Author: Лесков Н.С.
Tags: русская литература русская классика издательство правда 19 век красивые люди самобытность уникальность
Year: 1989
Text
БИБЛИОТЕКА «ОГОНЕК»
Н.С.ЛЕСКОВ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ДВЕНАДЦАТИ ТОМАХ
ТОМ 10
МоскваИЗДАТЕЛЬСТВО
ПРАВДА
1989
84 Р 1
Л 50
л 4702010100-
080(02)—
Составление
и
общая редакция
В. Ю. Троицкого
Иллюстрации художника
С. Н. Ефошкина
1981 .1981—89
89
© Издательство «Правда». 1989.
(Составление. Примечания. Иллюстрации.)
ГОРА
Египетская повесть
(По древним преданиям)
Этот анекдот совершенно древ¬
ний. Такой случай нынче несбыто¬
чен, как сооружение пирамид, как
римские зрелища — игры гладиа¬
торов и зверей.
Египетские ночи
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Очень давно в Александрии египетской, при римском
господстве, жил знаменитый и славный художник, по име¬
ни Зенон. Он с необыкновенным, тонким искусством делал
из серебра и золота роскошную утварь и художественные
вещи для женских уборов. По роду своих занятий он на¬
зывался «златокузнец». Происходило это в то время, когда
в Александрии, в тесном друг с другом соседстве и в близ¬
ком общении по делам, жило много людей разных вер,
и всякий почитал свою веру за самую правильную и за са¬
мую лучшую, а чужую веру не уважал и порицал. Были
также и такие, которые, чтобы жить в мире и тишине, не
оказывали свою веру, а держали ее в себе тайно и ни в ка¬
кие споры не вступали.
Зенон златокузнец был потаенный христианин, но об¬
щина александрийских христиан его своим не считала,
и сам он держался от нее в отдалении. Ему было удобнее
не сообщаться, потому что, наученный христианству ка¬
ким-то сирийским зашельцем в Египет, Зенон не о всем
мыслил совершенно так, как принято было без рассужде¬
ния другими христианами в Александрии. Поэтому и те
немногие из открытых христиан, которые знали Зенона,
почитали его стоящим на ложном пути; он к ним насиль¬
но не шел, но никогда с ними и не спорил, а жил сам по
3
себе в отдалении, в тихом, прохладном загородном урочи¬
ще за палестрою, на дынных огородах.
По художеству, которое тогда называлось «златокуз¬
нею», Зенону не было равного — не только в Александрии
и в Фивах, но и в целом Египте. Браслеты, стяжки и го¬
ловные уборы работы Зенона славны были даже в Антио¬
хии. Все именитые женщины обоих этих роскошных горо¬
дов наперебой непременно хотели иметь украшения, сделан¬
ные этим искусным мастером. Евреи из Антиохии делали
ему большие заказы и, забирая себе его «златокузню»,
увозили его художественные произведения в свой город
и там продавали по чрезвычайно высокой цене и наживали
большие выгоды. Зенон был очень досуж и трудолюбив,
но при всем том он не успевал исполнять всех делаемых
ему заказов, и недосуг его простирался до того, что он не
имел даже времени ни для каких удовольствий, и часто
ему некогда было даже о себе подумать. Ему шел уже
тридцать первый год, и он имел хороший достаток для то¬
го, чтобы жить безнуждно с семьею, а он все еще ходил
холостой, был совершенно одинок и жил в своем уединен¬
ном, но хорошо устроенном доме за дынными огородами.
В прислуге у него для помощи был один непомерной силы
персианин, который был ему беззаветно преданным и вер¬
ным слугою, хотя сам этот человек был язычник и ходил
совершать таинства Митры.
Зенон был домосед и на свободе любил читать и раз¬
мышлять о высоких вопросах. Проработав целый день, он
только вечерами выходил за порог своей мастерской, садил¬
ся на каменную скамейку под широколистным платановым
деревом и отсюда любовался вечерним закатом красного
солнца за купы деревьев, читал сочинения о высоких пред¬
метах или катался по Нилу, сам управляя своею баркой
под клетчатым шелковым парусом. По всем домашним де¬
лам Зенона в город ходил и справлял их персианин, одна¬
ко в Александрии все знали Зенона, не исключая лиц име¬
нитых, и многие почитали за честь быть с ним в знакомст¬
ве, так как он в своем роде тоже был знаменит,— но Зе¬
нон был скромен и от почета всегда удалялся. Богатые ще¬
голихи Александрии шли наперебой одна перед другою,
чтобы иметь Зенона себе для услуг, и платили очень доро¬
го, лишь бы только перещеголять друг друга, но их было
много, а Зенон один, и потому это не помогало. Всем Зе¬
нон не мог услужить.
Тогда одна знатная дама вздумала присвоить себе ис¬
кусство художника иначе.
4
ГЛАВА ВТОРАЯ
В Александрию приехала из Антиохии одна молодая
и чрезвычайно красивая вдова, по имени Нефорис, или
Нефора. Она была очень богата и до того избалована, что
не знала меры своим прихотям и не переносила никакого
возражения и отказа. Воздерживаться и останавливаться
в осуществлении каких бы то ни было желаний было для
нее так несносно, что она об этом не хотела и думать,
а цель ее, по приезде в Александрию, прежде всего заклю¬
чалась в том, чтобы превзойти своею пышностью всех са¬
мых роскошных александрийских красавиц. Отказаться от
этого суетного желания Нефора не согласилась бы ни за
что на свете, так как вся Антиохия знала ее за самую
изящную красавицу, которая своею роскошью и увлека¬
тельностью затмевала собою всех иных прекрасных жен¬
щин, блиставших красой и нарядами на празднествах в ро¬
ще Дафны. Наряды Нефоры были прелестны, но чтобы
сделать их еще более замечательными, она захотела иметь
самый лучший, выкованный из золота убор, какой носили
щеголихи в Александрии, но только непременно, чтобы он
был лучше, чем все подобные уборы, какие до сих пор были
сделаны. Она послала за Зеноном, но Зенон отказался
прийти, сказав, что ему недосужно. Нефора послала за ним
второго посла и велела ему обещать Зенону такую плату,
какую сам он захочет, но Зенон ответил послу: «Скажи
твоей госпоже, что я работаю, сколько могу, и сверх силы
моей не принимаю заказов. Всем угодить я не успею, а на¬
блюдаю очередь, и никакая богачка не может предложить
мне ничего такого, что заставило бы меня отступить от
справедливого порядка».
Когда посланные к Зенону во второй раз возвратились
без успеха и передали ответ художника Нефоре, то эта из¬
балованная и непривычная ни к каким возражениям модни¬
ца впала в ужасную гневность и дошла до такого безумия,
что велела подвергнуть безжалостному наказанию рабов,
которых посылала к Зенону, а для себя приказала сейчас
же оседлать белого мула и приготовить ей длинное и гус¬
тое покрывало, в которое могла быть завернута вся ее фи¬
гура с головою.
Нефорис решилась сама отправиться к Зенону и во что
бы то ни стало принудить художника сделать для нее са¬
мую красивую золотую диадему с самыми тонкими и изящ¬
ными цепочками, скованными легко и усаженными перлами
одной величины и одного цвета.
Оба приказания Нефоры были исполнены в точности:
рабы ее, ходившие без успеха к Зенону, были наказаны
ударами воловьей жилы, а ей был подан белый мул, по¬
крытый роскошным ковром, с уздою из переплетенной ши¬
рокой зеленой и желтой тесьмы, с золотистою сеткой на
челке и с длинными кистями вместо вторых поводьев.
У этих поводьев стоял немой сириец из Тира, в ярко-
красной, до пят его достигавшей, длинной одежде.
Нефора села на своего мула, и красный сириец повел
красивое животное за поводья, не зная, куда его госпожа
отправляется. Он только оглядывался на свою госпожу при
поворотах и распутьях и следовал мановению ее опахала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Как сказано выше, Зенон, удаляясь от шума, жил за
городом в уединенной красивой местности, до которой бы¬
ло весьма далеко от жилища Нефоры. Дорога сюда шла
сначала городом, потом тенистою аллеей, по которой не за¬
тихало очень сильное движение. Нефоре встречались рабы,
несшие в паланкинах женщин, ее с грохотом обгоняли пар¬
ные колесницы на мулах и на рослых конях с подстрижен¬
ными гривами, а потом путь становился безлюдней и ти¬
ше. Тут Нефора почувствовала свою неосторожность: она
не знала дальше дороги к жилищу Зенона.
От аллеи начинались мелкие свертки по тропинкам
в удолья, утонувшие в платановых рощах. У одного из
этих свертков под ветвистым деревом сидел старый амали¬
китянин и ел дыню; возле него жевал свою жвачку такой
же старый верблюд. Нефора спросила у амаликитянина,
не знает ли он, где живет Зенон златокузнец.
— Я не здешний,— отвечал амаликитянин,— но поез¬
жай далее, и ты увидишь под деревом девочку, которая па¬
сет коз,— та здесь живет и всех знает — она тебе может
сказать о том, кто тебе нужен.
Нефора дала знак сирийцу, и тот повел ее мула
дальше.
Вскоре они увидали широколиственное дерево, под ко¬
торым паслись четыре желтые козы, и посреди их сидела
на траве простоволосая босая девочка в грубой рубашке
из холста коричневого цвета.
Нефора спросила ее о Зеноне.
Босоногая девочка тряхнула своими синими кудрями
и отвечала:
6
— Конечно, я знаю, где живет красивый и добрый Зе¬
нон. Я ношу ему молоко от наших коз, и он часто дарит
мне дыни и виноград из своего сада. Ни добрей, ни краси¬
вей Зенона нет человека на свете. Поверни вправо по
третьей тропинке, и ты увидишь поляну, с которой вдали
заблестят воды Нила, а перед тобою прямо будет сад,
в том саду белый дом с пестрою крышей и большой мед¬
ный аист над входом,— это и есть жилище Зенона.
Нефора взяла указанное ей направление, но опять ско¬
ро смешалась в извивах тропин и могла заблудиться. По
счастию, ей встретился человек мрачного вида, с треуголь¬
ным шрамом на лбу и с большою корзиной, в которой вид¬
ны были плоды, фляга с питьем и большая красная рыба.
Нефора спросила его о Зеноне, а человек ей отвечал:
— Я служитель Зенона, но я не могу возвратиться,
чтобы проводить тебя к нему, потому что я поспешаю со¬
единиться с своими единоверцами — мы идем справлять
таинство Митры. Господин мой меня отпустил послужить
моей вере и остался теперь один в своем доме. Обогни тот
большой куст роз, и ты увидишь дорожку, которая прямо
приведет тебя к его дому. Зенон теперь один, он занят ра¬
ботой, но дверь в его мастерскую открыта.
Сказав это, перс показал ей, как надо проехать через
поляну, где зрели ароматные дыни, и Нефора, проехав меж
сирени, жасминов и роз, увидала вдали, как катил воды
Нил, а вблизи, в чаще кустов, стоял белый домик, и на
нем, как живой, медный аист на белом фронтоне. Вокруг
было все тихо; синее небо расстилалось как ровно покры¬
тый шатер; солнце горело, в воздухе стоял зной; на белом
карнизе рядком сидели и пели черные дрозды. Вокруг дома
было множество лилий и роз, а у самых стен и у белого
мраморного порога лежали целые пласты зеленого диарита.
Здесь было свежо, тихо и целомудренно: здесь жил ху¬
дожник.
Усталая от далекого переезда и от жара, Нефора со¬
шла с седла и отослала мула и провожатого вдаль под де¬
рево, а сама осталась перед открытою дверью Зенона. Те¬
перь она, не переступая порога, могла видеть всю его ма¬
стерскую. Это была очень большая и высокая квадратная
комната без окон; мягкий свет проникал в нее через пото¬
лок, сквозь фиолетовую слюду, отчего все вещи казались
обвитыми как будто эфирною дымкой. Посередине комнаты
на полированном красном порфире красовался бронзовый
ибис, и из его клюва струилась свежая вода; стены окру¬
жены были колоннами и ровно окрашены красновато-кори¬
7
чневою краской, на которой резко выделялись белые мра¬
морные и лепные фигуры, изображавшие людей и живот¬
ных. Здесь были и легкие маски женщин, и тяжелые головы
фараонов, и задумчивые морды верблюдов, и хищные пас¬
ти крокодилов. Зенон, как большинство художников того
давнего времени, знал не одну златокузню. Подобно из¬
вестному со времен Амазиса художнику Феодору, Зенон
был и архитектор, и плавильщик, и лепщик, и ваятель,
и во всем он был мастер, и знаток, и любитель всякого
изящества, о чем и не мудрено было заключить по его жи¬
лищу, перед которым теперь стояла Нефора, вдыхая отту¬
да прохладную свежесть и аромат, разливавшийся из кра¬
сивых, яркою поливой покрытых тазов, в которых рос зо¬
лотистый мускус и напоял всю атмосферу своим запахом.
Посреди всех художественных произведений искусства, на¬
полнявших покой, стоял сам художник.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Напомним, что Зенону шел тридцать первый год. Он
родился в Милете от красивой гречанки и галла. Природа
дала ему стройный стан, сильные руки, огромную массу бе¬
локурых волос и огненные черные глаза, в которых свети¬
лась самая пленительная доброта и благородная твердость.
Он был в длинном хитоне из мягкой шелковой материи се¬
рого цвета, с бледно-розовыми кружками по краю; ноги
его были обуты в легкие желтые сандалии, а буйные русые
волосы схвачены тонким золотым обручиком с бирюзою
на лбу.
Он стоял спиной к двери, облокотясь на подставку, на
которой лежала глыба глины для лепки, и рассматривал
с сосредоточенностью деталь своей модели.
— Зенон! — позвала его Нефора.
Он вздрогнул и оборотился. Нефора нашла, что лицо
его прекрасно, и переступила к нему за порог в его ма¬
стерскую.
— Ты не должен сердиться, что я прихожу к тебе, ху¬
дожник. Меня привлекла к тебе твоя слава. Женщин вле¬
чет к себе слава, а ты славный художник. Я не здесь рож¬
дена и никогда тебя не видала, но слава твоя мне извест¬
на. У меня есть тоже слава моя, которая не стоит твоей:
в Антиохии меня называли «звездою между красавиц», но
я прихожу к тебе за советом: помоги мне, художник!
— В чем нужна тебе моя помощь?
8
=— Прежде всего позволь мне быть твоею гостьей и дай
отдохнуть мне у тебя от несносного зноя.
— Входи и будь моею гостьей.
Нефора вошла, сняла покрывало и села в широкое
кресло, покрытое кожей пантеры.
Застигнутый так внезапно врасплох, «златокузнец»
сразу ощутил себя как бы во власти посетившей его бой¬
кой и настойчивой гостьи Он подал воды ей и положил
к ее ногам мягкую подушку, а сам стал перед нею и смо¬
трел на нее, сложив свои руки на груди среди мягких
складок хитона. Его поразила замечательная красота Не¬
форис, которая, спустив покрывало, явилась одетой так
изящно к лицу, что природная прелесть ее лица блистала
еще ярче. Небольшая на круглой шее головка Нефоры бы¬
ла покрыта широким и тонким кефье в голубых и белых
полосах: мягкие складки этой искусно положенной, изящ¬
ной повязки облегали, как воздух, ее лицо и черно-синие
кудри. Кефье было перевязано желтым шнуром. Уши, руки
и пальцы Нефоры были украшены серьгами, кольцами и
браслетами, а на стройной шее лежало золотое ожерелье
из множества мелких цепочек, и на конце каждой из них
дрожали жемчужные перлы. Ресницы Нефоры были подве¬
дены по египетской моде, концы пальцев слегка подрумя¬
нены, а тонкие ногти напудрены розовым перламутром.
Гибкий стан Нефоры охватывала легкая туника полосатой
материи — розовой с белым, а вместо пояса ей служил зо¬
лотистый шелковый шнур, у одной из кистей которого ви¬
село маленькое зеркальце и такой же маленький сверленый
из самоцветного камня флакон с пахучею индийской эссен¬
цией. Но всего больше поражало необыкновенно живое
и изменчивое выражение ее нежного и страстного лица, ли¬
нии которого так часто менялись, что, казалось, их совсем
уловить невозможно.
Усевшись небрежно в кресло, Нефора, не ожидая рас¬
спросов хозяина, сама рассказала ему, в чем ее надобность.
Она сказала, что желает во что бы то ни стало иметь
к предстоящей палестре самую изящную диадему работы
Зенона, а он ей отвечал, что это невозможно, ибо все вре¬
мя его до предстоящей палестры уже распределено им для
исполнения других, ранее полученных заказов.
— А правду ли ты это говоришь? Можешь ли ты мне
сказать: для кого именно ты теперь взялся работать?
— Я думаю, что это я вправе сказать,— отвечал неос¬
торожно художник и назвал Родопис и Сефору, тех самых,
которых всех сильнее Нефора желала превзойти своею
9
красотой, появись в первый раз на александрийской па¬
лестре.
— Родопис и Сефора! — воскликнула Нефора.— Не¬
ужто же я меньше их стою в очах человека, который спосо¬
бен ценить изящное в мире?
— Человек прежде всего должен исполнять то, что со¬
ставляет его долг.
— Долг художника служить красоте, и я тебе даю
к тому наилучшее средство. Зачем ты будешь напрасно
тратить талант свой для плосколобой Родопис и скуластой
Сефоры? Им все равно искусство твое не поможет, и они
в диадемах твоих не станут изящней; но укрась ты Нефо¬
ру, приложи красоту убора к ее красоте — палестра за¬
будет ристанье, а заплещет моей красоте и твоему искус¬
ству, художник.
И когда Нефора увидала, что художник ей внимает,
то она, чтобы не дать ему опомниться и еще сильнее пре¬
клонить его на свою сторону, решилась не выйти от него
без того, чтобы не принудить Зенона изменить данному
слову и тем более восторжествовать над Родопис и Сефо¬
рой. Нефора решила не только умолять Зенона и льстить
ему вниманием и лаской, но даже прямо прельщать его
своею красотой, с тем чтобы довести его до страстного
увлечения и купить у него предпочтение себе хотя бы да¬
же ценою своей чести.
«Тогда,— думала она,— он перестанет отказываться,
и чего не хочет сделать мне за большие деньги, то сделает
без всякой денежной платы, как для своей любовницы.
Я этого желаю... У меня будет убор всех изящнее, а вреда
чести моей от этого никакого не будет, потому что, навер¬
ное, никому даже и на мысль не придет, чтобы я, самая
первая красавица, молодая и богатая вдова Нефорис, бра¬
ка с которой искало и ищет столько знаменитых людей,
отдалась из-за выгод уроженцу Милета... Никто не пове¬
рит, что я отдала себя златокузнецу за то, чтобы иметь
его златокузню... чтоб унизить ею соперниц... Да, этому
никто не поверит, и я тем смелее на это решаюсь».
К тому же... Зенон был красив и...
Нефора вдруг ощутила над собой его обаянье.
Все до сих пор искали внимания ее,— и вот человек,
кого она ищет... Она предлагает себя... Она себя продает...
Это ей ново, и дико, и страстно желанно.
Нефора не размышляла, или ее рассудок был слишком
сговорчив и вел ее к достижению того, чего ей желалось.
«Все равно я должна буду выйти замуж за какого-ни¬
10
будь вельможу, которого я не буду любить, а пока я сво¬
бодна, не вольна ли я сама располагать собой как хочу?
Я хочу, я могу, я желаю здесь, в этой тиши, внезапно ку¬
пить себе ценою своей красоты услуги красавца Зенона.
Так, мой художник! тебя ничто не спасет от соблазна мо¬
ей красоты, и торжество мое над тобой неизбежно».
И Нефора, нимало не медля, начала стремиться к то¬
му, чтобы осуществить свое намерение.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Она сказала Зенону:
— Хорошо, я не хочу настаивать, чтобы ты портил
твой честный обычай, но ты можешь помочь мне, оставаясь
господином своих обещаний, которые дал Родопис и Се¬
форе.
— Я не вижу, как я могу это сделать.
— Я тебя научу, если только ты хочешь у меня на¬
учиться,— сказала с улыбкой Нефора.
— Учи, я охотно готов тебя слушать,— отвечал, также
слегка улыбаясь, Зенон златокузнец.
— Сядь со мною рядом и слушай.
Зенон сел в стоявшее рядом другое кресло, а она взя¬
ла его за руку и сказала:
— Ты ведь дал слово не делать лишь новых уборов
и не имеешь досуга на это. Я и просить тебя больше об
этом не стану; но что ты скажешь на то, если можешь мне
сделать удовольствие, не нарушая своего слова?
— Тогда я сделаю все, чтобы не огорчить тебя пона¬
прасну.
— Я не хочу ничего больше: здесь со мной мой пест¬
рый персидский ларец, в котором лежат все мои драгоцен¬
ности. Там много есть разных прекрасных вещей, которых
здесь, в Александрии, на мне не видали. Я привезла их
для того, чтобы ты их рассмотрел и обдумал: не возможно
ли их смешать и привести их в такое соединение, чтобы из
них, по изящному вкусу Зенона, вышел не худший убор
для Нефоры?
— Ты это очень хорошо придумала! — воскликнул Зе¬
нон златокузнец.
— Я очень рада, что ты меня одобряешь, и с своей
стороны награжу тебя всем, чего только захочешь.
Зенон понял смысл этих слов о награде и, встав с ме¬
ста, сказал:
11
— За простой совет и за легкую помощь по силам мо¬
им никакой мне награды не нужно.
— Отчего же?.. Проси!.. Или... если ты горд, то доверь
мне самой оценить, чем с тобой расплачусь.
— Нет, оставь это!.. Мне довольно будет того, что
я могу доставить тебе радость...
— Хорошо, пусть будет по-твоему! Выйди же теперь
к моему рабу, возьми у него мой ларец и принеси его
сюда.
Зенон вышел, а Нефора погляделась в свое ручное
зеркальце, которое было у кистей ее пояса, и улыбнулась
довольною улыбкой.
Зенон возвратился с ларцем, который был не велик,
но изящен и довольно тяжел.
— Благодарю,— сказала Нефора.— Теперь дай мне
сюда на колени подушку и станем на ней раскладывать
вещи.
Зенон исполнил и это, и когда золотые уборы и само¬
цветные камни в оправах были вынуты маленькою рукой
Нефоры из ее узорного ларца и разложены ею по темной
ковровой подушке, Зенон наклонился лицом к коленям
гостьи и стал серьезно рассматривать амулеты, шпильки,
браслеты и цепи, а Нефора меж тем рассматривала само¬
го Зенона и любовалась грациозностью его движений и не¬
жною прелестью его светло-русых кудрей, подстриженных
и завитых на лбу по греческой моде.
Долго Зенон не мог ничего выбрать, но, наконец, взяв
в руки один золотой амулет, изображающий солнечный
диск с прямыми лучами, он задумался и потом соединил
это с другим, меньшим диском, на котором было изобра¬
жение сладострастной богини Ма, с ее закрытыми глаза¬
ми. Зенон весело взглянул на Нефору и сказал ей:
— Ты совершенно права: из этих вещей можно соста¬
вить такой прекрасный убор, который способен будет зат¬
мить все другие уборы. Ты надень эти браслеты змеями
на голые руки. Твои руки прекрасны.
— Ты находишь, что они хороши?
— О да, твои руки прекрасны, и я бы охотно слепил
их из воска.
— Что же, слепи. Я рада, что мое тело вдохновляет
Зенона.
— Положи диадему с маленьким диском и богиню Ма
на лоб, а большой диск укрепи на груди, чтобы лучи его
утопали и местами бы вырывались из-под складок туники.
Надень светло-зеленого цвета тунику или цвета зреющей
12
вишни на солнце... Вишневый цвет тебе, кажется, больше
будет идти в этом уборе... Жрец Ма всегда имеет посох
из вишни...
— Как ты хорошо это знаешь. Ма тебя за это должна
наградить, как богиня.
— Сейчас мы все кончим: я тебе все рассказал, что на¬
до сделать. Ты понимаешь: надо тончайшие рясны цепо¬
чек спустить с диадемы к лучам большого диска на груди,
и ими тебя, как богиню, броней опоясать... И ты будешь
сама, как Ма богиня, прекрасна.
— И ты мне все это сделаешь, Зенон?
— Нет, и тебе это не нужно. То, что нужно тебе, вся¬
кий другой сделает так же, как я, но я более не господин
моего времени — я дал слово не брать никакой другой ра¬
боты, и мне жаль, что я должен тебя огорчить.
— Ты не хочешь, так прощай же, Зенон.
С этим Нефора так быстро встала, что подушка со¬
скользнула с ее колен и все драгоценности ее упали на ко¬
вер и рассыпались к ее ногам.
— Как ты неосторожна,— сказал Зенон и нагнулся
к полу, чтобы подобрать рассыпанные вещи; но едва он на¬
чал распутывать из покрывала маленькую стройную ножку
Нефоры, обутую в темную кожаную сандалию с золотым
тиснением по краю подошвы, как нога эта скользнула и су¬
дорожно вытянулась.
Зенон склонился и, к удивлению своему, увидал, что
все лицо Нефоры быстро покрывалось страшною бледно¬
стью, а прекрасные глаза ее меркли.
— Что с тобою? — вскричал он.
— Я не знаю,— тихо и медленно отвечала ему осла¬
бевшим голосом Нефора.— Я ехала слишком долго в сед¬
ле... я слишком устала... меня чересчур долго жгло паля¬
щее солнце, а здесь прохладно, я теперь вдруг себя чувст¬
вую дурно... Помоги мне, Зенон! Я задыхаюсь...
Она сделала движение, чтобы подняться, и заговорила
еще скорее и тревожнее:
— Уведи меня! Здесь мускус... розы... жасмин... Все
деревья здесь так сильно пахнут... Этот свет сквозь лило¬
вую слюду раздражает меня... я его не сношу... я не при¬
выкла к Египту... Света мне!.. воздуха!.. чистого воздуха
дай мне скорее!
Вскрикнув это, она поднялась, взмахнула, как будто
впотьмах чего-то искала, руками и с меркнущим взором
тотчас же упала на руки Зенона.
Зенон подхватил ее, как дитя, на одну руку, а другою
13
рукой дернул за шелковый шнур, и от движения этого
шнура одна панель в красной стене его мастерской сейчас
же раздвинулась. За нею открылся вход в высокую, очень
просторную комнату, куда встревоженный Зенон и пошел,
держа на своих руках сомлевшую Нефору. Глаза ее были
теперь совершенно закрыты, голова опустилась, и все тело
ослабло.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Комната, в которую Зенон внес Нефору, была совсем
не похожа на ту, из которой он ее вынес. Это была боль¬
шая, высокая столовая, стены которой были гладко отде¬
ланы кедром, издававшим самый тонкий и едва заметный
здоровый, смолистый запах; в ней были четыре большие
окна, из которых открывался широкий вид на меланхоли¬
ческий Нил, а по ту сторону вод в отдалении темнели
спаржевые поля.
Через открытые сверху донизу окна и отпертую дверь
на террасу сюда обильно тек чистый воздух, не насыщен¬
ный ничем раздражающим и наркотизирующим. Солнце
не сверкало в глаза, и только синее небо да синие воды
тихо отражали на всем свой ровный и спокойный оттенок.
Убранство покоя состояло из нескольких низких и ши¬
роких диванов, покрытых мягкими стегаными матрацами
из нежной овечьей шерсти, накинутыми сверху еще более
нежными двусторонними египетскими коврами. Перед каж¬
дым диваном были поставлены маленькие столики и табу¬
реты, а посередине комнаты помещался большой стол на
львиных лапах, и на этом столе стоял завтрак, который
приготовил Зенону ушедший праздновать таинства Митры
служитель.
Зенон бережно опустил Нефору на один из диванов, до
которого свободнее доходила струя воздуха, подложил ей
под голову и под плечи подушки, расстегнул тунику на ее
груди и выбежал в смежную комнату, где была его спаль¬
ня Отсюда он принес флакон с индийскою эссенцией
и, капнув одну каплю этой эссенции на предсердие Нефо¬
ры, провел тихо рукою и подул, чтоб эфирная жидкость
быстрее испарялась. Потом он облегчил голову гостьи и ос¬
лабил цветные ремни у ее сандалий.
Попечения его были успешны: едва он облегчил стяжки,
стеснявшие тело Нефоры, и стал повевать на нее ее же
большим опахалом, к ней начали возвращаться ее чувства
14
и сознание — вскоре длинные ресницы ее стали шевелить¬
ся, а тонкие ноздри вздыматься дыханием, и, наконец, оба
ее изменчивые глаза неуловимого цвета открылись. Она
обвела в недоумении незнакомый покой и спросила:
— Где я? — и, получив от Зенона ответ о том, где она
и каким случаем попала в эту комнату, Нефора начала со¬
жалеть, что наделала Зенону столько хлопот. Она укоря¬
ла себя, зачем пустилась в непривычный ей путь на муле,
а не в носилках, и, протянув руку художнику, заключила:
— Прости мне то беспокойство, которое я тебе сделала.
Он просил ее, чтоб она об этом не думала, а она от¬
вечала:
— Я не могу об этом не думать, потому что в этот
несносный жар, мне кажется, я буду не в силах сделать
обратно далекий путь на седле.
— И это тоже пусть тебя не беспокоит,— отвечал ей
Зенон.— Тебе нет нужды терзать себя в такой жар на
седле. Отдохни здесь у меня в прохладе, сколько тебе
угодно, а когда тени на земле станут длиннее, я сам отве¬
зу тебя спокойно до твоего дома на моей нильской барке,
которая стоит здесь же у берега под моим садом.
Нефора благодарила его и осталась.
— Хотя мне это и совестно,— сказала она,— но ты сам
видишь, как я ослабела. Я не могу ехать на своем муле
и не должна посылать за носилками, чтобы не возбудить
этим многих напрасных толков.
— Я все это понимаю,— отвечал Зенон,— и ты не бес¬
покойся, ты не будешь предметом никаких толков. Моя
пестрая барка со всех сторон окрыта густыми занавесами,
и тебя никто не увидит, а я сам буду ею управлять.
— Это прекрасно,— отвечала Нефора,— но в таком
случае пожалей и моего бедного мула и невольника, кото¬
рые будут напрасно ждать меня на жаре у твоего дома.
— Это правда,— отвечал Зенон,— и если ты позво¬
лишь, я сейчас же отпущу домой и человека и бедное жи¬
вотное.
— Не откажи мне в этом, я прошу тебя.
— Охотно,— отвечал Зенон и сейчас же вышел, а Не¬
фора приподнялась с дивана и подошла к одному из от¬
крытых окон. Перед нею открылся на пологом скате к ре¬
ке прекрасно содержанный сад, разбитый по-египетски
радиусами от центра, который обозначался фонтаном у не¬
большого обелиска из красного гранита, а в конце одной
из дорожек была такая же гранитная лестница. К одному
из столбов этой лестницы была прикована бронзовою це¬
15
пью роскошная, очень пестро, по-египетски раскрашенная
нильская барка. На носу ее красовался огненно-красный
крылатый грифон, а на корме завязанный в узел хвост
какого-то морского чудовища. Посредине барки был палан¬
кин, где на бронзовых прутьях висели в густых складках
полы мягкой полосатой материи — синей с белым.
Нетрудно было понять, что это и есть нильская барка
Зенона, на которой он любил вечерами кататься под клет¬
чатыми шелковыми парусами по Нилу.
Она отличалась от всех других барок, стоявших у бе¬
рега, не только по богатству, но и по изяществу отделки,
в котором, как во всем окружающем Зенона, выражался
его художественный вкус.
Он сам и все, что при нем есть,— все это было пре¬
красно и все пленяло Нефору, и она все более и более вол¬
новалась от прилива страстных ощущений.
Придя просто с тем, чтобы заставить художника сде¬
лать себе убор и в нем превзойти на палестре каких-то со¬
перниц, Нефора сама для себя неприметно увлеклась
вспыхнувшим чувством любви к красавцу Зенону и, нико¬
го до сих пор не любя, вся предалась необузданной стра¬
сти.
— Пусть,— говорила она, глядя на Нил, но Нила не
видя,— пусть совершится судьба... Пусть, пусть это будет...
Я собой не владею и владеть не желаю... Все, кто искал
улыбки Нефоры,— судьба за вас всех нынче мне отомсти¬
ла: я уязвлена страстью, я сегодня впервые люблю. Дру¬
гой такой случай может не быть: я остаюсь здесь одна
с ним, и хочу здесь сгореть, и сгорю в объятиях Зенона.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В то время, когда Нефора рассуждала таким образом,
глядя в открытое окно на картину, которая застилалась от
нее ее влюбленною мечтой, возвратился Зенон; он сказал
ей, что мул и немой проводник им уже отправлены домой,
а самой Нефоре Зенон предложил сесть за стол и подкре¬
пить себя пищей и прохладным напитком из воды и вина.
— Затем,— сказал он,— ты отдыхай здесь в покое, по¬
ка схлынет жар, а я буду работать.
Нефора на все согласилась, и когда они сели с Зено¬
ном к столу и он просил ее испробовать мясо, фрукты
и прохладное смешение из антильского вина с водой и ягод¬
ным соком, Нефора, по эллинскому обычаю, предложила
16
выслушать от нее, кто она и откуда и зачем появилась
в Египте.
Зенон от этого не смел отказаться, и, чтобы не показать
себя невежливым перед гостьей, отвечал ей:
— Повесть твоя усладит слух мой: говори, а я прине¬
су воск и буду лепить из него то, что мне нужно,— и он
принес воск и начал его мять на дощечке, а Нефора близ¬
ко села с ним рядом и начала говорить о себе.
Она упомянула Зенону сначала о своей родине в дале¬
кой Фракии, откуда она была увезена в детстве в Антио¬
хию и выросла там при беспрестанных тревогах по поводу
быстрых и частых перемен в положении ее родителей, а по¬
том она рассказала, как была отдана замуж за старого
и очень безнравственного византийского вельможу, кото¬
рый понуждал ее к постыдным для женщины поступкам
в угоду высшего вельможи, от которого зависело его слу¬
жебное повышение, и как она воспротивилась этому и мно¬
го за то претерпела, а потом, когда муж ее умер, оставив
ей большое богатство, она, по любви к независимости
и свободе, не захотела вернуться в свою эллинскую семью,
ибо ей противна подчиненность безгласных в семье эллин¬
ских женщин, а переселилась из Антиохии в Египет, где
женщины не находятся в таком порабощении, как у элли¬
нов. Здесь она хочет быть госпожою своих поступков и са¬
ма надеется выбрать себе достойного мужа.
— Ты хорошо сделала, что соблюла свою непороч¬
ность,— отвечал ей уклончиво Зенон.
Она промолчала.
Зенон взглянул на нее и удивился, как изменчивый цвет
ее глаз то разгорался, то гас, обозначая быстроту душев¬
ных движений.
Она еще колебалась, но страсть одолела и стыд и рас¬
судок.
— Да,— сказала она,— но этих похвал я вперед не же¬
лаю, я молода и не хочу быть «богиней», как ты меня на¬
звал: теперь я хочу быть любима так просто, как смерт¬
ную женщину может любить простой, смертный мужчина.
Да, я полюблю в тот же миг, как только увижу того, ко¬
торый может быть мил мне.
— Что же, ты, верно, его и найдешь.
Нефора опять замолчала; ноздри ее изящно выгнутого
носа быстро двигались, а уста открывали белые зубы, но,
наконец, она не выдержала и сказала:
— Я уже нашла его, Зенон.
17
— Вот и прекрасно: если он любит тебя, ты вступишь
в супружество, и я желаю тебе быть счастливой.
— Благодарю за желание,— живо сказала Нефора,—
но я слишком много страдала и слишком долго ждала
этого, чтобы теперь ожидать еще дольше. Я томлюсь же¬
ланием скорее, в мгновенье, забыть мое горе в объятиях
того, чьих лобзаний уста мои жаждут.
Она встала и с детскою, избалованною улыбкой бро¬
силась к Зенону и закричала:
— К тебе, Зенон, к тебе, мой художник, влечет меня
сердце и страшная сила рокочущей крови... Для чего ты
встаешь? Куда ты отходишь? Дай мне любви, дай мне
лобзаний, забвенья и счастья, или я потеряю рассудок.
Но Зенон ее не слушал; он отступил от нее и даже са¬
мый звук ее слов удалял от своего слуха, устраняя рукой
и повторяя:
— Ты не знаешь, что ты говоришь. Опомнись! опом¬
нись!..
— Я и знать не хочу ничего, кроме того, что я тебя
полюбила!
Зенон вздвинул плечами и, сжав на груди свои руки,
сказал:
— Несчастная женщина! ты в себе разум и стыд жен¬
ский затмила!
— Возврати же скорее мне мой разум! — прошептала
Нефора и, положив на плечи ему свои обнаженные руки,
судорожно вздрогнула и замерла в поцелуе.
Зенон хотел ее отстранить, но в очах его помутилось,
сердце упало, и он едва простонал:
— Нефора! Нефора!
А она меж поцелуев ему отвечала:
— Я не богиня, Зенон... Я страстная смертная женщи¬
на, Зенон... Лобзай же меня и дай мне скорей миг бла¬
женства!
— Миг! — воскликнул Зенон.— Миг вместо союза на
целую жизнь — это нечестное дело, Нефора... Отбрось
этот миг и не дай мне несчастья унизить себя и тебя с
собою вместе!
Нефора взглянула на него с гневом и сказала:
— Что это! ты оскорбляешь меня!
— Нет, я тебя возвышаю. Я чту в тебе женщину боль¬
ше, чем эллин и сын Мицраима.
— Я не хочу слушать ничьих рассуждений, когда мне
их не надо!
— Нельзя жить без рассуждения.
18
— Отчего?
— Ты не поймешь.
— Нет, я уже все поняла... Ты любишь другую.
— Ты ошибаешься: я не люблю никого так, как ты хо¬
чешь.
— Так ты, значит, глупец!
— Нет, я — христианин.
— Христианин!.. Ах, ты христианин! Так вот что!..
Христиане — это те, которых все презирают и гонят!.. Это
те, которых учитель хотел, чтобы люди отрекались от сча¬
стья любить; но ведь это, Зенон, безрассудно — бороться
с природой. Ее одолеть невозможно, да и зачем это нуж¬
но?.. Ты мой, Зенон, да? Ты пылаешь любовью ко мне,
ты не в силах противиться мне, я люблю тебя, Зенон, я те¬
бя призываю! — и с этим она рванулась к нему, и уста ее
соединились с его устами.
Зенон почувствовал, словно море зашумело в его ушах
и будто пламя блеснуло у него перед глазами: его клонило
в ее объятиях, как клонит трость под дыханием бури, но
вдруг на корме пробудился повелевающий волнам и буре.
Зенон увидал его, отстранил от себя страстные руки Нефо¬
ры, рванулся к столу, и теперь Нефоре как будто блеснуло
между нею и Зеноном... что-то как нож и кровавое пламя,
а Зенон уже стоял и шатался, держась сзади руками за
стол. По лицу его струилась кровь, а в глазу его стремила
рукоятка ножа. Лезвие было в глазе, а другой глаз глядел
на Нефору с тихим укором, а уста, бледнея, шептали кому-
то, но только не ей:
— Благодарю тебя, что ты не погнушался мной и явил
свою власть над моей страстной природой. Мой глаз едва
не соблазнил меня, но я сделал то, что ты повелел, и... те¬
перь нет этого глаза.
Проговорив это, Зенон зашатался и упал, и нож выва¬
лился из его раны, а кровь орошала его лицо и струилась
на пол.
Нефора не издала ни одного звука: глаза ее, устрем¬
ленные на Зенона, остолбенели в безмолвном ужасе, и она
выбежала отсюда, оставив здесь и свое покрывало и все
свои драгоценности.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вышеописанное происшествие было делом самого корот¬
кого времени и случилось так неожиданно и было столь
противоположно настроению Нефоры, что она совершенно
19
растерялась и обезумела. Когда она опомнилась на возду¬
хе, то увидела, что теперешнее собственное ее положение
было очень затруднительно. О своих драгоценностях Не¬
фора не вспомнила, но к ужасу, который охватил ее при ви¬
де того, что с ужасною твердостью сделал над собой Зе¬
нон, сейчас же присоединилась забота: как бы ей скрыться
отсюда и возвратиться домой незамеченною? Она была да¬
леко от своего дома, а проводник и мул были отпущены;
слуги Зенона не было дома; пешком к себе Нефора не мог¬
ла возвращаться потому, что ноги ее дрожали и подкаши¬
вались; кроме того, она стыдилась идти по улицам без по¬
крывала в своем слишком красивом уборе.
Безотчетно, или, может быть, только с одним желани¬
ем избежать встреч на улицах, она бросилась через сад
к берегу Нила, где стояла у пристани барка Зенона.
Здесь была полная тишина и безлюдье, но, окинувши
глазом берег, Нефора заметила невдалеке низкую хижину,
сбитую из топтанного тростника, смешанного с нильскою
глиной. Она направилась к этому убогому жилищу и посту¬
чала рукой в окно. Оттуда выглянул человек, весь изма¬
ранный в угольной пыли. Он был египтянин.
Нефора дала ему золотой браслет с своей руки и ска¬
зала, чтоб он нашел какое-нибудь средство отвезти ее не¬
заметно в город.
— Пожалуй, я могу это сделать,— отвечал египтянин,
принимая ее дар,— если только ты согласишься плыть со
мною в моей угольной барке.
— Хорошо, если нет другого способа, я согласна плыть
в угольной барке, но я не хочу, чтобы меня в ней видели,
а я потеряла мое покрывало.
— Там есть угольный мешок: я тебя прикрою.
— Но это ужасно.
— Да, он грязненек, и если ты его боишься, я положу
на дно барки пустую кадку, и ты можешь согнуться
и скрыть под нею свою голову.
Нефора на это согласилась.
Угольщик исполнил все, за что взялся, и Нефора со¬
вершила продолжительное и неудобное передвижение по
Нилу в тяжелой и грязной угольной толстодонной барке,
лежа под угольной кадкой. Едва лишь к вечеру достигла
она своего жилища, куда взошла, дождавшись темноты,
вся перемазанная грязью и угольной пылью. Нефора, ра¬
зумеется, удивила всех рабов и рабынь своим возвращени¬
ем в таком плачевно-бедственном виде и была в ужасном
расстройстве; она сейчас же вымылась и слегла в постель,
20
а ночью у нее началась горячка: она срывалась с кровати
и начинала неистово бегать и плакать, рвала на себе свои
прекрасные черные кудри, царапала щеки и, забыв осто¬
рожность, кричала:
— Мщенье Зенону! мщенье всем христианам!
Испуганные рабыни сочли ее за одержимую злым ду¬
хом и призвали к ней знатную египетскую вспомогательную
бабу Бубасту, которая долго смотрела в лицо ей и слушала
ее безумные крики, а потом сказала Нефоре:
— Я вижу, какой-то змей уязвил твое сердце... Ска¬
жи мне, кто смел пренебречь твоею красотой!
— О да, я пренебрежена,— отвечала Нефора,— и я
должна раздавить этого змея.
— Так и будет. Царь Амазис мудро изрек, что яд оби¬
женной женщины острее змеиного яда. Кому хочешь
мстить?
— Христианскому богу и всем христианам в Египте.
— Хорошо. Я сама горю мщением ко всем пришельцам
в Египте. Мое имя — баба Бубаста, я нынче старуха, ле¬
карка; но я была молода и любила; мой муж томится дав¬
но в каменоломнях Пилака, и сердце мое каждый день
слышит, как он двигает гранитные глыбы, в цепях, кото¬
рые наложил на него жестокий правитель... О, я ненавижу
пришельцев и новую веру, я рада им мстить: я пойду ис¬
кать яд и приду к тебе, госпожа, когда яд мой поспеет.
Происшествие с Зеноном имело последствием то, что
ни одна из женщин, для которых он спешил окончить за¬
казы, не получили ожидаемых уборов к палестре. Это бы¬
ла первая неисправность с его стороны, и служитель Зено¬
на, перс, отнес щеголихам их камни и золото, объявив, что
его господин, славный художник Зенон, имел большое не¬
счастье потерять глаз и теперь долго не надеется возвра¬
тить себе способность к работе. Потом перс явился также
к Нефоре и доставил ей ее покрывало и ларец с ее драго¬
ценностями.
Нефора была не рада возвращению своих вещей, пото¬
му что это заставляло ее опасаться: не откроется ли ее уча¬
стие в ослеплении глаза Зенона, но перс не сказал ей
ни слова, и она больше ниоткуда не слыхала ничего о Зе¬
ноне.
И художник и слуга его хранили о всем происшедшем
молчание. Слуга, по всей вероятности, и вовсе не знал, как
это несчастье случилось с Зеноном. Нефора никуда не вы¬
21
ходила из своего дома, но в душе ее по-прежнему горели
в темном смешении обида отвергнутой страсти и жажда
отомстить за себя Зенону. Она не знала только, какое бы
измыслить ему самое жестокое мщение. Она не раз вспо¬
минала о той египетской знахарке, бабе Бубасте, которая
обещала ей дать страшное средство отомстить ненавист¬
ным для них христианам, но думала, что Бубаста сказала
это слово ей просто в утеху и потом позабыла о своем обе¬
щании. Но это было не так: старая египтянка ждала толь¬
ко времени и не упустила случая воспользоваться им, как
только к тому представилась возможность.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Прошел год. В это время много людей родилось и мно¬
го умерло; одни дела людские вновь замышлялись, другие
были окончены и позабыты. Было забыто и то, как к прош¬
лым палестрам некстати и неизвестно от какого несчастья
окривел всем в Александрии известный красавец художник
Зенон златокузнец. Он долго болел, но потом поправился
и теперь носил через голову на одном глазе голубую по¬
вязку, которая не только не безобразила его лица, но, ка¬
залось, придавала ему еще новую привлекательность. Зенон
и при одном глазе работал так же изящно, как прежде,
и опять все с тою же неизменною добросовестностью, ко¬
торою дорожил ранее. Теперь он бы мог успеть сделать
желанный убор для Нефоры, но антиохийка, разумеется,
не обращалась ни с каким заказом к Зенону.
С нею с тех пор тоже кое-что случилось. Красота и бо¬
гатство Нефоры не оставляли ее в затмении, и старый пра¬
витель Александрии, человек жадный и исполненный мно¬
гих низких страстей, пожелал соединить Нефору браком
с своим старшим сыном, который имел столь малый ум,
что, побывав во многих отдаленных странах и истратив на
это путешествие большое богатство, по возвращении своем
не умел рассказать ни о чем им виденном, кроме как о ве¬
личине яйца птицы строфокамила. Отец, не желая второй
раз награждать глупого сына, искал обеспечить его огром¬
ным богатством Нефоры посредством брака с нею, и Нефо¬
ра, к совершенному удивлению многих, отвечала согласием
на это искательство; но вскоре за тем, когда дала уже сло¬
во, она начала откладывать свадьбу день за день и не
только сказывалась нездоровою, но и в самом деле сильно
разнемоглась, и ни один из лекарей, которых присылал
22
к ней правитель, не мог узнать, что у нее за болезнь и ка¬
кими лекарствами можно помочь ей. Она ни на что особен¬
но в своем здоровье не жаловалась, но вся изнемогала, ли¬
цо ее худело, глаза блекли,— она не занималась ни наряда¬
ми, ни плетением волос, не надевала драгоценностей и не
посещала знакомых и даже мало была в своих комнатах.
Ей было несносно под крышей, и она искала уединения
в саду, где все под стать ее расположению было грустно
и как бы дремало: фонтан бил лениво, пестрые бабочки пе¬
релетали с одного цветка на другой тоже лениво; но скоро
и это начало беспокоить Нефору. Но вот настала еще иная
пора. Садовые акантусы и желтые мимозы, живые ограды
из разноцветной сирени, жасмина и роз, высокие пальмы,
акации и бальзамовые деревья — все цвело, благоухало
и жужжало, наполненное кипучею жизнью насекомых. Этот
прилив жизни стал иначе смущать и тревожить Нефору;
ей казалось даже, что золотые рыбки в каменном бассейне
фонтана слишком живо и громко плескались. Нефора уда¬
лялась к обширному огороду и там, часто останавливаясь
над грядами махрового мака, срывала с него пышные цве¬
ты и, обрывая лепестки их, клала их на ладонь, дула на
них и ударяла другою ладонью, шепча тихо устами: «по¬
любит» или «нет»? И если маковый лепесток разрывался
с треском, она улыбалась и расцветала душою, была весе¬
ла, ела, спала и дарила наряды служанкам, но жениха сво¬
его к себе не впускала; если же лепесток вяло сжимался
у ней между ладоней, она его сбрасывала с рук и тут же
сама садилась на землю и долго и горько плакала на¬
взрыд, как ребенок. Служанки не раз находили Нефору ле¬
жащею на черной земле между больших янтарных шаров,
какими казались созревшие ароматные дыни, и отсюда
служанки приносили свою госпожу домой в бесчувственном
состоянии. Сначала они давали знать о тяжких припадках
Нефоры правителю, и тот тотчас же присылал врачей
и своего сына, но как искусство врачей оказывалось бес¬
сильным, а сына правителя Нефора совсем не желала ви¬
деть и даже тяготилась его приближением к ней издалека,
то женщины, по суеверию своему, при новом жестоком
припадке Нефоры опять призвали к ней бородатую бабу
Бубасту с плоским лбом и большими ушами.
Баба омыла лицо ей нильскою водой и сказала:
— Яд, который змей излил в твое сердце, жесток, но
ты должна быть сильна, чтоб отмстить и ему и всем хри¬
стианам. Приближается время отмщения: старые боги
Египта приходят нам на помощь, чтобы сгубить ненавист¬
23
ную новую веру. Мщение пришельцам пришло, близок ко¬
нец для всех христиан в Александрии.
— Всех? — задумчиво переспросила Нефора.
— О да, всех или как можно больше, в том числе
ведь будет раздавлен и змей, который отравил твою жизнь.
Нефора посмотрела на плоский лоб и на уши бабы
Бубасты, и вспомнила другие лица старых египтян, нена¬
видевших христианскую веру, и, содрогнувшись, сказала:
— Я желаю отомстить за себя; но когда ты говоришь
со мной об отмщении, мне страшно слушать. Ты стара —
за что тебе их так ненавидеть?
— Ого!.. Я стара!.. Это правда,— отвечала, покачав го¬
ловой, Бубаста, причем длинные и широкие серьги в ее
ушах запрыгали.— Я стара, но я сказала тебе, мой старый
муж томится в каменоломнях, я ем хлеб, который зараба¬
тываю себе моими руками, и мои сыновья и сыновья моих
дочерей тоже трудятся — из них есть ткачи и канатчики,
и кожевенники, и все они едва питались своими трудами,
а христиане теперь завели у себя мастерские в особых ог¬
ражденных местах, где они молятся, а другие их за это
кормят, и они на даровом хлебе берут работу дешевле на¬
шего... Наши руки не могут более доставать работою столь¬
ко, сколько нужно на пропитание... Проклятие им, пора
с ними расчесться... Старый Пеох видел, как черный ибис
плясал на берегу, глядясь в воду. Запляшут они — скоро
запляшут! Время отмщения близко. Цари Египта про¬
снутся и встанут в своих пирамидах, скрепленных крова¬
вым потом своих прежних рабов... Замечай... скоро уж вод¬
ная ночь, а наш Нил не хочет поднять своих вод, чтобы
оросить в этот год нивы Египта. Глаза всех людей на¬
прасно следят на раскаленном небе за полетом голубя с ра¬
достною вестью с верховьев, что вода начинает поднимать¬
ся в Мемфисе...
— Да,— продолжала Бубаста, схватывая нежную руку
Нефорис своей сильною и грубою рукой,— да, вода не под¬
нимается. Цари Египта, которые спят в пирамидах Гизеха,
не пускают к нам Нил за то, что мы дали волю жить у нас
пришельцам, людям разных вер и особенно христианам,
у которых ленивые люди находят себе пропитание в их об¬
щинах... Им хорошо, и они мешают нам делать работу за
настоящую цену. Смерть им — смерть без пощады всем им,
спускающим цену! Они слишком усилились, они завели
здесь старейшин,— называют одного патриархом, другого
1 «Водная ночь» 27 июня. (Прим. автора.)
24
епископом,— вера их входит в моду, и скоро, быть может,
Есе знатные люди станут держаться их веры... но ты меня
вовсе не слушаешь — тебе все равно, какие боги управляют
Египтом, но народу нужно, чтобы с ним в добром согласии
жил старый Нил. Когда Нил разольется и оросит нивы
Египта, тогда исчезнет унылость народа: тогда все при¬
стани в устьях заблещут яркими флагами чужих кораблей;
войдут большие египетские суда с отрадными изображени¬
ями ибисовых голов, и понесутся далеко песни звонкоголо¬
сых певцов с Дельты; для наших красавиц привезут рос¬
кошные ткани из Мальты, из Сардинии камни, с Кипра мед
и вино, от эллинов масло, мастику и изделия из бронзы,
и пестрые паруса из веселого Тира, и ливанские кедры,
без которых нет материала для строек в безлесном Егип¬
те; а от нас купят дорогою ценой хлеб и тонкий папирус,
и кружева из Саиса, и мемфисские колесницы, которых нет
прочнее и легче на свете... Но не разливается Нил, и вот,
вместо всего этого оживления, нынче все охватило сном
смерти: река что день больше мелеет — начинается общий
страх голода и люди уже стали болеть за Мемфисом. Вче¬
ра еще прилетел голубь с известием, что за Сауном и в
Фивах пошли темные пятна на людях — страшное бедст¬
вие близится; через три дня настанет водная ночь, и если
в эти три дня и три ночи не захочет священный наш Нил
подниматься, то мы поднимем народ и все пойдем к пра¬
вителю, чтобы он повелел выйти от нас христианам, или
мы сбросим их в Нил, и тогда это будет для всех для них
отмщение. Но ведь ты, может быть, не хотела бы, чтобы
они все до одного потонули? Ты одного, может быть, хо¬
тела бы оставить на свете?
— Да,— отвечала Нефора,— я бы хотела оставить од¬
ного из христиан дольше других на земле, но для того
только, чтобы он видел посрамление и гибель других
и только тогда бы погиб, когда я наслажусь над ним моим
мщением.
— Расскажи мне, чем он оскорбил тебя, и я пойду
к тайным жрецам, и мы тогда изберем ему страшное мще¬
ние, а твоим словом дорожит правитель; ты изукрась себя
лучшим убором, пойди к нему, плачь за народ наш и про¬
си его сделать, что мы тебе скажем, и мщение твое совер¬
шится над тем, кто тебя оскорбил, и над всеми людьми
его веры.
Нефора же находилась в таком страшном расстройстве,
что как бы в забытьи рассказала бабе Бубасте все, что бы¬
ло у ней год назад в жилище Зенона.
25
Баба Бубаста, выслушав повесть, всплеснула руками,
и серьги у ней опять зазвенели, болтаясь по щекам.
— Боги! — воскликнула баба,— виданное ли дело, что¬
бы человек чужеверец смел бы так дерзко отвергнуть кви¬
товое яблоко, которое подала ему такая красивая женщи¬
на? Отказаться от этого для какого-то учителя, который
отнимает у людей лучшие сладости жизни! Это безумие!
Ты отмщена будешь страшно, Нефора, и едва только три
дня пройдет, как это случится. Будь дома и верь мне, что
как я сказала, так и будет,
С этим баба Бубаста покрылась темным коричневым
платом и удалилась.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Баба Бубаста простилась с Нефорой и, опираясь на пал¬
ку, прошла через Ворота Луны и Хептастаду на остров
Фаррос, где на северном берегу у пристани Морских Раз¬
бойников жили звездочеты — любители всякой мудрости,
о которых говорили, что они знают тайные науки и могут
видеть то, что от прочих обыкновенных людей сокрыто
в природе. Здесь, на этом Фарросе, ближе к молу Алек¬
сандра, жили те, которые переводили на греческий язык
священные книги евреев, и здесь же ближе к пристани
Разбойников жили те, которые считали библейские книги
за собрание недостойных жидовских выдумок. И вот тут-
то, в отдалении, у самого северного берега жил одиноко,
в просторной пещере, темнолицый мемфит, по имени Пеох.
Это был старый, типический египтянин — старый потомок
старых понтифов, человек с плоским лбом, выдающимися
скулами и очень большими ушами. Он был больной чело¬
век: его сводил в комок ревматизм и безобразил катар век;
глаза его слезились и впали, а ресницы растопырились,
и беловатый круг отделял яблоко глаза от век. Современ¬
ные египтяне из черни считали Пеоха за большого ревни¬
теля веры и ходили к нему за советами, как к человеку,
наделенному остротою проницательного ума, изощренного
непримиримою ненавистью ко всему, что несогласно со
стариною. Пеох одинаково непримиримо ненавидел все ве¬
ры, которые были несогласны с верой древних египтян,
и готов был вредить каждому иноверцу; но как в то вре¬
мя, о котором идет наш рассказ, охотнее всех прочих пре¬
следовали христиан, то Пеох изощрил себя и на то, как
можно на всяком шагу и на всякий раз сделать досаду
26
и зло христианам. Это же тогда было и нетрудно, ибо пово¬
ды к тому, чтобы нападать на христиан и грабить их, на¬
ходились ежечасно. Какие бы где ни случились обществен¬
ные бедствия: пожары или землетрясения, потопление су¬
дов и обвалы путей, неурожаи или повальные болезни —
все это считали случившимся по вине христиан. К их обви¬
нению равно удобно служили и сильные разливы Тибра
в Риме и недостаточный подъем вод в Ниле в Египте; рав¬
но к их же винам относили и всякие иные редкие и не¬
обыкновенные явления в природе. Все неблагоприятное
принимали как знак неудовольствия богов, обижавшихся
будто на то, что теперь среди их давних поклонников жи¬
вут иноверные люди, которые не воздают старым богам
поклонения, а молятся как-то иначе, по-своему,— почита¬
ют какого-то распятого Назареянина и совершают что-то
таинственное его кровью. На что нужна им эта кровь?
Они говорят, будто они ею спасаются от своих врагов. Тог¬
да кто враги их? Очевидно, это те, кто не разделяет их
странной веры. Следовательно, вот кого они и хотят пере¬
силить и погублять кровью распятого. И им это удается:
говорят, что они брызгают кровь по ветру, и оттого на
людях выступают прыщи и сыпи, гноятся глаза, пухнут
подшейные железы и гниет в глотках; они капнут каплю
крови на землю, и подымется мошкара, которая точит все
огурцы и дыни и набивается детям во рты и в глаза, и все
огурцы и дыни пропадают и тлеют, и цыплята, которые их
наклюются,— шелудивеют, теряют перья и зачичкаются,
а у людей глаза заслезятся и станут слепнуть...
И когда только случались обычные здесь несчастья
в таком роде, сейчас всех охватывал суеверный страх и все
искали причины несчастия на христианах и затевали на них
погромы — людей били, а имущество расхищали и разбра¬
сывали. Правители знали, что христиане только терпимы,
но никому не желанны, и потому смотрели на бесчинства
над ними сквозь пальцы; они не только не защищали горя¬
чо людей христианской веры, но даже нередко радовались,
что нищие и раздраженные невежды, вместо того чтоб не¬
годовать на безучастное правительство, срывали на хри¬
стианах свой гнев и тем утоляли свое раздражение. Если
же случалось, что христиан успевали сильно побить и ра¬
зорить, тогда правители унимали победителей и ссылали их
зачинщиков в каменоломни, а от награбленного ими иму¬
щества сами пользовались доброю частью. От высших же
и далеких властей местные правители строгой ответствен¬
ности за христиан не опасались, потому что люди эти были
27
в презрении. Если и были случаи, что за обиды, сделан¬
ные христианам, спрашивали объяснений, то областные
правители всегда находили много причин для оправдания,
а чаще всего представляли, что христиане сами виноваты,
что они имеют какие-то таинственные обряды, особятся от
всех прочих и возбуждают тем против себя всеобщую не¬
нависть. Таким образом, снисхождение к народным бес¬
чинствам над христианами часто принималось за благо¬
разумную государственную терпимость, которую област¬
ной наместник предотвращал будто большее бедствие, спо¬
собное, пожалуй, перейти в угрожающее политическое вос¬
стание.
Христиане не считались столь драгоценными, чтобы
из-за них строго взыскивать, и потому погромы, случавши¬
еся в общинах отдаленных христиан, нередко с тяжкими
мучительствами, убийствами и с самым обидным издева¬
тельством над их верою, проходили без всяких наказаний
или с наказаниями столь легкими, что над ними смеялись.
Чаще же погромы даже совсем оставались неизвестными
в Византии и в Риме.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Бунты и восстания всего легче затеваются при унынии
и страхе.
Когда вода в Ниле стояла низко в ту пору года, когда
ей уже было время разлиться, тогда по всей стране египет¬
ской от Филэ до Александрии ощущалось повсеместное
терзательное беспокойство: все страшились бесхлебья и хо¬
дили унылые и раздраженные, многие надевали печальные
одежды с неподрубленными краями, передвигали пояса
с чресл высоко на грудь — к месту вздохов, нетерпеливые
женщины рвали на себе волосы, а задумчивые мужчины
безмолвно смотрели унылыми глазами с повисшими на
ресницах слезами.
При мрачном настроении египетских характеров все это
облекало страну в ужас. То самое было и теперь, в пору
нашей повести. К тому же положение, как рассказала Бу¬
баста, осложнялось появлением множества болезней. Поч¬
товые голуби, пущенные с верховьев течения реки из Ге¬
лиополя, Мемфиса и Фив, приносили в Александрию са¬
мые удручающие известия: вся Фиваида и Гептаномми¬
да, и Нижний Египет слились в одну скорбь и в один
стон — люди голодали, слепли, боялись друг друга и иска¬
28
ли, кого бы сделать ответственным за претерпеваемое бед¬
ствие.
Наконец, к удовольствию многих, виновные были най¬
дены, и это, как всегда, были христиане. Правоверные
египтяне уже побили в Гелиополе христианских ткачей,
и то же досталось колесникам и стекольным выдувальщи¬
кам в Мемфисе. И они этого заслужили за то, что они ис¬
портили цены ткачам и колесникам, взявшись работать де¬
шевле, чем работают все вольные люди в Египте. Им было
можно дешевить, потому что они живут общинами и полу¬
чают приношения от богатых людей одной с ними веры, но
кто живет своим трудом и приношений не получает, тому
по такой дешевой цене ни прясть, ни ткать, ни ободья
гнуть невозможно. А потому этого терпеть нельзя, это на¬
до остановить, а для того, чтобы остановить, самое про¬
стое дело — избить христиан, отнять их имущество, поло¬
мать их станки и самих их бросить в воду. Священный
Нил, кстати, принимает это за жертвоприношение, и у ста¬
рых людей есть приметы, что вода в Ниле тогда начинает
подниматься.
Теперь было прекрасное время играть на этих страстях.
Баба Бубаста пошла к мемфиту Пеоху за тем, чтобы
возвестить ему, что народ в негодовании и что у нее есть
лицо, которое пылает местью против христианина и может
поставить правителя в такое благоприятное положение, что
тот вынужден будет мирволить народным бесчинствам.
Пеох сидел в тени, прислонясь спиною к скале, и выслуши¬
вал то, что, стоя перед ним, говорила ему Бубаста. Он,
впрочем, и сам уже знал о всеобщем унынии оттого, что
долго не начинается разлив Нила, но его обрадовало, что
Бубаста заручилась содействием Нефоры, которая может
обезоружить правителя, и всякие издевки над христиана¬
ми сойдут у египтян с рук, не причиня им никаких жесто¬
ких возмездий.
— Ты умная женщина,— отвечал Пеох.— Эти люди
должны пострадать за наши несчастия.
— Да; но как это начать? Ты ведь повсюду славен,
мудрый Пеох; ты за своею лампадой прочел все священные
свитки; ты знаешь и свет нашей истинной веры, и знаешь
тоже всю ложь всех прочих учений, а мы чужих вер не
знаем — мы только от чистого сердца их ненавидим. Будь
головой на плечах, под которыми трепещет и поет народное
сердце священного Кемми: научи нас, что надобно делать,
чтобы христиане получили всесветный позор и безвозврат¬
ную гибель? Скажи нам, что такое мы могли бы требовать
29
от христиан, чтобы это было в их же законе и что бы мог¬
ло показать всем бессилье их веры и посрамить их?
Пеох улыбнулся, погладил грязною рукой прирученного
ихневмона и сказал:
— Хорошо, я вам покажу, как посадить лягушку на де¬
рево; но смотрите вы: уже долой с дерева ее не спустите!
— О, мы ее не спустим!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Старый Пеох посмотрел в молчании в свою лампаду
и сказал бабе Бубасте:
— Ты не ложно сказала, Бубаста: я действительно
знаю и свою правую веру, и все суеверия чужие, и всех
богов суеверных. Я могу судить и о эллинском Зевсе, и об
Ормузде и Аримане фарсийских, и о Егове, мстительном
боге бывших рабов наших — евреев, а также и о том бед¬
няке, который был распят и которого почитают за бога се¬
бе христиане. Мы их уловим на его же словах: он гово¬
рил, что кто будет верить, как он учил, то такой человек
если скажет горе: «сдвинься», то будто гора тронется с ме¬
ста и бросится в воду. С кровли правителя вашего по на¬
правлению к закату видна гора Адер. Если христиане доб¬
ры, то пусть они для спасения всех умолят своего бога,
чтобы Адер сошла с своего места и, погрузившись в Нил,
стала плотиной течению. Тогда воды Нила подымутся
вверх и оросят изгоревшие нивы. Если же христиане не
сделают так, чтобы стронулась гора Адер и загородила те¬
чение Нила, это им будет вина. Тогда всякому видно ста¬
нет, что или вера их — ложь, или они не хотят отвратить
общего бедствия, и тогда пусть пронесутся в Александрии
римские крики: «Christianos ad leones!»
— Ты мудрый, ты очень мудрый, Пеох,— отвечала
простерши к Пеоху руки и опять зазвонивши серьгами,
баба Бубаста.— Народ наш завтра же пойдет к правителю
требовать, чтобы он заставил христиан сдвинуть гору.
И с этими словами баба Бубаста простилась с мемфитом
Пеохом и побежала к тем из египтян, кого знала за самых
больших коноводов народных, и подбивала их, чтобы они
внушали народу, что в неразлитии Нила виновны христиане.
Скоро от этого сделалось всеобщее волнение, о котором
тотчас же узнал правитель, и оно его очень обеспокоило,
1 Христиан ко львам! (лат.)
30
так как он не знал, чем его утишить. Баба же Бубаста по¬
бежала к Нефоре и, распалив в ней хитрыми словами ос¬
корбление и ревность, убедила ее идти к правителю и про¬
сить его, чтобы он снизошел к горю народа и к его надеж¬
де получить облегчение через молитву христиан, которая
может двинуть гору и запрудить ею Нил, чтобы вода под¬
нялась и оросила пажити.
Нефора, в которой быстро воспламенялись страсти
и сменялись движения, легко поддалась этим словам и, ско¬
ро одевшись с большою пышностью, поспешила в дом пра¬
вителя, чтобы исполнить то, чему ее научила баба Бубаста.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Правитель в это время находился в смущении от до¬
шедших до него слухов о волнении в народе. Бубаста успе¬
ла взбунтовать всю александрийскую чернь рассказами
о вине христиан, и многие, по ее научению, побежали на
Фаррос к мемфиту Пеоху, чтобы услыхать от него под¬
тверждение слов Бубасты, а другие собрались в огромном
числе и двинулись к дому правителя.
Когда Нефора приблизилась к дому этого вельможи,
она увидела густую толпу людей, окруживших плотною
массой его палаты. Огромная толпа поражала своею мас¬
сой и своею пестротой: она состояла из купцов в белых
одеждах с разноцветною бахромой и страшного множества
полунагих кирпичников, горшечников, рыбаков, лодочни¬
ков, ткачей, шерстобитов, благовонщиков, листопродавцев,
рогожников, зерночистителей, масленников, мусорщиков,
смывателей ног, опахальщиков и стекольных выдувальщи¬
ков. У большинства этих людей все одеяние состояло из
одних коротких фартуков или кое-каких лохмотков, подве¬
шенных на узеньких поясочках. Это были люди, страшные
своею решимостью и тем, что им терять нечего. С ними
здесь было их все,— при них находились и их жены, пря¬
хи, в коротких накидках, и совсем голые дети, и собаки,
и кошки. Особенно много было детей. Из них одних, ко¬
торые меньше, женщины несли на своих плечах или у гру¬
ди, а других, постарше, тащили за собою за руки. Между
маленькими детьми у многих глаза были залиты гноем,
и все эти дети жалобно кричали и плакали, а те, которые
были постарше, беспрестанно толкались, ссорились и дра¬
лись между собою за объедки. Множество собак и кошек,
которые не отставали от своих хозяев, делали то же самое:
31
они шнырили под ногами и ощетинивались друг на друга,
то завывая, то фыркая и заводя между собою ожесточен¬
ные схватки. Но и этого было мало: как бы нарочно для
увеличения шума и усиления тревожности в нескольких
местах из толпы раздавались призывные звуки: здесь хра¬
пела бактрийская боевая труба, на нее откликался гудени¬
ем сирийский бубен, а в третьем месте колотил арийский
барабан. Все это и перекликалось и сзывало еще большее
скопление народа. Биченосцы правителя в желтых туниках
и в высоких колпаках напрасно махали своими раскрашен¬
ными в клетку палками. Сильные шерстобиты или не об¬
ращали на них никакого внимания, или даже переламыва¬
ли их палки и швыряли обломки в лицо биченосцам.
Все это волнение покрывалось общим воплем, в котором
только иногда можно было уловить отдельные слова:
— Нил не поднимает вод!.. Мы погибаем от голода...
Христиане перебивают работы... Хорошо им дешевить,
когда они живут подаянием!.. Пускай же они за нас молят¬
ся... Пошли их сдвинуть в Нил гору, чтобы река разли¬
лась!
Нефора с величайшим трудом едва могла проникнуть
в своих носилках через эту толпу. Главный вход в дом был
закрыт, и она вошла в чертоги правителя через известную
ей потаенную дверь, которую открыл ей хорошо знав¬
ший ее привратник, после чего и эта дверь опять тотчас
же была заперта. Стража со всех сторон охраняла все
входы.
Правитель находился в большом смущении и перепуге.
Он не знал, что ему делать: отражать народ силою он не
мог, а снизойти к неблагоразумному требованию черни
считал за недостойное. Правителя окружала вся его семья,
и тут же в среднем покое был его глупый сын, толстоносый
Дуназ, и его ближайшие подначальные лица: все они по¬
давали ему различные советы, но он все их мнения слушал,
но ни на что не решался. Увидев же входящую Нефору, он
обрадовался ее приходу и живо воскликнул:
— Вот дорогая нежданная гостья, чей приятный при¬
ход приносит мне радость! О, как я тебе благодарен, Не¬
фора, что ты решилась навестить дом мой в такую тре¬
вожную и досадительную минуту! Этим ты доказала мне
свою дружбу, и я прошу тебя сказать мне: что ты думаешь
обо всем происходящем среди глупой и презренной черни?
Я знаю, что тебе дан острый ум, и я хочу на него пола¬
гаться: я даю тебе при всех мое слово, что я решусь толь¬
ко на то, что ты мне присоветуешь.
32
Нефора отвечала, что ей известно все, что происходит,
и что она не находит в этом положении ничего безысходного.
— Что же бы ты сделала на моем месте?
— Я бы их всех обманула.
— Прекрасно; но как это сделать?
— Исполни их желание: вопроси христиан, могут ли
они своею верой сдвинуть гору и положить ее в Нил, пока
он разольется от Филэ и до моря?
— Полно, Нефора, кто ж может заставить двигаться
горы?
— Христиане, правитель, могут. Старый Пеох, кото¬
рый знает все веры, сам это читал в их христианском
учении.
— Старый Пеох!.. Он это все и наделал в глупом наро¬
де, и, клянусь, он достоин настоящего египетского удара
деревянным колом в упрямый затылок.
— Тебе что за дело? Пускай и Пеох получит свое
в свое время.
— А если христиане не сдвинут горы?
— Что ж за беда? Народ над ними слегка посмеется,
может быть их даже немножко и поколотит. Им это будет
урок, чтобы они не кичились... Они станут скромнее, а ни
в Византии, ни в Риме за них не станут сильно вступать¬
ся. Народ в огорчении своем ищет, на ком бы сорвать это
горе, и на мысль ему пришли христиане. Их ведь пока
здесь немного, и они не в великом почете... Дай их народу!
Ты даже должен так сделать, чтобы не вызвать бунт по¬
всеместно, потому что теперь почтовые голуби, конечно,
полетели уже в Он, в Мемфис, и в Аканф, и в Гермополь,
и в Абид, и в Фивы. Поверь мне, что вскоре восстание ох¬
ватит целый Египет, и тогда будут большие несчастия, ко¬
торых тебе не простит император, и ты будешь смещен.
Предотврати же малою уступкой и малою жертвой очень
великие беды. А если ты этого не хочешь, то и я не хочу
исполнять данного слова и не пойду за твоего сына Ду¬
наза.
Рассуждение Нефоры было согласно с тем, что думал
и сам правитель. Он и сам не видал никакого другого вы¬
хода и готов был на уступку, но еще продолжал немножко
колебаться, как вдруг случилось новое обстоятельство, ко¬
торое понудило правителя подчиниться внушениям Нефо¬
ры. В то самое время, как Нефора с ним говорила, на пло¬
щади, со стороны Игл Клеопатры, показались три замеча¬
тельные фигуры, которых и вид и движения — все было
необыкновенно.
2. H. С. Лесков, т. 10.
33
Это были три человека, из которых двое очень высо¬
кого роста, а третий толстяк. Все они были в длинных
и тонких белых одеждах, в широких шейных украшениях
и головных повязках, гладко прилегающих ко лбу, к вис¬
кам и к пышным черным фальшивым локонам, достигав¬
шим до самых их спин. Темные лица их были спокойны
и серьезны, а походка их тверда и величественна. В руках
у каждого из трех были длинные посохи, у двух, которые
шли по краям, посохи были из пахучего дерева с неочи¬
щенною корой, и на каждом посохе наверху белый и голу¬
бой цветок лотоса; но у того, который шел в середине, по¬
сох был из серебра, а наверху из золота изображение ниль¬
ского крокодила с раскрытою пастью и с перьями страуса.
Кроме того, на груди у него сиял священный амулет из
сапфира. От их длинных одежд, фальшивых волос и от все¬
го, что было при них, распространялся чрезмерно сильный
запах мускуса.
Это были жрецы, «столпы нерушимой веры народной»,
над которой отовсюду надвигались давления чужеземной
образованности. Вавилоняне и римляне им были ненавист¬
ны почти вровне так же, как греки.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Толпа, увидев жрецов, тотчас же расступилась перед
ними, и они прошли через нее совершенно свободно. Чего
никакими усилиями не могли достичь правительские биче¬
носцы, то вдруг сделалось само собою при появлении длин¬
новолосых париков и костыля с разинутою пастью кроко¬
дила. Жрецы шли через толпу как по улице, ни до кого не
касаясь; они даже не поднимали кверху своих опущенных
и полуприкрытых веками глаз. Движения их были сурово
сдержанны и исполнены удивительной плавности: жрецы
точно не входили, а вплыли на широкое мраморное крыль¬
цо правителевых палат и прямо приткнулись вплотную те¬
лом и лицами к его тяжелым бронзовым дверям. Все трое
враз они ударили в эти двери своими посохами и останови¬
лись, не шевелясь и не повторяя удара. Они точно влипли
в медь и как будто знали, что они должны вскоре ее про¬
никнуть на какой-то всенизвергающей волне. Волна эта
неслась за ними и несла их. Народ хлынул за своими жре¬
цами и напер так сильно, что мгновенно сдавил и себя
и жрецов. Раздались страшные крики одних, которые на¬
ступали, и других, которых в толпе давили.
34
Этот крик не то ужаснул, не то ободрил бывших в до¬
ме правителя. Глупый сын правителя, толстолобый Дуназ,
даже широко оскалил зубы и, смеясь, сказал:
— Ага! Вот им и конец!
— Кому? — спросила Нефора.
— Тем, от которых так сильно пахнет мускусом, что
я даже здесь слышу через окна этот запах. Где мускус,
там всегда недалека колесница смерти.
— Да. это правда,— отвечала Нефора и указала рукою
в окно, из которого теперь можно было видеть, что в том
конце площади, между Игл Клеопатры, где за минуту сто¬
яли жрецы, теперь показался стенобойный таран на коле¬
сах, и народ бросился, чтобы подпрягаться к канатам и та¬
щить стенобой к правительским бронзовым дверям.
Дуназ, и его отец, и все остолбенели, а Нефора махнула
из окна своим голубым покрывалом, и когда после этого
знака крик на мгновенье затих, она сказала народу:
— Отступите с крыльца... Правитель сейчас примет
ваших жрецов и сделает все, что можно сделать, чтобы
Нил скорее разлился.
Народ отступил от крыльца, а жрецы вошли в откры¬
тые для них двери и через малое время вышли из дома
правителя и обьявили собравшимся людям, что правитель
сейчас же пошлет к христианскому патриарху и повелит
ему исполнить то, о чем просит встревоженный народ, то
есть сделать общее моление о том, чтобы сдвинуть гору.
Люди послушались жрецов: опять на иной лад захра¬
пела труба, загудел бубен и залопотал барабан, и бунтов¬
щики стали расходиться. Площадь опустела, и толпы ото¬
двинулись к окраинам, за Некропольские ворота и к Ло¬
хиасу, но возбуждение в духе оставалось по-прежнему
и ежеминутно снова готово было ожесточиться и проявить
себя. Люди сидели кучками за ристалищем и по берегам
канала и ожидали вестей, что будет сделано по их просьбе.
Почтовые голуби действительно были пущены жрецами,
как предполагала Нефора, и несли возбудительные полоски
тонкого папируса в Он, Мемфис, Абид и Фивы, до Карна¬
ка и Луксора. Александрийские вести быстро долетели до
ушей вещей статуи Мемнона, и Амгиготеп заговорил на
рассвете.
Возбуждение в Александрии только временно было
сдержано уступчивостью правителя, но оно не было уга¬
шено, и правитель теперь находил за самое лучшее дейст¬
вовать не прямо, а с хитростью: он в одно и то же время
послал императору донесение о беспорядках, которые про¬
35
извела чернь, и просил поддержать его присылкою вспомо¬
гательной военной силы, а в ожидании этого пособия ре¬
шился мирволить народным требованиям настолько, чтобы
пожертвовать им спокойствием и, может быть, жизнью не¬
скольких христиан. Он знал, что христиане не пользова¬
лись особым расположением у правительства, которое еще
склонно было почитать их за людей, вредных обществен¬
ному благоустройству; сам же правитель ненавидел алек¬
сандрийского патриарха, который был очень умный и лов¬
кий человек, имел в столице могущественных друзей
и крепко удерживал их расположение посредством таких
александрийских пурпуровых ковров, о которых еще Фео¬
крит писал, что они «нежнее сна и легче пуха».
Эти ковры делались руками христиан, живших в общи¬
не на общественные приношения, и потому обходились па¬
триарху гораздо дешевле, чем мог иметь их от вольных
мастеров правитель. Поэтому им было трудно равняться
в приношениях и в жертвах.
Вообще правитель давно опасался возраставших
средств патриарха и, завидуя ему, досадовал, что в его ру¬
ках не было никаких средств превзойти патриарха, распо¬
лагавшего такими дарами, которые высоко ценили завоева¬
тели Египта.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Чтобы дать удовлетворение взбунтовавшейся черни
и сделать затруднительным положение патриарха, прави¬
тель тотчас же позвал одного из своих приближенных,
велел ему взять в руки букет цветов и идти к христиан¬
скому патриарху с поручением рассказать ему все, что слу¬
чилось, и вопросить его: действительно ли есть в учении
христиан такое уверение, что по вере их гора может сдви¬
нуться и идти в воду? Если же патриарх скажет, что это
есть, то просить патриарха, чтобы он для всеобщего блага
всех жителей египетской страны повелел своим пресвите¬
рам начать об этом общее моление и сам принял в том
участие.
Патриарх же еще ранее знал обо всем, что происходит
в городе, и, имея в свите правителя подкупных людей, ко¬
торые тоже любили ковры «нежнее сна и легче пуха», по¬
стоянно был ими обо всем извещаем. Так известился он
также заранее и о наряженном к нему посольстве и, в ожи¬
дании посла с букетом, удалился в свою пышную баню
36
и, раздевшись, сел в широкую круглую ванну, над кото¬
рою в потолке пестрым мрамором были выложены слова;
«Мы веруем в единое божество Иисуса Христа и в воскре¬
сение тела».
Правительский посол застал его в ванне, окруженного
аколуфами и отроками, которые держали в руках неболь¬
шие сосуды с ароматным нардом и большие легкие опаха¬
ла из павлиновых перьев, и потому посол был принят не
скоро, а ждал долго, стоя в приемной с своим букетом.
Когда же это показалось послу слишком продолжительным,
то он просил доложить патриарху, что прислан наспех, и
угрожал возвратиться к правителю, не дождавшись от¬
вета.
Патриарх тогда вышел из ванны, вытерся нардом, надел
золотые сандалии и, покрывшись белым хитоном, принял
посланного, сидя на диване и освежая лицо прохладною во¬
дой с ароматом фиалки. Вокруг патриарха стояли его ако¬
луфы и отроки, махавшие опахалами. От посла взяли при¬
несенный им по обычаю букет «говорящих цветов», в знак
миролюбивости посольства, и писание, в котором правитель
изъяснял ему, в чем заключается дело, и потом тут же уко¬
рял его за то, что христиане ткачи и коверщики раздража¬
ют рабочих, принимая в свои общины всяких ленивых и
ничтожных людей, которые приходят просить крещения
без всяких убеждений, единственно из-за одного того, что¬
бы жить в общине на счет верующих, и потом, пользуясь
общественными приношениями в виде хлеба, и мяса, и рыб,
эти даром накормленные люди могут работать дешевле,
чем прочие трудолюбивые мастера, имеющие на своем со¬
держании целые семейства. Из этого правитель выводил
всю народную ненависть к христианам, которую он хотя
и осуждал в лице бунтовщиков, но не находил у себя
средств теперь твердою рукой подавить этот бунт, прежде
чем к нему придет подкрепление. А потому, пока обстоя¬
тельства изменятся, он просил патриарха, если вера хри¬
стианская дает средство сдвинуть гору, то назначить для
успокоения волнующихся людей общественное моление
у подножия горы Адер, чтобы она пошла с места и, став
поперек течения Нила, сделала запруду, от которой бы об¬
разовался повсеместный разлив.
Патриарх же еще раньше обмыслил, что затею, кото¬
рую выдумал хитрый Пеох, прямо отклонить невозможно;
а пока он сидел в своей ванне, на дворе его слуги все при¬
готовили к тому, чтобы он мог сейчас же уехать из города.
Послу же он отвечал, что хотя и сам Гомер ошибался, но
37
что для веры нет ничего невозможного, он же, патриарх,
имеет только общее, высшее попечение, а в Александрии
им поставлен отдельный епископ и потому пусть к тому
и идут и ему пусть скажут, чтобы он сделал все, что
нужно.
Аколуф скоро написал от патриарха правителю грамо¬
ту в этом смысле и вручил это писание послу вместе с бу¬
кетом из белых роз и персидской сирени из патриаршего са¬
да. Посол взял ответ и цветы и отправился с тем ответом
к правителю, а патриарх сию же минуту оделся, взял свои
драгоценности и свою свиту и поскакал на быстрых мулах
вон из города через Ворота Солнца, а за стеною повернул
к востоку, надеясь в каком-либо из семи нильских гирл
найти греческую трирему или быстроходный чужеземный
корабль и бежать на нем от возмущенной страны и от ко¬
варного правителя, с надеждою отплатить ему издали за
его издевательство.
Правитель почти немедленно же узнал об отбытии пат¬
риарха и страшно разгневался; он послал за ним погоню,
но это было бесполезно, потому что никто не знал, куда
патриарх повернул за Воротами Солнца. Тогда правитель
вскричал:
— Он недаром привел в ответе своем, что «и Гомер
ошибался»; я никак не ожидал того, что он сделал, и ошиб¬
ся не хуже Гомера.
И затем он позвал воинов и велел им взять епископа
и привести его к себе.
Епископ жил далеко на окраине и не знал, что сделал
патриарх.
Когда воины пришли за епископом, то он спокойно иг¬
рал в шахматы с одной знатной прихожанкой и удивился
всему, что услыхал, и начал говорить, что он лицо подчи¬
ненное и ничего не смеет без патриарха; но когда ему ска¬
зали, что патриарх выставил его лицом самостоятельным
в Александрии, а сам неизвестно куда уехал, то епископ
заплакал.
Послы же не дали ему долго сокрушаться; они взяли
и повезли его в закрытой колеснице к правителю, который
прямо и бесцеремонно вопросил его, действительно ли
в учении христианском сказано, что с христианскою верой
возможно сдвинуть гору? И когда правитель получил в от¬
вет, что упоминание об этом действительно есть, то он не
захотел ничего больше слушать, а сказал:
— Вот я тебе назначаю сроку три дня. В эти три дня
я дам всем неимущим работу и буду платить им за то, что
38
они станут строить скамьи для сидений и лавки для про¬
давцов вокруг горы Адер, а для вас, христиан, я оставлю
свободное место среди всех скамей от горы и до самого
Нила. Собери всех своих самых лучших людей, у которых
ты знаешь самую крепкую веру, и явитесь там рано утром
отныне на третий день. Смотрите. Молитесь, как вам по
вере вашей надо молиться, но чтобы гора непременно сошла
с своего места и опустилась в воду; а если вы этого не сде¬
лаете, вам будет худо. Весь народ из Александрии выйдет,
чтобы смотреть на вас, и ваше дело — сделать так, чтобы
от этого вышло торжество вашей веры или стыд. Если го¬
ра пойдет и река поднимется, народ оценит помощь, какую
вы окажете всей стране этою услугой. Если же вы гору
Адер не сдвинете, то всем ясно будет, что вы не хотели
сделать добра, которое можете сделать, и, стало быть, вы
не друзья людям, среди которых живете. Тогда я вас за¬
щищать не могу, и пусть с вами будет то, чего вы в гла¬
зах народа достойны. Теперь я велю тебя и других ста¬
рейших ваших до времени строго стеречь, и если вы сами
добровольно не пойдете делать моление к горе, то я прика¬
жу вас привести туда подневольно. За ослушание вы испы¬
таете на себе силу гнева скорбящих людей, которых вы
раздражили, а я приложу на вас всю строгость кары за¬
конной: я возьму все, что вы имеете, в казну императора,
а самих вас всех взрослых пошлю в цепях и с колесами
на шеях на вечные работы в каменоломни. Да, из вас ни
один не будет забыт — вы все без исключения пойдете
с связанными руками на юг, ближе к земле глупого народа
Куш, и за поясом у каждого из вас будет заткнут приго¬
вор, которым будет определено, по скольку ударов воловь¬
ею жилой этого человека будут бить эфиопы каждый день
трижды — поутру, в полдень и на ночь. Итак, все вы оста¬
нетесь там в каменоломнях, пока каменистая пыль сотлит
ваше тело.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Окончив эту обидную речь, правитель велел подать
в руки епископа очиненную для писания трость и приказал
ему написать ею имена всех известных ему христиан, жи¬
вущих в Александрии, причем пригрозил, что если хотя
одно имя будет утаено, то он поступит с епископом так, как
будто он был уже узник в каменоломнях.
Епископ оробел, принял дрожащей рукой трость и в ис¬
пуге начертал имена всех, кого имел основание почитать
39
христианами, но, несмотря на то, что он старался не поза¬
быть. ни одного надежного человека, правитель ему не по¬
верил и заставил его поклясться, что он никого не укрыл.
Опасаясь ответственности, епископ еще вспоминал и еще
много дописывал, но боялся поклясться, не надеясь на свою
старую память, и стал плакать. Имени Зенона не было
в епископском списке.
Правитель сжалился над епископом и отпустил его,
строго сказав:
— Не рыдай. Если ты ошибся и не всех записал, то
я тебе это прощу: и Гомер ошибался. Оставь здесь спи¬
санье имен твоих христиан и иди собирай этих и других,
которых ты мог позабыть; я по три раза на день буду при¬
сылать к тебе на двор узнавать, сколько вас соберется, что¬
бы идти сдвинуть гору. А сейчас пошлю во все концы города
глашатых с трещотками объявить всему народу, что общее
желание будет исполнено и пусть никто не унывает, а все
пусть собираются идти к горе Адер смотреть, как она сой¬
дет с своего места и запрудит Нил.
Правитель понял свою выгоду и заботился только
о поддержании веселых надежд в умах встревоженного
и упавшего духом населения, но положение епископа было
Другое.
Епископ поклонился, сложив в знак покорности на гру¬
ди свои руки, и вышел, обливаясь слезами. Он не в состоя¬
нии был и думать о том, что ему задано и что надо начать
делать. Как ему выходить самому и как выводить всех за¬
писанных в список на такое испытание, которое коварный
и мстивый Пеох выдумал, конечно, только затем, чтобы по¬
лучить возможность осмеять христианскую веру всенарод¬
но в глазах тысяч зрителей?
Волею и неволею прежде всего ему приходило на
мысль то, что почел за самое лучшее выше над ним стоя¬
щий патриарх, и это притом казалось самым благоразум¬
ным и легким; но ведь тот же самый патриарх всем сове¬
товал помнить, что «и Гомер ошибался».
Епископ решился искать совета самых преданных ему
людей и, возвратясь домой, сейчас же рассказал ужасную
новость ожидавшей его знатной прихожанке. Эта именитая
женщина очень встревожилась и сейчас же разослала ра¬
бов к другим знатным прихожанам просить их прийти не¬
медленно в дом ее на необходимый совет. Знатные прихо¬
жане скоро собрались и, выслушав рассказ, все пришли
в большой ужас, но, вместо того чтобы ободрить епис¬
копа благоразумными и острыми советами, они стали
40
укорять его, для чего он написал имена их. Он же отве¬
чал им:
— Неужто вы лучше хотели бы, чтобы я лгал или
явился ослушником власти?
Они на это коротко ответили, что это не их дело, и все
были унылы и толковали только о том, что коварная вы¬
думка Пеоха грозит ущербом и разорением для всех их
имущественных дел и даже самую жизнь их ставит в опа¬
сность от разъяренного народа. Кончили же они тем, что
стали укорять епископа:
— С какой стати ты переписал одних нас — людей име¬
нитых, и теперь одних нас сюда собрал? Это противно ве¬
ре: перед богом все люди равны, как знатные, так и не¬
знатные. Мы не хотим гордиться перед незнатными и бед¬
ными и ослушаться божьей воли. Оставь решение до зав¬
трего утра, и когда у тебя завтра утром на заре ударят
в медную доску, мы хотим собраться все вместе с просто¬
людинами христианской веры — может быть, в их простых
умах найдется больше, чем у нас, и веры, и разума,
и смелости.
Епископ на это согласился, и когда, после тревожно
проведенной засим ночи, ударил утром в доску, то увидел,
что двор его стал наполняться чернородьем из Малой Га¬
вани и других отдаленных предместий, но из вчерашней
знати, которая хотела здесь сойтись с чернородьем, теперь
не было ни одного человека.
Епископ узнал в толпе рабов некоторых из этих отсут¬
ствующих и спросил» скоро ли господа их прибудут,— но
рабы только качали головами и тихо шептали:
— Не жди их напрасно; они не придут. Они теперь
уже далеко.
Но епископ все-таки ждал, пока люди на его дворе ста¬
ли томиться голодом и, подтягивая туже и выше свои по¬
яса, начали щелкать зубами, и, уныло глядя на епископа,
все стали просить хлеба. Епископ разослал всех своих
аколуфов и опахальщиков, чтобы торопить знатных, но
аколуфы и опахальщики возвратились и сказали, что знат¬
ных нет никого в городе. Тогда при таком ужасном извес¬
тии и при виде томлений народа от голода епископ послал
самого любимого своего опахальщика к знатной прихожан¬
ке просить ее, чтобы она приходила сама и прислала как
можно скорее корзины с хлебом для простонародья, но
опахальщик вернулся назад с пустыми руками и сказал,
что не застал в доме знатной прихожанки никого, кроме
одного болезненного раба, который сообщил ему, что
41
госпожа его минувшей ночью, как только осталась одна,
сейчас же собралась и со всеми лучшими из слуг сво¬
их выехала ночью на шести колесницах по Канопской
улице.
Епископ сдвинул плат, покрывавший его голову, себе
на лицо и, всплеснув руками, воскликнул:
— О, какое коварство! Я так ошибся, как и Гомер не
мог ошибаться!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Скорбь епископа о побеге всех именитых друзей была
велика, но он не мог предаваться ей долго в отчаянии:
собранный на его дворе черный народ настойчиво требовал
пищи, и епископ поспешил немедленно распустить со двора
народ, пригласив всех опять прийти завтра и обещаясь
всем, что с утра на дворе будут для всех изготовлены
в изобилии пища и питье с растворенным вином. Сам же
епископ спешно вышел другим выходом, которым двор его
соединялся с домом знатной прихожанки, и обошел все ее
покои, но нигде не находил никого живого, а везде заме¬
чал в покинутых вещах беспорядок и следы торопливых
сборов к побегу. Наконец на ларце, в котором лежали шах¬
маты, епископ нашел связанный лентой папирус, а в нем
извещение, что госпожа, опасаясь тревожных событий, от¬
бывает на время в Пелузу и увозит с собою свои удобо¬
подвижные драгоценности; а все запасы житниц своих
и дома оставляет епископу в его полную власть и употреб¬
ление.
Тут же в шахматном ларце были положены и ключи от
скарбниц и житниц с надписями на слоновых дощечках,
под каким ключом что сохраняется.
Это теперь было кстати, потому что отпущенный народ
по особым причинам не мог оставить епископский двор.
Епископ взял ключи и отослал их домой с опахальщиком,
а сам пошел к другим из тех знатных прихожан, которые
вчера вечером обиделись, зачем епископ их записал, и ра¬
зошлись, обещаясь собраться поутру вместе с простолю¬
динами, но не собрались. Но из них тоже никого не было
дома: все они побросали дома и ключи от скарбниц и от
житниц на волю епископа, а сами извещали оставленными
записками, что отбывали к портам, кто в Каноп, кто
в Саис, кто в Мендес, кто в Пелузу, куда всех раньше ус¬
тремилась прихожанка.
42
Обойдя все дома людей знатных, епископ везде заста¬
вал одно и то же и набрал такое множество ключей, что
едва мог нести их, а опахальщики не спешили к нему на
помощь, и когда епископ пришел домой, то уже не мог ни¬
где отыскать ни одного ни аколуфа, ни опахальщика. Так
заразительно и быстро распространялся страх и влечение
к побегу, начатое знатными, имевшими наготове мулов
и колесницы, и дома за городом, и друзей, и родственников
в Саисе и Пелузе, и свои корабли во всех семи нильских
гирлах. Зато черный народ: все ткачи, шерстобиты, кир¬
пичники и стекольные выдувальщики были по-прежнему на
дворе и кричали, что они голодны и не могут выйти, пото¬
му что ворота с улицы заперты и к ним приставлена
стража.
Епископ вдруг становился богатым обладателем всего,
что покинули ему бежавшие знатные люди; но на что те¬
перь ему было все это богатство, когда оставалось всего
лишь два дня до того, когда надо идти сдвигать гору Адер
и заграждать ею Нил?
Епископ бросил ткачам и шерстобитам ключи от
съестных амбаров и показал потаенный ход на соседний
двор, а когда народ устремился туда, чтобы утолять свой
голод, епископ швырнул и другие ключи от других скарб¬
ниц и житниц на каменный пол и оттолкнул их ногою.
«На что,— думал он,— мне теперь все это изобилие,
когда я оставлен всеми именитыми людьми и скоро дол¬
жен буду претерпеть муку с одними невеждами рыбаками,
ткачами и шерстобитами?»
Но вскоре он оправился, встал и быстро пошел в свою
конюшню посмотреть, напоен ли и не стоит ли без пищи
его мул и крепки ли у его копыт медные подковы?
Стойло было пусто.
Епископ только развел руками... Мул ведь, конечно, не
сам своею волей бросил спокойное стойло и ясли, полные
сочного корма... Кто ему наложил и епископское седло
с бахромой и уздечку с кистями и не позабыл даже шел¬
ковой плетки?
Епископ, однако, недолго оставался в этом состоянии,
потому что кто-то неожиданно коснулся рукою до его пле¬
ча и чей-то беспечный и насмешливый голос сказал ему:
— Ты, верно, пришел сюда посмотреть, крепки ли под¬
ковы у твоего мула?
— А тебе что за дело? — отозвался епископ.
— Мне до тебя есть дело, потому что я прислан за то¬
бою от правителя, и при мне здесь есть воины и биченсс-
43
цы. Правитель разгневан, что ты не доставил ему в тече¬
ние дня донесений о том, как идет у вас приготовление
к тому, чтобы передвинуть верою гору.
Епископ же отвечал:
— Я не имею о чем доносить, потому что от меня
все бегут, и, мне кажется, я скоро останусь совершенно
один.
— Это не наше дело,— отвечал правительский посол.—
Мы пришли за тобой, иди объясняться с правителем.
Сказав это, посол указал мановением глаз на епископа
биченосцам, и те сейчас же положили шнуры на запястья
его рук и повели его под охраною к правителю.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Правитель, согласившись дозволить сделать зрелище из
того, как христиане выйдут сдвигать гору, был сам недово¬
лен, что он уступил волнению взбунтовавшейся черни,
и искал средства заглушить в себе досаду. Он старался
веселиться в сообществе своих приятелей, и в то время,
когда к нему повели епископа, правитель вкушал вечернюю
трапезу с своею семьей и с именитыми гостями, в числе ко¬
торых была и Нефора. Все они помещались в большой сто¬
ловой комнате, которая представляла собою соединение
эллинской красоты формы с египетскою пестротой и ярко¬
стью красок. Стены были выложены изразцами, разделан¬
ными живописью по греческой моде. Краски были изуми¬
тельно живы. Столовая была совсем без потолка. Он заме¬
нялся подвижною шелковою тканью, которая сдвигалась
и раздвигалась на кольцах, ходивших на бронзовых пруть¬
ях. Днем, когда солнце горело на небе, это полотно было
задернуто, а к вечерней трапезе его открывали. Теперь,
после знойного дня, ткань была отдернута, и над головами
людей, вкушавших яства в этой роскошной столовой, вели¬
чественно синело высокое небо с множеством звезд. Свет
луны заходил сюда только откосом, серебря один угол
покоя.
От канделябров и ламп, горевших на столе, далекое
бесконечное пространство вверху казалось черною бездной,
в которой звезды висели как огненные шары. Внизу на сто¬
ле были разнообразные явства и питья: тут стояли и, ды¬
мясь, распространяли аппетитный запах огромнейшие жар¬
кие из верблюжьего мяса, красноперые рыбы, драгоцен¬
ные хиосские подносы и вазы, на которых были красиво
44
уложены отборные фрукты: винные ягоды, финики, вино¬
град и янтарные дыни, нежный сыр на фигурных тарел¬
ках из поливанной глины, два превосходно исполненные
серебряные улья работы Зенона, наполненные медом, и по¬
середине этих двух ульев работы того же Зенона высокое
серебряное украшение, похоже на жертвенник греческих
храмов,— все обвитое миртами и розами. Наверху жерт¬
венника дымилась ароматная курильница, и тут же стояла
большая серебряная чаша с вином, растворенным водою.
Вокруг этой чаши стояли кубки в виде звериных и птичь¬
их голов. Общество было веселое. Были изящные женщи¬
ны и молодые мужчины; все находились в веселом, остро¬
умном настроении и шутили насчет того празднества, кото¬
рое так неожиданно устраивается послезавтра; оно послу¬
жит и для успокоения народа и для их развлечения. Хри¬
стиане, которые осуждены принять страдательную роль,
могут себя чувствовать, как им придется. Один кто-то
сказал:
— Кто бы какое мнение ни имел о презренных людях,
к которым принадлежат наши ткачи и шерстобиты, но дол¬
жно признаться, что они должны будут доставить для
нас самое необыкновенное увеселение. Ристалища, без сом¬
нения, представляют много изящества и грациозной отваги,
но все мы это уже много раз видели, и это утратило новиз¬
ну. Между тем сдвинуть гору одною верой — это совер¬
шенно ново и необыкновенно, и я поднимаю фиал за ос¬
троумных ткачей и шерстобитов.
Другой отвечал:
— Чернь всегда останется чернью, и похвалы, которые
сейчас сказаны, принадлежат не ей, а старому Пеоху, кото¬
рый живет на Фарросе.
— И это еще не так,— вмешался сын правителя, тол¬
стый Дуназ,— всем удовольствием, которое ожидает нас,
мы обязаны прекрасной невесте моей Нефоре, потому что
это она уговорила моего отца согласиться сделать уступку
требованиям черни и вывести христиан к горе Адер. Какая
счастливая мысль! Два дня назад чернь была без работы,
а теперь тысячи рук строят там наскоро прекрасный ам¬
фитеатр для зрителей, и в городе оживление: все мулы на¬
няты, все пирожники и фруктовщики, рыбаки и продавцы
вина в городе готовят в страшном изобилии свои произве¬
дения для публики. Завтра туда собираются цветочницы,
певцы и фокусники — там будет множество веселых шатров
с цветами, питьем и едою, а послезавтра, утром на ранней
заре, там будет все население Александрии, чтобы смо¬
45
треть, как эти смешные люди с их верою в распятого бога
будут сдвигать с места гору и поведут ее в Нил.
— Да, сын мой Дуназ в своих словах приблизился
к правде,— отозвался правитель,— но Дуназ еще недоста¬
точно оценил все, что сделала прекрасная Нефора, кото¬
рую я нетерпеливо жду назвать моею дочерью. Ее ум по¬
истине равен ее чрезвычайной красоте и потому только не
превосходит ее, что это уж невозможно. Мы обязаны пре¬
лестной Нефоре не только тем, что она доставляет нам
и всему народу веселое препровождение времени на счет
христиан, но мы ей обязаны и нашею безопасностью. До
сих пор у нас был бы всеобщий бунт, которому я не мог
бы воспрепятствовать с тем малым числом воинов и биче¬
носцев, которых имею в моем распоряжении. Они едва
в состоянии сдерживать порядок только при обыкновен¬
ных обстоятельствах, а при таком народном волнении, ка¬
кое вдруг обнаружилось третьего дня и, без сомнения,
с быстротою развилось бы повсеместно, эти силы оказа¬
лись бы ничтожными. К тому же мои расстилатели ковров
сегодня утром перехватили голубей, на которых нашли из¬
вещения, что огромные толпы рабочего народа двинулись
к Александрии из Гермополя, и завтра, без сомнения, мы
уже увидим их толстодонные барки. Толпы эти выйдут на
берег и ринутся к моим палатам, но скамьи, которые стро¬
ят теперь амфитеатром у Адера, остановят их и изменят
их направление. Гермопольцы не увидят того, что ожида¬
ют: в городе нашем нет ни уныния, ни воплей. Люди рабо¬
тают топорами и обойными инструментами; всем им дает¬
ся высокая плата; ковры и все обойные материи вздорожа¬
ли вдвое против своей цены; все люди оживились, веселы
и работают, а впереди ожидают еще большего веселья,
и оно для них будет если не в том, что христиане в самом
деле сдвинут для них гору и положат ее поперек Нила,
то по крайней мере всем будет весело смотреть, как эти
самохвалы будут напрасно молиться по своему обычаю
и потом к вечеру должны будут сознаться в своем бес¬
силии...
— Но тогда народ может броситься на этих людей
и произведет кровопролитие, а после опять начнется волне¬
ние, которое будет угрожать гибелью всем нам, состоятель¬
ным людям,— перебил один из гостей.
— Нет,— отвечал спокойно правитель,— это могло бы
случиться в таком разе, если бы к мудрости и богатой
жертве великодушной Нефоры не было присоединено час¬
тицы и моей старческой опытности в управлении народом.
46
Я не хочу скрыть здесь от вас, что Нефора сделала более,
чем вы знаете: она не только убедила меня в благоразумии
этой меры, но и дала средства для ее исполнения: казна
моя была пуста, и я не мог бы предпринять всех расходов,
которые потребовались на то, чтобы дать щедрый зарабо¬
ток всем занятым теперь перестройками людям, но Нефора
дала на это средства.
— Возможно ли? Мы этого не знали! — воскликнули
гости, обращаясь к Нефоре, которая сидела меж ними в за¬
думчивости и хранила молчание.
— Да, вы этого не знали,— продолжал правитель,— но
я вам теперь выдаю ее тайну и вместе с тем открываю мою
собственную тайну, которая должна успокоить вас за вашу
безопасность и великодушную Нефору за целость истра¬
ченных ею на общую пользу значительных денег.
— Я не забочусь об их возвращении,— проронила Не¬
фора.
— Да, ты об этом не думаешь, я верю тебе, но я,
к удивлению моему, замечаю однако, что ты сегодня пе¬
чальна.
— Мое настроение не зависит от денег.
— Верю тебе, но ты скоро будешь моею семьянкой, и я
ни за что не допустил бы тебя изнурять свое богатство,
если бы не имел твердой надежды возвратить тебе с лих¬
вою все, что ты дала мне за эти издержки. Посрамление,
которому подвергнутся у Адера христиане, не принесет ги¬
бели никому, кроме самих этих ненавистных суеверов. На¬
род не будет иметь никакой возможности грабить богатых
людей, потому что мною потребован флот с вспомогатель¬
ным войском, и десять судов в полдень сегодня прошли уже
в виду Балбетинского гирла. Паруса их велики, и им ветер
попутен,— они идут скоро, и завтра они будут у Канопа,
а в то время, когда весь народ из города выйдет смотреть,
как христиане пойдут двигать гору, войска обогнут Лохи¬
ас и войдут в город. Возвращающиеся толпы,— каков бы
ни был исход дела с горою,— будут остановлены и обез¬
оружены; на другой день над ними будет произведен суд,
все главные виновники восстания будут выведены с смерт¬
ными приговорами за поясом на Гепту и преданы казни, а
их имущество взято в казну, и от него отделится то, что
нужно, чтобы возвратить издержанные сегодня деньги
Нефоры.
— Это прекрасно! Ты мудрый и справедливый прави¬
тель,— воскликнули многие разом,— и нам теперь ничто
более не мешает предаваться безмятежному веселию в тво¬
47
ем доме, в этой прекрасной столовой, в которую с высоты
неба смотрят звезды и, верно, завидуют ясным очам пре¬
красной Нефоры. Поднимаем фиалы за очи Нефоры и за
счастье Дуназа.
Когда же тост был выпит, правитель, улыбнувшись,
сказал:
— Веселитесь и пейте, славьте красу и разум Нефоры:
никому никакой опасности нет, а смешное для общей заба¬
вы уже началось: патриарх и все сколько-нибудь богатые
люди из содержавших христианскую веру бежали, ловкий
предатель из епископских слуг известил моего жезлоносца,
что и епископ сейчас сам приходил на свою конюшню, что¬
бы осмотреть подковы у своего мула... Конечно, и он хотел
потребовать наступающею ночью услуг от этого животно¬
го, но я этого не допустил, потому что это угрожало опас¬
ностью — оставить зрителей без актеров. Я послал людей,
чтоб епископа привели сюда, а из города не велел выпу¬
скать ни одного христианина, но всех их собирать на епис¬
копский двор, откуда все они разом должны будут идти со¬
вершать моление у Адера.
В это время жезлоносец доложил правителю о приходе
епископа, которого все пировавшие пожелали видеть,
и он был введен в столовую и оставлен стоять на ногах пе¬
ред пирующими за столом гостями, в числе которых была
и Нефора. Молодая женщина быстро устремила на стари¬
ка острые и проницающие взгляды, как будто она хотела
прочесть по его лицу что-то такое, на что не давали ответа
обстоятельные объяснения правителя.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Епископ чувствовал свое унизительное положение и от¬
вечал коротко и неохотно, что и было понятно, так как все
вопросы, которые ему предлагали сам правитель и его гос¬
ти, очевидно клонились к тому, чтобы усилить и без того
затруднительное положение вопрошаемого и сделать пред¬
метом насмешек и шуток как его самого, так и тех людей,
за веру и упование которых он был здесь представителем.
Особенно в этом отличался Дуназ, искавший возможности
понравиться Нефоре своею наглостью над беззащитным
и потерявшимся стариком; но Дуназ достиг этим совер¬
шенно противоположного: Нефоре не нравились его из¬
девательства, может быть, особенно потому, что в них ста¬
рался отличиться противный ей жених, и она сказала:
43
— У этого человека на руках строгое дело, и он должен
иметь в сборе все свои силы, а потому, если я смею просить,
то я бы просила отпустить его к его месту, так как его
вид и воображение об участи, ожидающей людей его веры,
совсем не располагают меня к веселью.
Епископ услыхал эти слова, взглянул на Нефору
и произнес с достоинством:
— Благодарю тебя, сострадательная госпожа, и мо¬
люсь, чтобы Бог милосердия совершил для тебя самое бла¬
гое из твоих желаний.
А Нефора встала с места, позвала свою рабыню, опу¬
стила руку в висевший у ее пояса длинный желтый шел¬
ковый кисет и, достав оттуда горсть золота, подала ее
епископу с словами:
— Возьми от меня для своих бедных.
— Не беспокойся,— отвечал благодарно, отстраняя ее
руку, епископ,— те, которые идут со мною, все приготови¬
лись скоро умереть, и нам теперь не надо золота.
— Значит, вы не надеетесь сдвинуть гору? — спросил
Дуназ.
Епископ молчал.
— Ты, однако, еще не отчаивайся,— вмешался прави¬
тель.— Ты помни слова, что «иногда и Гомер ошибался».
— Я ни в чем не отчаиваюсь.
— Вот это прекрасно, но прослушай, пожалуйста, спи¬
сок, в который ты сам записал всех лучших людей вашей
веры, и скажи мне: неужто они все до одного так едино¬
мысленны, что разом успели оставить Александрию? Где
все они делись?
— Я их не видел и знаю только одно, что дома их
пусты.
— Иди же и береги тех остальных, кто остался; ты
мне за них отвечаешь. Завтра я пришлю к твоему дому
отряд биченосцев, чтобы сопровождать вас к горе Адер.
Иди!
Епископ поклонился и вышел, но Нефора, дав ему от¬
далиться от прочих, нагнала его у двери и сказала:
— Старик! я должна тебя предупредить: ты ошибся.
— В чем?
— Ты поименовал не всех надежных и достойных вни¬
мания людей твоей веры!
Епископ подумал, стараясь припомнить, и ответил:
— Ручаюсь тебе, что я никого с умыслом не скрывал
и других христиан не помню.
— Нет, я вижу, что ты одного укрываешь!
49
— Скажи мне, как его имя?
— Его имя Зенон.
— Зенон!
— Да!.. Он знаменитый художник... Его всякий знает
в Александрии, и не знать его невозможно.
— Ах, это кривой Зенон, златокузнец?
— Ты как будто насилу вспомнил его?
— Конечно, так это и есть: я его едва знаю.
— Как! ты едва знаешь Зенона, которого знает вся
Александрия?
— Языческая Александрия!
— Почему же только одна «языческая»?
— Он делает ваятельные изображения.
— Но разве это дурно?
— Христианину непристойно этим заниматься.
— Почему же? Разве искусство унижает христиа¬
нина?
— Так постановил отец Агапит.
— Но ведь это безумно!
— Так постановил отец Агапит.
— Однако все ж Зенон вашей веры?
— Нет, мы его своим не считаем.
— Как нет? Разве он не верит учению распятого?
— Ты, госпожа, не можешь об этом судить.
— Я сужу по тому, что видела, а я видела боль¬
шое доказательство тому, что Зенон — христианин. Посы¬
лай скорее за Зеноном, спеши за ним сам, зови его
с собою.
— Он не пойдет.
— Нет, он пойдет, и если только гора может сдвинуть¬
ся и пойти, то один Зенон ее и сдвинет. Но чтобы тебя
убедить, жди меня: я приду к тебе и расскажу тебе
больше.
Епископ ушел и не послал за Зеноном, а знатные го¬
сти продолжали пировать, пока в темном небе начали
бледнеть звезды и посеребренный луною угол пропал,
слившись в один полумрак с остальными частями верхне¬
го карниза. Гости хотя пили хиосское и фалернское вино
в смешении с водой, но чувства их быстро отяжелели. Ду¬
назу показалось раз, что луна исчезла. Он об этом ска¬
зал, и над ним посмеялись. Правителю тоже показалось,
будто на его лысый череп, разгоряченный вином, капнула
холодная капля, но он только посмотрел на небо и, боясь
быть смешным, никому не сказал об этом.
50
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Утро следующего дня, который предшествовал сдвига¬
нию горы христианами и вступлению войск для усмире¬
ния жителей, было пасмурное, что редко случается в эту
пору года в Египте. Дул ветерок, и по небу слегка обозна¬
чались зачатки перистых облачков. Людям, которые соби¬
рались к Адеру, было легко и удобно отправляться туда
и там устраиваться.
От города до Адера, по направлению к Канопскому
гирлу Нила, было день пути. Путь этот совершали как
прогулку для большого удовольствия. В огромной толпе
чисто египетского народа было множество заезжих разно¬
странцев и оседлых чужеземных нашельцев. По дороге лю¬
ди подвигались бесконечною вереницей; одни ехали на ос¬
лах, другие на верблюдах, третьи в колесницах, запря¬
женных мулами, но всего более было пешеходов. Шли
старцы и взрослые мужчины и женщины. Последние та¬
щили с собою нагих детей. Торговцы несли или везли на
ручных тележках тяжелые корзины с рыбами, с пряным
испеченным мясом, с душистыми пряничными орехами
и с овощами, состоявшими большею частью из огромней¬
ших огурцов до фута длиною и из громадных дынь, дости¬
гавших до пуда весом. Плоды эти были переложены ли¬
стьями крапивы величиною в две человеческие ладони.
Другие несли на головах огромные поливные сосуды почти
в рост человека. Узкие горла этих сосудов были заткнуты
тоже свежими листьями крапивы и обвязаны пузырем.
В этих сосудах содержалось сирийское вино, которое хотя
было и грубо, но на простой вкус нравилось не хуже, чем
людям высшего класса нравилось вино из Хиоса или от
подошвы Везувия. Пекари двигали перед собою длинные
ручные тележки с хлебами, у иных наверху были привя¬
заны таганы и котлы и мешки с рисом и чесноком, чтобы
варить на месте похлебку. Все собиралось пить и весе¬
литься и торопилось на место, чтобы занять лучшую по¬
зицию. С некоторыми были легкие переносные шатры.
Для богачей шатры были уже устроены ранее высланною
к Адеру прислугой, а большинство тащило свои легкие
шатры на ослах за собою. Особенно выделялись группы,
состоявшие из полунагих плясунов на канате и фокусни¬
ков, которые тут же на ходу глотали живых змей и дела¬
ли мимоходом другие удобные представления, но всех
больше интересовали собою нарядные цветочницы, вокруг
которых неотступно вилась резвая молодежь, увлекаясь
51
прелестями и весельем этих нестрогих и прелестных кра¬
савиц. Самые знатные юноши, вырвавшись из города, где
их стесняли приличия, здесь чувствовали себя на свободе
и не хотели уже ничем стесняться, а, напротив, предава¬
лись самым необузданным увлечениям своего возраста
и темперамента. Цветочницы все были молодые женщины
египетского типа, с плосковатыми лбами, но живые, весе¬
лые, иногда остроумные, красивые, с стройным станом,
приятно округленными формами и замечательно упругим
телом. Все они, как жрицы одного сладострастного куль¬
та, были в белых полупрозрачных одеждах с яркими цвет¬
ными каймами, и одежды эти держались у них только на
одном левом плече, оставляя все руки и правую грудь во¬
все открытыми. Но, впрочем, и все остальное их тело скво¬
зило из-под легкой прозрачной материи и раздражало
взгляд молодежи, рыскавшей среди них на своих панон¬
ских конях, украшенных перьями. Когда приближались
к ним эти блестящие молодые люди, цветочницы им улы¬
бались и предлагали им купить у них венки и букеты из
апельсинных цветов и фиалок и вместе с тем подбрасыва¬
ли перед ними квитовое яблоко, служившее символом люб¬
ви. Юноши плескали от восторга руками, и покупали цве¬
ты, и старались поймать и разломить брошенное им кви¬
товое яблоко. Цветочницы подвигались вперед не спеша,
останавливались, разбивали наскоро маленькие и очень
легкие шелковые шатры, из которых каждый мог укрыть
только двух человек. Под этими шатрами оставались на
столько времени, сколько нужно было, чтобы съесть вдво¬
ем квитовое яблоко.
Потом маленький шатер снова свертывали и клали на
спину осла, юноша отъезжал в сторону на своем панон¬
ском коне с остриженною гривой, а цветочница присоеди¬
нялась к своему табору, где подруги ее встречали руко¬
плесканиями и снабжали ее новыми цветами и новым це¬
лым квитовым яблоком.
Так весело шли, подвигаясь к горе Адер, несметные
толпы всякого рода жителей Александрии, поспешавшие
стать у Канопского гирла Нила накануне дня, за которым
должна наступить последняя водная ночь. Эти люди хо¬
тели прийти заблаговременно, устроиться табором и про¬
пировать долгий вечер в свежей атмосфере реки и вкусить
здесь все, что им могли предоставить свобода и покров
темной ночи.
