав дугу, упал на гальку ря-
153
дом с водой. Татьяна бросилась к нему, забыв про
больные ноги.
Виктор Тимофеевич вырезал еще одно удилище,
привязал леску с мушкой. Начали рыбачить вместе...
День занимался прохладный. Уже зарделись
макушки высоких елей. Таял безмятежный туман.
Странное чувство породила в душе Виктора
Тимофеевича эга рыбалка. Он был рад, что голод отступил,
люди отвлекались от мрачных мыслей. Но он видел перед
собой все тот же непокорный Селиткан, затаившийся у
скал, у наносников в злобном ожидании жертвы. Каким
заклятием, какими дарами укротить хищный норов
реки?! Но плыть придется, и плыть только по Селиткану.
Как? При одном только взгляде на эту реку становилось
не по себе — верная гибель!
Отряд решил несколько дней передохнуть, пока не
окрепнет Абельдин. Работы хватало всем. Надо было
заняться починкой одежды, привести в порядок обувь,
насушить рыбы,— могли пойти дожди, река замутнеет,
и хариусы перестанут кидаться на мушку. Надо было
постепенно готовить для плота лес, ронжи, шесты,
весла. И тут выяснилось, что никто из путников не знает,
как сушить рыбу, тесать весла, что такое ронжи и из
какого леса их делать. Все эти «мелочи» легли на плечи
Харькова. Кроме всего прочего оказалось, что его
спутники не умеют плавать, а степняк Абельдин воды
боится панически.
Сделали небольшой балаган, накрыли его корьем.
Полог порезали на латки. Над костром устроили
сушилку для рыбы. Натаскали запас дров, соорудили заслон
от ветра. И табор с днями стал похож на стоянку
первобытного человека.
Селиткан, убаюканный теплом, млел от безводья,
припадая к каменистому дну, все еще злился, ворчал. И
154
чем больше обнажались валуны, тем недоступнее
становилась река.
И вот тогда и пришла Харькову новая спасительная
мысль — а что если дождаться ненастья? Вода прибудет,
накроет шиверы, мелкие пороги, валуны, и тогда... Да,
если вода поднимется, есть шанс проскочить. Есть!
Наверняка проскочат! Нет, не зря он свернул к Селиткану,
не напрасно притащил сюда спутников. В лагерь Харьков
вернулся радостно возбужденным.
Ему поверили и на этот раз. Люди видели, как он
сиял, как он загорелся, говоря о новой возможности,
словно свершилось чудо и смертельная опасность
отступила от них.
Лагерь ожил.
Тот, кто когда-нибудь стоял рядом со смертью, кто
знает, что такое обреченность, поймет радость этих
людей. В эту ночь впервые за все двадцать с лишним дней
пути на стоянке долго не смолкал громкий говор.
Уснули спокойными за завтрашний день.
Только Виктор Тимофеевич бодрствовал. Он лежал
у костра, следя за язычками пламени,
перепрыгивающими по уголькам.
Восторг прошел, надо было спокойно одному
разобраться, действительно ли все обстоит так, как
показалось вначале, и нет ли в этом решении скрытой
роковой ошибки?
Ему виделся Селиткан в полноводье, в бешеном
разбеге, срывающий островки, своенравно меняющий
русло, катящий камни, несущий вырванные деревья...
Плот будет для него игрушкой. И опять пришли
тягостные сомнения. Нет, решения своего он не изменит. Он
был рад, что людей.удалось обнадежить, и сделает все
для укрепления этой надежды.
Над резным краем тайги занималось утро.
Крошечная пеночка будила своей немудреной песенкой огромный
155
старый лес. Ранний гость — ворон — не замедлил
явиться. Он по-хозяйски облетел стоянку, хрипло прокричал,
уселся в ожидании на вершину старой ели.
— Не к добру эта чертова птица. Патрона жалко,
а то ты у меня покаркал бы тут! — досадовал Харьков.
Ворон наведывался каждый день, терпеливо ждал,
когда уберутся со стоянки люди...
Седьмой день отряд отсиживается на берегу
притаившегося Селиткана. Люди отдохнули, посвежели.
Поджили раны на ногах, но ходить толком еще никто не
мог. Ждали дождя. Надеялись на реку. Верили Виктору
Тимофеевичу.
Абельдин быстро поправлялся. Начал ползать. На
пятый день впервые приподнялся на ноги, стал
передвигаться, цепляясь за ветки, опираясь на валуны.
Учился ходить, как ребенок.
Двенадцатого сентября приступили к постройке
плота.
Виктор Тимофеевич давно присмотрел в береговом
ельнике сухие деревья. Их срубили, раскряжевали,
подкатили к реке. Долго и тщательно связывали
тальниковыми корнями и прутьями, закрепляли с концов весла.
На этом примитивном суденышке наших далеких
предков они отправятся в последний переход, поплывут с
надеждой, что река вынесет их к людям, спасет.
Дождь не заставил себя долго ждать.
Буквально на следующий день после постройки
плота, поздно вечером, когда лиловая мгла окутала землю,
где-то за темным краем леса, над угрюмыми гольцами
прошла молчком дождевая тучка. Прошла она,
покропила землю, дохнула влажной прохладой в глубь тайги
и сползла за горизонт, как бы не желая омрачать покой
широкого звездного небосвода.
А под утро Селиткан зашумел сильнее, вздулся
мутной водою, оказывается, тучка-то не прошла бесследно.
156
Харьков встал до рассвета. Долго ходил по берегу,
взмахивая удилищем, но рыба не брала. Он впервые
вернулся в лагерь без добычи.
С востока тянулись мокрые тучи. Ветер гнал их к
истоку Селиткана, вытряхивал дождь. Надо было теперь
торопиться, быть готовыми сплыть по большой воде. Не
прозевать!
Селиткан задурил, забушевал, словно необъезженный
конь, сорвавшийся с аркана. Он расплескался по
берегам, взмутил воду, приглушил перекаты. За крутым
поворотом, где река в разбеге наскакивала на отвесную
стену мыска, не смолкал грозный предупреждающий
рев.
Плот готов. Сборы были короткими. Из имущества
остались карабин, топор, котелок, берестяной чуман,
две кружки да починяльная сумочка. Материал
экспедиции разделили на две части. Упаковывая в
непромокаемые мешочки снимки, журналы, схемы, они испытывали
понятное чувство гордости — все-таки сохранили,
все-таки пронесли через огонь, болота, голод и болезни!..
Запасы сушеной рыбы и спички разделили на всех.
Каждый должен иметь это на случай аварии. В
довершение Виктор Тимофеевич дал каждому по крючку и
леске из своих запасов.
Дождь не унимался, Селиткан продолжал
прибывать.
Каким неудержимым был он, каким бешенством
были полны его попытки вырваться из каменной
теснины! Коварная, неумолимая река. Путники понимали»,
какой опасности они подвергают свою жизнь, но выбора
не было, а надежда была.
— Надо оставить о себе след,— сказал Борис.
— Обязательно. Я написал записку,—ответил
Харьков.
Он прочитал: «Настоящим сообщаем: мы,
топографическое подразделение Нижне-Амурской экспедиции, в
составе старшего топографа Харькова В. Т., географа Бры-
.157
ковой Т., техника Полиенко Б. и рабочего Абельдина Н.,
были захвачены пожаром на Удских марях. Олени
погибли от бескормицы. Проводники по их настоянию
были отпущены и ушли в сторону Охотского моря. Мы
решили пробираться в Экимчан через тайгу. Больные,
изголодавшиеся, еле дошли до Селиткана. Совершенно
сознательно и единогласно решили плыть вниз по
Селиткану на плоту, понимая, что это рискованно и
является грубым нарушением техники безопасности. Тем более,
с нами находятся два мешка с ценным материалом.
Другого выхода нет. Сдаваться, не предприняв последней
попытки, не можем. Подписи: Харьков, Полиенко, Бры-
кова, Абельдин».
Записка была в двух экземплярах. Один завернули в
бересту и прибили ниже затеса на большой ели, на
котором крупно написали — «ОСТАНОВИТЕСЬ».
Другую записку взяли с собой, вложили в мешок с
материалом.
Настали минуты расставания с землей. Только теперь
все поняли, как приветлив и как спасителен был для
них этот берег. Как хорошо и привычно было тут, на
этой «первобытной стоянке».
