БИБЛИОТЕКА  «ОГОНЕК»
 Н.С.  ЛЕСКОВ
 СОБРАНИЕ  СОЧИНЕНИЙ
В  ДВЕНАДЦАТИ  ТОМАХ
 ТОМ  7
 ИЗДАТЕЛЬСТВО
 ПРАВДА
1989

84  Р1
Л  50
 4702010100-
Л  080(02)—
 Составление
 и
 общая  редакция
В.  Ю.  Троицкого
 Иллюстрации  художника
 И.  С.  Глазунова
 -1978
 "30—1978—89
 Издательство  «Правда».  1989.
(Составление.  Примечания)

СВЯТОЧНЫЕ  РАССКАЗЫ
 ЖЕМЧУЖНОЕ  ОЖЕРЕЛЬЕ
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 В  одном  образованном  семействе  сидели  за  чаем
друзья  и  говорили  о  литературе  —  о  вымысле,  о  фабуле.
Сожалели,  отчего  все  это  у  нас  беднеет  и  бледнеет.  Я  при¬
помнил  и  рассказал  одно  характерное  замечание  покойно¬
го  Писемского,  который  говорил,  будто  усматриваемое  ли¬
тературное  оскудение  прежде  всего  связано  с  размноже¬
нием  железных  дорог,  которые  очень  полезны  торговле,
но  для  художественной  литературы  вредны.
 «Теперь  человек  проезжает  много,  но  скоро  и  безобид¬
но,—  говорил  Писемский,—  и  оттого  у  него  никаких  силь¬
ных  впечатлений  не  набирается,  и  наблюдать  ему  нечего
и  некогда,—  все  скользит.  Оттого  и  бедно.  А  бывало,  как
едешь  из  Москвы  в  Кострому  «на  долгих»,  в  общем  та¬
рантасе  или  «на  сдаточных»,—  да  и  ямщик-то  тебе  попа¬
дет  подлец,  да  и  соседи  нахалы,  да  и  постоялый  дворник
шельма,  а  «куфарка»  у  него  неопрятище,—  так  ведь  сколь¬
ко  разнообразия  насмотришься.  А  еще  как  сердце  не  вы¬
терпит,—  изловишь  какую-нибудь  гадость  во  щах  да  эту
«куфарку»  обругаешь,  а  она  тебя  на  ответ  —  вдесятеро
иссрамит,  так  от  впечатлений-то  просто  и  не  отделаешься.
И  стоят  они  в  тебе  густо,  точно  суточная  каша  преет,—
ну,  разумеется,  густо  и  в  сочинении  выходило;  а  нынче
все  это  по  железнодорожному  —  бери  тарелку,  не  спраши¬
вай;  ешь  —  пожевать  некогда;  динь-динь-динь  и  готово:
опять  едешь,  и  только  всех  у  тебя  впечатлений,  что  лакей
сдачей  тебя  обсчитал,  а  обругаться  с  ним  в  свое  удоволь¬
ствие  уже  и  некогда».
 Один  гость  на  это  заметил,  что  Писемский  оригинален,
но  неправ,  и  привел  в  пример  Диккенса,  который  писал
в  стране,  где  очень  быстро  ездят,  однако  же  видел  и  на¬
 3

блюдал  много,  и  фабулы  его  рассказов  не  страдают  ску¬
достию  содержания.
 —  Исключение  составляют  разве  только  одни  его  свя¬
точные  рассказы.  И  они,  конечно,  прекрасны,  но  в  них
есть  однообразие;  однако  в  этом  винить  автора  нельзя,
потому  что  это  такой  род  литературы,  в  котором  писатель
чувствует  себя  невольником  слишком  тесной  и  правильно
ограниченной  формы.  От  святочного  рассказа  непременно
требуется,  чтобы  он  был  приурочен  к  событиям  святочно¬
го  вечера  —  от  Рождества  до  Крещенья,  чтобы  он  был
сколько-нибудь  фантастичен,  имел  какую-нибудь  мораль,
хоть  вроде  опровержения  вредного  предрассудка,  и  нако¬
нец  —  чтобы  он  оканчивался  непременно  весело.  В  жизни
таких  событий  бывает  немного,  и  потому  автор  неволит
себя  выдумывать  и  сочинять  фабулу,  подходящую  к  про¬
грамме.  А  через  это  в  святочных  рассказах  и  замечается
большая  деланность  и  однообразие.
 —  Ну,  я  не  совсем  с  вами  согласен,—  отвечал  третий
гость,  почтенный  человек,  который  часто  умел  сказать
слово  кстати.  Потому  нам  всем  и  захотелось  его  слушать.
 —  Я  думаю,—  продолжал  он,—  что  и  святочный  рас¬
сказ,  находясь  во  всех  его  рамках,  все-таки  может  видоиз¬
меняться  и  представлять  любопытное  разнообразие,  отра¬
жая  в  себе  и  свое  время  и  нравы.
 —  Но  чем  же  вы  можете  доказать  ваше  мнение?  Что¬
бы  оно  было  убедительно,  надо,  чтобы  вы  нам  показали
такое  событие  из  современной  жизни  русского  общества,
где  отразился  бы  и  век  и  современный  человек,  и  между
тем  все  бы  это  отвечало  форме  и  программе  святочного
рассказа,  то  есть  было  бы  и  слегка  фантастично,  и  искоре¬
няло  бы  какой-нибудь  предрассудок,  и  имело  бы  не  груст¬
ное,  а  веселое  окончание.
 —  А  что  же?  —  я  могу  вам  представить  такой  рассказ,
если  хотите.
 —  Сделайте  одолжение!  Но  только  помните,  что  он
должен  быть  истинное  происшествие!
 О,  будьте  уверены,—  я  расскажу  вам  происшествие
самое  истиннейшее,  и  притом  о  лицах  мне  очень  дорогих
и  близких.  Дело  касается  моего  родного  брата,  который,
как  вам,  вероятно,  известно,  хорошо  служит  и  пользуется
вполне  им  заслуженною  доброю  репутациею.
 Все  подтвердили,  что  это  правда,  и  многие  добавили,
что  брат  рассказчика  действительно  достойный  и  прекрас¬
ный  человек.
 —  Да,—  отвечал  тот,—  вот  я  и  поведу  речь  об  этом,
как  вы  говорите,  прекрасном  человеке.
 4

ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Назад  тому  три  года  брат  приехал  ко  мне  на  святки
из  провинции,  где  он  тогда  служил,  и  точно  его  какая  му¬
ха  укусила  —  приступил  ко  мне  и  к  моей  жене  с  неотступ¬
ною  просьбою:  «Жените  меня».
 Мы  сначала  думали,  что  он  шутит,  но  он  серьезно  и  не
с  коротким  пристает:  «Жените,  сделайте  милость!  Спаси¬
те  меня  от  невыносимой  скуки  одиночества!  Опостылела
холостая  жизнь,  надоели  сплетни  и  вздоры  провинции,—
хочу  иметь  свой  очаг,  хочу  сидеть  вечером  с  дорогою  же¬
ною  у  своей  лампы.  Жените!»
 —  Ну  да  постой  же,—  говорим,—  все  это  прекрасно
и  пусть  будет  по-твоему,—  Господь  тебя  благослови,—
женись,  но  ведь  надобно  же  время,  надо  иметь  в  виду  хо¬
рошую  девушку,  которая  бы  пришлась  тебе  по  сердцу
и  чтобы  ты  тоже  нашел  у  нее  к  себе  расположение.  На
Есе  это  надо  время.
 А  он  отвечает:
 —  Что  же  —  времени  довольно:  две  недели  святок  вен¬
чаться  нельзя,—  вы  меня  в  это  время  сосватайте,  а  на  Кре¬
щенье  вечерком  мы  обвенчаемся  и  уедем.
 —  Э,—  говорю,—  да  ты,  любезный  мой,  должно  быть
немножко  с  ума  сошел  от  скуки.  (Слова  «психопат»  тогда
еще  не  было  у  нас  в  употреблении.)  Мне,—  говорю,—
с  тобой  дурачиться  некогда,  я  сейчас  в  суд  на  службу
иду,  а  ты  вот  тут  оставайся  с  моей  женою  и  фантазируй.
 Думал,  что  все  это,  разумеется,  пустяки  или,  по  край¬
ней  мере,  что  это  затея  очень  далекая  от  исполнения,
а  между  тем  возвращаюсь  к  обеду  домой  и  вижу,  что
у  них  уже  дело  созрело.
 Жена  говорит  мне:
 —  У  нас  была  Машенька  Васильева,  просила  меня
съездить  с  нею  выбрать  ей  платье,  и  пока  я  одевалась,
они  (то  есть  брат  мой  и  эта  девица)  посидели  за  чаем,
и  брат  говорит:  «Вот  прекрасная  девушка!  Что  там  еще
много  выбирать  —  жените  меня  на  ней!»
 Я  отвечаю  жене:
 —  Теперь  я  вижу,  что  брат  в  самом  деле  одурел.
 —  Нет,  позволь,—  отвечает  жена,—  отчего  же  это  не¬
пременно  «одурел»?  Зачем  же  отрицать  то,  что  ты  сам
всегда  уважал?
 — Что  это  такое  я  уважал?
 —  Безотчетные  симпатии,  влечения  сердца.
 —  Ну,—  говорю,—  матушка,  меня  на  это  не  подде¬
нешь.  Все  это  хорошо  вовремя  и  кстати,  хорошо,  когда  эти
 5

влечения  вытекают  из  чего-нибудь  ясно  сознанного,  из
признания  видимых  превосходств  души  и  сердца,  а  это  —
что  такое...  в  одну  минуту  увидел  и  готов  обрешетиться
на  всю  жизнь.
 —  Да,  а  ты  что  же  имеешь  против  Машеньки?  —  она
именно  такая  и  есть,  как  ты  говоришь,—  девушка  ясного
ума,  благородного  характера  и  прекрасного  и  верного  серд¬
ца.  Притом  и  он  ей  очень  понравился.
 —  Как!  —  воскликнул  я,—  так  это  ты  уж  и  с  ее  сто¬
роны  успела  заручиться  признанием?
 —  Признание,—  отвечает,—  не  признание,  а  разве  это
не  видно?  Любовь  ведь  —  это  по  нашему  женскому  ведом¬
ству,—  мы  ее  замечаем  и  видим  в  самом  зародыше.
 —  Вы,—  говорю,—  все  очень  противные  свахи:  вам
бы  только  кого-нибудь  женить,  а  там  что  из  этого  вый¬
дет  —  это  до  вас  не  касается.  Побойся  последствий  твоего
легкомыслия.
 —  А  я  ничего,—  говорит,—  не  боюсь,  потому  что  я  их
обоих  знаю,  и  знаю,  что  брат  твой  —  прекрасный  человек
и  Маша  —  премилая  девушка,  и  они  как  дали  слово  забо¬
титься  о  счастье  друг  друга,  так  это  и  исполнят.
 —  Как!  —  закричал  я,  себя  не  помня,—  они  уже  и  сло¬
во  друг  другу  дали?
 —  Да,—  отвечает  жена,—  это  было  пока  иносказатель¬
но,  не  понятно.  Их  вкусы  и  стремления  сходятся,  и  я  ве¬
чером  поеду  с  твоим  братом  к  ним,—  он,  наверно,  понра¬
вится  старикам,  и  потом...
 —  Что  же,  что  потом?
 —  Потом  —  пускай  как  знают;  ты  только  не  мешайся.
 —  Хорошо,—  говорю,—  хорошо,—  очень  рад  в  подоб¬
ную  глупость  не  мешаться.
 —  Глупости  никакой  не  будет.
 —  Прекрасно.
 —  А  будет  все  очень  хорошо:  они  будут  счастливы!
 —  Очень  рад!  Только  не  мешает,—  говорю,—  моему
братцу  и  тебе  знать  и  помнить,  что  отец  Машеньки  всем
известный  богатый  сквалыжник.
 —  Что  же  из  этого?  Я  этого,  к  сожалению,  и  не  могу
оспаривать,  но  это  нимало  не  мешает  Машеньке  быть  пре¬
красною  девушкой,  из  которой  выйдет  прекрасная  жена.
Ты,  верно,  забыл  то,  над  чем  мы  с  тобою  не  раз  останав¬
ливались:  вспомни,  что  у  Тургенева  —  все  его  лучшие  жен¬
щины,  как  на  подбор,  имели  очень  непочтенных  родителей.
 —  Я  совсем  не  о  том  говорю.  Машенька  действительно
превосходная  девушка,  а  отец  ее,  выдавая  замуж  двух
 6

старших  ее  сестер,  обоих  зятьев  обманул  и  ничего  не
дал,—  и  Маше  ничего  не  даст.
 —  Почем  это  знать?  Он  ее  больше  всех  любит.
 —  Ну,  матушка,  держи  карман  шире:  знаем  мы,  что
такое  их  «особенная»  любовь  к  девушке,  которая  на  выхо¬
де.  Всех  обманет!  Да  ему  и  не  обмануть  нельзя  —  он  на
том  стоит,  и  состоянию-то  своему,  говорят,  тем  начало  по¬
ложил,  что  деньги  в  большой  рост  под  залоги  давал.
У  такого-то  человека  вы  захотели  любви  и  великодушия
доискаться.  А  я  вам  то  скажу,  что  первые  его  два  зятя
оба  сами  пройды,  и  если  он  их  надул  и  они  теперь  все
во  вражде  с  ним,  то  уж  моего  братца,  который  с  детства
страдал  самою  утрированною  деликатностию,  он  и  подавно
оставит  на  бобах.
 —  То  есть  как  это,—  говорит,—  на  бобах?
 —  Ну,  матушка,  это  ты  дурачишься.
 —  Нет,  не  дурачусь.
 —  Да  разве  ты  не  знаешь,  что  такое  значит  «оставить
на  бобах»?  Ничего  не  даст  Машеньке,—  вот  и  вся  не¬
долга.
 —  Ах,  вот  это-то!
 —  Ну,  конечно.
 —  Конечно,  конечно!  Это  быть  может,  но  только  я,—
говорит,—  никогда  не  думала,  что  по-твоему  —  получить
путную  жену,  хотя  бы  и  без  приданого,—  это  называется
«остаться  на  бобах».
 Знаете  милую  женскую  привычку  и  логику:  сейчас  —
в  чужой  огород,  а  вам  по  соседству  шпильку  в  бок...
 —  Я  говорю  вовсе  не  о  себе...
 —  Нет,  отчего  же?..
 —  Ну,  это  странно,  ma chere!
 —  Да  отчего  же  странно?
 —  Оттого  странно,  что  я  этого  на  свой  счет  не  го¬
ворил.
 —  Ну,  думал.
 —  Нет  —  совсем  и  не  думал.
 —  Ну,  воображал.
 —  Да  нет  же,  черт  возьми,  ничего  я  не  воображал!
 —  Да  чего  же  ты  кричишь?!
 —  Я  не  кричу.
 —  И  «черти»...  «черт»...  Что  это  такое?
 —  Да  потому,  что  ты  меня  из  терпения  выводишь.
 —  Ну  вот  то-то  и  есть!  А  если  бы  я  была  богата
и  принесла  с  собою  тебе  приданое...
 1  моя  дорогая  (франц.).
 7

—  Э-ге-ге!..
 Этого  уже  я  не  выдержал  и,  по  выражению  покойного
поэта  Толстого,  «начав  —  как  бог,  окончил  —  как  свинья».
Я  принял  обиженный  вид,—  потому,  что  и  в  самом  деле
чувствовал  себя  несправедливо  обиженным,—  и,  покачав
головою,  повернулся  и  пошел  к  себе  в  кабинет.  Но,  затво¬
ряя  за  собою  дверь,  почувствовал  неодолимую  жажду
отмщения  —  снова  отворил  дверь  и  сказал:
 —  Это  свинство!
 А  она  отвечает:
 —  Merci,  мой  милый  муж.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Черт  знает,  что  за  сцена!  И  не  забудьте  —  это  после
четырех  лет  самой  счастливой  и  ничем  ни  на  минуту  не
возмущенной  супружеской  жизни!..  Досадно,  обидно  —
и  непереносно!  Что  за  вздор  такой!  И  из-за  чего!..  Все
это  набаламутил  брат.  И  что  мне  такое,  что  я  так  кипя¬
чусь  и  волнуюсь!  Ведь  он  в  самом  деле  взрослый,  и  не
вправе  ли  он  сам  обсудить,  какая  особа  ему  нравится  и  на
ком  ему  жениться?..  Господи  —  в  этом  сыну  родному
нынче  не  укажешь,  а  то,  чтобы  еще  брат  брата  должен
был  слушаться...  Да  и  по  какому,  наконец,  праву?..  И  мо¬
гу  ли  я,  в  самом  деле,  быть  таким  провидцем,  чтобы  ут¬
вердительно  предсказывать,  какое  сватовство  чем  кончит¬
ся?..  Машенька  действительно  превосходная  девушка,
а  моя  жена  разве  не  прелестная  женщина?..  Да  и  меня,
слава  богу,  никто  негодяем  не  называл,  а  между  тем  вот
мы  с  нею,  после  четырех  лет  счастливой,  ни  на  минуту
ничем  не  смущенной  жизни,  теперь  разбранились,  как
портной  с  портнихой...  И  все  из-за  пустяков,  из-за  чужой
шутовской  прихоти...
 Мне  стало  ужасно  совестно  перед  собою  и  ужасно  ее
жалко,  потому  что  я  ее  слова  уже  считал  ни  во  что,
а  за  все  винил  себя,  и  в  таком  грустном  и  недовольном
настроении  уснул  у  себя  в  кабинете  на  диване,  закутав¬
шись  в  мягкий  ватный  халат,  выстеганный  мне  собствен¬
ными  руками  моей  милой  жены...
 Подкупающая  это  вещь  —  носильное  удобное  платье,
сработанное  мужу  жениными  руками!  Так  оно  хорошо,  так
мило  и  так  вовремя  и  не  вовремя  напоминает  и  наши  ви¬
ны  и  те  драгоценные  ручки,  которые  вдруг  захочется  рас¬
целовать  и  просить  в  чем-то  прощения.
 8

—  Прости  меня,  мой  ангел,  что  ты  меня,  наконец,  вы¬
вела  из  терпения.  Я  вперед  не  буду.
 И  мне,  признаться,  до  того  захотелось  поскорее  идти
с  этой  просьбой,  что  я  проснулся,  встал  и  вышел  из  каби¬
нета.
 Смотрю  —  в  доме  везде  темно  и  тихо.
 Спрашиваю  горничную:
 —  Где  же  барыня?
 —  А  они,—  отвечает,—  уехали  с  вашим  братцем
к  Марьи  Николаевны  отцу.  Я  вам  сейчас  чай  приготовлю.
 «Какова!  —  думаю,—  значит,  она  своего  упорства  не
оставляет,—  она  таки  хочет  женить  брата  на  Машеньке...
Ну  пусть  их  делают,  как  знают,  и  пусть  их  Машенькин
отец  надует,  как  он  надул  своих  старших  зятьев.  Да  даже
еще  и  более,  потому  что  те  сами  жохи,  а  мой  брат  —  воп¬
лощенная  честность  и  деликатность.  Тем  лучше,—  пусть
он  их  надует  —  и  брата  и  мою  жену.  Пусть  она  обожжет¬
ся  на  первом  уроке,  как  людей  сватать!»
 Я  получил  из  рук  горничной  стакан  чаю  и  уселся  чи¬
тать  дело,  которое  завтра  начиналось  у  нас  в  суде  и  пред¬
ставляло  для  меня  немало  трудностей.
 Занятие  это  увлекло  меня  далеко  за  полночь,  а  жена
моя  с  братом  возвратились  в  два  часа  и  оба  превеселые.
 Жена  говорит  мне:
 —  Не  хочешь  ли  холодного  ростбифа  и  стакан  воды
с  вином?  а  мы  у  Васильевых  ужинали.
 —  Нет,—  говорю,—  покорно  благодарю.
 —  Николай  Иванович  расщедрился  и  отлично  нас
покормил.
 —  Вот  как!
 —  Да  —  мы  превесело  провели  время  и  шампанское
пили.
 —  Счастливцы!  —  говорю,  а  сам  думаю:  «Значит,  эта
бестия,  Николай  Иванович,  сразу  раскусил,  что  за  теле¬
нок  мой  брат,  и  дал  ему  пойла  недаром.  Теперь  он  его  бу¬
дет  ласкать,  пока  там  жениховский  рученец  кончится,
а  потом  —  быть  бычку  на  обрывочку».
 А  чувства  мои  против  жены  снова  озлобились,  и  я  не
стал  просить  у  нее  прощенья  в  своей  невинности.  И  даже
если  бы  я  был  свободен  и  имел  досуг  вникать  во  все  пе¬
рипетии  затеянной  ими  любовной  игры,  то  не  удивитель¬
но  было  б,  что  я  снова  не  вытерпел  бы  —  во  что-нибудь
вмешался,  и  мы  дошли  бы  до  какой-нибудь  психозы;  но,
по  счастию,  мне  было  некогда.  Дело,  о  котором  я  вам  го¬
ворил,  заняло  нас  на  суде  так,  что  мы  с  ним  не  чаяли
освободиться  и  к  празднику,  а  потому  я  домой  являлся
 9

только  поесть  да  выспаться,  а  все  дни  и  часть  ночей  про¬
водил  пред  алтарем  Фемиды.
 А  дома  у  меня  дела  не  ждали,  и  когда  я  под  самый
сочельник  явился  под  свой  кров,  довольный  тем,  что  осво¬
бодился  от  судебных  занятий,  меня  встретили  тем,  что
пригласили  осмотреть  роскошную  корзину  с  дорогими  по¬
дарками,  подносимыми  Машеньке  моим  братом.
 —  Это  что  же  такое?
 —  А  это  дары  жениха  невесте,—  объяснила  мне  моя
жена.
 —  Ага!  так  вот  уже  как!  Поздравляю.
 —  Как  же!  Твой  брат  не  хотел  делать  формального
предложения,  не  переговорив  еще  раз  с  тобою,  но  он  спе¬
шит  своей  свадьбой,  а  ты,  как  назло,  сидел  все  в  своем
противном  суде.  Ждать  было  невозможно,  и  они  помолв¬
лены.
 —  Да  и  прекрасно,—  говорю,—  незачем  было  меня
и  ждать.
 —  Ты,  кажется,  остришь?
 —  Нисколько  я  не  острю.
 —  Или  иронизируешь?
 —  И  не  иронизирую.
 —  Да  это  было  бы  и  напрасно,  потому  что,  несмотря
на  все  твое  карканье,  они  будут  пресчастливы.
 —  Конечно,—  говорю,—  уж  если  ты  ручаешься,  то
будут...  Есть  такая  пословица:  «Кто  думает  три  дни,  тот
выберет  злыдни».  Не  выбирать  —  вернее.
 —  А  что  же,—  отвечает  моя  жена,  закрывая  корзинку
с  дарами,—  ведь  это  вы  думаете,  будто  вы  нас  выбираете,
а  в  существе  ведь  все  это  вздор.
 —  Почему  же  это  вздор?  Надеюсь,  не  девушки  выби¬
рают  женихов,  а  женихи  к  девушкам  сватаются.
 —  Да,  сватаются  —  это  правда,  но  выбора,  как  осмот¬
рительного  или  рассудительного  дела,  никогда  не  бывает.
 Я  покачал  головою  и  говорю:
 —  Ты  бы  подумала  о  том,  что  ты  такое  говоришь.
Я  вот  тебя,  например,  выбрал  —  именно  из  уважения  к  те¬
бе  и  сознавая  твои  достоинства.
 —  И  врешь.
 —  Как  вру?!
 —  Врешь  —  потому  что  ты  выбрал  меня  совсем  не  за
достоинства.
 —  А  за  что  же?
 —  За  то,  что  я  тебе  понравилась.
 —  Как,  ты  даже  отрицаешь  в  себе  достоинства?
 10

—  Нимало  —  достоинства  во  мне  есть,  а  ты  все-таки
на  мне  не  женился  бы,  если  бы  я  тебе  не  понравилась.
 Я  чувствовал,  что  она  говорит  правду.
 —  Однако  же,—  говорю,—  я  целый  год  ждал  и  ходил
к  вам  в  дом.  Для  чего  же  я  это  делал?
 —  Чтобы  смотреть  на  меня.
 —  Неправда  —  я  изучал  твой  характер.
 Жена  расхохоталась.
 —  Что  за  пустой  смех!
 —  Нисколько  не  пустой.  Ты  ничего,  мой  друг,  во  мне
не  изучал,  и  изучать  не  мог.
 —  Это  почему?
 —  Сказать?
 —  Сделай  милость,  скажи!
 —  Потому,  что  ты  был  в  меня  влюблен.
 —  Пусть  так,  но  это  мне  не  мешало  видеть  твои  ду¬
шевные  свойства.
 —  Мешало.
 —  Нет,  не  мешало.
 —  Мешало,  и  всегда  всякому  будет  мешать,  а  потому
это  долгое  изучение  и  бесполезно.  Вы  думаете,  что,  влю¬
бившись  в  женщину,  вы  на  нее  смотрите  с  рассуждением,
а  на  самом  деле  вы  только  глазеете  с  воображением.
 —  Ну...  однако,—  говорю,—  ты  уж  это  как-то...  очень
реально.
 А  сам  думаю:  «Ведь  это  правда!»
 А  жена  говорит:
 —  Полно  думать,—  худа  не  вышло,  а  теперь  переоде¬
вайся  скорее  и  поедем  к  Машеньке:  мы  сегодня  у  них
встречаем  Рождество,  и  ты  должен  принести  ей  и  брату
свое  поздравление.
 —  Очень  рад,—  говорю.  И  поехали.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Там  было  подношение  даров  и  принесение  поздравле¬
ний,  и  все  мы  порядочно  упились  веселым  нектаром  Шам¬
пани.
 Думать  и  разговаривать  или  отговаривать  было  уже
некогда.  Оставалось  только  поддерживать  во  всех  веру
в  счастье,  ожидающее  обрученных,  и  пить  шампанское.
В  этом  и  проходили  дни  и  ночи  то  у  нас,  то  у  родителей
невесты.
 В  этаком  настроении  долго  ли  время  тянется?
 11

Не  успели  мы  оглянуться,  как  уже  налетел  и  канун
Нового  года.  Ожидания  радостей  усиливаются.  Свет  це¬
лый  желает  радостей,—  и  мы  от  людей  не  отстали.  Встре¬
тили  мы  Новый  год  опять  у  Машенькиных  родных  с  та¬
ким,  как  деды  наши  говорили,  «мочимордием»,  что  оправ¬
дали  дедовское  речение:  «Руси  есть  веселие  пити».  Одно
было  не  в  порядке.  Машенькин  отец  о  приданом  молчал,
но  зато  сделал  дочери  престранный  и,  как  потом  я  понял,
совершенно  непозволительный  и  зловещий  подарок.  Он
сам  надел  на  нее  при  всех  за  ужином  богатое  жемчужное
ожерелье...  Мы,  мужчины,  взглянув  на  эту  вещь,  даже
подумали  очень  хорошо.
 «Ого-го,  мол,  сколько  это  должно  стоить?  Вероятно,
такая  штучка  припасена  с  оных  давних,  благих  дней,  ког¬
да  богатые  люди  из  знати  еще  в  ломбарды  вещей  не  по¬
сылали,  а  при  большой  нужде  в  деньгах  охотнее  вверяли
свои  ценности  тайным  ростовщикам  вроде  Машенькиного
отца».
 Жемчуг  крупный,  окатистый  и  чрезвычайно  живой.
Притом  ожерелье  сделано  в  старом  вкусе,  что  называлось
рефидью,  ряснами,—  назади  начато  небольшим,  но  самым
скатным  кафимским  зерном,  а  потом  все  крупней  и  круп¬
нее  бурмицкое,  и,  наконец,  что  далее  книзу,  то  пошли  как
бобы,  и  в  самой  середине  три  черные  перла  поражающей
величины  и  самого  лучшего  блеска.  Прекрасный,  ценный
дар  совсем  затмевал  сконфуженные  перед  ним  дары  моего
брата.  Словом  сказать  —  мы,  грубые  мужчины,  все  нахо¬
дили  отцовский  подарок  Машеньке  прекрасным,  и  нам  по¬
нравилось  также  и  слово,  произнесенное  стариком  при  по¬
даче  ожерелья.  Отец  Машеньки,  подав  ей  эту  драгоцен¬
ность,  сказал:  «Вот  тебе,  доченька,  штучка  с  наговором:
ее  никогда  ни  тля  не  истлит,  ни  вор  не  украдет,  а  если
и  украдет,  то  не  обрадуется.  Это  —  вечное».
 Но  у  женщин  ведь  на  всё  свои  точки  зрения,  и  Ма¬
шенька,  получив  ожерелье,  заплакала,  а  жена  моя  не  вы¬
держала  и,  улучив  удобную  минуту,  даже  сделала  Нико¬
лаю  Ивановичу  у  окна  выговор,  который  он  по  праву  род¬
ства  выслушал.  Выговор  ему  за  подарок  жемчуга  следо¬
вал  потому,  что  жемчуг  знаменует  и  предвещает  слезы.
А  потому  жемчуг  никогда  для  новогодних  подарков  не
употребляется.
 Николай  Иванович,  впрочем,  ловко  отшутился.
 —  Это,—  говорит,—  во-первых,  пустые  предрассудки,
и  если  кто-нибудь  может  подарить  мне  жемчужину,  кото¬
рую  княгиня  Юсупова  купила  у  Горгубуса,  то  я  ее  сейчас
возьму.  Я,  сударыня,  тоже  в  свое  время  эти  тонкости  про¬
 12

ходил,  и  знаю,  чего  нельзя  дарить.  Девушке  нельзя  да¬
рить  бирюзы,  потому  что  бирюза,  по  понятиям  персов,
есть  кости  людей,  умерших  от  любви,  а  замужним  дамам
нельзя  дарить  аметиста  avec  fleches  d’Amour,  но  тем  не
мене  я  пробовал  дарить  такие  аметисты,  и  дамы  брали...
 Моя  жена  улыбнулась.  А  он  говорит:
 —  Я  и  вам  попробую  подарить.  А  что  касается  жемчу¬
га,  то  надо  знать,  что  жемчуг  жемчугу  рознь.  Не  всякий
жемчуг  добывается  со  слезами.  Есть  жемчуг  персидский,
есть  из  Красного  моря,  а  есть  перлы  из  тихих  вод  —
d’eau  douce,  тот  без  слезы  берут.  Сентиментальная  Мария
Стюарт  только  такой  и  носила  perle  d’eau  douce,  из  шот¬
ландских  рек,  но  он  ей  не  принес  счастья.  Я  знаю,  что
надо  дарить,—  то  я  и  дарю  моей  дочери,  а  вы  ее  пугаете.
За  это  я  вам  не  подарю  ничего  avec  fleches  d’Amour,
а  подарю  вам  хладнокровный  «лунный  камень».  Но  ты,
мое  дитя,  не  плачь  и  выбрось  из  головы,  что  мой  жемчуг
приносит  слезы.  Это  не  такой.  Я  тебе  на  другой  день  тво¬
ей  свадьбы  открою  тайну  этого  жемчуга,  и  ты  увидишь,
что  тебе  никаких  предрассудков  бояться  нечего...
 Так  это  и  успокоилось,  и  брата  с  Машенькой  после
крещенья  перевенчали,  а  на  следующий  день  мы  с  женою
поехали  навестить  молодых.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Мы  застали  их  вставшими  и  в  необыкновенно  веселом
расположении  духа.  Брат  сам  открыл  нам  двери  помеще¬
ния,  взятого  им  для  себя,  ко  дню  свадьбы,  в  гостинице,
встретил  нас  весь  сияя  и  покатываясь  со  смеху.
 Мне  это  напомнило  один  старый  роман,  где  новобрач¬
ный  сошел  с  ума  от  счастья,  и  я  это  брату  заметил,  а  он
отвечает:
 —  А  что  ты  думаешь,  ведь  со  мною  в  самом  деле  про¬
изошел  такой  случай,  что  возможно  своему  уму  не  верить.
Семейная  жизнь  моя,  начавшаяся  сегодняшним  днем,  при¬
несла  мне  не  только  ожиданные  радости  от  моей  милой
жены,  но  также  неожиданное  благополучие  от  тестя.
 —  Что  же  такое  еще  с  тобою  случилось?
 —  А  вот  входите,  я  вам  расскажу.
 Жена  мне  шепчет:
 —  Верно,  старый  негодяй  их  надул.
 1  со  стрелами  Амура  (франц.).
 2  из  пресных  вод  (франц.).
 13

Я  отвечаю:
 —  Это  не  мое  дело.
 Входим,  а  брат  подает  нам  открытое  письмо,  получен¬
ное  на  их  имя  рано  по  городской  почте,  и  в  письме  чи¬
таем  следующее:
 «Предрассудок  насчет  жемчуга  ничем  вам  угрожать  не
может:  этот  жемчуг  фальшивый».
 Жена  моя  так  и  села.
 —  Вот,—  говорит,—  негодяй!
 Но  брат  ей  показал  головою  в  ту  сторону,  где  Машень¬
ка  делала  в  спальне  свой  туалет,  и  говорит:
 —  Ты  неправа:  старик  поступил  очень  честно.  Я  полу¬
чил  это  письмо,  прочел  его  и  рассмеялся...  Что  же  мне
тут  печального?  я  ведь  приданого  не  искал  и  не  просил,
я  искал  одну  жену,  стало  быть  мне  никакого  огорчения
в  том  нет,  что  жемчуг  в  ожерелье  не  настоящий,  а  фаль¬
шивый.  Пусть  это  ожерелье  стоит  не  тридцать  тысяч,
а  просто  триста  рублей,—  не  все  ли  равно  для  меня,  лишь
бы  жена  моя  была  счастлива...  Одно  только  меня  озабо¬
чивало,  как  это  сообщить  Маше?  Над  этим  я  задумался
и  сел,  оборотясь  лицом  к  окну,  а  того  не  заметил,  что
дверь  забыл  запереть.  Через  несколько  минут  оборачи¬
ваюсь  и  вдруг  вижу,  что  у  меня  за  спиною  стоит  тесть
и  держит  что-то  в  руке  в  платочке.
 «Здравствуй,—  говорит,—  зятюшка!»
 Я  вскочил,  обнял  его  и  говорю:
 «Вот  это  мило!  мы  должны  были  к  вам  через  час
ехать,  а  вы  сами...  Это  против  всех  обычаев...  мило  и  до¬
рого».
 «Ну  что,—  отвечает,—  за  счеты!  Мы  свои.  Я  был
у  обедни,—  помолился  за  вас  и  вот  просвиру  вам  привез».
 Я  его  опять  обнял  и  поцеловал.
 «А  ты  письмо  мое  получил?»  —  спрашивает.
 «Как  же,—  говорю,—  получил».
 И  я  сам  рассмеялся.
 Он  смотрит.
 «Чего  же,—  говорит,—  ты  смеешься?»
 «А  что  же  мне  делать?  Это  очень  забавно».
 «Забавно?»
 «Да  как  же».
 «А  ты  подай-ка  мне  жемчуг».
 Ожерелье  лежало  тут  же  на  столе  в  футляре,—  я  его
и  подал.
 «Есть  у  тебя  увеличительное  стекло?»
 Я  говорю:  «Нет».
 14

«Если  так,  то  у  меня  есть.  Я  по  старой  привычке  все¬
гда  его  при  себе  имею.  Изволь  смотреть  на  замок  под  со¬
бачку».
 «Для  чего  мне  смотреть?»
 «Нет,  ты  посмотри.  Ты,  может  быть,  думаешь,  что
я  тебя  обманул».
 «Вовсе  не  думаю».
 «Нет  —  смотри,  смотри!
 Я  взял  стекло  и  вижу  —  на  замке,  на  самом  скрытном
месте  микроскопическая  надпись  французскими  буквами:
«Бургильон.»
 «Убедился,—  говорит,—  что  это  действительно  жемчуг
фальшивый?»
 «Вижу».
 «И  что  же  ты  мне  теперь  скажешь?»
 «То  же  самое,  что  и  прежде.  То  есть:  это  до  меня  не
касается,  и  вас  только  буду  об  одном  просить...»
 «Проси,  проси!»
 «Позвольте  не  говорить  об  этом  Маше».
 «Это  для  чего?»
 «Так...»
 «Нет,  в  каких  именно  целях?  Ты  не  хочешь  ее  огор¬
чить?»
 «Да  —  это  между  прочим».
 «А  еще  что?»
 «А  еще  то,  что  я  не  хочу,  чтобы  в  ее  сердце  хоть  что-
нибудь  шевельнулось  против  отца».
 «Против  отца?»
 «Да».
 «Ну,  для  отца  она  теперь  уже  отрезанный  ломоть,  ко¬
торый  к  караваю  не  пристанет,  а  ей  главное  —  муж...»
 «Никогда,—  говорю,—  сердце  не  заезжий  двор:  в  нем
тесно  не  бывает.  К  отцу  одна  любовь,  а  к  мужу  —  другая,
и  кроме  того...  муж,  который  желает  быть  счастлив,  обя¬
зан  заботиться,  чтобы  он  мог  уважать  свою  жену,  а  для
этого  он  должен  беречь  ее  любовь  и  почтение  к  родите¬
лям».
 «Ага!  Вот  ты  какой  практик!»
 И  стал  молча  пальцами  по  табуретке  барабанить,  а  по¬
том  встал  и  говорит:
 «Я,  любезный  зять,  наживал  состояние  своими  труда¬
ми,  но  очень  разными  средствами.  С  высокой  точки  зре¬
ния  они,  может  быть,  не  все  очень  похвальны,  но  такое
мое  время  было,  да  я  и  не  умел  наживать  иначе.  В  людей
я  не  очень  верю,  и  про  любовь  только  в  романах  слыхал,
 15

как  читают,  а  на  деле  я  всё  видел,  что  все  денег  хотят.
Двум  зятьям  я  денег  не  дал,  и  вышло  верно:  они  на  меня
злы  и  жен  своих  ко  мне  не  пускают.  Не  знаю,  кто  из  нас
благороднее  —  они  или  я?  Я  денег  им  не  даю,  а  они  жи¬
вые  сердца  портят.  А  я  им  денег  не  дам,  а  вот  тебе  возь¬
му  да  и  дам!  Да!  И  вот,  даже  сейчас  дам!»
 И  вот  извольте  смотреть!
 Брат  показал  нам  три  билета  по  пятидесяти  тысяч
рублей.
 —  Неужели,—  говорю,—  все  это  твоей  жене?
 —  Нет,—  отвечает,—  он  Маше  дал  пятьдесят  тысяч,
а  я  ему  говорю:
 «Знаете,  Николай  Иванович,—  это  будет  щекотливо...
Маше  будет  неловко,  что  она  получит  от  вас  приданое,
а  сестры  ее  —  нет...  Это  непременно  вызовет  у  сестер
к  ней  зависть  и  неприязнь...  Нет,  бог  с  ними,—  оставьте
у  себя  эти  деньги  и...  когда-нибудь,  когда  благоприятный
случай  примирит  вас  с  другими  дочерьми,  тогда  вы  дади¬
те  всем  поровну.  И  вот  тогда  это  принесет  всем  нам  ра¬
дость...  А  одним  нам...  не  надо!»
 Он  опять  встал,  опять  прошелся  по  комнате  и,  остано¬
вясь  против  двери  спальни,  крикнул:
 «Марья!»
 Маша  уже  была  в  пеньюаре  и  вышла.
 «Поздравляю,—  говорит,—  тебя».
 Она  поцеловала  его  руку.
 «А  счастлива  быть  хочешь?»
 «Конечно,  хочу,  папа,  и...  надеюсь».
 «Хорошо...  Ты  себе,  брат,  хорошего  мужа  выбрала!»
 «Я,  папа,  не  выбирала.  Мне  его  бог  дал».
 «Хорошо,  хорошо.  Бог  дал,  а  я  придам:  я  тебе  хочу
прибавить  счастья.—  Вот  три  билета,  все  равные.  Один
тебе,  а  два  твоим  сестрам.  Раздай  им  сама  —  скажи,  что
ты  даришь...»
 «Папа!»
 Маша  бросилась  ему  сначала  на  шею,  а  потом  вдруг
опустилась  на  землю  и  обняла,  радостно  плача,  его  коле¬
на.  Смотрю  —  и  он  заплакал.
 «Встань,  встань!  —  говорит.—  Ты  нынче,  по  народному
слову,  «княгиня»  —  тебе  неприлично  в  землю  мне  кла¬
няться».
 «Но  я  так  счастлива...  за  сестер!..»
 «То-то  и  есть...  И  я  счастлив!..  Теперь  можешь  видеть,
что  нечего  тебе  было  бояться  жемчужного  ожерелья.
 16

Я  пришел  тебе  тайну  открыть:  подаренный  мною  тебе
жемчуг  —  фальшивый,  меня  им  давно  сердечный  приятель
надул,—  да  ведь  какой,—  не  простой,  а  слитый  из  Рюри¬
ковичей  и  Гедиминовичей.  А  вот  у  тебя  муж  простой  ду¬
ши,  да  истинной:  такого  надуть  невозможно  —  душа  не
стерпит!»
 —  Вот  вам  весь  мой  рассказ,—  заключил  собеседник,—
и  я,  право,  думаю,  что,  несмотря  на  его  современное
происхождение  и  на  его  невымышленность,  он  отвечает
и  программе  и  форме  традиционного  святочного  рассказа.
 НЕРАЗМЕННЫЙ  РУБЛЬ
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Есть  поверье,  будто  волшебными  средствами  можно  по¬
лучить  неразменный  рубль,  т.  е.  такой  рубль,  который,
сколько  раз  его  ни  выдавай,  он  все-таки  опять  является
целым  в  кармане.  Но  для  того,  чтобы  добыть  такой  рубль,
нужно  претерпеть  большие  страхи.  Всех  их  я  не  помню,  но
знаю,  что,  между  прочим,  надо  взять  черную  без  единой
отметины  кошку  и  нести  ее  продавать  рождественскою
ночью  на  перекресток  четырех  дорог,  из  которых  притом
одна  непременно  должна  вести  к  кладбищу.
 Здесь  надо  стать,  пожать  кошку  посильнее,  так,  чтобы
она  замяукала,  и  зажмурить  глаза.  Все  это  надо  сделать
за  несколько  минут  перед  полночью,  а  в  самую  полночь
придет  кто-то  и  станет  торговать  кошку.  Покупщик  будет
давать  за  бедного  зверька  очень  много  денег,  но  продавец
должен  требовать  непременно  только  рубль,—  ни  больше,
ни  меньше  как  один  серебряный  рубль.  Покупщик  будет
навязывать  более,  но  надо  настойчиво  требовать  рубль,
и  когда,  наконец,  этот  рубль  будет  дан,  тогда  его  надо
положить  в  карман  и  держать  рукою,  а  самому  уходить
как  можно  скорее  и  не  оглядываться.  Этот  рубль  и  есть
неразменный  или  безрасходный,—  то  есть  сколько  ни  от¬
давайте  его  в  уплату  за  что-нибудь,—  он  все-таки  опять
является  в  кармане.  Чтобы  заплатить,  например,  сто  руб¬
лей,  надо  только  сто  раз  опустить  руку  в  карман  и  отту¬
да  всякий  раз  вынуть  рубль.
 17

Конечно,  это  поверье  пустое  и  нестаточное;  но  есть
простые  люди,  которые  склонны  верить,  что  неразменные
рубли  действительно  можно  добывать.  Когда  я  был  ма¬
леньким  мальчиком,  и  я  тоже  этому  верил.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Раз,  во  время  моего  детства,  няня,  укладывая  меня
спать  в  рождественскую  ночь,  сказала,  что  у  нас  теперь
на  деревне  очень  многие  не  спят,  а  гадают,  рядятся,  воро¬
жат  и,  между  прочим,  добывают  себе  «неразменный
рубль».  Она  распространилась  на  тот  счет,  что  людям,
которые  пошли  добывать  неразменный  рубль,  теперь  всех
страшнее,  потому  что  они  должны  лицом  к  лицу  встре¬
титься  с  дьяволом  на  далеком  распутье  и  торговаться
с  ним  за  черную  кошку;  но  зато  их  ждут  и  самые  боль¬
шие  радости...  Сколько  можно  накупить  прекрасных  вещей
за  беспереводный  рубль!  Что  бы  я  наделал,  если  бы  мне
попался  такой  рубль!  Мне  тогда  было  всего  лет  восемь,
но  я  уже  побывал  в  своей  жизни  в  Орле  и  в  Кромах
и  знал  некоторые  превосходные  произведения  русского
искусства,  привозимые  купцами  к  нашей  приходской  церк¬
ви  на  рождественскую  ярмарку.
 Я  знал,  что  на  свете  бывают  пряники  желтые,  с  пато¬
кою,  и  белые  пряники  —  с  мятой,  бывают  столбики  и  со¬
сульки,  бывает  такое  лакомство,  которое  называется
«резь»,  или  лапша,  или  еще  проще  —  «шмотья»,  бывают
орехи  простые  и  каленые;  а  для  богатого  кармана  приво¬
зят  и  изюм,  и  финики.  Кроме  того,  я  видал  картины  с  ге¬
нералами  и  множество  других  вещей,  которых  я  не  мог
всех  перекупить,  потому  что  мне  давали  на  мои  расходы
простой  серебряный  рубль,  а  не  беспереводный.  Но  няня
нагнулась  надо  мною  и  прошептала,  что  нынче  это  будет
иначе,  потому  что  беспереводный  рубль  есть  у  моей  бабуш¬
ки  и  она  решила  подарить  его  мне,  но  только  я  должен
быть  очень  осторожен,  чтобы  не  лишиться  этой  чудесной
монеты,  потому  что  она  имеет  одно  волшебное,  очень  кап¬
ризное  свойство.
 —  Какое?  —  спросил  я.
 —  А  это  тебе  скажет  бабушка.  Ты  спи,  а  завтра,  как
проснешься,  бабушка  принесет  тебе  неразменный  рубль
и  скажет,  как  надо  с  ним  обращаться.
 Обольщенный  этим  обещанием,  я  постарался  заснуть
в  ту  же  минуту,  чтобы  ожидание  неразменного  рубля  не
было  томительно.
 18

ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Няня  меня  не  обманула:  ночь  пролетела  как  краткое
мгновение,  которого  я  и  не  заметил,  и  бабушка  уже  стоя¬
ла  над  моею  кроваткою  в  своем  большом  чепце  с  рюшевы¬
ми  мармотками  и  держала  в  своих  белых  руках  новенькую,
чистую  серебряную  монету,  отбитую  в  самом  полном
и  превосходном  калибре.
 —  Ну,  вот  тебе  беспереводный  рубль,—  сказала  она.—
Бери  его  и  поезжай  в  церковь.  После  обедни  мы,  старики,
зайдем  к  батюшке,  отцу  Василию,  пить  чай,  а  ты  один,—
совершенно  один,—  можешь  идти  на  ярмарку  и  покупать
все,  что  ты  сам  захочешь.  Ты  сторгуешь  вещь,  опустишь
руку  в  карман  и  выдашь  свой  рубль,  а  он  опять  очутится
в  твоем  же  кармане.
 —  Да,—  говорю,—  я  уже  все  это  знаю.
 А  сам  зажал  рубль  в  ладонь  и  держу  его  как  можно
крепче.  А  бабушка  продолжает:
 —  Рубль  возвращается,  это  правда.  Это  его  хорошее
свойство,—  его  также  нельзя  и  потерять;  но  зато  у  него
есть  другое  свойство,  очень  невыгодное:  неразменный
рубль  не  переведется  в  твоем  кармане  до  тех  пор,  пока  ты
будешь  покупать  на  него  вещи,  тебе  или  другим  людям
нужные  или  полезные,  но  раз,  что  ты  изведешь  хоть  один
грош  на  полную  бесполезность  —  твой  рубль  в  то  же
мгновение  исчезнет.
 —  О,—  говорю,—  бабушка,  я  вам  очень  благодарен,
что  вы  мне  это  сказали;  но  поверьте,  я  уж  не  так  мал,
чтобы  не  понять,  что  на  свете  полезно  и  что  бесполезно.
 Бабушка  покачала  головою  и,  улыбаясь,  сказала,  что
она  сомневается;  но  я  ее  уверил,  что  знаю,  как  надо
жить  при  богатом  положении.
 —  Прекрасно,—  сказала  бабушка,—  но,  однако,  ты  все-
таки  хорошенько  помни,  что  я  тебе  сказала.
 —  Будьте  покойны.  Вы  увидите,  что  я  приду  к  отцу
Василию  и  принесу  на  загляденье  прекрасные  покупки,
а  рубль  мой  будет  цел  у  меня  в  кармане.
 —  Очень  рада,—  посмотрим.  Но  ты  все-таки  не  будь
самонадеян:  помни,  что  отличить  нужное  от  пустого  и  из¬
лишнего  вовсе  не  так  легко,  как  ты  думаешь.
 —  В  таком  случае  не  можете  ли  вы  походить  со  мною
по  ярмарке?
 Бабушка  на  это  согласилась,  но  предупредила  меня,
что  она  не  будет  иметь  возможности  дать  мне  какой  бы
то  ни  было  совет  или  остановить  меня  от  увлечения
 19

и  ошибки,  потому  что  тот,  кто  владеет  беспереводным  руб¬
лем,  не  может  ни  от  кого  ожидать  советов,  а  должен  ру¬
ководиться  своим  умом.
 —  О,  моя  милая  бабушка,—  отвечал  я,—  вам  и  не  бу¬
дет  надобности  давать  мне  советы,—  я  только  взгляну  на
ваше  лицо  и  прочитаю  в  ваших  глазах  все,  что  мне
нужно.
 —  В  таком  разе  идем,—  и  бабушка  послала  девушку
сказать  отцу  Василию,  что  она  придет  к  нему  попозже,
а  пока  мы  отправились  с  нею  на  ярмарку.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Погода  была  хорошая,—  умеренный  морозец  с  малень¬
кой  влажностью;  в  воздухе  пахло  крестьянской  белой  ону¬
чею,  лыком,  пшеном  и  овчиной.  Народу  много,  и  все
разодеты  в  том,  что  у  кого  есть  лучшего.  Мальчики  из
богатых  семей  все  получили  от  отцов  на  свои  карманные
расходы  по  грошу  и  уже  истратили  эти  капиталы  на  при¬
обретение  глиняных  свистулек,  на  которых  задавали  са¬
мый  бедовый  концерт.  Бедные  ребятишки,  которым  грошей
не  давали,  стояли  под  плетнем  и  только  завистливо  обли¬
зывались.  Я  видел,  что  им  тоже  хотелось  бы  овладеть  по¬
добными  же  музыкальными  инструментами,  чтобы  слить¬
ся  всей  душою  в  общей  гармонии,  и...  я  посмотрел  на
бабушку...
 Глиняные  свистульки  не  составляли  необходимости
и  даже  не  были  полезны,  но  лицо  моей  бабушки  не  выра¬
жало  ни  малейшего  порицания  моему  намерению  купить
всем  бедным  детям  по  свистульке.  Напротив,  доброе  лицо
старушки  выражало  даже  удовольствие,  которое  я  принял
за  одобрение:  я  сейчас  же  опустил  мою  руку  в  карман,
достал  оттуда  мой  неразменный  рубль  и  купил  целую  ко¬
робку  свистулек,  да  еще  мне  подали  с  него  несколько  сда¬
чи.  Опуская  сдачу  в  карман,  я  ощупал  рукою,  что  мой
неразменный  рубль  целехонек  и  уже  опять  лежит  там,  как
было  до  покупки.  А  между  тем  все  ребятишки  получили
по  свистульке,  и  самые  бедные  из  них  вдруг  сделались
так  же  счастливы,  как  и  богатые,  и  засвистали  во  всю
свою  силу,  а  мы  с  бабушкой  пошли  дальше,  и  она  мне
сказала:
 —  Ты  поступил  хорошо,  потому  что  бедным  детям  на¬
до  играть  и  резвиться,  и  кто  может  сделать  им  какую-ни¬
будь  радость,  тот  напрасно  не  спешит  воспользоваться
 20

своею  возможностию.  И  в  доказательство,  что  я  права,
опусти  еще  раз  свою  руку  в  карман  и  попробуй,  где  твой
неразменный  рубль?
 Я  опустил  руку  и...  мой  неразменный  рубль  был  в  мо¬
ем  кармане.
 —  Ага,—  подумал  я,—  теперь  я  уже  понял,  в  чем  де¬
ло,  и  могу  действовать  смелее.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Я  подошел  к  лавочке,  где  были  ситцы  и  платки,  и  на¬
купил  всем  нашим  девушкам  по  платью,  кому  розовое,  ко¬
му  голубое,  а  старушкам  по  малиновому  головному  плат¬
ку;  и  каждый  раз,  что  я  опускал  руку  в  карман,  чтобы
заплатить  деньги,—  мой  неразменный  рубль  все  был  на
своем  месте.  Потом  я  купил  для  ключницыной  дочери,  ко¬
торая  должна  была  выйти  замуж,  две  сердоликовые  запон¬
ки  и,  признаться,  сробел;  но  бабушка  по-прежнему  смотре¬
ла  хорошо,  и  мой  рубль  после  этой  покупки  тоже  пребла¬
гополучно  оказался  в  моем  кармане.
 —  Невесте  идет  принарядиться,—  сказала  бабушка:  —
это  памятный  день  в  жизни  каждой  девушки,  и  это  очень
похвально,  чтобы  ее  обрадовать,—  от  радости  всякий  че¬
ловек  бодрее  выступает  на  новый  путь  жизни,  а  от  перво¬
го  шага  много  зависит.  Ты  сделал  очень  хорошо,  что  об¬
радовал  бедную  невесту.
 Потом  я  купил  и  себе  очень  много  сластей  и  орехов,
а  в  другой  лавке  взял  большую  книгу  «Псалтирь»,  такую
точно,  какая  лежала  на  столе  у  нашей  скотницы.  Бедная
старушка  очень  любила  эту  книгу,  но  книга  тоже  имела
несчастие  придтись  по  вкусу  племенному  теленку,  который
жил  в  одной  избе  со  скотницею.  Теленок  по  своему  возра¬
сту  имел  слишком  много  свободного  времени  и  занялся
тем,  что  в  счастливый  час  досуга  отжевал  углы  у  всех
листов  «Псалтиря».  Бедная  старушка  была  лишена  удо¬
вольствия  читать  и  петь  те  псалмы,  в  которых  она  нахо¬
дила  для  себя  утешение,  и  очень  об  этом  скорбела.
 Я  был  уверен,  что  купить  для  нее  новую  книгу  вместо
старой  было  не  пустое  и  не  излишнее  дело,  и  это  именно
так  и  было:  когда  я  опустил  руку  в  карман  —  мой  рубль
был  снова  на  своем  месте.
 Я  стал  покупать  шире  и  больше,—  я  брал  все,  что,  по
моим  соображениям,  было  нужно,  и  накупил  даже  вещи
слишком  рискованные,—  так,  например,  нашему  молодому
кучеру  Константину  я  купил  наборный  поясной  ремень,
 21

а  веселому  башмачнику  Егорке  —  гармонию.  Рубль,  одна¬
ко,  все  был  дома,  а  на  лицо  бабушки  я  уж  не  смотрел
м  не  допрашивал  ее  выразительных  взоров.  Я  сам  был
центр  всего,—  на  меня  все  смотрели,  за  мною  все  шли,  обо
мне  говорили.
 —  Смотрите,  каков  наш  барчук  Миколаша!  Он  один
может  скупить  целую  ярмарку,  у  него,  знать,  есть  нераз¬
менный  рубль.
 И  я  почувствовал  в  себе  что-то  новое  и  до  тех  пор
незнакомое.  Мне  хотелось,  чтобы  все  обо  мне  знали,  все
за  мною  ходили  и  все  обо  мне  говорили  —  как  я  умен,  бо¬
гат  и  добр.
 Мне  стало  беспокойно  и  скучно.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 А  в  это  самое  время,—  откуда  ни  возьмись,—  ко  мне
подошел  самый  пузатый  из  всех  ярмарочных  торговцев
и,сняв  картуз,  стал  говорить:
 —  Я  здесь  всех  толще  и  всех  опытнее,  и  вы  меня  не
обманете.  Я  знаю,  что  вы  можете  купить  все,  что  есть  на
этой  ярмарке,  потому  что  у  вас  есть  неразменный  рубль.
С  ним  не  штука  удивлять  весь  приход,  но,  однако,  есть
кое-что  такое,  чего  вы  и  за  этот  рубль  не  можете  купить.
 —  Да,  если  это  будет  вещь  ненужная,—  так  я  ее,  ра¬
зумеется,  не  куплю.
 —  Как  это  «ненужная»?  Я  вам  не  стал  бы  и  говорить
про  то,  что  не  нужно.  А  вы  обратите  внимание  на  то,
кто  окружает  нас  с  вами,  несмотря  на  то,  что  у  вас  есть
неразменный  рубль.  Вот  вы  себе  купили  только  сластей
да  орехов,  а  то  вы  все  покупали  полезные  вещи  для  дру¬
гих,  но  вон  как  эти  другие  помнят  ваши  благодеяния:  вас
уж  теперь  все  позабыли.
 Я  посмотрел  вокруг  себя  и,  к  крайнему  моему  удивле¬
нию,  увидел,  что  мы  с  пузатым  купцом  стоим,  действитель¬
но,  только  вдвоем,  а  вокруг  нас  ровно  никого  нет.  Бабушки
тоже  не  было,  да  я  о  ней  и  забыл,  а  вся  ярмарка  отвали¬
ла  в  сторону  и  окружила  какого-то  длинного,  сухого  чело¬
века,  у  которого  поверх  полушубка  был  надет  длинный  по¬
лосатый  жилет,  а  на  нем  нашиты  стекловидные  пуговицы,
от  которых,  когда  он  поворачивался  из  стороны  в  сторону,
исходило  слабое,  тусклое  блистание.
 Это  было  все,  что  длинный,  сухой  человек  имел  в  себе
привлекательного,  и,  однако,  за  ним  все  шли  и  все  на  не¬
 22

го  смотрели,  как  будто  на  самое  замечательное  произве¬
дение  природы.
 —  Я  ничего  не  вижу  в  этом  хорошего,—  сказал  я  мо¬
ему  новому  спутнику.
 —  Пусть  так,  но  вы  должны  видеть,  как  это  всем  нра¬
вится.  Поглядите,—  за  ним  ходят  даже  и  ваш  кучер  Кон¬
стантин  с  его  щегольским  ремнем,  и  башмачник  Егорка
с  его  гармонией,  и  невеста  с  запонками,  и  даже  старая
скотница  с  ее  новою  книжкою.  А  о  ребятишках  с  сви¬
стульками  уже  и  говорить  нечего.
 Я  осмотрелся,  и  в  самом  деле  все  эти  люди  действи¬
тельно  окружали  человека  с  стекловидными  пуговицами,
и  все  мальчишки  на  своих  свистульках  пищали  про  его
славу.
 Во  мне  зашевелилось  чувство  досады.  Мне  показалось
все  это  ужасно  обидно,  и  я  почувствовал  долг  и  призва¬
ние  стать  выше  человека  со  стекляшками.
 —  И  вы  думаете,  что  я  не  могу  сделаться  больше
его?
 —  Да,  я  это  думаю,—  отвечал  пузан.
 —  Ну,  так  я  же  сейчас  вам  докажу,  что  вы  ошибае¬
тесь!  —  воскликнул  я  и,  быстро  подбежав  к  человеку
в  жилете  поверх  полушубка,  сказал:
 —  Послушайте,  не  хотите  ли  вы  продать  мне  ваш
жилет?
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Человек  со  стекляшками  повернулся  перед  солнцем  так,
что  пуговицы  на  его  жилете  издали  тусклое  блистание,
и  отвечал:
 —  Извольте,  я  вам  его  продам  с  большим  удовольст¬
вием,  но  только  это  очень  дорого  стоит.
 —  Прошу  вас  не  беспокоиться  и  скорее  сказать  мне  ва¬
шу  цену  за  жилет.
 Он  очень  лукаво  улыбнулся  и  молвил:
 —  Однако  вы,  я  вижу,  очень  неопытны,  как  и  следует
быть  в  вашем  возрасте,—  вы  не  понимаете,  в  чем  дело.
Мой  жилет  ровно  ничего  не  стоит,  потому  что  он  не  све¬
тит  и  не  греет,  и  потому  я  его  отдаю  вам  даром,  но  вы
мне  заплатите  по  рублю  за  каждую  нашитую  на  нем  стек¬
ловидную  пуговицу,  потому  что  эти  пуговицы  хотя  тоже
не  светят  и  не  греют,  но  они  могут  немножко  блестеть  на
минутку,  и  это  всем  очень  нравится.
 23

—  Прекрасно,—  отвечал  я,—  я  даю  вам  по  рублю  за
каждую  вашу  пуговицу.  Снимайте  скорей  ваш  жилет,
 —  Нет,  прежде  извольте  отсчитать  деньги.
 —  Хорошо.
 Я  опустил  руку  в  карман  и  достал  оттуда  один  рубль,
потом  снова  опустил  руку  во  второй  раз,  но...  карман  мой
был  пуст...  Мой  неразменный  рубль  уже  не  возвратился...
он  пропал...  он  исчез...  его  не  было,  и  на  меня  все  смотре¬
ли  и  смеялись.
 Я  горько  заплакал  и...  проснулся...
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Было  утро;  у  моей  кроватки  стояла  бабушка,  в  ее  боль¬
шом  белом  чепце  с  рюшевыми  мармотками,  и  держала
в  руке  новенький  серебряный  рубль,  составлявший  обык¬
новенный  рождественский  подарок,  который  она  мне  да¬
рила.
 Я  понял,  что  все  виденное  мною  происходило  не  наяву,
а  во  сне,  и  поспешил  рассказать,  о  чем  я  плакал.
 —  Что  же,—  сказала  бабушка,—  сон  твой  хорош,—
особенно  если  ты  захочешь  понять  его,  как  следует.  В  бас¬
нях  и  сказках  часто  бывает  сокрыт  особый  затаенный
смысл.  Неразменный  рубль  —  по-моему,  это  талант,  кото¬
рый  Провидение  дает  человеку  при  его  рождении.  Талант
развивается  и  крепнет,  когда  человек  сумеет  сохранить
в  себе  бодрость  и  силу  на  распутии  четырех  дорог,  из  ко¬
торых  с  одной  всегда  должно  быть  видно  кладбище.  Не¬
разменный  рубль  —  это  есть  сила,  которая  может  служить
истине  и  добродетели,  на  пользу  людям,  в  чем  для  чело¬
века  с  добрым  сердцем  и  ясным  умом  заключается  самое
высшее  удовольствие.  Все,  что  он  сделает  для  истинного
счастия  своих  ближних,  никогда  не  убавит  его  духовного
богатства,  а  напротив  —  чем  он  более  черпает  из  своей
души,  тем  она  становится  богаче.  Человек  в  жилетке  сверх
теплого  полушубка  —  есть  суета,  потому  что  жилет  сверх
полушубка  не  нужен,  как  не  нужно  и  то,  чтобы  за  нами
ходили  и  нас  прославляли.  Суета  затемняет  ум.  Сделавши
кое-что  —  очень  немного  в  сравнении  с  тем,  что  бы  ты  мог
еще  сделать,  владея  безрасходным  рублем,  ты  уже  стал
гордиться  собою  и  отвернулся  от  меня,  которая  для  тебя
в  твоем  сне  изображала  опыт  жизни.  Ты  начал  уже  хло¬
потать  не  о  добре  для  других,  а  о  том,  чтобы  все  на  тебя
глядели  и  тебя  хвалили.  Ты  захотел  иметь  ни  на  что  не¬
 24

нужные  стеклышки,  и  —  рубль  твой  растаял.  Этому  так
и  следовало  быть,  и  я  за  тебя  очень  рада,  что  ты  полу¬
чил  такой  урок  во  сне.  Я  очень  бы  желала,  чтобы  этот
рождественский  сон  у  тебя  остался  в  памяти.  А  теперь
поедем  в  церковь  и  после  обедни  купим  все  то,  что  ты
покупал  для  бедных  людей  в  твоем  сновидении.
 —  Кроме  одного,  моя  дорогая.
 Бабушка  улыбнулась  и  сказала:
 —  Ну,  конечно,  я  знаю,  что  ты  уже  не  купишь  жилета
с  стекловидными  пуговицами.
 —  Нет,  я  не  куплю  также  и  лакомств,  которые  я  поку¬
пал  во  сне  для  самого  себя.
 Бабушка  подумала  и  сказала:
 —  Я  не  вижу  нужды,  чтобы  ты  лишил  себя  этого  ма¬
ленького  удовольствия,  но...  если  ты  желаешь  за  это  полу¬
чить  гораздо  большее  счастие,  то...  я  тебя  понимаю.
 И  вдруг  мы  с  нею  оба  обнялись  и,  ничего  более  не  го¬
воря  друг  другу,  оба  заплакали.  Бабушка  отгадала,  что
я  хотел  все  мои  маленькие  деньги  извести  в  этот  день  не
для  себя.  И  когда  это  мною  было  сделано,  то  сердце  мое
исполнилось  такою  радостию,  какой  я  не  испытывал  до  то¬
го  еще  ни  одного  раза.  В  этом  лишении  себя  маленьких
удовольствий  для  пользы  других  я  впервые  испытал  то,
что  люди  называют  увлекательным  словом  —  полное  сча¬
стие,  при  котором  ничего  больше  не  хочешь.
 Каждый  может  испробовать  сделать  в  своем  нынешнем
положении  мой  опыт,  и  я  уверен,  что  он  найдет  в  словах
моих  не  ложь,  а  истинную  правду.
 ЗВЕРЬ
 И  звери  внимаху  святое  слово.
Житие  старца  Серафима
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Отец  мой  был  известный  в  свое  время  следователь.
Ему  поручали  много  важных  дел,  и  потому  он  часто  от¬
лучался  от  семейства,  а  дома  оставались  мать,  я  и  при¬
слуга.
 25

Матушка  моя  тогда  была  еще  очень  молода,  а  я  —
маленький  мальчик.
 При  том  случае,  о  котором  я  теперь  хочу  рассказать,—
мне  было  всего  только  пять  лет.
 Была  зима,  и  очень  жестокая.  Стояли  такие  холода,
что  в  хлевах  замерзали  ночами  овцы,  а  воробьи  и  галки
падали  на  мерзлую  землю  окоченелые.  Отец  мой  находил¬
ся  об  эту  пору  по  служебным  обязанностям  в  Ельце
и  не  обещал  приехать  домой  даже  к  Рождеству  Христову,
а  потому  матушка  собралась  сама  к  нему  съездить,  чтобы
не  оставить  его  одиноким  в  этот  прекрасный  и  радостный
праздник.  Меня,  по  случаю  ужасных  холодов,  мать  не  взя¬
ла  с  собою  в  дальнюю  дорогу,  а  оставила  у  своей  сестры,
а  моей  тетки,  которая  была  замужем  за  одним  орловским
помещиком,  про  которого  ходила  невеселая  слава.  Он  был
очень  богат,  стар  и  жесток.  В  характере  у  него  преоблада¬
ли  злобность  и  неумолимость,  и  он  об  этом  нимало  не
сожалел,  а  напротив,  даже  щеголял  этими  качествами,  ко¬
торые,  по  его  мнению,  служили  будто  бы  выражением
мужественной  силы  и  непреклонной  твердости  духа.
 Такое  же  мужество  и  твердость  он  стремился  раз¬
вить  в  своих  детях,  из  которых  один  сын  был  мне  ро¬
весник.
 Дядю  боялись  все,  а  я  всех  более,  потому  что  он  и  во
мне  хотел  «развить  мужество»,  и  один  раз,  когда  мне  бы¬
ло  три  года  и  случилась  ужасная  гроза,  которой  я  боялся,
он  выставил  меня  одного  на  балкон  и  запер  дверь,  чтобы
таким  уроком  отучить  меня  от  страха  во  время  грозы.
 Понятно,  что  я  в  доме  такого  хозяина  гостил  неохотно
и  с  немалым  страхом,  но  мне,  повторяю,  тогда  было  пять
лет,  и  мои  желания  не  принимались  в  расчет  при  сообра¬
жении  обстоятельств,  которым  приходилось  подчиняться.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 В  имении  дяди  был  огромный  каменный  дом,  похожий
на  замок.  Это  было  претенциозное,  но  некрасивое  и  даже
уродливое  двухэтажное  здание  с  круглым  куполом
и  с  башнею,  о  которой  рассказывали  страшные  ужасы.
Там  когда-то  жил  сумасшедший  отец  нынешнего  помещика,
потом  в  его  комнатах  учредили  аптеку.  Это  также  почему-
то  считалось  страшным;  но  всего  ужаснее  было  то,  что  на¬
верху  этой  башни,  в  пустом,  изогнутом  окне  были  натяну¬
ты  струны,  то  есть  была  устроена  так  называемая  «Эоло¬
 26

ва  арфа».  Когда  ветер  пробегал  по  струнам  этого  свое¬
вольного  инструмента,  струны  эти  издавали  сколько  не¬
ожиданные,  столько  же  часто  странные  звуки,  переходив¬
шие  от  тихого  густого  рокота  в  беспокойные  нестройные
стоны  и  неистовый  гул,  как  будто  сквозь  них  пролетал
целый  сонм,  пораженный  страхом,  гонимых  духов.  В  доме
все  не  любили  эту  арфу  и  думали,  что  она  говорит  что-то
такое  здешнему  грозному  господину  и  он  не  смеет  ей  воз¬
ражать,  но  оттого  становится  еще  немилосерднее  и жесто¬
че...  Было  несомненно  примечено,  что  если  ночью  срывает¬
ся  буря  и  арфа  на  башне  гудит  так,  что  звуки  долетают
через  пруды  и  парки  в  деревню,  то  барин  в  ту  ночь  не
спит  и  наутро  встает  мрачный  и  суровый  и  отдает  какое-
нибудь  жестокое  приказание,  приводившее  в  трепет  серд¬
ца  всех  его  многочисленных  рабов.
 В  обычаях  дома  было,  что  там  никогда  и  никому  ни¬
какая  вина  не  прощалась.  Это  было  правило,  которое  ни¬
когда  не  изменялось,  не  только  для  человека,  но  даже
и  для  зверя  или  какого-нибудь  мелкого  животного.  Дядя
не  хотел  знать  милосердия  и  не  любил  его,  ибо  почитал
его  за  слабость.  Неуклонная  строгость  казалась  ему  выше
всякого  снисхождения.  Оттого  в  доме  и  во  всех  обширных
деревнях,  принадлежащих  этому  богатому  помещику,  всег¬
да  царила  безотрадная  унылость,  которую  с  людьми  разде¬
ляли  и  звери.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Покойный  дядя  был  страстный  любитель  псовой  охо¬
ты.  Он  ездил  с  борзыми  и  травил  волков,  зайцев  и  лисиц.
Кроме  того,  в  его  охоте  были  особенные  собаки,  которые
брали  медведей.  Этих  собак  называли  «пьявками».  Они
впивались  в  зверя  так,  что  их  нельзя  было  от  него  ото¬
рвать.  Случалось,  что  медведь,  в  которого  впивалась  зуба¬
ми  пьявка,  убивал  ее  ударом  своей  ужасной  лапы  или  раз¬
рывал  ее  пополам,  но  никогда  не  бывало,  чтобы  пьявка
отпала  от  зверя  живая.
 Теперь,  когда  на  медведей  охотятся  только  облавами
или  с  рогатиной,  порода  собак-пьявок,  кажется,  совсем
уже  перевелась  в  России;  но  в  то  время,  о  котором  я  рас¬
сказываю,  они  были  почти  при  всякой  хорошо  собранной,
большой  охоте.  Медведей  в  нашей  местности  тогда  тоже
было  очень  много,  и  охота  за  ними  составляла  большое
удовольствие.
 27

Когда  случалось  овладевать  целым  медвежьим  гнездом,
го  из  берлоги  брали  и  привозили  маленьких  медвежат.
Их  обыкновенно  держали  в  большом  каменном  сарае
с  маленькими  окнами,  проделанными  под  самой  крышей.
Окна  эти  были  без  стекол,  с  одними  толстыми,  железны¬
ми  решетками.  Медвежата,  бывало,  до  них  вскарабкива¬
лись  друг  по  дружке  и  висели,  держась  за  железо  своими
цепкими,  когтистыми  лапами.  Только  таким  образом  они
и  могли  выглядывать  из  своего  заключения  на  вольный
свет  божий.
 Когда  нас  выводили  гулять  перед  обедом,  мы  больше
всего  любили  ходить  к  этому  сараю  и  смотреть  на  вы¬
ставлявшиеся  из-за  решеток  смешные  мордочки  медвежат.
Немецкий  гувернер  Кольберг  умел  подавать  им  на  конце
палки  кусочки  хлеба,  которые  мы  припасали  для  этой  цели
за  своим  завтраком.
 За  медведями  смотрел  и  кормил  их  молодой  доезжа¬
чий,  по  имени  Ферапонт;  но,  как  это  имя  было  трудно
для  простонародного  выговора,  то  его  произносили  «Хра¬
пон»,  или  еще  чаще  «Храпошка».  Я  его  очень  хорошо  по¬
мню:  Храпошка  был  среднего  роста,  очень  ловкий,  силь¬
ный  и  смелый  парень  лет  двадцати  пяти.  Храпон  считался
красавцем  —  он  был  бел,  румян,  с  черными  кудрями
и  с  черными  же  большими  глазами  навыкате.  К  тому  же
он  был  необычайно  смел.  У  него  была  сестра  Аннушка,
которая  состояла  в  поднянях,  и  она  рассказывала  нам  пре¬
занимательные  вещи  про  смелость  своего  удалого  брата
и  про  его  необыкновенную  дружбу  с  медведями,  с  которы¬
ми  он  зимою  и  летом  спал  вместе  в  их  сарае,  так  что  они
окружали  его  со  всех  сторон  и  клали  на  него  свои  головы,
как  на  подушку.
 Перед  домом  дяди,  за  широким  круглым  цветником,
окруженным  расписною  решеткою,  были  широкие  ворота,
а  против  ворот  посреди  куртины  было  вкопано  высокое,
прямое,  гладко  выглаженное  дерево,  которое  называли
«мачта».  На  вершине  этой  мачты  был  прилажен  малень¬
кий  помостик,  или,  как  его  называли,  «беседочка».
 Из  числа  пленных  медвежат  всегда  отбирали  одного
«умного»,  который  представлялся  наиболее  смышленым
и  благонадежным  по  характеру.  Такого  отделяли  от  про¬
чих  собратий,  и  он  жил  на  воле,  то  есть  ему  дозволялось
ходить  по  двору  и  по  парку,  но  главным  образом  он  дол¬
жен  был  содержать  караульный  пост  у  столба  перед  воро¬
тами.  Тут  он  и  проводил  большую  часть  своего  времени,
или  лежа  на  соломе  у  самой  мачты,  или  же  взбирался
 28

по  ней  вверх  до  «беседки»  и  здесь  сидел  или  тоже  спал,
чтобы  к  нему  не  приставали  ни  докучные  люди,  ни  со¬
баки.
 Жить  такою  привольною  жизнью  могли  не  все  медве¬
ди,  а  только  некоторые,  особенно  умные  и  кроткие,  и  то
не  во  всю  их  жизнь,  а  пока  они  не  начинали  обнаружи¬
вать  своих  зверских,  неудобных  в  общежитии  наклонно¬
стей,  то  есть  пока  они  вели  себя  смирно  и  не  трогали  ни
кур,  ни  гусей,  ни  телят,  ни  человека.
 Медведь,  который  нарушал  спокойствие  жителей,  не¬
медленно  же  был  осуждаем  на  смерть,  и  от  этого  приго¬
вора  его  ничто  не  могло  избавить.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Отбирать  «смышленого  медведя»  должен  был  Храпон.
Так  как  он  больше  всех  обращался  с  медвежатами  и  по¬
читался  большим  знатоком  их  натуры,  то  понятно,  что  он
один  и  мог  это  делать.  Храпон  же  и  отвечал  за  то,  если
сделает  неудачный  выбор,—  но  он  с  первого  же  раза  вы¬
брал  для  этой  роли  удивительно  способного  и  умного  мед¬
ведя,  которому  было  дано  необыкновенное  имя:  медведей
в  России  вообще  зовут  «мишками»,  а  этот  носил  испан¬
скую  кличку  «Сганарель».  Он  уже  пять  лет  прожил  на
свободе  и  не  сделал  еще  ни  одной  «шалости».—  Когда
о  медведе  говорили,  что  «он  шалит»,  это  значило,  что  он
уже  обнаружил  свою  зверскую  натуру  каким-нибудь  напа¬
дением.
 Тогда  «шалуна»  сажали  на  некоторое  время  в  «яму»,
которая  была  устроена  на  широкой  поляне  между  гумном
и  лесом,  а  через  некоторое  время  его  выпускали  (он  сам
вылезал  по  бревну)  на  поляну  и  тут  его  травили  «моло¬
дыми  пьявками»  (то  есть  подрослыми  щенками  медвежьих
собак).  Если  же  щенки  не  умели  его  взять  и  была  опас¬
ность,  что  зверь  уйдет  в  лес,  то  тогда  стоявшие  в  запас¬
ном  «секрете»  два  лучших  охотника  бросались  на  него
с  отборными  опытными  сворами,  и  тут  делу  наставал  ко¬
нец.
 Если  же  эти  собаки  были  так  неловки,  что  медведь  мог
прорваться  «к  острову»  (то  есть  к  лесу),  который  соеди¬
нялся  с  обширным  брянским  полесьем,  то  выдвигался  осо¬
бый  стрелок,  с  длинным  и  тяжелым  кухенрейтеровским
штуцером,  и,  прицелясь  «с  сошки»,  посылал  медведю  смер¬
тельную  пулю.
 29

Чтобы  медведь  когда-либо  ушел  от  всех  этих  опасно¬
стей  такого  случая  еще  никогда  не  было,  да  страшно  бы¬
ло  и  подумать,  если  бы  это  могло  случиться:  тогда  всех
з  том  виноватых  ждали  бы  смертоносные  наказания.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Ум  и  солидность  Сганареля  сделали  го,  что  описанной
потехи  или  медвежьей  казни  не  было  уже  целые  пять  лет.
В  это  время  Сганарель  успел  вырасти  и  сделался  боль¬
шим,  матерым  медведем,  необыкновенной  силы,  красоты
и  ловкости.  Он  отличался  круглою,  короткою  мордою
и  довольно  стройным  сложением,  благодаря  которому  на¬
поминал  более  колоссального  грифона  или  пуделя,  чем  мед¬
ведя.  Зад  у  него  был  суховат  и  покрыт  невысокою  лосня¬
щеюся  шерстью,  но  плечи  и  загорбок  были  сильно  разви¬
ты  и  покрыты  длинною  и  мохнатою  растительностью.  Умен
Сганарель  был  тоже  как  пудель  и  знал  некоторые  заме¬
чательные  для  зверя  его  породы  приемы:  он,  например,
отлично  и  легко  ходил  на  двух  задних  лапах,  подвигаясь
вперед  передом  и  задом,  умел  бить  в  барабан,  марширо¬
вал  с  большою  палкою,  раскрашенною  в  виде  ружья,
а  также  охотно  и  даже  с  большим  удовольствием  таскал
с  мужиками  самые  тяжелые  кули  на  мельницу  и  с  своеоб¬
разным  шиком  пресмешно  надевал  себе  на  голову  высокую
мужичью  островерхую  шляпу  с  павлиным  пером  или
с  соломенным  пучком  вроде  султана.
 Но  пришла  роковая  пора  —  звериная  натура  взяла  свое
и  над  Сганарелем.  Незадолго  перед  моим  прибытием
в  дом  дяди  тихий  Сганарель  вдруг  провинился  сразу  не¬
сколькими  винами,  из  которых  притом  одна  была  другой
тяжче.
 Программа  преступных  действий  у  Сганареля  была  та
же  самая,  как  и  у  всех  прочих:  для  первоученки  он  взял
и  оторвал  крыло  гусю;  потом  положил  лапу  на  спину  бе¬
жавшему  за  маткою  жеребенку  и  переломил  ему  спину;
а  наконец:  ему  не  понравились  слепой  старик  и  его  пово¬
дырь,  и  Сганарель  принялся  катать  их  по  снегу,  причем
пооттоптал  им  руки  и  ноги.
 Слепца  с  его  поводырем  взяли  в  больницу,  а  Сганаре¬
ля  велели  Храпону  отвести  и  посадить  в  яму,  откуда  был
только  один  выход  —  на  казнь...
 Анна,  раздевая  вечером  меня  и  такого  же  маленького
в  то  время  моего  двоюродного  брата,  рассказала  нам,  что
при  отводе  Сганареля  в  яму,  в  которой  он  должен  был
 30

ожидать  смертной  казни,  произошли  очень  большие  трога¬
тельности.  Храпон  не  продергивал  в  губу  Сганареля
«больнички»,  или  кольца,  и  не  употреблял  против  него  ни
малейшего  насилия,  а  только  сказал:
 —  Пойдем,  зверь,  со  мною.
 Медведь  встал  и  пошел,  да  еще  что  было  смешно  —
взял  свою  шляпу  с  соломенным  султаном  и  всю  дорогу
до  ямы  шел  с  Храпоном  обнявшись,  точно  два  друга.
 Они  таки  и  были  друзья.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Храпону  было  очень  жаль  Сганареля,  но  он  ему  ничем
пособить  не  мог.—  Напоминаю,  что  там,  где  это  проис¬
ходило,  никому  никогда  никакая  провинность  не  про¬
щалась,  и  скомпрометировавший  себя  Сганарель  непре¬
менно  должен  был  заплатить  за  свои  увлечения  лютой
смертью.
 Травля  его  назначалась  как  послеобеденное  развлече¬
ние  для  гостей,  которые  обыкновенно  съезжались  к  дяде
на  Рождество.  Приказ  об  этом  был  уже  отдан  на  охоте
в  то  же  самое  время,  когда  Храпону  было  велено  отвести
виновного  Сганареля  и  посадить  его  в  яму.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 В  яму  медведей  сажали  довольно  просто.  Люк,  или
творило  ямы,  обыкновенно  закрывали  легким  хворостом,
накиданным  на  хрупкие  жерди,  и  посыпали  эту  покрышку
снегом.  Это  было  маскировано  так,  что  медведь  не  мог
заметить  устроенной  ему  предательской  ловушки.  Покорно¬
го  зверя  подводили  к  этому  месту  и  заставляли  идти  впе¬
ред.  Он  делал  шаг  или  два  и  неожиданно  проваливался
в  глубокую  яму,  из  которой  не  было  никакой  возможности
выйти.  Медведь  сидел  здесь  до  тех  пор,  пока  наступало
время  его  травить.  Тогда  в  яму  опускали  в  наклонном  по¬
ложении  длинное,  аршин  семи,  бревно,  и  медведь  выле¬
зал  по  этому  бревну  наружу.  Затем  начиналась  травля.
Если  же  случалось,  что  сметливый  зверь,  предчувствуя  бе¬
ду,  не  хотел  выходить,  то  его  понуждали  выходить,  беспо¬
коя  длинными  шестами,  на  конце  которых  были  острые
железные  наконечники,  бросали  зажженную  солому  или
 31

стреляли  в  него  холостыми  зарядами  из  ружей  и  писто¬
летов.
 Храпон  отвел  Сганареля  и  заключил  его  под  арест  по
этому  же  самому  способу,  но  сам  вернулся  домой  очень
расстроенный  и  опечаленный.  На  свое  несчастие,  он  рас¬
сказал  своей  сестре,  как  зверь  шел  с  ним  «ласково»  и  как
он,  провалившись  сквозь  хворост  в  яму,  сел  там  на  днище
и,  сложив  передние  лапы,  как  руки,  застонал,  точно  за¬
плакал.
 Храпон  открыл  Анне,  что  он  бежал  от  этой  ямы  бе¬
гом,  чтобы  не  слыхать  жалостных  стонов  Сганареля,  пото¬
му  что  стоны  эти  были  мучительны  и  невыносимы  для  его
сердца.
 —  Слава  богу,—  добавил  он,—  что  не  мне,  а  другим
людям  велено  в  него  стрелять,  если  он  уходить  станет.
А  если  бы  мне  то  было  приказано,  то  я  лучше  бы  сам
всякие  муки  принял,  но  в  него  ни  за  что  бы  не  выстрелил.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Анна  рассказала  это  нам,  а  мы  рассказали  гувернеру
Кольбергу,  а  Кольберг,  желая  чем-нибудь  позанять  дядю,
передал  ему.  Тот  это  выслушал  и  сказал:  «Молодец  Хра¬
пошка»,  а  потом  хлопнул  три  раза  в  ладоши.
 Это  значило,  что  дядя  требует  к  себе  своего  камерди¬
нера  Устина  Петровича,  старичка  из  пленных  французов
двенадцатого  года.
 Устин  Петрович,  иначе  Жюстин,  явился  в  своем  чи¬
стеньком  лиловом  фрачке  с  серебряными  пуговицами,
и  дядя  отдал  ему  приказание,  чтобы  к  завтрашней  «сад¬
ке»,  или  охоте  на  Сганареля,  стрелками  в  секретах  были
посажены  Флегонт  —  известнейший  стрелок,  который  всег¬
да  бил  без  промаха,  а  другой  Храпошка.  Дядя,  очевидно,
хотел  позабавиться  над  затруднительною  борьбою  чувств
бедного  парня.  Если  же  он  не  выстрелит  в  Сганареля  или
нарочно  промахнется,  то  ему,  конечно,  тяжело  достанется,
а  Сганареля  убьет  вторым  выстрелом  Флегонт,  который
никогда  не  дает  промаха.
 Устин  поклонился  и  ушел  передавать  приказание,
а  мы,  дети,  сообразили,  что  мы  наделали  беды  и  что  во
всем  этом  есть  что-то  ужасно  тяжелое,  так  что  бог  знает,
как  это  и  кончится.  После  этого  нас  не  занимали  по  до¬
стоинству  ни  вкусный  рождественский  ужин,  который  спра¬
влялся  «при  звезде»,  за  один  раз  с  обедом,  ни  при¬
 32

ехавшие  на  ночь  гости,  из  коих  с  некоторыми  были  и
дети.
 Нам  было  жаль  Сганареля,  жаль  и  Ферапонта,  и  мы
даже  не  могли  себе  решить,  кого  из  них  двух  мы  больше
жалеем.
 Оба  мы,  то  есть  я  и  мой  ровесник  —  двоюродный  брат,
долго  ворочались  в  своих  кроватках.  Оба  мы  заснули
поздно,  спали  дурно  и  вскрикивали,  потому  что  нам  обоим
представлялся  медведь.  А  когда  няня  нас  успокоивала,  что
медведя  бояться  уже  нечего,  потому  что  он  теперь  сидит
в  яме,  а  завтра  его  убьют,  то  мною  овладевала  еще  боль¬
шая  тревога.
 Я  даже  просил  у  няни  вразумления:  нельзя  ли  мне  по¬
молиться  за  Сганареля?  Но  такой  вопрос  был  выше  рели¬
гиозных  соображений  старушки,  и  она,  позевывая  и  кре¬
стя  рот  рукою,  отвечала,  что  наверно  она  об  этом  ничего
не  знает,  так  как  ни  разу  о  том  у  священника  не  спраши¬
вала,  но  что,  однако,  медведь  —  тоже  божие  создание,
и  он  плавал  с  Ноем  в  ковчеге.
 Мне  показалось,  что  напоминание  о  плаванье  в  ковчеге
вело  как  будто  к  тому,  что  беспредельное  милосердие  бо¬
жие  может  быть  распространено  не  на  одних  людей,
а  также  и  на  прочие  божьи  создания,  и  я  с  детскою  ве¬
рою  стал  в  моей  кроватке  на  колени  и,  припав  лицом
к  подушке,  просил  величие  божие  не  оскорбиться  моею
жаркою  просьбою  и  пощадить  Сганареля.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Наступил  день  Рождества.  Все  мы  были  одеты  в  празд¬
ничном  и  вышли  с  гувернерами  и  боннами  к  чаю.  В  зале,
кроме  множества  родных  и  гостей,  стояло  духовенство:
священник,  дьякон  и  два  дьячка.
 Когда  вошел  дядя,  причт  запел  «Христос  рождается».
Потом  был  чай,  потом  вскоре  же  маленький  завтрак
и  в  два  часа  ранний  праздничный  обед.  Тотчас  же  после
обеда  назначено  было  отправляться  травить  Сганареля.—
Медлить  было  нельзя,  потому  что  в  эту  пору  рано  тем¬
неет,  а  в  темноте  травля  невозможна  и  медведь  легко  мо¬
жет  скрыться  из  вида.
 Исполнилось  все  так,  как  было  назначено.  Нас  прямо
из-за  стола  повели  одевать,  чтобы  везти  на  травлю  Сга¬
нареля.  Надели  наши  заячьи  шубки  и  лохматые,  с  круглы¬
ми  подошвами,  сапоги,  вязанные  из  козьей  шерсти,  и  по-
2.  Н.  С.  Лесков,  т.  7. 	33

вели  усаживать  в  сани.  А  у  подъездов  с  той  и  с  другой
стороны  дома  уже  стояло  множество  длинных  больших
троечных  саней,  покрытых  узорчатыми  коврами,  и  тут  же
два  стременных  держали  под  уздцы  дядину  верховую  анг¬
лийскую  рыжую  лошадь,  по  имени  Щеголиху.
 Дядя  вышел  в  лисьем  архалуке  и  в  лисьей  остроконеч¬
ной  шапке,  и  как  только  он  сел  на  седло,  покрытое  черною
медвежьею  шкурою  с  пахвами  и  паперсями,  убранными
бирюзой  и  «змеиными  головками»,  весь  наш  огромный
поезд  тронулся,  а  через  десять  или  пятнадцать  минут  мы
уже  приехали  на  место  травли  и  выстроились  полукругом.
Все  сани  были  расположены  полуоборотом  к  обширно¬
му,  ровному,  покрытому  снегом  полю,  которое  было
окружено  цепью  верховых  охотников  и  вдали  замыкалось
лесом.
 У  самого  леса  были  сделаны  секреты  или  тайники  за
кустами,  и  там  должны  были  находиться  Флегонт  и  Хра¬
пошка.
 Тайников  этих  не  было  видно,  и  некоторые  указывали
только  на  едва  заметные  «сошки»,  с  которых  один  из
стрелков  должен  был  прицелиться  и  выстрелить  в  Сгана¬
реля.
 Яма,  где  сидел  медведь,  тоже  была  незаметна,  и  мы
поневоле  рассматривали  красивых  вершников,  у  которых
за  плечом  было  разнообразное,  но  красивое  вооружение:
были  шведские  Штрабусы,  немецкие  Моргенраты,  англий¬
ские  Мортимеры  и  варшавские  Колеты.
 Дядя  стоял  верхом  впереди  цепи.  Ему  подали  в  руки
свору  от  двух  сомкнутых  злейших  «пьявок»,  а  перед  ним
положили  у  орчака  на  вальтрап  белый  платок.
 Молодые  собаки,  для  практики  которых  осужден  был
умереть  провинившийся  Сганарель,  были  в  огромном  чи¬
сле  и  все  вели  себя  крайне  самонадеянно,  обнаруживая
пылкое  нетерпение  и  недостаток  выдержки.  Они  визжали,
лаяли,  прыгали  и  путались  на  сворах  вокруг  коней,  на  ко¬
торых  сидели  одетые  в  форменное  платье  доезжачие,  а  те
беспрестанно  хлопали  арапниками,  чтобы  привести  моло¬
дых,  не  помнивших  себя  от  нетерпения  псов  к  повинове¬
нию.  Все  это  кипело  желанием  броситься  на  зверя,  близ¬
кое  присутствие  которого  собаки,  конечно,  открыли  своим
острым  природным  чутьем.
 Настало  время  вынуть  Сганареля  из  ямы  и  пустить
его  на  растерзание!
 Дядя  махнул  положенным  на  его  вальтрап  белым  плат¬
ком  и  сказал:  «Делай!»
 34

ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Из  кучки  охотников,  составлявших  главный  штаб  дя¬
ди,  выделилось  человек  десять  и  пошли  вперед  через  поле.
 Отойдя  шагов  двести,  они  остановились  и  начали  под¬
нимать  из  снега  длинное,  не  очень  толстое  бревно,  кото¬
рое  до  сей  поры  нам  издалека  нельзя  было  видеть.
 Это  происходило  как  раз  у  самой  ямы,  где  сидел  Сга¬
нарель,  но  она  тоже  с  нашей  далекой  позиции  была  неза¬
метна.
 Дерево  подняли  и  сейчас  же  спустили  одним  концом
в  яму.  Оно  было  спущено  с  таким  пологим  уклоном,  что
зверь  без  затруднения  мог  выйти  по  нем,  как  по  лестнице.
 Другой  конец  бревна  опирался  на  край  ямы  и  торчал
из  нее  на  аршин.
 Все  глаза  были  устремлены  на  эту  предварительную
операцию,  которая  приближала  к  самому  любопытному
моменту.  Ожидали,  что  Сганарель  сейчас  же  должен  был
показаться  наружу;  но  он,  очевидно,  понимал  в  чем  дело
и  ни  за  что  не  шел.
 Началось  гонянье  его  в  яме  снежными  комьями  и  ше¬
стами  с  острыми  наконечниками,  послышался  рев,  но  зверь
не  шел  из  ямы.  Раздалось  несколько  холостых  выстрелов,
направленных  прямо  в  яму,  но  Сганарель  только  сердитее
зарычал,  а  все-таки  по-прежнему  не  показывался.
 Тогда  откуда-то  из-за  цепи  вскачь  подлетели  запряжен¬
ные  в  одну  лошадь  простые  навозные  дровни,  на  которых
лежала  куча  сухой  ржаной  соломы.
 Лошадь  была  высокая,  худая,  из  тех,  которых  употреб¬
ляли  ка  ворке  для  подвоза  корма  с  гуменника,  но,  несмот¬
ря  на  свою  старость  и  худобу,  она  летела,  поднявши  хвост
и натопорщив  гриву.  Трудно,  однако,  было  определить:
была  ли  ее  теперешняя  бодрость  остатком  прежней  молодой
удали,  или  это  скорее  было  порождение  страха  и  отчаяния,
внушаемых  старому  коню  близким  присутствием  медведя?
По-видимому,  последнее  имело  более  вероятия,  потому  что
лошадь  была  взнуздана,  кроме  железных  удил,  еще  ост¬
рою  бечевкою,  которою  и  были  уже  в  кровь  истерзаны  ее
посеревшие  губы.  Она  и  неслась  и  металась  в  стороны  так
отчаянно,  что  управлявший  ею  конюх  в  одно  и  то  же  вре¬
мя  драл  ей  кверху  голову  бечевой,  а  другою  рукою  неми¬
лосердно  стегал  ее  толстою  нагайкою.
 Но,  как  бы  там  ни  было,  солома  была  разделена  на
три  кучи,  разом  зажжена  и  разом  же  с  трех  сторон  скину¬
та,  зажженная,  в  яму.  Вне  пламени  остался  только  один
тот  край,  к  которому  было  приставлено  бревно.
 35

Раздался  оглушительный,  бешеный  рев,  как  бы  сме¬
шанный  вместе  со  стоном,  но...  медведь  опять-таки  не  по¬
казывался...
 До  нашей  цепи  долетел  слух,  что  Сганарель  весь  «опа¬
лился»  и  что  он  закрыл  глаза  лапами  и  лег  вплотную
в  угол  к  земле,  так  что  «его  не  стронуть».
 Ворковая  лошадь  с  разрезанными  губами  понеслась
опять  вскачь  назад...  Все  думали,  что  это  была  посылка
за  новым  привозом  соломы.  Между  зрителями  послышал¬
ся  укоризненный  говор:  зачем  распорядители  охоты  не  по¬
думали  ранее  припасти  столько  соломы,  чтобы  она  была
здесь  с  излишком.  Дядя  сердился  и  кричал  что-то  такое,
чего  я  не  мог  разобрать  за  всею  поднявшеюся  в  это  вре¬
мя  у  людей  суетою  и  еще  более  усилившимся  визгом  собак
и  хлопаньем  арапников.
 Но  во  всем  этом  виднелось  нестроение  и  был,  однако,
свой  лад,  и  ворковая  лошадь  уже  опять,  метаясь  и  храпя,
неслась  назад  к  яме,  где  залег  Сганарель,  но  не  с  соло¬
мою:  на  дровнях  теперь  сидел  Ферапонт.
 Гневное  распоряжение  дяди  заключалось  в  том,  чтобы
Храпошку  спустили  в  яму  и  чтобы  он  сам  вывел  оттуда
своего  друга  на  травлю...
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 И  вот  Ферапонт  был  на  месте.  Он  казался  очень
взволнованным,  но  действовал  твердо  и  решительно.  Ни¬
мало  не  сопротивляясь  барскому  приказу,  он  взял  с  дров¬
ней  веревку,  которою  была  прихвачена  привезенная  мину¬
ту  тому  назад  солома,  и  привязал  эту  веревку  одним  кон¬
цом  около  зарубки  верхней  части  бревна.  Остальную  ве¬
ревку  Ферапонт  взял  в  руки  и,  держась  за  нее,  стал  спу¬
скаться  по  бревну,  на  ногах,  в  яму...
 Страшный  рев  Сганареля  утих  и  заменился  глухим
ворчанием.
 Зверь  как  бы  жаловался  своему  другу  на  жестокое  об¬
хождение  с  ним  со  стороны  людей;  но  вот  и  это  ворчание
сменилось  совершенной  тишиной.
 —  Обнимает  и  лижет  Храпошку,—  крикнул  один  из
людей,  стоявших  над  ямой.
 Из  публики,  размещавшейся  в  санях,  несколько  чело¬
век  вздохнули,  другие  поморщились.
 Многим  становилось  жалко  медведя,  и  травля  его,
очевидно,  не  обещала  им  большого  удовольствия.  Но  опи¬
 36

санные  мимолетные  впечатления  внезапно  были  прерваны
новым  событием,  которое  было  еще  неожиданнее  и  заклю¬
чало  в  себе  новую  трогательность.
 Из  творила  ямы,  как  бы  из  преисподней,  показалась
курчавая  голова  Храпошки  в  охотничьей  круглой  шапке.
Он  взбирался  наверх  опять  тем  же  самым  способом,  как
и  спускался,  то  есть  Ферапонт  шел  на  ногах  по  бревну,
притягивая  себя  к  верху  крепко  завязанной  концом  снару¬
жи  веревки.  Но  Ферапонт  выходил  не  один:  рядом  с  ним,
крепко  с  ним  обнявшись  и  положив  ему  на  плечо  большую
косматую  лапу,  выходил  и  Сганарель...  Медведь  был  не
в  духе  и  не  в  авантажном  виде.  Пострадавший  и  изнурен¬
ный,  по-видимому  не  столько  от  телесного  страдания,
сколько  от  тяжкого  морального  потрясения,  он  сильно  на¬
поминал  короля  Лира.  Он  сверкал  исподлобья  налитыми
кровью  и  полными  гнева  и  негодования  глазами.  Так  же,
как  Лир,  он  был  и  взъерошен,  и  местами  опален,  а  места¬
ми  к  нему  пристали  будылья  соломы.  Вдобавок  же,  как
тот  несчастный  венценосец,  Сганарель,  по  удивительному
случаю,  сберег  себе  и  нечто  вроде  венца.  Может  быть  лю¬
бя  Ферапонта,  а  может  быть  случайно,  он  зажал  у  себя
под  мышкой  шляпу,  которою  Храпошка  его  снабдил
и  с  которою  он  же  поневоле  столкнул  Сганареля  в  яму.
Медведь  сберег  этот  дружеский  дар,  и...  теперь,  когда
сердце  его  нашло  мгновенное  успокоение  в  объятиях  друга,
он,  как  только  стал  на  землю,  сейчас  же  вынул  из-под
мышки  жестоко  измятую  шляпу  и  положил  ее  себе  на  ма¬
кушку...
 Эта  выходка  многих  насмешила,  а  другим  зато  мучи¬
тельно  было  ее  видеть.  Иные  даже  поспешили  отвернуться
от  зверя,  которому  сейчас  же  должна  была  последовать
злая  кончина.
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Тем  временем,  как  все  это  происходило,  псы  взвыли
и  взметались  до  потери  всякого  повиновения.  Даже  арап¬
ник  не  оказывал  на  них  более  своего  внушающего  дейст¬
вия.  Щенки  и  старые  пьявки,  увидя  Сганареля,  поднялись
на  задние  лапы  и,  сипло  воя  и  храпя,  задыхались  в  своих
сыромятных  ошейниках;  а  в  это  же  самое  время  Храпош¬
ка  уже  опять  мчался  на  ворковом  одре  к  своему  секрету
под  лесом.  Сганарель  опять  остался  один  и  нетерпеливо
дергал  лапу,  за  которую  случайно  захлестнулась  брошен¬
 37

ная  Храпошкой  веревка,  прикрепленная  к  бревну.  Зверь,
очевидно,  хотел  скорее  ее  распутать  или  оборвать  и  до¬
гнать  своего  друга,  но  у  медведя,  хоть  и  очень  смышлено¬
го,  ловкость  все-таки  была  медвежья,  и  Сганарель  не  рас¬
пускал,  а  только  сильнее  затягивал  петлю  на  лапе.
 Видя,  что  дело  не  идет  так,  как  ему  хотелось,  Сгана¬
рель  дернул  веревку,  чтобы  ее  оборвать,  но  веревка  была
крепка  и  не  оборвалась,  а  лишь  бревно  вспрыгнуло  и  ста¬
ло  стоймя  в  яме.  Он  на  это  оглянулся;  а  в  то  самое  мгно¬
вение  две  пущенных  из  стаи  со  своры  пьявки  достигли
его,  и  одна  из  них  со  всего  налета  впилась  ему  острыми
зубами  в  загорбок.
 Сганарель  был  так  занят  с  веревкой,  что  не  ожидал
этого  и  в  первое  мгновение  как  будто  не  столько  рассер¬
дился,  сколько  удивился  такой  наглости;  но  потом,  через
полсекунды,  когда  пьявка  хотела  перехватить  зубами,  что¬
бы  впиться  еще  глубже,  он  рванул  ее  лапою  и  бросил  от
себя  очень  далеко  и  с  разорванным  брюхом.  На  окровав¬
ленный  снег  тут  же  выпали  ее  внутренности,  а  другая  со¬
бака  была  в  то  же  мгновение  раздавлена  под  его  задней
лапой...  Но  что  было  всего  страшнее  и  всего  неожидан¬
нее,  это  то,  что  случилось  с  бревном.  Когда  Сганарель
сделал  усиленное  движение  лапою,  чтобы  отбросить  от
себя  впившуюся  в  него  пьявку,  он  тем  же  самым  движе¬
нием  вырвал  из  ямы  крепко  привязанное  к  веревке  бревно,
и  оно  полетело  пластом  в  воздухе.  Натянув  веревку,  оно
закружило  вокруг  Сганареля,  как  около  своей  оси,  и,  чер¬
тя  одним  концом  по  снегу,  на  первом  же  обороте  размоз¬
жило  и  положило  на  месте  не  двух  и  не  трех,  а  целую
стаю  поспевавших  собак.  Одни  из  них  взвизгнули  и  копо¬
шились  из  снега  лапками,  а  другие  как  кувырнулись,  так
и  вытянулись.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 Зверь  или  был  слишком  понятлив,  чтобы  не  сообра¬
зить,  какое  хорошее  оказалось  в  его  обладании  оружие,
или  веревка,  охватившая  его  лапу,  больно  ее  резала,  но  он
только  взревел  и,  сразу  перехватив  веревку  в  самую  лапу,
еще  так  наподдал  бревно,  что  оно  поднялось  и  вытяну¬
лось  в  одну  горизонтальную  линию  с  направлением  лапы,
державшей  веревку,  и  загудело,  как  мог  гудеть  сильно  пу¬
щенный  колоссальный  волчок.  Все,  что  могло  попасть  под
него,  непременно  должно  было  сокрушиться  вдребезги.  Ес¬
 38

ли  же  веревка  где-нибудь,  в  каком-нибудь  пункте  своего
протяжения  оказалась  бы  недостаточно  прочною  и  лопну¬
ла,  то  разлетевшееся  в  центробежном  направлении  бревно,
оторвавшись,  полетело  бы  вдаль,  бог  весть  до  каких  дале¬
ких  пределов,  и  на  этом  полете  непременно  сокрушит  все
живое,  что  оно  может  встретить.
 Все  мы,  люди,  все  лошади  и  собаки,  на  всей  линии
и  цепи,  были  в  страшной  опасности,  и  всякий,  конечно,
желал,  чтобы  для  сохранения  его  жизни  веревка,  на  кото¬
рой  вертел  свою  колоссальную  пращу  Сганарель,  была
крепка.  Но  какой,  однако,  все  это  могло  иметь  конец?  Это¬
го,  впрочем,  не  пожелал  дожидаться  никто,  кроме  несколь¬
ких  охотников  и  двух  стрелков,  посаженных  в  секретных
ямах  у  самого  леса.  Вся  остальная  публика,  то  есть  все
гости  и  семейные  дяди,  приехавшие  на  эту  потеху  в  каче¬
стве  зрителей,  не  находили  более  в  случившемся  ни  малей¬
шей  потехи.  Все  в  перепуге  велели  кучерам  как  можно  ско¬
рее  скакать  далее  от  опасного  места  и  в  страшном  беспо¬
рядке,  тесня  и  перегоняя  друг  друга,  помчались  к  дому.
 В  спешном  и  беспорядочном  бегстве  по  дороге  было
несколько  столкновений,  несколько  падений,  немного  смеха
и  немало  перепугов.  Выпавшим  из  саней  казалось,  что
бревно  оторвалось  от  веревки  и  свистит,  пролетая  над  их
головами,  а  за  ними  гонится  рассвирепевший  зверь.
 Но  гости,  достигши  дома,  могли  прийти  в  покой  и  оп¬
равиться,  а  те  немногие,  которые  остались  на  месте  трав¬
ли,  видели  нечто  гораздо  более  страшное.
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Никаких  собак  нельзя  было  пускать  на  Сганареля.  Яс¬
но  было,  что  при  его  страшном  вооружении  бревном  он
мог  победить  все  великое  множество  псов  без  малейшего
для  себя  вреда.  А  медведь,  вертя  свое  бревно  и  сам  за
ним  поворачиваясь,  прямо  подавался  к  лесу,  и  смерть  его
ожидала  только  здесь,  у  секрета,  в  котором  сидели  Фера¬
понт  и  без  промаха  стрелявший  Флегонт.
 Меткая  пуля  все  могла  кончить  смело  и  верно.
 Но  рок  удивительно  покровительствовал  Сганарелю
и,  раз  вмешавшись  в  дело  зверя,  как  будто  хотел  спасти
его  во  что  бы  то  ни  стало.
 В  ту  самую  минуту,  когда  Сганарель  сравнялся  с  при¬
валами,  из-за  которых  торчали  на  сошках  наведенные  на
него  дула  кухенрейтеровских  штуцеров  Храпошки  и  Фле-
 39

гонта,  веревка,  на  которой  летало  бревно,  неожиданно  лоп¬
нула  и...  как  пущенная  из  лука  стрела,  стрекнуло  в  одну
сторону,  а  медведь,  потеряв  равновесие,  упал  и  покатился
кубарем  в  другую.
 Перед  оставшимися  на  поле  вдруг  сформировалась  но¬
вая  живая  и  страшная  картина:  бревно  сшибло  сошки
и  весь  замет,  за  которым  скрывался  в  секрете  Флегонт,
а  потом,  перескочив  через  него,  оно  ткнулось  и  закопалось
другим  концом  в  дальнем  сугробе;  Сганарель  тоже  не  те¬
рял  времени.  Перекувыркнувшись  три  или  четыре  раза,
он  прямо  попал  за  снежный  валик  Храпошки...
 Сганарель  его  моментально  узнал,  дохнул  на  него  сво¬
ей  горячей  пастью,  хотел  лизнуть  языком,  но  вдруг
с  другой  стороны,  от  Флегонта,  крякнул  выстрел,  и...  мед¬
ведь  убежал  в  лес,  а  Храпошка...  упал  без  чувств.
 Его  подняли  и  осмотрели:  он  был  ранен  пулею  в  руку
навылет,  но  в  ране  его  было  также  несколько  медвежьей
шерсти.
 Флегонт  не  потерял  звания  первого  стрелка,  но  он
стрелял  впопыхах  из  тяжелого  штуцера  и  без  сошек,  с  ко¬
торых  мог  бы  прицелиться.  Притом  же  на  дворе  уже  было
серо,  и  медведь  с  Храпошкою  были  слишком  тесно  ску¬
чены...
 При  таких  условиях  и  этот  выстрел  с  промахом  на  од¬
ну  линию  должно  было  считать  в  своем  роде  замечатель¬
ным.
 Тем  не  менее  —  Сганарель  ушел.  Погоня  за  ним  по  ле¬
су  в  этот  же  самый  вечер  была  невозможна;  а  до  следую¬
щего  утра  в  уме  того,  чья  воля  была  здесь  для  всех  зако¬
ном,  просияло  совсем  иное  настроение.
 ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 Дядя  вернулся  после  окончания  описанной  неудачной
охоты.  Он  был  гневен  и  суров  более,  чем  обыкновенно.
Перед  тем  как  сойти  у  крыльца  с  лошади,  он  отдал  при¬
каз  —  завтра  чем  свет  искать  следов  зверя  и  обложить  его
так,  чтобы  он  не  мог  скрыться.
 Правильно  поведенная  охота,  конечно,  должна  была
дать  совсем  другие  результаты.
 Затем  ждали  распоряжения  о  раненом  Храпошке.  По
мнению  всех,  его  должно  было  постигнуть  нечто  страшное.
Он  по  меньшей  мере  был  виноват  в  той  оплошности,  что
не  всадил  охотничьего  ножа  в  грудь  Сганареля,  когда  тот
 40

очутился  с  ним  вместе  и  оставил  его  нимало  не  поврежден¬
ным  в  его  объятиях.  Но,  кроме  того,  были  сильные  и,  ка¬
жется,  вполне  основательные  подозрения,  что  Храпошка
схитрил,  что  он  в  роковую  минуту  умышленно  не  хотел
поднять  своей  руки  на  своего  косматого  друга  и  пустил  его
на  волю.
 Всем  известная  взаимная  дружба  Храпошки  с  Сга¬
нарелем  давала  этому  предположению  много  вероят¬
ности.
 Так  думали  не  только  все  участвовавшие  в  охоте,  но  так
же  точно  толковали  теперь  и  все  гости.
 Прислушиваясь  к  разговорам  взрослых,  которые  собра¬
лись  к  вечеру  в  большой  зале,  где  в  это  время  для  нас  за¬
жигали  богато  убранную  елку,  мы  разделяли  и  общие  по¬
дозрения  и  общий  страх  пред  тем,  что  может  ждать  Фера¬
понта.
 На  первый  раз,  однако,  из  передней,  через  которую  дя¬
дя  прошел  с  крыльца  к  себе  «на  половину»,  до  залы  до¬
стиг  слух,  что  о  Храпошке  не  было  никакого  приказания.
 —  К  лучшему  это,  однако,  или  нет?  —  прошептал  кто-
то,  и  шепот  этот  среди  общей  тяжелой  унылости  толкнул¬
ся  в  каждое  сердце.
 Его  услыхал  и  отец  Алексей,  старый  сельский  священ¬
ник  с  бронзовым  крестом  двенадцатого  года.—  Старик  то¬
же  вздохнул  и  таким  же  шепотом  сказал:
 —  Молитесь  рожденному  Христу.
 С  этим  он  сам  и  все,  сколько  здесь  было  взрослых  и  де¬
тей,  бар  и  холопей,  все  мы  сразу  перекрестились.  И  тому
было  время.  Не  успели  мы  опустить  наши  руки,  как  широ¬
ко  растворились  двери  и  вошел,  с  палочкой  в  руке,  дядя.
Его  сопровождали  две  его  любимые  борзые  собаки  и  камер¬
динер  Жюстин.  Последний  нес  за  ним  на  серебряной  тарел¬
ке  его  белый  фуляр  и  круглую  табакерку  с  портретом  Пав¬
ла  Первого.
 ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ
 Вольтеровское  кресло  для  дяди  было  поставлено  на  не¬
большом  персидском  ковре  перед  елкою,  посреди  комнаты.
Он  молча  сел  в  это  кресло  и  молча  же  взял  у  Жюстина
свой  фуляр  и  свою  табакерку.  У  ног  его  тотчас  легли  и  вы¬
тянули  свои  длинные  морды  обе  собаки.
 Дядя  был  в  синем  шелковом  архалуке  с  вышитыми
гладью  застежками,  богато  украшенными  белыми  филогра-
 41

невыми  пряжками  с  крупной  бирюзой.  В  руках  у  него  бы¬
ла  его  тонкая,  но  крепкая  палка  из  натуральной  кавказ¬
ской  черешни.
 Палочка  теперь  ему  была  очень  нужна,  потому  что  во
время  суматохи,  происшедшей  на  садке,  отменно  выезжан¬
ная  Щеголиха  тоже  не  сохранила  бесстрашия  —  она  мет¬
нулась  в  сторону  и  больно  прижала  к  дереву  ногу  своего
всадника.
 Дядя  чувствовал  сильную  боль  в  этой  ноге  и  даже  не¬
множко  похрамывал.
 Это  новое  обстоятельство,  разумеется,  тоже  не  могло
прибавить  ничего  доброго  в  его  раздраженное  и  гневливое
сердце.  Притом  было  дурно  и  то,  что  при  появлении  дяди
мы  все  замолчали.  Как  большинство  подозрительных  лю¬
дей,  он  терпеть  не  мог  этого;  и  хорошо  его  знавший  отец
Алексей  поторопился,  как  умел,  поправить  дело,  чтобы
только  нарушить  эту  зловещую  тишину.
 Имея  наш  детский  круг  близ  себя,  священник  задал
нам  вопрос:  понимаем  ли  мы  смысл  песни  «Христос  рож¬
дается»?  Оказалось,  что  не  только  мы,  но  и  старшие  пло¬
хо  ее  разумели.  Священник  стал  нам  разъяснять  слова:
«славите»,  «рящите»  и  «возноситеся»,  и,  дойдя  до  значения
этого  последнего  слова,  сам  тихо  «вознесся»  и  умом  и  серд¬
цем.  Он  заговорил  о  даре,  который  и  нынче,  как  и  «во  вре¬
мя  оно»,  всякий  бедняк  может  поднесть  к  яслям  «рожден¬
ного  отроча»,  смелее  и  достойнее,  чем  поднесли  злато,
смирну  и  ливан  волхвы  древности.  Дар  наш  —  наше  серд¬
це,  исправленное  по  его  учению.  Старик  говорил  о  любви,
о  прощенье,  о  долге  каждого  утешить  друга  и  недруга  «во
имя  Христово»...  И  думается  мне,  что  слово  его  в  тот  час
было  убедительно...  Все  мы  понимали,  к  чему  оно  клонит,
все  его  слушали  с  особенным  чувством,  как  бы  моляся,  что¬
бы  это  слово  достигло  до  цели,  и  у  многих  из  нас  на  рес¬
ницах  дрожали  хорошие  слезы...
 Вдруг  что-то  упало...  Это  была  дядина  палка...  Ее  ему
подали,  но  он  до  нее  не  коснулся:  он  сидел,  склонясь  на¬
бок,  с  опущенною  с  кресла  рукою,  в  которой,  как  позабы¬
тая,  лежала  большая  бирюза  от  застежки...  Но  вот  он  уро¬
нил  и  ее,  и...  ее  никто  не  спешил  поднимать.
 Все  глаза  были  устремлены  на  его  лицо.  Происходило
удивительное:  он  плакал!
 Священник  тихо  раздвинул  детей  и,  подойдя  к  дяде,
молча  благословил  его  рукою.
 Тот  поднял  лицо,  взял  старика  за  руку  и  неожиданно
поцеловал  ее  перед  всеми  и  тихо  молвил:
 42

—  Спасибо.
 В  ту  же  минуту  он  взглянул  на  Жюстина  и  велел  по¬
звать  сюда  Ферапонта.
 Тот  предстал  бледный,  с  подвязанной  рукою.
 —  Стань  здесь!  —  велел  ему  дядя  и  показал  рукою  на
ковер.
 Храпошка  подошел  и  упал  на  колени.
 —  Встань...  поднимись!  —  сказал  дядя.—  Я  тебя  про¬
щаю.
 Храпошка  опять  бросился  ему  в  ноги.  Дядя  заговорил
нервным,  взволнованным  голосом:
 —  Ты  любил  зверя,  как  не  всякий  умеет  любить  чело¬
века.  Ты  меня  этим  тронул  и  превзошел  меня  в  велико¬
душии.  Объявляю  тебе  от  меня  милость:  даю  вольную
и  сто  рублей  на  дорогу.  Иди  куда  хочешь.
 —  Благодарю  и  никуда  не  пойду,—  воскликнул  Хра¬
пошка.
 —  Что?
 —  Никуда  не  пойду,—  повторил  Ферапонт.
 —  Чего  же  ты  хочешь?
 —  За  вашу  милость  я  хочу  вам  вольной  волей  служить
честней,  чем  за  страх  поневоле.
 Дядя  моргнул  глазами,  приложил  к  ним  одною  рукою
свой  белый  фуляр,  а  другою,  нагнувшись,  обнял  Ферапон¬
та,  и...  все  мы  поняли,  что  нам  надо  встать  с  мест,  и  тоже
закрыли  глаза...  Довольно  было  чувствовать,  что  здесь
совершилась  слава  вышнему  Богу  и  заблагоухал  мир  во  имя
Христово,  на  месте  сурового  страха.
 Это  отразилось  и  на  деревне,  куда  были  посланы  кот¬
лы  браги.  Зажглись  веселые  костры,  и  было  веселье  во
всех,  и  шутя  говорили  друг  другу:
 —  У  нас  ноне  так  сталось,  что  и  зверь  пошел  во  свя¬
той  тишине  Христа  славить.
 Сганареля  не  отыскивали.  Ферапонт,  как  ему  сказано
было,  сделался  вольным,  скоро  заменил  при  дяде  Жюсти¬
на  и  был  не  только  верным  его  слугою,  но  и  верным  его
другом  до  самой  его  смерти.  Он  закрыл  своими  руками  гла¬
за  дяди,  и  он  же  схоронил  его  в  Москве  на  Ваганьковском
кладбище,  где  и  по  сю  пору  цел  его  памятник.  Там  же,
в  ногах  у  него,  лежит  и  Ферапонт.
 Цветов  им  теперь  приносить  уже  некому,  но  в  москов¬
ских  норах  и  трущобах  есть  люди,  которые  помнят  белого¬
 43

лового  длинного  старика,  который  словно  чудом  умел  уз¬
навать,  где  есть  истинное  горе,  и  умел  поспевать  туда  во¬
время  сам  или  посылал  не  с  пустыми  руками  своего  доб¬
рого  пучеглазого  слугу.
 Эти  два  добряка,  о  которых  много  бы  можно  сказать,
были  —  мой  дядя  и  его  Ферапонт,  которого  старик  в  шут¬
ку  называл:  «укротитель  зверя».
 ПРИВИДЕНИЕ  В  ИНЖЕНЕРНОМ  ЗАМКЕ
 (Из  кадетских  воспоминаний)
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 У  домов,  как  у  людей,  есть  своя  репутация.  Есть  дома,
где,  по  общему  мнению,  нечисто,  то  есть,  где  замечают  те
или  другие  проявления  какой-то  нечистой  или  по  крайней
мере  непонятной  силы.  Спириты  старались  много  сделать
для  разъяснения  этого  рода  явлений,  но  так  как  теории  их
не  пользуются  большим  доверием,  то  дело  с  страшными  до¬
мами  остается  в  прежнем  положении.
 В  Петербурге  во  мнении  многих  подобною  худою  сла¬
вою  долго  пользовалось  характерное  здание  бывшего  Пав¬
ловского  дворца,  известное  нынче  под  названием  Инженер¬
ного  замка.  Таинственные  явления,  приписываемые  духам
и  привидениям,  замечали  здесь  почти  с  самого  основания
замка.  Еще  при  жизни  императора  Павла  тут,  говорят,
слышали  голос  Петра  Великого,  и,  наконец,  даже  сам  им¬
ператор  Павел  видел  тень  своего  прадеда.  Последнее,  без
всяких  опровержений,  записано  в  заграничных  сборниках,
где  нашли  себе  место  описания  внезапной  кончины  Павла
Петровича,  и  в  новейшей  русской  книге  г.  Кобеко.  Прадед
будто  бы  покидал  могилу,  чтобы  предупредить  своего  прав¬
нука,  что  дни  его  малы  и  конец  их  близок.  Предсказание
сбылось.
 Впрочем,  тень  Петрова  была  видима  в  стенах  замка  не
одним  императором  Павлом,  но  и  людьми  к  нему  прибли¬
женными.  Словом,  дом  был  страшен  потому,  что  там  Жили
или  по  крайней  мере  являлись  тени  и  привидения  и  говорили
что-то  такое  страшное,  и  вдобавок  еще  сбывающееся.  Не¬
ожиданная  внезапность  кончины  императора  Павла,  по
случаю  которой  в  обществе  тотчас  вспомнили  и  заговори-
 44

ли  о  предвещательных  тенях,  встречавших  покойного  им¬
ператора  в  замке,  еще  более  увеличила  мрачную  и  таинст¬
венную  репутацию  этого  угрюмого  дома.  С  тех  пор  дом  ут¬
ратил  свое  прежнее  значение  жилого  дворца,  а  по  народно¬
му  выражению  —  «пошел  под  кадетов».
 Нынче  в  этом  упраздненном  дворце  помещаются  юнке¬
ра  инженерного  ведомства,  но  начали  его  «обживать»
прежние  инженерные  кадеты.  Это  был  народ  еще  более  мо¬
лодой  и  совсем  еще  не  освободившийся  от  детского  суеве¬
рия,  и  притом  резвый  и  шаловливый,  любопытный  и  от¬
важный.  Всем  им,  разумеется,  более  или  менее  были  изве¬
стны  страхи,  которые  рассказывали  про  их  страшный  за¬
мок.  Дети  очень  интересовались  подробностями  страшных
рассказов  и  напитывались  этими  страхами,  а  те,  которые
успели  с  ними  достаточно  освоиться,  очень  любили  пугать
других.  Это  было  в  большом  ходу  между  инженерными  ка¬
детами,  и  начальство  никак  не  могло  вывести  этого  дурно¬
го  обычая,  пока  не  произошел  случай,  который  сразу  от¬
бил  у  всех  охоту  к  пуганьям  и  шалостям.
 Об  этом  случае  и  будет  наступающий  рассказ.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Особенно  было  в  моде  пугать  новичков  или  так  назы¬
ваемых  «малышей»,  которые,  попадая  в  замок,  вдруг  узна¬
вали  такую  массу  страхов  о  замке,  что  становились  суевер¬
ными  и  робкими  до  крайности.  Более  всего  их  пугало,  что
в  одном  конце  коридоров  замка  есть  комната,  служившая
спальней  покойному  императору  Павлу,  в  которой  он  лег
почивать  здоровым,  а  утром  его  оттуда  вынесли  мертвым.
«Старики»  уверяли,  что  дух  императора  живет  в  этой  ком¬
нате  и  каждую  ночь  выходит  оттуда  и  осматривает  свой
любимый  замок,—  а  «малыши»  этому  верили.  Комната  эта
была  всегда  крепко  заперта,  и  притом  не  одним,  а  несколь¬
кими  замками,  но  для  духа,  как  известно,  никакие  замки
и  затворы  не  имеют  значения.  Да  и,  кроме  того,  говорили,
будто  в  эту  комнату  можно  было  как-то  проникать.  Кажет¬
ся,  это  так  и  было  на  самом  деле.  По  крайней  мере  жило
и  до  сих  пор  живет  предание,  будто  это  удавалось  несколь¬
ким  «старым  кадетам»  и  продолжалось  до  тех  пор,  пока
один  из  них  не  задумал  отчаянную  шалость,  за  которую
ему  пришлось  жестоко  поплатиться.  Он  открыл  какой-то
неизвестный  лаз  в  страшную  спальню  покойного  импера¬
тора,  успел  пронести  туда  простыню  и  там  ее  спрятал,  а  по
 45

вечерам  забирался  сюда,  покрывался  с  ног  до  головы  этой
простынею  и  становился  в  темном  окне,  которое  выходило
на  Садовую  улицу  и  было  хорошо  видно  всякому,  кто,  про¬
ходя  или  проезжая,  поглядит  в  эту  сторону.
 Исполняя  таким  образом  роль  привидения,  кадет  дей¬
ствительно  успел  навести  страх  на  многих  суеверных  лю¬
дей,  живших  в  замке,  и  на  прохожих,  которым  случалось
видеть  его  белую  фигуру,  всеми  принимавшуюся  за  тень
покойного  императора.
 Шалость  эта  продолжалась  несколько  месяцев  и  рас¬
пространила  упорный  слух,  что  Павел  Петрович  по  ночам
ходит  вокруг  своей  спальни  и  смотрит  из  окна  на  Петер¬
бург.  Многим  до  несомненности  живо  и  ясно  представля¬
лось,  что  стоявшая  в  окне  белая  тень  им  не  раз  кивала  го¬
ловой  и  кланялась;  кадет  действительно  проделывал  такие
штуки.  Все  это  вызывало  в  замке  обширные  разговоры
с  предвозвещательными  истолкованиями  и  закончилось
тем,  что  наделавший  описанную  тревогу  кадет  был  пойман
на  месте  преступления  и,  получив  «примерное  наказание  на
теле»,  исчез  навсегда  из  заведения.  Ходил  слух,  будто  зло¬
получный  кадет  имел  несчастие  испугать  своим  появлени¬
ем  в  окне  одно  случайно  проезжавшее  мимо  замка  высокое
лицо,  за  что  и  был  наказан  не  по-детски.  Проще  сказать,
кадеты  говорили,  будто  несчастный  шалун  «умер  под  роз¬
гами»,  и  так  как  в  тогдашнее  время  подобные  вещи  не
представлялись  невероятными,  то  и  этому  слуху  поверили,
а  с  этих  пор  сам  этот  кадет  стал  новым  привидением.  То¬
варищи  начали  его  видеть  «всего  иссеченного»  и  с  гробо¬
вым  венчиком  на  лбу,  а  на  венчике  будто  можно  было  чи¬
тать  надпись:  «Вкушая  вкусих  мало  меду  и  се  аз  умираю».
 Если  вспомнить  библейский  рассказ,  в  котором  эти
слова  находят  себе  место,  то  оно  выходит  очень  трога¬
тельно.
 Вскоре  за  погибелью  кадета  спальная  комната,  из  кото¬
рой  исходили  главнейшие  страхи  Инженерного  замка,  бы¬
ла  открыта  и  получила  такое  приспособление,  которое  из¬
менило  ее  жуткий  характер,  но  предания  о  привидении
долго  еще  жили,  несмотря  на  последовавшее  разоблачение
тайны.  Кадеты  продолжали  верить,  что  в  их  замке  живет,
а  иногда  ночами  является  призрак.  Это  было  общее  убеж¬
дение,  которое  равномерно  держалось  у  кадетов  младших
и  старших,  с  тою,  впрочем,  разницею,  что  младшие  просто
слепо  верили  в  привидение,  а  старшие  иногда  сами  устраи¬
вали  его  появление.  Одно  другому,  однако,  не  мешало,
и  сами  подделыватели  привидения  его  тоже  побаивались.
Так,  иные  «ложные  сказатели  чудес»  сами  их  воспроизво-
 46

дят  и  сами  им  поклоняются  и  даже  верят  в  их  действи¬
тельность.
 Кадеты  младшего  возраста  не  знали  «всей  истории»,
разговор  о  которой,  после  происшествия  с  получившим  же¬
стокое  наказание  на  теле,  строго  преследовался,  но  они  ве¬
рили,  что  старшим  кадетам,  между  которыми  находились
еще  товарищи  высеченного  или  засеченного,  была  извест¬
на  вся  тайна  призрака.  Это  давало  старшим  большой  пре¬
стиж,  и  те  им  пользовались  до  1859  или  1860  года,  когда
четверо  из  них  сами  подверглись  очень  страшному  перепу¬
гу,  о  котором  я  расскажу  со  слов  одного  из  участников  не¬
уместной  шутки  у  гроба.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 В  том  1859  или  1860  году  умер  в  Инженерном  замке
начальник  этого  заведения,  генерал  Ламновский.  Он  едва
ли  был  любимым  начальником  у  кадет  и,  как  говорят,  буд¬
то  бы  не  пользовался  лучшею  репутациею  у  начальства.
Причин  к  этому  у  них  насчитывали  много:  находили,  что
генерал  держал  себя  с  детьми  будто  бы  очень  сурово  и  без¬
участливо;  мало  вникал  в  их  нужды;  не  заботился  об  их
содержании,—  а  главное,  был  докучлив,  придирчив  и  ме¬
лочно  суров.  В  корпусе  же  говорили,  что  сам  по  себе  гене¬
рал  был  бы  еще  более  зол,  но  что  неодолимую  его  лютость
укрощала  тихая,  как  ангел,  генеральша,  которой  ни  один
из  кадет  никогда  не  видал,  потому  что  она  была  постоянно
больна,  но  считали  ее  добрым  гением,  охраняющим  всех  от
конечной  лютости  генерала.
 Кроме  такой  славы  по  сердцу,  генерал  Ламновский  имел
очень  неприятные  манеры.  В  числе  последних  были  и  смеш¬
ные,  к  которым  дети  придирались,  и  когда  хотели  «пред¬
ставить»  нелюбимого  начальника,  то  обыкновенно  выдвига¬
ли  одну  из  его  смешных  привычек  на  вид  до  карикатурно¬
го  преувеличения.
 Самою  смешною  привычкою  Ламновского  было  то,  что,
произнося  какую-нибудь  речь  или  делая  внушение,  он  всег¬
да  гладил  всеми  пятью  пальцами  правой  руки  свой  нос.
Это,  по  кадетским  определениям,  выходило  так,  как  будто
он  «доил  слова  из  носа».  Покойник  не  отличался  красно¬
речием,  и  у  него,  что  называется,  часто  недоставало  слов
на  выражение  начальственных  внушений  детям,  а  потому
при  всякой  такой  запинке  «доение»  носа  усиливалось,
а  кадеты  тотчас  же  теряли  серьезность  и  начинали  пере¬
смеиваться.  Замечая  это  нарушение  субординации,  генерал
 47

начинал  еще  более  сердиться  и  наказывал  их.  Таким  обра¬
зом,  отношения  между  генералом  и  воспитанниками  стано¬
вились  все  хуже  и  хуже,  а  во  всем  этом,  по  мнению  кадет,
всего  более  был  виноват  «нос».
 Не  любя  Ламновского,  кадеты  не  упускали  случая  де¬
лать  ему  досаждения  и  мстить,  портя  так  или  иначе  его
репутацию  в  глазах  своих  новых  товарищей.  С  этою  целью
они  распускали  в  корпусе  молву,  что  Ламновский  знается
с  нечистою  силою  и  заставляет  демонов  таскать  для  него
мрамор,  который  Ламновский  поставлял  для  какого-то
здания,  кажется  для  Исаакиевского  собора.  Но  так  как  де¬
монам  эта  работа  надоела,  то  рассказывали,  будто  они  не¬
терпеливо  ждут  кончины  генерала,  как  события,  которое
возвратит  им  свободу.  А  чтобы  это  казалось  еще  достовер¬
нее,  раз  вечером,  в  день  именин  генерала,  кадеты  сделали
ему  большую  неприятность,  устроив  «похороны».  Устроено
же  это  было  так,  что  когда  у  Ламновского,  в  его  квартире,
пировали  гости,  то  в  коридорах  кадетского  помещения  по¬
явилась  печальная  процессия:  покрытые  простынями  каде¬
ты,  со  свечами  в  руках,  несли  на  одре  чучело  с  длинноно¬
сой  маской  и  тихо  пели  погребальные  песни.  Устроители
этой  церемонии  были  открыты  и  наказаны,  но  в  следующие
именины  Ламновского  непростительная  шутка  с  похорона¬
ми  опять  повторилась.  Так  шло  до  1859  года  или  1860  го¬
да,  когда  генерал  Ламновский  в  самом  деле  умер  и  когда
пришлось  справлять  настоящие  его  похороны.  По  обычаям,
которые  тогда  существовали,  кадетам  надо  было  посменно
дежурить  у  гроба,  и  вот  тут-то  и  произошла  страшная
история,  испугавшая  тех  самых  героев,  которые  долго  пуга¬
ли  других.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Генерал  Ламновский  умер  позднею  осенью,  в  ноябре  ме¬
сяце,  когда  Петербург  имеет  самый  человеконенавистный
вид:  холод,  пронизывающая  сырость  и  грязь;  особенно
мутное  туманное  освещение  тяжело  действует  на  нервы,
а  через  них  на  мозг  и  фантазию.  Все  это  производит  бо¬
лезненное  душевное  беспокойство  и  волнение.  Молешотт
для  своих  научных  выводов  о  влиянии  света  на  жизнь
мог  бы  получить  у  нас  в  это  время  самые  любопытные
данные.
 Дни,  когда  умер  Ламновский,  были  особенно  гадки.  По¬
койника  не  вносили  в  церковь  замка,  потому  что  он  был

лютеранин:  тело  стояло  в  большой  траурной  зале  генераль¬
ской  квартиры,  и  здесь  было  учреждено  кадетское  дежур¬
ство,  а  в  церкви  служились,  по  православному  установле¬
нию,  панихиды.  Одну  панихиду  служили  днем,  а  другую
вечером.  Все  чины  замка,  равно  как  кадеты  и  служители,
должны  были  появляться  на  каждой  панихиде,  и  это  со¬
блюдалось  в  точности.  Следовательно,  когда  в  православ¬
ной  церкви  шли  панихиды,—  все  население  замка  собира¬
лось  в  эту  церковь,  а  остальные  обширные  помещения
и  длиннейшие  переходы  совершенно  пустели.  В  самой  квар¬
тире  усопшего  не  оставалось  никого,  кроме  дежурной  сме¬
ны,  состоявшей  из  четырех  кадет,  которые  с  ружьями
и  с  касками  на  локте  стояли  вокруг  гроба.
 Тут  и  пошла  заматываться  какая-то  беспокойная  жуть:
все  начали  чувствовать  что-то  беспокойное  и  стали  чего-то
побаиваться;  а  потом  вдруг  где-то  проговорили,  что  опять
кто-то  «встает»  и  опять  кто-то  «ходит».  Стало  так  непри¬
ятно,  что  все  начали  останавливать  других,  говоря:  «Пол¬
но,  довольно,  оставьте  это;  ну  вас  к  черту  с  такими  расска¬
зами!  Вы  только  себе  и  людям  нервы  портите!»  А  потом
и  сами  говорили  то  же  самое,  от  чего  унимали  других,
и  к  ночи  уже  становилось  всем  страшно.  Особенно  это  обо¬
стрилось,  когда  кадет  пощунял  «батя»,  то  есть  какой  тогда
был  здесь  священник.
 Он  постыдил  их  за  радость  по  случаю  кончины  генера¬
ла  и  как-то  коротко,  но  хорошо  умел  их  тронуть  и  насто¬
рожить  их  чувства.
 —  «Ходит»,—  сказал  он  им,  повторяя  их  же  слова.—
И  разумеется,  что  ходит  некто  такой,  кого  вы  не  видите
и  видеть  не  можете,  а  в  нем  и  есть  сила,  с  которою  не
сладишь.  Это  серый  человек,—  он  не  в  полночь  встает,
а  в  сумерки,  когда  серо  делается,  и  каждому  хочет  сказать
о  том,  что  в  мыслях  есть  нехорошего.  Этот  серый  че¬
ловек  —  совесть:  советую  вам  не  тревожить  его  дрян¬
ной  радостью  о  чужой  смерти.  Всякого  человека  кто-ни¬
будь  любит,  кто-нибудь  жалеет,—  смотрите,  чтобы  се¬
рый  человек  им  не  скинулся  да  не  дал  бы  вам  тяжелого
урока!
 Кадеты  это  как-то  взяли  глубоко  к  сердцу  и,  чуть  толь¬
ко  начало  в  тот  день  смеркаться,  они  так  и  оглядываются:
нет  ли  серого  человека  и  в  каком  он  виде?  Известно,  что
в  сумерках  в  душах  обнаруживается  какая-то  особенная
чувствительность  —  возникает  новый  мир,  затмевающий
тот,  который  был  при  свете:  хорошо  знакомые  предметы
обычных  форм  становятся  чем-то  прихотливым,  непонят-
 49

ным  и,  наконец,  даже  страшным.  Этой  порою  всякое  чув¬
ство  почему-то  как  будто  ищет  для  себя  какого-то  неопре¬
деленного,  но  усиленного  выражения:  настроение  чувств
и  мыслей  постоянно  колеблется,  и  в  этой  стремитель¬
ной  и  густой  дисгармонии  всего  внутреннего  мира  челове¬
ка  начинает  свою  работу  фантазия: 	мир  обращает¬
 ся  в  сон,  а  сон  —  в  мир...  Это  заманчиво  и  страшно,
и  чем  более  страшно,  тем  более  заманчиво  и  завлека¬
тельно...
 В  таком  состоянии  было  большинство  кадет,  особенно
перед  ночными  дежурствами  у  гроба.  В  последний  вечер
перед  днем  погребения  к  панихиде  в  церковь  ожидалось  по¬
сещение  самых  важных  лиц,  а  потому,  кроме  людей,  жив¬
ших  в  замке,  был  большой  съезд  из  города.  Даже  из  самой
квартиры  Ламновского  все  ушли  в  русскую  церковь,  чтобы
видеть  собрание  высоких  особ;  покойник  оставался  ок¬
руженный  одним  детским  караулом.  В  карауле  на  этот  раз
стояли  четыре  кадета:  Г—тон,  В—нов,  3—ский  и  К—
дин,  все  до  сих  пор  благополучно  здравствующие  и  зани¬
мающие  теперь  солидные  положения  по  службе  и  в  обще¬
стве.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Из  четырех  молодцов,  составлявших  караул,—  один,
именно  К—дин,  был  самый  отчаянный  шалун,  который  до¬
кучал  покойному  Ламновскому  более  всех  и  потому,  в  свою
очередь,  чаще  прочих  подвергался  со  стороны  умершего
усиленным  взысканиям.  Покойник  особенно  не  любил  К—
дина  за  то,  что  этот  шалун  умел  его  прекрасно  передраз¬
нивать  «по  части  доения  носа»  и  принимал  самое  деятель¬
ное  участие  в  устройстве  погребальных  процессий,  которые
делались  в  генеральские  именины.
 Когда  такая  процессия  была  совершена  в  последнее  те¬
зоименитство  Ламновского,  К—дин  сам  изображал  по¬
койника  и  даже  произносил  речь  из  гроба,  с  такими  ужим¬
ками  и  таким  голосом,  что  пересмешил  всех,  не  исключая
офицера,  посланного  разогнать  кощунствующую  процес¬
сию.
 Было  известно,  что  это  происшествие  привело  покойно¬
го  Ламновского  в  крайнюю  гневность,  и  между  кадетами
прошел  слух,  будто  рассерженный  генерал  «поклялся  на¬
казать  К—дина  на  всю  жизнь».  Кадеты  этому  верили
и,  принимая  в  соображение  известные  им  черты  характера
 50

своего  начальника,  нимало  не  сомневались,  что  он  свою
клятву  над  К—диным  исполнит.  К—дин  в  течение  всего
последнего  года  считался  «висящим  на  волоске»,  а  так  как,
по  живости  характера,  этому  кадету  было  очень  трудно
воздерживаться  от  резвых  и  рискованных  шалостей,  то  по¬
ложение  его  представлялось  очень  опасным,  и  в  заведении
того  только  и  ожидали,  что  вот-вот  К—дин  в  чем-нибудь
попадется,  и  тогда  Ламновский  с  ним  не  поцеремонится
и  все  его  дроби  приведет  к  одному  знаменателю,  «даст  се¬
бя  помнить  на  всю  жизнь».
 Страх  начальственной  угрозы  так  сильно  чувствовался
К—диным,  что  он  делал  над  собою  отчаянные  усилия
и,  как  запойный  пьяница  от  вина,  он  бежал  от  всяких  про¬
каз,  покуда  ему  пришел  случай  проверить  на  себе  поговор¬
ку,  что  «мужик  год  не  пьет,  а  как  черт  прорвет,  так  он  все
пропьет».
 Черт  прорвал  К—дина  именно  у  гроба  генерала,  кото¬
рый  опочил,  не  приведя  в  исполнение  своей  угрозы.  Теперь
генерал  был  кадету  не  страшен,  и  долго  сдержанная  рез¬
вость  мальчика  нашла  случай  отпрянуть,  как  долго  скру¬
ченная  пружина.  Он  просто  обезумел.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Последняя  панихида,  собравшая  всех  жителей  замка
в  провославную  церковь,  была  назначена  в  восемь  часов,
но  так  как  к  ней  ожидались  высшие  лица,  после  которых
неделикатно  было  входить  в  церковь,  то  все  отправились
туда  гораздо  ранее.  В  зале  у  покойника  осталась  одна  ка¬
детская  смена:  Г—тон,  В—нов,  3—ский  и  К—дин.  Ни
в  одной  из  прилегавших  огромных  комнат  не  было  ни
души...
 В  половине  восьмого  дверь  на  мгновение  приотвори¬
лась,  и  в ней  на  минуту  показался  плац-адъютант,  с  кото¬
рым  в  эту  же  минуту  случилось  пустое  происшествие,  уси¬
лившее  жуткое  настроение:  офицер,  подходя  к  двери,  или
испугался  своих  собственных  шагов,  или  ему  казалось,  что
его  кто-то  обгоняет:  он  сначала  приостановился,  чтобы
дать  дорогу,  а  потом  вдруг  воскликнул:  «Кто  это!  кто!»  —
и,  торопливо  просунув  голову  в  дверь,  другою  половинкою
этой  же  двери  придавил  самого  себя  и  снова  вскрикнул,
как  будто  его  кто-то  схватил  сзади.
 Разумеется,  вслед  же  за  этим  он  оправился  и,  торопли¬
во  окинув  беспокойным  взглядом  траурный  зал,  догадал¬
 51

ся  по  здешнему  безлюдию,  что  все  ушли  уже  в  церковь;
тогда  он  опять  притворил  двери  и,  сильно  звеня  саблею,
бросился  ускоренным  шагом  по  коридорам,  ведущим  к  зам¬
ковому  храму.
 Стоявшие  у  гроба  кадеты  ясно  замечали,  что  и  большие
чего-то  пугались,  а  страх  на  всех  действует  заразительно.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Дежурные  кадеты  проводили  слухом  шаги  удалявшего¬
ся  офицера  и  замечали,  как  за  каждым  шагом  их  положе¬
ние  здесь  становилось  сиротливее  —  точно  их  привели  сю¬
да  и  замуровали  с  мертвецом  за  какое-то  оскорбление,  ко¬
торого  мертвый  не  позабыл  и  не  простил,  а,  напротив,  вста¬
нет  и  непременно  отмстит  за  него.  И  отмстит  страшно,  по-
мертвецки...  К  этому  нужен  только  свой  час  —  удобный  час
полночи,
 ...когда  поет  петух
И  нежить  мечется  в  потемках...
 Но  они  же  не  достоят  здесь  до  полуночи,—  их  сменят,
да  и  притом  им  ведь  страшна  не  «нежить»,  а  серый  чело¬
век,  которого  пора  —  в  сумерках.
 Теперь  и  были  самые  густые  сумерки:  мертвец  в  гро¬
бу,  и  вокруг  самое  жуткое  безмолвие...  На  дворе  с  свире¬
пым  неистовством  выл  ветер,  обдавая  огромные  окна  це¬
лыми  потоками  мутного  осеннего  ливня,  и  гремел  листами
кровельных  загибов;  печные  трубы  гудели  с  перерывами  —
точно  они  вздыхали  или  как  будто  в  них  что-то  врывалось,
задерживалось  и  снова  еще  сильнее  напирало.  Все  это  не
располагало  ни  к  трезвости  чувств,  ни  к  спокойствию  рас¬
судка.  Тяжесть  всего  этого  впечатления  еще  более  усили¬
валась  для  ребят,  которые  должны  были  стоять,  храня
мертвое  молчание:  все  как-то  путается;  кровь,  приливая
к  голове,  ударялась  им  в  виски,  и  слышалось  что-то  вроде
однообразной  мельничной  стукотни.  Кто  переживал  подоб¬
ные  ощущения,  тот  знает  эту  странную  и  совершенно  осо¬
бенную  стукотню  крови  —  точно  мельница  мелет,  но  мелет
не  зерно,  а  перемалывает  самое  себя.  Это  скоро  приводит
человека  в  тягостное  и  раздражающее  состояние,  похожее
на  то,  которое  непривычные  люди  ощущают,  опускаясь
в  темную  шахту  к  рудокопам,  где  обычный  для  нас  днев¬
ной  свет  вдруг  заменяется  дымящейся  плошкой...  Выдер¬
 52

живать  молчание  становится  невозможно,—  хочется  слы¬
шать  хоть  свой  собственный  голос,  хочется  куда-то  сунуть¬
ся  —  что-то  сделать  самое  безрассудное.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Один  из  четырех  стоявших  у  гроба  генерала  кадетов,
именно  К—дин,  переживая  все  эти  ощущения,  забыл  дис¬
циплину  и,  стоя  под  ружьем,  прошептал:
 —  Духи  лезут  к  нам  за  папкиным  носом.
 Ламновского  в  шутку  называли  иногда  «папкою»,  но
 шутка  на  этот  раз  не  смешила  товарищей,  а,  напротив,  уве¬
личила  жуть,  и  двое  из  дежурных,  заметив  это,  отвечали
К  —  дину:
 —  Молчи...  и  без  того  страшно,—  и  все  тревожно  воз¬
зрились  в  укутанное  кисеею  лицо  покойника.
 —  Я  оттого  и  говорю,  что  вам  страшно,—  отвечал
К—дин,—  а  мне,  напротив,  не  страшно,  потому  что
мне  он  теперь  уже  ничего  не  сделает.  Да:  надо  быть  выше
предрассудков  и  пустяков  не  бояться,  а  всякий  мерт¬
вец  —  это  уже  настоящий  пустяк,  и  я  это  вам  сейчас  до¬
кажу.
 —  Пожалуйста,  ничего  не  доказывай.
 —  Нет,  докажу.  Я  вам  докажу,  что  папка  теперь  ниче¬
го  не  может  мне  сделать  даже  в  том  случае,  если  я  его  сей¬
час,  сию  минуту,  возьму  за  нос.
 И  с  этим,  неожиданно  для  всех  остальных  К—дин  в  ту
же  минуту,  перехватив  ружье  на  локоть,  быстро  взбежал
по  ступеням  катафалка  и,  взяв  мертвеца  за  нос,  громко
и  весело  вскрикнул:
 —  Ага,  папка,  ты  умер,  а  я  жив  и  трясу  тебя  за  нос,
и  ты  мне  ничего  не  сделаешь!
 Товарищи  оторопели  от  этой  шалости  и  не  успели  про¬
ронить  слова,  как  вдруг  всем  им  враз  ясно  и  внятно  по¬
слышался  глубокий  болезненный  вздох  —  вздох  очень  по¬
хожий  на  то,  как  бы  кто  сел  на  надутую  воздухом  рези¬
новую  подушку  с  неплотно  завернутым  клапаном...  И  этот
вздох,—  всем  показалось,—  по-видимому,  шел  прямо  из
гроба...
 К—дин  быстро  отхватил  руку  и,  споткнувшись,  с  гро¬
мом  полетел  с  своим  ружьем  со  всех  ступеней  катафалка,
трое  же  остальных,  не  отдавая  себе  отчета,  что  они  дела¬
ют,  в  страхе  взяли  свои  ружья  наперевес,  чтобы  защищать¬
ся  от  поднимавшегося  мертвеца.
 53

Но  этого  было  мало:  покойник  не  только  вздохнул,
а  действительно  гнался  за  оскорбившим  его  шалуном  или
придерживал  его  за  руку:  за  К—диным  ползла  целая  вол¬
на  гробовой  кисеи,  от  которой  он  не  мог  отбиться,—
и,  страшно  вскрикнув,  он  упал  на  пол...  Эта  ползущая  вол¬
на  кисеи  в  самом  деле  представлялась  явлением  совершен¬
но  необъяснимым  и,  разумеется,  страшным,  тем  более  что
закрытый  ею  мертвец  теперь  совсем  открывался  с  его  сло¬
женными  руками  на  впалой  груди.
 Шалун  лежал,  уронив  свое  ружье,  и,  закрыв  от  ужаса
лицо  руками,  издавал  ужасные  стоны.  Очевидно,  он  был
в  памяти  и  ждал,  что  покойник  сейчас  за  него  примется
по-свойски.
 Между  тем  вздох  повторился,  и,  вдобавок  к  нему,  по¬
слышался  тихий  шелест.  Это  был  такой  звук,  который  мог
произойти  как  бы  от  движения  одного  суконного  рукава
по  другому.  Очевидно,  покойник  раздвигал  руки,—  и  вдруг
тихий  шум;  затем  поток  иной  температуры  пробежал  стру¬
ею  по  свечам,  и  в  то  же  самое  мгновение  в  шевелившихся
портьерах,  которыми  были  закрыты  двери  внутренних  по¬
коев,  показалось  привидение.  Серый  человек!  Да,  испу¬
ганным  глазам  детей  предстало  вполне  ясно  сформирован¬
ное  привидение  в  виде  человека...  Явилась  ли  это  сама  ду¬
ша  покойника  в  новой  оболочке,  полученной  ею  в  другом
мире,  из  которого  она  вернулась  на  мгновение,  чтобы  на¬
казать  оскорбительную  дерзость,  или,  быть  может,  это  был
еще  более  страшный  гость,—  сам  дух  замка,  вышедший
сквозь  пол  соседней  комнаты  из  подземелья!..
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Привидение  не  было  мечтою  воображения  —  оно  не
исчезало  и  напоминало  своим  видом  описание,  сделанное
поэтом  Гейне  для  виденной  им  «таинственной  женщины»:
как  то,  так  и  это  представляло  «труп,  в  котором  заключе¬
на  душа».  Перед  испуганными  детьми  была  в  крайней  сте¬
пени  изможденная  фигура,  вся  в  белом,  но  в  тени  она  ка¬
залась  серою.  У  нее  было  страшно  худое,  до  синевы  блед¬
ное  и  совсем  угасшее  лицо;  на  голове  всклокоченные  в  бес¬
порядке  густые  и  длинные  волосы.  От  сильной  проседи  они
тоже  казались  серыми  и,  разбегавшись  в  беспорядке,  за¬
крывали  грудь  и  плечи  привидения!..  Глаза  виделись  яр¬
кие,  воспаленные  и  блестевшие  болезненным  огнем...  Свер¬
канье  их  из  темных,  глубоко  впалых  орбит  было  по¬
 54

добно  сверканью  горящих  углей.  У  видения  были  тонкие
худые  руки,  похожие  на  руки  скелета,  и  обеими  этими
руками  оно  держалось  за  полы  тяжелой  дверной  драпи¬
ровки.
 Судорожно  сжимая  материю  в  слабых  пальцах,  эти  ру¬
ки  и  производили  тот  сухой  суконный  шелест,  который
слышали  кадеты.
 Уста  привидения  были  совершенно  черны  и  открыты,
и  из  них-то  после  коротких  промежутков  со  свистом  и  хри¬
пением  вырывался  тот  напряженный  полустон-полувздох,
который  впервые  послышался,  когда  К—дин  взял  покой¬
ника  за  нос.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Увидав  это  грозное  привидение,  три  оставшиеся  на  но¬
гах  стража  окаменели  и  замерли  в  своих  оборонительных
позициях  крепче  К—дина,  который  лежал  пластом  с  при¬
цепленным  к  нему  гробовым  покровом.
 Привидение  не  обращало  никакого  внимания  на  всю
эту  группу:  его  глаза  были  устремлены  на  один  гроб,  в  ко¬
тором  теперь  лежал  совсем  раскрытый  покойник.  Оно  тихо
покачивалось  и,  по-видимому,  хотело  двигаться.  Наконец
это  ему  удалось.  Держась  руками  за  стену,  привидение  мед¬
ленно  тронулось  и  прерывистыми  шагами  стало  пересту¬
пать  ближе  ко  гробу.  Движение  это  было  ужасно.  Судо¬
рожно  вздрагивая  при  каждом  шаге  и  с  мучением  ловя
раскрытыми  устами  воздух,  оно  исторгало  из  своей  пустой
груди  те  ужасные  вздохи,  которые  кадеты  приняли  за  вздо¬
хи  из  гроба.  И  вот  еще  шаг,  и  еще  шаг,  и,  наконец,  оно
близко,  оно  подошло  к  гробу,  но  прежде,  чем  подняться  на
ступени  катафалка,  оно  остановилось,  взяло  К—дина  за
ту  руку,  у  которой,  отвечая  лихорадочной  дрожи  его  тела,
трепетал  край  волновавшейся  гробовой  кисеи,  и  своими
тонкими,  сухими  пальцами  отцепило  эту  кисею  от  обшлаж¬
ной  пуговицы  шалуна;  потом  посмотрело  на  него  с  неизъ¬
яснимой  грустью,  тихо  ему  погрозило  и...  перекрестило
его...
 Затем  оно,  едва  держась  на  трясущихся  ногах,  подня¬
лось  по  ступеням  катафалка,  ухватилось  за  край  гроба
и,  обвив  своими  скелетными  руками  плечи  покойника,  за¬
рыдало...
 Казалось,  в  гробу  целовались  две  смерти;  но  скоро
и  это  кончилось.  С  другого  конца  замка  донесся  слух  жиз¬
 55

ни:  панихида  кончилась,  и  из  церкви  в  квартиру  мертвеца
спешили  передовые,  которым  надо  было  быть  здесь,  на
случай  посещения  высоких  особ.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 До  слуха  кадет  долетели  приближавшиеся  по  коридо¬
рам  гулкие  шаги  и  вырвавшиеся  вслед  за  ними  из  отво¬
ренной  церковной  двери  последние  отзвуки  заупокойной
песни.
 Оживительная  перемена  впечатлений  заставила  кадет
ободриться,  а  долг  привычной  дисциплины  поставил  их
в  надлежащей  позиции  на  надлежащее  место.
 Тот  адъютант,  который  был  последним  лицом,  загля¬
нувшим  сюда  перед  панихидою,  и  теперь  торопливо  вбежал
первый  в  траурную  залу  и  воскликнул:
 —  Боже  мой,  как  она  сюда  пришла!
 Труп  в  белом,  с  распущенными  седыми  волосами,  ле¬
жал,  обнимая  покойника,  и,  кажется,  сам  не  дышал  уже.
Дело  пришло  к  разъяснению.
 Напугавшее  кадет  привидение  была  вдова  покойного  ге¬
нерала,  которая  сама  была  при  смерти  и,  однако,  имела  не¬
счастие  пережить  своего  мужа.  По  крайней  слабости,  она
уже  давно  не  могла  оставлять  постель,  но,  когда  все  ушли
к  парадной  панихиде  в  церковь,  она  сползла  с  своего  смерт¬
ного  ложа  и,  опираясь  руками  об  стены,  явилась  к  гробу
покойника.  Сухой  шелест,  который  кадеты  приняли  за  ше¬
лест  рукавов  покойника,  были  ее  прикосновения  к  стенам.
Теперь  она  была  в  глубоком  обмороке,  в  котором  кадеты,
по  распоряжению  адъютанта,  и  вынесли  ее  в  кресле  за  дра¬
пировку.
 Это  был  последний  страх  в  Инженерном  замке,  кото¬
рый,  по  словам  рассказчика,  оставил  в  них  навсегда  глу¬
бокое  впечатление.
 —  С  этого  случая,—  говорил  он,—  всем  нам  стало  воз¬
мутительно  слышать,  если  кто-нибудь  радовался  чьей  бы
то  ни  было  смерти.  Мы  всегда  помнили  нашу  непроститель¬
ную  шалость  и  благословляющую  руку  последнего  приви¬
дения  Инженерного  замка,  которое  одно  имело  власть  про¬
стить  нас  по  святому  праву  любви.  С  этих  же  пор  прекра¬
тились  в  корпусе  и  страхи  от  привидений.  То,  которое  мы
видели,  было  последнее.