Знатные люди, которым их положение не дозволяло
смешаться с толпою в этом веселом кануне, должны были
52
выехать сюда только вечером, чтобы прибыть на заре
и прямо занять места на огромном амфитеатре, построен¬
ном из бревен и досок, обитых пестрыми тканями и ков¬
рами. Христиан же предположено было выслать под при¬
крытием воинов и биченосцев в полдень, так, чтоб они
прибыли к горе Адер ранее правителя и знатных особ
и не имели возможности устроить какой-нибудь фальши,
а равно не имели бы основания и жаловаться на то, что
им недостаточно дано времени помолиться.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
По возвращении домой после пира у правителя, где
Нефора виделась и говорила с епископом, она бросилась
в постель, но, несмотря на поздний час ночи, не могла за¬
снуть: известие о том, что отвергшего ее художника Зе¬
нона нет в числе христиан, которые должны явиться пере¬
двигателями горы и подвергнуться, по всем вероятиям,
всеобщему посмеянию, поразило Нефору и отогнало от нее
покой. Значит, все, что она затеяла и устроила для от¬
мщения Зенону, сделано напрасно; Зенона это ничто не
коснется, а причинит тревогу и гибель только другим лю¬
дям, совсем посторонним, которые лично перед Нефорою
ни в чем не виноваты, а художник Зенон останется жить
в прежнем покое!.. И Пеох и Бубаста своего достигнут,
но Нефора ничего не достигнет — она кругом обманута,
и все через свою собственную необстоятельность. Прокля¬
тие! Могла ли она этого ожидать? И что это у них за
различия, которых невозможно понять?.. Рабыня-христи¬
анка, которая была нянькой Нефоры, много говорила ей
в детстве о своем боге, который распят в Иерусалиме. Не¬
фора любила слушать, как он всех сожалел и всем заве¬
щал, чтобы никто не делал другому зла. Нефора плакала
вместе с рабыней, когда та говорила, как его выгоняли,
много раз хотели убить и, наконец-таки, убили. Он был
целомудрен и добр и завещал, чтобы все любили друг
друга и прощали обиды. Она думала, что в том все и де¬
ло. Кажется, так живет и Зенон: что тот сказал, этот его
завета слушается. То же, о чем говорил епископ, ей со¬
всем ново и непонятно. Это как будто что-то другое,
и между тем это портит весь план Нефоры. Зенон усколь¬
зает... Завтра последний день. Завтра под вечер надо
ехать к Адеру. Нефора отдала уже приказание своему до¬
моправителю изготовить ей колесницы, и ее рабыни разо¬
53
стлали на широких коврах роскошный наряд, который бу¬
дет украшать ее на одном из передних мест амфитеатра.
Нефора хотела перехитрить всех: и Пеоха, и Дуназа,
и Бубасту, и самого правителя. Уверенная в том, что гора
не сойдет с своего места и не пойдет в воду, она была,
несомненно, уверена и в том, что когда вера христиан бу¬
дет этим унижена, то раздраженный и отчаянный народ
бросится на христиан и станет бросать их в Нил. Пеох
и Бубаста дадут к этому знак, и дело будет сделано,
а в то самое время, как эти погибнут умилостивительною
жертвой, Зенон будет спасен, потому что Нефора купила
для него тайную охрану и помощь главы биченосцев. Его
увезут к ней в ее имение, дальше Пелузы, и она его най¬
дет там. Ведь она его любит, она хочет только унизить его
веру, для которой он оскорбил ее, отвергнув предложен¬
ную ему любовь. У нее никто не отыщет Зенона; она его
утаит от всех, он будет ее невольник, ее раб и... ее лю¬
бовник... Или она будет его томить, терзать, мучить и...
Она не знает сама, чем это кончится, но это даст цену
всей ее жизни... И вот вдруг и совершенно неожиданно
после того, что она узнала от епископа, все это выйдет не
так. Напрасно утопят много людей, а Зенон останется
с своею особенною верой, которая, по уверению епископа,
совсем даже и не то, что их настоящая христианская ве¬
ра. И эта ошибка непоправима — времени нет... Теперь
и природа и люди уснули, и Нефора должна тоже уснуть,
чтобы завтра тело ее было бодро и сильно, а лицо ее яс¬
но... Она должна скрыть от всех свою досадную ошибку,
и... она будет спать. Она обняла рукой любимую кошку,
закрыла глаза и перестала обо всем думать. В мыслях Не¬
форы наступила минута бездеятельности и пустоты, но
сейчас же опять прорезалось определенное понятие: ей
жарко — кошка слишком сильно согрела ей грудь. Нефо¬
ра отстранила рукой кошку, и из пушистой шерсти зверка
сверкнули и тихо щелкнули две маленькие красные искры.
Молодая женщина переложила кошку к своим ногам,
и искры снова блеснули. Нефора обернулась лицом к сте¬
не и снова старалась заснуть, но в стене под ковром что-
то шуршало. Духота увеличивалась; откуда-то доносилось
докучное блеяние верблюжонка, и в ответ ему слышались
трескучие крики старого верблюда. Не то, так другое по¬
стоянно мешало Нефоре заснуть. Едва умолкли верблю¬
ды, раздался противный голос павлина. Нефора протяну¬
ла руку к шелковому шнуру и отдернула занавес; серебря¬
ные колокольчики, подшитые на бахроме, мелодически
54
пророкотали и открыли широкое окно с каменною рамой.
На небе уже рассветало. Утренний воздух сообщил Нефо¬
ре бодрость, и у нее явилась смелая мысль еще раз попы¬
таться сделать Зенона причастным к тому, что ожидалось.
Она позвала служанку, быстро оделась и велела как мож¬
но скорее подвести ей к крыльцу оседланного мула.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Когда Нефора вышла и села в седло, было еще серо
и в городе не слышно было никакого движения, только
глинистые голуби оправлялись спросонья на пестрой голу¬
бятне и тоскливо ворковали, как будто они были чем-то
недовольны.
Нефора покрылась темным покрывалом и велела про¬
воднику вести мула по дороге к Мареотидскому озеру, где
на берегу, в известной ей местности, жил христианский
епископ.
На одном повороте мимо глаз Нефоры что-то мельк¬
нуло, и в то же время проводник на нее оглянулся значи¬
тельным взглядом.
— Что это? — спросила Нефора.
— Это нильские ласточки.
— Так что же?
— Они поспешают... и держатся близко к земле...
— Что ж это значит?
— Это бывает, когда... Но позволь, госпожа, я слышу
большое движение... Позволь переждать здесь минуту...
Народ нынче ночью принес в жертву черного ягненка
у фаросской пещеры Пеоха и теперь провожает старца...
Смотри, вон уже видно— там из-за угла выступает высо¬
кий белый верблюд под роскошным ковром, на нем едет
темный старик — это Пеох. Смотри, как он видимо свят,
как изнеможденно его тело. Обрати внимание: лоскуты
у его препоясья подвязаны тростником и осокой, но и этот
утлый пояс на нем не порвется. Пеох много лет уже не
выходил из своей фаросской пещеры и теперь едет, ко¬
нечно, к Канопскому гирлу, куда удаляется вся Александ¬
рия, чтобы смотреть, как суеверные люди, верующие
в распятого бога, будут сдвигать гору Адер. Народ ноче¬
вал у пещеры Пеоха и теперь сопровождает его толпою:
тебя могут обидеть, если ты не повелишь мне остановить¬
ся и подождать, чтобы не переходить дороги святому че¬
ловеку.
55
— Остановись и пропусти их.
И Нефора видела, как перед нею проследовал на бе¬
лом верблюде темнолицый, исхудалый, лобастый мемфит,
окруженный несметною толпой самой набожной черни.
Здесь были люди, которые не искали легкомысленных
увеселений в ранее вышедшем таборе. В этой суровой тол¬
пе не было ни назойливых продавцов рыбы, ни веселых
канатных плясунов, ни фокусников, ни красивых цветоч¬
ниц с их легкими ширмами на маленьких осликах. Пеоха
провожала фанатическая толпа мрачно глядевших полу¬
нагих мужчин и женщин, которые беспрестанно поднимали
над своими головами грудных детей, чтобы они могли ви¬
деть Пеоха. Через это дети должны исцелиться от боли
глаз и от грыж, которыми многие из них страдали от
крика.
Нефора видела и изнеможденное темное тело нагого
мемфита и страшный взгляд его глаз с больными веками
и сверкавшими белками.
В этой толпе опять тоже было много собак и кошек,
а сзади всех, верхом на старом верблюде, сидела баба Бу¬
баста, перед нею на седле был взвязан еще живой чер¬
ный баран с вызолоченными рогами, среди которых свер¬
кал привязанный жертвенный нож.
Это было животное для второй, благодарственной
жертвы, когда месть совершится у Канопского гирла.
Баба Бубаста узнала Нефору, показала ей рукою на
нож и сказала:
— Мсти за себя, а в каменоломне услышат о мщенье
Бубасты.
Глядя на бабу Бубасту, всякий мог бы признать спра¬
ведливое замечание египетского царя Амазиса: «Жены
Египта мстивы и смелы: легче иметь дело с раздраженною
львицей, чем с обиженной египтянкой».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Нефора, пропустив шествие, достигла жилища еписко¬
па, которое охраняли воины, имевшие приказание от пра¬
вителя: впускать только тех, кто сам назовет себя хри¬
стианином, или же тех, кого доставят сюда под надзором
полицейские биченосцы, которым приказано было везде
разыскать христиан, чтобы у Адера кружок их не был мал
и незаметен. И биченосцы исполняли данное им повеление.
Хотя добровольно объявляться христианами никто не при¬
56
ходил, но двор епископский был полон насильно согнан¬
ных людей обоего пола, которые страшно сетовали, и пла¬
кали, и бранили епископа. Он же сидел, склонив голову,
и не только не отвечал на обиды, но даже, казалось, и не
замечал, что вокруг него происходит. Лицо его было па¬
смурно и горько. Он так же, как Нефора, совсем не спал
минувшую ночь, и нервы его после сильного возбуждения
пришли в состояние притупленности. В таком же прибли¬
зительно состоянии были и сидевшие близ него пресви¬
теры и диаконы, из которых последние беспрестанно от¬
лучались, чтобы давать людям пищу.
Чтобы пройти на двор епископа, Нефоре оставалось
одно средство — назвать себя христианкой, что она и сде¬
лала, и воины, сторожившие вход во двор, тотчас же ее
пропустили, оставив снаружи под деревом ее мула и про¬
вожатого.
Пробиваясь через толпу людей, теснившихся в неопре¬
деленном и раздраженном состоянии на дворе, Нефора ви¬
дела множество плачущих женщин и детей, и сердце ее
сжалось; но когда она с усилием достигла в покои епи¬
скопа и увидала его окаменелое равнодушие, это ее даже
удивило. Увидев Нефору, он не выразил никакого особен¬
ного движения и тотчас же перевел глаза на другой пред¬
мет и стал потирать одну о другую свои старческие руки.
— Я пришла к тебе по важному делу,— заговорила,
несколько поспешая и оглядываясь по сторонам, Нефора.
Епископ молчал.
— Я хотела бы сказать тебе что-то наедине.
— Разве ты христианка?
— Да, я христианка.
— Но... мне кажется... я видел тебя вчера на пиру
у правителя... Ты была его гостьей.
— Да, ты меня видел. Я там была... я хотела все
знать, что они думают сделать.
— Что же ты хочешь?
— Я страшусь за то, что с вами случится, если вы не
сдвинете гору.
Окружавшие епископа пресвитеры, услыхав такие сер¬
добольные слова, тихо толкнули друг друга и прошептали:
— Ее надо выслушать.
— Говори же при них; они все хотят тебя слушать! —
отозвался епископ.
Нефора, увидав, что епископ не избегает присутствую¬
щих, и сама не стала таиться и заговорила открыто:
— Я удивляюсь тому, что не вижу между вами чело-
57
века, который вам мог бы оказать всего более пользы
в эту пору.
— Кто же он такой? Вероятно, он не наш или он те¬
перь отрекся?
— Нет, он предан христианскому учению, и он не та¬
ков, чтобы отречься.
— Назови же скорей его имя.
— Художник Зенон.
И едва лишь Нефора произнесла это имя, как все за¬
говорили наперебой:
— Как! знаменитый Зенон — златокузнец!
— Зенон, приятель знатных людей!
— Первый мастер в Египте! Зенон, в котором живет
душа Феодора, скульптора царя Амазиса!
— Зенон, кривой, с повязкой на левом глазу, который
он потерял вдруг от неизвестной причины.
— Да, да, да; это он, тот самый Зенон — Зенон злато¬
кузнец, которого знает и привечает вся знать, в котором
воскресло искусство скульптора царя Амазиса, это Зенон
с голубою повязкой на левом глазу, который он утратил
вдруг и от никому не известной причины. Он скрывает
эту причину...
— Да, да; он не говорит о ней никому!
— Вот в том-то и дело! Он должен ее скрывать...
А я ее знаю! — сказала Нефора.
— Она знает причину, которую от всех скрывает Зе¬
нон! Слушайте!
— Это любопытно.
— Но это не идет теперь к нашему положению и к на¬
шему делу.
— Нет, именно это идет теперь к вашему делу. Зенон
тот человек, который вам нужен... Зенон вас может спа¬
сти!
— Что она говорит? Что говорит вам госпожа? — за¬
кричали на дворе люди, толпившиеся у веранды, на кото¬
рой Нефора говорила с епископом и пресвитерами, и мно¬
гие стали всходить на ступени.
— Не толпитесь сюда, иначе вы всех нас собьете
с места! — закричал один из пресвитеров.— Стойте смир¬
но, и я расскажу вам, в чем дело. Эта госпожа христиан¬
ка; она пришла сюда к нам сама, без принуждения, и го¬
ворит, что знает человека, который может сделать, чтобы
гора сдвинулась с места и пошла в воду...
Но едва лишь пресвитер сказал это, послышался гул
голосов, и все люди бросились на террасу и закричали:
58
— Пусть она всем нам говорит!.. Мы не хотим поги¬
бать, мы все хотим слышать, что она скажет!
Терраса покрылась людьми, пресвитеры были смяты,
а епископ, покинув свое кресло с высокой спинкой, поспеш¬
но скрылся в двери внутренних комнат. Нефора же мгно¬
венно встала на его опустевшее кресло и, взявшись одною
рукой за верхнее украшение его спинки, подняла другую
свою руку кверху и громко сказала:
— Молчите!
Гул народа утих, и все замолчали.
— Хороша я? — спросила Нефора.
Ей никто ничего не ответил.
— Я не прельщать вас пришла, но хочу рассказывать
вам о деле.
— Ты прекрасна!
— Ты прельстишь кого хочешь! — раздались голоса из
народа.
— Ты даже можешь заставить забыть страх в виду
неминуемой смерти,— произнес голос вблизи самого крес¬
ла, на котором стояла Нефора.
— Но все это бессильно было над тем, кого я назову
вам: Зенон художник пренебрег моею красотой для слов
вашего бога... Он оттолкнул меня, и чтобы не видеть мо¬
ей красоты, которую я ему отдавала, он вонзил при мне
нож себе в глаз. Вот отчего окривел ваш великий Зенон
златокузнец, вот как сильна его вера. Зовите скорее его,
и если не ложно, что человек с верою может сдвинуть го¬
ру, то Зенон сдвинет гору.
— Да, да, кто так тверд, как Зенон, тот сдвинет го¬
ру!.. Где же он, где? Мы призываем Зенона!
Тогда Нефора сказала диакону:
— Напиши поскорее известие Зенону и брось свиток
со стены моему рабу, который стоит с оседланным мулом
под деревом по ту сторону запертых ворот. Пусть он спе¬
шит к Зенону, не жалея мула, и вы увидите, что, прежде
чем придут биченосцы, чтобы гнать вас оцепленными ве¬
ревкою к Адеру, Зенон будет здесь и сердца ваши уте¬
шатся, а я остаюсь с вами залогом моего обещания.
Все так и сделалось, как сказала Нефора. Волнение
народа было так велико, что ни епископ, ни пресвитеры
уже ни во что не вступались, и над всем положением ца¬
рила Нефора, на которую все хотели смотреть и ее слу¬
шали. Диакон нашел трость и папирус и написал дрожа¬
щею рукой: «Зенон! Люди в смертной беде тебя призы¬
вают. Приди, облегчи или раздели с ними их участь». Раб
59
Нефоры с этою запиской поехал к Зенону, и все стали
ждать: придет ли художник и будет ли приход его во¬
время, прежде чем прибудет отряд биченосцев, которые
выгонят их к горе Адер.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Встревоженные люди беспрестанно меняли свое на¬
строение, переходя от надежды к отчаянию: то они вери¬
ли, что Зенон придет и при нем, как при человеке, кото¬
рый хорошо знаком всем знатным людям, суровость пра¬
вителя изменится; то говорили: «Что может заставить
Зенона покинуть спокойную жизнь и отдать себя добро¬
вольно нашей печальной судьбе?» Епископ и его прибли¬
женные люди тоже считали это совсем невозможным, тем
более что они и не считали Зенона за христианина.
— Он,— рассуждали они,— знает, что мы с ним не со¬
гласны. Ему нет дела до чуда, которого от нас требуют.
Он не пойдет с нами на муки.
В этих сомнениях прошло довольно времени, и уныние
усиливалось, а за час до полудня люди, глядевшие в го¬
род со стены, замахали руками и закричали:
— Идут биченосцы!..— и многие упали в страхе на
землю.
Но один человек, который не успел соскочить вместе
с другими, заметил, что с другой стороны во весь скок
несся верхом на красно-гнедом коне молодой статный всад¬
ник с непокрытою головой, остриженною по греческой мо¬
де, и с повязкой через левое око.
— Братья! — воскликнул увидевший всадника чело¬
век,— мы спасены: к нам скачет Зенон златокузнец.
И Зенон в самом деле опередил биченосцев, бросил по¬
водья коня, соскочил и вскричал громко страже:
— Откройте двери и впустите меня: я христианин;
я хочу быть с теми, которые будут страдать!
Ворота раскрылись, и стража впустила Зенона.
Толпа христиан мгновенно его окружила, и все стара¬
лись ему наперерыв говорить, а он не мог никому отвечать
и шел между ними спокойно и тихо всем повторял:
— Не бойтесь!.. Христос среди нас... Почтим слова
его послушаньем... Умрем за нашего Учителя!
— Умрем, если нужно, умрем! — прокатилось в на¬
роде.
60
Зенон стал обнимать и целовать людей направо и на¬
лево.
Нефора смотрела на Зенона с высоты террасы и любо¬
валась спокойствием его походки и движений его рук, ко¬
торыми он то обнимал, то ласкал людей, бросавшихся
к нему со стенаньем и воплями.
Душа этого человека точно не знала страха, и Нефоре
казалось, что она видит не мученика, который готовится
встретить скоро унижение и смерть, а актера — так вся¬
кое движение Зенона было красиво и нежно, а в то же
время исполнено достоинства и силы.
Увидев Нефору, Зенон на мгновенье остановился. При¬
сутствие ее здесь удивило его, но он тотчас же оправился,
поднял руку к своему выколотому глазу, поправил по¬
вязку и пошел безостановочно дальше в покои, где был
епископ. Там Зенон оставался минуту и, снова выйдя на
террасу, сказал:
— Братья и сестры! если силен и бодр дух, в вас жи¬
вущий, пусть нас не ведут — пойдем лучше сами. Я изве¬
стен правителю и сейчас пойду к нему и упрошу его, что¬
бы он дозволил нам идти к горе Адеру одним, без надзо¬
ра его биченосцев.
— Это зачем же? — проговорило несколько голосов.
— Для того, чтобы все видели, что мы идем доброю
волей, а не по принуждению.
Люди молчали, но из толпы вышел один шерстобит,
по имени Малафей, и, лукаво взглянувши в лицо Зенона,
сказал:
— Я тебя понимаю. Иди и проси. Поклянись, что мы
пойдем сами.
— Я не знаю, как ты меня понимаешь, но я клясться
не стану. Нам не дозволено клясться, но я скажу, что мы
не унизим имени Христова.
Тогда все закричали:
— Да, да! прекрасно! Иди, брат наш Зенон, иди и да¬
вай за нас слово, что мы не посрамим имени Христова.
— Но только вернешься ли ты сам к нам? — спросил
Малафей шерстобит.
Зенон побледнел и отвечал:
— У меня нет ни жены, ни детей, которых бы я мог
вам оставить заложниками; но я не лгу: я — христианин.
— Страх действует на всякого, и было бы лучше, ес¬
ли бы ты оставил заложника.
— Я остаюсь залогом, что Зенон вернется! — вскри¬
чала Нефора.
61
Зенон на нее оглянулся и молвил:
— Благодарю тебя. Мне нужен всего только один час
времени. Но если случится...
— Если ты через час не вернешься, пусть они растер¬
зают меня на этом помосте,— досказала Нефора.
Зенон протянул ей руку и пожал ее сердечным пожа¬
тием.
Стража выпустила Зенона с одним из биченосцев, но
еще до истечения часа художник вернулся один, имея
в руках папирус, на котором для христиан написан был
пропуск к горе без всякого караула.
Биченосцы перед ним раскрыли ворота, и они вышли
свободно. Впереди шел больной епископ, а его под руки
поддерживали Зенон и женщина в темном покрове.
Это была Нефора.
Пока они шли городом, она не поднимала с головы
своего покрывала, и многие спрашивали: кто это такая?
Христиане же, проходя, отвечали: это новая христианка!
Но потом сами себя вопрошали: где и когда эта женщина
крестилась? Как ее христианское имя? Зенон должен
знать о ней все, но неизвестно и то, где принял веру Зе¬
нон... Только теперь неудобно было их расспрашивать, так
как они идут впереди бодрее всех и на их плечи опирает¬
ся ослабевший епископ...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Меж тем как свободно вышедшие христиане пошли
к Адеру, перед вечером из Александрии выступала в том
же направлении к Канопскому гирлу третья группа путе¬
шественников. Эта опять представляла собою совсем не то,
что шумный табор ткачей, и шерстобитов, и веселых зри¬
телей с фокусниками, плясунами и цветочницами, и не то,
что представляла собою вышедшая вторая кучка при¬
унывших христиан. Теперешняя группа отличалась важно¬
стью: это были знатные лица и их свита.
Впереди всех показались из ворот на канопской дороге
египетские и греческие воины, взаимно ненавидевшие друг
друга; за ними купцы в однообразных одеждах с пестрою
бахромой. За купцами египетские жрецы, в более длин¬
ных, но тоже однообразных белых одеждах, с драгоценны¬
ми перевязями, в однообразных же широких шейных
украшениях, в повязках и с фальшивыми черными локо-
62
нами, ниспадавшими на их шеи и на спины. За длинново¬
лосыми жрецами, также в строгом порядке, шли другие
жрецы, у которых головы были тщательно выбриты. За
этими, отступя, шел старший жрец, у которого сиял на
груди сапфирный амулет.
У всех жрецов в руках были длинные серебряные по¬
сохи с белыми цветами лотоса в набалдашнике; у старше¬
го жреца посох был золотой и серебряный цветок лотоса
окружен был пуком страусовых перьев. От их одежд
и париков далеко разносился запах мускуса. За жрецами
шли чиновники, а потом факелоносцы, биченосцы, рассти¬
латели ковров, жезлоносцы, виночерпии и хлебодары,
а за этими следовали на мулах однообразно раскрашенные
двухколески, на которых помещались ярко расцвеченные
корзины и бочонки; за хлебодарами выступали в огром¬
ных высоких колпаках родовспомогатели и глазные врачи,
за ними — одеватели и раздеватели, потом торжественные
певцы и народные танцовщицы, более скромные, чем цве¬
точницы, но одетые, впрочем, без лифов, в одних лишь
прозрачных и легких коротеньких юбках; потом сотрапез¬
ники вместе обоего пола, в свободных и разнообразных
нарядах и с иною свободой движений, но с однообразием
веявшей около них атмосферы мускуса. За этою чрезвы¬
чайно большою вереницей пеших людей следовал сам пра¬
витель на прекрасном низейском коне, у которого хвост
и грива были подстрижены, а сам конь весь искусно вы¬
крашен голубою краской.
Сам правитель был в красном с золотом широком
и длинном плаще, а седло, и узда, и поводья его коня все
тиснены золотом и с золотою бахромой.
За ним следовала его колесница из черного дерева
с слоновою костью, с серебряным дышлом и такою же се¬
ребряною оковкой колес. В эту колесницу была впряжена
четверка вороных коней — прямых и чистокровных потом¬
ков коней фараонов. Их сбруя была из золотистого шел¬
ка, а их остриженные гривы и челки покрыты тончайши¬
ми золотыми сетками работы Зенона. Эта колесница была
пуста, потому что она была приготовлена для Нефоры, но
Нефоры никто не мог отыскать перед выездом, и ее вне¬
запное исчезновение смущало правителя и было предме¬
том толков у знати. За пустою колесницей Нефоры следо¬
вало множество других, также парадных закрытых колес¬
ниц, в которых ехали женщины, и потом музыканты и ба¬
рабанщики, и сзади всех опять в высоких колпаках биче¬
носцы, которые равнодушно щелкали своими длинными
63
палками направо и налево, где шел какой-нибудь спор или
просто раздавался сколько-нибудь оживленный говор
в толпе, собравшейся посмотреть на шествие знатных.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Огромный город теперь казался почти опустевшим.
Многие дома совсем были заперты, в других оставались
только больные да слуги, оставленные для присмотра.
Огни везде рано погасли, и скоро настала повсеместная
тишина. Луна светила над совершенно опустевшими ули¬
цами, в созвездии Пса ярко горел Сириус; на круглую
площадь между Воротами Солнца и Воротами Луны вы¬
шли три звездочета в длинных желтых хитонах. Двое из
них были глубокие старцы, а третий немного моложе. Они
долго смотрели на небо, где сверкал Сириус, потом на при¬
несенные с собою таблицы, и потом все враз хлопнули ла¬
донями и вытянули вперед свои руки, как будто бы что-
то от себя отстраняли. Так обыкновенно египтяне моли¬
лись. Затем звездочеты вздохнули, произнесли слово:
«поздно» и, подхватив полы своих одежд, пошли быстро
к своим домам и крепко закрыли за собой свои двери.
В обширных опустелых палатах правителя отдавало
теперь чем-то невыносимо жутким. Когда оставшийся при
доме правителя хлебодар, старый раб из Вавилона, вошел
в столовую, чтобы убирать несъеденные гостями кушанья
и недопитые вина, ему показалось, что по стенам откры¬
той столовой движутся тени. Или это луна светит нынче
совсем необыкновенно.
— Да,— сказал он себе,— что-то неладно на небе. Не
это ли самое и служит причиной, что я чувствую тяжесть
и ощущаю во рту горький вкус хрена? Или, быть может,
это оттого, что я все эти дни очень много хлопотал и се¬
годня встал очень рано?.. Какие ненавистные люди эти
христиане! Для чего, в самом деле, они сбавляют цены на
работу и делают тем неприятности нам, серьезно занятым
людям? Впрочем, теперь я могу о них позабыть и попиро¬
вать один на свободе: вино особенно хорошее, цельное
вино от Везувия, вкусно, только никогда бы не надобно
портить его водою по греческой моде. Хорошее вино дол¬
жно помогать во всех случаях жизни. Я сяду на место
моего господина и буду пробовать хорошие вина из его
чаши.
И он не стал портить водою вина по греческой моде,
а, усевшись в покойное кресло своего господина, подвинул
64
к себе сосуды с фалернским, хиосским, антильским и кипр¬
ским вином и начал лечиться от горького вкуса. Предав¬
шись сравнению достоинства разных вин, он не заметил,
как в этом занятии время быстро летело и беспорядок на
небе усиливался. Серебристый свет луны все слабел
и вдруг совершенно исчез, и на темя хлебодара, которое
было так же голо, как темя его господина, капнула хо¬
лодная капля. Хлебодар отер рукой эту каплю и шутливо
подумал: «О, Ариман, Ариман, для чего ты так сердишь¬
ся? Не плюй на меня, дай мне насладиться моим положе¬
нием. И тоже выпусти, пожалуйста, опять луну на небо...
Я еще совершу в твою честь возлияние... Вот и хорошо!..»
Луна, в самом деле, снова светила. Хлебодар это ви¬
дел, но зато в голове у него стоял звон, а в воздухе что-то
шумело. Чтобы поправить свое состояние, хлебодар выпил
еще большой кубок вина, и это его так успокоило, что он
склонил голову на руки и, зевнув крепко, уснул сразу.
И хорошо ему спалось! Ему снилось веселое детство, зной¬
ное солнце долины Евфрата, Кунакай, путь десяти тысяч
греков, красивые отроки с открытыми шеями и веселыми
глазками, он бегал с ними, ловил их, но они смеялись
над ним и от него убегали, но вдруг их игры увидала его
жена египтянка и кинулась на него в неистовом безумии.
Властолюбивая и ничем не сдерживаемая, как все египтян¬
ки, она совершает над ним что-то ужасное: он чувствует,
как она его треплет так, что и земля колеблется под его
ногами и стол дрожит под его головою, а кругом все гро¬
хочет, все полно огня и воды, огонь смешался с водою,
и в таком неестественном соединении вместе наполняют
открытую комнату, а мокрое небо, как гигантская тряпка,
то нависнет, то вздуется, то рвется, то треплет, хлопая
и по нем и по сосудам с вином, и все разбивает вдребез¬
ги, все швыряет впотьмах — и блюда и кубки, и сопровож¬
дает свое неистовство звоном колокольчиков, пришитых
к краям сдвижной занавески, и треском лопающейся мок¬
рой шелковой материи.
К сожалению, все это не был сон; все это происходи¬
ло на деле, хотя не совсем так, как казалось в опьяневшей
голове хлебодара. Страшнейшая гроза и ужаснейший ли¬
вень, о каких люди не имеют понятия в Европе и которые
составляют редчайшие явления в Египте, разразились над
Александрией. Ужасная туча примчалась на крыльях раз¬
рушительной бури — молнии реяли во всех направлениях,
а в промежутках их не было видно ни зги. Хлебодар не
мог различить: была ли теперь ночь или утро; вода ли-
3. Н. С. Лесков, т. 10. 65
лась потоком, было темно, и ветер хлестал по всей комна¬
те сорванною с прутьев потолочною занавесой. На плитах
пола бушевала вода по колено, и в ней плавали подушки
с сидений и разная домашняя утварь. Под мокрою занаве¬
сой можно было задохнуться. Хлебодар взвыл отчаян¬
ным голосом и бросился искать спасения под крытым
порталом.
Здесь он спрятался за колонны и замер, снова утратив
сознание от страха.
Недаром, значит, вчера в пьяных глазах Дуназа исче¬
зала луна, недаром капнула капля воды на голову пиро¬
вавшего правителя; недаром беспокойно перекликались
ночью верблюды, мешавшие спать спокойно Нефоре; не
без причины ее проводник обратил внимание на низко ле¬
тевших нильских ласточек. Все они чувствовали прибли¬
жение могущественного явления, которого не ожидали лю¬
ди и которое звездочеты отметили «поздно» и поспешили
запереть свои двери.
Когда пронесся ужасный ураган и ливень стал утихать,
хлебодар очнулся, вышел на двор и стал, прислонясь на
колеблющихся ногах к стене, и так оставался долгое вре¬
мя, глядя вокруг помутившимися глазами и оттопырив
вперед толстые губы.
Ничего он не узнавал из того, что привык видеть, вы¬
ходя по утрам обозревать домовитый двор своего имени¬
того господина: всегда обыкновенно стройное хозяйство
представляло теперь полный хаос. На дворе плавали
скамьи, двери, запасные колесницы и разная рухлядь,
а также забитые дождем и утонувшие куры и павлины,
и в числе этих разных плавающих мертвых птиц хлебо¬
дар заметил тоже утонувшего письмоносного голубя.
Хлебодар по вдохновению почувствовал что-то недоб¬
рое: он сейчас же спустился по колено в воду, взял птицу
в руки, отыскал у нее под шейкою слюдяную трубку,
и, достав из нее крошечную полоску папируса, прочитал ее
и, закричав благим матом, кинулся бежать к домику, где
было его жилище.
Здесь он нашел помощь у своей жены, которая с пере¬
пуга и радости, что видит мужа живого, изо всей силы
ударила его по голове и, вырвав из его рук слюдяную ци¬
дулку, прочла в ней очень короткое, но роковое известие:
«Суда разбиты в виду Лохиаса».
Теперь и жена оттопырила губы точно так же, как
муж, и точно так же, как он, села против него на скамей¬
ку, и оба шептали друг другу:
66
— Что теперь будет?
Наконец на хлебодара нашло осенение, он встал, при¬
ложил ко лбу палец и, подумав, ответил:
— Я не знаю, что будет, но я догадался, что это
было!
— А что именно было? — спросила жена.
— Было то, что христиане сдвинули гору!
— Ты, верно, до сих пор еще пьян?
— Да. Ты в этом совершенно так же не ошибаешься,
как я не ошибаюсь в том, что они сдвинули гору.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Толпы народа, выступившие раньше, чем вышел вели¬
колепный двор правителя, пришли к назначенной горе не
одновременно и расположились различно. Веселая толпа,
имевшая среди себя цветочниц, музыкантов, продавцов
рыбы и фокусников, пришла не первая. Ее опередили лю¬
ди, приплывшие сюда на судах, которые стояли уже на
реке в виду горы Адер. Богатые люди, приплывшие на
ярко раскрашенных судах, с крокодилами на носах и под
парусами пурпурного и голубого цвета, разместились
в амфитеатре; а бедные люди, приплывшие на толстодон¬
ных ладьях под парусами из серого или коричневого по¬
лотна, расположились прямо на земле. Это был огромный
чернорабочий лагерь, в стороне от обитых коврами дере¬
вянных скамей и навесов, устроенных для ожидаемой
большой публики. Чернь и гуляки, которые дошли сюда
табором, не искали сближения со знатью. Они находили
в самих себе довольно всего, что нужно было для их за¬
бавы и радости. Табор их теперь представлял чрезвычай¬
но большое оживление: здесь пылали костры, кипели кот¬
лы с рыбой, пили вино и плясали; фокусники лили из од¬
ного сосуда воду и кровь, пускали из рукава лебедей,
а когда народ слишком надвигал на них и стеснял их аре¬
ну, они бросали на землю вишневые жезлы, собранные
из мелких штучек, искусно нанизанных на тонкую струну,
и когда брали эти жезлы искусною рукой за конец, то
жезлы изгибались и вертелись, как змеи. Народ разбегал¬
ся с криком и хохотом. Два или три эфиопа из «дрянного
народа Куш» водили красивых и проворных верблюдов
из породы «мегари» и заставляли их танцевать. На тех,
кто не умел оценить искусства верблюдов, эти ученые жи¬
вотные умели плюнуть, и это тоже возбуждало всеобщий
67
хохот. Но танцы мегари больше всего привлекали только
детей и женщин. Мужчины всякого возраста наперебой
рвались к палаткам цветочниц. В широко раскинувшемся
таборе слышались самые разнообразные музыкальные
звуки: здесь гудели сильные мидийские трубы, там разда¬
валась нежная фригийская флейта; в третьем месте бряца¬
ли иудейские кимвалы и рокотали арфы; можно было от¬
личать также звуки пафлагонских тамбуринов, сирийских
бубнов, индийских раковин и арийских барабанов. Среди
пришлых горожан ходили крестьяне из ближних мест: эти
были одеты в неподпоясанные длинные рубашки и носили
в кувшинах на продажу свежую воду. Появились так же,
как на ристалище, закладчики: они тихо разъезжали на
старых ослах с мешками монет и с таблицами, на которых
спорщики, державшие пари за ту или за другую сторону,
записывали предлагаемые заклады. Между закладчиками
были эллины, персы и евреи; все они были совершенно
равнодушны к тому, что случится, и предлагали идти об
заклад и за то, что гора двинется, и за то, что она не дви¬
нется. Записывали и другие заклады, за то, например,
разрешит ли правитель избить всех христиан, когда гора
не пойдет, или он велит бросить в Нил только одного из
них — самого главного, а остальных всех пошлет с приго¬
ворами за поясами в гранитные каменоломни Ассуна. Од¬
ни держали заклады за одно, а другие — за другое. Пор¬
товый международный город выдвинул весь свой пестрый
сброд, и все это, вместе с сверканием огней, конским ржа¬
нием и с криками разгулявшегося на просторе народа,
производило опьяняющее впечатление. Все это поднима¬
лось и рдело, как воспаленный нарыв, которому нужно
где-то прорваться. Ночь улетала в диком разгуле; многие,
упившись вином, спали у догоравших костров, другие еще
не спали, но и не замечали, как на небе несколько раз
скралась луна. Надо было еще что-нибудь, чтобы совсем
отвести глаза в темный угол. И вот это случилось. Под
шелковою палаткой одной из цветочниц послышался раз¬
дирающий вопль, и вслед за тем что-то тяжелое рухнуло
между палаток. Это один человек могучею рукой убил
другого и выбросил на землю его мертвое тело. Послы¬
шался крик: «Убивают эллины!» — другим показалось,
будто «убивают эллинов». Мгновенно призывные крики
покрыли все музыкальные звуки, сверкнули ножи, люди
бросились друг на друга, биченосцы спросонья напрасно
старались восстановить покой и порядок. Беспощадно уби¬
ваемые люди падали под ударами эллинских ножей и еще
68
больше под ударами тупых египетских кольев. И все
это произошло в густой тьме, при сильном шуме налетев¬
шей внезапно бури и при ужасном, необыкновенном тре¬
ске, который раздался с реки, где стояли прибывшие пло¬
скодонные суда с ибисовыми носами и длинными рыбьи¬
ми хвостами вместо кормы. Страшный ветер развел боль¬
шое волнение, и суда взметались, ударяясь одно о дру¬
гое: их ибисовые носы и рыбьи хвосты ломались, а высо¬
кие мачты, качаясь, махали неубранными парусами, как
сражающиеся великаны. Наконец зареяли молоньи, загре¬
мел гром и ударил ливень, как будто целый океан упал
с неба на землю. С гор помчались сокрушительные пото¬
ки, в долинах все обхватило и залило водою.
Пеох и его изуверы которые обошли общее место
и удалились в ров, где хотели быть скрыты до времени,
когда христиане примут тот срам, для которого Пеох на¬
учил их вывести, подверглись самой большой опасности.
Их черный ягненок с жертвенным ножом между рогами
был у них отнят мутными волнами, и самим им угрожала
смерть в тех же волнах, хлынувших со всей горы Адер.
Знатные путники еще не достигли горы, когда разра¬
зилась буря. Ливень застал их на открытом поле, где они
были облиты и лежали в воде, не чая конца наводнению.
В положении христиан было нечто гораздо более
сложное.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Отряд христиан шел, так сказать, истаивая. От самых
Канопских ворот, через которые они вышли из города,
число следующих за епископом все уменьшалось, а число
отстающих увеличивалось. Одни падали на землю и гово¬
рили, что не могут дальше идти от болей в ногах или от
рези в желудке, а другие просто садились и плакали. Не
было никакой возможности заставить их идти далее.
Шерстобит Малафей подал мнение, чтобы для страха дру¬
гим пришибить притворщиков камнем, но Зенон за них
заступался и говорил, что никого не надо неволить. Он
говорил, что дело не во множестве людей, а в силе духа,
который движет ими, приводил в пример, как Гедеон
оставил всех пивших пригоршнями, а взял с собой только
одних лакавших воду по-песьи.
Тогда Малафей шерстобит повернулся и пошел назад,
а с ним вместе то же самое сделали и другие, незадолго
перед этим стремившиеся побивать камнями тех, которые,
69
ослабевая от страха, отставали ранее. В числе возвра¬
тившихся с Малафеем были также некоторые пресвитеры.
Остальные же христиане в небольшом числе шли целый
день и к ночи достигли Канопского гирла. Тут и стоит
гора Адер. Она с одной стороны возвышается холмистым
плоскогорьем, а с другой, обращенной к реке, у нее кру¬
той гребень, выступы, рвы и обрывы. Точно как будто
она когда-то уже ползла в реку, но остановилась. С поло¬
гой стороны она покрыта редкой порослью по супеску,
а сторона, обращенная к реке, вся совершенно безжизнен¬
на. Здесь пластами лежат плитняк, глина, мелкий кремень
и черная галька, а местами есть также прослойки и дру¬
гих землистых пород, то темные, то иссера-желтые, то со¬
всем беловатые. Местами изнутри выпирает крошистый
камень, а местами будто как ребра рядами наставились
гранитные глыбы. Их основания утонули в темно-красной
глине, а верхи их присыпаны песком и в щепы распав¬
шимся камнем. Здесь, без сомнения, когда-то происходило
какое-то сильное передвижение веществ — все куда-то
ползло и остановилось.
Когда христиане пришли, Зенон спросил епископа, что
он посоветует делать,— но епископ ему отвечал:
— Ага! Какой ты почтительный, Зенон! ты обраща¬
ешься ко мне как к пастырю. Жалко, что я избегал тебя
ранее, но теперь я сам, сын мой, похож на овцу, и вдоба¬
вок еще на такую, которую посередине зимы взяли и
остригли. Одни меня оставили, а другие кое-как еще идут
с нами, но совсем не за мною, а за тобою. Я дрожу от
изнеможения и ужаса; в груди моей холод, а голова моя
горит, как у пекаря, который стоит перед печкой. Что ты
меня спрашиваешь?.. Я так слаб, что ребенок может меня
свалить с ног... Ты считай так, что я уже умер, и делай
что знаешь, и если окажутся люди, которые захотят тебя
слушать, то пусть они тебя и слушают, а я буду как мерт¬
вый.
— Ты позабудь обо мне и ради этих унылых людей
дай им скорей вразумление, как укрепить себя в духе
и что начать делать. Иначе ты можешь увидеть, что и они
разбегутся.
Но епископ ответил:
— Ты напрасно меня пугаешь тем, что я могу увидеть.
Я уже умер. Малафей шерстобит мне шептал, что я мог
увидеть тебя мертвым, но я не такой — я не захотел это
видеть и теперь всего охотнее закрою мои глаза, чтобы
совсем ничего не видеть. Я уже умер: я отойду в сторону
и буду молиться.
70
Три оставшиеся пресвитера хотели подражать еписко¬
пу: они тоже чувствовали себя умершими и намеревались
удалиться для молитвы, но народ окружил их и в смяте¬
нии требовал, чтобы они молились при всех и научили бы
всех остальных, как лучше молиться, чтобы гора непремен¬
но сдвинулась и пошла, а если она не пойдет, так чтобы
были налицо виноватые. Тут и пошли разномыслы и спо¬
ры: одни люди говорили, что всего лучше стоять распро¬
стерши руки в воздухе, изображая собою распятых, а дру¬
гие утверждали, что лучше всего петь молитвенные слова
нараспев и стоять по греческой, языческой привычке, воз¬
дев руки кверху, в готовности принять с неба просимую
милость. Но и тут опять нашлись несогласия: были такие,
которым казалось, что надо воздевать вверх обе ладони,
а другим казалось, что вверх надо воздевать только одну
правую ладонь, а левую надо преклонять вниз, к земле
в знак того, что полученное с небес в правую руку будет
передано земле левою; но иным память изменяла или они
были нехорошо научены, и эти вводили совсем противное
и настаивали, что правую руку надо преклонять к земле,
а левую — воздевать к небу. Увидав, что в такую роковую
минуту людьми овладел беспокойный и неразрешимый
спор, Зенон поспешил поскорее к епископу в ту сторону,
куда тот отдалился, и хотел просить его разрешить все
недоумения, но ночь была темна, и он не нашел молив¬
шегося в темноте епископа, а когда шел назад, то спо¬
рившие и ссорившиеся люди окружили его и стали кри¬
чать:
— Ну, если ты свят, то скажи нам, как надо молиться.
— Кто вам сказал, что я свят? Я вовсе не свят, и да¬
же, наоборот, я очень грешен.
— Нет, мы тебе в этом не верим: ты себе выколол
глаз, и теперь ты один среди всех здесь спокоен. Ты не
пугаешься смерти. Скажи-ка нам, как молиться? Если
нужно враспев, то мы все станем петь, а если говором вы¬
говаривать, то будем говором читать молитвы. Говори
скорее, ждать некогда, мало уж времени осталось, чтоб
молиться.
Тогда Зенон, не желая ничем прибавлять розни, ко¬
ротко ответил ближе стоявшим, что он имеет обычай мо¬
литься в благоговейном молчании, но не осуждает и тех,
которые любят поднимать к небу и глаза и руки, нужно
только, чтобы руки молящихся были чисты от корысти,
а душа — свободна от всякого зла и возносилась бы к не¬
бу с мыслью о вечности. Тогда в ней исчезает страх за
71
утрату кратковременной земной жизни и... гора начинает
двигаться...
— Вот нам теперь это и надо, чтобы не было страха,
пока гора двинется с места.
Сам же Зенон тихо отделился от толпы и, скрываемый
темнотою египетской ночи, пошел к вершине горы.
Отойдя так далеко, как можно сильною рукой два ра¬
за перебросить швырковый камень, он сел на землю и, об¬
няв руками колена, стал призывать в свою душу необхо¬
димое в решительную минуту спокойствие. Он вспоминал
Христа, Петра, Стефана и своего учителя, как они прово¬
дили свои предсмертные минуты, и укреплял себя в реши¬
мости завтра ранее всех взойти одному на гребень горы,
призвать мужество в душу свою, стать на виду собравше¬
гося народа и ожидать, что будет.
«Пусть меня поразит стрела,— подумал Зенон,— и, мо¬
жет быть, тогда им довольно будет моей смерти, и дру¬
гие будут свободны, а я буду счастлив; я совершу свое
дело».
От того места, где сидел теперь Зенон, до самого верха
горы, откуда был виден табор, амфитеатр и река Нил,
осталось тоже не больше, как два переброса.
Оттуда доносился до слуха его звук музыкальных ин¬
струментов, и трещоток, и пиршественные нетрезвые кли¬
ки, а с другой стороны, оттуда, где остались христиане,
ветерок наносил греческий напев молитв, которые тянули
пресвитеры.
Вдруг Зенон, погруженный в глубокую думу, вздрог¬
нул от неожиданного прикосновения нежной руки к его
волосам.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Зенон поднял голову и увидал возле себя Нефору.
— Что тебе опять от меня нужно? — спросил ее Зенон.
— Раньше мне нужна была твоя любовь, а с той по¬
ры, когда ты отверг меня, мне стала нужна твоя гибель.
— Да простит тебе небо злое желание; но если тебе
нужна была моя гибель, для чего ты губишь не меня од¬
ного, а такое множество других людей?
— Я ненавижу всех людей твоей веры: я хочу, чтобы
все вы сразу были осмеяны в том, во что вы верите, и это
уже достигнуто.
— Может быть, ты еще ошибешься.
72
— Ну, оставь вздор! Разве все самые лучшие люди
ваши не сомневаются; разве они не разбежались, а осталь¬
ные не ищут возможности скрыться? И ты сам теперь от¬
далился разве не с тою же целью, чтобы скрыться от про¬
чих и спасти свою жизнь? Я тебя понимаю — ты должен
сильно страдать, видя свою ошибку и слабость своих еди¬
новерцев, и я рада, что дождалась этого и могу спасти
тебя: следуй скорее за мною. Я приготовила все, чтобы
спасти тебя от позора и смерти.
— А тебе разве известно, что нас непременно ждет
смерть и позор?
— Без сомнения! — отвечала Нефора,— ведь гора не
пойдет с своего места и не загородит Нила, чтобы поднять
его воды, а разгневанный народ побьет вас камнями или
побросает в реку. Бежим, следуй за мною: любовь моя
скроет тебя и будет твоим утешением!
И она сильно тянула за руку Зенона.
— Я не намерен бежать! — ответил Зенон, отстраняя
руку Нефоры.
Она остановилась.
— Что же ты хочешь делать?
— Я исполню мой долг и умру, если нужно.
Нефора опустилась и села возле него на землю и про¬
говорила:
— Тогда и я здесь останусь с тобою.
— Для чего?
— Для того, что я люблю тебя,— жизнь без тебя мне
несносна. Знай: я в отчаянии обещала правителю выйти
замуж за его сына, а между тем я не в силах исполнить
это обещание. Умереть с тобою мне отраднее, чем жить
с ненавистным Дуназом. Пусть берут мое богатство, но
себя я не отдам и умру вместе с тобою.
Зенон взял ее руку и тихо сказал:
— Я должен бы благодарить тебя за такие чувства;
но если ты любишь меня, то я стану просить тебя сде¬
лать другое.
— Говори, я все для тебя сделаю!
В голосе Нефоры стали слышаться слезы.
— Если небу угодно, чтобы через час мы погибли, то
умоляю тебя, не губи себя вместе со мною и не выходи
замуж за человека, в котором нет ни рассудка, ни доброго
сердца. Сделай другое.
— Что же я должна сделать?
— После нас останется много сирот и старцев, кото¬
рых пошлют в цепях в каменоломни,— останься жить
73
и живи долго для них. Подай мне эту милостыню... обе¬
щай мне это, Нефора, и я счастливо умру, передав тебе
любовь мою к страдающим людям!
При слове «любовь» Нефора вздрогнула и прошеп¬
тала:
— Повтори.
— Что?
— Еще раз повтори это слово. О Зенон! Если б ты
знал, как для меня сильно слово «любовь»!
— Конечно, я это знаю, Нефора. Любовь обнимает
всех в одном сердце.
— Отчего же ты не любил меня, Зенон?
— Я не мог принять той любви, которая принуждала
меня пренебречь послушанием к словам моего учителя
и забыть его просьбы для удовольствий плоти, но теперь,
когда ты не та, какою была, а иная, когда ты укрепляешь,
а не расслабляешь дух мой и обещаешь отдать себя делам
любви,— теперь я люблю тебя, сострадательная Нефора.
Нефора схватила обеими руками руки Зенона и вскри¬
чала:
— Ты взял мое сердце... Я сделаю все, чего ты жела¬
ешь, я стану жить с тобой для добра, но лучше всего...
все-таки бежим отсюда: в толпе есть люди, которые нас
укроют, мы уйдем, и я буду твоею рабой.
— Рабой? Для чего же, Нефора? Ты теперь любишь
людей без различия их породы и веры; ты готова служить
им, ты одного со мной духа, ты сестра мне, мой друг...
Если хочешь, будь моя невеста... Я счастлив, я не боюсь
ничего и умру, благословляя тебя за то, что ты восхитила
меня твоим чудным порывом, но я не побегу, я не скро¬
юсь от тех, кто несчастлив, и... я скажу тебе больше: я не
дам унизить насмешкой его... того, кого я зову моим учи¬
телем и моим господином... Довольно его унижали! Если
я даже останусь один — что, быть может, случится,—
я один взойду на гребень горы: пусть видят, что кто его
любит, тот ему верит.
— Но для чего это нужно?
— Это нужно для счастья людей, потому что в учении
его сокрыт путь ко всеобщему счастию, но чтобы идти
этим путем... надо верить, Нефора,— надо сдвинуть в жиз¬
ни что тяжелее и крепче горы, и для того надо быть гото¬
вым на все, не считая, сколько нас: один или много.
— Ты не будешь один,— отвечала Нефора, и в ее го¬
лосе почувствовалось волнение и слезы.
Зенон опять взял ее за руку и сказал ей:
74
— Но отчего ты смутна, и зачем грусть в твоем го¬
лосе?
— Я боюсь отвечать тебе правду.
— Не бойся, ответь.
— Он... этот твой учитель стал и стоит между мною
и тобою... Ты его любишь больше меня... Он меня от те¬
бя отстраняет...
Зенон покачал головою.
— Нет, Нефора,— сказал он,— тот, кого я люблю,
тот, кто мог быть знатен и предпочел быть нищим, мог
уничтожить своих врагов, и вместо того молился за них,—
он никого не разлучает,— он соединит нас и научит люб¬
ви, возвышающей душу и сердце!
— Я не хочу такой любви.
— Отчего?
— Она никогда не может удовлетворить сердце жен¬
щины.
— Ты ошибаешься. Слушай меня терпеливо. Мы с то¬
бою в земле фараонов. Ночь сокрывает от нас места, на
которые я мог бы тебе указать и сказать: там город Он,
там пирамиды Гизеха, которые видели Юзуф и Зулейка.
Зулейка любила Юзуфа мятежною страстью, такою же,
какой ты дала над собою волю однажды. Она не боялась
уронить себя и своего мужа этою любовью. Юзуф был
прекрасен. Он был, конечно, красивей меня. Об этом до¬
шла до нас их чудесная повесть. Когда знатные женщины
укоряли Зулейку за то, что она любит Юзуфа, она дала
этим женщинам по ножу и по апельсину, и когда они ста¬
ли чистить свои апельсины, Зулейка кликнула своего
«раба». Юзуф вошел, и все женщины обрезали себе руки
и уронили свои апельсины... Но Юзуф тогда не любил
прекрасную Зулейку, и его не влекло к ней потому, что
Юзуф не любил лжи и обмана. Зулейка отомстила ему
и погубила его. Ему это стоило более глаза. Юзуфа со¬
крыла темница, а Зулейка стала томиться и плакать,
и когда умер ее муж, она бросила дом свой и жила в ша¬
лаше, оплакивая свою жестокость и повторяя имя Юзу¬
фа... И когда об этом услышал Юзуф, тогда согрелось
сердце его и он пришел к Зулейке в ее тростниковый ша¬
лаш и сказал: «Ты добра, голубица моя, и будь мне же¬
ной». Неужто такая любовь, по-твоему, хуже угарного ча¬
да туманящей страсти, которая быстро пройдет и оставит
1 Зенон рассказывает историю Иосифа и жены Понтифара так,
как она передается в египетских преданиях и в «Коране» Магомета
(Коран, гл. XII, стр. 21 —111). (Прим. автора.)
75
одно сожаление? Любовь же того, кто может сказать:
«всем ты добра, моя голубица»,— обещает разумную
жизнь, а не пыл... Суди же, что лучше? Вот и ты теперь...
кротка и добра... ты не мятешься о том, чтобы всех пре¬
взойти на собрании убором; ты меня слушаешь тихо
и, может быть... скажешь: «Друг мой, Зенон! я в себе чув¬
ствую новое сердце. Будь силен и ничем не смущайся.
Пусть будет что будет: иди, куда тебя повлекут — на
смерть или в каменоломни,— Нефора твой друг: она оста¬
нется жить, она будет матерью всех несчастных сирот, ко¬
торых оставят погубленные христиане»...
— Оставь! о, оставь! я все это сделаю, и все для тебя.
— Нет, для того, кого я люблю больше себя и кому
я хочу быть послушен во всем, что мне ясно и что непо¬
нятно.
— Пусть будет и так! Твой друг я и раба твоего гос¬
подина!
Зенон привстал, тихо поцеловал Нефору в голову
и сказал:
— Теперь все совершилось, гора тронулась с места.
— Да,— отвечала Нефора,— и мне показалось, что
земля под ногами как будто качнулась...
— Ты очень устала, нам время расстаться. Рассвет
должен быть близко. Сереет, и я замечаю вдали крестья¬
нина в спаржевом поле. Прощай, друг мой Нефора,—
возвратись скорей в город и обо мне не заботься: я де¬
лаю то, что я должен делать; я не боюсь каменоломен:
я художник, и меня не заставят катать гранит, а я буду
выделывать гаторовы головы.... и я буду счастлив там, да¬
леко в изгнании, я буду вспоминать о тебе и буду радо¬
ваться, что ты стала не та, какою была, что ты любишь
людей и живешь для того, чтобы делать добро людям.
Еще раз прощай и не следуй за мною... Но что это та¬
кое?.. Теперь вдруг и мне показалось, что вправду земля
под ногами вогнулась и опять поднялась!
— Да, да! трясется земля!
— И я слышу гул... что-то трещит в глубине под го¬
рою... И когда собрались эти тучи! Огонь и вода падают
с неба!..
Это была гроза — столь редкое явление под безоблач¬
ным небом Египта, что Нефора ее даже не могла предста¬
вить, но Зенон читал Страбона и сейчас же узнал это яв¬
ление и вспомнил, как оно при своей редкости в Египте
бывает сильно и страшно. Да и размышлять ни о чем не
оставалось времени, потому что на них полил такой сплош¬
76
ной ливень, под которым только и осталось скорее упасть
ниц. Вода лилась не каплями и не ручьями, а цельным,
сплошным потоком, молнии реяли, гром грохотал, и земля
содрогалась, пухла и вновь вздымалась и гудела.
Кричавший верблюд, и ночные капли в доме правите¬
ля, и танцевавший на берегу черный ибис — все оправда¬
ли свои приметы: над землей Мицраима повторилась гро¬
за и ливень Страбона...
Зенон, поверженный ниц, помышлял только о том: ес¬
ли таково здесь на горе, что нельзя встать и нельзя сде¬
лать шага, то что же теперь должно происходить в доли¬
нах, куда должны устремиться сбегающие с гор воды!..
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Более часа водный океан из воздуха переливался
страшным потоком на землю; но едва стало тише, Зенон
встал, поднял под локти бесчувственную Нефору, присло¬
нил ее к камню и сам бросился на гребень горы. Он
опасался, чтобы не опоздать и не прийти последним туда,
где всем было должно собраться; но когда он взбежал,
то увидал, что никого из христиан еще не было, а сам он
не узнал внизу знакомой картины: земля вся исчезла,
а Нил был необъятен, как безбрежное море. По мутным
волнам неслись опрокинутые челноки, плыли хижины
и целые пальмы, вывороченные с корнями, а у самой по¬
дошвы горы множество человеческих существ боролись
и лезли один на плечи другого, как раки в глиняном
горшке...
Зенон упал на колени и вскрикнул:
— Небесный отец! пощади всех живущих. Ты дал им
понять, что тебе все возможно, низведи же в сердца их
любовь к другим людям!
И когда он молился, он почувствовал, что гора взбу¬
хала, как губка, кремнистые ребра ее впадали, а мягкая
осыпь выпячивалась, и покрывавшие ее плиты лопались
и крошились... И вдруг все всколебалось, оскретки мелких
камней брызнули, как из пращи, и сыпучие оползни суну¬
лись и поползли вниз целыми пластами.
— Зенон, гора движется! — услыхал Зенон у себя за
плечами, и на руки его с высоты упала Нефора.
Зенон оглянулся и увидал, что огромный отломок го¬
ры, на котором стоял он, отделился и летит по скользко¬
му склону в воду.
77
— Будь твоя воля над нами! — прошептал Зенон
и прижал к своей груди сомлевшую Нефору.
И глыба с обоими с ними катилась, а из волн и из
расщелин горы люди кричали:
— Гора идет!.. Гора идет!! Велик бог христианский!
Сдвинул гору художник Зенон златокузнец!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Как только ударил гром и полил страшный ливень,
все расположившиеся у горы люди, чувства которых не
были совсем омрачены пьянством, мгновенно вскочили
и бросились бежать в обход горы и здесь на ее тыловой
стороне встретили кучку христиан, мимо которых потоки
сбегали обширным рвом. Правитель убегал впереди всех,
несясь вскачь на своей колеснице, в которую был впряжен
один конь его, а другой неизвестно чей. У одной из рас¬
щелин он увидал вылезавшего из оврага Пеоха и закри¬
чал ему:
— Ты видишь — гора идет!
— Вижу,— мрачно ответил Пеох.
— Говори же скорее: как в христианском учении ска¬
зано, что надо сделать, чтобы остановить гору?
— Увы, в их учении сказано только, как «сдвинуть
гору», но ничего не сказано, как ее остановить.
— Зачем же ты этого не сказал нам ранее?
Все подхватили слово правителя и закричали:
— Да, зачем ты не сказал нам об этом? Проклятый
мудрец! ты погубил нас!
Пеох засверкал воспаленными глазами и поднял руку,
чтобы швырнуть в оскорбителей своею палкой, но в то
же мгновение покатился к ногам правителя, пораженный
ударом кола в затылок...
Правитель испугался и погнал скорее своих разномаст¬
ных коней к христианскому стану и закричал им:
— Друзья мои! молитесь, чтобы гора стала!
Христиане же были в растерянности и, оставаясь до
сих пор с другой стороны горы, противоположной той, где
появились Зенон и Нефора, не видали ничего того, что
произошло у обрывов, и отвечали:
— Ах, господин, для чего ты к нам все придираешься?
Мы еще не совсем согласились, как молиться, чтобы гора
78
двинулась, а ты уже требуешь новое, чтобы мы останови¬
ли гору.
Правитель махнул на них рукою и поехал далее, ска¬
зав им:
— Гора уже идет, бегите скорее вверх, и вы увидите
оттуда, что совершилось.
Тогда все христиане устремились на верх горы, откуда
раньше спустились Зенон и Нефора, и увидели удивитель¬
ную и совершенно новую картину, вовсе не ту, которую
видел правитель, а иную: гора с водой встретились... гли¬
нистый оползень, на котором спустились Зенон и Нефора,
стал над самою поверхностью воды... К ним подплыла
барка с шелковым парусом, на которой стоял персианин,
служитель Зенона. Он взял в барку Зенона и Нефору,
и барка снова отплыла. Поверхность воды более уже не
бурлила, а была спокойна и гладка. Кроме барки Зенона,
по реке плавали голубые и белые цветы лотоса, а над во¬
дою, ближе к берегам, носились стаи птиц, чайки и мор¬
ские вороны и жадно выхватывали во множестве нагнан¬
ных рыб; ближе к берегам плыли и толкались золотые
шары огромнейших дынь... и вдруг все сразу заметили
продолговатый плес, в средине которого казалось что-то
похожее на ивовое бревно в кожуре... Крокодил!..
Появление крокодила было верною приметой, что Нил
полон, крокодил всегда приходил вестником от болот Фи¬
лэ и Сиуна.
И действительно, навстречу правителю скакал из го¬
рода вестник с письмом, которое еще до грозы принес
голубь из Мемфиса: Нил разлился, и жители Фив уже
вышли на кровли.
Оставалось веселиться и радоваться: урожай обеспе¬
чен, и вина христиан была позабыта на время. Стан весь
снимался. Слуги в топкой грязи, как могли, ловили и за¬
прягали коней и седлали ослов и верблюдов. Все перемок¬
шие и измученные люди при взошедшем ярком солнце
ободрились и стали снова шутить и смеяться и потянулись
к городу...
Все остатки погибших шатров, и людей, и животных
убирал Нил... Зенона и Нефоры здесь уже не было,
и о них не вспоминал и не справлялся никто. Все спеши¬
ли домой... Христиане были успокоены и, к довершению
радости, по возвращении в Александрию нашли своего
патриарха, который еще ранее их успел возвратиться
в свои палаты. Правитель захотел его увидеть и послал
за ним колесницу, но патриарх отвечал:
79
— Колесница так же удобно может доставить ко мне
правителя, как и меня к нему, а дорога от меня до него
так же длинна, как от него до меня. Пусть он придет ко
мне, если хочет.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Правитель тотчас же сел на колесницу, приехал к пат¬
риарху и сказал ему:
— Извини меня, я не был уверен, что твоя святость
уже дома.
— Наше смирение всегда близко и всегда далеко от
того, кто чего заслуживает,— ответил патриарх.
— Знает, конечно, твоя святость, какой все приняло
оборот? Вера ваша теперь здесь у всех в почтении.
— Воскрес Бог, и враги Его тают.
— Да, коварный Пеох убит тупым колом от руки сво¬
их же единоверцев, бабу Бубасту задушили.
Патриарх промолчал: его слова не стоила баба Буба¬
ста, но правитель о ней продолжал, что ей забили рот
и нос глиною и что теперь много разноверных людей про¬
сятся к сдвинувшим гору.
— Я этого ожидал,— сказал патриарх.
— А я не ожидал этого и сознаюсь со стыдом, что
я очень ошибся.
Патриарх улыбнулся и тихо заметил:
— Что делать? и Гомер ошибался.
— Да, я ошибся, и теперь прошу твою святость —
давай помиримся: мы можем быть очень полезны друг
Другу.
— Ну, мне кажется, что нашему смирению теперь уже
никто не нужен.
— А пусть твое всеблаженство вспомнит, что и Гомер
ошибался.
Патриарх это вспомнил.
И они остались вдвоем изрядное время, беседуя без
аколуфов и опахальщиков.
В этот же день к пресвитерам приходило много людей,
желавших креститься, и епископ не знал, как ему посту¬
пить: ждать ли, когда их, по обыкновенному порядку, на¬
ставят катехизаторы, или, в виду необыкновенных обстоя¬
тельств, крестить, нимало не медля, всех, кто пожелает.
— В этом я предоставляю тебе избирать то, что по¬
лезнее,— отвечал патриарх.
80
Народ толпами шел к пресвитерам, прося их крестить.
Крепкие же суеверы, настоящие «Рем-ен-Кеми», смотрели
на это сумрачно и тихо шептали друг другу, что «это
должно быть... Распятый бог победит всех богов Кеми,
и имя пророка Палестины пронесется по волнам священ¬
ного Яро... Это слышали птицы, которые ночуют в гнез¬
дах, устроенных ими в ушах говорящей статуи Аменго¬
тепа»...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Ошибся в своих расчетах и толстый Дуназ. Нефора
изменила свое решение и не пошла за него замуж, да она
и не была ему больше желанна, потому что богатство ее
истощилось: она отпустила всех своих рабов на волю,
и все свое состояние, которое было нужно Дуназу, она
раздала тем, которые обедняли и не могли содержать свои
семьи. Дуназ стал искать другую невесту с большим со¬
стоянием и нашел ее. Нефора же жила в скромной доле,
благотворя бедным и учреждая школы для детей, где их
учили полезным наукам и ремеслам. Слух о поступках ее
скоро достиг до Зенона, и тогда художник снова пришел
к ней и сказал:
— С тобою мир божий, который превыше всего: ты
возлюбила добро; зачем нам быть розно? Иди в дом мой,
и будем вместе жить для пользы тех, кому можем ока¬
зать помощь. Будь женою моей, Нефора!
И это так сделалось. Зенон и Нефора стали супругами
и жили долго и были людям полезны и богу любезны.
Зенон по-прежнему занимался своим художеством и ни¬
когда не порицал ничьей веры и своею верою не возно¬
сился. Однажды, когда он был призван для некоторых
работ в патриархию,— патриарх, сделав ему заказы, спро¬
сил его:
— Кем ты, Зенон, наставлен и утвержден в твоей
вере?
— Я в ней еще совсем не наставлен,— ответил Зенон.
— Как это так?
— Она мне открывается мало-помалу и не всегда вс
мне равномерна: порою она едва брезжит — как мерцание
1 Кеми — древнее название Египта. Рем-ен-Кеми — человек
из Египта. (Прим. автора.)
2 Я р о — Нил. (Прим. автора.)
3 Аменготеп — Мемнон. (Прим. автора.)
81
рассвета, а порою ярко горит и тогда все мне осветит.
— Значит, ты слаб еще в вере.
— О, весьма слаб.
— Что же ты не стараешься сделать ее постоянно
крепкою?
Зенон задумался.
— Скажи: о чем ты думаешь? — вопросил его пат¬
риарх.
— Я вспомнил слова Амазиса: тетива на луке слаба,
пока на нее не наложат стрелу и рукой ее не натянут.
Когда же нужно, чтобы она напряглась, она напряжется
и сильно ударит; но если ее постоянно тянуть и держать
в напряжении, она истончает, и сила ее ослабеет. Я боюсь,
чтобы мне не утратить и то, что хоть порою мне дается
от неба.
ЛЕГЕНДА О СОВЕСТНОМ ДАНИЛЕ
Пристрастие не дальновидно, а
ненависть вовсе ничего не видит.
Исидор Пелусиот (Письмо к Кириллу)
Легко тому, чье сердце не зна¬
ет состраданья, но пусть он, одна¬
ко, не радуется, ибо его постигнет
жестокое мучение и оно начнет
терзать его тогда, когда он будет
уже не в состоянии исправить свою
вину. Огонь гиенский, по моему
суждению, есть не что иное, как
позднее раскаяние.
Исаак Сирин (сл. XVIII)
Полторы тысячи лет тому назад на Востоке, близ Си¬
найской горы, жил в маленьком ските молодой человек, по
имени Данила. Скит в тогдашнее время не был похож на
нынешние русские скиты, где живут монахи, у которых
есть храмы и готовое содержание. В старое время на Во¬
стоке скитом называли несколько хижинок,— чаще не¬
сколько пещерок в горе, да вокруг тесное огражденное ме¬
сто, где ютились три или четыре человека, собравшиеся
по единомыслию, чтобы жить вдали от соблазнов. Люди
эти вели строгую жизнь и питались трудами своих рук.
Церквей у них не было и не было тоже и священников,
82
и долгое время скитниками не управляло никакое началь¬
ство.
Скиты устраивались легко и не скрывали в себе ника¬
ких драгоценностей, а располагались они часто близко
к самому рубежу крещеной земли, чтобы иметь возмож¬
ность научать христианской вере «варваров». Варварами
называли некрещеных людей, которых было еще много по¬
всюду. Много их кочевало и в жарких степях близ Синая.
Порубежные скитники от варваров не скрывались,
а, напротив, сами искали случая встречаться с ними, что¬
бы говорить им о благе, которое может миру дать Христо¬
во учение. Они старались убедить варваров, что Бог есть
Отец всех людей и что воля Его заключается в том, что¬
бы все люди жили в любви и чтобы никто не делал друг
другу никакого зла, а если кого обидят, чтобы он не
мстил, но старался бы заплатить за обиду добром и побе¬
дил зло любовью, ибо только одна любовь обнаруживает
зло и побеждает его. Варвары же по дикости своей не по¬
нимали и не верили, что все люди равно достойны состра¬
дания и что прощение обид может привести мир на зем¬
лю. Они надеялись на силу и часто нападали на ближай¬
ших скитников, а как скитники были бедны и взять у них
было нечего, то варвары забирали самих их к себе в не¬
волю, угоняли в степи и там заставляли пленников стеречь
своих коней, ослов и верблюдов, стричь овец и сушить на¬
воз с бурьяном на топливо.
Случилось, что варвары напали и на тот скит на Си¬
нае, где жил Данила. Сколько здесь было старых лю¬
дей — они всех перебили, а Данилу, как человека молодого
и годного к работе, взяли с собою, связали ему ноги, поса¬
дили на верблюда и увезли очень далеко в степь, а там
приставили его караулить стада от зверей и от хищников.
Данила служил своим пленителям долго, научился их¬
нему языку и перекочевывал с ними с места на место не¬
сколько лет. Он их веру не порочил, а они не мешали ему
верить по-своему и, замечая, как он живет с ними честно,
до того в нем уверились, что совсем не стали за ним смот¬
реть, а во всем на него полагались, будто как на своего
человека. Данила несколько раз мог бросить порученные
ему стада, сесть на коня и ускакать, но ни разу на это не
покусился. А потом Данила стал замечать, что варвары
как будто стали любить слушать, как он рассуждает по-
христиански, и во многих суждениях начали сами и гово¬
рить, и делать с ним согласно. Стало Даниле и жить хо¬
рошо, и начал он разуметь, что он живет с чужими людь¬
83
ми не без пользы, потому что наводит их на хорошее
последование доброму учению. Но раз прискакал на своем
коне один варвар, бывший на рубеже, и объявил, что кре¬
щеные прислали через него за Данилу выкуп и что теперь
Данилу надо отпустить.
Данила очень обрадовался, что может вернуться к сво¬
им, но как остался он последнюю ночь в степи под шат¬
ром, стало ему жалко и варваров. «Вот,— думалось ему,—
только что некоторые из них начали было по-доброму рас¬
суждать и поступать с другими милостивее, а вот я теперь
уйду — они опять все позабудут и обратятся к старинной
злобе. Мне бы их беречь в добре, а я ухожу... Ведь это
и есть мое дело, для которого я оставил дом и стал жить
в ските, откуда пленен был». Но желание жить в общест¬
ве своих людей христианской веры все-таки стало сильнее
этих суждений, и Данила решился уйти. А варвары поде¬
лили между собою присланный выкуп, дали Даниле тык¬
ву воды и белого пшена и послали двух верховых, чтобы
проводить его до рубежа, откуда он без опасения может
один идти к крещеным.
Данила благополучно воротился к себе за рубеж
и стал жить прежнею скитскою жизнью. Но это недолго
продолжалось: через полгода наскакали на их скит другие
темнолицые варвары и опять угнали Данилу в плен и за¬
ставили его сушить навоз для огня и сторожить овец, ко¬
ней и верблюдов.
Даниле теперь гораздо досаднее сделалось, чем в пер¬
вый раз, да и жить ему с этими варварами показалось
хуже, потому что с прежними он был уже обвыкшись
и они с ним были ласковее, а эти его не знали и не забо¬
тились о нем, а показали, что делать, и оставили без при¬
смотра.
Он стал все больше скучать и рассуждать, что варва¬
ры владеют им совсем неправильно, потому что он уже
раз выкуплен, и, улучив удобное время, покинул все, что
ему доверено, и убежал. И опять благополучно перебрался
за рубеж крещеной земли и пришел в скит; но варвары
скоро его хватились, вскочили на коней, прискакали
к скиту, всю огорожу развалили, все пещерки поразметали
и старых людей побили, а Данилу опять в плен повели
пешим, прицепив его веревкою за шею к верблюжьему сед¬
лу. Для того же, чтобы Данила не останавливался, а ско¬
рее поспевал за верблюдом, сзади его ехал молодой варвар
84
и колол Данилу острым копьем в спину. Подвигался Да¬
нила немощными ногами, стеная, и на след его по пескам
капала его кровь.
Идучи за этим караваном, Данила вспоминал свои два
прежние плена и плакал, что ни в первый, ни во второй
раз над ним никогда такого свирепого тиранства не было,
и почувствовал он в себе против своих мучителей неснос¬
ное озлобление, особенно против того молодого сильного
варвара, который был черен как мурин и ехал верхом на
вороном коне в самом хвосте каравана и подгонял Данилу
копьем в спину.
Поднимался против него в Даниле после каждого пора¬
нения такой дух мести, что если бы сила его взяла, то он
так бы на этого варвара и бросился и убил бы его.
А озлобляющий Данилу молодой эфиоп все едет в вы¬
соком седле и белыми зубами скрипит, а глазами вороча¬
ет и все Данилу копьем колет.
Привели варвары Данилу на свое становище, где у них
шатры раскинуты и большой и мелкий скот пасется. Тут
они слезли с коней, и жены, и дети к ним из-под шатров
выбежали, одни у них стали коней и верблюдов прини¬
мать и расседлывать, а другие пшено в котлах заварили,
и вот все стали есть и Даниле вареного пшена на лопухе
бросили, а сами разговаривают, что надо им это станови¬
ще завтра кинуть и на другое идти, потому что здесь во¬
круг трава жаром спалена и скоту голодно.
Данила же, долго жив между варварами, понимал их
разговор и думал: «ну, если завтра меня опять идти на
ногах погонят, то я не могу, и пусть они лучше сразу
убьют меня мечом или пикою».
Но за ночь вышла перемена: тот самый черный варвар,
который гнал Данилу, разболелся страшной горячкой, так
что жена его копала руками холодную глину и обкладыва¬
ла ему голову. Тогда другие сказали:
— Оставим их один шатер здесь и пленника с ними.
Прикуем ему на ногу колодку, и пусть он им тут работа¬
ет, а жена пусть за мужем смотрит, пока он поправится.
Данила же радовался, что он отдохнет и раны его хоть
немножко заживут.
Так караван и отбыл, а один шатер остался на старом
месте и при нем конь, верблюд и осел, и при них насто¬
1 Мурин — черный человек, эфиоп. В некоторых церковных
книгах муринами называются также бесы (Иерем. XLVI, 9). (Прим.
автора.)
85
роже Данила, а к нему за ногу приклепали на цепи тол¬
стое и тяжелое полено, с которым насилу можно было но¬
ги двигать.
Между варварами, как и между крещеными, но непро¬
свещенными людьми, есть такие суеверные, которые будто
в бога верят, а сами любят примечать приметы и выво¬
дить от них причины вещей по своим догадкам. Жене вар¬
вара привиделось во сне, будто Данила принес им несча¬
стие, и она сказала это мужу и детям, и стали вместе еще
жесточе озлоблять Данилу. А напослед эта варварка ска¬
зала своему мужу:
— Только ему и жить на свете, что до твоей смерти.
Если же ты умрешь,— то обещаюсь тебе, что я убью
этого пленника, который принес нам несчастие, и зарою
его в песке у ног твоих. Это и будет за тебя отомщение.
Данила, как услыхал это, так стал думать, что теперь
ему делать? Время для размышления было очень коротко,
а меч на его погубление близок и отточен на обе стороны.
Прошел еще день, и больному стало хуже, а вдобавок,
в шатре не хватало воды. Только больному давали пить
и то понемножку, а эфиопка сама не пила и Даниле пить
не давала, но при всем том все-таки к вечеру осталось во¬
ды в запасном кубане на самом донышке. Данилу не хо¬
тели послать по воду, чтобы он не ушел, да он и не знал,
где надо искать колодезь, а потому поднялась сама эфиоп¬
ка. Взяла она горластый муравленый кубан на плечо,
а грудного мальчишку подцепила покромкой за спину
и пошла к колодцу, а колодезь от шатра был на полдня
пути. За собою она повела также осленка с пустыми ме¬
хами, а за мехами к хвосту посадила на костреце старшую
девочку. Данила остался один при шатре, чтобы стеречь
коня и верблюда и помочь повернуться больному варва¬
ру. Больной же метался в жару и гневался без порядка,
спрашивая с Данилы то одно, то другое, и прежде чем
пленник успевал исполнить один его приказ, он ему зака¬
зывал другое наново. Данила и за верблюдом и за конем
смотрел, и отмахивал камышовым листом острых желтых
мух, которые садились на покрытое болезненным потом
лицо эфиопа, и пек для него в раскаленных камнях у под¬
нятой полы шатра катышки из просяной муки. А жар па¬
лестинский такой, что и здоровому его нет силы вытер¬
петь, не только больному, и эфиоп все просит пить, и ког¬
да всю последнюю воду выпил, то стал говорить, будто ее
выпил Данила.
86
В большом раздражении варвар потянулся, достал ив
накаленных камней один и бросил его горячий Даниле
в лицо, а Данила же, не стерпев боли, схватил другой ка¬
мень и так треснул им эфиопа по голове, что тот и не
вскрикнул, а протянулся ничком и руки, и ноги врозь рас¬
топырил. Данила его приподнял и увидал, что у него уже
язык в зубах закусился и один глаз выскочил и у виска
на жиле мотается и на Данилу смотрит.
Данила понял, что эфиоп убит, и сейчас же подумал:
«Ну, теперь мне пропасть, если я не скроюсь прежде,- чем
вернется эфиопка!»
Хоть она женщина, но, однако, для Данилы она была
страшна, потому что у него на ногах прикована колодка
и ему несвободно защищаться.
Он положил колодную цепь на один камень, а другим
стал колотить по звеньям, и цепь разбил, а мотавшееся на
ней тяжелое полено с ноги сбросил; и сначала зарезал но¬
жом верблюда, достал у него в брюхе воды. Вода была не
мутная, но склизкая, как слюна, но Данила, однако, на¬
пился ею, а потом сел на варварова коня и помчался по
пустыне. Несся он на коне в том направлении, в каком по
его приметам надо было держать к крещеной земле.
Проскакал Данила по знойной степи весь день до вече¬
ра, не щадя скакуна, и сам ничего не ел и все боялся:
в ту ли он сторону едет, куда нужно? Ночью, когда вы¬
звездило, он поднял лицо к небу и стал соображать по
созвездию Ремфана: где рубеж крещеной земли, но в это
время добрый конь аравийский под ним храпнул, затрясся
и упал на землю, придавив Даниле голень ноги.
Данила едва выпутался и стал побуждать коня под¬
няться, но он не поднимался. Зашел Данила ему с головы
и видит, что у него ясный месяц в утомленных больших
глазах играет и отражает, как один брат убивает другого.
Данила понял, что конь уже никогда больше не вста¬
нет, и пошел дальше пеший.
Шел он всю ночь и, мало заснув, на заре опять под¬
нялся и шел до полуденного зноя, и вдруг стал чувство¬
вать, что ноет у него придавленная голень и изнемогают
все его силы от усталости, от жажды и голода.
Пошел он еще через большую потугу, разнемогся еще
более и упал с ног долой, и все перед ним помутилось
и в очах, и в разуме, и пролежал он так незнаемый час,
доколе почувствовал прохладу и, раскрыв глаза, увидал
87
над собою созвездие Ремфана и все другие звезды в гу¬
стой синеве ночного аравийского неба.
Шевельнул Данила руками и ногами, а ни ноги, ни ру¬
ки его не слушают,— только одна память ясно светит.
Вспомнил Данила, откуда он ушел и куда стремится,
и как он шел из первого и изо второго плена, и насколько
последний, третий плен, был для него тягостнее; в первый
раз он мог научить людей доброму, да ушел и не научил,
а во второй раз доверия лишился, а в третий с ним уже
обращались немилостиво и все ему шло хуже до той поры,
пока он убил камнем варвара, зарезал ножом верблюда,
задушил усталостью чужого коня и теперь вот он сам
в таком положении, что его или хищный зверь растерзает,
или встречный варвар опять в новый плен возьмет, а гам,
когда эфиопка возвратится в шатер и увидит убитого му¬
жа, то как она начнет ужасно стенать, как будет биться
и проклинать его, который сделал ее вдовою, а детей
ее сиротами... А сам эфиоп лежит перед ним, как и преж¬
де, растопырив руки и ноги, и косит на Данилу оторван¬
ным глазом. И сделалось от этого взгляда Даниле так
жутко и страшно, что он поспешил закрыть свои глаза, но
темный эфиоп в нем внутри отражается. Не грезится, не
ропщет и о детях не тоскует, а только тихо устами дви¬
гает.
«Что такое он мне говорит?» — подумал Данила,
а эфиоп в нем отвечает:
— Я, брат, теперь в тебе поживу.
После того опять забылся и опять через неизвестное
время пришел в себя Данила, и было это на вечерней за¬
ре, а первое, что он ощутил, это с ним вместе пробудился
в нем и эфиоп.
Данила стал осуждать себя, зачем он убил эфиопа?
— Если бы не было это противно духу божию, не бо¬
лел бы во мне дух мой и черный эфиоп не простерся бы
во всю мою совесть. Заповедь божия пряма: «не убей».
Она не говорит: «не убей искреннего твоего, но убей вра¬
га твоего», а просто говорит «не убей», а я ее нарушил,
убил человека и не могу поправить вины моей. Учил
я других, что все люди братья, а сам поступил как из¬
верг,— освирепел как зверь и пошел громоздить зло про¬
тив зла, и сделал и убийство, и хищничество, и разорение,
и соделал, что жена человека стала вдовой, а дети его си¬
ротами... И за то я чувствую, что осужден я в духе моем
и приставлен ко мне простирающийся во мне истязатель.
Встану скорей и пойду назад в пустыню, откуда бежал,
найду шатер варвара и его вдову и сирот,— повинюся пе¬
ред нею в убийстве и отдам себя на ее волю: если хочет,
пусть обратит меня в раба, и я буду вечно трудиться для
нее и ее сирот, а если хочет — пусть отдаст меня на суд
кровных своих, и приму от них отмщение.
Сказав это себе, Данила поднялся и пошел на дрожа¬
щих ногах в обратную сторону, а эфиоп был с ним и го¬
ворил:
— Иди, Данила, на рабство и на казнь,— иди, не
опаздывай, чтобы не было тебе еще что-нибудь худшее,
потому что ты убил человека, ты расхитил его имение
и сделал жену его вдовою, а детей его сиротами. Не ищи
оправдания ни в какой хитрости, потому что не дозволено
убивать никого.
И еще шел Данила и увидал падаль загнанного им вар¬
варского коня, над которым теперь сидели орлы и рвали
его внутренности...
Но сколько он дальше ни шел — не находил ни шатра,
ни верблюда, а стал чувствовать, что силы его оставля¬
ют и все следы и приметы пустыни в глазах его пута¬
ются.
Видит Данила вокруг себя махровые крины и бело¬
снежные лилии, а между них человечьи и верблюжьи сле¬
ды и туда и сюда по степи перекрещены во все стороны,
и надо всем то свет сверкнет, то вихорь завьется, а в нем
самом, в глубине его духа, будто тьма застилает все и об¬
нимает его эфиоп и валит его как ком в изветренную горя¬
чую пыль и сам в нем ложится и засыпает...
«О, горе! — подумал Данила: — это ведь ангел тьмы
посылается в плоть мне! Какое есть от него избавленье?»
Не придумал он себе избавления и не скоро после это¬
го открыл опять свои глаза Данила, а открывши, долго не
мог опознаться: в каком он месте находится. Чувствует он
в воздухе палящий зной, на небе горит огнем жгучее солн¬
це, но он заслонен от припека,— кто-то прибрал его
в тень,— он лежит на сухом тростнике под окопцем.
В окопце прохладно за оградой из сложенных камней, по
камням ползут желтые плети тыквы, а как раз против его
глаз белый меловой срез и в нем узкий вход в меловую
пещерку, возле входа сидит на коленях старичок и плетет
руками корзинку.
Старичок как заметил его пробуждение — сейчас и за¬
говорил ласковым голосом:
89
— Будь благословен Господь, возвращающий тебя
к жизни. Сейчас я подам тебе воды.
Данила спросил:
— Как твое имя, авва?
— Имя мое «грешник»,— отвечал старичок,— но не
тревожь себя разговором, укрепись и тогда побеседуем.
А пока знай, что ты находишься среди христиан на бого¬
шественной горе Синае, а это моя пещерка, где я прожил
уже сорок лет, а привез тебя сюда христианский караван,
который поднял тебя сожженного солнцем и лишенного
чувств в дикой пустыне.
Когда же Данила обмогнулся, он рассказал пустынни¬
ку все, что с ним было, ничего не утаив, и выразил скорбь
свою и жалобу: как мучит его совесть за убийство челове¬
ка, и стал просить у старца совета. Старец же ему от¬
вечал:
— Я простой, бедный грешник и не умудрен, чтобы
подавать советы, где нужно большое познанье. Нас, неуче¬
ных, стали теперь вразумлять патриархи. Иди в Алек¬
сандрию к Тимофею — он в сане великом и знает, как су¬
дить всякое дело.
Данила встал и пошел в далекий путь в Александрию,
где в ту пору сидел на патриаршем престоле Тимофей
Элур.
Данила пошел к патриарху.
Патриарх был занят тем, как в это время стояли цер¬
ковные споры Византии с римским папою, и, выслушав
бедного пришлеца, сказал ему:
— Что ты напрасно нудишь себя и без дела докуча¬
ешь пустяками нашему смирению. Ты был в неволе наси¬
лием и в том, что ты убил некрещеного варвара, тебе нет
никакого греха.
— Но меня мучит моя совесть — я заповедь помню,
которою никого убивать не позволено.
— Убийство варвара к тому не подходит. Это не то,
что убийство человека, а все равно, что убийство зверя;
а если боишься ответа — иди в храм убежный.
Но Данила искал не того и не утешили его слова Ти¬
мофея.
1 Аιλοδρος — вертун, переметчик, вертихвост. Он был монофи¬
зит, но подделывался по обстоятельствам, к чему выгоднее представ¬
лялось (См. Церк. Ист. Гассе.) (Прим. автора.)
90
— Может быть, правду о нем говорят, что он не пра¬
во держит учение Христово. Не пощажу трудов моих
и пойду в Рим к папе,— он, верно, иначе рассудит и научит
меня, что мне сделать.
Пришел Данила в Рим и удостоился предстать папе,
который собирался тогда в Византию и обдумывал: как
согласить то, что ранее объявили за несогласное
Папа его выслушал и говорит:
— Тебе хорошо сказал патриарх александрийский,—
я с ним в другом не соглашаюсь, а в этом согласен: убий¬
ство варвара — это совсем не то, что запрещено запо¬
ведью. Иди с миром.
— Благодарю твое святейшество, но только яви мне
милость — укажи во святом Христовом Евангелии то ме¬
сто, где это так изъясняется?
— Для чего это тебе? Как ты смеешь не верить папе!
— Прости мне,— ответил Данила,— слух мой слова
твои слышит и хочу тебе верить, но совесть не принимает:
с часа убийства я вижу ее в черноте эфиопа и через то не
могу быть в мире.
Папа опалился на Данилу и сказал ему выйти вон.
Данила удалился, но все чувствовал, что мира в нем
нет,— что совесть его по-прежнему говорит то же самое,
что внимал с первого раза в пустыне, и ни папа, ни пат¬
риарх его эфиопа не умыли.
«Нельзя мне так это дело оставить,— подумал Дани¬
ла,— эти оба священства теперь сильно заняты другим —
как им друг друга оспорить, но ведь, кроме их, есть еще
и другие патриархи, которые, может быть, иначе умству¬
ют. Мне не сладить с собою и я себя не пожалею: пойду
ко всем патриархам, в Ефес и в Иерусалим, в Царьград
и в Антиохию. Который-нибудь из сидящих на престолах
патриархов умудрит меня и скажет, как я могу убелить
терзающего меня эфиопа.
Пошел Данила в Ефес, добился свидания с тамошним
патриархом и открыл ему об убийстве варвара и об отве¬
тах александрийского патриарха и римского папы и, кла¬
няясь, сказал ему:
— Помилуй меня, святой отец,— дай мне средство уто¬
лить муки моей совести. Папа и святейший Тимофей тебе
1 Папа римский упоминается в старых книгах, употребляемых в
русском староверии, которое к «старому Риму» относится с уважени¬
ем. (Прим. автора.)
91
не указ, ты сам напоен божественной мудрости и зришь
в тайны божии: капни каплю благоразумия твоего в мой
бедный разум; скажи, что мне делать?
Ефесский патриарх отвечал, что он, конечно, имеет
свой дар проницать в тайны смотрения, не пытая ума
у Тимофея и папы, но на тот счет, о чем Данила просит,
он согласен и с Тимофеем, и с папою: убить варвара во¬
все не противно учению христианскому.
— Вот я только в этом и хочу удостоверения: покажи
мне это в слове Христовом?
Патриарх ефесский не показал, а сказал: «Что тебе
еще надо! Ты невежда»,— и не захотел с Данилою боль¬
ше разговаривать, а отпустил его, как и прежние,—
с миром.
Отправился Данила в Царьград, в Иерусалим и в Ан¬
тиохию и исповедывал свою совесть патриархам цареград¬
скому, иерусалимскому и антиохийскому, и все они, хотя
об ином, чего Данила и понять не старался, рассуждали
друг с другом не сходно, но насчет убийства человека дру¬
гой веры все были одного мнения: все сказали, что убить
иноверца и обидчика это вовсе не грех, и что Даниле со¬
всем не о чем скорбеть, что он убил варвара.
— Но что же мне сделать с эфиопом! Вы не знаете,
как черен и смраден эфиоп, который живет в моей сове¬
сти,— говорил им Данила.
А они ему отвечали:
— Перестань мыть этого эфиопа,— это все равно, что
бороздить огонь и варить камни.
Данила не знал больше высокоосвященных владык
и с горя решился идти в свой город, откуда был родом,
чтобы предстать там своему князю и просить над собою
суда за убийство.
И когда Данила лег спать в эту ночь, он увидел в по¬
лусне совесть свою: она уже не была так черна, как му¬
рин, а показалась ему смуглою как дитя, рожденное от
эфиопки и эллина.
Добрался Данила до своего города и, не разыскивая
сродников, стал похаживать около княжего терема, с на¬
деждою увидать кого-нибудь из княжеских отроков и про¬
сить их привести его перед лицо князя.
Отроки спали, а заметил Данилу княжий приспешник
и закричал на него:
— Что ты здесь, нетяг ленивый, болтаешься. Верно
92
устал и оголодал от праздности и пришел сюда обнюхи¬
вать кухонные очаги у князя! Здесь нет для тебя лако¬
мых снедей!
А Данила ответил:
— Я не ищу обонять очаги, чтобы насытиться лакомых
снедей, и совсем не забочусь о моем внутреннем мешке.
Если бы я хотел откармливать себя как птицу, жирею¬
щую впотьмах неведения, я не обошел бы столько, сколько
обошли мои ноги.
Приспешник подумал: быть может, это отец Мартиан,
который в два года обежал сто шестьдесят четыре горо¬
да, скрываясь от женщин, и все-таки везде их находил,—
и он закинул за плечи свой фартук и положил ложку, ко¬
торою снимал пену, и сказал:
— Я, пожалуй, налью тебе сочного варева и отрежу
печеного мяса, а ты съешь поскорей и расскажи мне: как
ты от женщин бежал и как они за тобой гнались, и ка¬
ким родом тебя соблазняли.
Данила ответил, что он ни взвара, ни мяса не хочет
и женщины ему нигде жить не мешали.
— Так чего ж тебе нужно и зачем ты пришел?
— Я убил человека и мучаюсь от этого в совести.
Я уже обошел всех патриархов и папу и всем каялся.
— Вот ты счастливец, сколько ты видел святыни. Это
не то, что я, несчастный, верчусь у моего очага. Хочешь,
я тебя угощу крылом красной птицы, а ты мне скажи по¬
скорей, что сказали тебе патриархи и папа?
— Они мне сказали, что на мне нет греха за убийст¬
во, но я этого не чувствую, и пришел теперь к князю.
— А это ты и напрасно сделал,— сказал приспеш¬
ник.— Я от природы охотник все знать, и скажу тебе пря¬
мо, что если тебе не удовольнил своим прощением патри¬
арх, носящий образ великого Марка, то может ли князь
что-нибудь тебе сделать. Он тебе не простит убийства.
— Вот я того-то и желаю,— отвечал Данила.
— Ты хочешь получить смертное наказание?
— Я хочу получить то, чего я достоин, чтобы дух мой
отстрадал свою вину и очистился.
— А это тоже любопытное дело: у князя есть судбищ¬
ное место, где он садится и разбирает народ. Ты погложи
здесь вот эту лепешку, а я разбужу княжьих отроков
и приду послушать, когда князь разберет твое дело: велит
ли он тебя распять на дереве, или прикажет тебя отвести
на потраву в зверинец.
Приспешник побежал сказать о Даниле княжим отро¬
93
кам, а те взяли его, отвели к темничному стражу и веле¬
ли держать под крепким караулом, пока князь захочет су¬
дить людей и тогда его потребует.
Набили Даниле на шею тяжелую колодку и бросили
его в яму надолго.
Дожидался Данила в яме княжьего суда не день, не
два и не месяц, а много лет; во все это время князь был
то на ловах, то в боях, на пирах и в ристаньях, но, нако¬
нец, раз он воротился в свой стольный город и, всеми
иными делами наскучив, захотел рассудить ожидавших его
связней. Вышел для этого князь из терема и сел на свое
место, а отроки начали подводить к нему одного за дру¬
гим виноватых и сказывать на них вины, какими кто пре¬
ступился.
Князь всех рассудил и приказал, кто кому должен за¬
платить и кого за какую провинность чем наказать надо,
а когда дело дошло до Данила, то отроки о нем сказали:
— Этот старый человек, которого видишь (ибо Дани¬
ла уже состарелся) — явился сам на твой суд по своей
доброй воле. Он сказывает на себя убийство человека,
а где и над кем он то убийство сделал, это он тебе одно¬
му откроет.
Князь удивился, что Данила уже стар и слаб — так,
что едва ли он мог с кем-нибудь сильничать и кого-нибудь
убить.
А Данила ему отвечает:
— Это я состарелся, княже, от моего греха. Истерзала
меня совесть, в которой я много лет волочу эфиопа, но
когда я сделал убийство, я тогда был еще молод. Дозволь
рассказать тебе все и рассуди меня, как бы я только вче¬
ра сделал мой грех.
— Хорошо,— сказал князь,— я тебе это обещаю.
Данила и рассказал князю все и прибавил, как он хо¬
дил ко всем патриархам и к папе, и что они ему отвечали.
— Что же: неужели тебя это не облегчило? — вопро¬
сил князь.
— Нет, мне стало еще тяжелее.
— Отчего?
— Оттого, княже, что я начал думать: не закрыли б
от глаз наших слово Христово слова человеческие, тогда
отбежит от людей справедливость и закон христианской
любви будет им все равно как бы неизвестен. Я боюсь
соблазна и не ищу далее вразумления от освященных,
94
а предстал пред тобою и прошу себе кары за смерть че¬
ловека.
И Данила упал и простерся перед князем на землю.
Князь же, взглянув на Данилу пристальным взглядом
и видя на лице его слезы и терзающую скорбь, отвечал:
— Старик, ты смутил меня. Давно не видал я того,
что на лице твоем вижу: вот ты имеешь добрую совесть
и я вижу, что ее носить не легко. Рад бы тебе я помочь,
но суда патриархов я отменять не могу, а, как князь,
в своем смысле еще нечто добавлю. Если бы ты убил че¬
ловека нашего княжества и святой веры нашей, тогда я бы
тебя осудил к платежу, или к казни на смерть, но как же
я тебя осужу, когда ты убил врага-супостата, некрещеного
варвара! Не они ли, скажи, делают из-за рубежа набеги
на княжество наше, не они ли угоняют наш скот и уводят
людей? Как же нам их жалеть?.. По-моему, ты хорошо
сделал, что убил одного варвара, а еще бы лучше сделал,
если бы убил семерых варваров, тогда бы ты от меня еще
большей хвалы был бы достоин.
Данила же, услыхав это княжее слово, ощутил в груди
своей живую бодрость и сказал:
— О, князь! хорошо ты говоришь об угнатом скоте,
но жалко, что о забытом Христе плохо знаешь: меч изощ¬
ряешь, мечом погубляешь и сам от меча можешь погиб¬
нуть.
И стал Данила вдруг горячо говорить из Христовых
словес о врагах, и так пронял всех, что князь поник го¬
ловою и все его слушал, а потом сказал:
— Иди, авва, слово твое верно, да в нас не местится,
ибо наше благочестие со властию сопряжено и страхом
ограждается,— и, не глядя на Данилу, князь поднялся
и пошел к себе в терем, а отрокам своим велел хорошо на¬
кормить Данилу, дать ему одежду и отпустить, куда хо¬
чет. Но Данила велел сказать поклон князю, но ни хлеба
ни соли есть не стал и одежды не принял, и не пошел
в город, потому что там все в заботах как в волнах на то¬
нувшем корабле заливаются, а пошел за город, как был,
в своем рубище. Пройдя много, он очутился в далеком,
безмолвном и возвышенном месте, откуда перед ним от¬
крывалась безбрежная степь. Душе Данилы здесь стало
легче, чем было в Риме и в Византии, и перед судилищем
князя; жизнь его быстро пробегала теперь перед ним, как
скороход на площади, и он всю ее снова увидел. Он при¬
помнил, как отбежал бодрый от рук матери, а до тепереш¬
ней черты достиг утомленный, и на зло себе слышит, что
95
все его горе совсем будто и не горе, никто его не осуждает
за то, что он убил человека иной веры и иной державы,
а еще все ему в ладоши плещут, но зато эфиоп его своего
места держится: он только мало посветлел, но сидит в нем
по-прежнему.
— Немилосердный ты! — воскликнул, ударив себя
в грудь, Данила.— Куда я тебя ни носил, кому я тебя ни
показывал, никто мне не дал средства убелить твое безоб¬
разие: чего же ты от меня хочешь?
А эфиоп ему отвечал:
— Слепец ты, бедный Данила! Как это ты во столько
лет не умел узнать: кто тебе друг и кто недруг? Я твой
друг, потому что я не даю тебе покоя, а ты себе враг,
потому что ты ищешь забыть меня. Без меня ты мог бы
остаться с обольщением, которое бы тебя погубило.
Данила подумал и понял, что гнетущую его совесть
взаправду надо считать не за кару неумолимого бога, а за
доброе напоминание, не допустившее Данилу до легкого
усыпления себя, и он обрадовался и, заплакав от счастия,
воскликнул:
— Как благ ты, о боже, меня наказуя! Но где же,
о где взять исцеленья тому, кто угасил светильник жизни,
не им запаленной?
— Как пролитой на землю воды не сберешь обратно
в кувшин, так не возвратишь и жизнь тому, у кого ее от¬
нял,— прозвучал эфиоп.— И ты должен был это знать
и, сделав зло, не тратить силы и время на разговоры,
а должен был делать дело.
— Но что же я могу делать?
— Смотри не так высоко, а пониже.
Данила встрепенулся и стал вглядываться вдаль по
земле. Опять он видит ту же сухую степь, но зато впере¬
ди себя, и невдалеке, замечает что-то ни на что не похо¬
жее. Лежит что-то такое не имеющее вида,— что-то одного
цвета с пылью, не живое и не мертвое,— будто как ком
земли, а меж тем содрогается.
Данила встал и пошел к этому неподобию и увидел
зловонного прокаженного человека, у которого уши и нос,
и персты на руках и ногах — все отпало, и череп обнажил¬
ся, и глаза выпали,— а зияла только одна пустая пасть на
месте рта и оттуда исходит невыразимый смрад и сиплое
шипение.
«Кто его сюда занес и кто его здесь поит и кормит? —
подумал Данила.— Но пока не вижу того, кто о нем забо¬
тится, пойду, принесу для него пищи и напою его водою».
96
Отыскал Данила воды и принес в пригорошнях и
с ужасом стал вливать ее в пасть прокаженному, а потом
остался ждать того, кто придет и уберет его на ночь. Но
никто не приходил, а меж тем спустилася тьма и сделался
резкий холод, и прокаженный начал ежиться и щелкать
пастью. Это было так страшно, что не только сердце, но
все кости в Даниле затрепетали, и он вдруг понял, что
ему надо делать, и сказал себе:
— Вот мне урок и работа. За то, что я смел считать
бога бессильным изменить к добру живую душу варвара
и убил его, я должен отдать мою жизнь тому, кто без
надежды страдает. Стану служить этому безнадежному
трупу, доколе в нем тлеет угасающий уголь его жизни.
И Данила снял с себя, какое на нем было, ветхое лох¬
мотье и одел им прокаженного, а сам остался голый. По¬
том он опять нашел воду и еще раз напоил больного из
своих ладоней; потом отыскал в глине ущелинку, раско¬
пал ее пошире руками и снес туда прокаженного. К телу
Данилы прилипали струпья и гной прокаженного, но ему
не было скверно и он не боялся заразиться. Он нашел де¬
ло и стал жить около прокаженного, ходя днем на торг,
на поденщину, а ввечеру приносил прокаженному пищу.
Так и шло, пока узнали, что он сообщается с прокажен¬
ным, и не стали его пускать в город. Тогда он насеял бо¬
бов, они скоро взросли, и Данила, и прокаженный — оба
ими питались.
Когда же прокаженный совсем распался и жизнь его
оставила, тогда Данила понял, что ему надлежало бы на¬
чать с первой минуты, когда он совершил грех, убив вар¬
вара, но теперь он был уже стар и не мог принести людям
такой пользы, какую мог бы приносить в хорошей поре
своей.
— О, Данила! Данила! — сказал он себе,— не драть
бы тебе взоры высоко, а давно глядеть бы по земле, да
искать, кому ты мог быть полезен. А теперь вот и изды¬
хай как старый пес: ты уже никому ни на что не го¬
дишься.
— О, авва, авва! Как я тебя ищу, и как ты мне ну¬
жен! — прозвучал к нему голос, и Данила увидал перед
собою юношу в пышной одежде.
— Авва,— начал он: — я пришел к тебе издалече:
я был большой грешник.
— Что же делать. Исправься.
— Да, я узнал, в чем ученье Христа, и хочу жить по
его примеру.
4. Н. С. Лесков, т. 10.
97
— Ты блажен,— отвечал Данила.
— Я расстался с людьми и пришел к тебе, чтобы быть
твоим учеником.
— Если тебя коснулася любовь Христа, то тебе уже
непристойно быть ничьим учеником.
— Так ты, по крайней мере, хоть однажды поруково¬
ди меня.
— Хорошо. Только будь мне послушен.
— Ей, авва, буду.
— Оставайся при одном ученьи Христа и иди служить
людям.
ПОВЕСТЬ О БОГОУГОДНОМ ДРОВОКОЛЕ
В очень отдаленные времена, в кипрских окрестностях
была однажды ужасная и продолжительная засуха. Все
плоды и полевые злаки погибли, и люди, видя неминуе¬
мое бедствие от угрожающего им голода, пришли в самое
тягостное уныние. Все молились и просили дождя, но дож¬
дя не было.
Во главе тамошнего местного духовенства находился
тогда епископ, человек, надо полагать, очень добрый, уча¬
стливый и чистосердечный. Он принимал скорбь народа
близко к своему сердцу и сам усердно молился, чтобы
бог послал дождь на землю, но дождя все-таки не было.
Раскаленное небо оставалось безоблачно и солнце со¬
жигало без милосердия все, что осталось в несчастной
стране еще несожженным.
Народ пришел в ужас, близкий к отчаянию.
Где же еще искать спасения? На что еще уповать
и надеяться, когда и моление епископа не помогает?
Кто же еще может помолиться лучше, чем епископ,
и чья молитва может быть доходнее до бога? Епископ —
разве это не первое лицо во всем духовенстве и разве
кроме него есть кто-нибудь другой, кто бы лучше его
знал, как надо умолить бога дать людям то, чего они
у него просят?
Тогда был к епископу «глас с неба»: «Иди после утре¬
ни ко вратам города и первого человека, который будет
подходить к городу через те ворота, ты сейчас же удержи,
и пусть он помолится, и тогда будет вам дождь».
Епископ рассказал людям о том, что он слышал «с не¬
98
ба», и все положили сойтись завтра утром рано в цер¬
ковь, а оттуда идти к воротам смотреть того, кто подой¬
дет, и сделать все так, как велел пришедший с неба голос.
На следующий день, отслужив рано утреню, епископ со
всем своим клиром пошли к городским воротам.
С ними, разумеется, пошли и все люди, ожидавшие
благодетельного чуда для их истомленной и жаждущей
земли. Итак, все большим обществом вышли за городские
ворота и стали здесь станом ожидать избранника, на кото¬
рого сам бог укажет, как на лучшего молитвенника.
Люди раскинули посреди дороги складное стуло и по¬
садили на него епископа, а клир и все прихожане стали
вокруг его и начали смотреть вдаль: кого им пошлет гос¬
подь? Все нетерпеливо желают скорее увидать того чело¬
века, который помолится за них о дожде и будет услышан
в своем молении?
И вот, долго или коротко после их томительного ожи¬
дания, вдали на опаленных полях что-то показалося...
Сначала невозможно было разобрать: идет ли это пе¬
ший человек, или кто-то на осле едет... Расстояние было
далекое, да и сверкание от палящего зноя делало в гла¬
зах мреяние... Но вот предмет приближается и становит¬
ся яснее. Теперь уже видно, что это самый простой пеший
человек и притом старый, изнеможденный простолюдин,
весь согнутый и едва передвигающий свои ноги под боль¬
шим и очень тяжелым оберемком сухого хвороста...
Так неужто вот это он и будет тот молитвенник, мо¬
литва которого взойдет к богу лучше, чем молитва целого
клира и самого епископа?
Епископ и люди все переглянулись друг с другом
и в недоумении пожали плечами. Удивительно, чтобы еле
двигающийся под вязанкою дров мужик был всех лучше
для вознесения богу молитвы об общественном бедствии?
Но, однако, как никого другого, кроме этого старика, не
показывалось, то выбирать было не из кого, и епископ ре¬
шился остановить дровокола и просить его вознести к бо¬
гу моление, о чем клир и епископ воссылали свои молит¬
вы безуспешно.
А старик, кряхтя и спотыкаясь, все помаленьку подхо¬
дил ближе к воротам города и, сколько зной и усталость
ему позволяли, он тоже удивлялся: по какому случаю
и для какой цели собралось у ворот необыкновенное мно¬
99
жество людей и почему с ними впереди всех сидит на сту¬
ле сам кипрский епископ?!
Конечно, удрученный тяжелою ношею, старик не имел
и самой отдаленной мысли, что все это большое собрание
людей с епископом вышли затем, чтобы встретить именно
его, согбенного нищего, и просить его молитв за весь край.
Подходит старик еще ближе и видит, что все на него
смотрят и что сам епископ встает пред ним с своего места
и ему, простому, бедному работнику, кланяется.
Старик оторопел, сбросил поскорее со спины на землю
оберемок хворосту и говорит:
— Прости мя, отче! — и попросил у епископа благосло¬
вения.
Но епископ опять поклонился ему и сказал:
— «Авво» (sic), Господа ради помолися о нас, да по¬
шлет нам Господь свою милость и да будет сегодня дождь
на земле.
Старик изумился тому, что слышит. К чему это ста¬
точно, чтобы его, ненаученного простого человека, епископ
просил молиться? И он отвечал:
— Я недостоин, отче, чтобы в твоем присутствии
слова молитвы восходили из моих уст. Это тебе, отче, всех
более прилично помолиться об общем бедствии, ты и по¬
молись, а я не смею.
Но старику стали говорить, что епископ уже молился,
но что бог не исполнил его молитвы и не низвел дождя
на землю. «А теперь,— говорят,— на тебя вышло указание
епископу и ты не должен отказываться, а должен сейчас
же стать и молиться».
Старик все еще и тогда не решался, и потому, чтобы пре¬
одолеть застенчивость этого дровокола, его «принуждением»
поставили на колени на его хворост и заставили молиться.
Старик более не спорил, и как умел, так и начал мо¬
литься, а с неба сейчас же заросило и пошел благодатный
дождь...
Все не знали, как довольно нарадоваться об этакой
благодати, и не знали, как им и возблагодарить за нее
бога и приятного ему молитвенника, которого «голос с не¬
ба» указал, как наилучшего богомольца.
А как только долгожданный дождь обильно оросил
и досыта напоил жаждавшую землю и все в полях и в са¬
дах освежилось, то повеселело и на сердцах у людей
100
и сейчас пошли прохладные беседы у каждого с ближним
своим. Тогда наступило время и епископу поговорить
с дровоколом, и он захотел узнать: какое житие проводит
этот человек, который богу так угоден и приятен?
Епископ так прямо его об этом и спросил, но старик
не умел сказать ему о себе ничего замечательного и епи¬
скопу показалось, как будто он от него что-нибудь утаи¬
вает.
— Яви мне любовь, отче (sic),— стал его упрашивать
епископ.— Я не для своего любопытства, а ради пользы
многих людей прошу тебя: открой нам, чем ты так угодил
Богу, что Он твою молитву лучше всех слушает и дает про¬
симое по твоему молению.
А старец отвечает:
— Ей, отче, не ведаю.
— Ну, для того-то и расскажи нам, как ты живешь,—
и мы все тебе поревнуем, чтобы стать такими же, как ты,
чтобы и наши молитвы шли прямо в прием Богу. Не таи
ничего,— скорее сказывай!
Тогда старик проговорил епископу:
— Поверь мне, господин, что я все бы вам с охотою
рассказал, да в том дело, что мне, право, рассказать-то
вам совсем нечего. Я самый обыкновенный грешник и про¬
вожу мою жизнь в ежедневной житейской суете и в хло¬
потах. Мне выпала такая доля, что даже и раздумать
о богоугодных делах мне некогда, потому что я себе до
старости ничего во всю жизнь не припас и теперь, уже
слабый и немощный, не имею ни отдыха, ни покоя.
— Однако, в чем же проходит твоя жизнь?
— Да вот она в чем проходит: просыпаюсь я рано
и выхожу из города и иду с топором в лес. Там я наруб¬
лю хороший оберемок валежнику, который всякому соби¬
рать дозволено, и тащу мою связку в город, как все вы
сегодня видели, когда меня встретили у ворот.
— Ну, а далее?
— А далее,— в городе я продаю свой хворост на топ¬
ливо, а за те деньги, которые выручу за хворост, покупаю
себе хлеба и съедаю его.
— И другого у тебя занятия нет никакого?
— Нет никакого, отче.
— А где же твое жилище?
— Да вот жилища-то у меня тоже никакого нет и ни¬
когда не было. А когда я устану и мне надо отдохнуть
или переночевать, то я залезу под церковь и там под по¬
лом свернуся и высплюсь.
101
Было это давно и в то время церкви были маленькие,
деревянные и строили их на «стоянах» или, проще ска¬
зать, на столбиках, и под пол таких малых церквей мож¬
но было, согнувшись, входить и там прятаться от стужи
и дождя. Такие церкви были и в России, да еще и по
сие время встречаются кое-где в бедных местах на севере.
Под полом их находят отдых овцы, телята и нищие.
— Ну, а когда холодно или если подымется такая не¬
погода, что нельзя собирать дров,— спросил епископ,—
что же ты тогда делаешь?
— А тогда я, хоть и день и два, все жду, сидя там
же под церковным полом.
— А что же ты тогда кушаешь?
— Зачем же не трудяся кушать? я тогда поголодую,
пока опять господь даст ведрышко, а когда станет хоро¬
шая погода, я благодарю господа, встаю и опять иду за
хворостом. Вот тебе и вся моя жизнь.
От этого простого рассказа,— Пролог говорит,—
«пользу приим не малу епископ с клиросом его. Тако и вси
прославиша Бога о труде старче, и рекоша ему: воистину
ты еси совершил Писание, глаголющее: яко рече пришлец
есмь аз на земле».
Епископ взял этого собирателя хвороста к себе
и «питал его, и дал ему покой, дондеже представися
к Богу».
ПРЕКРАСНАЯ АЗА
Любовь покрывает множество
грехов.
I Петра IV, 8
В первых веках христианства в Александрии египет¬
ской жила одна очень молодая и очень красивая девушка,
египтянка, по имени Аза. За ее красоту ее называли
«Прекрасною Азой». Она была круглая сирота. Родители
ее умерли, едва только она вышла из детства, и оставили
ей большое богатство. Аза имела благоустроенный дом
и обширный виноградный сад по скату к реке Нилу. На¬
следства, которое получила Аза, достаточно было бы, что¬
бы ей прожить целую жизнь в полном довольстве, но мо¬
102
лодая египтянка была чрезвычайно добра и участлива ко
всякому человеческому горю и ничего не жалела для того,
чтобы помочь людям, которые находились в бедствии. Че¬
рез это с нею произошел следующий роковой случай.
Раз перед вечером, когда схлынул палящий египетский
жар, Аза пошла с своими служанками купаться к Нилу.
Она выкупалась и, освеженная, покрывшись легким по¬
крывалом, тихо возвращалась к себе назад через свой ви¬
ноградник. Служанки ее этим временем оставались еще на
реке, чтобы убрать купальные вещи.
Вечер после знойного дня был прелестный; работники,
окончив свое дело, ушли, и виноградник был пуст. Аза
могла быть уверена, что она одна в своем саду, но вдруг,
к удивлению своему, она заметила в одной куртине при¬
сутствие какого-то незнакомого ей человека. Он как будто
скрывался и в то же время торопливо делал что-то у од¬
ного плодовитого дерева. Можно было подумать, что он
рвал плоды и оглядывался, боясь, как бы его не поймали
вертоградари.
Египтянке пришло на мысль подойти ближе к незна¬
комцу с тем, чтобы помочь ему скорее нарвать больше
плодов и потом тихо проводить его через ход, выводивший
на берег Нила, к купальне. С этою целью Аза и пошла
к незнакомцу.
Но когда египтянка подошла ближе, то она увидала,
что этот незнакомец не срывал плоды, а делал что-то сов¬
сем другое: он закреплял для чего-то шнур к суку старого
дерева. Это показалось Азе непонятно, и она притаилась,
чтобы видеть, что будет дальше, а незнакомец сделал из
шнура петлю и вложил в нее свою голову... Еще одно
мгновение, и он удавился бы в этой петле, из которой сла¬
бой девушке не по силам было бы его вынуть, а пока она
успела бы позвать на помощь людей — удавленник успел
бы умереть... Надо было помешать этому немедленно.
Египтянка закричала: «Остановись!» и, бросясь к са¬
моубийце, схватилась руками за петлю веревки.
Незнакомец был пожилой человек, эллин, с печальным
лицом и в печальной одежде, с неподрубленным краем.
Увидав египтянку, он не столько испугался, сколько при¬
шел в досаду и сказал ей:
103
— Какое несчастие! Злой демон, что ли, выслал тебя
сюда, чтобы остановить мою решимость?
— Для чего ты хочешь умереть, когда жизнь так пре¬
красна? — отвечала ему египтянка.
— Может быть, жизнь и прекрасна для тебя и для по¬
добных тебе, которые живут в полном довольстве. Раньше
и я находил в ней хорошее, но нынче судьба от меня от¬
вернулась, и жизнь моя составляет мне несносное бремя:
ты не права, что мешаешь мне умереть. Иди отсюда своею
дорогою и оставь мне возможность вылезть по моей верев¬
ке вон из этой житейской ямы, где я не хочу более тер¬
заться между грязью и калеными угольями.
Девушка не соглашалась его оставить и сказала:
— Я не позволю тебе удавиться: я закричу, и сейчас
прибегут мои люди. Лучше возьми свой шнурок под одеж¬
ду и поди за мною в мой дом; расскажи мне там твое го¬
ре, и если есть возможность облегчить его, то я это сде¬
лаю, а если оно в самом деле так беспомощно, как ты ду¬
маешь, тогда... выходи от меня с своим шнуром куда хо¬
чешь: я тебе ни в чем не помешаю, и ты еще не опозда¬
ешь тогда повиснуть на дереве.
— Хорошо,— отвечал незнакомец,— и как мне ни тя¬
жело медлить на земле, но ты мне кажешься такою участ¬
ливою, в глазах твоих столько ума, а в голосе ласки, что
я тебе хочу повиноваться. Вот же шнур мой спрятан под
моею одеждой, и я готов идти за тобою.
Египтянка привела отчаянного незнакомца в свой бла¬
гоустроенный дом, приказала служанке подать фрукты
и прохладительное питье и, усадив гостя среди мягких по¬
душек на пышном ковре, вышла, чтобы переменить свое
купальное платье на другое. Когда же Аза возвратилась,
то она села тут же, рядом с гостем, а за ними стали две
черные служанки и легким движением шелковых кистей
начали приводить в колебание спускавшееся с потолка
огромное напитанное ароматами опахало из больших пест¬
рых перьев.
Египтянка желала как можно скорее узнать горестную
историю незнакомца, что он и исполнил. Рассказ его был
прост и немногосложен. Покусившийся на самоубийство
эллин недавно еще имел большое состояние, но потерпел
неудачи в делах и до того задолжал, что не мог рассчи¬
таться с своим заимодавцем. В этом затруднении он при¬
бегнул к состраданию заимодавца, но это было напрасно:
104
богач соглашался оказать ему снисхождение, только не
иначе, как на одном ужасном условии.
— В чем же заключается это условие? — спросила
египтянка.
— Я не могу сказать тебе этого при твоих слугах.
Аза велела служанкам удалиться.
— У меня есть дочь, девушка твоих лет, по имени Ио.
Она так же, как ты, стройна станом и прекрасна лицом,
а о сердце ее суди, как можешь, по следующему. Заимода¬
вец мой, большой и безнравственный сластолюбец, сказал
мне: «Отдай мне твою Ио на ложе, и тогда я освобожу
тебя от темницы, иначе ты задохнешься в колодке».
Я оскорбился и не хотел слышать об этом. Это было мне
тем более тяжко, что у моей бедной Ио есть жених. Он
беден, но имеет возвышенный ум, и дочь моя горячо его
любит с самого детства; кроме того, и жена моя не снесет
такого бесчестья, чтобы дочь наша стала наложницею. Но
беда настигает беду: представь себе новое горе: дочь моя
все это узнала и сегодня сказала мне тихо: «Отец, я все
знаю... я уже не ребенок... я решилась, отец... Чтобы на
твою старую шею не набили колодку... Прости мне, отец...
я решилась...»