Оттолкнулись шестами.
На корме за веслом Харьков и Татьяна. Носом
управляли Борис и Абельдин.
Селиткан бугрился зеленоватыми валами, нес на
своих горбах валежник, лесной хлам, целые деревья. Ниже,
у мысов, река курчавилась пегой, пугающей гривой, за
которой ничего не было видно.
Плот медленно отвалил от берега, точно не хотел
расставаться с ним, не хотел становиться игрушкой
бурного Селиткана.
Но вот течение развернуло, подхватило его, как
добычу, оплеснуло попутными волнами и бросило с ходу
в синеющую муть глухого ущелья, навстречу злобному
рокоту переката. Люди напряглись, прикипели к веслам
в напряженном ожидании...
158
Короткие, но толковые уроки плотовождения,
которые еще на берегу преподал своим спутникам Харьков,
не прошли даром, они удачно проскочили белую гриву
первого переката. Промелькнули каменистые мысы. Еще
мгновение, и исчезла из глаз навсегда их последняя
стоянка с допотопным балаганом, с надписью
«ОСТАНОВИТЕСЬ», сделанной на затесе. А впереди, зажатый
тисками каменных берегов и тайги, ярился и ревел
Селиткан.
Дул попутный ветер.
Река опасно играла, забавлялась плотом — кидала
его к берегам, зарывала в пенные волны, подбрасывала
над подводными камнями, расшатывая и без того утлое
сооружение. Люди не отходили от весел, отбивались, как
могли и как научил их Харьков, от буйной реки,
внимательно и тревожно сторожа кривуны. Мелькали
залитые водой островки, гранитные срезы утесов, протоки.
Стремительно менялся пейзаж.
Давно остались позади первые страшные минуты.
За ними уже полегче, совсем легко, как в забытьи
прошли часы и десятки километров пути. Люди поверили в
себя, в надежность плота, в верность и спасительность
решения Харькова, окрылились надеждой. Острее стало
зрение, ловчее движения, руки слились с веслами.
За кривуном неожиданно показался широкий плес
Река за сливом потеряла ход, разлилась широкой тихо-
водиной. Ну, как тут не обрадоваться! Руки отвалились
от весел, расслабились, на душе потеплело. Теперь
можно было отдохнуть, не причаливая к берегу и тем
экономя время. Вспомнили про еду.
— Хорошо пронесло. Зря боялись,— говорил
Харьков, устраиваясь на подмоете и разжевывая сухую рыбу.
— Рано радоваться,— сказала Татьяна.
— Ты и теперь сомневаешься?
159
— Не сомневаюсь, боюсь обмануться, привыкнуть к
удаче.
И все-таки путники почувствовали облегчение.
Синеющая даль, куда катился и нес их полноводный
Селиткан, теперь казалась достижимой.
Дождь перестал. В облаках появились прогалины,
выглянуло солнце. Темные ели и густые береговые
стланики заблестели разноцветными огоньками в
бесчисленных капельках влаги. Воздух потеплел, и над таежной
синевой, залитой ясным светом, заклубился легкий
туман.
За лесом река неожиданно сузилась. Путники
издалека услышали ее предупреждающий рев. Все дружно
ухватились за весла. Лицо Харькова окаменело от
напряжения.
— Слу-ша-а-ай! — крикнул он встревоженно.
Плот подхватило течением. Потемневшая вода
врывалась в горловину, набирала скорость и вдруг,
споткнувшись о подводные камни, вставала на дыбы, как
раненый зверь, и, взметнувшись, падала в глубину на
торчащие из рваной пены обломки огромного валуна.
Суденышко взлетело на край мутного горба и
скользнуло в пустоту. Нос пронесся мимо черной глыбы на
расстоянии вытянутой руки, но корму ударило, треснули
тальниковые связки. Всех окатило буруном. Плот
понесся дальше. Хорошо, что рюкзаки были привязаны к под-
мосту, а люди сумели удержаться за весла.
Селиткан метался в теснинах, срезал залесенные
берега, нес плот с головокружительной быстротой дальше
и дальше. Люди неутомимо гребли, силясь подчинить
израненное суденышко своей воле.
Уже вечерело. С востока давил сумрак. Просторнее
становилось ущелье. Река точно присмирела. Но вот
впереди показался обрывистый остров, рассекающий
своим изголовьем реку почти пополам.
160
Все насторожились. Издали трудно было определить,
куда сворачивает основное русло. Пока держались
середины. Течение становилось быстрее.
— Бери вправо! — скомандовал Харьков.
Действительно, река больше сваливалась вправо.
Боковой поток легко подхватил плот. Но за
поворотом Селиткан неожиданно сузился, понесся быстрее.
Перед глазами путников, наискосок перегораживая реку,
встал завал из подмытых и свалившихся с острова
огромных лиственниц. Часть из них корнями еще
держалась за остров.
Поток в бешеном разбеге налетал на завал, бушевал
над ним, кипел, как на пороге. На быстрине плот вышел
из повиновения.
— Ложись! — прогремел голос Харькова.
Сильный толчок снизу. Плот бросило на подводный
камень, бревна разъехались, исчезли под навесом,
людей и рюкзаки сорвало в воду.
Бориса ударило об лесину. Он повис над потоком,
зацепившись телогрейкой за торчащие сучья. Остальных
пронесло за завал. Татьяна беспомощно билась в
потоке, захлебывалась. Абельдина выбросило на отмель, он
видел, как Харьков вытащил Татьяну на берег, а сам
снова бросился в воду, река уносила рюкзак с
материалами. Виктор Тимофеевич догнал его, и тут поток понес
его дальше, за скалу, и он скрылся из глаз.
Татьяна пришла в себя. Возле нее стоял Абельдин.
Мокрые, продрогшие до костей, они побежали искать
Бориса, зная, что его не пронесла река.
Кое-как они сняли его с завала. Оставалось найти
Виктора Тимофеевича...
С людьми осталось то, что было на них. Ни топора,
ни котелка, ни рюкзаков — все отняла река.
Натаскали дров, разожгли костер, ждали — вот-вот
подойдет Виктор Тимофеевич. Они не мыслили
себя без него в этой глуши. Постепенно они яснее осоз-
6—15
161
нали свое положение. Вкралась и утвердилась страшная
мысль — неужели утонул? Все как-то сразу были
захвачены и подавлены этой мыслью. Оставив костер, ушли
вниз по течению реки. Они кричали, звали, искали,
ждали на поворотах, но все безрезультатно.
Река тупо катила мутные волны. Река хранила
страшную тайну. А люди еще верили, что Харьков жив,
лежит раненый где-нибудь близко, ждет от них помощи,
не может дать знать о себе. Они зажигали дымные
костры, прислушивались к шуму реки, искали и уже в
темноте вернулись к скале, подавленные несчастьем.
Ночь прошла в тщетном ожидании. Люди не спали.
Во мраке порою слышался им за рекою человеческий
голос, то казалось, что кто-то плещется, пытаясь
выбраться на берег, то из леса доносились знакомые шаги.
Но Харьков не пришел, не откликнулся, не позвал
на помощь.
Селиткан, свершив свое дело, утихомирился, вода
начала отступать от берегов, улеглись буруны...
Путники понимали: все снова восстало против них,
только теперь не от кого было услышать совет,
подбадривающее слово, до всего надо было додумываться
самим, самим принимать решения. Едва зажившие
раны на ногах давали о себе знать, продуктов не было,
не было достаточного опыта, воли. А до людей —
далеко, так далеко, что трудно себе представить.
Виктор Тимофеевич погиб. Сомнений не было.
— Надо было сжечь материал,— говорила Татьяна,
утирая воспаленные глаза.
— Да пропади они пропадом! Зачем он только
бросился за рюкзаком! — сказал Борис, болезненно
выгибая ушибленную спину.
Поднялось солнце еще одного дня. Догорал костер.
Пора было покидать стоянку. Но куда идти —без
буссоли, продуктов, карты!
162
Тайга пугала непролазными чащами, буреломом,
голодом, отсутствием ориентиров. Пробираться берегом
Селиткана мешали каменные мысы, сторожившие реку
на поворотах...
