/
Author: Грэбер Д.
Tags: социальные вопросы социальная практика культурная жизнь образ жизни социология история история цивилизаций история политики история цивилизации анархизм
ISBN: 978-0-9728196-4-0
Year: 2014
Text
Дэвид Грэбер
Фрагменты анархистской
антропологии
РАДИКАЛЬНАЯ
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
УДК 304.42
ББК 60.524.228
David Graeber
Fragments of an Anarchist Anthropology
Prickly Paradigm Press, 2004
ISBN 978-0-9728196-4-0
Дэвид Грэбер
Фрагменты Анархистской Антропологии
Радикальная Теория и Практика, Москва, 2014-172 с.
ISBN 978-5-9905393-4-1
Автор предлагает читателям познакомиться с дисциплиной, которая
сейчас существует только в зачатке - с анархистской антропологией.
Он доказывает, что нам есть чему поучиться у так называемых «при-
митивных» сообществ, которые живут без государства и внешнего
принуждения и развенчивает распространённый миф о прогрес-
сивных европейских империях - победителях на беговой дорожке
«просвещения» и «технологического развития» (а на самом деле пре-
успевших в войне). Вместе с тем, автор критически относится к при-
митивизму и утверждает, что горизонтальные общества могут суще-
ствовать и на текущем уровне развития цивилизации.
Кроме «Фрагментов» в книгу вошли статьи Грэбера разных лет,
в которых он поднимает следующие вопросы: почему идея любой
радикальной трансформации общества всё чаще кажется нам «не-
реалистичной», и, если больше невозможно сменить общественно-по-
литический строй взятием Бастилии, что нам предпринимать, чтобы
приблизить революцию? Как структурное насилие влияет на наше
воображение и отождествление с другими? Какую роль играют долго-
вые обязательства в мировой истории и что изменилось за 5000 лет?
Книга выпущена под лицензией Creative Commons (CC BY-NC-ND 4.0)
«Attribution - Noncommercial - NoDerivatives»
«Атрибуция - Некоммерческое использование - Без производных
произведений»
Издательство «Радикальная Теория и Практика»
Москва, 2014
Фрагменты анархистской антропологии 5
Неожиданная победа 91
Практическое руководство идеалиста
по будущему краху системы 112
Революция наоборот 124
О феномене бесполезных работ 150
Долг: первые пять тысяч лет 156
Анархизм — название, данное принципу или учению
о жизни и управлении, при котором общество суще-
ствует без правительства; гармония в таком обществе
достигается не путём подчинения закону или пови-
новения какой-либо власти, а путём свободных согла-
шений, заключённых между различными группами,
территориальными и профессиональными, свободно
сформированными ради производства и потребления,
равно как и для удовлетворения всевозможных нужд
и желаний цивилизованного существа.
Пётр Кропоткин «Анархизм»1
На самом деле, если вы не утопист,
то вы, должно быть, жульничаете.
Джонатан Фельдман
(журнал «Indigenous Planning Times»)
1 Перевод с английского. Здесь и далее — примечание переводчика.
4
Фрагменты
анархистской
антропологии
Ниже представлен набор мыслей, набросков теорий и ко-
ротких манифестов, направленных на то, чтобы соста-
вить впечатление об общих чертах радикальной теории,
которая пока не существует в действительности, но, впол-
не возможно, будет существовать когда-либо в будущем.
Поскольку имеются веские причины для существования
анархистской антропологии, мы должны задаться во-
просом, почему не существует, например, анархистской
социологии, анархистской экономики, анархистской тео-
рии литературы или анархистской политической науки?
Почему в академической науке так мало анархистов?
Это уместный вопрос, поскольку как политическая филосо-
фия анархизм по-настоящему проявляется только сейчас.
Повсюду появляются анархистские или вдохновлённые
анархизмом движения; традиционные анархистские прин-
ципы — автономия, добровольное объединение, самоор-
ганизация, взаимопомощь, прямая демократия — теперь
не только формируют основу организации антиглобалист-
ского движения, но и играют не меньшую роль в различ-
ных радикальных движениях по всему миру. Революцио-
неры в Мексике, Аргентине, Индии и в других местах всё
чаще стремятся избегать даже разговоров о захвате власти,
предлагая идеи, радикальным образом отличающиеся от тех,
что обыкновенно ассоциировались с понятием «революция».
Стоит признать, что большинство всё же стесняется исполь-
зовать слово «анархист». Но, как отмечает Барбара Эпстайн,1
к настоящему моменту анархизм занял то место, которое
марксизм занимал в социальных движениях шестидесятых:
даже те, кто не считает себя анархистами, понимают, что они
должны каким-то образом определять свои убеждения отно-
сительно анархизма и использовать эти идеи.
Тем не менее до сих пор эти тенденции не находили поч-
ти никакого отклика в академической науке. Большинство
учёных имеют лишь смутные представления об анархизме
или отвергают его, руководствуясь грубыми стереотипами
(«Анархистская организация! Но не является ли это проти-
воречием по определению?»). В США можно найти тысячи
ученых-марксистов того или иного толка, но едва ли на-
берётся десяток учёных, которые открыто называют себя
анархистами.
Получается, что до учёных мужей просто медленно до-
ходит? Возможно, так и есть. Существует вероятность, что
через несколько лет анархизм захватит и научную среду. Од-
нако не будем загадывать. Популярность марксизма в ака-
демических кругах остаётся крайне высокой, и анархизму
едва ли когда-нибудь удастся занять его нишу. В конце кон-
цов, именно марксизм лёг в основу единственного велико-
го социального движения, у истоков которого стоял человек
с учёной степенью, хотя в дальнейшем его основным направ-
лением стало объединение рабочего класса. Большинство
обзоров истории анархизма описывают подобный сценарий
развития: анархизм являлся плодом размышлений опреде-
лённых мыслителей XIX века (Прудона, Бакунина, Кропот-
кина и т.д.); затем эти идеи стали вдохновлять на борьбу
рабочие организации, проникли в политическую борьбу, по-
явилось много направлений анархизма... Обычно анархизм
представляют в качестве бедного родственника марксизма,
немного недотягивающего теоретически, но компенсиру-
ющего недостаток догм искренностью и рвением. В дей-
ствительности, такую аналогию можно принять с большой
1 Соредактор и основатель The New York Review of Books, одного из лучших книжных
изданий мира.
натяжкой. «Отцы-основатели» XIX века не считали себя изо-
бретателями чего-то принципиально нового. Они предпо-
лагали, что базовые принципы анархизма — самоорганиза-
ция, добровольное объединение, взаимопомощь — присущи
человечеству с начала времён. То же самое касается отри-
цания государства и всех форм структурного насилия, не-
равенства и господства (анархизм буквально означает «без
правителей»), и даже предположения о том, что все эти фор-
мы поддерживают и усиливают друг друга. Ни одно из этих
положений не преподносилось как основание некой новой
доктрины. И фактически они и не были новыми: разные
люди в разные исторические эпохи приходили к одним
и тем же выводам, и это несмотря на тот факт, что во всех
широтах и во все времена такого рода мысли с малой долей
вероятности облекались в письменную форму. Мы говорим
не столько о целостной теории, сколько о мировоззрении
или, скорее, даже вере в то, что некоторых типов социаль-
ных взаимоотношений можно избежать, и что определённые
другие взаимоотношения были бы много лучше, и что на ос-
нове этих других взаимоотношений можно построить жиз-
неспособное общество, и что такое общество действительно
может существовать.
Даже если сравнивать исторические школы марксизма
и анархизма, то можно заметить, что мы имеем дело с прин-
ципиально разными программами. Марксистские школы
имеют авторов-основателей. Так же, как марксизм является
продуктом мышления Маркса, мы имеем ленинистов, троц-
кистов, маоистов, грамшистов, альтюссерианцев... (Обратите
внимание на то, что список начинается с имён правителей
государств и органично переходит к французским профессо-
рам.) Пьер Бурдьё2 однажды отметил, что если рассматривать
науку как игру, где учёные борются за превосходство, то вы
можете понять, что выиграли, когда другие учёные начина-
ют думать, как образовать от вашего имени прилагательное.
По-видимому, именно чтобы обеспечить возможность выи-
грать игру, интеллектуалы, обсуждая друг друга, продолжают
использовать теорию выдающихся или исторических лич-
ностей, теорию, которую в любой другой ситуации они бы
2 Французский социолог и философ, представитель постструктуралистского направ-
ления социальной теории, создатель теории социального поля, теории габитуса.
просто высмеивали: например, идеи Фуко, как и идеи Троц-
кого, никогда не рассматриваются как продукт определённо-
го интеллектуального способа мировосприятия, как идеи, ро-
дившиеся из бесконечных разговоров и споров сотен людей;
эти идеи всегда преподносятся так, как будто они продукт ге-
ния одного мужчины (или, в исключительных случаях, жен-
щины). Дело даже не в том, что марксистская политика орга-
низована как академическая дисциплина или что она стала
моделью того, как радикальные интеллектуалы или, в сущ-
ности, все интеллектуалы рассматривали друг друга; а, ско-
рее, в том, что эти две тенденции развивались как своего
рода тандем. С научной перспективы это привело ко многим
благотворным результатам: чувству, что должен быть некий
моральный центр, что научные интересы должны каким-то
образом соотноситься с интересами людей, однако в резуль-
тате появилось очень много ужасающе нелепых, катастрофи-
чески неправильных вещей, например, превращение интел-
лектуальных дебатов в некий вид пародии на сектантскую
политику, где каждый стремится представить аргументы
другого в карикатурном виде и объявить их не только невер-
ными, но и вредными, опасными — даже если дебаты ведут-
ся на таком заумном языке, что ни один человек, который
не смог позволить себе провести несколько лет в аспиранту-
ре, не сможет понять, чему вообще посвящено обсуждение.
Теперь рассмотрим различные направления анархизма.
Есть анархо-синдикалисты, анархо-коммунисты, инсуррекци-
онисты, кооперативисты, индивидуалисты, платформисты...
Ни одно течение не названо именем Великого Мыслителя;
наоборот, они неизменно называются по виду практики или,
чаще всего, по организационному принципу. (Примечатель-
но, что те течения марксизма, которые не названы чьим-то
именем, например, автономизм или коммунизм рабочих
советов, являются наиболее близкими к анархизму.) Анар-
хисты любят различать друг друга по тому, что они делают,
и как они организуются, чтобы сделать то, что задумали. И,
действительно, анархисты тратят больше всего времени, раз-
мышляя и дискутируя на подобные темы. Анархисты никог-
да особо не интересуются широкими стратегическими или
философскими вопросами, которые занимают исторически
озабоченных марксистов, например, являются ли крестьяне
8
потенциально революционным классом? (Анархисты счи-
тают, что этот вопрос должны решать сами крестьяне.) Или,
например: в чём сущность товарной формы? Вместо этого
анархисты обычно рассуждают, например, на тему: как ор-
ганизовать по-настоящему демократичное собрание? Когда
организация перестаёт быть полезной и начинает подавлять
индивидуальную свободу? Или, с другой стороны, возьмём
рассуждения об этике противостояния власти: что есть пря-
мое действие? Нужно ли (и правильно ли) публично осуждать
того, кто убил главу государства? Или такое политическое
убийство, особенно если оно предотвратило что-то ужасное,
например, войну, может быть этичным поступком? Когда
разбить окно приемлемо, а когда нет?
Итак, подытожим:
1. Марксизм стремится быть теоретическим или аналитиче-
ским дискурсом о революционной стратегии.
2. Анархизм стремится быть этическим дискурсом о револю-
ционной практике.
Естественно, всё, что я сказал выше, утрировано: суще-
ствуют очень сектантские анархистские группы и вполне
либертарные, ориентированные на практику марксисты,
включая, пожалуй, и меня. Однако даже при таких услови-
ях, между ними предполагается значительная потенциаль-
ная взаимодополняемость. И, в принципе, так оно и было
на самом деле: Михаил Бакунин, несмотря на его бесконеч-
ные и жестокие дискуссии с Марксом по практическим во-
просам, лично перевёл на русский язык «Капитал». И этот
факт также помогает нам понять, почему в академической
науке так мало анархистов. И дело даже не столько в том,
что анархизм не стремится извлечь пользу из теории. Дело
в том, что анархистов в первую очередь интересует практи-
ка. Анархизм настаивает, прежде всего, на том, что средства
не должны входить в противоречие с целями. Невозможно
достичь свободы, используя авторитарные механизмы, ав-
торитарные средства. Каждый должен сам в сотрудничестве
со своими друзьями и единомышленниками создавать то об-
щество, в котором ему хотелось бы жить. Всё это мало согла-
суется с работой в университете. Университеты, возможно,
единственный социальный институт Западного мира, кроме
католической церкви и Британской монархии, который со-
хранил свою форму практически без изменений со средних
веков: эта публика устраивает интеллектуальные поединки
на конференциях в дорогих отелях и пытается сделать вид,
что это, так или иначе, способствует революции. По край-
ней мере очевидно, что открыто позиционировать себя как
профессора-анархиста — означает бросить вызов всему при-
вычному университетскому устройству (и я не имею в виду,
например, требование организации кафедры анархистских
исследований); и естественно, такая деятельность спровоци-
ровала бы намного больше проблем, чем любая письменная
работа на эту тему.
Это не означает, что анархистская теория невозможна
Однако всё вышесказанное не означает, что анархисты долж-
ны выступать против теории. Хотя бы потому, что анархизм
сам по себе также является идеей, хоть и очень старой. Анар-
хизм — это также проект, который предусматривает созда-
ние институтов нового общества в рамках старого, чтобы
разоблачить, ниспровергнуть и подорвать структуры пода-
вления, при этом он всегда придерживается демократиче-
ского образа действий, того образа действий, который по-
казывает ненужность механизмов подавления. Естественно,
любому проекту такого рода нужны инструменты для интел-
лектуального анализа и осмысления. Скорее всего, нет необ-
ходимости в «Великой Теории» в том смысле, в каком она по-
нимается в настоящее время. Единственно верная «Великая
Анархистская Теория», определённо, не требуется. Это про-
тиворечило бы самому духу анархизма. Намного лучше, я по-
лагаю, что-то в духе анархистского процесса принятия реше-
ний, то, чем пользуются как маленькие аффинити-группы,
так и гигантские собрания, в которых участвуют тысячи лю-
дей. Большинство анархистских групп принимают решения
путём консенсуса, который достигается разными способами,
что является полной противоположностью директивному
и разделяющему сектантскому стилю, столь популярному
среди других радикальных групп. Применимо к теории, это
10
означает принятие потребности в разнообразии глубоких
теоретических перспектив, объединённых только опреде-
лёнными общими принципами и соображениями. В про-
цессе принятия решений путём консенсуса все с самого на-
чала принимают определённые общие принципы единства
и цели существования группы, но, кроме того, само собой
разумеется, что никто не навязывает другим (и даже не пы-
тается это делать) свою точку зрения; поэтому обсуждение
должно сосредоточиться на конкретных вопросах и, таким
образом, выработать план действий, который устроил бы
каждого, при этом не заставляя никого поступаться свои-
ми фундаментальными принципами. Здесь можно увидеть
некую аналогию: ряд разнообразных теорий, объединён-
ных общим желанием понять условия человеческого суще-
ствования и двигаться в направлении достижения большей
свободы. Вместо того, чтобы основываться на необходимо-
сти доказать несостоятельность фундаментальных положе-
ний других теорий и групп, анархистская теория стремится
найти такие проекты, в которых разные положения усили-
вали бы друг друга. Тот факт, что теории могут быть несопо-
ставимы в некоторых аспектах, никак не отменяет того, что
они не могут сосуществовать и усиливать друг друга подобно
тому, как люди, придерживающиеся разных взглядов, вполне
могут быть друзьями, любовниками или работать совместно
над каким-то проектом.
Анархизм куда больше нуждается в том, что можно на-
звать Низкой Теорией, чем в Высокой Теории. Низкая Тео-
рия — это способы решения тех реальных непосредственных
проблем, которые возникают при осуществлении преобразо-
вательных проектов. Господствующая социологическая тео-
рия мало применима в этих случаях, потому что вещи тако-
го рода обычно классифицируются как «вопросы политики»,
а ни один уважающий себя анархист не захочет иметь с этим
ничего общего.
Против политики (небольшой манифест):
Понятие «политика» (в значении «политический курс, по-
литическая установка») предполагает государство или
правящий аппарат, который навязывает свою волю дру-
гим. «Политическая установка» есть отрицание политики;
11
управление есть, по определению, нечто, состряпанное эли-
той, которая предполагает, что знает лучше других, как им
нужно жить. Единственное, чего можно добиться посред-
ством участия в дебатах о политическом курсе — это умень-
шить вред, поскольку сама эта предпосылка враждебна идее
о том, что люди могут сами решать, как жить.
В таком случае вопрос нужно формулировать следующим
образом: какая социальная теория могла бы быть интерес-
на тем, кто пытается добиться существования такого мира,
в котором люди будут самостоятельно и свободно управлять
своей жизнью?
Это то, чему в целом посвящена данная работа.
Для начала я бы сказал, что любая теория такого рода
должна начинаться с некоторых исходных положений. Их
не обязательно должно быть много. Возможно, всего два.
Прежде всего, данная теория могла бы исходить из положе-
ния, которое сформулировано в одной бразильской народ-
ной песне, а именно из положения, что «другой мир воз-
можен». Что такие институты как государство, капитализм,
расизм и мужское доминирование не являются неизбежны-
ми; что возможен другой мир, в котором такого рода вещи
перестанут существовать, и что нам всем в результате ста-
нет лучше. Принять такой принцип — это, по большей части,
поверить в это, поскольку непонятно, как возможно заранее
быть в этом уверенным. Ведь может оказаться, что такой мир
невозможен. Но можно привести аргумент, что сама недо-
ступность абсолютного знания о данных вопросах делает оп-
тимизм моральным обязательством: если нельзя с уверен-
ностью утверждать, что радикально другой мир невозможен,
то не предаём ли мы всех, продолжая оправдывать и воспро-
изводить тот беспорядок, ту грязь, тот бардак, которые мы
имеем сегодня? И, в любом случае, даже если мы ошибаемся,
мы сможем продвинуться намного ближе к лучшему миру.
Против антиутопизма
(ещё один небольшой манифест):
Здесь, конечно, приходится иметь дело с неизбежным воз-
ражением, что утопизм привёл к совершенно ужасным по-
следствиям, к появлению сталинистов, маоистов и других
12
идеалистов, которые пытались создать невозможное обще-
ство, убивая при этом миллионы людей.
Этот аргумент основан на фундаментальном заблужде-
нии, будто воображать иные, лучшие миры — само по себе
уже есть проблема. Сталинисты и их последователи убива-
ли не потому, что они были великими мечтателями (в дей-
ствительности, сталинисты известны как раз своим скудным
воображением), а потому, что они принимали свои мечты
за научные факты. Такое заблуждение позволяло им чувство-
вать, что они имеют право навязывать свою точку зрения
посредством машины насилия. Анархисты не предлагают
ничего подобного. Они не зациклены ни на каком неизбеж-
ном ходе истории и считают, что никто не может добиваться
свободы, создавая новые формы принуждения. Фактически,
все формы системного насилия (кроме всего прочего) проти-
востоят воображению как политическому принципу, и един-
ственный способ начать думать об устранении систематиче-
ского насилия — признать это.
И, конечно, можно было бы написать очень длинную кни-
гу о зверствах, которые совершались на протяжении истории
циниками и прочими пессимистами...
Таково первое положение. Что касается второго положе-
ния, моё предложение состоит в том, что анархистская соци-
альная теория должна сознательно отказаться от любых про-
явлений авангардизма. Роль интеллектуалов определённо
состоит не в том, чтобы формировать элиту, которая сможет
провести корректный стратегический анализ и потом пове-
сти за собой массы. Но если не в этом, то в чём? Одна из при-
чин, по которой я назвал данную работу «Фрагменты анар-
хистской антропологии», состоит в том, что именно в этом
вопросе антропология может быть полезной. И не только
потому, что большинство существующих в настоящее вре-
мя самоуправляющихся обществ и альтернативных эконо-
мических отношений изучались чаще антропологами, чем
социологами и историками. Ещё и потому, что этнографиче-
ская практика предоставляет по крайней мере что-то вроде
модели (пусть достаточно грубой и находящейся в зачаточ-
ной стадии) того, как в реальности может функционировать
неавангардная революционная интеллектуальная практика.
13
Когда кто-то занимается этнографическими исследовани-
ями, он наблюдает за жизнедеятельностью людей, а потом
пытается выявить скрытую символическую, моральную или
прагматическую логику, которая стоит за их действиями; он
пытается постичь, каким образом обычаи и действия людей
обретают смысл, о котором сами эти люди даже не догады-
ваются. Одна из очевидных задач радикального интеллек-
туала — именно этим и заниматься: наблюдать за теми, кто
создаёт жизнеспособные альтернативы, и пытаться выявить
скрытый смысл, стоящий за их действиями. Затем он пред-
лагает эти обобщённые идеи людям, но не в качестве им-
перативов, а как положения, возможности, как подарок. Это
примерно то, что я пытался сказать несколькими абзацами
ранее, предполагая, что социальная теория могла бы преоб-
разоваться подобно процессу прямой демократии. И, как по-
казывает этот пример, такого рода проект должен в действи-
тельности иметь два аспекта, или момента, кому как больше
нравится: один — этнографический, другой — утопический,
находящихся в постоянном диалоге.
Вышесказанное не имеет отношения к тому, чем занима-
лась антропология, даже радикальная антропология, послед-
ние сто лет. И тем не менее на протяжении многих лет имело
место странное сходство между антропологией и анархиз-
мом, что само по себе примечательно.
Грейвс, Браун, Мосс, Сорель
Не то чтобы антропологи исповедовали анархизм или даже
сознательно поддерживали анархические идеи; скорее, они
вращались в тех же кругах; их идеи, как правило, соприкаса-
лись друг с другом, было что-то в антропологической мысли,
в частности, глубокая осведомлённость о диапазоне челове-
ческих возможностей, что роднило её с анархизмом с самого
начала.
Позвольте мне начать с сэра Джеймса Фрэзера, хоть он
и был далёк от анархизма. Фрэзер, профессор антропологии
Кембриджского университета на рубеже XX века, был клас-
14
сическим неповоротливым викторианцем, который описал
несчётное количество первобытных обычаев, основываясь
в основном на результатах опросников, высланных мисси-
онерам и колониальным властям. Его показная теоретиче-
ская позиция была крайне снисходительна: он считал, что
почти вся магия, мифы и ритуалы были основаны на глупых
логических ошибках; но его фундаментальный труд, «Золо-
тая ветвь», содержит такие живые, изощрённые и необычай-
но красивые описания древесных духов, жрецов-евнухов,
умирающих богов плодородия и жертвоприношений боже-
ственных королей, что он вдохновил целое поколение поэтов
и писателей.
Среди них Роберт Грейвс, британский поэт, впервые
ставший знаменитым благодаря язвительным сатириче-
ским стихам, написанным в окопах Первой мировой. В кон-
це войны Грейвс очутился в госпитале во Франции, где его
лечил от контузии В.Х.Р. Риверс, британский антрополог,
известный своей экспедицией в Торресов пролив, который
по совместительству был ещё и психиатром. Грейвс был так
впечатлен Риверсом, что позже предложил поставить про-
фессиональных антропологов во главу всех мировых прави-
тельств. Конечно, это не очень анархично, но Грейвс имел
склонность метаться между всякими странными политиче-
скими позициями. В конце концов, он полностью покинул
«цивилизацию» — индустриальное общество — и провёл по-
следние 50 лет (или около того) своей жизни в деревне на ис-
панском острове Майорка, зарабатывая на жизнь написани-
ем романов; помимо этого, он написал множество любовных
стихов и огромное количество самых провокационных очер-
ков из всех когда-либо написанных.
Помимо прочего, Грейвс полагал, что величие — это па-
тология; «великие люди» были, в основном, разрушителя-
ми, и «великие» поэты не намного от них отличались (его
заклятыми врагами были Вергилий, Милтон и Паунд), вся
эта реальная поэзия есть и всегда была мифическим тор-
жеством древней верховной богини, лишь расплывчатое
мерцание которой видел Фрэзер, и чьи матриархальные
сторонники были побеждены и уничтожены (хотя они и про-
держались немного дольше на минойском Крите) любимыми
Гитлером арийцами, когда те вышли из украинских степей
15
в начале бронзового века. В книге «Белая богиня: Истори-
ческая грамматика поэтической мифологии» Грейвс претен-
дует на то, что обнаружил остатки её календарных ритуалов
в различных частях Европы, сосредоточившись на цикли-
ческом ритуале убийства супруга богини-королевы, кото-
рый, помимо всего прочего, гарантировал, что возможный
«великий человек» не выйдет из-под контроля. Заканчива-
ется книга призывом к окончательному индустриальному
коллапсу. Здесь я намеренно употребил слово «претендует».
Восхитительная и одновременно сбивающая с толку особен-
ность книг Грейвса: он, очевидно, настолько наслаждается
процессом их написания, высказывая один скандальный те-
зис за другим, что невозможно понять, что из всего написан-
ного можно воспринимать всерьёз. И вообще, значимый ли
это вопрос? В одном эссе 1950-х годов Грейвс вводит разли-
чие между «разумностью» и «рациональностью», которые
впоследствии, в 1980-х годах, были прославлены Стивеном
Тулмином1; Грейвс оформил их в виде очерка, написанно-
го в защиту репутации жены Сократа, Ксантиппы, слывшей
ужасной занудой. (Его аргумент: представьте, что вы заму-
жем за Сократом.)
Действительно ли Грейвс верил, что женщина всегда луч-
ше мужчины? Действительно ли он думал, что мы поверим,
будто бы он решил одну мифическую задачу, войдя в со-
стояние «аналептического транса» и подслушав разговор
о рыбе между греческим историком и римским чиновником
на Кипре в 54 году нашей эры? Заслуживает восхищения то,
что в этих произведениях, при всей их непонятности для
современного читателя, Грейвс, в сущности, ввёл две раз-
личные интеллектуальные традиции, которые позже стали
основными теоретическими направлениями современного
анархизма, надо признаться, наиболее экстравагантными
направлениями. С одной стороны, культ Великой Богини
был возрождён и стал направляющей идеей для анархо-я-
зычества, хиппиподобных исполнителей спиральных танцев,
всегда приветствующихся на массовых акциях, потому что
считается, что они способны влиять на погоду; с другой сто-
1 Британский философ, автор научных трудов и профессор. Тулмин посвятил свои
работы анализу морального основания. Изучал проблему практической и ритори-
ческой аргументации.
16
роны, анархо-примитивисты, с их наиболее известным (и ра-
дикальным) писателем Джоном Зерзаном, которые переняли
у Грейвса критику индустриальной цивилизации и надежды
на общехозяйственный коллапс. Они пошли ещё дальше,
утверждая, что даже сельское хозяйство было большой исто-
рической ошибкой. Любопытно, что и язычники, и примити-
висты обладают тем неописуемым качеством, которое делает
работы Грейвса такими уникальными: действительно, невоз-
можно понять, насколько буквально нужно понимать напи-
санное им. Они одновременно и смешны, и ужасно серьёзны.
Также существовали антропологи — среди них и некото-
рые основатели этой дисциплины,— которым были не чуж-
ды анархистские или анархические политические взгляды.
Наиболее известный случай произошёл в начале XX века
со студентом по имени Альфред Браун, друзья которого
в колледже звали его «Браун-Анархия». Он был почитате-
лем известного анархиста, князя (который, конечно, отка-
зался от своего титула) Петра Кропоткина, исследователя
Севера и натуралиста, ввергшего социальный дарвинизм
в такой кризис, от которого тот до сих пор не может отой-
ти. Кропоткин документально подтвердил, что наиболее
успешные виды — это, как правило, те, которые наиболее
эффективно кооперируются. (Социобиология, например, яв-
ляется фактически попыткой придумать научное опровер-
жение утверждениям Кропоткина.) Позже Браун начал но-
сить плащ и монокль, присвоил вымышленную двойную
фамилию в качестве насмешки над аристократией (А. Р. Рэд-
клифф-Браун) и, в конце концов, в 1920-1930-х годах стал
ведущим теоретиком британской социальной антропологии.
Браун в старости не любил много рассказывать о своих юно-
шеских политических взглядах, но, возможно, не случайно,
что его основной теоретический интерес остался в области
поддержания общественного порядка без вмешательства
государства.
Возможно, наиболее интригующий случай — Марсель
Мосс, современник Рэдклифф-Брауна и основатель фран-
цузской антропологии. Мосс родился в семье ортодоксаль-
ных евреев. Кроме того, он имел сомнительное счастье быть
племянником Эмиля Дюркгейма, основателя французской
социологии. Мосс также был социалистом-революционером.
17
Большую часть своей жизни он управлял потребительским
кооперативом в Париже и постоянно писал длинные скучные
статьи в социалистические газеты, проводя научные иссле-
дования в области кооперативов в других странах и пытаясь
создать связи между кооперативами для построения альтер-
нативной антикапиталистической экономики. Его наиболее
известная работа была написана под влиянием кризиса со-
циализма, который он видел в повторном введении рыноч-
ной экономики в Советском Союзе, инициированном Лени-
ным в 1920-х годах. Он считал, что если было невозможно
на законодательном уровне отменить денежную экономику
даже в России, обществе с наименьшим денежным обраще-
нием в Европе, тогда, возможно, революционеры должны
обратиться к изучению этнографического материала, чтобы
рассмотреть, что из себя представляет рынок на самом деле
и какими могли бы быть реальные жизнеспособные альтер-
нативы капитализму. Таким образом, в его «Очерке о даре»,
написанном в 1925 году, доказывается (помимо всего про-
чего), что исток всех соглашений лежит в коммунизме, без-
условной заинтересованности в потребностях других, и что,
вопреки бесчисленным учебникам по экономике, никогда
не существовало экономики, основанной на бартере: в об-
ществах, не пользующихся деньгами, функционировала эко-
номика дара, где различий между выгодой и альтруизмом,
человеком и собственностью, свободой и обязательствами,
просто не существовало.
Мосс считал, что социализм невозможно построить
по приказу государства, а только постепенно, снизу, что
можно начать со строительства нового общества, основан-
ного на взаимопомощи и самоорганизации в рамках суще-
ствующего старого; он полагал, что существующие альтерна-
тивы создадут основу и для моральной критики капитализма
и, возможно, станут прототипом будущего общества. Всё это
совпадает с классической анархистской позицией. Хотя он
не считал себя анархистом. Фактически, он никогда ниче-
го хорошего об анархизме не сказал. Возможно, из-за того,
что он связывал анархизм в основном с личностью Жоржа
Сореля, несомненно, довольно неприятного французского
анархо-синдикалиста и антисемита, известного по большей
части благодаря труду «Размышления о насилии». Сорель
18
утверждал, что, так как массы не являются по своей при-
роде хорошими и рациональными, глупо в первую очередь
обращаться к ним с разумными аргументами. Политика —
искусство внушения великих мифов окружающим. Револю-
ционерам он предлагал миф об апокалиптической всеоб-
щей забастовке, моменте тотальной трансформации. Чтобы
достичь этого, по его мнению, нужна революционная элита,
способная поддерживать миф в жизнеспособном состоянии
путём символических актов насилия, как, например, марк-
систская авангардная партия (часто её насилие было отнюдь
не символическим), которую Мосс описывал как своего рода
вечный заговор, современную версию тайных политических
обществ древнего мира.
Другими словами, Мосс воспринимал Сореля, а следова-
тельно, и анархизм как элемент, несущий иррациональность,
насилие и авангардизм. Может показаться немного стран-
ным, что среди французских революционеров того времени
был член профсоюза, подчёркивающий власть мифа, и воз-
ражающий ему антрополог, но в контексте 1920-30-х годов,
во время повсеместного распространения фашизма, мож-
но понять, почему европейский радикал (и, в особенности,
еврей) испытывал отвращение к этой идее. Достаточно от-
вращения, чтобы возражать против идеи о всеобщей заба-
стовке, несмотря на то, что она является наиболее мирным
видом апокалиптической революции. К 1940-м годам Мосс
пришёл к заключению, что его подозрения, в общем, были
оправданы.
К доктрине революционного авангардизма Сорель доба-
вил идею, изначально заимствованную у дяди Мосса, Дюр-
кгейма: учение о корпоративизме, о вертикальных струк-
турах, связанных проявлениями социальной солидарности.
Это, по словам Мосса, оказало огромное влияние на Ленина,
что он сам признавал. После идея была адаптирована пра-
выми. Под конец своей жизни Сорель сам всё больше и боль-
ше стал симпатизировать фашизму, то есть следовал по пути
Муссолини (другого юного любителя анархо-синдикализма),
который, по мнению Мосса, принял те же идеи Дюркгейма,
Сореля и Ленина и утрировал их до невозможности. Под ко-
нец своей жизни Мосс убедился, что даже великие гитлеров-
ские пышные ритуальные торжества, факельные шествия
19
со скандированием «Зигхайль!» были вдохновлены тем, что
он и его дядя написали о тотемических ритуалах австралий-
ских аборигенов. «Когда мы описывали, как ритуал воспро-
изводит социальную солидарность, погружая индивидуума
в массу,— сетовал Мосс,— мы даже не задумывались о том,
что кто-то воспользуется этими приёмами в наше время!»
(На самом деле, Мосс ошибался. Современные исследования
показывают, что съезды НСДАП делались по образцу пропа-
гандистских митингов перед спортивными соревнованиями,
которые проводили студенты Гарварда. Но это другая исто-
рия.) Начавшаяся война сломала Мосса, который так никог-
да полностью и не оправился от потери большинства своих
лучших друзей во время Первой мировой войны. Когда на-
цисты заняли Париж, он отказался бежать и целыми днями
сидел у себя в офисе с пистолетом в столе, ожидая гестапо.
Гестаповцы так и не пришли, но постоянный страх и бремя
его чувства исторической сопричастности, в конце концов,
свели его с ума.
Анархистская антропология, которая уже
почти существует
Марсель Мосс оказал в конечном итоге большее влияние
на анархистов, чем все остальные вместе взятые. Причиной
тому был его интерес к «альтернативной морали», давший
возможность полагать, что сообщества, функционирующие
без государства и рынка, были таковыми потому, что созна-
тельно предпочитали этот образ жизни. В нашем понима-
нии это означает, что люди в этих сообществах были анархи-
стами. Те фрагменты анархистской антропологии, которые
в определённой мере уже существуют, восходят к Марселю
Моссу.
До Мосса господствовало мнение, что экономические си-
стемы без денег или рынка действовали по принципу «бар-
тера»; они стремились к обычному рыночному поведению
(приобретай нужные блага за минимальную цену и стремись
разбогатеть, если есть такая возможность...), но ещё не до-
20
стигли в своём развитии продвинутых форм такого пове-
дения. Мосс наглядно продемонстрировал, что эти эконо-
мические системы были, по сути, «экономиками дарения».
Они были основаны не на расчёте, а напротив — на отказе
от подсчётов; на системе ценностей, сознательно отвергав-
шей большую часть того, в чём мы привыкли видеть базовые
принципы экономики. Дело вовсе не в том, что они попро-
сту ещё не научились получать прибыль более эффектив-
ным способом. Эти люди сочли бы крайне оскорбительным,
если бы основной принцип экономики заключался в извле-
чении максимальной выгоды из любой экономической сдел-
ки (по крайней мере, если она заключается с человеком, ко-
торый не является их врагом).
Показательно, что один из немногих современных антро-
пологов, не скрывавших своих анархистских взглядов, Пьер
Кластр, получил известность, выдвинув тот же аргумент
на политическом уровне. Он утверждал, что политические
антропологи до сих пор не полностью избавились от старо-
го эволюционистского взгляда на государство как на более
продуманную форму социальной организации по сравне-
нию с теми, что существовали до него. Безгосударственные
народы, например, племена бассейна Амазонки, изучением
которых занимался Кластр, по умолчанию считались не до-
стигшими уровня развития, скажем, ацтеков или инков.
Но что, если, как предположил Пьер Кластр, жители Ама-
зонии не были полностью несведущи в том, как могли бы
выглядеть простейшие формы государственной власти?
Может быть, они знали, что это означало бы право несколь-
ких людей отдавать всем остальным приказы, требующие
неукоснительного исполнения, поскольку они подкрепля-
лись угрозой насилия, и именно поэтому они стремились
исключить что-либо подобное. Что, если они считали ос-
новные принципы нашей политической системы морально
неприемлемыми?
Параллели между этими двумя аргументами действи-
тельно совершенно изумительны. В «экономиках дарения»
нередко находится место для предприимчивых индивидов,
но всё организовано таким образом, что эта предприимчи-
вость ни в коем случае не может быть использована как ос-
нова для появления постоянного материального неравенства
21
в обществе, поскольку любое стяжательство заканчивается
состязанием в том, кто сможет больше раздать. В амазон-
ских (или североамериканских) обществах положение вождя
имело тот же смысл, только в политической сфере: оно было
столь обременительным и ограниченным различными ме-
рами предосторожности и при этом приносило столь малое
вознаграждение, что жадные до власти люди едва ли могли
найти здесь какой-либо простор для деятельности. Жители
Амазонии, может, и не сносили (в буквальном смысле) го-
лову очередному вождю каждые несколько лет, но это вовсе
не безосновательная метафора.
В свете этого, данные общества были по-настоящему
анархическими. Они были основаны на искреннем отказе
от логики рынка и государства.
Однако они чрезвычайно несовершенны. Наиболее рас-
пространённая критика Кластра состоит в вопросе: могли ли
жители Амазонии в реальности организовать свои общества
против появления того, чего они не испытали на собственном
опыте? Примитивный вопрос, но он указывает на подобную
примитивность в подходе Кластра. Кластру, например, удаёт-
ся беспечно рассуждать о «бескомпромиссном эгалитаризме»
тех самых обществ Амазонии, которые известны использова-
нием групповых изнасилований в качестве метода подавле-
ния женщин, выходящих за рамки привычных тендерных ро-
лей. Это столь вопиюще, что некоторые могли бы удивиться,
как он мог упустить этот факт из виду, особенно учитывая то,
что этот факт даёт ответ именно на заданный вопрос. Воз-
можно, мужчины Амазонии понимали, что деспотичная, не-
оспоримая власть, поддерживаемая силой, будет похожа на то,
что они сами делали со своими жёнами и дочерьми. Вероятно,
по этой самой причине они не хотели, чтобы существовали
структуры, способные так же поступать с ними.
Это стоит отметить, потому что Кластр во многих от-
ношениях — наивный романтик. С другой стороны, однако,
здесь нет никакой тайны. В конце концов, мы говорим о фак-
те, что большинство жителей Амазонии не хотят давать дру-
гим власть, грозящую им физическим наказанием, если они
не будут выполнять то, что им приказано. Возможно, лучше
задаться вопросом, что это говорит о нас самих, раз мы чув-
ствуем, что такое поведение требует пояснений.
22
К теории воображаемой контрвласти
Итак, вот что я подразумеваю под альтернативной этикой.
Анархические общества были осведомлены о таких челове-
ческих качествах, как жадность и тщеславие не менее, чем
современные американцы осведомлены о человеческой спо-
собности к зависти, обжорству и лени; они просто считали
их одинаково непривлекательными в качестве основы для
своей цивилизации. На самом деле, они рассматривали эти
явления как губительную моральную угрозу и поэтому орга-
низовывали большую часть своей социальной жизни для их
подавления.
Если бы это был чисто теоретический труд, я бы охарак-
теризовал все эти идеи как любопытный способ синтеза
теории стоимости и теории сопротивления. Но для наших
целей достаточно будет отметить, что, на мой взгляд, Мосс
и Кластр, кое в чём даже вопреки самим себе, успешно зало-
жили основу теории революционной «контрвласти».
Боюсь, это несколько сложный аргумент. Давайте
по порядку.
В традиционном революционном лексиконе под «кон-
трвластью» понимают совокупность социальных инсти-
тутов, противостоящих власти и капиталу: от самоуправ-
ляемых общин и радикальных рабочих союзов до отрядов
народного ополчения. Иногда это же явление называют «ан-
тивластью». Когда эти институты достаточно сильны перед
лицом государства, такое положение вещей обычно называ-
ют «двоевластием». Если придерживаться данного опреде-
ления, большую часть своей истории человечество прожи-
ло в ситуации «двоевластия», за исключением нескольких
случаев, когда государствам удавалось разрушить эти ин-
ституты до основания, хотя, предполагаю, что все они хо-
тели это сделать. Но идея Мосса и Кластра предлагает нечто
ещё более радикальное. Она утверждает, что контрвласть,
по крайней мере в самом простом её виде, существует даже
там, где государства и рынка нет и в помине; что в подоб-
ных ситуациях она проявляется в виде народных институ-
тов, не противопоставляющих себя власти господ, королей
или богачей, а предотвращающих само появление подобных
людей. Чему же противостоит «контрвласть» в обществе без
23
власти? Потенциальной, латентной, если угодно, диалекти-
ческой опасности, существующей в самом обществе.
Это, по крайней мере, может помочь объяснить другой
необычный факт: зачастую именно эгалитарные общества
трещат по швам от внутренних противоречий или, во всяком
случае, от крайних форм символического насилия.