Ио зарыдала, и я вместе с нею рыдал еще больше
и стал ее отговаривать, но она отвечала: «Любовь к тебе
и к матери, которая не снесет твоего унижения, во мне те¬
перь говорит сильней любви к моему жениху: он молод,—
продолжала она, глотая бежавшие слезы,— он полюбит
другую и с ней пусть узнает счастье супружеской жизни,
а я... я твоя дочь... я дочь моей матери... вы меня воспи¬
тали... вы стары... Не говори мне больше ни слова, отец,
потому что я твердо решилась».
Притом она пригрозила, что если я буду ей противоре¬
чить, то она не станет ждать завтрашнего дня, когда заи¬
модавец назначил мне срок, а уйдет к нему сию же ми¬
нуту.
Незнакомец отер набежавшие на лицо его слезы и кон¬
чил:
— Что еще скажу тебе дальше? Ио имеет решительный
нрав и нежно нас с матерью любит... Что она порешила,
против того напрасно с ней спорить... Я упросил ее толь¬
ко подождать до завтра и солгал ей, будто имею еще на
кого-то надежду... День целый я ходил как безумный, по¬
том возвратился домой, обнял мою жену, обнял нежную
Ио и оставил их вместе, взяв тихонько шнурок, и побе¬
жал искать уединенного места, где мог бы окончить мои
105
страдания. Ты мне помешала, но зато облегчила горе
мое своим сердобольным участием. Мне мило видеть лицо
твое, прекрасное и доброе, как лицо моей Ио. Пусть благо¬
словит тебя небо, а теперь прощай и не мешай мне: я пой¬
ду и покончу с собою. Когда я не буду в живых, Ио не
станет бояться колодки, которую могут набить на шею ее
отцу, и она выйдет замуж за своего жениха, а не продаст
себя ради отца богачу на бесчестное ложе.
Египтянка внимательно выслушала весь рассказ не¬
знакомца, а потом сказала, глядя ему твердо в лицо:
— Я понимаю во всем твою милую дочь, и мне нравит¬
ся Ио — она добрая девушка.
— Тем это тяжелей для меня,— отвечал незнакомец.
— Я понимаю и это; но скажи мне, сколько ты должен
заимодавцу?
— О, очень много,— отвечал незнакомец и назвал
очень знатную сумму.
Это равнялось всему состоянию египтянки.
— Приди ко мне завтра — я дам тебе эту сумму.
Незнакомец изумился: он и радовался и не мог верить
тому» что слышал, а потом стал ей говорить, что он даже
не смеет принять от нее такую огромную помощь. Он на¬
помнил ей, что долг его составляет слишком значительную
сумму, и просил ее подумать, не подвергает ли она себя
слишком большой жертве, которой он даже не в состоянии
и обещать возвратить ей.
— Это не твое дело,— отвечала египтянка.
— Притом же,— сказал он,— припомни и то, что я из
другого народа — я эллин и другой с тобой веры.
Аза на мгновенье опустила ресницы своих длинных,
как миндалины, глаз и отвечала ему:
— Я не знаю, в чем твоя вера: это касается наших
жрецов; но я верю, что грязь так же марает ногу гречан¬
ки, как и ногу всякой иной, и одинаково каждую жжет
уголь каленый. Не смущай меня, грек; Ио покорила себе
мое сердце — иди обними твою дочь и жену и приди ко
мне завтра.
А когда незнакомец ушел, Аза тотчас же опять взяла
свое покрывало и пошла к богатому ростовщику. Она за¬
ложила ему за высокую цену все свое имущество и взятое
золото отдала на другой день незнакомцу.
106
Через малое же время, когда прошел срок сделанного
заклада, ростовщик пришел с закладною и взял за себя
все имущество Азы, а она должна была оставить свой дом
и виноградник и выйти в одном бедном носильном платье.
Теперь у нее не было ни средств, ни приюта.
Скоро увидели ее в этом положении прежние знакомые
ее родителей и стали говорить ей:
— Ты безумная девушка, Аза: смотри, до чего тебя
довела твоя безрассудная доброта!
Аза отвечала, что ее доброта не была безрассудна, по¬
тому что теперь она лишь одна потерпит несчастье, а без
этого погибало целое семейство. Она рассказала им все
о несчастье эллина.
— Так ты вдвое безумна, если сделала это все для лю¬
дей чужой веры!
— Не порода и вера, а люди страдали,— ответила
Аза.
Услыхав такой ответ, знакомые почувствовали против
Азы еще большее раздражение.
— Ты хочешь блистать своей добротою к чужеверным
пришельцам, ну так живи же, как знаешь,— и все предо¬
ставили ее судьбе, а судьба приготовила ей жестокое ис¬
пытание.
Аза не могла избежать тяжких бедствий по причинам,
которые крылись в ее воспитании: она совсем не была при¬
готовлена к тому, чтобы добывать себе средства своими
трудами. Она имела молодость, красоту и светлый, даже
проницающий ум и возвышенную душу, но не была обу¬
чена никакому ремеслу. Прелестное, девственное тело ее
было слабо для того, чтобы исполнять грубые работы,—
береговые поденщицы ее отгоняли; она не могла носить ни
корзин с плодами, ни кирпичи на постройки, и когда она
хотела мыть белье на реке, то зола из сгоревшего нильско¬
го тростника разъедала ее нежные руки, а текучая
вода производила на нее головокружение, так что она
упала в воду, и ее, полуживую, без чувств, вытащили из
Нила.
Аза очутилась в отчаянном положении. Она была
в мокром платье и голодная. С ней поделилась сухою яч¬
менной лепешкой береговая блудница — одна из тех, ко¬
торые во множестве бродили по берегам Нила, поджидая
проходивших здесь вечером чужеземных матросов (навкли¬
ров); одна эта женщина поделилась с Азой на ночь своею
107
циновкой, она же прикрыла ее и от стужи ночной своею
сухою одеждой, а потом... Аза стала такою же, как эта,—
прибрежной блудницей.
Все, знавшие Азу, от нее отвратились — она погибала.
Иногда она приходила в свой бывший виноградник, под
то самое дерево, на ветвях которого хотел удавиться из¬
бавленный ею незнакомец, и вспоминала его рассказ,
и всегда находила, что не могла поступить иначе, как она
поступила: пусть страдает она, но зато Ио и ее старики
спасены!.. Это радовало Азу и давало ей силу терпеть ее
унижение; но в другие м,инуты она была близка к отчая¬
нию и готова была броситься в Нил. Тогда она садилась
над кручей на красном, как огустелый ком крови, песча¬
ном холме и размышляла о том: неизбежно ли так всегда
должно быть, чтобы добрые были между грязью и кале¬
ными угольями?
Или будь безучастен к горю людскому, или утони в го¬
ре сам? Третий выбор — плетись между грязью и углем.
Для чего же тогда нашим сердцам дано знать сострада¬
ние? Или небо жестоко? Зачем оттуда никто не сойдет
и не укажет, как людям сделать жизнь свою лучше, чтоб
отверженных не было и чтоб не было гордых, пресыщен¬
ных и нищих? О, если б снизошел оттуда такой великий
учитель! если был бы такой человек, как бы она, бедная
Аза, хотела рыдать у его ног и во всю жизнь исполнять
все, что он ей прикажет.
В таком настроении Аза однажды тихо брела вдоль
берега Нила по уединенному месту и не встречала сегодня
даже буйных мореходцев. Она уже два дня не ела и чув¬
ствовала мучительный голод. В глазах у Азы мутилось.
Она подошла к реке и нагнулась, чтобы напиться, но сей¬
час же отскочила в испуге: так самой ей показалось страш¬
но ее изнуренное лицо с померкнувшим взглядом. А так
недавно еще никто не решался ее иначе назвать, как «пре¬
красная Аза».
— О, я понимаю теперь, что это значит. Я уже больше
не «прекрасная Аза» — я страшна даже самым потерян¬
ным людям!.. Голод приблизился, мучительный голод... но
я не ропщу... Я посылаю последний привет мой небу, кото¬
рое внушило мне решенье любить других больше себя,
и с тем умираю!
108
Она бросилась к реке, чтобы утонуть, и непременно бы
исполнила это, но ее неожиданно кто-то удержал за плечо,
и она, оглянувшись, увидала перед собою пожилого чело¬
века, скромного вида и в чужестранной одежде.
Аза приняла его за одного из чужестранцев, приходя¬
щих на это место с целями, о которых ей было известно,
и сказала ему:
— Оставь меня в покое: я не хочу идти сегодня с то¬
бою.
Но чужеземец не отошел, а взглянул на нее ласково
и сказал ей:
— Напрасно думаешь, сестра моя, что я был намерен
сказать тебе что-либо дурное. Мне показалось, что ты в ка¬
ком-то боренье с собою.
— Да; я вынимаю ноги из грязи и хочу ступить на го¬
рячие уголья. Это требует силы.
— Ты очень слаба.
— Я два дня не ела.
— Так ешь же скорее: со мною есть хлеб и печеная
рыба.
Чужеземец поспешно перебросил из-за спины холщо¬
вую сумку и подал Азе рыбу, и хлеб, и флягу воды, стра¬
щенной с вином.
Аза стала есть, запивая глотками воды, страшенной
с вином, а когда первый мучительный голод ее был утолен,
она повела глазами на незнакомца и тихо сказала:
— Нехорошо, что я ем твою пищу, ты путешествуешь,
и тебе нужен запас для себя.
— Не беспокойся, сестра, я могу потерпеть, и поверь,
что терпеть гораздо отрадней, чем видеть терпящих.
Аза вздрогнула.
— Чужестранец! — сказала она,— ты меня накормил
и хорошо говоришь... но зачем ты два раза уже назвал
меня своею сестрою? Разве не понимаешь ты, кто я такая?
— Ты такое ж создание бога, как я, и сестра мне.
Какое мне дело, чем житейское горе и жестокость людей
тебя теперь сделали.
Аза вперила в него свои глаза, опять засверкавшие бы¬
валым огнем, и вскричала:
— Ты жжешь меня своими словами: ты, быть может,
посланник богов?
— Я такой же простой человек, как и ты, но все мы
109
посланы сюда богом, чтобы оказать друг другу любовь
и помогать друг другу в горе.
— Но если ты простой человек, то кто научил тебя так
говорить, что сердце мое горит и трепещет?
— Сядем здесь вместе, и я расскажу тебе, кто научил
меня так говорить.
Несчастная Аза еще больше смутилась.
— Как? — сказала она,— ты хочешь сидеть со мной
рядом! тебя могут увидеть с блудницей почтенные люди,
и что ты им скажешь тогда в оправдание?
— Я скажу им, что тот, который всех их почтенней, не
гнушался такою, о какой ты вспоминаешь.
— Кто ж это был он?.. Я о таком не слыхала... но ты
о нем говоришь, и слова твои льют новую жизнь в мое
сердце... Может быть, он-то и есть твой учитель?!
— Ты не ошиблась: это он мой учитель.
Аза заплакала.
— Как ты счастлив, как ты счастлив, чужестранец!
Где же он, где этот небесный посланник?!
— Он с нами.
— С нами!.. со мною!.. Не смейся над бедною Азой!..
Аза несчастна... Скажи мне, где он,— я побегу... Я стану
его умолять... и, быть может, он даст мне новую жизнь.
Чужеземец сам взволновался.
— Успокойся,— сказал он,— ты ее будешь иметь —
новую жизнь,— развяжись только с старой,— развяжись
скорей с тем, что гнетет тебя в прошлом.
— Слушай же, кто я такая! — воскликнула с оживле¬
нием Аза и рассказала все, что с ней было, и когда по¬
весть ее была кончена, она добавила в свое оправдание:
— Говорят, будто мне надлежало иначе размыслить, но
я не могла: мое сердце тогда одолело рассудок.
— Кто кладет руку на плуг и сам озирается вспять,
тот не пахарь. Не жалей о том, как ты поступила.
Аза потупила взор и сказала:
— Я не о том сожалею... но мне тягостно думать о том,
что было после...
— После того, когда ты совершила святейшее дело
любви,— прервал ее чужестранец,— после того, когда ты
позабыла себя для спасенья других... оставь сокрушения
эти!.. Когда каленое уголье жжет ноги, ноги ползут в хо¬
лодную грязь, но любовь покрывает много грехов и багро¬
вые пятна белит, как волну на ягненке... Подними лицо
110
твое вверх... Прими от меня привет христианский и знай,
что он, к кому душа твоя рвется, перстом на сыпучем пе¬
ске твой грех написал и оставил смести его ветру.
Аза подняла лицо свое и плакала, а христианин гля¬
дел на нее, колени его незаметно согнулись, он поклонил¬
ся ей в ноги и тихо промолвил:
— Живая! живая!
Утешенье совершилось — пришла новая жизнь в сму¬
щенную душу Азы. Христианин раскрыл ей в коротких
словах ученье Христово и снова закончил похвалой ее
сердцу, но Аза непременно хотела знать; есть ли люди,
живущие по этому учению, во взаимной любви, при кото¬
рой нет ни осуждения, ни зла, ни нищеты.
— Они были,— отвечал христианин.
— Отчего же не все таковы и теперь?
— Это трудно, сестра.
— В чем же тут трудность?
— Слушай, как они жили.
Христианин прочел ей на память места из Деяний:
«У множества уверовавших в спасительность его уче¬
ния было одно сердце и одна душа,— никто из имения
своего ничего не называл своим, но все у них было общее,
и все, что у них было, они разделяли по нужде каждого
и каждый день собирались вместе и вместе принимали пи¬
щу в веселии и простоте сердца» (Деян. IV, 32).
— Как это прекрасно! — воскликнула Аза.
— Но как это трудно.
«Так Иоссия, прозванный от апостолов Варнавою, что
значит «сын утешения» — левит, родом из Кипра, у кото¬
рого было свое поместье,— продал его и принес деньги
к ногам апостолов» (37).
После многих сумрачных дней лицо Азы осветилось
отрадной улыбкой: Варнава отдал поместье, и назвали его:
«сын утешения»...
Аза выше подняла лицо и сказала:
— Это нетрудно.
— Так иди же отсюда, куда я тебя научу, и расскажи
тем людям, к которым придешь, все, что ты мне расска¬
зала.
Чужеземец назвал ей место, где сходятся христиане
Александрии, и кто их епископ.
Аза, ни минуты не медля, встала и пошла по его ука¬
занию.
111
Когда Аза пришла, ее сейчас же узнал один клирик
и сказал ей:
— Мне знакомо лицо, твое: ты очень похожа на блуд¬
ницу, которая часто ходила на берегу Нила?
— Я сама и есть та блудница,— отвечала Аза,— но
я не хочу возвращаться туда, где ты мог меня видеть,—
я хочу быть христианкой.
— Это прекрасно, но ты должна прежде очистить себя
постом и раскаянием.
— Я все готова исполнить, что нужно.
Ей сказали, как надо поститься, она пошла и долго по¬
стилась, питаясь тем, что ей давали из сострадания. Нако¬
нец она изнемогла и пришла снова с просьбой крестить ее
и принять со всеми в общенье. Клирики сказали ей: ты
должна принести при всех покаяние.
— Да, я затем и пришла, чтобы сказать всем, как
дурна моя жизнь, но я изнемогаю и боюсь, что скоро
умру. Прошу вас: скажите епископу, что я прошу скорее
принять меня в общение.
Клирики сказали епископу, а тот велел назначить Азе
катехизатора, который должен был протолковать ей символ
и все догматы веры и потом удостоверить ее познания,
и тогда Азу будут крестить.
Но Аза этого не дождалась; нетерпеливое желание ее
получить христианское имя и жить с христианами вместе
снедало ее; она жаловалась и плакала, «а все пренебрега¬
ли ею».
Тогда совершилось чудо: когда отверженная египтян¬
ка лежала больная «в малой хлевине», туда к ней среди
ночи вошли «два светлые мужа» и одели ее в белые «кре¬
стильные ризы». В них и осталось на земле мертвое тело
Азы, а живой дух ее отлетел в обитель живых.
Кончина Азы, одетой в крестильные ризы, сделала
затруднение клирикам: они недоумевали, по какому обряду
надо похоронить эту женщину, но неожиданно пришел тот
чужестранец, который говорил с усопшею Азою у берега
Нила. Он был философ и пресвитер сирийский, друг Иса¬
ака-сирийца — он вернулся сюда с дороги по внушению
духа. Он наклонился над Азой и стал читать христианские
молитвы, а пока он молился, тело Азы зарыли в землю, но
сириец еще долго стоял и смотрел вдаль — он что-то ду¬
мал, он был в восторге и двигал устами.
Его спросили:
112
— Верно, ты видишь что-нибудь чудное?
— Да,— отвечал он,— я вижу, как будто бы небо от¬
верзто... и туда... кто-то входит...
— Неужто блудница?
— О нет!.. блудницу вы закопали в грязи — я вижу...
как легкая струйка с каленого угля сливается с светом —
мне кажется, это восходит дочь утешенья.
СКОМОРОХ ПАМФАЛОН
Слабость велика, сила ничто¬
жна. Когда человек родится, он
слаб и гибок; когда он умирает,
он крепок и черств. Когда дерево
произрастает, оно гибко и нежно,
и когда оно сухо и жестко, оно
умирает. Черствость и сила —
спутники смерти. Гибкость и сла¬
бость выражают свежесть бытия.
Поэтому, что отвердело, то не по¬
бедит.
Лао-тзы
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В царствование императора Феодосия Великого жил
в Константинополе один знатный человек, «патрикий
и епарх», по имени Ермий. Он был богат, благороден
и знатен; имел прямой и честный характер; любил правду
и ненавидел притворство, а это совсем не шло под стать
тому времени, в котором он жил.
В то отдаленное время в Византии, или в нынешнем
Константинополе, и во всем царстве Византийском было
много споров о вере и благочестии, и за этими спорами
у людей разгорались страсти, возникали распри и ссоры,
а от этого выходило, что хотя все заботились о благоче¬
стии, но на самом деле не было ни мира, ни благочестия.
Напротив того, в низших людях тогда было много самых
скверных пороков, про которые и говорить стыдно, а в выс¬
ших лицах царило всеобщее страшное лицемерие. Все при¬
творялись богобоязненными, а сами жили совсем не по-
христиански: все злопамятствовали, друг друга ненавиде¬
ли, а к низшим, бедным людям не имели сострадания; са¬
ми утопали в роскоши и нимало не стыдились того, что
простой народ в это самое время терзался в мучительных
113
нуждах. Обеднявших брали в кабалу или в рабство, и не¬
редко случалось, что бедные люди даже умирали с голо¬
да у самых дверей пировавших вельмож. При этом просто¬
людины знали, что именитые люди и сами между собой
беспрестанно враждовали и часто губили друг друга. Они
не только клеветали один на другого царю, но даже и от¬
равляли друг друга отравами на званых пирах или в соб¬
ственных домах, через подкуп кухарей и иных приспешни¬
ков.
Как сверху, так и снизу все общество было исполнено
порчей.
ГЛАВА ВТОРАЯ
У упомянутого Ермия душа была мирная, и к тому же
он ее укрепил в любви к людям, как заповедал Христос
по Евангелию. Ермий желал видеть благочестие настоящее,
а не притворное, которое не приносит никому блага, а слу¬
жит только для одного величания и обмана. Ермий гово¬
рил: если верить, что Евангелие божественно и открывает,
как надо жить, чтобы уничтожить зло в мире, то надо все
так и делать, как показано в Евангелии, а не так, чтобы
считать его хорошим и правильным, а самим заводить на¬
перекор тому совсем другое: читать «оставь нам долги на¬
ши, яко же и мы оставляем», а заместо того ничего нико¬
му не оставлять, а за всякую обиду злобиться и донимать
с ближнего долги, не щадя его ни силы, ни живота.
Над Ермием за это все другие вельможи стали шутить
и подсмеиваться; говорили ему: «Верно, ты хочешь, чтобы
все сделались нищими и стояли бы нагишом да друг друж¬
ке рубашку перешвыривали. Так нельзя в государстве».
Он же отвечал: «Я не говорю про государство, а говорю
только про то, как надо жить по учению Христову, кото¬
рое все вы зовете божественным». А они отвечали: «Мало
ли что хорошо, да невозможно!» И спорили, а потом на¬
чали его выставлять перед царем, как будто он оглупел
и не годится на своем месте.
Ермий начал это замечать и стал раздумывать: как
в самом деле трудно, чтобы и в почести остаться и самому
вести жизнь по Христову учению?
И как только начал Ермий сильнее вникать в это, то
стало ему казаться, что этого даже и нельзя совсем вместе
соединить, а надо выбирать из двух одно любое: или оста¬
вить Христово учение, или оставить знатность, потому что
вместе они никак не сходятся, а если и сведешь их насиль¬
114
но на какой-нибудь час, то они недолго поладят и опять
разойдутся дальше прежнего. «Уйдет один бес и опять во¬
ротится, и приведет еще семерых с собою». А с другой
стороны глядя, Ермий соображал и то, что если он станет
всех обличать и со всеми спорить, то войдет он через то
всем в остылицу, и другие вельможи обнесут его тогда пе¬
ред царем клеветами, назовут изменником государству
и погубят.
«Угожу одним,— думает,— не угожу другим: если
с хитрыми пойду — омрачу свою душу, а если за нехитрых
стану — то им не пособлю, а себе беду наживу. Предста¬
вят меня как человека злоумышленного, который сеет не¬
спокойствие, а я могу не стерпеть напраслины да стану
оправдываться, и тогда душа моя озвереет, и я стану об¬
винять моих обвинителей и сделаюсь сам такой же злой,
как они. Нет, пусть так не будет. Не хочу я никого ни
срамить, ни упрекать, потому что все это противно душе
моей; а лучше я совсем с этим покончу: пойду к царю
и упрошу его дозволить мне сложить с себя всякую власть
и доживу век мой мирно где-нибудь простым человеком».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Как Ермий задумал, так он и сделал по своему рассуж¬
дению. Царю Феодосию он ни на что не жаловался и ни¬
кого перед ним не обвинял, а только просился отставить
его от дел. Царь уговаривал Ермия остаться при должно¬
сти, но потом отпустил. Ермий получил полную отставку
(«отложи от себя всяку власть»). А в это же самое время
скончалась жена Ермия, и бывший вельможа, оставшись
один, начал рассуждать еще иначе:
«Не указание ли мне это свыше? — подумал Ермий.—
Царь меня отпустил от служебных забот, а господь разре¬
шил от супружества. Жена моя умерла, и нет у меня ни¬
кого такого в родстве моем, для которого мне надо было
бы стараться по своим имениям. Теперь я могу идти рез¬
вее и дальше к цели евангельской. На что мне богатство?
С ним всегда неминучие заботы, и хоть я от служебных
дел отошел в сторону, а, однако, богатство заставит меня
о нем заботиться и опять меня втравит в такие дела, кото¬
рые не годятся тому, кто хочет быть учеником Христо¬
вым».
А богатства у Ермия было очень много («бе бо ему бо¬
гатство многосущное») — были у него и дома, и села,
и рабы, и всякие драгоценности.
115
Ермий всех своих рабов отпустил на волю, а все про¬
чее «богатство многосущное» продал и деньги разделил
между нуждавшимися бедными людьми.
Поступил он так потому, что хотел «совершен быть»,
а тому, кто желает достичь совершенства, Христос коротко
и ясно указал один путь: «Отдай все, что имеешь, и иди
за мною».
Ермий все это исполнил в точности, так что даже ни¬
какой малости себе не оставил, и радовался тому, что это
совсем не показалось ему жалко и трудно. Только начало
было дорого сделать, а потом самому приятно стало разда¬
вать все, чтобы ничто не путало и ничто не мешало идти
налегке к высшей цели евангельской.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Освободясь и от власти и от богатства, Ермий покинул
тайно столицу и пошел искать себе уединенного места, где
бы ему никто не мешал уберечь себя в чистоте и святости
для прохождения богоугодной жизни.
После долгого пути, совершенного пешими и босыми
ногами, Ермий пришел к отдаленному городу Едессу и сов¬
сем нежданно для себя нашел здесь «некий столп». Это бы¬
ла высокая каменная скала, и с расщелиной, и в середине
расщелины было место, как только можно одному челове¬
ку установиться.
«Вот,— подумал Ермий,— это мне готовое место». И сей¬
час же взлез на этот столп по ветхому бревнышку, кото¬
рое кем-то было к скале приставлено, и бревно оттолкнул.
Бревно откатилось далеко в пропасть и переломилось,
а Ермий остался стоять и простоял на столпе тридцать
лет. Во все это время он молился богу и желал позабыть
о лицемерии и о других злобах, которые он видел и кото¬
рыми до боли возмущался.
С собою Ермий взял на скалу только одну длинную
бечевку, которою он цеплялся, когда лез, и бечевка эта
ему пригодилась.
На первых днях, как еще Ермий забыл убрать эту бе¬
чевку, заметил ее пастух-мальчик, который пришел сюда
пасти козлят. Пастух начал эту бечевку подергивать, а Ер¬
мий его стал звать и проговорил ему:
— Принеси мне воды: я очень жажду.
Мальчик подцепил ему свою тыквенную пустышку
с водой и говорит:
116
— Испей и оставь себе тыкву.
Так же он дал ему и корзинку с горстью черных терп¬
ких ягод.
Ермий поел ягод и сказал:
— Бог послал мне кормильца.
А мальчик как только пригнал вечером в село стадо
козлят, так сейчас же рассказал своей матери, что видел
на скале старика, а Пастухова мать пошла на колодец
и стала о том говорить другим женщинам, и так сделалось
известно людям о новом столпнике, и люди из села побе¬
жали к Ермию и принесли ему чечевицы и бобов больше,
чем он мог съесть. Так и пошло далее.
Только Ермий спускал сверху на длинной бечеве
плетеную корзину и выдолбленную тыкву, а люди уже кла¬
ли ему в эту корзину листьев капусты и сухих, не вареных
семян, а тыкву его наполняли водою. И этим бывший ви¬
зантийский вельможа и богач Ермий питался тридцать
лет. Ни хлеба и ничего готовленного на огне он не ел
и позабыл и вкус вареной пищи. По тогдашним понятиям
находили, будто это приятно и угодно богу. О своем роз¬
данном богатстве Ермий не жалел и даже не вспоминал
о нем. Разговоров он не имел ни с кем никаких и казался
строг и суров, подражая в молчании своем Илии.
Поселяне считали Ермия способным творить чудеса.
Он им этого не говорил, но они так верили. Больные при¬
ходили, становились в тени его, которую солнце бросало
от столпа на землю, и отходили, находя, что чувствуют об¬
легчение. А он все молчал, вперяя ум в молитву или читая
на память три миллиона стихов Оригена и двести пятьде¬
сят тысяч стихов Григория, Пиерия и Стефана.
Так проводил Ермий дни, а вечером, когда сваливал
пеклый жар и лицо Ермия освежала прохлада, он, окон¬
чив свои молитвы и размышления о боге, думал иногда
и о людях. Он размышлял о том: как за эти тридцать лет
зло в свете должно было умножиться и как под покровом
ханжества и пустосвятства, заменяющего настоящее уче¬
ние своими выдумками, теперь наверно иссякла уже в лю¬
дях всякая истинная добродетель и осталась одна форма
без содержания.
Впечатления, вынесенные столпником из покинутой им
лицемерной столицы, были так неблагоприятны, что он
отчаялся за весь мир и не замечал того, что через это от¬
чаяние он унижал и план и цель творения и себя одного
почитал совершеннейшим.
Повторяет он наизусть Оригена, а сам думает: «Ну,
117
пусть так — пусть земной мир весь стоит для вечности,
и люди в нем, как школяры в школе, готовятся, чтобы
явиться в вечности и там показать свои успехи в здешней
школе. Но какие же успехи они покажут, когда живут се¬
бялюбиво и злобно, и ничему от Христа не учатся, и язы¬
ческих навыков не позабывают? Не будет ли вечность
впусте?» Пусть утешает Ориген, что не мог же впасть
в ошибку творец, узрев, «яко все добро зело», если оно на
самом деле никуда не годится, а Ермию все-таки кажется,
что «весь мир лежит во зле», и ум его напрасно старается
прозреть: «кацы суть Богу угождающие и вечность улу¬
чившие?»
Никак не может Ермий представить себе таковых, кои
были бы достойны вечности, все ему кажутся худы, все
с злою наклонностию в жизнь пришли, а здесь, живучи на
земле, еще хуже перепортились.
И окончательно взяло столпника отчаяние, что веч¬
ность запустеет, потому что нет людей, достойных перейти
в оную.
ГЛАВА ПЯТАЯ
И вот однажды, когда, при опускающемся покрове но¬
чи, столпник «усильно подвигся мыслию уведети: кацы
суть иже Богу угожающи», он приклонился головою
к краю расщелины своей скалы, и с ним случилась не¬
обыкновенная вещь: повеяло на него тихое, ровное дыха¬
ние воздуха, и с тем принеслись к его слуху следующие
слова:
— Напрасно ты, Ермий, скорбишь и ужасаешься:
есть тацы, иже добре Богу угожают и в книгу жизни веч¬
ной вписаны.
Столпник обрадовался сладкому голосу и говорит:
— Господи, если я обрел милость в очах твоих, то доз¬
воль, чтобы мне был явлен хоть один такой, и тогда дух
мой успокоится за все земное сотворение.
А тонкое дыхание снова дышит на ухо старцу:
— Для этого тебе надо забыть о тех, коих ты знал,
и сойти со столпа да посмотреть на человека Памфалона.
С этим дыхание сникло, а старец восклонился и дума¬
ет: взаправду ли он это слышал, или это ему навеяно меч¬
тою? И вот опять проходит холодная ночь, проходит
и знойный день, и наступили новые сумерки, и опять по¬
ник головой Ермий и слышит:
118
— Спускайся вниз, Ермий, на землю, тебе надо пойти
посмотреть на Памфалона.
— Да кто он такой, этот Памфалон?
— А вот он-то и есть один из тех, каких ты желаешь
видеть.
— И где же обитает этот Памфалон?
— Он обитает в Дамаске.
Ермий опять встрепенулся и опять не был уверен, что
это ему слышно не в мечте. И тогда он положил в своем
уме испытать это дело еще, до трех раз, и ежели и в тре¬
тий раз будет к нему такая же внятная речь про Памфа¬
лона, тогда уже более не сомневаться, а слезать со скалы
и идти в Дамаск.
Но только он решил обстоятельно дознаться: что это
за Памфалон и как его по Дамаску разыскивать.
Прошел опять знойный день, и с вечернею прохладою
снова зазвучало в духе хлада тонка имя Памфалона.
Неведомый голос опять говорит:
— Для чего ты, старец, медлишь, для чего не слезаешь
на землю и не идешь в Дамаск смотреть Памфалона?
А старец отвечает:
— Как же могу я идти и искать человека мне неиз¬
вестного?
— Человек тебе назван.
— Назван мне человек Памфалоном, а в таком великом
городе, как Дамаск, разве один есть Памфалон? Которого
же из них я стану спрашивать?
А в духе хлада тонка опять звучит:
— Это не твоя забота. Ты только скорее слезай вниз
да иди в Дамаск, а там уже все знают этого Памфалона,
которого тебе надо. Спроси у первого встречного, его тебе
всяк покажет. Он всем известен.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Теперь, после третьего такого переговора, Ермий более
уже не сомневался, что это такой голос, которого надо
слушаться. А насчет того, к какому именно Памфалону
в Дамаске ему надо идти, Ермий более не беспокоился.
Памфалон, которого «все знгют», без сомнения есть какой-
либо прославленный поэт, или воин, или всем известный
вельможа. Словом, Ермию размышлять более было не
о чем, а на что он сам напросился, то надо идти исполнять.
119
И вот пришлось Ермию после тридцати лет стояния на
одном месте вылезать из каменной расщелины и идти
в Дамаск...
Странно, конечно, было такому совершенному отшель¬
нику, как Ермий, идти смотреть человека, живущего в Да¬
маске, ибо город Дамаск по-тогдашнему в отношении чи¬
стоты нравственной был все равно что теперь сказать Па¬
риж или Вена — города, которые святостью жизни не сла¬
вятся, а слывут за гнездилища греха и пороков, но, одна¬
ко, в древности бывали и не такие странности, и бывало,
что посты благочестия посылались именно в места самые
злочестивые.
Надо идти в Дамаск! Но тут вспомянул Ермий, что он
наг, ибо рубище его, в котором он пришел тридцать лет
тому назад, все истлело и спало с его костей. Кожа его
изгорела и почернела, глаза одичали, волосы подлезли
и выцвели, а когти отрасли, как у хищной птицы... Как в
таком виде показаться в большом и роскошном городе?
Но голос его не перестает руководствовать и раздается
издали:
— Ничего, Ермий, иди: нагота твоя найдет тебе по¬
крывало.
Взял Ермий свою корзиночку с сухими зернами и тык¬
ву и кинул их вниз на землю, а затем и сам спустился со
столпа по той самой веревочке, по которой таскал себе
снизу приносимую пищу.
Тело столпника уже так исхудало, что его могла сдер¬
жать тонкая и полусгнившая веревочка. Она, правда, по¬
трескивала, но Ермий этого не испугался: он благополуч¬
но стал на землю и пошел, колеблясь как ребенок, ибо но¬
ги его отвыкли от движения и потеряли твердость.
И шел Ермий по безлюдной, знойной пустыне очень
долго и во весь переход ни разу никого не встретил, а по¬
тому и не имел причины стыдиться своей наготы; прибли¬
жаясь же к Дамаску, он нашел в песках выветрившийся су¬
хой труп и возле него ветхую «козью милоть», какие носи¬
ли тогда иноки, жившие в общежитиях. Ермий засыпал
песком кости, а козью милоть надел на свои плечи и обра¬
довался, увидев в этом особое о нем промышление.
К городу Дамаску Ермий стал приближаться, когда
солнце уже начало садиться. Старец немножко не соразме¬
рил ходы и теперь не знал, что ему сделать: поспешать ли
скорее идти или не торопиться и подождать лучше утра.
Очам казалось близко видно, а ногам пришлось обидно.
Поспешал Ермий дойти засветло, а поспел в то самое вре¬
120
мя, когда красное солнце падает, сумрак густеет и город
весь обвивает мглой. Точно он весь в беспроглядный грех
погружается.
Страшно сделалось Ермию — хоть назад беги...
И опять ему пришла в голову дума: не было ли все, что
он слышал о своем путешествии, одною мечтою или даже
искушением? Какого праведника можно искать в этом
шумном городе? Откуда тут может быть праведность? Не
лучше ли будет бежать отсюда назад, влезть опять в свою
каменную щелку, да и стоять, не трогаясь с места.
Он было уже и повернулся, да ноги не идут, а в ушах
опять «дыхание тонко»:
— Иди же скорей лобызай Памфалона в Дамаске.
Старик снова обернулся к Дамаску, и ноги его пошли.
Пришел Ермий к городской стене как раз в ту минуту,
когда городской страж наполовину ворота захлопнул.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Насилу успел бедный старик упросить сторожа, чтобы
он позволил ему пройти в ворота, и то отдал за это свою
корзину и тыкву; а теперь сам совсем безо всего очутился
в совершенно ему незнакомом и ужасно многогрешном го¬
роде.
Ночи на юге спускаются скоро, сумерек почти нет,
и темнота бывает так густа, что ничего нельзя видеть. Ули¬
цы в то время, когда было это происшествие, в восточных
городах еще не освещались, а жители запирали свои дома
рано. Тогда на улицах бывало очень небезопасно, и потому
обыватели крепко закрывали все входы в дом, чтобы впоть¬
мах не забрался какой-нибудь лихой человек и не обокрал
бы или бы не убил и не сжег дом. Ночью же входов или
совсем не отпирали, или же отпирали только запоздавшим
своим домашним или друзьям, и то не иначе, как удосто¬
веряем что стучится именно тот человек, которого впу¬
стить надо.
Отворенными поздно оставались только двери разврат¬
ниц, к которым путь открыт всем, и чем больше идут
к ним на свет, тем им лучше.
Старец Ермий, попав в Дамаск среди густой тьмы, ре¬
шительно не знал: где ему приютиться до утра. Были, ко¬
нечно, в Дамаске гостиницы, но Ермий не мог ни в одну
из них постучаться, потому что там спросят с него плату
за ночлег, а он не имел у себя никаких денег.
121
Остановился Ермий и, размыслив, что бы такое в его
положении возможно сделать, решился попроситься ноче¬
вать в первый дом, какой попадется.
Так он и сделал: подошел к ближайшему дому и по¬
стучался.
Его опросили из-за двери:
— Кто там стучится?
Ермий отвечает:
— Я бедный странник.
— Ах, бедный странник! Не мало вас шляется. Чего
же тебе надо?
— Прошу приюта.
— Так ты не туда попал. Иди за этим в гостиницу.
— Я беден и не могу платить в гостинице.
— Это плохо, но иди в таком случае к тем, кто тебя
знает: они тебя, может быть, пустят.
— Да меня здесь никто не знает.
— А если тебя здесь никто не знает, то не стучи
и у нас понапрасну, а уходи скорей прочь.
— Я прошусь во имя Христа.
— Оставь, пожалуйста, оставь это имя. Много вас тут
ходит, всё Христа вспоминаете, а наместо того лжете и этим
именем после всякое зло прикрываете. Уходи прочь, нет
у нас для тебя приюта.
Ермий подошел к другому дому и здесь опять стал
стучать и проситься.
И здесь тоже опять спрашивают его из-за закрытых
дверей:
— Чего тебе надо?
— Изнемогаю, я бедный странник... пустите отдохнуть
в доме!
Но опять и тут ему тот же ответ: иди в гостиницу.
— У меня денег нет,— отвечал Ермий и произнес
Христово имя, но оно вызвало только укоры.
— Полно, полно выкликать это имя,— отвечали ему
из-за дверей второго дома,— все ленивцы и злодеи нынче
этим именем прикрываются.
— Ах,— отозвался Ермий,— поверьте, что я никому
никакого зла не сделал и не делаю: я пришел прямо из
пустыни.
— Ну, если ты из пустыни, то там бы тебе и оста¬
ваться. Напрасно ты сюда и пришел.
— Я не своею волею пришел, а имел повеление.
— Ну, так иди к тому, куда позван, а нас оставь в по¬
кое; мы тех, кои старцами сказываются и в козьих мило-
122
тях ходят, боимся: вы сами очень святы, а за вами за
каждым седмь приставных бесов ходит.
«Ого! — подумал Ермий,— как время изменило обы¬
чаи. Верно, ныне совсем уже нет старого привета стран¬
ным. Все уже знают пустынное предание, что за аскетом
вслед более бесов ходит, чем за простым грешником, а че¬
рез это не лучше, а хуже стало. И вот я — пустынник, про¬
стоявший тридцать лет,— в тени столпа моего люди полу¬
чали исцеления, а меня никто не пускает под крышу, и я
не только могу быть убит от злодеев, но еще горше смер¬
ти могу быть оскорблен и обесчестен от извративших при¬
роду бесстыдников. Нет, теперь я уже ясно вижу, что
я поддался насмешке сатаны, что я был послан сюда не
для пользы души моей, а для всецелой моей пагубы, как
в Содом и Гоморру».
А в это самое время Ермий тоже замечает, что кто-то
во тьме спешно перебегает улицу и, смеясь, говорит:
— Ну, насмешил ты меня, старичина!
— Чем это? — спросил Ермий.
— Да как же, ты так глуп, что просишься, чтобы тебя
пустили ночевать в дома людей высокородных и богатых!
Видно, ты и в самом деле, должно быть, ничего в жизни
не понимаешь.
Столпник подумал: «Это, пожалуй, вор или блудодей,
а все-таки он разговорчив: дай я его расспрошу, что мне
сделать, где найти приют».
— Ну, ты постой-ка,— сказал Ермий,— и кто бы ты
ни был, скажи мне, нет ли здесь таких людей, которые из¬
вестны за человеколюбцев?
— Как же,— отвечает,— есть здесь и таковые.
— Где же они?
— А вот ты сейчас у их домов стучался и с ними раз¬
говаривал.
— Ну, значит, их человеколюбство плохо.
— Таковы все показные человеколюбцы.
— А не известны ли тебе, кои боголюбивы?
— И таковые известны.
— Где же они?
— Эти теперь, по заходе солнечном, на молитву стали.
— Пойду же я к ним.
— Ну, не советую. Боже тебя сохрани, если ты своим
стуком помешаешь их стоянию на молитве, тогда слуги их
за то свалят тебя на землю и нанесут тебе раны.
Старец всплеснул руками:
— Что же это,— говорит,— человеколюбцев никак
123
в своей нужде не уверишь, а набожных от стояния не от¬
зовешь, ночь же ваша темна, и обычаи ваши ужасны. Увы
мне! увы!
— А ты вместо того, чтобы унывать и боголюбцев ра¬
зыскивать,— иди к Памфалону.
— Как ты сказал? — переспросил отшельник и опять
получил тот же ответ:
— Иди к Памфалону.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Рад был отшельник услыхать про Памфалона. Стало
быть, шел он недаром. Но кто, однако, сам этот во тьме
говорящий: хорошо, если это путеводительный ангел, а мо¬
жет быть, это самый худший бес?
— Мне,— говорит Ермий,— Памфалона и нужно, по¬
тому что я к нему послан, но только я не знаю: тот ли это
Памфалон, о котором ты говоришь?
— А тебе что о твоем Памфалоне сказано?
— Сказано много, чего я не стану всякому пересказы¬
вать, а примета дана такая, что его здесь все знают.
— Ну, а если так, то я говорю о том самом Памфало¬
не, про которого тебе сказано. Он один только и есть та¬
кой Памфалон, которого все знают.
— Почему же он всем так известен?
— А потому, что он приятный человек и всюду с со¬
бою веселье ведет. Без него нет здесь ни пира, ни потехи,
и всем он любезен. Чуть где пса его серого с длинной мор¬
дой заслышат, когда он бежит, гремя позвонцами, все ра¬
достно говорят: вот Памфалонова Акра бежит! сейчас, зна¬
чит, сам Памфалон придет, и веселый смех будет.
— А для чего же он пса при себе водит?
— Для большего смеха. Его Акра чудесная, умная
и верная собака, она ему людей веселить помогает. А то
еще у него есть разноперая птица, которую он на длинном
шесте в обруче носит: тоже и эта дорогого стоит: она
и свистом свистит и шипит по-змеиному.
— Зачем же Памфалону все это нужно — и пес и раз¬
ноперая птица?
— Как же — Памфалону без смешных вещей быть не¬
возможно.
— Да кто же такой у вас этот Памфалон?
— А разве ты сам этого не знаешь?
— Не знаю. Я только слышал о нем в пустыне.
124
Собеседник удивился.
— Вот как! — воскликнул он.— Значит, уже не толь¬
ко в Дамаске и в других городах, а и далеко в пустыне
знают нашего Памфалона! Ну, да так тому и следовало
быть, потому что такого другого весельчака нет, как наш
Памфалон: никто не может без смеха глядеть, как он шу¬
тит свои веселые шутки, как он мигает глазами, двигает
ушами, перебирает ногами, и свистит, и языком щелкает,
и вертит завитой головой.
— Перебирает ногами и вертит головою,— повторил
пустынник,— лицедейство, телодвижение и скоки... Да кто
же он такой наконец?!
— Скоморох.
— Как?.. этот Памфалон!.. К кому я иду!.. Он ско¬
морох!
— Ну да, Памфалон скоморох, его потому все и знают,
что он по улицам скачет, на площади колесом вертится,
и мигает глазами, и перебирает ногами, и вертит головой.
Ермий даже свой пустыннический посох из рук уронил
и проговорил:
— Сгинь! сгинь, дьявол, полно тебе надо мной изде¬
ваться!
А во тьме говоривший не расслышал этого заклинания
и добавил:
— Памфалонов дом сейчас здесь за углом, и у него
наверно теперь в окне еще свет светится, потому что он
вечером приготовляет свои скоморошьи снаряды, чтобы
делать у гетер представления. А если у него огня нет, так
ты впотьмах отсчитай за углом направо третий маленький
дом, входи и ночуй. У Памфалона всегда двери отворены.
И с тем говоривший во тьме сник куда-то, как будто
его и не бывало.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ермий, пораженный тем, что он услыхал о Памфало¬
не, остался в потемках и думает:
«Что же мне теперь делать? Это невозможно, чтобы
человек, для свидания с которым я снят с моего камня
и выведен из пустыни, был скоморох? Какие такие добро¬
детели, достойные вечной жизни, можно заимствовать
у комедианта, у лицедея, у фокусника, который кривляет¬
ся на площадях и потешает гуляк в домах, где пьют вино
и предаются беспутствам».
125
Непонятно это, а ночь темна, деться некуда, и — надо
идти к скомороху.
Ночной приют пустыннику был необходим, потому что
хотя он и привык ко всем непогодам, но на улице в горо¬
де в тогдашнее время остаться ночью было гораздо опас¬
нее, чем в нынешнее. Тогда и воры грабили, и ходили та¬
кие отчаянные люди, каких видали только пред сожжением
Содома и Гоморры. Эти были хуже животных и не щади¬
ли никого, и всяк мог ожидать себе от них самого гнусно¬
го оскорбления.
Ермий все это помнил и потому очень обрадовался, ког¬
да только что завернул за угол, как сейчас же увидал при¬
ветный огонек. Свет выходил из одного маленького доми¬
ка и ярко горел во тьме, как звездочка. Вероятно, тут
и живет скоморох.
Ермий пошел на свет и видит: действительно стоит
очень маленький, низенький домик, а в нем растворенная
дверь, и над нею поднята тростниковая циновка, так что
все внутрь этого жилья видно.
Жилье невелико — всего один покой, и притом не вы¬
сокий, но довольно просторный, и в нем все на виду —
и хозяин, и хозяйство, и все его рукомесло. И по всему
тому, что видно, нетрудно было отгадать, что здесь живет
не степенный человек, а именно скоморох.
На серой стене, как раз насупротив раскрытой двери,
висела глиняная лампа с длинным рожком, на конце кото¬
рого горел красным огнем фитиль, напитанный жиром,
Фитиль этот сильно коптил, и вниз с него падали огненные
капли кипящего жира. Вдоль всей стены висели разные
странные вещи, которые, впрочем, точнее можно бы назвать
хламом. Тут были уборы и сарацынские, и греческие, и
египетские, а также были и разнопестрые перья, и звонцы,
и трещотки, и накры, и красные шесты, и золоченые обручи.
В одном угле вбит был крюк в потолок, а к нему подцеп¬
лен тонкий шест, похожий на большое удилище, а на конце
того шеста на веревке другой деревянный обруч, а в обру¬
че спит, загнув голову под крыло, пестрая птица. На ноге
у нее тонкая цепь, которою она прикована к обручу.
В другом же углу загнуты полколесом гнуткие драницы,
и за ними задеты бубны, накры, сопели и еще более стран¬
ные вещи, которых и назначения даже не мог придумать
давно не видавший суеты городской жизни пустынник.
На полу в одном углу постель из циновки, а в другом
сундук; на этом сундуке перед скамьею, заменяющею стол,
сидит и что-то мастерит сам хозяин жилища.
126
Вид его странен: он уже человек не молодой, а подстав
роват, имеет лицо смуглое, добродушное и веселое, с посто¬
янным умеренным выражением и легким блеском глаз, но
лицо это раскрашено, а полуседая голова вся завита в мел¬
кие кудри, и на них надет тонкий медный ободок, с кото¬
рого вниз висят и бренчат блестящие кружочки и звез¬
дочки. Таков Памфалон. Сидит он, нагнувшись над
скамьею, на которой разбросаны разные скоморошьи при¬
боры, а перед лицом его маленькая глиняная жаровня
и паяло. Он дует ртом через паяльную трубку в жаркие
угли и закрепляет одно за другое какие-то мелкие кольца
и не замечает того, что на него снаружи давно пристально
смотрит строгий отшельник.
Но вот лежавшая в тени у ног Памфалона длинномор¬
дая серая собака чутьем почуяла близость стороннего че¬
ловека, подняла свою голову и, заворчав, встала на ноги,
а с этим ее движением на ее медном ошейнике зазвонили
звонцы, и от них сейчас же проснулась и вынула из-под
крыла голову разноперая птица. Она встрепенулась и не
то свистнула, не то как-то резко проскрипела клювом.
Памфалон разогнулся, отнял на минуту губы от паяла и
крикнул:
— Молчи, Акра! И ты, Зоя, молчи! Не пугайте досу¬
жего человека, который приходит звать нас смешить заску¬
чавших богачей. А ты, легкий посол,— добавил он, возвы¬
ся голос,— от кого ты ни жалуешь, подходи скорее и гово¬
ри сразу: что тебе нужно?
На это Ермий ему ответил со вздохом:
— О Памфалон!
— Да, да, да; я давно Памфалон — плясун, скоморох,
певец, гадатель и все, что кому угодно. Какое из моих да¬
рований тебе надобно?
— Ты ошибся, Памфалон.
— В чем я ошибся, приятель?
— Человеку, который стоит у твоего дома, совсем не
нужно этих дарований: я пришел совсем не за тем, чтобы
звать тебя за скоморошное игрище.
— Ну что ж за беда! Ночь еще впереди — придет кто-
нибудь другой и покличет нас и на игрище, и у меня будет
назавтра заработок, для меня и для моей собаки. А тебе-
то, однако, что же такое угодно?
— Я прошу у тебя приюта на ночь и желаю с тобою
беседовать.
Услышав эти слова, скоморох оглянулся, положил на
127
сундук дротяные кольца и паяло и, расставив над глазами
ладонь, проговорил:
— Я не вижу тебя, кто ты такой, да и голос твой не¬
знаком мне... Впрочем, в доме моем и в добре будь волен,
как в своем, а насчет бесед... Это ты, должно быть, смеешь¬
ся надо мною.
— Нет, я не смеюсь,— отвечал Ермий — Я здесь всем
чужой человек и пришел издалека для беседы с тобою.
Свет твоей лампы привлек меня к твоей двери, и я прошу
приюта.
— Что же, я рад, что свет моей лампы светит не для
одних гуляк. Какой ты ни есть — не стой больше на ули¬
це, и если у тебя нет в Дамаске лучшего ночлега, то я про¬
шу тебя, войди ко мне, чтобы я мог тебя успокоить.
— Благодарю,— отвечал Ермий,— и за привет твой
пусть благословит тебя Бог, благословивший странно¬
приимный кров Авраама.
— Ну, ну, перестань многословить! Совсем не о чем
говорить, а уж ты и за Авраама хватаешься. Бери, стари¬
на, дело проще. Много будет, если ты благословишь меня,
выходя из моего дома, когда отдохнешь с дороги и успоко¬
ишься, а теперь входи скорее: пока я дома, я тебе помогу
умыться, а то меня кто-нибудь кликнет на ночную потеху,
и мне тогда будет некогда за тобой ухаживать. У нас нын¬
че в упадке делишки: к нам стали заходить чужие скомо¬
рохи из Сиракуз; так сладко поют и играют на арфах, что
перебили у нас всю самую лучшую работу. Ничего нельзя
упускать: надо сразу бежать, куда кликнут, а теперь как
раз такой час, когда богатые и знатные гости приходят по¬
пировать к веселым гетерам.
«Проклятый час»,— подумал Ермий.
А Памфалон продолжал:
— Ну, входи же, сделай милость, и не обращай вни¬
манья на мою собаку: это Акра, это мой верный пес, мой
товарищ,— Акра живет не для страха, а так же, как я,—
для потехи. Входи ко мне, путник.
С этим Памфалон протянул гостю обе руки и, сведя
его по ступенькам с уличной тьмы в освещенную комнату,
мгновенно отскочил от него в ужасе.
Так страшен и дик показался ему вошедший пустын¬
ник!
Прежний вельможа, простояв тридцать лет под ветром
и пламенным солнцем, изнемождил в себе вид человече¬
ский. Глаза его совсем обесцветились, изгоревшее тело его
все почернело и присохло к остову, руки и ноги его иссох¬
128
ли, и отросшие ногти загнулись и впились в ладони, а на
голове остался один клок волос, и цвет этих волос был не
белый, и не желтый, и даже не празелень, а голубоватый,
как утиное яйцо, и этот клок торчал на самой середине го¬
ловы, точно хохол на селезне.
В изумлении стояли друг перед другом два эти совсем
не сходные человека: один скоморох, скрывший свой нату¬
ральный вид лица под красками, а другой — весь изли¬
нявший пустынник. На них смотрели длинномордая соба¬
ка и разноперая птица. И все молчали. А Ермий пришел
к Памфалону не для молчания, а для беседы, и для вели¬
кой беседы.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Оправился первый Памфалон.
Заметив, что Ермий не имел на себе никакой ноши,
Памфалон с недоумением спросил его:
— Где же твоя кошница и тыква?
— Со мной нет ничего,— отвечал отшельник.
— Ну, слава богу, что у меня сегодня есть чем тебя
угостить.
— Мне ничего и не надо,— перебил старец,— я при¬
шел не за угощением. Мне нужно знать, как ты угождаешь
Богу?
— Что такое?
— Как ты угождаешь Богу?
— Что ты, что ты, старец! Какое от меня угождение
богу! Да мне об этом даже и думать нельзя.
— Отчего тебе нельзя думать? О своем спасении всяк
должен думать. Ничего для человека не может быть так
дорого, как его спасение. А спасение невозможно без того,
чтобы угодить Богу.
Памфалон его выслушал, улыбнулся и отвечал:
— Эх, отец, отец! Если бы ты знал, как мне смешно
тебя слушать. Видно, и вправду давно ты из мира.
— Да, я из мира давно; я тридцать лет уже не был
между людьми, но все-таки что я говорю, то истинно и сог¬
ласно с верой.
— А я,— отвечал Памфалон,— с тобою не спорю, но
говорю тебе, что я человек очень непостоянной жизни,
я ремеслом скоморох и не о благочестии размышляю, а я
скачу, верчусь, играю, руками плещу, глазами мигаю, вы¬
кручиваю ногами и трясу головой, чтобы мне дали что-ни-
5. н. С. Лесков, т. 10.
129
будь за мое посмешище. О каком богоугождении я могу
думать в такой жизни!
— Отчего же ты не оставишь эту жизнь и не начнешь
вести лучшую?
— А, друг любезный, я уже это пробовал.
— И что же?
— Не удается.
— Еще раз попробуй.
— Нет, уж теперь и пробовать нечего.
— Отчего?
— Оттого, что я на сих днях упустил такой случай
для исправления моей жизни, какого уже лучше и быть не
может.
— Почему ты знаешь? По-твоему не может быть, а у
Бога все возможно.
— Нет, ты про это со мною, пожалуйста, лучше не
говори, потому что я даже и не хочу более искушать бога,
если я не умею пользоваться его милостями. Я себя сам ос¬
тавил без спасения, и пусть так и будет.
— Так ты, значит, отчаянный?
— Нет, я не отчаянный, а только я беззаботный и ве¬
селый человек, и разговаривать со мною о вере... просто
даже некстати.
Ермий покачал головой и говорит:
— В чем же, однако, состоит твоя вера, веселый без¬
заботный человек?
— Я верю, что я сам из себя ничего хорошего сделать
не сумею, а если создавший меня сам что-нибудь лучшее
из меня со временем сделает, ну так это его дело. Он
всех удивить может.
— А отчего же ты сам о себе не заботишься?
— Некогда.
— Как это некогда?
— Да так, я живу в суете, а когда нарочито соберусь
спасаться, то на меня нападает тоска, и вместо хорошего
еще хуже выходит.
— Ты говоришь несообразное.
— Нет, это правда. Когда я размыслюсь, то от моего
слабого характера стану тревожен и опять сам все разру¬
шу и стану на свою скоморошью степень.
— Ну, так ты человек пропащий.
— Очень может быть.
— И я думаю, что ты совсем не тот Памфалон, кото¬
рого мне надобно.
— Я не могу тебе на это ответить,— отвечал скомо-
130
pox,— но только мне кажется, что на этот час, когда я так
счастлив, что могу послужить твоей страннической нужде,
я теперь, пожалуй, как раз тот Памфалон, который тебе
нужен, а что тебе дальше нужно будет, о том завтра уз¬
наем. Теперь же я умою твои ноги, и ты покушай, что
у меня есть, и ложись спать, а я пойду скоморошить.
— Мне нужно бесед твоих.
— Бесед! — опять воскликнул Памфалон.
— Да, мне нужно бесед твоих, я для них пришел
и не отступлю от тебя.
Памфалон поглядел на старца, потрогал его за его си¬
ний хохолок и потом вдруг расхохотался.
— Что же это тебе, весельчак, так смешно в словах
моих? — спросил Ермий.
А Памфалон отвечал:
— Прости мне мое безумство. Я это по привычке шу¬
тить рассмеялся. Ты хочешь не отступить от меня, а я по¬
думал, что мне, пожалуй и хорошо бы взять тебя и пово¬
дить с собою по городу. Мне бы было выгодно водить те¬
бя напоказ по Дамаску. На тебя бы все глядеть собира¬
лись, но мне стыдно, что я так о тебе подумал, и пусть же
и тебе будет стыдно надо мною смеяться.
— Я ни над кем не смеюсь, Памфалон.
— Так зачем же ты говоришь, что хочешь от меня бе¬
сед для своего научения? Какие научения могу дать я,
дрянной скоморох, тебе, мужу, имевшему силу рассуждать
о боге и о людях в святом безмолвии пустыни? Господь
меня не лишил совсем святейшего дара своего — разума,
и я знаю разницу, какая есть между мною и тобою. Не
оскорбляй же меня, старик, позволь мне омыть твои ноги
и почивай на моей постели.
— Хорошо,— сказал Ермий,— ты хозяин в своем до¬
ме и делай, что хочешь.
Памфалон принес лохань свежей воды и, омыв ноги
гостя, подал ему есть, а потом уложил в постель и про¬
молвил:
— Завтра будем говорить с тобою. А теперь об одном
тебя попрошу: не тревожься, если кто-нибудь из подгуляв¬
ших людей станет стучать ко мне в дверь или бросать что-
нибудь в стену. Это ничего другого не значит, как празд¬
нолюбцы зовут меня потешать их.
— И ты встаешь и уходишь?
— Да, я иду во всякое время.
— И неужто ты входишь повсюду?
131
— Конечно, повсюду: я ведь скоморох и не могу раз¬
бирать места.
— Бедный Памфалон!
— Как быть, мой отец! Мудрецы и философы моего
мастерства не требуют, а требуют его празднолюбцы. Я хо¬
жу на площади, стою у ристалищ, верчусь на пирах, бы¬
ваю в загородных рощах, где гуляют молодые богачи,
а больше все по ночам бываю в домах у веселых гетер...
При последнем слове Ермий едва не заплакал и еще
жалостнее воскликнул:
— Бедный Памфалон!
— Что делать,— отвечал скоморох,— я действительно
очень беден. Я ведь сын греха и как во грехе зачат, так
с грешниками и вырос. Ничему другому я, кроме скоморо¬
шества, не научен, а в мире должен был жить потому, что
здесь жила во грехе зачавшая и родившая меня мать моя.
Я не мог снести, чтобы мать моя протянула к чужому че¬
ловеку руку за хлебом, и кормил ее своим скоморошеством.
— А где же теперь твоя мать?
— Я верю, что она у бога. Она умерла на той же по¬
стели, где ты лежишь теперь.
— Тебя любят в Дамаске?
— Не знаю, что есть слово «любят», но меня, пожа¬
луй, и любят, и кидают мне деньги за мои забавы, и уго¬
щают меня за своими столами. Я пью на чужой счет доро¬
гое вино и плачу за него моими шутками.
— Ты пьешь вино?
— О да, что я пью вино и люблю его пить, в том нет
никакого сомнения. Да без этого и нельзя для человека
который держится веселой компании.
— Кто же тебя приучил к этой компании?
— Случай, или, лучше тебе сказать, я не умею объяс¬
нить этого твоему благочестию. Мать моя в молодости бы¬
ла весела и прекрасна. Отец мой был знатный человек.
Он меня бросил, а другие из степенных людей никто меня
не взяли, взял меня такой же, как я, скоморох и много
меня бил и ломал, но все-таки спасибо ему — он меня вы¬
учил своему делу, и теперь никто лучше меня не кинет
вверх колец, чтобы они на лету сошлися; никто так не
щелкает языком, не строит рож, не плещет руками, и не
митушует ногами, и не тростит головой.
— И тебе это ремесло еще не омерзело?
— Нет, оно часто мне не нравится, особенно когда
я вижу, как проводят у гетер время вельможи, которым
надо бы думать о счастье народа, и когда в веселые дома
132
приводят цветущую юность, но я в этом воспитан и этим
одним только умею добывать себе хлеб.
— Бедный, бедный Памфалон! Смотри, вот уже и го¬
лова твоя забелелась, а ты все до сей поры плещешь рука¬
ми, и семенишь ногами, и тростишь головой у погибших
блудниц. Ты сам погибнешь с ними.
А Памфалон отвечал:
— Не жалей меня, что я выкручиваю ногами и вер¬
чусь у гетер. Гетеры грешницы, но бывают к нам, слабым
людям, жалостливы. Когда их гости упьются, они сами хо¬
дят и сами для нас от гуляк собирают даянье, и даже по¬
рою с излишком и с ласкою для нас просят.
И заметив, что Ермий отвернулся, Памфалон тронул
его ласково за плечо и молвил с уветом:
— Верь мне, почтенный старик, что живое всегда жи¬
вым остается, и у гетер часто бьется в груди прекрасное
сердце. А печально нам быть на пирах у богатых господ.
Вот там часто встречаются скверные люди; они горды, над¬
менны и веселья хотят, а свободного смеха и шуток не тер¬
пят. Там требуют того, чего естество человеческое стыдит¬
ся, там угрожают ударением и ранами, там щиплют мою
разноперую птицу, там дуют и плюют в нос моей собаке
Акре. Там ни во что вменяют все обиды для низших и на¬
утро... ходят молиться для вида.
— О горе! о горе! — прошептал Ермий,— вижу, что
он даже совсем еще далек от того, чтобы понимать,
в чем погряз, но его ум и его естество, может быть, добры...
Потому я, верно, для того к нему и послан, чтобы вывесть
его одаренную душу на иную путину.
И сказал он ему вдохновенно:
— Брось свое гадкое ремесло, Памфалон.
А тот ему спокойно ответил:
— Очень бы рад, да не могу.
— Произнеси глагол к Богу, и он тебе поможет.
Памфалон вздрогнул и упавшим голосом молвил:
— Глагол!.. зачем ты читаешь в душе моей то, о чем
я хочу позабыть!
— Ага! ты, верно, уже давал обет и опять его нару¬
шил?
— Да, ты отгадал: я сделал это дурное дело — я да¬
вал обет.
— Почему же ты называешь обет дурным делом?
— Потому, что христианам запрещено клясться и обе¬
щаться, а я, какой ни есть, все же христианин, и, однако,
я давал обет и его нарушил. А теперь я знаю, что разве
133
может слабый человек давать обет всемогущему, который
предуставил, чем ему быть, и мнет его, как горшечник
мнет глину на кружале? Да, знай, старичок, знай, что
я имел возможность бросить скоморошество и не бросил.
— И почему же ты не бросил?
— Не мог.
— Что у тебя за ответ: все ты «не мог»! Почему ты
и мог и не мог?
— Да, и мог и не мог потому что... я небрежлив —
я не могу о своей душе думать, когда есть кто-нибудь, ко¬
му надо помочь.
Старец приподнялся на ложе и, вперив глаза в скомо¬
роха, воскликнул:
— Что ты сказал?! Ты ни во что считаешь погубить
свою душу на бесконечные веки веков, лишь бы сделать
что-нибудь в сей быстрой жизни для другого! Да ты име¬
ешь ли понятие о ярящемся пламени ада и о глубине веч¬
ной ночи?
Скоморох усмехнулся и сказал:
— Нет, я ничего не знаю об этом. Да и как я могу
знать о жизни мертвых, когда я не знаю даже всего о жи¬
вых? А ты знаешь о тартаре, старец?
— Конечно!
— А между тем, я вижу, и ты не знаешь о многом, что
есть на земле. Мне это странно. Я тебе говорю, что я че¬
ловек негодный, а ты мне не веришь. А я не поверю тебе,
что ты знаешь о мертвых.
— Несчастный! да ты имеешь ли даже понятие о са¬
мом божестве?
— Имею, только очень малые понятия, но в том не
ожидаю себе великого осуждения, потому что я ведь не вы¬
рос в благородной семье, я не слушал уроков у схоласти¬
ков в Византии.
— Бога можно знать и служить ему без науки схола¬
стиков.
— Я с тобою согласен и так всегда говорил в уме с бо¬
гом: ты творец, а я тварь — мне тебя не понять, ты меня
всунул для чего в эту кожаную ризу и бросил сюда на
землю трудиться, я и таскаюсь по земле, ползаю, тружусь.
Хотел бы узнать: для чего это все так мудрено сотворено,
да я не хочу быть как ленивый раб, чтобы о тебе со всеми
пересуживать. Я буду тебе просто покорен и не стану ра¬
зузнавать, что ты думаешь, а просто возьму и исполню,
что твой перст начертал в моем сердце! А если дурно сде¬
134
лаю — ты прости, потому что ведь это ты меня создал
с жалостным сердцем. Я с ним и живу.
— И ты на этом надеешься оправдаться!
— Ах, я ни на что не надеюсь, а я просто ничего не
боюсь.
— Как! ты и Бога не боишься?!
Памфалон пожал плечами и ответил:
— Право, не боюсь: я его люблю.
— Лучше трепещи!
— Зачем? Ты разве трепещешь?
— Трепетал.
— И нынче устал?
— Я уже не тот, что был прежде когда-то.
— Наверно, ты сделался лучше?
— Не знаю.
— Это ты хорошо сказал. Знает тот, кто со стороны
смотрит, а не тот, кто свое дело делает. Кто делает, тому
на себя не видно.
— А ты себя когда-нибудь чувствовал хорошо?
Памфалон промолчал.
— Я умоляю тебя,— повторил Ермий,— скажи мне, ты
когда-нибудь чувствовал себя хорошо?
— Да,— отвечал скоморох,— я чувствовал...
— А когда это было?
— Представь, это было именно в тот самый час, когда
я себя от него удалил...
— Боже! что говорит этот безумец!
— Я говорю сущую правду.
— Но чем и как ты отдалил себя от Бога?
— Я это сделал за единый вздох.
— Ответь же мне, что ты сделал?
Памфалон хотел отвечать, что с ним было, но в это
самое мгновение циновку, которою была завешена дверь,
откинули две молодые смуглые женские руки в запястьях,
и два звонкие женские голоса сразу наперебой заговорили:
— Памфалон, смехотворный Памфалон! скорей подни¬
майся и иди с нами. Мы бежали впотьмах бегом за тобою
от нашей гетеры... Спеши скорей, у нас полон грот и аллеи
богатых гостей из Коринфа. Бери с собой кольца, и стру¬
ны, и Акру, и птицу. Ты нынче в ночь можешь много за¬
работать за свое смехотворство и хоть немножко вернешь
свою большую потерю.
Ермий взглянул на этих женщин, и их лоснящаяся теп¬
лая кожа, их полурастворенные рты и замутившиеся глаза
с обращенным в пространство взором, совершенное отсут¬
135
ствие мысли на лицах и запах их страстного тела ошибли
его. Пустыннику показалось, что он слышит даже глухой
рокот крови в их жилах, и в отдалении топот копыт, и со¬
пенье, и запах острого пота Силена.
Ермий затрясся от страха, завернулся к стене и закрыл
свою голову рогожей.
А Памфалон тихо молвил, нагнувшись в его сторону:
— Вот видишь, досуг ли мне размышлять о высо¬
ком! — и, сразу же переменив тон на громкий и веселый,
он отвечал женщинам:
— Сейчас, сейчас иду к вам, мои нильские змейки.
Памфалон свистнул свою Акру, взял шест, на котором
в обруче сидела его пестрая птица, и, захватив другие свои
скоморошьи снаряды, ушел, загасив лампу.
Ермий остался один в пустом жилище.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Ермий не скоро позабылся сном. Он долго размышлял:
как ему согласить в своем понятии то, для чего он шел
сюда, с тем, что здесь находит. Конечно, можно сразу ви¬
деть, что скоморох человек доброго сердца, но все же он
человек легкомысленный: он потехи множит, руками пле¬
щет, ногами танцует и тростит головой, а оставить эти бе¬
совские потехи не желает. Да и может ли он сделать
это, так далеко затянувшись в разгульную жизнь? Вот
где он, например, находится теперь, после того как ушел
с этими бесстыжими женщинами, после которых еще стоит
в воздухе рокотанье их крови и веянье страстного пота
Силена?
Если таковы были посланницы, то какова же должна
быть та, которой они служат в ее развращенном доме!..
Отшельник содрогнулся.
Для чего же было ему, после тридцати лет стояния,
слезать со скалы, идти многие дни с страшной истомой,
чтобы прийти и увидеть в Дамаске... ту же темную сквер¬
ну греха, от которой он бежал из Византии? Нет, верно,
не ангел божий его сюда послал, а искусительный демон!
Нечего больше и думать об этом, надо сейчас же встать
и бежать.
Тяжело было старцу подняться — ноги его устали, путь
далек, пустыня жарка и исполнена страхов, но он не поща¬
дил своего тела... он встает, он бредет во тьме по стогнам
Дамаска, пробегает их: песни, пьяный звон чаш из домов,
136
и страстные вздохи нимф и самый Силен— всё напротив
его, как волна прибоя; но ногам его дана небывалая сила
и бодрость. Он бежит, бежит, видит свою скалу, хватается
за ее кремнистые ребра, хочет влезть в свою расщелину,
но чья-то страшно могучая рука срывает его за ноги вниз
и ставит на землю, а незримый голос грозно говорит ему:
— Не отступай от Памфалона, проси его рассказать
тебе, как он совершил дело своего спасения.
И с этим Ермия так дунуло вспять, что он едва не за¬
дохся от бури, и, открыв глаза, видит день, и он опять
в жилище Памфалона, и сам скоморох тут лежит, упав на
голом полу, и спит, а его пес и разноперая птица дрем¬
лют...
Возле изголовья Ермия стояли два сосуда из глины —
один с водою, другой с молоком, и на свежих зеленых
листах мягкий козий сыр и сочные фрукты.
Ничего этого с вечера здесь не было...
Значит, пустынник спал крепко, а его усталый хозяин,
когда возвратился, еще не прямо лег спать, а прежде по¬
служил своему гостю.
Скоморох поставил гостю все, что где-то достал, чтобы
гость утром встал и мог подкрепиться...
Ни сыру, ни плодов в доме у Памфалона не было,
а все это, очевидно, ему было дано там, где он вертелся
и тешил гуляк у гетеры.
Он взял подачку от гетеры и принес это страннику.
«Чудак мой хозяин»,— подумал Ермий и, встав с по¬
стели, подошел к Памфалону, взглянул в лицо его и за¬
смотрелся. Вчера вечером он видел Памфалона при лампе
и готового на скоморошество, с завитою головою и с ли¬
цом, разрисованным красками, а теперь скоморох спал,
смыв с себя скоморошье мазанье, и лицо у него было ти¬
хое и прекрасное. Ермию казалось, будто это совсем не че¬
ловек, а ангел.
«Что же! — подумал Ермий,— может быть, я не обма¬
нут; может быть, не было надо мной искушения, а это
именно тот самый Памфалон, который совершеннее меня
и у которого мне надо чему-то научиться. Боже! как это
узнать? Как разрешить это сомненье?
И старик заплакал, опустился перед скоморохом на
колени и, обняв его голову, стал звать со слезами его по
имени.
Памфалон проснулся и спросил:
— Что тебе угодно от меня, мой отец?
137
Но увидев, что старец плачет, Памфалон встревожил¬
ся, спешно встал и начал говорить:
— Зачем я вижу слезы на старом лице твоем? Не оби¬
дел ли тебя кто-нибудь?
А Ермий ему отвечает:
— Никто меня не обидел, кроме тебя, потому что
я пришел к тебе из моей пустыни, чтобы узнать от тебя
для себя полезное, а ты не хочешь сказать мне: чем ты
угождаешь Богу; не скрывайся и не мучь меня: я вижу,
что живешь ты в жизни суетной, но мне о тебе явлено, что
ты Богу любезен.
Памфалон задумался и потом говорит:
— Поверь, старик, что в моей жизни нет ничего тако¬
го, что бы можно взять в похвалу, а, напротив, все
скверно.
— Да ты, может быть, сам не знаешь?
— Ну, как не знать! Я знаю, что живу, как ты сам
видишь, в суете, и вдобавок еще имею такое дрянное серд¬
це, которое даже не допускает меня стать на лучшую сте¬
пень.
— Ну вот скажи мне хоть об этом: какой вред сделало
тебе твое сердце и как оно не допускает тебя стать на иной
степень? Как это было, что ты почувствовал себя хорошо,
когда сделал дурно?
— Ага! про это изволь,— отвечал Памфалон,— если
ты так уже непременно этого требуешь, то я тебе расска¬
жу этот случай, но только ты после моего рассказа, навер¬
но, не захочешь ко мне возвратиться. Восстанем же лучше
и пойдем отсюда за город, в поле: там на свободе я рас¬
скажу тебе про то происшествие, которое совсем меня от¬
далило от надежды исправления.
— Пойдем, Бога ради, скорее,— отвечал Ермий, по¬
крываясь своими ветхими лохмотьями.
Они оба вышли за город, сели над диким обрывистым
рвом, у ног их легла Акра, и Памфалон начал сказывать.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Ни за что я не стал бы тебе рассказывать,— начал
Памфалон,— о чем ты меня просишь, но как ты непремен¬
но хочешь считать меня за хорошего человека, а мне от
этого стыдно, потому что я этого не стою, а стою одного
лишь презренья, то я расскажу. Я большой грешник
и бражник, но, что всего хуже еще,— я обманщик, и не
138
простой обманщик: а я обманул бога в данном ему обете
как раз в то самое время, когда получил невероятным об¬
разом возможность обет свой исполнить. Слушай, пожа¬
луйста, и суди меня строго. Я желаю в твоем суде полу¬
чить целебную рану, какую заслужил себе в наказание.
Нечистоту моей скоморошьей жизни ты видел, и все
дальнейшее посему понять можешь. Кругом я грязен
и скверен. Я тебе правду сказал, что рассуждать о боже¬
ственном я не научен и по жизни моей мне редко когда
это приходит на мысль, но ты прозорлив — бывали слу¬
чаи, что и я о своей душе думал. Вертишься ночь бражни¬
кам на потеху, а когда перед утром домой возвращаешься,
и задумаешься: стоит ли этак жить? Грешишь для того,
чтобы пропитаться, и питаешься для того, чтоб грешить.
Все так и вертится. Но человек ведь, отче, лукав и во вся¬
ком своем положении ищет себе смоковничьи листья, что¬
бы прикрыть свою срамоту. Таков же и я: и я себе не раз
думал: я в грехе погряз от нужды, я что добуду, тем едва
пропитаюсь; вот если бы у меня сразу случились такие
деньги, чтобы я мог купить хоть очень малое поле и рабо¬
тать на нем, так тогда бы я сейчас же оставил свое скомо¬
рошье и стал бы жить, как другие, степенные люди. Да не
мог я этого достичь, и не потому, чтобы никогда в мои ру¬
ки денег не попадало,— нет, деньги бывали, а всегда что-
нибудь такое случалось, что я не успею собрать сколько
нужно, как уже все собранное и растрачу; случится кто-
нибудь в горе, и мне его станет жаль, и я промотаюсь. Ес¬
ли бы мне враз пришло в руки много денег, тогда бы я,
наверно, скоморошество оставил и перешел на степенность,
а шить лоскут к лоскуту я не умею. Зачем меня бог так
устроил? Но если он щедрой рукой когда-нибудь враз мне
поможет,— ну, тогда я воздержусь и стану жить хорошо,
как прочие благородные люди, которых почитают и мона¬
хи, и клирики, и все ожидающие себе царствия небесного.
И что же ты думаешь! точно как с того будто слова
случилось: вдруг выпал мне такой удивительный случай,
о каком, казалось, невозможно было и думать. Слушай
прилежно меня и суди меня строго.
Вот что было раз в моей жизни.
Был я позван однажды тешить гостей у одной здеш¬
ней гетеры Азеллы. Она немолода, но ее красота долго¬
летня, и Азелла всех здесь красивей, пышней и умнее. Го¬
стей было много, и всё чужеземцы из Рима и хвастуны бо¬
гачи из Коринфа. Все упивались вином и меня беспрестан¬
но заставляли играть им и петь. Другие хотели, чтобы
139
я смешил их, и я всем угождал, как хотели. А когда я ус¬
тавал, они не желали этого знать и надо мною обидно
смеялись, толкали, насильно поили вином, в которое сы¬
пали неприятную подмесь; обливали меня и злили мою
бедную Акру. Они дергали ее за ляжки и плевали ей
в нос, а когда Акра рычала, они ее били и даже грозились
убить; я все это сносил, лишь бы побольше от них зара¬
ботать, потому что, признаюсь тебе, мне надобно было
тогда отправить на родину одного калеку-воина. Зато ум¬
ная гетера Азелла, видя, как меня обижали, обратила это
все в мою пользу: она раскрыла свою тунику и заставила
всех кинуть мне несколько денег, гости же спьяну набро¬
сали мне много, а особенно один, горделивый и тучный
Ор коринфянин, с надутым брюхом без шеи. Ор громко
оказал:
— Покажи мне, Азелла, много ли золота все положи¬
ли в твою тунику.
Она показала.
Ор же взглянул и, скосивши лицо с надменной усмеш¬
кой на римлян, добавил:
— Слушай меня, что скажу я, Азелла: прогони сейчас
от себя всех этих гостей и возьми за то у слуги моего
вдесятеро против того, что они все положили твоему ско¬
мороху.
Азелла сказала гостям:
— Мудрые люди, фортуна спускается к смертным не
часто, а к Памфалону она еще во всю жизнь не сходила.
Дайте ей место, а сами идите спокойно ко сну.
Недовольные гости ушли, а Азелла проводила меня
последнего и дала мне так много денег, что я не мог счесть
их, а утром, когда стал сосчитывать, насчитал двести три¬
дцать златниц. Я и обрадовался и вместе с тем испугался.
«Вот,— подумал я,— случай, после которого я уже не
должен более служить скоморошьим потехам. Это точно
бог внял моему обещанью. Никогда еще у меня не бывало
зараз столько денег. Довольно же меня всем обижать и на¬
до мной насмехаться. Теперь я не бедняк. За эти деньги
я вчера снес большие обиды, но зато вперед этого больше
не будет. Конец скоморошью! Я отыщу себе небольшое
поле с ключом чистой воды и с многолиственной пальмой.
Куплю это поле и стану жить честно, как все люди, с ко¬
торыми не стыдятся вести знакомство ни клир, ни мо¬
нахи».
И я предался разнородным мечтаньям, стал любовать¬
ся собою, как я буду жить достойною жизнью: буду рано
140
утром вставать, а не то что теперь — только утром ложить¬
ся; не буду свистать, а стану петь псалмы; буду днем ра¬
ботать в своем винограднике, а вечером сяду у своего
ручья под своей пальмой и стану размышлять о своей
душе да выглядывать путника. А покажется путник, я под¬
нимусь и пойду ему навстречу, приглашу его к себе, при¬
му его в дом, успокою, угощу и потом поведу с ним в ти¬
шине под звездным небом беседу о боге. Переменится сов¬
сем к лучшему жизнь моя, и не буду я скоморохом в старо¬
сти, когда оскудеют мои силы. А чтобы решение мое еще
более окрепло и слабость ко мне ниотколь не подкралась,
я завязал себе руки неразрывною цепью... Я сделал то,
о чем ты говорил, я поклялся с этого раза стать совсем
иным человеком; но послушай же, что затем сталось и пе¬
ред чем я не устоял в клятве и обещании.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Чтобы ничего не истратить, я не пошел отправлять до¬
мой убогого воина, а зарыл все мои деньги в землю у себя
под изголовьем и утром не поднимал моей циновки. Я при¬
творился больным и не хотел ни одного раза больше идти
на гульбу с бражниками. Всем, кто приходил меня звать,
я отвечал, что я болен и пойду за город в горы подышать
свежим воздухом и поискать на болезнь мою целебную
траву. А сам пробрался потихоньку к сводчику, к жиду
Капитону, который знает все, где что продается, и просил
его отыскать мне хорошее поле с водою и с пальмовой
тенью. Капитон-сводчик меня сразу обрадовал.
— Есть,— говорит,— у меня на виду как раз то, что
тебе нужно.
И описал мне продажное поле так хорошо, как я сам
не умел о нем и подумать. Есть там и ключ и пальма, да
еще и бальзамный куст, от которого струит ароматом на
целое поприще.
— Иди,— говорю,— и купи мне скорей это поле.
Жид обещал все устроить.
«Вот,— думал я,— теперь уже совсем наступает конец
моей беспорядочной жизни, теперь я брошу все мои крики
и свисты, сниму все смешные наряды, надену на себя сте¬
пенный левитон, покрою голову платом и буду работать
день на поле, а вечером стану сидеть у своей кущи и под¬
ражать гостеприимству Авраама.
Но не скрою от тебя — во все это время я ощущал
141
беспокойство. Все мне казалось, что ничего того, что я за¬
теял, не будет.
На обратном пути от Капитона объял меня страх: не
узнал ли кто, что я получил деньги от гордого коринфя¬
нина, и не пришел ли без меня и не украл ли моих денег
из того места, где я их зарыл у себя под постелью?.. По¬
бежал я домой шибко, в тревоге, какой ранее никогда еще
не знал, а прибежав, сейчас же прилег на землю, раскопал
свою похоронку и пересчитал деньги: все двести тридцать
златниц, которые бросил мне гордый Ор коринфянин, бы¬
ли целы, и я взял и опять их зарыл и сам лег на них, как
собака.
И хочешь ли знать, кого я боялся? Мне страшно было
не одних тех воров, что ходят и крадут, а я боялся и то¬
го вора, что жил вечно со мной в моем сердце. Я не хотел
знать ни о чьем несчастье, чтобы оно не лишило меня той
твердости, которая нужна человеку, желающему испра¬
вить путь своей собственной жизни, не обращая внимания
на то, что где-нибудь делается с другими. Я не виноват
в их несчастиях.
А так как я, ходя к Капитону и возвращаясь назад,
изрядно устал, то меня одолел сон, но и сон этот был то¬
же исполнен тревоги: то я видел, что давно уже купил
себе сказанное Капитоном поле, и живу уже в светлом
доме, и близко меня журчит родник свежей воды, и баль¬
замный куст мне точит аромат, и ветвистая пальма меня
отеняет. То во всей этой красоте все что-то портит: в род¬
нике я вижу бездну пиявиц, вокруг пальмы прыгают ог¬
ромные жабы, а под самым бальзамным кустом извивается
аспид. Увидав аспида, я так испугался, что даже проснул¬
ся, и сейчас подумал: целы ли мои деньги? Они были це¬
лы — я лежал на них, и никто их не мог взять без наси¬
лия. И вот мне пришла мысль, что богатство, которое мне
бросил Ор у Азеллы, вероятно не осталось до сих пор
тайной в Дамаске. Не с тем кинул мне деньги на пиру
у гетеры гордый коринфянин Ор, чтобы это оставалось
в тайне. Он, конечно, для того только это и сделал, чтобы
все завидовали его богатству и распускали молву, которая
лестна для его гордости. И вот теперь люди узнают, что
у меня есть деньги, и придут ко мне ночью и меня огра¬
бят и изобьют, а если я стану им сопротивляться, то они
совсем убьют меня.
А как у меня циновка была опущена, то в горнице ста¬
ло нестерпимо душно, и я подошел приподнять циновку
и вижу, что по улице идут два малолетних мальчика с кор¬
142
зинами, полными хлеба, а перед ними осел, который тоже
нагружен такими же корзинами с хлебом. Мальчики пого¬
няют осла и разговаривают между собою... обо мне!
— Вот,— говорит один,— наш Памфалон нынче уже
и циновки своей не открывает.
— Да зачем ему теперь открывать ее,— отвечает дру¬
гой,— ему больше не нужно кривляться: он богач — мо¬
жет спать сколько захочет. Ты ведь, я думаю, слышал, что
рассказывали все, которые приходили сегодня к нам в пе¬
карню за хлебом.
— Как же, как же, я даже так заслушался, что хозяин
дал мне за это во всю ладонь подзатыльник. Какой-то гор¬
дец из Коринфа, чтобы унизить наших дамасских богачей,
бросил Памфалону у гетеры Азеллы десять тысяч златниц.
Он теперь купит дом, и сады, и невольниц и будет лежать
у фонтана.
— Не десять, а двадцать тысяч златниц,— поправил
другой,— и притом деньги эти были еще в ящике, осыпан¬
ном перлами. Он купит, наверное, поле с чертогом, поста¬
вит вокруг себя самых красивых мальчиков с опахалами
и станет сбирать разных ученых и заставлять их рассуж¬
дать на разных языках о святом духе.
Из этого разговора мальчиков, развозивших хлеб из
пекарни, я узнал, что случай моего неожиданного обогаще¬
ния уже известен всему Дамаску, а притом и самая сумма,
которою я обладал по прихоти горделивого Ора, была бо¬
лее чем в десять раз преувеличена.
Да и кто мог наверно знать, что сумма, брошенная мне
гордецом Ором, заключалась менее чем в трехстах литрах
а совсем не в двадцати тысячах златниц? Конечно, это знал
только один я, потому что и сам Ор, без сомнения, не счи¬
тал того, что он мне кинул.
Но и это было еще маловажно в сравнении с тем, чем
закончили свой разговор проходившие мальчики. Один из
них продолжал, будто всех очень занимает: куда я спрятал
теперь такое богатство, как двадцать тысяч златниц. Осо¬
бенно же этим будто интересовался флейтщик Аммун, от¬
чаянный головорез, который прежде был воином в двух
взаимно враждовавших армиях, потом разбойником, уби¬
вавшим богомольцев, а после еще монахом в Нитрийской
пустыне и, наконец, явился сюда к нам в Дамаск с флей¬
тою и черной блудницей, завернутой в милоть нитрийско¬
го брата. Брата он, верно, убил, а блудницу продал в ве¬
селый дом нагишом, а милотью обтирал долго пыль и грязь
с ног гуляк, подходящих вечерами к порогам гетер. Он
143
также часто играл на своей флейте при моих представлени¬
ях, но еще чаще гетеры отгоняли его. Аммун сам был ви¬
новат, потому что он без стыда начал румянить себе щеки
и наводить брови, как особа обоего пола. Этим он сделался
мерзок для женщин, как их соперник. Меня Аммун страш¬
но ненавидел. Я даже знал, что он уже несколько раз нау¬
чал пьяных людей напасть на меня ночью и сделать мне
вред.
Теперь желанье сделать мне вред в Аммуне, конечно,
должно было усилиться, а его старинные разбойничьи на¬
выки могли помочь ему привести задуманное им злодейство
в исполнение. У него уже было золото, и он брал себе лю¬
дей в кабалу и заставлял их делать, что скажет.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Мысль об опасности, угрожающей мне от Аммуна, про¬
летела в моей голове как молния и так овладела мною, что
даже помешала мне отнять рогожу от окна и воротить про¬
шедших мимо мальчиков, у которых мне надо было купить
для себя свежих хлебов.
Скача и вертясь за то, что мне кинут, я всегда был
сыт и даже очень нередко подкреплял себя вволю вином,
а теперь, когда у меня было золото, я впервые провел весь
день и без пищи и без глотка вина, а притом еще и в тре¬
воге, которая возрастала так же быстро, как быстро сгуща¬
ются наши сумерки, переходящие в темную ночь.
Мне было не до пищи: я страшился за целость моего
богатства и за мою жизнь: флейтщик Аммун так и стоял
с своими кабальными перед глазами напуганной души моей.
Я думал, это непременно так и есть: вот он днем обегал
уже всех подобных ему, согласных на злодейства, и теперь,
при наступающей темноте, все они собрались в какой-ни¬
будь пещере или корчемнице, а как совсем стемнеет, они
придут сюда, чтобы взять от меня двадцать тысяч злат¬
ниц. Когда же они не найдут у меня столько, сколько ду¬
мают, то они не поверят, что коринфянин Ор не дарил мне
такой суммы, и станут меня жечь и пытать.
И тут вдруг я, к ужасу своему, вспомнил, что я ни¬
когда как следует не заботился о крепости запоров для сво¬
его бедного жилища... Я закрывал его на время моего от¬
сутствия более только для вида, а ночью часто спал, даже
совсем не положив болтов ни на двери мои, ни на окна.
144
Теперь это не годилось, и как время уже совсем при¬
близилось к ночи, то надо было поспешить все пересмо¬
треть и что можно поскорее приладить, чтобы не так легко
было ко мне ворваться.
Я придумал, как можно подпереть изнутри мою дверь,
но только что стал это подстроивать, как вдруг неожидан¬
но, перед самыми глазами моими, моя циновка распахну¬
лась, и ко мне не взошел, а точно чужою сильною рукою
был вброшен весь закутанный человек. Он как впал ко
мне, так обвил мою шею и замер, простонав отчаянным го¬
лосом:
— Спаси меня, Памфалон!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
С теми мыслями, каких я был полон в эту минуту
и чего в тревоге опасался от Аммуна, я прежде всего запо¬
дозрил, что это начинается его дело, затеянное с какою-
нибудь хитростию, в которых разбойничий ум Аммуна был
очень искусен.
Я уже ждал боли, которую должен был ощутить от
погружения в мою грудь острого ножа рукою впавшего ко
мне гостя, и, охраняя жизнь свою, с такою силою оттол¬
кнул от себя этого незнакомца, что он отлетел от меня
к стене и, споткнувшись на обрубок, упал в угол. А я тот¬
час же сообразил, что мне легче будет управиться с одним
человеком, который притом показался мне слабым, чем
с несколькими за ним следующими, и потому я поскорее
примкнул заставицу и задвинул крепкий засов, а потом
взял в руки секиру и стал прислушиваться. Я твердо ре¬
шился ударить секирою всякого, кто бы ни показался в мое
жилище, а в то же время не сводил глаз с того пришельца,
которого отшвырнул от себя в угол.
Он стал мне казаться странен тем, что неподвижно ле¬
жал в углу, куда упал, и занимал так мало места, как ребе¬
нок, а в то же время он совсем не обнаруживал ничего
против меня ухищренного, а, напротив, был будто заодно
со мною. Он зорко следил за каждым моим движением
и, учащенно дыша, шептал:
— Запрись!.. скорей запрись!.. скорей запрись, Пам¬
фалон!
Меня это удивило, и я сурово сказал:
— Хорошо, я запрусь, но тебе что от меня нужно?
— Подай мне поскорее твою руку, дай мне испить и по¬
145
сади меня у твоей лампы. Тогда я скажу тебе, что мне
нужно.
— Хорошо,— отвечал я,— каковы бы ни были твои за¬
мыслы, но вот тебе моя рука, и вот чаша воды и место
у моей лампы.
С этим я протянул гостю руку, и передо мною вспор¬
хнуло легкое детское тело.
— Ты не мужчина, а женщина! — вскричал я.
А гость мой, говоривший до сей поры шепотом, отве¬
чает мне женским голосом:
— Да, Памфалон, я женщина,— и с этим она распахну¬
ла на себе темную епанчу, в которую была завернута,
и я увидал молодую, прекрасную женщину, с лицом, кото¬
рое мне было знакомо. На нем вместе с красотою отража¬
лось ужасное горе. Голова ее была покрыта дробным плете¬
нием волос, и тело умащено сильным запахом амбры, но
она не имела бесстыдства, хотя говорила ужасные вещи.
— Посмотри, хороша или нет я? — спросила она, оте¬
няясь одною рукою от лампы.
— Да,— отвечал я,— ты бесспорно красива, и тебе луч¬
ше не терять своего времени со мною. Что тебе нужно?
А она говорит:
— Ты не узнал меня, верно. Я Магна, дочь Птоломея
с Альбиной. Купи меня, купи, Памфалон-скоморох, дочь
Птоломея — у тебя теперь много богатства, а Магне золото
нужно, чтоб спасти мужа и избавить детей из неволи.
И, орошая щеки слезами, Магна стала торопливой ру¬
кой разрешать на себе пояс туники.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Старик! я видал много людей, но такой странной гостьи
у меня еще никогда не случалось... Она и продавала себя
и страдала, и все это вместе меня как будто сдавило за
сердце.
Имя Магна принадлежало самой прекрасной, именитой
и несчастной женщине в Дамаске. Я знал ее еще в детстве,
но не видал ее с тех пор, как Магна удалилась от нас
с византийцем Руфином, за которого вышла замуж по во¬
ле своего отца и своей матери, гордой Альбины.
— Остановись! — вскричал я.— Я тебя узнаю, ты
в самом деле благородная Магна, дочь Птоломея, в садах
которого я с позволения твоего отца не раз забавлял тебя
в детстве моими играми и получал из твоих ласковых рук
146
монеты и пшеничный хлеб, изюм и гранатовые яблоки! Го¬
вори мне скорее, что с тобой сделалось, где твой супруг,
роскошный богач-византиец Руфин, которого ты так люби¬
ла? Неужто его поглотили волны моря, или молодую
жизнь его пресек меч переплывшего Понт скифского варва¬
ра? Где же твоя семья, где твои дети?
Магна, потупясь, молчала.
— Скажи же по крайней мере, когда ты явилась
в Дамаск и зачем ты не у своих здешних родных или
не у прежних богатых подруг — у умной Фотины, у уче¬
ной Таоры или у целомудренной Сильвии-девы? Зачем бы¬
стрые ноги твои принесли тебя к бедному жилищу бес¬
славного скомороха, над которым ты сейчас так жестоко
посмеялась, сделав мне в шутку такое нестаточное предло¬
жение!
Но Магна грустно покачала головою и проговорила
в ответ:
— Ты, Памфалон, не знаешь всех моих ужасных не¬
счастий! Я не смеюсь: я пришла продать себя не для шут¬
ки. Муж мой и дети!.. Муж мой и дети мои все в неволе.
Мое горе ужасно!
— Ну так скорее скажи мне, что это за горе, и если
я могу тебе пособить, я все с радостью тотчас исполню.
— Хорошо, я все скажу тебе,— отвечала Магна.
И тут-то, пустынник, постигло меня то искушение, за
которым я позабыл и обет мой, и клятву, и самую вечную
жизнь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Я знал Магну с ранних дней ее юности. Я не был
в доме ее отца, а был только в саду как скоморох, когда
меня звали, чтобы потешить ребенка. Гостей вхожих к ним
было мало, потому что великолепный Птоломей держал
себя гордо и с людьми нестрогой жизни не знался. В его
доме не было таких сборищ, при которых был нужен ско¬
морох, а там собирались ученые богословы и изрекали
о разных высоких предметах и о самом святом духе. Жена
Птоломея, Альбина, мать красавицы Магны, была под
стать своему мужу. Все самые пышные жены Дамаска не
любили ее, но все признавали ее непорочность. Верность
Альбины для всех могла быть уроком. Превосходная
Магна уродилась в мать, на которую походила и прекрас¬
ным лицом, но молодость ее заставляла ее быть милосерд¬
147
ной. Прекрасный сад ее отца, Птоломея, примыкал к боль¬
шому рву, за которым начиналось широкое поле. Мне
часто приходилось проходить этим полем, чтобы миновать
дальний обход к загородному дому гетеры Азеллы.
Я всегда шел с моей скоморошьею ношей и с этой самой
собакою. Акра тогда была молода и не знала всего, что
должна знать скоморошья собака.
Выходя в поле, я останавливался на полпути, как раз
против садов Птоломея, чтобы отдохнуть, съесть мою
ячменную лепешку и поучить мою Акру. Я обыкновенно
садился над обрывом оврага, ел,— и заставлял Акру по¬
вторять на широком просторе уроки, которые давал ей
у себя, в моем тесном жилище. Среди этих занятий я и
увидал один раз прекрасное лицо взросшей Магны. За¬
крывшись ветвями, она любопытно смотрела из зелени на
веселые штуки, которые проделывала моя Акра. Я это
приметил и, не давая Магне заметить, что я ее вижу,
хотел доставить ей представлениями моего пса более удо¬
вольствия, чем Акра могла показать по тогдашней своей
выучке. Чтобы побудить собаку к проворству, я несколько
раз хлестнул ее ремнем, но в ту самую минуту, когда со¬
бака взвизгнула, я заметил, что зелень, скрывавшая Маг¬
ну, всколыхнулась, и прекрасное лицо девушки исчезло...
Это привело меня в такое озлобление, что я еще ударил
Акру два раза, и когда она подняла жалобный визг, то
из-за ограды сада до меня донеслись слова:
— Жестокий человек! за что ты мучишь это бедное
животное! для чего ты принуждаешь собаку делать то,
что несвойственно ее природе.
Я оборотился и увидал Магну, которая вышла из сво¬
его древесного закрытия, и, стоя по перси над низкой,
заросшей листами оградой, говорила она мне с лицом,
пылающим гневом.
— Не осуждай меня, юная госпожа,— отвечал я,—
я не жестокий человек, а выучка этого пса относится
к моему ремеслу, которым мы с ним оба питаемся.
— Презренно твое ремесло, которое нужно только пре¬
зренным празднолюбцам,— ответила мне Магна.
— О госпожа! — отвечал я,— всякий питается тем,
чем он может добыть себе пищу, и хорошо, если он живет
не на счет другого и не делает несчастия ближних.
— Это не идет к тебе, ты развращаешь своих ближ¬
них,— молвила Магна, и в глазах ее я мог видеть ту же
строгость, которою отличался всегда взор ее матери.
— Нет, юная госпожа,— отвечал я,— ты судишь
148
строго и говоришь так потому, что мало сама испытала.
Я простолюдин и не могу развращать людей высшего
звания.
И я повернулся и хотел уходить, как она остановила
меня одним звуком и сказала:
— Не идет тебе рассуждать о людях высокого звания.
Лучше вот... лови мой кошелек: я бросаю это тебе, чтобы
ты дал вволю пищи твоей жалкой собаке.
С этим она бросила шелковый мешочек, который не
долетел на мою сторону, а я потянулся, чтобы его под¬
хватить, и, оборвавшись, упал на дно оврага.
В этом падении я страшно расшибся.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В бедствии моем мне было утешением, что во все де¬
сять дней, которые я провел в малой пещерке на дне
оврага, ко мне всякий день спускалась благородная
Магна. Она приносила мне столько роскошной пищи, что
ее с излишком доставало для меня и для Акры, а Магна
сама, своими девственными руками, смачивала у ручья
плат, который прилагала к моему больному плечу, стара¬
ясь унять в нем несносный жар от ушиба. При этом мы
с ней вели отрадные для меня разговоры, и я наслаждался
как чистотой ее сердца, так и ясным светом рассудка. Одно
мне в ней было досадно, что она не сниходила ничьим
слабостям и слишком на себя во всем полагалась.
— Отчего,— говорила она,— все не живут, как живет
моя мать и мои подруги Таора, Фотина и Сильвия, кото¬
рых вся жизнь чиста, как кристалл.
И я видел, что она их весьма уважала и во всем хо¬
тела им следовать. Несмотря на свою молодость, она
и меня хотела исправить и оторвать от моей жизни, а ког¬
да я не решался ей этого обещать, то она сердилась.
Я же ей говорил то, что и есть в самом деле.
— Разве ты не знаешь,— говорил я,— что нужен
сосуд в честь и нужен сосуд в поношение? Живи ты для
чести, а я определен жить для поношения, и, как глина,
я не спорю с моим горшечником. Жизнь меня заставила
быть скоморохом, и я иду своею дорогой, как бык на ве¬
ревке.
Магна не умела понять простых слов моих и все отно¬
сила к привычке.
— Сказано мудрым,— отвечала она,— что привычка
149
приходит как странник, остается как гость и потом сама
становится хозяином. Деготь, побывав в чистой бочке,
делает ее ни к чему больше не годною, как опять же для
дегтя.
Нетрудно мне было понять, что она становится нетер¬
пелива, и я в глазах ее теперь — все равно что дегтярная
бочка, и я умолкал и сожалел, что не могу уйти скорей
из оврага. Тяжело стало мне от ее самомнения, да и сама
она стала заботиться, как меня вынуть из рва и доста¬
вить в мое жилище.
Сделать это было трудно, потому что сам я идти не
мог, а девушка была слишком слаба, чтобы помочь мне
в этом. Дома же она не смела признаться своим гордым
родителям в том, что говорила с человеком моего пре¬
зренного звания.
И как один проступок часто влечет человека к друго¬
му, так же случилось и здесь с достойною Магной. Для
того чтобы помочь мне, презренному скомороху, который
не стоил ее внимания по своему недостоинству, она нашла
себя вынужденной довериться еще некоторому юноше, по
имени Магистриан.
Магистриан был молодой живописец, который пре¬
красно расписывал стены роскошных домов. Он шел од¬
нажды с своими кистями к той же гетере Азелле, которая
велела ему изобразить на стенах новой беседки в ее саду
пир сатиров и нимф, и когда Магистриан проходил полем
близ того места, где лежал я во рву, моя Акра узнала его
и стала жалостно выть.
Магистриан остановился, но, подумав, что на дне рва,
вероятно, лежит кто-нибудь убитый, хотел поскорей уда¬
литься. Без сомнения, он и ушел бы, если бы наблюдав¬
шая все это Магна его не остановила.
Магна увлеклась состраданьем ко мне, раскрыла гу¬
стую зелень листвы и сказала:
— Прохожий! не удаляйся, не оказав помощи ближ¬
нему. Здесь на дне рва лежит человек, который упал
и расшибся. Я не могу пособить ему выйти, но ты сильный
мужчина, и ты можешь оказать ему эту помощь.
Магистриан тотчас спустился в ров, осмотрел меня
и побежал в город за носильщиками, чтобы перенести
меня в мое жилище.
Вскоре он все это исполнил и, оставшись со мною на¬
едине, стал меня спрашивать: как это со мною случилось,
что я упал в ров и расшибся, и как я мог жить две недели
без пищи?
150
А как мы с Магистрианом были давно знакомы и
дружны, то я не хотел ему говорить что-нибудь выдуман¬
ное, а рассказал чистую правду, как было.
И едва я дошел до того, как питала меня Магна и как
она своими руками смачивала в воде плат и прикладыва¬
ла его к моему расшибленному плечу, юный Магистриан
весь озарился в лице и воскликнул в восторге:
— О Памфалон! сколь ты счастлив, и как мне зави¬
ден твой жребий! Я бы охотно позволил себе изломать
мои руки и ноги, лишь бы видеть возле себя эту нимфу,
эту великодушную Магну.
Я сейчас же уразумел, что сердце художника поразило
сильное чувство, которое зовется любовью, и я поспешил
его образумить.
— Ты малодушник,— сказал я.— Дочь Птоломея пре¬
красна, об этом ни слова, но здоровье для всякого чело¬
века есть самое высшее благо, а притом Птоломей так су¬
ров, а мать Магны, Альбина, так надменна, что если душа
твоя чувствует пламень красот этой девушки, то из этого
ничего для тебя хорошего выйти не может.
Магистриан побледнел и отвечал:
— Чему ж еще надобно выйти! Разве мне не доволь¬
но, что она меня вдохновляет.
И он ею продолжал вдохновляться.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Когда я оправился и пришел в первый вечер к Азелле,
Магистриан новел меня показать картины, которые он на¬
писал на стенах в беседке гетеры. Обширное здание бе¬
седки было разделено на «часы», из которых слагается
каждый день жизни человека. Всякое отделение назнача¬
лось к тому, чтобы приносить в свой час свои радости
жизни. Вся беседка в целом была посвящена Сатурну,
изображение которого и блестело под куполом. У главно¬
го круга было два крыла в честь Гор, дочерей Юпитера
и Фемиды, а эти отделения еще разделялись: тут были
покои Ауге, откуда виднелась заря, Анатоло, откуда был
виден восход солнца; Музия, где можно было заниматься
науками; Нимфея, где купались; Спондея, где облива¬
лись; Киприда, где вкушали удовольствия, и Элетия, где
молились... И вот здесь-то, в одном отдаленном уголке,
который назначался для уединенных мечтаний, живописец
изобразил легкою кистью благочестивое сновидение...
151
Нарисован был пир; нарядные и роскошные женщины,
которых я всех мог бы назвать поименно. Это все были
наши гетеры. Они возлежали с гостями, в цветах, за пыш¬
ным столом, а некто юный спал, уткнувшись лицом в кор¬
зину с цветами. Лицо его не было видно, но я по его
тоге узнал, что это был сам художник Магистриан. А над
ним виднелася травля: львы в цирке неслися на юную
девушку... а та твердо стояла и шептала молитвы. Она
была Магна.
Я его потрепал по плечу и сказал:
— Хорошо!.. ты ее написал очень схоже, но почему ты
полагаешь, что ей звери не страшны? Я знаю их род:
Птоломей и Альбина известны своим благородством и гор¬
достию тоже, но ведь рок их щадил, и их дочери тоже до
сих пор не касалось никакое испытание.
— Что же из этого?
— А то, что прекрасная Магна никаких бедствий
жизни не знает, и я не понимаю, почему ты отметил в ней
такую черту, как бесстрашие и стойкость перед яростью
зверя? Если это иносказанье, то жизнь ведь гораздо
страшнее всякого зверя и может заставить сробеть кого
хочешь.
— Только не Магну!
— Ах, я думаю, даже и Магну!
Я говорил так для того, чтобы он излишне не увле¬
кался Магной; но он перебил меня и прошептал мне:
— Меня звали делать ширмы для ее девственной
спальни, и пока я чертил моим углем, я с ней говорил.
Она меня спросила о тебе...
Живописец остановился.
— Она сожалеет, что ты занимаешься таким ремеслом,
как скоморошество. Я ей сказал: «Госпожа! не всякий
в своей жизни так счастлив, чтобы проводить жизнь свою
по избранию. Неодолима судьба: она может заставить
смертного напиться из самого мутного источника, где
и пиявки и аспид на дне». Она пренебрежительно улыб¬
нулась.
— Улыбнулась?..— спросил я.— Узнаю в этом дочь
Птоломея и гордой Альбины. Мне, знаешь ли... мне
больше понравилось бы, если бы она промолчала, а еще
лучше — с состраданием тихо вздохнула б.
— Да,— произнес Магистриан,— но она также сказа¬
ла: «Смерть лучше бесславия», и я верю, что она на это
способна.
— Ты скоро судишь,— отвечал я,— смерть лучше бес¬
152
славия — это неспорно, но может ли это сказать мать,
у которой есть дети?
— Отчего же? ты только вспомни, что сделала мать
Маккавеев?
— Да. Маккавеев убили. А если бы матери их погро¬
зили сделать детей такими скоморохами, как я, или
обмывщиками ног в доме гетеры... Что? я думаю, если бы
мать их была сама Магна,— то бог весть что бы она пред¬
почла: позор или смерть за их избавление?
— Зачем говорить это! — воскликнул, отходя от меня,
Магистриан,— пусть не коснется ее вовек никакое зло.
— О,— говорю я,— от всей души присоединяюсь
к твоему желанию всего доброго Магне.
А на другой же день после этого разговора Магистри¬
ан пришел ко мне перед вечером очень печальный и го¬
ворит:
— Слышал ли ты, Памфалон, самую грустную но¬
вость? Птоломей и Альбина выдают дочь свою замуж!
— А почему ты называешь это грустною новостью? —
отвечал я.— С каких это пор союз двух сердец стал пе¬
чалью, а не радостью?
— Это было всегда, когда сердце соединяют с бес¬
сердечием.
— Магистриан! — остановил я живописца,— в тебе
говорит беспокойное чувство, его зовут ревность. Ты дол¬
жен его в себе уничтожить.
— О, я уже давно его уничтожил,— отвечал живопи¬
сец.— Магна мне не невеста, и я ей не жених, но ужасно,
что жених ее приезжий Руфин-византиец.
Это имя мне так было известно, что я вздрогнул и опу¬
стил из рук мое дело.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Руфин-византиец был из знатного рода и очень изящен
собою, но страшно хитер и лицемер столь искусный, что
его считали чрезмерным даже в самой Византии. Тще¬
славный коринфянин Ор и все, кто тратили деньги и силы
на пирах у гетеры Азеллы, были, на мое рассуждение,
лучше Руфина. Он прибыл в Дамаск с открытым посла¬
нием и был принят здесь Птоломеем отменно. Руфин, как
притворщик, целые дни проводил во сне дома, а говорил,
будто читает богословские книги, а ввечеру удалялся, еще
для полезных бесед, за город, где у нас о ту пору жил
153
близ Дамаска старый отшельник, стоя днем на скале,
а ночью стеная в открытой могиле. Руфин ходил к нему,
чтобы молиться, стоя в его тени при закате солнца, но
отсюда крылатый Эол его заносил постоянно под кровлю
Азеллы, всегда, впрочем, с лицом измененным, благодаря
Магистрианову искусству. А потому мы хорошо его знали,
ибо Магистриан, как друг мой, не делал от меня тайны,
что он рисовал другое лицо на лице Руфина, и мы не
раз вместе смеялись над этим византийским двуличьем.
Знала об этом и гетера Азелла, так как гетеры, закрыв
двери свои за гостями, часто беседуют с нами и, находя
в нас, простых людях, и разум и сердце, любят в нас то,
чего не встречают порою в людях богатых и знатных.
Азелла же, надо сказать, любила моего живописца,
и любила его безнадежно, потому что Магистриан думал
об одной Магне, чистый образ которой был с ним нераз¬
лучно. Азелла чутким сердцем узнала всю эту тайну и тем
нежней и изящней держала себя с Магистрианом. Когда
я и Магистриан оставались в доме Азеллы, при восходе
солнца она, проводив своих гостей, часто говорила нам,
как она которого из них разумеет, и не скрывала от нас
своего особенного презрения к Руфину. Она называла его
гнусным притворщиком, способным обмануть всякого
и сделать самую подлую низость, а Азелла всех хорошо
понимала. Один раз после безумных трат коринфянина
Ора она нам сказала:
— Это бедный павлин... Все его щиплют, и когда
здесь бывает с ним вместе византиец Руфин, хорошо бы
встряхивать Руфинову епанчу.
Это значило, что Руфин мог быть и вор... Азелла ни¬
когда не ошибалась, и я и Магистриан это знали.
Но Птоломей и Альбина глядели на византийца своими
глазами, а добрая дочь их была покорна родительской
воле, и жребий ее был совершен. Магна сделалась женою
Руфина, который взял ее вместе с богатым приданым, дан¬
ным ей Птоломеем, и увез в Византию.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Птоломей и Альбина были скоро наказаны роком.
Лицемерный Руфин оказался и небогат, и не столь име¬
нит, как выдавал себя в Дамаске, а главное, он совсем
не был честен и имел такие большие долги, что богатое
приданое Магны все пошло на разделку с теснившими
154
его заимодавцами. Скоро Магна очутилась в бедности,
и приходили слухи, будто она терпит жестокую долю
от мужа. Руфин заставлял ее снова выпрашивать серебро
и золото у ее родителей, а когда она не хотела этого де¬
лать, он обращался с нею сурово. Все же, что присылали
Магне ее родители, Руфин издерживал бесславно, совсем
не думая об уменьшении долга и о двух детях, которые
ему родились от Магны. Он, так же как многие знатные
византийцы, имел в Византии еще и другую привязан¬
ность, в угоду которой обирал и унижал свою жену.
Это так огорчило гордого Птоломея, что он стал часто
болеть и вскоре умер, оставя своей вдове только самые
небольшие достатки. Альбина все повезла к дочери: она
надеялась спасти ее и потеряла все свои деньги на дары
приближенным епарха Валента, который сам был алчный
сластолюбец и искал случая обладать красивою Магной.
Кажется, он имел на это согласие самого Руфина. Гово¬
рили, будто Руфин даже понуждал свою жену отвечать на
исканье Валента, заклиная ее согласиться на это для спа¬
сенья семейства, потому что иначе Валент угрожал отдать
Руфина со всею его семьею во власть его заимодавцев.
Альбина не вынесла этого и скоро переселилась в веч¬
ность, а Магна осталась с детьми в самой горестной бед¬
ности, но не предалась развращенным исканьям Валента.
Тогда гневный вельможа Валент распорядился отдать
всех их во власть заимодавцев.
Заимодавцы посадили Руфина в тюрьму, а детей его
и бедную Магну взяли в рабство. А чтобы сделать это
рабство еще тяжелее, они разлучили Магну с детьми
и малюток ее отослали в село к скопцу-селянину, а ее от¬
дали содержателю бесчестного дома, который обязался
платить им за нее в каждые сутки по три златницы.
Напрасно вопияла ко всем бедная Магна и у всех
искала защиты. Ей отвечали: над нами над всеми закон.
Закон наш охраняет многоимущих. Они всех сильней
в государстве. Если бы был теперь на своем месте наш
прежний правитель Ермий, то он, как человек справедли¬
вый и милосердный, может быть вступился бы и не допу¬
стил бы этого, но он очудачел: оставил свет, чтобы думать
только об одной своей душе. Жестокий старик! Пусть небо
простит ему его отшельничье самолюбие.
Произнеся эти слова, скоморох заметил, что сидевший
возле него пустынник вздрогнул и схватил Памфалона за
руку. Памфалон спросил его:
— Что, ты о них сожалеешь, что ли?
155
— Да, я сожалею... сожалею... И о них и о себе сожа¬
лею,— отвечал Ермий.— Продолжай твою повесть.
Памфалон стал продолжать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Содержатель бесчестного дома, чтобы избежать непри¬
ятного шума в столице и надежнее взять свои деньги, не
стал держать Магну в Византии, а отправил ее в Дамаск,
где ее все знали как самую благородную и недоступную
женщину, а потому, без сомнения, теперь все устремятся
обладать ею.
Магну, как рабыню, стерегли зорко, и у нее были от¬
няты все средства бежать. Она не могла и лишить себя
жизни, да она о самоубийстве и не помышляла, потому что
она была мать и стремилась найти и спасти своих детей
от скопца из неволи.
Так она под караулом и в закрытости была привезена
в Дамаск, и на другой день, то есть именно в тот день,
когда я скрывался, лежа на моем золоте, огласилось, что
продающий Магну содержит ее у себя за плату по пяти
златниц за каждые сутки. Получить ее может всякий, кто
заплатит златницы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Тот, кто взялся выручать за Магну златницы, конечно
не медлил, чтобы собирать их с хорошим прибытком, и
для того разослал зазывальщицу по всем богатым людям
Дамаска, чтобы оповестить им, каким он роскошным вла¬
деет товаром.
Развращенные люди кинулись в дом продавца, и Маг¬
на весь день едва лишь спасалась слезами. Но к вечеру
продавец стал угрожать снестись с тем, кто взял ее детей,
чтобы их оскопить, и она решилась ему покориться...
И после этого силы ее оставили, и она крепко заснула
и увидела сон: к ней кто-то тихо вошел и сказал ей:
«Радуйся, Магна! ты сегодня обрела то одно, чего тебе
во всю твою жизнь недоставало. Ты была чиста, но гор¬
дилась своей непорочностью, как твоя мать; ты осуждала
других падших женщин, не внимая, чем они доведены бы¬
ли до падения. Это было ужасно, и вот теперь, когда ты
сама готова пасть и знаешь, как это тяжко, теперь твоя
156
противная Богу гордость сокрушилась, и теперь Бог сохра¬
нит тебя чистой».
И в это же самое время в дом, где заключалась Маг¬
на, постучался один застенчивый гость, который закрывал
лицо свое простой епанчою, и, тихо позвав хозяина, сказал
ему шепотом:
— Ах, я очень стыдлив, но умираю от страсти. Скорее
введи меня к Магне — даю тебе десять златниц.
Продавец был рад, но, прежде чем ввести незнакомца
к Магне, сказал ему:
— Я должен сказать тебе, господин, что эта женщина
из знатного рода, и она стоит мне по кабале больших де¬
нег, которых я через нее не выручил, потому что она
умела разжалобить всех, кого я вводил к ней. Не мое бу¬
дет дело, если ты станешь слушать ее слова и тебя размяг¬
чат ее речи. Я свое золото должен иметь, потому что
я человек бедный и взял ее за дорогую цену.
— Не беспокойся,— отвечал, продолжая скрывать ли¬
цо, незнакомец,— вот получи свои десять златниц, а я
не таковский: я знаю, что значат женские слезы.
Продавец взял у него десять златниц и дернул шнур,
который опрокинул медную чашу, содержавшую медный
же шар. Шар покатился по холщовому желобу и, докатив¬
шись до шатрового отделения Магны, звонко упал в мед¬
ный таз, стоявший у изголовья ее постели. После чего
продавец сейчас же повел гостя к Магне.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Незнакомец вошел в отдаленный покой, накуренный
пистиком и амброй, и увидал здесь при цветочном фонаре
лежащую Магну. Ее не разбудил удар в таз, потому что
как раз в это время ей снился тот сон, где открывалось,
что надменная сила ее отлетела и теперь она спасена за
признание своей немощи.
Продавец упрекнул Магну, что она не слыхала удара
шара по тазу, и, указав ей на незнакомца, сказал грубо:
— Не притворяйся, будто не слышишь, что к тебе
пущен шар! Вот кому я уступил всякую власть над тобою
до утра. Будь умна и покорна. А если ты еще заставишь
меня терпеть убытки, я передам тебя туда, где к тебе
будут входить суровые воины, и от тех ты уже не дождешь¬
ся пощады.
И, сказав это, продавец взял шар и вышел, а гость
затворил за ним и, оборотясь, тихо молвил Магне:
157
— Не бойся, злополучная Магна, я пришел, чтобы
спасти тебя.— И он сбросил свой плащ.
Магна узнала Магистриана и зарыдала.
— Оставь слезы, прекрасная Магна. Теперь не время,
чтоб лить их и отчаиваться. Успокойся и верь, что если
небо спасало тебя до сего часа, то теперь твое избавление
уже несомненно, если ты только согласна сама помогать
мне, чтобы я мог тебя выручить и возвратить тебя детям
и мужу.
— Согласна ли я! — воскликнула Магна.— О, добрый
юноша, разве в этом возможно сомненье!
— Так поспеши же скорее делать, что я тебе скажу:
теперь я отвернусь от тебя — и давай как можно скорее
переменимся платьем.
И вот Магна надела на себя тунику, и епанчу, и все,
что имел на себе мужское Магистриан, а он сказал ей:
— Не медли, спасайся! закрой епанчой твое лицо
точно так, как вошел сюда я, и смело иди из этого дома!
Твой презренный хозяин сам тебя выведет за свои
проклятые двери.
Магна так и сделала и благополучно вышла, но тот¬
час же, выйдя, стала сокрушаться: куда ей бежать, где
скрыться, и что будет с бедным юношей, когда завтра
обман их откроют? Магистриан подвергнется истязаньям,
как разрушитель заимодавного права; он, конечно,
не имеет столько, чтобы заплатить весь долг, за который
отдана в кабалу Магна, и его навеки посадят в тюрьму
и будут его мучить, а она все равно не может явиться
к своим детям, потому что ей нечем выкупить их из
кабалы.