И все же они выбрали путь по реке, предпочтя
трудные обходы прибрежных скал бесплодному блужданию
по темной и неведомой тайге. У каждого был
маленький рыболовный крючок, выданный Виктором
Тимофеевичем, была леска. Это должно было помочь им в
борьбе за жизнь. А борьба эта уже началась с прежним
драматизмом, но с меньшими для людей шансами на
успех.
Они ушли вниз по Селиткану, не представляя, где
находятся, что ждет их за первым мысом, как далеко
устье этой реки, сколько километров до жилья.
Впереди виднелись только синеющие хребты.
В первый же день пути открылись раны на ногах,
вернулась боль. Борис сильно повредил спину. А
обходы береговых препятствий требовали много сил.
Большая вода прошла. Селиткан притих, по
заливчикам опять заплескалась рыба. Продвигались
медленно. Борис слабел на глазах, отставал, падал и долго
лежал, прижавшись к земле всем телом. Его ждали,
помогали встать и сделать первые шаги, шли дальше.
Татьяна и Абельдин понимали, что Борис не ходок,
что ему не дойти до поселений, что где-то тут у
каменных мысов разыграется еще одна трагедия...
На ночлег остановились рано. Абельдин занялся
устройством стоянки, Татьяна пошла по берегу с удочкой.
Отогретая после ненастья земля пахла свежестью, из
чащи наплывали сумерки, на болотце за рекой
поднимался холодный туман, сквозь который доносился
одинокий крик птицы.
Рыба брала хорошо, Девушка вернулась скоро и с
добычей.
в*
163
— Борис! Смотри! Живем!— кричал Абельдин,
принимая у Татьяны тальниковый прут, доверху унизанный
рыбой.
Борис тяжело приподнялся, глянул померкшими
глазами на трепещущих хариусов, сказал безрадостно:
— Легкая у тебя рука, Таня!
— Какая там рука,— сказала она,—видно, перед
непогодой хороший клев. Надо бы зорьку не проспать...
— Я разбужу. Все равно не уснуть. Наверно,
позвоночник... Не уйти мне отсюда...
— Уйдешь! Я хуже был, а ушел! —твердо сказал
Абельдин.
— Зачем мучить себя и вас? Понимаете же, видите,
что не дойти мне...— Борис повернулся лицом к земле,
положил голову на руки и умолк. Ужинать он не стал,
лежал молча, безучастный ко всему.
Ночь была холодная. Татьяна ворочалась у костра,
отогревая то один, то другой бок. Абельдин видел это.
Он дождался, когда она уснула, снял с себя телогрейку,
осторожно укрыл девушку, а сам подсел ближе к
костру и принялся подбрасывать сушняк.
Трудно было ему в этих глухих холодных краях,
совсем не похожих на его родные степи. Он не любил
и не понимал тайгу. Она давила своей мощью на парня.
Утомляла глаза разнообразием, пугала мраком, а
когда налетали порывы ветра, лес угнетал его своим
непрерывным гулом. Он родился в степях, и в эти минуты
одиночества мысленно переносился в родной Казахстан,
где в просторах степей бродят отары овец, кочуют
табуны коней, где запах полынка в вечерней прохладе
приятней всего на этой земле.
Так бы он просидел до утра в думах о далекой
родине, но проснулась Татьяна.
— Почему без телогрейки? — спросила она.
Абельдин виновато глянул на нее узкими и
черными, как уголь, глазами, не зная, что ответить.
— Ты замерзла. Жалко стало.
164
— А если сам простудишься? Если опять сляжешь?
— Нет, два раза такое не бывает...
— Ложись и спи. Завтра —трудный день,—строго
сказала Татьяна.
Абельдин лег и уснул. Татьяна заняла его место у
костра.
Приближался рассвет. Он неуловимо уже реял над
тайгой. Предутренний ветерок гонял по реке шум
перекатов, то приближая, то отдаляя его. В плеске волн
Татьяне иногда слышался знакомый голос Виктора
Тимофеевича. Она невольно приподнималась, прислушивалась
к речному шуму. Потом понимала, что ничего поправить
нельзя, и сидела, захваченная горестными
воспоминаниями о человеке, которому все они обязаны спасением. Так
встретила утро.
Пока Борис с Абельдиным досматривали тяжелые
сны, она натаскала хариусов и испекла их на углях...
День не принес ничего нового.
Тайга, разукрашенная осенней желтизной, бесшумно
роняла листву. Все холоднее становилось у реки.
Путники продолжали пробиваться на запад, потеряв счет
дням, не ведая о пройденных километрах.
Борис не мог сам идти. Татьяна с Абельдиным
тащили его вдвоем. Снова на помощь ногам пришли руки.
Передвигались больше на четвереньках. И если бы не
Селиткан, поддерживающий путников рыбой, если бы не
таежные ягоды, они давно бы уже отказались от
бесконечной борьбы.
И вот настало последнее утро. Седьмое после гибели
Харькова.
Еще в полночь огонь доел дрова. Взошла луна и
осветила печальную картину. Рядом с затухающим костром
лежал человек. В нем, опухшем, изъеденном ранами,
прикрытом лохмотьями, трудно, невозможно было узнать
Бориса Полиенко.
Вчера спутники оставили его на последней стоянке.
Он уже не мог двигаться, а товарищи не могли его та-
165
щить. Уходя, они запасли сушняка, разложили костер,
оставили спички, горку ягод в куске лиственничной
коры, десяток хариусов.
Прощаясь, они поклялись друг другу, что
непременно вернутся к нему, если смерть не перехватит их
раньше...
Борис проснулся от холода.
Он все помнил. Он с ужасом подумал, что теперь
остался один в этой глуши, что товарищи оставили его,
что срок его жизни теперь измеряется десятком хариусов,
горкой жимолости и десятком спичек. Он не верил, что
Татьяна и Абельдин смогут вернуться, не верил в чудо
и молил судьбу ускорить развязку.
Тянула пронизывающая низовка. Борис дрожал от
холода. Надо было разжечь костер. Он потянул руку к
дровам, ноне смог дотянуться. Попытался подвинуться —
острая боль в спине обожгла его. Так и остался он
прикованным к земле, лежал с единственным, последним
желанием — согреться.
Пар от прерывистого дыхания оседал на голой груди
Бориса кристаллической пылью Израненные ноги торчали
колодами из-под лохмотьев. Он лежал на спине,
безучастно наблюдая, как гасли звезды, занималась заря.
Всходило солнце последнего дня его бесконечных
мучений. Его уже не тревожил ни комариный гул, ни
птичий посвист, все отходило за какую-то невидимую грань.
Уже ненужными были хариусы, дрова, спички. Борису
не хотелось умирать таким беспомощным, но он не мог
даже прикрыть грудь — голую и облепленную комарами...
В то же утро в двух километрах от несчастного чело-
ка на берегу Селиткана горел высокий костер. Возле
него сидели трое мужчин. Поодаль стояла палатка,
лежали вьюки. В углу небольшой поляны паслись кони.
Это шел из Экимчана по таежной тропе вьючный
караван, направляясь на юга к дальнему прииску.
166
Варился завтрак.
Люди мирно беседовали, подсовывали в костер
концы толстых веток. Вдруг лошади всполошились,
бросились врассыпную по поляне. Из-за вьюков выскочила
собака и понеслась к лесу. Мужчины вскочили. Один из
них схватил карабин.
Закачалась березка. Хрустнула ветка. В просвете
показалась сгорбленная тень.
— Никак, человек! — проговорил один.
— Женщина!—удивленно вскрикнул другой.
Из чащи выходила Татьяна. Она держалась за ветки,
припадала к стволам, чтобы передохнуть, и с трудом
волочила ноги дальше. Девушка слышала говор, видела
дымок костра, но никак не могла приблизиться к нему.
Хотела крикнуть, но горло перехватило, вместо крика
получился только хриплый шепот. Не устояли ноги, она
упала на краю поляны, не видя бегущих к ней людей.
Ее принесли к костру, дали несколько глотков
сладкого чаю, кусочек хлеба с маслом.
Татьяна все еще не могла поверить, что возле нее
люди, ее исхудавшее щуплое тело сотрясали рыдания...
— Откуда ты, сердечная?— спросил ее мужчина с
окладистой бородой.
— Топографы... Четверо было... Харьков утонул... Я
доползла, а двое здесь, за ключом. Не бросайте... Тут
рядом...