Разумеется, все общества, в определённой степени на-
ходятся в состоянии внутренней войны. Постоянно проис-
ходят конфликты интересов, фракций, классов и т.п.; кроме
того, социальные системы всегда основаны на стремлении
к различным ценностным ориентирам, которые тянут лю-
дей в разных направлениях. В эгалитарных обществах, в ко-
торых зачастую огромное внимание уделяется тому, чтобы
добиться и поддерживать общественное согласие, часто по-
является столь же детально разработанное реактивное об-
разование, призрачный потусторонний мир, населённый
монстрами, ведьмами или другими исчадиями ада. Предчув-
ствие перманентной войны постоянно охватывает именно
самые миролюбивые сообщества, отражаясь в их представ-
лениях об упорядоченной системе. Невидимые миры, окру-
жающие их,— самые настоящие поля сражений. Как будто
бесконечные усилия по достижению консенсуса маскируют
постоянное внутреннее насилие — или, вероятно, лучше ска-
зать, это процесс, в ходе которого внутреннее насилие пода-
вляется и сдерживается. И именно этот спутанный клубок
моральных противоречий и является основным источником
социального творчества. В таком случае, суть политической
действительности составляют не конфликтующие принципы
и противоречивые импульсы сами по себе, а процесс регули-
рования, являющийся связующим звеном между ними.
Возможно, нам помогут некоторые примеры:
1. Пиароа, весьма эгалитарное сообщество, проживающее
вдоль притоков Ориноко, которое этнограф Джоанна Ове-
ринг сама описывает как анархическое. Они придают осо-
бую ценность индивидуальной свободе и автономии и счи-
тают важным обеспечить такое существование, чтобы никто
не подчинялся приказам другого человека, никто не полу-
чил такую степень контроля над экономическими ресур-
сами, которая могла бы позволить этому человеку ограни-
24
чивать свободу других. При этом они утверждают, что сама
культура пиароа — порождение злого бога, двуглавого шу-
та-людоеда. Пиароа разработали моральную философию,
согласно которой человеческая сущность находится между
«миром чувств», диких, дообщественных желаний, и «ми-
ром разума». По мере взросления, человек учится контро-
лировать себя и постигать «мир чувств» путём обдуманного
учёта интересов других людей и развития чувства юмора.
Всё это осложняется тем, что любые формы технических
знаний, пусть и необходимые для жизни,— просто в силу
своей природы — неразрывно связаны с элементами разру-
шительного безумия. Пиароа славятся своим миролюбием:
убийство — это неслыханное дело, считается, что тот, кто
убил другого человека, немедленно становится нечистым
и умрёт страшной смертью. В то же время, в их вселенной
ведётся бесконечная война, в ходе которой колдуны заняты
отражением атак безумных хищных богов, а любая смерть —
это убийство духами, за которую нужно мстить магическим
геноцидом целых (неведомых и далёких) сообществ.
2. Народ тив, ещё один общеизвестный пример эгалитарно-
го общества, нашедшего своё пристанище на берегах реки
Бенуэ в центральной Нигерии. В сравнении с пиароа их
быт весьма иерархичен: пожилые мужчины обычно имеют
много жён, меняясь друг с другом правом на оплодотворе-
ние юных девушек; более молодые мужчины, таким обра-
зом, обречены, ограничивая свои желания, проводить боль-
шую часть жизни на общинной территории не женатыми
и в зависимом положении от своего отца. В прошлом тив
никогда не были в полной безопасности от рейдов работор-
говцев; у тив также существовали местные рынки; иногда
имели место незначительные войны между кланами, хотя
гораздо чаще серьёзные споры разрешались на большом
общинном «вече». Тем не менее у них не было политиче-
ских институтов, охватывающих большую территорию, чем
община; на самом деле, всё, что начинало выглядеть как по-
литический институт, считалось подозрительным, или даже
лучше сказать, было окружено аурой мистического ужаса.
Это было связано, как кратко описал данное явление этно-
граф Пол Боханнан, с представлениями о природе власти:
25
«человек обретает власть, поглощая сущность других». Рын-
ки были защищены, соблюдение рыночных правил обе-
спечивалось с помощью оберегов, воплощавших болезни
и питавшихся, как считалось, частями человеческого тела
и кровью. Предприимчивых мужчин, которым удалось стя-
жать что-то подобное богатству, славе и подчинению других
по умолчанию считали колдунами. Их сердца обволакивало
«вещество», называемое тсав; оно могло разрастаться, лишь
пожирая человеческую плоть. Большинство старалось так
не поступать, но считалось, что существует тайное обще-
ство колдунов, которые подбрасывают куски плоти в пищу
своим жертвам, чтобы вызвать «телесный долг» и противо-
естественные желания, заставляющие «заражённого» пожи-
рать всю свою семью. Это воображаемое тайное общество
представлялось в образе невидимого правительства стра-
ны. Таким образом, власть воспринималась как институ-
ционально оформленное зло, и в каждом поколении вновь
и вновь появлялось движение охотников за колдунами, на-
казывающее преступников и таким образом эффективно
уничтожающее все появляющиеся структуры власти.
3. Горный Мадагаскар, где я жил в 1989-1991 годах, был сов-
сем иным местом. Эта местность была центром малагасий-
ского государства — королевства племени мерина — с нача-
ла XIX века, которое позже пережило много лет жестокого
колониального правления. Здесь была рыночная эконо-
мика и теоретически центральное правительство, которое
в то время, когда я там жил, контролировалось, по большей
части теми, кого называли «буржуазия мерина». Однако
на деле власть этого правительства была успешно вытес-
нена с большей части сельской местности, и крестьянские
сообщества эффективно управляли собой сами. Во мно-
гих аспектах эти общины также можно рассматривать как
анархические: большая часть местных решений принима-
лась путём консенсуса в неформальных коллективах, ли-
дерство воспринималось в лучшем случае с подозрением,
считалось неправильным для взрослых людей давать друг
другу указания, особенно на постоянной основе; даже та-
кие институты, как наёмный труд, считались морально со-
мнительными. Или, чтобы быть точнее, это рассматрива-
26
лось как не-малагасийское — так вели себя французы, злые
короли и рабовладельцы в давние времена. Всё общество
было удивительно миролюбивым. Но, опять же, они были
окружены невидимой войной; почти каждый имел доступ
к опасным зельям, настойкам или делал вид, что знает, как
их добыть; ночью появлялись ведьмы, танцующие нагишом
на могилах и едущие верхом на мужчинах, как на лошадях;
почти все болезни были связаны с завистью, ненавистью
или колдовством. Более того, колдовство имело странную,
двойственную связь с национальным самосознанием. Не-
смотря на то, что использовались возвышенные метафоры
для обозначения малагасийцев как равных и единых, «по-
добно волосам на голове», воззвания к идеалам экономи-
ческого равенства здесь почти не звучали, если звучали
вообще. Однако предполагалось, что каждый, кто станет
чересчур богатым или властным, будет уничтожен колдов-
ством. Причём колдовство, воспринимавшееся как зло, счи-
талось исключительным атрибутом малагасийцев (заклина-
ния — обычное дело, но чёрная магия обозначалась именно
как «магия малагасийцев»). В силу того, что практиковались
ритуалы моральной солидарности, звучали отсылки к иде-
алам равенства, главным образом при осуществлении этих
ритуалов происходили попытки подавить, изгнать или
уничтожить этих колдунов и ведьм, которые, в искажённом
виде были извращённым олицетворением и практическим
претворением в жизнь эгалитарного духа самого общества.
Обратите внимание на присутствие в каждом случае рази-
тельного контраста между космологическим содержимым,
не иначе как беспорядочным, и социальным процессом, це-
ликом основанном на посредничестве и достижении консен-
суса. Ни одно из данных сообществ не является полностью
эгалитарным: в них всегда существуют ключевые формы
доминирования, по меньшей мере, мужчин над женщина-
ми, старших над младшими. Характер и интенсивность этих
форм варьируются: в сообществах пиароа иерархия была
настолько незначительной, что Оверинг сомневалась, мож-
но ли вообще говорить о «мужском доминировании» в них
(несмотря на то, что лидерами общин неизменно являлись
мужчины). У тив, очевидно, совсем другая ситуация. Как бы
27
то ни было, структурное неравенство постоянно присут-
ствует, в результате чего, я полагаю, будет честным сказать,
что эти анархические общества не только не совершен-
ны, но и содержат в себе ростки собственного разрушения.
Едва ли является совпадением то, что при появлении обшир-
ных, более систематических насильственных форм господ-
ства, для оправдания их существования тоже используются
категории возраста и пола.
Тем не менее я думаю, было бы ошибкой рассматривать
это невидимое насилие и террор только как результат «вну-
тренних противоречий», порождённых этими формами не-
равенства. Возможно, кто-то приведёт пример более реаль-
ной, осязаемой жестокости. По крайней мере достаточно
известный факт, что в сообществах, где неравенство в боль-
шей мере основано на половых различиях, убийства случа-
ются лишь в тех случаях, когда мужчины убивают друг друга
из-за женщин. Аналогичным образом выглядит правдопо-
добным утверждение, что чем более резки различия между
мужскими и женскими ролями в обществе, тем больше в нём,
как правило, физического насилия. Однако это вряд ли оз-
начает, что если бы все неравенства были стёрты, всё, в том
числе воображение, стало бы спокойным и безмятежным.
В некотором смысле, я полагаю, что эти волнения исходят
из самой сущности условий человеческого существования.
Не существует общества, которое бы не рассматривало чело-
веческую жизнь как фундаментальную проблему. Несмотря
на различия в представлениях о том, что считать проблемой,
по меньшей мере работа, секс и воспроизводство рассматри-
ваются как бремя, связанное со всевозможными затрудне-
ниями; людские желания всегда непостоянны, а кроме того,
присутствует осознание, что все мы когда-нибудь умрём. Так
что есть много поводов для беспокойства. Ни одна из этих
дилемм не исчезнет, если мы устраним все виды структур-
ного неравенства (хотя, думаю, это кардинальным образом
улучшит положение вещей). Действительно, фантазия о том,
что проблемы человеческой природы, желаний, смертности
могут быть каким-то образом разрешены, выглядит очень
опасной; это образ утопии, которая постоянно маячит по-
зади притязаний власти и государства. Вместо этого, как
я предположил, похоже, что призрачное насилие появляется
28
из-за напряжения, неразрывно связанного с поддержанием
эгалитарного общества. В противном случае, можно было бы
полагать, что воображение тив более богато, чем воображе-
ние пиароа.
Кластр тоже считал, что государство возникло благодаря
представлениям о невозможности разрешения проблемы
человеческой природы. Он утверждал, что, с точки зрения
истории, государство не могло возникнуть из политических
институтов анархических обществ, которые были скон-
струированы так, чтобы не допустить подобных тенденций.
Вместо этого, государство могло возникнуть только из ре-
лигиозных учреждений: он приводил пример пророков ту-
пинамба,1 которые заставили всё племя мигрировать в по-
исках «земли без зла». Конечно, впоследствии то, что Питер
Ламборн Уилсон2 называет «машиной Кластра», набор ме-
ханизмов, противостоящих появлению господства, то, что
я называю системой контрвласти, само может быть захва-
чено в сети подобных апокалиптических фантазий.
В этом месте читатель может спросить: «Несомненно, но ка-
кое отношение всё это имеет к той разновидности повстанче-
ских сообществ, на которые обычно ссылаются революцион-
ные теоретики при использовании понятия „контрвласть"?»
Возможно, будет полезно взглянуть на различия между
первыми двумя примерами и третьим, поскольку сообще-
ства малагасийцев, с которыми я познакомился в 1990 году,
жили в условиях, во многом схожих с условиями, в которых
живут повстанцы. Между XIX и XX веком здесь произошло
удивительное изменение мировоззрения людей. Практиче-
ски все доклады XIX века утверждали, что, несмотря на ши-
роко распространённое возмущение коррумпированным
и зачастую жестоким правительством Мадагаскара, никто
не ставил под сомнение легитимность монархии в целом
или, в частности, абсолютную лояльность к королеве. Никто
1 Одна из крупнейших этнических групп в составе индейцев Бразилии.
2 Американский политический писатель, эссеист и поэт, принадлежащий к Ортодок-
сальной Мавританской Церкви Америки, известный в первую очередь по концеп-
ции Временных Автономных Зон (Temporary Autonomous Zone — TAZ), основанной
на историческом обзоре пиратских утопий. Уилсон также пишет под псевдонимом
Хаким-Бей.
29
открыто не сомневался в легитимности рабства. После за-
воевания острова французами в 1895 году, сопровождав-
шегося незамедлительной отменой и рабства, и монархии,
эти взгляды, как кажется, изменились невероятно быстро.
Не успело смениться поколение, как стало встречаться от-
ношение, которое, как я выяснил, стало чуть ли не общепри-
нятым в сельской местности спустя сто лет: рабство есть зло,
а короли аморальны по своей природе, поскольку относятся
к другим, как к рабам. В итоге любые властные отношения
(военная служба, наёмный труд, принудительная работа)
стали восприниматься людьми как разновидности рабства,
учреждения, которые ранее казались безупречными, теперь
стали определяться как нелегитимные, и всё это распростра-
нилось среди людей, которые обладали наименьшим досту-
пом к высшему образованию и идеям французской Эпохи
Просвещения. «Быть малагасийцем» стало означать отри-
цание подобных иностранных методов. Если соединить это
отношение с постоянным пассивным сопротивлением госу-
дарственным институтам и выбором в пользу автономных,
относительно эгалитарных моделей самоуправления, можно
обозначить случившееся как революцию. После финансового
кризиса 80-х годов государство на большей части террито-
рии страны фактически развалилось или, во всяком случае,
превратилось в оболочку без содержания, лишившись фи-
нансирования для систематического осуществления при-
нуждения. В сельской местности люди по-прежнему перио-
дически выбирались в учреждения для заполнения бланков,
даже несмотря на то, что они больше не платили никаких на-
логов, правительство едва ли предоставляло услуги, а в слу-
чае воровства или даже убийства полиция больше не приез-
жала. Если революция состоит в сопротивлении людей неким
формам власти, определяемым как деспотические, в отож-
дествлении определённых ключевых аспектов этой власти
с источником того, что эти люди фундаментально не прием-
лют, а также в попытке избавиться от угнетателей таким об-
разом, чтобы полностью устранить эту разновидность власти
из повседневной жизни, то в данном случае трудно отрицать,
что, в определённом смысле, это действительно была рево-
люция. Возможно, она не включала в себя непосредственно-
го восстания, но тем не менее это была революция.
30
Другой вопрос — как долго такая революция могла про-
длиться, ведь это была очень хрупкая, шаткая свобода. Мно-
гие подобные анклавы были разрушены как на Мадагаскаре,
так и в других местах. Иные выдерживают испытание вре-
менем, при этом постоянно создаются новые. Современный
мир пронизан подобными анархическими пространствами,
и чем более они успешны, тем меньше вероятность, что мы
о них узнаем. Только в случае проявления жестокого насилия
до внешнего наблюдателя начинают доходить новости о них.
Вопрос, сбивающий с толку, состоит в том, как такие ос-
новательные изменения в мировоззрении людей могли
произойти столь быстро? Наиболее вероятный ответ состо-
ит в том, что никаких изменений не было. Возможно, даже
во времена королевства XIX века происходило то, о чём за-
падные наблюдатели (включая тех, кто долгое время жил
на острове) просто не знали. Однако также очевидно, что
процессы, связанные с установлением колониальной вла-
сти, способствовали стремительному смещению приорите-
тов. Я бы сказал, это предусмотрено самим существовани-
ем глубоко укоренившихся форм контрвласти. Фактически
большое количество идеологической работы, необходимой
для революции, велось именно в этом ночном, призрачном
мире колдунов и ведьм; в пересмотре морального смысла
различных форм магической власти. Но это только подчёр-
кивает, что эти призрачные зоны всегда являются точкой
опоры духовного воображения, а также своего рода храни-
лищем творческих идей для потенциальных революционных
перемен. Именно из этих невидимых пространств, главным
образом невидимых для власти, вытекает источник потенци-
ального восстания, и в революционные моменты появляются
экстраординарные творческие способности общества, кажу-
щиеся возникшими как бы из ниоткуда.
Суммируя приведённые аргументы, отметим:
1. Контрвласть, в первую очередь, основана на воображении.
Она возникает из осознания, что все социальные системы
являют собой клубки противоречий и всегда до определён-
ной степени находятся в состоянии войны с самими собой.
Или, более точно, контрвласть коренится во взаимосвязи
между практическим воображением, необходимым для
31
поддержания общества, основанного на консенсусе (на ко-
тором, в конечном счёте, должно быть основано любое об-
щество, не основанное на насилии), постоянной работой
по мысленной идентификации с окружающими, которая
делает возможным взаимопонимание, и призрачным на-
силием, которое является постоянным и, возможно, неиз-
бежным следствием этой работы.
2. В эгалитарных обществах контрвласть может быть опреде-
лена как доминирующая форма общественной власти. Она
охраняет от того, что рассматривается в качестве неких пу-
гающих перспектив внутри самого общества, в частности,
выступая против возникновения систематических форм
политического или экономического господства.
2а. Институционально, контрвласть принимает форму того, что
мы называем институтами прямой демократии, процесса-
ми достижения консенсуса и посредничеством; то есть, спо-
собов общественных переговоров, контроля неизбежного
душевного волнения и преобразования его в такие социаль-
ные состояния (или, если угодно, ценностные ориентиры),
которые данное общество считает наиболее приемлемыми:
веселье, единодушие, изобилие, процветание, красота.
3. В крайне неравноправных обществах контрвласть, осно-
ванная на воображении, зачастую противопоставляет себя
определённым разновидностям господства, рассматрива-
емым как особенно беспардонные, и может предпринять
попытку полного устранения этих форм господства из со-
циальных отношений. Когда это происходит, контрвласть
становится революционной.
За. Институционально, как источник творческой активности,
контрвласть несёт ответственность за создание иных соци-
альных форм и переоценку, либо трансформацию старых,
а также...
4. ...в моменты радикальных преобразований (или, по-ста-
рому, в моменты революций) именно контрвласть высво-
бождает широко известную способность общества внедрять
совершенно новые политические, экономические и соци-
альные формы. Таким образом, контрвласть является осно-
вой того, что Антонио Негри обозначил как «конститутив-
ную власть», власть создавать общественные учреждения,
конституции.
32
Большинство современных конституционных режимов
утверждают, что были созданы в процессе восстаний: Аме-
риканской революции, Французской революции и так далее.
Так, конечно же, происходило не всегда. Тем не менее это
приводит нас к очень важному вопросу, поскольку любой
по-настоящему политически ангажированной антрополо-
гии придётся с самого начала встать перед вопросом о том,
что же в действительности отделяет мир, который мы лю-
бим называть «современным», от остальной истории чело-
вечества, к которой обычно относят такие народы, как пи-
ароа, тив или малагасийцы. Можно предположить, что это
довольно дискуссионный вопрос, но, боюсь, его невозможно
избежать, поскольку в противном случае многие читатели
не смогут убедиться в необходимости создания анархист-
ской антропологии.
Взрывая стены
Как я уже сказал, анархистской антропологии на самом деле
не существует. Есть только её фрагменты. В первой части
этого текста я попытался собрать некоторые из них и найти
в них общие темы; в этой части я пойду дальше и попытаюсь
представить основу общественной теории, которая сможет
существовать когда-либо в будущем.
Очевидные возражения
Перед тем, как я смогу это сделать, я должен обратиться
к основному возражению против проектов подобного рода,
которое состоит в том, что изучение существовавших анар-
хических обществ просто неуместно в современном мире.
Да и вообще, разве мы говорим не о кучке дикарей?
Анархистам, знающим что-либо об антропологии, эти ар-
гументы знакомы. Типичный диалог выглядит так:
Скептик: Ну, я бы мог воспринимать все эти анархические
идеи более серьёзно, если бы ты назвал мне причину, которая
33
заставила бы меня думать, что они работают. Можешь на-
звать мне хоть один жизнеспособный образец общества, су-
ществующего без правительства?
Анархист: Конечно. Их были тысячи. Я могу сходу назвать
дюжину: бороро, байнинги, онондага, винту, кемак, таллен-
си, везо...
Скептик: Но это всё дикари! Я говорю об анархизме в совре-
менном, технологичном обществе.
Анархист: Ладно. Были всевозможные эксперименты: ра-
бочее самоуправление, например, в Мондрагоне, экономи-
ческие проекты на основе экономики дара вроде Линукса;
всевозможные политические организации, функционирую-
щие на основе консенсуса и прямой демократии...
Скептик: Ага, но это всё небольшие обособленные примеры.
Я говорю о целых обществах.
Анархист: Ну, нельзя сказать, что никто не пытался. Посмо-
три на Парижскую коммуну, Гражданскую войну в Испании...
Скептик: Да, и посмотри, что со всеми ними стало! Всех
убили!
Занавес. Вы не можете выиграть. Ведь когда скептик говорит
«общество», он имеет в виду государство, а то и «националь-
ное государство». А следовательно, никто не может привести
пример анархического государства, так как это взаимоис-
ключающие понятия, но это именно то, чего от нас требуют
в качестве примера — современного национального государ-
ства, в котором правительство просто выдернули из-за сто-
ла, например, если бы правительство Канады было свергнуто
или самораспустилось, и никто не занял его место, а вместо
этого бывшие канадские граждане начали организовываться
в либертарные коллективы. Разумеется, этого никто не до-
пустит. В прошлом, где бы подобное ни происходило — Па-
рижская коммуна и Гражданская война в Испании служат
тому примером, — даже политики, управляющие соседними
государствами, забывали прежние разногласия, чтобы объе-
диниться для подавления тех, кто пытался создать такую си-
туацию, взять их в кольцо и расстрелять.
Выход есть — принять то, что анархические формы орга-
низации не будут выглядеть как государства; что они будут
включать в себя бесчисленные разновидности обществ, со-
34
юзов, сетей, проектов, пересекающихся и накладывающихся
друг на друга на всех возможных уровнях всеми возможны-
ми способами, какие мы только можем себе представить или
которые находятся за пределами нашего воображения. Не-
которые будут локальными, другие — глобальными. Навер-
ное, все они будут объединены тем, что никто в них не будет
приходить с винтовкой наперевес и приказывать другим зат-
кнуться и делать, что говорят. Вместе с этим, поскольку анар-
хисты не пытаются захватить власть внутри той или иной
страны, процесс замены одной системы другой не будет вы-
глядеть как некий революционный катаклизм, вроде взятия
Бастилии или штурма Зимнего дворца; он обязательно будет
постепенным, создающим новые формы общей организации
на мировом уровне, новые формы коммуникации, новые,
менее разобщённые способы организации жизни, которые,
в конце концов, сделают современные формы власти глупы-
ми и ненужными. Это, в свою очередь, означает, что суще-
ствует бессчётное количество жизнеспособных форм анар-
хизма: почти каждую форму организации, которая не была
навязана какой-то высшей властью, можно считать таковой:
от играющей клезмер1 группы до международной почтовой
службы.
К сожалению, данный аргумент не удовлетворяет боль-
шинство скептиков. Им нужны «общества». Так что прихо-
дится рыться в исторических и этнографических записях
в поисках примеров, которые бы походили на национальные
государства (один народ, общий язык, общий набор право-
вых принципов), но без государственного аппарата (который,
согласно Веберу, можно примерно описать как группу людей,
которые претендуют, по крайней мере пока они существуют
и занимают свои должности, на то, что только у них есть пра-
во на насилие). Такие тоже можно найти, если посмотреть
на относительно небольшие сообщества, отдалённые от нас
во времени или пространстве. Но затем скептики говорят,
что именно поэтому эти сообщества тоже не в счёт.
Таким образом, мы возвращаемся к изначальной пробле-
ме. Предполагается огромный разрыв между миром, в кото-
ром обитаем мы, и миром, населённым «примитивными
1 Традиционная небогослужебная музыка восточноевропейских евреев и особенный
стиль её исполнения.
35
людьми», «племенами» или даже «крестьянами». Не стоит
винить антропологов: мы десятки лет пытались убедить лю-
дей в том, что понятия «примитивный» не существует, что
«простые общества» вовсе не так просты, что никто никогда
не существовал в безвременной изоляции, что бессмыслен-
но делить общества на более и менее развитые; и до сих пор
мы очень мало продвинулись в этом направлении. Почти не-
возможно убедить среднестатистического американца, что
кучка дикарей из Амазонии может его чему-либо научить,
кроме того, что, предположительно, мы должны оставить
современную цивилизацию и уйти жить в Амазонию, и всё
потому, что американец полагает, что амазонцы живут в со-
вершенно ином мире. Происходит это, как ни удивительно,
из-за нашего понимания того, как происходят революции.
Вернёмся к тому аргументу, который я привёл в предыду-
щей части. Я попробую объяснить, почему считаю его верным.
Довольно короткий манифест
о концепции революции
Слово «революция» так беспощадно опошлено в повсе-
местном использовании, что теперь оно может значить что
угодно. Теперь мы можем наблюдать революции каждую
неделю: банковские, кибернетические, медицинские, ин-
тернет-революции, или когда изобретают новую хитроум-
ную программу.
Этот вид риторики возможен лишь потому, что распро-
странённое значение революции всегда подразумевает
что-то вроде смены парадигмы: очевидный перелом, фун-
даментальный прорыв в природе социальной реально-
сти, в результате которого всё начинает действовать ина-
че, и старые категории уже не подходят. Вот что позволяет
сказать, что современный мир является продуктом двух ре-
волюций — французской и промышленной, несмотря на то,
что у них нет ничего общего, кроме того, что обе ознамено-
вали прорыв, по сравнению с тем, что было до них. Един-
ственным странным результатом этого является, по сло-
вам Эллен Мейксинс Вуд,1 то, что мы привыкли рассуждать
на тему «современности» так, словно она включает в себя
1 Марксистский историк и учёный, родом из США.
36
английскую экономику laissez-faire2 и французское респу-
бликанское правительство, в то время как эти две вещи ни-
когда не сосуществовали вместе: промышленная революция
произошла под давлением странной, устаревшей, во мно-
гом средневековой английской конституции, а экономика
Франции в XIX веке была какой угодно, но не laissez-faire.
Былая привлекательность Русской революции для «раз-
вивающихся стран», как кажется, проистекает из того факта,
что она являет собой единственный пример, совмещающий
обе разновидности революций: захват государственной
власти, впоследствии приведший к стремительной инду-
стриализации. В результате в XX веке почти каждое прави-
тельство глобального юга, решившее сыграть в экономиче-
скую гонку с индустриальными державами, также должно
было выдавать себя за революционный режим.
В основе всего этого лежит одна логическая ошибка, ко-
торая заключается в представлении, что социальные или
даже технологические перемены принимают точно та-
кую же форму, которую Томас Кун3 обозначил как «струк-
туру научных революций». Кун имеет в виду такие события,
как переход от ньютоновской к эйнштейновской вселенной:
внезапно происходит интеллектуальный прорыв, а затем
вселенная уже иная. Применительно к сферам, отличным
от научных революций, это подразумевает, что мир факти-
чески соответствовал нашим представлениям о нём, и в тот
момент, когда меняются принципы, лежащие в основе на-
ших представлений, реальность тоже изменяется. Это всего
лишь разновидность основной мыслительной ошибки, ко-
торую, по мнению возрастных психологов, мы должны пре-
одолевать в раннем детстве, но, очевидно, немногие из нас
её действительно преодолевают.
В действительности мир не берёт на себя обязательств
соответствовать нашим ожиданиям, и поскольку «реаль-
ность» к чему-то относится, она относится как раз к тому,
что никогда не может быть полностью охвачено нашими
умозрительными построениями. В частности, совокуп-
ность всегда создаётся посредством воображения. Нации,
общества, идеологии, замкнутые системы — ничто из этого
2 Политика невмешательства государства в экономику.
3 Американский историк и философ науки.
37
в реальности не существует. Действительность всегда нево-
образимо более беспорядочна, даже если вера в их суще-
ствование основана на неоспоримой общественной силе.
Прежде всего, образ мышления, определяющий мир или
общество как целостную систему (в которой каждый эле-
мент приобретает своё значение только в процессе взаи-
моотношений с другими), как правило, почти неизбежно
приводит к представлениям о революциях, как о разруши-
тельных переломах. Потому что, в конце концов, как одна
целостная система может быть заменена полностью другой
системой, исключая разрушительный перелом? А значит,
человеческая история становится серией революций: нео-
литическая революция, промышленная революция, инфор-
мационная революция и т.д., а политической мечтой ста-
новится способность контролировать этот процесс, занять
позицию, в которой мы способны инициировать подобный
прорыв, переломный момент, который не просто наступит,
но станет непосредственным результатом некой коллектив-
ной воли. Собственно говоря, «революцией».
Поэтому не удивительно, что в тот момент, когда ради-
кальные мыслители поняли, что им нужно отбросить эту
мечту, их первой реакцией стало удвоить свои усилия, что-
бы показать, что революции всё равно происходят, вплоть
до согласия с точкой зрения Поля Вирильо,1 согласно кото-
рой прорыв — это наше перманентное состояние, или с по-
зицией Жана Бодрийяра,2 которая гласит, что мир теперь
полностью изменяется каждые пару лет, всякий раз, когда
у него появляется новая идея.
Это не призыв к отрицанию подобных воображаемых со-
вокупностей, даже предполагая, что такое отрицание воз-
можно (хотя, по всей видимости, это не так), поскольку они,
вероятно, являются необходимым инструментом мышле-
ния человека. Это призыв помнить о том, чем они являют-
ся: всего лишь орудиями мысли. Например, они действи-
тельно хороши для того, чтобы мы могли спросить: «Как
мы организуем общественный транспорт после револю-
ции?», «Кто будет финансировать научные исследования?»
или даже «Как вы считаете, останутся ли после революции
1 Французский философ и архитектурный критик.
2 Французский социолог, культуролог и философ-постмодернист, фотограф.
38
журналы мод?» Такие фразы являются полезным мысли-
тельным упражнением: даже если мы осознаём, что в дей-
ствительности революция почти наверняка не будет таким
уж полным прорывом, как подразумевается в этих фразах,
разве что нам придётся уничтожить тысячи людей (а, веро-
ятно, это тоже не поможет).
Чем же она тогда будет? Я уже сделал несколько пред-
положений. В мировом масштабе революция займёт очень
много времени. Впрочем, также можно признать, что она
уже начинается. Самый простой способ постичь это — это
перестать думать о революции как о событии, о великом
разрушительном переломе, и спросить: «В чём заключается
революционное действие?» Тогда можно предположить, что
революционное действие — это любое коллективное дей-
ствие, которое отрицает, а следовательно, противостоит не-
которой форме власти или доминирования и одновременно
перестраивает социальные отношения (даже внутри самого
коллектива). Революционное действие не обязательно долж-
но стремиться к свержению правительства. Например, по-
пытки создания автономных сообществ наперекор власти
(по определению Касториадиса,3 тех, что образуются само-
стоятельно, коллективно создают свои собственные правила
или принципы действия и непрерывно пересматривают их),
также могут служить определением революционных поступ-
ков. А история демонстрирует нам, что постоянное накопле-
ние подобных действий способно изменить (почти) всё.
Вряд ли я первый, кто выдвинул подобный аргумент: такое же
видение почти неизбежно появлялось у всех, кто прекращал
думать в рамках категорий «государство» и «захват государ-
ственной власти». Я хочу подчеркнуть, насколько это значимо
для нашего видения истории.
Мыслительный эксперимент, или разрушая стены
По существу, я предлагаю провести своего рода мыслительный
эксперимент. Что, если, как гласит недавняя публикация, «но-
3 Греческий либертарный философ.
39
вейшей истории не существует»1? Что, если никогда не было
никакого фундаментального прорыва, а следовательно, мы
не живём в принципиально другой моральной, социальной
или политической вселенной относительно пиароа, тив или
крестьян малагасийцев?
У «современности» есть миллион различных определений.
По мнению одних, она связана, главным образом, с наукой
и технологией, для других — с индивидуализмом, для тре-
тьих — с капитализмом, бюрократической рациональностью,
отчуждением или тем или иным идеалом свободы. Как бы её
ни определяли, почти каждый согласится с тем, что где-то
в XVI, XVII или XVIII веке произошла «Великая трансформа-
ция»,2 что она свершилась в Западной Европе и в основан-
ных ею колониях и что благодаря этому мы стали жить в «но-
вом времени». И что, как только это произошло, мы стали
созданиями качественно иного вида по сравнению с суще-
ствовавшими ранее людьми.
Но что, если мы отбросим всю эту систему? Что, если мы
разрушим стену? Что, если мы признаем, что те люди, кото-
рых «открыли» Колумб или Васко да Гама в своих экспеди-
циях, были такими же, как мы? Или, конечно, настолько же
похожими на нас, насколько «нами» были Колумб и Васко
да Гама?
Я не утверждаю, что за последние 500 лет не изменилось
ничего важного, я лишь утверждаю, что культурные различия
не важны. В определённом смысле все, каждое сообщество,
каждый индивид, если на то пошло, живёт в своей собствен-
ной уникальной вселенной. Под «разрушением стен» я имею
в виду уничтожение большинства тех высокомерных, легко-
мысленных предположений, утверждающих, что мы не име-
ем ничего общего с 98% когда-либо существовавших людей,
и, следовательно, даже не должны думать о них. В конце кон-
1 Автор имеет в виду книгу французского социолога Бруно Латура «Нового Времени
не было. Эссе по симметричной антропологии». Впервые вышла в 1991 году.
2 «Великая трансформация» (англ. The Great Transformation) — историческое и эко-
номическое исследование американского учёного венгерского происхождения
Карла Поланьи. Впервые опубликованное в 1944 году, оно было посвящено поли-
тическим и социальным процессам, протекавшим в Англии в эпоху становления
и развития капитализма. Поланьи утверждает, что современную рыночную эконо-
мику и национальное государство следует воспринимать и исследовать не по от-
дельности, но как единое явление, порождённое человечеством и названное По-
ланьи обществом рынка (рыночным обществом).
40
цов, если вы допускаете существование фундаментальных
различий, единственным теоретическим вопросом, которым
вы сможете задаться, это: «Что делает нас такими особен-
ными?» Как только мы избавимся от этих предположений,
решим, по меньшей мере, рассмотреть идею о том, что мы
не такие особенные, как нам нравится думать, мы сможем
начать размышлять о том, что же на самом деле изменилось,
а что нет.
Уже долгое время длится спор о том, в чём заключалось
исключительное преимущество Запада (как любит называть
себя Западная Европа и основанные ей колонии) над осталь-
ным населением мира, позволившее захватить большую его
часть за четыре столетия, лежащих между 1500 и 1900 года-
ми. Была ли это более эффективная экономическая система?
Более совершенные военные традиции? Может быть, преи-
мущество связано с христианством, протестантизмом или
является следствием духа рационалистических изысканий?
Было ли оно просто вопросом технологий? Или это преиму-
щество относится к более индивидуалистическому устрой-
ству семьи? Некой комбинации этих факторов? В значитель-
ной степени западная историческая социология посвятила
себя разгадке этого вопроса. Это показатель того, насколь-
ко глубоко укоренилось высокомерие: лишь совсем недав-
но учёные хотя бы предположили, что, возможно, Западная
Европа не имела никаких фундаментальных преимуществ.
Технологии, социальное и экономическое устройство, ор-
ганизация государства и всё остальное в Европе 1450 года
было не более «продвинутым», чем те же факторы, преобла-
дающие в то время в Египте, Бенгалии, провинции Фуцзянь
или в большинстве любых других урбанизированных частей
Старого Света. Европа могла быть на шаг впереди в некото-
рых областях (например, в технике морских сражений, неко-
торых формах банковского дела), но значительно отставала
в других (в астрономии, юриспруденции, сельскохозяйствен-
ных технологиях, приёмах ведения войны на суше). Скорее
всего, не существовало никакого таинственного преимуще-
ства. Возможно, случившееся было просто совпадением. За-
падной Европе повезло с расположением в той части Старого
Света, от которой плавание к Новому было легче всего; тем,
кто сделал это первым, невероятно посчастливилось открыть
41
земли, полные огромных богатств, населённые беззащитны-
ми людьми из каменного века, которые очень кстати начали
умирать как раз в тот момент, когда прибыли первооткры-
ватели. Возникшие непредвиденные доходы и демографи-
ческое преимущество от обладания территориями для отка-
чивания избыточного населения были более чем достаточны
для того, чтобы обеспечить последующие успехи европейских
держав. После этого стало возможным подавить гораздо бо-
лее эффективную индийскую текстильную промышленность,
создать пространство для промышленной революции и ос-
новательно опустошить и подчинить Азию до такой степени,
чтобы оставить её далеко позади в технологическом плане,
в частности по промышленным и военным технологиям.
Ряд авторов (Блаут, Гуди, Померанц, Гундер Франк) в по-
следние годы высказывали подобные утверждения в немно-
го других формулировках. Это в основе своей моральный
довод, атакующий западное высокомерие. Этот довод сам
по себе является чрезвычайно важным. Единственная про-
блема, с точки зрения морали, состоит в том, что данный до-
вод зачастую смешивает средства с намерением. То есть этот
аргумент основан на предположении, что западные историки
были правы, допуская, что то, что дало возможность европей-
цам обездолить, ограбить, поработить и уничтожить миллио-
ны людей, чем бы оно ни было, было клеймом превосходства,
и что, следовательно, было бы оскорбительно предполо-
жить, что не-европейцы этим превосходством не обладали.
Мне кажется, гораздо более оскорбительно предполагать,
что кто-либо вёл бы себя, как европейцы XVI и XVII веков
(заставляя гибнуть миллионы людей от труда на рудниках,
оставляя безлюдной значительную территорию Анд или Цен-
тральной Мексики или похищая существенную часть населе-
ния Африки для пожизненной работы на сахарных планта-
циях), разве что существуют основательные доказательства
того, что они обладали склонностями к геноциду. На самом
деле, по всей видимости, существовало множество приме-
ров, когда люди были способны нанести подобные разруше-
ния в мировом масштабе, скажем, династия Мин в XV веке,
но они этого не сделали: не столько потому, что не решились,
а скорее потому, что, прежде всего, никому и никогда не мог-
ло прийти в голову поступить подобным образом.
42
В конце концов, всё возвращается, как ни странно, к тому,
как определять капитализм. Почти все вышеупомянутые ав-
торы склонны рассматривать капитализм как очередное до-
стижение, изобретение которого Запад высокомерно при-
своил себе, а поэтому определяют его (так же, как это делают
капиталисты) по большей части как вопрос торговли и фи-
нансовых инструментов. Но готовность поставить соображе-
ния прибыли выше любых человеческих интересов, что при-
вело европейцев к уничтожению населения целых регионов
мира для насыщения рынка максимальным количеством
серебра или сахара, безусловно, означала не только это. Мне
кажется, эта готовность заслуживает особого определения.
По этой причине я считаю более удобным для себя использо-
вать то определение капитализма, которое предпочитают его
противники,— капитализм как система, основанная на вза-
имосвязи между наёмным трудом и принципом бесконеч-
ной погони за прибылью как самоцели. Такой подход, в свою
очередь, позволяет утверждать, что произошедшее было
странным извращением обычной коммерческой логики, ут-
вердившейся в одном уголке мира, до того бывшем доволь-
но варварским, и воодущевлявшей его жителей участвовать
в системе, которую они, возможно, в другом случае могли
счесть отвратительной. Опять же, всё это не обязательно
подразумевает, что следует согласиться с тем утверждением,
что как только появился капитализм, он мгновенно превра-
тился во всеобъемлющую систему, и что с этого момента всё
остальное, что только могло случиться, может рассматри-
ваться только в связи с ним. Но данный подход предлагает
одно из направлений, в котором можно начать размышлять
о том, что действительно изменилось в настоящее время.
Предположим, что Запад, как бы мы его ни определили,
не обладал ничем особенным, и, более того, что в человече-
ской истории не произошло радикального перелома. Никто
не может отрицать масштаб произошедших количественных
изменений: количество потребляемой энергии, скорость,
с которой люди способны путешествовать, количество из-
даваемых и читаемых книг — все эти цифры выросли в гео-
метрической прогрессии. Но давайте представим себе, ради
нашей дискуссии, что эти количественные перемены сами
по себе вовсе не подразумевают качественных изменений:
43
мы не живём в обществе, кардинально отличающемся от су-
ществовавшего ранее, наличие фабрик или микрочипов
не означает, что изменилась природа политических или со-
циальных возможностей, или, если выразиться точнее, Запад,
возможно, ввёл в обиход ряд новых возможностей, но не от-
менил ни одну из существовавших ранее.
Первым открытием человека, пытающегося думать та-
ким образом, станет необычайная сложность подобного
мышления. Необходимо порвать с бесконечной чередой ин-
теллектуальных трюков и уловок, выстраивающих стены во-
круг «современных» обществ. Позвольте мне привести всего
один пример. Принято проводить различия между так назы-
ваемыми «родовыми обществами» и обществами современ-
ными, предположительно основанными на обезличенных
институтах, таких как рынок или государство. Общества, тра-
диционно изучаемые антропологами, обладают родовыми
системами. Они организованы в виде потомственных групп
(родов, общин, дуальных организаций1 или конических кла-
нов2), которые ведут родство от общих предков, живут глав-
ным образом на родовых территориях и определяют себя
как состоящих из одной «разновидности» людей — эта идея
обычно выражается через физические сравнения, такие как
одна кровь, плоть, кость или кожа. Часто родовые системы
становятся основой социального неравенства в случае, когда
одни группы считают себя выше остальных, как, например,
в кастовых системах; родовые системы всегда устанавлива-
ют условия для секса, брака и наследования собственности
через поколения.
Термин «родовые» зачастую используется в том смыс-
ле, в котором люди употребляют слово «примитивные» для
определения тех экзотических обществ, которые совсем
не похожи на нас. (Именно поэтому для их изучения, как мы
полагаем, необходима антропология; предполагается, что
другие дисциплины, такие как социология или экономика,
необходимы для изучения современных обществ.) Однако
затем те же самые люди, которые выдвигают подобный до-
1 Реконструируемая по этнографическим данным структура раннего родового обще-
ства: сочетание двух экзогамных родов в постоянное взаимобрачное объединение.