И вот тут этой женщине пришла в голову мысль,
которая навсегда лишила меня возможности исправить
мой путь и вести вперед добропорядочную жизнь.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Когда Магна открыла мне свои бедствия и рассказала
об опасности, которой подвергался за нее Магистриан,
передо мною точно разверзлась бездна. Я знал, что
у Магистриана не могло быть десяти литр золота, которые
взнес он за Магну и которые все равно не могли избавить
ее от ее унижения, ибо не составляли цены всей ее кабалы
и ничего не оставляли на выкуп ее детей от скопца
в Византии. Но где, однако, Магистриан мог взять и эти
158
златницы? Он работал в доме Азеллы, где всегда был
ларец с сокровищами этой без ума влюбленной в него
гетеры... И ужас объял мою душу... Я подумал: что если
любовь к бедной Магне довела его до безумия, и он похи¬
тил ларец, и имя Магистриана отныне бесчестно: он вор!
А бедная Магна, продолжая оглашать воздух стонами,
возвратилась опять к тем же словам, с которых начала,
когда неожиданно вошла в мое жилище.
— Памфалон! — вопияла она,— я слышала, что ты
разбогател, что какой-то гордый коринфянин дал тебе
несметные деньги. Я пришла продать себя тебе, возьми
меня к себе в рабыни, но дай мне денег, чтоб выкупить
из неволи моих детей и спасти погибающего за меня
Магистриана.
Отшельник! ты отжил жизнь в пустыне, и тебе, быть
может, непонятно, какое я чувствовал горе, слушая, что
отчаяние говорит устами этой женщины, которую я знал
столь чистой и гордой своею непорочностию! Ты уже
взял верх над всеми страстями, и они не могут поколе¬
бать тебя, но я всегда был слаб сердцем, и при виде та¬
ких страшных бедствий другого человека я промотался...
я опять легкомысленно позабыл о спасении своей души.
Я зарыдал и сквозь рыдания молвил:
— Ради милости божией умолкни, несчастная Магна!
Сердце мое не может этого вынесть! Я простой человек,
я скоморох, я провожу мою жизнь среди гетер, праздно¬
любцев и мотов, я дегтярная бочка, но я не куплю себе
того, что ты предлагаешь мне в безумье от горя.
Но Магна так ужасно страдала, что не поняла меня
вовсе.
— Ты отвергаешь меня! — воскликнула она с ужа¬
сом.— О, я несчастная! где мне взять золота, чтобы
избавить от изуродования моих детей? — и она заломила
над головою руки и упала на землю.
Это исполнило меня еще большего ужаса... Я задро¬
жал, увидя, как ее унизило горе до того, что она, уже
словно счастья, искала, чтобы кто-нибудь купил у нее ее
ласки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Я поспешил ее утешить.
— Нет,— закричал я,— это вовсе не то, что будто я
тебя отвергаю. Я тебе друг и докажу тебе это моею
готовностью помочь твоему горю. Только не говори более.
159
для чего ты пришла сюда. Разрушь скорей это плетение
волос, через которое ты стала походить на гетеру; смой
с своих плеч чистой водою этот аромат благовонного
нарда, которым их покрыли люди, желавшие твоего позо¬
ра, а потом скажи мне: сколько именно должен муж
твой.
Она вздохнула и тихо промолвила:
— Десять тысяч златниц.
Я видел, что ее обманули: богатство, которое бросил
мне расточительный Ор, было ничтожно для того, чтобы
заплатить долг ее и выкупить детей.
Магна молча встала и, подняв рукою сброшенную
епанчу Магистриана, хотела снова покрыть свою голову.
Я догадался, что она хочет уйти от меня с нехорошею
целию, и воскликнул:
— Ты хочешь уйти, госпожа Магна?
— Да, я возвращусь снова туда, откуда пришла.
— Ты хочешь освободить Магистриана!
Она только молча кивнула головой в знак согласья.
Я ее остановил насильно.
— Не делай этого,— сказал я.— Это будет напрасно.
Магистриан так благороден и так тебе предан, что он
оттуда не выйдет, а ты своим возвращением только увели¬
чишь смятенье. У меня всего есть двести тридцать златниц...
Это все, что я получил от коринфянина Ора. Если дума¬
ют, что у меня есть более, то это или сочинила молва,
или нахвастал сам Ор пустохвальный. Но все двести
тридцать златниц ты должна считать за свои. Не возра¬
жай мне, госпожа Магна, не возражай мне против этого
ни одного слова! Это золото твое, но надо достать еще
много, чтобы составило долг твоего мужа. Я не знаю, где
больше взять, но ночь пока еще только в начале... Маги¬
стриан до утра безопасен. Твой продавец уверен, что вы
теперь слилися в объятьях. Ты оставайся у меня и будь
спокойна. Моя Акра до тебя никого без меня не допу¬
стит, а я сейчас извещу о твоем несчастье твоих именитых
подруг: Таору, Фотину и Сильвию-деву, благочестье кото¬
рой известно Дамаску... Их слуги все меня знают и за
дары меня пустят к своим госпожам. Они богаты и цело¬
мудренны, и они не пожалеют золота, и дети твои будут
выкуплены.
Но Магна живо меня перебила:
— Не тревожь, Памфалон, ни Таоры, ни Фотины,
ни девственной Сильвии — все они ничего для твоей
просьбы не сделают.
160
J :
— Ты ошибаешься,— возразил я.— Таора, Сильвия
и Фотина — благочестивые женщины, они преследуют
всякий разврат, и по их слову у нас уже выслали многих
гетер из Дамаска.
— Это ничего не значит,— отвечала Магна и открыла
мне, что прежде чем бедствия ее семейства достигли до
нынешней меры, она уже обращалась с просьбою к на¬
званным мною высоким гражданкам, но что все они оста¬
вили ее просьбы втуне.
— А как теперь,— прибавила она,— ко всему этому
присоединился еще позор, до которого дошла я, то всякие
просьбы к ним им будут даже обидны. Я сама была тако¬
ва ж, как они, и знаю, что не от них может прийти избав¬
ление падшей.
— Ну, все равно, жди у меня, что нам пошлет мило¬
сердное небо,— сказал я и, погасив лампу, запер вход
в мое жилище, в котором Магна осталась под защитою
Акры, а я во всю силу бегом понесся по темным проходам
Дамаска.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Я не послушался Магны и проник, с помощию слуг,
к Таоре, Сильвии и к Фотине... И стыжуся вспоминать,
что я от них слышал... Магна была права во всем, что мне
о них говорила. Слова мои только приводили в пламен¬
ный гнев этих женщин, и я был изгоняем за то, что смел
приходить в их дома с такою просьбой... Две из них,
Таора и Фотина, велели прогнать меня с одним только
напоминанием, что я стоил бы хороших ударов, но Силь¬
вия-дева, та повелела бить меня перед ее лицом, и слуги
ее били меня медным прутом до того, что я вышел от нее
с окровавленным телом и с запекшимся горлом. Так,
томимый жаждою, вбежал я на кухню гетеры Азеллы,
чтобы попросить глоток воды с вином и идти далее.
А куда идти — я сам не знал этого.
Но тут, едва я явился, под крытым переходом меня
встретила наперсница гетеры, белокурая Ада. Она как
будто нарочно шла с кувшином прохладительного напитка,
и я сказал ей:
— Будь милосердна, прекрасная Ада, освежи уста
мои — я умираю от жажды.
Она улыбнулась и молвила с шуткой:
6. H. С. Лесков, т. 10.
161
— Тебе ли теперь умирать, господин Памфалон, ты
больше не беден и можешь иметь рабов, которые станут
прохлаждать для тебя воду.
А я ей ответил:
— Нет, Ада, я, слава богу, опять уже не богат —
я опять так же беден, как прежде, и вдобавок... должен
признаться,— я сильно изранен.
Она мне нагнула сосуд, а я припал к питью, и в то
время, когда я пил, а Ада стояла, склонившись ко мне,
она заметила на моих плечах кровь, которая сочилась
из рубцов, нанесенных мне медным прутом пред лицом
девственной Сильвии. Кровь проступала сквозь тонкую
тунику, и Ада в испуге вскричала:
— О, несчастный! ты взаправду в крови! На тебя,
верно, напали ночные воры!.. О несчастный! Хорошо, что
ты спасся от них под нашею кровлей. Останься здесь
и подожди меня немного: я сейчас отнесу это охлажден¬
ное питье гостям и вмиг возвращусь, чтоб обмыть твои
раны...
— Хорошо,— сказал я,— я тебя подожду.
А она добавила:
— Может быть, ты хочешь, чтоб я шепнула об этом
Азелле? У нее теперь пирует с друзьями градоправитель
Дамаска: он пошлет отыскать тех, кто тебя обидел.
— Нет,— отвечал я,— это не нужно. Принеси мне
только воды и какую-нибудь чистую тунику.
Надев чистую одежду, я хотел идти к бывшему монаху
Аммуну, который занимался всякими делами, и закаба¬
лить ему себя на целую жизнь, лишь бы взять сразу
деньги и отдать их на выкуп от скопца детей Магны.
Ада скоро возвратилась и принесла все, что мне было
нужно.
Но она также сказала обо мне и своей госпоже, а это
повело к тому, что едва Ада обтерла прохладною губкою
мои раны и покрыла мои плечи принесенною ею льняной
туникой, как в переходе, где я лежал на полу, прислонясь
боком к дереву, показалась в роскошном убранстве
Азелла.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Азелла вся была в золоте и в перлах, из которых
один стоил огромной цены. Этот редкостный перл был
подарен ей большим богачом из Египта.
162
Азелла подошла с участьем ко мне и заставила меня
рассказать ей все, что со мною случилось. Я ей стал рас¬
казывать вкратце и когда дошел до бедствия Магны,
то заметил, что глаза Азеллы стали серьезны, а Ада на¬
чала глядеть вдаль, и по лицу ее тоже заструились
слезы.
Тогда я подумал: вот теперь время, чтобы открыть
Магистрианову тайну, и вдруг неожиданно молвил:
— Азелла, это ли все драгоценности, которые ты
имеешь?
— Нет, это не все,— отвечала Азелла.— Но какое
тебе до этого дело?
— Мне большое есть дело, и я тебя умоляю: скажи
мне, где ты их сохраняешь и все ли они целы?
— Я храню их в драгоценном ларце, и все они
целы.
— О, радость! — вскричал я, позабыв всю мою
боль.— Все цело! Но где ж взял десять литр золота
Магистриан?!
— Магистриан?!
— Да.
И когда я стал рассказывать, что сделал Магистриан,
Азелла стала шептать:
— Вот кто истинно любит! Моя Ада видела, как он
вышел из дома Аммуна... Я все понимаю: он продал
Аммуну себя в кабалу, чтобы выпустить Магну!
И гетера Азелла начала тихо рыдать и обирать с
своих рук золотые запястья, ожерелья и огромный перл
из Египта и сказала:
— Возьми все это, возьми и беги, как можно скорее
возьми от скопца детей бедной Магны, пока он их не
изуродовал!
Я так и сделал: я соединил все мои деньги, которые
дал мне Ор коринфянин, с тем, что получил от гетеры,
и отправил с ними Магну выкупать из неволи ее мужа
и двух сыновей. И все это совершилось успешно, но зато
исправление жизни моей и с ней вся надежда моя на
блаженную вечность навсегда разлетелись. Так я теперь
и остаюсь скоморохом — я смехотвор, я беспутник — я
скачу, я играю, я бью в накры, свищу, перебираю нога¬
ми и трясу головой. Словом: я бочка, я дегтярная боч¬
ка, я негодная дрянь, которую ничем не исправишь.
163
Вот тебе и весь сказ мой, отшельник, о том, как я
утратил улучшение жизни и как нарушил обет, данный
богу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Ермий встал, протянул руку к своей козьей милоти
и молвил скомороху:
— Ты меня успокоил.
— Полно шутить!
— Гм дал мне радость.
— В чем она?
— Вечность впусте не будет.
— Конечно!
— А почему?
— Не знаю.
— Потому, что перейдут в нее путем милосердия
много из тех, кого свет презирает и о которых и я, гор¬
дый отшельник, забыл, залюбовавшись собою. Иди к себе
в дом, Памфалон, и делай, что делал, а я пойду дальше
Они поклонились друг другу и разошлись. Ермий при¬
шел в свою пустыню и удивился, увидав в той расщелине,
где он стоял, гнездо воронов. Жители деревни говорили
ему, что они отпугивали этих птиц, но они не оставляют
скалы.
— Это так и должно быть,— ответил им Ермий.—
Не мешайте им вить свои гнезда. Птицы должны жить
в скале, а человек должен служить человеку. У вас много
забот: я хочу помогать вам. Хил я, но стану делать по
силам. Доверьте мне ваших коз, я буду их выгонять и па¬
сти. а когда возвращусь с стадом, вы дайте мне тогда хле¬
ба и сыра.
Жители согласились, и Ермий начал гонять козье ста¬
до и учить на свободе детей поселян. А когда все село
засыпало, он выходил, садился на холм и обращал свои
глаза в сторону Дамаска, где он узнал Памфалона.
Старец теперь любил думать о добром Памфалоне, и вся¬
кий раз, когда Ермий переносился мыслью в Дамаск,
мнилось ему, что он будто видит, как скоморох бежит по
улицам с своей Акрой и на лбу у него медный венец, но
с этим венцом заводилося чудное дело: день ото дня этот
венец все становился ярче и ярче, и, наконец, в одну ночь
он так засиял, что у Ермия не хватило силы смотреть на
164
него. Старик в изумлении закрыл даже рукою глаза, но
блеск проникает отовсюду. И сквозь опущенные веки
Ермий видит, что скоморох не только сияет, но воздыма¬
ется вверх все выше и выше — взлетает от земли на воз¬
дух и несется прямо к пылающей алой заре.
Куда он несется! Он испепелится, он там сгорит.
Ермий рванулся за Памфалоном, чтобы удержать его
или чтобы по крайней мере с ним не расстаться, но в жар¬
ком рассвете зари между ними вдруг стала преграда... Это
как бы частокол или решетка, в которой каждая жердь
одна с другою не схожи. Ермий видит, что это какие-то
знаки,— во весь небосклон большими еврейскими лите¬
рами словно углем и сажей напачкано слово: «само-
мненье».
«Тут мой предел!» — подумал Ермий и остановился,
но Памфалон взял свою скоморошью епанчу, махнул ею
и враз стер это слово на всем огромном пространстве,
и Ермий тотчас увидал себя в несказанном свете и почув¬
ствовал, что он летит на высоте, держась рука за руку
с Памфалоном, и оба беседуют.
— Как ты мог стереть грех моей жизни? — спросил
Памфалона на полете Ермий.
А Памфалон ему отвечал:
— Я не знаю, как я это сделал: я только видел, что
ты затруднялся, а я захотел тебе пособить, как умел.
Я всегда все так делал, пока был на земле, и с этим иду
я теперь в другую обитель.
Дальнейших речей их не слышал уже списатель ска¬
занья. Прохладное облако густою тенью, застлало даль¬
нейший их след от земли, и с румяной зарею заката вме¬
сте слились их отшедшие души.
ЛЕВ СТАРЦА ГЕРАСИМА
Восточная легенда
Триста лет после Иисуса Христа жил на Востоке бога¬
тый человек, по имени Герасим. У него были свои дома,
сады, более тысячи рабов и рабынь и очень много всяких
драгоценностей. Герасим думал: «мне ничто не страшно»,
но когда он один раз сильно заболел и едва не умер, тог¬
да он начал размышлять иначе, потому что увидал, как
жизнь человеческая коротка и что болезни нападают ото¬
165
всюду, a от смерти не спасет никакое богатство, а потому
не умнее ли будет заранее так распорядиться богатст¬
вом, чтобы оно на старости лет не путало, а потом бы из-
за него никто не ссорился.
Стал Герасим с разными людьми советоваться: как
ему лучше сделать. Одни говорили одно, а другие другое,
но все это было Герасиму не по мыслям.
Тогда один христианин сказал ему:
— Ты хорошо сделаешь, если поступишь с своим бо¬
гатством, как советует Иисус Христос,— ты отпусти своих
рабов на волю, а имущество раздай тем, кто страдает от
бедности. Когда ты сделаешь так, ты будешь спокоен.
Герасим послушался,— он сделался христианином и
роздал все свое богатство бедным, но вскоре увидел, что,
кроме тех, которых он наделил, осталось еще много неиму¬
щих, которым он уже ничего не мог дать, и эти стали его
укорять, что он не умел разделить свое богатство гак, что¬
бы на всех достало.
Герасим огорчился: ему было прискорбно, что одни его
бранят, а другие над ним смеются, что он прежде жил
достаточно, а теперь, все раздавши, и сам бедствует, и
всех наследников обидел, а всех нищих все-таки не по¬
правил.
Стало от этого Герасиму очень смутительно, и чтобы
не терпеть досаждений от наследников, Герасим поднялся
и ушел из людного места в пустыню. А пустыня была ди¬
кая, где не жил ни один человек, а только рыскали звери,
да ползали змеи.
Походил Герасим по жаркой пустыне и почувствовал,
что здесь ему лучше. Тут хоть глухо и страшно, но зато
наследники его не бранят и не проклинают, и никто над
ним не смеется и не осуждает его, что он так, а не этак
сделал. А он сам спокоен, потому что поступил по слову
Христову: «отдай все и иди за Мною», и больше не о чем
беспокоиться.
Нашел Герасим норку под меловым камнем, натаскал
туда тростника и стал жить здесь.
Жить Герасиму было тихо, а есть и пить нечего. Он
с грудом находил кое-какие съедобные коренья, а за водою
ходил на ручей. Ключ воды был далеко от пещерки, и по¬
ка Герасим напьется да подойдет назад к своей норке, его
опять всего опалит; и зверей ему страшно, и силы слабеют,
и снова пить хочется, А ближе, возле воды, нет такого
166
места, где бы можно спрятаться. «Ну,— думает раз в боль¬
шой жар Герасим,— мне этой муки не снесть: вылезешь
из моей меловой норки, надо сгореть под солнцем; а здесь
без воды я должен умереть от жажды, а ни кувшина, ни
тыквы, никакой другой посуды, чтобы носить воду, у ме¬
ня нет. Что мне делать? Пойду,— думает Герасим,— в по¬
следний раз к ключу, напьюсь и умру там».
Пошел Герасим с таким решением к воде и видит на
песке следы,— как будто бы здесь прошел караван на
ослах и верблюдах... Смотрит он дальше и видит, что ле¬
жит тут один растерзанный зверем верблюд, а невдалеке
от него валяется еще живой, но только сильно ослабев¬
щий ослик и тяжко вздыхает, и ножонками дрыгает,
и губами смокчет.
Герасим оставил безжизненного верблюда валяться,
а об ослике подумал: этот еще жить может. Он только от
жажды затомился, потому что караванщики не знали, где
найти воду. Прежде чем мне самому помереть, попробую
облегчить страдание этого бедного животного.
Герасим приподнял ослика на ноги, подцепил его под
брюхо своим поясом и стал волочь его, и доволок до клю¬
ча свежей воды. Тут он обтер ослу мокрой ладонью за¬
пекшуюся морду и стал его из рук попаивать, чтобы он
сразу не опился.
Ослик ожил и поднялся на ножки.
Герасиму жаль стало его тут бросить, и он повел его
к себе, и думал: «помучусь я еще с ним — окажу ему
пользу».
Пошли они вместе назад, а тем временем огромный
верблюд уже совсем почти был съеден; и в одной стороне
валялся большой лохмот его кожи. Герасим пошел взять
эту кожу, чтобы таскать в ней воду, но увидел, что за
верблюдом лежит большой желтый лев с гривою,— от сы¬
тости валяется и хвостом по земле хлопает.
Герасим подумал: «ну, должно быть, мой конец: навер¬
но этот лев сейчас вскочит и растерзает и меня, и ослен¬
ка». А лев их не тронул, и Герасим благополучно унес с
собой лохмот верблюжьей кожи, чтобы сделать из нее
мешок, в который можно наливать воду.
Набрал тоже Герасим по пути острых сучьев и сделал
из них ослику загородочку, у самой своей норки.
«Тут ему будет ночью свежо и спокойно»,— думал
старец, да и не угадал.
167
Как только на дворе стемнело, вдруг что-то будто
с неба упало над пещеркой, и раздался страшный рев
и ослиный крик.
Герасим выглянул и видит, что давешний страшный
лев протрес первую сытость и пришел съесть его осла, но
это ему не удалось: прыгнув с разбега, лев не заметил
ограды и воткнул себе в пах острый сук и взревел от не¬
выносимой боли.
Герасим выскочил и начал вынимать из раны зверя
острые спицы.
Лев от боли весь трясся и страшно ревел и норовил
хватить Герасима за руку, но Герасим его не пугался
и все колючки повынул, а потом взял верблюжью кожу,
взвалил ее на ослика и погнал к роднику за свежей во¬
дою. Там у родника он связал кожу мешком, набрал ее
полну воды и пошел опять к своей норе.
Лев во все это время не тронулся с места, потому что
раны его страшно болели.
Герасим стал омывать раны льва, а сам подносил к его
разинутой пасти воду в пригоршне, и лев лакал ее воспа¬
ленным языком с ладони, а Герасиму было не страшно,
так что он сам над собой удивлялся.
Повторилось то же на другой день и на третий, стало
льву легче, а на четвертый день, как пошел Герасим с ос¬
лом к роднику,— смотрит,— приподнялся и лев и тоже
вслед за ними поплелся.
Герасим положил льву руку на голову, и так и пошли
рядом трое: старик, лев и осленок.
У ключа старец свободной рукою омыл раны льва на
вольной воде, и лев совсем освежел, а когда Герасим по¬
шел назад, и лев опять пошел за ним.
Стал старик жить со своими зверями.
У старца выросли тыквы, он начал их сушить и делать
из них кувшины, а потом стал относить эти кувшины
к источнику, чтобы они годились тем, у кого не во что за¬
хватить с собою воды. Так жил Герасим и сам питался,
и другим людям по силе своей был полезен. И лев тоже
нашел себе службу: когда Герасим в самый зной отдыхал,
лев стерег его осла. Жили они так изрядное время, и не¬
168
кому было на них удивляться, но раз увидали эту компа¬
нию проходившие караваном путники и рассказали про
них в жилых местах по дорогам, и сейчас из разных мест
стали приходить любопытные люди: всем хотелось смот¬
реть, как живет бедный старик и с ним ослик и лев, кото¬
рый их не терзает. Все этому стали удивляться и спраши¬
вали у Герасима:
— Открой нам, пожалуйста: какою ты силою это де¬
лаешь? верно ты не простой человек, а необыкновенный,
что при тебе происходит Исаево чудо: лев лежит рядом
с осликом.
А Герасим отвечал:
— Нет, я самый обыкновенный человек,— и даже,
признаюсь вам, что я еще очень глуп: я вот с зверями
живу, а с людьми совсем жить не умел: все они на меня
обиделись, и я ушел из города в пустыню.
— Чем же ты обидел?
— Хотел разделить между всеми свое богатство, что¬
бы все были счастливы, а наместо того они все перессо¬
рились.
— Зачем же ты их умнее не поровнял?
— Да вот то-то оно и есть, что ровнять-то трудно тех,
кои сами не ровняются; я сделал ошибку, когда забрал
себе много сначала. Не надо бы мне забирать себе ничего
против других лишнего,— вот и спокойно было бы.
Люди закивали головами:
— Эге! — сказали,— да это старик-то дурасливый,
а между тем все-таки же удивительно, что у него лев
осленка караулит и не съест их обоих. Давайте поживем
мы с ним несколько дней и посмотрим, как это у них вы¬
ходит.
Остались с ними три человека.
Герасим их не прогонял, только сказал:
— Вместе жить надо не так, чтобы троим на одного
смотреть, а надо всем работать, а то придет несогласие,
и я вас тогда забоюсь и уйду.
Три согласились, но на другой же день при них случи¬
лась беда: когда они спали, заснул тоже и лев и не слы¬
хал, как проходившие караваном разбойники накинули на
ослика петлю и увели его с собою.
Утром люди проснулись и видят: лев спит, а ослика
и следа нет.
Три и говорят старцу Герасиму:
169
— Вот ты и в самом деле дождался того, что тебе дав¬
но следовало: зверь всегда зверем будет, вставай скорей,—
твой лев съел, наконец, твоего осла, и верно зарыл где-
нибудь в песок его кости.
Вылез Герасим из своей меловой норы и видит, что де¬
ло похоже на то, как ему трое сказывают. Огорчился ста¬
рик, но не стал спорить, а взвалил на себя верблюжий мех
и пошел за водою.
Идет, тяжко переступает, а смотрит — за ним вдалеке
его лев плетется; хвост опустил до земли и головою пону¬
рился.
«Может быть, он и меня хочет съесть,— подумал ста¬
рик.— Но не все ли равно мне как умереть? Поступ¬
лю лучше по божью завету и не стану рабствовать
страху».
И пришел он и опустился к ключу и набрал воды,
а когда восклонился,— видит, лев стоит на том самом ме¬
сте, где всегда становился осел, пока старец укреплял
ему на спину мех с водою.
Герасим положил льву на спину мех с водою и сам на
него сел и сказал:
— Неси, виноватый.
Лев и понес воду и старца, а три пришельца, как уви¬
дели, что Герасим едет на льве, еще пуще дивились. Один
тут остался, а двое из них сейчас же добежали в жилое
место и возвратились со многими людьми. Всем захоте¬
лось видеть, как свирепый лев таскает на себе мех с во¬
дою и дряхлого старца.
Пришли многие и стали говорить Герасиму:
— Признайся нам,— ты или волшебник, или в тебе
есть особливая сила, какой нет в других людях?
— Нет,— отвечал Герасим: — я совсем обыкновенный
человек и сила во мне такая же, как у вас у всех. Если
вы захотите, вы все можете это сделать.
— А как же этого можно достигнуть?
— Поступайте со всеми добром да ласкою.
— Как же с лютым быть ласково,— он погубит.
— Эко горе какое, а вы об этом не думайте и за себя
не бойтесь.
— Как же можно за себя не бояться?
— А вот так же, как вы сидите теперь со мной и мо¬
его льва не боитеся.
170
— Это потому нам здесь смело, что ты сам с нами.
— Пустяки,— что я от льва за защита.
— Ты от зверя средство знаешь и за нас заступишься.
А Герасим опять отвечал:
— Пустяки вы себе выдумали, что я будто на льва
средство знаю. Бог свою благость дал мне — чтобы в се¬
бе страх победить — я зверя обласкал, а теперь он мне
зла и не делает. Спите, не бойтесь.
Все полегли спать вокруг меловой норки Герасима,
и лев лег тут же, а когда утром встали, то увидели, что
льва нет на его месте!.. Или его кто отпугнул, или убил
и зарыл труп его ночью.
Все очень смутились, а старец Герасим сказал:
— Ничего, он верно за делом пошел и вернется.
Разговаривают они так и видят, что в пустыне вдруг
закурилась столбом пыль и в этой пронизанной солнцем
пыли веятся странные чудища с горбами, с крыльями: од¬
но поднимается вверх, а другое вниз падает, и все это
мечется, и все это стучит и гремит, и несется прямо к Ге¬
расиму, и враз все упало и повалилося, как кольцом, во¬
круг всех стоявших; а позади старый лев хвостом по зем¬
ле бьет.
Когда осмотрелись, то увидали, что эго вереница ог¬
ромных верблюдов, которые все друг за друга при¬
вязаны, а впереди всех их — навьюченный Герасимов
ослик.
— Что эго такое сделалось и каким случаем?
А было это вот каким случаем: шел через пустыню ку¬
печеский караван; на него напали разбойники, которые
ранее угнали к себе Герасимова ослика. Разбойники всех
купцов перебили, а верблюдов с товарами взяли и поеха¬
ли делиться. Ослика же они привязали к самому заднему
верблюду. Лев почуял по ветру, где идет ослик, и бросил¬
ся догонять разбойников. Он настиг их, схватил за верев¬
ку, которою верблюды были связаны, и пошел скакать,
а верблюды со страха перед ним прыгают и ослика под¬
кидывают. Так лев и пригнал весь караван к старцу,
а разбойники все с седел свалились, потому что перепу¬
ганные верблюды очень сильно прыгали и невозможно бы¬
ло на них удержаться. Сам же лев обливался кровью, по¬
тому что в плече у него стремила стрела.
171
Все люди всплеснули руками и закричали:
— Ах, старец Герасим! Твой лев имеет удивительный
разум!
— Мой лев имеет плохой разум,— отвечал, улыбаясь,
старец,— он мне привел то, что мне вовсе не нужно! На
этих верблюдах товары великой цены. Это огонь! Прошу
вас, пусть кто-нибудь сядет на моего осла и отведет этих
испуганных верблюдов на большой путь. Там, я уверен,
теперь сидят их огорченные хозяева. Отдайте им все их
богатство и моего осла на придачу, а я поведу к воде
моего льва и там постараюсь вынуть стрелу из его
раны.
И половина людей пошли отводить верблюдов, а дру¬
гие остались с Герасимом и его львом и видели, как Ге¬
расим долго вытягивал и вынул из плеча зверя зазубрен¬
ное острие.
Когда же возвратились отводившие караван, то с ними
пришел еще один человек средних лет, в пышном наряде
и со многим оружием и, завидя Герасима, издали бросил¬
ся ему в ноги.
— Знаешь ли, кто я? — сказал он.
— Знаю,— отвечал Герасим,— ты несчастный бедняк.
— Я страшный разбойник Амру!
— Ты мне не страшен.
— Меня трепещут в городах и в пустыне,— я перебил
много людей, я отнял много богатств, и вдруг твой уди¬
вительный лев сразу умчал весь наш караван.
— Он зверь, и потому отнимает.
— Да, но ты нам все возвратил и прислал еще нам
своего осла на придачу... Возьми от меня, по крайней ме¬
ре, хоть один шатер и раскинь его, где хочешь, ближе
к воде, для твоего покоя.
— Не надо,— отвечал старец.
— Отчего же? Для чего же ты так горд?
— Я не горд, но шатер слишком хорош и может воз¬
буждать зависть, а я не сумею его разделить со всеми без
обиды, и увижу опять неровность, и стану бояться. Тогда
лев мой уйдет от меня, а ко мне придет другой жадный
зверь и опять приведет с собой беспокойство и зависть,
и дележ, и упреки. Нет, не хочу я твоих прохладных
шатров, я хочу жить без страха.
172
АСКАЛОНСКИЙ ЗЛОДЕЙ
Происшествие в Иродовой темнице
(Из сирийских преданий)
Мужчина, любви которого
женщина отказывает, становится
диким и жестоким.
Лукреций
Наши отдаленные предки в
припадках любви не довольствова¬
лись вздохами или золотом, как
это принято теперь, а они доходи¬
ли до жестокой борьбы, в которой
те и другие падали мертвыми» —
будь это для уничтожения сопро¬
тивления одной женщины или для
удаления соперника. Их грубая
любовь, на наш современный
взгляд, есть карикатура любви.
Ц. Ломброзо
В Сирии, на восточном берегу Средиземного моря, се¬
вернее Газы и южнее Азота, стоял город Аскалон, которо¬
го нынче нет. По-еврейски он назывался Джора. Аскалон,
или Джора, был основан в глубокой древности филистим¬
лянами и разрушен турецким султаном Салладином.
В долгий век этого города ему привелось быть языческим,
христианским и мусульманским. В один из этих периодов
или, лучше сказать, в один из переходов от одного поло¬
жения к другому там случилось следующее характерное
происшествие, отмеченное отчасти в писаниях Евсевия из
Аскалона.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В то время, как в Аскалоне устанавливалось христиан¬
ство, жил там один богатый купец-корабельщик, по имени
Фалалей. Он узнал об учении Христовом в чужих краях
и захотел ему следовать, но нехорошо его понял,— жена
же его, по имени Тения, еще оставалась в язычестве. Оба
супруга были в цветущей поре жизни: Фалалей имел три¬
дцать пять лет, а жена его Тения двадцать четыре года.
Фалалей был отважный и искусный мореходец, а Тения
обладала замечательною женскою красотой и превосход¬
ною кротостью доброго характера. Ласковое обхождение
173
Тении с людьми делало эту женщину приятною для всех,
кто ее знал, и все аскалонские граждане, которым было
известно это супружество, считали их за людей, достой¬
ных уважения, и притом почитали Фалалея-морехода че¬
ловеком необыкновенно счастливым через то, что он имел
жену, исполненную всех телесных и душевных изяществ.
Тения происходила из семейства, которое пользова¬
лось почетною известностью: отец ее, Полифрон, был язы¬
ческий жрец, имевший хорошие познания в науках и не¬
преклонный нрав, повинуясь которому, незадолго перед
этим сделался жертвою переходных порядков при царе
Иустиниане и жене его Феодоре. Тения получила в доме
отца хорошее воспитание и по тогдашнему времени могла
считаться женщиною отлично образованною для житья
в обществе, при хороших достатках: она была бережливая
и старательная хозяйка и обладала приятным искусством
прекрасно петь и играть на многострунной арфе. При этом
ей также не чужд был дар стихотворства: она могла очень
быстро слагать в уме своем те самые песни, которые пела.
По красоте и по стройности жены корабельщика, а рав¬
но как и по приятности ее нрава и обхождения ей не было
равной в Аскалоне и все называли ее здесь не иначе, как
«изящная Тения».
Супруги жили в полном между собою согласии, в на¬
следственном доме, при котором был обширный сад с фрук¬
товыми деревьями: сад этот, доходивший до самого бере¬
га моря, давал в знойные дни тень и прохладу. Семья
у Фалалея и Тении была не велика: они имели только двух
маленьких детей — сына, по имени Витт, и дочь, которую
звали Вирина. Еще с ними же вместе в одном доме жила
мать Фалалея, старая вдова, по имени Пуплия, которая
посещала со своим мужем Византию и Рим и, подобно
сыну, тоже приняла христианство, но тоже нехорошо его
понимала.
Дом Фалалея и Тении был один из самых красивых
в Аскалоне. Он был просторен и светел и содержался
в отменной чистоте. В глубине отененного двора был по¬
мост из пахучего дерева, где в самый пеклый зной мирно
и тихо играли Витт и Вирина под надзором бабы их Пуп¬
лии. Весь двор окружали резные колонны из того же паху¬
чего дерева; резные двери были украшены жемчугом
и бирюзою, а окна завешаны пурпуром и индийскими вы¬
шивками, а посередине бил фонтан прозрачной и свежей
воды. Но главное богатство Фалалея состояло не столько
в доме, как в десяти больших кораблях, на которых он
174
возил сандал, камфору, мушкатный орех и иные продукты
и товары в Александрию и к другим известным тогда
портам Востока. Торговые дела шли у Фалалея очень
удачно, но неверно понятое христианство не изменило его
языческих взглядов, а излишнее богатство сделало его
безрассудным: так, чем он больше богател, тем сильнее
увеличивалась в нем алчность и ему хотелось иметь еще
более золота, и казалось, будто это непременно так
и нужно.
Такая жадность мужа к богатству причиняла кроткой
Тении большое беспокойство и она не раз предостерегала
Фалалея, чтобы он не поддавался этой страсти и жил спо¬
койнее, потому что и того, что он уже успел приобрести,
было довольно для жизни без нужды и лишений, но Фала¬
лей не хотел послушаться Тении, и в жажде новых добыт¬
ков он все продолжал доверяться непостоянному морю,
лишь бы только разбогатеть еще более, так чтобы богаче
его уже не было никого в Аскалоне. Напрасно Тения ука¬
зывала ему и на то, что желание большого богатства не
только не отвечает учению избранной им христианской
веры, но даже запрещено ею,— ничто это не останавливало
Фалалея. Напоминание о христианской вере даже заста¬
вило мореходца рассердиться на останавливавшую его бла¬
горазумную жену, и он сказал ей:
— Ты никогда не должна говорить мне об этом.
— Почему ты это мне запрещаешь?
— Потому, что ты, выросшая в язычестве и в нем пре¬
бывающая, не можешь понимать христианскую веру и не
в состоянии рассуждать о ней как должно.
— Я знаю одно, что ваш Учитель просил делать добро
и не собирать богатства.
Фалалей отвечал:
— Да; ты знаешь одно, но не знаешь другого. В на¬
шей вере есть то, что тебе непонятно: чтобы быть доб¬
рым, надо иметь чем людям помогать: я хочу быть не
только кроток, как голубь, но и разумен, как змей. Я на¬
живаю богатство и хочу иметь еще более — это все
правда; но это вовсе не с тем, чтобы кичиться богатством,
как делают ваши язычники и вообще гордые люди, а я бо¬
гатею с тем, чтобы, собрав много в своих руках, потом
излить это на всех и начать благотворить своим по вере.
Поверь, что когда в моих руках соберется столько богат¬
ства, что все будут беднее меня, тогда я сумею быть более
добрым, чем могу сделать теперь, а ты лучше не мешайся
173
не в свое дело и не осуждай меня за то, что я хочу быть
очень богатым.
Тения умолкла, но оставалась при своем мнении, а Фа¬
лалей, почитая слова жены за пустое, продолжал все изы¬
скивать новые способы для расширения своей торговли:
он умножил свою флотилию даже до тридцати кораблей
и снял во всех портах всю торговлю сандалом, камфорой и
мушкатным орехом. Некоторое время дело у него шло
хорошо, но раз случилось дурно; Фалалей, кроме камфоры
и сандала, набрал много других драгоценных товаров у по¬
сторонних торговцев, нагрузил все это на свои корабли
и поплыл в море. Сначала плавание было благоприятно,
но когда корабли Фалалея проходили против Кирены,
вдруг поднялась ужасная буря и двадцать девять из ко¬
раблей Фалалея утонули со всеми бывшими на них това¬
рами и мореходцами, и только один, тридцатый, на кото¬
ром шел сам Фалалей, спасся с остатками груза. Корабль
этот был сильно испорчен и не мог идти далее: он имел
порванные паруса и поврежденные снасти, и в таком ви¬
де повернул назад к Аскалону.
Обратное плавание тоже было тяжелое, но, однако,
корабль уже приближался к Аскалону и, вероятно, вошел
бы в Иродову пристань, но тут-то именно вдруг и погиб,
сделавшись жертвою злодейского умысла жителей одного
близкого к Аскалону селения, лежавшего на самом берегу
моря за грядою подводных камней. Жители этого берего¬
вого селения зажгли фальшивый огонь, чтобы навести
корабль на погибель, и достигли этого с полным успехом.
Расшатанный корабль Фалалея, как ударился о первый
камень, так и расселся, а сторожившие этот случай селя¬
не тотчас же подоспели на легких челнах и прикончили
плывших и моливших о помощи корабельщиков ударами
весел по их головам. Переколотив всех людей, поселяне
расхватали остатки товаров и, после драки между со¬
бою, увезли, кто что успел взять, в свои хищничьи жи¬
лища.
При этой схватке Фалалей мужественно защищался, но
упал, раненный, с борта в море и плыл, теряя последние
силы, к одному из усмотренных им в темноте челноков. На
этом челноке он видел необыкновенно большерослого, по¬
луголого человека с красным платком на голове и надеял¬
ся получить от него помощь и защиту, но ошибся. Чело¬
век этот тоже был грабитель, и держал в одной руке горя¬
щий факел, а в другой тяжелый багор. Когда Фалалей
к нему подплыл и взмолился к нему, помянув имя Христо¬
176
во, злодея не тронула эта мольба: он осветил утопающего
факелом и, махнув багром, ударил им Фалалея по голове.
Затем для Фалалея сразу все кончилось — и усталость,
и страх, и страдание, и заботы нажить больше всех
в Аскалоне, чтобы потом благотворить из богатой наживы
и сделаться добрым.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Несмотря на смертельный удар, полученный Фалале¬
ем, он, однако, не утонул. Неожиданным и удивительно
счастливые случаем он прицепился одеждой за гвоздь
плывшего сломанного руля, который его и потащил на
себе. Морские волны прибили руль, а на нем окровавлен¬
ного и едва живого Фалалея к «Иродовой пристани», ко¬
торая называлась так потому, что ее устроил в Аскалоне
царь Ирод Великий. Грузовщики, работавшие на судах
в Иродовой пристани, заметили бесчувственного человека,
плывшего на сломанном руле, и вытащили Фалалея на
берег. Они сняли его как мертвеца, надеясь найти на нем
что-нибудь ценное, но потом увидали, что это их сограж¬
данин Фалалей-мореходец, и удивились. А как в нем еще
были заметны признаки жизни, то грузовщики сняли его
и стали его трясти и подбрасывать, чтобы он очнулся,
а в то же время послали отрока к нему в дом за его ма¬
терью Пуплией и за женою его Тениею, и за детьми их
Вириной и Виттом.
Фалалей очень счастливо прицепился за руль, так что
голова его все время была наружи,— от этого только он
не захлебнулся и не наглотался соленой воды через меру,
так что его скоро удалось привести в чувство.
Когда изящная Тения и старая Пуплия с Вириной
и Виттом прибежали в Иродову пристань, то Фалалей уже
открыл глаза; он сейчас же узнал жену и своих малолет¬
них детей, и бабу их Пуплию и горько заплакал. Фала¬
лей сразу понял свое положение и, обратясь к жене, ска¬
зал ей:
— О, я вижу теперь, как ты была права, добрая Те¬
ния! Но для чего я не слушал тебя в свое время? для че¬
го я так упорно желал иметь много богатства? Вот теперь
я и наказан за то, что я не знал сытости и хлопотал иметь
больше прочих. Отныне мы нищие и я не в силах буду
сделать ничего доброго людям, о которых я, по правде
сказать, думал гораздо менее, чем о том, чтобы быть всех
177
знатнее по своему богатству и уделять бедным только
крупицы.
Тения на это отвечала мужу кротко:
— Я говорила тебе ранее то, что тогда внушало мне
справедливое сердце, но теперь скажу другое: не сокру¬
шайся о том, что потерял нажитое богатство. Мы еще
имеем глаза, чтобы видеть, и руки, чтобы ими трудиться:
мы можем достать хлеб и кров для наших детей трудами
рук наших. Ведь этак живут еще очень многие люди
на свете.
Фалалей ободрился и, взяв Тению за руку, сказал:
— Ты права; голубка, витающая в душе твоей, могла
бы одолеть моего змея, если бы дело шло только о нашем
богатстве, но я погубил тоже и много чужого. Этого
не простят мне.
— Ну, что делать,— отвечала Тения.
Перенесенный в свой дом, Фалалей, вероятно, скоро бы
там выздоровел, но ему не привелось наслаждаться до¬
машним покоем при заботах жены. К нему тотчас же
пришли купцы, доверившие ему в долг товары, и стали
требовать с него уплаты денег.
Фалалей отвечал им:
— Вы себя и меня напрасно мучите: или вы не види¬
те, что я разорен совершенно и не могу ничего заплатить
вам?
Купцы отвечали, что они ему не верят и подозревают,
что он их товары где-нибудь продал, а вырученное золото
закопал где-нибудь в примеченном месте и потом сам, для
отвода, бросился в море.
— Вы меня напрасно подозреваете,— отвечал Фала¬
лей,— все товары погибли; верьте мне — я христианин
и лгать не могу.
Но купцы в свой черед ответили Фалалею, что и они
теперь тоже стали все христиане, как их император, но
что это дела не изменяет, и что, сколько Фалалей им дол¬
жен за товары, они все это желают с него получить.
А иначе,— говорят,— мы возьмем рабов, выставим все,
что здесь видим, на базаре и продадим.
Фалалей отвечал им:
— Базарьте.
Тогда заимодавцы привели рабов и велели им при се¬
бе же взять все, что было в доме у Фалалея, и вынести
на базар, а семью его из обобранного дома выгнали и са¬
мый дом заперли большим замком и ключ отдали извест-
178
ному в Аскалоне доимщику Тивуртию, с тем, чтобы он
этот дом продал и вырученные деньги поделил между все¬
ми, кому Фалалей должен.
Доимщик Тивуртий был человек страшный: лицо имел
дряблое и скверное, цвета вареного гороха, и совсем без¬
волосое, глаза черные, веки валиками, все тело мягкое
и напруженное, а ходил тихо, как кот. Он взял и продал
Фалалеев дом богатому трактирщику Эпимаху, который
и открыл в покоях и в садах Фалалея корчемницу и весе¬
лый притон для иностранных мореходцев; а деньги, кото¬
рые были выручены за продажу дома, Тивуртий разде¬
лил между теми, чьи товары потопил Фалалей, постоль¬
ку, поскольку пришлось в разделе на каждого, и себе
взял положенную часть за доимку. Но, однако, всего,
что Тивуртий выручил через продажу дома, было слиш¬
ком недостаточно для того, чтобы покрыть и половинную
долю того, что пропало на Фалалее,
Тогда искусный доимщик Тивуртий, который был тем
известен, что умел донимать с должников все до послед¬
ней капли, сказал:
— Что хотите мне дать? Я еще попытаюсь больше
взыскать. Дело не может быть так, как Фалалей уверяет.
Я полагаю, что не все ваши товары пропали в море, а что
Фалалей их где-нибудь продал на островах эгеянам, таким
же, как сам он, коварным и тихим, а вырученное золото
он где-нибудь спрятал. Это только и надо узнать, а спря¬
тал он его, наверное, где-нибудь там же, на тех далеких
островах, под известным ему деревом или камнем. Дайте
мне во всем большую часть против положения и я возь¬
му Фалалея в темницу и стану его морить в неволе.
Так я все вам и себе выручу,— закончил доимщик Ти¬
вуртий.
Купцы, услыхав такие слова от опытного доимщика,
все между собою переглянулись и, перетакнувшись, ото¬
шли в сторону и сказали друг другу:
— Что же еще размышлять? Ведь вправду Тивуртий
предлагает нам хорошее дело: он лучше нас знает все
хитрости мореходцев, и если Фалалей промотал наши то¬
вары и золото скрыл, то Тивуртий доймет его в темнице
и получит наш долг с Фалалея. Пусть только Тивур¬
тий держит его в темнице не на нашем, а на своем
хлебе.
И отдали купцы друга своего корабельщика Фалалея
для правежа и доимки на всю волю опытному и жестоко¬
му доимщику. Тивуртий же доимщик пошел к себе домой,
179
взял из окованной, большой скрыни серебряный пояс до¬
рогой цены под полу и пошел с ним к градоправителю
аскалонскому и стал просить его, чтобы он посадил Фала¬
лея в Иродову подземную темницу, а дорогой чеканный
пояс дал ему в поминку и вперед сделал посул дать ему
еще более ценную вещь, лишь бы сейчас позвал на очи
темничника Раввула и повелел ему томить Фалалея вся¬
чески, как только захочет доимщик Тивуртий.
Градоправитель принял пояс и исполнил просьбу Ти¬
вуртия: он послал городских стражей с приказом взять
и перенести больного Фалалея в Иродову темницу, пол¬
ную гадов, и отдать его темничнику Раввуле, а Раввула
бросил его там на гнилой тростник между страшных зло¬
деев, и запер, пока он заплатит все, что имеет право взы¬
скивать с него доимщик Тивуртий,
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Иродова темница в Аскалоне была посреди города, на
главном базарном месте. Она была рытая в земле, вроде
очень большой погребной ямы, и подведена столбами
и сводами из сырых камней, а сверху присыпана землей
тоже так, как погребница. Снаружи ее и отличить было
трудно. Казалось, будто это простой земляной холм. Тут
же на этой насыпи шел всякий день торг. Тут били людей
на правеже воловьими жилами и тут же сидели с ночва¬
ми и с лоханями аскалонские рыбаки, предлагавшие живую
рыбу, и торговки, продававшие: хлеб, овощи и рыбачьи
снасти. В откосах насыпи были пробиты и ощищены креп¬
кими железными решетками две узенькие отдушины, через
которые, впрочем, внутрь подземелья едва проникал самый
слабый свет и проходила самая скудная струя воздуха,
и порою достигал отдаленный гул рынка.
В этой аскалонской темнице, выкопанной при Ироде,
сидело очень много разноплеменных людей и все они
страшно томились тут от тесноты, голода, жажды и недо¬
статка дневного света и воздуха. Свет солнечный едва
доходил сюда на минутку косым лучом через одно узень¬
кое окошечко, а солнечная теплота совсем сюда не проника¬
ла, отчего сырость была несказанная и проникала тела
заключенных. В этой общей яме были тесно сбиты вместе
и злодеи-душегубцы, и воры, и неплательщики. Все они
были лишены всякой свободы движения. У одних ноги
были заколочены клиньями в деревянные колоды и эти
180
сидели вовсе неподвижно, а на других были наложены
тяжелые цепи, производившие терзательное лязганье при
каждом движении рук и ног; те же, которые были пойма¬
ны на разбоях и убийствах и подлежали смертной казни,
око за око и зуб за зуб,— эти были прикованы к стене
тройными цепями за ноги, за руки и за шею. Логовища
этих бесстрашных злодеев были в самом заднем отделе¬
нии, в узких и совершенно темных впадинах, вырытых
в глине. Все заключенные в Иродовой темнице люди, где
сидели, там же и спали, и тут же они и пили, и ели, и от¬
правляли все свои телесные нужды. Здесь их посещали
друзья и родные, и жены. Обычаи были так суровы и про¬
сты, что случалось нередко, что жены людей, заключенных
в этой Иродовой темнице, посещая мужей своих, станови¬
лись снова матерями новых детей... Такова была эта
ужасная Иродова тюрьма в Аскалоне, в которую доим¬
щик Тивуртий заключил Фалалея, мужа Тении и отца
Вирины и Витта.
В то же время, как был посажен в эту тюрьму Фала¬
лей-корабельщик, за несколько дней ранее в эту самую
яму, и притом в самой темной ее впадине, был помещен
и прикован на пять цепей за руки и за ноги, и за шею
береговой злодей, по имени Анастас-душегубец. Он был
известный разбойник. Он грабил и лишил жизни много
людей. Всех убитых им на суше и на море считалось со¬
рок душ. Он давно вооружил против себя всех людей
в Аскалоне и все аскалонцы радовались, что Анастас,
наконец, пойман, и ожидали его казни.
Для произнесения суда над Анастасом должен был
вскоре прибыть из Дамаска важный сановник, по имени
Милий, при котором злого Анастаса и должны были каз¬
нить мечом всенародно посреди Аскалона.
Рядом с тою впадиной, в дальнем конце темничной
ямы, где был прикован злодей Анастас, находился тесный
лаз еще в особую низкую глиняную ямину, по названию
«прокаженную». Она называлась так потому, что здесь
некогда сидел человек бесноватый и прокаженный, кото¬
рый неустанно злословил царя Ирода, и за то здесь
и умер в заточении. С той поры в эту прокаженную нору
никто не входил, потому что и сам страж темничный,
бесстрашный Раввула, боялся прикоснуться к глине, на
которой сидел и о которую терся прокаженный. Ямину
эту, однако, не заваливали, потому что в ней была дру¬
гая продушина, которая была необходима, чтобы не за¬
дохнулись невольники.
181
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В аскалонской Иродовой темнице давали скудную пи¬
щу от подаяний только тем из невольников, у которых
не было ни родни, ни друзей, а должникам и тем, у кого
были какие-нибудь родные, хотя бы и самые бедные, тем¬
ничник Раввула никакой пищи не давал. Об этих узниках
должны были заботиться те, кто их посадил, или их близкие
родственники, которые и приносили сюда невольникам то,
что могли. Поэтому и корабельщика Фалалея должны были
питать жена его Тения или Тивуртий, но Тивуртий сказал:
— У Фалалея есть жена; она молода и наделена от
природы большою красотой: пусть она его кормит.
Тении это с одной стороны было приятно, потому что,
принося пищу мужу, она могла его видеть и после с ним
оставаться до вечера, но зато надо было добывать ему
пищу, а это возлагало на Тению заботы, которые были
для нее очень затруднительны.
Бедная Тения одна должна была заботиться о том,
чтобы добывать деньги для пропитания себе, мужу и двум
своим детям Вирине и Витту, да еще старой бабке их
Пуплии, которая в это время была уже немощна и не в
силах была работать, а только смотрела за внуками. Те¬
ния же, как дочь жреца, выросла в довольстве и неге,—
ее голову заплетали невольницы и они же навевали на нее
с вечера сон, а утром к вставанию будили ее легким ла¬
сканием ее ступней. Вообще она была не приучена испол¬
нять какие бы то ни было тяжелые работы. Она была
научена только изящным искусствам, в которых никто
не нуждался, но она теперь только ими и старалась нахо¬
дить заработок. Так как она всего лучше умела играть
на многострунной арфе и притом имела дар быстро сла¬
гать и петь приятным напевом стихи своего сочинения, то
она стала ходить в свой бывший виноградный сад, где
теперь под узорными шатрами, раскинутыми Эпимахом,
в прохладной тени деревьев и ползучих гроздий, собира¬
лись заезжие в Аскалон чужестранные мореходцы. Хозяин
этих шатров, видя, что Тения прекрасна собою и может
нравиться его гостям и наружностью, и игрою, и пением,
дозволял ей садиться среди пирующих мореходцев и ста¬
вил перед нею кубок вина, к которому она, впрочем, не
прикасалась устами, потому что велико было съедавшее
ее горе и она позабыть его не хотела.
Для увеселения пирующих мореходцев Тения все ночи
насквозь играла на своей арфе и пела, сама тут же состав¬
182
ляя из собственных слов своих песни, из которых иные
были очень трогательны и нередко достигали до сердец
слушателей и смягчали их грубые порывы. Корабельщики,
слушая игру и песни Тении, были довольны тем, что виде¬
ли перед собою прекрасную певицу, и давали ей монеты,
с которыми Тения потом уходила на рынок,— покупала
здесь лучшей пищи для детей и для мужа, и для его ма¬
тери Пуплии, а для себя уснувшую дешевую рыбу. Обе
эти женщины, Тения с Пуплией, и находившиеся при них
дети, Витт и Вирина, ютились теперь за городом в убогом
шалаше, смазанном из тростника и илистой грязи.
Занятие арфистки и певицы, которое поневоле избрала
Тения для пропитания семьи, не было, однако, для нее ни
легко, ни приятно, потому что с растерзанным сердцем ей
трудно было забавлять игрою и пением праздных и часто
нетрезвых людей; но, не умея делать ничего другого, что
могло бы дать ей заработок, Тения безропотно покоря¬
лась необходимости и несла свою долю, не обнаруживая
своего страдания перед мужем. Между посетителями вино¬
градных шатров встречались и такие, которые не доволь¬
ствовались песнями, а не раз делали Тении предложения
продать им за золото свои ласки. Тения не обижалась,
ибо понимала, что теперь все могут почитать ее сходною
на такое дело, и отвечала спокойно и скромно:
— Неустрашимые и добрые люди, я продаю только то,
что предлагаю: я играю на арфе и пою мною сложенные
нехитрые песни. Я пою и играю потому, что я не умею
делать ничего другого, а должна питать детей и мужа.
Слушайте мою игру и да минует вас и всех, кто вам до¬
рог на родине вашей, всякое горе.
Корабельщики, получая такой скромный ответ, стыди¬
лись оскорблять Тению своими приставаниями, но содер¬
жатель шатров Эпимах был ею за то недоволен и гово¬
рил ей:
— Ты очень красивая, но совершенно безрассудная
женщина: или ночи наши, на твой взгляд, не довольно
темны, а сикоморы мои не молчаливы? Зачем ты не от¬
ходишь ни с одним, кто тебя кличет, в отдаленье к берегу
моря? Там с глазу на глаз с ним ты могла бы спеть ему
что-нибудь сладостней песни о горе, и в поясе у тебя за¬
звенело бы крупное золото, а не ничтожная мелочь. Ты
и себя, и меня лишаешь хорошего дохода.
Тения отвечала, что она получает довольно, и отходи¬
ла от Эпимаха, стараясь выкинуть из памяти этот непри¬
ятный ей разговор. Эпимах же добивался другого,— он
183
хотел услужить своим гостям и был очень недоволен Те¬
ниею. Он желал бы видеть на ее месте в своих садах пе¬
вицу, более благосклонную к исканиям его веселых посе¬
тителей. А мореходцы, как бывалые люди, ему рассказы¬
вали о том, каких угодливых певиц они встречали в садах
Александрии и Дамиеты, а Эпимах с укоризною сообщал
эти рассказы Тении, но она ничему этому не хотела
внимать.
Тения разделяла свое время так, что утром она мыла
и чинила носильную ветошь, какая осталась на ее детях
после изгнания из дома, и услуживала бабке их, старой
и изнеженной Пуплии; потом шла на рынок и покупала
горсть сухой чечевицы и щетинистого угря, или другую
дешевую рыбу, варила ее с луком у варильщика при об¬
щем очаге и к полудню несла эту похлебку в темницу му¬
жу. Из темницы родственников заключенных не выгоняли
и Тения оставалась с Фалалеем до самого вечера, когда,
при заходе солнца, входил с бегемотовою жилой в руке
темничник Раввула и, выгнав всех посетителей вон, закры¬
вал на засовы двери темницы. Тогда изящная Тения вста¬
вала и шла в шатры своего бывшего виноградного сада
и там играла на арфе и пела до тех пор, когда восходящее
солнце напоминало гулякам о нужде и заботах вновь на¬
ступавшего дня.
Так прошло несколько месяцев после заключения Фа¬
лалея, и телесные силы Тении стали подаваться, и красо¬
та ее начала меркнуть. Происходило это сколько от горя,
столько же от нового образа жизни, не отвечавшего ни ее
здоровью, ни ее целомудренным навыкам; однако же, не¬
смотря на это, Тения оставалась твердою в своей непрек¬
лонности и слишком прекрасною для того, чтобы непре¬
клонность ее не казалась досадительною, а красота слиш¬
ком привлекательною, и все это продолжало возбуждать
порочные искания, которые и подготовили, наконец, чрез¬
вычайно тяжелое и большое испытание для добродетели
Тении.
Вышло так, что по этому поводу в Иродовой тюрьме
в Аскалоне произошли события, отмеченные весьма крат¬
ко, но по ужасу своему достойные долгой памяти и сост¬
радания.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Вскоре после того, как Фалалей был заключен в Иро¬
дову темницу, из Дамаска прибыл в Аскалон ожидаемый
для суда над Анастасом-злодеем именитый ипарх, по име¬
184
ни Милий. Он был прислан не только затем, чтобы осу¬
дить Анастаса, но также чтобы заодно осмотреть, как
управляет областью аскалонский правитель Димас, и раз¬
дать подаяние, которое прислала через него в Аскалон от
щедрот своих Феодора.
Обходя аскалонскую темницу, Милий остановился пе¬
ред впадиной, где был прикован пятью цепями безжалост¬
ный Анастас-разбойник, и когда темничник Раввула осве¬
тил факелом Анастаса, то Милий удивился, увидев его
ужасное лицо,— так сильно и резко изображалось на нем
беспощадное свирепство разбойника. Тут Милий не удер¬
жался и воскликнул вслух:
— О, как он подл и противен! Клянусь, что я никогда
не встречал на свете ничего более злого и омерзительного,
как эти его косые глаза и эти вразлет идущие густые бро¬
ви! Земля с нетерпением должна ждать минуты, когда
этот безжалостный зверь перестанет дышать ее воздухом
и тяготить ее своими ногами. Впрочем, я об этом как мож¬
но скорей постараюсь.
Злодей же Анастас, услыхав, что проговорил о нем
Милий, запрыгал на месте и, тряся от гнева цепями, за¬
кричал на ипарха:
— Я тебе мерзок а может быть, сам ты и еще меня
хуже. Твое ли дело, злая душа, надо мной насмехаться?
Жалею, что я не повстречал тебя раньше, и не здесь, где
ты на свободе, а я крепко прикован цепями: иначе я по¬
смотрел бы, что красней — твоя кровь или твоя пурпур¬
ная тога? А теперь будь ты проклят!
Прокричав это неистовым голосом, Анастас так страш¬
но ударил о стены своими цепями, что все другие неволь¬
ники вздрогнули и сжались в страхе, а стражник Раввула
и воины, сопровождавшие с зажженными факелами вель¬
можу Милия, окружили его, чтобы страшный вид Анаста¬
са его не тревожил. И тут-то, при дрожащем свете этих
факелов, встревоженный взгляд благообразного Милия
пал на лицо изящной Тении, которая в страхе за судьбу
Фалалея старалась закрыть его своим станом. Милий же
был большой сластолюбец, и изящный облик Тении сразу
ударил его в страстное сердце, так что он остановился
и обратился к сопровождавшему его отроку, скорописцу
Евлогию, и сказал ему тихо:
— Открой скорее кису присланных с нами доброхот¬
ных даяний. Здесь я вижу перед собой христианку, на
лице которой читаю ее невинность. Наверное, она стра¬
дает напрасно по языческой злобе, и я хочу облегчить ее
185
участь во славу величайшей в женах императрицы Фео¬
доры.
Отрок Евлогий потянул шнуры кожаной кисы, в кото¬
рой лежали деньги, назначенные для раздачи христиан¬
ской милостыни заключенным, а Милий обратился к Те¬
нии и сказал ей:
— Приблизься, прекрасная христианка, возьми себе
помощь и скажи нам скорее: за что ты томишься? Я уве¬
рен, что ты страдаешь напрасно, и кто тебя заключил
в эту темницу, тот сам недостоин свободы.
— Ты ошибаешься, благородный господин,— отвечала
Тения,— я не христианка,— я дочь жреца Полифрона
и держусь старой веры.
Милий смутился и отвечал ей, что он сожалеет, зачем
она сказала ему, что она язычница.
— Теперь,— молвил он,— я не могу оказать тебе по¬
мощь, какую имел желание сделать,— и при этом он удер¬
жал своею рукой руки Евлогия скорописца, распускавше¬
го связки кисы, где хранилось золото, присланное для
раздачи новым христианам.
Тения же, услыхав это сожаление Милия, не обнару¬
жила никакой особой, усиленной тревоги и сказала ему
спокойно:
— Разве для Феодоры и для твоего милосердия не все
равно оказать помощь тому, кто в ней нуждается?
— Нет,— отвечал Милий,— мы должны помогать пре¬
жде своим по вере, а потом чужеверным.
— В таком случае, помоги моему мужу и детям,— они
все вашей веры.
Милий обрадовался.
— Если муж твой и дети той веры, которой теперь
отдают высшие люди высший почет в Византии и в Да¬
маске, то тогда совесть моя дозволяет мне оказать тебе
помощь. Подойди же сюда и возьми по монете для каждо¬
го из кисы добрых даяний.
Тения отвечала:
— Господин, мне некстати опускать самой руку в ме¬
шок: я питаюсь сам-пять,— повели, чтобы отрок твой дал
мне, что определит твоя щедрость.
Милий велел отроку дать ей десять цехинов, а потом
спросил у нее:
— Какое ты сделала зло, или чем проступилась про¬
тив закона?
— Милосердое Небо до сего дня хранило меня от зло¬
го деяния,— ответила Тения.
186
— Ты, может быть, судишь так по своей языческой
совести и тебе только кажется, будто ты не сделала ниче¬
го преступного.
— Нет, я и в самом деле не сделала ничего преступ¬
ного,
— В таком разе за что же тебя лишили свободы и
держат в этой душной и страшной темнице?
Тения отвечала вельможе, что она вовсе не невольни¬
ца и свободно может приходить сюда и выходить отсюда,
а сидеть здесь, в этой душной и страшной темнице, ее по¬
буждает сострадание и любовь к мужу, который тут за¬
ключен и томится за то, что он не может заплатить денег
купцам, доверившим ему свои товары.
— Когда же ты надеешься выкупить своего мужа?
— Я не имею на это никакой надежды и только делаю
то, что могу: я приношу ему пищу и стараюсь его утешать
и поддержать в нем бодрость.
— Мне кажется, ты могла бы сделать для него гораз¬
до больше, чем это.
— Ах, яви свою милость, научи меня, что я могу сде¬
лать, чтобы возвратить свободу Фалалею, и ты увидишь,
что у меня не окажется недостатка в решимости и твердо¬
сти: я исполню все, что для этого нужно.
— Нужна только одна твоя решимость.
— В таком случае, это уже сделано. Не медли же, го¬
вори как можно скорей и понятней, что я должна прине¬
сти счастью семьи моей в жертву? Жизнь мою?
— Нет.
— Так что же? Умоляю тебя, не мучь меня и говори
мне от раза.
— На какую сумму простирается долг твоего мужа? —
вопросил Милий, лаская взором изящную Тению.
Тения отвечала ему по правде, сколько Тивуртий
и купцы исчисляли долгу на корабельщике. Это составля¬
ло очень значительную сумму.
Милий был вельможа богатый, но скупой, и притом
сумма Фалалеева долга и для его больших средств была
не ничтожна, а потому он сказал:
— Муж твой, к сожалению, должен очень много! —
и Милий отошел от Тении и стал подвигаться дальше
к выходу, но в это самое время к нему приблизился доим¬
щик долгов, хитрый старец Тивуртий, который был чрез¬
вычайно искусен на то, чтобы делать всякие сделки, лишь
бы донять что-нибудь с содержащихся неплательщиков.
Увидав, что Милий ласкается к Тении, Тивуртий сейчас
187
же сообразил, что этим можно воспользоваться, и прошеп¬
тал вельможе на ухо:
— Долг мужа красивой женщины, которая сейчас име¬
ла счастие внушить твоему вельможеству высокое состра¬
данье, очень велик, но она ведь не знает, что весь этот
огромный долг может быть сильно понижен. Я здешний до¬
имщик Тивуртий,— мне известны все дела в Аскалоне, и я
знаю, что надобно сделать, чтобы все вышло, как ты желаешь.
Милий остановился, а Тивуртий продолжал ему гово¬
рить:
— Поверь, что слова мои так же точны и верны, как
верно и то, что женщины красивей и изящней Тении не
легко отыскать во всех городах, которыми правит благосло¬
венная власть Феодоры, с которою,— мог ты заметить,—
Тения, кажется, схожа.
Милий же, вместо того, чтобы обидеться теми слова¬
ми, с которыми подошел к нему Тивуртий, забыл и свой
сан, и свое положение в темнице среди заключенных,
а продолжал любоваться издали красивыми линиями ста¬
на жены корабельщика, а Тивуртий, заметив это, сделал¬
ся еще более смел и прошептал:
— Ты посмотри: слова нет, что Феодора прекрасна,
и все говорят, будто в землях, Византии подвластных, нет
другой женщины, которая могла бы с Феодорой сравнить¬
ся... но ведь это только так говорят... На самом же деле
время не щадит никого, и Феодора нынче уже не та,
какой она раньше была, когда ее знали актрисой,— прав¬
да, она зато теперь наша царица, и да дарует Всевышний
ей многие лета,— но... вспомни, как она нынче поблекла,
и посмотри опять на эту стыдливую Тению...
— Зачем эти сравнения? Они обе прекрасны.
— Да, они обе прекрасны, но та ведь на троне, в пур¬
пуре и в венце многоценном, ее плечи и шею ежедневно
разглаживают навощенными ладонями молодые невольни¬
цы, а египетские бабки обкладывают на ночь ее перси мя¬
кишем душистого хлеба из плодов египетской пальмы, а,
по правде сказать, и это все ей уже не помогает: этот ду¬
шистый египетский мякиш дает персям ее лишь одну фаль¬
шивую нежность, но он не может им возвратить их былую
упругость... Нет; это минуло... Смотри же, каковы перси
Тении, а ведь Тения в горе и в тяжкой нужде,— она
в бедном рубище, среди людей, усыпанных всякою нечи¬
стью, но и тут ты смотри, как краса ее блещет... Смотри
этот царственный взор, эти белые зубы, и особенно эти
перси, которым не нужен египетский мякиш...
188
— А до какой суммы можно уменьшить долг ее му¬
жа? — нетерпеливо волнуясь, перебил речь доимщика
Милий.
Гивуртий сразу же сбавил целую треть долга, а когда
заметил, что Милий еще находится в нерешимости, то
сказал вкрадчиво:
— Однако, я вижу, что ты очень тронут судьбою этой
несчастной, и чтобы сделать тебе приятное и заслужить
себе наперед твою благосклонность, я постараюсь скло¬
нить всех купцов, чтобы они уступили тебе долговые пра¬
ва на Фалалея не за две, а всего за одну треть того, что
он им действительно должен. Не колебайся далее и пове¬
ли быть этому так, как я предлагаю. Пусть Тения будет
гебе обязана счастьем и постарается быть тебе благо¬
дарной.
Милий ему отвечал:
— Хорошо, я согласен,— благодарность ее мне драго¬
ценна, но только я не хочу принуждения. Дай мне сказать
еще несколько слов с этою Тенией, красота которой, дей¬
ствительно, не менее той, которая нынче достойно укра¬
шает собою престол византийский.
Гивуртий нагнулся к уху Милия и прошептал:
— Она ее превосходит... Феодоре теперь не достичь
того, чем обладает Тения... и притом...
— Что ты хочешь сказать?
— Феодора слишком многим известна.
— Тсс... Ты дерзок.
— Не опасайся... я знаю, что я говорю, и сказал толь¬
ко то, что Тения спит как попало, в шалаше, на рогоже,
согнувшись и сжимая от холода перси руками, а Феодора
покоится, заложа руки под пуховые подз шки; но дай Те¬
нии ту же роскошь, и как ее стан изовьется, в каких очер¬
таниях!.. О, да ты сам понимаешь, что стыдливость Тении
может доставить то, чего не может дать все любовное
искусство Феодоры... Ты пылаешь, я вижу, и хотя я стар,
но я тебя понимаю.
— Ты прав, красота этой женщины помрачает мой
разум,— отвечал Милий,— и, к тому же, ведь она языч¬
ница.
— Да, она язычница, она дочь жреца Полифрона, ко¬
торый убил себя, не желая видеть новых порядков.
— Язычницы ведь свободны располагать собою: они
не знают стеснений...
— Да, для них это привычно: они отдавались и Дио-
189
нису, и иностранцам во славу Изиды. У них свой взгляд
на эти вещи...
Милий обратился к скорописцу Евлогию и приказал
ему подозвать к себе Тению.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Услыхав от отрока приказание подойти к его господи¬
ну, Тения сейчас же встала и подошла к Милию, а тот по¬
дал ей с ласковою улыбкой златницу и сказал:
— От взора моего не сокрылось то, чего ты не в со¬
стоянии скрыть от всех, кто тебя видит,— ты нестерпимо
прекрасна. Знай же, что твоею красотой смущено мое
сердце и я готов на многие жертвы, чтобы получить твои
ласки. Будь согласна на это — приди ко мне в дом сегодня
вечером и останься в опочивальне моей только до утра.
За это я дам тебе сколько ты хочешь.
Лицо Тении покрылось румянцем, но она отвечала
спокойно:
— За это — я не хочу ничего.
— Я тебе предлагаю пятьсот златниц.
— Ты напрасно будешь предлагать мне и тысячу.
— Две!
— Все равно! — я к тебе не приду.
— Я дам тебе пять.
— Хоть и десять.
— Двадцать тысяч!
— Ты оскорбляешь меня этим торгом; но с тех пор,
как я подпала несчастию, я уже привыкла к подобным оби¬
дам. Бедность должна много прощать людям с достатком,
ко любовь моя не продажна: я люблю мужа.
— Ты его и люби, но ведь ты язычница, и по вере
твоей тебе нет греха в том, на что я тебя приглашаю.
Твой бог Анубис тебя не осудит. Принеси же ему втайне
жертву за мужа и возврати ему волю
— Ты знаешь, что говоришь,— отвечала Тения,—
я дочь жреца и брак мой с мужем моим теперь не связан
законом. Ты прав, я вольна оставить его и свободна из¬
брать другого по сердцу, но я верна Фалалею потому, что
он мил мне, и если я жила с ним в довольстве и счастье,
то неужели я покину его в горе? Нет, так не будет, и ты
еозьми даже эту златницу, которую дал мне,— у меня есть
сегодня для всех нас на хлеб и на рыбу.
Ипарх изумился кроткому ответу Тении, но она ему
190
еще более понравилась, и он еще больше распалился
желаньем.
— Оставь взятую златницу у себя,— сказал он,—
и вот возьми еще другую и не будь за них мне ничем
обязана, но не будь безрассудна и еще поразмысли. Если
ты согласишься прийти ко мне, то я еще возвышаю цену:
я высыплю к твоим ногам всю кису доброхотных даяний,
и тогда ты можешь выкупить на эти деньги свободу свое¬
му мужу. Обдумай это, прежде чем захочешь сказать свой
ответ мне.
— Ты очень щедр,— отвечала Тения,— и возвысил
цену моей красоты до того, что она стала теперь ценою
свободы моего мужа, а я язычница и, как ты говоришь,
я не имею стеснений, но ты позабыл, что наши женщины
ходили в храмы богини Изиды с согласия мужей их, и это
не был обман, так и это, о чем ты говоришь мне, касается
моего мужа, а потому я должна спросить у него, согласен
ли он, чтобы я купила ему свободу этою ценой. Если муж
мой будет на это согласен, тогда я... сделаю то, что буду
вынуждена сделать. Таков мой ответ, а если хочешь знать,
что скажет мой муж, то я сейчас пойду и спрошу его,
и что он скажет, то я исполню.
Милию это показалось безумием, но доимщик Тивур¬
тий, который стоял недалеко и слышал этот разговор,
успокоил ипарха и сказал ему:
— Оставь ее, Милий, пусть она сделает так, как она
хочет: мужчины благоразумнее женщин. Эти бывают
некстати упрямы, а муж, наверное, даст Тении такой от¬
вет, после которого она придет к тебе и с несмущенною
душой отдаст тебе свои ласки. Ты же, ведь, сам не хочешь
насилия.
И затем, проводив Милия за двери темницы, Тивур¬
тий подошел к скованному Фалалею и рассказал ему о вы¬
годах ипархова предложения.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Заключенный в темнице Фалалей ничего не ответил
Тивуртию, но только горько заплакал, а на другой день,
дождавшись прихода Тении, обнял ее и опять со слезами
стал благодарить ее за ее верность.
— Что же ты думаешь? — спросила его Тения.
— Хотя бы мне суждено было провести бесконечные
годы еще в худшей темнице, чем эта, которую выстроил
191
Ирод, и хотя бы мне надлежало умереть в ней без надеж¬
ды когда-нибудь видеть море и солнце, и милые лица
наших детей, то и тогда я предпочел бы вечное это томле¬
ние в неволе одной минуте твоего позора. Ты можешь
поступать как хочешь, но что до меня, то пусть я здесь
доживу мою жизнь и умру в этой яме, но ты для моего
спасения не отдавай своей чистоты,— в ней твоя прелесть,
и в ней моя радость и сила
Тения обрадовалась, услыша от мужа такие слова,
потому что они отвечали ее собственным чувствам.
— Благодарю тебя,— отвечала она,— ты теперь укре¬
пил мою душу, и за то я открою тебе, что я таила в себе,
когда отдавала себя в твою волю. Знай, что если бы ты
отвечал мне согласием, то ты оскорбил бы меня больше,
чем все, которые, видя наше несчастие, желают склонить
меня торговать своею красотой. Душа моя не снесла бы
этого бесчестья.
— Что же бы ты сделала? — спросил Фалалей.
— Если бы ты пожелал, чтобы я отдала себя на ложе
этого вельможи, то я бы безропотно исполнила это твое
желание, не выйдя из его опочивальни, я отдала бы за
тебя выкуп, но не пришла бы к тебе, а бросилась в море.
— О, я так и думал! — перебил Фалалей.
— Но за то я благодарю тебя, что ты сохранил мое
сердце, и я могу жить с своими детьми Вириной и Виттом.
Фалалей и Тения оба забыли свое горе и стали так
рады, как будто к ним снизошло бесконечное счастье.
А так как невольники в аскалонской темнице помещались
на соломе очень тесно и ничем не были отделены один от
другого, то хотя Фалалей и Тения старались говорить
между собою как можно тише, но разговор их, однако,
был услышан соседями и в числе их злодеем Анастасом.
Некоторые из заключенных над этим смеялись, а один
из них передал слова супругов доимщику Тивуртию, кото¬
рый дал за это вестовщику монету, а сам пришел в боль¬
шую досаду, потому что он видел в искательстве Милия
драгоценный случай взыскать долг с Фалалея, а при таком
обороте это взыскание становилось безнадежным. Разгне¬
ванный доимщик положил себе на уме наказать Тению
как можно чувствительнее за ее упрямство, и с этих пор
стал употреблять разные меры к отягчению положения
Фалалея, чтобы тем вынудить Тению сдаться на предло¬
жение ипарха.
Злобный Тивуртий начал с того, что выждал, когда
Тения шла из темницы в виноградный шатер; он сейчас
192
же тихо подошел к ней и начал уговаривать ее не отвер¬
гать исканий богатого вельможи:
— Что тебе,— говорил он ей, покрывая лукавые глаза
свои толстыми веками.— Ты ведь еще в старой вере и мо¬
жешь не считать себе это за грех.
Тения только покачала головою и ничего ему не отве¬
чала.
Но Тивуртий не устыдился и не отставал. Он шел за
Тенией и рассказывал ей, как Милий знатен и многовла¬
стен, и потом, понижая голос и шевеля своими толстыми
веками, нашептывал, что ипарх давно бы уехал и для то¬
го только медлит произнести суд и казнить Анастаса,
чтобы иметь предлог оставаться в Аскалоне, а цель этого
одна — достичь одной краткой минуты обладания Тенией,
за что он ее так щедро одарит, что она сейчас же может
выкупить мужа, а ипарх Милий тогда казнит поскорей
Анастаса и тотчас отъедет в Дамаск.
— Так рассуди же сама, как бесполезно упрямство!
Все это дело краткой минуты и ты с этим человеком
никогда более и не встретишься. Что же за великая важ¬
ность... подумай! твоя маленькая тайна нигде не разгла¬
сится, и верь мне, что и сама ты о ней скоро забудешь,
да и время ли будет тебе помнить о том в счастливых
объятиях любимого мужа? О, как счастлив Фалалей, что
ты его любишь: будь же умна — пожалей Фалалея и при¬
неси для него эту пустую минутную жертву. А я берусь
все так устроить, что ты войдешь к Милию и выйдешь
назад ни для кого незаметно: я поставляю теперь для не¬
го провизию и часто ввожу к нему в дом рыбака. Я уложу
в корзину дыню и цветного зуйка, а ты оденешься моло¬
дым рыбаком, обнажишь свои прекрасные ноги и понесешь
за жабры в обнаженных руках прекрасного розового мор¬
мира.
Но Тения оттолкнула Тивуртия и не захотела посту¬
пить так, как он внушал ей, за это доимщик Тивуртий
обещал ей погубить все ее семейство. Тения же остава¬
лась непреклонною и несла свое горе, деля время между
детьми в шалаше, мужем в темнице и игрою на арфе в шат¬
рах виноградных.
Отказ Фалалея от получения свободы из темницы це¬
ной унижения Тении так сильно ее утешил, что она не
только не боялась Тивуртия, но ощущала в душе усилен¬
ную бодрость, и это выражалось в ее игре на арфе. И хо¬
тя содержатель ночных шатров так же, как Тивуртий,
не одобрял ее целомудрия, но его ночные посетители были
7. H. С. Лесков, т. 10.
193
сострадательнее к горю бедной арфистки, и монеты из рук
их падали к ногам Тении, а она собирала их в корзинку,
где у нее, в зеленых листьях, лежал сухой черный сыр
и плоды для детей.
Но не спала ночью не одна Тения,— не спал и Тивур¬
тий-доимщик и придумал себе против Тении новые
средства.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Тивуртий не мог выпустить из рук своих случая, кото¬
рый казался ему драгоценным, и препятствия, которые
ставила ему Тения, только разжигали в нем желание до¬
стичь своей цели. Доставя Милию редкие фрукты и ро¬
зового мормира, Тивуртий вызвался ему схватить Тению
насильно и принести ее к нему, обмотав в египетский шел¬
ковый парус, но Милий был тонкий ценитель удовольствий
и не хотел обладать ею насильно: он желал, чтобы скром¬
ная Тения сама подошла к его двери и сама положила
ему на плечо свои руки и шепнула ему: «Я пришла возве¬
стить тебе, Милий, что миг благосклонен и до зари я же¬
ланиям твоим буду покорна».
Тивуртий сдвинул толстые веки и отвечал:
— Для меня это — излишняя тонкость, но, тем не
меньше, я буду стараться: подожди еще с осуждением
Анастаса, а я надеюсь сделать кое-что такое, после чего
Тения должна будет скоро придти и сказать тебе: «миг
благосклонен».
Чтобы преодолеть непреклонность Тении и скорее до¬
вести ее до того, чтобы она согласилась исполнить же¬
лание Милия, доимщик Тивуртий рассказал о Тении всем
заимодавцам Фалалея. Эти страшно рассердились, что
Тения пренебрегает случаем с ними расплатиться за мужа,
и пошли все к заключенному корабельщику и стали уко¬
рять его, говоря:
— Ты и твоя жена — самые бесчестные люди. Ты ра¬
зорил нас и нарочно хотел приготовить нам впереди такое
самое положение, какое сам нынче, по справедливости,
терпишь, а жена твоя своим упорством оскорбляет вельмо¬
жу, и ты, вместо того, чтобы ее образумить, еще и сам от¬
казываешь в своем согласии на такое незначительное дело,
какое переносили не чета тебе именитые люди. Ведь ты не
Абрагам и не Ицгак, о которых из века в век вспомина¬
ют книги, а те сами и жены их покорялись обстоятельств
194
вам. Отвернись на короткий час к стене и вздохни, как
бедняк, и мимо тебя совершится все к общему счастию:
все мы будем счастливы, и ты будешь на воле, и снова
увидишь друзей в своем доме и сядешь с женою своей
и с детьми на берегу моря в тени сикоморы и на столе
твоем будут ароматные дыни, черноголовый зуй и розо¬
вый мормир. Дай же скорее свое согласье, чтобы твоя бе¬
зумная Тения покорилась вельможе.
— Нет,— отвечал Фалалей,— я не разорял вас с умы¬
слом и не буду счастлив, достигнув свободы через позор
чистой Тении. Можете томить меня, сколько хотите.
Купцы были разгневаны этим ответом и закричали:
— Теперь мы еще яснее видим, что ты человек подлый
и помышляешь только о себе об одном, а до других тебе
нет дела! Ну, так не жди же и сам для себя от других
ни малейшей пощады! Пусть с тобой как можно суровее
поступает доимщик Тивуртий. Пусть на тебя нападут все
недуги, живущие здесь со дней Ирода.
Фалалей отвечал:
— Пусть все это будет, но непорочность же Тении мне
всего драгоценнее.
После этого раздосадованный Тивуртий подкупил тем¬
ничного стража Раввула, чтобы он не допускал Тению до
свидания с мужем, а сам написал некоторому своему зна¬
комцу Сергию, откупщику общедоступных женщин в Алек¬
сандрии, чтобы тот скорее привез в Аскалон несколько
красавиц, умеющих играть на арфах, петь нескромные пес¬
ни и танцевать сладострастные танцы с «исканьем осы,
залетевшей в одежду».
Темничник Раввула первый исполнил то, чего желал от
него Тивуртий, и когда Тения приходила, чтобы видеть
мужа, он отбирал у нее пищу, ею приносимую, и переда¬
вал ее Фалалею, съедая сам что было лучшее, а Тению
отгонял от дверей. Когда же она садилась неподалеку от
входа в темницу и плакала, то Раввула порицал ее и гово¬
рил ей:
— Ты сама всему виновата: для чего ты больше всего
гордишься своею чистотой? Это ведь значит, что ты себя
одну только и любишь.
— Это неправда твоя,— отвечала Тения.
— Как же неправда? Ты имеешь возможность разлить
ручьем счастье для многих, но для тебя ничего не стоит
их жажда. Хороша ты, дочь жреца Анубиса. Да покро¬
ешься ты тиной и плесенью, как источник, заглохший
в своем водоеме, а я сейчас войду и отягчу цепь на руках
195
и ногах Фалалея и стану стегать его по голому телу во¬
ловьею жилой.
Положение Тении стало ужасно, а Раввула продолжал
не допускать ее в темницу и в самом деле надел вдвое бо¬
лее тяжкие оковы на Фалалея и стегал его утром и вече¬
ром жилой; но и после этого и Фалалей, и Тения все-та¬
ки еще оставались непреклонны. Столько силы для перене¬
сения бедствий они почерпали во взаимной любви друг
к другу!..
Между тем подоспевал к Аскалону на пестрой триреме
женский откупщик, александриец Сергий, которого вызвал
Тивуртий, и привез в Аскалон тридцать красивых и сме¬
лых женщин, удивительно умевших «искать осу» и показы¬
вать другие, никогда еще здесь невиданные соблазны. Их
новизна и их нестесненность должны были затмить Тению
и сделать ее бесполезною в шатрах виноградных, а с этим
вместе для нее прекратится и всякий добыток. Да и Ми¬
лий,— кто знает? — может увлечься «исканьем осы» и Те¬
нии самой станет жалко, что она упустила.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Когда Сергий александриец и его доступные девы вы¬
садились на берег у Аскалона, Тивуртий сказал темнични¬
ку Раввулу, чтобы он снова открыл Тении доступ к мужу
в темницу, а сам в тот же день ранее роздал всем содер¬
жащимся в темнице невольникам хлебцы с чернушкой
и другими пряными зернами и сказал:
— Это вам посылает великодушный Милий, ипарх из
Дамаска. Он бы еще больше хотел вашу облегчить участь
и за многих из вас дал бы выкуп, но он болен, томится
и не может придти сюда, чтобы вас видеть.
Колодники, приняв свежие хлебцы с чернушкой и дру¬
гими пряными зернами, спросили:
— Чем болен Милий?
Тивуртий им отвечал:
— Болезнь ему причиняет строптивость приходящей
сюда жены Фалалея, которая не в меру высоко о себе по¬
нимает и не хочет исцелить вельможную душу.
Узники закричали:
— Пусть во веки живет доблестный Милий и пусть
придет всякое зло на строптивую Тению, жену разорителя
многих, гордеца Фалалея.
И вдруг так все возненавидели Тению, что целый день
вопияли вокруг Фалалея, а к темничным невольникам при¬
196
стали и те, которые пришли навещать их, и всеобщее не¬
удовольствие на Тению разнеслось по всему Аскалону.
Особенно же проклинали Тению и Фалалея обедневшие
через потопление его кораблей. На другой день все эти
купцы и производители колесниц и ковров пришли в тем¬
ницу к Фалалею большою толпой и стали говорить ему:
— Внемли же нам, Фалалей! Не будь безрассуден, со¬
гласись на то, чего алчет уязвленный страстью Милий.
От этой несносной докуки Фалалей томился хуже, чем
от прежней неволи в то время, когда темничник Раввула
не допускал к нему Тению. Теперь хотя Тения имела сво¬
бодный доступ к мужу, но каждый приход ее в темницу
вызывал из всех углов смрадной ямы такие вопли и уко¬
ры, что Фалалей и Тения терзались ими и сами решили,
что им лучше здесь не видеться.
Заметив такой оборот, доимщик Тивуртий подошел еще
с одной стороны: он приступил к Пуплии, бабе, матери
Фалалея, и сказал ей:
— Вот ты старая и опытная женщина, ты, конечно, не
позабыла еще, как жили у нас, в Аскалоне, во время тво¬
ей молодости.
— Разумеется, я это помню,— отвечала Пуплия.
— Жены тогда почитали бесчестием только обман, но
когда не было обмана, они жертвовали собой Анубису,
хотя и знали, что, вместо бога, их примет в свои объятия
смертный. Отец Тении, жрец Полифрон, не раз, я думаю,
совершал такие таинства.
— Да, и я помню эти проделки Полифрона над нами.
Мы узнавали во тьме, что не бог нас целует, а весьма
страстный смертный, но стыдились о том говорить и мол¬
чали, а Полифрон продолжал это и успешно совершил над
многими, что ему выгодно было.
— Ну, вот, видишь! И все-таки вы, несмотря на это,
остались хорошими и честными женщинами?
— Что же делать. Мы примирялись с тем, что было
для нас неизбежностью, и дело кой-как обходилось.
— Вот только это и надо! Я рад, что слышу от тебя
такие разумные речи! Я знал, что, имея опыт в жизни,
ты непременно имеешь и здравый рассудок. Подумай же
на что это похоже: сын твой томится в смрадной темнице,
где он сгниет, а меж тем от жены Фалалея зависит, чтобы
он получил свободу и чтобы вам воротилось все ваше
именье.
— Может ли быть? От этих слов твоих у меня зами¬
рает мое старое сердце и слезы клубком подкатываются
197
у меня к горлу. Расскажи же мне: что для этого надо
сделать?
Тивуртий рассказал об исканиях Милия и об упорстве
Тении: старая Пуплия всплеснула руками и начала горест¬
но плакать и ворчать:
— Для чего... о для чего это уже не совершилось
втайне?
Тогда Тивуртий ей продолжал:
— Я был уверен, что ты это скажешь! Всякая умная
женщина, на месте Тении, давно бы так и совершила, а не
поставила бы свою гордость в таком случае выше, чем
счастье семьи. Умная и добрая женщина, конечно, пред¬
почла бы лучше сама немножко поплакать, но за то оте¬
реть слезы других, кого любит. Не правда ли?
— Правда,— ответила Пуплия.
— Так помогай же мне сделать умное дело. Ты ведь
мать Фалалея; ты баба внучков своих Вирины и Витта,
маленьких, бедных детей... Подумай, что ждет их? Фала¬
лей истомится и умрет,— его источит закожный червь
в темнице, дети возрастут без учения и ты умрешь без
приюта, а стройное тело твоей гордой Тении согнется,
и лицо ее поблекнет и никто на нее не захочет смотреть...
Тогда она сама пожалеет о том, что теперь отвергает, и про¬
клянет свою гордость. Быть может, даже сама когда-ни¬
будь станет за полог шатра и будет трогать за локти про¬
ходящих незнакомцев и смотреть на них подкрашенными
глазами, загиная свои руки за шею, но это будет напрасно
и она не продаст никому за серебренник то, за что нынче
готов осыпать ее златницами милосердный вельможа.
О, будь милосердна к своим и к чужим, умная Пуплия,
заставь скорее Тению ловить быстролетящий час, пока
молодая кровь делает Милия безумцем. Теперь он рабст¬
вует прихоти своего сердца и готов на все, лишь бы ему
не отъехать в Дамаск, не изведав краткой ласки от Тении;
но этот жар может потухнуть и другого такого случая уже
не будет, а если он пропадет, то и тебе, и всем нам после
того навсегда будет ненавистна проклятая гордость твоей
невестки.
Пуплия молчала, глядя вдаль померкнувшими глаза¬
ми, из которых на ее сгоревшие от зноя щеки лились
обильные слезы, а Тивуртий взял ее ласково за руки
и закончил:
— Слезы твои, старуха, самого меня трогают, но
и утешают: я вижу, что ты не ставишь счастье других ни
во что, как делает Тения, и, наверное, направишь мысли
198
Тении к тому, чтобы не считать свою чистоту большим
благом, чем счастье многих.
Тут Пуплия баба вздохнула и отвечала:
— Слова твои, Тивуртий, страшно остры и едки: тяже¬
ло мне слышать, но ты отгадал: я согласна с тобою и бу¬
ду уговаривать Тению, чтобы она не считала свою непре¬
клонность за добродетель, потому что страдания наши
слишком несносны.
Доимщик Тивуртий еще похвалил Пуплию и отошел,
довольный своим первым успехом, и отправился в вино¬
градные сады, где теперь раскинуты были небольшие шел¬
ковые шатры и в них размещались стройные, разноцвет¬
ные девушки, привезенные Сергием из Александрии. Стар¬
цы Аскалона собирались смотреть этих красавиц, рассуж¬
дали об их прелестях и пили вино, в котором плавали го¬
ловки гвоздики; а Пуплия, как только дождалась возвра¬
щения Тении, положила ее усталую голову на свои колени
и начала распускать мелкие плетения ее волос, склеенных
вишневым клеем, и начала умолять ее сжалиться над стра¬
данием семейства.
— Что же ты хочешь? — спросила ее Тения.
Пуплия припала к уху невестки устами и прошептала:
— Иди к вельможе.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Услышав такие слова от матери своего мужа. Тения
ужаснулась и отвечала ей:
— От тебя ли о, Пуплия, могла я это услышать? Ты
ведь мать Фалалея и должна бы поддержать мою твер¬
дость и верность супругу, а ты сама кладешь нож в мои
руки и посылаешь меня убить в себе мой женский стыд
и добродетель супруги. После этого я не должна тебя
слушать.
Пуплия же ей отвечала:
— Ах, твердость и верность прекрасны, но горе слиш¬
ком несносно. Если бы ты жила в прежнем довольствии,
я никогда бы тебе таких слов не сказала, но когда всех
нас ждет гибель, а ты можешь спасти нас, то я говорю:
спаси нас, о, Тения!.. О, Тения, Тения! Спаси нас своею
красотой!
И старая Пуплия упала перед ней на колени и покры¬
ла своими седыми волосами ее ноги.
— Но ведь я люблю своего мужа и моя верность для
199
него дороже всякого счастия, какое могу я купить этою
ценой.
— Разве я тебе говорю, чтобы ты его не любила?.. Но
ради этих детей, которых ждет доля презренных и нищих,
если они тебе дороги, тебе должно быть не трудно прине¬
сти себя в жертву.
— Не трудно... О боги! Это ли должна я услышать?
— «Не трудно» — я говорю потому, что и я, и другие,
которых я знала, тоже любили и также имели стыдли¬
вость, но подавляли все это в себе, когда надобно было,
в честь Диониса и богини Изиды.
Пуплия еще понизила голос и продолжала шепотом:
— У жрецов в храме Изиды был чудесный напиток...
Он вовсе безвреден... от него только после... день или два
немножко болит голова. Очень немножко... Я видела, как
его делали из маленьких голубых грибов... этот напиток,
отнимающий память... И в нем еще есть одно чудное свой¬
ство... Испивши его, ощущаешь объятья и ласки того, к ко¬
му сердце согрето любовью... Я знаю, где находить этот
маленький губастый грибок, и его нашла уже и утомила
его в горшочке... Он уже выпустил сок свой, туманящий
память... Ты будешь в тумане сладостно грезить до
самого утра, а утром чуть свет я сама приду за тобою
к дверям Милия, ты передашь мне золото и я побегу вы¬
купить из неволи Фалалея, а ты пойдешь к морю, погру¬
зишься вся в его волны, и, освеженная, придешь домой,
встретишься с мужем и любовные мечты прошлой ночи
станут для вас действительностью.
— Что говоришь ты? Что ты говоришь? — воскликну¬
ла Тения.— Неужели все это по-твоему можно?
— Без сомнения, можно,— отвечала, кивая головою,
Пуплия, и еще раз помянула все, что приводил ей на па¬
мять культ богини Изиды, и заключила вновь утешеньем,
что сок из грибка, отводящего память, спасет ее от всего,
что может помешать несмущенной искренности ее чувств
к освобожденному мужу.
На это Тения уже ничего не нашлась ответить: она
только собрала горстями наперед все свои волосы и, за¬
крыв ими стыдом горящее лицо, застонала, произнося
среди слез:
— О, я несчастная! До чего меня хотят довести все
людские советы! Я уже не в силах понять, как мне дол¬
жно поступать, но мой стыд и любовь говорят, что я не
должна согласиться на то, чему ты меня учишь.
— Грибок, отбивающий память, отведет в сторону
стыд.
200
— Да, дай мне, дай скорее этого сока, отводящего па¬
мять, чтобы я могла позабыть то, что я от вас слышу.
Во мне мешается смысл: я погибаю оттого, что начинаю не
узнавать, где лежит настоящий путь моих обязанностей.
— Если любишь себя больше всех, тешь свой обычай,
а если любишь Фалалея и детей — пожертвуй им своею
гордыней и отведай грибка, отводящего память.
— Я люблю Фалалея и потому-то я и хочу сохранить
себя непорочной; но ты его тоже любишь и требуешь от
меня, чтобы я для него согласилась войти к постороннему
мужчине и остаться с ним под влиянием напитка, отводя¬
щего память. Как же это, и одно, и другое,— внушает лю¬
бовь! Которая ж любовь истиннее и больше?.. Я дохожу
до безумия! Просветите мой ум, старые или новые боги!
— Всякий скажет тебе,— отвечала Пуплия,— что та
любовь больше, которая сама о себе не думает. Мать лю¬
бит больше жены!
— Больше!.. О нет! Никогда! Никогда! — воскликну¬
ла, стягивая себе горло волосами Тения, и с этим она
встала, взяла свою арфу и пошла к виноградным шатрам,
где еще надеялась получить что-нибудь за свое пение от
корабельщиков. Но ее ждал здесь новый удар: девы Егип¬
та делали излишним здесь полное грусти пение Тении.
А в то самое время как Тения ушла из-под своего ша¬
лаша, к Пуплии пришел Тивуртий и стал ее расспраши¬
вать: удалось ли ей сбить Тению? Пуплия ему рассказала
все вплоть до последних слов: «Никогда, никогда», но
Тивуртий этим нимало не смутился и отвечал сквозь
улыбку:
— Ах, почтенная Пуплия, разве ты позабыла, что все
влюбленные люди глупы, а ты не ослабевай и все стой на
своем. Так капля долбит камень, и в древности некий
мудрец подтвердил это примером. Он имел спор с челове¬
ком, который был глуп и упрям, и сказал: «никогда». Ни¬
когда— это глупое слово, и мудрец отвечал: «Никогда не
должно говорить никогда». Продолжай свое дело и ты
восторжествуешь.
— А я не надеюсь,— ответила Пуплия.— Тения слиш¬
ком чиста, как камень белильный.
— Камень белильный! Что за беда — почернеет и ка¬
мень белильный, если тихо, но долго по нем ударять
и всегда в одно место. Она тебя уже слушает, это прекра¬
сно: лишь бы только белое стало немножечко темнеть,
а потом оно будет и синим, и желтым, и черным. «Никог¬
да не надо говорить никогда». А надо вот что,— добавил
201
он, склонясь к уху старухи,— надо спешить, чтобы Мидию
не наскучило ждать, и чтобы он с досады не открыл суд
над Анастасом и не отбыл в Дамаск, прежде чем Тения
скажет ему: «час благосклонен».
Пуплия дала Тивуртию обещание быть неотступною
в своих требованиях у Тении и поклялась ему жизнью
своею и жизнью внучат Вирины и Витта, и Тивуртий, до¬
бившись этого, пошел пировать в шатры Эпимаха, где в
вечерней прохладе должны были показать себя в соблаз¬
нительном виде привезенные Сергием девы Египта. Пояс
Тивуртия на всякий случай был полон блестящими злат¬
ницами и тут же был маленький мешочек с головками
ароматной гвоздики, производящей волнение крови.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Истерзанная разговором со свекровью, Тения шла хо¬
рошо знакомым путем к виноградным шатрам Эпимаха.
Она гнулась под тяжестью арфы, шла спотыкаясь и не
видя под собою дороги от слез. Тения тяжко страдала
и думала: «Как я могу теперь петь после стольких тревог
и терзаний? Какие сложу я слова и где найду в груди
моей голос?» Но когда она вошла в виноградный сад, то
увидала, что ей здесь нет уже и места. Сад был полон
народа — здесь собрались теперь не одни мореходцы,
а были и цветущие юноши, и многолетние старцы из са¬
мых почетных людей в Аскалоне. Одни выставлялись на
вид, а другие лежали в кустах и оттуда пожирали взорами
нубийскую деву, которая стояла на одном месте среди дру¬
гих таких же подруг, возлегших кругом ее цветною гир¬
ляндой. Все они были красивы,— брови их были тонко
сложены и выведены в полукружье, веки подчернены, гру¬
ди открыты, на шеях шевелились и тихо рокотали сухие,
коричневые зерна, а ладони рук и подошвы ног окрашены
красною краской... Казалось, как будто из них шел огнен¬
ный ток и самой земле от них делалось знойно... Поэзия
слов и томная арфа были не нужны в этом собранье —
и без арфы все были увлечены тем, что делали: все сидя¬
щие в кружок египтянки что-то совсем тихо пели, подра¬
жая жужжанию летающего насекомого,— хозяин танцов¬
щиц Сергий также тихо подыгрывал им на однострунном
ребабе; а танцовщица, стоявшая в средине круга подруг,
содрогалась, беспокойно отгоняя то с той, то с другой сто¬
роны подлетающую к ней осу... Жужжание усиливалось,
202
все чувствовали, как досадительно привязчивая оса кружи¬
ла все ближе, и, наконец, впуталась в легкие одежды ми¬
мистки... Она вспрыгнула, изобразила испуг, от которого
всю ее судорожно повело, и ее нервность сообщилась всем
другим женщинам,— они привстали и замахали руками,
сжимая в них маленькие кастаньеты, которые хрустели как
кости... Оса все ныряла из одежды в одежду, и женщи¬
ны, изгибаясь всем станом, так трепетали, боясь укушения
осы, что их огненные пятки и пальцы ног вертелись по¬
добно волчку, сливаясь в одну огненную точку, меж тем
как девушки поспешно срывали с себя легкий покров за
покровом, пока явились перед всеми совершенно нагие...
В это же мгновенье из куста или с лодки у берега моря
раздался тонкий звук дудки лодочника, вмиг погасли огни,
а с ними у всех разом затмилась стыдливость и обняла
все налетевшая тьма из Египта...
К Тении в этой тьме подошел Сергий, грубо взял ее
за плечи и, толкнув ее в спину, сказал ей:
— Удаляйся отсюда! — и, сорвав с ее плеча много¬
струнную арфу, он бросил ее о пень сикоморы и арфа раз¬
билась.
Тении стало нечем питать заключенного мужа и Вири¬
ну, и Витта, и Пуплию бабу. Так для нее настал день, ког¬
да все они с утра и до ночи остались вовсе без пищи.
В этот день Тения пришла навестить мужа с пустыми
руками. Супруги, обнявши друг друга, сидели в темнице
в глубоком унынии, но этим не кончились их муки. Тения
напрасно закрывала уши, чтобы не слышать укоров, кото¬
рые ей со всех сторон выкрикивали грубые невольники,
помогавшие Тивуртию за раздачу им хлебцев с чернушкой.
Тении не надо было рассказывать Фалалею, как ухудши¬
лось их положение: он сам все понимал и тихо сказал
жене:
— Я чувствую довольно твердости, чтобы умереть с го¬
лоду, но ты будь вольна над собою: я больше не смею
сказать ничего о тебе самой и о несчастных Вирине и Вит¬
те. Испробуй последнее: пошли их самих просить подая¬
ния; Витт и Вирина красивы, а мать моя Пуплия так ста¬
ра, что от нее уже пахнет могилой; когда они сядут втро¬
ем на пути к Газе или к Азоту и протянут свои руки, то,
наверное, их пожалеют и бросят им зерен или хоть мерт¬
вую рыбу.
— Напрасно думать об этом,— ответила Тения,—
все это уже испробовано: я их уже посылала, но никто
ничего им сегодня не подал, все боятся ипарха и в угоду
203
ему над детями смеялись и говорили Вирине: «Кляни
свою мать, зачем она вас не жалеет». Тоже и мать твоя
Пуплия,— от которой уже пахнет могилой, но и она с тех
пор, как я возвратилась с пустою корзиной без хлеба, про¬
клинает меня и понуждает продаться вельможе.
При этом открытии Фалалей разорвал на себе свои
лохмотья и сказал:
— Я не хочу ничего больше слышать! Не мучь меня,
делай что можешь. Вон входит темничник Раввула. Темни¬
ца сейчас будет закрыта.
Тения встала и вздрогнула, потому что в это мгнове¬
ние в стороне темной впадины, где сидел злодей Анастас,
вдруг загремели все его пять цепей и к ногам Тении что-
то упало.
Тения нагнулась, чтобы поднять упавший предмет
и нашла два хлебца с чернушкой. Тения тихо спросила:
— Кто ты, сострадательный человек, который два дня
не ел свои подаянные хлебцы и отдаешь их несчастной?
Скажи, какой веры ты, чтобы я могла молить за тебя тво¬
его бога?
— Не вспоминай моего имени богу,— отвечал ей гру¬
бый голос Анастаса,— я не верю никаким детским сказкам,
но ты надорвала мне сердце своим тяжким горем — в том
только и дело! Уходи и дай своим детям по хлебу.
Тения не имела времени ему отвечать и хотела удалить¬
ся, но Фалалей, как волк, защелкал зубами и, вырвав у
нее хлебцы, стал пожирать их с ужасной жадностью.
Тения закрыла руками глаза и убежала, чтобы не ви¬
деть, до чего страшный голод довел Фалалея... Ей стало
страшно, чтобы сам муж не попросил ее выпить настоя
грибка, отводящего память, и идти к Милию с ласковым
зовом: «час благосклонен».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Это был вечер. Тения вышла за дверь темницы, но
стала в раздумье. Прямее всего Тении было идти к ее де¬
тям, но придти к ним с пустыми руками значило только
усилить их муки. Притом она избегала укоров обезумев¬
шей Пуплии, которая проклинала невестку и в старческом
бреде вопила:
— Где моя прежняя красота! Проклятье, зачем я стара
и безобразна! О, если бы я понадобилась хоть чудовищу,
которое живет в зеленой пучине моря, я бы не останови¬
204
лась ни перед чем, лишь бы только избавить милого сына
и детей его от страдания! Проклятье себялюбивой Тении!
Тении невольно приходило на мысль: если так твердят
все и так чувствует и учит ее старая Пуплия, да и сам
Фалалей, истомясь, стал ей говорить, что он с нее не сни¬
мает воли, то, в самом деле, права ли она, охраняя свое
целомудрие с непреклонным упорством? Вот теперь холод¬
ные и голодные дети Витт и Вирина томятся с стынущею
бабкой, а она, мать, даже не смеет к ним показаться. Ей
нет и приюта под крышей, а ночь холодна и по всему Ас¬
калону вдруг распространилось неожиданное беспокойство.
Милий, кажется, сделал большую ошибку — он слишком
долго замедлил судить и всенародно казнить Анастаса.
Пришли вести, что разбойники из Анастасовой шайки ус¬
пели поправиться, собрались и рыщут вокруг Аскалона.
Вчера и сегодня они опять уже многих ограбили и убили
двух путников, шедших по дороге к Азоту и к Газе. Встре¬
воженные этим, аскалонцы считали возможным, что обод¬
рившиеся разбойники, при чьей-нибудь тайной помощи,
проберутся, переодетые, в самый город Аскалон, нападут
на темницу, выбьют дверь и уведут Анастаса, которого од¬
но имя внушало всем содроганье. Темничник Раввула не
ручался, что большой деревянный замок на дверях темницы
может устоять перед силой многих отчаянных людей, кото¬
рые станут напирать на двери, и он бросил аскалонских
старшин, беспечно следивших в это время за тем, как под
жужжанье и звуки кастаньеток ловят осу привезенные
египтянки, и сел на ночь у двери темницы. Милий спохва¬
тился, но поздно: он велел, чтобы с самых сумерек до утра
запирали ворота Аскалона и чтобы по городу каждый час
ночи посменно ходили дозоры. Эти дозоры должны были
брать всех, кто ненадежен или возбуждает сомнение, все
равно,— будет ли то христианин, или язычник. А как хри¬
стианам казались подозрительными все нехристиане,
а язычники с подозрением смотрели на всех христиан, то
при встрече дозоров с кем бы то ни было из запоздалых
на улицах и городских пустырях впотьмах происходили
ссоры и схватки. Побоища эти часто сопровождались ра¬
нами и увечьями, а для женщин, кроме того, еще и наси¬
лиями. В эту пору в Аскалоне всякий почитал вправе на
сожаление только своего единоверца, а человека чужой ве¬
ры считал достойным пренебрежения и не оказывал ему
снисхождения.
Очутившись в темноте на улице, Тения все это вспом¬
нила и содрогнулась. Положение ее было исполнено тако¬
205
го отчаяния, что если бы в эту минуту возле нее очути¬
лись отрок Евлогий или Тивуртий-доимщик, то, быть мо¬
жет, она им сказала бы: «Вы победили, я готова идти,
к кому вы хотели меня отвести». Но, по счастью, людей
этих не было здесь, они вместе с другими смотрели, как
ловят осу, и Тении оставалось выбрать между двумя опас¬
ностями: подвергать себя встрече с дозорами, которые мог¬
ли настичь ее где-нибудь на городских пустырях, или же
поспешить выбежать за городские ворота и ночевать в тра¬
ве оливковой рощи, среди которой было кладбище. Она
выбрала последнее: ей лучше казалось провести ночь в ти¬
шине кладбища, и, к тому же, в уме ее пробудилось зало¬
женное там с детства суеверие: у людей языческой веры,
в которой выросла Тения, было в обычае, при больших
недоумениях, вопрошать кости мертвых. Тения быстро
пошла за городские ворота к оливковой роще, с намерени¬
ем отыскать на кладбище, в песчаной долине, одну моги¬
лу, из которой торчал наружу провещательный череп,
и вопросить: как он ей скажет — она так и поступит. Все
живые ее осуждают, все говорят, что не тот ключ благоде¬
телен, который хранит свою чистую воду в своем водоеме,
а тот, который разбегается далеко потоком и поит всех, ко¬
го томит жажда. Все эти доводы мутят в ней ясность
сознания, она сама не верит себе, что поступает как
должно.
— О, скорее, скорее, я пойду — вопрошу кости мерт¬
вых!
И Тения быстро пронеслась по темным полям к олив¬
ковой роще, сокрывавшей кладбище.
Разбойников, бродивших вокруг Аскалона, по дорогам
к Азоту и Газе, она не боялась. Почему они ей не каза¬
лись страшны,— в этом она себе не давала отчета. Не Ана¬
стас ли один изо всех в аскалонской темнице сберег и от¬
дал ей для детей ее подаянные хлебцы с чернушкой? К то¬
му же, на ней нет ни затканных золотом тканей, ни цепей,
ни браслетов, ни драгоценного пояса,— одежды ее бедны
и просты, с нее нечего взять. Во всем остальном разбойни¬
ки ей не казались опасней, чем Милий, Тивуртий, Равву¬
ла-темничник и даже сама свекровь ее Пуплия и, наконец,
даже сам Фалалей, потому что и он, истомившись, стал ал¬
чен, как волк, и начал говорить ей такое, отчего ей до сих
пор страшно.
Теперь вся забота для Тении заключалась в том, что¬
бы она в темноте не сбилась между множества троп и на¬
шла бы тропинку к оливковой роще.
206
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Тения беспрестанно наклонялась, рассматривая тропин¬
ки, и не сбилась с дороги: она благополучно дошла до
оливковой рощи, но едва вошла в нее, как увидала в купе
деревьев сверкавший огонь от костра. Она притаилась
и стала рассматривать, что можно увидеть при этом огне,
и вскоре увидала двух человек, в которых сейчас же узна¬
ла разбойников. Оба они были совсем голы и грелись у ог¬
ня, а возле них были приставлены у деревьев их копья
с наостренными наконечниками, на блестящей поверхности
которых отражалось пламя. Тения колебалась — идти ли
ей вперед, или притаиться, но чуткий слух разбойников
подсторожил ее приближение и они оба вскочили, броси¬
лись к дереву, за которым она укрывалась, схватили ее за
руки, начали угрожать ей, что бросят ее на то раскален¬
ное место, где горел их костер, и подвергнут ее пытке.
— Для чего же меня пытать? — отвечала Тения.—
Я сама расскажу вам, кто я и куда иду, и как я несча¬
стна.— И она им все рассказала и не промолчала о том,
что получила кусок хлеба от Анастаса.
Слушая рассказ Тении, оба разбойника задумались
и потом сказали:
— Мы за тебя отомстим,— мы два брата и оба раз¬
бойники — нас обоих изнищил Тивуртий.
Тения им отвечала, что она не желает отмщения, а ес¬
ли им ее жалко, то она просит их проводить ее к кладби¬
щу и помочь разыскать ту могилу, из которой выдается
наружу провещающий череп.
— Вы здесь скрываетесь и бродите,— наверное вы его
заметили. К нему ходят вопрошать его те, чье горе превос¬
ходит терпение и омрачает рассудок.
Разбойники, услыхав эту просьбу, так страшно рас¬
хохотались, что им ответило лесное эхо, и суеверная
Тения испугалась и, схватив разбойников за руки, сказа¬
ла им:
— Вы были добры ко мне до сих пор,— не пугайте же
меня теперь вашим страшным смехом. Скажите мне, видели
вы или нет провещательный череп?
Да, мы его видели, но не знаем, осталось ли от не¬
го что-нибудь после нас на погляденье другим.
И разбойники несвязно и нескладно передали Тении,
что они днем ходили на кладбище, чтобы пошарить в мо¬
гилах, нет ли на каких-нибудь мертвецах закопанных дра¬
гоценных уборов... И кое-чем они нашли поживиться, но
207
за то и поплатились испугом, какого в их храбром звании
допустить над собой недостойно.
— Мы,— говорят,— заметили между острых камней
следы человеческих ног и сказали себе: не мертвец же
ведь этою дорожкой ходит! Пойдем-ка, посмотрим. Если
там эти кости, к которым глупые люди приходят, чтобы их
о чем-нибудь спрашивать, так там должны быть накиданы
деньги. Пошли и нашли там что-то такое, что торчит на¬
верху, точно ёж. Стали смотреть: это — череп, весь сухою
кожей обтянут и пылью засыпан. Брат говорит: «Подни¬
ми его; под ним должны быть монеты». Я его стал подни¬
мать, но череп не поднимался... Я говорю брату: «Смотри-
ка, он чем-то прикреплен». Брат говорит: «Покачай». Я его
покачал... Он качается, а все-таки остается на месте, да
и мне что-то страшно за него трогаться, потому что он из
могилы торчит... А брат говорит: «Экая глупость! Какой
же ты после этого разбойник? Толкай его хорошенько из
всей силы направо и налево,— заверти винтом навкруг
и дерни — он оторвется». Я не хотел унизить себя в гла¬
зах брата и сделал как он мне сказал, и череп свернулся
на бок, но прочь не оторвался. Тогда брат нагнулся вместе
со мною и говорит: «Ну, давай потянем вдвоем»,— и как
потянули, так и упали, а в руке у каждого осталось по
шматку сухой, сморщенной кожи,— похоже как древесная
губка. Брат посмотрел и говорит: «Это мы ему уши сорва¬
ли». Оба мы испугались чего-то и оба стали к нему приги¬
наться и в него вглядываться.
— Ну, говори же,— зачем ты остановился?
— Я остановился затем, что я после того был хорошо
пьян, а мне все-таки еще жутко... А у этого черепа были
глаза!
— Не сгнили еще?
— Нет. Это были живые глаза,— они были подняты
к небу и прямо глядели на солнце.
— На солнце глядеть невозможно... только праведный,
только святой взирает на солнце.
— Ну, так, может быть, это и есть святой или, по
крайней мере, он был такой сегодня утром.
— Что же еще вы ему сделали?
— Мы ему ничего больше не сделали: мы убежали,
но... впрочем, если он тебе нужен...
— Ах, он мне нужен!
— Так мы тебя к нему проводим.
Тения их поблагодарила, а разбойники взяли из-под
корня старого дерева по большой светящей гнилушке и по¬
208
шли через темную чащу и привели Тению на кладбище
к тому месту, где в темном рве, среди каменной осыпи, бы¬
ла не то человеческая могила, не то дождевой просос или
рытвина, а когда разбойники стали водить над поверх¬
ностью его светящеюся гнилушкой, то и они, и Тения ста¬
ли различать что-то едва заметное и не имеющее ни фор¬
мы, ни вида, но страшное. Возможно, что это был ёж,
а может быть и голова человека. Не разобрать, на что
больше это похоже, но на самом деле это была голова, вся
обшитая шкурою какого-то зверя. В обшивке прорезы для
глаз, а над устами свесились грязные космы.
— Это, наверное, тот, кого тебе нужно,— сказали раз¬
бойники,— и мы тебе не будем мешать с ним говорить.
Разбойники удалились, а бедная Тения осталась одна
и позабыла слова, в которых хотела сказать вопрошение.
Это так переполнило меру ее страданий, что она зарыдала
и упала на камни, коснувшись лицом своим того, что счи¬
тала за череп, и сразу же слух ее уловил какие-то звуки.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В могиле был не мертвец, а в ней жил христианин, ас¬
кет и молчальник, старец Фермуфий. Он родился язычни¬
ком, потом сделался христианином, а потом, по мнению
многих, омрачился в рассудке,— он кинул дом, возненави¬
дел плоть и заботы о жизни, закопал себя в яму и молчал.
Уже несколько лет он ни одним звуком не нарушил своего
обета молчанья. Он молчал, когда рвали его голову братья-
разбойники,— молчал и тогда, когда Тения рыдала над его
головою, не имевшей ни формы, ни вида; но когда Тения,
совсем ослабев, упала и перестала плакать, обет его раз¬
решился совсем мимовольно: Фермуфий-молчальник стал
бредить... Это случилось в час перед рассветом, когда
в воздухе пронесло утреннею свежестью и за камнями
кладбища в колючей траве чирикнула робкая птичка. Те¬
ния ободрилась, но, с тем вместе, ей показалось, будто все
стало бредить. Может быть и она тоже бредила. Ей каза¬
лось, что этот ёж, эта голова, обшитая звериною кожей,
шевельнулась... вот в ней под нависшею кожей что-то шумит,
подобно движению птицы, шевелящейся в листьях. Тения
затрепетала от страха и не трудно понять, сколько ужаса
должно было заключаться в этом для нее, которая не зна¬
ла, что это закопан в земле молчальник Фермуфий, а ду¬
мала, что видит перед собою мертвый череп. И вот мерт¬
209
вый череп вещает. Тения слушает. Вначале невнятно... все
птица шевелится... Молчальник отвык говорить членораз¬
дельно. Но вот из уст его, завешенных звериною шерстью,
начинают слышаться звуки, похожие на человеческий го¬
лос. Можно понять, что он бредит известною восточною
притчей о двух мышках, белой и черной, которые точат
ветку, торчащую из стены страшного обвала. На этой вет¬
ке висит человек... внизу под ним пропасть, над его голо¬
вою другая — беспредельное небо... Белая и черная мышь
все, чередуясь, точат... ветка лопнет... человек оборвется
в темную пропасть... Сердце сжалось... руки слабеют... тош¬
но... оставили силы... сейчас упадет... Мыши все друг
дружку сменяют... все точат...
Птица совсем будто проснулась, она уже не шевелится
в густолиственных ветвях... она расправила крылья и вы¬
порхнула на волю: слова становятся явственны.