Татьяну разбудили горячие лучи солнца. Девушка
лежала с закрытыми глазами, боясь открыть их, не в
силах понять —сон ли это был, действительно ли она
попала к людям.
Рядом заржал конь. Залаяла собака.
Татьяна приподнялась, открыла глаза. Рядом с ней
спал Абельдин.
С края поляны послышался треск сучьев. Девушка
увидела пробирающегося сквозь чащобу добродушного
бородача и его товарищей, увидела на носилках
улыбающегося Бориса... Татьяна настороженно следила, не по-
167
явится ли еще кто из леса. Ей хотелось сейчас увидеть того
человека, кому все они обязаны жизнью. Но караван
вышел на поляну, тайга сомкнулась за ним, и остался ее
спаситель где-то там, за сумрачной стеной леса,
пойманный смертью, без могилы. Ей стало невыносимо тяжело,
что не сказали они Виктору Тимофеевичу ни слова
благодарности, не сберегли, не отыскдли его... Она уронила
голову на согнутые колени, сжалась в комочек и
заплакала.
Солнце заслонила тучка, на землю легла печальная
тень. Ветерок убрал с реки шум перекатов. С небесной
высоты упал на тайгу орлиный крик. Татьяна подняла
голову, печальным взглядом окинула помрачневший
пейзаж, людей, сказала тихо:
— А ведь дома будут ждать его!..
Через два дня караван вернулся в Экимчан.
3
Все слито, перемешано в жизни. Радовались
счастливому спасению троих из отряда Харькова, но радость эта
была омрачена гибелью Виктора Тимофеевича, его еще
предстояло искать. Сегодня же вверх по Селиткану
ушла поисковая партия во главе с опытным геодезистом
Евгением Васюткиным.
Но и беда не ходит одна.
Потеряна связь с самолетом У-2, который вчера вы-
летел на поиски отряда Харькова. И вот теперь отряд,
хотя и не в полном составе, найден, а самолет... Что с
пилотом, что с проводником Тиманчиком, который с ним
на борту?
Радист связывается с Экимчаном.
«Самолета у нас нет,— отвечает метеослужба,—
учтите, сегодня после двенадцати прошел ураган в
северо-восточном направлении, длился более трех часов...»
168
— Если их застал ураган в воздухе, могли вернуться
в Удскую губу,—замечает главный инженер Куций.
— Нет,— говорит радист,— с Удской губой была
вторичная связь только что. У них ничего нет для
сообщения. Значит, не вернулись.
Плохо кончается год.
Вышла в эфир станция с устья Шевли. Ни о каком
самолете там не слышали. Подтвердили, что над Удской
равниной в сторону Охотского моря пронесся ураган,
повалило много леса, сейчас идет дождь.
Связались с топографической партией,
расположенной в юго-восточной части Удских марей. Но и оттуда
не получили утешительных вестей.
Куда же исчез самолет?
Разбился, захваченный ураганом? Совершил
вынужденную посадку? Где, в каком районе?
Ясно одно — случилась беда, и, если люди не
погибли, им требуется немедленная помощь.
Территория поиска огромна, безлюдна. Несколько
эвенкийских поселков по Уде, вблизи моря, вот и все.
Надо искать.
Рано утром мы с заместителем Плоткиным — на
аэродроме. Транспортная машина ЛИ-2 готова подняться
в воздух. Небо чистое, выстуженное до синевы, резкий,
холодный ветер.
На борт берем все необходимое для пострадавших,
если они живы: палатку, железную печь, валенки,
полушубки, продовольствие, медикаменты. Все упаковано
так, что может быть сброшено с большой высоты.
Наша задача обследовать трассу и равнину,
расположенную вправо от реки Уды. Именно где-то там
самолет мог столкнуться с ураганом.
Летим на большой высоте. Кажется, застыли на
месте, а земля медленно проплывает под нами. Ни
жилья, ни дымка, никаких следов человека. Пустыня.
Горизонт на востоке залит густым багрянцем,
который тает на глазах. Огненный диск восходящего солнца
169
бледнеет. Вспыхивают мрачные вершины гор, застывшие
над черными пропастями, рассеиваются по ущельям
тени,— пустыня, как и все на земле, оживает,
почувствовав тепло солнца. Шире распахивается необозримое
пространство восточной оконечности материка. Слева —
вдали —отроги Джугдыра, подбитые понизу бархатом
темных лесов. Нашим курсом тянется Секстант — пло-
сковерхий, сглаженный временем, хребет. Ничто не
нарушает покоя просторов. Мы одни над бесконечным
безмолвием.
Самолет постепенно набирает высоту, переваливает
последние гребни Экимчана, взору открывается Удская
равнина. Мари, мари, неоглядные мари, уходящие до
Охотского моря, сливающегося с синевой горизонта.
Идем на высоте семисот метров над ноздреватой
землей. Видно каждое деревце, каждую выемку. Но глаза
ищут только дымок костра. Как без огня человеку в
такой холод?
Мы надеемся на опыт Тиманчика. Он и в бурю, и в
дождь сумеет развести огонь, тем более он понимает,
что искать их будут с воздуха. А гул мотора здесь
услышат издалека.
Земля как на ладони. Но нигде ничего. Только мари,
мари...
Я прошу пилота идти кругами. Так мы сможем
более тщательно обследовать местность. Машина
описывает огромный круг от реки Уды до Селитканских гор.
Только стада сокжоев, вспугнутые ревом мотора,
рассыпаются под нами, да иногда мы видим группы
лосей. Это менее пугливые животные, они или
останавливаются, или, не понимая, откуда надвигается
опасность, мечутся из стороны в сторону.
Но людей не видно.
Летчик Нагишйин недавно кончил школу. Он еще
нетвердо знает, на что способен У-2. У него еще нет
опыта борьбы с бурями. Ему еще многому надо бы
научиться. Но... Мог он не рассчитать свои силы.
170
Надо искать, надо, а у нас истекло время, мы
вынуждены вернуться. Машина набирает высоту, ложится
курсом на запад. По пути садимся в Экимчане. На
метеостанции определяем по времени приблизительные
координаты встречи самолета с ураганом. Это место
находится где-то на середине равнины. Но мы там ничего
не обнаружили.
Выяснилось, циклон пронесся над всей огромной
территорией Приохотского края, был он силой до десяти
баллов. Для У-2 это верная гибель. Опытный пилот,
заметив приближение непогоды, повернул бы обратно, а
если у него уже не было бы времени добраться до
базы, сел бы при первой возможности. Нагишкин же
молод, неопытен. Надо же было мне послать именно
его! Этого я себе не смогу простить!..
Когда мы снова были в воздухе, я заметил на
горизонте у Охотского моря полоску тумана. Скоро
потускнело солнце. Небо казалось выцветшим, старым. «Что
это? Что?» — не без тревоги подумал я.
С аэродрома мы вместе с экипажем отправились в
штаб экспедиции. Наши полевые радиостанции ничего не
добавили к вечерним вчерашним сообщениям. Самолет
пропал бесследно. Сегодняшний полет убедил нас в том,
что поиски будут трудными и, вероятно, длительными.
К сожалению, мы ничего не можем предпринять на
земле, пока не обнаружим с воздуха место катастрофы,
а это, как показал полет, не так просто.
Опять засиделись до полуночи в штабе. Решили
снять с транспортной работы АН-2. Эта машина,
пожалуй, самая надежная для поисков: может летать на
небольшой высоте, с большим радиусом действия и
совсем нетребовательная к посадочным площадкам, для
взлета и посадки ей нужна небольшая дорожка.
Самолет рано утром вылетит к морю и будет
базироваться на площадке вблизи поселка Удское. Кроме
этого будут сосредоточены три группы оленьих нарт на
устьях трех больших рек, впадающих с южной стороны
171
в Уду. Эти упряжки должны быть готовы отправиться
в любой момент к месту катастрофы с необходимым
грузом.
Пока на складе шла упаковка аварийного груза для
самолета и нарт, я написал радиограммы начальникам
партий экспедиции о случившемся, предложил включить
все подразделения в поиски на своих участках и дважды
в день сообщать о результатах в штаб.