2 Родственная группа, в которой статус индивида определяется степенью его гене-
алогической близости к родоначальнику или правителю.
44
вод, как правило, воспринимают как должное, что основные
социальные проблемы в нашем собственном, «современном»
обществе (или обществе «постмодерна»: в данном случае это
то же самое) вращаются вокруг расы, класса и пола. Другими
словами, исходят именно из сущности нашей системы род-
ственных связей.
В конце концов, что можно сказать о том, что большин-
ство американцев видят мир разделённым на «расы»? Это
означает, что они верят в то, что мир разбит на группы, раз-
деляющие общее родственное и географическое происхож-
дение, которые, в связи с этим, рассматриваются как другая
«разновидность» людей, что данная идея обычно выража-
ется через физические сравнения крови и кожи и что по-
строенная на этих различиях система регулирует секс, брак,
наследование собственности, а следовательно, создаёт и под-
держивает социальное неравенство. Мы говорим о чём-то
очень сильно похожем на классическую клановую систему,
только в глобальном масштабе. Кто-либо может возразить,
что заключается множество межрасовых браков и происхо-
дит ещё большее количество межрасовых сексуальных ак-
тов, но, с другой стороны, это лишь то, чего мы должны ожи-
дать. Статистические исследования всегда показывают, что
даже в «традиционных обществах», таких как намбиквара3
или арапеш,4 как минимум 5-10% молодых людей женятся
на тех, на ком жениться не должны. Согласно статистике, эти
феномены обладают примерно равными значениями. С со-
циальными классами несколько сложнее, так как группы ме-
нее чётко разграничены. Тем не менее разница между правя-
щим классом и массой людей, которым довелось преуспеть,
заключается именно в родстве: в способности переженить
собственных детей друг с другом и передать привилегии
своим потомкам. Люди также мешаются и на уровне классов,
но гораздо реже, и хотя большинство американцев считают,
что США — это страна высокой классовой мобильности, когда
просишь их привести примеры, всё, что они обычно могут
рассказать, это лишь несколько историй из серии «из гря-
зи в князи». Почти невозможно подобрать пример амери-
канца, родившегося богатым, а в конце жизни оставшегося
3 Группа индейских народов в Бразилии.
4 Племя в Новой Гвинее.
45
без гроша под опекой государства. Таким образом, мы име-
ем дело с фактом, известным любому человеку, изучавшему
историю: правящие элиты (за исключением полигамных)
никогда не обладали возможностью воспроизводить себя де-
мографически, а следовательно, всегда нуждались в некоем
способе привлечения свежей силы (а если они практиковали
полигамию, это само по себе становилось формой социаль-
ной мобильности).
Тендерные отношения, безусловно, составляют саму суть
родства.
Сколько усилий понадобится, чтобы снести эти стены?
Я бы сказал, много. Слишком много людей приложили слиш-
ком много усилий для их поддержания. Включая анархистов,
кстати. По крайней мере в США из всех анархистов антропо-
логию воспринимают более менее серьёзно только прими-
тивисты, маленькая, но крайне активная фракция, которая
утверждает, что единственный способ человечества вернуть-
ся на правильный путь — это полностью избавиться от совре-
менного уклада жизни. Вдохновлённые эссе Маршалла Са-
линса «Общество первоначального изобилия», примитивисты
полагают, что было время, когда не существовало отчужде-
ния и неравенства, когда все были анархистами-охотниками
и собирателями, а следовательно, настоящее освобождение
может произойти, только если мы покинем «цивилизацию»
и вернёмся к верхнему палеолиту или, по крайней мере к ран-
нему железному веку. В действительности мы почти ничего
не знаем о жизни в эпоху палеолита, кроме тех фактов, кото-
рые могут быть собраны посредством изучения древних че-
репов (то есть, что у людей эпохи палеолита были гораздо бо-
лее крепкие зубы, также они гораздо чаще умирали от травм
головы). Но в более близких к современности этнографиче-
ских записях мы видим бесконечное разнообразие. Существо-
вали общества охотников и собирателей со знатью и рабами,
и были решительно эгалитарные аграрные сообщества. Даже
в любимых Кластром местах Амазонии найдены некоторые
группы, которые могут быть описаны как анархические, та-
кие как пиароа, живущие рядом с группами, являющимися их
46
абсолютной противоположностью (например, воинственные
шеренте). «Общества» постоянно изменяются, прыгая туда
и обратно по различным ступеням эволюции.
Я не думаю, что мы много потеряем, признав, что люди
никогда в действительности не жили в саду Эдема. «Унич-
тожение стен» позволит нам рассмотреть эту историю как
источник сведений с гораздо более интересных ракурсов.
Потому что это двустороннее явление. Кроме того, что в ин-
дустриальных обществах мы по-прежнему живём в рамках
родовой системы (и космологии), в других обществах были
социальные движения и революции, что означает, поми-
мо прочего, что радикальные теоретики больше не должны
корпеть над двумя скудными столетиями революционной
истории.
Между XVI и XIX веками западный берег Мадагаскара был
разделён на несколько связанных друг с другом королевств
под властью династии Маруанцетра. Подданные этих коро-
левств были известны под именем сакалава. На северо-за-
паде Мадагаскара в суровой холмистой местности сейчас
проживает «этническая группа» цимихети. Дословно это
название означает «те, кто не стрижёт волос». Это связа-
но с традицией сакалава: когда умирал король, все его под-
данные мужского пола должны были отрезать свои волосы
в знак траура. Цимихети отказывались это делать, а сле-
довательно, отвергали власть монархии сакалава, и по сей
день они отличаются решительно эгалитарными методами
и социальной организацией. Другими словами, это анархи-
сты северо-западного Мадагаскара. До сих пор цимихети
имеют репутацию мастеров уклонения: в период правления
французов чиновники жаловались, что они могли послать
делегацию для организации работ по строительству доро-
ги возле деревни цимихети, детально оговорить условия
со старейшинами общины, а вернувшись с оборудованием
неделей позже, обнаружить полностью брошенную дерев-
ню, все жители которой переехали к своим родственникам
в другую часть страны.
В данном случае меня особенно интересует то, что в наши
дни называют принципами этногенеза. В настоящее время
47
цимихети рассматриваются как foko (т.е. народ или этни-
ческая группа), хотя их идентичность возникла как полити-
ческий проект. Желание жить независимо от сакалава пре-
вратилось в желание жить в обществе, свободном от клейма
иерархии; это желание заполнило всю социальную органи-
зацию: от деревенских сходок до погребальных церемоний.
Затем это стало определяться как образ жизни сообщества,
что, в свою очередь, заставило воспринимать их как особую
«разновидность» людей, этническую группу — людей, кото-
рых стали рассматривать как объединённых общим происхо-
ждением (из-за тенденции заключать браки в рамках общи-
ны). Подобные процессы проще наблюдать на Мадагаскаре,
где все говорят на одном языке. Но я сомневаюсь в том, что
это исключительный процесс. Литература по этногенезу по-
явилась относительно недавно, но становится всё очевид-
нее, что большая часть истории человечества характеризо-
валась непрерывными социальными изменениями. Вряд ли
существовали группы, жившие тысячи лет на своих родовых
территориях,— скорее, всё время создавались новые группы,
а старые растворялись. Многие объединения, воспринимае-
мые нами как племена, нации или этнические группы, пер-
воначально были коллективными проектами определённо-
го вида. В случае цимихети мы говорим о революционном
проекте, революционном, по меньшей мере, в том смысле,
который я пытаюсь раскрыть здесь: сознательном отрица-
нии определённых форм политической власти, которое так-
же заставляет людей переосмыслить и реорганизовать спо-
собы взаимодействия, используемые в повседневной жизни.
Большинство проектов не являются революционными. Не-
которые из них эгалитарные, другие поддерживают опреде-
лённое видение власти или иерархии. Тем не менее мы име-
ем дело с проектами, обладающими чертами общественных
движений (как мы их воспринимаем); просто, в отсутствие
плакатов, митингов и манифестов, способы, посредством ко-
торых можно создавать и требовать новые формы того, что
мы называем социальной, экономической и политической
жизнью, стремиться к разным ценностным ориентациям,
сильно отличались: необходимо было работать через бук-
вальное или фигуральное придание формы плоти, посред-
ством музыки и ритуалов, еды и одежды, способов захороне-
48
ния умерших. Но в результате с течением времени когда-то
существовавшие проекты превратились в идентичности,
даже те, что были слиты с природой. Они укрепляются и пре-
вращаются в очевидные истины и коллективные свойства.
Можно было бы, без сомнений, ввести абсолютно новую
дисциплину для точного понимания того, как происходит
этот процесс, в некоторых чертах аналогичный процессу
«рутинизации харизмы» Вебера,1 полный стратегий, перемен
направлений, потерь энергии... Социальные поля,2 по своей
сути являющиеся аренами для распознавания конкретных
ценностных ориентации, могут стать обороняемыми грани-
цами; изображение ценностей или их носители могут сами
по себе стать сверхъестественной силой; сотворение плав-
но переходит в панихиду. В конечном итоге окостеневшие
остатки освободительных движений в тисках государств мо-
гут превратиться в то, что мы называем «национализмом»,
мобилизацией, устроенное либо чтобы поддерживать госу-
дарственную машину, либо чтобы стать основанием новых
социальных движений, противостоящих старым.
Как мне кажется, критически важным моментом здесь
является то, что это окаменение распространяется не толь-
ко на социальные проекты. Оно также может произойти
и с самими государствами. Это феномен, который теоре-
тики социальной борьбы редко в полной мере принимают
во внимание.
После обоснования на Мадагаскаре французская колони-
альная администрация в установленном порядке начала
разделять население на группы «племён»: мерина, бецилеу,
бара, сакалава, везу, цимихети и т.д. Поскольку явных раз-
личий в языке немного, на Мадагаскаре легче, чем в других
местах, распознать некоторые принципы, по которым про-
водилось это разделение. Некоторые из них политические.
Сакалава — известные подданные династии Маруанцетра,
создавшие, по меньшей мере, три королевства вдоль запад-
ного берега. Цимихети — те, что отказались подчиняться. Те,
1 Обозначение процесса институционализации и бюрократизации деятельности,
направляемой харизматическим лидером, которая первоначально представляла
собой вызов существующему статус-кво и была направлена на его изменение.
2 Совокупность взаимодействующих социальных факторов, влияющих на поведение
индивида или группы.
49
кого назвали «мерина», это горцы, изначально объединён-
ные обязательствами верности к королю по имени Андри-
анампуанимерина; жители южных горных королевств, ко-
торых после этого мерина практически незамедлительно
покорили, были коллективно обозначены как бецилеу. Не-
которые имена были даны в зависимости от того, где или
как люди жили: танала — «лесные люди» с восточного бе-
рега, на западном берегу — охотники и собиратели микеа,
а также рыбаки везу. Но даже здесь обычно присутствова-
ли элементы политики: везу жили бок о бок с монархиями
сакалава, но, как и цимихети, им удалось сохранить свою
независимость: как гласит легенда, всякий раз, когда они
узнавали о грядущем визите представителей королевства,
они все садились в каноэ, уходили в открытое море и жда-
ли, пока те не уйдут. Те рыбацкие деревни, которые сдались,
стали сакалава, а не везу.
Тем не менее мерина, сакалава и бецилеу безусловно
являются наиболее многочисленными группами. Таким
образом, большинство малагасийцев, как следствие, опре-
деляют не согласно их политическим убеждениям, а в за-
висимости от лояльности их предков в период примерно
с 1775 по 1800 год. Интересно то, что произошло с этими
идентичностями после того, как не стало королей. В этом
случае мерина и бецилеу демонстрируют две противопо-
ложные возможности.
Многие из этих древних королевств были немногим
больше, чем оформленной системой вымогательства, по-
скольку обычно народ участвовал в королевской политике
через ритуальный труд: например, в строительстве дворцов
и гробниц, в котором каждому клану, как правило, отводи-
лась определённая, крайне специфическая почётная роль.
В королевстве мерина эта система настолько разложилась,
что к моменту прибытия французов она почти полностью
дискредитировала себя и королевскую власть, как я уже
говорил, стала ассоциироваться с рабством и принуди-
тельным трудом; в результате мерина сейчас существуют
по большей части на бумаге. Никогда не услышишь, что-
бы кто-либо в сельской местности называл себя мерина,
разве что в школьных сочинениях. Совершенно другая
ситуация с группой сакалава. Сакалава всё ещё является
50
довольно живой идентичностью западного берега Мадага-
скара, и она продолжает обозначать приверженцев дина-
стии Маруанцетра. Но примерно в течение последних 150
лет основные чувства преданности большинства сакалава
распространялись на умерших представителей династии.
В то время как живые члены королевской семьи по боль-
шей части игнорируются, гробницы древних королей
по-прежнему продолжают перестраивать и заново укра-
шать, будучи вовлечёнными в многочисленные обществен-
ные проекты, и это в большой степени рассматривается как
часть того, что означает быть сакалава. А древние короли
до сих пор передают свои желания через медиумов, кото-
рыми обычно являются престарелые женщины незнатного
происхождения.
Помимо этого, зачастую кажется, что во многих других ча-
стях Мадагаскара никто не берёт на себя всю полноту власти
до тех пор, пока не умрёт. Так что, возможно, случай сакалава
не так уж необычен. Тем не менее он раскрывает один доста-
точно распространённый способ избежать прямого воздей-
ствия власти: если кто-либо не может просто уйти с её доро-
ги, как везу или цимихети, он может попытаться превратить
её в окаменелость. В случае сакалава окостенение государ-
ства вполне буквально: короли, которым всё ещё поклоня-
ются, принимают физическую форму мощей, они буквально
представляют собой зубы и кости. Но этот подход, вероятно,
куда более распространён, чем мы можем подозревать.
Например, Кайса Экхольм1 выдвинула интригующую ги-
потезу о том, что разновидность божественной королевской
власти, описанная сэром Джеймсом Фрэзером в «Золотой
ветви», в которой монархи были связаны бесконечными ри-
туалами и табу (не прикасаться к земле, не видеть солнца),
была не архаической формой царствования (как мы обыч-
но полагаем), но, в большинстве случаев, одной из наиболее
поздних.
Она приводит пример монархии Конго, которая к момен-
ту первого появления португальцев в конце XV века казалась
не более ритуализированной, чем монархии Португалии или
1 Профессор кафедры социальной антропологии в университете Лунд, Швеция.
51
Испании того же периода. Существовало определённое ко-
личество придворных церемоний, но ни одна из них не пре-
пятствовала правлению. Они появились лишь позже: с кра-
хом и дроблением королевства на всё более мелкие части
из-за гражданской войны его правители начали восприни-
маться как более священные существа. Были созданы тща-
тельно разработанные ритуалы, количество ограничений
умножилось до такой степени, что в итоге мы читаем о «ко-
ролях», заключённых в крохотных зданиях или, без всяких
преувеличений, кастрируемых при восхождении на пре-
стол. В результате они правили весьма недолго; большин-
ство баконго фактически перешло к системе, основанной
в значительной степени на самоуправлении, хоть она была
очень беспокойной и вовлечённой в предсмертные судороги
работорговли.
Имеет ли что-нибудь из сказанного отношение к совре-
менным проблемам? Мне кажется, ещё как имеет. Итальян-
ские философы автономизма в последние пару десятилетий
развивали теорию, названную ими «революционным исхо-
дом». Отчасти она вдохновлена особенностями итальянских
социальных условий — массовым отказом молодёжи от рабо-
ты на заводах, процветанием сквотов и захваченных «соци-
альных центров» во многих городах страны... Тем не менее
в целом Италия, как кажется, послужила своеобразной ла-
бораторией для будущих социальных движений, предвосхи-
щая тренды, реализующиеся в настоящее время в глобаль-
ном масштабе.
Теория исхода предполагает, что наиболее эффективным
методом противостояния капитализму и либеральному го-
сударству является не прямое противостояние, а то, что Па-
оло Вирно1 назвал «отступлением с боем»: массовым дезер-
тирством тех, кто жаждет создания новых форм сообществ.
Стоит лишь заглянуть в исторические документы, чтобы убе-
диться в том, что большинство успешных форм народного
сопротивления принимали именно это обличие. Они не шли
в лобовое столкновение с властью (как правило, это приво-
1 Итальянский философ, семиолог и важный деятель итальянского марксистского
движения. Был участником антисистемных социальных движений и нелегальных
организаций в течение 1960-х и 1970-х годов, в 1979 году был арестован и посажен
в тюрьму по обвинению в принадлежности к Красным бригадам.
52
дит к кровопролитию, а если нет, то зачастую к превраще-
нию в ещё худший вариант: в то, с чем боролись), но перехо-
дили от одной стратегии к другой, уворачиваясь от объятий
власти, убегая, дезертируя и основывая новые сообщества.
Ян Мулье Бутан, историк автономизма, даже утверждал, что
история капитализма — это серия попыток решить проблему
мобильности рабочих (отсюда бесконечная разработка таких
атрибутов, как договора ученичества между мастером и уче-
ником, рабство, привлечение рабочих-кули,2 использование
гастарбайтеров и внештатных сотрудников, бесчисленные
формы пограничного контроля), поскольку если бы систе-
ма в действительности была бы близка к своей собственной
фантастической версии, в которой рабочие могли свободно
наниматься и увольняться с работы, когда бы и где бы они
ни хотели, она бы полностью развалилась. Именно по этой
причине одним из наиболее настойчивых требований, вы-
двигавшихся радикальными участниками антиглобалист-
ского движения — от итальянских автономов до анархистов
из Северной Америки — всегда было требование глобальной
свободы перемещения, «настоящей глобализации», уничто-
жения границ, всеобщего падения стен.
Та разновидность разрушения концептуальных стен, ко-
торую я предлагаю, даёт возможность не только учесть важ-
ность дезертирства, она обещает бесконечно более богатую
концепцию, описывающую, как могут работать альтерна-
тивные формы революционного действия. Это история, ко-
торую ещё предстоит написать, но её отдельные проблески
уже видны. Ярчайшие из них демонстрирует Питер Ламборн
Уилсон в серии своих эссе, размышляя, помимо всего проче-
го, о крахе Хоупвеллской традиции3 и Миссисипской куль-
туры,4 занимавших большую часть восточных территорий
Северной Америки. Это были сообщества с очевидным го-
сподством церковных элит, кастовой социальной структурой
2 Наёмные работники, батраки, которых европейские империалисты XVIII — нач.
XX веков перевозили в качестве дешёвой рабочей силы из густонаселённых ази-
атских колоний в свои менее населённые американские и африканские владения,
остро нуждавшиеся в рабочей силе после отмены рабства.
3 Комплекс сходных индейских археологических культур, существовавших вдоль
рек северо-восточной и центрально-восточной части будущих США в период 200-
500 гг. н.э.
4 Крупнейшая индейская культура, существовавшая на юго-востоке США
в VIII-XVI вв.
53
и человеческими жертвоприношениями, и эти сообщества
мистическим образом исчезли, будучи заменены гораздо
более эгалитарными обществами охотников-собирателей
или садоводов. Он приводит достаточно интересное пред-
положение, что широко известная близость коренных аме-
риканцев с природой могла в действительности быть ре-
акцией не на европейские ценности, а на диалектическую
перспективу в их собственных обществах, которой они
вполне сознательно избегали. Эта история продолжается
уходом поселенцев Джеймстауна, группы слуг первой ко-
лонии в Северной Америке (в Вирджинии), по-видимому,
ставших в итоге индейцами, будучи брошенными своими
покровителями-джентльменами; бесчисленными «пират-
скими утопиями», в которых британские ренегаты и из-
менники объединялись с мусульманскими корсарами или
присоединялись к туземным сообществам от Гаити до Ма-
дагаскара; и так до скрытых «трёхрасовых» республик, ос-
нованных беглыми рабами на периферии поселений евро-
пейцев, колоний антиномистов1 и других малоизвестных
либертарных анклавов, пронизавших континент гораздо
раньше шейкеров,2 фурьеристов3 и всех знаменитых «идей-
ных общин» XIX века.
Большинство этих маленьких утопий были даже более
маргинальными, чем везу или цимихети на Мадагаскаре,
и все они, в конечном счёте, были поглощены. Это наво-
дит на вопрос, как нейтрализовать государственный аппа-
рат в отсутствие конфронтации. Вне всяких сомнений, не-
которые государства и корпоративные элиты рухнут под
тяжестью своего собственного веса. С некоторыми это уже
произошло, но трудно вообразить сценарий, в котором это
произойдёт со всеми. Так что сакалава и баконго могут дать
нам несколько полезных советов.
1 Антиномизм — чрезмерное пренебрежение законами Старого Завета, проявлявше-
еся или практически, под видом мнения, что возрождённый человек не нуждается
ни в каком внешнем законе, так как все его поступки хороши, или же теоретически,
в учении, что человек евангельским учением приведён к покаянию и поэтому ему
не нужно изучение Старого закона.
2 Протестантская религиозная секта в США, официальное название которой —Объ-
единённое сообщество верующих во второе пришествие Христа. Шейкеры извест-
ны как сторонники строгих нравов, стремятся к целомудрию, ведут размеренный
образ жизни в составе общин, ценят труд, декларируют равенство полов.
3 Приверженцы учения одного из ведущих представителей утопического социализ-
ма Ш. Фурье и его последователей.
54
То, что не может быть-уничтожено, всё же может быть
направлено в другое русло, заморожено, реорганизовано,
постепенно лишено своей сути: в случае с государствами,
прежде всего, их способности внушать страх. Как это мож-
но осуществить в современных условиях, не до конца ясно.
Возможно, существующий государственный аппарат по-
степенно будет низведён до уровня декорации, будучи ли-
шённым своей сущности сверху и снизу, т.е. одновременно
со стороны развивающихся международных учреждений
и с передачей власти местным и региональным формам са-
моуправления. Возможно, правительство из медиа-спекта-
кля превратится в спектакль буквальный (нечто подобное
тому, что писал Поль Лафарг, уроженец Вест-Индии и зять
Маркса, автор «Права на лень», предполагавший, что после
революции политики ещё будут способны выполнять полез-
ную социальную функцию в индустрии развлечений). Гораз-
до более вероятно, что это произойдёт таким образом, кото-
рый мы не можем предвидеть. Но вне всяких сомнений, эти
методы реализуются уже сейчас. По мере того, как неолибе-
ральные государства движутся к новым формам феодализ-
ма, сосредотачивая вооружённые силы вокруг своих охраня-
емых резиденций, появляются области восстания, о которых
мы даже не знаем. Крестьяне мерина, выращивающие рис,
о которых мы говорили в последнем разделе, понимают то,
что не дано большинству новоявленных революционеров:
иногда самый глупый поступок из всех возможных — это
поднять красное или чёрное знамя и выпустить дерзкий
манифест. Иногда разумнее просто делать вид, что ничего
не изменилось, позволить официальным представителям
государства сохранить свои титулы, даже время от времени
посещать их офисы и заполнять бланки, а во всём остальном
игнорировать их.
Принципы несуществующей науки
Позвольте мне обрисовать некоторые области теории, изуче-
нием которых может заняться анархистская антропология:
55
Теория государства
Государства обладают специфическим двойственным харак-
тером. Они одновременно представляют собой учредитель-
но оформленные разновидности грабежа и вымогательства
и утопические проекты. Первое непосредственно отражает
методы, которые испытывают на себе любые сообщества, со-
храняющие какую-либо степень автономии; второе — это то,
как они отражены в письменных источниках.
В каком-то смысле государства являются преимуще-
ственно «воображаемой совокупностью», и неразбериха,
вызванная теориями государства, исторически заключается
в неспособности или нежелании признать это.
По большей части, государства были идеями, моделями
контроля, способами изображения данного социального по-
рядка в качестве единственно способного контролировать
ситуацию. Именно поэтому первые известные работы по со-
циальной теории, будь то в Персии, Китае или Древней Гре-
ции, всегда были сформулированы в виде теории искусства
государственного управления. Это повлекло за собой два ка-
тастрофических последствия. Во-первых, утопизм приобрёл
дурную славу (слово «утопия» сразу вызывает в памяти образ
идеального города, как правило, с совершённой геометри-
ей — образ, восходящий к возникновению королевских во-
енных лагерей, геометрическое пространство которых все-
цело является излучением воли одного индивида, фантазией
тотального контроля). Всё это имело, мягко говоря, тяжёлые
политические последствия. Во-вторых, мы склонны считать,
что понятия «государство», «социальный порядок» и даже
«общество» в основном аналогичны друг другу. Другими сло-
вами, мы склонны воспринимать самые грандиозные, даже
параноидальные требования мировых правителей всерьёз,
считая, что любые космологические проекты, которые они
пытаются провести в жизнь, действительно соответствуют,
хотя бы приблизительно, чему-то насущному. В то время как,
вероятно, во многих подобных случаях, данные требования
обыкновенно выполнялись в полном объёме лишь в несколь-
ких десятках километров вокруг монарха, а большинство
подданных скорее всего были намного более склонны рас-
сматривать правящие элиты как череду хищных захватчиков.
56
Тогда адекватную теорию государств придётся начать с
проведения различий в каждом конкретном случае между
соответствующим идеалом правления (который может пред-
ставлять собой что угодно: необходимость насаждения во-
енной дисциплины, способность обеспечивать совершенное
театральное представление благодатной жизни, которая бу-
дет вдохновлять других, необходимость бесконечно кормить
богов человеческими сердцами для предотвращения апока-
липсиса...) и принципами правления, без предположения,
что неизбежно существует такое уж сильное соответствие
между ними (соответствие может иметь место, но оно долж-
но быть эмпирически доказано). К примеру, большая часть
западной мифологии восходит к описанию Геродотом эпо-
хального столкновения между Персидской империей, осно-
ванной на идеале подчинения и абсолютной власти, и грече-
скими Афинами и Спартой, которые культивировали идеалы
гражданской автономии, свободы и равенства. Не то чтобы
эти идеи — особенно их яркие представления такими поэ-
тами, как Эсхил, или историками, как Геродот,— не важны.
Невозможно понять западную историю без них. Но их ис-
ключительная важность и яркость долго мешали историкам
видеть то, что сейчас становится всё более и более ясным:
независимо от своих идеалов, империя Ахеменидов характе-
ризовалась довольно слабым контролем и вмешательством
в повседневную жизни своих подданных, особенно по срав-
нению с контролем афинян над рабами или спартанцев над
составляющими подавляющее большинство населения Лако-
нии илотами.1 Независимо от идеалов, реальность для боль-
шинства людей была почти обратной.
Одно из самых поразительных открытий эволюционной
антропологии заключается в том, что вполне возможно на-
личие королей, вельмож и всех внешних атрибутов монар-
хии и при этом отсутствие государства в механическом
смысле слова. Следует полагать, это может представлять
определённый интерес для всех политических философов,
которые проливают столько чернил, споря о теориях «вер-
ховной власти», поскольку это предполагает, что большин-
ство государей не были главами государств и что их любимая
1 В древней Спарте земледельцы, находящиеся на промежуточном положении меж-
ду крепостными и рабами.
57
терминология фактически построена на почти недостижи-
мом идеале, в котором королевской власти действительно
удаётся преобразовать свои космологические претензии
в подлинный бюрократический контроль над населением
данной территории. (Нечто подобное начало происходить
в Западной Европе в XVI-XVII веках, но как только это слу-
чилось, верховная личная власть была замещена фиктивным
субъектом по имени «народ», позволяющим бюрократии
почти полностью захватить власть.) Насколько я знаю, по-
литическим философам до сих пор нечего сказать по этому
поводу. Я полагаю, это во многом связано с очень плохим
подбором терминов. Эволюционные антропологи называют
королевства, которые не обладают полноценной принуди-
тельной бюрократией, «вождеством» (термин, который ско-
рее вызывает образ Джеронимо1 или Сидящего Быка,2 чем
Соломона, Людовика I Благочестивого3 или Хуан-ди4). И, ко-
нечно, сама эволюционистская парадигма подтверждает, что
подобные структуры рассматриваются как нечто, непосред-
ственно предшествующее возникновению государства, или
даже как то, во что может превратиться государство, а не как
его альтернативная форма. Прояснение вышесказанного мо-
жет стать масштабным историческим проектом.
2. Теория политических организаций, не являющихся
государствами
Итак, перед нами первое направление: повторно проана-
лизировать государство как отношение между утопической
фантазией и неприглядной действительностью, включаю-
щей в себя стратегии отступлений и уловок, хищнические
элиты и приёмы регулирования и контроля.
Все эти основные моменты насущно необходимы для
другого проекта, который задастся вопросом: «Если мно-
1 Военный предводитель чирикауа-апачей, который в течение 25 лет возглавлял
борьбу против вторжения США на землю своего племени.
2 Вождь индейского племени хункпапа, возглавлявший сопротивление коренного
населения вооружённым силам США.
3 Король Аквитании (781-814), король франков и император Запада (814-840) из ди-
настии Каролингов.
4 Легендарный правитель Китая и мифический персонаж, который считается также
основателем даосизма и первопредком всех китайцев.
58
гие политические организации, которые мы привыкли рас-
сматривать как государства, по крайней мере в веберов-
ском понимании, ими не являются, тогда что они собой
представляют?»
В некотором смысле отчасти удивительно, что подобной
теоретической литературы до сих пор не существует. Я пола-
гаю, это очередной показатель того, как нам тяжело мыслить
вне государственнических рамок. Прекрасный наглядный
пример: одним из наиболее последовательных требований
«антиглобалистов» было требование ликвидации мер погра-
ничного контроля. Если мы движемся к глобализации, да-
вайте серьёзно отнесёмся к этому. Отмените национальные
границы. Позвольте людям приходить и уходить, когда они
пожелают, и жить там, где они хотят. Это требование зача-
стую выражается в терминах определённых представлений
о глобальном гражданстве.
Но это вызывает немедленные возражения: означает ли
требование «глобального гражданства» требование глобаль-
ного государства? Мы действительно хотим этого? Следо-
вательно, вопрос приобретает следующий вид: как мы мо-
жем создать теорию гражданства вне государства. Это часто
рассматривается как глубокая, возможно, непреодолимая
дилемма, но если сперва рассмотреть вопрос исторически,
трудно понять, почему она существует. Современные запад-
ные представления о гражданстве и политических свобо-
дах обычно считаются унаследованными от двух традиций:
первая берёт начало в древних Афинах, вторая, прежде все-
го, связана со средневековой Англией (где она, как прави-
ло, восходит к утверждению аристократических привилегий
против королевской власти в Великой хартии вольностей,
Билле о правах и т.д., а затем к постепенному распростра-
нению тех же самых прав на остальную часть населения).
Фактически между историками нет единого мнения даже
о том, были ли классические Афины или средневековая Ан-
глия государствами вообще, и более того, по этой причине,
что права граждан в первом и аристократические привиле-
гии во втором случае были так хорошо закреплены. Трудно
представить себе Афины как государство с монополией го-
сударственного аппарата на насилие, если учесть, что ми-
нимальный правительственный аппарат полностью состоял
59
из рабов и находился в коллективной собственности граждан-
ского населения. Полицейские силы Афин состояли из скиф-
ских лучников, привезённых с территории, где сейчас на-
ходится Россия или Украина, и некоторые сведения об их
правовом статусе можно почерпнуть из того, что по афинским
законам показания раба не принимались в качестве доказа-
тельства в суде, разве что они были получены под пытками.
Так как же мы можем назвать подобные организации?
«Вождества»? Кто-либо возможно и способен описать Иоанна
Безземельного как «вождя» в техническом, эволюционном
смысле, но применение этого термина к Периклу выглядит
абсурдным. Мы также не можем продолжать называть древ-
ние Афины «городом-государством», если они вовсе не были
государством. По всей видимости, мы просто не располагаем
интеллектуальными инструментами, чтобы говорить о по-
добных вещах. То же самое относится к типологии видов
государства или государствоподобных организаций в более
поздние времена: историк Бастиан Ян Спрейт предположил,
что в XVI и XVII вв. национальные государства с территори-
альной юрисдикцией едва ли были оптимальным вариантом:
существовали другие возможности (итальянские города-го-
сударства, которые действительно были государствами, Ган-
зейский союз конфедеративных торговых центров, который
содержал в себе совершенно другую концепцию верховной
власти), которым не суждено было стать успешными, но ко-
торые были не менее жизнеспособны по своей природе. Сам
я предполагаю, что единственная причина того, что нацио-
нальные государства с территориальной юрисдикцией в ито-
ге обошли всех остальных, заключалась в том, что на ранних
стадиях глобализации западные элиты пытались равняться
на Китай. Это было единственное государство из существо-
вавших в то время, казавшееся действительно соответству-
ющим своему идеалу единообразного населения, которое,
по определению Конфуция, было источником верховной
власти, создателем народной литературы, субъектом едино-
го свода законов и управлялось бюрократами, избранными
в соответствии с заслугами и воспитанными этой народной
литературой... Учитывая современный кризис националь-
ного государства и стремительное разрастание интернацио-
нальных учреждений, по сути не являющихся государствами,
60
но во многом столь же отвратительных, воюющих с попыт-
ками создания других международных институтов, которые
выполняют множество функций государств, но способных
быть значительно менее отвратительными, отсутствие такой
теории становится подлинным кризисом.
3. Ещё одна теория капитализма
Можно на дух не переносить подобные заголовки, но не-
скончаемое стремление рационализировать капитализм,
сводя его к вопросу торгового расчёта, который затем по-
зволит утверждать, что капитализм такой же древний, как
Шумер, просто кричит о необходимости подобной теории.
По меньшей мере, мы нуждаемся в должной исторической
теории наёмного труда и подобных ему отношений. Так как,
в конце концов, именно на наёмную работу, а не на покупки
и продажу, большинство людей сейчас тратит большую часть
времени, и именно это заставляет их жить в нужде. (Вслед-
ствие этого ИРМ1 не заявляли, что они «антикапиталисты»,
хотя были ими: они говорили по существу и утверждали, что
ИРМ «против системы наёмного труда».) Наиболее ранние
трудовые договоры, дошедшие до нас из письменных источ-
ников,— это, по всей видимости, договоры аренды рабов.
Как насчёт модели капитализма, вытекающей из этого фак-
та? Там, где антропологи вроде Джонатана Фридмена утвер-
ждают, что древнее рабство было в действительности ран-
ней версией капитализма, мы можем запросто утверждать,
что современный капитализм в действительности всего
лишь новейшая версия рабства. Никто не продаёт и не сдаёт
в аренду нас, мы сдаём в аренду сами себя. Но в действитель-
ности это один и тот же механизм.
4. Власть/невежество или власть/глупость
Учёные любят аргумент Мишеля Фуко, который отождест-
вляет знание и власть и утверждает, что грубая сила больше
1 Индустриальные рабочие мира, международная рабочая организация.
61
не является главным фактором социального контроля. Они
любят его, поскольку он им льстит: совершенная формула
для людей, которым нравится думать о себе как о полити-
ческих радикалах, даже если всё, что они делают, это пишут
эссе, которые, вероятно, прочитают несколько десятков че-
ловек из институционального окружения. Конечно, если бы
любой из этих учёных вошёл в свою университетскую библи-
отеку, чтобы посмотреть несколько томов Фуко, забыв взять
действующее удостоверение личности, и всё равно попро-
бовал бы зайти в книгохранилище, он вскоре бы обнаружил,
что грубая сила не так эфемерна, как ему нравится представ-
лять: мужчина с большой дубинкой, хорошо обученный, как
жёстко бить ей людей, незамедлительно появится, чтобы вы-
ставить его за дверь.
В действительности угроза, исходящая от этого человека
с дубинкой, пронизывает наш мир ежеминутно; большин-
ство из нас отказались даже от мыслей о пересечении бес-
численных границ и барьеров, созданных им; только таким
образом мы не даём напоминать себе о его существовании.
Когда вы видите голодную женщину, стоящую в нескольких
метрах от огромного количества еды (повседневное явление
для тех, кто живёт в больших городах), есть причина, по ко-
торой вы не можете просто взять немного пищи и дать ей.
Появится человек с большой дубинкой и, скорее всего, уда-
рит вас. Анархисты, наоборот, всегда рады напомнить нам
о нём. Обитатели сообщества сквоттеров в Христиании (Да-
ния), к примеру, устраивают рождественский ритуал, в ко-
тором они одевают костюмы Санты, забирают игрушки
из магазинов и раздают их детям на улице, отчасти для того,
чтобы таким образом каждый мог насладиться картиной,
когда полицейские заламывают Санту и вырывают игрушки
у рыдающих детей.
Подобный теоретический акцент открывает дорогу тео-
рии тождества власти не со знанием, а с невежеством и глу-
постью. Потому что насилие, особенно структурное насилие,
когда вся власть находится на одной стороне, порождает не-
вежество. Если вы обладаете властью бить людей по голове
всякий раз, когда пожелаете, вы можете не беспокоиться
слишком сильно, выясняя, что они думают о происходящем,
и потому, по большому счёту, вы и не делаете этого. Поэтому
62
верный способ упрощения социальных соглашений, игнори-
рования невероятно сложной игры мнений, страстей, идей,
желаний и взаимопонимания, из которых действительно со-
стоит человеческая жизнь,— это создать правило и угрожать
напасть на любого, кто нарушит его. Вот почему насилие
всегда было любимым спасительным средством глупости —
это единственная форма глупости, на которую практически
невозможно найти разумный ответ. И, конечно же, насилие
является основой государства.
Вопреки распространённому мнению, бюрократы не соз-
дают глупость. Бюрократия — это способ налаживания си-
туаций, которые изначально являются глупыми, поскольку,
прежде всего, основаны на произволе силы.
В конечном итоге это должно привести к теории отно-
шений насилия и воображения. Почему происходит так, что
люди на дне (жертвы структурного насилия) всегда пред-
ставляют, каково это быть такими, как люди на вершине
(лицами, извлекающими выгоду из структурного насилия),
но почти никогда не случается, чтобы люди на вершине
представили, каково это — быть на дне? Люди, будучи суще-
ствами, полными сочувствия, склонны становиться одним
из главных оплотов любой системы неравенства: угнетён-
ные действительно заботятся о своих угнетателях, по край-
ней мере гораздо больше, чем их угнетатели заботятся о них,
но это, кажется, само является последствием структурного
насилия.
5. Система добровольных объединений
Какие разновидности существуют? В какой среде они про-
цветают? Откуда, так или иначе, происходит причудливое
понятие «корпорация»?
6. Теория политического счастья
Вместо теории о том, почему большинство современных лю-
дей никогда не испытывают его. Такую теорию обосновать
проще простого.
63
7. Иерархия
Теория того, как иерархические структуры по своей соб-
ственной логике неизбежно создают свои собственные про-
образы или отрицания. А это, кстати, правда.
. Страдание и удовольствие: о приватизации желания
Общее убеждение среди анархистов, автономов, ситуацио-
нистов и других новых революционеров заключается в том,
что старое поколение мрачных, непреклонных, самоотвер-
женных революционеров, рассматривающих мир только
в терминах страдания, в конечном итоге лишь причиняет
ещё больше мук самим революционерам. Это определённо
то, что, как правило, и происходило в прошлом. Поэтому ак-
цент ставится на удовольствие, карнавал, на создание «вре-
менных автономных зон», где человек может жить так, как
будто он уже свободен. Идеал «фестиваля сопротивления»
с его сумасшедшей музыкой и гигантскими куклами впол-
не сознательно является возвращением к миру огромных
плетёных гигантов и драконов, майских деревьев1 и танцев
в костюмах героев легенды позднего средневековья о Робин
Гуде; к тому самому миру, так сильно ненавистному пури-
танам, инициаторам «капиталистического духа», и который,
в конце концов, им удалось уничтожить. История капита-
лизма ведётся от атак на коллективное праздничное потре-
бление к распространению очень личных, приватных, даже
скрытных форм (впоследствии, как только они заставили
людей проводить всё своё время за производством вещей
вместо празднований, они должны были выявить способ
продажи произведённого); это процесс приватизации же-
лания. Теоретический вопрос: как всё это согласовать с бес-
покойной созерцательной проницательностью таких людей,
как Славой Жижек: если кто-то желает возбуждения этниче-
ской ненависти, то самый простой способ добиться этого —
сосредоточить внимание на странных, порочных способах,
которыми другая группа, как предполагается, получает удо-
1 Украшенный цветами столб, вокруг которого танцуют 1 мая в Англии.
64
вольствие. Если кто-то желает подчеркнуть общность, про-
стейший способ — это указать на то, что они также чувствуют
боль.
9. Одна или несколько теорий отчуждения
Вот наша главная цель: определить, каковы предполагаемые
измерения опыта неотчуждённого взаимодействия? Каким
образом его формы могут быть изучены или зарегистри-
рованы?
Любой достойной анархистской антропологии стоит об-
ратить особое внимание на этот вопрос, поскольку это имен-
но то, что все эти панки, хиппи и всевозможные активисты
рассчитывают узнать из антропологии. Именно антропо-
логи, боясь обвинений в романтизации изучаемых ими об-
ществ, отказываются даже предположить, что может суще-
ствовать ответ, и таким образом передают эту информацию
в руки реальных романтиков. Примитивисты вроде Джона
Зерзана, пытаясь свести на нет то, что, кажется, отделяет нас
от чистого непосредственного опыта, в результате сводят
на нет абсолютно всё. Всё более популярные работы Зерза-
на в конечном итоге осуждают само существование языка,
математики, измерения времени, музыки и всех форм ис-
кусства и представлений. Все они аннулируются как формы
отчуждения, оставляя нас с разновидностью недостижимого
эволюционного идеала: единственное по-настоящему неот-
чужденное человеческое существо было даже не совсем че-
ловеком, но скорее видом совершенной обезьяны с какой-то
невообразимой в настоящее время телепатической связью
со своими собратьями, единой с природой, возможно, про-
живавшей примерно сто тысяч лет назад. Настоящая рево-
люция может означать только возвращение к этому идеалу.