— Вверх, вверх над собою гляди! — восклицает мол¬
чальник и продолжает тише: — Нет края здесь и нет края
там, но вниз глядеть тошно,— вверху освежает...
Тения слушает; он продолжает:
— Ключ студеной воды бьет у предгорья... Струи его
прозрачны и свежи... пустыня вокруг... зной... полдень...
Кто-то несчастный бредет. Это воин усталый... Он видит
воду, прильнул и утолил свою жажду... Зачем он так пил?
охлажденная голова его вмиг отуманилась... Воин боится
чего-то... он бежит, он даже оставил здесь наполненный
золотом пояс... Приближается юноша... и его томит зной,
и он чувствует жажду... Пьет... Забирает пояс с золотом
и уходит... Тащится медленно старец... зной опалил и его...
Старец тоже напился и здесь опочил... Горный источник!
зачем ты поил их?.. Воин хватился, где его пояс и где его
золото... Воин мчится назад, потрясая мечом... «Старец,—
кричит он,— старец проклятый! Подай мне золото!» Ста¬
рец не брал его золота,— старец невинен... Воин не внем¬
лет... Старец убит... Кровь его льется в ручей и чистый
ручей замутился... Он больше не чистый ручей,— он кро¬
вавый ручей... Лучше б не тек он... Лучше б он не манул
к себе воина, юношу и старца... Храни чистоту! Вверх гля¬
ди, вверх! — С этим ясность слова прошла, опять послышал¬
ся шелест, подобный метанию птицы в ветвях, и голова,
обшитая шкурою зверя, с шерстью, повисшей над про¬
резом для уст, вдруг исчезла, точно в могиле провали¬
лось дно.
Преставился к богу молчальник Фермуфий, прогово¬
ривший пред смертью в бреду, без нарушения обета. Те¬
210
ния поняла из его бреда то, что ей надо было понять: она
знает, что правда на ее стороне, а не на стороне тех, кто
внушает ей «разлиться ручьем». Проклятие злому началу!
Не надо начала, не один же ведь Милий только на свете...
и не один только нынешний случай, когда придет надоб¬
ность «разливаться»... И разве одни только свои семейные
могут вынуждать это? Не все ли несчастные жалки? За
несчастных должно не бояться страданья и смерти, но не
искупать их постыдными сделками. Нет! Выше этого,
выше!
И только что она стала глядеть вверх, как в уме ее
сейчас же стали слагаться совсем другие мысли. Кто дру¬
гих любит больше себя, тот их избавит всегда, когда хо¬
чет. Что ей Милий, что ей доимщик Тивуртий, что ей Пуп¬
лия, что ей все те, кто кричат на нее в аскалонской темни¬
це! Она теперь знает, что надо сделать, чтобы освободить
Фалалея. Дух Тении вспрянул и нервы ее напряглись, как
струны высоко настроенной арфы. На лице ее сияла ясно
сознанная цель и твердая воля. Она встала, взглянула
в лицо восходящей зари и проговорила:
— Незримый, живущий за пределами нашего взора!
Я внутри себя слышу твой голос: ты укрепил дух мой,
я отдам мою жизнь за друзей, но мой дух я возвращу
тебе чистым!.. Мой муж, мои дети, я несу вам спасенье!
Мне не нужно напитка, отводящего память!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Тения возвращалась в город в бодром настроении. Кра¬
сота ее, может быть, еще никогда до этого не была так
благородна. Оливковая роща, в которой Тения провела
ночь, давшую ей силы вдохновенной решимости, была на
востоке от Аскалона, а потому, когда Тения приближа¬
лась к городу, лучи восходившего солнца освещали ее сза¬
ди и лицо ее было отенено, меж тем как ее стройный стан,
покрытый бедною одеждой из синего полотна, и белый льня¬
ной покров на голове сверкали в сильном освещении. Аска¬
лон был перед нею и она входила в него, как богиня,
одетая бедною пастушкой, и не замечала, что Аскалон
был в необыкновенном волнении. Здесь ожидалось теперь
большое событие: оно вытекало все из тех же самых слу¬
чайностей и имело целью предотвратить ужасную опас¬
ность: стало известно, что отчаянные друзья Анастаса из¬
далека ведут два подкопа, из которых посредством одного
211
хотят перехватить приток пресной воды в Аскалоне, а по¬
средством другого пробраться в Иродову темницу и выпу¬
стить из нее всех, кто в ней заключен.
Всем стало ясно, что Милий слишком долго поддавал¬
ся любовным заботам и, по коварству Тивуртия, слишком
долго передержал дело злодея Анастаса. Друзья Анастаса
не тратили время даром и собрались вооруженными шай¬
ками. Минувшею ночью они подвинулись разом от Газы
и от Азота и стали за одно поприще от Аскалона.
Темничник Раввула не спал всю ночь и с поражающей
ясностью слышал подземные стуки — это удары киркой
и лопатой. Нет никакого сомнения, что к темнице ведется
подкоп, но откуда и в каком направлении он ведется —
это неизвестно, а меж тем это необходимо было узнать
и притом так, чтобы не показать народу, где есть опас¬
ность. Для этого была предпринята особая околичность,
которая должна была одновременно вести к открытию, где
ведется подкоп, и разом покончить с Анастасом так, что¬
бы в случае, если друзья его проберутся этою ночью в тем¬
ницу, то чтобы они уже не нашли его в живых.
Такой способ заключался в том, чтобы прожечь аска¬
лонскую темницу.
Что за церемония было это прожигание, как оно совер¬
шалось и к чему иногда вело,— это требует более подроб¬
ного объяснения и для этого надо вкратце сказать, что
такое были ужасные темницы Ирода, прозванного «Вели¬
ким».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В подземных темницах, подобных той, где были заклю¬
чены злодей Анастас и муж Тении, Фалалей-корабельщик,
не было почти никаких приспособлений для потребностей
человеческих. Люди здесь спали, пили и ели на одном
и том же месте, куда их бросили на гнилой тростник или
на такую же солому. На этих самых местах они были при¬
кованы кто к чему попало: одних приковывали к желез¬
ным стенам, других к столбам, поддерживавшим своды,
третьих к кольцам и рогулям, ввернутым в плиты, служив¬
шие полом. В некоторых из этих темниц была такая
страшная теснота, что к одному кольцу приковывали на
цепях не по одному, а по несколько человек. Такая тесно¬
та была и в аскалонской темнице.
Железные кольца здесь были вдоль всех стен в самом
212
тесном одно от другого расстоянии, и то же самое было
у всех столбов и по всему полу. В стычке каждой плиты
было кольцо и в каждом из половых колец было прикова¬
но по четыре человека. Эти несчастные могли сидеть или
лежать только скорчась, но и при этом еще здесь не уме¬
щались все, кого считали нужным томить в заключении:
в длинном дощатом притворе с покатым полом, по которо¬
му надо было спускаться с поверхности в подземелье, ле¬
жали в два ряда старые корабельные мачты с выдолблен¬
ными прорезами и заклинками. В эти прорезы или пазухи
вкладывали ноги невольника и заколачивали их клиньями.
Колоды и клинья вполне заменяли железо и даже были
гораздо терзательнее: в цепях можно было переменить по¬
ложение ног, а забитый в колоду не мог ворохнуть своими
ногами и они у него отекали, надувались и нередко треска¬
лись. Человек с ногами, забитыми в колоды, только едва
мог привстать и опять сесть.
Такая лютая жестокость в содержании людей в старин¬
ных темницах оправдывалась тем, что при этих темницах
не было, по-нынешнему, многочисленной стражи. Тогда за
целость всех заключенных отвечал один темничник, кото¬
рому не всегда даже полагался помощник. Помощь тюрем¬
щику тогда оказывал разве кто-нибудь из его же семей¬
ных. Иногда такими помощниками были женщины, жены
или дочери стража. Они входили в мрачные помещения
заключенных, нимало их не боясь, потому что все содер¬
жимые здесь были крепко окованы или забиты ногами
в бревна. Сирийские темницы, построенные Иродом, были
хуже тех египетских темниц, где сидели виночерпий и хле¬
бодар фараона. Тюрьма в Аскалоне была, как сказано вы¬
ше, обширный, мрачный подвал, подобный тому, в каком
при Ироде был долго томлен и без суда, в минуту пьяного
разгула, зарублен Креститель. При таком содержании
и без многочисленной стражи уходить было трудно, но
в такие дурно устроенные темницы легко подкапывались.
Должность темничника была часто очень выгодною —
он был полный хозяин темницы и мог обращаться с за¬
ключенными, как он хотел. За излишнюю суровость и да¬
же жестокость темничника не судили, потому что, только
обращаясь без милосердия, он и мог содержать множество
заключенных в повиновении, не прибегая к пособию много¬
численной стражи, но зато при такой тесноте и при таких
порядках, не допускавших возможности каждому невольни¬
ку покидать свое место, в иродовых темницах скоплялась
отвратительная и ужасная нечистота, распространявшая
213
тяжкое зловоние, от которого люди задыхались до смерти.
Тростник и полусгнившая солома, брошенные в подстилку
для невольников, сгнивали под ними, не переменяясь по
целым годам. В этом отвратительном смрадном болоте ки¬
шели белоголовые черви, мокрицы и большой серый клоп,
а в трещинах плит гнездились пятнистые пауки, скорпионы
и фаланги... Случалось, что умершего человека не скоро
усматривали и он здесь же разлагался... Какие-то особые
гады «выпивали глаза» у больных и умерших... Окон
в темницах, построенных Иродом, было мало, и те самого
незначительного размера. Темницы буквально были темны,
а для того, чтобы проходило хоть сколько-нибудь свежего
воздуха, во все время от восхода солнца до вечера двери
темниц стояли растворены и у порога их сидел сам тюрем¬
щик или кто-нибудь из лиц его семейства. Двери всегда
были одни и в них мимо тюремщика проходили люди, ко¬
торые посещали невольников и приносили им пищу. Это
дозволялось, потому что составляло выгоду для темнични¬
ка, который за то не кормил заключенных. В продолжение
дня, пока двери были открыты, в темнице еще был какой-
нибудь приток свежего воздуха, но когда, с приближением
ночи, темничный страж уходил в свое помещение и дверь
замыкалась на болты и засовы, воздух в темнице быстро
спирался и заключенным становилось нечем дышать.
Это было мучительно. В это же время вся живая нечисть,
как серый клоп, скорпион и хвостатая мокрица, тучами
всползали на тела невольников и точили их грязную и вос¬
паленную кожу, отдаляя всякую возможность сна и покоя.
Вместо ночного отдыха заключенные испытывали терза¬
ния, приводившие их в бешенство. Более счастливы были
те, кто скорее впадал от этой муки в беспамятство и начи¬
нал бредить в безумстве...
С закрытием на ночь темничных дверей, во всю ночь
из узких окошек этих ужасных подземелий раздавались
неумолчные стоны и вопли, а порой слышался отчаянный
крик и бешеные проклятия, и цепи гремели, вторя прокля¬
тиям. Только под утро, когда силы изменяли несчастным,
крики утихали и слышался скрип, как будто пилила тупая
пила,— это был скрежет зубовный. Люди метались, попи¬
рая друг друга, впадали в тяжелый неистовый бред и это
метанье был сон в тюрьме аскалонской. Нередко случалось,
что темничник Раввула, отворив утром двери аскалонской
темницы, находил здесь одного или нескольких человек за¬
дохнувшихся, но иногда он не замечал сразу, что они
умерли, и почитал их за спавших или обмерших, потому
214
что везде здесь были такие, которые, по открытии дверей,
лежали долго без чувств. После того, как до них доходила
струя воздуха из открытой двери, они мало-помалу прихо¬
дили в себя, чтобы начинать ощущать другие терзания, со¬
ставлявшие здешнюю жизнь.
При таких условиях темничные невольники коротали
свои дни в муках отчаяния, впадая сколь в тяжкие, столь
же и в отвратительные недуги. Только раз в год, а иног¬
да и того реже, невольников выводили из темницы на один
день и тогда они могли видеть небо и солнце. Это случа¬
лось в неопределенное время, когда нечистота от сгнивших
тростника и соломы достигала такой степени, что сам тем¬
ничник ощущал невозможность приходить к невольникам.
Тогда всех заключенных выводили в оковах, сажали их
в старую негодную барку и отводили эту барку в море,
а темницу набивали сухим хворостом и зажигали его, что¬
бы пропалить всю нечисть огнем.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Прожигание приносило серьезную пользу, а делали его
так, что в дверь темницы напихивали огромные кучи смо¬
листого хворосту и соломы и зажигали их, а сильная тяга
воздуха, стремясь от дверей к отдушинам, в отдаленном
конце раздувала огонь и попаляла нечистоту, которая здесь
накопилась.
Огненный пал в темнице был живым и полным инте¬
реса событием для каждого жителя в Аскалоне. Это инте¬
ресовало всех потому, что когда заключенных выводили из
темницы и сажали на барку, можно было видеть всех, кто
тут томился и какое страшное искажение природы произ¬
вела над ними неволя. При каждом прожигании ямы жи¬
тели Аскалона сбегались сюда, как на самое любопытное
зрелище, и толпились, желая узнать в числе несчастных
узников людей, им когда-то знакомых и, может быть, дав¬
но позабытых. Зрелище это было ужасно, но еще ужаснее
было то, что выводили не всех. Существовало основатель¬
ное убеждение, что перед палом в темнице забывали тех,
кого хотели избыть безотложно. Все в Аскалоне верили,
что будто при каждом пропаливании темницы там всегда
кого-нибудь сожигают живого, и устроить это, в самом де¬
ле, ничего не стоило, и это, действительно, делали с тем,
с кем надо было кончить немедленно. Этим теперь и захо¬
тел воспользоваться темничник Раввула. Услыхав встрево-
215
живший его стук под землею, он пришел к Милию и ска¬
зал ему:
— Господин, вот ты сделал большую ошибку: напрас¬
но ты медлил судить Анастаса. В этой ночи я слышал
стук под темницей. Темница подкопана, и я не знаю, где
идет этот подкоп. Каждый час угрожает бедою: Анастаса
могут отковать и увести. Отвечай за него ты, а я его сто¬
рожить не берусь.
Милий испугался и вскричал:
— Неужто нет средства отвратить эту неожиданность
и кончить раньше, чем они подкопают?
Раввула посмотрел на него исподлобья и тихо ответил:
— Для всякой вещи есть средство, но тому, кто его
знает, надо хорошо платить.
Милий тотчас же позвал Евлогия отрока и, взяв много
золота из кисы доброхотных даяний, метнул его, не считая,
Раввуле. Раввула взял золото и сказал:
— Дай мне сейчас повеление выжечь гадов в темнице.
Милий ответил:
— Повелеваю тебе именем императора. Иди и сделай
это, как нужно.
Но Раввула еще стоял и, встряхнув на руке золото,
тихо промолвил:
— Анастас ли один нарушает покой моего господина?
Милий бросил ему еще золота и сказал:
— Ты довольно разумен: Анастас не один человек,
мне ненавистный. Есть еще там другой,— имя его тебе ска¬
жет доимщик Тивуртий.
— Знаю я сам это имя,— ответил Раввула и вышел.
Это произошло в то самое утро, когда Тения шла на
заре из оливковой рощи и, ничего об этом не зная, удив¬
лялась заметному большому движению людей, которыми ов¬
ладело любопытство и волнение при известии, что сегод¬
ня будут выводить на барки узников и прожигать темницу.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Пал, однако, нельзя было сделать в одну минуту без
подготовления всего, что к тому нужно: надо было иметь
смолистый хворост и солому, и просторные барки для того,
чтобы разместить на них выведенных узников. Чтобы при¬
пасти все это, нужно было, по меньшей мере, полдня вре¬
мени. Подвоз хвороста был первым знаком того, что тем¬
ницу будут выпаливать. Темничник Раввула как только вы-
216
шел от Милия, так сейчас же велел согнать всех дровору¬
бов для заготовления хвороста, а когда те пошли рубить
хворост, жители Аскалона узнали, что предполагается пал,
и устремились толпами к темнице, чтобы видеть, когда бу¬
дут выводить на барки невольников.
Это и было то тревожное движение, которое заметила
Тения, идучи утром в темницу, чтобы навестить Фалалея.
Путь же Тении отсюда пролегал по улице, где поме¬
щался дом, занятый для вельможи Милия, и случилось
так, что когда Тения проходила мимо этого дома, то ее
увидал Милий и, схватившись рукою за сердце, восклик¬
нул:
— О, как она исхудала и как изменилась! Но и в этом
страдальческом виде она еще мне прелестней! Позовите
ее — пусть она взойдет ко мне на минуту.
Бывший в то время у Милия доимщик Тивуртий выбе¬
жал к Тении и, остановив ее за рукав, заговорил ей:
— Сами боги привели тебя сюда, прекрасная Тения.
Заклинаю тебя твоими детьми Вириной и Виттом, не спе¬
ши удаляться от дверей этого дома, где для тебя готова
всесильная помощь. Взойди вместе со мною и я тебе отве¬
чаю, что ты выйдешь с повелением в руках освободить
Фалалея!
Тения отвела руку Тивуртия и отвечала:
— Я не нуждаюсь ни в чьем повелении; я сама осво¬
божу Фалалея.
— Ты сама возвратишь отца твоим детям? Подумала
ли ты, что ты сказала?
— Да, я обдумала все и я это сделаю. Фалалей будет
сегодня свободен!
— Нет, ты говоришь это в безумии. Кто же откроет
ему двери темницы?
— Я сама перед ним растворю эти двери.
— Ты, верно, видела белого ворона и потеряла рассу¬
док.
Тения улыбнулась и молвила:
— Да, я видела белого ворона, но мой рассудок со
мною.
— Не трать лучше попусту времени. Фортуна недаром
привела тебя к дверям Милия... Войди и скажи короткое
слово: «миг благосклонен». Иначе... конец твоему Фа¬
лалею.
— Концы и начала не в наших руках.
— Однако, если Раввула сегодня сделает огненный пал
и забудет твоего Фалалея в темнице, то конец его неиз¬
бежен.
217
Тения побледнела и пошатнулась на месте, но не изда¬
ла даже ни вопля, ни стона и твердо пошла своею дорогой
к темнице, а Тивуртий, с пеной у рта, бросился к привя¬
занному у столба осленку, сел на него и, страшно бранясь,
поехал, колотя из всей силы животное палкой.
Тения даже не интересовалась, куда так спешит ее
враг; она никого не боялась: она знала, что никто не выду¬
мает ничего более страшного и более решительного, чем то,
что сама она придумала и на что решилась.
Это было такое решение, в котором ей помешать было
невозможно.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В самой темнице волнение было еще сильнее, чем по
дорогам и в городе. Событие, о котором узнали узники,
было для них слишком важно,— всем хотелось увидать го¬
ры, море и небо, и притом каждого втайне тревожила
страшная мысль: как бы его не позабыли вывести перед
началом пала. Всюду слышалось громыханье цепей и крик
множества надтреснутых и хриплых голосов. Посетителей
в темницу тоже набежало более чем обыкновенно. Пыль
отвратительной плесени и несносный смрад наполняли весь
подвал от пола до сводов, на которых теперь, как бы чув¬
ствуя бедствие, кучами сели клопы, меж тем как в расще¬
линах половых плит шурша переползали друг через друга
скорпионы.
Окованные и неокованные люди плотно стояли друг
возле друга. Тения едва могла протесниться чрез эту плот¬
ную толпу недоброжелательных к ней людей, которые, как
только ее увидали, сейчас же стали кричать:
— Вот она, вот эта проклятая, ненавистная женщина!
Муж ее всех разорил, а она не хочет сделать пустого де¬
ла для общего спасения! Мало ее растерзать!
— Да,— кричали другие,— они оба изверги! Ее муж
хотел быть всех богаче для того, чтобы быть всех добрее,
а она хочет быть всех чище и оставляет других гнить
в смраде.
— Ничего; за то сын ее Витт вырастет вором, а дочка
Вирина будет продавать себя в пристани.
— Проклятый Фалалей! Проклятая Тения!
Не довольствуясь этими грубыми проклятиями, узники
язвили ее еще бесстыдными насмешками над ее целомуд¬
рием.
218
Тения все это слышала и молчала. Она к этому при¬
выкла, потому что так обыкновенно ее здесь приветствова¬
ли. Тения спешила теперь как можно скорее отыскать сво¬
его мужа и нашла его лежащего ниц возле кольца, к кото¬
рому он был прикован. Он был без чувств, и другие в тем¬
ноте беспрестанно на него наступали.
Когда Тения своими попечениями привела мужа в чув¬
ство, он сначала совсем не узнал ее и смотрел молча
в тупом равнодушии, но потом стал говорить, что Равву¬
ла-темничник, наверное, хочет позабыть его в темнице, но
что он к этому приготовился и даже предпочитает скорую
смерть долгой истоме.
— Я доставлял тебе слишком много хлопот, и все это
напрасно,— отдай лучше всю свою нежность детям нашим
Вирине и Витту.
— Ты больше им нужен,— отвечала Тения.— Я слаба
силами — я не умею трудиться и не умею приобретать им,
что нужно.
Фалалей покивал головою и молвил:
— О, ты ошибаешься! Ты только и можешь дать им,
что нужно. Ты умела быть всем довольна,— вот это и есть
то, что нужно и что дает счастье, а я был жаден к при¬
обретению богатства,— это то, что не нужно и в чем со¬
крыто несчастие жизни. Я за это страдаю.
— Твои страдания сегодня окончатся.
— Знаю, что окончатся, потому что меня сожгут здесь.
— Нет, тебя выпустят.
— Почему меня выпустят?
— Потому, что не для чего держать в неволе того, от
кого нечего добиваться.
— Что ты хочешь сказать? — вскричал Фалалей.—
Неужели отчаяние дало тебе мысль убить себя?
— Отчаяние давало мне много мыслей, которые хуже
чем мысль убить себя, но теперь я не хочу убивать себя:
я останусь жива и все, что здесь затеяли сделать на поги¬
бель людей, будет не нужно.
— Что же ты сделаешь?
— Ты это увидишь... об этом не надо говорить.
С этим Тения быстро встала и совершенно неожидан¬
но очутилась у лаза в прокаженную яму, и через мгнове¬
ние она была бы уже там, но в это же самое мгновение
зазвенели цепи Анастаса и его скованные руки обхватили
стан Тении.
— Стой! — прошептал он ей на ухо,— стой! Я понял,
что ты хочешь сделать, но это не нужно. Я возвращу тебе
219
мужа и отца твоим детям иначе. До полудня есть еще вре¬
мя. Беги скоро за город, по дороге к Азоту. Там, где
у старого храма Изиды две пальмы... под той, которая
вправо, среди мелкого щебня, лежит серый камень, похо¬
жий на свернувшегося теленка... Он тяжел для твоих сил,
по ты возьми черепок и копай им под угол, похожий на
морду. На глубине третьей пяди найдешь медный казан...
Он полон золота. Ты такая добрая и верная, что мне тебя
стало жаль, а я еще не знал, как жалеют... Я не знал...
как отрадно жалеть человека... Возьми за это себе мое зо¬
лото и выкупи мужа. Беги же скорее, беги!
Слушая это, Тения стояла, напрягаясь, как эластичный
лук, и едва Анастас произнес ей последнее слово, она от¬
прыгнула, как стрела с тетивы, и понеслась к Азоту.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Меж тем как Тения мчалась по дороге к Азоту, в ас¬
калонской темнице неожиданно разыгрались потрясающие
события.
Началось с того, что вскоре после того, как скрылась
за кладом Тения, в темницу вошли доимщик Тивуртий
и Раввула-темничник. Оба они пришли со злодейскими
намерениями и прямо подошли к Фалалею и, ничего
ему не говоря, начали его отклепывать от кольца его
цепи.
Фалалей взволновался и со слезами спрашивал их, что
они хотят с ним сделать?
А те ему отвечали:
— Мы хотим посадить тебя в прокаженную яму. Пусть
твоя Тения примет тебя оттуда в свои объятия.
— Лучше сожгите меня,— стал умолять Фалалей.
— Мы сами знаем, что хуже и что лучше,— отвечали
Раввула и Тивуртий, и поволокли его к яме, не обращая
никакого внимания на его ужасные вопли. И из всех уз¬
ников, которые слышали эти вопли, никто за Фалалея не
заступился. Так все боялись, что им отплатит Раввула, но
когда, после изрядной борьбы, Фалалея протаскивали ми¬
мо Анастаса-злодея, то произошло никем неожиданное со¬
бытие. Чрезвычайно сильный злодей Анастас ударил свои¬
ми оковами по головам Тивуртия и Раввулу так, что они
упали, и он сжал и пропихнул их в прокаженную яму.
И Тивуртий, и Раввула кричали, а Анастас угрожал
убить их, если они полезут назад.
220
В темнице поднялся страшный бунт и дали знать Ми¬
лию. Милий тотчас надел свою красную тогу и, взяв с со¬
бою отрока своего, скорописца Евлогия, отправился с ним
в темницу, ко был в недоумении, ибо теперь и сам он не
знал, что ему делать.
Скорописец же Евлогий, идучи у плеча Милия, сказал:
— Смею ль спросить моего господина, что ты намерен
сделать, когда мы вступим в темницу?
Милий остановился и, взглянув на него, ответил:
— По правде сказать, я еще ничего не придумал.
— Однако, кому ты будешь мстить и за кого заступать¬
ся?
— Скажи лучше, что ты имеешь на мыслях, ведь за хо¬
роший совет тебе может быть хорошая плата.
— Оставь Раввулу с Тивуртием там, куда они попали.
Иначе они в проказе будут против тебя свидетелями и им¬
ператор, и сама Феодора тебя не похвалят.
— Но куда ж мы их денем?
— О, господин мой! Огонь ведь все очищает. Надо
только не медлить... Кого ты назначишь тюремщиком
вместо Раввулы?
— Если хочешь, я тебя назначаю.
— Я тебе благодарен и через малое время докажу тебе
делом мою благодарность.
Перемолвясь так, они подходили к темнице, у входа ко¬
торой нашли уже приготовленные кучи хворосту и толпы
народа.
Евлогий, увидя людей, выступил вперед и сказал:
— Граждане аскалонские! посторонитесь и откройте
путь благородному Милию, который идет наказать винов¬
ных в беспорядке и защитить тех, кто страдал от жесто¬
кости смененного темничника Раввулы и сотоварища его,
зверонравного доимщика Тивуртия. Теперь, волею госпо¬
дина моего Милия, я буду совмещать обе их должности
и в темнице настанет новый порядок.
Толпа раздвинулась и открыла дорогу ко входу, но
в это же время явилась Тения.
Несмотря на то, что день был страшно зноен и раска¬
ленные скалы еще более увеличивали жар в воздухе, сла¬
бая и измученная Тения быстро достигла развалин, ука¬
занных ей разбойником Анастасом, раскопала в сказанном
месте щебень — достала сокровище и сейчас же опять пу¬
стилась с ним обратно в город. Она пришла в тот самый
миг, когда Евлогий сказал свою речь и когда Милий хотел
вступать в темницу. Золота было много, но Тения его не
221
весила и не считала, а все, сколько там было, бросила к но¬
гам Милия и сказала:
— Вот тебе выкуп за моего мужа и за всех, кого здесь
терзают. Пусть это возьмут те, кому эти люди должны,
а ты сейчас же выпусти заключенных на волю.
Милий пришел в изумление и не знал, что ответить,
но Евлогий шепнул ему:
— Дорожи собою; в такие минуты ты должен показать
беспристрастье народу.
Золота же было здесь более, чем на тройную цену
против всего полного долга Фалалея.
— Откуда взяла ты такое богатство? — спросил Евло¬
гий у Тении.— Здесь достанет на выкуп всех, кого содер¬
жат за долги в аскалонской темнице, но действительно ли
ты отдаешь это все за других?
Тения отвечала, что она достала золото из земли и хо¬
чет, чтобы все, кого томят за долги, были сейчас же отпу¬
щены.
Милий приказал взвесить золото и выпустить должни¬
ков на свободу. А Евлогий, ставший разом вместо Тивур¬
тия доимщиком и вместо Раввулы тюремщиком, позвал
кузнецов и расковал всех, кто содержался в тюрьме за дол¬
ги. Злодеев же и убийц вывел на барку и послал на торг
купить для них пищи и свежее платье, и мягкой кожи
с шерстью, чтобы подвернуть под оковы на тех местах, где
железо проело до кости.
Во все это время в темнице стоял страшный шум и ни¬
кто не слышал стуков подкопа и криков Раввулы и Тивур¬
тия и заслонившего лаз к ним телом своим Анастаса. Вся¬
кому тут было теперь самому до себя.
Первого выпустили на свободу Фалалея, и Тения тот¬
час же удалилась с ним, обнимая его одною рукой, а дру¬
гою поддерживая на голове корзину с купленною пищей.
Когда увидала их Пуплия, она подумала, что Тения, нако¬
нец, поступила, как желал Милий, и после радостного сви¬
дания с сыном посадила на колени к нему Вирину и Вит¬
та, а невестку отвела в сторону и похвалила ее за послу¬
шание.
Тения же в ответ ей улыбнулася и тихо ответила:
— Не хвали меня, почтенная Пуплия, я твоего совета
не слушалась и не стою твоей похвалы — золото дал мне
не Милий вельможа, а злодей Анастас.
Старая Пуплия ужаснулась и, всплеснув руками, спро¬
сила:
— Анастас! Милосердные боги! Для чего же ты пред¬
222
почла его грубые ласки ласкам Милия, и где взяла напит¬
ка, отводящего память?
— Мать Фалалея! — отвечала ей Тения,— я не отдава¬
лась ничьим ласкам и мне не был нужен забвенный напи¬
ток, но я не теперь расскажу тебе все, что со мной было.
Теперь мы оставим Фалалея радоваться, лаская детей,
а сами давай скорей вскипятим воду и сварим для всех
изобильную пищу, и тогда, когда сядем все впятером, как
мы давно не сидели, и все насытимся, я расскажу вам по¬
дробно, что мне пришлось перенесть и как это случилось,
что в руках моих очутилось золото Анастаса без напитка,
отводящего память.
— Нет, уж ты, бедная, лучше об этом забудь.
Но Тения снова тихо улыбнулась и ответила:
— Мать Фалалея! Злодей не требовал от меня ничего
такого, о чем ты думаешь и о чем мне желаешь забыть.
Я хочу обо всем этом помнить и буду всем говорить, что¬
бы все люди знали, что сделал мне Анастас, и нашли для
него у себя сожаленье.
И сделалось так, как хотела Тения. Когда пища была
готова и осчастливленная семья насытилась, Тения рас¬
сказала свекрови и мужу, как она изнемогала в борьбе,
что видела ночью в оливковой роще, как шла назад и по¬
встречалась с Тивуртием, и за что Анастас ее похвалил
и указал ей склад, отданный ею в выкуп за всех должни¬
ков.
При этом Тения пролила слезы об Анастасе, и это было
как раз в то время, когда его надо было оплакать, ибо
в это самое время в аскалонской темнице свершилось по¬
следнее и самое бесчеловечное дело.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Когда узники были выведены, темницу набили хворо¬
стом и скорописец Евлогий бросил туда горящий факел,
а ветер подул и сквозь весь хворост пробежало трескучее
пламя. В дыме этого пламени задохнулся злодей аскалон¬
ский, но он погиб не один. Люди, которые оставались там
до конца, видели, как Анастас показался в окне прокажен¬
ной темницы. Он сорвался с цепей и потрясал, задыхаясь,
решетку в окошке... За спиной его видели лица ревевших
Тивуртия и Раввулы; но треск пламени заглушал их рев
и проклятия. Евлогий же от имени Милия не допускал ни¬
кого к этому окну и сами они оба стояли вдвоем у окош¬
223
ка, пока все было кончено. Анастас их узнал и, плюнув на
красную тогу Милия, прокричал так громко, что все могли
слышать:
— Ты самый лютый злодей аскалонский!
И когда он это вскричал, сквозь толпу прорвались два
никому неведомые человека. Оба они были наги, но с но¬
жами при бедрах, и среди общего смятения они кинулись
на Евлогия и на Милия, и у всех на глазах зарезали их,
а за ними приспели такие же другие, в числе больше как
двадцать, и бросились тушить огонь, пылавший в темнице,
но погасить его было уже невозможно. Анастас и Тивур¬
тий с Раввулой сгорели и как ни смелы были отчаянные
разбойники, проникшие в город, чтобы спасти Анастаса, но
и они не могли войти в полную пламени яму. Они только
насытили свое мщение убийством Милия и его скорописца.
Разбойников этих не поймали, потому что на граждан Ас¬
калона напал страх, все думали, что разбойников ворва¬
лось несметное множество, и все побежали защищать свои
дома и семейства. Притом же, сожженный живым Анастас
возбудил к себе жалость, а Милий всеобщее презрение.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Рано удалившаяся с мужем Тения не видала всех ужа¬
сов этой развязки. День для нее протек как одно мгнове¬
ние. Перед вечером Фалалей отправился на море мыться,
а Тения, обняв детей, сидела у берега и смотрела вслед
отходившей красивой расцвеченной триреме, на которой
гудел египетский ребаб и пели хором молодые женские го¬
лоса, а на возвышении, покрытом яркою индейскою
тканью, молодая нубийка ловила осу, как будто дразнила
Аскалон на прощанье.
Это Сергий, испугавшийся беспорядков, отплывал
с своею труппой обратно в Александрию.
Пуплия в это время ходила в город, чтобы купить про¬
сторный полосатый шатер, где бы семейство могло поме¬
ститься лучше, чем оно помещалось в убогом шалаше.
Пришедшие с Пуплией шатерщики, раскидывая чистую па¬
латку с поперечными каймами красного и синего цвета,
рассказали Тении, что произошло, и когда она услыхала
о погибели Анастаса, то вздохнула и сказала им:
— Все не напрасно его сожалеют: он сделал много зла,
но не угасил в сердце своем сожаления; а кто умеет жа¬
леть, тот еще не мертв для доброй жизни и сам сожале¬
ния достоин.
224
И она опять рассказала, каким подвергалась искушени¬
ям и уговорам от самых почетных и близких людей,
а в заключение сказала:
— Я не хочу их укорять, но удивляюсь, отчего было
все так, что те, которые очень заботились о жизни, те все
подавали мне дурные советы — не постоять за мое цело¬
мудрие, а поддержали меня только два человека — и это
как раз были те, которые сами более жить не думали:
один был отшельник в могиле, а другой — обреченный на
смерть Анастас. За встречу с этими двумя, не дорожив¬
шими жизнью, я благословляю милосердное небо и молю
его дать им вечную жизнь.
Шатерщики, услыхав такие слова, поникли головами
и в молчании окончили свою работу: угладили пол под
шатром, очертили место для обеда и усыпали это возвыше¬
ние узорами разноцветного песка, придавшего вид цветно¬
го ковра.
Возвратившийся в эту пору Фалалей тоже слышал ска¬
занные Тениею слова, и когда шатерщики, получив свою
плату, ушли в город, а Пуплия повела детей, чтобы вы¬
мыть их в пресной воде пенистым греческим мылом и по¬
том уложить их спать в новом просторном шатре, кора¬
бельщик сказал жене:
— Я заметил твои слова о разнице между теми, кото¬
рые дорожат жизнию, и теми, которые не дорожат ею.
Это замечание остро, и, знаешь, я слышал когда-то совер¬
шенно такое в Дамаске от того, кто мне говорил о моей
новой вере.
— Что же он говорил?
— Он читал, что «кто сильно любит жизнь, тот ее по¬
теряет, а кто не дорожит ею, тот ее не только найдет для
себя, но и может дать силу жизни другому».
— Это прекрасно, но для чего же ты мог это забыть
и думал о том, как бы получить себе всего как можно
больше?
Фалалей подернул плечами и, глубоко вздохнувши, от¬
ветил:
— Я испортил себя, когда прикоснулся к богатству,—
богатство есть тоже напиток, отбивающий память: желая
богатства, нельзя не забыть об истинном благе.
— А я всегда это знала,— тихо продолжала Тения.
— Но кто же тебе это открыл?
Тения взяла руку мужа и положила ее себе на сердце,
а другою своею рукою указала тихо на небо.
8. H. С. Лесков, т. 10.
225
Они оба задумались; вечер уплывал, синева моря густе¬
ла,— наступала прохлада и ночь.
Тения встала, взяла в ладони свои лицо мужа и, глядя
ему в глаза, сказала, что идет приготовить к ночи шатер.
Фалалей остался один и сидел, обхватив руками коле¬
ни. Он глядел то на звездное небо, то в темную даль без¬
брежного моря. Все это для него теперь было обновлением
жизни, и он чувствовал себя самым счастливым человеком,
которому нечего больше желать. Он весь проникся благо¬
дарностью и глаза его овлажились благодатными слезами,
и сквозь них он увидел снова свою целомудрую Тению, ко¬
торая, окончив уборку шатра, распахнула его входную по¬
лу и, поддерживая ее обнаженными по самые плечи рука¬
ми, назвала его имя и добавила шепотом:
— Друг мой, иди,— час благосклонен.
СКАЗАНИЕ О ФЕДОРЕ-ХРИСТИАНИНЕ
И О ДРУГЕ ЕГО АБРАМЕ-ЖИДОВИНЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В греческом городе Византии, прежде чем этот город
стал называться Константинополем, а у русских Царьгра¬
дом, жили два соседа. Один был еврей, а другой крещеный
из потаенных; еврей содержал ветхозаветную веру пророка
Моисея, а крещеный разумно соблюдал свою христиан¬
скую веру. Оба соседа жили исправно, а промыслами за¬
нимались различными: еврей делал золотые и серебряные
вещи, а христианин имел корабли и посылал их с товара¬
ми за море. По соседству они друг другу ничем не до¬
саждали и имели обыкновение никогда друг с другом о ве¬
ре не спорить. Кто из них в какой вере родился, тот в та¬
кой и пребывал, и свою веру перед другим не превозносил,
а чужую не унижал и не порочил. Оба рассуждали так:
«кому что в рассуждении веры от бога открыто,— такова,
значит, воля божия». И так, они в добром согласии про¬
жили много лет счастливо.
У обоих этих соседей было по сыну, которые родились
в один год. Христианин своего сына потаенно окрестил
и назвал Федором, а еврей своего, по еврейскому закону,
в восьмой день обрезал и назвал его Абрамом.
226
Тогда в Царьграде главною верой была еще вера язы¬
ческая. Христиане и евреи, которые жили между язычни¬
ками, старались себя явно не оказывать, чтобы не драз¬
нить язычников и не накликать на себя неудовольствия.
А потому, как крещение Федора, так и обрезание Абра¬
ма, отцы их сделали в домах своих без угощения, поти¬
хоньку, при одних своих близких родных.
Оба соседа, получив от бога потомство, были очень ра¬
ды. Христианин говорил:
— Добрый сосед! Дай бог, чтобы сыновья наши жи¬
ли между собою так же ладно, как мы между собою про¬
жили.
И еврей сказал то же самое.
— Дай бог, сосед, но я думаю, что дети наши должны
жить еще согласнее, потому что они от нас, отцов своих,
имеют добрый пример, что в согласии заключается удобье
и счастье, а в несогласии — всякое беспокойство и разоре¬
ние.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Когда мальчики, Федор и Абрам, подросли до той поры,
что их стали манить совместные игры и забавы, то обе ма¬
тери — и христианка, и жидовка, начали выносить на ого¬
род и сажать их вместе, чтобы они забавлялись, а боль¬
шим не мешали. А огороды у еврея и у христианина были
рядом бок о бок и, по тогдашней простоте, ничем не были
разгорожены. Вынесет еврейка, посадит своего Абрамку —
и христианка принесет своего Федю и тоже посадит его
рядом на траве под большой розовый куст; надают им ка¬
ких попало детских забавок, чтобы играли, а сами пойдут
каждая к своим делам по домашеству. Но всегда, бывало,
и одна, и другая строго-настрого детям наказывали, что¬
бы играли мирно и весело, как хотят, а ссориться чтобы не
смели. Ежели же в чем-нибудь не сумеют поладить, то
чтобы не жаловались, а сами между собою мирились.
В таком простом, но добром научении мальчики выро¬
сли и сжились друг с другом так, что любили один дру¬
гого совершенно как два согласные родные брата. Даже
и более, потому что между родными братьями по крови
бывают иногда несогласие и зависть, а у Федора с Абра¬
мом ничего подобного не было. Что одному было любо, то
и другому нравилось. А что один из них был окрещен,
а другой обрезан,— этого они совсем не знали. За заняти¬
ями и недосугами родители их оставляли им это без рас¬
227
толкования, да дети даже еще и не уразумели бы в своем
возрасте, в чем тут разница. В невинном детском маломы¬
слии, они вместе играли и, наигравшись вместе, обнявшись,
засыпали на травке, спрятав головы под один и тот же ро¬
зовый куст, в котором копошились золотые пчелки, а детей
не трогали, все равно как христианина, так и жидовина.
Но вот Федор и Абрам подросли и настало время по¬
сылать их в школу. А это случилось, когда в Константи¬
нополе язычество приканчивалось и была уже объявлена
главною вера христианская. Идольские капища тогда разо¬
ряли или переделывали на церкви и на городских стенах,
над воротами, стали писать образа, чтобы всякий, проходя,
кланялся и молился.
В эту пору многое стали заводить на иной лад, и неко¬
торые учители начали изъяснять высшему правительству,
что христианину и еврею вместе ходить в одну школу не
годится, а непременно надо разделять детей порознь, чтоб
они с малолетства не смешивались, потому что будто вме¬
сте им нельзя дать согласного научения, так как у евреев
главный закон веры — от Моисея, человека божия,
а у других — от Христа. Мы их ветхий закон признаем,
но только к нему от своего Нового Завета добавку делаем,
а евреи думают, что им добавки не надо, а довольно и од¬
но то соблюсти, что в старом законе от Моисея показано.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Матери Федора и Абрама не твердо разумели, что их
религии подробно касается, а знали по-женски одно наруж¬
ное. Знали они, например, что жидовкам в свое время на¬
до в ванну лазить и окунаться по обязанности, а креще¬
ным женщинам — заведено мыться только когда понадо¬
бится; или, что христианам можно есть свинину, а жидам
свиное мясо запрещено и непозволено. Прочего же, что
есть главное в том и в другом законе, они до тонкости
не понимали и молились по-своему, каждая про себя, как
была научена в детстве. Больше же всего обе они жили
с тою заботой, чтобы в соседстве по домашеству им одной
от другой было как можно удобнее и чтобы не оказать ни¬
какой друг другу помехи.
Старый, потаенный христианин и еврей, как настало
время их мальчикам учиться, не захотели их разлучать,
и чтобы в этом не было помехи, свели Федора и Абрама
к одному мастеру, который и заучил их греческой грамоте.
228
Оба мальчика хорошо занялись и так полюбили грамоту,
что рвались к ней в несытость. Мало им было того, чему
в школе у мастера научатся, а они еще, как придут домой,
опять и дома тоже продолжали заниматься. Как только по¬
едят, сейчас опять сойдутся на огороде, сядут под дерев¬
цом, обоймутся и опять вместе читают — про разные стра¬
ны и про разные веры. Одну за другою, много книг они
прочитали, и все с хорошею памятью, так что мастер обоих
их хвалил и всем другим в пример ставил. Одобрял он их
и за науку, и хвалил за добронравие, так как они вышли
дети тихие, согласные и ласковые.
Так Федор и Абрам росли своим родным на утешение,
а посторонним в хороший пример.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Отцы и матери Федора и Абрама, каждый на своем
языке и по своей вере, благодарили бога, что мальчики
так умны и послушны, и радовались их согласию. В обеих
семьях соседского сына привечали наравне со своим: Фе¬
дор ли прибежит к Абрамовым родителям, старый еврей
и еврейка были с ним ласковы, все равно как со своим,
и так же точно, если Абрам приходил к товарищу, то
и Федоровы отец с матерью обращались с Абрамом всегда
ласково, только свининой его не угощали.
А мастер, к которому Федор и Абрам ходили учиться
книжной мудрости, был грек еще старого эллинского на¬
учения и сам вышел из старинных философских школ. Его
звали Панфил. Он был человек справедливый и умный
и в детях старался насадить и укрепить ту же самую лю¬
бовь к справедливости. Он не только учил их по книгам,
но и на словах давал всем правильное наставление к жиз¬
ни, чтобы никто один другого не уничижал и никто друг
над другом ничем не превозносился, потому что если есть
в ком что-нибудь более превосходное, чем в другом, то
это в человеке не есть его собственное и им при рождении
не выслужено, а от бога даром ему пожаловано. Ни кра¬
сотой тела, ни природой родителей своих, ни их богатством
и знатностию, ничем у Панфила ученики друг перед дру¬
гом не хвастались. И через это, хотя в школе у Панфила
было много детей из всего «рассеяния», то есть разных
вер, но все они были приучены жить как дети одного
отца, бога, создавшего небо и землю, и всяческое дыха¬
ние — еллина же и иудея.
229
Поучившись книжному мастерству, дети вместе шли по
домам, весело между собою говоря и играя, особенно Фе¬
дор с Абрамом, которые сжились, как братья. Но вдруг
вышло новое повеление, чтобы школам не быть для всех
вместе, по-старому, а чтобы разделиться по верам. Так
и стали заводить. И тогда над всеми школами уставили
особливый досмотр следить, чтобы дети одни с другими не
мешались, и поставлены были особые смотрители, которых
называли «младопитателями».
Начали младопитатели все смотреть, во все вникать
и обо всем распытывать,— не только чему мастера в своих
школах учат, но и что родители своим детям дома вну¬
шают. Захотели враз все переделать за единый вздох.
Один такой младопитатель утвердился над тою школой,
где учились Федор с Абрамом, и начал он у Панфила
спрашивать:
— Объясни мне, Панфил, как ты веруешь и какую ве¬
ру превозносишь, а какую опровергаешь?
Панфил отвечал:
— Господин, произволением творца людям не одина¬
ково явлено, во что верить, и у нас между всех есть мно¬
го разных вер, и не в этом зло, а зло в том, что каждый
из людей почитает одну свою веру за самую лучшую и за
самую истинную, а другие без хорошего рассуждения по¬
рочит. А как я сам всех вер не знаю, то обе истины их
во всей полноте судить не могу, и я потому ни одной веры
против другой не унижаю и ни одну не превозношу, так
как это до меня совсем не касающее.
Младопитатель удивился.
— Зачем же,— говорит,— ты этак лукаво умствуешь?
Это так нельзя.
Панфил отвечает:
— Так я, по крайней мере, ни в какую ошибку никого
не ввожу.
— Что за важная вещь ошибиться? Все ошибаются —
это можно покаянием исправить; но мы знаем истину
и должны ее всем оказать. Надо, чтобы между людьми
было по их верам разделение.
— Для этого,— отвечает Панфил,— у всякого в своей
вере есть наставники, которые всех разделить постараются,
а в училище я только о том забочусь, чтоб у детей в по¬
стижении разума никакого разделения не было, а больше
бы крепли любовь и согласие.
Младопитатель не похвалил:
— Это,— говорит,— у тебя нехорошо от ученых рас¬
230
суждений развилось. Надо так, чтобы всякий отрок от
младых ногтей особо себя понимал и жил всяк по своей
вере.
Мастер не согласился и сказал:
— Я этого внушать не могу.
Стали друг другу отвечать и спорить, но согласиться
не могли: и у одного, и у другого на все нашлись доказа¬
тельства.
Младопитатель только тем взял верх, что сказал:
— Ты меня должен слушаться: я — начальник и твои
рассуждения мне знать не нужно.
Тогда Панфил ответил:
— Хорошо; если все по твоей воле должно делаться,
то тебе действительно от рассудка приводить нечего; но ты
помилосердуй — не понуждай меня разлучать детей. Мои
ученики еще молоды и у них слабый, лысый размысл, ре¬
бячий. Когда они придут в возраст и разумом окудрявят¬
ся, тогда они сами, по своим смыслам в вере, разберутся,
а пусть добрый навык согласия детского при них оста¬
нется.
Младопитатель опалился гневом:
— Что такое есть земное согласие?! Надо достигать
истины.
А Панфил опять просит:
— Да ты взгляни,— говорит,— на ребяток-то: ведь они
теперь все еще молоды летами и умом все лысы, не креп¬
ки,— ничего того, что больших понятий требует, они пони¬
мать еще не могут. Помилосердуй, пожалуйста, оставь раз¬
деление их надольше, а пока пусть они все вместе учатся,
пусть от младых ногтей обыкнут соблюдать мир душевный
и друг к другу общую любовь. Тогда и разница в особли¬
вых понятиях не разъединит сердец их.
Младопитатель головой замотал.
— Нам твое рассуждение,— говорит,— теперь не под
стать. Мы теперь заводим все по-своему и скоро во всем
свете все будет только по-нашему. Что мы хотим, то вся¬
кий должен от самых молодых ногтей постичь и это пере¬
до всеми на вид оказывать. А ежели кто рассуждает так,
как ты судишь, то тот теперь к делу ненадежен, и я тебе
так учить не позволю.
Панфил подул в свою бороду, вздохнул и молвил:
— Значит, быть по-твоему. На тебе власть и я тебе
покоряюсь. Не позволяешь мне так вести, как я
умею, то и не надо: я свою школу прикончу и учеников
отпущу.
231
— Да, отпусти,— отвечал младопитатель,— а чтоб
и другим не повадно было, я твои двери на семь печатей
припечатаю.
И припечатал. Школа прикрылась. А Панфил созвал
детских отцов и говорит:
— Вот вышел такой приказ, которого я исполнить не
могу, и младопитатель школу мою припечатал. Ведите те¬
перь каждый свое дитя к другим мастерам по разделению
веры вашей. У меня они худу не научились, а там, дай им
бог, научиться еще лучшему.
Пожалели отцы, что надо брать детей от кроткого
Панфила, однако, подчинились чему надо и развели детей
в другие школы, каждый по разделению вер своих.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мальчики Федор и Абрам тут только впервые разлу¬
чились. Отвели Федора в особливую школу для христиан,
где был учитель, который почитал себя всех праведнее,
а Абрама отец свел в хедер к жиду, который считал себя
всех умнее и из всех созданных чище. Он весь жидовский
талмуд выучил и наизусть знал все правила, по которым
все люди другой веры почитаются «погаными».
Оба новые учителя на самом первом шагу сказали сво¬
им ученикам, чтобы никто с учениками из чужих школ
и в шутку не баловал, а если кто не послушается и ста¬
нет играть, тому в школе лозой пригрозили.
А чтобы дать детям растолкование, один сказал:
— Бог только с одними с нами в самом лучшем роде
обходится и одно наше все чистое, а всех других бог го¬
раздо меньше нас любит, и все другие — поганые, а все,
что при них есть, это тоже все поганое. Что у них есть,
все надо отнять да снести освятить и потом себе взять.
Тогда оно очистится, а самому с погаными после того
опять не знаться. Кто же с ним по простоте поведется, тот
сам опоганится, и бог за него не станет заступаться,
а я его без всякого милосердия лозой застегаю, а потом
отдам его другому начальнику, а другой отдаст его еще
третьему, и дойдет до того, что ему на свете живым не ос¬
таться. А потом его после смерти еще на том свете опять
будут медным веником в огненной бане парить и посадят
на раскаленный железный стул и все будут мучить беско¬
нечные веки.
Другой учитель не уступил этому и тоже одно свое все
232
чистым называл, а чужое все испоганил, и также отданных
ему в науку ребят обещался до смерти избить, а после
смерти лишить их всех радостей.
Как в первый раз ученики вышли из школ, где услы¬
хали такие наставления, так и почувствовали, что на них
взаправду рознь есть. Вместо того, чтобы по-ребячьи друг
с другом водиться на воле, они сейчас же вспомнили учи¬
тельское наставление и начали друг против друга стано¬
виться и покрикивать:
— Не подходи; ты поганый.
А другие отвечали: ты сам — поганый.
Федор слышал, как это говорили про Абрама, а Аб¬
рам слышал, как поганили Федора.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Вернувшись домой, Федор и Абрам в первый раз не
знали, можно ли им по-прежнему вместе сойтись.
Похватавши хлебца у матерей, побежали они по при¬
вычке на огород, на то самое место, где всегда игрывали,
но друг до друга не добежали, а стали одаль, как будто
между ними какая-нибудь разметка была положена.
Стоят, жуют и один на другого исподлобья посматри¬
вают, а ближе не подходят.
Наконец, один заговорил:
— Нам,— говорит,— теперь заказано, чтобы с вами не
водиться.
А другой отвечает:
— И нам то же самое.
Помолчали.
— Про вас наш учитель говорил, что вы — поганые.
— И наш про вас говорил, что вы — поганые.
— Нет, мы не поганые — нам наш бог особливый за¬
кон дал, нам свинью есть нельзя, а вы едите.
— А вы ее отчего не едите?
— Я не знаю.
Опять помолчали.
— А что она, свинья, вкусная или нет?
— Если мать ее с черносливом и маслиной испечет,
так она очень вкусная.
Абрам задумался. Ему давно приводилось нюхать но¬
сом у Федора, как сладко пахнет свинина с черносливом,
и у него теперь под языком защекотало.
Абрам плюнул и сказал:
233
— Поганое!
Федор говорит:
— Моя мать не печет поганого... А у нас школа луч¬
ше вашей.
Отвечает Абрам:
— А наша еще лучше вашей. У нас меламед в сивых
кудрях и все знает.
— И наш все знает!
— Наш про вас знает, что вы — поганые, а мы —
чистые.
— Да это и наш говорит, что вы — поганые.
— Ну, так погоди, я об этом отцу скажу.
Оба рассказали отцам, а потом сошлись и опять пере¬
коряться начали:
— Отец говорит, что ваш учитель пустяки врет.
— А мой отец говорит, что ваш учитель пустяки врет.
Пошли с этих пор всякий день считаться и скоро пос¬
ле того Федор и Абрам, от рождения своего дружные, на¬
чали друг друга поталкивать да с кулаками один на дру¬
гого наскакивать.
— Ах ты жид! — говорит один.
А другой отвечает:
— Ах ты гой-изуверный!
Пошло дальше, в том же роде, и у других. Где толь¬
ко встретятся дети разноверных отцов, так уж им и не
охота друг с другом в лад между собою забавляться,
а охотнее стало мануться, чтобы друг друга осмеять, да
выругать, и притом непременно как-нибудь самым обид¬
ным манером, чтобы чужой веры или отца с матерью
коснуться.
Все еще понимали в разности вер очень мало, и то
одно только самое поверхностное, а спорили очень много
и часто заканчивали свои споры драками.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Из-за детей вскоре и отцы начали ссориться, и сами
тоже стали учить детей, чтобы не сходились.
— Через вас, дескать, теперь только стала распря.
Федорова мать и Абрамова мать пошли раз на огоро¬
ды, чтобы поискать сыновей, и видят, что их сыновья сто¬
ят друг против друга на меже и толкаются, а у самих
у обоих глаза горят и оба друг на друга кулачонки сучат.
Один покрикивает: «Подойди-ка, подойди!» и дру¬
гой — тоже.
234
Матери их развели. Всякая взяла себе под рукав свое¬
го и говорят:
— Удивительно, отчего прежде они никогда не ссори¬
лись. Это, верно, твой моего задирать начал.
А другая отвечает:
— С какой стати берешь на моего говорить? Мой
всегда смирный, а это твой задирает.
Начали спорить: «твой — этакой», а «твой — этакой»,
и разругались.
— Чтоб нога твоего,— говорит,— на наш огород не
вступала.
И другая сказала то же.
И взяла одна камней набрала и стежку проложила,
чтобы за этот рядок Федор с Абрамом и переступать не
могли. А другая говорит:
— Я сама еще рядок камешков подброшу.
Стала камни швырять, да, в сердцах, одна камнем
в соседку попала. Та завизжала.
Кинулись друг на дружку и начали одна на другой
платье рвать, да в глаза плеваться. Дети за ними. Сдела¬
лась драка, и поднялся такой большой шум, что услыхали
другие соседи и тоже выскочили на огород смотреть, как
две бабы дерутся, а ребятишки им помогают. Услыхали,
наконец, и отцы Федора и Абрама, что их жены и сыно¬
вья дерутся, и прибежали и стали их разнимать, да вме¬
сто того сами подрались. А соседи, которые видели драку,
глядят через заборы и руками пока не вмешиваются, но
стараются помогать молитвами.
А потом те и другие не вытерпели, перелезли через
загородки и стали каждый своими кулаками подсоблять
и вышло общее побоище.
Пришли военные и их разогнали, а тех, кто начал дра¬
ку, за клин посадили и ноги им в колодки забили, а пра¬
вителю доложили, что все эти люди за веру ссорятся.
Правитель велел христианина выпустить, а жида еще
побить и с него штраф взять, чтобы другим не повадно
было с крещеными ссориться.
Прежних соседских ладов между Федоровым отцом
и Абрамовым с сей поры как и не было. Вместо приязни
настало такое неудовольствие, что из них ни один друг на
друга и смотреть не мог без гнева. А чтобы вперед еще
драки не было, они разгородились высоким каменным за¬
бором, так, чтобы никто на соседское место и заглядывать
не мог. Так прежние добрые соседи состарились и в расп¬
ре друг с другом померли.
235
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
А время шло вперед, как ему богом указано, и Федор,
и Абрам выросли, отучились и стали хозяйствовать. Оба
они продолжали дела, которыми их отцы занимались.
Федор торговал с заморскими городами, а Абрам зо¬
лотые и серебряные вещи делал. Оба жили в достатках,
но друг с другом по-прежнему, как в детстве было Друж¬
но, уже не сходились, пока пришел один особый случай.
Гулял раз Федор, в праздничный день, в загородном
месте, за рощами над заливом, и видит, что несколько че¬
ловек из тех, с которыми он вместе в одной школе учил¬
ся, напали на Абрама, отняли у него золотые кольца и са¬
мого его бьют да приговаривают:
— Вот как тебе, жид, чтобы ты наш праздник почитал
и не смел бы работать и ходить с непочтением.
Федору вспомнилось детство и жалко стало Абрама:
за что его обижают? Федор и вмешался.
— Для чего,— говорит,— вы его обижаете? Какое зло
он вам сделал?
А те отвечают:
— Он нашей вере непочтение сделал.
— Какое же непочтение?
— Он в наш праздник работу разносит и как шел ми¬
мо ворот, где лик написан, головы не открыл.
А Федор, так как знал Евангелие и закон еврейской
набожности, то и говорит:
— Вы не в праве поступаете. Работать никогда не
грех. Сказано: если у тебя овца упадет в яму, разве ее,
хоть и в праздник, не вытащишь? И за непоклон головы
вы с него напрасно взыскиваете: это не обида, потому что
по-нашему перед святыней надо голову открыть, а по-ихне¬
му обычаю это как раз наоборот установлено: у них надо
перед святыней непременно с покрытой головой быть,
а открыть голову — значит непочтение.
Это, действительно, так было, как объяснял Федор, но
ему не поверили и все заговорили:
— Ты врешь — как можно перед святыней покрывши
голову быть — это ты выдумываешь?
А Федор отвечает:
— Нет, я верно знаю и говорю правду.
— А почему тебе такая правда известна, а нам неиз¬
вестна? Мы все в одном месте учились.
А Федор отвечает:
— Я ранее школы дома об их вере в книжках читал.
236
— А-га... Ну, так ты,— говорят,— верно и сам потаен¬
ный жид.
И набежало еще со всех сторон много людей, справляв¬
ших праздник, и стали спрашивать:
— Что здесь за шум и за что ссорятся?
А прежние стали скоро, частоговоркой, рассказывать,
что вот поймали жида с непочтением, а Федор, хотя
и крещеный, но за жидовскую веру заступается и свою
ниже ставит. А те люди, не разобравшись дальше, отвеча¬
ют Федору:
— Ты виноват!
— Чем?.. Я никому зла не сделал.
— Как,— говорит,— зла не сделал! А разве ты за
жида не заступился?
Федор не солгал и хотел рассказать, из-за чего вышло
то дело, в котором он заступился за Абрама, но его пере¬
били и все закричали:
— Это все равно: если ты жидовский обычай оправды¬
ваешь и с своими равняешь, то это все равно, что ты
жидовскую веру хвалишь. Примите же и честь одина¬
ковую.
И стали все бить их обоих вместе — и Абрама, и Фе¬
дора.
Избили их и оставили обоих в роще, в темном месте.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Федор с Абрамом долго пролежали тут без памяти,
а ночью, при прохладе, пришли понемножку в себя и ста¬
ли, друг на друга опираючись, ползти домой. А как они
добрались перед светом до дому, то Абрам сказал Федору:
— Друг Федор! Ты оказал мне правду и милосердие.
Я твой должник буду на всю мою жизнь, а еще мне всего
дороже то, что ты человек справедливый и бога больше,
чем людей, боишься.
Федор ответил:
— Друг Абрам,— это и не должно быть иначе — так
нам Иисус Христос велел, а я хочу быть его ученик.
Абрам говорит:
— Да, но не все ученики твоего учителя понимают его
учение так, как ты.
— Что же делать,— отвечал Федор.— Ведь и у евреев
то же самое: внушения человеческие для многих закрыва¬
ют заповеди божеские.
237
— Правда,— молвил Абрам и, вздохнув, добавил:
— Поймут ли когда-нибудь все люди истину, что творец
не желает в них разделения?
— Поймут все, только не в одно время.
— Приблизь, господь, это время.
Федор улыбнулся.
— Вот,— говорит Абрам,— мы с тобой в детях друг
друга любили, когда вместе играли и вместе под одним
кустом спали, а потом люди нас заставили врознь быть.
А сейчас ты, я думаю, не заметил, что сталось: мы ведь
вместе одною молитвой к богу помолились!..
Абрам говорит:
— Пусть живет в вас дух Учителя вашего, а не иных,
кои имя его знают, да духа его не имеют.
После этого они стали опять приятелями и, по старой,
детской привычке, находили большое удовольствие, чтобы
после трудов друг с другом постоять и поговорить.
В дома они один к другому не входили, потому что
боялись, чтобы через это не увеличить молву, которая про
них была пущена. Про Федора свои говорили, будто он
потому за жида заступился, что сам втайне предается
жидовству и даже на молитве по-жидовски скачет; а про
Абрама жиды сочиняли, что он свиное ухо съел и Моисеев
закон оставляет и тайно к христианам пристал, чтобы вой¬
ти в милость у властителей. И обоим им и от семейных,
и от своих общественных людей выпадали досадные
попреки.
А на самом деле ничего этого не было. Федор и Аб¬
рам — оба оставались по вере, как были: кто в которой
родился, тот в той и пребывал. И как они в детстве своем
никогда не спорили, чья вера лучше или богоугоднее, так
же и теперь никаких споров о вере не заводили. Напротив,
они как бы крепче уверились, что и в одной, и в другой
вере во всех отношениях можно себя руководствовать, если
только понимать веру правильно и не иметь лукавых за¬
мыслов и вредных для мира привычек.
А когда они в этом укрепились, то если у них после
того заходил разговор, то он только в тихую и приятную
беседу обращался.
Федор сказал раз Абраму:
— Мне жалостно видеть, сколько через споры о вере
сделалось распрей в людях.
А Абрам ему ответил:
— Этому так и следует быть. Если очи наши не на
одинаковую даль и не на равную высь видеть могут, то
238
кольми паче понимание не одинаково все постигать может,
а должно разнствовать. Если бы это не было угодно богу,
то все бы люди одинаково все видели и одинаково понима¬
ли, но бог не так создал, а создал различие в понимании.
Оттого и разные веры.
Федор согласился.
— Это так,— говорит,— но только распри, которые
через это настают, душе моей тягостны.
— Распри,— отвечал Абрам,— тоже от непонимания,
что все веры к одному богу ведут. Кто умный богочтитель,
тот во всякой вере пожелает почтить ее истину.
Опять согласился Федор.
— Да,— говорит,— я давно думаю, что вот и твои
единоверцы напрасно негодуют на Христа. Они сами не
понимают, что он одно добро желал сделать всем людям,
и за то и убит от злобы непонимавших.
Абрам согласился.
— Слов нет, что твоя правда,— сказал Абрам.— Муж
Галилейский, о котором ты говоришь, честен, свят и пре¬
мудр, а не понимают его не только худые из Моисеевых
учеников, которые мнят тем ненавидением службу прино¬
сить богу, но не понимают многие и твои единоверцы,
и это тем жалче, что сии даже богом его почитают, а его
доброго святого учения и по человечеству не исполняют.
Жалей, друг мой Федор, об этом, ибо чрез это вы другим
не можете открыть Иисуса во всей силе его побеждающего
завета и иных о себе смущаете и заставляете сомневаться
в вере вашей.
Федор вздохнул и сказал:
— Абрам, ты меня борешь!
А Абрам отвечал:
— И ты меня борешь! Не спорить надо о боге, а ста¬
раться жить в мире.
Абрам приложил большие персты своих рук к глазам
и голосно, по-жидовски, пропел:
— «Умейн!»,— т. е. аминь или по-нашему «истинно».
Федор обнял его из всей силы и, прижав к сердцу,
прошептал:
— Он теперь среди нас.
Абрам говорит:
— Ну, так что ж? Побудь с нами, муж Галилейский!
Федор растрогался и заплакал:
— Побудь! — молит.— Останься! Мы сотворим тебе
сеню.
А Абрам опять ударил:
239
— «Умейн!»
И так точно разговоры о вере никогда не смущали со¬
гласия Абрама и Федора. Они опять ходили в свой раз¬
гороженный огород и, подмостившись на скамейках, бесе¬
довали через стену, но только ненадолго этого стало.
Вере, надежде и любви скоро пришло испытание.
Федор и Абрам стали мирны, да вокруг их все уже
иным духом взялось и все, что случится, оборачивалось
им в смущение.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
У Федора начались разные беды — и все одна за дру¬
гою. Одна беда точно вела за собою другую. Федор снача¬
ла сделался нездоров и долго лежал, а потом стали у не¬
го болеть дети и ни один не выздоровел, а все друг за
другом умерли, а потом умерла и его молодая жена, кото¬
рую он любил и имел от нее большую помощь в хозяйстве.
Федор в этих горестях ослабел душою и стал неакку¬
ратно смотреть за делами, а его наемные люди хоть они
были и крещеные, а не пожалели его и этим его несчасти¬
ем воспользовались и много расхитили. После же всего
один его должник, которому Федор верил, как брату, силь¬
но обманул и присягнул, что долг ему отдал. Федорово
хозяйство ото всего этого сильно пошатнулось, и он закру¬
чинился. А люди стали о нем толковать и со всех сторон
ему говорили:
— Раздумайся: за что так тебя бог наказывает? Верно
это на тебя посылается за то, что ты живешь в дружбе
с жидом,— врагом веры христианской.
Федор таким внушениям не верил и слов этих не любил
слушать, а отвечал:
— Вы мне не утешение делаете, а одну досаду. Вы
сами не знаете, что говорите: нам Христос никого не
позволил ненавидеть, а всех приказал любить.
— Только,— говорят,— не жидов.
А Федор отвечает:
— Этого в Евангелии не сказано.
— Жид — враг нашей вере.
— Он враждует, если не понимает, чему учит наша
вера, а глядя на нас о ней судит. Это мы виноваты, пото¬
му что мы еще злы и не исправляемся и не живем по
Христову наставлению. Сосед Абрам никогда мне моей
веры не порочил и даже об учении Христовом рассуждает
240
с почтением; а если бы он и враг был, то и тогда я, как
христианин, обязан был бы о нем как о враге милосердо¬
вать, чтобы волю Христову исполнить. Или забыли, что
Христос на кресте за своих врагов молился.
Ему отвечают:
— Нам с Христом себя не ровнять — он бог, а мы
люди. Ты богохульствуешь.
— Нет, я не богохульствую,— отвечал Федор,— а я
только говорю, что Христу надо следовать, и когда другие
люди нашу доброту увидят, они скорее нашу веру любить
станут. В этой доброте мы Христа своего всему миру явить
можем на уважение.
Люди на это только больше рассердились, а среди их
был один Никодим-мироварник, который продавал миро —
он стал всем сказывать, что Федора грешно и слушать,
потому что Федор теперь уже проклят, яко друг жидови¬
нов, и Никодиму будто во сне явлено, что Федору дальше
не будет ни в чем удачи, а нападут на него еще большие
беды, и тому, кто с Федором водиться станет, тоже ни
в чем удачи не будет.
Федор и этому не внимал и не боялся быть от всех
покинутым, а рассуждал так, что он худа не делает, храня
детскую дружбу с Абрамом, человеком честным, который
свою веру держит, а чужой не порочит и даже хорошее
в ней хорошим называет.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Абрам пришел к Федору и сказал без всякого гнева:
— Друг Федор, я узнал, что твои люди на тебя в боль¬
шом неудовольствии за твое ко мне расположение. Как
бы для тебя от этого худо не вышло.
А Федор отвечает:
— Друг Абрам, я люблю тебя и не могу делать иначе.
В отрочьем веке нас с тобою было разбили, но теперь
в возрасте мы этого над собой не допустим. Только душа
моя ослабевает от больших несчастий. Неужели и вправду
бог меня кинул?
— Счастие и несчастие сменяются в жизни,— отвечал
Абрам.— Бог, который создал и христианина, и еврея,
и темного язычника — никому не открыл тайны судьбы их.
Люди дерзки, когда они хотят проницать тайну бога
и толкуют по-своему, за что человеку от бога посылается
счастие и несчастие. Это как по нашей, так и по вашей вере
241
совсем не человеческое дело разбирать и раскладывать. На¬
ше человеческое дело — помогать, чем можем, друг другу;
к приязни нашей теперь подвален большой камень, а пото¬
му и тебе будет трудно, да и мне страшно, если тебя постиг¬
нет еще какое-нибудь бедствие. А потому прошу тебя, не
стесняйся дружбой ко мне и покажи, что ты мною прене¬
брегаешь, а я в душе моей за это на тебя не обижусь.
В Федоре от этих слов даже сердце заныло.
— Нет,— говорит,— Абрам, ты мне друг от младых
ногтей и никогда меня ничем не обидел, и я тебя не могу
обидеть таким обхождением.
— Ну, смотри, как знаешь,— отвечал Абрам и, поцело¬
вав Федора, добавил сквозь слезы: — бог один знает,
к чему эти испытания, но будем друг другу верны и бог
не постыдит нашей верности.
Так друзья днем между собою говорили, а ночью со¬
брались над их городом тучи, ударил с неба гром и спалил
в одно мгновение весь дом Федора и все его амбары
и кладовые, где у него лежали товары, которые он только
что хотел посылать за море.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
После этой беды отшатнулись от Федора все, как от
чумного, и стали верить, что с ним и знаться не следует,
потому что на нем весь гнев божий.
Федор стоит на своем пожарище, унылый, и думает:
— Мне ни от кого не будет помощи.
А знакомый голос кличет его из-за забора.
Федор поднял голову и видит лицо Абрама.
— Что ты тужишь? — говорит Абрам.— В беде надо
скорей поправляться.
А Федор отвечает:
— Нечем мне мою беду поправлять; я все дотла поте¬
рял и теперь мне не за что взяться.
— Я тебе денег дам взаймы на разживу.
— Ты смеешься, Абрам!
— Нет, не смеюсь.
— Мне теперь, чтобы поправиться, надо, по крайней
мере, тысячу литр золота.
— А что же ты с ними сделаешь?
— Я опять накупил бы цареградских товаров, отплыл
бы в Александрию, там бы продал все за тройную цену
и долг бы отдал, и себе бы нажил.
242
— Что же, это хорошо, приходи и возьми себе у меня
в долг тысячу литр золота.
— А кого же я тебе поставлю порукой, что я тебя не
обману и долг отдам?
— Не надо мне поруки. Пусть будет нам наша детская
дружба порукой.
Федор говорит:
— Как люблю Иисуса Христа, так ручаюсь тебе, что
я тебя не обману.
А Абрам отвечает:
— Знаю, как ты его почитаешь, и потому еще более
теперь верю. Ты его имя напрасно не скажешь. Иди и бе¬
ри деньги.
— А если мне будет неудача и ты тогда станешь думать,
что я Христом не подорожил?
— Нет, я знаю, что ты человек верный. Иди ко мне
и бери скорей тысячу златниц, снаряжай корабль и плыви
с товаром в Александрию.
Федор написал Абраму должную расписку и подписал
ее, а Абрам отсчитал Федору тысячу златниц, и тот
накупил нужных для Александрии цареградских товаров,
нагрузил все на корабль, распростился и поплыл в Египет.
Все удивлялись, откуда Федор взял столько денег, что¬
бы так легко справиться, и говорили между собою: «верно
у него деньги в земле были припрятаны». А Федор, когда
настало время отчалить его кораблю, зашел к Абраму
проститься и, благодаря его еще раз, сказал:
— Верь же, друг Абрам, что я тебя не обману и не
поставлю в фальшь имени Иисуса.
Абрам отвечал:
— Я не сомневаюсь. Добрый человек не может присты¬
жать того, кого любит и уважает, как своего учителя.
Плыви с богом, и что бы с тобою ни случилося, я своего
доверия не изменю.
А доверию Абрама суждено было выдержать много
испытаний.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Федор благополучно прибыл с цареградскими товарами
в Александрию и очень хорошо расторговался. Выручил он
столько денег, что мог заплатить весь долг Абраму и себе
оставить. Но на обратном пути в Константинополь морская
буря разбила его корабль, и сам Федор насилу спасся на
бревне, а все его золото погибло.
243
Мимо шедшие корабельщики взяли Федора из воды,
привезли в Константинополь и выпустили, как нищего.
Сошел Федор на землю, дождался ночи и, согнувшись
под лохмотьями негодной одежды, которую дали ему на
корабле, потащился к своему пожарищному пустырю, за¬
бился в погребичную яму и плачет.
Стыдно ему было даже в лицо Абраму взглянуть и рас¬
сказать, какой с его деньгами вышел худой оборот.
А Абрам сам узнал через людей о Федоровом возвра¬
щении и сейчас же пролез к нему в яму и говорит:
— Полно, Федор, что ты стыдишься? Беда над всяким
может случиться. Не приходи в отчаяние. Я тебе верю
и помню, что ты священное для тебя имя во свидетельство
произнес. Ты Иисуса не обманешь, а я вот принес тебе
еще тысячу златниц. Бери и начинай все дело наново.
Федор ни ушам, ни глазам своим не верил.
— Я,— говорит,— не могу принять.
— Отчего?
— Видишь сам: меня ужасные бедствия преследуют.
— Что же, тут-то тебе и надо мужаться, а друзьям
твоим тебе помогать. Иди, оденься в мою запасную одеж¬
ду, бери тысячу златниц и принимайся опять за дело.
Федор отвечает:
— Я боюсь, что я с моею судьбой и тебя изнищу.
— Полно,— говорит Абрам,— что о судьбе спорить?
Судьба никому не известна, а то, что ты за меня бит был
от своих,— это мне известно и я тебя не выдам в несчастии,
да не презрен будет в людях жид яко раб Еговы, сотво¬
рившего небо и землю. Неужели ты за меня умел постра¬
дать, а я будто того же снести не сумею. Бери деньги
и ступай опять искать счастие.
Одел Абрам Федора в свою запасную одежду; преж¬
нюю долговую расписку переписали с одной тысячи на две,
и Федор пошел снаряжаться.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В этот раз Федор накупил в Цареграде ароматной
смолы и нагрузил ею целый корабль. Привез смолу
в Александрию и с большим прибытком променял ее
тамошним купцам на олово и поплыл с оловом в Ефес.
В Ефесе на ту пору олово было очень надобно и в боль¬
шом спросе. Федору дали за олово вес на вес красной ме¬
ди. И стал Федор вдруг богат от этого выгодного промена
и поплыл назад к Константинополю, радуясь, что теперь
244
он с Абрамом рассчитается и сам снова будет жить непо¬
стыдно.
Но вышло все опять пребедственно: опять Федорово
судно разбилось, и опять все его богатство потонуло,
А из людей он только один спасся, и опять совсем голый,
как мать родила, явился домой, добрался он до своего пепе¬
лища в Царьграде, сел в уголке темной погребной ямы и
опять плачет. Опять приходит к нему Абрам и говорит:
— Ну, слушай ты, Федор! Извели мы с тобой денег
много, две тысячи златниц, и все понапрасну: надо их
вернуть.
Федор отвечает:
— Как еще вернуть? Бедствия меня так и преследуют.
Но что для меня всего тягостнее, ты можешь подумать,
что я твои деньги скрыл и теперь притворяюсь бедным.
— Нет,— отвечает Абрам-жидовин,— ты всегда был
честный человек, да и Иисусово имя ты не произнес бы на¬
прасно. Я знаю, что ты Иисуса истинно почитаешь и никог¬
да во лжи его имя не упомянешь.
— Утешь тебя бог, Абрам, что ты так обо мне дума¬
ешь! Правда твоя: я не помяну имени Иисуса Христа во
лжи, хотя бы на меня еще большие пришли напасти, и рад
я, что ты веришь, как я его почитаю.
— Ну, и толковать нам не о чем. Вот тебе твоя старая
расписка на две тысячи златниц. Сотри ее и напиши новую,
в три тысячи, и поезжай в третье.
Федор изумился.
— Благодарю,— говорит,— за твою добродетель, но
мне уж и брать неохота. Верно, на мне есть какой особый
грех, или в самом деле так надобно, чтобы люди разных
вер друг другу не помогали.
— А вот для этого-то,— говорит Абрам,— я и не хочу,
чтобы ты так думал. Един бог во вселенной, но суды его
разбирать не наше дело, а помогать друг другу есть наша
обязанность. Пиши третью расписку на три тысячи литр
золота и отплывай в третье.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Федор, по настоянию Абрама, взял тысячу литр золо¬
та, сел на корабль и поехал в Кальварию. Удача ему опять
пошла самая счастливая. В Кальварии он накупил пшеницы
по сребренику за решето, и отплыл с нею в Гундалы,
а в Гундалах всю пшеницу продал по златнице за решето.
Денег стало очень много, но Федор на том не остановился:
245
в Гундалах он накупил хорошего виноградного вина по
сребренику за мотру и поплыл с вином в Антиохию. Вино
за дорогу переиграло, стало еще лучше и Федор продал
здесь вино по златнице за мотру, которую купил всего по
сребренику.
После этого у Федора стало столько денег, что и девать
некуда. Но Федор знал, что он и прежде с Абрамовой ру¬
ки наживал их легко, да только никогда довезти не мог.
Как бы опять в третий раз того же самого не было.
Надумал Федор лучше самому денег не везти, а по¬
слать их с какими-нибудь вольными корабельщиками так,
чтобы им неизвестно было, что они везут.
Пошел Федор ходить по городу, купил для Абрама
дар, антиохийский плащ, да седло, чтобы на осле ездить,
да крепкий ларец и сделал из всего этого один сверток,
а ларец завертел в самую середку, и положил туда четыре
тысячи золотых литр: три тысячи в возврат за взятый
у Абрама долг, а четвертую тысячу за проценты. Завер¬
нул это все так, что ларца не видно было, и отдал ехавшим
в Царьград корабельщикам, чтоб отвезли Абраму-жидови¬
ну. А мало время спустя и сам поехал за ними следом.
Вольные корабельщики не догадались, что они везут
в посылке золото, и как дошли до Царьграда, так сейчас
и отдали посылку Абраму-жидовину.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Абрам был человек осторожный: он не стал при кора¬
бельщиках смотреть, что такое ему от Федора прислано,
а отнес сверток домой, заперся один и как развернул плащ
и седло, то нашел накрепко заклепанный ларец, а в ларце
деньги — все четыре тысячи златниц полностью: три —
в возврат займа, а четвертая — за проценты.
Абрам пересчитал деньги, спрятал их и молчит, никому
ни слова не говорит.
Вскоре затем Федор успел вернуться и сейчас же при¬
ходит к Абраму с большими дарами, кладет перед ним
и ткани, и каменья, и золото.
— Прими,— говорит,— от меня; я тебе всем обязан.
Без тебя бы пропал я.
А Абрам отвечает:
— Я за дары тебя благодарю и принимаю их, но пора
же тебе, Федор, теперь мне и долг отдать.
Федор сильно смутился, но отвечал другу:
246
— Правда, Абрам. Я затем и пришел, чтобы поднести
тебе сначала мои дары в честь, а теперь пойдем со мною
на мой корабль, раскроем все, что я имею, сочтем и поде¬
лим все поровну надвое: половину мне, а половину — тебе.
Абрам усмехнулся и говорит:
— Нет, Федор, я тебя искушал шуткою, чтобы видеть:
не опалишься ли ты на меня и не скажешь ли мне укориз¬
ны за мое жидовство. Вижу, однако, что ты воистину кро¬
ток, как твой Учитель, Иисус Галилейский. Я от тебя
через корабельщиков весь свой долг и проценты получил,
и мне больше ничего от тебя не следует. Вот возьми свою
должную грамоту. Но скажи мне только на милость, как
ты это так послал мне столь значительные деньги без
всякого следа?
— А видишь,— отвечал Федор,— я ужасался моего
несчастия на обратный путь и лучше хотел два раза тебе
заплатить, чем еще один раз остаться неисправным за по¬
рукой имени моего Спасителя.
Абрам обнял и расцеловал Федора.
— Да,— говорит,— ты его истинно любишь и прослав¬
ляешь. Умножь бог на свете людей, тебе равных и
подобных.
— Да умножь бог и таких, как ты, Абрам,— отвечал
Федор и сказал, что он желает построить из своего богат¬
ства такой дом, где бы был приют и харчи всем бедным
детям всех вер без различия, чтобы они с детства друг
с другом свыкались, а не разделялись.
Абрам очень обрадовался.
— Хорошо,— говорит,— и я свой процент не беру,
а отдаю на этот дом. Пусть дети живут без разбору, как
мы с тобою жили в детстве нашем. И пусть будет это
дружбе нашей на старости поминанье.
И сделали так: построили дом и назвали его «селением
ближних». И приходя туда, оба одною радостью радова¬
лись и, одною равною заботой о «ближних» заботясь,
мнили, яко единую и согласную службу приносят всех со¬
творившему богу.
Повесть эта не есть баснословие, измышленное досугом
писателя. Это есть истинная история, в древние годы,
действительно, бывшая и в давние же годы писанная ру¬
кой современного богочтителя и человеколюбца. Ныне она
от старых записей взята и в новом изложении подается
для возможного удовольствия друзей мира и человеколю¬
бия, оскорбляемых нестерпимым дыханием братоненавиде¬
ния и злопомнения.
247
ПЕЧЕРСКИЕ АНТИКИ
(Отрывки из юношеских воспоминаний)
Старинный характер и бибиковские преобразования.— Нечто о Кара¬
сивне и Пиднебесной и об акафисте «матери Кукурузе»,— Печерский
Кесарь и его импровизации.— Стремление войска уйти в поход про¬
тив Вылезария.— Легенда о бибиковской теще и о всепомогающем
докторе.— Способ обращать верхние зубы в нижние.— Квартальный-
антикварий.— Наезд Виньоля.— Старец Малафей Пимыч и отрок Гие¬
зий.— Порча отрока человечиной.— Открытие моста.— Аскоченский
в поэтическом восторге.— Альфред фон Юнг: его опечатки и его поэ¬
зия.— Анекдоты с конным немцем и с отцом Строфокамилом.— Ма¬
лафеево стояние.— Неисполнившееся откровение.— Старцева смерть —
отрокова женитьба.— Мир в тропаре.— Два дворянина.— Исключи¬
тельный священник.— Тайна Троицкой церкви.— Нечто о «Запе¬
чатленном ангеле».
Мне убо, возлюбленнии, жела¬
тельно есть вспомянути доброе жи¬
тие крепких мужей и предложити
вашей любви слово нехитроречивое,
но истиною украшенное. Вам же
любезно да будет слышати добрые
повести о мужах благостных.
Из предисловия к повести «Об
отцах и страдальцах»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Расскажу нечто про киевских оригиналов, которых я
знал в дни моей ранней юности и которые, мне кажется,
стоят внимания, как личности очень характерные и любо¬
пытные. Но вначале да позволено мне будет сказать два
слова о себе. Они необходимы для того, чтобы показать,
где и как я познакомился с «печерским Кесарем», с кото¬
рого я должен начать мою киевскую галерею антиков.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Меня в литературе считают «орловцем», но в Орле
я только родился и провел мои детские годы, а затем
в 1849 году переехал в Киев.
Киев тогда сильно отличался от нынешнего, и разница
эта заключалась не в одной внешности города, но и в нра¬
вах его обитателей. Внешность изменилась к лучшему, то
есть город наполнился хорошими зданиями и, так сказать,
оевропеился, но мне лично жаль многого из старого, из
248
того, что сглажено и уничтожено, может быть, несколько
торопливою и во всяком случае слишком бесцеремонною
рукою Бибикова. Мне жаль, например, лишенного жизни
Печерска и облегавших его урочищ, которые были застрое¬
ны как попало, но очень живописно. Из них некоторые
имели также замечательно своеобразное и характерное на¬
селение, жившее неодобрительною и даже буйною жизнью
в стародавнем запорожском духе. Таковы были, например,
удалые Кресты и Ямки, где «мешкали бессоромние дiвчата»,
составлявшие любопытное соединение городской, культур¬
ной проституции с казаческим простоплетством и хлебо¬
сольством. К этим дамам, носившим не европейские, а на¬
циональные малороссийские уборы, или так называемое
«простое платье», добрые люди хаживали в гости с своею
«горькою, с ковбасами, с салом и рыбицею», и «крестов¬
ские дiвчатки» из всей этой приносной провизии искусно
готовили смачные снеди и проводили с своими посетителя¬
ми часы удовольствия «по-фамильному».
Были из них даже по-своему благочестивые: эти откры¬
вали свои радушные хаты для пиров только до «благодат¬
ной», то есть до второго утреннего звона в лавре. А как
только раздавался этот звон, казачка крестилась, громко
произносила: «радуйся, благодатная, господь с тобою»
и сейчас же всех гостей выгоняла, а огни гасила.
Это называлося «досидеть до благодатной».
И гости — трезвые и пьяные — этому подчинялися.
Теперь этого оригинального типа непосредственной ста¬
рожилой киевской культуры с запорожской заправкой
уже нет и следа. Он исчез, как в Париже исчез тип мюза¬
ровской гризеты, с которою у киевских «крестовых дiвчат»
было нечто сходственное в их простосердечии.
Жаль мне тоже живописных надбережных хаток,
которые лепились по обрывам над днепровской кручей:
они придавали прекрасному киевскому пейзажу особенный
теплый характер и служили жилищем для большого числа
бедняков, которые хотя и получили какое-то вознагражде¬
ние за свои «поламанные дома», но не могли за эти день¬
ги построить себе новых домов в городе и слепили себе
гнезда над кручею. А между тем эти живописные хаточки
никому и ничему не мешали. Их потом опять разметала
властная рука Бибикова. Жаль превосходнейшей аллеи рос¬
лых и стройных тополей, которая вырублена уже при
Анненкове для устройства на ее месте нынешнего увесели¬
тельного балагана с его дрянными развлечениями. Но
всего более жаль тихих куртин верхнего сада, где у нас
249
был свой лицей. Тут мы, молодыми ребятами, бывало про¬
водили целые ночи до бела света, слушая того, кто нам
казался умнее,— кто обладал большими против других све¬
дениями и мог рассказать нам о Канте, о Гегеле, о «чув¬
ствах высокого и прекрасного» и о многом другом, о чем
теперь совсем и не слыхать речей в садах нынешнего Киева.
Теперь, когда доводится бывать там, все чаще слышишь
только что-то о банках и о том, кого во сколько надо це¬
нить на деньги. Любопытно подумать, как это настроение
отразится на нравах подрастающего поколения, когда на¬
станет его время действовать...
Нравы, собственно говоря, изменились еще более, чем
здания, и тоже, может быть, не во всех отношениях
к лучшему. Перебирать и критиковать этого не будем, ибо
«всякой вещи свое время под солнцем», но пожалеть о том,
что было мило нам в нашей юности, надеюсь, проститель¬
но, и кто, подобно мне, уже пережил лучшие годы жизни,
тот, вероятно, не осудит меня за маленькое пристра¬
стие к тому старенькому, серому Киеву, в котором было
еще очень много простоты, ныне совершенно исчез¬
нувшей.
Я зазнал этот милый город в его дореформенном виде,
с изобилием деревянных домиков, на углах которых тогда,
впрочем, были уже вывешены так называвшиеся «бибиков¬
ские доски». На каждой такой доске была суровая надпись:
«сломать в таком-то году».
Этих несчастных, обреченных на сломку домиков было
чрезвычайно много. Когда я приехал в Киев и пошел его
осматривать, то «бибиковские доски» навели на меня
неожиданную грусть и уныние. Смотришь — чистенькие
окошечки, на них горшочки с красным перцем и бальзами¬
нами, по сторонам пришпилены белые «фиранки», на кры¬
шах воркуют голуби, и в глубине двориков хлопотливо
кудахчут куры, и вдруг почему-то и зачем-то придут сюда
какие-то сторонние люди и всё это разломают... Для чего
это? И куда денутся, куда тогда пойдут эти люди, которым,
по-видимому, довольно удобно и хорошо живется за их
белыми «фиранками»? Может статься, что все это было
необходимо, но тем не менее отдавало каким-то неприятно
бесцеремонным и грубым самовластием.
Бибиков, конечно, был человек твердого характера
и, может быть, государственного ума, но, я думаю, если бы
ему было дано при этом немножко побольше сердца,— это
не помешало бы ему войти в историю с более приятным
аттестатом.
250
Старый город и Печерск особенно щедро были изукра¬
шены «бибиковскими досками», так как здесь должно
было совершиться и в весьма значительной степени
и совершилось намеченное Бибиковым капитальное «преоб¬
разование». А на Печерске жил самый непосредственней¬
ший из киевлян, про которых я попробую здесь для нача¬
ла рассказать, что удержала моя память.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я с приезда поселился на Житомирской улице, в доме
бывшего секретаря комиссариатской комиссии Запорожско¬
го (тоже в своем роде антика), но, совершенно одинокий
и предоставленный самому себе, я постоянно тяготел к Пе¬
черску, куда меня влекли лавра и пещеры, а также и неко¬
торое еще в Орле образовавшееся знакомство.
Печерские знакомцы мои были молодые родственники
некогда чем-то знаменитого в Киеве Николая Семеновича
Шиянова.
К тому времени, когда я приехал в Киев, старик Шия¬
нов уже не жил на свете, и даже о былом его значении
ничего обстоятельного не говорили; так я, собственно, и до
сих пор не знаю, чем и в каком роде был знаменит
Шиянов; но что он был все-таки знаменит — этому я всегда
верил так же православно, как приял это в Орле от его
родственников, увлекших меня обольстительными рассказа¬
ми о красоте Киева и о поэтических прелестях малороссий¬
ской жизни.
Я остаюсь им за это всегда благодарным.
1 Со временем потомство, может статься, не в силах будет соста¬
вить себе ясное понятие даже и о таких достопримечательных личнос¬
тях Киева, как, например, Карасивна и Пиднебесная, за знаменитыми
булками которых бегал на Подол весь город. Все это происходит от
аристократизма наших хроникеров и летописцев. Впрочем, эти полез¬
ные деятельницы, помнится, названы в одном из вариантов «акафис¬
та матери Кукурузе», который был сложен студентами Киевской ду¬
ховной академии, как протест против дурного стола и ежедневного
почти появления на нем кукурузы в пору ее созревания. «Акафист
Кукурузе» начинался так: «Бысть послан комиссар (помощник эконо¬
ма) на базар рыбы купити, узрев же тя кукурузу сущу, возопи гла¬
сом велиим и рече: «Радуйся, кукурузо, пище презельная и преслад¬
кая, радуйся, кукурузо, пище ядомая и николи же изъядаемая, радуй¬
ся. кукурузо, отцом ректором николи же зримая, радуйся, и инспек¬
тором николи же ядомая» и т. д. Там где-то было и о Карасивне с
Пиднебесною, после которых уже нет таких пекарок в Киеве. (Прим.
автора.)
251
Наследники Шиянова были тогда уже в разброде
и в захудалости. Когда-то значительные капиталы старика
были ими торопливо прожиты или расхищены, о чем ходи¬
ли интересные сказания в духе французской истории
наследства Ренюпонов. От всего богатства остались только
дома.
Это были престранные дома — большие и малые, все
деревянные; они были настроены тут в таком множестве,
что образовали собою две улицы: Большую Шияновскую
и Малую Шияновскую.
Обе Шияновские улицы находились там же, где, вероят¬
но, находятся и теперь, то есть за печерским базаром,
и по всей справедливости имели право считаться самыми
скверными улицами в городе. Обе они были немощеные —
каковыми, кажется, остаются и до настоящего времени, но,
вероятно, теперь они немножко выровнены и поправлены.
В то же время, к которому относятся мои воспоминания,
они находились в привилегированном положении, которое
делало их во все влажное время года непроезжими. По
каким-то геологическим причинам, они были низменнее
уровня базарной площади и служили просторным вмести¬
лищем для стока жидкой черноземной грязи, которая обра¬
зовала здесь сплошное болото с вонючими озерами. В этих
озерах плавали «шияновские» гуси и утки, которым было
здесь очень привольно, хотя, впрочем, они часто сильно
страдали от вползавших им в нос дрянных зеленоватых
пиявок. Чтобы защитить птиц от этого бедствия, им сма¬
зывали клювы «свяченой оливой», но и это верное средст¬
во не всегда и не всем помогало. Утята и гусята от пиявок
дохли.
По вечерам здесь, выставив наружу голову, пели свои
антифоны очень крупные и замечательно басистые лягуш¬
ки, а звонкоголосые молодячки канонархали. Иногда они
все — молодые и старые, всем собором выходили на береж¬
ки и прыгали по бугорочкам. Это заменяло барометриче¬
ское указание, ибо предвещало ясную погоду.
Словом, картина была самая буколическая, а между
тем в двух шагах отсюда был базар, и притом базар очень
завозный и дешевый. Благодаря этому последнему об¬
стоятельству здешняя местность представляла своего
рода удобства, особенно для людей небогатых и неприхот¬
ливых.
Впрочем, она также имела свои особенные удобства для
домохозяев еще в отношении полицейском, которое в Киеве
тогда смешивали с политическим.
252
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Большие и малые дома Шиянова, со множеством на¬
дворных флигельков и хаточек, приспособленных кое-как
к житью из старинных служебных построек, давно уже сда¬
вались внаймы и, несмотря на свою ветхость, все были
обитаемы.
Постройки все подряд были очень ветхи и стояли,
по-видимому, аридовы веки. Доски с надписями, которыми
«строго воспрещалось» чинить эти дома и были указаны
сроки их сломке, красовались на их углах, но дома упорно
избегали определенной им злой участи, и некоторые из
них едва ли не уцелели до настоящего времени.
Во мнении жителей шияновские дома охраняла от
«бибиковского разорения» одна необычайная личность,
создавшая себе в то время героическую репутацию, кото¬
рая, казалось бы, непременно должна перейти в легенду.
Быстрое забвение подобных вещей заставляет только по¬
никнуть головою перед непрочностию всякого земного
величия.
Легендарная личность был артиллерии полковник Ке¬
сарь Степанович Берлинский, на сестре которого, ка¬
жется, Клавдии Степановне, был женат покойный
Шиянов.
Таких людей, как Кесарь Степанович, нет уже более
не только в Киеве, но, может быть, и во всей России.
Пусть в ней никогда не переводятся и, вероятно, вперед
не переведутся антики, но «печерский Кесарь» дважды
повторен быть не может.
Сказать, что Берлинский «управлял» домами Шиянова,
было бы, кажется, не точно, потому что управлял ими,
по выражению Берлинского, «сам господь бог и Николай
угодник», а деньги с квартирантов собирала какая-то дама,
в конторскую часть которой не вмешивались ни господь
бог, ни его угодник и даже ни сам Кесарь Степанович.
Этот герой Печерска, как настоящий «Кесарь», только гос¬
подствовал над местностью и над всеми, кто, живучи здесь,
обязан был его знать. Кесарь Степанович нравственно
командовал жильцами обеих Шияновских улиц и вообще
всею прилегающею областию за базаром. Всех он содер¬
жал в решпекте и всем умел давать чувствовать свое авто¬
ритетное военное значение. Слово «момент», впоследствии
основательно истасканное нашими военными ораторами,
кажется, впервые было пущено Берлинским и с его легкой
253
руки сделалось необходимым подспорьем русского военного
красноречия.
При случае Берлинский готов был оказать и иногда
действительно оказывал нуждающимся свое милостивое
отеческое заступление. Если за кого нужно было идти
попросить какое-либо начальство, печерский Кесарь наде¬
вал свой военный сюртук без эполет, брал в руки толстую
трость, которую носил на правах раненого, и шел «хлопо¬
тать». Нередко он что-нибудь и выпрашивал для своих
protege, действуя в сих случаях на одних ласкою, а на
других угрозою. Существовало убеждение, что он может
всегда «писать к государю», и этого многие очень боялись.
Младших же «чиновалов», говорили, будто он иногда
убеждал даже при содействии своей трости, per argumen¬
tum baculinum. Последнее он допускал, впрочем, не по
свирепости нрава, а «по долгу верноподданничества», един¬
ственно для того, чтобы не часто беспокоить государя
письмами.
На базаре Берлинского все знали и все ему повинова¬
лись, не только за страх, но и за совесть, потому что мол¬
ва громко прославляла «печерского Кесаря», и притом
рисовала его в весьма привлекательном народно-героическом
жанре.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Берлинский смолоду был молодец и писаный краса¬
вец в тогдашнем гвардейском роде; таким же он оставался
до старости, а может быть и до самой кончины, которая
последовала, если не ошибаюсь, в 1864 или 1865 году.
В жизнь свою он видел не одни красные дни, а перенес
немало нужды, горя и несправедливостей, но, обладая
удивительною упругостью души, никогда не унывал и вы¬
ворачивался из положений самых трудных средствами
самыми смелыми и подчас даже невероятными и отчаян¬
ными.
Сердца Кесарь Степанович был, кажется, доброго
и в свою меру благородного, а также он был несомненно
чувствителен к чужому горю и даже нежен к несчастным.
Он не мог видеть равнодушно ничьего страдания, чтоб
тотчас же не возмущаться духом и не обнаруживать самых
горячих и искренних порывов помочь страдающему. По
1 Палочным аргументом (лат.)
254
мере своих сил и разумения он это и делал. Характер
Берлинский имел очень смелый, решительный и откровен¬
ный, но несколько с хитринкой. Знавшие его смолоду уве¬
ряли, что ранее хитрости в нем будто не было, но потом,
впоследствии, несправедливость и разные суровые обстоя¬
тельства заставили его понемножечку лукавить. Впрочем,
в его устах и во лбу светило некоторое природное лукав¬
ство. Берлинский был самый большой фантазер, какого
мне удавалось видеть, но фантазировал он тоже не без
расчета, иногда очень наивного и почти всегда безвредного
для других. Соображал он быстро и сочинял такие пестрые
фабулы, что если бы он захотел заняться сочинительством
литературным, то из него, конечно, вышел бы любопытный
сочинитель. Вдобавок к этому, все, что Кесарь раз о себе
сочинил, это становилось для самого его истиною, в кото¬
рую он глубоко и убежденно верил. Вероятно, оттого
анекдотические импровизации «печерского Кесаря» произ¬
водили на слушателей неотразимо сильное впечатление,
под влиянием которого те досочиняли еще большее. Кесарь
Степанович умел вдохновлять и умел поставить себя так,
что во всех отношениях — и чином и значением — стоял
во мнении Печерска несравненно выше настоящего.
По моему мнению, он был только храбрый и, вероятно,
в свое время очень способный артиллерии полковник
в отставке. По крайней мере таким я его зазнал в Орле,
через который он «вез к государю» зараз восемь или де¬
сять (а может быть, и более) сыновей. Тогда он был во
всей красе мужественного воина, с георгиевским крестом,
и поразил меня смелостию своих намерений. Он ехал
с тем, чтобы «выставить» где-то всех своих ребят государю
и сказать:
— Если хочешь, чтобы из них тебе верные слуги
вышли, то бери их и воспитай, а мне их кормить
нечем.
Мы все, то есть я и его орловские племянники (сы¬
новья его сестры Юлии Степановны), недоуменно спра¬
шивали:
— Неужели вы так и скажете: ты, государь?
А он отвечал:
— Разумеется, так и скажу,— и потом прибавил, будто
это непременно так даже и следует говорить и будто госу¬
дарь Николай Павлович «так любит».
Нас это просто поражало.
Кормить детей Берлинскому действительно было нечем.
Он очень нуждался, как говорили, будто бы по причине
255
его какой-то отменной честности, за которую он, по его
собственным рассказам, имел «кучу врагов около госуда¬
ря». Но он не унывал, ибо он очень уж смело рассчитывал
на самого императора Николая Павловича. Смелость эта
его и не постыдила: с небольшим через месяц Кесарь
Степанович опять проследовал из Петербурга в Киев через
Орел уже совсем один. Государь велел принять в учебные
заведения на казенный счет «всю шеренгу» и увели¬
чил будто бы пенсию самого Берлинского, а также велел
дать ему не в зачет какое-то очень значительное пособие
Кроме принятия детей, все остальное было как-то в ту¬
мане.
В рассказе об упомянутом сейчас событии я и познако¬
мился впервые с импровизаторством этого необыкновенно¬
го человека, которое потом мне доставляло много интерес¬
ных минут в Киеве.
Многое множество из его грандиозных рассказов я по¬
забыл, но кое-что помню, хотя теперь, к сожалению, никак
не могу рассортировать, что слышал непосредственно от
него самого и что от людей ему близких и им вдохно¬
венных.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
По словам Кесаря Степановича, которым я, впрочем,
не смею никого обязывать верить без критики, он встре¬
тил государя где-то на почтовой станции.
— Сейчас же,— говорит,— я упросил графа Орлова
дозволить мне стоять с детьми на крылечке, и стал. Ребят
построил в шеренгу мал мала меньше, а сам стал на конце
в правом фланге.
Государь как вышел из коляски на крыльцо, заметил
мой взвод и говорит:
— Это что за ребята?
А я ему отвечаю:
— Это мои дети, а твои будущие слуги, государь.
Тогда Николай Павлович взглянул, будто, на Бер¬
линского и сейчас же его узнал.
— А-а! — говорит,— Берлинский! — Это ты, братец?
— Точно так,— говорю,— ваше величество, это я.
— Очень рад тебя видеть. Как поживаешь?
— Благословляю провидение, что имею счастие ви¬
деть ваше величество, а поживание мое очень плохо, если
не будет ко мне твоей милости.
Государь спросил:
256
— Отчего тебе плохо? Ты мне хорошо служил.
— Овдовел,— отвечал Берлинский,— и вот детей
у меня целая куча; прикажи, государь, их вскормить
и выучить, а то мне нечем, я беден, в чужом доме живу,
и из того Бибиков выгоняет.
Государь, говорит, сверкнул глазами и крикнул:
— Орлов! определить всех детей Берлинского на мой
счет. Я его знаю: он храбрый офицер и честный.
А потом, будто, опять оборотился к Кесарю Степано¬
вичу и добавил:
— За что тебя Бибиков выгоняет?
— Дом,— говорю,— где я живу, под крепость разло¬
мать хочет.
Государь, будто, ответил:
— Вздор; дом, где живет такой мой слуга, как ты,
должен быть сохранен в крепости, а не разломан. Я тебя
хорошо знаю, и у меня, кроме тебя и Орлова, нет вер¬
ных людей. А Бибикову скажи от моего имени, чтобы он
тебя ничем не смел беспокоить. Если же он тебя не по¬
слушается, то напиши мне страховое письмо,— я за тебя
заступлюсь, потому что я тебя с детства знаю.
Почему государь Николай Павлович мог знать Бер¬
линского «с детства» — этого я никогда не мог дознаться;
но выходило это у Кесаря Степановича как-то склад¬
но и статочно, а притом и имело любопытное продол¬
жение.
Когда государь сам, будто, напомнил о столь давнем
знакомстве «с детства», то Берлинский этим сейчас же
воспользовался и сказал:
— Да, ваше величество, это справедливо: вместе с ва¬
ми играли, а с тех пор какая разница: вы вот какую от¬
менную карьеру изволили совершить, что теперь всем
миром повелеваете и все вас трепещат, а я во всем нуж¬
даюсь.
А государь ему на это, будто, ответил:
— Всякому, братец, свое назначение: мой перелет со¬
колиный, а ты воробей не робей — приди ко мне в Петер¬
бург во дворец, я тебя хорошим пайком устрою.
Берлинский будто бы ходил во дворец, и результатом
этого был тот паек или «прибавок» к пенсии, которым
«печерский Кесарь» всех соседей обрадовал и сам очень
гордился. Однако и с прибавкою Берлинский часто не мог
покрывать многих, самых вопиющих нужд своей крайне
скромной жизни на Печерске. Но так как все знали, что
он «имеет пенсию с прибавком», то «Кесарь» не только
9. н. С. Лесков, т. 10.
257
никогда не жаловался на свои недостатки, а, напротив,
скрывал их с большою трогательностию.
Порою, сказывали, дело доходило до того, что у него
не бывало зимою дров и он буквально стыл в своей хо¬
лодной квартире, но уверял, что это он «так любит для
свежести головы».
Цифры своей пенсии Берлинский как-то ни за что не
объявлял, а говорил, что получает «много», но может по¬
лучать и еще больше.
— Стоит мне написать страховое письмо государю,—
говорил он,— и государь сейчас же прикажет давать мне,
сколько я захочу, но я не прошу более того, что пожало¬
вано, потому что у государя другие серьезные надобно¬
сти есть.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Если верить сказаниям, то государь Николай Павло¬
вич, будто, очень грустил по разлуке с Берлинским и даже
неутешно жалел, что не может оставить его при себе
в Петербурге. Но, по рассказам судя, пребывание Берлин¬
ского в столице и действительно было совершенно неудоб¬
но: этому мешала слишком большая и страстная привязан¬
ность, которую питали к печерскому Кесарю «все солдаты».
Они так его любили, что ему нигде, будто, нельзя бы¬
ло показаться: как солдаты его увидят, сейчас перестают
слушать команду и бегут за ним и кричат:
— Пусть нас ведет отец каш полковник Берлинский,—
мы с ним и Константинополь возьмем, и самого победо¬
носного полководца Вылезария на царский смотр в цепях
приведем.
Доходило это, по рассказам, до таких ужасных беспо¬
рядков, что несколько человек за это были даже, будто,
расстреляны, как нарушители дисциплины, и тогда Берлин¬
скому самому уже не захотелось в Петербурге оставаться,
да и граф Чернышев прямо, будто, сказал государю:
— Как вашему величеству угодно, а это невозможно
есть: или пусть Берлинский в Петербурге не живет, или
надо отсюда все войска вывесть.
Государь, будто, призвал Кесаря Степановича и ска¬
зал:
— Так и так, братец, мне с тобою очень жаль рас¬
статься, но ты сам видишь, что в таком случае можно
сделать. Я тобою очень дорожу, но без войск столицу
258
тоже оставить нельзя, а потому тебе жить здесь невоз¬
можно. Ступай в Киев и сиди там до военных обстоя¬
тельств. В то время я про тебя непременно вспомню и по¬
шлю за тобой.
А «лысый Чернышев» так его торопил выездом, что
только несколько дней дозволил ему пробыть в Петер¬
бурге, но и тут не обошлось без больших затруднений,
имевших притом роковые последствия.
Это, по рассказам, было, будто, именно в тот год, ког¬
да в Петербурге, на Адмиралтейской площади, сгорел с на¬
родом известный балаган Лемана.
Балаган сгорел с народом, стало быть, во время пред¬
ставления, но, по вине самого импровизатора или благо¬
вестников его славы, на сей раз выходило что-то немнож¬
ко нескладно: дело, будто, происходило ночью.
Берлинский, будто, тогда стоял на квартире в Горохо¬
вой улице, у одной немочки, и дожидался бритвенного
прибора, который заказал по своему рисунку одному
англичанину. У них в родстве было много лиц, отличав¬
шихся необыкновенным умом и изобретательностью,
и один племянник Берлинского, будто, такие бритвы вы¬
думал, что они могли брить превосходно, а обрезаться
ими никак нельзя.
Англичанин взялся эти бритвы исполнить, да не хоро¬
шо по рисунку сделал и опять стал переделывать. А лы¬
сый граф Чернышев, которому неприятно было, что Бер¬
линский все еще в Петербурге живет, ничего этого в рас¬
чет взять не хотел. Он уже несколько раз присылал де¬
журного офицера узнать, скоро ли он выедет.
Берлинский, разумеется, дежурного не боялся и отве¬
чал: «Пусть ваш лысый граф не беспокоится и пусть,
если умеет, сам Вылезария в плен берет, а я только мо¬
его особенного прибора дожидаюсь, и как англичанин мне
прибор сделает, так я сейчас же выеду и буду, где госу¬
дарю угодно, век доживать да печерских чудотворцев за
него молить, чтобы ему ничего неприятного не было. А по¬
ка мои бритвы не готовы, я не поеду. Так лысому от меня
и скажите».
Чернышев не смел его насильно выслать, но опять при¬
слал дежурного сказать, чтобы Берлинский днем не мог
на улице показываться, чтобы солдат не будоражить,
а выходил бы для прогулки на свежем воздухе только
после зари, когда из пушки выпалят и всех солдат в ка¬
зармах запрут.
Берлинский отвечал:
259
— Я службу так уважаю, что и лысому повинуюсь.
После этого он, будто, жил еще в Петербурге несколь¬
ко дней, выходя подышать воздухом только ночью, когда
войска были в казармах, и ни один солдат не мог его
увидеть и за ним бегать. Все шло прекрасно, но тут вдруг
неожиданно и подвернулся роковой случай, после которого
дальнейшее пребывание Кесаря в столице сделалось уже
решительно невозможным.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Идет один раз Кесарь Степанович, закрыв лицо ши¬
нелью, от Красного моста к Адмиралтейству, как вдруг
видит впереди себя на Адмиралтейской площади «огнен¬
ное пламя». Берлинский подумал: не Зимний ли дворец
это горит и не угрожает ли государю какая опасность...
И тут, по весьма понятному чувству, забыв все на свете,
Берлинский бросился к пожару.
Прибегает он и видит, что до дворца, слава богу, да¬
леко, а горит Леманов балаган, и внутри его страшный
вопль, а снаружи никого нет. Не было, будто, ни пожар¬
ных, ни полиции и ни одного человека. Словом, снаружи
пустота, а внутри стоны и гибель, и только от дворца
кто-то один, видный, рослый человек, бежит и с одышкою
спотыкается.
Берлинский воззрился в бегущего и узнал, что это не
кто иной, как сам государь Николай Павлович.
Скрываться было некогда, и Кесарь Степанович стал
ему во фронт как следует.
Государь ему, будто, закричал:
— Ах, Берлинский! тебя-то мне и надобно. Полно
вытягиваться, видишь, никого нет, беги за пожарными.
А Кесарь Степанович, будто, ответил:
— Пожарные тут, ваше императорское величество,
никуда не годятся, а дозвольте скорее призвать артил¬
лерию.
Государь изволил его спросить:
— Зачем артиллерию?
А он, будто, ответил:
— Затем, что тут надо схватить момент. Деревянного
балагана залить трубами нельзя, а надо артиллерией
в один момент стену развалить, и тогда сто или двести
человек убьем, а зато остальной весь народ сразу высы¬
260
пется (вот еще когда и при каком случае, значит, говоре¬
но военным человеком о значении момента).
Но государь его не послушался — ужасно ему показа¬
лось сто человек убить; а потом, когда балаган сгорел,
тогда изволил, будто, с сожалением сказать:
— А Берлинский мне, однако, правду говорил: все де¬
ло было в моменте, и надо было его послушаться и артил¬
лерию пустить. Но только все-таки лучше велеть ему сей¬
час же выехать, а его бритвенный прибор послать ему в
Киев по почте на казенный счет.
Сделано это последнее распоряжение было в таком
расчете, что если бы при Берлинском случился в Петер¬
бурге другой подобный острый момент, то все равно нель¬
зя было бы артиллерию вывесть потому, что все солдаты
и с пушками за ним бы бросились, чтобы он вел их пле¬
нять Вылезария.
Так этим и заключилась блестящая пора служебной
карьеры Кесаря Степановича в столице, и он не видел
государя до той поры, когда после выставил перед его
величеством «свою шеренгу», а потом вернулся в Киев
с пособием и усиленною пенсиею, настоящую цифру кото¬
рой, как выше сказано, он постоянно скрывал от непосвя¬
щенных и говорил коротко, что «берет много», а может
взять еще больше.
— Стоит только государю страховое письмо написать.
Мне кажется, что он искренно верил, что имеет дозво¬
ление вести с государем переписку, и, бог его знает,
может быть и в самом деле ему что-нибудь в этом роде
было сказано, если не лично государем, то кем-нибудь
из лиц, через которых Кесарь Степанович устроил детей
и получил свою прибавку.
Во всяком случае это куражило старика и давало ему
силу переносить весьма тяжелые лишения с непоколеби¬
мым мужеством и внушающим достоинством.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Так Берлинский и старелся, отменно преданный госу¬
дарю и верный самому себе во всем и особенно в импро¬
визаторстве. А когда он стал очень стар и во всех отно¬
шениях так поотстал от современности, что ему нечего
было сочинять о себе, то он перенес задачи своей импро¬
визации на своего племянника (моего школьного товари¬
ща) доктора, имя которого было Николай, но так как он
261
был очень знаменит, то этого имени ему было мало, и он
назывался «Николавра». Здесь значение усиливалось зву¬
ком лавра. Николай это было простое имя, как бывает
простой монастырь, а Николавра — это то же самое, что
лавра среди простых монастырей.
Кесарь Степанович рассказывал удивительнейшие вещи
о необычайных медицинских знаниях и талантах этого
очень много учившегося, но замечательно несчастливого
врача и человека с отменно добрым и благородным серд¬
цем, но большого неудачника.
Опять и тут я не помню многого и, может быть, са¬
мого замечательного, но, однако, могу записать один
анекдот, который объясняет, в каком духе и роде были
другие, пущенные в обращение для прославления Нико¬
лавры.
Шел один раз разговор о зубных болях — об их же¬
стокой неутолимости и о неизвестности таких медицин¬
ских средств, которые действовали бы в этих болях так
же верно, как, например, хинин в лихорадках или касто¬
ровое масло в засорениях желудка и кишок.
В обществе было несколько молодых в тогдашнее вре¬
мя врачей, и все согласно утверждали, что таких универ¬
сальных средств действительно нет,— что на одного боль¬
ного действует одно лекарство, на другого — другое, а есть
такие несчастные, на которых ничто не действует, «пока
само пройдет».
Вопрос очень специальный и неинтересный для беседы
людей непосвященных, но чуть к нему коснулся художе¬
ственный гений Берлинского,— произошло чудо, напоми¬
нающее вмале источение воды из камня в пустыне. Крыла¬
тый Пегас-импровизатор ударил звонким копытом, и из
сухой скучной материи полилась сага — живая, сочная
и полная преинтересных положений, над которыми люди
в свое время задумывались, улыбались и даже, может
быть, плакали, а во всяком случае тех, кого это сказание
касается, прославили.
Кесарь Степанович опротестовал медицинское мнение
и сказал будто, что универсальное средство против зубной
боли есть и что оно изобретено именно его племянником,
доктором Николаврою, и одному ему, Николавре, только
и известно. Но средство это было такое капризное, что,
несмотря на всю его полезность, оно могло быть употреб¬
ляемо не всяким и не во всех случаях. Медикамент этот,
утолявший, будто, всякую боль, можно было употреблять
только в размере одной капли, которую нужно было очень
262
осторожно капнуть на больной зуб. Если же эта капля
хоть крошечку стечет с зуба и коснется щеки или десен,
то в то же самое время человек мгновенно умирает. Сло¬
вом, опасность страшная! И выходило так, что нижние
зубы этим лекарством можно было лечить, потому что на
нижние можно осторожно капнуть, но если заболели верх¬
ние, на которые капнуть нельзя, то тогда уже это лекар¬
ство бесполезно.
Было ужасно слушать, что есть такое спасительное
изобретение и оно в значительной доле случаев должно
оставаться неприложимым. Но Кесарь Степанович, владея
острым умом и решительностью, нашел, однако, средство,
как преодолеть это затруднение, и усвоил для медицин¬
ской науки «перевертошный способ», которым до тех пор
зубоврачебная практика не пользовалась. Этот этюд был
известен между нами под названием «Берлинского анекдо¬
та о бибиковской теще».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Жила-была, будто, «бибиковская теща», дама «полни¬
щая и преогромная», и приехала она, будто, на лето к се¬
бе в деревню, где-то неподалеку от Киева. В Киев ей Би¬
биков въезжать не позволял «по своему характеру», пото¬
му что он «насчет женского сословия заблуждался и с те¬
щею не хотел об этом разговаривать, чтобы она его не
стала стыдить летами, чином и убожеством» (так как
у него одна рука была отнята).
Несчастная «полная дама» так и жила, будто, в де¬
ревне, и пошла, будто, она один раз с внучками в лес гу¬
лять, и нашла на кусте орешника орех-двойчатку, и обра¬
довалась, что счастье удвоится, и захотела раскусить.
Внучки говорят ей:
— Не кусай, бабушка, двойчатку — у тебя зубки стары.
А бибиковская теща отвечает:
— Нет, раскушу,— мне счастья удвоится.
Орехи она разгрызла, но только после этого у нее
сейчас же зубы заныли и до того ее доняли, что она ста¬
ла кричать: «Лучше убейте меня, потому что это все
удвоивается и стало совсем невозможно вытерпеть».
А у нее был управитель очень лукавый, и он ей говорит:
«Чем если убивать — за что отвечать придется, то лучше
дозвольте я вам из Киева всепомогающего лекаря приве¬
263
зу: он из известной шияновской родни — и всякую зубную
боль в одну минуту унять может».
Бибиковская теща про Шияновых много хорошего слы¬
хала и отвечает: «Привези, но только как возможно
скорей».
Управитель, чтобы не произошло никакой медленности,
сейчас же собрался и, даже не евши, уехал.
Вечером он из имения выехал, а рано на заре стал
уже в Киеве на дымящихся и вспененных конях посреди
печерского базара, а дальше тут уже не знал куда ехать:
по Большой или по Малой Шияновской, и закричал во все
горло:
— Где тут всепомогающий лекарь Николавра, кото¬
рый во всякой зубной боли вылечивает?
(По причине большой известности этого доктора, фа¬
милия его никогда не произносилась, а довольно было
одного его имени «Николавра», которое было так же слав¬
но, как, например, имя Абеляр.)
