Author: Ричард Эллман
Tags: художественная литература на английском языке биографические и подобные исследования литература великобритании биографии автобиография
ISBN: 978-5-389-04021-2
Year: 2012
Text
Ричард Эллман
Richard Ellmann
OSCAR WILDE
Ричард Эллман
ОСКАР УАЙЛЬД
КоЛибри
МОСКВА
УДК 821.111.0+929Уайльд
ББК 83.3(4Вел)5-8
Э47
Настоящее издание опубликовано с согласия
Alfred A. Knopf, an imprint of The Knopf Doubleday Group,
a division of Random House, Inc.
Перевод с английского
Леонида Мотылева
Художественное оформление серии
Евгения Савченко
Иллюстрация на обложку Getty Images
Эллман Р.
Э47 Оскар Уайльд : Биография / Ричард Эллман ; Пер. с англ. Л.Мотылева. —
М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2012. — 704 с.; ил. — (Серия “Персона”).
ISBN 978-5-389-04021-2
Ричард Эллман предлагает свое видение непростого жизненного пути мятежного
писателя, не пожелавшего следовать общепринятым нормам и морали своего вре-
мени, и находит достаточно прозаическое объяснение литературным триумфам и
последующей "криминальной” драме Оскара Уайльда. Поэт—не столько дитя богов,
сколько дитя Викторианской эпохи, и его трагедия как раз в том, что он воспринимал
ее устои слишком серьезно. Оскар Уайльд оставил после себя одну неразрешимую
загадку: как мог человек с таким изощренным отношением к собственному ими-
джу позволить завлечь себя в ловушку? И как бы полно ни рассматривалась в книге
Эллмана эта загадка, сам объект исследования никогда не утратит драматического и
человеческого интереса...
УДК 821.111.0+929Уайльд
ББК 83.3(4Вел)5-8
ISBN 978-5-389-04021-2
© 1987 by The Estate of Richard Ellmann
© 1984 by Richard Ellmann
© Л. Мотылев, перевод на русский язык, 2000
© ООО "Издательская Группа “Азбука-Аттикус”, 2012
КоЛибри*' .
Посвящается Люси Эллман
Содержание
Введение............................................. 9
Начальная пора
Глава 1. Труды взросления........................... 15
Глава 2. Уайльд в Оксфорде.......................... S7
Глава 3. Рим и Греция............................... 77
Глава 4. Недооформившийся эстет..................... юб
Подступы
Глава 5. Подъем паруса............................. 137
Глава 6. Декларация гениальности................... 190
Глава 7. Вразумление Америки....................... 217
Глава 8. Контрренессанс............................ 259
Глава 9. Два рода сцены............................ 281
Глава ю. Мистер и миссис Уайльд.................... 309
Восторги
Глава и. От ученика к мастеру...................... 341
Глава 12. Дориановская эпоха....................... 372
Глава 13. Эллинизация Парижа....................... 410
Глава 14. Хорошая женщина и другие................. 441
Глава 15. Любовная связь
в поздневикторианском стиле..................... 466
Глава 16. Выход в бурное море.......................494
Бесчестье
Глава 17. “Я — истец в этом процессе”...... 525
Глава 18. Отсроченный рок...................546
Глава 19. Пентон вилл, Уондсворт, Рединг....у/7
Глава 20. Освобождение из Рединга...........607
Эмиграция
Глава 21. УЬник на свободе..................631
Глава 22. Оставшиеся годы...................655
Эпилог......................................699
Введение
Оскар Уайльд... Стоит нам услышать это вели-
кое имя, как мы уже предчувствуем, что его слова,
которые вслед за этим будут процитированы, уди-
вят и восхитят нас. Из писателей, чей расцвет при-
ходится на 1890-е гг., Уайльд единственный, кого
до сих пор читают все. Разнообразные ярлыки, которые пришпи-
ливались к той эпохе (“эстетизм”, “декаданс”, “бердслеевский
период”), не должны скрывать того факта, что в первую очередь
она для нас связана с Уайльдом ослепительным, величественным,
готовым к падению.
С 1881 г., когда ему еще не было тридцати, до середины 1895 г.,
когда ему было сорок, литературный Лондон пребывал в замеша-
тельстве из-за этого возмутительного ирландца, уроженца Дуб-
лина и выпускника Оксфорда, объявлявшего себя социалистом,
намекавшего на свой гомосексуализм и открыто высмеивавшего
общепринятые мнения во всех областях. Во всеуслышание, в самых
изысканных выражениях он провозглашал отказ жить по средст-
вам, вести себя скромно, почитать старших и признавать такие,
казалось, очевидные данности, как природа и искусство в их тра-
диционных обличьях.
Им восхищались, и его яростно осуждали. Его имя было окру-
жено легендами и неаппетитными слухами. Его обвиняли во всех
смертных грехах, начиная от женоподобия и кончая плагиатор-
ством. А вот то, что он был добрейшим из людей, не было столь
хорошо известно. Напротив, именно в то время, когда он сочинял
свои лучшие вещи, включая венец всего им написанного комедию
“Как важно быть серьезным”, ему вменили в вину преступление,
которое закон красочно именует содомией. В итоге его пригово-
рили к двум годам каторжных работ по менее тяжкому обвинению
О
в непристойном поведении по отношению к мужчинам. Редко
подобному унижению предшествовала подобная слава.
Тяготы тюрьмы и последующей эмигрантской жизни во Фран-
ции и Италии надломили Уайльда. Мот без средств к существо-
ванию, презираемый многими из прежних друзей, он вел после
освобождения жизнь, подобную той, за которую был осужден.
Он написал “Балладу Редингской тюрьмы”, а после нее ничего.
В 1900 г. Уайльд умер во второразрядном парижском отеле. Он
оставил своего рода завещание, получившее латинское название
“De Profundis” (“Из глубины”) и написанное в форме письма
из тюрьмы человеку, которого он любил, лорду Альфреду Дуг-
ласу. Признавая ошибки (не те, о которых шла речь в зале суда),
но не становясь в позу кающегося грешника, Уайльд отстаивал
в этом письме права своей индивидуальности. Опубликованное
частями в течение последующих шестидесяти лет, оно всколых-
нуло старые ссоры его прежних друзей, до самой смерти оспари-
вавших между собой былое место в его жизни.
Другие современники Уайльда, презиравшие его как бывшего
заключенного, потом гостеприимно распахнули перед ним двери
своих мемуаров. Многие скучные хроники, как при жизни многие
скучные застолья, оживил посмертно этот фланёр. Что до читате-
лей, они восхищались им неизменно, как в англоязычных странах,
так и за их пределами, где его талант сияет сквозь тусклое стекло
перевода.
Покинув Оксфорд в 1878 г., Уайльд назвал себя профессо-
ром эстетики, и эстетизм обычно рассматривается как его кредо.
Однако тема его творчества не развод искусства и жизни, как
полагают многие, а закономерность, заставляющая искусство
в конечном итоге держать ответ перед опытом. Его произведения
почти всегда кончаются совлечением масок. Рука, вставляющая
в петлицу зеленую гвоздику, вдруг наставительно грозит пальцем.
В своих эссе Уайльд главной добродетелью объявляет притвор-
ство, но в его драматургии и художественной прозе развязка, как
правило, состоит в том, что маски приходится снять. Мы должны
признаться, кто мы такие на самом деле. По крайней мере, Уайльд
к этому стремился. Хотя он объявлял себя апостолом наслажде-
ния, его произведения несут в себе очень много боли. Катастрофа
выявляет его образ мыслей полнее, чем высшая точка успеха.
По существу Уайльд самым что ни на есть цивилизованным
образом подвергал общество анатомированию, а его этику ради-
кальному пересмотру. Он знал все секреты этого общества и мог
выставить напоказ все его притворство. Как Блейк и Ницше, он
утверждал, что добро и зло не таковы, какими они кажутся, что
моральные ярлыки не описывают всю сложность человеческого
1О
поведения. Своим писательским величием Уайльд во многом
обязан сочувствию к жертвам общества, которое испытывал сам
и которого требовал от других.
Язык ярчайшее из его достижений. В потоке его речи мягкая
уступка и решительный отказ плавно перетекают одно в другое.
Он берет чужое тяжеловесное высказывание и перефразирует его
под новым углом зрения, в свете новых принципов. Успокаиваю-
щие банальности и усталые очевидности старшего поколения он
внезапно пронизывает юношеской непримиримостью, некой пер-
восвященнической дерзостью, властно требующей к себе внима-
ния. Нам доставляет удовольствие возможность защищать ancien
regime1 и в то же время бунтовать против него. “Да здравствует
король!” — кричим мы, ведя его на эшафот.
Что касается уайльдовского остроумия, его равновесие было
неустойчивей и опасней, чем обычно полагают. Это остроумие
при всей своей видимой заносчивости стремится нам понра-
виться. Из всех писателей Уайльд был, вероятно, самым приятным
собеседником. Постоянно подвергаясь опасности, он смеется над
своей бедой; теряя все, он подшучивает над обществом, оказав-
шимся во много раз более грубым, во много раз менее изящным
и привлекательным, чем он сам. И как только мы понимаем, что
его обаяние находится под угрозой, что оно постоянно оглядыва-
ется на дверь, куда вот-вот войдет тупоумный закон, оно стано-
вится для нас еще обольстительнее.
Интерес к Уайльду отчасти связан с тем его качеством, кото-
рое, помимо солидной комплекции, объединяло его с Сэмюэлем
Джонсоном. Уайльд был, как он сам утверждал, “символом искус-
ства и культуры своего века”. Охватывая как видимый, так и неви-
димый мир, он покорял их оба своими необычайными сужде-
ниями. Он не из тех писателей, что теряют значимость в новом
веке. Уайльд один из нас. Его остроумие обновляющее вещество,
столь же действенное ныне, как и столетие назад. Вопросы, постав-
ленные его творчеством и его жизнью, наделяют его искусство
серьезностью — той самой серьезностью, от которой он всегда
открещивался.
1 Старый режим (фр.).
НАЧАЛЬНАЯ ПОРА
Глава 1
Труды взросления
Душа рождается старой, но становится все
моложе. В этом комедия жизни. А тело рожда-
ется молодым, но становится старым. В этом
трагедия жизни.
Леди Брэкнелл. Призм! Сюда, Призм!
Призм! Где ребенок*'
Первые слова
Благодаря письму, которое тринадцатилетний Оскар
Уайльд в 1868 г. написал матери из школы, его бытие
впервые становится доступно нам в словесной форме.
Королевская школа Портора в городе Эннискиллен,
готовившая учеников к поступлению в дублинский
Тринити-колледж, была хорошей школой, хотя назвать ее вслед
за директором и матерью Уайльда “ирландским Итоном” было бы
чересчур. Позднее Уайльд сказал Д. Дж. О’Донохью, неутомимому
составителю ирландского биографического словаря, что он про-
вел там “около года”. В действительности он учился там семь лет,
от девятилетнего до шестнадцатилетнего возраста. Факты для него
вещь растяжимая; давая интервью английскому ежегоднику “Бай-
ограф”, опубликовавшему его жизнеописание на шести страни-
цах, когда ему было всего двадцать шесть лет, Уайльд заявил, что
обучался частным образом дома. Портора — не особенно звуч-
ное название, и предпочтительней выглядело, если ты не посе-
щал школу вообще, чем если кончал такую, о которой мало кто
знает. “А я уже забыла свои школьные годы, — говорит миссис
Чивли в “Идеальном муже”. — Помню только, что они были очень
неприятные”. К тому же Уайльду с его воображением могло пока-
заться соблазнительным подвергнуть свое обучение “деконструк-
ции”, уничтожить по своей прихоти все эти грамматики и ариф-
1 Здесь и далее “Как важно быть серьезным” цитируется в переводе
И. Кашкина.
15
метики. Никакая школа на свете не воспитывает Оскаров Уайльдов.
Хотя Портора, процветающая и по сей день, выпустила не только
Уайльда, но и Сэмюэля Беккета.
От письма, которое Уайльд оттуда отправил, сохранился, увы,
только отрывок. Все же оно ценно как некий иероглиф его отро-
чества:
Сентябрь 1868 г. Школа Портора
Дорогая мама! Сегодня прибыла корзина, вот уж сюрприз так
сюрприз, большое тебе спасибо, как ты добра, что подумала об этом.
Не забудь, пожалуйста, прислать мне “Нэшнл ревью”... Обе фла-
нелевые рубашки, которые ты положила в корзину, — это рубашки
Уилли; мои одна алая, другая лиловая, но пока еще слишком жарко,
чтобы носить их. Ты так и не рассказала мне об издателе в Глазго, что
он говорит? И написала ли ты тетушке Уоррен на зеленой почтовой
бумаге?1
Как утверждает публикатор, в оставшейся части письма
речь идет о крикетном матче, выигранном у полковой команды,
и об “этой ужасной регате”. К письму был приложен рисунок,
ныне утерянный, носивший название “Ликование отроков о кор-
зине и печаль бескорзинного отрока”.
Личность Оскара Уайльда, какой мы ее себе представляем,
здесь уже проступает. У него прекрасные отношения с доро-
гой мамой, но он хочет, чтобы они были еще лучше, вероятно
по причине ясно различимого соперничества за ее внимание
со старшим братом Уилли. Позже Оскар отодвинет его на задний
план. С рано развившимся чувством юмора он изображает сцену
радости и разочарования от доставки корзины. Вкус к драмати-
ческим эффектам явно налицо. Вырисовываются и другие вкусы:
крикет интересует его умеренно, гребля не интересует вовсе.
Школа расположена на берегу реки Эрн, поэтому нелюбовь
к регатам должна была восприниматься как нечто необычное
и индивидуальное. Его интерес к крикету впоследствии оконча-
тельно угаснет, и он будет дразнить своего крепко сбитого био-
графа Роберта Шерарда, притворяясь, что находит позы игроков
“неприличными” и “не греческими”. В конце концов он и вовсе
махнул рукой на “мячики и лодочки”, предпочтя им верховую
езду, стрельбу и рыбную ловлю.
Из письма ясно, что в одежде тринадцатилетний мальчик про-
являл вкусы денди, проводя четкое различие между своими рубаш-
1 Здесь и далее письма цитируются в переводе В, Воронина, Л. Моты-
лева, Ю. Рознатовской.
16
ками алого и лилового цвета и рубашками Уилли, цвета которых
не заслуживали упоминания. Когда в 1890 г. Уайльда посетили
две женщины, писавшие под общим псевдонимом “Майкл Филд”,
на нем были лиловая рубашка и светло-лиловый галстук. Любовь
к алому цвету и близким к нему оттенкам он разделял с матерью,
которая, как писали, в шестьдесят с лишним лет носила алое пла-
тье и которую дублинский мемуарист лорд Раткридан видел щего-
ляющей в красной шали. Слово “вермильон” (киноварь) Уайльд,
любивший оттенки и полутона, всегда сладостно растягивал (с дру-
гой стороны, маджента — красная анилиновая краска — вызывала
у него ужас). В “Балладе Редингской тюрьмы” последнее бесчестье
приговоренного к смерти состоит в том, что его не могут повесить
в алом мундире. Когда Уайльду сказали, что, будучи конногвардей-
цем, этот человек носил не алую, а синюю форму, он мгновенно
предложил вариант начальных строк:
Не в синем был он в этот час,
А в голубой крови.
Не только эстетическим чувством было продиктовано его
желание прочесть новое стихотворение матери в “Нэшнл ревью”.
Стихотворение носило патриотическое название “К Ирландии”
и подхватывало призыв, брошенный леди Уайльд еще в юности,
призыв протрубить сигнал к восстанию. В Шотландии готовилось
новое издание ее стихотворений, и “К Ирландии” должно было
заменить посвящение к первому изданию 1864 г., гласившее:
Посвящается сыновьям моим Уилли и Оскару Уайльдам.
Научила я их
Говорить слово “Родина” без опасенья
И за Родину пасть, если нужно, в сраженье.
В этих ее строках пыла несколько больше, чем стиля. Но юному
Уайльду нравились как ее поэзия, так и ее политические пристра-
стия.
Он также ценил материнские шуточки. “Тетя Уоррен” в письме —
это Эмили Томазина, сестра леди Уайльд, которая была намного
старше ее и в 1829 г. вышла замуж за Сэмюэля Уоррена, тогда капи-
тана, а потом, как и его брат Натаниэль, подполковника Британ-
ской армии. Миссис Уоррен, как добропорядочная офицерская
жена, была против независимости Ирландии и не одобряла сестру,
которая, будучи националисткой, платила ей взаимностью. В поддраз-
нивании тети Уоррен бумагой зеленого цвета — цвета Ирландии
чувствуется озорное подрывное сообщничество. Эмили Уоррен
впоследствии появляется на сцене лишь как совладелица части
семейного имущества Уайльдов. Ее муж умер около 1850 г., она
сама в 1881 г. Как и ее старший брат, который стал судьей в Луи-
зиане, она держалась от сестры Джейн на расстоянии. Однако,
возможно, частица Эмили Томазины Уоррен ожила в тете Августе
Брэкнелл из “Как важно быть серьезным”; у ее мужа есть брат-
генерал по имени Эрнест, которое звучит еще солидней, чем “Сэмю-
эль” и “Натаниэль”. Леди Брэкнелл любит отдавать английские
команды, которыми усердно пренебрегают ирландские сердца.
(Джейн) Сперанца Франческа Уайльд
Все женщины становятся похожи на своих мате-
рей. В этом их трагедия. Ни с кем из мужчин
этого не происходит. В этом их трагедия.
Мать, которой тринадцатилетний мальчик адресовал письмо, была
женщиной необычной. Леди Уайльд ощущала, что рождена для
величия, и не скрывала этого. Ее сын разделял это ощущение
и всегда относился к ней с величайшим почтением, как если бы
не она была его предтечей, а он ее. За четыре года до того, как она
получила это письмо из школы, ее мужу был пожалован рыцар-
ский титул. Титул, давший ей право именоваться “леди Уайльд”,
пришелся кстати, потому что она всегда была недовольна своим
первым именем (Джейн) и переделала свое второе имя (почти
наверняка Фрэнсис) во Франческу, считая это новое имя блестя-
щим напоминанием об итальянских корнях семьи Элджи, которая
согласно семейным преданиям, уверяла она, в Италии звалась Аль-
джати. От Альджати один шаг до Алигьери, и Данте никак не мог
отвертеться от того, чтобы стать предком Джейн Элджи (а ее сын
впоследствии заявлял о своем внешнем сходстве и духовном род-
стве с Шекспиром и Нероном). И вечный вопрос — каким име-
нем подписываться. Письма торговым агентам и людям малозна-
чительным она подписывала “Джейн Уайльд”; для тех, кто был ей
небезразличен, она была Франческа или Дж. Франческа Уайльд.
Но было у нее и другое имя, тоже ее собственного сочинения:
Сперанца. Оно составляло часть девиза, украшавшего ее почтовую
бумагу: “Fidanza, Speranza, Costanza”1. В переписке с Генри Уод-
1 “Доверие, Надежда, Постоянство” (ит.).
18
суортом Лонгфелло (кстати, переводчиком Данте) она именовала
себя “Франческа Сперанца Уайльд”.
Она могла и подшутить над своим псевдонимом, о чем сви-
детельствуют строки из подбадривающего письма, которое она
послала ирландскому прозаику Уильяму Карлтону: “Сказать
по правде, я не могу позволить Вам предаваться такому унынию —
непризнанный гений вправе был бы жаловаться на глубокие
и горькие невзгоды, но не Вы. [...] Святая Сперанца, если Вы
согласны на мою канонизацию, готова совершить чудо Вашего
исцеления, ведь вся Ваша печаль мнимая.... В ответном письме
Карлтон воздал хвалу “великому Океану” ее души.
Водами каких рек был сформирован этот великий Океан,
нам, в общем, известно. Данте не Данте, но в числе ее родичей
с материнской стороны был его преподобие Чарлз Мэтью-
рин, чей роман “Мельмот-скиталец” с его таинственным сата-
нинским героем произвел глубокое впечатление на Вальтера
Скотта, на Бальзака, написавшего к нему продолжение, на Бод-
лера, увидевшего в Мельмоте своего двойника, и на Оскара Уай-
льда, в конце жизни укрывшегося под вымышленной фамилией
“Мельмот”. Прадед леди Уайльд по материнской линии, доктор
Кингсбери, был известный врач и друг Джонатана Свифта. Ее
отец, Чарлз Элджи (1783-1821), был юристом, а его отец, Джон
Элджи (1753-1823), — приходским священником и архидиаконом
Ирландской протестантской церкви. Ее мать, Сара, была дочерью
другого духовного лица — Томаса Кингсбери, который, будучи
викарием в графстве Килдэр, исполнял по совместительству
светскую должность члена комиссии по банкротствам. Углубля-
ясь дальше в старину, мы видим, что Чарлз Элджи (1709-1787),
прадед леди Уайльд со стороны отца, был зажиточным фермером
в графстве Даун; другой ее предок по материнской линии был
англичанин, каменщик по профессии (умер в 1805), перебравшийся
в 1770-е годы из графства Дарем в Ирландию вследствие начав-
шегося там строительного бума. Происходя от этих довольно
заурядных предков, леди Уайльд тем не менее настаивала на своих
сомнительных тосканских корнях.
Как впоследствии ее сын, она любила подправлять действи-
тельность. С ее слов выходило, что она родилась в 1826 г. Если
собеседник проявлял дотошность, она беззаботно отвечала, что ее
рождение не было нигде зафиксировано: ведь когда землю еще
населяли гиганты, никаких регистрационных органов не требо-
валось. Приходская книга записей, которая могла бы вывести ее
на чистую воду, не была найдена. “Женщина, — говорит леди Брэк-
нелл в “Как важно быть серьезным”, — не должна быть слишком
точной в определении своего возраста. Это отзывает педантством”.
19
Биографы тщетно пытались выяснить дату рождения леди Уайльд,
но теперь есть возможность безжалостно сообщить, основываясь
на ее заявке на вспомоществование от Королевского литератур-
ного фонда, датированной ноябрем 1888 г., когда преимущество
ей давали годы, а не молодость, что она родилась 27 декабря 1821 г. —
всего-то на пять лет раньше, чем утверждала. Ее сын Оскар был
ей под стать — он регулярно сбавлял себе два года, даже в таком
документе, как свидетельство о браке; и леди Уайльд ему подыг-
рывала: например, поздравила его с получением Ньюдигейтской
премии “в возрасте всего двадцати двух лет”, прекрасно зная, что
ему уже почти двадцать четыре.
Леди Уайльд передала сыну как свой патриотизм, так и стрем-
ление выразить его в стихах. Согласно одной из ее версий своего
дебюта в литературе, однажды она натолкнулась на книгу или бро-
шюру Ричарда Д’Элтона Уильямса, которого судили по обвинению
в измене и оправдали в 1848 г. Вероятно, это издание открывалось
стихотворением “Женщинам Ирландии — любовное послание
Отчизны”, содержавшим призыв к женщинам: “Пойте нам лишь
о РОДИНЕ песни”. Она была потрясена и воспламенена. “Тогда
я поняла, что я — поэт”. Она вполне усвоила риторический стиль
своего учителя. Однако У. Б. Йейтс услышал от нее иную версию.
“Идя по дублинской улице, она увидела такую огромную толпу,
что двигаться дальше было невозможно, — вспоминает Йейтс ее
рассказ. — Она спросила лавочника, что вывело на улицу такое
множество людей, и тот ответил: “Томаса Дэвиса несут хоронить”.
Она поинтересовалась: “Кто такой был Томас Дэвис? Я никогда
о нем не слышала”, — и лавочник сказал: “Он был поэт”. Увидев,
какая многолюдная толпа провожает поэта в последний путь, она
решила тоже сделаться поэтом.
Поэзия Томаса Дэвиса и вправду сделала многих патриотами,
включая Джона О’Лири, друга Йейтса. Но Дэвиса хоронили
в 1845 г., когда Джейн Уайльд было двадцать три года, а отнюдь
не восемнадцать, и она не могла пребывать в неведении о вожде
движения “Молодая Ирландия”. Стихи Уильямса и похороны
Дэвиса внесли вклад в поднимавшуюся среди чувствитель-
ных ирландцев — как протестантов, так и католиков — волну
патриотических настроений. Джейн Элджи начала писать стихи
о грядущей революции, о голоде и об исходе голодающих людей
из Ирландии. Под псевдонимом Сперанца она послала их Чарлзу
Гэвану Даффи, редактору основанной в 1842 г. газеты “Нэйшн”.
На конвертах со стихами стояло вымышленное имя Джон Фэн-
шоу Эллис, созвучное .имени Джейн Франческа Элджи. Гэвану
Даффи ее патриотические стихи понравились, и он опубликовал
их, после чего она послала ему любовную лирику, которая по-
20
нравилась ему меньше и в печать не пошла. Тем не менее его
любопытство было разбужено, и он попросил “Эллиса” прийти
к нему для знакомства. “Эллис” в ответ пригласил Гэвана Даффи
нанести визит в дом 34 по Лисон-стрит. Там, вспоминает Гэван
Даффи, дверь ему открыла улыбающаяся служанка, и, когда он
осведомился о мистере Эллисе, провела его в гостиную, где
он увидел только Джорджа Смита, университетского издателя.
"Что?! Друг мой, неужели вы и есть этот новый мятежный вул-
кан?” — воскликнул Гэван Даффи. Смит вышел из комнаты
и вернулся, “ведя под руку высокую девушку, чья статная фигура,
горделивая осанка, пылающие карие глаза и героические черты
лица как нельзя лучше шли к поэтическому таланту и революци-
онному духу”. Эта инсценировка была характерной; как призна-
лась позже Джейн Элджи математику сэру Уильяму Гамильтону,
ей нравилось “производить сенсации”. Гэван Даффи писал ей,
что когда-нибудь она “приобретет репутацию, не уступающую
репутации миссис Браунинг”.
Стихи Сперанцы были весьма зажигательны. Героем стихо-
творения “Вождь молодых патриотов” был Томас Фрэнсис Мигер,
осужденный за измену в 1849 г. (она присутствовала на судебном
процессе). Правительство, однако, больше интересовала публи-
куемая в “Нэйшн” проза. Гэван Даффи как редактор и главный
автор был арестован по обвинению в подстрекательстве. В его
отсутствие Джейн Элджи сочинила редакционные статьи для
двух последовательных номеров газеты, в которых высказала
прямо то, о чем Гэван Даффи писал осторожнее. В статье “Час
нашей судьбы” от 22 июля 1848 г. она заявила, что “долго назре-
вавшая война против Англии, по существу, началась”; неделей
позже в статье “Jacta Aiea Est” (“Жребий брошен”) она яростно
воскликнула: “О! Пусть же сто тысяч мушкетных стволов ярко
заблистают под лучами Небес!” Правда, она хотела, чтобы в слу-
чае быстрой капитуляции Англии “золотая цепь” монархии про-
должала соединять английский и ирландский народы. Эти статьи
возбудили не столько публику, сколько власти, и породили новые
обвинения в адрес Гэвана Даффи как якобы написанные им самим,
хотя он находился в тюрьме. Когда его адвокат Исаак Батт ска-
зал, что может защитить все, кроме “Jacta Aiea Est”, Джейн Элджи
отправилась к главному прокурору, объявила себя автором статей
и потребовала, чтобы с Гэвана Даффи были сняты дополнитель-
ные обвинения. Ей было отказано. “Я полагаю, что описание
этого героического поступка будет неплохо читаться в моей буду-
щей автобиографии”, — хвалилась она в письме кому-то из своих
шотландских знакомых. Когда в суде обвинитель начал допра-
шивать Гэвана Даффи по поводу статей, его прервала вставшая
21
во весь рост на галерее высокая женщина. “Я, и только я, виновна
в этом так называемом преступлении”. Судья, стукнув молотком,
заставил ее замолчать, однако обвинение отказалось от этой линии
допроса. Гэвана Даффи судили четыре раза. Один состав присяж-
ных за другим отказывался выносить обвинительный приговор,
и в конце концов его освободили. Вмешательство Джейн Элджи
было самым действенным поступком в трех великих судебных дра-
мах, где участвовали Уайльд и его родные. Именно об этой своей
победе, вероятно, она вспоминала сорок семь лет спустя, когда
настаивала, чтобы ее сын Оскар не уезжал из страны, а шел на суд;
она рассчитывала, что он тоже одержит славную победу.
Неумеренность во всем была ее сознательной линией пове-
дения. В декабре 1848 г. она писала: “Я хочу бешено нестись
по жизни — не по мне эта законопослушная тихая поступь, о, моя
дикая, мятежная, честолюбивая натура! Вот бы мне насытить импе-
риями ее аппетит, пусть даже и остров Святой Елены в конце”.
“Всякая добродетель должна быть активной, — заявляет она в дру-
гом месте. — Пассивных добродетелей не существует”. Если ге-
роические деяния невозможны, по крайней мере можно проявлять
безрассудство в одежде. На балу у лорда-наместника в день святого
Патрика 1859 г. она щеголяла в платье, у которого были “три юбки
из белого шелка, обшитые рюшами из белой ленты и украшенные
букетиками из золотых цветов и зеленых трилистников1. “В своем
дублинском (а позднее лондонском) салоне она разила всех напо-
вал своими все более и более диковинными нарядами, замысло-
ватыми прическами и драгоценностями весьма внушительного
размера и необычного вида.
Высказывания ее были под стать нарядам. Оскар Уайльд впо-
следствии напишет: “Где нет крайностей — там нет любви, а где нет
любви — там нет понимания”. Осознанная риторика леди Уайльд
могла быть на низших своих уровнях чрезвычайно прямолинейной,
как, например, в эссе “Женское рабство”: “Итак, мы проследили
историю женщины от Эдема до девятнадцатого столетия и сквозь
длинную вереницу поколений не услышали ничего, кроме бря-
цания ее кандалов”. Ее сын в “Женщине, не стоящей внимания”
вывернет это утверждение наизнанку: “История женщин — это
история самого худшего вида тирании, какую знал мир. Тирания
слабого над сильным. Это единственная форма тирании, которая
еще держится”. Мать смотрела на историю иначе. Однажды она
перебила феминистку Мону Кэрд словами: “До конца времен вся-
кая женщина будет готова отдать мужчине пальму первенства”.
1 Трилистник — символ Ирландии. (Примеч. перев.)
22
В разговорах она резко выступала против традиционных поня-
тий. Когда ее попросили принять некую “респектабельную” моло-
дую женщину, она ответила: “Никогда больше не употребляйте
это прилагательное в моем доме. Респектабельны только торговцы.
Мы выше респектабельности”. В комедии "Как важно быть серьез-
ным” леди Брэкнелл спрашивает: “Не является ли упомянутая
вами мисс Призм женщиной отталкивающей наружности, но при
том выдающей себя за воспитательницу?” Каноник Чезюбл отве-
чает: “Это одна из самых воспитанных леди и само воплощение
респектабельности”. — “Ну, значит, это она и есть!” — заклю-
чает леди Брэкнелл. Уайльд однажды объявил, что они с матерью
решили учредить общество по искоренению добродетели, и то,
что эта идея могла родиться у любого из них, красноречиво гово-
рит о родстве их душ.
Вклад, который леди Уайльд внесла в ирландскую слове-
сность, был связан с ее умением придать местному и ограни-
ченному вселенский размах. Поэзия для нее означала риторику.
Коулсон Кернахан сообщает об упреке, который она адресовала
его другу: “Вы, как прочие стихотворцы, довольствуетесь тем,
что выражаете в поэзии свою маленькую душу. А я выражаю
душу великой нации. Меньшее меня бы не устроило — ведь
я общепризнанный голос в поэзии всего народа Ирландии”.
Переехав после смерти мужа в Англию, она жаловалась с веле-
речивой удрученностью: “Я привыкла видеть душу, а не внеш-
ние формы. Теперь, увы, я испытываю только муку из-за утраты
всего, что делало жизнь выносимой, и моя певческая мантия
волочится по лондонской глине”. Она утверждала, что своим
орлиным обликом обязана тому, что была орлицей в преж-
нем существовании, и сказала молодому Йейтсу, с которым
дружила: “Я хотела бы жить на каком-нибудь возвышенном
месте — например, на Примроуз-хилл или в Хайгейте, потому
что в юности я была орлицей”.
Все же она не стремилась командовать войсками, подобно
Жанне д’Арк, — она желала лишь воодушевлять их как “жрица
у алтаря свободы”. Вести войну — дело мужчин. Женщины
должны быть свободны, и высшая форма свободы для них —
пострадать за общее дело. Прочие формы свободы оставляли ее
равнодушной. Она порицала Джордж Элиот за то, что герои ее
романа “Мидлмарч” говорят: “Богом клянусь!” — тогда как вполне
достаточно сказать: “Истинная правда”. После замужества, когда
“моя великая душа оказалась наконец заперта внутри женской
судьбы”, ее роль, по ее словам, свелась к тому, чтобы писать стихи,
достойные мужниной прозы.
23
Разносторонний человек
Алджернон. Доктора установили, что жить он
больше не может, вот Бенбери и умер.
Леди Брэкнелл. По-видимому, он придавал слиш-
ком большое значение диагнозу своих врачей.
Уильям Роберт Уайльд, женившийся на Джейн Элджи 14 ноября
1851 г., был достоин ее благосклонности. Она засвидетельство-
вала этот факт в 1849 г. чрезвычайно хвалебной рецензией в газете
“Нэйшн” на его книгу “Красоты Бойна и Блэкуотера”, что могло
послужить поводом для их знакомства. Его семья, как и ее, опре-
деленно принадлежала к среднему классу. Его прадед был дублин-
ским торговцем, его дед Ральф Уайльд фермерствовал в Каслрее
в Северной Ирландии; Томас, сын Ральфа и врач по профессии,
женился на Амалии Флинн (родилась около 1776). Двое из их троих
сыновей стали священниками Ирландской протестантской церкви,
и лишь третий, Уильям Роберт Уайльд (родился в марте 1815), пошел
по стопам отца.
У Уильяма Уайльда были свои недоброжелатели, но никто
в Ирландии, а может быть, и во всей Британии не знал так много,
как он, об ухе и глазе. Больница Св. Марка в Дублине, которую он
основал в 1844 г., была первой ирландской больницей, лечившей
заболевания этих органов. Его книги “Ушная хирургия” (1853)
и “Эпидемическая офтальмия” (1851) стали первыми учебниками
в соответствующих областях и широко использовались долгие годы.
Даже теперь хирурги пользуются терминами “уайльдовский надрез
сосцевидного отростка”, “световой конус Уайльда” и “уайльдовские
связки”. Он показал себя с наилучшей стороны, собирая медицин-
ские сведения для книг об Австрии и о Средиземноморском побе-
режье. В 1851 г. во время переписи населения Ирландии Уайльд
был назначен членом комитета по переписи, ответственным за сбор
медицинской информации. Впервые в Ирландии он собрал стати-
стические сведения о слепоте, глухоте и различных заболеваниях
глаза и уха. В 1863 г. он был назначен Королевским глазным хирур-
гом в Ирландии, а в следующем году удостоен рыцарского титула.
При всей его загруженности медицинской работой у него
были и иные интересы. Обладая бойким пером, он писал на мно-
гие темы. Как-то раз к нему в руки попал череп Свифта, и он напе-
чатал короткую, но значимую книгу, где доказывал, что великий
сатирик в последние годы жизни страдал не душевной, а телесной
болезнью. Занимаясь глазами и ушами больных, свои собствен-
ные глаза Уильям Уайльд обращал к археологическим богатствам
Ирландии, а уши к ее фольклору. Он первым нашел и опознал
24
озерное поселение, он великолепно и очень быстро каталогизиро-
вал огромную коллекцию древностей, хранящуюся ныне в Нацио-
нальном музее Ирландии. От пациентов-крестьян, зачастую вза-
мен платы за лечение, он узнавал поверья, легенды, заговоры
и заклинания, которые без него могли быть утрачены. Ассистент
записывал все это с голоса, и после смерти Уильяма Уайльда его
вдова отредактировала и издала два тома фольклора, оказавшие
большое влияние на Йейтса. Каталог древностей используется
до сих пор, а маленькая книжица Уильяма Уайльда "Ирландские
народные поверья” (1852), посвященная Сперанце, и теперь пред-
ставляет собой увлекательное и забавное чтение.
Как и его жена, Уильям Уайльд был националист. Обескуражен-
ные неудачей восстания 1848 г., они оба отмежевались от респу-
бликанского фенианства конца 1860-х (Сперанца решительно
отвергала идею демократии). Национализм Уильяма Уайльда
выразился в любви к сельской местности, к ее прошлому и насто-
ящему. Одна из его книг посвящена озерам Лох-Корриб и Лох-
Маск на западе (1867), другая — рекам Бойн и Блэкуотер на вос-
токе Ирландии (1849). Он не только прекрасно знал эти места,
но и мог воссоздать их историю. К примеру, легендарная битва
при Мойтуре близ Конга, в которой божественное племя Туэхе
Дей Данен победило злобных фоморцев, настолько занимала его
воображение, что он утверждал, будто нашел могилу одного из ее
героев, и в 1864 г. он построил на предполагаемом месте сражения
"Дом-в-Мойтуре”. В 1857 г., когда Британская ассоциация1 орга-
низовала поездку на острова Аран, Уильям Уайльд был официаль-
ным гидом и произвел столь сильное впечатление на губернатора
Упсалы, входившего в число высокопоставленных визитеров, что
он пригласил супругов Уайльд в Швецию. В 1862 г. он наградил
Уайльда орденом Полярной звезды1 2.
Успех дает пищу недоброжелательству. Йейтс отвергает как
выдумку, но все же не удерживается от того, чтобы передать “жут-
1 Британская ассоциация, основанная в 1831 г., — организация ученых,
имеющая целью распространение научных знаний. (Примеч. перев.)
2 Впоследствии ходили слухи, что во время своего пребывания
в Швеции Уайльд оперировал глаз будущему королю Оскару и, пока
принц был временно слеп, соблазнил его жену. Эта сплетня в духе
Боккаччо была распространена столь широко, что принц Густав
во время визита в Дублин шутливо называл себя единокровным
братом Оскара Уайльда. Уайльды действительно встречались в Упсале
с королевской семьей, но королевские архивы не подтверждают
домыслов о том, что Уайльд оперировал принца, и о том, что принц
согласился быть крестным отцом Оскара Уайльда. (Здесь и далее,
за исключением особо оговоренных случаев и относящихся к переводу
сносок, — примечания автора.)
25
кую байку” о том, как сэр Уильям однажды вынул глаза у чело-
века, пришедшего проконсультироваться по офтальмологической
части; он якобы положил их на блюдце, чтобы после осмотра вер-
нуть на место, но глаза съела кошка. “Кошки любят глазки”, — ска-
зал друг Йейтса. Что более существенно, злые языки в Дублине
утверждали, что сэр Уильям грязнуля. Йейтс вспоминает загадку:
“Почему у сэра Уильяма Уайльда такие грязные ногти?” Отгадка:
“Потому что он почесался”. Но Бернард Шоу доказывал, что это
ошибка, имевшая причиной тот факт, что у сэра Уильяма была
пористая кожа, которая лишь выглядела нечистой; отец Йейтса,
обладавший наметанным глазом художника-портретиста, писал,
что Уайльд “был опрятным человеком и хорошо одевался”, хотя
квадратная борода, росшая у него более на подбородке, нежели
под ним, имела неухоженный вид. Уильям Уайльд знал, что
в больницах существует опасность инфекции, и еще до открытий
Листера убеждал врачей мыть руки раствором хлорной извести.
Впрочем, однажды у себя дома во вре.мя званого обеда он попро-
бовал суп, окунув в супницу большой палец и облизав его. Когда
он спросил леди Спенсер, супругу лорда-наместника, почему она
не притронулась к супу, та ответила: “Из-за вашего пальца”.
Сэр Уильям был невысокий мужчина, а вот рост леди Уайльд
составлял почти шесть футов, вследствие чего их карикатурно
изображали как великаншу и карлика. В поздние годы Сперанца
сделалась столь тучной в области поясницы, что Бернард Шоу
предположил у нее патологический гигантизм, который он без
всяких медицинских оснований объявил наследственной при-
чиной гомосексуализма Оскара Уайльда. Р. Й. Тиррел, профессор
Античности в дублинском Тринити-колледже, столь же безапелля-
ционно объявил Уильяма Уайльда обезьяноподобным существом.
Дж. Б. Йейтс, однако, писал сыну Уильяму Батлеру Йейтсу: “При
худощавой фигуре он был прекрасно сложен. Он ходил, выста-
вив локти... очень быстро. У него были острые пытливые глаза...
выглядел очень эксцентричным... жилистый непоседа, полная
противоположность своей тяжеловесной жене с ее размеренной
речью”. Сэра Уильяма считали тщеславным человеком, и ему, бе-
зусловно, приятно было носить шведский орден и мундир, кото-
рый вручался с ним заодно; члены Ирландской академии обязаны
были, обращаясь к нему, называть его “кавалер”. Как и его сын,
он привык доминировать в застольном разговоре1; “Лучший собе-
1 Однажды на званом ужине у себя дома сэр Уильям долго распростра-
нялся на тему о ловле лососей. Дед Йейтса, сельский пастор, послу-
шал-послушал и пробормотал: “Он ничегошеньки в этом не смы-
слит”. Впрочем, Оскар Уайльд любил рассказывать, как однажды
26
седник во всей метрополии" — так отрекомендовала его супруга,
когда они поженились. Дублинцы любили рассказывать, как одна-
жды другой говорун перехватил у сэра Уильяма инициативу и тот
в ответ положил голову на стол и громко захрапел.
Он никогда не испытывал недостатка в друзьях; среди них
были такие разные люди, как Мария Эджуорт, с которой он позна-
комился в Лондоне, жизнерадостный Чарлз Ливер, с которым они
вместе изучали медицину, и более строгий сэр Сэмюэль Фер-
гюсон, который напишет элегию на его смерть. В своем доме № 1
по Мэррион-сквер, одном из лучших и просторнейших во всем
Дублине, Уайльды вначале устраивали званые обеды для дюжины
гостей, но затем, по субботним вечерам, стали принимать по сотне
гостей и больше. К ним толпами съезжались писатели, универси-
тетские профессора, правительственные чиновники, гастролиру-
ющие актеры и музыканты. Поощряемые леди Уайльд музыканты
музицировали, актеры и актрисы играли сцены из пьес, поэты
читали стихи.
Энергия, с которой сэр Уильям действовал во внешнем мире,
в домашнем уединении порой выдыхалась. Между вспышками
активности он часто впадал в уныние. Его жена рассказывала, что
однажды на ее вопрос “Что может сделать тебя счастливым?” он
дал короткий ответ: “Смерть”. Будучи неравнодушным к поче-
стям, он мог выказать и скромность. Свою книгу о реке Бойн
он начинает словами о том, что он, строго говоря, не археолог,
что у него много другой работы и что он склоняется перед авто-
ритетом Петри и других специалистов (сэр Уильям плохо знал
ирландский язык).
Об одной стороне жизни сэра Уильяма Уайльда знали только
близкие ему люди. До брака он стал отцом троих незаконноро-
жденных детей. В 1838 г., когда ему было двадцать три года, в Дуб-
лине родился его первый сын Генри, которому дали фамилию
Уилсон (своим написанием, возможно, хитро намекавшую на то,
что он “сын Уайльда”); поскольку до этого Уайльд более девяти
месяцев находился вне Ирландии, ребенок, несомненно, был зачат
за границей. Сэр Уайльд оказывал сыну внимание, дал ему образо-
вание и взял его практикантом к себе в операционную. Личность
матери (если это была одна женщина) двух других его детей —
Эмили, родившейся в 1847 г., и Мэри, родившейся в 1849 г., — также
неизвестна. Его преподобие Ральф Уайльд, старший брат сэра Уиль-
утром отец Йейтса, получивший юридическое образование, сошел
вниз к завтраку и заявил: “Дети мои, я устал от юриспруденции
и теперь буду художником”. “Он умел рисовать?” — спросили Уай-
льда. “Ничуть, и в этом вся красота случившегося”.
27
яма, взял девочек себе в воспитанницы, так что они смогли носить
фамилию Уайльд.
В то время в Дублине еще не сошла на нет вольность нравов
эпохи Регентства. Исаак Батт, друг сэра Уильяма и предшествен-
ник Парнелла в роли лидера ирландской фракции в парламенте,
тоже имел незаконнорожденных детей, на что все смотрели сквозь
пальцы. Возможно, интерес Оскара Уайльда к найденышам, сиротам
и тайнам рождения связан с воспоминаниями о семье отца, которая
проводила лето в расширенном составе, включая незаконнорожден-
ных детей, в Гленмакнассе к югу от Дублина. Не случайно Дориан
Грей влюбляется в незаконнорожденную девушку, брат которой
винит их мать в моральном падении. Леди Уиндермир брошена ее
заблудшей матерью, а в “Как важно быть серьезным” обстоятельства
рождения Джека Уординга окутаны туманом. В “Женщине, не сто-
ящей внимания” мать молодого Арбетнота незамужняя женщина.
Вообще желание узнать, кто они такие на самом деле, движет боль-
шинством главных уайльдовских персонажей.
Генри Уилсон пережил отца, а вот Эмили и Мэри была уго-
тована страшная судьба. Когда они примеряли перед вечеринкой
пышные платья, одна из них подошла слишком близко к камину,
кринолин вспыхнул, и она получила страшные ожоги, как и ее
сестра, которая отчаянно пыталась спасти ее. На их могильном
камне написано, что они умерли в один день 10 ноября 1871 г.1.
Сэр Уильям сильно горевал, и его стоны были слышны за пре-
делами дома. Бесхитростный камень в саду “Дома-в-Мойтуре”,
на котором выбита латинская надпись “In Memoriam” (“В память”),
возможно, является данью скорби о смерти этих двух девушек,
равно как и Изолы, законной дочери Уайльдов, которая умерла
четырьмя годами раньше.