Я не стал ужинать, разделся, лег в постель. Но не
уснуть. Хлопают ставни, в трубе воет ветер, тяжесть на
душе —неодолимая. Убеждаю себя, что люди нашли
приют, что Тиманчик не сдастся, что к утру угомонится
погода и мы завтра разыщем их. А в душе никакой
надежды, только боль. Разве только случится чудо.
В шесть утра посыльный принес в штаб сводку
погоды, переданную нашими полевыми подразделениями.
Восточный край материка охвачен непогодой. Ветер
шесть-семь баллов, видимость — ноль. Рухнули
последние надежды спасти людей...
Мысли невольно возращаются к прошлому.
Вспоминаются походы, подъемы на пики, трудные тропы по
неизмеримым болотам, манящие неприступные дали, где
вместе с Тиманчиком делили мы походные дни и ночи.
И где-то в уголке души снова затеплилась надежда,
уныние показалось непростительным. Надо действовать,
надо что-то предпринимать...
Как все же ничтожен человек в борьбе со стихией!
В семь утра я уже в штабе. Бурные порывы ветра
бьют в окна. Пространством владеет буря.
Все собрались в радиостанции. В помещении
полумрак, непогода отодвинула утро. Порою в железной
печке вспыхивает огонек и блуждающим светом охватывает
безмолвных людей. На их лицах, выхваченных из
темноты, безнадежность. Говорить не о чем. Мы бессильны,
пока не стихнет буря.
Распоряжаюсь загрузить ЛИ-2 и АН-2 и держать их
в готовности. Полевые станции на побережье Охотского
172
моря дают сводки погоды через каждые два часа.
Теперь почти никакой надежды найти людей живыми.
Проклятая буря, что наделала!..
Чуть ли не неделю гневалось море. Полчища туч,
подхваченных разъяренным ветром, день и ночь
проносились над восточным краем материка. Поселок как
вымер. Ни лая собак, ни людского говора. Мы уже
смирились со многим. О гибели людей говорили как о
свершившемся факте, и не так проклинали погоду...
И вот на седьмой день после катастрофы меня
разбудил резкий стук в окно. Я вскочил. С аэродрома
доносился гул разогреваемых моторов.
— Приехали за вами. В восемь — вылет,— услышал
я голос шофера.
Короткие сборы, тороплюсь, не до завтрака. Добрая
старушка-хозяйка засовывает в карман моего
полушубка, как всегда, сверток с постряпушками.
— Пошли вам господь удачу,—говорит она вслед.
Бури как не бывало! Погода ясная, безветренная.
Такой небесной синевы, кажется, я не видел даже в
зимние шестидесятиградусные морозы. Подъезжая к
аэродрому, мы видели, как оторвался от земли АН-2 и,
не разворачиваясь, лег курсом на Уду. Наш ЛИ-2 еще
стоял под заправкой.
— Станциям побережья дежурить весь
день,—распорядился я радисту Евтушенко.
— Выйдут на связь в девять, передам. А если будут
срочные сообщения?
— Передавайте на борт.
Никогда я не отправлялся в путь с таким волнением.
Вот мы плывем высоко над пустынной землей, еще
окутанной предутренним сумраком. Постепенно далекая
синева бледнеет. Какая-то неопределенная, неведомая на-
173
дежда живет в наступающем утре. Оно распахивается
впереди широким горизонтом. Свет обнимает полнеба.
Появляется солнце.
Видимость изумительная. Земля просматривается на
сотни километров. Мы с Плоткиным, не отрываясь,
настороженно всматриваемся в пространство. Но оно
мертво, нет признаков человека.
Вот и Удская равнина. Она появляется внезапно
из-за хребта, вся сразу, залитая ярким светом. Через
пять минут мы над ней. Машина забирает вправо,
обходит равнину большим кругом, направляется к Чагарским
гольцам.
Именно тут, между Удой и Чагарскими гольцами, мы
надеемся найти своих товарищей. Обозреваем эту
огромную площадь мари по мелким квадратам. Летим низко.
Глаза устают от напряжения. Нет, не найти!..
Наше время кончается. Пора на базу. Последний раз
я смотрю на седую пустыню с блюдцами озер,
простроченную узкими перелесками. Они молчат. Последний,
прощальный пролет. Машина набирает высоту. Наш
путь лежит на запад. Мельчают Чагарские гольцы, уже
просматриваются озера на обширных марях, далеко в
синеву уходит горизонт.
— Дым! — кричит Плоткин.
Я бросаюсь к нему. Жадным взглядом окидываю
всхолмленную местность. Ничего не вижу.
— На дне пади! Справа от реки! —кричит он.
Теперь и я замечаю дымок. Он лежит на перелеске
серым расплывчатым пятном, точно клочок тумана.
— Это не костер! Далеко от трассы! — говорю л,
боясь надеяться.
Самолет разворачивается. Быстро снижается. Идем
на дымок. Узнаем местность: мы над Удыгином —
левобережным притоком Уды. Не могу успокоить
разбушевавшееся сердце. Неужели удача?..
Плоткин радостно обнимает меня, трясет изо всех
сил:
174
— Наши!.. Ей-богу, наши!..
— Да, они, они! Больше некому!
Еще несколько напряженных минут. Мы видим под
собой небольшой участок сгоревшего леса. Упавшие
деревья скрестились, словно пики в бою. Кое-где на
обугленной земле еще дымятся головешки.
На втором заходе машина спустилась до предела,
проносится низко над землей. И вдруг — общий
возглас— все увидели в центре пожарища скелет
обгоревшего У-2.
Бензин у нас на пределе. Мы не можем терять ни
минуты.
— Идем на базу,—доложил командир экипажа.
Мы еще пытаемся что-нибудь разглядеть внизу, но
машина быстро уносит нас на запад.
Совещаемся на борту. Приходим к единому мнению,
что люди погибли в катастрофе, иначе они оставили бы
о себе какой-то знак. Еще раз с большой высоты
осматриваем холмистые пространства, прикрытые хвойным
лесом. Ни дыма костра, ни следа человека. Все кончено.
Но где-то в глубине души, вопреки доводам рассудка
все-таки тлеет надежда. Она не оставляет равнодушным,
не дает покоя, убеждает, что не все кончено, что есть
на свете чудеса. Я поддаюсь этому состоянию. А что,
если они живы, слышат гул мотора, но не могут дать о
себе знать? И меня охватывает ужас от промедления.
Прошу радиста срочно связаться с АН-2. Пока он
выбывает и настраивается, успеваю написать
радиограмму:
«Командиру «Кедровки-2». Выше устья Удыгина
обнаружили остатки сгоревшего самолета. Немедленно
следуйте в этот район, установите, живы ли люди. Срочно
направьте на место катастрофы нарты с опытными
проводниками, аварийным грузом, радистом, запасными
оленями. Дальнейшие указания получите в полете».
Когда мы были уже далеко от Удыгина, получили
ответ с борта самолета АН-2.
175
«Идем по вашему заданию. Запас горючего для
обследования на один час, затем вернемся в Удское.
Переходим на связь со штабом».
Мы летим на запад. Солнце слева. За последним
хребтом, оконтуренным полуденными тенями,
показалась знакомая излучина Зеи. Машина
разворачивается, ныряет к земле, устало бежит по грунтовой
дорожке.
Хочется скорее в штаб, чтобы разобраться во всем
случившемся.
На аэродроме нас ждала «Победа». Шофер встретил
нас так радостно, словно мы не виделись черт знает
сколько времени:
— Чего радуешься? — спросил Плоткин.
— Разве не знаете? Тиманчика нашли!
— Где?
— Не сказали. Когда выезжал, радист крикнул:
передай нашим, с Антоновской сообщение — обнаружен
Тиманчик.
— Живой?
— Не знаю.
— Чего же не спросил? Давай в штаб живее!
«Победа» рванулась вперед. Въезжая в поселок,
шофер неожиданно сбавил ход и, повернувшись к нам,
сказал:
— Должно — живой, с высоты мертвого не узнать.
— Точно. Но —скорее в штаб.
И я вдруг поверил, что Тиманчик жив, и впервые за
все время поисков почувствовал облегчение.
На нашей радиостанции пискливо работал приемник.