Чумаки, которые стали тут с вечера и спали на своих
возах с пшеном и салом и с сухою таранью, сейчас от
этого крика проснулись и показали управителю:
— Годи тебе кричать,— говорят,— вот туточка сей
лекарь живет, тiльки що вiн теперь, як и усе христiян¬
ство, спочивае.
Управитель побежал по указанию и заколотил о за¬
пертые ставни.
Оттуда ему кричат:
— Кто се такiй, и чого вам треба?
А он отвечает:
— Отчиняйте скорей, або я все окна побью,— мне на¬
до всепомогающего лекаря Николавру, который всякую
боль излечивает. Здесь он или нет, а то я должен дальше
скакать его разыскивать.
Управителю говорят:
— Никуда вам скакать дальше не треба, потому что
всепомогающий доктор Николавра здесь живет, но он те¬
перь, як и усе христiянство, спит. А вы майте соби трохи
совiсти, и если в господа бога веруете, то не колотайте
так крепко, бо наш дом старенький, еще не за сих вре¬
мен, и шибки из окон повыскакують, а тут близко ни яко¬
го стекольщика нет, а теперь зима лютая, и с малыми
детьми смерзти можно.
Рассказывалось именно так, что при этом переговоре
было упоминаемо про «зиму» и про «холод», и читатель
не должен смущаться, что дело происходило во время лет¬
264
него наезда бибиковской тещи в свое имение. Вскоре
мы опять увидим, вместо скучной и лютой зимы, веселое
знойное лето.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Управитель бибиковской тещи был человек гордели¬
вый, потому что, по необразованности своей, считал, как
и другие многие, будто государь Бибикову Киев все равно
как в подарок подарил и что потому все, кто тут живет,
ему, будто, принадлежат вроде крепостных и должны всё
делать.
— Велика важность,— говорит,— ваши окна! Я от
бибиковской тещи приехал за лекарем, и подавай мне
лекаря.
Ему отворили двери и привели его к самому Нико¬
лавре.
Тот — лихой молодчина был и хотя такой ученый, что
страшно все понимал, но церемониться ни с кем не
любил.
Как ему сказали, что от бибиковской тещи управитель
пришел, он говорит:
— Приведите его ко мне в спальню. Если он во мне
надобность имеет, то может меня и без панталон во вся¬
ком виде рассматривать.
Управитель пришел и рассказывает, а лекарь Нико¬
лавра на него и внимания не обращает: лежит под одея¬
лом да коленки себе чешет. А когда тот кончил, лекарь
только спросил:
— А в каком строю у нее зуб болит, в верхнем или
в нижнем?
Управитель отвечает:
— Я ей в зубы не глядел, а полагаю, что, должно
быть, болит в строю в верхнем, потому что у нее опухоль
под самым глазом.
Тогда Николавра завернулся к стене и говорит:
— Прощай и ступай вон.
— Что это значит?
— То значит, что если боль в верхнем строю, то мне
там делать нечего: я верхних зубов лечить не могу.
Управитель говорит:
— Да вам-то не все ли равно лечить, что верхний зуб,
что нижний? Все равно,— говорит,— кость окостенелая,
265
что тот, что этот, одно в них естество, одно повреждение
и одно лекарство.
Но лекарь на него посмотрел и говорить не стал.
Тот спрашивает:
— Что же, отвечайте что-нибудь.
Тогда лекарь дал ему такой ответ:
— Я,— говорит,— могу разговаривать с равным себе
по науке, а это не твоего дело ума, чтобы я с тобою стал
разговаривать. Ты управитель, и довольно с тебя — име¬
нием и управляй, а не в свое дело не суйся. Людей лечить
это не то что навоз запахивать. Медицине учатся. А тебе
сказано, что я в нижнем строю все могу вылечить, а до
верха моим спасительным лекарством дотронуться нельзя.
— Но через что же такое? — вопит управитель.
— А через то, что она в ту же минуту «окочурится»
и мне за нее отвечать придется; а я моей репутацией до¬
рожу, потому что я очень много учился.
Управитель как услыхал, что она может «окочуриться»,
еще больше стал просить лекаря, чтоб непременно ехал,
а тот рассердился, вскочил, вытолкал его в шею и опять
лег ночь досыпать.
Тут в это дело и вступился везде находчивый Кесарь
Степанович.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Увидал он, что племянник, хотя, по его словам, и умен
и в своем медицинском деле очень сведущ, а недостает
ему еще настоящей тактики и практики, и молодой его
рассудок еще не очень находчив, как себе большую славу
сделать.
Кесарь Степанович, прослушав весь их разговор из
своей комнаты, сейчас встал с постели, надел туфли и ту¬
лупчик и с трубкой вышел в залу, по которой проходил
изгнанный лекарем управитель. Увидал он его и остано¬
вил,— говорит:
— Остановись, прохожий, никуда не гожий, и объясни
мне своей рожей, не выходивши из прихожей: на чем ты
сюда приехал, и есть ли там третье сидение, чтобы еще
одного человека посадить.
Управляющий очень рад, что с ним такой известный
человек заговорил, и отвечает, что у него есть четверо¬
местная коляска, и он может не одного, а даже двух лю¬
дей поместить.
266
Кесарь Степанович дал ему щелчка в лоб и говорит:
— Ты спасен, и твое дело сделано: я сейчас к племян¬
нику взойду и совет ему дам. Николавра меня послушает¬
ся, и мы переговорим и, может быть, все вместе поедем.
Я ему один способ покажу, как можно верхние зубы
в нижний ряд поставить, и тогда на них черт знает чем
можно накапать.
— А ты,— прибавляет,— только скажи мне: очень ли
она мучится?
Управитель отвечает:
— Уж совсем замучилась и на весь дом визжит.
— То-то,— говорит Кесарь Степанович,— мне это знать
надо, потому что моим способом с ней круто придется об¬
ращаться — по-военному.
Управитель отвечает:
— Она военных даже очень уважает и на все согла¬
сится, потому что у нее очень болит.
— Хорошо,— сказал Кесарь Степанович и пошел
к племяннику. Там у них вышел спор, но Кесарь Степа¬
нович все кричал: «не твое дело, за всю опасность я отве¬
чаю», и переспорил.
— Ты,— говорит,— бери только свое спасительное ле¬
карство и употребляй его по своей науке, как следует,
а остальное, чтобы верхние зубы снизу стали — это мое
дело.
Лекарь говорит:
— Вы забываете, какого она звания,— она обидится.
А Кесарь Степанович отвечает:
— Ты молод, а я знаю, как с дамами по-военному об¬
ращаться. Верь мне, мы ей на верхний зуб капнем, и она
нам еще книксен присядет. Едем скорее — она мучится.
Лекарь было стал еще представлять, что капнуть на
верхний зуб нельзя, а она может после Бибикову жало¬
ваться, но тут Кесарь Степанович его даже постыдил.
— Ты ведь,— говорит,— кажется, не простой доктор,
а учил две науки по физике, и понять не можешь, что тут
надо только схватить момент, и тогда все можно. Не бес¬
покойся. Это не твое дело: ты до нее не будешь притро¬
гиваться, а мне Бибиков ничего сделать не смеет. Ты, ка¬
жется, мне можешь верить.
Племянник поверил дяде и говорит:
— В самом деле, при вас я не боюсь, а между прочим
мне это вперед для таковых же случаев может приго¬
диться.
Оделся, положил пузыречек со своим лекарством в жи¬
267
летный карман, и без дальних рассуждений все они втроем
покатили на верхний зуб капать.
Управитель все ехал и думал: непременно она у них
окочурится!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Скакали путники без отдыха целый день, и зато вече¬
ром, в самое то время, когда стадо гонят, приехали на
господский двор, а зубы если когда разболятся, то к ве¬
черу еще хуже болят.
Бибиковская теща ходит по комнатам, и сама преог¬
ромная, а плачет как маленькая.
— Мне очень стыдно,— говорит,— этак плакать, но
не могу удержаться, потому что очень через силу болит.
Кесарь Степанович сейчас же с ней заговорил по-воен¬
ному, но ласково.
— Это,— говорит,— даже к лучшему, что вам так
больно болит, потому что вы должны скорее на все ре¬
шиться.
А она отвечает:
— Ах, боже мой, я уже и решилась. Что вы хотите,
то и делайте, только бы мне выздороветь и в Париж для
развлечения уехать.
— В таком разе,— говорит Берлинский,— мы должны
кое-что сделать... По-французски это называется «по¬
вертон». После через пять минут можете в Париж
ехать.
Она удивилась и вскричала:
— Неужели через пять минут?!
Берлинский говорит:
— Что мною сказано, то верно.
— В таком разе, хоть не знаю, что такое «повертон»,
но я на все согласна.
— Хорошо,— говорит Берлинский,— велите же мне
поскорее подать два чистые носовые платка и хорошую
крепкую пробку из сотерной бутылки.
Та приказала.
— И еще,— говорит Кесарь Степанович,— одно усло¬
вие: прикажите сейчас, чтобы все, кто тут есть, ваши род¬
ные и слуги ваши ни во что не смели вступаться, пока мы
свое дело кончим.
— Все,— говорит,— приказываю: мне лучше умереть,
чем так мучиться.
268
Словом, больная безусловно предалась в их энергиче¬
ские руки, а тем временем Кесарю и Николавре подали
потребованные платки и пробку из сотерной бутылки.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Кесарь Степанович пробку осмотрел, погнул, подавил
и сказал: «Пробка хороша, а платки надо переменить: ба¬
тистовые,— говорит,— не годятся, а надо самые плотные
полотняные».
Ему такие и подали. Он сложил их оба с угла на угол,
как складывают, чтобы зубы подвязывать, и положил на
столик; а бибиковской теще говорит:
— Нуте-ка, что-нибудь заговорите.
Она спрашивает:
— Для чего это нужно?
А Берлинский ей отвечает:
— Для того, чтобы схватить первый момент.
А сам ей в эту самую секунду сотерную пробку в рот
и вставил. Так ловко вставил ее между зубами, что биби¬
ковской теще ни кричать и ни одного слова выговорить
нельзя при такой распорке.
Удивилась она, и испугалась, и глазами хлопает, а чем
больше старается что-то спросить, тем только крепче зу¬
бами пробку напирает. А Кесарь Степанович в это же
острое мгновение улыбнулся и говорит ей: «Вот только
всего и нужно»,— а сам ей одним платком руки назади
связал, а другим внизу платье вокруг ног обвязал, как
делают простонародные девушки, когда садятся на качели
качаться. А потом крикнул племяннику:
— Теперь лови второй момент!
И сейчас же ловко, по-военному, перевернул даму вниз
головою и поставил ее в угол на подушку теменем. От это¬
го находчивого оборота, разумеется, вышло так, что
у нее верхние зубы стали нижними, а нижние — верхними.
Неприятно, конечно, было, но ненадолго — всего на одну
секунду, потому что лекарь, как человек одной породы
с дядею — такой же, как дядя, ловкий и понятливый,
сейчас же «схватил момент» — капнул каплю даме на
верхний зуб и сейчас же опять ее перевернул, и она стала
на ногах такая здоровая, что сотерную пробку перекусила
и говорит:
— Ах, мерси,— мне все прошло; теперь блаженство!
чем я могу вас отблагодарить?
269
Кесарь Степанович отвечал:
— Я не врач, а военный, а военные во всех несчастиях
дамам так помогают, а денег не берут.
Бибиковская теща расспросила о Кесаре Степановиче:
кто он такой и на каком положении у государя, и когда
узнала, что он отставной, но при военных делах будет
опять призван, подарила ему необыкновенного верхового
коня. Конь был что-то вроде Сампсона: необычайная сила
и удаль заключались у него в необычайных волосах, и для
того он был с удивительным хвостом. Такой был огром¬
ный хвост, что если конь скакал, то он сзади расстилался
как облако, а если шагом пойдет, то концы его на двух
маленьких колесцах укладывали, и они ехали за конем,
как шлейф за дамой.
Только удивительного коня этого нельзя было ввести
в Киев, а надо было его где-то скрывать, потому что он
был самый лучший на всем Орловском заводе и Бибикову
хотелось его иметь, но благодарная теща сказала: «На что
он ему? Какой он воин!» — и подарила коня Берлинскому,
с одним честным словом, чтобы его в «бибиковское царст¬
во» не вводить, а содержать «на чужой стороне».
Кесарь Степанович ногою шаркнул, «в ручку поцело¬
вал», и коня принял, и честное слово свое сдержал.
Об этом коне в свое время было много протолковано
на печерском базаре. Собственными глазами никто это
прекрасное животное никогда не видал, но все знали, что
он вороной без отметин, а ноздри огненные, и может ска¬
кать через самые широкие реки.
Теперь, когда пересказываешь это, так все кажется
таким вздором, как сказка, которой ни минуты нельзя ве¬
рить, а тогда как-то одни смеялись, другие верили, и все
было складно.
Печерские перекупки готовы были клясться, что этот
конь жил в таинственной глубокой пещере в Броварском
бору, который тогда был до того густ, что в нем еще во¬
дились дикие кабаны. А стерег коня там старый москаль,
«хромой на одно око». В этом не могло быть ни малей¬
шего сомнения, потому что москаль приходил иногда на
базар и продавал в горшке табак «прочухрай», от которо¬
го как понюхаешь, так и зачихаешь. Ввести же коня
в Киев нельзя было «по причине Бибика».
Исцеление тещи имело, однако, и свои невыгодные по¬
следствия, если не для Кесаря Степановича, то для все¬
помогающего врача, и виною тому была малообразован¬
ность публики. Когда дамы узнали об этом исцелении
270
способом «повертона», так начали притворяться, что у них
верхний зуб болит, и стали осаждать доктора, чтобы
и над ними был сделан «повертон». Они готовы были зло¬
употреблять этим до чрезвычайности. Николавра им вну¬
шал, что это дело серьезное и научное, а не шутка, но они
всё не отставали от него с просьбами «перевернуть их
и вылечить». Происходило это более оттого, что Николав¬
ра дам очень смешил и они в него влюблялись в это вре¬
мя без памяти. А он, будучи очень честен, не хотел рас¬
страивать семейную жизнь во всем городе и предпочел
совсем оставить и Киев и медицинскую практику.
Так он и сделал.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Разумеется, вся «причина Бибика», о которой выше
сказано, была чистейший плод быстрой и сложной фанта¬
зии самого печерского импровизатора или его восторжен¬
ных почитателей. На самом же деле Бибиков не только не
гнал и ни за что не преследовал занимательного полков¬
ника, но даже едва ли не благодетельствовал ему, насколь¬
ко к тому была склонна его жесткая и мало податливая
на добро натура. Кажется, Бибиков был даже чем-то
полезен Берлинскому в устройстве его детей и вообще
никогда на него не нападал, хотя, по весьма странной
любви к сплетням и наушничеству, он знал очень многое
о том, что Берлинский на его счет импровизовал. Вполне
возможно, что иногда скучавший Бибиков им даже не¬
множко интересовался, конечно, только ради смеха
и потехи.
В Киеве в то время проживал академик С.-Петербург¬
ской академии художеств, акварелист Михаил Макарович
Сажин. Он составлял для Дмитрия Гавриловича аква¬
рельный альбом открытых при нем киевских древностей
и не раз, бывало, сказывал, что Бибиков шутил над
своею зависимостью от Берлинского. Особенно его забав¬
ляло, как Берлинский уверял, что «безрукий» мимо его
домов даже ездить боится.
Бибиков и в самом деле, говорят, никогда не проезжал
по Шияновским улицам, но, разумеется, не потому, чтобы
ему был страшен Берлинский, а потому, что тут невозмож¬
но было проехать, не затонув или по крайней мере не
измаравшись. Кесарь Степанович или вдохновенные им
почитатели давали этому свое толкование, которое им го¬
271
раздо более нравилось, а для Кесаря имело притом свои
выгоды. Все эти легенды и басни значительно возвышали
авторитет «галицкого воина», который никого не боится,
между тем как его все боятся, и «даже сам Бибик».
Так как независимые люди всегда редки и всякому
интересны, то Кесарь Степанович пользовался у многих
особенною любовью, и это выражалось своеобразным к не¬
му поклонением. Думали, что он очень много может защи¬
тить; а это, в свою очередь, благоприятно отражалось на
делах шияновских развалин, которые Бибиков, по словам
Сажина, называл «шияновскими нужниками», но зато их
не трогал — может, в самом деле из какого-нибудь доб¬
рого чувства к Берлинскому. Людям робким, равно как
и людям оппозиционного образа мыслей было лестно
жить в этих «нужниках» вместе или «в одном кольце»
с таким вдохновительным героем, как Кесарь Степанович.
А как притом к чистоте и благоустройству обиталищ
у нас относятся еще довольно нетребовательно, то эти
дрянные развалины были постоянно обитаемы. Между не¬
взыскательными жильцами здешних мест встречалось не¬
мало тогдашних «нелегальных», то есть таких, у которых
были плохи пашпортишки. Они были уверены, что, будто,
имеют в лице Кесаря Степановича могущественного за¬
щитника. Думали, чуть, храни бог, встретится какое-
нибудь несчастие или притеснение от полиции, то Кесарь
Степанович заступится. А главное, что полиция сюда по¬
чему-то и действительно с полицейскими целями не ходи¬
ла. Вероятно, не хотела, чтобы про нее было что-нибудь
написано государю. Это обыкновенно имелось в виду при
найме квартир, и нетребовательный жилец переезжал
в шияновские развалины с приятным убеждением, что
здесь хоть и «худовато, да спокойно».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Дорожа «спокойностью», в шияновские закутки наби¬
ралась всякая нищета и мелкота, иногда очень характерная
и интересная.
Аристократию составляли захудалое армейское офи¬
церство и студенты-медики пятого курса, которым надо
было ходить в клиники военного госпиталя. Эти были ме¬
нее всех искательны насчет покровительства и протекции,
но Кесарь Степанович, впрочем, и им иногда сулил сбои
услуги.
272
— Люблю молодежь,— говорил он и сейчас же, вздох¬
нув, прибавлял: — но зато, спасибо им, и они меня
любят. Бедные ребятки, понимают, что безрукий совсем
готов бы их затеснить, да не смеет — боится...
Боялся он, разумеется, страхового письма.
Студенты, впрочем, к полковнику за содействием не
обращались и даже слегка над ним подтрунивали или про¬
сто его избегали.
Иногда встречались такие, которым и сам Кесарь Сте¬
панович и его защитительная предупредительность каза¬
лись очень подозрительными. Думали, будто он может
служить Богови и мамону... Но «серый жилец», то есть
публика из простолюдинов, и особенно староверы, которым
в тогдашнее сердитое время приходилось очень жутко,
питали к нему безграничное доверие.
Эти отношения мне представлялись тогда очень стран¬
ными, и я никак не мог понять, происходило ли это дове¬
рие к Кесарю от большого практического ума или от не¬
разумения. Но так или иначе, а репутация дома все-таки
на этом выигрывала, и теперь это воспоминается мило
и живо, как веселая старая сказка, под которую сквозь
какую-то теплую дрему свежо и ласково улыбается
сердце...
Люди нынешнего банкового периода должны нам про¬
стить романтическую чепуху нашего молодого времени.
Явным противоречием между словом и поступками Бер¬
линского было то, что, беспредельно храбрый в своих им¬
провизациях, он в практических делах с властями был
очень предусмотрителен и, может быть, даже искателен.
Так, например, считая Бибикова не только не выше себя,
но даже несколько ниже, по крайней мере в том отноше¬
нии, что он мог писать о нем что угодно государю,
Кесарь Степанович иногда надевал мундир и являлся
«в Липки» к Бибикову. Политиканы, склонные к обобще¬
ниям, придавали этому большое значение и подозрительно
истолковывали такие визиты в неблагоприятном смысле;
но всего вероятнее полковника заводила к генерал-губер¬
натору просто нужда, в которой Бибиков ему, может быть,
помогал из обширных средств, находившихся в его безот¬
четном распоряжении. Простолюдины же толковали это со¬
всем иначе и получали выводы прекрасные; они говорили:
— Наш-то, батюшка, воин-то наш галицкий, Кесарий
Степанович, опять пополоз ругать Бибика. Пущай его
проберет, недоброго.
Сажин сказывал, что Бибиков даже и это знал и очень
273
над этим смеялся, а отношений своих к Берлинскому все-
таки нимало не изменял и не отказывался быть ему
полезным.
Таким образом, Берлинский, позабытый или не заме¬
чаемый в высших сферах киевского общества, в котором
не было и нет дворянской знати, в среднем слое слыл чу¬
даком, которого потихоньку вышучивали, но зато в низ¬
ших слоях был героем, с феноменальною и грандиозною
репутациею, которая держалась чрезвычайно крепко
и привлекла под шияновские текучие крыши два беспо¬
добнейшие экземпляра самого заматорелого во тьме «древ¬
лего благочестия», из разряда «опасных немоляков».
Впрочем, пока до них, посмотрим еще одно вводное
лицо: это квартальный — классик.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Была одна статья, которая, кажется, непременно долж¬
на бы бросить тень на независимость и отвагу Кесаря,—
это операции, имевшие целию поддержание «шияновских
нужников».
Все набитые сбродом домы и домишки, хлевушки и за¬
куточки шияновских улиц давно валились, а починять их
строго запрещалось суровым бибиковским эдиктом о «пре¬
образовании». Но о Берлинском говорили так, что он этих
эдиктов не признает и что Бибиков не смеет ему воспре¬
тить делать необходимые починки, ибо сам государь же¬
лал, чтобы дом, где живет Кесарь Степанович, был сохра¬
нен в крепости. Между тем, как думал об этом Бибиков,
было неизвестно, а починки были крайне нужны, особен¬
но в крышах, которые прогнили, проросли и текли по всем
швам. И что же? наперекор всем бибиковским запреще¬
ниям, крыши эти чинились: но как? Этот способ достоин
занесения его в киевскую хронику.
К Кесарю Степановичу был вхож и почему-то пользо¬
вался его расположением местный квартальный, которого,
помнится, как будто звали Дионисий Иванович или Иван
Дионисович. Он был полухохол-полуполяк, а по религии
«из тунеядского исповедания». Это был человек пожилой
и очень неопрятный, а подчас и зашибавшийся хмелем, но
службист, законовед и разного мастерства художник. При¬
том, как человек, получивший воспитание в каких-то
иезуитских школах, он знал отлично по-латыни и говорил
на этом языке с каким-то престарелым униатским попом,
274
который проживал где-то на Рыбальской улице за лужею.
Латынь служила им для объяснений на базаре по преиму¬
ществу о дороговизне продуктов и о других предметах,
о которых они, как чистые аристократы ума, не хотели раз¬
говаривать на низком наречии плебеев.
В служебном отношении, по части самовознаграждения,
классик придерживался старой доброй системы — нату¬
ральной повинности. Денежных взяток классик не вымо¬
гал, а взимал с прибывающих на печерский базар возов
«что кто привез, с того и по штучке,— щоб никому не
було обиды». Если на возу дрова, то дров по полену, ка¬
пуста — то по кочану капусты, зерна по пригоршне и
так все до мелочи, со всех поровну, «як от бога пока¬
зано».
Где именно было такое показание от бога — это знал
один классик, в памяти которого жила огромная, но пре¬
странная текстуализация из «божого писания» и особенно
из апостола Павла.
— Ось у писании правда сказано, що «хлоп як був
coбi дурень, так вiн дурнем и подохне».
Мужик слушал и, может быть, верил, что это о нем
писано. А в другой раз классик приводил уже другой
текст:
— Тоже, видать, правда, що каже апостол Павел:
«бiй хлопа по потылице», и так как за этим следовала
сама потылица, то веры тому было еще более.
Натуральную подать принимал ходивший за класси¬
ком нарочито учрежденный custos. Он все брал и сно¬
сил на шияновский двор, где у квартального в каком-то
закоулочке была ветхая, но поместительная амбарушка.
Тут всё получаемое складывали и отходили за дальней¬
шим сбором, а потом в свободное время всё это сортиро¬
вали и нечто пригодное для домашнего обихода брали до¬
мой, а другое приуготовляли к промену на вещи более
подходящие. Словом, тут был свой маленький меновой
двор или караван-сарай взяточных продуктов, полученных
от хлопов, которых апостол Павел «казав бить по поты¬
лице».
Платил ли что Иван Дионисович за этот караван-са¬
рай — не знаю, но зато он делал дому всякие льготы,
значительно возвышавшие репутацию «покойности» здеш¬
них, крайне плохих на взгляд, но весьма богохранимых
жилищ.
1 Страж (лат.).
275
Тут не бывало никаких обысков, тут, по рассказам,
2КИЛО немало людей с плохими паспортами кромского, не¬
жинского и местного киевского приготовления. Обыкно¬
венные сорта фальшивых паспортов приготовлялись тогда
по всему главному пути от Орла до Киева, но самыми
лучшими слыли те, которые делали в Кромах и в Дмит¬
риеве на Свапе. В шияновских домах, впрочем, можно
было обходиться и вовсе без всяких паспортов, но главное,
что тут можно было делать на полной свободе, это мо¬
литься богу, как хочешь, то есть каким хочешь обычаем...
Последнее обстоятельство и было причиною, что на
этот двор, под команду полковника Берлинского, присна¬
стился оригинальнейший богомолец. Сей бе именем Мала¬
хия, старец, прибывший в Киев для совершения тайных
треб у староверов, которые пришли строить каменный
мост с англичанином Виньолем. Старец Малахия, в про¬
сторечии Малафей Пимыч, был привезен своими едино¬
верцами «из неведомого ключа» и «сокрыт» в шияновских
закоулках «под тайностию». Все это в надежде на
Кесаря — ибо имя его громко звучало по простолюдью
дальше Орла и Калуги.
При старце был отрок лет двадцати трех, которого
звали Гиезий.
Было ли это его настоящее имя или только шуточная
кличка — теперь не знаю, а тогда не интересовался это
расследовать.
Имени Гиезий в православных месяцесловах нет, а был
такой отрок при пророке Елисее. Может быть, это оттуда
и взято.
Как старец Малафей, так и его отрок были чудаки пер¬
вой степени, и поселены они были в шияновской слободе
в расчетах на защиту «печерского Кесаря». Но прежде,
чем говорить о старце и его мужественном отроке, окончу
об Иване Дионисовиче и о его художествах.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
У латыниста квартального было два искусства, из
коих одним он хвастался, а о другом умалчивал, хотя,
собственно, второе в общественном смысле имело гораздо
большее значение.
Иван Дионисович хвалился тем, что он «сам себя
стриг». Это, может быть, покажется кому-нибудь пустя¬
ками, но пусть кто угодно на себе это попробует, и тогда
276
всяк легко убедится, что остричь самому себя очень труд¬
но и требует большой ловкости и таланта. Второе же
дело, которое еще более артистически исполнял, но о ко¬
тором умалчивал квартальный, относилось к антиквар¬
ному роду: он знал секрет, как «старить» новые доски для
того, чтобы ими «подшивать» ночью прогнившие крыши.
И делал он это так, что никакой глаз не мог отличить от
старого новых заплат его мастерского приготовления.
В том самом караван-сарае, где складывались нату¬
ральные подати с базарных торговцев и производилась
меновая торговля, тут же у Ивана Дионисовича была
и антикварная мастерская. Здесь находились дрань, лубья
и деготь или колесная смола, по-малороссийски «коломазь».
Все это было набрано на базаре с торговцев безданно¬
беспошлинно и назначалось в дело, которое, при тогдаш¬
них строгостях, заключало в себе много тайности и нема¬
ло выгод. Химия производилась в огромном старом ко¬
рыте с разведенным в нем коровьим пометом и другими
элементами, образовывавшими новые соединения. Элемен¬
ты всё были простые: навоз, песок, смола и зерна овса
«для проросли». В этом корыте лежали приуготовляемые
для антикварных работ лубы и драницы. Они подверга¬
лись довольно сложному процессу, за которым классик
наблюдал не хуже любого техника, и новому материалу
придавался вид древности изумительно хорошо и скоро.
Квартальный сам дошел до того, как составлять этот ан¬
тичный колорит и пускать по нему эту веселую зелененькую
проросль от разнеженных овсяных зерен. Стоило приго¬
товленную таким способом доску приколотить на место,
и, как «Бибик» около нее ни разъезжай, ничего он не
отличит.
Дошел до этого производства Иван Дионисович, ве¬
роятно, из тех побуждений, чтобы у него не пропадали
такие продукты, как лубья и коломазь, для которых нель¬
зя было найти особенно хорошего сбыта в их простом
виде.
Кажется, квартальный иногда сам и приколачивал
приготовленные им заплатки, а впрочем, я достоверно это¬
го не знаю. Знаю только, что он их приготовлял, и при¬
том приготовлял в совершенстве.
Способ нанесения этого материала на ветхие постройки
был прост: избиралась ночь потемнее, и к утру дело было
готово. На следующий день Кесарь Степанович ходил, гу¬
лял, поглядывал и говорил, улыбаясь:
— Что? много взял, безрукий?
277
А ему отвечали:
— Что он против тебя может!
Так и это все шло в подтверждение, что Бибиков ни¬
чего, будто, против «Кесаря» сделать не может, а тем вре¬
менем пришла постройка моста, и к Виньолю притекла
масса людей, из которых много было раскольников. Эти
привезли с собою образа и своих «молитвенников», между
которыми всех большей тайности и охране подлежал уже
раз упомянутый старец Малафей. Он был «пилипон»
(то есть филипповец) и «немоляк», то есть такой сектант,
который ни в домашней, ни за общественной молитвой
о царе не молился. Такие сектанты, при тогдашнем малом
знании и понимании духа русского раскола, почитались
«опасными и особенно вредными».
Большинство людей, даже очень умных, смотрели на
этих наивных буквоедов как на политических злоумыш¬
ленников и во всяком случае «недругов царских».
Этого не избегали наши старинные законоведы и но¬
вейшие тенденциозные фантазеры вроде Щапова, который
принес своими мечтательными изъяснениями староверче¬
ства существенный вред нежно любимому им расколу.
Куда было деть в Киеве такого опасного старца, как
Малахия? где его поместить так удобно, чтобы он сам
был цел и чтобы можно было у него «поначалиться»
и вкусить с ним сладость молитвенного общения? Христо¬
любцам предлежала серьезная забота, «где сохранить ста¬
ричка от Бибика».
Но где же лучше можно было устроить такого особли¬
вого богослова, как не в «шияновских нужниках». Сюда
его и привела под крыло печерского «Кесаря» громкая
слава дел этого независимого и бесстрашного человека.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Старца Малафея с его губатым отроком в шияновских
палестинах водворили два какие-то каменщика. Эти люди
приходили осматривать помещение с большими предосто¬
рожностями. О цене помещения для старца они говорили
с барышней, которая ведала домовые счеты, а потом бесе¬
довали с Кесарем Степановичем о чем-то гораздо более
важном.
Это тогда заинтересовало всех близких людей.
Каменщики были люди вида очень степенного и вну¬
шительного, притом со всеми признаками самого высоко-
278
пробного русского благочестия: челочки на лобиках
у них были подстрижены, а на маковках в честь господню
гуменца пробриты; говор тихий, а взгляд умеренный
и «поникновенный».
О деньгах за квартиру для старца и его отрока рас¬
кольники не спорили. Очевидно, это было для них по¬
следним делом, а главное было то, о чем говорено с Кеса¬
рем Степановичем.
Он их «исповедовал во всех догматах» их веры и — на¬
до ему отдать честь — пришел к заключениям весьма пра¬
вильным и для этих добрых людей благоприятным.
На наши расспросы: что это за необыкновенные люди,
он нам с чисто военною краткостию отвечал:
— Люди прекрасные и дураки.
Результатом такого быстрого, но правильного опреде¬
ления было то, что злосчастные раскольники получили
разрешение устраиваться в подлежащем отделении «шия¬
новских нужников», а квартальный-классик в следующую
же ночь произвел над крышею отданного им помещения
надлежащие антикварные поправки.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Под старца была занята довольно обширная, но весьма
убогая хоромина — впрочем, в самом излюбленном рас¬
кольничьем вкусе. Это была низенькая полудеревянная-
полумазанная, совершенно отдельная хибара. Она стояла
где-то на задворке и была ниоткуда не видима. Точно она
здесь нарочно построена в таком сокрытии, чтобы править
в ней нелегальные богомольства.
Чтобы добраться до этого, буквально сказать, молит¬
венного хлева, надо было пройти один двор, потом другой,
потом завернуть еще во дворик, потом пролезть в зако¬
улочек и оттуда пройти через дверь с блочком в дровяную
закуточку. В этой закуточке был сквозной ход еще на
особый маленький дворишко, весь закрытый пупом под¬
нявшеюся высокою навозною кучею, за которою по сторо¬
нам ничего не видно. Куча была так высока, что закры¬
вала торчавшую из ее средины высокую шелковицу или
рябину почти по самые ветви.
Хатина имела три окна, и все они в ряд выходили на
упомянутую навозную кучу, или, лучше сказать, навоз¬
ный холм. При хате имелись дощатые сени, над дверями
которых новые наемщики тотчас же по водворении водру¬
279
зили небольшой медный литой крест из тех, что называют
«корсунчиками».
С другой стороны на кучу выходило еще одно малень¬
кое окно. Это принадлежало другому, тоже секретному по¬
мещению, в которое входили со второго двора. Тут жили
две или три «старицы», к которым ходили молиться рас¬
кольники иного согласия — «тропарники», то есть певшие
тропарь: «Спаси, Господи, люди твоя». Я в тогдашнее
время плохо понимал о расколе и не интересовался им, но
как теперь соображаю, то это, должно быть, были помор¬
цы, которые издавна уже «к тропарю склонялись».
Молитвенная хата, занятая под старца Малафея, до
настоящего найма имела другие назначения: она была ко¬
гда-то банею, потом птичною, «индеечной разводкою»,
то есть в ней сиживали на гнездах индейки-наседки, а те¬
перь, наконец, в ней поселился святой муж и учредилась
«моленна», в знак чего над притолками ее дощатых сеней
и утвержден был медный «корсунчик».
В противоположность большинству всех помещений
шияновского подворья, эта хата была необыкновенно
теплая.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Старца Малахию каменщики привезли поздним вече¬
ром на парных деревенских санях и прямо привели его во
храмину и заключили там на безысходное житье.
Убранства хате никакого не полагалось, а что было
необходимо, то сами же прихожане устроили без всякой
посторонней помощи.
Мы ее однажды осматривали через окно, при посредстве
отрока Гиезия, в те часы, когда Малафей Пимыч, утомясь
в жаркий день, «держал опочив» в сеничках. По одной
стене горенки тянулись в два тябла старинные иконы,
перед которыми стоял аналой с поклонною «рогозинкою»,
в угле простой деревянный стол и пред ним скамья,
а в другом угле две скамьи, поставленные рядом. В од¬
ном конце этих скамеек был положен толстый березовый
обрубок, покрытый обрывками старой крестьянской
свиты.
Это была постель старца, который почивал по прави¬
лам доблего жития, «не имея возглавицы мягкия».
Для отрока Гиезия совсем не полагалось никакой ни
утвари, ни омеблировки. Он вел житие не только иноче¬
280
ское, но прямо спартанское: пил он из берестяного свер¬
точка, а спал лето и зиму на печке.
Старец «попил», то есть полагал «начал» чтению и пе¬
нию, исповедал и крестил у своих раскольников, а Гиезий
состоял при нем частию в качестве дьячка, то есть «ами¬
нил» и читал, а частию вроде слуги и послушника.
Послушание его было самое тяжкое, но он нес его безро¬
потно и g терпением неимоверным. Старец его никуда
почти не выпускал, «кроме торговой нужды», то есть хож¬
дения за покупками; томил его самым суровым постом
и притом еще часто «началил». За малые прегрешения
«началенье» производилось ременною лестовицею, а за
более крупные грехи — концом веревки, на которой бедный
Гиезий сам же таскал для старца воду из колодца. Если
же вина была «особливая», тогда веревка еще нарочно
смачивалась, и оттого удары, ею наносимые спине отрока,
были больнее.
Старца Малахию мы никогда вблизи не видали, кроме
того единственного случая, о котором наступит рассказ.
Известно было только одно общее очертание его облика,
схваченное при одном редком случае, когда он появился
какой-то нужды ради перед окном. Он был роста огром¬
ного, сед и белобород и даже с празеленью; очи имел по¬
нурые и почти совсем не видные за густыми, длинными
и тяжело нависшими бровями. Лет старцу, по наружности
судя, было близко к восьмидесяти; он был сильно сутул
и даже согбен, но плотен и несомненно еще очень силен.
Волосы на его голове были острижены не в русский кру¬
жок, а какими-то клоками; может быть, «постризало» на
них уже и «не восходило», а они сами не росли от старо¬
сти. Одет он был всегда в черный мухояр, и через плечи
его на грудь висела длинная связка каких-то шаров, по¬
хожих на толстые баранки. Связка эта спускалась до са¬
мого пупа, и на пупе приходился крест, вершка в три ве¬
личиною. Это были четки.
Голос старца был яко кимвал бряцаяй, хотя мы спо¬
доблены были слышать в его произношении только одно
слово: «парень». Это случалось, когда старец кликал из
двери Гиезия, выходившего иногда посидеть на гноище
у шелковицы или рябины.
Более старец был не видим и не слышан, и судить
о нем было чрезвычайно трудно; но Кесарь Степанович
и его характеризовал кратким определением:
— Дурак присноблаженный.
281
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Гиезия мы знали несравненно ближе, потому что этот,
по молодости своей, сам к нам бился, и, несмотря на то,
что «дедушка» содержал его в безмерной строгости и ча¬
сто «началил» то лестовицей, то мокрой веревкой, отрок
все-таки находил возможность убегать к нам и вел себя
в нашем растленном круге не совсем одобрительно. Зато,
как ниже увидит читатель, с ним однажды и воспоследо¬
вало такое бедствие, какое, наверное, ни с кем другим не
случалось: он был окормлен человечьим мясом... Или, точ¬
нее сказать, он имел несчастие думать, будто над ним бы¬
ло совершено такое коварство «учеными», в которых он
видел прирожденных врагов душевного спасения.
Вперед об этом ужасном случае будет рассказано об¬
стоятельно.
Отроку, как я выше сказал, было двадцать два года.
«Отрок», по применению к нему, не выражало поры его
возраста, а это было его звание, или, лучше сказать, его
сан духовный. Он был широкорожего великорусского
обличья, мордат и губаст, с русыми волосами и голубыми
глазами, имевшими странное, пытливое и в то же время
совершенно глупое выражение. Румянец пробивался на его
лице где только мог, но нигде просторно не распростра¬
нялся, а проступал пятнами, и оттого молодое, едва опу¬
шавшееся мягкою бородкою лицо отрока имело вид и здо¬
ровый и в то же время нездоровый. Бывают такие собаки,
которые «в щенках заморены». Видно, что породиста, да
от заморы во всю свою природу не достигает.
По уму и многим свойствам своего характера Гиезий
был наисовершеннейшим выразителем того русского типа,
который метко и сильно рисует в своей превосходнейшей
книге профессор Ключевский, то есть «заматорелость
в преданиях, и никакой идеи». Сделать что-нибудь иначе,
как это заведено и как делается, Гиезию никогда не при¬
ходило в голову: это помогало ему и в его отроческом слу¬
жении, в которое он, по его собственным словам, «вдан
был родительницею до рождения по оброку».
Это разъяснялось так, что у его матери была неснос¬
ная болезнь, которую она, со слов каких-то врачей, назы¬
вала «азиятик»; болезнь эта происходила от каких-то про¬
исков злого духа. Бедная женщина долго мучилась и дол¬
го лечилась, но «азиятик» не проходил. Тогда она дала
обет балыкинской божией матери (в Орле), что если толь¬
ко «азиятик» пройдет и после исцеления родится дитя
282
мужеского пола, то «вдаст его в услужение святому мужу,
в меру возраста Христова», то есть до тридцати трех лет.
После такого обета больная, заступлением балыкин¬
ской Божией матери, выздоровела и имела вторую ра¬
дость — родила Гиезия, который с восьми лет и начал
исполнять материн обет, проходя «отроческое послушание».
А до тридцати трех лет ему еще было далеко.
Старец на долю отрока Гиезия выпал, может быть, и
весьма святой и благочестивый, но очень суровый и, по сло¬
вам Гиезия, «столько об него мокрых веревок обначалил,
что можно бы по ним уже десяти человекам до неба взойти».
Но учение правилам благочестия Гиезию давалось пло¬
хо и не памятливо. Несмотря на свое рождение по свя¬
щенному обету, он, по собственному сознанию, был «от
природы блудлив». То он сны нехорошие видел, то кош¬
кам хвосты щемил, то мирщил с никонианами или «со ино¬
верными спорился». А бес, всегда неравнодушный ко спа¬
сению людей, стремительно восходящих на небо, беспре¬
станно подставлял Гиезию искушения и тем опять подво¬
дил его под мокрую веревку.
На шияновском дворе, который был удален от всякого
шума, Гиезий прежде всего впал в распри с теми помора¬
ми, окно которых выходило на их совместную навозную
кучу, разделявшую «их согласия».
Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий
залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича:
— Тропари-мытари.
А те не выдержат и отвечают:
— Немоляки-раскоряки.
Так обе веры были взаимно порицаемы, а последст¬
вием этого выходили стычки и «камнеметание», заканчи¬
вавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон. В заклю¬
чение же всей этой духовной распри Гиезий, как непо¬
средственный виновник столкновений, был «начален»
веревкою и иногда ходил дня по три согнувшись.
Затем, разумеется, и бог и старец его прощали, но он
скоро впадал еще в большие искушения. Одно из таковых
ему едва не стоило потери рассудка и даже самой жизни.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
При полном типическом отсутствии идей у Гиезия
была пытливость, и притом самая странная. Он любил за¬
давать такие неожиданные вопросы, которые в общем на¬
поминали вопросы детей.
283
Прибежит, бывало, под окно и спрашивает:
— Отчего у льва грива растет?
Ему отвечают:
— Пошел ты прочь — почему я знаю, отчего у льва
грива растет?
— А как же,— говорит,— в чем составляется наука
светская?
Его прогонят, а он при случае опять пристает с чем-
нибудь подобным, и это без всякой задней мысли или
иронии,— а так, какой-то рефлекс его толкнет, он и спра¬
шивает:
— Отчего рябина супротив крыжовника горче?
Но больше всего его занимали вещи таинственные, для
которых он искал разъяснения в природе. Например, ему
хотелось знать: «какое бывает сердце у грешника», и вот
это-то любопытство его чуть не погубило.
Так как в доме жило несколько медицинских студен¬
тов, (Между которыми бывали ребята веселые и шаловли¬
вые, то один из них пообещал раз Гиезию «показать
сердце грешника».
Для этого требовалось прийти в анатомический театр,
который тогда был во временном помещении, на нынеш¬
ней Владимирской улице, в доме Беретти.
Гиезий долго не решался на такой рискованный шаг,
но страстное желание посмотреть сердце грешника его
преодолело, он пришел раз к студентам и говорит:
— Есть теперь у вас мертвый грешник?
— Есть,— говорят,— да еще самый залихватский.
— А что он сделал?
— Отца продал, мать заложил и в том руку прило¬
жил, а потом галку съел и зарезался.
Гиезий заинтересовался.
— Меня завтра дедушка к Батухину в лавку за оли¬
вой к лампадам пошлет, а я к вам в анатомию прибегу,
покажите мне сердце грешниче.
— Приходи,— отвечают,— покажем.
Он сдержал свое слово и явился бледный и смущен¬
ный, весь дрожа в страхе несказанном.
Ему дали выпить мензулку препаровочного спирта для
храбрости, под видом «осмелительных капель», сказав
притом, что без этого нельзя увидать сердце.
Он выпил и ошалел, сердце он нашел совсем неудов¬
летворительным и вовсе не похожим на то, как его себе
представлял, судя по известному лубочному листу: «серд¬
це грешника — жилище сатаны». Чтобы увидеть сатану
284
в сердце, его уговорили выпить еще вторую мензулку,
и он выпил и потом что-то ел. А когда съел, то студенты
ему сказали:
— Знаешь ли, что ты съел?
Он отвечал:
— Не знаю.
— А это ты, братец, съел котлету из человеческого
мяса.
Гиезий побледнел и зашатался: с ним совершенно не¬
ожиданно сделался настоящий обморок.
Его насилу привели в себя и ободрили, уверяя, что
котлета сжарена из мяса человека зарезавшегося, но от
этого с Гиезием чуть не сделался второй обморок, и нача¬
лись рвоты, так что его насилу привели в порядок и на
этот раз уже стали разуверять, что это было сказано
в шутку и что он ел мясо говяжье; но никакие слова на
него уже не действовали. Он бегом побежал на Печерск
к своему старцу и сам просил «сильно его поначалить»,
как следует от страшного прегрешения.
Старец исполнил просьбу отрока.
И дорого это обошлось здоровью бедного парня: дней
десять после этого происшествия мы его вовсе не видали,
а потом, когда он показался с ведром за плечами, то имел
вид человека, перенесшего страшные муки. Он был худ,
бледен и сам на себя не похож, а вдобавок долго ни за
что ни с кем не хотел говорить и не отвечал ни на
один вопрос.
После, по особому к одному из нас доверию, он от¬
крыл, что дедушка его «вдвойне началил», то есть призвал
к сему деланию еще другого, случившегося тут благовер¬
ного христианина, и оба имели в руках концы веревки,
«свитые во двое», и держали их «оборучь». И началили
Гиезия в угле в сенях, уложив «мордою в войлок, даже
до той совершенной степени, что у него от визгу рот
трубкой закостенел и он всей памяти лишился».
Но на дедушку отрок все-таки нимало не роптал, ибо
сознавал, что «бит был во славу Божию», и надеялся че¬
рез это более «с мирскими не суетить и исправиться».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Кажется, это и в самом деле произвело в нем такой
сильный перелом, к какому только была способна его жи¬
вая и увлекающая натура. Он реже показывался и вооб¬
285
ще уже не заводил ни разговоров с нами, ни пререканий
с благоневерными поморами, которые «на тропаре по¬
висли».
К тому же обстоятельства поизменились и поразмели
нашу компанию в разные стороны, и старец с отроком на
время вышли из вида.
Между тем мост был окончен, и к открытию его
в Киев ожидали государя Николая Павловича. Наконец
и государь прибыл, и на другой день было назначено от¬
крытие моста.
Теперь ничего так не торжествуют, как тогда торже¬
ствовали. Вечер накануне был оживленный и веселый: все
ходили, гуляли, толковали, но были люди, которые прово¬
дили эти часы и иначе.
На темном задворке шияновских закуток и поморы
и филипоны молились, одни с тропарем, другие без тро¬
паря. Те и другие ждали необычайной для себя радо¬
сти, которая их благочестию была «возвещена во псал¬
тыре».
Около полуночи мне довелось проводить одну девицу,
которая жила далеко за шияновским домом, а на возврат¬
ном пути у калитки я увидел темную фигуру, в которой
узнал антропофага Гиезия.
— Что это,— говорю,— вы в такую позднюю пору на
улице?
— Так,— отвечает,— все равно нонче надо не спать.
— Отчего надо не спать?
Гиезий промолчал.
— А как это вас дедушка так поздно отпустил на
улицу?
— Дедушка сам выслал. Мы ведь до самого сего часа
молитвовали,— почитай сию минуту только зааминили.
Дедушка говорит: «Повыдь посмотри, что деется».
— Чего же смотреть?
— Како,— говорит,— «суетят никонианы и чего для
себя ожидают».
— Да что такое,— спрашиваю,— случилось, и чего
особенного ожидаете?
Гиезий опять замялся, а я снова повторил мой вопрос.
— Дедушка,— говорит,— много ждут. Им, дедушке,
ведь все из псалтыри открыто.
— Что ему открыто?
— С завтрашнего числа одна вера будет.
— Ну-у!
— Увидите сами,— до завтра это в тайне, а завтра
286
всем царь объявит. И упротивные (то есть поморы) тоже
ждут.
— Тоже объединения веры?
— Да-с; должно быть, того же самого. У нас с ними
нынче, когда наши на седальнях на дворик вышли, меж
окно опять легкая война произошла.
— Из-за чего?
— Опять о тропаре заспорили. Наши им правильно
говорили: «подождать бы вам тропарь-то голосить в осо¬
бину; завтра разом все вообче запоем; столпом возды¬
мем до самого до неба». А те несогласны и отвечают:
«мы давно на тропаре основались и с своего не снидем».
Слово по слову, и в окно плеваться стали.
Я полюбопытствовал, как именно это было.
— Очень просто,— говорит Гиезий,— наши им в окно
кукиши казать стали, а те оттуда плюнули, и наши не
уступили,— им то самое, наоборот. Хотели войну сделать,
да полковник увидел и закричал: «Цыть! всех изрублю».
Перестали плеваться и опять запели, и всю службу до
конца доправили и разошлись. А теперь дедушка один ос¬
тался, и страсть как вне себя ходит. Он ведь завтра вы¬
ход сделает.
— Неужели,— говорю,— дед наружу вылезет?
— Как же-с — дедушка завтра на улицу пойдет, чтоб
на государя смотреть. Скоро сорок лет, говорят, будет,
как он по улицам не ходил, а завтра пойдет. Ему уж
наши и шляпу принесли, он в шляпе и с костылем идти
будет. Я его поведу.
— Вот как! — воскликнул я и простился с Гиезием,
совсем не поняв тех многозначительнейших намеков, кото¬
рые заключались в его малосвязном, но таинственном
рассказе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
День открытия «нового моста», который нынче в Кие¬
ве называют уже «старым», был ясный, погожий и пре¬
восходный по впечатлениям.
Все мы тогда чувствовали себя необыкновенно весе¬
лыми и счастливыми, бог весть отчего и почему. Никому
и в голову не приходило сомневаться в силе и могуществе
родины, исторический горизонт которой казался чист
и ясен, как покрывавшее нас безоблачное небо с ярко го¬
рящим солнцем. Все как-то смахивали тогда на воробьев
287
последнего тургеневского рассказа: прыгали, чиликали,
наскакивали, и никому в голову не приходило посмотреть,
не реет ли где поверху ястреб, а только бойчились и чи¬
рикали:
— Мы еще повоюем, черт возьми!
Воевать тогда многим ужасно хотелось. Начитанные
люди с патриотическою гордостью повторяли фразу, что
«Россия — государство военное», и военные люди были
в большой моде и пользовались этим не всегда велико¬
душно. Но главное — тогда мы были очень молоды, и каж¬
дый из нас провожал кого-нибудь из существ, заставляв¬
ших скорее биться его сердце. Волокитство и ухаживанья
тогда входили в «росписание часов дня» благопристойного
россиянина, чему и может служить наилучшим выраже¬
нием «дневник Виктора Аскоченского», напечатанный
в 1882 году в «Историческом вестнике». И сам автор это¬
го «дневника», тогда еще молодцеватый и задорный, был
среди нас и даже, может быть, служил для многих образ¬
цом в тонкой науке волокитства, которую он практиковал,
впрочем, преимущественно «по купечеству». У женщин на¬
стоящего светского воспитания он никакого успеха не имел
и даже не получал к ним доступа. Аскоченский одевался
щеголем, но без вкуса, и не имел ни мягкости, ни воспи¬
танности: он был дерзок и груб в разговоре, очень не¬
приятен в манерах.
По словам одного из его киевских современников,
впоследствии профессора Казанского университета,
А. О. Яновича, он всегда напоминал «переодевшегося
архиерея». В сияющий день открытия моста Аскоченский
ходил в панталонах рококо и в светлой шляпе на своей
крутой голове, а на каждой из его двух рук висело по
одной подольской барышне. Он вел девиц и метал встреч¬
ным знакомым свои тупые семинарские остроты. В этот
же день он, останавливаясь над кручею, декламировал:
...Вот он Днепр —
Тот самый Днепр, где вся Русь крестилась
И, по милости судеб, где она омылась.
За этими стихами следовало его командирское слово:
На молитву же, друзья:
Киев перед вами!
После все это вошло в какое-то большое его призыв¬
ное стихотворение, по обыкновению, с тяжелою версифи¬
кациею и с массою наглагольных рифм. Его муза, под па¬
ру ему самому, была своенравна и очень неуклюжа.
288
О нем хочется сказать еще два слова: «дневник» этого
довольно любопытного человека напечатан, но, по-моему,
он не только не выяснил, но даже точно закутал эту лич¬
ность. По-моему, дневник этот, который я прочел весь
в подлиннике, имеет характер сочиненности. Там даже есть
пятна слез, оросившие страницы, где говорится о подоль¬
ских купеческих барышнях. Или есть такие заметки:
«я пьян и не могу держать пера в руках», а между тем
это написано совершенно трезвою и твердою рукою...
Вообще надо жалеть, что никто из знавших Аскочен¬
ского киевлян не напишет хорошей беспристрастной замет¬
ки о треволненной жизни и трудах этого человека с заме¬
чательными способностями, из которых он сделал едва ли
не самое худшее употребление, какое только мог бы ему
выбрать его злейший враг. Праху его мир и покой, но
его жизненные невзгоды и карьерная игра характерны
и поучительны. Кроме Виктора Ипатьича, тогда в Киеве
водились еще и другие поэты, в плоской части доживал
свой маститый век Подолинский, а по городу ходили одна
молодая девица и один молодой кавалер. Девица, подра¬
жая польской импровизаторше Деотыме, написала много
маленьких и очень плохих стихотворений, которые были
ею изданы в одной книжечке под заглавием: «Чувства
патриотки». Склад издания находился в «аптеке для ду¬
ши», то есть в подольской библиотеке Павла Петровича
Должикова. Стихотворения совсем не шли, и Должиков
иногда очень грубо издевался над этою книгою, предлагая
всем «вместо хлеба и водки — чувства патриотки». В день
открытия моста стихотворения эти раздавались безденеж¬
но. На чей счет было такое угощение — не знаю. Подо¬
линский, кажется, еще жил, но не написал ничего, да про
него тогда и позабыли, а Альфред фон Юнг что-то пустил
с своего Олимпа, но что именно такое — не помню.
Невозможно тоже не вспомнить об этом добрейшем парне,
совершенно безграмотном и лишенном малейшей тени да¬
рования, но имевшем неодолимую и весьма разорительную
страсть к литературе. И он, мне кажется, достоин благо¬
дарного воспоминания от киевлян, если не как поэт, то
как самоотверженнейший пионер — периодического изда¬
тельства в Киеве. До Юнга в Киеве не было газеты,
и предпринять ее тогда значило наверное разориться.
Юнга это не остановило: он завел газету и вместо благо¬
дарности встречал отовсюду страшные насмешки. По прав¬
де сказать, «Телеграф» юнговского издания представлял
собою немало смешного, но все-таки он есть дедушка киев-
10. Н. С. Лесков, т. 10.
289
ских газет. Денег у Юнга на издание долго не было,
и, чтобы начать газету, он прежде пошел (во время Крым¬
ской войны) «командовать волами», то есть погонщиком.
Тут он сделал какие-то сбережения и потом все это само¬
отверженно поверг и сожег на алтаре литературы. Это был
настоящий литературный маньяк, которого не могло оста¬
новить ничто, он все издавал, пока совсем не на что ста¬
ло издавать. Литературная неспособность его была образ¬
цовая, но, кроме того, его и преследовала какая-то злая
судьба. Так, например, с «Телеграфом» на первых порах
случались такие анекдоты, которым, пожалуй, трудно и по¬
верить: например, газету эту цензор Лазов считал полез¬
ным запретить «за невозможные опечатки». Поправки же
Юнгу иногда стоили дороже самых ошибок: раз, например,
у него появилась поправка, в которой значилось дословно
следующее: «во вчерашнем №, на столбце таком-то, у нас
напечатано: пуговица, читай: богородица». Юнг был
в ужасе больше от того, что цензор ему выговаривал:
«зачем-де поправлялся!»
— Как же не поправиться? — вопрошал Юнг, и в са¬
мом деле надо было поправиться.
Но едва это сошло с рук, как Юнг опять ходил по го¬
роду в еще большем горе: он останавливал знакомых и,
вынимая из жилетного кармана маленькую бумажку, го¬
ворил:
— Посмотрите, пожалуйста,— хорош цензор! Что он
со мною делает! — он мне не разрешает поправить вче¬
рашнюю ошибку.
Поправка гласила следующее: «Вчера у нас напеча¬
тано: киевляне преимущественно все онанисты,— читай
оптимисты».
— Каково положение! — восклицал Юнг.
Через некоторое время Алексей Алексеевич Лазов,
однако, кажется разрешил эту, в самом деле необходимую
поправку. Но был и такой случай цензорского произвола,
когда поправка не была дозволена. Случилось раз, что
в статье было сказано: «не удивительно, что при таком
воспитании вырастают недоблуды». Лазов удивился, что
это за слово? Ему объяснили, что хотели сказать «лизо¬
блюды»; но когда вечером принесли сводку номера, то там
стояло: «по ошибке напечатано: недоблуды,— должно чи¬
тать: переблуды». Цензор пришел в отчаяние и совсем
вычеркнул поправку, опасаясь, чтобы не напечатали чего
еще худшего.
290
Пора, однако, возвратиться от литераторов к старцу
Малахии, который украсил этот торжественный день своим
появлением в поднесенной ему необыкновенной шляпе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Густые толпы людей покрывали все огромное простран¬
ство городского берега, откуда был виден мост, соединив¬
ший Киев с черниговскою стороною Днепра. Только более
страстные до зрелищ или особенно патронируемые кем-
нибудь из властных нашли возможность протесниться «за
войска», расположенные внизу у въезда на мост и, нако¬
нец, шпалерами вдоль самого моста. Но таких счастливцев
было немного, сравнительно с огромными массами, по¬
крывшими надбережные холмы, начиная от Выдубицкого
монастыря и Аскольдовой могилы до террас, прилегаю¬
щих к монастырю Михайловскому. Кажется, без ошибки
можно сказать, что в этот день вышло из домов все киев¬
ское население, чем тогда и объясняли множество благо¬
успешно сделанных в этот день краж. И, несмотря на всю
длину этой страшно растянутой береговой линии, трудно
было найти удобное место. Были люди, которые пришли
сюда спозаранка с провизией в карманах и крепко заняли
все наилучшие позиции. Оттого зрителям, которые при¬
шли позже, нужно было переменять множество мест, пока
удавалось стать так, что была видна «церемония».
Были люди, которые взлезли на деревья, были и такие
смельчаки, которые прилепились к песчаным выступцам
обрывов и иногда скатывались вниз вместе с своим утлым
подножьем. Случайности в подобном роде вызывали весе¬
лый хохот и шутливые замечания. Было довольно неудо¬
вольствий по поводу обидного обращения господ военных
с цивическим элементом, но все это до судов не доходило,
военные люди тогда свободно угнетали «аршинников, ха¬
мов и штафирок». Духовенство тоже претерпевало от этого
зауряд с мирянами и тоже не жаловалось. Это было в по¬
рядке вещей. Военные, повторяю, чувствовали себя тогда
в большом авантаже и, по современному выражению,
«сильно форсили». Они имели странный успех в киевском
обществе и часто позволяли себе много совершенно непри¬
личного. Особенно одно время (именно то, которого я ка¬
саюсь) среди офицеров ожесточенно свирепствовало пого¬
ловное притворство в остроумии. Они осчастливили своим
знакомством и купеческие дома и здесь вели себя так раз¬
291
вязно, что перед ними спасовал даже сам Аскоченский.
Из военных шуток при открытии моста я помню две:
у самой ограды бывшего здания минеральных вод появил¬
ся какой-то немец верхом на рыжей лошади, которая бес¬
престанно махала хвостом. Его просили отъехать, но он не
соглашался и отвечал: «не понимаю». Тогда какой-то рос¬
лый офицер сдернул его за ногу на землю, а лошадь его
убежала. Немец был в отчаянии и побежал за конем,
а публика смеялась и кричала вслед:
— Что, брат, понял, как по-военному!
Офицер прослушал это несколько раз и потом крикнул:
— Перестать, дураки!
Они и перестали.
Должно быть, не любил лести.
Это, впрочем, была более отвага, чем остроумие; на¬
стоящее же остроумие случилось на месте более скры¬
том и тихом, именно за оградою монастыря Малого Ни¬
колая.
На неширокой, но сорной и сильно вытоптанной пло¬
щадке здесь местилось всякое печерское разночинство
и несколько человек монашествующей братии.
Были маститые иноки с внушительными сединами
и легкомысленные слимаки с их девственными гривами
вразмет на какую угодно сторону.
Один из иноков, по-видимому из почетных, сидел
в кресле, обитом просаленною черною кожею и похожем
по фасону своему не на обыкновенное кресло, а на госпи¬
тальное судно.
К этому иноку подходили простолюдины: он всех их
благословлял и каждого спрашивал буквально одно
и то же:
— Чьи вы и из какой губернии?
Получив ответ, инок поднимал руку и говорил: «богу
в прием», а потом, как бы чувствуя некую силу, из себя
исшедшую, зевал, жмурил глаза и преклонял главу. За¬
метно было, что общее оживление его как будто совсем не
захватывало, и ему, может быть, лучше было бы идти
спать.
На него долго любовалися и пересмеивались два моло¬
дых офицера, а потом они оба вдруг снялись с места, по¬
дошли к иноку и довольно низко ему поклонились.
Он поднял голову и сейчас же спросил их:
— Чьи вы и какой губернии?
— Из Чревоматернего,— отвечали офицеры.
— Богу в прием,— произнес инок и, преподав благо¬
292
словение, снова зажмурился. Но офицеры его не хотели
так скоро оставить.
— Позвольте, батюшка, побеспокоить вас одним во¬
просом,— заговорили они.
— А что такое? какой будет ваш вопрос?
— Нам очень хотелось бы отыскать здесь одного на¬
шего земляка иеромонаха.
— А какой он такой и как его звать?
— Отец Строфокамил.
— Строфокамил? не знаю. У нас, кажется, такого нет.
А впрочем, спросите братию.
Несколько человек подвинулись к офицерам, которые,
не теряя ни малейшей тени серьезности, повторили свой
вопрос братии, ио никто из иноков тоже не знал «отца
Строфокамила». Один только сообразил, что он, верно,
грек, и посоветовал разыскивать его в греческом мона¬
стыре на Подоле.
Кадетские корпуса тогда в изобилии пекли и выпускали
в свет таких и сим подобных остроумцев, из которых по¬
том, однако, выходили «севастопольские герои» и не менее
знаменитые и воспрославленные «крымские воры» и «пол¬
ковые морельщики».
До чего заносчиво тогда, перед Крымскою войною,
было офицерство и какие они себе позволяли иногда вы¬
ходки, достойно вспомнить. Вскоре этому, вероятно, уже
не будут верить.
Раз приехал, например, в Киев офицер Р. (впоследст¬
вии весьма известный человек) и вдруг сделал себе бле¬
стящую репутацию тем, что «умел говорить дерзости».
Это многих очень интересовало, и офицера нарасхват за¬
зывали на все балики и вечеринки. Он ошалел от успехов
и дошел до наглости невероятной. Один раз в доме не¬
коего г. Г—ва он самым бесцеремонным образом обругал
целое сборище. Г. собрал к себе на вечеринку друзей
и пригласил Ра—цкого. Тот осчастливил, приехал, но позд¬
но и, не входя в гостиную, остановился в дверях, оглянул
всех в лорнет, произнес: «какая, однако, сволочь!»
и уехал... никем не побитый! Последним финалом его по¬
шлых наглостей было то, что однажды в Кинь-Грусти,
стоя в паре в горелках с известною в свое время г-жою
П—саревою, он не тронулся с места, когда его дама побе¬
жала; ту это смутило, и она спросила его: «Почему же вы
не бежите?» Ра—цкий отвечал: «Потому, что я боюсь
упасть, как вы». Тогда его выпроводили, но только по осо¬
бому вниманию Бибикова, который был особенно преду-
293
предителен к этой даме. Другой бедовый воитель был ар¬
тиллерист Кле—аль. Этот больше всего поражал тем, что
весьма простодушно являлся в «лучшие дома» на балы со¬
вершенно пьяный, хотя, впрочем, он и трезвый стоил пья¬
ного. До чего он мог довести свою бесцеремонность, сви¬
детельствует следующий случай: раз, танцуя в доме
Я. И. Пе—на, Кле—аль полетел вместе с своею дамою под
стол. Его оттуда достали и начали оправлять. Хозяин был
смущен и заметил офицеру, что он уже слишком весел,
но тот не сконфузился.
— Да,— отвечал Кле—аль,— я весел. Это моя сфера.
Впрочем, здесь так и следует,— и сию же минуту, не ожи¬
дая возражения, он добавил: — Скажите, пожалуйста, мне
говорили, будто тут есть какой-то господин Бе—ти — все
говорят, что он, будто, ужасный дурак, но отлично, ка¬
налья, кормит. Вот я очень хотел бы сделать ему честь
у него поужинать.
Хозяин смешался, потому что Бе—ти стоял тут же
возле, но сам Бе—ти сейчас же пригласил этого шалуна
на свои вечера, и это служило к их оживлению.— Третий
припоминается мне офицер расформированного нынче жан¬
дармского полка, К—ий, которого одна, очень юная и ми¬
лая, подольская барышня имела неосторожность полюбить,
а полюбя, поцеловала и при каком-то случае подарила ему
свой белокурый локон. Офицер сохранил эту галантерей¬
щину и не отказывался от поцелуев, но с предложением
женитьбы медлил. Родители же девушки находили это не¬
соответственным, и девушка была помолвлена за другого.
Ни барышня, ни жених ни в чем не были виноваты, но
г. К—ий пришел к ним в дом на именинное собрание
и с грубым ругательством бросил невесте в лицо ее локон,
а жениха ударил. Многим и этот наделавший шуму посту¬
пок казался своего рода развеселым, но довольно позво¬
лительным фарсом, и когда покойный чиновник генерал-
губернатора Друкарт, производя об этом следствие, не по¬
блажал К—му, то Друкарта осуждали за «грубость» к ин¬
тересному герою.
Впрочем, подобное ожесточенное свирепство милитеров
тогда было повсеместно в России, а не в одном Киеве.
В Орле бывший елисаветградский гусарский полк разве¬
шивал на окнах вместо штор похабные картины; в Пензе,
в городском сквере, взрослым барышням завязывали над
головами низы платьев, а в самом Петербурге рвали снизу
до верха шинели несчастных «штафирок». Успокоила этих
сорванцов одна изнанка Крымской войны. Но оставим их
294
будущему историку культуры русского общества и поспев
шим к тем, непосредственность которых гораздо инте¬
реснее.
В ту же минуту, как из глаз моих скрылись офицеры,
расспрашивавшие монахов об отце Строфокамиле, я за¬
метил невдалеке одного моего товарища, который так же,
как я, знал Берлинского, Малахию и Гиезия.
Приятель меня спрашивает:
— Видел ли ты морское чучело?
— Какое? — говорю.
— А старца Малахая. (Он имел привычку звать его
Малахаем.)
— А где он?
— Да вот сейчас,— говорит,— недалеко здесь, налево,
за инженерским домом на кирпичах стоит. Иди, смотри
его — он восхитителен!
— Неужели,— говорю,— в самом деле хорош?
— Описать нельзя: и сам хорош, и притом обставлен
удивительно! Вокруг него все столпы древнего благочестия
«вообче» и наш губошлепый Гиезька, весь, подлец, дере¬
вянным маслом промаслен... А на самого Малахая, уви¬
дишь, какую шляпу наложили.
— А что в ней такого замечательного?
— Антик — другой такой нет. Говорят, из Москвы,
из Грановитой палаты выписали на подержание — еще сам
царь Горох носил.
Я не заставлял себя более убеждать и поспешил разы¬
скивать старца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Надо вспомнить, что между монастырем Малого Ни¬
колая и крепостною башнею, под которой ныне проходят
Никольские ворота, был только один старый, но преудоб¬
ный дом с двором, окруженным тополями. В этом доме
с некоторых пор жили кто-то из начальствующих инжене¬
ров. За это его, кажется, и не разломали. Стоило обойти
усадьбу этого очень просторно расположившегося дома,
и сейчас же надо было упереться в отгороженный времен¬
ным заборчиком задворочек, который приютился между
башнею и садом инженерного дома. На этом задворочке
были свалены разные строительные остатки — доски, брев¬
на, несколько кулей с известкой и несколько кладок бело¬
го киевского кирпича. Тут же стояла и маленькая, тоже
295
временная, хатка, в которой жил сторож. У ворот этого
заграждения была и надпись, объявлявшая, что «посторон¬
ним лицам сюда входить строго воспрещается». В день от¬
крытия моста запрещение слабо действовало и дало сто¬
рожу возможность открыть сюда вход за деньги. Сторож,
рыжий унтер с серьгою в ухе и вишневым пятном на ще¬
ке, стоял у этой двери и сам приглашал благонадежных
лиц из публики вступить в запрещенное место. По его
словам, оттуда было «все видно», а плату за вход он брал
умеренную, по «злотувке», то есть по пятнадцати копеек
с персоны.
Взнеся входную цену и переступив за дощатую форт¬
ку, я увидал перед собою такой «пейзаж природы», кото¬
рый нельзя было принять иначе, как за символическое
видение.
Мусор всех сортов и названий, обломки всего, что мо¬
жет значиться в смете материалов, нужных для возведе¬
ния здания с подземного бута до кровли: доски, бревна,
известковые носилки и тачки, согнутые и проржавленные
листы старого кровельного железа, целый ворох обломков
водосточных труб, а посреди всего этого хлама, над са¬
мым берегом, шесть или семь штабелей запасного кирпича.
Сложены они были столбиками неравной высоты, одни —
пониже, другие немного повыше, и, наконец, на самом вы¬
соком месте зрелося человечище прекрупное, вельми древ¬
нее и дебелое. Это стоял Малахия. Одеян он был благо¬
честивым предковским обычаем, в синей широкой суконной
чуйке, сшитой совсем как старинный охабень и оторочен¬
ной по рукавам, по вороту и по правой поле каким-то
дрянным подлезлым мехом. Одежде отвечала и обувь: на
ногах у старца были сапоги рыжие с мягкою козловою
холявою, а в руках долгий крашеный костыль; но что
у него было на голове посажено, тому действительно
и описания не сделаешь. Это была шляпа, но кто ее делал
и откуда она могла быть в наш век добыта, того никакой
многобывалый человек определить бы не мог. Историче¬
ская полнота сведений требует, однако, сказать, что штука
эта была добыта почитателями старца Малахии в Киеве,
а до того содержалась в тайниках магазина Козловского,
где и обретена была случайно приказчиком его Скрипчен¬
ком при перевозе редкостей моды с Печерска на Крещатик.
Шляпа представляла собою превысокий плюшевый ци¬
линдр, с самым смелым перехватом на середине и с широ¬
кими, совершенно ровными полями, без малейшего загиба
ни на боках, ни сзади, ни спереди. Сидела она на голове
296
словно рожон, точно как будто она не хотела иметь ни
с чем ничего общего.
Величественная фигура Малафея Пимыча утвердилась
здесь, вероятно, раньше всех, потому что позиция его бы¬
ла всех выгоднее: занимая самую высокую кладку кирпи¬
ча, старец мог видеть дальше всех, и сам был всем виден.
Рядом с Пимычем, на кладке, которая была немножко
пониже, помещался Гиезий. Он был в бутылочном азям¬
чике с тремя христианскими сборами на кострецах и в су¬
конном шлычке без козырька. Он беспрестанно переменял
ноги, и в его покосившейся на одно плечо фигуре чуялась
несносная скука, лень и томительное желание шевельнуть
затекшими ногами и брызнуть в ход.
Вокруг них было еще немало людей, пропущенных кре¬
постным заказником, но эти, по своей бесцветности, не ос¬
танавливали на себе особенного внимания.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Часто вращавшийся по сторонам Гиезий заметил мое
желание поближе полюбоваться его дедушкой и показал
глазами, что может потесниться и дать мне место возле
себя.
У штабеля стоял опрокинутый известковый ящик, по
которому я мог подняться на такую высоту, что Гиезий
подал мне свою руку и поставил меня с собою рядом.
Малафей Пимыч не обратил на наше размещение ни¬
какого внимания: он был похож на матерого волка, кото¬
рый на утре вышел походить по насту; серые глаза его
горели диким, фанатическим огнем, но сам он не шеве¬
лился. Он устремил взоры на мост, который отсюда ви¬
ден был как на ладони, и не смаргивал оттуда ни на
мгновение. Но я забыл и мост, и Днепр, «где вся Русь
крестилась», и даже всю церемонию, которая должна сей¬
час начаться: всем моим чувством овладел один Пимыч.
Несмотря на свой чудной убор, он был не только порази¬
тельно и вдохновительно красив, но, если только прости¬
тельно немного святотатственное слово, он был в своем ро¬
де божествен, и притом характерно божествен. Это не
Юпитер и не Лаокоон, не Улисс и не Вейнемейнен, вооб¬
ще не герой какой бы то ни было саги, а это стоял оли¬
цетворенный символ древлего благочестия.
Если я должен его с кем-нибудь сравнить, что всегда
имеет своего рода удобство для читателя, то я предпочел
297
бы всему другому указать на известную картину, изобра¬
жающую урок стрельбы из орудия, даваемый Петру Ле¬
фортом. Отрок Петр, горя восторгом, наводит пушечный
прицел... Вся его огневая фигура выражает страстное,
уносящее стремление. Лефорт в своем огромном парике
тихо любуется царственным учеником. Несколько молодых
русских лиц смотрят с сочувствием, но вместе и с недо¬
умением. На них, однако, видно, что они желают царю
«попасть в цель». Но тут есть фигура, которая в своем
роде не менее образна, типична и характерна. Это седой
старик в старорусском охабне с высоким воротом и в вы¬
сокой собольей шапке. Он один из всех не на ногах,
а сидит — и сидит крепко; в правой руке он держит ко¬
стыль, а левою оперся в ногу и смотрит на упражнения
царя вкось, через свой локоть. В его глазах нет ненави¬
сти к Петру, но чем удачнее делает юноша то, за что
взялся, тем решительнее символический старец не встанет
с места. Зато, если Петр не попадет и отвернется от Ле¬
форта, тогда... старичок встанет, скажет: «плюнь на них,
батюшка: они все дураки», и, опираясь на свой старый
костыль, уведет его, «своего прирожонного», домой —
мыться в бане и молиться московским угодникам, «одолев¬
шим и новгородских и владимирских».
Этот старик, по мысли художника, представляет со¬
бою на картине старую Русь, и Малафей Пимыч теперь
на живой картине киевского торжества изображал то же
самое. Момент, когда перед нами является Пимыч, в его
сознании имел то же историческое значение. Старик, бог
весть почему, ждал в этот день какого-то великого собы¬
тия, которое сделает поворот во всем.
Такие торжественные настроения без удобопонятных
причин нередко являются у аскетов, подобных Пимычу,
когда они, сидя в спертой задухе своих промозглых закут,
начинают считать себя центром внимания творца все¬
ленной.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Могучая мысль, вызвавшая Малахию, побудила его
явиться суетному миру во всеоружии всей его изуверной
святости и глупости. Сообразно обстоятельствам он так
приубрался, что от него даже на всем просторе открыто¬
го нагорного воздуха струился запах ладана и кипариса,
а когда ветерок раскрывал его законный охабень с звери-
298
кой опушью, то внизу виден был новый мухояровый «раб¬
ский азямчик» и во всю грудь через шею висевшая нить
крупных деревянных шаров. Связка, по обыкновению,
кончалась у пупа большим восьмиконечным крестом из
красноватого рога.
Стоял он, как сказано, точно изваяние — совершенно
неподвижно, и так же неподвижен был его взгляд, устрем¬
ленный на мост, только желто-белые усы его изредка ше¬
велились; очевидно, от истомы и жажды он овлажал свои
засохшие уста.
— С шестого часа тут стоим,— шепнул мне Гиезий.
— Зачем так рано?
— Дедушка еще раньше хотел, никак стерпети не
могли до утра. Все говорил: опоздаем, пропустим — царь
раньше выедет на мост, потому этакое дело надо на тщо
сделать.
— Да какое такое дело? О чем вы это толкуете?
Гиезий промолчал и покосил в сторону дедушки гла¬
зами: дескать, нельзя говорить.
Вместо ответа он, вздохнув, молвил:
— Булычку бы надо сбегать купить.
— За чем же дело стало? сбегайте.
— Рассердится. Три дня уже так говейно живем.
Сам-то даже и капли все дни не принимал. Тоже ведь
и государю это нелегко будет. Зато как ноне при всех еди¬
ными устнами тропарь за царя запоем, тогда и есть будем.
— Отчего же ныне едиными «устнами» запоете?
Гиезий скосил глаза на старца и, закрыв ладонью рот,
стал шептать мне на ухо:
— Государь через мост пеню пойдет...
— Ну!
— Только ведь до середины реки идти будет прямо.
— Ну и что же такое? Что же дальше?
— А тут, где крещебная струя от Владимира князя
пошла, он тут станет.
— Так что же из этого?
— Тут он свое исповедание объявит.
— Какое исповедание? Разве неизвестно его испове¬
дание?
— Да, то известное-то известно, а нам он покажет
истинное.
Я и теперь еще ничего въявь не понял, но чувствовал
уже, что в них дедушкою внушены какие-то чрезвычай¬
ные надежды, которым, очевидно, никак невозможно
299
сбыться. И все это сейчас же или даже сию минуту при¬
дет к концу, потому что в это самое мгновение открытие
началось.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
По мосту между шпалерами пехоты тронулась артил¬
лерия. Пушки, отчищенные с неумолимою тщательностию,
которою отличалось тогдашнее время, гак ярко блестели
на солнце, что надо было зажмуриться; потом двигалось
еще что-то (теперь хорошенько не помню), и, наконец,
вдруг выдался просторный интервал, и в нем на свобод¬
ном просвете показалась довольно большая и блестящая
группа. Здесь всё были лица, в изобилии украшенные
крестами и лентами, и впереди всех их шел сам импера¬
тор Николай. По его специально военной походке его мож¬
но было узнать очень издали: голова прямо, грудь впе¬
ред, шаг маршевой, крупный и с наддачею, левая рука
пригнута и держит пальцем за пуговицей мундира, а пра¬
вая или указывает что-нибудь повелительным жестом,
или тихо, мерным движением обозначает такт, соответст¬
венно шагу ноги.
И теперь государь шел этою же самою своею отчети¬
стою военною походкою, мерно, но так скоро подаваясь
вперед, что многие из следовавших за ним в свите едва
поспевали за ним впритруску. Когда старенький генерал
с оперением на голове бежит и оперение это прыгает, вы¬
ходит забавно: точно как будто его кто встряхивает и из
него что-то сыпется,
Шествие направлялось от городского гористого берега
киевского к пологому черниговскому, где тогда тотчас же
у окончания моста были «виньолевские постройки»: дома,
службы и прочее. Гораздо далее была слободка, а потом
известный «броварской лес», который тогда еще не был
вырублен и разворован, а в нем еще охотились на кабанов
и на коз.
В свите государя издали можно было узнать только
старика Виньоля и одного его, необыкновенно красивого,
сына, и то потому, что оба они были в своих ярких анг¬
лийских мундирах.
Разумеется, взоры всех устремились на эту группу: все
следили за государем, как он перейдет мост и куда потом
направится. Думали: «не зайдет ли к англичанам спасибо
сказать», но вышло не так, как думали и гадали все, а так,
как открыто было благочестивому старцу Малахии.
300
Да, как раз на самой середине моста государь вдруг
остановился, и это моментально отозвалось в нашем
пункте разнообразными, но сильными отражениями: во-
первых, Гиезий, совсем позабыв себя, громко воскликнул:
«Сбывается!», а во-вторых, всех нас всколебало чем-то вро¬
де землетрясения; так сильно встряхнуло кирпичи, на ко¬
торых мы стояли, что мы поневоле схватились друг за дру¬
га. Пожелав найти этому объяснение, я оглянулся и уви¬
дал, что это пал на колени старец Малафей Пимыч...
С этой поры я уже не знал, куда глядеть, где ловить
более замечательное: там ли, на обширном мосту, или тут
у нас, на сорном задворке. Взор и внимание поневоле
двоились и рвались то туда, то сюда.
Между тем государь, остановясь «против крещебной
струи», которую старец проводил по самой середине Днеп¬
ра, повернулся на минуту лицом к городу, а потом взял
правое плечо вперед и пошел с средины моста к перилам
верхней стороны. Тут у нас опять произошло свое дейст¬
во; Малахия крикнул:
— Гляди!
А Гиезий подхватил:
— Видим, дедушка, видим!
Государь пошел с середины влево, то есть к той сторо¬
не, откуда идет Днепр и где волны его встречают упор ле¬
дорезов, то есть со стороны Подола. Вероятно, он захо¬
тел здесь взглянуть на то, как выведены эти ледорезы
и в каком отношении находятся они к главному течению
воды.
Государя в этом отклонении от прямого хода к пери¬
лам моста сопровождал Виньоль и еще кто-то, один или
два человека из свиты. Теперь я этого в точности вспом¬
нить не могу и о сю пору изумляюсь, как я еще мог тог¬
да наблюдать, что происходило и тут и там. Впрочем, с то¬
го мгновения, как государь остановился на середине моста,
«против крещебной струи»,— там я видел очень мало.
Помню только один момент, как публика, стоявшая за
войсками у перил, увидя подходившего государя, смеша¬
лась и жалась вместо того, чтобы расступиться и открыть
вид на воду. Государь подошел и сам собственною рукою
раздвинул двух человек, как бы приклеившихся к пе¬
рилам.
Эти два человека оба были мои знакомые, очень
скромные дворяне, но с этого события они вдруг получи¬
ли всеобщий интерес, так как по городу пролетела весть,
что государь их не только тронул рукою, но и что-то ска¬
301
зал им. Об этом будет ниже. С того мгновения, как госу¬
дарь отстранил двух оторопевших дворян и стал лицом
к открытой реке, внимание мое уже не разрывалось на¬
двое, а все было охвачено Пимычем.
Первое, что отвлекло меня от торжественной сцены на
мосту,— было падение вниз какого-то черного предмета.
Точно будто черный Фаустов пудель вырвался из-под кир¬
пичей, на которых мы стояли, и быстро запрыгал огром¬
ными скачками книзу.
Если это был зверь, то он, очевидно, кого-то преследо¬
вал или от кого-то удирал. Разобрать этого я не мог, как
черный предмет скатился вниз и совершенно неожиданно
нырнул и исчез где-то под берегом. Но отрок Гиезий был
глазастее меня и воскликнул:
— Ай, пропала дедушкина шляпа!
Я посмотрел на Пимыча и увидел, что он стоит на ко¬
ленях и с непокрытою головою. Он буквально был вне се¬
бя: «огонь горел в его очах, и шерсть на нем щетиной зри¬
лась». Правая рука его с крепко стиснутым двуперстным
крестом была прямо поднята вверх над головою, и он кри¬
чал (да, не говорил, а во всю мочь, громко кричал):
— Так, батюшка, так! Вот этак вот, родненький, совер¬
шай! Сложи, как надо, два пальчика! Дай всей земле од¬
но небесное исповедание.
И в это время, как он кричал, горячие слезы обильны¬
ми ручьями лились по его покрытым седым мохом щекам
и прятались в бороду... Волнение старца было так сильно,
что он не выстоял на ногах, голос его оборвался, он заша¬
тался и рухнул на лицо свое и замер... Можно бы поду¬
мать, что он даже умер, но тому мешала его правая рука,
которую он все-таки выправил, поднял кверху и все махал
ею государю двуперстным сложением... Бедняк, очевидно,
опасался, чтобы государь не ошибся, как надо показать
«небесное исповедание».
Я не могу передать, как это выходило трогательно!..
Во всю мою жизнь после этого я не видал серьезного
и сильного духом человека в положении более трагиче¬
ском, восторженном и в то же время жалком.
Я был до глубины души потрясен душевным напряже¬
нием этого алкателя единыя веры и не мог себе предста¬
вить, как он выйдет из своего затруднения. Одно спасе¬
ние, думалось: государь от нас так далеко, что нет воз¬
можности увидеть, двумя или тремя перстами он перекре¬
стится, и, стало быть, дедушку Пимыча можно будет обма¬
нуть, можно будет пустить ему «ложь во спасение». Но
302
я мелко и недостойно понимал о высоком старце: он так
окинул прозорливым оком ума своего всю вселенную, что
не могло быть никого, кто бы мог обмануть его в деле
веры.
И вот наступил, наконец, миг, решительный и жесто¬
чайший миг.
Шествие на мосту, вероятно, кончилось, вокруг нас по¬
чувствовалось какое-то нервное движение, люди как бы хо¬
тели переменять места и, наконец, зашумели: значит, кон¬
чено. Стали расходиться.
Гиезий позвал два раза: «Дедушка! дедушка!»
У Пимыча шевельнулась спина, и он стал приподни-.
маться. Гиезий подхватил его под руки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Старец поднимался медленно и тяжело, как поднима¬
ется осенью коченеющий шмель, с тем чтобы переползти
немножко и околеть.
Гиезий изнемогал, вспирая старика вверх за оба локтя.
Я захотел ему помочь, и мы взялись один за одну ру¬
ку, а другой за другую и поставили старца на колеблющи¬
еся ноги.
Он дрожал и имел вид человека смертельно раненного
в самое сердце. Рот у него был широко открыт, глаза
в остолбенении и с тусклым остеклением.
Столь недавний живой фанатический блеск их исчез
без следа.
Гиезий если не понял, то почувствовал положение
старца и с робким участием сказал:
— Пойдем домой, дедушка!
Малахия не отвечал. Медленно, тяжелым, сердитым
взглядом повел он по небу, вздохнул, словно после сна,
и остановил взор на Гиезии.
Тот еще с большим участием произнес:
— Довольно, дедушка; нечего ждать, пойдем: госу¬
дарь уже познаменовался.
Но при этом слове старика всего словно прожгло,
и он вдруг отвердел и закричал:
— Врешь, анафема! Врешь, не знаменовался государь
двумя персты. Вижу я, еще не в постыжении остаются от¬
ступники никонианы. И за то, что ты солгал, господь бу¬
дет бить тебя по устам.
С этим он замахнулся и наотмашь так сильно ударил
303
Гиезия по лицу, что уста отрока в то же мгновение ороси¬
лись кровью.
Кто-то вздумал было за него заступиться и заговорил:
«как это можно?» — но Гиезий попросил участливого че¬
ловека их оставить.
— Мы свои,— сказал он,— это мой дедушка,— и начал
бережно сводить перестоявшегося старца с кирпича под
руки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Малахии было видение, мечта, фантазия, назовите как
хотите, что государь станет среди моста «лицом против
крещебной струи» и перед всеми людьми перекрестится
древлим двуперстием.
А тогда, разумеется, настанет для Малахии и иже
с ним торжество, а митрополитам, и епископам, и всему
чину церковному со всеми нечестивыми никонианами —
посрамление до черноты лиц их. А тех, кои не покорятся,
«господь рукою верных своих будет бить по устам», и все
они окровянятся, как Гиезий. «Старая вера побьет но¬
вую». Вот чего желал и о чем, может быть, всю жизнь свою
молился опасный немоляк за власти.
Но не сбылося по его вере и упованию, и погибли вмиг
все его радости. Старец был посрамлен.
Я помню и никогда не забуду, как он шел. Это была
грустная картина: тяжело и медленно передвигал он как
будто не свои остарелые ноги по мягкой пыли Никольской
улицы. Руки его были опущены и растопырены; смотрел он
беспомощно и даже повиновался Гиезию, который од¬
ною рукою обтирал кровь на своем лице, а другою подвигал
старца ладонью в спину и, плача о нем, умолял:
— Иди же, мой дедушка, Христа ради, иди... Ты без
шляпы... на тебя все смеяться будут.
Старец понял это слово и прохрипел:
— Пусть смеются.
Это было последний раз, что я видел Малахию, но за¬
то он удостоил меня вспомнить. На другой день по отъез¬
де государя из Киева старец присылал ко мне своего отро¬
ка с просьбою сходить «к боярам» и узнать: «что царь
двум господиям на мосту молвил, коих своими руками раз¬
вел».
— Дедушка,— говорил Гиезий,— сомневаются насчет
того: кия словеса рек государь. Нет ли чего от нас
утаенного?
304
Я мог послать старцу ответ самый полный, без всяко¬
го утаения. Два господина, остолбеневшие у перил на том
месте, где захотел взглянуть на Днепр император Николай
Павлович, как я сказал, были мне известны. Это были зве¬
нигородские помещики, братья Протопоповы. Они мне да¬
же приходились в отдаленном свойстве по тетке Наталье
Ивановне Алферьевой, которая была замужем за Михаи¬
лом Протопоповым. А потому мы в тот же день узнали,
что такое сказал им государь. Он отстранил их рукою
и проговорил только два слова:
— Пошли прочь!
Впрочем, и в кружке знакомых все интересовались, что
было сказано, и вечером в этот день в квартире Протопо¬
повых на Бульваре перебывало множество знакомых, и все
приступали к виновнику события с расспросами.
— Правда ли, что с вами государь разговаривал?
— Да-с, разговаривал,— отвечал Протопопов.
— А о чем разговор был?
Протопопов с удивительною терпеливостию и точно¬
стию начинал излагать все по порядку: где они стояли,
и как государь к ним подошел, «раздвинул» их и сказал:
«Пошли прочь».
— Ну и вы отошли?
— Как же — сию же минуту отошли.
Все находили, что братья поступили именно так, как
следовало, и с этим, конечно, всякий должен согласиться,
но ни к старой, ни к новой вере это нимало не относи¬
лось, и чтобы не дать повода к каким-нибудь толкованиям,
я просто сказал Гиезию, что государь с «господними» ни¬
чего не говорил.
Гиезий вздохнул и молвил:
— Плохо наше дело.
— Чем и отчего плохо? — полюбопытствовал я.
— Да, видите... дедушке и всем нам уж очень хочется
тропарь петь, а невозможно!..
Среди бесчисленных и пошлых клевет, которым я дол¬
говременно подвергался в литературе за мою неспособ¬
ность и нехотение рабствовать презренному и отвратитель¬
ному деспотизму партий, меня сурово укоряли также за то,
что я не разделял неосновательных мнений Афанасья Про¬
кофьевича Щапова, который о ту пору прослыл в Петербур¬
ге историком и, вращаясь среди неповинных в знаниях
церковной истории литераторов, вещал о политических за¬
дачах, которые скрытно содержит будто наш русский рас¬
кол. Щапов стоял горой за то, что раскол имеет политиче¬
305
ские задачи, и благоуспешно уверил в этом Герцена, кото¬
рый потом уже не умел разобрать представившихся ему
Ив. Ив. Шебаева и бывшего староверского архиерея, умно¬
го и очень ловкого человека Пафнутия. Я тогда напечатал
письмо о «людях древнего благочестия», где старался снять
с несчастных староверов вредный и глупый поклеп на них
в революционерстве. Меня за это ужасно порицали. Пи¬
сали, что я дела не знаю и умышленно его извращаю, что
меня растлило в этом отношении вредное влияние Павла
Ив. Мельникова (Печерского), что я даже просто «подкуп¬
лен правительством». Дошло до того, что петербургскому
профессору Ив. Ф. Нильскому печатно поставили в непро¬
стительную вину; как он смел где-то ссылаться на мои
наблюдения над нравами раскола и давать словам моим
веру... А,— увы и ах! — вышло, что я правду говорил:
раскольникам до политики дела нет, и «тропарь» они не
поют не за политику, которую хотели навязать им пред¬
ставители «крайней левой фракции». Г-н Нильский давал
писателям «левой фракции» отповедь, где говорил что-то
в пользу моих наблюдений. В самом же деле, хороши они
или дурны, но они есть наблюдения того, что существова¬
ло и было, а не выдумка, не тенденциозное фантазерство
фракционистов, которым чуть не удалось оклеветать доб¬
рых и спокойных людей. Твердое и неизменное убеждение,
что русский раскол не имеет противоправительственных
«политических» идей, получено мною не из книг и даже
не от Павла Ив. Мельникова (знания которого я, конечно,
высоко ценю), а я пришел к этому убеждению прямо пу¬
тем личных наблюдений, которым верю более, чем тенден¬
циозным натяжкам Щапова и всяким иным ухищрениям
теоретиков «крайней левой фракции», которые ныне «пре¬
ложились в сердцах своих» и заскакали на правый фланг
крайнее самого правофлангового...
Верю им нынче столько же, сколько верил тогда...
Во всяком случае то, что я рассказал здесь о старце
Малахии, было для меня едва ли не первым уроком в изу¬
чении характера не сочиненного, а живого раскольника.
Я не могу, да и не обязан забыть, как этому суровому «не¬
моляку за имя царево» хотелось «попеть тропаря» и вся
остановка была только за тем, чтобы император «двумя
персты» перекрестился. А тогда бы они позапечатлели всех
не-раскольников в том самом роде, как старец запечатлел
Гиезьку, и горячее всех, пожалуй, приложили бы свои бла¬
гочестивые руки к «крайней левой фракции».
Вот и вся раскольничья политика. А между тем было
306
время, когда требовалось иметь не малую отвагу, чтобы
решиться дать приют в доме такому опасному сектанту,
как старец Малахия... И это смешное и слепое время бы¬
ло не очень давно, а между тем оно уже так хорошо поза¬
быто, что теперь «крайняя правая фракция» пружится, что¬
бы Волга-матушка вспять побежала, а они бы могли начать
лгать сначала. Раки, которые «перешепчутся», приходят
в «пустотел», а люди, которые хотят пятиться, как раки,
придут к пустомыслию.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Отрока Гиезия я видел еще один раз в жизни. Это
было много лет спустя в Курске, вскоре после постройки
киевской железной дороги.
Я ехал в Киев повидаться с родными. Поезда ходила
тогда еще не совсем аккуратно, и в Курске приходилась
довольно долгая остановка. Я когда-то езжал из Орла
в Курск, и теперь мне хотелось посмотреть на этот город,
где сидят «мои-то-те куряне, ведомые кмети», которые до
того доцивилизовались, что потеряли целую рощу.
Я прошел через вокзал, чтобы с заднего крыльца по¬
смотреть на собор и на прочее, что можно разглядеть от¬
сюда.
Дело было утром, погода прекрасная. Курск в таком
раннем освещении очень весело смотрит с своих горок, из-
за своей сонной Тускари. Он напоминает собою Киев, ра¬
зумеется, в миниатюре и en laid Но только теперь, в ту
минуту, когда я хотел любоваться, весь вид, или, лучше ска¬
зать, все поле зрения застилалось какими-то во множе¬
стве летающими и без толку мечущимися в воздухе безго¬
ловыми птичками... Престранное видение в иезекиилевском
жанре: на одной какой-то точке бьют фонтаном и носятся
какими-то незаконченными, трепетными взмахами в воз¬
духе одни крылья; они описывают какие-то незаконченные
круги и зигзаги, и вдруг падают, упадут, встрепенутся,
и опять взлетят снова, и опять посередине подъема осла¬
беют, и снова упадут в пыль...
Это что-то как будто апокалипсическое.
В довершение сходства характера, тут были и «жены»;
они подбирают обезглавленных пташек и суют их себе ку¬
да-то в недра, или, попросту говоря, за пазухи. Там тепло.
1 В ухудшенном виде (франц.).
307
Заинтересовало меня: что это такое!
Вот с одной, пронесшейся над моею головою, безголо¬
вой пташки что-то капнуло... Тяжелое... точно она на ме¬
ня зерно гороху уронила, и притом попало это мне прямо
на руку...
Это была кровь, и притом совершенно свежая, даже
теплая.
Что за странность?
. Оглядываюсь — на противоположной стороне площад¬
ки, так же как и я, глазеют на безголовых летунов человек
шесть городских извозчиков и несколько ребятишек...
Вот одна безголовая пташка со всего размаха шлеп¬
нулась о железную крышу какой-то надворной постройки.
Летела — казалось, птичка, а упала — словно стаяла.
Осталось только самое маленькое пятнышко, которое
надо было с усилием не потерять из глаз — до того стало
оно ничтожно.
Зато теперь можно было рассмотреть, что это такое.
Я опустил руку в дорожную сумку, где у меня был ма¬
ленький бинокль, и только что стал наводить его на кры¬
шу, как кто-то серым рукавом закрыл мне «поле зрения».
У меня в Курске не могло быть знакомых, которые бы
имели право допустить такую короткую фамильярность, но
прежде чем я успел отнять от глаз бинокль, серая завеса
уже снялась, и я увидал ворону, которая уносила в клю¬
ве обезглавленную пташку.
Послышался хохот, свист; в ворону с добычею, без вре¬
да для них, полетели щепы и палки, и потом опять пошел
фонтаном взлет обезглавленных пташек.
Я захотел видеть источник этого необычайного явле¬
ния, и оно объяснилось: тут же за углом стояла низкая
крестьянская телега, запряженная заморенною лохматою
лошаденкою. Лошадь ела сенцо, которое было привязано
к запрягу ее оглобли; а на телеге стоял большой лубочный
короб, по верху которого затянута нитяная сетка. Над ко¬
робом, окорячив его ногами, упертыми в тележные грядки,
сидел рослый повар в белых панталонах, в белой куртке
и в белом колпаке, а перед ним на земле стоял средних
лет торговый крестьянин и держал в руках большое реше¬
то, в которое повар что-то сбрасывал, точно как будто
орешки.
Прежде опустит руку в короб, потом вынет ее точно
чем-то обросшую, встряхнет ею, и сей же момент всюду по
воздуху полетят безголовые птички; а он сбросит в реше¬
то горсточку орешков. И все так далее.
308
Спросил,— что это делают? — и получил короткое
объяснение:
— Перепелок рвут.
— Как,— говорю,— странно?
— Отчего странно? — отвечает продавец,— это у нас
завсегда так. Они теперь жирные; как заберешь их в ру¬
ку, между пальчиками по головёшке, и встряхнешь, у них
сейчас все шейки милым делом и оборвутся. Полетает без
головки — из нее кровочка скапит, и скус тоньше. А по го¬
ловёшкам, кои в решете сбросаны, считать очень способно.
Сколько головёшек, за столько штук и плата.
«Ах, вы,— думаю,— «ведомые кмети»! С этаким ли
способным народом не спрятать без следов монастырскую
рощу!»
Но мне интереснее всего был сам продавец, ибо — ко¬
ротко сказать — это был не кто иной, как оный давний
отрок Гиезий. Он обородател и постарел, но вид имел
очень болезненный.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Как только я назвал себя, Гиезий узнал меня сразу
и подал свою уваленную птичьим пухом руку. А между тем
и перепелиная казнь была кончена; повар соскочил на
землю и пошел к бочке с водою мыть руки, а мы с ста¬
рым знакомцем отправились пить чай. Сели уютненько, ре¬
шето с птичьими головками под стол спрятали и разгово¬
рились.
Гиезий сообщил мне, что он давно отбыл годы обето¬
ванного отрочества и уже «живет со второю хозяйкою», то
есть женат на второй жене, имеет детей, а живет промыс¬
лом — торгует то косами и серпами, то пенькою и пшеном,
иногда же, между делом, и живностию.
Спрашиваю:
— Счастливо ли живете?
— Ничего бы,— отвечает,— если бы не рак.
— Какой рак?
— А как же,— говорит,— ведь у меня рак в желудке;
я скоро умру.
— Да почему вы знаете, что у вас рак?
— Много докторов видели, все одно сказали: рак. Да
я и сам вижу. Почти никакой пищи принять не могу, от
всего извергает.
— Чем же вы лечитесь?
309
— Прежде лечился, а ныне бросил, один морковный
сок натощак пью. Все равно пользы никакой быть не
может.
— Отчего вы так печально думаете?
— Помилуйте, разве я дитя, что не понимаю. Три¬
дцать ведь, сударь, лет и три года этакое тиранство я со¬
блюдал при дедушке Малахии! Ведь это вспомянуть страш¬
но становится. Он говел в летех своих заматорелых,
а я одно и такое же мучение с ним претерпевал в цвету¬
щей моей младости.
— И кроме того он вас, помнится, очень бил.
— Да, разумеется, «началил», да это ничего, без того
и невозможно. А вот голод — это ужасно. Бывало, в го¬
спожин пост и оскребки из деревянной чашки все со щепой
переешь и, что в земле случаем ногами втоптано, везде вы¬
ковыряешь да проглотишь, а теперь вот через это старовер¬
ское злое безумие и умирай без времени, а детей пусти по
миру.
— Вы,— говорю,— пост называете безумием?
— Да-с. А что такое? Впрочем, не осудите, с досады
иной раз, как о ребятишках вздумаешь, очень что-нибудь
скажешь. Детей жалко.
— А как теперь ваши религиозные убеждения?
Он махнул рукою.
— Тропарь по-старому не поете?
Гиезий улыбнулся и отвечал:
— Что вспомнили! — пел, да уже и позабыл.
— Как позабыли?
— Ну, господи мой, ведь я же вам говорю, какая у ме¬
ня страшная боль в животе. Рак! Я теперь даже не токмо
что среду или пяток, а даже и великий пост не могу ника¬
кой говейности соблюдать, потому меня от всего постного
сейчас вытошнит. Сплошь теперь, как молокан, мясное
и зачищаю, точно барин. При верной церкви уже это нель¬
зя, я и примазался...
— К единоверческой?
— Нет, чего! Там тоже еще есть жизни правила,
я к простой, к греко-российской.
— Значит, даже тремя перстами креститесь?
— Все равно. Да и какое уже больному человеку кре¬
щение. Почитай и о молитве забыл. Только бы пожить для
ребят хочется. Для того и пристал к церковной вере, что
можно жить слабже.
— А прочие ваши собратия?
— Они тогда, как в Киеве дедушку схоронили, сейчас
310
с соседями тропарь петь замоталися, да так на тропаре
и повисли. Нравится им, чтоб «победы и одоления», да
и отчего не петь? — заключил он,— если у кого силы жи¬
вота постоянные, то ведь можно как угодно верить; но
с таким желудком, как мой, какая уж тут вера! Тут одно
искушение!
С тем мы и расстались.
Обетованный отрок, не читая энциклопедистов и дру¬
гих проклятых писателей, своим умом дошел до теории
Дидро и поставил веру в зависимость от физиологии.
Епископ Амвросий Ключарев в своих публичных лек¬
циях, читанных в Москве, напрасно порешил, что писате¬
лям «лучше бы не родиться». Тот, кто призвал всякую
тварь к жизни, конечно, лучше почтенного архипастыря
знал, кому лучше родиться, а кому не родиться, но случай
с Гиезием не показывает ли, что простого человека иногда
удаляют от веры не писатели, которых простой народ еще
не знает и не читает, а те, кто «возлагает на человеки бре¬
мена тяжкие и неудобоносимые». Но мы смиренно верим,
что в большом хозяйстве владыки вселенной даже и этот
ассортимент людей пока еще на что-то нужен.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Теперь еще хочется упомянуть об одном киевском собы¬
тии, которое прекрасно и трогательно само по себе и в ко¬
тором вырисовалась одна странная личность с очень слож¬
ным характером. Я хочу сказать о священнике Евфимии
Ботвиновском, которого все в Киеве знали просто под име¬
нем «попа Ефима», или даже «Юхвима».
Усопший епископ рижский Филарет Филаретов, в быт¬
ность его ректором духовной академии в Киеве, 28 декаб¬
ря 1873 года писал мне: «спрашиваете о Евфиме,— Ев¬
фим, друг наш, умре 19 сентября. Оставил семейство из
шести душ, трех женских и трех мужеских. Но, видно, Ев¬
фим при слабостях своих имел в себе много доброго. При
его погребении было большое стечение народа, провожав¬
шего его с большим плачем. Дети остались на чужом дворе,
без гроша и без куска хлеба; но добрыми людьми они обес¬
печены теперь так, что едва ли бы и при отце могли иметь
то, что устроила для них попечительность людская».
С тех пор, когда мне случалось быть в Киеве, я никог¬
да и ни от кого не мог получить никаких известий о детях
отца Евфима; но что всего страннее, и о нем самом память
311
как будто совершенно исчезла, а если начнешь усиленно
будить ее, то услышишь разве только что-то о его «слабо¬
стях». В письме своем преосвященный Филарет говорит:
«не дивитеся сему — банковое направление все заело.
В Киеве ничем не интересуются, кроме карт и денег».
Не знаю, совершенно ли это так, но думается, что до¬
вольно близко к истине.
Чтобы не вызывать недомолвками ложных толкований,
лучше сказать, что «слабости» о. Евфима составляли просто
кутежи, которые тогда были в большой моде в Киеве. Отец
Евфим оказался большим консерватором и переносил эту
моду немножко дольше, чем было можно. Отец Евфим лю¬
бил хорошее винцо, компанию и охоту. Он был лучший
биллиардный игрок после Курдюмова и отлично стрелял;
притом он, по слабости своего характера, не мог воздер¬
жаться от удовольствия поохотиться, когда попадал в круг
друзей из дворян. Тут о. Евфим переодевался в егерский
костюм, хорошо приспособленный к тому, чтобы спрятать
его «гриву», и «полевал», по преимуществу с гончими. Нра¬
ва Юхвим был веселого, даже детски шаловливого и увле¬
кающегося до крайностей, иногда непозволительных; но
это был такой человек, каких родится немного и которых
грешно и стыдно забывать в одно десятилетие.
Каков Юхвим был как священник — этого я разбирать
не стану, да и думаю, что это известно одному богу, кото¬
рому служил он, как мог и как умел. Внешним образом
священнодействовать Юхвим был большой мастер, но
«леноват», и потому служил редко — больше содержал
у себя для служения каких-то «приблудных батюшек», ко¬
торые всегда проживали у него же в доме. Отец Юхвим
прекрасно читал и иногда, читая великопостные каноны,
неудержимо плакал, а потом сам над собою шутил, го¬
воря:
— Стiлько я, ледачий пiп, нагрiшив, що бог вже зми¬
ловався надо мною и дав менi слезы, щоб плакати дiл
моих горько. Не можу служить, не плачучи.
Разберите и рассудите хоть по этому, что это был за
человек по отношению к вере? По моему мнению, он был
человек богопочтительный, но его кипучая, художественная
и сообщительная натура, при уме живом, но крайне легком
и несерьезном, постоянно увлекала его то туда, то сюда,
так что он мог бы и совершенно извертеться, если бы не
было одного магнита, который направлял его блуждания
к определенной точке. Магнитом этим, действовавшим на
Юхвима с страшною, всеодолевающею органическою си¬
312
лою, была его громадная, прирожденная любовь к добру
и сострадание.
Когда я зазнал отца Евфима, он был очень юным свя¬
щенником маленькой деревянной церковки Иоанна Злато¬
уста против нынешней старокиевской части. Приход у не¬
го был самый беднейший, и отцу Евфиму совершенно не¬
чем было бы питаться, если бы семье его господь не пос¬
лал «врана».
Этот «питающий вран» был разучившийся грамоте дья¬
чок Константин, или Котин, длинный, худой, с сломанным
и согнутым на сторону носом, за что и прозывался «Ломо¬
носовым».
Он сам о себе говаривал:
— Я вже часто не здужаю, бо став старый; але що
маю подiяти, як робити треба.
«Треба» была именно потому, что Ломоносов имел «на
своем воспитании» молодую, но быстро нараставшую
семью своего молодого и совершенно беззаботного свя¬
щенника.
Дьячок Котин служил при его отце, Егоре Ботвинов¬
ском, знал Евфима дитятею, а потом студентом академии,
и теперь, видя его крайнюю беспечность обо всех домаш¬
них нуждах, принял дом священника «на свое воспита¬
ние».
Труд Ломоносова состоял в том, что все летнее время,
пока Киев посещается богомольцами, или, по произноше¬
нию Котина, «богомулами», он вставал до зари, садился
у церковной оградочки с деревянным ящичком с прорез¬
кою в крышке и «стерег богомулов».
Дело это очень заботное и требовало немалой сообра¬
зительности и остроты разума, а также смелости и такта,
ибо, собственно говоря, Ломоносов «воспитывал семейст¬
во» на счет других приходов, и преимущественно на счет
духовенства церквей Десятинной, Андреевской и всех вку¬
пе святынь Подола.
Константин отпирал церковь, зажигал лампадочку и са¬
дился у дверей на маленькой скамеечке; перед собою он
ставил медную чашку с водою и кропило, рядом ящичек,
или «карнавку», а в руки брал шерстяной пагленок. Он
занимался надвязыванием чулок.
— Бо духовному лицу треба бути в трудех бденных.
Как большинство обстоятельных и сильно озабоченных
людей, Котин был порядочный резонер и уважал декорум
и благопристойность.
«Богомул» (в собирательном смысле) идет по Киеву
313
определенным путем, как сельдь у берегов Шотландии, так
что прежде «напоклоняется усiм святым печерским, потiм
того до Варвары, а потiм Макарию софийскому, а потiм
вже геть просто мимо Ивана до Андрея и Десятинного
и на Подол».
Маршрут этот освящен веками и до такой степени тра¬
диционен, что его никто и не думал бы изменять. Церковь
Иоанна Златоуста, или, в просторечии, кратко «Иван»,
была все равно что пункт водораздела, откуда «богомул»
принимает наклонное направление «мимо Ивана».
К «Ивану» заходить было не принято, потому что Иван
сам по себе ничем не блестел, хотя и отворял радушно
свои двери с самых спозаранок. Но нужда, изощряющая
таланты, сделала ум Котина столь острым, что он из это¬
го мимоходного положения своего храма извлекал сугубую
выгоду. Он сидел здесь на водоразделе течения и «пере¬
лавливал богомулов», так что они не могли попадать к свя¬
тыням Десятинной и Подола, пока Котин их «трохи не
вытрусит». Делал он это с превеликою простотою, тактом
и с такою отвагою, которою даже сам хвалился.
— Тиi богомулы, що у лавру до святых поприходи¬
ли,— говорил он,— тих я до себе затягти не можу, не про
те, що мiй храм такiй малесенькiй, а про те, що лавра на
такiм пути, що ii скрiзь видно. Од них вже нехай лаври¬
ковi торгуют. А що до подольских, або до Десятинного,
то сiи вже нехай coбi пальци поссуть, як я им дам що
уторгувати и необiбраних богомулiв спущу им.
Он «обирал» богомулов вот каким образом: имея под¬
ле себя «карнавку», Котин, чуть завидит или заслышит
двигающихся тяжелыми ногами «богомулов», начинал «тря¬
сти грош» в ящичке и приговаривать:
— Богомули! богомули! Куда це вы? Жертвуйте,
жертвуйте до церковцi Ивана Золотоустого!
И чуть мужички приостанавливались, чтобы достать
и положить по грошу, Котин вдруг опутывал их ласкою.
То он спрашивал: «звiткиля се вы?», то «як у вас сей год
житечко зародило?», то предложит иному «ужить табаки»,
то есть понюхать из его тавлинки, а затем и прямо звал
в церковь.
— Идить же, идить до храму святого... усходьте...
я вам одну таку святыньку покажу, що нiде ii не побачите.
Мужички просились:
— Мы, выбачайте, на Подол йдемо, та до князя Вла¬
димира.
Но Котин уже не выпускал «богомула».
314
— Ну та що там таке у святого Владимира? — начинал
он с неодолимою смелостию ученого критика.— Бог зна,
чи що там есть, чи чого нема. Вiн coбi був ничого, доб¬
рый князь; але, як yci чоловiки, мав жiнку, да ще не
единую. Заходьте до мене, я вам свячену штучку покажу,
що святив той митрополит Евгений, що пiд софийским
пiд полом лежить... Евгений, то, бачите, був ений (Котин
почему-то не говорил гений).
А во время такого убедительного разговора он уже во¬
лок мужика или бабу, которая ему казалась влиятельнее
прочих в группе, за руку и вводил всех в церковь и под¬
водил их к столу, где опять была другая чаша с водой,
крест, кропило и блюдо, а сам шел в алтарь и выносил
оттуда старенький парчовый воздух и начинал всех обиль¬
но кропить водою и отирать этим перепачканным возду¬
хом, приговаривая:
— Боже благослови, Боже благослови!.. Умыхся еси,
отерся еси... Вот так: умыхся и отерся... И сей умыхся...
Як тебя звать?
«Богомул» отвечает: «Петро» или «Михал».
— Ну вот и добре — и Петро умыхся, отерся... То наш
ений Евгений сей воздух святив... цiлуйте его, християне,
coбi на здоровье... души во спасение... во очищение очес...
костей укрiпление...
И потом вдруг приглашал прилечь отдохнуть на травке
около церкви или же идти «впрост — до батюшки, до го¬
споды», то есть на двор к отцу Евфиму, который был тут
же рядом.
Котину почти ежедневно удавалось заманить несколь¬
ких «богомулов» на батюшкин двор, где им давали огур¬
цов, квасу и хлеба и место под сараем, а они «жертвова¬
ли», кто что может.
Выходило это так, что и «богомулам» было безобидно
и «дома» хозяину выгодно. Каждый день был «свежий
грош», а на другое утро «богомулы шли опустошени»,
и Котин их сам напутствовал:
— Идiть теперички, християне, куди coбi хочете,—
хоть и до святого Владимира.
Перехожая пошлина с них у Ивана была уже взята.
Таков был простодушный, но усердный печальник
о семье беспечального отца Евфима в первое время; но по¬
том, когда Евфима перевели на место усопшего брата его
Петра в Троицкую церковь, его начали знать более вид¬
ные люди и стали доброхотствовать его семье, о которой
сам Евфим всегда заботился мало.
315
— Наш батюшка,— говорил Котин,— завжди в рос¬
xoдi, бо ёго люди дуже люблять.
Это была и правда. Ни семейная радость, ни горе не
обходилось без «Юхвима». Ему давали «за руки» спорные
деньги, его выбирали душеприказчиком, и он все чужие
дела исполнял превосходно. Но о своих не заботился ни¬
мало и довел это до того, что «сам себя изнищил».
Вот событие, которым он одно время удивил Киев
и дал многим хороший повод оклеветать его за добро са¬
мыми черными клеветами.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Был в Киеве уездный казначей Осип Семенович Ту—
ский, которого привез с собою из Житомира председатель
казенной палаты Ключарев. Мы этого чиновника знали ма¬
ло, а отец Евфим нисколько. Вдруг при одной поверке каз¬
начейства новым председателем Кобылиным оказался
прочет в казенных суммах, кажется, около двадцати тысяч
рублей, а может быть и несколько меньше. Казначей был
известен своею честностью и аккуратностию. Как образо¬
вался этот прочет — я думаю, никто наверно не знает, по¬
тому что дело было замято; но ранее того семье казначея
угрожала погибель. Об этом много говорили и очень сожа¬
лели маленьких детей казначея.
Дошло это дело до Евфима и ужасно его тронуло. Он
задумался, потом вдруг заплакал и воскликнул:
— Тут надо помочь!
— Как же помочь? надо заплатить деньги.
— Да, конечно, надо заплатить.
— А кто их заплатит?
— А вот попробуем.
Отец Евфим велел «запречь игумена» (так называл он
своего карого коня, купленного у какого-то игумена) и по¬
ехал к Кобылину с просьбою подержать дело в секрете
два-три дня, пока он «попробует».
Председателю такое предложение, разумеется, было во
всех отношениях выгодно, и он согласился ожидать, а Ев¬
фим пошел гонять своего «игумена». Объездил он всех
друзей и приятелей и у всех, у кого только мог, просил
пособить — «спасти семейство». Собрал он немало, пом¬
нится, будто тысяч около четырех, что-то дал и Кобылин;
но недоставало все-таки много. Не помню теперь, сколько
именно, но много что-то недоставало, кажется тысяч две¬
надцать или даже более.
316
У нас были советы, и решено было «собранное сберечь
для семьи», а казначея предоставить его участи. Но пре¬
добрейшему Евфиму это не нравилось.
— Что там за участь детям без отца! — проговорил
он, и на другой же день взнес все деньги, сколько их сле¬
довало.
Откуда же он их взял?
Он разорил свое собственное семейство: он заложил
дом свой и дом тещи своей, вдовы протоиерея Лободовско¬
го, надавал векселей и сколотил сумму, чтобы выручить
человека, которого, опять повторяю, он не знал, а узнал
только о постигшем его бедствии...
Рассудительным или безрассудным кому покажется
этот поступок, но во всяком случае он столь великодушен,
что о нем стоит вспомнить, и если слова епископа Фила¬
рета справедливы, что дети Ботвиновского призрены, то
поневоле приходится повторить с псалмопевцем: «Не ви¬
дех праведника оставлена, ниже семени его просяща хле¬
ба».
Другого такого поступка, совершенного с полнейшею
простотою сверх сил и по одному порыву великодушия,
я не видал ни от кого, и когда при мне говорят о пресло¬
вутой «поповской жадности», я всегда вспоминаю, что са¬
мый, до безрассудности, бескорыстный человек, какого
я видел,— это был поп.
Поступок Евфима не только не был оценен, но даже
был осмеян и послужил поводом к разнообразным клеве¬
там, имевшим дурное влияние на его расположение и по¬
ложение.
С этих пор он начал снова захудевать, и все в его де¬
лах пошло в расстройство: дом его был продан, долг те¬
ще его тяготил и мучил; он переехал к своей, перенесенной
на Новое Строение, Троицкой церкви и вдобавок овдовел,
а во вдовстве такой человек, как Евфим, был совершенно
невозможен.
Жена его была прекрасная и даже очень миленькая
женщина, веселого и доброго нрава, терпеливая, прощаю¬
щая и тоже беззаботная. Лучшей пары о. Евфиму и на
заказ нельзя было подобрать, но когда в делах их пошел
упадок и она стала прихварывать, ей стало скучно, что
мужа никогда почти не было дома. Она умерла как-то
особенно тихо и грустно, и это обстоятельство вызвало
в о. Евфиме еще один необыкновенный порыв в свойствен¬
ном ему малорассудительном, но весьма оригинальном
роде. Мало удосуживаясь видеть жену свою при ее жиз¬
317
ни, он не мог расстаться с нею с мертвою, и это побуди¬
ло его решиться на один крайне рискованный поступок,
еще раз говорящий о его причудливой натуре.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Троицкая церковь, к которой перешел о. Евфим после
смерти своего брата, находилась в Старом Киеве, против
здания присутственных мест, где ныне начинается сквер
от стороны Софийского собора. Церковь эта была малень¬
кая, деревянная и вдобавок ветхая, как и церковь Иоанна
Златоуста, находившаяся по другую сторону присутствен¬
ных мест, и с постройкою этих последних ее решено было
перенести на Новое Строение, где, конечно, надо было
строить церковь вновь, сохранивши название прежней.
О. Евфим сам распоряжался постройкою церкви и осуще¬
ствил при этом некоторые свои фантазии. Так, например,
в бытность его в Петербурге он мне рассказывал, что
устроил где-то в боковой части алтаря маленькую «комо¬
ру под землею»,— чтобы там летом, в жары, хорошо было
от мух отдыхать.