Леди Уайльд знала о прошлом мужа и не осуждала его. Джон
Батлер Йейтс много лет спустя в частном разговоре приписал ее
снисходительность тому факту, что она сама, будучи еще незамуж-
ней, была застигнута с Исааком Баттом его женой в “недвусмы-
сленных” обстоятельствах. Она, безусловно, восхищалась Баттом,
о котором однажды так отозвалась в печати: “Мирабо движения
“Молодая Ирландия” с его пышной массой черных волос, сверка-
ющими глазами и роскошным течением ритмической ораторской
речи”. Джейн Уайльд, впрочем, не нуждалась в подобном лич-
1 Однако газета “Норзерн стандард” 25 ноября 1871 г. скупо сообщила,
что Эмили Уайльд 24 лет скончалась 8-го числа, а Мэри 22 лет 21-го.
Семья была достаточно влиятельна, чтобы предотвратить появление
в других ирландских газетах даже столь кратких упоминаний
о событии, которое в ином случае вышло бы на первые страницы.
28
ном опыте, чтобы терпимо относиться к человеческим страстям.
Когда ей было уже за шестьдесят, она сказала одному молодому
человеку: “Когда вам, юноша, будет столько же, сколько сейчас
мне, вы поймете, что единственное, ради чего стоит жить, — это
грех”. Ей, однако, выпало на долю суровое испытание в связи
с одним эпизодом во время супружества. Мэри Траверс, долгое
время бывшая пациенткой ее мужа, принялась намекать на то, что
сэр Уильям усыпил ее хлороформом и изнасиловал. Она медлила
с этим обвинением два года, но, видимо, слава, которую сни-
скали Уайльды, рыцарский титул сэра Уильяма, присвоенный ему
28 января 1864 г., и шумные похвалы в адрес вышедшего в 1863 г.
перевода леди Уайльд “Первого искушения” М. Шваба побудили
ее действовать.
Мэри Траверс стала пациенткой Уильяма Уайльда еще в 1854 г.,
в возрасте восемнадцати лет. Она датировала свое “несчастье”
октябрем 1862 г., но продолжала лечиться у Уайльда и после этого.
В том же году она приняла от него деньги на путешествие в Австра-
лию, но на корабль не села. Ей трудно было надеяться выиграть
процесс. Обвинение в изнасиловании спустя столь долгое время
имело мало шансов на подтверждение в приговоре суда; поэтому
вместо судебного преследования Мэри Траверс принялась писать
в разные газеты письма, содержащие темные намеки, и сочинила
на Уайльдов оскорбительный памфлет, в котором вывела их как
“доктора и миссис Куилп” и который нагло подписала “Сперанца”.
Леди Уайльд была уязвлена настолько, что отправила протестую-
щее письмо отцу Мэри Траверс, позже ставшему профессором
медицинской юриспруденции в Тринити-колледже, где пожалова-
лась, что его дочь выдвигает “необоснованные” обвинения. Обна-
ружив это письмо, датированное 6 мая 1864 г., среди отцовских
бумаг, Мэри Траверс подала на леди Уайльд в суд за клевету.
Процесс шел пять дней с 12 по 17 декабря 1864 г. Всех инте-
ресовало, будет ли давать показания сэр Уильям, но, не будучи
ответчиком, он не обязан был этого делать. Его отсутствие на суде
давало, конечно, некий козырь Мэри Траверс. Адвокатом Мэри
Траверс был вездесущий Исаак Батт, не проявивший по отноше-
нию к леди Уайльд никакой галантности. Он спросил у нее, почему
она не придала значения обвинению в изнасиловании, предъяв-
ленному женщиной ее мужу. Ответ леди Уайльд был величест-
венным: “Меня все это мало заинтересовало. Я сочла обвинение
сфабрикованным”. Как ее младший сын, она опередила свое время
по части эмансипации. Присяжные нашли обвинение в клевете
справедливым, решив, что сэр Уильям не безвинен: некоторые
из его писем к Мэри Траверс, которые она предъявила суду, выка-
зывали заметное смятение. Однако суд не слишком высоко оце-
29
нил поруганную невинность мисс Траверс, присудив ей в качестве
компенсации сущую безделицу Сэру Уильяму, впрочем, пришлось
уплатить 2000 фунтов судебных издержек по делу жены — солид-
ная сумма, если учесть, что в том году у него шло строительство
четырех домов в Брее и одного в Мойтуре.
Говорили, что судебный процесс сломил сэра Уильяма Уайльда.
Но факты этого не подтверждают. Он был уже не столь богат, но,
по словам его верной жены, пациентов у него было больше, чем
когда-либо.
В Англии его поддержал медицинский журнал “Ланцет”, а когда
в Дублине в 1865 г. в его поддержку высказался “Сондерс ньюс лет-
терс”, Мэри Траверс затеяла против этого журнала процесс по делу
о клевете, но на сей раз проиграла1. Леди Уайльд не сочла нужным
спускать дело на тормозах. Она написала о процессе своим друзьям
в Швецию, уверяя их в том, что Мэри Траверс “безусловно, сума-
сшедшая”, и послала им журнальные вырезки, показывающие, как
за сэра Уильяма заступаются его коллеги. “Весь Дублин побывал у нас,
изъявляя нам сочувствие, — писала его жена, — и все здешние и лон-
донские медики прислали нам письма с выражением негодования
по поводу совершенно неправдоподобного (да, это так!) обвине-
ния”. Сэр Уильям выказал свое безразличие к процессу тем, что
вскоре после суда написал самую свою жизнерадостную книгу
“Озеро Лох-Корриб”, 1867 г. В апреле 1873 г. Королевская акаде-
мия Ирландии присудила ему свою высшую награду — золотую
медаль Каннингхема. Когда двое сыновей Уайльдов поступили
в дублинский Тринити-колледж (в 1869 и 1871), они не могли
не слышать балладу, которую там часто распевали:
Живет один доктор на Мэррион-сквер,
Он всем окулистам являет пример,
И так был наш доктор заботлив и мил,
Что юной мисс Траверс глаза он открыл.
Но никто из выросших в Дублине не принимал такие вещи
всерьез. Оскар Уайльд отмахнулся от дела Мэри Траверс, когда
в “De Profundis” написал: “Я унаследовал славное имя”1 2. Ему,
однако, следовало вспомнить об этом деле в 1895 г., перед тем как
начинать процесс против маркиза Куинсберри.
1 Мэри Джозефина Траверс умерла 18 марта 1919 г. в возрасте 83 лет
в Кингстон-колледже — приюте для престарелых в Митчелстоне,
графство Корк.
2 Здесь и далее “De Profundis” цитируется в переводе Р Райт-Ковалевой
и М. Ковалевой,
3°
Формирование Оскара Уайльда
Чудесный дворец — или, как его называли,
Joyeuse1, — хозяином которого стал юноша,
представлялся ему новым миром, словно нарочно
созданным для наслаждения.
Брак Уильяма и Джейн Уайльд был благополучным. Леди Уайльд
подарила мужу трех законнорожденных потомков в добавление
к его трем незаконнорожденным. Уильям Роберт Кингсбери Уиллс
Уайльд, их первенец, родился 26 сентября 1852 г., после чего она
написала:
Судьба ударит так ударит.
Гляди: Сперанца кашеварит.
Второй их сын Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд родился
16 октября 1854 г., когда семья все еще жила в доме № 21 по Уэст-
ланд-роу, хотя он впоследствии неизменно утверждал, что они
тогда уже переехали в более солидный дом № 1 по Мэррион-сквер.
Изола Франческа Эмили Уайльд, родившаяся у них третьей, по-
явилась на свет 2 апреля 1857 г. К именам детей отношение в семье
было очень серьезным, в согласии с принципом, провозглашен-
ным лордом Генри Уоттоном в “Портрете Дориана Грея”: “Имя —
это всё”. Уилли, как всегда называли старшего сына, получил имя
отца с добавлением Кингсбери в знак уважения к семье матери,
и ему, как и Оскару, добавили еще имя Уиллс в честь семьи драма-
турга У. Г. Уиллса (кстати, сэр Уильям “с благодарностью” посвя-
тил свою первую книгу “Мадейра” двоим людям, одним из кото-
рых был некий Уильям Роберт Уиллс). С дочерью родители были
более предприимчивы: ее первое имя Изола ассоциировалось
с Изольдой, а второе Франческа продолжало итальянскую линию.
Однако больше всего изощренности было проявлено при наре-
чении среднего ребенка. 22 ноября 1854 г. Джейн Уайльд писала
кому-то в Шотландию:
Жанна д’Арк не была предназначена для замужества, поэтому
вот она я, душой и сердцем привязанная к домашнему очагу силою
крохотных ручонок моего маленького Уилли, и, словно этих сладких
ладошек недостаточно, глядите: я — я, Сперанца, в эту самую минуту
качаю колыбель, в которой лежит мой второй сын — младенец, кото-
рому 16-го числа исполнился месяц и который уже такой большой,
1 Радостный, счастливый (фр.).
31
славный, красивый и здоровый, словно ему целых три месяца. Мы
его назовем Оскар Фингал Уайльд. Не правда ли, в этом есть что-то
величественное, туманное и оссианическое?
Оскар (она называла его Оскар) и Фингал пришли из ирланд-
ских легенд, а О’Флаэрти было добавлено в знак почтения
к семействам графства Голуэй, с которыми Уильям Уайльд был
связан через свою бабушку О’Флинн. О’Флаэрти произошло
от O’Flaithbherartaigh — имени кельтских властителей Западного
Коннахта и было самым голуэйским из всех голуэйских име-
нований. Знаменитая молитва голуэйских горожан звучала так:
“Спаси нас, Господи, от бешеных1 О’Флаэрти!” При поступлении
в школу Оскар Уайльд ошибся в своем ужасном имени и написал
его “О’Флиэрти”. Его однокашник по Оксфорду вспоминал, что
он подписывался "О. О’Ф. Уиллс Уайльд” и был известен как Уиллс
Уайльд (разумеется, только до поры до времени); свои публикации
в литературном журнале Тринити-колледжа “Коттабос”1 2 он под-
писывал “О.Ф. О.Ф. У. У.”. Позже, когда некто предположил,
что он всегда был Оскаром Уайльдом, он возразил: “Это просто
смехотворно — предположить, что кому-то, и уж тем более моей
дорогой мамочке, могло прийти в голову окрестить меня “всего-
навсего Оскаром” [...] Я начинал как Оскар Фингал О’Флаэрти
Уиллс Уайльд. Из пяти имен все, кроме двух, уже выброшены
за борт. Скоро я избавлюсь еще от одного, и меня будут знать
просто как Уайльда или просто как Оскара”3 (ему, однако, при-
шлось не по душе, когда Уильям Арчер мимоходом назвал его
в печати Оскаром). Под конец жизни в тюрьме он получит про-
стейшее из своих прозваний С.3.3.
26 апреля 1855 г. в церкви Св. Марка Оскара Уайльда крестил
родной дядя — его преподобие Ральф Уайльд, приходский свя-
щенник из Килсаллагана. Мать Оскара просила сэра Уильяма Гамиль-
тона стать крестным отцом “юного язычника” (так она назвала сына),
но Гамильтон отказался. В письме от 17 июня 1855 г. Джейн Уайльд
описывает своего второго сына как “крупное, дородное существо,
у которого в жизни одна забота — толстеть”. Уилли, которому тогда
было почти три, она характеризует так: “Легкий, высокий и утон-
ченный, с большими красивыми глазами, исполненными выраже-
1 Английское слово wild (дикий, бешеный) звучит так же, как фамилия
Wilde (Уайльд).
2 От названия популярной в Древней Греции игры.
3 Когда один англичанин сказал, что в XIX веке люди, чьи фамилии
начинаются с “Мак”, сделали всё, а те, у кого они начинаются с “О”,
ничего, Уайльд не согласился: “Вы кое о ком забыли. Есть О’Коннелл
и О. Уайльд”.
32
ния. Он оплел все фибры моего сердца, но что Вы думаете о сыне
миссис Браунинг, который в шесть лет сочиняет самые возвышен-
ные стихи? Бедное дитя; я умерла бы от ужасных предчувствий,
если бы таков был мой Уилли”. Роберт Росс утверждал, что леди
Уайльд, вынашивая второго сына, мечтала о девочке. Лютер Манди,
лондонский друг семьи, вспоминал слова леди Уайльд о том, что
в первые десять лет жизни Оскара она обращалась с ним скорее
как с девочкой, нежели как с сыном, в отношении одежды, образа
жизни и среды общения. Действительно, на фотографии в возра-
сте примерно четырех лет Оскар одет в платьице.
Как ни заманчиво усмотреть причину гомосексуальности
Уайльда в подавлении матерью в нем мужского начала, у нас есть
основания для скепсиса. Джейн Уайльд была склонна к сильным
преувеличениям, не выдерживающим критического взгляда. При
королеве Виктории и даже при ее сыне Эдварде было принято
одевать в платьица маленьких детей обоего пола. В письмах леди
Уайльд нет признаков отношения к Оскару как к девочке. Когда
ему пошел третий год, она родила девочку; имея ее в реальности,
она не нуждалась в том, чтобы пестовать видимость. Хотя Томас
Фланаган назвал ее “глупейшей из женщин, что когда-либо жили
на свете”, она не была лишена здравого смысла, и ее обращение
с детьми представляется более нормальным, чем она желала пока-
зать. Рождение Изолы было огромной радостью для всей семьи.
В письме от 17 февраля 1858 г. Джейн Уайльд пишет: “Мы все здесь
в добром здравии — Уилли и Оскар растут и умнеют, а Крошке —
надеюсь, Вы не забыли про нашу маленькую Изолу? — уже
10 месяцев, и она любимица всего дома. У нее прекрасные глаза,
и она обещает стать настоящей умницей. Двух этих качеств вполне
достаточно любой женщине”.
В июле 1857 г., вскоре после рождения Изолы, шведская писа-
тельница Лоттен фон Кремер, тогда очень молодая женщина,
сопровождала отца, губернатора Упсалы барона Роберта фон Кре-
мера, в поездке по Ирландии, организованной Британской ассо-
циацией, и посетила вместе с ним Уайльдов. Их приветствовал
дворецкий дома № 1 по Мэррион-сквер, а когда они спросили его,
нельзя ли видеть миссис Уайльд, вышколенный старый слуга отве-
тил намеком: “В ее комнате еще не отдернуты шторы” — хотя было
уже час пополудни. В конце концов хозяйка появилась вся в вола-
нах и оборочках, очень сердечная, очень поэтическая, а когда они
уселись за то, что для нее было завтраком, домой вернулся Уильям
Уайльд. “В его благородной фигуре видна некоторая сутулость, —
писала Лоттен фон Кремер, — вызванная не столько возрастом,
сколько неустанной работой... движениям его присуща быстрота,
указывающая на то, что он чрезвычайно дорожит своим време-
2 - S556
33
нем... На руках у него маленький мальчик, другого он держит
за руку. Он смотрит на них с удовольствием. Вскоре их отсылают
играть, и его внимание теперь целиком принадлежит нам”.
Маленького Оскара Уайльда мы видим лишь короткими
вспышками. Однажды он убежал и спрятался в пещере; в другой
раз, играя в лошадок с Эдвардом Салливаном и Уилли, сломал
руку. В 1853 г. сэр Уильям купил охотничий домик под названием
Иллонроу на "маленьком фиолетовом острове”, как потом выра-
зится его сын. Остров, расположенный посреди озера Лох-Фи
на западе Ирландии, был соединен с берегом дамбой. Там Уилли
и Оскар научились ловить рыбу. Как Уайльд много лет спустя рас-
сказывал Роберту Россу, "озеро было полно больших меланхоли-
ческих лососей, которые лежали на дне и не обращали внимания
на нашу наживку”.
Переехав в июне 1855 г. из дома № 21 по Уэстланд-роу в дом
№ 1 по Мэррион-сквер, Уайльды наняли немку-гувернантку,
француженку-бонну и еще шестерых слуг для ведения обшир-
ного хозяйства. В раннем возрасте детей учили дома, в частности
французскому и немецкому языкам. Согласно многозначитель-
ному рассказу, услышанному от Уайльда Реджи Тернером, Оскар
и Уилли однажды принимали вечернюю ванну перед камином
в детской на Мэррион-сквер; их маленькие маечки повесили,
чтобы согреть, на высокую каминную решетку. Няня ненадолго
отлучилась из комнаты, и тут мальчики заметили на одной из маек
коричневое пятнышко, которое стало расти и вдруг вспыхнуло
пламенем. Оскар захлопал в ладоши от восторга, а Уилли стал кри-
чать и звать няню, которая, подоспев, смахнула горящую майку
в камин. Оскар, которому испортили зрелище, зарыдал от обиды.
"Вот, — сказал Уайльд, — в чем разница между Уилли и мной”.
Лето семья Уайльд часто проводила в красивой местности
к югу от Дублина; они жили в Дангарване (графство Уотерфорд),
и Оскар тогда играл на морском берегу с мальчиком по имени
Эдвард Карсон, которому суждено было допрашивать Уайльда
на его процессе и, кроме того, стать архитектором раздела Ирлан-
дии. (Майкл Маклиаммойр прокомментировал это так: "Да, этим
все объясняется. Оскар, вероятно, разрушил построенный Эдвар-
дом песочный замок”.) Примерно год или два спустя Уайльды
были в долине Гленкри в горах Уиклоу. Они сняли сельский дом,
вероятно, "Лох-Брей-коттедж”, расположенный в нижней точке
долины, меньше чем в миле от недавно учрежденного местного
исправительного заведения для малолетних. Тамошний католиче-
ский капеллан, его преподобие Л. С. Придо-Фокс (1820 —1905),
нанес им визит. Уильям Уайльд высказался о подобных заведениях
крайне неодобрительно, но его жене беседа с капелланом доста-
34
вила удовольствие, и она даже попросила у него разрешения при-
вести детей в тюремную церковь. Отец Фокс сказал, что в цер-
кви есть балкончик, с которого можно видеть алтарь, находясь
отдельно от арестантов. Джейн Уайльд отправилась туда с детьми.
Она временами выказывала склонность к переходу в католичество;
сэр Уильям Гамильтон в письме к ней однажды выразил надежду,
что поэт-католик Обри Де Вир не преуспеет “в Вашем обращении
или, лучше сказать, извращении”. Теперь ей вздумалось привести
детей в лоно католической церкви, причем ее не останавливало то,
что оба мальчика уже были крещены по протестантскому обряду.
Отец Фокс, сам перекрестившийся в католики из протестан-
тов, писал: “Вскоре она попросила меня дать наставление двоим
ее сыновьям, одним из которых был Оскар Уайльд — будущий
заблудший гений. Несколько недель спустя я в присутствии самой
леди Уайльд совершил над обоими мальчиками обряд крещения”.
Оскару, видимо, было тогда четыре или пять лет. По просьбе леди
Уайльд отец Фокс отважно явился к ее мужу и сообщил о том, что
сделал. Врачу, который был убежденным протестантом и посвятил
одну из своих книг настоятелю собора Св. Патрика, это не могло
понравиться, но он проявил уступчивость: “Мне дела нет до того,
кем будут мои мальчики, лишь бы они выросли такими же хоро-
шими, как их мама”. Вскоре отца Фокса перевели в другой приход,
и он никогда больше не встречался с семьей Уайльд.
Как многие крещения, совершенные в частном порядке, этот
обряд нигде не был зарегистрирован, и раннее обращение Уайльда
в католичество, как и позднее, подвергалось сомнению; но есть
причины верить словам отца Фокса. Другие сведения, сообщае-
мые им о людях, которые жили в Гленкри поблизости от испра-
вительного заведения, вполне точны1. Да и сам Уайльд говорил
друзьям, что смутно припоминает свое крещение по католиче-
скому обряду. Отражением этого эпизода, возможно, является
повторное крещение, замышляемое Алджерноном и Джеком
в “Как важно быть серьезным” и вызывающее возмущение леди
Брэкнелл: “В их возрасте? Это смехотворная и безбожная затея.
И слышать не хочу о таких авантюрах”. Однако когда взрослый
Оскар Уайльд стал пускать пробные шары в сторону Рима, он
не счел эту давнюю церемонию достойной упоминания. Усилия
отца Фокса пропали даром, но этот случай лишний раз показы-
вает, что леди Уайльд нередко доставляли удовольствие церемонии,
1 Другая причина, с замечательной скромностью выдвинутая членом
того же религиозного ордена, состоит в том, что отец Фокс до пере-
хода в католичество был квакером, а квакеры, в отличие от многих
католиков, “никогда не лгут”.
35
в которых она не имела намерения участвовать сама. Оскару очень
рано был привит вкус к идейному перевоплощению.
Ну а в земном плане детство Уайльда представляется вполне
безмятежным. Вполне возхможно, он имел в виду себя, когда писал
в своей сказке “Молодой Король”, что герой ее с ранней юности
“выказал знаки той странной страсти к прекрасному, которой
суждено было столь сильно повлиять на его жизнь. Те, что сопро-
вождали юношу в отведенные для него покои, не раз повествовали
о том, как с уст его сорвался крик радости, когда он увидал при-
готовленные для него изящные одежды и драгоценные камни”1.
Хотя позднее Уайльд теоретически рассуждал о том, что человек
не должен владеть собственностью, его радовали алые и лиловые
рубашки, а в школе ему непременно хотелось иметь красивые
крупноформатные издания классических текстов, тогда как дру-
гие ученики довольствовались стандартными книжками. Если
его однокашников большей частью интересовали игры и отметки,
то Уайльда занимали оттенки и фактура. И все же он не был
таким уж вундеркиндом. Круг его чтения составляли в основном
исторические романы, как, например, “Янтарная ведьма” В. Майн-
хольда и еще более любимая им “Колдунья Сидония” того же
автора, опубликованная в 1849 г. в переводе леди Уайльд. Сидония
была одной из тех одаренных, яростных женщин, что восхищали
прерафаэлитов; Берн-Джонс изобразил ее на картине, Уильям
Моррис много лет оставался столь очарован ею, что в 1893 г. через
Уайльда просил согласия леди Уайльд на переиздание издательст-
вом “Келмскотт-пресс” этой книги, которую он назвал “почти
безупречным воспроизведением прошлого в его живом действии”.
В отличие от многих заурядных колдуний, Сидония обладала
даром иронического слова. Отданная под суд за чародейство, она
пункт за пунктом посрамляет своих обвинителей в стиле, которым
вполне могли восхищаться леди Уайльд и ее чуткий к судебным
речам сын. Сидония “была бой-баба и дралась до последнего”,
пишет Моррис. В книге много внимания уделено двойному пор-
трету Сидонии; на переднем плане, исполненном в стиле Лукаса
Кранаха, золотоволосая, изысканно убранная женщина, а на за-
днем маячит хищная колдунья, одетая для казни и написанная
в манере Рубенса. Поиск источников уайльдовского “Портрета
Дориана Грея”, разумеется, не имеет конца, но вот вам еще одна
аналогия с “добрым” портретом Дориана работы Бэзила Холлу-
орда и “злым” его портретом, написанным его собственной душой.
Трое детей супругов Уайльд росли в атмосфере все большего
изобилия и успеха. Высшей их точкой стало получение в 1864 г.
1 Здесь и далее “Молодой Король 9 цитируется в переводе В. Орла.
Зб
Уильямом Уайльдом рыцарского титула, вызвавшее в семье друж-
ный восторг. В письмах матери Оскар, смакуя титул, стал называть
отца сэром Уильямом. С малых лет им с братом разрешалось сидеть
за общим обеденным столом, в дальнем его конце, и, как гово-
рил Оскар Уайльд, ребенком он слышал все серьезные разговоры
на темы дня. Им с Уилли говорить не разрешалось; необходимо-
стью в детстве держать язык за зубами сам Оскар объяснял то, что
он с таким успехом принялся трепать им в зрелости.
Мальчики подрастали, и родители начали подумывать о школе,
которая могла бы прийти на смену домашнему обучению. “Моему стар-
шему почти одиннадцать — он очень умен и очень горяч, — писала
леди Уайльд 22 апреля 1863 г. своей шведской подруге, — и, хотя меня он
слушается, гувернантка ему не указ. Я чувствую, что оставить малыша
на нее было бы рискованно. Но мы хотим в скором времени отпра-
вить обоих сыновей в пансион”. Оскар явно был более послушен,
чем старший брат. В мае 1863 г. Уилли для пробы отдали в школу
близ Дублина, при колледже Св. Колумбы, но в феврале 1864 г. их
с Оскаром отправили в Королевскую школу Портора; железно-
дорожная линия, удобно связывавшая Дублин с Эннискилленом,
начала действовать еще в 1859 г. (выдвигалась гипотеза о том, что
родители отослали детей из дома в связи с делом Мэри Траверс,
однако суд по ее иску начался только в декабре 1864 г.). Уилли тогда
было двенадцать, а Оскару почти десять, и он был младше, чем
большинство поступающих в школу Портора в то время.
В Порторе Уилли с головой окунулся в школьные дела и забавы
и, не имея вкуса к систематической учебе, но отличаясь зато наход-
чивостью, живостью и непредсказуемостью, скоро стал там попу-
лярной личностью. Правда, он был большой хвастун, что вызы-
вало насмешки товарищей. Из предметов у него лучше всего шло
рисование, которому до школы учил его отец. Вначале учителя
решили, что из двоих он более одарен, и Уайльд потом со смехом
вспоминал, что его преподобие Уильям Стил, директор школы,
советовал ему равняться на Уилли. Леди Уайльд отдавала предпоч-
тение Уилли как первенцу. “Уилли мое королевство”, — писала она
22 ноября 1854 г. и затем провозглашала: “Я, может быть, воспитаю
из него Героя и президента будущей Ирландской республики. Chi
sa?1 Судьба моя еше не исполнилась”. Четыре года спустя, 20 дека-
бря 1858 г., она сообщала Лоттен фон Кремер: “Уилли милое дитя.
Он прелесть и умница, но малютка Изола стремительно теснит его,
становясь любимицей дома”. Оскар обойден многозначительным
молчанием. В 1865 г. леди Уайльд бесстрастно замечает в письме:
“Мои два мальчика отправились в частную школу”. В 1869 г. она
1 Кто знает? (ит.)
37
пишет: “Мои сыновья приезжали домой на каникулы — славные
ребята, умницы, старший выглядит совсем взрослым”. Уилли тогда
уже учился в выпускном классе, и младший брат явно обскакал его:
в классических языках Оскар, к примеру, был четвертым, а Уилли
тринадцатым. Возможно, именно тогда леди Уайльд сказала Джор-
джу Генри Муру (отцу писателя Джорджа Мура): “Уилли так-сяк,
а вот Оскар — из него непременно выйдет нечто замечательное”.
Старший брат покровительствовал младшему, а младший стар-
шему. Оскар был крупный мальчик, медлительный и мечтатель-
ный. Уилли неплохо играл на пианино, Оскар же не проявил музы-
кальных способностей. Но его остроумие уже давало себя знать:
благодаря его озорному глазу почти все ученики школы получили
от него прозвища, впрочем незлые1. Сам он получил прозвище
“Серая ворона”, которое досаждало ему; возможно, оно стало
предвестником фамилии Дориана в его романе1 2. Уилли прозвали
“Голубая кровь”, поскольку он, когда ему указали на его немытую
шею, стал говорить, что этот цвет не от грязи, а от “аристократи-
ческой голубой крови” Уайльдов.
В юные годы самым замечательным талантом Оскара был
талант быстрого чтения. “Школьником, — рассказывал он в 1889 г.
Юджину Филду, — я прослыл среди товарищей вундеркиндом,
потому что частенько на пари за полчаса пролистывал трехтомный
роман и мог затем внятно изложить его сюжет; после часа чтения
я способен был неплохо пересказать отдельные сцены и наиболее
существенные диалоги”. Он говорил романисту У. Б. Максвеллу,
что может одновременно читать обе страницы книжного разво-
рота, и продемонстрировал ему умение разобраться в хитроспле-
тениях романа за три минуты. Быстро переворачивая страницы,
Уайльд мог в то же время говорить на другие темы. В школе самые
серьезные из учеников считали его скорее верхоглядом. Он дей-
ствительно ничего не зубрил перед экзаменами и обязательную
литературу читал скорее ради удовольствия, как и многое сверх
заданного, пренебрегая тем, что находил скучным. Тем не менее
в 1866 г. он окончил начальную школу с отличием, что освобо-
ждало его от годовых экзаменов, а в 1869 г. получил том “Сопо-
ставления религий” Батлера в качестве третьей премии по Священ-
ному Писанию. Он выделялся среди прочих учеников восторгом
перед литературными качествами греческих и латинских текстов,
а также нежеланием разбираться в текстуальных тонкостях. Только
в 1869 — 1871 гг., в последние два года его пребывания в Порторе,
1 Впоследствии он окрестит Клэр де Пратц “La bonne deesse” —
“Доброй богиней”, а миссис Поттер — “Лунным лучом”.
2 По-английски grey (серый) звучит так же, как Gray (Грей).
38
когда он начал делать искусные и благозвучные устные переводы
из Фукидида, Платона и Вергилия, однокашники признали его
талант. Из классических произведений сильней всего поразил его
воображение эсхиловский “Агамемнон”, которого он, по-види-
мому, изучал с помощью педагога Дж. Ф. Дэвиса, опубликовав-
шего в 1868 г. хорошее комментированное издание этой трагедии.
Во время устного экзамена по ней Уайльд оставил далеко позади
всех прочих, включая Луиса Клода Персера, в будущем видного
профессора латыни в Тринити-колледже. “Агамемнон” так потряс
Уайльда, что он постоянно твердил строки оттуда.
Персер, с которым Уайльд учился в одном классе, записал
по просьбе Роберта Шерарда и А. Дж. А. Саймонса свои воспоми-
нания об Уайльде в Порторе. Они отличаются от отзывов других
одноклассников — возможно, потому, что к 1868 г., когда Пер-
сер поступил в школу, Уайльд переменился. Доктор Стил и двое
соучеников Уайльда утверждают, что он был грязен и неряшлив,
но Персер настаивает на том, что “в одежде он был аккуратней
всех”. Может быть, грязь таилась у него под алыми и лиловыми
рубашками. Как пишет Роберт Шерард, Уайльд единственный
из мальчиков и в будни носил цилиндр, хотя это не мог быть, как
утверждает Шерард, черный итонский цилиндр — таких в Порторе
никогда не носили. Нежелание Уайльда участвовать в общих играх
поначалу вызывало неодобрение. “Изредка его можно было видеть
в одной из школьных лодок на озере Лох-Эрн, — вспоминает еще
один его одноклассник, — но веслами он владел плохо”. Однажды,
все-таки приняв участие в игре — “рыцарском турнире”, когда млад-
шие мальчики, сидя на плечах у ребят покрупнее, пытались выбить
друг друга “из седла”, — он упал наземь и во второй раз сломал руку.
Учеником этой же школы был Эдвард (позднее сэр Эдвард)
Салливан, который впоследствии опубликовал издание “Келсской
Книги”1. Салливан вспоминает, что осенью 1868 г., когда они
познакомились, у Уайльда были прямые длинные русые волосы
и что у него при высоком росте было детское выражение лица,
сохранявшееся еще несколько лет. Вне классной комнаты Оскар
был очень оживлен и разговорчив. Он славился своим умением
юмористически переиначить школьные события. Однажды
он, Салливан и еще двое мальчиков гуляли по Эннискиллену
и набрели на уличного оратора; один из мальчиков, которому
надоело пустословие, сшиб с говоруна палкой шляпу, после чего
все они наутек пустились к школе, преследуемые разгневанными
слушателями. На бегу Уайльд столкнулся с пожилым калекой
1 “Келсская Книга” — ирландский рукописный памятник VIII—IX вв.
(Примеч. перев.)
39
и сбил его с ног. К тому времени, как он добрался до Порторы,
этот прискорбный инцидент преобразился в фальстафовском
духе: путь ему преградил злой великан, ему пришлось биться с ним
не на жизнь, а на смерть, и наконец, проявив чудеса храбрости, он
нанес чудищу сокрушительный удар. В эссе “Упадок лжи” Уайльд
назовет истинным создателем искусства светского общения того
выдумщика, “который, и не думая отправляться на охоту со всеми
ее грубыми неизбежностями, под вечер рассказывал пораженным
пещерным жителям, как он... сошелся один на один с мамонтом
и прикончил его”1. “В нем было сильно развито романтическое
воображение, говорит Салливан, но по его манере рассказывать
подобные истории видно было, что он ощущает невозможность
заставить слушателей принять его слова на веру”.
Как и его мать, Уайльд умерял высокопарность своих речей
улыбкой. Позже он описал Чарлзу Риккетсу и другим слушателям
рассказчика своего склада:
Некто был очень любим жителями своей родной деревни, ибо,
когда на закате солнца они собирались вокруг него и пускались
в расспросы, он сообщал им о многих диковинках, которые видел.
Он говорил им: “На берегу морском мне явились три русалки, они
расчесывали свои зеленые волосы золотым гребнем”. Его просили
рассказывать дальше, и он продолжал: “У скалы с расселиной я высле-
дил кентавра; когда наши глаза встретились, он медленно повернулся
и пошел восвояси, печально глядя на меня через плечо”. Слушатели
не отступались: “Что еще ты видел? Расскажи нам”. И он рассказы-
вал: “В рощице молодой фавн играл на флейте лесным жителям, а они
танцевали под эту музыку”.
Однажды он по обычаю своему пошел из деревни, и вдруг три
русалки поднялись из морских волн и принялись расчесывать свои
зеленые волосы золотым гребнем, а когда они скрылись, показался
кентавр, глядевший на него из-за скалы с расселиной, а потом, про-
ходя мимо рощицы, он увидел фавна, играющего на дудочке лесным
жителям.
Вечером, когда все люди деревни собрались вокруг него на закате
и стали спрашивать: “Что ты видел сегодня?” — он печально ответил:
“Сегодня я ничего не видел”.
Царство воображения и царство наблюдения враждуют между
собой. Как Уайльд сказал позже, “невозможное в искусстве все
то, что случилось в реальной жизни”. Зимой в Порторе маль-
чики собирались у печи в “Каменном зале” школы, и часто Оскар
1 Здесь и далее “Упадок лжи” цитируется в переводе А. Зверева.
40
и Уилли становились там главными рассказчиками, причем
Уилли — пока он не покинул Портору, поступив в 1869 г. в Три-
нити-колледж, — предпочитали младшему брату. Иногда Оскар
предлагал другой аттракцион: заламывая свои гуттаперчевые
конечности, он принимал диковинные позы святых на старинных
витражах. Впоследствии он предпочитал более комфортабельные
позы и роли.
Согласно воспоминаниям Салливана, в 1870 г. на одном
из сборищ в “Каменном зале” мальчики обсуждали некое церков-
ное расследование, о котором много говорили тогда в Англии.
По всей вероятности, это было дело его преподобия У. Дж. Бен-
нетта, приходского священника англиканской церкви из Фром-
Селвуда, обвиненного в ереси из-за книги, в которой он утвер-
ждал, что Христос физически присутствует в Святом Причастии.
Из-за апелляций это дело трижды слушалось в “Суде Арок” (епар-
хиальном апелляционном суде архиепископа Кентерберийского) —
30 апреля и 18 ноября 1869 г., 20 июля 1870 г. В итоге Беннетта
признали виновным. Уайльд был заворожен как самим процессом,
так и таинственным названием суда, которым тот был обязан аркам
на колокольне здания, где он заседал первоначально. Он заявил
своим товарищам, что больше всего на свете ему хотелось бы стать
главным действующим лицом такого процесса, “остаться в памяти
потомства ответчиком в деле “Королева против Уайльда”. Подлин-
ный сын своей матери, он был твердо намерен “произвести сенса-
цию”, причем любой ценой.
Пока дети занимались своими штудиями, сэр Уильям и леди
Уайльд занимались своими. В 1864 г. сэр Уильям опубликовал этно-
графическую лекцию “Ирландия в прошлом и настоящем”, а в 1867 г.
книгу “Озеро Лох-Корриб”, которую он переиздал с изменениями
в 1872 г. За первым сборником стихотворений леди Уайльд, вышед-
шим в 1864 г. (“Стихотворения”), последовал еще один (“Стихотво-
рения: Цикл второй: Переводы”), опубликованный в 1867 г., и обе
книжки вышли вторым изданием в 1871 г. Однако в феврале 1867 г.
у девятилетней Изолы, которая одна из детей оставалась дома, слу-
чилась лихорадка. Не дождавшись полного выздоровления, ее ради
свежего воздуха отправили к дяде, его преподобию Уильяму Ноублу,
в Мастрим (Эджуорттаун). “Там у нее произошел рецидив и внезап-
ное мозговое кровоизлияние, — написала леди Уайльд в Швецию
Лоттен фон Кремер. — Вызванные по телеграфу, мы явились перед
самой ее смертью [23 февраля]. Такую беду трудно пережить. Мое сер-
дце разбито. Однако я чувствую, что должна жить ради моих сыновей,
и благодарю Господа, что они такие чудные мальчики, каких я только
могу себе пожелать”. Сэр Уильям приписал: “Я буду скорбеть до конца
моих дней”. Три года спустя леди Уайльд заявила своей шведской по-
41
друге, что после смерти Изолы она не посетила ни одного зва-
ного ужина, вечера, спектакля или концерта, “и так будет всю мою
жизнь”. Оскар горевал столь же сильно; врач, который пытался
спасти Изолу, назвал его “любящим, нежным, застенчивым и меч-
тательным мальчиком”, более глубоким, чем его брат Уилли. Он
регулярно посещал потом могилу сестры и написал об Изоле
стихотворение “Requiescat”1; меланхолия, которая, как он часто
утверждал впоследствии, крылась под его внешне беспечным пове-
дением, была, возможно, впервые разбужена в нем этой безвре-
менной смертью.
Ступай легко: ведь обитает
Она под снегом там.
Шепчи нежней: она внимает
Лесным цветам.
Заржавела коса златая,
Потускла, ах!
Она — прекрасная, младая —
Теперь лишь прах.
Белее лилии блистала,
Росла, любя,
И женщиной едва сознала
Сама себя.
Доска тяжелая и камень
Легли на грудь.
Мне мучит сердце жгучий пламень,
Ей — отдохнуть.
Мир, мир!
Не долетит до слуха
Живой сонет.
Зарытому с ней в землю глухо
Мне жизни нет1 2.
Уже в Порторе проявились дендизм Уайльда и его эллинизм,
как и определенная независимость в суждениях, которые часто
были у него парадоксальными. Вопрос, заданный им одному
из учителей: “Что это значит — быть реалистом?”, — предвосхи-
1 “Да покоится” (лат.).
2 Перевод М. Кузмина.
42
щает новые определения, которые он позже давал этому термину
(в ‘"Упадке лжи” он скажет: “Как метод реализм потерпел полную
неудачу”). Когда в 1870 г. умер Диккенс, Уайльд неодобрительно
отозвался о романах покойного писателя, которому он, по его сло-
вам, предпочитал Дизраэли — человека, способного одной рукой
писать роман, а другой управлять империей. Уайльду должен был
понравиться его роман “Конингсби”, среди персонажей которого
есть старая еврейка Сидония (тезка колдуньи), женщина таинст-
венного чужеземного происхождения, пользующаяся необычной
властью над другими и питающая пристрастие к формированию
судеб и умов молодых людей. Роман до некоторой степени про-
должает линию “’Мсльмота-скитальца”, написанного двоюрод-
ным дедушкой Уайльда. Дизраэли был вдохновителем движения
“Молодая Англия”; Уайльд, возможно, уже подумывал о том, чтобы
самому возглавить некое движение — не политическое, а культур-
ное, со смутным неоэллинистическим оттенком.
В 1870 и 1871 гг. успехи Уайльда в Порторе были поистине три-
умфальными. Когда в 1870 г. он был удостоен Карпентеровской
премии за знание греческого оригинала Нового Завета, доктор
Стил вызвал его, провозгласив: “Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс
Уайльд”, чем изрядно позабавил других учеников, которые до той
поры ведать не ведали, что их товарищ так богат именами. Уайльд
отыгрался в следующем году, когда, согласно смутным сообще-
ниям, он надерзил Стилу. В 1871 г. он стал одним из троих уче-
ников, удостоенных Королевской школьной стипендии для учебы
в дублинском Тринити-колледже, и его имя, как было заведено,
написали золотыми буквами на черной доске почета Порторы.
В 1895 г., в год его позора, его имя было закрашено, и директор
школы соскреб инициалы О. У., которые Оскар вырезал у окна
классной комнаты. Ныне его имя вновь золотится, восстановлен-
ное в правах.
Эстет среди классицистов
Новый Индивидуализм — это новый Эллинизм.
Оскар Уайльд любил сюрпризы, но дублинский Тринити-колледж,
несмотря на свою высокую репутацию, не так уж много мог пред-
ложить ему по этой части. Оскар вырос совсем близко от его ворот
и знал в лицо его виднейших преподавателей, поскольку те часто
бывали на приетлах у его матери. Кроме того, его брат Уилли уже
43
был в колледже весьма заметной фигурой, лауреатом ряда премий,
включая золотую медаль по этике; в следующем, 1872 г. Уилли
уехал изучать право в лондонском Мидл-Темпле. Учась в Тринити,
он играл ведущую роль (что Оскар считал бы для себя зазорным)
в Философском обществе, к которому они оба принадлежали.
Многих студентов Тринити-колледжа Уайльд знал и раньше —
например, своего порторского соперника Луиса Клода Персера,
а также Эдварда Карсона, былого сотоварища по строительству
песочных замков. С Персером Уайльд не был близок, но, как он
с горькой иронией вспоминал впоследствии, с Карсоном они
часто разгуливали под руку или, на школьный манер, обхватив
друг друга за плечи. Карсон отрицал, что у них с Уайльдом была
такая дружба, и утверждал, что он уже тогда не одобрял уайль-
довское “легкомысленное отношение к жизни”. Представляется
вероятным, что поначалу они были дружны, но впоследствии
разошлись, может быть потому, что за годы учебы в Тринити
характер Уайльда сильно изменился. Он стал эстетом, а Карсон
политиком.
Куратором Уайльда в колледже был его преподобие
Дж. П. Махаффи, с 1869 г. профессор античной истории. Их
отношения были важны для них обоих. Уайльд и раньше встречал
Махаффи в доме на Мэррион-сквер, но, конечно, он не мог тогда
увидеть всех граней его личности. О ее многогранности Махаффи
заявлял первый. “С какой стороны ни посмотри, — говаривал
он, — я в Тринити-колледже самый лучший”. Ученик впоследст-
вии перещеголяет учителя, выйдя в похвальбе за местные рамки.
Уайльд и Махаффи были одного роста — шесть футов три дюйма,
но Махаффи отличался прирожденной властностью и уже в три-
дцать два года получил прозвище “Генерал”, тогда как Оскар Уайльд
в шестнадцать лет был деликатен, чуток и безобиден. Волосы
у Махаффи были не то рыжие, не то каштановые и переходили
во внушительного вида бакенбарды; у него был широкий лоб, твер-
дые очертания подбородка и рта. На карикатуре, сделанной в Три-
нити-колледже, у Уайльда тоже бакенбарды — вероятно, в подра-
жание куратору Если Уайльд в Тринити, как и в Порторе, избегал
спортивных игр, то Махаффи был капитаном команды крикетистов
Тринити и входил в сборную Ирландии на международных сорев-
нованиях по стрельбе в Уимблдоне. Благодаря педагогам, которых
нанимала мать, Уайльд бегло говорил по-французски и, видимо,
неплохо по-немецки; Махаффи, который провел юность в Европе,
свободно говорил по-немецки и очень хорошо знал французский,
итальянский и в придачу древнееврейский. Он также знал теоло-
гию, к которой Уайльд был равнодушен, и музыку, всегда оставав-
шуюся для его ученика закрытой книгой.
44
Помимо этого, Махаффи был тонким ценителем кларета
и сигар, старинного серебра и мебели, и то, что Уайльд начал кол-
лекционировать изысканные безделушки, вполне возможно, объ-
ясняется его желанием идти по стопам учителя. Самым, может
быть, впечатляющим из талантов Махаффи было его умение заво-
дить дружбу с великими мира сего, включая нескольких монархов.
Этим он считал себя обязанным царственному искусству беседы,
которым владел в полной мере1. Впоследствии Махаффи написал
книгу об этом искусстве, и в рецензии на нее его бывший уче-
ник откровенно выразил сожаление о том, что профессор пишет
не так хорошо, как говорит. Махаффи хвалился, что именно он
привил Уайльду умение вести разговор, которым он так гордился
сам; однако Уайльд уже в Порторе отменно показал себя с этой
стороны. Было между ними и одно важное различие. Уайльду с его
республиканскими идеалами не могли нравиться высокомерные
колкости в адрес либералов, наивных душ и невежд, которыми
славился Махаффи. По мнению Уайльда, Махаффи недоставало
обаяния и стиля.
Их политические взгляды сильно разнились: куратор был тори
и отвергал идею самоуправления Ирландии, ученик был против-
ником тори и националистом. Когда Джордж Рассел предложил
Махаффи подписать петицию в защиту русских крестьян, которых
секли кнутом, Махаффи ответил характерным для себя образом: “Да
бросьте, дружище, если царь их не будет сечь, они будут сечь себя
сами”. Впоследствии в пьесе “Вера”, выражая сочувствие тем, кого
секли кнутами, Уайльд, возможно, сознательно придал циничному
князю Павлу некоторые черты Махаффи. То, что Махаффи сноб,
признавали почти все, однако Оливер Гогарти — близкий друг
Махаффи, сам презрительно высказывавшийся о людях из низов,
“чьи спины тоскуют по плетке”, — встал на его защиту. Со сто-
роны Махаффи, как писал в его оправдание 1огарти, это была лишь
“законная надменность человека высокой культуры”. Однако сти-
шок про Махаффи, циркулировавший в колледже, демонстрировал
столь же законное неодобрение со стороны тех, кем он пренебрегал:
Махуфом именуют его сыны эфира,
Но попросту Махаффи для здешнего он мира.