ОТБОРНОЕ  ЗЕРНО
 Краткая  трилогия  в  просонке
 Спящим  человеком  прииде
враг  и  всея  плевелы  посреди
пшеницы.
 Мф.  XII.  25
 Желание  видеть  дорогих  друзей  заставляло  меня  спе¬
шить  к  ним,  а  недосуг  дозволял  сделать  нужный  для  это¬
го  переезд  на  самых  праздниках.  Благодаря  таким  услови¬
ям  я  встречал  Новый  год  в  вагоне.  Настроение  внутри  се¬
бя  я  чувствовал  невеселое  и  тяжелое.  Учители  благочестия
внушают  поверять  свою  совесть  каждый  вечер.  Этого  я  не
делаю,  но  при  окончании  прожитого  года  благочестивый
совет  наставников  приходит  на  память,  и  я  начинаю  себя
проверять.  Делаю  я  это  сразу  за  целый  год,  но  зато  ак¬
куратно  всякий  раз  остаюсь  собою  всесторонне  недоволен.
В  нынешний  раз  мое  обычное  неудовольствие  осложнилось
еще  и  досадами  на  других  —  особенно  на  князя  Бисмарка
за  его  неуважительные  отзывы  о  моих  соотечественниках
и  за  его  недобрые  на  наш  счет  предсказания.  Его  желез¬
ная  грубость  позволила  ему  прямо  и  без  застенчивости
сказать,  что  России,  по  его  мнению,  только  и  остается  «по¬
гибнуть».  Как,  за  что  «погибнуть»?!  И  пошло  думаться
и  выходить:  будто  как  и  есть  за  что,—  будто  как  и  не  за
что?  А  кругом  меня  все  спит.  Пять-шесть  пассажиров,  ко¬
торых  случай  послал  мне  в  попутчики,  все  друг  от  друга
сторонились  и  все  храпят  в  каком-то  озлоблении.
 И  стало  мне  стыдно  от  моей  унылости  и  моего  пустомы¬
слия.  И  зачем  я  не  сплю,  когда  всем  спится?  И  какое  мне
дело  до  того,  что  сказал  о  нас  Бисмарк,  и  для  чего  я  обя¬
зан  верить  его  предсказаниям?  Лучше  ничего  этого  «вня¬
тием  не  тешить»,  а  приспособиться  да  заснуть,  яко  же
и  прочие  человецы,  и  пойдет  дело  веселее  и  занимательнее.
 Так  я  и  сделал:  отвернулся  от  всех,  ранее  оборотив¬
шихся  ко  мне  спинами,  и  начал  усиленно  звать  сон,  но  мне
плохо  спалось  с  беспрестанными  перерывами,  пока  судь¬
ба  не  послала  мне  неожиданного  развлечения,  которое  ра¬
зогнало  на  время  мою  дремоту  и  в  то  же  время  ободри¬
ло  меня  против  невыгодных  заключений  о  нашей  дисгар¬
монии.
 С  платформы  у  одного  маленького  городка  вошли  два
человека  —  один  легкий  на  ногу,  должно  быть  молодей,
 57

а  другой  —  грузнее  и  постарше.  Я,  впрочем,  не  мог  их  рас¬
смотреть,  потому  что  фонари  в  вагоне  были  затянуты  тем¬
но-синей  тафтою  и  не  пропускали  столько  света,  чтобы
можно  было  хорошо  рассмотреть  незнакомые  лица.  Одна¬
ко  я  сразу  же  расположен  был  думать,  что  новые  пасса¬
жиры  принадлежат  не  только  к  достаточному,  но  и  к  об¬
разованному  классу.  Они,  входя,  не  шумели,  не  говорили
очень  громко  и  вообще  старались,  сколько  можно,  никого
не  обеспокоить  своим  приходом,  а  расположились  тихо
и  снисходительно  там,  где  нашлось  для  них  свободное  си¬
денье.  По  случаю  это  пришлось  очень  близко  от  того  ме¬
ста,  где  я  дремал,  забившись  в  темный  угол  дивана.  Во¬
лей-неволей  я  должен  был  слышать  всякое  их  слово,  если
бы  оно  было  сказано  даже  полушепотом.  Это  так  и  вышло,
и  я  на  то  нимало  не  жалуюсь,  потому  что  разговор,  кото¬
рый  повели  тихо  вполголоса  мои  новые  соседи,  показался
мне  настолько  интересным,  что  я  его  тогда  же,  по  приезде
домой,  записал,  а  теперь  решаюсь  даже  представить  внима¬
нию  читателей.
 По  первым  же  словам,  с  которых  здесь  начали  новые
пассажиры,  видно  было,  что  они  уже  прежде,  сидя  в  ожи¬
дании  поезда  на  станции,  беседовали  на  одну  какую-то  лю¬
бопытную  тему,  а  здесь  они  только  продолжали  иллюстра¬
ции  к  положениям,  до  которых  раньше  договорились.
 Говорил  из  двух  пассажиров  один,  у  которого  был
старый  подержанный  баритон  —  голос,  приличный,  так
сказать,  большому  акционеру  или  не  меньше  как  тайному
советнику,  явно  разрабатывающему  какие-нибудь  естест¬
венные  богатства  страны.  Другой  только  слушал  и  лишь
изредка  вставлял  какое-нибудь  слово  или  спрашивал  каких-
нибудь  пояснений.  Этот  говорил  немного  звонким  фальце¬
том,  какой  наичаще  случается  у  прогрессирующих  чинов¬
ников  особых  поручений,  чувствующих  тяготение  к  лите¬
ратуре.
 Начинал  баритон,  и  речь  его  была  следующая:
 —  Я  вам  сейчас  же  представлю  всю  эту  нашу  социа¬
бельность  в  лицах,  и  притом  как  она  выразилась  зараз
в  одном  самом  недавнем  и  на  мой  взгляд  прелюбопытном
деле.  Случай  этот  может  вам  показать,  что  наш  самобыт¬
ный  русский  гений,  который  вы  отрицаете,—  вовсе  не
вздор.  Пускай  там  говорят,  что  мы  и  Рассея,  и  что  у  нас
везде  разлад  да  разлад,  но  на  самом-то  деле,  кто  умеет  на¬
блюдать  явления  беспристрастно,  тот  и  в  этом  разладе
должен  усмотреть  нечто  чрезвычайно  круговое,  или,  так
сказать,  по-вашему,  «социабельное».  Бисмарк  где-то  ска¬
 58

зал  раз,  что  России  будто  «остается  только  погибнуть»,
а  газетные  звонари  это  подхватили,  и  звонят,  и  звонят...
А  вы  не  слушайте  этого  звона,  а  вникайте  в  дела,  как  они
на  самом  деле  делаются,  так  вы  и  увидите,  что  мы  умеем
спасаться  от  бед,  как  никто  другой  не  умеет,  и  что  нам
действительно  не  страшны  многие  такие  положения,  кото¬
рые  и  самому  господину  Бисмарку  в  голову,  может  быть,
не  приходили,  а  других  людей,  не  имеющих  нашего  креп¬
кого  закала,  просто  раздавили  бы.
 —  Прелюбопытно  ставите  вопрос,  и  я  охотно  вас  слу¬
шаю,—  заметил  фальцет.
 Баритон  продолжал:
 —  Если  бы  я  готовил  к  печати  те  три  маленькие  исто¬
рийки,  которые  хочу  рассказать  вам  о  нашей  социабельно¬
сти,  то  я,  вероятно,  назвал  бы  это  как-нибудь  трилогиею
о  том,  как  вор  у  вора  дубинку  украл  и  какое  от  того  выш¬
ло  для  всех  благополучие  жизни.  Впрочем,  как  нынче  уже,
можно  сказать,  всякий  даже  шиш  литератора  из  себя  кор¬
чит,  то  и  я  попробую  излагать  вам  мою  повесть  литератур¬
но...  Именно,  разделю  вам  мой  рассказ  по  рубрикам,  вро¬
де  трилогии,  и  в  первую  стать  пущу  интеллигента,  то  есть
барина,  который,  по  мнению  некоторых,  будто  бы  более
других  «оторван  от  почвы».  А  вот  вы  сейчас  же  увидите,
какие  это  пустяки  и  как  у  нас  по  родной  пословице  «вся¬
кая  сосна  своему  бору  шумит».
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
БАРИН
 Поехал  я  летом  странствовать  и  приехал  на  выставку.
Обошел  и  осмотрел  все  отделы,  попробовал  было  чем-ни¬
будь  отечественным  полюбоваться,  но,  как  и  следовало
ожидать,  вижу,  что  это  не  выходит:  полюбоваться  нечем.
Одно,  что  мне  было  приглянулось  и  даже,  признаться  ска¬
зать,  показалось  удивительно  —  это  чья-то  пшеница  в  од¬
ной  витрине.
 В  жизнь  мою  я  никогда  еще  такого  крупного,  чистого
полного  зерна  не  видывал.  Точно  это  и  не  пшеница,  а  от¬
борный  миндаль,  как,  бывало,  в  детстве  видал  у  себя  до¬
ма,  когда  матушка  к  Пасхе  таким  миндалем  куличи  укра¬
шала.
 Посмотрел  я  на  подпись  и  еще  больше  удивился:  под¬
писано,  что  это  удивительное,  роскошное  зерно  собрано
с  полей  моей  родной  местности,  из  имения,  принадлежаще¬
 59

го  соседу  моих  родственников,  именитому  барину,  которо¬
го  называть  вам  не  стану.  Скажу  только,  что  он  известный
славянский  деятель,  и  в  Красном  кресте  ходил,  и  прочее,
и  прочее.
 Я  знал  этого  господина  еще  в  гимназии,  но,  признать¬
ся,  не  питал  к  нему  приязни.  Впрочем,  это  еще  по  детским
воспоминаниям  —  потому  что  он  сначала  в  классе  всё  но¬
жички  крал  и  продавал,  а  потом  начал  себе  брови  сурмить
и  еще  чем-то  худшим  заниматься.
 Думаю  себе:  пожалуй,  и  здесь  тоже  обман!  Небось  где-
нибудь  купил  у  немецких  колонистов  куль  хорошей  пшени¬
цы  и  выставил  будто  с  своих  полей.
 Рассуждал  я  таким  образом,  потому  что  наши  поля
ржаные,  и  если  родят  пшеничку,  то  очень  неавантажную.
Но  чтобы  не  осуждать  долго  своего  ближнего,  пойду-ка,
думаю,  лучше  в  буфет,  выпью  глоток  нашего  доброго  рус¬
ского  вина  и  кусок  кулебяки  съем.  За  сытостью  критика
исчезает.
 Но  только  я  занял  в  ресторане  место,  как  замечаю,  что
совсем  возле  меня  сидит  господин,  с  виду  мне  как  будто
когда-то  известный.  Я  на  него  взглянул  и  отвел  глаза
в  сторону,  но  чувствую,  что  и  он  в  меня  всматривается,
и  вдруг  наклонился  ко  мне  и  говорит:
 —  Извините  меня,  если  я  не  ошибаюсь  —  вы  такой-то?
 Я  отвечаю:
 —  Вы  не  ошиблись,—  я  действительно  тот,  кем  вы  ме¬
ня  назвали.
 —  А  я,—  говорит,—  такой-то,—  и  отрекомендовался.
 Надеюсь,  вы  можете  догадаться,  что  это  был  как  раз
 тот  самый  мой  давний  товарищ,  который  в  гимназии  но¬
жички  крал  и  брови  сурмил,  а  теперь  уже  разводит  и  вы¬
ставляет  самую  удивительную  пшеницу.
 Что  же,  и  прекрасно:  гора  с  горою  не  сходится,  а  че¬
ловеку  с  человеком  —  очень  возможно  сойтись.  Мы  пере¬
кинулись  несколькими  вопросами:  кто,  откуда  и  зачем?
Я  говорю,  что  так,  просто,  как  Чичиков,  езжу  для  собствен¬
ного  удовольствия.  А  он  шутливо  подсказывает:  «Верно,
обозреваете».
 —  Не  обозреваю,—  говорю,—  а  просто  для  своего
удовольствия  посмотреть  хочу.
 А  он  рекомендует  себя  экспонентом  и  объявляет,  что
пшеницу  выставил.
 Я  ответил,  что  заметил  уже  его  пшеничку,  и  полюбо¬
пытствовал,  из  каких  это  семян  и  на  какой  именно  местно¬
сти  росло?  Все  объясняет  речисто,—  так  режет  со  всеми
 60

подробностями.  Я  снова  подивился,  когда  узнал,  что  и  се¬
мена  из  нашего  края,  и  поля,  зародившие  такое  удивитель¬
ное  зерно,—  смежны  с  полями  моего  брата.
 Дивился,  повторяю  вам,  потому,  что  край  наш  никог¬
да  прежде  не  родил  очень  хорошей  пшеницы.  А  он  отве¬
чает:
 —  Ну,  да  то  было  прежде,  а  теперь  и  у  нас  совсем  не
то.  Особенно  у  меня  в  хозяйстве.  С  старым  этого  равнять
нельзя.  Большая  разница,  большая,  батюшка,  во  всем  про¬
изошла  перемена  с  тех  пор,  как  вы  отбыли  из  нашей  губер¬
нии  достигать  чинов  и  знатности  да  легких  капиталов  сме¬
лыми  оборотами.  А  мы,  батюшка,  как  муромцы,—  сидим
на  земле,  сидели  и  кое-что  высидели  и  дождались.  Теперь
опять  наше  дворянское  время  начинается,  а  ваше,  чинов¬
ничье,  проходит.  Люди  вспомнили  дедовскую  поговорку,
что  «земляной  рубль  тонок  да  долог,  а  торговый  широк  да
короток».  Мы,  дворяне,  обернулись  к  сохе  и  по  сторонам
не  зеваем,—  мы  знаем,  что  не  столица,  а  соха  нас  спасет.
 —  Да,—  говорю,—  все  это  прекрасно,  но,  однако  же,
там,  в  вашей  местности,  живет  мой  брат,  и  я  его  навещал,
но  никогда  не  слыхал,  чтобы  там  родилось  такое  удиви¬
тельное  зерно.
 —  Что  же  из  этого?  Навещаю  —  это  еще  не  значит  хо¬
зяйничаю.  У  меня  в  селе  теперь  молодой  поп,  так  я  в  его
отсутствие,  например,  жену  его  навещаю,  а  все-таки  я  не
могу  сказать,  что  я  у  него  хозяйничаю,  хозяин-то  все-таки
поп.  А  брат  ваш,  извините,—  рутинер.
 —  Да,—  говорю,—  мой  брат  не  рисклив.
 —  Куда  ему!  Нет!  Таких,  как  я,  покуда  еще  только  не¬
сколько  человек,  но  мы  уже  двинули  свои  хозяйства,  и  вот
вам  результаты:  это  моя  пшеница.  Вы  не  читали:  я  уже
получил  здесь  за  мое  зерно  золотую  медаль.  Мне  это  до¬
рого,  так  же  как  упорядочение  наших  славянских  княжеств,
которое  повредил  берлинский  трактат,—  но  в  чем  мы  не  ви¬
новаты,  в  том  и  не  виноваты,  а  в  нашем  хозяйском  деле
нам  никто  не  указ.  Пройдемтесь  еще  раз  к  моей  витринке.
 Я  был  очень  рад,  чтобы  только  кончить  про  «княже¬
ства»,  потому  что  я  в  этом  вопросе  профан.  Подошли
к  витрине.  Он  взял  в  руку  серебряный  совочек  и  начал
с  него  у  меня  перед  глазами  зерно  перепускать.
 —  Изумляюсь,—  говорю,—  вижу,  но  и  глазам  верить
не  могу,  как  этакое  дивное,  крупное  зерно  могло  вырасти
на  нашей  земельке!
 —  А  вот  читайте,—  указывает  на  надпись  на  витри¬
не.—  Видите:  мое  имя.  И  притом,  батюшка,  здесь  подлог
 61

невозможен:  там  у  них  в  выставочном  правлении  все  доку¬
менты  —  все  эти  свидетельства  и  разные  удостоверения.
Все  доказательства  есть,  что  это  действительно  зерно  из
моих  урожаев.  Да  вот  будете  у  своего  двоюродного  брат¬
ца,  так  жалуйте,  сделайте  милость,  и  ко  мне  —  вам  и  все
наши  крестьяне  подтвердят,  что  это  зерно  с  моих  полей.
Способ,  батюшка,  способ  отделки,—  вот  в  чем  дело.
 Думаю  себе:  не  смею  верить,  а  впрочем  —  боже,  благо¬
слови.
 —  Какая  же,—  спрашиваю,—  такому  редкостному  зер¬
ну  цена?
 —  Да  цена  хорошая:  червивые  французишки  и  англи¬
чане  не  отходят,  всё  осаждают  и  дают  цену  как  раз  в  два
раза  больше  самой  высокой,  но  я  им,  подлецам,  разумеет¬
ся,  не  продам.
 —  Отчего?
 —  Как  это  —  иностранцам-то?..  Э,  нет,  батюшка,
нет,—  не  продам!  Нет,  батюшка,  и  так  у  нас  уже  много
этого  несчастного  разлада  слова  с  делом.  Что  в  самом  деле
баловаться?  Зачем  нам  иностранцы?  Если  мы  люди  истин¬
но  русские,  то  мы  и  должны  поддержать  своих,  истинно
русских  торговцев,  а  не  чужих.  Пусть  у  меня  купит  наш
истинно  русский  купец,—  я  ему  продам,  и  охотно  продам.
Даже  своему,  православному  человеку  уступлю  против  то¬
го,  что  предлагают  иностранцы,—  но  пусть  истинно  рус¬
ский  наживает.
 А  в  это  самое  время  как  мы  разговариваем,  смотрю,
к  нему  действительно  вдруг  подлетают  два  иностранца.
 ...Мне  показалось,  что  они  как  будто  евреи,  но,  впрочем,
оба  прекрасно  говорили  по-французски  и  начали  жарко
убеждать  его  продать  им  пшеницу.
 —  Видите,  как  юлят,—  сказал  он  мне  по-русски,—
а  там  вон,  смотрите,  рыжий  черт  смоленский  лен  рассмат¬
ривает.  Это  только  один  отвод  глаз.  Ему  лен  ни  на  что  не
нужен,  это  англичанин,  который  тоже  проходу  мне  не  дает.
 Что  же,  думаю,  может  быть,  это  все  и  правда.  Тогда
и  иностранные  агенты  у  нас  приболтывались,  а  между  сво¬
их  именитых  людей  немало  встречалось  таковых,  что  гни¬
лой  запад  под  пятой  задавить  собирались.  Вот,  верно,
и  это  один  из  таковых.
 Прошло  с  этой  встречи  два  или  три  дня,  я  было  уже
про  этого  господина  и  позабыл,  но  мне  довелось  опять  его
встретить  и ближе  с  ним  ознакомиться.  Дело  было  в  од¬
ной  из  лучших  гостиниц  за  обедом;  сел  я  обедать  и  вижу,
неподалеку  сидит  мой  образцовый  хозяин  с  каким-то  со¬
 62

лидным  человеком,  несомненно  русского  и  даже  несомнен¬
но  торгового  телосложения.  Оба  едят  хорошо,  а  еще  лучше
того  запивают.
 Заметил  и  он  меня  и  сейчас  же  присылает  с  служившим
им  половым  карточку  и  стакан  шампанского  на  серебряном
подносе.
 Не  принять  было  неловко  —  я  взял  бокал  и  издали
послал  ему  воздушный  поклон.
 На  карточке  было  начертано  карандашом:  «Поздравь¬
те!  продал  зерно  сему  благополучному  россиянину  и  трем¬
тете  пьем.  Окончив  обед,  приближайтесь  к  нам».
 «Ну,—  думаю,—  вот  этого  я  уже  не  сделаю»,  а  он  точ¬
но  проник  мои  мысли  и  сам  подходит.
 —  Кончил,—  говорит,—  батюшка,  расстался,  продал,
но  своему,  русскому.  Вот  этот  купчина  весь  урожай  заку¬
пил  и  сразу  пять  тысяч  задатку  дал  за  мою  пшеничку.  Де¬
ло  не  совсем  пустое  —  всего  вышло  тысяч  на  сорок.  Собст¬
венно  говоря  —  и  то  продешевил,  но  по  крайней  мере  пусть
пойдет  своему  брату,  русскому.  Французы  и  англичанин
из  себя  выходят  —  злятся,  а  я  очень  рад.  Черт  с  ними,
пусть  не  распускают  вздоров,  что  у  нас  своего  патриотиз¬
ма  нет.  Пойдемте,  я  вас  познакомлю  с  моим  покупателем.
Оригинальный  в  своем  роде  субъект:  из  настоящих  про¬
стых,  истинно  русских  людей  в  купцы  вышел  и  теперь
страшно  богат  и  все  на  храмы  жертвует,  но  при  случае  не
прочь  и  покутить.  Теперь  он  именно  в  таком  ударе:  не  хо¬
тите  ли  отсюда  вместе  ударимся,  «где  оскорбленному  есть
чувству  уголок»?
 —  Нет,—  говорю,—  куда  же  мне  кутить?
 —  Отчего  так?  Здесь  ведь  чином  и  званием  не  стесня¬
ются,—  мы  люди  простые  и  дурачимся  все  кто  как  может.
 —  То-то  и  горе,—  говорю,—  что  я  уже  совсем  не  могу
пить.
 —  Ну,  нечего  с  вами  делать,—  будь  по-вашему  —  оста¬
вайтесь.  А  пока  вот  пробежите  наше  условие  —  полюбуй¬
тесь,  как  все  обстоятельно.  Я,  батюшка,  ведь  иначе  не  иду,
как  нотариальным  порядком.  Да-а-с,  с  нашими  русачками
надо,  все  крепко  делать,  и  иначе  нельзя,  как  хорошенько
его  «обовязать»,  а  потом  уж  и  тремтете  с  ним  пить.  Вот
видите,  у  меня  все  обозначено:  пять  тысяч  задатка,  зерно
принять  у  меня  в  имении  —  «весь  урожай  обмолоченный
и  хранимый  в  амбарах  села  Черитаева,  и  деньги  по  расче¬
ту  уплатить  немедленно,  до  погрузки  кулей  на  барки».  Как
находите,  нет  ли  недосмотра?  По-моему,  кажется,  довольно
аккуратно?
 63

—  И  я,—  говорю,—  того  же  самого  мнения.
 —  Да,—  отвечает,—  я  его  немножко  знаю:  он  на  сла¬
вян  жертвовал,  а  ему  пальца  в  рот  не  клади.
 Барин  был  неподдельно  весел,  и  купец  тоже.
 Вечером  я  их  видел  в  театре  в  ложе  с  слишком  краси¬
вою  и  щегольски  одетою  женщиною,  которая  наверно  не
могла  быть  ни  одному  из  них  ни  женою,  ни  родственни¬
цею  и,  по-видимому,  даже  еще  не  совсем  давно  образовала
с  ними  знакомство.
 В  антрактах  купец  появлялся  в  буфете  и  требовал
«тремтете».
 Человек  тотчас  же  уносил  за  ним  персики  и  другие
фрукты  и  бутылку  creme  de  the.
 При  выходе  из  театра  старый  товарищ  уловил  меня
и  настоятельно  звал  ехать  с  ними  вместе  ужинать  и  при¬
том  сообщил,  что  их  дама  «субъект  самой  высшей  школы».
 —  Настоящей  haut  ecole!
 —  Ну,  тем  вам  лучше,—  говорю,—  а  мне  в  мои  лета,—
и  прочее,  и  прочее,—  словом,  отклонил  от  себя  это  соблаз¬
нительное  предложение,  которое  для  меня  тем  более  не¬
удобно,  что  я  намеревался  на  другой  день  рано  утром  вы¬
ехать  из  этого  веселого  города  и  продолжать  мое  путеше¬
ствие.  Земляк  меня  освободил,  но  зато  взял  с  меня  слово,
что  когда  я  буду  в  деревне  у  моих  родных,  то  непременно
приеду  к  нему  посмотреть  его  образцовое  хозяйство
и  в  особенности  его  удивительную  пшеницу.
 Я  дал  требуемое  слово,  хотя  с  неудовольствием.  Не
умею  уж  вам  сказать:  мешали  ли  мне  школьные  воспоми¬
нания  о  ножичке  и  чем-то  худшем  из  области  haut  ecole  или
отталкивала  меня  от  него  настоящая  ноздревщина,  но
только  мне  все  так  и  казалось,  что  он  мне  дома  у  себя  всу¬
чит  либо  борзую  собаку,  либо  шарманку.
 Месяца  через  два,  послонявшись  здесь  и  там  и  немнож¬
ко  полечившись,  я  как  раз  попал  в  родные  Палестины  и  по¬
сле  малого  отдыха  спрашиваю  у  моего  двоюродного  брата:
 —  Скажи,  пожалуйста,  где  у  вас  такой-то?  и  что  это
за  человек?  мне  надо  у  него  побывать.
 А  кузен  на  меня  посмотрел  и  говорит:
 —  Как,  ты  его  знаешь?
 Я  говорю,  что  мы  с  ним  вместе  в  школе  были,  а  потом
на  выставке  опять  возобновили  знакомство.
 —  Не  поздравляю  с  этим  знакомством.
 —  А  что  такое?
 1  чайного  ликера  (франц.).
 2  высшей  школы  (франц.).
 64

—  Да  ведь  это  отсветнейший  лгунище  и  патентованный
негодяй.
 —  Я,—  говорю,—  признаться,  так  и  думал.
 Тут  я  и  рассказал,  как  мы  встретились  на  выставке,
как  вспомнили  однокашничество  и  какие  вещи  он  мне  рас¬
сказывал  про  свое  хозяйство  и  про  свою  деятельность
в  пользу  славянских  братий.
 Кузен  мой  расхохотался.
 —  Что  же  тут  смешного?
 —  Все  смешно,  кроме  кой-чего  гадкого.  Впрочем,  ты,
надеюсь,  в  политические  откровенности  с  ним  не  пускался.
 —  А  что?
 —  Да  у  него  есть  одна  престранная  манера:  он  все  на¬
клоняет  разговор  по  известному  склону,  а  потом  вдруг
вспоминает,  что  он  «дворянин»,  и  начинает  протестовать
и  угрожать.  Его  уже  за  это,  случалось,  били,  а  еще  чаще
шампанским  отпаивали,  пока  пропьет  память.
 —  Нет,—  говорю,—  я  в  политику  не  пускался,  да  хоть
бы  и  пустился,  ничего  бы  из  того  не  вышло,  потому  что
вся  моя  политика  заключается  в  отвращении  от  политики.
 —  А  это,—  говорит,—  ничего  не  значит.
 —  Однако  же?
 —  Он  соврет,  наклевещет,  что  ты  как-нибудь  молчали¬
во  пренебрегаешь...
 —  Ну,  тогда,  значит,  от  него  все  равно  спасенья  нет.
 —  Да  и  нет,  если  только  не  иметь  отваги  выгнать  его
от  себя  вон.
 Мне  это  показалось  уже  слишком.
 —  Удивляюсь,—  говорю,—  как  же  это  все  другие  на
его  счет  так  ошибаются.
 —  А  кто,  например?
 —  Да  ведь  вот,—  говорю,—  он  от  вас  же  приезжал  во
время  славянской  войны,  и  у  нас  про  него  в  газетах  писа¬
ли,  и  солидные  люди  его  принимали.
 Брат  рассмеялся  и  говорит,  что  этого  господина  никто
не  посылал  и  в  пользу  славян  действовать  не  уполномочи¬
вал,  а  что  он  сам  усматривал  в  этом  хорошее  средство  к  по¬
правлению  своих  плохих  денежных  обстоятельств  и  еще
более  дрянной  репутации.
 —  А  что  его  у  вас  в  столице  возили  и  принимали,  так
этому  виновато  ваше  модничанье;  у  вас  ведь  все  так:  как
затеете  возню  в  каком-нибудь  особливом  роде,  то  и  вози¬
тесь  с  кем  попало,  без  всякого  разбора.
 —  Ну,  вот  видишь  ли,—  говорю,—  мы  же  и  виноваты.
На  вас  взаправду  не  угодишь:  то  вам  Петербург  казался
 3. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7. 	65

холоден  и  чопорен,  а  теперь  вы  готовы  уверять,  что  он  ка¬
кой-то  простофиля,  которого  каждый  ваш  нахал  за  усы
проводить  может.
 —  И  вообрази  себе,  что  ведь  действительно  может.
 —  Пожалуйста!
 —  Истинно  тебя  уверяю.  Только  всей  и  мудрости,  что
надо  прислушаться,  что  у  вас  в  данную  минуту  в  голове
бурчит  и  какая  глупость  на  дежурство  назначается.  Откры¬
ваете  ли  вы  славянских  братий,  или  пленяете  умом  заатлан¬
тических  друзей,  или  собираетесь  зазвонить  вместо  коло¬
кола  в  мужичьи  лапти...  Уловить  это  всегда  нетрудно,  чем
вы  бредите,  а  потом  сейчас  только  пусти  к  вашей  приме
свою  втору,  и  дело  сделано.  У  вас  так  и  заорут:  «Вот  она,
наша  провинция!  вот  она,  наша  свежая,  непочатая  сила!
Она  откликнулась  не  так,  как  мы,  такие,  сякие,  ледащие,
гадкие,  скверные,  безнатурные,  заморенные  на  ингерман¬
ландских  болотах».  Вы  себя  черните  да  бьете  при  содейст¬
вии  какого-нибудь  литературного  лгунищи,  а  наши  провин¬
циалы  читают  да  думают:  «Эва  мы,  братцы,  в  гору  по¬
шли!»  И  вот,  которые  пошельмоватее,  поначитавшись,  как
вы  там  сами  собою  тяготитесь  и  ждете  от  нас,  провинциа¬
лов,  обновления,—  снаряжаются  и  едут  в  Петербург,  что¬
бы  уделить  вам  нечто  от  нашей  деловитости,  от  наших
«здравых  и  крепких  национальных  идей».  Хорошие  и  смир¬
ные  люди,  разумеется,  глядят  на  это  да  удивляются,  а  лов¬
качи  меж  тем  дело  делают.  Везут  вам  эти  лгунищи  как  раз
то,  что  вам  хочется  получить  из  провинции:  они  и  славя¬
нам  братья,  и  заатлантичникам  —  друзья,  и  впереди  они
вызывались  бежать  и  назад  рады  спятиться  до  обров  и  ду¬
лебов.  Словом,  чего  хотите,—  тем  они  вам  и  скинутся.  А  вы
думаете:  «Это  земля!  Это  провинция».  Но  мы,  домоседы,
знаем,  что  это  и  не  земля,  и  не  провинция,  а  просто  наши
лгунищи.  И  тот,  к  которому  ты  теперь  собираешься,  имен¬
но  и  есть  из  этого  сорта.  У  вас  его  величали,  а  по-нашему
он  имени  человеческого  не  стоит,  и  у  нас  с  ним  бог  весть
с  коей  поры  никто  никакого  дела  иметь  не  хотел.
 —  Но,  однако,  по  крайней  мере  —  он  хороший  хозяин.
 —  Нимало.
 —  Но  он  при  деньгах  —  это  теперь  редкость.
 —  Да,  с  того  времени,  как  ездил  в  Петербург  учить  вас
национальным  идеям,  у  него  в  мошне  кое-что  стало  позвя¬
кивать,  но  нам  известно,  что  он  там  купил  и  кого  продал.
 —  Ну,  в  этом  случае,—  говорю,—  я  сведущее  вас  всех:
я  сам  видел,  как  он  продал  свою  превосходную  пшеницу.
 —  Нет  у  него  такой  пшеницы.
 66

—  Как  это  —  «нет»?
 —  Нет,  да  и  только.  Так  нет,  как  и  не  было.
 —  Ну,  уж  это  извини  —  я  ее  сам  видел.
 —  В  витрине?
 —  Да,  в  витрине.
 —  Ну,  это  не  удивительно  —  это  ему  наши  бабы  рука¬
ми  отбирали.
 —  Полно,—  говорю,—  пожалуйста: 	разве 	это  можно
 руками  отбирать?
 —  Как!  руками-то?  А  разумеется  можно.  Так  —  си¬
дят,  знаешь,  бабы  и  девки  весенним  деньком  в  тени  под
амбарчиком,  поют,  как  «Антон  козу  ведет»,  а  сами  на  ла¬
донях  зернышко  к  зернышку  отбирают.  Это  очень  можно.
 —  Какие,—  говорю,—  пустяки!
 —  Совсем  не  пустяки.  За  пустяки  такой  скаред,  как
мой  сосед,  денег  платить  не  станет,  а  он  сорока  бабам  це¬
лый  месяц  по  пятиалтынному  в  день  платил.  Время  толь¬
ко  хорошо  выбрал:  у  нас  ведь  весной  бабы  нипочем.
 —  А  как  же,—  спрашиваю,—  у  него  на  выставке  было
свидетельство,  что  это  зерно  с  его  полей!
 —  Что  же,  это  и  правда.  Выбранные  зернышки  тоже
ведь  на  его  поле  выросли.
 —  Да;  но,  однако,  это  значит  —  голое  и  очень  наглое
мошенничество.
 —  И  не  забудь  —  не  первое  и  не  последнее.
 —  Да,  но  как  же...  этот  купец,  которого  он  «обовязал»
такими  безвыходными  условиями...  Он  начал,  разумеется,
против  этого  барина  судебное  дело,  или  он  разорился?
 —  Да,  пожалуй,—  он  начал  дело,  но  только  совсем
в  особой  инстанции.
 —  Где  же  это?
 —  У  мужика.  Выше  этого  ведь  теперь,  по  вашему  вра¬
зумлению,  ничего  быть  не  может.
 —  Да  полно,—  говорю,—  тебе  эти  крючки  загинать  да
шутовствовать.—  Расскажи  лучше  просто,  как  следует,—
что  такое  происходит  в  вашей  самодеятельности?
 —  Изволь,—  отвечает  приятель,—  я  тебе  расскажу.—
Да,  батюшка,  и  рассказал  такое,  что  в  самом  деле  может
и  даже  должно  превышать  всякие  узкие,  чужеземные  по¬
нятия  об  оживлении  дел  в  крае...  Не  знаю,  как  вам  это  по¬
кажется,  но  по-моему  —  оригинально  и  дух  истинного,  са¬
мобытного  человека  не  может  не  радовать.
 Тут  фальцет  перебил  рассказчика  и  начал  его  упраши¬
вать  довести  начатую  трилогию  до  конца,  то  есть  расска¬
зать,  как  купец  сделался  с  пройдохою-барином,  и  как  всех
 67

их  помирил  и  выручил  мужик,  к  которому  теперь  якобы
идет  какая-то  апелляция  во  всех  случаях  жизни.
 Баритон  согласился  продолжать  и  заметил:
 —  Это  довольно  любопытно.  Представьте  вы  себе,  что
как  ни  смел  и  находчив  был  сейчас  мною  вам  описанный
дворянин,  с  которым  никому  не  дай  бог  в  делах  встретить¬
ся,  но  купец,  которого  он  так  беспощадно  надул  и  запутал,
оказался  еще  его  находчивее  и  смелее.  Какой-нибудь  верто¬
прах-чужеземец  увидал  бы  тут  всего  два  выхода:  или  об¬
ратиться  к  суду,  или  сделать  из  этого  —  черт  возьми  —  во¬
прос  крови.  Но  наш  простой,  ясный  русский  ум  нашел  еще
одно  измерение  и  такой  выход,  при  котором  и  до  суда  не
доходили,  и  не  ссорились,  и  даже  ничего  не  потеряли,  а  на¬
против  —  все  свою  невинность  соблюли,  и  все  себе  капита¬
лы  приобрели.
 —  Прелюбопытно!
 —  Да  как  же-с!  Из  такой  возмутительной,  предатель¬
ской  и  вообще  гадкой  истории,  которая  какого  хотите,  лю¬
бого  западника  вконец  бы  разорила,—  наш  православный
пузатый  купчина  вышел  молодцом  и  даже  нажил  этим
большие  деньги  и,  что  всего  важнее,—  он,  сударь,  общест¬
венное  дело  сделал:  он  многих  истинно  несчастных  людей
поддержал,  поправил  и,  так  сказать,  устроил  для  многих
благоденствие.
 —  Прелюбопытно,—  снова  вставил  фальцет.
 —  Ну  уж  одним  словом  —  слушайте:  купец,  который
сейчас  перед  вами  является,  уверяю  вас,  барина  лучше.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
КУПЕЦ
 Купец,  которому  было  продано  отборное  зерно,  разу¬
меется,  был  обманут  беспощадно.  Все  эти  французы  жи¬
довского  типа  и  англичане,  равно  как  и  дама  haut  ecole,
у  помещика  были  подставные  лица,  так  сказать,  его  аген¬
ты,  которые  действовали,  как  известный  Утешительный
в  гоголевских  «Игроках».  Иностранцам  такое  отборное
зерно  нельзя  было  продавать,  потому  что,  во-первых,  они
не  нашли  бы  способа,  как  с  покупкою  справиться,  и  заве¬
ли  бы  судебный  скандал,  а  во-вторых,  у  них  у  всех  водят¬
ся  консулы  и  посольства,  которые  не  соблюдают  правила
невмешательства  наших  дипломатов  и  готовы  вступать  за
своего  во  всякие  мелочи.  С  иностранцами  могла  бы  выйти
прескверная  история,  и  барин,  стоя  на  почве,  понимал,  что
русское  изобретение  только  один  русский  же  национальный
 68

гений  и  может  преодолеть.  Потому  отборное  зерно  и  было
продано  своему  единоверцу.
 Прислал  этот  купец  к  барину  приказчика  принимать
пшеницу.  Приказчик  вошел  в  амбары,  взглянул  в  закро¬
мы,  ворохнул  лопатою  и  видит,  разумеется,  что  над  его
хозяином  совершено  страшное  надувательство.  А  между
тем  купец  уже  запродал  зерно  по  образцам  за  границу.
Первая  мысль  у  растерявшегося  приказчика  явилась  та¬
кая,  что  лучше  бы  всего  отказаться  и  получить  назад  за¬
даток,  но  условие  так  написано,  что  спасенья  нет:  и  уро¬
жай,  и  годы,  и  амбары  —  все  обозначено,  и  задаток  ни
в  каком  случае  не  возвращается.  У  нас  известно:  «что  взя¬
то,  то  свято».  Сунулся  приказчик  туда-сюда,  к  законове¬
дам,—  те  говорят,—  ничего  не  поделаешь:  надо  принимать
зерно,  какое  есть,  и  остальные  деньги  выплачивать.  Спор,
разумеется,  завести  можно,  да  неизвестно,  чем  он  кончит¬
ся,  а  десять  тысяч  задатку  гулять  будут,  да  и  с  загранич¬
ными  покупателями  шутить  нельзя.  Подавай  им,  что  запро¬
дано.
 Приказчик  посылает  хозяину  телеграмму,  чтобы  тот
скорее  сам  приехал.  Купец  приехал,  выслушал  приказчика,
посмотрел  хлеб  и  говорит  своему  молодцу:
 —  Ты,  братец,  дурак  и  очень  глупо  дело  повел.  Зерно
хорошее,  и  никакой  тут  ссоры  и  огласки  не  надо;  коммер¬
ция  любит  тайность:  товар  надо  принять,  а  деньги  запла¬
тить.
 А  с  барином  он  повел  объяснение  в  другом  роде.
 Приходит,—  помолился  на  образ  и  говорит:
 —  Здравствуй,  барин!
 А  тот  отвечает:
 —  И  ты  здравствуй!
 —  А  ты,  барин,  плут,—  говорит  купец,—  ты  ведь  меня
надул  как  нельзя  лучше.
 —  Что  делать,  приятель!  а  вы  сами  ведь  тоже  никому
спуску  не  даете  и  нашего  брата  тоже  объегориваете?  —  Де¬
ло  обоюдное.
 —  Так-то  оно  так,—  отвечает  купец,—  дело  это  дейст¬
вительно  обоюдное;  но  надо  ему  свою  развязку  сделать.
 Барин  очень  согласен,  только  говорит:
 —  Желаю  знать:  в  каких  смыслах  развязаться?
 —  А  в  таких,  мол,  смыслах,  что  если  ты  меня  в  свое
время  надул,  то  ты  же  должен  мне  теперь  по-христиански
помогать,  а  я  тебе  все  деньги  отдам  и  еще,  пожалуй,  не¬
множко  накину.
 Дворянин  говорит,  что  он  на  этих  условиях  всякое  доб¬
 69

ро  очень  рад  сделать,  только  говори,  мол,  мне  прямо:  что
вашей  чести,  какая  новая  механика  требуется?
 Купец  вкратце  отвечает:
 —  Мне  немного  от  тебя  нужно,  только  поступи  ты  со
мною,  как  поступил  благоразумный  домоправитель,  о  ко¬
тором  в  евангелии  повествуется.
 Барин  говорит:
 —  Я  всегда  после  Евангелия  в  церковь  хожу:  не  знаю,
что  там  читается.
 Купец  ему  довел  на  память:  «Призвав  коегожда  от
должников  господина  своего  глаголаше:  колицем  должен
еси?  Приими  писание  твое  и  напиши  другое.  И  похвали
господь  домоправителя  неправедного».
 Дворянин  выслушал  и  говорит:
 —  Понимаю.  Это  ты,  верно,  хочешь  еще  у  меня  купить
такой  же  редкой  пшеницы.
 —  Да,—  отвечал  купец,—  теперь  уж  надо  продолжать,
потому  что  никаким  другим  манером  нам  себя  соблюсти  не¬
возможно.  А  к  тому,  нельзя  все  только  о  себе  думать,—
надо  тоже  дать  и  бедному  народишку  что-нибудь  зарабо¬
тать.
 Барин  это  о  народушке  пустил  мимо  ушей  и  спраши¬
вает:
 —  А  какое  количество  зерна  ты  у  меня  еще  купить  же¬
лаешь?
 —  Да  я  теперь  много  куплю...  Мне  так  надо,  чтобы
целую  барку  одним  этим  добрым  зерном  нагрузить.
 —  Гм!  Так,  так!  Ты  верно  хочешь  ее  особенно  береж¬
но  везти?
 —  Вот  это  и  есть.
 —  Ага!  понимаю.  Я  очень  рад,  очень  рад  и  могу  слу¬
жить.
 —  Документальное  удостоверение  нужно,  что  на  целую
барку  зерна  нагружаю.
 —  Само  собою  разумеется.  Разве  можно  в  нашем  краю
без  документа?
 —  А  какая  цена?  сколько  возьмешь  за  эту  добавочную
покупку?
 —  Возьму  не  дороже,  как  за  мертвые  души.
 Купец  не  понял,  в  чем  дело,  и  перекрестился.
 —  Какие  такие  мертвые  души?  Что  тебе  про  них  взду¬
малось!  Им  гнить,  а  нам  жить.  Мы  про  живое  говорим:
сказывай,  сколько  возьмешь,  чтобы  несуществующее  про¬
дать?
 —  В  одно  слово?
 70

—  В  одно  слово.
 —  По  два  рубля  за  куль.
 —  Вот  те  и  раз!
 —  Это  недорого.
 —  Нет,  ты  по-божьему  —  получи  по  полтине  за  куль.
 Дворянин  сделал  удивленное  лицо.
 —  Как  это  —  по  полтине  за  куль  пшеницы-то!
 А  тот  его  обрезонивает:
 —  Ну  какая,—  говорит,—  это  пшеница!
 —  Да  уж  об  этом  не  будем  спорить  —  такая  она  или
сякая,  однако  ты  за  нее  с  кого-нибудь  настоящие  деньги
слупишь.
 —  Это  еще  как  бог  даст.
 —  Да  уж  тебе-то  бог  непременно  даст.  К  вам,  к  куп¬
цам,  я  ведь  и  не  знаю  за  что,—  бог  ужасно  милостив.  Да¬
же,  ей-богу,  завидно.
 —  А  ты  не  завидуй,—  зависть  грех.
 —  Нет,  да  зачем  это  все  деньги  должны  к  вам  плыть?
Вам  с  деньгами-то  хорошо.
 —  Да,  мы  припадаем  и  молимся,—  и  ты  молись:  кто
молится,  тому  бог  дает  хорошо.
 —  Конечно,  так,  но  вам  тоже  и  есть  чем  —  вы  много
жертвуете  на  храмы.
 —  И  это.
 —  Ну,  вот  то-то  и  есть.  А  ты  мне  дай  цену  подороже,
так  тогда  и  я  от  себя  пожертвую.
 Купец  рассмеялся.
 —  Ты,—  говорит,—  плут.
 А  тот  отвечает:
 —  Да  и  ты  тут.
 —  Нет,  взаправду,  вот  что:  так  как  я  вижу,  что  ты
знаешь  писание  и  хочешь  сам  к  вере  придержаться,  то  я  те¬
бе  дам  по  гривеннику  на  куль  больше,  чем  располагал.  По¬
лучай  по  шесть  гривен,  и  о  том,  что  мы  сделали,  никто
знать  не  будет.
 А  барин  отвечает:
 —  Хорошо,  но  еще  лучше  ты  мне  дай  по  рублю  за
куль  и  потом,  если  хочешь,  всем  об  этом  рассказывай.
 Купец  посмотрел  на  него,  и  оба  враз  рассмеялись.
 —  Ну,—  говорит  купец,—  скажу  я  тебе,  барин,  что
плутее  тебя  даже  в  самом  нижнем  звании  редко  подыскать.
 А  тот,  не  смутясь,  отвечает:
 —  Нельзя,  братец,  в  нашем  веке  иначе:  теперь  у  нас
благородство  есть,  а  нет  крестьян,  которые  наше  благород¬
ство  оберегали,  а  во-вторых,  нынче  и  мода  такая,  чтобы
русской  простонародности  подражать.
 71

Купец  не  стал  больше  торговаться.
 —  Нечего,  видно,  с  тобою  говорить  —  ты  чищеный,—
крестись  перед  образом  и  по  рукам.
 Барин  согласен  молиться,  но  только  деньги  вперед  тре¬
бует  и  местечко  на  столе  ударяет,  где  их  перед  ним  поло¬
жить  желательно.
 Купец  о  то  самое  место  деньги  и  выклал.
 —  Ладно,  мол,  вели,  только  скорее,  чем  попало  новое
кулье  набивать,—  я  хочу,  чтобы  при  мне  вся  погрузка  бы¬
ла  готова  и  караван  отплыл.
 Нагрузили  барку  кулями,  в  которых  черт  знает  какой
дряни  набили  под  видом  драгоценной  пшеницы;  застрахо¬
вал  все  это  купец  в  самой  дорогой  цене,  отслужили  моле¬
бен  с  водосвятием,  покормили  православный  народушко
пирогами  с  легким  и  с  сердцем  и  отправили  судно  в  ход.
Барки  поплыли  своим  путем,  а  купец,  время  не  тратя,  с  ба¬
рином  подвел  окончательные  счеты  по-божьему,  взял  бума¬
ги  и  полетел  своим  путем  в  Питер  и  прямо  на  Аглицкую
набережную  к  толстому  англичанину,  которому  раньше  за¬
продажу  совершил  по  тому  дивному  образцу,  который  на
выставке  был.
 «Зерно,—  говорит,—  отправлено  в  ход,  и  вот  докумен¬
ты  и  страховка;  прошу  теперь  мне  отдать,  что  следует,  на
такое-то  количество,  вторую  часть  получения».
 Англичанин  посмотрел  документы  и  сдал  их  в  контору,
а  из  несгораемого  шкафа  вынул  деньги  и  заплатил.
 Купец  завязал  их  в  платок  и  ушел.
 Тут  фальцет  перебил  рассказчика  словами:
 —  Вы  какие-то  страсти  говорите.
 —  Я  говорю  вам  то,  что  в  действительности  было.
 —  Ну  так  значит,  этот  купец,  взявши  у  англичанина
деньги,  бежал,  что  ли,  с  ними  за  границу?
 —  Вовсе  не  бежал.  Чего  истинный  русский  человек  по¬
бежит  за  границу?  Это  не  в  его  правилах,  да  он  и  никако¬
го  другого  языка,  кроме  русского,  не  знает.  Никуда  он  не
бежал.
 —  Так  как  же  он  ни  аглицкого  консула,  ни  посла  не
боялся?  Почему  дворянин  их  боялся,  а  купец  не  стал
бояться?
 —  Вероятно  потому,  что  купец  опытнее  был  и  лучше
знал  народные  средства.
 —  Ну  полноте,  пожалуйста,  какие  могут  быть  народные
средства  против  англичан!..  Эти  всесветные  торгаши  сами
кого  угодно  облупят.
 —  Да  кто  вам  сказал,  что  он  хотел  англичан  обманы¬
 72

вать?  Он  знал,  что  с  ними  шутить  не  годится  и  всему  даль¬
нейшему  благополучному  течению  дела  усмотрел  иной  прос¬
пект,  а  на  том  проспекте  предвидел  уже  для  себя  полезно¬
го  деятеля,  в  руках  которого  были  все  средства  все  это  де¬
ло  огранить  и  в  рамку  вставить.  Тот  и  дал  всему  такой
оборот,  что  ни  Ротшильд,  ни  Томсон  Бонер  и  никакой  дру¬
гой  коммерческий  гений  не  выдумает.
 —  И  кто  же  был  этот  великий  делец:  адвокат  или  мак¬
лер?
 —  Нет,  мужик.
 —  Как  мужик?
 —  Да  все  дело  обделал  он  —  наш  простой,  наш  наход¬
чивый  и  умный  мужик!  Да  я  и  не  понимаю  —  отчего  вас
это  удивляет?  Ведь  читали  же  вы  небось  у  Щедрина,  как
мужик  трех  генералов  прокормил?
 —  Конечно,  читал.
 —  Ну  так  отчего  же  вам  кажется  странным,  что  мужик
умел  плутню  распутать?
 —  Будь  по-вашему:  спрячу  пока  мои  недоразумения.
 —  А  я  вам  кончу  про  мужика,  и  притом  про  такого,
который  не  трех  генералов,  а  целую  деревню  один  прокор¬
мил.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
МУЖ  И  К
 Мужик,  к  помощи  которого  обратился  купец,  был,  как
всякий  русский  мужик,  «с  вида  сер,  но  ум  у  него  не  черт
съел».  Родился  он  при  матушке  широкой  реке-кормилице,
а  звали  его,  скажем  так,—  Иваном  Петровым.  Был  этот
раб  божий  Иван  в  свое  время  молод,  а  теперь  достигал
почтенной  старости,  но  хлеба  даром,  лежа  на  печи,  не  ку¬
шал,  а  служил  лоцманом  при  Толмачевских  порогах,  на
Куриной  переправе.  Лоцманская  должность,  как  вам,  ве¬
роятно,  известно,  состоит  в  том,  чтобы  провожать  суда,
идущие  через  опасные  для  прохода  места.  За  это  прово¬
жатому  лоцману  платят  известную  плату,  и  та  плата  идет
в  артель,  а  потом  разделяется  между  всеми  лоцманами  дан¬
ной  местности.
 Всякий  хозяин  может  повести  свое  судно  и  на  собствен¬
ную  ответственность,  без  лоцмана,  но  тогда  уже,  если
с  «посудкой»  случится  какое-нибудь  несчастие,—  лоцман¬
ская  артель  не  отвечает.  А  потому,  если  судно  идет  с  заст¬
рахованным  грузом,  то  условиями  страховки  требуется,
чтобы  лоцман  был  непременно.  Взято  это,  конечно,  с  ино¬
 73

странных  примеров,  без  надлежащего  внимания  к  нашей
беспримерной  оригинальности  и  непосредственности.  За¬
водили  у  нас  страховые  операции  господа  иностранцы  и  ду¬
мали,  что  их  Рейн  или  Дунай  —  это  все  равно  что  наши
Свирь  или  Волга,  и  что  их  лоцман  и  наш  —  это  опять  одно
и  то  же.  Ну  нет,  брат,—  извини!
 Наши  речные  лоцманы  —  люди  простые,  не  ученые,  во¬
дят  они  суда,  сами  водимые  единым  богом.  Есть  какой-то
навык  и  сноровка.  Говорят,  что  будто  они  после  половодья
дно  реки  исследуют  и  проверяют,  но,  полагать  надо,  все
это  относится  более  к  области  успокоительных  всероссий¬
ских  иллюзий;  но  в  своем  роде  лоцманы  —  очень  большие
дельцы  и  наживают  порою  кругленькие  капитальцы.  И  все
это  в  простоте  и  в  смирении  —  бога  почитаючи  и  не  огор¬
чая  мир,  то  есть  своих  людей  не  позабывая.
 Мужик  Иван  Петров  был  из  зажиточных;  ел  не  только
щи  с  мясом,  а  еще,  пожалуй,  в  жирную  масляную  кашу
ложку  сметаны  клал,  не  столько  уже  «для  скусу»,  сколько
для  степенства  —  чтобы  по  бороде  текло,  а  ко  всему  этому
выпивал  для  сварения  желудка  стакан-два  нашего  просто¬
го,  доброго  русского  вина,  от  которого  никогда  подагры
не  бывает.  По  субботам  он  ходил  в  баню,  а  по  воскресе¬
ниям  молился  усердно  и  вежливо,  то  есть  прямо  от  сво¬
его  лица  ни  о  чем  просить  не  дерзал,  а  искал  посредства
просиявших  угодников;  но  и  тем  не  докучал  с  пустыми  ру¬
ками,  а  приносил  во  храм  дары  и  жертвы:  пелены,  ризы,
свечи  и  курения.  Словом,  был  христианин  самого  заправ¬
ского  московского  письма.
 Купцу,  которого  дворянин  отборным  зерном  обидел,
благочестивый  мужик  Иван  Петров  был  знаем  по  верным
слухам  как  раз  с  той  стороны,  с  какой  он  ему  нынче  само¬
му  понадобился.  Он-то  и  был  тот,  который  мог  все  дело
поправить,  чтобы  никому  решительно  убытка  не  было,
а  всем  польза.
 «Он  выручал  других  —  должен  выручить  и  меня»,—
рассудил  купец  и  позвал  к  себе  в  кабинет  того  приказчи¬
ка,  который  один  знал,  с  чем  у  них  застрахованные  кули
на  барки  нагружены,  и  говорит:
 —  Ты  веди  караван,  а  я  вас  где  надо  встречу.
 А  сам  поехал  налегке  простым,  богомольным  человеком
прямо  к  Тихвинской,  а  заместо  того  попал  к  Толмачевым
порогам  на  Куриный  переход.  «Где  сокровище,  там  и  серд¬
це».  Пристал  наш  купец  здесь  на  постоялом  дворе  и  пошел
узнавать:  где  большой  человек  Иван  Петров  и  как  с  ним
свидеться.
 74

Ходит  купец  по  бережку  и  не  знает:  как  за  дело  взять¬
ся?  А  просто  взяться  —  невозможно:  дело  затеяно  воров¬
ское.
 К  счастию  своему,  видит  купец  на  бережке,  на  оберну¬
той  кверху  дном  лодке  сидит  весь  белый,  матерой  старик,
в  плисовом  ватном  картузе,  борода  празелень,  и  корсун¬
ский  медный  крест  из-за  пазухи  касандрийской  рубахи  на¬
ружу  висит.
 Понравился  старец  купцу  своим  правильным  видом.
 Прошел  мимо  этого  старика  купец  раз  и  два,  а  тот  его
спрашивает:
 —  Чего  ты  здесь,  хозяин,  ищешь  и  что  обрести  жела¬
ешь:  то  ли,  чего  не  имел,  или  то,  что  потерял?
 Купец  отвечает,  что  он  так  себе  «прохаживается»,  но
старик  умный  —  улыбнулся  и  отвечает:
 —  Что  это  еще  за  прохаживание!  В  проходку  ходить  —
это  господское,  а  не  христианское  дело,  а  степенный  чело¬
век  за  делом  ходит  и  дела  смотрит  —  дела  пытает,  а  не  от
дела  лытает.  Неужели  же  ты  в  таких  твоих  годах  даром
время  провождаешь?
 Купец  видит,  что  обрел  человека  большого  ума  и  про¬
ницательности  —  сейчас  перед  ним  и  открылся,  что  он  дей¬
ствительно  дела  пытает,  а  не  от  дела  лытает.
 —  А  к  какому  месту  касающему?
 —  Касающее  этого  самого  места.
 —  И  в  чем  оно  содержащее?
 —  Содержащее  в  том,  что  я  обижен  весьма  несправед¬
ливым  человеком.
 —  Так;  нынче,  друг,  мало  уже  кто  по  правде  живет,
а  всё  по  обиде.  А  кого  ты  на  нашем  берегу  ищешь?
 —  Ищу  себе  человека  помогательного.
 —  Так;  а  в  какой  силе?
 —  В  самой  большой  силе  —  грех  и  обиду  отнимающей.
 —  И-и,  брат!  Где  весь  грех  омыть.  В  Писании  у  апосто¬
лов  сказано:  «Весь  мир  во  грехе  положен»,—  всего  не  омо¬
ешь,  а  разве  хоть  по  малости.
 —  Ну  хоть  по  малости.
 —  То-то  и  есть:  господь  грех  потопом  омыл,  а  он
вновь  настал.
 —  Научи  меня,  дедушка,—  где  для  меня  здесь  полез¬
ный  человек?
 —  А  как  ему  имя  от  бога  дано?
 —  Имя  ему  Иоанн.
 —  «Бысть  человек  послан  от  бога,  имя  ему  Иоанн»,—
проговорил  старик.—  А  как  по  изотчеству?
 75

—  Петрович.
 —  Ну,  сам  перед  тобою  я  —  Иван  Петрович.  Сказывай,
какая  твоя  нужда?
 Тот  ему  рассказал,  впрочем  только  одну  первую  поло¬
вину,  то  есть  о  том,  какой  плут  был  барин,  который  ему
отборное  зерно  продал,  а  о  том,  какое  он  сам  плутовство
сделал,—  про  то  умолчал,  да  и  надобности  рассказывать  не
было,  потому  что  старец  все  в  молчании  постиг  и  мягко
оформил  ответное  слово:
 —  Товар,  значит,  страховой?
 —  Да.
 —  И  подконтрачен?
 —  Да,  подконтрачен.
 —  Иностранцам?
 —  Англичанам.
 —  Ух!  Это  жохи!
 Старик  зевнул,  перекрестил  рот,  потом  встал  и  до¬
бавил:
 —  Приходи-ко  ты  ко  мне,  кручинная  голова,  на  двор:
о  таком  деле  надо  говорить  —  подумавши.
 Через  некоторое  время,  как  там  было  у  них  условлено,
приходит  купец,  «кручинная  голова»,  к  Ивану  Петрову,
а  тот  его  на  огород,—  сел  с  ним  на  банное  крылечко  и  го¬
ворит:
 —  Я  твое  дело  все  обдумал.  Пособить  тебе  от  твоих
обязательств  —  действительно  надо,  потому  что  своего  рус¬
ского  человека  грешно  чужанам  выдать,  и  как  тебя  изба¬
вить  —  это  есть  в  наших  руках,  но  только  есть  у  нас  одна
своя  мирская  причина,  которая  здесь  к  тому  не  позволяет.
 Купец  стал  упрашивать.
 —  Сделай  милость,—  говорит,—  я  тысяч  не  пожалею
и  деньги  сейчас  вперед  хоть  Николе,  хоть  Спасу  за  образ¬
ник  положу.
 —  Знаю,  да  взять  нельзя.
 —  Отчего?
 —  Очень  опасно.
 —  С  коих  же  пор  ты  так  опаслив  стал?
 Старик  на  него  поглядел  и  с  солидным  достоинством
заметил,  что  он  всегда  был  опаслив.
 —  Однако  другим  помогал.
 —  Разумеется,  помогал,  когда  в  своем  правиле  и  весь
мир  за  тебя  стоять  будет.
 —  А  ныне  разве  мир  против  тебя  стоит?
 —  Я  так  думаю.
 —  А  почему?
 76

—  Потому  что  у  нас,  на  Куриной  переправе,  в  прош¬
лом  году  страховое  судно  затонуло  и  наши  сельские  на  том
разгрузе  вволю  и  заработали,  а  если  нынче  опять  у  нас
этому  статься,  то  на  Поросячьем  броде  люди  осерчают
и  в  донос  пойдут.  Там  ноне  пожар  был,  почитай  все  село
сгорело,  и  им  строиться  надо  и  храм  поправить.  Нельзя
все  одним  нашим  предоставить  благостыню,  а  надо  и  тем.
А  поезжай-ко  ты  нынче  ночью  туда,  на  Поросячий  брод,
да  вызови  из  третьего  двора  в  селе  человека,  Петра  Ива¬
нова,—  вот  той  раб  тебе  все  яже  ко  спасению  твоему  учре¬
дит.  Да  денег  не  пожалей  —  им  строиться  нужно.
 —  Не  пожалею.
 Купец  в  ту  же  ночь  поехал,  куда  благословил  дедушка
Иоанн,  нашел  там  без  труда  в  третьем  дворе  указанного
ему  помогательного  Петра  и  очень  скоро  с  ним  сделался.
Дал,  может  быть,  и  дорого,  но  вышло  так  честно  и  акку¬
ратно,  что  одно  только  утешение.
 —  То  есть  какое  же  это  утешение?  —  спросил  фальцет.
 —  А  такое  утешение,  что  как  подоспел  сюда  купцов
караван,  где  плыла  и  та  барка  с  сором  вместо  дорогой  пше¬
ницы,  то  все  пристали  против  часовенки  на  бережку,  помо¬
лебствовали,  а  потом  лоцман  Петр  Иванов  стал  на  буксир
и  повел,  и  все  вел  благополучно,  да  вдруг  самую  малость
рулевому  оборот  дал  и  так  похибил,  что  все  суда  прошли,
а  эта  барка  зацепилась,  повернулась,  как  лягушка,  пузом
вверх  и  потонула.
 Народу  стояло  на  обоих  берегах  множество,  и  все  виде¬
ли,  и  все  восклицали:  «ишь  ты!  поди  ж  ты!»  Словом,  «слу¬
чилось  несчастие»  невесть  отчего.  Ребята  во  всю  мочь  вес¬
лами  били,  дядя  Петр  на  руле  весь  в  поту,  умаялся,  а  ку¬
пец  на  берегу  весь  бледный,  как  смерть,  стоял  да  молился,
а  все  не  помогло.  Барка  потонула,  а  хозяин  только  покор¬
ностью  взял:  перекрестился,  вздохнул  да  молвил:  «Бог
дал,  бог  и  взял  —  буди  его  святая  воля».
 Всех  искреннее  и  оживленнее  был  народ:  из  народа
к  купцу  уже  сейчас  же  начали  приставать  люди  с  прось¬
бами:  «теперь  нас  не  обессудь,—  это  на  сиротскую  долю
бог  дал».  И  после  этого  пошли  веселые  дела:  с  одной  сто¬
роны  исполнялись  формы  и  обряды  законных  удостовере¬
ний  и  выдача  купцу  страховой  премии  за  погибший  сор,
как  за  драгоценную  пшеницу;  а  с  другой  —  закипело  народ¬
ное  оживление  и  пошла  поправка  всей  местности.
 —  Как  это?
 —  Очень  просто;  немцы  ведут  всё  по  правилам  загра¬
ничного  сочинения:  приехал  страховой  агент  и  стал  нани¬
 77

мать  людей,  чтобы  затонувший  груз  из  воды  доставать.
Заботились,  чтобы  не  все  пропало.  Труд  немалый  и  дол¬
гий.  Погорелые  мужички  сумели  воспользоваться  обстоя¬
тельствами:  на  мужчину  брали  в  день  полтора  рубля,  а  на
бабенку  рубль.  А  работали  потихонечку  —  все  лето  так
с  божией  помощью  и  проработали.  Зато  на  берегу  точно
гулянье  стало  —  погорелые  слезы  высохли,  все  поют  песни
да  приплясывают,  а  на  горе  у  наемных  плотников  весело
топоры  стучат  и  домики,  как  грибки,  растут  на  погорелом
месте.  И  так,  сударь  мой,  все  село  отстроилось,  и  вся  бед¬
нота  и  голытьба  поприкрылась  и  понаелась,  и  божий  храм
поправили.  Всем  хорошо  стало,  и  все  зажили,  хваляще  и  бла¬
годаряще  господа,  и  никто,  ни  один  человек  не  остался
в  убытке  —  и  никто  не  в  огорчении.  Никто  не  пострадал!
 —  Как  никто?
 —  А  кто  же  пострадал?  Барин,  купец,  народ,  то  есть
мужички,—  все  только  нажились.
 —  А  страховое  общество?!
 —  Страховое  общество?
 —  Да.
 —  Батюшка  мой,  о  чем  вы  заговорили!
 —  А  что  же  —  разве  оно  не  заплатило?
 —  Ну,  как  же  можно  не  заплатить  —  разумеется,  за¬
платило.
 —  Так  это  по-вашему  —  не  гадость,  а  социабельность?!
 —  Да  разумеется  же  социабельность!  Столько  русских
людей  поправилось,  и  целое  село  год  прокормилось,  и  ве¬
ликолепные  постройки  отстроились,  и  это,  изволите  видеть,
по-вашему  называется  «гадость».
 —  А  страховое-то  общество  —  это  что  уже,  стало  быть,
не  социабельное  учреждение?
 —  Разумеется,  нет.
 —  А  что  же  это  такое?
 —  Немецкая  затея.
 —  Там  есть  акционеры  и  русские.
 —  Да,  которые  с  немцами  знаются  да  всему  загранич¬
ному  удивляются  и  Бисмарка  хвалят.
 —  А  вы  его  не  хвалите.
 —  Боже  меня  сохрани!  Он  уже  стал  проповедовать,
что  мы,  русские,  будто  «через  меру  своею  глупостию  зло¬
употреблять  начали»,—  так  пусть  его  и  знает,  как  мы
глупы-то;  а  я  его  и  знать  не  хочу.
 —  Это  черт  знает  что  такое!
 —  А  что  именно?
 —  Вот  то,  что  вы  мне  рассказывали.
 78

Фальцет  расхохотался  и  добавил:
 —  Нет,  я  вас  решительно  не  понимаю.
 —  Представьте,  а  я  вас  тоже  не  понимаю.
 —  Да,  если  бы  нас  слушал  кто-нибудь  сторонний  чело¬
век,  который  бы  нас  не  знал,  то  он  бы  непременно  вправе
был  о  нас  подумать,  что  мы  или  плуты,  или  дураки.
 —  Очень  может  быть,  но  только  он  этим  доказал  бы
свое  собственное  легкомыслие,  потому  что  мы  и  не  плуты
и  не  дураки.
 —  Да,  если  это  так,  то,  пожалуй,  мы  и  сами  не  знаем,
кто  мы  такие.
 —  Ну  отчего  же  не  знать.  Что  до  меня  касается,  то
я  отлично  знаю,  что  мы  просто  благополучные  россияне,
возвращающиеся  с  ингерманландских  болот  к  себе  до¬
мой,—  на  теплые  полати,  ко  щам,  да  к  бабам...  А  кстати,
вот  и  наша  станция.
 Поезд  начал  убавлять  ход,  послышался  визг  тормозов,
звонок,—  и  собеседники  вышли.
 Я  приподнялся  было,  чтобы  их  рассмотреть,  но  в  гу¬
стом  полумраке  мне  это  не  удалось.  Видел  только,  что  оба
люди  окладистые  и  рослые.
 ОБМАН
 Смоковница  отметает  пупы
своя  от  ветра  велика.
 Анк.  VI,  13
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Под  самое  Рождество  мы  ехали  на  юг  и,  сидя  в  ваго¬
не,  рассуждали  о  тех  современных  вопросах,  которые  дают
много  материала  для  разговора  и  в  то  же  время  требуют
скорого  решения.  Говорили  о  слабости  русских  характеров,
о  недостатке  твердости  в  некоторых  органах  власти,
о  классицизме  и  о  евреях.  Более  всего  прилагали  забот
к  тому,  чтобы  усилить  власть  и  вывести  в  расход  евреев,
если  невозможно  их  исправить  и  довести,  по  крайней  ме¬
ре,  хотя  до  известной  высоты  нашего  собственного  нравст¬
венного  уровня.  Дело,  однако,  выходило  не  радостно:  ни¬
кто  из  нас  не  видал  никаких  средств  распорядиться  вла¬
стию,  или  достигнуть  того,  чтобы  все,  рожденные  в  еврей-
 79

стве,  опять  вошли  в  утробы  и  снова  родились  совсем
с  иными  натурами.
 —  А  в  самой  вещи,—  как  это  сделать?
 —  Да  никак  не  сделаешь.
 И  мы  безотрадно  поникли  головами.
 Компания  у  нас  была  хорошая,—  люди  скромные  и  не¬
сомненно  основательные.
 Самым  замечательным  лицом  в  числе  пассажиров,  по
всей  справедливости,  надо  было  считать  одного  отставно¬
го  военного.  Это  был  старик  атлетического  сложения.  Чин
его  был  неизвестен,  потому  что  из  всей  боевой  амуниции
у  него  уцелела  одна  фуражка,  а  все  прочее  было  заменено
вещами  статского  издания.  Старик  был  беловолос,  как
Нестор,  и  крепок  мышцами,  как  Сампсон,  которого  еще  не
остригла  Далила.  В  крупных  чертах  его  смуглого  лица
преобладало  твердое  и  определительное  выражение  и  ре¬
шимость.  Без  всякого  сомнения  это  был  характер  положи¬
тельный  и  притом  —  убежденный  практик.  Такие  люди  не
вздор  в  наше  время,  да  и  ни  в  какое  иное  время  они  не
бывают  вздором.
 Старец  все  делал  умно,  отчетливо  и  с  соображением:
он  вошел  в  вагон  раньше  всех  других  и  потому  выбрал
себе  наилучшее  место,  к  которому  искусно  присоединил
еще  два  соседние  места  и  твердо  удержал  их  за  собою
посредством  мастерской,  очевидно  заранее  обдуманной,
раскладки  своих  дорожных  вещей.  Он  имел  при  себе  це¬
лые  три  подушки  очень  больших  размеров.  Эти  подушки
сами  по  себе  уже  составляли  добрый  багаж  на  одно  лицо,
но  они  были  так  хорошо  гарнированы,  как  будто  каждая
из  них  принадлежала  отдельному  пассажиру:  одна  из  по¬
душек  была  в  синем  кубовом  ситце  с  желтыми  незабуд¬
ками,—  такие  чаще  всего  бывают  у  путников  из  сельского
духовенства;  другая  —  в  красном  кумаче,  что  в  большом
употреблении  по  купечеству,  а  третья  —  в  толстом  полоса¬
том  тике  —  это  уже  настоящая  штабс-капитанская.  Пасса¬
жир,  очевидно,  не  искал  ансамбля,  а  искал  чего-то  более
существенного,—  именно  приспособительности  к  другим
гораздо  более  серьезным  и  существенным  целям.
 Три  разношерстные  подушки  могли  кого  угодно  ввести
в  обман,  что  занятые  ими  места  принадлежат  трем  разным
лицам,  а  предусмотрительному  путешественнику  этого
только  и  требовалось.
 Кроме  того,  мастерски  заделанные  подушки  имели  не
совсем  одно  то  простое  название,  какое  можно  было  при¬
дать  им  по  первому  на  них  взгляду.  Подушка  в  полосатом
 80

тике  была  собственно  чемодан  и  погребен  и  на  этом  осно¬
вании  она  пользовалась  преимущественным  перед  другими
вниманием  своего  владельца.  Он  поместил  ее  vis-a-vis
перед  собою,  и  как  только  поезд  отвалил  от  амбаркаде¬
ра,—  тотчас  же  облегчил  и  поослабил  ее,  расстегнув  для
того  у  ее  наволочки  белые  костяные  пуговицы.  Из  про¬
странного  отверстия,  которое  теперь  образовалось,  он  на¬
чал  вынимать  разнокалиберные,  чисто  и  ловко  завернутые
сверточки,  в  которых  оказались  сыр,  икра,  колбаса,  сайки,
антоновские  яблоки  и  ржевская  пастила.  Всего  веселее
выглянула  на  свет  хрустальная  фляжка,  в  которой  находи¬
лась  удивительно  приятного  фиолетового  цвета  жидкость
с  известною  старинною  надписью:  «Ея  же  и  монаси  при¬
емлят».  Густой  аметистовый  цвет  жидкости  был  превос¬
ходный,  и  вкус,  вероятно,  соответствовал  чистоте  и  прият¬
ности  цвета.  Знатоки  дела  уверяют,  будто  это  никогда
одно  с  другим  не  расходится.
 Во  все  время,  пока  прочие  пассажиры  спорили  о  жидах,
об  отечестве,  об  измельчании  характеров  и  о  том,  как  мы
«во  всем  сами  себе  напортили»,  и,—  вообще  занимались
«оздоровлением  корней»  —  беловласый  богатырь  сохранял
величавое  спокойствие.  Он  держал  себя,  как  человек,  кото¬
рый  знает,  когда  ему  придет  время  сказать  свое  слово,
а  пока  —  он  просто  кушал  разложенную  им  на  полосатой
подушке  провизию  и  выпил  три  или  четыре  рюмки  той
аппетитной  влаги  «Ея  же  и  монаси  приемлят».  Во  все  это
время  он  не  проронил  ни  одного  звука.  Но  зато,  когда
у  него  все  это  важнейшее  дело  было  окончено  как  следует,
и  когда  весь  буфет  был  им  снова  тщательно  убран,—
он  щелкнул  складным  ножом  и  закурил  с  собственной
спички  невероятно  толстую,  самодельную  папиросу,  потом
вдруг  заговорил  и  сразу  завладел  всеобщим  вниманием.
 Говорил  он  громко,  внушительно  и  смело,  так  что  ни¬
кто  не  думал  ему  возражать  или  противоречить,  а,  глав¬
ное,  он  ввел  в  беседу  живой  и  общезанимательный  любов¬
ный  элемент,  к  которому  политика  и  цензура  нравов  при¬
мешивалась  только  слегка,  левою  стороною,  не  докучая
и  не  портя  живых  приключений  мимо  протекшей  жизни.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Он  начал  речь  свою  очень  деликатно,—  каким-то  чрез¬
вычайно  приятным  и  в  своем  роде  даже  красивым  обра¬
щением  к  пребывающему  здесь  «обществу»,  а  потом  и
 81

перешел  прямо  к  предмету  давних  и  ныне  столь  обыден¬
ных  суждений.
 —  Видите  ли,—  сказал  он,—  мне  все  это,  о  чем  вы  го¬
ворили,  не  только  не  чуждо,  но  даже,  вернее  сказать,
очень  знакомо.  Мне,  как  видите,  уже  не  мало  лет,—  я  мно¬
го  жил  и  могу  сказать  —  много  видел.  Все,  что  вы  гово¬
рите  про  жидов  и  поляков,—  это  все  правда,  но  все  это
идет  от  нашей  собственной  русской,  глупой  деликатности;
все  хотим  всех  деликатней  быть.  Чужим  мирволим,  а  сво¬
их  давим.  Мне  это,  к  сожалению,  очень  известно  и  даже
больше  того,  чем  известно:  я  это  испытал  на  самом  себе-с;
но  вы  напрасно  думаете,  что  это  только  теперь  настало:
это  давно  завелось  и  напоминает  мне  одну  роковую  исто¬
рию.  Я  положим,  не  принадлежу  к  прекрасному  полу,
к  которому  принадлежала  Шехеразада,  однако  я  тоже  очень
бы  мог  позанять  иного  султана  не  пустыми  рассказами.
Жидов  я  очень  знаю,  потому  что  живу  в  этих  краях
и  здесь  постоянно  их  вижу,  да  и  в  прежнее  время,  когда
еще  в  военной  службе  служил,  и  когда  по  роковому  слу¬
чаю  городничим  был,  так  не  мало  с  ними  повозился.  Слу¬
чалось  у  них  и  деньги  занимать,  случалось  и  за  пейсы  их
трепать  и  в  шею  выталкивать,  всего  приводил  бог,—
особенно  когда  жид  придет  за  процентами,  а  заплатить
нечем.  Но  бывало,  что  я  и  хлеб-соль  с  ними  водил,  и  на
свадьбах  у  них  бывал,  и  мацу,  и  гугель,  и  аманово  ухо
у  них  ел,  а  к  чаю  их  булки  с  чернушкой  и  теперь  предпо¬
читаю  непропеченной  сайке,  но  того,  что  с  ними  теперь
хотят  сделать,—  этого  я  не  понимаю.  Нынче  о  них  везде  го¬
ворят  и  даже  в  газетах  пишут...  Из-за  чего  это?  У  нас,
бывало,  просто  хватишь  его  чубуком  по  спине,  а  если  он
очень  дерзкий,  то  клюквой  в  него  выстрелишь,—  он  и  бе¬
жит.  И  жид  большего  не  стоит,  а  выводить  его  совсем
в  расход  не  надо,  потому  что  при  случае  жид  бывает
человек  полезный.
 Что  же  касается  в  рассуждении  всех  подлостей,  кото¬
рые  евреям  приписывают,  так  я  вам  скажу,  это  ничего  не
значит  перед  молдаванами  и  еще  валахами,  и  что  я  с  сво¬
ей  стороны  предложил  бы,  так  это  не  вводить  жидов
в  утробы,  ибо  это  и  невозможно,  а  помнить,  что  есть  лю¬
ди  хуже  жидов.
 —  Кто  же,  например?
 —  А,  например,  румыны-с!
 —  Да,  про  них  тоже  нехорошо  говорят,—  отозвался
солидный  пассажир  с  табакеркой  в  руках.
 82

—  О-о,  батюшка  мой!  —  воскликнул,  весь  оживившись,
наш  старец:  —  поверьте  мне,  что  это  самые  худшие  люди
на  свете.  Вы  о  них  только  слыхали,  но  по  чужим  словам,
как  по  лестнице,  можно  черт  знает  куда  залезть,  а  я  все
сам  на  себе  испытал  и,  как  православный  христианин,
я  свидетельствую,  что  хотя  они  и  одной  с  нами  право¬
славной  веры,  так  что,  может  быть,  нам  за  них  когда-
нибудь  еще  и  воевать  придется,  но  это  такие  подлецы,
каких  других  еще  и  свет  не  видал.
 И  он  нам  рассказал  несколько  плутовских  приемов,
практикующихся  или  некогда  практиковавшихся  в  тех  ме¬
стах  Молдавии,  которые  он  посещал  в  свое  боевое  время,
но  все  это  выходило  не  ново  и  мало  эффектно,  так  что
бывший  средь  прочих  слушателей  пожилой  лысый  купец
даже  зевнул  и  сказал:
 —  Это  и  у  нас  музыка  известная!
 Такой  отзыв  оскорбил  богатыря,  и  он,  слегка  сдвинув
брови,  молвил:
 —  Да,  разумеется,  русского  торгового  человека  плутом
не  удивишь!
 Но  вот  рассказчик  оборотился  к  тем,  которые  ему  ка¬
зались  просвещеннее,  и  сказал:
 —  Я  вам,  господа,  если  на  то  пошло,  расскажу  анек¬
дотик  из  ихнего  привилегированного-то  класса;  расскажу
про  их  помещичьи  нравы.  Тут  вам  кстати  будет  и  про
эту  нашу  дымку  очес,  через  которую  мы  на  все  смот¬
рим,  и  про  деликатность,  которою  только  своим  и  себе
вредим.
 Его,  разумеется,  попросили,  и  он  начал,  пояснив,  что
это  составляет  и  один  из  очень  достопримечательных  слу¬
чаев  его  боевой  жизни.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Рассказчик  начал  так.
 Человек,  знаете,  всего  лучше  познается  в  деньгах,
в  картах  и  в  любви.  Говорят,  будто  еще  в  опасности  на
море,  но  я  этому  не  верю,—  в  опасности  иной  трус  развою¬
ется,  а  смельчак  спасует.  Карты  и  любовь...  Любовь  даже
может  быть  важней  карт,  потому  что  всегда  и  везде  в  мо¬
де:  поэт  это  очень  правильно  говорит:  «любовь  царит  во
всех  сердцах»,  без  любви  не  живут  даже  у  диких  наро¬
дов,—  а  мы,  военные  люди,  ею  «вси  движимся  и  есьми».
 83

Положим,  что  это  сказано  в  рассуждении  другой  любви,
однако,  что  попы  ни  сочиняй,—  всякая  любовь  есть  «вле¬
чение  к  предмету».  Это  у  Курганова  сказано.  А  вот  пред¬
мет  предмету  рознь,—  это  правда.  Впрочем,  в  молодости,
а  для  других  даже  еще  и  под  старость,  самый  общеупотре¬
бительный  предмет  для  любви  все-таки  составляет  женщи¬
на.  Никакие  проповедники  этого  не  могут  отменить,  пото¬
му  что  бог  их  всех  старше  и  как  он  сказал:  «не  благо
быть  человеку  единому»,  так  и  остается.
 В  наше  время  у  женщин  не  было  нынешних  мечтаний
о  независимости,—  чего  я,  впрочем,  не  осуждаю,  потому
что  есть  мужья  совершенно  невозможные,  так  что  верность
им  даже  можно  в  грех  поставить.  Не  было  тогда  и  этих
гражданских  браков,  как  нынче  завелось.  Тогда  на  этот
счет  холостежь  была  осторожнее  и  дорожила  свободой.
Браки  были  тогда  только  обыкновенные,  настоящие,
в  церкви  петые,  при  которых  обычаем  не  возбранялась
свободная  любовь  к  военным.  Этого  греха,  как  и  в  рома¬
нах  Лермонтова,  видно  было  действительно  очень  много,
но  только  происходило  все  это  по-раскольницки,  то  есть
«без  доказательств».  Особенно  с  военными:  народ  перехо¬
жий,  нигде  корней  не  пускали:  нынче  здесь,  а  завтра  за¬
трубим  и  на  другом  месте  очутимся  —  следовательно,  что
шито,  что  вито,—  все  позабыто.  Стесненья  никакого.  Зато
нас  и  любили,  и  ждали.  Куда,  бывало,  в  какой  городишко
полк  ни  вступит,—  как  на  званый  пир,  сейчас  и  закипели
шуры-муры.  Как  только  офицеры  почистятся,  поправятся
и  выйдут  гулять,  так  уже  в  прелестных  маленьких  доми¬
ках  окна  у  барышень  открыты  и  оттуда  летит  звук  фор¬
тепиано  и  пение.  Любимый  романс  был:
 Как  хорош,—  не  правда  ль,  мама,
 Постоялец  наш  удалый,
 Мундир  золотом  весь  шитый,
 И  как  жар  горят  ланиты,
 Боже  мой,
 Боже  мой,
 Ах,  когда  бы  он  был  мой.
 Ну  уж,  разумеется,  из  какого  окна  услыхал  это  пе¬
ние  —  туда  глазом  и  мечешь  —  и  никогда  не  даром.  В  тот
же  день  к  вечеру,  бывало,  уже  полетят  через  денщиков
и  записочки,  а  потом  пойдут  порхать  к  господам  офице¬
рам  горничные...  Тоже  не  нынешние  субретки,  но  крепост¬
ные,  и  это  были  самые  бескорыстные  создания.  Да  мы,  ра¬
зумеется,  им  часто  и  платить  ничем  иным  не  могли,  кро¬
ме  как  поцелуями.  Так  и  начинаются,  бывало,  любовные
 84

успехи  с  посланниц,  а  кончаются  с  пославшими.  Это  даже
в  водевиле  у  актера  Григорьева  на  театрах  в  куплете  пели:
 Чтоб  с  барышней  слюбиться,
 За  девкой  волочись.
 При  крепостном  звании  горничною  не  называли,  а  про¬
сто  —  девка.
 Ну,  понятно,  что  при  таком  лестном  внимании  все  мы
военные  люди  были  чертовски  женщинами  избалованы!
Тронулись  из  Великой  России  в  Малороссию  —  и  там  то
же  самое;  пришли  в  Польшу  —  а  тут  этого  добра  еще
больше.  Только  польки  ловкие  —  скоро  женить  наших  на¬
чали.  Нам  командир  сказал:  «Смотрите,  господа,  осторож¬
но»,  и  действительно  у  нас  бог  спасал  —  женитьбы  не  бы¬
ло.  Один  был  влюблен  таким  образом,  что  побежал  пред¬
ложение  делать,  но  застал  свою  будущую  тещу  наедине
и,  к  счастию,  ею  самою  так  увлекся,  что  уже  не  сделал
дочери  предложения.  И  удивляться  нечему,  что  были
успехи,—  потому  что  народ  молодой  и  везде  встречали
пыл  страсти.  Нынешнего  житья,  ведь,  тогда  в  образован¬
ных  классах  не  было...  Внизу  там,  конечно,  пищали,  но
в  образованных  людях  просто  зуд  любовный  одолевал,
и  притом  внешность  много  значила.  Девицы  и  замужние
признавались,  что  чувствуют  этакое,  можно  сказать,  какое-
то  безотчетное  замирание  при  одной  военной  форме...
Ну,  а  мы  знали,  что  на  то  селезню  дано  в  крылья  зер¬
кальце,  чтобы  утице  в  него  поглядеться  хотелось.  Не  ме¬
шали  им  собой  любоваться...
 Из  военных  не  много  было  женатых,  потому  что  бед¬
ность  содержания,  и  скучно.  Женившись:  тащись  сам  на
лошадке,  жена  на  коровке,  дети  на  телятках,  а  слуги  на
собачках.  Да  и  к  чему,  когда  и  одинокие  тоски  жизни
одинокой,  по  милости  божией,  никогда  нимало  не  испыты¬
вали.  А  уж  о  тех,  которые  собой  поавантажнее,  или  могли
петь,  или  рисовать,  или  по-французски  говорить,  то  эти
часто  даже  не  знали,  куда  им  деваться  от  рога  изобилия.
Случалось  даже,  в  придачу  к  ласкам  и  очень  ценные  без¬
делушки  получали,  и  то  так,  понимаете,  что  отбиться  от
них  нельзя...  Просто  даже  бывали  случаи,  что  от  одного
случая  вся,  бедняжка,  вскроется,  как  клад  от  аминя,  и  то¬
гда  непременно  забирай  у  нее  что  отдает,  а  то  сначала  на
коленях  просит,  а  потом  обидится  и  заплачет.  Вот  у  меня
и  посейчас  одна  такая  заветная  балаболка  на  руке
застряла.
 Рассказчик  показал  нам  руку,  на  которой  на  одном
толстом,  одеревянелсм  пальце  заплыл  старинной  работы
 85

золотой  эмальированный  перстень  с  довольно  крупным
алмазом.  Затем  он  продолжал  рассказ:
 Но  такой  нынешней  гнусности,  чтобы  с  мужчин  чем-
нибудь  пользоваться,  этого  тогда  даже  и  в  намеках  не
было.  Да  и  куда,  и  на  что?  Тогда,  ведь,  были  достатки  от
имений,  и  притом  еще  и  простота.  Особенно  в  уездных  го¬
родках,  ведь,  чрезвычайно  просто  жили.  Ни  этих  нынеш¬
них  клубов,  ни  букетов,  за  которые  надо  деньги  заплатить
и  потом  бросить,  не  было.  Одевались  со  вкусом,—  мило,
но  простенько;  или  этакий  шелковый  марселинец,  или
цветная  кисейка,  а  очень  часто  не  пренебрегали  даже
и  ситчиком  или  даже  какою-нибудь  дешевенькою  цветною
холстинкою.  Многие  барышни  еще  для  экономии  и  фар¬
тучки  и  бертельки  носили  с  разными  этакими  бахромочка¬
ми  и  городками,  и  часто  это  очень  красиво  и  нарядно  бы¬
ло,  и  многим  шло.  А  прогулки  и  все  эти  рандевушки  со¬
вершались  совсем  не  по-нынешнему.  Никогда  не  приглаша¬
ли  дам  куда-нибудь  в  загородные  кабаки,  где  только  за
все  дерут  вдесятеро,  да  в  щелки  подсматривают.  Боже
сохрани!  Тогда  девушка  или  дама  со  стыда  бы  сгорела  от
такой  мысли,  и  ни  за  что  бы  не  поехала  в  подобные  ме¬
ста,  где  мимо  одной  лакузы-то  пройти  —  все  равно,  как
сквозь  строй!  И  вы  сами  ведете  свою  даму  под  руку,  ви¬
дите,  как  те  подлецы  за  вашими  плечами  зубы  скалят,
потому  что  в  их  холопских  глазах,  что  честная  девица,
или  женщина,  увлекаемая  любовною  страстию,  что  какая-
нибудь  дама  из  Амстердама  —  это  все  равно.  Даже  если
честная  женщина  скромнее  себя  держит,  так  они  о  ней
еще  ниже  судят:  «Тут,  дескать,  много  поживы  не  будет:
по  барыньке  и  говядинка».
 Нынче  этим  манкируют,  но  тогдашняя  дама  обиделась
бы,  если  бы  ей  предложить  хотя  бы  самое  приятное  уеди¬
нение  в  таком  месте.
 Тогда  был  вкус  и  все  искали,  как  все  это  облагоро¬
дить,  и  облагородить  не  каким-нибудь  фанфаронством,
а  именно  изящной  простотою,—  чтобы  даже  ничто  не  по¬
давало  воспоминаний  о  презренном  металле.  Влюбленные
всего  чаще  шли,  например,  гулять  за  город,  рвать  в  цве¬
тущих  полях  васильки  или  где-нибудь  над  речечкой  под
лозою  рыбу  удить,  или  вообще  что-нибудь  другое  этакое
невинное  и  простосердечное.  Она  выйдет  с  своею  крепост¬
ною,  а  ты  и  сидишь  на  рубежечке,  поджидаешь.  Девушку,
разумеется,  оставишь  где-нибудь  на  меже,  а  с  барышней
углубишься  в  чистую  зреющую  рожь...  Это  колосья,  небо,
букашки  разные  по  стебелькам  и  по  земле  ползают...
 86

А  с  вами  молодое  существо,  часто  еще  со  всей  институт¬
ской  невинностью,  которое  не  знает,  что  говорить  с  воен¬
ным,  и  точно  у  естественного  учителя  спрашивает  у  вас:
«Как  вы  думаете:  это  букан  или  букашка?..»  Ну,  что  тут
думать:  букашка  это  или  букан,  когда  с  вами  наедине
и  на  вашу  руку  опирается  этакий  живой,  чистейший  ангел!
Закружатся  головы  и,  кажется,  никто  не  виноват  и  никто
ни  за  что  отвечать  не  может,  потому  что  не  ноги  тебя
несут,  а  самое  поле  в  лес  уплывает,  где  этакие  дубы  и  кле¬
ны,  и  в  их  тени  задумчивы  дриады!..  Ни  с  чем,  ни  с  чем
в  мире  не  сравнимое  состояние  блаженства!  Святое  и  без¬
мятежное  счастие!..
 Рассказчик  так  увлекся  воспоминаниями  высоких  ми¬
нут,  что  на  минуту  умолк.  А  в  это  время  кто-то  тихо  за¬
метил,  что  для  дриад  это  начиналось  хорошо,  но  конча¬
лось  не  без  хлопот.
 —  Ну  да,—  отозвался  повествователь,—  после,  разу¬
меется,  ищи  что  на  орле,  на  левом  крыле.  Но  я  о  себе-то,
о  кавалерах  только  говорю:  мы  привыкли  принимать  себе
такое  женское  внимание  и  сакрифисы  в  простоте,  без  рас¬
суждений,  как  дар  Венеры  Марсу  следующий,  и  ничего
продолжительного  ни  для  себя  не  требовали,  ни  сами  не
обещали,  а  пришли  да  взяли  —  и  поминай  как  звали.
Но  вдруг  крутой  перелом!  Вдруг  прямо  из  Польши  нам
пришло  совершенно  неожиданное  назначение  в  Молдавию.
Поляки  мужчины  страсть  как  нам  этот  румынский  край
расхваливали: 	«Там,  говорят,  куконы,  то  есть  эти  молда¬
 ванские  дамы,—  такая  краса  природы  совершенство,  как
в  целом  мире  нет,  И  любовь  у  них,  будто,  получить  ниче¬
го  не  стоит,  потому  что  они  ужасно  пламенные».
 Что  же,—  мы  очень  рады  такому  кладу.
 Наши  ребята  и  расхорохорились.  Из  последнего  тянут¬
ся,  перед  выходом  всяких  перчаток,  помад  и  духов  себе
в  Варшаве  понакупили  и  идут  с  этим  запасом,  чтобы  ку¬
коны  сразу  поняли,  что  мы  на  руку  лапоть  не  обуваем.
 Затрубили,  в  бубны  застучали  и  вышли  с  веселою
песнею:
 Мы  любовниц  оставляем,
 Оставляем  и  друзей.
 В  шумном  виде  представляем
Пулей  свист  и  звук  мечей.
 Ждали  себе  невесть  каких  благодатей,  а  вышло  дело
с  такою  развязкою,  какой  никаким  образом  невозможно
было  представить.
 87

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Вступали  мы  к  ним  со  всем  русским  радушием,  потому
что  молдаване  все  православные,  но  страна  их  нам  с  пер¬
вого  же  впечатления  не  понравилась:  низменность,  куку¬
руза,  арбузы  и  земляные  груши  прекрасные,  но  климат  не¬
здоровый.  Очень  многие  у  нас  еще  на  походе  переболели,
а  к  тому  же  ни  приветливости,  ни  благодарности  нигде
не  встречаем.
 Что  ни  понадобится  —  за  все  давай  деньги,  а  если  что-
нибудь,  хоть  пустяки,  без  денег  у  молдава  возьмут,  так
он,  чумазый,  заголосит,  будто  у  него  дитя  родное  отняли.
Воротишь  ему  —  бери  свои  костыли,—  только  не  голоси,
так  он  спрячет  и  сам  уйдет,  так  что  его,  черта  лохматого,
нигде  и  не  отыщешь.  Иной  раз  даже  проводить  или  доро¬
гу  показать  станет  и  некому  —  все  разбегутся.  Трусишки
единственные  в  мире,  и  в  низшем  классе  у  них  мы  ни
одной  красивой  женщины  не  заметили.  Одни  девчонки
чумазые,  да  пребезобразнейшие  старухи.
 Ну,  думаем  себе,  может  быть  у  них  это  так  только
в  хуторах  придорожных:  тут  всегда  народ  бывает  похуже;
а  вот  придем  в  город,  там  изменится.  Не  могли  же  поля¬
ки  совсем  без  основания  нас  уверять,  что  здесь  хороши
и  куконы!  Где  они,  эти  куконы?  Посмотрим.
 Пришли  в  город,  ан  и  здесь  то  же  самое:  за  все  реши¬
тельно  извольте  платить.
 В  рассуждении  женской  красоты  поляки  сказали  прав¬
ду.  Куконы  и  куконицы  нам  очень  понравились  —  очень
томны  и  так  гибки,  что  даже  полек  превосходят,  а  ведь
уж  польки,  знаете,  славятся,  хотя  они  на  мой  вкус  не¬
множко  большероты,  и  притом  в  характере  капризов
у  них  много.  Пока  дойдет  до  того,  что  ей  по  Мицкевичу
скажешь:  «Коханка  моя!  на  цо  нам  размова»,—  вволю  ей
накланяешься.  Но  в  Молдавии  совсем  другое  —  тут  во
всем  жид  действует.  Да-с,  простой  жид  и  без  него  ника¬
кой  поэзии  нет.  Жид  является  к  вам  в  гостиницу  и  спра¬
шивает:  не  тяготитесь  ли  вы  одиночеством  и  не  причуяли
ли  какую-нибудь  кукону?
 Вы  ему  говорите,  что  его  услуги  вам  не  годятся,  пото¬
му  что  сердце  ваше  уязвлено,  например,  такою-то  или  та¬
кою-то  дамою,  которую  вы  видели,  например  скажете,
в  таком-то  или  таком-то  доме  под  шелковым  шатром  на
балконе.  А  жид  вам  отвечает:  «мозно».
 Поневоле  окрик  дашь:
 —  Что  такое  «мозно»!?

Отвечает,  что  с  этою  дамою  можно  иметь  компанию,
и  сейчас  же  предлагает,  куда  надо  выехать  за  город,  в  ка¬
кую  кофейню,  куда  и  она  приедет  туда  с  вами  кофе  пить.
Сначала  думали  —  это  вранье,  но  нет-с,  не  вранье.  Ну,
с  нашей  мужской  стороны,  разумеется,  препятствий  нет,
все  мы  уже  что-нибудь  присмотрели  и  причуяли  и  все  го¬
товы  вместе  с  какою-нибудь  куконою  за  город  кофе  пить.
 Я  тоже  сказал  про  одну  кукону,  которую  видел  на  бал¬
коне.  Очень  красивая.  Жид  сказал,  что  она  богатая  и  все¬
го  один  год  замужем.
 Что-то  уж,  знаете,  очень  хорошо  показалось,  так  что
даже  и  плохо  верится.  Переспросил  еще  раз,  и  опять  то
же  самое  слышу:  богатая,  год  замужем  и  кофе  с  нею  пить
можно.
 —  Не  врешь  ли  ты?  —  говорю  жиду.
 —  Зачем  врать?  —  отвечает,—  я  все  честно  сделаю:
вы  сидите  сегодня  вечером  дома,  а  как  только  смеркнется
к  вам  придет  ее  няня.
 —  А  мне  на  какой  черт  нужна  ее  няня?
 —  Иначе  нельзя.  Это  здесь  такой  порядок.
 —  Ну,  если  такой  порядок,  то  делать  нечего,  в  чужой
монастырь  с  своим  уставом  не  ходят.  Хорошо;  скажи  ее
няне,  что  я  буду  сидеть  дома  и  буду  ее  дожидаться,
 —  И  огня,—  говорит,—  у  себя  не  зажигайте.
 —  Это  зачем?
 —  А  чтобы  думали,  что  вас  дома  нет.
 Пожал  плечами  и  на  это  согласился.
 —  Хорошо,—  говорю,—  не  зажгу.
 В  заключение  жид  с  меня  за  свои  услуги  червонец  по¬
требовал.
 —  Как,—  говорю,—  червонец!  Ничего  еще  не  видя,
да  уж  и  червонец!  Это  жирно  будет.
 Но  он,  шельма  этакий,  должно  быть,  травленый.
 Улыбается  и  говорит:
 —  Нет;  уж  после  того  как  увидите—  поздно  будет  по¬
лучать.  Военные,  говорят,  тогда  не  того....
 —  Ну,—  говорю,—  про  военных  ты  не  смей  рассуж¬
дать,—  это  не  твое  дело,  а  то  я  разобью  тебе  морду
и  рыло  и  скажу,  что  оно  так  и  было.
 А  впрочем  дал  ему  злата  и  проклял  его  и  верного  по¬
звал  раба  своего.
 Дал  денщику  двугривенный  и  говорю:
 —  Ступай  куда  знаешь  и  нарежься  как  сапожник,
только  чтобы  вечером  тебя  дома  не  было.
 Все,  замечайте,  прибавляется  расход  к  расходу.  Совсем
 89

не  то,  что  васильки  рвать.  Да,  может  быть,  еще  и  няньку
надо  позолотить.
 Наступил  вечер;  товарищи  все  разошлись  по  кофейням.
Там  тоже  девицы  служат  и  есть  довольно  любопытные,—
а  я  притворился,  солгал  товарищам,  будто  зубы  болят
и  будто  мне  надо  пойти  в  лазарет  к  фельдшеру  каких-ни¬
будь  зубных  капель  взять,  или  совсем  пускай  зуб  выдер¬
нет.  Обежал  поскорей  квартал  да  к  себе  в  квартиру,—
нырнул  незаметно;  двери  отпер  и  сел  без  огня  при  око¬
шечке.  Сижу  как  дурак,  дожидаюсь:  пульс  колотится
и  в  ушах  стучит.  А  у  самого  уже  и  сомнение  закралось,
думаю:  не  обманул  ли  меня  жид,  не  наговорил  ли  он  мне
про  эту  няньку,  чтобы  только  червонец  себе  схватить...
И  теперь  где-нибудь  другим  жидам  хвалится,  как  он  офи¬
цера  надул,  и  все  помирают,  хохочут.  И  в  самом  деле,
с  какой  стати  тут  няня  и  что  ей  у  меня  делать?..  Преглу¬
пое  положение,  так  что  я  уже  решил:  еще  подожду,  пока
сто  сосчитаю,  и  уйду  к  товарищам.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Вдруг,  я  и  полсотни  не  сосчитал,  раздался  тихонечко
стук  в  двери  и  что-то  такое  вползает,—  шуршит  этаким
чем-то  твердым.  Тогда  у  них  шалоновые  мантоны  носили,
длинные,  а  шалон  шуршит.
 Без  свечи-то  темно  у  меня  так,  что  ничего  ясно  не
рассмотришь,  что  это  за  кукуруза.
 Только  от  уличного  фонаря  чуть-чуть  видно,  что  гостья
моя,  должно  быть,  уже  очень  большая  старушенция.  И  од¬
нако,  и  эта  с  предосторожностями,  так  что  на  лице  у  нее
вуаль.
 Вошла  и  шепчет:
 —  Где  ты?
 Я  отвечаю:
 —  Не  бойся,  говори  громко:  никого  нет,  а  я  дожи¬
даюсь,  как  сказано.  Говори,  когда  же  твоя  кукона  поедет
кофе  пить?
 —  Это,—  говорит,—  от  тебя  зависит.
 И  все  шепотом.
 —  Да  я,—  говорю,—  всегда  готов.
 —  Хорошо.  Что  же  ты  мне  велишь  ей  передать?
 —  Передай,  мол,  что  я  ею  поражен,  влюблен,  страдаю,
и  когда  ей  угодно,  я  тогда  и  явлюсь,  хотя,  например,
завтра  вечером.
 90

—  Хорошо,  завтра  она  может  приехать.
 Кажется,  ведь  надо  бы  ей  после  этого  уходить,—  не  так
ли?  Но  она  стоит-с!
 —  Чего-с!
 Надо,  видно,  проститься  еще  с  одним  червонцем.  Себе
бы  он  очень  пригодился,  но  уж  нечего  делать  —  хочу  ей
червонец  подать,  как  она  вдруг  спрашивает:
 —  Согласен  ли  я  сейчас  с  нею  послать  куконе  триста
червонцев?
 —  Что-о-о  тако-о-ое?
 Она  преспокойно  повторяет  «триста  червонцев»,  и  на¬
чинает  мне  шептать,  что  муж  ее  куконы  хотя  и  очень  бо¬
гат,  но  что  он  ей  не  верен  и  проживает  деньги  с  итальян¬
скою  графинею,  а  кукона  совсем  им  оставлена  и  даже
должна  на  свой  счет  весь  гардероб  из  Парижа  выписы¬
вать,  потому  что  не  хочет  хуже  других  быть...
 То  есть  вы  понимаете  меня,—  это  черт  знает  что  та¬
кое!  Триста  золотых  червонцев  —  ни  больше,  ни  меньше!..
А  ведь  это-с  тысяча  рублей!  Полковницкое  жалованье  за
целый  год  службы...  Миллион  картечей!  Как  это  выгово¬
рить  и  предъявить  такое  требование  к  офицеру?  Но,  одна¬
ко,  я  нашелся:  червонцев  у  меня,  думаю,  столько  нет,  но
честь  свою  я  поддержать  должен.
 —  Деньги,—  говорю,—  для  нас,  русских,  пустяки.—
Мы  о  деньгах  не  говорим,  но  кто  же  мне  поручится,  что
ты  ей  передашь,  а  не  себе  возьмешь  мои  триста  чер¬
вонцев?
 —  Разумеется,—  отвечает,—  я  ей  передам.
 —  Нет,—  говорю,—  деньги  дело  не  важное,  но  я  не
желаю  быть  тобою  одурачен.—  Пусть  мы  с  нею  увидим¬
ся,  и  я  ей  самой,  может  быть,  еще  больше  дам.
 А  кукуруза  вломилась  в  амбицию  и  начала  наставле¬
ние  мне  читать.
 —  Что  ты  это,—  говорит,—  разве  можно,  чтобы  куко¬
на  сама  брала.
 —  А  я  не  верю.
 —  Ну,  так  иначе,—  говорит,—  ничего  не  будет.
 —  И  не  надобно.
 Такими  она  меня  впечатлениями  исполнила,  что  я  даже
физическую  усталость  почувствовал,  и  очень  рад  был,  ког¬
да  ее  черт  от  меня  унес.
 Пошел  в  кофейню  к  товарищам,  напился  вина  до  чрез¬
вычайности  и  проводил  время,  как  и  прочие,  по-кавалер¬
ски;  а  на  другой  день  пошел  гулять  мимо  дома,  где  жила
моя  пригляженая  кукона,  и  вижу,  она  как  святая  сидит
 91

у  окна  в  зеленом  бархатном  спенсере,  на  груди  яркий  мах¬
ровый  розан,  ворот  низко  вырезан,  голая  рука  в  широком
распашном  рукаве,  шитом  золотом,  и  тело...  этакое  удиви¬
тельное  розовое...  из  зеленого  бархата,  совершенно  как
арбуз  из  кожи,  выглядывает.
 Я  не  стерпел,  подскочил  к  окну  и  заговорил:
 —  Вы  меня  так  измучили,  как  женщина  с  сердцем  не
должна;  я  томился  и  ожидал  минуты  счастия,  чтобы  где-
нибудь  видеться,  но  вместо  вас  пришла  какая-то  жадная
и  для  меня  подозрительная  старуха,  насчет  которой  я,  как
честный  человек,  долгом  считаю  вас  предупредить:  она
ваше  имя  марает.
 Кукона  не  сердится;  я  ей  брякнул,  что  старуха  деньги
просила,—  она  и  на  это  только  улыбается.  Ах  ты  черт
возьми!  зубки  открыла  —  просто  перлы  средь  кораллов,—
все  очаровательно,  но  как  будто  дурочкой  от  нее  немнож¬
ко  пахнуло.
 —  Хорошо,—  говорит,—  я  няню  опять  пришлю.
 —  Кого?  эту  же  самую  старуху?
 —  Да;  она  нынче  вечером  опять  придет.
 —  Помилуйте,—  говорю,—  да  вы,  верно,  не  знаете,  что
эта  алчная  старуха  какою  не  стоющею  уважения  особою
вас  представляет!
 А  кукона  вдруг  уронила  за  окно  платок,  и  когда
я  нагнулся  его  поднять,  она  тоже  слегка  перевесилась  так,
что  вырез-то  этот  проклятый  в  ее  лифе  весь  передо  мною,
как  детский  бумажный  кораблик,  вывернулся,  а  сама
шепчет:
 —  Я  ей  скажу...  она  будет  добрее.—  И  с  этим  окно
тюк  на  крюк.
 «Я  ее  вечером  опять  пришлю».  «Я  велю  быть  добрее».
Ведь  тут  уже  не  все  глупость,  а  есть  и  смелая  делови¬
тость...  И  это  в  такой  молоденькой  и  в  такой  хорошенькой
женщине!
 Любопытно,  и  кого  это  не  заинтересует?  Ребенок,  а  не¬
сомненно,  что  она  все  знает  и  все  сама  ведет  и  сама  эту
чертовку  ко  мне  присылала  и  опять  ее  пришлет.
 Я  взял  терпение,  думаю:  делать  нечего,  буду  опять  до¬
жидаться,  чем  это  кончится.
 Дождался  сумерек  и  опять  притаился,  и  жду  в  потем¬
ках.  Входит  опять  тот  же  самый  шалоновый  сверток  под
вуалем.
 —  Что,—  спрашиваю,—  скажешь?
 Она  мне  шепотом  отвечает:
 —  Кукона  в  тебя  влюблена  и  с  своей  груди  розу  тебе
прислала.
 92

—  Очень,—  говорю,—  ее  благодарю  и  ценю,—  взял
розу  и  поцеловал.
 —  Ей  от  тебя  не  надо  трехсот  червонцев,  а  только
полтораста.
 Хорошо  сожаление...  Сбавка  большая,  а  все-таки  пол¬
тораста  червонцев  пожалуйте.  Шутка  сказать!  Да  у  нас
решительно  ни  у  кого  тогда  таких  денег  не  было,  потому
что  мы,  выходя  из  Польши,  совсем  не  так  были  обнаде¬
жены  и  накупили  себе  что  нужно  и  чего  не  нужно,—  вся¬
кого  платья  себе  нашили,  чтобы  здесь  лучше  себя  пока¬
зать,  а  о  том,  какие  здесь  порядки,  даже  и  не  думали.
 —  Поблагодари,—  говорю,—  твою  кукону,  а  ехать
с  нею  на  свидание  не  хочу.
 —  Отчего?
 —  Ну  вот  еще:  отчего?  не  хочу  да  и  баста.
 —  Разве  ты  бедный?  Ведь  у  вас  все  богатые.  Или  ку¬
кона  не  красавица?
 —  И  я,—  говорю,—  не  бедный,  у  нас  нет  бедных,—
и  твоя  кукона  большая  красавица,  а  мы  к  такому  обраще¬
нию  с  нами  не  привыкли!
 —  А  вы  как  же  привыкли?
 —  Я  говорю:  «Это  не  твое  дело».
 —  Нет,—  говорит,—  ты  мне  скажи:  как  вы  привыкли,
может  быть  и  это  можно.
 А  я  тогда  встал,  приосанился  и  говорю:
 —  Мы  вот  как  привыкли,  что  на  то  у  селезня  в  кры¬
льях  зеркальце,  чтобы  уточка  сама  за  ним  бежала  гля¬
деться.
 Она  вдруг  расхохоталась.
 —  Тут,—  говорю,—  ничего  нет  смешного.
 —  Нет,  нет,  нет,—  говорит,—  это  смешное!
 И  убежала  так  скоро,  словно  улетела.
 Я  опять  расстроился,  пошел  в  кофейню  и  опять
напился.
 Молдавское  вино  у  них  дешево.  Кислит  немножко,  но
пить  очень  можно.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 На  другое  утро,  государи  мои,  еще  лежу  я  в  постели,
как  приходит  ко  мне  жид,  который  сам  собственно  и  ввел
меня  во  всю  эту  дурацкую  историю,  и  вдруг  пришел
просить  себе  за  что-то  еще  червонец.
 —  Я  говорю:  «За  что  же  это  ты,  мой  любезный,
стоишь  еще  червонца?»
 93

—  Вы,—  говорит,—  мне  сами  обещали.
 Я  припоминаю,  что,  действительно,  я  ему  обещал  дру¬
гой  червонец,  но  не  иначе,  как  после  того,  как  я  буду  уже
иметь  свидание  с  куконой.
 Так  ему  и  говорю.  А  он  мне  отвечает:
 —  А  вы  же  с  нею  уже  два  раза  виделись.
 —  Да,  мол,—  у  окошка.  Но  это  недостаточно.
 —  Нет,—  отвечает:  —  она  два  раза  у  вас  была.
 —  У  меня  какой-то  черт  старый  был,  а  не  кукона.
 —  Нет,—  говорит,—  у  вас  была  кукона.
 —  Не  ври,  жид,—  за  это  вашего  брата  бьют!
 —  Нет,  я,—  говорит,—  не  вру:  это  она  сама  у  вас  бы¬
ла,  а  не  старуха.  Она  вам  и  свою  розу  подарила,  а  стару¬
хи...  у  нее  совсем  нет  никакой  старухи.
 Я  свое  достоинство  сохранил,  но  это  меня  просто  ошпа¬
рило.  Так  мне  стало  досадно  и  так  горько,  что  я  вце¬
пился  в  жида  и  исколотил  его  ужасно,  а  сам  пошел  и  на¬
резался  молдавским  вином  до  беспамятства.  Но  и  в  этом-то
положении  никак  не  забуду,  что  кукона  у  меня  была
и  я  ее  не  узнал  и  как  ворона  ее  из  рук  выпустил.  Неда¬
ром  мне  этот  шалоновый  сверток  как-то  был  подозрите¬
лен...  Словом,  и  больно,  и  досадно,  но  стыдно  так,  что
хоть  сквозь  землю  провалиться...  Был  в  руках  клад,  да  не
умел  брать,—  теперь  сиди  дураком.
 Но,  к  утешению  моему,  в  то  же  самое  время,  в  подоб¬
ных  же  родах  произошла  история  и  с  другими  моими  бое¬
выми  товарищами,  и  все  мы  с  досады  только  пили,  да
арбузы  ели  с  кофейницами,  а  настоящих  кукон  уже  поре¬
шили  наказать  презрением.
 Васильковое  наше  время  невинных  успехов  кончилось.
Скучно  было  без  женщин  порядочного  образованного  кру¬
га  в  сообществе  одних  кофейниц,  но  старые  отцы  капита¬
ны  нас  куражили.
 —  Неужели,—  говорили,—  если  в  одном  саду  яблоки
не  зародились,  так  и  Спасова  дня  не  будет?  Кураж,  брат¬
цы!  Сбой  поправкой  красен.
 Куражились  мы  тем,  что  нас  скоро  выведут  из  города
и  расквартируют  по  хуторам.  Там  помещичьи  барышни
и  вообще  все  общество,  должно  быть,  не  такое,  как  город¬
ское,  и  подобной  скаредности,  как  здесь,  быть  не  может.
Так  мы  думали  и  не  воображали  того,  что  там  нас  ожида¬
ло  еще  худшее  и  гораздо  больше  досадное.  Впрочем,
и  предвидеть  невозможно  было,  чем  нас  одолжат  в  их
деревенской  простоте.  Пришел  вожделенный  день,  мы  за¬
 94

трубили,  забубнили,  «Черную  галку»  запели  и  вышли  на
вольный  воздух.—  Авось,  мол,  тут  опять  заголубеют  для
нас  васильки.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Распределение,  где  кому  стоять,  нам  вышло  самое  раз¬
нобивуачное,  потому  что  в  Молдавии  на  заграничный  ма¬
нер,—  таких  больших  деревень,  как  у  нас,  нет,  а  все  хуто¬
ра  или  мызы.  Офицеры  бились  все  ближе  к  мызе  Холуян,
потому  что  там  жил  сам  бояр  или  бан,  тоже  по  прозванью
Холуян.  Он  был  женатый,  и  жена,  говорили,  будто  кра¬
савица,  а  о  нем  говорили,  что  он  большой  торгаш,—  у  не¬
го  можно  иметь  все,  только  за  деньги  —  и  стол,  и  вино.
Прежде  нас  там  поблизости  другие  наши  войска  стояли,
и  мы  встретили  на  дороге  квартирмейстера,  который  у  Хо¬
луяна  квитанцию  выправлял.  Обратились  к  нему  с  рас¬
спросами:  что  и  как?  Но  он  был  из  полковых  стихотвор¬
цев  и  все  любил  рифмами  отвечать.
 —  Ничего,—  говорит,—  мыза  хорошая,  как  придете,
увидите:
 Между  гор,  между  ям
Сидит  птица  Холуян.
 Предурацкая  эта  манера  стихами  о  деле  говорить.
У  таких  людей  ничего  путного  никогда  не  добьешься.
 —  А  куконы,—  спрашиваем,—  есть?
 —  Как  же,—  отвечает:  —  есть  и  куконы,  есть  и  пре¬
поны.
 —  Хороши?  то  есть  красивые?
 —  Да,—  говорит,—  красивые  и  не  очень  спесивые.
 Спрашиваем: 	находили  ли  там  их  офицеры  благорас¬
 положение?
 —  Как  же,  там,—  отвечает,—  на  тонце,  на  древце  наши
животы  скончалися.
 —  Черт  его  знает,  что  за  язык  такой!  —  все  загадки
загадывает.
 Однако,  все  мы  поняли,  что  этот  шельма  из  хитрых
и  ничего  нам  открыть  не  хотел.
 А  только  вот,  хотите  верьте,  хотите  вы  не  верьте
в  предчувствие...  Нынче  ведь  неверие  в  моде,  а  я  предчув¬
ствиям  верю,  потому  что  в  бурной  жизни  моей  имел  мно¬
го  тому  доказательств,  но  на  душе  у  меня,  когда  мы
к  этой  мызе  шли,  стало  так  уныло,  так  скверно,  что  про¬
сто  как  будто  я  на  свою  казнь  шел.
 95

Ну,  а  пути  и  времени,  разумеется,  все  убывает,  и  бот
пока  я  иду  на  своем  месте  в  раздумчивости,  сапогами  по
грязи  шлепаю,  кто-то  из  передних  увидал  и  крикнул:
 —  Холуян!
 Прокатило  это  по  рядам,  а  я  отчего-то  вдруг  вздрог¬
нул,  но  перекрестился  и  стал  всматриваться,  где  этот  чер¬
товский  Холуян.
 Однако,  и  крест  не  отогнал  от  меня  тоски.  В  сердце
такое  томление,  как  описывается,  что  было  на  походе
с  молодым  Ионафаном,  когда  он  увидал  сладкий  мед  на
поле.  Лучше  бы  его  не  было,—  не  пришлось  бы  тогда  бед¬
ному  юноше  сказать:  «Вкушая  вкусих  мало  меду  и  се  аз
умираю».
 А  мыза  Холуян,  действительно,  стояла  совсем  перед
нами  и  взаправду  была  она  между  гор  и  между  ям,  то
есть  между  этаких  каких-то  ледащих  холмушков  и  плюга¬
веньких  озерцов.
 Первое  впечатление  она  на  меня  произвела  самое  от¬
вратительное.
 Были  уже  и  какие-то  настоящие  пустые  ямы,  как  моги¬
лы.  Черт  их  знает,  когда  и  какими  чертями  и  для  кого  они
выкопаны,  но  преглубокие.  Глину  ли  из  них  когда-нибудь
доставали,  или,  как  некоторые  говорили,  будто  бы  тут
есть  целебная  грязь  и  будто  ею  еще  римляне  пачкались.
Но  вообще  местность  прегрустная  и  престранная.
 Виднеются  кой-где  и  перелесочки,  но  точно  маленькие
кладбища.  Грунт,  что  называется,  мочажинный  и,  надо
полагать,  пропитан  нездоровою  сыростью.  Настоящее  гнез¬
до  злой  молдаванской  лихорадки,  от  которой  люди  дохнут
в  молдавском  поту.
 Когда  мы  подходили  вечерком,  небо  зарилось,  этакое
ражее,  красное,  а  над  зеленью  сине,  как  будто  синяя  тюль
раскинута  —  такой  туман.  Цветков  и  васильков  нет,  а  тор¬
чат  только  какие-то  точно  пухом  осыпанные  будылья,  на
которых  сидят  тяжелые  желтые  кувшины  вроде  лилий,  но
преядовитые:  как  чуть  его  понюхаешь,—  сейчас  нос  распух¬
нет.  И  что  еще  удивило  нас,  как  тут  много  цапель,  точно
со  всего  света  собраны,  которая  летит,  которая  в  воде  на
одной  ножке  стоит.  Терпеть  не  могу,  где  множится  эта
фараонская  птаха:  она  имеет  что-то  такое,  что  о  всех  еги¬
петских  казнях  напоминает.  Мыза  Холуян  довольно  боль¬
шая,  но,  черт  ее  знает,  как  ее  следовало  назвать,—  дрян¬
ная  она  или  хорошая.  Очень  много  разных  хозяйственных
построек,  но  все  как-то  будто  нарочно  раскидано  «между
гор  и  между  ям».  Ничего  почти  одного  от  другого  не  раз-
 96

глядишь:  это  в  ямке  и  то  в  ямке,  а  посреди  бугорок.
Точно  как  будто  имели  в  виду  делать  здесь  что-нибудь
тайное  под  большим  секретом.  Всего  вероятнее,  пожалуй,
наши  русские  деньги  подделывали.  Дом  помещичий,  ни¬
зенький  и  очень  некрасивый...  Облупленный,  труба  высо¬
кая,  и  снаружи  небольшой,  но  просторный,—  говорили,—
будто  есть  комнат  шестнадцать.  Снаружи  совсем  похоже
на  те  наши  станционные  дома,  что  покойный  Клейнмихель
по  московскому  шоссе  настроил.  И  буфеты,  и  конторы,
и  проезжающие,  и  смотритель  с  семьею,  и  все  это  черт
знает  куда  влезало,  и  еще  просторно.  Строено  прямо  без
всякого  фасона,  как  фабрика,  крыльцо  посередине,  в  перед¬
ней  буфет,  прямо  в  зале  бильярд,  а  жилые  комнаты  где-
то  так  особенно  спрятаны,  как  будто  их  и  нет.  Словом,
все  как  на  станции  или  в  дорожном  трактире.  И  в  довер¬
шение  этого  сходства  напоминаю  вам,  что  в  передней  был
учрежден  буфет.  Это,  пожалуй,  и  хорошо  было  «для  удоб¬
ства  господ  офицеров»,  но  вид-то  все-таки  странный,
а  устройство  этого  буфета  сделано  тоже  с  подлостью,—
чтобы  ничем  нашего  брата  бесплатно  не  попотчевать,  а  вот
как: 	все,  что  у  нас  есть,  мы  все  предоставляем  к  вашим
 услугам,  только  не  угодно  ли  получить  «за  чистые  денеж¬
ки».  Кредит,  положим,  был  открыт  свободный,  но  все,
что  получали,  водку  ли,  или  их  местное  вино,  все  этакий
особый  хлап,  в  синем  жупане  с  красным  гарусом,—  до  са¬
мой  мелочи  писал  в  книгу  живота.  Даже  и  за  еду  деньги
брали;  мы  сначала  к  этому  долго  никак  не  могли  себя
приучить,  чтобы  в  помещичьем  доме  и  деньги  платить.
И  надо  вам  знать,  как  они  это  ловко  подвели,  чтобы  день¬
ги  брать.  Тоже  прекурьезно.  У  нас  в  России  или  в  Поль¬
ше  у  хлебосольного  помещика  стыда  бы  одного  не  взяли
завести  такую  коммерцию.  С  первого  же  дня  является
этот  жупан,  обходит  офицеров  и  спрашивает:  не  угодно  ли
будет  всем  с  помещиком  кушать?
 Наши  ребята,  разумеется,  простые,  добрые  и  очень
благодарят:
 —  Очень  хорошо,—  говорят,—  мы  очень  рады.
 —  А  где,—  продолжает  жупан,—  прикажете  накрывать
на  стол:  в  зале  или  на  веранде?  У  нас,—  говорит,—  есть
и  зала  большая,  и  веранда  большая.
 —  Нам,—  говорим,—  голубчик,  это  все  равно,  где
хотите.
 Нет-таки,  добивается,  говорит:  «бояр  велел  вас  спро¬
сить  и  накрывать  стол  непременно  по  вашему  желанию».
 4. 	Н.  С  Лесков,  т  7.
 97

«Вот,—  думаем,—  какая  предупредительность!  —  Накры¬
вай, брат,  где  лучше».
 —  Лучше,—  отвечает,—  на  веранде.
 —  Пожалуй,  там  должно  быть  воздух  свежее.
 —  Да,  и  там  пол  глиняный.
 —  В  этом  какое  же  удобство?
 —  А  если  красное  вино  прольется,  или  что-нибудь
другое,  то  удобнее  вытереть  и  пятна  не  останется.
 —  Правда,  правда!
 Замышляется,  видим,  что-то  вроде  разливного  моря.
 Вино  у  них,  положим,  дешевое,  правда,  с  привкусом,  но
ничего:  есть  сорта  очень  изрядные.
 Настает  время  обеда.  Являемся,  садимся  за  стол  —
все  честь  честью,—  и  хозяева  с  нами:  сам  Холуян,  мужчи¬
на,  этакий  худой,  черный,  с  лицом  выжженной  глины,
весь,  можно  сказать,  жиляный  да  глиняный  и  говорит
с  передушинкой,  как  будто  больной.
 —  Вот,—  говорит,—  господа,  у  меня  вина  такого-то
года  урожая  хорошего;  не  хотите  ли  попробовать?
 —  Очень  рады.
 Он  сейчас  же  кричит  слуге:
 —  Подай  господину  поручику  такого-то  вина.
 Тот  подает  и  непременно  непочатую  бутылку,  а  пред
последним  блюдом  вдруг  является  жупан  с  пустым  блю¬
дом  и  всех  обходит.
 —  Это  что,  мол,  такое?!
 —  Деньги  за  обед  и  за  вино.
 Мы  переконфузились,—  особенно  те,  с  которыми  и  де¬
нег  не  случилось.  Те  под  столом  друг  у  друга  потихоньку
перехватывали.
 Вот  ведь  какая  черномазая  рвань!
 Но  дело,  которым  до  злого  горя  нас  донял  Холуян,
разумеется,  было  не  в  этом,  а  в  куконице,  из-за  которой
на  тонце,  на  древце  все  наши  животы  измотались,
а  я,  можно  сказать,  навсегда  потерял  то,  что  мне  было
всего  дороже  и  милее,—  можно  сказать  даже,  священнее.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Семья  у  наших  хозяев  была  такая:  сам  бан  Холуян,
которого  я  уж  вам  слегка  изобразил:  худой,  жиляный,
а  ножки  глиняные,  еще  не  старый,  а  все  палочкой  подпи¬
рается  и  ни  на  минуту  ее  из  рук  не  выпускает.  Сядет,
а  палочка  у  него  на  коленях.  Говорили,  будто  он  когда-то
 98