Я не видел этой «коморы» и не знаю, как она была
устроена, но знаю несомненно, что она есть и что в ней
скрывается теперь ни для кого уже не проницаемая тайна.
— Где схоронена покойная Елена Семеновна? — спро¬
сил я о. Евфима, рассказывавшего мне тяжесть своего
вдового положения.
— А у меня под церковью,— отвечал он.
Я удивился.
— Как,— говорю,— под церковью? Как же вы это
могли выхлопотать? Кто вам разрешил?
— Ну вот,— говорит,— «разрешил»! Что я за дурак,
чтобы стал об этом кого-нибудь спрашивать? Разумеется,
никто бы мне этого не разрешил. А я так, чтобы она, моя
голубонька, со мною не расставалась,— я сам ее закопал
под полом в коморе и хожу туда и плачу над нею.
Это мне казалось невероятным, и я без стеснения ска¬
зал о. Евфиму, что ему не верю, но он забожился и рас¬
сказал историю погребения покойницы под церковью
в подробностях и с такою обстоятельностью, что основа¬
ние к недоверию исчезло.
По словам о. Евфима, как только Елена Семеновна
скончалась, он и два преданные ему друга (а у него их
было много) разобрали в нижней «коморе» пол и сейчас
318
же стали своими руками копать могилу. К отпеванию по¬
койной в церкви — могила была готова. Приготовлялась
ли тоже, как следовало, могила на кладбище,— я не спро¬
сил. Затем покойную отпели в большом собрании духо¬
венства и, кажется, в предстоянии покойного Филарета
Филаретова, который тогда был еще архимандритом и рек¬
тором Киевской академии. По отпевании и запечатлении
гроба вынос был отложен до завтра, будто за неготовно¬
стью могильного склепа. Затем, когда отпевавшее духовен¬
ство удалилось, о. Евфим с преданными ему двумя друзья¬
ми (которых он называл) пришли ночью в церковь и по¬
хоронили покойницу в могиле, выкопанной в коморе под
алтарем. (Один из друзей-гробокопателей был знамени¬
тый в свое время в Киеве уголовный следователь, чиновник
особых поручений генерал-губернатора, Андрей Иванович
Друкарт, впоследствии вице-губернатор в Седлеце, где
и скончался.) Потом пол опять застлали, и след погребения
исчез навсегда, «до радостного утра».
Покойный епископ Филарет Филаретов, кажется, знал
об этом. По крайней мере, когда я его спрашивал, где по¬
гребена Елена Семеновна,— он, улыбаясь, махал рукою
и отвечал:
— Бог его знает, где он ее похоронил.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Как же относились к такому священнику люди?
Моралисты и фарисеи его порицали, но простецы
и «мытари» любили «предоброго Евфима» и, как писал
мне преосвященный Филарет, «провожали его с большим
плачем».
Не каждого так проводят даже и из тех, кои «посягли
все книги кожаны» и соблюли все посты и «субботы».
И как было не плакать о таком простяке, который яв¬
лял собою живое воплощение добра! Конечно, он не то,
что пастор Оберлин; но он наш, простой русский поп, че¬
ловек, может быть, и безалаберный, и грешный, но всепро¬
щающий и бескорыстнейший. А много ли таких добрых
людей на свете?
1 Собранные мною по поводу предложенного рассказа сведения
подтвердили вполне его достоверность: никто из людей, знавших суп¬
ругов Ботвиновских, не помнит факта провода на кладбище тела умер¬
шей жены о. Евфима, а помнят только факт совершенного над нею
торжественного отпевания и предложенной затем изобильной поми¬
нальной трапезы. (Прим. автора.)
319
А что думало о нем начальство?
Кажется, неодинаково. О. Евфим служил при трех мит¬
рополитах. Митрополит Исидор Никольский был мало
в Киеве и едва ли успел кого узнать. Преемник его Арсе¬
ний Москвин не благоволил к Ботвиновскому, но покой¬
ный добрейший старик Филарет Амфитеатров его очень
любил и жалел и на все наветы о Ботвиновском го¬
ворил:
— Все, чай, пустяки... Он добрый.
Раз, однако, и он призывал Евфима по какой-то жало¬
бе или какому-то слуху, о существе коего, впрочем, на мит¬
рополичьем разбирательстве ничего обстоятельно не выяс¬
нилось.
О разбирательстве этом рассказывали следующее: ког¬
да Филарету наговорили что-то особенное об излишней
«светскости» Ботвиновского, митрополит произвел такой
суд:
— Ты Батвиневской? — спросил он обвиняемого.
— Ботвиновский,— отвечал о. Евфим.
— Что-о-о?
— Я Ботвиновский.
Владыка сердито стукнул по столу ладонью и крикнул:
— Врешь!.. Батвиневской!
Евфим молчал.
— Что-о-о? — спросил владыка.— Чего молчишь? по¬
винись!
Тот подумал,— в чем ему повиниться? и благопокорно
произнес:
— Я Батвиневской.
Митрополит успокоился, с доброго лица его радостно
исчезла непривычная тень напускной строгости, и он про¬
тянул своим беззвучным баском:
— То-то и есть... Батвиневской!.. И хорошо, что пови¬
нился!.. Теперь иди к своему месту.
А «прогнав» таким образом «Батвиневского», он гово¬
рил наместнику лавры (тогда еще благочинному) о. Вар¬
лааму:
— Добрый мужичонко этот Батвиневской — очень доб¬
рый... И повинился... Скверно только, зачем он трубку из
длинного чубука палит?
Инок отвечал, что он этого не знает, а добрый влады¬
ка разворковался:
— Это, смотри, его протопоп Крамарев обучил... Уни¬
верситетский! Скажи ему, чтобы он университетского на¬
ученья не смущал, чтобы из длинного чубука не курил.
320
Очевидно, что в доносе было что-то о курении. Отец
Евфим и в этом исправился,— он стал курить папиросы.
К сему разве остается добавить, что Ботвиновский был
очень видный собою мужчина и, по мнению знатоков,
в молодости превосходно танцевал мазурку, и... искусства
этого никогда не оставлял, но после некоторых случайно¬
стей танцевал «только на именинах» у прихожан, особенно
его уважавших.
Мне думается, что такой непосредственный человек не¬
пременно должен иметь место среди киевских антиков,
и даже, может быть, воспоминание о нем окажется самым
симпатичным для киевлян, между коими, вероятно, еще не¬
мало тех, что «шли, плача, за его гробом».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
О киевских богатырях я знаю мало. Видоизменяясь
от облика Ильи и Чурилы до фигуры Остапа Бульбы, к мо¬
ему времени в Киеве они являлись в лицах того же прис¬
нопамятного Аскоченского, студента Кол—ова и торгового
человека (приказчика купца Козловского) Ивана Филип¬
повича Касселя (чистого, беспримесного хохла, наказан¬
ного за какой-то родительский грех иноземною кличкою).
О силе Аскоченского говорили много, приводя приме¬
ры, что будто ее иногда поневоле принимали в соображе¬
ние бывший в его время ректором «русский Златоуст»
Иннокентий Борисов и инспектор Иеремия. Достоверного
в этом кажется то, что когда инспектор отобрал раз
у студентов чубуки и снес их к Иннокентию, то Аскочен¬
ский, с его «непобедимою дерзостию», явился к Иннокен¬
тию «требовать свою собственность». А когда Иннокентий
назвал это нахальством и приказал наглецу «выйти вон»,
то Аскоченский взял «весь пук чубуков» и сразу все их
переломил на колене.
Все остальное, что касается его легендарной силы, вы¬
ражалось в таком роде: он все «ломал». Более всего он ло¬
мал, или, лучше сказать, гнул, за столами металлические
ножи, ложки, вилки, а иногда подсвечники. Делал он это
всегда сюрпризом для хозяев, но не всегда к их большому
удовольствию.
О «непобедимых его дерзостях» рассказывалось тоже
много, но над всем предоминировало сообщение о «стычке
его с профессором Серафимом» на лекции церковной исто¬
рии.
11. Н. С. Лесков, т. 10.
321
Дело было так, что профессор после беспристрастного
изложения фактов пришел научным путем к достоверному
выводу, который изложил в следующих словах:
— Итак, мы ясно видели, что мать наша, святая правос¬
лавная церковь в России, приняв богоучрежденные поста¬
новления от апостолов, ныне управляется самим духом
святым.
— В генеральском мундире! — отозвался с своей парты
Аскоченский.
Профессор смутился и, как бы желая затушевать не¬
уместное вмешательство студента, повторил:
— Самим духом святым.
Но Аскоченский снова не выдержал и еще громче про¬
изнес:
— Да, в генеральском мундире!
— Что ты под сим разумеешь? — спросил его Сера¬
фим.
— Не что, а нечто,— отвечал Аскоченский и пояснил,
что он разумеет военного обер-прокурора синода
Н. Ал. Протасова.
Серафим пошел жаловаться к Иннокентию, но тот как-
то спустил это мягко.
Последний факт «непобедимой дерзости» Аскоченского
был не в его пользу. Это случилось тогда, когда в одно
время сошлись на службе в Каменце Аскоченский, зани¬
мавший там место совестного судьи, и бывший его началь¬
ник по Воронежской семинарии Елпидифор, на эту пору
архиепископ подольский.
Архиепископ Елпидифор был изрядно нетерпелив
и вспыльчив, но в свою очередь он знал продерзостную
натуру Аскоченского, когда тот учился в Воронежской се¬
минарии. Однажды Елпидифор служил обедню в соборе,
а Аскоченский стоял в алтаре (любимое дело ханжей, поз¬
воляющих себе нарушать церковное правило и стеснять
собою служащее духовенство).
Во время литургии какой-то диакон или иподиакон что-
то напутал, и вспыльчивый владыка сказал ему за это
«дурака».
Тем дело и кончилось бы, но после обедни у епископа
был пирог, и к пирогу явился Аскоченский, а во время од¬
ной паузы он ядовито предложил такой вопрос:
— Владыка святый! что должен петь клир, когда ар¬
хиерей возглашает «дурак»?
— «Совестный судья»,— отвечал спокойно епископ.
— А я думал: «и духови твоему»,— отвечал «непобе¬
322
димый в дерзости» Аскоченский, но вскоре потерял место
совестного судьи и навсегда лишился службы.
Другой богатырь, Кол—ов, действительно обладал си¬
лою феноменальною и ночами ходил «переворачивать кам¬
ни у Владимира». Идеал его был «снять крепостные воро¬
ты и отнести их на себе на Лысую гору», которой тогда
еще не угрожал переход в собственность известного в Рос¬
сии рода бояр Анненковых. Тогда там слетались простые
киевские ведьмы. Но ворот Кол—ов не снял, а погиб иным
образом.
Третий, самый веселый богатырь моего времени, был
Иван Филиппович Кассель, имеющий даже двойную из¬
вестность в русской армии. Во-первых, торгуя военными
вещами, он обмундировал чуть ли не всех офицеров, пере¬
ходивших в Крым через Киев, а во-вторых, он положил ко¬
нец большой войне, не значащейся ни в каких хрониках,
но тем не менее продолжительной и упорной.
Не знаю, с какого именно повода в Киеве установилась
вражда не вражда, а традиционное предание о необходи¬
мости боевых отношений между студентами и вообще стат¬
скою молодежью с одной стороны и юнкерами — с другой.
Особенно считалось необходимым «бить саперов», то есть
юнкеров саперного училища. Шло это с замечательным по¬
стоянством и заманчивостью, которая увлекала даже таких
умных и прекрасных людей, как Андрей Иванович Дру¬
карт, бывший в то время уже чиновником особых поруче¬
ний при губернаторе Фундуклее.
С утра, бывало, сговариваются приходить в трактир
к Кругу или к Бурхарду, где поджидались саперные юнке¬
ра, и там «их бить».
Ни за что ни про что, а так просто «бить».
Но иногда для этого выезжали на дубу или пешком от¬
правлялись «за мост» к Рязанову или на Подол, к Катко¬
ву, и там «бились».
Порою с обеих сторон были жертвы, то есть не убитые,
ио довольно сильно побитые, а война все упорствовала,
не уставала и грозила быть такою же хроническою, как
война кавказская. Но случилось, что в одной стычке юн¬
керов (сделавших вылазку из урочища Кожемяки) с стат¬
скою партиею (спускавшеюся от церкви св. Андрея) на¬
ходился Кассель. Будучи призван к участию в битве, Иван
Филиппыч один положил на землю всех неприятелей,
а потом заодно и всех своих союзников. В пылу битвы он
не мог успокоиться, пока не увидал вокруг себя всех «по-
323
легшими». Это было так не по сердцу для обеих воюющих
сторон, что с этим разом битвы прекратились.
Богатырей, прославленных силою, более уже не было.
Эти, кажется, были последние.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
О кладах мне только известно в смысле литературном.
Где-то и у кого-то в Киеве должен храниться один очень
драгоценный и интересный литературный клад — это одно
действительно меткое и остроумное сочинение В. И. Аско¬
ченского, написанное в форме речи, произносимой канди¬
датом епископства при наречении его в архиереи. Речь ново¬
нарекаемого епископа, сочиненная Аскоченским, не только
нимало не похожа на те речи, какие обыкновенно при этих
важных случаях произносятся, но она им диаметрально
противоположна по направлению и духу, хотя сводится
к тем же результатам. В заправдашних речах кандидаты
обыкновенно говорят о своих слабостях и недостоинст¬
вах — вообще сильно отпрашиваются от епископства, бо¬
ясь, что не пронесут обязанностей этого сана, как следует.
Потом едва только к концу, и то лишь полагаясь на все¬
могущую благодать божию и на воспособляющую силу мо¬
литв председящих святителей, они «приемлят и ни что же
вопреки глаголят». Но речь Аскоченского идет из иного
настроения: его кандидат епископства, человек смелого ума
и откровенной прямой натуры, напоминает «Племянника
г-на Рамо». Он смотрит на жизнь весело и не видит ни¬
какой надобности возводить на себя самообвинения в тяж¬
ких недостоинствах. Напротив, нарекаемый епископ Аско¬
ченского признается, что сан епископский ему издавна
весьма нравится и очень ему приятен. Он рассказывает да¬
же, какие меры и усилия он употребил для достижения сво¬
ей цели — быть епископом. Потом говорит и о своих «не¬
достоинствах», но опять по-своему: он не ограничивается
общим поверхностным упоминанием, что у него есть «не¬
достоинства», а откровенно припоминает их, как добрый
христианин доброго времени, стоящий на открытой, все¬
народной исповеди. Кандидат доводит свою откровенность
до того, что «недостоинства» его в самом деле как будто
заставляют опасаться за его годность к епископскому
служению, и за него становится и страшно и больно... Но
вдруг живая душа исповедника делает быстрый взмах над
миром и зрит оттуда с высот, что и другие, приявшие уже
324
ярем епископства, были не только не достойнее его, но да¬
же и после таковыми же остались. А он клянется, что ког¬
да ему на епископстве станет жить хорошо, то он, как ум¬
ный человек, ни за что не станет искать никаких пустяков,
не имеющих прямой цены для счастия, и «потому приемлет
и ни что же вопреки глаголет».
Аскоченский мне сам читал эту речь, замечательную
как в литературном, так и в историческом отношении,
и читал он ее многим другим, пока об этом не узнал по¬
койный митрополит московский Иннокентий Вениаминов.
Он запретил Аскоченскому читать эту речь и давать ее
списывать, а Виктор Ипатьич, часто прибегая к Иннокен¬
тию по делам своего изнемогавшего издания и другим лич¬
ным нуждам, дал слово митрополиту запрет этот испол¬
нить. В «Дневнике» Аскоченского, который я, по редак¬
ционной обязанности, весь прочел прежде приобретения
его редакциею «Исторического вестника», нет этой речи.
Это тем более удивительно, что в «Дневнике» записано
множество выходок, гораздо менее удачных, и литератур¬
ных шалостей, несравненно более непристойных и дерзких
по отношению к предстоятелям церкви. Может быть,
Аскоченский вырвал эти листы в угоду митрополиту, ко¬
торый, по словам Виктора Ипатьича, «просто позволил ему
обыскивать свой бумажник». Во всяком случае этот лите¬
ратурный киевский клад очень интересен как для характе-
1 Указывают еще другой клад, оставленный В. И. Аскоченским в
Киеве и находящийся, вероятно, и теперь у кого-либо из его киевских
знакомых. Это обширное его исследование о тогдашнем состоянии
русских университетов, озаглавленное так: «Наши университеты».
Ф. Г. Лебединцев читал эту толстую, листов в 70, рукопись, написан¬
ную в 1854 или 1855 году. В ней Аскоченский с беспощадною рез¬
костию осуждает весь строй университетский и раскрывает недуги
профессоров банковского направления. Рукопись наполнена массою
самых неприглядных фактов, обличавших пустоту университетских
чтений, грошовое либеральничество профессоров и поврежденность
нравов студентов, и пр., и пр. Рукопись шибко ходила по рукам и
произвела в ученом и административном мире бурю, кончившуюся
тем, что бесшабашного автора, как неслужащего дворянина, посадили
на две недели на гауптвахту при киевском ордонанс-гаузе.
Рассказывали в ту пору, что когда Аскоченский был «приличным
образом» доставлен к тогдашнему киевскому генерал-губернатору кн.
Васильчикову, последний дал Аскоченскому прочесть ту статью из
свода Законов, которая грозила ему чем-то вроде высылки «в места
отдаленные». Аскоченский нимало не сробел: он прочел статью, по¬
ложил книгу и улыбнулся.
— Вас, стало, это забавляет? — спросил его добродушно князь
Васильчиков.
Аскоченский пожал плечами и ответил:
325
ристики самого Аскоченского, так и в смысле определения
прозорливости тех, которые чаяли видеть в Викторе Ипа¬
тьевиче защитника падающего авторитета своего сана,
с дозволением иногда «обыскивать их бумажники».
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Затем еще «последнее сказание» — тоже касающееся
киевских преданий и литературы.
Когда в «Русском вестнике» М. Н. Каткова был напе¬
чатан мой рассказ «Запечатленный ангел», то в некоторых
периодических изданиях, при снисходительных похвалах
моему маленькому литературному произведению, было
сказано, что «в нем передано событие, случившееся при
постройке киевского моста» (разумеется, старого). В рас¬
сказе идет дело об иконе, которую чиновники «запечат¬
лели» и отобрали в монастырь, а староверы, которым та
икона принадлежала, подменили ее копиею во время слу¬
жения пасхальной заутрени. Для этого один из старове¬
ров прошел с одного берега реки на другой при бурном ле¬
доходе по цепям.
Всем показалось, что мною в этом рассказе описана
киевская местность и «событие, случившееся тоже в Кие¬
ве». Так это и остается до сей поры.
Позволю себе ныне заметить, что первое совершенно
справедливо, а второе — нет. Местность в «Запечатленном
ангеле», как и во многих иных моих рассказах, действи¬
тельно похожа на Киев,— что объясняется моими привыч¬
ками к киевским картинам, но такого происшествия, какое
передано в рассказе, в Киеве никогда не происходило, то
есть никакой иконы старовер не крал и по цепям через
Днепр не переносил. А было действительно только следую¬
щее: однажды, когда цепи были уже натянуты, один ка¬
лужский каменщик, по уполномочию от товарищей, сходил
во время пасхальной заутрени с киевского берега на чер¬
ниговский по цепям, но не за иконою, а за водкою, кото¬
рая на той стороне Днепра продавалась тогда много де-
— Не думаю, чтобы кого-нибудь забавляла возможность прогу¬
ляться в Сибирь. Мне смешно другое.
Васильчиков не продолжал разговора и послал его под арест.
В этой записке, по словам Лебединцева, было много очень умно¬
го, дельного и справедливого, так что автору было за что посидеть
под арестом.
Но где эти два едва ли не самые лучшие произведения ума и
пера Аскоченского? Неужто они пропали! (Прим. автора.)
326
шевле. Налив бочонок водки, отважный ходок повесил его
себе на шею и, имея в руках шест, который служил ему
балансом, благополучно возвратился на киевский берег
с своею корчемною ношею, которая и была здесь распита
во славу св. Пасхи.
Отважный переход по цепям действительно послужил
мне темою для изображения отчаянной русской удали, но
цель действия и вообще вся история «Запечатленного ан¬
гела», конечно, иная, и она мною просто вымышлена.
20 декабря 1882 г. С.-Петербург
ЧЕРТОВЫ КУКЛЫ
Главы из неоконченного романа
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В начале истекающего девятнадцатого столетия в одной
семье германского происхождения родился мальчик не¬
обыкновенной красоты. Он был так хорош, что в семье его
не звали его крестным именем, а называли его Фебо-фис
или Фебуфис, то есть сын Феба. Это имя так ему приста¬
ло, что он удержал его за собою в школе, а потом оно
осталось при нем во всю его жизнь. С возрастом оказа¬
лось, что при телесной красоте ребенок был осчастливлен
замечательными способностями: он прекрасно учился нау¬
кам и рано обнаружил дар и страсть к живописи.
Отец Фебуфиса занимался крупными торговыми опе¬
рациями и имел обеспеченное состояние. Он хотел, чтобы
сын шел по его же дороге, и потому не был обрадован его
художественными наклонностями, но мать ребенка, жен¬
щина очень чувствительная и поэтическая, не любила про¬
заических торговых занятий мужа и настояла, чтобы Фе¬
буфис получил возможность следовать своим художествен¬
ным влечениям.
Мать питала несомненную уверенность, что сына ее
ожидает слава, и она отчасти не ошиблась.
Отец уступил желаниям сына, поддерживаемым на¬
стойчивостью матери, и Фебуфис поступил в высшую ху¬
дожественную школу, сначала в том городе, где жили его
родители, а потом перешел для усовершенствования в Рим,
327
где на него вскоре же стали указывать как на самого за¬
мечательного из современных живописцев.
С течением времени на него обращали внимания боль¬
ше и больше, и он вскоре стал пользоваться такою извест¬
ностью, которая уже довольно близко граничила со сла¬
вою. Были основания верить, что невдалеке его ожидает
и настоящая слава. Характер у него был веселый, немнож¬
ко заносчивый и дерзкий со старшими, но беспечный и об¬
щительный в сношениях с сверстниками, между которыми
молодой человек имел друзей. Особенно дружны были
с ним два молодых живописца, прозванные в своем круж¬
ке Пиком и Маком. Оба эти молодые люди были разных
национальностей и несходного нрава, но находились в тес¬
нейшей приязни и никогда почти не разлучались. За то их
и прозвали Пик и Мак — по детской игре: «где Пик, там
Мак,— Пик здесь — Мак здесь,— Пика нет, и Мака нет».
Мак был крупный брюнет с серьезным, даже несколько
суровым и задумчивым лицом, а Пик — розовая белоку¬
рая крошка, с личиком из тех, которых зовут «овечьею
мордочкой». Мак был мыслитель — его занимали общест¬
венные вопросы: он скорбел о человеческих бедствиях и за¬
думывался над служебными целями искусства, а Пик смот¬
рел на жизнь в розовые стекла и отрицал в искусстве все
посторонние цели, кроме самой красоты; притом Пик лю¬
бил и покутить, но только, несмотря на его неразборчи¬
вость, он почти никогда не имел удачи, а Мак был само
целомудрие и обладал всеми шансами на успехи, но он их
не добивался. Пик находил почти всех женщин очень ми¬
лыми, а Мак смотрел на всех равнодушно и все надеялся
когда-нибудь увидеть одну заповедную женщину по своим
мыслям. Она должна была обладать красотою духовной
более, чем телесною,— во всяком случае она непременно
должна была иметь над ним многие нравственные превос¬
ходства, особенно в деликатности чувств, в тонком ощуще¬
нии благородства, чести и добра. Она должна была не от¬
делять его от мира, как любят делать многие женщины,
а роднить его с высшим миром. Если случалось, что Пику
и Маку нравилось одно и то же, то оно непременно нра¬
вилось им с разных сторон. Им, например, обоим нравил¬
ся Дон Жуан, и они оба оправдывали байроновского героя,
но совершенно с различных сторон: Пик находил, что пе¬
ременять привязанности очень весело, а Мак любил Жуа¬
на за то, что он открывал во всех любивших его женщи¬
нах обман и не хотел довольствоваться фальсификациею
чувства. Несмотря на такое несходство во взглядах, Пик
328
и Мак были, однако, очень дружны: Пик уважал в Маке
его думы и даже заботы о служебных задачах искусства,
а Мак любил в Пике искренность, с какою он восхищался
каждым дарованием, кроме своего собственного. Оба они
жили вместе, не богато и не бедно, как жило в то время
множество людей их среды.
Фебуфиса отыскал Пик и сказал нелюдимому Маку:
— Пойдем посмотрим человека с большим дарованием.
— В чем же он проявил свои дарования?
— Прекрасно пишет.
— Что же он пишет? — спросил Мак.
— Все.
— Все?.. Это много. Пойдем и посмотрим все.
— Да, а вот ты можешь научить его выбирать лучшее.
Они пошли и подружились сразу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
У Фебуфиса не было недостатка в фантазии, он пре¬
красно сочинял большие и очень сложные картины, рису¬
нок его отличался правильностью и смелостью, а кисть
его блистала яркою колоритностью. Ему почти в одинако¬
вой степени давались сюжеты религиозные и исторические,
пейзаж и жанр, но особенно пленяли вкус и чувство фигу¬
ры в его любовных сценах, которых он писал много и ко¬
торые часто заходили у него за пределы скромности.
В последнем роде он позволял себе большие вольности,
но грация его рисунка и живая прелесть колоритного пись¬
ма отнимали у этих произведений впечатление скабрезно¬
сти, и на выставках появлялись такие сюжеты Фебуфиса,
какие от художника меньших дарований ни за что не были
бы приняты. С другой же стороны, соблазнительная пре¬
лесть картин этого рода привлекала к ним внимание самой
разнообразной публики и находила ему щедрых покупате¬
лей, которые не скупились на деньги.
Таким образом росло его имя, и он получал такой зна¬
чительный заработок, что уже не только не требовал ника¬
кой поддержки от родителей, но когда отец его умер и де¬
ла их пошатнулись, то Фебуфис уступил свою долю отцов¬
ского наследства брату и сестре и стал присылать значи¬
тельные суммы нежно любимой матери.
Пик всему этому шумно радовался, а Мак серьезно мол¬
чал, или, когда Пик очень надоедал ему своими восторга¬
ми и восклицал:
329
— О, до чего он может достичь!
Мак отвечал:
— До всего; я боюсь, что он до чего хочешь достиг¬
нет.
— Нет, с кем его можно сравнить?
— С Ван-дер-Пуфом,— отвечал Мак.
Ван-дер-Пуф было шуточное прозвание для тех, кто
подавал большие надежды с сомнительными последст¬
виями.
Пик за это сердился и находил, что Фебуфис похож на
Луку Кранаха, которого он очень любит и имеет некоторые
его свойства.
— В чем же это проявляется? — спрашивал Мак.
— В даровании, в смелом характере и в уменье гордо
держать себя с великими мира.
Мак отвечал, что лучшее уменье держать себя с теми,
кто почитает себя великими мира,— это стараться не вхо¬
дить с ними ни в какие сношения.
— А если это нельзя?
— Ну, тогда быть от них как можно дальше.
— Э, брат, это сочтут за робость и унижение.
— Поверь, что в этом только есть настоящее величие,
которое и они сами чувствуют и которое одно может уязв¬
лять их пустую надменность.
— Ну, ты, Мак, ведь аскет. Этак жить, так нельзя бу¬
дет сделать ничего достойного в мире.
А Мак, наоборот, думал, что так только и можно что-
нибудь сделать самое достойное.
— А именно что?
— Прежде всего сберечь свое достоинство.
— Ты все о своем достоинстве — все только о том, что
для себя.
— Нет, сохранение «достоинства» — это не «только
для себя», а это потом пригодится и для других.
Студию Фебуфиса искали посещать самые разнообраз¬
ные путешественники, но достигали этого не все, кто хо¬
тел. Он допускал к себе только или известных знатоков
и ценителей искусства, или людей высокого положения,
внимание которых ему льстило и которым он по преиму¬
ществу продавал свои картины для их музеев и палаццо,
и всегда за дорогую цену. Но и при этом он давал еще
много произвола своим художественным прихотям и капри¬
зам, очень часто доводимым им до непозволительной дер¬
зости и пренебрежения к сану и светскому положению сво¬
330
их важных посетителей. Он продавал им часто не то, что
они желали бы у него приобресть, а то, что он сам согла¬
шался уступить им, всегда с затаенным и мало скрывае¬
мым намерением заставить их иметь перед собою сюжет,
который мог служить им намеком, попреком или неприят¬
ным воспоминанием.
Пик находил это прекрасным и художественным, а Мак
называл фиглярством.
Произведения Фебуфиса были в моде, а притом же тог¬
да было в моде и потворство капризам художников, и по¬
тому сколько-нибудь замечательным из них много позво¬
ляли. Люди самые деспотичные и грозные, требовавшие,
чтобы самые ученые и заслуженные люди в их присутствии
трепетали, сносили от художников весьма часто непозволи¬
тельные вольности. Художников это баловало, и не все из
них умели держать себя в пределах умеренности и забыва¬
лись, но, к удивлению, все это им сходило с рук в разме¬
рах, непонятных для нынешнего реального времени.
Особенно они были избалованы женщинами, но еще
больше, пожалуй, деспотами, которые отличались своею
грозностью и недоступностью для людей всех рангов и по¬
ложений, а между тем даже как будто находили удоволь¬
ствие в том, что художники обращались с ними бесцере¬
монно.
Такое было время и направление.
Фебуфис как первенствовал между собратиями в ис¬
кусстве, так же отличался смелостью и в художественных
фарсах и шалопайствах. У него было много любовных при¬
ключений с женщинами, принадлежавшими к самым
разнообразным слоям в Риме, но была и одна привязан¬
ность, более прочная и глубокая, чем другие. Эта лю6оеь
была замечательно красивая бедная девушка-римлянка, по
имени Марчелла. Она любила красавца иностранца без
памяти и без всякого расчета, а он и ее ценил мало. Он
был больше всего занят тем, что с успехом соперничал
с модным кардиналом в благорасположении великосветских
римлянок и высокорожденных путешественниц или, на¬
скучив этим, охотно пил и дрался кулаками в тавернах за
мимолетное обладание тою или другою из тамошних посе¬
тительниц. По первой категории подвиги его восходили до
дуэлей, угрожавших ему высылкою из тогдашней папской
столицы, а по второй дела кончались потасовками или по¬
лицейским призывом к порядку, что тоже тогда в художе¬
ственном мире не почиталось за дурное и служило не
в укор, а, наоборот, слыло за молодечество.
331
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Сказано, что между любовными историями Фебуфиса
была одна, которая могла его кое к чему обязывать. Это
то самое, что касалось красивой и простосердечной рим¬
ской девушки по имени Марчелла. Она была безвестного
происхождения и имела престарелую мать, которую с боль¬
шим трудом содержала своею работой, но замечательная
красота Марчеллы сделала ей большую известность. Не
один Фебуфис был пленен этою красотой — молодой, тог¬
да еще малоизвестный патриот Гарибальди на одном из
римских празднеств тоже подал Марчелле цветок, сняв его
со своей шляпы, но Марчелла взяла цветок Гарибальди
и весело перебросила его Фебуфису, который поймал его
и, поцеловав, приколол к своей шляпе. Гарибальди видел
это, послал им обоим поцелуй и крикнул: «Счастливого ус¬
пеха влюбленным!» Сближение их было очень быстро
и оригинально. Расположения Марчеллы искали многие,
и в числе претендентов на ее руку были и богатые люди:
в числе таких был один пармезанец. Марчелла его не лю¬
била, но мать ее указывала на свое нездоровье и преклон¬
ные годы, требовала от дочери «маленькой жертвы». Мар¬
челла согласилась на жертву и сделалась невестой, но под
самый день свадьбы пошла помолиться Мадонне и безот¬
четно постучалась в дверь Фебуфиса. Сюда привела ее не¬
стерпимая любовь, с которою она напрасно боролась, и она
вышла отсюда только через несколько дней и пошла к пар¬
мезанцу сказать, что уже не может быть его женою. Но
Фебуфис, как многие баловни женщин, не хотел оценить
лучше других поступок Марчеллы и скоро охладел к ней,
как к прочим. Эта победа только вплела новый листок в его
любовные лавры, а Марчеллу познакомила с чувствами ма¬
тери. Пик был этим смущен, а Мак оскорблен и разгне¬
ван: он перестал говорить с Фебуфисом и не стал давать
ему руку.
— Это слишком уж строго,— говорил Пик.
Мак на это не отвечал, но, встретив однажды Марчел¬
лу, сказал ей:
— Как ты живешь нынче, добрая и честная Марчелла?
— Ты меня называешь доброю!
— И честною.
— Спасибо; я живу не худо,— отвечала Марчелла.—
С тех пор как у меня есть дитя, я работаю вдвое и, пред¬
ставь себе, на все чувствую новые силы.
— Но ты исхудала.
332
— Это скоро пройдет.
— А ты мне скажи... только скажи откровенно.
— О, все, что ты хочешь... Я знаю тебя — в тебе бла¬
городное сердце.
— Согласись быть моей женой.
— Женою?.. Спасибо. Я знаю, что ты благороден
и добр... Женою!.. Нет, милый Мак, я уже никогда не буду
ничьею женой.
— Почему?
— Почему? — Марчелла покачала своею красивою го¬
ловой и отвечала: — Я ведь люблю! Разве ты хочешь,
чтобы между нами всегда был третий в помине? Нет, ми¬
лый Мак, я любила, и это останется вечно. Полюби лучше
другую.
Но благородство и гордость Марчеллы были подверг¬
нуты слишком тяжелому испытанию: мать ее беспрестанно
укоряла их тяжкою бедностью,— ее престарелые годы тре¬
бовали удобств и покоя,— дитя отрывало руки от заня¬
тий,— бедность всех их душила. О Марчелле пошли не¬
добрые слухи, в которых имя доброй девушки связывалось
с именем богатого иностранца. К сожалению, это не было
пустою басней. Марчелла скрывалась от всех и никому не
показывалась. Пик и Мак о ней говорили только один раз,
и очень немного. Пик сказал:
— Слышал ты, Мак, что говорят о Марчелле?
— Слышал,— отвечал Мак, сидя за мольбертом.
— И что же, ты этому веришь или не веришь?
— Верю, конечно.
— Почему же конечно? Ты ведь был о ней всегда хо¬
рошего мнения.
Мак отошел от мольберта, посмотрел на свою картину
и, помедлив, сказал:
— Я о ней и теперь остаюсь хорошего мнения.
Теперь Пик помолчал и потом спросил:
— Разве она не могла поступить лучше?
— Не знаю, может быть и не могла.
— Значит, у нее нет воли, нет характера?
— Ты спроси об этом того, кто устроил испытание для
ее воли и характера.
— Но она могла выйти замуж?
— Не любя?
— Хотя бы и так.
— Или... быть может, даже любивши другого?
— Ну, и все было б лучше.
333
— Может быть, только она тогда не была бы тою
Марчеллой, которая стоила бы моего лучшего мнения.
— А теперь?
— Из двух зол она выбрала то, которое меньше.
— Меньше!.. Продать себя... это ты считаешь за мень¬
шее зло?
— Не себя.
— Как не себя? Неужто этот богач ездит к ней чи¬
тать с нею Петрарку или Данте?
— Нет; она продала ему свое прекрасное тело и, на¬
верное, не обещала отдать свою душу. Ты различай между
я и мое: я — это я в своей сущности, а тело мое — только
моя принадлежность. Продать его — страшная жертва, но
продать свою душу, свою правду, обещаться любить дру¬
гого — это гораздо подлее, и потому Марчелла делает
меньшее зло.
— Есть еще средство! — заметил Пик.
— Какое?
— Прекратить свою жизнь. Смерть лучше позора.
Мак сложил руки и сказал:
— Как? убить себя?.. Женщине убить себя за то, что
ее бросили, и бросить на все мучения нищеты свою мать
и своего ребенка?.. И ты это называешь лучшим? Нет,
это не лучше. Лучше перенести все на себе и... Впрочем,
иди лучше, Пик, читай уроки о чести другому,— мы о ней
больше с тобою никогда не должны говорить.
— Хорошо,— отвечал Пик,— но ты мне никогда не
докажешь...
— Ах, оставь про доказательства! Я никогда тебе и не
буду доказывать того, что для меня ясно, как солнце, а
ты знай, что доказать можно все на свете, а в жизни
верные доказательства часто стоят менее, чем верные чув¬
ства.
В отношении Марчеллы Мак имел «верные чувства»
и верно отгадывал, что двигало ее поступками. Другие
о ней позабыли,— Фебуфис ею не интересовался. Он с той
поры имел много других успехов у женщин, которые, по¬
мимо своей красоты, льстили его самолюбию, и вообще
шел на быстрых парусах при слабом руле, который не пра¬
вил судном, а предавал его во власть случайным течениям.
В характере его все более обозначались признаки необуз¬
данности и своеволия. Успехи его туманили. Он становил¬
ся капризен.
— Я хотел бы знать, чего он хочет? — говорил Пик.
334
— А я не хотел бы об этом знать, но знаю,— отвечал
Мак.
— Чего же он хочет?
— Своей гибели,— и она будет его уделом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Фебуфису было около тридцати лет, когда он сбыл
с рук историю Марчеллы и потом в течение одного года
сделал два безумные поступка: во-первых, он послал дерз¬
кий отказ своему правительству, которое, по его мнению,
недостаточно почтительно приглашало его возвратиться на
родину, чтобы принять руководство художественными ра¬
ботами во дворце его государя; а во-вторых, произвел вы¬
ходку, скандализовавшую целую столицу. Жена одного из
иностранных дипломатов при папе уделила Фебуфису ка¬
кую-то долю какого-то своего внимания и потом,— как ему
показалось,— занялась кардиналом. Фебуфис вскипел гне¬
вом и выставил у себя в мастерской самую неприличную
картину, вроде известной классической Pandora. На
этом полотне он изобразил упомянутую красивую даму
в объятиях знаменитого в свое время кардинала, а себя
поставил близ них вместо сатира, которого отводит стару¬
ха со свечкой.
Картина эта представлялась забавною и едкою всем,
кроме малоразговорчивого Мака.
— Твое целомудрие оскорблено моею Пандорой? —
спросил его однажды вечером, сидя за вином, Фебуфис.
Мак прервал свое долгое молчание и ответил ему:
— Да, с этой поры я не перестану жалеть, чем ты спо¬
собен заниматься.
— Способен!.. Как это глупо! Я способен заниматься
всем... и я, наконец, не понимаю, почему иногда не позво¬
лить себе шалость.
— Ты называешь это шалостью?
— Конечно. А ты?
— По-моему, это низость, это растление других и само¬
го себя.
— Так ты видишь здесь один цинизм?
— Нет, я вижу все, что здесь есть.
— Что же, например?
— Задор и вызов на борьбу людей, которых не сто¬
ит трогать.
— Отчего? Они стоят довольно высоко, и трогать их
небезопасно.
335
— Ага! так тебе это доставляет удовольствие?
— И очень большое.
Мак тихо двинул плечами и, улыбнувшись, сказал:
— Я предпочел бы беречь свои силы, чем их так рас¬
кидывать.
— В таком случае все те, кто желает заслужить себе
одобрение властей, имеют теперь отличный случай достичь
этого,— стоит только обнаруживать пренебрежение Пан¬
доре. Ты это делаешь?
Мак посмотрел на него пристальным взглядом и сказал:
— Ты не задерешь меня! Я не ссорюсь из-за пустяков
и не люблю, когда ссорятся. Мне нет дела до тех, которые
ищут для себя расположения у властей, но мне нравятся
те, которые не задираются с ними.
— Ну, не хитри, Мак, ты — скрытый аристократ.
— Пожалуй, я — аристократ в том смысле, что я не хо¬
чу подражать слугам, передразнивающим у себя на за¬
стольной своих господ. Я совсем не интересуюсь этими...
господами.
— Другими словами, ты бережешь себя для чего-то
лучшего.
— Очень быть может.
Фебуфис ему насмешливо поклонился.
— Можешь мне и не кланяться,— спокойно сказал ему
Мак.
И Мак, заплатив свои деньги, ушел ранее других из
таверны.
Обе выходки Фебуфиса, как и следовало ожидать, не
прошли даром: первая оскорбила правительство его
страны, и Фебуфису нельзя было возвратиться на родину,
а вторая подняла против него страшную бурю в самом
Риме и угрожала художнику наемным убийством.
Фебуфис отнесся к тому и к другому с полным легко¬
мыслием и даже бравировал своим положением; он ни
с того ни с сего написал своему государю, что очень рад
не возвращаться, ибо из всех форм правления предпочита¬
ет республику, а насчет картины, компрометировавшей да¬
му и кардинала, объявил, что это «мечта живописца», и по¬
зволял ее видеть посетителям.
В это самое время по Европе путешествовал один моло¬
дой герцог, о котором тогда говорили, будто он распола¬
гал несметными богатствами. О нем тогда было очень мно¬
го толков; уверяли, будто он отличался необыкновенною
смелостью, щедростью и непреклонностью каких-то своих
совершенно особенных и твердых убеждений, с которыми,
336
долго ли, коротко ли, придется посчитаться очень многим.
Это делало его интересным со стороны политической,
а в то же время герцог слыл за большого знатока и цени¬
теля разнообразных произведений искусства, и особенно
живописи.
Высокий путешественник прибыл в Рим полуинкогнито
из Неаполя, где все им остались очень довольны. Папский
Рим ему не понравился. Рассказывали, будто он сказал ка¬
кому-то дипломату, что «дело попов — молиться, но не их
дело править», и не только не хотел принимать здесь ника¬
ких официальных визитов, но даже не хотел осматривать
и многих замечательностей вечного города.
Властям, которые надеялись вступить с герцогом в не¬
которые сношения, было крайне неприятно, что он соби¬
рался отсюда ранее, чем предполагалось по маршруту.
Говорили, будто одному из наиболее любимых путеше¬
ственником лиц в его свите был предложен богатый пода¬
рок за то, если оно сумеет удержать герцога на определен¬
ное по маршруту время. Это лицо,— кажется, адъютант,—
любя деньги и будучи смело и находчиво, позаботилось
о своих выгодах и сумело заинтересовать своего повелите¬
ля рассказом о скандалезном происшествии с картиною
Фебуфиса, которая как раз о ту пору оскорбила римских
монахов, и о ней шел говор в художественных кружках
и в светских гостиных.
Хитрость молодого царедворца удалась вдвойне: герцог
заинтересовался рассказом и пожелал посетить мастер¬
скую Фебуфиса. Этим предпочтением он мог нанести укол
властным монахам, и от этого одного у него прошла ханд¬
ра, но зато она слишком резко уступила место нетерпению,
составлявшему самую сильную черту характера герцога.
Фебуфис входил в круг идей, для него посторонних,
и неожиданно получил новое значение.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тот же самый адъютант, которому удалось произвести
перемену в расположении высокого путешественника, был
послан к Фебуфису известить его, что такая-то особа, пу¬
тешествующая под таким-то инкогнито, желает завтра быть
в его мастерской. Фебуфису показалось, что это сделано
как будто надменно, и его характер нашел себе здесь пищу.
— Разве ваш герцог так любит художество? — спро¬
сил он небрежно у адъютанта.
337
— Да, герцог очень любит искусство.
— И что-нибудь в нем понимает?
— Как вы странно спрашиваете! Герцог — прекрасный
ценитель в живописи.
— Я слыхал только, что он хороший покупатель.
— Нет, я говорю вам именно то, что и хочу сказать:
герцог — хороший ценитель.
— Быть ценителем — это значит не только знать тех¬
нику, но иметь понятия о благородных задачах искусства.
— Мм... да!.. Он их имеет.
— В таком разе вы повезите его к Маку.
— Кто этот Мак?
— Мак? Это мой славный товарищ и славный худож¬
ник. У него превосходные идеи, и я когда-то пользовался
его советом и даже начал было картину «Бросься вниз»,
но не мог справиться с этою идеей.
— Бросься вниз?
— Да... «Бросься вниз».
Гостю показалось, что хозяин над ним обидно шутит,
и он сухо ответил:
— Я не понимаю такого сюжета.
— Позвольте усомниться.
— Я не имею привычки шутить с незнакомыми.
— «Бросься вниз» — это из Евангелия.
— Я не знаю такого текста.
— Сатана говорит Христу: «Бросься вниз».
Адъютант сконфузился и сказал:
— Вы правы, я вспоминаю,— это сцена на кровле
храма?
— Вы называете это «сценою»? Ну, прекрасно, будь
по-вашему: станем называть евангельские события «сцена¬
ми», но, впрочем, все дело в благородстве задачи. Обыкно¬
венно ведь пишут сатану с рожками, и он приглашает Хри¬
ста броситься за какие-то царства... По идее Мака выхо¬
дило совсем не то: его сатана очень внушительный и прак¬
тический господин, который убеждает вдохновенного прав¬
долюбца только снизойти с высот его духовного настроения
и немножко «броситься вниз», прийти от правды бога
к правде герцогов и королей, войти с ним в союз... а Хри¬
стос, вы знаете, этого не сделал. Мак думает, что у них
шло дело об этом и что Христос на это не согласился.
— Да, конечно. Это тоже интересно... Но герцог вооб¬
ще хочет видеть все ваши работы.
— Двери моей студии открыты, и ваш повелитель мо¬
жет в них войти, как и всякий другой.
338
— Он непременно желает быть у вас завтра.
— Непременно завтра?
— Да.
— В таком случае лучше пусть он придет послезавтра.
— Позвольте!.. Но почему же послезавтра, а не
завтра?
— А почему именно непременно завтра, я не после¬
завтра?
— Нет, уж позвольте завтра!
— Нет, послезавтра!
Адъютант молча хлопнул несколько раз глазами, что
составляло его привычку в минуты усиленных соображе¬
ний, и проговорил:
— Что же это значит?
— Ничего, кроме того, что я вам сказал,— отвечал
Фебуфис и, вспрыгнув на высокий табурет перед большим
холстом, который расписывал, взял в руки кисти и па¬
литру.
Все существо его ликовало и озарялось торжеством
в самом его любимом роде: он мог глядеть свысока на сто¬
явшего около него светского человека, присланного могу¬
щественным лицом, и, таким образом, унижал и посла и са¬
мого пославшего.
Адъютант не скрывал своего неприятного положения
и сказал:
— Я не могу передать герцогу такого ответа.
— Отчего?
— Он не терпит отказов.
— Ну, нечего делать, потерпит.
— Он не согласится остаться здесь до послезавтра.
— Человек, который так любит искусство, согласится.
— Он назначил завтра вечером уехать.
— Он сам себе господин и всегда может отсрочить.
Адъютант рассмеялся и отвечал:
— Вы оригинальный человек.
— Да, я не рабская копия.
— Без сомнения, герцог может остаться везде, сколько
ему угодно, но поймите же, что с ним не принято так об¬
ходиться. Ему нельзя диктовать.
— Значит, у него есть характер?
— И очень большой.
— Да, говорят, и я слышал,— это интересно! Так вот
мы его испробуем: вы скажите ему, что так и быть, пущу
его к себе, но только послезавтра.
— Прошу вас, оставьте это, маэстро!
339
— Не могу, господин адъютант, не могу, я тоже — ре¬
комендуюсь вам — человек упрямый.
— На что вам его сердить?
— По совести сказать, ни на что, но мне теперь взош¬
ла в голову такая фантазия, и вы со мною, с позволения
вашего, ни черта не поделаете, ради всех герцогов вместе
и порознь.
— Вы дерзки.
— Хотите дуэль?
— Очень хотел бы, но, к сожалению, я теперь не могу
принять дуэли.
— Почему?
— Конечно, не потому, что я не желаю вас убить или
страшусь быть убитым, но потому, что я состою в свите
такого лица, путешествие которого не должно сопровож¬
даться никакими скандалами.
— Хорошо, не нужно дуэли, но я вам предлагаю
пари.
— Какое? в чем оно состоит?
— Оно состоит вот в чем: мне кажется, будто я знаю
вашего герцога больше, чем вы.
— Это интересно.
— Да, и я это утверждаю и держу пари, что если вы
передадите ему то, что я вам сказал, то он останется здесь
еще на день.
— Ни за что на свете!
— Вы ошибаетесь.
— Оставим этот разговор.
— А я вам ручаюсь, что я не ошибаюсь; он чудесно
прождет до послезавтра, и я вам советую принять пари,
которое я предлагаю.
— Я желал бы знать, в чем же будет заключаться са¬
мое пари?
— В том, что если ваш повелитель останется здесь на
три дня, то вы без всяких отговорок должны исполнить
то, что я закажу вам; а если он не останется, то я испол¬
ню любое приказание, какое вы мне дадите. Наши шан¬
сы равны, и даже, если хотите знать, я рискую больше,
чем вы.
— Чем?
— Я не буду знать, точно ли вы передадите мои слова.
— Я передам их в точности, но, в свою очередь, я мо¬
гу принять ваше условие только в том случае, если в за¬
казе, который вы мне намерены сделать в случае моего
340
проигрыша, не будет ничего унизительного для моей
чести.
— Без сомнения.
— В таком случае...
— Вы принимаете мое пари?
— Да.
— Это прелестно: мы заключаем пари на герцога.
— Мне неприятно, что вы над этим смеетесь...
— Я не буду смеяться. Пари идет?
— Извольте.
— Я подаю вам мою руку с самыми серьезными наме¬
рениями.
— Я с такими же ее принимаю.
Молодые люди ударили по рукам, и офицер откланял¬
ся и ушел, а Фебуфис, проводив его, отправился в кафе,
где провел несколько часов с своими знакомыми и весело
шутил с красивыми служанками, а когда возвратился ве¬
чером домой, то нашел у себя записку, в которой было на¬
писано:
«Он остается здесь с тем, чтобы быть у вас в студии
послезавтра».
Фебуфис небрежно смял записку и, улыбнувшись, на¬
писал и послал такой же короткий ответ. В ответе этом
значилось следующее:
«Он пробудет здесь три дня».
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Следующий день Фебуфис провел, по обыкновению, за
работой и принимал несколько иностранцев, которые вни¬
мательно осматривали его талантливые работы, а втайне
всего более заглядывали на Messaline dans la loge de
Lisisca, которая занимала большое и видное место. Кар¬
тина во весь день не была задернута гобеленом, и ее виде¬
ли все, кто посетил студию.
Потом Фебуфис был во всех тех местах, которые имел
в обычае посещать ежедневно, но вернулся домой несколь¬
ко ранее и, запершись дома с слугою, занялся приведени¬
ем своей мастерской в большой порядок.
Семейство желчного, больного скульптора, обитавшее
в нижнем жилье, которое находилось под ателье Фебуфи¬
са, очень долго слышало шум и возню от передвигания
тяжелых мольбертов. Можно было думать, что художник
наскучил старым расположением своей мастерской или ему.
341
может быть, пришла фантазия исполнить какую-нибудь
новую затею с Messaline dans la loge de Lisisca.
Это так и было.
На следующий день догадки нижнего семейства под¬
твердились и разъяснились: тотчас после ранней сиесты
мастерскую Фебуфиса посетил именитый путешественник
в сопровождении двух лиц из своей свиты.
Один из них был престарелый, но молодящийся санов¬
ник, во фраке и с значительным количеством звезд. Он был
первый советник герцога по всем делам, касающимся
иностранных сношений, и занимал должность начальника
этого ведомства. В числе звезд, украшавших его лацкана,
были и такие, которых никто другой, кроме его, не имел.
Старец носил превосходно взбитый на голове парик, бли¬
стал белейшими зубами и был подрисован и зашнурован
в корсет. Лета его были неизвестны, но он держался бод¬
ро, хотя и вздрагивал точно под ударами вольтова столба.
Чтобы маскировать это непроизвольное движение, он от
времени до времени делал то же самое нарочно. В сущест¬
ве это была дипломатическая хартия, вся уже выцветшая,
но еще кое-как разбираемая при случае. В нем была смесь
джентльмена, маркиза и дворецкого, но утверждали, будто
в делах он ловок и очень находчив. Другой при герцоге
был тот самый молодой адъютант, с которым Фебуфис
держал свое пари о «завтра и послезавтра».
Сам герцог и оба его провожатые были в обыкновен¬
ном партикулярном платье, в котором, впрочем, герцог
держался совсем по-военному. Он был представительный
и даже красивый мужчина, имел очень широкие манеры
и глядел как человек, который не боится, что его кто-
нибудь остановит; он поводил плечами, как будто на нем
были эполеты, и шел легко, словно только лишь из мило¬
сти касался ногами земли.
Взойдя в atelier, герцог окинул все помещение гла¬
зами и удивился. Он как будто увидал совсем не то, что
думал найти, и остановился посреди комнаты, насупив
брови, и, оборотясь к адъютанту, сказал:
— Это не то.
Адъютант покраснел.
— Это не то,— повторил громко герцог и, сделав шаг
вперед, подал художнику руку.
Фебуфис ему поклонился.
— А где же это?
1 Мастерскую (франц.).
342
Фебуфис смотрел с недоумением то на герцога, то на
его провожатых.
— Я спрашиваю это... то, что у вас есть...
— Здесь решительно все, что может быть достойно
вашего внимания.
— Но было еще что-то?
— Кое-какой хлам... пустяки, недостойные вашего
внимания.
— Прекрасно... благодарю, но я не хочу, чтобы вы со
мною чинились: не обращайте внимания, что я здесь,
и продолжайте работать,— я хочу не спеша осмотреть все,
что есть у вас в atelier.
И он начал скоро ходить взад и вперед и вдруг опять
сказал:
— Да где же, наконец, то?
— Что вы желаете видеть? — спросил Фебуфис.
— Что?
Герцог гневно метнул глазами и не отвечал, а его
адъютант стоял переконфуженный, но статский сановник
шепнул:
— Герцог хочет видеть ту картину... ту вашу картину...
о которой все говорят.
— Ах, я догадываюсь,— отвечал Фебуфис и откатил
подставку, на которой стояло обернутое лицом к стене
полотно с новым многоличным историческим сюжетом.
— Не то! — вскричал герцог.— Что изображает эта
картина?
— Она изображает знаменитого в шестнадцатом веке
живописца Луку Кранаха.
— Ну?
— Он, как известно, был почтен большою дружбой
Иоанна Великодушного.
— А что далее?
— Художник умел быть благороднее всех высокорож¬
денных льстецов и царедворцев, окружавших Иоанна,
и когда печальная судьба обрекла его покровителя на за¬
точение, его все бросили, кроме Луки Кранаха.
— Очень благородно, но... что еще?
— Лука Кранах один добровольно разделял неволю
с Иоанном в течение пяти лет и поддерживал в нем ду¬
шевную бодрость.
— Хорошо!
— Да, они не только не унывали в заточении, но даже
успели многому научиться и еще более возбудить свои
343
душевные силы. Я на своей картине представил, как они
проводили свое время: вы видите здесь...
— Да, я вижу, прекрасно вижу.
— Иоанн Великодушный читает вслух книгу, а Лука
Кранах слушает чтение и сам пишет этюд нынешней зна¬
менитой венской картины «Поцелуй Иуды»...
— Ага! намек предателям!
— Да, вокруг узников мир и творческая тишина,
можно думать, что книга — историческая и, может быть,
говорит о нравах царедворцев.
— Дрянь! — оторвал герцог.— Вы прекрасно будете
поступать, если будете всегда карать эти нравы.
Фебуфис продолжал указывать муштабелем на изобра¬
жение Кранаха и говорил с оживлением:
— Я хотел выразить в лице Кранаха, что он старается
проникнуть характер предателя и проникает его... Он изо¬
бражает Иуду не злым, не скупцом, продающим друга за
ничтожную цену, а только узким, раздраженным чело¬
веком.
— Вот, вот, вот! Это прекрасно!
— Это человек, который не может снести широты
и смелости Христа, вдохновленного мыслью о любви ко
всем людям без различия их породы и веры. С этой кар¬
тины Кранах начал ставить внизу монограммою сухого,
тощего дракона в пятой манере.
— Помню: сухой и тощий дракон.
— Есть предание, будто он растирал для этого краску
с настоящею драконовою кровью...
— Да... Но все это не то! — перебил его герцог.—
Где же то?! Я хочу видеть вашу голую женщину!
— Голую женщину?
— Ну да, голую женщину! — подсказал ему старый
сановник.
— Ту голую женщину, которая вчера была на этом
мольберте,— подсказал с другой стороны адъютант.
— Ах, вы это называете то?..
— Ну да!
— Да, да.
— Но вы ошибаетесь, полковник, это ведь было не
вчера, а позавчера.
— Оставьте спор и покажите мне, где голая женщи¬
на? — молвил герцог.
— Я думал, что она не стоит вашего внимания, ваша
светлость, и убрал ее.
— Достаньте.
344
— Она вынесена далеко и завалена хламом.
— Для чего же вы это сделали?
Фебуфис улыбнулся и сказал:
— Я могу быть откровенен?
— Конечно!
— Я так много слышал о вашей строгости, что прора¬
ботал всю ночь за перестановкою моей мастерской, чтобы
только убрать нескромную картину в недоступное место.
— Ненаходчиво. Впрочем, меня любят представлять
зверем, но... я не таков.
Фебуфис поклонился.
— Я хочу видеть вашу картину.
— Чтобы доставить вам удовольствие, я готов прора¬
ботать другую ночь, но едва могу ее достать разве только
к завтрашнему дню.
Посетителю понравилась веселая откровенность Фебу¬
фиса, а также и то, что он его будто боялся. Лицо гер¬
цога приняло смягченное выражение.
— Хорошо,— сказал он,— достаньте. Я остаюсь здесь
еще до завтра.
Он не стал ничего больше рассматривать и уехал
с своими провожатыми, а Фебуфис обернул опять лицом
к стене полотна с Сатаной и Кранахом, а Пандору поста¬
вил на мольберт и закрыл гобеленом, подвижно ходившим
на вздержковых кольцах.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Устроив у себя в мастерской все опять как было, по-
старому, Фебуфис пошел, по обыкновению, вечером в ка¬
фе, где сходились художники, и застал там в числе прочих
скульптора, занимавшего помещение под его мастерскою.
Они повидались дружески, как всегда было прежде, но
скульптор скоро начал подшучивать над демократически¬
ми убеждениями Фебуфиса и рассказал о возне, которую
он слышал у него в мастерской.
— Я не мог этого понять до тех пор,— говорил скульп¬
тор,— пока не увидал сегодня входившего к тебе герцога.
— Да, и когда ты его увидал, ты тоже ничего не по¬
нял.
— Я понял, что ты тоже не прочь подделываться.
— К кому?
— К великим мира.
— Ну!
345
— В самом деле! Да еще к таким, как этот герцог,
который, говорят, рычит, а не разговаривает с людьми
по-человечески.
— Это неправда.
— Ты за него заступаешься!
— А отчего бы нет?
— Он тебя причаровал.
— Он держал себя со мною как бравый малый... не¬
множко по-солдатски, но... он мне понравился, и я даже
не хотел бы, чтобы о нем говорили неосновательно.
— Он купил чем-то твое расположение.
Фебуфис вспыхнул. Его горячий и вспыльчивый нрав
не дозволил ему ни отшутиться, ни разъяснить своего
поведения,— он увидел в намеке скульптора нестерпимое
оскорбление и в безумной запальчивости ответил ему еще
большим оскорблением. Завязался спор и дошел до того,
что Фебуфис схватился за стилет. Скульптор сделал то
же, и они мгновенно напали один на другого. Их розняли,
но Фебуфис, однако, успел нанести скульптору легкую
царапину и сам получил довольно серьезный укол в пра¬
вую руку.
В дело сейчас же вмешалась полиция,— римские вла¬
сти обрадовались случаю наказать художника, оскорбив¬
шего своею нескромною картиной кардинала. Фебуфис,
как зачинщик схватки, ночью же получил извещение, что
он должен оставить Рим до истечения трех суток.
Гнев овладел Фебуфисом в такой степени, что он не
заботился о последствиях и сидел в своей мастерской,
когда к нему опять вошли герцог-incognito с его молодым
провожатым и старцем со звездою.
Фебуфис привстал при их входе и, держа правую
руку на перевязи, левою открыл картину.
Высокий гость сразу обнял взглядом «Пандору», при¬
щурил левый глаз и расхохотался — столько было в ней
нескромного и в нескромном смешного. Картина, види¬
мо, доставляла зрителям величайшее наслаждение и при¬
вела герцога в самое доброе расположение. Он протя¬
нул художнику руку. Тот извинился, что подает левую
руку.
— Принимаю ее,— отвечал гость,— она ближе
к сердцу. А кстати, я слышал, с вами случилась
неприятность?
— Я не обращаю на это внимания, ваша светлость.
— Однако вас высылают из папских владений?
— Да.
346
— В этой истории я, оказываюсь немножко причинен...
Я был бы очень рад быть вам полезен.
— Я на это не рассчитывал; но вы были мой гость,
и я не хотел, чтобы о вас говорили неуважительно.
— Вы поступили очень благородно. Сколько стоит
«Кранах»?
Фебуфис сказал цену.
— Это дешево. Я ее покупаю и плачу вдвое.
— Это сверх меры, и я...
— Ничего не сверх меры: благородная идея дорого
стоит. И, кроме того, во всяком случае, я еще ваш долж¬
ник. Скажите мне, куда вы теперь намерены уехать и что
намерены делать?
— Я застигнут врасплох и ничего не знаю.
— Обдумайтесь скорее. Вы ведь не в ладах с вашим
государем.
— Да, ваша светлость.
— Это нехорошо. Я могу просить за вас.
— Покорно вас благодарю. Я не желаю прощения.
— Дурно. Впрочем, все вы, художники, всегда с фан¬
тазиями, но я хотя и не художник, а мне тоже иногда
приходят фантазии: не хотите ли вы ехать со мною?
— Как с вами? Куда?
— Куда бог понесет. Со мною вы можете уехать ра¬
нее, чем вам назначено, и мы посетим много любопытных
мест... Кстати, вы мне можете пригодиться при посещении
галерей; а я вам покажу дикие местности и дикий воин¬
ственный народ, быт которого может представить много
интересного для вашего искусства... Другими никакими
соображениями не стесняйтесь — это все дело товарища,
который вас с собой приглашает.
Фебуфис стоял молча.
— Значит, едем? — продолжал гость.— Сделаем вме¬
сте путешествие, а потом вы свободны. Рука ваша прой¬
дет, и вы опять будете в состоянии взяться за кисти и за
палитру. Мы расстанемся там, где вы захотите меня оста¬
вить.
— Вы так ко мне милостивы,— перебил Фебуфис,—
я опасаюсь, как бы мысль о разлуке не пришла очень
поздно.
Гость улыбнулся.
— Вы «опасаетесь», вы думаете, что можете поже¬
лать расстаться со мною, когда будет «поздно»?
347
Фебуфис сконфузился своей неясно выраженной
мысли.
— Ничего, ничего! Я люблю чистосердечие... Все, что
чистосердечно, то все мне нравится. Я приглашаю вас
быть моим товарищем в путешествии, и если вы запоз¬
даете расстаться со мною на дороге, то я приглашаю
вас к себе и ручаюсь, что вам у меня будет не худо.
Вы найдете у меня много дела, которое может дать про¬
стор вашей кисти, а я подыщу вам невесту, которая будет
достойна вас умом и красотою и даст вам невозмутимое
домашнее счастье. Наши женщины прекрасны.
— Я это знаю,— отвечал Фебуфис.
— Только они прекрасные жены, но позировать в на¬
туре не пойдут. Так это решено: вы мой товарищ?
— Я ваш покорнейший слуга.
— Прекрасно! И вы с этой же секунды увидите, что
это довольно удобно: берите шляпу и садитесь со мною.
Распоряжения и сборы об устройстве вашей студии не
должны вас волновать. При ране, хотя бы и не опасной,
это вредно... Доверьте это ему.
Гость показал глазами на своего адъютанта и, оборо¬
тясь слегка в его сторону, добавил:
— Сказать в посольстве, что они отвечают за всякую
мелочь, которая здесь есть. Все уложить и переслать на
мой счет, куда потребуется. Положитесь на него и берите
вашу шляпу.
Фебуфис протянул руку провожатому и сказал:
— Мы квиты.
Тот вспыхнул.
Герцог посмотрел на молодых людей и произнес:
— Что между вами было?
— Пари,— ответил Фебуфис и коротко добавил, что
граф ему проиграл маленькую услугу и теперешние его
заботы он принимает за сквитку.
— И прекрасно! Честный человек всегда платит свои
долги! А в чем было пари?
Фебуфис опять взглянул в лицо адъютанта, и ему по¬
казалось, что этот человек умрет сию минуту.
— Извините, ваша светлость,— сказал Фебуфис,—
в это замешано имя третьего лица.
— Ах, тайна! Что есть тайна, то и должно оставаться
тайною. Я не хочу знать о вашем пари. Едем.
Фебуфис вышел вместе с герцогом и с ним же вместе
уехал в роскошное помещение его посла.
348
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Известие о том, что Фебуфис так спешно покидает
Рим, и притом в сообществе могущественного лица, мгно¬
венно облетело все художественные кружки. Фебуфис те¬
перь не удалялся из Рима как изгнанник, а он выступал
как человек, который одержал блистательную победу над
своими врагами. Никто не сомневался, что Фебуфис не
испугался бы изгнания из Рима и, может быть, вышел бы
отсюда еще с какою-нибудь новою дерзостью, но выйти
так величественно, как он теперь выходит с могуществен¬
ным покровителем, который добровольно назвался его
«товарищем»,— это было настоящее торжество. Все гово¬
рили: «А герцог-то, значит, совсем не такой грубый
человек, как о нем рассказывают. Вон он как прост и как
приветлив! Что ни говори, а он достоин симпатий!»
И вот молодые художники — все, кто знал Фебуфиса,
побросали работы и веселою гурьбой отправились на пер¬
вую станцию, где надлежало переменять лошадей в эки¬
пажи путешественника и его свиты. Все они хотели про¬
водить товарища и даже приветствовать его великодушно¬
го покровителя. В числе провожатых находились и Пик
и Мак.
Здесь были цветы, вино, песни и даже было сочинено
наскоро величанье «покровителю художников».
Герцог был очень доволен сюрпризом: он не спешил
прерывать прощание товарищей и даже сам поднял бокал
за «товарищей» и за процветание «всего изящного и бла¬
городного в мире».
Это возбудило такой всеобщий восторг, что герцог
уехал, сопровождаемый долго не умолкавшими кликами
самого непритворного и горячего восторга.
Экипаж, в котором ехали Фебуфис и адъютант, с раз¬
решения герцога остался здесь до утра, когда оба путеше¬
ственника были уложены в коляску и, удаляясь, должны
были долго слышать вслед за собою нетрезвые крики
друзей, смешивавших имена Луки Кранаха с именем Фе¬
буфиса и имя герцога с именем Иоанна Великодушного.
Более всех шумел Пик.
— Нет, каков герцог! Каков этот суровый, страшный
герцог! — кричал он весь в поту, с раскрасневшимся
лицом.
— Смотри, будь счастлив, Фебуфис! — вторили Пику
другие.
— О, он будет счастлив! Он должен быть счастлив
с таким покровителем!
349
— Еще бы! такое покровительство хоть кого выведет
к всемирной славе, тем более Фебуфиса. Но как он это
обделал!
— А это штука, но что бы кто ни говорил, я ручаюсь
за одно, что Фебуфис не дозволил себе ничего такого, что
бы могло бросить тень униженного искательства на его
поведение!
— Конечно, конечно!
— Я там не был, но я это чувствую... и я за это ру¬
чаюсь,— настаивал Пик.
— Конечно, конечно!.. Из нас никто там не был, но
мы все ручаемся, что Фебуфис не сказал ни одного уни¬
зительного слова, что он не сделал перед герцогом ни
одного поклона ниже, чем следует, и вообще... он... во¬
обще...
— Да, вообще... вообще Фебуфис — благородный ма¬
лый, и если скульптор имеет об этом иное мнение, то он
может потребовать от каждого из нас отдельных дока¬
зательств в зале фехтовальных уроков, а Фебуфису мы
пошлем общее письмо, в котором напишем, как мы ему
верим, как возлагаем на него самые лучшие наши на¬
дежды и клянемся ему в товарищеской любви и преданно¬
сти до гроба.
— До гроба! до гроба!
Но в это время кто-то крикнул:
— Вы поклянитесь на своих мечах!
Все обернулись туда, откуда шел этот голос, и уви¬
дали Мака.
Один Мак до сих пор упорно молчал, и это обижало
Пика; теперь же, когда он прервал свое молчание фразой
из Гамлета, Пик обиделся еще более.
— Я не ожидал этого от тебя, Мак,— сказал он и за¬
тем вспрыгнул на стол и, сняв с себя шляпу, вскричал:
— Друзья, здесь шутки Мака неуместны! Восторг не
должно опошлять! Восходит солнце, я гляжу в его огнен¬
ное лицо: я вижу восходящее светило, я кладу мою руку
на мое сердце, в которое я уместил мою горячую любовь
к Фебуфису. Я призываю тебя, великий в дружбе Кранах!..
Кладите, друзья, свои руки не на мечи, а на ваши сердца,
и поклянемся доказать нашу дружбу Фебуфису всем
и всегда... и всегда... и всегда... да... да... да!
У пришедшего в восторг Пика стало истерически дер¬
гать горло, и все его поняли, схватили его со стола,
подняли его, и все поклялись в чем-то на своих сердцах.
350
И затем опять пили и пели все, кроме Мака, который
тихо встал и, выйдя в сад, нашел скрывавшуюся в густой
куртине молодую женщину. Это была Марчелла. Она
стояла одиноко у дерева, как бы в окаменении. Мак тро¬
нул ее за плечо и сказал ей:
— Тебе пора домой, Марчелла. Пойдем, я провожу
тебя.
— Благодарю,— отвечала Марчелла и пошла с ним
рядом, но, пройдя недалеко по каменистой дороге, остано¬
вилась и сказала:
— Меня покидают силы.
— Отдохнем.
Они сели. До них долетали звуки пьяных песен.
— Как они противно поют! — уронила Марчелла.
— Да,— отвечал Мак.
— Он пропадет?
— Не знаю, да и ты не можешь этого знать.
— Мое сердце это знает.
— Твое сердце и здесь его не спасало.
— Ах да, добрый Мак, не спасало.
— Что же будем делать?
— Жалей его вместе со мною!
И она братски поцеловала Мака.
А там всё еще пели.
Такого взрыва восторженных чувств друзья не видали
давно, и, что всего лучше, их пированье, начатое с аффек¬
тацией и поддержанное вином, не минуло бесследно. Ху¬
дожники на другой день не только послали Фебуфису
общее и всеми ими подписанное письмо, но продолжали
интересоваться его судьбою, а его многообещавшая судь¬
ба и сама скоро начала усугублять их внимание и сразу
же обещала сделаться интересною, да и в самом деле
скоро таковою сделалась в действительности.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Фебуфис вскоре же прислал первые письма на имя
Пика. Как в жизни и в искусстве, так и в письмах своих
он стремился быть более красивым, чем натуральным
и искренним, но тем не менее письма его чрезвычайно нра¬
вились Пику и тем из их товарищей, которые имели срод¬
ные свойства самодовлеющих художественных натур вос¬
поминаемого времени. Стоило молодой буфетчице кафе,
куда адресовалась корреспонденция маленького Пика, по¬
351
казать конверт, надписанный на его имя, как все вскри¬
чали:
— Не от Фебуфиса ли? Письмо от Фебуфиса!
И если письмо было действительно от Фебуфиса, то
Пик кивал утвердительно головою, и все вдруг кричали:
— Друзья, письмо от Фебуфиса! Радость и внимание!
Пишет товарищ и друг венценосца! Читай, Пик!
Пик подчинялся общему желанию, раскрывал письмо,
запечатанное всем знакомою камеей Фебуфиса, и читал.
Тот описывал виденные им местности, музеи, дворцы
и палаты, а также свои личные впечатления и особенно
характер своего великодушного покровителя и свои взаим¬
ные с ним отношения. По правде сказать, это особенно
всех интересовало. Их отношения часто приводили худож¬
ников в такой восторг, что они все чувствовали себя как
бы объединенными с высоким лицом чрез Фебуфиса. В их
дружеском круге не упоминалось более официальное ве¬
личание этой особы, а вместо всего громкого титула
ему дали от сердца исшедшее имя: «великодушный то¬
варищ».
Иначе его не называл никто, кроме Мака, который,
впрочем, имел от природы недоверчивый характер и был
наклонен к насмешке над всякими шумными и надутыми
чувствами и восторгами, но на него не обращали много
внимания: он в самом деле был ворчун и, может быть,
портил прямую линию самодовлеющему искусству, на¬
клоняя его к «еретическому культу служения идеям».
По поводу путевых впечатлений Фебуфиса Мак не ли¬
ковал: он не только не интересовался ими, но даже был
резок и удивлялся: что в них может интересовать других?
Когда все слушали, что описывает Фебуфис, Мак или ле¬
ниво зевал, или следил глазами по печатным строчкам
газеты, ища встретить имя Джузеппе Гарибальди, тогда
еще известное очень немногим, в числе которых, впрочем,
были Марчелла и Мак (Пик звал их: «организмы из ук¬
сусного гнезда». Уксусное гнездо тогда было в заводе).
Понятно, что человеку такого духа было мало нужды до
«путешествия с герцогом».
По взглядам Мака, Фебуфис был талантливый человек,
который пошел по дурной дороге, и в виду чего-нибудь
более достойного им не стоит заниматься.
— Ты — «черный ворон», Мак,— говорил ему с оби¬
дою в голосе Пик.— Завещай нам, чтобы мы из тебя
сделали пугало.
— А ты, мой милый Пик, настоящий теленок, и из те-
352
бя без всякого твоего завещания когда-нибудь пригото¬
вят такой же шнель-клёпс, как из твоего Фебуфиса.
— А из Фебуфиса уже готовят шнель-клёпс?
— Ну, конечно.
После таких перемолвок Пик давал себе слово ничего
не говорить о Фебуфисе в присутствии Мака, но, однако,
не выдерживал и при всяком новом известии спешил воз¬
вестить его при Маке. Да и трудно было удержаться,
потому что известия приходили одно другого эффектнее.
На шнель-клёпс не было ничего похожего,— напротив,
между Фебуфисом и его покровителем образовалась такая
настоящая, товарищеская дружба, что можно было опа¬
саться: нет ли тут преувеличений?
— Шнель-клёпса не будет! — говорил Пик, похлопы¬
вая Мака.
Но Мак отвечал:
— Будет!
И вдруг в самом деле запахло шнель-клёпсом: пришло
письмо, в котором Фебуфис описывал, как они сделали
большой переезд верхами по горам, обитаемым диким,
воинственным племенем. Прекрасно были описаны виды
неприступных скал, падение гремящих потоков и удиви¬
тельное освещение высей и дымящихся в тумане ущелий
и долин; потом описывались живописные одежды горцев,
их воинственный вид, мужество, отвага и простота их
патриархальных обычаев, при которой сохранилось пол¬
ное равенство и в то же время дружественность и госте¬
приимство с ласковостью, доходящею до готовности сде¬
лать приятное гостю даже с риском собственной жизни.
«В одном месте,— описывал Фебуфис,— я был чрезвы¬
чайно тронут этою благородною чертой, и у нас даже до¬
шло дело до маленькой неприятности с моим патроном.
Впрочем, все это сейчас же было заглажено, и от неприят¬
ного не осталось ни малейшего следа,— напротив, мы еще
более сблизились, и я после этого полюбил его еще бо¬
лее».
— Начинается что-то любопытное,— вставил слово
Мак.
— Да, конечно,— отвечал Пик,— ведь ты слышишь:
они «еще более сблизились»; но слушайте, я продолжаю.
«Мы еще более сблизились»... Да, вот где я остановил¬
ся: «мы сблизились,— мы ехали вдоль узкой, покрытой
кремнистою осыпью тропинки, которая вилась над обры¬
вом горной речки. По обеим сторонам тропы возвышались
совершенно отвесные, точно как бы обрубленные скалы гра-
12. Н. С. Лесков, т. 10.
353
нита. Обогнув один загиб, мы стали лицом к отвесной
стене, так сильно освещенной солнечным блеском, что она
вся казалась нам огненною, а на ней, в страшной высоте,
над свесившимися нитями зеленого диорита, мы увидали
какой-то рассыпчатый огненный ком, который то разлетал¬
ся искрами, то вновь собирался в кучу и становился гу¬
стым. Мы все недоумевали, что это за метеор, но наши про¬
водники сказали нам, что это просто рой диких пчел. Гор¬
цы отлично знают природу своего дикого края и имеют
преострое зрение: они определили нам, что этот рой толь¬
ко что отроился от старого гнезда, которое живет здесь же
где-нибудь в горной трещине, и что там у них должен быть
мед. Герцог пошутил, что здешние пчелы очень предусмот¬
рительны, что, живучи между смелых людей, они нашли се¬
бе такой приют, где их не может потревожить человек са¬
мый бесстрашный. Но старший в нашем эскорте, седоволо¬
сый горец со множеством ремешков у пояса, на которых
были нанизаны засохшие носы, отрубленные у убитых им
неприятелей, покачал своею красивою белою головой и
сказал:
— Ты не прав, господин: в наших горах нет для нас
мест недоступных.
— Ну, этому я поверю только тогда,— отвечал гер¬
цог,— если мне подадут отведать их меда.
Услыхав это, старый горец взглянул в глаза герцогу
и спокойно ответил:
— Ты попробуешь этого меда.
С этим он сейчас же произнес на своем языке какое-то
нам непонятное слово, и один молодой красавец наездник
из отряда в ту же минуту повернул своего коня, гикнул
и исчез в ущелье. А старик молчаливым жестом руки дал
нам знак остановиться.
Мы остановились, и должны были это сделать, потому
что все наши провожатые стали как вкопанные и не дви¬
гались с места... Старец сидел на своем коне неподвижно,
глядя вверх, где свивался и развивался золотистый рой.
Герцог его спросил: «Что это будет?» — но он ответил:
«Увидишь», и стал крутить в грязных пальцах свои седые
усы.
Так прошло не более времени, чем вы, может быть,
употребите на то, чтобы прочесть мои строки, и вдруг на¬
верху скалы, над тем самым местом, где вился рой, про¬
мелькнул отделившийся от нас всадник, а еще через мгно¬
вение мы увидали его, как он спешился около гребня ска¬
354
лы и стал спускаться на тонком, совсем незаметном изда¬
ли ремне, и повис в воздухе над страшною пропастью.
Герцог вздрогнул, сказал: «Это черт знает что за лю¬
ди!» — и на минуту закрыл рукой глаза.
Мы все замерли и затаили дыхание, но горцы стояли
спокойно, и старик спокойно продолжал крутить свои се¬
дые усы, а тот меж тем снова поднялся наверх и через
пять минут был опять среди нас и подал герцогу кусок со¬
тового меда, воткнутый на острие блестящего кинжала.
Герцог, к удивлению моему, похвалил его холодно; он
приказал адъютанту взять мед и дать горцу червонец,
а сам тронул повод и поехал далее. Во всем этом выража¬
лась как будто вдруг откуда-то вырвавшаяся противная,
властительная надменность.
Это было сделано так грубо, что меня взбесило. Я не
выдержал себя, торопливо снял с руки тот мой дорогой
бриллиантовый перстень, который подарила мне извест¬
ная вам богатая англичанка, и, сжав руку молодого смель¬
чака, надел ему этот перстень на палец, а горец отстранил
от себя протянутую к нему адъютантом руку с червонцем
и подал мне мед на кинжале. И я его взял. Я не мог его
не взять от горца, который, отстранив герцогский подарок,
охотно принял мой перстень и, взяв мою руку, приложил
ее к своему сердцу, но далее я соблюл вежливость: я тот¬
час же подал мед герцогу, только он не взял... он ехал,
отворотясь в сторону. Я подумал, что он обиделся, но это
у меня промелькнуло в голове и сейчас же исчезло, вытес¬
ненное живым ощущением, которое сообщало мне вдохнов¬
ляющее спокойствие горца.
Его сердце билось так же ровно, как бьется сердце че¬
ловека, справляющего приятную сиесту. Ни страх минув¬
шей опасности, ни оскорбление, которое он должен был
почувствовать, когда ему хотели заплатить червонец, как
за акробатское представление, ни мой дорогой подарок,
стоимость которого далеко превосходила ценность трех¬
сот червонцев,— ничто не заставило его чувствовать себя
иным, чем создала его благородная природа. Я был в та¬
ком восторге, что совсем позабыл о неудовольствии герцо¬
га и, вынув из кармана мой дорожный альбом, стал наско¬
ро срисовывать туда лицо горца и всю эту сцену. Художе¬
ственное было мне дорого до той степени, что я совсем им
увлекся и, когда кончил мои кроки, молча подъехал
к герцогу и подал ему мою книжку, но, вообразите себе,
он был так невежлив, что отстранил ее рукой и резко ска¬
зал: «Я не требовал, чтобы мне это было подано. Черт
355
возьми, вы знаете, я к этому не привык!» Я спокойно по¬
ложил мою книжку в карман и отвечал: «Я извиняюсь!»
Но и это простое слово его так страшно уязвило, что он
сжал в руке судорожно поводья и взгляд его засвер¬
кал бешенством, а между губ выступила свинцовая по¬
лоска.
Я помнил спокойствие горца и на все это сверкание об¬
ратил нуль внимания, и... я победил грубость герцога.
Мы поехали дальше; я все прекрасно владел собою, но
в нем кипела досада, и он не мог успокоиться: он оглянул¬
ся раз, оглянулся два и потом сказал мне:
— Знаете ли вы, что я никогда не позволяю, чтобы
кто-нибудь поправлял то, что я сделал?
— Нет, не знаю,— отвечал я и добавил, что я вовсе
не для того и показывал ему мой рисунок, чтобы требо¬
вать от него замечаний, потому что я тоже не люблю по¬
сторонних поправок, и притом я уверен, что с этого на¬
броска со временем выйдет прекрасная картина.
Тогда он сказал мне уже повелительно: «Покажите
мне сейчас ваш рисунок».
Я хотел отказать, но улыбнулся и молча подал ему
альбом.
Герцог долго рассматривал последний листок: он был
в худо скрываемом боренье над самим собою и, по-види¬
мому, переламывал себя, и потом взглянул мне в глаза
с холодною и злою улыбкой и произнес:
— Вы хорошо рисуете, но нехорошо обдумываете ваши
поступки.
— Что такое? — спросил я спокойно.
— Я чуть-чуть не уронил ваш альбом в пропасть.
— Что за беда? — отвечал я.— Этот смельчак, ко¬
торый сейчас достал мед, вероятно, достал бы и мой
альбом.
— А если бы я вырвал отсюда листок, на котором вы
зачертили меня с таким особенным выражением?
— Я передал то выражение, которое у вас было.
— Все равно, кто-нибудь на моем месте очень мог по¬
желать уничтожить такое свое изображение.
Я был в расположении отвечать дерзко на его дерзо¬
сти и сказал, что я нарисовал бы то же самое во второй
раз и только прибавил бы еще одну новую сцену, как рвут
доверенный альбом.— Но,— добавил я,— я ведь знал, что
вы не «кто-нибудь» и что вы этого не сделаете.
— Почему?
— Потому, что вы в вашем положении должны уметь
356
владеть собою и не поззолять нам, простым людям, пре¬
восходить вас в благородстве и великодушии.
Лицо герцога мгновенно изменилось: он позеленел
и точно с спазмами в горле прошипел:
— Вы забылись!.. мне тоже нельзя делать наставле¬
ний,— и на губах его опять протянулась свинцовая поло¬
ска.
Это все произошло из-за куска меду и из-за того, что
он не успел как должно поблагодарить полудикого горца
за его отвагу, а я это поправил... Это было для него не¬
сносное оскорбление, но я хотел, чтобы мне не было до
его фантазий никакого дела. Вместо того чтобы прекра¬
тить разговор сразу, я сказал ему, что никаких наставле¬
ний не думал делать и о положении его имею такое уважи¬
тельное мнение, что не желаю допускать в нем никаких
понижающих сближений.
Он не отвечал мне ни слова, и, вообразите, мне показа¬
лось, что он угомонился, но — позор человечества! —
в это же время я вдруг заметил, что из всех его окружаю¬
щих на меня не смотрит ни один человек и все они держат
своих коней как можно плотнее к нему, чтобы оттереть
меня от него или оборонить от меня. Вообще, не знаю, что
такое они хотели, но во всяком случае что-то противное
и глупое.
Я осадил своего коня и, поравнявшись с тем горцем,
который доставал мед, поехал с ним рядом.
Только здесь теперь, в безмолвном соседстве этого от¬
важного дикаря, я почувствовал, как я сам был потрясен
и взволнован. С ним мне было несравненно приятнее, чем
в важной свите, составленной из людей, которые сделались
мне до того неприятны, что я не хотел дышать с ними од¬
ним воздухом и решился на первой же остановке распро¬
ститься с герцогом и уехать в Испанию или хоть в Аме¬
рику...»
— Прекрасно! — перебил Мак.
— Нет, ты подожди, что будет еще далее! — вставил
Пик.
— Я всему предпочел бы, чтобы он сдержал это наме¬
рение и этим кончил.
— Нет, ты услышишь!
Другие вскричали:
— Да ну вас к черту с вашими переговорами! Письмо
гораздо интереснее, чем ваши реплики!.. Читай, Пик, чи¬
тай!
Пик продолжал чтение.
357
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«Я был очень зол на себя, что предпринял это путе¬
шествие с герцогом, на которого, признаться сказать вам,
я, однако, не питал ни гнева, ни злобы. Все это у меня
ушло почему-то на долю его окружающих. Настроение
было препротивное: все молчали. Так мы доехали до ноч¬
лега, где нам было приготовлено сносное для здешней ди¬
кой страны помещение. Все имели лица с самым натяну¬
тым, а некоторые с смешным и даже с жалким выражени¬
ем. Если бы я не был очень недоволен собою, то я всего
охотнее занялся бы занесением в мой альбом этих лиц,
рассматривая которые всякий порядочный человек, навер¬
ное, сказал бы: «Вот та компания, в которой не пожела¬
ешь себя увидеть в серьезную минуту жизни!» Но мне бы¬
ло не до того, чтобы их срисовывать. Притом же это было
бы уже крайне грубо. Я теперь имел твердое намерение
немедленно же отстать от них и ехать в Америку.
Не понижая своего тона и способа держаться, я не ста¬
рался и скрывать своего раздражения,— я отдалился от
компании и не хотел ни есть, ни спать под одною с ними
кровлей. Я отошел в сторону и лег на траве над откосом
и вдруг захотел спать. Этим в моей счастливой организа¬
ции обыкновенно выражается кризис моих волнений: я хо¬
чу спать, и сплю, и во сне мои досаждения проходят или
по крайней мере смягчаются и представляются мне после
в более сносном виде. Но я не успел разоспаться, как кто-
то тронул меня за плечо; я открыл глаза и увидал герцо¬
га, который сидел тут же, возле меня, на траве и, не до¬
зволяя мне встать, сказал:
— Простите меня, что я вас разбудил. Я не ожидал,
что вы так скоро уснули, а я отыскал вас и хочу с вами
говорить.
И сейчас же вслед за этим он стал горячо извиняться
в своей запальчивости. На меня это страшно подействова¬
ло, и я старался его успокоить, но он с негодованием гово¬
рил о своей «проклятой привычке» не удерживаться
и о ничтожестве характеров окружающих его людей. Он
был так искренен и так умен и мил, что я забыл ему все
неприятное и зашел в своем порыве дальше, чем думал.
Может быть, я сделал большую глупость, но это уже не¬
поправимо. Я, наверное, удивлю вас. Да! узнайте же, мои
друзья, что я себе наметил место, и теперь приспело вре¬
мя выслать мне мои вещи, но не на мое имя, а на имя
герцога, так как я, как друг его, отправляюсь с ним в его
358
страну... Да, мои друзья, да, я называю его «другом»;
и еду к нему. Это решено и не может быть переменено,
а решено это тут же, на этом ночлеге, среди диких скал,
каплющих диким медом. Не я просился к нему и набивал¬
ся с моею дружбой, а он просил меня «не оставлять его»
и ехать с ним в его страну, где я встречу для себя боль¬
шое поприще и, конечно, окажу услуги искусству, а вме¬
сте с тем и ему. Герцог — испорченная, но крупная натура,
и я хочу быть полезен ему; его стала любить моя душа за
его искренние порывы, свидетельствующие о несомненном
благородстве его природы, испорченной более всего рабо¬
лепною и льстивою средой. Я могу внести и, конечно, вне¬
су в эту среду иное. А кстати, еще об этой природе и об
этой среде. Среда эта удивительна, и вам трудно соста¬
вить себе о ней живое понятие. Я уже писал вам, как по¬
сле истории с медом на кинжале эти люди смешно от меня
удалялись, но они еще смешнее опять со мною сблизились:
это случилось за ужином, к которому он подвел меня под
руку, а потом вскоре сказал:
— Удивительно, как сильно влияет на человека такой
грубый прибор, как его желудок: усталость и голод в тече¬
ние знойного дня довели меня до несправедливости перед
нашим художественным другом, а теперь, когда я сыт и от¬
дохнул, я ощущаю полное счастье от того, что умел заста¬
вить себя просить у него извинения.
Это произвело на всех действие магическое, а когда
герцог добавил, что он уверен, что кто любит его, тот бу¬
дет любить и меня, то усилиям показать мне любовь не
стало предела: все лица на меня просияли, и все сердца,
казалось, хотели выпрыгнуть ко мне на тарелку и смешать¬
ся с маленькими кусками особливым способом приготов¬
ленной молодой баранины. Мне говорили:
— Не тужите о родине, которая вас отвергла! У нас
будет один отец и одна родина, и мы все будем любить
вас, как брата!
Все это у них делается так примитивно и так просто,
что не может быть названо хитростью и неспособно обма¬
нуть никого насчет их характеров, и мне кажется, что я бу¬
ду жить по крайней мере с самыми бесхитростными людь¬
ми в целом свете».
Письмо кончалось лаконическою припиской, что следу¬
ющие известия будут присланы уже из владений герцога.
И Пик, дочитав лист, стал его многозначительно склады¬
вать и спросил Мака:
— Ну, как тебе это нравится?
359
— Недурно для начала,— процедил неохотно Мак
и сейчас же добавил, что это напоминает ему рассказ об
одном беспечном турке.
— Каком турке? — переспросил Пик.
— Которого однажды его падишах велел посадить на
кол.
— Я ничего не понимаю.
— Все дело в том, что когда этого турка посадили на
кол, он сказал: «Это недурно для начала», и стал опу¬
скаться.
— Что же тут сходного с положением нашего това¬
рища?
— Фебуфис сел на кол и опускается.
— Ты отвратительно зол, Мак!
— Нет, я не зол.
— Ну, завистлив.
— Еще выдумай глупость!
— Тебе это письмо не нравится?
— Не нравится.
— Что же именно тебе в нем не нравится: мед, кин¬
жал, сцена у скал, сцена с альбомом?
— Мне не нравится сцена с желудком!
— То есть?
— Я не люблю положений, в которых человек может
чувствовать себя в зависимости от расположения желудка
другого человека.
— Ну, вот!
— Да, и в особенности гадко зависеть от расположе¬
ния желудка такого человека, по гримасам которого к тебе
считают долгом оборачиваться лицом или спиною другие.
Согласясь жить с ними, Фебуфис сел на кол, и тот,
кто стал бы ему завидовать, был бы слепой и глупый че¬
ловек.
— Ты, кажется, назвал меня глупцом?
Мак посмотрел на него и заметил:
— Кажется, ты ко мне хочешь придираться?
— А если бы и так!
Мак промолчал.
— Ты, наверное, желаешь этим пренебречь.
Мак молча повел плечами и хотел встать.
— Нет, в самом деле? — приставал к нему Пик, слег¬
ка заграждая ему путь рукой.
Мак тихо отвел его руку, но Пик стал ему на дороге
и, покраснев в лице, настоятельно сказал:
360
— Нет, ты не должен отсюда уходить!
— Отчего я не могу уходить?
— Я вызываю тебя на дуэль!
Мак улыбнулся.
— За что на дуэль? — сказал он, тихо поднимая себе
на плечо свою альмавиву.
— За все!.. за то, что ты мне надоедал своими насмеш¬
ками, за то, что ты издеваешься над отсутствующим това¬
рищем, который... которого... которому...
— Распутайся и скажи яснее...
— Мне все ясно... который поднимает имя и положе¬
ние художника, которого я люблю и хочу защищать, по¬
тому что он сам здесь отсутствует, и которому ты... кото¬
рому ты, Мак, положительно завидуешь.
— Теперь ты в самом деле глуп.
— Что же с этим делать?
— Не знаю, но я ухожу.
— Уходишь?
— Да.
— Так ты трус, и вот тебе оскорбление! — и с этим
Пик бросил Маку в лицо бутылочную пробку.
Мак побледнел и, схватив Пика за шиворот, поднял
его к открытому окну на улицу и сказал:
— Ты можешь видеть, что мне ничего не стоит вы¬
швырнуть тебя на мостовую, но...
— Нет, идем сейчас в фехтовальный зал.
— Но ведь это глупо!
— Нет, идем! Я тебя зову... я требую тебя в фехто¬
вальный зал! — кричал Пик.
— Хорошо, делать нечего, идем. Но ты знаешь что?
— Что?
— Я там непременно обрублю тебе нос.
Пик от бешенства не мог даже ответить, а через час
друзья, бывшие в зале свидетелями неосторожного фехто¬
вального урока, уводили его под руки, и Пик в самом де¬
ле держал носовой платок у своего носа. Мак в точности
сдержал свое обещание и отрезал рапирой у Пика самый
кончик носа, но не такой, как режут дикари, надевающие
носы на вздержку, а только самый маленький кончик, как
самая маленькая золотая монета папского чекана.
Честь обоих художников была удовлетворена, как тре¬
бовали их понятия, все это повело к неожиданным и пре¬
красным последствиям. О событии с носом Пика никто не
сообщал Фебуфису, но от него в непродолжительном же
времени было получено письмо, в котором, к общему удив¬
361
лению, встретилось и упоминание о носе. В этом письме
Фебуфис уже описывал столицу своего покровителя. Он
очень сдержанно говорил о ее климате и населении, не
распространялся и об условиях жизни, но зато очень мно¬
го и напыщенно сообщал об открытой ему деятельности
и о своих широких планах.
Это должно было выражать и обхватывать что-то не¬
объятное и светлое, как в прямом, так и в иносказатель¬
ном смысле: чувствовалось, что в голове у Фебуфиса как
будто распустил хвост очень большой павлин, и художник
уже положительно мечтал направлять герцога и при его
посредстве развить вкус в его подданных и быть для них
благодетелем: «расписать их небо».
Ему были нужны помощники, и он звал к себе товари¬
щей. Он звал всех, кто не совсем доволен своим положе¬
нием и хочет более широкой деятельности (деньги на доро¬
гу можно без всяких хлопот получать от герцогова пред¬
ставителя в Риме).
Особенно он рекомендовал это для Пика, про которого
он каким-то удивительным образом узнал его историю
с носом и имел слабость рассказать о ней герцогу (герцо¬
га все интересует в художественном мире). Правда, что нос
заставил его немного посмеяться, но зато самый характер
доброго Пика очень расположил герцога в его пользу. При
этом Фебуфис присовокуплял, что для него самого приезд
Пика был бы очень большим счастием, «потому что как
ему ни хорошо на чужбине, но есть минуты...»
Пик скомкал письмо и вскрикнул:
— Вот это и есть самое главное! Я его узнаю и пони¬
маю: как ему там ни хорошо, но тем не менее он чувству¬
ет, что «есть минуты»,— я понимаю эти минуты... Это
когда человеку нужна родная, вполне его понимающая ду¬
ша... Я ему благодарен, что он в этих размышлениях
вспомнил обо мне, и я к нему еду.
Пику советовали хорошенько подумать, но он отвечал,
что ему не о чем думать.
— По крайней мере дай хорошенько зажить твоему
носу.
Он вздохнул и отвечал:
— Да, хотя Мак и оскоблил мне кончик носа и мне
неприятно, что мы с ним в ссоре, но я с ним помирюсь
перед отъездом, и он, наверное, скажет, что мне там при¬
ставят нос.
Затем Пик без дальнейших размышлений стал соби¬
раться и, прежде чем успел окончить свои несложные сбо¬
362
ры, как предупредительно получил сумму денег на путе¬
шествие.
Этим последним вниманием Пик был так растроган,
что «хотел обнять мир» и начал это с Мака.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Он побежал к Маку, кинулся ему на шею и заговорил
со слезами:
— Что же это, милый Мак, неужто мы всё будем
в ссоре? Я пришел к тебе, чтобы помириться с тобою
и прижать тебя к моему сердцу.
— Рад и я и отвечаю тебе тем же.
— Ведь я люблю тебя по-прежнему.
— И я тоже тебя люблю.
— Ты так жесток, что не хотел сделать ко мне шага,
но все равно: я сам сделал этот шаг. Для меня это даже
отраднее. Не правда ли? Я бегом бежал к тебе, чтобы
сказать тебе, что... там... далеко... куда я еду...
— Ах, Пик, для чего ты туда едешь?
— Между прочим для того, чтобы ты мог шутить, что
мне там приставят нос.
— Я вовсе не хочу теперь шутить и самым серьезным
образом тебя спрашиваю: зачем ты едешь?
— Это не мудрено понять: я еду, чтобы жить вместе
с нашим другом Фебуфисом и с ним вместе совершить
службу искусству и вообще высоким идеям. Но ты опять
улыбаешься. Не отрицай этого, я подстерег твою улыбку.
— Я улыбаюсь потому, что, во-первых, не верю в воз¬
можность служить высоким идеям, состоя на службе
у герцогов...
— А во-вторых?.. Говори, говори все откровенно!
— Во-вторых, я ни тебя, ни твоего тамошнего друга
не считаю способными служить таким идеям.
— Прекрасно! Благодарю за откровенность, благода¬
рю! — лепетал Пик,— и даже не спорю с тобою: здесь мы
не велики птицы, но там...
— Там вы будете еще менее, и я боюсь, что вас там
ощиплют и слопают.
— Почему?
— О, черт возьми,— еще почему? Ну, потому, что
у тамошних птиц и носы и перья — все здоровее вашего.
— Грубая сила не много значит.
— Ты думаешь?
— Я уверен.
363
— Дитя! А я тебе говорю: ощиплют и слопают. Это
не может быть иначе: грач и ворона всегда разорвут мяг¬
коклювую птичку, и вдобавок еще эта ваша разнузданная
художественность... Вам ли перевернуть людей упрямых
и крепких в своем невежестве, когда вы сами ежеминутно
готовы свернуться на все стороны?
— Я прошу тебя, Мак, не разбивай меня: я решился.
— Ты просишь, чтобы я замолчал?
— Да.
— Хорошо, я молчу.
— А теперь еще одна просьба: ты не богат и я не бо¬
гат... мы оба равны в том отношении, что оба бедны...
— Это и прекрасно, зато до сих пор мы оба были сво¬
бодны и никому ничем не обязаны.
— Не обязаны!.. Ага! Тут опять есть шпилька: хоро¬
шо, я ее чувствую... Ты и остаешься свободным, но я те¬
перь уже не свободен,— я обязан, я взял деньги и обязан
тому, кто мне дал эти деньги, но я их заработаю и отдам.
— Да; по крайней мере не забывай об этом и поспеши
отдать долг как можно скорее.
— Я тебе даю мое слово: я буду спешить. Фебуфис
пишет, что там много дела.
— Какого?.. «Расписывать небо», или писать баталии,
или голых женщин на зеркалах в чертогах герцога?
— Ну, все равно, ты всегда найдешь, чем огорчить
меня и над чем посмеяться, но я к тебе с такою просьбой,
в которой ты мне не должен отказать при разлуке.
— Пожалуйста, говори ее скорее.
— Нет, ты дай прежде слово, что ты мне не откажешь.
— Я не могу дать такого слова.
— Видишь, как ты упрям.
— Это не упрямство: нельзя давать слов и обещаний,
не зная, в чем дело.
— Ты, как художник, любишь славу?
— Любил.
— А теперь разве уже не любишь?
— Теперь не люблю.
— Что же это значит?
— Это значит, что я узнал нечто лучшее, чем слава.
— И любишь теперь это «нечто» лучшее более, чем
известность и славу?.. Прекрасно! Я понимаю, о чем ты
говоришь: это все про народные страдания и прочее, в чем
ты согласен с Джузеппе... А знаешь, есть мнение... Ты не
обидишься?
— Бывают всякие мнения.
364
— Говорят, что он авантюрист.
— Это кто?
— Твой этот Гарибальди, но я знаю, что ты его лю¬
бишь, и не буду его разбирать.
Мак в это время тщательно обминал рукой стеарино¬
вый оплыв около светильни горевшей перед ними свечи
и ничего не ответил. Пик продолжал:
— Я не понимаю только, как это честный человек мо¬
жет желать и добиваться себе полной свободы действий
и отрицать такое же право за другими? Если хочешь вре¬
дить другим, то не надо сердиться и на них, когда они за¬
щищаются и тоже тебе вредят...
— Говори о чем-нибудь другом! — произнес Мак.
— Да, да: правда: это не в твоем роде, и ты уже сер¬
дишься, а я все это виляю оттого, что боюсь сказать тебе
прямо: мне прислали на дорогу денег.
— Поздравляю.
— И я нахожу, что мне много присланных денег...
Мак, осчастливь меня: возьми себе из них половину, чтобы
иметь возможность написать свою большую картину.
— Отойди, сатана! — отвечал Мак, шутливо отстраняя
от себя Пика, который вдруг выхватил из кармана бумаж¬
ник и стал совать ему деньги.
— Возьми!.. Умоляю! — приставал Пик.
— Ну, перестань, оставь это.
— Отчего же? Неужто тебе весь век все откладывать
произведение, которое сделает тебя славным в мире, и ма¬
зикать на скорую руку для продажи твои маленькие
жанры?
— Я не вижу в этом ни малейшего горя: мои малень¬
кие жанры делают дело, которое лучше самой большой
картины.
— Ну, мой друг! что обольщаться напрасно?
— Я не обольщаюсь.
— Посмотри, сколько твоих жанров висят по тавер¬
нам: их и не видит лучшее общество.
— Лучшее общество! А черт его побери, это лучшее
общество! Оно для меня ничего не делает, а мои жанры
меня кормят и шевелят кое-чью совесть. Особенно раду¬
юсь, что они есть по тавернам. Нет, мне чужих денег не
нужно, а если у тебя так много денег, что они тебе в тя¬
гость, то толкнись в домик к Марчелле и спроси: нет ли
ей в них надобности?
— Марчелла! Ах, добрый Мак, это правда. Я ему, од¬
нако, напомню о ней... я заставлю его о ней подумать...
365
— Нет, не напоминай! Найдется такой, который на¬
помнит! Пойдем в таверну и будем лучше пить на про¬
щанье. Ни о чем грустном больше ни слова.
Друзья надели шляпы и пошли в таверну, где собра¬
лись их другие товарищи, и всю ночь шло пированье, а на
другой день Пика усадили в почтовую карету и проводили
опять до той же станции, до которой провожали Фебу¬
фиса. Карета умчалась, и Пик под звук почтальонского
рожка прокричал друзьям последнее обещание: «писать
все и обо всем», но сдержал свое обещание только отча¬
сти, и то в течение очень непродолжительного времени.
Мак видел в этом дурной признак: наивный, но чест¬
ный и прямодушный Пик, без сомнения, в чем-нибудь был
серьезно разочарован, и, не умея лгать, он молчал. Спу¬
стя некоторое время, однако, Пик начал писать, и письма
его в одно и то же время подкрепляли подозрения Мака
и приносили вести сколько интересные, столько же и за¬
бавные.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Для начала он, разумеется, описывал в них только свою
встречу с Фебуфисом и как они оба в первую же ночь
«напились по-старинному, вспоминая всех далеких остав¬
шихся в Риме друзей», а потом писал о столице герцога,
о ее дорого стоящих, но не очень важных по монтировке
музеях, о состоянии искусства, о его технике и направле¬
нии и о предъявляемых к нему здесь требованиях. Все это,
в настоящем художественном смысле, для людей, понима¬
ющих дело, было жалко и ничтожно, но затем содержание
писем изменялось, и Пик скоро забредил о женщинах. Он
неустанно распространялся о женщинах, в изучении кото¬
рых вдруг обнаружил поразившие Мака разносторонние
успехи. По его описаниям выходило, что в этой стране все¬
го лучше женщины. Особенно он превозносил их милую
женственность и их удивительную скромность, «Самый
амур здесь совершает свой полет не иначе, как благосло¬
вясь и в тихом безмолвии, на бесшумных крылышках,—
писал Пик.— Кто чувствует склонность к семейной жизни
и желает выбрать себе верную и достойную подругу, тот
должен ехать сюда, и здесь он, наверное, найдет ее. Сам
герцог — образцовый супруг, и, любя семейную жизнь, он
покровительствует бракам. Это дает патриархальный тон
и направление жизни. Случается, что герцог сам даже бы¬
вает сватом и после заботится о новобрачных, которых
366
устроил. Девушки в хороших семействах здесь так тща¬
тельно оберегаются от всего, что может вредить их цело¬
мудрию, что иногда не знают самых обыкновенных ве¬
щей,— словом, они наивны и милы, как дети. Очень скром¬
ны и взрослые. Такова жизнь. Что везде считается вполне
позволительным, как, например, обедать в ресторанах или
ходить и ездить одной женщине по городу,— здесь все это
почитают за неприличие. Ии одной сколько-нибудь поря¬
дочной женщины не встретишь в наемном экипаже и не
увидишь в самом лучшем ресторане. Если бы женщина
пренебрегла этим, то ее сочли бы падшею, и перед нею не
только закрылись бы навсегда все двери знакомых домов,
но и мужчины из прежних знакомых позволили бы себе
с нею раскланяться разве только в густые сумерки. О де¬
вушках нечего и говорить: они под постоянною опекой.
Я часто сравниваю все это с тем, что видел раньше среди
римлянок и наезжих в ваш «вечный город» иностранок,
и мне здесь и странно и нравится, я чувствую себя тут
точно в девственном лесу, где все свежо, полно сил и...
странная вещь! — но я вспоминаю тебя, Мак, и начинаю
размышлять социально и политически. А почему? А вот
почему: ты все любишь размышлять об упадке нравов и об
общих бедствиях и ищешь от них спасения... Ах, друг!
может быть, спасение-то именно здесь, где стоит воле за¬
хотеть, чтобы что-нибудь сделалось, и оно сейчас же ста¬
новится возможным, а не захотеть — все станет невозмож¬
но? И все это оттого, что жизнь удержана в удобной
форме».
Дочитав письмо до этого места, Мак положил листок
и стал собирать на него мастихином загустевшие на пали¬
тре краски. Соображения Пика его более не интересовали,
а на вопросы товарищей о том, что пишет Пик, он отвечал:
— Пик пишет, что он живет в таком любопытном горо¬
де, где женщины целомудренны до того, что не знают, от¬
чего у них рождаются дети.
— Вот так раз!
— Что же? Этим ведь, пожалуй, можно быть доволь¬
ным,— заметили другие и стали делать по этому случаю
различные предположения.
— Да,— отвечал Мак,— и он этим очень доволен.
— По-моему, он там может неожиданно и скоро же¬
ниться.
— А отчего и нет, если там это выгодно?
— В таких местах что больше и делать! — заключил
Мак,— или учиться или жениться. Учиться трудно — же¬
ниться занятнее.
367
На письмо же то, о которое Мак вытер свой масти¬
хин, он вовсе не отвечал Пику, но, вспоминая иногда
о приятеле, в самом деле думал, что он может же¬
ниться.
— Отчего, в самом деле, нет? Ведь несомненно, что
есть такой сорт деятелей, которые прежде начала исполне¬
ния всяких своих планов надевают себе на шею эту распи¬
санную колодку. Почему же не сделать этого и Пику, или
даже они оба там с этого начнут и, пожалуй, на этом
и кончат.
И подозрение еще усиливалось тем, что в новом письме
Пик писал уже не о женщинах вообще, а особенно об од¬
ной избраннице, которую он в шаловливом восторге назы¬
вал именем старинной повести: «Прелестная Пеллегрина,
или Несравненная жемчужина». Он о ней много рассказы¬
вал. Мак должен был узнать из этого письма, что «пре¬
лестная Пеллегрина» была дочь заслуженного воина, по¬
крытого самыми почтенными сединами, ранами и ордена¬
ми. Пеллегрина получила от природы милое, исполненное
невинности лицо, осененное золотыми кудрями, а герцог
дал ей за заслуги отца на свой счет самое лучшее образо¬
вание в монастыре, укрывавшем ее от всяких соблазнов во
все годы отрочества. Пик увидал ее первый раз на выпуск¬
ном экзамене, где она пела, как Пери, одетая в белое
платье, и, рыдая, прощалась с подругами детства, а потом
произошла вторая, по-видимому, очень значительная встре¬
ча на летнем празднике в загородном герцогском замке,
где Пеллегрина в скромном уборе страдала от надменности
богато убранных подруг, которые как только переоделись
дома, так и переменились друг к другу. Тут зато Пеллег¬
рина показала ум и характер: она все видела и поняла, но
совсем не дала заметить, что страдает от окружающей кич¬
ливости, и тем до того заинтересовала маленького Пика,
что он познакомился с их домом и стал здесь как родствен¬
ник. Он то играет в шахматы с воином, покрытым седина¬
ми, то ходит по лесам и полям с Пеллегриною. Отец Пел¬
легрины — добродушный простяк, бесконечно ему верит
и только посылает с ними заслуженную и верную служан¬
ку (он сам давно вдов и на войне храбр, но дома, в нед¬
рах своего семейства, кротче агнца). Впрочем, Пик и Пел¬
легрина пока только собирают бабочек и букашек, причем
наивность Пеллегрины доходит до того, что она иногда
говорит Пику: «Послушайте, вы художник, посмотрите,
пожалуйста,— вы должны знать — это букан или бу¬
кашка?»
368
Мак не стал отвечать и на это письмо, а затем от Пи¬
ка пришел только листочек с описанием маскарадов, кото¬
рые ему казались верхом жизненного великолепия, и с воз¬
вещением о большом путешествии, которое он и Фебуфис
намеревались сделать летом с художественною целью
внутрь страны. На том переписка друзей оборвалась.
В Риме если не совсем позабыли о Фебуфисе и о Пи¬
ке, то во всяком случае к ним охладели и весь случай
с Фебуфисом вспоминали как странность, как каприз или
аристократическую прихоть герцога.
— В самом деле, для чего этому отдаленному власти¬
телю Фебуфис? Чего он с ним возится? Неужто он в са¬
мом деле так страстно любит искусство, или он не видал
лучшего художника? Не следует ли видеть в этом снача¬
ла каприз и желание сделать колкость черным королям
Рима? Неужто, в самом деле, в девятнадцатом веке ста¬
нут повторяться Иоанн с Лукой Кранахом? Вздор! Совсем
не те времена, ничто не может их долго связывать, и, без
сомнения, фавор скоро отойдет, и герцог его бросит.
— А может быть, его немножко удержит трусость.
— Перед кем и перед чем?
— Перед талантливым художником, который всегда
может найти средство отплатить за дурное с собою обра¬
щение.
— Какие глупости! Какие наивные, детские глупости!
Что вы о себе и о них думаете? Какое это средство? —
спросил Мак.
— Полотно, на котором можно все увековечить. А Фе¬
буфис всегда останется талантом.
Мак махнул рукою и сказал:
— Вы дети! Поверьте, что тому, кому вверил себя упо¬
минаемый вами «талант», никакой стыд не страшен. Он,
я думаю, почел бы за стыд знать, что такое есть боязнь
стыда; а что касается «таланта», то с ним расправа корот¬
ка: ничто не помешает оставить этот талант и без полотна,
и без красок, и даже без божьего света. Да и без того...
этот талант выцветет... Не забывайте, что птицы с ярко¬
цветным оперением, перелиняв раз в клетке, утрачивают
свою красивую окраску.
— Но зато они выигрывают в некоторых других отно¬
шениях.
— Да, они обыкновенно жиреют, перестают дичиться,
утрачивают легкость и подвижность — вообще становятся,
что называется, ручными.
Но нам время оставить теперь этих пессимистов и опти¬
369
мистов и последовать за Фебуфисом и Пиком, с которыми,
в их новой обстановке, произошли события, имевшие для
них роковое значение.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
По прибытии в столицу своего покровителя Фебуфис
не был им покинут и позабыт. Напротив, он тотчас же был
прекрасно устроен во всех отношениях и не лишался даже
знаков дружбы и внимания, которыми пользовался во вре¬
мя путешествия. Конечно, теперь они виделись реже и бесе¬
довали при других условиях, но все-таки положение Фебу¬
фиса было прекрасное и возбуждало зависть в местном об¬
ществе, и особенно среди приближенных герцога. Повели¬
тель, которого боялись и трепетали все его подданные,
держал себя с привезенным художником запросто, и Фебу¬
фис этой линии но портил. К чести его, он значительно из¬
менился и, вкусив мало меду на кинжале, посбавил с себя
заносчивости, а держался так скромно, как этого требова¬
ло положение. Участие в придворной жизни его не тяготи¬
ло: сначала это ему было любопытно само по себе, а по¬
том стало интересно и начало втягивать как в пучину...
Еще позже это стало ему нравиться... Как никак, но это
была жизнь: здесь все-таки шла беспрестанная борьба,
и кипели страсти, и шевелились умы, созидавшие планы
интриг. Все это похоже на игру живыми шашками и при
пустоте жизни делает интерес. Фебуфис стал чувствовать
этот интерес.
Такою вовсе не рассчитанною и не умышленною пере¬
меной в своем поведении Фебуфис чрезвычайно утешил
своего покровителя, и герцог стал изливать на него еще
большие милости. Художнику дали отличное помещение,
усвоили ему почетное звание и учредили для него особен¬
ную должность с большим содержанием и с подчинением
ему прямым или косвенным образом всех художественных
учреждений. Положение Фебуфиса в самом деле как будто
готовилось напоминать некоторым образом положение Лу¬
ки Кранаха. Правда, не все смотрели на это серьезно, но,
по мнению многих, Фебуфис будто мог уже оказывать вли¬
яние на отношение своего могущественного протектора
к людям разнообразных положений, и у него явились лас¬
катели и искатели. Когда герцог посещал его мастерскую,
он в самом деле говорил не об одном искусстве, а и о мно¬
гом другом, о чем не все смели надеяться иметь с ним бе¬
370
седы. Человека с таким положением привечали лица, зани¬
мающие самые высокие и почетные должности. Фебуфис
быстро очутился в так называемом лучшем обществе
и здесь тоже держал себя с большим достоинством. Для
приобретения веса и значения в этом обществе ему не нуж¬
но было употреблять никаких усилий, все давалось ему
даром, но все это ему скоро прискучило. Герцог тотчас за¬
метил это и сказал ему: «Ты не в своей компании» —
и предложил ему выписать к себе кого-нибудь из его рим¬
ских друзей, причем сам же и назвал Пика.
Пик, сколь известно, был выписан и представлен гер¬
цогу, но он ему не понравился,— герцог нашел, что «он
очень смешон», и велел назначить его преподавателем ис¬
кусств в избранном воспитательном женском заведении,
что и погубило Пика, сблизив его с златокудрою дочерью
покрытого сединами воина.
С прибытием Пика Фебуфису стало веселее; они рабо¬
тали и понемножку предавались кутежам, в которых, впро¬
чем, находили здесь только хмельной чад, но не веселье.
Оба они чувствовали себя здесь не по себе, и оба друг от
друга это скрывали. Иногда они собирались оказать какое-
то большое влияние на что-то в искусстве, но всякий раз
это кончалось ничем. Обо всем надо спрашиваться у герцо¬
га, а он не любил не им задуманных перемен. Фебуфис ско¬
ро понял, что шнурок, на котором он ходит, довольно ко¬
роток, а Пик в пределах своей деятельности попробовал
быть смелее: он дал девицам рисовать торсы, вместо ры¬
царей в шлемах, и за это, совершенно для него неожиданно,
был посажен на военную гауптвахту «без объяснений».
Это его так обидело, что он тотчас же хотел бросить все
и уехать в Рим, но вместо того, отечески прощенный герцо¬
гом, тоже «без объяснений», почел эту неприятность за
неважное и остался.
— Что делать, если это здесь бывает со всеми!
Работать друзья могли только по заказам герцога, и он
же был и ценителем их произведений. В искусстве все за¬
висело от него, как и во всем прочем: он осматривал все
произведения учеников с мелом в руке и писал своею ру¬
кой на картине свое безапелляционное решение. Фебу¬
фис — их главный руководитель — при этом только стоял
и молчал. Пик говорил ему: «Для чего ты не возра¬
зишь?» — но тот не возражал. Без сомнения, он понимал,
что находится здесь только для вида и для парада. Про¬
граммы допускались только старые, совсем не отвечавшие
новым живым стремлениям, обозначавшимся уже в других
371
европейских школах. В Риме слышали об этом «академиз¬
ме» и смеялись над ним. Фебуфису по-настоящему надо
было сознаться, что его положение несносно, и уйти от
него, но в нем жила фальшивая гордость: он не хотел быть
синицею, которая летала нагревать шилом море. Он ре¬
шался лучше кое-что перенести и пошел по этой дороге
уступок, чувствуя, что она вьется куда-то, все понижаясь,
под гору, но раздражительно отрицал это, коль скоро то
же самое замечали другие. В таких борениях ему был тя¬
жек и Пик, и еще более некоторые умные люди из мест¬
ных, и особенно главный начальник внутреннего управле¬
ния, по фамилии Шер, который сам слыл за художника
и в самом деле разумел в искусстве больше, чем герцог.
Этот, как его называли, «внутренний Шер», был умен,
пьян и бесстыден и допускал со всеми очень странное, фа¬
мильярное обращение, близко граничившее с наглостью.
Фебуфиса он, по-видимому, считал ниже, чем бы тому хо¬
телось, и называл его «величайшим мастером по утвер¬
жденному герцогом образцу».
Это приводило Фебуфиса в досаду, но тем не менее
кличка плотно к нему пристала.
И директор был не один, который смотрел на приве¬
зенного герцогом фаворитного артиста как на что-то полу¬
смешное-полужалкое, из чего, может быть, где-то, пожалуй,
и сделали бы что-нибудь ценное, но из чего здесь ничего
выйти не должно и не выйдет. Все это, однако, нимало не
помешало Фебуфису прогреметь в стране, сделавшейся его
новым отечеством, за величайшего мастера, который понял,
что чистое искусство гибнет от тлетворного давления соци¬
альных тенденций, и, чтобы сохранить святую чашу непри¬
косновенною, он принес ее и поставил к ногам герцога.