Не одобряя Махаффи полностью, Уайльд все же испытывал
к нему благодарность. В письме, написанном, вероятно, в 1893 г.,
1 Однажды, отдыхая в профессорской, Махаффи сказал: “Меня только
раз в жизни побили тростью, и за что, вы думаете? За правду”. Ректор
колледжа заметил: “Это явно излечило вас, Махаффи”.
45
он назвал его “моим первым и лучшим педагогом”, “ученым, кото-
рый показал мне, как нужно любить греческую культуру”. Мать
Уайльда напомнила ему однажды, что Махаффи стал “первым бла-
городным побудителем твоего разума и отвратил тебя от занятий
заурядных людей и их удовольствий”. Отчасти это было связано
с абсолютным предпочтением, которое Махаффи отдавал Греции.
“Прикосновение Рима, писал он, заставило онеметь Грецию и Еги-
пет, Сирию и Малую Азию”. Уайльд позднее писал о религии рим-
лян: “Не обладая творческим воображением и мощью греков, они
не могли оживить сухие кости своих абстракций; у них не было
искусства, не было мифов. В течение 170 лет, пишет Варрон,
в Риме не было статуй”. Для Махаффи — греки он называл их
“гуэки”, поскольку буква “р” не входила в число его талантов, —
были современниками и близкими соседями. Уайльд следовал
ему, когда писал в эссе “Критик как художник”: “Всем, что есть
в нашей жизни подлинно современного, мы обязаны грекам. Всем,
что в ней анахронично, мы обязаны Средневековью”. Превознося
нравственное здоровье греков, Махаффи решил осторожно затро-
нуть щекотливый вопрос о древнегреческом гомосексуализме.
Раньше в публикациях на английском языке, предназначенных для
неспециалистов, никто из ученых на это не отваживался. Махаффи
охарактеризовал эти отношения как идеальную взаимную привя-
занность между мужчиной и красивым юношей и признал, что
греки считали эту форму любви более высокой, чем любовь между
мужчиной и женщиной. Если только этой любви не касалась порча
(что, соглашался Махаффи, иногда случалось), она была не более
оскорбительна “даже для нашего с вами вкуса”, чем сентименталь-
ная дружба. Уайльд писал в своей тетради для заметок и выписок:
“Римлянина воспитывали для семьи и государства — ему следо-
вало быть pater familias и civis1; утонченность греческой культуры
являет себя сквозь романтическую атмосферу пылкой дружбы;
свобода и веселье палестры1 2 были неведомы юноше, в чьих воспо-
минаниях детства главенствовали сенат и сельская усадьба”.
То, что Уайльд читал написанное Махаффи о греческой любви,
доказывается благодарностью, которую Махаффи выразил в пре-
дисловии к “Общественной жизни в Греции от Гомера до Менан-
дра” (1874) “Мистеру Оскару Уайльду из колледжа Магдалины”
и другому бывшему ученику Г. Б. Личу за “исправления и улуч-
шения во всех разделах книги”. О том, что это были за улучшения,
можно только догадываться, но одно замечание в книге относи-
1 Отец семейства, гражданин (лат.).
2 Палестра — место для спортивной борьбы и упражнений в Древней
Греции. (Примеч. перев.)
46
тельно неестественности гомосексуализма звучит скорей в духе
Уайльда, нежели в духе Махаффи: ‘‘Что касается эпитета “неесте-
ственный”, то греки, вероятно, ответили бы, что вся цивилизация
неестественна”. Махаффи быстро уразумел, что зашел слишком
далеко. Во втором издании, опубликованном через год, он опу-
стил страницы о гомосексуальной любви. Он также убрал благо-
дарность двоим ученикам, решив, вероятно, что достоинство его
пострадает от признания помощи, оказанной ему столь молодыми
людьми.
Уайльду в своем классическом образовании не пришлось все-
цело зависеть от Махаффи, поскольку Роберт Йелвертон Тир-
рел, другая крупная величина в Тринити-колледже и соперник
Махаффи, был столь же хорошим знатоком Античности и более
приятным человеком. Тиррел, которому было всего двадцать пять
лет, только что получил должность профессора латыни. Говорили,
что его интересуют латынь и греческий, тогда как Махаффи рим-
ляне и греки. Не заходя в своих трудах так далеко, как Махаффи,
он реже в них ошибался; он не ссорился так жестоко с другими
знатокагли Античности, хотя с Махаффи скрещивал шпаги охотно.
Его остроумие, как и уайльдовское, было более жизнерадостным,
чем у Махаффи, и он питал неподдельный интерес к литературе,
побудивший его основать журнал “Коттабос” и стать его редакто-
ром. Он опубликовал там некоторые из своих блестящих пародий,
и Уайльд впоследствии будет печатать там свои переводы и ориги-
нальные стихи. В последний год пребывания Уайльда в колледже
профессор женился, и спустя много лет миссис Тиррел писала, что
они с мужем часто видели Уайльда в Тринити и что он казался ей
“забавным и очаровательным”. В 1896 г. Тиррел подписал сочувст-
венную петицию с просьбой о досрочном освобождении Уайльда
из тюрьмы, а вот Махаффи, который ранее похвалялся тем, что
создал Уайльда, теперь столь же демонстративно отказался поста-
вить на прошении свое имя и назвал Уайльда “единственным пят-
ном на моей педагогической репутации”.
В Тринити блестящие успехи Уайльда в древних языках стали
очевидны. Портора дала ему хорошую подготовку; в первый год
обучения он прилежно работал и под конец был вознагражден тем,
что обошел Луиса Персера и стал первым в первом разряде1. Затем
он немного сбавил темп вследствие своего безразличия к формаль-
ным тонкостям, и Персер вырвался вперед. Тем не менее в 1873 г.
по итогам конкурсного экзамена Уайльд получил одну из десяти
стипендий, дававших значительные привилегии; он был шестым
1 В ряде британских учебных заведений студенты по результатам экза-
менов разбиваются на три разряда. (Пр имен. перев.)
47
из десяти победителей, опередив занявшего седьмое место Уиль-
яма Риджуэя, впоследствии профессора археологии в Кембридже1.
Карьера Уайльда в Тринити в области изучения Античности была
увенчана вручением ему золотой медали имени Беркли за успехи
в греческом: он лучше всех сдал трудный экзамен по “Отрывкам
из греческих комических поэтов” Майнеке. Впоследствии он неод-
нократно будет закладывать медаль в ломбард и вновь выкупать.
В Тринити Уайльд уже был эстетом. Стать таковым было
нетрудно. В колледже читался курс эстетики; его Философское
общество уделяло внимание таким современным поэтам, как Рос-
сетти и Суинберн, и Уилли Уайльд даже сделал там доклад на тему
“Мораль в эстетике”. В конце своей “Общественной жизни в Гре-
ции” Махаффи призвал равняться на греков в “эстетическом вос-
питании низших классов нашего общества” (Уайльд впоследствии
попытался взяться за эстетическое воспитание высших классов).
В нескончаемом немецком романе “Первое искушение, или Eritis
sicut dues”2 М. Шваба, перевод которого леди Уайльд опубли-
ковала в 1863 г., рассказывалась история самонадеянного эстета,
превратившего эстетику в некую религию красоты и трагически
погибшего. В этой атмосфере восемнадцатилетний Уайльд стал
думать о писательском поприще. Сообщается об одном (воз-
можно, выдуманном) инциденте в Тринити: Уайльд вслух читал
в классе стихотворение. Некий задира стал над ним глумиться.
Уайльд подошел к нему и спросил, по какому праву он насмешни-
чает. Тот опять захохотал, и Уайльд ударил его по лицу. Вскоре все
вышли из класса, оставив их выяснять отношения. Никто не со-
мневался в поражении Уайльда, однако, к общему изумлению, ока-
На экзамене 1873 г. Уайльд получил следующие оценки:
Фукидид (устный) 8
Тацит (устный) 7
Греческая проза (сочинение) 5
Перевод с греческого 7 [лучшая из выставленных оценок]
Греческая трагедия 7
Латинская комедия 7
2
Перевод латинской прозы 6
Демосфен 5
Античная история 7
Греческая поэзия 5
Греческое стихосложение 1 [у Персера было 5]
Греческий язык (устный) 6
Латынь (устный) БУг
Перевод из латинских поэтов 4
Английское сочинение 6 [высшая из оценок]
Латинская и греческая грамматика 4
И вы будете, как боги (лат.} (Быт. 3: 5).
48
залось, что у него сокрушительный боксерский удар, и противник
был^повержен.
Более достоверные и удивительные свидетельства нахо-
дятся в “Книге для предложений” Философского общества, где
его члены могли записывать отдельные соображения касательно
других членов. Две соседние страницы книги имеют отношение
к Уайльду — одна явно, другая скрыто. На первой нарисована
карикатура на него: длинноволосый, в шляпе, он недовольно смо-
трит на полицейского, который, по всей видимости, отчитывает
его за участие в некоем полуночном (эстетическом?) сборище.
Другой студент, [Джон Б.] Кроузьер, называет полицейского
“Благосклонный бобби”, а Уайльд, напротив, характеризует его
словами “Подлый полицейский”. На следующей странице одна
из записей, вероятно, высмеивает Уайльда в связи с недавним при-
суждением ему золотой медали имени Беркли:
Один из вопросов
Экзамена на Золотую Эстетическую Медаль
Филос. об-во, 1874
Персонажем какого произведения является миссис Аллен
(чей Lyiobakamum славится по всем}' миру):
“Королевы волос” Рёскина или “Миловидной королевы” Спенсера?1
Искажение (ранее никем не замеченное) последнего названия,
которое обычно читалось “Королева фей”, произошло вследствие
ошибки копииста. В некоторых манускриптах эпитет королевы чита-
ется “Faierie”, что и привело в конце концов к установлению верного
написания.
N. В. В связи с этим вопросом кандидатам рекомендуется изучить
Произведения ее Искусства (шиньоны), которые можно видеть
в большинстве парикмахерских, а также на головах отдельных мило-
видных индивидуумов.
Эта словесная игра намекает на изнеженность и женоподо-
бие. Здесь же насмешка над прическами (шиньоны), а упомина-
ние о Lylobalsamum (слегка искаженный лашнский перевод слов
1 В оригинале игра слов. Книга Дж. Рёскина называется “The Queen о£
the Air” (“Королева эфира”, 1869). Английское “air” (воздух, эфир)
созвучно “hair” (волосы). Название аллегорической поэмы Э. Спен-
сера “Fairy Queen” (“Королева фей”, 1590-1596) обыгрывается благо-
даря созвучию слов fairy (фея) и fair (миловидный; светловолосый);
к тому же airy-fairy — изящный, витающий в облаках. (Примеч. перев.)
49
“лилейный бальзам”) заставляет предположить, что Уайльд вслед
за прерафаэлитами уже начал превозносить достоинства лилии.
Две эти страницы наводят на мысль, что к началу 1874 г., за пол-
года до своего переезда в Оксфорд, Уайльд уже был завзятым эсте-
том и выставлял свое кредо напоказ с аффектацией, провоциро-
вавшей насмешки.
Воспоминания об Уайльде в Тринити-колледже показывают, что
он в то время уже далеко продвинулся в направлении своих позд-
нейших пристрастий. Сэр Эдвард Салливан, тоже выпускник Пор-
торы, упоминает о том, что любимым чтением Уайльда были стихи
Суинберна. “Долорес” и “Фаустьна” из суинберновского сборника
“Стихотворения и баллады” (1866) неизбежно должны были по-
нрвиться поклоннику колдуньи Сидонии. Влияние “Гимна Про-
зерпине” ощущается в поэме Уайльда “Эротов сад”, написанной
примерно шест ь лет спустя, где он говорит о Суинберне:
Поцеловал он губы Прозерпины
И реквием Распятому пропел,
И лоб израненный, кроваво-винный
Отер он, сняв венец...
В 1876 г. он писал, что Еврипид “подвергался такой же критике
со стороны консерваторов древних времен, как Суинберн со сто-
роны филистеров наших дней”. Возможно, именно поэтому он
в том же году использовал в переводе из Еврипида суинбернов-
скую ритмику и лексику:
Должна я, нс зная любви земной,
В ненавистный Лид сойти,
Вместо ложа утех — могильный покой,
Вместо милого — смерть обрести.
В “Предрассветных песнях” Суинберна, вышедших в пер-
вый год пребывания Уайльда в Тринити, получил выражение,
наряду с любовным, и демократический пыл. В следующем году
Уайльд приобрел “Аталанту в Калидоне” (его экземпляр датиро-
ван осенним триместром 1872 г.). В стихотворении “Эротов сад”
он воздаст хвалы обеим книгам1. Там же он превознесет Уильяма
Морриса, чью поэму “Любить, и только” он купил, чуть не вы-
1 Вскоре Уайльд добьется личного знакомства с Суинберном. На его
экземпляре “Этюдов для голоса” (1880) имеется надпись: “Оскару
Уайльду от Алджернона Ч. Суинберна. Amitie et remerciements”.
(В знак дружбы и признательности — фр.)
50
хватив из-под печатного станка, в том же триместре в Тринити.
Уайльд явно покупал книги прерафаэлитов, едва они появлялись
в продаже. Он прочел первый стихотворный сборник Россетти,
вышедший в 1870 г., и был знаком со статьей Роберта Бьюкенена
«Плотская поэтическая школа” (1871), осуждавшей стихи прера-
фаэлитов за чувственность. Чтение Суинберна привело его к Бод-
леру и Уитмену (последний был предметом лекции профессора
Эдварда Лаудена в Философском обществе в 1871 г.). Восхищение
этими авторами стало непосредственной причиной, по которой
Уайльд навсегда отверг возможность оценивать поэзию на осно-
вании ее “содержания ’.
Как утверждает Салливан, он читал также “Очерки о грече-
ских поэтах” Джона Аддингтона Саймондса, первый том кото-
рых вышел в 1873 г. Хотя Махаффи не одобрил эту книгу, Уайльд
был восхищен ее стилем, “словесной красочностью и изящест-
вом” в духе Пейгера (позднее он подвергнет эту прозу критике,
назвав ее поэтической прозой, а не прозой поэта). В завершаю-
щей главе книги Саймондс подчеркивал первостепенную важ-
ность слова “эстетический”. Не он ввел его в употребление; это
сделал Баумгартен в 1750 г. Но Саймондс, соглашаясь с Пейтером,
весьма решительно отнес этот эпитет к древним грекам: “Если
их нравственность была эстетической, а не теократической, это
не делало ее ни менее гуманной, ни менее реальной”, — писал он.
“По сути своей греки были нацией художников”, — продолжал
он, и Уайльд запомнил это замечание. “Говоря о греках как эсте-
тической нации, — пояснял Саймондс, — мы имеем в виду вот
что: не руководимые никаким откровением свыше, не имеющие
Моисеева закона, с которым они могли бы сверять поступки, они
доверяли своей эстезии1, бережно выпестованной и сохраненной
в состоянии наивысшей чистоты”. Уайльд пришел от книги Сай-
мондса в такой восторг, что написал ему, и завязалась переписка
(ныне большей частью утерянная). В 1878 г. Саймондс послал
экземпляры своей книги “Сонеты Микеланджело Буонаротти
и Томмазо Кампанеллы” по двенадцати адресам, в том числе Бра-
унингу, Суинберну и Оскару Уайльду в оксфордский колледж
Магдалины. В следующем году Уайльд купил книгу Саймондса
“Шелли” и отметил в ней среди других фрагментов пассаж о горя-
чей дружбе подростка Шелли с другим мальчиком.
Некий другой аспект греческой мысли в “Греческих поэтах”
Саймондса прямо не затрагивался. Но к 1873 г., когда вышел
первый том, Саймондс уже успел написать брошюру “Об одной
проблеме древнегреческой этики”, которую опубликовал за свой
1 От греческого слова “aioGqcHc;”, означающего “чувство, ощущение”.
счет десять лет спустя и где речь шла о гомосексуализме. В юности,
учась в пансионе Харроу, он донес на директора и разрушил этим
его жизнь; теперь он был сама терпимость. Его молчание на эту
тему в “Греческих поэтах" было многозначительным: он укло-
нился от обычного осуждения однополой любви, о которой гово-
рится в некоторых греческих стихах. Махаффи не был настолько
свободен от условностей.
Будучи эстетом, Уайльд считал, что не следует ограничиваться
одним родом искусства. Салливан пишет, что, учась в Тринити,
Уайльд одно время не жил дома, а снимал квартиру в здании, назы-
вавшемся Ботани-Бей. По сравнению с домом на Мэррион-сквер
квартира выглядела неприглядной, и Уайльд даже не пытался под-
держивать там чистоту и не принимал друзей. Изредка, впрочем,
какой-нибудь посетитель заглядывал, и в гостиной в глаза ему бро-
сался выставленный на видном месте мольберт с неоконченным
пейзажем маслом, принадлежащим кисти хозяина. “Я только что
нарисовал в углу бабочку”, — говорил Уайльд, имея в виду фирмен-
ную “подпись” Уистлера, уже ставшую знаменитой. В Оксфорде
он пользовался тем же мольбертом для тех же целей. Салливан
также утверждает, что Уайльд и в Тринити продолжал одеваться
в том экстравагантном стиле, который он изобрел в Порторе.
Однажды он пришел к Салливану в диковинных брюках. Когда
Салливан стал проезжаться на их счет, Уайльд с напускной серьез-
ностью попросил его не делать их предметом шуток. Он сказал,
что планирует поездку в Умбрию. “Я буду их носить у Тразимен-
ского озера, для того они и куплены”. К счастью, его отношение
к одежде было не настолько благоговейным, чтобы помешать ему
улыбаться (как он сказал Салливану) при воспоминании о Джоне
Таунзенде Миллсе, несколько потрепанном жизнью ученом-клас-
сицисте, который готовил его к экзамену на медаль имени Бер-
кли. Цилиндр, который Миллс носил, однажды оказался затянут
крепом; на соболезнования Уайльда в связи с его предполагаемой
утратой Миллс ответил, что он просто закрыл в цилиндре дырку.
Мы видим, что в Тринити Уайльд постепенно накапливал эле-
менты своего оксфордского поведения — симпатии к прерафаэ-
литам, дендизм в одежде, эллинистические пристрастия, двойст-
венность сексуальной ориентации, презрение к ходячим нормам
морали. К этим его особенностям, по крайней мере эпизодиче-
ски, примешивалась легкая самоирония, и его упоение суинбер-
новскими страстями смягчалось той “шутливой невинностью”,
какую нашел в нем его будущий оксфордский друг Дж. Бодли,
познакомившийся с Уайльдом еще в Дублине летом 1874 г. Еще
одной новой чертой в его поведении — также приобретенной
надолго — стало заигрывание с идеей перехода в католичество,
к большому неудовольствию отца, Уайльд свел знакомство с неко-
торыми дублинскими католическими священниками. Только что
была провозглашена доктрина папской непогрешимости, и это,
наряду с возвышением дублинского Католического университета,
основанного кардиналом Ньюменом, посеяло новые тревоги
в душах приверженцев Ирландской протестантской церкви. Без
сомнения, интерес Уайльда к католичеству не в меньшей степени,
чем папской непогрешимостью, объясняется обаянием ньюме-
новской прозы, недавно вновь продемонстрированным в “Грам-
матике согласия” (1870); упоение не столько содержанием, сколько
формами католической религии вот — причина его нынешнего
восхищения ею, как, вероятно, и католического крещения, совер-
шенного по воле его матери много лет назад. Уайльд, однако,
предпочитал формально оставаться протестантом, объясняя это
угрозой отца лишить его наследства. Но отцу незачем было беспо-
коиться. Устремления Уайльда то и дело противоречили друг другу.
В любом случае у него были и другие интересы, другие амби-
ции. Чтение показало ему провинциализм ирландской культурной
жизни; его восторг перед движением прерафаэлитов—движением
английским — в Дублине считали милым идиотизмом, и питать
там этот восторг означало обрекать себя на насмешки. Замкнутость
ирландской жизни, которую Йейтс позже охарактеризовал сло-
вами “много ненависти, мало пространства”, делала возможность
проповедовать дома некое новое эстетическое евангелие весьма
проблематичной. Уайльд уже начал покидать Ирландию духовно,
оставалось сделать это физически. Конкретную идею, возможно,
подал Махаффи: Лич, другой его блестящий ученик, получив
диплом в Тринити, отправился за вторым дипломом в Гонвилл-
энд-Киз-колледж Кембриджского университета. Махаффи не счи-
тал, что изучение классических дисциплин поставлено в Англии
лучше, чем в Тринити-колледже, но он разделял общепринятое
уважение к старинным английским университетам и, когда при-
шло время, отправил одного своего сына в Оксфорд, двух других
в Кембридж. Он знал, что Уайльд при всех своих блестящих успе-
хах в изучении классики не может быть уверен, что по оконча-
нии курса именно ему, а не Персеру предложат место в Тринити.
С другой стороны, если он хорошо покажет себя в Оксфорде, он
сможет вернуться в Ирландию и занять там кафедру, как в конце
концов сделал Лич.
Нужно было убедить не только Оскара Уайльда, но и его
отца. Роберт Росс утверждает, что Махаффи говорил на эту тему
с сэром Генри Аклендом, королевским профессором медицины
в Оксфорде и другом сэра Уильяма. Но у сэра Уильяма была своя
53
причина для согласия — ложная надежда на то, что переезд в Окс-
форд отвратит сына от заигрываний с католицизмом. Англия удер-
жит его в лоне протестантской религии. Уилли уже учился в лон-
донском Мидл-Темпле, готовый, как писала его мать, “выступить
вперед, как новый Персей, и сразиться со злом”. В том же письме
она продолжала: “Его мечта стать членом парламента, и я также
желала бы этого. У него хорошие виды на будущее, и он сможет
стать кем угодно, если не будет лениться”. Здесь впервые звучит
нотка озабоченности из-за деловых качеств Уилли (он покинул
Мидл-Темпл спустя несколько месяцев и 22 апреля 1875 г. всту-
пил в сообщество ирландских адвокатов). Отъезд в Англию вслед
за первым и второго сына не вызвал возражений сэра Уильяма.
Поэтому Уайльду ничто не помешало откликнуться на объяв-
ление в “Оксфорд юниверсити газетт” от 17 марта 1874 г. о том,
что оксфордский колледж Магдалины объявляет конкурс на две
стипендии по классическому отделению и экзамен состоится
23 июня. Каждая стипендия составляла 95 фунтов в год и могла
выплачиваться в течение пяти лет. Уайльд был настолько уверен
в успехе, что не стал сдавать экзамены за третий курс в Тринити.
Он явился в колледж Магдалины в день экзамена, имея с собой
необходимое свидетельство о хорошем поведении и документ
о том, что ему еще не исполнилось двадцати лет. Дж. Т. Аткинсон,
один из четверых других кандидатов, ставший на экзамене вторым
после Уайльда и также получивший стипендию, вспоминал пять-
десят четыре года спустя, что Уайльд, который был старше осталь-
ных и держался гораздо уверенней, то и дело подходил к дежур-
ному за чистой бумагой, потому что умещал в одну строчку
только четыре-пять слов. Аткинсон характеризует почерк Уайльда
как “крупный, размашистый, с ленцой, похожий на него самого”.
(Если точнее, почерк у него был небрежный, паутинообразный.)
Аткинсон запомнил также бледное, лунного цвета лицо с тяже-
лыми веками и толстыми губами, широкую раскачивающуюся
походку (Эдит Купер, отметившая вдобавок фарфорово-голубые
глаза Уайльда и выступающие зубы, сравнила его лицо с “большим,
но некрасивым плодом”). Уайльд сдал экзамен на ура, намного
опередив всех остальных.
Затем он приехал в Лондон, где находились его мать и брат.
Это было его первое посещение города, где ему предстояло про-
славить и опозорить свое имя. Сэр Уильям, которому нездорови-
лось, остался дома. Вскоре после приезда в Лондон Уайльд узнал
результат экзамена, и семейные торжества в ознаменование его
успеха приняли форму визитов к литераторам, с которыми леди
Уайльд была в той или иной степени знакома или переписывалась.
Они посетили Томаса Карлейля, которого Уайльд впоследствии
54
звал “раблезианским моралистом” (после смерти Карлейля он
Н л его письменный стол и пользовался им). Ранее, во время
КУ го визита в Ирландию, Карлейль послал леди Уайльд томик
стихов Теннисона и подарил ей еще одну книгу, куда вписал пере-
веденные им самим строки из Гете:
Кто с хлебом слез своих не ел,
Кто в жизни целыми ночами
На ложе, плача, не сидел,
Тот незнаком с небесными властями1.
Она ho i ом часто повторяла это четверостишие сыну, кото-
рый беззаботно отшучивался, однако запомнил его до конца
дней. Уайльды были в во сторю от Лондона, и леди Уайльд писала
своей шведской подруге Росалии Оливекруна, жене профессора:
“Воистину это великий, могучий город — столица мира”. После
9 июля они отбыли в Женеву и вернулись на родину через Париж.
Там они остановились в отеле “Вольтер” на набережной Вольтера,
и Уайльд потом говорил Роберту Россу, что в этом отеле он начал
писать поэму “Сфинкс”. Тема ее была навеяна чтением Суинберна
и Эдгара Аллана По; афористическая выразительность “Ворона”
сочетается в ней с архаическим эротизмом “Долорес”.
Вернувшись тем летом в Дублин, они увидели, что здоровье
сэра Уильяма Уайльда сильно пошатнулось. 31 декабря 1874 г. леди
Уайльд писала госпоже Оливекруна: “Он слаб, подавлен, почти
не выходит — жалуется на подагру и, помимо этого, вообще увя-
дает прямо на глазах — он стал так бледен, изнурен, худ и угрюм,
что я тоже сделалась подобна инструменту без струн, и никакой
поэтической музыки теперь нельзя извлечь из моего сердца”. Сэр
Уильям и раньше ощущал, что здоровье у него не в порядке; он
сократил свою врачебную практику и старался как можно больше
времени проводить в своем любимом “Доме-в-Мойтуре” бпиз
Конга. Его денежные дела также обстояли не блестяще, и в фев-
рале 1872 г. ему пришлось взять 1000 фунтов под залог дома
на Мэррион-сквер. Расходы сыновей в Англии заставили его также
обратить в деньги часть имущества леди Уайльд. В конце ноября
1874 г. он получил от этой операции 1260 фунтов, из которых ему,
леди Уайльд, Уилли и Оскару досталось по 315 фунтов. В августе
1874 г. он с трудом собрался с силами, чтобы выступить с речью
на открывающейся сессии антропологической секции Британской
ассоциации в Белфасте.
Перевод Ф. Тютчева.
55
Беспокойство из-за отца не отравило Оскару радости от по-
ступления в Оксфорд на таких льготных условиях. Друзья устроили
ему настоящую овацию. Махаффи, правда, не удержался и съязвил:
“Что, умишка для нас не хватило, Оскар? Ну, в Оксфорде попроще
будет”. Тиррел в шутку сказал, что Оксфорд — это такое место,
куда немецкие философские системы отправляются умирать. Так
или иначе это решение было судьбоносным. Узы детства были
порваны, и Уайльду в другой обстановке предстояло подтвердить
свою дублинскую репутацию эрудита и острослова. Эллинист
и эстет, но при этом еще и ирландец, Уайльд, которому вскоре
должно было сравняться двадцать, отплыл в октябре на пакетботе
из Кингстауна, чтобы помериться силами с древнейшим универ-
ситетом Англии.
Глава 2
Уайльд в Оксфорде
Леди Брэкнелл. Двуличен? Мой племянник
Алджернон? Немыслимо! Он учился в Оксфорде!
Первые прогулы
Согласно представлениям ирландцев, Окс-
форд для ума есть то же, что Париж для тела. Уайльд
не хуже других усвоил это прославленное тождество.
Университет, забирая себе непропорционально боль-
шую долю талантов со всей Британии, обращался
с ними нежно-строго и выпускал их в жизнь с пожизненной харак-
теристикой: блестящий, толковый или, на худой конец, посред-
ственный, но посредственный по оксфордской мерке. Студенты
испытывали почтение к alma mater и ощущали благоговейный
страх перед ее властью над их жизнями.
У Оскара не было причин чувствовать себя бальзаковским
Люсьеном де Рюбампре, приезжающим из провинции в большой
мир. Дублин — это вам не какой-нибудь заштатный Скиббе-
рин. Уайльд уже был знаком со многими англичанами — талант-
ливые люди охотно посещали субботы его матери, и фамилия
его, кстати говоря, была английская. В Англии жили многие его
родственники, а также друзья, как, например, Генри С. Бенбери,
в прошлом студент Тринити-колледжа, а ныне житель графства
Глостершир (бенбсрированием Уайльд назовет необычное поведе-
ние Алджернона в комедии “Как важно быть серьезным”). Древ-
ность Оксфорда не могла подавить человека, хорошо знакомого
с кромлехами! и могильными холмами Ирландии. И тем не менее
1 Кромлех — сооружение эпохи неолита или бронзового века в виде
круговой ограды из огромных камней. (Примеч. перев.)
ему, как и Драйдену, Оксфорд представлялся Афинами, тогда как
любой другой университет всего лишь Фивами. “Это самое пре-
красное, что есть в Англии”, — сказал Уайльд об Оксфорде. Генри
Джеймс, посетивший Оксфорд за год до приезда туда Уайльда,
писал об “особой атмосфере Оксфорда — атмосфере привилеги-
рованной возможности жить лишь умственными заботами, обес-
печенной и гарантированной благодаря удобствам, которые сами
по себе отрадны для ощущений”. Уайльд выразил это лирически:
по его словам, пребывание в Оксфорде более, чем какое-либо дру-
гое время в его жизни, было “подобно цветку”.
Он был формально зачислен в университет 17 октября 1874 г.,
на следующий день после того, как ему исполнилось двадцать,
явившись к его преподобию Дж. Сьюэллу, ректору Нью-колледжа
и вице-канцлеру (главному администратору) университета. Это
был редкий случай, когда он назвал свой возраст и даже место рож-
дения (Уэстланд-роу, Дублин) с непогрешимой точностью, хотя
и свел к двум годам те почти три года, что он проучился в Три-
нити-колледже. На первом году обучения колледж Магдалины
предоставил ему квартиру № 1 на третьем этаже правого крыла
здания “Чаплинз”, на втором и третьем году квартиру № 8 на пер-
вом этаже правого крыла “Клойстерз”, наконец, на четвертом году
самую роскошную, на втором этаже левого крыла “Китчен стэрз”.
Его однокашники здесь являли собой куда более разнообразную
и сложную картину, чем в Тринити. Больше амбиций, больше
самоуверенности, больше денег. В массе своей они были моложе
его, что само по себе рождало новые переживания у юноши, при-
выкшего быть в своем классе младшим. Их непреходящая нежность
к прославленным школам, которые они окончили, — к Итону, Хар-
роу, Уинчестеру — показалась ему странной. Ни Портора, ни Три-
нити не оставили в нем сентиментальных воспоминаний; он был
свободен для того, чтобы весь свой пыл отдать Оксфорду.
Тем не менее даже для былых итонцев и уинчестерцев носталь-
гия — это одно, а студенческая жизнь — совсем другое. В своих
сочинениях Уайльд предстает во всем блеске, который стал потом
предметом зависти многих молодых людей. Но поначалу у него
не все ладилось. Его друг Дж. Бодли, учившийся в Бэллиол-кол-
ледже и опубликовавший в 1882 г. в “Нью-Йорк тайме” едкое, но,
вероятно, точное описание Уайльда в студенческие годы, утвер-
ждал, что Уайльд выглядел наивным и смущенным, судорожно
смеялся, говорил с ирландским акцентом и к тому же шепелявил.
Когда он в первый раз пришел в обеденный зал, пишет Бодли, его
соседом по столу оказался гость из другого колледжа — третьекурс-
ник и спортсмен, требовавший по этой причине серьезного к себе
отношения. Уайльд хорошо показал себя в разговоре и, окрыленный,
58
вручил атлету свою визитную карточку, нарушив тем самым непи-
саные правила оксфордского хорошего тона, догадаться о кото-
рых было невозможно. После того как его осадили в этом и, без
сомнения, других случаях, Уайльд решил идти впереди англи-
чан. а не тянуться за ними. Шепелявость и ирландский выговор
исчезли из его речи. “Мой ирландский акцент был в числе многого,
что я позабыл в Оксфорде”, — сказал он однажды, и актер Сей-
мур Хикс, как и прочие, засвидетельствовал, что его английский
совершенно чист. Изгоняя акцент, Уайльд выработал ту величавую
и отчетливую речь, что так поражала потом слушателей. Макс Бир
бом говорил, что у Уайльда был “голос средней высоты, льющийся
вольно и неторопливо с бесконечным разнообразием интонаций”.
Великолепные фразы Уайльда казались Йейтсу “кропотливо срабо-
танными и стихийно рожденными в одно и то же время”. В стихо-
творении “Ave Imperatrix”1 он напишет о “нашей английской
земле”, словно он появился на свет не западней, а восточней
Ирландского моря. Он придавал огромное значение стилю оде-
жды; однажды он сказал другу: “Окажись я с моими пожитками
один на необитаемом острове, я все равно каждый вечер переоде-
вался бы к ужину” (кто стал бы для него готовить, он не уточнил).
В дневное время он, отвергнув свой дублинский гардероб, стал,
по словам Бодли, одеваться с еще большим шиком, чем его дру-
зья. Он щеголял в твидовых костюмах в еще более крупную клетку,
чем у них; в голубых галстуках с узором “птичий глаз”; в высоких
воротничках; в шляпах с загнутыми полями, которые он носил
набекрень. Свои густые каштановые волосы он остриг до прием-
лемой длины в парикмахерской универсального магазина “Спирс”
на Хай-стрит. Это была только первая фаза его костюмной рево-
люции; через пару лет настанет пора более причудливого дендизма.
У Оскара было достаточно любопытства, чтобы познакомиться
с разными сторонами жизни в новом университете. Он ходил
на матчи по крикету. Посмотрев на знаменитого Стивенсона, тре-
нирующегося в беге на три мили, он лирически откомментировал:
“Его левая нога — настоящая греческая поэма”. Вместе с другим
стипендиатом, Аткинсоном, он позволил уговорить себя сесть
в гребную лодку колледжа для подготовки к состязаниям восьме-
рок. Уайльда, который был высоким и сильным, посадили загреб-
ным, Аткинсона на нос. Уайльд настаивал на джентльменски-нето-
ропливом темпе гребли. Когда рулевой стал требовать, чтобы все
работали с прямыми спинами, Уайльд заметил Аткинсону: “Я уве-
рен, что греки при Саламине так не делали”. Однажды главная
университетская восьмерка, приближаясь к лодке колледжа Маг-
1 “Приветствую тебя, императрица” (лат.).
59
далины, потребовала уступить дорогу. Уайльд, не обращая вни-
мания на ругань обоих рулевых, невозмутимо продолжал грести
в своем величавом темпе. Когда его исключили из команды, он
заметил: “Какой смысл кататься каждый вечер до Иффли спиной
вперед?”1 Бывали у него, впрочем, и другие настроения: однажды
он немного побоксировал с другим ирландцем, Бартоном, кото-
рый впоследствии стал судьей; одному оксфордскому товарищу
он предложил отправиться с ним в гребной лодке из Оксфорда
в Лондон (в 1878 г. они с Фрэнком Майлзом доплыли на каноэ
до самого Пангбурна). Его любовь к древнегреческим прецедентам
не простиралась, однако, до спортивных состязаний на палестре.
“Моцион? Что за глупости! — сказал он однажды интервьюеру.
Надо больше разговаривать и меньше расхаживать, вот вам и весь
моцион”. “Когда нельзя говорить, это страшно утомляет”, — сказал
один из персонажей его пьесы “Вера”. Позже, находясь в загород-
ном доме, Уайльд так ответил на вопрос о том, какие упражне-
ния на свежем воздухе он предпочитает: “Увы, на свежем воздухе
я ничем не занимаюсь. Ах нет, играю в домино. Я, бывало, играл
в домино за столиками около французских кафе”. Уже в “Люсинде”
(1799) Шлегель объяснил эстетам, что самый совершенный вид
бытия — это растительная жизнь.
Дневник, который вел Бодли, — это лучший для нас источник
сведений о первых двух оксфордских годах Уайльда. Там расска-
зывается, как два молодых человека познакомились на Графтон-
стрит в Дублине 24 августа, во время выставки лошадей, и быстро
выяснили, что оба едут в Оксфорд (Бодли в Бэлл иол-колл ед ж)
и что у них есть общие знакомые Теннанты (Уайльд посвятит
Марго Теннант одну из своих сказок, “Мальчик-звезда”). Они
вновь встретились 25 октября в комнате отдыха Пемброк-кол-
леджа, и последующие дневниковые записи говорят о крепкой
и ровной дружбе. 7 ноября Бодли побился с Уайльдом об заклад
на 10 фунтов, что их друг Роуленд Чилдерс получит первый разряд
по итогам первого экзамена на степень бакалавра в конце второго
года обучения, а Уайльд не получит. Это было одно из многих
ошибочных суждений, высказанных Бодли.
Друг Уайльда был сыном богатого владельца керамической
фабрики. Он надеялся получить первый разряд по истории,
но получил только второй. Большего успеха этот бонвиван добился
в светской жизни; среди тех, с кем он свел дружбу в Оксфорде,
был принц Леопольд — младший сын королевы Виктории, сту-
дент-нестипендиат Крайстчёрч-колледжа. Они оба испытывали
1 Его последователь Макс Бирбом на вопрос о том, собирается ли он
идти к реке смотреть гонки, ответил вопросом: “К какой еще реке?”
6о
ячий интерес к масонству, которое отчасти из-за того, что
Леопольд был Великим магистром братства, было в 1870-е годы
в большой моде. Бодли обладал острым глазом и некоторыми жур-
налистскими качествами; Уайльд в будущем почувствует на себе
уколы его пера. Пока что они оставались добрыми друзьями.
Дневник Бодли повествует более о развлечениях, нежели об учеб-
ных занятиях; им с Уайльдом больше нравилось слыть весельчаками,
чем прилежными зубрилами. В январе, во время второго триместра,
дневник пестрит записями о трапезах в ресторане “Митра” и о про-
должительных загородных вылазках. Одним из развлечений Уайльда
(как и у Сэмюэля Джонсона) было взойти на заснеженный холм
и скатиться с него вниз. 29 января они отправились в театр послу-
шать неких тирольских йодлеров, и их компания, заняв две соседние
ложи, учинила “великий беспорядок, в котором шляпы и зонтики
играли не последнюю роль”. Уайльд перелез в ложу Бодли сказать,
что к нему в гости приехал брат Уилли, и, когда представление кон-
чилось, Уилли с Оскаром, Бодли и все остальные забрались на про-
сцениум, где Уилли заиграл на фортепиано вальс Штрауса. Выдво-
ренные рабочими сцены, они отправились в “Митру” петь дальше,
прихватив с собой йодлеров. Уайльд внес свою лепту речитативом.
О том, что их шалости имели влияние на учебу, говорит хотя бы тот
факт, что Чилдерс, которому Бодли пророчил первый разряд, был
вместо этого временно отчислен за неуспеваемость на срок с января
до конца лета. Бодли тщетно пытался замолвить за него слово перед
главой Б элли ол-колледж а Бенджамином Джауэттом.
Бодли, вступивший в масоны уже в первом триместре, во-
зымел твердое намерение завербовать Уайльда в ложу Аполлона
(ложу университета) во втором. 3 февраля он написал ему об этом,
а 16 февраля Уайльд по итогам голосования был принят. Перед
последовавшим обрядом вступления Бодли и еще один масон
по фамилии Уильямсон провели с Уайльдом длительную беседу
и показали ему масонский реквизит. Запись Бодли в дневнике
говорит о его наблюдательности: “Уайльд был настолько же пора-
жен роскошью атрибутики, насколько его увлекла таинственность
наших речей”. Масонский костюм, включавший в себя бриджи
чуть ниже колен, фрак, белый галстук, шелковые чулки и лакиро-
ванные туфли, неизбежно должен был произвести на Уайльда впе-
чатление (до сего дня ложа Аполлона, единственная из всех лож
Великобритании, требует от своих членов такого одеяния). 23 фев-
раля 1875 г. по особому разрешению (потому что ему еще не было
двадцати одного года) Уайльд был официально зачислен в ложу
Аполлона. После заседания состоялся ужин, на котором, пишет
Бодли, “Уайльд очень развеселился и по моей просьбе завербовал
в ложу Иоанна Крестителя. “Я слыхал, сказал он, что основателем
61
нашего братства был Иоанн Креститель [взрыв смеха]. Я надеюсь,
мы будем подражать только его жизни, но не его смерти — ведь
нам не с руки терять голову”. (Это было его первое упоминание
о событиях, описанных в “Саломее”.) На следующее утро, когда
Бодли собирался завтракать, явился Уайльд и повел его в “Митру”,
где в знак благодарности он уже заказал лососину и почки со спе-
циями. Отец Уайльда также был масоном; в 1841-1942 гг. он был
Достопочтенным мастером Шекспировской ложи (№ 143) в Дуб-
лине. Его сын не остался равнодушен к пышности и квазирелиги-
озной обрядности масонства, к его фешенебельной таинственно-
сти и быстро поднимался вверх в масонской иерархии: 24 апреля
он был повышен до 2-й степени, а 25 мая до 3-й (мастер-каменщик).
Дневник Бодли рассказывает о череде увеселений, длившейся
весь первый год обучения. 21 апреля они с Уайльдом вместе обедали,
а потом отправились в Вудсток. На обратном пути они попали под
сильный дождь и поэтому опоздали к ужину, что было наказуемым
проступком. “В 9.15 нас засекли, и Шадуэлл наложил инспектор-
ское взыскание”, — печально констатирует Бодли, но на следующий
день он пишет: “Объяснения Уайльда тронули сердце Шадуэлла, и он
не стал нас штрафовать”. 6 мая в Оксфорд приехала мать Бодли, и он
телеграфировал своим сестрам — вероятно, в Лондон, — чтобы они
приехали тоже. “Мы отправились смотреть гребные гонки... Пока
шли назад вдоль речки Чируэлл, Уайльд говорил с Агнес об Искус-
стве”. Агнес, как видно, такие вещи интересовали больше, чем ее при-
земленного братца. На следующий день они по приглашению Уай-
льда пришли к нему на квартиру, а затем поднялись с ним на башню
колледжа Магдалины. Одна из сестер, придя в восторг от открывше-
гося сверху вида, заявила, что проведет на башне весь день. “Лишь
благодаря героическим усилиям Уайльда нам наконец удалось спу-
стить ее вниз”. Еще одна вылазка состоялась 14 мая, когда Уайльд
и Бодли, прихватив еще одного студента, некоего Гольдшмидта, пла-
вали на шлюпке по Чируэллу, а потом ужинали в “Митре”.
Какой бы легкой и беззаботной эта жизнь ни выглядела, Уайльд
все- же не манкировал занятиями полностью, если только они
не были скучными. Курс обучения включал в себя древнюю исто-
рию, философию и литературу. Уайльд имел преимущество перед
другими студентами благодаря отличной подготовке в Порторе
и Тринити и мог с некоторым высокомерием относиться к своим
оксфордским кураторам (оценивать его успехи все равно предсто-
яло не им, а другим экзаменаторам в конце второго и четвертого
года). Много времени он посвящал чтению в других областях. Он
оставался верен Суинберну, чьи “Эссе и этюды” (1875) подсказали
ему идею сочетания “личности” и “совершенства”, которую он будет
усиленно развивать впоследствии. В Оксфорде он вел тетрадь для
62
заметок и выписок, и круг упомянутых там авторов весьма широк.
Он читал Герберта Спенсера и философа науки Уильяма Кингдона
Клиффорда; он был на “ты” не только с Платоном и Аристотелем,
которые требовались по программе, но и с Кантом, Гегелем, Якоби,
Локком, Юмом, Беркли и Миллем. Он со знанием дела ссылается
на Альфьери и цитирует Бодлера: “О Seigneur! donnez-moi la force
et le courage / De contempler mon coeur et mon corps sans degout!”1
Характерным для себя образом он соединяет современность и клас-
сику, заявляя: “В новые времена Данте и Дюрер, Китс и Блейк —
лучшие представители греческого духа”.
Записи в тетради часто трактуют о таких абстрактных понятиях,
как Культура, Прогресс, Рабство, Метафизика и Поэзия, и созда-
ется впечатление, что он уже считал необходимым занять в отно-
шении всего этого определенную позицию. Искусство и художе-
ственные принципы самая обычная тема для размышлений. Он
пишет о красоте как верующий о Боге, хотя использование фран-
цузского языка говорит о том, что его поклонение красоте, не сво-
дясь просто к жесту, все же не дотягивало до настоящей религии:
La beaute est parfaite
La beaute peut toute chose
La beaute est la seule chose au monde qui n’excite pas le desir1 2.
Большей горячностью отличается его защита Китса и Суин-
берна с их “женственностью, томностью и чувственностью, харак-
терными для той “страстной человечности”, которая служит осно-
вой подлинной поэзии”.
Темой, к которой он возвращается раз за разом, является кон-
фликт между прогрессом и властью. Он на стороне тех, кто оказы-
вает власти сопротивление: “Диссентерам3 мы в Англии должны
быть благодарны за “Робинзона Крузо”, за “Путь паломника”,
за Мильтона; Мэтью Арнольд несправедлив к ним, ибо “не подчи-
няться установленному” — это синоним прогресса”. Фактически
“прогресс мысли есть утверждение индивидуализма в противовес
власти” или даже “просто инстинкт самосохранения в челове-
честве, желание утвердить свою сущность”. Он заключает: “Род
людской постоянно ввергал себя в тюрьмы Пуританства, Фили-
1 “О Боже! дай мне сил глядеть без омерзенья / На сердца моего и плоти
наготу”. (Из стихотворения “Путешествие на Киферу”, перевод
И. Лихачева.)
2 Красота совершенна / Красота может все / Из всего, что есть на свете,
одна красота не рождает вожделения (фр.).