был  на  дуэли  ранен,  а  я  думаю,  что  где-нибудь  почту  хо¬
тел  остановить,  да  почтальон  его  подстрелил.  После  это
объяснилось  еще  совсем  иначе,  и  понятно  стало,  да  позд¬
но.  А  по  началу  казалось,  что  он  человек  светский  и  обра¬
зованный,—  ногти  длинные,  белые  и  всегда  батистовый
платок  в  руках.  Для  дамы,  он,  впрочем,  кроме  образова¬
ния,  не  мог  обещать  ни  малейшего  интереса,  потому  что
вид  у  него  был  ужасно  холодного  человека.  А  у  него  ку¬
коница  просто  как  сказочная  царица:  было  ей  лет  не  бо¬
лее,  как  двадцать  два,  двадцать  три,—  вся  в  полном  рас¬
цвете,  бровь  тонкая,  черная,  кость  легкая,  а  на  плечиках
уже  первый  молодой  жирок  ямочками  пупится  и  одета
всегда  чудо  как  к  лицу,  чаще  в  палевом,  или  в  белом,
с  расшивными  узорами,  и  ножки  в  цветных  башмаках
с  золотом.
 Разумеется,  началось  смятение  сердец.  У  нас  был  офи¬
цер,  которого  мы  звали  Фоблаз,  потому  что  он  удивитель¬
но  как  скоро  умел  обворожать  женщин,—  пройдет,  бывало,
мимо  дома,  где  какая-нибудь  мещаночка  хорошенькая  си¬
дит,—  скажет  всего  три  слова: 	«милые  глазки  ангелоч¬
 ки»,—  смотришь,  уже  и  знакомство  завязывается.  Я  сам
был  тоже  предан  красоте  до  сумасшествия.  К  концу  обеда
я  вижу  —  у  него  уже  все  рыльце  огнивцем,  а  глаза
буравцом.
 Я  его  даже  остановил:
 —  Ты,—  говорю,—  неприличен.
 —  Не  могу,—  отвечает,—  и  не  мешай,  я  ее  раздеваю
в  моем  воображении.
 После  обеда  Холуян  предложил  метнуть  банк.
 Я  ему  говорю,—  какая  глупость!  А  сам  вдруг  о  том  же
замечтал,  и  вдруг  замечаю,  что  и  у  других  у  всех  стало
рыльце  огнивцем,  а  глаза  буравцом.
 Вот  она,  мол,  с  какого  симптома  началась  проклятая
молдавская  лихорадка!  Все  согласились,  кроме  одного
Фоблаза.  Он  остался  при  куконе  и  до  самого  вечера  с  ней
говорил.
 Вечером  спрашиваем:
 —  Что  она,  как  —  занимательна?
 А  он  расхохотался.
 —  По-моему,—  отвечает,—  у  нее,  должно  быть,  матуш¬
ка  или  отец  с  дуринкой  были,  а  она  по  природе  в  них
пошла.  Решимости  мало:  никуда  от  дома  не  отходит.  Надо
сообразить  —  каков  за  нею  здесь  присмотр  и  кого  она
боится?  Женщины  часто  бывают  нерешительны  да  нена¬
ходчивы.  Надо  за  них  думать.
 99

А  насчет  досмотра  в  нас  возбуждал  подозрения  не
столько  сам  Холуян,  как  его  брат,  который  назывался
Антоний.
 Он  совсем  был  непохож  на  брата:  такой  мужиковатый,
полного  сложения,  но  на  смешных  тонких  ножках.
 Мы  его  так  и  прозвали  «Антошка  на  тонкой  ножке».—
Лицо  тоже  было  совершенно  не  такое,  как  у  брата.  Про¬
стой  этакой,—  ни  скоблен,  ни  тесан,  а  слеплен  да  брошен,
но  нам  сдавалось,  что,  несмотря  на  его  баранью  простоту,
в  нем  клок  серой  волчьей  шерсти  есть...  Однако,  вышло
такое  удивление,  что  все  наши  подозрения  были  напрасны:
за  куконою  совсем  никакого  присмотра  не  оказалось.
 Образ  жизни  домашней  у  Холуянов  был  самый  удиви¬
тельный,—  точно  нарочно  на  нашу  руку  приспособлено.
 Тонкого  Холуяна  Леонарда  до  самого  обеда  ни  за  что
и  нигде  нельзя  было  увидеть.  Черт  его  знает,  где  он
скрывался!  Говорили,  будто  безвыходно  сидел  в  отдален¬
ных,  внутренних  комнатах,  и  что-то  там  делал  —  литера¬
турой  будто  какой-то  занимался.  А  Антошка  на  тонких
ножках,  как  вставал,  так  уходил  куда-то  в  поле  с  малень¬
кою  бесчеревной  собачкою,  и  его  также  целый  день  не
видно.  Все  по  хозяйству  ходит.  Лучших,  то  есть,  условий
даже  и  пожелать  нельзя.
 Оставалось  только  расположить  к  себе  кукону  разгово¬
ром  и  другими  приемами.  Думалось,  что  это  недолго
и  что  Фоблаз  это  сделает,  но  неожиданно  замечаем,  что
наш  Фоблаз  не  в  авантаже  обретается.  Все  он  имеет  вид
человека,  который  держит  волка  за  уши,—  ни  к  себе  его
ни  оборотит,  ни  выпустит,  а  между  тем  уже  видно,  что
руки  набрякли  и  вот-вот  сами  отвалятся...
 Видно,  что  малый  ужасно  сконфужен,  потому  что  он
к  неуспехам  не  привык,  и  не  только  нам,  а  самому  себе
этого  объяснить  не  может.
 —  В  чем  же  дело?
 —  Пароль  донер,—  говорит,—  ничего  не  понимаю,  кро¬
ме  того,  что  она  очень  странная.
 —  Ну,  богатая  женщина,  избалованная,  капризни¬
чает,—  весьма  естественно.
 Порядок  жизни  у  нашей  куконы  был  такой,  что  она  не
могла  не  скучать.  С  утра  до  обеда  ее  почти  постоянно
можно  было  видеть,  как  она  мотается,  и  всегда  одна-оди¬
нешенька  или  возится  с  самой  глупейшей  в  мире  птицей  —
с  курицей:  странное  занятие  для  молодой,  изящной,  бога¬
той  дамы,  но  что  сделать,  если  такова  фантазия?  Делать
ей,  видно,  было  совершенно  нечего:  выйдет  она  вся  в  бе¬
 100

лом  или  в  палевом  неглиже,  сядет  на  широких  плитах
у  края  веранды  под  зеленым  хмелем,—  в  черных  волосах
тюльпан  или  махровый  мак,  и  гляди  на  нее  хоть  целый
день.  Все  ее  занятие  в  том  состояло,  что,  бывало,  какую-
то  любимую  свою  маленькую  курочку  с  сережками  у  себя
на  коленях  лущеной  кукурузой  кормит.  Ясное  дело,  что
образования  должно  быть  немного,  а  досуга  некуда  деть.
Если  с  курицей  возится,  то,  стало  быть,  ей  очень  скучно,
а  где  женщине  скучно,  там  кавалерское  дело  даму  развле¬
кать.  Но  ничего  не  выходит,—  даже  и  разговор  с  нею  ве¬
сти  трудно,  потому  что  все  только  слышишь:  «шти,  эшти,
молдованешти,  кернешти»  —  десятого  слова  и  того  понять
нельзя.  А  к  мимике  страстей  она  была  ужасно  беспонятна.
Фоблаз  совсем  руки  опустил,  только  конфузился,  когда
ему  смеялись,  что  он  с  курицею  не  может  соперничать.
Пошли  мы  увиваться  вокруг  куконы  все  —  кому  больше
счастье  послужит,  но  ни  одному  из  нас  ничего  не  форту¬
нило.  Открываешься  ей  в  любви,  а  она  глядит  на  тебя
своими  черными  волооками,  или  заговорит  вроде:  «шти,
эшти,  молдованешти»,  и  ничего  более.
 Омерзело  всем  себя  видеть  в  таком  глупом  положении,
и  даже  ссоры  пошли,  друг  к  другу  зависть  и  ревность,—
придираемся,  колкости  говорим...  Словом,  все  в  беспокой¬
нейшем  состоянии,  то  о  ней  мечтаем,  то  друг  за  другом
в  секрете  смотрим  за  нею.  А  она  сидит  себе  с  этой  куроч¬
кой  и  кончено.  Так  весь  день  глядим,  всю  ночь  зеваем,
а  время  мчится  и  строит  нам  еще  другую  беду.  Я  вам  ска¬
зал,  что  с  первого  же  дня,  как  обед  кончился,  Холуян
предложил,  что  он  нам  банк  заложит.  С  тех  пор  пошла
ежедневно  игра:  с  обеда  режемся  до  полночи,  и  от  того
ли,  что  все  мы  стали  рассеянные,  или  карты  неверные,  но
многие  из  нас  уже  успели  себя  хорошо  охолостить  даже
до  последней  копейки.  А  Холуян  чистит,  да  чистит  нас
ежедневно,  как  баранов  стрижет.
 Разорились,  оскудели  и  умом,  и  спокойствием,  и  неве¬
домо  до  чего  бы  мы  дошли,  если  бы  вдруг  не  появилось
среди  нас  новое  лицо,  которое,  может  быть,  еще  худшие
беспокойства  наделало,  но,  однако,  дало  толчок  к  развязке.
 Приехал  к  нам  с  деньгами  чиновник  комиссариатский.
Из  поляков,  и  пожилой,  но  шельма  ужасная:  где  взлает,
где  хвостом  повиляет,—  и  ото  всех  все  узнал,  как  мы  не
живем,  а  зеваем.  Пошел  он  тоже  с  нами  к  Холуяну  обе¬
дать,  а  потом  остался  в  карты  играть,—  а  на  кукону,  под¬
лец,  и  не  смотрит.  Но  на  другой  день-с  вдруг  говорит:
«я  заболел».  Молдавская  лихорадка,  видите  ли,  схватила.
 101

И  что  же  выдумал:  не  лекаря  позвал,  а  попа,—  молебен
о  здравии  отслужить.  Пришел  поп  —  настоящий  таракан¬
ный  лоб:  весь  черный  и  запел  ни  на  что  похоже,—  хуже
армянского.  У  армянов  хоть  поймешь  два  слова:  «Григо¬
риос  Армениос»,  а  у  этого  ничего  не  разобрать,  что  он
лопочет.
 Поляк  же,  шельма,  по-ихнему  знал  немножко  и  такую
с  попом  конституцию  развел,  что  приятелями  сделались
и  оба  друг  другом  довольны:  поп  рад,  что  комиссионер
ему  хорошо  заплатил,  а  тот  сразу  же  от  его  молебна  вы¬
здоровел  и  такую  штуку  удрал,  что  мы  и  рты  разинули.
 Вечером,  когда  уже  при  свечах  мы  все  в  зале  банк  ме¬
тали,—  входит  наш  комиссионер  и  играть  не  стал,  но  го¬
ворит: 	«я  болен  еще»,  и  прямо  прошел  на  веранду,  где
 в  сумраке  небес,  на  плитах,  сидела  кукона  —  и  вдруг  оба
с  нею  за  густым  хмелем  скрылись  и  исчезли  в  темной
тени.  Фоблаз  не  утерпел,  выскочил,  а  они  уже  преаван¬
тажно  вдвоем  на  плотике  через  заливчик  плывут  к  остров¬
ку...  На  его  же  глазах  переплыли  и  скрылись...
 А  Холуян  хоть  бы,  подлец,  глазом  моргнул.  Тасует
карты  и  записи  смотрит  на  тех,  которые  уже  в  долг  про¬
мотались...
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Но  надо  вам  сказать,  что  это  был  за  островок,  куда
они  отплывали.
 Когда  я  говорил  про  мызу,  я  забыл  вам  сказать,  что
там  при  усадьбе  было  самого  лучшего,—  это  вот  и  есть
маленький  островок  перед  верандой.  Перед  верандой  пря¬
мо  был  цветник,  а  за  цветником  сейчас  заливчик,  а  за
ним  островок,  небольшой,  так  сказать,  величины  с  хоро¬
ший  двор  помещичьего  дома.  Весь  он  зарос  густою  жимо¬
лостью  и  разными  цветущими  кустами,  в  которых  было
много  соловьев.  Соловей  у  них  хороший,—  не  такой  креп¬
кий  как  курский,  но  на  манер  бердичевского.  Площадь
острова  была  вся  в  бугорках  или  в  холмиках,  и  на  одном
холмике  была  устроена  беседочка,  а  под  нею  в  плитах
грот,  где  было  очень  прохладно.  Тут  стоял  старинный
диван,  на  котором  можно  было  отдохнуть,  и  большая  золо¬
ченая  арфа,  на  которой  кукона  играла  и  пела.  По  острову
были  расчищены  дорожки  и  в  одном  месте  по  другую  сто¬
рону  дерновая  скамья,  откуда  был  широкий  вид  на  луга.
Сообщение  через  проливчик  к  островку  было  устроено  по¬
 102

средством  маленького  прекрасного  плотика.  Перильца  и  все
это  на  нем  раскрашено  в  восточном  вкусе,  а  посередине
золоченое  кресло.  Садится  кукона  на  это  кресло,  берет
пестрое  весло  с  двумя  лопастями  и  переплывает.  Другой
человек  мог  стоять  только  сзади  за  ее  креслом.
 Остров  этот  и  грот  мы  звали:  «грот  Калипсы»,  но  сами
там  не  бывали,  потому  что  плотик  у  куконы  был  на  це¬
почке  заперт.  Комиссионер  нашел  ключи  к  этой  цепи...
 Мы,  по  правде  сказать,  просто  хотели  его  избить,  но
он  смел  был,  каналья,  и  всех  успокоил.
 —  Господа!  —  говорит:  —  из-за  чего  нам  ссориться.
Я  вам  весь  путь  покажу.  Это  мне  поп  сказал.  Я  его  спро¬
сил:  какая  кукона?  А  он  говорит: 	«очень  хорошая  —
о  бедных  заботится».  Я  взял  пятьдесят  червонцев  и  ей
подал  молча,  для  ее  бедных,  а  она,  также  молча,  мне  руку
подала  и  повезла  с  собою  на  остров.  Головой  вам  отве¬
чаю,—  берите  прямо  в  руки  сверточек  червонцев  и,  ни
слова  не  разговаривая,  тем  же  счастием  можете  пользо¬
ваться.  Вид  лунный  прекрасен,  арфа  сладкозвучна,  но
я  ничем  этим  более  наслаждаться  не  могу,  потому  что  долг
службы  моей  меня  призывает,  и  я  завтра  еду  от  вас,  а  вы
остаетесь.
 Вот  так  развязка!
 Он  уехал,  а  мы  смотрим  друг  на  друга: 	кто  может
 жертвовать  в  пользу  бедных  здешнего  прихода  по  пятиде¬
сяти  червонцев?  Некоторые  храбрились,—  «я  вот-вот  из
дома  жду»,—  и  другой  тоже  из  дома  ждет,  а  дома-то,
верно,  и  в  своих  приходах  случились  бедные.  Что-то  нико¬
му  не  присылают.
 И  вдруг  среди  этого  —  неожиданнейшее  приключение:
Фоблаз  оторвал  цепь,  которою  был  прикован  плотик,  пере¬
плыл  туда  один  и  в  гроте  застрелился.
 Черт  знает,  что  за  происшествие!  И  товарища  жаль,
и  глупо  это  как-то...  совсем  глупо,  а  однако,  печальный
факт  совершился  и  одного  из  храбрых  не  стало.
 Застрелился  Фоблаз,  конечно,  от  любви,  а  любовь  раз¬
горелась  от  раздражения  самолюбия,  так  как  он  у  всех
женщин  на  своей  родине  был  счастлив.  Похоронили  его
честь  честью,—  с  музыкой,  а  за  упокой  его  души  все,  у  од¬
ного  собравшись,  выпили  и  заговорили,  что  это  так  невоз¬
можно  оставить,—  что  мы  тут  с  нашей  всегдашней  просто¬
тою  совсем  пропадаем.  А  батальонный  майор,  который  у  нас
был  женатый  и  человек  обстоятельный,  говорит:
 —  Да  вы  и  не  беспокойтесь,  я уже  донес  по  начальст¬
ву,  что  не  ручаюсь,  будет  ли  в  чем  вас  из  этой  мызы
 103

вывесть,  и  жду  завтра  же  нового  распоряжения.  Пусть
тут  черт  стоит  у  этого  Холуяна!  Проклятая  мыза  и  про¬
клятый  хозяин!
 И  все  мы  то  же  самое  чувствовали  и  радовались
возможности  уйти  отсюда,  но  всем  господам  офицерам
досадно  было  уйти  отсюда  так,—  не  наказавши  под¬
лецов.
 Придумывали  разные  штуки  устроить  над  Холуянами;
думали  его  высечь  или  как-нибудь  смешно  обрить,  но
майор  сказал:
 —  Боже  спаси,  господа:  прошу  вас,  чтобы  ничего  похо¬
жего  на  малейшее  насилие  не  было,  и  кто  ему  должен  —
извольте,  где  хотите  занять  денег  и  с  ним  рассчитаться.
А  если  что-нибудь  невинненькое,  для  отыграния  своей  че¬
сти  придумаете,—  это  можете.
 Лиха  беда,  отыграния  чести-то  не  было  на  что  этого
произвести.
 Майор  сказал,  наконец,  что  он  от  нас  только  скрывает,
а  что  собственно  у  него  уже  есть  в  кармане  предписание
выступить  и  что  завтра  здесь  последний  день  нашей
красы,  а  послезавтра  на  заре  и  выступим  в  другие
места.
 Тут  мне  и  взбрыкнула  на  ум  какая-то  кобылка:
 —  Если,—  говорю,—  мы  послезавтра  выходим,  так  что
завтра  здесь  наш  последний  вечер,  то,  сделайте  милость,
Холуян  будет  хорошо  проучен,  и  никому  не  похвалится,
что  ему  довелось  русских  офицеров  надуть.
 Некоторые  похвалили,  говорили,—  «молодец»,  а  другие
не  верили  и  смеялись: 	«ну,  где  тебе!  лучше  не  трогай».
 А  я  говорю:
 —  Это,  господа,  мое  дело:  я  все  беру  за  свой  пай.
 —  Но  что  же  такое  ты  сделаешь?
 —  Это  мой  секрет.
 —  Но  Холуян  будет  наказан?
 —  Ужасно!
 —  И  честь  наша  будет  отомщена?
 —  Непременно.
 —  Поклянись.
 Я  поклялся  тенью  несчастного  друга  нашего  Фоблаза,
которая  сама  себя  осудила  одиноко  блуждать  в  этом  про¬
клятом  месте,  и  разбил  свой  стакан  об  пол.
 Все  товарищи  меня  подхватили,  одобрили,  расцеловали
и  запили  нашу  клятву,  но  только  майор  удержал,  чтобы
стаканов  не  бить.
 104

—  Это,—  говорит,—  один  театральный  фарс  и  больше
ничего...
 Разошлись  прекрасно.  Я  был  в  себе  крепко  уверен,  по¬
тому  что  план  мой  был  очень  хорош.  Холуян  в  своих  про¬
делках  должен  быть  совершенно  одурачен.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Настало  завтра  и  последний  день  нашей  красы.  Полу¬
чили  мы  свое  жалованье,  отдали  все  сполна,  кто  сколько
был  должен  Холуяну,  и  осталось  у  каждого  столько  денег,
что  и  кошеля  не  надо.  У  меня  было  с  чем-нибудь  сто  руб¬
лей,  то  есть  на  ихние,  по-тогдашнему,  это  составляло  с  не¬
большим  десять  червонцев.  А  для  меня,  по  плану  затеи
моей,  еще  требовалось,  по  крайней  мере,  сорок  червонцев.
Где  же  их  взять?  У  товарищей  и  не  было,  да  я  и  не  хо¬
тел,  потому  что  у  меня  другой  план  имелся.  Я  его  и  при¬
вел  в  исполнение.
 Приходим  на  последнюю  вечерю  к  Холуяну  —  он  очень
радушен  и  приглашает  меня  играть.
 Я  говорю:
 —  Рад  бы  играть,  да  игрушек  нет.
 Он  просит  не  стесняться,—  взять  взаймы  у  него  из
банка.
 —  Хорошо,—  говорю,—  позвольте  мне  пятьдесят  чер¬
вонцев.
 —  Сделайте  милость,—  говорит,—  и  подвигает  кучку.
 Я  взял  и  опустил  их  в  карман.
 Верил  нам,  шельма,  будто  мы  все  Шереметьевы.
 Я  говорю:
 —  Позвольте,  я  не  буду  пока  ставить,  а  минуточку
погуляю  на  воздухе,—  и  вышел  на  веранду.
 За  мною  выбегают  два  товарища  и  говорят:
 —  Что  ты  это  делаешь:  чем  отдать?
 Я  отвечаю:
 —  Не  ваше  дело,—  не  беспокойтесь.
 —  Ведь  это  нельзя,  пристают,—  мы  завтра  выходим,—
непременно  надо  отдать.
 —  И  отдам.
 —  А  если  проиграешь?
 —  Во  всяком  случае  отдам.
 И  соврал  им,  будто  у  меня  есть  на  руках  казенные.
 Они  отстали,  а  я  прямо  подлетаю  к  куконе,  ногой
шаркнул  и  подаю  ей  горсть  червонцев.
 105

—  Прошу,—  говорю,—  вас  принять  от  меня  для  бед¬
ных  вашего  прихода.
 Не  знаю,  как  она  это  поняла,  но  сейчас  же  встала,  по¬
дала  мне  свою  ручку;  мы  обошли  клумбу,  да  на  плотике
и  поплыли.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Об  игре  ее  на  арфе  отменного  сказать  нечего:  вошли
в  грот:  она  села  и  какой-то  экосез  заиграла.  Тогда  не  бы¬
ло  еще  таких  воспалительных  романсов,  как  «мой  тигре¬
нок»,  или  «затигри  меня  до  смерти»,—  а  экосезки-с,  все
простые  экосезки,  под  которые  можно  только  одни  па  тан¬
цевать,  а  тогда,  бывало,  ни  весть  что  под  это  готов  сде¬
лать.  Так  и  в  настоящий  раз,—  сначала  экосез,  а  потом
«гули,  да  люли  пошли  ходули,—  эшти,  да  молдаванеш¬
ти»,—  кок  да  и  дело  в  мешок...  И  благополучным  образом
назад  оба  переплыли.
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Откровенно  признаться  —  я  не  утаю,  что  был  в  очень
мечтательном  настроении,  которое  совсем  не  отвечало  заду¬
манному  мною  плану.  Но,  знаете,  к  тридцати  годам  уже
подходило,  а  в  это  время  всегда  начинаются  первые  огляд¬
ки.  Вспомнилось  все  —  как  это  начиналась  «жизнь  серд¬
ца»  —  все  эти  скромные  васильки  во  ржи  на  далекой  ро¬
дине,  потом  эти  хохлушечки  и  польки  в  их  скромных  бу¬
диночках,  и  вдруг  —  черт  возьми,—  грот  Калипсы...  и  сама
эта  богиня...  Как  хотите,  есть  о  чем  привести  воспомина¬
ния...  И  вдруг  сделалось  мне  так  грустно,  что  я  оставил
кукону  в  уединении  приковывать  цепочкою  ее  плотик,
а  сам  единолично  вхожу  в  залу,  которую  оставил,  как
банк  метали,  а  теперь  вместо  того  застаю  ссору,  да  еще
какую!  Холуян  сидит,  а  наши  офицеры  все  встали  и  неко¬
торые  даже  нарочно  фуражки  надели,  и  все  шумят,  спорят
о  справедливости  его  игры.  Он  их  опять  всех  обыграл.
 Офицеры  говорят:
 —  Мы  вам  заплатим,  но,  по  справедливости  говоря,
мы  вам  ничего  не  должны.
 Я  как  раз  на  эти  слова  вхожу  и  говорю:
 —  И я  тоже  не  должен  —  пятьдесят  червонцев,  кото¬
рые  я  у  вас  занял,—  я  вашей  жене  отдал.
 106

Офицеры  ужасно  смутились,  а  он  как  полотно  поблед¬
нел  с  досады,  что  я  его  перехитрил.  Схватил  в  руку  кар¬
ты,  затрясся  и  закричал:
 —  Вы  врете!  вы  плут!
 И  прямо,  подлец,  бросил  в  меня  картами.  Но  я  не  по¬
терялся  и  говорю:
 —  Ну,  нет,  брат,—  я  выше  плута  на  два  фута,—  да
бац  ему  пощечину...  А  он  тряхнул  свою  палку,  а  из  нее
выскочила  толедская  шпага,  и  он  с  нею,  каналья,  на  безо¬
ружного  лезет!
 Товарищи  кинулись  и  не  допустили.  Одни  его  держа¬
ли  за  руки,  другие  —  меня.  А  он  кричит:
 —  Вы  подлец!  никто  из  вас  никогда  моей  жены  не
видал!
 —  Ну,  мол,  батюшка,—  уж  это  ты  оставь  нам  доказы¬
вать,—  очень  мы  ее  видали!
 —  Где?  Какую?
 Ему  говорят:
 —  Оставьте,  об  этом-то  уже  нечего  спорить.  Разумеет¬
ся,  мы  знаем  вашу  супругу.
 А  он,  в  ответ  на  это,  как  черт  расхохотался,  плюнул
и  ушел  за  двери,  и  ключом  заперся.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 И  что  же  вы  думаете?  —  ведь  он  был  прав!
 Вы  себе  даже  и  вообразить  не  можете,  что  тут  такое
над  нами  было  проделано.  Какая  хитрость  над  хитростью
и  подлость  над  подлостью!  Представьте,  оказалось,  ведь,
что  мы  его  жены,  действительно,  никогда  ни  одного  разу
в  глаза  не  видали!  Он  нас  считал  как  бы  недостойными,
что  ли,  этой  чести,  чтобы  познакомить  нас  с  его  настоя¬
щим  семейством,  и  оно  на  все  время  нашей  стоянки  укры¬
валось  в  тех  дальних  комнатах,  где  мы  не  были.  А  эта
кукона,  по  которой  мы  все  с  ума  сходили  и  за  счастие
считали  ручки  да  ножки  ее  целовать,  а  один  даже  умер  за
нее,—  была  черт  знает  что  такое...  просто  арфистка  из
кофейни,  которую  за  один  червонец  можно  нанять  танце¬
вать  в  костюме  Евы...  Она  была  взята  из  профита  к  на¬
шему  приходу  из  кофейни,  и  он  с  нее  доход  имел...  И  сам
этот  Холуян-то,  с  которым  мы  играли,  совсем  был  не  Хо¬
луян,  а  тоже  наемный  шулер,  а  настоящий  Холуян  только
и  был  Антошка  на  тонких  ножках;  который  все  с  бесче-
 107

ревной  собакой  на  охоту  ходил...  Он  и  был  всему  этому
делу  антрепренер!  Вот  это  плуты,  так  уж  плуты!  теперь
посудите  же,  каково  было  нам,  офицерам,  чувствовать,
в  каком  мы  были  дурацком  положении,  и  по  чьей  мило¬
сти?  —  По  милости  такой,  можно  сказать,  наипрезренней¬
шей  дряни!
 А  узнал  об  этом  прежде  всех  я,  но  только  тоже  уж
слишком  поздно,—  когда  вся  моя  военная  карьера  через
эту  гадость  была  испорчена,  благодаря  глупости  моих  то¬
варищей.  Господа  же  офицеры  наши  еще  и  обиделись
моим  поступком,  нашли,  что  я  будто  поступил  нечестно,—
выдал,  изволите  видеть,  тайну  дамы  ее  мужу...  Вот  ведь
какая  глупость!  Однако,  потребовали,  чтобы  я  из  полка
вышел.  Нечего  было  делать  —  я  вышел.  Но  при  проезде
через  город  жид  мне  все  и  открыл.
 Я  говорю:
 —  Да  как  же,  их  поп-то  зачем  же  он  про  свою  куко¬
ну  говорил,  что  ей  будто  можно  под  предлогом  на  бедных
давать?
 —  А  это,—  говорит,—  справедливо,  только  поп  это  про
настоящую  кукону  говорил,  которая  в  комнатах  сидела,
а  не  про  ту  свинью,  которую  вы  за  бобра  приняли.
 Словом  сказать  —  кругом  одурачены.  Я  человек  очень
сильной  комплекции,  но  был  этим  так  потрясен,  что  у  меня
даже  молдавская  лихорадка  сделалась.  Насилу  на  родину
дотащился  к  своим  простым  сердцам,  и  рад  был,  что  го¬
родническое  местишко  себе  в  жидовском  городке  достал...
Не  хочу  отрицать,—  ссорился  с  ними  не  мало  и,  признать¬
ся  сказать,  из  своих  рук  учил,  но...  слава  богу  —  жизнь
прожита  и  кусок  хлеба  даже  с  маслом  есть,  а  вот,  когда
вспомнишь  про  эту  молдавскую  лихорадку,  так  опять  в  оз¬
ноб  бросит.
 И  от  такого  неприятного  ощущения  рассказчик  опять
распаковал  свою  вместительную  подушку,  налил  стакан
аметистовой  влаги  с  надписью  «Ея  же  и  монаси  прием¬
лят»,  и  молвил:
 —  Выпьемте,  господа,  за  жидов  и  на  погибель  злым
плутам  —  румынам.
 —  Что  же,  это  будет  преоригинально.
 —  Да,—  отозвался  другой  собеседник,—  но  не  будет
ли  еще  лучше,  если  мы  в  эту  ночь,  когда  родился  «Друг
грешников»,  пожелаем  «всем  добра  и  никому  зла».
 —  Прекрасно,  прекрасно!
 И  воин  согласился,  сказал:  «абгемахт»,  и  выпил  чарку.

ШТОПАЛЬЩИК
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Преглупое  это  пожелание  сулить  каждому  в  новом
году  новое  счастие,  а  ведь  иногда  что-то  подобное  прихо¬
дит.  Позвольте  мне  рассказать  вам  на  эту  тему  небольшое
событьице,  имеющее  совсем  святочный  характер.
 В  одну  из  очень  давних  моих  побывок  в  Москве  я  за¬
держался  там  долее,  чем  думал,  и  мне  надоело  жить
в  гостинице.  Псаломщик  одной  из  придворных  церквей
услышал,  как  я  жаловался  на  претерпеваемые  неудобства
приятелю  моему,  той  церкви  священнику,  и  говорит:
 —  Вот  бы  им,  батюшка,  к  куму  моему,—  у  него  нынче
комната  свободная  на  улицу.
 —  К  какому  куму?  —  спрашивает  священник.
 —  К  Василью  Конычу.
 —  Ах,  это  «метр  тальер  Лепутан»!
 —  Так  точно-с.
 —  Что  же  —  это  действительно  очень  хорошо.
 И  священник  мне  пояснил,  что  он  и  людей  этих  знает,
и  комната  отличная,  и  псаломщик  добавил  еще  про  одну
выгоду:
 —  Если,—  говорит,—  что  прорвется  или  низки  в  брю¬
ках  обобьются  —  все  опять  у  вас  будет  исправно,  так  что
глазом  не  заметить.
 Я  всякие  дальнейшие  осведомления  почел  излишними
и  даже  комнаты  не  пошел  смотреть,  а  дал  псаломщику
ключ  от  моего  номера  с  доверительною  надписью  на  кар¬
точке  и  поручил  ему  рассчитаться  в  гостинице,  взять
оттуда  мои  вещи  и  перевезти  всё  к  его  куму.  Потом
я  просил  его  зайти  за  мною  сюда  и  проводить  меня  на
мое  новое  жилище.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Псаломщик  очень  скоро  обделал  мое  поручение  и  с  не¬
большим  через  час  зашел  за  мною  к  священнику.
 —  Пойдемте,—  говорит,—  всё  уже  ваше  там  разложи¬
ли  и расставили,  и  окошечки  вам  открыли,  и  дверку  в  сад
на  балкончик  отворили,  и  даже  сами  с  кумом  там  же,  на
балкончике,  чайку  выпили.  Хорошо  там,—  рассказывает,—
цветки  вокруг,  в  крыжовнике  пташки  гнездятся,  и  в  клет¬
 109

ке  под  окном  соловей  свищет.  Лучше  как  на  даче,  пото¬
му  —  зелено,  а  меж  тем  все  домашнее  в  порядке,  и  если
какая  пуговица  ослабела  или  низки  обились,—  сейчас
исправят.
 Псаломщик  был  парень  аккуратный  и  большой  франт,
а  потому  он  очень  напирал  на  эту  сторону  выгодности
моей  новой  квартиры.
 Да  и  священник  его  поддерживал.
 —  Да,—  говорит,—  tailleur  Lepoutant  такой  артист  по
этой  части,  что  другого  ни  в  Москве,  ни  в  Петербурге  не
найдете.
 —  Специалист,—  серьезно  подсказал,  подавая  мне  паль¬
то,  псаломщик.
 Кто  это  Lepoutant  —  я  не  разобрал,  да  притом  это  до
меня  и  не  касалось.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Мы  пошли  пешком.
 Псаломщик  уверял,  что  извозчика  брать  не  стоит,
потому  что  это  будто  бы  «два  шага  проминажи».
 На  самом  деле  это,  однако,  оказалось  около  получасу
ходьбы,  но  псаломщику  хотелось  сделать  «проминажу»,
может  быть,  не  без  умысла,  чтобы  показать  бывшую  у  не¬
го  в  руках  тросточку  с  лиловой  шелковой  кистью.
 Местность,  где  находился  дом  Лепутана,  была  за
Москвой-рекою  к  Яузе,  где-то  на  бережку.  Теперь  я  уже
не  припомню,  в  каком  это  приходе  и  как  переулок  называ¬
ется.  Впрочем,  это,  собственно,  не  был  и  переулок,  а  ско¬
рее  какой-то  непроезжий  закоулочек,  вроде  старинного
погоста.  Стояла  церковка,  а  вокруг  нее  угольничком  объ¬
езд,  и  вот  в  этом-то  объезде  шесть  или  семь  домиков,  все
очень  небольшие,  серенькие,  деревянные,  один  на  камен¬
ном  полуэтаже.  Этот  был  всех  показнее  и  всех  больше,
и  ка  нем  во  весь  фронтон  была  прибита  большая  желез¬
ная  вывеска,  на  которой  по  черному  полю  золотыми  бук¬
вами  крупно  и  четко  выведено:
 «Maitr  taileur  Lepoutant».
 Очевидно,  здесь  и  было  мое  жилье,  но  мне  странно
показалось:  зачем  же  мой  хозяин,  по  имени  Василий  Ко¬
ныч,  называется  «Maitr  taileur  Lepoutant»?  Когда  его
называл  таким  образом  священник,  я  думал,  что  это  не
более  как  шутка,  и  не  придал  этому  никакого  значения,  но
 1  портной  Лепутан  (франц.).
 110

теперь,  видя  вывеску,  я  должен  был  переменить  свое  за¬
ключение.  Очевидно,  что  дело  шло  всерьез,  и  потому
я  спросил  моего  провожатого:
 —  Василий  Коныч  —  русский  или  француз?
 Псаломщик  даже  удивился  и  как  будто  не  сразу  понял
 вопрос,  а  потом  отвечал:
 —  Что  вы  это?  Как  можно  француз,—  чистый  русский!
Он  и  платье  делает  на  рынок  только  самое  русское:  под¬
девки  и  тому  подобное,  но  больше  он  по  всей  Москве
знаменит  починкою:  страсть  сколько  старого  платья  через
его  руки  на  рынке  за  новое  идет.
 —  Но  все-таки,—  любопытствую  я,—  он,  верно,  от
французов  происходит?
 Псаломщик  опять  удивился.
 —  Нет,—  говорит,—  зачем  же  от  французов?  Он  са¬
мой  правильной  здешней  природы,  русской,  и  детей  у  ме¬
ня  воспринимает,  а  ведь  мы,  духовного  звания,  все  чис¬
лимся  православные.  Да  и  почему  вы  так  воображаете,  что
он  приближен  к  французской  нации?
 —  У  него  на  вывеске  написана  французская  фамилия.
 —  Ах,  это,—  говорит,—  совершенные  пустяки  —  одна
лаферма.  Да  и  то  на  главной  вывеске  по-французски,
а  вот  у  самых  ворот,  видите,  есть  другая,  русская  вывес¬
ка,  эта  вернее.
 Смотрю,  и  точно,  у  ворот  есть  другая  вывеска,  на  ко¬
торой  нарисованы  армяк  и  поддевка  и  два  черные  жилета
с  серебряными  пуговицами,  сияющими,  как  звезды  во  мра¬
ке,  а  внизу  подпись:
 «Делают  кустумы  русского  и  духовного  платья,  со  спе¬
циальностью  ворса,  выверта  и  починки».
 Под  этою  второю  вывескою  фамилия  производителя
«кустумов,  выверта  и  починки»  не  обозначена,  а  стояли
только  два  инициала  «В.  Л.».
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Помещение  и  хозяин  оказались  в  действительности  вы¬
ше  всех  сделанных  им  похвал  и  описаний,  так  что  я  сразу
же  почувствовал  себя  здесь  как  дома  и  скоро  полюбил
моего  доброго  хозяина  Василья  Коныча.  Скоро  мы  с  ним
стали  сходиться  пить  чай,  начали  благобеседовать  о  раз¬
нообразных  предметах.  Таким  образом,  раз,  сидя  за  чаем
на  балкончике,  мы  завели  речи  на  царственные  темы
Когелета  о  суете  всего,  что  есть  под  солнцем,  и  о  нашей
 111

неустанной  склонности  работать  всякой  суете.  Тут  и  дого¬
ворились  до  Лепутана.
 Не  помню,  как  именно  это  случилось,  но  только  дошло
до  того,  что  Василий  Коныч  пожелал  рассказать  мне
странную  историю:  как  и  по  какой  причине  он  явился
«под  французским  заглавием».
 Это  имеет  маленькое  отношение  к  общественным  нра¬
вам  и  к  литературе,  хотя  писано  на  вывеске.
 Коныч  начал  просто,  но  очень  интересно.
 —  Моя  фамилия,  сударь,—  сказал  он,—  вовсе  не  Лепу¬
тан,  а  иначе,—  а  под  французское  заглавие  меня  помести¬
ла  сама  судьба.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 —  Я  природный,  коренной  москвич,  из  беднейшего  зва¬
ния.  Дедушка  наш  у  Рогожской  заставы  стелечки  для
древлестепенных  староверов  продавал.  Отличный  был  ста¬
ричок,  как  святой,—  весь  седенький,  будто  подлинялый
зайчик,  а  все  до  самой  смерти  своими  трудами  питался:
купит,  бывало,  войлочек,  нарежет  его  на  кусочки  по  по¬
дошевке,  смечет  парочками  на  нитку  и  ходит  «по  христиа¬
нам»,  а  сам  поет  ласково:  «Стелечки,  стелечки,  кому  надо
стелечки?»  Так,  бывало,  по  всей  Москве  ходит  и  на  один
грош  у  него  всего  товару,  а  кормится.  Отец  мой  был  порт¬
ной  по  древнему  фасону.  Для  самых  законных  староверов
рабские  кафташки  шил  с  тремя  сборочками  и  меня  к  сво¬
ему  мастерству  выучил.  Но  у  меня  с  детства  особенное  да¬
рование  было  —  штопать.  Крою  не  фасонисто,  но  штопать
у  меня  первая  охота.  Так  я  к  этому  приспособился,  что,
бывало,  где  угодно  на  самом  видном  месте  подштопаю
и  очень  трудно  заметить.
 Старики  отцу  говорили:
 —  Это  мальцу  от  Бога  талан  дан,  а  где  талан,  там
и  счастье  будет.
 Так  и  вышло;  но  до  всякого  счастья  надо,  знаете,  по¬
корное  терпение,  и  мне  тоже  даны  были  два  немалые
испытания: 	во-первых,  родители  мои  померли,  оставив
 меня  в  очень  молодых  годах,  а  во-вторых,  квартирка,  где
я  жил,  сгорела  ночью  на  самое  Рождество,  когда  я  был
в  божьем  храме  у  заутрени,—  и  там  погорело  все  мое  за¬
ведение,—  и  утюг,  и  колодка,  и  чужие  вещи,  которые
были  взяты  для  штопки.  Очутился  я  тогда  в  большом
злострадании,  но  отсюда  же  и  начался  первый  шаг  к  мо¬
ему  счастию.
 112

ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Один  давалец,  у  которого  при  моем  разорении  сгорела
у  меня  крытая  шуба,  пришел  и  говорит:
 —  Потеря  моя  большая,  и  к  самому  празднику  непри¬
ятно  остаться  без  шубы,  но  я  вижу,  что  взять  с  тебя  не¬
чего,  а  надо  еще  тебе  помочь.  Если  ты  путный  парень,
так  я  тебя  на  хороший  путь  выведу,  с  тем  однако,  что  ты
мне  со  временем  долг  отдашь.
 Я  отвечаю:
 —  Если  бы  только  бог  позволил,  то  с  большим  моим
удовольствием  —  отдать  долг  почитаю  за  первую  обязан¬
ность.
 Он  велел  мне  одеться  и  привел  в  гостиницу  напротив
главнокомандующего  дома  к  подбуфетчику,  и  сказывает
ему  при  мне:
 —  Вот,—  говорит,—  тот  самый  подмастерье,  который,
я  вам  говорил,  что  для  вашей  коммерции  может  быть
очень  способный.
 Коммерция  их  была  такая,  чтобы  разутюживать  при¬
езжающим  всякое  платье,  которое  приедет  в  чемоданах
замявшись,  и  всякую  починку  делать,  где  какая  потре¬
буется.
 Подбуфетчик  дал  мне  на  пробу  одну  штуку  сделать,
увидал,  что  исполняю  хорошо,  и  приказал  оставаться.
 —  Теперь,—  говорит,—  Христов  праздник  и  господ
много  наехало,  и  все  пьют-гуляют,  а  впереди  еще  Новый
год  и  Крещенье  —  безобразия  будет  еще  больше,—  оста¬
вайся.
 Я  отвечаю:
 —  Согласен.
 А  тот,  что  меня  привел,  говорит:
 —  Ну,  смотри,  действуй,—  здесь  нажить  можно.
А  только  его  (то  есть  подбуфетчика)  слушай,  как  пасты¬
ря.  Бог  пристанет  и  пастыря  приставит.
 Отвели  мне  в  заднем  коридоре  маленький  уголочек
при  окошечке,  и  пошел  я  действовать.  Очень  много,—
пожалуй  и  не  счесть,  сколько  я  господ  перечинил,  и  грех
жаловаться,  сам  хорошо  починился,  потому  что  работы
было  ужасно  как  много  и  плату  давали  хорошую.  Люди
простой  масти  там  не  останавливались,  а  приезжали  одни
козыри,  которые  любили,  чтобы  постоять  с  главнокоман¬
дующим  на  одном  местоположении  из  окон  в  окна.
 Особенно  хорошо  платили  за  штуковки  да  за  штопку
при  тех  случаях,  если  повреждение  вдруг  неожиданно  ока¬
 113

жется  в  таком  платье,  которое  сейчас  надеть  надо.  Иной
раз,  бывало,  даже  совестно,—  дырка  вся  в  гривенник,
а  зачинить  ее  незаметно  —  дают  золотой.
 Меньше  червонца  дырочку  подштопать  никогда  не  пла¬
чивали.  Но,  разумеется,  требовалось  уже  и  искусство  на¬
стоящее,  чтобы,  как  воды  капля  с  другою  слита  и  нельзя
их  различить,  так  чтобы  и  штука  была  вштукована.
 Из  денег  мне,  из  каждой  платы,  давали  третью  часть,
а  первую  брал  подбуфетчик,  другую  —  услужающие,  кото¬
рые  в  номерах  господам  чемоданы  с  приезда  разбирают
и  платье  чистят.  В  них  все  главное  дело,  потому  они  вещи
и  помнут,  и  потрут,  и  дырочку  клюнут,  и  потому  им  две
доли,  а  остальное  мне.  Но  только  и  этого  было  на  мою
долю  так  достаточно,  что  я  из  коридорного  угла  ушел
и  себе  на  том  же  дворе  поспокойнее  комнатку  занял,
а  через  год  подбуфетчикова  сестра  из  деревни  приехала,
я  на  ней  и  женился.  Теперешняя  моя  супруга,  как  ее  ви¬
дите,—  она  и  есть,  дожила  до  старости  с  почтением,
и,  может  быть,  на  ее  долю  все  бог  и  дал.  А  женился  про¬
сто  таким  способом,  что  подбуфетчик  сказал:  «Она  сирота,
и  ты  должен  ее  осчастливить,  а  потом  через  нее  тебе
большое  счастье  будет».  И  она  тоже  говорила:  «Я,—  гово¬
рит,—  счастливая,—  тебе  за  меня  Бог  даст»;  и  вдруг  слов¬
но  через  это  в  самом  деле  случилась  удивительная  не¬
ожиданность.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Пришло  опять  Рождество,  и  опять  канун  на  Новый
год.  Сижу  я  вечером  у  себя  —  что-то  штопаю,  и  уже  ду¬
маю  работу  кончить  да  спать  ложиться,  как  прибегает
лакей  из  номеров  и  говорит:
 —  Беги  скорей,  в  первом  номере  страшный  Козырь
остановимшись,—  почитай  всех  перебил,  и  кого  ударит  —
червонцем  дарит,—  сейчас  он  тебя  к  себе  требует.
 —  Что  ему  от  меня  нужно?  —  спрашиваю.
 —  На  бал,—  говорит,—  он  стал  одеваться  и  в  самую
последнюю  минуту  во  фраке  на  видном  месте  прожжен¬
ную  дырку  осмотрел,  человека,  который  чистил,  избил
и  три  червонца  дал.  Беги  как  можно  скорее,  такой  серди¬
тый,  что  на  всех  зверей  сразу  похож.
 Я  только  головой  покачал,  потому  что  знал,  как  они
проезжающих  вещи  нарочно  портят,  чтобы  профит  с  рабо¬
ты  иметь,  но,  однако,  оделся  и  пошел  смотреть  Козыря,
который  один  сразу  на  всех  зверей  похож.
 114

Плата  непременно  предвиделась  большая,  потому  что
первый  номер  во  всякой  гостинице  считается  «козырной»
и  не  роскошный  человек  там  не  останавливается;  а  в  на¬
шей  гостинице  цена  за  первый  номер  полагалась  в  сутки,
по-нынешнему,  пятнадцать  рублей,  а  по-тогдашнему  счету
на  ассигнации  —  пятьдесят  два  с  полтиною,  и  кто  тут
стоял,  звали  его  Козырем.
 Этот,  к  которому  меня  теперь  привели,  на  вид  был
ужасно  какой  страшный  —  ростом  огромнейший  и  с  лица
смугл  и  дик  и  действительно  на  всех  зверей  похож.
 —  Ты,—  спрашивает  он  меня  злобным  голосом,—  мо¬
жешь  так  хорошо  дырку  заштопать,  чтобы  заметить
нельзя?
 Отвечаю:
 —  Зависит  от  того,  в  какой  вещи.  Если  вещь  вор¬
систая,  так  можно  очень  хорошо  сделать,  а  если  бле¬
стящий  атлас  или  шелковая  мове-материя,  с  теми  не  бе¬
русь.
 —  Сам,—  говорит,—  ты  мове,  а  мне  какой-то  подлец
вчера,  вероятно,  сзади  меня  сидевши,  цигаркою  фрак  про¬
жег.  Вот  осмотри  его  и  скажи.
 Я  осмотрел  и  говорю:
 —  Это  хорошо  можно  сделать.
 —  А  сколько  времени?
 —  Да  через  час,—  отвечаю,—  будет  готово.
 —  Делай,—  говорит,—  и  если  хорошо  сделаешь,  полу¬
чишь  денег  полушку,  а  если  нехорошо,  то  головой  об  кадуш¬
ку.  Поди  расспроси,  как  я  здешних  молодцов  избил,
и  знай,  что  тебя  я  в  сто  раз  больнее  изобью.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Пошел  я  чинить,  а  сам  не  очень  и  рад,  потому  что
не  всегда  можно  быть  уверенным,  как  сделаешь:  попрохо¬
вее  сукнецо  лучше  слипнет,  а  которое  жестче,—  трудно  его
подворсить  так,  чтобы  не  было  заметно.
 Сделал  я,  однако,  хорошо,  но  сам  не  понес,  потому  что
обращение  его  мне  очень  не  нравилось.  Работа  этакая  кап¬
ризная,  что  как  хорошо  ни  сделай,  а  всё  кто  охоч  при¬
драться  —  легко  можно  неприятность  получить.
 Послал  я  фрак  с  женою  к  ее  брату  и  наказал,  чтобы
отдала,  а  сама  скорее  домой  ворочалась,  и  как  она  при¬
бежала  назад,  так  поскорее  заперлись  изнутри  на  крюк
и  легли  спать.
 115

Утром  я  встал  и  повел  день  своим  порядком:  сижу  за
работою  и  жду,  какое  мне  от  козырного  барина  придут
сказывать  жалование  —  денег  полушку  или  головой  об
кадушку.
 И  вдруг,  так  часу  во  втором,  является  лакей  и  го¬
ворит:
 —  Барин  из  первого  номера  тебя  к  себе  требует.
 Я  говорю:
 —  Ни  за  что  не  пойду.
 —  Через  что  такое?
 —  А  так  —  не  пойду,  да  и  только;  пусть  лучше  рабо¬
та  моя  даром  пропадает,  но  я  видеть  его  не  желаю.
 А  лакей  стал  говорить:
 —  Напрасно  ты  только  страшишься:  он  тобою  очень
доволен  остался  и  в  твоем  фраке  на  бале  Новый  год
встречал,  и  никто  на  нем  дырки  не  заметил.  А  теперь
у  него  собрались  к  завтраку  гости  его  с  Новым  годом
поздравлять  и  хорошо  выпили  и,  ставши  о  твоей  работе
разговаривать,  об  заклад  пошли:  кто  дырку  найдет,  да
никто  не  нашел.  Теперь  они  на  радости,  к  этому  случаю
присыпавшись,  за  твое  русское  искусство  пьют  и  самого
тебя  видеть  желают.  Иди  скорей  —  через  это  тебя  в  Но¬
вый  год  новое  счастье  ждет.
 И  жена  тоже  на  том  настаивает  —  иди  да  иди:
 —  Мое  сердце,—  говорит,—  чувствует,  что  с  этого  на¬
ше  новое  счастье  начинается.
 Я  их  послушался  и  пошел.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Господ  в  первом  номере  я  встретил  человек  десять,
и  все  много  выпивши,  и  как  я  пришел,  то  и  мне  сейчас
подают  покал  с  вином  и  говорят:
 —  Пей  с  нами  вместе  за  твое  русское  искусство,  в  ко¬
тором  ты  нашу  нацию  прославить  можешь.
 И  разное  такое  под  вином  говорят,  чего  дело  совсем
и  не  стоит.
 Я,  разумеется,  благодарю  и  кланяюсь,  и  два  покала
выпил  за  Россию  и  за  их  здоровье,  а  более,  говорю,  не
могу  сладкого  вина  пить  через  то,  что  я  к  нему  не  при¬
вычен,  да  и  такой  компании  не  заслуживаю.
 А  страшный  барин  из  первого  номера  отвечает:
 —  Ты,  братец,  осел,  и  дурак,  и  скотина,—  ты  сам  себе
цены  не  знаешь,  сколько  ты  по  своим  дарованиям  заслу¬
 116

живаешь.  Ты  мне  помог  под  Новый  год  весь  предлог
жизни  исправить,  через  то,  что  я  вчера  на  балу  любимой
невесте  важного  рода  в  любви  открылся  и  согласие  полу¬
чил,  в  этот  мясоед  и  свадьба  моя  будет.
 —  Желаю,—  говорю,—  вам  и  будущей  супруге  вашей
принять  закон  в  полном  счастии.
 —  А  ты  за  это  выпей.
 Я  не  мог  отказаться  и  выпил,  но  дальше  прошу  отпу¬
стить.
 —  Хорошо,—  говорит,—  только  скажи  мне,  где  ты  жи¬
вешь  и  как  тебя  звать  по  имени,  отчеству  и  прозванию:
я  хочу  твоим  благодетелем  быть.
 Я  отвечаю:
 —  Звать  меня  Василий,  по  отцу  Кононов  сын,  а  про¬
званием  Лапутин,  и  мастерство  мое  тут  же  рядом,  тут
и  маленькая  вывеска  есть,  обозначено:  «Лапутин».
 Рассказываю  это  и  не  замечаю,  что  все  гости  при  моих
словах  чего-то  порскнули  и  со  смеху  покатились;  а  барин,
которому  я  фрак  чинил,  ни  с  того  ни  с  сего  хлясь  меня
в  ухо,  а  потом  хлясь  в  другое,  так  что  я  на  ногах  не
устоял.  А  он  подтолкнул  меня  выступком  к  двери  да  за
порог  и  выбросил.
 Ничего  я  понять  не  мог,  и  дай  бог  скорее  ноги.
 Прихожу,  а  жена  спрашивает:
 —  Говори  скорее,  Васенька:  как  мое  счастье  тебе  по¬
служило?
 Я  говорю:
 —  Ты  меня,  Машенька,  во  всех  частях  подробно  не
расспрашивай,  но  только  если  по  этому  началу  в  таком
же  роде  дальше  пойдет,  то  лучше  бы  для  твоего  счастья
не  жить.  Избил  меня,  ангел  мой,  этот  барин.
 Жена  встревожилась,—  что,  как  и  за  какую  провин¬
ность?  —  а  я,  разумеется,  и  сказать  не  могу,  потому  что
сам  ничего  не  знаю.
 Но  пока  мы  этот  разговор  ведем,  вдруг  у  нас  в  сенич¬
ках  что-то  застучало,  зашумело,  загремело,  и  входит  мой
из  первого  номера  благодетель.
 Мы  оба  встали  с  мест  и  на  него  смотрим,  а  он,  рас¬
красневшись  от  внутренних  чувств  или  еще  вина  подба¬
вивши,  и  держит  в  одной  руке  дворницкий  топор  на  дол¬
гом  топорище,  а  в  другой  поколотую  в  щепы  дощечку,
на  которой  была  моя  плохая  вывесочка  с  обозначением
моего  бедного  рукомесла  и  фамилии:  «Старье  чинит  и  вы¬
ворачивает  Лапутин».
 117

ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Вошел  барин  с  этими  поколотыми  досточками  и  прямо
кинул  их  в  печку,  а  мне  говорит:  «Одевайся,  сейчас  вме¬
сте  со  мною  в  коляске  поедем,—  я  счастье  жизни  твоей
устрою.  Иначе  и  тебя,  и  жену,  и  все,  что  у  вас  есть,  как
эти  доски  поколю».
 Я  думаю:  чем  с  таким  дебоширом  спорить,  лучше  его
скорее  из  дома  увести,  чтобы  жене  какой  обиды  не
сделал.
 Торопливо  оделся,—  говорю  жене:  «Перекрести  меня,
Машенька!»  —  и  поехали.  Прикатили  в  Бронную,  где  жил
известный  покупной  сводчик  Прохор  Иваныч,  и  барин
сейчас  спросил  у  него:
 —  Какие  есть  в  продажу  дома  и  в  какой  местности,
на  цену  от  двадцати  пяти  до  тридцати  тысяч  или  немнож¬
ко  более.—  Разумеется,  по-тогдашнему,  на  ассигнации.—
Только  мне  такой  дом  требуется,—  объясняет,—  чтобы
его  сию  минуту  взять  и  перейти  туда  можно.
 Сводчик  вынул  из  комода  китрадь,  вздел  очки,  по¬
смотрел  в  один  лист,  в  другой,  и  говорит:
 —  Есть  дом  на  все  виды  вам  подходящий,  но  только
прибавить  немножко  придется.
 —  Могу  прибавить.
 —  Так  надо  дать  до  тридцати  пяти  тысяч.
 —  Я  согласен.
 —  Тогда,—  говорит,—  все  дело  в  час  кончим,  и  завтра
въехать  в  него  можно,  потому  что  в  этом  доме  дьякон  на
крестинах  куриной  костью  подавился  и  помер,  и  через  то
там  теперь  никто  не  живет.
 Вот  это  и  есть  тот  самый  домик,  где  мы  с  вами  теперь
сидим.  Говорили,  будто  здесь  покойный  дьякон  ночами  хо¬
дит  и  давится,  но  только  все  это  совершенные  пустяки,
и  никто  его  тут  при  нас  ни  разу  не  видывал.  Мы  с  женою
на  другой  же  день  сюда  переехали,  потому  что  барин  нам
этот  дом  по  дарственной  перевел;  а  на  третий  день  он  при¬
ходит  с  рабочими,  которых  больше  как  шесть  или  семь  че¬
ловек,  и  с  ними  лестница  и  вот  эта  самая  вывеска,  что
я  будто  французский  портной.
 Пришли  и  приколотили  и  назад  ушли,  а  барин  мне  на¬
казал:
 —  Одно,—  говорит,—  тебе  мое  приказание: 	вывеску
эту  никогда  не  сметь  переменять  и  на  это  название  отзы¬
ваться.—  И  вдруг  вскрикнул:
 —  Лепутан!
 118

Я  откликаюсь:
 —  Чего  изволите?
 —  Молодец,—  говорит.—  Вот  тебе  еще  тысячу  рублей
на  ложки  и  плошки,  но  смотри,  Лепутан,—  заповеди  мои
соблюди,  и  тогда  сам  соблюден  будеши,  а  ежели  что...  да,
спаси  тебя  господи,  станешь  в  своем  прежнем  имени  утвер¬
ждаться,  и  я  узнаю...  то  во  первое  предисловие  я  всего  те¬
бя  изобью,  а  во-вторых,  по  закону  «дар  дарителю  возвра¬
щается».  А  если  в  моем  желании  пребудешь,  то  объясни,
что  тебе  еще  надо,  и  все  от  меня  получишь.
 Я  его  благодарю  и  говорю,  что  никаких  желаниев  не
имею  и  не  придумаю,  окромя  одного  —  если  его  милость
будет,  сказать  мне:  что  все  это  значит  и  за  что  я  дом  по¬
лучил?
 Но  этого  он  не  сказал.
 —  Это,—  говорит,—  тебе  совсем  не  надо,  но  только
помни,  что  с  этих  пор  ты  называешься  —  «Лепутан»,  и  так
в  моей  дарственной  именован.  Храни  это  имя:  тебе  это  бу¬
дет  выгодно.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Остались  мы  в  своем  доме  хозяйствовать,  и  пошло
у  нас  все  очень  благополучно,  и  считали  мы  так,  что  все
это  жениным  счастием,  потому  что  настоящего  объясне¬
ния  долгое  время  ни  от  кого  получить  не  могли,  но  один
раз  пробежали  тут  мимо  нас  два  господина  и  вдруг  оста¬
новились  и  входят.
 Жена  спрашивает:
 —  Что  прикажете?
 Они  отвечают:
 —  Нам  нужно  самого  мусье  Лепутана.
 Я  выхожу,  а  они  переглянулись,  оба  враз  засмеялись
и  заговорили  со  мною  по-французски.
 Я  извиняюсь,  что  по-французски  не  понимаю.
 —  А  давно  ли,—  спрашивают,—  вы  стали  под  этой
вывеской?
 Я  им  сказал,  сколько  лет.
 —  Ну  так  и  есть.  Мы  вас,—  говорят,—  помним  и  виде¬
ли:  вы  одному  господину  под  Новый  год  удивительно  фрак
к  балу  заштопали  и  потом  от  него  при  нас  неприятность
в  гостинице  перенесли.
 —  Совершенно  верно,—  говорю,—  был  такой  случай,
но  только  я  этому  господину  благодарен  и  через  него  жить
 119

пошел,  но  не  знаю  ни  его  имени,  ни  прозвания,  потому  все
это  от  меня  скрыто.
 Они  мне  сказали  его  имя,  а  фамилия  его,  прибавили,—
Лапутин.
 —  Как  Лапутин?
 —  Да,  разумеется,—  говорят,—  Лапутин.  А  вы  разве
не  знали,  через  что  он  вам  все  это  благодетельство  ока¬
зал?  Через  то,  чтобы  его  фамилии  на  вывеске  не  было.
 —  Представьте,—  говорю,—  а  мы  о  сю  пору  ничего
этого  понять  не  могли;  благодеянием  пользовались,
а  словно  как  в  потемках.
 —  Но,  однако,—  продолжают  мои  гости,—  ему  от  это¬
го  ничего  не  помоглося,—  вчера  с  ним  новая  история  вы¬
шла.
 И  рассказали  мне  такую  новость,  что  стало  мне  моего
прежнего  однофамильца  очень  жалко.
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Жена  Лапутина,  которой  они  сделали  предложение  в  за¬
штопанном  фраке,  была  еще  щекотистее  мужа  и  обожала
важность.  Сами  они  оба  были  не  бог  весть  какой  породы,
а  только  отцы  их  по  откупам  разбогатели,  но  искали  зна¬
комства  с  одними  знатными.  А  в  ту  пору  у  нас  в  Москве
был  главнокомандующим  граф  Закревский,  который  сам
тоже,  говорят,  был  из  поляцких  шляхтецов,  и  его  настоя¬
щие  господа,  как  князь  Сергей  Михайлович  Голицын,  не
высоко  числили;  но  прочие  обольщались  быть  в  его  доме
приняты.  Моего  прежнего  однофамильца  супруга  тоже  этой
чести  жаждали.  Однако,  бог  их  знает  почему,  им  это  долго
не  выходило,  но,  наконец,  нашел  господин  Лапутин  сделать
графу  какую-то  приятность,  и  тот  ему  сказал:
 —  Заезжай,  братец,  ко  мне,  я  велю  тебя  принять,
скажи  мне,  чтобы  я  не  забыл:  как  твоя  фамилия?
 Тот  отвечал,  что  его  фамилия  —  Лапутин.
 —  Лапутин?  —  заговорил  граф,—  Лапутин...  Постой,
постой,  сделай  милость,  Лапутин...  Я  что-то  помню,  Лапу¬
тин...  Это  чья-то  фамилия.
 —  Точно  так,—  говорит,—  ваше  сиятельство,  это  моя
фамилия.
 —  Да,  да,  братец,  действительно  это  твоя  Фамилия,
только  я  что-то  помню...  как  будто  был  еще  кто-то  Лапу¬
тин.  Может  быть,  это  твой  отец  был  Лапутин?
 Барин  отвечает,  что  его  отец  был  Лапутин.
 120

—  То-то  я  помню,  помню...  Лапутин.  Очень  может
быть,  что  это  твой  отец.  У  меня  очень  хорошая  память;
приезжай,  Лапутин,  завтра  же  приезжай;  я  тебя  велю  при¬
нять,  Лапутин.
 Тот  от  радости  себя  не  помнит  и  на  другой  день  едет.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 Но  граф  Закревский  память  свою  хотя  и  хвалил,  одна¬
ко  на  этот  раз  оплошал  и  ничего  не  сказал,  чтобы  принять
господина  Лапутина.
 Тот  разлетелся.
 —  Такой-то,—  говорит,—  и  желаю  видеть  графа.
 А  швейцар  его  не  пущает:
 —  Никого,—  говорит,—  не  велено  принимать.
 Барин  так-сяк  его  убеждать,—  что  «я,—  говорит,—
не  сам,  а  по  графскому  зову  приехал»,—  швейцар  ко  всему
пребывает  нечувствителен.
 —  Мне,—  говорит,—  никого  не  велено  принимать,
а  если  вы  по  делу,  то  идите  в  канцелярию.
 —  Не  по  делу  я,—  обижается  барин,—  а  по  личному
знакомству;  граф  наверно  тебе  сказал  мою  фамилию  —
Лапутин,  а  ты,  верно,  напутал.
 —  Никакой  фамилии  мне  вчера  граф  не  говорил.
 —  Этого  не  может  быть;  ты  просто  позабыл  фами¬
лию  —  Лапутин.
 —  Никогда  я  ничего  не  позабываю,  а  этой  фамилии
я  даже  и  не  могу  позабыть,  потому  что  я  сам  Лапутин.
 Барин  так  и  вскипел.
 —  Как,—  говорит,—  ты  сам  Лапутин!  Кто  тебя  научил
так  назваться?
 А  швейцар  ему  отвечает:
 —  Никто  меня  не  научал,  а  это  наша  природа,  и  в
Москве  Лапутиных  обширное  множество,  но  только  ос¬
тальные  незначительны,  а  в  настоящие  люди  один  я  вы¬
шел.
 А  в  это  время,  пока  они  спорили,  граф  с  лестницы  схо¬
дит  и  говорит:
 —  Действительно,  это  я  его  и  помню,  он  и  есть  Лапу¬
тин,  и  он  у  меня  тоже  мерзавец.  А  ты  в  другой  раз  приди,
мне  теперь  некогда.  До  свидания.
 Ну,  разумеется,  после  этого  уже  какое  свидание?
 121

ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Рассказал  мне  это  maitre  tailleur  Lepoutant  с  сожа¬
лительною  скромностью  и  прибавил  в  виде  финала,  что  на
другой  же  день  ему  довелось,  идучи  с  работою  по  бульва¬
ру,  встретить  самого  анекдотического  Лапутина,  которого
Василий  Коныч  имел  основание  считать  своим  благодете¬
лем.
 —  Сидит,—  говорит,—  на  лавочке  очень  грустный.
Я  хотел  проюркнуть  мимо,  но  он  лишь  заметил  и  говорит:
 —  Здравствуй,  monsieur  Lepoutant!  Как  живешь-мо¬
жешь?
 —  По  божьей  и  по  вашей  милости  очень  хорошо.  Вы
как,  батюшка,  изволите  себя  чувствовать?
 —  Как  нельзя  хуже;  со  мною  прескверная  история
случилась.
 —  Слышал,—  говорю,—  сударь,  и  порадовался,  что  вы
его  по  крайней  мере  не  тронули.
 —  Тронуть  его,—  отвечает,—  невозможно,  потому  что
он  не  свободного  трудолюбия,  а  при  графе  в  мерзавцах
служит;  но  я  хочу  знать:  кто  его  подкупил,  чтобы  мне  эту
подлость  сделать?
 А  Коныч,  по  своей  простоте,  стал  барина  утешать.
 —  Не  ищите,—  говорит,—  сударь,  получения.  Лапути¬
ных,  точно,  много  есть,  и  есть  между  них  люди  очень  чест¬
ные,  как,  например,  мой  покойный  дедушка,—  он  по  всей
Москве  стелечки  продавал...
 А  он  меня  вдруг  с  этого  слова  враз  через  всю  спину
палкою...  Я  и  убежал,  и  с  тех  пор  его  не  видал,  а  только
слышал,  что  они  с  супругой  за  границу  во  Францию  уеха¬
ли,  и  он  там  разорился  и  умер,  а  она  над  ним  памятник
поставила,  да,  говорят,  по  случаю,  с  такою  надписью,  как
у  меня  на  вывеске:  «Лепутан».  Так  и  вышли  мы  опять  од¬
нофамильцы.
 ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 Василий  Коныч  закончил,  а  я  его  спросил:  почему  он
теперь  не  хочет  переменить  вывески  и  выставить  опять  свою
законную,  русскую  фамилию?
 —  Да  зачем,—  говорит,—  сударь,  ворошить  то,  с  чего
новое  счастье  стало,—  через  это  можно  вред  всей  окрестно¬
сти  сделать.
 —  Окрестности-то  какой  же  вред?
 122

—  А  как  же-с,—  моя  французская  вывеска,  хотя,  поло¬
жим,  все  знают,  что  одна  лаферма,  однако  через  нее  наша
местность  другой  эфект  получила,  и  дома  у  всех  соседей
совсем  другой  против  прежнего  профит  имеют.
 Так  Коныч  и  остался  французом  для  пользы  обыва¬
телей  своего  замоскворецкого  закоулка,  а  его  знатный  од¬
нофамилец  без  всякой  пользы  сгнил  под  псевдонимом
у  Пер-Лашеза.
 ЖИДОВСКАЯ  КУВЫРКОЛЛЕГИЯ
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Дело  было  на  святках  после  больших  еврейских  погро¬
мов.  События  эти  служили  повсеместно  темою  для  живых
и  иногда  очень  странных  разговоров  на  одну  и  ту  же  тему:
как  нам  быть  с  евреями?  Куда  их  выпроводить,  или  кому
подарить,  или  самим  их  на  свой  лад  переделать?  Были
охотники  и  дарить,  и  выпроваживать,  но  самые  практиче¬
ские  из  собеседников  встречали  в  обоих  этих  случаях  не¬
удобство  и  более  склонялись  к  тому,  что  лучше  евреев  при¬
способить  к  своим  домашним  надобностям  —  по  преимуще¬
ству  изнурительным,  которые  вели  бы  род  их  на  убыль.
 —  Но  это  вы,  господа,  задумываете  что-то  вроде  «еги¬
петской  работы»,—  молвил  некто  из  собеседников...—  Бу¬
дет  ли  это  современно?
 —  На  современность  нам  смотреть  нечего,—  отвечал
другой:  —  мы  живем  вне  современности,  но  евреи  пре¬
скверные  строители,  а  наши  инженеры  и  без  того  гадко
строят.  А  вот  война...  военное  дело  тоже  убыточно,  и  чем
нам  лить  на  полях  битвы  русскую  кровь,  гораздо  бы  луч¬
ше  поливать  землю  кровью  жидовскою.
 С  этим  согласились  многие,  но  только  послышались
возражения,  что  евреи  ничего  не  стоят  как  воины,  что
они  —  трусы  и  им  совсем  чужды  отвага  и  храбрость.
 А  тут  сидел  один  из  заслуженных  военных,  который
заметил,  что  и  храбрость,  и  отвагу  в  сердца  жидов  можно
влить.
 Все  засмеялись,  и  кто-то  заметил,  что  это  до  сих  пор  еще
никому  не  удавалось.
 Военный  возразил:
 123

—  Напротив,  удавалось,  и  притом  с  самым  блестящим
результатом.
 —  Когда  же  это  и  где?
 —  А  это  целая  история,  о  которой  я  слышал  от  очень
верного  человека.
 Мы  попросили  рассказать,  и  тот  начал.
 —  В  Киеве,  в  сороковых  годах,  жил  некто  полковник
Стадников.  Его  многие  знали  в  местном  высшем  круге,  об¬
разовавшемся  из  чиновного  населения,  и  в  среде  настояще¬
го  киевского  аристократизма,  каковым  следует,  без  сомне¬
ния,  признавать  «киевских  старожилых  мещан».  Эти
хранили  тогда  еще  воспоминания  о  своих  магдебургских
правах  и  своих  предках,  выезжавших,  в  силу  тех  прав,  на
днепровскую  Иордань  верхом  на  конях  и  с  рушницами,  ко¬
торые  они,  по  команде,  то  вскидывали  на  плечо,  то  опускали
«товстым  кинцем  до  чобота!»  Захудалые  потомки  этой  на¬
стоящей  киевской  знати  именовали  Стадникова  «Штанико¬
вым»;  так,  вероятно,  на  их  вкус  выходило  больше  «по-
московски»  или,  просто,  так  было  легче  для  их  мягкого
и  нежного  произношения.
 Стадников  пользовался  в  городе  хорошею  репутациею
и  добрым  расположением;  он  был  отличный  стрелок  и,  как
настоящий  охотник,  сам  не  ел  дичи,  а  всегда  ее  раздари¬
вал.  Поэтому  известная  доля  общества  была  даже  заинте¬
ресована  в  его  охотничьих  успехах.  Кроме  того,  полковник
был,  что  называется,  «приятный  собеседник».  Он  уже  до¬
вольно  прожил  на  своем  веку;  честно  служил  и  храбро  сра¬
жался;  много  видел  умного  и  глупого  и  при  случае  умел
рассказать  занимательную  историйку.
 В  рассказах  Стадников  всегда  держался  короткого,  так
сказать,  лапидарного  стиля,  в  котором  прославился  король
баварский,  но  наивысшего  совершенства,  по  моему  мнению,
достиг  Степан  Александрович  Хрулев.
 Стадников,  впрочем,  и  с  вида  был  похож  на  Хрулева,
да  имел  и  некоторые  другие,  сходные  с  ним,  черты.  Так,
он,  например,  подобно  Хрулеву,  мог  играть  в  карты  без
сна  и  без  отдыха  по  целой  неделе.  Соперников  по  этой  вы¬
носливости  у  него  во  всем  Киеве  не  было  ни  одного,  но  бы¬
ли  только  два,  достойные  его  сил,  партнера.  Один  из  них
был  просто  иерей,  а  другой  —  протоиерей.  Первого  из  них
звали  Евфимием,  а  другого  —  Василием.  Оба  они  были
люди  предобрые  и  пользовались  в  городе  большою  извест¬
ностью,  а  притом  обладали  как  замечательными  силами  фи¬
зическими,  так  и  дарами  духовными.  Но  при  всем  том  пол¬
ковник  далеко  превосходил  их  в  выносливости  и  однажды
 124

до  того  их  спутал,  что  отец  протоиереи,  перейдя  от  карточ¬
ного  стола  к  совершению  утреннего  служения,  не  вовремя
позабылся  и,  вместо  положенного  возгласа:  «яко  твое  цар¬
ство»,—  возгласил  причетнику:  «пасс!»
 Впрочем,  в  доброй  компании,  которая  состояла  из  этих
трех  милых  людей,  не  только  делали,  что  играли:  случа¬
лось,  что  они  иногда  отрывались  от  карт  для  других  заня¬
тий,  например,  закусывали  и  кое  о  чем  говорили.  Расска¬
зывал,  впрочем,  по  преимуществу,  более  один  Стадников
и,  как  некоторые  примечали,  он,  будто  бы,  как  рассказчик,
не  очень  строго  держался  сухой  правды,  а  немного  «расцве¬
чал»  свои  повествования,  или,  как  по-охотницки  говорится,
немножко  привирал,  но  ведь  без  этого  и  невозможно.  До¬
вольно  того,  что  полковник  делал  это  так  складно  и  ладно,
что  вводную  неправду  у  него  было  очень  трудно  отличать
от  действительной  основы.  Притом  же  Стадников  был  не¬
уступчив  и  переспорить  его  было  невозможно.  Рассказы¬
вали,  будто  полковник  победоносно  выходил  из  всевозмож¬
ных  в  этом  роде  затруднений  до  того,  что  его  никто  никогда
не  останавливал  и  ему  не  возражали;  да  это  и  было
бесполезно.  Один  раз  полковник  ошибкой  или  по  увле¬
чению  сказал,  будто  он  имел  где-то  в  степях  ордынских
овец,  у  которых  было  по  пуду  в  курдюке,  а  некто,  случив¬
шийся  здесь,  перехватил  еще  более,  что  у  его  овец  по  пуду
слишком...  Полковник  только  посмотрел  на  смельчака
и  спросил  с  состраданием:
 —  Да,  но  что  же  такое  было  в  хвостах  у  ваших  овец?
 —  Разумеется, 	сало,—  отвечал  собеседник.
 —  Ага,  то-то  и 	есть!  А  у  моих  был  воск!
 Тем  и  покончил.  Разумеется,  с  таким  человеком  спорить
было  невозможно,  но  слушать  его  приятно.
 Говорить  здесь  любили  о  материях  важных,  и  один  раз
тут  при  мне  шла  замечательная  речь  о  министрах  и  царе¬
дворцах,  причем  все  тогдашние  вельможи  были  подвергае¬
мы  очень  строгой  критике;  но  вдруг  усилием  одного  из
иереев  был  выдвинут  и  высокопревознесен  Николай  Семе¬
нович  Мордвинов, 	который  «один  из  всех»  не 	взял 	денег
 с  жидов  и  настоял 	на  призыве  евреев  к  военной 	службе,
 наравне  со  всеми  прочими  податными  людьми  в  русском
государстве.
 История  эта,  сколько  помню,  излагалась  тогда  таким
 образом.
 Когда  государь  Николай  Павлович  обратил  внимание
на  то,  что  жиды  не  несут  рекрутской  повинности,  и  захо¬
тел  обсудить  это  с  своими  советниками,  то  жиды  подкупи¬
ли,  будто,  всех  важных  вельмож  и  согласились  советовать
 125

государю,  что  евреев  нельзя  брать  в  рекруты  на  том  осно¬
вании,  что  «они  всю  армию  перепортят».  Но  не  могли  жи¬
ды  задарить  только  одного  графа  Мордвинова,  который
был  хоть  и  не  богат,  да  честен,  и  держался  насчет  жидов
таких  мыслей,  что  если  они  живут  на  русской  земле,  то
должны  одинаково  с  русскими  нести  все  тягости  и  служить
в  военной  службе.  А  что  насчет  порчи  армии,  то  он  этому
не  верил.  Однако  евреи  все-таки  от  своего  не  отказывались
и  не  теряли  надежды  сделаться  как-нибудь  с  Мордвино¬
вым:  подкупить  его  или  погубить  клеветою.  Нашли  они
какого-то  одного  близкого  графу  бедного  родственника
и  склонили  его  за  немалый  дар,  чтобы  он  упросил  Морд¬
винова  принять  их  и  выслушать  всего  только  «два  сло¬
ва»;  а  своего  слова  он  им  мог  ни  одного  не  сказать.  Иначе,
дали  намек,  что  они  все  равно,  если  не  так,  то  иначе  гра¬
фа  остепенят.
 Бедный  родственник  соблазнился,  принял  жидовские
дары  и  говорит  графу  Мордвинову:
 —  Так  и  так,  вы  меня  при  моей  бедности  можете  осча¬
стливить.
 Граф  спрашивает:
 —  Что  же  для  этого  надо  сделать,  какую  неправду?
 А  бедный  родственник  отвечает:
 —  Никакой  неправды  не  надо,  а  надо  только,  чтобы  вы
для  меня  два  жидовские  слова  выслушали  и  ни  одного  сво¬
его  не  сказали.  Через  это,—  говорит,—  и  вам  собственный
покой  и  интерес  будет.
 Граф  подумал,  улыбнулся  и,  как  имел  сердце  очень  доб¬
рое,  то  отвечал:
 —  Хорошо,  так  и  быть,  я  для  тебя  это  сделаю:  два  жи¬
довские  слова  выслушаю  и  ни  одного  своего  не  скажу.
 Родственник  побежал  к  жидам,  чтобы  их  обрадовать,
а  они  ему  сейчас  же  обещанный  дар  выдали  настоящими
золотыми  лобанчиками,  по  два  рубля  семи  гривен  за  шту¬
ку,  только  не  прямо  из  рук  в  руки  кучкой  дали,  а  каждый
лобанчик  по  столу,  покрытому  сукном,  перешмыгнули,  от¬
чего  с  каждого  золотого  на  четвертак  золотой  пыли  соско¬
чило  и  в  их  пользу  осталось.  Бедный  же  родственник  ни¬
чего  этого  не  понял  и  сейчас  побежал  себе  домик  купить,
чтобы  ему  было  где  жить  с  родственниками.  А  жиды  на
другое  же  утро  к  графу  и  принесли  с  собою  три  сельдяных
бочонка.
 Камердинер  графский  удивился,  с  какой  это  стати  гра¬
фу  селедки  принесли,  но  делать  было  нечего,  допустил  по¬
ложить  те  бочонки  в  зале  и  пошел  доложить  графу.  А  жи¬
 126

ды,  меж  тем,  пока  граф  к  ним  вышел,  эти  свои  сельдяные
бочонки  раскрыли  и  в  них  срезь  с  краями  полно  золота.
Все  монетки  новенькие,  как  жар  горят,  и  биты  одним  ка¬
либром:  по  пяти  рублей  пятнадцати  копеек  за  штуку.
 Мордвинов  вошел  и  стал  молча,  а  жиды  показали  ру¬
ками  на  золото  и  проговорили  только  два  слова:  «Возьми¬
те,—  молчите»,  а  сами  с  этим  повернулись  и,  не  ожидая  ни¬
какого  ответа,  вышли.
 Мордвинов  велел  золото  убрать,  а  сам  поехал  в  госу¬
дарственный  совет  и,  как  пришел,  то  точно  воды  в  рот  на¬
брал,—  ничего  не  говорит...  Так  он  молчал  во  все  время,
пока  другие  говорили  и  доказывали  государю  всеми  дока¬
зательствами,  что  евреям  нельзя  служить  в  военной  служ¬
бе.  Государь  заметил,  что  Мордвинов  молчит,  и  спрашива¬
ет  его:
 —  Что  вы,  граф  Николай  Семенович,  молчите?  Для  ка¬
кой  причины?  Я  ваше  мнение  знать  очень  желаю.
 А  Мордвинов  будто  отвечал:
 —  Простите,  ваше  величество,  я  не  могу  ничего  гово¬
рить,  потому  что  я  жидам  продался.
 Государь  большие  глаза  сделал  и  говорит:
 —  Этого  быть  не  может.
 —  Нет,  точно  так,—  отвечает  Мордвинов:  —  я  три
сельдяные  бочонка  с  золотом  взял,  чтобы  ни  одного  слова
правды  не  сказывать.
 Государь  улыбнулся  и  сказал:
 —  Если  вам  три  бочонка  золота  дали  за  то,  чтобы  вы
только  молчали,  сколько  же  надо  было  дать  тем,  которые
взялись  говорить?..  Но  мы  это  теперь  без  дальних  слов
покончим.
 И  с  этим  взял  со  стола  проект,  где  было  написано,  что¬
бы  евреев  брать  в  рекруты  наравне  с  прочими,  и  написал:
«быть  по  сему».  Да  в  прибавку  повелел  еще  за  тех,  кои,
если  уклоняться  вздумают,  то  брать  за  них  трех,  вместо
одного,  штрафу.
 Кажется,  это  построено  слишком  по  австрийскому  анек¬
доту,  известному  под  заглавием:  «одно  слово  министру...».
Из  этого  давно  сделана  пьеска,  которая  тоже  давно  уже
разыгрывается  на  театрах  и  близко  знакома  русским  по
превосходному  исполнению  Самойловым  трудной  мимиче¬
ской  роли  жида;  но  в  то  время,  к  которому  относится  мой
рассказ,  этот  слух  ходил  повсеместно,  и  все  ему  вполне
верили,  и  русские  восхваляли  честность  Мордвинова,
а  евреи  жестоко  его  проклинали.
 Анекдот  этот  был  целиком  вспомянут  в  той  задушевной
 127

беседе  полковника  Стадникова  с  иереями  Василием
и  Евфимием,  с  которой  начинается  наш  рассказ,  и  отсюда
речь  повели  далее.
 Не  любивший  делать  в  чем  бы  то  ни  было  уступки,  пол¬
ковник  не  выдержал  и  сказал:
 —  Да,  эта  песня  всем  знакома,  и  давно  вы  ее  все  ду¬
дите,  а  того  никто  не  знает,  что  все  бы  это  ни  к  чему  еще
не  повело,  если  бы  в  это  дело  не  вмешался  еще  один  чело¬
век.—  И  неуступчивый  полковник  сейчас  же  пояснил,  что
Мордвинов  настроил  это  дело  только  в  теории,  а  на  самом
исполнении  оно  еще  могло  погибнуть.  И  в  этой  своей,  го¬
раздо  более  важной,  части  оно  спасено  другим  лицом,  с  ко¬
торым  Мордвинов,  по  справедливости,  должен  бы  поде¬
литься  честью.  Но  как  справедливости  нет  на  земле,  то
этот  достойный  человек  не  только  ничем  не  награжден,  но
даже  остается  в  полнейшей  неизвестности.
 —  А  кто  же  это  такой?  —  вопросили  оба  иерея.
 —  Это  один  простодушный  кромчанин  незнатного  про¬
исхождения,  по  имени  Симеон  Машкин  или  Мамашкин,—
судя  по  фамилии,  должно  быть,  сын  пылкой,  но  незаконной
любви,  которому  я  дал  за  всю  его  патриотическую  услугу
три  гривенника,  да  и  те  ему  впрок  не  пошли.
 Отцы  иереи  вспомнили,  как  полковник  спорил  про  ба¬
раньи  курдюки,  и  сказали:
 —  Ну,  это  вы,  вероятно,  опять  что-нибудь  такое,  из
чего  воск  выйдет.
 Но  полковник  отвечал,  что  это  не  воск,  а  история,
и  притом  самая  настоящая,  самая  правдивая  история,  ко¬
торой  ни  за  что  бы  не  должно  забыть  неблагодарное  по¬
томство,  ибо  она  свидетельствует  о  ясном  уме  и  глубокой
сообразительности  человека  из  народа.
 —  Ну,  так  подавайте  вашу  историю  и,  если  она  инте¬
ресна,  мы  ее  охотно  послушаем.
 —  Да,  она  очень  интересна,—  сказал  Стадников  и,  пе¬
рестав  тасовать  карты,  начал  следующее  повествование.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Весть,  что  еврейская  просьба  об  освобождении  их  от
рекрутства  не  выиграла,  стрелою  пролетела  по  пантофле¬
вой  почте  во  все  места  их  оседлости.  Тут  сразу  же  и  по  го¬
родам,  и  по  местечкам  поднялся  ужасный  гвалт  и  вой.
Жиды  кричали  громко,  а  жидовки  еще  громче.  Все  всполо¬
шились  и  заметались  как  угорелые.  Совсем  потеряли  голо¬
вы  и  не  знали,  что  делать.  Даже  не  знали,  какому  богу
 128

молиться,  которому  жаловаться.  До  того  дошло,  что  к  по¬
койному  императору  Александру  Павловичу  руки  вверх  все
поднимали  и  вопили  на  небо:
 —  Ай,  Александер,  Александер,  посмотри,  що  з  нами
твий  Миколайчик  робит!
 Думали,  верно,  что  Александр  Павлович,  по  огромной
своей  деликатности,  оттуда  для  них  назад  в  Ильиной  ко¬
леснице  спустится  и  братнино  слово  «быть  по  сему»  вы¬
черкнет.
 Долго  они  с  этим,  как  угорелые,  по  школам  и  базарам
бегали,  но  никого  с  неба  не  выкликали.  Тогда  все  вдруг  это
бросили  и  начали,  куда  кто  мог,  детей  прятать.  Отлично,
шельмы,  прятали,  так  что  никто  не  мог  разыскать.  А  ко¬
торым  не  удалось  спрятать,  те  их  калечили,—  плакали,
а  калечили,  чтобы  сделать  негодными.
 В  несколько  дней  все  молодое  жидовство,  как  талый
снег,  в  землю  ушло  или  поверглось  в  отвратительные  ли¬
хие  болести.  Этакой  гадости,  какую  они  над  собой  произ¬
водили,  кажется,  никогда  и  не  видала  наша  сарматская  сто¬
рона.  Одни  сплошь  до  шеи  покрывались  самыми  злокаче¬
ственными  золотушными  паршами,  каких  ни  на  одной  рус¬
ской  собаке  до  тех  пор  было  не  видано;  другие  сделали  се¬
бе  падучую  болезнь;  третьи  охромели,  окривели  и  осухору¬
чели.  Бретонские  компрачикосы,  надо  полагать,  даже  не
знали  того,  что  тут  умели  делать.  В  Бердичеве  были  слухи,
будто  бы  объявился  такой  доктор,  который  брал  сто  руб¬
лей  за  «прецепт»,  от  которого  «кишки  наружу  выходили,
а  душа  в  теле  сидела».  Во  многих  польских  аптеках  прода¬
валось  какое-то  жестокое  снадобье  под  невинным  и  притом
исковерканным  названием:  «капель  с  датского  корабля».
От  этих  капель  человек  надолго,  чуть  ли  не  на  целые  пол¬
года,  терял  владение  всеми  членами  и  выдерживал  самое
тщательное  испытание  в  госпиталях.  Все  это  покупали
и  употребляли,  предпочитая,  кажется,  самые  ужасные  уве¬
чья  служебной  неволе.  Только  умирать  не  хотели,  чтобы
не  сокращать  чрез  то  род  израилев.
 Набор,  назначенный  вскоре  же  после  решения  вопроса,
с  самого  начала  пошел  ужасно  туго,  и  вскоре  же  понадо¬
бились  самые  крутые  меры  побуждения,  чтобы  закон,
с  грехом  пополам,  был  исполнен.  Приказано  было  за  каж¬
дого  недоимочного  рекрута  брать  трех  штрафных.  Тут  уже
стало  не  до  шуток.  Сдатчики  набирали  кое-каких,  преиму-
 1  О  таком  же  способе  рассказывает  в  одном  месте  известный  зна¬
ток  солдатской  жизни  А.  Ф.  Погосский.  Секрет  этот  знали  и  русские
знахарки  и  обманывали  им  врачей  с  блистательным  успехом.  (Прим.
свтора.)
 5. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7. 	129

щественно,  разумеется,  бедняков,  за  которых  стоять  было
некому.  Между  этими  попадались  и  здоровенькие,  так  как
у  них,  видно,  не  хватало  средств,  чтобы  купить  спаситель¬
ных  капель  «с  датского  корабля».  Иной,  бывало,  свеклой
ноженьки  вымажет  или  ободранный  козий  хвостик  себе
приткнет,  будто  кишки  из  него  валятся,  но  сейчас  у  него
это  вытащат  и  браво  —  лоб  забреют,  и  служи  богу  и  госу¬
дарю  верой  и  правдой.
 Со  всеми  возмутительными  мерами  побуждения  кое-
какие  полукалеки,  наконец,  были  забриты  и  началась  новая
мука  с  их  устройством  к  делу.  Вдруг  сюрпризом  начало  об¬
наруживаться,  что  евреи  воевать  не  могут.  Здесь  уже  ваш
Николай  Семенович  Мордвинов  никакой  помощи  нам  ока¬
зать  не  мог,  а  военные  люди  струсили,  как  бы  «не  пошел
портеж  в  армии».  Жидки  же  этого,  разумеется,  весьма  хо¬
тели  и  пробовали  привесть  в  действо  хитрость  несказанную.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Набрано  было  евреев  в  войска  и  взрослых,  и  малолеток,
которым  минуло  будто  уже  двенадцать  лет.  Взрослых  было
немного  сравнительно  с  малолетками,  зато  с  ними  возни
было  во  сто  раз  более,  чем  с  малолетками.  Маленьких  по¬
мещали  в  батальоны  военных  кантонистов,  где  наши  отцы
духовные,  по  распоряжению  отцов-командиров,  в  одно  ма¬
новение  ока  приводили  этих  ребятишек  к  познанию  истин
православной  христианской  веры  и  крестили  их  во  славу
имени  господа  Иисуса,  а  со  взрослыми  это  было  гораздо
труднее,  и  потому  их  оставляли  при  всем  их  ветхозаветном
заблуждении  и  размещали  в  небольшом  количестве
в  команды.
 Все  это  была,  как  я  вам  сказал,  самая  препоганая  ка¬
лечь,  способная  наводить  одно  уныние  на  фронт.  И  жало¬
стно,  и  смешно  было  на  них  смотреть,  и  поневоле  дума¬
лось:
 «Из-за  чего  и  спор  был?  Стоило  ли  брать  в  службу  та¬
ких  козерогов,  чтобы  ими  только  фронт  поганить?»
 Само  дело  показывало,  что  надо  их  убирать  куда-нибудь
с  глаз  подальше.  В  большинстве  случаев  они  и  сами  этого
желали  и  сразу  же,  обняв  умом  свое  новое  положение,  ста¬
рались  попадать  в  музыкантские  школы  или  в  швальни,
где  нет  дела  с  ружьем.  А  от  ружья  пятились  хуже,  чем  черт
от  поповского  кропила,  и  вдруг  обнаружили  твердое  наме¬
рение  от  настоящего  военного  ремесла  совсем  отбиться.
 130

В  этом  роде  и  началась  у  нас  могущественная  игра  при¬
роды,  которой  вряд  ли  быть  бы  выигранною,  если  бы  на
помощь  государству  не  пришел  острый  гений  Семена  Ма¬
машкина.  Задумано  это  было  очень  серьезно  и,  по  несча¬
стию,  начало  практиковаться  как  раз  в  той  маленькой  от¬
дельной  части,  которою  я  тогда  командовал,  имея  в  своем
ведении  трех  жидовинов.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Я  тогда  был  в  небольшом  чине  и  стоял  с  ротою  в
Белой  Церкви.  (Свой  чин  полковника  Стадников  почитал
уже  большим.  Тогда  на  чины  было  поскупее  нынешнего.)
Белая  Церковь,  как  вам  известно,  это  жидовское
царство:  все  местечко  сплошь  жидовское.  Они  тут  име¬
ют  свою  вторую  столицу.  Первая  у  них  —  Бердичев,  а
вторая,  более  старая  и  более  загаженная,—  Белая  Цер¬
ковь.  У  них  это  соответствует  своего  рода  Петербур¬
гу  и  Москве.  Так  это  и  в  жидовских  прибаутках  сказы¬
вается.
 Жизнь  в  Белой  Церкви,  можно  сказать,  была  и  хорошая,
и  прескверная.  Виден  палац  Браницких  и  их  роскошный
парк  —  Александрия.  Река  тоже  прекрасная  и  чистая,  Рось,
которая  свежит  одним  своим  приятным  названием,  не  го¬
воря  уже  об  ее  прозрачных  водах.  Воды  эти  текут  среди  та¬
ких  берегов,  которыми  вволю  налюбоваться  нельзя,
а  в  местечке  такая  жидовская  нечисть,  что  жить  невозмож¬
но.  Всякий  день,  бывало,  дегтярным  мылом  с  ног  до  голо¬
вы  моешься,  чтобы  не  покрыться  паршами  или  коростой.
Это  —  одна  противность  квартирования  в  жидовских  ме¬
стечках;  а  другая  заключается  в  том,  что  как  ни  вертись,
а  без  жидов  тут  совсем  пропасть  бы  пришлось,  потому  что
жид  сапоги  шьет,  жид  кастрюли  лудит,  жид  булки  печет,—
все  жид,  а  без  него  ни  «пру»,  ни  «ну».  Противное  поло¬
жение!
 Офицеров  со  мною  было  три  человека,  да  все,  как  гово¬
рят,  с  бычками.  Один  из  них,  всех  постарше,  был  русский,
по  фамилии  Рослов,  из  солдат,  все  богу  молился  и  каждое
первое  число  у  себя  водосвятие  правил.  Жидов  он  за  людей
не  считал.  Другой  был  немец,  по  фамилии  Фингершпилер,
очень  большой  чистюля:  снаружи  все  чистился,  а  изнутри,
по  собственному  его  выражению,  «сохранял  себя  в  спирту»,
т.  е.  был  всегда  пьян.  В  редкие  минуты  просветления,  ког¬
да  Фингершпилер  случался  без  спиртного  сохранения,  он
 131

был  очень  скор  на  руку,  но,  впрочем,  службист.  Третий  же,
в  чине  прапорщика,  только  что  был  произведен  из  фенд¬
риков,  в  которые  его  сдали  тетки,  недовольные  какими-то
его  семейными  качествами.  И  он,  и  его  тетки  были  русские,
но  за  какое-то  наказание  или,  может  быть,  для  важности  —
судьба  дала  им  иностранные  фамилии  и  притом  пресмеш¬
ные.  Из  его  собственной  фамилии  солдаты  сделали  «Полу¬
ферт»,  а  тетки  его  назывались,  кажется:  одна  —  мадам
Сижу,  а  другая  —  мадам  Лежу.  Ни  в  одном  из  этих  господ
я  не  имел  настоящего  помощника  на  предстоящий  мне
трудный  подвиг,  но  прапорщик  был  мне  всех  вреднее.  По¬
луферт  имел  отвратительные  свойства.  Это  был  аристо¬
кратически  глупый  хлыщ  и  нестерпимый  резонер,  а  в  то  же
время  любил  деньги  и  не  страдал  разборчивостью  в  сред¬
ствах  для  их  приобретения.  Он  даже  занимал  деньги
у  фельдфебеля  и  не  отдавал  их  ему  в  срок,  но  любил  делать
дамам  презенты  и  сопровождал  их  стихами  своего  сочине¬
ния.  Но  что  было  для  меня  всего  непереноснее  в  этом  че¬
ловеке  —  это  его  ужасная  привычка  говорить  по-француз¬
ски,  тогда  как  он,  несмотря  на  свою  полуфранцузскую  фа¬
милию,  не  знал  ни  одного  слова  на  этом  языке.  На  день,
на  два  —  это  смешно,  но  в  долготе  дней,  на  летнем  постое,
такая  штука  нервного  человека  в  гроб  уложить  может.
Службою  Полуферт  занимался  мало,  а  больше  всего  рисо¬
вал  родословное  дерево  с  длинными  хворостинами,  на  ко¬
торых  он  рассаживал  в  кружках  каких-то  перепелок  с  ко¬
ронами  на  макушках.  Это  все  были  его  предки,  через  ко¬
торых  он  имел  твердое  намерение  доказать  свое  пря¬
мое  родство  с  какою-то  княжескою  линиею  от  Бурбон¬
ских  блюдолизов.  Тут  же  были  и  m-me  Сижу  и  m-me
Лежу.
 Полуферту  очень  хотелось  быть  князем,  и  то  с  корыст¬
ною  целью,  чтобы  жениться  в  Москве  на  какой-нибудь  бо¬
гатой  купчихе.  Пока  он  искал  тридцати  тысяч  взаймы,  что¬
бы  дать  кому-то  в  герольдии  за  утверждение  его  в  княже¬
стве;  но  только  у  нас-то  ни  у  кого  таких  денег  не  было,
и  он  твердил  себе  на  ветер:
 —  Муа  же  сюи  юн  пренс!
 Это  «пренс»  было  для  него  самое  главное  в  жизни,
а  между  тем,  при  ханжестве  одного  офицера  и  пьянстве
другого,  этот  Полуферт  был  моим  самым  надежным  помощ¬
ником  в  то  роковое  время,  когда  мне  в  роту  были  присланы
три  новобранца-жидовина,  из  которых  от  каждого  можно
было  прийти  в  самое  безнадежное  отчаяние.  Попробую  их
вам  представить.
 132

ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Один  из  трех  первозванных  жидов,  мною  полученных,
был  рыжий,  другой  —  черный  или  вороной,  а  третий  —
пестрый  или  пегий.  По  последнему  прошла  какая-то  прелю¬
бопытная  игра  причудливой  природы:  у  него  на  голове  бы¬
ли  три  цвета  волос  и  располагались  они,  не  переходя  из
тона  в  тон  с  какою-нибудь  постепенностью,  а  прямо  распо¬
лагались  пестрыми  клочками  друг  возле  друга.  Вся  его
башка  была  как  будто  холодильный  пузырь  из  шотланд¬
ской  клеенки  —  вся  пестрая.  Особенно  чуден  был  хохол  —
весь  седой,  отчего  этот  жидовин  имел  некоторым  образом
вид  черта,  каких  пишут  наши  благочестивые  изографы  на
древних  иконах.
 Словом,  из  всех  трех,  что  ни  портрет  —  то  рожа,  но
каждый  антик  в  своем  роде;  так,  например,  у  рыжего  фи¬
зия  была  прехитрая  и  презлая,  и,  к  тому  же,  он  заикался.
Черный  смотрел  дураком  и  на  самом  деле  был  не  умен  или,
по  крайней  мере,  все  мы  так  думали  до  известного  случая,
когда  мудрец  Мамашкин  и  в  нем  ум  отыскал.  У  этого  брю¬
нета  были  престрашной  толщины  губы  и  такой  жирный
язык,  что  он  во  рту  не  вмещался  и  все  наружу  лез.  Одно
то,  чтобы  выучить  этого  франта  язык  за  губы  убирать,
невесть  каких  трудов  стоило,  а  к  обучению  его  говорить
по-русски  мы  даже  и  приступать  не  смели,  потому  что  это¬
му  вся  его  природа  противилась,  и  он,  при  самых  усилен¬
ных  стараниях  что-нибудь  выговорить,  мог  только  пле¬
ваться.  Но  третий,  пегий  или  пестрый,  имел  безобразие,
которое  меня  даже  к  нему  как-то  располагало.  Это  был
человек  удивительно  плоскорожий,  с  впалыми  глазами  и  од¬
ним  только  жидовским  носом  навыкате;  но  выражение  ли¬
ца  имел  страдальческое  и  притом  он  лучше  всех  своих  то¬
варищей  умел  говорить  по-русски.
 Летами  этот  пегий  был  старше  товарищей:  тем  двум
было  этак  лет  по  двадцати,  а  пегому,  хотя  значилось  два¬
дцать  четыре  года,  но  он  уверял,  будто  ему  уже  есть  лет
за  тридцать.  В  эти  годы  жидов  уже  нельзя  было  сдавать
в  рекруты,  но  он,  вероятно,  был  сдан  на  основании  присяж¬
ного  удостоверения  двенадцати  добросовестных  евреев,
поклявшихся  всемогущим  Еговою,  что  пегому  только  два¬
дцать  четыре  года.
 Клятвопреступничество  тогда  было  в  большом  ходу
и  даже  являлось  необходимостью,  так  как  жиды  или  сов¬
сем  не  вели  метрических  книг,  либо  предусмотрительно
пожгли  их,  как  только  заслышали,  «що  з  ними  Миколай-
 133

чик  зробыт».  Без  книг  лета  их  стали  определять  по  так
называемому  присяжному  разысканию.  Соберут,  бывало,
двенадцать  прохвостов,  приведут  их  к  присяге  с  незамет¬
ным  нарушением  форм  и  обрядов,—  и  те  врут,  что  им  за¬
кажут.  Кому  надо  назначить  сколько  лет,  столько  они  и  по¬
кажут,  а  власти  обязаны  были  им  верить...  Смех  и  грех!
 Так,  бывало,  и  расхаживают  такие  шайки  присяжных
разбойников,  всегда  числом  по  двенадцати,  сколько  закон
требует  для  несомненной  верности,  и  при  них  всегда,  как
при  артели,  свой  рядчик,  который  их  водит  по  должност¬
ным  лицам  и  осведомляется:
 —  Чи  нема  чого  присягать?
 Отвратительнейшее  растление,  до  какого  едва  ли  кто
иной  доходил,  и  все  это,  повторяю,  будучи  прикрыто  име¬
нем  всемогущего  Еговы,  принималось  русскими  властями
за  доказательство  и  даже  протежировалось...
 Так  был  сдан  и  мой  пегий  воин,  которого  имя  было
Лейзер,  или  по-нашему,—  Лазарь.
 И  имя  это  чрезвычайно  ему  шло,  потому  что  он  весь,
как  я  вам  говорю,  был  прежалкий  и  внушал  к  себе  боль¬
шое  сострадание.
 Всегда  этот  Лазарь  был  смирен  и  безответен;  всегда
смотрел  прямо  в  глаза,  точно  сейчас  высеченный  пудель,
который  старается  прочитать  в  вашем  взгляде:  кончена  ли
произведенная  над  ним  экзекуция  или  только  рука  у  вас
устала  и  по  малом  ее  отдыхе,  начнется  новое  продол¬
жение.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Пегий  был  дамский  портной  и,  следуя  влечению  приро¬
ды,  принес  с  собою  из  мира  в  команду  свою  портновскую
иглу  с  вощеной  ниткой  и  ножницы,  и  немедленно  же  от¬
крыл  мастерскую  и  пошел  всей  этой  инструментиной  дей¬
ствовать.
 Более  он  производил  какие-то  «фантазии»  —  из  старого
делал  новое,  потому  что  тогда  в  провинции  в  моду  вошли
какие-то  этакие  особенные  мантилии,  которые  назывались
«палантины».  Забавная  была  штука:  фасон  —  совершенно
как  будто  мужские  панталоны,—  так  это  и  носили:  назади
за  спиною  у  дамы  словно  огузье  треплется,  а  наперед,  че¬
рез  плечи,  две  штанины  спущены.  Пресмешно,  точно  сол¬
дат,  который  штаны  вымыл  и  домой  их  несет,  чтобы  на
ветерке  сохли.  И  сходство  это  солдатами  было  замечено
 134

и  вело  к  некоторым  неприятностям,  которым  я  должен  был
положить  конец  весьма  энергическою  мерою.
 Вымоет,  бывало,  солдат  на  реке  свои  белые  штаны,  на¬
кинет  их  на  плечи  палантином  и  идет.  А  один  до  того  раз¬
резвился,  что,  встретясь  с  становихой,  присел  ей  по-дамски
и  сказал:
 —  Кланяйтесь  бабушке  и  поцелуйте  ручку.
 Становой  на  это  пожаловался,  и  я  солдатика  велел  вы¬
сечь.
 Лазарь  отлично  строил  эти  палантины  из  старых
платьев  и  нарядил  в  них  всех  белоцерковских  пань  и  па¬
нянок.  Но,  впрочем,  говорили,  что  он  тоже  и  новые  платья
будто  хорошо  шил.  Я  в  этом,  разумеется,  не  знаток,  но  ме¬
ня  удивляло  его  досужество  —  как  он  добывал  для  себя
работу  и  где  находил  место  ее  производить?  Тоже  удиви¬
тельна  мне  была  и  цена,  какую  он  брал  за  свое  артистиче¬
ское  искусство:  за  целое  платье  он  брал  от  четырех  до  пя¬
ти  злотых,  т.  е.  шестьдесят  или  семьдесят  пять  копеек.
А  палантины  прямо  ставил  по  два  злота  за  штуку  и  при¬
том  половину  из  этого  еще  отдавал  фельдфебелю  или,  по-
ихнему  —  «подфебелю»,  чтобы  от  него  помехи  в  работе  не
было,  а  другую  половину  посылал  куда-то  в  Нежин  или
в  Каменец  семейству  «на  воспитание  ребенков  и  прочего
семейства».
 «Ребенков»  у  него  было,  по  его  словам,  что-то  очень
много,  едва  ли  не  «семь  штуков»,  которые  «все  себе  имеют
желудки,  которые  кушать  просят».
 Как  не  почтить  человека  с  такими  семейными  доброде¬
телями,  и  мне  этого  Лазаря,  повторяю  вам,  было  очень
жалко,  тем  больше,  что,  обиженный  от  своего  собственно¬
го  рода,  он  ни  на  какую  помощь  своих  жидов  не  надеялся
и  даже  выражал  к  ним  горькое  презрение,  а  это,  конечно,
не  проходит  даром,  особенно  в  роде  жидовском.
 Я  его  раз  спросил:
 —  Как  ты  это,  Лазарь,  своего  рода  не  любишь?
 А  он  отвечал,  что  добра  от  них  никакого  не  видел.
 —  И  в  самом  деле,—  говорю  я,—  как  они  не  пожалели,
что  у  тебя  семь  «ребенков»  и  в  рекруты  тебя  отдали?  Это
бессовестно.
 —  Какая  же,—  отвечает  он,—  у  наших  жидов  совесть?
 —  Я,  мол,  думал,  что,  по  крайности,  хоть  против  своих
они  чего-нибудь  посовестятся,  ведь  вы  все  одной  веры.
 Но  Лазарь  только  рукой  махнул.
 —  Неужели,—  спрашиваю,—  они  уж  и  бога  не  боятся?
 —  Они,—  говорит,—  его  в  школе  запирают.
 135

—  Ишь,  какие  хитрые!
 —  Да,  хитрее  их,—  отвечает,—  на  свете  нет.
 Таким  образом,  если  замечаете,  мы  с  этим  пегим  рекру¬
том  из  жидов  даже  как  будто  единомыслили  и  пришли
в  душевное  согласие,  и  я  его  очень  полюбил  и  стал  лелеять
тайное  намерение  как-нибудь  облегчить  его,  чтобы  он  мог
больше  зарабатывать  для  своих  «ребенков».
 Даже  в  пример  его  своим  ставил  как  трезвого  и  трудо¬
любивого  человека,  который  не  только  сам  постоянно  рабо¬
тает,  но  и  обоих  своих  товарищей  к  делу  приспособил:  ры¬
жий  у  него  что-то  подшивал,  а  черный  губан  утюги  грел
да  носил.
 В  строю  они  учились  хорошо;  фигуры,  разумеется,  име¬
ли  неважные,  но  выучились  стоять  прямо  и  носки  на  мар¬
шировке  вытягивать,  как  следует,  по  чину  Мельхиседекову.
Вскоре  и  ружьем  стали  артикул  выкидывать,—  словом  все,
как  подобало;  но  вдруг,  когда  я  к  ним  совсем  расположил¬
ся  и  даже  сделался  их  первым  защитником,  они  выкинули
такую  каверзу,  что  чуть  с  ума  меня  не  свели.  Измыслили
они  такую  штуку,  что  ею  всю  мудрую  стойкость  Мордвино¬
ва  чуть  под  плотину  не  выбросили,  если  бы  не  спас  дела
Мамашкин.
 Вдруг  все  мои  три  жида  начали  «падать»!
 Все  исполняют  как  надо:  и  маршировку,  и  ружейные
приемы,  а  как  им  скомандуют: 	«пали!» 	— 	они 	выпалят
 и  повалятся,  ружья  бросят,  а  сами  ногами  дрыгают...
 И  заметьте,  что  ведь  это  не  один  который-нибудь,
а  все  трое:  и  вороной,  и  рыжий,  и  пегий...  А  тут  точно  на¬
зло,  как  раз  в  это  время,  получается  известие,  что  генерал
Рот,  который  жил  в  своей  деревне  под  Звенигородкою,  со¬
бирается  объехать  все  части  войск  в  местах  их  расположе¬
ния  и  будет  смотреть,  как  обучены  новые  рекруты.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Рот  —  это  теперь  для  всех  один  звук,  а  на  нас  тогда  это
имя  страх  и  трепет  наводило.  Рот  был  начальник  самый
бедовый,  каких  не  дай  господи  встречать:  человек  сухой,
формалист,  желчный  и  злой,  притом  такая  страшная  при¬
дира,  что  угодить  ему  не  было  никакой  возможности.  Он
всех  из  терпения  выводил,  и  в  подведомых  ему  частях  то¬
гда  того  только  и  ждали,  что  его  кто-нибудь  прикончит  по
образу  графа  Каменского  или  Аракчеевской  Настьки.  Был,
например,  такой  случай,  что  один  ремонтер,  человек  очень
 136

богатый,  подержал  пари,  что  он  избежит  от  Рота  всяких
придирок,  и  в  этом  своем  усердии  ремонтер  затратил  на
покупку  лошадей  много  своих  собственных  денег  и  зато
привел  таких  превосходных  коней,  что  на  любой  императо¬
ру  сесть  не  стыдно.  Особенно  между  ними  одна  всех  вос¬
хищала,  потому  что  во  всех  статьях  была  совершенство.
Но  Рот,  как  стал  смотреть,  так  у  всех  нашел  недостатки
и  всех  перебраковал.  А  как  дошло  дело  до  этой  самой  луч¬
шей,  тут  и  вышла  история.
 Вывели  эту  лошадушку,  а  она  такая  веселая,  точно  ба¬
рышня,  которая  сама  себя  показать  хочет:  хвост  и  гриву
разметала  и  заржала.
 Рот  к  этому  и  придрался:
 —  Лошадь,—  говорит,—  хороша,  а  голос  у  нее  сквер¬
ный.
 Тут  ремонтер  уже  не  выдержал.
 —  Это,—  говорит,—  ваше 	высокопревосходительство,
оттого,  что  «рот»  скверен.
 Анекдот  этот  тогда  разошелся  по  всей  армии.
 Генерал  понял,  рассердился,  а  ремонтера  в  отставку
выгнал.
 С  этаким-то,  прости  господи,  чертом  мне  надо  было  ви¬
деться  и  представлять  ему  падучих  жидов.  А  они,  заметь¬
те,  успели  уже  произвести  такой  скандал,  что  солдаты  их
зачислили  особою  командою  и  прозвали  «Жидовская  ку¬
выркаллегия».
 Можете  себе  представить,  каково  было  мое  положение!
Но  теперь  извольте  же  прослушать,  как  я  из  него  выпу¬
тался.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Разумеется,  мы  всячески  бились  отучить  наших  жидков
от  «падежа»,  и  труды  эти  составляют  весьма  характерную
историю.
 Самый  первый  одобрительный  прием  в  строю  тогдаш¬
него  времени  был  хороший  материальный  окрик  и  два-три
легких  угощения  шато-скуловоротом.  Это  подносилось
не  в  счет  абонемента,  а  потом  следовало  поднятие  казен¬
ных  хвостиков  у  мундира  за  фронтом  и,  наконец,  настоя¬
щие  розги  в  обширной  пропорции.  Все  это  и  было  испробо¬
вано  как  следует,  но  не  помогло:  опять  чуть  скомандуют
«пали»  —  все  три  жидовина  с  ног  валятся.
 Велел  я  их  очень  сильно  взбрызнуть,  и  так  сильно
 137

сбрызнули,  что  они  перестали  шить  сидя,  а  начали  шить
лежа  на  животах,  но  все-таки  при  каждом  выстреле  падают.
 Думаю:  давай  я  их  попробую  какими-нибудь  трогатель¬
ными  резонами  обрезонить.
 Призвал  всех  троих  и  обращаю  к  ним  свое  командир¬
ское  слово:
 —  Что  это,—  говорю,—  вы  такое  выдумали  —  падать?
 —  Сохрани  бог,  ваше  благородие,—  отвечает  пегий:  —
мы  ничего  не  выдумываем,  а  это  наша  природа,  которая
нам  не  позволяет  палить  из  ружья,  которое  само  стреляет.
 —  Это  еще  что  за  вздор!
 —  Точно  так,  отвечает:  —  потому  Бог  создал  жида  не
к  тому,  чтобы  палить  из  ружья,  ежели  которое  стреляет,
а  мы  должны  торговать  и  всякие  мастерства  делать.  Мы
ружьем,  которое  стреляет,  все  махать  можем,  а  стрелять,
если  которое  стреляет,—  мы  этого  не  можем.
 —  Как  так  «которое  стреляет»?  Ружье  всякое  стреляет,
оно  для  того  и  сделано.
 —  Точно  так,—  отвечает  он:  —  ружье,  которое  стреля¬
ет,  оно  для  того  и  сделано.
 —  Ну,  так  и  стреляйте.
 Послал  стрелять,  а  они  опять  попадали.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Черт  знает,  что  такое!  Хоть  рапорт  по  начальству  по¬
давай,  что  жиды  по  своей  природе  не  могут  служить
в  военной  службе.
 Вот  тебе  и  Мордвинов  и  вся  его  победа  над  супостатом!
 Срам  и  досада!  И  стало  мне  казаться,  что  надо  мною
даже  свои  люди  издеваются  и  подают  мне  насмешливые  со¬
веты.
 Так,  например,  поручик  Рослов  все  советовал  «перепо¬
роть  их  хорошенько».
 —  Пороны  уже,—  говорю,—  они  достаточно.
 —  Выпороть,—  говорит,—  еще  их  «на-бело»  и  окре¬
стить.  Тогда  они  иной  дух  примут.
 Но  отец-батюшка,  который  там  был,  сомневался  и  гово¬
рил,  что  крещение,  пожалуй,  не  поможет,  а  он  иное  сове¬
товал.
 —  Надо  бы,—  говорит,—  выписать  из  Петербурга  про¬
тоиерейского  сына,  который  из  духовного  звания  в  техно¬
 ложцы  вышел.
 —  Что  же,—  говорю,—  тут  техноложец  может  сделать?
 138

—  А  он,—  говорит,—  когда  в  прошлом  году  к  отцу
в  гости  приезжал,  то  для  маленькой  племянницы,  которая
ходить  не  умела,  такие  ходульные  креслица  сделал,  что  она
не  падала.
 —  Так  это  вы  хотите,  чтобы  и  солдаты  в  ходульных
креслицах  ходили?
 И  только  ради  сана  его  не  обругал  материально,  а  по¬
слал  его  ко  всем  чертям  мысленно.
 А  тут  Полуферт  приходит  и  говорит,  что  будто  точно
такая  же  кувыркаллегия  началась  и  в  других  частях,  кото¬
рые  стояли  в  Василькове,  в  Сквире  и  в  Тараще.
 —  Я,  даже,  говорит,—  «пар  сет  оказиен»  и  стихи
написал:  вот  «экутэ»,  пожалуйста.
 И  начинает  мне  читать  какую-то  свою  рифмованную
окрошку  из  слов  жидовских,  польских  и  русских.
 Целым  этим  стихотворением,  которое  я  немного  помню,
убедительно  доказывалось,  что  евреям  не  следует  и  невоз¬
можно  служить  в  военной  службе,  потому  что,  как  у  моего
поэта  было  написано:
 Жид,  который  привык  торговать
Люкем  и  гужалькем,
 Ляпсардак  класть  на  спину
И  подпирацься  с  палькем;
 Жид,  ктурый,  як  се  уродзил,
 Нигде  по  воде  без  мосту  не  ходзил.
 И  так  далее,  все  «который»,  да  «ктурый»,  и  в  резуль¬
тате  то,  что  жиду  никак  нельзя  служить  в  военной  службе.
 —  Так  что  же  по-вашему  с  ними  делать?
 —  Перепасе  люи  дан  отр  режиман.
 —  Ага?  «перепасе...»  А  вы,  говорю,  напрасно  им  за¬
казываете  палантины  для  ваших  «танте»  шить.
 Полуферт  сконфузился  и  забожился.
 —  Нон,  дьо  ман  гард,—  говорит,—  я  это  просто  так,
а  ву  ком  вуле  ву,  и  же  ву  зангаже  в  цукерьню  —  выпьем¬
те  по  рюмочке  высочайше  утвержденного.
 Я,  разумеется,  не  пошел.
 Досада  только,  что  черт  знает,  какие  у  меня  помощни¬
ки,  даже  не  с  кем  посоветоваться:  один  глуп,  другой  пьян
без  просыпа,  а  третий  только  поэзию  разводит,  да  что-то
каверзит.
 Но  у  меня  был  денщик-хохол  из  породы  этаких  Шель¬
менок;  он  видит  мое  затруднение  и  говорит:
 —  Ваше  благородие,  осмеливаюсь  я  вашему  благоро¬
дию  доложить,  что  как  ваше  благородие  с  жидами  ничего
 139

не  зробите,  почему  що  як  ваше  благородие  из  Россыи,  ко¬
торые  русские  люди  к  жидам  непривычные.
 —  А  ты,  привычный,  что  ты  мне  посоветуешь?
 —  А  я,—  отвечает,—  тое  вам  присоветую,  що  тут  треба
поляка  приставить;  есть  у  нас  капральный  из  поляков,  от¬
дайте  их  тому  поляку,—  поляк  до  жида  майстровитее.
 Я  подумал:
 —  А  и  справды  попробовать!  поляки  их  круто  дони¬
мали.
 Поляк  этот  был  парень  ловкий  и  даже  очень  образован¬
ный;  он  был  из  шляхты,  не  доказавшей  дворянства,  но  об¬
ладал  сведениями  по  истории  и  однажды  пояснял  мне,  что
есть  правление,  которое  называется  республика,  и  есть  дру¬
гое  —  республиканция.  Республика  —  это  выходило  то,  где
«есть  король  и  публика,  а  республиканция,  где  нет  королю
ваканции».
 Велел  я  позвать  к  себе  этого  образованного  шляхтича
и  говорю  ему:
 —  Ведь  ты,  братец,  поляк?
 —  Действительно  так,—  отвечает,—  римско-католиче¬
ского  исповедания,  верноподданный  его  императорского
величества.
 —  Ты,  говорят,—  отлично  знаешь  евреев?
 —  Еще  как  маленький  был,  то  их  тогда  горохом  да
клюквой  стрелял  для  испугания.
 —  Знаешь  ты,  какую  у  нас  жиды  досаду  делают,—
падают.  Не  можешь  ли  ты  их  отучить?
 —  Со  всем  моим  удовольствием.
 —  Ну,  так  я  отдаю  их  на  твою  ответственность.  Делай
с  ними  что  знаешь,  только  помни,  что  они  уже  до  сих  пор
и  начерно  и  набело  выпороны,  так  что  даже  сидеть  не  мо¬
гут,  а  лежа  на  брюхе  работают.
 —  Это,—  отвечает,—  ничего,  не  суть  важно:  жид  поля¬
ка  не  обманет.
 —  Ну,  иди  и  делай.
 —  Счастливо  оставаться,—  говорит,—  и  завтра  же
узнаете,  что  господь  бог  и  поляка  недаром  создал.
 —  Хорошо,—  говорю,—  доказывай.
 На  другой  день  иду  посмотреть,  как  мои  жидки  обре¬
таются,  и  вижу,  что  все  они  уже  не  сидят  и  не  лежат  на
брюхе,  а  стоя  шьют.
 —  Отчего,—  спрашиваю,—  вы  стоя  шьете?  разве  вам
так  ловко?
 —  Никак  нет,—  совсем  даже  неловко,—  отвечают.
 —  Так  отчего  же  вы  не  садитесь?
 140

—  Невозможно,—  отвечают,—  потому  —  мы  с  этой
стороны  пострадали.
 —  Ну,  так,  по  крайней  мере,  хоть  лежа  на  брюхе  шейте.
 —  Теперь  и  так,—  говорят,—  невозможно,  потому  что
мы  и  с  этой  стороны  тоже  пострадали.
 Поляк  их,  извольте  видеть,  по  другой  стороне  отстро¬
чил.  В  этом  и  было  все  его  тонкое  доказательство,  зачем
бог  поляка  создал;  а  жидовское  падение  все-таки  и  после
этого  продолжалось.
 Узнал  я,  что  мой  Шельменко  нарочно  поляка  подвел,
и  посадил  их  обоих  на  хлеб  на  воду,  а  сам  послал  за  пору¬
чиком  Фингершпилером  и  очень  удивился,  когда  тот  ко
мне  почти  в  ту  же  минуту  явился  и  совсем  в  трезвом  виде.
 «Вот,  думаю,  немец  их  достигнет».
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 —  Очень  рад,—  говорю,—  что  могу  вас  видеть  и  совсем
свежего.
 —  Как  же,  капитан,—  отвечает,—  я  уже  очень  давно,
даже  еще  со  вчерашнего  дня,  совсем  ничего  не  пью.
 —  Ну,  вот  видите  ли,—  говорю,—  это  мне  очень  боль¬
шая  радость,  потому  что  я  терплю  смешную,  но  неодоли¬
мую  досаду:  вы  знаете,  у  нас  во  фронте  три  жида,  очень
смирные  люди,  но  должно  быть  отбиться  от  службы  хо¬
тят  —  все  падают.  Вы  —  немец,  человек  твердой  воли,
возьмитесь  вы  за  них  и  одолейте  эту  проклятую  их  при¬
вычку.
 —  Хорошо,—  говорит,—  я  их  отучу.
 Учил  он  их  целый  день,  а  на  следующее  утро  опять  та
же  история:  выстрелили  и  попадали.
 Повел  их  немец  доучивать,  а  вечером  я  спрашиваю  ве¬
стового:
 —  Как  наши  жиды?
 —  Живы,—  говорит,—  ваше  благородие,  а  только  ни  на
что  не  похожи.
 —  Что  это  значит?
 —  Не  могу  знать  для  чего,  ваше  благородие,  а  ничего
распознать  нельзя.
 Обеспокоился  я,  не  случилось  ли  чего  чересчур  глупо¬
го,  потому  что  с  одной  стороны  они  всякого  из  терпения
могли  вывести,  а  с  другой  —  уже  они  меня  в  какую-то  ме¬
ланхолию  вогнали  и  мне  так  и  стало  чудиться  —  не  на¬
жить  бы  с  ними  беды.
 141

Оделся  я  и  иду  в  их  закуту;  но,  еще  не  доходя,  встре¬
чаю  солдата,  который  от  них  идет,  и  спрашиваю:
 —  Живы  жиды?
 —  Как  есть  живы,  ваше  благородие.
 —  Работают?
 —  Никак  нет,  ваше  благородие.
 —  Что  же  они  делают?
 —  Морды  вверх  держат.
 —  Что  ты  врешь,—  зачем  морды  вверх  держат?
 —  Очень  морды  у  них,  ваше  благородие,  поопухли,  как
будто  пчелы  изъели,  и  глаз  не  видать;  работать  никак  не¬
возможно,  только  пить  просят.
 —  Господи!  —  воскликнул  я  в  душе  своей,—  да  что
же  за  мука  такая  мне  ниспослана  с  этими  тремя  жидовина¬
ми;  не  берет  их  ни  таска,  ни  ласка,  а  между  тем  того
и  гляди,  что  переломить  их  не  переломишь,  а  либо  тот,  ли¬
бо  другой  изувечит  их.
 И  уже  сам  я  в  эти  минуты  был  против  Мордвинова.
 —  Гораздо  лучше,—  думаю,—  если  бы  их  в  рекруты
не  брали.
 Вхожу  в  таком  волнении  где  были  жиды,  и  вижу  —
действительно,  все  они  трое  сидят  на  коленях,  а  руками
в  землю  опираются  и  лица  кверху  задрали.
 Но,  боже  мой,  что  это  были  за  лица!  Ни  глаз,  ни  рта  —
ничего  не  рассмотришь,  даже  носы  жидовские  и  те  обес¬
формились,  а  все  вместе  скипелось  и  слилось  в  одну  какую-
то  безобразную,  сине-багровую  нашлепку.  Я  просто  ужас¬
нулся  и,  ничего  не  спрашивая,  пошел  домой,  понуря  го¬
лову.
 Но  тут-то,  в  момент  величайшего  моего  сознания  своей
немощи,  и  пришла  ко  мне  помощь  нежданная  и  необыкно¬
венно  могущественная.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Вхожу  я  в  свою  квартиру,  которая  была  заперта,  после
посаждения  под  арест  Шельменки,  и  вижу  —  на  полу  лежит
довольно  поганенький  конвертик  и  подписан  он  моему
благородию  с  обозначением  слова  «секрет».
 Все  надписание  сделано  неумелым  почерком,  вроде  того,
каким  у  нас  на  Руси  пишут  лавочные  мальчишки.  Способ
доставки  мне  тоже  понравился  —  подметный,  т.  е.  самый
великорусский.
 142

Письмо,  очевидно,  было  брошено  мне  в  окно  тем  обыч¬
ным  путем,  которым  в  старину  подбрасывались  изветы
о  «слове  и  деле»,  а  поныне  возвещается  о  красном  петухе
и  его  детях.
 Ломаю  конверт  и  достаю  грязноватый  листок,  на  кото¬
ром  начинается  сначала  долгое  титулование  моего  благоро¬
дия,  потом  извинения  о  беспокойстве  и  просьбы  о  проще¬
нии,  а  затем  такое  изложение:  «осмеливаюсь  я  вам  доло¬
жить,  что  как  после  телесного  меня  наказания  за  дам¬
скую  никсу  (т.  е.  книксен),  лежал  я  все  время  в  облож¬
ной  болезни  с  нутренностями  в  киевском  вошпитале  и  там
дают  нашему  брату  только  одну  булычку  и  несчастной  суп,
то  очень  желамши  черного  христианского  хлеба,  задолжал
я  фершалу  три  гривенника  и  оставил  там  ему  в  заклад  са¬
поги,  которые  получил  с  богомольцами  из  своей  стороны,
из  Кром,  заместо  родительского  благословения.  А  потому
прибегаю  к  вашему  благородию  как  к  командеру  за  по¬
мощью:  нет  ли  в  царстве  вашего  благородия  столько  мило¬
сердных  денежек  на  выкуп  моего  благословения  для  обуви
ног,  за  что  вашему  благородию  все  воздаст  бог  в  день
страшного  своего  пришествия,  а  я,  в  ожидании  всей  вашей
ко  мне  благоволении,  остаюсь  по  гроб  жизни  вашей  роты
рядовой  солдат,  Семеон  Мамашкин».
 Тем  и  кончилась  страница  «секрета»,  но  я  был  так  бла¬
горазумен,  что,  несмотря  на  подпись,  заключающую  пись¬
мо,  перевернул  листок  и  на  следующих  его  страницах  на¬
шел  настоящий  «секрет».  Пишет  мне  далее  господин  Ма¬
машкин  нижеследующее:
 «А  что  у  нас  от  жидов  по  службе,  через  их  падение
начался  обегдот  и  вашему  благородию  есть  опасение,  что
через  то  может  последовать  портеж  по  всей  армии,  то  я  мо¬
гу  все  эти  кляверзы  уничтожить».
 Прочел  я  еще  это  письмо,  и,  сам  не  знаю  почему,  оно
мне  показалось  серьезным.
 Только  немало  меня  удивило,  что  я  всех  своих  солдат
отлично  знаю  и  в  лицо  и  по  имени,  а  этого  Семеона  Ма¬
машкина  будто  не  слыхивал  и  про  какую  он  дамскую  ник¬
су  писал  —  тоже  не  помню.  Но  как  раз  в  это  время  захо¬
дит  ко  мне  Полуферт  и  напоминает  мне,  что  это  тот  самый
солдатик,  который,  выполоскав  на  реке  свои  белые  штаны,
надел  их  на  плечи  и,  встретясь  с  становихою,  сделал  ей
реверанс  и  сказал:  «кланяйтесь  бабушке  и  поцелуйте  руч¬
ку».  За  это  мы  его  в  успокоение  штатских  властей  посек¬
ли,  а  потом  он,  от  какого-то  другого  случая  был  болен  и  ле¬
жал  в  лазарете.
 143

Впрочем,  Полуферт  рекомендовал  мне  этого  Мамашкина
как  человека  крайне  легкомысленного.
 —  Муа  же  ле  коню  бьен,—  говорил  Полуферт;  —  сет
бет  Мамашкин:  он  у  меня  в  взводе  и,—  ву  саве,—  иль  мель
боку,  и  все  просит  себе  «хлеба  насупротив  человеческого
положения».
 —  Пришлите  его,  пожалуйста,  ко  мне;  я  хочу  его  ви¬
деть.
 —  Не  советую,—  говорит  Полуферт.
 —  А  почему?
 —  Пар  се  ке  же  ву  ди  —  иль  мель  боку.
 —  Ну,  «мель»  не  «мель»,  а  я  его  хочу  выслушать.
И  с  этим  кликнул  вестового  и  говорю:
 —  Слетай  на  одной  ноге,  братец,  в  роту,  позови  ко  мне
из  второго  взвода  рядового  Мамашкина.
 А  вестовой  отвечает:
 —  Он  здесь,  ваше  благородие.
 —  Где  здесь?
 —  В  сенях,  при  кухне,  дожидается.
 —  Кто  же  его  звал?
 —  Не  могу  знать,  ваше  благородие,  сам  пришел,—
говорит,  будто  известился  в  том,  что  скоро  требовать
будут.
 —  Ишь,—  говорю,—  какой  торопливый,  времени  даром
не  тратит.
 —  Точно  так,—  говорит,—  он  уже  щенка  вашего  благо¬
родия  чистым  дегтем  вымазал  и  с  золой  отмыл.
 —  Отлично,—  думаю,—  я  все  забывал  приказать  этого
щенка  отмыть,  а  мосье  Мамашкин  сам  догадался,  значит  —
практик,  а  не  то  что  «иль  мель  боку»,  и  я  приказал  Ма¬
машкина  сейчас  же  ввести.
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Входит  этакий  солдатик  чистенький,  лет  двадцати  трех¬
четырех,  с  маленькими  усиками,  бледноват  немножко,  как
бывает  после  долгой  болезни,  но  карие  маленькие  глазки
смотрят  бойко  и  сметливо,  а  в  манере  не  только  нет  ника¬
кой  робости,  а,  напротив,  даже  некоторая  простодушная
развязность.
 —  Ты,—  говорю,—  Мамашкин,  есть  очень  сильно  же¬
лаешь?
 —  Точно  так,—  отвечает,—  очень  сильно  желаю.
 —  А  все-таки  нехорошо,  что  ты  родительское  благосло¬
вение  проел.
 144

—  Виноват,  ваше  благородие,  удержаться  не  мог,  по¬
тому  дают,  ваше  благородие,  все  одну  булочку  да  неснос¬
ный  суп.
 —  А  все  же,—  говорю,—  отец  тебя  не  похвалит.
 Но  он  меня  успокоил,  что  у  него  нет  ни  отца,  ни  ма¬
тери.
 —  Тятеньки,—  говорит,—  у  меня  совсем  и  в  заводе  не
было,  а  маменька  померла,  а  сапоги  прислал  целовальник
из  орловского  кабака,  возле  которого  Мамашкин  до  своего
рекрутства  калачи  продавал.  Но  сапоги  были  важнейшие:
на  двойных  передах  и  с  поднарядом.
 —  А  какой,—  говорю,—  ты  мне  хотел  секрет  сказать  об
обегдоте?
 —  Точно  так,—  отвечает,  а  сам  на  Полуферта  смотрит.
 Я  понял,  что,  по  его  мнению,  тут  «лишние  бревна  есть»,
 и  без  церемонии  послал  Полуферта  исполнять  какое-то  по¬
рученьишко,  а  солдата  спрашиваю:
 —  Теперь  можешь  объяснить?
 —  Теперь  могу-с,—  отвечает:  —  евреи  в  действительно¬
сти  не  по  природе  падают,  а  делают  один  обегдот,  чтобы
службы  обежать.
 —  Ну,  это  я  и  без  тебя  знаю,  а  ты  какое  средство  про¬
тив  их  обегдота  придумал?
 —  Всю  их  хитрость,  ваше  благородие,  в  два  мига  раз¬
рушу.
 —  Небось,  как-нибудь  еще  на  иной  манер  их  бить  вы¬
думал?
 —  Боже  сохрани,  ваше  благородие!  решительно  без
всякого  бойла;  даже  без  самой  пустой  подщечины.
 —  То-то  и  есть,  а  то  они  уже  и  без  тебя  и  в  хвост
и  в  голову  избиты...  Это  противно.
 —  Точно  так,  ваше  благородие,—  человечество  надо
помнить:  я,  рассмотрев  их,  видел,  что  весь  спинной  кален¬
дарь  до  того  расписан,  что  открытку  поднять  невозможно.
Я  оттого  и  хочу  их  сразу  от  всего  страданья  избавить.
 —  Ну,  если  ты  такой  добрый  и  надеешься  их  без  би¬
тья  исправить,  так  говори,  в  чем  твой  секрет?
 —  В  рассуждении  здравого  рассудка.
 —  Может  быть,  голодом  их  морить  хочешь?
 Опять  отрицается.
 —  Боже,—  говорит,—  сохрани!  пускай  себе  что  хотят
едят:  хоть  свой  рыбный  суп,  хоть  даже  говяжий  мыш¬
текс,—  что  им  угодно.
 —  Так  мне,—  говорю,—  любопытно:  чем  же  ты  их  хо¬
чешь  донять?
 145

Просит  этого  не  понуждать  его  открывать,  потому  что
так  уже  он  поладил  сделать  все  дело  в  секрете.  И  клянет¬
ся,  и  божится,  что  никакого  обмана  нет  и  ошибки  быть  не
может,  что  средство  его  верное  и  безопасное.  А  чтобы  я  не
беспокоился,  то  он  кладет  такой  зарок,  что  если  он  нашу
жидовскую  кувыркаллегию  уничтожит,  то  ему  за  это  ни¬
чего,  окромя  трех  гривенников  на  выкуп  благословенных
сапогов  не  нужно,  «а  если  повторится  опять  тот  са¬
мый  многократ,  что  они  упадут»,  то  тогда  ему,  господи¬
ну  Мамашкину,  занести  в  спинной  календарь  двести
палок.
 Пари,  как  видите,  для  меня  было  совсем  беспроигрыш¬
ное,  а  он  кое-чем  рисковал.
 Я  задумался  и,  как  русский  человек,  заподозрил,  что
землячок  какою  ни  на  есть  хитростью  хочет  с  меня  что-то
сорвать.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 Посмотрел  я  на  Мамашкина  в  упор  и  спрашиваю:
 —  Что  же  тебе,  может  быть,  расход  какой-нибудь  ну¬
жен?
 —  Точно  так,—  говорит,—  расход  надо  беспременно.
 —  И  большой?
 —  Очень,  ваше  благородие,  значительный.
 Ну,  лукавь,  думаю,  лукавь,—  откройся  скорее,—  на
сколько  ты  замахнулся  отца-командира  объегорить.
 —  Хорошо,—  говорю,—  я  тебе  дам  сколько  надо,—  и  для
вящего  ему  соблазна  руку  к  кошельку  протягиваю,  но  он
заметил  мое  движение  и  перебивает:
 —  Не  извольте,  ваше  благородие,  беспокоиться,  на  та¬
кую  неткаль  не  надо  ничего  из  казны  брать,—  мы  сею  ста¬
тьею  так  раздобудемся.  Мне  позвольте  только  двух  това¬
рищей  —  Петрова  да  Иванова  с  собой  взять.
 —  Воровства  делать  не  будете?
 —  Боже  сохрани!  займем  что  надо,  и  как  все  справим,
так  в  исправности  назад  отдадим.
 Убеждаюсь,  что  человек  этот  не  стремится  с  меня  со¬
рвать,  а  хочет  произвести  свой  полезный  для  меня  и  евре¬
ев  опыт  собственными  средствами,  и  снова  чувствую  к  не¬
му  доверие  и,  разрешив  ему  взять  Петрова  и  Иванова,  от¬
пускаю  с  обещанием,  если  опыт  удастся,  выкупить  его  бла¬
гословенные  сапоги.
 А  как  все  это  было  вечеру  сущу,  то  сам  я,  мало  годя,
лег  спать  и  заснул  скоро  и  прекрепко.
 146

Да!  —  позабыл  вам  сказать,  что  весьма  важно  для  де¬
ла: 	Мамашкин,  после  того,  как  я  его  отпустил,  пожелав
 мне  «счастливо  оставаться»,  выговорил,  чтобы  обработан¬
ные  Фингершпилером  евреи  были  выпущены  из-под  запо¬
ра  на  «вольность  вольдуха»,  дабы  у  них  морды  поот¬
пухли.  Я  на  это  соблаговолил  и  даже  еще  посмеялся:  —
откуда  он  берет  такое  красноречие,  как  «вольность  воль¬
духа»,  а  он  мне  объяснил,  что  все  разные  такие  хо¬
рошие  слова  он  усвоил,  продавая  проезжим  господам
калачи.
 —  Ты,  брат,  способный  человек,—  похвалил  я  его  и  лег
спать,  по  правде  сказать,  ничего  от  него  не  ожидая.
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Во  сне  мне  снился  Полуферт,  который  все  выпытывал,
что  говорил  мне  Мамашкин,  и  уверял,  что  «иль  мель  бо¬
ку»,  а  потом  звал  меня  «жуе  о  карт  императорского  воспи¬
тательного  дома»,  а  я  его  прогонял.  В  этом  прошла  у  меня
украинская  ночь;  и  чуть  над  Белой  Церковью  начала  алеть
слабая  предрассветная  заря,  я  проснулся  от  тихого  зова,
который  несся  ко  мне  в  открытое  окно  спальни.
 Это  будил  меня  Мамашкин.
 Слышу,  что  в  окно  точно  любовный  шепот  веет:
 —  Вставайте,  ваше  благородие,—  все  готово.
 —  Что  же  надо  сделать?
 —  Пожалуйте  на  ученье,  где  всегда  собираемся.
 А  собирались  мы  на  реке  Роси,  за  местечком,  в  пре¬
восходном  расположении.  Тут  и  лесок,  и  река,  и  простор¬
ный  выгон.
 Было  это  немножко  рано,  но  я  встал  и  пошел  посмот¬
реть,  что  мой  Мамашкин  там  устроил.
 Прихожу  и  вижу,  что  через  всю  реку  протянута  верев¬
ка,  а  на  ней  держатся  две  лодки,  а  на  лодках  положена
кладка  в  одну  доску.  А  третья  лодка  впереди  в  лозе  спря¬
тана.
 —  Что  же  это  за  флотилия?  —  спрашиваю.
 —  А  это,—  говорит,—  ваше  благородие,  «снасть».  Как
ваше  благородие  скомандуете  ружья  зарядить  на  берегу,
так  сейчас  добавьте  им  команду:  «налево  кругом»,  и  чтобы
фаршированным  маршем  на  кладку,  а  мне  впереди;  а  как
жиды  за  мною  взойдут,  так  —  «оборот  лицом  к  реке»,
а  сами  сядьте  в  лодку,  посередь  реки  к  нам  визавидом
 147

станьте  и  дайте  команду:  «пли».  Они  выстрелят  и  ни  за
что  не  упадут.
 Посмотрел  я  на  него  и  говорю:
 —  Да  ты,  пожалуй,  три  гривенника  стоишь.
 И  как  люди  пришли  на  ученье,—  я  все  так  и  сделал,
как  говорил  Мамашкин,  и...  представьте  себе  —  жид  ведь
в  самом  деле  ни  один  не  упал!  Выстрелили  и  стоят  на  до¬
сточке,  как  журавлики.
 Я  говорю:  «Что  же  вы  не  падаете?»
 А  они  отвечают:  «Мозе,  ту  глибоко».
 ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 Мы  не  вытерпели  и  спросили  полковника:
 —  Неужто  тем  и  кончилось?
 —  Никогда  больше  не  падали,—  отвечал  Стадников:  —
и  все  как  рукой  сняло.  Сейчас  же,  по  всем  трактам  к  Ва¬
силькову,  Сквире  и  Звенигородке,  все,  во  едином  образе,
видели,  как  проезжал  верхом  какой-то  «жид  каштановатый,
конь  сивый,  бородатый»,—  и  кувыркаллегия  повсеместно
сразу  кончилась,  Да  и  нельзя  иначе:  ведь  евреи  же  люди
очень  умные:  как  они  увидели,  что  ни  шибком  да  рывком,
а  настоящим  умом  за  них  взялись,—  они  и  полно  бало¬
ваться.  Даже  благодарили,  что,  говорят,  «теперь  наши  ви¬
дят,  что  нам  нельзя  было  не  служить».  Ведь  они  больше
своих  боятся.  А  вскоре  и  «Рвот»  приехал,  и  орал,  орал:
«заппаррю...  закккаттаю!»  а  уж  к  чему  это  относилось,  то¬
го,  чай,  он  и  сам  не  знал,  а  за  жидов  мы  от  него  даже  по¬
лучили  отеческое  «благгодарррю!»,  которое  и  старались
употребить  на  улучшение  солдатского  приварка,—  только
не  очень  наварно  выходило.
 —  Ну,  а  что  же  за  все  это  было  Мамашкину?
 —  Я  ему  выдал  три  гривенника  на  благословенные  са¬
поги  и  четвертый  гривенник  прибавил  за  сбор  этой  снасти
его  собственными  средствами.  Он  ведь  все  это  у  жидов  же
и  позаимствовал:  и  лодки,  и  доски,  и  веревки  —  надо  было
потом  все  это  честно  возвратить  собственникам,  чтобы  ни¬
кто  не  обижался.  Но  этот  гривенник  все  и  испортил:  —  не
умели  дурачки  разделить  десять  на  три  без  остатка  и  все
у  жида  в  шинке  пропили.
 —  А  благословенные  сапоги?
 —  Вероятно,  так  и  пропали.  Ну,  да  ведь  когда  дело  го¬
сударственных  вопросов  касается,  тогда  частные  интересы
не  важны.