Герцог ее не оттолкнул, как он не отталкивает ничего, что
можно спасти. Приезжие мастера заставляли будто зави¬
довать столице герцога все те страны, где искусство пада¬
ло, нисходя до служебной роли гражданским и социаль¬
ным идеям. И за то они отблагодарят герцога,— они в уго¬
ду ему распишут небо. Пика это не испортило, потому что
при ограниченности его дарования он оставался только
тем, чем был, но Фебуфис скоро стал замечать свою отста¬
лость в виду произведений художников, трудившихся без
покровителей, но на свободе, и он стал ревновать их к сла¬
ве, а сам поощрял в своей школе «непосредственное творче¬
ство», из которого, впрочем, выходило подряд все только
одно очень посредственное. Общий европейский восторг
при появлении картины Каульбаха «Сражение гуннов
372
с римлянами», наконец, был нестерпимым ударом для его
самолюбия. Фебуфис почувствовал, что вот пришел в мир
новый великий мастер, который повлечет за собою после¬
дователей в идейном служении искусству. Тогда Фебуфис
решительно стал на сторону противоположного направле¬
ния, а герцог это одобрил и поручил ему «произвести что-
нибудь более значительное, чем картина Каульбаха».
Внутренний Шер его расцеловал и сказал ему за обе¬
дом в клубе на «ты»:
— Пришло твое время прославиться!
По герцогскому приказу Фебуфис начал записывать ог¬
ромное полотно, на котором хотел воспроизвести сюжет
еще более величественный и смелый, чем сюжет Каульба¬
ха,— сюжет, «где человеческие характеры были бы выраже¬
ны в борьбе с силой стихии»,— поместив там и себя и дру¬
гих, и, вместо поражения Каульбаху, воспроизвел какое-то
смешение псевдоклассицизма с псевдонатурализмом. В Ев¬
ропе он этим не удивил никого, но герцогу угодил как
нельзя более.
— Тебе это удалось,— сказал герцог,— но всего более
похвально твое усердие, и оно должно быть награждено.
Ему отпустили большие деньги и велели газетам напе¬
чатать ему похвалы. Те сделали свое дело. Была попытка
поддержать его и в Риме, но она оказалась неудачною,
и суждения Рима пришлось презирать.
— Они не хотят видеть ничего, что явилось не у них;
чужое их не трогает,— объяснял герцогу Фебуфис.
— Ты это прекрасно говоришь: да, ты им чужой.
— С тех пор как я уехал сюда...
— Ну да!.. ты мой!
— Им кажется, что я здесь переродился.
— Это и прекрасно. Ты мой!
— Нет, они думают, что я все позабыл...
— Забыл глупости!
— Нет — разучился.
— А вот пусть они приедут и посмотрят. Это все за¬
висть!
— Не одна зависть,— я знаю, что они мне не про¬
щают...
— Что же это такое?
— Измену.
— Чему?
— Задачам искусства.
Герцог сел на высокий табурет против мольберта
и произнес дидактически:
373
— Задачи искусства — это героизм и пастораль, вера,
семья и мирная буколика, без всякого сованья носа в об¬
щественные вопросы — вот ваша область, где вы цари
и можете делать что хотите. Возможно и историческое,
я не отрицаю исторического, но только с нашей, верной то¬
чки зрения, а не с ихней. Общественные вопросы искус¬
ства не касаются. Художник должен стоять выше этого.
Такие нам нужны! Ищи таких людей, которые в этом роде
могут быть полезны для искусства, и зови их. Обеспе¬
чить их — мое дело. Можно будет даже дать им чины
и форму. У меня они могут творить, ничем не стесняясь,
потому что у меня ведь нет никаких тревог, ни треволне¬
ний. Только трудись. Я хочу, чтобы наша школа сохра¬
нила настоящие, чистые художественные предания и да¬
ла тон всем прочим. Обновить искусство — это наше при¬
звание.
Фебуфис понимал, что все это несбыточный вздор,
и ничего не хотел делать, а между тем из-за границы его
уязвляла критика. Один из лучших тогдашних судей ис¬
кусства написал о нем, что «во всей его картине достоин
похвалы только правильный и твердый рисунок, но что ее
мертвый сюжет представляет что-то окаменевшее, что
идея если и есть, то она рутинна и бесплодна, ибо она не
поднимает выше ум и не облагораживает чувства зрите¬
ля,— она не трогает его души и не стыдит его за эгоизм
и за холодность к общему страданию. Художник будто
спал где-то в каком-то заколдованном царстве и не заме¬
тил, что в искусстве уже началось живое веяние, и здра¬
вый ум просвещенного человека отказывается высоко це¬
нить художественные произведения, ласкающие одно зре¬
ние, не имеющие возвышающей или порицающей идеи. Те¬
перь чем такие бедные смыслом произведения совершеннее
в своем техническом исполнении, тем они укоризненнее
и тем большее негодование должны поднимать против ху¬
дожника». А потому критик решительно не хотел признать
никаких замечательных достоинств в произведении, кото¬
рым Фебуфис должен был прославить свою школу, и вдо¬
бавок унизил его тем, что стал объяснять овладевшее им
направление его несвободным положением, всегда завися¬
щим от страха и фавора; он называл дальнейшее служение
искусству в таком направлении «вредным», «ставил над
художником крест» и давал ему совет, как самое лучшее по
степени безвредности, «изображать по-старому голых жен¬
щин, которыми он открыл себе фортуну».
Фебуфис был страшно уязвлен этим «артиклем». Он
374
никак не ожидал видеть себя смещенным и развенчанным
так скоро и так решительно. Он ощутил в себе неудержи¬
мый позыв дать горделивый отпор, в котором не намерен
был вступаться за свое произведение, но хотел сказать
критику, что не он может укорять в несвободности худож¬
ника за то, что он не запрягает свою музу в ярмо и не за¬
ставляет ее двигать топчак на молотилке; что не им, слу¬
гам посторонних искусству идей, судить о свободе, когда
они не признают свободы за каждым делать что ему угод¬
но; что он, Фебуфис, не только вольней их, но что он сов¬
сем волен, как птица, и свободен даже от предрассудка,
желающего запрячь свободное искусство в плуг и подчи¬
нить музу служению пользам того или другого порядка
под полицейским надзором деспотической критики. И мно¬
гое еще в этом же задорно-сконфуженном роде собрал
Фебуфис, не замечая, что сквозь каждое слово его отпове¬
ди звучало сознание, что он на чем-то пойман и в споре
своем желает только возбудить шумиху слов, чтобы запу¬
тать понятия ясные, как солнце. У него кстати оказался
и стиль, благодаря чему в отповеди очень сносно доказыва¬
лось, что «для искусства безразличны учреждения и поряд¬
ки и что оно может процветать и идти в гору при всяком
положении и при всяких порядках».
Лучше написать это, как написал Фебуфис, даже не
требовалось, но Пик, которому он читал свои громы, гово¬
рил, что он все это уже как будто раньше где-то читал или
где-то слышал. И Фебуфис сердился, но сознавал, что это,
однако, правда. Да ведь нового и нет на свете... Все уже
когда-нибудь было сказано, но почему это же самое опять
не повторить, когда это уместно? Впрочем, чтобы отвечать
от лица школы целой страны, надо, чтобы дело имело над¬
лежащую санкцию, и потому автор решил представить
свой труд самому герцогу. Это ему внушало спокойствие
и дало всему действительно самое лучшее направление.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Выбрав удобный случай, чтобы представить свою ру¬
копись герцогу, Фебуфис волновался в ожидании его отве¬
та, а тот не отвечал очень долго, но, наконец, в один пре¬
красный день перед наступлением нового года художник
получил приглашение от директора иностранных сноше¬
ний — того самого искусного и ласкового дипломата, кото¬
рый некогда посетил вместе с герцогом его студию
в Риме.
375
Годы не изменили мягких манер этого сановника: он
встретил Фебуфиса чрезвычайно радушно и весело поздра¬
вил его с большим успехом у герцога.
— Ваш ответ вашим озлобленным завистникам привел
в совершенный восторг герцога,— начал он, усаживая пе¬
ред собою художника.— Его светлость изволил поручить
мне выразить вам его полное сочувствие вашим прекрас¬
ным мыслям, и если при этом могут иметь какое-нибудь
значение мои мнения, то я позволю себе сказать, что и я
вам вполне сочувствую. Я прочитал ваше сочинение. Гер¬
цог желал этого, и я был должен прочесть и исполнился
радости за вас и скорби за себя... Да, в числе моих по¬
мощников нет ни одного, который имел бы такие ясные
взгляды и умел бы так хорошо их отстаивать.
Фебуфис поклонился, а сановник пожал его руку и ска¬
зал, что если бы он не был великим художником, то он ни
на кого бы смелее, чем на него, не решился указать как
на способнейшего дипломата.
— Значит, я теперь могу выпустить написанное в свет?
— Нет. И это не нужно. Это само по себе так светло,
что не нуждается во внешнем свете. Герцог на вашей сто¬
роне. Вам сейчас предстоит удовольствие увидать, что
именно его светлость начертал наверху ваших вернопод¬
данных слов своею собственною бестрепетною рукой.
Произнеся с горделивым достоинством эти слова, са¬
новник взял на колени малиновый бархатный портфель
с золотым выпуклым вензелем и таким же золотым зам¬
ком, помещенным в поле орденской звезды. Затем он бе¬
режно ввел внутрь портфеля длинную кисть своей стар¬
ческой руки и еще бережнее извлек оттуда рукопись Фе¬
буфиса, на верхнем краю которой шли три строки, напи¬
санные карандашом, довольно красивым, кругловатым по¬
черком, с твердыми нажимами.
Положив бумагу на папку посреди стола, сановник под¬
нялся с своего места и попросил художника сесть в кресло,
а сам стал и поднял вверх лицо, как будто он готовился
слушать лично ему отдаваемое распоряжение герцога.
Фебуфис прочитал: «Одобряю и вполне согласен».
— Вот! — прошептал с придыханием и наклоняя голо¬
ву, вельможа.
«Но»,— продолжал Фебуфис.
Сановник опять поднял лицо и опять застыл в позе.
«Имея в виду всеобщее растление, которое теперь гос¬
подствует в умах, нахожу несообразным говорить с этими
людьми словами верноподданного убеждения».
376
Фебуфис вспыхнул и взглянул вопросительно на вель¬
можу.
Тот тоже посмотрел на него выразительным взглядом
и произнес:
— Он неотразим! — и затем протянул руку к бумаге
с тем, чтобы взять и вложить ее снова бережно в малино¬
вый портфель.
— Разве вы мне не возвратите и мою бумагу?
— Конечно, нет. С этим начертанием герцога она отны¬
не составляет достояние истории... Она исторический доку¬
мент, который переживет нас и будет храниться века в архи¬
ве, но вы, вместо этой бумаги, получите другую, и вот она.
Он дал художнику небольшой листок бристоля, на ко¬
тором назначалось дать ему высокий чин и соединенные
с ним потомственные права и имение в живописном уголке
герцогства.
Пока Фебуфис смотрел удивленными глазами на эти
строки, значение которых ему казалось и невероятно,
и непонятно, и, наконец, даже щекотливо и обидно, ди¬
ректор поправлял свой нос и, наконец, спросил:
— Мне кажется, что вы как будто удивляетесь.
— Да, граф,— ответил Фебуфис.
Граф качнул головою, улыбнулся и ответил:
— Да, это обыкновенно бывает с теми, кто не привык
к характеру герцога. Редко кто знает, как он щедр и как
он умеет награждать.
— Да, герцог щедр, но в числе его наград есть одна,
которая, мне кажется, соединена с переменою подданства...
Я уважаю герцога, но я никогда не просил об этом.
— Неужто?.. Впрочем, я до вещей внутреннего управ¬
ления не касаюсь... на это у нас есть господин Шер. Прав¬
да, что у него в ведомстве все идет черт знает как, но зато
по вдохновению... У нас это любят. Впрочем, если это не¬
удобно, то вы сами можете говорить об этом с герцогом...
вам завтра надо ему представиться и благодарить его свет¬
лость. Поцелуйте руку... Это так принято... Adieu!
Граф повернулся и послал рукою поцелуй Фебуфису.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Фебуфис возвратился от обласкавшего его дипломата
в самом дурном расположении духа: он переходил беспре¬
станно от угнетенности к бешенству и не знал, чему дать
более хода. Дары, возвещенные ему маленькою записочкой
1 Прощайте! (франц.)
377
на бристоле, были очень щедры, но при всем том он чув¬
ствовал, что потерял нечто более важное и существенное,
чем то, что получает. Во всяком случае он трактован слиш¬
ком ниже того, до чего положил себе предельною метой,
и внутренний Шер имеет основание шутить над его «голов¬
ным павлином», а граф внешних сношений может посылать
ему на прощание детские поцелуи. Все они, в самом деле,
значительные канальи, но крепче его наступают людям на
ноги, меж тем как он колеблется и не умеет быть притвор¬
щиком, тогда как, в сущности, это неотразимо требуется.
Он все дышит и томится. А потом стекло, сквозь которое
он смотрит, как будто задышится и потемнеет, и ничего не
станет видно, и тогда он примет решение, какого не думал.
Так и теперь: простой и ясный смысл говорит ему, что он
должен поблагодарить герцога сразу за все и сразу же
от всего отказаться. Недаром дух его возмущается и он
чувствует в себе полный достаток сил все это сделать, но
как только он начинает соображать: что для этого нужно
разрушить и в чем повиниться, так его практический смысл
угнетается целою массой представлений, для успокоения
которых выходит из завешенного угла на ходулях софизм:
«Не все ли равно, такой или другой деспотизм?.. И этот
и те — все гнут — не парят, и сломят — не тужат... Этот
по крайней мере... Да нет — все гадость, все несносно...»
Тут проходит какая-то полусонная глупость: один полу¬
чает преимущество перед другим, потому что он один,
а в существе потому, что с ним уже сделка сделана, а из
одного закрома брать корм удобнее, чем собирать его по
пустым токам. Головной павлин, дойдя досюда, складыва¬
ет хвост и садится на насест.
Так это было и теперь. Фебуфис вздыхал, скреб грудь
и даже, отправляясь утром другого дня в герцогский за¬
мок для принесения благодарности его светлости, еще не
знал, что он сделает, но с ним был его практический гений,
и органически в нем уже сложилось то, что надо делать.
Увидав его издали, герцог кивнул ему головою и, пре¬
рвав речь с тем, с кем разговаривал, громко спросил:
— Ты доволен?
Это была пренеудобная форма для начала объяснений;
художник почти столько же волею, сколько и неволею уро¬
нил тихо, что он доволен, но осмелится нечто объяснить.
Ответ показался герцогу невнятен, и он переспросил:
— Что?!
— Я благодарю вашу светлость за ваши милости, но...
— То-то!
378
Художник было почтительно начал о своей отповеди,
которую он желал сделать гласною, но герцог нахмурился
и сказал:
— Оставь это: искусство, как и все, должно быть на¬
ционально. А чтобы различные толки не портили дела,
я велел принять меры, чтобы сюда не доходили никакие
толки. Ты очень впечатлителен. Пора тебе перестать вести
одинокую жизнь. Я тебе советую выбрать хорошую, доб¬
рую девушку по сердцу и жениться.
Фебуфис благодарил за милостивое внимание и забот¬
ливость, но не выразил желания жениться.
Герцог сдвинул брови и сказал:
— А знаешь, мне это очень противно! Семейная жизнь
всего лучше успокаивает, и ты это, наверное, увидишь на
своем товарище, которого, кстати, поздравь от меня. Он
сделал превосходный выбор и, вероятно, будет счастлив.
— Мой товарищ?.. О ком, ваша светлость, изволите
говорить?
— Ну, разумеется, о маленьком Пике. Чтобы не за¬
быть — о нем теперь надо лучше позаботиться, так как он
женится, то я велю дать ему должность с двойным окла¬
дом. Его будущая жена — дочь очень достойного человека
и моего верного слуги. Храбр... и глуп, как сто тысяч
братьев. Будто ты ничего об этом не знаешь?
— Ничего, ваша светлость.
— Маленький Пик, значит, в любовных делах осторо¬
жен. Это, впрочем, так и следует: девушка очень молода
и наивна, как настоящая монастырка, но он очень скоро по¬
бедил ее застенчивость. Представь, он нашел способ разъ¬
яснить ей, чем отличается букан от букашки... За это его
тюк на крюк! Это довольно смешной случай, но пусть он
сам тебе о нем расскажет. Кстати, он зовет ее «прелестная
Пеллегрина». Ей это идет... Ты ее не видал?
— Нет.
— Очень интересна: она в миньонном роде.
Фебуфис выслушал новость о Пике как бы в забытьи:
его не интересовало теперь ничто, даже и то, что и с са¬
мим с ним происходило: все ему представлялось тяжелым
сновидением, от которого он хотел бы отряхнуться, только
это казалось невозможным. Он чувствовал, что как будто
ушел далеко в какой-то дремучий лес, из которого не найти
выхода. Да и куда выходить? И зачем? Здесь он все-таки
значительная величина, хоть по герцогскому распоряжению,
а во всяком другом месте он станет наравне со всеми су¬
дим свободным судом критики, и... он знает, какое она от¬
379
ведет ему место... Тяжкое унижение! Здесь он ничего этого
не испытает... Сюда ничто ему неприятное не проникнет —
против этого велено принять меры. Он в этом не виноват,
а между тем ему от этого спокойно, и он лег на диван, по¬
крыл ноги пледом и сладко заснул до сумерок, когда Пик
стал весело будить его к обеду.
Фебуфис встал несколько мрачный и серьезный, молчал
в продолжение всего стола, но при конце обеда прямо, без
всяких предисловий, спросил Пика:
— Я слышал, ты женишься?
— Кто тебе это сказал?
— Герцог.
— На ком же, смею спросить?
— Ну, что за глупость: будто ты не знаешь.
— До сих пор не знаю.
— На какой-то милой девушке, невинной монастырке,
которую ты прозвал «прелестною Пеллегриной». Зачем ты
покорил ее сердце и научил ее, как узнавать букана от бу¬
кашки?
Пик расхохотался.
— И герцог это знает?
— Он говорил мне об этом.
— Боже мой, какая противность! Чего он только не
знает? Кажется, все, кроме нужд своего народа!
— Так это правда или нет?
— Что я женюсь?.. Конечно, неправда!
И Пик опять расхохотался. Он, такая маленькая крош¬
ка, чья незаметная фигура во всех возбуждала смех и шут¬
ливость, как он мог быть любим милою девушкой, которая
ему чрезвычайно нравилась? И он женится! Это самому
ему только и могло казаться слишком грубою и слишком
неотделанною насмешкой, но тем не менее через несколько
дней он сказал Фебуфису:
— Знаешь, я в самом деле, кажется, женюсь!
— Отчего же тебе это вдруг стало казаться?
— Оттого, что я сделал Пеллегриночке предложение, и
объяснился с ее отцом, и от обоих от них получил согласие.
— Вот те черт! В таком случае я поздравляю тебя,—
ты, значит, наверное женишься.
— Да, вообрази, женюсь! Это случилось как-то внезап¬
но... У нее есть кузен, молодой офицер, мерзкий шалун, ко¬
торый выдал мою тайну, и я был должен объяснить мои
намерения... Конечно, не бог знает что: мы с нею просто
ходили и гуляли, но этот достопочтенный старик, ее отец...
он наивен так же, как сама Пеллегрина, и это не удивитель¬
380
но, потому что он женился на матери Пеллегрины, когда
ему было всего двадцать лет, и его покойная жена держа¬
ла его в строгих руках до самой смерти... Она умерла год
тому назад.
— Он, верно, рад, что она умерла.
— М...ну — не знаю. Его племянник говорил, будто
она ставила его на колени, и за то старичок теперь желает
будто компенсации и, как только выдаст дочь замуж, так
сам опять женится. Но этому хотят помешать.
Фебуфис уловил вполне ясно только последнее слово
и повторил вяло:
— Жениться! Это значительный ресурс при большой
скуке.
— Так ты против женитьбы?
— Как можно! Особенно при настоящем случае, когда
кое-что может перепасть и на мою холостяцкую долю.
— Да ведь, признайся, и тебе здесь скучно... Ты ску¬
чаешь?
— Очень скучаю, мой милый Пик, и потому я был бы
очень счастлив, если бы ты и твоя будущая жена не ото¬
гнали меня, старика, от своего обеденного стола и от ва¬
шей вечерней лампы. А уж потом я буду желать вам спо¬
койной ночи.
— О, конечно, это так и будет! Это непременно так
и будет! Мы с тобой не расстанемся и будем жить все
вместе. Мы уже об этом говорили. Пеллегриночка тебя
очень почитает. Она пренаивное дитя: она сказала, что она
меня «любит», а тебя «уважает», и сейчас же вскрикнула:
«Ах, боже мой! я не знаю, что больше!» Я ей сказал, что
уважение значит больше, потому что оно заслуживается,
и указал на ее чувства к отцу, но она пренаивно замахала
руками и говорит: «Что вы, что вы, я папу и не люблю
и не уважаю!» Я удивился и говорю: «За что же?» А она
говорит: «Я к нему никак не могу привыкнуть».— «В ка¬
ком смысле?» — «Я не могу переносить, для чего от него
бобковою мазью пахнет».— «Какие пустяки!» — «Нет, го¬
ворит, это не пустяки; мать тоже никак не могла привык¬
нуть: она правду ему говорила, что он «не мужчина».—
«Что же он такое?» — «Мама его называла: губка!
Фуй!» — «Чем же это порок?» — «Да фуй!.. мне о нем
стыдно думать!» Ты вообрази себе этакую своего рода бы¬
строту и бойкость в нераздельном слитии с монастырскою
наивностью... Это что-то детское, что-то как будто игру¬
шечное и чертопхайское... и, главное, эти неожиданные
сюрпризы и переходы, начиная от букана до мужчины и до
381
ие-мужчины... Ведь все это видеть, все это самому вызвать
и наблюдать все эти переходы...
— Что и говорить! — перебил Фебуфис.— Во всем
этом, без сомнения, чувствуется биение жизненного пульса.
— Да, вот именно, биение жизненного пульса.
И ему было дано вволю испытать на себе в разной
степени биение жизненного пульса. Одно из высших удо¬
вольствий в этом роде он узнал в самый блаженный миг,
когда после свадебных церемоний остался вдвоем с пре¬
лестною Пеллегриной. Случай был такой, что Пик совер¬
шенно потерялся, убежал в холодный зал и, прислонясь
лбом к покрытому изморозью оконному стеклу, проплакал
всю ночь. В этом же положении спасла его утром его моло¬
денькая жена: она подошла к нему с своим невинным дет¬
ским взглядом в утреннем капоте новобрачной дамы, поло¬
жила ему на плечи свои миниатюрные ручки и, повернув
к себе этими ручками его лицо, сказала:
— Мой друг, ведь я не раздевалась...
— Мне все равно! — ответил спешно Пик.
— Нет... не все равно.
У Пика кипела досада, и он ответил:
— Я говорю вам: это мне все равно!
— А я... я себе этого даже и объяснить не могу...
— Себе!
— Да.
— Даже себе не можете объяснить?!
— Вот именно!
— Это становится интересно.
— Я помню одно, что я дежурила в комнате у началь¬
ницы, и он неслышно взошел по мягким коврам, и... он
взял меня очень сильно за пояс...
— Черт бы вас взял с ним вместе!
— Но я не раздевалась и только была совсем измуче¬
на... и я больше ничего не знаю... я ничего не помню...
— Не помните!
— Да, я затрепетала...
— Затрепетала!
— Да, затрепетала... мы так воспитаны.
— Вы очень оригинально воспитаны... Ничего не пони¬
маете...
— Да... не понимала, а теперь мне дурно.
Пик хотел ее оттолкнуть, но вместо того принял жену
под руки, отвел ее в спальню, помог ей раздеться и сказал:
— Раз все было так, то это предается забвению.
Она в полузабытьи, с глазами, закрытыми веками, сла¬
бо пожала его руку.
382
— Но только мы уедем отсюда. Здесь им везде уж
слишком полно.
— Как ты хочешь, букан,— прошептали милые, детские
уста Пеллегрины.
Пик улыбнулся и стал целовать их и повторял:
— Мы от него уедем, уедем, букашка!
— Да, уедем, буканчик,— отвечала Пеллегрина,—
только не надо ничем тревожить папу.
Пик все позабыл и растаял в объятиях своей наивной
жены.
Букан и букашка были счастливы. Равновесие в их жиз¬
ни нарушалось только одним сторонним обстоятельством:
отец Пеллегрины, с двадцати лет состоявший при своем се¬
мействе, с выходом дочери замуж вдруг заскучал и начал
страстно молиться богу, но он совсем не обнаруживал
стремления жениться, а показал другую удивительную сла¬
бость: он поддался влиянию своего племянника и с особен¬
ным удовольствием начал искать веселой компании; чего он
не успел сделать в юности, то все хотел восполнить теперь:
он завил на голове остаток волос, купил трубку с дамским
портретом, стал пить вино и начал ездить смотреть, как
танцуют веселые женщины. Спустя малое время он не вы¬
держал и сам принял участие в танцах.
По его значению в военном мире, внутренний Шер до¬
вел об этом до сведения герцога, а герцог, встретя его
в парке, спросил:
— Ты танцуешь?
— Виноват,— отвечал генерал.
— Отчего ты это вздумал?
— Рано женился и ничего не испытал в молодости, ва¬
ша светлость.
— То-то! Смотри, чтоб этого не было.
Почтенный воин дал слово своему повелителю, но не
в силах был этого слова выдержать: молодая компания
опять увлекла его в опасное сообщество, где он нарушил
свое обещание: он пил и танцевал, и, делая ронд в фигуре,
вдруг увидал перед собою внутреннего Шера... Генерал сей¬
час же упал и переломил себе хребет, а когда пришел на
мгновение в себя и сообразил, что об этом узнает герцог,
то тотчас же тут и умер на месте преступления. Внутренний
Шер тихо перенес героя ночью в его жилище и утром доло¬
жил герцогу. Герцог слушал начало доклада в гневе, но по¬
том был тронут поступком генерала и сказал:
— Он хорошо кончил!
Затем вышло распоряжение, чтобы молодых людей по¬
383
садить под арест, танцорок высечь, а усопшему сделать по¬
гребальный церемониал по его заслугам и произнести над
его гробом глубоко прочувствованное слово.
Все это было исполнено, и герцог сам был тут, сам оки¬
нул взором церемонию, сам выслушал слово и даже при¬
ткнулся рукою ко гробу некогда храброго человека, а по¬
том с чувством пожал руку его дочери. Факт этот целиком
перешел в историю народа.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Траур, который надела по отце Пеллегрина, до того
шел к ее грациозной, легкой фигурке и пепельной головке,
что Фебуфис, пребывавший долгое время в тяжелой и бес¬
просветной хандре, увидав ее, просветлел и сказал:
— Знаете ли, я очень хочу написать ваш портрет.
Пеллегрина, как женщина, с удовольствием чувствовала
обаяние, которое ее красота произвела на знаменитого, по
общему мнению, друга ее мужа, и ничего не имела против
осуществления его артистического желания. Пик одобрял
это еще более.
— Это тебе пришла счастливейшая мысль,— восклицал
он,— это обоих вас займет, и тебя и ее заставит прогнать
от себя тяжелые мысли.
Портрет был начат во весь рост на большом холсте,
где нашли место для своего расположения все любимые ве¬
щи в будуаре Миньоны.
Фебуфис после продолжительной апатии и бездействия
взялся за работу с большим рвением, и портрет Пелле¬
грины обещал превзойти портрет, написанный Фебуфисом
с герцогини для кабинета герцога. Это обстоятельство за¬
ключало в себе даже нечто щекотливое и заставляло Фебу¬
фиса производить работу не в мастерской, а в будуаре Пел¬
легрины. Он приходил к ней в своем рабочем легком кос¬
тюме — в туфлях, сереньких широких панталонах и корич¬
невой бархатной куртке. Она позировала перед ним стоя
и, утомясь, отдыхала на широкой оттоманке, а он перено¬
сил ее девственные черты на полотно и нечто занес неча¬
янно в свое сердце, начавшее гнать кровь в присутствии
жены друга с увеличенною силой. Он стал неровен и нер¬
вен,— она это, кажется, замечала, но оставалась во всег¬
дашнем своем беспечном, младенческом настроении, и даже
когда он однажды сказал ей, что не может глядеть на нее
издали, она и тогда промолчала. Но уж тогда он бросил
кисть и палитру и, кинувшись к ней, обнял ее колени и ов¬
384
ладел ею так бурно, что она совсем потерялась, закрыла
лицо руками и прошептала не раз, а два раза:
— Бога ради, бога ради!
Он, кажется, не разобрал, как это следовало понять,
и последствия этого недоразумения совершенно не отвеча¬
ли программе сеанса.
Дела могли идти таким порядком очень долго, но раз
Пик вошел домой не в счастливый час и не в урочное вре¬
мя и услыхал это же странно произнесенное «бога ради!»
Он понял это не так, как следовало: ему показалось, что
его жене дурно, и он бросился к ней на помощь, но, спеш¬
но войдя в комнату, он застал Пеллегрину и Фебуфиса си¬
дящими на диване, слишком тихими и в слишком далеком
друг от друга расстоянии.
Он посмотрел на них, они на него, и все трое не сказа¬
ли друг другу ни слова.
И Пик стоял, а те двое продолжали сидеть друг от дру¬
га слишком далеко, в противоположных концах дивана,
и везде, по всей комнате, слышно было, как у них у всех
у трех в груди бьются сердца, а Пик прошипел: «Как все
глупо!» — и вышел вон, ошеломленный, быть может, одною
мечтой своего воображения, но зато он сию минуту опом¬
нился и, сделав два шага по ковру, покрывавшему пол со¬
седней гостиной, остановился. Его так колыхало, что он
схватился одною рукой за мебель, а другою за сердце...
Вокруг была несколько минут жуткая тишина, и только по¬
том до слуха Пика долетел тихий шепот:
— Для чего вам было садиться так далеко?
Это говорила букашка, и говорила с укоризною... Фе¬
буфис в роли букана был сильнее потерян и молчал.
Ее это еще больше рассердило. Пик слышал, как она
встала с дивана и подошла к столику и как обручальное
колечко на миниатюрном пальце ее руки тихо звякнуло
о граненый флакон с одеколоном. Пик узнавал ее по всем
этим мелким приметам.
Она, очевидно, входила в себя и держала себя на уров¬
не своих привычек, между тем как ее сообщник был недви¬
жим и едва мог произнести:
— Было бы все равно.
— Совсем не равно,— отвечала наставительно Пел¬
легрина, уже повышая тон до полуголоса.— Люди, которые
просто разговаривают, никогда так далеко не сидят.
Он тоже хотел ободриться и с улыбкою, слышною
в шепоте, спросил:
— Здесь это не принято?
13. Н. С. Лесков, т. 10.
385
Но она совсем уже полным голосом повторила:
— Не принято!.. Гораздо важнее — это не то, что
здесь «не принято», а то, что это везде неестественно!
И с этим она поставила на уборный стол флакон и, ве¬
роятно, хотела идти вслед за мужем в те самые двери,
в которые он вышел, но Пик предупредил ее: он бросился
вперед, схватил в передней свой плащ и шляпу и выбежал
на улицу. На дворе уже темнело и лил проливной дождь.
Пик ничего этого не замечал; он шел и свистал, останавли¬
вался у углов, не зная, за который из них поворотить, и по¬
том опять шел и свистал, и вдруг расхохотался.
— И это я ей говорил. Я ей объяснял, что букашка
и что букан! И это она уверяла меня, как она не понимала,
что с нею делают, и затрепетала! И это я писал Маку
о здешних женщинах, как они наивны!.. Что мог я понять
в этом омуте, в этой поголовной лжи?.. Что я могу понять
даже теперь? Впрочем, теперь я понимаю то, что я не хо¬
чу здесь оставаться ни дня, ни часа, ни минуты!
И с этих пор он исчез бесследно.
Внутренний Шер доложил герцогу об исчезновении Пи¬
ка в числе обыкновенных полицейских событий. Все, что
предшествовало этому загадочному исчезновению и что бы¬
ло его настоящей причиной, осталось для всех посторонних
неизвестным. Когда же все розыски Пика в пределах гер¬
цогства оказались безуспешными, герцог призвал Фебуфи¬
са и спросил:
— Что ты знаешь о своем товарище?
— Ничего, ваша светлость.
— А в каком положении его жена? Она, может быть,
уже вдова, и у нее нет права на пенсию?
— Если, ваша светлость, повелите,— вкрадчиво вста¬
вил Шер.
— Да,— отвечал герцог,— я повелеваю. И, кстати,
пусть ее тоже определят воспитательницей там, где она са¬
ма училась. Это будет приятно герцогине.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Исчезновение Пика, однако, чувствительно ударило по
сердцу Фебуфиса, и Пеллегрина перестала ему больше нра¬
виться, а притом совершилось еще другое. Сопровождая
герцога, он посетил один богатый торговый город, в рату¬
ше которого им был дан роскошный бал. На этом бале,
в числе многих красивых женщин, появилась молодая де¬
вушка классически строгой и поразительной красоты. Ее
386
звали Гелия. Она была дочь местного богатого негоциан¬
та, имевшего дела со всею Европой. Красота ее бросилась
всем в глаза и сразу Фебуфиса пленила. Это заметил гер¬
цог и тут же спросил его:
— Что ты о ней скажешь?
— Ваша светлость,— отвечал Фебуфис,— о ней можно
сказать только, как говорят на востоке: «Глаз смертного
не может видеть такое совершенство без готовности умереть
за него».
Герцогу понравилась восточная фраза: он, почитавший
себя покровителем веры, сам любил иногда пустить в ход что-
нибудь в библейском роде, и в данном случае он тоже ском¬
поновал что мог: он похлопал Фебуфиса по плечу и сказал:
— Эге, смертный, я вижу, ты еси уже уязвлен сею кра¬
сою. Бойся заболеть, но, впрочем, при мне и сия болезнь
может оборотиться не к смерти, а к славе... сумей только
ей понравиться.
— Ваша светлость, смертный не дерзает и думать
о том, чтобы понравиться такой красавице.
— Прекрасно сказано: может быть, ей даже и нельзя
понравиться, потому что она, как единственная дочь бога¬
того отца, избалована и хватила хваленой цивилизации за
границею. Говорят, она холодна, как Диана.
— Вот изволите видеть!
— Да, да,— Диана, и даже ходит одна с огромным
псом. И притом, она умна... и даже, кажется, что-то пишет...
И вот именно об искусстве... Она тоже живописец и учи¬
лась у Каульбаха. Но, главное, отец в ней не слышит ду¬
ши, и она очень своевольна. Но, надеюсь, я здесь хозяин
и могу кое-что сделать. Хочешь, я ее за тебя посватаю?
Фебуфис, сложив руки на груди, с улыбкою поклонил¬
ся герцогу и произнес:
— Пощадите, ваша светлость!
— А вот же посватаю и высватаю: это дело мое, а ты
знай сам средство, как с нею обходиться,— и с этим он
прямо с места направился к отцу красавицы, взял его под
руку в сторону и стал просить у него руки дочери для же¬
ниха, которого он рекомендует.
Фебуфис был как на иголках, но около него был Шер;
он его успокоивал и шептал ему:
— Ничего не выйдет; у ее отца, у этого старого Фри¬
ца, в голове преогромный павлин: он собит дочке мужа
миллионера или маркграфа.
Отец красавицы, которую звали Гелия, был сытый
и рослый бюргер с надменным лицом, напоминающим лицо
387
герцога Веллингтона, слыл за страшного богача и жил рос¬
кошно. Однако, обращаясь в стороне от дворских обычаев
и притом в торговом кружке, в котором он имел первенст¬
вующее значение, он не отличался находчивостью и был
взят врасплох; он слыхал, что таким сватам не отказыва¬
ют, и не успел сказать ни да, ни нет, как «сват» уже пома¬
нул к себе жениха. Это обещало дрянную игру: два голов¬
ные павлина сшибались: отец отца Фебуфиса был приказ¬
чиком у отца старого Фрица, Фриц не мог желать себе та¬
кого зятя, но тем не менее сухое и даже немножко надмен¬
ное согласие было дано. Герцог поднял бокал за здоровье
жениха и невесты, и они были помолвлены. Негоцианты
порта были этим удивлены и обижены,— на всех лицах
было заметно неудовольствие, а Шер, принеся свое по¬
здравление отцу невесты, отошел в амбразуру окна и, до¬
став из кармана агенду, написал nota bene, по которой
тайной агентуре следовало пошарить везде, где возможно:
все ли благополучно в делах почитаемого в миллионерах
Фрица? Его уступчивость казалась Шеру подозрительною.
Девушка не протестовала нимало, но с первых же минут
показала своему жениху холодное презрение, а тем не ме¬
нее вскоре же с царственною пышностью была отпраздно¬
вана их свадьба. Невесту, которая все продолжала держать
себя в строгом чине, подвел к алтарю сам герцог и оста¬
вался первым гостем на пире, где присутствовала вся знать
столицы, но присутствовала также незримо и Немезида...
Негоциант ничего не определил дочери, но можно было
думать, что он даст большое приданое, а герцог, который
«любил награждать», конечно, доставит многосторонние
другие выгоды,— вышло, однако, так, что все это было
вдруг испорчено на первых порах. Недобрым предвестием
всего было письмо, которое Фебуфис нашел у себя на сто¬
ле в то время, когда привез к себе молодую супругу и ос¬
тавил ее на короткое время в ее художественно отделанной
половине. Письмо было написано какою-то злою и мсти¬
тельною женщиной: в нем извещали Фебуфиса, что он ве¬
ликолепно надут, что он получил жену с большими претен¬
зиями и без всяких средств; что тесть его, слывущий за
миллионера, на самом деле готовый банкрот, ищущий спасе¬
ния в дорого ценимой им уступке; что брак этот со стороны
Гелии есть жертва для спасения отца, а Фебуфис от всего
этого получит право ужинать всегда без последнего блюда.
Фебуфису показалось, что это писала Пеллегрина. Он
знал, что букашка чертовски скрытна, ловка и мстительна,
1 заметь хорошо (лат.)
388
а притом она, кажется, успела стать слишком знакома
с внутренним Шером и умела узнавать у него кое-что из его
ежедневных упражнений в подпечатывании и чтении пи¬
сем, вверяемых почтовой пересылке.
Маленькая изящная Пеллегрина могла знать тайности,
но ей также ничто не мешало и лгать и клеветать на лю¬
дей. Эта женщина — живое и мерзкое воспоминание, при
котором является укол в сердце и мелькает перед глазами
тень маленького Пика.
Теперь это случилось как нельзя больше не вовремя.
Теперь это надо решительно прочь.
Он наскоро сунул смутившее его на минуту письмо
в карман изящного спального жакета из мягкой восточной
материи и в легких восточных туфлях спустился из мастер¬
ской вниз к жене, спальня и уборная которой были устро¬
ены в тех самых покоях, которые занимал в этом казенном
доме Пик и его Пеллегрина. Спальня Гелии приходилась
именно в той самой комнате, где Фебуфис писал портрет
с Пеллегрины и скомпрометировал ее, севши слишком да¬
леко от нее на диване.
Это все опять ему ненадлежаще вспомнилось, когда он
с изящною ночною лампочкой в руке проходил по мягкому
ковру той комнаты, где стоял Пик, держась рукою за серд¬
це и выслушивая из собственных уст жены сознание в ее
поступке и в ее чертовской опытности и органической люб¬
ви к обману.
Фебуфис тряхнул своими поредевшими кудрями, как бы
отгоняя воспоминания, и положил руку на массивную
бронзовую фигуру дракона, служившую ручкою двери
в женину спальню.
Сию минуту он увидит свою великолепную Гелию...
Сердце его усиленно билось, но дверь не подавалась...
она была заперта. Быть может, это ему так только кажется;
быть может, он неловко берется. Он надавил ручку сильнее
и теперь несомненно убедился, что дверь заперта изнутри
на ключ. Значит, полученное неизвестным путем письмо
предупреждало его кое о чем верно... свадебный пир его
кончен, и он, как дитя, оставлен «без последнего блюда».
Он был в нерешимости, что ему делать: встряхнуть
дверь и звать жену так, чтобы она должна была отклик¬
нуться, или выдержать себя и на первых же порах нака¬
зать ее ни с чем несообразный каприз пренебрежительною
холодностью?
Первое угрожало шумом и скандалом, который мог дой¬
ти до ушей прислуги и сделать его смешным в передней, на
389
кухне и в мелочных лавках, откуда потом придет слух
и в гостиные... Второе... еще может к чему-нибудь вывести.
Он предпочел второе и возвратился спать в свою ма¬
стерскую.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Утро второго дня было для Фебуфиса тяжело неимо¬
верно. Начало семейной жизни его не радовало, и он встал,
ощущая никогда ему до сих пор не известный страх перед
женщиной... прекрасною, строгою и чертовски холодною
женщиной, избалованности и капризам которой, очевидно,
нет меры, точно так же, как не видно меры ее упорству
и самообладанию, которых совсем нет у Фебуфиса.
Но обстоятельства требовали, чтобы он показал неко¬
торое самообладание, и он решился сделать над собою
твердые усилия. Он сошел в столовую, где имел привычку
пить свой утренний кофе, и, к удивлению своему, застал
здесь за столом совершенно одетую жену, перед которой
была английская книга, а у ног ее лежала ее огромная чер¬
ная собака Рапо. Супруги повидались холодно, как знако¬
мые. Гелия не обнаружила ни малейшего замешательства
и даже не дала заметить мужу, что она его некоторое вре¬
мя ожидала за кофе. Он хотел разразиться, но вместо то¬
го извинился, сделал несколько незначительных вопросов
и несколько раз посмотрел на черного Рапо. Его занимало:
когда и кто привел в его дом эту собаку, имевшую чрезвы¬
чайную привязанность к Гелии, а к нему возымевшую с
первой встречи глухое личное неудовольствие, способное при
всяком удобном поводе перейти в открытую неприязнен¬
ность? Фебуфис даже не вытерпел и полюбопытствовал:
— Когда сюда перебрался Рапо?
Гелия отвечала, что Рапо пришел вчера с ее верною
служанкой.
«Рапо и верная служанка!.. Недурненькие штучки для
начала»,— подумал Фебуфис и затем спросил:
— А где вы нашли для него здесь помещение?
— Его помещение, как всегда, при мне.
— Нет, где он спал?
— На ковре, в ногах у моей постели.
«Какова штучка!» — подумал Фебуфис и встал, чтобы
приветствовать двух близких родных жены, приехавших сде¬
лать ей обычный визит на другое утро после брака.
Фебуфис был рад их приходу, чтобы избавиться от со¬
общества, в котором ему становилось тяжело, и в то же
390
время показать первое проявление и своего равнодушия
и своего самообладания.
Он мало поговорил и, встав, направился к себе в ма¬
стерскую; но при повороте на ковре наткнулся на Рапо
и чуть не упал.
Он видел, что гости и его жена сделали над собою уси¬
лие, чтобы не засмеяться его полету и смешному взмаху,
который он сделал руками.
Один Рапо поглядел на него серьезно и грустно, без
унизительной иронии, и, звучно вздохнув из глубины сво¬
ей собачьей души, точно хотел сказать: «Ах, уйди, тебе
здесь не место!»
Фебуфис с своей стороны подумал: «Я эту собаку непре¬
менно убью»,— и затем он пришел к себе в мастерскую, одно¬
временно чувствуя и бешенство и неотразимую потребность
удерживаться, и вдруг он схватил кисти и начал работать.
С этих пор мастерская, этажом выше жилья, сделалась
его постоянным приютом. Он точно вышел из дому без
спора и без боя, сам не заметив, как это случилось.
Он делал с женой визиты; был с нею на завтраке
в замке у герцога, причем герцог, поздравляя Гелию, поце¬
ловал у ней руку в присутствии герцогини. Потом у них
был родственный обед, за которым Фебуфис убедился, что
отец его жены не даст дочери ничего, а что все прочие ее
родственники совсем даже и не намерены почитать его за
замечательного человека. Они нимало не скрывают, что
смотрят на него просто как на герцогского фаворита, до ко¬
торого они снизошли случайно, по обстоятельствам, о ко¬
торых он поймет в свое время и для которых обязан будет
поработать. Вообще со временем ему скажут, что делать.
За обедом последовал бал, на котором в блестящей свите
прошел герцог, и опять уже не раз, а два раза поцеловал
руку Гелии,— здороваясь и прощаясь,— и сидел с ней од¬
ной пять минут в уединенной маленькой гостиной, из кото¬
рой, по принятому этикету, в эти минуты все вышли. По¬
том он подарил, по старине, вниманием и Фебуфиса. Он
спросил его:
— Счастлив?
Фебуфис поблагодарил за внимание.
— То-то! — пошутил герцог и, улыбаясь, шепнул ему
на ухо: — Будь терпелив и уповай на бога.
«Что за дьявольщина! — подумал, провожая герцога,
Фебуфис.— Во что, в самом деле, он не вмешивается, чего
он только не знает и о чем он не говорит!.. Как его много!
Как его везде чертовски много!»
391
И вдруг он остановился на месте и зашатался. Он вдруг
ясно увидел, что его жена — любовница герцога.
С Фебуфисом сделался обморок, и довольно странный
обморок, в котором продолжалось сознание.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Этого, может быть, только не видят другие, или, на¬
оборот, это видели и видят все, кроме его. Он, настоящий,
форменный муж, который узнает о своем позоре самый по¬
следний и потом смиряется и сносит это из ложного стыда
или выгод, но вот тут уж ошибка,— этого одного уж ни за
что не будет с Фебуфисом. Этого он не снесет ни за какие
выгоды в мире. Он это разъяснит и разрубит все сейчас,
сию минуту. И все условия ему благоприятствовали — об¬
морок сокрыл от него разъезд гостей и окончание бала.
Придя окончательно в чувство, Фебуфис увидел себя в по¬
лумраке, на кушетке, в будуаре жены. Сюда перенесли его
гости, при которых он упал в дурноте, проводивши герцо¬
га. Гелия стояла перед ним, возле нее была ее «верная слу¬
жанка», и невдалеке от нее, глядя ей в глаза, лежал не ме¬
нее верный Рапо. Огни во всех апартаментах были потуше¬
ны, и в доме была тишина; сквозь складки оконных зана¬
весок виднелась звезда, меркнувшая в предрассветной си¬
неве неба.
Фебуфис остановил взгляд на служанке и сказал:
— Зачем она здесь?
Гелия сделала легкое движение головой, и женщина
вышла.
— Могу ли я сделать вам один вопрос? — сказал Фе¬
буфис.
— Конечно,— отвечала Гелия.
— О чем с вами говорил наедине герцог?
Гелия сдвинула брови и покраснела. Фебуфис мгновен¬
но сорвался с места и вскрикнул:
— Я хочу это знать!
— Он говорил со мной об одном деле моего отца.
— О каком деле?
— Я не должна этого никому сказать.
— Это неправда!.. это ложь!.. Вы его любовница!
Краска мгновенно сбежала с лица Гелии и заменилась
болезненною бледностью.
— Да,— продолжал Фебуфис,— я вас поймал... я вас
открыл, я теперь понимаю ваше поведение, и вот... вот...
392
— Что вы хотите?
— Ничего!.. От вас ничего... Поняли?
— Поняла.
— Прекрасно!.. Мне не нужна герцогская любовница!
— Да?
— Да. Вы должны были по крайней мере раньше мне
сознаться в этом.
— Идите ж вон отсюда!.. Сейчас же вон, или... эта со¬
бака перекусит вам горло!
— Я вон... я?!
— Да, вы... Вон, сын приказчика моего деда!
— О,— протянул Фебуфис, в голове которого его соб¬
ственный павлин вдруг распустил все свои перья,— так вы
вот как на меня смотрите! Я вам покажу, кто я!
И он, задыхаясь и колеблясь от гнева на ногах, пошел
в свою мастерскую, но он не лег спать,— его пожирала
простая физическая жажда мщения,— он сошел опять
вниз, взял из буфета две бутылки шампанского и обе их
выпил, во все время беспрестанно волнуясь и то так, то
иначе соображая свое положение. Он непременно хотел
что-то сделать, и не знал, что ему делать. В этом уплыл
остаток ночи, и в окнах серел рассвет непогожего дня.
Фебуфис стал приходить в другое, мирное настроение:
он чувствовал теперь потребность сказать жене — холодно
и не роняя своего достоинства,— что они навсегда будут
чужды друг другу, и решить сообща с нею, как им держать
себя, пока они найдут наименее скандалезный выход. Это
будет холодное, деловое объяснение, но его надо сделать
немедленно, сейчас, чтобы ни он, ни она не предприняли
ничего несоответственного порознь и чтобы с сердца разом
скорее сбросить то, что так тяжело и гадко.
Но двери ее спальни, конечно, опять уже заперты,
и если она их опять не отопрет?.. Ему надо было просто,
уходя, вынуть ключ, но он не догадался. Но он ее заста¬
вит отпереться. Он не будет стучать и ломиться, как рев¬
нивый портной, а он ее убедит... он ее образумит. Так или
иначе, она ему отопрет и его выслушает... А иначе... он
сделает черт знает что!
Он выпил еще залпом, один за другим, два стакана
шампанского, взял с камина флакон со скипидаром и стал
спускаться с лестницы. Он не чувствовал себя пьяным,
и в самом деле он не был пьян. Он ни скоро, ни тихо
подошел к жениной спальне, которая действительно оказа¬
лась запертою, спокойно тронул ручку двери и произнес
спокойным голосом:
393
— Я прошу вас меня извинить и не отказать мне вый¬
ти ко мне в эту комнату: мы должны сейчас объясниться.
Гелия не отвечала.
— Я хочу знать, слышите ли вы, что я вам говорю?
— Слышу.
— Оденьтесь и выйдите. Это важно для моей и вашей
жизни.
Молчание.
— Я вам даю слово, что вы не услышите ни одного
грубого слова. Не бойтесь меня.
Ему слышалось, что она как будто ходит и что-то де¬
лает, но на его слова не отвечает.
— Я вам даю слово, что вам меня не должно бояться.
Она ответила: «я не боюсь», и опять слышались ее
шаги и движение.
«Она ждет служанку и хочет уйти другим ходом!»
Это его взбесило.
— Вы не отворите?! — вскричал он, после нескольких
слов, оставленных ею без ответа.
Гелия снова молчала.
— А, в таком случае я сейчас сожгу вас в вашем за¬
творе.
С этим он плеснул скипидаром на портьеры и зажег их
и в полном безумии бросился к другому выходу из спаль¬
ни, но в это же мгновение осажденная повернула ключ
и, открыв двери, предстала в пылающей раме горящих
портьер. Она была в мантилье и в платье, с головой, по¬
крытой кружевною косынкой. Этого Фебуфис не ожидал
и вскрикнул:
— Куда вы?
Она только смерила его глазами и сделала шаг вперед.
Тогда он, забыв все, кинулся, чтобы остановить ее, но
она на все это была готова: она вынула из-под мантильи
руку и подняла прямо против его лица маленький щеголь¬
ский пистолет.
— Я этого не боюсь! — вскричал Фебуфис.
— А я требую только, чтобы вы до меня не касались.
Из отуманенной бешенством и, может быть, отчасти ви¬
ном головы Фебуфиса выскочил сразу весь план его мир¬
ных и благородных действий. Не успела его жена пройти
через залу, как он догнал ее у второй двери и схватил ее
сзади за мантилью. Гелия ударилась виском о резной
шпингалет и, вскрикнув от боли, рванулась и убежала...
В руках Фебуфиса осталась только ее мантилья. Жена уш¬
ла... стало пусто: на полу лежала большая золотая шпилька,
394
вершка в четыре длиной, какие носили по тогдашней моде,
и на узорчатом шпингалете двери веялись, тихо колеблясь,
несколько длинных и тонких шелковистых черных волос.
Гелия выбежала из мужнина дома, как из разбойничь¬
его вертепа, в одном платье, и безотчетно пошла, как не¬
когда шел куда-то обиженный Пик. Она не замечала ни
окружавшей ее стужи, ни ветра, который трепал ее пре¬
красные волосы и бил в ее красивое негодующее лицо
мелкими искрами леденистого снега.
В уме Гелии было идти прямо к герцогу и сказать ему:
— Защитите меня от обиды и, если вы рыцарь,— как
о вас говорят,— скажите, что я не была вашею любовни¬
цей, и отмстите за мою честь.
Она верила, что она должна и может это сказать, что
она это непременно скажет и что он защитит ее, как ры¬
царь.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Не давая себе отчета, хорошо или дурно она думает,
Гелия очутилась у герцогского замка. Выросши в торговом
городе, жившем более во внешних политических сношениях
с Европой, чем с своим правительственным центром, Гелия
имела очень недостаточные понятия о том, как можно и как
нельзя говорить с герцогом; но это и послужило ей в поль¬
зу, или, быть может, во вред, как мы увидим потом, при
развитии нашего повествования.
В замке и вокруг замка герцога жизнь начиналась по-
военному, то есть очень рано, и в тот ранний час, когда
Гелия показалась у подъезда герцога, там уже стояла за¬
пряженная для него лошадь.
Гелия пошла прямо к подъезду и стала у колонны. Дежу¬
ривший у подъезда офицер настоятельно просил ее удалить¬
ся и особенно указал ей на сопровождавшую ее собаку.
Гелия слабо понимала речь того языка, на котором го¬
ворили в столице герцогства, но поняла указания на
Рапо и нетерпеливо взглянула на него глазами.
Тяжелый и сильный зверь поднялся и пошел прочь за
угол главной площадки замка.
— И вы сами тоже должны удалиться,— сказал офи¬
цер; но прежде чем он успел настоять на этом, массивная
дверь быстро распахнулась, и появился герцог. Гелия к не¬
му бросилась, как дитя, и в то же время как уверенная
в своем достоинстве женщина.
Герцог остановился: ветер сильно перебивал ее лепет.
395
Она говорила, но он не понимал ее и... не узнавал ее.
Она в отчаянии закрыла лицо руками.
Герцог еще отодвинулся и приложил ладонь над гла¬
зами.
Гелия упала на колени и на этот раз твердо ска¬
зала:
— Молю вас, спасите!
— Что нужно? — спросил грозно герцог.
И в этот же миг он узнал Гелию и ужаснулся.
— Это вы, Гелия! Что с вами случилось?
И он подался к ней ближе и закрыл ее от ветра и снега
полою своего плаща.
— Ваша светлость! — простонала она,— была ли я вашею
любовницей? — и, зарыдав, она не могла продолжать далее.
Герцог заметил, что она шатается, и подхватил ее под
руки.
— Кто смел сказать это?
— Вы меня выдали замуж,— произнесла Гелия.
— Ну да!.. Что ж дальше?
Гелия протянула к герцогу руку, в которой был писто¬
лет, и сказала:
— Прикажите скорее взять меня в тюрьму.
— За что?
— Я сейчас хотела убить моего мужа.
— За что?
Она плакала.
— Говорите скорее, за что?
— Он хотел меня сжечь,— он обращается со мною как
разбойник!
И, произнося каждое слово, она колебалась на ногах
и вдруг совсем пошатнулась в сторону.
Герцог плотнее прикрыл ее плащом и сказал:
— Смотрите... правда ли это?
Вместо ответа Гелия взяла холодною рукой руку гер¬
цога и приблизила ее к своей голове.
На белой замшевой перчатке герцога остались капля
крови и несколько глянцевитых и тонких черных волос.
Из груди его вырвался звук ужаса и негодования.
— Злодей! — вскричал герцог,— он будет страшно на¬
казан!
С этими словами, задыхаясь и сверкая глазами, раз¬
гневанный герцог всхлипнул и потом отечески обнял моло¬
дую красавицу и, почувствовав, что она падает, поднял ее,
как дитя, на руки, поцеловал в темя и с этою ношей воз¬
вратился назад в двери замка.
ПРИМЕЧАНИЯ
ГОРА
Впервые — журнал «Живописное обозрение», 1890, №№ 1 — 12.
Повесть (завершена летом 1888 г.) имела первоначально загла¬
вие «Зенон-златокузнец». Под этим названием Лесков представил ее
к напечатанию в «Русской мысли», но она не была разрешена духов¬
ной цензурой, усмотревшей сходство между образом александрий¬
ского патриарха и фигурой покойного митрополита Московского Фи¬
ларета, между событиями в Египте III—IV веков и Россией XIX в.
Писателю удалось опубликовать повесть, лишь изменив заглавие
и имена действующих лиц. Имена эти Лесков восстановил в X томе
собрания сочинений (вышел в июле 1890 г.). В основу повести поло¬
жен сюжет древнерусского Пролога от 7 октября.
Стр. 3. Эпиграф взят из «подготовительного» отрывка к повести
А. С. Пушкина «Египетские ночи» («Русский архив», 1882, № 1),
в котором слово «торг» было заменено Лесковым на «случай».
...при римском господстве...— Римляне господствовали в Египте
в I—IV вв. н. э,
Стр. 4. Палестра (древнегреч.) — в древних Афинах школа фи¬
зического воспитания мальчиков 13—14 лет.
Митра — согласно ведийской (древнеиндийской) мифологии —
миролюбивый и милосердный к людям бог, удерживающий небо и
землю, управляющий восхождением Солнца.
Стр. 5. Дафна (древнегреч. «лавр») — в греческой мифологии —
нимфа, дочь земли Геи и бога рек Пенея, отвергшая любовные при¬
тязания Аполлона; в поисках спасения, по согласию с богами, была
превращена в лавр, ставший священным растением.
Стр. 6. Удоля — долины.
Амаликитянин — человек из древнего кочевого народа Аравии —
амаликитян.
Стр. 7. Диарит (диорит) — камень вулканического происхожде¬
ния, серого цвета; переходящего в зеленый.
Стр. 8. Амазис — египетский фараон Амазис (Яхмос II), пра¬
вивший в 569—525 гг. до н. э., покровительствовал подвластному
ему греческому населению.
Феодор — греческий художник, скульптор, архитектор (VI в.
до н. э.).
Стр. 9. Кефье — шелковый головной платок.
Стр. 12. ...изображение сладострастной богини Ма...— Египетская
богиня истины и порядка Ма (Маат), супруга бога мудрости Тота,
изображалась сидящей на земле с прижатыми к туловищу коленями.
Стр. 13. Рясны (древнерусск.) — ожерелья, подвески (поднизи).
Стр. 16. ...на палестре...— здесь: во время публичного состязания
между учениками из разных палестр (см. прим. к стр. 4).
Стр. 18. Мицраим (древнееврейск.) — Египет.
Стр. 22. Строфокамил (древнегреч.) — страус.
Стр. 24. Гизех (Гизэ) — селение на левобережье Нила, против
Каира, прославленное известнейшими пирамидами.
Стр 25. Саис — город в Нижнем Египте.
Стр. 26. Квитовое яблоко — плод айвы, символизировавший в
древнеегипетской культуре любовь.
1 Пролог — древнерусский сборник повестей, сказаний, житий,
поучений, распределенных последовательно по месяцам и дням года.
397
Мемфит — житель Мемфиса, столицы древнего Египта.
Понтифы (понтифики) — (лат. pontifex) — здесь: верховные жре¬
цы в Древнем Риме, коллегия которых (от 4 до 15 человек) ведала
всеми делами культа.
Стр. 27. ...какого-то распятого Назареянина...— то есть Иисуса
Христа, мать которого Мария и ее названый супруг Иосиф жили в
Назарете.
Стр. 30. Ихневмон — хищное млекопитающее семейства виверро¬
вых размером чуть побольше домашней кошки. Древние египтяне
считали ихневмонов священными животными.
Ормузд и Ариман фарсийские... — согласно древнеиранской рели¬
гии (маздаизм) — предводитель духов света, добра Ормузд (грече¬
ская версия имени Амурамазда) и духов тьмы, зла, смерти Ариман
(греческая версия имени Ангро-Майнью).
Егова (Яхве) — иудейский бог, согласно представлениям верую¬
щих содействующий борьбе евреев против их врагов.
...бывших рабов наших — евреев...— Евреи были рабами египтян
с ок. 1700/1650 гг. до ок. 1250 гг. до н. э.
Стр. 35. ...долетели до ушей вещей статуи Мемнона, и Амгиготеп
заговорил на рассвете.— С именем Мемнона, считавшегося вначале
царем Эфиопии, а позднее Верхнего Египта, связывались две статуи
египетского фараона Аменхотепа близ Фив, одна из которых от на¬
грева и остывания песков издавала на заре непонятные звуки. Егип¬
тяне полагали, что в эти моменты душа усопшего фараона беседует
со своей матерью Зарей.
Стр. 36. Феокрит — древнегреческий поэт (конец IV — первая
половина III в. до н. э.). Лесков вольно пересказывает русский пере¬
вод его идиллии «Сиракузянки, или Праздник Адониса».
Стр. 37. Аколуфы (древнегреч.) — церковнослужители, прислу¬
живавшие епископам во время богослужения.
Отроки (древнерусск.) — слуги, работники.
Нард — здесь: благовонный сок из корневища и цветков паху¬
чего растения нарда.
Стр. 39. Куш (египетск.) — Эфиопия.
Стр. 65. Ариман — см. прим. к стр. 30.
...Кунакай, путь десяти тысяч греков... Кунакай (Кунакс) —
селение севернее Вавилона, около которого в 401 г. н. э. произошла
битва армий двух братьев-наследииков персидского трона — Артак¬
серкса II и Кира Младшего. Десять (а точнее — тринадцать) тысяч
служивших Киру наемников-греков, после смерти вождя и потери
вероломно перебитых Артаксерксом военачальников, мужественно
проложили путь по вражеской стране и вернулись на родину.
Стр. 69. Гедеон оставил всех пивших пригоршнями...— библейский
эпизод (Книга Судей Израилевых, VII, 5—8), в котором повествует¬
ся о том, как Бог приказал Гедеону отобрать для битвы с мадиани¬
тянами лишь «лакавших ртом» воду.
Стр. 76. Гаторовы головы — изображения головы Гатор (Ха¬
тор) — солнцеокой богини, дочери верховного бога Ра в древнееги¬
петской мифологии.
Страбон — греческий историк (64/63 г. до н. э.— 23/24 г. н. э.),
автор знаменитой «Географии» в 17 книгах, откуда Лесков почерп¬
нул описание ливней на Ниле.
Стр. 80. Катехизаторы — наставники в вере.
ЛЕГЕНДА О СОВЕСТНОМ ДАНИЛЕ
Впервые — газета «Новое время», 1888, 3 февраля, под заглави¬
ем: «Две легенды по старинному Прологу. 1. Совестный Данила».
398
Второй легендой, возможно, должна была стать напечатанной два ме¬
сяца спустя «Прекрасная Аза». Однако она не получила никакого
номера. Первая публикация легенды «Совестный Данила» имела при¬
мечание автора.
«При обозрении книг древних Прологов, с целью определить со¬
держащийся в них повествовательный материал, которым нынче инте¬
ресуются, я нашел в этом старинном источнике ровно сто тем или
«прологов», более или менее удобных для литературного воспроиз¬
ведения. Из них здесь предлагается для образчика два свободные
пересказа,— один в духе простонародных рассказов А. Н. Толстого,
а другой — в ином роде. Лица, выведенные в обоих сказаниях, или
«повестях», отнюдь не почитаются за святых, а истории их в старое
время предлагались только как занимательное и назидательное чте¬
ние — «с целью наказания духовного». Это просто «рассказы о бла¬
гочестных и нечестных людях» (см. «Великое Зерцало». М., 1884).
Читатель не должен забывать, что такие легенды отнюдь не имеют
за собою в наше время церковного авторитета, а, напротив, они даже
подвергались насмешке со стороны теологов, так, например, Феофан
Прокопович в «Духовном регламенте» прямо называет их «бездель¬
ными и смеху достойными повестями». Из сборников, имеющих отно¬
шение к «Великому Зерцалу», заимствовали некоторые сюжеты
Шекспир, Боккаччо и Гоголь, повесть которого «Вий» возникла, оче¬
видно, из легенды, помещенной в «Великом Зерцале» под заглавием
«Как демоны волшебницу извлекоша из церкви, в ней же погребена
бысть» (см. исследование Владимирова по истории русской переводной
литературы XVII в., изд. Общества истории и древностей. М., 1884,
стр. 93)».
В основу повести положен сюжет древнерусского Пролога от
7 июня.
Стр. 82. Исидор Пелусиот — причисленный к лику святых хри¬
стианский писатель IV в., ученик одного из отцов церкви, прослав¬
ленного проповедника Иоанна Златоуста.
Исаак Сирин (Исаак Ниневийский; VII в.) — сирийский религи¬
озный писатель, епископ, автор многочисленных философско-богослов¬
ских сочинений, направленных против несовершенства человеческой
природы и отмеченных психологизмом и внутренней сосредоточен¬
ностью.
Стр. 87. Ремфан — Сатурн, которому поклонялись скитавшиеся
в пустыне израильтяне (Книга пророка Амоса, V, 26 и Деяния
св. Апостолов, VII, 43).
Стр. 88. Заповедь Божия пряма: «не убей»...— 6-я заповедь Бо¬
жия (Исход, XX, 13).
Стр. 89. ...ангел тьмы посылается в плоть мне! — «Ангел сата¬
ны» внедрялся как жало «в плоть» человеческую, дабы человек «не
превозносился чрезвычайностью откровений» (Второе послание
св. апостола Павла к Коринфянам, XII, 7).
Стр. 90. Авва (древнеевр.) — отец.
Тимофей Элур — александрийский патриарх, принадлежавший
к монофизитам, трактовавшим двойственность природы Христа-Бого¬
человека как поглощение человеческого Божьим, что было осуждено
как ересь в 451 г. Халкидонским собором.
Гассе, Фридрих-Вильгельм (1813—1889) — немецкий профессор-
богослов, автор трудов по истории вероисповеданий.
Стр. 92. Приспешник — прислужник.
Нетяг ленивый — тавтологический оборот, построенный на заим¬
ствовании Лесковым из «Лексикона славеноросского» (1627) Памвы
Берынды, где пояснено: «нетяг: ленивый».
399
Стр. 93. ...патриарх, носящий образ великого Марка...— то есть
названный именем св. апостола евангелиста Марка.
Стр. 95. ...мечом погубляешь и сам от меча можешь погибнуть...—
неточная цитата из Евангелия от Матфея, XXVI, 52.
Не местится (церковнослав.) — не вмещается.
ПОВЕСТЬ О БОГОУГОДНОМ ДРОВОКОЛЕ
Впервые, как самостоятельное произведение, в книге: «Лев старца
Герасима» (М., 1890), с подзаголовком «По старинному Прологу».
В произведении использован сюжет Пролога от 8 сентября.
Стр. 99. Клир — духовенство.
Оберемок — малое беремя, вязанка.
Стр. 100. Авво (Авва) — см. прим. к стр. 90.
Стр. 102. Рекоша (церковнослав.) — сказали.
Яко рече (церковнослав.) — как сказал.
...пришлец семь аз на земле...— перефразировка библейского вы¬
ражения из церковнославянского перевода Библии (Исход, II, 22,
XVIII. 3; Левит, XIX, 33).
Дондеже (церковнослав.) — до тех пор.
ПРЕКРАСНАЯ АЗА
Впервые — газета «Новое время», 1888, 5 апреля, с обозначени¬
ем названий новой серии (цикла) легендарных историй: «Женские
типы по Прологу. Прекрасная Аза» — и с посвящением поэту
Я. П. Полонскому. В основу этой «легендарной истории» положены
сюжеты двух повествований из Пролога: «Слова о девйце» от 8 апре¬
ля и «Слова о покаянии» от 14 июня.
Стр. 102. Эпиграф взят из Первого соборного послания св. апо¬
стола Петра.
Стр. 109. Стращенный — смешанный (с чем-либо).
Стр. 111. Деяния — т. е. «Деяния святых Апостолов».
Левит — древнееврейский священнослужитель третьей степени.
СКОМОРОХ ПАМФАЛОН
Впервые — журнал «Исторический вестник», 1887, № 3. Перво¬
начальное название повести «Боголюбезный скоморох» было снято
автором в корректуре под давлением духовной цензуры.
Стр. 113. Эпиграф взят из сочинений китайского философа Лао-
тзы (Лао-цзы; VI—V в. до н. э.), дошедших в более поздних пере¬
сказах-переложениях его учеников и последователей.
Феодосий I Великий (346—395) — римский император (379 —
395).
Патрикий (патриций) — сенатор, представитель вельможной, ти¬
тулованной знати.
Епарх (древнегреч.) — глава административного округа в Восточ¬
ной Римской империи.
Стр. 114. ...«оставь нам долги наши, якоже и мы оставляем»... —
слова из молитвы «Отче наш» (Евангелие от Матфея. VI. 12).
Стр. 115. ...«бе бо ему богатство многосущное»... — ибо было у
него богатство многообразное (церковнослав.).
400
Стр. 116. Едесс (Эдесса) — столица одной из римских провин¬
ций в древней Месопотамии, где имелось 300 монастырей, а в IV в.
жил один из отцов церкви Ефрем Сирин.
Стр. 117. Ориген Александрийский (ок. 185—253/254) — религи¬
озный философ, один из основоположников христианского богословия.
Григорий, епископ Неокесарийский (ум. ок. 270) — христианский
писатель, современник и единомышленник Оригена, причисленный
к лику святых.
Пиерий — александрийский пресвитер (III в. н. э.), прозванный
за красноречие «Оригеном младшим».
Стефан — архидьякон, первомученик христианства.
Стр. 118. ...«яко все добро зело»...— «И виде Бог вся, елика со¬
твори и се добра зело» — «И увидел Бог все, что Он сотворил, и что
это весьма хорошо» (Бытие, I, 31).
...«весь мир лежит во зле»... — Первое соборное послание св. апо¬
стола Иоанна Богослова, V, 19.
...«кацы суть [иже] Богу угождающие...» (церковнослав.) — ка¬
ковы те, кто угодны Богу.
Стр. 120. Козья милоть — кожух из козьих шкур.
Хода — здесь: скорость пешего хода.
Стр. 126. Содом и Гоморра — древнепалестинские города, коснев¬
шие в разврате и за то сожженные насланным Богом серно-огненным
дождем (Бытие, XIX).
Накры — род бубна.
Гнуткие драницы — выгнутые дощечки.
Сопели — дудки.
Стр. 127. Звонцы — колокольчики.
Стр. 129. Кошница — плетеная корзина с расширяющимся верхом.
Тыква — здесь: сосуд из выделанной тыквы для ношения воды.
Стр. 130. Степень (церковнослав.) — ступень.
Стр. 133. Тростить — трясти, вращать (чем-либо).
Стр. 134. Тартар — царство мертвых; ад (в греческой мифоло¬
гии — бездна, куда Зевс низверг побежденных титанов).
Стр. 136. Силен — похотливое веселое божество в позднегрече¬
ской мифологии, отец козлоногих сатиров.
Стогны (церковнослав.) — площади, улицы.
Стр. 141. Поприще (древнерусск.) — мера длины, равная то од¬
ной версте, то большему расстоянию.
Левитон — балахон первохристиан-богомольцев.
...стану сидеть у своей кущи и подражать гостеприимству Авра¬
ама.— Аврааму, сидевшему у входа в шатер свой (куща — шатер),
явились три мужа (то была св. Троица), которых ®н встретил весьма
гостеприимно (Бытие, XVIII, 1—8).
Стр. 143. Литр — здесь: денежная единица.
Нитрийский брат — монах; Нитрия — область в Сирии, где было
много монастырей.
Стр. 147. Понт (древнегреч.) — море.
Стр. 149. ...нужен сосуд в честь и нужен сосуд в поношение... — пе¬
рефразированная цитата из Послания св. апостола Павла к Римлянам
(IX, 21).
Стр. 151. Горы — в древнегреч. мифологии — божества вре¬
мен года и порядка в природе, изображавшиеся в виде трех юных де¬
вушек.
Стр. 153. ...что сделала мать Маккавеев? — Согласно Библии,
мать семерых братьев Маккавеев призывала своих детей к мужеству,
когда враги язычники подвергали на ее глазах страшным пыткам¬
401
и поочередно казнили ее сыновей, не добившись от Маккавеев отка¬
за от отеческого закона. Мать скончалась вслед за гибелью сыновей
(Вторая книга Маккавейская, VII).
Стр. 157. Пистик— полевой хвощ.
ЛЕВ СТАРЦА ГЕРАСИМА
Впервые — журнал «Игрушечка», 1888, № 4. В повести исполь¬
зован сюжет Пролога от 4 марта.
Стр. 166. ...«отдай все и иди за Мною...» — неточная и сокра¬
щенная цитата из Евангелия от Матфея (XIX, 21).
Стр. 169. ...Исаево чудо: лев лежит рядом с осликом.— Имеется
в виду библейское предсказание о Царстве небесном: «Тогда волк
будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козлен¬
ком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет
водить их» (Книга пророка Исаии, XI, 6).
Стр. 171. ...стремила стрела — торчала стрела.
АСКАЛОНСКИЙ ЗЛОДЕЙ
Впервые — журнал «Русская мысль», 1889, № 11. Повесть была
написана в октябре 1889 г. В основу положена легенда Пролога от
14 июня. Среди первых читателей, одобривших повесть, был историк
В. О. Ключевский.
Стр. 173. Лукреций, Тит Кар (99—55 до н. э.) — римский поэт
и философ.
Ломброзо, Цезарь (правильно: Чезаре; 1835—1909) — итальян¬
ский психиатр и криминалист.
Газа, Азот (Ашдод) — крупные портовые города южной Пале¬
стины.
Аскалон — был разрушен египетским султаном Юсуфом Салла¬
дином (Салах-ад-дином; 1138—1193) в 1192 г.
Филистимляне — народ, от имени которого возникло название
Палестины (в буквальном переводе с древнегреческого — «страна
филистимлян»). Они появились на побережье Средиземного моря на
рубеже XIII—XII в. до н. э. Превосходившие израильтян в воору¬
жении (железное, а не бронзовое оружие), филистимляне завладели
на юго-востоке многими прибрежными крепостями, создали союз го¬
родов. В VIII в. до н. э. были покорены Ассирией.
Евсевий из Аскалона (иначе: Евсевий Памфил, Евсевий Кеса¬
рийский; ок. 263—338/339) — писатель, составивший знаменитую
«Церковную историю» (очерк христианства до 324 г.) и «Житие им¬
ператора Константина».
Стр. 174. Царь Иустиниан (Юстиниан I Великий; 482/483—
565) — византийский император, создатель огромной державы на по¬
бережье Средиземного моря. Составил образцовый кодекс законов.
Жестоко преследовал отступников от религиозной ортодоксии.
Феодора (начало VI в.— 548) — властная, волевая византийская
императрица, добивавшаяся последовательности от неустойчивого в
своих начинаниях Юстиниана.
Стр. 175. Сандал — дерево с ароматной эфироносной древесиной.
...кроток, как голубь, но и разумен, как змей...— не совсем точно
цитируемые слова Христа, обращенные к ученикам (Евангелие от
Матфея, X, 16).
402
Стр. 177. Ирод Великий (ок. 73—4 г. до н. э.) — царь иудейский,
отличавшийся подозрительностью и жестокостью.
Стр. 179. Правеж — взыскание долга с неисправного должника
путем истязания.
Стр. 180. Скрыня (древнерусск.) — сундук, ларец.
Ночвы — мелкие лотки торговцев рыбой и снедью.
Стр. 183. Сикоморы — южные тропические плодовые деревья; это
же название имели и платаны.
Стр. 184. Ипарх (епарх) — см. прим. к стр. 113.
Стр. 185. Киса — кожаный мешок, затягивавшийся шнурком.
Стр. 189—190. Дионис (Вакх) — бог виноделия и виноградарства
в греко-римской мифологии.
Стр. 190. Изида (Исида) — богиня плодородия, воды, ветра и
волшебства в египетской мифологии; олицетворение супружеской вер¬
ности и материнства.
Анубис — по древнеегипетским представлениям — покровитель
умерших, судия богов.
Стр. 194. Абрагам (Авраам) — библейский патриарх (Бытие,
XVII—XIX).
Ицгак (Исаак) — сын Авраама, восприемник Божьего завета
(Бытие, XVII, 19).
Стр. 196. Трирема — древнеримский военный корабль с тремя
ярусами гребцов.
Стр. 202. Ребаб — струнный смычковый инструмент Востока,
распространенный от Египта до Малайзии.
СКАЗАНИЕ О ФЕДОРЕ-ХРИСТИАНИНЕ
И О ДРУГЕ ЕГО АБРАМЕ-ЖИДОВИНЕ
Впервые — журнал «Русская мысль», 1886, № 12. В основу Ска¬
зания положена притча из Пролога от 31 октября.
Стр. 226. ...в восьмой день обрезал...— то есть совершил над мла¬
денцем религиозный иудейский обряд удаления крайней плоти.
Стр. 227. Забавки — игрушки.
Стр. 228. ...когда в Константинополе язычество приканчивалось
и была уже объявлена главною вера христианская.— Объявление хри¬
стианства официально принятой религией произошло по Миланскому
эдикту 313 г., а в 325 г. Первый Вселенский собор в Никее (Малая
Азия) провозгласил императора Константина Великого главой церкви.
Стр. 229. ...всяческое дыхание — эллина же и иудея.— Реминис¬
ценция из Послания к Галатам св. апостола Павла, III, 28.
Стр. 232. Хедер — еврейская религиозная начальная школа.
Стр. 234. Меламед — учитель еврейской школы.
Гой — нееврей, чужак среди евреев.
Стр. 236. ...если у тебя овца упадет в яму, разве ее, хоть и в
праздник, не вытащишь? — Неточно цитируемые слова Христа, ска¬
занные им в споре с фарисеями (Евангелие от Матфея, XII, 11).
Стр. 239. Кольми паче (церковнослав.) — тем более.
Муж Галилейский — Иисус Христос.
Стр. 241. Миро — благовонное масло, употребляемое при церков¬
ных обрядах.
Стр. 245. Кальвария — видимо, Калабрия.
Стр. 246. Мотра — мера жидкости.
А. Горелов
403
ПЕЧЕРСКИЕ АНТИКИ
Впервые — журнал «Киевская старина», 1883, т. 5, № 2—4.
В прижизненном Собрании сочинений публиковалось с небольшой
стилистической правкой и сокращениями.
Стр. 248. Печерские антики,— Печерск — район Киева, где
помещается Киево-Печерская лавра, православный монастырь, осно¬
ванный в 1051 г. Название связано с пещерами, в которых жили мо¬
нахи-отшельники. Антик — здесь: чудак, оригинал.
Повесть «Об отцах и страдальцах».— «История об отцах и стра¬
дальцах соловецких» — обзор жизни старообрядцев в Соловецком
монастыре во время его осады в 1666—1668 гг. Написан настояте¬
лем старообрядческой Выговской пустыни Семеном Денисовым
(1682—1741).
...в 1849 году переехал в Киев.— Лесков жил в Киеве с 1849 по
1857 г. в семье своего дяди, профессора Киевского университета
С. П. Алферьева.
Стр. 249. Бибиков, Дмитрий Гаврилович (1792—1870) — генерал
от инфантерии, генерал-адъютант, сенатор. С 1837 г.— генерал-губер¬
натор Юго-Западных губерний. Проводил политику русификации
Украины.
Бессоромние (укр.) — бесстыдные.
...тип мюзаровской гризеты.— Гризетка (франц. grisette) —
бедная девушка легких нравов. Мюзар Филипп (1793—1859) —
парижский капельмейстер и организатор балов, пользовавшихся по¬
пулярностью.
Анненков, Николай Николаевич (1800—1865), генерал-адъютант,
с 1862 по 1865 г.— киевский, волынский и подольский генерал-гу¬
бернатор.
Стр. 250. ...«всякой вещи свое время под солнцем»...— неточная
цитата из Книги Екклезиаста, III, 1.
«Фиранки» (укр.) — оконные шторы.
Стр. 251. ...не знаю, чем и в каком роде был знаменит Шия¬
нов...— «О его (Шиянова.— А. Ш.) независимом характере, поведе¬
нии, а также жестокости в обращении с крепостными и о его чудаче¬
ствах циркулировали бесконечные рассказы, смахивавшие на легенды»
(Л. Г. Дейч. Почему я стал революционером. Пг., 1921, стр. 10).
Акафист — особый жанр молитвословия, получивший весьма ши¬
рокое распространение в русской православной церкви, насчитываю¬
щей десятки акафистов праздникам и святым.
Презельная — преславная.
Стр. 252. Большая Шияновская — в 1944 г. названа именем
Н. С. Лескова.
...смазывали клювы «свяченой оливой»...— т. е. освященным олив¬
ковым маслом.
Антифон — церковное песнопение, исполняемое двумя хорами по¬
очередно.
Канонарх — один из певчих, который при пении на оба клироса
речитативом произносит первые слова песнопения.
Стр. 253. Аридовы веки — долгие годы; от имени патриарха
Иареда, прожившего 962 года (Бытие, V, 20).
Легендарная личность был артиллерии полковник Кесарь Степа¬
нович Берлинский...— По свидетельству Л. Г. Дейча, «Лесков нисколь¬
ко не сгустил красок, описав этого „печерского антика”». («Почему
я стал революционером», стр. 12).
404
Стр. 256. Граф... Орлов, Алексей Федорович (1786—1861) — шеф
жандармов и главный начальник III Отделения (тайной политической
полиции) с 1844 по 1866 г.; сопровождал Николая I в путешествиях
по России и за границей.
Стр. 257. Страховое письмо — заказное письмо.
Стр. 258. ...победоносного полководца Вылезария...— Имеется в
виду византийский полководец Велизарий (ок. 504—565).
Граф Чернышев — граф (впоследствии князь) Александр Ива¬
нович Чернышев (1786—1857), с 1832 по 1852 г. — военный министр.
Стр. 259. ...в тот год, когда в Петербурге, на Адмиралтейской,
площади, сгорел с народом известный балаган Лемана.— В 1836 г.,
в воскресенье на масленой неделе, во время пожара погибло 128 че¬
ловек.
Стр. 260. Красный мост — через реку Мойку на ул. Гороховой.
В XVIII в. этот мост красился красной краской.
Стр. 264. Шибки (укр.) — оконное стекло.
Стр. 268. Сотерная бутылка — т. е. бутылка из-под сотерна,
французского белого виноградного вина.
Стр. 270. Конь был что-то вроде Сампсона: необычайная сила и
удаль заключалась у него в необычайных волосах...— Самсон, библей¬
ский герой, сила которого заключалась в его длинных волосах (Кни¬
га Судей Израилевых, XVI, 17).
Перекупка (укр.) — торговка.
Бровары — местечко близ Киева.
Стр. 271. Михаил Макарович Сажин — художник-пейзажист (ум.
в 1885); видимо, в 1846 г. создал ряд произведений, на которых
изображены архитектурные сооружения и пейзажи Киева.
Стр. 272. ...авторитет «галицкого воина»...— Выражение, которое,
вероятно, восходит к «Слову о полку Игореве», воспевшему выдаю¬
щегося полководца князя Романа Галицкого (ум. в 1205 г.), и кото¬
рым Лесков иронически характеризует Берлинского.
Стр. 273. ...служить Богови и мамону...— неточная цитата из
Евангелий от Матфея (VI, 24) и от Луки (XVI, 13). М а м м о н,
или Маммона,— восточный бог, олицетворяющий богатство. Служить
и богу, и маммону — служить одновременно и высоким, и низмен¬
ным целям.
...«в Липки» к Бибикову.— Липки — первоначально местность
на Печерске; с 1833 г. после перепланировки здесь сложился адми¬
нистративный центр Киева, находился генерал-губернаторский дом
и канцелярия.
Стр. 274. ...во тьме «древлего благочестия»...— «Древлим (древ¬
ним) благочестием» старообрядцы называли свою веру.
Немоляки — старообрядцы, отказывавшиеся молиться за царя,
т. к. цари не исповедывали их веры.
...«из тунеядского исповедания».— Здесь: униатского исповедания.
Стр. 275. «...бiй хлопа по потылице» (укр.) — «бей мужика по
затылку ».
Стр. 276. ...пришли строить каменный мост с англичанином Винь¬
олем.— Виньоль Чарльз Блэкер (1793—1875) — английский ин¬
женер, в 1848—1853 гг. построил в Киеве каменный, так называемый
Цепной, мост через Днепр.
Стр. 278. Он был «пилипон» (то есть филипповец)...— Филип¬
повцы — одна из сект старообрядцев, названная здесь по имени ее
настоятеля Филиппа,
...тенденциозные фантазеры вроде Щапова...— Щапов Афанасий
Прокофьевич (1831 —1876) — историк демократического направления,
405
рассматривал старообрядческий «раскол» как явление народной оп¬
позиции государству.
«Поначалиться» (у старообрядцев) — помолиться.
Стр. 279. Гуменце (у старообрядцев) — выстриженное место на
темени.
Стр. 280. «Корсунчик» — корсунский крест (равносторонний).
Поморцы — секта старообрядцев; первоначально все «поморское
согласие» отказывалось молиться за царя, затем часть их, боясь ре¬
прессий, ввела моление за царя и получила название тропарщиков.
Тропарь — краткое похвальное песнопение в честь праздника или
святого.
Тябло — ряд икон в иконостасе.
Аналой — высокий столик с наклонной верхней доской для ико¬
ны и чтения стоя.
Поклонная «рогозинка» — рогожка для стояния на коленях во
время молитвы.
...по правилам доблего жития...— соблюдая старообрядческие пра¬
вила, обряды. Доблий — сильный и твердый в высоких доброде¬
телях.
...«не имея возглавицы мягкия»...— не имея подушки.
Стр. 281. ...Старец «попил»...— то есть заменял попа (отсутствую¬
щего у беспоповцев).
Положить «начал» — прочитать молитву с установленными об¬
рядами.
«Аминил» — произносил слово «аминь» в конце каждой молитвы.
«Началенье» — наказанье.
Лестовица (лестовка) — кожаные четки.
«Постризало» — ножницы.
Мухояр — старинная бухарская ткань, бумажная с шелком или
шерстью.
...яко кимвал бряцаяй...— как кимвал бряцающий (церковно¬
слав.).— Неточная цитата из Первого послания к Коринфянам св.
апостола Павла (XIII, 1). Кимвал — древний ударный музыкаль¬
ный инструмент.
Присноблаженный — вечно блаженный. «Блаженными» называли
юродивых.
Стр. 282. ...рисует в своей превосходнейшей книге профессор Клю¬
чевский...— Очевидно, в исследовании В. О. Ключевского «Боярская
дума Древней Руси» (М., 1882).
Стр. 283. ...мирщил с никонианами...— общался с никонианами
(православными).
Стр. 284. ...на нынешней Владимирской улице, в доме Беретти.—
С 1869 г. Владимирской называется улица, которая ведет от Золо¬
тых ворот до университета; дом Беретти — дом № 35.
...мензулку препаровочного спирта...— т. е. мензурку спирта,
предназначенного для изготовления препаратов.
Стр. 285. «Оборучь» — обеими руками.
Стр. 286. Антропофаг — людоед.
Стр. 287. На седальнях — во время песнопений, которые разре¬
шается слушать сидя.
Стр. 287—288. ...на воробьев последнего тургеневского расска¬
за...— Имеется в виду рассказ И. С. Тургенева «Мы еще повоюем!»
(1882).
Стр. 288. ...«дневник Виктора Аскоченского».— Аскоченский
Виктор Ипатьевич (1813—1879) — журналист 60-х гг. Получив сте¬
пень магистра богословия, в 40-х гг. был адъюнкт-профессором Киев¬
ской духовной академии. В 1851 г. вышел в отставку. С 1858 по
406
1877 г. издавал в Петербурге консервативную газету «Домашняя бе¬
седа». В 1846 г. выпустил сборник стихотворений. «Дневник В. И. Ас¬
коченского» печатался в «Историческом вестнике» (1882, №№ 1 9).
Янович, Алексей Онисимович (1831—1870) — ботаник. В 60-е гг.
преподавал в Казанском, а затем Новороссийском (Одесском) уни¬
верситете.
...тяжелою версификациею...— с тяжелым стихосложением (от
лат. versus — стих и facio — делаю).
Стр. 289. ...дневник этот, который я прочел весь в подлиннике...—
Лесков принимал участие в редакционной работе «Исторического
вестника». В письме от 20 августа 1882 г. к своему корреспонденту
Ф. А. Терновскому Лесков говорил о дневнике Аскоченского как
«о глупейшем и даже в некотором отношении подлом».
Подолинский.— Подолинский Андрей Иванович (1806—1886) —
поэт, пользовавшийся известностью в 20—30-е гг.; с начала 40-х гг.
не печатался.
Деотыма (Deotyma) — псевдоним польской поэтессы Ядвиги Лу¬
щевской (1834—1908), славившейся даром импровизации.
Девица, подражая... Деотыме...— Не названную здесь фамилию
киевской поэтессы (Е. Сантимер) Лесков раскрыл в заметке «Кто
выгнал на улицу Гоголя» («Петербургская газета», 1887, № 74).
«Чувства патриотки» — сборник ее стихотворений (1854).
«Аптека для души» — библиотека Павла Петровича Должикова —
поэта, отставного капитана; называлась также «Кабинет для чтения
новостей русской словесности». В 1840-х гг. библиотека насчитывала
около 10 000 томов.
Альфред фон Юнг — Альфред фон Юнк (ум. в 1870 г.) — ре¬
дактор-издатель газеты «Киевский телеграф» (1859—1876).
Стр. 290. Цензор Лазов — Алексей Алексеевич Лазов — секре¬
тарь Киевского цензурного комитета.
Стр. 291. Выдубицкий монастырь — основан во второй половине
XI в. в южной части Киева на правом берегу Днепра.
Аскольдова могила — место на берегу Днепра, где, согласно ле¬
генде, в 882 г. князь Олег убил киевских князей Аскольда и Дира.
В 1810 г. на этом месте по проекту архитектора А. Меленского воз¬
ведена церковь-ротонда, впоследствии перестроенная.
...к монастырю Михайловскому...— т. е. к Владимирской горке,
вблизи которой находился ныне не существующий Михайловский
златоверхий монастырь (осн. в 1108 г.).
...с цивическим элементом... — с гражданским населением.
Стр. 292. Слимак (укр.) — послушник.
Кинь-Грусть — в XIX в. дачная местность на окраине Киева.
Стр. 294. ...о доме Я. И. Пе-на...— видимо, Я. И. Пенкина,
председателя Киевской казенной палаты с 1837 по 1853 г.
Друкарт — младший чиновник особых поручений при киевском
гражданском губернаторе в 50-х гг. А. А. Друкарт.
Милитеры — военные (франц. militaires).
...изнанка Крымской войны...— видимо, намек на факты, упомя¬
нутые в статье А. Чужбинского «По поводу полемики, возбужденной
«Изнанкой Крымской войны» (журнал «Атеней», 1852, ч. II, март —
апрель).
Стр. 296. Вельми — весьма.
Чуйка — длинный кафтан.
Охабень — боярская верхняя одежда.
Холява — голенище.
Стр. 297. Рожон — кол.
407
Азям — крестьянская верхняя долгополая одежда.
Шлычок — шапчонка.
Заказник — приказчик, управитель,
Лаокоон — один из героев «Энеиды» Вергилия, жрец и прорица¬
тель Аполлона в Трое.
Улисс — Одиссей, герой «Одиссеи» Гомера.
Вейнемейнен — герой карело-финского эпоса «Калевала».
Стр. 298. Задуха — духота.
Стр. 299. На тщо — натощак.
Говейно — воздерживаясь от скоромной пищи.
Устнами — устами.
Стр. 302. ...будто черный Фаустов пудель...— В «Фаусте» Гете
(сц. «За городскими воротами») Мефистофель появляется в виде
черного пуделя.
Двуперстный крест.— Старообрядцы употребляли для крестного
знамения двуперстное сложение.
Стр. 305. На Бульваре — т. е. на Бибиковском бульваре.
Стр. 306. Шебаев, Иван Иванович (род. 1835) — московский ку¬
пец-старообрядец. В 1862 г. был арестован по делу о связях с Гер¬
ценом и два года содержался в Алексеевском равелине.
Пафнутий (Овчинников; 1827—1907) — с 1858 г. старообрядче¬
ский епископ коломенский. В 1861—1862 гг. тайно встречался в Лон¬
доне с Герценом, Огаревым, Бакуниным, Кельсиевым.
...о «людях древнего благочестия».— Очерки Лескова «С людь¬
ми древнего благочестия» напечатаны в «Библиотеке для чтения»
(1863, № 11 И 1864, № 9).
Мельников — Павел Иванович Мельников (псевдоним Андрей
Печерский) (1818—1883) — писатель и исследователь раскола и
сектантства; им написаны романы «В лесах» и «На горах», а также
«Письма о расколе» (1862); «Счисления раскольников», «Тайные
секты» (1868).
Нильский, Иван Федорович (1831—1894) — профессор Петер¬
бургской духовной академии, автор сочинений об истории и быте рус¬
ского старообрядчества.
Стр. 307. ...чтобы Волга-матушка вспять побежала, а они бы
могли лгать сначала.— Неточно цитируется стихотворение А. К. Тол¬
стого «Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала! Кабы можно,
братцы, начать жить сначала!»
...вскоре после постройки киевской железной дороги — то есть
после февраля 1870 г.
...«мои-то-те куряне, ведомые кмети»...— неточная цитата из «Сло¬
ва о полку Игореве» («А мои-то куряне славные воины»).
...в иезекиилевском жанре.— Иезекииль — библейский про¬
рок. В «Книге пророка Иезекииля» подробно описаны его видения.
...апокалипсическое.— Апокалипсис — входящая в Новый
Завет книга апостола-евангелиста Иоанна Богослова, представляющая
собой ряд пророчеств о всемирной и церковной истории от Неронова
гонения на христиан и до конца мира.
Стр. 310. Госпожин пост — народное название двухнедельного
поста перед праздником Успения Богородицы.
...среду или пяток...— Среда и пятница — постные дни. Великий
пост перед Пасхой — самый длительный (шестинедельный), строгий
и обязательный.
При верной церкви...— старообрядческой.
К единоверческой? — Единоверцы — компромиссная секта,
признававшая православное духовенство, подчинявшаяся Синоду, но
408
сохранявшая староверческие обряды, иконы и богослужебные книги.
...к греко-российской...— т. е. православной.
Стр. 311. Епископ Амвросий Ключарев (1821—1901)—с
1877 г.— епископ Можайский, с 1882 г.— архиепископ Харьковский.
Основал и с 1860 по 1867 г. редактировал журнал «Душеполезное
чтение». Считался обличителем «зловредных» идей. Речь идет об из¬
дании «Два публичных чтения о свободе печати с точки зрения пра¬
вославной церкви» (М., 1882).
«возлагает на человеки бремена тяжкие и неудобоносимые»...—
не совсем точная цитата из Евангелия от Матфея, XXIII, 4.
Ботвиновский, Ефим Егорович (ум. в 1873 г.) — Феофан Гаври¬
лович Лебединцев писал Лескову о «лике Ефима» в «Печерских ан¬
тиках»: «Мне и всем отрадно, что он вышел такой светлый. Ефим
беспутен был, но сердце доброе имел. Много и не таких курьезов
за ним водилось. Он даже невесту у брата отбил, и все это без
злости» (Ежемесячные литературные приложения к «Ниве» за 1897
год, № 10, с. 316).
Филарет (Филаретов, 1824—1882) — ректор Киевской духовной
академии (1860—1877), затем епископ Рижский.
Стр. 312. «Полевал» — охотился.
Ледачий nin (укр.) — ленивый поп.
Стр. 313. «Карнавка» (укр.) — церковная кружка для сбора
денег.
Пагленок (паголенок) — часть чулка выше щиколотки.
Стр. 314. Тавлинка — берестяная табакерка.
Стр, 315. Воздух — покрывало для церковных сосудов с прича¬
стием.
Стр. 317. «Не видех праведника оставлена, ниже семени его про¬
сяща хлеба» — «Я... не видал праведника оставленным и потомков
его просящими хлеба» (Псалом 36, 25).
Стр. 319. ...«до радостного утра»...— т. е. до воскресения из мерт¬
вые; из эпитафии Н. М. Карамзина: «Покойся, милый прах, до ра¬
достного утра!»
«Субботы» — здесь: праздничные дни.
Пастор Оберлин — Оберлин Иоганн Фридрих (1740—
1826) — известный филантроп.
Стр. 320. Исидор (Никольский; 1799—1892) — митрополит Ки¬
евский (1858—1860).
Арсений (Москвин, 1795—1876) — митрополит Киевский (1860—
1876).
Филарет (Амфитеатров; 1779—1857) — митрополит Киевский
(1837—1857).
Крамарев Г. Н. (1817—1868)—в 1854—1856 гг.— протоиерей
университетской церкви св. Владимира.
Стр. 321. ...«русский Златоуст» Иннокентий Борисов (1800—
1857)—знаменитый богослов и церковный оратор, с 1830 по
1837 г.— ректор Киевской духовной академии.
Иеремия (Соловьев; 1799—1884) — с 1830 г.— инспектор, а с
1837 г.— ректор Киевской духовной академии.
Серафим (Аретинский; 1812—1885) — с 1837 по 1842 г.—препо¬
даватель Киевской духовной академии.
Стр. 322. Протасов, Николай Александрович (1799—1855) —
граф, генерал от кавалерии, с 1836 по 1855 г.— обер-прокурор Си¬
нода.
Литургия — обедня. Иподиакон — церковнослужитель, прислужи¬
вающий архиерею перед службой и во время службы.
409
Клир — духовенство.
«И духови твоему» — «и духу твоему» (ответ хора на возглас
священника: «Мир всем»).
Стр. 323. Лысая гора — историческая местность в Печерском
районе, где располагались укрепления Новой Печерской крепости.
Фундуклей, Иван Иванович (1804—1880) — киевский граждан¬
ский губернатор с 1839 по 1852 г.
Дуб — здесь: большая лодка, выдолбленная из дерева.
Стр. 324. ...председящих святителей — вышестоящих церковных
начальников.
...«Племянника г-на Рамо»...— т. е. героя повести Д. Дидро
(1713—1784) «Племянник Рамо» (1762), умного, жизнелюбивого
циника.
Стр. 325. Иннокентий (Вениаминов; 1797—1879) — митрополит
Московский с 1863 по 1879 г.
Лебединцев, Феофан Гаврилович (1826—1888) — профессор Киев¬
ской духовной академии, впоследствии основатель, редактор и изда¬
тель журнала «Киевская старина» (1882—1906).
Ордонанс-гауз — управление военного коменданта города.
Васильчиков И. И. (1805—1862) — генерал-адъютант, киевский
генерал-губернатор с 1853 г.
Стр. 326. Когда в «Русском вестнике» М. Н. Каткова был на¬
печатан мой рассказ «Запечатленный ангел»...— в журнале «Русский
вестник», 1873, № 1.
ЧЕРТОВЫ КУКЛЫ
Впервые — журнал «Русская мысль», 1890, № 1.
Опубликована была лишь первая часть романа. Продолжения
не последовало, вероятно, из-за цензурных опасений редакции жур¬
нала. Написанный в условной манере, роман представлял собой сати¬
рический памфлет. Изображенные Лесковым безграничный деспотизм,
порожденная им дряблость характеров, падение нравов в высшем об¬
ществе вызывали у читателя ассоциации с «глухой порой» николаев¬
ского царствования. Правитель-самодур герцог напоминал Николая I,
в его приближенных без особого труда можно было узнать деятелей
царской администрации — Нессельроде, Дубельта, Адлерберга. Под
именем Фебуфиса в романе выведен русский художник К. П. Брюл¬
лов (1799—1852). Опираясь на многие факты его биографии, Лес¬
ков, однако, не ограничивает себя только этим материалом. Фебуфис —
собирательный образ художника, талант которого гибнет под опекой
деспотической власти.
Чтобы обойти цензуру, Лесков предложил «Русской мысли» пе¬
чатать продолжение «вразнобивку»: сперва третью часть, которая
«удобна и интересна», затем вторую, «неудобную», видимо, именно
в цензурном отношении (Письмо В. А. Гольцеву от 10 мая 1891 г.
Н. С. Лесков. Собр. соч. в одиннадцати томах, т. XI, М., ГИХЛ,
1956—1958, стр. 486). Но дальнейшая публикация романа не состоя¬
лась. Напечатанная часть «Чертовых кукол» получила подзаголовок
«Главы из неоконченного романа» и в таком виде входит в издания
произведений Лескова.
Однако в архиве писателя сохранилось рукописное окончание ро¬
мана (ЦГАЛИ). Рукопись является черновой и до сих пор не опуб-
1 Подробнее см. в статье: И. В. Столярова, А. А. Шелае¬
ва. К творческой истории романа Н. С. Лескова «Чертовы куклы».—
«Русская литература», 1971, № 3, стр. 102—113.
410
линована, но ход сюжета в ней не нарушен и повествование доведено
автором до конца. Приводим краткое изложение рукописных глав.
Они непосредственно примыкают к заключительному эпизоду пе¬
чатного текста и начинаются событиями, последовавшими за бурной
ссорой Фебуфиса с женой (Гелией). Герцог, не вникая в причины их
ссоры, выполняет свое обещание «страшно наказать» художника. На
Фебуфиса обрушивается целый поток репрессий: художника сажают
под домашний арест, затем вызывают в официальное учреждение для
объяснения обстоятельств интимной жизни. В довершение всех уни¬
жений Фебуфис узнает, что герцог укрывает его жену в замке,
в своих покоях. Так Фебуфис, подчинивший свои творческие интересы
вкусам герцога, утрачивает свое «я» и в частной жизни. Намерения
художника «выдержать натиск герцога и тотчас же просить увольне¬
ния от служебных обязанностей», как и раньше, терпят провал: Фебу¬
фис дорожит своим обеспеченным положением при дворе, и это мешает
ему противостоять деспотизму правителя. Примирение с женой по вы¬
сочайшему повелению, как и думал Фебуфис, не укрепило его семей¬
ного очага. Жена заставила его перенести новые муки ревности. С тех
пор как она провела три дня в замке герцога, в «городе заговорили о
ее уме, ее необыкновенном характере и образованности, красоте и та¬
лантах». Некто, опять в анонимных письмах, советовал художнику
следить за женой. Наконец на одном из придворных маскарадов Фе¬
буфис убеждается в том, что блистательная красавица-жена обманы¬
вает его, встречаясь с герцогом. Глубоко потрясенный, художник тя¬
жело заболевает, а едва оправившись заявляет о своем желании поки¬
нуть страну герцога. Однако его отъезду одновременно препятствуют
и чиновники герцогства и дипломатическое представительство его ро¬
дины. По приказу герцога полицейское управление учиняет за Фебу¬
фисом слежку. Используя его переписку с заграницей, полицейские
заправилы пытаются сфабриковать обвинение художника в участии
в заговоре, «который грозит жизни герцога». От заключения «в те
места, где он должен был выдать всех участников заговора», Фебуфи¬
са спасает только преданная дружба Мака, Пика и Марчеллы, подго¬
товивших его бегство в Италию.
Вернувшись в Рим после долгого пребывания в стране герцога,
Фебуфис еще надеется, что обретенная свобода возродит его угасшие
творческие силы. Но вскоре понимает, что отстал от своих собратьев
по искусству. Его попытки создать большое полотно терпят неудачу:
«все холсты были начаты и оставлены». Опустошенный своими не¬
счастиями, Фебуфис испытывает глубокое равнодушие к жизни, а
неожиданный приезд в Италию жены, пожелавшей вернуться к мужу,
вызывает у него вспышку сильной горести. Вконец утратив надежду
на творческое возрождение и счастье, он кончает жизнь эффектно
обставленным самоубийством. Орудием смерти Фебуфис избирает
золотую шпильку жены, смоченную в растворенной краске с картины
Луки Кранаха. По преданию, великий живописец XVI в. подмешивал
в краску яд. Художник, бессмысленно разменявший свой талант на
мелкие монеты тщеславия и практических выгод, гибнет.
Рукописное продолжение романа показывает Фебуфиса оконча¬
тельно утратившим свою индивидуальность, по воле высокопостав¬
ленного мецената превратившимся в «безнатурного» человека.
В конце романа теряет свою загадочность и гордая красавица
Гелия. Крайне обостренное самолюбие, стремление блистать в толпе
придворных служат причиной ее сближения с герцогом. Но и Гелия
обращается в игрушку его прихотей. Сделав ее своей любовницей, гер¬
цог вскоре удаляет наскучившую ему красавицу «в другую страну,
где лучше климат», для «поправки здоровья».
411
Впоследствии герцог не разрешает ей, ставшей матерью, вернуть¬
ся на родину. «У меня и без нее есть подданные»,— цинично заявляет
он. После смерти Фебуфиса Гелия остается в Риме, решает каждый
день ходить на могилу мужа и, «если небо смилостивится», умереть
на ней. Желание ее исполняется: она умирает на могиле Фебуфиса.
Но автор не дарует тщеславной героине желаемой ею возвышенной
смерти. Гелия становится жертвой нападения разбойников, которые
ограбили ее, обесчестили и задушили.
Окончание этой рукописи полностью раскрывает смысл заглавия
романа «Чертовы куклы». Логика сюжета романа убеждает в том, что
«куклами», или по эмоциональному определению автора, «чертовыми
куклами», являются изображенные в нем безвольные личности, попа¬
дающие в зависимое положение от людей, наделенных властью и бо¬
лее сильной волей.
В отличие от Фебуфиса, Гелии, герцога и его окружения суро¬
вый ригорист Мак, прямодушный Пик и добрая Марчелла изображе¬
ны в нем как люди иного душевного склада, иных устремлений. Их
жизнь освещается высоким смыслом борьбы за демократическое пере¬
устройство общества под знаменем национального героя Италии Джу¬
зеппе Гарибальди. Они предстают перед читателем как участники
союза «экономии сил». Смысл этого добровольного объединения разъ¬
ясняет Мак, предлагая Пику стать членом этого союза.
В финале романа внимание автора переносится на личность вос¬
питанника Марчеллы Марка (сына герцога и жены Фебуфиса). По
зову юношеского сердца Марк уходит в боевой лагерь Гарибальди.
Цельностью своего внутреннего мира, силой натуры, действенным
характером он превосходит и Мака и Пика. Марк Марчеллини муже¬
ственно выносит все тяготы неравной борьбы и гибнет в сражении
в первых рядах гарибальдийцев. В оценке Лескова жизнь молодого
гарибальдийца — это подвиг, заслуживающий вечной памяти в потом¬
стве.
Итак, вторая часть романа во всей полноте раскрывает его худо¬
жественную логику: только участие в деянии, имеющем благородную
внеличную цель, может сообщить человеку нравственную крепость,
уберечь его от постыдной роли «чертовой куклы». Такая концепция
«Чертовых кукол» с очевидностью свидетельствует о существенных
сдвигах в миросозерцании писателя в 1880-е гг., об углублении демо¬
кратических и гуманистических тенденций его творчества.
Творческая история «Чертовых кукол» сложна. Упоминания о
романе встречаются в письмах Лескова начиная с 1871 г. Но наброс¬
ки «Чертовых кукол», сделанные в 70-е гг., мало соприкасаются с
текстом романа. Каждый из них развивает самостоятельный сюжет.
Их герои — жители провинциальной России 50—60-х гг. С романом,
написанным позднее, они связаны только общей идеей — показом
«безнатурного» человека, «чертовой куклы». Дважды (в 1872 г.—
в «Московских ведомостях», в 1886-м — в журнале «Новь») писатель
намеревался опубликовать произведение под названием «Чертовы
куклы». В 1872 г. переговоры Лескова с редакцией «Московских ведо¬
мостей» закончились неудачно. Нарекания вызвало уже название ро¬
мана, прозвучавшее резко и бранно. Причины расхождения с журна¬
лом «Новь» неизвестны.
Если судить по дате на рукописи, роман вчерне был завершен
к 1889 г. Некоторые изменения Лесков вносит в текст при подготовке
первых глав к печати. Затем, в течение полутора лет, вводит несколь¬
ко новых глав обличительного содержания, в которых совершенно
ясно указывает на истинный объект своей сатиры: им придан русский
национальный колорит.
412
Вставные главы содержат беседу Фебуфиса с начальником поли¬
ции герцогской столицы (это, очевидно, тот самый персонаж, который
в печатном тексте назван «внутренний Шер»). Он является в дом
Фебуфиса с приказом герцога о домашнем аресте художника. Высо¬
копоставленный гость рассказывает Фебуфису несколько историй из
жизни страны и ее правителей. Все они убеждают, что принципы
правления в герцогстве основаны на грубой физической силе и рабо¬
лепном послушании.
Стр. 327. ...называли его Фебо-фис или Фебуфис, то есть сын
Феба.— Феб (греч.— блистающий) — второе имя бога Аполлона,
который в греческой мифологии считался покровителем искусств; fils
(франц.) — сын.
Стр. 328. Им, например, обоим нравился Дон Жуан, и они оба
оправдывали байроновского героя, но совершению с различных сто¬
рон...— Лесков выступает против трактовки образа Дон Жуана в тех
произведениях, где он представлен злодеем и развратником. Лесков¬
ский герой Мак реабилитирует Дон Жуана, поскольку «он открывал
во всех любивших его женщинах обман и не хотел довольствоваться
фальсификациею чувства». Подобная оценка созвучна той, какую да¬
вали Дон Жуану европейские романтики, оправдывавшие его, ибо он,
бросаясь от одной женщины к другой, мучительно страдал от ощуще¬
ния бесплодности поисков идеала.
Стр. 330. ...похож на Луку Кранаха...— Лукас Кранах Стар¬
ший (1472—1553) — немецкий живописец и график. Лесков наделяет
Фебуфиса биографией, несколько напоминающей жизненный путь
Кранаха, который в 1504 г. был приглашен в Виттенберг, ко двору
саксонского курфюрста Фридриха Мудрого в качестве придворного
художника, имел обширную мастерскую, получил дворянское звание.
Для Лескова источником сведений о Кранахе стала книга немецкого
исследователя Франца Куглера (русский перевод начала 1870-х годов).
Стр. 331. ...из тогдашней папской столицы...— С 756 по 1870 год
столицей Папской области — теократического государства во главе
с папой — был Рим.
Стр. 332. ...молодой, тогда еще малоизвестный патриот Гарибаль¬
ди...— Гарибальди, Джузеппе (1807—1882) — народный герой
Италии, один из вождей национально-освободительного движения.
В романе это единственное историческое лицо, названное подлинным
именем. Однако факты его биографии хронологически не совпадают
с сюжетом; в 30-х годах, к которым относится действие романа, Га¬
рибальди находился вдали от Рима.
Пармезанеи, — житель города Пармы в Италии.
Стр. 335. ...неприличную картину, вроде известной классической
Pandora.— Пандора (греч. Pandora, букв, всем одаренная) — в греч.
мифологии женщина, созданная Гефестом по воле Зевса в наказание
людям за похищение Прометеем огня у богов; она выпустила на зем¬
лю из сосуда бедствия, от которых страдает человечество. В обшир¬
ной иконографии Пандоры не обнаружено изображения, которое мож¬
но было бы назвать неприличным.
На этом полотне он изобразил упомянутую красивую даму в объ¬
ятиях знаменитого в свое время кардинала... Этот сюжет Лесков
заимствовал у выдающегося немецкого писателя-романтика Э. Т. А.
Гофмана (1776—1822). В новелле «Синьор Формика», вошедшей в
роман «Серапионовы братья», герой Гофмана художник Сальватор
Роза создает картину, обличающую развратную римскую аристокра¬
413
тию. В главной фигуре все узнавали любовницу знаменитого в те
времена кардинала.
Стр. 336. В это самое время по Европе путешествовал один мо¬
лодой герцог, о котором тогда говорили, будто он располагал несмет¬
ными богатствами.— Речь идет об императоре Николае I, который
послужил прототипом герцога.
Стр. 338. «Бросься вниз».— Цитируется Евангелие от Матфея,
IV, 6. В свете трактовки этого евангельского эпизода, данной в рома¬
не, расшифровывается и его название «Чертовы куклы». Фебуфис,
не совладавший с идеей начатой им картины, как бы становится ис¬
полнителем дьявольской воли.
Стр. 341. Messaline dans la loge de Lisisca.— Под именем Лизиски
и под видом куртизанки римская императрица Мессалина (I в. до
н. э.— I в.), изменив свою внешность, проводила ночи в городских
лупанариях (публичных домах). Данное по-французски название кар¬
тины Фебуфиса отражает сюжет произведения французского ху¬
дожника М. Ш. Леру (Leroux) «Мессалина», которое демонстриро¬
валось в Париже, в Салоне 1868 г.
Стр. 342. Сиеста — в Испании, Италии, странах Латинской Аме¬
рики — полуденный послеобеденный отдых.
Стр. 343. Он, как известно, был почтен большою дружбой Иоан¬
на Великодушного.— Кранах был придворным живописцем, советни¬
ком и даже камердинером у трех саксонских курфюрстов. Ф. Куглер
в книге «Руководство к истории живописи со времен Константина
Великого» (М., 1872) называет их имена: Фридрих Мудрый, Иоанн
Постоянный и Фридрих Великодушный. Прозвище «Иоанн Велико¬
душный», вероятно, образовано Лесковым путем контаминации двух
имен: Иоанна Постоянного и Фридриха Великодушного.
...и когда печальная судьба обрекла его покровителя на заточе¬
ние...— Иоганн-Фридрих Великодушный (саксонский курфюрст с
1532 по 1547) потерпел поражение в Шмальканденской войне
и с 1546 по 1552 год находился в плену у католиков в Аугсбурге и
Инсбруке.
Лука Кранах один добровольно разделял неволю с Иоанном в те¬
чение пяти лет...— В действительности срок его добровольного зато¬
чения ограничился двумя годами (1550—1552).
Стр. 344. ...этюд нынешней знаменитой венской картины «Поце¬
луй Иуды»...— Лесков имеет в виду картину Кранаха «Взятие Христа
под стражу» (1538), которую Лесков мог видеть во время поездки за
границу в 1884 г. в Венском Художественно-историческом музее. Она
входила в серию из 9 картин «Страсти Христовы» и была создана
значительно раньше того периода, который Л. Кранах провел в доб¬
ровольном заключении в Аугсбурге и Инсбруке вместе с плененным
курфюрстом Иоганном-Фридрихом.
С этой картины Кранах начал ставить внизу монограммою сухо¬
го, тощего дракона в пятой манере.— Дракон, вернее, крылатая
змея,— личный герб Кранаха, который был пожалован художнику
в 1508 г. Насчитывается более десятка изображений монограммы
Кранаха. Речь идет о пятой по счету, которой Кранах пользовался
не в конце, как утверждает Фебуфис, а в начале творческого пути.
Стр. 350. ...фразой из Гамлета...— Герой Лескова прерывает
восторженные речи друзей Фебуфиса цитатой из трагедии Шекспира
«Гамлет»: «Вы поклянитесь на своих мечах!» (д. I, сц. 5).
Стр. 353. Шнель-клёпс (нем. schnell-klaps) — рубленое мясо.
Стр. 354. Диорит — см. прим. к стр. 7.
414
Стр. 355. Кроки (франц. croquis) — набросок, зарисовка мест¬
ности.
Стр. 361. Альмавива — в первой четверти XIX в. мужской ти¬
рский плащ особого покроя.
Стр. 366. ...писал о столице герцога, о ее дорого стоящих, но не
очень важных по монтировке музеях...— Описания музеев, а также
нравов и обычаев в столице герцога, приведенные в письме Пика,
близки наблюдениям маркиза де Кюстина, автора популярной в
XIX в. книги «La Russie en 1839» (Paris, 1842), с французским из¬
данием которой Лесков вполне мог быть знаком.
Стр. 369. ...сделать колкость черным королям Рима? — Лесков
имеет в виду высшее католическое духовенство, однако он не учиты¬
вает, что папа и кардиналы не носят одежду черного цвета.
Стр. 371. ...рисовать торсы, вместо рыцарей в шлемах, и за это...
посажен на военную гауптвахту...— Может быть, намек на характер¬
ное для николаевской эпохи сопротивление изучению и преподаванию
античной истории в связи с тем, что республиканский способ правле¬
ния древних греков и римлян противоречил абсолютистским идеалам
монархической России.
Стр. 372—373. «Сражение гуннов с римлянами» — картина немец¬
кого художника Вильгельма Каульбаха (1805—1874), созданная
в 1834—1837 гг.
Стр. 373. ...сюжет, «где человеческие характеры были бы выра¬
жены в борьбе с силой стихии»...— Видимо, Лесков имеет в виду кар¬
тину К. П. Брюллова «Последний день Помпеи» (1830—1833).
Стр. 374. «Артикль» (франц. article) — статья.
Стр. 379. ...как сто тысяч братьев...— неточная цитата из «Гам¬
лета» У. Шекспира (д. V, сц. 1).
...в миньонном роде (франц. mignonne) — миловидная, изящная.
Стр. 387. Гелия — от имени греческого бога солнца Гелиоса.
Стр. 388. Агенда (исп. agenda) — записная книжка.
Немезида — в греческой мифологии богиня возмездия.
А. Шелаева
СОДЕРЖАНИЕ
Гора 3
Легенда о совестном Даниле 82
Повесть о богоугодном дровоколе 98
Прекрасная Аза 102
Скоморох Памфалон 113
Лев старца Герасима 165
Аскалонский злодей 173
Сказание о Федоре-христианине и о друге его
Абраме-жидовине 226
Печерские антики 248
Чертовы куклы. Главы из неоконченного романа 327
Примечания 397
Николай Семенович ЛЕСКОВ
Собрание сочинений
в двенадцати томах
Том X
Редакторы тома
А. А. Горелов
и
А. А. Шелаева
Оформление художника
Г. В. Котлярова
Технический редактор
В. Н. Веселовская
ИБ 1981
Сдано в набор 24.02.89. Подписано к печати 03.08.89.
Формат 84хЮ87з2. Бумага типографская № 1.
Гарнитура «Академическая». Печать высокая.
Уел. печ л. 22,26. Уел. кр.-отт. 23,10. Уч.-изд. л. 25,29.
Тираж 1 700 000 экз. (7-й завод: 1 500 001 — 1 700 000).
Заказ № 148. Цена 2 р. 40 к.
Набрано и сматрицировано в ордена Ленина и ордена
Октябрьской Революции типографии имени
В. Иг Ленина издательства ЦК КПСС «Правда».
125865, ГСП, Москва, А-137, ул. «Правды». 24.
Отпечатано в ордена Ленина типографии
«Красный пролетарий».
Москва, Краснопролетарская, 16.
Индекс 70577