3 Диссентеры — различные протестантские секты, отколовшиеся
от англиканской церкви. (Примеч. перев.)
стерства, Сенсуализма, Фанатизма и запирал на ключ свой собст-
венный дух. Но проходит время, и возникает огромное желание
высшей свободы ради самосохранения”. Так мятеж получает дар-
виновско-спенсеровское обоснование.
Хотя Уайльд вел тетрадь исключительно для себя, он порой не мог
удержаться от манерной высокопарности. Восхваляя Еврипида, он
заявляет: “Мы, обреченные на тяжкий труд в раскаленных каменолом-
нях современности, получим, может быть, — или это только мнится
нам? — некую толику душевной свободы от этого гения, который
был величайшим гуманистом Эллады, cor cordium1 Античности”.
Он неуклонно движется в сторону афоризма, который у него еще
не столь отточен, как впоследствии, но уже вмещает большие темы
в короткие, заостренные и ритмически организованные фразы:
Опасность метафизики в том, что люди часто превращают nomina
в numina1 2.
Сократ и Кант вернули философию вспять к человеку; Аристо-
тель и Гегель вновь вывели ее на бой за овладение Миром...
Беркли уничтожил “не-я”; Юм сделал то же самое с “я”; когда их
последователи свели законы причины и следствия к простым ассоци-
ациям субъективных представлений, все честные люди решили, что
близится конец света.
Естественный отбор в сфере мышления
Природа убивает всякого, кто не верит в Единство Природы
и Закон Причинности.
С каким жаром ни изучал Уайльд философию, историю науки
и литературу, репутация, которую он стремился приобрести, — это
репутация человека, блистающего без видимых усилий. 24 ноября
1874 г. он срезался на первом экзамене, где были вопросы по гре-
ческим и латинским авторам, а также по математике. Уайльд был
записан как “несдавший” — неподобающий результат для сти-
пендиата. 18 января доктор Фредерик Булли, президент колледжа
Магдалины, сделал ему формальное предупреждение, и два месяца
спустя (18 марта) Уайльд виновато пересдал экзамен, ответив
на вопросы по “Медее” и “Ипполиту” Еврипида, “Георгикам” Вер-
гилия и геометрии. Один из его друзей, Дэвид Хантер Блэр, был
уверен, что Уайльд зубрит изо всех сил по ночам, желая сохранять
1 Сердце сердца (лат.).
2 Nomina (лат.) — имена, numina (лат.) — божества.
64
видимость беззаботности. Экзамен в конце первого триместра
он сдал без всякого блеска, однако во втором и третьем несколько
исправился и заслужил умеренную похвалу.
Аткинсон — такой же стипендиат, как Уайльд, — кратко опи-
сал преподавание классических дисциплин в колледже Магдалины
в то время. Их куратором был Джон Янг Сарджент, снискавший
определенную известность своей работой по латинской литера-
турной композиции. Пятеро студентов в пять часов вечера усажи-
вались около камина в квартире Сарджента. У огня всегда стояла
и грелась серебряная кружка с пивом — не для них, естественно.
“Лекция” читалась сонным голосом и слушалась вполуха. Уайльд
не любил латынь, заразившись от Махаффи презрением “ко всему
римскому”, и ему не суждено было стать большим знатоком латин-
ской прозы. Но поэзия, даже латинская, не могла оставить его
равнодушным, и его сочинения заслужили высокую оценку Сард-
жента, хотя его и не сочли достойным выдвижения на Хертфорд-
скую стипендию за успехи в латыни, получатель которой по окон-
чании обычно удостаивался привилегии стипендиата колледжа.
Пока что Уайльд достиг в учебе немногого, однако до пер-
вого важного экзамена на степень бакалавра оставался еще целый
год. Гораздо большего успеха он добился в сотворении легенды
о себе среди оксфордских студентов. За свой эстетизм он держался
крепко, проявляя его не только в обществе Агнес Бодли, и манер-
ности в его поведении было вполне достаточно, чтобы вызывать
неприязнь. Однокашники по классическому отделению считали
его чокнутым. Спортсмены презирали его, и он платил им взаим-
ностью; согласно одной из историй, они, чтобы проучить, про-
волокли его вверх по склону высокого холма и только на вершине
отпустили. Он встал на ноги, отряхнул с себя пыль и сказал: “Вид
с этого холма поистине очаровательный”. Аткинсон усомнился
в том, что такое было, но, как сказал однажды Уайльд, “истинны
в жизни человека не его дела, а легенды, которые его окружают...
Никогда не следует разрушать легенд. Сквозь них мы можем
смутно разглядеть подлинное лицо человека”1. Впрочем, боевая
защита своего стихотворения, которую Уайльд продемонстрировал
в Тринити, наводит на мысль о том, что он мог обороняться и по-
настоящему; сэр Фрэнк Бенсон в своих мемуарах утверждает, что
Уайльд порой проявлял героизм вполне непосредственным обра-
Другая история, пересказанная Дугласом Слейденом, гласит, что
однажды несколько студентов ворвались в квартиру Уайльда, пере-
били его фарфор и сунули его головой под струю воды. Хескет Пир-
сон проверил это сообщение и, к своему удовлетворению, установил,
что это произошло не с Уайльдом, а с неким его последователем, когда
Уайльд уже окончил университет.
’-5556
65
зом. По словам Бенсона, который сам был спортсменом, Уайльду
отнюдь не была свойственна “эстетская мягкотелость”, и “на весь
колледж только один человек, который греб седьмым в универ-
ситетской восьмерке [Дж. Т. Уортон]... имел хоть какой-то шанс
потягаться с Уайльдом один на один”. В подтверждение своих слов
Бенсон приводит уважительный отзыв Уортона о мускулатуре Уай-
льда и рассказывает о том, как однажды вечером студенты, собрав-
шиеся в комнате отдыха колледжа Магдалины, решили поколо-
тить Уайльда и попортить обстановку его жилища. Делегированы
были четыре человека, а остальные стояли на лестнице и смотрели.
Результат оказался неожиданным: первого Уайльд вышвырнул вон,
второго ударом кулака заставил сложиться пополам, третьего спу-
стил с лестницы, четвертого верзилу одного с ним роста схватил,
свел вниз в его квартиру и затолкал под какой-то предмет мебели.
После чего пригласил зрителей отведать горячительных напитков,
которые обнаружил у незадачливого задиры, и те не отказались.
Какую бы враждебность Уайльд ни вызвал, грудь университета
была достаточна широка, чтобы ему нашлось на ней место. В пер-
вый год ближайшими его друзьями в колледже Магдалины были
трое соседей. Одного звали Уильям Уолсфорд Уорд, он впослед-
ствии стал юристом, а в то время находился на середине курса
гуманитарных наук (два года — античная литература, еще два —
античная история и философия), который изучал и Уайльд. Оскар
называл его “единственным человеком на свете, которого я боюсь”,
возможно, из-за того, что тот не одобрял заигрываний Уайльда
с католицизмом. Был также светловолосый и красивый студент
по имени Реджинальд Ричард Хардинг (ставший потом бирже-
вым маклером), которого Уайльд называл своим “закадычнейшим
другом”. Его письма Хардингу и Уорду сохранились. Там мно-
гократно фигурируют их прозвища: Уорд “Хвастун”, как звался
персонаж одного юмористического романа; Хардинг “Котенок”,
потому что есть шуточная песенка про котенка, где обыгрывается
фамилия Хардинг. Уайльда прозвали “Хоски” (от “Хоскар”, что
является вариантом измени “Оскар”). В этот кружок затем вошел
и Дэвид Хантер Блэр, весьма серьезный молодой человек, кото-
рого вовлек в компанию Уорд, сказав, что разговоры Уайльда стоит
послушать. Хантер Блэр, шотландский баронет, прозванный “Дан-
ски” по названию места, где он обладал обширной собственно-
стью, был глубоко религиозен и, несмотря на членство в братстве
масонов, подумывал о переходе в католичество. Позднее он стал
бенедиктинцем и ректором Сент-Бенетс-холла в Оксфорде1. Уайльд
1 Сент-Бенетс-холл — колледж Оксфордского университета для членов
бенедиктинского ордена, основанный в 1897 г. (Прммеч. перев.)
66
однажды сравнил его с сэром Блезом — персонажем романа в сти-
хах миссис Браунинг “Аврора Ли”, который порой выражается так:
“Тьфу! Тьфу! Не святотатствуйте, молю вас”.
Описывая Уайльда в автобиографической книге “В викто-
рианские дни”, Хантер Блэр подчеркивает, что его разговоры
и поступки были лишены всякой неблагопристойности. Одной
Из главных его забот было обставлять и украшать свою квартиру.
Судя по трем из его ранних оксфордских стихотворений, прера-
фаэлитские лилии присутствовали там неизменно. Несколько раз
Хантер Блэр ходил с Уайльдом за покупками и однажды помог ему
принести домой две большие вазы голубого фарфора, возможно
севрского, чтобы было куда ставить лилии. Может быть, именно
эти вазы вдохновили Уайльда на замечание, громко прозвучавшее
сначала по всему университету, а впоследствии и по всей стране:
“Мне с каждым днем все трудней и трудней держаться наравне
с моим голубым фарфором”. За эти слова ухватился юмористиче-
ский еженедельник “Панч”, для начала поместив 30 октября 1880 г.
карикатуру Джорджа Дюморье. А ранее в оксфордской церкви
Св. Марии была произнесена англиканская проповедь, направлен-
ная против содержащейся в этой фразе “нездоровой тенденции”;
настоятель Бергон сказал: “Если молодой человек говорит, причем
не в порядке светской болтовни, а со всей серьезностью, что ему
трудно держаться на одном уровне со своим голубым фарфором,
значит, в сии древние стены проникла некая разновидность язы-
чества, с которой святой наш долг велит нам сразиться и которую,
ежели достанет сил, нам надлежит искоренить”. До сих пор это
одно из самых памятных изречений Уайльда, и оно первым из всех
получило распространение. Пейтер сделал его эпиграфом к нео-
публикованной части своей последней книги “Гастон де Латур”.
Его подлинность порой подвергалась сомнению, однако Оскар
Браунинг утверждает, что в 1876 г., когда они с Уайльдом познако-
мились в Оксфорде, он уже был знаменит как автор этой крылатой
фразы. Никто другой не мог бы ее произнести. Лишним подтвер-
ждениехМ его авторства служит сатирическая заметка в студенче-
ской газете “Оксфорд энд Кембридж андергредюэйтс джорнал”
27 февраля 1879 г., где Уайльд выведен под именем О’Флайти и где
говорится: “Он любит повторять: “Я часто ощущаю, как трудно
мне держаться наравне с хмоим голубым фарфором”. В этом при-
знании есть нечто от пылкости его матери с ее упоением крайно-
стями и готовностью подвергнуться осмеянию.
Другие покупки делались в универсальнохМ магазине Спирса
на Хай-стрит; сохранился спирсовский счет за три года пребыва-
ния Уайльда в Оксфорде (в то время торговцы охотно соглашались
ждать, пока студент сможет расплатиться по счету, однако тут даже
67
у Спирса лопнуло терпение, и магазин подал на Уайльда в адми-
нистративный университетский “суд вице-канцлера’’). В пер-
вом триместре Уайльд купил две голубые кружки и подсвечники,
во втором графин для кларета и игральные карты. На втором году
обучения в октябре он приобрел четыре бокала для содовой воды,
четыре простых бокала и шесть стаканов для портвейна. На весен-
ние каникулы 1876 г. он остался в колледже и 21 марта, совершив
единичный акт измены голубому фарфору, купил “богато позоло-
ченный” фарфоровый сервиз для завтрака. В январе следующего
года он добавил к этому шесть кофейных чашек и блюдец, шесть
бокалов для рейнвейна венецианского стекла, два зеленых румын-
ских графина для кларета, фильтр для воды и шесть бокалов для
шампанского рубинового цвета. Напитки явно текли рекой, ком-
пания ширилась. Хантер Блэр вспоминал, что уже на первом году
Уайльд весьма радушно принимал гостей. Вероятно, в подражание
материнским субботам он был рад видеть у себя однокашников
по вечерам каждое воскресенье, после того как в комнате отдыха
подавали кофе. На столе стояли две чаши пунша из джина и виски
(его мать считала достаточным подать кофе и вино), и гостям пред-
лагались длинные курительные трубки с первоклассным табаком.
Как и на Мэррион-сквер, вечер часто включал в себя музициро-
вание: органист колледжа Уолтер Пэрротт садился за уайльдов-
ское пианино и аккомпанировал певцу Уолтеру Смит-Дорриэну.
Аткинсон пишет, что Уайльд заставлял своего слугу (в Оксфорде
они назывались скаутами) носить тапочки на войлочной подошве,
потому что скрип башмаков вызывал у него “муки мученические”,
и вынимать пробки из бутылок в спальне, чтобы гости, не дай бог,
не услышали плебейское хлопанье.
Подобные вечера часто кончались тем, что Уайльд, Уорд
и Хантер Блэр, как двое друзей из уайльдовского эссе “Упадок
лжи”, засиживались до утренней зари. Хантер Блэр вспоминал,
что Уайльд с мечтательным упоением говорил о будущем, пока
Хвастун Уорд не делал попытку его осадить. “Ты очень много
говоришь о себе, Оскар, — говорил Уорд, — и обо всем, что ты
хотел бы получить. Но ты упорно молчишь о том, чем намерен
заниматься в жизни”. Не приветствуя таких бесцеремонных рас-
спросов, Уайльд отвечал коротко: “Кто знает. Но кем я не буду
никогда — это оксфордским ученым сухарем”1. Тут он слегка
1 Это же чувство он выразил в поэме “Humanitad”:
И все же я не могу прохаживаться под сводом портика
И жить без желаний, страха и боли
Или же лелеять ту спокойную мудрость, которой в давние времена
Научил людей уважаемый афинский мастер:
68
укавил: из писем матери к нему за 1875-1876 гг. явствует, что
надежды на оксфордскую карьеру у него были. Однако ночами
в колледже Магдалины он воспарял куда выше профессорства:
«Я буду поэтом, писателем, драматургом. Так или иначе, имя свое
я прославлю, а если не прославлю, то ославлю”. Тут слышен отго-
лосок его старых, еще времен Порторы, устремлений, когда он
желал предстать перед Судом Арок как еретик. “Или, может быть,
я буду сперва вести [жизнь наслаждений], а потом — мало ли
что бывает — скажем, утихомирюсь и предамся полному безде-
лью. Ведь что, по Платону, самое высшее, чего способен достичь
человек здесь, в дольнем мире? — сидеть и созерцать прекрасное.
Может, и я под конец к этому приду”. Хантер Блэр не принимал
его слов всерьез: “Чепуха, Оскар. Вот уж на что ты не способен.
Никогда в жизни ты не сможешь просто сидеть сложа руки. Едва при-
сядешь, сразу вскочишь и снова примешься чудить и куролесить”. —
“Поживем — увидим, дорогой мой, — отвечал Уайльд. — Может,
сначала буду чудить, а кончу совсем по-другому. Богам виднее.
Что будет, то будет”. Разговор передан так, как запомнил его Хан-
тер Блэр, однако ответ звучит вполне по-уайльдовски. Оскар
был всегда готов повернуться на сто восемьдесят градусов. Его
привлекала суматоха, но привлекал и квиетизм. А превыше того
и другого было нечто, подмеченное в нем Йейтсом: “наслаждение
своей собственной стихийностью”.
Между Рёскином и Пейтером
Что мне за дело до того, справедливо ли судит
Рёскин о Тернере? Какое это имеет значение? Его
могучая, величественная проза... по меньшей мере
такое же замечательное произведение искусства,
как и любой из этих прекрасно написанных зака-
тов, которые теперь высыхают и трескаются
в Английской галерее.
Уайльд был в слишком большой мере наделен хваткой интеллек-
туального пирата, чтобы ограничивать себя требованиями курса
гуманитарных наук. Он завязал знакомство с ориенталистом
Фридрихом Макс-Мюллером, переводившим в то время Веды,
Уравновешенно в себе, сосредоточенно в себе и успокоенью в себе
Смотреть на проходящие мимо суетные фантомы мира, не склоняя
перед ними головы.
69
и тот, как Уайльд сообщил матери, пригласил его на завтрак в Олл-
Соулз-колледж. Сперанца не преминула дать об этом знать своим
корреспондентам. Возможно, именно Макс-Мюллер пробудил
в душе Уайльда ведическое презрение к плоскому английскому
бытию — презрение, которое потом получит более явственное
выражение в приверженности Оскара созерцательной фило-
софии Чжуанцзы. Однако главную помощь в том, чтобы разо-
браться в интеллектуальной Вселенной, распахнувшейся перед
ним в Оксфорде, оказали ему Джон Рёскин и Уолтер Пейтер — два
видных человека, с которыми он, по его словам, желал познако-
миться сильней, чем с кем бы то ни было. Для студента, испы-
тывающего влечение к искусству, они неизбежно должны были
стать центрами притяжения. Рёскин, которому было пятьдесят
пять лет, занимал почетную должность Слейдовского профессора1
изящных искусств; тридцатипятилетний Пейтер, действительный
член Брейзноз-колледжа, тщетно пытался стать его преемником.
Уайльд не мог знать заранее, насколько противоположны друг
другу они были: Пейтер, в прошлом ученик Рёскина, оспаривал
мнения учителя, не называя его по имени; Рёскин высокомерно
игнорировал притязания Пейтера.
Уайльд познакомился с Пейтером лично только на третьем
году обучения, однако в первом же триместре первого года он был
очарован его книгой “Очерки по истории Ренессанса”, опубли-
кованной годом раньше. Впоследствии он неизменно называл ее
“моя драгоценная книга”, а в “De Profundis” он говорит о ней как
о “книге, оказавшей такое странное влияние на мою жизнь”. Мно-
гие ее фрагменты, и в первую очередь знаменитое “Заключение”,
он знал наизусть. Бытие, заявлял Пейтер, есть поток преходящих
актов, и мы должны сполна использовать каждое мгновение, ценя
“опыт сам по себе, а не плоды его”. Уайльдовский Дориан Грей
цитирует эти слова, не называя источника. “Успеха в жизни, —
пишет Пейтер, — достигает тот, кто горит ровным и твердым
пламенем драгоценного камня”; слово “пламенный” стало теперь
одним из любимых эпитетов Уайльда, и он признался в поэме
“Humanitad”, что желает “единым чистым пламенем гореть”. Горе-
ние может быть разным: для иных это горение страсти (безо-
говорочно одобряемое Пейтером); для иных воодушевление
политикой, или верой, или же тем, что Пейтер называл религией
гуманизма; для иных и это лучшее, что предлагает нам жизнь, —
горение искусства. Проявить с возможно большей полнотой свою
1 То есть профессора, чья работа оплачивалась из фонда Слейда.
(Примеч. иерее.)
70
vuieBHyio восприимчивость — вот идеал, который увлек Уайльда;
в стихотворении "Бремя Итиса”1 он напишет:
От жизни буду пьян,
От юности моей, что бродит в жилах.
Он, однако, покажет двойственность своей позиции, вложив
в уста лорда Генри Уоттона из “Портрета Дориана Грея” пейтеров-
ские суждения подобного рода, которые будут иметь для Дориана
явно дурные последствия.
Рёскин привлекал внимание англичан к искусству иным обра-
зом — в его воззрениях на этот предмет главенствовала мораль.
Художник исполняет свой моральный долг, если он верен природе
и избегает чувственного потворства своим прихотям. Слово “эсте-
тический” стало яблоком раздора между последователями Рёскина
и Пейтера. Иногда Рёскин придавал этому эпитету положительное
значение — например, в цикле из восьми лекций, прочитанном им
в осеннем триместре 1874 г. (с 10 ноября по 4 декабря) и озаглав-
ленном “Эстетическая и математическая школы искусства во Фло-
ренции”. Понятием “математическая” он обозначил учение о пер-
спективе, словом “эстетическая” — все остальное. Использование
здесь этого термина показывает, что он уже весьма прочно вошел
в университетский лексикон. Однако когда его применяли к амо-
ральному искусству, ищущему опоры лишь в самом себе, Рёскин
гневно протестовал. Еще в 1846 г. он отверг призыв к “эстетично-
сти”, заявив, что это попытка низвести искусство до простого раз-
влечения, до “щекотания и овеивания спящей души”. Тем не менее
к 1868 г., когда Пейтер превознес движение прерафаэлитов как
“эстетическую школу в поэзии”, популярность этого слова сильно
возросла. Торопиться с ответом Рёскин не стал, но в 1883 г. за-
явил, что распространяющаяся привычка называть “эстетическим”
то, что являет собой всего-навсего “ароматическую добавку к сви-
ному пойлу”, свидетельствует о “моральной ущербности”. В своих
искусствоведческих трудах он обращал взор к эпохе Средневековья с ее
верой и ее готикой, доказывая, что “расцвет” Ренессанса означал
гниение и упадок. Уайльд в “De Profundis” встал на ту же точку
зрения. Однако Пейтер занимал иную позицию: он ценил Средне-
вековье лишь постольку, поскольку оно предвосхищало Ренессанс,
и считал, что в лучших своих проявлениях Ренессанс еще продол-
жается. Что касается декаданса, Пейтер не боялся приветствовать
то, что он называл “рафинированным и миловидным декадансом”.
1 Итис — в греческой мифологии сын царя Терея и Прокны, убитый
собственной матерью. (Примеч. перев.)
Уайльд мог видеть, что ему предлагают не только две весьма
различные доктрины, но и два разных словаря. И Рёскин, и Пей-
тер восхваляли красоту, но Рёскин требовал, чтобы она сочеталась
с добром, Пейтер же допускал в ней некую примесь зла. Напри-
мер, Пейтеру нравилось семейство Борджа. Рёскин говорил о вере,
Пейтер о мистицизме, словно религия для него была приемлема
лишь в своих крайних, избыточных проявлениях. Рёскин взывал
к совести, Пейтер к воображению. Рёскин поощрял дисциплини-
рованную сдержанность, Пейтер разрешал приятную прихоть. То,
что Рёскин осуждал как греховность, Пейтер ласково принимал
как своенравие.
Уайльд пекся о своей душе не меньше, чем о теле, и, как ни заман-
чивы были соблазны Пейтера, обратился к Рёскину в поисках
духовного руководства. Он счел необходимым прослушать лек-
ции Рёскина о флорентийском искусстве (осенний триместр
1874 г.) в Университетском музее. “Уайльд всегда был там”, —
вспоминает Аткинсон, и Г. У. Невинсон в подтверждение этому
пишет, что всякий раз Уайльд стоял там, “прислонившись боль-
шим и дряблым телом к двери справа от нас, выделяясь чем-то
необычным в своей одежде, а еще больше великолепной головой,
густой массой черных [в действительности темно-каштановых]
волос, живыми глазами, высоким поэтическим лбом и ртом, своей
бесформенностью и жадностью напоминающим пасть акулы”.
Лекции Рёскина в том виде, в каком они были опубликованы
издательством Кука и Уэддерберна, конечно, не включают в себя
отступлений, которыми он их украшал. Он мог, пишет Аткинсон,
“дать любовный разбор картины, а затем внезапно призвать слуша-
телей влюбляться при первой же возможности”. Его красноречие
побуждало студентов аплодировать ему, как никакому другому
профессору, или — что было знаком величайшего восторга —
забывать об аплодисментах.
Во время одной из своих импровизированных проповедей
Рёскин напомнил слушателям предложение, которое он сделал им
прошлой весной (1874): вместо того чтобы упражнять тело в бес-
цельных играх, в “бесплодном взбаламучивании речной воды”,
в “прыжках, гребле и ударах битой по мячику”, им следовало бы
под его началом заняться усовершенствованием сельской округи.
Уайльда, относившегося к спорту с не меньшим пренебрежением,
чем Рёскин, не нужно было долго уговаривать. Рёскин попросил
студентов помочь завершить проект, начатый им несколько меся-
цев назад, достроить сельскую дорогу с цветниками вдоль обочин
в Ферри-Хинкси, где пока что имеется лишь слякотная тропка. Это
будет нечто вроде постройки средневекового собора — этическое
72
предприятие, а не нарциссическое игрище в греческом духе. В сту-
денческой балладе того времени Рёскин заявляет:
Мои помощники, увы, не крепки, не сильны, как львы,
Мускулатурой их природа обделила.
И все-таки у них в руках кайло, лопата и кирка,
Ступай же в Хинкси и работай что есть силы!
Хотя Уайльду вставать на рассвете было труднее, чем большин-
ству людей, — он, как и его мать, предпочитал подниматься после
полудня, — ради Рёскина он преодолел свою лень. Впоследствии
он шутливо хвастался, что удостоился особой чести наполнять
"личную тачку мистера Рёскина” и что мастер сам посвятил его
в таинственное искусство перемещения этого транспортного сред-
ства. Земляные работы были выполнены весной, и теперь дорогу
надо было замостить. Уайльду она была важна не сама по себе,
а как дорога к Рёскину, который после утренних трудов пригла-
шал потную бригаду к себе завтракать. Работы продолжались весь
ноябрь до конца триместра, после чего Рёскин уехал в Венецию;
Уайльд смог вновь вставать поздно, а что касается дороги — она
постепенно подернулась дымкой забвения.
Дорожные работы внушили Уайльду мысль о том, что искус-
ство должно играть роль в усовершенствовании общества. В своих
разговорах в колледже Магдалины он часто обращался к теме соци-
ального обновления Англии. Рёскин был не прочь англизировать
потусторонний мир своими замечаниями вроде такого: “На вок-
зале Паддингтон я чувствовал себя точно в аду”; Уайльд, став-
ший его последователем, говорил друзьям, что фабричные трубы
и вульгарные мастерские следовало бы переместить на какой-
нибудь дальний остров. “Я вернул бы Манчестер пастухам, а Лидс
фермерам-скотоводам”, — великодушно заявлял он.
После возвращения из Венеции Рёскин поощрял визиты
Уайльда, и встречи их стали частыми. Дружить с Рёскином было
и лестно, и поучительно. “Прогулки и беседы с Вами — это
самые мои дорогие воспоминания об оксфордских днях, — писал
Уайльд Рёскину уже после окончания университета, — и от Вас
я научился только доброму. Да и как же могло быть иначе? В Вас
есть что-то от пророка, от священника, от поэта; к тому же боги
наделили Вас таким красноречием, каким не наделили никого дру-
гого, и Ваши слова, исполненные пламенной страсти и чудесной
музыки, заставляли глухих среди нас услышать и слепых прозреть”.
Это признание ученика учителю говорит, возможно, и о том, что
Уайльду было известно, насколько великий Рёскин сам нуждается
в Душевной поддержке. Бодли пишет в дневнике, как 25 апреля
73
1875 г. он пришел к своему другу Уильяму Мани Хардингу из Бэл-
лиол-колледжа, который был завзятым эстетом. Когда Бодли вошел,
Хардинг играл на пианино пьесу Вебера; прервав игру, он стал
рассказывать, как пил чай у Рёскина. Атмосфера чаепития была
странно торжественной; на столе горели свечи. Рёскин вскоре
принялся изливать душу: “Истинная скорбь приносит человеку
добро; скорбь ложная приносит ему зло. За всю жизнь я любил
только одну женщину и до сих пор отношусь к ней и к тому, кто
отнял ее у меня, с великодушием”. Войти в доверие к Рёскину зна-
чило иметь доступ не только к его достижениям, но и к его разо-
чарованиям.
Уайльд, как показывает его письмо от 28 ноября 1879 г., знал
о неудачном браке Рёскина. Он пишет о том, как ходил с ним в этот
день смотреть 1ёнри Ирвинга в роли Шейл ока, после чего, уже без
Рёскина, был на балу у Милле. “Как странно”, — замечает Уайльд.
Странность заключалась и в том, что он смотрел “Венецианского
купца” в обществе автора книги “Венецианские камни”, и в том,
что после спектакля он отправился на бал в ознаменование заму-
жества дочери Милле. Миссис Милле в течение шести лет была
миссис Рёскин, и три года из этих шести Милле был близким дру-
гом и протеже Рёскина. О том, что брак Рёскина был расторгнут
ввиду отсутствия брачных отношений, было широко известно,
и большая часть сведений, наполнивших впоследствии дюжину
книг, уже тогда стала в Оксфорде достоянием молвы. В отноше-
нии Уайльда к Рёскину, наряду с уважением, был элемент сочув-
ствия, и при всем своем восхищении старшим современником
Уайльд не мог не видеть его жизненных неудач.
Уайльд соглашался по крайней мере иногда с представле-
нием Рёскина о Венеции как о средневековой Пречистой Деве,
ставшей ренессансной Венерой; превращение, считал Рёскин,
было отмечено созданием ряда специфических архитектурных
и живописных работ. В “De Profundis” Уайльд восхваляет “соб-
ственно Возрождение Христово, создавшее Шартрский собор,
цикл легенд о короле Артуре, жизнь святого Франциска Ассиз-
ского, творчество Джотто и “Божественную комедию” Данте”;
к несчастью, затем оно “было прервано и искажено тем унылым
классическим Ренессансом, который дал нам Петрарку, фрески
Рафаэля, архитектуру школы Палладио, классическую француз-
скую трагедию, и собор Св. Павла, и поэзию Попа, и все то, что
создается извне, по омертвелым канонам, а не вырывается изну-
три, вдохновленное и продиктованное неким духом”. При всем
том и в Оксфорде, и после него Уайльд вторил также и Пей-
теру, превознося многие из творений итальянского Ренессанса
и последующих эпох. Если Рёскин был человеком разграниче-
74
ния, то Пейтер был человеком смешения. Эссе в книге Пей-
ера посвящены сюжетам, относящимся к различным временам,
от ХШ до XVIII в., но все они прославляют одно и то же — муж-
скую дружбу, которую воплотили в себе Эмис и Эмил 1 Сред-
невековья, Пико делла Мирандола и Фичино, Леонардо и его
модель для св. Иоанна, Микеланджело и возлюбленный адресат
его сонетов, наконец, Винкельман, убитый на пути к Гете. Книга
Пейтера проникнута атмосферой скрытого приглашения, тогда
как труды Рёскина — атмосферой скрытого отказа. Что каса-
ется гомосексуализма, Рёскин не соглашался с тем, что практика
афинян облагородила это явление и дала ему право на сущест-
вование; он доказывал, что “некая извращенность чувств5', каса-
ющаяся отношения к женщинам, и излишнее “преклонение
перед мужской телесной красотой55 способствовали падению
Греции. Однако одержимость самого Рёскина мыслями о юной
Розе Латуш1 2 не позволяла принимать слишком всерьез его заяв-
ления в защиту сексуальной нормы. Завлекающие речи Пейтера
звучали убедительней. Необычайное влияние, которое оказали
на Уайльда его “Очерки”, объясняется, среди прочего, и тем, что
это попытка соблазнения молодых людей приманками культуры.
В противовес решительному рёскиповскому “Noli me tangere5’3
Пейтер выдвинул некий подрывной призыв продолжать дело
Ренессанса — мужская рука в мужской руке.
Для Уайльда эти два человека были как два глашатая, и каждый
звал его в свою сторону. Своим бессознательным самораскрытием
они наилучшим образом подтверждали слова, сказанные Уайль-
дом впоследствии: “Критика есть высшая форма автобиографии55.
Ритмы, в которых один из них осуждал, сопоставимы с ритмами,
в которых другой обольщал. Один был постхристианином, дру-
гой постязычником. Рёскин был возвышен, обличающе-торжест-
вен и фанатичен; Пейтер хитер, полон некой скрытой энергии
и вместе с тем осторожен. Ни тот ми другой нс предложил Уайль-
ду пути, по которому он мог бы идти без колебаний и сомнений.
Уайльд обычно называл Пейтера “сэр Уолтер55 и впоследствии
раскритиковал стиль его “Очерков55 как слишком академичный,
1 Эмис и Эмил (Эмилоун) — персонажи средневекового стихотвор-
ного романа. (Примеч. перев.)
- Розе Латуш было И лет в 1858 г., когда они познакомились с Рёски-
ном, и 18 лет, когда он сделал ей предложение. Брак оказался невозмо-
жен из-за религиозных разногласий и противодействия ее родителей.
Она умерла в 1875 г., и любовные воспоминания о ней преследовали
Рёскина еще много лет. (Примеч. перев.)
3 "Не тронь меня” (лат.).
/ 7
лишенный “подлинной ритмической жизни слов”. Когда Пейтер
умер, Уайльд, по словам Макса Бирбома, воскликнул: “А был ли
он когда-нибудь жив?” В поздние годы, как с сожалением заметил
Роберт Росс, он довольно пренебрежительно отзывался о Пей-
тере как человеке, писателе и источнике влияния. Что касается
Джона Рёскина, Уайльд вывел в “Саломее” другого пророка, его
тезку, в образе неистового, неприкасаемого Иоканаана. Он пере-
рос и того и другого.
Глава 3
Рим и Греция
Римская горячка нанесла очень сильный ущерб
моему разуму, карману и счастью.
Мэннингианство
Уайльд уже чувствовал себя в Оксфорде как дома.
Беззаботен он, однако, не был. Беспокойство достав-
ляла ему не учеба, а состояние его духа. Его влечение
к католицизму усилилось в Оксфорде по сравнению
с Тринити, и в его письмах часто чувствуется смятение
по этому поводу. Он знал, что Рёскин перед тем, как они познако-
мились, провел лето в монастырской келье в Ассизи, хотя и отка-
зался перейти в римскую веру, заявив, что он и без того более
католик, чем сами католики. Пейтер часто посещал католические
храмы, восхищаясь красотой обряда и убранства, и впоследствии
в “Мории-эпикурейце” он восхвалит их “эстетическое очарова-
ние”, сохраняя вместе с тем сдержанное отношение к католиче-
ской догматике. Другие оксфордцы были менее стойки; обраще-
ние в католичество Генри Эдварда Мэннинга из Бэллиол-колледжа
и Джона Генри Ньюмена из Тринити-колледжа (первый был
воплощением мощи, второй воплощением изощренной гибко-
сти) уже вошло в историю. Позднее их примеру последовал Дже-
рард Мэнли Хопкинс, также из Бэллиол-колледжа. Уайльду, учив-
шемуся в колледже Магдалины, самый близкий пример явил его
Друг Дэвид Хантер Блэр.
Обстоятельства перехода Хантера Блэра в католическую веру
были весьма впечатляющи. Во время зимнего триместра 1875 г.
его отпустили в Лейпциг изучать музыку, и из Лейпцига он про-
следовал в Рим на церемонию возведения Мэннинга в сан карди-
нала, состоявшуюся 15 марта 1875 г. Мэнниш был его кумиром
благодаря своей твердой поддержке доктрины папской непогре-
шимости, которую он незадолго до того защищал от обвинения
Гладстона в том, что она “равным образом противоречит совре-
менной мысли и древней истории”. Через десять дней после цере-
монии 15 марта воодушевленный Хантер Блэр был принят в лоно
церкви. Это было примечательное обращение: конфирмовал его
архиепископ (позднее кардинал) Хауард, и сам папа Пий IX бла-
гословил его и даровал ему должность почетного папского каме-
рария.
Вернувшись в колледж Магдалины в конце апреля, Хантер
Блэр принялся уговаривать Уайльда и других последовать его
примеру. Несколько студентов колледжа так и сделали. Уильям
Уорд улыбался и помалкивал; Уайльд не улыбался и говорил
не закрывая рта. Главным препятствием он называл риск навлечь
недовольство сэра Уильяма Уайльда. “Я уверен, что, стань я тогда
католиком, — сказал он, имея в виду врегля учебы в Тринити-
колледже, — он лишил бы меня денег напрочь, и то же самое
он сделает сейчас. Потому-то он и радовался, когда я поступил
в Оксфорд: решил, что здесь я буду огражден от вредных рели-
гиозных влияний. А теперь выходит, что мой лучший друг стал
папистом!” Они с Блэром были в совершенно разном положении.
У Блэра была своя собственность. “Хорошо тебе, дорогой мой
Дански, ты не зависишь от отца и можешь делать, что тебе взду-
мается. Со мной все обстоит иначе”.
Хантер Блэр, на которого эти финансовые аргументы
не подействовали, не отступался. Перспектива обращения
манила Уайльда; он чувствовал себя виноватым и грешным; ему
нравилось то, что он называл “ароматом веры”, и он украсил
свой средний палец кольцом с овальным аметистом, которое
выглядело чуточку по-священнически. Позже он вложил свои
собственные ощущения в описание воздействия, какое католиче-
ский ритуал оказывал на Дориана Грея: “Таинство ежедневного
жертвоприношения за литургией, воистину более жуткого, чем
все жертвоприношения Древнего мира, волновало его своим
великолепным презрением к свидетельству всех наших чувств,
первобытной простотой, извечным пафосом человеческой тра-
гедии, которую оно стремится символизировать. Дориан любил
преклонять колена на холодном мраморе церковных плит и смо-
треть, как священник в тяжелом парчовом облачении медленно
снимает бескровными руками покров с дарохранительницы
или возносит сверкающую драгоценными камнями дароносицу,
похожую на стеклянный фонарь с бледной облаткой внутри...
Любил Дориан и тот момент, когда священник в одеянии стра-
стей Господних преломляет гостию над чашей и бьет себя в грудь,
соКрушаясь о грехах своих. Его пленяли дымящиеся кадильницы,
которые, как большие золотые цветы, качались в руках мальчи-
ков с торжественно-серьезными лицами, одетых в пурпур и кру-
жева”. В июне 1875 г. интерес Уайльда к католицизму стал до того
аффектированным, что его гости изумлялись. Среди них был
скульптор лорд Рональд Гауэр, младший сын второго герцога
Сазерлендского, который пришел к Уайльду в компании своего
приятеля Фрэнка Майлза, молодого портретиста. 4 июня 1875 г.
Гауэр так описал Уайльда в своем дневнике: “Славный привет-
ливый малый, но его длинноволосая голова полна всякой като-
лической чепухи. Комната у него вся увешана фотоснимками
Папы Римского и кардинала Мэннинга” (у Уайльда также была
алебастровая Мадонна). Гауэр, который сам раньше был нерав-
нодушен к Ньюмену, предостерег Уайльда от уговоров Хантера
Блэра. Уайльду больше подходила роль протестантского ереси-
арха, нежели католического зилота.
Летние каникулы 1875 г. усилили его нерешительность.
Начало их он провел в Италии, где смотрел картины, страстное
желание увидеть которые родилось в нем благодаря описаниям
Рёскина. Довольно странно, если принять во внимание его близ-
кую дружбу с Хантером Блэром, что путешествовал он в обще-
стве своего старого куратора из Тринити профессора Махаффи,
который был протестантским духовным лицом и смертельно
ненавидел католицизм, и молодого человека по имени Уильям
Гулдинг, сына богатого дублинского коммерсанта и также убе-
жденного протестанта. Возможно, Уайльд для того и поехал
с ними, чтобы уберечь себя от влияния Хантера Блэра. Его письма
домой не внушали отцу никаких тревог по поводу возможного
религиозного переворота и содержали одинаково восхищенное
описание как этрусских гробниц, так и “Вознесения” Тициана
(“лучшая картина в Италии”). В этих письмах он умалчивает
о своем волнении при виде столь многих художественных свиде-
тельств католического благочестия. Стихотворение, написанное
им около 15 июня 1875 г., сразу после посещения церкви Сан-
Миньято во Флоренции, передает восторг от метафизического
переживания, с одной стороны, и от красочности мира сего —
С другой.
Непосредственный мотив, побудивший Уайльда к стихосложе-
нию, во многом связан с сознанием противоречия между одним
и другим, и главное, о чем повествует стихотворение, — это некий
торг за человеческую душу, попытка перекупить ее и внутреннее
состояние торгующихся сторон. Вот первоначальный рукописный
вариант “Сан-Миньято”, который разительно отличается от более
позднего:
79
Сан-Минъято
(15 июня)
I
Вот я взошел на горный склон
К этому святому дому Господа,
Туда, где ходил Ангельский Монах,
Который видел разверзшиеся небеса.
Олеандр на стене
Алеет в утреннем свете;
Серебряные ночные тени
Окутали Флоренцию, словно пеленой.
Листья мирта нежно шевелятся
От печального дуновения ветра,
Из пахнущей миндалем долины
Доносится пение одинокого соловья.
II
День скоро заставит тебя умолкнуть,
О соловей! Пой же о любви,
Пока еще на сумрачную рощу
Падают светлые стрелы луны.
Пока еще через безмолвную поляну
В золотом тумане крадется лунный свет
И скрывает от утомленных любовью глаз
Длинные пальцы зари,
Карабкающиеся по восточному краю неба,
Чтобы схватить и убить содрогающуюся ночь,
Безразличные к восторгу моего сердца
И к тому, что соловей может умереть.
Уайльд восхваляет Фра Анджелико, но Фра Анджелико среди
соловьев и неприрученных олеандров и миртов. Христианский
антураж существенно искажен языческими пернатыми и всем
образным арсеналом любви, заговора и убийства падающими
стрелами, крадущимся лунным светом, зарей, приканчивающей
ночь. В борьбе за душу Уайльда между мирским и священным мир-
ское потеснило противника. Однако для публикации в “Дублин
юниверсити магазин” (март 1876) была подготовлена новая редак-
ция стихотворения, и там священное берет реванш повсеместно,
8о
за исключением концовки; пассивное созерцание природы усту-
пает место мольбе о вмешательстве свыше:
QaH-Минъято
Вот я взошел на горный склон
К этому святому дому Господа,
Туда, где ходил Ангельский Монах,
Который видел разверзшиеся небеса,
Где на троне полумесяца
Восседала Царица небес и благодати
Мария, если бы только я мог видеть Твой лик,
Смерть не пришла бы так невозможно скоро.
О! Ты, которую Бог увенчал любовью и пламенем,
О! Ты, которую увенчал Христос,
О! Услышь меня, пока ищущее солнце
Не явило миру мой грех и мой стыд.
Начальные строки по-прежнему лучшие, но вот “Смерть
не пришла бы так невозможно скоро” — явный провал. Увидев
стихотворение сына напечатанным, сэр Уильям от души обрадо-
вался. Леди Уайльд обошла молчанием пиетизм этих строк, но сде-
лала одно профессиональное замечание: “Грех достоин уважения
и глубоко поэтичен, а вот о Стыде этого не скажешь”. Уайльд поза-
имствовал связь этих понятий у поэта куда более профессиональ-
ного — у Альфреда Теннисона (“In Memoriam”, 48)1. У Уайльда,
однако, все свелось к театрализованному кокетливому покаянию.
Впоследствии он научился держать подобные признания при себе.
19 июня путешественники отправились из Флоренции в Боло-
нью, а оттуда в Венецию. Уайльду запомнилось, как “жемчужные
и фиолетовые оттенки морской раковины откликаются в ин-
терьере церкви Св. Марка”. 22 июня они ненадолго останови-
лись в Падуе, чтобы посмотреть Джотто, которого Уайльд вслед
за своим учителем Рёскином оценил очень высоко; вечером 23-го
они отбыли в Верону. Уайльд написал сонет о пребывании там
в 1303-1304 гг. изгнанного из Флоренции Данте; в сонете впервые
у него поэт окружен тюремными образами, хотя Данте в Вероне
в тюрьму заключен не был:
1 “И [Скорбь] считает грешным и стыдным извлекать / Глубочайшую
гармонию из струн”.
8
... я за тюремными замками
Владею тем, чего нельзя отнять,
Любовью и ночными небесами.
Эти утешения, предлагаемые здесь с такой легкостью, окажутся
для самого Уайльда не столь доступными, как он думал.
Из Вероны Махаффи и Гулдинг поехали в Рим; Уайльду,
который истратил все деньги, пришлось 25-го числа отправиться
домой. Это дало ему тему для нового стихотворения “Рим непо-
сещенный”:
И здесь я обращаю лицо в сторону дома,
Ибо паломничество мое окончено,
Хоть мне и чудится, что багровое солнце
Указывает мне путь к священному Риму.
Стихотворение привело в восторг Хантера Блэра1, поскольку
Уайльд выразил в нем стремление увидеть римского папу “един-
ственного короля, возведенного на престол Богом” — и надежду
на то, что, если он сможет петь как религиозный поэт, сердце его
освободится от страхов. Удаляясь от Рима в пространстве, он при-
ближался к нему в воображении.
Последующая часть лета была посвящена мирским радо-
стям. Уайльд вернулся через Париж в родную Ирландию и провел
несколько недель в западной ее части. Он мог свободно выбирать
между “Домом-в-Мойтуре” близ Конга, откуда открывался величе-
ственный вид на озеро Лох-Корриб, и Иллонроу — охотничьим
домиком на острове посреди озера. Он мог вдоволь 1рести, стре-
лять, рыбачить, ездить верхом и плавать под парусом. В августе он
вернулся в Дублин, чтобы встретить своего друга Фрэнка Майлза,
который ненадолго приехал к нему в гости. Майлз сделал там пор-
третный набросок Уайльда, отпустившего небольшие усики, которые
он вскоре сбреет.
В августе 1875 г. Уайльд, кроме того, познакомился с первой
из череды молодых красавиц, обществу которых он будет уделять
немало внимания до конца своих холостяцких дней. Флоренс Бол-
ком была третьей из пяти дочерей английского подполковника,
в прошлом служившего в Индии и Крыму. Бесприданница, она,
однако, показалась Уайльду “изысканно красивой”. Они познако-
мились у нее дома по адресу Клонтарф, Мэрион-террас, дом № 1.
Ей было семнадцать лет, Уайльду двадцать. 16 августа Уайльд сопро-
1 Оно понравилось также Джону Генри Ньюмену, которому Уайльд его
послал.
82
вождал ее на вечернюю службу в протестантский собор Св. Пат-
рика. У них возникла живая взаимная симпатия. На Рождество
1875 г. Уайльд подарил ей небольшой золотой крестик, на котором
были выгравированы имена их обоих. Идея брака витала в воз-
духе, он и она явно дарили друг другу невинные ласки, но Уайльд,
будучи студентом, не мог жениться. Нам трудно сейчас измерить
силу его чувств, которую он преувеличивал, а она впоследствии
преуменьшала. Вполне возможно, в привязанности Уайльда было
немало расчета. Она не помешала ему усадить себе на колени дру-
гую дублинскую девицу по имени Фиделия1 и флиртовать с некой
Евой1 2. Тем не менее Флоренс Болком близко подошла к тому,
чтобы официально считаться его избранницей. В сентябре 1876 г.