ДУХ  ГОСПОЖИ  ЖАНЛИС
 Спиритический  случай
 Духа  иногда  гораздо  легче
вызвать,  чем  от  него  избавиться.
 А.  Б.  Калмет
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Странное  приключение,  которое  я  намерен  рассказать,
имело  место  несколько  лет  тому  назад,  и  теперь  оно  мо¬
жет  быть  свободно  рассказано,  тем  более  что  я  выговари¬
ваю  себе  право  не  называть  при  этом  ни  одного  собствен¬
ного  имени.
 Зимою  186*  года  в  Петербург  прибыло  на  жительство
одно  очень  зажиточное  и  именитое  семейство,  состоявшее
из  трех  лиц:  матери  —  пожилой  дамы,  княгини,  слывшей
женщиною  тонкого  образования  и  имевшей  наилучшие
светские  связи  в  России  и  за  границею;  сына  ее,  молодо¬
го  человека,  начавшего  в  этот  год  служебную  карьеру  по
дипломатическому  корпусу,  и  дочери,  молодой  княжны,
которой  едва  пошел  семнадцатый  год.
 Новоприбывшее  семейство  до  сей  поры  обыкновенно
проживало  за  границею,  где  покойный  муж  старой  княги¬
ни  занимал  место  представителя  России  при  одном  из  вто¬
ростепенных  европейских  дворов.  Молодой  князь  и  княж¬
на  родились  и  выросли  в  чужих  краях,  получив  там  впол¬
не  иностранное,  но  очень  тщательное  образование.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Княгиня  была  женщина  весьма  строгих  правил  и  за¬
служенно  пользовалась  в  обществе  самой  безукоризненной
репутацией.  В  своих  мнениях  и  вкусах  она  придерживалась
взглядов  прославленных  умом  и  талантами  французских
женщин  времен  процветания  женского  ума  и  талантов  во
Франции.  Княгиню  считали  очень  начитанною  и  говори¬
ли,  что  она  читает  с  величайшим  разбором.  Самое  люби¬
мое  ее  чтение  составляли  письма  г-жи  Савиньи,  Лафает
и  Ментенон,  а  также  Коклюс  и  Данго  Куланж,  но  всех
больше  она  уважала  г-жу  Жанлис,  к  которой  она  чувство¬
вала  слабость,  доходившую  до  обожания.  Маленькие  то¬
мики  прекрасно  сделанного  в  Париже  издания  этой  умной
писательницы,  скромно  и  изящно  переплетенные  в  голубой
 149

сафьян,  всегда  помещались  на  красивой  стенной  этажерке,
висевшей  над  большим  креслом,  которое  было  любимым
местом  княгини.  Над  перламутровой  инкрустацией,  завер¬
шавшей  самую  этажерку,  свешиваясь  с  темной  бархатной
подушки,  покоилась  превосходно  сформированная  из
terracota  миниатюрная  ручка,  которую  целовал  в  своем
Фернее  Вольтер,  не  ожидавший,  что  она  уронит  на  него
первую  каплю  тонкой,  но  едкой  критики.  Как  часто  пере¬
читывала  княгиня  томики,  начертанные  этой  маленькой
ручкой,  я  не  знаю,  но  они  всегда  были  у  ней  под  рукою,
и  княгиня  говорила,  что  они  имеют  для  нее  особенное,
так  сказать  таинственное  значение,  о  котором  она  не  вся¬
кому  решилась  бы  рассказывать,  потому  что  этому  не  вся¬
кий  может  поверить.  По  ее  словам  выходило,  что  она  не
расстается  с  этими  волюмами  «с  тех  пор,  как  себя  по¬
мнит»,  и  что  они  лягут  с  нею  в  могилу.
 —  Мой  сын,—  говорила  она,—  имеет  от  меня  поруче¬
ние  положить  книжечки  со  мной  в  гроб,  под  мою  гробо¬
вую  подушку,  и  я  уверена,  что  они  пригодятся  мне  даже
после  смерти.
 Я  осторожно  пожелал  получить  хотя  бы  самые  отда¬
ленные  объяснения  по  поводу  последних  слов,—  и  полу¬
чил  их.
 —  Эти  маленькие  книги,—  говорила  княгиня,—  напое¬
ны  духом  Фелиситы  (так  она  называла  m-me  Genlis,
вероятно  в  знак  короткого  с  нею  общения).  Да,  свято  ве¬
ря  в  бессмертие  духа  человеческого,  я  также  верю
и  в  его  способность  свободно  сноситься  из-за  гроба  с  те¬
ми,  кому  такое  сношение  нужно  и  кто  умеет  это  ценить.
Я  уверена,  что  тонкий  флюид  Фелиситы  избрал  себе  при¬
ятное  местечко  под  счастливым  сафьяном,  обнимающим
листки,  на  которых  опочили  ее  мысли,  и  если  вы  не  сов¬
сем  неверующий,  то  я  надеюсь,  что  вам  это  должно  быть
понятно.
 Я  молча  поклонился.  Княгине,  по-видимому,  понрави¬
лось,  что  я  ей  не  возражал,  и  она  в  награду  мне  прибави¬
ла,  что  все,  ею  мне  сейчас  сказанное,  есть  не  только  вера,
но  настоящее  и  полное  убеждение,  которое  имеет  такое
твердое  основание,  что  его  не  могут  поколебать  никакие
силы.
 —  И  это  именно  потому,—  заключила  она,—  что
я  имею  множество  доказательств,  что  дух  Фелиситы  жи¬
вет,  и  живет  именно  здесь!
 При  последнем  слове  княгиня  подняла  над  головою  ру¬
ку  и  указала  изящным  пальцем  на  этажерку,  где  стояли
голубые  волюмы.
 150

ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Я  от  природы  немножко  суеверен  и  всегда  с  удовольст¬
вием  слушаю  рассказы,  в  которых  есть  хотя  какое-нибудь
место  таинственному.  За  это,  кажется,  прозорливая  крити¬
ка,  зачислявшая  меня  по  разным  дурным  категориям,  одно
время  говорила,  будто  я  спирит.
 Притом  же,  к  слову  сказать,  все,  о  чем  мы  теперь  гово¬
рим,  происходило  как  раз  в  такое  время,  когда  из-за  гра¬
ницы  к  нам  приходили  в  изобилии  вести  о  спиритических
явлениях.  Они  тогда  возбуждали  любопытство,  и  я  не  ви¬
дал  причины  не  интересоваться  тем,  во  что  начинают  ве¬
рить  люди.
 «Множество  доказательств»,  о  которых  упоминала  кня¬
гиня,  можно  было  слышать  от  нее  множество  раз:  доказа¬
тельства  эти  заключались  в  том,  что  княгиня  издавна  об¬
разовала  привычку  в  минуты  самых  разнообразных  душев¬
ных  настроений  обращаться  к  сочинениям  г-жи  Жанлис  как
к  оракулу,  а  голубые  волюмы,  в  свою  очередь,  обнаружи¬
вали  неизменную  способность  разумно  отвечать  на  ее  мыс¬
ленные  вопросы.
 Это,  по  словам  княгини,  вошло  в  ее  «абитюды»,  кото¬
рым  она  никогда  не  изменяла,  и  «дух»,  обитающий  в  кни¬
гах,  ни  разу  не  сказал  ей  ничего  неподходящего.
 Я  видел,  что  имею  дело  с  очень  убежденной  последова¬
тельницей  спиритизма,  которая  притом  не  обделена  умом,
опытностью  и  образованием,  и  потому  чрезвычайно  всем
этим  заинтересовался.
 Мне  было  уже  известно  кое-что  из  природы  духов,
и  в  том,  чему  мне  доводилось  быть  свидетелем,  меня  всег¬
да  поражала  одна  общая  всем  духам  странность,  что  они,
являясь  из-за  гроба,  ведут  себя  гораздо  легкомысленнее
и,  откровенно  сказать,  глупее,  чем  проявляли  себя  в  зем¬
ной  жизни.
 Я  уже  знал  теорию  Кардека  о  «шаловливых  духах»
и  теперь  крайне  интересовался:  как  удостоит  себя  показать
при  мне  дух  остроумной  маркизы  Сюльери,  графини
Брюсляр?
 Случай  к  тому  не  замедлил,  но,  как  и  в  коротком  рас¬
сказе,  так  же  как  в  маленьком  хозяйстве,  не  нужно  портить
порядка,  то  я  прошу  еще  минуту  терпения,  прежде  чем  до¬
вести  дело  до  сверхъестественного  момента,  способного
превзойти  всяческие  ожидания.
 151

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Люди,  составлявшие  небольшой,  но  очень  избранный
круг  княгини,  вероятно,  знали  ее  причуды;  но,  как  все  это
были  люди  воспитанные  и  учтивые,  то  они  умели  уважать
чужие  верования,  даже  в  том  случае,  если  эти  верования
резко  расходились  с  их  собственными  и  не  выдерживали
критики.  А  потому  никто  и  никогда  с  княгиней  об  этом  не
спорил.  Впрочем,  может  быть  и  то,  что  друзья  княгини  не
были  уверены  в  том,  что  она  считает  свои  голубые  волюмы
обиталищем  «духа»  их  автора  в  прямом  и  непосредствен¬
ном  смысле,  а  принимали  эти  слова  как  риторическую  фи¬
гуру.  Наконец,  может  быть  и  еще  проще,  то  есть  что  они
принимали  все  это  за  шутку.
 Один,  кто  не  мог  смотреть  на  дело  таким  образом,  к  со¬
жалению,  был  я;  и  я  имел  к  тому  свои  основания,  причины
которых,  может  быть,  кроются  в  легковерии  и  впечатли¬
тельности  моей  натуры.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Вниманию  этой  великосветской  дамы,  которая  открыла
мне  двери  своего  уважаемого  дома,  я  был  обязан  трем  при¬
чинам:  во-первых,  ей  почему-то  нравился  мой  рассказ  «За¬
печатленный  ангел»,  незадолго  перед  тем  напечатанный
в  «Русском  вестнике»;  во-вторых,  ее  заинтересовало  ожесто¬
ченное  гонение,  которому  я  ряды  лет,  без  числа  и  меры,
подвергался  от  моих  добрых  литературных  собратий,  же¬
лавших,  конечно,  поправить  мои  недоразумения  и  ошибки,
и,  в-третьих,  княгине  меня  хорошо  рекомендовал  в  Париже
русский  иезуит,  очень  добрый  князь  Гагарин  —  старик,
с  которым  мы  находили  удовольствие  много  беседовать
и  который  составил  себе  обо  мне  не  наихудшее  мнение.
 Последнее  было  особенно  важно,  потому  что  княгине
было  дело  до  моего  образа  мыслей  и  настроения;  она  име¬
ла,  или  по  крайней  мере  ей  казалось,  будто  она  может
иметь,  надобность  в  небольших  с  моей  стороны  услугах.
Как  это  ни  странно  для  человека  такого  скромного  значе¬
ния,  как  я,  это  было  так.  Надобность  эту  княгине  сочинила
ее  материнская  заботливость  о  дочери,  которая  совсем  по¬
чти  не  знала  по-русски...  Привозя  прелестную  девушку  на
родину,  мать  хотела  найти  человека,  который  мог  бы
сколько-нибудь  ознакомить  княжну  с  русскою  литерату¬
рою,—  разумеется,  исключительно  хорошею,  то  есть  насто¬
ящею,  а  не  зараженною  «злобою  дня».
 152

О  последней  княгиня  имела  представления  самые  смут¬
ные  и  притом  до  крайности  преувеличенные.  Довольно
трудно  было  понять,  чего  именно  она  боялась  со  стороны
современных  титанов  русской  мысли,—  их  ли  силы  и  отва¬
ги,  или  их  слабости  и  жалкого  самомнения;  но,  улавливая
кое-как,  с  помощью  наведения  и  догадок,  «головки  и  хвос¬
тики»  собственных  мыслей  княгини,  я  пришел  к  безоши¬
бочному,  на  мой  взгляд,  убеждению,  что  она  всего  опреде¬
лительнее  боялась  «нецеломудренных  намеков»,  которыми,
по  ее  понятиям,  была  вконец  испорчена  вся  наша  нескром¬
ная  литература.
 Разуверять  в  этом  княгиню  было  бесполезно,  так  как
она  была  в  том  возрасте,  когда  мнения  уже  сложились
прочно  и  очень  редко  кто  способен  подвергать  их  новому
пересмотру  и  поверке.  Она,  несомненно,  была  не  из  этих,
и,  чтобы  ее  переуверить  в  том,  во  что  она  уверовала,  недо¬
статочно  было  слова  обыкновенного  человека,  а  это  могло
быть  по  силам  разве  духу,  который  счел  бы  нужным  прий¬
ти  с  этою  целью  из  ада  или  из  рая.  Но  могут  ли  подоб¬
ные  мелкие  заботы  занимать  бесплотных  духов  безвестно¬
го  мира;  не  мелки  ли  для  них  все,  подобные  настоящему,
споры  и  заботы  о  литературе,  которую  и  несравненно
большая  доля  живых  людей  считает  пустым  занятием  пус¬
тых  голов?
 Обстоятельства,  однако,  скоро  показали,  что,  рассуж¬
дая  таким  образом,  я  очень  грубо  заблуждался.  Привычка
к  литературным  прегрешениям,  как  мы  скоро  увидим,  не
оставляет  литературных  духов  и  за  гробом,  а  читателю  бу¬
дет  предстоять  задача  решить:  в  какой  мере  эти  духи  дей¬
ствуют  успешно  и  остаются  верны  своему  литературному
прошлому.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Благодаря  тому,  что  княгиня  имела  на  все  строго  сфор¬
мированные  взгляды,  моя  задача  помочь  ей  в  выборе  лите¬
ратурных  произведений  для  молодой  княжны  была  очень
определительна.  Надо  было,  чтобы  княжна  могла  из  этого
чтения  узнавать  русскую  жизнь,  и  притом  не  встретить  ни¬
чего,  что  могло  бы  смутить  девственный  слух.  Материн¬
скою  цензурой  княгини  целиком  не  допускался  ни  один  ав¬
тор,  ни  даже  Державин  и  Жуковский.  Все  они  ей  представ¬
лялись  не  вполне  надежными.  О  Гоголе,  разумеется,  нече¬
го  было  и  говорить,—  он  целиком  изгонялся.  Из  Пушкина
 153

допускались: 	«Капитанская  дочка»  и  «Евгений  Онегин»,
 но  последний  с  значительными  урезками,  которые  собст¬
венноручно  отмечала  княгиня.  Лермонтов  не  допускался,
как  и  Гоголь.  Из  новейших  одобрялся  несомненно  один
Тургенев,  но  и  то  кроме  тех  мест,  «где  говорят  о  любви»,
а  Гончаров  был  изгнан,  и  хотя  я  за  него  довольно  смело
заступался,  но  это  не  помогло,  княгиня  отвечала:
 —  Я  знаю,  что  он  большой  художник,  но  это  тем  ху¬
же,—  вы  должны  признать,  что  у  него  есть  разжигающие
предметы.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Я  во  что  бы  то  ни  стало  хотел  знать:  что  такое  именно
разумеет  княгиня  под  разжигающими  предметами,  которые
она  нашла  в  сочинениях  Гончарова.  Чем  он  мог,  при  его
мягкости  отношений  к  людям  и  обуревающим  их  страстям,
оскорбить  чье  бы  то  ни  было  чувство?
 Это  было  до  такой  степени  любопытно,  что  я  напустил
на  себя  смелость  и  прямо  спросил,  какие  у  Гончарова  есть
разжигающие  предметы?
 На  этот  откровенный  вопрос  я  получил  откровенный
же,  острым  шепотом  произнесенный,  односложный  ответ:
«локти».
 Мне  показалось,  что  я  не  вслушался  или  не  понял.
 —  Локти,  локти,—  повторила  княгиня  и,  видя  мое  не¬
доразумение,  как  будто  рассердилась.—  Неужто  вы  не
помните...  как  его  этот...  герой  где-то...  там  засматривается
на  голые  локти  своей...  очень  простой  какой-то  дамы?
 Теперь  я,  конечно,  вспомнил  известный  эпизод  из
«Обломова»  и  не  нашел  ответить  ни  слова.  Мне,  собствен¬
но,  тем  удобнее  было  молчать,  что  я  не  имел  ни  нужды,  ни
охоты  спорить  с  недоступною  для  переубеждений  княгинею,
которую  я,  по  правде  сказать,  давно  гораздо  усерднее  на¬
блюдал,  чем  старался  служить  ей  моими  указаниями  и  со¬
ветами.  И  какие  указания  я  мог  ей  сделать  после  того,
как  она  считала  возмутительным  неприличием  «локти»,
а  вся  новейшая  литература  шагнула  в  этих  откровениях  не¬
сравненно  далее?
 Какую  надо  было  иметь  смелость,  чтобы,  зная  все  это,
назвать  хотя  одно  новейшее  произведение,  в  которых  по¬
кровы  красоты  приподняты  гораздо  решительнее!
 Я  чувствовал,  что,  при  таком  раскрытии  обстоятельств,
моя  роль  советчика  должна  быть  кончена,—  и  решился  не
советовать,  а  противоречить.
 154

—  Княгиня,—  сказал  я,—  мне  кажется,  что  вы  неспра¬
ведливы:  в  ваших  требованиях  к  художественной  литерату¬
ре  есть  преувеличение.
 Я  изложил  ей  все,  что,  по  моему  мнению,  относилось
к  делу.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Увлекаясь,  я  произнес  не  только  целую  критику  над
ложным  пуризмом,  но  и  привел  известный  анекдот  о  фран¬
цузской  даме,  которая  не  могла  ни  написать,  ни  выговорить
слова  «culotte»,  но  зато,  когда  ей  однажды  неизбежно  при¬
шлось  выговорить  это  слово  при  королеве,  она  запнулась
и  тем  заставила  всех  расхохотаться.  Но  я  никак  не  мог
вспомнить:  у  кого  из  французских  писателей  мне  пришлось
читать  об  ужасном  придворном  скандале,  которого  совсем
бы  не  произошло,  если  бы  дама  выговорила  слово
«culotte»  так  же  просто,  как  выговаривала  его  своими  ав¬
густейшими  губками  сама  королева.
 Цель  моя  была  показать,  что  излишняя  щепетильность
может  служить  во  вред  скромности  и  что  поэтому  чересчур
строгий  выбор  чтения  едва  ли  нужен.
 Княгиня,  к  немалому  моему  изумлению,  выслушала  ме¬
ня,  не  обнаруживая  ни  малейшего  неудовольствия,  и,  не
покидая  своего  места,  подняла  над  головою  свою  руку
и  взяла  один  из  голубых  волюмов.
 —  У  вас,—  сказала  она,—  есть  доводы,  а  у  меня  есть
оракул.
 —  Я,—  говорю,—  интересуюсь  его  слышать.
 —  Это  не  замедлит:  я  призываю  дух  Genlis,  и  он  бу¬
дет  отвечать  вам.  Откройте  книгу  и  прочтите.
 —  Потрудитесь  указать,  где  я  должен  читать?  —
спросил  я,  принимая  волюмчик.
 —  Указать?  Это  не  мое  дело:  дух  сам  вам  укажет.
Раскройте  где  попало.
 Мне  это  становилось  немножко  смешно  и  даже  как  буд¬
то  стыдно  за  мою  собеседницу;  однако  я  сделал  так,  как
она  хотела,  и  только  что  окинул  глазом  первый  период
раскрывшейся  страницы,  как  почувствовал  досадительное
удивление.
 —  Вы  смущены?  —спросила  княгиня.
 —  Да.
 —  Да;  это  бывало  со  многими.  Я  прошу  вас  читать.
 1  штаны  (франц.).
 155

ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 «Чтение  —  занятие  слишком  серьезное  и  слишком  важ¬
ное  по  своим  последствиям,  чтобы  при  выборе  его  не  ру¬
ководить  вкусами  молодых  людей.  Есть  чтение,  которое
нравится  юности,  но  оно  делает  их  беспечными  и  предрас¬
полагает  к  ветрености,  после  чего  трудно  исправить  харак¬
тер.  Все  это  я  испытала  на  опыте».  Вот  что  прочел  я,  и  ос¬
тановился.
 Княгиня  с  тихой  улыбкой  развела  руками  и,  деликатно
торжествуя  надо  мною  свою  победу,  проговорила:
 —  По-латыни  это,  кажется,  называется  dixi?
 —  Совершенно  верно.
 С  тех  пор  мы  не  спорили,  но  княгиня  не  могла  отказать
себе  в  удовольствии  поговорить  иногда  при  мне  о  невоспи¬
танности  русских  писателей,  которых,  по  ее  мнению,  «ни¬
как  нельзя  читать  вслух  без  предварительного  пересмотра».
 О  «духе»  Genlis  я,  разумеется,  серьезно  не  думал.  Ма¬
ло  ли  что  говорится  в  этом  роде.
 Но  «дух»  действительно  жил  и  был  в  действии,  и  вдо¬
бавок,  представьте,  что  он  был  на  нашей  стороне,  то  есть
на  стороне  литературы.  Литературная  природа  взяла  в  нем
верх  над  сухим  резонерством  и,  неуязвимый  со  стороны
приличия,  «дух»  г-жи  Жанлис,  заговорив  du  fond  du
coeur,  отколол  (да,  именно  отколол)  в  строгом  салоне  та¬
кую  школярскую  штуку,  что  последствия  этого  были  испол¬
нены  глубокой  трагикомедии.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 У  княгини  раз  в  неделю  собирались  вечером  к  чаю
«три  друга».  Это  были  достойные  люди,  с  отличным  поло¬
жением.  Два  из  них  были  сенаторы,  а  третий  —  дипломат.
В  карты,  разумеется,  не  играли,  а  беседовали.
 Говорили  обыкновенно  старшие,  то  есть  княгиня  и
«три  друга»,  а  я,  молодой  князь  и  княжна  очень  редко
вставляли  свое  слово.  Мы  более  поучались,  и,  к  чести
наших  старших,  надо  сказать,  что  у  них  было  чему  по¬
учиться,—  особенно  у  дипломата,  который  удивлял  нас
своими  тонкими  замечаниями.
 Я  пользовался  его  расположением,  хотя  не  знаю  за
что.  В  сущности,  я  обязан  думать,  что  он  считал  меня  не
 1  я  высказался  (лат.).
 2  из  глубины  сердца  (франц.).
 156

лучше  других,  а  в  его  глазах  «литераторы»  были  все  «од¬
ного  корня».  Шутя  он  говорил:  «И  лучшая  из  змей  есть
все-таки  змея».
 Это-то  самое  мнение  и  послужило  поводом  к  наступаю¬
щему  ужасному  случаю.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Будучи  стоически  верна  своим  друзьям,  княгиня  не  хо¬
тела,  чтобы  такое  общее  определение  распространялось
и  на  г-жу  Жанлис  и  на  «женскую  плеяду»,  которую  эта
писательница  держала  под  своей  защитою.  И  вот,  когда
мы  собрались  у  этой  почтенной  особы  встречать  тихо  Но¬
вый  год,  незадолго  до  часа  полночи  у  нас  зашел  обычный
разговор,  в  котором  опять  упомянуто  было  имя  г-жи  Жан¬
лис,  а  дипломат  припомнил  свое  замечание,  что  «и  лучшая
из  змей  есть  все-таки  змея».
 —  Правила  без  исключения  не  бывает,—  сказала  кня¬
гиня.
 Дипломат  догадался  —  кто  должен  быть  исключением,
и  промолчал.
 Княгиня  не  вытерпела  и,  взглянув  по  направлению
к  портрету  Жанлис,  сказала:
 —  Какая  же  она  змея!
 Но  искушенный  жизнью  дипломат  стоял  на  своем:  он
тихо  помавал  пальцем  и  тихо  же  улыбался,—  он  не  верил
ни  плоти,  ни  духу.
 Для  решения  несогласия,  очевидно,  нужны  были  дока¬
зательства,  и  тут-то  способ  обращения  к  духу  вышел
кстати.
 Маленькое  общество  было  прекрасно  настроено  для  по¬
добных  опытов,  а  хозяйка  сначала  напомнила  о  том,  что
мы  знаем  насчет  ее  верований,  а  потом  и  предложила  опыт.
 —  Я  отвечаю,—  сказала  она,—  что  самый  придирчивый
человек  не  найдет  у  Жанлис  ничего  такого,  чего  бы  не  мог¬
ла  прочесть  вслух  самая  невинная  девушка,  и  мы  это  сей¬
час  попробуем.
 Она  опять,  как  в  первый  раз,  закинула  руку  к  поме¬
щавшейся  так  же  над  ее  этаблисманом  этажерке,  взяла  без
выбора  волюм  —  и  обратилась  к  дочери:
 —  Мое  дитя!  раскрой  и  прочти  нам  страницу.
 Княжна  повиновалась.
 Мы  все  изображали  собою  серьезное  ожидание.
 157

ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Если  писатель  начинает  обрисовывать  внешность  выве¬
денных  им  лиц  в  конце  своего  рассказа,  то  он  достоин  по¬
рицания;  но  я  писал  эту  безделку  так,  чтобы  в  ней  никто
не  был  узнан.  Поэтому  я  не  ставил  никаких  имен  и  не  да¬
вал  никаких  портретов.  Портрет  же  княжны  и  превышал
бы  мои  силы,  так  как  она  была  вполне,  что  называется,
«ангел  во  плоти».  Что  же  касается  всесовершенной  ее  чис¬
тоты  и  невинности,—  она  была  такова,  что  ей  можно  было
даже  доверить  решить  неодолимой  трудности  богословский
вопрос,  который  вели  у  Гейне  «Bernardiner  und  Rabiner».
За  эту  не  причастную  ни  к  какому  греху  душу,  ко¬
нечно,  должно  было  говорить  нечто,  стоящее  превыше  мира
и  страстей.  И  княжна,  с  этою  именно  невинностью,  пре¬
лестно  грассируя,  прочитала  интересные  воспоминания
Genlis  о  старости  madame  Dudeffand,  когда  она  «слаба  гла¬
зами  стала».  Запись  говорила  о  толстом  Джиббоне,  кото¬
рого  французской  писательнице  рекомендовали  как  зна¬
менитого  автора.  Жанлис,  как  известно,  скоро  его  разгада¬
ла  и  едко  осмеяла  французов,  увлеченных  дутой  репутаци¬
ей  этого  иностранца.
 Далее  я  привожу  по  известному  переводу  с  француз¬
ского  подлинника,  который  читала  княжна,  способная  ре¬
шить  спор  между  «Bernardiner  und  Rabiner».
 «Джиббон  мал  ростом,  чрезвычайно  толст  и  у  него  пре¬
удивительное  лицо.  На  этом  лице  невозможно  различить
ни  одной  черты.  Ни  носа,  ни  глаз,  ни  рта  совсем  не  вид¬
но;  две  жирные,  толстые  щеки,  похожие  черт  знает  на  что,
поглощают  всё...  Они  так  надулись,  что  совсем  отошли  от
всякой  соразмерности,  которая  была  бы  мало-мальски  при¬
лична  для  самых  больших  щек;  каждый,  увидав  их,  должен
был  бы  удивляться:  зачем  это  место  помещено  не  на  своем
месте.  Я  бы  характеризовала  лицо  Джиббона  одним  сло¬
вом,  если  бы  только  возможно  было  сказать  такое  слово.
Лозен,  который  был  очень  короток  с  Джиббоном,  привел
его  однажды  к  Dudeffand.  M-me  Dudeffand  тогда  уже  была
слепа  и  имела  обыкновение  ощупывать  руками  лица  вновь
представляемых  ей  замечательных  людей.  Таким  образом
она  усвояла  себе  довольно  верное  понятие  о  чертах  нового
знакомца.  К  Джиббону  она  приложила  тот  же  осязатель¬
ный  способ,  и  это  было  ужасно.  Англичанин  подошел
к  креслу  и  особенно  добродушно  подставил  ей  свое  удиви-
 1  Бернардинец  и  раввин  (нем.).
 158

тельное  лицо.  M-me  Dudeffand  приблизила  к  нему  свои  ру¬
ки  и  повела  пальцами  по  этому  шаровидному  лицу.  Она
старательно  искала,  на  чем  бы  остановиться,  но  это  было
невозможно.  Тогда  лицо  слепой  дамы  сначала  выразило
изумление,  потом  гнев  и,  наконец,  она,  быстро  отдернув
с  гадливостью  свои  руки,  вскричала: 	«Какая  гадкая
 шутка!»
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 Здесь  был  конец  и  чтению,  и  беседе  друзей,  и  ожидае¬
мой  встрече  наступающего  года,  потому  что,  когда  моло¬
дая  княжна,  закрыв  книгу,  спросила:  «Что  такое  показа¬
лось  m-me  Dudeffand?»,  то  лицо  княгини  было  столь  страш¬
но,  что  девушка  вскрикнула,  закрыла  руками  глаза  и  оп¬
рометью  бросилась  в  другую  комнату,  откуда  сейчас  же
послышался  ее  плач,  похожий  на  истерику.
 Брат  побежал  к  сестре,  и  в  ту  же  минуту  широким  ша¬
гом  поспешила  туда  княгиня.
 Присутствие  посторонних  людей  было  теперь  некстати,
и  потому  все  «три  друга»  и  я  сию  же  минуту  потихоньку
убрались,  а  приготовленная  для  встречи  Нового  года  бу¬
тылка  вдовы  Клико  осталась  завернутою  в  салфетку,  но
не  раскупоренною.
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Чувства,  с  которыми  мы  расходились,  были  томительны,
но  не  делали  чести  нашим  сердцам,  ибо,  содержа  на  лицах
усиленную  серьезность,  мы  едва  могли  хранить  разрывав¬
ший  нас  смех  и  не  в  меру  старательно  наклонялись,  оты¬
скивая  свои  галоши,  что  было  необходимо,  так  как  прислу¬
га  тоже  разбежалась,  по  случаю  тревоги,  поднятой  внезап¬
ной  болезнью  барышни.
 Сенаторы  сели  в  свои  экипажи,  а  дипломат  прошелся
со  мною  пешком.  Он  хотел  освежиться  и,  кажется,  инте¬
ресовался  узнать  мое  незначащее  мнение  о  том,  что
могло  представиться  мысленным  очам  молодой  княжны
после  прочтения  известного  нам  места  из  сочинений  m-me
Жанлис?
 Но  я  решительно  не  смел  делать  об  этом  никаких  пред¬
положений.
 159

ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 С  несчастного  дня,  когда  случилось  это  происшествие,
я  не  видал  более  ни  княгини,  ни  ее  дочери.  Я  не  мог  ре¬
шиться  идти  поздравить  ее  с  Новым  годом,  а  только  по¬
слал  узнать  о  здоровье  молодой  княжны,  но  и  то  с  боль¬
шою  нерешительностью,  чтоб  не  приняли  этого  в  другую
сторону.  Визиты  же  «кондолеансы»  мне  казались  совершен¬
но  неуместными.  Положение  было  преглупое:  вдруг  пере¬
стать  посещать  знакомый  дом  выходило  грубостью,  а
явиться  туда  —  тоже  казалось  некстати.
 Может  быть,  я  был  и  неправ  в  своих  заключениях,  но
мне  они  казались  верными;  и  я  не  ошибся:  удар,  который
перенесла  княгиня  под  Новый  год  от  «духа»  г-жи  Жанлис,
был  очень  тяжел  и  имел  серьезные  последствия.
 ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ
 Около  месяца  спустя  я  встретился  на  Невском  с  дипло¬
матом:  он  был  очень  приветлив,  и  мы  разговорились.
 —  Давно  не  видал  вас,—  сказал  он.
 —  Негде  встречаться,—  отвечал  я.
 —  Да,  мы  потеряли  милый  дом  почтенной  княгини:
она,  бедняжка,  должна  была  уехать.
 —  Как,—  говорю,—  уехать...  Куда?
 —  Будто  вы  не  знаете?
 —  Ничего  не  знаю.
 —  Они  все  уехали  за  границу,  и  я  очень  счастлив,  что
мог  устроить  там  ее  сына.  Этого  нельзя  было  не  сделать
после  того,  что  тогда  случилось...  Какой  ужас!  Несчастная,
вы  знаете,  она  в  ту  же  ночь  сожгла  все  свои  волюмы  и  раз¬
била  вдребезги  терракотовую  ручку,  от  которой,  впрочем,
кажется,  уцелел  на  память  один  пальчик,  или,  лучше  ска¬
зать,  шиш.  Вообще  пренеприятное  происшествие,  но  зато
оно  служит  прекрасным  доказательством  одной  великой  ис¬
тины.
 —  По-моему,  даже  двух  и  трех.
 Дипломат  улыбнулся  и,  смотря  мне  в  упор,  спросил:
 —  Каких-с?
 —  Во-первых,  это  доказывает,  что  книги,  о  которых  мы
решаемся  говорить,  нужно  прежде  прочесть.
 —  А  во-вторых?
 —  А  во-вторых,—  что  неблагоразумно  держать  девуш¬
ку  в  таком  детском  неведении,  в  каком  была  до  этого  слу¬
 160

чая  молодая  княжна;  иначе  она,  конечно,  гораздо  раньше
бы  остановилась  читать  о  Джиббоне.
 —  И  в-третьих?
 —  В-третьих,  что  на  духов  так  же  нельзя  полагаться,
как  и  на  живых  людей.
 —  И  все  не  то:  дух  подтверждает  одно  мое  мнение,
что  «и  лучшая  из  змей  есть  все-таки  змея»  и  притом,  чем
змея  лучше,  тем  она  опаснее,  потому  что  держит  свой  яд
в  хвосте.
 Если  бы  у  нас  была  сатира,  то  это  для  нее  превосход¬
ный  сюжет.
 К  сожалению,  не  обладая  никакими  сатирическими  спо¬
собностями,  я  могу  передать  это  только  в  простой  форме
рассказа.
 СТАРЫЙ  ГЕНИЙ
 Гений  лет  не  имеет  —  он
преодолевает  все,  что  останав¬
ливает  обыкновенные  умы.
 Ларошфуко
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Несколько  лет  назад  в  Петербург  приехала  маленькая
старушка-помещица,  у  которой  было,  по  ее  словам,  «вопи¬
ющее  дело».  Дело  это  заключалось  в  том,  что  она  по  своей
сердечной  доброте  и  простоте,  чисто  из  одного  участия,  вы¬
ручила  из  беды  одного  великосветского  франта,—  заложив
для  него  свой  домик,  составлявший  все  достояние  старушки
и  ее  недвижимой,  увечной  дочери  да  внучки.  Дом  был  за¬
ложен  в  пятнадцати  тысячах,  которые  франт  полностию
взял,  с  обязательством  уплатить  в  самый  короткий  срок.
 Добрая  старушка  этому  верила,  да  и  не  мудрено  было  ве¬
рить,  потому  что  должник  принадлежал  к  одной  из  лучших
фамилий,  имел  перед  собою  блестящую  карьеру  и  получал
хорошие  доходы  с  имений  и  хорошее  жалованье  по  службе.
Денежные  затруднения,  из  которых  старушка  его  выручи¬
ла,  были  последствием  какого-то  мимолетного  увлечения
или  неосторожности  за  картами  в  дворянском  клубе,  что
поправить  ему  было,  конечно,  очень  легко,—  «лишь  бы
только  доехать  до  Петербурга».
 Старушка  знавала  когда-то  мать  этого  господина  и,  во
имя  старой  приязни,  помогла  ему;  он  благополучно  уехал
 6. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7. 	161

в  Питер,  а  затем,  разумеется,  началась  довольно  обыкно¬
венная  в  подобных  случаях  игра  в  кошку  и  мышку.  При¬
ходят  сроки,  старушка  напоминает  о  себе  письмами  —  сна¬
чала  самыми  мягкими,  потом  немножко  пожестче,  а  нако¬
нец,  и  бранится  —  намекает,  что  «это  нечестно»,  но  долж¬
ник  ее  был  зверь  травленый  и  все  равно  ни  на  какие  ее
письма  не  отвечал.  А  между  тем  время  уходит,  приближа¬
ется  срок  закладной  —  и  перед  бедной  женщиной,  которая
уповала  дожить  свой  век  в  своем  домишке,  вдруг  разверза¬
ется  страшная  перспектива  холода  и  голода  с  увечной  до¬
черью  и  маленькою  внучкою.
 Старушка  в  отчаянии  поручила  свою  больную  и  ребен¬
ка  доброй  соседке,  а  сама  собрала  кое-какие  крохи  и  поле¬
тела  в  Петербург  «хлопотать».
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Хлопоты  ее  вначале  были  очень  успешны:  адвокат  ей
встретился  участливый  и  милостивый,  и  в  суде  ей  решение
вышло  скорое  и  благоприятное,  но  как  дошло  дело  до  ис¬
полнения  —  тут  и  пошла  закорюка,  да  такая,  что  и  ума
к  ней  приложить  было  невозможно.  Не  то,  чтобы  полиция
или  иные  какие  пристава  должнику  мирволили  —  говорят,
что  тот  им  самим  давно  надоел  и  что  они  все  старушку
очень  жалеют  и  рады  ей  помочь,  да  не  смеют...  Было  у  не¬
го  какое-то  такое  могущественное  родство  или  свойство,
что  нельзя  было  его  приструнить,  как  всякого  иного  греш¬
ника.
 О  силе  и  значении  этих  связей  достоверно  не  знаю,  да
думаю,  что  это  и  не  важно.  Все  равно  —  какая  бабушка
ему  ни  ворожила  и  все  на  милость  преложила.
 Не  умею  тоже  вам  рассказать  в  точности,  что  над  ним
надо  было  учинить,  но  знаю,  что  нужно  было  «вручить
должнику  с  распискою»  какую-то  бумагу,  и  вот  этого-то
никто  —  никакие  лица  никакого  уряда  —  не  могли  сделать.
К  кому  старушка  ни  обратится,  все  ей  в  одном  роде  сове¬
туют:
 —  Ах,  сударыня,  и  охота  же  вам!  Бросьте  лучше!  Нам
очень  вас  жаль,  да  что  делать,  когда  он  никому  не  платит...
Утешьтесь  тем,  что  не  вы  первая,  не  вы  и  последняя.
 —  Батюшки  мои,—  отвечает  старушка,—  да  какое  же
мне  в  этом  утешение,  что  не  мне  одной  худо  будет?  Я  бы,
голубчики,  гораздо  лучше  желала,  чтобы  и  мне  и  всем  дру¬
гим  хорошо  было.
 162

—  Ну,—  отвечают,—  чтоб  всем-то  хорошо  —  вы  уж
это  оставьте,—  это  специалисты  выдумали,  и  это  невоз¬
можно.
 А  та,  в  простоте  своей,  пристает:
 —  Почему  же  невозможно?  У  него  состояние  во  вся¬
ком  случае  больше,  чем  он  всем  нам  должен,  и  пусть  он  дол¬
жное  отдаст,  а  ему  еще  много  останется.
 —  Э,  сударыня,  у  кого  «много»,  тем  никогда  много  не
бывает,  а  им  всегда  недостаточно,  но  главное  дело  в  том,
что  он  платить  не  привык,  и  если  очень  докучать  станете  —
может  вам  неприятность  сделать.
 —  Какую  неприятность?
 —  Ну,  что  вам  расспрашивать:  гуляйте  лучше  тихонь¬
ко  по  Невскому  проспекту,  а  то  вдруг  уедете.
 —  Ну,  извините,—  говорит  старушка,—  я  вам  не  пове¬
рю:  он  замотался,  но  человек  хороший.
 —  Да,—  отвечают,—  конечно,  он  барин  хороший,  но
только  дурной  платить;  а  если  кто  этим  занялся,  тот  и  все
дурное  сделает.
 —  Ну,  так  тогда  употребите  меры.
 —  Да  вот  тут-то,—  отвечают,—  и  точка  с  запятою:  мы
не  можем  против  всех  «употреблять  меры».  Зачем  с  такими
знались.
 —  Какая  же  разница?
 А  вопрошаемые  на  нее  только  посмотрят  да  отвернутся
или  даже  предложат  идти  высшим  жаловаться.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Ходила  она  и  к  высшим.  Там  и  доступ  труднее  и  разго¬
вору  меньше,  да  и  отвлеченнее.
 Говорят:  «Да  где  он?  о  нем  доносят,  что  его  нет!»
 —  Помилуйте,—  плачет  старушка,—  да  я  его  всякий
день  на  улице  вижу  —  он  в  своем  доме  живет.
 —  Это  вовсе  и  не  его  дом.  У  него  нет  дома:  это  дом
его  жены.
 —  Ведь  это  все  равно:  муж  и  жена  —  одна  сатана.
 —  Да  это  вы  так  судите,  но  закон  судит  иначе.  Жена
на  него  тоже  счеты  предъявляла  и  жаловалась  суду,  и  он
у  нее  не  значится...  Он,  черт  его  знает,  он  всем  нам  надо¬
ел,—  и  зачем  вы  ему  деньги  давали!  Когда  он  в  Петербур¬
ге  бывает  —  он  прописывается  где-то  в  меблированных
комнатах,  но  там  не  живет.  А  если  вы  думаете,  что  мы  его
защищаем  или  нам  его  жалко,  то  вы  очень  ошибаетесь:
 163

ищите  его,  поймайте,—  это  ваше  дело,—  тогда  ему  «вру¬
чат».
 Утешительнее  этого  старушка  ни  на  каких  высотах  ни¬
чего  не  добилась,  и,  по  провинциальной  подозрительности,
стала  шептать,  будто  все  это  «оттого,  что  сухая  ложка  рот
дерет».
 —  Что  ты,—  говорит,—  мне  не  уверяй,  а  я  вижу,  что
все  оно  от  того  же  самого  движет,  что  надо  смазать.
 Пошла  она  «мазать»  и  пришла  еще  более  огорченная.
Говорит,  что  «прямо  с  целой  тысячи  начала»,  то  есть  обе¬
щала  тысячу  рублей  из  взысканных  денег,  но  ее  и  слушать
не  хотели,  а  когда  она,  благоразумно  прибавляя,  насулила
до  трех  тысяч,  то  ее  даже  попросили  выйти.
 —  Трех  тысяч  не  берут  за  то  только,  чтобы  бумаж¬
ку  вручить!  Ведь  это  что  же  такое?..  Нет,  прежде  лучше
было.
 —  Ну,  тоже,—  напоминаю  ей,—  забыли  вы,  верно,  как
тогда  хорошо  шло:  кто  больше  дал,  тот  и  прав  был.
 —  Это,—  отвечает,—  твоя  совершенная  правда,  но
только  между  старинными  чиновниками  бывали  отчаянные
доки.  Бывало,  его  спросишь:  «Можно  ли?»  —  а  он  отвеча¬
ет:  «В  России  невозможности  нет»,  и  вдруг  выдумку  выду¬
мает  и  сделает.  Вот  мне  и  теперь  один  такой  объявился
и  пристает  ко  мне,  да  не  знаю:  верить  или  нет?  Мы  с  ним
вместе  в  Мариинском  пассаже  у  саечника  Василья  обедаем,
потому  что  я  ведь  теперь  экономлю  и  над  каждым  грошем
трясусь  —  горячего  уже  давно  не  ем,  все  на  дело  берегу,
а  он,  верно,  тоже  по  бедности  или  питущий...  но  преубеди¬
тельно  говорит:  «дайте  мне  пятьсот  рублей  —  я  вручу».
Как  ты  об  этом  думаешь?
 —  Голубушка  моя,—  отвечаю  ей,—  уверяю  вас,  что  вы
меня  своим  горем  очень  трогаете,  но  я  и  своих-то  дел  ве¬
сти  не  умею  и  решительно  ничего  не  могу  вам  посоветовать.
Расспросили  бы  вы  по  крайней  мере  о  нем  кого-нибудь:
кто  он  такой  и  кто  за  него  поручиться  может?
 —  Да  уж  я  саечника  расспрашивала,  только  он  ничего
не  знает.  «Так,  говорит,  надо  думать,  или  купец  притишил
торговлю,  или  подупавший  из  каких-нибудь  своих  благо¬
родий».
 —  Ну,  самого  его  прямо  спросите.
 —  Спрашивала  —  кто  он  такой  и  какой  на  нем  чин?
«Это,  говорит,  в  нашем  обществе  рассказывать  совсем
лишнее  и  не  принято;  называйте  меня  Иван  Иваныч,  а  чин
на  мне  из  четырнадцати  овчин,—  какую  захочу,  ту  вверх
шерстью  и  выворочу.
 164

—  Ну  вот  видите,—  это,  выходит,  совсем  какая-то  тем¬
ная  личность.
 —  Да,  темная...  «Чин  из  четырнадцати  овчин»  —  это
я  понимаю,  так  как  я  сама  за  чиновником  была.  Это  зна¬
чит,  что  он  четырнадцатого  класса.  А  насчет  имени  и  реко¬
мендаций  прямо  объявляет,  что  «насчет  рекомендаций,  го¬
ворит,  я  ими  пренебрегаю  и  у  меня  их  нет,  а  я  гениальные
мысли  в  своем  лбу  имею  и  знаю  достойных  людей,  кото¬
рые  всякий  мой  план  готовы  привести  за  триста  рублей
в  исполнение».
 «Почему  же,  батюшка,  непременно  триста?»
 «А  так  —  уж  это  у  нас  такой  прификс,  с  которого  мы
уступать  не  желаем  и  больше  не  берем».
 «Ничего,  сударь,  не  понимаю».
 «Да  и  не  надо.  Нынешние  ведь  много  тысяч  берут,  а  мы
сотни.  Мне  двести  за  мысль  и  за  руководство  да  триста
исполнительному  герою,  в  соразмере,  что  он  может  за  ис¬
полнение  три  месяца  в  тюрьме  сидеть,  и  конец  дело  венча¬
ет,  Кто  хочет  —  пусть  нам  верит,  потому  что  я  всегда  бе¬
русь  за  дела  только  за  невозможные;  а  кто  веры  не  имеет,
с  тем  делать  нечего»,—  но  что  до  меня  касается,—  прибав¬
ляет  старушка,—  то,  представь  ты  себе  мое  искушение:
я  ему  почему-то  верю...
 —  Решительно,—  говорю,—  не  знаю,  отчего  вы  ему  ве¬
рите?
 —  Вообрази  —  предчувствие  у  меня,  что  ли,  какое-то,
и  сны  я  вижу,  и  все  это  как-то  так  тепло  убеждает  дове¬
риться.
 —  Не  подождать  ли  еще?
 —  Подожду,  пока  возможно.
 Но  скоро  это  сделалось  невозможно.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Приезжает  ко  мне  старушка  в  состоянии  самой  трога¬
тельной  и  острой  горести:  во-первых,  настает  Рождество;
во-вторых,  из  дому  пишут,  что  дом  на  сих  же  днях  посту¬
пает  в  продажу;  и  в-третьих,  она  встретила  своего  долж¬
ника  под  руку  с  дамой  и  погналась  за  ними,  и  даже  схва¬
тила  его  за  рукав,  и  взывала  к  содействию  публики,  крича
со  слезами:  «Боже  мой,  он  мне  должен!»  Но  это  повело
только  к  тому,  что  ее  от  должника  с  его  дамою  отвлекли,
а  привлекли  к  ответственности  за  нарушение  тишины  и  по¬
рядка  в  людном  месте.  Ужаснее  же  этих  трех  обстоятельств
 165

было  четвертое,  которое  заключалось  в  том,  что  должник
старушки  добыл  себе  заграничный  отпуск  и  не  позже  как
завтра  уезжает  с  роскошною  дамою  своего  сердца  за  гра¬
ницу  —  где  наверно  пробудет  год  или  два,  а  может  быть,
и  совсем  не  вернется,  «потому  что  она  очень  богатая».
 Сомнений,  что  все  это  именно  так,  как  говорила  ста¬
рушка,  не  могло  быть  ни  малейших.  Она  научилась  зорко
следить  за  каждым  шагом  своего  неуловимого  должника
и  знала  все  его  тайности  от  подкупленных  его  слуг.
 Завтра,  стало  быть,  конец  этой  долгой  и  мучительной
комедии:  завтра  он  несомненно  улизнет,  и  надолго,  а  мо¬
жет  быть,  и  навсегда,  потому  что  его  компаньонка,  все¬
конечно,  не  желала  афишировать  себя  за  миг  иль  краткое
мгновенье.
 Старушка  все  это  во  всех  подробностях  повергла  уже
обсуждению  дельца,  имеющего  чин  из  четырнадцати  овчин,
и  тот  там  же,  сидя  за  ночвами  у  саечника  в  Мариинском
пассаже,  отвечал  ей:
 «Да,  дело  кратко,  но  помочь  еще  можно:  сейчас  пять¬
сот  рублей  на  стол,  и  завтра  же  ваша  душа  на  простор:
а  если  не  имеете  ко  мне  веры  —  ваши  пятнадцать  тысяч
пропали».
 —  Я,  друг  мой,—  рассказывает  мне  старушка,—  уже
решилась  ему  довериться...  Что  же  делать:  все  равно  ведь
никто  не  берется,  а  он  берется  и  твердо  говорит:  «Я  вру¬
чу».  Не  гляди,  пожалуйста,  на  меня  так,  глаза  испытуючи.
Я  нимало  не  сумасшедшая,—  а  и  сама  ничего  не  понимаю,
но  только  имею  к  нему  какое-то  таинственное  доверие  в  мо¬
ем  предчувствии,  и  сны  такие  снились,  что  я  решилась
и  увела  его  с  собою.
 —  Куда?
 —  Да  видишь  ли,  мы  у  саечника  ведь  только  в  одну
пору,  всё  в  обед  встречаемся.  А  тогда  уже  поздно  будет,—
так  я  его  теперь  при  себе  веду  и  не  отпущу  до  завтрего.
В  мои  годы,  конечно,  уже  об  этом  никто  ничего  дурного
подумать  не  может,  а  за  ним  надо  смотреть,  потому  что
я  должна  ему  сейчас  же  все  пятьсот  рублей  отдать,  и  без
всякой  расписки.
 —  И  вы  решаетесь?
 —  Конечно,  решаюсь.—  Что  же  еще  сделать  можно?
Я  ему  уже  сто  рублей  задатку  дала,  и  он  теперь  ждет  меня
в  трактире,  чай  пьет,  а  я  к  тебе  с  просьбою:  у  меня  еще
двести  пятьдесят  рублей  есть,  а  полутораста  нет.  Сделай
милость,  ссуди  мне,—  я  тебе  возвращу.  Пусть  хоть  дом
продадут  —  все-таки  там  полтораста  рублей  еще  останется.
 166

Знал  я  ее  за  женщину  прекрасной  честности,  да  и  горе
ее  такое  трогательное,—  думаю:  отдаст  или  не  отдаст  —
господь  с  ней,  от  полутораста  рублей  не  разбогатеешь  и  не
обеднеешь,  а  между  тем  у  нее  мучения  на  душе  не  останет¬
ся,  что  она  не  все  средства  испробовала,  чтобы  «вручить»
бумажку,  которая  могла  спасти  ее  дело.
 Взяла  она  просимые  деньги  и  поплыла  в  трактир  к  сво¬
ему  отчаянному  дельцу.  А  я  с  любопытством  дожидал  ее
на  следующее  утро,  чтобы  узнать:  на  какое  еще  новое  шту¬
карство  изловчаются  плутовать  в  Петербурге?
 Только  то,  о  чем  я  узнал,  превзошло  мои  ожидания:
пассажный  гений  не  постыдил  ни  веры,  ни  предчувствий
доброй  старушки.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 На  третий  день  праздника  она  влетает  ко  мне  в  дорож¬
ном  платье  и  с  саквояжем,  и  первое,  что  делает,—  кладет
мне  на  стол  занятые  у  меня  полтораста  рублей,  а  потом  по¬
казывает  банковую,  переводную  расписку  с  лишком  на
пятнадцать  тысяч...
 —  Глазам  своим  не  верю!  Что  это  значит?
 —  Ничего  больше,  как  я  получила  все  свои  деньги
с  процентами.
 —  Каким  образом?  Неужто  все  это  четырнадцатиов¬
чинный  Иван  Иваныч  устроил?
 —  Да,  он.  Впрочем,  был  еще  и  другой,  которому  он  от
себя  триста  рублей  дал  —  потому  что  без  помощи  этого
человека  обойтись  было  невозможно.
 —  Это  что  же  еще  за  деятель?  Вы  уж  расскажите  все,
как  они  вам  помогали!
 —  Помогли  очень  честно.  Я  как  пришла  в  трактир  и  от¬
дала  Ивану  Иванычу  деньги  —  он  сосчитал,  принял  и  го¬
ворит:  «Теперь,  госпожа,  поедем.  Я,  говорит,  гений  по  мы¬
сли  моей,  но  мне  нужен  исполнитель  моего  плана,  потому
что  я  сам  таинственный  незнакомец  и  своим  лицом  юриди¬
ческих  действий  производить  не  могу».  Ездили  по  многим
низким  местам  и  по  баням  —  всё  искали  какого-то  «сербско¬
го  сражателя»,  но  долго  его  не  могли  найти.  Наконец  на¬
шли.  Вышел  этот  сражатель  из  какой-то  ямки,  в  сербском
военном  костюме,  весь  оборванный,  а  в  зубах  пилочка  из
газетной  бумаги,  и  говорит:  «Я  все  могу,  что  кому  нужно,
но  прежде  всего  надо  выпить».  Все  мы  трое  в  трактире  си¬
дели  и  торговались,  и  сербский  сражатель  требовал  «по
 167

сту  рублей  на  месяц,  за  три  месяца».  На  этом  решили.
Я  еще  ничего  не  понимала,  но  видела,  что  Иван  Иваныч
ему  деньги  отдал,  стало  быть  он  верит,  и  мне  полегче  ста¬
ло.  А  потом  я  Ивана  Иваныча  к  себе  взяла,  чтобы  в  моей
квартире  находился,  а  сербского  сражателя  в  бани  ночевать
отпустили  с  тем,  чтобы  утром  явился.  Он  утром  пришел
и  говорит:  «Я  готов!»  А  Иван  Иваныч  мне  шепчет:  «По¬
шлите  для  него  за  водочкой:  от  него  нужна  смелость.  Мно¬
го  я  ему  пить  не  дам,  а  немножко  необходимо  для  храбро¬
сти:  настает  самое  главное  его  исполнение».
 Выпил  сербский  сражатель,  и  они  поехали  на  станцию
железной  дороги,  с  поездом  которой  старушкин  должник
и  его  дама  должны  были  уехать.  Старушка  все  еще  ничего
не  понимала,  что  такое  они  замыслили  и  как  исполнят,  но
сражатель  ее  успокоивал  и  говорил,  что  «все  будет  честно
и  благородно».  Стала  съезжаться  к  поезду  публика,  и  долж¬
ник  явился  тут,  как  лист  перед  травою,  и  с  ним  дама;
лакей  берет  для  них  билеты,  а  он  сидит  с  своей  дамой,
чай  пьет  и  тревожно  осматривается  на  всех.  Старушка
спряталась  за  Ивана  Иваныча  и  указывает  на  должника  —
говорит:  «Вот  —  он!»
 Сербский  воитель  увидал,  сказал  «хорошо»,  и  сейчас
же  встал  и  прошел  мимо  франта  раз,  потом  во  второй,  а  по¬
том  в  третий  раз,  прямо  против  него  остановился  и  го¬
ворит:
 —  Чего  это  вы  на  меня  так  смотрите?
 Тот  отвечает:
 —  Я  на  вас  вовсе  никак  не  смотрю,  я  чай  пью.
 —  А-а!  —  говорит  воитель,—  вы  не  смотрите,  а  чай
пьете?  так  я  же  вас  заставлю  на  меня  смотреть,  и  вот  вам
от  меня  к  чаю  лимонный  сок,  песок  и  шоколаду  кусок!..—
Да  с  этим  —  хлоп,  хлоп,  хлоп!  его  три  раза  по  лицу  и
ударил.
 Дама  бросилась  в  сторону,  господин  тоже  хотел  убе¬
жать  и  говорил,  что  он  теперь  не  в  претензии;  но  полиция
подскочила  и  вмешалась:  «Этого,  говорит,  нельзя:  это
в  публичном  месте»,—  и  сербского  воителя  арестовали,
и  побитого  тоже.  Тот  в  ужасном  был  волнении  —  не  зна¬
ет:  не  то  за  своей  дамой  броситься,  не  то  полиции  отве¬
чать.  А  между  тем  уже  и  протокол  готов,  и  поезд  отхо¬
дит...  Дама  уехала,  а  он  остался...  и  как  только  объявил
свое  звание,  имя  и  фамилию,  полицейский  говорит:  «Так
вот  у  меня  кстати  для  вас  и  бумажка  в  портфеле  есть  для
вручения».  Тот  —  делать  нечего  —  при  свидетелях  подан¬
ную  ему  бумагу  принял  и,  чтобы  освободить  себя  от  обя¬
 168

зательств  о  невыезде,  немедленно  же  сполна  и  с  процента¬
ми  уплатил  чеком  весь  долг  свой  старушке.
 Так  были  побеждены  неодолимые  затруднения,  правда
восторжествовала,  и  в  честном,  но  бедном  доме  водворил¬
ся  покой,  и  праздник  стал  тоже  светел  и  весел.
 Человек,  который  нашелся  —  как  уладить  столь  труд¬
ное  дело,  кажется,  вполне  имеет  право  считать  себя  в  са¬
мом  деле  гением.
 ПУТЕШЕСТВИЕ  С  НИГИЛИСТОМ
 	Кто 	скачет,  кто  мчится  в  та¬
 инственной  мгле?
 Гете
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Случилось  провести  мне  рождественскую  ночь  в  ваго¬
не,  и  не  без  приключений.
 Дело  было  на  одной  из  маленьких  железнодорожных
ветвей,  так  сказать,  совсем  в  стороне  от  «большого  света».
Линия  была  еще  не  совсем  окончена,  поезда  ходили  неак¬
куратно,  и  публику  помещали  как  попало.  Какой  класс
ни  возьми,  все  выходит  одно  и  то  же  —  все  являются
вместе.
 Буфетов  еще  нет;  многие,  чувствуя  холод,  греются  из
дорожных  фляжек.
 Согревающие  напитки  развивают  общение  и  разговоры.
Больше  всего  толкуют  о  дороге  и  судят  о  ней  снисходи¬
тельно,  что  бывает  у  нас  не  часто.
 —  Да,  плохо  нас  везут,—  сказал  какой-то  военный,—
а  все  спасибо  им,—  лучше,  чем  на  конях.  На  конях  в  сутки
бы  не  доехали,  а  тут  завтра  к  утру  будем  и  завтра  назад
можно.  Должностным  людям  то  удобство,  что  завтра
с  родными  повидаешься,  а  послезавтра  и  опять  к  службе.
 —  Вот  и  я  то  же  самое,—  поддержал,  встав  на  ноги
и  держась  за  спинку  скамьи,  большой  сухощавый  духов¬
ный.—  Вот  у  них  в  городе  дьякон  гласом  подупавши,  мно¬
голетие  вроде  как  петух  выводит.  Пригласили  меня  за  де¬
сятку  позднюю  обедню  сделать.  Многолетие  проворчу
и  опять  в  ночь  в  свое  село.
 Одно  находили  на  лошадях  лучше,  что  можно  ехать
в  своей  компании  и  где  угодно  остановиться.
 169

—  Ну,  да  ведь  здесь  компания-то  не  навек,  а  на
час,—  молвил  купец.
 —  Однако  иной  если  и  на  час  навяжется,  то  можно  его
всю  жизнь  помнить,—  отозвался  дьякон.
 —  Чего  же  это  так?
 —  А  если,  например,  нигилист,  да  в  полном  своем  об¬
лачении,  со  всеми  составами  и  револьвер-барбосом.
 —  Это  сужект  полицейский.
 —  Всякого  это  касается,  потому,  вы  знаете  ли,  что  от
одного  даже  трясения...  паф  —  и  готово.
 —  Оставьте,  пожалуйста...  К  чему  вы  это  к  ночи  заве¬
ли.  У  нас  этого  звания  еще  нет.
 —  Может  с  поля  взяться.
 —  Лучше  спать  давайте.
 Все  послушались  купца  и  заснули,  и  не  могу  уже  вам
сказать,  сколько  мы  проспали,  как  вдруг  нас  так  сильно
встряхнуло,  что  все  мы  проснулись,  а  в  вагоне  с  нами  уже
был  нигилист.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Откуда  он  взялся?  Никто  не  заметил,  где  этот  неприят¬
ный  гость  мог  взойти,  но  не  было  ни  малейшего  сомнения,
что  это  настоящий,  чистокровный  нигилист,  и  потому  сон
у  всех  пропал  сразу.  Рассмотреть  его  еще  было  невозмож¬
но,  потому  что  он  сидел  в  потемочках  в  углу  у  окна,  но
и  смотреть  не  надо  —  это  так  уже  чувствовалось.
 Впрочем,  дьякон  попробовал  произвести  обозрение  лич¬
ности:  он  прошелся  к  выходной  двери  вагона,  мимо  самого
нигилиста,  и,  возвратись,  объявил  потихоньку,  что  весьма
ясно  приметил  «рукава  с  фибрами»,  за  которыми  непремен¬
но  спрятан  револьвер-барбос  или  бинамид.
 Дьякон  оказывался  человеком  очень  живым  и,  для  свое¬
го  сельского  звания,  весьма  просвещенным  и  любознатель¬
ным,  а  к  тому  же  и  находчивым.  Он  немедленно  стал  под¬
бивать  военного,  чтобы  тот  вынул  папироску  и  пошел  к  ни¬
гилисту  попросить  огня  от  его  сигары.
 —  Вы,—  говорит,—  не  цивильные,  а  вы  со  шпорою  —
вы  можете  на  него  так  топнуть,  что  он  как  биллиардный
шар  выкатится.  Военному  все  смелее.
 К  поездовому  начальству  напрасно  было  обращаться,
потому  что  оно  нас  заперло  на  ключ  и  само  отсутствовало.
 Военный  согласился:  он  встал,  постоял  у  одного  окна,
потом  у  другого  и,  наконец,  подошел  к  нигилисту  и  попро¬
сил  закурить  от  его  сигары.
 170

Мы  зорко  наблюдали  за  этим  маневром  и  видели,  как
нигилист  схитрил:  он  не  дал  сигары,  а  зажег  спичку  и  мол¬
ча  подал  ее  офицеру.
 Все  это  холодно,  кратко,  отчетисто,  но  безучастливо
и  в  совершенном  молчании.  Ткнул  в  руки  зажженную
спичку  и  отворотился.
 Но,  однако,  для  нашего  напряженного  внимания  было
довольно  и одного  этого  светового  момента,  пока  сверкну¬
ла  спичка.  Мы  разглядели,  что  это  человек  совершенно
сомнительный,  даже  неопределенного  возраста.  Точно  дон¬
ской  рыбец,  которого  не  отличишь  —  нынешний  он  или
прошлогодний.  Но  подозрительного  много: 	грефовские
 круглые  очки,  неблагонамеренная  фуражка,  не  православ¬
ным  блином,  а  с  еретическим  надзатыльником,  и  на  плечах
типический  плед,  составляющий  в  нигилистическом  сосло¬
вии  своего  рода  «мундирную  пару»,  но  что  всего  более  нам
не  понравилось,—  это  его  лицо.  Не  патлатое  и  воеводст¬
веннное,  как  бывало  у  ортодоксальных  нигилистов  шести¬
десятых  годов,  а  нынешнее  —  щуковатое,  так  сказать  фаль¬
сифицированное  и  представляющее  как  бы  некую  невоз¬
можную  помесь  нигилистки  с  жандармом.  В  общем,  это  яв¬
ляет  собою  подобие  геральдического  козерога.
 Я  не  говорю  геральдического  льва,  а  именно  геральди¬
ческого  козерога.  Помните,  как  их  обыкновенно  изобража¬
ют  по  бокам  аристократических  гербов:  посредине  пустой
шлем  и  забрало,  а  на  него  щерятся  лев  и  козерог.  У  по¬
следнего  вся  фигура  беспокойная  и  острая,  как  будто
«счастья  он  не  ищет  и  не  от  счастия  бежит».  Вдобавок
и  колера,  в  которые  был  окрашен  наш  неприятный  сопут¬
ник,  не  обещали  ничего  доброго:  волосенки  цвета  гаванна,
лицо  зеленоватое,  а  глаза  серые  и  бегают  как  метроном,  по¬
ставленный  на  скорый  темп  «allegro  udiratto».  (Такого
темпа  в  музыке,  разумеется,  нет,  но  он  есть  в  нигилисти¬
ческом  жаргоне.)
 Черт  его  знает:  не  то  его  кто-то  догоняет,  или  он  за
кем-то  гонится,—  никак  не  разберешь.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Военный,  возвратясь  на  свое  место,  сказал,  что  на  его
взгляд  нигилист  немножко  чисто  одет,  и  что  у  него  на
руках  есть  перчатки,  а  перед  ним  на  противоположной  ла¬
вочке  стоит  бельевая  корзинка.
 Дьякон,  впрочем,  сейчас  же  доказал,  что  все  это  ничего
 171

не  значит,  и  привел  к  тому  несколько  любопытных  исто¬
рий,  которые  он  знал  от  своего  брата,  служащего  где-то  при
таможне.
 —  Через  них,—  говорил  он,—  раз  проезжал  даже  не
в  простых  перчатках,  а  филь-де-пом,  а  как  стали  его  обы¬
скивать  —  обозначился  шульер.  Думали,  смирный  —  поса¬
дили  его  в  подводную  тюрьму,  а  он  из-под  воды  ушел.
 Все  заинтересовались:  как  шульер  ушел  из-под  воды?
 —  А  очень  просто,—  разъяснил  дьякон,—  он  начал
притворяться,  что  его  занапрасно  посадили,  и  начал  про¬
сить  свечку.  «Мне,  говорит,  в  темноте  очень  скучно,  прошу
дозволить  свечечку,  я  хочу  в  поверхностную  комиссию  гра¬
фу  Лорис-Мелихову  объявление  написать,  кто  я  таков,  и  в
каких  упованиях  прошу  прощады  и  хорошее  место».  Но  ко¬
мендант  был  старый,  мушкетного  пороху,—  знал  все  их
хитрости  и  не  позволил.  «Кто  к  нам,  говорит,  залучен,  то¬
му  нет  прощады»,  и  так  все  его  впотьмах  и  томил;  а  как
этот  помер,  а  нового  назначили,  шульер  видит,  что  этот  из
неопытных,—  навзрыд  перед  ним  зарыдал  и  начал  просить,
чтобы  ему  хоть  самый  маленький  сальный  огарочек  дали
и  какую-нибудь  божественную  книгу:  «для  того,  говорит,
что  я  хочу  благочестивые  мысли  читать  и  в  раскаяние
прийти».  Новый  комендант  и  дал  ему  свечной  огарок  и  ду¬
ховный  журнал  «Православное  воображение»,  а  тот  и  ушел.
 —  Как  же  он  ушел?
 —  С  огарком  и  ушел.
 Военный  посмотрел  на  дьякона  и  сказал:
 —  Вы  какой-то  вздор  рассказываете!
 —  Нимало  не  вздор,  а  следствие  было.
 —  Да  что  же  ему  огарок  значил?
 —  А  черт  его  знает,  что  значил!  Только  после  стали
везде  по  каморке  смотреть  —  ни  дыры  никакой,  ни  щелоч¬
ки  —  ничего  нет,  и  огарка  нет,  а  из  листов  из  «Православ¬
ного  воображения»  остались  одни  жорневильские  корешки.
 —  Ну,  вы  совсем  черт  знает  что  говорите!  —  нетерпе¬
ливо  молвил  военный.
 —  Ничего  не  вздор,  а  я  вам  говорю  —  и  следствие  бы¬
ло,  и  узнали  потом,  кто  он  такой,  да  уже  поздно.
 —  А  кто  же  он  такой  был?
 —  Нахалкиканец  из-за  Ташкенту.  Генерал  Черняев
его  верхом  на  битюке  послал,  чтобы  он  болгарам  от  Ко¬
корева  пятьсот  рублей  отвез,  а  он,  по  театрам  да  по  балам,
все  деньги  в  карты  проиграл  и  убежал.  Свечным  салом
смазался,  а  с  светилем  ушел.
 Военный  только  рукою  махнул  и  отвернулся.
 172

Но  другим  пассажирам  словоохотливый  дьякон  нимало
не  наскучил:  они  любовно  слушали,  как  он  от  коварного
нахалкиканца  с  корневильскими  корешками  перешел  к  на¬
стоящему  нашему  собственному  положению  с  подозритель¬
ным  нигилистом.  Дьякон  говорил:
 —  Я  на  его  чистоту  не  льщусь,  а  как  вот  придет  сей¬
час  первая  станция  —  здесь  одна  сторожиха  из  керосино¬
вой  бутылочки  водку  продает,—  я  поднесу  кондуктору
бутершафт,  и  мы  его  встряхнем  и  что  в  бельевой  корзине
есть,  посмотрим...  какие  там  у  него  составы...
 —  Только  надо  осторожнее.
 —  Будьте  покойны  —  мы  с  молитвою.  Помилуй  мя,
Боже...
 Тут  нас  вдруг  и  толкнуло,  и  завизжало.  Многие
вздрогнули  и  перекрестились.
 —  Вот  оно  и  есть,—  воскликнул  дьякон,—  наехали  на
станцию!
 Он  вышел  и  побежал,  а  на  его  место  пришел  кон¬
дуктор.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Кондуктор  стал  прямо  перед  нигилистом  и  ласково
молвил:
 —  Не  желаете  ли,  господин,  корзиночку  в  багаж  сдать?
 Нигилист  на  него  посмотрел  и  не  ответил.
 Кондуктор  повторил  предложение.
 Тогда  мы  в  первый  раз  услыхали  звук  голоса  нашего  не¬
навистного  попутчика.  Он  дерзко  отвечал:
 —  Не  желаю.
 Кондуктор  ему  представил  резоны,  что  «таких  больших
вещей  не  дозволено  с  собой  в  вагоны  вносить».
 Он  процедил  сквозь  зубы:
 —  И  прекрасно,  что  не  дозволено.
 —  Так  желаете,  я  корзиночку  сдам  в  багаж?
 —  Не  желаю.
 Как  же,  сами  правильно  рассуждаете,  что  это  не
дозволяется,  и  сами  не  желаете?
 —  Не  желаю.
 Взошедший  на  эту  историю  дьякон  не  утерпел  и  вос¬
кликнул:  «Разве  так  можно!»  —  но,  услыхав,  что  кондук¬
тор  пригрозил  «обером»  и  протоколом,  успокоился  и  согла¬
сился  ждать  следующей  станции.
 —  Там  город,—  сказал  он  нам,—  там  его  и  скрутят.
 173

И  что  в  самом  деле  за  упрямый  человек:  ничего  от  не¬
го  не  добьются,  кроме  одного  —  «не  желаю».
 Неужто  тут  и  взаправду  замешаны  корневилыские  ко¬
решки?
 Стало  очень  интересно,  и  мы  ждали  следующей  станции
с  нетерпением.
 Дьякон  объявил,  что  тут  у  него  жандарм  даже  кум
и  человек  старого  мушкетного  пороху.
 —  Он,—  говорит,—  ему  такую  завинтушку  под  ребро
ткнет,  что  из  него  все  это  рояльное  воспитание  выскочит.
 Обер  явился  еще  на  ходу  поезда  и  настойчиво  сказал:
 —  Как  приедем  на  станцию,  извольте  эту  корзину
взять.
 А  тот  опять  тем  же  тоном  отвечает:
 —  Не  желаю.
 —  Да  вы  прочитайте  правила!
 —  Не  желаю.
 —  Так  пожалуйте  со  мною  объясниться  к  начальнику
станции.  Сейчас  остановка.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Приехали.
 Станционное  здание  побольше  других  и  поотделаннее:
видны  огни,  самовар,  на  платформе  и  за  стеклянными  две¬
рями  буфет  и  жандармы.  Словом,  все,  что  нужно.  И  вооб¬
разите  себе:  наш  нигилист,  который  оказывал  столько  гру¬
бого  сопротивления  во  всю  дорогу,  вдруг  обнаружил  наме¬
рение  сделать  движение,  известное  у  них  под  именем
allegro  udiratto.  Он  взял  в  руки  свой  маленький  саквоя¬
жик  и  направился  к  двери,  но  дьякон  заметил  это  и  очень
ловким  манером  загородил  ему  выход.  В  эту  же  самую  ми¬
нуту  появился  обер-кондуктор,  начальник  станции  и  жан¬
дарм.
 —  Это  ваша  корзина?  —  спросил  начальник.
 —  Нет,—  отвечал  нигилист.
 —  Как  нет?!
 —  Нет.
 —  Все  равно,  пожалуйте.
 —  Не  уйдешь,  брат,  не  уйдешь,—  говорил  дьякон.
 Нигилиста  и  всех  нас,  в  качестве  свидетелей,  попросили
 в  комнату  начальника  станции  и  сюда  же  внесли  корзину.
 —  Какие  здесь  вещи?  —  спросил  строго  начальник.
 —  Не  знаю,—  отвечал  нигилист.
 174

Но  с  ним  больше  не  церемонились:  корзинку  мгновенно
раскрыли  и  увидали  новенькое  голубое  дамское  платье,
а  в  это  же  самое  мгновение  в  контору  с  отчаянным  воп¬
лем  ворвался  еврей  и  закричал,  что  это  его  корзинка  и  что
платье,  которое  в  ней,  он  везет  одной  знатной  даме;  а  что
корзину  действительно  поставил  он,  а  не  кто  другой,  в  том
он  сослался  на  нигилиста.
 Тот  подтвердил,  что  они  взошли  вместе  и  еврей  дейст¬
вительно  внес  корзинку  и  поставил  ее  на  лавочку,  а  сам
лег  под  сиденье.
 —  А  билет?  —  спросили  у  еврея.
 —  Ну,  что  билет...—  отвечал  он.—  Я  не  знал,  где
брать  билет...
 Еврея  велено  придержать,  а  от  нигилиста  потребовали
удостоверения  его  личности.  Он  молча  подал  листок,  взгля¬
нув  на  который  начальник  станции  резко  переменил  тон
и  попросил  его  в  кабинет,  добавив  при  этом:
 —  Ваше  превосходительство  здесь  ожидают.
 А  когда  тот  скрылся  за  дверью,  начальник  станции
приложил  ладони  рук  рупором  ко  рту  и  отчетливо  объя¬
вил  нам:
 —  Это  прокурор  судебной  палаты!
 Все  ощутили  полное  удовольствие  и  перенесли  его
в  молчании;  только  один  военный  вскрикнул:
 —  А  все  это  наделал  этот  болтун  дьякон!  Ну-ка  —
где  он...  куда  он  делся?
 Но  все  напрасно  оглядывались:  «куда  он  делся»,—
дьякона  уже  не  было;  он  исчез,  как  нахалкиканец,  даже
и  без  свечки.  Она,  впрочем,  была  и  не  нужна,  потому  что
на  небе  уже  светало  и  в  городе  звонили  к  рождественской
заутрене.
 МАЛЕНЬКАЯ  ОШИБКА
 Секрет  одной  московской  фамилии
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Вечерком,  на  Святках,  сидя  в  одной  благоразумной  ком¬
пании,  было  говорено  о  вере  и  о  неверии.  Речь  шла,  впро¬
чем,  не  в  смысле  высших  вопросов  деизма  или  материализ-
 175

ма,  а  в  смысле  веры  в  людей,  одаренных  особыми  силами
предвидения  и  прорицания,  а  пожалуй,  даже  и  своего  ро¬
да  чудотворства.  И  случился  тут  же  некто,  степенный  мо¬
сковский  человек,  который  сказал  следующее:
 —  Не  легко  это,  господа,  судить  о  том:  кто  живет  с  ве¬
рою,  а  который  не  верует,  ибо  разные  тому  в  жизни  быва¬
ют  прилоги;  случается,  что  разум-то  наш  в  таковых  случа¬
ях  впадает  в  ошибки.
 И  после  такого  вступления  он  рассказал  нам  любопыт¬
ную  повесть,  которую  я  постараюсь  передать  его  же  сло¬
вами:
 Дядюшка  и  тетушка  мои  одинаково  прилежали  покой¬
ному  чудотворцу  Ивану  Яковлевичу.  Особенно  тетушка,—
никакого  дела  не  начинала,  у  него  не  спросившись.  Снача¬
ла,  бывало,  сходит  к  нему  в  сумасшедший  дом  и  посовету¬
ется,  а  потом  попросит  его,  чтобы  за  ее  дело  молился.  Дя¬
дюшка  был  себе  на  уме  и  на  Ивана  Яковлевича  меньше  по¬
лагался,  однако  тоже  доверял  иногда  и  носить  ему  дары
и  жертвы  не  препятствовал.  Люди  они  были  не  богатые,
но  очень  достаточные,—  торговали  чаем  и  сахаром  из  мага¬
зина  в  своем  доме.  Сыновей  у  них  не  было,  а  были  три  до¬
чери: 	Капитолина  Никитишна,  Катерина  Никитишна
 и  Ольга  Никитишна.  Все  они  были  собою  недурны  и  хоро¬
шо  знали  разные  работы  и  хозяйство.  Капитолина  Никити¬
шна  была  замужем,  только  не  за  купцом,  а  за  живопис¬
цем,—  однако  очень  хороший  был  человек  и  довольно  зара¬
батывал  —  всё  брал  подряды  выгодно  церкви  расписывать.
Одно  в  нем  всему  родству  неприятно  было,  что  работал
божественное,  а  знал  какие-то  вольнодумства  из  Курганова
«Письмовника».  Любил  говорить  про  Хаос,  про  Овидия,
про  Промифея  и  охотник  был  сравнивать  баснословия
с  бытописанием.  Если  бы  не  это,  все  бы  было  прекрасно.
А  второе  —  то,  что  у  них  детей  не  было,  и  дядюшку  с  тет¬
кой  это  очень  огорчало.  Они  еще  только  первую  дочь  вы¬
дали  замуж,  и  вдруг  она  три  года  была  бездетна.  За  это
других  сестер  женихи  обегать  стали.
 Тетушка  спрашивала  Ивана  Яковлевича,  через  что  ее
дочь  не  родит:  оба,  говорит,  молоды  и  красивы,  а  детей
нет?
 Иван  Яковлевич  забормотал:
 —  Есть  убо  небо  небесе;  есть  небо  небесе.
 Его  подсказчицы  перевели  тетке,  что  батюшка  велит,
говорят,  вашему  зятю,  чтобы  он  богу  молился,  а  он,  дол¬
жно  быть,  у  вас  маловерующий.
 176

Тетушка  так  и  ахнула:  все,  говорит,  ему  явлено!  И  ста¬
ла  она  приставать  к  живописцу,  чтобы  он  поисповедался;
а  тому  все  трынь-трава!  Ко  всему  легко  относился...  даже
по  постам  скоромное  ел...  и  притом,  слышат  они  стороною,
будто  он  и  червей  и  устриц  вкушает.  А  жили  они  все  в  од¬
ном  доме  и  часто  сокрушались,  что  есть  в  ихнем  купече¬
ском  родстве  такой  человек  без  веры.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Вот  и  пошла  тетка  к  Ивану  Яковлевичу,  чтобы  попро¬
сить  его  разом  помолиться  о  еже  рабе  Капитолине  отверз¬
ти  ложесна,  а  раба  Лария  (так  живописца  звали)  просве¬
тити  верою.
 Просят  об  этом  вместе  и  дядя  и  тетка.
 Иван  Яковлевич  залепетал  что-то  такое,  чего  и  понять
нельзя,  а  его  послушные  женки,  которые  возле  него  приси¬
дели,  разъясняют:
 —  Он,—  говорят,—  ныне  невнятен,  а  вы  скажите,
о  чем  просите,—  мы  ему  завтра  на  записочке  подадим.
 Тетушка  стала  сказывать,  а  те  записывают: 	«Рабе
 Капитолине  отверзть  ложесна,  а  рабу  Ларию  усугубити
веру».
 Оставили  старики  эту  просительную  записочку  и  пошли
домой  веселыми  ногами.
 Дома  они  никому  ничего  не  сказали,  кроме  одной  Ка¬
почки,  и  то  с  тем,  чтобы  она  мужу  своему,  неверному  жи¬
вописцу,  этого  не  передавала,  а  только  жила  бы  с  ним  как
можно  ласковее  и  согласнее  и  смотрела  за  ним:  не  будет
ли  он  приближаться  к  вере  в  Ивана  Яковлевича.  А  он  был
ужасный  чертыханщик,  и  все  с  присловьями,  точно  скомо¬
рох  с  Пресни.  Всё  ему  шутки  да  забавки.  Придет  в  сумерки
к  тестю  —  «пойдем,—  говорит,—  часослов  в  пятьдесят
два  листа  читать»,  то  есть,  значит,  в  карты  играть...  Или
садится,  говорит: 	«С 	уговором,  чтобы  играть  до  первого
 обморока».
 Тетушка,  бывало,  этих  слов  слышать  не  может.  Дядя
ему  и  сказал:  «Не  огорчай  так  ее:  она  тебя  любит  и  за
тебя  обещание  сделала».  А  он  рассмеялся  и  говорит
теще:
 —  Зачем  вы  неведомые  обещания  даете?  Или  вы  не
знаете,  что  через  такое  обещание  глава  Ивана  Предтечи
была  отрублена.  Смотрите,  может  у  нас  в  доме  какое-ни¬
будь  неожиданное  несчастие  быть.
 177

Тещу  это  еще  больше  испугало,  и  она  всякий  день,
в  тревоге,  в  сумасшедший  дом  бегала.  Там  ее  успокоят,—
говорят,  что  дело  идет  хорошо: 	батюшка 	всякий 	день
 записку  читает,  и  что  теперь  о  чем  писано,  то  скоро  сбу¬
дется.
 Вдруг  и  сбылось,  да  такое,  что  и  сказать  неохотно.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Приходит  к  тетушке  средняя  ее  дочь,  девица  Катечка,
и  прямо  ей  в  ноги,  и  рыдает,  и  горько  плачет.
 Тетушка  говорит:
 —  Что  тебе  —  кто  обидел?
 А  та  сквозь  рыдания  отвечает:
 —  Милая  маменька,  и  сама  я  не  знаю,  что  это  такое
и  отчего...  в  первый  и  в  последний  раз  сделалось...  Только
вы  от  тятеньки  мой  грех  скройте.
 Тетушка  на  нее  посмотрела  да  прямо  пальцем  в  живот
ткнула  и  говорит:
 —  Это  место?
 Катечка  отвечает:
 —  Да,  маменька...  как  вы  угадали...  сама  не  знаю  от¬
чего...
 Тетушка  только  ахнула  да  руками  всплеснула.
 —  Дитя  мое,—  говорит,—  и  не  дознавайся:  это,  мо¬
жет  быть,  я  виновата  в  ошибке,  я  сейчас  узнать  съез¬
жу,—  и  сейчас  на  извозчике  полетела  к  Ивану  Яков¬
левичу.
 —  Покажите,—  говорит,—  мне  записку  нашей  просьбы,
о  чем  батюшка  для  нас  просит  рабе  божьей  плод  чрева:
как  она  писана?
 Приседящие  поискали  на  окне  и  подали.
 Тетушка  взглянула  и  мало  ума  не  решилась.  Что  вы  ду¬
маете?  Действительно  ведь  все  вышло  по  ошибочному  мо¬
лению,  потому  что  на  место  рабы  божьей  Капитолины,  ко¬
торая  замужем,  там  писана  раба  Катерина,  которая  еще  не¬
замужняя,  девица.
 Женки  говорят:
 —  Поди  же,  какой  грех!  Имена  очень  сходственны...
но  ничего,  это  можно  поправить.
 А  тетушка  подумала:  «Нет,  врете,  теперь  вам  уж  не  по¬
править:  Кате  уж  вымолено»,—  и  разорвала  бумажку  на
мелкие  частички.
 178

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Главное  дело,  боялись:  как  дядюшке  сказать?  Он  был
такой  человек,  что  если  расходится,  то  его  мудрено  унять.
К  тому  же  он  Катю  меньше  всех  любил,  а  любимая  дочь
у  него  была  самая  младшая,  Оленька,—  ей  он  всех  больше
и  обещал.
 Думала,  думала  тетушка  и  видит,  что  одним  умом  ей
этой  беды  не  обдумать,—  зовет  зятя-живописца  на  совет
и  все  ему  во  всех  подробностях 	открыла,  а 	потом 	просит:
 —  Ты,—  говорит,—  хотя  неверующий, 	однако 	могут
 и  в  тебе  быть  какие-нибудь  чувства,—  пожалуйста,  пожа¬
лей  ты  Катю,  пособи  мне  скрыть  ее  девичий  грех.
 А  живописец  вдруг  лоб  нахмурил  и  строго  говорит:
 —  Извините,  пожалуйста,  вы  хотя  моей  жене  мать,
однако,  во-первых,  я  этого  терпеть  не  люблю,  чтобы  меня
безверным  считали,  а  во-вторых,  я  не  понимаю  —  какой
же  тут  причитаете  Кате  грех,  если  об  ней  так  Иван  Яков¬
левич  столько  времени  просил?  Я  к  Катечке  все  братские
чувства  имею  и  за  нее  заступлюсь,  потому  что  она  тут  ни
в  чем  не  виновата.
 Тетушка  пальцы  кусает  и  плачет,  а  сама  говорит:
 —  Ну...  уж  как  ни  в  чем?
 —  Разумеется,  ни  в  чем.  Это 	ваш  чудотворец  все 	напу¬
 тал,  с  него  и  взыскивайте.
 —  Какое  же  с  него  взыскание!  Он  праведник.
 —  Ну,  а  если  праведник,  так  и  молчите.  Пришлите  мне
с  Катею  три  бутылки  шампанского  вина.
 Тетушка  переспрашивает:
 —  Что  такое?
 А  он  опять  отвечает:
 —  Три  бутылки  шампанского,—  одну  ко  мне  сейчас
в  мои  комнаты,  а  две  после,  куда  прикажу,  но  только  что¬
бы  дома  готовы  были  и  во  льду  стояли  заверчены.
 Тетушка  посмотрела  на  него  и  только  головой  покивала.
 —  Бог  с  тобою,—  говорит,—  я  думала,  что  ты  только
без  одной  веры,  а  ты  святые  лики  изображаешь,  а  сам  без
всех  чувств  оказываешься...  Оттого  я  твоим  иконам  и  не
могу  поклоняться.
 А  он  отвечает:
 —  Нет,  вы  насчет  веры  оставьте:  это  вы,  кажется,  сом¬
неваетесь  и  все  по  естеству  думаете,  будто  тут  собственная
Катина  причина  есть,  а  я  крепко  верю,  что  во  всем  этом
один  Иван  Яковлевич  причинен;  а  чувства  мои  вы  увиди¬
те,  когда  мне  с  Катею  в  мою  мастерскую  шампанское  при¬
шлете.
 179

ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Тетушка  думала-подумала,  да  и  послала  живописцу
вино  с  самой  Катечкой.  Та  взошла  с  подносом,  вся  в  сле¬
зах,  а  он  вскочил,  схватил  ее  за  обе  ручки  и  сам  заплакал.
 —  Скорблю,—  говорит,—  голубочка  моя,  что  с  тобою
случилося,  однако  дремать  с  этим  некогда  —  подавай  мне
скорее  наружу  все  твои  тайности.
 Девица  ему  открылась,  как  сшалила,  а  он  взял  да  ее
у  себя  в  мастерской  на  ключ  и  запер.
 Тетушка  встречает  зятя  с  заплаканными  глазами
и  молчит.  А  он  и  ее  обнял,  поцеловал  и  говорит:
 —  Ну,  не  бойтесь,  не  плачьте.  Авось  бог  поможет.
 —  Скажи  же  мне,—  шепчет  тетушка,—  кто  всему  ви¬
новат?
 А  живописец  ей  ласково  пальцем  погрозил  и  говорит:
 —  Вот  это  уж  нехорошо:  сами  вы  меня  постоянно  не¬
верием  попрекали,  а  теперь,  когда  вере  вашей  дано  испыта¬
ние,  я  вижу,  что  вы  сами  нимало  не  верите.  Неужто  вам
не  ясно,  что  виноватых  нет,  а  просто  чудотворец  малень¬
кую  ошибку  сделал.
 —  А  где  же  моя  бедная  Катечка?
 —  Я  ее  страшным  художническим  заклятьем  заклял  —
она,  как  клад  от  аминя,  и  рассыпалась.
 А  сам  ключ  теще  показывает.
 Тетушка  догадалась,  что  он  девушку  от  первого  отцова
гнева  укрыл,  и  обняла  его.
 Шепчет:
 —  Прости  меня,—  в  тебе  нежные  чувства  есть.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Пришел  дядя,  по  обычаю  чаю  напился  и  говорит:
 —  Ну,  давай  читать  часослов  в  пятьдесят  два  листа?
 Сели.  А  домашние  все  двери  вокруг  них  затворили  и  на
 цыпочках  ходят.  Тетушка  же  то  отойдет  от  дверей,  то
опять  подойдет,—  все  подслушивает  и  все  крестится.
 Наконец,  как  там  что-то  звякнет...  Она  поотбежала
и  спряталась.
 —  Объявил,—  говорит,—  объявил  тайну!  Теперь  нач¬
нется  адское  представление.
 И  точно:  враз  дверь  растворилась,  и  дядя  кричит:
 —  Шубу  мне  и  большую  палку!
 Живописец  его  назад  за  руку  и  говорит:
 130

—  Что  ты?  Куда  это?
 Дядя  говорит:
 —  Я  в  сумасшедший  дом  поеду  чудотворца  бить!
Тетушка  за  другими  дверями  застонала:
 —  Бегите,—  говорит,—  скорее  в  сумасшедший  дом,  что¬
бы  батюшку  Ивана  Яковлевича  спрятали!
 И  действительно,  дядя  бы  его  непременно  избил,  но
зять-живописец  страхом  веры  своей  и  этого  удержал.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Стал  зять  вспоминать  тестю,  что  у  него  есть  еще  одна
дочь.
 —  Ничего,—  говорит,—  той  своя  доля,  а  я  Корейшу
бить  хочу.  После  пусть  меня  судят.
 —  Да  я  тебя,—  говорит,—  не  судом  стращаю,  а  ты  по¬
суди:  какой  вред  Иван  Яковлевич  Ольге  может  сделать.
Ведь  это  ужас,  чем  ты  рискуешь!
 Дядя  остановился  и  задумался:
 —  Какой  же,—  говорит,—  вред  он  может  сделать?
 —  А  как  раз  такой  самый,  какой  вред  он  сделал  Ка¬
течке.
 Дядя  поглядел  и  отвечает:
 —  Полно  вздор  городить!  Разве  он  это  может?
 А  живописец  отвечает:
 —  Ну,  ежели  ты,  как  я  вижу,  неверующий,  то  делай,
как  знаешь,  только  потом  не  тужи  и  бедных  девушек  не
виновать.
 Дядя  и  остановился.  А  зять  его  втащил  назад  в  комна¬
ту  и  начал  уговаривать.
 —  Лучше,—  говорит,—  по-моему,  чудотворца  в  сторо¬
ну,  а  взять  это  дело  и  домашними  средствами  поправить.
 Старик  согласился,  только  сам  не  знал,  как  именно  по¬
править,  а  зять-живописец  и  тут  помог  —  говорит:
 —  Хорошие  мысли  надо  искать  не  во  гневе,  а  в  ра¬
дости.
 —  Какое,—  отвечает,—  теперь,  братец,  веселие  при  та¬
ком  случае?
 —  А  такое,  что  у  меня  есть  два  пузырька  шипучки,
и  пока  ты  их  со  мною  не  выпьешь,  я  тебе  ни  одного  слова
не  скажу.  Согласись  со  мною.  Ты  знаешь,  как  я  характе¬
рен.
 Старик  на  него  посмотрел  и  говорит:
 —  Подводи,  подводи!  Что  такое  дальше  будет?
 А  впрочем,  согласился.
 181

ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Живописец  живо  скомандовал  и  назад  пришел,  а  за
ним  идет  его  мастер,  молодой  художник,  с  подносом,  и  не¬
сет  две  бутылки  с  бокалами.
 Как  вошли,  так  живописец  за  собою  двери  запер  и  ключ
в  карман  положил.  Дядя  посмотрел  и  все  понял,  а  зять
художнику  кивнул,—  тот  взял  и  стал  в  смирную  просьбу.
 —  Виноват,—  простите  и  благословите.
 Дядюшка  зятя  спрашивает:
 —  Бить  его  можно?
 Зять  говорит:
 —  Можно,  да  не  надобно.
 —  Ну,  так  пусть  он  передо  мною  по  крайности  на  ко¬
лена  станет.
 Зять  тому  шепнул:
 —  Ну,  стань  за  любимую  девушку  на  колена  перед
батькою.
 Тот  стал.
 Старик  и  заплакал.
 —  Очень,—  говорит,—  любишь  ее?
 —  Люблю.
 —  Ну,  целуй  меня.
 Так  Ивана  Яковлевича  маленькую  ошибку  и  прикрыли.
И  оставалось  все  это  в  благополучной  тайности,  и  к  млад¬
шей  сестре  женихи  пошли,  потому  что  видят  —  девицы  на¬
дежные.
 ПУГАЛО
 У  страха  большие  глаза.
 Поговорка
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Мое  детство  прошло  в  Орле.  Мы  жили  в  доме  Немчи¬
нова,  где-то  недалеко  от  «маленького  собора».  Теперь  я  не
могу  разобрать,  где  именно  стоял  этот  высокий  деревянный
дом,  но  помню,  что  из  его  сада  был  просторный  вид  за
широкий  и  глубокий  овраг  с  обрывистыми  краями,  проре¬
занными  пластами  красной  глины.  За  оврагом  расстилался
большой  выгон,  на  котором  стояли  казенные  магазины,
а  возле  них  летом  всегда  учились  солдаты.  Я  всякий  день
 182

смотрел,  как  их  учили  и  как  их  били.  Тогда  это  было  в  упо¬
треблении,  но  я  никак  не  мог  к  этому  привыкнуть  и  всегда
о  них  плакал.  Чтобы  это  не  часто  повторялось,  моя  няня,
 престарелая  московская  солдатка  Марина  Борисовна,
 уводила  меня  гулять  в  городской  сад.  Здесь  мы  садились
над  мелководной  Окой  и  глядели,  как  в  ней  купались  и  иг¬
рали  маленькие  дети,  свободе  которых  я  тогда  очень  зави¬
довал.
 Главная  выгода  их  привольного  положения  в  моих  гла¬
зах  состояла  в  том,  что  они  не  имели  на  себе  ни  обуви,  ни
белья,  так  как  рубашонки  их  были  сняты  и  ворот  их
с  рукавами  связаны.  В  таком  приспособлении  рубашки  по¬
лучали  вид  небольших  мешков,  и  ребятишки,  ставя  их  про¬
тив  течения,  налавливали  туда  крохотную  серебристую  ры¬
бешку.  Она  так  мала,  что  ее  нельзя  чистить,  и  это  призна¬
валось  достаточным  основанием  к  тому,  чтобы  ее  варить
и  есть  нечищеною.
 Я  никогда  не  имел  отваги  узнать  ее  вкус,  но  ловля  ее,
производившаяся  крохотными  рыбаками,  казалась  мне
верхом  счастия,  каким  мальчика  моих  тогдашних  лет  мог¬
ла  утешить  свобода.
 Няня,  впрочем,  знала  хорошие  доводы,  что  мне  такая
свобода  была  бы  совершенно  неприлична.  Доводы  эти  за¬
ключались  в  том,  что  я  —  дитя  благородных  родителей
и  отца  моего  все  в  городе  знают.
 —  Другое  дело,—  говорила  няня,—  если  бы  это  было
в  деревне.  Там,  при  простых,  серых  мужиках,  и  мне,  пожа¬
луй,  можно  было  бы  позволить  наслаждаться  кой-чем  в  том
же  свободном  роде.
 Кажется,  от  этих  именно  сдерживающих  рассуждений
меня  стало  сильно  и  томительно  манить  в  деревню,  и  вос¬
торг  мой  не  знал  пределов,  когда  родители  мои  купили  не¬
большое  именьице  в  Кромском  уезде.  Тем  же  летом  мы  пе¬
реехали  из  большого  городского  дома  в  очень  уютный,  но
маленький  деревенский  дом  с  балконом,  под  соломенною
крышею.  Лес  в  Кромском  уезде  и  тогда  был  дорог  и  редок.
Это  местность  степная  и  хлебородная,  и  притом  она  хоро¬
шо  орошена  маленькими,  но  чистыми  речками.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 В  деревне  у  меня  сразу  же  завелись  обширные  и  любо¬
пытные  знакомства  с  крестьянами.  Пока  отец  и  мать  были
усиленно  заняты  устройством  своего  хозяйства,  я  не  терял
 183

времени,  чтобы  самым  тесным  образом  сблизиться  с  взро¬
слыми  парнями  и  с  ребятишками,  которые  пасли  лошадей
«на  кулигах».  Сильнее  всех  моими  привязанностями  овла¬
дел,  впрочем,  старый  мельник,  дедушка  Илья  —  совершен¬
но  седой  старик  с  пребольшими  черными  усами.  Он  более
всех  других  был  доступен  для  разговоров,  потому  что  на
работы  не  отлучался,  а  или  похаживал  с  навозными  вилами
по  плотине,  или  сидел  над  дрожащею  скрынью  и  задумчи¬
во  слушал,  ровно  ли  стучат  мельничные  колеса  или  не  со¬
сет  ли  где-нибудь  под  скрынью  вода.  Когда  ему  надокуча¬
ло  ничего  не  делать,—  он  заготовлял  на  всякий  случай
кленовые  кулачья  или  цевки  для  шестерни.  Но  во  всех
описанных  положениях  он  легко  отклонялся  от  дела  и  всту¬
пал  охотно  в  беседы,  которые  он  вел  отрывками,  без  вся¬
кой  связи,  но  любил  систему  намеков  и  при  этом  подсмеи¬
вался  не  то  сам  над  собою,  не  то  над  слушателями.
 По  должности  мельника  дедушка  Илья  имел  довольно
близкое  соотношение  к  водяному,  который  заведовал  на¬
шими  прудами,  верхним  и  нижним,  и  двумя  болотами.
Свою  главную  штаб-квартиру  этот  демон  имел  под  холо¬
стою  скрынью  на  нашей  мельнице.
 Дедушка  Илья  об  нем  все  знал  и  говорил;
 —  Он  меня  любит.  Он,  если  когда  и  сердит  домой  при¬
дет  за  какие-нибудь  беспорядки,—  он  меня  не  обижает.
Ляжь  тут  другой  на  моем  месте,  на  мешках,—  он  так  и  со¬
рвет  с  мешка  и  выбросит,  а  меня  ни  в  жизнь  не  тронет.
 Все  молодшие  люди  подтверждали  мне,  что  между  де¬
душкою  Ильею  и  «водяным  дедкой»  действительно  суще¬
ствовали  описанные  отношения,  но  только  они  держались
вовсе  не  на  том,  что  водяной  Илью  любил,  а  на  том,  что
дедушка  Илья,  как  настоящий,  заправский  мельник,  знал
настоящее,  заправское  мельницкое  слово,  которому  водяной
и  все  его  чертенята  повиновались  так  же  беспрекословно,
как  ужи  и  жабы,  жившие  под  скрынями  и  на  плотине.
 С  ребятами  я  ловил  пискарей  и  гольцов,  которых  было
великое  множество  в  нашей  узенькой,  но  чистой  речке
Гостомле;  но,  по  серьезности  моего  характера,  более  дер¬
жался  общества  дедушки  Ильи,  опытный  ум  которого  от¬
крывал  мне  полный  таинственной  прелести  мир,  который
был  совсем  мне,  городскому  мальчику,  неизвестен.  От
Ильи  я  узнал  и  про  домового,  который  спал  на  катке,  и  про
водяного,  который  имел  прекрасное  и  важное  помещение
под  колесами,  и  про  кикимору,  которая  была  так  застенчи-
 1  Кулига  —  место,  где  срублены  и  выжжены  деревья,  чащоба,
пережога.  (Прим.  автора.)
 184

ва  и  непостоянна,  что  пряталась  от  всякого  нескромного
взгляда  в  разных  пыльных  заметах  —  то  в  риге,  то  в  ови¬
не,  то  на  толчее,  где  осенью  толкли  замашки.  Меньше  всех
дедушка  знал  про  лешего,  потому  что  этот  жил  где-то  да¬
леко  у  Селиванова  двора  и  только  иногда  заходил  к  нам
в  густой  ракитник,  чтобы  сделать  себе  новую  ракитовую
дудку  и  поиграть  на  ней  в  тени  у  сажалок.  Впрочем,  де¬
душка  Илья  во  всю  свою  богатую  приключениями  жизнь
видел  лешего  лицом  к  лицу  всего  только  один  раз  и  то  на
Николин  день,  когда  у  нас  бывал  храмовой  праздник.  Ле¬
ший  подошел  к  Илье,  прикинувшись  совсем  смирным  му¬
жичком,  и  попросил  понюхать  табачку.  А  когда  дедушка
сказал  ему:  «черт  с  тобой  —  понюхай!»  и  при  этом  открыл
тавлинку,—  то  леший  не  мог  более  соблюсти  хорошего
поведения  и  сошкольничал: 	он  так  поддал  ладонью
 под  табакерку,  что  запорошил  доброму  мельнику  все
глаза.
 Все  эти  живые  и  занимательные  истории  имели  тогда
для  меня  полную  вероятность,  и  их  густое,  образное  со¬
держание  до  такой  степени  переполняло  мою  фантазию,
что  я  сам  был  чуть  ли  не  духовидцем.  По  крайней  мере,
когда  я  однажды  заглянул  с  большим  риском  в  толчейный
амбар,  то  глаз  мой  обнаружил  такую  остроту  и  тонкость,
что  видел  сидевшую  там  в  пыли  кикимору.  Она  была  не¬
умытая,  в  пыльном  повойнике  и  с  золотушными  глазами.
А  когда  я,  испуганный  этим  видением,  бросился  без  памя¬
ти  бежать  оттуда,  то  другое  мое  чувство  —  слух  —  обнару¬
жило  присутствие  лешего.  Я  не  могу  поручиться,  где  имен¬
но  он  сидел,—  вероятно,  на  какой-нибудь  высокой  раките,
но  только,  когда  я  бежал  от  кикиморы,  леший  во  всю  мочь
засвистал  на  своей  зеленой  дудке  и  так  сильно  прихватил
меня  к  земле  за  ногу,  что  у  меня  оторвался  каблук  от  бо¬
тинки.
 Едва  переводя  дух,  я  сообщил  все  это  домашним  и  за
свое  чистосердечие  был  посажен  в  комнате  читать  священ¬
ную  историю,  пока  посланный  босой  мальчик  сходил  в  со¬
седнее  село  к  солдату,  который  мог  исправить  повреждение,
сделанное  лешим  в  моей  ботинке.  Но  и  самое  чтение  свя¬
щенной  истории  не  защищало  уже  меня  от  веры  в  те
сверхъестественные  существа,  с  которыми  я,  можно  ска¬
зать,  сживался  при  посредстве  дедушки  Ильи.  Я  хорошо
знал  и  любил  священную  историю,—  я  и  до  сих  пор  готов
ее  перечитывать,  а  все-таки  ребячий  милый  мир  тех  ска¬
зочных  существ,  о  которых  наговорил  мне  дедушка  Илья,
казался  мне  необходимым.  Лесные  родники  осиротели  бы,
 185

если  бы  от  них  были  отрешены  гении,  приставленные  к  ним
народною  фантазией.
 В  числе  неприятных  последствий  от  лешевой  дудки  бы¬
ло  еще  то,  что  дедушка  Илья  за  прочитанные  им  для  ме¬
ня  курсы  демонологии  получил  от  матушки  выговор  и  не¬
которое  время  меня  дичился  и  будто  не  хотел  продолжать
моего  образования.  Он  даже  притворялся,  будто  гонит  ме¬
ня  от  себя  прочь.
 —  Пошел  от  меня  прочь,  иди  к  своей  няньке,—  говорил
он,  заворачивая  меня  к  себе  спиною  и  поддавая  широкой
мозолистой  ладонью  под  сиденье.
 Но  я  уже  мог  гордиться  своим  возрастом  и  считать  по¬
добное  обращение  со  мною  несовместным.  Мне  было  восемь
лет,  и  к  няньке  своей  мне  тогда  идти  было  незачем.  Я  это
и  дал  почувствовать  Илье,  принеся  ему  полоскательную
чашку  вишен  из-под  слитой  наливки.
 Дедушка  Илья  любил  эти  фрукты  —  принял  их,  смяг¬
чился,  погладил  меня  своей  мозольной  рукой  по  голове,
и  между  нами  снова  восстановились  самые  короткие  и  са¬
мые  добрые  отношения.
 —  Ты  вот  что,—  говорил  мне  дедушка  Илья,—  ты  му¬
жика  завсегда  больше  всех  почитай  и  люби  слушать,  но
того,  что  от  мужика  услышишь,  не  всем  сказывай.  А  не
то  —  прогоню.
 С  тех  пор  я  стал  таить  все,  что  слышал  от  мельника,
и  зато  узнал  так  много  интересного,  что  начал  бояться  не
только  ночью,  когда  все  домовые,  лешие  и  кикиморы  ста¬
новятся  очень  дерзновенны  и  наглы,  но  даже  стал  бояться
и  днем.  Такой  страх  овладел  мною  потому,  что  дом  наш
и  весь  наш  край,  оказалось,  находился  во  власти  одного
престрашного  разбойника  и  кровожадного  чародея,  кото¬
рый  назывался  Селиван.  Он  жил  от  нас  всего  в  шести  вер¬
стах,  «на  разновилье»,  то  есть  там,  где  большой  почтовый
тракт  разветвлялся  на  два:  одна,  новая  дорога  шла  на  Ки¬
ев,  а  другая,  старая,  с  дуплистыми  ракитами  «екатеринин¬
ского  насаждения»,  вела  на  Фатеж.  Эта  теперь  уже  броше¬
на  и  лежит  взапусте.
 В  версте  за  этим  разновильем  был  хороший  дубовый
лес,  а  при  лесе  —  самый  дрянной,  совершенно  раскрытый
и  полуобвалившийся  постоялый  двор,  в  котором,  говорили,
будто  никто  никогда  не  останавливался.  И  этому  можно
было  легко  верить,  потому,  что  двор  не  представлял  ника¬
ких  удобств  для  постоя,  и  потому,  что  отсюда  было  слиш¬
ком  близко  до  города  Кром,  где  и  в  те  полудикие  времена
можно  было  надеяться  найти  теплую  горницу,  самовар
 186

и  калачи  второй  руки.  Вот  в  этом-то  ужасном  дворе,  где
никто  никогда  не  останавливался,  и  жил  «пустой  дворник»
Селиван,  ужасный  человек,  с  которым  никто  не  рад  был
встретиться.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Повесть  «пустого  дворника»  Селивана,  по  словам  деду¬
шки  Ильи,  была  следующая.  Селиван  был  кромский  меща¬
нин;  родители  его  рано  умерли,  а  он  жил  в  мальчиках
у  калачника  и  продавал  калачи  у  кабака  за  Орловской  за¬
ставой.  Мальчик  он  был  хороший,  добрый  и  послушный,
но  только  калачнику  всегда  говорили,  что  с  Селиваном
требовалась  осторожность,  потому  что  у  него  на  лице  бы¬
ла  красная  метинка,  как  огонь,—  а  это  никогда  даром  не
ставится.  Были  такие  люди,  которые  знали  на  это  и  осо¬
бенную  пословицу:  «Бог  плута  метит».  Хозяин-калачник
очень  хвалил  Селивана  за  его  усердие  и  верность,  но  все
другие  люди,  по  искреннему  своему  доброжелательству,
говорили,  что  истинное  благоразумие  все-таки  заставляет
его  остерегаться  и  много  ему  не  доверять,—  потому  что
«бог  плута  метит».  Если  метка  на  его  лице  положена,  то
это  именно  для  того,  чтобы  все  слишком  доверчивые  люди
его  остерегались.  Калачник  не  хотел  отстать  от  людей  ум¬
ных,  но  Селиван  был  очень  хороший  работник.  Калачи  он
продавал  исправно  и  всякий  вечер  аккуратно  высыпал  хо¬
зяину  из  большого  кожаного  кошелька  все  пятаки  и  грив¬
ны,  сколько  выручил  от  проезжавших  мужичков.  Однако
метка  лежала  на  нем  не  даром,  а  до  случая  (это  уже  всег¬
да  так  бывает).  Пришел  в  Кромы  из  Орла  «отслуживший¬
ся  палач»,  по  имени  Борька,  и  сказано  было  ему:  «Ты  был
палач,  Борька,  а  теперь  тебе  у  нас  жить  будет  горько»,—
и  все,  насколько  кто  мог,  старались,  чтобы  такие  слова  не
остались  для  отставного  палача  вотще.  А  когда  палач
Борька  пришел  из  Орла  в  Кромы,  с  ним  уже  была  дочь,
девочка  лет  пятнадцати,  которая  родилась  в  остроге,—
хотя  многие  думали,  что  ей  бы  лучше  совсем  не  родиться.
 Пришли  они  в  Кромы  жить  по  приписке.  Это  теперь  не¬
понятно,  но  тогда  бывало  так,  что  отслужившимся  палачам
дозволялось  приписываться  к  каким-нибудь  городишкам,
и  делалось  это  просто,  ни  у  кого  на  то  желания  и  согласия
не  спрашивая.  Так  случилось  и  с  Борькой:  велел  какой-то
губернатор  приписать  этого  старого  палача  в  Кромах  —
его  и  приписали,  а  он  пришел  сюда  жить  и  привел  с  собою
 187

дочку.  Но  только  в  Кромах  палач,  разумеется,  ни  для  кого
не  был  желанным  гостем,  а,  напротив,  все  им  пренебрега¬
ли,  как  люди  чистые,  и  ни  его,  ни  его  девочку  решительно
никто  не  захотел  пустить  к  себе  на  двор.  А  время,  когда
они  пришли,  было  уже  очень  холодное.
 Попросился  палач  в  один  дом,  потом  в  другой  и  не  стал
более  докучать.  Он  видел,  что  не  возбуждает  ни  в  ком  ни
малейшего  сострадания,  и  знал,  что  вполне  этого  заслужил.
 «Но  дитя!  —  думал  он.—  Дитя  не  виновато  в  моих
грехах,—  кто-нибудь  пожалеет  дитя».
 И  Борька  опять  пошел  стучаться  из  двора  во  двор,  про¬
ся  взять  если  не  его,  то  только  девчонку...  Он  заклинался,
что  никогда  даже  не  придет,  чтобы  навестить  дочь.
 Но  и  эта  просьба  была  так  же  напрасна.
 Кому  охота  с  палачом  знаться?
 И  вот,  обойдя  городишко,  стали  эти  злополучные  при¬
шельцы  опять  проситься  в  острог.  Там  хоть  можно  было
обогреться  от  осенней  мокроты  и  стужи.  Но  и  в  острог  их
не  взяли,  потому  что  срок  их  острожной  неволи  минул,
и  они  теперь  были  люди  вольные.  Они  были  свободны
умереть  под  любым  забором  или  в  любой  канаве.
 Милостыню  палачу  с  дочерью  иногда  подавали,  не  для
них,  конечно,  а  Христа  ради,  но  в  дом  никуда  не  пускали.
Старик  с  дочерью  не  имели  приюта  и  ночевали  то  где-ни¬
будь  под  кручею,  в  глинокопных  ямах,  то  в  опустелых  сто¬
рожевых  шалашах  на  огородах,  по  долине.  Суровую  долю
их  делила  тощая  собака,  которая  пришла  с  ними  из  Орла.
 Это  был  большой  лохматый  пес,  на  котором  вся  шерсть
завойлочилась  в  войлок.  Чем  она  питалась  при  своих  ни¬
щих-хозяевах  —  это  никому  не  было  известно,  но,  наконец,
догадались,  что  ей  вовсе  и  не  нужно  было  питаться,  пото¬
му  что  она  была  «бесчеревная»,  то  есть  у  нее  были  только
кости  да  кожа  и  желтые,  истомленные  глаза,  а  «в  середи¬
не»  у  нее  ничего  не  было,  и  потому  пища  ей  вовсе  не  тре¬
бовалась.
 Дедушка  Илья  рассказывал  мне,  как  этого  можно  до¬
стигать  «самым  легким  манером».  Любую  собаку,  пока  она
щенком,  стоит  только  раз  напоить  жидко  расплавленным
оловом  или  свинцом,  и  она  сделается  без  черева  и  может
не  есть.  Но,  разумеется,  при  этом  необходимо  знать  «особ¬
ливое,  колдовское  слово».  А  за  то,  что  палач,  очевидно,
знал  этакое  слово,—  люди  строгой  нравственности  убили
его  собаку.  Оно,  конечно,  так  и  следовало,  чтобы  не  давать
поблажки  колдовству;  но  это  было  большим  несчастьем
для  нищих,  так  как  девочка  спала  вместе  с  собакою,  и  та
 188

уделяла  ребенку  часть  теплоты,  которую  имела  в  своей
шерсти.  Однако  для  таких  пустяков,  разумеется,  нельзя
было  потворствовать  волшебствам,  и  все  были  того  мнения,
что  собака  уничтожена  совершенно  правильно.  Пусть  кол¬
дунам  не  удается  морочить  правоверных.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 После  уничтожения  собаки  девочку  согревал  в  шалашах
сам  палач,  но  он  уже  был  стар,  и,  к  его  счастию,  ему  не¬
долго  пришлось  нести  эту  непосильную  для  него  заботу.
В  одну  морозную  ночь  дитя  ощутило,  что  отец  ее  застыл
более,  чем  она  сама,  и  ей  сделалось  так  страшно,  что  она
от  него  отодвинулась  и  даже  от  ужаса  потеряла  сознание.
До  утра  пробыла  она  в  объятиях  смерти.  Когда  стало  све¬
тать  и  люди,  шедшие  к  заутрене,  заглянули  из  любопыт¬
ства  в  шалаш,  то  они  увидели  отца  и  дочь  закоченевшими.
Девочку  кое-как  отогрели,  и  когда  она  увидала  у  отца
странно  остолбенелые  глаза  и  дико  оскаленные  зубы,  тогда
поняла  в  чем  дело  и  зарыдала.
 Старика  схоронили  за  кладбищем,  потому  что  он  жил
скверно  и  умер  без  покаяния,  а  про  его  девочку  немножко
позабыли...  Правда,  не  надолго,  всего  на  какой-нибудь  ме¬
сяц,  но  когда  про  нее  через  месяц  вспомнили,—  ее  уже  не¬
где  было  отыскивать.
 Можно  было  думать,  что  сиротка  куда-нибудь  убежала
в  другой  город  или  пошла  просить  милостыню  по  дерев¬
ням.  Гораздо  любопытнее  было  то,  что  с  исчезновением
сиротки  соединялось  другое  странное  обстоятельство:
прежде  чем  хватились  девочки,  было  замечено,  что  без  ве¬
сти  пропал  куда-то  калачник  Селиван.
 Он  пропал  совершенно  неожиданно,  и  притом  так  необ¬
думанно,  как  не  делал  еще  до  него  никакой  другой  беглец.
Селиван  решительно  ничего  ни  у  кого  не  унес,  и  даже  все
данные  ему  для  продажи  калачи  лежали  на  его  лотке,  и  тут
же  уцелели  все  деньги,  которые  он  выручил  за  то,  что  про¬
дал;  но  сам  он  домой  не  возвращался.
 И  оба  эти  сироты  считались  без  вести  пропавшими  це¬
лых  три  года.
 Вдруг,  однажды,  приезжает  с  ярмарки  купец,  которому
принадлежал  давно  опустелый  постоялый  двор  «на  разно¬
вилье»,  и  говорит,  что  с  ним  было  несчастие:  ехал  он,  да
плохо  направил  на  гать  свою  лошадь,  и  его  воз  придавил,
но  его  спас  неизвестный  бродяжка.
 189

Бродяжка  этот  был  им  узнан,  и  оказалось,  что  это  не
кто  иной,  как  Селиван.
 Спасенный  Селиванов  купец  был  не  из  таких  людей,
которые  совсем  нечувствительны  к  оказанной  им  услуге;
чтобы  не  подлежать  на  страшном  суде  ответу  за  неблаго¬
дарность,  он  захотел  сделать  добро  бродяге.
 —  Я  должен  тебя  осчастливить,—  сказал  он  Селива¬
ну,—  у  меня  есть  пустой  двор  на  разновилье,  иди  туда
и  сиди  в  нем  дворником  и  продавай  овес  и  сено,  а  мне
плати  всего  сто  рублей  в  год  аренды.
 Селиван  знал,  что  на  шестой  версте  от  городка,  по  за¬
пустевшей  дороге,  постоялому  двору  не  место,  и,  в  нем
сидючи,  никакого  заезда  ждать  невозможно;  но,  однако,
как  это  был  еще  первый  случай,  когда  ему  предлагали
иметь  свой  угол,  то  он  согласился.
 Купец  пустил.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Селиван  приехал  во  двор  с  маленькой  ручной  одноко¬
лесной  навозницей,  в  которой  у  него  местились  пожитки,
а  на  них  лежала,  закинув  назад  голову,  больная  женщина
в  жалких  лохмотьях.
 Люди  спросили  у  Селивана:
 —  Кто  это  такая?
 Он  отвечал:
 —  Это  моя  жена.
 —  Из  каких  она  мест  родом?
 Селиван  кротко  отвечал:
 —  Из  божьих.
 —  Чем  она  больна?
 —  Ногами  недужна.
 —  А  отчего  она  так  недужает?
 Селиван,  насупясь,  буркнул:
 —  От  земного  холода.
 Больше  он  не  стал  говорить  ни  слова,  поднял  на  руки
свою  немощную  калеку  и  понес  ее  в  избу.
 Словоохотливости  и  вообще  приятной  общительности
в  Селиване  не  было;  людей  он  избегал,  и  даже  как  будто
боялся,  и  в  городе  не  показывался,  а  жены  его  совсем
никто  не  видал  с  тех  пор,  как  он  ее  сюда  привез  в  ручной
навозной  тележке.  Но  с  тех  пор,  когда  это  случилось,  уже
прошло  много  лет,—  молодые  люди  тогдашнего  века  уже
успели  состариться,  а  двор  в  разновилье  еще  более  обвет¬
шал  и  развалился;  но  Селиван  и  его  убогая  калека  всё
 190

жили  здесь  и,  к  общему  удивлению,  платили  за  двор  на¬
следникам  купца  какую-то  плату.
 Откуда  же  этот  чудак  выручал  все  то,  что  было  нужно
на  его  собственные  нужды  и  на  то,  что  следовало  платить
за  совершенно  разрушенный  двор?  Все  знали,  что  сюда
никогда  не  заглядывал  ни  один  проезжающий  и  не  кор¬
мил  здесь  своих  лошадей  ни  один  обоз,  а  между  тем  Се¬
ливан  хотя  жил  бедственно,  но  все  еще  не  умирал  с  го¬
лода.
 Вот  в  этом-то  и  был  вопрос,  который,  впрочем,  не  очень
долго  томил  окрестное  крестьянство.  Скоро  все  поняли,  что
Селиван  знался  с  нечистою  силою...  Эта  нечистая  сила
и  устраивала  ему  довольно  выгодные  и  для  обыкновенных
людей  даже  невозможные  делишки.
 Известно,  что  дьявол  и  его  помощники  имеют  большую
охоту  делать  людям  всякое  зло;  но  особенно  им  нравится
вынимать  из  людей  души  так  неожиданно,  чтобы  они  не
успели  очистить  себя  покаянием.  Кто  из  людей  помогает
таким  проискам,  тому  вся  нечистая  сила,  то  есть  все  лешие,
водяные  и  кикиморы  охотно  делают  разные  одолжения,
хотя,  впрочем,  на  очень  тяжелых  условиях.  Помогающий
чертям  должен  сам  за  ними  последовать  в  ад,—  рано  или
поздно,  но  непременно.  Селиван  находился  именно  на  этом
роковом  положении.  Чтобы  кое-как  жить  в  своем  разорен¬
ном  домишке,  он  давно  продал  свою  душу  нескольким  чер¬
тям  сразу,  а  эти  с  тех  пор  начали  загонять  к  нему  на  двор
путников  самыми  усиленными  мерами.  Назад  же  от  Сели¬
вана  не  выезжал  никто.  Делалось  это  таким  образом,  что
лешие,  сговорясь  с  кикиморами,  вдруг  перед  ночью  подни¬
мали  вьюги  и  метели,  при  которых  дорожный  человек  рас¬
теривался  и  спешил  спрятаться  от  разгулявшейся  стихии
куда  попало.  Селиван  тогда  сейчас  же  и  выкидывал  хит¬
рость:  он  выставлял  огонь  на  свое  окошко  и  на  этот  свет
к  нему  попадали  купцы  с  толстыми  черезами,  дворяне
с  потайными  шкатулками  и  попы  с  меховыми  треухами,
подложенными  во  всю  ширь  денежными  бумажками.  Это
была  ловушка.  Назад  из  Селивановых  ворот  уже  не  было
поворота  ни  одному  из  тех,  кто  приехал.  Куда  их  девал
Селиван,—  про  то  никому  не  было  известно.
 Дедушка  Илья,  договорившись  до  этого,  только  прово¬
дил  по  воздуху  рукой  и  внушительно  произносил:
 —  Сова  летит,  лунь  плывет  —  ничего  не  видно:  буря,
метель  и...  ночь  матка  —  все  гладко.
 Чтобы  не  уронить  себя  во  мнении  дедушки  Ильи,
я  притворялся,  будто  понимаю,  что  значит  «сова  летит
 191

и  лунь  плывет»,  а  понимал  я  только  одно,  что  Селиван  —
это  какое-то  общее  пугало,  с  которым  чрезвычайно  опасно
встретиться...  Не  дай  бог  этого  никому  на  свете.
 Я,  впрочем,  старался  проверить  страшные  рассказы
про  Селивана  и  от  других  людей,  но  все  в  одно  слово  гово¬
рили  то  же  самое.  Все  смотрели  на  Селивана  как  на  страш¬
ное  пугало,  и  все  так  же,  как  дедушка  Илья,  строго  зака¬
зывали  мне,  чтобы  я  «дома,  в  хоромах,  никому  про  Сели¬
вана  не  сказывал».  По  совету  мельника,  я  эту  мужичью  за¬
поведь  исполнял  до  особого  страшного  случая,  когда  я  сам
попался  в  лапы  Селивану.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Зимою,  когда  в  доме  вставили  двойные  рамы,  я  не  мог
по-прежнему  часто  видеться  с  дедушкой  Ильей  и  с  други¬
ми  мужиками.  Меня  берегли  от  морозов,  а  они  все  оста¬
лись  работать  на  холоду,  причем  с  одним  из  них  произошла
неприятная  история,  выдвинувшая  опять  на  сцену  Сели¬
вана.
 В  самом  начале  зимы  племянник  Ильи,  мужик  Нико¬
лай,  пошел  на  свои  именины  в  Кромы,  в  гости,  и  не  воз¬
вратился,  а  через  две  недели  его  нашли  на  опушке  у  Се¬
ливанова  леса.  Николай  сидел  на  пне,  опершись  боро¬
дою  на  палочку,  и,  по-видимому,  отдыхал  после  такой
сильной  усталости,  что  не  заметил,  как  метель  замела
его  выше  колен  снегом,  а  лисицы  обкусали  ему  нос  и
щеки.
 Очевидно,  Николай  сбился  с  дороги,  устал  и  замерз;
но  все  знали,  что  это  вышло  неспроста  и  не  без  Селивано¬
вой  вины.  Я  узнал  об  этом  через  девушек,  которых  было
у  нас  в  комнатах  очень  много  и  все  они  большею  частию
назывались  Аннушками.  Была  Аннушка  большая,  Аннуш¬
ка  меньшая,  Аннушка  рябая  и  Аннушка  круглая,  и  потом
еще  Аннушка,  по  прозванию  «Шибаёнок».  Эта  последняя
была  у  нас  в  своем  роде  фельетонистом  и  репортером.  Она
по  своему  живому  и  резвому  характеру  получила  и  свою
бойкую  кличку.
 Не  Аннушками  звали  только  двух  девушек  —  Неонилу
да  Настю,  которые  числились  на  некотором  особом  поло¬
жении,  потому  что  получили  особенное  воспитание  в  тог¬
дашнем  модном  орловском  магазине  мадам  Морозовой,  да
еще  были  в  доме  три  побегушки-девочки  —  Оська,  Моська
и  Роська.  Крестное  имя  одной  из  них  было  Матрена,  дру¬
 192

гой  Раиса,  а  как  звали  по-настоящему  Оську  —  этого  я не
знаю.  Моська,  Оська  и  Роська  находились  еще  в  малолет¬
стве,  и  потому  к ним  все  относились  довольно  презритель¬
но.  Они  еще  бегали  босиком  и  не  имели  права  садиться  на
стульях,  а  присаживались  внизу,  на  подножных  скамейках.
По  должности  они  исполняли  разные  унизительные  пору¬
чения,  как-то:  чистили  тазы,  выносили  умывальные  лохан¬
ки,  провожали  гулять  комнатных  собачек  и  бегали  скоро¬
ходами  на  посылках  за  кухонными  людьми  и  на  деревню.
В  теперешних  помещичьих  домах  уже  нигде  нет  такого
излишнего  многолюдства,  но  тогда  оно  казалось  необхо¬
димым.
 Все  наши  девы  и  девчонки,  разумеется,  много  знали
о  страшном  Селиване,  вблизи  двора  которого  замерз  му¬
жик  Николай.  По  этому  случаю  теперь  вспомнили  Сели¬
вану  все  его  старые  проделки,  о  которых  я  прежде  и  не
знал.  Теперь  обнаружилось,  что  кучер  Константин,  едучи
один  раз  в  город  за  говядиной,  слышал,  как  из  окна  Сели¬
вановой  избы  неслися  жалобные  стоны  и  слышались  сло¬
ва:  «Ой,  ручку  больно!  Ой,  пальчик  режет».
 Девушка,  Аннушка  большая,  объясняла  это  так,  что
Селиван  забрал  к  себе  во  время  метели  (по-орловски  —
куры)  целый  господский  возок  с  целым  дворянским  се¬
мейством  и  медленно  отрезал  дворянским  детям  пальчик  за
пальчиком.  Это  страшное  варварство  ужасно  меня  перепу¬
гало.  Потом  башмачнику  Ивану  приключилось  что-то  еще
более  страшное  и  вдобавок  необъяснимое.  Раз,  когда  его
послали  в  город  за  сапожным  товаром  и  он,  позамешкав¬
шись,  возвращался  домой  темным  вечером,  то  поднялась
маленькая  метель,—  а  это  составляло  первое  удовольствие
для  Селивана.  Он  сейчас  же  вставал  и  выходил  на  поле,
чтобы  веяться  во  мгле  вместе  с  Ягою,  лешими  и  кикимора¬
ми.  И  башмачник  это  знал  и  остерегался,  но  не  остерегся.
Селиван  выскочил  у  него  перед  самым  носом  и  загородил
ему  дорогу...  Лошадь  стала.  Но  башмачник,  к  его  счастию,
от  природы  был  смел  и  очень  находчив.  Он  подошел  к  Се¬
ливану,  будто  с  ласкою,  и  проговорил:  «Здравствуй,  пожа¬
луйста»,  а  в  это  самое  время  из  рукава  кольнул  его  самым
большим  и  острым  шилом  прямо  в  живот.  Это  единствен¬
ное  место,  в  которое  можно  ранить  колдуна  насмерть,  но
Селиван  спасся  тем,  что  немедленно  обратился  в  толстый
верстовой  столб,  в  котором  острый  инструмент  башмачни¬
ка  застрял  так  крепко,  что  башмачник  никак  не  мог  его
вытащить  и  должен  был  расстаться  с  шилом,  между  тем
как  оно  ему  было  решительно  необходимо.
 7. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7
 193

Этот  последний  случай  был  даже  обидною  насмешкою
над  честными  людьми  и  убедил  всех,  что  Селиван  действи¬
тельно  был  не  только  великий  злодей  и  лукавый  колдун,  но
и  нахал,  которому  нельзя  было  давать  спуску.  Тогда  его
решили  проучить  строго;  но  Селиван  тоже  не  был  промах
и  научился  новой  хитрости:  он  начал  «скидываться»,  то
есть  при  малейшей  опасности,  даже  просто  при  всякой
встрече,  он  стал  изменять  свой  человеческий  вид  и  у  всех
на  глазах  обращаться  в  различные  одушевленные  и  неоду¬
шевленные  предметы.  Правда,  что  благодаря  общему  про¬
тив  него  возбуждению,  он  и  при  такой  ловкости  все-таки
немножко  страдал,  но  искоренить  его  никак  не  удавалось,
а  борьба  с  ним  иногда  даже  принимала  немножко  смешной
характер,  что  всех  еще  более  обижало  и  злило.  Так,  напри¬
мер,  после  того,  когда  башмачник  изо  всей  силы  проколол
его  шилом  и  Селиван  спасся  только  тем,  что  успел  ски¬
нуться  верстовым  столбом,  несколько  человек  видели  это
шило  торчавшим  в  настоящем  верстовом  столбе.  Они  про¬
бовали  даже  его  оттуда  вытащить,  но  шило  сломалось,
и  башмачнику  привезли  только  одну  ничего  не  стоящую
деревянную  ручку.
 Селиван  же  и  после  этого  ходил  по  лесу,  как  будто
его  даже  совсем  и  не  кололи,  и  скидывался  кабаном  до  та¬
кой  степени  истово,  что  ел  дубовые  желуди  с  удовольстви¬
ем,  как  будто  такой  фрукт  мог  приходиться  ему  по  вкусу.
Но  чаще  всего  он  вылезал  под  видом  красного  петуха  на
свою  черную  растрепанную  крышу  и  кричал  оттуда  «ку-
ка-реку!»  Все  знали,  что  его,  разумеется,  занимало  не  пе¬
ние  «ку-ка-реку»,  а  он  высматривал,  не  едет  ли  кто-нибудь
такой,  против  кого  стоило  бы  подучить  лешего  и  кикимору
поднять  хорошую  бурю  и  затормошить  его  до  смерти.  Сло¬
вом,  окрестные  люди  так  хорошо  отгадывали  все  его  хитро¬
сти,  что  никогда  не  поддавались  злодею  в  его  сети  и  даже
порядком  мстили  Селивану  за  его  коварство.  Один  раз,
когда  он,  скинувшись  кабаном,  встретился  с  кузнецом  Са¬
вельем,  который  шел  пешком  из  Кром  со  свадьбы,  между
ними даже  произошла  открытая  схватка,  но  кузнец  остался
победителем  благодаря  тому,  что  у  него,  к  счастию,  случи¬
лась  в  руках  претяжелая  дубина.  Оборотень  притворился,
будто  он  не  желает  обращать  на  кузнеца  ни  малейшего
внимания  и,  тяжело  похрюкивая,  чавкал  желуди;  но  кузнец
проник  острым  умом  его  замысел,  который  состоял  в  том,
чтобы  пропустить  его  мимо  себя  и  потом  напасть  на  него
сзади,  сбить  с  ног  и  съесть  вместо  желудя.  Кузнец  решил¬
ся  предупредить  беду;  он  поднял  высоко  над  головою  свою
 194

дубину  и  так  треснул  ею  кабана  по  храпе,  что  тот  жалобно
взвизгнул,  упал  и  более  уже  не  поднимался.  А  когда  куз¬
нец  после  этого  начал  поспешно  уходить,  то  Селиван  опять
принял  на  себя  свой  человеческий  вид  и  долго  смотрел  на
кузнеца  со  своего  крылечка  —  очевидно,  имея  против  него
какое-то  самое  недружелюбное  намерение.
 После  этой  ужасной  встречи  кузнеца  даже  била  лихо¬
радка,  от  которой  он  спасся  единственно  тем,  что  пустил
по  ветру  за  окно  хинный  порошок,  который  ему  был  при¬
слан  из  горницы  для  приема.
 Кузнец  слыл  за  человека  очень  рассудительного  и  знал,
что  хина  и  всякое  другое  аптечное  лекарство  против  вол¬
шебства  ничего  сделать  не  могут.  Он  оттерпелся,  завязал
на  суровой  нитке  узелок  и  бросил  его  гнить  в  навозную
кучу.  Этим  было  все  кончено,  потому  что  как  только  узе¬
лок  и  нитка  сгнили,  так  и  сила  Селивана  должна  была
кончиться.  И  это  так  и  сделалось.  Селиван  после  этого
случая  в  свинью  уже  никогда  более  не  скидывался,  или  по
крайней  мере  с  тех  пор  его  никто  решительно  не  встречал
в  этом  неопрятном  виде.
 С  проказами  же  Селивана  в  образе  красного  петуха  бы¬
ло  еще  удачнее:  на  него  ополчился  косой  мирошник  Сав¬
ка,  преудалый  парень,  который  действовал  всех  предусмот¬
рительнее  и  ловчее.
 Будучи  послан  раз  в  город  на  подторжье,  он  ехал
верхом  на  очень  ленивой  и  упрямой  лошади.  Зная  такой
нрав  своего  коня,  Савка  взял  с  собою  на  всякий  случай
потихоньку  хорошее  березовое  полено,  которым  надеялся
запечатлеть  сувенир  в  бока  своего  меланхолического  буце¬
фала.  Кое-что  в  этом  роде  он  и  успел  уже  сделать  и  на¬
столько  переломить  характер  своего  коня,  что  тот,  потеряв
терпение,  стал  понемножку  припрыгивать.
 Селиван,  не  ожидая,  что  Савка  так  хорошо  вооружен,
как  раз  к  его  приезду  выскочил  петухом  на  застреху  и  на¬
чал  вертеться,  глазеть  на  все  стороны  да  петь  «ку-ка-ре-
ку!»  Савка  не  сробел  колдуна,  а,  напротив,  сказал  ему:
«Э,  брат,  врешь  —  не  уйдешь»,  и  с  этим,  недолго  думая,
так  ловко  швырнул  в  него  своим  поленом,  что  тот  даже
не  допел  до  конца  своего  «ку-ка-реку»  и  свалился  мертвым.
По  несчастию,  он  только  упал  не  на  улицу,  а  во  двор,  где
ему  ничего  не  стоило,  коснувшись  земли,  опять  принять  на
себя  свой  природный  человеческий  образ.  Он  сделался  Се¬
ливаном  и,  выбежав,  погнался  за  Савкою,  имея  в  руке  то
же  самое  полено,  которым  его  угостил  Савка,  когда  он  пел
петухом  на  крыше.
 195

По  рассказам  Савки,  Селиван  в  этот  раз  был  так  взбе¬
шен,  что  Савке  могло  прийтись  от  него  очень  плохо;  но
Савка  был  парень  сообразительный  и  отлично  знал  одну
преполезную  штуку.  Он  знал,  что  его  ленивая  лошадь  сра¬
зу  забывает  о  своей  лени,  если  ее  поворотить  домой,  к  яс¬
лям.  Он  это  и  сделал.  Как  только  Селиван,  вооруженный
поленом,  на  Савку  кинулся,—  Савка  враз  повернул  коня
в  обратный  путь  и  скрылся.  Он  прискакал  домой,  не  имея
на  себе  лица  от  страха,  и  рассказал  о  бывшей  с  ним  страш¬
ной  истории  только  на  другой  день.  И  то  слава  богу,  что
заговорил,  а  то  боялись,  как  бы  он  не  остался  нем  на¬
всегда.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Вместо  оробевшего  Савки  был  наряжен  другой,  более
смелый  посол,  который  достиг  Кром  и  возвратился  назад
благополучно.  Однако  и  этот,  совершив  путешествие,  гово¬
рил,  что  ему  легче  бы  сквозь  землю  провалиться,  чем  ехать
мимо  Селиванова  двора.  То  же  самое  чувствовали  и  дру¬
гие:  страх  стал  всеобщий;  но  зато  со  стороны  всех  вообще
началось  и  за  Селиваном  всеобщее  усиленное  смотрение.
Где  бы  и  чем  бы  он  ни  скидывался,  его  везде  постоянно
обнаруживали  и  во  всех  видах  стремились  пресечь  его  вред¬
ное  существование.  Являлся  ли  Селиван  у  своего  двора  ов¬
цою  или  теленком,—  его  все  равно  узнавали  и  били,  и  ни
в  каком  виде  ему  не  удавалось  укрыться.  Даже  когда  он
один  раз  выкатился  на  улицу  в  виде  нового  свежевысмо¬
ленного  тележного  колеса  и  лег  на  солнце  сушиться,  то
и  эта  его  хитрость  была  обнаружена,  и  умные  люди  раз¬
били  колесо  на  мелкие  части  так,  что  и  втулка  и  спицы  раз¬
летелись  в  разные  стороны.
 Обо  всех  этих  происшествиях,  составлявших  героиче¬
скую  эпопею  моего  детства,  мною  своевременно  получа¬
лись  скорые  и  самые  достоверные  сведения.  Быстроте  изве¬
стий  много  содействовало  то,  что  у  нас  на  мельнице  всегда
случалась  отменная  заезжая  публика,  приезжавшая  за  по¬
молом.  Пока  мельничные  жернова  мололи  привезенные  ими
хлебные  зерна,  уста  помольцев  еще  усерднее  мололи  всяче¬
ский  вздор,  а  оттуда  все  любопытные  истории  приноси¬
лись  в  девичью  Моською  и  Роською  и  потом  в  наилучшей
редакции  сообщались  мне,  а  я  начинал  о  них  думать  целые
ночи  и  создавал  презанимательные  положения  для  себя
и  для  Селивана,  к  которому  я,  несмотря  на  все,  что  о  нем
 196