Каким образом поклонникам подобного рода литературных
произведений до сих пор удаётся участвовать в успешных
политических действиях (поскольку, по моему опыту, мно-
гие из них заняты весьма выдающейся деятельностью), само
по себе является занимательным социологическим вопро-
сом. Но, несомненно, альтернативный анализ отчуждения
может оказаться весьма полезным.
65
Мы могли бы начать с разновидности социологии ми-
кроутопий, двойника параллельной типологии форм от-
чуждения, отчуждённых и неотчуждённых форм действий...
В тот момент, когда мы перестанем настаивать на рассмо-
трении всех видов деятельности исключительно с позиции
их функции воспроизводства ещё больших, тотальных форм
неравенства власти, мы сможем увидеть, что анархические
социальные отношения и неотчуждённые формы деятель-
ности окружают нас. А это критично, поскольку демонстри-
рует, что анархизм, ранее и всегда, был одной из главных
основ для взаимодействия людей. Мы постоянно самоор-
ганизуемся и оказываем взаимную помощь. Мы всегда это
делали. Мы также участвуем в художественном творчестве,
которое, на мой взгляд, если его исследовать, может пока-
зать, что многие из менее отчуждённых форм опыта обыч-
но привлекают элемент того, что марксист назвал бы фети-
шизацией. Развитие подобной теории становится ещё более
актуальным, если вы согласны с тем (как я часто утверждал),
что революционные объединения всегда влекут за собой
негласный союз между менее отчуждёнными и наиболее
угнетаемыми.
Вопрос: Сколько избирателей необходимо для того, чтобы
поменять лампочку?
Ответ: Ни одного, поскольку избиратели не могут ничего
поменять.
Конечно, не существует и не может существовать единой
анархической программы, но напоследок было бы полезно
предложить читателю некоторое представление о текущих
направлениях мысли и организации.
Глобализация и ликвидация неравенства «Север-Юг»
Как я уже говорил, «движение антиглобалистов» становится
всё более анархичным по своим источникам вдохновения.
В конечном итоге, позиция анархистов по поводу глобализа-
ции является само собой разумеющейся: отмена националь-
ных государств повлечёт за собой устранение национальных
66
границ. Это и есть настоящая глобализация. Всё остальное —
просто обман. Но для промежуточного периода существуют
всевозможные конкретные предложения по поводу того, как
можно улучшить ситуацию прямо сейчас, не используя эта-
тистский или протекционистский подход.
Например, однажды во время протестов перед Всемир-
ным экономическим форумом (пирушкой магнатов, кор-
поративных агентов и политиков в отёле «Waldorf Astoria»,
притворяющихся, будто они обсуждают способы облегчения
последствий глобальной бедности) меня пригласили при-
нять участие в радио-дебатах с одним из их представителей.
Так получилось, что эта задача досталась другому активисту,
но я успел набросать программу из трёх пунктов, которая,
на мой взгляд, отлично бы решила эту проблему:
1. Немедленное списание международных долгов (списа-
ние персональных долгов, возможно, тоже неплохая идея,
но это другой вопрос).
2. Немедленная отмена всех патентов и других прав интеллек-
туальной собственности, относящихся к технологиям с воз-
растом более одного года.
3. Устранение всех ограничений всеобщей свободы передви-
жения или проживания.
Остальное в значительной степени наладится само по себе.
Как только средний житель Танзании или Лаоса сможет
беспрепятственно переселиться в Миннеаполис или Рот-
тердам, правительство каждой богатой и могущественной
страны в мире, конечно же, решит, что нет ничего важ-
нее, чем заставить людей в Танзании или Лаосе остаться
там. Вы действительно считаете, что они не смогут ничего
придумать?
Дело в том, что, несмотря на бесконечную риторику
о «сложных, тонких, неразрешимых вопросах» (оправдыва-
ющих десятилетия дорогостоящих исследований по иници-
ативе богачей и их хорошо оплачиваемых лакеев), анархи-
ческая программа, вероятно, решила бы большинство из них
в течение пяти-шести лет. Но вы будете утверждать, что эти
требования совершенно нереальны! Вы правы. Но почему
они являются нереальными? Главным образом, потому что
67
эти богатые ребята из Waldorf а, никогда не станут выступать
за них. Вот почему мы говорим, что проблема в них.
Борьба против работы
Борьба против работы всегда была центром анархической
активности. Под этим я подразумеваю не борьбу за лучшие
условия труда или более высокую заработную плату, а борь-
бу за полное устранение работы как отношений господства.
Отсюда слоган ИРМ: «Против системы наёмного труда». Это,
конечно, долгосрочная цель. В ближайший период то, что
не может быть уничтожено, может быть по крайней мере
ослаблено. На рубеже XX века Вобблис1 и другие анархисты
сыграли основную роль в завоевании рабочими пятидневной
рабочей недели и восьмичасового рабочего дня.
Сейчас в Западной Европе социал-демократические пра-
вительства впервые едва ли не за столетие снова сокращают
рабочую неделю. Они лишь вводят незначительные изме-
нения (с 40-часовой недели до 35-часовой), но в США ни-
кто не рассматривает даже это. Вместо этого обсуждается,
стоит ли устранять оплату за сверхурочную работу. И это
несмотря на тот факт, что американцы сегодня проводят
за работой больше времени, чем любой другой народ в мире,
включая японцев. Так что Вобблис снова появились с пред-
ложением, которое было одним из пунктов их программы
ещё в 20-х годах: 16-часовая рабочая неделя («4-хдневная
неделя, 4-хчасовой день»). И вновь, на первый взгляд, это
кажется абсолютно нереальным, даже безумным. Но про-
водил ли кто-нибудь анализ реализуемости? В конце кон-
цов, было неоднократно доказано, что значительная часть
отработанных часов в Америке является действительно не-
обходимой лишь для компенсации проблем, созданных той
ситуацией, что американцы работают слишком много (поду-
майте о таких вакансиях, как ночной курьер или специалист
по уходу за собаками, или о тех женщинах, которые работают
в ночных детских садах для детей женщин, которые работа-
ют по ночам, обеспечивая уход за детьми бизнес-леди, не го-
1 Индустриальные рабочие мира, сокращение от англ. Wobblies.
68
воря уже о бесконечных часах, затраченных специалистами
по устранению воздействий эмоционального и физического
вреда, вызванного переработкой, инфарктов, самоубийств,
разводов, убийств на фоне сумасшествия, производства пре-
паратов для успокоения детей...).
Так какие профессии по-настоящему необходимы?
Хорошо, начнём с того, что существует множество специ-
альностей, исчезновение которых станет чистой выгодой
для человечества, с этим согласится любой. Сюда относятся
специалисты по телефонным продажам, производители вне-
дорожников с удлинённым кузовом или, если уж на то по-
шло, корпоративные юристы. Мы также можем целиком ис-
ключить отрасли рекламы и пиара, уволить всех политиков
вместе с их подчинёнными, устранить каждого хотя бы отда-
лённо связанного с медицинской страховкой, и мы ещё даже
не начали приближаться к значимым социальным функци-
ям. Ликвидация рекламы также снизила бы производство,
транспортировку и продажу ненужных продуктов, посколь-
ку люди по-прежнему смогут найти способ узнать о товарах,
в которых действительно нуждаются. Уничтожение социаль-
ного расслоения означало бы, что мы больше не нуждаем-
ся в услугах миллионов людей, занятых в качестве приврат-
ников, тюремщиков, в частных службах безопасности или
ОМОНе, не говоря уже о военных. Дальше нам нужно будет
провести исследование. Финансисты, страховщики и инве-
стиционные банкиры являются преимущественно парази-
тами, но, может быть, есть несколько полезных функций
в этих секторах, которые не могут быть просто замещены
программным обеспечением. В общем и целом, мы мог-
ли бы обнаружить, что, если мы определим работу, которая
действительно необходима для поддержания комфортного
и экологически сбалансированного стандарта жизни, и пере-
распределим рабочие часы, может оказаться, что платформа
Вобблис абсолютно реалистична. Особенно если мы понима-
ем, что никто никого не заставляет работать только четыре
часа в день и ни минутой больше. Множество людей получа-
ют удовольствие от своей работы, несомненно, большее, чем
если бы они отдыхали, ничем не занимаясь весь день (поэто-
му в тюрьмах, когда хотят наказать заключённых, отбирают
их право на труд), и если бы кто-либо устранил бесконечные
69
оскорбления и садомазохистские игры, которые неизбежно
сопровождают иерархически организованное предприятие,
можно было бы ожидать гораздо большего. Возможно, ока-
жется, что никому не нужно будет работать больше, чем он
сам того захочет.
Небольшое примечание:
Нужно признать, что всё это предполагает всеобщую ре-
организацию труда. Это разновидность «послереволюци-
онного» сценария, который я считаю необходимым ин-
струментом как раз для того, чтобы начать размышлять
о человеческих возможностях, даже если революция, ве-
роятно, никогда не примет таких апокалиптических форм.
Конечно же, возникает вопрос — «Кто будет делать грязную
работу?» — который всегда адресуют анархистам или их
утопиям. Пётр Кропоткин давным-давно указал на ошибоч-
ность данного аргумента. Нет особых причин, по которым
грязные работы должны существовать. Если распределить
неприятные задания поровну, это означало бы, что всем ве-
дущим мировым учёным и инженерам также пришлось бы
их выполнять; можно было бы почти сразу ожидать откры-
тия самоочищающихся кухонь и роботов-шахтёров.
Всё это является чем-то вроде отступления, так как в этом
заключительном разделе я хочу сосредоточить внимание
на такой вещи, как...
...Демократия
Это даст читателю возможность увидеть, что из себя пред-
ставляет анархистская или вдохновлённая анархизмом со-
циальная организация (контуры нового мира уже выри-
совываются в рамках старого), покажет, какой вклад в эту
организацию способна сделать описанная мною истори-
ко-этнографическая перспектива, наша несуществующая
наука.
Первый цикл нового глобального восстания (пресса
по-прежнему настаивает на нелепом обозначении его как
«антиглобалистского движения») начался с автономных са-
70
моуправляющихся районов Чьяпаса и перешёл на новую ста-
дию в квартальных ассамблеях Буэнос-Айреса и других го-
родов по всей Аргентине. Крайне тяжело уместить здесь всю
историю: начиная с отказа сапатистов от идеи захвата вла-
сти и их попытки вместо этого создать модель демократи-
ческой самоорганизации для вдохновения остальной части
Мексики; основания ими международной сети (Глобальное
действие народов, или PGA1), которая впоследствии призва-
ла к дням действий против ВТО (в Сиэтле), МВФ (в Вашинг-
тоне, Праге) и т.д.; заканчивая коллапсом экономики Арген-
тины и ошеломляющим народным восстанием, которое ещё
раз отвергло саму идею, что можно решить проблемы, за-
менив одного политика другим. Лозунг аргентинского дви-
жения с самого начала был «Oue se vayan todas» («Избавим-
ся от них всех»). Вместо нового правительства они создали
обширную сеть альтернативных учреждений, начиная с на-
родных ассамблей для управления городскими кварталами
(единственное ограничение на участие заключалось в том,
что никто не мог выступать от лица политических партий),
сотен захваченных фабрик, управляемых рабочими, до ком-
плексной системы «обмена» и новой альтернативной систе-
мы денежного обращения, чтобы сохранить свою работу —
словом, бесконечных вариаций на тему прямой демократии.
Всё это произошло за пределами камер корпоративных
медиа, которые также упустили смысл огромных мобили-
заций. Организация этих действий послужила живой ил-
люстрацией того, на что может быть похож действительно
демократический мир, от фестиваля марионеток до тщатель-
ной организации аффинити-групп и советов представителей,
действующих без руководящих структур, всегда основанных
на принципах прямой демократии, опирающейся на консен-
сус. Это был именно тот тип организации, который большин-
ство людей сочло бы воздушным замком, если бы они о нём
услышали; но он сработал, и так эффективно, что полицей-
ские отделения одного города за другим были полностью
сбиты с толку тем, как бороться с этим. Конечно, это так-
же связано с беспрецедентной тактикой (сотни активистов
в сказочных костюмах, щекочущих полицию метёлочками
1 Peoples' Global Action.
71
из перьев или закутанных в такое количество надувных ка-
мер и резиновых подушек, что они катались по баррика-
дам, неспособные причинить вред, но также в значительной
степени непробиваемые для полицейских дубинок), кото-
рая полностью смешала традиционные категории насилия
и ненасилия.
Когда протестующие в Сиэтле скандировали: «Вот как
выглядит демократия»,— они имели в виду именно то, что
говорили, буквально. В лучших традициях прямого дей-
ствия они не только противостояли определённым формам
власти, разрушая механизмы и буквально пытаясь немед-
ленно остановить их развитие, они делали это способом, ко-
торый демонстрировал, почему та разновидность социаль-
ных отношений, на которой основана власть, не является
необходимой. Вот почему все снисходительные замечания
о движении, ведомом стадом тупых детей с неразборчивой
идеологией, не достигают своей цели. Многообразие явля-
лось функцией децентрализованной формы организации,
а такая организация и была идеологией движения.
Ключевым понятием в новом движении является термин
«процесс», под которым понимается процесс принятия ре-
шений. В Северной Америке это почти всегда осуществляет-
ся посредством нахождения консенсуса. Как я уже говорил,
он значительно менее сдерживающий идеологически, чем
может показаться, поскольку принцип, стоящий за каждым
хорошим процессом достижения консенсуса, заключается
в том, что одиночка может даже не пытаться склонить дру-
гих к своей единственной универсальной точке зрения. Суть
процесса консенсуса — позволить группе выработать соб-
ственный план действий. Вместо голосования, отвергающего
или принимающего предложение, предложение разрабаты-
вается и перерабатывается, разбирается на части или снова
придумывается до тех пор, пока оно не будет устраивать всех.
На заключительной стадии достижения консенсуса суще-
ствуют два уровня возможных возражений: можно «воздер-
жаться», что означает: «Мне это не нравится, и я не желаю
в этом участвовать, но я не стану препятствовать остальным
в осуществлении решения», а можно «блокировать», что под-
разумевает наложение вета. Блокировать можно, только если
вы чувствуете нарушение фундаментальных принципов или
72
целей существования группы. Можно сказать, что функция
по отмене законодательных решений, нарушающих консти-
туционные принципы, которая, согласно Конституции США,
отводится судам, в данном случае передаётся любому, обла-
дающему храбростью фактически выступить против объе-
динённой воли группы (хотя, конечно, существуют способы
оспаривания недобросовестного блокирования).
Можно углубиться в рассказ о тщательно разработан-
ных и удивительно сложных методах, предназначенных
для гарантии работоспособности этого процесса; о формах
модифицированного консенсуса, необходимого для очень
больших групп; о том, каким образом сам по себе консен-
сус укрепляет принцип децентрализации, поскольку про-
екты предлагаются на рассмотрение больших групп, только
если это действительно необходимо; о средствах поддержа-
ния тендерного равенства и разрешения конфликтов... Дело
в том, что эта форма прямой демократии значительно от-
личается от той, которую мы обычно ассоциируем с дан-
ным термином или, если уж на то пошло, с разновидностью,
обычно используемой прошлыми поколениями анархистов
Европы или Северной Америки или до сих пор используемой,
скажем, в городских ассамблеях Аргентины. В Северной Аме-
рике процесс консенсуса возник в первую очередь благодаря
феминистскому движению, как часть обширной ответной ре-
акции на некоторые более чем оскорбительные, самовозве-
личенные мачистские стили руководства «новых левых» 60-х
годов. Большая часть процедуры была изначально заимство-
вана у квакеров и вдохновлённых квакерами групп, в свою
очередь утверждавших, что они переняли её из практики ко-
ренных американцев. С точки зрения истории трудно опре-
делить, насколько это правдоподобно. Тем не менее процесс
принятия решений коренными американцами обычно функ-
ционировал по той или иной схеме консенсуса. Действитель-
но, сейчас им пользуются большинство народных собраний
по всему миру: от цельтали и цоцили1 или сообществ, гово-
рящих на языке тохолабаль в Чьяпасе, до малагасийцев фо-
кон'олона.2 После двух лет, прожитых на Мадагаскаре, я был
поражён, когда впервые начал посещать собрания Сети
1 Индейские народы, одни из народов майя в Мексике.
2 Сообщество мерина на Мадагаскаре.
73
прямого действия (DAN1) в Нью-Йорке, настолько знакомым
всё это выглядело; главное различие заключалось в том, что
процесс DAN был намного более формализован и ясен. Так
и должно было быть, поскольку каждый в DAN едва имел
представление о том, как принимать решения таким спосо-
бом, и всё должно было быть разжёвано; тогда как на Мада-
гаскаре жители делали это с тех пор, как научились говорить.
Фактически, как известно антропологам, чуть ли не ка-
ждое человеческое сообщество, которому необходимо было
принимать групповые решения, использовало какую-либо
разновидность того, что я называю «процессом достижения
консенсуса»,— все, кроме тех, которые так или иначе были
основаны на древнегреческой традиции. Мажоритарная де-
мократия в формальном, типичном смысле «Правил распо-
рядка Роберта»2 редко появляется из ниоткуда. Любопытно,
что почти никто, включая антропологов, даже не думал за-
даться вопросом, почему так происходит.
Гипотеза
Мажоритарная демократия по своему происхождению была,
по сути, военным учреждением.
Конечно, специфической особенностью западной исто-
риографии является то, что это единственная демократия,
которая считается «демократией» в принципе. Нам обыч-
но твердят, что демократия возникла в древних Афинах
и так же, как наука или философия, была греческим изо-
бретением. До конца не ясно, что же это значит. Мы долж-
ны поверить, что до афинян никто на самом деле никогда
и нигде не собирал всех участников своего сообщества с це-
лью принять совместные решения способом, который пре-
доставляет каждому равные права? Смешно. Очевидно, что
в истории существовало множество эгалитарных обществ,
многие из которых были гораздо более эгалитарными, чем
Афины, и существовавшие до 500 года до н.э., и, безусловно,
они должны были иметь некоторую разновидность проце-
дуры принятия решений по вопросам коллективного зна-
1 Direct Action Network.
2 Книга, написанная в 1876 году Генри Мартином Робертом и ставшая первым сбор-
ником регламента собраний, предназначенным для широкой публики. На сегодня
это самый популярный в США свод правил регламента, используемый для прове-
дения собраний в тысячах общественных, религиозных и других организаций.
74
чения. До сих пор тем или иным образом всегда подразу-
мевается, что все эти процедуры, какими бы они ни были,
не могли, строго говоря, быть «демократичными».
Даже мыслители с иным, безукоризненно радикальным
послужным списком, покровители прямой демократии из-
ворачиваются, пытаясь оправдать подобное отношение.
Незападные эгалитарные сообщества являются «родо-
племенными», утверждает Мюррей Букчин. (А греческие
не были основаны на системе родства? Конечно, афин-
ская агора сама по себе не была родоплеменной, так же,
как и малагасийские фокон'олона или сека с Бали. И что?)
«Некоторые заявляют о демократии ирокезов или бербе-
ров,— пишет Корнелиус Касториадис, — но это является не-
правильным использованием термина. Это примитивные
общества, которые предполагали, что социальный поря-
док передан им богами или духами, а не учреждён самими
людьми, как в Афинах». (В самом деле? Фактически «Лига
Ирокезов» была организацией, существующей на основа-
нии договора, который рассматривался как общее соглаше-
ние, созданного в исторические времена и подвергался по-
стоянному пересмотру.) Эти аргументы нелогичны. Но они
и не могут быть логичными, поскольку на самом деле мы
имеем дело не с аргументами, а просто с необоснованными
утверждениями.
Настоящая причина неготовности большинства учёных
признать сельское собрание жителей Сулавеси3 или тал-
ленси4 «демократическим» (кроме, конечно, банального
расизма, нежелания признать, что те, кого Запад уничто-
жал с такой относительной безнаказанностью, находились
на том же уровне, что и Перикл) состоит в том, что эти люди
не голосуют. Стоит признаться, это интересный факт. А по-
чему бы и нет? Если мы допускаем мысль, что поднятие рук
или построение всех, кто поддерживает предложение, на од-
ной стороне площади, а тех, кто против,— на другой, в дей-
ствительности не являются настолько невероятными изощ-
рёнными идеями, что они никогда не могли прийти на ум
кому-либо до тех пор, пока какой-то древний гений не «изо-
брёл» их, тогда почему они так редко использовались?
3 Индонезийский остров. Относится к Большим Зондским островам.
4 Народ на северо-востоке Ганы и юге Буркина-Фасо.
75
Мы вновь сталкиваемся с примером явного отрицания.
Снова и снова по всему миру, от Австралии до Сибири, эга-
литарные сообщества предпочитали какую-либо разновид-
ность процесса достижения консенсуса. Почему?
Я бы объяснил это так: намного проще понять, что хочет
делать большинство участников сообщества, где все друг
друга знают, нежели понять, как убедить тех, кто не желает
этого делать. Принятие решений путём консенсуса являет-
ся типичным для обществ, в которых нет никаких способов
заставить меньшинство соглашаться с решением большин-
ства, потому что в них не существует государства с моно-
полией принудительной силы, или потому что государству
нечего делать там, где решения принимаются на местном
уровне. Если нет способа заставить следовать решению
большинства тех, кто считает его неприемлемым, тогда по-
следнее, что можно сделать,— это провести голосование:
публичное состязание, которое кто-либо, по всей видимо-
сти, проиграет. Голосование будет, скорее всего, способом
унижения, негодования, разжигания розни и в конечном
итоге разрушения сообщества. То, что видится как тщатель-
но разработанный и сложный процесс нахождения консен-
суса, фактически является трудоёмким способом удосто-
вериться в том, что никто не ушёл с ощущением, что его
мнение было полностью проигнорировано.
Можно сказать, что мажоритарная демократия способна
появиться лишь при сочетании двух факторов:
1. Осознания, что люди должны иметь равные права в приня-
тии групповых решений.
2. Аппарата принуждения, способного навязывать эти ре-
шения.
Для большей части человеческой истории одновремен-
ное существование обоих факторов было крайне необыч-
ным. Там, где существуют эгалитарные сообщества, навя-
зывать систематическое принуждение обычно считается
неправильным. Там, где существовал аппарат принуждения,
тем, кто им владел, даже не приходило в голову, что они
должны осуществлять желания населения.
Очевидно, тут имеет значение то, что Древняя Гре-
ция была одним из наиболее соревновательных обществ,
известных истории. Это было общество, стремящееся
76
из всего сделать публичное состязание: от занятий спор-
том до философии или театральной трагедии — да из чего
угодно. Таким образом, совсем не удивительно, что они
превратили процесс принятия политических решений
в публичное состязание. Ещё более важен тот факт, что
решения принимались вооружённым населением. Ари-
стотель в своей «Политике» замечает, что устройство
греческого города-государства, как правило, зависело
от основного вида вооружения его армии: если это была
кавалерия, устройство было аристократическим, по-
скольку лошади были дорогими. Если пехота из гоплитов,1
устройство было олигархическим, так как не каждый мог
позволить себе доспехи и тренировки. Если же военная
сила основывалась на флоте или лёгкой пехоте, можно
было ожидать демократию, так как каждый способен гре-
сти и использовать пращу.2 Другими словами, если чело-
век вооружён, то его мнение приходится принимать в рас-
чёт. Можно увидеть, как это работало на ярком примере
ксенофонтовского «Анабазиса», истории армии греческих
наёмников, которые внезапно остались без лидеров и по-
терялись в глубине Персии. Они избрали новых офицеров,
а затем провели коллективное голосование, чтобы решить,
что делать дальше. В задаче, подобной этой, даже если го-
лоса разделились 60 на 40, каждый мог видеть баланс сил
и что случится, если дело дойдёт до драки. Каждое голосо-
вание было в прямом смысле сражением.
Римские легионы также могли быть демократическими;
это было главной причиной того, что им никогда не разре-
шалось входить в сам Рим. И когда Макиавелли возродил
понятие демократической республики на заре «современ-
ной» эпохи, он немедленно обратился к понятию вооружён-
ного населения.
Это, в свою очередь, помогает объяснить сам термин «де-
мократия», который возник как некое бранное слово со сто-
роны её элитистских противников: буквально оно означа-
ет «сила» или даже «насилие» народа. Kratos,3 а не archos.4
1 Древнегреческие тяжеловооружённые пешие воины.
2 Метательное холодное оружие, представляющее собой верёвку или ремень, один
конец которого свёрнут в петлю, в которую продевается кисть пращника.
3 Власть (греч.).
4 Управление (греч.).
77
Представители элиты, придумавшие это понятие, всегда
считали, что демократия не сильно отличается от обычных
беспорядков или правления толпы, хотя, конечно, их реше-
нием было постоянное покорение народа кем-либо другим.
И по иронии судьбы, когда элиты успешно подавили демо-
кратию, именно по этой причине в результате единствен-
но возможным для населения способом высказывания об-
щей воли стал путь восстаний. Эта практика утвердилась
на учредительном уровне, скажем, в Римской империи или
в Англии XVIII столетия.
Всё это не означает, что прямые демократии, как они
практиковались, к примеру, в средневековых городах или
на городских собраниях в Новой Англии, не были обыч-
но упорядоченными и достойными процедурами; мож-
но предположить, что и здесь в реальности существовала
определённая основа процесса достижения консенсуса. Тем
не менее именно этот военный подтекст позволил авторам
«Федералиста»,1 как и большинству других литераторов сво-
его времени, принять как должное, что «демократия», под
которой они подразумевали прямую демократию, якобы
является по своей природе наиболее неустойчивой, бес-
порядочной формой правления, не говоря уже о том, что
она подвергала опасности права меньшинств (конкретным
меньшинством, о котором они думали в данном случае,
были богатые). И только когда понятие «демократия» было
почти полностью преобразовано и стало включать прин-
цип представительства (этот термин сам по себе обладает
крайне любопытной историей; как отмечает Корнелиус Ка-
сториадис, сперва им обозначали делегатов народа перед
королём, фактически внутренних послов, а не тех, кто само-
стоятельно был наделён властью), оно реабилитировалось
в глазах политических теоретиков из хороших семей и при-
обрело значение, принятое в настоящее время.
Следовательно, в этом смысле анархисты считают, что все
те правые политические теоретики, настойчиво утверждаю-
щие, что «Америка — это не демократия, Америка — это ре-
спублика», абсолютно правы. Разница заключается в том, что
1 Сборник из 85 статей в поддержку ратификации Конституции США.
78
анархисты считают это проблемой. Они думают, что Америке
следовало бы быть демократией. Несмотря на это, всё боль-
ше людей соглашаются с тем, что традиционная элитистская
критика мажоритарной прямой демократии также не явля-
ется полностью необоснованной.
Ранее я отмечал, что все социальные слои находятся,
в определённом смысле, в состоянии войны с собой. Тот,
кто не желает создавать аппарат принуждения для испол-
нения решений, обязательно должен создать инструмента-
рий для создания и поддержания общественного консенсуса
(по крайней мере для обеспечения оппозиционерам чувства,
что они добровольно согласились с плохими решениями).
Как результат, внутренняя война заканчивается проециру-
емыми наружу выбросами в виде бесконечных ночных сра-
жений и форм призрачного насилия. Мажоритарная прямая
демократия является постоянной угрозой того, что эти сило-
вые линии станут явными. По этой причине она, как правило,
довольно неустойчива. Или точнее, если она всё же держится
на плаву, это происходит, потому что её институциональные
формы (средневековые города, городские советы Новой Ан-
глии, опросы Гэллапа,2 если уж на то пошло, референдумы)
всегда встроены в более широкие структуры управления,
в которых правящие элиты используют эту самую неста-
бильность, чтобы установить свою окончательную монопо-
лию на аппарат насилия. В итоге угроза этой нестабильно-
сти приводится как оправдание для настолько минимальной
формы «демократии», что она сводится лишь к отстаиванию
того, что правящие элиты могут изредка советоваться с «на-
родом» на тщательно инсценированных состязаниях, пере-
полненных довольно бессмысленными схватками и турни-
рами, для поддержания своего права принимать решения
за людей.
Это ловушка. Колебание из стороны в сторону между эти-
ми фактами гарантирует, что едва ли останутся способные
представить, что люди могут управлять собственными жиз-
нями без помощи «представителей». Именно по этой причи-
не новое глобальное движение началось с переосмысления
самого значения демократии.
2 Социологический опрос населения по различным вопросам, проводимый Амери-
канским институтом общественного мнения Гэллапа.
79
Сделать это в конечном итоге означает, опять же, при-
мириться с тем, что мы (как Запад (что бы это ни означа-
ло) или как «современный мир», или в любом другом зна-
чении) не являемся такими уж особенными, как привыкли
думать о себе; что мы не единственные люди, практикую-
щие демократию; с тем, что западные правительства скорее
не «распространяют демократию в мире», а тратят не мень-
ше времени на вмешательство в жизни людей, которые прак-
тиковали демократию тысячи лет, тем или иным способом
убеждая их прекратить это делать.
Одной из наиболее обнадёживающих особенностей
в этих новых вдохновлённых анархистами движениях яв-
ляется провозглашение новой формы интернационализма.
Прежний коммунистический интернационализм обладал
рядом прекрасных идеалов, но что касается организаци-
онного аспекта, все в нём шли одним путём. Для режимов
за пределами Европы и основанных ею колоний Коминтерн
стал способом освоения западных стилей организации:
партийных структур, пленарных заседаний, тайной поли-
ции, чисток, бюрократических иерархий... Сейчас, во вто-
рую волну интернационализма или даже анархической
глобализации (как можно её назвать), организационные
формы в значительной степени развиваются другим путём.
Это касается не только процесса консенсуса: идея массово-
го ненасильственного прямого действия сперва получила
своё развитие в Южной Африке и Индии; существующая
сетевая модель первоначально была предложена повстан-
цами в Чьяпасе. Даже понятие аффинити-групп пришло
из Испании и Латинской Америки. Достижения и приёмы
этнографии могли быть здесь крайне полезными, если бы
антропологи смогли забыть свою вполне объяснимую нере-
шительность, зачастую вызванную собственной жалкой ко-
лониальной историей, и, наконец, взглянуть на то, что они
скрывают, не как на некую позорную тайну (при этом это их
позорная тайна и ничья больше), но как на общее достояние
всего человечества.
80
Антропология (в которой автор, скрепя
сердце, кусает кормящую его руку)
Финальный вопрос, которого я избегал до текущего момен-
та,— почему антропологи до сих пор не сделали этого? Я уже
описал, почему считаю, что учёные в целом редко испы-
тывают большую симпатию к анархизму. Я немного сказал
о радикальных склонностях антропологии начала XX века,
которая часто демонстрировала весьма сильную близость
к анархизму, но, кажется, со временем эта близость всё боль-
ше испаряется. Всё это немного странно. В конце концов, ан-
тропологи — единственная группа учёных, которым что-ли-
бо известно о реально существующих безгосударственных
обществах, многие из них даже жили в тех уголках мира, где
государства перестали функционировать или, как минимум,
на время смотали удочки и сбежали, а люди управляли сво-
ими собственными делами самостоятельно. Помимо этого,
они хорошо осведомлены, что наиболее распространённые
заблуждения о том, что может случиться при ликвидации го-
сударства («Люди же могут просто убить друг друга!»), в дей-
ствительности неверны.
Тогда почему?
Что ж, для этого существует множество причин. Некото-
рые из них вполне понятны.
Если анархизм по существу является этикой практиче-
ской деятельности, то при размышлении о практике антро-
пологии на поверхность поднимется множество неприятных
вещей. Особенно если кто-либо заострит внимание на опы-
те антропологических полевых исследований, которыми ан-
тропологи, как правило, занимаются, когда начинают реф-
лексировать. Существование дисциплины в её теперешнем
состоянии стало возможным благодаря ужасающим схемам
завоеваний, колонизации и массовых убийств, как и суще-
ствование большинства современных академических дис-
циплин, включая географию, ботанику, не говоря уже о ма-
тематике, лингвистике или робототехнике, и эти схемы всё
ещё действуют. Но это стало настолько мучительным для ан-
тропологов ввиду того, что их работа, как правило, предпо-
лагает личное знакомство с жертвами, чего не наблюдается
81
среди представителей других дисциплин. Результат оказался
донельзя парадоксальным: размышления антропологов над
своей собственной ответственностью по большей части при-
вели к пренебрежительным отзывам со стороны неантропо-
логов, не желающих напрягать себя изучением 90% челове-
ческого опыта, благодаря которым они могут испытывать
ощущение морального превосходства над теми, кто это де-
лает (в духе: всё дело в проецировании чьего-либо чувства
инаковости на колонизированных).
Результат оказался удивительно парадоксальным и для
самих антропологов. Пока антропологи по факту сидят
на безбрежном архиве опыта социальных и политических
экспериментов всего человечества, о которых никто ещё
по-настоящему не знает, сущность сравнительной этногра-
фии рассматривается как нечто позорное. Как я уже упоми-
нал, к этому относятся не как к общему наследию человече-
ства, а как к нашей маленькой грязной тайне, что довольно
удобно, так как академическая власть в значительной степе-
ни заключается в установлении прав собственности на опре-
делённую форму знания и гарантии того, чтобы другие
не имели к ней необходимого доступа. Потому что, ещё раз
повторюсь, наша маленькая грязная тайна по-прежнему
остаётся нашей. Это не то, чем нужно делиться с другими.
И всё же за этим стоит нечто большее. Во многих отноше-
ниях антропология кажется дисциплиной, напуганной сво-
им собственным потенциалом. Например, это единственная
дисциплина, способная делать обобщения о человечестве
в целом, поскольку является единственной дисциплиной,
принимающей во внимание всё человечество и знакомой
со всеми аномальными случаями. (Вы утверждаете, что все
общества практикуют брак? Хм, это зависит от того, что вы
понимаете под «браком». Например, среди найяр1...) До сих
пор антропология решительно отказывалась это делать.
Я не думаю, что данный отказ можно объяснить исключи-
тельно справедливой реакцией на склонность правых к соз-
данию всеобъемлющих аргументов о человеческой приро-
де для оправдания крайне специфических и, как правило,
особенно отвратительных социальных институтов (насилия,
1 Одна из каст, принадлежащих к сословию крестьян в Южной Индии.
82
войн, рыночной экономики), хотя, конечно, во многом это
так. Отчасти это просто результат необъятности предмета
изучения. У кого есть возможность при обсуждении, ска-
жем, концепций желаний, воображения, собственного «Я»
или верховной власти сравнить всё сказанное мыслителями
Китая, Индии или исламскими философами по данным во-
просам вдобавок к западным канонам, не говоря уже о на-
родных концепциях, распространённых в сотнях сообществ
Океании или коренных индейцев Америки? Всё это более
чем пугающе. В результате антропологи больше вообще
не делают широких теоретических выводов — они переда-
ли эту работу европейским философам, у которых, как пра-
вило, не возникает абсолютно никаких проблем с обсужде-
нием желаний, воображения, собственного «Я», верховной
власти, как если бы эти понятия были изобретены Платоном
или Аристотелем, развиты Кантом или де Садом, и никогда
и никем плодотворно не обсуждались вне литературных тра-
диций элит Западной Европы или Северной Америки. Там,
где когда-то ключевыми теоретическими понятиями антро-
пологов были такие слова как мана,2 тотем или табу, новым
сленгом стали слова, пришедшие из латыни или греческого,
как правило, через французский, реже через немецкий язык.
Таким образом, хотя антропология может казаться иде-
ально предрасположенной к предоставлению интеллекту-
ального форума для любой разновидности политических
и других диалогов в масштабе всей планеты, фактической
реализации этого мешает её внутреннее противодействие.
Также имеют место вопросы политики. Большинство ан-
тропологов пишут так, как будто бы их работы обладают оче-
видным политическим значением, тоном, который предпо-
лагает, что их труды достаточно радикальные и, конечно же,
левые. Но из чего на самом деле складывается эта политика?
Очень тяжело сказать. Разве антропологи, как правило, яв-
ляются антикапиталистами? Несомненно, тяжело предста-
вить себе антрополога, способного сказать много хороше-
го о капитализме. Многие обыкновенно обозначают наше
время как некий «поздний капитализм», как если бы, про-
возглашая конец капитализма, они способны ускорить его
2 Существующая в природе сверхъестественная сила, носителями которой могут
быть отдельные люди, животные, различные предметы, а также «духи».
83
гибель. Но также тяжело представить и антрополога, в лю-
бом виде сделавшего предположение о том, на что может
быть похожа альтернатива капитализму. Так что же, они
либералы? Многие антропологи произносят это слово, пре-
зрительно фыркая. Тогда кто они? Насколько я могу разгля-
деть, единственной настоящей фундаментальной полити-
ческой приверженностью, пронизывающей всю сферу этой
деятельности, является широкий популизм. По крайней мере
мы определённо не на стороне тех, кто в данной ситуации
является или воображает себя элитой. Мы за «маленьких»
людей. Поскольку на деле большинство антропологов привя-
заны к университетам (во всё большей степени глобальным),
а если нет, то занято в области маркетингового консульти-
рования или работает с ООН, занимая должности, встроен-
ные в аппарат глобальной власти, то в действительности всё
сводится к разновидности постоянной, ритуальной деклара-
ции нелояльности к той самой глобальной элите, в которой,
очевидно, мы сами как учёные образуем одну из фракций
(правда, несколько маргинальную).
Так какую форму подобного рода популизм приобретает
на практике? Главным образом, это означает, что вы должны
демонстрировать, что люди, которых вы изучаете, маленькие
человечки, успешно сопротивляющиеся некоторым формам
власти или влиянию глобализации, навязанному им сверху.
Так или иначе, это то, о чём заявляют большинство антропо-
логов, когда речь заходит о глобализации: что, как правило,
незамедлительно происходит в наши дни, вне зависимости
от того, что вы изучаете. Будь то реклама, мыльные оперы,
формы трудовой дисциплины, правовые системы, введённые
государством, или что-то другое, что, казалось бы, подавляет,
обезличивает или манипулирует людьми, кто-то всегда заяв-
ляет, что они не одурачены, не подавлены и не обезличены,
а на самом деле творчески приспособили или переосмысли-
ли то, что на них свалилось, таким способом, который созда-
тели этого и представить себе не могли. Конечно, в какой-то
мере всё это правда. Я, конечно, не хочу отрицать важность
борьбы с популярным (и, на удивление, до сих пор широ-
ко распространённым) предположением, что в тот момент,
когда люди в Бутане или Западном Папуа подвергаются воз-
действию MTV, их цивилизации в сущности приходит конец.
84
Меня больше беспокоит та степень, в которой данная логика,
как эхо, отражает логику глобального капитализма. Реклам-
ные агентства, как-никак, также не претендуют на навязыва-
ние чего-либо обществу. Особенно в нашу эру сегментации
рынка они утверждают, что предоставляют материал членам
общества с возможностью приспособить и подогнать его под
себя непредсказуемыми и уникальными способами. Ритори-
ка «креативного потребления» в частности может рассматри-
ваться в качестве подлинной идеологии нового глобального
рынка: мира, в котором всё человеческое поведение может
быть классифицировано как производство, обмен или потре-
бление; в котором считают, что обмен управляется осново-
полагающими человеческими склонностями к рациональ-
ному стремлению к прибыли, существующими повсеместно,
а потребление становится способом обозначить персональ-
ные особенности личности (производство совсем не обсуж-
дается, если этого можно избежать). В торговых центрах мы
все одинаковы, нас делает разными то, как мы поступаем
с товарами, когда приносим их домой. Эта рыночная логика
настолько глубоко укоренилась, что если, скажем, женщина
на Тринидаде эпатажно одевается и идёт танцевать, антро-
пологи автоматически воспримут такое поведение как «по-
требление» (в отличие от, например, хвастовства или при-
ятного времяпрепровождения), как будто по-настоящему
важным в её вечере является тот факт, что она купила пару
напитков, или, возможно, потому что антропологи считают
ношение одежды чем-то вроде пьянства, или просто потому,
что они не думают об этом вовсе и полагают, что всё, что де-
лается в нерабочее время,— это «потребление», так как дей-
ствительно значимым здесь является то, что при этом ис-
пользуются продукты производства. Видение антропологов
и специалистов в области маркетинга становится практиче-
ски неотличимым друг от друга.
То же самое происходит на политическом уровне. Лорен
Лив1 недавно предупреждала о том, что антропологи, если
не будут осторожными, рискуют стать ещё одной шестерён-
кой в глобальной «машине идентичностей»: планетарном
аппарате институтов и предположений. Примерно за по-
1 Доцент университета Северной Каролины, США.
85
следние десять лет этот аппарат эффективно навязал всем
жителям Земли (или по крайней мере всем, кроме элит)
представление о том, что, поскольку все споры о политиче-
ских или экономических перспективах мира в настоящее
время закончены, единственная возможность для выдвиже-
ния политического требования состоит в формулировании
некой групповой идентичности, при этом, что такое иден-
тичность, установлено заранее (то есть, предполагается, что
групповые идентичности являются не способами сопоставле-
ния одной группы с другими, а образуются через отношение
группы к своей собственной истории, что как будто бы нет
существенной разницы в этом смысле между индивидуума-
ми и группами). Доходит до того, что в странах вроде Непала
даже тхеравада-буддисты вынуждены изображать полити-
ческую идентичность; особо странный спектакль, учитывая,
что их универсалистская философия утверждает, что иден-
тичность является иллюзией.