он послал ей свою акварель, на которой был изображен “Дом-
в-Мойтуре”. Любовные стихотворения, написанные им в период
этой напускной преданности, несут в себе оттенок некой пробы.
В двух из них говорится о смерти любящих или любимых — весьма
удобный выход для не слишком пламенных сердец, как, например,
в стихотворении, впоследствии названном “Chanson”3 * 5:
Золотое кольцо и молочно-белый юлубь —
Вот дары для тебя,
А твоему возлюбленному — пеньковая веревка,
На которой его вздернут.
1 Мать девушки написала ему письмо:
Дорогой Оскар! Когда я в последний раз была в Вашем доме, мне
весьма неприятно было войти в гостиную и увидеть Фиделию у Вас
на коленях. Как ни молода она еще, ей следовало бы проявить (я не раз
ей об этом говорила) инстинктивную стыдливость и воздержаться
от этого, но — увы! Оскар, это было неправильно, немужественно,
не по-джентльменски с Вашей стороны. Вы разочаровали меня [... ]
Теперь о другом. Меня даже почти забавляет, что Вы принимаете меня
за такую дуру, я имею в виду то, что Вы целуете Фиделию при встрече
и пытаетесь делать это незаметно для меня [...] Например, когда мы
виделись в последний раз, Вы оставили меня, даму, одну, и мне самой
пришлось открывать дверь вестибюля, а Вы специально задержались
в вестибюле, чтобы поцеловать Фиделию. Неужели Вы хоть одну
секунду могли думать обо мне как о полной тупице, неспособной
понять, что Вы норовите поцеловать Ф. при первой возможности?
2 Из письма ему от 11 октября 1875 г., которое написала Эдит
Дж. Кингсфорд из Брайтона, явствует, что он флиртовал с се
двоюродной сестрой Евой, которая явно была увлечена им;
Эдит предлагает свое содействие в организации брака, если это
соответствует его намерениям, даже несмотря на то, что мать Евы
своего согласия никогда не даст.
5 Песенка (фр.).
83
В подражание Суинберну он описывает ее “нежное, пре-
красное тело, созданное для любви и боли”, в подражание Рос-
сетти называет ее “белой лилией, поникшей от дождя”. Главная
героиня стихотворения “Скорбь королевской дочери” совершает
семь смертных грехов, которые оказываются убийствами семи ее
воздыхателей. Стихи указывают на то, что их автор слова предпо-
читал чувствам, а затруднения удовлетворению.
Когда осенью 1875 г. Уайльд вернулся в Оксфорд для второго
года обучения, на уме у него были и любовь, и религия. 23 ноя-
бря 1875 г. в проповеди на освящении новой церкви Св. Алоизия
кардинал Мэннинг с едкой насмешкой говорил об оксфордском
девизе “Dominus Illuminatio Меа” I Это была первая католическая
церковь, построенная в Оксфорде после Реформации. Уайльд
поставил свое имя среди тех, кто слушал, как Мэннинг обру-
шился на Оксфорд, обвиняя его в духовной спячке и загнива-
нии. И тогда, и позже Уайльд находил Мэннинга “обворожитель-
ным” — слово скорее из светского, нежели религиозного словаря.
Хантер Блэр мог надеяться, что это событие подтолкнет Уайльда
к принятию решения, но он недооценил удовольствие, которое
доставляла его другу неопределенность. Длительные дискуссии
о состоянии Оскаровой души все продолжались. Однажды поздно
вечером даже Хантер Блэр потерял терпение. Он стукнул Уайльда
по голове и воскликнул: “Ты будешь проклят, ты будешь проклят,
ведь видишь свет и не идешь к нему”.
Уильям Уорд, который слушал их разговор, спросил: “А я?” —
“Ты спасешься благодаря твоему непобедимому невежеству”, —
ответил Хантер Блэр. В начале декабря, придя к Бодли, Уайльд
признался, что он “колеблется” (так пишет Бодли) “между като-
личеством (мэннингианством) и атеизмом”. Бодли в ответ язви-
тельно заметил, что, если одним ирландским папистохм станет
больше, вселенная от этого не пошатнется. Уайльд продолжал
колебаться: посещал проповеди его преподобия Генри Джеймса
Коулриджа в церкви Св. Алоизия, писал Уорду, что он “сильней,
чем когда бы то ни было, опутан сетями Вавилонской Блудницы"1 2,
и, можно сказать, пятился к алтарю, не спуская глаз с выхода.
Наряду с начатками отступничества от семейной религии
возникли первые намеки на двойственность в его отношениях
с мужчинами. И Аткинсон, и другие находили в его покачиваю-
щейся походке нечто девически-изнеженное, а Джулиан Готорн
(сын писателя Натаниэла Готорна) отметил в дневнике, что “в нем
1 “Господь — свет мой” (лат.) (Пс. 26: 1).
2 Так английские протестанты презрительно именовали католическую
церковь. (Прнмеч. перев.)
чувствуется что-то до ужаса женственное”. Друзья Уайльда в кол-
ледже Магдалины не были гомосексуалистами, однако художник
фрэнк Майлз, вероятно, пребывал на грани, о чем косвенно гово-
пит большой интерес, проявленный к нему лордом Рональдом
Гауэром, с которым они ездили в Париж. О том, что некоторые
другие оксфордские знакомства Уайльда были двусмысленными,
свидетельствует запись в дневнике Бодли, датированная 4 дека-
бря 1875 г. (Уайльд тогда был на втором году обучения). Бодли
пишет: “Заходил к Уайльду, который оставляет на виду, чтобы дру-
зья читали, идиотские письма от людей, “алчущих его” и назы-
вающих его “Фоско”. Фитц одолжил ему пятерку, и поживиться
у него в квартире было нечем”. Уайльд и сам порой писал мужчи-
нам весьма теплые письма, что видно из послания неизвестному
корреспонденту, отправленному из колледжа Магдалины:
Дорогой мой Гарольд! Я уж и не думал, что ты когда-нибудь дашь
о себе знать. Хорошо бы музыка не стала для тебя сиреной, заставля-
ющей забыть обо всех, кроме нее. Не придешь ли ты ко мне сегодня
вечером часов в 9 или в другое время, когда только сможешь улизнуть
от “сэра Джона”, которым, как мне кажется, ты дорожишь куда больше,
чем
искренне твоим
ОСКАРОМ УАЙЛЬДОМ.
Сегодня у меня будут ужинать еще кое-какие люди — не слишком
интеллектуальные, — но среди них ты увидишь Вона Хьюза.
Хотя Бодли ощутил неловкость из-за мужских излияний неж-
ности в адрес Уайльда, он решил не придавать им большого зна-
чения и на следующий день сыграл с Уайльдом шутку, об успехе
которой иронически пишет 6 декабря: “Уайльду не нравится, когда
ему присылают тресковые головы и “Лондон джорнал”. Головы он,
по его словам, тайком выбросил в Чируэлл, чувствуя себя прямо-
таки Уэйнрайтом (убийцей)”. (Это первое указание на интерес
Уайльда к преступникам, особенно к таким артистам из их числа,
как Уэйнрайт, о котором он потом напишет эссе “Кисть, перо
и отрава”.) Однако был и другой, куда более тревожный эпизод.
Он произошел в Бэллиол-колледже и затронул друга Бодли
(и Рёскина) Уильяма Мани Хардинга, которого Уайльд знал
по рёскинской дорожно-строительной бригаде. Хардинг был бли-
зок к окончанию курса, когда вдруг выяснилось, что Уолтер Пей-
тер присылал ему письма, подписанные: “Любящий Вас... ” Дело
усугублялось “неблагопристойностью” в разговорах и поведе-
нии Хардинга. Хотя были приложены старания избежать огласки,
обо всем этом было хорошо известно в Бэллиол-колледже, осо-
бенно в кругу учеников Рёскина. Другу Хардинга Альфреду Мил-
неру (позднее ставшему виконтом Милнером) пришлось признать,
что Хардинг известен как “бэллиолский содомит”. В те годы “культ
мальчиков” был в Оксфорде животрепещущей темой1. Сочли,
что Хардинг порочит доброе имя колледжа, и весной 1875 г.
был поставлен в известность Р. Л. Неттлшип, куратор колледжа
по классическим дисциплинам. Тот ничего не предпринял, и тогда
студент Леонард Монтефиоре, товарищ Милнера по строитель-
ству дороги, подал на имя главы Бэллиол-колледжа Бенджамина
Джауэтта формальную жалобу на непристойное и богохульствем-
ное поведение Хардинга, в качестве улик предъявив, по-видимому,
его сонеты гомосексуального содержания. Милнер и Арнольд
Тойнби (1852-1883) — еще один участник дорожных работ —
попытались помочь Хардингу: Тойнби уговорил его уничтожить
порочащую его переписку, Милнер взял под защиту его сонеты,
доказывая, что это всего лишь литературные упражнения, имею-
щие целью шокировать читателя. В начале 1876 г. Джауэтту рас-
сказали о письмах и передали копии сонетов. Он был глубоко
потрясен как поведением Пейтера, с которым он тогда порвал
отношения, так и поступками Хардинга. Сам будучи холостяком
и платонистом, Джауэтт прощал Платону его любовь к мужчинам
на том основании, что современные читатели легко могут пре-
образовать ее в любовь к женщинам. “Живи он в наши дни, он
совершил бы это преобразование сам”. Но Хардингу он не нашел
оправданий и официально обвинил его в “хранении и декламиро-
вании безнравственных стихов”. Поначалу Хардинг все отрицал.
Возмущенный Джауэтт предложил ему выбор: либо тихий отъезд,
либо инспекторское расследование. Хардинг предпочел первое.
Джауэтт написал его отцу, что молодой человек “ведет здесь образ
жизни, могущий в итоге повредить ему саглому и уже бросаю-
щий тень на репутацию колледжа. Его разговоры и писания полны
непристойностей, его знакомства дурны, его учебные успехи
равны нулю в квадрате. Есть ли смысл ему оставаться в Оксфорде?”
Отец Хардинга, известный врач, нехотя согласился. Была, правда,
одна трудность: Хардингу за стихотворение о Елене Прекрасной
была присуждена Ньюдигейтская премия, и при нормальном ходе
событий он должен был бы в июньский день поминовения (когда
1 Брошюра Чарлза Эдварда Хатчинсона под названием “Культ мальчи-
ков” была опубликована там в апреле 1880 г. без указания автора и вы-
звала живую полемику в трех номерах еженедельной газеты “Окс-
форд энд Кембридж андергредюэйтс джорнал” (22 и 29 апреля, 6 мая),
которая была прекращена вмешательством университетских властей.
86
присуждались премии и почетные степени) торжественно про-
честь его в Шелдоновском зале университета. Уступив давлению,
он сказался больным и не явился; Бодли, как и другие, прикинулся,
будто верит этому предлогу1.
Этот эпизод лишний раз подчеркнул опасность, которой
было чревато в Оксфорде поведение, подобное хардин говскому.
Будучи близким другом Милнера и Монтефиоре, Уайльд пони-
мал степень риска. И тем не менее он начал выказывать интерес
к отношениям между мужчинами. По словам Андре Раффаловича,
свидетеля не слишком дружественного, Уайльд говорил, что полу-
чает столько же удовольствия от бесед на гомосексуальные темы,
как другие от однополой любви как таковой. Что угодно могло
вызвать у него компрометирующую его реакцию. Так, молодая
художница Вайолет Трубридж показала ему свою пастель “Растра-
ченные дни”, представлявшую собой двойной портрет юноши,
праздного летом и голодного зимой. Эта работа дала Уайльду
повод к написанию сонета, начинавшегося так:
Красивый стройный юноша, созданный не для болей этого мира,
С золотыми волосами, густо струящимися вокруг ушей...
Бледные щеки, на которых ни один поцелуй еще не оставил следа,
Алая нижняя губа, поджатая из страха перед Любовью,
И белая шея — белей, чем голубиная грудка...
Он был опубликован в “Коттабосе” в 1877 г., но четыре года
спустя, готовя к печати сборник стихотворений, Уайльд переделал
юношу в девушку:
Лилейная девушка, созданная не для болей этого мира,
С мягкими темными волосами, плотно стянутыми вокруг ушей...
Бледные щеки, на которых ни один поцелуй еще не оставил следа,
Алая нижняя губа, поджатая из страха перед Любовью,
И белая шея — белей серебристого голубя.
Сонет получил название “Madonna Mia” — “Моя мадонна”.
В 1876 г. в дублинском театре Уайльд увидел другого оксфорд-
ского студента в приватной ложе в обществе мальчика-хориста.
Будучи не прочь посплетничать, но и тревожась тоже, он писал
Уильяму Уорду:
1 Одиннадцать лет спустя в рецензии на один из романов Хардинга
Уайльд добродушно напишет, что его герой — это “аркадский Анти-
ной и подлинный Ганимед в гетрах”.
87
Сам-то я думаю» что нравственность Тодда остается на высоте,
что он ласкает мальчика только в воображении, но глупо с его сто-
роны повсюду водить мальчика с собой, если он действительно это
делает.
Рассказываю об этом тебе одному, потому что ты человек фило-
софского склада, но молчи об этом, будь умницей — иначе могут быть
неприятности и у нас, и у Тодда.
Особенно осторожничать, однако, Уайльд не желал. В начале
1876 г., услышав о том, что в Оксфорде находится Оскар Брау-
нинг, только что — в декабре 1875 г. — потерявший преподава-
тельскую должность в Итоне из-за своей чрезмерной близости
с такими учениками, как, например, Джордж Керзон, Уайльд
пожелал познакомиться с ним на том основании, что “я слышал
столько клеветы в Ваш адрес, что у меня нет сомнений: Вы пре-
красный человек”. И тогда, и позже он без колебаний шел на риск.
Возможно, он видел авторитетное оправдание своему поведению
в мыслях Аристотеля, ибо в свой экземпляр “Никомаховой этики”
(на котором помечено: “Колледж Магдалины, октябрь 1877 г. ”)
вслед за предисловием Аристотеля он вписал следующее: “Человек
выводит цель своего бытия из себя самого; цель не может быть
наложена внешними соображениями, он должен осознать свою
подлинную натуру, должен быть тем, чем натура приказывает ему
быть, должен открыть, в чем она состоит”.
Его надежды на стипендию по классическому отделению
по окончании курса могли рухнуть в случае провала на публич-
ных экзаменах на степень бакалавра, которые ему предстояло сда-
вать в июне 1876 г. В порыве трудолюбия он остался на весенние
каникулы в Оксфорде, чтобы основательно позаниматься, и тут
из Дублина пришла тревожная весть об ухудшении здоровья
отца. Сэру Уильяму становилось все хуже и хуже. Частые при-
ступы астмы и подагры разрушали остатки его здоровья. Стара-
ясь исполнять хоть что-то из былых обязанностей, он в феврале
1876 г. присутствовал на официальном собрании, надев, как он
любил, свой орден Полярной звезды и соответствующую форму.
Но на следующий день он слег, страдая от удушья. С начала марта
он был прикован к постели. Приехавший в Дублин Оскар был
удручен состоянием отца. Но его восхитил поступок матери:
когда уже было ясно, что дни ее мужа сочтены, она позволила
некой незнакомке под вуалью — возможно, матери по крайней
мере одного из побочных детей сэра Уильяма — прийти и поси-
деть у его постели в скорбном молчании. Сэр Уильям умер
19 апреля на руках у родных. Его друг сэр Сэмюэль Фергюсон
в элегии на его смерть прощался с ним:
88
Сомкнулись воды, Уайльд, — уж ты от нас далече.
На здешнем берегу не будет больше встречи... —
и восхвалял его способности целителя, его доброту, его усилия,
направленные на сбор и сохранение древностей, его любовь
к сельскому ландшафту. Сэр Уильям прожил отнюдь не жалкую
жизнь.
Однако его завещание стало настоящим бедствием: он тратил
деньги в таких же больших количествах, в каких зарабатывал, и,
возможно, оставил существенные суммы матерям своих незакон-
норожденных детей. Дом № 1 по Мэррион-сквер и “Дом-в-Мой-
туре” были намертво заложены; свободными от залога оставались
лишь дома у озера Лох-Брей и охотничий домик в Иллонроу. Леди
Уайльд увидела, что ее вдовья доля изрядно уменьшилась. Хотя
каждому досталась своя часть (Оскару дома у Лох-Брей, Уилли
дом на Мэррион-сквер, леди Уайльд — Мойтура, Генри Уилсону
и Оскару совместно домик в Иллонроу), ни один из наследников
не мог рассчитывать прожить на доход от недвижимости. Уайльд
вернулся в Оксфорд опечаленный и полный жалости к себе. Он
видел впереди денежные неурядицы, вполне возможно — пожиз-
ненные, и думал о том, стоило ли ради такого небольшого наслед-
ства откладывать очистительный акт перехода в католичество.
Ему надо было теперь сосредоточиться на экзаменах за второй
год обучения. Он знал, что первым идет письменное богословие,
но подготовкой себя не утруждал. В июне он в назначенный день
подошел к проктору1 в экзаменационном зале взять чистой бумаги.
Тот спросил: “Вы сдаете богословие или альтернативный предмет?”
(Альтернативный предмет был для тех, кто не принадлежал к англи-
канской церкви.) “Сорок девять пресловутых статей”, — небрежно
ответил Уайльд. “Вы хотите сказать — тридцать девять* 2, мистер
Уайльд?” — сказал проктор. “Правда?” — протянул Уайльд фирмен-
ным своим ленивым тоном. (Впоследствии он говорил о “двадцати
заповедях”. Ошибка в счете — форма неуважения к сути.) “На экза-
менах, — сказал он позже, — глупцы задают вопросы, на которые
умные не в состоянии ответить”. Он не сдал экзамена.
Но главный экзамен по античной литературе прошел удачно.
Уайльд бойко переводил с греческого и на греческий, с латыни
и на латынь и продемонстрировал знакомство с большим числом
греческих текстов. Один из благоприятных для него вопросов
В данном случае проктор — служащий университета, следящий
за порядком на экзаменах.
2 “Тридцать девять статей” — свод догматов англиканской церкви.
(Примсч, перев.)
89
был такой: "Какое, по вашему мнению, суждение мог бы выска-
зать Аристотель о природе и предназначении поэзии? Сравните
любое из позднейших определений поэзии с тем, которое мог бы
дать он, и разъясните его точку зрения”. Уайльд был убежден,
что Аристотель, в отличие от Платона, рассматривает искусство
не с моральной, “а с чисто эстетической точки зрения”. Как он
писал в эссе "Критик как художник” гораздо позже, когда все
экзамены были у него давно позади, Аристотель видел конечное
эстетическое значение искусства "в чувстве красоты, испытывае-
мом через посредство ощущений жалости и страха. То очищение,
одухотворение природы, которое он именует катарсисом, по сути
своей является эстетическим переживанием, как это понимал
и Гете, а нс этическим, как полагал Лессинг”. Уайльд был уверен,
что написал экзаменационную работу хорошо. Но ему пришлось
также сдавать логику — предмет, который он знал гораздо хуже.
Он смиренно полагал, что в итоге получит только второй разряд,
однако многое зависело от устных экзаменов, до которых было
еще несколько недель.
Чтобы скоротать это время, он поехал к брату отца Джону
Максуэллу Уайльду, приходскохму священнику в Уэст-Ашби,
графство Линкольншир. Его дочь попросила Оскара помочь ей
по географии и истории, и он, видимо, припомнил эти уроки,
когда писал об уроках Сесили в “Как важно быть серьезным”.
Оскар понравился дяде, но он был возмущен как расточитель-
ностью племянника, славшего телеграммы (“Письмо за пенни
дошло бы не хуже”), так и его религиозным экстремизмом. Ведь,
что ни говори, два его дяди были священниками той самой англи-
канской церкви, о хулителях которой он говорил с таким одобре-
нием. По характеру человек мягкий, в спорах Джон Уайльд был
непримирим, и, когда племянник выказал упрямство, священник
произнес за одно воскресенье две проповеди: утреннюю, где осу-
дил католицизм, и вечернюю, где призвал к смирению. На Уайльда
не подействовало ни то ни другое. На следующее утро он уехал
в Лондон, где заявился к Фрэнку Майлзу с большой корзиной роз
из Уэст-Ашби. Майлз стремительно становился модным худож-
ником, изображавшим светских дам, и в тот момент, к отнюдь
не католическому восторгу Уайльда, рисовал “самую прелестную
и опасную женщину Лондона” (леди Дезарт, чей бракоразводный
процесс был тогда в самом разгаре).
Вечером в понедельник 3 июля он вернулся в Оксфорд, чтобы
повторить Катулла перед устным экзаменом, назначенным, как он
считал, на четверг. Он лег в постель с томиком отнюдь не Катулла,
но Суинберна, рассчитывая встать поздно; однако в десять утра его
разбудил настойчивый стук в дверь. Это был служащий из экзаме-
91
национного корпуса, посланный узнать, почему его нет на экза-
мене. Оказывается, Оскар по беспечности перепутал дни. В час он
неторопливой походкой вошел в экзаменационный корпус. Пер-
вым был устный экзамен по богословию. Экзаменатор — знаме-
нитый У. Г. Спунер из Нью-колледжа — отчитал его за опоздание.
Уайльд ответил: “Не судите меня строго. У меня нет опыта сдачи
экзаменов по двухбалльной системе”. Замечание о двухбалль-
ной системе (на экзамене выставлялись лишь две возможные
опенки —“сдал” и “не сдал”) было сделано таким пренебрежи-
тельным тоном, что Спунер засадил Уайльда переписывать два-
дцать седьмую главу из Деяний святых апостолов. Прошло какое-
то время, Уайльд усердно писал, и Спунер, смягчившись, велел ему
прекратить. Уайльд продолжал писать. Спунер сказал: “Вы слы-
шали меня, мистер Уайльд? Я сказал — достаточно”. — “Да, я слы-
шал вас, — ответил Уайльд, — но меня так увлек переписываемый
текст, что я не мог остановиться. Вы знаете, там рассказывается
про некоего Павла, который отправился в морское путешествие
и попал в ужасный шторм; я испугался, что он утонет, но могу
вас обрадовать, мистер Спунер: он спасся. Когда я об этом узнал,
я стал подумывать о том, чтобы подойти к вам и сказать”1. Спунер,
который был духовным лицом и племянником архиепископа Кен-
терберийского, не разочаровал Уайльда и пришел в сильнейшую
ярость. “Само собой, он меня завалил”, — сказал потом Уайльд
одному из друзей. Богословие пришлось пересдавать.
Устный экзамен по античной литературе был для него куда
приятней. Вопросы ему задавали не по Катуллу, как он опа-
сался, а о Гомере и эпической поэзии, о собаках и женщинах.
Перейдя к Эсхилу, экзаменатор попросил Уайльда перевести
из него указанный отрывок, а затем сравнить греческого драма-
турга с Шекспиром и Уолтом Уитменом, который уже тогда был
одним из любимых поэтов Уайльда. Экзаменатор остался доволен,
но сохранялась опасность того, что письменная работа по логике
снизит общий результат. Тем не менее, когда устные экзамены
окончились, Уайльд стал похваляться перед друзьями, что получил
1 В другой версии этого эпизода Спунер попросил Уайльда сделать
синтаксический разбор фрагмента греческого Евангелия от Матфея,
где говорится о продаже Христа Иудой за тридцать сребреников.
Уайльд верно разобрал несколько фраз и был остановлен: ‘‘Очень
хорошо, мистер Уайльд, достаточно”. — “Тсс, тсс, — отозвался экза-
менующийся, укоризненно подняв палец, — давайте продолжим,
надо узнать, что приключилось с этим несчастным”. Уайльд однажды
сказал епископу Уилберфорсу, что главным доводом против христи-
анства является стиль посланий апостола Павла. В оправдание себе он
заметил потом о епископе: “Увы, он меня спровоцировал”.
91
первый разряд, словно в этом не могло быть никаких сомнений.
Вечером, проходя вместе с ними мимо экзаменационного кор-
пуса, он услышал, что список отличившихся только что вывешен.
Уайльд отказался пойти посмотреть: “Я и так знаю, что у меня
первый разряд. Что там смотреть”. Позже в письме к Уорду он
посмеялся над своей притворной самоуверенностью: “Я всех их
довел до белого каления”. В итоге он пребывал в неизвестности
до следующего дня, когда, завтракая в полдень в “Митре”, про-
чел список в “Таймс”. “Моя бедная матушка пришла в великий
восторг, и в четверг все знакомые забросали меня телеграммами.
Отец был бы очень доволен. Господь обошелся с нами слишком
сурово”. Немного успокоившись, он признался Фрэнку Бенсону:
“Моя слабость в том, что я поступаю, как мне вздумается, и полу-
чаю, чего мне хочется”.
Уайльд поехал в Лондон, где в воскресенье 9 июля 1876 г.
слушал в кафедральной церкви своего любимого проповедника
кардинала Мэннинга. На следующий день он отправился в Бин-
гем (графство Ноттингемшир) в гости к Фрэнку Майлзу и его
родным. Мать Фрэнка была художница, отец — приходский свя-
щенник англиканской церкви. Между ним и Уайльдом завяза-
лись жаркие споры о католицизме. Каноника Майлза возмущал
католический догмат о непорочном зачатии Богоматери; Уайльд,
напротив, удивлялся тому, что англиканская церковь “так наста-
ивает на том, что Пречистая Дева была зачата в грехе”. Расстался
он с хозяевами вполне по-дружески, и было решено, что ближе
к концу лета Фрэнк Майлз приедет в Иллонроу и напишет там
фреску. Так он и сделал, и фреска существует до сих пор; на ней
изображены два херувима, светловолосый и темноволосый, в виде
рыболовов. Называется фреска “Клев на уду!”, и моделями для нее
послужили не слишком похожие на херувимов Майлз и Уайльд.
Католические настроения примешивались тогда ко всему, что
делал Уайльд. На каникулы в Ирландию он взял с собой книги
Ньюмена: ему явно хотелось понять, как Ньюмен пришел к като-
лицизму. На его экземпляре “Подражания Христу” Фомы Кем-
пийского стоит дата “6 июля 1876 г. ”. Однако в письме более
скептически настроенному Уорду Уайльд признался, что книги
оказались нс слишком убедительны. “Относительно Ньюмена мне
кажется, что глубочайшие чувства его противились Риму, однако
Логика побуждала его принять католицизм как единственную
рациональную форму христианства. Его жизнь — страшная тра-
гедия. Мне говорили, что он очень несчастный человек”. Таково
было в то время расхожее мнение о Ньюмене, которое, впро-
чем, сильно поколебалось, когда в 1879 г. его сделали кардина-
лом. Уайльд не изменил своего скептического отношения к нему.
92
в эссе “Критик как художник” он писал: “Не может и не должен
сохраниться воплотившийся в кардинале Ньюмене образ мыслей,
если можно так назвать это отрицание высшего значения интел-
туекта как способ разрешить проблемы, волнующие интеллект. Тем
не менее нам никогда не прискучит наблюдать, как странствует
эта беспокойная душа, переходя из одной тьмы в другую”. Уорд
решил воспользоваться сомнениями друга и принялся доказы-
вать, что протестантизм, в отличие от католицизма, разумен;
но он не убедил Уайльда, отказавшегося молиться в храме Раз-
ума. Уайльд заметил, однако, что его мать согласилась бы с Уор-
дом: “Делая исключение для простонародья, для которого догма,
по ее мнению, необходима, она отвергает предрассудки и догмы
во всех формах, и особенно идею священника и таинства, стоящих
между нею и Богом”. Уайльд восхваляет красоту воплощения Бога
в человека и соглашается с необходимостью этого акта, однако
выражает сомнения по поводу идеи искупления. “Но после явле-
ния Христа мир ожил, пробудился от спячки”. (Позже он будет
говорить, что мир должен пробудиться вновь, но уже благодаря
искусству, а не религии.) Как бы то ни было, он продолжал читать
Фому Кемпийского.
По многим из его ранних стихотворений видны стадии его
духовного развития. Его друзья-католики (Хантер Блэр и ирланд-
ский поэт Обри Де Вир) рекомендовали его священнику-иезу-
иту Мэтью Расселу, издававшему ежемесячник “Айриш мансли”,
и с 1876 по 1878 г. Рассел опубликовал семь его стихотворений,
большей частью религиозного содержания. В те же годы другой
дублинский католический журнал, “Иллюстрейтед монитор”,
напечатал два стихотворения Уайльда. “Коттабос”, издаваемый
профессором Тиррелом в Тринити-колледже, с 1876 по 1879 г.
опубликовал шесть стихотворений, а “Дублин юниверсити мэга-
зин” — еще пять. Изучение Уайльдом Античности сказалось в том,
что некоторые из них были переводами, а оригинальные стихи
подчас носили греческие названия или были снабжены грече-
скими эпиграфами. Стихи не показывают особой свежести мысли
и говорят прежде всего о его завороженности собственным моно-
спектаклем и не всегда разборчивой любви к словам, нагружен-
ным ассоциациями. Такие цвета, как золотой, белый и голубой;
такие эпитеты, как тенистый; купол небес, солнце, луна, цветы
Гв особенности лилия) — все это появляется с такой частотой, что
становится ясно: он хочет, чтобы эти слова отдавались многократ-
ным эхом. Быть поэтом было для него жизненно важно.
Воодушевленный тем, что по результатам экзаменов он попал
в первый разряд, Уайльд с октября 1876 г., когда он вернулся в Окс-
форд на третий год обучения, стал дерзить администрации. 1 ноя-
93
бря его и еще трех студентов (Фицджеральда и Хартера из Ориэл-
колледжа и Уорда из Крайстчёрч-колледжа) застали за ужином
в кофейном зале Кларендон-отеля1. Их фамилии были записаны,
и они получили указание кончить ужин и разойтись по своим
колледжам. Младший инспектор докладывал старшему Дж. Р. Тер-
сфилду: “Я сделал это потому, что они, как мне стало известно,
весь вечер шатались по улицам. Их поведение по отношению
ко мне было в высшей степени неподобающим; главная шутка
в их арсенале заключалась в том, чтобы заставлять меня повторять
название колледжа [колледж Иисуса], где им надлежит меня посе-
тить. В ответ на их многократные вопросы “Куда? Куда?” я сказал,
что мистер Фицджеральд все им объяснит (ранее он был у меня
и уплатил 1 фунт штрафа за то, что обедал в “Митре”)”. Через
пятнадцать минут он вернулся и увидел их на прежних местах.
“Я велел им незамедлительно покинуть заведение и проследовать
в колледж. Они вели себя еще развязнее, если это вообще воз-
можно. Уайльд расхаживал по комнате в шляпе, пока я не потре-
бовал, чтобы он ее снял... Один из них спокойно зажег сигару...
Я, конечно, тут же заставил его погасить ее... Передаю их в Ваши
руки; мое мнение таково, что они заслужили строгого наказания
и 5-го числа [в годовщину раскрытия “порохового заговора”] их
не следует выпускать с территории колледжа”.
Так же дерзко Уайльд вел себя и с преподавателями. Он изучал
теперь курс, называвшийся “Literae Humaniores” — “гуманитарные
науки” — и включавший в себя античную историю и философию;
в осеннем триместре его куратором был Уильям Деннис Аллен.
Стиль, в котором Аллен вел обучение, легко мог вызвать обиду.
Как пишет Аткинсон, студенты входили в гостиную Аллена и рас-
саживались там у камина под взглядом хозяйского мастифа. Аллен
к ним не выходил—лишь его призрачный и, без сомнения, сонный
голос, которым он зачитывал свои “пояснения”, звучал из спальни
через полуоткрытую дверь. В морозные дни Аллен отправлялся
кататься на коньках, оставляя на запертой двери записку с извине-
нием и малоубедительной отговоркой. Уайльд решил, что ответит
Аллену таким же неуважением. В январе 1877 г. во время триме-
стровых экзаменов, когда преподаватели и студенты собрались
для отчета об успеваемости, деликатный доктор Булли, президент
колледжа Магдалины, спросил: “Мистер Аллен, как вы оцениваете
работу мистера Уайльда?” Аллен сердито ответил: “Уайльд пропу-
1 Университетские правила того времени запрещали студентам посе-
щать заведения, где продавались спиртные напитки и табачные изде-
лия, и требовали, чтобы после девяти вечера они находились в своих
комнатах.
94
кает мои лекции без уважительных причин. Его работа крайне
удовлетворительна”. — “Разве можно так вести себя по отно-
шению к джентльмену, мистер Уайльд?” — спросил Булли, пытаясь
свести неподчинение к дурным манерам. “Но, мистер президент, —
возразил воинственно настроенный Уайльд, — мистер Аллен ника-
кой не джентльмен”. Булли приказал ему выйти из зала.
Главным, что занимало Уайльда в первом триместре третьего
года обучения, было не изучение классических дисциплин и даже
не размышление о католическом отступничестве, а новый всплеск
интереса к масонству. 27 ноября 1876 г. Уайльд решил вступить
не в капитул Королевской арки ложи Аполлона, а в Розенкрей-
церский капитул, который устраивал его больше, поскольку был,
в отличие от первого, связан с высокой церковью1. Капитул был
“освящен” всего четырьмя годами ранее. Прежние степени, которые
Уайльд получал, основывались на масонской аллегории постро-
ения Соломонова храма мастером Хирам-Авием, его последую-
щей смерти, разрушения храма и его восстановления. Теперь же,
получив восемнадцатую степень, он узнал, что розенкрейцеры
имеют дело непосредственно со смертью и воскресением Хри-
ста и предлагают новым братьям ритуализованный путь к про
светлению, завершающийся обрядом причащения. Замысловатое
одеяние и реквизит включали в себя кожаный фартук, красный
воротник, шпагу, портупею и символ розы и креста, украшенный
драгоценными камнями. Обряд посвящения происходил в трех
символически убранных комнатах — сначала в черной, затем
в траурной и, наконец, в красной, Уайльд представлял архангела
Рафаила, и его обязанность состояла в том, чтобы сопровождать
новичков на “пути к совершенству” (так называлась вступительная
церемония). Эта роль требовала звучной, хоть и банальной, рито-
рики: “Я пришел, чтобы вывести тебя из пучин тьмы и долины
смертной тени1 2 к чертогам света”. Он был активным вербовщиком
и ввел в братство четверых новых студентов из колледжа Магда-
лины. 3 марта 1877 г. он писал Уорду, который и сам был масоном:
‘В последнее время я очень заинтересовался масонством и ужасно
в него уверовал — по правде, мне будет страшно жаль отказаться
от него в случае, если я отпаду от протестантской ереси”. Хантеру
1 В 1878 г. в подобном же порыве энтузиазма Уайльд получил Мар-
кову степень в университетской Марковой ложе. Обладатели этой
степени, связанной с секретом арки в Соломоновом храме, его утра-
той и новым открытием, с 1856 г. составляли отдельное масонское
братство. Уайльд вступил в него, видимо, потому, что у него были там
друзья.
2 Пс. 22: 4.
9)
Блэру пришлось по этой причине выйти из братства. Однако
это же письмо показывает, насколько сложны были духовные
устремления Уайльда:
Теперь я завтракаю с отцом Паркинсоном, хожу в церковь
Св. Алоизия, веду душеспасительные религиозные беседы с Данло-
пом [студентом, перешедшим в католичество под влиянием Хантера
Блэра] и вообще попался в ловушку птицелова, поддался обольще-
нию жены, облаченной в порфиру и багряницу, и, возможно, перейду
на каникулах в лоно Римско-католической церкви. Я мечтаю посетить
Ньюмена, приобщиться святых тайн нового вероисповедания и обре-
сти душевный покой в дальнейшей жизни. Надо ли говорить, что
решимость моя колеблется от каждого дуновения мысли и что я слаб,
как никогда, и подвержен самообману.
Если бы я мог надеяться, что католическая вера пробудит во мне
некоторую серьезность и чистоту, я перешел бы в нее хотя бы ради
удовольствия, даже не имея на то более веских причин. Но надежда
на это невелика, а перейти в католицизм значит отринуть и принести
в жертву два моих великих божества — Деньги и Честолюбие.
И вместе с тем я бываю подчас так несчастен, подавлен и неспо-
коен, что в каком-нибудь отчаянно тоскливом настроении буду искать
прибежища у Римско-католической церкви, которая просто зачаро-
вывает меня своей прелестью.
Уайльд был в достаточной степени погружен в трудовую этику
Викторианской эпохи, чтобы желать быть серьезным, хотя “зача-
рованность” была для него более естественна. Позже он научился
великодушно прощать себе душевное непостоянство, которое бес-
покоило его в молодости.
В декабре 1876 г. Уайльд перебрался в квартиру Уорда, который
окончил университет и уехал, получив второй разряд в гуманитар-
ных науках. Она была лучшая во всем колледже. Уайльд роскошно
украсил ее обшитый панелями интерьер, поставив там пианино,
развешав по стенам картины, покрыв пятна на полу своим серым
ковром. В числе картин были репродукции любимых им работ
Берн-Джонса: “Околдованный Мерлин”, “Дни творения”, “Зер-
кало Венеры” и “Христос и Магдалина”. Питомцы Магдалины,
однако, посмеивались над роскошью обстановки, когда приходили
к Уайльду на воскресные вечера. Во втором триместре он решил
попробовать получить Ирландскую стипендию за успехи в изуче-
нии античной литературы и культуры, однако шести недель подго-
товки (тогда как другие готовились годы) оказалось недостаточно,
и 5 марта 1877 г. он потерпел неудачу. В письме Уорду он сетовал
на самого себя: “Я до смешного легко сбиваюсь с пути”.
Эллада
Быть греком — значит не иметь одежды; быть
средневековым человеком — значит не иметь
тела; быть современным человеком — значит
не иметь души.
Чего мы лишились полностью — это духа Сред-
невековья, и только его; дух Древней Греции,
напротив, глубоко современен.
Весенние каникулы 1877 г. рассеяли уныние Уайльда. Уорд
и Хантер Блэр — два не слишком подходящих друг другу чело-
века — собрались в Рим и стали уговаривать его присоединиться.
Уайльд, не сумевший в прошлом году осуществить “паломниче-
ство”, на которое его подбивали Гауэр и Майлз, очень этого хотел,
но опять было трудно с деньгами: он только что уплатил 42 фунта
членского взноса в первый свой лондонский клуб — недавно
открывшийся клуб Св. Стефана (в числе его членов-основателей
были художник Уистлер и архитектор Эдвард Годвин). Хантер
Блэр решил в последний раз попытаться привести Уайльда в лоно
Римско-католической церкви и надеялся, что вид Вечного города
пересилит увертки и сомнения друга. Для решения денежной
проблемы он предложил следующее: по дороге в Ментону, где
находились его родные, он завернет в Монте-Карло и поставит
за Уайльда 2 фунта. Если язычница-судьба благосклонно отнесется
к этому христианскому начинанию, то вот вам и деньги на поездку
Уайльда. Вскоре появились 60 фунтов — якобы выигрыш Хан-
тера Блэра. Пришлось ехать — выбора не было. Уайльд написал
одному из друзей: “Это кризис в моей жизни, начало новой эпохи.
Хотел бы я взглянуть на семена времени и увидеть, что из них про-
растает!”
Он, однако, уравновесил свое согласие тем, что договорился с про-
фессором Махаффи, собиравшимся в Грецию в компании двух моло-
дых людей, что сопроводит его до Генуи. Они встретились на лон-
донском вокзале Чаринг-кросс; с Махаффи, помимо того же Гулдинга,
был еще Джордж Макмиллан, недавний выпускник Итонской школы,
собиравшийся работать в семейной издательской фирме. По дороге
в Геную, которая лежала через Париж и Турин, ревностный протестант
Махаффи уговаривал Уайльда отказаться от поездки в Рим и вместо
этого отправиться с ними в Грецию. “Нет, Оскар, стать католиком мы
вам никак не можем позволить, мы вместо этого сделаем из вас хоро-
шего язычника”. Уайльд твердо сопротивлялся. Тогда Махаффи жестко
сказал: “Я и сам не возьму вас. Такой попутчик мне не нужен”. Защи-
щенный против доводов, Уайльд не имел защиты против презрения.
4 - 5556
97
Он согласился поехать в Грецию. 2 апреля Махаффи похвалялся
в письме жене: “Мы прихватили с собой Оскара Уайльда, кото-
рый под влиянием минуты качнулся от папизма к язычеству.
В нем масса самодовольства, которое Уильям Гулдинг обещает
вышибить из него, как только посадит его на лошадь в Арка-
дии... Иезуиты обещали ему стипендию в Риме, но, слава Богу,
я сумел-таки лишить дьявола его добычи”.
Уайльд, однако, не бросил Хантера Блэра окончательно.
Имея выбор из двух возможностей, он, по своему обыкнове-
нию, выбрал обе. На обратном пути из Афин он заедет в Рим.
Решение было не таким мудрым, как кажется, поскольку оно
влекло за собой опоздание к началу триместра. Тем не менее
он рассчитывал на снисходительность декана Брэмли,
с которым они не раз по-дружески беседовали о богосло-
вии и католицизме. Какие могут быть возражения, если сту-
дент, изучающий Античность, едет в Грецию с профессором
Махаффи? Он пообещал вернуться в Оксфорд непосредст-
венно из Афин, где они должны были оказаться не позже
17 апреля. Он умолчал о том, что собирается заехать в Рим;
это обстоятельство огорчило бы Брэмли так же сильно, как
обрадовало бы Хантера Блэра, и по той же самой причине.
Брэмли был встревожен недавними обращениями студентов
колледжа в католичество.
Спутники Махаффи оказались столь же подходящими для
Уайльда, как и в предыдущей поездке. В Генуе Махаффи при-
шлось несколько дней пробыть у сестры и больной матери, так
что остальные могли проводить время, как им вздумается. Мак-
миллан присмотрелся к Уайльду, и то, что он увидел, ему по-
нравилось. Он писал родителям, что их спутник “очень мил...
эстет до мозга костей, страстно влюбленный во вторичные
цвета, негромкие звуки, обои Морриса и способный нагово-
рить на эти темы с три короба всякой чепухи, но при всем том
очень восприимчивый, образованный и обаятельный человек”.
Это самый полный перечень специфических вкусов, которыми
должен был обладать эстет. Подробностей одежды Макмиллан
не приводит, но известно, что Уайльд щеголял в Генуе в новом
коричневато-желтом пиджаке.
Само собой, на Святой неделе в Генуе цвета были не вто-
ричными, а сугубо первичными и негромкие звуки тонули
в общем шуме и гвалте. Уайльд обдумывал новое стихотво-
рение и потому внимательно приглядывался к церквам, убран-
ным цветами и украшенным изображениями Иисуса в гроб-
нице, охраняемой воинами. Столь же сильно его восхищали
зреющие апельсины, красивые птицы и нарциссы в садах Ско-
уо
льетто. Оттуда путешественники отправились в палаццо Росси
посмотреть на “Святого Себастьяна” Гвидо Рени1. Макмиллан,
вЫражая общее мнение, назвал ее “одной из прекраснейших
картин, что я когда-либо видел”. Уайльд восхищался ею и позже.
Сопоставление языческого и христианского зрелищ опреде-
лило образную систему уайльдовского “Сонета, написанного
на Святой неделе в Генуе”, где он в литературных целях делает
вид, будто уже побывал в Греции и нуждается в том, чтобы его
языческие побуждения были обузданы христианскими помы-
слами:
Я бродил по зеленому уединению Скольетто,
И апельсины на каждой из нависающих ветвей
Горели, как яркие золотые лампы, посрамляя дневной свет;
Какая-то вспугнутая мною птица, трепеща крыльями, быстрая,
Устроила пургу из белых лепестков, а у меня под ногами,
Подобные серебряным лунам, виднелись бледные нарциссы;
И курчавые волны, расчертившие линиями сапфировый залив,
Смеялись на солнце, и жизнь казалась очень сладкой.
Но снаружи прошел мальчик-священнослужитель, выводя
чистым голосом:
“Иисус, сын Марии, убит.
О, придите и наполните Его гроб цветами”.
О Господи! О Господи! Эти милые эллинистические часы
Заставили меня забыть о Твоей горчайшей боли,
О Кресте, о Венце, о Воинах и о Копье.
Такие обороты, как “трепеща крыльями, быстрая”, “жизнь
казалась очень сладкой”, “волны... смеялись на солнце”,
не слишком удачны. Тем не менее Уайльд здесь остается верен
представлению о своей душе, колеблющейся между двумя сти-
хиями — стихиями не мысли, но чувства — ив конце концов
возвращающейся к христианству в порыве скорее жалости,
нежели страха. Мальчик-священнослужитель (в первоначаль-
ной версии просто “ребенок”) — дополнительная приманка.
Махаффи пришлось задержаться в Генуе до Страстной пят-
ницы; в этот день они выехали в Равенну. Решение посетить
этот город оказалось удачным: Равенна позднее стала заданной
1 Иконографически неизменно привлекательный Себастьян — самый
популярный святой среди гомосексуалистов. Андре Раффалович,
вступив в орден доминиканцев, взял имя “брат Себастьян”; Уайльд
жил после тюрьмы во Франции под именем Себастьян Мельмот.
99
темой для соискателей Ньюдигейтской премии, что дало Уайльду
преимущество перед другими. В поэме он опишет свой въезд
в город верхом на лошади:
О, как запылало мое сердце мальчишеской страстью,
Когда вдалеке, за осокой и водной гладью,
Я увидел ясные очертания этого Священного города,
Увенчанного зубчатой короной башен!
Я скакал и скакал наперегонки с клонящимся к закату солнцем,
И темно-красное сияние еще не погасло,
Когда я въехал наконец внутрь городских стен Равенны!