слышал,—  питал  в  глубине  моей  души  большое  сердечное
влечение.  Я  бесповоротно  верил,  что  настанет  час,  когда
мы  с  Селиваном  как-то  необыкновенно  встретимся  —  и  да¬
же  полюбим  друг  друга  гораздо  более,  чем  я  любил  де¬
душку  Илью,  в  котором  мне  не  нравилось  то,  что  у  него
один,  именно  левый,  глаз  всегда  немножко  смеялся.
 Я  никак  не  мог  долго  верить,  что  Селиван  делает  все
свои  сверхъестественные  чудеса  с  злым  намерением  к  лю¬
дям,  и  очень  любил  о  нем  думать;  и  обыкновенно,  чуть
я  начинал  засыпать,  он  мне  снился  тихим,  добрым  и  даже
обиженным.  Я  его  никогда  еще  не  видал  и  не  умел  себе
представить  его  лица  по  искаженным  описаниям  рассказ¬
чиков,  но  глаза  его  я  видел,  чуть  закрывал  свои  собствен¬
ные.  Это  были  большие  глаза,  совсем  голубые  и  предоб¬
рые.  И  пока  я  спал,  мы  с  Селиваном  были  в  самом  прият¬
ном  согласии:  у  нас  с  ним  открывались  в  лесу  разные  сек¬
ретные  норки,  где  у  нас  было  напрятано  много  хлеба,  ма¬
сла  и  теплых  детских  тулупчиков,  которые  мы  доставали,
бегом  носили  к  известным  нам  избам  по  деревням,  клали
на  слуховое  окно,  стучали,  чтобы  кто-нибудь  выглянул,
и  сами  убегали.
 Это  были,  кажется,  самые  прекрасные  сновидения  в  мо¬
ей  жизни,  и  я  всегда  сожалел,  что  с  пробуждением  Сели¬
ван  опять  делался  для  меня  тем  разбойником,  против  кото¬
рого  всякий  добрый  человек  должен  был  принимать  все
меры  предосторожности.  Признаться,  я  и  сам  не  хотел  от¬
стать  от  других,  и  хотя  во  сне  я  вел  с  Селиваном  самую
теплую  дружбу,  но  наяву  я  считал  нелишним  обеспечить
себя  от  него  даже  издали.
 С  этой  целию  я,  путем  немалой  лести  и  других  униже¬
ний,  выпросил  у  ключницы  хранившийся  у  нее  в  кладовой
старый,  очень  большой  кавказский  кинжал  моего  отца.
Я  подвязал  его  на  кутас,  который  снял  с  дядиного  гусар¬
ского  кивера,  и  мастерски  спрятал  это  оружие  в  головах,
под  матрац  моей  постельки.  Если  бы  Селиван  появился
ночью  в  нашем  доме,  я  бы  непременно  против  него  вы¬
ступил.
 Об  этом  скрытом  цейхгаузе  не  знали  ни  отец,  ни  мать,
и  это  было  совершенно  необходимо,  потому  что  иначе  кин¬
жал  у  меня,  конечно,  был  бы  отобран,  а  тогда  Селиван  мог
помешать  мне  спать  спокойно,  потому  что  я  все-таки  его
ужасно  боялся.  А  он  между  тем  уже  делал  к  нам  подходы,
но  наши  бойкие  девушки  его  сразу  же  узнали.  К  нам  в  дом
Селиван  дерзнул  появляться,  скинувшись  большою  рыжею
крысою.  Сначала  он  просто  шумел  по  ночам  в  кладовой,
 197

а  потом  один  раз  спустился  в  глубокий  долбленый  липо¬
вый  напол,  на  дне  которого  ставили,  покрывая  решетом,
колбасы  и  другие  закуски,  сберегаемые  для  приема  гостей.
Тут  Селиван  захотел  сделать  нам  серьезную  домашнюю  не¬
приятность  —  вероятно,  в  отплату  за  те  неприятности,  ка¬
кие  он  перенес  от  наших  мужиков.  Оборотясь  рыжею  кры¬
сою,  он  вскочил  на  самое  дно  в  липовый  напол,  сдвинул
каменный  гнеток,  который  лежал  на  решете,  и  съел  все  кол¬
басы,  но  зато  назад  никак  не  мог  выскочить  из  высокой
кади.  Здесь  Селивану,  по  всем  видимостям,  никак  невоз¬
можно  было  избежать  заслуженной  казни,  которую  вызва¬
лась  произвесть  над  ним  самая  скорая  Аннушка  Шиба¬
ёнок.  Она  явилась  для  этого  с  целым  чугуном  кипятку
и  с  старою  вилкою.  Аннушка  имела  такой  план,  чтобы  сна¬
чала  ошпарить  оборотня  кипятком,  а  потом  приколоть  его
вилкою  и  выбросить  мертвого  в  бурьян  на  расклеванье  во¬
ронам.  Но  при  исполнении  казни  произошла  неловкость  со
стороны  Аннушки  круглой,  она  плеснула  кипятком  на  руку
самой  Аннушке  Шибаёнку;  та  выронила  от  боли  вилку,
а  в  это  время  крыса  укусила  ее  за  палец  и  с  удивительным
проворством  по  ее  же  рукаву  выскочила  наружу  и,  произ¬
ведя  общий  перепуг  всех  присутствующих,  сделалась  неви¬
димкой.
 Родители  мои,  смотревшие  на  это  происшествие  обыкно¬
венными  глазами,  приписывали  глупый  исход  травли  не¬
ловкости  наших  Аннушек;  но  мы,  которые  знали  тайные
пружины  дела,  знали  и  то,  что  тут  ничего  невозможно
было  сделать  лучшего,  потому  что  это  была  не  простая
крыса,  а  оборотень  Селиван.  Рассказать  об  этом  стар¬
шим  мы,  однако,  не  смели.  Как  простосердечный  народ,  мы
боялись  критики  и  насмешек  над  тем,  что  сами  почитали
за  несомненное  и  очевидное.
 Через  порог  передней  Селиван  перешагнуть  не  решался
ни  в  каком  виде,  как  мне  казалось,  потому,  что  он  кое-
что  знал  о  моем  кинжале.  И  мне  это  было  и  лестно  и  до¬
садно,  потому  что,  собственно  говоря,  мне  уже  стали
утомительны  одни  толки  и  слухи  и  во  мне  разгоралось
страстное  желание  встретиться  с  Селиваном  лицом  к
лицу.
 Это  во  мне  обратилось,  наконец,  в  томление,  в  котором
и  прошла  вся  долгая  зима  с  ее  бесконечными  вечера¬
ми,  а  с  первыми  весенними  потоками  с  гор  у  нас  случи¬
лось  происшествие,  которое  расстроило  весь  порядок
жизни  и  дало  волю  опасным  порывам  несдержанных
страстей.
 198

ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Случай  был  неожиданный  и  печальный.  В  самую  весен¬
нюю  ростепель,  когда,  по  народному  выражению,  «лужа
быка  топит»,  из  далекого  тетушкина  имения  прискакал
верховой  с  роковым  известием  об  опасной  болезни  де¬
душки.
 Длинный  переезд  в  такую  распутицу  был  сопряжен
с  большою  опасностию;  но  отца  и  мать  это  не  остановило,
и  они  пустились  в  дорогу  немедленно.  Ехать  надо  было
сто  верст,  и  не  иначе,  как  в  простой  тележке,  потому  что
ни  в  каком  другом  экипаже  проехать  совсем  было  невоз¬
можно.  Телегу  сопровождали  два  вершника  с  длинными
шестами  в  руках.  Они  ехали  вперед  и  ощупывали  дорожные
просовы.  Я  и  дом  были  оставлены  на  попечение  особого
временного  комитета,  в  состав  которого  входили  разные
лица  по  разным  ведомствам.  Аннушке  большой  были  под¬
чинены  все  лица  женского  пола  до  Оськи  и  Роськи;  но
высший  нравственный  надзор  поручен  был  старостихе
Дементьевне.  Интеллигентное  же  руковождение  нами  —
в  рассуждении  наблюдения  праздников  и  дней  недель¬
ных  —  было  вверено  диаконскому  сыну  Аполлинарию  Ива¬
новичу,  который,  в  качестве  исключенного  из  семинарии
ритора,  состоял  при  моей  особе  на  линии  наставника.  Он
учил  меня  латинским  склонениям  и  вообще  приготовлял
к  тому,  чтобы  я  мог  на  следующий  год  поступить  в  пер¬
вый  класс  орловской  гимназии  не  совершенным  дикарем,
которого  способны  удивить  латинская  грамматика  Белю¬
стина  и  французская  —  Ломонда.
 Аполлинарий  был  юноша  светского  направления  и  со¬
бирался  поступить  в  «приказные»,  или,  по-нынешнему  го¬
воря,  в  писцы  —  в  орловское  губернское  правление,  где
служил  его  дядя,  имевший  презанимательную  должность.
Если  какой-нибудь  становой  или  исправник  не  исполнял
какого-нибудь  предписания,  то  дядю  Аполлинария  посы¬
лали  на  одной  лошади  «нарочным»  на  счет  виновного.  Он
ездил,  не  платя  за  лошадей  денег,  и,  кроме  того,  получал
с  виновных  дары  и  презенты  и  видел  разные  города  и  мно¬
го  разных  людей  разных  чинов  и  обычаев.  Мой  Аполлина¬
рий  тоже  имел  в  виду  со  временем  достичь  такого  счастия
и  мог  надеяться  сделать  гораздо  более  своего  дяди,  потому
что  он  обладал  двумя  большими  талантами,  которые  могли
быть  очень  приятны  в  светском  обхождении:  Аполлинарий
играл  на  гитаре  две  песни:  «Девушка  крапивушку  жала»
и  вторую,  гораздо  более  трудную  —  «Под  вечер  осенью  не-
 199

настной»,  и,  что  еще  реже  было  в  тогдашнее  время  в  про¬
винциях,—  он  умел  сочинять  прекрасные  стихи  дамам,  за
что,  собственно,  и  был  выгнан  из  семинарии.
 Мы  с  Аполлинарием,  несмотря  на  разницу  наших  лет,
держались  как  друзья,  и,  как  прилично  верным  друзьям,
мы  крепко  хранили  взаимные  тайны.  В  этом  случае  на  его
долю  приходилось  немножко  меньше,  чем  на  мою:  мои  все
секреты  заключались  в  находившемся  у  меня  под  матрацем
кинжале,  а  я  обязан  был  глубоко  таить  два  вверенные  мне
секрета:  первый  касался  спрятанной  в  шкафе  трубки,  из
которой  Аполлинарий  курил  вечером  в  печку  кисло-слад¬
кие  белые  нежинские  корешки,  а  второй  был  еще  важнее  —
здесь  дело  шло  о  стихах,  написанных  Аполлинарием
в  честь  некоей  «легконосной  Пулхерии».
 Стихи  были,  кажется,  очень  плохие,  но  Аполлинарий
говорил,  что  для  верного  о  них  суждения  необходимо  было
видеть,  какое  они  могут  произвести  впечатление,  если  их
хорошенько,  с  чувством  прочесть  нежной  и  чувствительной
женщине.
 Это  предполагало  большую  и  даже  в  нашем  положении
непреодолимую  трудность,  потому  что  маленьких  барышень
у  нас  в  доме  не  было,  а  барышням  взрослым,  которые  ино¬
гда  приезжали,  Аполлинарий  не  смел  предложить  быть  его
слушательницами,  так  как  он  был  очень  застенчив,  а  меж¬
ду  нашими  знакомыми  барышнями  водились  большие  на¬
смешницы.
 Нужда  научила  Аполлинария  выдумать  компромисс,—
именно,  продекламировать  оду,  написанную  «Легконос¬
ной  Пулхерии»,  перед  нашей  девушкой  Неонилой,  которая
усвоила  себе  в  модном  магазине  Морозовой  разные  отшли¬
фованные  городские  манеры  и,  по  соображениям  Аполлина¬
рия,  должна  была  иметь  тонкие  чувства,  необходимые  для
того,  чтобы  почувствовать  достоинство  поэзии.
 По  малолетству  моему  я  боялся  подавать  своему  учите¬
лю  советы  в  его  поэтических  опытах,  но  считал  его  наме¬
рение  декламировать  стихи  перед  швеею  рискованным.
Я,  разумеется,  судил  по  себе  и  хотя  брал  в  соображение,
что  молоденькой  Неониле  знакомы  некоторые  предметы
городского  круга,  но  едва  ли  ей  может  быть  понятен  язык
высокой  поэзии,  каким  Аполлинарий  обращался  к  воспева¬
емой  им  Пулхерии.  Притом  в  оде  к  «Легконосице»  были
такие  восклицания: 	«О  ты,  жестокая!»  или  «Исчезни
 с  глаз  моих!»  и  тому  подобные.  Неонила  от  природы  имела
робкий  и  застенчивый  характер,  и  я  боялся,  что  она  при¬
мет  это  на  свой  счет  и  непременно  расплачется  и  убежит.
 200

Но  всего  хуже  то,  что  при  обыкновенном  строгом  домаш¬
нем  порядке  нашей  домашней  жизни  вся  эта  задуманная
ритором  поэтическая  репетиция  была  совершенно  невоз¬
можна.  Ни  время,  ни  место,  ни  даже  все  другие  условия
не  благоприятствовали  тому,  чтобы  Неонила  слушала  сти¬
хи  Аполлинария  и  была  их  первою  ценительницею.  Одна
ко  безначалием,  которое  водворилось  у  нас  с  отъездом
родителей,  все  изменилось,  и  ритор  захотел  этим  восполь¬
зоваться.  Теперь  мы,  забыв  всякую  разность  своих  положе¬
ний,  ежедневно  играли  по  вечерам  в  короли,  а  Аполлина¬
рий  даже  курил  в  комнатах  свои  нежинские  корешки  и  са¬
дился  в  столовой  в  отцовском  кресле,  что  меня  немножко
обижало.  Кроме  того,  по  его  же  настоянию  у  нас  несколь¬
ко  раз  была  затеяна  игра  в  жмурки,  причем  мне  и  брату
набили  синяки.  Потом  мы  играли  в  прятки,  и  раз  даже
был  устроен  формальный  фестивал,  с  большим  угощением
Кажется,  все  это  делалось  «на  шереметевский  счет»,  как
в  тогдашнее  время  бражничали  многие  неосмотрительные
кутилы,  по  гибельному  пути  которых  направились  и  мы,
увлекаемые  ритором.  Мне  до  сих  пор  неизвестно,  от  кого
тогда  были  предложены  собранию  целый  мешочек  самых
зрелых  лесных  орехов,  добытых  из  мышиных  норок  (где
обыкновенно  бывают  только  орехи  самого  высшего  сорта).
Кроме  орехов,  были  три  свертка  серой  бумаги  с  желтыми
паточными  груздиками,  подсолнухами  и  засмоквенной  гру¬
шей.  Последняя  очень  прочно  липла  к  рукам  и  не  скоро  от¬
мывалась.
 Так  как  этот  последний  фрукт  пользовался  особым
вниманием,  то  груши  давались  только  в  розыгрыш  на
фанты.  Моська,  Оська  и  Роська,  по  существенному  своему
ничтожеству,  смокв  вовсе  не  получали.  В  фантах  участво¬
вали  Аннушка  и  я  да  мой  наставник  Аполлинарий,  кото¬
рый  оказался  очень  ловким  выдумщиком.  Происходило  все
это  в  гостиной  комнате,  где,  бывало,  сидели  только  очень
почетные  гости.  И  тут-то,  в  чаду  увлечения  веселостями,
в  Аполлинария  вошел  какой-то  отчаянный  дух,  и  он  заду¬
мал  еще  более  дерзкое  предприятие  Он  захотел  декламиро¬
вать  свою  оду  в  грандиозной  и  даже  ужасающей  обстанов¬
ке,  при  которой  должны  были  подвергнуться  самому  выс¬
шему  напряжению  самые  сильные  нервы.  Он  начал  всех
нас  подговаривать,  чтобы  отправиться  всем  вместе  в  буду¬
щее  воскресенье  за  ландышами  в  Селиванов  лес.  А  вече¬
ром,  когда  мы  с  ним  ложились  спать,  он  мне  открылся,  что
ландыши  тут  один  только  предлог,  а  главная  цель  в  том,
чтобы  прочитать  стихи  в  самой  ужасной  обстановке.
 201

С  одной  стороны  будет  действовать  страх  от  Селивана,
а  с  другой  —  страх  от  ужасных  стихов...  Каково  это  вый¬
дет  и  можно  ли  это  выдержать?
 Представьте  же  себе,  что  мы  на  это  отважились.
 В  оживленности,  которою  все  мы  были  охвачены  в  этот
достопамятный  весенний  вечер,  нам  представлялось,  что
все  мы  смелы  и  можем  совершить  отчаянную  штуку  безо¬
пасно.  В  самом  деле,  нас  будет  много,  и  притом  я  возьму,
разумеется,  свой  огромный  кавказский  кинжал.
 Признаться,  мне  очень  хотелось,  чтобы  и  все  другие  во¬
оружились  сообразно  своей  силе  и  возможности,  но  я  ни
у  кого  не  встретил  к  этому  должного  внимания  и  готовно¬
сти.  Аполлинарий  брал  только  чубук  да  гитару,  а  с  де¬
вушками  ехали  таганы,  сковороды,  котелки  с  яйцами  и  чу¬
гунок.  В  чугунке  предполагалось  варить  пшенный  кулеш
с  салом,  а  на  сковороде  жарить  яичницу,  и  в  этом  смысле
они  были  прекрасны;  но  в  смысле  обороны,  на  случай  воз¬
можных  проделок  со  стороны  Селивана,  решительно  ничего
не  значили.
 Впрочем,  по  правде  сказать,  я  был  и  еще  кое  за  что
недоволен  моими  компаньонами,  а  именно  —  я  не  чувство¬
вал  с  их  стороны  того  внимания  к  Селивану,  каким  я  сам
был  проникнут.  Они  и  боялись  его,  но  как-то  легкомыслен¬
но,  и  даже  рисковали  критически  над  ним  подтрунивать.
Одна  Аннушка  говорила,  что  она  возьмет  пирожную  скал¬
ку  и  скалкой  его  убьет,  а  Шибаёнок  смеялась,  что  она  его
загрызть  может,  и  при  этом  показывала  свои  белые-пребе¬
лые  зубы  и  перекусывала  ими  кусочек  проволоки.  Все  это
как-то  не  солидно;  всех  превзошел  ритор.  Он  совсем  отвер¬
гал  существование  Селивана  —  говорил,  что  его  даже  ни¬
когда  не  было  и  что  он  просто  есть  изобретение  фантазии,
такое  же,  как  Пифон,  Цербер  и  тому  подобное.
 Тогда  я  первый  раз  видел,  до  чего  способен  человек  ув¬
лекаться  в  отрицаниях!  К  чему  же  тогда  вся  риторика,
если  она  позволяет  поставить  на  одну  ступень  вероятность
баснословного  Пифона  с  Селиваном,  действительное  суще¬
ствование  которого  подтверждалось  множеством  очевидных
событий.
 Я  этому  соблазну  не  поддался  и  сберег  мою  веру  в  Се¬
ливана.  Даже  более  того,  я  верил,  что  ритор  за  свое  неве¬
рие  будет  непременно  наказан.
 Впрочем,  если  не  строго  относиться  к  этим  философ¬
ствам,  то  затеянная  поездка  в  лес  обещала  много  весело¬
сти,  и  никто  не  хотел  или  не  мог  заставить  себя  пригото¬
виться  к  явлениям  другого  сорта.  А  меж  тем  благоразумие
 202

заставляло  весьма  поостеречься  в  этом  проклятом  лесу,
где  мы  будем,  так  сказать,  в  самой  пасти  у  зверя.
 Все  думали  только  о  том,  как  им  весело  будет  разбре¬
стись  по  лесу,  куда  все  боятся  ходить,  а  они  не  боятся
Размышляли  о  том,  как  мы  пройдем  насквозь  весь  опасный
лес,  аукаясь,  перекликаясь  и  перепрыгивая  ямки  и  овраж¬
ки,  в  которых  дотлевает  последний  снег,  а  и  не  подумали,
будет  ли  все  это  одобрено,  когда  возвратится  наше  высшее
начальство.  Впрочем,  мы  зато  имели  в  виду  изготовить  на
туалет  мамы  два  большие  букета  из  лучших  ландышей,
а  из  остальных  сделать  душистый  перегон,  который  во  все
предстоящее  лето  будет  давать  превосходное  умыванье  от
загара.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Нетерпеливо  дождавшись  воскресенья,  мы  оставили
в  доме  на  хозяйстве  старостиху  Дементьевну,  а  сами  от¬
правились  к  Селиванову  лесу.  Вся  публика  шла  пешком,
держась  более  просохших  высоких  рубежей,  где  уже  зелене¬
ла  первая  изумрудная  травка,  а  по  дороге  следовал  обоз,
состоявший  из  телеги,  запряженной  старою  буланою  ло¬
шадью.  На  телеге  лежала  Аполлинариева  гитара  и  взятые
на  случай  ненастья  девичьи  кацавейки.  Правил  лошадью
я,  а  назади,  в  качестве  пассажиров,  помещались  Роська
и  другие  девчонки,  из  которых  одна  бережно  везла  в  коле¬
нях  кошелочку  с  яйцами,  а  другая  имела  общее  попечение
о  различных  предметах,  но  наиболее  поддерживала  рукою
мой  огромный  кинжал,  который  был  у  меня  подвешен  через
плечо  на  старом  гусарском  шнуре  от  дядина  этишкета
и  болтался  из  стороны  в  сторону,  значительно  затрудняя
мои  движения  и  отрывая  мое  внимание  от  управления  ло¬
шадью.
 Девушки,  идучи  по  рубежу,  пели:  «Распашу  ль  я  па¬
шеньку,  посею  ль  я  лен-конопель»,  а  ритор  им  вторил  ба¬
сом.  Попадавшиеся  нам  навстречу  мужики  кланялись  и  оп¬
рашивали:
 —  Куда  поднялись?
 Аннушки  им  отвечали:
 —  Идем  Селиванку  в  плен  брать.
 Мужики  помахивали  головами  и  говорили:
 —  Угорелые!
 Мы  и  действительно  были  в  каком-то  чаду,  нас  охвати¬
ла  неудержимая  полудетская  потребность  бегать,  петь,  сме¬
яться  и  делать  все  очертя  голову.
 203

А  между  тем  час  езды  по  скверной  дороге  начал  на  ме¬
ня  действовать  неблагоприятно  —  старый  буланый  мне  на¬
доел,  и  во  мне  охладела  охота  держать  в  руках  веревочные
вожжи;  но  невдалеке,  на  горизонте,  засинел  Селиванов
лес,  и  все  ожило.  Сердце  забилось  и  заныло,  как  у  Вара
при  входе  в  Тевтобургские  дебри.  А  в  это  же  время  из-
под  талой  межи  выскочил  заяц  и,  пробежав  через  дорогу,
понесся  по  полю.
 —  Фуй,  чтоб  тебе  пусто  было!  —  закричали  вслед  ему
Аннушки.
 Они  все  знали,  что  встреча  с  зайцем  к  добру  никогда  не
бывает.  И  я  тоже  струсил  и  схватился  за  свой  кинжал,  но.
так  увлекся  заботами  об  извлечении  его  из  заржавевших
ножен,  что  не  заметил,  как  выпустил  из  рук  вожжи
и,  с  совершенною  для  себя  неожиданностию,  очутился  под
опрокинувшеюся  телегою,  которую  потянувшийся  на  рубеж
за  травкою  буланый  повернул  самым  правильным  образом,
так  что  все  четыре  колеса  очутились  вверху,  а  я  с  Роськой
и  со  всею  нашею  провизиею  явились  под  спудом...
 Это  несчастие  с  нами  случилось  моментально,  но  по¬
следствия  его  были  неисчислимы:  гитара  Аполлинария  бы¬
ла  разломана  вдребезги,  а  разбитые  яйца  текли  и  заклеи¬
вали  нам  лица  своим  содержимым.  Вдобавок  Роська  ре¬
вела.
 Я  был  всемерно  подавлен  и  сконфужен  и  до  того  расте¬
рялся,  что  даже  желал,  чтобы  нас  лучше  совсем  не  осво¬
бождали;  но  я  уже  слышал  голоса  всех  Аннушек,  которые,
трудясь  над  нашим  освобождением,  тут  же,  очень  выгодно
для  меня,  разъяснили  причину  нашего  падения.  Я  и  була¬
ный  были  тут  ни  в  чем  не  причинны:  все  это  было  делом
Селивана.
 Это  была  первая  хитрость,  чтобы  не  допустить  нас  к  его
лесу;  но,  однако,  она  никого  сильно  не  испугала,  а,  напро¬
тив,  только  привела  всех  в  большое  негодование  и  увеличи¬
ла  решимость  во  что  бы  то  ни  стало  исполнить  всю  заду¬
манную  нами  программу.
 Нужно  было  только  поднять  телегу,  поставить  нас  на
ноги,  смыть  с  нас  где-нибудь  у  ручейка  неприятную  яич¬
ную  слизь  и  посмотреть,  что  уцелело  после  нашего  круше¬
ния  из  вещей,  взятых  для  дневного  продовольствия  нашей
многоличной  группы.
 Все  это  и  было  кое-как  сделано.  Меня  и  Роську  вымы¬
ли  у  ручья,  который  бежал  под  самым  Селивановым  лесом,
и  когда  глаза  мои  раскрылись,  то  свет  мне  показался
очень  невзрачным.  Розовые  платья  девочек  и  мой  новый
 204

бешмет  из  голубого  кашемира  были  никуда  не  годны:  по¬
крывшие  их  грязь  и  яйца  совсем  их  попортили  и  не  могли
быть  отмыты  без  мыла,  которого  мы  с  собой  не  захватили.
Чугун  и  сковородка  были  расколоты,  от  тагана  валялись
одни  ножки,  а  от  гитары  Аполлинария  остался  один  гриф
с  закрутившимися  на  нем  струнами.  Хлеб  и  другая  сухая
провизия  были  в  грязи.  По  меньшей  мере  нам  угрожал  це¬
лоденный  голод,  если  не  считать  ни  во  что  других  ужасов,
которые  чувствовались  во  всем  окружающем.  В  долине
над  ручьем  свистел  ветер,  а  черный,  еще  не  убранный  зе¬
ленью  лес  шумел  и  зловеще  махал  на  нас  своими  прутьями.
 Настроение  духа  во  всех  нас  значительно  понизилось,—
особенно  в  Роське,  которая  озябла  и  плакала.  Но,  однако,
мы  все-таки  решили  вступить  в  Селиваново  царство,
а  дальше  пусть  будет  что  будет.
 Во  всяком  случае,  одно  и  то  же  приключение  без  какой-
нибудь  перемены  не  могло  повториться.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Все  перекрестились  и  начали  входить  в  лес.  Входили
робко  и  нерешительно,  но  каждый  скрывал  от  других  свою
робость.  Все  только  уговаривались  как  можно  чаще  пере¬
кликаться.  Но,  впрочем,  не  оказалось  и  большой  нужды
в  перекличке,  потому  что  никто  далеко  вглубь  не  ушел,  все
мы  как  будто  случайно  беспрестанно  скучивались  к  краю
и  тянулись  веревочкой  вдоль  опушки.  Один  Аполлинарий
оказался  смелее  других  и  несколько  углубился  в  чащу:  он
заботился  найти  самое  глухое  и  страшное  место,  где  его
декламация  могла  бы  произвести  как  можно  более  ужасное
впечатление  на  слушательниц;  но  зато,  чуть  только  Апол¬
линарий  скрылся  из  вида,  лес  вдруг  огласился  его  пронзи¬
тельным,  неистовым  криком.  Никто  не  мог  себе  вообра¬
зить,  какая  опасность  встретила  Аполлинария,  но  все  его
покинули  и  бросились  бежать  вон  из  леса  на  поляну,  а  по¬
том,  не  оглядываясь  назад,—  дальше,  по  дороге  к  дому.
Так  бежали  все  Аннушки  и  все  Моськи,  а  за  ними,  про¬
должая  кричать  от  страха,  пронесся  и  сам  педагог,  а  мы
с  маленьким  братом  остались  одни.
 Из  всей  нашей  компании  не  осталось  никого:  нас  поки¬
нули  не  только  все  люди,  но  бесчеловечному  примеру  лю¬
дей  последовала  и  лошадь.  Перепуганная  их  криком,  она
замотала  головою  и,  повернув  прочь  от  леса,  помчалась  до¬
мой,  разбросав  по  ямам  и  рытвинам  все,  что  еще  остава¬
лось  до  сих  пор  в  тележке.

Это  было  не  отступление,  а  полное  и  самое  позорное
бегство,  потому  что  оно  сопровождалось  не  только  потерею
обоза,  но  и  утратою  всего  здравого  смысла,  причем  мы,
дети,  были  кинуты  на  произвол  судьбы.
 Бог  знает,  что  нам  довелось  бы  испытать  в  нашем
беспомощном  сиротстве,  которое  было  тем  опаснее,  что  мы
одни  дороги  домой  найти  не  могли  и  наша  обувь,  состояв¬
шая  из  мягких  козловых  башмачков  на  тонкой  рантовой
подшивке,  не  представляла  удобства  для  перехода  в  четыре
версты  по  сырьим  тропинкам,  на  которых  еще  во  многих  ме¬
стах  стояли  холодные  лужи.  В  довершение  беды,  прежде
чем  мы  с  братом  успели  себе  представить  вполне  весь  ужас
нашего  положения,  по  лесу  что-то  зарокотало,  и  потом
с  противоположной  стороны  от  ручья  на  нас  дунуло  и  по¬
тянуло  холодной  влагой.
 Мы  поглядели  за  лощину  и  увидали,  что  с  той  стороны,
куда  лежит  наш  путь  и  куда  позорно  бежала  наша  свита,
неслась  по  небу  огромная  дождевая  туча  с  весенним  дож¬
дем  и  с  первым  весенним  громом,  при  котором  молодые  де¬
вушки  умываются  с  серебряной  ложечки,  чтобы  самим
стать  белей  серебра.
 Видя  себя  в  таком  отчаянном  положении,  я  готов  был
расплакаться,  а  мой  маленький  брат  уже  плакал.  Он  весь
посинел  и  дрожал  от  страха  и  холода  и,  склонясь  головою
под  кустик,  жарко  молился  богу.
 Бог,  кажется,  внял  его  детской  мольбе,  и  нам  было  по¬
слано  невидимое  спасение.  В  ту  самую  минуту,  когда  про¬
гремел  гром  и  мы  теряли  последнее  мужество,  в  лесу  за  ку¬
стами  послышался  треск,  и  из-за  густых  ветвей  рослого
орешника  выглянуло  широкое  лицо  незнакомого  нам  мужи¬
ка.  Лицо  это  показалось  нам  до  такой  степени  страшным,
что  мы  вскрикнули  и  стремглав  бросились  бежать  к  ручью.
 Не  помня  себя,  мы  перебежали  лощину,  кувырком  сле¬
тели  с  мокрого,  осыпавшегося  бережка  и  прямо  очутились
по  пояс  в  мутной  воде,  между  тем  как  ноги  наши  до  колен
увязли  в  тине.
 Бежать  дальше  не  было  никакой  возможности.  Ручей
дальше  был  слишком  глубок  для  нашего  маленького  роста,
и  мы  не  могли  надеяться  перейти  через  него,  а  притом  по
его  струям  теперь  страшно  сверкали  зигзаги  молнии  —  они
трепетали  и  вились,  как  огненные  змеи,  и  точно  прятались
в  прошлогодних  оставшихся  водорослях.
 Очутясь  в  воде,  мы  схватили  друг  друга  за  руки
и  стали  в  оцепенении,  а  сверху  на  нас  уже  падали  тяжелые
капли  полившего  дождя.  Но  это  оцепенение  и  сохранило
 206

нас  от  большой  опасности,  которой  мы  никак  бы  не  избе¬
жали,  если  бы  сделали  еще  хотя  один  шаг  далее  в  воду.
 Мы  легко  могли  поскользнуться  и  упасть,  но,  к  счастию,
нас  обвили  две  черные  жилистые  руки  —  и  тот  самый  му¬
жик,  который  выглянул  на  нас  страшно  из  орешника,  ла¬
сково  проговорил:
 —  Эх  вы,  глупые  ребятки,  куда  залезли!
 И  с  этим  он  взял  и  понес  нас  через  ручей.
 Выйдя  на  другой  берег,  он  опустил  нас  на  землю,  снял
с  себя  коротенькую  свитку,  которая  была  у  него  застегнута
у  ворота  круглою  медною  пуговкою,  и  обтер  этою  свиткою
наши  мокрые  ноги.
 Мы  на  него  смотрели  в  это  время  совершенно  потерян¬
но  и  чувствовали  себя  вполне  в  его  власти,  но  —  чудное  де¬
ло  —  черты  его  лица  в  наших  глазах  быстро  изменялись.
В  них  мы  уже  не  только  не  видели  ничего  страшного,  но,
напротив,  лицо  его  нам  казалось  очень  добрым  и  прият¬
ным.
 Это  был  мужик  плотный,  коренастый,  с  проседью  в  го¬
лове  и  в  усах,—  борода  комком  и  тоже  с  проседью,  глаза
живые,  быстрые  и  серьезные,  но  в  устах  что-то  близкое
к  улыбке.
 Сняв  с  наших  ног,  насколько  мог,  грязь  и  тину  полою
своей  свитки,  он  даже  совсем  улыбнулся  и  опять  загово¬
рил:
 —  Вы  того...  ничего...  не  пужайтесь...
 С  этим  он  оглянулся  по  сторонам  и  продолжал:
 —  Ничего;  сейчас  большой  дождь  пойдет!  (Он  уже
шел  и  тогда.)  Вам,  ребятишки,  пешком  не  дойти.
 Мы  в  ответ  ему  только  молча  плакали.
 —  Ничего,  ничего,  не  голосите,  я  вас  донесу  на  себе!  —
заговорил  он  и  утер  своею  ладонью  заплаканное  лицо  бра¬
та,  отчего  у  того  сейчас  же  показались  на  лице  грязные
полосы.
 —  Вон  ишь,  какие  мужичьи  руки-то  грязные,—  сказал
наш  избавитель  и  провел  еще  раз  по  лицу  брата  ладонью
в  другую  сторону,—  отчего  грязь  не  убавилась,  а  только
получила  растущовку  в  другую  сторону.
 —  Вам  не  дойти...  Я  вас  поведу...  да,  не  дойти...
и  в  грязи  черевички  спадут.
 —  Умеете  ли  верхам  ездить?  —  заговорил  снова  му¬
жик.
 Я  взял  смелость  проронить  слово  и  ответил:
 1  Башмаки  —  по-орловски  черевички.  (Прим.  автора.)
 207

—  Умею.
 —  А  умеешь,  то  и  ладно!  —  молвил  он  и  в  одно  мгнове¬
ние  вскинул  меня  на  одно  плечо,  а  брата  —  на  другое,
велел  нам  взяться  друг  с  другом  руками  за  его  затылком,
а  сам  покрыл  нас  своею  свиткою,  прижал  к  себе  наши  ко¬
лена  и  понес  нас,  скоро  и  широко  шагая  по  грязи,  которая
быстро  растворялась  и  чавкала  под  его  твердо  ступавшими
ногами,  обутыми  в  большие  лапти.
 Мы  сидели  на  его  плечах,  покрытые  его  свитою.  Это,
должно  быть,  выходила  пребольшая  фигура,  но  нам  было
удобно:  свита  замокла  от  ливня  и  залубенела  так,  что
нам  под  нею  и  сухо  и  тепло  было.  Мы  покачивались  на
плечах  нашего  носильщика,  как  на  верблюде,  и  скоро
впали  в  какое-то  каталептическое  состояние,  а  пришли
в  себя  у  родника,  на  своей  усадьбе.  Для  меня  лично  это
был  настоящий  глубокий  сон,  из  которого  пробуждение  на¬
ступало  не  разом.  Я  помню,  что  нас  разворачивал  из  свиты
этот  самый  мужик,  которого  теперь  окружали  все  наши
Аннушки,  и  все  они  вырывали  нас  у  него  из  рук  и  при
этом  самого  его  за  что-то  немилосердно  бранили,  и  свитку
его,  в  которой  мы  были  им  так  хорошо  сбережены,  броси¬
ли  ему  с  величайшим  презрением  на  землю.  Кроме  того,
ему  еще  угрожали  приездом  моего  отца  и  тем,  что  они  сей¬
час  сбегают  на  деревню,  позовут  с  цепами  баб  и  мужиков
и  пустят  на  него  собак.
 Я  решительно  не  понимал  причины  такой  жестокой  не¬
справедливости,  и  это  было  не  удивительно,  потому  что
дома  у  нас,  во  всем  господствовавшем  теперь  временном
правлении,  был  образован  заговор,  чтобы  нам  ничего  не
открывать  о  том,  кто  был  этот  человек,  которому  мы  были
обязаны  своим  спасением.
 —  Ничем  вы  ему  не  обязаны,—  говорили  нам  наши  ох¬
ранительницы,—  а  напротив,  это  он-то  все  и  наделал.
 По  этим  словам  я  тотчас  же  догадался,  что  нас  спас  не
кто  иной,  как  сам  Селиван!
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Оно  так  и  было.  На  другой  день,  ввиду  возвращения
родителей,  нам  это  открыли  и  взяли  с  нас  клятву,  чтобы
мы  ни  за  что  не  говорили  отцу  и  матери  о  происшедшей
с  нами  истории.
 В  те  времена,  когда  водились  крепостные  люди,  иногда
случалось,  что  помещичьи  дети  питали  к  крепостной  при¬
 208

слуге  самые  нежные  чувства  и  крепко  хранили  их  тайны.
Так  было  и  у  нас.  Мы  даже  покрывали,  как  умели,  грехи
и  проступки  «своих  людей»  перед  родителями.  Такие  отно¬
шения  упоминаются  во  многих  произведениях,  где  описыва¬
ется  помещичий  быт  того  времени.  Что  до  меня,  то  мне  на¬
ша  детская  дружба  с  нашими  бывшими  крепостными  до  сих
пор  составляет  самое  приятное  и  самое  теплое  воспомина¬
ние.  Через  них  мы  знали  все  нужды  и  все  заботы  бедной
жизни  их  родных  и  друзей  на  деревне  и  учились  жалеть
народ.  Но  этот  добрый  народ,  к  сожалению,  сам  не  всегда
был  справедлив  и  иногда  был  способен  для  очень  неваж¬
ных  причин  бросить  на  ближнего  темную  тень,  не  заботясь
о  том,  какое  это  может  иметь  вредное  влияние.  Так  посту¬
пал  «народ»  и  с  Селиваном,  об  истинном  характере  и  пра¬
вилах  которого  не  хотели  знать  ничего  основательного,  но
смело,  не  боясь  погрешить  перед  справедливостию,  распро¬
страняли  о  нем  слухи,  сделавшие  его  для  всех  пугалом.
И,  к  удивлению,  все,  что  о  нем  говорили,  не  только  каза¬
лось  вероятным,  но  даже  имело  какие-то  видимые  призна¬
ки,  по  которым  приходилось  думать,  что  Селиван  в  самом
деле  человек  дурной  и  что  вблизи  его  уединенного  жилища
происходят  страшные  злодейства.
 То  же  самое  произошло  и  теперь,  когда  нас  бранили  те,
на  которых  состояла  обязанность  охранять  нас:  они  не
только  взвалили  всю  вину  на  Селивана,  который  спас  нас
от  непогоды,  но  даже  взвели  на  него  новую  напасть.  Апол¬
линарий  и  все  Аннушки  рассказали  нам,  что  когда  Апол¬
линарий  заметил  в  лесу  хорошенький  холм,  с  которого  ему
казалось  удобно  декламировать,—  он  побежал  к  этому  хол¬
му  через  лощинку,  засыпанную  прошлогодним  увядшим
древесным  листом,  но  здесь  споткнулся  на  что-то  мягкое.
Это  «мягкое»  повернулось  под  ногами  Аполлинария  и  за¬
ставило  его  упасть,  а  когда  он  стал  вставать,  то  увидал,  что
это  труп  молодой  крестьянской  женщины.  Он  рассмотрел,
что  труп  был  в  чистом  белом  сарафане  с  красным  шить¬
ем  и...  с  перерезанным  горлом,  из  которого  лилась
кровь...
 От  такой  ужасной  неожиданности,  конечно,  можно  было
и  перепугаться  и  закричать,—  как  он  и  сделал;  но  вот  что
было  непонятно  и  удивительно:  Аполлинарий,  как  я  рас¬
сказываю,  был  от  всех  других  в  отдалении  и  один  спот¬
кнулся  о  труп  убитой,  но  все  Аннушки  и  Роськи  клялись
и  божились,  что  они  тоже  видели  убитую...
 —  Иначе,—  говорили  они,—  мы  разве  бы  так  испуга¬
лись?
 209

И  я  о  сю  пору  уверен,  что  они  не  лгали,  что  они  были
глубоко  уверены  в  том,  что  видели  в  Селивановом  лесу
убитую  бабу  в  чистом  крестьянском  уборе  с  красным
шитьем  и  с  перерезанным  горлом,  из  которого  струилась
кровь...  Как  это  могло  случиться?
 Так  как  я  пишу  не  вымысел,  а  то,  что  действительно
было,  то  должен  здесь  остановиться  и  примолвить,  что
случай  этот  так  и  остался  навсегда  необъяснимым  в  доме
нашем.  Убитую  и  лежавшую,  по  словам  Аполлинария,  под
листом  в  ямке  женщину  не  мог  видеть  никто,  кроме  Апол¬
линария,  ибо  никого,  кроме  Аполлинария,  здесь  не  было.
Между  тем  все  клялись,  что  все  видели,  точно  эта  мертвая
баба  в  одно  мгновенье  ока  проявилась  на  всех  местах  под
глазами  у  каждого.  Кроме  того,  видел  ли  в  действительно¬
сти  такую  женщину  и  Аполлинарий?  Едва  ли  это  было
возможно,  потому  что  дело  это  происходило  в  самую  ро¬
сталь,  когда  еще  и  снег  не  везде  стаял.  Древесный  лист
лежал  под  снегом  с  осени,  а  между  тем  Аполлинарий  видел
труп  в  чистом  белом  уборе  с  шитьем,  и  кровь  из  раны  еще
струилась...  Ничего  такого  в  этом  виде  положительного  не
могло  быть,  но  между  тем  все  крестились  и  клялись,  что
видели  бабу  как  раз  так,  как  сказано.  И  все  после  боялись
ночью  спать,  и  всем  страшно  было,  точно  все  мы  сделали
преступление.  Вскоре  и  я  получил  убеждение,  что  мы  с  бра¬
том  тоже  видели  зарезанную  бабу.  Тут  у  нас  началась  все¬
общая  боязнь,  окончившаяся  тем,  что  все  дело  открылось
родителям,  а  отец  написал  письмо  исправнику  —  и  тот  при¬
езжал  к  нам  с  предлинной  саблей  и  всех  расспрашивал  по
секрету  в  отцовском  кабинете.  Аполлинария  исправник
призывал  даже  два  раза  и  во  второй  раз  делал  ему  такое
сильное  внушение,  что  у  того,  когда  он  вышел,  оба  уха
горели  как  в  огне  и  из  одного  из  них  даже  шла  кровь.
 Это  мы  тоже  все  видели.
 Но  как  бы  то  ни  было,  мы  нашими  россказнями  причи¬
нили  Селивану  много  горя:  его  обыскивали,  осматривали
весь  его  лес  и  самого  его  содержали  долгое  время  под  ка¬
раулом,  но  ничего  подозрительного  у  него  не  нашли,  и  сле¬
дов  виденной  нами  убитой  женщины  тоже  никаких  не  ока¬
залось.  Селиван  опять  вернулся  домой,  но  это  ему  не  по¬
могло  в  общественном  мнении:  все  с  этих  пор  знали,  что
он  несомненный,  хотя  и  неуловимый  злодей,  и  не  хотели
иметь  с  ним  ровно  никакого  дела.  А  меня,  чтобы  я  не  под¬
вергался  усиленному  воздействию  поэтического  элемента,
отвезли  в  «благородный  пансион»,  где  я  и  начал  усвоивать
себе  общеобразовательные  науки,  в  полной  безмятежности,
 210

вплоть  до  приближения  рождественских  праздников,  когда
мне  настало  время  ехать  домой  опять  непременно  мимо  Се¬
ливанова  двора  и  видеть  в  нем  собственными  глазами
большие  страхи.
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Дурная  репутация  Селивана  давала  мне  большой  ап¬
ломб  между  моими  пансионскими  товарищами,  с  которыми
я  делился  моими  сведениями  об  этом  страшном  человеке.
Из  всех  моих  пансионерских  сверстников  ни  один  еще  не
переживал  таких  страшных  ощущений,  какими  я  мог  похва¬
статься,  и  теперь,  когда  мне  опять  предстояло  проехать  ми¬
мо  Селивана,—  к  этому  никто  не  отнесся  безучастно  и  рав¬
нодушно.  Напротив,  большинство  товарищей  меня  сожале¬
ли  и  прямо  говорили,  что  они  не  хотели  бы  быть  на  моем
месте,  а  два  или  три  смельчака  мне  завидовали  и  хвали¬
лись,  что  они  бы  очень  хотели  встретиться  лицом  к  лицу
с  Селиваном.  Но  двое  из  этих  были  записные  хвастунишки,
а  третий  мог  никого  не  бояться,  потому  что,  по  его  словам,
у  его  бабушки  в  старинном  веницейском  кольце  был
«таусинный  камень»,  с  которым  к  человеку  «никакая  беда
неприступна».  У  нас  же  в  семье  такой  драгоценности  не
было,  да  и  притом  я  должен  был  совершить  мое  рождест¬
венское  путешествие  не  на  своих  лошадях,  а  с  тетушкою,
которая  как  раз  перед  святками  продала  дом  в  Орле  и,
получив  за  него  тридцать  тысяч  рублей,  ехала  к  нам,  что¬
бы  там,  в  наших  краях,  купить  давно  приторгованное  для
нее  моим  отцом  имение.
 К  досаде  моей,  сборы  тетушки  целые  два  дня  задержи¬
вались  какими-то  важными  деловыми  обстоятельствами,
и  мы  выехали  из  Орла  как  раз  утром  в  рождественский
сочельник.
 Ехали  мы  в  просторной  рогожной  троечной  кибитке,
с  кучером  Спиридоном  и  молодым  лакеем  Борискою.  В  эки¬
паже  помещались  тетушка,  я,  мой  двоюродный  брат,  ма¬
ленькие  кузины  и  няня  —  Любовь  Тимофеевна.
 На  порядочных  лошадях  при  хорошей  дороге  до  нашей
деревеньки  от  Орла  можно  было  доехать  в  пять  или  шесть
 1  Таусинный  камень,  или  туасень  —  светлый  сафир  с  от¬
тенком  павлиньего  пера,  в  старину  считался  спасительным  талисма¬
ном.  У  Грозного  был  такой  талисман  тоже  в  кольце  или,  по-старин¬
ному,  в  «напалке».  «Напалка  золотная  жуковиною  (перстнем),  а  в
ней  камень  таусенъ,  а  в  том  муть  и  как  бы  пузырина  зрится».  (Прим.
автора.)
 211

часов.  Мы  приехали  в  Кромы  в  два  часа  и  остановились
у  знакомого  купца,  чтобы  напиться  чаю  и  покормить  лоша¬
дей.  Такая  остановка  у  нас  была  в  обычае,  да  ее  требовал
и  туалет  моей  маленькой  кузины,  которую  еще  пеленали.
 Погода  была  хорошая,  близкая  почти  к  оттепели;  но
пока  мы  кормили  лошадей,  стало  слегка  морозить,  и  потом
«закурило»,  то  есть  помело  по  земле  мелким  снежком.
 Тетушка  была  в  раздумье:  переждать  ли  это  или,  на¬
против,  поспешить,  ехать  скорее,  чтобы  успеть  добраться
к  нам  домой  ранее,  чем  может  разыграться  непогода.
 Проехать  оставалось  с  небольшим  двадцать  верст.  Ку¬
чер  и  лакей,  которым  хотелось  встретить  праздник  с  род¬
ными  и  приятелями,  уверяли,  что  мы  успеем  доехать  бла¬
гополучно  —  лишь  бы  только  не  медлить  и  выезжать
скорее.
 Мои  желания  и  желания  тетушки  тоже  вполне  отвеча¬
ли  тому,  чего  хотели  Спиридон  и  Бориска.  Никто  не  хотел
встретить  праздник  в  чужом  доме,  в  Кромах.  Притом  же
тетушка  была  недоверчива  и  мнительна,  а  с  нею  теперь  бы¬
ла  такая  значительная  сумма  денег,  помещавшаяся  в  крас¬
ного  дерева  шкатулочке,  закрытой  чехлом  из  толстого
зеленого  фриза.
 Ночевать  с  таким  денежным  богатством  в  чужом  доме
тетушке  казалось  очень  небезопасным,  и  она  решилась  по¬
слушаться  совета  наших  верных  слуг.
 С  небольшим  в  три  часа  кибитка  наша  была  запряже¬
на,  и  мы  выехали  из  Кром  по  направлению  к  раскольниц¬
кой  деревне  Колчеве;  но  едва  лишь  переехали  по  льду
через  реку  Крому,  как  почувствовали,  что  нам  как  бы  вдруг
недостало  воздуха,  чтобы  дышать  полною  грудью.  Лошади
бежали  шибко,  пофыркивали  и  мотали  головами  —  это
составляло  верный  признак,  что  и  они  тоже  испытывали
недостаток  воздуха.  Между  тем  экипаж  несся  особенно  лег¬
ко,  точно  его  сзади  подпихивали.  Ветер  был  нам  взад  и  как
бы  гнал  нас  с  усиленною  скоростию  к  какой-то  предначер¬
танной  меже.  Скоро,  однако,  бойкий  след  по  пути  стал
«заикаться»;  по  дороге  пошли  уже  мягкие  снеговые  пере¬
носы,—  они  начали  встречаться  все  чаще  и  чаще,  наконец
вскоре  прежнего  бойкого  следа  сделалось  вовсе  не  видно.
 Тетушка  тревожно  выглянула  из  возка,  чтобы  спросить
кучера,  верно  ли  мы  держимся  дороги,  и  сейчас  же  откину¬
лась  назад,  потому  что  ее  обдало  мелкою  холодною  пылью,
и,  прежде  чем  мы  успели  дозваться  к  себе  людей  с  козел,
снег  понесся  густыми  хлопьями,  небо  в  мгновение  стемне¬
ло,  и  мы  очутились  во  власти  настоящей  снеговой  бури.
 212

ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 Ехать  назад  к  Крамам  было  так  же  опасно,  как  и  ехать
вперед.  Даже  позади  чуть  ли  не  было  более  опасности,  по¬
тому  что  за  нами  осталась  река,  на  которой  было  под  горо¬
дом  несколько  прорубей,  и  мы  при  метели  легко  могли  их
не  разглядеть  и  попасть  под  лед,  а  впереди  до  самой  нашей
деревеньки  шла  ровная  степь  и  только  на  одной  седьмой
версте  —  Селиванов  лес,  который  в  метель  не  увеличивал
опасности,  потому  что  в  лесу  должно  быть  даже  тише.  При¬
том  в  глубь  леса  проезжей  дороги  не  было,  а  она  шла  по
опушке.  Лес  нам  мог  быть  только  полезным  указанием,
что  мы  проехали  половину  дороги  до  дому,  и  потому  кучер
Спиридон  погнал  лошадей  пошибче.
 Дорога  все  становилась  тяжелее  и  снежистее:  прежне¬
го  веселого  стука  под  полозьями  не  было  и  помина,  а  на¬
против,  возок  полз  по  рыхлому  наносу  и  скоро  начал
бочить  то  в  одну,  то  в  другую  сторону.
 Мы  потеряли  спокойное  настроение  духа  и  начали
чаще  осведомляться  о  нашем  положении  у  лакея  и  у  ку¬
чера,  которые  давали  нам  ответы  неопределенные  и  нетвер¬
дые.  Они  старались  внушить  нам  уверенность  в  нашей
безопасности,  но,  очевидно,  и  сами  такой  уверенности  в  се¬
бе  не  чувствовали.
 Через  полчаса  скорой  езды,  при  которой  кнут  Спири¬
дона  все  чаще  и  чаще  щелкал  по  лошадкам,  мы  были  обра¬
дованы  восклицанием:
 —  Вот  Селиванкин  лес  завиднелся.
 —  Далеко  он?  —  спросила  тетушка.
 —  Нет,  вот  совсем  до  него  доехали.
 Это  так  и  следовало  —  мы  ехали  от  Кром  уже  около
часа,  но  прошло  еще  добрых  полчаса  —  мы  все  едем,
и  кнут  хлещет  по  коням  все  чаще  и  чаще,  а  леса  нет.
 —  Что  же  это  такое?  Где  Селиванов  лес?
 С  козел  ничего  не  отвечают.
 —  Где  же  лес?  —  переспрашивает  тетушка,—  проехали
мы  его,  что  ли?
 —  Нет,  еще  не  проезжали,—  глухо,  как  бы  из-под  по¬
душки,  отвечает  Спиридон.
 —  Да  что  же  это  значит?
 Молчание.
 —  Подите  вы  сюда!  Остан0витесь!  Остановитесь!
 Тетушка  выглянула  из-за  фартука  и  изо  всех  сил  отча¬
янно  крикнула:  «Остановитесь!»,  а  сама  упала  назад  в  во¬
зок,  куда  вместе  с  нею  ввалилось  целое  облако  снежных
 213

шапок,  которые,  подчиняясь  влиянию  ветра,  еще  не  сразу
сели,  а  тряслись,  точно  реющие  мухи.
 Кучер  остановил  лошадей,  и  прекрасно  сделал,  потому
что  они  тяжело  носили  животами  и  шатались  от  устали.
Если  бы  им  не  дать  в  эту  минуту  передышки,  бедные  жи¬
вотные,  вероятно,  упали  бы.
 —  Где  ты?  —  спросила  тетушка  сошедшего  Бориса.
 Он  был 	на  себя 	не  похож. 	Перед  нами  стоял  не  человек,
 а 	снежный 	столб. 	Воротник 	волчьей  шубы  у  Бориса  был
 поднят  вверх  и  обвязан  каким-то  обрывком.  Все  это  пропу¬
шило  снегом  и  слепило  в  одну  кучу.
 Борис  был  не  знаток  дороги  и  робко  отвечал,  что  мы,
кажется,  сбились.
 —  Позови  сюда  Спиридона.
 Звать  голосом  было  невозможно:  метель  всем  затыкала
рты  и  только  сама  одна  ревела  и  выла  на  просторе  с  ужа¬
сающим  ожесточением.
 Бориска 	полез 	на  козла, 	чтобы  потянуть  Спиридона
 рукою,  но... 	ему  на 	это  потребовалось  потратить  очень  мно¬
 го  времени,  прежде  чем  он  стал  снова  у  возка  и  объяснил:
 —  Спиридона  нет  на  козлах!
 —  Как  нет!  где  же  он?
 —  Я  не  знаю.  Верно,  сошел  поискать  следа.  Позволь¬
те,  и  я  пойду.
 —  О  господи!  Нет,  не  надо,—  не  ходи;  а  то  вы  оба
пропадете,  и  мы  все  замерзнем.
 Услыхав  это  слово,  я  и  мой  кузен  заплакали,  но  в  это
же  самое  мгновение  у  возка  рядом  с  Борисушкой  появился
другой  снеговой  столб,  еще  более  крупный  и  страшный.
 Это  был  Спиридон,  надевший  на  себя  запасной  мочаль¬
ный  кулек,  который  стоял  вокруг  его  головы,  весь  набитый
снегом  и  обмерзлый.
 —  Где  же  ты  видел  лес,  Спиридон?
 —  Видел,  сударыня.
 —  Где  же  он  теперь?
 —  И  теперь  видно.
 Тетушка  хотела  посмотреть,  но  ничего  не  увидала,  все
было  темно.  Спиридон  уверял,  что  это  оттого,  что  она  «не¬
обсмотремши»;  но  что  он  очень  давно  видит,  как  лес  чер¬
неет,  но...  только  в  том  беда,  что  к  нему  подъезжаем,  а  он
от  нас  отъезжает.
 —  Все  это,  воля  ваша,  Селивашка  делает.  Он  нас  куда-
то заводит.
 Услыхав,  что  мы  попали  в  такую  страшную  пору  в  руки
злодея  Селивашки,  мы  с  кузеном  заплакали  еще  громче,  но
 214

тетушка,  которая  была  по  рождению  деревенская  барышня
и  потом  полковая  дама,  она  не  так  легко  терялась,  как  го¬
родские  дамы,  которым  всякие  невзгоды  меньше  знакомы.
У  тетушки  были  опыт  и  сноровка,  и  они  нас  спасли  из  по¬
ложения,  которое  в  самом  деле  было  очень  опасно.
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Не  знаю:  верила  или  не  верила  тетушка  в  злое  вол¬
шебство  Селивана,  но  она  прекрасно  сообразила,  что  те¬
перь  всего  важнее  для  нашего  спасения,  чтобы  не  выбились
из  сил  наши  лошади.  Если  лошади  изнурятся  и  станут,
а  мороз  закрепчает,  то  все  мы  непременно  погибнем.  Нас
удушит  буря  и  мороз  заморозит.  Но  если  лошади  сохранят
силу  для  того,  чтобы  брести  как-нибудь,  шаг  за  шагом,  то
можно  питать  надежду,  что  кони,  идучи  по  ветру,  сами
выйдут  как-нибудь  на  дорогу  и  привезут  нас  к  какому-ни¬
будь  жилью.  Пусть  это  будет  хоть  нетопленая  избушка  на
курьих  ножках  в  овражке,  но  все  же  в  ней  хоть  не  бьет
так  сердито  вьюга  и  нет  этого  дерганья,  которое  ощущает¬
ся  при  каждом  усилии  лошадей  переставить  их  усталые  но¬
ги...  Там  бы  можно  было  уснуть...  Уснуть  ужасно  хотелось
и  мне  и  моему  кузену.  На  этот  счет  из  нас  счастлива  была
только  одна  маленькая,  которая  спала  за  теплою  заячьей
шубкой  у  няни,  но  нам  двум  не  давали  засыпать.  Тетушка
знала,  что  это  страшно,  потому  что  сонный  скорее  замерз¬
нет.  Положение  наше  с  каждой  минутой  становилось  хуже,
потому  что  лошади  уже  едва  шли  и  сидевшие  на  козлах
кучер  и  лакей  начали  от  стужи  застывать  и  говорить  нев¬
нятным  языком,  а  тетушка  перестала  обращать  внимание
на  меня  с  братом,  и  мы,  прижавшись  друг  к  другу,  разом
уснули.  Мне  даже  виделись  веселые  сны:  лето,  наш  сад,
наши  люди,  Аполлинарий,  и  вдруг  все  это  перескочило
к  поездке  за  ландышами  и  к  Селивану,  про  которого  не  то
что-то  слышу,  не  то  только  что-то  припоминаю.  Все  спута¬
лось...  так  что  никак  не  разберу,  что  происходит  во  сне,  что
наяву.  Чувствуется  холод,  слышится  вой  ветра  и  тяжелое
хлопанье  рогожки  на  крышке  возка,  а  прямо  перед  глазами
стоит  Селиван,  в  свитке  на  одно  плечо,  а  в  вытянутой
к  нам  руке  держит  фонарь...  Видение  это,  сон  или  картина
фантазии?
 Но  это  был  не  сон,  не  фантазия,  а  судьбе  действитель¬
но  угодно  было  привести  нас  в  эту  страшную  ночь  в  страш¬
ный  двор  Селивана,  и  мы  не  могли  искать  себе  спасения
 215

нигде  в  ином  месте,  потому  что  кругом  не  было  вблизи
никакого  другого  жилья.  А  между  тем  с  нами  была  еще
тетушкина  шкатулка,  в  которой  находилось  тридцать  ты¬
сяч  ее  денег,  составлявших  все  ее  состояние.  Как  остано¬
виться  с  таким  соблазнительным  богатством  у  такого  подо¬
зрительного  человека,  как  Селиван?
 Конечно,  мы  погибли!  Впрочем,  выбор  мог  быть  только
в  том,  что  лучше  —  замерзнуть  ли  на  вьюге  или  пасть  под
ножом  Селивана  и  его  злых  сообщников?
 ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 Как  во  время  короткого  мгновения,  когда  сверкнет
молния,  глаз,  находившийся  в  темноте,  вдруг  различает
разом  множество  предметов,  так  и  при  появлении  осветив¬
шего  нас  Селиванова  фонаря  я  видел  ужас  всех  лиц  на¬
шего  бедствующего  экипажа.  Кучер  и  лакей  чуть  не  пова¬
лились  перед  ним  на  колена  и  остолбенели  в  наклоне,  те¬
тушка  подалась  назад,  как  будто  хотела  продавить  спинку
кибитки.  Няня  же  припала  лицом  к  ребенку  и  вдруг  так
сократилась,  что  сама  сделалась  не  больше  ребенка.
 Селиван  стоял  молча,  но...  в  его  некрасивом  лице  я  не
видал  ни  малейшей  злости.  Он  теперь  казался  только  со¬
средоточеннее,  чем  тогда,  когда  нес  меня  на  закорках.  Ог¬
лядев  нас,  он  тихо  спросил:
 —  Отогреться  что  ли?..
 Тетушка  оправилась  скорее  других  и  ответила  ему:
 —  Да,  мы  замерзаем...  Спаси  нас!
 —  Пусть  Бог  спасет!  Въезжайте  —  изба  топлена.
 И  он  сошел  с  порога  и  стал  светить  фонарем  в  кибитке.
 Между  прислугою,  тетушкою  и  Селиваном  перекидыва¬
лись  отдельные  коротенькие  фразы,  обнаружившие  со  сто¬
роны  нашей  недоверие  к  хозяину  и  страх,  а  со  стороны  Се¬
ливана  какую-то  далеко  скрытую  мужичью  иронию  и,  по¬
жалуй,  тоже  своего  рода  недоверие.
 Кучер  спрашивал,  есть  ли  корм  лошадям?
 Селиван  отвечал:
 —  Поищем.
 Лакей  Борис  узнавал,  есть  ли  другие  проезжие?
 —  Взойдешь  —  увидишь,—  отвечал  Селиван.
 Няня  проговорила:
 —  Да  у  тебя  не  страшно  ли  оставаться?
 Селиван  отвечал:
 —  Страшно,  так  не  заходи.
 216

Тетушка  остановила  их,  сказавши  каждому  как  могла
тише:
 —  Оставьте,  не  перекоряйтесь,—  все  равно  это  ничему
не  поможет.  Дальше  ехать  нельзя.  Останемся  на  волю
божью.
 И  между  тем,  пока  шла  эта  перемолвка,  мы  очутились
в  дощатом  отделении,  отгороженном  от  просторной  избы.
Впереди  всех  вошла  тетушка,  а  за  нею  Борис  внес  ее  шка¬
тулку.  Потом  вошли  мы  с  кузеном  и  няня.
 Шкатулку  поставили  на  стол,  а  на  нее  поставили  жестя¬
ной  оплывший  салом  подсвечник  с  небольшим  огарком,  ко¬
торого  могло  достать  на  один  час,  не  больше.
 Практическая  сообразительность  тетушки  сейчас  же  об¬
ратилась  к  этому  предмету,  то  есть  к  свечке.
 —  Прежде  всего,—  сказала  она  Селивану,—  принеси-ка
мне,  батюшка,  новую  свечку.
 —  Вот  свечка.
 —  Нет,  ты  дай  новую,  целую!
 —  Новую,  целую?  —  переспросил  Селиван,  опираясь
одною  рукою  на  стол,  а  другой  о шкатулку.
 —  Давай  поскорей  новую  целую  свечку.
 —  Зачем  тебе  целую?
 —  Это  не  твое  дело  —  я  не  скоро  спать  лягу.  Может
быть,  буря  пройдет  —  мы  поедем.
 —  Буря  не  пройдет.
 —  Ну  все  равно  —  я  тебе  за  свечку  заплачу.
 —  Знамо  заплатила  б,  да  нет  у  меня  свечки.
 —  Поищи,  батюшка!
 —  Что  неположенного  искать  попусту!
 В  этот  разговор  вмешался  неожиданно  слабый-пресла¬
бый  тонкий  голос  из-за  перегородки.
 —  Нет  у  нас,  матушка,  свечечки.
 —  Кто  это  говорит?  —  спросила  тетушка.
 —  Моя  жена.
 Лица  тетки  и  няни  немножко  просияли.  Близкое  при¬
сутствие  женщины,  казалось,  имело  что-то  ободрительное.
 —  Что  она,  больна,  что  ли?
 —  Больна.
 —  Чем?
 —  Хворостью.  Ложитесь,  мне  огарок  в  фонарь  нужен.
Надо  лошадей  ввесть.
 И  как  с  Селиваном  ни  разговаривали,  он  настоял  на
своем:  что  огарок  ему  необходим,  да  и  только.  Он  обещал
принести  его  снова  —  но  пока  взял  его  и  вышел.
 217

Исполнил  ли  Селиван  свое  обещание  принести  назад
огарок,—  этого  я  уже  не  видел,  потому  что  мы  с  кузеном
опять  спали,  но  меня,  однако,  что-то  тревожило.  Сквозь
сон  я  слышал  иногда  шушуканье  тетушки  с  няней  и  улав¬
ливал  в этом  шепоте  чаще  всего  слово  «шкатулка».
 Очевидно,  няня  и  другие  наши  люди  знали,  что  в  этом
ларце  сокрыты  большие  драгоценности,  и  все  заметили,
что  шкатулка  с  первого  же  мгновения  остановила  на  себе
алчное  внимание  нашего  неблагонадежного  хозяина.
 Обладавшая  большою  житейскою  опытностью,  тетуш¬
ка  моя  видела  явную  необходимость  подчиняться  обстоя¬
тельствам,  но  зато  тотчас  же  сделала  соответственные
опасному  положению  распоряжения.
 Чтобы  Селиван  не  зарезал  нас,  решено  было,  чтобы
никто  не  спал.  Лошадей  велено  было  выпрячь,  но  не  сни¬
мать  с  них  хомутов,  и  кучеру  с  лакеем  сидеть  обоим  в  по¬
возке:  они  не  должны  были  разъединяться,  потому  что  по¬
одиночке  Селиван  их  перебьет,  и  мы  тогда  останемся  бес¬
помощны.  Тогда  он  убьет,  конечно,  и  нас  и  всех  нас  за¬
роет  под  полом,  где  зарыто  уже  и  без  того  множество
жертв  его  лютости.  В  избе  с  нами  кучер  и  лакей  не  могли
быть  оставлены,  потому  что  тогда  Селиван  обрежет  гужи
в  коренном  хомуте,  чтобы  нельзя  было  запречь  лошадей,
или  совсем  сдаст  всю  тройку  своим  товарищам,  которые
у  него  пока  где-то  припрятаны.  В  таком  случае  нам  не  на
чем  будет  и  спасаться,  между  тем  как  очень  может  стать¬
ся,  что  метель  скоро  уляжется,  и  тогда  кучер  станет  за¬
прягать,  а  Борис  стукнет  три  раза  в  стенку,  и  мы  все  бро¬
симся  на  двор,  сядем  и  уедем.  Для  того  чтобы  быть  по¬
стоянно  наготове,  и  из  нас  никто  не  раздевался.
 Не  знаю,  долго  ли  или  коротко  шло  время  для  прочих,
но  для  нас,  двух  спящих  мальчиков,  оно  пролетело  как  од¬
но  мгновенье,  которое  вдруг  завершилось  ужаснейшим  про¬
буждением.
 ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ
 Я  проснулся  оттого,  что  мне  стало  невыносимо  тяжело
дышать.  Открыв  глаза,  я  не  увидал  ничего  ровно,  потому
что  вокруг  меня  было  темно,  но  только  в  отдалении  что-
то  как  будто  серело:  это  обозначалось  окно.  Но  зато,  как
при  свете  Селиванова  фонаря  я  разом  увидал  лица  всех
бывших  на  той  ужасной  сцене  людей,  так  теперь  я  в  од¬
но  мгновенье  вспомнил  все  —  кто  я,  где  я,  зачем  я  здесь,
кто  есть  у  меня  милые  и  дорогие  в  отцовском  доме,—
 218

и  мне  стало  всего  и  всех  жалко,  и  больно,  и  страшно,
и  мне  хотелось  закричать,  но  это-то  и  было  невозможно.
Мои  уста  были  зажаты  плотно  человеческою  рукою,  а  на
ухо  трепетный  голос  шептал  мне:
 —  Ни  звука,  молчи,  ни  звука!  Мы  погибли  —  к  нам
ломятся.
 Я  узнал  теткин  голос  и  пожал  ее  руку  в  знак  того,  что
я  понимаю  ее  требование.
 За  дверями,  которые  выходили  в  сени,  слышался  шо¬
рох...  кто-то  тихо  переступал  с  ноги  на  ногу  и  водил  по
стене  руками...  Очевидно,  этот  злодей  искал,  но  никак  не
мог  найти  двери...
 Тетушка  прижала  нас  к  себе  и  прошептала,  что  бог
нам  еще  может  помочь,  потому  что  в  дверях  ею  устроено
укрепление.  Но  в  это  же  самое  мгновение,  может  быть
именно  потому,  что  мы  выдали  себя  своим  шепотом
и  дрожью,  за  тесовой  перегородкой,  где  была  изба  и  от¬
куда  при  разговоре  о  свечке  отзывалась  жена  Селивана,
кто-то  выбежал  и  сцепился  с  тем,  кто  тихо  подкрадывался
к  нашей  двери,  и  они  вдвоем  начали  ломиться;  дверь  за¬
трещала,  и  к  нашим  ногам  полетели  стол,  скамья  и  чемо¬
даны,  которыми  заставилась  тетушка,  а  в  самой  распахнув¬
шейся  двери  появилось  лицо  Борисушки,  за  шею  которого
держались  могучие  руки  Селивана...
 Увидав  это,  тетушка  закричала  на  Селивана  и  броси¬
лась  к  Борису.
 —  Матушка!  Бог  спас,—  хрипел  Борис.
 Селиван  принял  свои  руки  и  стоял.
 —  Скорее,  скорей  вон  отсюда,—  заговорила  тетуш¬
ка.—  Где  наши  лошади?
 —  Лошади  у  крыльца,  матушка,  я  только  хотел  вас
вызвать...  А  этот  разбойник...  бог  спас,  матушка!  —  лепе¬
тал  скороговоркою  Борис,  хватая  за  руки  меня  и  моего
кузена  и  забирая  по  дороге  все,  что  попало.  Все  врозь
бросились  в  двери,  вскочили  в  повозку  и  понеслись  вскачь,
сколько  было  конской  мочи.  Селиван,  казалось,  был  же¬
стоко  переконфужен  и  смотрел  нам  вслед.  Он,  очевидно,
знал,  что  это  не  может  пройти  без  последствий.
 На  дворе  теперь  светало,  и  перед  нами  на  востоке  го¬
рела  красная,  морозная  рождественская  заря.
 ГЛАВА  СЕМНАДЦАТАЯ
 Мы  доехали  до  дому  не  более  как  в  полчаса,  во  все
время  безумолчно  толкуя  о  пережитых  нами  страхах.  Те¬
тушка,  няня,  кучер  и  Борис  все  перебивали  друг  друга
 219

и  беспрестанно  крестились,  благодаря  бога  за  наше  уди¬
вительное  спасение.  Тетушка  говорила,  что  она  не  спала
всю  ночь,  потому  что  ей  беспрестанно  слышалось,  как  кто-
то  несколько  раз  подходил,  пробовал  отворить  двери.  Это
и  понудило  ее  загромоздить  вход  всем,  что  попалось  под
ее  руки.  Она  тоже  слышала  какой-то  подозрительный  ше¬
пот  за  перегородкою  у  Селивана,  и  ей  казалось,  что  он  не
раз  тихонько  отворял  свою  дверь,  выходил  в  сени  и  ти¬
хонько  пробовал  за  скобку  нашей  двери.  Все  это  слышала
и  няня,  хотя  она,  по  ее  словам,  минутами  засыпала.  Ку¬
чер  и  Борис  видели  более  всех.  Боясь  за  лошадей,  кучер
не  отходил 	от  них 	ни  на 	минуту,  но  Борисушка 	не  раз
 подходил  к 	нашим 	дверям 	и  всякий  раз,  как  подходил
 он,—  сию  же  минуту  появлялся  из  своих  дверей  и  Сели¬
ван.  Когда  буря  перед  рассветом  утихла,  кучер  и  Борис
тихонько  запрягли  лошадей  и  тихонько  же  выехали,  сами
отперев  ворота;  но  когда  Борис  также  тихо  подошел  опять
к  нашей  двери,  чтобы  нас  вывесть,  тут  Селиван  увидал,
что  добыча 	уходит 	у  него 	из  рук,  бросился  на 	Бориса
 и  начал  его 	душить. 	Слава 	богу,  конечно,  что  это 	ему  не
 удалось,  и  он  теперь  уже  не  отделается  одними  подозре¬
ниями,  как  отделывался  до  сих  пор:  его  злые  намерения
были  слишком  ясны  и  слишком  очевидны,  и  все  это  про¬
исходило  не  с  глазу  на  глаз  с  каким-нибудь  одним  чело¬
веком,  а  при  шести  свидетелях,  из  которых  тетушка  одна
стоила  по  своему  значению  нескольких,  потому  что  она
слыла  во  всем  городе  умницею  и  к  ней,  несмотря  на  ее
среднее  состояние,  заезжал  с  визитами  губернатор,  а  наш
тогдашний  исправник  был  ей  обязан  устройством  своего
семейного  благополучия.  По  одному  ее  слову  он,  разумеет¬
ся,  сейчас  же  возьмется  расследовать  дело  по  горячим  сле¬
дам,  и  Селивану  не  миновать  петли,  которую  он  думал  на¬
кинуть  на  наши  шеи.
 Сами  обстоятельства,  казалось,  слагались  так,  что  все
собиралось  к  немедленному  отмщению  за  нас  Селивану
и  к  наказанию  его  за  зверское  покушение  на  нашу  жизнь
и  имущество.
 Подъезжая  к  своему  дому,  за  родником  на  горе,  мы
встретили  верхового  парня,  который,  завидев  нас,  чрезвы¬
чайно  обрадовался,  заболтал  ногами  по  бокам  лошади,  на
которой  ехал,  и,  сняв  издали  шапку,  подскакал  к  нам
с  сияющим  лицом  и  начал  рапортовать  тетушке,  какое  мы
причинили  дома  всем  беспокойство.
 Оказалось,  что  отец,  мать  и  все  домашние  тоже  не
спали.  Нас  непременно  ждали,  и  с  тех  пор,  как  вечером
 220

начала  разыгрываться  метель,  все  были  в  большой  трево¬
ге  —  не  сбились  ли  мы  с  дороги  или  не  случилось  ли
с  нами  какое-нибудь  другое  несчастье:  могла  сломаться
в  ухабе  оглобля,—  могли  напасть  волки...  Отец  высылал
навстречу  нам  несколько  человек  верховых  людей  с  фо¬
нарями,  но  буря  рвала  из  рук  и  гасила  фонари,  да  и  ни
люди,  ни  лошади  никак  не  могли  отбиться  от  дома.  Топо¬
чется  человек  очень  долго  —  все  ему  кажется,  будто  он
едет  против  бури,  и  вдруг  остановка,  и  лошадь  ни  с  ме¬
ста  далее.  Седок  ее  понуждает,  хотя  и  сам  едва  дышит  от
задухи,  но  конь  не  идет...  Вершник  слезет,  чтобы  взять
за  повод  и  провести  оробевшее  животное,  и  вдруг,  к  удив¬
лению  своему,  открывает,  что  лошадь  его  стоит,  упершись
лбом  в  стену  конюшни  или  сарая...  Только  один  из  раз¬
ведчиков  уехал  немножко  далее  и  имел  настоящую  дорож¬
ную  встречу:  это  был  шорник  Прохор.  Ему  дали  вынос¬
ную  форейторскую  лошадь,  которая  закусывала  между  зу¬
бами  удила,  так  что  железо  до  губ  ее  не  дотрагивалось,
и  ей  через  то  становились  нечувствительны  никакие  удерж¬
ки.  Она  и  понесла  Прохора  в  самый  ад  метели  и  скакала
долго,  брыкая  задом  и  загибая  голову  к  передним  коле¬
нам,  пока,  наконец,  при  одном  таком  вольте  шорник  пере¬
летел  через  ее  голову  и  всею  своею  фигурою  ввалился
в  какую-то  странную  кучу  живых  людей,  не  оказавших,
впрочем,  ему  с  первого  раза  никакого  дружелюбия.  На¬
против,  из  них  кто-то  тут  же  снабдил  его  тумаком  в  голо¬
ву,  другой  сделал  поправку  в  спину,  а  третий  стал  мять
ногами  и  приталкивать  чем-то  холодным,  металлическим
и  крайне  неудобным  для  ощущения.
 Прохор  был  малый  не  промах,—  он  понял,  что  имеет
дело  с  особенными  существами,  и  неистово  закричал.
 Испытываемый  им  ужас,  вероятно,  придал  его  голосу
особенную  силу,  и  он  был  немедленно  услышан.  Для  спа¬
сения  его  тут  же,  в  трех  от  него  шагах,  показалось  «ог¬
ненное  светение».  Это  был  огонь,  который  выставили  на
окне  в  нашей  кухне,  иод  стеною  которой  приютились  ис¬
правник,  его  письмоводитель,  рассыльный  солдат  и  ямщик
с  тройкою  лошадей,  увязших  в  сугробе.
 Они  тоже  сбились  с  дороги  и,  попав  к  нашей  кухне,
думали,  что  находятся  где-то  на  лугу  у  сенного  омета.
 Их  откопали  и  просили  кого  на  кухню,  кого  в  дом,  где
исправник  теперь  и  кушал  чай,  собираясь  поспеть  к  своим
в  город  ранее,  чем  они  проснутся  и  встревожатся  его  от¬
сутствием  после  такой  ненастной  ночи.
 —  Вот  это  прекрасно,—  сказала  тетушка,—  исправник
теперь  всех  нужнее.
 221

—  Да!  он  барин  хватский,—  он  Селивашке  задаст!  —
подхватили  люди,  и  мы  понеслись  вскачь  и  подкатили
к  дому,  когда  исправникова  тройка  стояла  еще  у  нашего
крыльца.
 Сейчас  исправнику  все  расскажут,  и  через  полчаса  раз¬
бойник  Селиван  будет  уже  в  его  руках.
 ГЛАВА  ВОСЕМНАДЦАТАЯ
 Мой  отец  и  исправник  были  поражены  тем,  что  мы
перенесли  в  дороге  и  особенно  в  разбойничьем  доме  Се¬
ливана,  который  хотел  нас  убить  и  воспользоваться  наши¬
ми  вещами  и  деньгами...
 Кстати,  о  деньгах.  При  упоминании  о  них,  тетушка
сейчас  же  воскликнула:
 —  Ах,  боже  мой!  да  где  же  моя  шкатулка?
 В  самом  деле,  где  же  эта  шкатулка  и  лежащие  в  ней
тысячи?
 Представьте  себе,  что  ее  не  было!  Да,  да,  ее-то  одной
только  и  не  было  ни  в  комнатах  между  внесенными  веща¬
ми,  ни  в  повозке  —  словом,  нигде...  Шкатулка,  очевидно,
осталась  там  и  теперь  —  в  руках  Селивана...  Или...  может
быть,  даже  он  ее  еще  ночью  выкрал.  Ему  ведь  это  было
возможно;  он,  как  хозяин,  мог  знать  все  щелки  своего
дрянного  дома,  и  этих  щелок  у  него,  наверно,  не  мало...
Могла  у  него  быть  и  подъемная  половица  и  приставная  до¬
щечка  в  перегородке.
 И  едва  только  опытным  в  выслеживании  разбойничьих
дел  исправником  было  высказано  последнее  предположе¬
ние  о  приставной  дощечке,  которую  Селиван  мог  ночью
тихонько  отставить  и  через  нее  утащить  шкатулку,  как  те¬
тушка  закрыла  руками  лицо  и  упала  в  кресло.
 Боясь  за  свою  шкатулку,  она  именно  спрятала  ее  в  уго¬
лок  под  лавкою,  которая  приходилась  к  перегородке,  отде¬
ляющей  наше  ночное  помещение  от  той  части  избы,  где
оставался  сам  Селиван  с  его  женою...
 —  Ну,  вот  оно  и  есть!  —  воскликнул,  радуясь  верности
своих  опытных  соображений,  исправник.—  Вы  сами  ему
подставили  вашу  шкатулку!..  но  я  все-таки  удивляюсь,  что
ни  вы,  ни  люди,  никто  ее  не  хватился,  когда  вам  пришло
время  ехать.
 —  Да  боже  мой!  мы  были  все  в  таком  страхе!  —  сто¬
нала  тетушка.
 222

—  И  это  правда,  правда;  я  вам  верю,—  говорил  ис¬
правник,—  вам  было  чего  напугаться,  но  все-таки...  такая
большая  сумма...  такие  хорошие  деньги.  Я  сейчас  скачу,
скачу  туда...  Он,  верно,  уже  скрылся  куда-нибудь,  но  он
от  меня  не  уйдет!  Наше  счастье,  что  все  знают,  что  он
вор,  и  все  его  не  любят:  его  никто  не  станет  скрывать...
А  впрочем  —  теперь  у  него  в  руках  есть  деньги...  он  может
делиться...  Надо  спешить...  Народ  ведь  шельма...  Прощай¬
те,  я  еду.  А  вы  успокойтесь,  примите  капли...  Я  их  воров¬
скую  натуру  знаю  и  уверяю  вас,  что  он  будет  пойман.
 И  исправник  опоясался  своею  саблею,  как  вдруг  в  пе¬
редней  послышалось  между  бывшими  там  людьми  необык¬
новенное  движение,  и...  через  порог  в  залу,  где  все  мы
находились,  тяжело  дыша,  вошел  Селиван  с  тетушкиной
шкатулкой  в  руках.
 Все  вскочили  с  мест  и  остановились  как  вкопанные...
 —  У  кладочку  забыли,  возьмите,—  глухо  произнес  Се¬
ливан.
 Более  он  ничего  не  мог  говорить,  потому  что  совсем
задыхался  от  непомерной  скорой  ходьбы  и,  может  быть,
от  сильного  внутреннего  волнения.
 Он  поставил  шкатулку  на  стол,  а  сам,  никем  не  про¬
шенный,  сел  на  стул  и  опустил  голову  и  руки.
 ГЛАВА  ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
 Шкатулка  была  в  полной  целости.  Тетушка  сняла  с  шеи
ключик,  отперла  ее  и  воскликнула:
 —  Все,  все  как  было!
 —  Сохранно...—  тихо  молвил  Селиван.—  Я  все  бёг  за
вами...  хотел  догнать...  не  сдужал...  Простите,  что  сижу
перед  вами...  задохнулся.
 Отец  первый  подошел  к  нему,  обнял  его  и  поцеловал
в  голову.
 Селиван  не  трогался.
 Тетушка  вынула  из  шкатулки  две  сотенные  бумажки
и  стала  давать  их  ему  в  руки.
 Селиван  продолжал  сидеть  и  смотреть,  словно  ничего
не  понимал.
 —  Возьми  что  тебе  дают,—  сказал  исправник.
 —  За  что?  —  не  надо!
 —  За  то,  что  ты  честно  сберег  и  принес  забытые  у  те¬
бя  деньги.
 —  А  то  как  же?  Разве  надо  не  честно?
 223

—  Ну,  ты...  хороший  человек...  ты  не  подумал  утаить
чужое.
 —  Утаить  чужое!..  —  Селиван  покачал  головою  и  доба¬
вил:  —  Мне  не  надо  чужого.
 —  Но  ведь  ты  беден  —  возьми  это  себе  на  поправ¬
ку!  —  ласкала  его  тетушка.
 —  Возьми,  возьми,—  убеждал  его  мой  отец.—  Ты
имеешь  на  это  право.
 —  Какое  право?
 Ему  сказали  про  закон,  по  которому  всякий,  кто  най¬
дет  и  возвратит  потерянное,  имеет  право  на  третью  часть
находки.
 —  Что  такой  за  закон,—  отвечал  он,  снова  отстраняя
от  себя  тетушкину  руку  с  бумажками.—  Чужою  бедою  не
разживешься...  Не  надо!  —  прощайте!
 И  он  встал  с  места,  чтобы  идти  назад  к  своему  опоро¬
ченному  дворишку,  но  отец  его  не  пустил:  он  взял  его
к  себе  в  кабинет  и  заперся  там  с  ним  на  ключ,  а  потом
через  час  велел  запречь  сани  и  отвезти  его  домой.
 Через  день  об  этом  происшествии  знали  в  городе  и  в  ок¬
руге,  а  через  два  дня  отец  с  тетушкою  поехали  в  Кромы  и,
остановясь  у  Селивана,  пили  в  его  избе  чай  и  оставили  его
жене  теплую  шубу.  На  обратном  пути  они  опять  заехали
к  нему  и  еще  привезли  ему  подарков:  чаю,  сахару  и  муки.
 Он  брал  все  вежливо,  но  неохотно  и  говорил:
 —  На  что?  Ко  мне  теперь,  вот  уже  три  дня,  все  стали
люди  заезжать...  пошел  доход...  щи  варили...  Нас  не  боят¬
ся,  как  прежде  боялись.
 Когда  меня  повезли  после  праздников  в  пансион,  со
мною  опять  была  к  Селивану  посылка,  и  я  пил  у  него  чай
и  все  смотрел  ему  в  лицо  и  думал:
 «Какое  у  него  прекрасное,  доброе  лицо!  Отчего  же  он
мне  и  другим  так  долго  казался  пугалом?»
 Эта  мысль  преследовала  меня  и  не  оставляла  в  покое...
Ведь  это  тот  же  самый  человек,  который  всем  представ¬
лялся  таким  страшным,  которого  все  считали  колдуном
и  злодеем.  И  так  долго  все  выходило  похоже  на  то,  что
он  только  тем  и  занят,  что  замышляет  и  устраивает  зло¬
деяния.  Отчего  же  он  вдруг  стал  так  хорош  и  приятен?
 ГЛАВА  ДВАДЦАТАЯ
 Я  был  очень  счастлив  в  своем  детстве  в  том  отноше¬
нии,  что  первые  уроки  религии  мне  были  даны  превосход¬
ным  христианином.  Это  был  орловский  священник  Остро-
 224

мыслений  —  хороший  друг  моего  отца  и  друг  всех  нас,
детей,  которых  он  умел  научить  любить  правду  и  мило¬
сердие.  Я  не  рассказывал  товарищам  ничего  о  том,  что
произошло  с  нами  в  рождественскую  ночь  у  Селивана,
потому  что  во  всем  этом  не  было  никакой  похвалы  моей
храбрости,  а,  напротив,  над  моим  страхом  можно  было
посмеяться,  но  я  открыл  все  мои  приключения  и  сомнения
отцу  Ефиму.
 Он  меня  поласкал  рукою  и  сказал:
 —  Ты  очень  счастлив;  твоя  душа  в  день  рождества
была  —  как  ясли  для  святого  младенца,  который  пришел
на  землю,  чтоб  пострадать  за  несчастных.  Христос  озарил
для  тебя  тьму,  которою  окутывало  твое  воображение  —
пусторечие  темных  людей.  Пугало  было  не  Селиван,  а  вы
сами,—  ваша  к  нему  подозрительность,  которая  никому  не
позволяла  видеть  его  добрую  совесть.  Лицо  его  казалось
вам  темным,  потому  что  око  ваше  было  темно.  Наблюди
это  для  того,  чтобы  в  другой  раз  не  быть  таким  же
слепым.
 Это  был  совет  умный  и  прекрасный.  В  дальнейшие  го¬
ды  моей  жизни  я  сблизился  с  Селиваном  и  имел  счастье
видеть,  как  он  у  всех  сделался  человеком  любимым  и  по¬
четным.
 В  новом  имении,  которое  купила  тетушка,  был  хороший
постоялый  двор  на  проезжем  трактовом  пункте.  Этот  двор
она  и  предложила  Селивану  на  хороших  для  него  услови¬
ях,  Селиван  это  принял  и  жил  в  этом  дворе  до  самой
своей  кончины.  Тут  сбылись  мои  давние  детские  сны:  я  не
только  близко  познакомился  с  Селиваном,  но  мы  питали
один  к  другому  полное  доверие  и  дружбу.  Я  видел,  как
изменилось  к  лучшему  его  положение  —  как  у  него  в  доме
водворилось  спокойствие  и  мало-помалу  заводился  доста¬
ток;  как  вместо  прежних  хмурых  выражений  на  лицах
людей,  встречавших  Селивана,  теперь  все  смотрели  на  него
с  удовольствием.  И  действительно,  вышло  так,  что  как
только  просветились  очи  окружавших  Селивана,  так  сдела¬
лось  светлым  и  его  собственное  лицо.
 Из  тетушкиных  людей  Селивана  особенно  не  любил
лакей  Борисушка,  которого  Селиван  чуть  не  задушил  в  ту
памятную  нам  рождественскую  ночь.
 Над  этой  историей  иногда  подшучивали.  Случай  этой
ночи  объяснялся  тем,  что  как  у  всех  было  подозрение  —
не  ограбил  бы  тетушку  Селиван,  так  точно  и  Селиван  имел
сильное  подозрение:  не  завезли  ли  нас  кучер  и  лакей  на
 8. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7.
 225

его  двор  нарочно  с  тем  умыслом,  чтобы  украсть  здесь
ночью  тетушкины  деньги  и  потом  свалить  все  удобнейшим
образом  на  подозрительного  Селивана.
 Недоверие  и  подозрительность  с  одной  стороны  вызы¬
вали  недоверие  же  и  подозрения  —  с  другой,—  и  всем
казалось,  что  все  они  —  враги  между  собою  и  все  име¬
ют  основание  считать  друг  друга  людьми,  склонными
ко  злу.
 Так  всегда  зло  родит  другое  зло  и  побеждается  только
добром,  которое,  по  слову  Евангелия,  делает  око  и  сердце
наше  чистыми.
 ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ПЕРВАЯ
 Остается  досказать,  отчего  же,  однако,  с  тех  пор,  как
Селиван  ушел  от  калачника,  он  стал  угрюм  и  скрытен?
Кто  тогда  его  огорчил  и  оттолкнул?
 Отец  мой,  будучи  расположен  к  этому  доброму  челове¬
ку,  всё-таки  думал,  что  у  него  есть  какая-то  тайна,  кото¬
рую  Селиван  упорно  скрывает.
 Это  так  и  было,  но  Селиван  открыл  свою  тайну  одной
только  тетушке  моей,  и  то  после  нескольких  лет  жизни
в  ее  имении  и  после  того,  когда  у  Селивана  умерла  его
всегда  болевшая  жена.
 Когда  я  раз  приехал  к  тетушке,  бывши  уже  юношею,
и  мы  стали  вспоминать  о  Селиване,  который  и  сам  неза¬
долго  перед  тем  умер,  то  тетушка  рассказала  мне  его
тайну.
 Дело  заключалось  в  том,  что  Селиван,  по  нежной  до¬
броте  своего  сердца,  был  тронут  горестной  судьбою  беспо¬
мощной  дочери  умершего  в  их  городе  отставного  палача.
Девочку  эту  никто  не  хотел  приютить,  как  дитя  человека
презренного.  Селиван  был  беден,  и  притом  он  не  мог  ре¬
шиться  держать  у  себя  палачову  дочку  в  городке,  где  ее
и  его  все  знали.  Он  должен  был  скрывать  от  всех  ее  про¬
исхождение,  в  котором  она  была  неповинна.  Иначе  она  не
избежала  бы  тяжких  попреков  от  людей,  неспособных
быть  милостивыми  и  справедливыми.  Селиван  скрывал  ее
потому,  что  постоянно  боялся,  что  ее  узнают  и  оскорбят,
и  эта  скрытность  и  тревога  сообщились  всему  его  сущест¬
ву  и  отчасти  на  нем  отпечатлелись.
 Так,  каждый,  кто  называл  Селивана  «пугалом»,  в  го¬
раздо  большей  мере  сам  был  для  него  «пугалом».
 226

ФИГУРА
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Когда  я  еще  просвещался  в  Киеве  и  в  отдаленных  ду¬
мах  не  имел  заниматься  писательством,  у  меня  завязалось
одно  знакомство  с  бедным,  но  благородным  семейством,
жившим  в  маленьком  собственном  домике  в  самом  отдален¬
ном  краю  города,  близ  упраздненного  Кирилловского  мона¬
стыря.  Семейство  состояло  из  двух  пожилых  сестер,  деву¬
шек,  и  из  третьей  —  старушки,  их  тетки,—  тоже  девушки.
Жили  они  скромно,  на  очень  маленькую  пенсию  и  на  доход
от  своих  коров  и  от  своего  огорода.  В  гостях  у  них  бывали
только  три  человека:  известный  русский  аболиционист
Дмитрий  Петрович  Журавский,  я  и  еще  оригинальный,
с  виду  совсем  похожий  на  крестьянина  человек,  которого
фамилия  была  Вигура,  но  все  называли  его  «Фигура».
 Об  нем  здесь  и  будет  поминальная  речь.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Фигура,  или,  по  малороссийскому  простому  выговору,
«Хвыгура»,  во  время  моего  знакомства  имел  лет  около
шестидесяти,  но  обладал  еще  значительною  силою  и  ни¬
когда  не  жаловался  на  нездоровье.  Он  имел  огромный
рост  и  атлетическое  сложение:  волосы  у  него  были  густые,
коричневые,  почти  без  проседи,  но  усы  «сивые».  По  собст¬
венному  его  выражению,  он  «сивив  з  морды  —  як  пес»,  то
есть  седел,  начиная  не  с  головы,  а  с  усов  —  как  седеют
старые  собаки.  Борода  у  него  тоже  была  бы  седая,  но  он
ее  брил.  Глаза  у  Фигуры  были  большие,  серые  с  поволо¬
кою,  губы  румяные,  цвет  лица  смуглый  и  загорелый.
Взгляд  его  имел  выражение  смелое,  умное  и  с  оттенком
затаенной  малороссийской  иронии.
 Жил  Фигура  совершенным,  настоящим  подгородным
мужиком,  на  предместий  Куриневке,  «у  своей  господи»,  то
есть  в  собственной  усадьбе  и  при  собственном  хозяйстве,
которое  вел  в  сотрудничестве  молодой  и  чрезвычайно  кра¬
сивой  крестьянки  Христи.  Фигура  все  работал  своими
собственными  руками  и  все  содержал  в  простом,  но  безуко¬
ризненном  порядке.  Он  сам  «копал  огород»,  сам  его  воз¬
делывал  и  засевал  овощами  и  сам  же  вывозил  эти  овощи
на  Подол,  на  Житний  базар,  где  становился  со  своею  теле¬
 227

гою  в  ряду  с  другими  приезжими  мужиками  и  продавал
свои  огурцы,  гарбузы  (тыквы),  дыни,  капусту,  бураки
и  репку.
 Торговал  Фигура  лучше  других,  потому  что  его  овощи
всегда  отличались  лучшим  достоинством.  Особенно  слави¬
лись  его  нежные  и  сладкие  тыквы,  чрезвычайно  больших
размеров,  доходившие  иногда  до  пуда  веса.
 Также  и  огурцы,  и  бураки,  и  капуста  —  все  у  Фигуры
было  самое  рослое  и  самое  лучшее.
 Перекупки  подольского  Житнего  базара  знали,  что
«проть  Хвыгуры  вже  не  учкнешь»,—  то  есть  лучше  его  ни
у  кого  не  достанешь,—  но  он  не  любил  продавать  перекуп¬
кам  «щоб  людей  не  мордовали»,  а  продавал  прямо  «лю¬
дям»,  то  есть  прямым  потребителям.
 К  перекупам  и  перекупкам  Фигура  «мав  зуба»  (имел
зуб)  и  любил  проникать  хитрости  этих  людей  и  их  вышу¬
чивать.  Как,  бывало,  перекуп  или  перекупка  ни  переоденут¬
ся  или  кого  ни  подошлют  к  возу  с  подсылом,  чтобы  за¬
брать  товар  у  Фигуры,—  он,  бывало,  это  сейчас  проникнет
и  на  вопрос  «почем  копа»  —  отвечает:
 —  По  деньгам,  але  тыльки  шкода  що  не  для  твоей
милости.
 Если  же  подсыльный  станет  уверять,  что  он  простой
человек  и  торгует  «для  себе»,  то  Фигура,  не  вынимая  из
губ  трубки,  скажет  ему:
 —  Эге!  ну,  не  юлы  —  бо  не  покуришь!  —  и  больше  не
станет  разговаривать.
 Фигуру  все  знали  на  базаре  и  знали,  что  он  «як  бы
то  не  с  простых  людей,  а  тильки  опростывся»,  но  настоя¬
щего  его  чина  и  звания  и  того  —  почему  он  так  «опро¬
стывся»  —  не  знали  и  узнать  этого  не  добивались.
 Я  тоже  долго  этого  не  знал,  а  настоящего  его  чина
и  теперь  не  знаю.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Домик  у  Фигуры  был  обыкновенная  малороссийская
мазанка,  разделенная,  впрочем,  на  комнатку  и  кухню.  Ел
он  пищу  всегда  растительную  и  молочную,  но  самую  про¬
стую  —  крестьянскую,  которую  ему  готовила  вышеупомя¬
нутая  замечательной  красоты  хохлушка  Христя.  Христя
была  «покрытка»,  то  есть  девушка,  имевшая  дитя.  Дитя
это  была  прехорошенькая  девочка,  по  имени  Катря.  По  со¬
 228

седству  думали,  что  она  «хвыгурина  дочка»,  но  Фигура  на
это  делал  гримасу  и,  пыхнув  губами,  отвечал:
 —  Так-то  оно  и  есть,  що  моя!  Правда,  що  як  бог  мени
дав  щасте,  щоб  ее  кормить,  то  тим  вона  теперечки  моя,—
а  кто  ее  на  свит  бидовать  пустив,  то  я  вже  того  добродия
не  знаю.  Але  як  кто  хоче  —  нехай  так  и  личе:  як  моя  —
то  нехай  моя,—  мени  все  едино.
 Но  насчет  Катри  еще  немножко  сомневались;  а  что
касается  самой  красавицы  Христи,  то  ее  уже  считали  за
«дружину»  Фигуры  без  всяких  сомнений.
 Фигура  и  к  этому  тоже  пребывал  равнодушен,  и  если
ему  кто-нибудь  Христей  подшучивал,  так  он  отвечал
только:
 —  А  вам  хиба  завидно?
 Зато  же  и  Фигура  и  Христя,  да  и  ни  в  чем  не  повин¬
ная  Катря  несли  епитимию:  из  них  трех  никто  не  употреб¬
лял  в  пищу  ни  мяса,  ни  рыб  —  словом,  ничего,  имеющего
сознание  жизни.
 Куриневские  жинки  знали,  за  что  эта  епитимия  поло¬
жена.
 Фигура  же  только  усмехался  и  говорил:
 —  Дуры!
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Отношения  у  Христи  с  Фигурою  были  премилые,  но
такие,  что  ничего  ясно  не  раскрывали.
 Христя  держалась  в  доме  не  как  наймычка  при  хозяй¬
ке,  а  как  будто  своя  родная,  живущая  у  родственника.  Она
«тягала  воду»  из  колодца,  мыла  полы,  и  хату  мазала,
и  белье  стирала,  и  шила  себе,  Катре  и  Фигуре,  но  коров
не  доила,  потому  что  коровы  были  «мощные»,  и  их  выдаи¬
вал  сам  Фигура  соответственными  к  сему  великомощными
руками.  Обедали  они  все  трое  за  одним  столом,  к  которо¬
му  Христя  «подносила»  и  «убирала».  Чаю  не  пили  вовсе,
«бо  це  пуста  повадка»,  а  в  праздники  пили  сушеные  вишни
или  малину  —  и  опять  все  за  одним  столом.  Гости  у  них
бывали  только  те  пожилые  барышни,  Журавский  да  я.
При  нас  Христя  «бигала  и  митусилась»,  то  есть  хлопота¬
ла,  и  ее  с  трудом  можно  было  усадить  на  минуту;  но  ког¬
да  гости  вставали,  чтоб  уходить,  Христя  быстро  срывалась
с  места  и  неудержимо  стремилась  подавать  всем  верхнее
платье  и  калоши.  Гости  сопротивлялись  ее  услугам,  но  она
настаивала,  и  Фигура  за  нее  заступался;  он  говорил
гостям:
 229

—  Позвольте  ей  свою  присягу  исполнить.
 Христя  успокаивалась  только  тогда,  когда  гости  позво¬
ляли  ей  себя  «одеть  и  обуть  як  слид  по  закону».  В  этом
была  «ее  присяга»  —  ее  служебное  назначение,  которо¬
му  простодушная  красавица  оставалась  преданною  и
верной.
 В  разговоре  между  собою  Фигура  и  Христя  относи¬
лись  друг  к  другу  в  разных  формах:  Фигура  говорил  ей
«ты»  и  называл  ее  Христино  или  Христя,  а  она  ему  гово¬
рила  «вы»  и  называла  его  по  имени  и  отчеству.  Девочку
Катрю  оба  они  называли  «дочкою»,  а  она  кликала  Фигуру
«татою»,  а  Христю  «мамой».  Катре  было  девять  лет,
и  она  была  вся  в  мать  —  красавица.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Родственных  связей  ни  у  Фигуры,  ни  у  Христи  ника¬
ких  не  было.  Христя  была  «безродна  сыротина»,  а  у  Фи¬
гуры  (правильно  Вигуры)  хотя  и  были  родственники,  из
которых  один  служил  даже  в  университете  профессором,—
но  наш  куриневский  Фигура  с  этими  Вигурами  никаких
сношений  не  имел  —  «бо  воны  з  панами  знались»,  а  это,
по  мнению  Фигуры,  не  то  что  нехорошо,  а  «якось  —  не  до
шмыги»  (то  есть  не  идет  ему).
 —■  Бог  их  церковный  знае:  они  вже  може  яки  асессо¬
ры,  чи  якись  таки  сяки  советники,  а  мы,  як  и  з  рыла  ба¬
чите  —  из  простых  свиней.
 В  основе  же  своего  характера  и  всех  поступков  куринев¬
ский  Фигура  был  такая  оригинальная  личность,  что  даже
снимает  всю  нелепость  с  пословицы,  внушающей  ценить
человека  битого  —  дороже  небитого.
 Вот  один  его  поступок,  имевший  значение  для  всей  его
жизни,  которая  через  этот  самый  поступок  и  определи¬
лась.  О  нем  едва  ли  кто  знал  и  едва  ли  знает,  а  я  об
этом  слышал  от  самого  Фигуры  и  перескажу,  как  помню.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Я  жил  в  Киеве,  в  очень  многолюдном  месте,  между
двумя  храмами  —  Михайловским  и  Софийским,—  и  тут
еще  стояли  тогда  две  деревянные  церкви.  В  праздники
здесь  было  так  много  звона,  что  бывало  трудно  выдержать,
 230

а  внизу  по  всем  улицам,  сходящим  к  Крещатику,  были  ка¬
баки  и  пивные,  а  на  площадке  балаганы  и  качели.  Ото
всего  этого  я  спасался  на  такие  дни  к  Фигуре.  Там  была
тишина  и  покой:  играло  на  травке  красивое  дитя,  светили
добрые  женские  очи,  и  тихо  разговаривал  всегда  разумный
и  всегда  трезвый  Фигура.
 Раз  я  ему  и  стал  жаловаться  на  беспокойство,  спозаран¬
ку  начавшееся  в  моем  квартале,  а  он  отвечает:
 —  И  не  говорите.  Я  сам  нашего  русского  празднова¬
ния  с  детства  переносить  не  могу,  и  все  до  сих  пор  боюсь:
как  бы  какой  беды  не  было.  Бывало,  нас  кадетами  прово¬
дят  под  качели  и  еще  говорят:  «Смотрите  —  это  народ¬
ное!»  А  мне  еще  и  тогда  казалось:  что  тут  хорошего  —
хоть  бы  это  и  народное!  У  Исаии  пророка  читается:
«праздники  ваши  ненавидит  душа  моя»,—  и  я  недаром
имел  предчувствие,  что  со  мною  когда-нибудь  в  этом
разгуле  дурное  случится.  Так  и  вышло,  да  только  хо¬
рошо,  что  все  дурное  тогда  для  меня  поворотилось  на
доброе.
 —  А  можно  узнать,  что  это  такое  было?
 —  Я  думаю,  что  можно.  Видите...  это  еще  когда  вы
у  бабушки  в  рукаве  сидели,—  тогда  у  нас  были  две  ар¬
мии:  одна  называлась  первая,  а  другая  —  вторая.  Я  слу¬
жил  под  Сакеном...  Вот  тот  самый  Ерофеич,  что  и  теперь
еще  всё  акафисты  читает.  Великий,  бог  с  ним,  был  бого¬
молец,  все  на  коленях  молился,  а  то  еще  на  пол  ляжет
и  лежит,  и  лежит  долго,  и  куда  ни  идет,  и  что  ни  бе¬
рет  —  все  крестится.  Ему  тогда  и  многие  другие  в  этом
в  армии  старались  подражать  и  заискивали,  чтоб  он  их
видел...  Которые  умели  —  хорошо  выходило...  И  мне  это
раз  помогло  так,  что  я  за  это  до  сих  пор  пенсию  получаю.
Вот  каким  это  было  случаем.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Полк  наш  стоял  на  юге,  в  городе,—  тут  же  был
и  штаб  сего  Ерофеича.  И  попало  мне  идти  в  караул  к  по¬
гребам  с  порохом,  под  самое  Светлое  воскресенье.  Заступил
я  караул  в  двенадцать  часов  дня  в  чистую  субботу,  и  сто¬
ять  мне  до  двенадцати  часов  в  воскресенье.
 Со  мною  мои  армейские  солдаты,  сорок  два  человека,
и  шесть  объездных  казаков.
 1  Сакен  тогда  еще  был  жив.  (Прим.  автора.)
 231

Стал  надходить  вечер,  и  мне  вдруг  начало  делаться
чего-то  очень  грустно.  Молодой  человек  был,  и  привязан¬
ности  были  семейные.  Родители  еще  были  живы  и  сестра...
но,  самое  главное,  и  драгоценнейшее  мати...  мати  моя  доб¬
родетельница!..  Чудесная  у  меня  была  мати  —  предобрая
и  пренепорочная  —  добром  окрытая  и  в  добре  повитая...
До  того  была  милостива,  что  никого  не  могла  огорчить,
ни  человека,  ни  животного,—  даже  ни  мяса,  ни  рыбы  не
кушала,  из  сожаления  к  животным.  Отец,  бывало,  спорит:
«Помилуй,  скажи:  сколько  ж  их  разродится?  Деваться  бу¬
дет  некуда».  А  она  отвечает:  «Ну,  это  еще  когда-то  будет,
а  я  этих  сама  выкормила,  так  они  мне  как  родные.  Я  не
могу  своих  родных  есть».  И  у  соседей  не  ела:  «Этих,—  го¬
ворила,—  я  живых  видела:  они  мне  знакомые,—  не  могу
есть  своих  знакомых».  А  потом  и  незнакомых  не  стала  ку¬
шать.  «Все  равно,—  говорит,—  с  ними  убийство  сделано».
Священник  ее  уговаривал,  что  «это  от  Бога  показано»,
и  в  требнике  на  освящение  мясов  молитву  показывал,  но
ее  не  переспорил.  «Ну,  и  хорошо,—  отвечала  она,—  як  вы
прочитали,  то  вы  и  кушайте».  Священник  сказал  отцу,  что
это  всё  делают  какие-нибудь  «поныряющие  в  домы
и  прельщающие  женища,  всегда  учащеся  и  ни  коли  же
в  разум  прийти  могущие».  А  мать  говорит  отцу:  «Се  пу¬
стое:  я  никаких  поныряющих  не  знаю,  а  так  просто  про¬
тивно  мне,  чтобы  одно  другое  поедало».
 Я  о  моей  матери  никогда  не  могу  воспоминать  спокой¬
но,—  непременно  расстроюсь.  Так  случилось  и  тогда.
Скучно  по  матери!  Хожу-похожу,  соломинку  зубами  со
скуки  кусаю  и  думаю:  вот  она  теперь  всех  провожает
в  село,  с  вечера  на  заутреню,  а  сама  сироток  сберет,  не¬
одетых,  невычесанных,—  всех  сама  у  печки  перемоет,  голо¬
венки  им  вычешет  и  чистые  рубахи  наденет...  Как  с  ней
радостно!  Если  бы  я  не  дворянин  был,  я  при  ней  бы
и  жил  и  работал  бы,  а  не  в  карауле  стоял.  Что  мы  такое
караулим?..  Все  для  смертного  бою...  А  впрочем,  что
я  так  очень  скучаю...—  Стыдно!..  Я  ведь  жалованье  за
службу  получаю  и  чинов  заслуживаю,  а  вон  солдат  —  он
совсем  безнадежный  человек,  да  еще  бьют  его  без  мило¬
сердия,—  ему  куда  для  сравнения  тяжелее...  а  ведь  живет
же,  терпит  и  не  куксится...  Бодрости  себе  надо  поддать  —
все  и  пройдет.  Что,  думаю,  самое  лучшее  может  человек
сделать,  если  ему  самому  тяжело?  То,  другое,  третье  при¬
ходит  в  голову,  и,  наконец,  опять  самое  ясное  приходит  от
матери:  она,  бывало,  говорит:  «Когда  самому  худо,  тогда
поспеши  к  тем,  кому  еще  хуже,  чем  тебе»...  Ну  вот,  солда¬
там  хуже,  чем  мне...
 232

Давай,  думаю,  я  чем-нибудь  солдат  бедных  обрадую!
Угощу  их,  что  ли,  чаем  напою,—  разговеюсь  с  ними  на  мои
гроши!
 Понравилось.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Я  позвал  вестового,  даю  ему  из  своего  кошелька  денег
и  посылаю,  чтобы  купил  четверть  фунта  чаю,  да  три  фун¬
та  сахару,  да  копу  крашенок  (шестьдесят  красных  яиц),  да
хлеба  шафранного  на  всё,  сколько  останется.  Прибавил  бы
еще  более,  да  у  самого  не  было.
 Вестовой  сбегал  и  все  принес,  а  я  сел  к  столику,  колю
и  раскладываю  по  кусочкам  сахар  —  и  очень  занялся  тем:
по  скольку  кусков  на  всех  людей  достанется.
 И  хоть  небольшая  забота,  а  сейчас,  как  я  этим  занял¬
ся,  так  и  скука  у  меня  прошла,  и  я  даже  радостно  сижу
да  кусочки  отсчитываю  и  думаю:  простые  люди  —  с  ними
никто  не  нежничает,—  им  и  это  участие  приятно  будет.
Как  услышу,  что  отпустный  звон  прозвонят  и  люди  из
церкви  пойдут,  я  поздороваюсь  —  скажу:  «Ребята!  Хри¬
стос  воскресе!»  и  предложу  им  это  мое  угощение.
 А  стояли  мы  в  карауле  за  городом,  как  всегда  порохо¬
вые  погреба  бывают  вдалеке  от  жилья,  а  кордегардией
у  нас  служили  сени  одного  пустого  погреба,  в  котором
в  эту  пору  пороху  не  было.  Тут  в  сенях  и  солдаты  и  я,—
часовые  наружи,  а  казаки  —  трое  с  солдатами,  а  трое
в  разъезд  уехали.
 Из  города  нам,  однако,  звон  слышен,  и  огни  кое-как
мелькают.  Да  и  по  часам  я  сообразил,  что  уже  время  цер¬
ковной  службы  непременно  скоро  кончится  —  скоро,  долж¬
но  быть,  наступит  пора  поздравлять  и  потчевать.  Я  встал,
чтобы  обойти  посты,  и  вдруг  слышу  шум...  дерутся...
Я  —  туда,  а  мне  летит  что-то  под  ноги,  и  в  ту  же  минуту
я  получаю  пощечину...  Что  вы  смотрите?  Да  —  настоящую
пощечину,  и  трах  —  с  одного  плеча  эполета  прочь!
 Что  такое?..  Кто  меня  бьет?
 И  глазное  дело  —  темно.
 —  Ребята!  —  кричу,—  братцы!  Что  это  делается?
 Солдаты  узнали  мой  голос  и  отвечают:
 —  Казаки,  ваше  благородие,  винища  облопались!..  де¬
рутся.
 —  Кто  же  это  на  меня  бросился?
 —  И  вас,  ваше  благородие,  это  казак  по  морде  ударил.
Вон  он  и  есть  —  в  ногах  лежит  без  памяти,  а  двух  там  на
погребице  вяжут.  Рубиться  хотели.
 233

ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Все  вдруг  в  голове  у  меня  засуетилось  и  перепуталось.
Тягчайшее  оскорбление!  Молодо-зелено,  на  все  еще  я  тогда
смотрел  не  своими  глазами,  а  как  задолбил,  и  рассуждение
тоже  было  не  свое,  а  чужое,  вдолбленное,  как  принято.
«Тебя  ударили  —  так  это  бесчестие,  а  если  ты  побьешь  на
отместку,—  тогда  ничего  —  тогда  это  тебе  честь...»  Убить
его,  этого  казака,  я  должен!..  зарубить  его  на  месте!..
А  я  не  зарубил.  Теперь  куда  же  я  годен?  Я  битый  по  ще¬
ке  офицер.  Все,  значит,  для  меня  кончено?..  Кинусь  —
заколю  его!  Непременно  надо  заколоть!  Он  ведь  у  меня
честь  взял,  он  всю  карьеру  мою  испортил.  Убить!  за  это
сейчас  убить  его!  Суд  оправдает  или  не  оправдает,  но
честь  спасена  будет.
 А  в  глубине  кто-то  и  говорит:  «Не  убий!»  Это  я  по¬
нял,  кто!  —  Это  так  бог  говорит:  на  это  у  меня,  в  душе
моей,  явилось  удостоверение.  Такое,  знаете,  крепкое  несом¬
ненное  удостоверение,  что  и  доказывать  не  надо  и  своро¬
тить  нельзя.  Бог!  Он  ведь  старше  и  выше  самого  Сакена.
Сакен  откомандует,  да  когда-нибудь  со  звездой  в  отставку
выйдет,  а  бог-то  веки  веков  будет  всей  вселенной  коман¬
довать!  А  если  он  мне  не  позволяет  убить  того,  кто  меня
бил,  так  что  мне  с  ним  делать?  Что  сделать?  С  кем  посо¬
ветуюсь?..  Всего  лучше  с  тем,  кто  сам  это  вынес.  Иисус
Христос!..  Тебя  самого  били?..  Тебя  били,  и  ты  простил...
а  я  что  пред  тобою...  я  червь...  гадость...  ничтожество!
Я  хочу  быть  твой:  я  простил!  я  твой...
 Вот  только  плакать  хочется!..  плачу  и  плачу!
 Люди  думают,  что  я  это  от  обиды,  а  я  уже  —  понимае¬
те...  я  уже  совсем  не  от  обиды...
 Солдаты  говорят:
 —  Мы  его  убьем!
 —  Что  вы!..  Бог  с  вами!..  Нельзя  человека  убивать!
 Спрашиваю  старшего:  куда  его  дели?
 —  Мы,—  говорит,—  ему  руки  связали  и  в  погреб  его
бросили.
 —  Развяжите  его  скорее  и  приведите  сюда.
 Пошли  его  развязать,  и  вдруг  дверь  из  погреба  наот¬
машь  распахнулась,  и  этот  казак  летит  на  меня  прямо,  как
по  воздуху,  и,  точно  сноп,  опять  упал  в  ноги  и  вопит:
 —  Ваше  благородие!..  я  несчастный  человек!..
 —  Конечно,—  говорю,—  несчастный.
 —  Что  со  мною  сделали!..
 И  плачет  горестно  так,  что  даже  ревет.
 —  Встань!  —  говорю.
 234

—  Не  могу  встать,  я  еще  в  исступлении...
 —  Отчего  ты  в  исступлении?
 —  Я  непитущий,  а  меня  напоили...  У  меня  дома  жена
молодая  и  детки...  и  отцы  старички  старые...  Что  я  наде¬
лал?..
 —  Кто  тебя  упоил?
 —  Товарищи,  ваше  благородие,—  заставили  за  живых
и  за  мертвых  в  перезвон  пить...  Я  непитущий!
 И  рассказал,  что  заехали  они  в  шинок,  и  стали  его
товарищи  неволить  —  выпить  для  Светлого  Христова  во¬
скресения,  в  самый  первый  звон,—  чтобы  всем  живым
и  умершим  «легонько  взгадалося»,—  один  товарищ  поднес
ему  чару,  а  другой  —  другую,  а  третью  он  уже  сам  купил
и  других  потчевал,  а  дальше  не  помнит,  что  ему  при¬
шло  в  голову  на  меня  броситься,  и  ударить,  и  эполет  со¬
рвать.
 Вот  вам  и  приключение!  Теперь  валяется  в  ногах,  пла¬
чет,  как  дитя,  и  весь  хмель  сошел...  Стонет:
 —  Детки  мои,  голубятки  мои!..  Старички  мои  жалост¬
ные!..  женка  бессчастная!..
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Убивается  бедняга,  и  люди  все  на  него  смотрят,  и  —
вижу,  и  им  тягостно,  а  мне  еще  более  всех  тяжело.  А  меж
тем  как  я  немножко  раздумался,  сердце-то  у  меня  уж  на¬
зад  пошло:  рассуждать  опять  начинаю:  ударь  он  меня
наедине,  я  и  минуты  бы  одной  не  колебался  —  сказал  бы:
«Иди  с  миром  и  вперед  так  не  делай».  Но  ведь  это  все
произошло  при  подначальных  людях,  которым  я  должен
подавать  первый  пример...
 И  вдруг  это  слово  опять  меня  спасительно  уловляет...
какой  такой  нам  подан  первый  пример?  Я  ведь  не  могу
же  это  забыть...  я  ведь  не  могу  же,  чтобы  Иисуса  вспоми¬
нать,  а  при  том  ему  совсем  напротив  над  людьми  делать...
 «Нет,—  думаю,—  этого  нельзя: 	я  спутался  —  лучше
 я  отстраню  от  себя  это  пока...  хоть  на  время,  а  скажу
только  то,  что  надо  по  правилу...»
 Взял  в  руки  яйцо  и  хотел  сказать:  «Христос  вос¬
крес!»  —  но  чувствую,  что  вот  ведь  я  уже  и  схитрил.  Те¬
перь  я  не  его  —  я  ему  уж  чужой  стал...  Я  этого  не  хочу...
не  желаю  от  нею  увольняться.  А  зачем  же  я  делаю  как
те,  кому  с  ним  тяжело  было...  который  говорил:  «Господи,
выйди  от  меня:  я  человек  грешный!»  Без  него-то,  конечно.
 235

полегче...  Без  него,  пожалуй,  со  всеми  уживешься...  ко
всем  подделаешься...
 А  я  этого  не  хочу!  Не  хочу,  чтобы  мне  легче  было!
Не  хочу!
 Я  другое  вспомнил...  Я  его  не  попрошу  уйти,  а  еще
позову...  Приди  —  ближе!  и  зачитал:  «Христе,  свете  истин¬
ный,  просвещаяй  и  освещаяй  всякого  человека,  грядущего
в  мир...»
 Между  солдатами  вдруг  внимание...  кто-то  и  повторил:
 —  «Всякого  человека!»
 —  Да,—  говорю,—  «всякого  человека,  грядущего  в
мир»,—  и  такой  смысл  придаю,  что  он  просвещает  того,  кто
приходит  от  вражды  к  миру.  И  еще  сильнее  голосом  воз¬
звал:  —  «Да  знаменуется  на  нас,  грешных,  свет  твоего  лица!»
 —  «Да  знаменуется!..  да  знаменуется!»  —  враз,  одним
дыханием  продохнули  солдаты...  Все  содрогнулись...  все
всхлипывают...  все  неприступный  свет  узрели  и  к  нему
сунулись...
 —  Братцы!  —  говорю,—  будем  молчать!
 Враз  все  поняли.
 —  Язык  пусть  нам  отсохнет,—  отвечают,—  ничего  не
скажем.
 —  Ну,—  я  говорю,—  значит,  Христос  воскрес!  —  и  по¬
целовал  первого  побившего  меня  казака,  а  потом  стал
и  с  другими  целоваться.  «Христос  воскрес!»  —  «Воистину
воскрес!»
 И  вправду  обнимали  мы  друг  друга  радостно.  А  казак
все  плакал  и  говорил:  «Я  в  Иерусалим  пойду  бога  ме¬
лить...  священника  упрошу,  чтобы  мне  питинью  наложил».
 —  Бог  с  тобой,—  говорю,—  еще  лучше  и  в  Иерусалим
не  ходи,  а  только  водки  не  пей.
 —  Нет,—  плачет,—  я,  ваше  благородие,  и  водки  не
буду  пить  и  пойду  к  батюшке...
 —  Ну,  как  знаешь.
 Пришла  смена,  и  мы  возвратились,  и  я  отрапортовал,
что  все  было  благополучно,  и  солдаты  все  молчали;  но
случилось  так,  однако,  что  секрет  наш  вышел  наружу.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 На  третий  день  праздника  призывает  меня  к  себе  ко¬
мандир,  запирается  в  кабинет  и  говорит:
 —  Как  это  вы,  сменившись  последний  раз  с  караула,
рапортовали,  что  у  вас  все  было  благополучно,  когда  у  вас
было  ужасное  происшествие!
 236

Я  отвечаю:
 —  Точно  так,  господин  полковник,  происшествие  было
нехорошее,  но  бог  нас  вразумил,  и  все  кончилось  благопо¬
лучно.
 —  Нижний  чин  оскорбил  офицера  и  остается  без  нака¬
зания...  и  вы  это  считаете  благополучным?  Да  у  вас  что
же  —  нет,  что  ли,  ни  субординации,  ни  благородной  гор¬
дости?
 —  Господин  полковник,—  говорю,—  казак  был  человек
непьющий  и  обезумел,  потому  что  его  опоили.
 —  Пьянство  —  не  оправдание!
 —  Я,—  говорю,—  не  считаю  за  оправдание,—  пьянст¬
во  —  пагуба,  но  я  духу  в  себе  не  нашел  доносить,  чтобы
за  меня  безрассудного  человека  наказывали.  Виноват,  гос¬
подин  полковник,  я  простил.
 —  Вы  не  имели  права  прощать!
 —  Очень  знаю,  господин  полковник,  не  мог  выдер¬
жать.
 —  Вы  после  этого  не  можете  более  оставаться  на
службе.
 —  Я  готов  выйти.
 —  Да;  подавайте  в  отставку.
 —  Слушаю-с.
 —  Мне  вас  жалко,—  но  поступок  ваш  есть  непозволи¬
тельный.  Пеняйте  на  себя  и  на  того,  кто  вам  внушил  такие
правила.
 Мне  стало  от  этих  слов  грустно,  и  я  попросил  извине¬
ния  и  сказал,  что  я  пенять  ни  на  кого  не  буду,  а  особен¬
но  на  того,  кто  мне  внушил  такие  правила,  потому  что
я  взял  себе  эти  правила  из  христианского  учения.
 Полковнику  это  ужасно  не  понравилось.
 —  Что,—  говорит,—  вы  мне  с  христианством!  —  ведь
я  не  богатый  купец  и  не  барыня.  Я  ни  на  колокола  не  мо¬
гу  жертвовать,  ни  ковров  вышивать  не  умею,  а  я  с  вас
службу  требую.  Военный  человек  должен  почерпать  хри¬
стианские  правила  из  своей  присяги,  а  если  вы  чего-нибудь
не  умели  согласовать,  так  вы  могли  на  все  получить  совет
от  священника.  И  вам  должно  быть  очень  стыдно,  что  ка¬
зак,  который  вас  прибил,  лучше  знал,  что  надо  делать:
он  явился  и  открыл  свою  совесть  священнику!  Его  это
одно  и  спасло,  а  не  ваше  прощение.  Дмитрий  Ерофеич
простил  его  не  для  вас,  а  для  священника,  а  солдаты  все,
которые  были  с  вами  в  карауле,  будут  раскассированы.  Вот
чем  ваше  христианство  для  них  кончилось.  А  вы  сами  по¬
жалуйте  к  Сакену;  он  сам  с  вами  поговорит  —  ему  и  рас¬
 237

сказывайте  про  христианство:  он  церковное  писание  все
равно  как  военный  устав  знает.  А  все,  извините,  о  вас
того  мнения,  что  вы,  извините,  получив  пощечину,  изволи¬
ли  прощать  единственно  с  тем,  чтобы  это  бесчестие  вам  не
помешало  на  службе  остаться...  Нельзя!  Ваши  товарищи
с  вами  служить  не  желают.
 Это  мне,  по  тогдашней  моей  молодости,  показалось  же¬
стоко  и  обидно.
 —  Слушаю-с,—  говорю,—  господин  полковник,  я  пой¬
ду  к  графу  Сакену  и  доложу  все,  как  дело  было,  и  объяс¬
ню,  чему  я  подчинился  —  все  доложу  по  совести.  Может
быть,  он  иначе  взглянет.
 Командир  рукой  махнул.
 —  Говорите  что  хотите,  но  знайте,  что  вам  ничто  не
поможет.  Сакен  церковные  уставы  знает  —  это  правда,  но,
однако,  он  все-таки  пока  еще  исполняет  военные.  Он  еще
в  архиереи  не  постригся.
 Тогда  между  военными  ходили  разные  нелепые  слухи
о  Сакене:  одни  говорили,  будто  он  имеет  видения  и  знает
от  ангела  —  когда  надо  начинать  бой;  другие  рассказыва¬
ли  вещи  еще  более  чудные,  а  полковой  казначей,  имевший
большой  круг  знакомства  с  купцами,  уверял,  будто  Фила¬
рет  московский  говорил  графу  Протасову:  «Если  я  умру,
то  Боже  вас  сохрани,  не  делайте  обер-прокурором  Муравь¬
ева,  а  митрополитом  московским  —  киевского  ректора
(Иннокентия  Борисова).  Они  только  хороши  кажутся,
а  хорошо  не  сделают;  а  вы  ставьте  на  свое  место  Сакена,
а  на  мое  —  самого  смирного  монаха.  Иначе  я  вам  в  темном
блеске  являться  стану».
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Я  тогда  ни  за  что  не  хотел,  чтобы  Сакен  допускал,  буд¬
то  я  простил  и  скрыл  полученную  мною  пощечину  из-за
того,  чтобы  мне  можно  было  на  службе  оставаться.  Ужас¬
ная  глупость!  Не  все  ли  это  равно?  Теперь  это  кажется
смешно,  а  в  тогдашнем  диком  состоянии  я  в  самом  деле
полагал  немножко  свою  честь  в  таких  пустяках,  как  посто¬
роннее  мнение...  Ночей  не  спал:  одну  ночь  в  карауле  не
спал,  а  потом  три  ночи  не  спал  от  волнения...  Обидно  бы¬
ло,  что  товарищи  обо  мне  нехорошо  думают  и  что  Сакен
обо  мне  нехорошо  думает!  Надо,  видите,  так,  чтобы  все
о  нас  хорошо  думали!..
 Опять  из-за  этого  всю  ночь  не  спал  и  на  другой  день
встал  рано  и  являюсь  утром  в  сакенскую  приемную.  Там
 238

был  только  еще  один  аудитор,  а  потом  и  другие  стали  со¬
бираться.  Жужжат  между  собою  потихонечку,  а  у  меня
знакомых  нет  —  я  молчу  и  чувствую,  что  сон  меня  кло¬
нит,—  совсем  некстати.  А  глаза  так  и  слипаются.  И  долго
я  тут  со  всеми  вместе  ожидал  Сакена,  потому  что  он  в  этот
день,  как  нарочно,  не  выходил:  все  у  себя  в  спальне  перед
чудотворной  иконой  молился.  Он  ведь  был  страшно  бого¬
молен:  непременно  каждый  день  читал  утренние  и  вечерние
молитвы  и  три  акафиста,  а  то  иногда  зайдется  до  беско¬
нечности.  Случалось,  до  того  уставал  на  коленях  стоять,
что  даже  падал  и  на  ковре  ничком  лежал,  а  все  молился.
Мешать  ему  или  как-нибудь  перебить  молитву  считалось  —
боже  сохрани!  На  это,  кажется,  даже  при  штурме  никто
бы  не  отважился,  потому  что  помешать  ему  —  все  равно
что  дитя  разбудить,  когда  оно  не  выспалось.  Начнет  кук¬
ситься  и  капризничать,  и  тогда  его  ничем  не  успокоишь.
Адъютанты  у  него  это  знали,—  иные  и  сами  тоже  были
богомолы  —  другие  притворялись.  Он  не  разбирал  и  всех
таких  любил  и  поощрял.
 Как  только,  бывало,  он  покажется,  штабные  сейчас
различали,  если  он  намолился,  и  тогда  в  хорошем  располо¬
жении,  и  все  бумаги  несли,  потому  что,  намолившись,  он
добр  и  тогда  все  подпишет.
 На  мою  долю  как  раз  такое  счастие  и  досталось:  как
Сакен  вышел  ко  всем  в  приемную,  так  один  опытный  гово¬
рит  мне:
 —  Вы  хорошо  попали;  нынче  его  обо  всем  можно  про¬
сить;  он  теперь  намолившись.
 Я  полюбопытствовал:
 —  Почему  это  заметно?
 Опытный  отвечает:
 —  Разве  не  видите  —  у  него  колени  белеются,  и  над
бровями  светлые  пятнышки...  как  будто  свет  сияет...  Зна¬
чит,  будет  ласковый.
 Я  сияния  над  бровями  не  отличил,  а  панталоны  у  него
на  коленях  действительно  были  побелевши.
 Со  всеми  он  переговорил  и  всех  отпустил,  а  меня  оста¬
вил  на  самый  послед  и  велел  за  собою  в  кабинет  идти.
 «Ну,—  думаю,—  тут  будет  развязка».  И  сон  прошел.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 В  кабинете  у  него  большая  икона  в  дорогой  ризе,  на
особом  возвышении,  и  трисоставная  лампада  в  три  огня
горит.
 239

Сакен  прежде  всего  подошел  к  иконе,  перекрестился
и  поклонился  в  землю,  а  потом  обернулся  ко  мне  и  го¬
ворит:
 —  Ваш  полковой  командир  за  вас  заступается.  Он
вас  даже  хвалит  —  говорит,  что  вы  были  хороший  офицер,
но  я  не  могу,  чтобы  вас  оставить  на  службе!
 Я  отвечаю,  что  я  об  этом  и  не  прошу.
 —  Не  просите!  Почему  же  не  просите?
 —  Я  знаю,  что  это  нельзя,  и  не  прошу  о  невозможном.
 —  Вы  горды!
 —  Никак  нет.
 —  Почему  же  вы  так  говорите  —  «о  невозможном?»
Французский  дух!  гордость!  У  бога  все  возможно!  Гор¬
дость!
 —  Во  мне  нет  гордости.
 —  Вздор!..  Я  вижу.  Все  французская  болезнь!..  свое¬
волие!..  Хотите  все  по-своему  сделать!..  Но  вас  я  действи¬
тельно  оставить  не  могу.  Надо  мною  тоже  выше  начальст¬
во  есть...  Эта  ваша  вольнодумная  выходка  может  дойти  до
государя...  Что  это  вам  пришла  за  фантазия!..
 —  Казак,—  говорю,—  по  дурному  примеру  напился
пьян  до  безумия  и  ударил  меня  без  всякого  сознания.
 —  А  вы  ему  это  простили?
 —  Да,  я  не  мог  не  простить!..
 —  На  каком  же  основании?
 —  Так,  по  влиянию  сердца.
 —  Гм!..  сердце!..  На  службе  прежде  всего  долг  служ¬
бы,  а  не  сердце...  Вы  по  крайней  мере  раскаиваетесь?
 —  Я  не  мог  иначе.
 —  Значит,  даже  и  не  каетесь?
 —  Нет.
 —  И  не  жалеете?
 —  О  нем  я  жалею,  а  о  себе  нет.
 —  И  еще  бы  во  второй  раз,  пожалуй,  простили?
 —  Во  второй  раз,  я  думаю,  даже  легче  будет.
 —  Вон  как!..  вон  как  у  нас!..  солдат  его  по  одной  щеке
ударил,  а  он  еще  другую  готов  подставить.
 Я  подумал:  «Цыц!  не  смей  этим  шутить!»  —  и  молча
посмотрел  на  него  с  таковым  выражением.
 Он  как  бы  смутился,  но  опять  по-генеральски  напету¬
шился  и  задает:
 —  А  где  же  у  вас  гордость?
 —  Я  сейчас  имел  честь  вам  доложить,  что  у  меня  нет
гордости.
 240

—  Вы  дворянин?
 —  Я  из  дворян.
 —  И что  же,  этой...  noblesse  oblige...  дворянской  гор¬
дости  у  вас  тоже  нет?
 —  Тоже  нет.
 —  Дворянин  без  всякой  гордости?
 Я  молчал,  а  сам  думал:
 «Ну  да,  ну  да:  дворянин,  и  без  всякой  гордости,—  ну
что  же  ты  со  мной  поделаешь?»
 А  он  не  отстает  —  говорит:
 —  Что  же  вы  молчите?  Я  вас  спрашиваю  об  этой  —
о  благородной  гордости?
 Я  опять  промолчал,  но  он  еще  повторяет:
 —  Я  вас  спрашиваю  о  благородной  гордости,  которая
возвышает  человека.  Сирах  велел  «пещись  об  имени
своем»...
 Тогда  я,  чувствуя  себя  уже  как  бы  отставным  и  потому
человеком  свободным,  ответил,  что  я  ни  про  какую  благо¬
родную  гордость  ничего  в  Евангелии  не  встречал,  а  читал
про  одну  только  гордость  сатаны,  которая  противна  богу.
 Сакен  вдруг  отступил  и  говорит:
 —  Перекреститесь!..  Слышите:  я  вам  приказываю,  сей¬
час  перекреститесь!
 Я  перекрестился.
 —  Еще  раз!
 Я  опять  перекрестился.
 —  И  еще...  до  трех  раз!
 Я  и  в  третий  раз  перекрестился.
 Тогда  он  подошел  ко  мне  и  сам  меня  перекрестил  и  про¬
шептал:
 —  Не  надо  про  сатану!  Вы  ведь  православный?
 —  Православный.
 —За  вас  восприемники  у  купели  отреклись  от  сатаны...
и  от  гордыни  и  от  всех  дел  его  и  на  него  плюнули.  О
бунтовщик  и  отец  лжи.  Плюньте  сейчас.
 Я  плюнул.
 —  И  еще!
 Я  еще  плюнул.
 —  Хорошенько!..  До  трех  раз  на  него  плюньте!
 Я  плюнул,  и  Сакен  сам  плюнул  и  ногою  растер.  Всего
сатану  мы  оплевали.
 —  Вот  так!..  А  теперь...  скажите,  того...  Что  же  вы
будете  с  собой  делать  в  отставке?
 1  благородное  происхождение  обязывает  (франц.).
 241

—  Не  знаю  еще.
 —  У  вас  есть  состояние?
 —  Нет.
 —  Нехорошо!  Родственники  со  связями  есть?
 —  Тоже  нет.
 —  Скверно!  На  кого  же  вы  надеетесь?
 —  Не  на  князей  и  не  на  сынов  человеческих:  воробей
не  пропадает  у  бога,  и  я  не  пропаду.
 —  Ого-го,  как  вы,  однако,  начитаны!..  Хотите  в  мо¬
нахи?
 —  Никак  нет  —  не  хочу.
 —  Отчего?  Я  могу  написать  Иннокентию.
 —  Я  не  чувствую  призвания  в  монахи.
 —  Чего  же  вы  хотите?
 —  Я  хочу  только  того,  чтобы  вы  не  думали,  что
я  умолчал  о  полученном  мною  ударе  из-за  того,  чтобы
остаться  на  службе:  я  это  сделал  просто...
 —  Спасти  свою  душу!  Понимаю  вас,  понимаю!  я  вам
потому  и  говорю:  идите  в  монахи.
 —  Нет,  я  в  монахи  не  могу,  и  спасать  свою  душу  не
думал,  а  просто  я  пожалел  другого  человека,  чтобы  его  не
били  насмерть  палками.
 —  Наказание  бывает  человеку  в  пользу.  «Любяй  нака¬
зует».  Вы  не  дочитали...  А  впрочем,  мне  вас  все-таки
жалко.  Вы  пострадали!..  Хотите  в  комиссариатскую  ко¬
миссию?
 —  Нет,  благодарю  покорно.
 —  Это  отчего?
 —  Я  не  знаю,  право,  как  вам  об  этом  правдивее  доло¬
жить...  я  туда  неспособен.
 —  Ну,  в  провианты?
 —  Тоже  не  гожусь.
 —  Ну,  в  цейхвартеры!  —  там,  случается,  бывают  люди
и  честные.
 Так  он  меня  этим  своим  разговором  отяготил,  что
я  просто  будто  замагнитизировался  и  спать  хочу  до  самой
невозможности.
 А  Сакен  стоит  передо  мною  —  и  мерно,  в  такт  головою
покачивает  и,  загиная  одною  рукою  пальцы  другой  руки,
вычисляет:
 —  В  Писании  начитан;  благородной  гордости  не  имеет;
по  лицу  бит;  в  комиссариат  не  хочет;  в  провиантские  не
хочет  и  в  монахи  не  хочет!  Но  я,  кажется,  понял  вас,  по¬
чему  вы  не  хотите  в  монахи:  вы  влюблены?
 А  мне  только  спать  хочется.
 242

—  Никак  нет,—  говорю,—  я  ни  в  кого  не  влюблен.
 —  Жениться  не  намерены?
 —  Нет.
 —  Отчего?
 —  У  меня  слабый  характер.
 —  Это  видно!  Это  сразу  видно!  Но  что  же  вы  застен¬
чивы,—  вы  боитесь  женщин...  да?
 —  Некоторых  боюсь.
 —  И  хорошо  делаете!  Женщины  суетны  и...  есть  очень
злые,  но  ведь  не  все  женщины  злы  и  не  все  обманывают.
 —  Я  сам  боюсь  быть  обманщиком.
 —  То  есть...  Как?..  Для  чего?
 —  Я  не  надеюсь  сделать  женщину  счастливой.
 —  Почему?  Боитесь  несходства  характеров?
 —  Да,—  говорю,—  женщина  может  не  одобрять  то,
что  я  считаю  за  хорошее,  и  наоборот.
 —  А  вы  ей  докажите.
 —  Доказать  все  можно,  но  от  этого  выходят  только
споры  и  человек  делается  хуже,  а  не  лучше.
 —  А  вы  и  споров  не  любите?
 —  Терпеть  не  могу.
 —  Так  ступайте  же,  мой  милый,  в  монахи!  Что  же  вам
такое?!  Ведь  вам  в  монахах  отлично  будет  с  вашим  на¬
строением.
 —  Не  думаю.
 —  Почему?  Почему  не  думаете-то?  Почему?
 —  Призвания  нет.
 —  А  вот  вы  и  ошибаетесь  —  прощать  обиды,  безбрач¬
ная  жизнь...  это  и  есть  монастырское  призвание.  А  дальше
что  же  еще  остается  трудное?  —  мяса  не  есть.  Этого,  что
ли,  вы  боитесь?  Но  ведь  это  не  так  строго...
 —  Я  мяса  совсем  никогда  не  ем.
 —  А  зато  у  них  прекрасные  рыбы.
 —  Я  и  рыбы  не  ем.
 —  Как,  и  рыб  не  едите?  Отчего?
 —  Мне  неприятно.
 —  Отчего  же  это  может  быть  неприятно  —  рыб  есть?
 —  Должно  быть,  врожденное  —  моя  мать  не  ела  тел
убитых  животных  и  рыб  тоже  не  ела.
 —  Как  странно!  Значит,  вы  так  и  едите  одно  грибное
да  зелень?
 —  Да,  и  молоко  и  яйца.  Мало  ли  еще  что  можно  есть!
 —  Ну  так  вы  и  сами  себя  не  знаете:  вы  природный  мо¬
нах,  вам  даже  схиму  дадут.  Очень  рад!  очень  рад!  Я  вам
сейчас  дам  письмо  к  Иннокентию!
 243

—  Да  я,  ваше  сиятельство,  не  пойду  в  монахи!
 —  Нет,  пойдете,—  таких,  которые  и  рыб  не  едят,  очень
мало!  вы  схимник!  Я  сейчас  напишу.
 —  Не  извольте  писать:  я  в  монастырь  жить  не  пой¬
ду.—  Я  желаю  есть  свой  трудовой  хлеб  в  поте  своего  лица.
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Сакен  наморщился.
 —  Это,—  говорит,—  вы  Библии  начитались,—  а  вы
Библии-то  не  читайте.  Это  англичанам  идет:  они  недоверки
и  кривотолки.  Библия  опасна  —  это  мирская  книга.  Чело¬
век  с  аскетическим  основанием  должен  ее  избегать.
 «Фу  ты  господи!  —  думаю.—  Что  же  это  за  мучитель
такой!»
 И  говорю  ему:
 —  Ваше  сиятельство!  я  уже  вам  доложил:  во  мне  нет
никаких  аскетических  оснований.
 —  Ничего,  идите  и  без  оснований!  Основания  после
придут;  всего  дороже,  что  у  вас  это  врожденное:  не  только
мяса,  а  и  рыбы  не  едите.  Чего  вам  еще!
 Умолкаю!  Решительно  умолкаю  и  думаю  только  о
том:  когда  же  он  меня  от  себя  выпустит,  чтобы  я  мог
спать.
 А  он  возлагает  мне  руки  на  плечи,  смотрит  долго  в  гла¬
за  и  говорит:
 —  Милый  друг!  вы  уже  призваны,  но  только  вам  это
еще  непонятно!..
 —  Да,—  отвечаю,—  непонятно!
 Чувствую,  что  мне  теперь  все  равно,—  что  я  вот-вот
сейчас  тут  же,  стоя,  усну,—  и  потому  инстинктивно  от¬
ветил:
 —  Непонятно.
 —  Ну  так  помолимся,—  говорит,—  вместе  поусерднее
вот  перед  этим  ликом.  Этот  образ  был  со  мною  во  Фран¬
ции,  в  Персии  и  на  Дунае...  Много  раз  я  перед  ним  упа¬
дал  в  недоумении  и  когда  вставал  —  мне  было  все  ясно.
Становитесь  на  ковре  на  колени  и  земной  поклон...  Я  на¬
чинаю.
 Я  стал  на  колени  и  поклонился,  а  он  зачитал  умилен¬
ным  голосом:  «Совет  превечный  открывая  Тебе»...
 А  дальше  я  уже  ничего  не  слыхал,  а  только  почудилось
мне,  что  я  как  дошел  лбом  до  ковра  —  так  и  пошел  свайкой
 244