Много лет назад французский антрополог Жерар Альтаб
написал книгу о Мадагаскаре «Угнетение и освобождение
в воображении». Броская фраза. Мне кажется, она хорошо
подходит к тому, что происходит во многих антропологиче-
ских трудах. По большей части, то, что мы называем «иден-
тичностями», здесь в «слишком развитом мире», как его
любит называть Пол Гилрой,1 навязано людям. В США это
в большинстве случаев результат постоянного угнетения
и неравенства. Тому, кто считается «чёрным», не позволяется
забыть об этом ни на секунду своего существования; его или
её самоопределение не существенно для банкира, отказыва-
ющего в кредите, или полицейского, который задерживает
его за нахождение не в том районе, или доктора, который
в случае повреждения конечности будет склонен рекомен-
довать ампутацию. Все попытки индивидуального или кол-
лективного формирования своего «Я» либо самоосмысления
вынуждены производиться целиком в пределах этих чрез-
вычайно насильственных наборов ограничений. (Единствен-
ный действенный способ изменить отношение тех, кого
принято определять как «белых», это, в конечном счёте, ве-
роятно, уничтожение самой категории «белокожих».) Однако
1 Профессор Королевского колледжа в Лондоне.
86
никто не имеет представления о том, как большинство лю-
дей в Северной Америке стали бы определять себя, если бы
институциональный расизм действительно исчез, если бы
каждому была предоставлена свобода позиционировать себя
так, как он сам пожелает. Но и смысла обсуждать это тоже нет.
Вопрос заключается в том, как создать ситуацию, в которой
мы смогли бы это увидеть.
Вот что я подразумеваю под «освобождением в воображе-
нии». Подумать о том, какой бы стала жизнь в мире, где каж-
дый в действительности обладает правом решать сам за себя,
индивидуально и коллективно, к каким сообществам люди
пожелали бы принадлежать и какого рода идентичности они
захотели бы принять — вот это по-настоящему сложно. Что-
бы добиться такого мира, необходимо преодолеть невообра-
зимые препятствия. Нужно было бы изменить почти всё. Мы
натолкнулись бы на упрямое и насильственное противостоя-
ние со стороны тех, кто получает больше всего выгоды от су-
ществующего устройства общества. Наоборот, писать так,
как будто бы эти идентичности уже свободно созданы или
близки к тому, легко, и это полностью избавляет от сложных,
трудноразрешимых вопросов, по отношению к которым соб-
ственная работа автора является частью той самой «маши-
ны идентичностей». Но это реализует концепцию не боль-
ше, чем разговоры о «позднем капитализме», который сам
по себе придёт к индустриальному коллапсу или будущей
социальной революции.
Иллюстрация:
Если то, что я описал, до сих пор не до конца понятно, по-
звольте мне вернуться в новогоднюю ночь 1994 года, к тому
моменту, когда сапатисты подняли восстание в Чьяпасе и,
можно сказать, дали этим начало движению, известному
нам как движение антиглобалистов. В большинстве своём
сапатисты принадлежат к сообществам майя, говорящим
на языках цельталь, цоциль и тохолабаль. Эти сообщества,
обосновавшиеся в Лакандонской сельве, одни из самых
бедных и эксплуатируемых в Мексике. Сапатисты не на-
зывают себя анархистами или хотя бы автономами, они
представляют своё собственное уникальное течение в русле
данной широкой традиции, поскольку они пытаются кар-
87
динально изменить революционную стратегию, полностью
отказываясь от идеи авангардной партии, захватывающей
государственную власть, и, наоборот, сражаясь за создание
свободных анклавов, которые могут послужить моделями
независимого самоуправления, ведущими к полной реорга-
низации мексиканского общества в сеть, состоящую из са-
моуправляемых групп, функции которых частично пере-
крывают друг друга, и способных начать обсуждение того,
как восстановить политизированное общество. Очевидно,
существует несколько различных точек зрения внутри дви-
жения сапатистов о формах демократии, которые они хоте-
ли бы распространять. Основная часть говорящих на языках
майя непреклонно настаивает на форме консенсуса, взятой
из собственных общинных традиций, но переформулиро-
ванной так, чтобы быть гораздо более эгалитарной; некото-
рые из говорящих по-испански военных лидеров восстания
настроены скептически по отношению к возможности при-
менения консенсуса на уровне нации. Тем не менее в конеч-
ном итоге они вынуждены были уступить мнению тех, кем
они «руководят, подчиняясь», как говорят среди сапатистов.
Однако как только новость об этом восстании облетела весь
мир, произошло необычайное событие. Именно здесь мы
можем по-настоящему увидеть работу «машины идентич-
ностей», о которых говорила Лив. Вместо обозначения са-
патистов как группы повстанцев с мечтой о радикальных
демократических преобразованиях, они были немедленно
определены как группа индейцев-майя, требующих локаль-
ной автономии. Так изобразили их международные медиа,
именно это стало значимым для всех, начиная с гумани-
тарных организаций и бюрократов в Мексике и заканчивая
наблюдателями в области прав человека в ООН. По проше-
ствии времени сапатисты, чья стратегия с самого начала
зависела от поддержки международного сообщества, были
вынуждены разыгрывать «туземную карту», за исключени-
ем тех случаев, когда договариваться приходится со своими
самыми преданными союзниками.
Эта стратегия не была абсолютно неэффективной. Спу-
стя десять лет, Сапатистская армия национального осво-
бождения всё ещё существует, не испытывая потребности
в боевых действиях, как раз потому, что они были готовы
88
на некоторое время уменьшить значение «национального»
в своём названии. Я лишь хочу подчеркнуть, насколько по-
кровительственной была международная реакция на вос-
стание сапатистов (или, если не стесняться в выражениях,
насколько она была расистской). Потому что то, что пред-
лагали сапатисты, это как раз-таки начать эту тяжёлую ра-
боту, которая скрывается за завесой риторики об «идентич-
ности», о которой я говорил: попытки разработать ответы
на вопрос, какие формы организаций, какие формы про-
цесса принятия решений и их разработки потребовались бы,
чтобы создать мир, в котором люди и сообщества были бы
по-настоящему свободны самостоятельно определять, ка-
кими людьми и сообществами они хотят быть? А что же
им ответили? Фактически им сообщили, что раз они майя,
то они не способны что-либо советовать миру ни относи-
тельно процессов, посредством которых эта идентичность
была построена, ни относительно природы политических
возможностей. Как майя, единственно возможное полити-
ческое заявление, которое они могли донести до не-майя,
это сообщение о том, что они являются майя. Они могли
отстаивать право оставаться майя. Они могли потребо-
вать своего признания как майя. Но сказать что-либо миру,
а не просто констатировать свою принадлежность к майя,
оказалось немыслимым.
Но кто прислушивался к тому, что они на самом деле хотели
сказать?
Кажется, только толпы подростков-анархистов в Европе
и Северной Америке, которые вскоре начали блокировать
саммиты глобальных элит, тех самых, с кем антропологи
поддерживают такой нелёгкий и мучительный союз.
Однако анархисты были правы. Я думаю, антропологам
следует объединиться с ними ради общего дела. В наших ру-
ках инструменты, которые могут иметь огромное значение
для человеческой свободы. Давайте возьмём на себя хоть ка-
кую-то ответственность за это.
89
Неожиданная победа
Самая большая проблема, с которой сталкиваются движе-
ния, выступающие за прямое действие, состоит в том, что
мы не умеем распознавать победу.
Это утверждение может показаться странным, потому что
многие из нас в последнее время не чувствуют себя особен-
но победоносно. Большинство анархистов сегодня считают,
что движение за социальную справедливость было большим
мыльным пузырём: разумеется, оно многих вдохновляло,
но ему не удалось ни укорениться на организационном уров-
не, ни изменить очертания власти в мире. Антивоенное дви-
жение разочаровало нас ещё больше, поскольку анархисты
и анархическая тактика были слишком маргиназилированы.
Война, разумеется, закончится, но просто потому, что войны
всегда заканчиваются. Мы не чувствуем себя причастными
к изменениям.
Предлагаю посмотреть на это с другой стороны. У меня
есть три начальных утверждения:
1. Как ни странно, правящий класс живёт в страхе перед
нами. Управленцев всё ещё преследует перспектива быть
повешенными на столбах, если большинство американцев
вдруг поймут, что замышляют власть имущие. Знаю, это
кажется невероятным, но тяжело найти другое объяснение
тому, как они впадают в панику, как только на горизонте по-
является возможность массовых протестов, а особенно мас-
сового прямого действия. В этом случае они обычно пытают-
ся отвлечь внимание, затевая какую-нибудь войну.
2. В какой-то мере эта паника небезосновательна. Массовое
прямое действие, особенно если оно организовано на демо-
кратических началах, невероятно эффективно. За последние
30 лет в Америке было только два случая подобного массового
91
действия: антиядерное движение конца 70-х и так называ-
емое «антиглобалистское» движение, начавшееся прибли-
зительно в 1999-2001 году. В любом из случаев главные по-
литические цели были достигнуты намного быстрее, чем
большинство вовлечённых в движение людей этого ожидали.
3. Настоящая проблема, с которой сталкиваются подоб-
ные движения, в том, что скорость их первых достижений
всегда застигает участников врасплох. Мы вечно не готовы
к победе. Мы начинаем воевать друг с другом. Эскалация ре-
прессий и отсылки к национализму, которые неизбежно со-
провождают очередной виток военной мобилизации, играют
на руку авторитариям с обеих сторон политического спектра.
В итоге, когда нашу первую победу наконец можно пощупать
руками, мы обычно уже чувствуем себя неудачниками и даже
не замечаем её.
Я разберу эти два наиболее выдающихся примера борьбы
по порядку.
Антиядерное движение
Антиядерное движение конца 70-х ознаменовало первое
в Северной Америке появление того, что мы сейчас считаем
стандартной анархической тактикой и анархическими фор-
мами организации: массовые протесты, аффинити-группы,
советы представителей, принятие решений путём консен-
суса, солидарность с заключёнными, а также сам принцип
децентрализованной прямой демократии. Всё это было до-
вольно примитивно по сравнению с сегодняшними анало-
гами; были также и значительные отличия — в частности,
намного более строгие, гандианские представления о нена-
силии,— но все элементы присутствовали в том движении,
и именно там они впервые использовались в совокупности.
В течение двух лет движение росло с удивительной скоро-
стью и, казалось, имело все шансы стать общенациональным.
Затем, почти так же быстро, оно раскололось.
Всё началось в 1974 году, когда какие-то бывалые против-
ники войны, ставшие фермерами в Новой Англии, успеш-
92
но блокировали строительство запланированной атомной
электростанции в Монтаге, штат Массачусетс. В 1976 году
они присоединились к другим активистам из Новой Англии,
которых вдохновил успешный захват электростанции в Гер-
мании, и они вместе создали группу Clamshell Alliance. Пер-
воочередной целью Clamshell была остановка строительства
атомной электростанции в Сибруке, штат Нью-Хэмпшир. Не-
смотря на то, что альянсу так и не удалось провести захват,
а также справиться с чередой массовых арестов, сопряжён-
ных с солидарностью с задержанными, их акции, насчиты-
вающие на пике активности десятки тысяч людей, организо-
ванных по принципам прямой демократии, способствовали
тому, что сама идея ядерной энергии была поставлена под
сомнение, чего никогда не случалось ранее. Похожие коа-
лиции начали появляться по всей стране: альянс Palmetto
в Южной Каролине, Oystershell в Мэриленде, Sunflower в Кан-
засе и, наиболее известный, Abalone в Калифорнии, который
изначально сопротивлялся абсолютно сумасшедшему плану
строительства АЭС в каньоне Диабло почти на самой верши-
не огромной географической линии разлома.
Первые три массовые акции Clamshell в 1976-1977 гг.
были невероятно успешными. Но вскоре в альянсе нача-
лись разногласия по вопросам демократического процес-
са. В мае 1978 года новообразованный Координационный
Комитет нарушил правила и принял неожиданное предло-
жение правительства устроить трехдневную санкциониро-
ванную манифестацию в Сибруке вместо запланированной
ранее четвёртой по счёту оккупации места строительства.
Сделано это было якобы для того, чтобы не оттолкнуть мест-
ное сообщество. Начались злобные дебаты о консенсусе
и отношениях с сообществом, которые позже расширились
до вопросов ненасилия (поскольку даже уничтожение за-
граждений или меры самозащиты вроде противогазов были
запрещены), тендерного неравноправия и т.д. К 1979 году
альянс раскололся на две противоборствующие и всё менее
эффективные фракции, и после нескольних отсрочек АЭС
в Сибруке (или как минимум половина того, что было запла-
нировано) всё же заработала. Abalone Alliance просущество-
вал дольше, до 1985 года, частично потому что его ядром
являлись анархо-феминистки, но в итоге строительство АЭС
93
в каньоне было санкционировано, и она заработала в дека-
бре 1988 года.
На первый взгляд звучит не очень неубедительно. Но чего
на самом деле пыталось достичь движение? Нелишним будет
перечислить все заявленные цели:
1. Краткосрочные цели: блокировать строительство конкрет-
ной АЭС (Сибрук, Диабло-Каньон и т.д.).
2. Среднесрочные цели: блокировать строительство всех новых
АЭС, поставить саму идею ядерной энергии вне закона и на-
чать движение в направлении экологически чистой энергии
и консервации существующих ядерных проектов, а также
узаконить новые формы; ненасильственного сопротивления
и пропагандируемой феминистками прямой демократии.
3. Долгосрочные цели: (по крайней мере для более ради-
кальных элементов) разрушить государство и покончить
с капитализмом.
В этом случае результат налицо. Краткосрочные цели
почти не были достигнуты. Несмотря на многочисленные
тактические победы (отсрочки, банкротство энергоснабжа-
ющих компаний, судебные запреты), все атомные станции,
которые стали целью массовых акций, так или иначе были
введены в эксплуатацию. Правительство просто не могло по-
зволить себе проиграть такое сражение. Очевидно, что дол-
госрочные цели также не были достигнуты. Но причина тому
в том, что все среднесрочные цели были достигнуты почти
сразу же. Акции способствовали делегитимизации ядерной
энергетики, привлекая внимание общественности до та-
кой степени, что после аварии на АЭС «Три-Майл-Айленд»1
в 1979 году на этой отрасли промышленности был поставлен
жирный крест. И хотя планы строительства АЭС в Сибруке
и Диабло-Каньоне не были отменены, почти все подобные
планы, ожидающие разрешения в то время, были остановле-
ны, а новые предложения не появлялись на протяжении бо-
лее четверти столетия. И действительно произошёл сдвиг
Авария на АЭС «Три-Майл-Айленд» (англ. Three Mile Island accident) — одна
из крупнейших аварий в истории ядерной энергетики, произошедшая 28 марта
1979 года на атомной станции Три-Майл-Айленд, расположенной на реке Саску-
эханна, неподалёку от Гаррисберга (Пенсильвания, США). До Чернобыльской ава-
рии, случившейся через семь лет, авария на АЭС «Три-Майл Айленд» считалась
крупнейшей в истории мировой ядерной энергетики и до сих пор считается самой
тяжёлой ядерной аварией в США, в ходе которой была серьёзно повреждена актив-
ная зона реактора, часть ядерного топлива расплавилась.
94
в сторону консервации, «зелёной» энергии и узаконивания
новых демократических организационных форм. Всё это
произошло намного быстрее, чем кто-то мог представить.
Оглядываясь назад, легко увидеть, что появление боль-
шинства проблем напрямую зависело от скорости достиже-
ния успеха движением. Радикалы надеялись указать на связь
между атомной энергетикой и природой капиталистиче-
ской системы, которая её порождает. Как оказалось, капи-
талистическая система доказала своё намерение свернуть
ядерную программу, как только она стала обузой. Как только
гигантские энергоснабжающие компании стали утверждать,
что они хотят развивать «зелёную» энергетику, эффективно
приглашая за стол переговоров тех, кого мы сейчас называем
нкошниками, появилось большое искушение поменять пред-
почтения. Особенно поскольку многие из них сотрудничали
только с более радикальными группами, чтобы получить ме-
сто за столом переговоров.
Неизбежным результатом стала череда напряжённых
стратегических споров. Но важно понимать, что споры
о стратегии в движениях за прямую демократию очень ред-
ко развиваются вокруг стратегии как таковой. Всякий раз
они превращаются в споры о чем-то другом. Возьмём, на-
пример, вопрос капитализма. Антикапиталисты обычно
рады обсудить свою позицию по этому вопросу. Либералы,
наоборот, не очень любят признаваться, что они выступа-
ют в поддержку капиталистической системы, поэтому при
любой возможности они стараются сменить тему. Поэтому
дискуссии о том, стоит ли прямо бросать вызов капитали-
стической системе, обычно заканчиваются спорами о кра-
ткосрочных целях и ненасилии. Авторитарные социалисты
и другие люди, которым сама демократия кажется подозри-
тельной, тоже не любят делать из этого проблему и предпо-
читают обсудить необходимость создания широких коали-
ций. Те, кто выступает за демократию, но видит, что группа
стратегически идёт в ложном направлении, часто считают,
что эффективнее критиковать процесс принятия решений,
чем решения, уже принятые группой.
Есть и другая закономерность, которой уделяется мень-
ше внимания, но я думаю, она не менее важна. Все зна-
ют, что, когда любое правильство сталкивается с большой
95
и потенциально революционной коалицией, первым делом
оно старается расколоть её. Идти на уступки умеренным
представителям и одновременно делать уголовников из бо-
лее радикальных элементов коалиции — главное правило
Искусства Управления. Американское правительство имеет
в распоряжении ещё и мировую державу, постоянно готовую
ввязаться в войну, и это даёт ему ещё одно преимущество,
которого нет у остальных государств. Управляя такой импе-
рией, власти могут в принципе в любой момент повысить
уровень насилия за границей. Это доказало свою эффек-
тивность в деле ослабления социальных движений, сосре-
доточенных на внутренних проблемах. Вряд ли это простое
совпадение, что движение за гражданские права добилось
широких политических уступок, и одновременно началось
резкое обострение конфликта во Вьетнаме; что антиядер-
ное движение спровоцировало сворачивание атомной про-
граммы, но за этим последовала эскалация Холодной вой-
ны с «Звёздными войнами»1 и ведением опосредованной
войны2 в Афганистане; что Движение за глобальную спра-
ведливость (антиглобалисты) вызвало крах Вашингтонско-
го консенсуса,3 и почти сразу же началась война с терро-
ризмом. В итоге движение «Студенты за демократическое
общество» вынуждено было отбросить свой изначальный
упор на прямую демократию и стало обычным антивоен-
ным движением; антиядерное движение превратилось
в движение за заморозку программ ядерного вооружения;
горизонтальные структуры Сети прямого действия (DAN,
Direct Action Network) и Глобального действия народов (PGA,
Peoples Global Action) уступили место иерархическим массо-
Медийное название Стратегической оборонной инициативы (Strategic Defense
Initiative), объявленной в 1983 году. Основной целью СОИ являлось создание на-
учно-технического отдела для разработки широкомасштабной системы противо-
ракетной обороны с элементами космического базирования, исключающей или
ограничивающей возможное поражение наземных и морских целей из космоса.
Опосредованная война — война, в которой две державы сражаются не непосред-
ственно, а используя как стороны в конфликте некоторые третьи страны, своих
союзников (сателлитов), оказывая решительную помощь финансами, техникой,
военными кадрами (советниками) и т.п.
Вашингтонский консенсус (англ. Washington Consensus) — тип макроэкономиче-
ской политики, который в конце XX века был рекомендован руководством МВФ
и Всемирного банка к применению в странах, испытывающих финансовый и эко-
номический кризис. Требования включали в себя либерализацию экономики, при-
ватизацию, свободный курс валюты, снижение ограничений на инвестиции и т.д.
96
вым организациям вроде ANSWER4 и UFPJ.5 С точки зрения
правительства, такое решение проблем довольно рискован-
но. Они могут потерять контроль в одно мгновение, как это
произошло во Вьетнаме (в результате одержимого желания
со времён первой войны в Персидском заливе запланировать
нападение, которое не встретило бы никакого сопротивления).
Всегда есть небольшая возможность того, что неправильные
расчёты случайно вызовут ядерный Армагеддон и разрушат
планету. Но выходит, что политики, столкнувшиеся с граждан-
ским протестом, в большей степени готовы принять эти риски,
по крайней мере потому что движение за прямую демокра-
тию действительно пугает их, и они предпочитают иметь дело
с антивоенными движениями. В конце концов, государство —
это, прежде всего, форма насилия. Для власть имущих сдвиг
недовольства в сторону насилия означает войну на своей тер-
ритории, это то, о чём они предпочитают вести переговоры.
Организации, созданные для ведения или противостояния
войне, всегда будут организованы более иерархично, чем лю-
бые другие организованные группы. Это именно то, что слу-
чилось с антиядерным движением. Хотя антивоенные моби-
лизации 80-х собирали намного больше людей, чем Clamshell
или Abalone, но это означало возвращение к маршированию
с плакатами, разрешённым митингам и прекращение экспе-
риментов с новыми формами прямой демократии.
Движение за глобальную
справедливость
Я полагаю, читатель хорошо знаком с акциями в Сиэтле6
в 1999 году, блокадами МВФ и Всемирного банка полгода
спустя в Вашингтоне и т.д.
Act Now to Stop War and End Racism («Действуй, чтобы остановить войну и прекра-
тить расизм, прямо сейчас!») — американская коалиция, объединяющая множество
антивоенных групп и организаций за гражданские права.
United for Peace and Justice («Вместе за мир и справедливость») — антивоенная
и антиимпериалистическая коалиция. С 2005 года не работают вместе с ANSWER.
«Битва в Сиэтле» — протесты против конференции Всемирной торговой организа-
ции. Считалась одной из самых массовых акций в истории Америки.
97
В США движение вспыхнуло так быстро и ярко, что даже
СМИ не смогли полностью проигнорировать его. Так же бы-
стро началось саморазрушение. Сети прямого действия были
основаны почти в каждом большом городе Америки. Хотя
некоторые из них (в частности, в Сиэтле и Лос-Анджелесе)
были реформистскими, антикорпоративными и состояли
из фанатов строго ненасильственного сопротивления, боль-
шинство Сетей (как в Нью-Йорке и Чикаго) были преиму-
щественно анархическими и антикапиталистическими и ис-
пользовали разнообразие методов борьбы. В других городах
(Монреаль, Вашингтон) появились даже более явно анархи-
ческие Антикапиталистические союзы. Антикорпоративные
сети распались почти сразу же, лишь некоторым удалось
продержаться дольше нескольких лет. Происходили беско-
нечные и горячие споры: о ненасилии, о блокадах самми-
тов, о расизме и привилегиях, о жизнеспособности сетевой
модели организации. Потом настало 11 сентября, поднялся
уровень репрессий и вызванной ими паранойи, началась па-
ническая война с почти всеми нашими бывшими союзника-
ми из числа профсоюзов и НКО. К 2003 г. в Майами1 казалось,
что нас разгромили наголову и движение охватил паралич,
от которого мы начали отходить только недавно.
11 сентября было таким странным событием, такой ката-
строфой, что было почти невозможно думать о чем-то дру-
гом. Его прямым следствием было исчезновение всех струк-
тур, созданных антиглобалистским движением. Но причина,
по которой они так легко разрушились, не только в том, что
война казалась вопросом, не требующим отлагательств,
но опять-таки в том, что большинство наших основных це-
лей мы уже достигли неожиданно для себя.
Лично я присоединился к Сети прямого действия
в Нью-Йорке примерно во время апрельских протестов
2000 года. В то время Сеть старалась достичь двух основных
целей. Одной была координация Северо-Американского
крыла широкого глобального движения против неолибера-
лизма и того, что потом стало Вашингтонским консенсусом,
разрушение господства неолиберальных идей, сворачива-
ние всех новых важных торговых соглашений (ВТО, Зона
1 Автор имеет в виду протесты против собрания министров Зоны свободной торгов-
ли стран Америки.
98
свободной торговли стран Америки), а также дискредитация
и последующее разрушение организаций вроде МВФ. Другая
цель заключалась в распространении анархической модели
прямой демократии (децентрализованных аффинити-групп,
принятия решений путём консенсуса) и замене устаревших
стилей организации со всякими руководящими комитетами
и идеологическими распрями. В то время мы иногда называ-
ли эту тактику «заражением», мы считали, что всё, что людям
необходимо, это получение опыта прямого действия и пря-
мой демократии, и, как только они его получат, они захотят
использовать эту формулу самостоятельно. Мы не пытались
построить постоянную структуру; Сеть была просто сред-
ством достижения конечной цели. Несколько членов Сети,
которые начали проект, говорили, что, как только Сеть отслу-
жит своё, в её сущестовании отпадёт необходимость. С дру-
гой стороны, это были довольно амбициозные цели, поэтому
мы полагали, что даже если мы их достигнем, это может за-
нять как минимум десяток лет.
Как стало ясно впоследствии, на это ушло около полутора
лет.
Разумеется, нам не удалось зажечь социальную револю-
цию. Но причина, по которой мы так и не достигли восста-
ния сотен тысяч людей опять же в том, что мы достигли всех
других целей так быстро. Возьмём вопрос организации. Хотя
антивоенные коалиции всё ещё действуют как иерархичные
авангардные группы, почти все небольшие радикальные
группы, не развращённые марксистскими сектантами того
или иного рода,— от организаций сирийских иммигрантов
в Монреале до общественных огородов в Детройте — сейчас
работают главным образом на анархических принципах. Они
могут этого не осознавать. Но «заражение» сработало. Или
возьмём область идей. Вашингтонский консенсус развалился.
До такой степени, что уже тяжело вспомнить, что обсужда-
лось в обществе до событий в Сиэтле. Нечасто СМИ и поли-
тические структуры бывают так единодушны. Мнение, что
«свободная торговля», «свободные рынки» и беспощадный
форсированный капитализм — это единственно возможный
путь для человеческого развития, единственно возможное
решение для любой проблемы, было настолько общепри-
нятым, что каждый, кто выказывал сомнения по поводу
99
этого утверждения, считался буквально сумасшедшим. Ког-
да активисты движения за глобальную справедливость впер-
вые обратили на себя внимание CNN или Newsweek, их сразу
окрестили реакционными лунатиками. Год-два спустя CNN
и Newsweek говорили, что мы выиграли этот спор.
Обычно, когда я привожу этот аргумент в кругах анархи-
стов, кто-нибудь непременно протестует: «Разумеется, рито-
рика изменилась, но политика остаётся той же».
Это в некотором роде правда. То есть да, мы не разру-
шили капитализм. Но можно утверждать, что мы (под «мы»
я имею в виду горизонтально организованное, нацеленное
на прямое действие крыло планетарного движения против
неолиберализма) добились за два года большего, чем кто-ли-
бо с момента, скажем, Русской революции.
Разберёмся по порядку.
Соглашения о свободной торговле. Все амбициозные со-
глашения о свободной торговле, запланированные с 1998 года,
провалились. Многостороннее соглашение по инвестициям
не было подписано, Зона свободной торговли стран Америки,
против которой протестовали активисты в Квебеке и Майами,
прекратила своё существование. Большинство из нас помнят
саммит Зоны свободной торговли 2003 года в основном из-за
введения «Майамской модели» — крайних полицейских ре-
прессий даже против явно ненасильственного гражданского
сопротивления. Так и есть. Но мы забываем, что это было
нечто большее, чем разъярённое молотилово кучки обидчи-
вых неудачников. Собрание в Майами было съездом, на ко-
тором Зона свободной торговли была окончательно уничто-
жена. Сейчас никто даже не говорит о крупных амбициозных
соглашениях такого уровня. США остаётся только добивать-
ся мелких торговых договоров на уровне нескольких стран
с традиционными союзниками вроде Южной Кореи и Перу
или в лучшем случае сделок вроде Договора о свободной тор-
говле стран Центральной Америки с США (CAFTA), объеди-
няющих последних клиентов США в Центральной Америке,
и пока даже не ясно, насколько оно будет жизнеспособным.
Всемирная торговая организация. После катастрофы (для
них) в Сиэтле, организаторы перенесли следующее собрание
на остров Доха в Персидском заливе, очевидно считая, что
уж лучше пусть их взорвёт Усама бен Ладен, чем они стол-
100
кнутся с ещё одной блокадой Сети прямого действия. Шесть
лет они упорно работали над Дохийской повесткой разви-
тия.1 Проблема состояла в том, что Южноамериканские пра-
вительства, подстёгиваемые протестами, начали настаивать
на том, что они больше не согласятся открывать свои гра-
ницы для импорта сельскохозяйственных продуктов из бо-
гатых стран, если эти страны не перестанут по крайней мере
субсидировать собственных фермеров, таким образом пре-
дотвращая любую конкуренцию со стороны Южных ферме-
ров. Поскольку США не намеревались приносить никаких
жертв, которых они требовали от других, все договоры были
расторгнуты. В июле 2006 года Пьер Лами, глава ВТО, объя-
вил Дохийскую повестку развития неэффективной и на дан-
ный момент никто даже не говорит о каких-то переговорах
в рамках ВТО, по крайней мере, на следующие два года.2
А через два года эта организация уже, возможно, перестанет
существовать.
Международный валютный фонд и Всемирный банк. Это
вообще самая поразительная история. МВФ стремительно
приближается к банкротству, и это прямое следствие про-
тестов мирового масштаба против него. Скажу прямо: мы
разрушили его. Всемирному банку тоже приходится неслад-
ко. Но к тому времени, как стало ощутимо поражающее дей-
ствие нашей борьбы, мы даже не обратили на это внимания.
Последнюю историю стоит рассказать более детально, по-
этому позвольте сделать краткое отступление:
МВФ всегда был самым главным злодеем в нашей борь-
бе. Это наиболее могущественный, самый беспринципный
и безжалостный инструмент, посредством которого в тече-
ние последних 25 лет бедным странам глобального Юга навя-
зывались неолиберальные реформы, в основном путём ма-
нипуляций долгом. Взамен экстренного рефинансирования
МВФ требовал осуществления «программ структурной пере-
стройки», предусматривающих масштабное сокращение рас-
ходов на здравоохранение, образование, отмену регулирова-
ния цен на пищевые продукты и бесконечную приватизацию,
Пакет вопросов, согласованный в ходе министерской конференции ВТО, проводив-
шейся в г. Доха (столица Катара) и определяющий программу Дохийского раунда
многосторонних торговых переговоров.
По состоянию на декабрь 2013 года. Дохийская повестка действительно не продви-
нулась в большинстве заявленных вопросов, хотя формально ещё существует.
101
что позволяло иностранным капиталистам покупать мест-
ные ресурсы по заниженным ценам. Структурная перестрой-
ка не помогала этим странам встать на ноги, а, напротив,
ещё больше ужесточала кризис. Предлагаемым решением
был очередной круг структурных преобразований.
У МВФ была ещё одна, менее известная роль — роль миро-
вого контроллера. Именно они гарантировали то, что ни од-
ной стране (какой бы бедной она ни была) никогда не было
позволено списать долги перед Западными банками (не важ-
но, какими бы нелепыми они ни были). Даже если банкир
предлагал продажному диктатору миллиард долларов в кре-
дит, и этот диктатор переводил деньги на свой счёт в швей-
царском банке и покидал страну, МВФ заботился о том,
чтобы миллиард долларов (плюс проценты) был взыскан
с жителей этой страны. Если вдруг страна по какой-то при-
чине объявляла себя банкротом, МВФ мог наложить на неё
кредитный бойкот, что имело экономический эффект, срав-
нимый в атомной бомбой. (Всё это идёт вразрез даже с самой
элементарной экономической теорией, согласно которой те,
кто даёт деньги взаймы, должны принимать возможность
определённого риска, но в мире международной политики
экономические законы имеют обязательную силу только для
бедных.) Эта роль и стала причиной его краха.
А произошло то, что Аргентина объявила дефолт, и ей ни-
чего за это не было. В 90-х Аргентина была любимым уче-
ником МВФ в Латинской Америке — приватизированы были
буквально все предприятия общественного значения, кроме
таможенного бюро. Тогда в 2002 году экономика обвалилась.
Прямые последствия мы все знаем: сражения на улицах, на-
родные ассамблеи, свержение трёх правительств в течение
месяца, перекрытие дорог, захват заводов... «Горизонта-
лизм» — главным образом анархический принцип — был
ядром народного сопротивления. Политическая элита была
настолько дискредитирована, что политикам приходилось
одевать парики и поддельные усы из-за боязни нападения
на улицах и в ресторанах. Когда Нестор Киршнер, умеренный
социал-демократ, пришёл к власти в 2003 году, он знал, что
ему придётся сделать что-то из ряда вон выходящее, чтобы
большинство населения признало как минимум идею о том,
что правительство необходимо, не говоря уже о том, чтобы
102
люди поддержали конкретно его. И он это сделал. На самом
деле он сделал то, что непозволительно никому на таком по-
сту. Он объявил о невыполнении обязательств по внешнему
долгу Аргентины.
На самом деле Киршнер был достаточно умен. Он не объ-
явил о невыполнении обязательств по займам у МВФ. Он
сказал, что Аргентина не может платить по кредитам, взя-
тым у частных банков, и что по всем непогашенным займам
он заплатит только 25 центов за каждый доллар. Citibank
и Chase, разумеется, обратились в МВФ, своему привычному
гаранту, и потребовали принятия мер. Но впервые в истории
МВФ уклонился от действий. Во-первых, учитывая то, что ар-
гентинская экономика уже обвалилась, даже экономический
эквивалент атомной бомбы мало что изменил бы. Во-вторых,
почти все знали, что именно катастрофические советы МВФ
обусловили банкротство Аргентины. В-третьих, в конце кон-
цов, это случилось на самом пике развития движения за гло-
бальную справедливость: МВФ уже была самой ненавистной
структурой в мире, и сознательное уничтожение того немно-
гого, что осталось от аргентинского среднего класса, было бы
слишком.
Итак, Аргентине удалось избежать наказания. После это-
го всё изменилось. Бразилия и Аргентина совместно смогли
выплатить МВФ свои непогашенные кредиты. С небольшой
помощью от Чавеса так же поступили и остальные прави-
тельства континента. В 2003 году совокупный долг стран Ла-
тинской Америки МВФ составлял 49 млрд. долларов. Сейчас
этот показатель составляет 684 млн. долларов. То есть долг
снизился на 98,6%. На каждую тысячу долларов долга Латин-
ская Америка сейчас имеет 14 долларов. Азиатские страны
поступили так же. Китай и Индия сейчас избавились от непо-
гашенных кредитов МВФ и отказываются брать новые. Этот
бойкот поддерживают Корея, Таиланд, Индонезия, Малайзия,
Филиппины и в целом все остальные крупные хозяйства ре-
гиона. Россия в том числе. Фонд разыгрывает из себя повели-
теля только в Африке и, возможно, в некоторых странах Сред-
него Востока и бывших советских республиках (в основном
там, где нет нефти). В итоге выручка МВФ упала на 80% за че-
тыре года. Ещё более иронично то, что всё чаще кажется, что
сам МВФ обанкротится, если не найдёт структуру, которая
103
помогла бы ему с финансированием. Пока не видно, чтобы
кто-то очень хотел прийти на помощь. Имея репутацию аб-
солютно неэффективного фискального гаранта, МВФ уже
не выполняет свою роль даже в глазах капиталистов. На не-
давних съездах Большой Восьмёрки звучало несколько пред-
ложений сменить роль этой организации, превратив её в сво-
еобразный суд по делам о банкротстве, но все они не были
приняты по той или иной причине. Даже если МВФ выживет,
он уже превратился в картонную модель самого себя.
Всемирный банк, который раньше играл роль хороше-
го полицейского, находится в немного лучшем состоянии.
Но ударение нужно поставить на слово «немного», посколь-
ку его выручка упала всего на 60%, а не на 80%, и пока его
открыто никто не бойкотирует. С другой стороны, Банк всё
ещё жив в основном за счёт того, что Китай и Индия всё ещё
хотят с ним сотрудничать, и обе стороны знают, что Банк
больше не в состоянии диктовать условия.
Очевидно, всё это не означает, что мы убили всех мон-
стров. В Латинской Америке неолиберализм, должно быть,
отступает, но в Китае и Индии проводятся разрушительные
«реформы», европейские социальные гарантии находятся
под ударом, а большинство стран Африки, несмотря на лице-
мерное позёрство Боно1 и ему подобных и богатейших стран
мира, всё ещё существуют за счёт долгов и вскоре столкнутся
с китайской колонизацией. США, чьё экономическое могу-
щество отступает по всему миру, неистово пытается удвоить
силу контроля над Мексикой и Центральной Америкой. Мы
не живём в утопическом обществе. Но мы это и так знали.
Вопрос в том, почему мы никогда не замечаем свои победы.
Оливье де Марселес, активист движения «Глобальное дей-
ствие народов» из Швейцарии, указывает на одну причину:
как только какая-то часть капиталистической системы ло-
мается, будь то ядерная энергетика или МВФ, какой-нибудь
левацкий журнал обязательно начинает объяснять нам, что
на самом деле это было частью их плана или, возможно, по-
следствием неизбежных внутренних противоречий капита-
1 Речь идёт о певце Боно, который активно занимается общественной и благотво-
рительной деятельностью. Особое внимание он уделяет борьбе со СПИДом и под-
держке беднейших стран Африки, в частности, путём призыва к прощению внеш-
него долга этих государств и открытой торговле.
104
лизма, но очевидно, что это не является продуктом нашей
борьбы. Скажу больше, мы даже отказываемся произносить
слово «мы». Разве дефолт Аргентины не был произведён Не-
стором Киршнером? Какое он имеет отношение к антигло-
балистскому движению? Не заставили же его поступить так
тысячи восставших граждан, громящих банки и заменяющие
правительство народными собраниями, координируясь с по-
мощью Индимедии. Ну или ладно, хорошо, может быть, так
и было. В таком случае, эти граждане — это цветные люди
из Латинской Америки. Как «мы» можем брать ответствен-
ность за их действия? Не важно, что они по большей части
видели себя частью того же движения за глобальную спра-
ведливость, что и мы, поддерживали похожие идеи, носи-
ли похожую одежду, использовали подобную нашей такти-
ку, во многих случаях даже являлись членами тех же самых
конфедераций или организаций. Говорить «мы» — значит,
говорить за других, а это считается чуть ли не первородным
грехом.
Лично я думаю, что антиглобалистскому движению имеет
смысл рассматривать свои достижения в мировом масштабе.
И они не ничтожные. Так же, как и антиядерное движение,
почти все они были сосредоточены на среднесрочных целях.
Вот похожая иерархия целей:
1. Краткосрочные цели: блокировать и не допустить проведе-
ния конкретного саммита (МВФ, ВТО, Большой Восьмёрки
и т.д.).
2. Среднесрочные цели: положить конец Вашингтонскому
консенсусу насчёт неолиберализма, не допустить заключе-
ния всех новых торговых договоров, признать незаконными
и в конце концов закрыть все учреждения вроде ВТО, МВФ
и Всемирного банка; распространить новые модели прямой
демократии.
3. Долгосрочные цели: (по крайней мере для наиболее ра-
дикальной части движения) разрушить государство
и капитализм.
Опять-таки здесь мы видим ту же схему. После чуда в Си-
этле краткосрочные (тактические) цели были достигнуты
в редких случаях. Но это произошло главным образом по-
тому, что, столкнувшись с движением, правительства стара-
лись разбиться в доску и принципиально не допустить этого.
105
Это зачастую было более важно, чем успех самого саммита.
Многие активисты, кажется, не знают, что в большинстве
случаев, например, во время саммитов МВФ и Всемирного
банка в 2001 и 2002 годах, полиция вводила такие изощрён-
ные правила безопасности, что проведение самого самми-
та становилось почти невозможным; многие события были
отменены, церемонии испорчены и ни у кого не было воз-
можности провести серьёзные переговоры. Но вопрос был
не в том, встретятся чиновники или нет. Главное было не по-
казать протестующим, что они выиграли.
И в этом случае среднесрочные цели были достигнуты так
быстро, что стало намного труднее добиться долгосрочных
целей. НКО, профсоюзы, авторитарные марксисты и подоб-
ные союзники быстро перешли на другую сторону; последо-
вали стратегические споры, но, как обычно, люди редко при-
держивались темы, всё больше обращаясь к вопросам расы,
привилегий, тактики, да ко всему на свете, только не к дей-
ствительно стратегическим вопросам. И здесь всё стало на-
много тяжелее из-за начала новой войны.
Как я говорил, анархистам сложно находить прямые свя-
зи между их активностью и неизбежным окончанием войны
в Ираке или с распространением кровавой славы об импе-
риалистах в этой стране. Но можно обозначить косвенные
связи. С 60-х гг. и со времён катастрофы во Вьетнаме пра-
вительство США не оставило свою политику развязывания
войны в ответ на любую угрозу демократических массовых
протестов. Но сейчас им приходится действовать намно-
го осторожнее. В сущности, им нужно придумывать войны,
чтобы избегать протестов. Есть все основания полагать, что
первая война в Персидском заливе была откровенно начата
с этой целью. Кажется, что подход, который был взят на воо-
ружение при вторжении в Ирак,— упор на маленькую высо-
коклассную армию, чрезмерная надежда на беспорядочный
огонь, даже против гражданского населения, с целью избе-
жать большого количества жертв со стороны американцев,
как это было во Вьетнаме,— тоже был разработан больше
в расчёте на подавление возможного движения за мир у себя
дома, нежели для развития военной эффективности. В лю-
бом случае это поможет понять, почему самая могуществен-
ная армия в мире оказалась подавленной и даже потерпела
106
поражение от невообразимо плохо организованной группы
партизан с ничтожно малым доступом к безопасным зонам,
финансированию и военной помощи. Подобно ситуации
с саммитами, они настолько озабочены тем, чтобы не допу-
стить видимых побед гражданского сопротивления в стране,
что предпочитают проиграть настоящую войну.