В действительности он въехал в Равенну на поезде. Он нашел
мозаики четвертого века чрезвычайно интересными, поскольку
они говорили о том, что преклонение перед Пресвятой Девой
началось задолго до Средних веков с их культом Богоматери;
в письме декану Брэмли, которое он сочинял, он упомянул
об этом своем открытии, что вряд ли было приятно адресату.
1 апреля — в Пасхальное воскресенье — они поехали в Брин-
дизи и вечером того же дня сели на судно, отплывающее в Грецию.
Проснувшись на рассвете, они увидели берег острова Корфу.
3 апреля они отправились на остров Закинф, где на холме Уайльд
вдруг увидел молодого пастуха с ягненком на плечах, как на изо-
бражении Доброго Пастыря. В Катаколо, где была их следующая
остановка, они встретились с доктором Густавом Хиршфельдом,
руководителем немецких раскопок в Олимпии, и на следующий
день все вместе отправились верхом к месту работ. Впоследст-
вии Уайльд рассказывал Чарлзу Риккетсу: “Я присутствовал при
том моменте, когда из вздувшейся реки извлекли величествен-
ную статую Аполлона. Я увидел, как над водой поднялась его
белая вытянутая рука. Дух бога по-прежнему был жив в мрамор-
ном изваянии”. В действительности была найдена всего только
голова Аполлона, и не в реке, а на суше, причем за несколько
дней до прибытия туда Уайльда. Ни Макмиллан, ни Махаффи
не упоминают об этом спасении утонувшего бога, что они
непременно сделали бы, произойди оно у них на глазах. В преди-
словии к немецкому изданию сочинений Уайльда Роберт Росс
приводит другую версию, которую он, должно быть, услышал
от него самого: что Гермес работы Праксителя был обнаружен
в дни его пребывания там (на самом деле это произошло после
его отъезда). Как Уайльд скажет в эссе “Критик как художник”, “в
точности описывать то, чего никогда не было, не только достой-
ное занятие для историка, но и неотъемлемое право каждого, кто
не лишен таланта и культуры”.
1ОО
На следующий день — 7 апреля — они среди цветущих гру-
шевых деревьев отправились верхом в Андрицену, а оттуда —
к храму Аполлона в Бассах. Они прониклись туристским духом
настолько, что сфотографировались в национальных костю-
мах, — вышло весьма эффектно. Поездку оживили два проис-
шествия. Провожатый, которому принадлежали лошади, стал
возражать против слишком быстрой езды. Его не послушались,
и тогда он обратился к одному из путешественников с угрозами.
Мы не знаем, к кому именно, — предполагать, что это был Уайльд,
нет оснований, — но, кто бы это ни был, он вспомнил, что у него
есть револьвер, выхватил его и прицелился в провожатого. Тот
живо прикусил язык. Другим происшествием, случившимся
9 апреля по дороге в Триполис, стало исчезновение “Генерала” —
профессора Махаффи. Испугавшись, что он попал в руки раз-
бойников, остальные искали его несколько часов и наконец
обратились в полицию. В конце концов Махаффи нашли. Он,
оказывается, искал свое пальто, которое, зацепившись за сук,
выпало из поклажи, когда он съехал с дороги, чтобы укоротить
путь.
Посетив Аргос и Нафплион, они отправились морем
на остров Эгина, а оттуда в Афины. Вид Афин, открывшийся
им 13 апреля, произвел на них сильнейшее впечатление и был
впоследствии описан в печати как Махаффи, так и Макмилланом.
Уайльд (если, конечно, роман, в котором он выведен, заслужи-
вает доверия) сказал, что Афины — это “город рассвета, встаю-
щий в прохладном, бледном, ровном свете раннего утра, новая
Афродита, что является нам, окруженная плещущими волнами”.
Парфенон для него “единственный храм, обладающий индиви-
дуальностью и законченностью статуи”. Уайльд, однако, сетовал
на отсутствие мраморных барельефов Элгина1; несколько лет
спустя в лекции студентам, изучающим искусство, он назовет
лорда Элгина вором. Не считая барельефов, Греция дала ему все,
чего он желал, и Рим теперь должен был разочаровать.
Последним, что Уайльд повидал в Греции, были Микены, где
имя Махаффи позволило им осмотреть сокровища, недавно най-
денные Шлиманом. Это было 21 апреля; Уайльд уже на семна-
дцать дней опаздывал к началу триместра. Он отправился морем
в Неаполь и пережил по пути сильнейший шторм (в 1882 г.
Атлантика разочарует его, не продемонстрировав ничего подоб-
ного). Он поспешил в Рим, где Хантер Блэр и Уорд ждали его
Имеются в виду детали фриза Парфенона работы Фидия, вывезенные
в Англию в 1803 г. графом Элгином (1766-1841). (Примеч. перев.)
в отеле “Англия”. Приехав, он перестал спешить. Дж. Дж. Рамзи,
профессор гуманитарных наук из Глазго, водил их по городу,
а ужинали они обычно в компании двоих англичан, почетных
камерариев при папском дворе, — Хартвелла де ла Гарда Грисселла
(он еще появится в жизни Уайльда) и Огилви Фэрли.
Но у Хантера Блэра было для Уайльда в запасе нечто посу-
щественней аудиенция у папы. Уайльд в нескольких написанных
к тому времени стихотворениях выразил сочувствие к Пию IX
в связи с вторжением короля Виктора-Эммануила в Папскую
область в 1870 г. (“Господней церкви пастырь заточенный”,
“Петра наместник узами опутан” — в “Сонете, написанном
у берегов Италии”). Пий IX дал им личную аудиенцию и выра-
зил Уайльду надежду, что он вслед за своим condiscipulus1 (так
выражаются папы) войдет в Божий град. Уайльд был так потрясен,
что на обратном пути в отель не мог вымолвить ни слова; вер-
нувшись, он заперся в своей комнате. Вышел он из нее с готовым
сонетом — возможно, это был “Urbs Sacra Aeterna”1 2, который по-
нравился Хантеру Блэру, решившему, как не раз до этого, что дол-
гая борьба за душу Уайльда наконец им выиграна. Уайльд послал
экземпляр сонета Пию IX. Хантер Блэр с более ощутимым резуль-
татом отправил другой экземпляр отцу Колриджу, издававшему
ежемесячный журнал “Мане”, где стихотворение вышло в сентя-
бре 1876 г. под названием “Graffiti d’Italia”3.
Но стихами не заменишь молитв. Как и прежде, душа Уайль-
да была неуловима. О том, чтобы она оставалась протестант-
ской, заботился Уорд. О том, чтобы она оставалась эллинисти-
ческой, заботилась Греция. И даже в отсутствие Уорда Уайльд
не желал вести себя как настоящий католик. Через несколько
часов после аудиенции у папы экипаж, в котором ехали Уайльд
и его друзья, оказался у базилики Сан Паоло фуори ле мура,
и Хантер Блэр не смог отговорить Уайльда от посещения
протестантского кладбища, расположенного неподалеку. Там,
подойдя к могиле Китса, “священнейшему месту Рима”, он
пал перед ней на траву. Таким преклонением он не удостоил
даже папу римского, и Хантер Блэр был недоволен этим сме-
шением эстетического начала с религиозным. Оказать поэту
почтение, подобающее лишь прелату, значит извратить самый
смысл почтения. В стихотворении “Могила Китса”, которое
1 Соучеником {лат.).
2 “Град священный и вечный” {лат.).
Ъ “Итальянские граффити” (нт.).
102
Уайльд после этого написал, поэту придаются черты “Святого
Себастьяна” Гвидо Рени:
Он мученик, сраженный слишком рано,
Похожий красотой на Себастьяна1.
Хантер Блэр не сложил оружия, но начал понимать, что к чему.
Он сказал, что сонетов с него хватит: “Не желаю их больше видеть.
И не говори мне о своей слабости и нехватке принципиальности —
странная причина для того, чтобы повернуться спиной к единст-
венному, что может сделать тебя сильным... а что до недостатка
в тебе веры и энтузиазма — не притворяйся, ведь ты прекрасно
понимаешь, что Бог, по милости Своей позволивший тебе уви-
деть Его истину, не оставит тебя, когда ты решишь слиться с нею”.
Языческая Греция, как и рассчитывал Махаффи, отчасти нейтра-
лизовала воздействие папского Рима. Уайльд восхищался стоя-
щими в Ватикане греческими статуями; позднее он заметит, что
в перекличке священника и служки во время католической мессы
слышны отголоски древнегреческого хора. Помимо христианства,
была и другая, более древняя система взглядов, которой двойст-
венный Уайльд тоже клялся в верности.
В течение недели или десяти дней в Риме Уайльд проводил
время не только в обществе своих оксфордских друзей. Он позна-
комился с талантливой двадцатилетней Джулией Констанс Флет-
чер, у которой, по слухам, была до этого романтическая помолвка
с графом Уэнтвортом, расстроившаяся перед самой свадьбой то ли
по ее, то ли по его вине. Она и Уайльд вместе ездили в Кампа-
нью. Мисс Флетчер хотела стать писательницей и внимательно
наблюдала за Уайльдом, как чьим-нибудь возможным прототипом.
Всего через несколько недель после их встречи у нее уже был готов
1 Перевод А. Парина.
Несколько недель спустя Уайльд снабдил стихотворение прозаиче-
ским пояснением: “Стоя подле убогой могилы этого божественного
мальчика, я думал о нем как о безвременно убитом Священнослу-
жителе Красоты; и тут перед моими глазами встал виденный мною
в Генуе святой Себастьян работы Гвидо Рени — прелестный мальчик
с темными непокорными прядями волос и алыми губами, привязан-
ный злобными врагами к дереву, терзаемый стрелами, но, несмотря
на это, глядящий божественно-пылким взором в вышину, где ему
открывается Вечная Красота Небес”.
Отец Рассел, которому Уайльд представил стихотворение и заметку
в прозе, предложил, чтобы для публицации в “Айриш мансли” хотя бы
в одном из двух случаев “мальчик” был заменен на “юношу”. Уайльд
не согласился.
103
трехтомный роман под названием “Мираж”, который она издала
в том же году под псевдонимом Джордж Флеминг; там с завидной
расторопностью она изобразила Уайльда под именем Клод Даве-
нант. Впоследствии он стал героем многих романов, но этот был
первым. Уайльд в ответ посвятит ей поэму “Равенна”. Она описы-
вает его талантливо:
Это лицо казалось чуть ли не анахронизмом. Оно напоминало
портреты Гольбейна: бледная кожа, крупные черты — странная, ин-
тересная внешность, своеобразно сочетающая в себе мягкость и пыл-
кость. Мистер Давенант был очень молод — двадцать один, двадцать
два года, не больше; но выглядел он еще моложе. Свои длинные
волосы он откидывал назад, и они падали ему на шею прядями, как
у средневековых святых. Говорил он быстро, негромким голосом,
со странно отчетливым произношением; было видно, что он работал
над своей речью. Даже слушал он как человек, привыкший говорить.
Другие черты также узнаваемы. В какой-то момент Давенант
едва не падает с лошади — настолько увлечен он тем, что говорит.
Он эффектно читает одно из своих стихотворений — балладу
в прерафаэлитском духе с варьирующимся рефреном, похожую
на “Скорбь королевской дочери”, которую Уайльд написал годом
раньше. На вопрос о том, какой в ней заложен смысл, Давенант
“самым что ни на есть томным тоном” отвечает: “Помилуйте,
я никогда ничего не объясняю”. Таинственность и томность уже
прочно вошли в состав облика эстета.
Для Констанс Флетчер Уайльд-Давенант был “ранний христи-
анин, приспособленный к нынешнему времени, обновленный как
церковь после реставрации”. Формула его религии была такова:
“Венера, перекрещенная в Деву Марию, и нимб у нее новей, чем
улыбка”. Во всем этом чувствуется влияние эстетов от Готье
до Пейтера — как и в совете, который Давенант дал героине:
отдаваться бытию, приумножать переживания, дорожить силой
и возвышенностью ощущений. Впоследствии лорд Генри Уоттон
будет петь Дориану Грею ту же песню — правда, с морализиру-
юще-ироническими интонациями.
Из романа Констанс Флетчер становится ясно, что во время
этих весенних путешествий Уайльд нашел топографические сим-
волы для своих устремлений к “серьезности и чистоте”, с одной
стороны, к самореализации и красоте — с другой. Ранее эти побу-
ждения — этическое и эстетическое — были олицетворены, соот-
ветственно, Рёскином и Пейтером; теперь они получили новое
воплощение в папском Риме и языческой Греции. Что бы ни гово-
рил Хантер Блэр, Уайльд видел, что подавить какое-либо из этих
104
влечений означало бы для него сузить свою природу, желавшую
пребывать в счастливой двойственности; он хотел быть созерца-
телем “Theoretikos” (так он назвал один из своих сонетов), хотел
быть “Ни с Богом, ни среди Его врагов”1. (Он позаимствовал эту
мысль из эссе Пейтера о Боттичелли: “Ни с Иеговой, ни с врагами
Его”.) В сонете “Vita Nuova”* 2, впервые опубликованном в 1877 г.
в “Айриш мансли” отцом Расселом, поэт в унынии идет берегом
“бесплодного моря”.
И тут внезапный свет! И я увидел
Христа, идущего по водам! Страха как не бывало;
Мне стало ясно, что я нашел Совершенного Друга.
Впоследствии Христос превратился в юношу-любовника.
Готовя сборник своих стихотворений, Уайльд изменил концовку
сонета — теперь она пришлась бы не по вкусу отцу Расселу:
И тут — о, чудо! — вдруг передо мной
В волнах возникли трепетные руки,
И я все беды прошлого забыл3.
Схема рифмовки изменена ради того, чтобы из Иисуса полу-
чился Гилас4. Лучшие свои строки Уайльд начал находить, исполь-
зуя скорее языческие, нежели христианские образы.
Перевод Н. Гумилева.
2 “Новая жизнь” (ит.).
Перевод М. Ваксмахера.
4 Гилас — в греческих мифах любимец Геракла, взявшего его с собой
в путешествие аргонавтов. (Примеч. перев.)
Глава 4
Недооформившийся эстет
Современная живопись, несомненно, способна тро-
нуть нас. По крайней мере, некоторые ее произведе-
ния. Но жить этими картинами совершенно невоз-
можно; они слишком умны, слишком настойчивы,
слишком интеллектуальны Их смысл чересчур оче-
виден, их метод чересчур ясно очерчен. То, что они
могут нам сказать, очень быстро исчерпывается,
и они надоедают нам, как докучливые родственники.
Радости временного исключения
В семидесятые годы XIX в. путешествия в Грецию
не были обычным делом. Требовать от колледжа Маг-
далины признания их необходимости для прохожде-
ния классического курса значило требовать слишком
многого. Вернувшись, Уайльд увидел, что его просьба
о продлении каникул на десять дней не встретила благосклонности
администрации. Как декан колледжа и набожный член англикан-
ской церкви, верящий в загробное воздаяние, Брэмли и без того
был обеспокоен тем, что одаренный студент и слушатель основ-
ного курса может оказаться религиозным отступником. Поездка
в Рим, пусть и уравновешенная посещением Греции, добавляла
тревог. Два года назад, точно так же заехав в Рим, принял като-
личество Хантер Блэр, а о дружбе его с Уайльдом было хорошо
известно. Но непосредственным поводом для административной
строгости было прегрешение, за которое Уайльд не счел нужным
извиниться: он просил о десятидневной отсрочке, а отсутствовал
больше десяти дней. Шестинедельный весенний триместр начался
4 апреля 1877 г., а Оскар Уайльд не явился даже к 26 апреля. В этот
день начальство колледжа Магдалины, потеряв терпение, поста-
новило, что “мистеру Уайльду за отсутствие в колледже без ува-
жительной причины с начала триместра до настоящего времени
запрещается жить в колледже в течение весеннего и летнего триме-
стров, и он лишается денежной стипендии на полугодовой период
до дня св. Михаила [29 сентября] 1877 г.; он извещается о том, что
в случае, если он не вернется точно к назначенному дню в осен-
ЮО
нем триместре 1877 г. с удовлетворительно выполненной рабо-
той в объеме, указанном куратором, администрация рассмотрит
вопрос о полном лишении его привилегий стипендиата”. Офици-
альные формулировки, за которыми чувствуется административ-
ный гнев, недвусмысленно означали, что Уайльд отдан в полную
власть Аллену — своему ненавистному куратору.
Уайльд приехал через два-три дня после вынесения этого при-
говора. Добрый, по-детски расположенный к людям и ожида-
ющий от них расположения, он, как пишет Чарлз Риккетс, был
сначала ошеломлен, а затем возмущен своим временным исключе-
нием. Много лет спустя он жаловался Риккетсу: “Меня прогнали
из Оксфорда за то, что я первым из его студентов посетил Олим-
пию”. Поправить дело было невозможно. Уайльд тщательно изучил
университетский устав сначала сам, а затем с помощью секретаря,
желая знать, не превысила ли администрация колледжа своих пол-
номочий. Нет, не превысила. В довершение всех бед во время его
отсутствия его красивая квартира была отдана другому.
Единственным способом* смягчить боль от несправедливости
было провести несколько дней в Лондоне. Отправившись туда,
Уайльд остановился у своего доброго друга Фрэнка Майлза. Лон-
донский культурный сезон был весьма насыщенным. По всей
видимости, Уайльд слушал хор моряков из “Летучего голландца”
под управлением самого Рихарда Вагнера и сонату, которую он
ошибочно назвал в печати “Импассионата” (он исправится в эссе
“Критик как художник”). В области изобразительного искусства
он чувствовал себя уверенней; главным событием сезона было
открытие сэром Куттсом Линдзи новой картинной галереи гале-
реи Гровенор. Имея таких друзей среди художников, как Майлз
и Гауэр, Уайльд конечно же заручился приглашением на церемо-
нию в узком кругу 30 апреля 1877 г. и не стал пренебрегать офи-
циальным открытием на следующий день в присутствии принца
Уэльского, Гладстона, Рёскина, Генри Джеймса и других знамени-
тостей.
Событие обещало быть памятным. Галерея Линдзи предна-
значалась для того, чтобы представлять современное искусство
живее и честнее, чем это делала ревниво-консервативная Коро-
левская академия. За год до того сэр Чарлз Дилк, выступая в парла-
менте, выразил сожаление о том, что академия не пускает на свои
выставки некоторых крупных художников, главным образом
прерафаэлитов. По замыслу Линдзи, новая галерея должна была
не только представлять работы художников этой и других школ,
но и сама быть произведением искусства. Соответственно, здания
№ 135—137 по Нью-Бонд-стрит получили новый фасад в стиле
Палладио (теперь там расположен Эолиан-холл). Уистлеру, с кото-
107
рым Уайльд уже успел познакомиться, был заказан фриз сводча-
того потолка Западной галереи; на приглушенно-голубом фоне
он изобразил луну в различных фазах и окружающие ее звезды.
Стены галереи, как с одобрением отметил Уайльд, были “затянуты
алым камчатным полотном, нижняя их часть обшита матовыми
зеленовато-золотистыми панелями”. Привередливый глаз Генри
Джеймса отметил, что эти яркие цвета, в особенности “дикар-
ский красный”, отвлекают внимание от картин, и Рёскин сделал
такой же упрек; Уайльда, однако, щедрость зрелища только радо-
вала.
Частью зрелища стал он сам. Никакая обычная одежда не годи-
лась для того, что он считал своим лондонским дебютом, поэтому
он красовался в новом пиджаке, еще более сногсшибательном, чем
коричневато-желтый, которым он поражал генуэзцев. В дневнике
одной его современницы приводится его ответ на вопрос об этом
приобретении. Ему приснилось, сказал он, что некий призрач-
ный персонаж ходил в пиджаке, формой и цветом напоминавшем
виолончель. Проснувшись, он на скорую руку зарисовал увиден-
ное и принес рисунок своему портному. Сшитый пиджак вполне
соответствовал своему прообразу из сновидения: при одном
освещении он отливал бронзовым цветом, при другом красным,
а со спины (Уайльд вообще гордился своим видом со спины) его
очертания напоминали виолончель.
То, что наряд двадцатитрехлетнего молодого человека был кем-
то замечен, доказывает: Уайльд становился достопримечательно-
стью. Это была его первая проба сил в роли художественного кри-
тика на выставках; несколько лет спустя художник Гилберт Фрит
иронически изобразит его в этом качестве, окруженного толпой1.
Внимание, которое Уайльд привлек к себе виолончельным пид-
жаком, он способен был удержать благодаря своему остроумию
и воодушевлению. Он пришел в такой восторг от открывшейся
в нем способности, что фактически тут же, на месте решил “стать
критиком”. Для начала он увековечил открытие выставки и свое
на нем присутствие первой из своих опубликованных прозаи-
ческих работ статьей “Галерея Гровенор” для журнала “Дублин
юниверсити мэгазин”. Редактор Кенингдейл Кук был не в вос-
торге от некоторых утверждений и стилистических особенностей
1 Уайльд отомстит ему в эссе-диалоге “Критик как художник”, где
Эрнест скажет, намекая на картину Фрита “В день дерби”: “Некая
дама вполне серьезно спросила этого, как вы выразились, кающегося
академика, действительно ли это все написано рукой — этот его зна-
менитый “Весенний день в Уайтли”, или “В ожидании последнего
омнибуса”, или что-то в этом роде”. В ответ Гилберт заметит: “Не
похоже, что рукой”. — (Здесь и далее “Критик как художник” цити-
руется в переводе А. Зверева.)
ю8
статьи, но Уайльд твердо стоял на своем. “Я всегда говорю: “Я”,
а не “Мы”, — непререкаемо заявил он Куку и стал настойчиво
доказывать, что Алма-Тадема не умеет рисовать и что в этом с ним
согласны все его друзья-художники. Он добавил несколько пасса-
жей в корректуру и высокомерно потребовал от Кука, чтобы тот
принял все изменения: “Пожалуйста, примите во внимание все
мои поправки. Некоторые из них касаются только лишь “стиля”,
который, однако, учащемуся Оксфорда всегда следует прини-
мать во внимание”. Фраза в статье о “тех из нас, что не вышли
еще из юношеского возраста” подчеркивала раннее развитие его
дарования; несмотря на временное исключение, он подписал ее
“Оскар Уайльд, колледж Магдалины, Оксфорд”. Хоть он и лишил
свое имя пышного “Фингал О’Флаэрти Уиллс”, его принадлеж-
ность к Оксфорду, столь существенная для леди Брэкнелл из “Как
важно быть серьезным”, была, несомненно, отмечена как редакто-
ром, так и читателями.
Статью Уайльда о выставке интересно сравнить со статьей
Генри Джеймса о ней же. Новая галерея была особенно благо-
склонна к прерафаэлитам, и Джеймс, как и Уайльд, хвалебно ото-
звался о Берн-Джонсе. Джеймс, однако, отметил у художника
недостаток “мужественности”1. Случилось так, что оба обо-
зревателя описали самую заметную картину выставки “Любовь
и Смерть” Дж. Ф. Уоттса. Джеймс точен, но сдержан:
На большом полотне фигура в белом одеянии, обращенная к зри-
телю спиной, наводящая страх размахом жеста и складками ткани,
готовится взойти на крыльцо, где подле розового куста, уронившего
цветы на ступени, мальчик, символизирующий любовь, выступил
вперед и, изогнувшись в хмольбе, тщетно пытается преградить вхо-
дящему путь.
Уайльд переполнен той же самой картиной! до краев. Он
пышно, в подробностях описывает
...мраморный вход, заросший белозвездным жасмином и сладост-
ным шиповником. Гигантская фигура Смерти, облаченная в серое
одеяние, шествует в помещение с неодолимой и таинственной власт-
Это ставилось в вину также и Пейтеру. 3 мая 1877 г. газета “Оксфорд
энд Кембридж андергредюэйтс джорнал” раскритиковала идею Пей-
тера о том, что следует радоваться мгновениям жизни “просто ради
самих этих мгновений”. Журнал писал, что “мы еще не растеряли
мужества, и... для нас найдется мужская работа не только в большом
мире за стенами Оксфорда, но и внутри его стен... ”
109
ностью, сминая по дороге цветы. Одной ногой она уже ступила
на крыльцо, одна ее рука неумолимо протянута вперед — а между тем
Любовь, прекрасный мальчик с гибкими смуглыми членами и радуж-
ными ангельскими крыльями, съежившимися подобно засыхающему
листу, бессильными руками пытается преградить ей путь.
Здравомыслящий, осторожный Джеймс находит, что картина
“не лишена изящества и выразительности”; дерзкий эстет Уайльд
сравнивает ее с “Богом, отделяющим свет от тьмы” Микелан-
джело. Когда речь заходит о прекрасном мальчике, Уайльд трепе-
щет, а Джеймс скашивает глаза.
В том, что Джеймс пишет об Уистлере, он менее убедителен.
Он еще не готов воспринять новаторский стиль художника, и ему
понадобится еще без малого двадцать лет, чтобы оценить его
величие. Пока что он презрительно отмахивается от него. Отзыв
Уайльда более благоприятен, хотя и не безоговорочно. Уистлер
стилистически связан как с поэтизированной живописью прера-
фаэлитов, так и с бессюжетностью французских импрессиони-
стов. Уайльд, пока что увлеченный только сюжетной живописью,
хвалит Уистлера за традиционный портрет Карлейля, но запи-
нается на более смелом портрете Генри Ирвинга и не удостаи-
вает даже снисходительной похвалы “симфонии в цвете”. Чем
менее традиционны эти работы, тем меньше они нравятся Уайльду.
Дойдя до картины “Ноктюрн в черном и золотом: падающая
ракета”, самой дерзкой из всех, Уайльд говорит о пей как самый
что ни на есть плоский реалист: дескать, “смотреть на нее вряд ли
стоит дольше той четверти минуты, что падаег настоящая ракета”.
В отличие от Джеймса он, однако, признает, что Уистлер спосо-
бен достичь огромной силы, когда он сочтет предмет изображе-
ния достойным. Кенингдейл Кук высказал опасение, что Уистлер
обидится, но Уайльд самоуверенно успокоил его: “Я знаю, что он
отнесется к ним [замечаниям Уайльда] благосклонно, и, помимо
всего прочего, они умны и занимательны”. (Он также снабдил ста-
тью сноской, явно основанной на разговоре с Уистлером, в кото-
рой со знанием дела утверждает, что Уистлер, расписывая свой
знаменитый павлиний потолок, не знал, что в Равенне есть древ-
ний прообраз его работы.) Уистлера не задела болтовня Уайльда,
тем более что она была сдобрена похвалой; гораздо серьезнее он
отнесся к ничем не сдобренному замечанию Рёскина о “Падаю-
щей ракете” в одном из писем цикла “Fors Clavigera”1: “Никак
не ожидал услышать, что некий прощелыга, выплеснув публике
в лицо ведро краски, потребует за это двести гиней”. Последо-
1 “Фортуна Булавоносная” (лат.).
НО
вав1пий за этим судебный иск о клевете расколол английский мир
искусства, разорвал иные многолетние дружеские узы. Уайльд же
^удрялся оставаться в дружеских отношениях с Рёскином и Берн-
Джонсом, с одной стороны, и с Уистлером — с другой, что тре-
бовало от него в сложившихся обстоятельствах поистине чудес
акробатики.
На нескольких страницах статьи Уайльд упражняется не только
в критическом искусстве, но и в искусстве саморекламы. Он
словоохотливо рассуждает о своей поездке в Грецию и Италию.
Нет недостатка и в подхалимничанье. С уважением упомянуты
и Рёскин, и Пейтер: Рёскин в связи с его давним портретом работы
Милле, не представленным на выставке; Пейтер в связи с его опре-
делением цвета в эссе о Боттичелли как “духа вещей, посредством
которого вещи изъясняют себя нашему духу”. Уайльд применяет
это определение к работам Берн-Джонса и ухитряется процити-
ровать его дважды (первоначально была еще одна цитата из Пей-
тера, но Кенингдейл Кук изъял ее). Кружа по залам выставки,
Уайльд со знанием дела замечает, что портреты герцогини Вест-
минстерской и ее детей работы Милле удивительно схожи с ори-
гиналами (он познакомился с ней, поскольку она была сестрой
лорда Рональда Гауэра). Гауэр также удостаивается его похвалы
за две скульптуры, не представленные на выставке, а находящиеся
в Королевской академии.
Позволив себе высказать отдельные упреки в адрес других
участников выставки, Уайльд тем не менее выражает в дублинском
журнале свое ирландское убеждение в том, что “скучная земля
Англии с ее коротким летом, с ее безотрадными дождями и тума-
нами, с ее шахтерскими областями, с ее фабриками, с ее мерзким
обожествлением машины все же произвела на свет величайших
мастеров искусства... ”. Он подхватывает свою же хвалу в послед-
ней фразе, где, объединяя художников с писателями, воздает дол-
жное “возрождению культуры и любви к красоте, которое началом
своим в громадной степени обязано мистеру Рёскину и которое
пестуют, которому придают сил, каждый на свой особый лад,
мистер Суинберн, мистер Пейтер, мистер Саймондс, мистер
Моррис и многие другие”. Он еще не провозгласил английский
Ренессанс, но подошел к этому близко.
Проведя стильную неделю в Лондоне, Уайльд отправился
домой в Дублин. Его мать вознегодовала на тупость администра-
ции колледжа, Махаффи разгневался на то, что он счел подрывом
своего авторитета — ведь он был участником поездки в Грецию.
Ему, правда, было к этому не привыкать: в прошлом году при сход-
ных обстоятельствах коллеги по Тринити-колледжу выразили ему
порицание за продление его первой поездки в Грецию на учеб-
111
ные дни. Только Уилли Уайльд по нечуткости своей спросил
брата Оскара, в чем состоит настоящая причина его исключения,
поскольку объявленная показалась ему фальшивой. Похоже, он
начал подозревать брата в предосудительных наклонностях. Уайльд
сделал, что было в его силах: написал в колледж упрашивающее
письмо, и 4 мая администрация смягчила первоначальное реше-
ние, но только в том, что снизила штраф с 47 фунтов 10 шиллин-
гов до 26 фунтов 15 шиллингов при условии, что задание куратора
будет удовлетворительно выполнено. Условие доставило Уайльду
мало радости.
Но унижение помогло ему, по крайней мере, прояснить свои
цели. Он будет, как он сообщил Куку, художественным критиком,
а еще он будет поэтом. Последнее требовало, во-первых, сти-
хов, а во-вторых, влиятельных друзей, и поэтому в течение лета
он и сочинял, и заискивал. Его прием, неискренний до наивно-
сти, состоял в том, чтобы послать стихотворение, сопроводив
его чарующим письмом с упоминанием о своих дооксфордских
и оксфордских знакомствах (Мэтью Арнольд в молодости посту-
пил так же, послав письмо Сент-Беву). Так, он отправил Гладстону
сонет в стиле Мильтона, где выразил протест против массовых
убийств христиан в Болгарии в мае 1876 г. (Гладстон протестовал
против этого в прозе); в сопроводительном письме Уайльд сооб-
щил, что он “едва вышел из мальчишеского возраста”1. Молодым
людям, пишет он, нравится публиковать свои работы с тем, чтобы
их могли прочесть другие; поэтому не порекомендует ли Гладс-
тон его сонет журналам “Найнтинс сенчури” и “Спектейтор”?
Гладстон ответил достаточно сердечно, что позволило Уайльду
послать ему новые сонеты, которые одновременно были отправ-
лены в “Спектейтор” со ссылкой на Гладстона, сделанной с его
разрешения. “Спектейтор” сонеты отклонил. Как бы то ни было,
письмо Уайльда Гладстону о первом сонете содержит не одну лишь
лесть; разъясняя две строки:
Не приснилось ли Твое Воскресение ей —
Той, чья любовь к Тебе искупила все ее грехи? —
он пишет, что имеется в виду Мария Магдалина, первой увидев-
шая Христа после Воскресения; затем Уайльд в достаточно мир-
ской манере добавляет: “У Ренана где-то говорится, что это самая
1 Когда некто упрекнул Уайльда за отзвуки поэзии Мильтона в сонете,
он ответил: “То, что критик называет отзвуком, представляет собой
мое достижение. Я старался написать сонеты в духе Мильтона, кото-
рые звучали бы не хуже мильтоновских”.
112
божественная ложь, что была когда-либо сказана”. Более уместным
выглядело посланное в этом же конверте стихотворение “Пасха”,
вполне по-протестантски отдающее бедности Иисуса предпочте-
ние перед роскошью папства.
Другим он послал свой сонет о Китсе. Он считал, что постав-
ленная в феврале 1876 г. на могиле поэта стела с его профилем
в медальоне искажает внешность Китса, и в письме лорду Хотону,
с которым Махаффи познакомил его в Дублине, подчеркнул это
обстоятельство. К несчастью, он не удосужился сначала прочи-
тать написанную Хотоном биографию Китса; в ответном письме
Хотон, сказав несколько вежливых слов о стихотворении, автори-
тетно заявил, что нарисованный Уайльдом образ Китса как воина
и мученика не соответствует действительности. “Китс, — писал
Хотон, — отнюдь нс был несчастен, и признание он получил
необычайно быстро”. Что касается профиля в медальоне, Хотон
утверждал, что сходство вполне удовлетворительное. Письмо
похожего содержания, отправленное Уайльдом Уильяму Майклу
Россетти, отповеди не вызвало, однако Россетти после долгого
молчания ответил в том смысле, что, соглашаясь с тем, что Китс
заслуживает статуи, он все же считает, что торопиться некуда, ибо
все выдающиеся поэты рано или поздно получают все заслужен-
ные ими статуи1. Попытки Уайльда не принесли ему немедлен-
ного успеха, однако, по крайней мере, он популяризировал свое
имя, и порой завязывалась дальнейшая переписка.
В июле вышел номер журнала “Дублин юниверсити мэгазин”
с его статьей о галерее Гровенор, и он послал экземпляр Пейтеру.
Во многих отношениях статья была декларацией солидарности
с Пейтером, с которым Уайльд еще не был знаком. Описания кар-
тин, изображавших мальчиков, содержали красноречивые фразы:
“На островах Греции встречаются мальчики, красотой подобные
платоновскому Хармиду1 2. “Святой Себастьян” Гвидо в генуэзском
палаццо Росси — один из таких мальчиков; Перуджино однажды
изобразил Ганимеда-грека для своего родного города; однако
более всех влияние этого человеческого типа испытал Корреджо,
чей ангел с лилией в Пармском соборе и чей св. Иоанн с отре-
шенным взором и приоткрытым ртом в “Коронации Мадонны”
в церкви Сан-Джованни Эванджелиста — лучшие образцы цве-
тения, живости и сияющего великолепия этой юной красоты”.
Пейтер уловил поданный сигнал и признал способности автора.
1 В рецензии от 27 сентября 1887 г. на биографию Китса, написанную
Россетти, Уайльд скажет, что эта книга “крупная неудача”.
2 Xармид — прекрасный юноша, персонаж одноименного диалога Пла-
тона. (Примеч. перев.)
113
14 июля не откладывая он написал Уайльду письмо, где благодарил
его за “чудесную статью” и приглашал прийти к нему, как только
Уайльд вернется в Оксфорд. “Мне бы очень хотелось обсудить
с Вами некоторые частности, хотя в целом я считаю Вашу критику
справедливой, и Вы, несомненно, дали ей весьма изящное сло-
весное выражение. Из статьи видно, что у Вас прекрасный и для
Вашего возраста исключительно развитый вкус и что Вы хорошо
осведомлены о множестве прекрасных творений. Надеюсь, что Вы
еще очень много всего напишете”.
Гордый этим одобрением, Уайльд переписал письмо Пейтера,
чтобы похвастаться перед своими друзьями Уордом и Хардин-
гом. Вслед за прозаической увертюрой он послал Пейтеру сонет
(возможно, и не один); в конце октября, когда после временного
исключения Уайльда они встретились, Пейтер с улыбкой спросил
его: “Почему вы пишете только стихи? Почему не пишете прозу?
Прозу писать куда труднее”. Тем не менее он похвалил стихотво-
рение Уайльда “Прогулки у колледжа Магдалины”. Вскоре Уайльд
внутренне согласился с Пейтером; он писал Эрнесту Рэдфорду:
“Что до меня, проза так меня завораживает, что я скорее готов
сидеть у ее органа, нежели играть на свирели или дудочке”. Майклу
Филду он сказал: “В этом столетии есть только один человек, кото-
рый умеет писать прозу”. По сравнению с прозой Пейтера, считал
он, “бурная риторика Карлейля, окрыленно-страстное красноре-
чие Рёскина” выглядят порождением скорее энтузиазма, нежели
искусства. В прежние века проза также хромала. Проза времен
короля Якова I была “слишком цветистой”. В эпоху королевы
Анны она была “страшно оголена и неприятно рациональна” (его
собственная проза уж точно не была оголена — порой, наоборот,
разодета сверх всякой меры). А вот эссе Пейтера были и остаются
“драгоценной книгой духа и чувств, Священным Писанием кра-
соты”.
Пейтер и Уайльд быстро стали друзьями. Однажды Бодли при-
шел к Уайльду навестить его и, увидев, что он накрывает стол для
ленча, сказал, что охотно разделит с ним трапезу. Уайльд всполо-
шился: “Ни в коем случае! Такой филистер, как ты, нет, невоз-
можно. Я в первый раз жду к ленчу Уолтера Пейтера”. Бодли,
помня об изгнании Хардинга, который поплатился за письма
от “любящего Вас” Пейтера, счел их сближение зловещим. Позже
он говорил, что именно Пейтер заразил Уайльда “крайним эсте-
тизмом”, что в контексте других его высказываний звучало чуть ли
не как эвфемистическая замена слова “гомосексуализм”.
Дружба цвела. Пейтер дал Уайльду прочесть “Три повести”
Флобера, только что опубликованные в Париже. В эту книгу “бе-
зупречного мастера, который среди смертных зовется Флобером”
(так Уайльд охарактеризовал его в письме), вошли, в частности,
повесть о св. Юлиане и повесть об Иродиаде и Иоанне Крести-
теле. Они произвели на Уайльда особенно сильное впечатление;
впоследствии он и сам сочинял скептические вариации на библей-
ские темы. У Флобера он также позаимствовал греческую форму
имени “Иоанн”: “Иоканаан” (а Пейтер еще поплатится за книги
Флобера, которые он будет давать читать студентам). В январе
1878 г. Пейтер поблагодарил Уайльда за подаренную ему фото-
графию; они множество раз вместе ходили на прогулки и пили
чай.
О том, что представляли собой чаепития у Пейтера, дает пред-
ставление запись от 5 мая 1878 г. в дневнике Марка Паттисона,
ректора Линкольн-колледжа: “Ходил к Пейтеру на чай, у него был
Оскар Браунинг, больше, чем когда-либо, похожий на Сократа.
Он беседовал в углу с 4 женоподобными юнцами, “лоботрясничая”
с ними в нашем присутствии, тогда как мисс Пейтер и я сидели
в другом углу и смотрели на них. Наконец появился Уолтер Пей-
тер, который, как мне сказали, был “наверху”; его сопровождали
еще 2 юнца такой же наружности...” [Многоточие принадлежит
Паттисону.]1
Пейтер, хотя это письмо может создать иное впечатление, был,
как правило, осторожен, и осторожность его возросла после пуб-
ликации в 1873 г. его “Очерков по истории Ренессанса”. “Да, —
сказал позднее Уайльд Риккетсу, — бедный милый Пейтер жил
противоположно всему, что он когда-либо написал”. Еще через
несколько лет Уайльд говорил о нем Роберту Россу: “Милого Пей-
тера всегда пугала моя пропаганда”. В другой раз он вспомнил
о том, как пришел к Пейтеру и застал его удрученным из-за статьи,
высмеивающей его эссе о Чарлзе Лэме. По этому поводу Уайльд
сказал Винсенту О’Салливану: “Только вообрази! Пейтер! Не
могу постичь — как это можно быть Пейтером и в то же время
так близко к сердцу принимать оскорбления журнального писаки”.
1 О поведении Пейтера с молодыми людьми говорит также письмо, кото-
рое в 1907 г. без всякой задней мысли написал Томасу Райту, биографу
Пейтера, Эд Дагдейл, парикмахер из салона “Спирс и сын”. Дагдейл
пишет, что, когда ему было двадцать два года, Пейтер выбрал его из не-
скольких парикмахеров; он начал стричь Пейтера, и тут “он внезапно
наклонился и внимательно посмотрел на мои ноги, обутые в комнат-
ные туфли; не говоря ни слова, он взялся за мою ступню и положил ее
себе на колено, потом стал гладить ее и рассматривать со всех углов зре-
ния. Его явно восхищали в ней какие-то линии или контуры. Потом
он пригласил меня к себе на квартиру в Брейзноз-колледж, но, не зная
в то время о выдающейся репутации этого человека... я не воспользо-
вался тем, что ныне счел бы для себя высокой честью”.
Про себя он думал, а позднее отважился и сказать публично, что
проза Пейтера слишком далека от живой речи. Пейтер, в свою
очередь, считал, что проза Уайльда к ней слишком близка. Роберт
Росс чувствовал, что, восхищаясь умом Уайльда, Пейтер недолю-
бливает его как личность; Винсент О’Салливан приводит ска-
занные ему Пейтером слова о “странной вульгарности, которую
мистер Уайльд ошибочно принимает за обаяние”. В Оксфорде
Уайльд никогда не посещал лекций Пейтера, в отличие от лекций
Рёскина; однако в 1890 г. он вместе с Россом слушал лекцию Пей-
тера о Мериме. Стоя на кафедре, Пейтер по своему обыкновению
говорил тихим голосом, не глядя на слушателей. После лекции он
сказал Уайльду и Россу: “Надеюсь, вы меня слышали”. — “Боюсь,
мы вас недослышали”, — отозвался Уайльд. “Вы на все отвечаете
каламбуром”, — сказал Пейтер неодобрительно. Так или иначе,
на четвертом, последнем году оксфордского курса гуманитарных
наук Уайльд был до крайности увлечен Пейтером, как на первом
году Рёскином. Как пишет биограф Пейтера Томас Райт, впослед-
ствии Уайльд часто начинал письма к Пейтеру словами: “Почте-
ние великому мастеру”.
Уайльд помнил о том, что в июне 1878 г. ему предстоит второй
цикл публичных экзаменов, от которого зависит, по какому раз-
ряду он кончит. 1877/78 учебный год начался с денежных трудно-
стей: он не смог представить куратору требуемый объем работы,
вследствие чего колледж вознамерился отменить свое решение
об уменьшении штрафа наполовину. Потребовалось все уайль-
довское красноречие, чтобы уговорить администрацию не делать
этого. В президентской книге протоколов колледжа Магдалины
читаехм:
15 октября 1877 г.: постановление. Администрация рассмотрела
приведенные мистером Уайльдом причины непредставления работы,
заданной ему его куратором в соответствии с решением от 26 апреля,
и на данный момент считает возможным не налагать на него дальней-
ших взысканий, ограничившись, как было решено ранее, лишением
его денежной стипендии на полугодовой период, завершающийся
в день св. Михаила 1877 г.
Уайльд, который никогда не умел экономить, тратил сверх
меры до смерти сэра Уильяма Уайльда и продолжал делать это
после его смерти, когда доход стал намного меньше. Еще осенью
1876 г. он писал матери, что, вероятно, должен будет оставить на-
дежду на исследовательскую стипендию от колледжа после полу-
чения диплома, поскольку не сможет жить на нее, даже если ему ее
присудят, и поэтому ему придется искать какую-то “оплачиваемую
116
работу” — отчаянная альтернатива! (По той же причине он не мог
цениться на Флоренс Болком.) Сперанца, само имя которой зна-
чило “Надежда”, не могла позволить сыну роскошь безнадежности
и писала ему в ответ:
Мне было бы жаль, если бы тебе пришлось поступить на унизи-
тельную работу и отказаться от шанса на стипендию. Однако я не счи-
таю, что твое положение на данный момент взывает к жалости или
состраданию: с мая этого года (всего за пять месяцев) ты получил
на твои персональные расходы 145 фунтов наличными, не считая
дохода за аренду домов у Лох-Брей, а продажа твоей мебели позволит
тебе продержаться до весны. Потом ты сможешь продать свои дома
за 3000 фунтов, 2000 из которых дадут тебе 200 фунтов в год в тече-
ние десяти лет. По-моему, очень хорошее содержание — хотела бы
я иметь 200 фунтов в год в течение десяти лет, — хотя, конечно, тебе,
как и всем нам, придется жить на деньги от твоей недвижимости —
но, так или иначе, 2000 фунтов — очень неплохая сумма, и, если к ней
добавится доход от колледжа, я не думаю, что тебе придется идти
в лавочники или просить милостыню, я искренне рада, что ты так
хорошо обеспечен, ведь в любом случае тебе гарантированы 300 фун-
тов в год в течение десяти лет...
Уайльд, однако, продолжал жаловаться на стесненное положе-
ние, хотя дома у озера Лох-Брей приносили ему арендную плату
и обещали принести больше после их продажи. Он постоянно
был кому-то должен. В ноябре 1877 г. он дважды (16-го и 30-го)
подвергся знаменитому оксфордскому бесчестью: ему приходи-
лось предстать перед административным “судом вице-канцлера”,
имевшим право взыскивать со студентов долги перед торговцами.
Первый вызов касался 20 фунтов, которые он был должен порт-
ному Джозефу Мьюиру (Хай-стрит, 20) за “сверхмодный костюм
из ангорской шерсти” и тохму подобное. Уайльду пришлось упла-
тить долг плюс еще почти 3 фунта судебных издержек. Второй
вызов был из-за 5 фунтов 18 шиллингов 6 пенсов, которые оста-
лись неуплаченными ювелиру М. Осмонду (Сент-Олдейтс, 118)
из прежнего долга в 16 фунтов, в основном за масонские регалии.