На столе лежала пачка радиограмм. Радист, не
отрываясь от работы, подал мне листок:
«Километров пятнадцать не долетая до места
назначения, обнаружили на Удыгине человека, подававшего
руками знаки. Мы узнали в нем Тиманчика. Рядом были
волокуши и в них человек без признаков жизни. Мы
сбросили аварийный груз и вымпел с запиской. В ней
176
сообщили, что при наличии погоды утром прибудем к
ним».
Все это свалилось на нас как награда. Трудно было
что-то решить сразу. Однако не было сомнения, что и
Степан жив, мертвого Тиманчик никуда бы не потащил.
Но, видимо, он в тяжелом состоянии.
— Предупредите экипаж Борзенко, пусть отдыхает.
Через час летим на Удское,— сказал я Плоткину.—
Проконсультируйтесь с врачами, что нужно в данной
ситуации сбросить потерпевшим. Все остальное решим в
Удском.
Через час мы снова в воздухе. Ложимся курсом на
Удское. Теперь самолет кажется быстрокрылой птицей,
стремительно летящей высоко над землей. И вот вместе
с облегчением приходит неодолимая усталость. Гул
моторов кажется колыбельной. Я быстро засыпаю...
В поселке Удском много народу, но немного домов,
и все заселены до отказа. Геодезическая партия
размещается в старой бане. Новые хозяева ее утеплили,
починили пол, обклеили стены газетами и зажили на
славу, смирившись с неистребимым банным духом, низким
потолком, с которого непрерывно сыплется земля,
напоминая о ненадежности помещения. Предбанник
занимает радист со своей походной станцией, а баню
—начальник партии Лемеш.
Мы не воспользовались гостеприимством хозяина,
поставили палатку и чувствовали себя в ней
великолепно, хотя температура воздуха была низка.
Сквозь сон услышал восторженный голос командира
корабля Федора Борзенко.
Berajo и выхожу из палатки. Ничего не узнать: ни
старой бани, ни пней — все со снежными надстройками,
в праздничном наряде, в блеске раннего утра. Всюду,
точно сказочные чумы, стоят убранные пушистым инеем
ели, и под ними курчавится смолистый дымок только
что разведенного костра.
177
Внезапный гул мотора будит поселок. Залаяли
собаки, заскрипели двери в избах, послышался стук
топоров. «Утро, утро, утро»,— свистит какая-то пичуга.
Подходит пилот Борзенко.
— Уважьте, потрите спину,—просит он, стаскивая с
плеч рубашку.
Беру пригоршнями скрипучий снег, сыплю ему на
спину, растираю. Борзенко цепенеет, невнятно мычит.
Клубы пара окутывают его.
Затем короткий завтрак, и мы на «антоновской»
машине покидаем землю.
Удивительная прозрачность воздуха! Глазам
открываются беспредельные пространства материка:
заснеженные холмы, перевитые заледенелыми ручейками,
мари и озаренные восходом скалистые вершины Чагарских
гольцов. Гордо и далеко впереди, в сером утреннем
сумраке — Удыгин.
Время тянется медленно. Я не отрываю взгляда от
наплывающего на нас горизонта. Минуем устье Шевли.
Слева вдали обозначилось ледяным пятном озеро Лили-
мун, и, наконец, в синеве лесов блеснул знакомый
извилинами Удыгин.
Забираем вправо, идем над рекой. Еще несколько
минут — и мы увидим дымок. Тиманчик, наверное, с
вечера наготовил сушняка для костра и сейчас, услышав
гул мотора, запалит его...
Идем низко над лесом. Глаза устают. Дымка не видно.
Пилот смотрит на меня вопросительно.
— Тиманчик, наверное, намаялся за эти дни,
проснуться не может,—сказал я, скорее, не ему, а себе,
чтобы рассеять тревогу.
Тиманчик не может проспать. Усталость не усыпит
его. Это я знаю твердо. Неужели еще что случилось?..
— Может, он не нашел груза с зайиской?
Пилот не отвечает, показывает рукой вперед. Там, за
береговым ельником появилось ледяное русло Удыгина.
Глаза ловят какие-то черные неясные полоски.
178
— Вчера их не было,—кричит пилот, резко сбавляя
скорость.
Машина проносится над руслом Удыгина. Черные
полоски на льду — это буквы. Успеваю прочесть:
ПОМС
Что? Что выложил Тиманчик? Что помешало ему
докончить слово, ведь рядом с надписью осталось две
копны неиспользованных елозых веток. Пилот
разворачивает машину. Беспрерывно повторяю: «Поме, поме...» Что
же это за слово с таким началом?
Снова проносимся над руслом. Разгадка приходит
сразу.
— Он хотел написать — помогите! — крикнул я не то
от радости, не то от ужасного смысла этого слова.
Пилот утвердительно кивнул.
Из-под машины исчезает надпись, в последний
момент, пролетая над ельником, я заметил в нем контур
переднего края палатки. Ни дыма возле нее, ни живой
души.
— Наверное, ушли,— кричит радист.
Я отрицательно качаю головой.
— Значит, замерзли.
— Не может быть! Если поставили палатку, то
поесть и забраться в нее время нашлось бы, и силы тоже,—
говорю я.
Идем обратным курсом к палатке. Солнце высоко.
На тайгу лег теплый свет. Настороженными взглядами
караулим лесные просветы. Нигде — ничего.
И вот знакомый ельник. Он наплывает быстро.
— Собака!—вдруг кричит пилот. Он показывает
вперед.
Я гляжу туда. Кто-то черный выползает из ельника
на лед, но я не успеваю рассмотреть — слишком быстро
мы проносимся мимо.
— Да ведь это человек ползет! — радист хватает
меня за плечо.
179
Теперь и я догадываюсь, что это кто-то из наших
выполз из палатки, чтобы показаться нам.
Машина уходит на запад, разворачивается на 180,
правит точно на ельник. Правый берег Удыгина, откуда
мы летим, голый, и нам издалека видны и копны
еловых веток на льду, и черное пятно, прилипшее к снегу.
Самолет снижается до предела, совсем сбавляет
скорость. Летим на высоте ста метров над землей. Уже
рядом русло. Человек зашевелился, гребет руками,
ползет навстречу звуку, тащит за собою по глубокой
борозде безвольные ноги. Никаких знаков не подает. Это
Степан. Я узнаю его по каким-то необъяснимым
приметам.
Не успеваем разобраться, запомнить детали, самолет
выносит нас на ельник. Первое, что приходит в голову,—
где Тиманчик? Неужели он ушел, бросил Степана?
Почему в палатке не топится печь? Ничего не можем
понять.
Машина снова выходит к Удыгину. Идем над руслом
реки. Степан слышит гул мотора, поворачивается на
звук, тяжело ползет навстречу, загребая руками снег.
В три секунды времени, пока мы проносимся над ним,
я успеваю заметить, что у него вместо головы клубок
из тряпок и безжизненные, как плети, ноги, завернутые
в какую-то рвань.
— Он слепой! — слышу я голос пилота.
Я вздрогнул. Мне стало не по себе. Теперь все ясно.
Степан остался один. Непонятно, что с Тиманчиком,
но Степан один, он и вылез из палатки, чтобы показать,
что они тут! Но он слепой! Он не найдет дорогу обратно
к палатке. Он замерзнет прежде, чем прилетит другой
самолет. Пилот с тревогой смотрит на приборы. Мы
должны возвращаться на базу. До нее более трехсот
километров.
Отходим на север.
Мы должны любой ценой сегодня же вывезти
Степана и узнать, что же с Тиманчиком!
J80
— Георгий Иванович! — обращаюсь к
пилоту.—Можно ли около ельника посадить У-2?
Пилот отрицательно качает головой.
— А если рискнуть? Ведь люди погибают!..
— Можем добавить к ним еще и нас,—холодно
сдвинул брови пилот.
— И все же, Георгий Иванович, на обратном пути
осмотрите русло, на крайний случай, может быть, что-то
отыщется. А я дам распоряжение в штаб немедленно
отправить из Экимчана У-2 на лыжах. Окончательное
решение примем в Удском.
Самолет плавно развернулся, идет вниз по Удыгину.
Мимо проходят темные купы берегового леса,
замысловатые кривуны рек, мелькают кручи. Вот и ельник.
Взгляд вновь приковывает фигура Степана. Он лежит
неподвижно головою к противоположному берегу,
далеко от палатки, бессильно разбросав руки по снегу. Как
же больно будет ему, когда вдали смолкнет гул мотора,
а с ним погаснет последняя надежда.