Перспективы (с кратким обращением
к событиям в Испании ЗО-х гг.)
Как же нам справиться с этим страхом признания победы?
Не могу сказать, что у меня есть простые ответы. На самом
деле я написал этот текст, чтобы начать дискуссию, выне-
сти проблему на обсуждение, инициировать стратегический
спор.
И всё же некоторые выводы довольно очевидны. В сле-
дующий раз при планировании крупной кампании, думаю,
не помешает хотя бы принять возможность того, что мы спо-
собны добиться среднесрочных целей очень быстро, и что,
когда это случится, многие наши союзники покинут нас.
Мы должны проводить стратегические дискуссии по делу,
даже если кажется, что мы обсуждаем что-то другое. Возь-
мём один известный пример: споры о разрушении частной
собственности после событий в Сиэтле. Думаю, большинство
из них на самом деле были спорами о капитализме. Те, кто
осуждал битьё окон, делали это главным образом потому,
что они хотели призвать потребителей из среднего класса
стать «зелёными» потребителями и объединиться с жёлты-
ми профсоюзами и социал-демократами за рубежом. Этот
путь не приветствует прямую конфронтацию с капитализ-
мом, и большинство из тех, кто призывал нас идти этой до-
рогой, в принципе не верили в то, что капитализм вообще
можно разрушить. Активисты, громящие витрины, не забо-
тились о том, что они обижали мелких богатеев, потому что
не видели их в качестве потенциального союзника в рево-
люционной антикапиталистической коалиции. Фактически
они пытались захватить страницы газет, чтобы высказать
107
идею о том, что система уязвима, в надежде воодушевить
на подобные действия тех, кто теоретически мог стать ча-
стью истинно революционного союза: отвергнутых под-
ростков, угнетённых людей другой расы, обычных рабочих,
недовольных профсоюзными бюрократами, бездомных, тех,
кого называют преступниками, и других недовольных. Если
воинственное антикапиталистическое движение и начнётся
в Америке, то оно начнётся с таких людей: людей, которых
не нужно убеждать, что система гнилая, нужно только дать
им надежду, что они могут с этим что-то сделать. В любом
случае, даже если бы антикапиталистическая революция
была возможна без уличных сражений — на что мы все тай-
но надеемся, потому что, давайте признаем, если мы встре-
тимся лицом к лицу с армией, то мы проиграем,— всё равно
невозможно сделать антикапиталистическую революцию,
безупречно уважая право на частную собственность.
Это подводит нас к интересному вопросу. Что бы слу-
чилось, если бы мы достигли не только среднесрочных,
но и долгосрочных целей? На данный момент никто даже
не может точно сказать, как это может произойти, потому
что никто уже не верит в «революцию», каковой она была
в XIX и XX веке. В конце концов, тотальный взгляд на рево-
люцию, как на отдельное событие, когда произойдёт массо-
вое восстание или всеобщая забастовка и все стены падут,
полностью основан на старой фантазии о захвате государ-
ства. Это единственный способ достижения абсолютной
и полной победы, по крайней мере если мы имеем в виду
целую страну или обширную территорию.
В качестве примера, задумайтесь: что бы случилось,
если бы испанские анархисты на самом деле победили
в 1937 году? Поразительно, как редко мы задаём себе подоб-
ные вопросы. Мы представляем, что это было бы что-то вро-
де Русской революции, которая началась похожим образом:
старая армия бы сдалась или бежала, организовались бы
рабочие советы. Но это в крупных городах. За Русской ре-
волюцией последовали годы Гражданской войны, в течение
которых Красная армия постепенно навязала новый госу-
дарственный контроль всей территории бывшей Российской
империи, хотели того местные жители или нет. Представим,
что анархоополченцы в Испании разбили фашистскую ар-
108
мию, которая впоследствии полностью исчезла, и изгнали
республиканское правительство из Барселоны и Мадрида.
Это точно можно было бы считать победой по всем стандар-
там. Но что дальше? Они бы образовали антигосударство,
существующее в границах бывшей Испании? Они бы навя-
зали режим народных советов в каждой деревне и городке
по всей территории? Как именно? Стоит помнить о том, что
в Испании существовали деревни и города, даже целые ре-
гионы, где анархистов практически не было. В некоторых
регионах почти всё население составляли консервативные
католики и монархисты, в других (например, в Стране Ба-
сков), существовал воинственный и хорошо организованный
рабочий класс, но рабочие были преимущественно социа-
листами или коммунистами. Даже на пике революционного
запала большинство из них остались бы верны своим старым
убеждениям и идеям. Если бы победоносные члены FAI по-
пробовали их всех истребить — а это означало бы убийство
миллионов людей,— или изгнать их из страны, или насиль-
но переселить их в анархические коммуны, или сослать их
в воспитательные лагеря, они бы не только стали виновни-
ками зверств мирового масштаба, они перестали бы быть
анархистами. Демократические организации просто не мо-
гут совершать зверства систематически: для этого понадо-
бится коммунистическая или фашисткая иерархичная ор-
ганизация, потому что нельзя так просто заставить тысячи
людей систематически убивать беззащитных женщин, детей
и стариков, разрушать сообщества или изгонять семьи с зем-
ли их предков, разве что они могут сказать, что они просто
исполняли приказ. Очевидно, было бы только два возмож-
ных решения.
1. Позволить республиканцам остаться правительством
на бумаге, подконтрольном социалистам, разрешить им
навязать государственный контроль на территории с насе-
лением, придерживающимся правых взглядов, и заключить
какое-то соглашение о том, что они не будут трогать города,
деревни и регионы, где анархисты составляют большинство,
чтобы они могли там организовать управление так, как счи-
тают нужным, и надеяться, что республиканцы будут при-
держиваться этого соглашения (это можно назвать вариан-
том «на удачу»).
109
2. Объявить, что все должны сформировать местные на-
родные ассамблеи и решить самостоятельно, каким образом
они хотят организовать самоуправление.
Второй вариант больше соответствует анархическим
принципам, но последствия вряд ли были бы намного лучше.
В конце концов, если бы жители, скажем, Бильбао решили бы
создать местное правительство, как именно можно было бы
этому воспрепятствовать? Городские советы, где церковь
или землевладельцы имели общественную поддержку, ско-
рее всего, вернули бы старое правое правительство; социа-
листические и коммунистические территории поставили бы
во главе социалистических или коммунистических чиновни-
ков; правые или левые государственники сформировали бы
противоборствующие конфедерации, и каждая бы объявила
себя законным правительством Испании. Иностранные госу-
дарства признали бы то или иное правительство, поскольку
никто не захотел бы обмениваться послами с антиавтори-
тариями вроде FAI (даже предположив, что FAI захотела бы
обменяться послами с ними, а этого бы не случилось). Други-
ми словами, война бы закончилась, но политическая борьба
продолжалась бы, и огромные регионы Испании, скорее все-
го, выглядели бы как сегодняшний Чьяпас, где каждый рай-
он или сообщество разделено между анархистскими и ан-
тианархистскими группировками. Окончательная победа
была бы долгим и напряжённым процессом. Единственным
способом победить государственнические анклавы было бы
привлечь на свою сторону следующее поколение, чего можно
было бы достичь, создавая очевидно более свободную, при-
ятную, красивую, безопасную, непринуждённую и принося-
щую удовлетворение жизнь в антиавторитарных коммунах.
Иностранные капиталисты, с другой стороны, даже если бы
не вмешивались военным путём, сделали бы всё возможное,
чтобы остановить угрозу заражения хорошим примером, ис-
пользуя экономические бойкоты и подрывную деятельность
и вливая огромные средства в авторитарные зоны. В конце
концов, всё возможно зависело бы от того, насколько анар-
хистские победы в Испании вдохновили бы подобные вос-
стания в других частях мира.
Смысл этого упражнения на воображение в том, что
в истории не существует явных прорывов. Обратная сторона
110
старой идеи мгновенного прорыва, когда государство и ка-
питализм терпят поражение,— это мысть о том, что всё, что
не достигает этого результата, не считается победой. Если ка-
питализм устоял, если наши когда-то радикальные идеи ста-
новятся частью рынка, это значит, что капитализм победил.
Мы проиграли, нас просто поглотили. Мне кажется это аб-
сурдным. Можем ли мы сказать, что феминистское движение
проиграло, что оно ничего не достигло, просто потому что
корпоративная культура на словах стала порицать сексизм,
а капиталистические фирмы стали продавать феминистские
книги, фильмы и другие продукты? Конечно же, нет: если им
не удалось разрушить капитализм и патриархат одним уда-
ром, это один их самых явных знаков того, что мы продвину-
лись вперёд. По-видимому, любая эффективная дорога к ре-
волюции будет включать бесконечные случаи поглощения,
бесконечные победоносные кампании, бесконечные краткие
моменты восстания или времена бегства и ухода в подполье.
Мне тяжело даже думать о том, как это всё может произойти.
Но для начала нам нужно прежде всего признать, что на са-
мом деле в некоторых случаях мы выигрываем. В действи-
тельности в последнее время мы добились довольно много-
го. Вопрос в том, как разорвать этот порочный круг восторга
и разочарования и прийти к каким-то стратегическим об-
разам (чем больше, тем лучше) того, как сделать так, чтобы
эти победы накладывались друг на друга, как организовать
нарастающее движение на пути к новому обществу.
111
Практическое
руководство идеалиста
по будущему краху
системы
Что такое революция? Мы думали, что знаем ответ. Рево-
люцией считался захват власти силами народа с целью
трансформации природы политической, социальной и эко-
номической системы в стране, в которой она происходила,
обычно в соответствии с определёнными фантастическими
представлениями о новом справедливом обществе. Сегодня
мы живём в мире, где в случае, когда повстанческие войска
захватывают город или массовые восстания свергают дикта-
тора, практически невозможно добиться подобных послед-
ствий. Когда глубокие общественные изменения происхо-
дят — как, например, подъём феминизма — скорее всего, они
принимают совершенно иную форму. Не то чтобы револю-
ционные мечты перестали существовать. Но революционеры
нашего времени редко считают, что могут осуществить их
сегодня таким же образом, как французские революционеры
в момент взятия Бастилии.
В такие минуты имеет смысл оглянуться назад и спро-
сить себя: были ли революции вообще такими, какими мы
их воспринимаем? Я считаю, что человек, который ответил
на этот вопрос наиболее объективно,— это великий историк
Иммануил Валлерстайн. Он утверждает, что в последнюю
четверть тысячелетия революции заключались в первую оче-
редь в трансформации политического коллективного разума
в планетарном масштабе.
112
Уже во времена Французской революции, отмечает Вал-
лерстайн, существовал единый мировой рынок и в большой
степени и единая мировая политическая система, в которой
главенствовали огромные колониальные империи. В итоге
взятие Бастилии в Париже могло иметь последствия в Да-
нии или даже Египте, причём такие же глубокие, как и в са-
мой Франции, а в некоторых случаях даже более основатель-
ные. Поэтому он говорит о «мировой революции 1789 года»,
за которой последовала «мировая революция 1848 года», что
означало, что революции начинались почти одновременно
в 50 странах, от Валахии1 до Бразилии. Ни в одном случае
революционерам не удалось захватить власть, но впослед-
ствии учреждения, вдохновлённые Французской революци-
ей, в частности, всеобщая система начального образования,
были образованы практически везде. Подобным образом,
Русская революция 1917 года была мировой революци-
ей, которая в большой степени повлияла на «Новый курс»2
Рузвельта и европейские социальные государства так же, как
и на советский коммунизм. Последняя мировая революция
случилась в 1968 году, которая, подобно революции 1848 года,
имела место почти везде, от Китая до Мексики, не захвати-
ла власть ни в одной стране, но тем не менее изменила всё.
Это была революция против государственной бюрократии
и за неразрывность личного и политического освобождения.
Самое большое достояние этой революции — это, скорее все-
го, рождение современного феминизма.
Следовательно, революции — это явления планетарного
масштаба. Но есть ещё кое-что. Чего они на самом деле до-
стигают, так это изменения основных предположений о том,
что такое политика в целом. В свете революций идеи, считав-
шиеся сущим фанатизмом, быстро становятся общеприня-
тыми понятиями для дискуссии. До Французской революции
идея о том, что изменения — это хорошо, что правитель-
ственная политика — это надлежащий способ управлять
этими изменениями, что правительства получают власть
1 Историческая область на юге Румынии, между Карпатами и Дунаем.
2 «Новый курс» (англ. New Deal) — название экономической политики, проводимой
с 1933 года с целью выхода из масштабного экономического кризиса (Великая де-
прессия), охватившего США с 1929 по 1933 год. Её целью было облегчение поло-
жения безработных, восстановление экономики и реформа финансовой системы
с целью предотвращения повторения Великой депрессии.
из
от субъекта под названием «народ», считались утверждения-
ми, которые можно было услышать от чудаков и демагогов,
ну, или в лучшем случае от кучки свободомыслящих интел-
лектуалов, которые проводят время за дебатами в кафе. Спу-
стя поколение даже самые консервативные судьи, священ-
ники и директора были вынуждены как минимум на словах
признавать эти идеи. Вскоре мы достигли положения, в ко-
тором находимся сейчас: необходимо заявлять об идеях для
того, чтобы кто-то хотя бы заметил, что они существуют. Они
стали общепринятыми, основой политической дискуссии.
До 1968 года большинство мировых революций просто
вносили практические изменения: расширенное избира-
тельное право, всеобщее начальное образование, социальное
государство. Мировая революция 1968-го, напротив,— не-
важно, проходила ли она в виде восстания студентов и мо-
лодых специалистов, поддержавших призыв Мао к Культур-
ной революции в Китае, или в Беркли и Нью-Йорке, где её
представлял союз студентов, «деклассированных элементов»
и культурных бунтарей, или даже в Париже, где это был союз
студентов и рабочих,— была бунтом против бюрократии, по-
слушания и всего, что стесняло человеческое воображение,
проектом, выступающим за радикальное изменение не толь-
ко политической и экономической жизни, но и всех аспектов
человеческого существования. В итоге в большинстве случа-
ев бунтари даже не пытались захватить государственный
аппарат, они подвергали сомнению само его существование.
Сегодня модно считать общественные движения конца
60-х постыдным поражением. На то есть свои причины. Раз-
умеется, это правда, что в политической сфере прямую вы-
году от любых глубоких изменений в принципах политиче-
ского мышления, т.е. развитии приоритета идеалов личной
свободы, воображения и желаний, ненависти к бюрократии
и подозрение к роли правительства, получают правые. Более
того, движения 60-х создали возможность для массового воз-
рождения доктрин свободного рынка, которые редко напо-
минали о себе с XIX века. Это не совпадение, что то же поко-
ление, которые в подростковом возрасте делали Культурную
революцию в Китае, в сорок лет помогали развитию капита-
лизма. С 80-х гг. «свобода» стала обозначать «рынок», а «ры-
нок» стал ассоциироваться с капитализмом, даже в странах
114
вроде Китая, где тысячелетиями существовали сложные
виды рынков, которые в редких случаях можно было назвать
капиталистическими.
Такие ироничные примеры можно продолжать. Хотя но-
вая идеология свободного рынка оформилась, прежде все-
го, как отрицание бюрократии, на самом деле она открыла
путь для первой административной системы, которая рас-
пространилась во всём мире и бесконечно размножила го-
сударственную и частную бюрократию: МВФ, Всемирный
банк, ВТО, торговые организации, финансовые учреждения,
транснациональные корпорации, НКО. Это и есть та система,
которая навязала общепринятость свободного рынка и от-
крыла двери для финансового грабежа под бдительным по-
кровительством американской армии. И было понятно, что
первая попытка возродить глобальное революционное дви-
жение, «Движение за глобальную справедливость», которое
достигло своего апогея в 1998-2003 гг., была бунтом против
господства этой бюрократии планетарного масштаба.
Экономика и политика
Оглядываясь назад, тем не менее я думаю, что будущие
историки сделают вывод, что наследие революции 60-х
было больше, чем мы сейчас представляем, и что триумф
капиталистических рынков и различных мировых адми-
нистраторов и надзирателей, который казался таким эпо-
хальным и неизменным в период распада Советского Союза
в 1991 году, на самом деле был намного менее значимым.
Приведу очевидный пример. Мы часто слышим, что ан-
тивоенные протесты конца 60-х и начала 70-х гг. полностью
провалились, поскольку они никоим образом не ускорили
вывод американский войск из Индокитая. Но впоследствии
чиновники, контролирующие внешнюю политику США, на-
столько опасались того, что могли столкнуться с подобным
общественным недовольством и, более того, с недовольством
в самой армии, которая просто разваливалась к началу 70-х
годов, что они отказались вовлекать силы США в крупные
115
наземные конфликты на протяжении почти 30 лет. Потре-
бовалось пережить 11 сентября, нападение, которое привело
к тысячам гражданских жертв на американской территории,
чтобы полностью оправиться от известного «вьетнамского
синдрома». И даже тогда военные чиновники принимали все
возможные меры, чтобы война прошла без протестов. Велась
нескончаемая пропаганда, СМИ подливали масла в огонь,
эксперты приводили точные расчёты по количеству необ-
ходимых мешков для трупов (сколько жертв с американской
стороны потребуется для подавления массовой оппозиции),
а правила ведения боя осторожно составлялись с тем, чтобы
не превысить эти расчёты.
Проблема состояла в том, что, поскольку эти правила веде-
ния боя приводили к тому, что тысячи женщин, детей и ста-
риков выступали пушечным мясом, чтобы минимизировать
количество смертей и ранений американских солдат, сильная
ненависть к оккупационным войскам в Ираке и Афганистане
гарантировала, что США не сможет достичь своих военных
целей. Что примечательно, казалось, что зачинщики войны
знали об этом. Это было не важно. Они считали, что важнее
не допустить широкого движения внутри страны, нежели
на самом деле выиграть войну. Как будто американская армия
в Ираке была разбита наголову призраком Эбби Хоффмана.1
Разумеется, антивоенное движение в 60-х, которое всё
ещё связывает руки американским военным маркетологам
в 2012 году, нельзя назвать неудачей. Но здесь встаёт интри-
гующий вопрос: что происходит, когда создание вот такого
чувства неудачи, полного отсутствия эффективности поли-
тической борьбы против системы, становится главной целью
власть имущих?
Эта мысль впервые посетила меня, когда я участвовал
в протестах против МВФ в Вашингтоне в 2002 году. Толь-
ко-только оклемавшись от 11 сентября, мы были немно-
гочисленны и неэффективны, количество полицейских
превосходило нас в разы. Мы не верили в то, что сможем
предотвратить собрания министров. Большинство из нас по-
кинули протесты с чувством глубокого уныния. Только не-
сколько дней спустя, когда я поговорил со знакомым, друзья
1 Американский левый активист, основатель международной партии молодёжи
(йиппи).
которого были участниками этих собраний, я узнал, что на са-
мом деле мы их предотвратили: полиция ввела такие стро-
гие меры безопасности, что им пришлось отменить половину
встреч, а большинство остальных переговоров велись онлайн.
Другими словами, правительство решило, что важнее, чтобы
протестующие ушли домой, чувствуя себя неудачниками, чем
провести переговоры в рамках МВФ. Если так подумать, они
наделили протестующих исключительной важностью.
Это упредительное отношение к социальным движениям,
когда планирование войн и торговых саммитов происходит
таким образом, чтобы подавить эффективную оппозицию,
и считается более приоритетным, чем успех самой войны
или саммита, отражает более общий подход, вам не кажет-
ся? Что, если современные управленцы, большинство из ко-
торых стали непосредственными свидетелями недовольства
60-х будучи впечатлительными подростками, сознательно
или подсознательно (а я подозреваю, что всё же скорее со-
знательно) одержимы перспективой того, что революцион-
ные социальные движения снова поставят под сомнение го-
сподствующие идеи?
Это бы многое объяснило. Во многих странах мира по-
следние 30 лет стали известны как период неолиберализма,
который характеризуется возрождением ещё в XIX веке от-
брошенной идеи о том, что свободный рынок и свобода че-
ловека — это одно и то же. Неолиберализм всегда разрывало
на части наличие центрального противоречия. Он утвержда-
ет, что экономическая необходимость должна быть приори-
тетнее любых других. Политика сама по себе — это просто
дело создания условий для роста экономики, который про-
исходит, когда волшебству рыночных отношений просто
позволяют делать своё дело. Все надежды и мечты — о ра-
венстве, о безопасности — должны быть принесены в жерт-
ву этой первичной цели экономической производительно-
сти. Но мировая экономическая эффективность последних
тридцати лет была решительно неважной. За исключением
одного-двух показательных примеров (в частности, Китая,
который в немалой степени игнорировал большинство не-
олиберальных предписаний), показатели роста находятся
на куда более низком уровне относительно старомодного,
находящегося под контролем государства, ориентированного
117
на создание социального государства капитализма 50-х, 60-х
и даже 70-х гг. По собственным стандартам этот путь разви-
тия провалился уже задолго до глубокого кризиса 2008 года.
С другой стороны, если мы перестанем верить на слово
мировым лидерам и вместо этого рассмотрим неолибера-
лизм как политический проект, он вдруг покажется нам впе-
чатляюще эффективным. Политики, генеральные директора,
бюрократы из торговой сферы и другие, регулярно встреча-
ющиеся на саммитах вроде Давоса или Большой Двадцатки,
возможно, проделали жалкую работу, пытаясь создать ми-
ровую капиталистическую экономику, которая бы удовлет-
воряла потребности большинства жителей планеты (не го-
воря уже о надежде, счастье, безопасности или значимости),
но они достигли внушительных успехов в убеждении населе-
ния планеты в том, что капитализм — не просто капитализм,
а именно основанный на финансовых сделках, полуфеодаль-
ный капитализм, при котором нам приходится жить сейчас,—
это единственная жизнеспособная экономическая система.
Если так подумать, это значительное достижение.
Как им это удалось? Упредительное отношение к соци-
альным движениям определённо часть этой системы. Ни при
каких обстоятельствах нельзя демонстрировать, что альтер-
нативы или те, кто их предлагает, добиваются успеха. Это
помогает объяснить невообразимые траты на «системы без-
опасности» того или иного рода: например США, у которых
нет ни одного крупного противника, тратит на свою армию
и разведку больше, чем во времена Холодной войны, на-
ряду с ошеломляющим нагромождением частных агентств
безопасности, агентств разведки, военной полиции, охраны
и наёмников. Далее следуют органы пропаганды, включая
индустрию СМИ, которой даже не существовало до 60-х го-
дов и которая так прославляет полицию. По большей части
эти системы не столько прямо нападают на диссидентов,
сколько вносят свой вклад в вездесущую атмосферу страха,
ура-патриотической покорности, жизненной нестабильно-
сти и обычного отчаяния, от которых даже мысль об изме-
нении мира становится бесполезной фантазией. Некоторые
экономисты заявляют, что четверть американцев сейчас за-
няты в «сфере контроля» того или иного рода — охрана част-
ных владений, надзор за подчинёнными и другие способы
118
содержания своих соотечественников в узде. Экономически
большинство людей, вовлечённых в этот аппарат дисципли-
ны,— это мёртвый груз.
На самом деле большинство экономических нововведе-
ний последних 30 лет имели больше политического смысла,
чем экономического. Уничтожение гарантированного по-
жизненного места работы и введение контрактной системы
не создаёт более эффективную рабочую силу, но оно чрезвы-
чайно эффективно разрушает профсоюзы и деполитизиру-
ет труд всеми возможными способами. То же можно сказать
о бесконечно увеличивающейся продолжительности рабоче-
го дня. Ни у кого не будет времени на политическую актив-
ность, если работать по 60 часов в неделю.
Часто кажется, что если есть выбор между решением, ко-
торое позволяет выставить капитализм в качестве един-
ственно возможной экономической системы, и решением,
которое бы на самом деле позволило капитализму стать
более жизнеспособной экономической системой, неолибе-
рализм всегда выбирает первое. В конечном итоге мы по-
лучаем беспощадную борьбу с человеческим воображением.
Точнее воображение, желание, личное творчество — всё то,
за что боролись во время последней мировой революции,
должно ограничиться потребительской сферой или может
существовать в виртуальной реальности Интернета. Во всех
остальных областях их нужно было искоренить. Мы говорим
об убийстве мечты, навязывании механизма безнадёжности,
разработанного для уничтожения любого альтернативного
видения будущего. И в результате направления буквально
всех усилий в одну политическую корзину, мы находимся
в странном положении, своими глазами наблюдая разруше-
ние капиталистической системы и одновременно принимая
как должное, что другой мир невозможен.
Разберёмся и притормозим
Обычно, когда мы ставим под сомнение общепринятые
устои — что существующая экономическая и политическая
система не единственно возможная — первым делом от нас
119
требуют детального архитектурного плана того, как будет
работать альтернативная система вплоть до природы её фи-
нансовых инструментов, энергоресурсов и вопросов о том,
куда сливать отходы. Далее вас непременно попросят на-
звать конкретные шаги, как можно перейти к такой систе-
ме. С исторической точки зрения это смешно. Разве обще-
ственные изменения когда-нибудь происходили согласно
чьему-то плану? Не было никакого клуба провидцев во Фло-
ренции эпохи Возрождения, которые задумали что-то под
названием «капитализм», обдумали детали будущей работы
фондовой биржи и заводов и затем претворили свой замы-
сел в жизнь. В действительности эта идея настолько абсурдна,
что нам стоит спросить себя, как мы вообще могли подумать,
что изменения происходят таким образом.
Я не говорю, что утопические концепции это плохо. Или
даже чёткие планы. Просто всему своё место. Теоретик
Майкл Альберт разработал детальный план того, как совре-
менная экономика может существовать без денег по прин-
ципам прямой демократии. Я думаю, это важное достиже-
ние не потому, что я считаю, что именно эту модель можно
осуществить именно в такой форме, а потому, что становит-
ся невозможно сказать, что такие вещи уму непостижимы.
Всё же такие модели могут быть только мыслительными экс-
периментами. Мы не можем знать обо всех проблемах, кото-
рые появятся, когда мы начнём строить свободное общество.
Те проблемы, которые кажутся наиболее непреодолимыми
сегодня, могут вообще не возникнуть, а другие, о которых мы
даже не подумали, могут стать нашей головной болью. Суще-
ствует бесчисленное количество подводных камней.
Наиболее очевидная вещь — это технология. По этой при-
чине и является абсурдным представлять, что итальянские
активисты эпохи Возрождения придумывают модель фон-
довой биржи и заводов. Эти нововведения были продук-
том разных технологий, которые они не могли предугадать,
но которые частично появились только благодаря тому, что
общество начало двигаться в определённом направлении.
Это объясняет, например, почему так много привлекатель-
ных концепций анархического общества были разработаны
писателями-фантастами (Урсула ле Гуин, Стархок (Мириам
Саймос), Ким Стенли Робинсон). В фантастических рассказах
120
хотя бы не отрицается, что технологические вопросы — это
только догадки.
Лично меня не столько интересует то, как решить, какую
экономическую систему организовать в свободном обществе,
сколько то, как создать условия для того, чтобы люди смог-
ли принимать решения самостоятельно. Как могла бы вы-
глядеть революция с позиции здравого смысла? Я не знаю,
но я могу перечислить множество установок господствующе-
го здравого смысла, которые неминуемо следует ставить под
сомнение, если мы хотим построить жизнеспособное свобод-
ное общество того или иного рода. Я уже подробно описал
в своей недавней книге одну из них — природу денег и дол-
га. Я даже предложил «отпущение грехов», общее списание
долгов, частично для того, чтобы показать, что деньги — это
просто продукт человека, набор обещаний, которые по своей
природе всегда открыты для пересмотра.
Таким же образом должно быть пересмотрено понятие
труда. Подчинение трудовой дисциплине — надзору, контро-
лю, даже самоконтролю амбициозных фрилансеров — не де-
лает нас лучше. По многим важным показателям это скорее
делает нас хуже. В некоторой степени, труд — это вынужден-
ная необходимость. Но только когда мы начнём отрицать то,
что такой труд добродетелен по своей природе, мы можем
задать себе вопрос, что вообще добродетельного в труде.
Ответ на этот вопрос очевиден. Труд добродетелен, если он
помогает другим. Переосмысленное определение произво-
дительности должно упростить понимание самой природы
работы, поскольку среди всего прочего это будет означать,
что технологическое развитие будет меньше направлено
на производство большего количества потребительских про-
дуктов и на трудовую дисциплину, а больше на искоренение
таких видов труда в целом.
Что останется, так это такая работа, которую может вы-
полнять только человек: там, где нужно проявлять заботу
и помощь. Именно эти виды труда были центром кризиса,
который в первую очередь вызвал движение Occupy. Что,
если мы перестанем считать, что изначальная форма тру-
да — это работа на конвейере, или в поле, или в литейном
цеху, или даже в офисе, а вместо этого начнём с матери, учи-
теля, сиделки? Нужно заставить себя понять, что настоящий
121
смысл человеческой жизни не в содействии тому, что назы-
вается «экономикой» (понятие, которого даже не существо-
вало 300 лет назад), а в том, что мы все были и есть продукты
совместного созидания.
В данный момент, возможно, самая насущная необхо-
димость состоит в том, чтобы замедлить маховик произ-
водительности. Это может показаться странным: наша ин-
стинктивная реакция на любой кризис предполагает, что
решение состоит в том, чтобы работать ещё больше, хотя,
конечно, именно эта реакция и является проблемой. Но если
мы подумаем о состоянии мира в целом, вывод становится
очевидным. Мы столкнулись с двумя неразрешимыми про-
блемами. С одной стороны, мы стали свидетелями бесконеч-
ного потока долговых кризисов, которые только нарастали
с 70-х годов, и в конце концов совокупная ноша долга — го-
сударственного, муниципального, корпоративного, лично-
го — стала невыносимой. С другой стороны, мы находимся
в процессе экологической катастрофы, быстротекущего про-
цесса климатических изменений, который грозит привести
всю планету к засухе, наводнениям, хаосу, голодной смер-
ти и войне. Эти проблемы могут показаться несвязанными.
Но на самом деле они являются частью целого. В конце кон-
цов, что такое долг, если не обещание будущей производи-
тельности? Говоря о том, что мировой уровень долга продол-
жает повышаться, мы другими словами можем сказать, что
как общность люди обещают друг другу в будущем произво-
дить ещё больше товаров и услуг, чем они производят сей-
час. Но даже текущий уровень производства уже непосиль-
ный. Это именно то, что разрушает планету с нарастающей
скоростью.
Даже те, кто стоит у руля, начинают нехотя признавать,
что некоторое массовое списание долгов — отпущение гре-
хов — неизбежно. Настоящая политическая борьба начнётся
вокруг того, как это сделать. Не очевидно ли, что нужно ре-
шать обе проблемы одновременно? Почему бы не устроить
списание долгов в планетарном масштабе, широкое насколь-
ко это возможно, и массовое сокращение рабочего дня: на-
пример, до четырехчасового или с гарантированным пяти-
месячным отпуском? Это не только поможет спасти планету,
но начнёт менять наши базовые представления о том, что та-
122
кое ценный труд, поскольку никто не будет сидеть и думать,
что теперь делать со всеми этими освобождёнными часами,
а займётся чем-нибудь полезным.
Движение Occupy правильно сделало, что не выдвигало
требований, но, если бы меня попросили сформулировать
их, я бы предложил это. В конце концов, это было бы насту-
пление на самые сильные места господствующей идеологии.
Этичность долга и этичность работы — это самое могуще-
ственное идеологическое оружие в руках тех, кто управляет
существующей системой. Поэтому они за них так цепляются,
даже если это разрушает всё остальное. Поэтому списание
долгов было бы прекрасным революционным требованием.
Всё это может показаться очень далёким. На данный мо-
мент планета кажется более предрасположена к ряду неви-
данных катастроф, чем к широким моральным и политиче-
ским преобразованиям, которые бы открыли путь к новому
миру. Но если у нас будет возможность предупредить эти ка-
тастрофы, нам потребуется изменить наш привычный ход
мышления. И как показывают события 2011 года, век рево-
люций ни в коем случае не закончен. Человеческое вообра-
жение упорно отказывается умирать. И в тот момент, когда
существенное количество людей одновременно сбросят око-
вы, надетые на коллективное воображение, наши самые чёт-
кие предположения о том, что возможно, а что нет, с точки
зрения политики, разрушатся в одночасье.1
1 Отрывок из работы Грэбера «Проект демократии: История, кризис, движение»,
2013 г.
123
Революция наоборот,
или о конфликте между политической онтологией1
насилия и политической онтологией воображения
«Вся власть воображению!», «Будь реалистом, требуй невоз-
можного!» Все люди, вовлечённые в радикальную полити-
ческую борьбу, слышали эти слоганы тысячу раз. Обычно,
когда слышишь их впервые, они очаровывают и побужда-
ют к действию, но затем становятся настолько знакомыми,
что кажутся просто избитыми фразами или просто исчеза-
ют в естественном фоновом шуме радикальной жизни. Они
редко становятся предметом серьёзных философских
размышлений.
Мне кажется, что на данном этапе истории подобные
размышления были бы нелишними. Мы находимся в том
положении, когда общепринятые определения вызыва-
ют замешательство. Вполне вероятно, что мы находимся
на пути к революционному моменту или ряду таких ситу-
аций, но мы уже даже чётко не понимаем, что это значит.
Этот текст — продукт длительных попыток переосмыслить
такие понятия, как реализм, воображение, отчуждение, бю-
рократия, революция. Он появился в результате шестилетне-
го участия в альтерглобалистском движении, в особенности
в наиболее радикальных, анархистских, ориентированных
на прямое действие группах. Можно рассматривать его как
предварительный теоретический доклад. Помимо всего про-
чего, я хочу задаться вопросом, почему именно эти понятия,
которые многие из нас считают провокацией давно забытых
дискуссий 60-х годов, всё ещё находят отклик в наших кру-
1 Учение о бытии как таковом; раздел философии, изучающий фундаментальные
принципы бытия, его наиболее общие сущности и категории, его принципы,
структуры и закономерности.
124
гах? Почему идея любой радикальной трансформации об-
щества всё чаще кажется нам «нереалистичной»? Что сейчас
означает термин «революция», если никто уже не ждёт одно-
моментного решительного разрыва с существующими меха-
низмами подавления? Эти вопросы кажутся несопоставимы-
ми, но я думаю, ответы на них взаимосвязаны. Если иногда
я обращаюсь к уже давно существующим теориям, я делаю
это намеренно: я стараюсь увидеть, возможно ли начать со-
зидание чего-то нового на основе опыта этих движений и те-
оретических течений, которые лежат в их основе.
Вот суть моих аргументов:
Правые и левые политические теории основаны прежде
всего на разных предположениях о подлинной сущности
власти. Правая идеология берёт своё начало в политической
онтологии насилия, в которой быть реалистичным означа-
ет принимать во внимание силы разрушения. В ответ на это
левые последовательно предлагают вариации политической
онтологии воображения, в которой необходимо учитывать
силы (производительные, созидательные), которые что-ли-
бо создают.
Эта ситуация осложняется тем, что систематическое не-
равенство, подкрепляемое силой — структурным насилием,—
всегда порождает искажённое и фрагментированное вообра-
жение. Это опыт нашей жизни внутри этих раздробленных
структур, который мы называем «отчуждением».
Наше привычное представление о революции связано
с восстанием: нужно отбросить существующие реалии наси-
лия путём уничтожения государства, затем освободить силы
воображения и творческого потенциала людей, чтобы прео-
долеть механизмы, создающие отчуждение. События XX века
показали, что настоящая проблема состоит в том, как орга-
низационно закрепить этот творческий потенциал, не созда-
вая новых, зачастую ещё более насильственных и отчужда-
ющих механизмов. Вследствие этого повстанческая модель
больше не кажется полностью жизнеспособной, но пока не-
ясно, чем можно её заменить.
Ответом на эту неопределённость было возрождение
традиции прямого действия. По сути, массовые акции ме-
няют ход обычной последовательности развития мятежа.
Вместо напряжённого противостояния с государственной
125
властью, поначалу ведущего к взрыву народного веселья,
созданию новых демократических учреждений и в конеч-
ном счёте к возвращению к повседневной жизни, при ор-
ганизации массовых манифестаций активисты, главным
образом из субкультурных групп, создают новые образова-
ния по принципам прямой демократии, чтобы организовать
«фестивали сопротивления», которые в конечном итоге ведут
к конфронтации с государством. Это всего лишь одна сторо-
на более общего движения по созданию новых форм борь-
бы, которое, мне кажется, частично находится под влиянием
анархизма, но в ещё большей степени феминизма — движе-
ния, которое стремится к воссозданию этих мятежных ситу-
аций на постоянной основе.
Давайте разберёмся по порядку.
Часть 1. «Будьте реалистами...»
С начала 2000 до конца 2002 года я работал с Сетью прямо-
го действия в Нью-Йорке — главной группой, ответственной
за организацию массовых акций в рамках общей кампании
«Движения за глобальную справедливость» в этом городе
в то время. На самом деле СПД формально была не груп-
пой, а децентрализованной сетью, работающей по принци-
пам прямой демократии в соответствии со сложной, но уди-
вительно эффективной формой принятия решений путём
консенсуса. Она сыграла важную роль в попытках создания
новых организационных форм, о которых я писал в другом
эссе. СПД существовала чисто в политической сфере; у неё
не было осязаемых ресурсов, большой кассы, не нужно было
ничем распоряжаться. Но однажды кто-то подарил СПД
машину. Это вызвало маленький, но затянувшийся кризис.
Вскоре мы узнали, что по закону децентрализованная сеть
не может иметь машину. Машинами могут владеть физиче-
ские или юридические лица, которые являются фиктивны-
ми индивидуумами. Сеть не может иметь машину. Так как
мы не хотели оформлять некоммерческую организацию (что
означало бы полную реорганизацию и отказ от большинства
126
наших эгалитарных принципов), единственным выходом
было найти добровольца, который бы зарегистрировал ма-
шину на себя. Но тогда этот человек должен был бы платить
все непогашенные штрафы, страховые взносы, предостав-
лять письменное разрешение на управление машиной для
других людей, и, конечно же, только он мог забрать машину,
если бы она была эвакуирована или конфискована. Вскоре
эта машина стала такой головной болью, что мы просто от-
казались от неё.
Меня поразило, что в этом было что-то важное. Почему
проекты вроде СПД, созданные с целью демократизации об-
щества, так часто воспринимаются как пустые мечты, кото-
рые развеиваются, как только они сталкиваются с тяжёлой
реальностью? В нашем случае это не было связано с неэф-
фективностью: полицейские начальники по всей стране
называли нас самой организованной силой, с которой им
приходилось бороться. Мне кажется, что эффект реальности
(если его можно так назвать) появляется скорее оттого, что
радикальные проекты часто разваливаются или по крайней
мере становятся очень проблемными, когда сталкиваются
с миром больших тяжёлых предметов: зданиями, машинами,
тракторами, лодками, промышленными станками. В свою
очередь, это происходит не потому, что этими предметами
тяжело распоряжаться демократически, а потому, что, как
машина СПД, они окружены бесконечными правительствен-
ными правилами, и фактически невозможно спрятаться
от вооружённых представителей закона. В Америке я наблю-
дал множество подобных примеров. После долгой борьбы
сквот легализуют; вдруг появляются строительные инспек-
торы и заявляют, что нужно потратить 10000 долларов на ре-
монт и приведение здания в соответствие с нормами; орга-
низаторы вынуждены потратить следующие несколько лет
на сбор средств и пожертвований. Это значит, что они заво-
дят счета в банке, а затем закон определяет, как должна быть
организована группа, которая получает пожертвования или
взаимодействует с правительством (опять же, не как равно-
правный коллектив). Все эти правила навязываются силой.
Разумеется, полицейские редко начинают размахивать ду-
бинками, чтобы заставить кого-то следовать строительным
нормам, но, как часто обнаруживают анархисты, если просто
127
притворяться, что полиции не существует, она применит
силу. Именно то, что дубинки используются так редко, на са-
мом деле только делает насилие менее заметным. Это, в свою
очередь, показывает, что последствия этих правил — правил,
которые почти всегда предполагают, что нормальные отно-
шения между людьми основываются на законах рынка и что
нормальные группы организованы иерархично,— происхо-
дят скорее не из государственной монополии на использо-
вание силы, а из величины, массивности и тяжести самих
объектов.
Когда кого-то просят быть «реалистом», реальность, кото-
рую обычно просят признать, не та, что отражает естествен-
ные, материальные факты, и также это не предполагаемая
горькая правда о человеческой природе. Обычно это при-
знание последствий систематической угрозы насилия. Это
прослеживается даже в нашей речи. Почему, например, зда-
ние называют «реальным имуществом» (от англ. real estate)?
«Реальное» в этом случае образовано не от латинского кор-
ня res («вещь»), а от испанского слова real в значении «коро-
левский», «принадлежащий королю». Вся земля в границах
территории правителя принадлежит ему; согласно закону
это всё ещё соответствует действительности. Поэтому госу-
дарству принадлежит право навязывать свои правила. Но са-
модержавие в конечном итоге происходит из монополии
на то, что мягко называют «силой», т.е. насилием. Как ска-
зал итальянский философ Джорджо Агамбен, подобно тому,
как с точки зрения суверенной власти что-то является жи-
вым, потому что это можно убить, так и имущество являет-
ся «реальным», потому что государство может забрать или
разрушить его. Подобным образом, когда кто-то занимает
«реалистичную» позицию в журнале «International Relations»
(«Международные отношения»), то он считает, что государ-
ство будет использовать любые возможности в своём рас-
поряжении, включая силу оружия, чтобы продвигать свои
национальные интересы. Какую «рельность» признаёт этот
человек? Конечно же, не материальную реальность. Идея
о том, что нации — это человеческие сообщества, имеющие
собственные цели и интересы, это полностью метафизиче-
ское изобретение. У короля Франции были цели и интересы.