В этом случае Уайльда обязали заплатить долг плюс 25 шиллингов
издержек. В архиве университета сохранилось письмо от Уайльда
с протестом против суммы платежей:
Понедельник Колледж Магдалины, Оксфорд
Уважаемый сэр! Прошу пересмотреть прилагаемый счет,
поскольку я считаю его в высшей степени вымогательским и ни с чем
не сообразным. Общая сумма, на которую претендует торговец,
11/
составляет, я думаю, 5 фунтов 10 шиллингов — в любом случае
намного меньше 6 фунтов, и мне представляется, что если на 5-фун-
товый счет начисляется 3 фунта судебных издержек, то вице-канцлер-
ский суд следует рассматривать как орган, чья деятельность требует
расследования со стороны Университетской комиссии; я убежден, что
это чудовищное требование будет отменено. Ваш покорный слуга
ОСКАР УАЙЛЬД.
Ясно, что он перепутал судебные издержки по первому делу
с издержками по второму. Трудно представить себе, чтобы какой-
либо другой студент того времени сделал подобную ошибку,
не говоря уже о том, чтобы обвинить вице-канцлерский суд
в денежной нечистоплотности.
Еще один удар он испытал после ранней смерти его едино-
кровного брата Генри Уилсона 13 июня 1877 г. Обедая с Уилсоном
всего за несколько дней до его смерти, Уайльд не почувствовал,
насколько обеспокоен брат его стихотворениями, напечатанными
в католических журналах. Оскар и Уилли полагали, что они будут
единственными наследниками, но Уилсон оставил 8000 фунтов
больнице Св. Марка, 2000 фунтов Уилли и всего 100 Оскару, да
и то при условии, если он останется протестантом. Что касается
Иллонроу, которым Уилсон и Оскар владели совместно, доля Уил-
сона переходила к Оскару в том случае, если он не станет католи-
ком в течение пяти лет. В противном случае она достанется Уилли.
Оскар уговорил Уилли отказаться от ежегодных 10 фунтов, кото-
рые Оскар должен был выплачивать ему после получения Иллон-
роу; однако его представление о католицизме как о невозможной
для себя роскоши после этого укрепилось.
Реабилитация
А мозг такого высокообразованного человека —
это нечто страшное! Он подобен лавке анти-
квария, набитой всяким пыльным старьем, где
каждая вещь оценена гораздо выше своей насто-
ящей стоимости.
Ни тогда, ни позже Уайльд не допускал, чтобы неопределенность
будущего мешала радостям настоящего. Он не разделял убежден-
ность матери в том, что он сможет жить на 200 фунтов годового
дохода от унаследованного им капитала. Он тратил деньги неза-
висимо от того, получал их или нет. Часть уходила на сногсши-
и8
бательные наряды. Виолончельными пиджаками и сверхмодными
костюмами из ангорской шерсти дело не ограничивалось; 1 мая
1878 г. он блистал на длившемся всю ночь бале-маскараде, устро-
енном мистером и миссис Герберт Моррел для 300 гостей в зале
“Хедингтон-хилл”, и на нем был костюм принца Руперта, включав-
ший в себя бриджи сливового цвета и шелковые чулки. Роскошь
этого одеяния так очаровала его, что он купил костюм у фирмы,
дававшей его напрокат, и потом веселья ради надевал его у себя
дома. Свою квартиру он наполнил множеством изысканных
вещей — там были не только голубой фарфор, но и танагрские
статуэтки, привезенные из Греции, греческие ковры, купленные
с помощью Уильяма Уорда, фотографии любимых картин и, нако-
нец, его знаменитый мольберт с неоконченной картиной. Он
объяснял этот мольберт тем, что иногда ощущает необходимость
“выразить себя не прямо, а сквозь завесу цвета. Порой художник
испытывает переживания такой силы, что он чувствует невозмож-
ность довериться словам с их непосредственностью, и он находит
в оттенках золотого и алого более подходящий — ибо не столь
прозрачный — способ выражения”. Возможно, поведал Уайльд
ежегоднику "Байограф”, он когда-нибудь станет художником.
Убранство его комнат также включало в себя лилию-талис-
ман, увековеченную Рёскином в "Венецианских камнях” как одна
из самых красивых и самых бесполезных вещей на свете. В 1881 г.
Гилберт и Салливан еще спародируют "лилейную любовь” в коми-
ческой опере "Пейшенс”. Согласно некоторым утверждениям,
этот культ начался позже. Но Уайльд сам говорил, что его оксфорд-
ская квартира была полна лилий. Его друг Дуглас Слейден вспо-
минает в книге "Двадцать лет моей жизни”: “В один прекрасный
день он убрал в своей квартире все украшения, за исключением
единственной голубой вазы воистину эстетического вида, где сто-
яла лилия из "Пейшенс”. Это свидетельство согласуется с эпизо-
дом из романа "Мысли вдогонку” Роды Бротон, опубликованного
в мае 1880 г. и писавшегося в течение двух предшествующих лет.
Рода Бротон поселилась тогда в Оксфорде и затмила Уайльда
своим умением вести шутливый словесный поединок. По этой
причине он не приглашал ее на свои "вечера Красоты”, однако
ее подруга, писательница Маргарет Вудс, посещала их, и поэтому
Рода Бротон была хорошо осведомлена о том, какие эстетические
Дела там делаются. В "Мыслях вдогонку” она изобразила “высо-
кого бледного поэта” по имени Фрэнсис Чалонер, у которого
Дряблые конечности”, “ранневизантийское лицо” и очень длин-
ные волосы на "боттичеллиевской голове”. При низкой пока что
плотности эстетического населения Оксфорда этот персонаж
не мог быть списан с кого-либо, кроме Уайльда. Поэт подводит
119
героиню к “огромной белой лилии, стоящей в большой голубой
вазе” — в той самой, на какую обратил внимание Слейден. Убран-
ство комнат Чалонера пародирует уайльдовский интерьер с неко-
торым усилением; здесь тоже стоят на мольбертах неоконченные
картины — одна изображает Венеру, другая — Гиласа, любимца
Геракла, что красноречиво намекает на сексуальную двойствен-
ность молодых эстетов (в романе Генри Джеймса, с которым Рода
Бротон дружила, пресловутого Гиласа ваяет скульптор Родерик
Хадсон). Элоквенция Уайльда, выдержанная в пейтеровском духе,
и парирующие реплики Роды Бротон отражены в вопросе Чало-
нера: “Вас никогда не охватывает желание более насыщенной
жизни? более человеческой? более ритмической? более полной?”
и ответе героини: “Никогда!” Чалонер пишет стихи на “тошнот-
ворно-сладкие” темы и полагает, что их “следует читать... под при-
глушенно-тусклые звуки виолы или клавесина, ощущая в воздухе
тонкий аромат увядших роз, а в глазах между тем красно от порфи-
ровых ваз и нежно-пурпурных тканей”. Уайльд приберегал ответ-
ный выпад до 28 октября 1886 г., когда в рецензии он написал: “В
Филистии находится подлинная родина мисс Бротон, в Филистию
следует ей возвратиться”.
Как показывает этот образчик ранней сатиры, в Оксфорде
в конце семидесятых создавался образ эстета, пришедший на смену
образу прерафаэлита. 26 апреля и 3 мая 1877 г. еженедельная газета
“Оксфорд энд Кембридж андергредюэйтс джорнал” официально
зафиксировала зарождение нового движения; слегка похвалив
его вначале за цивилизующее воздействие, газета затем перешла
к порицанию эстетизма за то, что он “коварно” стремится полу-
чить не открытую, но “молчаливую санкцию” на “языческое обо-
жествление телесных форм и телесной красоты”, и за то, что отме-
тает “все религиозно-нравственные системы поведения” во имя
свободы и естества. Газета явно отнеслась к эстетизму двояко.
Уайльд понимал, что история эстетизма началась задолго
до 1750 I'., когда философ Баумгартен ввел в употребление слово
“эстетический”. В статье от 4 сентября 1880 г. он отмечает, что
в платоновском “Пире” хозяин — Агафон — был “поэтом-эстетом
эпохи Перикла”. Поклонник лилии обратил внимание читателей
на название утраченной драмы Агафона — “Цветок”. Не только
Платон, но и Аристофан изобразил Агафона “сияющими крас-
ками”, пишет Уайльд. На самом же деле Аристофан в “Женщинах
на празднике Фесмофорий” высмеял эстетскую женственность
еще резче, чем Рода Бротон, изобразив Агафона расхаживающим
среди женщин в женскохм наряде.
Если античный мир не был един в своем отношении к “поэту-
эстету”, то же самое можно сказать и о XIX в. Кант дал эстетизму
120
санкцию на существование, когда писал о независимости искус-
ства от практического интереса и о том, что посредством человече-
ской деятельности оно творит некую вторую реальность. Теофиль
Готье, которого Уайльд высоко ценил, воспринял эти идеи и в за-
остренном виде выразил их в знаменитом предисловии к роману
“Мадемуазель де Мопен”. Вопреки общепринятым представлениям
Готье заявил, что искусство совершенно бесполезно, аморально
и неестественно. В романе он проиллюстрировал свои взгляды,
без тени смущения изобразив женщину с бисексуальными наклон-
ностями, которые в конце книги она сполна удовлетворяет. Тема
изменчивой сексуальной ориентации была задана романом Готье
на весь остаток столетия. Уайльду особенно нравилась позднейшая
ее интерпретация в романе М. Рашильд “Месье Венера”.
Но едва мадемуазель де Мопен начала свое шествие по свету,
движение, которое она олицетворяла, подверглось мощному напа-
дению. Шесть лет спустя Серен Кьеркегор опубликовал книгу
“Или — или”, в которой он анатомировал личность эстета. В отли-
чие от этического человека эстетический человек настолько погло-
щен чередой своих настроений, каждому из которых он отдается
полностью, что утрачивает связь со своей же личностью, которую
хочет выразить. Боясь упустить настроение, он не может позво-
лить себе рефлексию, не может попытаться быть чем-то большим,
чем является в данный момент и в данном настроении. Он дви-
жется от переживания к переживанию в такой примерно манере,
какой позже воздал хвалу Пейтер. Кьеркегор словно бы опровер-
гал Пейтера еще до того, как тот взялся за перо.
Уайльд не читал книгу Кьеркегора, но был знаком с другой
книгой — “Новой республикой” УХ. Маллока, содержавшей све-
жие нападки на эстетизм; прочтя ее в 1877 г., вскоре после выхода
в свет, он объявил ее “определенно неглупой”. Маллок проти-
вопоставляет эстетического человека мистера Роуза (списан-
ного с Уолтера Пейтера) этическому человеку мистеру Герберту
(списанному с Рёскина) и отдает Герберту полное предпочтение.
Взгляды их поучительно противоположны; Герберту современ-
ность представляется эпохой упадка, однако для Роуза это лучшая
эпоха из всех, поскольку она владеет всеми возможностями для
чувственных переживаний, открытыми в течение прежних эпох,
наряду со своими собственными возможностями. Подразумева-
ется, что Ренессанс еще не кончился, что он длится и по сей день.
Возражая Герберту, красноречиво проповедующему самоограни-
чение и нравственное совершенствование, Роуз упоенно читает
стихотворение, сочиненное, как он говорит, неким восемна-
ДЦатилетним студентом. Оно выглядит как пародия на уайльдов-
ский “Сонет, написанный на Святой неделе в Генуе” с его равно
121
восторженным переживанием языческого и христианского начал.
Поэт рассказывает о трех “видениях”, посетивших его во сне
в течение одной ночи: сначала белокожий Нарцисс, затем под-
нимающаяся из морских вод Венера и, наконец, исхудалый Фома
Аквинский в своей келье. Когда первые два видения исчезают,
поэт с несколько приугасшим энтузиазмом обращается к святому
и ко Христу. Как и у Готье, объект сексуального влечения двоится,
хотя Маллок изображает Роуза скорее эротическим мечтателем,
нежели активным любовником. На это Уайльд отзовется позднее,
когда обвинит Пейтера в пассивной отрешенности, имея в виду,
что ему не хватало отваги для действий.
Оксфордский эстетизм в уайльдовской версии был странно
сознательным. Самопародирование шло рука об руку с самоутвер-
ждением. К моменту поступления в Оксфорд Уайльд уже видел,
что это движение одновременно с восходом переживает закат.
Хотя Уайльд перенял иные из его интересов — например, к оттен-
кам, к фактуре, — он, иронизируя над своими же крайностями, по-
стоянно привносил в него нечто от жизнерадостной насмешливо-
сти леди Уайльд. В литературе он поначалу отдавал предпочтение
вещам серьезным и лишенным всякого эстетизма, как, например,
роман в стихах “Аврора Ли” миссис Браунинг, которому он воздал
неумеренную хвалу, назвав “величайшим произведением нашей
литературы”1. (Рёскин говорил, что эта вещь выше, чем шекспи-
ровские сонеты.) В экземпляре “Авроры Ли”, подаренном Уайль-
дом своему другу Уильяму Уорду, имеются сделанные его рукой
восторженные пометки. Он понимал ограниченность эстетизма
не хуже, чем Маллок и Кьеркегор. В письме молодой женщине,
куда была вложена репродукция акварели Берн-Джонса, он писал:
“В очень многих картинах Берн-Джонса мы видим только лишь
языческое преклонение перед красотой; но этой вещи более, чем
другим, свойственны человечность и сочувствие”. Демонстрация
подобных противоположностей с идеей их конечного примире-
ния составляла содержание ранней поэзии Уайльда, и ее можно
увидеть в двух поэмах, которые он написал в последний свой пол-
ный год из проведенных в Оксфорде. Одну из них — “Сфинкс” —
он, по его словам, начал еще в 1874 г., за другую — “Равенна” — он
получил Ньюдигейтскую премию.
Это очень разные произведения, но роднит их то, что каждое
из них привязано к определенному предмету, вокруг которого вра-
щаются все переживания автора. О том, что они написаны примерно
1 Впоследствии он выразил сожаление о том, что этот роман написан
стихами, а не прозой.
122
в одно время, хотя “Сфинкс” долго оставался неоконченным, гово-
рит, в частности, упоминание в обеих поэмах о молодости автора:
... тот, кто лишь двадцать раз видел,
Как Лето сбрасывает зеленый камзол
Ради убора Осени...
(“Равенна”)
На сохранившейся странице из рукописи “Сфинкса” имеется
небрежный рисунок Уайльда, изображающий испуганных оксфорд-
ских преподавателей, и, как бы то ни было, в этой поэме автор назы-
вает себя студентом.
В обеих поэмах Уайльд переплетает состояние своей души
с историческим или легендарным прошлым. “Сфинкс”, написан-
ный по самым что ни на есть эстетическим канонам, развертывает
вокруг каменного изваяния пеструю вереницу языческих и хри-
стианских образов, изображая гомосексуальных Адриана и Анти-
ноя в тесном соседстве с гетеросексуальными Исидой и Осирисом,
Венерой и Адонисом, а тут же, невдалеке, маячат трудно совмести-
мые с ними Мария и Иисус. Но студент, которому все это приви-
делось, постепенно проникается к зрелищу отвращением и гонит
Сфинкса прочь:
Злой Сфинкс! Злой Сфинкс! Уже с веслом
Старик Харон стоит в надежде
И ждет, но ты плыви с ним прежде,
А я останусь пред крестом,
Где слезы льются незаметно
Из утомленных скорбью глаз,
Они оплакивают нас
И всех оплакивают тщетно1.
Последняя строка говорит о том, что лирический герой,
как и сам Уайльд, все еще испытывает трудности с принятием
доктрины Искупления, и это вызывает сомнение в искренности
провозглашаемой здесь веры.
В “Равенне” молодой человек вспоминает о своем посеще-
нии этого города год назад и элегически размышляет о его былом
величии. Упадок всегда был одной из любимых тем Уайльда. Как
и в “Сфинксе”, “милый эллинистический сон” (который Уайльд
вводит словно бы в оправдание своему греческому путешествию)
1 Перевод Н. Гумилева.
123
возникает лишь для того, чтобы быть отвергнутым при первых
звуках вечернего колокола. Отодвинув в сторону свои католиче-
ские устремления, Уайльд включил в поэму сцену триумфального
возвращения короля Виктора-Эммануила в Рим в 1871 г., когда
он изгнал папу Пия IX из Квиринальского дворца. Прочитав это
место, Хантер Блэр протестующе заметил, что Уайльд в свое время
сочувственно назвал лишенного власти папу “Господней церкви
пастырь заточенный”; однако Уайльд с обезоруживающей прямо-
той ответил: “Не сердись, Дански. Ты же понимаешь, что я никогда,
ни за что не получил бы Ньюдигейтскую премию, если бы взял
сторону папы, а не короля”. Поэма представляет собой искусно
составленную смесь личных воспоминаний, географических опи-
саний, фактов политической и литературной истории. Она содер-
жит риторические обращения к Данте и Байрону. Последний назван
“вторым Антонием, сделавшим весь мир своим мысом Акций”; однако,
прерывая свой риторический полет, Уайльд неуклюже замечает, что
в конечном счете Байрон, не поддавшись египетским приманкам,
отправился сражаться за свободу Греции. Что касается Равенны,
город попеременно описывается как погибший и как вечнозеле-
ный, и в конце поэмы автор не слишком убедительно клянется ему
в вечной любви. Уайльд, похоже, взял за образец “Чайльд-Гарольда”
Байрона, и, глядя на поэму с некоторого отдаления, в ней чув-
ствуешь нечто от байроновской непринужденной энергии даже
в таких клише, как:
Смерть властвует над всем. Король и шут
Равно в могилу темную сойдут...
Закончив “Равенну” к концу марта 1878 г., Уайльд анонимно,
как полагалось по условиям конкурса на Ньюдигейтскую премию,
представил ее 31-го числа, спустя ровно год после своего приезда
в этот город. После этого он слег с неизвестной нам болезнью
и несколько дней провел в постели в колледже Магдалины, радуясь
цветам, которые приносили ему друзья. Потом, чтобы окреп-
нуть, он на несколько дней поехал в Борнмут. Возможно, телес-
ная болезнь возродила никогда не утихавшее в нем полностью
беспокойство о состоянии собственной души. В 1877 г., когда
в оксфордский Тринити-колледж впервые за тридцать два года
приехал Ньюмен на присуждение ему звания почетного члена
колледжа, Уайльд мечтал о “посещении Ньюмена, о святых таин-
ствах в новой Церкви, о тишине и мире, которые потом наступят
в моей душе”. Но в 1878 г. его, возможно, беспокоило воспоми-
нание о том, что автор одного письма к нему вполне обдуманно
назвал “прямым грехом”.
124
Именно в Оксфорде случилось то, чему суждено было цели-
ком изменить его представление о самом себе. Уайльд заразился
сифилисом (есть основания полагать, что от продажной жен-
щины) L Сын врача, он всегда следил за своим здоровьем, и тем
более ощутим был для него этот удар. В 1870-е гг. медики, следуя
предписаниям сэра Джереми Хатчинсона, считали, что всякий,
кто заразился этой болезнью, должен пройти курс лечения рту-
тью и ждать по крайней мере два года, прежде чем жениться. Глав-
ным зримым воздействием ртути на Уайльда стало потемнение его
слегка выступающих зубов, вследствие чего он, говоря, обычно
прикрывал рот рукой. Ртуть, вопреки общему мнению, болезнь
не излечивала. А вот на психику Уайльда она подействовала очень
сильно. Как и его отец, он был подвержен приступам меланхолии;
теперь у них появилась еще одна причина.
Представление о своем телесном неблагополучии внесло
вклад в ощущение рока, присущее, как он писал в “De Profundis”,
всем его работам. Это ощущение отдаленно связано, в частно-
сти, с роком, преследующим эсхиловских героев, с их обречен-
ностью, которую Уайльд остро почувствовал в юности, читая
трагедию “Агамемнон”. К этому произведению он часто возвра-
щался мыслями и в 1877 г. опубликовал в “Коттабосе” свои пере-
воды некоторых монологов Кассандры и отрывки из хора. В его
сопроводительной заметке подчеркнута тема рока: “Агамемнон
уже вошел в Дом Рока, Клитемнестра последовала за ним — Кас-
сандра осталась одна на сцене... Она видит кровь на притолоке,
запах крови пугает ее [...] [“Я поскользнулся в крови. Это дур-
ной знак”, — скажет Ирод в “Саломее” Уайльда.] Ее ясновидящий
взор проникает сквозь стены дворца; она видит роковую ванну,
опутывающую сеть и заостренный топор, готовый погубить и ее,
1 Моя убежденность в том, что Уайльд болел сифилисом, основана
на утверждениях Реджинальда Тернера и Роберта Росса, близких
друзей Уайльда, присутствовавших при его смерти, на заключении
врачей в период его предсмертной болезни (см. гл. XXII) и на том
обстоятельстве, что издание 1912 г. книги Артура Рансома об Уайльде
и его биография, выпущенная в 1916 г. Харрисом (обе работы были
просмотрены Россом), называют сифилис причиной его смерти. Тем
не менее на этот счет существуют разные мнения, и некоторые специа-
листы не разделяют мой взгляд на медицинские аспекты жизни Уайльда.
Разумеется, стопроцентно надежных доказательств у меня нет — это
и неудивительно, если принять во внимание ореол бесчестья, стыда
и тайны, окружавший эту болезнь во времена Уайльда и позже, —
и суд мои доказательства вряд ли принял бы. Тем не менее я уверен,
что Уайльд болел сифилисом, и эта уверенность играет важную роль
в моем представлении о характере Уайльда и в моем понимании мно-
гих последующих событий его жизни.
125
и ее господина”. Уайльд не отождествлял свой собственный рок
с роком Агамемнона, но его не покидало ощущение тяготеющей
над ним самим странной обреченности.
О его чувствах в какой-то степени можно судить по его сти-
хам. В “Taedium Vitae”1 говорится о некоем месте, “где мой белый
дух/С грехом впервые целовался в рот”1 2. Возможно, именно это
стихотворение один книгопродавец рекламировал в 1953 г. как
адресованное женщине, от которой Уайльд заразился сифилисом.
В “Сфинксе” студент в решительный миг вопрошает:
Иль не осталось под луною
Проклятых более, чем я?
Аваны, Фарфара струя
Иссякла ль, что ты здесь, со мною?3
Здесь имеется в виду эпизод Ветхого Завета, в котором сирий-
ский военачальник Нееман, зараженный проказой, обращается
за советом к пророку Елисею. Тот велит ему омыться в Иордане,
на что Нееман гневно отвечает: “Разве Авана и Фарфар, реки Дамас-
ские, не лучше всех вод Израильских?” (4 Цар. 5). Интерес Уайльда
к Нееману на этом не иссяк; в “Саломее” он дал имя Нееман палачу4.
Не включенная в окончательный текст строка из “Сфинкса” гласит:
“Ты зеркало моей болезни”. Другим таким зеркалом стал портрет
Дориана Грея. По словам Лайонела Джонсона, Уайльд писал этот
роман “тяжело больным, страдая “нервной лихорадкой”, которая, как
подозревал Джонсон, была следствием “тиберианских излишеств”.
В унынии своем Уайльд так близко подошел к принятию като-
личества, как не подойдет больше никогда. В апреле 1878 г., едва
оправившись от недуга, который свалил его в постель, он имел
конфиденциальную беседу с известным и “модным” католическим
священником того времени — Себастьяном Боуденом из Бромп-
1 “Отвращение к жизни” (лат.).
2 Перевод Ю. Мориц.
3 Перевод Н. Гумилева.
4 Если считать внимание к образу Неемана показательным признаком,
можно предположить, что Уайльд заболел еще до встречи с Кон-
станс Флетчер: в ее романе “Мираж” Давенант (Уайльд) неожиданно
спрашивает, как Нееман: “Разве Авана и Фарфар, реки Дамасские,
не лучше всех вод Израильских?” Вопрос малопонятен в контексте
“Миража”, но он становится понятней в контексте “Сфинкса”. Воз-
можно, Уайльд, погрузившись в покаянные мысли, удивил мисс Флет-
чер неожиданно вырвавшейся у него библейской цитатой. В “Герцо-
гине Падуанской” вопрос Гвидо “Ужель в Италии нет больше рек?”
кажется отзвуком слов Неемана.
126
тонской церкви в Лондоне. Боуден был известен тем, что склонил
к переходу в католичество ряд видных людей. О том, что было
сказано между ним и Уайльдом, можно судить по письму, которое
Боуден написал Уайльду после встречи:
Дорогой мистер Уайльд!
Какова бы ни была первоначальная цель Вашего вчерашнего
визита, у меня нет сомнений, что фактически Вы сполна и по доброй
воле раскрыли передо мной историю Вашей жизни и состояние
Вашей души. И сделать это помогла Вам милость Божья.
Вы не стали бы говорить о бесцельности и несчастье Вашей жизни,
о Ваших земных невзгодах священнику при первой же встрече с ним,
если бы Вы не надеялись, что я предложу Вам некое целительное сред-
ство, причем средство нерукотворное. Будьте честны с самим собой:
не мое влияние, не моя сила убеждения (об этом даже и говорить
не стоит), но голос Вашей собственной совести, побуждающей Вас
начать новую жизнь и избавиться от нынешнего Вашего несчастливого
“я”, — вот что подвигло Вас на Вашу исповедь. Позвольте же мне тогда
со всей доступной мне торжественностью повторить сказанное вчера:
человеческая природа Ваша, как природа всякого человека, изначально
содержит в себе зло, которое Вы усугубили, поддавшись дурным влия-
ниям, умственным и нравственным, и совершив прямой грех; поэтому
Вы говорите как мечтатель и скептик, не верящий ни во что и не име-
ющий цели в жизни. Однако Господь в милосердии Своем не позво-
лил Вам довольствоваться этим положением. Он заставил Вас увидеть
тщету мира сего после неожиданной потери Вами состояния и устра-
нил тем самым громадное препятствие, мешавшее Вашему обраще-
нию; Он дает Вам почувствовать уколы совести и тоску по святой,
чистой и серьезной жизни. Какую жизнь Вы будете вести — зависит
теперь от Вашей свободной воли. Помните, что, призывая Вас, Бог
дает Вам и средства к тому, чтобы повиноваться призыву.
Сделайте же это быстро и весело, и все трудности исчезнут,
и после обращения Вы наконец обретете подлинное счастье. Став
католиком, Вы естественным порядком, чистой милостью Божьей
окажетесь другим человеком. Это означает, что Вы отринете от себя
все наносное, аффектированное, недостойное Вашего лучшего “я”
и заживете жизнью Ваших глубочайших нужд, чувствуя, что у Вас
есть душа, которую нужно спасти, и лишь несколько быстролетных
часов, чтобы спасти ее. Твердо рассчитываю, что Вы придете ко мне
в четверг и мы продолжим разговор; будьте совершенно уверены, что
я не подтолкну Вас ни к чему, о чем не говорит Вам Ваша же совесть.
А пока усердней молитесь и меньше разговаривайте.
Искренне Ваш
СЕБАСТЬЯН БОУДЕН.
127
Итак, Уайльд подошел наконец к точке принятия решения. Хотя
письмо Боудена стало доступно биографам довольно давно, о том,
что Уайльд предпринял в ответ на него, известно не было. Однако
выясняется, что отец Боуден рассказал о развитии событий Андре
Раффаловичу, который сам был перекрещенным католиком. В чет-
верг, когда Уайльд должен был принять католичество, вместо него
в Бромптонской церкви появилась пришедшая по почте коробка.
В коробке был букет лилий. Так Уайльд в своем изысканном стиле
позолотил пилюлю отказа. К нему самому было применимо то,
что он позже скажет о Дориане Грее: “Одно время в Лондоне
говорили, что Дориан намерен перейти в католичество. Действи-
тельно, обрядность католической религии всегда очень нравилась
ему... Однако Дориан понимал, что принять официально те или
иные догматы или вероучение значило бы ставить какой-то пре-
дел своему умственному развитию, и никогда он не делал такой
ошибки; он не хотел считать своим постоянным жилищем гости-
ницу, пригодную лишь для того, чтобы провести в ней ночь или те
несколько ночных часов, когда не светят звезды и луна на ущербе...
все теории, все учения о жизни были для Дориана ничто по срав-
нению с самой жизнью”1. Несколько лет спустя на вопрос лорда
Бальфура, какую религию он исповедует, Уайльд ответил: “Думаю,
что никакой. Я ирландский протестант”. В качестве средства про-
тив своей ужасной болезни он выбрал не религию, а ртуть. Может
быть, уже в то время притча о тайной внутренней порче Дориана
Грея начала складываться в его сознании — а спирохета между тем
отправилась в путь вверх по его позвоночнику к мозговым обо-
лочкам.
По-видимому, вскоре после этого Уайльд получил возможность
официально продемонстрировать свое раскаяние. Подошла его оче-
редь читать отрывок из Библии в протестантской церкви колледжа
Магдалины; на службе присутствовал принц Леопольд. Уайльд
пошелестел страницами и начал томным голосом: “Песнь песней
Соломона”. Тут, как утверждает Аткинсон, декан Брэмли метнулся
вниз со своего места на клиросе и, чуть не тыча бородой Уайльду
в лицо, проговорил: “Вы не то место читаете, мистер Уайльд. Вто-
розаконие, глава 16”. Эйнсли вспоминает, что позднее некоторые
члены Краббет-клуба в шутку протестовали против членства в нем
1 Лорд Генри Уоттон более циничен: “Некоторые ищут утешения
в религии. Таинства религии имеют для них всю прелесть флирта —
так мне когда-то сказала одна женщина, и я этому охотно верю. Кроме
того, ничто так не льстит женскому тщеславию, как репутация греш-
ницы”. (Здесь и далее “Портрет Дориана Грея” цитируется в пере-
воде М. Абкиной.)
128
Уайльда на том основании, что студентом колледжа Магдалины он
читал из Библии, облачившись в стихарь. Уайльд отпираться не стал,
но сказал себе в оправдание: “Читая, я всегда придавал своему
голосу скептические интонации, и после богослужения президент
колледжа неизменно ругал меня за “легкомыслие на кафедре”.
В июне Уайльд сдавал последние, решающие экзамены. Буду-
щий стипендиат по фамилии Хортон, присутствовавший на пись-
менном экзамене, вспоминает, как Уайльд “с его дряблым лицом
и взъерошенными волосами спустя всего час после начала уже
отправился за чистой бумагой; работу он сдал за полчаса до конца.
Он же был гений, и поза была его второй натурой”. Но при всей
внешней уверенности в себе Уайльд, как он признался друзьям,
ожидал четвертого разряда, но никак не первого. Однако некото-
рые вопросы оказались ему на руку. Например, вопрос о “геогра-
фическом положении и военном значении следующих пунктов:
Потидея, Гераклея, Платеи, Навпакт, Матинея”. Словно нарочно
его спрашивали о местах, где он побывал с Махаффи, и он знал все
ответы. (В “Равенне” он написал: “О Саламин! Равнин платсйских
ширь!”) Другой удачный для него вопрос гласил: “В силу каких
причин Аристотель настаивал на превосходстве созерцатель-
ной жизни над жизнью практической?” Его тетрадь для заметок
и выписок показывает, что он размышлял над этой темой:
Если философия и желает человеку добра, она приходит слиш-
ком поздно для этого; ибо, тогда как религии освящают рождение
народов, философии зачастую, провожают их в последний путь.
Не раньше, чем наступают сумерки, сова Афины начинает свой полет.
Так же и у Аристотеля: жизнь философа — это жизнь созерца-
теля. Он решительно отказывает Софии-Премудрости в каком бы
то ни было филантропическом значении...
Она всеблага, говорит Аристотель, ради самой себя; потому что
она — ‘"вершина души”. Сам факт ее существования служит причи-
ной ее существования.
Презрительные слова Бэкона — это та же хвала ей. Как девствен-
ница, посвященная Богу, она не дает никакого плода. Ее дело воспри-
нимать мир, а не улучшать его.
Ее сфера есть Всеобщность — Всеобщий закон движения Мысли.
Она исследует не то, что должно быть, а то, что есть. Она — владение
реальной мудростью, а не только любовь к мудрости.
Уайльд ищет поддержки также и у Платона: “Цель жизни
«созерцание, а не действие; бытие, а не свершение” и добавляет:
Рассматривать жизнь так, как того требует искусство, значит рас-
сматривать ее как нечто, объединяющее в себе цель и средства.
129
Быть зрителем жизненного спектакля и переживать подобающие
эмоции... ” Он приходит в восторг, когда персонаж его любимого
Еврипида говорит: “Стань в стороне и смотри на мою скорбь
взглядом художника”.
В эссе “Критик как художник” Уайльд облечет этот философ-
ский костяк плотью. Разумеется, его отождествление искусства
и созерцания идет дальше того, что могли бы одобрить Аристо-
тель и Платон:
Преступника общество нередко прощает, мечтателя — никогда.
Прекрасные бесплодные эмоции, которые в нас пробуждает искус-
ство, ему ненавистны, и тирания его кошмарных социальных пред-
ставлений столь безгранична, что в Клубе частных суждений и про-
чих доступных широкой публике местах к вам то и дело бесстыдно
пристают с вопросами о том, чем вы занимаетесь, тогда как единствен-
ный вопрос, который цивилизованный человек должен бы скромно
задавать другому человеку, — это о чем он размышляет... Но кто-
то обязан им растолковать, что Созерцание, почитаемое в обществе
самым страшным из грехов, — для высокой культуры и есть истинное
назначение человека... Для Платона с его жаждой мудрости это было
высшее проявление энергии. Для Аристотеля с его жаждой позна-
ния это было также высшее проявление энергии... Ну а для нас Bios
Theoretikos1, во всяком случае, единственный истинный идеал.
В ответ на экзаменационный вопрос о том, что Аристотель
подумал бы об Уитмене, Уайльд, должно быть, представил уитме-
новский культ “самого себя” очищенным от каких бы то ни было
устремлений помимо саморазвития.
Пока экзаменаторы проверяли письменные работы, в кол-
ледже Магдалины состоялся бал, ежегодно устраиваемый в память
об основателях. Уайльд был на нем, щеголяя, по-видимому, в новом
великолепном пиджаке; Маргарет Вудс вспоминала потом разго-
вор с ним о его внешности. Он был неважным танцором, поэтому
они стояли и разговаривали поодаль от танцующих. Вдруг он
повернулся перед ней кругом и сказал: “Ну не обидно ли мне, так
сильно любящему красоту, иметь такую спину?” Она поняла, что
он ждет в ответ похвалы своей спине и покрывающему ее пиджаку,
но с ее уст невольно сорвалось совсем другое: “Вам надо запи-
саться в волонтеры. Там ее вам быстренько выпрямят”. Детское
тщеславие Уайльда было уязвлено1 2.
1 Жизнь в созерцании (греч.).
2 Это не помешало ему высоко оценить ее роман “Деревенская траге-
дия” в ноябрьской рецензии 1887 г.
130
Но последующие события дали его тщеславию обильную пищу*
Вначале 10 июня стал известен результат конкурса на Ньюдигейт-
скую премию. В состав жюри вошли Общественный Оратор
(Т.Ф. Даллин), Профессор Поэзии (Дж. Шарп) и три члена уни-
верситетской конгрегации, фамилии которых не зафиксированы.
11 июня президент колледжа Магдалины записал в книге прото-
колов: “Ньюдигейтская премия присуждена Оскару О’Ф. Уайльду,
студенту-стипендиату колледжа Магдалины... В последний раз
колледж получил эту премию в 1825 г. в лице Р. Сьюэлла. Став
лауреатом, мистер Уайльд получит наследство от доктора Добни,
умершего 13 декабря 1867 г., по его завещанию: “Желаю, чтобы мой
душеприказчик сохранил у себя мой мраморный бюст юного импе-
ратора Августа и вручил его первому члену колледжа Магдалины,
который после моей кончины будет удостоен Ньюдигейтской
поэтической премии”. Бюст был представлен. После публичного
объявления лауреата на Уайльда посыпались похвалы. Поздрави-
тельное письмо пришло от Обри Де Вира из Дублина. Но самая
восторженная похвала была, конечно, от леди Уайльд, адресовав-
шей письмо “олимпийскому победителю” и писавшей в нем:
1, Мэррион-сквер, Северный район
Вторник, 1.00
О, триумф, триумф! Миллион раз спасибо за телеграмму. Это
первая моя радость в нынешнем году. Как мне не терпится прочесть
твою поэму! Что ж, значит, у нас есть Гениальность — а этого юри-
сты-крючкотворы уж никак забрать не смогут.
Всей душой надеюсь, что теперь наконец твое сердце возрадуется. Ты
добился почета и признания — и это всего в 22 года [на самом деле ему
было 23]. Великолепно! Я горда тобой — я невыразимо счастлива — это
даст тебе уверенность в будущих успехах — ты сможешь теперь дове-
рять своему интеллекту, ты знаешь, на что он способен. Я так рада
была бы теперь увидеть на твоем лице улыбку. Еще и еще раз с радо-
стью и гордостью
Твоя любящая мать.
Из письма ясно, что она точно распознала его духовную болезнь,
включавшую в себя, помимо сожалений о прошлом, тревогу за свое
будущее. Как она и предсказывала, Ньюдигейтская премия вооду-
шевила его. Лауреат должен был прочесть свое произведение вслух
на торжественном собрании вДень поминовения; Профессор Поэ-
зии Дж. Шарп перед церемонией предложил внести в текст некото-
рые поправки. Уайльд выслушал предложения Шарпа и почтительно
их записал, но оставил все в поэме без изменений. Публичное чте-
ние 26 июня, на которое приехали Махаффи и Уилли Уайльд, прошло
131
хорошо. Газета “Оксфорд энд Кембридж андергредюэйтс джорнал”
на следующий день сообщала: “Лауреата слушали с неослабевающим
вниманиехМ, и ему часто аплодировали”1. Администрация колледжа
попросила Уайльда задержаться еще на несколько дней до ежегодного
торжественного обеда; там “обо мне наговорили массу приятного.
Я теперь в наилучших отношениях со всеми, включая Аллена! — он,
я думаю, сожалеет о своем прежнем обращении со мной”.
Дальше последовал второй его великий триумф. Его пригла-
сили на устный экзамен, состоявший в обсуждении его письмен-
ной работы, и вместо того, чтобы задавать вопросы, на все лады
расхваливали его. По просьбе экзаменаторов Уайльд более по-
дробно изложил свое мнение о том, что Аристотель мог бы по-
думать об Уитмене. Уайльд боялся, что рутинная часть его работы,
в противоположность эссе, потянет его вниз, но его куратор Сар-
джент сказал Хантеру Блэру, что в целом Уайльд сдал лучше всех
в этом году. Такого же результата он добился и на первых публич-
ных экзаменах на степень бакалавра, состоявшихся два года назад.
Он дважды получил первый разряд, что было большой редкостью.
Событие имело почти такой же громкий резонанс, как присужде-
ние ему премии, особенно в колледже Магдалины. “Преподава-
тели “оглоушены” — надо же, Скверный Мальчик так отличился
под конец!” — писал Уайльд Уильяму Уорду. Уайльду стоило мини-
мальных усилий склонить колледж вернуть ему 7 ноября 1878 г.
сумму, удержанную из его стипендии в прошлом году. Поскольку
ему, чтобы получить степень бакалавра, еще надо было сдать бого-
словие, стипендию ему продлили на пятый год1 2.
К чему все это приведет, было неясно. Стипендию для научной
работы в колледже ему не предложили. Карьера поэта или критика
выглядела бледно с финансовой точки зрения. Оставалось то, к чему
мать постоянно подталкивала и его, и Уилли: жениться на деньгах3.
К сожалению, брак с Флоренс Болком богатств не сулил, а ни о ком
другом ему думать не хотелось. Однако, пусть даже и лишенный пока
1 Позднее газета поменяла свое мнение и 30 января 1879 г. напечатала
ругательный отзыв на опубликованный текст “Равенны”.
2 По заведенным правилам, однако, он уже не мог жить в колледже, и,
насколько нам известно, переехал на квартиру некой миссис Брюэр
по адресу Хай-стрит, 76.
3 Его брат Уилли портил все дело излишним рвением. Этель Смит
вспоминает, как он склонил ее к помолвке после всего нескольких
часов знакомства. Ей показалась странной его просьба некоторое
время никому ничего не говорить. Вполне вероятно, он уже был свя-
зан подобными узами с кем-то еще. Вскоре она разорвала помолвку,
но кольцо оставила себе. С другими молодыми женщинами ему тоже
не везло.
132
блестящих карьерных и брачных перспектив, он соглашался со сло-
вами матери в письме и был уверен, что не может потерпеть неудачу.
Итак, Уайльд в Оксфорде создал самого себя. Поначалу Рёскин
подействовал на его совесть, а Пейтер на чувства; затем эти крупные
личности постепенно вошли в состав более сложной смеси, включавшей
в себя католицизм, масонство, эстетизм и различные стили поведения,
все это принималось с жаром, но без какого бы то ни было постоянства.
Вначале, как явствует из его писем, он пытался разрешить свои внутрен-
ние противоречия и осуждал себя за слабость и самообман. Но посте-
пенно в этот оксфордский период он начал видеть в своих противо-
речиях источник силы, а не причину слабости. Пусть современники,
“тупицы и доктринеры”, владеют на здоровье своим миром ответст-
венных решений и соглашательства — ведь, владея им, они отказыва-
ются от другого мира, мира тайных побуждений и скрытых сомнений.
Парадоксы Уайльда станут постоянным напоминанием о том, что стоит
за условностями, за общепринятым. “Истина в искусстве отличается тем,
что обратное ей тоже верно”, — провозгласит он в эссе “Истина масок”.
Таков был великий урок, извлеченный им из различных течений, в кото-
рые он погружался, — урок сначала об искусстве, а затем и о жизни. Он
не будет ни католиком, ни масоном; эстет в данную минуту, он будет
противником эстетизма минуту спустя. Это решение перекликалось
с тем, что проявлялось в нем, по-видимому непроизвольно, с его попе-
ременным влечением к женщинам и к мужчинам.
В результате произведения Уайльда становятся плодом не доктрин,
а споров между доктринами. В “Не!as!”1 — стихотворении, которым он
откроет свой первый поэтический сборник, — он говорит о том, что,
отдаваясь радости, он отказался от строгости, которая также ему свой-
ственна, что его по-прежнему влекут не только глубины, но и высоты.
В первой его пьесе “Вера” героиня собирается убить царя, но вместо
этого спасает ему жизнь, словно внезапно почувствовав в себе новое,
противоположное побуждение и решив ему поддаться. В “Сонете
к Свободе” о политических революционерах Уайльд вначале громит
их, но в последней строке вдруг говорит: “Свидетелем мне Бог, я в чем-
то с ними схож”1 2. “Портрет Дориана Грея” критикует эстетизм, кото-
рый, как показано, приводит Дориана к гибели; однако читатели побе-
ждены красотой героя, и бесплодная ее растрата рождает в них скорее
сожаление, нежели ужас, так что фаустовский блеск Дориана затмевает
его же скверну — скверну наркомана и убийцы. Видя, что роман вышел
слишком морализаторским, Уайльд в противовес этому снабжает его
предисловием, где сочувственно провозглашает ряд положений эсте-
тического кредо, которое, как показывает книга, как раз и развратило
1 “Увы!” (фр.)
2 Перевод К. Атаровой.
133
Дориана. В “Саломее” Уайльд ведет тетрарха Ирода от чувственного
наслаждения при виде Саломеи, танцующей танец семи покрывал,
к духовному отвращению, когда у него на глазах она целует мертвые
губы Иоканаана, и, наконец, к добродетельной ярости, когда он прика-
зывает стражникам убить ее. Леди Уиндермир обнаруживает, что при
всем своем пуританстве она, как и прочие люди, способна на поступки,
полностью противоречащие ее принципам. В “Идеальном муже” леди
Чилтерн приходится смириться с тем фактом, что каждый идеальный
муж хранит вполне реальную тайну. В “Как важно быть серьезным”
Уайльд пародирует свою собственную склонность к выискиванию
противоречий, заставляя серьезного Джека обернуться легкомыслен-
ным Эрнестом. “Мудрые противоречат сами себе”, — заявляет Уайльд
в “Заветах молодому поколению”, а в “De Profundis”, написанном
в тюрьме, он поначалу предстает кающимся грешником, но постепенно
под этой маской превращается в мученика, надеющегося на освобо-
ждение, перерождение и оправдание. В “Балладе Редингской тюрьмы”,
последнем его произведении, герой которого перерезал бритвой
горло собственной жене, Уайльд вдруг нападает на читателя-обывателя,
говоря ему, что мы все убиваем тех, кого любим.
Это внезапное приятие истины, противоположной некой
исходной истине, с которой мы все готовы согласиться, и столь же
правдоподобной, как она, было ответом Уайльда на то, что он назы-
вал “тиранией мнений”, проявляемой, как он видел, большинством
его современников. Свое отмежевание от этой тирании он при-
писывал благотворному воздействию университета, где он, по его
словам, проникся “оксфордским духом”, хотя в действительности
дух этот был его собственным. К моменту окончания курса он уже
понял, что жизнь с ее сложностями не укладывается ни в тридцать
девять, ни даже в сорок девять статей, ни в десять, ни в двадцать запо-
ведей, что ее не сведешь к плюсам и минусам, выставляемым тому
или иному человеку, той или иной системе взглядов. Уайльд был
моралистом той школы, к которой принадлежали Блейк, Ницше
и даже Фрейд. Цель жизни в том, чтобы противиться ее упроще-
нию. Когда сталкиваются наши противоречивые побуждения, когда
наши подавленные чувства вступают в борьбу с чувствами выяв-
ленными, когда в наших твердокаменных убеждениях обнаружива-
ются неожиданные трещины — тогда все мы становимся тайными
драматургами. В этом свете произведения Уайльда видятся опытами
самокритики и в то же время призывами к терпимости.
ПОДСТУПЫ
Глава 5
Подъем паруса
Молодость ни с чем нельзя сравнить. Люди среднего возра-
ста отданы Жизни в залог. Старики пылятся у нее в чулане.
Но молодость — это Властительница Жизни. Молодости
уготовано королевство. Каждый из нас рождается королем,
но в большинстве своем мы, как и короли, умираем в изгна-
нии. Чтобы вернуть свою молодость, я готов сделать все
на свете — только не заниматься гимнастикой, не вста-
вать рано и не вести добродетельный образ жизни.