На лице пилота озабоченность. Он внимательно
осматривает кривуны Удыгина, быстро исчезающие под
крылом.
— На крайний случай, можно тут рискнуть,— кричит
он, показывая вниз.
Я припадаю к стеклу. Под нами более или менее
ровная площадка — полоска русла, ограниченная с двух
сторон высокоствольным береговым лесом. Георгий
Иванович еще раз облетает ее. Я вижу, как он мрачнеет.
— Сядет?
Пилот колеблется, молчит. Потом говорит с
напряжением:
— Подхода почти нет, мешает лес, надо падать на
площадку. Только опытному пилоту тут может повезти.
Он разворачивает машину и ложится курсом на
Удское.
Его слова поколебали во мне и без того слабую
надежду. Неужели Тиманчику и Степану так и не дождать-
181
ся помощи? Чем я тогда оправдаюсь перед своей
совестью?
— Назад! К ельнику!—кричу я пилоту.
— Это приказ?
— И приказ, и наш долг!
Пилот твердо смотрит мне в глаза,
— Не дотянем до Удского.
— Другого решения быть не может. Поворачиваем!
Снова летим над Удыгином. Не могу унять нервную
одышку. Глаза напряженно караулят где-то впереди
знакомую полоску русла. Она появляется вся сразу
вместе со Степаном.
— Садимся! —категорически заявляю я.
Пилот с удивлением смотрит на меня.
— Поймите, Георгий Иванович, нам никто не
простит гибели людей,— ни совесть, ни закон, хотя по
закону мы не должны рисковать. Надо садиться!
— Исключено!
— Но вы же только что считали возможной посадку
для опытного пилота. Вы и есть опытный пилот.
— Разговор шел об У-2 на лыжах, а у меня шасси.
— Здесь лед, на льду не может быть глубокого
снега. А по маневренности ваша машина имеет
преимущества перед У-2.
Пилот колеблется. Он проходит низко над
площадкой, сосредоточенно осматривает запорошенный снегом
лед и берет направление на Удское.
— Мы уже вышли из регламента,—говорю я,— все
равно у нас не хватит горючего до места. Будем иметь
вынужденную посадку.
— Но без риска, Там на любом озере — надежная
площадка,— отвечает он, но я по глазам вижу — вопрос
решен!
Кладу руку на штурвал.
— Георгий Иванович! Поверьте в себя, хотя бы на
несколько минут, во имя двух жизней.
182
Он отстраняет мою руку. В кабине словно
становится просторнее.
— Задержитесь в воздухе, пока радист свяжется со
штабом. Надо передать обстановку, чтобы они были в
курсе дела и готовы к любой неожиданности.
Когда моя радиограмма была передана, я написал
распоряжение пилоту:
«Командиру АН-2 Г. И. Юдину. Предлагаю совершить
посадку на р. Удыгин. Это сопряжено с большим
риском, но мы должны попытаться спасти потерпевших
аварию С. Никишкина и Тиманчика. Всю
ответственность за последствия беру на себя».
Пилот прочел распоряжение, и ироническая улыбка
искривила его губы. Он сложил бумажку вчетверо и
порвал.
«Кажется, я допустил непростительную глупость»,—
подумал я.
— Простите, Георгий Иванович, я не должен был
ничего писать. Все мы одинаково ответственны, и
прежде всего — перед Тиманчиком и Степаном, а вы — еще
и за наши жизни...
Но до его слуха слова мои уже не доходят.
Машина с чудовищным гулом проносится над площадкой.
Пилот решает последнюю задачу. Я вижу, как нервно
шевелятся пальцы, сжимая штурвал, как набегают на
лоб и долго не исчезают глубокие морщины, как часто
вздымается грудь. Видно, не до ответа ему сейчас!..
Самолет круто берет высоту, уходит в небесный
простор. Георгий Иванович привычным движением
головы отбрасывает назад волосы, нависающие на глаза,
ожесточенно растирает ладонью лоб. Затаив дыхание,
жду — не повернет ли он на Удское. Нет.
Ровно и по'бедно гудит могор над молчаливыми
холмами...
Машина выходит на Удыгин. Я слежу за пилотом.
Он усаживается поудобнее в сиденье, расправляет плечи,
быстрым взглядом окидывает приборы.
183
— Садимся,— говорит он с облегчением. Его лицо
смягчается. Эта уверенность пилота ободряет и меня.
Гоню прочь мысли об опасности. Все отступает перед
долгом.
Самолет идет низко, кажется, вот-вот заденет лес.
Уже обозначился дальний край площадки, все ближе,
все яснее. Время разбивается на доли секунд,
подвластные только пилоту.
Еще миг... Мотор глохнет. Самолет выносит за
щербатый край лиственниц, и он падает. Снова ревет
мотор, машина рвется вперед и, не преодолев земного
притяжения, хлопается на землю, торжествующе бежит
вперед.
— Тут нам и зимовать,— с облегчением говорит
пилот, выключая двигатель и растирая уставшими руками
колени.
— Стоит ли, Георгий Иванович, омрачать этот день!
Давайте торопиться!
Я пишу коротенькую радиограмму в штаб о
благополучном приземлении. Георгий Иванович уже бродит
по снегу, ищет, где удобнее поставить самолет. Радист
беспрерывно передает в эфир наши позывные. Мне
трудно побороть нетерпение. Решаюсь, не дожидаясь никого,
идти. Беру карабин, сверток с лекарствами, ощупываю —
со мной ли нож, спички.
— Догоняйте,— кричу пилоту.
Тот кивает головой. Я исчезаю за кривуном.
Иду руслом. По сторонам — стена неприветливой
тайги. Перед глазами — Степан, ползущий от своей
палатки. Он уже не слышит гул мотора. У него не осталось
надежды.
Надо дать знать о себе. Сбрасываю с плеча
карабин, стреляю в синеву неба. Вздрогнула тайга,
откликнулось эхо и смолкло.
Я переоценил свои силы, с места пошел слишком
быстро, ноги отвыкли от такой нагрузки, быстро уста-
184
ют. Чаще останавливаюсь, чтобы передохнуть, и
тороплюсь дальше. Мне все думается, что опаздываю.
По времени уже должен быть ельник. Дважды
стреляю, стою, прислушиваюсь. В ближних холмах отдается
и умолкает эхо. Надо торопиться, торопиться...
Из-за кривуна показались ели, врезанные
макушками в небо. Беру последние двести метров. Почти бегом
огибаю мысок и натыкаюсь на Степана.
Трудно угадать в этом комке лохмотьев человека...
Со страхом наклоняюсь к нему.
— Степан, ты слышишь меня?
Он с трудом приподнимает голову, замотанную
тряпьем, доносится слабый стон, слова:
— Спасите... Тиманчика...
— Потерпи... Сейчас подойдут люди, перенесем тебя
в палатку, потерпи, дорогой!
Я бегу в ельник. Раскрываю вход в палатку. Оттуда
пахнуло холодом и мертвенной тишиной. Со страхом
забираюсь внутрь. Сквозь мрак вижу скрюченного
человека в спальнике. Подбираюсь ближе. С трудом в черном,
худом, заросшем существе узнаю Тиманчика. Припадаю
ухом к груди — где-то глубоко слабо стучит сердце. Он
жив!..
Первая настоящая радость за столько времени!..
Теперь за дело. Не знаю, с чего начать. Мысли
возвращаются к Степану. Бегу к нему. Осторожно
ощупываю его ноги, обернутые в лохмотья и перевитые лоси-
нымл ремешками. Ноги, видимо, поломаны, Тиманчик
заботливо уложил их в лубки. Мне одному не
дотащить Степана до палатки. Вот-вот подойдут товарищи.
Приношу спальник, укладываю на него больного,
укрываю своей телогрейкой.
И только теперь с облегчением замечаю, что стоит
тихий, безветренный день.
Собираю сушняк. В еловом лесу его много.
Разжигаю печь в палатке и, пока она нагревается,
осматриваю стоянку.
185
У палатки лежит огромная шкура сохатого. Края у
нее загнуты, как у плоскодонного корыта. На этой коже
и тащил Тиманчик беспомощного Степана. Рядом в
снег воткнуты два посоха с измочаленными концами.