У Франции их нет. Кажется «реалистичным» предполагать,
128
что французы имеют общие цели и интересы, только потому,
что те, кто контролирует национальные государства, име-
ют власть ввести войска, вторгаться на чужую территорию,
бомбить города и другими способами угрожать применени-
ем организованного насилия во имя того, что они называют
своими «национальными интересами». Было бы глупо игно-
рировать эту возможность. Национальные интересы реаль-
ны, потому что они могут тебя убить.
Критический термин здесь — «сила», как в словосочета-
нии «государственная монополия на использование силы
принуждения». Когда мы слышим подобные фразы, мы
оказываемся в условиях политической онтологии, в кото-
рой власть разрушать, причинять другим боль или угрожать
сломать, повредить или покалечить их тела (или просто за-
переть их в маленькой комнате до конца жизни) считается
общественным эквивалентом энергии, которая движет Все-
ленной. Задумайтесь, например, о метафорах и подменах,
которые позволяют построить следующие предложения:
Учёные исследуют природу законов физики, чтобы по-
нять, какие силы управляют Вселенной.
Полицейские — это специалисты по научному примене-
нию физической силы для обеспечения исполнения законов,
которые управляют обществом.
На мой взгляд, это и есть суть правой мысли: политиче-
ская онтология, которая такими едва уловимыми средствами
позволяет насилию определять характеристики существова-
ния общества и здравого смысла.
Левая мысль, наоборот, всегда основывалась на другом
наборе предположений о том, что является безусловно ре-
альным, о самом фундаменте политического бытия. Разуме-
ется, левые не отрицают реальность насилия. Многие левые
теоретики размышляли об этом. Но они не стараются при-
дать насилию такой же фундаментальный статус. Наоборот,
я утверждаю, что левая мысль основана на том, что я назы-
ваю «политической онтологией воображения», хотя её можно
легко назвать онтологией творчества, созидания или откры-
тия. Сегодня многие отождествляют это с наследием Маркса,
который делал упор на социальную революцию и матери-
альные производительные силы. Но на самом деле термины
Макса возникли из более широких утверждений о ценности,
129
труде и творчестве, которые присутствовали в то время в ра-
дикальных кругах, будь то рабочее движение или, раз уж
на то пошло, различные течения романтизма. Сам Маркс, не-
смотря на всё его презрение к социлистическим утопистам
того времени, никогда не переставал настаивать, что людей
отличает от животных то, что архитекторы, в отличие от пчёл,
сначала прокручивают свои проекты в воображении. Маркс
считал это уникальным свойством человека — представ-
лять себе что-то, прежде чем претворить это в жизнь. Этот
процесс он и называл «производством». Примерно в то же
время утопические социалисты вроде Анри Сен-Симона до-
казывали, что художники должны стать авангардом нового
общественного порядка, предлагая великие идеи, которые
могла осуществить промышленность того времени. То, что
в то время казалось фантазией чудаковатого публициста,
вскоре стало хартией случайного, неопределённого, но оче-
видно постоянного союза, который существует и по сей день.
Если художественный авангард и социальные революцио-
неры с тех пор чувствовали странную близость друг к другу,
перенимая стили и идеи друг друга, это происходило пото-
му, что оба течения остались верными идее, что безуслов-
ная, тайная истина этого мира состоит в том, что мы дела-
ем и что мы можем так же просто сделать это по-другому.
В этом смысле фраза «Вся власть воображению!» выражает
всю сущность левых идей.
Критикуя упор на силы созидания и прозводства, правые,
разумеется, утверждают, что революционеры систематиче-
ски пренебрегают социальной и исторической важностью
«средств разрушения»: государств, армий, карателей, варвар-
ских нашествий, преступников, неуправляемой толпы и т.д.
Они утверждают, что, притворяясь, что этого не существует
или что это можно просто уничтожить, мы гарантируем, что
левые режимы на самом деле вызовут намного больше смер-
тей и разрушения, чем те, которые мудро руководствуются
более «реалистичным» подходом.
Очевидно, что это очень упрощённая дихотомия. Мож-
но приводить бесконечные примеры. Буржуазия во време-
на Маркса, например, разделяла крайне производительную
философию, поэтому Маркс мог рассматривать её как ре-
волюционную силу. Элементы правой идеологии смеши-
130
вались с художественными идеалами, и марксистские ре-
жимы XX века часто использовали правые теории власти
и разве что на словах признавали фундаментальную приро-
ду производства. Тем не менее я думаю, что это полезные
термины, потому что даже если рассматривать «воображе-
ние» и «насилие» не в качестве единственной тайной миро-
вой истины, а как постоянные закономерности, как равные
составляющие социальной реальности, они могут открыть
нам глаза на многие вещи. Начнём с того, что воображение
и насилие повсюду взаимодействуют довольно предсказуемо
и многозначительно.
Я начну с насилия и приведу короткие тезисы и доводы,
которые я уже ранее детально излагал в других работах.
Часть 2.0 насилии и смещении структур
воображения
Я антрополог по профессии и точно знаю, что антрополо-
гические дискуссии о насилии почти всегда предшествуют
утверждениям о том, что акты насилия — это акты комму-
никации, что они по определению значимы и именно это
представляет важность. Другими словами, насилие главным
образом осуществляется в нашем воображении.
Всё это правда. Я бы не хотел пренебрегать значением
страха и ужаса в человеческой жизни. Акты насилия могут
быть — действительно, часто так и есть — актами коммуни-
кации. Но то же самое можно сказать о любой другой фор-
ме человеческой активности. Что меня поражает, так это
важность того, что насилие — это, возможно, единственная
форма человеческой активности, посредстом которой мож-
но воздействовать на других, не будучи коммуникабельным.
Скажу точнее: насилие — это, возможно, единственный спо-
соб, предоставляющий возможность одному человеку заста-
вить другого вести себя предсказуемо, при этом понимать
этого человека не требуется. Почти любой другой способ по-
влиять на поведение людей предполагает, что нужно иметь
представление о том, кем они себя считают, чего они хотят
131
от этой ситуации и т.д. Ударьте их по голове посильнее —
и всё это станет неважным. Разумеется, следствия избиения
могут быть довольно ограниченными. Но они достаточно
реальны, и факт остаётся фактом, что никакая другая фор-
ма воздействия не может возыметь подобного действия без
некоторых общих интересов или взаимопонимания. Более
того, даже попытки влиять на других угрозой насилия, что
определённо требует некоторого уровня общего толкования
(по крайней мере, другая сторона должна понимать, что ей
угрожают и чего от неё требуют), требует намного меньше
усилий, чем любое другое воздействие. Большинство челове-
ческих отношений, особенно длительных, например, между
старыми друзьями или закадычными врагами, чрезвычай-
но сложны, бесконечно наполнены опытом и смыслом. Они
требуют непрерывной и часто искусной интерпретации; все
вовлечённые в коммуникацию должны прилагать постоян-
ные усилия, чтобы представить себе точку зрения другого че-
ловека. Угроза физической расправой позволяет всего этого
избежать. Это создаёт намного более схематичные отноше-
ния, например: «Переступишь через эту линию — получишь
пулю в лоб, а нет — так мне реально наплевать на то, кто ты
и чего ты хочешь». Именно поэтому насилие так часто ис-
пользуют глупые люди: можно сказать, это их козырь, по-
скольку насилие — это такая форма тупости, на которую тя-
жело ответить разумно.
Однако здесь нужно сделать одну оговорку. Чем более
равны стороны в своей способности применить насилие, тем
в меньшей степени справедливы вышеупомянутые доводы.
Если способность к применению насилия примерно одина-
кова, имеет смысл узнать как можно больше о своём оппо-
ненте. Военный командир, скорее всего, постарается понять
ход мысли своего противника. Только когда одна сторона
имеет значительное преимущество в способности нанести
физический ущерб другой, эта необходимость отпадает. Ко-
нечно, когда одна сторона имеет значительное преимуще-
ство, она вряд ли сразу станет на самом деле стрелять, бить
или взрывать людей. Угрозы обычно более чем достаточ-
но. Это порождает любопытные последствия. Это значит,
что наиболее выразительное свойство насилия — способ-
ность навязывать очень простые общественные отношения,
132
не требующие воображения,— чаще всего проявляется в си-
туациях, где настоящее физическое насилие маловероятно.
Здесь мы можем поговорить о структурном насилии: си-
стематическое неравенство, подкрепляемое угрозой при-
менения силы, можно рассматривать как форму насилия.
Системы структурного насилия неизменно создают иска-
жённые структуры воображаемого отождествления с дру-
гими. Не то чтобы люди перестают интерпретировать. Об-
щество просто не смогло бы без этого существовать. Скорее,
огромная ноша этого труда перекладывается на плечи жертв
неравенства.
Давайте начнём с домашнего хозяйства. Распространён-
ный штамп комедийных сериалов 50-х в Америке — шутки
о том, что женщин невозможно понять. Эти шутки, конеч-
но же, всегда исходили от мужчин. Женская логика всег-
да считалась инопланетной и неподвластной пониманию.
Одновременно ни у кого не было и мысли, что женщинам
тяжело понять мужчин. Потому что у женщин не было воз-
можности не понимать мужчин: это был расцвет американ-
ской патриархальной семьи, и женщинам, которые не име-
ли доступа к получению дохода или к ресурсам, приходилось
тратить большую часть своего времени и усилий на понима-
ние того, что было важным для мужчин. На самом деле та-
кая риторика о тайнах женского рода — это неотъемлемая
черта патриархальной семьи, структуры, которую на самом
деле можно считать формой структурного насилия, посколь-
ку власть мужчины над жещиной в такой семье, как отме-
чали феминистки всех времён, всецело поддерживается,
часто скрыто и косвенно, разными видами принуждения.
Но несколько поколений женщин-писателей — на ум сразу
приходит Вирджиния Вулф — запечатлели и другую сторо-
ну медали: бесконечную работу женщины по поддержанию
и адаптации эго ничего не замечающих мужчин, что требует
бесконечной работы по мысленному отождествлению себя
с другими и того, что я назвал интерпретационным трудом.
Это переносится на все уровни. Женщины всегда представ-
ляют, как выглядит мир с точки зрения мужчин. Мужчи-
ны практически никогда не платят той же монетой. В этом
предположительно и есть причина того, почему в обще-
ствах, где присутствует тендерное разделение труда (то есть
133
в большинстве обществ), женщины знают всё о том, что де-
лают мужчины в течение дня, а мужчины почти не имеют
представления о том, чем заняты женщины. Когда им при-
ходится представить точку зрения женщины, многие в ужасе
дают задний ход. В США один из распространённых приёмов
на уроках по творческой письменной речи — это попросить
студентов написать эссе, представляя, что они сменили пол,
и описать, каково это — пожить один день в качестве пред-
ставителя противоположного пола. Результаты почти всегда
одинаковы: все девушки пишут длинные и детальные рабо-
ты, показывая, что они провели много времени, размышляя
об этом,— около половины парней отказываются писать эссе
в принципе. Почти неизбежно они выражают негодование
по поводу того, что им приходится представлять, как это —
быть женщиной.
Можно привести множество подобных примеров. Когда
что-то случается на кухне ресторана и появляется начальник,
чтобы разобраться, в чём дело, он вряд ли будет обращать
внимание на работников, старающихся объяснить своё ви-
дение ситуации. Скорее всего, он прикажет им заткнуться
и просто произвольно примет решение на основании того,
что он считает правильным: «Ты новичок, ты сделал ошиб-
ку. Если это ещё раз повторится, ты уволен». Только тем, кто
не имеет права увольнять произвольно, приходится разби-
раться, что произошло на самом деле. Что происходит на са-
мом низком и интимном уровне, то происходит на уровне
общества в целом. Довольно любопытно, что Адам Смит
в своей работе «Теория нравственных чувств», написанной
в 1759 г., впервые заметил то, что сегодня называется «при-
туплением чувства сострадания». Он подметил, что люди
имеют естественную склонность не только отождествлять
себя с другими в воображении, но также вследствие этого
чувствовать радость и горе других. Бедные, однако, слишком
жалки, и вследствие этого наблюдатели в целях самозащиты
стараются просто их не замечать. В результате люди, нахо-
дящиеся внизу пирамиды, тратят кучу времени на то, что-
бы представить точку зрения тех, кто наверху, но обратную
ситуацию тяжело себе представить. Вот что я имею в виду.
Какие бы ни использовались механизмы, что-то подобное
всегда проявляется: будь то взаимоотношения между госпо-
134
дами и слугами, мужчинами и женщинами, начальниками
и рабочими, богатыми и бедными. Структурное неравен-
ство — структурное насилие — неизбежно создаёт такие же
перекошенные стуктуры воображения. И как справедливо
заметил Смит, поскольку воображение связано с сочувстви-
ем, жертвы структурного насилия склонны заботиться о тех,
кто его использует, или по крайней мере заботиться о них
больше, чем те заботятся о жертвах. Кстати, это, возможно,
одна из наиболее могущественных сил (кроме самого наси-
лия), сохраняющих подобные отношения.
Легко заметить, что бюрократические процедуры — часть
этого явления. Кто-то скажет, что сами по себе они не являют-
ся формами тупости и невежества, поскольку существующие
способы организации уже несут долю тупости и невежества
в силу существования структурного насилия. Это правда: фор-
мальные процедуры представляются нам разновидностью
тупости в том смысле, что они неизбежно игнорируют все
тонкости человеческого бытия и сводят всё к простым уста-
новленным механическим или статистическим формулам.
Не важно, о чём речь: о формах, правилах, статистических
данных или опросниках,— бюрократия всегда означает упро-
щение. В конечном итоге отношения похожи на наш пример
с начальником, который принимает произвольное решение
о том, что случилось; это вопрос использования очень про-
стых схем в сложных и многозначительных ситуациях. То же
самое относится и к полицейским, которые на самом деле
являются всего лишь мелкими управленцами с пистолетами.
Социологи, изучающие полицию, уже давно доказали, что
только малая часть работы полицейского имеет отношение
к преступлениям. Полицейские — скорее непосредственные
представители государственной монополии на насилие, те,
кто появляется в случаях, когда нужно упростить ситуацию
(например, когда кто-то слишком активно противостоит ка-
кому-то бюрократическому определению). Одновременно
с этим полиция в современных промышленных демократи-
ческих странах, в частности, в Америке, стала почти самым
распространённым видом воображаемого отождествления.
Зрителей постоянно заставляют посредством тысячи теле-
визионных программ и фильмов увидеть мир глазами поли-
цейского, даже если это видение воображаемых полицейских,
135
которые на самом деле тратят своё время на борьбу с преступ-
ностью, а не озабочены сломанными задними габаритными
огнями или открытыми мусорными ящиками.
Экскурс в трансцендентное и имманентное
воображение
Отождествлять себя с воображаемым полицейским это, разу-
меется, не то же самое, что отождествлять себя с настоящим
(большинство американцев как раз-таки избегают насто-
ящих полицейских, как чумы). Это очень важное различие,
однако в век информации очень просто спутать эти два вида
воображения.
Будет полезно вспомнить происхождение слова «вообра-
жение». В период древности и средневековья «воображени-
ем» называли тонкую грань между реальностью и разумом.
Восприятие материального мира должно было пройти че-
рез воображение, получая эмоциональный заряд и смеши-
ваясь с разнообразными иллюзиями, прежде чем здравый
рассудок сможет постичь его смысл. Намерения и желания
двигались в обратном направлении. Только после Декар-
та слово «воображаемый, мнимый» стало означать всё, что
не является реальным: воображаемые создания, воображае-
мые места (Средиземье, Нарния, планеты далёких галактик,
царство пресвитера Иоанна и т.д.), мнимые друзья. Если
использовать это определение, то, конечно же, «политиче-
ская онтология воображения» будет противоречивым поня-
тием. Воображение не может быть основой реальности. Это
по определению то, о чём мы можем думать, но оно не имеет
ничего общего с реальностью.
Я буду далее называть это «трансцендентным1 воображе-
нием», поскольку в качестве модели оно берёт романы или
другие художественные произведения, которые воссоздают
воображаемые миры, и эти воображаемые модели, по всей
видимости, не изменяются, независимо от того, сколько раз
человек перечитывает роман. Воображаемые создания —
эльфы, единороги или менты из телевизора — не подверже-
1 Выходящий за пределы опыта, непознаваемый.
136
ны влиянию реального мира. На них невозможно повлиять,
потому что они не существуют. Та разновидность вообра-
жения, о которой я говорю здесь, напротив, намного более
сходна со старым имманентным2 понятием. Немаловаж-
но, что оно ни в коем случае не статично и не беспричинно,
но полностью встроено в план действий, которые нацелены
на то, чтобы реально повлиять на материальный мир, и по-
этому всегда изменчиво и адаптивно. Это в равной степени
относится к вырезанию ножа, производству драгоценностей
или попыткам не задеть чувства других людей.
Можно понять, насколько важно это различие, вернув-
шись к лозунгу 1968 года «Вся власть воображению». Если
отнести это к трансцендентному воображению, например,
к готовым утопичным проектам, то, как известно, можно по-
лучить разрушительные последствия. Исторически это всег-
да означало навязывание их насильственным путём. С дру-
гой стороны, можно с таким же успехом утверждать, что нас
ждут те же последствия, если мы не будем давать власть дру-
гому, имманентному воображению.
Отношения насилия и воображения очень усложняют-
ся, поскольку, когда стуктурное неравенство разделяет об-
щество на тех, кому приходится использовать воображение,
и тех, кто этого не делает, всякий раз это происходит по-раз-
ному. Капитализм является самым вопиющим примером.
Политическая экономия склонна разделять работу в капи-
талистическом обществе на две сферы: наёмный труд, для
которого парадигмой всегда выступают заводы, и домашний
труд — работа по дому, уход за ребёнком,— главным образом
взваленный на женщину. Первый прежде всего представля-
ется как создание и поддержание в рабочем состоянии мате-
риальных объектов. Второй можно описать как труд по соз-
данию и обслуживанию людей и общественных отношений.
Это различие очевидно является карикатурным: никогда
не существовало общества, даже в Манчестере Энгельса или
Париже Виктора Гюго, где большинство мужчин работа-
ли бы на заводах, а большинство женщин были бы исклю-
чительно домохозяйками. И всё же это хорошая отправная
точка, поскольку она демонстрирует интересное отклонение.
2 Внутренний, свойственный.
137
В промышленной сфере задания, связанные с воображением
и планированием, отводятся тем, кто занимает высшую по-
зицию (например, разработка дизайна продукции или орга-
низация производства), в то время как в сфере социального
производства большую часть творческой работы (например,
то, что я назвал «интерпретационным трудом», который по-
могает течению жизни) выполняют люди, занимающие низ-
кое положение.
Несомненно, всё это помогает рассматривать эти два
вида труда как фундаментально разные виды деятельности,
и содействует тому, что мы не считаем интерпретационный
труд, например, или большую часть деятельности, которая
называется «женской работой», трудом вообще. Раз уж мы
делаем чёткое разделение, именно забота, энергия и труд,
направленный на людей, должны считаться фундаменталь-
ными. Любовь, страсть, соперничество, одержимость — всё,
о чём мы больше всего заботимся,— это всегда другие люди;
в большинстве некапиталистических обществ само собой
разумеется, что производство материальных благ второсте-
пенно по отношению к процессу формирования личности.
На самом деле, я утверждаю, что одно из самых отчуждаю-
щих свойств капитализма состоит в том, что он заставляет
нас притворяться, что всё работает совсем наоборот и что
общество существует в первую очередь для того, чтобы на-
ращивать производство вещей.
Часть 3. Об отчуждении
Смерть меньше пугает человека в XX веке, чем отсут-
ствие реальной жизни. Каждое мёртвое, механизи-
рованное, специализированное действие, крадущее
сотню, тысячу моментов жизни в день, пока не исто-
щатся тело и дух, пока не наступит этот конец, ко-
торый не является больше концом жизни, но её от-
сутствием доведённым до перенасыщения.
Рауль Ванейгем «Революция повседневной жизни»
138
Творчество и желание — то, что мы часто сводим к «произ-
водству» и «потреблению», используя термины политэконо-
мии,— это естественные двигатели воображения. Структур-
ное неравенство, структурное насилие, если угодно, склонны
искажать воображение. Они создают ситуации, где рабочим
приходится выполнять отупляющую, скучную, механическую
работу, и только небольшая элита может наслаждаться твор-
ческим трудом, что приводит к чувству отчуждения от соб-
ственного труда со стороны рабочих, когда они понимают,
что произведённое ими принадлежит кому-то другому. Они
также создают ситуации, где короли, политики, знаменито-
сти или генеральные директора важничают, ничего не заме-
чая, пока их жёны, слуги, наёмные рабочие и помощники тра-
тят всё своё время, воображая, что происходит в фантазиях
хозяина. Я подозреваю, что большинство ситуаций, где при-
сутсвует неравенство, сочетают в себе обе тенденции.
Субъективный опыт существования в таких перекошен-
ных структурах воображения — это и есть то, что мы называ-
ем «отчуждением».
Меня поражает, что по крайней мере этот подход по-
мог бы объяснить устойчивую привлекательность теорий
отчуждения в революционных кругах, даже если академиче-
ские левые уже давно их оставили. Если зайти в анархист-
ский книжный магазинчик в любой части света и посмотреть,
какие французские авторы там представлены, то, вероятнее
всего, можно наткнуться на ситуационистов вроде Ги Дебора
и Рауля Ванейгема, великих теоретиков отчуждения (наря-
ду с теоретиками воображения вроде Корнелиуса Кастори-
адиса). Долгое время меня поистине озадачивало, как мно-
го американских подростков из пригорода были очарованы,
например, «Революцией повседневной жизни» Рауля Ваней-
гема — книгой, написанной в Париже почти 40 лет назад.
В конечном итоге я решил, что, должно быть, книга Ваней-
гема была по-своему величайшим теоретическим выраже-
нием чувства гнева, скуки и отвращения, которые в какой-то
момент испытывает любой подросток, когда сталкивается
с реалиями жизни среднего класса. Восприятие жизни, раз-
битой на фрагменты, безо всякого высшего смысла и полно-
ты; циничной рыночной системы, продающей своим жерт-
вам товары и зрелище, которые сами по себе представляют
139
маленькие фальшивые образы чувства тотальности, удоволь-
ствия и общности, которые рынок на самом деле уничтожил;
склонность превращать любые отношения в форму обмена,
жертвовать жизнью ради «выживания», удовольствием ради
самоотречения, творчеством ради пустых гомогенных еди-
ниц власти или простоя — в каком-то смысле всё это до сих
пор имеет место быть.
Вопрос, впрочем, почему. Современная социальная тео-
рия не предлагает хорошего объяснения. Постструктурализм,
возникший как прямое следствие событий 1968 года, родил-
ся из отрицания анализа подобного рода. Сейчас среди со-
циологов считается общепринятой точка зрения, согласно
которой нельзя определить общество как «неестественное»,
разве что предполагается, что общество может существовать
естественно, «бесчеловечное», если конечно не сущетвует
подлинно человеческого бытия, что нельзя сказать, что эго
фрагментировано, разве что возможно выделить целостное
эго, и т.д. Поскольку эти аргументы неубедительны — так как
нет естественных условий существования общества, нет под-
линно человеческого бытия, нет целостного «Я»,— теории
отчуждения безосновательны. Эти доводы тяжело опровер-
гнуть. Но как тогда объяснить опыт отчуждения?
Если хорошо подумать, эти аргументы не такие веские,
как кажутся. В конечном итоге, о чём говорят академические
теоретики? Они утверждают, что идея целостного субъекта,
цельного общества, естественного порядка нереалистична.
Что всё это просто плод нашего воображения. Это правда.
Но чем ещё они могут быть? И почему это является пробле-
мой? Если воображение — это компонент процесса создания
социальных и материальных реалий, значит есть все основа-
ния считать, что для этого мы создаём образы целостности.
Так и работает воображение. Нам необходимо представлять
себя и других как завершённых субъектов, чтобы производить
сложноорганизованных существ, представлять гармонич-
ное, ограниченное в масштабах «общество», чтобы создавать
ту хаотичную и безграничную сеть социальных отношений,
которая на самом деле существует, и т.д. Обычно людям уда-
ётся жить с этим несоответствием. Как мне кажется, вопрос
состоит в том, почему в определённое время и в определён-
ных местах признание этого факта провоцирует гнев и от-
140
чаяние, чувство, что социальный мир — это ложная пародия
или злая шутка. Я утверждаю, что это продукт деформации
и искажения воображения в результате структурного насилия.
Часть 4.0 революции
Ситуационисты, как и многие радикалы 60-х, хотели дать
отпор, используя стратегию прямого действия: создавая
«ситуации» путём творческой подрывной деятельности, ко-
торая подтачивала логику общества-спектакля и позволяла
актёрам по крайней мере на мгновение восстановить власть
воображения. Одновременно они считали, что всё это не-
избежно приближает к великому восстанию — собственно
говоря, к «революции». Если события мая 1968 года что-то
и показали, так это то, что, если люди не стремятся захва-
тить государственную власть, такой фундаментальный од-
номоментный прорыв невозможен. Главное различие между
ситуационистами и их наиболее ярыми современными чи-
тателями состоит в том, что утопическая составляющая поч-
ти полностью исчезла. Никто не надеется, что небеса скоро
разверзнутся. Но есть утешение: неважно, до какой степе-
ни можно испытывать подлинную революционную свободу,
её можно начать испытывать немедленно. Задумайтесь над
утверждением коллектива Crimethinc, наверное, самых во-
одушевляющих молодых анархистов на сегодняшний день,
пропагандирующих идеи ситуационистов:
«Мы должны создавать свою свободу, вырезая дыры в по-
лотне реальности, изобретать новую реальность, которая,
в свою очередь, будет формировать нашу личность. Посто-
янное вовлечение в новые ситуации — единственный спо-
соб удостовериться, что мы принимаем решения свободно
от косности привычек, традиций, законов или предрассуд-
ков,— и нам решать, как создавать эти ситуации.
Свобода существует только в момент революции. И эти
моменты не так редки, как вы думаете. Изменения, рево-
люционные изменения, происходят постоянно и повсюду —
и каждый играет роль в этом процессе, сознательно или нет».
141
Что это как не первоклассное утверждение логики прямо-
го действия: дерзкое упорство и манера поведения, как будто
ты уже свободен? Очевидный вопрос состоит в том, как это
может содействовать общей стратегии, которая должна вести
к появлению нарастающего движения за мир без государства
и капитализма. Никто не даёт убедительного ответа. Боль-
шинство считает, что этот процесс может быть одной из по-
пыток в рамках бесконечной импровизации. В любом случае
будут моменты восстания. По всей видимости, довольно часто.
Но они, вероятнее всего, будут одним звеном в более сложном
и многогранном революционном процессе, очертания кото-
рого сегодня едва ли можно в полной мере предугадать.
Оглядываясь назад, кажется удивительно наивным ста-
рое представление о том, что единственное восстание или
успешная гражданская война могла бы уничтожить всю си-
стему структурного насилия, по крайней мере на опреде-
лённой территории, что на этой территории правые реалии
можно было бы просто отбросить и открылось бы поле для
беспрепятственного проявления революционного творче-
ского порыва. Но меня озадачивает то, что в определённые
моменты истории именно так и происходило. Мне кажется,
что, если мы хотим получить возможность схватить новую
зарождающуюся концепцию революции, начать стоит с об-
думывания качества этих революционных ситуаций.
Одно из наиболее удивительных свойств таких момен-
тов — это то, что они, кажется, появляются из ниоткуда, а за-
тем зачастую так же быстро растворяются. Как возможно,
что та же самая «общественность», которая за два месяца до,
скажем, Парижской Коммуны или Гражданской войны в Ис-
пании голосовала за умеренный социал-демократический
режим, вдруг готова рисковать своей жизнью ради тех же уль-
тра-радикалов, которые ранее получили малую долю голосов?
Или, возвращаясь в май 1968-го, как могла та же обществен-
ность, которая казалось бы поддерживала идеи студенческого
и рабочего восстания или по крайней мере симпатизирова-
ла им, могла сразу после этих событий вернуться на изби-
рательные участки и избрать правое правительство? Самое
распространённое объяснение, что, мол, революционеры
на самом деле не представляли интересы общества, но не-
которые слои общества, вероятно, оказались заложниками
142
какого-то иррационального брожения, очевидно не соответ-
ствуют действительности. Прежде всего, они предполагают,
что «общественность» — это организм со своими мнениями,
интересами и убеждениями, который можно считать отно-
сительно постоянным во времени. На самом деле то, что мы
называем «общественностью», создаётся специальными уч-
реждениями, которые разрешают определённые формы дей-
ствий: можно голосовать, смотреть телевизор, подписывать
обращения или писать письма выбранным чиновникам, или
посещать общественные обсуждения, но нельзя делать ниче-
го другого. Эти поведенческие рамки предусматривают, что
мы говорим, думаем, спорим, размышляем определённым
образом. Та же самая «общественность», которая наслажда-
ется рекреационными наркотиками, может так же последо-
вательно голосовать за запрет подобных наслаждений; одна
и та же группа граждан может прийти к абсолютно разным
решениям по вопросам, касающимся их сообществ, если они
действуют в рамках парламентской системы, системы элек-
тронных референдумов или последовательной вереницы на-
родных собраний. На самом деле весь анархический проект
по введению прямой демократии основан на предположении,
что общественность — искусственная совокупность.
Чтобы понять, что я имею в виду, представьте, что в Аме-
рике те же самые люди, которые в одном контексте называ-
ются «общественностью», в другом — могут называться «ра-
бочей силой». Разумеется, «рабочей силой» они становятся
при вовлечении в разные виды деятельности. «Обществен-
ность» не работает: по крайней мере, предложение вроде
«большинство представителей американской общественно-
сти работают в сфере обслуживания» никогда бы не появи-
лось на страницах журнала или газеты — если бы журналист
попробовал так написать, редактор бы непременно его ис-
правил. Это тем более странно, потому что общественно-
сти всё же приходится работать: поэтому, как часто отме-
чают левые критики, СМИ всегда будут писать, как, скажем,
забастовка работников транспортной отрасли доставляет не-
удобство общественности, имея в виду пассажиров, но им ни-
когда не придёт в голову, что бастующие тоже являются ча-
стью общественности или что, если они добьются повышения
зарплаты, это будет во благо общественности. И, конечно же,
143
общественность не выходит протестовать на улицы. Её роль
сводится к просмотру общественных спектаклей и потребле-
нию общественных услуг. Если люди покупают или исполь-
зуют товары и услуги, которые поставляют им другие, та же
группа людей становится «потребителями», а в других усло-
виях её назовут «нацией», «электоратом» или «населением».
Все эти совокупности людей — продукт учреждений и фор-
мальных норм, которые, в свою очередь, определяют чёткие
границы возможного. Следовательно, голосуя на парламент-
ских выборах, человек чувствует себя обязанным сделать
«реалистичный» выбор; в революционной ситуации, с другой
стороны, внезапно всё кажется возможным.
Огромная часть революционных мыслителей задают во-
прос: чем в таком случае становится эта совокупность людей
во время восстания? Последние несколько столетий тради-
ционный ответ был — «народом». Все современные закон-
ные режимы главным образом получают свою легитимность
во время моментов «конститутивной власти», когда люди
восстают, обычно с оружием в руках, чтобы сформировать
новый конституционный порядок. Повстанческая парадигма,
кстати, встроена в само понятие современного государства.
Несколько европейских теоритиков, понимая, что принципы
сместились, предложили новый термин «множественность»,
совокупность, которая по определению не может стать осно-
вой для нового национального или бюрократического госу-
дарства. Для меня этот предмет глубоко неоднозначен.
Оперируя понятиями, которые я ввёл ранее, «обществен-
ность», «рабочую силу», «потребителей», «население» объе-
диняет то, что они существуют в регламентированных по-
веденческих рамках, по определению бюрократических и,
следовательно, глубоко отчуждающих. Кабинки для голосо-
вания, экраны телевизоров, офисные боксы, поликлиники,
ритуалы, которые их окружают,— можно сказать, всё это —
части механизма отчуждения. Это инструменты, которые
используют для разрушения и искажения человеческого во-
ображения. Моменты восстания — это моменты, когда бюро-
кратический аппарат уничтожается. Это уничтожение рас-
ширяет горизонты возможного. Этого можно ожидать в том
случае, когда государство только и делает, что навязывает
нам чрезвычайно узкие рамки возможного. (Вероятно, поэ-
144
тому, как отмечает Ребекка Солнит, люди часто испытывают
что-то подобное во время природных катастроф.) Это объ-
ясняет, почему вслед за революционными моментами всег-
да происходит взрыв социальной, художественной и интел-
лектуальной активности. Обычно неправильные структуры
воображаемого отождествления разрушаются; все экспери-
ментируют с попытками посмотреть на мир с других, не-
знакомых ранее точек зрения. Обычно неровные структуры
творческого потенциала разрушаются; все чувствуют спра-
ведливую и немедленную практическую потребность заново
создать и переосмыслись все вокруг.
Отсюда противоречие процесса переименования. С одной
стороны, понятно, что те, кто делает радикальные заявления,
хотят знать, во имя чего они их делают. С другой стороны,
если всё, что я говорил, правда, вся задумка сначала обра-
титься к революционной «множественности», а затем начать
поиск динамических сил, которые за ней стоят, смотрится
во многом как первый шаг к процессу формализма, который
в конечном итоге убивает всё, что ранее восхвалялось. Субъ-
екты (общественность, народы, рабочая сила и т.д.) создают-
ся специальными организационными структурами, которые
фактически являются поведенческими рамками. Эти субъек-
ты являются тем, что они делают. Революционеры же ломают
существующие рамки, чтобы создать новые горизонты воз-
можного, а это затем сделает возможным радикальную пере-
стройку общественного воображения. Это, возможно, един-
ственный вид деятельности, который по определению нельзя
регламентировать. Поэтому многие революционные мысли-
тели, от Рафаэле Лаудани в Италии до Colectivo Situaciones
в Аргентине, начали предполагать, что, возможно, здесь нуж-
но говорить не о «конститутивной», а о «смещающей власти»,
которая уничтожает властные должности и полномочия.
Революция наоборот
В подходе Маркса к революции есть странное противоречие.
В общих чертах, говоря о материальном творчестве, Маркс
пишет о «производстве» и, как я уже упоминал, настаивает
на том, что определяющим свойством человечества является
145
то, что мы сначала представляем себе определённые вещи,
а затем претворяем эти планы в жизнь. Социальное творче-
ство Маркс почти всегда упоминает в контексте революции,
но здесь он настаивает, что нам никогда не стоит сначала
что-то представлять, а затем пытаться это осуществить. Это
было бы утопично, а Маркс презирал утопизм.
Я предполагаю, что лучшее объяснение этому состоит
в том, что Маркс в какой-то мере понимал, что производ-
ство людей и общественных отношений работает по другим
принципам, но у него не было теории о том, что это за прин-
ципы. Вероятно, только с возникновением феминистской те-
ории, о которой я так много сказал выше, стало возможным
систематически размышлять над такими вопросами. Я бы
добавил, что тот факт, что феминистская теория так быстро
закрылась в своём гетто, не имея почти никакого влияния
на работы большинства теоретиков мужского пола, является
чётким отражением последствий структурного насилия про-
тив воображения в целом.
Я не вижу никакого совпадения в том, что большая часть
реальной практической работы по развитию новой рево-
люционной парадигмы за последние годы тоже была про-
дуктом феминизма; ну, или что вопросы, поднимаемые
феминистками, были главной движущей силой в транс-
формации этой парадигмы. В Америке современная одержи-
мость консенсусом и другими формами прямой демократии
среди анархистов имеет прямое отношение к организацион-
ной практике феминистского движения. Всё началось в кон-
це 60-х и начале 70-х годов с маленьких, душевных, часто
анархических в своей основе коллективов, которые по мере
роста столкнулись с проблемами. Вместо того, чтобы оста-
вить попытки достижения консенсуса при принятии реше-
ний, многие начали развивать более формальные версии
этих принципов. Это, в свою очередь, вдохновило некоторых
радикальных Квакеров1 (которые раньше считали свой спо-
соб принятия решений путём консенсуса прежде всего ре-
Квакеры (англ. quakers) (официальное название: Религиозное общество Друзей) —
христианское движение, возникшее в годы революции (середина XVII века) в Ан-
глии и Уэльсе. Представляет собой не единую организацию с жёстко определённой
вертикальной иерархией и набором установленных догматов и обрядов, а объеди-
нение независимых религиозных организаций, чьи вера и практика могут суще-
ственно отличаться друг от друга.
146
лигиозной практикой) начать создание тренерских коллек-
тивов, обучающих консенсусу. К моменту начала кампаний
прямого действия против ядерной промышленности в конце
70-х система аффинити-групп, советов представителей, кон-
сесуса и фасилитации уже начала принимать современную
форму. Последующий бум новых форм процесса достижения
консенсуса представляет собой самый важный вклад в рево-
люционную практику за последние десятилетия. Главным
образом, это продукт труда феминисток (в), вовлечённых
в практическую организацию, большинство из которых свя-
заны с анархической традицией. И тем более иронично, что
теоретики-мужчины, которые сами никогда не принимали
участия в горизонтальной организации кампаний или в про-
цессе принятия решений на анархических принципах, но ко-
торые считают себя приверженцами анархических идей, так
часто вынуждены упоминать в довольно доброжелательных
высказываниях, что, конечно же, они не поддерживают эту
очевидно непрактичную, несбыточную и нереалистичную
концепцию консенсуса.
Организацию массовых акций — фестивалей сопротивле-
ния, как их часто называют,— можно считать прагматически-
ми экспериментами, проверкой того, возможно ли на самом
деле регламентировать опыт освобождения, головокружи-
тельную перестройку сил воображения, всего самого могу-
щественного в опыте успешного спонтанного восстания. Или
если не регламентировать, то, возможно, делать это по при-
зыву. Для вовлечённых в действие эффект будет как будто
всё происходит наоборот. Революционные восстания начи-
наются с уличных боёв и в случае успеха переходят к взрыву
народного брожения и веселья. Далее следует трезвый под-
ход к созданию новых учреждений, советов, процессов при-
нятия решений и в конечном итоге возвращение к обычной
жизни. Это по крайней мере в идеале, и, конечно же, в исто-
рии были моменты, когда что-то подобное начинало проис-
ходить, хотя по большому счёту такие спонтанные творения
всегда заканчиваются тем, что включаются в какую-то новую
форму насильственной бюрократии. Однако, как я уже отме-
тил, это неизбежно, поскольку бюрократия, несмотря на то,
что она играет важную роль непосредственного инициатора
властных отношений и структурной слепоты, сама не создаёт
147
этих отношений. Главным образом, она просто эволюциони-
рует, чтобы их поддерживать.
По этой причине прямое действие идёт в противополож-
ном направлении. Возможно, большинство участников ак-
ций являются представителями субкультур, которые стре-
мятся переосмыслить повседневную жизнь. Даже если это
не так, акции начинаются с создания новых форм коллек-
тивного принятия решений: советов, собраний, бесконеч-
ного внимания к «процессу» — и эти формы используются
при планировании уличных акций и народных празднеств.
Обычно это всё заканчивается напряжённым противостоя-
нием с вооружёнными представителями государства. Хотя
многие организаторы акций были бы рады, если бы всё пе-
реросло в народное восстание, и что-то подобное иногда слу-
чается, большинство не ожидает, что эти восстания спрово-
цируют какие-либо постоянные изменения реальности. Они
представляют собой что-то наподобие кратковременной
рекламы — а лучше предвкушение, опыт фантастического
вдохновения — перед более медленной, кропотливой рабо-
той по созданию альтернативных учреждений.
Мне кажется, одним из важнейших вкладов феминизма
в развитие революционной практики было постоянное на-
поминание о том, что «ситуации» не создаются сами собой.
Обычно для этого требуется огромный труд. На протяжении
большей части истории человечества, то, что называется по-
литикой, заключалось в основном в череде драматических
спектаклей, сыгранных на театральной сцене. Величайший
подарок феминизма политической мысли — постоянное
напоминание о людях, которые делают, готовят и убирают
эти сцены и, более того, поддерживают невидимые струк-
туры, которые делают всё это возможным, о людях, кото-
рые в большинстве своём являются женщинами. Политика,
естественно, старается сделать этих людей невидимыми.
Действительно, одна из главных функций женской работы —
сделать так, чтобы её не было заметно. Можно сказать, что
политический идеал в кругах, выступающих за прямое дей-
ствие, заключается в сглаживании различий; или, другими
словами, действие считается истинно революционным, когда
процесс создания ситуаций видится таким же освобождаю-
щим, как и сами ситуации. Можно сказать, что это эскпери-
148
мент по перестройке воображения, по созданию на самом
деле неотчужденных видов опыта.
Заключение
Очевидно, то же самое происходит в ситуациях, когда
государственная власть, не будучи доведена до временного
бездействия, до такой степени заполняет все сферы жизне-
деятельности, что её вооружённые представители вмеши-
ваются для регулирования внутренних организационных
структур групп, которым позволено обналичивать чеки или
владеть автомобилями. Самое удивительное свойство со-
временной эпохи неолиберализма состоит в том, что бю-
рократия стала такой всеобъемлющей — этот период стал
свидетелем создания первой в истории эффективной си-
стемы управления в глобальном масштабе,— что мы её уже
даже не замечаем. В то же время вынужденное существо-
вание и деятельность в условиях бесконечных ограниче-
ний, репрессий, сексизма, расового и классового угнетения
приводит к тому, что многие участники кампаний прямого
действия сталкиваются с постоянной сменой экзальтации
и выгорания, моменты, когда всё кажется возможным, чере-
дуются с временами, когда ничего нельзя изменить. В других
частях света добиться автономии намного проще, но толь-
ко за счёт изоляции или почти полного отсутствия ресурсов.