Поиски РАБОТЫ
Летом эйфория Уайльда уменьшилась. У него
возникли осложнения с домами у Лох-Брей, которые
он и его агент по недвижимости нечаянно продали
двум разным покупателям почти в одно и то же время.
Оставшийся ни с чем подал в суд, требуя, чтобы про-
дажу признали недействительной, но Уайльд на судебных засе-
даниях 8, 11 и 17 июля сумел выиграть дело, включая судебные
издержки. Возникли, однако, некоторые дополнительные рас-
ходы; он сам их считал крупными, и, значит, они действительно
такими были. Каникулы кончились горьким для него известием.
Незадолго до возвращения в Оксфорд он косвенным путем узнал,
что Флоренс Болком, которой уже исполнилось двадцать, приняла
предложение руки от Брэма Стокера (они поженились 4 декабря
1878 г.). Стокер, позднее ставший автором романа ужасов “Дра-
кула”, в то время был предприимчивым ирландским государствен-
ным служащим и театральным критиком; он был старше Уайльда
на семь лет. Он часто бывал в доме Уайльдов на Мэррион-сквер,
а в Тринити-колледже он рекомендовал Уайльда в Философское
общество. Двумя годами раньше он организовал ирландские
гастроли Генри Ирвинга, а в октябре Уайльд об этом не знал —
он согласился стать коммерческим директором театра “Лицеум”,
который Ирвинг незадолго до того возглавил. Новая должность
Давала Стокеру преимущество над Уайльдом в глазах Флоренс,
которая хотела стать актрисой. В любом случае Уайльд, хотя
До получения диплома было рукой подать, конечно же не чувст-
137
вовал себя готовым к женитьбе. Обязательные два года ожидания
после диагностирования сифилиса еще не прошли. Он написал
ей полное достоинства письмо, где прощался с ней навсегда. Он
заявил, что уезжает из Ирландии, “по всей вероятности на всю
жизнь”, так что они никогда больше не увидятся. Он попросил
вернуть ему золотой крестик, который он подарил ей два года
назад. Поскольку на крестике были выгравированы их имена, она
не могла теперь его носить, а для него это была памятка о двух
годах, когда “пути наших жизней шли рядом”, о двух “самых чу-
десных годах моей юности”. Ощущение разочарования было еще
живо в нем два с половиной года спустя 3 января 1881 г., koi да он
анонимно послал Флоренс венок из цветов по случаю ее сцени-
ческого дебюта. “Она думает, что я никогда не любил ее, думает,
что я забыл. О Боже, разве я мог забыть?” — писал он Эллен
Терри, через которую передал венок. Все же в его письмах Флоренс
Болком, написанных в 1878 г., после ее помолвки, звучит грусть,
но никак не отчаяние. Это событие, видимо, отозвалось в пяти
его стихотворениях, написанных в унылом тоне. Впоследствии
в Лондоне они опять станут друзьями.
Освальд Сиккерт и его жена — друзья Уайльда, у которых
в начале октября он гостил во Франции, в Невиле близ Дьепа, —
признаков уныния в нем не заметили. Их пятнадцатилетняя дочь
Хелена, которую Уайльд называл мисс Нелли, впоследствии вспо-
минала его жизнерадостность и веселый смех. Он с удовольствием
читал ей куски из своей “Равенны” и, увидев ее интерес к поэзии,
подарил ей томик стихов Мэтью Арнольда. Двое ее братьев, семи
и пяти лет, нашли в нем отличного товарища для игр. Он рассказы-
вал им всяческие невероятные истории, а когда Хелена выказывала
скепсис, с притворной печалью отвечал: “Вижу, вы не верите мне,
мисс Нелли. Между тем заверяю вас, это... не хуже, чем истина”.
Из Невиля он отправился в Оксфорд, где в ноябре ему пред-
стоял экзамен по богословию, ставший два года назад для него кам-
нем преткновения. Но теперь, имея в кармане двойной первый раз-
ряд, он уже ни о чем не беспокоился и проводил время в светском
общении. Именно в эти дни он познакомился с поэтом Реннелом
Роддом, еще более бледным, чем он, и четырьмя годами моложе.
Родд, впоследствии получивший титул пэра за заслуги на диплома-
тическом поприще и ставший лордом Реннелом, стал в молодости
преемником Уайльда в роли оксфордского эстета. Как он признал
в автобиографии, Уайльд освободил его от условностей в мышлении
и поведении. В 1880 г. Родд, как и Уайльд, выиграл Ньюдигейтскую
премию. Уайльд возил своего ученика всюду — в Виндзор к лорду
Рональду Гауэру, который нашел его “исполненным артистических
задатков, но неспособным развить их в Бэллиол-колледже”, и в Лон-
138
дон к Уистлеру, в дружбе с которым Родд впоследствии занял место
Уайльда. Родд был главной движущей силой маленького поэтиче-
ского журнала "Разные разности”, публиковавшегося оксфордским
издательством "Блэквелл” с 1880 по 1882 г.; он всячески склонял
Уайльда там печататься. Тем не менее почти с самого начала на их
дружбу косо смотрела семья Родда, да и его самого Уайльд не только
поощрял, но и смущал своим презрением к условностям, которое,
как предчувствовал Родд, могло плохо кончиться.
22 ноября Уайльд сдал богословие и шестью днями позже
получил степень бакалавра гуманитарных наук. Вскоре он уехал
в Лондон. Расставание с привычным оксфордским окружением
и проверенными друзьями было для него нелегким. В марте он
ненадолго вернулся, и в последующие годы в предлогах для частых
поездок в Оксфорд у него не будет недостатка. В начале девяно-
стых любовная связь с Альфредогл Дугласом вновь погрузит его
в студенческую жизнь. Незадолго до смерти, ища юмористи-
ческую характеристику, с которой он мог бы остаться в памяти
потомства, он канонизировал себя как "святого негодника Оскара
Оксфордского, поэта и мученика”. Не Дублин, а Оксфорд он объ-
явил местом своего происхождения.
Не быть в Оксфорде было достаточно неприятно, и он пред-
принял шаги к воссоединению. К сожалению, в колледже Магда-
лины, где он наконец сделался любимчиком, не было вакантных
мест для научной работы в классических дисциплинах (в 1877 г.
Герберт Уоррен, которому суждено было стать следующим прези-
дентом колледжа, занял такую вакансию). 1878 и 1879 гг. во всех
оксфордских колледжах оказались очень скудными на классиче-
ские стипендии для выпускников. Было всего три вакансии: в Три-
нити-колледже, Мертон-колледже и колледже Иисуса. Известно,
что Уайльд проходил конкурс в Тринити-колледже, что предпола-
гало шестичасовой экзамен, разбитый на два дня. О его поведении
на экзамене потом вспоминал другой соискатель — Льюис Фар-
нелл, впоследствии видный оксфордский исследователь Антич-
ности, хотя в том конкурсе его, как и Уайльда, постигла неудача.
Взглянув на достаточно тупые вопросы первого философского
раздела: "Как соотносятся метофизика [через "о”] и этика? Мето-
физика и религия? Метофизика и искусство?”, Уайльд встал и потя-
нулся перед камином экзаменационного зала. Потом, повернув-
шись к другим соискателям, сказал: “Джентльмены, эти вопросы
сочинены крайне невежественным человеком. Здесь неоднократно
встречается слово "метофизика” через "о”. Это неслыханно в куль-
турном обществе!” Насчет метафизики он был прав, однако экза-
менаторы — слышали они его брезгливое замечание или нет —
стипендию ему не присудили.
139
Он не оставлял стараний. 28 мая 1879 г. он написал А. Сэйсу,
оксфордскому профессору сравнительной филологии, с которым
познакомился через Махаффи, и спросил о возможности получить
в Оксфорде стипендию для изучения археологии. 8 декабря он
развил тему:
Я думаю, это как раз то, что мне нужно, ведь я уже немало попуте-
шествовал, и я с детства приучен отцом к осмотру и описанию древних
местностей, к снятию копий притиранием, к разнообразным измерениям
и всем прочим методам полевой археологии — она, разумеется, представ-
ляет для меня чрезвычайный интерес, и я готов погрузиться в нее с энту-
зиазмом. Ваша поддержка конечно же была бы бесценной — я слышал,
что претендентов много.
Слишком много или не те, с кем можно было тягаться; Уайльд
не получил стипендии.
Его по-прежнему интересовала греческая словесность. Храня
приверженность “Агамемнону” Эсхила, он предложил Фрэнку
Бенсону поставить трагедию в Оксфорде на древнегреческом языке.
Уайльд утверждал впоследствии, что распределил роли, подобрал
костюмы и придумал декорации для спектакля, сыгранного в сле-
дующем году. Его друг Реннел Родд выступил как художник-поста-
новщик. Представление состоялось 3 июня 1880 г. в зале Бэллиол-
колледжа; Клитемнестру играл Бенсон, Дозорного — У. Л. Кортни.
Помимо Уайльда в числе зрителей были знаменитые поэты Бра-
унинг, Теннисон и Эндрю Лэнг. В том же году Уайльд сообщил
ежегоднику “Байограф”, что собирается опубликовать два или
три эссе на греческие темы. Вероятно, одним из них было то эссе,
которое он написал в 1879 г. для конкурса на ректорскую премию
(благодаря некой причуде оксфордских правил он еще мог в нем
участвовать, хотя уже окончил университет). Тема “Историческая
критика в античном мире” была, казалось, нарочно подобрана для
него; работа, которую он представил, была длинней, чем что-либо
написанное им раньше или позже в жанре рассуждений, и несет
на себе следы несвойственной Уайльду скучной обстоятельности.
В эссе он похвалил античных историков за секуляризацию исто-
рии, выразившуюся в отказе принимать на веру мифы и легенды;
позже он не стал бы этого делать1. Он поступил так сейчас, помимо
1 В “Упадке лжи” он заявляет: “Античный историк давал нам под видом
факта восхитительную выдумку; современный прозаик дает нам
под личиной выдумки скучные факты”. В другом месте он говорит:
“История никогда не повторяет себя. Историки постоянно повторяют
друг друга. Разница очевидна”.
1фО
прочего, ради повышения своих шансов на премию. Тема эссе
имела щекотливый аспект: как трактовать ту эпоху, когда языче-
ство было вытеснено христианством? Религиозные устремления
в душе Уайльда ослабевали, но он понимал, что в числе оценива-
ющих работу, вероятно, будут духовные лица. Поэтому он допол-
нил похвалу в адрес историка Полибия благочестивым вздохом:
“Однако поворот людских сердец к Востоку, первые лучи величе-
ственного рассвета, просиявшего над холмами Галилеи и затопив-
шего землю, как вино, — все это было скрыто от его глаз”. Цитируя
такого скептика, как Герберт Спенсер, он торопливо напоминает
читателям, что даже Спенсер неявно признал существование реаль-
ности, объединяющей в себе дух и материю.
Построение эссе отличалось рыхлостью, как ни пытался
Уайльд затушевать этот недостаток частыми ссылками на некий
свой композиционный “план”. Перечень цитируемых авторов был
впечатляющим: Фихте, Гегель, Вико, Конт, Монтескье, де Токвиль.
Однако всего лишь несколько абзацев Уайльд написал в своем
стиле. Похвала Полибию, необычная для того времени, говорит
о независимости мышления Уайльда и о сочувствии, которое он
испытывал к представлениям Полибия о всемирной истории. “Он
один из всех, — пишет Уайльд, — смог, словно с высокой башни,
увидеть тенденцию развития Античности в целом триумф рим-
ских институций и греческой мысли, ставший последним заве-
том старого мира и, в более духовном смысле, Евангелием нового
мира”. Уайльд имел в виду всеобщность христианства, но, помимо
этого, он думал также о своем месте в конце столетия, отмечен-
ного духом романтизма, и о своем стремлении к синтезу, выра-
женном в его статье о галерее Гровенор, синтезу, способному
примирить Пейтера, Рёскина, Морриса, Суинберна, Саймондса
и новых художников.
В Афинах пятого века Уайльд находит сходство с виктори-
анским временем: “Новая эпоха — это эпоха стиля. Тот же дух
исключительного внимания к форме выражения, что заставлял
Еврипида, подобно Суинберну, зачастую музыку предпочитать
смыслу, мелодию реальности, что придал позднейшим греческим
статуям эту рафинированную женственность, эту утомленную
изысканность позы, чувствовался и в сфере истории”. Упоминание
о женственности весьма характерно; Уайльд никогда не упускает
случая ступить на зыбкую почву. Сходным образом он объясняет
свержение тирании Писистрата “не свободолюбием, а, согласно
утверждению Фукидида, ревнивой любовью как тирана, так
и освободителя к Гармодию, который был тогда прекрасным юно-
шей в полном расцвете греческой прелести”. Он не в силах проти-
виться подозрительным модуляциям своего собственного голоса.
1ф1
То ли экзаменаторы не согласились с мнением Уайльда, то ли
им не понравилась композиционная рыхлость эссе. Они посту-
пили необычным образом: не присудили премию никому. Реакция
Уайльда нам неизвестна. Однако он не оставлял попыток извлечь
пользу из своего классического образования. Он написал Джор-
джу Макмиллану, былому попутчику в поездке по Греции, что
не прочь был бы перевести Геродота для его издательства и хочет
также подготовить к печати одну из трагедий Еврипида, которым
он “в последнее время много занимался”, лучше всего “Геракла”
или “Финикиянок”. Ни один из этих планов не осуществился.
Он также написал черновик эссе о древнегреческих женщинах,
в котором отдал предпочтение Навсикае, Андромахе, Пенелопе
и Елене.
Красота Навсикаи была такова, что Софокл, который сам был
очень красив, играл ее на сцене. Эссе осталось неопубликованным.
4 сентября 1879 г. Уайльд анонихмно напечатал в журнале “Ате-
неум” большую часть длинной рецензии на тома X и XI Бри-
танской энциклопедии, где были помещены статьи Р. Джебба
об истории и литературе Древней Греции. Кембриджский
профессор ирландского происхождения, известный благодаря
своей работе о Софокле, Джебб был предметом антипатии для
Махаффи, у которого в 1876 —1877 гг. произошла с Джеббом
затяжная свара; Уайльд разделял неприязнь своего бывшего кура-
тора. В своем историческом эссе, писал Уайльд, Джебб ложно
утверждал, что Фемистокл был подвергнут остракизму за со-
общничество с персами; здесь, по хмнению Уайльда, проявилось
непонимание Джеббом смысла остракизма, которым никогда
не наказывали за конкретный проступок и уж тем более за госу-
дарственную измену. Что более существенно, Джебб не имел
понятия о том, сколь огромна была ставка в битвах при Мара-
фоне и Саламине, и не выразил никакого общего взгляда на вза-
имосвязь древнегреческой и современной истории. Еще суровей
Уайльд обошелся с литературной статьей: Джебб не упохмянул
ни о Менандре, ни об Агафоне, “поэте-эстете эпохи Перикла”,
ни о “Геро и Леандре”; Полибия Джебб назвал “простым хро-
никером”, а Феокрита представил как всего-навсего пастораль-
ного поэта. При этом, пишет Уайльд, Джебб проигнорировал
стихотворение “Колдуньи”, с которым “по огненности колорита
и великолепной сосредоточенности страстей во всей античной
литературе хможет соперничать только “Аттис” Катулла”. Критика
Уайльда, захмечает Э. Р. Доддс, “была ранним образцом романти-
ческой реакции на ортодоксально-викторианское представление
о том, что лучшие образцы греко-римской литературы непре-
менно отличаются спокойствиехм и уравновешенностью. Джебб
142
всю жизнь придерживался именно такого взгляда. Опровергая
его, Уайльд с полным правом обращается к “Колдуньям” Феокрита
и “Аттису” Катулла — двум великолепным стихотворениям, кото-
рые никак нельзя назвать спокойными или уравновешенными”.
Уайльд, возможно, оказался для “Атенеума” слишком придир-
чив — больше его рецензии там не печатали.
По-прежнему ища зацепку для начала карьеры, Уайльд в этот
период смятения пытался получить место инспектора школ.
Эту должность прославил занимавший ее в прошлом Мэтью
Арнольд. В письме Оскару Браунингу, написанном, вероятно,
в начале 1880 г., Уайльд жалуется, что доход с недвижимости —
вешь в Ирландии “столь же неслыханная... как мастодонт или
какой-нибудь волшебный корень”, и просит Браунинга дать ему
рекомендацию. “Любая работа, связанная с образованием, —
пишет Уайльд, — отлично мне подошла бы”; он предполагает,
что имя Браунинга произведет на чиновников должное впечат-
ление. В этом Уайльд проявил необычную для себя наивность,
ибо вынужденный уход Браунинга из Итона при сомнительных
обстоятельствах сделал рекомендацию Браунинга, мягко говоря,
малоценной. Уайльда не взяли. Он не одобрял современных
методов обучения. “Мне говорят, что этот вот наставник отпра-
вился за границу,” — напишет он в эссе “Критик как художник”
и добавит: “Как бы хорошо, чтобы и не возвращался”. Он жалел,
что “тот, кто так озабочен просвещением других... никак не выбе-
рет времени для собственного просвещения”. “Тому, что стоит
знать, нельзя научить”, — утверждал он, настаивая на том, что
подлинной целью должно быть культурное самосовершенствова-
ние. Он с нежностью вспоминал о том, как большую часть детства
обучался дома, и своим детям предоставил такую же привилегию.
Подобные суждения вряд ли могли быть привлекательны для лиц,
ведавших назначением инспектора школ.
Неудачи этих попыток и сознание того, что деньги от про-
дажи домов у Лох-Брей сыплются, как песок, промеж его щедрых
пальцев, не причиняли ему очень уж большого беспокойства. Его
уверенность в себе возрастала. Возрастала и уверенность в нем
его матери, которая прочила его теперь в члены парламента, как
прочила некогда Уилли, который между тем вернулся в Ирландию
и бездельничал. В письме Реджинальду Хардингу Уайльд признал,
что “еще не перевернул мир вверх дном”, но утверждал, что уже
некоторым образом приступил к этому. Лондон, который не слиш-
ком-то жаловал вновь прибывших, оказал ему гостеприимство. Он
познакомился с крупными политическими деятелями —Гладсто-
ном, Асквитом, Бальфуром, Розбери и другими, и они быстро
Увидели, что Уайльд приятен в общении. При знакомстве с Диз-
143
раэли Уайльд сказал: “Надеюсь, вы отлично себя чувствуете”, чем
вызвал реплику знаменитости: “По-вашему, люди всегда чувст-
вуют себя отлично, мистер Уайльд?” Его эксцентрические выходки
порой поражали людей. Художница Луиза Джоплинг вспоминала,
как однажды, открыв ему дверь, увидела его с большой змеей
вокруг шеи. Он заверил ее, что железы с ядом у пресмыкающегося
удалены. Но даже больше, чем рептильный воротник, привлекал
к себе людское внимание его язык. Внимание не всегда благосклон-
ное. Фрэнк Бенсон, встретив его однажды в театре, услышал, как
кто-то сказал: “Вот идет этот чертов дурак Оскар Уайльд”. На что
Уайльд весело заметил: “Надо же, как быстро можно в Лондоне
стать известным”. В более серьезном тоне он сказал о том же жене
Джулиана Готорна: “Я бы никогда не поверил, не испытай я это
сам, с какой легкостью можно сделаться самой видной фигурой
в обществе”. Лондон дал ему возможность исполнить нахмерение,
возникшее в нем раньше; он писал впоследствии в “De Profundis”:
“Помню, в Оксфорде я сказал одному из друзей... что хочу вкусить
от каждого плода с каждого древа в саду мира и что именно с этой
страстью в душе я отправляюсь в мир. И воистину так я отпра-
вился, воистину так жил”. Посреди этого мирского сада древо
жизни с его “пышной и слепой листвой” стояло возле древа позна-
ния с его “зоркой яростью”.
Деньги, оставшиеся от 2800 фунтов, полученных за дома
у Лох-Брей, позволили Уайльду обосноваться в Лондоне; он раз-
делил холостяцкую квартиру с Фрэнком Майлзом. В разговоре
с актрисой Элизабет Робинс он упомянул о весьма высоком пре-
цеденте: “Пока Шекспир не приехал в Лондон, он писал только
никчемные пасквили, а после отъезда он вообще не сочинил
ни строчки”. В начале 1879 г. они с Майлзом поселились в доме
№ 13 по Солсбери-стрит около Стрэнда. Дом, как говорил
Уайльд, был “грязен и романтичен”. Согласно воспоминаниям
Лили Лэнгтри, там были старые лестницы, путаные коридоры
и темные углы. Семья, которой принадлежал дом, была по-
диккенсовски эксцентричной. Уайльд вскоре стал называть его
Дом-на-Темзе, потому что из окон там была видна река. Дом был
трехэтажный; наверху расположился Майлз, устроивший там
мастерскую. Уайльд занял второй этаж, а в комнаты на первом
этаже приходил заниматься школьник из простой семьи Гарри
Мариллиер, которому было разрешено держать там книги. Одна-
жды Уайльд столкнулся с Мариллиером на лестнице и спросил
его, кто он такой. Мальчик рассказал про свою школу и про то,
что он учит там греческий; Уайльд пригласил его к себе наверх.
Увиденное поразило Гарри: длинная гостиная была полностью
обшита белыми панелями, что резко контрастировало с запущен-
144
ным видом всего дома; повсюду виднелись лилии и голубой фар-
фор. В конце комнаты, подобно алтарю, возвышался мольберт
с портретом Лили Лэнгтри работы Эдварда Пойнтера. Уайльд
привез сюда из Оксфорда свои дамасские кафельные плитки,
рисунки Блейка и Берн-Джонса, греческие ковры и портьеры,
танагрские статуэтки; он купил дорогую мебель. Гарри Марил-
лиер сразу согласился приносить Уайльду по утрам кофе в обмен
на помощь в изучении греческого.
Фрэнк Майлз был во многих отношениях подходящим сосе-
дом. Будучи старше Уайльда на два года, он достаточно рано
выбрал для себя карьеру художника. То, как он писал облака,
побудило Рёскина сказать: “С такой любовью к матери и с такой
способностью изображать облака он далеко пойдет”. Рёскин хва-
лил Майлза и называл его “будущим Тернером”. В 1880 г. Майлз
получил Тернеровскую премию от Королевской академии. То,
что он был, как он признался по секрету Лили Лэнгтри, почти
дальтоником, ограничивало его возможности во всех жанрах,
кроме рисунка, однако он умел добиваться портретного сход-
ства, делая позировавших ему женщин красивее, чем в жизни,
но все же узнаваемыми. Редактор журнала “Лайф” Генрих Фель-
берман сделал Майлза своим главным художником и поместил
серию светских портретов его работы. Его рисунки репродуци-
ровались в сотнях и сотнях экземпляров под такими названиями,
как “Скитался я... ”, “Лепта вдовы”, “Слепая девушка”, “Жалость”,
“Дочка садовника”, и вешались на стену, как любили делать в Вик-
торианскую эпоху. Принц Уэльский купил его “Портрет цветоч-
ницы”.
Майлз был высок, светловолос, хорош собой и обходителен.
Его отец, приходский священник в Бингеме (графство Ноттин-
гемшир), был человек зажиточный и души не чаял в своем уме-
ренно даровитом и, казалось бы, весьма одухотворенном сыне.
Но с одухотворенностью дело обстояло не так просто, в чем
Уайльд имел возможность убедиться. Майлз был в загадочно близ-
ких отношениях с лордом Рональдом Гауэром, который брал его
с собой за границу и часто приглашал к себе в Виндзор. Еще более
подозрительными были его отношения с молоденькими девуш-
ками. Среди тех, кого Майлз приводил к себе домой, была, напри-
мер, продавщица фиалок по имени Салли, которую писали лорд
Лейтон, Маркус Стоун и У. Ф. Бриттен.
Но в обществе об этом не знали. Дом-на-Темзе превратился
в подобие салона. Его посещали П. К. (Профессиональные Кра-
савицы), которых Майлз рисовал, а также такие художники, как
Уистлер и Берн-Джонс, и даже принц Уэльский. Но одна из посе-
тительниц была там особенно желанной.
45
Красавицы на сцене
Поэты знактц как полезна страсть для повыше-
ния тиражей. В наши дни разбитое сердце выдер-
жит много изданий.
Лили Лэнгтри, явившаяся с острова Джерси, как Венера из мор-
ской пены (если воспользоваться пышной метафорой Уайльда), была
живой легендой. Ее первым формальным появлением в свете был
визит на званый вечер к леди Сибрайт в дом 23 по Лаундс-сквер в мае
1876 г. Там ее классические черты — “лицо с низким серьезным лбом,
с изысканным сводом чела; благородной формы рот, вылепленный,
словно мундштук музыкального инструмента; прекрасный, велико-
лепный абрис скулы; величественная колонна несущей все это шеи”1,
согласно подробно-восторженному описанию Уайльда1 2, произвели
среди гостей мгновенный фурор. Она была как неопытная актриса,
неожиданно получившая главную роль. Уистлер и Милле попро-
сили разрешения написать ее портрет, Фредерик Лейтон — изваять
ее голову в мраморе; Фрэнк Майлз тут же сделал с нее два набро-
ска и подал ей один из них как жертвоприношение. Актеры Генри
Ирвинг и Скуайр Бэнкрофт, также бывшие среди гостей, не пре-
минули воздать ей хвалу, как и хитроумный юрист Джордж Льюис.
Лили Лэнгтри появилась как нельзя более кстати — Лондон как раз
чувствовал нужду в новой Профессиональной Красавице.
Вскоре она позировала Милле, также уроженцу Джерси, для
портрета, который он назвал “Джерсейская Лилия”, хотя на нем она
держит гернсейскую лилию. Дж. Ф. Уоттс написал ее в квакерском
чепце и дал портрету более сдержанное название “Дочь настоятеля”
(ее отец был духовным лицом, правда весьма сомнительной репута-
ции). В желтом платье она позировала Эдварду Джону Пойнтеру,
чей портрет Уайльд купил и выставил на мольберте у стены своей
гостиной. У него были также ее фотографии. Когда она отказалась
скорее из-за усталости, нежели из-за художественных предпоч-
тений позировать Эдварду Берн-Джонсу, он встал под ее окном
и принялся петь серенады, жалуясь на ее жестокость к художникам,
пока она не смилостивилась. Исполнителям серенад, похоже, при-
ходилось там тесно: сообщается, что Уайльд пел на том же месте,
извиняясь за свое высказывание: “Я могу в точности предсказать
поведение человека во всем, за исключением сердечных дел. Муж-
чина постоянен в своей неверности, а женщина стыдит его потому,
1 Украшенной, как утверждала леди Рэндольф Черчилль, тремя прелест-
ными складочками.
2 “Миссис Лэнгтри в роли Хестер Грейзбрук”, “Нью-Йорк уорлд”,
7 ноября 1882 г. Перевод М. Кореневой.
146
что она по природе своей переменчива”. Он сравнил ее с Пре-
красной Еленой и сказал, предвосхищая Йейтса: “Да, из-за такой-
то женщины греки и разрушили Трою, и правильно сделали, что
разрушили”. Макс Бирбом много позже назвал ее Клеопатрой —
точнее, Cleopatre на игривый французский манер.
Уайльд познакомился с ней вскоре после вечера у леди Сибрайт.
Его друг Бодли, которого он счел недостойным ленча с Пейте-
ром, вновь остался за бортом; после того как они вдвоем побывали
на водевиле, Уайльд распрощался с Бодли, воодушевленно объяснив
ему: “Я иду знакомиться с прелестнейшей женщиной Европы”. Их
представили друг другу в мастерской у Фрэнка Майлза. В мемуа-
рах “Дни моей жизни” миссис Лэнгтри описала высокого молодого
человека с длинными густыми каштановыми волосами и “с лицом
такой белизны, что на нем странно выделялись несколько больших
бледных веснушек. У него был хорошо очерченный рот с несколько
мясистыми губами; зубы его имели зеленоватый оттенок. Невзрач-
ность лица искупалась, однако, великолепием его огромных вни-
мательных глаз”. Она отметила его “большие вялые руки” с сужа-
ющимися к концам пальцами и “безукоризненной формы ногтями
орехового цвета”, не всегда, правда, чистыми, как и у его отца. “Голос
у него был одним из самых чарующих, что я когда-либо слышала,
округлым и мягким, полным разнообразия и выразительности”. Она
охотно сделала его своим другом. Для него ее красота была “фор-
мой гениальности”. Подобно тому как она завоевала Лондон своей
внешностью, он хотел завоевать его своим остроумием. Кроме того,
оба они были утомлены: Уайльд статусом перезрелого студента,
миссис Лэнгтри — статусом жены малоинтересного ирландского
яхтсмена; оба мечтали выйти на более широкую сцену. Она снис-
ходительно позволила двум своим молодым поклонникам, Уайльду
и Майлзу, поставить себя ей на службу. Майлз сказал Рональду Тау-
эру, что они с Уайльдом, один карандашом, другой пером, сделают
Лили Лэнгтри “Джокондой и Лаурой этого столетия”. Ее каран-
дашные портреты, нарисованные Майлзом, копировались и рас-
пространялись; Уайльд написал и столь же широко растиражиро-
вал с полдюжины посвященных ей стихотворений. Однажды он
отправился на рынок Ковент-Гарден и купил ей букет лилий; пока
он ждал кеб, некий оборванный мальчишка, ошеломленный массой
цветов у него в руках, воскликнул: “Ну и богач же вы!” Уайльд рас-
сказал об этом Рёскину, и тот был в восторге.
После декабря 1878 г., когда Уайльд переехал в Лондон, его
дружба с Лили Лэнгтри расцвела. Ей нравилось иметь его под
рукой. Хотя по природе и по принципам своим он был чело-
век неосторожный, он, возможно, имел в виду ее, когда сказал
Андре Раффаловичу: “Имя женщины, как тайное название Рима,
1'47
не должно быть упоминаемо”. Впрочем, имя Лили Лэнгтри он
упоминал весьма часто. В конце жизни он так говорил о ней Вин-
сенту О’Салливану, что тот подумал: уж не был ли он одним из ее
любовников? О том, что Уайльд, во всяком случае, был к этому
близок, говорят два стихотворения. В одном —“Humanitad” — он
описывает ее греческие черты: “Бровей изгиб спокойный, олим-
пийский” и заявляет: “Услад твоих опасных / Испил я вдоволь, сил
моих нет боле... ” Другое стихотворение, которое он после своей
женитьбы опубликовал под невыразительным названием “Розы
и рута”, называлось в рукописи “К Л. Л.” и под этим заголовком
было посмертно опубликовано Робертом Россом. Из различных
версий этого стихотворения и ряда ему сопутствующих возни-
кает примерно следующая картина: любящий и любимая часто
встречались у садовой скамейки. В один из июньских дней веро-
ятно, 1879 г. их отношения стали более тесными; он “нагнулся
к ней, поцеловал”. Но ласку его прервал дождь, и она побежала
к дому, позволив ему, когда он нагнал ее, поцеловать ее еще лишь
раз прежде, чем они вошли внутрь. На ней было платье янтарно-
коричневого цвета с двумя маленькими бантами на плечах, и она
глядела на него серо-зелеными глазами (одни говорили, что глаза
у Лили Лэнгтри голубые, другие, что серые). Влюбленный, веро-
ятно, попросил прощения за то, что мало чего достиг в этом мире.
Любимая сурово ответила: “Ты загубил свою юность. Тебе некого
винить, кроме себя, за то, что ты не знаменит”. Отвергнутый воз-
дыхатель бросился прочь сквозь калитку сада и, оглянувшись, уви-
дел прощальный взмах ее руки. Тема прямо для греческой вазы.
В стихотворении Уайльд, что неожиданно для эстета, настаивает
на своей искренности, оттесняющей в сторону искусство:
Да, я юность свою загубил —
Потому что любил.
Поэтов ты много читала —
Меня тебе мало.
Версификация настолько скверная, что можно предполо-
жить: чувство истинно. В другом стихотворении на ту же тему
“Glykipikros Eros” (“Цветок любви”) — Уайльд избирает другую
линию самозащиты:
Путь уж выбрал я, стихи свои растратил, юности промчался срок.
Все же предпочту венку поэта миртовый любовника венок.
Каковы бы ни были его предпочтения, он, за возхможным
исключением некоего краткого периода, довольствовался, видимо,
148
в отношении Лили Лэнгтри лавровым венком поэта. Именно
в эти годы (1879—1880) миссис Лэнгтри удостоил внимания
самый могущественный любовник Англии — принц Уэльский.
Принц взял ее под свое покровительство и отказывался от пригла-
шений на вечера, если она также не была приглашена, так что, обе-
регая ее респектабельность, он одновременно делал Лили Лэнгтри
доступной для себя. Двух неприятностей он, однако, не смог пре-
дотвратить. В октябре 1880 г. Эдвард Лэнгтри был объявлен бан-
кротом и все его имущество пошло с молотка. Примерно тогда же
или чуть раньше Лили Лэнгтри забеременела. Чтобы не давать
повода к сплетням, она провела последние месяцы беременности
на Джерси и вернулась в Лондон только летом 1881 г., оставив дочь
Жанну (не от мужа) на острове, чтобы ее растили там без лишней
огласки. Уайльд почти наверняка был одним из тех немногих, кто
знал, по какой узенькой тропке между респектабельностью и бес-
честьем идет миссис Лэнгтри, и он радовался тому, с каким успе-
хом она дерзко исполняла роль добродетельной жены на лондон-
ском просцениуме. Он положил события из жизни Лили Лэнгтри
в основу “Веера леди Уиндермир” (1891) — первой из тех своих
пьес, что имели успех. В ней миссис Эрлин приезжает с конти-
нента и встречает свою покинутую дочь уже взрослой. Когда Уайльд
предложил эту роль миссис Лэнгтри, она только рассмеялась: разве
ей пора играть женщину, у которой есть взрослая дочь? (Ей было
тогда тридцать девять лет.) Уайльд забрал пьесу обратно и вложил
в уста миссис Эрлин следующие слова: “К тому же, посудите сами,
Уиндермир, куда это годится, я — и вдруг мать взрослой дочери!
Маргарет двадцать один год, а я даю понять, что мне не больше два-
дцати девяти, от силы тридцать. Двадцать девять — когда лампы под
розовыми абажурами, тридцать — в остальных случаях”.
Помимо красоты, Лили Лэнгтри обладала незаурядной хват-
кой. Зная о своих недостатках, она была рада помощи Уайльда в их
устранении. Он говорил с ней об Античности и в 1881 г. водил ее
в лондонский Королевский колледж слушать лекции сэра Чарлза
Ньютона, первооткрывателя Галикарнаса. Это стало неким утрен-
ним ритуалом: студенты ждали их у входа в здание и, когда они
подъезжали в кебе, приветствовали их криками. Он рассказывал
ей о Рёскине и даже познакомил их, но она выбежала из комнаты
в слезах после обличительной речи Рёскина о женщинах, подоб-
ных Иезавели. “Красивые женщины вроде вас держат в своих руках
судьбы мира, чтобы возвысить его или погубить!” — крикнул
Рёскин ей вслед. Уайльд учил ее латыни, и, хотя соблазнитель-
ным выглядит предположение, что, начав с Цезаря, они кончили
Овидием с его “Наукой любви”, письмо, написанное, вероятно,
в 1879 г., не открывает никаких тайн:
149
Воскресенье Биконсфилд, Майлхаус, близ Плимута
Разумеется, я жду не дождусь новых уроков латыни, но мы про-
будем здесь до вечера среды, так что я не смогу увидеть моего доб-
рого наставника раньше четверга. Приходите в этот день около шести
вечера, если только сможете.
Я была на Солсбери-стрит примерно за час до Вашего ухода.
Я хотела спросить Вас, как мне одеться на здешний костюмирован-
ный бал; в конце концов я выбрала мягкое черное греческое платье
с каймой из серебристых полумесяцев и звезд, и такие же полумесяцы
и звезды, но алмазные, были у меня в волосах и на шее, и я назвала
костюм “Королевой Ночи”. Я сделала его сама.
Я бы написала больше, но жуткая бумага и перо не дают мне этого
сделать, так что остальное доскажу при встрече (только не говорите
Фрэнку).
ЛИЛИ ЛЭНГТРИ.
Очевидно, что Лили Лэнгтри привыкла доверять его вкусам
в одежде, хотя способна и на самостоятельные решения. Восхищение
Уайльда ее “Королевой Ночи”, возможно, отразилось в его стихотво-
рении “Новая Елена”, где он сравнивает ее с Семелой и вопрошает:
“Иль над луною властвовала ты?” Он предложил ей еще более экс-
травагантный вариант наряда. Грэм Робертсон передает его слова:
“Наша лилия Лили зануда, не хочет меня слушаться ни в какую. Я ей
внушаю, что ее долг перед собой и перед нами состоит в том, чтобы
каждый день проезжать через Гайд-парк одетой целиком в черное,
в черном экипаже, запряженном черными лошадьми, с надписью:
“Венера Аннодомини”1, выложенной на черном капоре матовыми
сапфирами. Но она не хочет”. В конце концов он научил-таки
не слишком хорошо образованную, но восприимчивую миссис Лэн-
гтри вести светскую беседу и не просто разрекламировал, а, можно
сказать, создал ее, как создавал самого себя.
В другом из трех сохранившихся ее писем Уайльду она сетует
на то, что забыла про нанятую карету, и пишет, что должна про-
сить прощения у него, так как сама себя простить не может. Тон
письма уверенный; он ясно показывает, за кем главенство. Уайльд
явно перенес немало мелких унижений и, теряя ее расположение,
терял право бывать у нее дома. В один из таких периодов она по-
явилась в театре, где уже сидели Уайльд и Фрэнк Майлз; увидев ее,
Уайльд залился слезами, и Майлзу пришлось помочь ему выйти.
Имея обязательства перед принцем Уэльским и другими любовни-
1 Игра слов: Anno Domini (лат.) — год от Рождества Христова; Ана-
диомена (греч.) — Рожденная из пены, прозвище Афродиты и ото-
ждествляемой с ней Венеры.
1JO
ками, миссис Лэнгтри так она сама пишет в “Днях моей жизни” —
порой видела в Уайльде помеху. Тем не менее с ней можно было
вепиколепно проводить время, и был слух, что Уайльд каждый
день приходит к ней с лилией в руке, — над этим еще посмеется
у Щ. Гилберт в комической опере “Пейшенс”. Представляется
вероятным, что Уайльд действительно иногда так поступал: ведь
Фрэнк Майлз был заядлым садоводом и особенно любил разво-
дить лилии и нарциссы, словно бы имея в виду, соответственно,
миссис Лэнгтри и Уайльда. Уайльд также всячески афишировал
тот факт, что он пишет стихотворение “Новая Елена”, посвящен-
ное ей, и настаивал на том, что ему для вдохновения необходимо
нечто вроде сеансов позирования у художника. Так что однажды
Эдвард Лэнгтри, который, если Лили была Еленой, был, соответ-
ственно, Менелаем, явился домой перед рассветом и чуть не спот-
кнулся о сидящего на крыльце Уайльда, который ждал возмож-
ности лицезреть миссис Лэнгтри, когда она выйдет из экипажа
после еще более поздних гостей. Пусть даже Уайльду нужно было
для этого только свернуть за угол, ибо они теперь жили близко
друг от друга, все равно это была великолепная театральная мизан-
сцена — возможно, не лишенная подлинной сердечной боли.
“Новая Елена” приписывает Лили Лэнгтри черты мифологиче-
ской героини. Уайльд всегда испытывал великое восхищение перед
женщинами — сеятельницами бурь; таковы его Саломея и Сфинкс,
такова Афина в “Хармиде”. Он написал “Новую Елену” по рецептам
конца XIX в., продолжая линию Готье — Суинберна Пейтера. Цель —
связать реальную женщину как с языческими, так и с христианскими
прототипами. Поэтому, отождествляемая большей частью с Еленой,
Где ты была с тех пор, как на троянцев
Ахейцы шли великою войною? —
она в то же время ясно видит заповеди новой религии и, как Афро-
дита, скрывается
... от Той, у чьей святыни
Поныне в Риме молятся народы,
Той, чьей любви чужда земная сладость...
Но, подобно Моне Лизе, она еще ближе, чем к язычеству,
стоит к христианству; тут Уайльд доходит едва ли не до ереси:
И на Востоке при твоем явленье
Вдруг вспыхнула звезда и пробудила
На острове твоем пастушье племя.
15а
Он позаимствовал часть своих эпитетов из литании Пре-
святой Деве:
О лилия любви чистейшей, нежной!
Столп из слоновой кости! Чудо-роза!
Таким образом, он восхваляет ее и как Прекрасную Елену с ее
опытностью, и как воплощение невинности и “духовной любви”.
Умоляя ее быть к нему “благосклонной, / Покуда длится лето дней
моих”, он в то же время готов уступить первенство “пламенным
губам Евфориона”, что выглядит как верноподданническая уступка
принцу Уэльскому. Лили Лэнгтри стихотворение понравилось
настолько, что в автобиографии она привела его целиком; Уайльд,
живи он еще в то время, был бы ей благодарен. Более трудной задачей
для миссис Лэнгтри, чем “являться из сапфировых пучин” на радость
поклоннику-стихотворцу, было свести концы с концами. Принц
был человеком щедрым, но ветреным, и рассчитывать на него как
на источник постоянного дохода не приходилось. Рьяный садовод
Майлз предложил ей заняться разведением растений. Уайльд реши-
тельно возражал: “Ты хочешь принудить Лилию месить сапогами
грязь?” Майлз уточнил, что он имеет в виду цветоводство, но эта
идея также была отвергнута. Уистлер уговаривал ее стать худож-
ницей. Уайльд настаивал, чтобы она попробовала себя на сцене.
Красота, доказывал он, у нее есть, а техника дело наживное. Она
увидела в карьере актрисы путь к тому, чтобы быть самой себе госпо-
жой, а не чьей-то любовницей. Друзья расстарались ради нее; Генри
Ирвинг предложил ей большую роль, взять которую она, однако,
не решилась. Также отказалась она и от хорошей работы в журнале
“Лайф”, печатавшехм рисунки Фрэнка Майлза. Уайльд познакомил ее
с Генриэттой Лабушер, женой члена парламента и редактора газеты
“Трусе” Генри Лабушера. Миссис Лабушер в прошлом была актри-
сой, а теперь вела курсы актерского мастерства. Она отрепетиро-
вала с миссис Лэнгтри получасовую пьесу “Приятная встреча” для
двух актрис, которая 19 ноября 1881 г. была представлена публике.
Быстро прогрессировавшая ученица уже 15 декабря 1881 г. сыграла
Кейт Хардкасл в “Ночи ошибок” Голдсмита, а 19 января выступила
в маленькой роли в пьесе Тома Тейлора “У нас”. Ее спектакли почтил
присутствием принц Уэльский, и она глазом не успела моргнуть, как
стала признанной актрисой. Хотя ее сценический талант уступал ее
красоте, справлялась она неплохо. Уайльд, стараясь не отстать от дру-
гих, воодушевлял ее, как только мог.
Настойчивость, с какой Уайльд убеждал ее стать актрисой,
отражала его восторженную любовь к театру. Он был заядлым
театралом, и его уже начала занимать мысль о том, чтобы самому
1S2
написать пьесу. Он мечтал о том, чтобы какой-нибудь гений сцены
произносил написанные им слова, и, когда Элен Моджеска, тем-
пераментная актриса польского происхождения, в 1880 г. приехала
в Лондон, чтобы выступить в “Фиалках” (вариант “Дамы с каме-
лиями”), он познакомился с ней в числе первых. В то время ему
еще нечем было перед ней похвастаться, и феномен Уайльда пока-
зался ей удивительным. “Что он такого совершил, этот молодой
человек, — спрашивала мадам Моджеска, — что на него повсюду
натыкаешься? Да, он хорошо разговаривает, но совершил-то он
что? Ничего не написал, не поет, не играет — только разговари-
вает, и всё. Не понимаю”1. (Уайльд в свою защиту однажды сказал:
“Разговор сам по себе есть одухотворенное действие”; он же в эссе
“Кисть, перо и отрава” похвалил преступника Уэйнрайта за то, что
“наш юный денди стремился не столько свершить нечто, сколько
чем-то стать”.) Моджеска поначалу сопротивлялась его поползно-
вениям и отклонила приглашение к нему в гости, сказав: “Мистер
Борента нездоров и не может меня сопровождать. Конечно, пожи-
лая женщина вроде меня [ей было сорок лет] может не опасаться
визитов к молодым мужчинам, но лучше все-таки исключить малей-
ший риск, et je liens beaucoup a rester un ange”2. Но мало-помалу
он завоевал ее расположение, и в конце 1880 г. она была рада при-
бегнуть к помощи Уайльда, попросив его перевести написанное
ею стихотворение в сто строк “Сон художника”. Клемент Скотт
напечатал его в “Рождественском ежегоднике Рутледжа” за 1880 г.
Вероятно, вскоре после этого она пришла наконец к Уайльду на чай
с Лили Лэнгтри и художницей Луизой Джоплинг. Уайльд пытался
заручиться ее согласием сыграть в пьесе, которую он писал. Когда
они уходили, он церемонно вручил каждой из трех женщин лилию
на длинном стебле — символ Благовещения.
Двумя другими актрисами, для которых он надеялся в будущем
сочинить роли, были Эллен Терри и сама великая Сара Бернар.
Бернар приехала в Лондон в мае 1879 г. От ее поклонников ждали
всевозможных сумасбродных выходок; пока что самым эффектным
был, вероятно, номер Пьера Лоти, который год назад был внесен
к ней собственной персоной, завернутый в большой и дорогой пер-
сидский ковер. Уайльд не смог превзойти его в экстравагантности,
однако и он выступил неплохо. Со своим другом, актером Норма-
ном Форбсом-Робертсоном, он образовал нечто вроде официаль-
ной делегации и отправился в Фолкстон встречат