спускаться  вниз  куда-то  все  глубже  к  самому  центру
земли.
 Чувствую  что-то  не  то,  что  нужно:  мне  бы  нужно  куда-
то  легким  пером  вверх,  а  я  иду  свайкой  вниз,  туда,  где,  по
словам  Гете,  «первообразы  кипят,—  клокочут  зиждящие
силы».  А  потом  и  не  помню  уже  ничего.
 Возвращаюсь  опять  от  центра  к  поверхности  не  скоро
и  ничего  не  узнаю:  трисоставная  лампада  горит,  в  окнах
темно,  впереди  меня  на  том  же  ковре  какой-то  генерал,
клубочком  свернувшись,  спит.
 Что  это  такое  за  место?  —  заспал  и  запамятовал.
 Потихонечку  поднимаюсь,  сажусь  и  думаю:  «Где  я?
Что  это,  генерал  в  самом  деле  или  так  кажется...»  Потро¬
гал  его...  ничего  —  парной,  теплый,  и  смотрю  —  и  он  про¬
сыпается  и  шевелится...  И  тоже  сел  на  ковре  и  на  меня
смотрит...  Потом  говорит:
 —  Что  вижу?..  Фигура!
 Я  отвечаю:
 —  Точно  так.
 Он  перекрестился  и  мне  велел:
 —  Перекрестись!
 Я  перекрестился.
 —  Это  мы  с  вами  вместе  были?
 —  Да-с.
 —  Каково!
 Я  промолчал.
 —  Какое  блаженство!
 Не  понимаю,  в  чем  дело,  но,  к  счастью,  он  продолжает:
 —  Видели,  какая  святыня!
 —  Где?
 —  В  раю!
 —  В  раю?  Нет,—  говорю,—  я  в  раю  не  был  и  ничего
не  видал.
 —  Как  не  видал!  Ведь  мы  вместе  летали...  Туда...
вверх!
 Я  отвечаю,  что  я  летать  летал,  но  только  не  вверх,
а  вниз.
 —  Как  вниз!
 —  Точно  так.
 —  Вниз?
 —  Точно  так.
 —  Внизу  ад!
 —  Не  видал.
 —  И  ада  не  видал?
 —  Не  видал.
 245

—  Так  какой  же  дурак  тебя  сюда  пустил?
 —  Граф  Остен-Сакен.
 —  Это  я  граф  Остен-Сакен.
 —  Теперь,—  говорю,—  вижу.
 —  А  до  сих  пор  и  этого  не  видал?
 —  Прошу  прощения,—  говорю,—  мне  кажется,  будто
я  спал.
 —  Ты  спал!
 —  Точно  так.
 —  Ну  так  пошел  вон!
 —  Слушаю,—  говорю,—  но  только  здесь  темно  —  я  не
знаю,  как  выйти.
 Сакен  поднялся,  сам  открыл  мне  дверь  и  сам  сказал:
 —  Zum  Teufel!
 Так  мы  с  ним  и  простились,  хотя  несколько  сухо,  но
его  ко  мне  милости  этим  не  кончились.
 ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 Я  был  совершенно  спокоен,  потому  что  знал,  что  мне
всего  дороже  —  это  моя  воля,  возможность  жить  по  одно¬
му  завету,  а  не  по  нескольким,  не  спорить,  не  подделывать¬
ся  и  никому  ничего  не  доказывать,  если  ему  не  явлено
свыше,—  и  я  знал,  где  и  как  можно  найти  такую  волю.
Я  не  хотел  решительно  никаких  служб,  ни  тех,  где  нужна
благородная  гордость,  ни  тех,  где  можно  обходиться  и  без
всякой  гордости.  Ни  на  какой  службе  человек  сам  собой
быть  не  может,  он  должен  вперед  не  обещаться,  а  потом
исполнять,  как  обещался,  а  я  вижу,  что  я  порченый,  что
я  ничего  обещать  не  могу,  да  и  не  смею  и  не  должен,  по¬
тому  что  суббота  для  человека,  а  не  человек  для  субботы...
Сердце  сжалится,  и  я  не  могу  обещания  выдержать:  уви¬
жу  страдание  и  не  выстою...  я  изменю  субботе!  На  служ¬
бе  надо  иметь  клятвенную  твердость  и  уметь  самого  себя
заговаривать,  а  у  меня  этого  дарования  нет.  Мне  надо
что-нибудь  самое  простое...  Перебирал  я,  перебирал,—  что
есть  самое  простое,  где  не  надо  себя  заговаривать,  и  ре¬
шил,  что  лучше  пахать  землю.
 Но  меня,  однако,  ждала  еще  награда  и  по  службе.
 Перед  самым  моим  выездом  полковник  объявляет
мне:
 1  К  черту!  (нем.)
 246

—  Вы  не  без  пользы  для  себя  с  Дмитрием  Ерофеичем
повидались.  Он  тогда  был  с  утра  прекрасно  намолившись
и  еще  с  вами,  кажется,  молился?
 —  Как  же,—  отвечаю,—  мы  молились.
 —  Вместе  в  блаженные  селения  парили?..
 —  То  есть...  как  это  вам  доложить...
 —  Да,  вы  —  большой  политик!  Знаете,  вы  и  достиг¬
ли,—  вы  ему  очень  понравились;  он  вам  велел  сказать,  что
особым  путем  вам  пенсию  выпросит.
 —  Я,—  говорю,—  пенсии  не  выслужил.
 —  Ну,  уж  это  теперь  расчислять  поздно,—  уж  от  него
пошло  представление,  а  ему  не  откажут.
 Вышла  мне  пенсия  по  тридцати  шести  рублей  в  год,
и  я  ее  до  сих  пор  по  этому  случаю  получаю.  Солдаты  со
мною  тоже  хорошо  простились.
 —  Ничего,—  говорили,—  мы,  ваше  благородие,  вами
довольны  и  не  плачемся.  Нам  все  равно,  где  служить.
А  вам  бы,  ваше  благородие,  мы  желали,  чтобы  к
нам  в  попы  достигнуть  и  благословлять  на  поле  сра¬
жения.
 Тоже  доброжелатели!
 А  я  вместо  всего  ихнего  доброжелания  вот  эту  господ¬
ку  купил...  Невелика  господка,  да  добра...  Може,  и  Катря
еще  на  ней  буде  с  мужем  господуроваты...  Бидна  Катруся!
Я  ее  с  матерью  под  тополями  Подолинского  сада  нашел...
Мать  хотела  ее  на  чужие  руки  кинуть,  а  сама  к  какой-
нибудь  пани  в  мамки  идти.  А  я  вызверывся  да  гово¬
рю  ей:
 —  Чи  ты  с  самаго  роду  так  дурна,  чи  ты  сумасшедшая!
Що  тоби  такэ  поднялось,  щоб  свою  дытыну  покинуты,
а  паньских  своим  молоком  годувати!  Нехай  их  яка  пани
породыла,  та  сама  и  годует:  так  от  бога  показано,—  а  ты
ходы  впрост  до  менэ  та  пильнуй  свою  дытыну.
 Она  встала  —  подобрала  Катрю  в  тряпочки  и  пишла  —
каже:
 —  Пиду,  куды  минэ  доля  моя  ведэ!
 Так  вот  и  живем,  и  поле  орем,  и  сием,  а  чого  нэма,
о  том  не  скучаем  —  бо  все  люди  просты:  мать  сирота,  доч¬
ка  мала,  а  я  битый  офицер,  да  еще  и  без  усякой  благород¬
ной  гордости.  Тпфу,  яка  пропаща  фигура!
 По  моим  сведениям,  Фигура  умер  в  конце  пятидесятых
или  в  самом  начале  шестидесятых  годов.  О  нем  я  не  встре¬
чал  в  литературе  никаких  упоминаний.
 247

РАССКАЗЫ  КСТАТИ
 СОВМЕСТИТЕЛИ
 Буколическая  повесть  на  исторической  канве
 Род  сей  ничем  же  изымается.
 Совместительство  у  нас  есть  очень  старое  и  очень  важ¬
ное  зло.  Даже  когда  по  существу  как  будто  ничему  не  ме¬
шает,  оно  все-таки  составляет  зло,—  говорил  некоторый
знатный  и  правдивый  человек  и  при  этом  рассказал  сле¬
дующий,  по  моему  мнению,  небезынтересный  анекдотиче¬
ский  случай  из  старого  времени.—  Дело  идет  о  бывшем
министре  финансов,  известном  графе  Канкрине.  Я  записал
этот  рассказ  под  свежим  впечатлением,  прямо  со  слов  рас¬
сказчика,  и  так  его  здесь  и  передам,  почти  теми  же  слова¬
ми,  как  слышал.
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Граф  Канкрин  был  деловит  и  умен,  но  любил  поволо¬
читься.  Тогда  было,  впрочем,  такое  время,  что  все  волочи¬
лись.  Даже  впоследствии  это  перешло  как  бы  в  предание
по  финансовому  ведомству,  и  покойный  Вронченко  тоже
был  превеликий  ухаживатель:  только  в  этом  игры  и  лю¬
безности  той  не  было,  как  в  Канкрине.  Такое  господство¬
вало  настроение:  жизнь  играла  у  гробового  входа.
 И  те,  кому  волокитство  уже  ни  на  что  не  нужно  было,
и  они  все-таки  старались  не  отставать  от  сверстников.
 Если  не  для  чего-нибудь,  то  хоть  для  порядка  или  при¬
личия,  все  имели  дам  на  попечении.  В  самой  большой  мо¬
де  были  танцорки  или  цыганки,  но  иногда  и  другие  особы
соответственного  значения.  И  притом  никто  почти  не  скры¬
вал  свои  грешки,  а  нередко  даже  желали  их  огласки.  Это
 1  Граф  Егор  Францович  Канкрин  род.  1774  г.,  состоял  генерал-
интендантом  в  1812  г.,  а  с  1823  года  министром  финансов.  Умер  в
1846  г.  Был  отличный  финансист  и  известен  также  как  писатель;  пи¬
сал  на  немецком  языке.  (Прим.  автора.)
 248

давало  случай  в  обществе  подшучивать  над  «старыми
грешниками».  О  них  рассказывали  разные  смешные  анек¬
доты,  а  это  делало  грешникам  известность  и  рекомендовало
их  как  добрых  и  забавных  вье-гарсонов.
 Случалось,  что  имя  грешника  вспоминалось  с  какою-
нибудь  веселою  шуткою  при  таких  лицах,  что  это  воспомя¬
нутому  было  полезно,  и  этим  дорожили  и  умели  обращать
себе  в  выгоду.
 Были  даже  такие  старички,  которые  сами  про  себя  наро¬
чно  сочиняли  смешные  любовные  историйки  и  доходили  в
этом  до  замечательной  виртуозности.  Позднейшие  критики,
не  знавшие  хорошо  действительности  прошлой  жизни,  при¬
писали  нигилистической  поре  стремление  «пить  втроем  ут¬
ренний  чай»;  но  это  несправедливо.  Все  это  было  известно
гораздо  раньше  появления  нигилистов  и  производилось  го¬
раздо  крупнее,  но  только  тогда  на  это  был  другой  взгляд,
и  «чай  втроем»  не  получал  тенденциозных  истолкований.
 А  что  старички  в  то  время  очень,  очень  шалили  и  что
грешки  их  забавляли  общество  —  это  вы  можете  видеть  по
театральному  репертуару.  Тогда  нередко  так  с  кого-нибудь
прямиком  и  писали  пьесы.  Например,  «Новички  в  любви»,
или  «Его  превосходительство,  или  Средство  нравиться»  —
это  все  с  натуры.  Теперь  всех  этих  пьес  уже  и  названий
не  припомнишь,  а  тогда,  бывало,  выведенных  лиц  по  име¬
нам  в  театре  называли  и  смеялись.  Многие  актеры,  особен¬
но  Мартынов,  бывало,  нарочно  гримировались  и  копирова¬
ли  на  сцене  того,  в  кого  метили.  Был  даже  один  такой
случай,  что  некто,  имевший  желание  о  себе  напомнить,  сам
избрал  для  этого  театр  и  сам  приезжал  к  Мартынову
с  просьбою:  «нельзя  ли  так  представить,  чтобы  его  лицо
узнали».  Мартынов  над  этим  просителем  подсмеялся:  он
ему  не  отказал,  но  что-то  такое  как-то  прикрасил  по-
своему  и  чуть-чуть  не  повредил  почтенному  человеку.
Впрочем,  дело  обошлось,  и  тот  возобновил  себя  у  кого
желал  в  памяти  и  получил  солидную  должность.
 В  министерстве  финансов  тогда  собралась  компания
очень  больших  волокит,  и  сам  министр  считался  в  этой
компании  не  последним.  Любовных  грешков  у  графа  Кан¬
крина,  как  у  очень  умного  человека,  с  очень  живою  фанта¬
зией,  было  много,  но  к  той  поре,  когда  подошел  комиче¬
ский  случай,  о  котором  теперь  наступает  рассказ,  граф
уже  был  в  упадке  телесных  сил  и  не  совсем  охотно,  а  бо¬
лее  для  одного  приличия  вел  знакомство  с  некоторой  ба¬
рынькой  полуинтендантского  происхождения.
 Среди  интендантов  граф  Канкрин  был  очень  известен
 249

по  его  прежней  службе,  а  может  быть  и  по  его  прежней
старательности  в  ухаживаниях  за  смазливыми  дамочками,
или,  как  он  их  называл,  «жоли-мордочками».  Это  совсем
не  то,  что  Тургенев  называет  в  своих  письмах  мордемон¬
дии.  «Мордемондии»  —  это  начитанная  противность,
а  «жоли-мордочки»  —  это  была  прелесть.
 Притом,  я  не  знаю,  как  это  кажется  вам,  а  я  в  этом
названии  слышу  что-то  веселое,  молодое  и  беззаботное,
и  в  слове  «жоли-мордочка»  не  вижу  ничего  ни  грубого,  ни
обидного  для  прекрасного  пола.
 В  оное  былое  время,  когда  граф  интендантствовал.
«жоли-мордочки»  его  сильно  занимали  и  немало  ему  стои¬
ли;  но  в  ту  пору,  до  которой  доходит  мой  рассказ,  он  уже
только  «соблюдал  приличия  круга»  и  потому  стал  и  рас¬
четлив  и  ленив  в  оказательствах  своего  внимания  даме.
 А  состоявшая  в  это  время  при  нем  «жоли-мордочка»
была,  как  на  грех,  особа  с  некоторым  образованием  и  очень
живого  характера:  она  требовала  внимания,  сердилась,
капризничала,  делала  ему  сцены  и  вообще  хотела,  чтобы
он  ею  занимался  и  как-нибудь  ее  развлекал.  Граф  же  был
и  стар  и  очень  занят,  да  и  по  положению  своему  он  не
мог  удовлетворять  эти  требования.  А  потому,  поступая
в  духе  времени,  он  очень  желал,  чтобы  часть  забот  о  раз¬
влечении  молоденькой  особы  понес  кто-нибудь  другой.  Это
тогда  не  только  допускалось,  но  даже  и  патронировалось.
Одно  лишь  было  в  условиях  этикета,  чтобы  совместитель
был  человек  с  тактом  и  не  ронял  значения  главенствующе¬
го  лица  или  патрона.
 Таким  дамам  позволяли  появляться  с  их  адъютантами,
где  можно,  в  общественных  местах,  и  это  никому  не  вреди¬
ло,  потому  что  от  этого  шел  хороший  говор:  «Вот-де
князь  NN  надувает  графа  ZZ».  А  совсем  никакого  на¬
дувательства  ни  с  чьей  стороны  и  не  было  —  все  было
с  общего  согласия,  но  только  через  хорошего  «атташе»
больше  прославлялось  имя  патрона.  Старичок,  бывало,
заедет  утром,  чашку  кофе  или  шоколада  выпьет  и  уедет
и  денег  пачку  оставит,  а  после  визита  приезжает  совмести¬
тель,  и  идет  счастливое  препровождение  времени.
 Но  нынешняя  «жоли-мордочка»  графа  была  капризни¬
ца  и  дикарка:  она  ни  с  кем  не  знакомилась  и  тем  ужасно
обременяла  графа  беспрерывными  претензиями.
 Он  хотел  отношений  более  удобных,  а  она  скучала
и  совсем  другое  пела.
 —  Я,—  говорит,—  так,  без  участия  сердца,  жить  не
могу  —  я  понимаю  только  одни  серьезные  отношения.
 250

Граф  ей  несколько  раз  представлял,  что  ему  невозможно
сидеть  у  нее  и  оказывать  «участие  сердца»,  а  она  говорила:
 —  Нет,  вы  должны.  Пойдем  погуляем;  я  вам  что-ни¬
будь  почитаю  или  поиграю.
 Ни  за  что  не  хотела  понять,  что  ему,  как  министру,  это
неудобно.  Он  и  озаботился  помирить  ее  требования  как-
нибудь  иначе  и  сделал  в  этом  направлении  очень  находчи¬
вый  и  смелый  шаг;  но  только  с  хлопотами  его  вышел  пре¬
смешной  казус.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Граф  жил  летом  в  Лесном,  который  тогда  считался
очень  хорошим  дачным  местом.  Канкрин  сам  ведь  и  поло¬
жил  начало  здешнему  заселению  и  всегда  Лесному  покро¬
вительствовал.
 Оттого,  может  быть,  здесь  и  после  долго  жили  дирек¬
торы  из  министерства  финансов,  но  только  это  уж  не  то„
Славы  Лесного  они  не  поддержали  —  она  пала  невозврат¬
но.  Даму  свою  Канкрин  поместил  от  себя  в  сторонке,  имен¬
но  в  Новой  Деревне,  где  тогда  тоже  было  еще  довольно
чистенько  и  прилично.  На  здешних  дачах  помещалось
большинство  нежных  особ,  имевших  именитых  попечителей.
Дачи  этих  дам,  бывало,  заметны,  и  опытный  глаз  сейчас
их  узнавал  по  хорошим,  густым  занавескам  и  по  тому,  что
из  них  чаще  всего  слышалось  пение  куплетов:
 «В  вас,  конечно,  нет  дурного,
 Только,—  право  не  в  упрек,—
 Нет  ли  где-нибудь  седого?»  —
 «Что-с?»
 а  хор  отвечает:
 Водится  грешок!
 Водится  грешок!
 Весело,  очень  весело  жилося!  И  куда  только  все  это
ушло  и  куда  миновалося  с  усилением  разночинца!..
 Как  пошли  петь  под  бряцание:  «Ты  душа  ль  моя,  крас¬
на  девица!  Ты  звезда  ль  моя  ненаглядная»,—  так  игривый
куплет  из  комнатного  пения  и  вывелся.
 «Всякой  вещи  свое  время  под  солнцем»  —  даже  и  куп¬
лету.
 Так  пройдет  и  оперетка,  с  которою  нынче  напрасно
 борются.
 Все  пройдет  когда-нибудь  в  свое  время.
 Канкрин  посещал  свою  пустынницу  всегда  верхом
и  всегда  без  провожатого;  но  серьезный  служебный  недосуг
мешал  ему  делать  эти  посещения  так  часто,  как  желала
 251

его  неудобная,  по  серьезности  своих  требований,  «жоли-
мордочка».  И  выходило  у  них  худо:  та  скучала  и  капризни¬
чала,  а  он,  будучи  обременен  государственными  вопросами
и  литературой,  никак  не  мог  угодить  ей.  Сцены  она  умела
делать  такие,  что  граф  даже  стал  бояться  один  к  ней
ездить.
 Рядом  же  с  дачей  графа  Канкрина  в  Лесном  в  это  ле¬
то  поселился  молодой,  умный,  прекрасно  образованный
и  очень  в  свое  время  красивый  гвардейский  кавалерист
П.  Н. К—шин.  Он  был  из  дворян  нашей  Орловской  гу¬
бернии,  и  я  знал  его  отца  и  весь  род  этих  К—шиных:
все  были  преумны  и  прекрасивы,  этакие  бравые,  рослые,
черноглазые,—  просто  молодцы.
 Этот  интересный  сосед  графа,  несмотря  на  свои  моло¬
дые  годы  и  на  военное  звание,  с  представлением  о  котором
у  нас  соединяется  понятие  о  склонности  к  развеселому
житью,  вел  жизнь  самую  уединенную  —  он  все  домоседни¬
чал  и  читал  книги  или  играл  на  скрипке.
 Игра  на  скрипке  и  обратила  на  него  внимание  графа,
который  тоже  был  музыкант,  и  притом  очень  неплохой
музыкант.  Граф  играл  на  скрипке  в  темной  комнате,  при¬
мыкавшей  к  его  кабинету,  который  был  тоже  полутемен,
потому  что  окна  его  были  заслонены  деревьями  и  кроме
того  заставлены  рамками,  на  которых  была  натянута  тем¬
но-зеленая  марли.
 Офицер  заиграет,  а  граф  положит  перо  и  слушает
и,  заинтересовавшись  им,  спрашивает  один  раз  у  своего
латыша-камердинера:
 —  Кто  это,  братец,  возле  нас  так  хорошо  играет?
 Тот  отвечает:
 ■—  Офицер  какой-то,  ваше  сиятельство.
 —  Да  кто  же  он  такой  —  он  какого  полка?
 Камердинер  говорит:
 —  Я  не  знаю.
 —■  Ну  так  я  тебе  приказываю:  разузнай  и  доложи  мне.
 Камердинер  все  разузнал  и  вечером,  когда  стал  разде¬
вать  графа,  докладывает  ему,  что  сосед  их  —  молодой  оди¬
нокий  офицер  самого  щегольского  кавалерийского  полка,
человек  очень  достаточный,  а  живет  скромно.  Графу  это
понравилось.  Молодой  человек  и  военный,  если  он  все  си¬
дит  дома  да  читает,  то  непременно,  должно  быть,  он  чело¬
век  интересный  и  нравственный.  Ветреник  или  гуляка  не
выдержал  бы,  он  бы  все  бегал  да  на  глазах  мотался.
У  графа  что-то  на  сон  грядущий  и  замелькало  в  мечтах,
а  утром,  только  что  граф  просыпается,—  офицер  уже  на
 252

самой  тонкой  струне  выводит  какую-то  самую  забористую
паганиниевскую  нотку.
 «Ишь,  однако,  какой  он  досужий,  этот  офицерик!»  —
подумал  граф,  и  ему  захотелось  посмотреть  на  соседа.
А  тот  как  раз  подошел  и  стал  со  скрипкою  у  окна.
 Камердинер  говорит:
 —  Извольте,  ваше  сиятельство,  смотреть: 	господин
офицерик  весь  теперь  в  виду  вашем.
 Граф  взглянул  и  отвечает  камердинеру:
 —  Ты,  братец,  дурак.  Разве  это  «офицерик»?  Это  це¬
лый  офицер,  да  еще,  пожалуй,  даже  офицерище!
 И  графу  захотелось  с  этим  соседом  познакомиться.
 На  следующий  же  день,  когда  молодой  офицер  воз¬
вращался  с  купанья  и  проходил  мимо  ограды  сада  графа
Канкрина,  тот  стоял  у  своей  решетки  и  заговорил  с  ним.
 —  Извините  меня,  поручик,—  это  вы  так  хорошо  играе¬
те  на  скрипке?
 —  Да,  я  играю,  ваше  сиятельство.  Не  смею  думать,
чтобы  я  играл  хорошо,  но  прошу  у  вас  извинения,  если
беспокою  вас  моею  игрою.  Я,  впрочем,  старался  узнать
время,  когда  я  могу  не  нарушать  вашего  покоя.
 —  О  нет,  нет,  нисколько.  Сделайте  милость,  играйте!
Я  сам  играю  и  прошу  вас  покорно  —  познакомимтесь.
И  у  жены  моей  тоже  собираются  Klimperei.  Приходите  ко
мне  запросто,  по-соседски,  и  мы  с  вами  вместе  поиграем.
 Молодой  человек  поклонился,  а  граф  указал  часы,  ког¬
да  его  удобно  посещать  запросто,  «по-соседски»,  и  они  рас¬
стались.
 Кавалерист  поблагодарил  графа  и  очень  умно  восполь¬
зовался  его  приглашением.  Он  пришел  к  графу  не  очень
скоро  и  не  чересчур  долго,  а  как  того  требовали  вежли¬
вость  и  уважение  к  лицу  Канкрина,  человека  действительно
замечательного  —  и  по  уму,  и  по  деятельности,  и  по  та¬
ланту.
 В  два  визита  молодой,  умный  поручик  чрезвычайно  рас¬
положил  к  себе  министра.  Граф  с  удовольствием  любовал¬
ся  прекрасным  молодым  человеком  и  втайне  возымел  на
него  свой  план.  Офицер  ему  казался  как  раз  таким  челове¬
ком,  с  которым  он  мог  завоевать  себе  —  если  не  область
мира,  то  некоторую  долю  весьма  желательного  покоя.  Ко¬
роче  и  проще  говоря,  граф  был  уверен,  что  его  беспокой¬
ная  дама  с  серьезными  взглядами  и  требованиями  непре¬
менно  этим  молодым  человеком  заинтересуется.  Стоит
лишь  их  познакомить  —  и  они  станут  вместе  читать
 1  Здесь:  побренчать  (нем.).
 253

и  разыгрывать  дуэты,  а  ему,  старичку,  будет  отдых.  И  вот,
когда  офицер  еще  раз  навестил  Канкрина,  министр  и  ска¬
зал  ему:
 —  Ах,  поручик,  какой  сегодня  хороший  день.  Мне  со¬
всем  не  хочется  сидеть  дома  и  читать  мои  скучные  бума¬
ги.  Я  бы  с  большим  удовольствием  проехался  верхом,
а  от  вас  зависит  сделать  мне  эту  прогулку  еще  приятнее.
 Тот  говорит:
 —  Я  к  вашим  услугам,—  но  только  спрашивает,  каким
образом  он  может  увеличить  это  удовольствие.
 —  А  вот,—  отвечает  граф,—  прикажите-ка,  чтобы  вам
оседлали  вашу  лошадь  да  привели  ее  сюда,  и  поедемте
вместе.
 Офицер  с  удовольствием  согласился.  Приказание  было
немедленно  отдано  и  исполнено:  верховые  лошади  подведе¬
ны  к  крыльцу,  и  граф  с  молодым  человеком  сели  и  по¬
ехали.
 День  был  действительно  прекрасный,  располагающий
человека  хорошо  себя  чувствовать  и  весело  болтать.
 Канкрин  был  в  своем  обыкновенном,  длиннополом  воен¬
ном  сюртуке  с  красным  воротником,  в  больших  темных
очках  с  боковыми  зелеными  стеклами  и  в  галошах,  которые
он  носил  во  всякую  погоду  и  часто  не  снимал  их  даже
в  комнате.  На  голове  граф  имел  военную  фуражку  с  боль¬
шим  козырьком,  который  отенял  все  его  лицо.  Он  вообще
одевался  чудаком  и,  несмотря  на  тогдашнюю  строгость
в  отношении  военной  формы,  позволял  себе  очень  большие
отступления  и  льготы.  Государь  этого  как  бы  не  замечал,
а  прочие  и  не  смели  замечать.
 Всадники  ехали  довольно  долго  молча,  но,  несмотря  на
это  молчание,  видно  было,  что  граф  чувствует  себя  очень
в  духе.  Он  не  раз  улыбался  и  весело  поглядывал  на  своего
спутника,  а  потом,  у  одного  поворота  вправо  к  тогдашней
опушке  леса,  остановил  лошадь  и  сказал:
 —  А  знаете  ли  что,  поручик:  не  заедем  ли  мы  с  вами
к  одной  прехорошенькой  дамочке.
 Молодой  человек  немного  сконфузился  от  этой  неожи¬
данности  и  проговорил,  что  он  не  знает  —  ловко  ли  это
будет  с  его  стороны  приехать  незваным  в  незнакомый  дом.
 —  О,  не  беспокойтесь,—  отвечал  граф.—  Вы  уже  во
всем  в  этом  положитесь  на  меня.  Я,  конечно,  знаю,  куда
вас  приглашаю.  Это,  я  вам  скажу,  премилая  молодая  осо¬
ба,  и  держит  себя  совсем  без  глупых  церемоний.  Мы  с  нею
давно  друзья  и  вы,  я  уверен,  непременно  захотите  с  нею
подружиться.  Она  довольно  умна  и  прехорошенькая.  По
 254

своим  семейным  обстоятельствам  она  живет  совершенно
одна  —  монастыркой  и  очень  часто  скучает.  Это  ее  единст¬
венный,  можно  сказать,  недостаток.  Мы  приедем  очень
кстати,  и  вы  увидите,  как  она  мило  нам  обрадуется
и  встретит  нас  a  bras-ouverts.
 —  В  таком  случае  я  в  вашем  распоряжении,—  отвечал
офицер.
 —  Ну  вот  и  прекрасно!  —  воскликнул  граф.—  А  эта
милая  дама  и  живет  отсюда  очень  недалеко  —  в  Новой  Де¬
ревне,  и  дача  ее  как  раз  с  этой  стороны.  Мы  подъедем
к  ее  домику  так,  что  нас  решительно  никто  и  не  заметит.
И  она  будет  удивлена  и  обрадована,  потому  что  я  только
вчера  ее  навещал,  и  она  затомила  меня  жалобами  на  тоску
одиночества.  Вот  мы  и  явимся  ее  веселить.  Теперь  пустим
коней  рысью  и  через  четверть  часа  будем  уже  пить  шоко¬
лад,  сваренный  самыми  бесподобными  ручками.
 Офицер  молча  поклонился.
 —  Да,  да,—  продолжал  Канкрин.—  Вы  не  думайте,
что  это  одни  слова.  Таких  других  ручек  не  скоро  отыщете.
Лавальер  дорого  дала  бы,  чтобы  иметь  такие  ручки,  пото¬
му  что  их-то  ей  и  недоставало,  но  у  этой  госпожи  ни  в  чем
нет  недостатка.  Ну,  давайте  поводья,  и  мы  сейчас  бу¬
дем  там.
 Поводья  даны,  и  путники  приехали  так  скоро,  как  обе¬
щал  Канкрин.  И  другое  его  соображение  тоже  оказалось
верно:  при  приближении  их  к  дачке,  обитаемой  прелестною
дамою,  их  действительно  никто  не  заметил.  На  маленьком
дворике  была  тишина  —  только  чьи-то  пестренькие  цесар¬
ские  куры  похаживали  и  делали  свойственные  им  фальши¬
вые  движения  головами  из  стороны  в  сторону  —  точно  они
на  кого-то  кивали.  Разрисованные  сторы  с  пастушками
и  деревьями  были  опущены  донизу,  и  из-за  одной  из  них
выглядывала  морда  сытого  рыжего  кота,  но  сама  милая
пустынница  была  нигде  не  заметна  и  не  спешила  a  bras¬
ouverts  навстречу  графу.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Через  минуту  приезд  гостей  был,  однако,  замечен
и  произвел  смятение  в  маленьком  домике.  Владетельная
обитательница  дачи  не  показалась,  а  ее  служанка  взгляну¬
ла  в  окно  и  тотчас  же  быстро  снова  исчезла.  Запертую
изнутри  дверь  открыли  не  совсем  скоро,  и  вышедшая  на¬
 1  с  распростертыми  объятиями  (франц.).
 255

встречу  гостям  девушка  заговорила  второпях,  что  «барыш¬
ня»  нездорова,  а  она  оберегала  ее,  чтоб  было  тихо,  и  са¬
ма  заснула.
 Граф  спросил:
 —  Чем  Марья  Степановна  нездорова?
 —  Зубки  у  них  болят  —  всю  ночь  не  спали.
 —  A-а,  зубки!  Надо  заговорить  ее  зубки.
 Канкрин  входил  в  комнаты,  громко  стуча  своими  гало¬
шами,  а  его  спутник  следовал  молодой,  легкой  поступью
за  ним.
 Горничная  еще  больше  обеспокоилась  и  стала  говорить:
 —  Осмелюсь  доложить...  Они  сейчас  выйдут,  я  им
уже  сказала,  что  вы  пожаловали,  и  они  одевают  распа¬
шонку.
 Образование  тогда  еще  было  распределено  так неров¬
но,  что  многие  горничные  не  употребляли  иностранное  сло¬
во  «пеньюар»,  а  называли  по-русски  «распашонка».
 —  Ну,  так  мы  подождем,  пока  она  оденется,—  отвечал
граф  и  не  пошел  далее,  а  спокойно  сел  на  широком  отто¬
мане  и  пригласил  сесть  офицера:  —  Садитесь,  поручик.
Не  стесняйтесь,—  я  вас  уверяю,  что  мы  будем  хорошо
приняты.
 Он  понизил  голос  и,  наклонясь  к  уху  собеседника,  до¬
бавил:
 —  Она  немножко  с  душком  —  как  и  все  хорошенькие
женщины,—  но  это  ровно  ничего  не  значит:  миленьким
женщинам  все  простить  можно.  Притом  же  надо  иметь
снисхождение  к  ее  положению.  Как  хотите,  а  оно  немножко
неправильно  и  уязвляет  ее  самолюбие.  Конечно,  она  ни
в  чем  не  нуждается,  но  это  все  не  то,  что  она  намечала
в  своих  мечтаниях.  Она  дочь  почтенного  человека  и  образо¬
вана,  притом  мечтательна.  Она  прекрасно  умеет  рассказать
свою  историю  и,  верно,  когда-нибудь  вам  ее  расскажет.
О,  она  преинтересная  и  любит  «участие  сердца».
 И  граф  сообщил  кое-что  о  странностях  живого  и  смело¬
го  характера  Марьи  Степановны.  Она  жила  в  фаворе  и  на
свободе  у  отца,  потом  в  имении  у  бабушки,  отчаянно  ездит
верхом,  как  наездница,  стреляет  с  седла  и  прекрасно  игра¬
ет  на  биллиарде.  В  ней  есть  немножко  дикарки.  Петербург
ей  в  тягость,  особенно  как  она  здесь  лишена  живого  сооб¬
щества  равных  ей  людей  —  и  ужасно  скучает.
 —  Но  вы  понимаете,—  продолжал  граф,—  что,  после
утомления  однообразием  характеров  наших  светских  «кава¬
лер-дам»,  этакое  живое  существо  —  оно,  черт  возьми,  шеве¬
лит,  оно  волнует  и  встряхивает  своею  кипучей  натурой,
 256

А  Марья  Степановна  все-таки  еще  не  показывалась.
 Граф  устал  говорить,  тем  более  что  спутник  его  ничего
ему  не  возражал,  а  только  молча  с  ним  соглашался  и  об¬
водил  глазами  квартиру  прелестной  дамы  в  фальшивом
положении.  Как  большинство  всех  дачных  построек,  это
был  животрепещущий  домик  с  дощатыми  переборками,
оклеенными  бумагой  и  выкрашенными  клеевою  краскою.
 Набивные  бумажные  обои  тогда  еще  только  начинали
входить  в  употребление  в  городских  домах,  а  дачные  доми¬
ки  внутри  раскрашивали  и  потолки  их  расписывали  цвета¬
ми  и  амурами.
 Это  тогда  дешевле  стоило  и,  по  правде  сказать,  выхо¬
дило  недурно.
 Убранство  комнат  было  не  бедное,  но  и  не  богатое,  но
какое-то  особенное,  как  бы,  например,  походное  или  вооб¬
ще  полковое;  точно  как  будто  здесь  жила  не  молоденькая
красивая  женщина,  а,  например,  эскадронный  командир,
у  которого  лихость  и  отвага  соединялись  с  некоторым  вку¬
сом  и  любовью  к  изящному.  Неплохие  ковры,  неплохие
занавесы,  диваны,  фортепиано  и  цитра,  но  больше  всего
ковров.  Все,  где  только  можно  повесить  ковер,  там  покры¬
то  и  занавешено  коврами.  Огромный  же  персидский  ковер
закрывает  от  потолка  до  полу  и  всю  дверь  в  спальню,  где
теперь  за  перегородкой  одевается  Марья  Степановна.
 А  оттуда  все-таки  еще  ни  слуха  ни  духа.
 —  Однако  долго  она  что-то  надевает  свою  распашон¬
ку!  —  заметил  граф  и  громко  позвал  по-русски:
 —  Марья  Степановна!
 Очень  приятный  грудной  контральт  отозвался  из-за
стенки:
 —  Сейчас.
 —  А  когда  же  вы  кончите  свои  Klimperei?  мы  уже
устали  вас  ждать.
 —  Тем  лучше.
 —  Да,  но  если  вы  скоро  не  выйдете,  то  я  буду  так
дерзок,  что  пойду  к  вам.
 —  Вы  этого  н  смеете.  Впрочем,  я  сейчас,  сейчас
выйду.
 —  Все  пукольки,  пукольки,—  пошутил  граф.
 Офицер  приподнялся  с  дивана  и  начал  рассматривать
 приставленную  в  углу  комнаты  доску,  на  которой  был  на¬
клеен  белый  картон  с  расчерченными  на  нем  кругами  и  со
многими  следами  попавших  сюда  пулек.
 —  Это  вот  наша  Диана  изволит  стрелять,—  сказал
граф.
 9. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7.
 257

—  Довольно  меткие  выстрелы.
 —  Да,  но  ведь  это  не  дозволено  в  жилом  месте,
и  я  уже  из-за  нее  имел  по  этому  поводу  объяснения...  Но,
однако...
 Граф  сделал  нетерпеливое  движение  и  добавил:
 —  Этот  прекрасный  стрелок  нынче  так  долго  медлит,
что  я  позволю  себе  сделать  атаку.
 И  граф  только  что  приподнялся  с  дивана,  чтобы  посту¬
чать  в  двери,  как  завешивавший  дверь  ковер  отодвинулся,
и  в  его  полутемном  отвороте  появилась  красивая  Марья
Степановна.  Она  в  самом  деле  была  очень  хороша  —  хотя
немножко  полновата.  Рост  у  нее  был  небольшой,  но  хоро¬
ший,  и  притом  удивительное  античное  телосложение,  а  ли¬
цо  несколько  смугловатое,  с  замечательным  тонким  очерта¬
нием,  напоминающим  новогреческий  тип.  Это  прелестное
лицо  очень  знали  в  Петербурге,  и  Марья  Степановна
впоследствии  еще  покрушила  много  сердец  и  голов,  так
как  с  этого  случая,  о  котором  я  теперь  рассказываю,  толь¬
ко  началась  ее  настоящая  карьера.  Впоследствии  из  нее
вышел  такой  на  все  руки  боец  и  делец,  через  которого
обделывались  самые  невозможные  дела.  Но  мы,  однако,  не
будем  предупреждать  события.
 Граф  подал  Марье  Степановне  руку,  а  другою  рукою
поддержал  ее  за  затылок  под  головку  и  поцеловал  ее
в  лоб,  который  та  подставила  графу  как  истая  леди.
 Затем  он  представил  хозяйке  гостя,  а  тому  сказал:
 —  Марья  Степановна  —  мой  друг:  ее  друзья  —  мои
друзья,  а  врагов  у  нас  с  нею  нет.
 Марья  Степановна  ласково  протянула  гостю  руку,
а  в  сторону  графа  отвечала:
 —  Что  до  меня,  то  это  не  так:  у  меня  враги  есть
и  впредь  очень  быть  могут,  но  я  их  никогда  не  замечаю.
 Между  тем,  хотя  она  держала  себя  и  очень  самоуверен¬
но  и  смело,  но  в  ее  лице,  фигуре  и  в  довольно  хороших,
но  несколько  нервных  движениях  было  что-то  немножко
вульгарное  и  немножко  тревожное,  но  тревожное,  так  ска¬
зать,  «с  предусмотрением»  на  всякий  возможный  случай.
Она  держалась  прекрасно  и  говорила  бойко  и  умно,  не
стесняясь  своей  очень  очевидной  роли,—  что  непременно
стала  бы  делать  женщина  менее  сообразительная;  но
только  ей  все-таки  было  не  по  себе,  и  она  прибегла  к  об¬
щеармейскому  средству:  она  пожаловалась  на  нездоровье,
причем  впала  в  довольно  заметную  ошибку:  девушка  ее
говорила  о  зубной  боли,  а  сама  Марья  Степановна  возроп¬
тала  на  несносную  мигрень.
 258

Граф  заметил  ей  эго  и  рассмеялся,  а  она  рассердилась
и  запальчиво  ответила:
 —  Не  все  ли  это  равно.
 —  Ну,  не  совсем  все  равно.
 —  Совершенно  равно:  когда  сильно  болят  зубы,  тогда
все  болит.  Не  правда  ли?  —  обратилась  она  к  офицеру.
 Тот  согласился  с  шутливым  поклоном.
 —  Вы  очень  милы,—  отвечала  она  и  снова  обвела  ком¬
нату  взглядом,  в  котором  читалось  ее  желание,  чтобы  ви¬
зит  посетителей  сошел  как  можно  короче.  Когда  же  граф
сказал  ей,  что  они  только  выпьют  у  нее  чашку  шоколада
и  сейчас  же  уедут,  то  она  просияла  и,  забыв  роль  больной,
живо  вышла  из  комнаты  отдать  приказания  служанке,
а  граф  в  это  время  спросил  своего  спутника:
 —  Какова-с?
 —  Эта  дама  очень  красива.
 —  Да,  это  лицо  сотворено  для  художника  —  и  она  по¬
зировала  перед  Майковым.  Приятный  художник.  Я  его
знал  еще  в  двенадцатом  году,  когда  он  был  офицером.
Очень  нежно  пишет.  Государь  любит  его  кисть.  У  меня
есть  несколько  головок  Марьи  Степановны,  но  тут  у  нее
у  самой  есть  с  нее  этюд,  где  видно  больше,  чем  одна  го¬
ловка...  Это  ничего,  что  она  полна.  Майков  был  ею  очаро¬
ван.  Говорят,  будто  он  религиозен,—  я  этого  не  знаю,  но
он  в  беззастенчивом  роде  пишет  прелестно.  Вы  видали  его
произведения  в  этом  роде?
 —  Нет,—  я  о  них  только  слышал.
 —  Ну,  так  вы  сейчас  это  можете  видеть:  давайте  вашу
руку  и  идите  за  мною.
 И  Канкрин  почти  втянул  офицера  за  собою  в  спальню
красавицы,  где  над  газированным  уборным  столом  висел
довольно  большой,  драпированный  бархатом,  портрет
Марьи  Степановны.  Портрет  действительно  был  хорошо
написан,  известными  нежными  майковскими  лассировками
и  с  большою  классическою  открытостию,  дозволявшею  лю¬
боваться  и  формами  и  живым  и  сочным  колоритом  прелест¬
ного  женского  тела.  Картина  была  вполне  мастерская
и  вполне  достойная  живой  красоты,  которую  она  воспроиз¬
водила.  Но  майковские  лассировки  были  очень  нежны,
а  офицер  был  от  природы  сильно  близорук  и,  чтобы  рас¬
смотреть  картину,  должен  был  стать  к  ней  очень  близко.
Канкрин  его  сам  к  этому  и  подвинул,  подведя  вплотную
к  пышно  убранному  кисеею  туалетному  столику.
 Тут  и  случилось  самое  неожиданное  происшествие:
офицер  не  заметил,  как  он  запутался  шпорами  или  саблей
 259

в  легкие  оборки  кисейной  отделки  туалетного  стола,  а  ког¬
да  он  нагнулся,  чтобы  поправить  свою  неловкость,  то  сде¬
лал  другую,  еще  большую.  Желая  освободить  себя  из  волн
кисеи,  он  приподнял  полу  чехла  и  остолбенел:  глазам  его,
как  равно  и  глазам  графа,  представились  под  столом  две
неизвестно  кому  принадлежащие  ноги  в  мужских  сапогах
и  две  руки,  которые  обхватывали  эти  ноги,  чтобы  удержать
их  в  их  неестественном  компакте.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Молодой  офицер  был  преисполнен  жесточайшею  на
себя  досадою  за  свою  неловкость,  и  в  то  же  время  ему
разом  хотелось  смеяться,  и  было  жаль  и  этой  дамы,  и  гра¬
фа,  и  того  неизвестного  счастливца,  кому  принадлежали
обретенные  ноги.
 Но  положение  сделалось  еще  труднее,  когда  офицер
оглянулся  и  увидал,  что  сама  Марья  Степановна  успела
возвратиться  и  стояла  тут  же,  на  пороге  открытой  двери.
 «Вот,  черт  возьми,  положение!»  —  подумал  он,  и  в  его
голове  вдруг  промелькнуло,  как  такие  вещи  разыгрывают¬
ся  у  людей  той  или  другой  нации  и  того  или  другого  кру¬
га,  но  ведь  это  все  здесь  не  годится...  Ведь  это  Канкрин!
Он  должен  быть  умен  везде,  во  всяком  положении,  и  если
в  данном  досадном  и  смешном  случае  Марье  Степановне
предстояла  задача  показать  присутствие  духа,  более  чем
нужно  на  седле  и  с  ружьем  в  руках,  то  и  он  должен  явить
собою  пример  благоразумия!
 Между  тем  картина  не  могла  оставаться  немою,—
и  граф  был,  очевидно,  того  же  самого  мнения.
 Видя  всеобщее  удручение  немою  сценою,  граф,  нимало
не  теряя  своего  спокойного  самообладания,  нагнулся  к  за¬
драпированному  столу,  из-под  которого  торчали  ноги,
и  приветливо  позвал:
 —  Милостивый  государь!
 Ответа  не  было.
 —  Молодой  человек!  —  повторил  граф.
 Ноги  слегка  вздрогнули.
 —  Mon  enfant,—  обратился  граф  к  Марье  Степанов¬
не,—  не  можете  ли  вы  мне  сказать,  как  зовут  этого  стран¬
ного  молодого  человека?
 1  Дитя  мое  (франц.).
 260

—  Его  зовут  Иван  Павлович,—  отвечала  покраснев,  но
с  задором  в  голосе  хозяйка.
 —  Прекрасная  вещь,  но  как  жаль,  что  он  так  застен¬
чив!  Зачем  он  от  нас  прячется?
 —  Так...  просто  застенчив...
 —  Что  за  причуды  сидеть  под  столом!
 —  Он  прекрасно  вышивает  и  помогал  мне  вышивать
сюрприз  ко  дню  вашего  рождения  и...  сконфузился.
 —  Сюрприз  ко  дню  моего  рождения...
 Граф  послал  ей  рукою  по  воздуху  поцелуй  и  добавил:
 —  Merci,  mon  enfant,  Иван  Павлович,  выходите:  вам
там  совсем  неловко  вышивать.
 Гость  под  столом  фыркнул  от  смеха  и  самым  беззабот¬
ным,  веселым  голосом  отвечал:
 —  Действительно,  ваше  сиятельство,  неудобно.
 И  с  этим  вдруг,  как  арлекин  из  балаганного  люка,  пе¬
ред  ними  появился  штатский  молодец  в  сюртучке  не  пер¬
вой  свежести,  но  с  веселыми  голубыми  глазами,  пунцовым
ртом  и  такими  русыми  кудрями,  от  которых,  как  от  нагре¬
той  проволоки,  теплом  палило...
 Канкрин  подал  ему  с  лежавшего  на  столе  серебряного
plateau  большую  черепаховую  гребенку  и  сказал:
 —  Поправьте  вашу  прическу.
 —  Это  напрасно,  ваше  сиятельство.
 —  Нет,  она  у  вас  в  беспорядке.
 —  Все  равно,  ваше  сиятельство,  их  причесать  нельзя.
 —  Отчего?
 —  Они  у  меня  не  ложатся.
 —  Как  не  ложатся!
 —  Никогда,  ваше  сиятельство,  не  ложатся.
 —  Слышите!  —  обратился  граф  к  офицеру;  тот  улыб¬
нулся.
 —  Ну,  а  если  их  —  эти  ваши  волосы  намочить  водою?
 —  И  тогда  не  ложатся.
 —  Вот  так  натура!  —  подхватил  граф  и  то  же  самое
повторил,  оборотясь  к  офицеру,  а  Марье  Степановне  ска¬
зал  по-французски:
 —  А  вы  напрасно  говорите,  что  он  конфузлив.
 —  Он  теперь  оправился,  потому  что  вы  его  обласкали.
 —  A-а,  это  очень  быть  может,—  согласился  граф  и  до¬
кончил:
 1  Имена  героя  и  героини  я  ставлю  не  настоящие  и  фамилии  их
не  обозначаю.  От  этого  изображение  эпохи  и  нравов,  надеюсь,  ниче¬
го  не  теряет.  (Прим.  автора.)
 2  Спасибо,  дитя  мое  (франц.).
 3  подноса  (франц.).
 261

—  Ведите  же  нас,  милая  хозяйка,  к  вашему  столу.
 С  этим  он  подал  Марье  Степановне  руку  и  провел  ее
к  столу,  где  всех  их  ожидал  шоколад.
 На  Ивана  Павловича  действительно  была  сказана  на¬
праслина,  будто  он  конфузлив;  но  тем  не  менее  он  все-
таки  не  знал,  куда  деть  глаза,  и  министр  вступился  в  его
положение  и  начал  его  расспрашивать.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 —  Служите  ли  вы  где-нибудь,  молодой  человек?
 —  Служу,  ваше  сиятельство.
 —  И  что  же:  везет  ли  вам  на  службе?
 —  Не  знаю,  как  вам  об  этом  доложить.
 —  Ну  какое  вы,  например,  занимаете  место?
 —  Канцелярский  чиновник.
 —  Еще  не  высоко!  А  давно  уже  служите?
 —  Пять  лет.
 —  Что  же  вас  не  подвигают?
 —  Протекции  не  имею,  ваше  сиятельство.
 —  Надо  иметь  не  протекцию,  а  способности  и  доброе
прилежание  при  добром  поведении.  Это  гораздо  надежнее.
 —  Никак  нет,  ваше  сиятельство.
 —  Что  значит  ваше  «никак  нет»?
 —  Протекция  гораздо  надежней.
 —  Что  за  вздор  вы  говорите!
 —  Нет-с,  это  действительно  так.
 —  Перестаньте,  пожалуйста!  Это  даже  думать  так
стыдно.
 —  Отчего  же,  ваше  сиятельство,  стыдно,—  я  это  беру
с  практики.
 —  С  какой  практики?  Велика  ли  еще  ваша  практика!
Вы  так  молоды.
 —  Молод  действительно,  ваше  сиятельство,  но  все  так
говорят,  и  я  тоже  по  себе  заключаю:  я  считаюсь  и  спо¬
собным,  и  все  старание  прилагаю,  и  ни  в  чем  предосуди¬
тельном  в  поведении  не  замечен,  в  этом,  я  думаю,  Марья
Степановна  за  меня  поручиться  может,  потому  что  я  ей
уже  три  года  известен...
 —  Ах,  вы  уже  три  года  знакомы!  —  перебил  граф.—
Это  раньше  меня!
 —  Несколько  менее,—  заметила  Марья  Степановна.
 —  Да,  действительно  менее,—  подхватил  Иван  Пав¬
лович.
 262

—  Он,  однако,  вовсе  не  застенчив,—  шепнул  ей  на  ухо
граф.
 —  Вы  его  обласкали.
 —  Правда  ваша,  правда.
 —  А  кто  это,  молодой  человек,  ваш  главный  началь¬
ник,  при  котором  так  мало  значат  труды  и  способности,
а  все  зависит  от  протекции?
 —  Прошу  прощения  у  вашего  сиятельства:  этот  вопрос
меня  затрудняет.
 —  Не  стесняйтесь!  Мы  здесь  встретились  просто  у  об¬
щей  знакомой  —  милой  и  доброй  дамы  и  можем  говорить
откровенно.  Кто  ваш  главный  начальник?
 —  Вы,  ваше  сиятельство.
 —  Как  я!
 —  Точно  так,  ваше  сиятельство:  я  служу  в  министер¬
стве  финансов.
 —  Ну,  послушайте,—  обратился  граф  по-французски
к  Марье  Степановне,—  он  совершенно  не  застенчив.
 Та  сделала  нетерпеливое  движение.
 —  Отчего  же  я  вас,  Иван  Павлович,  никогда  не  ви¬
дал?  —  спросил  граф.
 —  Нет,  вы  изволили  меня  видеть,  только  не  заметили.
Я  ibo  все  праздники  являюсь  и  расписываюсь  на  канцеляр¬
ском  листе  раньше  многих.
 —  Да  как  же,  наконец,  ваша  фамилия?
 —  Я  называюсь  N—ов.
 —  N—ов,—  так  я  произношу?
 —  Точно  так,  ваше  сиятельство.
 —  Ну,  adieu,  mon  enfant,—  обратился  граф  к  да¬
ме,—  и  au  revoir,  monsieur  N—ов.
 Граф  и  его  спутник  простились,  сели  на  своих  коней
и  уехали.
 Наблюдавший  всю  эту  любопытную  сцену  офицер  за¬
метил,  что  Марья  Степановна  различила  разницу  послан¬
ного  ей  графом  «adieu»  от  адресованного  Ивану  Павло¬
вичу  «au  revoir»,  но  нимало  этим  не  смутилась;  что  ка¬
сается  самого  Ивана  Павловича,  то  он  при  отъезде  гостей
со  двора  выстроился  у  окна  и  смотрел  совсем  победите¬
лем,  а  завитки  его  жестких,  как  сталь,  волос  казались
еще  сильнее  наэлектризованными  и  топорщились  кверху.
 «Черт  меня  знает,  на  какое  я  налетел  происшествие»,—
думал  офицер  и  ощущал  сильное  желание  как  можно  ско¬
рее  расстаться  с  графом.
 1  прощайте,  мое  дитя  (франц.).
 2  до  свидания,  господин  N—ов  (франц.).
 263

ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 То  же  самое,  в  свою  очередь,  испытывал  и  Канкрин.
И  ему,  разумеется,  не  было  теперь  удовольствия  ехать
с  глазу  на  глаз  вдвоем  с  малознакомым  щегольским  офице¬
ром,  который  видел  его  в  смешном  положении.
 Как  только  они  выехали  за  Новую  Деревню,  на  лу¬
жайку  к  Лесному,  граф  говорит:
 —  Ну,  вы  теперь  отсюда  куда  же?
 Офицер  понял,  что  тот  хочет  от  него  отделаться,  и  сам
этому  случаю  обрадовался.
 —  Я,—  говорит,—  хотел  бы  заехать  к  одному  това¬
рищу  здесь,  в  Старой  Деревне.
 —  Что  же,  и  прекрасно,  вы  не  стесняйтесь.  А  я  поеду
на  Каменный  навестить  графа  Панина.
 Им  дальше  было  не  по  дороге.
 Граф  остановил  коня  и  крепко,  дружески  пожал  офице¬
ру  руку.
 Тот  ощутил  в  этом  пожатии  целую  скромную  просьбу
и  в  молчаливом  поклоне  умел  выразить  готовность  ее  ис¬
полнить.
 —  Спасибо,—  отвечал  Канкрин,  и  они  расстались.
 Граф,  однако,  обманул  своего  молодого  друга  —  он  не
поехал  к  Панину,  а  возвратился  домой  и  прошел  к  супру¬
ге.  Графиня  Екатерина  Захаровна  (рожденная  Муравье¬
ва)  в  это  время  принимала  у  себя  какого-то  иностранца-
пианиста,  которого  привез  ей  напоказ  частый  ее  гость,
известный  в  свое  время  откупщик  Жадовский.
 Графиня  и  Жадовский  сидели  и  слушали  артиста,  ко¬
торый  с  величайшим  старанием  показывал  им  свое  искус¬
ство  в  игре  на  фортепиано.
 Граф  даже  не  вошел  в  комнату,  а  только  постоял  в  от¬
крытых  дверях,  держась  обеими  руками  за  притолки,
а  когда  пьеса  была  окончена  и  графиня  с  Жадовским  по¬
хлопали  польщенному  артисту,  Канкрин,  махнув  рукою,
произнес  бесцеремонно  «miserable  Klimperei»  и  застучал
своими  галошами  по  направлению  к  своему  темному  ка¬
бинету.
 Здесь  он  надел  на  лоб  козырек  от  фуражки,  служив¬
ший  ему  вместо  тафтяного  зонтика,  и  сел  за  работу  перед
большим  подсвечником,  в  котором  горели  в  ряд  шесть  све¬
чей  под  темным  абажуром.
 На  половине  «кавалер-дамы»  Екатерины  Захаровны
(так  величал  ее  покойный  граф)  долго  еще  оставались  от¬
 1  жалкое  бренчанье  (франц.  и  нем.).
 264

купщик  и  артист  и  раздавалась  «miserable  Klimperei»,  а
граф  все  сидел  и,  может  быть,  обдумывал  один  из  своих
финансовых  планов,  а  может  быть  просто  дремал  после
прогулки  на  лошади.  Но  только  возвратившийся  домой
спутник  графа  видел  с  своего  балкона  силуэт  Канкрина
на  марли  заставок  очень  долго,  а  утром  рано  опять  уже
послышалась  его  скрипка.  Это  значило,  что  Канкрин  встал,
умылся  и,  вместо  утренней  молитвы,  играет  в  своей  тем¬
ной  уборной.
 Значит,  его  настроение  находится  в  полном  порядке.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 На  другой  день,  при  докладе,  Канкрин  обратился  к  ди¬
ректору  департамента,  Александру  Максимовичу  Княже¬
вичу,  и  спросил:  есть  ли  у  него  канцелярский  чиновник  по
фамилии  N—ов?
 Княжевич  этого,  наверно,  и  сам  не  знал,  но  отвечал,
что,  кажется,  будто  такой  есть.
 Спросили  у  экзекутора,—  оказалось,  что  действитель¬
но  есть  чиновник  N—ов.
 —  А  давно  ли  он  служит  и  где  воспитывался?
 Отвечают,  что  служит  уже  около  пяти  лет  (совершенно
 верно,  как  говорил  сам  Иван  Павлович).  А  происходит  он
из  небогатых  курских  дворян,  мать  его  была  в  Судже  аку¬
шеркою,  а  он  обучался  на  средства  какого-то  благодетеля
в  курской  гимназии  и  окончил  курс.
 Граф  это  выслушал  и  говорит:
 —  Я  его  видел.  В  курской  гимназии  хорошо  воспиты¬
вают.  У  нас  образованных  молодых  людей  немного  еще:
нельзя  ли  нам  его  как-нибудь  по  службе  поощрить?
 А  Александр  Максимович  Княжевич  был  иногда  упрям
и  с  странностями;  он  отвечал:
 —  У  меня  нет  никаких  вакансий.
 Только  тут  же  случился  директор  другого  департа¬
мента,  который  был  ловчее;  этот  и  вызвался:
 —  У  меня,—  говорит,—  ваше  сиятельство,  в  одном  от¬
делении  есть  место  помощника  столоначальника,  и  мне  об¬
разованный,  скромный  молодой  человек  очень  нужен.
 Канкрин  поблагодарил  этого  директора,  и  место  Ивану
Павловичу  тотчас  дали.
 Как  он  был  рад  —  уж  это  можно  представить,  но  толь¬
ко  на  другой  день,  по  подписании  приказа,  директор  при¬
звал  Ивана  Павловича  к  себе  и  говорит:
 265

—  Есть  ли  у вас  вицмундир?
 Иван  Павлович  отвечает:
 —  Никак  нет,  ваше  превосходительство:  я  занимал  до
сих  пор  неклассную  должность  и  вицмундира  себе  не  шил,
да  и  сшить  не  за  что.
 —  Ну  теперь,—  отвечает  директор,—  вы  повышены,  и
на  классной  должности  вам  вицмундир  необходим.  Я  на¬
значу  вам  из  канцелярских  сумм  полтораста  рублей  посо¬
бия,—  извольте  их  получить  и  немедленно  же  закажите
себе  хороший  вицмундир.  Советую  вам  сделать  его  на  Ва¬
сильевском  Острове  у  портного  Доса.  Он  сам  англичанин
и  всем  англичанам  работает.  Его  фраки  очень  солидно  си¬
дят,  что  для  формы  идет.  Можете  ему  сказать,  что  я  вас
прислал:  он  и  мне  тоже  работает.—  А  когда  будете  одеты,
прошу  ко  мне  явиться.
 Дос  сшил  Ивану  Павловичу  такую  вицмундирную  па¬
ру,  что  тот  сразу  получил  вид  по  крайней  мере  молодого
сенатора.
 —  Чудесно  сшито,—  похвалил  директор.—  Теперь  из¬
вольте  же  завтра  представиться  в  этом  вицмундире  графу
и  поблагодарить  его,  так  как  вы  вашим  повышением  обя¬
заны  непосредственному  вниманию  его  сиятельства  к  ва¬
шим  способностям  и  воспитанию.
 «Эх,  ты,  черт  возьми,  какая  загвоздка!»  —  подумал
Иван  Павлович.
 Он  и  сам  чувствовал  в  себе  большую  потребность  бла¬
годарить  графа,  но,  при  воспоминании  об  обстоятельст¬
вах,  которые  предшествовали  этому  начальственному  вни¬
манию,  мысли  молодого  человека  путались.  Ивану  Павло¬
вичу  казалось  и  смешно  и  даже  как  будто  дерзко  напоми¬
нать  о  себе  графу  предъявлением  ему  своей  интересной
самоличности.  Иван  Павлович  думал  так,  что  если  он  не
пойдет  благодарить,  то  это  будет  лучше:  граф  наверно  не
сочтет  этого  за  непочтительность,  а,  напротив,  похвалит
его  скромность;  но  директор  понимал  дело  иначе  и  насто¬
ял,  чтобы  Иван  Павлович  непременно  пошел  представлять¬
ся  и  благодарить.
 Делать  нечего,  надо  было  повиноваться.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 В  нарочитый  день,  когда  Канкрин  принимал  чиновни¬
ков  своего  ведомства,  стал  перед  ним  в  числе  представляв¬
шихся  и  Иван  Павлович.
 266

Только  этот  застенчивый  человек,—  сколько  по  скром¬
ности,  столько  же  по  тонкому  расчету,—  поместился  ниже
всех,  в  самом  конце  шеренги  представлявшихся  чинов.
Этим  Иван  Павлович  оказал  скромность  перед  другими,
более  сановными  лицами,  а  себе  предуготовил  ту  выгоду,
что,  оставаясь  последним,  он  мог  принести  свою  благодар¬
ность  министру  наедине.
 Действительно,  так  и  пришлось:  Канкрин  отпустил  по
очереди  всех  представлявшихся,  а  потом  подошел  к  послед¬
нему  Ивану  Павловичу  и,  не  смотря  ему  в  лицо,  протянул
руку,  чтобы  принять  прошение.
 Иван  Павлович  поклонился  и  молвил:
 —  Я,  ваше  сиятельство,  не  с  прошением.
 Канкрин  вскинул  на  него  глаза  и  проговорил:
 —  Что  же  вам  угодно?
 —  Я  являюсь,  по  приказанию  директора,  чтобы  благо¬
дарить  ваше  сиятельство.
 —  За  что?
 —  Я  получил  место...
 —  Прекрасно...  я  очень  рад...  Значит,  вы  его  заслу¬
жили.
 —  Господин  директор  мне  объявил,  что  вы  сами  изво¬
лили  оказать  мне  в  этом  помощь.
 —  Очень  может  быть:  вы  мне  помогали,  а  я  вам  помог.
Это  так  и  следовало.  Желаю  вам  счастливо  подвигаться
вперед.
 Граф  поклонился  и  ушел,  а  директор  призвал  к  себе
в  кабинет  Ивана  Павловича  и  расспросил  его,  что  с  ним
говорил  министр  при  представлении.
 Иван  Павлович  отвечал:
 —  Граф  изволили  быть  со  мною  очень  милостивы  и
пожелали  мне  «счастливо  подвигаться  вперед».
 Директор  сделал  жест  и  говорит:
 —  Это  прекрасно,—  вы  можете  считать  себя  устроен¬
ным: 	граф  очень  проницателен,  и  он  не  ошибся  отметить
в  вас  способного  молодого  человека,  которому  стоило  толь¬
ко  сделать  первый  шаг.  Этот  шаг  теперь  вами  и  сделан,
а  дальнейшее  зависит  не  от  одних  ваших  стараний,  но
также  и  от  сообразительности,—  присядьте.
 Иван  Павлович  поклонился.
 —  Присядьте,  присядьте,—  повторил  директор,  пока¬
зывая  ему  на  стул.
 Тот  сел.
 267

ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 —  Финансовая  служба,—  заговорил  директор,—  это  не
то  что  какая-нибудь  другая  служба.  Она  имеет  свои  осо¬
бенности.  Здесь  идет  дело  не  о  юридических  фантазиях,
а  о  хозяйстве,—  о  всем,  так  сказать,  достоянии  России.
Вот  почему  люди,  которые  допускаются  к  финансовым
должностям,  облекаются  большим  доверием  начальства,
и  потому  они  должны  быть  ему  крепки...  Они  должны,  так
сказать,  представлять  начальству  в  самих  себе  прочное  ру¬
чательство,  что,  кроме  естественно  в  каждом  честном  че¬
ловеке  предполагаемого  сознания  собственного  достоинст¬
ва  и  священного  долга,  они  скрепили  себя  другими  узами,
которые  в  своем  роде  тоже  равны  присяге,  потому  что  они
произносятся  перед  алтарем  и  начертываются  в  сердце...
 Директор  был  немножко  поэт,  но  Иван  Павлович  в  ту
же  минуту  умел  перелагать  его  оду  на  обыкновенный  про¬
заический  язык.
 —  Я  говорю  о  том,—  сказал  директор,—  что  в  финан¬
совом  ведомстве  довольно  трудно  полагаться  на  холостых
людей.  Холостые  люди  —  они,  как  мотыльки  или  как  пе¬
релетные  птички,  всегда  готовы  порхать  с  цветка  на  цве¬
ток,  с  ветки  на  ветку.  Посидел,  вспорхнул  —  и  нет  его,  и
ищи  где  знаешь.  В  военной  службе  это,  например,  даже
принято,  но  по  финансовой  службе  это  невозможно.  На¬
стоящий  финансист,  если  он  желает  внушать  к  себе  пол¬
ное  доверие,  непременно  должен  иметь  дорогих  и  близких
его  сердцу  существ...  Понимаете,  чтобы  ему  было  к  кому
чувствовать  привязанность  и  было  чем  и  для  кого  доро¬
жить  собою.
 Директор  чувствовал,  что  говорит  вздор,  и  спешил
окончить.
 —  Я  разумею  то,—  заключил  он,—  что  финансист  не¬
пременно  должен  быть  женат  и  иметь  семейство.  Да,  да,
да!  Непременно!  И  я  разумею  не  какое-нибудь  ветреное
семейство,  составленное  на  холостую  руку,  а  плотную  и
почтенную  женатую  жизнь.  Истинный  финансист,  если  он
желает  представлять  собою  надежные  за  себя  ручательст¬
ва,  непременно  должен  быть  женат.  Одно  глубоко  и  ис¬
кренно  уважаемое  мною  лицо,  которого  я  не  назову  вам,
раз  прямо  высказало  мне  свою  тайную  задушевную  мысль,
что,  по  его  мнению,  ответственные  должности  по  финансо¬
вому  ведомству  предпочтительно  надлежит  доверять  лю¬
дям  женатым.  И  мы  этого  держимся,  если  не  совсем  без
отступлений,  то  по  возможности  мы  женатым  даем  преиму-
 268

щества.  Таковы  почти  правила  для  финансовой  службы,  ес¬
ли  ею  управляют  как  следует.  И  я  хотел  бы  сказать,  что
это  прекрасные  правила,  выработанные  практикой  и  освя¬
щенные  временем.  И  для  того,  кто  имеет  благородное  че¬
столюбие  и  кто  способен  никогда  не  упускать  из  виду  сде¬
лать  себе  быструю  и  хорошую  карьеру,—  я  надеюсь,  что  я
не  говорю  ничего  необычайного  и  нового.  Кто  религиозен
и  кто  уважает  заповедь  божию,  тот  должен  знать,  что  «не
благо  быть  человеку  одному».  Этого  положения  обойти
нельзя,  ибо  оно  вечно,  ибо  это...  так...
 Директор  поднялся  с  своего  кресла,  вознес  вверх  пра¬
вую  руку  с  двумя  выпрямленными  пальцами  и  докончил:
 —  Так  сказал  о  человеке  сам  Бог!
 С  этим  сановник  вручил  свои  два  пальца  Ивану  Павло¬
вичу  и  отпустил  его  со  словами:
 —  И  я  так  вам  советую  и  желаю  вам  счастья  и  ус¬
пехов.  Ваш  столоначальник  почти  такой  же,  как  вы,  моло¬
дой  человек  с  прекрасным  образованием  и  сердцем.  Вам
с  ним  будет  приятно.  В  нем  много  самолюбия,  и  он  на  сво¬
ем  нынешнем  посту  долго  не  засидится.  Я  не  люблю  ос¬
тавлять  без  поощрения  людей  способных  и  меня  понимаю¬
щих.  Томить  людей  не  следует,  и  никого  из  моих  подчи¬
ненных  не  томить  —  это  мое  правило.
 Они  поклонились  друг  другу  самым  пристойным  и  са¬
мым  выразительным  манером.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Спустя  столько  времени,  сколько  Ивану  Павловичу  по¬
казалось  нужным  для  того,  чтобы  дело  его  имело  надлежа¬
щий  вид,  он  подал  своему  директору  записку  о  разреше¬
нии  ему  вступить  в  законный  брак  с  Марьей  Степановной.
 Граф  Канкрин  хотя  с  неудовольствием,  но  все-таки  не
отказал  в  просьбе  Марьи  Степановны  и  был  у  нее  посаже¬
ным  отцом.
 Иван  Павлович  для  этого  случая  обнаружил  всю  тон¬
кость  своего  практического  ума:  он  устроил  свадьбу  «по-
английски»  —  тихую,  в  маленькой  домовой  церкви,  состо¬
явшей  на  особых  правах.
 Министр  ни  малейшим  образом  не  имел  причины  пожа¬
леть  о  том,  что  он  уступил  последней  просьбе  своей  милой
знакомой,  которой  уже  ранее  сказал  свое  «adieu».
 Она  ему,  впрочем,  напомнила  об  этом  «adieu»,  когда,
по  приезде  из  церкви,  осталась  на  короткое  мгновение
вдвоем  с  глазу  на  глаз  с  графом.
 269

—  «Adieu»,—  сказала  она,—  может  говорить  женщи¬
на  мужчине,  но  не  мужчина  женщине.  Вы  меня  оскорби¬
ли  —  это  на  вас  не  похоже.
 Граф  извинился  рассеянностью.
 —  Я  очень  рада,  а  то  я  начинала  думать,  что  вы  спо¬
собны  забывать  свои  самые  лучшие  философские  правила.
 —  Например,  какие?
 —  Никогда  не  говорить  «никогда».  Вы  меня  этому  учи¬
ли,  и  я  помню.
 Граф  засмеялся  —  как  будто  этим  ему  было  приведено
на  память  что-то  очень  смешное  и  в  то  же  время  при¬
ятное.
 —  А  что,  видите,—  вы  мне,  верно,  не  льстили,  находя
у  меня  «философскую  складку».
 —  О,  я  вам  нимало  не  льстил!  Вы  не  только  имеете
«философскую  складку»,  но  вы  совсем  великий  практиче¬
ский  философ.
 —  И  что  же,  должна  ли  я  теперь  сказать  вам
«adieu»?
 —  Mon  ange,—  вы  можете  по-прежнему  сказать  au
revoir.
 И  он  взял  и  поцеловал  ее  руку,  а  она  слегка  коснулась
его  лба  и  слегка  же  уронила  ему  в  ответ:
 —  По-прежнему.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Иван  Павлович  немедленно  же  получил  место  столо¬
начальника  и  был  очень  счастлив  в  своей  семейной  жизни.
Марья  Степановна  была  ему  прекрасною  женою,  что  ей
было  и  нетрудно,  потому  что  она  этого  молодца  в  самом
деле  любила.  Из  ее  приглашения  графа  к  «прежнему»  для
супружеского  счастия  Ивана  Павловича  не  выходило  ни¬
чего  угрожающего.  Марья  Степановна  была  не  пустая,  лег¬
комысленная  кокетка,  которая  способна  упражняться  в  ко¬
кетстве  по  одной  любви  к  этому  искусству.  Нет,  Марья
Степановна  была  умная  женщина,  и  именно  русская  умная
женщина,  с  практическим  закалом.  Она  широко  обозрева¬
ла  раскрывающееся  перед  нею  поле  жизни  и  умела  отли¬
чать  кажущееся  от  существенного.  В  самом  ее  красивом
обличье  тонкие  черты  новогреческого  типа,  если  всматри¬
ваться  в  них,  напоминали  одновременно  старый  византизм
 1  Мой  ангел  (франц.).
 270

и  славянскую  смышленость.  В  ней  было  что-то  пристойное
бывшей  «матерой  вдове  Мамелефе  Тимофеевне»,  перед  ко¬
торою  в  раздумье  тыкали  посошками  в  землю  и  трясли
бородами  поважные  старцы,  чувствуя,  что  при  такой  бабе
им  негоже  над  бабьею  головою  тешиться.  Весь  разговор,
веденный  Марьей  Степановной  с  целью  упомянуть  про
«прежнее»,  был  умный  прием  не  для  возобновления  преж¬
них  «пустяков»,  из  которых  Марья  Степановна  выбралась
совсем  не  затем,  чтобы  к  ним  возвращаться,  «как  пес  на
своя  блевотины»,  а  для  того,  чтобы  сохранить  декорум.
Она  знала  французское  присловье,  что  и  «королевская  лю¬
бовница  не  стоит  честной  жены  пастуха»  —  и  она  вышла
замуж  недаром,  не  балуясь;  но  что  могло  быть  пригодно,
того  она  упускать  тоже  не  хотела.  Уважала  или  нет  она
своего  Ивана  Павловича,—  это  иной  вопрос:  умные,  прак¬
тические  женщины  редко  кого  уважают,  да  им  это  и  не
нужно;  но  она  его  любила,  и  этого  с  нее  было  довольно,
чтобы  сделать  для  него  привязанность  к  ней  легкою,  при¬
ятною  и  ничем  не  возмутимою.
 Как  большинство  женщин  подобного  практического
склада,  она  любила  Ивана  Павловича  просто  за  то,  что  он
молодец  собою,  а  притом  расторопен,  сметлив  и  ей  послу¬
шен.  Он  ей  во  всем  станет  верить:  она  его  ни  в  чем  не  об¬
манет  —  именно  потому,  что  он  ей  очень  нравится,  и  они
вдвоем  заживут  в  мире  и  согласии  без  всякого  уважения,
и  возьмут  с  жизни  на  свой  бенефис  прехорошую  срывку.
 А  о  том,  что  о  них  будут  говорить,  что  о  них  станут
думать,—  этому  вздору  она  знала  настоящую  цену.
 «Будь  бела  как  снег  и  чиста  как  лед,  и  все  равно  люд¬
ская  клевета  тебя  очернит».
 Играя  с  графом  на  «прежних»  струнах,  она  знала,  что
аккорд  зазвучит  так,  как  она  захочет.
 Уголь,  который  она  раздувала  будто  бы  неосторожно,
был  ей  известен:  она  знала,  что  в  нем  есть  некоторая  теп¬
лота,  но  не  осталось  уже  ни  малейшей  доли  опасного  пла¬
мени.
 Но  именно  эта-то  тихая  и  безопасная  теплота  ей  и  бы¬
ла  полезна  для  ее  целей.  В  ней  именно  и  нуждалось  их
все-таки  пока  еще  совсем  неустроенное  и  несогретое  домаш¬
нее  гнездышко.  Граф  был  нужен,—  и  Иван  Павлович  знал
это  ничуть  не  менее,  чем  его  супруга.  А  потому,  когда
Канкрин,  считая  себя  совершенно  уединенным  с  Марьей
Степановной,  целовал  ее  пальчик  в  знак  восстановления
чего-то  «прежнего»,—  Иван  Павлович,  стоя  за  дверью
с  шампанскою  бутылкою,  придерживал  подрезанную  проб¬
 271

ку,  чтобы  она  не  хлопнула  ранее,  чем  разговор  будет
кончен.
 Он  явился  с  вином  как  раз  вовремя  и  кстати,  когда  все
нужное  уже  было  сказано.
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Иван  Павлович,  при  всей  его  малозначительности  для
такого  несомненно  большого  человека,  как  граф  Канкрин,
сделался  тем,  что  был  какой-то  сомнительный  дух,  вызван¬
ный  из  какой-то  бездны  словом  очень  неосторожного
аскета.
 Выскочил  Иван  Павлович  перед  графом  из-под  уборно¬
го  стола  неожиданно,  как  гороховый  росток  из  пупа  ин¬
дийского  дервиша,  которого  описывает  болтливый  француз
Жаколио,  а  убрать  его  назад  с  глаз  долой  сделалось
трудно.
 Это  произошло,  во-первых,  от  изящной  манеры  графа
никогда  не  оставлять  без  внимания  тех  дам,  с  которыми
он  был  однажды  ласков,  и  во-вторых  —  тут  оказались  на
античных  ручках  Марьи  Степановны  (которым  могла  поза¬
видовать  Лавальер)  забористые  коготки  «матерой»  Маме¬
лефы  Тимофеевны.
 Граф  был  поражен,  как  начальник  колена  Иуды,  от
собственных  чресл  своих:  он  не  мог  отбиться  от  предупре¬
дительного  желания  угодить  ему  в  лице  Ивана  Павлови¬
ча.  Этот  молодой  счастливец  в  начале  следующего  года
был  представлен  уже  в  начальники  отделения.  Канкрин  его
утвердил  —  хотя,  впрочем,  осведомился:
 —  Что  же,  разве  он  очень  способен?
 Ему  отвечали:
 —  О  да-с;  он  очень  способен.
 Министр  не  имел  никаких  причин  оспаривать  заключе¬
ния  ближайшего  начальника,  и  Иван  Павлович  стал  на¬
чальником  отделения.
 Это  великий  уряд  в  департаментской  иерархии.  С  это¬
го  уряда  начинается  уже  приятная  положительность  не
только  в  департаменте,  но  и  в  мире.  Начальника  отделе¬
ния  уже  не  вышвыривают  из  службы,  как  мелкую  сошку,
а  с  ним  церемонятся  и  даже  в  случае  обнаружения  за  ним
каких-нибудь  больших  грехов  —  его  все-таки  спускают  бла¬
говидно.  Начальник  отделения  получает  позицию  —  он  уже
может  пробираться  в  члены  благотворительных  обществ,
а  оттуда  его  начинают  «проводить  в  дома».  И  положение
его  все  лепится  глаже  и  выше.
 272

Для  жены  чиновника  достижение  мужем  места  началь¬
ника  отделения  было  еще  важнее.  Теперь  это  значительно
изменилось,  потому  что  иерархия  вообще  расслабела  и  по¬
теряла  престиж,  но  тогда  и  женщины  ее  знали  и  соблюда¬
ли.  Все  жены  лиц  низшего  положения  иначе  не  назывались,
как  «наши  чиновницы»,  ниже  которых  были  одни  курьер¬
ши,  а  с  жен  начальников  отделений  уже  начинались  «наши
министерские  дамы».  Эти  уже  не  ходили  на  Пасху  в  при¬
ходский  храм,  а  приезжали  в  «свою  министерскую  цер¬
ковь»,  где  их  с  предупредительностию  провожал  дежур¬
ный  чиновник  и  подавал  унесенное  из  канцелярии  мужни¬
но  кресло;  дьякон  подкаждал  им  грациозным  движением
щегольски  рокочущего  кадила  с  стираксой,  а  батюшка  го¬
ворил:  «цветите  и  благоухайте!»
 После  пасхального  служения  у  начальниц  отделения
уже  нередко  целовали  ручки  даже  сами  директоры,  а  вза¬
мен  того  мужья  начальниц  поздравляли  лично  дирек¬
торш...
 Это  уже  был  «министерский  круг»,  соприкасающийся
с  «кабинетом»,  а  не  канцелярия,  которая  граничит  с  курь¬
ерской.
 Иван  Павлович  с  Марьей  Степановной  преодолели  эти
ступени,  но  они  не  думали  на  них  остановиться.  Да,  по
правде  сказать,  это  им  было  и  невозможно,  ибо,  несмотря
на  то,  что  официальная  часть  положения  была  теперь
в  порядке,  но  в  неофициальной  многое  не  ладилось:  дамы
называли  Марью  Степановну  «ci-devant»  и  немножечко
от  нее  сторонились.
 Надо  было  сделать  что-нибудь  такое,  чтобы  образо¬
вать  свой  круг  и  заставить  отдать  справедливость  своим
способностям,  которые  в  самом  деле  были  достойны  вни¬
мания.
 Марья  Степановна  кое-что  придумала.  Она  нашла  по¬
вод  видеться  со  Скобелевым,  который  когда-то  знал  ее  ни¬
чем  не  знаменитого  отца.  Старый  комендант  тоже  был  не
прочь  приволокнуться  и  обошелся  приветливо  с  милой  да¬
мой,  а  она  заинтересовалась  его  рассказами.  Она  вообще
попробовала  кое-что  говорить  о  литературе  и  увидала,  что
в  России  ничего  нет  легче,  как  это.  Скобелев  заходил
к  ней  пить  чай  и  иногда  излагал  такие  рассказы,  которые
не  были  напечатаны.
 Марья  Степановна  чувствовала  вкус  к  простонародно¬
сти  —  там  столько  сердца,  ума  и  юмора...
 1  «бывшей»  (франц.).
 273

Скобелев  находил,  что  все  это  есть  и  в  самой  в  ней.
 В  самом  деле:  разве  находка  у  нее  нынешнего  мужа
в  некотором  роде  не  самая  простонародная  сцена?  Разве
это  не  отдает  «Москалем  Чаривником»?..  Как  хороша  вза¬
правду  живая  народная  жизнь!  Марья  Степановна  почувст¬
вовала  негодование  к  выходкам  против  Белинского.  Ско¬
белев  ей  открыл  более,  и  она  добилась  случая  видеть  раз
знаменитого  критика.  Потом  у  ней  пил  чай  и  что-то  читал
Николай  Полевой,  и  кто-то  с  кем-то  спорил  о  славянофи¬
лах  и  о  необычайном  уме  молодого  Хомякова.
 Это  произвело  свое  действие:  «министерские  дамы»  из¬
менили  неглижированную  презрительность  на  сосредото¬
ченную  сухость,  в  которой  одновременно  ощущались  и  над¬
мение  и  зависть.
 С  таким  недоброжелательством  со  стороны  искренних
уже  можно  было  жить.
 Марья  Степановна  пошла  пожинать  плоды  умного  по¬
сева.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 Марья  Степановна,  разумеется,  не  могла  любить  лите¬
ратуру,  а  имела  ее  лишь  только  для  своих  практических
целей.  Литература  представляет  большое  удобство,  когда
хочешь  говорить  о  чем-нибудь,  а  не  о  ком-нибудь,—  так,
однако,  чтобы  это  было  для  нас  полезно.  Она  усвоила  две-
три  мысли  Белинского,  знала  какое-то  непримиримое  по¬
ложение  Хомякова  и  склонялась  на  сторону  Иннокентия
против  Филарета.  Словом  —  впала,  что  называется,  в  сфе¬
ру  высших  вопросов.
 Это  дало  ей  апломб  и  заставило  многих  кивать  голо¬
вами:  «чем-то  это  кончится?»
 Иван  Павлович  уже  был  сделан  вице-директором.  По¬
лагали,  что  это  по  жене,  у  которой  такие  прекрасные,  хо¬
тя,  быть  может,  и  не  безопасные  знакомства.
 Только  она  уже  очень  рисковала.  Граф  Канкрин  был
человек  довольно  свободных  взглядов,  однако  сказывали,
что  и  он,  подписывая  назначение  Ивана  Павловича  вице¬
директором,  поморщился.
 Но  судьба  Ивану  Павловичу  служила  с  невероятною
преданностию: 	как  нарочно,  случались  такие  дела,  что
 надо  было  командировать  туда  и  сюда  лиц  способных  и
достойных,  и  всякий  раз  министру  представляли  для  та¬
ких  дел  Ивана  Павловича.
 274

Это  было  очень  неприятно  Канкрину,  и  он  одно  пред¬
ставление  отложил  в  сторону,—  сделать  было  неудобно;
но  через  несколько  дней  граф  был  на  одном  музыкально¬
литературном  «soiree  intime»,  куда  гости  попадали  не
иначе,  как  сквозь  фильтр,—  и  вдруг  там,  в  одном  укром¬
ном  уголке,  граф  встретил  скромную  женскую  фигуру,  ко¬
торая  ему  сделала  глубокий  поклон  с  оттенком  подчинен¬
ности  и  иронии  и  произнесла  только  одно  слово:
 —  Excellence!
 Граф  не  ожидал  ее  здесь  встретить  и,  немножко  взвол¬
новавшись,  взял  ее  за  руку  и  сказал:
 —  Ах,  мой  друг,—  ведь  уж  для  него  много  сделано  —
что  же  такое  нужно,  чтобы  я  еще  сделал?
 —  Только  не  мешайте.
 Граф  улыбнулся  и  отвечал:
 —  Это  напоминает  комедию:  «Одно  слово  минист¬
ру».—  Ну,  хорошо:  я  подпишу.
 И  он  подписал  Ивану  Павловичу  новое  повышение.
 Сила  ее  над  графом  была  доказана.  Пусть  он  и  мор¬
щится,  когда  ему  представляют  Ивана  Павловича,  но  в  об¬
щем  сочетании  различных  комбинаций  все-таки  приятно.
Вскоре  к  протекции  Марьи  Степановны  стали  прибегать
сторонние  люди,  имевшие  в  графе  надобность  по  делам,  и,
престранная  вещь,—  тоже  выходило  успешно...
 Было  ли  это  случайное  совпадение  обстоятельств  или
нет,—  в  этом  трудно  было  разобраться.
 Пошло  какое-то  жужжанье,  в  котором  мешали  всё,
упоминая  что-то  и  про  Иннокентия  и  про  Хомякова,—  и
вдруг  также  что-то  такое  про  взятку...
 Словом,  являлось  острое  положение,  в  котором  надо  —
как  говорят  игроки  —  «квит  или  двойной  куш».
 Марья  Степановна  повела  на  двойной  куш,  и  об  Иване
Павловиче  в  самую  неожиданную  минуту  последовало  но¬
вое  представление  графу  к  повышению.
 Граф  вскипел.
 —  Что  такое!..  куда  его  еще!..  И  притом  я  что-то  слы¬
шал...
 Представлявший  отлично  знал,  с  кем  имеет  дело,  и  хо¬
рошо  нашелся.
 —  Да,—  отвечал  он,—  я  знаю,  что  говорят:  это  очень
жалко,  но  это  не  его  вина,—  а  вина  его  жены,  которая
увлечена  идеями  славянофильства  Хомякова...
 1  интимный  вечер  (франц.).
 2  Ваше  сиятельство!  (франц.)
 275

Славянофильство  графу  было  противно.
 —  Что  такое?  Какие  хомяковские  идеи?  Это  что-то  про
сорок  мучеников...  Я  в  этом  решительно  ничего  не  пони¬
маю.  Оставьте  у  меня  бумаги.
 Но  тотчас  же  где-то  и  как-то  опять  является  «она,
прелестной  простоты  полна»,  и  даже  без  «excellence»,
а  с  одним  поклоном,  и  дает  делу  желанное  направление.
 Увидав  ее  в  высоком  круге,  граф  захотел  во  что  бы  то
ни  стало  раз  и  навсегда  избавиться  и  от  нее  и  от  ее  му¬
жа  самым  решительным  приемом.
 Он  сам  с  нею  остановился,  сам  взял  ее  за  руку  и  ска¬
зал:
 —  Я  все,  все  сделаю,  но  другим  образом.
 Марья  Степановна  отвечала:
 —  Я  всегда  верю  вашему  рыцарскому  слову.
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Дело  о  карьере  Ивана  Павловича  приходилось  завер¬
шать  —  только  бы  не  быть  более  с  ним  вместе.
 Граф  сделал  комбинацию.  Другое  лицо  большого  по¬
ложения  —  граф  Панин  имел  надобность  в  услуге  мини¬
стра  финансов.
 Канкрин  ее  сделал  скоро  и  охотно,  а  чрез  некоторое
время  явился  просить  за  подчиненного,  которого  заслуг  он
не  в  силах  совместить  с  ограниченностию  персонала  по
своему  ведомству.
 Граф  Панин  пожевал  и  отвечал,  что  «совмещать»  мно¬
гое  очень  трудно,  и  свободнее  других  это  может  разве
Перовский,  у  которого  не  перечесть  сколько  хороших  мест,
находящихся  в  его  власти.
 Перовский  это  и  сделал,  а  Канкрин,  подписывая  бума¬
гу  о  согласии  на  перевод  Ивана  Павловича  в  другое  ведом¬
ство,  совсем  неожиданно  для  предстоявших  перекрестил¬
ся  по-русски,  как  сам  Хомяков,  и  сказал:
 —  Это,  как  там  говорят,  «нынче  отпущаеши».  Наконец
я  не  буду  опасаться,  что  мне  представят,  чтобы  я  его  ут¬
вердил  начальником  самому  себе.
 Так  все  были  введены  в  обман  и  думали,  будто,  пред¬
ставляя  Ивана  Павловича,  делали  графу  неописанное  удо¬
вольствие,  тогда  как  это  было  совсем  напротив.
 Но  собственно  «отпущения»  графу  все-таки  не  было.
В  Петербурге  поняли,  что  в  услужливости  ему  в  лице  Ива¬
на  Павловича  было  много  ошибочного,  но  в  провинции,  ку¬
 276

да  этот  карьерист  поехал  большим  лицом  и  где  первенст¬
вующее  положение  Марье  Степановне  уже  принадлежало
по  праву,  они  были  встречены  иначе.  В  оседавшее  тесто
словно  подпустили  свежих  дрожжей,  и  оно  пошло  подни¬
маться  на  опаре.
 Марья  Степановна  слыла  всемогущею  по  своему  преж¬
нему  положению  и  совмещала  теперь  это  с  выгодами  ново¬
го  положения:  она  стояла  выше  того,  чтобы  ее  подозре¬
вать  в  искательности:  она  говорила  словами  Белинского
«о  человеке  нравственно-развитом»,  следила  за  Хомяко¬
вым,  беседовала  с  Иннокентием  и...  брала  самые  отчаян¬
ные  взятки  даже  по  таким  ведомствам,  которые  были  чуж¬
ды  непосредственному  влиянию  ее  мужа.  Все  думали,  что
в  ее  лице  заключается  всеобщее  надежное  «совместитель¬
ство».
 С  кем  она  делилась  тем,  что  взимала,—  это  была  ее
тайна,  но  граф  напрасно  думал,  будто  его  решительная
мера  отстранения  совместителей  от  непосредственного  уча¬
стия  в  ведомстве  освободила  его  на  самом  деле  от  их
влияния.
 —  Совместительство,  как  лесть,  может  являться  в  раз¬
нообразных  формах,  и  где  не  промчится  зверем  рыскучим,
там  проползет  змеею  или  перепорхнет  легкой  пташечкой.
Надо  свет  переделать  или,  другими  словами,  приучить
людей,  чтобы  они  в  каждом  деле  старались  служить  делу,
а  не  лицам.  Вот  это  поистине  прекрасная  задача,  и  доб¬
ром  вспомянется  имя  того,  кто  ей  с  уменьем  служит.
 Так  закончил  свой  рассказ  правдивый  и  умный  чело¬
век,  со  слов  которого  мною  теперь  передана  вышеизло¬
женная  историйка  «о  совместителе».
 СТАРИННЫЕ  ПСИХОПАТЫ
 Что  взаправду  было  и  что  ми¬
ром  сложено  —  не  распознаешь.
 В.  Даль
 Полагаю,  что  редко  кому  не  приводилось  слышать  или
читать  рассказ  о  каком-нибудь  более  или  менее  любопыт¬
ном  событии,  выдаваемый  автором  или  рассказчиком  за
новое,  тогда  как  новость  эта  уже  давно  сообщена  другими
в  том  же  самом  виде  или  немножко  измененная.  И  читать
 277

и  слышать  такие  вещи  бывает  досадно.  Еще  досаднее,
когда  случится  самому  принять  такой  рассказ  за  действи¬
тельную  новость  и  потом  неосторожно  передать  его  —  как
происшествие,  бывшее  с  приятелем  или  знакомым,  живу¬
щим  будто  там-то  и  там-то.  И  вдруг  оказывается,  что  все
это  или  было  когда-то  очень  давно,  в  Нормандии,  с  баро¬
ном,  который  имел  большую  слабость  к  псам  и  жил  с  де¬
ревенской  простотою,  или  же  и  вовсе  этого  никогда  еще
нигде  не  было.  Такие  смешные,  а  отчасти  иногда  и  не¬
приятные  казусы  бывали,  я  думаю,  с  каждым;  но  частный
человек,  не  занимающийся  литературою,  не  знает,  как  лег¬
ко  можно  подпасть  тому  же  самому  при  литературных  за¬
нятиях  и  во  сколько  досаднее  и  обиднее  попасться  с  этим
не  в  устной  беседе,  а  с  записью  «черным  по  белому».  Меж¬
ду  тем  в  последнее  время,  бог  весть  по  каким  причинам,
в  нашей  литературе  беспрестанно  начинают  встречаться
сказания  о  таких  историях,  которые  уже  давно  оповеданы.
 И  еще  того  удивительнее  —  замечаются  случаи,  когда
вымышленный  рассказ  после  весьма  небольшого  промежут¬
ка  времени  объявляется  за  действительное  событие  или  с  ма¬
ленькими  изменениями  пересказывается  заново  как  факт,
имевший  будто  бы  действительное  бытие  в  другом  месте.
 В  первом  роде  мы  не  раз  доходили  до  повторения  зано¬
во  старой  выдумки  об  «иперболе»,  поедавшей  много  сена,
а  во  втором  —  я  могу  указать  два  лично  меня  касающие¬
ся  случая:  первый  был  с  моим  «Сказом  о  тульском  косом
Левше  и  о  стальной  блохе»,  а  второй  —  с  рассказом  «Пу¬
тешествие  с  нигилистом».  Оба  эти  рассказа  несколько  лет
тому  назад  мною  выдуманы  и  напечатаны  —  первый
в  «Руси»  И.  С.  Аксакова,  а  второй  —  в  «Новом  времени»
А.  С.  Суворина:  но  «Левшу»  критики  объявили  историей,
которая  им  будто  давно  была  известна,  а  с  «Путешестви¬
ем  с  нигилистом»  случилось  нечто  еще  более  странное.
Этот  последний  рассказ  состоял  в  том,  что  несколько  че¬
ловек,  едучи  в  вагоне  железной  дороги,  вели  будто  беседу
о  различных  страхах  и  мало-помалу  наэлектризовались  до
того,  что  сами  начали  всего  бояться.  Вдруг  им  стал  казать¬
ся  подозрительным  молчаливый  пассажир,  перед  которым
на  лавочке  помещался  маленький  чемодан.  Отчего  этот  гос¬
подин  все  молчит?  Что  это  за  поведение?  Зачем  перед  ним
стоит  чемоданчик?  Что  у  него  в  этом  чемодане?  Может
быть,  это  и  есть  «трах-тарарах»?  И  наверное  так...  Даже
не  может  быть  иначе...  Иначе  он  сдал  бы  чемоданчик  в  ба¬
гаж  —  и  тогда  столь  очевидная  опасность  для  всех  пасса¬
жиров  значительно  уменьшилась  бы...
 278

Пассажиры  обеспокоились  и  посылают  к  незнакомцу
депутата  с  вежливой  просьбой  удалить  проклятый  «трах-
тарарах»  из  вагона.  Посол  говорит:  «Не  желаете  ли  вы
сдать  этот  чемодан  в  багаж?»  Пассажир  отвечает:  «Не  же¬
лаю».—  «А!  в  таком  случае  мы  к  начальству».  Кондукто¬
ра,  жандармы,  станционные  —  все  приступают  с  вопросом:
«Не  желаете  ли  сдать»,—  но  пассажир  всем  дает  один  от¬
вет:  «Не  желаю».  И  голос  у  незнакомца  недобрый,  и  тон
подозрительный,  и  вид  ожесточенный.  Все  решают,  что  это
«нигилист».  Его  берегут,  глаз  с  него  не  спускают  и,  нако¬
нец,  у  городской  станции  требуют,  чтобы  он  вышел.  Он
выходит  очень  охотно,  потому  что  ему  тут  и  надо  было
выйти,  но  чемодана  брать  не  хочет.  «Не  желаете  ли  взять
с  собою  этот  чемодан?»  Он  отвечает:  «Не  желаю».  Его
ведут  к  допросу,  спрашивают,  кто  он  такой,  и  узнают,  что
он  «прокурор  судебной  палаты»,  а  чемодан  оказывается
принадлежащим  еврею,  который  скрывался  без  билета  под
лавкою.—  Картина.  Все  успокоиваются,  смеются  и  едут
далее...  И  вдруг  все  это  вымышленное  мною  шуточное  со¬
бытие  будто  бы  повторяется  в  действительности,  и  где
же?  —  в  Италии  с  председателем  окружного  суда  из  Ра¬
венны,  проезжавшим  через  маленький  городок  Форли.
Есть  кое-какая  перемена  в  лицах  и  обстановке,  сообразно
условиям  местности,  но  вся  фабула  та  же.
 Узнав  об  этом  11-го  января  из  «Новостей»,  я  не  толь¬
ко  изумился,  но  даже  испугался...
 «Как,—  подумалось  мне,—  неужто  и  до  того  должно
было  дойти,  что  «оскудение»  ощущается  уже  не  в  области
литературного  вымысла,  но  даже  в  самой  жизни,  изобре¬
тательность  которой  всегда  почиталась  столь  разнообраз¬
ною  и  неистощимою.  Неужто  и  она  вдруг  притупела,  и
вместо  того,  чтобы  постыждать  нас  бледностию  наших  из¬
мышлений  перед  живостью  истинных  событий,  она  нисхо¬
дит  до  того,  чтобы  разыгрывать  на  своих  клавишах  несо¬
вершенные  наброски  нашей  композиции...  Но  однако,
к  счастию,  еще  не  утрачено  право  думать,  что  это  не
так,—  что  действительная  жизнь  наших  литературных
фантазий  не  разыгрывает,  а  совпадение,  какое  случилось
в  Италии  после  моего  рассказа,  придумано,  быть  может,
знакомым  с  русским  языком  немецким  корреспондентом.
 И  мне  стал  припоминаться  целый  рой  более  или  менее
замечательных  историй  и  историек,  которые  издавна  жи¬
вут  в  той  или  другой  из  русских  местностей  и  постоянно
передаются  из  уст  в  уста  от  одного  человека  другому.
Большинство  из  них  пользуется  репутацией  самых  досто¬
 279

верных  событий  и  сообщается  с  указанием  собственных
имен,  места  и  времени  событий.  Рассказы  эти  ведутся  так,
что  усомниться  в  справедливости  их  часто  значило  бы
оскорбить  не  одного  рассказчика,  но  всю  местную  публи¬
ку,  разделяющую  его  верования,  а  между  тем  верить
в  действительность  упоминаемых  событий  очень  трудно
и  иногда  даже  совсем  невозможно.
 Между  тем  все  подобные  истории  должны  быть  доро¬
ги  литературе  и  достойны  сохранения  их  в  ее  записях.
Эти  истории,  как  бы  кто  о  них  ни  думал,—  есть  совре¬
менное  продолжение  народного  творчества,  к  которому,
конечно,  непростительно  не  прислушиваться  и  считать  его
за  ничто.  В  устных  преданиях  или  даже  в  сочинениях  это¬
го  рода  (допустим,  что  есть  чистейшие  сочинения)  всегда
сильно  и  ярко  обозначается  настроение  умов,  вкусов  и
фантазии  людей  данного  времени  и  данной  местности.
А  что  это  действительно  так,  в  том  меня  достаточно  убеж¬
дают  записи,  сделанные  мною  во  время  моих  скитаний  по
разным  местам  моего  отечества.  Так,  например,  в  предани¬
ях  (или,  пожалуй,  в  вымыслах)  малороссийских  всегда
преобладает  характер  героический,  напоминающий  сродст¬
во  здешней  фантазии  с  вымыслами  польских  сочинителей
апокрифов  о  «пане  Коханку»,  а  в  историях  великорусских
и  особенно  столичных,  петербургских,—  больше  сказывает¬
ся  находчивость,  бойкость  и  тонкость  плутовского  поши¬
ба.  Очевидно,  фантазия  людей  данной  местности  выража¬
ет  их  настроение  и,  так  сказать,  создает  сама  себе  своих
козырей  для  своей  игры.  Но  замечательно,  что  все  эти  ко¬
зыри,  как  герои,  так  и  плуты,—  все  в  своем  роде  выходят
как  будто  в  свою  очередь  тоже  и  «психопаты».
 Я  очень  ценю  такие  истории,  даже  и  тогда,  когда  ис¬
торическая  достоверность  их  не  представляется  надежною,
а  иногда  и  совсем  кажется  сомнительною.  По  моему  мне¬
нию,  как  вымысел  или  как  сплетение  вымысла  с  действи¬
тельностью  —  они  даже  любопытнее.  Я  передам  здесь  не¬
которые  из  них  не  только  затем,  чтобы  сохранить  эти  па¬
мятники  общественного  творчества,  но  и  для  того,  чтобы
вызвать  некоторым  из  них  этим  путем  проверку.  Быть  мо¬
жет,  то,  что  мне  кажется  невероятным,  или  сочиненным,
или  заимствованным  из  каких-то  посторонних  источни¬
ков,—  происходило  и  на  самом  деле,  но  только  переина¬
чено  и  преувеличено.  Кто-нибудь  из  местных  людей  может
отозваться  к  моим  записям  и  поправить  их  сведущими
сообщениями,  и  тогда  пред  нами  предстанет  ряд  житей¬
ских  курьезов,  которые  до  сих  пор  не  переходят  за  грани¬
цу  своих  местностей.
 280

Я  начну  с  героического  —  с  рассказов  малороссийских,
в  которых  более  грандиозного,  наивного  и,  как  мне  кажет¬
ся,  преувеличенного,  но  во  всяком  случае  весьма  своеоб¬
разного.
 ЭПОПЕЯ  О  ВИШНЕВСКОМ
И  ЕГО  СРОДНИКАХ
 Вот  вам  помещик  благодатный,
Из  непосредственных  натур.
 И.  Тургенев
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 В  Переяславском  уезде,  Полтавской  губернии,  был  по¬
мещик  Иван  Гаврилович  Вишневский.  Он  получил  от  щед¬
рот  императрицы  Елисаветы  Петровны  большое  имение  по
обоим  берегам  реки  Супоя  (реки  Удай  и  Супой  отмечены
в  одной  географии  «неспособными  к  судоходству  по  множе¬
ству  пороков»).  Имение  это  состояло  из  двух  больших  де¬
ревень,  из  которых  одна  называлась  Фарбованая,  а  другая
Сосновка.
 Старый  пан  Иван  Вишневский  жил  и  умер  в  этом  име¬
нии,  а  после  его  смерти  Фарбованая  и  Сосновка  достались
сыну  его,  Степану  Ивановичу  Вишневскому,  который  оста¬
вил  по  себе  героическую  известность  —  может  быть,  силь¬
но  дополненную  и  разукрашенную  домыслами  во  вкусе
местной  фантазии.
 Степан  Иванович  был  атлет  и  богатырь,  а  притом  так¬
же  хлебосол,  самодур  и  преужасный  развратник,  но  имел
образование.  Он  был  одним  из  тех  молодых  людей,  кото¬
рых  императрица  Екатерина  посылала  в  Англию  «для
просвещения  ума  и  сердца».
 По  возвращении  из  Англии  он  поступил  на  службу
в  конногвардейский  полк,  но  как  только  дослужился  до  чи¬
на  поручика  —  вышел  в  отставку,  женился  на  тверской
дворянке,  девице  Степаниде  Васильевне  из  рода  Шубин¬
ских,  и  поселился  в  Москве  в  собственном  доме.
 Делать  Вишневскому  здесь  было  нечего,  и  он  начал
«чудить».
 Прежде  всего  он  надумал  импонировать  москвичам
своей  хохлацкой  «нацыей».  Он  не  хотел  никого  знать  —
одевался  по-хохлацки,  много  пил  «запридуху»  и  ел,  будто,
одно  только  медвежье  мясо.
 281

Императрице  доложили,  что  Вишневский  «не  соблюда¬
ет  светских  приличий»,  и  тогда  самодуру  было  сделано
замечание.  Он  решился  исправиться  и  с  этою  целью  вы¬
требовал  себе  из  Малороссии  в  Москву  хохлацкую  телегу
с  парою  волов  и  парубка,  который  умел  этими  волами  пра¬
вить.  А  как  только  наступил  день  обычных  и  для  всех
видных  лиц  в  столице  обязательных  визитов,  Степан  Ива¬
нович  собрался  «объезжать  всех  именитых  людей  с  визи¬
тами».  Но  выехал  он  не  налегке,  в  одном  экипаже,  а  с  це¬
лым  поездом.  Впереди  скакал  жокей  на  кургузой  англий¬
ской  кобыле,  за  ним  следовала  цугом  запряженная  пре¬
красная  карета,  в  которой  сидел  камердинер,  а  за  каретою
ехала  телега  или  хохлацкий  «воз»,  заложенный  парою  си¬
вых  круторогих  волов,  и  на  этом  возу  помещался  пан  Сте¬
пан.  Он  сидел,  как  обыкновенно  садятся  малороссийские
крестьяне  —  то  есть  посередине  телеги,  на  кучке  раскину¬
той  ржаной  соломы,  и  курил  с  флегматическим  спокойст¬
вием  коренковую  трубку  излюбленного  хохлацкого  фасона.
Волами  правил  хохол  в  затрапезных  шароварах  «ширше  об¬
лака»,  в  дегтярной  рубахе  с  прямым  воротом,  в  «тяжких
чоботах»  и  в  высокой  смушковой  шапке.  Хохол  шел  около
волов  с  батогом  и  придерживал  их  за  ременный  налыгач,
«щоб  ни  злякались  як  торохтыть  город»,  а  сам  покрики¬
вал  где  надо:  «цо-бе»,  а  где  надо:  «цоб».
 Жокей  имел  список  особ,  которых  должен  был  посе¬
тить  этот  задичавший  европеец.  Справляясь  с  списком,  жо¬
кей  скакал  вперед  и,  прискакав  на  двор  стоявшего  в  спи¬
ске  вельможного  лица,  возвещал:
 —  Miй  пан  iде!
 А  когда  поезд  показывался,  жокей  оборачивался  к  не¬
му  лицом  и  опять  в  голос  кричал:
 —  Ось  сам  пан  Вишневськи  приiхав!
 Тогда  карета  останавливалась  у  крыльца,  из  нее  выле¬
зал  камердинер  Степана  Ивановича  и  шел  спрашивать,
угодно  ли  хозяевам  принять  его  господина?
 Если  Вишневского  принимали,—  тогда  карета  отъезжа¬
ла  далее,  а  к  крыльцу  подъезжал  «воз»  на  паре  волов,  и
Степан  Иванович  входил  в  покои  и  щедро  одарял  всю
попадавшуюся  ему  на  глаза  хозяйскую  прислугу.  В  апар¬
таментах  он  вел  себя  барином  и  европейцем,  щеголяя  пре¬
красными  манерами,  отличным  знанием  языков  и  острою
едкостью  малороссийского  ума.
 «Бо  був  coбi  шутковатiй,  и  знав  усе  по-хрянцузськи
и  по-вложски  и  на  yci  языки  умiв  хвалыть  господа.  Але
тылько  до  того  був  лiнивый».
 282

ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Ел  Вишневский,  как  выше  сказано,  будто  бы  только
одну  медвежатину  и  для  того  содержал  в  одном  из  твер¬
ских  имений  жены  «медвежий  питомник».  Медведей  там
кормили  и  доставляли  в  Москву,  к  столу  Степана  Ивано¬
вича.  К  полиции  Вишневский  имел  врожденную  и  непобе¬
димую  ненависть,  и  ни  один  полицейский  не  смел  отва¬
житься  войти  к  нему  во  двор,  не  рискуя  натерпеться  всяче¬
ских  обид,  если  только  попадется  на  глаза  Степану  Ива¬
новичу.  Дом  Вишневского  в  Москве  для  полиции  был  не¬
доступен  и,  по  тому  ли  или  по  другому,  скоро  получил
себе  весьма  таинственную  и  несколько  нелестную  извест¬
ность.  Более  всего  ей  помогали  безнравственные  инстинк¬
ты  Вишневского  по  отношению  к  женщинам,  или,  пожа¬
луй,  точнее  сказать,  к  детям  женского  пола.  Полиция,
в  свою  очередь,  ненавидела  Степана  Ивановича  и  поды¬
скивала  случаи  ем)  отомстить  за  его  невежества,  но  долго
никакого  удобного  к  тому  основания  не  находила.  Нако¬
нец,  однако,  к  тому  представился  случай:  один  раз  двор¬
ная  собака  вытащила  на  улицу  и  обронила  не  совсем  еще
лишенную  мускульных  связей  пясть,  которая  была  призна¬
на  стопою  небольшой  человеческой  ноги.  Через  несколько
дней  это  еще  раз  повторилось.  За  собакою  подсмотрели
и  увидали,  что  она  таскает  эти  кости  из  мусорной  ямы.
Прислуга  соседних  домов  стала  говорить,  что  Вишневский
производит  бесчинства  над  своими  крепостными  девочка¬
ми  и  потом  будто  бы  их  убивает.  Скоро  стали  произво¬
дить  счет  девочкам,  будто  бы  безвестно  пропавшим,  и  да¬
же  называли  их  по  именам.
 Полиция  не  только  усмотрела  в  этом  достаточный  по¬
вод  вмешаться  в  дело,  но  даже  сочла  это  своею  прямою
обязанностью,—  что  и  в  самом  деле  так  было.  С  этою
целью  на  двор  Степана  Ивановича  явились  пристав  и  квар¬
тальный  и  приступили  к  осмотру  той  ямы,  откуда  собака
таскала  подозрительные  кости.  Верные  слуги  Степана
Ивановича  не  дозволили  полиции  приступить  к  осмотру,
не  известив  своего  «пана».  Степан  Иванович  надел  арха¬
лук,  сам  вышел  к  полицейским  и  велел  им  открыть  яму.
Там,  к  радости  полицейских,  нашли  множество  таких  точно
костей,  какие  послужили  поводом  к  подозрению,  но  тут  же
было  доказано,  что  это  отнюдь  не  ступни  человеческих  ног,
а  лапы  убитых  для  стола  Вишневского  молодых  медвежат.
 Полицейские  сконфузились  и  начали  извиняться  перед
Степаном  Ивановичем,  говоря,  что  они  были  вовлечены
в  ошибку  сомнениями  и  ложными  слухами.
 283

Вишневский  их  извинил  и...  тут  же  отстегал  кнутом.
Эта  острая  выходка  имела  для  него  последствием  то,
что  ему  велено  было  оставить  Москву  и  жить  в  малорос¬
сийских  деревнях,  пожалованных  его  отцу  Ивану  Гаври¬
ловичу  от  щедрот  императрицы  Елисаветы  Петровны.
 Вишневский  должен  был  подчиниться  сказанному  тре¬
бованию  и  переехал  в  Переяславский  уезд  в  Фарбованую,
чтобы  колобродить  там  еще  на  большей  свободе.
 Случай  с  медвежьими  лапами  приписывается  москов¬
скими  россказнями  нескольким  лицам,  и  Степану  Ивано¬
вичу  Вишневскому  он  усвояется  только  одними  малорос¬
сийскими  преданиями,  сложившимися  преимущественно  по
равнинам,  орошаемым  реками  Удаем  и  Супоем.  Что  же  ка¬
сается  визитов  по  Москве  на  паре  волов,  то  в  этом  роде
как  будто  что-то  было,  но  в  московских  преданиях  об
этом  мне  никогда  не  удалось  услыхать  о  такой  оригиналь¬
ной  выходке  ни  малейшего  воспоминания.  На  этом  основа¬
нии  рассказ  этот,  кажется,  должно  считать  сомнительным;
но  между  обитателями  равнин  Удая  и  Супоя  много  охот¬
ников  крепко  стоять  за  справедливость  этой  истории,  и  на
все  доводы  о  том,  что  это  ничем  не  подтверждается  в  Мо¬
скве,  они  с  самоуверенною  презрительностью  оттопырива¬
ют  свои  толстые  казацкие  губы  и  говорят:
 —  От  тоже,—  захотiлы  вы  на  Mocквi  правду  шукать!
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Когда  Степан  Иванович  Вишневский  поселился  в  сво¬
их  малороссийских  маетностях,  то  он  себе  построил  дома
в  обеих  деревнях,  по  обе  стороны  достославного  Супоя  —
в  Фарбованой  и  Сосновке.  При  обоих  домах,  ремонтиро¬
ванных  на  широкую  барскую  руку,  содержались  обширные
штаты  прислуги,  выезды  охоты,  конные  заводы  и  гаремы,
которыми,  впрочем,  Степан  Иванович  не  довольствовался
и  пользовался  еще  широко  своими  правами  падишаха  на
всех  женщин  своего  подданства.  Жил  он  попеременно  то
в  одном  своем  имении,  то  в  другом  и  везде  содержал  раз
установленные  им  своевольные  порядки.  Он  считал  себя
в  полнейшем  праве  приводить  всех,  как  он  выражался,
«в  свою  крещеную  веру»  —  и  свободно  и  беспрепятствен¬
но  достигал  всего,  чего  желал  достичь.
 Между  всеми  прихотями  его  своенравия  и  здесь  преж¬
де  всего  обозначилась  ничем  не  усмиряемая  ненависть
Вишневского  к  полиции.  Как  только  он  приехал  в  дерев-
 284

ню,  так  тотчас  же  сделал  распоряжение,  чтобы  ни  исправ¬
ник,  ни  пристава  и  никто  из  чиновников  не  смели  ездить
по  его  владениям  с  колокольчиками.  Крестьянам  было  при¬
казано,  чтобы  они  останавливали  каждого,  кто  едет  с  ко¬
локольчиком,  и  осведомлялись  —  кто  он  такой.  Если  про¬
езжающий  был  дворянин  или  вообще  частное  лицо,  то  его
было  велено  отпускать  и  при  этом  говорить,  что  земли,  по
которым  он  едет,  принадлежат  пану  Вишневскому  и  что
этот  пан  «любит  и  шанует»  честных  гостей  —  для  чего
проезжающих  и  приглашали  «до  господы»,  чтобы  «отпо¬
чить  с  дороги»,  то  есть  отдохнуть  от  путевых  трудов  и
«откушать  панского  хлеба-соли».  Если  проезжающий  то¬
ропился  и  не  хотел  заезжать  «на  гостинци»,  а  учтиво  бла¬
годарил,  то  его  насильно  не  задерживали,  а  так  же  «учти¬
во»  позволяли  следовать  далее  и  не  возбраняли  звонить
колокольцем.  А  если  проезжий  не  спешил  и  изъявлял  со¬
гласие  заехать  к  пану,  то  его  провожали  в  Фарбованую
или  Сосновку,  смотря  по  тому,  в  которой  из  этих  дере¬
вень  жил  в  то  время  пан  Вишневский.
 Степан  Иванович  встречал  всех  таких  гостей  радушно,
не  разбирая  их  чинов  и  званий,  и  угощал  их  по-тогдашне¬
му  роскошно  и  обильно  —  иногда  даже  слишком  обильно,
так  что  иные  от  его  хлебосольства  даже  занемогали.  Но
приневоливания  ни  в  пище,  ни  в  питии  не  было,  а  только
все  предлагалось  «до  отвалу»,  и  если  кто-нибудь  себя  пре¬
возмогал  до  излишества,  то  в  этом  вины  и  насилия  со  сто¬
роны  Вишневского  не  было,  а  всякий  неосторожный  гость
должен  был  пенять  на  самого  себя  и  безропотно  казнился
за  свою  неумеренность.
 Многим  из  гостей,  которые  оказывались  людьми  нуж¬
дающимися,  Степан  Иванович  даже  оказывал  значитель¬
ное  пособие,  а  офицерам  всегда  любил  дарить  что-нибудь
ценное  на  память.  И  такой  широкий  обычай  был  причи¬
ною  того,  что  его  ласка  и  хлебосольство  делали  его  очень
милым  и  любезным.  Но  чуть  только  дело  касалось  чинов¬
ников  и  особенно  полиции  —  Степан  Иванович  являлся
по  отношению  к  ним  самым  грубым  тираном,  и  требования,
какие  он  простирал  к  этим  несчастным  лицам,  были  в  та¬
кой  степени  суровы  и  для  них  унизительны,  что  даже
трудно  верить  —  как  они  могли  им  подчиняться  и  не  на¬
ходили  средства  оградить  себя  от  фарбованского  причуд¬
ника.
 Как  только  исправник  или  пристав  подъезжали  к  гра¬
ничной  меже  владений  Вишневского,  они  должны  были  ос¬
тановиться  и  подвязать  язычок  колокольчика,  чтобы  он  не
 285

звонил.  Иначе  крестьяне  останавливали  блюстителя  по¬
рядка,  должны  были  отвязать  колокольчик  и  немедленно
отнести  его  в  господский  дом  к  самому  пану.  Сопротивле¬
ние  со  стороны  полицианта  угрожало  ему  двойною  опас¬
ностью  —  быть  побитым  от  крестьян,  которые  могли  про¬
изводить  это  в  «панскую  голову»,  то  есть  на  ответствен¬
ность  самого  помещика,  а  потом  виновного  отвели  бы
к  «пану»,  у  которого  всякого  полицейского  по  меньшей  ме¬
ре  ожидал  невероятно  унизительный,  но  с  неупустительною
строгостью  соблюдавшийся  особый  церемониал.
 Покорный  и  непокорный,  честный  или  притязательный
полицейский  чиновник  был  у  Степана  Ивановича  «в  од¬
ном  расчислении».  В  честность  их  он,  впрочем,  нимало  не
верил  и,  кажется,  на  этот  счет  не  очень  сильно  ошибался.
Правилом  его  было  то,  что  никакой  чиновник  ни  для  ка¬
кой  надобности  и  ни  под  каким  предлогом  не  мог  пересту¬
пать  через  порог  его  дома.  Если  исправник  или  пристав
имели  к  нему  служебную  надобность  или  вынуждены  бы¬
ли  явиться  к  нему  с  какою-либо  претензиею  или  прось¬
бою,  то  они  знали,  что  должны  ехать  по  его  владениям
«без  звона»,  как  можно  тише  и  останавливаться  у  околи¬
цы,—  отнюдь  не  смея  въезжать  на  лошадях  в  его  усадьбу.
По  усадьбе  и  по  двору  они  обязаны  были  идти  пешком  и,
сняв  шапку  у  ворот,  проходить  мимо  окон  дома  не  ина¬
че,  как  с  открытою  головою.
 Иначе,  при  малейшем  нарушении  этого  правила,  надрес¬
сированная  прислуга  сейчас  же  взяла  бы  их  под  локти
и  заворотила  назад,  «наклав  им  при  сем  добре  по  поты¬
лице».  А  так  как  это  соблюдалось  крепко  и  верно,  то  ни¬
кто  и  не  смел  думать  ослушаться  и  сопротивляться.  На
этом,  однако,  унижения  еще  не  кончались:  чиновник  не  до¬
пускался  далее  крыльца,  под  которым  жили  огромные  ме¬
делянские  собаки.  Здесь  чиновник  должен  был  стоять  и
ожидать,  пока  Степан  Иванович  вышлет  к  нему  «комнатно¬
го  казака»,  то  есть,  просто  говоря,  лакея.  С  лакеем  чинов¬
ник  должен  был  «поздороваться  вровнях»,  то  есть  подать
лакею  руку,  и  затем  только  мог  изложить  тому  же  лакею
цель  своего  приезда  к  пану.
 Если  Вишневскому  казалось,  что  надобность,  за  кото¬
рою  приехал  чиновник,  не  стоит  внимания,  то  он  приказы¬
вал  «прогнать  его  вон».  А  если  надобность  была  какая-
нибудь  дворянская  или  объявление  ему  чего-либо  из  выс¬
ших  сфер,  то  Степан  Иванович  надевал  на  себя  бекеш,
шапку,  сам  выходил  на  крыльцо  и  выслушивал  чиновника,
стоя  к  нему  все  время  боком  и  никогда  не  глядя  ему
в  лицо.
 286

Затем  Вишневский  молча  уходил,  а  лакей  подавал  чи¬
новнику  на  тарелке  рюмку  водки  и  пятидесятирублевую
ассигнацию.  Чиновник  должен  был  выпить  водку  и  потом
взять  себе  на  «закуску»  пятьдесят  рублей  (хлеба-соли
в  их  натуральном  виде  чиновникам  в  доме  Вишневского  не
предлагали).  Если  же  чиновник,  паче  чаяния,  как-нибудь
высоко  о  себе  мнил  и  не  стал  бы  выпивать  вынесенной  ему
на  крыльцо  рюмки  водки,  то  он  не  мог  получить  и  денег,
положенных  на  закуску.  В  таком  случае  лакей  должен
был  столкнуть  его  с  крыльца  и  водку  выплеснуть  ему
в  спину,  а  закусочные  пятьдесят  рублей  взять  себе  в  свою
пользу  и  дернуть  за  веревку,  а  эта  веревка  шла  к  желез¬
ной  клямке  от  двери,  за  которою  сидели  под  крыльцом
меделянские  собаки.
 Зная  все  это,  чиновники  никогда  не  отваживались  об¬
наруживать  хотя  бы  самомалейшее  сопротивление  установ¬
лениям  Степана  Ивановича  и...  даже  были  очень  рады,
когда  им  встречалась  надобность  появиться  на  крыльце
фарбованского  пана.
 Если  все  это  несомненно  так,  как  гласят  предания,  то
пятьдесят  рублей  на  закуску,  очевидно,  имели  тогда  свою
высокую  цену.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 В  отношении  целомудрия  и  нравственности  вообще
Степан  Иванович  слыл  человеком  бесцеремонным  и  притом
самым  наивным.  Впрочем,  в  этих  отношениях  он  имел  се¬
бе  очень  много  подобных  и  равных,  но  в  его  героической
эпопее  в  этого  рода  делах  чрезвычайно  оригинальною
представляется  роль  его  супруги  Степаниды  Васильевны,
рожденной  Шубинской,  которую  тоже,  кажется,  есть  пол¬
ное  основание  называть  психопаткою  —  хотя,  впрочем,
в  ином  роде.
 Она  была,  как  выше  сказано,  тверская  дворянка  и  об¬
разованная  барыня  из  очень  хорошего  рода.  Супруга  свое¬
го  она  любила  и  жила  с  ним  всегда  в  постоянном  согла¬
сии.  От  союза  ее  с  Степаном  Ивановичем  у  нее  были  две
дочери,  из  которых  рождение  второй  было  очень  неблаго¬
получно,  и  Степанида  Васильевна  сделалась  «навек  не  че¬
ловек».  Степан  Иванович  стал  с  нею  сепаратничать:  если
она  жила  в  Фарбованой,  он  уезжал  в  Сосновку,  а  если  она
была  в  Сосновке,  то  он  съезжал  в  Фарбованую.  Видя  это
и,  как  говорила  Степанида  Васильевна,  «любя  своего  му¬
 287

жа»,  она  стала  прилагать  всякие  заботы,  чтобы  он  «от  нее
не  удалялся»  и  чтобы  ему  и  при  ней  «жить  было  не  скуч¬
но».  С  этою  целью  она  устраивала  у  себя  девичьи  посидел¬
ки,  на  которые  девушки  шли  неохотно  и  со  слезами,  но
Степанида  Васильевна  их  обласкивала  и  угощала  до  тех
пор,  пока  те  освоивались  и  переставали  плакать.  Тогда
Степанида  Васильевна  писала  мужу  и  приглашала  его
к  себе  «прибыть,  на  девиц  полюбоваться».  А  он  ей  отве¬
чал:  «Очень  тебя  благодарю  и  заботы  твои  обо  мне  ценю,
а  впрочем,  в  главном  выборе  я  на  твой  вкус  больше,  чем
на  свой  собственный,  полагаюсь».
 Такой  ответ  мужа  не  только  радовал,  но  и  умилял
Степаниду  Васильевну.  Чувства  ее  к  Степану  Ивановичу
горели  сугубым  пламенем,  и  она  ему  вскорости  же  опять
нетерпеливо  отписывала: 	«За 	доверие  твое,  бесценный
 друг  мой,  весьма  тебя  благодарю,  и  в  рассуждении  моего
вкуса,  в  чем  на  меня  полагаешься,  от  души  тебе  угодить
надеюсь,  но  только  прошу  тебя,  ангел  моей  души,—  при¬
езжай  ко  мне  сколь  возможно  скорее,  потому  что  сердце
мое  по  тебе  стосковалося,  и  ты  увидишь,  что  я  не  об  од¬
ной  себе  сокрушаюсь,  но  и  твой  вкус  понимаю.  Дети  наши
обе  здоровы  и  тебе  кланяются  и  целуют  ручки».  Подпись:
«Твоя  верная  жена  и  раба  Степанида».
 Степан  Иванович,  получив  такое  послание,  оставлял
отдельное  житье  и  приезжал  к  супруге,  которая  вполне
достигала  того,  что  ему  «жить  в  одном  доме  с  нею  стано¬
вилось  нескучно».
 Она  не  только  ласкала  и  нежила  ею  же  избранных
для  своего  мужа  фавориток,  но  нянчила  и  выхаживала  его
детей,  которых  при  таком  патриархальном  порядке  пан¬
ской  жизни  в  Фарбованой  народилось  очень  много.
 Сам  Вишневский  далеко  не  был  так  чистосердечен  и
искренен,  как  его  жена:  когда  растленный  нрав  Степана
Ивановича  начинал  прискучать  тою  особою,  которая  была
призвана  к  обязанности  «делать  его  жизнь  нескучною»,
Вишневский  начинал  собираться  «пожить  один  в  другой
деревне».
 Степанида  Васильевна  это  тотчас  же  понимала  и  хотя
не  перечила  мужу,  так  как  мир  и  согласие  супружеское
она,  по  завету  предков,  ставила  выше  всего  на  свете,  но
через  некоторое  время  она  опять  устраивалась  и  писала
ему  тихое  и  ласковое  письмо,  где  говорила:  «Хитрости
твои  и  твоя  со  мною  в  важных  делах  неоткровенность
очень  меня,  мой  друг,  огорчают  и  терзают,  потому  что  я
их  ничем  не  заслужила.  Бог  видит  мою  правду  и  истину,
 288

что  люблю  тебя  больше  всего  на  свете,  и  от  разлуки  с  то¬
бой  сердце  мое  по  тебе  иссушается  как  трава,  но  горючая
слеза  текущая  не  высыхает.  А  ту  особу,  которая  незани¬
мательностию  своею  тебя  утомила  и  прискучила,  я  своим
рачением  без  больших  хлопот  совершенно  устроила,  и  все
они  нынче  своим  положением  теперь  вполне  довольны  и
благодарят.  А  ты  бы  если  поспешил  ко  мне,  то  мог  бы  те¬
перь  полюбоваться  на  очень  приятные  лица.  Дети  же  на¬
ши  обе  благостию  божиею  хранимы,—  живы  и  здоровы  и
об  отце  своем  молятся».  И  опять  та  же  подпись:  «жена
и  раба».
 В  ответ  на  это  от  Вишневского  следовали  комплимен¬
ты  жене,  с  повторением  полного  доверия  к  ее  вкусу,  и  за¬
тем  Степан  Иванович  вскоре  возвращался  под  семейный
кров.  Его  ждали,  разумеется,  тимпаны  и  лики,  ласки  и
восклицания,  и  телец  упитанный,  и  все,  все,  что  было
нужно,  чтобы  сделать  его  счастливым,  как  он  желал  и  как
это  могла  устроить  его  нежная-пренежная  жена,  которая
имела  несчастие  из  живой  и  очень  милой  женщины  стать
«навек  не  человек».
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 После  описанных  уже  перипетий  Степан  Иванович  ис¬
правился  в  отношении  своей  скрытности  и  недоверия  и  ни¬
когда  не  прибегал  более  к  хитростям  сепаратной  политики.
 Степанида  Васильевна,  по  словам  крестьян,  «догляда¬
ла  его,  як  маты  свою  дытыну».
 Невероятная,  примитивная  простота  этих  отношений,
напоминающая  собою  библейский  рассказ  о  Сарре  и  об
Агари,  становится  еще  невероятнее,  если  дать  веру  част¬
ностям,  которые  рассказывают  о  житье  этих  супругов.
 Степан  Иванович  был  какой-то  чистый  турок.  По  отно¬
шению  к  своим  многообразным  привязанностям  он  совме¬
щал  в  себе  все  роды  любви,  от  мимоходных  неосторожно¬
стей  до  привязанностей  к  одалискам  и  к  первой  султанше.
Мимоходное,  конечно,  ни  во  что  не  ставилось  и  не  подле¬
жит  счету;  а  роль  первой  султанши,  разумеется,  занимала
его  законная  жена,  которую  он  со  своей  стороны  тоже,  по¬
жалуй,  по-своему  любил,  и  во  всяком  случае  уверял,  будто
очень  ее  «уважает».
 —  Если  кто  сделает  что-нибудь  против  меня,—  гово¬
рил  он,—  то  это  я  еще,  пожалуй,  могу  простить,  но  если
бы  кто-нибудь  только  помыслил  вслух  сделать  что-нибудь
 10. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7.
 289

к  обиде  Степаниды  Васильевны,  то  кто  бы  он  ни  был,  я
везде  его  достану,  и  сам  царь  Иван  Васильевич  не  выду¬
мал  такой  казни,  какою  я  расказню  грубияна  бесценной
жены  моей.
 Все  это  знали  и  знали  тоже,  что  Степан  Иванович  не
шутит  и  что  говорит,  то  и  выполнит,  и  потому  никому  и
в  голову  не  приходило  обнаружить  хоть  малейший  признак
неповиновения  или  ослушания  Степаниде  Васильевне.  Но
не  все  одинаково  разумели  такую  ревнивую  заботу  Виш¬
невского  о  жене,  и  между  тем  как  один  приписывал  ее  без¬
мерной  его  к  ней  нежности  —  другие  усматривали  в  этом
хитрость,  которая  и  в  самом  деле  была  в  значительной
мере  доступна  хохлацкой  натуре  Вишневского.  Думали,
что  он  «нагонял  страх»  всем  за  жену  более  для  того,  что¬
бы  ее  требования  к  услаждению  его  жизни  любовью  кре¬
постных  одалисок  не  встречали  ни  малейшего  противоречия,
так  как  всякое  самомалейшее  ослушание  ей  он  наказал  бы
так,  что  царь  Иван  Васильевич  во  гробе  бы  содрогнулся.
 Впрочем,  было  это  так  или  иначе,  с  положительностию
сказать  невозможно,  но  есть  положительные  рассказы,  что,
крайне  развращенный  и  до  жестокости  бесцеремонный
в  своих  мимоходных  делах,  Степан  Иванович  любил  вно¬
сить  своеобычную  поэзию  в  свои  отношения  с  одалисками,
избранными  для  него  на  вкус  его  первой  султанши.  И  он
умел  достигать  этого  без  всякого  принуждения  своей  нату¬
ры,  в  которой  обнаруживалось  в  этих  случаях  нечто  неж¬
ное  и  чувствительное.  Он,  подобно  Дон-Жуану,  мог  похва¬
литься,  что  не  только  не  оскорблял  молодые  существа  гру¬
бостию,  но  даже  «никогда  не  обольщал  с  холодностью
бесстрастной».  Нет,  он  приезжал  в  дом  жены,  где  ее  лю¬
бовь  приготовила  ему  утеху,  с  нежною  ласковостию,  и  оба
супруга  вместе  выносили  избранницу,  «как  соколку  по
зорькам».  Они  ее  приласкивали,  наряжали,  лелеяли,  она
жила  в  комнатах  Степаниды  Васильевны,  пестро  разоде¬
тая,  утопая  в  неге  и  пресыщаясь  лакомствами,  и  сама  не
замечала,  как  переходила  из  одной  роли  в  другую,  словно
в  тумане  долго  не  сознавая  того,  что  с  нею  сталось  и  чем
это  должно  было  окончиться.  Все  эти  одалиски  вступали
в  свою  роль  в  летах  едва  окончившегося  детства,  когда
еще  голова  бедна  опытом  и  представления  о  грядущем
слабы,  а  жизнь  полная  утех  в  настоящем  заманчива.  Из
них  многие  искренно  располагались  душою  и  сердцем
к  своему  повелителю,  или  по  крайней  мере  не  тяготились
им,  а  Степаниду  Васильевну  даже  любили,  «як  маты».
И  она  их  действительно  ласкала  как  мать  и  ободряла  как
 290

старшая  гаремная  подруга,  наслаждавшаяся  тем  счастием,
какое  младшие  одалиски  доставляли  ее  любимому  падиша¬
ху.  В  доме  жена,  муж  и  дежурная  фаворитка  почти  не
разлучались  и  большею  частию  проводили  время  втроем,
но  к  некоторым  из  одалисок  Степан  Иванович  пристра¬
щался  до  того,  что  не  мог  с  ними  расставаться  даже  и  на
одну  минуту.  Вишневский  пристращался  к  возлюбленной
не  только  чувственно,  но  и  любовно,  как  пылкий  юноша,
и,  покидая  дом  в  случаях  неизбежных,  брал  ее  с  собою,
переодетою  казачком  или  арапчиком,  на  попечении  которо¬
го  будто  состояли  янтари  его  роскошных  чубуков  и  кисет
с  табаком,  который  надобился  ему  беспрестанно,  так  как
Степан  Иванович  курил  даже  ночью,  и  потому  «трубоч¬
ный  мальчик»  был  при  нем  безотлучно.
 Полагали,  что  в  подобных  случаях  Степаном  Иванови¬
чем  до  известной  степени  руководила  ревность,  но  это
предположение  не  имеет  основания,  так  как  Вишневский,
конечно,  ничем  не  рисковал  бы,  если  бы  оставил  девушку
на  попечение  Степаниды  Васильевны:  и  потому  гораздо
вернее  думать  так,  как  передавали  люди,  ближе  знавшие
этого  малороссийского  психопата,—  то  есть,  что  он  просто
страстно  влюблялся  в  своих  фавориток  и  не  мог  с  ними
расставаться  до  тех  пор,  пока  страсть  его  совершала  свое
течение  и  остывала.
 И  чем  страстнее  была  привязанность  к  известной  ода¬
лиске  со  стороны  Степана  Ивановича,  тем  большую  неж¬
ность  и  заботу  это  лицо  вызывало  к  себе  со  стороны  его
жены.  Проходила  страсть  у  Вишневского,  и  он  «отъезжал
за  Супой»,  а  Степанида  Васильевна  брала  на  себя  заботу
устроить  старую  «утеху»  и  приуготовить  новую,  которая
снова  возвратила  бы  фарбованского  пана  с  того  берега.
 Трагического  в  этих  развязках  никогда  не  было.  Бла¬
годаря  такту,  сердоболию  и  щедрости  Степаниды  Василь¬
евны  все  эти  дела  устраивались  мирно  и  ладно,  ко  всеоб¬
щему  удовольствию  всех  мало-мальски  близких  к  девушке
лиц.  Исключение  составлял  единственный  случай  с  пятнад¬
цатилетнею  крестьянскою  девочкою,  занявшей  особенно
сильное  положение  в  сердце  Вишневского  и  оставившей
ему  сына  и  неприятный  след  в  его  воспоминаниях.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Местные  предания  сохранили  самое  имя  этой  строй¬
ной,  «як  былинка»,  черноокой  девушки,  приблизившейся
к  своему  пану  в  довольно  уже  поздние  годы  его  жизни.
 291

Ее  называют  Гапка  Петруненко.  Она  была  так  хороша,
«що  аж  очам  мило  було  на  нее  дивитися»,  и,  как  показы¬
вает  ее  история,  имела  сердце  чуткое  и  очень  восприимчи¬
вую  душу.  Вишневский  мог  обнять  ее  тонкий  стан,  ее  та¬
лию  перстами  своих  рук  и  так  любил  ее,  как  никакую
другую,  ни  до  нее,  ни  после  ее  пользовавшуюся  его  фаво¬
ром.  Он  одевал  ее  в  розовый  атлас  и  в  кофты,  сшитые  из
дорогих  турецких  шалей,  носил  ее  на  руках  и  целовал  ее
ноги.
 Видя  такую  неутолимую  привязанность  мужа  к  этой
девушке,  Степанида  Васильевна  тоже  пестовала  ее  до  заб¬
вения  о  себе  и  о  своих  дочерях,  из  которых  старшей  тог¬
да  уже  шел  двенадцатый  год.  Степанида  Васильевна  сама
плела  на  день  черные  косы  Гапочки,  сама  их  расплетала
на  ночь  и  подкуривала  ароматами,  пахучий  дым  которых
проницал  густые  волосы  и  держался  в  них  с  смолистою
силою.  Она  не  дозволяла  ничьим  низким  рукам  коснуться
до  ее  тела  и  даже  сама  орошала  крепким  настоем  душистых
роз  ее  ноги,  к  которым  на  ее  же  глазах  в  страстном  само¬
забвении  припадал  устами  Степан  Иванович.  Словом,  эта
прелестная  девушка  была  фавориткой  из  фавориток,  и  пре¬
бывание  ее  в  доме  Вишневских  заключало  в  себе  много  от
всех  отменного.  Степан  Иванович,  даже  выезжая  на  охоту
с  борзыми,  брал  Гапку  с  собою  и  не  довольствовался  тем,
что  она,  одетая  черкешенкой,  едет  в  покойном  рыдване,
а  брал  ее  оттуда  и  возил  перед  собою  на  седле.  Когда  же
девушка  уставала  от  неудобного  и  утомительного  путеше¬
ствия  на  лошади  и  сон  начинал  клонить  ее  головку,—
Вишневский  не  отдавал  ее  ни  на  чьи  чужие  руки,  а  тотчас
же  прекращал  полеванье  и  бережно,  на  своих  собственных
руках,  вез  Гапочку  домой.  И  боже  сохрани,  чтобы  кто-ни¬
будь  из  его  свиты  завел  в  это  время  какой-нибудь  шум  и
нарушил  им  детский  сон  возлюбленницы  пана!..  Виновный
не  миновал  бы  сырой  ямы  и  ременных  арапников.
 Так  же  бережно  Вишневский  опускал  с  рук  это  дитя
у  крыльца  на  руки  встречавших  его  людей  и  сам  сопро¬
вождал  их,  когда  они  переносили  Гапку  во  всякой  тишине
в  покои  Степаниды  Васильевны.
 Здесь  ее  раздевали  и  укладывали  на  атласные  подуш¬
ки  широкого  турецкого  дивана,  на  котором  с  краю  сади¬
лись  и  сами  супруги  пить  чай.  И  во  все  это  время  они  не
говорили,  а  только  любовались,  глядя  на  спящую  девуш¬
ку.  Когда  же  наставал  час  идти  к  покою,  Степанида  Ва¬
сильевна  вставала,  чтобы  легкою  стопою  по  мягким  ков¬
рам  перейти  в  смежную  комнату,  где  была  ее  опочивальня,
 292