Фундаментальная проблема заключается в том, как наладить
связи между различными границами возможного.
Однако это вопросы о стратегии, которые выходят дале-
ко за рамки данной работы. Моя цель здесь намного более
скромная. Мне кажется, что революционная теория продви-
гается по многим фронтам намного медленнее, чем рево-
люционная практика; публикуя этот текст, я надеялся, что
кому-то удастся начать создание новых теоретических ин-
струментов, используя опыт прямого действия. Они едва ли
будут исчерпывающими. Они могут даже оказаться беспо-
лезными. Но, возможно, они смогут внести вклад в общее
дело переосмысления реальности.
149
О феномене
бесполезных работ
В 1930 году Джон Мейнард Кейнс предсказал, что к концу
столетия технологии будут достаточно развиты для того, что-
бы в таких странах, как Великобритания или США, рабочую
неделю можно было бы сократить до 15 часов. Нет никаких
сомнений в том, что он был прав. С технической точки зре-
ния такая возможность действительно есть, но она не была
реализована. Напротив, технологии были использованы для
того, чтобы заставить нас работать ещё больше. Чтобы этого
достичь, нужно создавать фактически бессмысленные рабо-
чие места. Масса людей в Европе и Северной Америке тратят
всё своё рабочее время на выполнение заданий, в необходи-
мость которых они сами не верят. Моральный и интеллек-
туальный ущерб, порождаемый этой ситуацией, значителен.
Это шрам на душе нашего общества, но почему-то до сих пор
эта тема практически не обсуждается.
Почему же обещанная Кейнсом утопия, с таким нетер-
пением ожидаемая в 60-х, никогда не была реализована?
Стандартный ответ на этот вопрос сегодня гласит, что Кейнс
не учёл растущее значение потребительства. Выбирая меж-
ду уменьшением рабочего времени и большим количеством
игрушек и удовольствий, мы коллективно предпочли по-
следнее. Но поразмыслив всего минуту, можно сказать, что
эта милая нравоучительная сказка не является правдивой.
Да, начиная с 20-х годов, мы были свидетелями создания
бесконечного разнообразия рабочих мест и отраслей про-
мышленности, но лишь немногие из них имели отношение
к производству и распространению суши, айфонов и модных
кроссовок.
150
Так что же это были за новые рабочие места? Предельно
ясный ответ даёт недавний отчёт, где сравнивается занятость
в США в 1910 и 2000 годах (подчеркну, что в Великобритании
ситуация аналогична). В течение всего прошлого века чис-
ленность работников, занятых в промышленности, сельском
хозяйстве и в качестве домашней прислуги, резко снижалась.
Одновременно число «менеджеров, клерков, специалистов
и работников сферы продаж и услуг» утроилось с «одной
до трёх четвертей от общего числа занятых». Другими сло-
вами, рабочие места в производстве, как и было предсказано,
были автоматизированы и сокращены (даже с учётом про-
мышленных работников во всём мире, включая потогонные
производства в Индии и Китае, процент занятых в этой сфе-
ре несопоставим с тем, каким он был раньше).
Но вместо сокращения рабочих часов и освобождения на-
селения Земли для занятий своими собственными проекта-
ми, увлечениями, мечтами и идеями, мы наблюдаем вздутие
не столько сферы «услуг», сколько административного секто-
ра, создания сферы финансовых услуг и телемаркетинга, бес-
прецедентного расширения секторов корпоративного права,
управления образованием и здравоохранением, персоналом
и сферы общественных отношений. Причём численность
занятых в них даже не учитывает всех тех людей, чья заня-
тость связана с обеспечением безопасности, администра-
тивной и технической поддержки этих отраслей и, если уж
на то пошло, дополнительных сфер деятельности (например,
круглосуточной доставки пиццы или мойки собак), которые
существуют только потому, что все остальные люди тратят
большую часть своего времени на другую работу.
Это именно то, что я называю бесполезной работой.
Как будто бы кто-то специально создаёт все эти бессмыс-
ленные специальности только для того, чтобы занять нас ра-
ботой. Именно здесь и скрывается тайна. При капитализме
этого как раз не должно происходить. Конечно же, в старых
неэффективных социалистических странах, таких как СССР,
где занятость одновременно считалась и правом, и священ-
ным долгом, система создавала ровно столько рабочих мест,
сколько было необходимо (именно поэтому в советских уни-
версамах три продавца продавали один кусок мяса). Но ведь
предполагается, что конкуренция и свободный рынок должны
151
решать именно такие проблемы. Согласно экономической те-
ории, предприятие, стремящееся к максимизации прибыли,
никогда не должно тратить деньги на работников, в которых
нет необходимости. Однако это каким-то образом происходит.
Когда корпорации занимаются бессмысленными сокра-
щениями, страдают те люди, которые действительно что-то
делают, переносят, ремонтируют и поддерживают в рабочем
состоянии. Путём каких-то особых манипуляций, которые
никто толком не может объяснить, число получающих зар-
плату канцелярских крыс каким-то образом расширяется,
и всё больше и больше людей, почти как в Советском Сою-
зе, обнаруживают, что работают 40 или 50 часов в неделю,
из которых эффективными являются 15, как и предсказывал
Кейнс, так как всё остальное время они заняты организацией
или посещением мотивирующих семинаров, обновлением
своих страничек ВКонтакте или скачиванием сериалов.
И ответ явно не является экономическим: он лежит в об-
ласти морали и политики. Правящий класс уже давно уяснил,
что счастливый и продуктивный народ, имеющий свободное
время, смертельно опасен (вспомните о том, что стало про-
исходить, когда всё это только начало оформляться в 60-е).
С другой стороны, чувство, что работа сама по себе обладает
моральной ценностью и что тот, кто не желает тратить боль-
шую часть своего времени на ту или иную работу, ничего
не заслуживает, невероятно убедительно для них.
Однажды, когда я наблюдал за явно бесконечным ростом
числа административных должностей в британских науч-
ных учреждениях, мне показалось, что так мог бы выглядеть
ад. Ад — это группа людей, которые тратят массу времени
на работу, которая им не нравится и которая у них не осо-
бенно получается. Допустим, их наняли как замечательных
столяров, но они обнаруживают, что большую часть времени
они должны жарить рыбу. Да и труд их не особо востребо-
ван — фактически нужно пожарить ограниченное количе-
ство рыбы. Однако каким-то образом они все оказываются
настолько одержимы негодованием по поводу того, что их
коллеги тратят больше времени на изготовление мебели, чем
на свою часть работы по обжарке, что, пока всё не будет за-
валено штабелями плохо приготовленной рыбы, это станет
их основным занятием.
152
Мне кажется, это достаточно точное описание смещения
морали в нашей экономике.
Я понимаю, что подобные аргументы подвергнутся не-
медленным возражениям: «Кто ты такой, чтобы решать ка-
кие профессии по-настоящему „необходимы"? В чём заклю-
чается необходимость? Ты профессор антропологии, какая
от тебя польза?» (И действительно, множество читателей
жёлтой прессы несомненно отнесут мою работу к числу бес-
полезных общественных расходов.) С другой стороны, всё
это действительно так. Не существует объективной возмож-
ности измерить ценность работы для общества.
Я не предлагаю переубеждать тех, кто считает, что своим
трудом делает мир лучше. Как насчёт людей, которые сами
убеждены в том, что их работа бессмысленна? Не так давно
я встречался со школьным другом, которого не видел с 12 лет.
Я был невероятно удивлён тем, что с тех пор он сперва стал
поэтом, а потом певцом в инди-рок группе. Я слышал его
песни по радио и даже не догадывался, что их поёт знако-
мый мне человек. Он очевидно был талантливым и ориги-
нальным, а его труд безусловно освещал и улучшал жизни
людей по всему миру. Несмотря на это, после двух неудач-
ных альбомов он лишился контракта, увяз в долгах и забо-
тах с новорождённой дочерью и, выражаясь его же словами,
«избрал основной путь столь многих парней без цели: стал
юристом». Теперь он юридический консультант в известной
нью-йоркской компании. Он первым признал, что его работа
абсолютно бессмысленна, не приносит никакой пользы миру
и, по его собственному мнению, не должна существовать.
Вопросов возникает немало, например, почему наше об-
щество формирует так мало запросов на талантливых поэ-
тов и музыкантов и демонстрирует фактически бесконечные
потребности в специалистах по хозяйственному праву? (От-
вет: когда 1% населения Земли контролирует большую часть
всех производимых благ, так называемый «рынок» отражает
именно их представление о том, что полезно и важно.) Бо-
лее того, это показывает, что большинство людей, выполня-
ющих эту работу, осознают своё положение. Я даже не уверен,
встречал ли я когда-нибудь в своей жизни юриста, который
не считал свою работу бесполезной, точно такая же ситуа-
ция характерна почти для всех новых отраслей, о которых
153
упоминалось выше. Попробуйте поговорить с кем-нибудь
из этого класса специалистов на твёрдом окладе где-ни-
будь на вечеринке и упомяните о том, что вы занимаетесь
чем-либо интересным (антропологией, например), и вы уви-
дите стремление полностью избежать обсуждения их работы.
Пропустите с ними пару стаканов, и они предадутся рассуж-
дениям о том, насколько глупа и бессмысленна их работа.
Это своеобразное психологическое насилие. Как можно
говорить о гордости за свой труд, когда в глубине души ты
чувствуешь, что твоя работа не нужна? Как могут не возни-
кать чувства негодования и скрытой злости? Злой рок на-
шего общества заключается в том, что его правители на-
шли способ перевести нашу ярость именно на тех, кто занят
по-настоящему полезной работой, как в случае с обжарщика-
ми рыбы. Как будто в нашем обществе действует глобальный
закон: чем более явно выражена польза от работы какого-ли-
бо человека для других людей, тем меньше ему за это платят.
Позволю повториться, трудно оценить объективный мас-
штаб проблемы, но есть смысл поставить вопрос: что прои-
зойдёт, если весь этот класс просто исчезнет? Вы можете го-
ворить что угодно о медсестрах, мусорщиках или механиках,
но очевидно, что, если они растворятся как дымка в воздухе,
результаты проявятся немедленно и будут катастрофичны-
ми. Мир без учителей или докеров, скорее всего, окажется
в беде, а без писателей-фантастов или ска-музыкантов, воз-
можно, будет менее приятным. Совершенно не ясно, как
пострадает человечество, если исчезнут все председатели
правления, пиарщики, лоббисты, специалисты по страховым
расчётам и телефонным продажам, судебные приставы или
юрисконсульты (список можно продолжить). Если не рассма-
тривать небольшое количество высококлассных специали-
стов (например, докторов), этот закон работает удивительно
хорошо.
Ещё более странно, но в воздухе как будто витает ощу-
щение, что так и должно быть. В этом один из секретов силы
правого популизма. Обратите внимание на то, как газеты
разжигают недовольство работниками лондонского метро
во время их забастовки из-за условий найма: сам факт того,
что работники метро смогли парализовать Лондон, показы-
вает, что их работа действительно необходима, но, кажется,
154
именно это и раздражает людей. В США это стало ещё более
очевидным, когда республиканцы добились заметного успе-
ха в разжигании злости по отношению к школьным учите-
лям и рабочим автопрома (заметьте, не к администраторам
системы среднего образования и не к менеджерам автомо-
бильной промышленности, в действительности являющих-
ся причиной проблемы) за их якобы раздутые заработные
платы и социальные льготы. Как если бы они говорили: «Но
вы ведь учите детей! Производите машины! У вас есть на-
стоящая работа! И помимо всего этого вам хватает наглости
требовать такого же уровня пенсий и медицинского обслу-
живания, как у представителей среднего класса?»
Если бы кто-то специально проектировал рабочий режим,
идеально подходящий для поддержания власти финансово-
го капитала, трудно представить себе, что можно было сде-
лать его лучше. Фактически работники производительных
сфер подвергаются безжалостному давлению и эксплуата-
ции. Остальные работники разделены на затерроризирован-
ную, всеми осуждаемую страту безработных и значительно
большую армию тех, кто в сущности получает свою зарплату
за ничегонеделание на должностях, созданных таким обра-
зом, чтобы занимающие их солидаризировались с мнения-
ми и чувствами правящего класса (менеджеров, администра-
торов и т.д.) и, в частности, с его финансовыми аватарами,
но одновременно с этим испытывали еле сдерживаемую
ярость в отношении тех, чья работа обладает ясной и без-
условной общественной значимостью. Конечно, система
не была создана сознательно. Она возникла благодаря сто-
летию проб и ошибок. И это единственное объяснение тому,
что, несмотря на наши технологические возможности, мы
всё ещё не работаем по 3-4 часа в день.1
1 Перевод взят с сайта anarhobarnaul.org
155
Долг:
первые пять тысяч лет
Далее следует фрагмент масштабного исследователь-
ского проекта по изучению долга и кредитных денег
в истории человечества. Первое и самое поразительное
заключение этого проекта состоит в том, что при изу-
чении экономической истории мы склонны система-
тически игнорировать роль насилия, центральную роль
войны и рабства в создании и формировании основных
институтов того, что мы теперь называем «экономикой».
Немаловажное значение имеют первопричины. Наси-
лие может быть незаметным, но оно остаётся включён-
ным в саму логику нашего экономического здравого
смысла, в кажущуюся очевидной природу институтов,
которые попросту никогда не существовали и не мог-
ли существовать вне монополии на использование на-
силия, а также систематической угрозы насилия, ко-
торая поддерживается современным государством.
Позвольте мне начать с института рабства, которое, я думаю,
играет главную роль. Во все времена рабство рассматрива-
лось как последствие войны. Иногда большинство рабов —
это, по сути, военнопленные, иногда нет, но почти всегда во-
йна считается основанием и оправданием этого института.
Если вы сдаётесь в войне, вы отдаёте свою жизнь; у ваше-
го завоевателя есть право убить вас, и он часто это делает.
Если он решит не убивать вас, вы буквально в долгу перед
ним за вашу жизнь; долг считается абсолютным, бесконеч-
ным, невозместимым. В принципе, он может получить всё,
что хочет, и все задолженности — обязательства,— которые
156
у вас могли быть перед другими людьми (вашими друзьями,
семьёй, а также бывшее политического подданство) или ко-
торые были у других перед вами, полностью нивелируют-
ся. Теперь существует лишь долг перед вашим владельцем.
Такая логика имеет по меньшей мере два интересных по-
следствия, хотя можно сказать, что они довольно противо-
речивы. Во-первых, как известно, существует ещё одна ти-
пичная — возможно, определяющая — черта рабства: рабов
можно продавать или покупать. В этом случае абсолютный
долг (в другом контексте, рыночный долг) более не являет-
ся абсолютным. По сути, его можно точно оценить. Суще-
ствуют веские основания полагать, что именно эта операция
привела к созданию чего-то вроде нашей современной фор-
мы денег, поскольку то, что антропологи раньше называли
«примитивными деньгами», которые существовали в обще-
ствах, лишённых государственности (деньги из перьев на Со-
ломоновых островах, деньги из раковин у ирокезов), чаще
всего использовалось для заключения браков, искупления
кровной мести и в других типах отношений между людьми,
нежели для покупки или продажи товаров. К примеру, если
рабство — это долг, тогда долг может привести к рабству. Ва-
вилонский крестьянин мог заплатить родителям своей жены
небольшую сумму серебром, чтобы заключить официальный
брак, но это не делало его владельцем женщины. Конечно, он
не мог купить или продать мать своих детей. Но всё это мог-
ло измениться, если бы он взял заём. Если бы он не смог рас-
платиться с кредиторами, они сначала забрали бы его овец
и мебель, потом его дом, поля и сады и, в конце концов, его
жену и детей и даже его самого в качестве батраков, пока
долг не был бы выплачен (что становилось гораздо сложнее
с исчезновением всех его ресурсов). Долг был стержнем, бла-
годаря которому появилась возможность представить деньги
в смысле, близком к их современному пониманию, и, в связи
с этим, возможность создать то, что мы называем рынком:
место, где можно купить и продать что угодно, потому что
все объекты (как рабы) отчуждаются от своих бывших соци-
альных отношений и существуют только относительно денег.
Но в то же время концепция долга как завоевания, как
я упоминал выше, может привести и к обратному результату.
На протяжении истории властители занимали неоднознач-
157
ную позицию, позволяя логике долга совершенно выходить
из-под контроля. Это случалось не потому, что они враж-
дебно относились к рынкам. Напротив, они обычно поощ-
ряли их по той простой причине, что правительства счита-
ли неудобным взыскивать всё, что им было нужно (шелка,
колёса для карет, языки фламинго, лазуриты), напрямую
со своего населения; было гораздо проще развивать рынки
и покупать всё там. Первые рынки часто следовали за ар-
миями или королевской свитой или образовывались возле
дворцов или на периферии военных постов. Это в действи-
тельности помогает понять довольно загадочное поведение
королевских дворов: в конце концов, если короли обычно
контролировали добычу золота и серебра, какой был смысл
в том, чтобы отлить на куске металла своё лицо, навязать
его гражданскому населению, а затем требовать вернуть
его обратно в виде налогов? Это имело смысл, если взима-
ние налогов было способом заставить кого-либо приобре-
тать монеты, чтобы стимулировать развитие рынков, так
как удобно, когда рынки повсюду. Однако для целей работы
основной вопрос: как оправдывались налоги? Почему граж-
данин должен был их платить, какой долг позволяла списать
выплата налогов? Здесь мы снова возвращаемся к праву за-
воевания. (На самом деле в древнем мире свободные горо-
жане — неважно, в Месопотамии, в Греции или Риме — ча-
сто не должны были платить прямые налоги именно по этой
самой причине, но, очевидно, я здесь сильно упрощаю си-
туацию.) Если короли заявляли, что они обладают властью
над жизнью и смертью своих подчинённых по праву за-
воевания, их отношения друг к другу, их долги друг другу
становились неважны. Существовали лишь их отношения
с королём. Это, в свою очередь, объясняет, почему короли
и императоры всегда пытались ограничивать власть хозя-
ев над рабами и кредиторов над должниками. По крайней
мере они всегда настаивали, если, конечно, обладали вла-
стью, что те пленники, которым уже была дарована жизнь,
не могут быть убиты своими хозяевами. На самом деле
только правители обладали властью над жизнью и смертью.
Первостепенное значение имел долг перед государством;
и он был по-настоящему неограниченным, и требования
по этому долгу могли быть абсолютными, всеобъемлющими.
158
Я уделяю этому столько внимания, потому что эта логика
по-прежнему существует. Когда мы говорим об «обществе»
(французском обществе, ямайском обществе) мы в действи-
тельности говорим о людях, организованных в единое наци-
ональное государство. В любом случае это негласная модель.
«Общества» — это государства, логика государств состоит
в завоевании, логика завоевания в итоге идентична логике
рабства. Правда, в руках государственных апологетов она
превращается в понятие более благожелательного «социаль-
ного долга». Тут существует небольшая история вроде мифа.
Мы все рождаемся с бесконечным долгом перед обществом,
которое вырастило, воспитало, накормило и одело нас, перед
давно умершими, которые изобрели наш язык и традиции,
перед всеми, благодаря кому мы существуем. В древние вре-
мена мы думали, что за это мы в долгу перед богами (и долг
этот оплачивался жертвой, или жертва была просто выпла-
той процентов — в конечном счёте, этот долг оплачивался
смертью). Позднее долг переняло государство, которое само
по себе является божественным институтом, жертву заме-
нили налоги, а долг за жизнь теперь можно выплатить воен-
ной службой. Деньги — это просто конкретная форма этого
социального долга, способ управления им. Кейнсианцы лю-
бят так рассуждать. Как и различные течения социалистов,
социал-демократов, даже криптофашистов, таких как Огюст
Конт (насколько я знаю, он первый ввёл понятие «социаль-
ный долг»). Но эта логика также воздействует на наш здра-
вый смысл: к примеру, рассмотрим такие фразы, как «выпла-
чивать долг обществу», или «я чувствовал, что в долгу перед
своей страной», или «я хотел дать что-то взамен». В таких
случаях взаимные права и обязанности, взаимные обяза-
тельства — тип отношений, которые могут наладить между
собой только истинно свободные люди,— всегда стремятся
быть отнесёнными к концепции «общества», где мы все рав-
ны лишь как абсолютные должники перед (теперь невиди-
мой) фигурой короля, который замещает нашу мать, а в бо-
лее широком смысле, всё человечество.
Поэтому я склонён предположить, что в то время, как
требования безличного рынка и требования «общества» ча-
сто идут рука об руку — и определённо склонны переходить
из одной категории в другую,— они, в конечном счёте, осно-
159
ваны на подобной логике насилия. И это не просто вопрос
исторического происхождения, от которого можно отмах-
нуться как от неуместного: ни государства, ни рынки не мо-
гут существовать без постоянной угрозы применения силы.
Появляется вопрос, какова же альтернатива?
К истории виртуальных денег
Здесь я могу вернуться к первоначальной мысли: деньги
изначально не появились в холодной, металлической, без-
личной форме. Первоначально они возникли в форме меры,
абстракции, а также как отношения (долга и обязательства)
между людьми. Важно отметить, что исторически именно то-
варные деньги имели самое прямое отношение к насилию.
Как отметил один историк: «Металл — это аксессуар войны,
а не мирной торговли».1
Причина проста. Товарные деньги, особенно в виде зо-
лота и серебра, отличаются от кредитных денег больше
всего одной существенной чертой: их можно украсть. Так
как слиток золота и серебра — это объект без родословной,
на протяжении большей части истории металл выполнял
такую же роль, что и кейс современного наркоторговца, на-
битый банкнотами, как объект без истории, который бу-
дет принят в обмен на другие ценные предметы где угодно
и без вопросов. В результате можно рассматривать послед-
ние 5000 лет человеческой истории как историю смены ци-
клов. Оказывается, что кредитные системы развивались
и господствовали в периоды относительного социально-
го мира через сети доверия, неважно, создавались ли они
государством или, в большинстве периодов, транснацио-
нальными институтами, в то время как драгметаллы за-
меняли их в периоды, характеризовавшиеся широким
распространением грабежа. Хищнические системы креди-
тования, конечно, существовали во все периоды, но они, ка-
1 Geoffrey W. Gardiner, «The Primacy of Trade Debts in the Development of Money», in
Randall Wray (ed.), Credit and State Theories of Money: The Contributions of A. Mitchell
Innes, Cheltenham: Elgar, 2004, с 13
160
залось, оказывали наиболее разрушительное влияние тог-
да, когда деньги было проще всего обратить в наличные.
Так что в качестве отправной точки для попытки разгадать
мощные колебания, которые определяют настоящий истори-
ческий момент, позвольте предложить классификацию евра-
зийской истории в соответствии с чередованием периодов
виртуальных и металлических денег.
1. Эпоха первых аграрных империй (3500-800 гг. до н.э.).
Господствующая денежная форма - виртуальные
кредитные деньги
Наиболее достоверная информация о происхождении денег
относится к древней Месопотамии, но кажется, нет особой
причины полагать, что обстановка в Египте эпохи фарао-
нов, в Китае времён бронзового века или Индской цивили-
зации радикально отличалась. В экономике Месопотамии
главенствовали крупные общественные институты (Хра-
мы и Дворцы), где бюрократичные управленцы эффектив-
но создавали расчётные денежные единицы, устанавливая
фиксированный эквивалент между серебром и основной
культурой, ячменём. Задолженность высчитывалась в сере-
бре, но оно редко использовалось в финансовых операциях.
Вместо него для платежей использовался ячмень или любые
предметы, которые оказывались под рукой и подходили для
этих целей. Крупные долги записывались на клинописных
табличках, которые сохранялись как гарантии у обоих участ-
ников сделки.
Конечно, существовали и рынки. Цены на определённые
товары, которые не производились в Храмах или Дворцах
и, таким образом, не попадали под действие шкалы дирек-
тивных цен, стремились к колебаниям в зависимости от ка-
призов спроса и предложения. Но наиболее реальные акты
ежедневной продажи и покупки, особенно те, которые про-
исходили не между абсолютно незнакомыми людьми, со-
вершались в кредит. Трактирщицы, или местные хозяйки
постоялых дворов, к примеру, подавали пиво и часто сдава-
ли комнаты; по каждому клиенту вели счёт; обычно итого-
вая сумма оплачивалась во время сборки урожая. Рыночные
161
поставщики, видимо, действовали так, как они обычно ве-
дут себя на мелких рынках в Африке или Центральной Азии
в наши дни, то есть ведут список благонадёжных клиентов,
которым можно открыть кредит.
Обычай кредитовать под проценты также берёт своё на-
чало в Шумере — к примеру, в Египте этого так и не узнали.
Процентные ставки, зафиксированные на уровне 20%, оста-
вались стабильными в течение 2000 лет. (Это не было при-
знаком правительственного контроля рынка: на этой стадии
именно такие институты делали возможным само существо-
вание рынка.) Это, однако, привело к неким серьёзным соци-
альным проблемам. В неурожайные годы крестьяне станови-
лись безнадёжными должниками богачей, и им приходилось
оставлять свои фермы и, в конце концов, членов семьи в дол-
говой кабале. Постепенно оказалось, что это условие привело
к социальному кризису — не столько ведущему к народно-
му восстанию, сколько к тому, что обычные люди покида-
ли город, расселялись в сельской местности и становились
полукочевыми «бандитами» и налётчиками. Вскоре появи-
лась традиция: каждый новый правитель стирал кредитную
историю, отменял все долги и объявлял полную амнистию
или «свободу», так что все закабалённые рабочие могли вер-
нуться к своим семьям. (Здесь важно отметить, что первое
упоминание понятия «свобода», известное в человеческом
языке, шумерское слово amarga, буквально означает «возвра-
щение к матери».) Библейские пророки установили похожий
обычай — отпущение грехов, когда по прошествии семи лет
аннулировались все долги. Это прямой прототип новозавет-
ного понятия «искупления». Как указывал экономист Майкл
Хадсон, одной из бед мировой истории стало то, что инсти-
тут кредитования под процент распространился из Месопо-
тамии, по большей части, без своих первоначальных сдержи-
вающих и уравновешивающих сил.
2. Осевое время (800 г. до н.э.- 600 г. н.э.).
Доминирующая денежная форма - монеты и металлы
В этот период появились монеты, одновременно в Китае,
Индии и на Ближнем Востоке зародились главные мировые
162
религии.1 Со времён Сражающихся царств в Китае и распада
Индии до резни и массового порабощения, которое сопут-
ствовало экспансии (а позднее и распаду) Римской Империи,
во всём мире наблюдался период потрясающей продуктив-
ности, а также почти настолько же потрясающей жестокости.
Чеканка монет, которая позволила реально использовать
золото и серебро как средство обмена, также предоставила
возможность создания рынков в более знакомом нам, без-
личном смысле этого слова. Драгметаллы гораздо лучше
подходили веку всеобщей войны по той очевидной причине,
что их можно было украсть. Монеты, естественно, не были
изобретены для стимулирования торговли (финикийцы, пре-
восходные торговцы древнего мира, последними приняли
их). Оказывается, их впервые изобрели, чтобы платить сол-
датам; возможно, первыми, кто придумал их, были правите-
ли Лидии в Малой Азии, которые платили греческим наём-
никам. Карфаген, ещё одна великая нация торговцев, начала
чеканить монеты очень поздно, и явно для того, чтобы пла-
тить иностранным солдатам.
В период античности можно продолжать говорить о том,
что Джеффри Ингэм назвал «военно-монетным комплек-
сом». Возможно, это явление лучше было бы назвать «воен-
но-монетно-рабским комплексом», так как распространение
новых военных технологий (греческие гоплиты, римские ле-
гионы) было тесно связано с пленением и торговлей раба-
ми. Другим основным источником рабов был долг: так как
теперь государства больше периодически не аннулировали
долги рабов, несчастные, которым не повезло родиться граж-
данами свободных городов-государств,— которые обычно
были защищены от хищных кредиторов — были законной
добычей. Кредитные системы Ближнего Востока не распа-
лись из-за коммерческой конкуренции; их разрушили ар-
мии Александра — армии, которым нужно было платить
полтонны серебра в день. На шахтах, где добывался металл,
1 Выражение «осевое время» впервые употребил Карл Ясперс для описания относи-
тельно короткого периода между 800 г. до н.э. и 200 г. н.э., в котором, как он пола-
гал, практически одновременно в Китае, Индии и Средиземноморье зародились
известные нам сегодня основные философские традиции. Здесь я использую её
в более широком смысле, как её применял Льюис Мамфорд, то есть как период за-
рождения всех существующих мировых религий, длящийся со времён Заратустры
до Мухаммеда. — прим. авт.
163
обычно трудились рабы. Военные кампании, в свою очередь,
обеспечивали бесконечный приток новых рабов. Имперские
системы налогов, как отмечалось выше, в большинстве сво-
ём разрабатывались для создания рынков, чтобы солдаты (и,
конечно, правительственные чиновники) смогли воспользо-
ваться этим металлом для покупки всего, что им было нужно.
Такой тип безличного рынка, который некогда почти образо-
вался между обществами или в дополнение к военным опе-
рациям, теперь начал проникать в общество в целом.
Несмотря на аморальность происхождения, оказалось, что
создание нового средства обмена — монеты появились почти
одновременно в Греции, Индии и Китае — возымело глубокое
интеллектуальное влияние. Некоторые даже зашли так дале-
ко, что сама греческая философия возникла в связи с концеп-
туальными инновациями, появившимися благодаря чеканке
монет. Наиболее примечательная модель — это появление
практически в тех же самых местах и одновременно с моне-
тами зачатков современных мировых религий: пророческого
иудаизма, христианства, буддизма, джайнизма, конфуциан-
ства, даосизма и, со временем, ислама. Точные связи ещё над-
лежит исследовать, но в определённых случаях эти религии
развивались как прямая реакция на логику рынка. Грубо го-
воря, если некто сводит определённое социальное простран-
ство к простому эгоистичному приобретению материальных
вещей, практически невозможно избежать скорого появления
другого человека, кто-то на соседней территории будет пропо-
ведовать, что, с точки зрения вечных ценностей, материаль-
ный мир неважен, а себялюбие — или даже эго — иллюзорно.
Ъ. Средние Века (600-1500 гг. н.э.).
Возвращение к виртуальным кредитным деньгам
Если в Осевое время появились взаимосвязанные идеалы то-
варных рынков и универсальные мировые религии, то Сред-
ние века1 были периодом, когда эти два института начали
Здесь я отношу большую часть того, что обычно называют «ранним средневековьем»
в Европе, к более раннему периоду: набеги викингов и знаменитая дань за пре-
кращение набегов на Англию (danegeld) в 800-х годах могут рассматриваться как
последние проявления эпохи, где разбойничий милитаризм сопровождался нако-
плением золота и серебра. — прим. авт.
164
объединяться. Религии начали брать верх над рыночными
системами. Всё — от международной торговли до органи-
зации местных ярмарок — всё чаще осуществлялось через
социальные сети, определяемые и регулируемые религиоз-
ными властями. Это, в свою очередь, создало возможность
возвращения различных форм виртуальных кредитных де-
нег по всей Евразии.
В Европе, где всё происходило под эгидой христианского
мира, монеты появлялись лишь временами и доступны были
не всегда. После 800 г. н.э. цены рассчитывались по большей
части в отношении старой каролингской валюты, которая
более не существовала (в действительности в то время её
воспринимали как «воображаемые деньги»), но обычные
ежедневные операции покупки и продажи совершались
в основном другими средствами. К примеру, обычным при-
ёмом было использование бирок, надпиленных деревяшек,
которые ломали надвое в качестве напоминания о долге,
при этом одна половина сохранялась у кредитора, а вторая —
у должника. Такие линейки широко применялись на большей
части территории Англии вплоть до XVI века. Более крупные
транзакции проводились с помощью переводных векселей,
а большие торговые ярмарки служили для них расчётной
палатой. Церковь тем временем обеспечивала нормативную
базу, строго контролируя выдачу денег под проценты и за-
прещая долговую кабалу.
Настоящим руководящим центром средневековой ми-
ровой экономики при этом был Индийский океан, кото-
рый вместе с караванными маршрутами Средней Азии
соединял великие цивилизации Индии, Китая и Ближнего
Востока. Здесь торговля велась в рамках ислама, который
не только обеспечивал правовую структуру, способствую-
щую развитию торговли (в то же время, накладывая абсо-
лютный запрет на займы под процент), но и обеспечивал
мирные отношения между торговцами на поразительно
большой части земного шара, поощряя создание различ-
ных сложных кредитных инструментов. В действительности
в этом отношении Западная Европа, как и во многих других
вещах, относительно запаздывала: большинство финансо-
вых инноваций, которые дошли до Италии и Франции в XI
и XII веках, широко применялись в Египте или Ираке с VII-
165
IX веков. Слово «чек», к примеру, происходит от арабского
sakk, и появилось оно в английском языке лишь примерно
в 1200 г. н.э.
В случае с Китаем всё обстоит ещё сложнее: средневеко-
вье здесь началось с быстрого распространения буддизма,
который, хотя и не устанавливал законов и не регулировал
торговлю, быстро выступил против местных ростовщиков
с помощью изобретения ломбарда — первые ломбарды от-
крывались на базе буддистских храмов в качестве альтер-
нативы местному ростовщику для бедных фермеров. Хотя
вскоре государство заново утвердилось, как оно всегда стре-
мится поступить в Китае. Но после этого оно не только ре-
гулировало процентные ставки и пыталось аннулировать
долговую зависимость, с изобретением бумажных денег
оно совершенно ушло от металлов. И снова всё это сопро-
вождалось развитием множества сложных финансовых
инструментов.
Всё вышесказанное совершенно не означает, что в этот
период не было массовых убийств и грабежей (особенно
во время великих кочевнических завоеваний) или что мо-
неты не были важным средством обмена во многих местах
и случаях. Но всё-таки этот период характеризуется имен-
но движением в другом направлении. Большую часть эпохи
средневековья деньги в основном отвязывались от прину-
дительных институтов. Менялы, можно сказать, были снова
приглашены в храмы, где за ними можно было наблюдать.
Результатом стал расцвет институтов, основанных на гораз-
до большей степени социального доверия.
4. Эпоха Европейских империй (1500-1971).
Возвращение драгоценных металлов
С возникновением великих европейских империй — Иберий-
ской (Испанской и Португальской), а затем Североатлантиче-
ской — мир стал свидетелем как возвращения к массовому
порабощению, грабежу и разрушительным войнам, так и по-
следующего быстрого возврата к золоту и серебру в качестве
основной формы валюты. Историческое исследование, веро-
ятно, приведёт к демонстрации того, что истоки этих транс-
166
формаций были сложнее, чем принято считать. Некоторые
из этих войн начинались даже до завоевания Нового Света.
Одним из главных факторов возвращения к металлу, к при-
меру, было появление народных движений во времена ран-
ней династии Мин, в XV и XVI веках, что, в конечном счёте,
вынудило правительство отказаться не только от бумажных
денег, но и от любых попыток навязать свою собственную
валюту. Это привело к возвращению огромного китайского
рынка к нечеканому серебряному стандарту. Так как налоги
также постепенно заменялись серебром, то вскоре у Китая
появилась более или менее официальная политика, направ-
ленная на то, чтобы привести в страну как можно больше
серебра, тем самым сохранить низкие налоги и предотвра-
тить новые вспышки общественного недовольства. Неожи-
данно огромный спрос на серебро оказал влияние на весь
мир. Большая часть драгметаллов, награбленных конкиста-
дорами и позднее добытых испанцами в шахтах Мексики
и Потоси (почти невероятной ценой человеческих жизней),
осела в Китае. Такие глобальные связи, которые постепен-
но протянулись через Атлантический, Тихий и Индийский
океаны, конечно, документировались. Важный шаг состоит
в том, что отсоединение денег от религиозных институтов
и их воссоединение с институтами принуждения (особенно
с государством) сопровождалось идеологическим возвраще-
нием к «металлизму».1
Кредит в данном контексте был в целом делом государств,
которые управлялись при дефицитном финансировании-
форме кредита, которая, в свою очередь, была придумана
для содержания всё дорожающих войн. В международном
масштабе Британская Империя была непреклонна в сохра-
нении золотого стандарта в XIX и начале XX века, а в США
происходили великие политические войны по поводу того,
должен ли превалировать золотой стандарт или серебряный.
Очевидно, это был также период подъёма капитализма,
промышленной революции, представительной демокра-
тии и так далее. Я не пытаюсь отрицать важность этих явле-
ний, а предлагаю взглянуть на эти знакомые события в ме-
нее обычном контексте. Тогда становится проще, к примеру,
1 Миф о бартере и товарные теории денег появились, конечно, именно в этот пери-
од. — прим. авт.
167
определить связь между войной, капитализмом и рабством.
Институт наёмного труда, например, исторически возник
из рабства (первые договоры о заработной плате, о которых
нам известно, от Греции до Малаккского города-государства,
были в действительности платой за аренду рабов), и он так-
же исторически стремился быть тесно привязанным к раз-
личным формам долговой кабалы — как это есть и сейчас.
Тот факт, что мы причисляем такие институты к языку сво-
боды, не означает, что теперь мы так думаем, так как эконо-
мическая свобода, в конечном счёте, не основана на логике,
которая большую часть человеческой истории считалась са-
мой сущностью рабства.
5. Наша эра (с 1971 года до сегодняшнего дня).
Империя долга
Началом нашей эры может считаться 15 августа 1971 года,
когда президент США Ричард Никсон официально прекра-
тил свободный обмен доллара на золото и тем самым создал
нынешние режимы плавающей валюты. Как бы то ни было,
мы вернулись в эпоху виртуальных денег, где потребитель-
ские покупки в богатых странах всё реже подразумевают
присутствие даже бумажных денег, а государственные эко-
номики управляются, по большому счёту, потребительской
задолженностью. Именно в данном контексте мы можем го-
ворить о «финансиализации» капитала, на основании чего
спекуляция валютами и финансовыми инструментами сама
по себе становится сферой деятельности, не имеющей непо-
средственного отношения к производству или даже коммер-
ции. И именно этот сектор сегодня охватил кризис.
Что определённого мы можем сказать об этой новой эре?
На данный момент очень и очень мало. Тридцать или сорок
лет — это ничто в масштабе, с которым мы имеем дело. Оче-
видно, что этот период только начался. Но всё-таки выше-
изложенный анализ, хотя и грубый, позволяет нам сделать
некоторые предположения на основе этой информации.
Исторически, как мы уже видели, эпохи виртуальных,
кредитных денег также подразумевали создание каких-то
всеобщих главенствующих институтов — отпущения гре-
168
хов Моисея, шариата или канонического права,— которые
каким-то образом контролировали, возможно, катастро-
фические социальные последствия долга. Почти всегда они
задействуют институты (обычно не строго совпадающие
с государством, чаще всего они большего масштаба) в за-
щиту должников. На этот раз движение происходит в об-
ратном направлении: начиная с 80-х годов прошлого века
мы наблюдаем создание первых действующих планетар-
ных административных систем, работающих через МВФ,
Всемирный банк, корпорации и другие финансовые орга-
низации, которые защищают интересы кредиторов. Одна-
ко этот механизм очень быстро испытал кризис, сначала
из-за быстрого развития глобальных социальных движе-
ний (движение антиглобалистов), которые эффективно по-
дорвали моральный авторитет таких организаций, как МВФ,
и поставили многие из них на грань банкротства, а теперь
из-за текущего банковского кризиса и мирового экономи-
ческого коллапса. В то время как новая эпоха виртуальных
денег только началась, и долгосрочные последствия до сих
пор совершенно неизвестны, уже сейчас мы можем кое-что
сказать. Во-первых, движение к виртуальным деньгам само
по себе не обязательно является злокозненным влиянием
капитализма. На самом деле оно может означать совершен-
но противоположное. На протяжении большей части чело-
веческой истории системы виртуальных денег создавались
и регулировались, чтобы никакой капитализм не смог воз-
никнуть — по крайней мере, не в его сегодняшнем виде, ког-
да большая часть мирового населения находится в условиях,
которые во многие другие периоды истории считались раб-
скими. Во-вторых, стоит отметить решающую роль, которую
играет насилие в определении самих понятий «общество» и
«рынок», а по факту и других наших элементарных представ-
лений о свободе. Мир, в котором меньше насилия, быстро
начнёт создавать другие институты. В конечном счёте, мыс-
ли о долге за пределами интеллектуальных оков государства
и рынка открывают потрясающие возможности. К примеру,
мы можем спросить: в обществе, где основания для насилия
окончательно уничтожены, что должны друг другу свобод-
ные мужчины и женщины? Какие обещания и обязательства
есть у них друг перед другом?
169
Давайте надеяться, что каждый из нас когда-нибудь ока-
жется в ситуации, чтобы начать задаваться такими вопро-
сами. В наше время никогда не знаешь, как всё обернётся.1
1 Эта статья предшествовала вышедшей в 2011 году и ставшей бестселлером книге
Грэбера «Долг: Первые 5000 лет» Перевод взят с сайта goldenfront.ru.
170
Переводчики Александр Трута нов, Александр Акулов,
Ярослав Жоган,Лора Тимарова
Редактор Лора Тимарова
Корректор Соня Любимова
Дизайн, вёрстка Саша Книжник
Гарнитура РТ Serif
Формат 70x100/16
Тираж 990 экз.
Издательство «Радикальная Теория и Практика»
vk.com/rtpbooks | facebook.com/rtpbooks
rtp@riseup.net