Трудный был путь! Тут же на пне лежали два куска
свежего мяса. Откуда они это взяли? Но сейчас не до того.
Глушу любопытство. Прежде всего надо согреть
больных чаем. Набиваю чайник снегом, ставлю на
раскаленную печь. Из-за кривуна доносятся людские голоса.
Пришли!..
Наскоро готовлю место для Степана в палатке и
выбегаю. Пилот и радист молча стоят возле своего
товарища. На их лицах ужас, они смотрят на меня.
— Оба живы! — кричу я.
Втроем мы осторожно поднимаем Степана. На руках,
медленным шагом несем в палатку. Он не стонет, не
жалуется, настрадался, бедняга. Видно, и к боли можно
привыкнуть.
Укладываем больного на хвою, разопревшую в тепле
и заполнившую приятным запахом внутренность
палатки. Подбрасываю в печку дров.
Тиманчик, разметав обожженные руки, тяжело
дышит, хватает сухим ртом холодный воздух.
Чувствуется, он устал в борьбе за жизнь. По его худому,
измученному лицу бродит тень безнадежности. Теперь каждая
минута промедления может оказаться роковой.
Прежде всего занимаемся Степаном.
Перебинтовываем голову, проверяем лубки на ногах. Как будто все
в порядке. Решаем оставить все как есть. Товарищи
поят Степана чаем, заталкивают в рот полужидкую
кашицу из масла и хлеба. Я пою теплой сладкой водой Ти-
манчика...
Укладываем Степана на лосиную шкуру. Пилот и
радист тянут ее к самолету. Она скользит по снегу
необычайно легко.
— Торопитесь, день пошел на убыль,— говорю я
им,—-вы, Георгий Иванович, как договорились, сразу
186
возвращайтесь сюда, а ты, Михаил, останешься с
больным, передашь в штаб положение дел. Пусть Плоткин
немедленно сообщает, где нам сесть поблизости от Усть-
Удыгина, куда бы У-2 доставил горючее. Договоренность
должна быть предельно точной. Понял?
Как только этот странный транспорт скрылся за
лесом, ко мне вернулась тревога за Тиманчика. Тороплюсь
к нему в палатку. Он не приходит в сознание.
Высохшие губы пытаются сложить из хриплых звуков какие-то
невнятные слова. В разбросанных руках бессилие.
Но это они, эти руки, спасли и его, и Степана от
смерти.
Я опускаюсь около Тиманчика на колени. Растираю
влажной тряпкой его вспотевшее лицо, смачиваю губы.
Я не знаю, что делать с Тиманчиком, но он должен
жить! Видно, он долго не сдавался, пытаясь вырвать
Степана из рук смерти, но болезнь пересилила его.
И вот он лежит передо мною в глубоком забытьи, в
бреду. С чувством беспредельного уважения и радости,
тревоги и заботы я смотрю на него: какая воля живет
в этом человеке!
Через три часа мы уже погрузили больных в
самолет. Нам предстоит посадка на Уде, немного выше устья
Шевли, куда уже отправлен У-2 с горючим для нас.
В последний раз я смотрю на тайгу, на могучие
колонны лиственниц, прижавшихся к берегам Удыгина.
Еще суровее, еще грознее сделались они к вечеру,
точно добычу ценную вручили тайге на сохранение и
закляли молчать, а она не укараулила, прозевала. Вот
теперь и стоит, не шелохнется, как заколдованная. Разве
что буре, что разгуляется, поведает она свою тайну,
свою неудачу...
Не долетая до устья Шевли, мы увидели струйку
густого дыма. Нас ждут. Садимся на заснеженную
площадку, где уже оставил свой след У-2, Принимаем
187
бензин, заправляемся, не теряя времени, уходим на
Экимчан.
Там Степана забирает санитарная машина, улетает
с ним в Благовещенск. А мы летим с Тиманчиком к себе
на базу.
Вот и закончился трудный день. Мы у себя на
аэродроме. За далеким горизонтом потухает солнце. Тени
неотвратимо взбираются по западным отвесам гор,
окутывают густым сумраком скалы, купы темно-зеленых елей,
густого березняка...
От самолета отправился санитарный автобус с
Тиманчиком и исчез в темноте. Я чувствую облегчение,
прислушиваясь к шуму уходящей машины.
— Он должен жить! — говорит пилот.
Мы прощаемся.
Точно из засады, внезапно навалилась неодолимая
усталость. К тому же мы не ели целый день. Скорее
домой...
— Спасли? — встречает меня у порога хозяйка.
— Оба живы и уже в больнице,— спешу
утешить ее.
— Живы, слава богу! — она хватает меня за руку,
втаскивает в избу.—Ну, рассказывайте!..
— У летчика сломаны обе ноги, его спас Тиманчик,
эвенк, что был с ним в самолете.
— Этот нерусский который? Скажи пожалуйста,
какой человек. Надо бы ему пирожков отнести в больницу.
— Да что вы, он пока без сознания, к нему еще
долго никого пускать не будут.
После ужина —спать. Никакое блаженство не
заменит сон, добытый таким трудным днем...
Последней страшной загадкой этих трагических
месяцев оставалась гибель Харькова. Сразу, когда в
Экимчан привезли его товарищей — Брыкову, Полиенко и
188
Абельдина, была организована поисковая партия, повел
ее опытный геодезист Евгений Васюткин.
Вот что писал он в штаб, спустя месяц, когда на
горы уже лег снег:
«...поднявшись километров полтораста вверх по Се-
лнткану, обнаружили в заводи плавающий рюкзак.
Подплыв к нему, увидели под водой человека. Он стоял на
дне, чуть присев, поднятая рука была узлом прихвачена
к нетонущему рюкзаку. Голова человека была замотана
хлопчатобумажным свитером.
Без труда опознали в нем Харькова Виктора
Тимофеевича. На теле не было ран и ссадин, только ожоги
и мелкие царапины.
...Мы пришли к выводу, что причиной гибели
Харькова В. Т. стало то, что он попытался в воде снять с
себя свитер, но подбородок его попал в выжженную
дыру и перекрыл дыхание. Он захлебнулся, но рюкзак с
материалами экспедиции не выпустил из рук...»
На листе карты H-53-XXI, созданной
подразделением Харькова, и теперь стоит крест — условный
топографический знак, и над ним надпись: «Могила Харькова».
Так увековечен на карте подвиг топографа Виктора
Тимофеевича Харькова, отдавшего жизнь свою за
кусочек карты Родины.
Его похоронили на одиноком острове, против той
заводи, где он был найден.
Над его далекой могилой, обласканной доброй
памятью друзей, круглый год шумит могучая первобытная
тайга, которую он знал и беззаветно любил.
СОДЕРЖАНИЕ
МЕЧЕНЫЙ (Из жизни волчьей с гаи)
ПОИСК
Художник В. К. Колесников
Григорий Анисимович
Федосеев
МЕЧЕНЫЙ
Повести
Редактор Н. Г. Ермолина
Художественный редактор В. П. Мин ко
Технический редактор М. Н. Коротаева
Корректор М. Е. Фрицлер
ИБ № 2410
Сдано в набор 17.02.89. Подписано в печать 06.07.89. МН01825.
Формат 70X108/32. Бум. тип. № 1. Гарнитура литературная.
Печать высокая. Усл. печ. л. 8,4+0,35 вкл. Усл. кр.-отт. 9,8.
Уч.-изд л. 8,49+0,37 вкл. Тираж 50000 экз. Заказ № 15.
Цена 85 к. Новосибирское книжное издательство, 630076,
Новосибирск, Вокзальная магистраль, 19. Полиграфкомбинат,
630007, Новосибирск, Красный проспект, 22.
Федосеев Г. А.
ФЗЗ Меченый.—Новосибирск: Новосибирское книж*
ное издательство, 1989.— 192 с, ил.
ISBN 5—7620—0035—4
Книгу составили две ранее не издававшиеся повести
из наследия замечательного сибирского писателя и
землепроходца: «Меченый» — о стае волков, о драматической судьбе
сибирской природы; «Поиск» —о трагическом происшествии
в отряде поисковиков, застигнутых лесным пожаром.
4702010200—077
ф 35—89 ББК 84 Р7
Ф М143(03)-89