а  Степан  Иванович  в  благодарном  молчании  много  раз
кряду  целовал  руки  жены  и  шептал  ей:
 —  Ты  мой  ангел-хранитель  —  я  тебя  обожаю!
 Степанида  Васильевна  чувствовала  и  разделяла  сча¬
стье  мужа  с  способностью,  быть  может  ей  одной  только
свойственною  по  своей  неимоверной  прихотливости.
 Она  уходила  в  спальню,  долго  там  молилась  перед  лам¬
падою  и  потом  опять  неслышными  стопами  входила
в  смежную  комнату,  где  розовая  Гапка  спала,  обняв  креп¬
кими  молодыми  руками  подушки,  а  атлетическая  фигура
Вишневского  лежала  на  ковре,  с  головою,  прислоненною
к  дивану,  в  ногах  спящей  девушки.
 Степанида  Васильевна  крестила  их  обоих  и  уходила
на  свою  вдовью  кроватку,  и  сон  ее  был  тих,  мирен  и  жи¬
вителен...  И  во  всем  этом  странном  и  несогласимом,  по-ви¬
димому,  сочетании  чувств  и  отношений  она  не  видала  ни¬
чего  для  себя  унизительного  и  даже  ничего  неудобного,
а  напротив,  ей  казалось,  что  все  идет  именно  так,  как
только  может  идти  лучше.
 Безграничная  любовь  этой  женщины  к  мужу  и  огром¬
ное  несчастие,  заключавшееся  для  нее  в  условиях  ее  здо¬
ровья,  как-то  смешивались,  ее  нравственные  понятия  нико¬
му  не  были  ясны  и  понятны.  Передавая  эти  сказания
в  сборе  отрывочных  сведений  из  нескольких  уст,  я  не  ста¬
ну  и  стараться  пояснить  личность  Степаниды  Васильевны
Вишневской  каким-нибудь  более  точным  определением.
Думаю  лишь,  что  по  нынешним  временам  это  подходило
бы  к  тому,  что  называют  «психопатией».  Я  передаю  толь¬
ко  любопытный  рассказ,  как  сам  его  слышал,  и  не  произ¬
ношу  над  характерами  и  правилами  героев  этих  легендар¬
ных  сказаний  никакой  своей  критики.
 Я  думаю,  что  дело  главным  образом  теперь  не  в  кри¬
тике,  от  которой  все  именуемые  здесь  лица  ушли  уже
в  царство  теней,  а  в  сохранении  на  память  потомству  уди¬
вительной  непосредственности  их  характеров  и  прихотли¬
вой,  оригинальной  их  жизни.
 Нам  хорошо  известны  бурные  натуры  наших  велико¬
русских  дворян,  при  которых,  по  выражению  поэта,  жизнь
«текла  среди  пиров,  бессмысленного  чванства,  разврата
мелкого  и  мелкого  тиранства,—  где  хор  подавленных  и
трепетных  людей  завидовал  житью  собак  и  лошадей».
Здоровое,  реальное  направление  нашей  русской  литерату¬
ры,  быть  может  порою  заслуживающей  и  укоры  за  излиш¬
ний  реализм,  показало  нам  нашу  великорусскую  жизнь  на¬
лицо.  Мы  знаем,  каковы  наши  «ветхие  мехи»,  затрещав¬
 293

шие  при  игре  влитого  в  них  молодого  вина;  но  писатели
малороссийского  происхождения  не  следовали  нашему,
может  быть  единственно  полезному  в  настоящее  время,
литературному  направлению.  Жизнь  малороссийского  ко¬
зырного  барства  от  нас  скрыта  романтизмом  или  крайним
простонародничеством  малорусских  писателей.  Если  она
где-нибудь  изредка  и  представляется,  то  почти  всегда
в  напыщенных  формах,  напоминающих  бесконечные  поль¬
ские  истории  о  «пане  Коханку».  Меж  тем  малороссийское
барство  имеет  свою  оригинальность,  которая  стоит  изуче¬
ния  и  которая  в  то  же  время  способна  проливать  доволь¬
но  яркий  свет  на  те  особенности  малороссийского  характе¬
ра,  какие,  по  замечанию  Шевченко,  представляют  миру
«славнiх  прадiдов  велыких  прауноки  погани».
 Небесполезно  посмотреть  на  представителей  той  сере¬
динной  генерации,  которая  лежит  пластом  между  «прад¬
дами  и  прауноками»  —  между  теми,  которых  националь¬
ный  поэт  величал  «велыкими»,  и  теми,  которых  он  считал
за  «поганых».  Перед  нами  теперь  фигуры,  стоявшие  на
водоразделе  этих  двух  главных  течений,  из  которых  одно
несло  будто  на  себе  малороссийский  край  к  незапятнан¬
ному  величию,  а  другое  повлекло  его  к  неисправимому
«поганству».
 В  мире  «все  причинно,  последовательно  и  условно»,  и
потому  в  цепи  могут  изменяться  фасоны  звеньев,  но  тем
не  менее  все-таки  звено  за  звено  держится  и  одно  к  дру¬
гому  непременно  находится  в  соотношении.
 Собирая  в  одну  запись  то,  что  мне  приводилось  слы¬
хать  о  Вишневском  и  его  сродниках,  я  думаю,  что  я  сбе¬
регаю  этим  литературе  звено  чего-то  пропущенного  и  до
сих  пор  сохранившегося  только  в  одних  преданиях.  Пусть
они  и  не  совсем  верны,  но  даже  и  в  таком  случае  они  ин¬
тересны  —  как  местное  народное  творчество,  указывающее,
что  поражало  и  что  вдохновляло  людей  с  фантазией,  или
что  им  нравилось.
 Продолжаю  о  Вишневском.
 За  несколько  строк  пред  сим  мы  оставили  могучего
фарбовановского  пана  спящим  на  ковре  у  ног  своей  сель¬
ской  нимфы.  Оставим  их  и  еще  в  этом  положении,  изящ¬
нее  и  поэтичнее  которого,  кажется,  не  было  в  его  своеоб¬
разной,  безалаберной  и  невесть  чему  подобной  жизни.
Пусть  они,  как  малороссы  говорят,  «отпочнут»  здесь  слад¬
ко  до  зари  того  дня,  который  омрачил  их  счастье  и  спо¬
койствие  и  в  чашу  любовных  утех  пана  выжал  каплю  горь¬
кого  омега.
 294

Ниже  мы  встретим  случай,  при  котором  будет  место
изложить  это  происшествие,  составлявшее  высший,  куль¬
минационный  пункт  душевных  страданий  и  нравственного
возбуждения  Вишневского,—  вслед  за  чем  опять  пошли
своим  чередом  любовные  смены,  не  захватывавшие  выше
того,  что  нами  уже  описано,  но  зато  не  оставлявшие  Сте¬
пана  Ивановича  до  самой  его  смерти.
 Очеркнем  теперь,  как  можем  и  как  умеем,  другие  сто¬
роны  его  деятельности  и  характера.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Как  отец  и  как  воспитатель  Вишневский  ни  в  одном  из
слышанных  мною  о  нем  рассказов  не  занимал  никаких  ха¬
рактерных  положений,  а  упоминается  только  как  родитель.
Впрочем,  говорят,  что  когда  в  Петербурге  «заводились
институты»  и  именитое  дворянство,  по  желанию  государы¬
ни,  получило  приглашение  привозить  туда  для  воспитания
девиц,  то  Степан  Иванович  ездил  в  Петербург  и  сам  отвез
туда  дочь.  Но  и  это  обстоятельство  воспоминается  не  для
того,  чтобы  обозначить  ею  родительскую  заботливость
Вишневского,  а  потому,  что  эта  поездка  оказалась  в  связи
с  другим  любопытным  событием,  о  котором  ниже  будет
рассказано.  Как  помещик,  в  качестве  хозяина,  судии  и  на¬
казателя  душ  подвластных  ему  крепостных  людей,  Вишнев¬
ский  тоже  не  представлял  собою  особой  оригинальности.
Он  правил  хозяйством,  «як  повелось  из  давнего  времени».
Все  делалось  через  крепостных  или  наемных  приставников,
из  православных  и  из  поляков.  Вишневский  держал  при
себе  на  службе  несколько  человек  поляков,  к  которым  не
питал  никакой  вражды,  но  любил  иногда  над  ними  забав¬
ляться.  Было  и  несколько  евреев,  которых  психопат  любил
пугать  разными  страхами.  Не  одного  из  них  он  заморил
и  загнал  страхом  со  света,  но  они  всё  к  нему  лезли,  по¬
тому  что  Вишневский  иногда  бывал  щедр  и  бросал  им  что-
нибудь  на  разживу.  Впрочем,  комиссионерских  услуг  от
евреев  он  не  чуждался.  Только  боже  спаси  было  его  об¬
мануть...  Он  не  столько  больно  запорет  розгами  или
плетьми,  сколько  истерзает  страхом.  У  Вишневского  был
и  патриотизм,  выражавшийся,  впрочем,  a  la  longue  при¬
страстием  к  малороссийскому  жупану  и  к  малороссийской
речи,  а  затем  —  в  презрении  к  иноземцам.  Особенно  он  не
 1  в  конце  концов  (франц.).
 295

благоволил  к  немцам,  которых  не  находил  возможности
уважать  по  двум  причинам:  во-первых,  что  они  «тонконо¬
ги»,  а  во-вторых  —  вера  их  ему  не  нравилась  —  «святите¬
лей  не  почитают».  Степан  Иванович  думал,  что  сам  он
«святителей  почитает».  В  вопросах  веры  он  был  невежда
круглый  и  ни  в  критику,  ни  в  философию  религиозных
вопросов  не  пускался,  находя,  что  «се  дiло  поповское»,
а  как  «лыцарь»  он  только  ограждал  и  отстаивал  «свою
веру»  от  всех  «иноверных»,  и  в  этом  пункте  смотрел  на
дело  взглядом  народным,  почитая  «христианами»  одних
православных,  а  всех  прочих,  так  называемых  «инослав¬
ных»  христиан  —  считал  «недоверками»,  а  евреев  и  «всю
остальную  сволочь»  —  поганцами.  Иностранец  и  «даже  не¬
мец»  мог  попасть  к  столу  Степана  Ивановича,  и  один  —
именно  немец  —  даже  втерся  к  нему  в  дом  и  пользовался
его  доверием,  но  все-таки,  прежде  чем  допустить  «недовер¬
ка»  к  сближению,  религиозная  совесть  Вишневского  искала
для  себя  удовлетворения  и  примирения  с  собою.  У  Степа¬
на  Ивановича,  который,  по  собственному  его  сознанию,
«катехизицу  не  обучавься»,  хорошо  сложился  и  очень  кон¬
кретно  оформился  им  самим  составленный  чинок  для  прия¬
тия  инославных.
 Степан  Иванович  говорил  «люторю»  или  «католыку»:
 —  Ну,  а  все  же  ведь  ты  хоть  и  не  по-нашему  веришь
и  молишься,  но  Николу-угодника  ты  наверно  уважаешь?
 Испытуемый  «иновер»  знал  по  достоверным  слухам,
что  бы  такое  с  ним  произошло,  если  бы  он  посмел  сказать,
что  он  не  уважает  угодника,  за  которого  стоит  фарбован¬
ский  пан...  Он  бы  сейчас  узнал  —  крепки  ли  стулья,  на  ко¬
торых  Степан  Иванович  сажает  своих  гостей,  и  гибки  ли
лозы,  которые  растут,  купая  свои  веточки  в  водах  Супоя.
А  потому  каждый  инославец,  которому  посчастливилось
расположить  к  себе  Вишневского  до  того,  что  он  уже  за¬
говорил  о  вере,—  отвечал  ему  как  раз  то,  что  требовалось
по  чину  «приятия».
 —  О  да!  —  отвечал  вопрошаемый  инославец,—  как  же
не  уважать  Николу  —  его  весь  свет  уважает.
 —  Ну,  чтобы  «весь  свет»  —  это  уж  ты,  брат,  немнож¬
ко  хватил  лишнее,—  говорил  Степан  Иванович,—  ибо  над¬
лежит  тебе  знать,  что  святой  Никола  природы  московской,
а  ты  поуважай  нашего  «русського  Юрка».
 Слово  «русський»,  в  смысле  малороссийский  или  юж¬
норусский,  тогда  здесь  резко  противопоставлялось  «мос¬
ковскому»  или  великороссийскому,  северному.  Московское
и  «русськое»  —  это  были  два  разные  понятия  и  на  небе
 296

и  на  земле.  Земные  различия  всякому  были  видимы  те¬
лесными  очами,  а  расчисления,  относимые  к  небесам,  по¬
знавались  верою.  По  вере  же  великорусские  дела  подлежа¬
ли  заботам  чудотворца  Николая,  как  покровителя  России,
а  дела  южнорусские  находили  себе  защиту  и  опору  в  по¬
печениях  особенно  расположенного  к  малороссиянам  свято¬
го  Юрия  или,  по  нынешнему  произношению,  св.  Георгия
(по-народному  «Юрко»).
 Всякий  инославец,  выдержав  испытание  о  св.  Николае,
конечно,  еще  тверже  говорил  Вишневскому,  что  он  уважает
святого  Юрия  «еще  больше,  як  Николу».
 Это  Степану  Ивановичу  нравилось.  Тем  вся  катехиза¬
ция  новоприемлемого  оканчивалась,  и  воссоединенного  уже
никогда  более  разноверием  не  попрекали.  Даже  если  кто-
нибудь  невзначай  касался  словом  их  разницы,  то  Степан
Иванович  это  останавливал,  говоря:
 —  Никакой  нет  разницы:  он  и  Николу  уважае,  а  свя¬
того  Юрко  еще  больше.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Так  исправившие  себя  инославцы  всходили  на  самые
перси  психопата,  а  немец  даже  управлял  почти  безотчетно
одним  имением  и  так  широко  пользовался  своими  полно¬
мочиями,  что  делал  почти  все  то  самое,  что  делал  и  Виш¬
невский.
 Степан  Иванович  только  в  рассуждении  женщин  не
позволял  ему  простирать  требований  к  себе  на  двор,  дабы
никто  не  видал  женщины  настоящего,  греческого  закона,
«входящей  к  немцу».  Из  этого  для  нее  мог  произойти
срам,  унизительный  даже  и  для  могущего  явиться  ребенка.
Немец  обязан  был  надевать  летом  холодный,  а  зимою
ватный  халат  и  картуз  и  брать  в  руки  фонарь  и  идти  сам
на  деревню,  ib  сопровождении  десятника,  который  «отвечал
за  его  жизнь».  А  немец  был  только  ограничиваем  одним
наказом,  чтобы  от  него  не  было  никакого  размножения
«немецкой  прибыли,  а  все  шло  в  прибыль  русскую».
 По  деталям  это  казалось  только  частными  ограниче¬
ниями,  но  в  общей  сложности  всего  выходило,  что  немец
жаловался  Степану  Ивановичу,  говоря:
 —  Никак  нивозможность.
 —  А  почему  бы  это  так?
 —  Все  удираетси!..
 Это  означало,  что  как  только  немец  выходил  в  свой
ночной  поход  в  длинном  спальном  халате  и  с  фонарем
 297

в  сопровождении  «отвечавшего  за  его  жизнь»,  так  все
его  издали  видели,  и  все,  кому  угрожало  по  направлению
его  посещение,  разбегались  и  прятались.
 Степан  Иванович  об  этом  как  будто  сожалел,  но  ниче¬
го  в  установленном  им  порядке  отменять  не  дозволял.
 —  Без  фонаря  и  без  провожатого  тебя  пришибут  и  вы¬
потрошат,  и  отвечать  за  тебя  мне  будет  некому,—  говорил
он,  как  будто  искренно  признавая  установленный  им  поря¬
док  за  необходимое;  но  близко  изучившие  его  люди  заме¬
чали,  что  при  том,  как  он  обсуждал  с  немцем  его  дело,—
«один  ус»  у  Степана  Ивановича  «смеялся».
 У  него,  как  у  настоящего  психопата,  многое  бестолковое
соединялось  с  хитрым  и  было  так  «пересыпано»,  что  «не
можно  було  добрать,  що  вiн  вередуе».
 Игривые  штуки  его  с  немцем  кончились  тем,  что  тот
все  ходил,  мерцая  своим  фонарем,  как  ивановский  жук
в  траве,  пока,  наконец,  в  сенях  одной  крестьянской  хаты
ему  отмяли  бока,  и  провожатый,  отвечавший  за  его  жизнь,
принес  его  домой,  где  тот  и  не  замедлил  отдать  богу  свою
немецкую  душу,  пожившую  здесь  с  почтением  к  святителю
Николаю  и  к  св.  Георгию.
 Но,  несмотря  на  самоподчинение  этого  немца  назван¬
ным  святым,  Степан  Иванович  все-таки  нашел,  что  его  не¬
достойно  было  хоронить  внутри  кладбища,  «вместе  с  роди¬
телями  правой  восточной  веры»,  а  указал  закопать  его  «за
оградою»  и  не  крест  поставить  над  ним,  а  положить  ка¬
мень,  «дабы  притомленные  люди  могли  на  нем  присесть
и  отпочить».
 Все  он  во  всех  случаях  держал  какой-то  особливый,  но
в  своем  роде  очень  сообразный  тон,  обличавший  в  нем
и  юмор  и  почтительность  к  родной  вере,  утверждавшейся
для  него  не  столько  на  катехизическом  учении,  как  на  св.
Николе  и  на  Юрке.  Но  богу  единому  ведомо,  было  ли  это
так,  как  выдавал  Степан  Иванович,  и  не  располагало  ли
им  что-либо  иное.
 Для  выражения  полноты  религиозного  культа  Виш¬
невского  остается  прибавить,  что  почитать  или  обожать
св.  Николая  и  св.  Георгия  тоже  дозволялось  не  всякому,
а  только  одним  христианам  инославных  исповеданий.  Те
ласкою  и  почтением  к  этим  святым  откупались  от  бед
и  входили  в  милость  у  Степана  Ивановича.  Но  евреям  он
отнюдь  не  дозволял  прибегать  под  защиту  этих  святых,
и  даже  тех,  которые  обнаруживали  к  этому  хоть  малейшую
наклонность,—  подвергал  взысканию.  Так,  был  один  ев¬
рей,  который  в чем-то  обманул  Степана  Ивановича  и  был
 298

за  то  назначен  к  порке.  Когда  его  повлекли  от  крыльца,
с  которого  Вишневский  изрекал  свой  суд,—  еврей  этот
стал  упираться  и,  жалостно  кривляясь,  кричал:
 —  Ой,  кили  ж  я  шаную...  я  шаную  и  Мыколу...  шаную
и  Юрко...
 Степан  Иванович  велел  ликторам  остановиться  и  пере¬
спросил  трясущегося  жидка:
 —  Что  ты  такое  кричишь?
 —  Кили  я  шаную...  Кили  я  шаную...
 —  Не  лопочи  —  скажи  спокойно,  кого  шануешь?
 —  Ой  же,  усих...  ой,  обоих  шаную...  святого  Мыколу
и  святого  Юрка.
 —  Ну,  это  ты  напрасно...
 —  Ой,  отчего...  ой,  зачем  напрасно...  Кили  ж  вони
милостивы...  может,  вони  меня  помилуют.
 —  Да,  они  милостивы  —  это  совершенно  правда,  но
им,  братку,  никакого  дела  нет  за  жидов  заступаться,—
у  вас  есть  свой  Моисей,  ты  его  и  кличь,  когда  тебя  по¬
роть  будут;  а  за  то,  що  ты  осмiлився  своими  жидовскими
устами  произнести  таке  свячене  имя,—  прибавьте  ему,
хлопци,  еще  десять  плетюганов  за  Мыколу,  да  двадцать
пьять  за  святого  Юрка,  щобы  не  дерзал  их  трогать.
 И  несчастного  еврейчика,  конечно,  отвели,  куда  надо,
и  задали  ему  все,  что  было  назначено  за  обман,—  с  при¬
бавкою  тридцати  пяти  ударов  за  неуместное,  по  мнению
Вишневского,  ласкательство  к  Николе  и  к  св.  Георгию,—
причем  и  тут  тоже  честь  этих  двух  святых  не  была  срав¬
нена,  а  за  Николу  давалось  только  десять  «плетюганов»,
тогда  как  за  св.  Юрия  двадцать  пять.
 Разумеется,  это  делалось  неспроста,  а  по  большему  по¬
чтению  и  любви  к  св.  Юрию.
 —  Бо  се,  выбачайте,—  наш,  русський,  а  не  з  московьс¬
кой  стороны.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Упомянув  не  раз,  что  Степан  Иванович  отдавал  види¬
мый  преферанс  тому,  что  исходило  «не  з  стороны  мо¬
сковьской»,  я  должен  предупредить  читателя,  чтобы  он  не
поспешил  счесть  Вишневского  политиком,  сепаратистом,
или,  как  нынче  называют,  «хохломаном».  Правда,  что  тог¬
да  на  хохломанство  не  только  смотрели  сквозь  пальцы,  но
даже  совсем  и  знать  о  нем  не  хотели;  но  если  бы  кто
приступил  к  душе  Степана  Ивановича  и  «со  всяким  испы¬
танием»,  то  он  не  нашел  бы  там  ничего  политического.
 299

Вернее  всего,  он  почувствовал  бы  себя  там  как  в  амбаре,
где  все  навалено  и  все,  почитай,  есть,  но  никто  толком  ни¬
чего  не  отыщет.  Вишневский  противоречил  решительно
всем,  кроме  своей  первой  жены,  здесь  уже  довольно  под¬
робно  описанной  Степаниды  Васильевны,  из  рода  тверских
дворян  Шубинских.  Если  собеседник  был  хохломан  и  хва¬
лил  все  малороссийское,  то  Вишневский  непременно  хотел
выставлять  недостатки  малороссийских  нравов  и  делал  это
с  талантом,  доводя  свои  сравнения  до  большой  меткости
и  едкости.  Тогда  он  усердно  похвалял  Польшу,  особенно
Батура  и  Собиесского,—  называл  «Богдана»  великим
«пьянычкой»  и  приводил  спор  к  решительной,  по  его  мне¬
нию,  формуле,  что  «Польша  впала  и  нас  задавила».  Но
отзывался  кто-нибудь  со  вздохом  за  Польшу  —  и  Степан
Иванович  сейчас  переменял  вал  в  своем  органе  и  вел  речь
на  великорусский  мотив.
 —  То  правда,—  говорил  он,—  були  у  них  вольности
и  поважанье,  але  що  з  того,  як  все  хотели  быть  «круля¬
ми»  да  над  «крулями»  каверзували.  За  те  ж  то  и  згину¬
ли,  и  мусяли  згинуть,  бо  не  тiм  занимались,  що  треба
для  благоденствия  полого  края,  а  шарпали  ту  несчастну
свободу  усяк,  кто  як  мог,  на  свою  сторону.
 Он  махал  рукою  и  презрительно  заключал:
 —  Ледаще,  ледаще!
 Но  Вишневский  не  был  и  поборник  строгого  уважения
к  властям,  а,  напротив,  как  выше  показано,  сам  весьма
часто  и  даже  почти  при  всяком  случае  готов  был  унижать
и  оскорблять  органы  законной  власти.  Не  был  он  и  демо¬
кратом,  не  был  и  народником  в  нашем  нынешнем  понятии.
Напротив,  самое  скромное  и,  по-видимому,  безобидное  уч¬
реждение  выборной  должности  городских  голов  его  сме¬
шило,  и  он  ни  за  что  не  хотел  называть  их  «головами»,
а  называл  иначе.  Словом,  Вишневский,  по  короткому,  но
меткому  определению  простых  людей,  был  «пан,  як  се  на¬
лежи  —  як  жубр  из  Беловежи»,  то  есть  он  был  барин
как  следует,  все  равно  что  зубр  из  Гродненской  пущи,  ко¬
торый  не  чета  обыкновенным  быкам,  а  всех  их  отважнее
и  сильнее.  И  как  пан,  он  наблюдал  свое  полное  достоинст¬
во  и  знал  толк  в  этом  деле.  Не  имея  настоящего  образо¬
вания  и  не  читав  неизвестных  еще  тогда  политических  рас¬
суждений,  написанных  позже  такими  людьми,  как  Ток¬
виль,—  он  верно  понимал  космополитические  стремления
настоящего  аристократизма,  свойственные  также  и  настоя¬
щему  демократизму,  ибо  при  обоих  объединяющим  стиму¬
лом  является  принцип,  оттесняющий  в  сторону  симпатии
 300

национальности.  Вишневский  недолюбливал  поляков,  но
чуть  речь  заходила  о  каких-нибудь  именитых  людях  «мос¬
ковьских»,—  он  сейчас  начинал  строить  иронические  гри¬
масы  и,  улучив  минуту,  когда  Степанида  Васильевна  не
была  в  комнате,  говорил:
 —  Ну,  какая  там  у  них  именитость!  —  у  всех  у  них
деды  и  бабки  батогами  биты.
 С  этой  точки  зрения  Вишневский  превозвышал  поль¬
скую  знать  и  даже  ливонских  баронов;  но  если  бы  с  ними
у  России  зашла  война,  он  бы  не  утерпел  и  пошел  бы  их
«колотить»  со  всеусердием,  ибо,  хотя  он  втайне  завидовал
чистоте  их  «родовитой  крови»,  но  терпеть  не  мог  в  них
«собачьей  брови»,  то  есть  их  высокомерия  и  надмения,
которые  ему  были  противны,  так  как  он  считал  себя  про¬
стым  и  прямодушным.
 Кто  мог  бы  разобраться  во  всем  этом,  что  было  наво¬
рочено  под  черепом  у  этого  психопата?  Но  возникал  слу¬
чайно  перед  ним  какой-нибудь  вопрос  или  случай  необык¬
новенного  свойства  —  и  вся  эта  психопатическая  «бусырь»
куда-то  исчезала,  и  Степан  Иванович  обнаруживал  самую
удивительную,  тоже,  пожалуй,  психопатическую  находчи¬
вость.  Он  действовал  смело  и  рассчитанно  в  обстоятельст¬
вах  сложных  и  опасных  и  шутя  выводил  людей  из  затруд¬
нений  и  больших  бед,  которые  угрожали  тех  задавить.
 Один  из  таких  случаев  рассказывают  об  офицерах  ка¬
кого-то  драгунского  полка,  квартировавшего  не  то  в  Пиря¬
тине  (Полтавской  губернии),  не  то  ib  Бежецке  (Тверской
губернии).
 Этот  занимательный  случай  одни  усвояют  Тверской  об¬
ласти,  а  другие  Малороссии  —  и  что  правее,  судить  труд¬
но,  да  едва  ли  и  стоит  ломать  над  этим  голову.  Случай
таков,  что  он  с  одинаковою  вероятностию  мог  произойти
в  любом  городке,  но,  судя  по  характерам  двух  упоминае¬
мых  здесь  «панычей»,  кажется,  статочнее  —  прилагать  это
к  нравам  малороссийского  подьячества.
 Нам,  впрочем,  дело  не  в  точном  обозначении  места,
а  в  самой  картине  события  и  ib  том  участии,  которое  при¬
нял  в  нем  наш  психопатический  герой.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 В  Пирятине  (примем  за  данное,  что  это  было  там)
стояли  драгуны.  Части  полка  были  расположены  и  в  дру¬
гих  местностях.  Полковой  командир  квартировал,  может
быть,  в  Переяславе.
 301

Разумеется,  на  стоянке  в  крошечном  городке  офицеры
скучали  от  безделья  и  развлекались,  разъезжая  в  гости
к  помещикам.  Когда  же  выдавалось  несколько  дней  домо¬
седства,  они  кутили,  играли  в  карты  и  пили  в  погребке
при  лавке  какого-то  местного  торговца  виноградными  ви¬
нами.  Торговец  был  еврей,  любил  обирать  офицеров
и  разгулу  их  потворствовал,  но  сам  их  боялся  и,—  для  то¬
го  ли,  чтобы  они  хоть  мало-мальски  вели  себя  тише  при
возбуждении,—  он  повесил  в  том  помещении,  где  пирова¬
ли  его  гости,  портрет  лица,  которое,  по  его  понятиям,  мог¬
ло  напоминать  посетителям  его  заведения  об  уважении
к  законам  благочиния.  Может  быть,  это  было  умно,  но
повело  к  истории.
 Как-то,  в  самую  скучную  летнюю  пору,  в  город  заехал
жонглер  и,  ходя  по  городу,  давал,  где  его  принимали,  свои
незамысловатые  представления,  из  коих  одно  пришлось
очень  по  вкусу  господам  офицерам:  артист  сажал  свою
дочь  на  стул,  плотно  подвигая  его  спинкой  к  стене,  и,  до¬
став  из  мешка  несколько  кинжалов,  метал  их  в  стену  так,
что  они  втыкались,  обрамливая  голову  девушки  со  всех
сторон,  но  нигде  ее  не  задевая.
 Такое  твердое  и  ловкое  упражнение  оружием  весьма  за¬
няло  людей,  знакомых  с  трудностию  этих  смелых  эволю¬
ций  кинжалами,  и  вот  офицеры,  собравшись  однажды  там,
где  было  им  за  обычай  пить  и  закусывать  кусочками  сы¬
ра,  наструганного  наподобие  выветрелых  остриженных  ног¬
тей,  стали  говорить  о  метаниях  кинжала,  и  когда  сдела¬
лись  уже  пьяны,  то  одному  из  них  пришло  в  голову,  что
и  он  может  проделать  то  же  самое.
 Кинжалов  при  них  не  было,  но  на  столе  находились
вилки,  которые  до  известной  степени  при  этом  опыте  мог¬
ли  заменить  кинжалы.  Если  их  и  не  так  легко  было  бро¬
сать  с  прицелом,  то  все  же  таки  они  втыкались  в  стену.
 Остановка  была  за  человеческим  лицом,  около  которо¬
го  можно  бы  натыкать  вилок.  Из  офицеров,  разумеется,
ни  один  не  пожелал  сам  подвергнуть  себя  этакому  опыту.
Надо  было  найти  личность  низшего  разряда,  конечно,  са¬
мое  лучшее  жида,—  и  разгулявшиеся  офицеры  отнеслись
с  предложением  такого  рода  к  прислуживавшим  евреям,
но  те,  по  трусости  и  жизнелюбию,  не  только  не  согласи¬
лись  сидеть  на  таком  сеансе,  но  даже  покинули  свои  посты
при  торговле  и  предоставили  всю  лавку  во  власть  господ
офицеров,  а  сами  разбежались  и  скрылись,  хотя,  конечно,
не  переставали  наблюдать  из  скрытных  мест  за  тем,  кто
что  будет  брать  и  вообще  что  станет  далее  делать  шумли¬
вая  компания.
 302

На  этот  грех  случай  поднес  сюда  двух  молодых  при¬
казных,  по  местному  выражению  —  «судовых  панычей»,
которые  в  этот  день,  вероятно,  стянули  с  кого-нибудь
«доброго  хабара»  (то  есть  хорошую  взятку)  и  пришли
угостить  себя  в  погребке  холодным  донским  вином  полын¬
ного  привкуса.
 Офицерам  тотчас  же  пришла  мысль  приурочить  этих
панычей  для  своего  опыта  —  для  чего  тем  сначала  было
предложено  вместе  выпить,  а  потом  к  ним  стали  приста¬
вать,  чтобы  который-нибудь  из  них  посидел  на  сеансе.
 Панычи  оказались  очень  странными  людьми,  совершен¬
но  разного  нрава  —  один  как  Гераклит,  а  другой  как  Де¬
мокрит.  Придя  с  жару  в  холодный  погребок,  они  как  вы¬
пили  холодного  вина,  так  их  и  развезло,  и  потому,  когда
офицеры  стали  к  ним  приставать,  они,  вместо  того  чтобы
скорее  уйти,  не  трогались  с  места.  Считая  себя  на  равной
ноге,  как  аборигены,  они  начали  проявлять  свой  характер.
Один  на  делаемые  ему  предложения  смеялся  и  отпускал
раздражавшие  офицеров  малороссийские  шуточки,  а  дру¬
гой  раскис  и  стал  плакать.  И  хотя  его  уже  никто  не  тро¬
гал,  но  он  все  продолжал  кричать:  «Не  чепайте  меня!
Идите  соби  до  бica!  дайте  мени  святого  покою!»
 Оба  эти  панычи  так  надоели  офицерам,  что  те,  нако¬
нец,  поступили  с  ними  по-свойски,—  то  есть  похлопали  их
и  подбили  под  стол  и  решили  держать  там,  «как  поросят»,
до  тех  пор,  пока  окончится  пирушка.  Это  было  и  удобно
и  безопасно,  ибо  под  столом  панычей  офицеры  удержива¬
ли  ногами,  имея  и  рты  и  руки  свободными,  а  между  тем
через  обеспечение  личности  панычей  устранялся  скандал,
который  казался  неизбежным  при  мерзком  характере,  ка¬
кой  обнаруживали  эти  неуступчивые  молодцы.  Один  из
них  непременно  бы  стал  на  площади  или  на  улице  виз¬
жать  на  весь  город,  а  другой,  чего  доброго,  мог  бы
взлезть  на  забор  или  подойти  к  окну  и  тут  же  через  окно
дразниться.
 Тогда  пришлось  бы  за  ним  бегать,  его  доставать  и  ло¬
вить  —  все  это  было  бы  скандально  и  непременно  бы  соб¬
рало  бы  кучу  баб  и  жиденят.  Словом,  вышло  бы  совсем
неприлично  офицерскому  званию,—  между  тем  как  панычи,
подбитые  под  стол,  сидели  там  смирно  и  только  жались,
обнявшись  друг  с  другом,  на  тесном  пространстве,  где  их
теснили  офицерские  ноги  в  сапогах  со  шпорами.
 Все  было  прекрасно,  но  в  компанию  замешался  черт,
и  все  дело  испортилось:  офицеры  до  того  запьянели,  что
стали  метать  вилки  в  портрет,  рассчитывая,  что  могут  ок-
 303

ружить  его  так  же  ловко,  как  жонглер  окружал  кинжала¬
ми  голову  живого  человека.  Но  черт  тут  и  был: 	как
 только  первый  офицер  метнул  вилку,  бес  толкнул  его  под
локоть  —  и  вилка  попала  в  самый  глаз  портрета.  Метнул
другой  офицер,  а  черт  опять  навел  вилку  по  тому  же  на¬
правлению  в  другой  глаз,  и  тогда  в  опьяневшей  компании
развилось  соревнование  —  вилки  полетели  одна  за  другою
и  совсем  изуродовали  лицо  портрета.
 В  пьяном  загуле,  перешедшем  уже  в  состояние  умствен¬
ного  омрачения,  офицеры  не  придали  этому  событию  ни¬
какого  особенного  значения.  Попортили  картину  —  больше
ничего.  Не  бог  весть  какого  она  мастера  —  не  Рафаэлево
произведение  и  огромных  сумм  стоить  не  может.  Призо¬
вут  завтра  жида-хозяина,  спросят  его,  сколько  картина
стоила,  хорошенько  с  ним  поторгуются  и  заплатят  —  и  на
том  квит  всему  делу.  Зато  как  было  весело,  сколько  шу¬
тили  и  смеялись  при  всякой  неудаче  бросить  вилку  так
метко,  как  бросал  жонглер.
 —  Нет,  он,  шельма,  лучше  делал.  Нам  так  не  сделать.
И  слава  богу,  что  никто  живой  не  согласился  перед  нами
сидеть,  а  то  бы  мы  живому  глаза  повыкололи  —  тогда
и  не  разделаться.
 Очень  рады  были  добрые  удальцы,  что  так  хорошо  де¬
ло  кончилось  одними  смешками  да  шутками,  и,  поддержи¬
вая  друг  друга,  разбрелись  по  квартирам.  Уходя,  они  сов¬
сем  даже  позабыли  про  судовых  панычей,  которые  притих¬
ли  под  столом  и  не  подавали  о  себе  ни  слуху  ни  духу.
 А  дело  было  совсем  не  так  просто  и  совсем  не  благо¬
получно,  как  думали  разошедшиеся  на  отдых  добрые  ре¬
бята.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Как  только  офицеры  разошлись  и  оставленная  ими  ка¬
мора  при  еврейской  лавке  опустела,  «судовые  панычи»
вылезли  из-под  стола  и,  расправя  окоченевшие  от  долгого
согбения  колени,  оглядели  вокруг  свою  диспозицию...  Все
было  тихо  —  ни  в  каморе,  ни  в  лавке  ни  души,  а  сквозь
густое  облако  табачного  дыма  со  стены  едва  был  виден
изуродованный  портрет  с  выколотыми  глазами  и  со  мно¬
жеством  рваных  дырок  в  других  местах.
 По  счастью  для  одних  и  по  несчастью  для  других,  па¬
нычи  были  много  трезвее  офицеров,  потому  что,  когда  те
довершали  свое  опьянение  за  столом,  из-за  которого  мета¬
 304

ли  в  портрет  вилки,  заключенные  под  столом  Гераклит
и  Демокрит  значительно  «прочунели»  —  чему,  может  быть,
сильно  содействовали  и  страх,  и  воздержание,  и  жажда
мести,  которая  в  них  зажглась,  и  они  придумали  прекрас¬
ный  план  наказать  своих  обидчиков.
 Панычи,  недолго  размышляя,  сняли  со  стены  изранен¬
ный  портрет  и,  выбежав  с  ним  вместе  на  крылечко  лавки,
закричали:  «гвалт!»
 —  Люди  добрые,  сходытесь...  Кто  в  Бога  вipye  и  стар¬
ших  поважае,  дывитесь...  Ось  як  охвицеры  такой  персоны
патрет  спонивадыли!
 И  сейчас  на  этот  зов  —  невесть  откуда,  как  из  земли,
выросли  спрятавшиеся  на  время  дебоша  хозяева,  прибежа¬
ли  с  торга  бабы-перекупки,  загалдели  жиденята  —  и  по¬
шла  история.
 Жид-хозяин,  больше  всех  струсивший  и  всех  более  не¬
довольный  скандалом,  закрыл  себе  большими  пальцами
глаза,  как  закрывает  их  благословляющий  раввин,  и  кри¬
чал:
 —  Я  ничего  не  бачыв  и  теперь  не  бачу,  да  и  не  знаю,
кто  сей  войсковiй  пан,  ще  тут  писан...  Дай  бог  ему,  чтоб
все  доброе,  а  только  мени...  мени  теперь  эта  картына  со¬
всем  не  нужна...  Я  ее  жертвую:  берите  ее  себе,  кто  хочет.
 А  Демокрит  возглашает:
 —  Мы  то  знаем...  яка  се  персона  и  протестуемось...
Бачте,  добри  люди  —  очей  нема,  повыколованы.  Несем
портрет  до  городничего.
 И  Демокрит  понес  израненный  портрет  по  улице
к  городническому  дому,  а  Гераклит  его  сопровождал
и  опять  раскис  на  теплом  солнышке  и  плакал,  и  все,  кто
за  ними  следовал,  указывали  на  него  с  похвалою,  говоря:
 —  От  се  ж  дивитесь,  яке  чувства  мает!
 А  офицеры  себе  спят  да  спят  и  не  чуют,  что  они  опро¬
тестованы  и  что  дело  это  им  непременно  натворит  хлопот,
с  которыми  не  знать  как  и  развязаться.
 Но  если  грузен  был  их  хмельной  сон,  то  не  легко  было
и  пробуждение  на  следующее  утро.
 Рано  всех  собутыльников  описанной  попойки  обежал
вестовой  от  усатого  майора  или  ротмистра,  который  ко¬
мандовал  эскадроном  и  представлял  своим  лицом  высшую
полковую  власть  в  месте  расположения.
 Конечно,  ротмистр  еще  не  бог  весть  какое  высокое  на¬
чальство  —  почти  то  же,  что  «свой  брат  Исакий»,  и  порею
«вместе  пляшет»,—  однако  офицеры  струхнули.
 305

Главное  лихо  в  том  было,  что  у  них  еще  головы  тре¬
щали  и  они  никак  не  могли  вспомнить  всего,  что  вчера  про¬
исходило  в  каморе  при  жидовской  лавке...  Что-то  такое
помнилось,  что  было  будто  крепко  закручено,  да  только  не
все  подряд  вспомнить,  а  что-то  обрывается,  и  являются
промежутки  времени,  когда  будто  даже  и  самого  времени
не  было...  Помнится,  что  будто  разогнали  жидов,  да  ведь
это  совсем  не  важно,  и  не  раз  это  случалось  и  при  самом
ротмистре.  Разогнать  никого  не  беда,  а  особенно  жидов,
потому  что  это  такой  народ,  который  самыми  высшими
судьбами  обречен  на  «рассеяние».  Жид  насчитает  лишнее,
положит  за  выпитое  то,  что  и  не  было  пито,  и  за  то
поврежденное  и  разбитое,  что  совсем  не  повреждалось;  но
они  рассчитаются  с  ним  и  опять  будут  жить  ладно  до
новой  истории.  Жид  сам  же  им  поставит  первую  выставку
без  денег  «на  мировую»,  а  потом  они  заохотятся  и  под¬
держат  коммерцию...  Не  может  быть,  чтобы  это  он  —  жид
захотел  с  ними  ссориться  и  был  причиною  внезапного  ран¬
него  призыва  их  к  старшему  офицеру!..  Разве  что-нибудь
приказные...  Кажется,  будто  там  были  какие-то  два  при¬
казные...  «судовые  панычи»...  Тоже  кушанье  неважное...
мало  ли  их  везде  в  то  время  военные  люди  трепали!..  Да
и  чего  они  больше  стоят  —  это  крапивное  семя,  взяточ¬
ники?..  Разве  вот  только  не  обрубили  бы  которому-нибудь
их  них  нос  или  уши?..  Вот  это  скверно  —  отрубленного
не  приставишь...  Но,—  бог  милостив,—  сходили  с  рук
и  не  такие  дела  —  сойдет  и  это.  Да  и  на  что  приказному
нос?  —  разве  только  чтобы  табак  нюхать  да  обсыпать  им
казенную  бумагу...  А  хабар  или  взятка  не  жаркое,  он  ее
и  так,  без  носа  почует...  Разумеется,  придется  сложиться
и  заплатить,  но  в  складчину  это  не  тяжело  будет...
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 В  таких  или  приблизительно  в  подобных  сему  размыш¬
лениях  офицеры,  мало  унывая,  потянулись  к  квартире
своего  старшего  товарища  и  вступили  в  его  просторную,
но  низенькую  залу,  в  малороссийском  домике,  смело;  но
тут  сразу  же  заметили,  что  дело  что-то  очень  неладно.
Ротмистр  их  не  встречает  запанибрата  —  в  полосатом  ка¬
наусовом  архалуке,  с  трубкой  в  зубах,  а  двери  в  его  каби¬
нет  заперты,—  пока,  значит,  все  соберутся,  тогда  он  и  вый¬
дет  и  заговорит  ко  всем  разом...
 Эта  официальность  не  обещала  ничего  доброго,  и  схо¬
 306

дящиеся  офицеры  переглядывались  друг  с  другом  и,  по¬
низив  тон  до  полушепота,  спрашивали  один  у  другого:
 —  Да  что  это  такое?..  Что  мы  вчера  наделали?
 Одному  кому-то  на  переходе  по  улице  удалось  что-то
 услыхать  про  портрет...
 —  Портрет,  портрет...  Что  такое  за  портрет?!
 Никто  не  может  вспомнить.
 А  в  это  время  дверь  вдруг  отворяется,  и  из  кабинета
выходит  ротмистр,  в  мундире  с  эполетами,  и  усы  оттопы¬
рены,  и,  не  поздоровавшись,  начинает  речь  словами,  го¬
раздо  позднее  вложенными  Гоголем  в  уста  Сквозника-
Дмухановского:
 —  Я  пригласил  вас,  господа,  для  того,  чтобы  сообщить
вам  пренеприятное  известие:  на  вас  подана  жалоба  по
гражданскому  начальству,  и  мне  сообщил  о  ней  городничий;
я  должен  вас  арестовать.  Пожалуйте  мне  ваши  сабли
и  извольте  сейчас  чистосердечно  объясниться:  что  вы  такое
вчера  наделали  в  лавке?
 Офицеры  стали  безропотно  снимать  сабли  и  подавать
их  эскадронному,  но  насчет  «чистосердечного  объяснения»
отвечали,  что  они  и  сами  рады  бы  узнать,  что  такое  имен¬
но  они  наделали,  но  не  могут  привести  себе  этого  на  па¬
мять.
 Ротмистр  еще  принасупился  и  еще  суровее  произнес:
 —  Прошу  не  шутить!  я  с  вами  говорю  по  службе,  как
старший!
 —  Шуток  и  нет,—  отвечал  один  из  обвиняемых,—
а  ей-богу  мы  не  помним.
 —  Припоминайте!
 —  День  был  жаркий...  вошли  невзначай...  стали  пить
в  холодке  полынное...  с  жидами  за  что-то  поспорили...  но
худого  умысла  не  имели...  Там  даже  были  два  приказные,
и  те  всё  могли  видеть.
 —  То-то  и  есть...  два  приказные!  В  них-то  и  дело.  Эти
два  приказные  действительно  могли  всё  видеть,  и  они  и
видели,  а  вот  вы  чем  будете  против  них  оправдываться?
Срам  нашему  званию!
 —  Да  в  чем  оправдываться?..  Позвольте  узнать,—
проговорили  офицеры.
 —  А  вот  в  чем  вам  надо  оправдываться!  —  воскликнул
ротмистр  и,  вынув  из  кармана  сложенный  вчетверо  лист
бумаги,  стал  читать  обязательно  сообщенную  ему  город¬
ничим  копию  с  извета  судовых  панычей,  где  писано,  как
господа  офицеры  повреждали  портрет  метанием  вилок,
несмотря  на  то,  что  они,  случившиеся  на  месте  преступле-
 307

ни  я  судовые  панычи,  «имея  в  сердцах  своих  страх  Божий
и  любовь  ко  Всевышнему»,  во  все  это  время  стояли  на  ко¬
ленях,  и  до  того  даже,  что  растерзали  на  тех  местах  об  пол
имевшиеся  на  них  в  ту  пору  единственные  шаровары  и  по
той  причине  теперь  лишены  возможности  ходить  на  исправ¬
ление  обязанностей  службы.  А  потому  они  против  всего
оказанного  офицерами  бесчинства  по  долгу  своему  проте¬
стуют,  а  за  панталонное  повреждение  просят  взыскать
с  виновных  особенно  в  пользу  каждого,  по  двадцати  руб¬
лей  ассигнацией.
 Дочитал  это  ротмистр  и,  свистнув  вестовому,  велел  по¬
дать  из  своей  спальни  портрет,  на  котором  офицеры  во¬
очию  могли  увидеть  следы  своего  вчерашнего  времяпро¬
вождения,  и  остолбенели...
 А  ротмистр  меж  тем  снял  с  себя  мундир  и,  оставшись
в  одном  военном  галстухе,  сел  на  стол  и,  заложив  руки  за
вышитые  гарусные  подтяжки,  заговорил  другим  голосом:
 —  Дело,  господа,  плохое.  Это  имеет  предрянной  харак¬
тер,  потому  что  тут  черт  знает  что  такое  присочинят...
Какая-то  ничтожная  приказь,  дрянь,  канцелярские  с  при¬
писью  подьячие,  и  против  офицеров...  Я  с  вами  обошелся
как  старший,  а  теперь  говорю  как  товарищ...  Этого  так  пре¬
доставить  своему  обыкновенному  течению  невозможно,
а  надо  предупредить  быстротою  и  чистосердечною  военною
откровенностию,  как  прилично  благородным  людям...  По¬
может  это  или  нет,  но  надо  действовать  откровенно  и  че¬
стно.  Прошу  садиться,  закуривайте  трубки  и  давайте  ду¬
мать.  А  мое  мнение  такое:  грех  воровать,  да  нельзя  мино¬
вать.  Надо  тем  пользоваться,  что  почта  в  Переяслав  вчера
ушла  и  теперь  опять  только  через  три  дня  пойдет.  Это
ваше  счастье.  Я  отобрал  у  вас  сабли,  и  вы  выберите  поско¬
рее  из  себя  двух,  и  пусть  они  скачут  к  полковнику  и  рас¬
скажут  ему  всё  по  совести.  Он  с  губернатором  хорошо  зна¬
ком  и  помочь  может.
 Лучше  этого  плана  не  могли  и  придумать,  и  через  час
два  офицера  уже  скакали  из  Пирятина  в  Переяслав,  а  на
дороге  у  них  Фарбованая;  с  неба  после  жары  и  духоты  уда¬
рил  гром  и  полил  ливень,  и  в  потоках  воды,  как  пузырь,
выскакивает  перед  офицерами  из  хлебов  хохол  в  видлоге.
 —  Що  за  люди  с  дзвоном  и  чого  треба?
 Отвечают:
 —  Мы  офицеры,  едем  по  своему  делу.
 —  А  як  по  своему  дiлу,  то  вертайте  до  нашего  пана
Вишневского.
 303

Офицеры  было  не  хотели,  но  хохол  их  убедил,  что
«се  вже  такички...  такая  поведенцыя».
 Заехали,  чтобы  переждать  дождик  и  грозу,  а  Степан
Иванович  встречает  их  радушно  сейчас  напоил,  накор¬
мил,  и  спрашивает:
 —  Что  вы,  господа,  волей-неволей  или  своею  охотою
дальше  рветесь  в  такую  погоду?
 Офицеры  отвечают  по-сказочному  —  что  едут  они  и  во¬
лей,  и  неволей,  и  своею  охотою.
 —  А  именно?..  Может  быть,  я  пособить  вам  могу,  что
и  ехать  не  надо  будет.
 Те  вздохнули  и  говорят:
 —  Нет,  у  нас  такое  трудное  дело,  что  разве  только  пол¬
ковник  губернатора  упросить  может.
 —  Ну,  однако,—  что  такое  губернатор?  Я  ведь  не  из
пустого  любопытства  спрашиваю.
 Офицеры  рассказали.
 Вишневский  поводил  себя  растопыренными  пальцами
по  темени,  чихнул  и  говорит:
 —  Это  совсем  не  губернаторское  дело,  и  вам  в  Перея¬
слав  ехать  незачем.  Никто  вам  не  поможет,  если  не  дать
делу  правильного  оборота.
 —  А  как  ему  дать  правильный  оборот?
 —  Ну,  это  мне  надо  еще  почихать.
 И  Степан  Иванович  опять  поводил  себе  пальцами  по
темени,  чихнул  и  говорит:
 —  Да,  вижу  я,  что  все  вы  хоть  москали  и  надо  бы  вам
нас  учить,  а  вы  дело  нехорошо  поставили  и  можете  его
совсем  испортить,  если  поедете  к  старшим.  Вы  вашею
сткровенностию  себе  не  поможете  и  начальство  затрудни¬
те,  а  вот  я  вас  до  завтрего  у  себя  арестовываю,  и  имею
право  арестовать,  потому  что  вы  мне  сами  сознались,  что
сбежали,  да  при  вас  и  ваших  сабель  нет.  Прошу  пожало¬
вать  во  флигель  —  там  вам  готовы  все  услуги,  и  спите
крепко,  а  завтра  утром  все  ваше  дело  примет  такое  пра¬
вильное  направление,  как  следует.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 Офицеры,  поговорив,  подумали:  что  же,  до  утра  по¬
дождать  беда  не  велика,—  и  подчинились  своеобычному
хозяину.  Они  ушли  во  флигель,  а  фарбованский  пан  крик¬
нул  гайдука  Прокопа,  велел  ему  сесть  в  бричку  и  скакать
 309

в  Пирятин,  где  найти  таких-то  двух  судовых  панычей  и  во
что  бы  ни  стало  привезти  их  к  утру  в  Фарбованую.
 Гайдук  поскакал,  разыскал  панычей  и  говорит:
 —  Мiй  пан  Вишневський  нездужае.  Так  ему  прикоро¬
тiло,  що  аж  не  знаю,  чи  вiн  до  вечера  додышет.  Схопыв¬
ся,  колысь  теперички  отказну  духовну  писать  и  прислав
меня  до  вас  просити,  щоб  сейчас  увзяли  с  собою  каломарь
и  паперу  и  iхалы  со  мною,  в  свидетелях  подписаться.  Вам
за  се  добрый  хабар  буде.
 Панычи  знали,  что  Вишневский  никогда  не  болел,  а  та¬
кие  если  заболят,  то  к  смерти.
 Они  подумали:  «Верно  он  помрет,  то  и  мы  себе  что-ни¬
будь  в  духовной  припишем.  Он  больной  не  расчухает».
 Так  они  с  радостию  скоро  собрались  и  поехали,  и  как
Степан  Иванович  только  проснулся,—  они  уже  у  него  на
крыльце  стоят.
 Степан  Иванович  сделал  для  этих  гостей  маленькую
отмену  в  приемном  этикете.  В  дом  он  их,  разумеется,  тоже
не  впустил,  но  велел  вынесть  на  свой  лифостротон  малень¬
кий  столик  и  на  двух  панычей  один  стул  —  только  с  тем,
чтобы  они  не  смели  на  него  садиться.
 Затем  он  вышел  к  ним  в  картузе  с  большим  козырьком
и  повел  политику.
 —  Вас,—  говорит,—  мой  гайдук  надул,  будто  я  поми¬
раю.  Это  еще,  хлопци,  бог  даст,  не  скоро  будет,  и  я  до  тех
пор  привезу  для  своей  духовной  других  свидетелей,  вас
поисправнее.  А  я  привез  вас  сюда  для  вашего  блага...
 Те  смотрят.
 —  Что  вы  там,  анафемы,  позавчера  у  жида  в  каморе
наделали?  А?
 Панычи  выразили  удивление.
 —  Помилуйте...  Кто  это  вам  наговорил?..  Мы  ничего,
а  это  офицеры...
 —  Да,  да,—  я  все  знаю.  Потому  мне  вас  и  жаль,  что
вы,  дурни,  вздумали  свою  вину  на  офицеров  взваливать,
как  будто  это  вам  поможет...  Вы  б  таки  одно  то  вздума¬
ли,  что  офицеров  шесть  человек  свидетельствуют,  что  вы
портрет  повредили,  а  вас  против  них  всего  только  двое...
Кто  же  вам  поверит?
 —  Позвольте...  да  мы...
 —  Нечего,  нечего  пустяки  говорить,—  перебивает
Вишневский.—  Я  все  знаю,—  мне  все  известно.  Вы  там  заду¬
мали  донос  писать,  и  когда  еще  ваш  тот  донос  пойдет,—
а  уже  офицеры  поскакали  и  в  Переяслав,  и  в  Полтаву,  и  в
Киев.  Хвала  божья,  що  я  их  перехватив  да  у  себя  зариш-
 310

товав...  Их  шесть  человек,  и  все  видели,  как  вы  вилки
кидали...
 —  Позвольте...  да  когда  же  мы  кидали?
 —  Нечего,  нечего!  —  не  дает  слова  Вишневский,—  вас
двое,  а  их  шесть,  и  вам  не  выкрутиться.  Притом  они  вас
знатнее...  они  благородные  дворяне,  а  вы  что  такое?  —
яки-сь  крученые  панычи,  пидкрапивники...
 —  Да  мы  в  правде...
 —  Цыц!  что  такое  за  правда  с  москалями!  Их  шесть,
а  вас  двое...  Кто  ж  вам  поверит?  И  разве  вы  не  знаете,
что  у  нас  и  все  большое  начальство  тоже  московское.  Да
еще  и  забiсовьски  жиды  наверно  за  сильнейшего  потяг¬
нут  —  скажут,  что  видели,  как  вы  кололи.
 —  Смилуйтесь,  пане,—  ведь  жиды  ж  шельмы!
 —  Да  кто  ж  вам  говорит,  что  они  не  шельмы,  а  только
они  на  вас  покажут...  Вот  потому-то  мне  вас  и  жаль,  что
вы  в  такую  бiду  попали,  аж  просвiту  нэма.
 Подьячие,  понимая  толк  в  формах  судопроизводства,
видят,  что  черт  возьми  —  дело-то  ведь  в  самом  деле  плохо,
и  не  только  нет  никакого  преферанса  на  их  стороне,  а  даже,
пожалуй,  как  пить  дадут  —  всю  вину  на  них  взвалят.
 —  Их  ведь  шестеро...  а  нас  двое...  А!
 —  Да...  А  еще  жиды,  может  быть...
 —  Что  же  делать?
 —  Что  нам,  ваша  милость,  делать?
 —  А  я  вот  что  научу  вас  сделать.  Садись-ка  один  из
вас  и  пиши,  что  я  говорить  буду.
 Началось  писание,  а  Степан  Иванович  диктует:
 «Був  малосмысленны  от  природы  и  от  обращения  в  ха¬
барной  бiдности  помрачени  совiстью...»
 Пишущий  приостановился...  но  Вишневский  его  подо¬
гнал:
 —  Пиши,  пиши!  Это  так  надо.
 «Помрачени  совiстью...  мы,  такой-то  и  такой  судовые
копиисты,  придя  в  камору  при  жидовской  лавке,  упилися
до  безумия  нашего  и,  зачав  за  хабара  спориться,  стали
друг  в  друга  метать  вилками,  и  как  були  весьма  пьяны,  то
попали  неосторожностью  в  портрет...»
 Пишущий  опять  остановил  руку,  но  Степан  Иванович
пощупал  его  за  затылок,  и  тот  сейчас  же  стал  продолжать
и  написал  до  конца  целый  акт  своего  сознания  в  неволь¬
ной  вине  и  потом  в  том,  что  «по  опасению  своему  они  ре¬
шились  было  возвести  свою  вину  на  офицеров,  уповая,  что
тем,  как  людям  войсковым,  ничего  не  будет.  Но  ныне,  чув¬
ствуя  свое  согрешение  и  помышляя  час  смертный,  они
 311

в  том  каются  и  просят  у  офицеров  прощения  и  недонесе¬
ния.  А  за  провинность  свою,  в  пьяном  виде  сделанную,
сами  упросили  пана  Вишневского  родительски  наказать  их
у  него  в  селе  Фарбованой  по  возможности  розгами,  после
чего  Вишневский  будет,  в  случае  надобности,  просить,  что¬
бы  дело  не  начиналось».
 —  Да  за  що  ж...  ваша  милость,  за  що  ж  нас  же  и  би¬
тимуть?
 —  Это  только  так  пишется!
 Они  подписались,  и  Вишневский  подписал  и  позвал
офицеров.
 —  И  вы,—  говорит,—  господа,  подпишите,  что  со¬
гласны  их  простить  от  своего  общества  и  уж,  пожалуйста,
по-военному  —  будьте  великодушны,  ни  до  кого  этого  дела...
не  доводите.  Я  ведь  меж  вас  порукою.
 И  те  подписали.
 —  Вот  так  чисто,—  сказал  Степан  Иванович,  кладя
в  карман  бумагу,—  а  теперь,—  добавил  он,  обращаясь  к
людям,—  сведите  этих  панычей  на  конюшню  и  велите  их
там  добре  выпороть.
 —  Помилуйте,—  что  такое...
 —  А  то  що  такое!  —  это  же  так...  як  писано  есть!
Що  ж  вы  уже  писанию  хотите  противиться!  Эге!  добры
панычи.  Выпорите  их,  хлопци!
 И  выпороли.
 Этих  панычей  после,  говорят,  будто  долго  спрашивали,
«що  як  им  трапилось:  як  вони  в  Фарбованой  фарбова¬
лись?»
 А  к  Степану  Ивановичу  в  Фарбованую  приезжал  ко¬
мандир  и  хоть  словами  не  говорил,  но  всем  выражал  ему
свою  признательность  за  такое  находчивое  и  «правильное
направление  дела».
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Сам  в  собственных  своих  делах  Степан  Иванович  был
предусмотрителен  и  поддавался  ошибочным  увлечениям
только  тогда,  когда  его  отуманивала  любовная  страсть.
И  высшее  в  этом  роде  безумство  овладело  им  по  одному
случаю,  бывшему  именно  с  тою  тонкой  и  стройной  Гапкой
Петруненко,  у  ног  которой  мы  его  оставили  на  ковре.
 Во  время  любви  Вишневского  к  этой  девушке  в  церкви
села  Фарбованой  был  священник,  которого  называют  Пла¬
тоном.  Он  имел  будто  довольно  общую  русским  людям
 312

слабость,  что  трезвый  «на  все  добре  мовчал»,  а  выпивши  —
любил  говорить  и  даже  «правду-матку  рiзать».
 На  другой  день,  после  того  как  Вишневский  встал  с
ковра,  он  радостно  объявил  утром  Степаниде  Васильевне
важную  новость.
 Гапка  ощутила  в  себе  биение  новой  жизни.
 —  И  то,  что  от  нее  родится,  уж  не  будет  моим  крепа¬
ком,  а  будет  вольным,—  сказал  Вишневский.
 Степанида  Васильевна  встала  и  поцеловала  мужа
в  голову.
 Это  был  редкий  дар  любви  со  стороны  Степана  Ива¬
новича,  потому  что  все  великое  множество  его  детей  были
писаны  за  ним  «душами»  и  благополучно  исправляли  пань¬
щину  на  его  полях.
 И  Гапочка  была  веселенькая.
 А  через  час  она  пошла  себе  рвать  малину,  и  тогда  к
садовой  ограде  подошел  в  правдивом  настроении  отец
Платон.  Он  увидал  девушку  и  заговорил  с  ней  пастыр¬
ским  тоном:
 —  Що,  дiвчинка  —  весела?..  Веселись,  веселись,—
iшь малынку  сладеньку...  а  як  родышь  дытынку  маленьку,
так  тоди  тобе  буде  по  потылице...
 —  Зачем  так?  —  оглянулась  на  него  вбок  Гапка,  вдруг
внезапно  сконфуженная  и  огорченная...  потому  что  —  как
это  ни  странно  —  Вишневского  любили  многие  женщины,
делавшиеся  сначала  его  любовницами  против  своей  воли.
И  Гапка  чувствовала  то  же  самое  и  спросила:  зачем  ей
непременно  надлежит  быть  прогнанной: 	как 	только  она
 родит  дытыну.
 —  А  затем,—  отвечал  батюшка,—  що  на  панском
дворе  не  держат  коровку  по  второму  теленку.
 Только  всей  и  причины  было  со  стороны  отца  Платона,
а  Гапочка  была  впечатлительна,  особенно  в  новом,  чут¬
ком  состоянии  своего  организма,  и  стала  горько  плакать;
но,  как  скрытная  малороссиянка,  она  ни  за  что  не  хотела
сказать,  о  чем  плачет.  Степан  Иванович  сам  о  всем  дове¬
дался:  люди  видели,  как  священник  говорил  с  Гапкою,  и
донесли  пану,  а  тот  сейчас  потребовал  своего  духовного
отца  к  себе  на  исповедь  и  говорит  ему:
 —  Что  такое  ты  насказал  Гапци?
 Священник  не  мог  решиться  сказать,  что  он  говорил
девушке,  и  говорит:
 —  Не  помню.
 Вишневский  взбесился  и  заорал:
 313

—  Ага!..  я  теперь  тебя  знаю:  это  ты  сам  до  нее  ма¬
завься...  Ты  думал,  що  вона  мене  на  тебя  змiняе?
 —  Что  вы,  что  вы,  ваша  милость...
 —  Нечего  «моя  милость».  Моя  милость  только  тем
тебя  помилует,  что,  как  духовный  сын  твой,  я  бить  тебя  не
велю,  а  пускай  тебя  уберут,  як  слiд,  и  проведут  по  селу,
шоб  бачили,  якiй  ты  паскудник...
 Несчастного  взяли,  раздели,  всунули  его  в  рогожный
куль,  из  которого  была  выставлена  в  прорез  одна  голова,
и  в  волосы  ему  насыпали  пуху  и  в  таком  виде  провели  по
всему  селу.
 Священник  ездил,  жаловался,  просил  перевода  и  полу¬
чил  его,  без  всяких,  впрочем,  неудобных  для  Степана  Ива¬
новича  последствий.
 Отмщение  ему  воздал  сам  обиженный  священник,  но
отмщение  смешное  и  очень  позднее.  Оно  открылось  через
много  лет,  когда  Степан  Иванович  задумал  выдавать  за¬
муж  одну  из  своих  дочерей.  Тогда  потребовалась  выпись
из  метрических  книг,  и  там  неожиданно  нашли  глупую
и  совершенно  бессмысленную  запись  по  подчищенному,  что
такого-то  Степана  Ивановича  и  законной  жены  его  роди¬
лась  незаконная  дочь  такая-то...
 Это  было  бессмысленно  и  серьезного  вреда  Степану
Ивановичу  причинить  не  могло,  но  это  его  ужасно  скон¬
фузило.  Как,  с  ним  —  и  осмелились  отшутить  такую  шут¬
ку!..  И  кто  же?  —  поп!  И  притом  —  он  останется  неото¬
мщенным...  потому  что  отец  Платон  раньше  этого  волею
божиею  умер.
 Иначе,  разумеется,  Степан  Иванович  нашел  бы  его  и
в  чужом  приходе...
 ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 Таковы  были  дикие  поступки  этого  оригинала,  которые
теперь,  в  наше  порицаемое  время,  были  бы  невозможны
или  их  наверное  нынче  зачли  бы  за  психопатию.  Но  у
Вишневского  отдавали  психопатизмом  и  самые  его  вкусы
и  ощущения.  Он,  например,  не  чувствовал  красот  природы,
но  любил  только  ночь  и  грозовые  эффекты,  а  в  мире  жи¬
вотных  любил  только  голубя  и  лошадей.  Голуби  ему  нра¬
вились  потому,  что  они  «целуются»,  а  лошади  потому,  что
в  них  есть  удаль,  быстрота  и  голос...  Да,  да,  да,—  ему
чрезвычайно  нравился  лошадиный  голос,  то  есть  ржание.
 314

Для  доставления  себе  удовольствия  в  первом  роде
Степан  Иванович  содержал  перед  своими  окнами  большую
голубятню  и  часто  по  целым  часам  любовался,  «як  вони
цiлуются».  И  Степаниду  Васильевну  призывал  к  этому
зрелищу.
 —  Смотри  —  целуются.
 И  смотрят,  бывало,  оба  —  долго,  долго  и  наверно  с  хо¬
рошими  мыслями.
 Для  конского  ржанья  Степан  Иванович  всегда  ездил
на  жеребцах  и  оставался  совершенно  равнодушен  к  тому,
если  они  производили  беспорядок  в  каком-нибудь  съезде
экипажей.  Но  и  этого  ему  мало  было:  где  бы  он  ни  заслы¬
шал  конское  ржание  —  на  езде  ли  это  или  из  дома,  он
сейчас  же  останавливался,  поднимал  перед  собою  палец  и
замирал...  Наверно,  ни  один  меломан  не  слушал  так  стра¬
стно  ни  Кальцоляри,  ни  Тамберлика,  ни  Патти.
 Любимейшее  зрелище  Вишневского  было  хороший
конский  табун,  где  гуляет  мощный  и  красивый  жеребец.
Даже  издали  заслышав  его  ржание,  Степан  Иванович
останавливался,  и  лицо  его  принимало  выражение  полного
удовольствия...  Казалось,  глаза  его  не  стесняясь  простран¬
ством,  видели,  как  конь,  напрягши  хребет  и  втягивая  и  но¬
здрями  и  оскалом  воздух,  несется  и  пышет  страстью...
 —  Слышишь,  Степанида  Васильевна?
 —  Да,  мой  друг,  слышу.
 И,  счастливая  всем  на  свете,  что  только  доставляло
удовольствие  ее  мужу,  она  и  здесь  выражала  счастие...
И  Степан  Иванович  это  ценил.
 Ему  было  шестьдесят  лет,  когда  Степанида  Васильевна
скончалась,  и  он  ее  оплакал  горячими  слезами,  а  потом,
несмотря  на  свой  преклонный  уже  возраст,  довольно  ско¬
ро  вступил  во  второй  брак  с  восемнадцатилетнею  красивою
малороссийскою  девушкою  по  фамилии  Гордиенко.  И  сно¬
ва  с  этою  своею  супругою  тоже  был  счастлив,  но...  Степа¬
ниду  Васильевну  помнил...  Второй  его  молодой  супруге,
при  многих  ее  достоинствах,  недоставало  той,  так  сказать,
вхожести  во  все  его  слабости  и  мании...  Ей  Степан  Ивано¬
вич  не  указывал  на  целующихся  голубков  и  не  хотел  ее
спрашивать,  слышит  ли  она,  как  звенит  и  разрывается
трелями,  а  потом  сходит  на  октаву  истошным  голосом  за¬
ливающийся  султан  табуна...
 Вишневский  попробовал  было  обратить  на  это  внима¬
ние  своей  новой  жены,  но  она  оказалась  бесчувственна  —
она  даже  не  встала  и  не  улыбнулась,  а  только  холодно  про¬
говорила:
 315

—  Да,  слышу,  это  где-то  лошадь  заржала!  —  и  затем
опять  спокойно  принялась  за  свою  работу...
 Не  так  должна  была  относиться  к  таким  страстным  ве¬
щам  женщина  с  живою  фантазиею!..
 Степан  Иванович  понял,  что  его  новой  жене  недостает
того,  что  имела  прежняя,  и  не  втягивал  ее  более  в  цикл
понятий,  которые  были  ей  недоступны.
 В  минуты  душевного  подъема  он  только  вздыхал,  и
искал  глазами  портрета  Степаниды  Васильевны,  и  ей  улы¬
бался...
 ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ
 Со  второю  своею  супругою  Вишневский  прожил  еще
около  двадцати  лет,  наслаждаясь  никогда  не  изменявшим
ему  здоровьем,  и  скончался,  начав  девятый  десяток.  Всех
лет  жизни  его  было  восемьдесят  два  года.  Немощей  старо¬
сти  или  медленного,  но  постоянного  умирания  он  тоже  не
испытывал,  а  когда  пришел  к  нему  его  час,  он  сразу  отпал,
как  отпадает  от  стебля  мягко  созревшая  малина.
 Утром,  в  один  из  дней  своего  восемьдесят  третьего
года  —  весною,  когда  в  Малороссии  цветет  роскошно  си¬
рень,  Степан  Иванович  объезжал  никому  не  поддававшую¬
ся  ногайскую  кобылицу.
 При  участии  своей  необычайной  силы  и  при  необычай¬
ной  своей  тяжести  он  уходил  до  изнеможения  дикую  кобы¬
лицу  и,  сойдя  с  седла,  отдал  ее  поводья  конюхам,  а  сам
взошел  на  балкон  и  вдруг  остановился...
 Вишневскому  показалось,  что  у  него  как  будто  «отряс¬
лось  сердце»...  Скакал,  скакал,  трясся,  трясся  —  и  оно
отряслось...  Так,  совсем  без  боли,  без  повреждения,  как
будто  упала  дозревшая  ягода...  Место  его  стало  пусто...
и  все  вдруг  стало  сдвигаться,  как  часовые  гири,  у  которых
бечева  сошла  с  колеса.
 Вишневский  сел  скорей  в  кресло  и  хотел  что-то  ска¬
зать,  но  язык  его  завял  в  устах...  Все  так  хорошо,  кругом
цвет  и  благоухание...  Он  все  видит,  слышит  и  понимает...
Вот  конюхи,  облегчив  подпругу,  «разводят»  под  тенью  сте¬
ны  потную  кобылицу...  Она  отдыхает,  встряхнулась,  и  лег¬
кие  частицы  покрывавшей  ее  белой  пены  пронеслись  в  воз¬
духе.  За  стеною  конюшни  раздался  удар  о  помост  двух
крепких  передних  копыт,  и  разлилось  могучее  и  звонкое
с  фаготным  треском:  и-го-го-го!..
 316

Степан  Иванович  повел  глазами  направо  и  налево...  Он
искал  портрета  Степаниды  Васильевны,  но  остановил  их
на  кусте  цветущей  сирени  и  улыбнулся...
 Надо  думать,  что  он  увидал  там  самоё  Степаниду  Ва¬
сильевну  с  ее  продолговатым  обличьем  типа  Шубинских
и...  упал  со  стула  к  ее  ногам  —  мертвый.  В  жизни  иной  они
оба  друг  друга,  вероятно,  узнали.
 ИНТЕРЕСНЫЕ  МУЖЧИНЫ
 Нет  ничего  увлекательнее  по¬
рыва  горячего  чувства.
 Берсье
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 В  дружественном  мне  доме  с  нетерпением  ожидали
получения  февральской  книги  московского  журнала
«Мысль».  Нетерпение  это  понятно,  потому  что  должен  был
появиться  новый  рассказ  графа  Льва  Николаевича  Тол¬
стого.  Я  заходил  к  моим  друзьям  почаще,  чтобы  встретить
ожидаемое  произведение  нашего  великого  художника
и  прочитать  его  вместе  с  добрыми  людьми  за  их  круглым
столом  и  у  их  тихой,  домашней  лампы.  Подобно  мне,  захо¬
дили  и  другие  из  коротких  друзей  —  всё  с  одною  и  тою  же
самою  целью.  И  вот  желанная  книжка  пришла,  но  рассказа
Толстого  в  ней  не  было:  маленький  розовый  билетик  объ¬
яснял,  что  рассказ  не  может  быть  напечатан.  Все  огорчи¬
лись,  и  всяк  это  выразил  соответственно  своему  характеру
и  темпераменту:  кто  молча  надулся  и  насупился,  кто  заго¬
ворил  в  раздражительном  тоне,  иные  проводили  параллели
между  воспоминаемым  прошедшим,  переживаемым  настоя¬
щим  и  воображаемым  будущим.  А  я  в  это  время  молча  пе¬
релистывал  книгу  и  пробегал  напечатанный  тут  новый
очерк  Глеба  Ивановича  Успенского  —  одного  из  немногих
литературных  собратий  наших,  который  не  разрывает  свя¬
зей  с  жизненною  правдою,  не  лжет  и  не  притворствует
ради  угодничества  так  называемым  направлениям.  От
этого  беседовать  с  ним  всегда  приятно  и  очень  нередко  —
даже  полезно.
 На  этот  раз  г.  Успенский  писал  о  своей  встрече  и  раз¬
говоре  с  пожилою  дамою,  которая  припоминала  перед  ним
недавнее  прошлое  и  замечала,  что  тогда  мужчины  были
 317

интереснее.  С  виду  они  были  очень  форменны,  ходили  в  уз¬
ких  мундирах,  а  между  тем  имели  много  одушевления,
сердечного  жара,  благородства  и  занимательности  —  сло¬
вом,  того,  что  делает  человека  интересным  и  через  что  он
нравится.  Нынче,  по  замечанию  дамы,  этого  стало  меньше,
да  порою  и  совсем  не  встречается.  По  профессиям  мужчи¬
ны  теперь  стали  свободнее  и  одеваются  как  хотят  и  разные
большие  идеи  имеют,  а  при  всем  том  они  стереотипны,  они
скучны  и  неинтересны.
 Замечания  пожилой  дамы  мне  показались  очень  верны¬
ми,  и  я  предложил  оставить  тщетные  кручины  о  том,  чего
читать  не  можем,  и  прочесть  то,  что  предлагает  г.  Успен¬
ский.  Предложение  мое  было  принято,  и  рассказ  г.  Успен¬
ского  всем  показался  справедливым.  Пошли  воспоминания
и  сравнения.  Нашлось  несколько  человек,  знавших  лично
недавно  скончавшегося  грузного  генерала  Ростислава  Анд¬
реевича  Фадеева;  стали  припоминать,  сколько  необыкно¬
венного,  живого  интереса  умел  он  являть  своею  особою,
которая  с  виду  была  так  мешковата  и  ничего  будто  не  обе¬
щала.  Вспомнили,  как  он  даже  под  старость  легко  бывало
овладевал  вниманием  самых  умных  и  милых  женщин,  и  ни
одному  из  молодых  и  цветущих  здоровьем  щеголей  никог¬
да  не  удавалось  взять  перед  ним  первенство.
 —  Эко  вы  вещь  какую  указали!  —  отозвался  на  мои
слова  собеседник,  который  был  всех  в  компании  постарше
и  отличался  наблюдательностию.—  Велико  ли  дело  такому
умному  человеку,  как  был  покойный  Фадеев,  заполонить
себе  внимание  умной  женщины!  Умным  женщинам,  батюш¬
ка.  жутко.  Их,  во-первых,  на  свете  очень  немного,  а  во-вто¬
рых  —  как  они  больше  других  понимают,  то  они  больше
и  страдают  и  рады  встрече  с  настоящим  умным  человеком.
Тут  simile  simili  curatur  или  gaudet  —  не  знаю,
как  лучше  сказать:  «подобное  подобному  радуется».  Нет,
и  вы  и  дама,  с  которою  беседовал  наш  приятный  писатель,
берете  очень  свысока:  вы  выставляете  людей  отличных  да¬
рований,  а  по-моему  более  замечательно,  что  и  гораздо  по¬
ниже,  в  сферах  самых  обыкновенных,  где,  кажется,  ничего
особенного  ожидать  было  невозможно,  являлись  живые
и  привлекательные  личности,  или,  как  их  называли,  «инте¬
ресные  мужчинки».  И  дамы,  ими  занятые,  тоже  были  не  из
таких  избранниц,  которые  способны  «преклоняться»  перед
умом  и  талантом,  а  тоже,  бывало,  и  такие,  в  своем  роде,
 1  подобное  подобным  лечится  (лат.).
 2  радуется  (лат.).
 318

особы  средней  руки  —  очень  бывали  нежны  и  чувствитель¬
ны.  Как  в  глубоких  водах,  была  в  них  своя  скрытая  теп¬
лота.  Вот  эти-то  средние  люди,  по-моему,  еще  чуднее,  чем
те,  которые  подходили  к  типу  лермонтовских  героев,  в  ко¬
торых  в  самом  деле  ведь  нельзя  же  было  не  влюбляться.
 —  А  вы  знаете  какой-нибудь  пример  такого  рода
интересных  средних  людей  с  скрытою  теплотою  глубоких
вод?
 —  Да,  знаю.
 —  Так  вот  и  рассказывайте,  и  пусть  это  будет  нам
хоть  каким-нибудь  возмещением  за  то,  что  мы  лишены
удовольствия  читать  Толстого.
 —  Ну,  «возмещением»  мой  рассказ  не  будет,  а  для  вре¬
мяпровождения  я  вам  расскажу  одну  старую  историйку
из  самого  невеликого  армейско-дворянского  быта.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Я  служил  в  кавалерии.  Стояли  мы  в  Т.  губернии,  рас¬
положившись  по  разным  деревням,  но  полковой  командир
и  штаб,  разумеется,  находились  в  губернском  городе.  Го¬
родок  и  тогда  был  веселый,  чистенький,  просторный  и
с  учреждениями  —  был  в  нем  театр,  клуб  дворянский
и  большая,  довольно  нелепая,  впрочем,  гостиница,  которую
мы  завоевали  и  взяли  в  свое  владение  почти  большую  по¬
ловину  ее  номеров.  Одни  нанимали  офицеры,  которые  име¬
ли  постоянное  пребывание  в  городе,  а  другие  номера  содер¬
жались  для  временно  прибывающих  из  деревенских  стоя¬
нок,  и  эти  никому  из  посторонних  людей  не  передавались,
а  так  и  шли  все  «под  офицеров».  Одни  съезжают,  а  другие
на  их  место  приезжают  —  так  и  назывались  «офицер¬
скими».
 Времяпровождение  было,  разумеется,—  картеж  и  по¬
клонение  Бахусу,  а  также  и  богине  радостей  сердечных.
 Игра  велась  порою  очень  большая  —  особенно  зимою
и  во  время  выборов.  Играли  не  в  клубе,  а  у  себя  в  «номе¬
рах»  —  чтобы  свободнее,  без  сюртуков  и  нараспашку,—
и  зачастую  проводили  за  этим  занятием  дни  и  ночи.  Пустее
и  бесчиннее  время,  кажется,  и  проводить  нельзя  было,
и  отсюда  вы  сами,  верно,  можете  заключить,  что  мы  за  на¬
род  были  о  ту  пору  и  какими  главным  образом  мы  оду¬
шевлялись  идеями.  Читали  мало,  писали  еще  того  менее  —
и  то  разве  после  сильного  проигрыша,  когда  нужно  было
обмануть  родителей  и  выпросить  у  них  денег  сверх  поло¬
 319

жения.  Словом  —  хорошему  среди  нас  поучиться  было  не¬
чему.  Проигрывались  то  между  собою,  то  с  приезжими  по¬
мещиками  —  людьми  такого  же  серьезного  настроения,  как
мы  сами,  а  в  антрактах  пили  да  приказных  били,  увозили
да  назад  привозили  купчих  и  актерок.
 Общество  самое  пустое  и  забубенное,  в  котором  моло¬
дые  спешили  равняться  со  старшими  и  все  равно  не  пред¬
ставляли  в  своих  особах  ничего  умного  и  достойного  ува¬
жения.
 Об  отменной  чести  и  благородстве  тоже  ни  разгово¬
ров,  ни  рацей  никогда  не  было.  Ходили  все  по  форме  и
вели  себя  по  заведенному  обыкновению  —  тонули  в  оргиях
и  в  охлаждении  души  и  сердца  ко  всему  нежному,  высоко¬
му  и  серьезному.  А  между  тем  скрытая  теплота,  присущая
глубоким  водам,  была  и  оказалась  на  нашем  мелководье.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Командир  полка  был  у  нас  довольно  уже  пожилой  —
очень  честный  и  бравый  воин,  но  человек  суровый  и,  как
говорилось  в  то  время,—  «без  приятностей  для  нежного
пола».  Ему  было  лет  пятьдесят  с  чем-нибудь.  Он  был  уже
два  раза  женат,  в  Т.  опять  овдовел  и  снова  задумал  же¬
ниться  на  молоденькой  барышне,  происходившей  из  мест¬
ного  небогатого  помещичьего  круга.  Звали  ее  Анна  Нико¬
лаевна.  Имя  этакое  незначительное,  и  под  кадриль  тому  —
все  в  ней  было  такое  же  совершенно  незначительное.
Среднего  роста,  средней  полноты,  ни  хороша,  ни  дурна,
белокуренькие  волосики,  голубые  глазки,  губки  аленькие,
зубки  беленькие,  круглолица,  белолица,  на  румяных  щеч¬
ках  по  ямочке  —  словом,  особа  не  вдохновительная,  а  имен¬
но,  что  называется,—  «стариковское  утешение».
 Познакомился  с  нею  наш  командир  в  собрании  через
ее  брата,  который  служил  у  нас  же  корнетом,  и  через
него  же  сделал  ее  родителям  и  предложение.
 Просто  это  делалось  —  по-товарищески.  Пригласил
офицера  к  себе  в  кабинет  и  говорит:
 —  Послушайте  —  на  меня  ваша  достойная  сестра
произвела  самое  приятное  впечатление,  но  вы  знаете  —
в  мои  года  и  при  моем  положении  мне  получить  отказ  бу¬
дет  очень  неприятно,  а  мы  с  вами  как  солдаты  —  люди
свои,  и  я  вашей  откровенностию,  какова  бы  она  ни  была,
нимало  не  обижусь...  В  случае  —  если  хорошо,  то  хорошо,
а  если  пожелают  мне  отказать,  то  боже  меня  сохрани
 320

от  мысли,  чтобы  я  стал  иметь  к  вам  через  то  какую-нибудь
личность,  но  вы  узнайте...
 Тот  так  же  просто  отвечает:
 —  Извольте  —  узнаю.
 —  Очень  благодарен.
 —  Могу  ли,—  говорит,—  я  для  этой  надобности  от¬
лучиться  от  своей  части  домой  на  три  или  четыре  дня?
 —  Сделайте  милость  —  хоть  на  неделю.
 —  И  не  позволите  ли,—  говорит,—  поехать  со  мною
и  моему  двоюродному  брату?
 Брат  двоюродный  у  него  был  почти  такой  же,  как  он,
молоденький,  розовый  юноша,  которого  все  за  его  юность
и  девственную  свежесть  так  и  называли  «Саша-розан».
Особенного  описания  ни  один  из  этих  молодых  людей  не
заслуживает,  потому  что  ни  в  одном  из  них  ничего  замеча¬
тельного  и  выдающегося  не  было.
 Командир  замечает  корнету:
 —  Для  чего  же  вам  нужен  ваш  двоюродный  брат  при
таком  семейном  вопросе?
 А  тот  отвечает,  что  именно  при  семейном-то  вопросе
он  и  нужен.
 —  Я,—  говорит,—  с  отцом  и  с  матерью  должен  буду
разговаривать,  а  он  в  это  время  займется  с  сестрою  и  от¬
влечет  ее  внимание,  пока  я  улажу  дело  с  родителями.
 Командир  отвечает:
 —  Что  же  —  в  таком  разе  поезжайте  оба  с  вашим
двоюродным  братом,—  я  его  увольняю.
 Корнеты  поехали,  и  миссия  их  вышла  вполне  благо¬
успешна.  Через  несколько  дней  родной  брат  возвращается
и  говорит  командиру:
 —  Если  вам  угодно,  можете  моим  родителям  написать
или  сделать  ваше  предложение  словесно  —  отказа  не  будет.
 —  Ну,  а  как,—  спрашивает,—  сама  ваша  сестра?
 —  И  сестра,—  отвечает,—  согласна.
 —  Но  как  она...  то  есть...  рада  этому  или  не  рада?
 —  Ничего-с.
 —  Ну,  однако...  по  крайней  мере  —  довольна  она  или
больше  недовольна?
 —  По  правде  доложить,  она  ничего  почти  не  обнаружи¬
вала.  Говорит:  «Как  вам,  папаша  и  мамаша,  угодно  —
я  вам  повинуюсь».
 —  Ну  да,  это  прекрасно,  что  она  так  говорит  и  по¬
винуется,  но  ведь  по  лицу,  в  глазах,  без  слов  девушку
можно  заметить,  какое  у  нее  выражение.
 11. 	Н.  С.  Лесков.  т.  7.
 321

Офицер  извиняется,  что  он,  как  брат,  к  лицу  своей  сестры
очень  привык  и  за  выражением  ее  глаз  не  следил,  так  что
ничего  на  этот  счет  определенного  сказать  не  может.
 —  Ну,  а  двоюродный  ваш  брат  мог  заметить  —  вы
могли  с  ним  об  этом  говорить  на  обратном  пути?
 —  Нет,—  отвечает,—  мы  об  этом  не  говорили,  потому
что  я  спешил  исполнить  ваше  поручение  и  вернулся  один,
а  его  оставил  у  своих  и  вот  имею  честь  представить  от
него  рапорт  о  болезни,  так  как  он  захворал,  и  мы  послали
дать  знать  его  отцу  и  матери.
 —  A-а!  А  что  же  с  ним  такое  сделалось?
 —  Внезапный  обморок  и  головокружение.
 —  Вон  какая  девичья  немочь.  Хорошо-с.  Я  вас  очень
благодарю,  и  так  как  теперь  мы  почти  как  родные,  то
прошу  вас  —  останьтесь,  пожалуйста,  со  мной  вдвоем  по¬
обедать.
 И  за  обедом  все  нет-нет  да  его  о  кузене  и  спросит  —
что  он  и  как  в  их  доме  принят,  и  опять  —  при  каких  об¬
стоятельствах  с  ним  сделался  обморок.  А  сам  все  молодо¬
го  человека  вином  поит,  и  очень  его  подпоил,  так  что  тот
если  бы  имел  в  чем  проговориться,  то  наверно  бы  прогово¬
рился;  но  ничего  такого,  к  счастию,  не  было,  и  командир
скоро  на  Анне  Николаевне  женился,  мы  все  на  свадьбе
были  и  мед-вино  пили,  а  оба  корнета  —  родной  брат  и  ку¬
зен  —  были  даже  у  невесты  шаферами,  и  ничего  не  было
заметно  ни  за  кем  —  ни  сучка,  ни  занозочки.  Молодые  лю¬
ди  по-прежнему  кутили,  а  новая  наша  полковница  скоро
начала  авантажнеть  в  турнюре,  и  особые  желания  у  нее
являлись  во  вкусе.  Командир  этим  радовался,  мы  все,  кто
чем  мог,  старались  споспешествовать  ее  капризцам,  а  моло¬
дые  люди  —  ее  брат  с  кузеном  —  в  особенности.  Бывало,
то  за  тем,  то  за  другим  так  тройки  в  Москву  и  скачут,
чтобы  доставить  ей  что-либо  желанное.  И  вкусы  у  нее,
помню,  всё  сказывались  не  избранные,  всё  к  вещам  про¬
стым,  но  которых  не  всегда  отыщешь:  то  султанского  фи¬
ника  ей  захочется,  то  ореховой  халвы  греческой  —  словом,
все  простое  и  детское,  как  и  сама  она  глядела  детенком.
Наконец  настал  и  час  воли  божией,  а  их  супружеской  ра¬
дости,  и  из  Москвы  привезли  для  Анны  Николаевны  аку¬
шерку.  Как  сейчас  помню,  что  приехала  эта  дама  в  город
во  время  звона  к  вечерне,  и  мы  еще  посмеялись:  «Вот,  мол,
фараонскую  бабу  со  звоном  встречают!  Что-то  за  радость
через  нее  будет?»  И  ждем  этого,  точно  это  в  самом  деле
какое-нибудь  общее  полковое  дело.  А  тем  временем  являет¬
ся  неожиданное  происшествие.
 322

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Если  вы  читали  у  Брет-Гарта,  как  какие-то  малопу¬
тящие  люди  в  американской  пустыне  были  со  скуки  заин¬
тересованы  рождением  ребенка  совершенно  постороннею  им
женщиною,  то  вы  не  станете  удивляться,  что  мы,  офицеры,
кутилы  и  тоже  беспутники,  все  внимательно  занялись  тем,
что  Бог  дарует  дитя  нашей  молоденькой  полковнице.  Вдруг
это  почему-то  получило  в  наших  глазах  такое  обществен¬
ное  значение,  что  мы  даже  распорядились  отпировать  появ¬
ление  на  свет  новорожденного  и  с  этою  целью  заказали
своему  трактирщику  приготовить  усиленный  запас  шипу¬
чего,  а  сами  —  чтобы  не  заскучать  —  сели  под  вечерний
звон  «резаться»,  или,  как  тогда  говорилось,  «трудиться
для  польз  императорского  воспитательного  дома».
 Повторяю,  что  это  было  у  нас  и  занятие,  и  обыкнове¬
ние,  и  работа,  и  самое  лучшее  средство,  которое  мы  знали
для  того,  чтобы  преодолевать  свое  скучание.  И  нынче  это
производилось  точно  так  же,  как  и  всегда:  заначалили
бдение  старшие,  ротмистры  и  штаб-ротмистры  с  пробиваю¬
щеюся  сединою  на  висках  и  усах.  Они  сели  именно  как
раз,  когда  в  городе  звонили  к  вечерне  и  горожане,  низко
раскланиваясь  друг  с  другом,  тянулись  в  церкви  исповедо¬
ваться,  так  как  описываемое  мною  событие  происходило
в  пятницу  на  шестой  неделе  Великого  поста.
 Ротмистры  посмотрели  на  этих  добрых  христиан,  по¬
глядели  и  вслед  акушерке,  а  потом  с  солдатскою  просто¬
тою  пожелали  всем  им  удачи  и  счастия,  какое  кому  надо¬
бится,  и,  спустив  в  большом  номере  оконные  шторы  из  зе¬
леного  коленкора,  зажгли  канделябры  и  пошли  метать
«направо,  налево».
 Молодежь  же  еще  сделала  несколько  концов  по  ули¬
цам  и,  проходя  мимо  купеческих  домов,  перемигнулась
с  купеческими  дочками,  а  потом,  при  сгустившихся  сумер¬
ках,  тоже  явилась  к  канделябрам.
 Я  отлично  помню  этот  вечер,  как  он  стоял  и  по  ту  и
по  другую  сторону  опущенных  штор.  На  дворе  было  пре¬
восходно.  Светлый  мартовский  день  сгас  румяным  зака¬
том,  и  все  оттаявшее  на  угреве  опять  подкрепилось,—  стало
свежо,  а  в  воздухе  все-таки  повевало  весенним  запахом,
и  сверху  слышались  жаворонки.  Церкви  были  полуосвеще¬
ны,  и  из  них  тихо  выходили  поодиночке  сложившие  свои
грехи  исповедники.  Тихо,  поодиночке  же  брели  они,  ни
с  кем  не  говоря,  по  домам  и  исчезали,  храня  глубокое  мол¬
чание.  На  всех  на  них  была  одна  забота,  чтобы  ничем  себя
 323

не  развлечь  и  не  лишиться  водворившихся  в  их  душах
мира  и  безмятежности.
 Тишина  разом  скоро  стала  во  всем  городе  —  и  без
того,  впрочем,  нешумном.  Запирались  ворота,  за  заборами
послышалось  дергание  собачьих  цепей  по  веревкам;  запер¬
лись  маленькие  трактиры,  и  только  у  занимаемой  нами
гостиницы  вертелись  два  «живейные»  извозчика,  поджи¬
давшие,  что  они  нам  на  что-нибудь  понадобятся.
 В  эту  пору  вдалеке,  по  подмерзшему  накату  большой
улицы,  застучали  большие  дорожные  троечные  сани,  и  к
гостинице  подъехал  незнакомый  рослый  господин  в  мед¬
вежьей  шубе  с  длинными  рукавами  и  спросил:  «Есть  но¬
мер?»
 Это  случилось  как  раз  в  то  время,  как  я  и  еще  двое
из  молодых  офицеров  подходили  к  подъезду  гостиницы
после  обхода  дозором  окошек,  в  которых  имели  обыкнове¬
ние  показываться  нам  недоступные  купеческие  барышни.
 Мы  слышали,  как  приезжий  спросил  себе  номер  и  как
вышедший  к  нему  старший  коридорный  Марко  назвал
его  «Августом  Матвеичем»,  поздравил  его  с  счастливым
возвращением,  а  потом  отвечал  на  его  вопрос:
 —  Не  смею,  сударь  Август  Матвеич,  солгать  вашей
милости,  что  номера  нет.  Номерок  есть-с,  но  только  я  опа¬
саюсь  —  останетесь  ли  вы  им,  сударь,  довольны?
 —  А  что  такое?  —  спросил  приезжий,—  нечистый  воз¬
дух  или  клопы?
 —  Никак  нет  —  нечистоты,  изволите  знать,  мы  не  дер¬
жим,  а  только  у  нас  очень  много  офицеров  стоят...
 —  Что  же  —  шумят,  что  ли?
 —  Н...  н...  да-с,  знаете  —  холостежь,—  ходят,  свищут...
Чтобы  вы  после  не  гневались  и  неудовольствия  на  нас  бы
не  положили,  потому  как  мы  их  ведь  утихомирить  не
можем.
 —  Ну  вот  —  еще  бы  вы  смели  сами  офицеров  усми¬
рять!  После  этого  на  что  бы  уже  и  на  свете  жить...  Но,
я  думаю,  с  усталости  переночевать  можно.
 —  Оно  точно,  можно,  но  только  я  хотел,  чтобы  вперед
это  вашей  милости  объяснить,  а  то,  разумеется,  можно-с.
Затем  позволите  брать  чемодан  и  подушки?
 —  Бери,  братец,  бери.  Я  от  самой  Москвы  не  останав¬
ливался  и  так  спать  хочу,  что  никакого  шума  не  боюсь  —
мне  никто  не  помешает.
 Лакей  повел  помещать  гостя,  а  мы  проследовали  в
главный  номер  —  эскадронного  ротмистра,  где  шла  игра,
в  которой  теперь  принимала  участие  уже  вся  наша  компа¬
 324

ния,  кроме  полковницына  кузена  Саши,  который  жаловался
на  какое-то  нездоровье,  не  хотел  ни  пить,  ни  играть,  а  все
прохаживался  по  коридору.
 Родной  брат  полковницы  ходил  с  нами  на  купеческое
обозрение  и  с  нами  же  присоединился  и  к  игре,  а  Саша
только  вошел  в  игорный  номер,  и  сейчас  же  опять  вышел
и  опять  стал  прохаживаться.
 Странен  он  был  как-то,  так  что  даже  пришлось  обра¬
тить  на  него  внимание.  На  вид  он  казался  в  самом  деле
как  будто  просто  не  в  своей  тарелке  —  не  то  болен,  не  то
грустен,  не  то  расстроен,  а  станешь  в  него  всматриваться  —
будто  и  ничего.  Только  сдавалось,  будто  он  мысленно  от
всего  окружающего  отошел  и  занят  чем-то  далеким  и  для
всех  нас  посторонним.  Все  мы  слегка  над  ним  подтрунили,
что,  мол,  «ты  не  акушеркою  ли  заинтересовался»,  а  впро¬
чем,  никакого  особенного  значения  его  поведению  не  при¬
дали.  В  самом  деле  —  он  был  еще  очень  молодой  человек
и  в  настоящее  офицерское  питье  «из  девяти  элементов»  еще
как  следует  не  втравился.  Вероятно,  ослабел  от  бывших
перед  тем  трудов  и  притих.  Притом  же  в  комнате,  где  иг¬
рали,  было,  по  обыкновению,  сильно  накурено,  и  голова
могла  разболеться;  да  могло  быть,  что  и  финансы  у  Саши
были  в  беспорядке,  потому  что  он  в  последнее  время  азарт¬
но  играл  и  часто  бывал  в  значительном  проигрыше,  а  он
был  мальчик  с  правилами  и  стыдился  часто  беспокоить
родителей.
 Словом  —  мы  оставили  этого  молодого  человека  бро¬
дить  тихими  шагами  по  суконному  половику,  застилавше¬
му  коридор,  а  сами  резались,  пили  и  закусывали,  спорили
и  шумели,  и  совсем  позабыли  и  о  течении  ночных  часов
и  о  торжественном  событии,  которое  ожидалось  в  коман¬
дирском  семействе.  А  чтобы  забвение  это  вышло  еще  гу¬
ще  —  около  часа  за  полночь  все  мы  были  развлечены
одним  неожиданным  обстоятельством,  которое  подвел  нам
тот  самый  незнакомый  приезжий,  которого  мы  встретили,
как  я  вам  сказал,  выходящим  из  дорожных  саней  на  ночлег
в  нашу  гостиницу.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Во  втором  часу  ночи  в  комнату,  где  мы  играли,  явился
старший  коридорный  Марко  и,  помявшись,  доложил,  что
приезжий  «княжеский  главноуправитель»,  остановившийся
в  таком-то  номере,  прислал  его  к  нам  извиниться  и  доло¬
 325

жить,  что  он  не  спит  и  скучает,  а  потому  просит  —  не  по¬
зволят  ли  ему  господа  офицеры  прийти  и  принять  участие
в  игре?
 —  Да  ты  знаешь  ли  этого  господина?  —  спросил  стар¬
ший  из  наших  офицеров.
 —  Помилуйте,  как  же  не  знать  Августа  Матвеича?
Их  здесь  все  знают  —  да  они  и  по  всей  России,  где  только
есть  княжьи  имения,  всем  известны.  Август  Матвеич  са¬
мую  главную  доверенность  имеет  на  все  княжеские  дела
и  вотчины  и  близко  сорока  тысяч  в  год  одного  жало¬
ванья  берет.  (Тогда  еще  считали  на  ассигнации.)
 —  Поляк  он,  что  ли?
 —  Из  поляков-с,  только  барин  отличный  и  сам  в  воен¬
ной  службе  служил.
 Слугу,  который  нам  докладывал,  все  мы  считали  за
человека  добропорядочного  и  нам  преданного.  Очень
смышленый  был  и  набожный  —  все  ходил  к  заутрене  и  на
колокол  в  свой  приход  в  деревню  собирал.  А  Марко  ви¬
дит,  что  мы  заинтересовались,  и  поддерживает  интерес.
 —  Август  Матвеич  теперь,—  говорит,—  из  Москвы
едет,  как  слух  был  —  два  имения  княжеские  в  совет  зало¬
живши,  и  должно  быть  с  деньгами  —  желают  порассеяться.
 Наши  переглянулись,  перешепнулись  и  решили:
 —  Что  же  нам  всё  свои-то  лобанчики  из  кошелька
в  кошелек  перелобанивать.  Пусть  придет  свежий  человек
и  освежит  нас  новым  элементом.
 —  Что  же,—  говорим,—  пожалуй,  но  только  ты  нам
отвечаешь:  есть  ли  у  него  деньги?
 —  Помилуйте!  Август  Матвеич  никогда  без  денег  не
бывают.
 —  А  если  так,  то  пусть  идет  и  деньги  несет  —  мы  очень
рады.  Так,  господа?  —  обратился  ко  всем  старший  рот¬
мистр.
 Все  отвечали  согласием.
 —  Ну  и  прекрасно  —  скажи,  Марко,  что  просим  пожа¬
ловать.
 —  Слушаю-с.
 —  Только  того...  про  всякий  случай  намекни  или  пря¬
мо  скажи,  что  мы  хоть  и  товарищи,  но  даже  между  собою
непременно  на  наличные  деньги  играем.  Никаких  счетов,
ни  расписок  —  ни  за  что.
 —  Слушаю-с  —  да  это  не  беспокойтесь.  У  него  во  всех
местах  деньги.
 —  Ну  и  проси.
 Через  самое  малое  время,  сколько  надо  было  человеку
 326

не  франту  одеться,  растворяется  дверь,  и  в  наше  облако
дыма  входит  очень  приличный  на  вид,  высокий,  статный,
пожилых  лет  незнакомец  —  в  штатском  платье,  но  манера
держаться  военная  и  даже,  можно  сказать,  этакая...  гвар¬
дейская,  как  тогда  было  в  моде,—  то  есть  смело  и  само¬
уверенно,  но  с  ленивой  грацией  равнодушного  пресыщения.
Лицо  красивое,  с  чертами,  строго  размещенными,  как  на
металлическом  циферблате  длинных  английских  часов  Гра¬
гама.  Стрелка  в  стрелку  так  весь  многосложный  механизм
и  ходит.
 И  сам-то  он  как  часы  длинный,  и  говорит  он  —  как
Грагамов  бой  отчеканивает.
 —  Прошу,—  начинает,—  господа,  извинения,  что  по¬
зволил  себе  напроситься  в  вашу  дружескую  компанию.
Я  такой-то  (назвал  свое  имя),  спешу  из  Москвы  домой,
но  устал  и  захотел  здесь  отдохнуть,  а  меж  тем  услыхал
ваш  говор  —  и  «покой  бежит  от  глаз».  Как  старый  боевой
конь,  я  рванулся  и  приношу  вам  искреннюю  благодарность
за  то,  что  вы  меня  принимаете.
 Ему  отвечают:
 —  Сделайте  милость!  сделайте  милость!  Мы  люди  про¬
стые  и  едим  пряники  неписаные.  Мы  все  здесь  товарищи
и  держим  себя  без  всяких  церемоний.
 —  Простота,—  отвечает  он,—  всего  лучше,  ее  любит
бог,  и  в  ней  поэзия  жизни.  Я  сам  служил  в  военной  служ¬
бе  и  хотя  по  семейным  делам  вынужден  был  ее  оставить,
при  самом  счастливом  ходе,  но  военные  привычки  во  мне
остались,  и  я  враг  всех  церемоний.  Но  вы,  я  вижу,  госпо¬
да,  в  сюртуках,  а  здесь  жарко?
 —  Да,  признаться,  мы  только  сейчас  надели  сами  сюр¬
туки  для  встречи  незнакомого  человека.
 —  Ай,  как  не  стыдно!  А  я  этого-то  и  боялся.  Но  если
уже  вы  были  так  любезны,  что  меня  приняли,  то  вы  на
первом  шагу  нашего  знакомства  ничем  не  можете  мне  сде¬
лать  такого  истинного  удовольствия,  как  если  освободите
себя  и  останетесь  снова,  как  было  до  моего  прихода.
 Офицеры  позволили  склонить  себя  к  этому  и  остались
в  одних  жилетах  —  причем  потребовали  точно  такого  же
дезабилье  и  от  незнакомца.  Август  Матвеич  охотно  сбро¬
сил  с  себя  ловко  и  солидно  сшитую  венгерку  с  голубою
шелковою  подкладкою  в  рукавах  и  не  отказался  выпить
«для  знакомства  со  всеми»  рюмку  водки.
 Все  по  рюмке  выпили  и  закусили  и  при  этом  случае
вспомнили  о  «кузене»  Саше,  который  все  еще  продолжал
свою  прогулку  по  коридору.
 327

—  Позвольте,—  говорят,—  здесь  нет  одного  из  на¬
ших.  Позвать  его  сюда!
 А  Август  Матвеич  и  говорит:
 —  Вы  верно,  недосчитываетесь  этого  интересного  мо¬
лодого  корнета,  который  там  ходит  в  милой  задумчивости
по  коридору?
 —  Да,  его.  Позовите  его  сюда,  господа!
 —  Да  он  не  идет.
 —  Что  за  пустяки  такие!..  Премилый  молодой  това¬
рищ  и  уже  хорошо  повел  курс  наук  по  питью  и  игре,  и
вдруг  что-то  сегодня  изменил  и  осовел.  Возьмите  его  сюда,
господа,  силою.
 Этому  запротиворечили,  и  послышалось  несколько  заме¬
чаний,  что,  быть  может,  Саша  в  самом  деле  болен.
 —  Какой  черт  —  я  головою  отвечаю,  что  он  просто
устал  или  хандрит  с  непривычки  от  большого  проигрыша.
 —  А  корнет  много  проиграл?
 —  Да  —  в  последнее  время  ему  ужасно  не  везло,  он
был  постоянно  как-то  вне  себя  и  постоянно  проигрывал.
 —  Скажите  пожалуйста  —  это  бывает;  но  у  него  такой
вид,  как  будто  он  не  столько  несчастлив  в  картах,  как  не¬
счастлив  в  любви.
 —  А  вы  его  видели?
 —  Да;  и  притом  я  в  него  всмотрелся  совершенно  слу¬
чайно.  Он  так  задумчив  и  потерян,  что  зашел  ошибкою
в  мой  номер  вместо  своего  и,  не  видя  меня  на  постели,  на¬
правился  было  прямо  к  комоду  и  стал  что-то  искать.
Я  даже  подумал,  не  лунатик  ли  он,  и  позвал  Марко.
 —  Что  за  удивление!
 —  Да,  и  когда  Марко  спросил  его,  что  ему  угодно,—
он  точно  не  скоро  понял,  в  чем  дело,  а  потом,  бедняжка,
очень  сконфузился...  Я  вспомнил  старые  годы  и  подумал:
верно  тут  зазноба  сердечная!
 —  Ну  уж  и  зазноба.  Пройдет  это  все.  Вы,  господа,
в  Польше  слишком  много  значения  придаете  этим  сенти¬
ментам,  а  мы,  москали,  народ  грубый.
 —  Да,  но  вид  этого  молодого  человека  не  говорит
о  грубости:  он,  напротив,  нежен  и  показался  мне  встрево¬
женным  или  беспокойным.
 —  Он  просто  устал,  и  над  ним,  по  нашей  философии,
надо  употребить  насилие.  Господа,  выйдите  вы  кто-нибудь
двое  и  введите  сюда  Сашу,  пусть  он  оправдается  против
подозрений  в  безнадежной  любви!
 Два  офицера  вышли  и  вернулись  с  Сашей,  на  молодом
лице  которого  блуждали,  поборая  друг  друга,  усталость,
конфуз  и  улыбка.
 328

Он  говорил,  что  ему  действительно  нездоровится,  но
что  более  всего  его  смущает  то,  что  с  него  беспрестанно
требуют  отчета.  Когда  же  ему  пошутили,  что  «даже  не¬
знакомец»  заметил  в  нем  «страданье  сердца  от  амура»,
Саша  вдруг  вспыхнул  и  взглянул  на  нашего  гостя  с  невы¬
разимою  ненавистью,  а  потом  сердито  и  резко  оторвал:
 —  Это  вздор!
 Он  просил  позволения  уйти  к  себе  в  номер  и  лечь
спать,  но  ему  напомнили,  что  сегодня  ожидается  важное
событие,  которое  все  желают  вместе  приветствовать,  и  по¬
тому  оставить  компанию  непозволительно.  При  напомина¬
нии  об  ожидаемом  «событии»  Саша  опять  побледнел.
 Ему  сказали:
 —  Уйти  нельзя,  но  выпей  свою  очередную  рюмку  водки,
и  если  не  хочешь  играть,  то  сними  сюртук  и  ложись  здесь
на  диване.  Когда  там  закричит  дитя,—  мы  услышим  и  тебя
разбудим.
 Саша  повиновался,  но  не  вполне:  рюмку  водки  он  вы¬
пил,  но  сюртука  не  снял  и  не  лег,  а  сел  в  тени  у  окна,  где
от  дурно  вставленной  рамы  ходил  холодок,  и  стал  смот¬
реть  на  улицу.
 Ждал  ли  он  кого  и  высматривал  или  так  просто  его
беспокоило  что-то  внутреннее  —  не  могу  вам  сказать;  но
он  все  глядел,  как  мерцает  огонек  в  фонаре,  которым  качал
и  скрипел  ветер,  и  то  откинется  в  глубь  кресла,  то  точно
хочет  сорваться  и  убежать.
 Наш  незнакомец,  с  которым  я  сидел  рядом,  замечал,
что  я  наблюдаю  за  Сашей,  и  сам  наблюдал  его.  Я  это
должен  был  видеть  по  его  взглядам  и  по  тому,  что  он
сказал  мне,  а  он  сказал  мне  вполголоса  следующие  дрян¬
ные  слова,  которых  я  не  могу  позабыть  во  всю  жизнь:
 —  Вы  дружны  с  этим  вашим  товарищем?
 При  этом  он  метнул  глазами  в  сторону  опустившегося
Саши.
 —  Ну,  разумеется,—  отвечал  я  с  легким  задором  мо¬
лодости,  усмотревшей  в  таком  вопросе  неуместную  фа¬
мильярность.
 Август  Матвеич  заметил  это  и  тихо  пожал  под  столом
мою  руку.  Я  посмотрел  на  его  солидное  и  красивое  лицо,
и  опять,  по  какой-то  странной  ассоциации  идей,  мне  при¬
шли  на  память  никогда  себе  не  изменяющие  английские  ча¬
сы  в  длинном  футляре  с  грагамовским  ходом.  Каждая
стрелка  ползет  по  своему  назначению  и  отмечает  часы,  дни,
минуты  и  секунды,  лунное  течение  и  «звездные  зодии»,
 329

а  все  тот  же  холодный  и  безучастный  «фрон»:  указать  они
могут  всё,  отметят  всё  —  и  останутся  сами  собою.
 Примирив  меня  с  собою  ласковым  рукопожатием,  Ав¬
густ  Матвеич  продолжал:
 —  Не  сердитесь  на  меня,  молодой  человек.  Поверьте,
я  не  хочу  сказать  о  вашем  товарище  ничего  дурного,  но
я  немало  жил,  и  его  положение  мне  что-то  внушает.
 —  В  каком  смысле?
 —  Оно  мне  кажется  каким-то...  как  вам  это  сказать...
феральным:  оно  глубоко  меня  трогает  и  беспокоит.
 —  Даже  уже  и  беспокоит?
 —  Да,  именно  —  беспокоит.
 —  Ну,  смею  вас  уверить,  что  это  совершенно  напрасное
беспокойство.  Я  хорошо  знаю  все  обстоятельства  этого
моего  товарища  и  ручаюсь  вам,  что  в  них  нет  ничего,  что
могло  бы  смутить  или  оборвать  течение  его  жизни.
 —  Оборвать!  —  повторил  он  за  мною,—  c’est  le  mot!
Вот  именно  слово...  «оборвать  течение  жизни»!
 Меня  неприятно  покоробило.  Зачем  это  я  сам  именно
так  выразился,  что  дал  повод  незнакомцу  ухватиться  за
мое  выражение?
 Август  Матвеич  мне  вдруг  начал  не  нравиться,  и  я
стал  с  недоброжелательством  смотреть  на  его  точный  гра¬
гамовский  циферблат.  Что-то  гармоничное  и  вместе  с  тем
какое-то  давящее  и  неотразимое.  Идет,  идет  —  и  проигра¬
ют  куранты,  и  опять  идет  далее.  И  все  на  нем  какое-то
отменное...  Вон  рукава  его  рубашки,  которая  несравненно
тоньше  и  белее  всех  наших,  а  под  нею  красная  шелковая
фуфайка  как  кровь  сверкает  из-под  белых  манжет.  Точно
он  снял  с  себя  свою  живую  кожу  да  чем-то  только  обер¬
нулся.  А  на  руке  у  него  женский  золотой  браслет,  который
то  поднимается  к  кисти,  то  снова  упадет  и  спрячется  вниз
за  рукав.  На  нем  явно  читается  польскими  буквами  испол¬
ненное  русское  женское  имя  «Olga».
 Мне  почему-то  досадно  за  эту  «Ольгу».  Кто  она  и  что
она  ему  такое  —  родная  или  любовница,—  мне  все  равно
досадно.
 Чего,  зачем  и  почему?  Не  знаю.  Так,—  одна  из  тысячи
глупостей,  невесть  откуда  приходящих  затем,  чтобы
«смутить  смысл  смертного».
 Но  я  вспоминаю,  что  мне  надо  отделаться  от  своего
слова  «оборвать»,  которому  он  придал  вовсе  нежеланное
значение,  и  говорю:
 1  меткое  слово  (франц.).
 330

—  Я  жалею,  что  я  так  выразился,—  но  сказанное
мною  слово  не  может  иметь  никакого  двойного  значения.
Мой  товарищ  молод,  имеет  состояние,  он  один  сын  у  роди¬
телей  и  всеми  любим...
 —  Да,  да,  но  тем  не  менее...  он  не  хорош.
 —  Я  вас  не  понимаю.
 —  Ведь  он  смертен?
 —  Разумеется,  как  вы  и  я,—  как  целый  свет.
 —  Совершенно  справедливо,  но  только  людей  целого
света  я  не  вижу,  а  ни  на  мне,  ни  на  вас  нет  этих  роковых
знаков,  как  на  нем.
 —  Каких  «роковых  знаков»?  О  чем  вы  говорите?
 Я  очень  неуместно  рассмеялся.
 —  Зачем  же  вы  смеетесь  над  этим?
 —  Да,  извините,—  говорю,—  я  сознаю  невежливость
моего  смеха,  но  вы  представьте  мое  положение:  мы  с  вами
глядим  на  одно  и  то  же  лицо,  и  вы  мне  рассказываете,
будто  видите  на  нем  что-то  необыкновенное,  тогда  как
я  решительно  ничего  не  вижу,  кроме  того,  что  всегда
видел.
 —  Всегда?  Этого  не  может  быть.
 —  Я  вас  уверяю.
 —  Гиппократовы  черты!
 —  В  этом  ничего  не  понимаю.
 —  Как  не  понимаете?  Есть  такой  agent  psychique.
 —  Не  понимаю,—  сказал  я,  чувствуя,  что  это  слово
наволокло  на  меня  какой-то  глупый  страх.
 —  Agent  psychique,  или  гиппократовы  черты,—  это  не¬
постижимые,  роковые,  странные  обозначения,  которые
давно  известны.  Эти  неуловимые  черты  появляются  на  ли¬
цах  людей  только  в  роковые  минуты  их  жизни,  только
накануне  того,  когда  предстоит  свершить  «великий  шаг
в  страну,  откуда  путник  к  нам  еще  не  возвращался»...  Эти
черты  превосходно  умеют  наблюдать  шотландцы  и  индусы
Голубых  гор.
 —  Вы  были  в  Шотландии?
 —  Да,—  я  в  Англии  учился  сельскому  хозяйству  и  пу¬
тешествовал  по  Индостану.
 —  И  что  же  —  вы  говорите,  что  видите  известные  вам
проклятые  черты  теперь  на  добром  Саше?
 —  Да;  если  этот  молодой  человек  сейчас  называется
Саша,  то  я  думаю,  что  он  скоро  получит  другое  имя.
 Я  почувствовал,  что  меня  прошел  насквозь  какой-то
ужас,  и  несказанно  обрадовался,  что  в  это  самое  время
 1  психический  признак  (франц.).
 331

к  нам  подошел  один  из  наших  офицеров,  сильно  подгуляв¬
ший,  и  спросил  меня:
 —  Что  ты  —  о  чем  с  этим  барином  ссоришься?
 Я  отвечал,  что  мы  вовсе  не  ссоримся,  но  что  у  нас  шел
вот  какой  странный  и  смутивший  меня  разговор.
 Офицер,  малый  простой  и  решительный,  посмотрел  на
Сашу  и  сказал:
 —  Он  в  самом  деле  какой-то  скверный!  —  Но  вслед
за  тем  обратился  к  Августу  Матвеичу  и  сурово  спросил:
 —  А  вы  что  же  —  френолог  или  предсказатель?
 Тот  отвечал:
 —  Я  не  френолог  и  не  предсказатель.
 —  А  так  —  черт  знает  что?
 —  Ну  и  это  тоже  нет  —  я  не  «черт  знает  что»,—  отве¬
чал  тот  спокойно.
 —  Так  что  же  вы:  стало  быть,  колдун?
 —  И  не  колдун.
 —  А  кто  же?
 —  Мистик.
 —  Ага!  вы  мистик!..  это  значит  —  вы  любите  поиграть
в  вистик.  Знаю,  знаю,  видали  мы  таких,—  протянул  офи¬
цер  и,  будучи  без  того  уже  порядком  пьян,  снова  отпра¬
вился  еще  повреждать  себя  водкою.
 Август  Матвеич  посмотрел  на  него  не  то  с  сожале¬
нием,  не  то  с  презрением.  Обозначательные  стрелки  на  его
циферблате  передвинулись;  он  встал,  отошел  к  играющим,
декламируя  себе  под  нос  из  Красинского:
 Ja  Boga  nie  chce,  ja  nieba  nie  czuje,
 Ja  w  niebo  nie  pojde...
 Мне  вдруг  сделалось  так  не  по  себе,  точно  я  беседо¬
вал  с  самим  паном  Твардовским,  и  я  захотел  себя  прио¬
бодрить.  Я  еще  далее  отошел  от  карточного  стола  к  заку¬
сочному  и  позамешкался  с  приятелем,  изъяснявшим
по-своему  слово  «мистик»,  а  когда  меня  через  некий  час
волною  снова  подвинуло  туда,  где  играли  в  карты,  то  я
застал  уже  талию  в  руках  Августа  Матвеича.
 У  него  были  огромные  записи  выигрышей  и  проигры¬
шей,  и  на  всех  лицах  по  отношению  к  нему  читалось  ка¬
кое-то  нерасположение,  выражавшееся  даже  отчасти  и
задорными  замечаниями,  которые  ежеминутно  угрожали
еще  более  обостриться  и,  может  быть,  сделаться  причиною
серьезных  неприятностей.
 1  Я  Бога  не  хочу,  я  не  чую  неба,
 Я  на  небо  не  пойду...  (польск.).
 332

Без  неприятностей  как-то  дело  не  представлялось  ни
на  минуту  —  словно  на  то  было  будто  какое-то,  как  му¬
жички  говорят,  «приделение».
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Когда  я  подошел  к  игравшим,  кто-то  из  наших  заме¬
тил,  например,  Августу  Матвеичу,  что  браслет,  прыгав¬
ший  вверх  и  вниз  по  его  руке,  мешает  ему  свободно  метать
талию.  И  тут  же  добавил:
 —  Вы  бы,  может  быть,  лучше  сняли  с  себя  это  женст¬
венное  украшение.
 Но  Август  Матвеич  и  на  этот  раз  выдержал  спокойст¬
вие  и  отвечал:
 —  Да  снять  бы  лучше,  это  так,  но  я  не  могу  восполь¬
зоваться  вашим  добрым  советом:  эта  вещь  наглухо  закле¬
пана  на  моей  руке.
 —  Вот  фантазия  —  изображать  из  себя  невольника!
 —  А  почему  бы  и  нет?  —  иногда  очень  хорошо  чувст¬
вовать  себя  невольником.
 —  Ага!  и  поляки  это,  наконец,  признали!
 —  Как  же  —  что  до  меня,  то  я  с  самых  первых  дней,
когда  мне  стали  доступны  понятия  о  добре,  истине  и  кра¬
соте,  признал,  что  они  достойны  господствовать  над  чувст¬
вами  и  волей  человека.
 —  Но  в  ком  бывают  совмещены  все  эти  идеалы?
 —  Конечно,  в  лучшем  творении  бога  —  в  женщине.
 —  Которую  зовут  Ольгою,—  пошутил  кто-то,  прочи¬
тав  имя  на  браслете.
 —  Да  —  вы  угадали:  имя  моей  жены  Ольга.  Не  правда
ли,  какое  это  прекрасное  русское  имя  и  как  отрадно  ду¬
мать,  что  русские  хоть  его  не  заняли  у  греков,  а  нашли
в  своем  родном  обиходе.
 —  Вы  женаты  на  русской?
 —  Я  вдов.  Счастье,  какого  я  был  удостоен,  было  так
полно  и  велико,  что  не  могло  быть  продолжительно,  но  я
о  сю  пору  счастлив  воспоминанием  о  русской  женщине,  кото¬
рая  находила  себя  со  мною  счастливою.
 Офицеры  переглянулись.  Ответ  показался  им  немножко
колким  и  куда-то  направленным.
 —  Черт  его  возьми!  —  проговорил  кто-то,—  не  хочет
ли  этот  заезжий  сказать,  что  господа  поляки  особенно  ми¬
лы  и  вежливы  и  что  наши  женщины  без  ума  от  их  лю¬
безности.
 333

Тот  непременно  должен  был  это  слышать,  даже  посмот¬
рел  молча  в  сторону  говорившего  и  улыбнулся,  но  тотчас
же  снова  начал  метать  очень  спокойно  и  чисто.  За  ним,
разумеется,  во  все  глаза  смотрели  понтеры,  но  никто  из
них  не  замечал  ничего  нехорошего.  Вдобавок,  никакое
подозрение  в  нечестности  игры  не  могло  иметь  и  места,
потому  что  Август  Матвеич  был  в  очень  значительном
проигрыше.  Часам  к  четырем  он  заплатил  уже  более  двух
тысяч  рублей  и,  окончив  расчет,  сказал:
 —  Если  вам,  господа,  угодно  продолжать  игру,  то  я
еще  закладываю  тысячу.
 Выигравшие  офицеры,  по  принятому  этикету  банковой
игры,  находили  неловким  забастовать  и  отвечали,  что  они
будут  понтировать.
 Некоторые  только,  отвернувшись,  пересмотрели  запла¬
ченные  Августом  Матвеичем  деньги,  но  в  содержании  оные
одобрили.
 Все  было  в  совершенном  порядке,  он  всем  заплатил
самыми  достоверными  и  несомненными  ассигнациями.
 —  Далее,  господа,—  сказал  он,—  я  не  могу  положить
на  стол  перед  вами  ходячей  монеты,  так  как  все,  что  у  ме¬
ня  было  в  этом  виде,  от  меня  уже  ушло.  Но  у  меня  есть
банковые  билеты  по  пятисот  и  по  тысяче  рублей.  Я  буду
ставить  билеты  и  для  удобства  прошу  вас  на  первый  раз
разменять  мне  пару  таких  билетов.
 —  Это  возможно,—  отвечали  ему.
 —  В  таком  случае  я  сейчас  буду  иметь  честь  предста¬
вить  вам  два  билета  и  попрошу  вас  их  рассмотреть  и  раз¬
менять  на  деньги.
 С  этими  словами  он  поднялся  с  места,  подошел  к  своему
сюртуку,  который  лежал  на  диване  неподалеку  от  сидев¬
шего  в  непробудном  самоуглублении  Саши,  и  стал  шарить
по  карманам.  Но  это  выходило  долго,  и  потом  вдруг
Август  Матвеич  отшвырнул  от  себя  прочь  сюртук,
взялся  рукою  за  лоб,  пошатнулся  и  едва  не  упал  на  пол.
 Движение  это  было  тотчас  же  всеми  замечено  и  пока¬
залось  до  такой  степени  истинным  и  неподдельным,  что
Август  Матвеич  возбудил  во  многих  живое  участие.  Два
или  три  человека,  находившиеся  к  нему  ближе,  участливо
воскликнули:  «что  с  вами  такое?»  и  кинулись  его  поддер¬
жать.
 Гость  наш  был  очень  бледен  и  на  себя  не  похож.  Я  в
этот  раз  впервые  еще  видел,  как  большое  и  неожиданное
горе  вдруг  перевертывает  и  моментально  старит  очень
сильного  и  самообладающего  человека,  каким,  мне  казалось,
 334

надлежало  считать  появившегося  среди  нас  на  свое
и  на  наше  несчастие  княжеского  главноуправителя.  Момен¬
тально  постигающее  человека  неожиданное  горе  его  как-то
трет,  мнет  и  комкает,  как  баба  тряпку  на  портомойне,  и  по¬
том  колотит  вальком,  пока  все  из  него  не  выколотит.
Не  умею  и  не  стану  вам  описывать  лицо  и  взгляды  Августа
Матвеича,  но  живо  помню  досадное  и  неуважительное
по  отношению  к  его  горю  сравнение,  которое  мне  пришло
в  голову,  когда  я  в  числе  других  подался  к  главноуправи¬
телю  и  приблизил  к  его  лицу  свечу.  Это  опять  касалось
часов  и  циферблата,  и  притом  одного  смешного  с  ними
случая.
 Отец  мой  имел  страсть  к  старым  картинам.  Он  их
много  разыскивал  и  портил:  он  сам  их  размывал  и  покры¬
вал  новым  лаком.  Мы,  бывало,  смотрим,  как  он  привезет
откуда-нибудь  старую  картину,  и  видим  темноватую  ров¬
ную  поверхность,  на  которой  все  колера  как-то  мирно
стушевались  и  сгладились  во  что-то  неразборчивое,  но  гар¬
моническое,  под  слоем  потемневшего  лака;  но  вот  по  этой
картине  проехала  губка,  напитанная  скипидаром;  остеклив¬
шийся  лак  пошел  сворачиваться,  проползли  грязные  пото¬
ки,  и  все  тоны  той  же  самой  картины  зашевелились,  изме¬
нились  и,  кажется,  пришли  в  беспорядок.  Она  стала  как
будто  не  она  —  именно  потому,  что  теперь-то  она  и  явля¬
лась  глазам  сама  собою,  как  есть,  без  лакировки,  которая
ее  усмиряла  и  сглаживала.  И  мне  вспомнилось,  как  мы
раз,  подражая  отцу,  хотели  так  же  умыть  циферблат  на
часах  в  нашей  детской  и,  к  ужасу  своему,  увидали,  что
изображенный  на  нем  Бука  с  корзинкою,  в  которой  сиде¬
ли  непослушные  дети,  вдруг  потерял  свои  очертания  и  на¬
место  очень  храброго  лица  являл  что-то  в  высшей  степени
двусмысленное  и  смешное.
 Нечто  такое  же  являет  собою  в  несчастии  и  живой  че¬
ловек,  даже  самообладающий,  а  иногда  и  гордый.  Горе
срывает  с  него  лак,  и  вдруг  всем  становятся  видны  его
пожухлые  тоны  и  давно  прорвавшиеся  до  грунта  трещины.
 Но  наш  гость  был  еще  сильнее  многих:  он  владел  со¬
бою  —  он  старался  оправиться  и  заговорил:
 —  Извините,  господа,—  совершенные  пустяки...  Я  толь¬
ко  прошу  вас  не  обращать  на  это  внимания  и  отпу¬
стить  меня  к  себе,  потому  что...  мне...  сделалось  дурно:
извините  —  я  продолжать  игры  не  могу.
 И  Август  Матвеич  обратил  ко  всем  свое  лицо,  глядев¬
шее  теперь  совершенно  смытым  циферблатом,  но  он  еще
силился  держать  любезную  улыбку.  Очевидно,  он  хотел
 335

«уйти  без  истории»,  но  в  это  самое  мгновение  кто-то  из
наших,  тоже,  конечно,  находившийся  под  влиянием  лиш¬
ней  рюмки,  задорно  крикнул:
 —  У  вас  еще  раньше  этого  не  было  ли  дурно?
 Поляк  побледнел.
 —  Нет,—  отозвался  он  скоро  и  сильно  возвысив  го¬
лос,—  нет,  со  мною  никогда  еще  не  бывало  так  дурно.
Кто  говорит  и  думает  иначе,  тот  ошибается...  Я  сделал
неожиданное  открытие...  я  имею  слишком  достаточную
причину,  чтобы  отменить  мое  намерение  продолжать  игру,
и  решительно  не  понимаю:  что  и  кому  от  меня  угодно!
 Тут  все  заговорили:
 —  О  чем  это  он?  От  вас,  милостивый  государь,  ничего
не  угодно  и  никто  ничего  не  требует.  Но  это  любопытно:
какое  такое  вы  сделали,  находясь  среди  нас,  открытие?
 —  Никакое,—  отвечал  поляк  и,  поблагодарив  покло¬
ном  офицеров,  поддерживавших  его  ввиду  охватившей
его  мгновенной  слабости,  добавил:  —  Вы,  господа,  меня
совсем  не  знаете,  и  репутация  моя,  отрекомендованная  вам
коридорным  слугою,  не  может  вам  много  говорить  в  мою
пользу,  а  потому  я  не  нахожу  возможным  продолжать
дальнейший  разговор  и  желаю  вам  откланяться.
 Но  его  удержали.
 —  Позвольте,  позвольте,—  заговорили  к  нему,—  этак
невозможно.
 —  Я  не  знаю  —  почему  «этак  невозможно».  Я  запла¬
тил  все,  что  проиграл,  а  дальше  игры  продолжать  не
желаю  и  прошу  освободить  меня  из  вашего  общества.
 —  Тут  не  о  плате...
 —  Да,  не  о  плате-с.
 —  Так  о  чем  же  еще?..  Спрашиваю:  «Что  вам  угод¬
но?»  —  вы  отвечаете,  что  вам  от  меня  «ничего  не  угодно»;
ухожу  молча  —  вы  снова  в  какой-то  претензии...  Что  такое,
черт  возьми!  Что  такое?
 Тут  к  нему  подошел  один  из  усатых  ротмистров  —
«товарищ  в  битвах  поседелый»,  муж  бывалый  в  картежных
столкновениях  различного  рода.
 —  Милостивый  государь!  —  заговорил  он,—  позвольте
мне  объясниться  с  вами  одному  от  лица  многих.
 —  Я  очень  рад,—  хотя  совершенно  не  вижу,  о  чем  нам
объясняться.
 —  Я  вам  сейчас  это  изложу.
 —  Извольте.
 —  Я  и  мои  товарищи,  милостивый  государь,  действи¬
тельно  вас  не  знаем,  но  мы  приняли  вас  в  свою  компанию
 336

с  нашею  простою  русскою  доверчивостию,  а  между  тем
вы  не  могли  совершенно  скрыть,  что  вас  поразила  какая-то
внезапность...  И  это  в  нашем  кружке...  Вы,  милостивый
государь,  упомянули  слово  «репутация».  У  нас,  черт
возьми!  —  надеюсь,  тоже  есть  репутация...  Да-с!  Мы  вам
верим,  но  вас  тоже  просим  довериться  нашей  честности.
 —  Охотно-с,—  перебил  поляк,—  охотно!  —  и  протя¬
нул  руку,  которую  ротмистр  как  бы  не  заметил,  и  про¬
должал:
 —  Я  вам  ручаюсь  моею  рукою  и  головою,  что  вас  не
ожидает  здесь  ни  малейшая  неприятность,  и  всякий,  кто
позволит  себе  чем  бы  то  ни  было,  хотя  бы  отдаленным
намеком,  оскорбить  вас  здесь  до  разбора  дела,  тот  будет
иметь  во  мне  вашего  защитника.  Но  это  дело  так  остаться
не  может;  ваше  поведение  нам  кажется  странным,  и  я  про¬
шу  вас  от  лица  всех  здесь  присутствующих,  чтобы  вы  ус¬
покоились  и  серьезно  нам  объяснили,  действительно  ли  вы
внезапно  заболели  или  вы  что-нибудь  заметили  и  с  вами
что-нибудь  случилось.  Просим  вас  сказать  это  нам  откро¬
венно  в  одно  слово.
 Все  подхватили:  «да,  мы  все  просим,  все  просим!»
И  действительно  все  просили.  Движение  сделалось  все¬
общее.  К  нему  не  присоединялся  разве  только  один  Саша,
который  по-прежнему  оставался  в  своей  глупой  потерян¬
ности,  но  и  он  встал  с  своего  места  —  произнес:  «Как  это
противно!»  и  оборотился  лицом  к  окну.
 А  поляк,  когда  мы  к  нему  так  круто  приступили,  не
потерялся,  а,  напротив,  даже  приосанился,  развел  руками
и  сказал:
 —  Ну,  в  таком  случае,  господа,  я  вас  прошу  меня  из¬
винить:  я  ничего  не  хотел  говорить  и  все  хотел  снести
на  моем  сердце,  но  когда  вы  меня  честью  обязываете  вам
сказать  —  что  со  мною  сделалось,  я  повинуюсь  чести  и,  как
честный  человек  и  дворянин...
 Кто-то  не  выдержал  и  крикнул:
 —  Не  слишком  ли  долго  все  о  чести!
 Ротмистр  сердито  посмотрел  в  сторону,  откуда  это  было
сказано,  а  Август  Матвеич  продолжал:
 —  Как  честный  человек  и  дворянин,  я  скажу  вам,  что
у  меня,  господа,  кроме  того,  сколько  я  проиграл  вам,  было
еще  с  собою  в  бумажнике  двенадцать  тысяч  рублей  банко¬
выми  билетами  по  тысяче  и  по  пятисот  рублей.
 —  Вы  их  имели  при  себе?  —  спросил  ротмистр.
 —  Да,  при  себе.
 —  Вы  хорошо  это  помните?
 12. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7.
 337

—  Без  малейшего  сомнения.
 —  И  теперь  их  нет?
 —  Да;  это  вы  сказали:  их  нет.
 Пьяный  офицер  опять  было  крикнул:
 —  Да  они  были  ли?
 Но  ротмистр  еще  строже  ответил:
 —  Прошу  молчать!  Господин,  которого  мы  видим,  не
смеет  лгать.  Он  знает,  что  такими  вещами  в  присутствии
порядочных  людей  не  шутят,  потому  что  такие  шутки  кро¬
вью  пахнут.  А  что  мы  действительно  порядочные  люди  —
это  мы  должны  доказать  делом.  Никто,  господа,  ни  с  ме¬
ста,  а  вы,  поручик  такой-то,  и  вы,  и  вы  еще  (он  назвал
трех  из  товарищей)  извольте  сейчас  запереть  на  ключ  все
двери  и  положить  ключи  здесь,  у  всех  на  виду.  Первый,
кто  захотел  бы  теперь  отсюда  выйти,  должен  лечь  на  ме¬
сте,  но  я  надеюсь,  что  из  нас,  господа,  никто  этого  не  сде¬
лает.  Никто  не  смеет  сомневаться,  что  из  нас  ни  один  не
может  быть  виноват  в  пропаже,  о  которой  говорит  этот
проезжий,  но  это  должно  быть  доказано.
 —  Да,  да,  без  сомнения,—  вторили  офицеры.
 —  И  когда  это  будет  доказано,  тогда  начнется  второе
действие,  а  теперь,  оберегая  нашу  честь  и  гордость,  все  мы,
господа,  обязаны  немедленно,  не  выходя  отсюда,  позволить
себя  обыскать  до  нитки.
 —  Да,  да,  обыскать,  обыскать!  —  заговорили  офицеры.
 —  И  до  нитки,  господа!  —  повторил  ротмистр.
 —  До  нитки,  до  нитки!
 —  Мы  все  по  очереди  донага  разденемся  перед  этим
господином.  Да,  да,  как  мать  родила  —  донага,  чтобы  нель¬
зя  было  нигде  ничего  спрятать,  и  пусть  он  сам  обыщет  нас
каждого.  Я  всех  вас  старше  летами  и  службою,  и  я  первый
подвергаю  себя  этому  обыску,  в  котором  не  должно  быть
ничего  унизительного  для  честных  людей.  Прошу  отойти
от  меня  далее  и  стать  всем  в  ряд,—  я  раздеваюсь.
 И  он  стал  скоро  и  порывисто  снимать  с  себя  все,  до
носков  на  ногах,  и,  положив  вещи  на  полу  перед  управ¬
ляющим,  поднял  над  головою  руки  и  сказал:
 —  Вот  я  весь  —  как  рекрут  на  приеме  стою.  Прошу
обыскивать  мои  вещи.
 Август  Матвеич  начал  было  отнекиваться  и  уклоняться
под  тем  довольно  справедливым  предлогом,  что  он  подо¬
зрений  не  заявлял  и  обыска  не  требовал.
 —  Э-э!  нет,  это  стара  шутка,—  заговорил,  весь  поба¬
гровев  и  засверкав  гневно  глазами,  ротмистр  и  затопотал
босыми  пятками  по  полу.—  Теперь  поздно,  милостивый
 338

государь,  деликатничать...  Я  недаром  перед  вами  разде¬
вался...  Прошу  вас  осмотреть  мои  вещи  до  нитки!  Иначе
я,  голый,  сию  же  минуту  и  тут  же  убью  вас  вот  этим
стулом.
 И  тяжелый  трактирный  стул  заходил  в  его  волосатой
руке  по  воздуху  над  головою  Августа  Матвеича.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Август  Матвеич  волей-неволей  нагнулся  к  разложен¬
ному  на  полу  гардеробу  ротмистра  и  стал  трогать  вещи
для  вида.
 Голые  пятки  по  полу  затопотали  еще  сильнее,  и  с  их
тупым  выстукиванием  раздался  задушенный,  шипящий  со
свистом  голос:
 —  Не  так  ищут,  не  так!  Держите  меня,  или  я  кинусь
на  него  и  задушу  его,  если  он  не  будет  нас  обыскивать
как  следует!
 Ротмистр  был  буквально  вне  себя  и  так  весь  трясся
от  гнева,  что  даже  дрожал  густой  черный  мох  на  подмыш¬
ках  его  мускулистых  рук,  которые  он  теперь  судорожно
сжал  снова  над  своею  головою.
 Поляк,  однако,  оказался  молодцом  и  нимало  не  сробел
перед  бешеным  порывом  ротмистра:  он  окинул  спокойным
взглядом  его  лицо  и  его  подмышки,  в  которых  точно  будто
дрожали  две  черные  крысы,  и  сказал:
 —  Извольте  —  и  хотя  я  уверен,  что  вы  несомненно
честный  человек,  я,  по  вашему  требованию,  буду  обыски¬
вать  вас  как  вора.
 —  Да,  черт  возьми,—  я  честный  человек,  и  я  непре¬
менно  требую,  чтобы  вы  обыскивали  меня  как  вора!
 Август  Матвеич  его  обыскал  и,  разумеется,  ничего  не
нашел.
 —  Итак,  я  чист  от  подозрений,—  сказал  ротмистр.—
Прошу  других  следовать  моему  примеру.
 Другой  офицер  разделся,  и  его  обыскали  таким  же
образом,  потом  третий,  и  так  все  мы  по  очереди  уже  по¬
зволили  себя  осмотреть,  и  оставался  еще  не  обысканным
только  один  Саша,  как  вдруг  в  ту  самую  минуту,  когда  до
него  дошла  очередь,  в  дверь  из  коридора  раздался  стук.
 Мы  все  вздрогнули.
 —  Не  пускать  никого!  —  скомандовал  ротмистр.
 Стук  повторился  настойчивее.
 —  Да  какой  это  черт  там  ломится?  Мы  не  можем  пу¬
 339

стить  никого  постороннего  на  этакое  срамное  дело.  Кто  бы
это  ни  был  —  прогнать  его  к  дьяволу.
 Но  стук  снова  повторился,  и  вместе  с  тем  послышался
знакомый  голос:
 —  Прошу  отворить  —  это  я.
 Голос  принадлежал  нашему  полковнику.
 Офицеры  переглянулись.
 —  Откройте  же,  господа,  двери,—  просил  полковник.
 —  Откройте!  —  сказал,  застегиваясь,  ротмистр.
 Двери  отперли,  и  командир,  очень  мало  нами  любимый,
 вошел  приятельски  с  редко  посещавшей  его  лицо  ласковой
улыбкой.
 —  Господа!  —  заговорил  он,  не  успев  оглядеться,—  у
меня  дома  все  благополучно,  и  я  после  пережитых  мною
тревожных  минут  вышел  пройтись  по  воздуху  и,  зная  ваше
товарищеское  желание  разделить  мою  семейную  радость,
сам  зашел  сказать  вам,  что  мне  бог  дал  дочь!
 Мы  стали  его  поздравлять,  но  поздравления  наши,
разумеется,  были  не  так  живы  и  веселы,  как  полковник
вправе  был  ожидать  по  тому,  что  узнал  о  тронувших  его
наших  сборах,  и  он  это  заметил,—  он  окинул  своими  жел¬
тыми  глазами  комнату  и  остановил  их  на  постороннем  че¬
ловеке.
 —  Кто  этот  господин?  —  спросил  он  тихо.
 Ротмистр  ему  отвечал  еще  тише  и  сейчас  же  в  коротких
 словах  передал  нашу  смутительную  историю.
 —  Какая  гадость!  —  воскликнул  полковник.—  И  чем
же  это  кончено,  или  до  сих  пор  еще  не  кончено?
 —  Мы  все  заставили  его  нас  обыскать,  и  к  вашему
приходу  остался  необысканным  только  один  корнет  N.
 —  Так  кончайте  это!  —  сказал  полковник  и  сел  на  стул
посреди  комнаты.
 —  Корнет  N,  ваша  очередь  раздеться,—  позвал  рот¬
мистр.
 Саша  стоял  у  окна  со  сложенными  на  груди  руками  и
ничего  не  отвечал,  но  и  не  трогался  с  места.
 —  Что  же  вы,  корнет,—  разве  не  слышите?  —  позвал
полковник.
 Саша  двинулся  с  места  и  ответил:
 —  Господин  полковник  и  все  вы,  господа  офицеры,—
клянусь  моею  честью,  что  я  денег  не  крал...
 —  Фуй,  фуй!  к  чему  такая  ваша  клятва!  —  отвечал
полковник,—  все  вы  здесь  выше  всяких  подозрений,  но
 340

если  товарищи  ваши  постановили  сделать,  как  они  все
сделали,  то  то  же  самое  должны  сделать  и  вы.  Пусть  этот
господин  вас  обыщет  при  всех  —  и  затем  начнется  другое
дело.
 —  Я  этого  не  могу.
 —  Как?..  чего  не  можете?
 —  Я  денег  не  крал,  и  у  меня  их  нет,  но  я  обыскать  себя
не  позволю!
 Послышался  недовольный  шепот,  говор  и  движение.
 —  Что  это?  Это  глупо...  Почему  же  мы  все  позволили
себя  обыскать?..
 —  Я  не  могу.
 —  Но  вы  должны  это  сделать!  Вы  должны,  наконец,
понять,  что  ваше  упрямство  усиливает  унизительное  для
всех  нас  подозрение...  Вам  должна,  наконец,  быть  дорога
если  не  ваша  честь,  то  честь  всех  ваших  товарищей  —  честь
полка  и  мундира!..  Мы  все  от  вас  требуем,  чтобы  вы  сей¬
час,  сию  минуту  разделись  и  дали  себя  обыскать...  И  как
поведение  ваше  уже  усилило  подозрение,  то  мы  рады  слу¬
чаю,  что  вы  можете  быть  обысканы  при  полковнике...  Из¬
вольте  раздеваться...
 —  Господа!  —  продолжал  бледный,  покрывшийся  хо¬
лодным  потом  юноша,—  я  денег  не  брал...  Я  вам  клянусь
в  том  отцом  и  матерью,  которых  люблю  больше  всего
на  свете.  И  на  мне  денег  этого  господина  нет,  но  я  сейчас
вышибу  эту  раму  и  брошусь  на  улицу,  но  не  разденусь  ни
ради  чего  на  свете.  Этого  требует  честь.
 —  Какая  честь!  что  за  честь  может  быть  выше  чести
общества...  чести  полка  и  мундира...  Чья  это  честь?
 —  Я  вам  не  скажу  больше  ни  слова,  но  я  не  разде¬
нусь,  и  у  меня  в  кармане  есть  пистолет  —  я  предупреждаю,
что  выстрелю  во  всякого,  кто  захочет  меня  тронуть  силою.
 Юноша,  говоря  это,  то  бледнел,  то  горел  весь  как  в
огне,  задыхался  и  блуждающим  взором  глядел  на  дверь
с  томящим  желанием  вырваться,  меж  тем  как  в  руке  его,
опущенной  в  карман  рейтуз,  щелкнул  взведенный  пальцем
курок.
 Словом,  Саша  был  вне  себя,  и  этим  экстазом  он  оста¬
новил  весь  поток  направленных  к  нему  убеждений  и  всех
заставил  задуматься.
 Поляк  первый  обнаружил  к  нему  самое  большее  и  да¬
же  трогательное  участие.  Забывая  свое  уединенное  и  впол¬
не  невыгодное,  нерасполагающее  положение,  он  с  выраже¬
нием  какого-то  заразительного  ужаса  закричал:
 341

—  Проклятье!  проклятье  этому  дню  и  этим  деньгам!
Я  не  хочу,  я  не  ищу  их,  я  о  них  не  жалею,  я  никому  ни¬
когда  ни  одного  слова  не  скажу  об  их  пропаже,  но  только
ради  создавшего  вас  Саваофа,  ради  страдавшего  за  правду
и  милость  Христа,  ради  всего,  что  кому-нибудь  из  вас  жал¬
ко  и  дорого,—  отпустите  этого  младенца...
 Он  сказал  именно  «младенца»  вместо  юноши,  и  вдруг
совершенно  иным,  как  будто  из  каких-то  глубоких  недр
души  исходящим  голосом  добавил:
 —  Не  ускоряйте  рока...  Разве  вы  не  видите,  куда  идет
он...
 А  он,  то  есть  Саша,  действительно  в  это  время
шел  или,  лучше  сказать,  пробирался  мимо  офицеров  к
двери.
 Полковник  следил  за  ним  желтыми  белками  своих  глаз
и  проговорил:
 —  Пусть  уходит...
 И  потом  он  еще  тише  добавил:
 —  Я,  кажется,  что-то  понимаю.
 Саша  достиг  порога,  остановился  и,  оборотясь  ко  всем
лицом,  сказал:
 —  Господа!  я  знаю,  как  я  оскорбил  вас  и  как  дурен
должен  быть  в  глазах  всякого  мой  поступок.  Простите!..
я  иначе  поступить  не  мог...  Это  моя  тайна...  Простите!..
Это  честь...
 Голос  его  заволновался  —  точно  в  нем  задрожали  чи¬
стые  детские  слезы,  и  он  застыдился  их  —  захотел  их
скрыть,—  он  закрыл  ладонью  глаза,  крикнул:  «прощайте!»
и  выбежал.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Очень  трудно  излагать  такие  происшествия  перед  спо¬
койными  слушателями,  когда  и  сам  уже  не  волнуешься  пе¬
режитыми  впечатлениями.  Теперь,  когда  надо  рассказать
то,  до  чего  дошло  дело,  то  я  чувствую,  что  это  решительно
невозможно  передать  в  той  живости  и,  так  сказать,  в  той
компактности,  быстроте  и  каком-то  натиске  событий,  кото¬
рые  друг  друга  гнали,  толкали,  мостились  одно  на  другое,
и  все  это  для  того,  чтобы  глянуть  с  какой-то  роковой  вы¬
соты  на  человеческое  малоумие  и  снова  разлиться  где-то
в  природе.
 Если  вы  читали,  что  писал  Жаколио  или  пишет  о  зага¬
дочных  вещах  наша  соотечественница  Рада-Бай,  то  вы,  мо¬
 342

жет  быть,  прислушались  к  тому,  что  она  повествует  о  «пси¬
хической  силе»  у  индусов  и  о  зависимости  этой  силы  от
«умственного  настроения».  Психическая  сила,  может  быть,
есть  и  в  том  франте,  который  проходит  по  тротуару,  пома¬
хивая  тросточкой  и  насвистывая  из  Орфея:  —  «И  в-о-т  м-ы
шли,—  и  в-о-т  м-ы  шли».  Но  подите-ка  докопайтесь  в  нем,
где  у  него  завалена  эта  сила,  да  и  к  чему  ее  приложить
можно.  Екклезиаст  прекрасно  представляет  это  в  примере
тени,  падающей  от  дерева  по  направлению  получаемого  ос¬
вещения...  В  общей  суматохе  все  метутся  и  принимают  за
важнейшее  то,  что  вовсе  не  важно,  а  один  иначе  настроен¬
ный  взгляд  видит  и  замечает  настоящее  и  самое  главное
в  эту  минуту  —  и  вот  вам  «психическая  сила».
 Во  мне  как  будто  сверкнул  какой-то  маленький  ее  кло¬
чок,  когда  выбежал  Саша.  Что-то  было  страшное  в  его
движении  и  в  обороте,—  в  быстром  скачке  не  скачке,
а  в  каком-то  отдалении,—  словно  он  оторвался  и  унесся
бесследно...  Даже  шагов  его  не  было  слышно  по  коридору,
а  только  что-то  прошумело...  Поляк  сразу  же  бросился
вслед  за  ним...  Мы  думали,  что  он  хочет  его  настичь  и  об¬
личить  в  краже,  так  как  Саша,  если  помните,  имел  роковое
несчастие  заходить  еще  ранее  ошибкою  в  его  комнату
и,  стало  быть,  становился  еще  подозрительнее  по  отноше¬
нию  к  пропавшим  деньгам  (а  мы  все  уже  волею-неволею
верили  в  то,  что  деньги  были  и  пропали).  Несколько  чело¬
век  сделали  быстрое  движение,  чтобы  преградить  Августу
Матвеичу  путь  к  двери,  а  полковник  крикнул  ему:
 —  Остановитесь,  милостивый  государь,  ваши  деньги
будут  вам  заплачены!
 Но  поляк  с  удивительною  силою  отбросил  офицеров,
а  полковнику  крикнул  в  ответ:
 —  Пусть  черт  возьмет  деньги!  —  и  выбежал  вслед  за
Сашей.
 Тут  только  все  мы  вспомнили  свой  непростительный
промах,  что,  дозволяя  обыскивать  самих  себя,  мы  не  потре¬
бовали  того  же  самого  от  причинившего  нам  все  это  беспо¬
койство  поляка,  и  кинулись  за  ним,  чтобы  схватить  его  и  не
дать  ему  возможности  спрятать  деньги  и  потом  взвести  на
нас  унизительную  клевету;  но  в  это  самое  мгновение,  ко¬
торое  шло  быстрее  и  кратче,  чем  идет  мой  рассказ,  в  не¬
котором  отдалении  из  коридора  послышался  как  будто
удар  в  ладоши...
 Нас  прожгла  мысль,  что  поляк  оскорбил  Сашу  ударом
в  лицо,  и  мы  кинулись  на  помощь  к  товарищу,  но...  помощь
ему  была  бесполезна...
 343

В  дверях  перед  нами  стояла,  колеблясь,  длинная  часо¬
вая  фигура  Августа  Матвеича  с  грагамовским  цифербла¬
том,  на  котором  все  стрелки  упали  книзу...
 —  Поздно,—  прохрипел  он,—  он  застрелился.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Мы  бросились  толпою  в  маленький  номерок,  который
занимал  Саша,  и  увидали  поражающую  картину:  посреди
комнаты,  освещенной  одною  догоравшею  свечкой,  стоял
бледный,  испуганный  денщик  Саши  и  держал  его  в  своих
объятиях,  меж  тем  как  голова  Саши  лежала  у  него  на  пле¬
че.  Руки  его  повисли,  как  плети,  но  согнувшиеся  в  коленах
ноги  еще  делали  такие  судорожные  движения,  как  будто  его
щекотали  и  он  смеялся.
 История  о  деньгах,  которая  довела  до  всего  этого  или  по
крайней  мере  подоспела  к  тому,  чтобы  подтвердить  причин¬
ность  появления  «гиппократов  черт»  на  юном  лице  бедно¬
го  Саши,  была  позабыта...  Опасение  скандала  тоже  отод¬
винулось  бог  весть  куда  —  все  забегали,  засуетились,  ук¬
ладывали  раненого  на  постель,  требовали  докторов  и  хо¬
тели  помочь  ему,  бывшему  уже  вне  всяких  средств  для  по¬
мощи...  Старались  унять  кровь,  в  изобилии  стремившуюся
из  раны,  нанесенной  большою  пулею  в  самое  сердце,  звали
его  по  имени  и  кричали  ему  на  ухо:  «Саша!  Саша!  милый
Саша!..»  Но  он,  очевидно,  ничего  не  слышал  —  он  гас,  хо¬
лодел  и  через  минуту  вытянулся  на  кровати,  как  карандаш.
 Многие  плакали,  а  денщик  рыдал  навзрыд...  Из  толпы
к  трупу  протеснился  коридорный  Марко  и,  верный  своему
набожному  настроению,  сказал  тихо:
 —  Господа,  это  нехорошо  над  отходящей  душою  пла¬
кать.  Лучше  молитесь,—  и  с  этим  он  раздвинул  нас  и  по¬
ставил  на  стол  глубокую  тарелку  с  чистою  водою.
 —  Это  что?  —  спросили  мы  Марко.
 —  Вода,—  отвечал  он.
 —  Зачем  она?
 —  Чтобы  омылась  и  окунулась  его  душа.
 И  Марко  поправил  самоубийцу  навзничь  и  стал  заво¬
дить  ему  глазные  веки...
 Мы  все  крестились  и  плакали,  а  денщик  упал  на  коле¬
на  и  бил  лбом  о  пол  так,  что  это  было  слышно.
 Прибежали  два  доктора  —  наш  полковой  и  полицей¬
ский,  и  оба,  как  нынче  по-русски  говорят,  «констатировали
факт  смерти»...
 344

Саша  умер.
 За  что?  за  кого  он  убил  себя?  Где  деньги,  кто  вор,  ко¬
торый  украл  их?  Что  будет  дальше  с  этой  историей,  кото¬
рая  разлетелась,  как  выпущенная  на  ветер  пуховая  подуш¬
ка,  и  ко  всем  к  нам  липла?
 Все  это  мешалось,  и  головы  шли  кругом,  но  мертвое
тело  умеет  отвлечь  все  внимание  и  заставить  прежде  всего
заботиться  о  себе.
 В  номере  Саши  появились  полицейские  и  лекаря
с  фельдшерами  и  стали  писать  протокол.  Мы  оказались
лишними,  и  нас  попросили  удалиться.  Его  раздевали  и  ос¬
матривали  его  вещи  при  одних  понятых,  в  числе  которых
был  коридорный  Марко  и  наш  полковой  доктор,  да  один
офицер  в  виде  депутата.  Денег,  разумеется,  не  нашли.
 Под  столом  оказался  пистолет,  а  на  столе  листок  бума¬
ги,  на  котором  наскоро,  торопливым  почерком  Саша  напи¬
сал:  «Папа  и  мама,  простите  —  я  невинен».
 Для  того,  чтобы  написать  это,  требовалось,  разумеется,
две  секунды.
 Денщик,  который  был  свидетелем  смерти  Саши,  гово¬
рил,  что  покойный  вбежал,—  не  садясь  к  столу,  стоя  на¬
писал  эту  строчку  и  сейчас  же,  стоя,  выстрелил  себе
в  грудь  и  упал  ему  на  руки.
 Солдат  много  раз  передавал  этот  рассказ  в  неизмен¬
ной  редакции  всем,  кто  его  расспрашивал,  и  потом  стоял
молча,  моргая  глазами;  но  когда  подошел  к  нему  Август
Матвеич  и,  взглянув  ему  в  глаза,  хотел  его  расспрашивать
более  подробно,  денщик  отвернулся  от  него  и  сказал  рот¬
мистру:
 —  Дозвольте,  ваше  высокоблагородие,  мне  выйти  об¬
мыться,  на  моих  руках  кровь  христианская.
 Ему  разрешили  выйти,  потому  что  он  в  самом  деле
был  сильно  залит  кровью  —  что  являло  вид  тяжелый  и
ужасный.
 Все  это  происходило  еще  на  рассвете,  и  заря  уже  чуть
алела  —  свет  уже  чуть  пробивался  в  окна.
 В  номерах,  занятых  офицерами,  все  двери  в  коридор
были  открыты,  и  везде  еще  горели  свечи.  В  двух-трех  ком¬
натках  сидели,  опустя  руки  и  головы,  офицеры.  Все  они
были  похожи  теперь  более  на  мумий,  чем  на  живых  людей.
Пьяный  чад  унесся,  как  туман,  не  оставив  и  следа...  На
всех  лицах  выражалось  отчаянье  и  горе...
 Бедный  Саша,—  если  бы  дух  его  мог  интересоваться
земным,—  конечно,  должен  бы  найти  утешение  в  том,  как
 345

вce  его  любили  и  как  всем  больно  было  пережить,  его  столь
молодого,  столь  цветущего  и  полного  жизнью!
 А  на  нем  тяготело  подозрение...  ужасное,  гнусное  по¬
дозрение...  Но  кто  бы  посмел  напомнить  теперь  об  этом
подозрении  усачам,  по  опустившимся  лицам  которых  струи¬
лись  слезы...
 —  Саша!  Саша!  бедный,  юный  Саша!  что  ты  с  собой
сделал?  —  шептали  уста,  и  вдруг  сердце  останавливалось,
и  пред  всяким  из  нас  вставал  вопрос:  «И  ты  тоже  не  ви¬
новат  ли  в  этом?  Разве  ты  не  видел,  какой  он  был?  Разве
ты  остановил  других,  чтобы  к  нему  не  приставали?  Разве
ты  сказал,  что  ты  ему  веришь,  что  ты  уважаешь  непри¬
косновенность  его  тайны?»  Саша!  бедный  Саша!  И  что
это  за  тайна,  которую  унес  он  с  собою  в  тот  мир,  куда  он
предстал  теперь  с  явной  разгадкой  погубившей  его  тайны...
О,  он  чист,  конечно,  он  чист  от  этого  гнусного  подозре¬
ния,  и...  проклятие  тому,  кто  довел  его  до  этого  поступка!
 А  кто  довел?
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Комната  Августа  Матвеича  была  отворена  в  коридор
точно  так  же,  как  и  все  офицерские  комнаты,  но  в  ней  не
было  зажженной  свечи,  и  при  слабом  рассвете  там  едва
можно  было  отличить  щегольской  чемодан  и  другие  до¬
рожные  вещи.  В  углу  комнаты  стояла  слегка  смятая  по¬
стель.
 Проходя  мимо  этой  комнаты,  непременно  хотелось  оста¬
новиться  и  поглядеть  издали:  что  в  ней  такое?  Откуда
и  за  что  на  нас  нанесло  такую  напасть?
 Меня  лично  тянуло  зайти  сюда  и  поискать,  нет  ли  про¬
павших  денег  здесь  —  не  засунул  ли  их  куда-нибудь  сам
пострадавший  и  потом  позабыл  и  развел  всю  эту  историю,
стоившую  нам  стольких  тревог  и  потери  прекрасного,  мо¬
лодого  товарища.  Я  даже  склонен  был  исполнить  это,
я  хотел  вскочить  в  номер  поляка  и  поискать  и  с  этим  при¬
близился  к  двери,  но,  по  счастию,  неосторожное  легкомыс¬
лие  мое  было  остановлено  неожиданным  предупрежде¬
нием.
 Из  конца  коридора,  с  той  стороны,  где  был  просторный
ротмистерский  номер,  в  котором  ночью  шла  игра  и  попой¬
ка,  послышалось  несколько  голосов:
 —  Куда?  Куда?..  Еще  этой  глупости  недоставало!
 Я  сконфузился  и  оробел.  Мне  вдруг  ясно  представилась
 346

моя  опрометчивость  и  опасность,  которой  я  подвергал  себя
быть  заподозренным  в  особенной  близости  к  этому  делу.
 Я  перекрестился  и  ускоренным  шагом  пошел  в  тот  угол,
откуда  донеслись  ко  мне  предостерегшие  меня  голоса.
 Здесь,  у  полутемного  еще  окна,  выходившего  на  север,
на  грязном  войлоке,  покрывавшем  грязный  же  коник,  слу¬
живший  постелью  ротмистерского  денщика,  сидели  три  на¬
ши  офицера  и  наш  полковой  батюшка  с  заплетенной  косою
и  широчайшею  русою  бородою,  за  которую  мы  его  звали
«отец  Барбаросса».  Он  был  очень  добрый  человек,  прини¬
мавший  участие  во  всех  полковых  интересах,  но  все  выра¬
жавший  всегда  без  слов,  одним  лишь  многозначительным
качанием  головы  и  повторением  короткой  частицы  «да».
Говорил  он  только  в  случае  крайней  необходимости  и  тог¬
да  отличался  находчивостью.
 Три  офицера  и  батюшка  курили  вместе  из  двух  тру¬
бок,  затягиваясь  поочередно  и  затем  передавая  их  для
потребы  ближнего.  Батюшка  помещался  посередине  груп¬
пы,  и  потому  трубки  шли  через  него  и  справа  и  слева  —
отчего  он  получал  двойную  против  всех  долю  наслаждения
и  притом  еще  увеличивал  его  тем,  что  после  всякой  сильной
затяжки  закрывал  себе  все  лицо  своею  бородою  и  выпу¬
скал  из  себя  дым  с  большою  медлительностию  сквозь
этот  удивительный  респиратор.
 Коник,  на  котором  сидели  эти  добрые  люди,  приходил¬
ся  вблизи  ротмистерских  дверей,  которые  теперь  были  за¬
перты  на  ключ,  и  за  ними  шла  оживленная,  но  очень  сдер¬
жанная  беседа.  Слышен  был  говор  и  переменявшиеся  реп¬
лики,  но  нельзя  было  разобрать  ни  одного  слова.
 Там,  запершись  на  ключ,  находились  теперь  наш  пол¬
ковой  командир,  наш  ротмистр  и  виновник  всех  наших  се¬
годняшних  бед,  Август  Матвеич.  Они  вошли  в  эту  ком¬
нату  по  приглашению  полковника,  и  о  чем  они  там  хотели
говорить  —  никому  не  было  известно.  Три  офицера  и  ба¬
тюшка  заняли  ближайшую  к  комнате  позицию  сами  —  по
собственному  побуждению  и  по  собственной  предусмотри¬
тельности,  из  опасения,  чтобы  не  оставить  своих  беспо¬
мощными  в  случае,  если  объяснения  примут  острый  ха¬
рактер.
 Опасения  эти  были,  однако,  напрасны:  разговор,  как
я  уже  сказал,  шел  в  приличном  тоне,  который  все  более
смягчался,  и,  наконец,  даже  послышались  ноты  дружест¬
венности  и  задушевности,—  вслед  за  тем  раздалось  движе¬
ние  стульев  и  шаги  двух  человек,  приближавшихся
к  двери.
 347

Повернулся  ключ,  и  в  открытых  дверях  показались  наш
командир  и  Август  Матвеич.
 Выражение  их  лиц  было  если  не  спокойное,  то  вполне
мирное  и  даже  дружественное.
 Полковник  пожал  на  пороге  руку  поляка  и  сказал:
 —  Очень  рад,  что  могу  питать  к  вам  те  чувства,  кото¬
рые  вы  сумели  внушить  мне  при  таких  ужасных  обстоя¬
тельствах.  Прошу  верить  моей  искренности,  так  же  как
я  верю  вашей.
 Поляк  с  достоинством  ответил  ему  поклоном  и  молча
направился  в  свою  комнату,  а  полковник  обратился  к  нам
и  сказал:
 —  Я  спешу  домой.  Прошу  вас  всех  войти  к  ротмистру
и  от  него  узнать  —  чего  мы  все  должны  держаться.
 С  этим  полковник  кивнул  нам  головою  и  пошел  к  вы¬
ходу,  а  мы  все,  сколько  нас  было,  наполнили  номер  рот¬
мистра  прежде,  чем  внизу  прогремел  блок  выходной  двери,
затворившейся  за  нашим  командиром.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Наш  ротмистр  был  прекрасный  человек,  но  нервяк,
вспыльчивый  и  горячка.  Он  был  находчив  и  умен,  но  не
отличался  уменьем  владеть  собою  и  дар  красноречия  имел
чисто  военный  —  он  более  внушал,  чем  излагал  и  расска¬
зывал.
 Таков  же  точно  он  был  и  в  эту  минуту,  когда  мы  его
застали  срывающим  с  себя  галстук  и  мечущим  на  всех  сер¬
дитые  взгляды.
 —  Что?..  хорошо  случилось?  —  обратился  он  к  ба¬
тюшке.
 Тот  отвечал:  «да,  да,  да»,  и  покачал  головою.
 —  То-то  и  есть  —  «да,  да,  да».  Добрые  занятия  довели
и  до  добрых  последствий.
 Батюшка  опять  протянул:  «да,  да,  да».
 —  А  ведь  это  ваше  бы  дело...
 —  Что  такое?
 —  Внушить  нашему  брату  совсем  другое  настроение...
 —  Да.
 —  А  вы  никакого  влияния  не  имеете.
 —  Говори  пустяки.
 —  Нечего  «пустяки».  Чего  вы  теперь  явились?  —  те¬
перь  надо  дьячка  псалтырь  читать,  и  ничего  более.
 348

—  Да  в  чем  дело-то...  что  делать-то  далее?  —  стали
приступать  наши.—  Полковник  ушел  —  вы  пылите  и  бать¬
ку  распекаете...  Разве  мы,  в  самом  деле,  его  внушений,  что
ли,  стали  бы  слушать...  А  где  теперь  поляк?  Черт  знает,
были  ли  у  него  деньги,—  что  он  один  теперь  у  себя  в  ком¬
нате  делает?  Говорите,  пожалуйста,—  что  решено?  Кто  же
обидчик,  кто  злодей?
 —  Черт  злодей,  черт!  Другого  никого  нет,—  отвечал
ротмистр.
 —  Но  сам  этот  пан...
 —  Этот  пан  вне  всяких  подозрений.
 —  Кто  это  вам  открыл?
 —  Мы  сами,  господа,  мы  сами:  я  и  ваш  полковой  ко¬
мандир  сами  за  него  ручаемся.  Мы  не  говорим  вам,  что  он
честнейший  человек,  но  мы  ясно  видим,  что  он  говорит
правду  —  что  деньги  у  него  были  и  пропали.  Их  мог  взять
только  черт...  А  что  они  были  —  это  доказывается  тем,  что
командир,  желая  избежать  скандальной  огласки,  здесь  при
мне  предложил  ему  сегодня  же  получить  от  него  сполна
все  двенадцать  тысяч,  лишь  бы  не  было  дела  и  разгово¬
ров,—  и  он  отказался...
 —  Отказался...
 —  Да;  и  мало  того,  что  отказался,  но  он  сам  вызвался
никому  не  жаловаться  на  пропажу  и  ни  перед  кем  не  упо¬
минать  об  этом  проклятом  происшествии.  Словом,  он  вел
себя  так  честно,  благородно  и  деликатно,  как  только  мож¬
но  пожелать.
 —  Да,  да,  да!  —  протянул  батюшка.
 —  Да;  и  мы  с  полковником  дали  ему  слово,  что  и  мы
и  вы  будем  питать  к  нему  полную  доверенность  и  станем
считать  себя  все  его  должниками  в  течение  года,—  и  если,
по  истечении  года,  ничто  не  разъяснится  и  деньги  не  оты¬
щутся,  тогда  мы  платим  ему  двенадцать  тысяч,  а  он  их
тогда  дал  согласие  взять...
 —  Разумеется,  мы  это  принимаем  и  будем  перед  ним
исправны  в  нашем  долге,—  подхватили  офицеры.
 —  Но,  господа,—  продолжал  ротмистр,  понизив  го¬
лос,—  он  уверен,  что  мы  и  не  будем  платить,—  он  почему-
то  утверждает,  что  эти  деньги  найдутся.  Он  говорит  об
этом  так  твердо  и  с  такою  уверенностию,  что  если  только
верно,  что  вера  может  переставлять  горы,—  то  его  уверен¬
ность  должна  сбыться...  Да,  да  —  она  должна  сбыться,
ибо  это  цена  крови...  Он  передал,  просто  сказать,  он  пере¬
лил  эту  веру  в  нас  с  полковником,  и  хотя  он  просил  нас,
чтобы  мы  его  обыскали,  но  и  я  и  полковник  от  этого  отка¬
 349

зались...  Вам  предоставляю  сделать,  что  вам  угодно,—  он
пошел  в  свой  номер  и  будет  ждать  вас  там  без  выхода,  что¬
бы  вы  его  обыскали.  Можете.  Но  условие  у  нас  одно:  мерт¬
вое  молчание  об  этом  перед  всеми.  На  это  я  требую  от  вас
честное  слово.
 Мы  дали  честное  слово  и  номер  Августа  Матвеича
обыскивать  не  пошли,  а  только  зашли  к  нему  наскоро  по¬
жать  его  руку.
 ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 А  тем  не  менее  во  всех  осталось  полное  тяжелое  недо¬
умение  и  скорбь  о  человеке,  а  там  над  бедным  Сашей  про¬
изводилось  вскрытие;  написан  фальшивый  по  существу  акт
о  том,  что  он  «лишил  себя  жизни  в  припадке  умопомеша¬
тельства»;  батька  отпел  панихиду,  и  дьячок  тянет  монотон¬
но  Псалтырь:  «Им  же  образом  желает  елень  на  источники
водные,  сице  желает  душа  моя  ко  Богу  крепкому,  Богу  бла¬
годеявшему  мне».
 Томленье  духа.  Ходишь,  ходишь,  куришь  до  бесчувст¬
вия  и  уйдешь  и  заплачешь.  Какая  юность,  какая  свежесть
угасла!..  Вот  именно  «вкусил  мало  меду  и  умер».
 Все  мы,  боевые  или  по  крайней  мере  предназначенные
к  боям  люди,  раскисли  и  размякли.  Поляк  тоже  не  хотел
уезжать  —  он  хотел  проводить  с  нами  Сашу  в  могилу  и  ви¬
деть  его  отца,  за  которым  рано  утром  послали  и  ждали  его
в  город  к  вечеру.
 Если  бы  не  коридорный  Марко,  то  мы  бы  забыли  вре¬
мя  есть  и  пить,  но  он  бдел  над  нами  и  много  делал  и  для
покойника.  Он  его  обмывал,  одевал  и  рассказывал,  что  на¬
до  купить  и  где  поставить,  да  и  нас  уговаривал  успоко¬
иться.
 —  На  все  воля  Господня!  —  говорил  он,—  мы  все  как
трава.
 И  сейчас  же  опять  бежал  по  другим  делам.  Другие  слу¬
ги  под  каким-то  предлогом  были  арестованы,  и  в  вещах
их  был  сделан  обыск.  Денщика  покойного  Саши  тоже  обы¬
скали  и  даже  допросили:  не  передал  ли  ему  чего-нибудь  пе¬
ред  своею  смертью  самоубийца.
 Солдат,  казалось,  не  сразу  понял  этот  вопрос,  но  потом
отвечал:
 —  Его  благородие  никаких  денег  мне  не  передавал.
 —  Ты  помнишь,  что  тебе  может  быть  за  утайку?
 —  Как  же-с,  помню.
 350

Разумеется,  все  это  спрашивали  не  мы,  а  следственные
власти,  которым  нельзя  увлекаться  щекотливостью.
 Денщика  отпустили,  и  он  тотчас  же  ушел  и  стал  чи¬
стить  запасные  Сашины  сапоги.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 Вечером  приехал  отец.  Он  был  очень  миловидный  и  сов¬
сем  еще  не  старый  —  не  более  лет  пятидесяти  двух  или
трех.  Манера  держаться  у  него  была  военная,  и  он  был
в  отставном  военном  сюртуке,  со  шпорами,  но  без  усов.
Мы  его  никогда  ранее  не  видали  и  потому  не  заметили,  как
он  вошел  в  комнату  сына,  а  узнали  его  уже  тогда,  когда
он  оттуда  вышел.
 Он  с  приезда  спросил  денщика,  и  тот  повел  его  и  оста¬
вался  с  ним  один  на  один,  с  глазу  на  глаз  при  покойнике
около  двух-трех  минут.  И  после  этого  короткого  времени
отец  вышел  к  нам  в  зал,  имея  вид,  поразивший  нас  своим
тихим  величием.
 —  Господа!  я  представляюсь  вам,—  начал  он,  кланя¬
ясь,—  я  отец  вашего  несчастного  товарища!  Мой  сын  умер,
он  убил  себя...  он  осиротил  меня  и  свою  мать...  но  он  не
мог  поступить,  господа,  иначе...  Он  умер  как  честный  и  бла¬
городный  молодой  человек,  и...  и...  это  то,  в  чем  я  уверяю
вас  и...  в  чем  я  сам  буду  искать  себе  утешения...
 С  этими  словами  сразу  обаявший  нас  старик  упал  на
стул  к  круглому  столу  и,  закрыв  лицо  руками,  звонко  за¬
плакал,  как  ребенок.
 Я  поспешил  подать  ему  дрожащею  рукою  стакан  воды.
 Он  принял  ее,  проглотил  два  глотка  и,  ласково  сжав
мою  руку,  молвил:
 —  Благодарю  вас  всех,  господа.
 А  потом  обмахнулся  платком  и  сказал:
 —  Не  то  еще...  Я  что  такое?  Но  жена,  жена  как  узна¬
ет!..  Материнское  сердце  не  вынесет.
 И  он  опять  утерся  платком  и  поехал  «представиться
полковнику».
 Полковнику  он  сказал  тоже,  что  Саша  «умер  как  долж¬
но  честному  и  благородному  молодому  человеку»  и  что
«иначе  он  поступить  не  мог».
 Полковник  глядел  на  него  в  упор  долго,  кусая,  по  свое¬
му  обычаю,  маленький  леденец,  и  потом  сказал:
 —  Вы  знаете,  что  этому  предшествовало  одно  несчаст¬
ное  обстоятельство...  Мы  с  вами  ведь  в  свойстве,  и  потому
 351

я  вам  могу  и  должен  сказать  все.  Я  ничему  не  верю,  но  по¬
ведение  корнета  было-таки  странно...
 —  О,  оно  было  совершенно  необходимо,  полковник...
 —  Я  верю,  но  если  бы  вы  могли  приподнять  перед  мои¬
ми  глазами  хоть  уголок  завесы,  закрывающей  эту  тайну...
 —  Не  могу,  полковник.
 Полковник  пожал  плечами.
 —  Что  делать,—  сказал  он,—  пусть  все  так  остается.
 —  Кроме  одного,  полковник.  Деньги  княжескому  упра¬
вителю  полк  платить  не  будет,  потому  что  их  плачу
я.  Это  мое  грустное  право.
 —  Не  смею  спорить.
 И  отец  Саши  действительно  в  тот  же  самый  день  с  гла¬
зу  на  глаз  подал  Августу  Матвеичу  двенадцать  тысяч.
 Поляк  взял  пачку  и,  сказав:  «никогда!»  —  положил  ее
снова  в  карман  старика,  и  они  сели  друг  против  друга
и  оба  стали  плакать.
 —  Великий  боже!  великий  боже!  —  восклицал  ста¬
рик,—  все  это  такое  честное,  такое  благородное  —  и  между
тем  есть  же  злодей,  который  здесь  что-то  сделал.
 —  И  он  найдется.
 —  Да;  но  сын  мой  не  воскреснет.
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 А  в  чем  же  была  тайна?
 Чтобы  рассказ  стал,  наконец,  понятным,—  надо  не¬
скромно  раскрыть  ее.
 На  груди  Саши  был  акварельный  портрет  его  милой
розовой  кузины  Ани,  которая  была  теперь  его  полковни¬
цей  и  дала  жизнь  новому  человеческому  существу  в  то  са¬
мое  мгновение,  когда  Саша  самовольно  разрешил  себя  от
жизни.
 Этот  портрет  был  залог  не  столько  страстной  любви,
как  светлой  детской  дружбы  и  целомудренных  обетов;  но
когда  розовая  Аня  сделалась  женой  полковника  и  тот
стал  ревновать  ее  к  кузену,—  Саша  почувствовал  себя
в  томленьях  Дон-Карлоса.  Он  довел  эти  муки  до  помра¬
чающих  терзаний  и...  в  эту-то  пору  подвернулся  случай
с  деньгами  и  с  обыском,  к  которому,  как  на  грех,  подошел
полковник.
 Саша  не  выдал  тайны  кузины.
 Держа  уже  пистолет  у  груди,  он  подал  этот  портрет
денщику  и  сказал:
 352

—  Богом  заклинаю  —  отдай  отцу.
 Тот  и  отдал  его  через  гроб  покойного.
 Отец  сказал,  что  его  сын  «умер,  как  должно  честному
и  благородному  молодому  человеку».
 Портретик  был  чистый,  невинный,  даже  мало  схожий
с  тою,  кого  изображал  он,  с  дробною  надписью:  «Милому
Саше  его  верная  Аня».
 И  ничего  более...
 Это  теперь  смешно  —  пожалуй,  даже  глупо!  Да,  да;
быть  может,  все  это  так.  «Что  ни  время  —  то  и  птицы,  что
ни  птицы  —  то  и  песни».  Я  вам  никого  не  аттестую  и  ни¬
чего  не  критикую,  но  только  я  насчет  интересности,  как  ее
женщины  чувствуют.
 Что  это  такое  был  корнет  Саша?  Так  себе,  ничего  или
очень  мало,—  розовый  мальчик,  дворянчик,  белогубый  вы¬
кормочек  в  мундире.  Ничего  у  него,  никаких  пленительных
даров,  кроме  дара  молодости  и...  безоглядного  чувства  лич¬
ной  чести  женщины...  И  вот  подите-ка,  что  вы  скажете:
было  ли  тут  перед  чем  пасть  и  преклониться?  А  я  вам
расскажу,  как  пали  и  преклонялись.
 Истории  той  тайны,  которую  я  вам  сейчас  по  необходи¬
мости  рассказал,  в  городе  тогда  никто  никому  рассказать
не  мог,  потому  что  о  ней  только  кое-что  знал  денщик,
а  вполне  понимал  ее  один  отец  самоубийцы.  Кроме  того,
явилось  еще  обстоятельство,  которое  не  только  могло,  но
и  непременно  должно  было  все  это  спутать,  благодаря
ошибке  Марко,  который  видел  и,  крестясь,  рассказал  мно¬
гим  по  секрету,  как  денщик  покойного  передал  что-то  тай¬
но  из  рук  в  руки  его  отцу.  Что  это  могло  быть  такое,  что
один  из  них  передал,  а  другой  взял  и  спрятал  с  такою  тай¬
ностию?..  Бог  знает.  Марко  крестился  и  говорил:
 -  Не  хочу  брать  на  свою  душу  греха,—  не  мог  рас¬
смотреть,  что  именно  такое,  а  только  видел,  что  какой-то
пакетец  в  бумажке  передан.
 Не  это  ли  были  деньги?  Почему  бы  так  не  думать  при
тех  смутных  обстоятельствах,  которые  я  вам  описываю
и  которые,  как  всякое  подозрение,  становились,  час  от  часу
бестолковее  и  способнее  распространять  на  все  свою  демо¬
рализующую  подозрительность...  Не  всякий  ли,  имеющий
руки,  имеет  и  средства  взять  ими?  Открыть  вора  —  вот
в  чем  первая  задача;  не  упустить  малейшего  подозритель¬
ного  признака  —  вот  в  чем  обязанность  каждого...
 Да,  каждого,  кто  думает,  что  желчные  глаза  подозри¬
тельности  видят  лучше,  чем  светлое  око  растроганного
сердца;  но,  к  счастию  рода  человеческого,  ему  доступны
 353

бывают  и  великие  душевные  откровения,  когда  люди  как
бы  осязают  невидимую  правду  и,  ничем  не  сдерживаемые,
стихийно  стремятся  почтить  скорбью  несчастье.  Это  своего
рода  священные  бури,  ниспосылаемые  для  того,  чтобы  ра¬
зогнать  сгустившийся  удушливый  туман,—  в  них  есть
«дыханье  свыше»,  в  них  есть  откровенье,  которому  ясно
все,  что  закрыто  сплетеньем.
 Марко  даже  не  давали  воли  говорить  о  том,  что  он  ви¬
дел...  Все  знали,  что  такое  денщик  передал  отцу  бедного
Саши:  эго  был  женский  портрет...  В  этом  ни  на  одно  мгно¬
вение  не  хотела  усомниться  ни  одна  человеческая  душа  —
об  этом  говорил  свет,  глядевший  в  окно,  где  совершилась
с  глазу  на  глаз  таинственная  передача;  этим  дышал  воздух,
об  этом  разливался  песнью  жаворонок...
 Похороны  Саши  были  не  торжественны  и  даже  не  тро¬
гательны,  а  они  были  ужасны.  Все  вы,  господа,  видали  тор¬
жественные  погребения  с  тем,  что  называют  «помпою»...
Я  не  говорю  о  похоронах  с  парадом,  которыми,  по  моему
мнению,  выражается  только  одна  жалкая  суета  человече¬
ская.  Вспомните  похороны  Гоголя,  о  которых  мы  читали
такие  прекрасные  описания,  похороны  Некрасова  и  Досто¬
евского,  которые  называли  «событием  в  истории».  Все  это,
конечно,  имеет  значение  и,  быть  может,  не  лишено  искрен¬
ности,  но  только  искренность-то  тут  слишком  загроможде¬
на  чем-то  ей  посторонним.  Я  видел,  как  в  Москве  хоронили
Скобелева...  Тут  больше  чем  где-нибудь  прорывалось
того,  что  отдает  настоящей  скорбью,  но  —  смейтесь  надо
мною,  если  вам  угодно,  а  я,  стоя  там,  вспоминал  и  сравни¬
вал  тот  значительно  оригинальный  день  моей  молодости,
когда  мы  хоронили  Сашу...  Какое  сравнение!  Тоже  и  ему,
как  офицеру,  мы  устроили  по  уставу  «церемонию»,  но  ее
никто  не  видел  и  не  замечал,  хотя  она  и  занимала  самое
видное  место.  То,  что  сделала  в  честь  его  истинная  скорбь
людей,  устремившихся  отовсюду,  чтобы  рыдать  и  терзать¬
ся  при  виде  его  молодого  мертвенно  бледного  лица,  подави¬
ло  все  и,  кажется,  самый  воздух  пропитало  трепетом.
 ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 Никого  не  собирали  на  эти  похороны,  кроме  эскадрона,
в  котором  служил  покойник,  но  люди  во  множестве  сами
пришли  отовсюду.  Вдоль  всего  пути  от  гостиницы  вплоть
до  кладбищенской  церкви  стали  люди  разного  положения.
Женщин  больше,  чем  мужчин.  Им  никто  не  внушал,  о  чем
 354

надо  жалеть,  но  они  сами  знали,  что  надо  оплакать,  и  пла¬
кали  о  погибшей  молодой  жизни,  которая  сама  оборвала
себя  «за  благородность».  Да-с,  я  вам  употребляю  то  слово,
какое  все  говорили  друг  другу.
 —  За  благородство  свое,  голубчик,  помер!
 —  Себя  не  пожалел  для  милого  сердца!
 Стоит  этакая  подгородной  слободы  баба-тетеха  и  при¬
читает:
 —  Соколик  ты  ясный...  жизнюшку  свою  положил  за
благородность...
 И,  куда  ни  повернитесь,  все  в  том  же  роде  что-то  теп¬
ло,  тепло  и  фамильярно  лепечут.  Непременно  на  «ты»
и  чтоб  поласковей  —  будто  до  сердца  обнимает.
 —  Крошка  ты  милый!..  молодой,  благородный!..
 —  Ангел  ты  мой  чувствительный!..  Как  тебя  не  любить
было!
 И  всё  так...  Дворянки,  купчихи,  поповны,  мещанки,  гор¬
ничные  и  хоровые  цыганки  —  и  особенно  эти  последние,
как  профессорины  и  жрицы  трагического  стиля  в  любви,—
все  лепечут  дрожащими  устами  теплые  словца  и  плачут
о  нем,  как  о  лучшем  друге,  как  о  собственном  возлюблен¬
ном,  которого  будто  последний  раз  держат  и  ластят
у  сердца.
 А  всё  ведь  это  женщины  не  ахти  какие,  и  они  Сашу  сов¬
сем  и  не  знали,  может  быть  ни  разу  не  видали  и,  пожа¬
луй,  может  быть  даже  совсем  ни  за  что  и  не  полюбили  бы
его,  когда  бы  знали  его  со  всем,  что  в  нем  было  хорошего
и  дурного.  А  вот  тут,  когда  он  «за  благородство»  да  за
«милое  сердце»,—  тут  уж  нет  ни  минуты,  чтобы  рассуж¬
дать  и  отрезвлять  себя  каким-нибудь  рассуждением,  а  на¬
до  причитать  и  плакать...  Вон  из  тела  душа  просится...
 Иннокентий  однажды  так  всех  тронул:  вышел  да  вме¬
сто  ораторства  говорит:  «Он  в  гробе  —  давайте  плакать»,
вот  и  все,—  и  слезы  льются  и  льются  из  глаз.  Это  была
какая-то  общая  трясовица  сердец.  Женщины  вглядывались
в  проносимое  мимо  лицо  Саши  (там  носят  покойников
в  открытом  гробе),  и  все  находили  его  очень  обыденное
личико  самым  величественным  и  прелестным...  «Так,  го¬
ворят,  и  написано:  «верность  до  гроба!»
 Что  за  дело,  что,  может  быть,  не  совсем  то  было  на¬
писано?  Они  читали  то,  что  видели  их  глаза,—  и  этого
довольно.
 Тьмы  низких  истин  нам  дороже
Нас  возвышающий  обман.
 Губы  нервно  дрожат,  и  лица  мокры  от  слез;  все  неж¬
ны,  все  с  ним  говорят:
 355

—  Усни,  усни,  мой  страдальчик!
 В  церкви  иное  настроение,  еще  острее.  Ораторское
искусство  и  не  дерзает  ни  на  минуту  испортить  тот  свя¬
щенный  строй,  к  которому  все  выше  и  выше  возводит
сердца  песнотворческий  гений  Дамаскина.  Его  поэтический
вопль  и  жжет  и  заживляет  рану.
 Иду  в  незнаемый  я  путь,
 Иду  меж  страха  и  надежды;
 Мой  взор  угас,  остыла  грудь,
 Не  внемлет  слух,  сомкнуты  вежды;
 Лежу  безгласен,  недвижим,
 Не  слышу  вашего  рыданья
И  от  кадила  синий  дым
Не  мне  струит  благоуханье.
 Но,  вечным  сном  пока  я  сплю,
 Моя  любовь  не  умирает,
 И  ею  всех  я  вас  молю,
 Пусть  каждый  за  меня  взывает:
 Господь!  В  тот  день,  когда  труба
Вострубит  мира  преставленье,—
 Прими  усопшего  раба
В  твои  блаженные  селенья.
 И  уж  я  вам,  милостивые  государи,  доложу,  что  уж  дей¬
ствительно...  припадали  с  этим  к  господу-то!..  Да  ведь
с  слезами-с,  с  каким  плачем-с!..  Как  велик  грех  Саши-роза¬
на  по  богословской  науке  —  в  этом  оплакивавшие  его  были
не  знатоки,  но  уж  умоляли  «принять  его  в  блаженные  се¬
ленья»  так  неотступно,  что  я,  право,  не  знаю,  как  тут  со¬
гласить  этот  душевный  вопль  с  точными  положениями  оной
науки...  Я  бы  в  этом  запутался.
 Нынче  многие  укоряют  наших,  что  они  очень  плохие
ораторы.  Не  напрасно  ли?  Правда,  что  ораторы  —  плохие,
да  ведь  не  везде  хорошо  говорить,  где  принято.  Есть  слу¬
чаи,  где  просто  лучше  плакать,  где  вопли  «прими»  и  «про¬
сти»  пристойней  рацей,  которые  иной  как  пойдет  разво¬
дить,  так  и  договорится  до  чего-нибудь  такого,  что  либо
оскорбляет  разум,  либо  оскорбляет  чувство.  Вспомните
шиллеровского  великого  инквизитора.  Зато  я  и  люблю  по¬
гребение  по  восточному  чину.  Приходят  и  уходят  как-то...
точно  на  зов  пророка  Исаии:  «Приидите  и  стяжемся»...
Но  где  тут  стязаться?  Кто  победит  —  ясно.  А  ты  вот  все
можешь,  ты  призвал,  ты  изменил  зрак  и  положил  «красо¬
ту»,  как  «неимущую  вида»  —  так  ты  же  «забудь»,  «про¬
сти»  и  «презри»  все,  чем  он  не  оправдал  себя  перед  тобою...
 Все  пепел,  призрак,  тень  и  дым,
 Исчезнет  все,  как  вихорь  пыльный,
 Исчезнет  все,  что  было  плоть,
 Величье  наше  будет  тленье,—
 356

Прими  усопшего,  Господь,
 В  твои  блаженные  селенья.
 Снова  всё  опять  к  тому  же  и  к  тому:  «прости!»
 Вспомнишь  притчу  о  вельможе,  который  «никого  не  бо¬
ялся  и  ничего  не  стыдился»,  а  между  тем  когда  и  к  тако¬
му  усердно  пристали,  то  и  он  сказал  наконец:  «сделаю»,—
и  успокоишься.
 Он  ли,  который  сам  создал  ухо,  чтобы  все  слышать,  он
ли  задремлет,  он  ли  уснет,  он  ли  не  сделает,  что  просит  го¬
лос  стольких  растроганных  душ...
 Пусть  даже  и  «вере  могила  темна»,  но  уж  пристойнее
и  трогательнее  обходиться  с  этим,  как  придумали  обхо¬
диться  восточные  христиане,  кажется,  невозможно.  Со  вку¬
сом  поэт  был  Дамаскин!
 Еще  случай  тут  вышел  на  Сашиных  похоронах  со  вдо¬
вою  одного  бывшего  вельможи.  Это  была  дама  родовитая,
умная,  очень  воспитанная,  а  называлась  она  «змеею».
Кличка  эта  была  глупая,  змеей  эту  даму  звали  не  за  зло,
которого  она  решительно  никому  не  делала,  а  за  презри¬
тельность,  про  которую  говорили  много.  Она  будто  не  лю¬
била  ничего  своего,  русского  —  ни  языка,  ни  веры,  ни  обы¬
чая,  а  все  презирала,  и  презирала  не  с  легкомыслием,  не
с  фатовской  замашкой,  которые  легче  простить,—  а  прочно,
глубоко  и  искренно,  с  каким-то  сознанием.  Она  ничего  не
порицала  и  не  отвергала,  а  считала  все  русское  даже  не
заслуживающим  внимания...  Она  даже  удивлялась,  что
географы  на  ландкартах  Россию  обозначают...  Такие  дамы
тогда  были.  А  и  эта,  услыхав,  что  все  плачут  по  каком-то
офицере,  который  «застрелился  за  благородство»,—  велела
открыть  двойную  дверь  на  своем  балконе,  мимо  которого
несли  Сашу,  и  вышла  с  лорнетом.  Я  ее  помню:  высокая,
в  гранатовой  шубке  на  собольем  меху,  стоит  и  смотрит
в  лорнет.
 А  юный  наш  Саша,  с  открытым  лицом,  словно  оторван¬
ная  ветка  плывет  перед  нею  по  людным  волнам.
 «Змея»  подавила  вздох  и  сказала  стоявшей  с  ней  ан¬
гличанке:
 —  Юность  безумна  везде  —  безумие  же  иногда  схоже
с  геройством,  а  героизм  нравится  массе.
 Англичанка  отвечала:
 —  О  yes!  —  и  при  этом  прибавила,  что  ее  интересует
замечаемое  дружное,  всеобщее  чувство.  «Змея»  из  деликат¬
 1  О  да!  (англ.)
 357

ности  к  желанию  чужестранки  согласилась  пойти  в  цер¬
ковь,  где  надо  всем  поставит  последнюю  точку  молоток  гро¬
бовщика  по  гробовой  крышке.
 ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ
 Против  всяких  законов  архитектоники  и  экономии  в  по¬
стройке  рассказа  я  при  конце  его  ввел  это  новое  лицо  и  дол¬
жен  еще  сказать  вам  об  этой  даме,  чтобы  вы  знали  —  до
чего  она  была  язвительна.  Когда  супруг  ее  был  на  земле,
они  однажды  принимали  у  себя  такое  лицо,  перед  которым
хозяин  хотел  показаться  в  блеске  своего  значения,  а  она
презирала  мужа,  как  и  всех,  или,  может  быть,  немножко
более.  Муж  это  знал  и  запросил  у  нее  пардона.  Только  од¬
ного  просил:  «Не  опровергайте  меня».  Она  посмотрела  на
него  и  согласилась.
 —  Я  даже  готова  вас  поддержать.
 Муж  ей  поклонился  на  этом.  Высокий  гость  был  доб¬
рого  нрава  и  иногда  любил  говорить  запросто.  Так  и  в  этот
раз  он  пожелал  слушать  администратора  за  чаем,  который
кушал,  получая  чашку  прямо  из  рук  хозяйки.  Хозяин  и  по¬
шел  ему  читать,  как  он  все  видел,  все  знал,  все  предохра¬
нял,  предупреждал  и  устраивал  общее  благо...  Говорил  он,
говорил  и,  наконец,  ошибся  и  что-то  правду  сказал.
А  «змея»  сейчас  его  здесь  и  поддержала,  и  прошипела:
 —  Voila  qa  c’est  vrai.
 Ничего  больше  —  только  и  сказала,  а  гость  не  выдер¬
жал,  потупился  и  рассмеялся,  у  нее  поцеловал  руку,  а  суп¬
ругу  ее  сказал:
 —  Ну,  хорошо,  хорошо,  довольно:  я  буду  верить,  что
tout  ca est  vrai.
 Так  она  его  с  этим  и  похрронила,  и  с  той  поры  жила
здесь  с  одною  своей  англичанкой  и  читала  иностранные
книги.
 На  людях  ее  никогда  не  видали,  и  потому  теперь,  когда
она  с  своею  англичанкою  показалась  в  церкви,  где  отпева¬
ли  Сашу,—  на  нее  все  взглянули,  и  всякий  потеснился,
и  им  двум  нашлось  место.  Даже  толпа  будто  сама  их  прид¬
винула  вперед,  чтобы  посмотреть  на  них.  Но  высшим  ве¬
лением  угодно  было,  чтобы  ничто  постороннее  не  отвлека¬
ло  общего  внимания  от  того,  что  ближе  касалось  бедного
Саши.
 1  Вот  это  действительно  правда  (франц.).
 2  все  это  правда  (франц.).
 358

В  то  самое  мгновение,  как  две  важного  вида  дамы  под¬
вигались  вперед,  на  пороге  дверей  еще  появилась  одна
женщина  —  скромная,  в  черной  шелковой  шубке:  одежда
ее  как  пеплом  посыпана  дорожным  сором,  лицо  ее  —  воп¬
лощенье  горя...
 Ее  никто  не  знал,  но  все  узнали,  и  в  толпе  пронеслось
слово:
 —  Мать!
 Все  ей  дали  широкий  путь  к  драгоценному  для  нее
гробу.
 Она  шла  посреди  раздвинувшейся  толпы  —  скоро,  про¬
тянув  вперед  перед  собой  обе  руки,  и,  донесясь  к  гробу,—
обняла  его  и  замерла...
 И  пало  и  замерло  с  нею  все...  Все  преклонили  колена,
и  в  то  же  время  все  было  до  того  тихо,  что  когда  «мать»
сама  поднялась  и  перекрестила  мертвого  сына,—  мы  все
слышали  ее  шепот:
 —  Спи,  бедный  мальчик...  ты  умер  честно.
 Ее  уста  произнесли  эти  слова  тихим,  едва  заметным
движением,  а  отозвались  они  во  всех  сердцах,  точно  мы
все  были  ее  дети.
 Молоток  гробовщика  простучал,  гроб  понесли  к  выхо¬
ду;  отец  вел  под  локоть  эту  печальную  мать,  а  глаза  ее
тихо  смотрели  куда-то  вверх...  Она  верно  знала,  где  искать
сил  для  такого  горя,  и  не  замечала,  как  к  ней  толпились
со  всех  сторон  молодые  женщины  и  девушки  и  все  целова¬
ли  ее  руки,  как  у  святой...
 От  могилы  к  воротам  кладбища  снова  тот  же  натиск
и  то  же  движение.
 У  самых  ворот,  где  стоял  экипаж,  «мать»  как  бы  что-то
поняла  из  окружающего:  она  обернулась  и  хотела  сказать
«благодарю»,  но  пошатнулась  на  ногах.  Ее  поддержала
стоявшая  возле  «змея»  и...  поцеловала  ее  руку.
 Так  всех  растрогал  и  расположил  к  себе  наш  бедный
Саша,  так  был  оценен  всеми  простой  и,  может  быть,  необ¬
думанный  порыв  его  —  «не  выдать  женщину».
 Никто  не  останавливался  над  тем,  что  это  за  женщина
и  стоила  ли  она  такого  жертвоприношения.  Все  равно!
И  что  это  была  за  любовь  —  на  чем  она  зиждилась?  Все
началось  точно  с  детской,  точно  «в  мужа  с  женою  игра¬
ли»,—  потом  расстались,  и  она,  по  своей  малосодержатель¬
ности,  быть  может,  счастлива,  мужа  ласкает  и  рождает  де¬
тей,—  а  он  хранит  какой-то  клочок  и  убивает  себя  за  него...
Это  все  равно!  Он-то  хорош,  он  всем  интересен!  О  нем  как-
то  легко  и  приятно  плакать.
 359

Словом,  никого  тут  нельзя  отметить  титлом  особого  ве¬
личия,  а  все  серьезно  и  верно  ведут  свои  роли,—  вот  как
актеры  занимавшей  недавно  Петербург  мейнингенской
труппы.  Все  серьезно  поставлено!
 Англичанка,  про  которую  я,  например,  говорил  вам,—
лицо  нам  всех  более  постороннее.  Ей  выходка  Саши,  вер¬
но,  должна  была  представляться  совсем  не  так,  как  пла¬
кавшим  о  нем  хоровым  цыганкам;  и  довольно  бы  ей,  ка¬
жется,  прийти,  посмотреть  и  уйти  в  себя  снова.  Так  нет
же  —  и  она  хотела  свой  штрих  провести  на  картине.  Она
писала  свои  заметки  о  России,  и,  разумеется,  делала  это
основательно,  сверялась  с  тем,  кто  прежде  ее  посещал  нашу
родину  и  что  говорил  о  наших  нравах,  а  потом  обо  всем
дознавала  в  новом,  что  видела,  и  отмечала.  В  старых  справ¬
ках  она  почерпнула,  что  «на  жен  нет  подлей  как  на  Моск¬
ве»,  а  дабы  верно  отметить  новый  факт,  она  выбрала  время
и  адресовалась  к  самому  Сашину  отцу.  Она  послала  ему
деликатное  письмо,  в  котором  выражала  сочувствие  его
скорби  и  чрезвычайному  достоинству,  с  каким  он  и  его  же¬
на  перенесли  свое  горе.  В  заключение  она  просила  позво¬
ления  знать:  кто  руководил  их  воспитанием,  давшим  всем
им  столько  достойного  чувства?
 Старик  отвечал,  что  его  жена  училась  во  французском
пансионе,  а  его  воспитанием  руководил  monsieur  Ravel  из
Парижа.
 Англичанка  находила  странность  в  этом  известии,  но
«змея»  помогла  ей,  сказав:
 —  Если  бы  их  учил  семинарист,  то  вы,  быть  может,
даже  не  получили  бы  ответа.
 Тогда  думали,  что  все  грубое  и  неприкладное  к  жизни
идет  из  семинарий,  и  винили  их  так  же  искренно  и  неосно¬
вательно,  как  в  последовавшую  за  тем  недавнюю  эпоху  хо¬
тели  было  заставить  всех  нас  судить  о  вещах  с  грацией
мыслителей  из  «Бурсы»  Помяловского.
 ГЛАВА  СЕМНАДЦАТАЯ
 Остается  покончить  с  уголовщиной,  которая  во  всяком
разе  была  в  моей  истории.  Украдены  или  нет  деньги,
а  вспомните,  что  ведь  было  положено  возвратить  их  поля¬
ку,  и  к  этому  еще  было  добавление.
 Кроме  полковых  товарищей,  явился  еще  добровольный
плательщик,  и  притом  самый  настойчивый  —  это  Сашин
 1  господин  Равель  (франи.).
 360

отец.  Поляку  стоило  больших  усилий  отказаться  от  его
требований  немедленно  принять  эти  деньги,  но  Август
Матвеич  их  не  взял.  Вообще  он  вел  себя  во  всей  этой  исто¬
рии  в  высшей  степени  деликатно  и  благородно,  и  мы  ни
в  чем  не  находили,  чтобы  его  укорить  или  заподозрить.
В  том,  что  деньги  были  и  пропали,  уже  никто  из  нас  не
сомневался.  Да  и  как  иначе:  раз  он  не  берет  предлага¬
емых  ему  денег,  то  какую  же  он  мог  иметь  цель,  чтобы
сочинить  всю  эту  хлопотливую  историю  с  кровавым  кон¬
цом?
 Городское  общество,  для  которого  наше  ночное  проис¬
шествие  не  могло  остаться  в  совершенном  секрете,  было
того  же  мнения,  но  одна  голова  обдумала  дело  иначе  и  за¬
дала  нам  загвоздку.
 Это  был  неважный  и  несколько  раз  уже  мною  вскользь
упомянутый  коридорный  наш  Марко.  Он  был  парень  замы¬
словатый,  и,  несмотря  на  то,  что  через  него  мы  и  узнали
об  Августе  Матвеиче,—  Марко  теперь  стоял  не  на  его  и  да¬
же  не  на  своей  стороне  и  так  нам  по  секрету  и  высказы¬
вался.
 —  Я,—  говорит,—  себя  клятве  и  отлучению  за  это  го¬
тов  поддать,  потому  что  я  о  нем  вам  доложил,  но  как  те¬
перь  я  подразумеваю,  то  это  не  столько  моя  вина,  как  бо¬
жие  попущение.  А  ваше  нынешнее  на  него  расположение
больше  ничего,  как  —  извините  —  это  за  то,  что  он  не  рус¬
ского  звания,  и  через  него  об  нас  прошла  слава  про  заве¬
дение,  и  полиция  без  причины,  под  разными  выдумками,
услужающих  забирает  и  все  напрасно  к  этим  деньгам  сво¬
дит,  чтобы  путались...  Грех  один  только,  грех,  и  ничего
больше,  как  грех,—  заключал  Марко  и  уходил  к  себе  в  тем¬
ную  каморочку,  где  у  него  был  большой  образник  и  перед
ним  горела  неугасимая  лампада.
 Его  иногда  становилось  жалко:  он,  бывало,  по  целым
часам  стоит  здесь  и  думает.
 —  Все  думаешь,  Марко?
 Пожмет  плечами  и  отвечает:
 —  Льзя  ли,  сударь,  не  думать...  Такое  несчастье...
срам,  и  позор,  и  гибель  душе  христианской!
 Те,  кто  более  с  ним  разговаривали,  первые  стали  иметь
мысли,  которые  потом  мало-помалу  сообщились  и  прочим.
 —  Как  хотите,—  говорили,—  Марко,  разумеется,  про¬
стой  человек,  из  крестьян,  но  он  умен  этим...  нашим  про¬
стым...  истинно  русским  умом.
 —  И  честен.
 361

—  Да,  и  честен.  Иначе  бы,  разумеется,  хозяин  его  не
поставил  над  делом.  Он  человек  верный.
 —  Да,  да,—  поддакивал  наш  батюшка,  пуская  себе  дым
в  бороду.
 —  А  он,  смотря  просто,  видит,  может  быть,  то,  чего  мы
не  видим.  Он  судит  так:  для  чего  ему  было  это  делать?
Денег  он  не  берет.  Да  ему  деньги  и  не  надобны...
 —  Очевидно  не  надобны,  если  не  берет,  когда  ему  их
предлагают.
 —  Конечно!  Это  не  из-за  денег  и  делано...
 —  А  из-за  чего  же?
 —  A-а,  уж  об  этом  вы  не  меня,  а  Марко  спрашивайте.
 И  батюшка  так  поддерживал:
 —  Да,  да,  да  —  отселе  услышим  Марко.
 —  А  что  же  глаголет  Марко?
 —  А  Марко  глаголет:  «Не  верь  поляку».
 —  Но  почему  же?
 —  Потому,  что  он  есть  поляк  и  неверный.
 —  Ну,  позвольте,  позвольте!  Однако  ведь  неверный  —
это  одно  дело,  а  вор  —  это  совсем  другое.  Поляки  народ
амбиционный,  и  о  них  этак  думать...  не  того...  нечестно.
 —  Да  позвольте,  пожалуйста,—  перебивает  вдохнов¬
ленный  Марко  рассказчик,—  «этак  думать»,  «этак  думать»;
а  сами,  наверное,  вовсе  и  не  знаете,  о  каком  думанье  гово¬
рится...  О  воровстве  нет  и  речи,  нет  и  подозрения,  а  поля¬
ку  именно  то  самое  и  принадлежит,  что  сами  ему  присво¬
иваете,—  то  есть  именно  амбиция.
 —  Да  что  же  ему  нужно  было,  чтобы  пропали  деньги?
 —  Поляку-то?
 —  Да-с.
 —  Вам  в  голову  ничего  не  приходит?
 Все  начали  думать:  «Что  такое  мне  приходит  в  голо¬
ву?»
 —  Нет  —  ничего  не  приходит.
 —  Это  оттого,  что  у  нас  с  вами,  батюшка,  головы-то
дворянством  забиты,  а  простой,  истинно  русский  чело¬
век  —  он  видит,  что  поляку  надо.
 —  Да  что  же  ему  надо,—  говорите,  ведь  это  всех  ка¬
сается!
 —  Да,  это  всех  касается-с.  Ему  в  авантаже  его  родины
было,  чтобы  нас  обесславить...
 —  Батюшки  мои!
 —  Конечно-с!  —  пустить  в  ход,  что  в  обществе  русских
офицеров  может  случиться  воровство...
 —  А  ну  как  это  в  самом  деле  так!
 362

—  Да  нечего  гадать:  это  так  и  есть!
 —  Ах,  черт  бы  его  взял!
 —  Экий  коварный  народ  эти  поляки!
 И  батюшка  поддержал,  сказав:
 —  Да,  да,  да.
 А  потом  еще  подумали  и  нашли,  что  соображения  Мар¬
ко  не  следует  скрыть  от  командира,  но  только  не  надо  об¬
наруживать,  что  это  от  Марко,  потому  что  это  может  вре¬
дить  впечатлению,  а  указать  какой-нибудь  источник  более
авторитетный  и  безответственный.
 —  В  трактире,  в  бильярдной  кто-то  говорил...
 —  Нет,—  это  нехорошо.  Полковник  скажет:  как  же  вы
слышали  такую  мораль  и  не  вступились.  Арестовать  надо
было,  кто  это  говорил.
 —  Надо  выдумать  другое.
 —  Да  что?
 Вот  тут  нам  батюшка  и  помог:
 —  Лучше  всего,—  говорит,—  сказать,  что  в  общей  ба¬
не  слышали.
 Это  всем  понравилось.  В  самом  деле,  ведь  умно:  баня  —
место  народное,  там  крик,  шум,  говор,  вместе  все  голые
жмутся  и  вместе  ка  полке  парятся  —  вместе  плескаются...
А  кто  сказал?..  разбери-ка  поди  или  заарестуй...  Всех  раз¬
ве  надо  брать,  потому  что  тут  все  люди  ровненькие,  все  го¬
ленькие.
 Так  и  сделали;  и  батюшку  же  самого  упросили  с  этим
и  пойти.
 Он  согласился  и  на  другой  же  день  все  выполнил.
 Полковник  тоже  этим  слухом  заинтересовался  и  гово¬
рит:
 —  И  что  всего  хуже,  что  это  уже  сделалось  общей  мол¬
вою...  в  народе,  в  бане  говорится.
 Батюшка  отвечает:
 —  Да,  да,  да!  всё  в  бане...  Я  это  все  в  бане  слышал.
 —  И  что  же  вы...  решительно  не  могли  узнать,  кто  это
говорил?
 —  Не  мог-с.  Да,  да,  да,  решительно  не  мог.
 —  Очень  жалко.
 —  Да...  я  очень  хотел  узнать,  но  не  мог,  потому  что
все,  да...  знаете,  в  бане  все  одинаковы.  Нас,  духовных,  еще
кое-как  отличить  можно,  потому  мы  мужчины,  но  с  коса¬
ми,  а  простые  люди,  кои  без  этого,  все  друг  на  дружку  по¬
хожи.
 —  Вы  бы  могли  за  руку  схватить  того,  кто  говорил.
 —  Помилуйте  —  намыленный  сейчас  выскользнет!..
 363

И  притом,  как  я  в  это  время  на  полке  парился,  то  мне  да¬
же  нельзя  было  его  и  достать.
 —  Ну  да  —  если  нельзя  достать,  так  тогда,  разумеется,
нечего...  А  только,  я  думаю,  все-таки  это  пока  лучше  оста¬
вить  так...  Теперь  ведь  уж  несколько  времени  прошло,
а  через  год  этот  поляк  ведь  дал  слово  приехать...  Я  думаю,
он  свое  слово  сдержит.  А  вот  вы  расскажите  мне,  как  по-
духовному  надо  думать  о  снах?  Пустяки  они  или  нет?
 Батюшка  отвечает:
 —  Это  все  от  взгляда.
 —  Как  от  взгляда?
 —  Да,  то  есть  нет  —  я  не  то  хотел...  есть  сны  от  бога,
просветительные,  есть  и  иные  —  есть  сны  натуральные  от
пищи,  есть  сны  вредные  от  лукавого.
 —  То-то 	вот,—  отвечает 	полковник,—  но,  однако,
 и  это  еще  не  точно.  А  вот  как  вы  отнесете  такой  сон.  Моя
жена  —  вы  знаете  —  очень  молодая  женщина,  и  покойный
корнет  был  ей  и  родня  и  друг  ее  детства,  а  потому  смерть
его  ее  страшно  поразила,  и  она  сделалась  как  бы  суеверна.
Притом  мы  потеряли  ребенка,  и  она  перед  тем  видела  сон.
 —  Скажите!
 —  Да,  да,  да.  Что  касается  до  снов,  то  она  относится
к  ним  —  как  вы  сейчас  сказали.  Я  этого  не  разделяю,  но
опровергнуть  не  хочу,  хотя  очень  знаю,  что  если  на  ночь
поужинать,  то  сон  снится  «бя»  какой  —  стало  быть,  это  от
желудка.
 —  Да,  и  от  желудка,—  согласился  батюшка,—  даже
всего  больше  от  желудка,—  но  ему  пришлось  еще  пому¬
читься.
 —  Да-с,—  продолжал  полковник,—  но  ведь  вот  то  и  де¬
ло,  что  у  нее  это  не  сон,  а  видения...
 —  Как  видения?
 —  Да-с,  понимаете  —  она  не  во  сне  видит,  не  закрыты¬
ми  глазами,  а  видит  наяву  и  слышит...
 —  Это  странно.
 —  Очень  странно,—  тем  более  что  она  его  никогда  не
видала-с!
 —  Да,  да,  да...  Это  вы  про  кого  же?
 —  Ну,  понятно,  про  поляка!
 —  Ага-га...  да,  да,  да!  —  понимаю.
 —  Моя  жена  тогда  его  не  видала  —  потому  что  тогда,
во  время  этого  несчастного  приключения,  она  была  в  по¬
стели,—  так  что  не  могла  даже  проститься  с  несчастным  бе¬
зумцем,  мы  смерть  его  от  нее  скрыли,  чтобы  молоко  не
бросилось  в  голову.
 364

—  Боже  спаси!
 —  Ну  да...  Разумеется,  уж  лучше  смерть,  чем  это...
Наверное  —  безумие.  Но  представьте  вы  себе,  что  он  ее
постоянно  преследует!..
 —  Покойник?
 —  Да  нет  —  поляк!  Я  даже  очень  рад,  что  вы  ко  мне
после  баньки  зашли  и  что  мы  об  этом  разговорились,  по¬
тому  что  вы  в  своей  духовной  практике  что-нибудь  все-та¬
ки  можете  почерпнуть.
 И  тут  полковник  рассказал  батюшке,  что  бедняжке,  на¬
шей  молодой,  розовенькой  полковнице,  все  мерещится  Ав¬
густ  Матвеич,  и,  по  приметам,  как  раз  такой,  каков  он  есть
в  самом  деле,  то  есть  стоит,  говорит,  где-то  перед  нею  на
виду,  точно  как  бывают  старинные  аглицкие  часы  в  фут¬
ляре...
 Батюшка  так  и  подпрыгнул.
 —  Скажите,—  говорит,—  пожалуйста!  Часы!  Ведь  его
так  и  офицеры  прозвали.
 —  Ну,  я  потому-то  вам  и  рассказываю,  что  это  удиви¬
тельно!  А  вы  еще  представьте  себе,  что  в  зале  у  нас  слов¬
но  назло  именно  и  стоят  такие  хозяйские  часы,  да  еще  с  ку¬
рантами;  как  заведут:  динь-динь-динь-динь-динь-динь,  так
и  конца  нет,  и  она  мимо  их  с  сумерек  даже  и  проходить
боится,  а  вынесть  некуда,  и  говорят,  будто  вещь  очень  до¬
рогая,  да  ведь  и  жена-то  сама  стала  их  любить.
 —  Чего  же  это?
 —  Нравится  ей  мечтать...  что-то  этакое  в  маятнике
слышит...  Понимаете,  как  он  идет...  размах  свой  делает,
а  ей  слышится,  будто  «и-щщу  и  и-щщу».  Да!  И  так,  знае¬
те,  ей  это  интересно  и  страшно  —  жмется  ко  мне,  и  чтобы
я  ее  все  держал.  Думаю,  очень  может  быть,  она  опять
в  исключительном  положении.
 —  Да,  да...  и  это  может  быть  с  замужнею,  это...  очень
может  быть...  И  даже  очень  быть  может,—  отхватал  сразу
батюшка  и  на  этот  раз  освободился  и  прибежал  к  нам,
в  самом  деле  как  будто  он  из  бани,  и  все  нам  с  разбегу
высыпал,  но  потом  попросил,  чтобы  мы  никому  ни  о  чем
не  сказывали.
 Мы,  впрочем,  этими  переговорами  не  были  довольны.
По  нашему  мнению,  полковник  отнесся  к  сообщенному  ему
открытию  недостаточно  внимательно  и  совсем  некстати
свел  к  своим  марьяжным  интересам.
 Один  из  наших,  хохол  родом,  сейчас  нашел  этому  и  объ¬
яснение.
 —  У  него,—  говорит  про  полковника,—  мать  зовут
Вероника  Станиславовна.
 365

Другие  было  его  спросили:
 —  Что  вы  этим  хотите  сказать?
 —  А  ничего  больше,  кроме  того,  что  ее  зовут  Вероника
Станиславовна.
 Все  поняли,  что  мать  полковника,  конечно,  полька  и  что
ему,  значит,  о  поляках  слышать  неприятно.
 Ну,  наши  тогда  решили  к  полковнику  больше  не  обра¬
щаться,  а  выбрали  одного  товарища,  который  был  благо¬
надежен  нанести  кому  угодно  оскорбление,  и  тот  поехал
будто  в  отпуск,  но  в  самом  деле  с  тем,  чтобы  разыскать  не¬
медленно  Августа  Матвеича  и  всучить  ему  деньги,  а  если
не  возьмет  —  оскорбить  его.
 И  найди  он  его  —  это  бы  непременно  сделалось,  но  во¬
лею  судеб  последовало  совсем  другое.
 ГЛАВА  ВОСЕМНАДЦАТАЯ
 В  один  жаркий  день,  в  конце  мая,  вдруг  и  совершенно
для  всех  неожиданно  к  нашей  гостинице  подкатил  в  дорож¬
ной  коляске  сам  Август  Матвеич  —  взбежал  на  лестницу
и  крикнул:
 —  Эй,  Марко!
 Марко  был  в  своей  каморке,—  верно,  молился  перед  не¬
угасимой,—  и  сейчас  на  зов  выскочил.
 —  Сударь!  —  говорит,—  Август  Матвеич!  вас  ли,  го¬
сударь,  вижу?
 А  тот  отвечает:
 —  Да,  братец,  ты  меня  видишь.  А  ты,  мерзавец,  все,
знать,  колокола  льешь,  да  верно,  чтоб  они  громче  звонили,
ты  про  честных  людей  вздоры  распускаешь,—  и  хлоп  его
в  щеку.
 Марко  с  ног  долой  и  завопил:
 —  Что  это  такое!..  за  что!
 Мы,  кто  случился  дома,  выскочили  из  своих  комнат
и  готовы  были  вступиться.  Что  такое  в  самом  деле  —  за
что  его  бить  —  Марко  человек  честный.
 А  Август  Матвеич  отвечает:
 —  Прошу  вас  повременить  минутку  —  за  мною  следу¬
ют  другие  гости,  при  которых  я  вам  сейчас  покажу  его
честность,  а  пока  прошу  вас  к  нему  не  прикасаться  и  не
трогать  его,  чтобы  он  ни  на  одно  мгновенье  не  сошел  с  мо¬
их  глаз.
 Мы  отступили,  а  в  это  время,  смотрим,  уж  явилась  по¬
лиция.
 366

Август  Матвеич  обернулся  к  полицейским  и  говорит:
 —  Извольте  его  брать  —  я  передаю  вам  вполне  уличен¬
ного  вора,  который  украл  мои  деньги,  а  вот  и  улика.
 И  он  передал  удостоверение,  что  на  колокольном  заводе
получен  от  Марко  билет  с  номером,  с  каким  Август  Матве¬
ич  за  день  до  пропажи  получил  этот  билет  из  Опекунско¬
го  совета.
 Марко  упал  на  колена,  покаялся  —  и  сознался,  как  де¬
ло  было.  Август  Матвеич,  когда  ложился  спать,  вынул  би¬
леты  из  кармана  и  сунул  их  под  подушку,  а  потом  запа¬
мятовал  и  стал  их  в  кармане  искать.  Марко  же,  войдя  в  его
номер  поправить  постель,  нашел  деньги,  соблазнился  —
скрал  их,  в  уверенности,  что  можно  будет  запутать  дру¬
гих  —  в  чем,  как  видели,  и  успел.  А  потом,  чтобы  загла¬
дить  свой  грех  перед  богом,—  он  к  одному  прежде  заказан¬
ному  колоколу  еще  целый  звон  «на  подбор»  заказал  и  за¬
платил  краденым  билетом.
 Все  остальные  билеты  тут  же  нашли  у  него  в  ящике
под  киотом.
 И  зазвонили  у  нас  свои  «корневильские  колокола»,
и  еще  раз  все  всплеснули  руками  и  отерли  слезу  за  бедного
Сашу,  а  потом  пошли  с  радости  пировать.
 Августу  Матвеичу  все  чувствовали  себя  благодарными,
а  командир,  чтобы  показать  ему  свое  уважение  и  благодар¬
ность,  большой  вечер  сделал  и  всю  знать  собрал.  Даже
мать  его,  эта  самая  Вероника-то,—  ей  уже  лет  под  семьде¬
сят  было,—  и  та  приехала,  только  оказалось,  что  она  сов¬
сем  не  «Станиславовна»,  а  Вероника  Васильевна,  и  из  ду¬
ховного  звания,  протопопская  дочь  —  потому  что  Верони¬
ка  есть  и  у  православных.  А  почему  думали,  что  она  «Ста¬
ниславовна»,—  так  и  не  разъяснилось.
 На  этом  вечере  полковница  встретила  Августа  Матвеи¬
ча  при  всех  с  особенным  вниманием:  она  встала,  прошла
ему  навстречу  и  подала  ему  обе  руки,  а  он  попросил  изви¬
нения  «в  польском  обычае»  и  поцеловал  у  нее  руки,  а  на
другой  день  прислал  ей  письмо  по-французски,  где  напи¬
сал,  что  он  все  это  время  отыскивал  сам  пропавшие  день¬
ги  вовсе  не  для  их  ценности,  а  для  причин  чести...  И  хотя
деньги  эти  нынче  найдены,  но  он  их  взять  не  желает,  по¬
тому  что  они  есть  «цена  крови»  и  внушают  ужас.  Он  про¬
сил  полковницу  оказать  ему  «милосердие»  —  воспитать  на
эти  деньги  круглую  сиротку  —  девочку,  которую  он  оты¬
скал  и  которая  родилась  как  раз  в  ту  ночь,  когда  расстал¬
ся  с  жизнью  Саша.  «Быть  может,  в  ней  его  душа».
 367

Молоденькая  полковница  растрогалась  и  пожелала
взять  дитя,  которое  Август  Матвеич  и  привез  ей  сам  в  чи¬
стой  белой  корзине,  в  белой  кисее  и  лентах.
 Ловкий  поляк!  —  все  ему  даже  позавидовали,  как  он
умел  сделать  это  красиво,  нежно  и  вкрадчиво.  Мистик
и  вистик!
 Она,  говорили,  прощаясь  с  ним,  плакала,  а  мы  с  ним
простились  при  брудершафтах  за  городом  в  роще.  Это  бы¬
ла  случайность:  он  уезжал,  а  мы  бражничали  и  остановили
его.  Извинились  и  затащили,  и  пили,  пили  без  конца,
и  откровенно  ему  всё  рассказали,  что  гадкого  о  нем  ду¬
мали.
 —  Ну  и  ты  тоже,—  приступили,—  и  ты  нам  скажи...
как  ты  это  все  подстроил.
 Он  говорил:
 —  Да  я,  господа,  ничего  не  подстраивал  —  все  само  со¬
бой  так  вышло...
 —  Ну  да  ладно,—  говорим,—  не  виляй,  брат,—  ты  по¬
ляк,  мы  тебе  это  в  вину  не  ставим,  а,  однако,  как  же  это
ты  мог  отыскать  сиротку-дитя,  которое  родилось  как  раз
в  ту  ночь,  как  умер  Саша,  и,  стало  быть,  это  дитя  —  ро¬
весник  умершему  ребенку  полковницы...
 Поляк  засмеялся.
 —  Ну,  господа,—  говорит,—  да  разве  можно  было  это
подстроить?
 —  Да  в  том-то  и  дело!  Черт  вас  знает,  какие  вы
тонкие!
 —  Ну,  поверьте,  я  теперь  только  и  узнаю,  что  я  так
тонок,  что  даже  сам  себя  не  могу  видеть.  Но  вы  меня
увольте  в  дорогу,  а  то  почтовый  ямщик,  по  своим  прави¬
лам,  выпряжет  лошадей  из  моего  экипажа.
 Мы  его  отпустили,  сами  подсадили  его  в  коляску
и  крикнули:  пошел!
 А  он  примерялся,  как  нам  грациозно  поклониться  из
коляски,  но,  верно,  не  успел  сесть,  как  лошади  дернули  —
и  он  предвусмысленно  поклонился  нам  задом.
 Так  наша  грустная  история  и  кончилась.  В  ней  нет
идей,  которые  бы  чего-нибудь  стоили,  а  я  рассказал  ее
только  по  интересности.  Тогда  было  так,  что  что-нибудь
этакое  самое  ничтожное  затеется  и  пойдет  расти,  расти,
и  всё  какие-то  интересные  ножки  и  рожки  показываются.
А  теперь  захват  будто  ух  какой  большущий,  а  потом  пой¬
дут  перетирать  —  и  меньше,  меньше,  и,  наконец,  совсем
ничего  нет...  Иной  даже  любить  начнет,  да  и  оставит  —
 368

скучно  станет.  А  отчего  это?  —  чай  от  многого,  а  более
всего  —  думается  —  не  от  равнодушия  ли  к  тому,  что  на¬
зывается  личной  честью?..
 ТАИНСТВЕННЫЕ  ПРЕДВЕСТИЯ
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 При  толках  о  возможности  близкой  войны,  недавно,  как
встарь,  говорили  о  разных  необыкновенных  явлениях,  ко¬
торые,  по  мнению  верующих,  должны  предвещать  необык¬
новенные  события.  В  Киеве,  например,  у  храма  Трех  Свя¬
тителей  найдены  в  необыкновенном  положении  два  челове¬
ческие  скелета;  в  Кронштадте  родился  необыкновенный
младенец,  который  тотчас  же  заговорил,  что  ему  надле¬
жит  наречь  имя  «Иоанн»;  прилетные  грачи  не  заняли  ста¬
рых  гнезд  по  набережью  взморья,  а  завились  ближе  вов¬
нутрь;  многим  был  видим  редактор  Комаров  в  сербском
военном  убранье...
 Эти,  а  также  и  некоторые  другие,  столь  же  замечатель¬
ные  или,  по  крайней  мере,  очень  редкие  события  в  первых
числах  апреля  месяца  1885  года  отмечены  русскими  газе¬
тами  великой  и  малой  печати,  и  истолковывались  как
«предвещания»  той  «близкой  войны»,  о  которой  в  истек¬
шие  дни  все  говорили  и  все  ждали  решительных  известий.
Особенным  значением  пользовалось  «проречение  крон¬
штадтского  младенца».
 Полагали,  что  «Иоанник»  не  остановится  на  одном  про¬
вещании  своего  имени,  а  скоро  скажет  и  еще  что-то  более
обще-интересное,—  потом  стали  даже  опасаться:  не  скры¬
вают  ли  по  каким-нибудь  соображениям  то,  что  говорит
«Иоанник».
 В  виду  таких  событий,  может  статься,  не  излишним
будет  рассказать,  что  в  этом  же  чудесном  роде  случалось
у  нас  прежде.
 Одно  из  таковых,  как  мне  кажется,  весьма  интересное
событие,—  достойное  внимания  по  своей  образности  и  по
полноте  объяснения,—  я  нашел  в  принадлежащих  мне  от¬
рывочных  записках  одного  лица,  пользовавшегося  особен¬
ным  вниманием  весьма  известного  общественного  деятеля
 13. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7.
 369

и  писателя,  Андрея  Николаевича  Муравьева.  Там  оно
значится  под  заглавием:  «Событие  о  сеножатех».
 Дело  касается  загадочного  происшествия,  которое  слу¬
чилось  как  раз  за  год  перед  Крымскою  войною  и  застави¬
ло  говорить  о  себе  многих  в  Петербурге  и  в  других  местах.
 Вот  что  сохранилось  об  этом  в  заметках  современника.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Раз,  летом  1852  года,  покойный  император  Николай
Павлович,  в  каком-то  разговоре  с  графом  Протасовым,  по¬
интересовался  Валаамским  монастырем.  Граф  не  был  при¬
готовлен  к  вопросам  государя,  но  не  хотел  обнаружить
своей  неготовности  и,  начав  отвечать  бойко  и  речисто,  ув¬
лекся  до  некоторой  неосторожности.  Он  необыкновенно  на¬
хвалил  государю  Валаамскую  обитель  со  стороны  красот
ее  островного  местоположения,  аскетического  благочестия
ее  обитателей,  их  превосходных  хозяйственных  учреждений
и  необыкновенных  успехов  их  в  садоводстве  и  огородниче¬
стве,  причем  было  что-то  говорено  и  о  винограде.
 Государь  находился  в  самом  благоприятном  расположе¬
нии,  чтобы  выслушать  рассказ  графа,  и  особенно  заинтере¬
совался  виноградом,  а  потом  заметил:
 —  Это  все  любопытно.  Брат  Александр  был  там,
и  я  помню,  что  монастырь  произвел  на  него  сильное  впе¬
чатление.  Там  бы  стоило  побывать.
 Граф,  в  каких  он  знал  —  соответственных  выражениях,
отвечал  государю,  что  проехать,  действительно,  стоит,  а  го¬
сударь  уронил  в  ответ  на  это:  «да,  да»,  и  перешел  к  другим
речам.
 Было  ли  у  государя  серьезное  намерение  посетить  Ва¬
лаам  или  замечания  его  были  высказаны  вскользь  без  даль¬
нейших  последствий,  но  граф  Протасов  тотчас  же  после
описанного  разговора  поехал  прямо  из  дворца  в  лавру
к  бывшему  тогда  митрополиту  Никанору  и  сообщил  ему
слова  императора,—  как  событие,  которое  немедленно  тре¬
бует  подготовительных  действий.
 Граф  был  неспокоен,  потому  что  он  не  хорошо  знал
Валаам  и  опасался,  не  проскользнуло  ли  в  его  ответах  го¬
сударю  чего-нибудь  несоответственного  и  опрометчивого.
 1  Никанор  (Клеменьевский)  был  митрополитом  новгородским  и
с.-петербургским  с  20  ноября  1848  г.  по  17  октября  1856  г.,  когда
умер.  Его  заместил  с  1  окт.  того  же  года  в.-пр.  Григорий  (Постни¬
ков).  ум.  17  июня  1860  г.  (Прим.  автора.)
 370

Графу,  конечно,  была  известна  необыкновенная  памятли¬
вость  государя  и  его  строгость,  если  он  узнает  обман.  Сле¬
довательно,  если  государю  вздумается  поехать  на  Валаам,
да  он  найдет  там  что-нибудь  не  то,  что  ему  рассказал  граф,
то  ему  от  императора  достанется.  А  что  государь  ничего
не  забудет  и  обстоятельно  сравнит  рассказ  графа  с  дей¬
ствительностью,  в  том  тоже  не  могло  быть  ни  малейшего
сомнения.
 Беспокойство  графа  не  показалось  напрасным  и  влады¬
ке  Никанору.  Напротив,  оно  еще  значительно  возросло
в  митрополите,  так  как  высокопреосвященный  проживал
в  Петербурге  в  епископском  сане  с  1848  года,  а  на  Вала¬
аме  тоже  еще  не  бывал;  и  теперь,  когда  обер-прокурор  за¬
говорил  с  ним,  он  почувствовал,  что  и  сам  не  знает  —
в  какой  степени  действительность  Валаама  отвечает  сло¬
весным  изображениям  графа.  Особенно  внешний  порядок
и  чистота,  которые  обыкновенно  не  скрывались  от  глаз
императора,  легко  могли  быть  ниже  того,  что  о  них  было
рассказано.  Все  это  высокопреосвященный  сам  и  выразил
графу.
 —  Ну,  вот  видите  ли,  как  оно  есть!  —  отвечал  на  то
граф.
 —  Это  никуда  не  годится.  Так  и  мне,  и  вам  может
быть  очень  неприятно.  Вы  знаете,  как  государь  проница¬
телен.
 —  Знаю.
 —  Ну,  так  я  бы  советовал  вам  предупредить  государя
и  самим  туда  съездить  —  поклониться  святыням  и  все  по¬
смотреть  и  исправить.
 Митрополит  согласился.
 —  Я  и  сам,—  говорит,—  давно  желал  поклониться  пре¬
подобным  Герману  и  Сергию.
 Граф  одобрил  и  вызвался  сам  доложить  государю  об
этом  намерении.
 Протасов  с  этим  уехал,  а  высокопреосвященный  Ника¬
нор  обратился  к  лаврским  записям  и  к  старым  инокам  лав¬
ры  за  справками:  когда  и  кто  из  петербургских  иерархов
ездил  сам  на  Валаам  и  какие  это  имело  последствия?
 Оказалось,  что  из  всех  митрополитов,  бывших  прежде
высокопреосвященного  Никанора,  совершал  паломничество
на  Валаам  только  один  Михаил,  и  цель  его  путешествия
тоже  была  сложная:  главное  влечение,  разумеется,  было
 1  Высокопреосвященный  Михаил  (Десницкий)  был  митрополитом
новгородским  и  с.-петербургским  с  25  июня  1818  г.  по  день  своей
смерти,  24  марта  1821  года.  (Прим.  автора.)
 371

поклониться  мощам  преподобных  Германа  и  Сергия,  но
совпала  эта  поездка  владыки  с  дошедшим  до  него  слухом,
что  покойный  государь  Александр  Павлович  желает  съез¬
дить  помолиться  на  Валаам.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Это  было  летом  1819  года,  и  именно  в  половине  июля.
Одиннадцатого  числа  июля,  в  день  св.  благоверные  княги¬
ни  Ольги,  одна  из  посетивших  владыку  тезоименитых  дам
большого  света  сообщила  преосвященному,  как  кому-то
случилось  заинтересовать  государя  рассказом  о  духовной
жизни,  о  прозорливстве  и  других  особенных  дарованиях
валаамских  скитников  и  схимников,  а  шестнадцатого  числа
того  же  июля  владыка  Михаил  «прибыл  уже  на  Валаам
на  трех  лодках  в  сопровождении  выборгского  протоиерея,
иеромонаха,  двух  иеродиаконов,  четырех  певчих  и  прочих
духовных  и  светских  лиц.  Митрополит  Михаил  пробыл
здесь  четыре  дня  (16—20  июля),—  служил,  молился,  про¬
вожал  покойника  и  шествовал  со  славою,  и  20  июля  от¬
плыл  на  лодках».  (См.  описание  Валаамского  монастыря.
Спб.,  1864  г.).  А  «в  августе  на  Валааме  разнеслось  изве¬
стие,  что  к  десятому  числу  туда  будет  государь».  Слух  этот
скоро  и  оправдался:  «уже  шестого  августа  получено  было
с  нарочным  от  министра  духовных  дел,  князя  Голицына,
игуменом  Валаамского  монастыря  письмо,  в  котором  изъяс¬
нена  высочайшая  воля  государя  императора  непременно
быть  в  монастыре,  и  повелено:  не  приготовлять  ничего,—
церемонии  не  делать,  а  принять  самодержавного  посетите¬
ля  как  благочестивого  путешественника»  (ibidem).
 Государю  Александру  Павловичу  очень  хотелось  ви¬
деть  отдаленную  обитель  так,  как  она  есть  —  ничем  не
приспособленную  к  нарочитому  приему,  а  в  простом,
в  обычном  строе  ее  общежития,  но  это  не  удалось.  «Опи¬
сание»  сообщает,  что  усердные  иноки  не  могли  совладать
с  охватившею  их  радостию  и  едва  государь  прибыл  в  Саль¬
му,  как  его  здесь  уже  встретил  валаамский  эконом  Арсений.
Правда,  что  эконом  как  будто  случился  здесь  по  экономи¬
ческим  надобностям  обители,  а  это  было  в  порядке  вещей,
но  тем  не  менее  государь  Александр  Павлович  едва  ли  при¬
нял  это  за  простую  случайность,  и  во  всяком  случае  он  вос¬
пользовался  свиданием  с  экономом  и  сам  настойчиво  выра¬
зил  ему  свое  желание  освободиться  от  всяких  встреч  и  от
всякого  особливого  почета  на  Валааме.  Государь  Александр
 372

Павлович  «сам»  подтвердил  эконому,  чтоб  встречи  никакой
не  было,  чтоб  служб  церковных  не  прибавлять  и  не  убав¬
лять,  а  быть  всему  по  монастырскому  положению,  чтобы
рук  у  его  величества  не  целовать  и  в  ноги  ему  не  кланяться.
(Опис.  Валаам.  монаст.,  стр.  195).
 И  более  того:  «склонный  к  тонкой  деликатности,  госу¬
дарь,  чтобы  не  смущать  тишину  скитской  жизни  и  не  на¬
рушать  богомысленного  настроения  братии  блеском  и  мно¬
голюдством  придворных,  переплыл  на  Валаам,  не  взяв
с  собою  никого,  кроме  «одного  камердинера».  Но  в  мона¬
стыре  все-таки  узнали  о  приезде  его  величества,  когда  он
уже  всходил  по  гранитной  лестнице.  Тогда  затрезвонили  во
все  колокола,  и  братия  начала  сходиться  со  всех  сторон  к  со¬
бору.  Государь  стоял  на  церковном  крыльце  и  внимательно
изволил  смотреть  на  монахов,  поспешавших  друг  перед  дру¬
гом»  (196).  Это  было  уже  не  то,  чего  хотелось  государю.
 «Взойдя  в  собор,  государь  стал  посредине  церкви,  игу¬
мен  был  в  ризе  и  с  крестом,  а  иеродиакон  в  стихаре,  цар¬
ские  двери  отворены  и  иеродиакон  возгласил  многоле¬
тие».
 Государь  выслушал  эту  встречу  и  пошел  «приклады¬
ваться  к  местным  иконам»,  а  игумен,  тем  временем,  снял
с  себя  ризу  и  «стал  за  амвоном  с  братиею».
 «Государь  подошел  к  нему  и  принял  благословение  сна¬
чала  от  него,  а  потом  от  всех  иеромонахов,  целуя  у  каждо¬
го  руку,  но  своей  никому  не  давая;  затем  кланялся  всей
братии».  Всем  этим  государь  Александр  Павлович  сколько
удовлетворял  своему  собственному  настроению,  столько  же
и  давал  чувствовать  братии  —  в  каком  духе  им  надлежало
держать  себя  в  его  присутствии;  но  братия,  в  ответ  на
поклон  императора,  «поклонилась  ему  в  землю»  (ibidem).
Тогда  государь  уже  сказал  прямо  в  лицо  инокам,  «что¬
бы  ему  никто  не  кланялся  поклонением  в  землю,  подобаю¬
щим  только  Богу».
 В  этом  же  роде  случилось  нечто  и  в  отношении  служб:
государя  опять  спрашивали,  как  служить,—  он  опять  про¬
сил  служить  все  по  установлению.  Ему  все  хотелось,  чтобы
на  него  не  обращали  внимания,  а  инок  Савватий  во  время
службы  оставил  свое  место,  чтобы  «поднять  перчатку»,
которую  уронил  государь,  и  «его  величество  не  допустил
до  этого  отца  Савватия»  (203).  Одну  службу  затянули
так,  что  «иеросхимонах-пустынножитель  Никон,  в  присут¬
ствии  государя  при  привычном  внимании  и  напряженном
слушании  божественного  пения,  выпустил  костыль  из  рук  и
упал,  а  государь  его  поднял  и  посадил»  (ibidem).
 373

Когда  все  это  было  приведено  на  память  высокопреос¬
вященному  Никанору,  он  увидал,  что  есть  очень  большая
надобность  подготовить  валаамских  отшельников  к  тому,
чтобы  они  могли  держать  себя  при  встрече  государя  Ни¬
колая  Павловича  соответственнее  того,  как  держали  себя,
встречая  покойного  Александра  Первого.  А  для  того,  что¬
бы  такую  подготовку  сделать  многостороннее  и  избежать
недосмотров,  допущенных  митрополитом  Михаилом,  высо¬
копреосвященный  Никанор  пришел  к  очень  счастливой
мысли  —  повезти  с  собою  на  Валаам  не  одних  спутников  из
столичного  духовенства,  которые  могли  дать  инокам  под¬
ходящие  советы  в  отношении  богослужения,  но  также  при¬
гласить  с  собою  и  двух-трех  мирян  из  таких  людей,  кото¬
рые  совмещают  в  себе  настоящее  русское  благочестие  и  на¬
стоящее  знание  этикета  и  вкусов  государя.
 В  таких  лицах  тогда  недостатка  не  было.  К  митрополи¬
ту  была  вхожа  целая  группа  светских  людей,  из  коих  каж¬
дый  мог  основательно  оспаривать  у  другого  право  и  на  об¬
щественное  уважение,  и  на  набожность  и  благочестие.  Та¬
ковы,  например,  были:  Степан  Онисимович  Бурачок  (изд.
«Маяка»),  граф  Дмитрий  Николаевич  Толстой,  Андрей
Николаевич  Муравьев,  Андрей  Андреевич  Вагнер,  Арка¬
дий  Николаевич  Мазовской  и  Иван  Якимович  Мальцев.
 Выбор  был  свободный,  так  как  каждое  из  этих  лиц  от¬
вечало  целям,  которые  имел  митрополит,  и  каждое,  конеч¬
но,  изъявит  полнейшую  готовность  с  рвением  принести
свою  долю  ожидаемой  от  него  пользы.
 Мысли  владыки  втайне  намечали  отдать  пред  всеми
предпочтение  Андрею  Николаевичу  Муравьеву,  но  судь¬
ба  и  разные  неожиданные  вещи  устроили  все  это  иначе,
и  притом  гораздо  лучше  и  ко  всеобщему  удовольствию  мно¬
гих.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Единомысленное  содружество  или  «братство»,  со¬
стоявшее  из  Бурачка,  гр.  Дм.  Н.  Толстого,  Андрея  Н.  Му¬
равьева,  Андрея  А.  Вагнера  и  Ивана  Якимовича  Мальце¬
ва,  само  признавало  или,  лучше  сказать,  чувствовало  над
собою  нравственное  старейшинство  Андрея  Николаеви¬
ча  Муравьева  и  было  от  него  в  некоторой  авторитетной
зависимости.  Он  их  тихо,  но  плотно  подавлял  известными
превосходствами  своей  натуры  —  смелостью,  оригиналь¬
ностью  и  беззастенчивостью;  притом  все  они  признавали
в  нем  большой  ум  и  талант  и  знали,  что  высокопреосвя¬
 374

щенный  Никанор  отличает  его  от  прочих  и  «помогает  ему»
так  чувствительно,  что  это  давало  повод  многим  утверж¬
дать,  будто  Муравьев  «жил  за  счет  митрополита».
 Андрей  Н.  Муравьев  —  лицо  очень  замечательное,
оригинальное  и  до  сих  пор  еще  никем  не  описанное  с  тою
тщательностию,  какой  заслуживает  этот  характерный  вы¬
разитель  своего  времени.  У  меня  кое-что  собрано  для  его
характеристики;  владеют  также  драгоценными  в  этом  от¬
ношении  материалами  и  другие,  но  в  настоящем  рассказе,
конечно,  некстати  подробно  заниматься  этим  любопытным
делом,  которое  должно  составить  предмет  особого  сочине¬
ния.  Тут  отметим  об  Андрее  Николаевиче  только  вскользь,
что  идет  к  речи  о  значении  сего  лица  в  известном  в  свое
время  «религиозном  братстве»,  из  которого  были  взяты
светские  сопутники  при  путешествии  митрополита  Ника¬
нора  на  Валаам.
 Андрей  Николаевич,  поссорившись  с  синодальным
обер-прокурором  графом  Протасовым,  потерял  свое  место
в  синоде  и  остался  при  небольшом  жалованье  в  тысячу
рублей,  которое  ему  отпускали  из  сумм  министерства  ино¬
странных  дел.  С  этими  средствами  он  нуждался  очень,
и  ему  помогали  многие,  отчасти  чувствовавшие  некую  ду¬
ховную  связь  с  ним,  а  отчасти  «будировавшие»  таким  об¬
разом  против  графа  Протасова.  Митрополит  московский
отдал  ему  для  житья  большое  помещение  на  Троицком  под¬
ворье,  у  Аничкина  моста,  а  петербургский  митрополит
«поддерживал  его  денежно».  В  последнем  с  владыкою  Ни¬
канором  участвовали  и  другие  из  лиц  духовных  и  светских.
 Андрей  Николаевич  в  этом  отношении  обладал  боль¬
шим  тактом  и  отлично  умел  группировать  знакомство.
Резкие  люди  не  без  оснований  называли  его  «салопницей».
Будучи  сам  беден  и  нуждаясь  в  помощи,  он  группировал
нужных  ему  людей  в  кружок  и  «доминировал  над  ними»
силою  своего  духовного  авторитета.  Над  этим  шутили,  и  он
сам  в  шутку  называл  свой  круг  «своим  светским  прихо¬
дом»  и  собирал  этих  прихожан  к  себе  в  митрополичьи  по¬
кои  на  так  называемые  «светские  всенощные».
 1  Муравьевых  было  пять  братьев: 	Александр  —  бывший
 декабрист  и  впоследствии  ссыльный,  а  потом  губернатор  и  сенатор  —
Михаил  (Виленский),  Николай  (Карсский),  Сергей,  служивший  где-
то  в  небольших  должностях,  и  общеизвестный  Андрей  Николаевич,
которого  называли  «вселенским».  Он  был  «друг  всех  патриархов»  и
«эпитрон».  Часть  свою  из  наследства  отца  Андрей  Н.  отдал  брату
своему  Александру,  а  сам  жил  на  Троицком  подворье,  в  прекрасном,
впрочем,  помещении,  которое  даром  предложил  ему  покойный  митро¬
полит  московский  Филарет  (Дроздов).  (Прим.  автора.)
 375

«Светские  всенощные»  —  это  собственно  был  вечерний
чай,  на  который  заходили  к  Андрею  Николаевичу  его  дру¬
зья  по  окончании  всенощной  службы  в  митрополичьей
церкви.
 Андрей  Николаевич,  будучи  достаточно  смешон  и  уяз¬
вим  во  многом,  имел  слабость  всем  и  всему  давать  особен¬
ные  названия  или  клички.  Как  вещи,  так  и  люди  называ¬
лись  у  него  не  своими  именами.  Следуя  такой  привычке,  он
одну  из  комнат  своего  помещения  в  митрополичьих  апар¬
таментах  уставил  скамьями,  застлал  скатертями  и  назвал
«боярской  палатой».  А  как  на  стенах  этой  палаты  он  раз¬
весил  портреты  знакомых  ему  патриархов,  то  приглаше¬
ние  пить  здесь  чай  выражалось  словами:  «пить  чай  под
патриархами».  Люди  у  него  тоже  ходили  все  с  особыми
кличками,  часто  весьма  неудачными,  а  иногда  и  довольно
плоскими.  Особенно  молодежь,  или  его  «пажи»,  и  «берейто¬
ры»,  которые  при  нем  состояли  и  являлись  «по  очереди»,—
эти  Ганимеды  все  откликались  не  на  свои  имена,  а  на  дан¬
ные  им  клички.  Но  об  их  кличках  и  о  них  самих  поговорим
в  другое  время  и  в  другом  месте,  а  теперь  о  «чае  под  пат¬
риархами».
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Волею-неволею  и  своею  охотою  отрешившийся  от  «све¬
та»,  Андрей  Николаевич  Муравьев  старался  показывать,
что  он  «светом  вовсе  не  дорожит»,  но  на  самом  деле  он
никогда  не  переставал  интересоваться  всем,  что  делается
в  «больших  сферах»,  и  имел  все  там  происходившее  на  слу¬
ху.  Если  мы  назовем  здесь  хоть  несколько  лиц  из  его  по¬
стоянной  компании  или,  как  сам  он  называл,  из  его  «при¬
хода»,  то  всякому  станет  ясно,  что  он  и  мог  иметь  очень
скорые  и  очень  верные  известия.
 К  Муравьеву  «пить  чай  под  патриархами»  собирались,
между  прочим,  известная  Татьяна  Борисовна  Потемкина,
графиня  Ламберт  (рожденная  Канкрина),  Мальцева,
Марья  Яковлевна  Веригина  (рожденная  Булгарина)  —
жена  Александра  Ивановича  Веригина,  бывшего  генерал-
губернатора,—  Александра  Федоровна  Туманская  (рож¬
денная  Опочинина),  сестра  ее  Горяинова,  жена  Николая
Михайловича  Лонгинова,  Мария  Михайловна  (рожден¬
ная  Корсакова)  и  др.  А  из  мужчин  —  Абамелик  (жена¬
тый  на  Лазаревой),  Мезенцев,  Сиверс,  Эвальд,  Мазовской,
Павел  Петрович  Мельников,  Вагнер  и  Шаховской.  Все  эти
 376

люди  постоянно  вращались  в  разных  тогдашних  деловых
кружках: 	везде 	собирали 	всякие  сколько-нибудь  интерес¬
 ные  новости  и  сносили  их  в  «боярские  палаты»  к  Муравь¬
еву,  который  выслушивал  их  по  виду  с  некоторым  прене¬
брежением,  но  в  самом  деле  —  с  большим  вниманием  и  ни¬
когда  не  упускал  того,  что  могло  касаться  каких-нибудь
личных  его  видов.
 Из  лиц,  сейчас  нами  названных,  один  даже  имел  долг
или  обязанность  всегда  являться  в  собрание  «под  патриар¬
хами»  непременно  с  новостию  и  за  то  получил  от  Андрея
Николаевича  кличку  «Репетилов».
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 «Репетилов»  приходился  сродни  Андрею  Николаевичу
(племянник)  и  занимал  такую  должность,  по  которой  мог
скоро  и  верно  знать  новости  Двора.  А  потому  при  «чае
под  патриархами»  он  был  интересная  персона,  которую  всег¬
да  встречали  с  любопытством  и  которой  потому  даже  дозво¬
лялось  запаздывать  и  являться  «под  патриархов»  не  из
церкви,  а  прямо  из  города,  лишь  бы  только  его  «вечернее
приношение  было  в  порядке».
 «Приношения»  к  «чаю  под  патриархами»  были  не
только  в  обычае,  но  это,  так  сказать,  составляло  необходи¬
мое  условие.  Андрей  Николаевич  не  скрывал,  что  его  дела
находятся  в  большом  стеснении,  но,  напротив,  он  сам  го¬
ворил  об  этом  всем  и  своей  веселою  откровенностью  до¬
вольно  легко  и  благоуспешно  выходил  из  затруднений,  не
испытывая  лишений.
 —  Трудящийся  достоин  мзды,—  говорил  шутя,  но
с  серьезными  целями  Муравьев.—  Я  вас  просвещаю,  а  вы
меня  кормите.  Без  меня  вы  ничего  бы  не  знали,  а  я  напи¬
шу  моим  золотым  пером,  что  вам  нужно  знать,  и  вы  бу¬
дете  знать.
 1  Вот  клички  некоторых  других  «муравьевских  прихожан»:
Эвальд  назывался  «Аз  и  Ферт»,  Мазовской  —  «Кукушка»,  Вагнер  —
«Корнет-хохол»,  Шаховской  —  «Колокольчик»,  Абамелик  —  «Зосима
и  Савватий».  Дамы  тоже  имели  клички.  Пажи  и  берейторы  называ¬
лись  общим  именем  «сен-сиры»,  но  степенью  расположенности  они
пользовались  у  Муравьева  неодинаковою.  В  числе  ласкаемой  Андре¬
ем  Николаевичем  молодежи  («сен-сиров»)  были  тогдашние  юнкера
Шереметев  и  братья  Алексей  и  Петр  Ахматовы,  из  которых  один
потом  был  обер-прокурором  св.  синода.  (Прим.  автора.)
 2  Андрей  Николаевич  Муравьев  писал  золотым  пером,  которое
было  ему  поднесено  его  почитателями,  с  надписью: 	«перо  Муравье¬
ва».  Куда  оно  делось  —  неизвестно.  Писал  он  всегда  прескверно  и
потому  предпочитал  диктовать.  (Прим.  автора.)
 377

Поэтому  являлись  с  «приношениями  все  приходившие
«под  патриархов».  Не  освобождались  от  этого  даже  и  лю¬
ди  совершенно  бедные.  Из  тех  один  (В.)  был  обязан
приносить  сливки,  другой  (А.)  —  калачи,  и  т.  д.—  кто
что  мог.  У  кого  не  было  ничего  своего  для  приношения,
тому  Андрей  Николаевич  доставал  возможность  отбывать
свою  повинность  на  счет  «вверенной  части»,—  так,  напри¬
мер,  М.  Э.  и  С.  присылали  ему  верховых  лошадей  из  бе¬
рейторской  школы,  и  он  совершал  на  них  по  городу  свои
прогулки,  которые  обращали  на  него  внимание  и  не  дозво¬
ляли  забывать  о  нем  людям  беспамятным.  Но  всех  ис¬
правнее  и  всех  щедрее  в  приношениях  были  вышеназван¬
ные  дамы,  между  коими  находились  обладательницы  ог¬
ромных  состояний.  Их  попечениями  Андрею  Николаевичу
доставлялось  не  только  все  существенно  необходимое  для
безнуждного  существования,  но  также  не  мало  и  излишне¬
го.  Дамы  только  иногда  затруднялись  знать,  что  нужно
Андрею  Николаевичу  или  что  ему  желается;  но  в  этих
случаях  их  обыкновенно  выручал  тезка  Андрея  Николае¬
вича  —  «корнет-хохол»  А.  А.  Вагнер,  который  был  одно
время  как  бы  наперсником  Муравьева  и  его  ризничим
и  кравчим  его  «боярской  палаты».  Как  бы  тщательно  ни
был  пополнен  весь  палатский  инвентарь  Муравьева,  Ваг¬
нер  всегда  умел  указать  желающим  услужить  Андрею  Ни¬
колаевичу  —  что  еще  может  быть  предложено  к  его  благо¬
угождению.  Даже,  если  было  укомплектовано  все,—  то
и  тогда  еще  желающим  приносить  не  приходилось  тоско¬
вать  в  неведении,  что  может  быть  предметом  новых  при¬
ношений.  Андрей  Николаевич  постоянно  носил  дома  чер¬
ные  полукафтанья  (архалуки)  из  шелковой  материи,  уст¬
роенные  так,  что  они  должны  были  застегиваться  на  пу¬
говицы,  но  пуговицы  к  ним  не  пришивались,  а  только  про¬
метывались  петли.  В  эти  петли  вставлялись  запоны  из  дра¬
гоценных  цветных  камней,  обделанных  в  серебро  или  в  зо¬
лото.  Пуговицы  одного  какого-нибудь  цвета  Андрею  Ни¬
колаевичу  надоедали,  и  он  имел  разные  смены:  яхонтовые,
изумрудные,  рубиновые,  янтарные.  Новая  смена  в  этом
роде  всегда  приносила  Андрею  Николаевичу  удовольствие,
а  Андрей  Андреевич  Вагнер  знал  вкусы  «брата  Анд¬
рея»  и  всегда  мог  помочь  дамам,  затруднявшимся  —
какое  приношение  было  уместнее  во  всякую  данную  ми¬
нуту.
 Понятно,  что  так  хорошо  обставленный  А.  Н.  Му¬
равьев  был  неупустительно  извещен  о  том,  что  случилось
после  мимолетного  разговора  государя  с  графом  Протасо¬
 378

вым  о  Валааме,  и  предполагавшаяся  поездка  митрополита
вызвала  в  Андрее  Николаевиче  свои  соображения.
 Дело  представлялось  так,  что  Андрею  Николаевичу,
кажется,  следовало  бы  иметь  первое  место  и  главную  роль
в  этом  паломничестве,  и  так  как  с  мероприятиями  по  это¬
му  поводу  медлить  было  некогда,  то  Андрей  Николаевич
тотчас  же  и  сделал  свои  распоряжения  по  причету.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 У  них  в  «братстве»  был  такой  порядок,  что  к  концу
«чая  под  патриархами»  Андрей  Николаевич,  как  «настоя¬
тель»,  назначал  подначальным  ему  младшим  братиям  —
куда  им  надлежит  являться  на  завтрашние  воскресные
службы.
 Назначения  эти  делались  всякий  раз  по  непосредствен¬
ному  его  усмотрению:  часто,  например,  назначалось  посе¬
тить  «внезапно»  ранние  службы  у  Пантелеймона  или
у  Симеона,  где  Андрей  Николаевич  преследовал  извест¬
ные  ему  упущения  (особенно  леность  какого-то  диакона),
но  иногда  надобность  указывала  им  явиться  «внезапно»
в  других  храмах,—  и  все  эти  распоряжения  давались  толь¬
ко  накануне,  под  «патриархами»,  так  что  об  этом  никто
не  мог  предупредить  неисправных  священнослужителей,
и  Андрей  Николаевич  с  «братиею»  настигали  упуститель¬
ных  врасплох,  со  всеми  слабостями,  и  тут  же  взыскивали
или  исправляли.  Если  же  все  по  храмам  епархиального
ведомства  в  столице  шло  в  порядке  и  упущений  нигде  не
предвиделось,  тогда  Андрей  Николаевич  дозволял  себе
и  своим  братиям  высшее  духовное  удовольствие:  они  все
могли  съезжаться  в  Александро-Невскую  лавру,  в  Кре¬
стовую  церковь  митрополита,  и  там  даже  принимать  воз¬
можное  для  мирян  личное  участие  в  службах.  Из  «братии»
Андрей  Николаевич  Муравьев  и  Андрей  Андреевич  Ваг¬
нер  почитались  за  хороших  чтецов,  и  им  дозволялось  чи¬
тать  в  Крестовой  церкви  за  всенощною  шестопсалмие.
(Сам  митрополит  слушал  это  чтение,  сидя  у  окна,  кото¬
 1  Если  Андрей  Николаевич  приходил  в  церковь  Пантелеймона
перед  начатием  ранней  обедни  и  видел,  что  священник  готовится  на¬
чинать  литургию  один,  без  диакона,  которого  Муравьев  уже  знал  за
человека  ленивого  к  молитве,  то  Андрей  Николаевич  тотчас  же  про¬
сил  батюшку  «подождать»,  а  за  диаконом  посылал  сторожа  с  прика¬
занием  «поднять  его  с  постели».  Сторож  шел  и  исполнял  поручение
так  успешно,  что  диакон  приходил  очень  скоро  и  служил  с  благого¬
вением.  (Прим.  автора.)
 379

рое  было  проделано  в  церковь  из  его  столовой.)  Вагнер
и  Муравьев  читали  «каждый  в  своем  роде»;  но  как  одним
из  их  слушателей  больше  нравилось  чтение  Муравьева,
а  другим  был  приятнее  Вагнер,  то  в  общих  интересах,
для  уравнения  слушателей,  между  обоими  мастерами  чи¬
тать  была  установлена  очередь:  один  раз  читал  «Андрей
большой»,  а  в  другой  —  «Андрей  меньшой»,  т.  е.  Вагнер.
 Оба  чтеца  в  очередь  свою  подготовлялись  к  чтению
и  превосходили  друг  друга  в  своем  искусстве,  а  потому
случаи  эти  представляли  интерес  для  компании  и  сопро¬
вождались  некоторою  особенною  торжественностию.  В  те
дни,  когда  читали  Муравьев  или  Вагнер,  Андрей  Нико¬
лаевич  приезжал  в  лавру  один,  так  как  он  был  очень
честолюбив  и  занимал  в  церквах  особые  места  (в  Троиц¬
ком  подворье  Муравьев,  в  отсутствие  московского  митро¬
полита,  стоял  всегда  на  его  месте),  а  весь  остальной  муж¬
ской  персонал  «братии»  должен  был  приезжать  разом
«в  курятнике».  Это  требует  объяснения.  «Братия»  съезжа¬
лась  сначала  на  Моховую,  в  дом  секунд-майора  Ивана
Якимовича  Мальцева,  к  обеду.  Обед  в  таких  случаях  про¬
исходил  ранее  обыкновенного,  и  при  последнем  блюде
к  крыльцу  подавалась  большая  четвероместная  карета,  ко¬
торую,  со  слов  Муравьева,  называли  «курятник».  В  этот-
то  «курятник»  усаживались  —  сам  чтец  Вагнер  («иже
бысть  первый  по  Фараоне»)  и  знатоки  службы:  Бурачок,
Толстой  и  сам  секунд-майор  Мальцев.
 В  Крестовой  церкви  оканчивалось  служение,  чтецы  от¬
личались,  и  затем  все  шли  на  чай  к  митрополиту,  где
и  проводили  час  в  приятных  разговорах  о  том,  что  было
на  ту  пору  интересного  в  городе.
 Муравьев  имел  полное  основание  рассчитывать,  что
в  этот  раз  там  дежурный  разговор  будет  о  Валааме,  но,
к  крайней  своей  досаде,  он  очень  грубо  ошибся.
 Андрей  Николаевич  понял,  что  это  неспроста  и  что
ему  что-то  подстроено.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Положение  Муравьева  в  духовенстве  было  чрезвычай¬
но  странное.  Близкий  по  своим  отношениям  к  патриархам
и  вообще  высшим  иерархам,  он  вовсе  не  пользовался  рас¬
положением  клира.  Напротив,  он  имел  в  числе  священно¬
служителей  множество  недоброжелателей  и  даже  некото¬
рое  число  очень  откровенных  и  смелых  врагов,  которые
не  боялись  «ходить  на  него  в  одиночку».  Из  них  один  та¬
 380

кой  жил  тогда  в  Невской  лавре,—  это  был  знаменитый
синолог,  архимандрит  Аввакум,  известный  по  своей  уче¬
ности,  по  благородной  прямоте  характера,  по  неукротимой
пылкости  и  по  анекдотической  небрежности  в  отправлении
совершенно  несродных  ему  цензорских  обязанностей,
к  которым  он  был  назначен  и  потом  отрешен.  За  продол¬
жительную  жизнь  в  Китае  отец  Аввакум  совсем  «отвык
от  европейской  политики»  и  не  скрывал  никаких  своих
чувств:  он  гласно  говорил,  что  «самое  безвредное  чте¬
ние  —  читать  этикеты  на  бутылках,  а  самый  противный
человек  на  свете  —  Андрей  Муравьев  с  братиею  его».
И  Андрей  Николаевич  это  знал,  потому  что  Аввакум  од¬
нажды  высказал  всю  эту  тираду  за  столом  в  присутствии
самого  Муравьева;  но  Муравьев  не  мог  ему  ничего  сде¬
лать  и  даже  не  дерзал  его  припугнуть.  Он  даже  не  выду¬
мал  Аввакуму  никакой  клички,  кроме  как  «китаец»,  что,
впрочем,  составляло  обыкновенное  и  даже  известное  в  мо¬
настырском  обиходе  прозвание  «Аввакума  китайского»
Этот  характерный  старик  терпеть  не  мог  Муравьева  будто
бы  за  то,  что  он  и  его  «иезуиты»  «много  стоят»  высоко¬
преосвященному  Никанору  и  увлекают  его  «к  светскости».
Аввакум  любил  приволье  и  простоту,  любил  и  уважал
в  человеке  прямую  доброту  и  честность,  был  заботлив
о  сиротах  и  не  находил  никакого  удовольствия  в  сообще¬
стве  светских  людей,  если  они  не  занимаются  «чтением
этикетов».  Положение  же  его  было  несравненно  лучше
и  тверже  положения  Андрея  Николаевича,  которое  всег¬
да  «зависело  от  игры  обстоятельств»,  тогда  как  «китай¬
ский  Аввакум»  стяжал  себе  самую  твердую  репутацию
и  имел  до  шести  тысяч  рублей  в  год  «получения»  при  го¬
товой,  неотъемлемой  монастырской  квартире,  выходившей
окнами  как  раз  насупротив  митрополичьих  покоев.
 1  Архимандрит  Аввакум  дожил  свой  обильный  приключениями
век  и  скончался  в  Александро-Невской  лавре.  Он  погребен  там  же,
подле  церкви  Благовещения,  и  над  его  могилою  стоит  так  называе¬
мый  «Китайский  памятник».  Китайская  надпись  иссечена  на  нем  в
Петербурге,  но  сочинена  в  Китае.  (Прим.  автора.)
 2  Аввакум  получал  около  4000  руб.  пенсии  за  свою  службу  в
Китае,  да  2000  прибавочных.  В  некоторых  сочинениях  сказано,  будто
он  был  «казначеем»  лавры,  но  это  неправда.  Аввакум  казначеем  не
был  и  был  так  же  неспособен  к  этой  должности,  как  к  должности
цензорской.  Он  был  очень  добр  и  очень  щедр,  но  все  это  под  доволь¬
но  грубою  формою.  Аввакум  происходил  из  духовных  тверской  епар¬
хии.  Цензорская  проруха  с  ним  случилась  на  книге  архимандрита  Из¬
раиля,  где  в  вину  Аввакуму  была  поставлена  следующая  неловкая
строка:  «блуд  не  был  бы  блудом,  если  бы  не  было  учреждено  таинст¬
во  брака».  Аввакум  не  оправдывался  и  не  тужил,  что  его  отставили.
(Прим.  автора.)
 381

Здесь  он  мог  видеть  из  своих  окон  всех,  кто  приезжал
к  митрополиту,  и  когда  замечал  приезд  Муравьева  с  его
«братией»,  то  впадал  в  гневность,  и  если  на  тот  случай
был  еще  «начитавшись  этикетов»,  то  не  таился  с  своими
чувствами,  а  открывал  форточку  и  кричал:
 —  Опять  вы  налетели,  иезуиты!..  Пошли  вон,  попро¬
шайки!
 И  так  далее,  в  этом  роде.
 Муравьев  был  очень  самолюбив  и  мстителен  до  беско¬
нечности,  и  он  нимало  не  таился  с  этими  качествами.
Очень  нередко  он  даже  своим  приближенным  и  друзьям
резко  говорил  серьезным  тоном:
 —  Прошу  не  забывать,  что  я  Муравьев.
 Но  Аввакуму  он  возражать  не  смел  и  отыгрывался  от
его  обид,  представляя,  будто  их  не  замечает.  Иного  ниче¬
го  и  не  оставалось,  потому  что  если  бы  он  напомнил  ему,
что  он  «Муравьев»,  то  Аввакум  у  него  в  долгу  бы  не
остался,  ибо  почитал  себя  «ничим  же  меньше»  и,  кажется,
имел  на  то  основание.  Но  и,  кроме  независимого  Авваку¬
ма,  при  особе  митрополита  были  еще  лица,  в  которых
Муравьев  также  имел  более  или  менее  затаенных  недругов.
Таков  был,  например,  знаменитый  в  летописях  лавры  про¬
тодиакон-монах  Виктор.  Это  был  величайший  знаток  бо¬
гослужебных  церемоний,  какому  не  было  равных  даже
между  протодиаконами,  всегда  ведущими  весь  порядок
сложного  архиерейского  богослужения.  Андрей  Николае¬
вич  Муравьев  тоже  мнил  себя  знатоком  этого  предмета
и  от  многих  был  почитаем  за  такое  знание,  но  при  позна¬
ниях,  навыке  и  распорядительности  Виктора  все  муравьев¬
ские  сведения  ничего  не  стоили,  и  Андрей  Николаевич  да¬
же  боялся  говорить  и  не  любил  Виктора,  как  соперника,
который  подавлял  его  своим  авторитетом.  Андрею  Нико¬
лаевичу  оставалось  одно:  держаться  будто  покровительст¬
вующего  Виктору  тона,  а  между  тем  ронять  его  потихонь¬
ку  в  глазах  владыки  сожалениями  о  «разночтениях»,  ко¬
торым  прилежал  протодиакон  по  примеру  Аввакума.  Но
это  «сожалительное  коварство»  обнаружилось  и  поселило
 1  Мне  случалось  встречать  в  печати,  что  Виктора  называют  то
«иподиаконом»,  то  «архидиаконом».  Как  то,  так  и  другое  неверно.
Виктор  прославился  в  сане  «протодиакона».  Первый  архидиакон  в
Невской  лавре  поставлен  высокопреосвященным  Исидором  —  это  Ва¬
лериан,  а  между  ним  и  Виктором  был  еще  протодиаконом  Герман.
Также  читал  я  где-то,  что  будто  Виктор  выезжал  с  митрополитом
Серафимом  на  площадь  во  время  декабристского  бунта  и  защитил  мит¬
рополита.  Это  опять  неверно:  на  Сенатской  площади  14  декабря  1825
года  с  митрополитом  Серафимом  был  протодиакон  Прохор.  (Прим.
автора.)
 382

в  сердце  протодиакона  горькие  чувства  против  Муравьева,
а  серьезно  повредить  Виктору  оно  не  могло,  так  как  он
был  человек  нужный  и  даже  казался  незаменимым.  При¬
том  же  «разночтения»  Виктора  совсем  не  мешали  делам
службы.  Протодиакон  Виктор,  хотя  был  от  природы
и  прост  и  снисходителен,  но  тоже,  подобно  Аввакуму,  по¬
сматривал  на  Муравьева  свысока,  как  человек  нужный  на
человека,  представляющего  из  себя  что-то  такое,  без  чего
все  обходиться  может.
 Казалось,  что  Виктор  иногда  тоже,  подобно  Аввакуму,
желал  обнаруживать  свое  пренебрежение  к  Муравьеву
очень  открыто.  Так,  например,  он  часто  обтирал  со  лба
пот  цветным  фуляром  перед  самым  лицом  Андрея  Нико¬
лаевича,  который  находил  такой  «форс»  со  стороны  прото¬
диакона  совершенно  непозволительным.
 Андрей  Николаевич  даже  не  раз  ему  говорил:  «Вы  ме¬
ня  этим  просто  убиваете»;  но  отец  Виктор  отвечал:
«А  что  же,  если  у  меня  такая  привычка»,—  и  продолжал
его  «убивать».
 Но  кроме  этих  двух  лиц,  которые  своего  нерасположе¬
ния  не  скрывали,  но  зато  бились  честным  оружием  в  от¬
крытом  бою,  у  Андрея  Николаевича  при  митрополите  бы¬
ли  еще  два  человека,  в  души  которых  было  гораздо  труд¬
нее  проникнуть,  чем  в  души  Аввакума  и  Виктора;  эти  два
лица  были:  письмоводитель  митрополита  Навроцкий  и  сек¬
ретарь  Ласский,  оба  из  малороссиян,—  люди  тонкие
и  с  влиянием.  Притом  последний  из  них,  Ласский,  тоже
делал  конкуренцию  Андрею  Николаевичу  еще  в  том,  что
владыка  считал  этого  своего  чиновника  за  знатока  «свет¬
ской  политики».  Андрей  Николаевич  считал  это  за  вопию¬
щую  несообразность,  но  отчасти,  должно  быть,  в  Ласском
были  политические  дарования.  По  крайней  мере  мы  долж¬
ны  так  думать,  судя  по  наступающему  случаю,  который
обличал  сообразительность  Ласского  в  ущерб  желаниям
Андрея  Николаевича,  за  «престиж»  которого,  однако,  вос¬
стала  сила  судеб  и  подняла  его  как  пренебреженный  ка¬
мень  на  самую  главу  угла.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Когда  Андрей  Николаевич  после  всенощной  вошел
в  апартаменты  митрополита  Никанора,  он  застал  здесь  те
открыто  и  тайно  неприязненные  ему  лица,  о  которых  мы
выше  упомянули.  Архимандрит  Аввакум,  который,  по
обыкновению,  готов  был  всегда  «будировать»  против  Му-
 383

равьева,  и  теперь,  при  входе  его,  громко  рассказывал  ко¬
му-то,  как  просто  жил  в  этом  самом  помещении  предмест¬
ник  Никанора  —  митрополит  Серафим.
 —  Вот,—  говорит  Аввакум:  —  эта  комната  была  у  не¬
го  гостиная,  и  вот  тут  в  стене  было  окошечко  к  его  келей¬
нику.  Бывало,  позовет  к  себе  после  всенощной  кого-нибудь
чай  пить,  а  келейник  не  подает  чаю.  Он  к  окошечку  и  го¬
ворит: 	«Давай  же  скорее  чаю!»  А  тот  отвечает:  «Подо¬
 ждите,  владыко,—  воды  нет».  И  ждали,  и  не  обижались,
потому  что  к  нему  не  приходили  таковые,  которые...
 Андрей  Николаевич  почувствовал,  что  эти  «таковые,
которые»  могут  залететь  в  его  огород,  и  поспешил  про¬
никнуть  далее  здесь  стоявших  и  ожидавших  выхода  вла¬
дыки.  Этим  он  избегал  неприятности  слушать  Аввакума
и  всем  дал  почувствовать,  что  он  «Муравьев».
 Но  зато  самое  свидание  с  глазу  на  глаз,  наедине
с  митрополитом,  Андрея  Николаевича  не  порадовало.  Его
штатный  «Репетилов»  не  оказался  на  полной  высоте  сво¬
его  призвания  и  оконфузился.  Он  принес  к  чаю  «под  пат¬
риархами»  не  самое  свежее  приношение.  Вести  Репетилова
не  были  самые  свежие,  и  оттого  вышли  бесчисленные  до¬
саждения...  Дело  о  путешествии  на  Валаам  ушло  очень  да¬
леко  вперед  против  того,  что  было  рассказано  «под  пат¬
риархами».  Граф  Протасов  уже  довел  о  желании  митропо¬
лита  до  сведения  государя,  а  государь  приказал  «снарядить
экспедицию  как  можно  приличнее».  В  таком  случае,  ко¬
нечно,  хорошо  бы  спросить  Муравьева,  но  граф  Протасов
его  не  жаловал,  а  другие  не  желали  о  нем  напомнить  мит¬
рополиту,  и  потому  вопрошен  был  Ласский,  которого  Му¬
равьев  в  насмешку  назвал  «церемониймейстером».
 Ласский,  однако,  имел  вполне  достаточную  компетент¬
ность  в  деле,  о  котором  его  спрашивали,  и  никаких  насме¬
шек  не  заслуживал.  Он  знал,  что  плавание  митрополита
Михаила  Десницкого  «на  лодках»,  при  теперешних  взгля¬
дах,  не  может  быть  признано  за  «приличное»,  и  навел,
где  знал,  справки,  как  плавал  по  петербургским  водам
при  Петре  Великом  Феофан  Прокопович.  Справка  показа¬
ла,  что  судно,  носившее  владыку,  ходило  под  митропо¬
личьим  флагом...  Вот  как  приличествовало  плыть  и  высо¬
копреосвященному  Никанору,  который  тоже  любил  пыш¬
ность.  Государь  приказал  дать  митрополиту  вместо  двух
лодок  «два  парохода  и  чтобы  оба  шли  под  митрополичьим
флагом».  Штат  своей  свиты  владыке  предоставлено  было
составить  по  его  непосредственному  усмотрению,  а  он  при¬
звал  на  совет  опять  того  же  Ласского,  и  Ласский  предло¬
 384

жил  такой  подбор  лиц,  какого  лучше  нельзя  выдумать  Для
прикровенных  соображений,  руководивших  экспедицией.
С  митрополитом  ехали  оба  его  секретаря  —  Навроцкий
и  Ласский,  которые  знали  и  историю,  и  епархиальные  дела
в  совершенстве;  архимандрит  Сергиевской  пустыни  (впо¬
следствии  архиерей)  Игнатий  Брянчанинов,  который  знал
и  светское,  и  духовное  не  хуже,  чем  Муравьев,  но  притом
обладал  еще  ласкою  и  уветливостью  прекрасного  характе¬
ра;  архимандрит  Аввакум-китайский,  археолог,  нумизмат
и  такой  книговед,  что  ему  довольно  было  поглядеть  биб¬
лиотеку,  чтобы  понять,  что  в  ней  есть  и  как  ее  показать
лицом;  протодиакон  Виктор  —  тихий,  смирный,  голоси¬
стый  и  головастый,  с  замечательною  манерою  особенно
хорошо  носить  волосы  и  вести  служение  в  величайшей
тишине  и  стройности.  Он  в  один,  в  два  приема  мог  ис¬
править  несоответственные  манеры  служения  в  любом
малоискусном  скитнике.  Словом,  никого  не  брали  лишнего,
но  во  всяком  нужном  роде  был  человек,  вполне  отвечаю¬
щий  требованию.  А  эти  избранники,  каждый  по  своей  ча¬
сти,  знали  кого  еще  прихватить  нужно;  так,  например,
Игнатий  Брянчанинов  взял  с  собой  из  своей  Сергиевской
пустыни  повара,  православного  чухонца,  по  имени  Сергия.
Это  был  «врожденный  талант»,  который  умел  приготов¬
лять  монастырские  трапезные  кушанья  —  как  никакой  дру¬
гой  повар.  Рассчитывали,  что  Сергий  мог  принести  свою
долю  благих  указаний  на  уединенном  острове,  где  во  мно¬
гих  отношениях  не  знают  лучшего,  а  держатся  приемов
рутинных.  Из  светских  было  приглашено  несколько  лиц
из  моряков,  кажется,  больше  по  выбору  Брянчанинова.
Муравьев  и  его  клирики  были  «абортированы»,  и  это  бы¬
ло  бы  непоправимо,  если  бы,  к  счастью,  не  явился  задер¬
жавший  отплытие  вопрос  о  флаге.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Военные  пароходы,  на  которых  следовало  плыть  митро¬
политу,  были  готовы;  но  нигде  не  могли  отыскать  того
флага,  под  которым  плавал  Прокопович.  В  лавре  этого
флага  не  оказалось  и  никто  не  знал,  где  его  следует
искать.  Пришлось  действовать  наугад.  Думали,  что  флаг
может  быть  в  синодальном  архиве,  и  искали  его,  но  не
нашли.  Потом  пришло  на  мысль  —  не  положили  ли  его,
по  миновании  надобности,  где-нибудь  в  запасных  кладо¬
вых  адмиралтейства,  и  опять  тут  везде  искали,  но  тоже  не
 385

нашли,  и  стали  думать,  что  всякие  дальнейшие  поиски
будут  напрасны,  потому  что,  очевидно,  митрополичий  флаг
после  Феофана  легкомысленно  почли  за  вещь,  которая
больше  не  нужна,  и  сунули  его  куда-нибудь  небрежно,  без
описи  и  расписок,  и  он  где-нибудь  тлеет  без  всяких  сле¬
дов,  а  может  быть  даже  и  уничтожен  каким-нибудь  неве¬
жественным  профаном,  польстившимся  на  кусок  материи.
И  когда  явились  такие,  по-видимому,  весьма  вероятные  со¬
ображения,  тогда  пришли  к  заключению,  что  дело  собст¬
венно  не  в  том,  чтобы  отыскать  старинный  митрополичий
флаг,  а  гораздо  скорее  и  проще  будет  устроить  такой  флаг
вновь  и  плыть  под  ним  без  задержания.  Но  тут  обнару¬
жилось  наше  обыкновенное  русское  небрежение  в  гераль¬
дических  делах:  несомненно  было,  что  митрополичий  флаг
существовал,  но  какой  именно  он  был,  т.  е.  какого  цвета
и  что  на  нем  было  изображено,—  об  этом  нигде  не  нашли
никаких  записей  и  никаких  рисунков.  Тогда,  чтобы  не
останавливаться  бесконечное  время  на  этом  вопросе,  для
основательного  разрешения  которого  не  находилось  ника¬
ких  положительных  данных,  решились  сделать  поскорее
новый  флаг  «с  приличными  изображениями»,—  и  это  так
и  сделали.
 Только  эти  хлопоты  с  флагом  и  были  причиною  того,
что  митрополит  не  отплыл  без  ведома  Андрея  Николаеви¬
ча  и  что  этот  последний  мог  иметь  при  экспедиции  на  су¬
дах  митрополита  своих  людей.  Высокопреосвященный  Ни¬
канор,  в  угождение  ему,  пригласил  с  собою  Мазовского,
Вагнера  и  еще  кого-то...  Компания  составилась  не  малая.
Оба  парохода  в  прекрасный,  светлый,  погожий  день  отва¬
лили  с  блестящим  экипажем  от  петербургской  пристани
и  направились  вверх  по  Неве  к  Ладожскому  озеру.
А  Андрей  Николаевич  остался  в  Петербурге,  вероятно,  не
в  наилучшем  расположении  духа,  и  ходил  ли  он  в  своем
архалуке  по  покоям  Троицкого  подворья,  или  ездил  вер-
 1  Замечательно,  что  и  этот  случай  не  исправил  нашей  характер¬
ной  небрежности.  Один  флаг  потеряли  бесследно,  другой  при  нужде
в  нем  сделали  кое-как  наскоро,  но  опять  и  об  этом  не  сохранили  ни¬
каких  исторических  памятей.  О  том,  что  флаг  был  сооружен  для  пла¬
вания  митрополита  Никанора,  помнят  некоторые  из  доживающих  свой
век  иноков  и  мирян,  но  мне  ни  от  одного  из  них  не  удалось  узнать  —
какой  именно  был  этот  флаг  и  куда  он  делся  после  экспедиции  митро¬
полита  на  Валаам?  Полагают,  что  и  этот  флаг  тоже  пропал,  а  о  том,
что  именно  он  изображал,  говорят  гадательно  и  разноречиво:  одни  го¬
ворят,  будто  «были  нашиты  какие-то  кресты»,  а  А.  А.  Вагнеру  «пом¬
нится»,  что  на  флаге  были  нарисованы  атрибуты  митрополичьего  слу¬
жебного  облачения:  митра,  посох,  трикирий  и  дикирий.  А  какое  из
этих  сведений  вернее  —  о  том  решительно  сказать  невозможно.  (Прим.
автора.)
 386

хом  в  своем  штатском  плаще,—  он,  без  сомнения,  чувство¬
вал  желчную  досаду  от  того,  что  терпел  в  угоду  прихотям
«гусара»,  как  величал  он  графа  Протасова.
 Впрочем,  такие  удары  ему  были  уже  знакомы,  и  он  их
старался  переносить  с  достоинством,  что  ему  порою  и  уда¬
валось.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Между  тем  отплывшие  под  митрополичьим  флагом  су¬
да  совершали  свой  ход  так  весело  и  благополучно,  что  это
навсегда  оставило  самое  приятное  впечатление  во  всех  со¬
участниках  эскадры.  Погода  стояла  прекрасная;  солнце  го¬
рело  на  небе,  воздух  был  тих  и  тепел,  невозмутимая  гладь
вод  блистала  как  зеркало.  Везде,  на  встречных  судах  и  по
берегам  реки,  все  замечались  оживленные  и  веселые  лица.
Некоторые  были  даже  очень  веселы.  В  последнем  роде  от¬
личалась  публика,  помещавшаяся  на  палубе  небольшого  ча¬
стного  парохода,  который  отвалил  от  другой  петербургской
пристани  почти  одновременно  с  эскадрою  митрополита
и,  нагнав  ее,  шел  за  нею  очень  в  небольшом  расстоянии.
 На  этом  пароходе  было  много  кавалеров  и  дам:  оттуда
слышались  звуки  музыки,  смех  разных  голосов  и  смешан¬
ный  русский  и  иностранный  говор.
 Появление  этого  парохода  с  веселыми  пассажирами  бы¬
ло  неожиданностию  для  митрополита  и  его  спутников,
и  им  удалось  разгадать  эту  неожиданность  только  в  Шлис¬
сельбурге,  где  пароходы,  прежде  чем  войти  в  озеро,  при¬
стали  на  короткое  время,  чтобы  дать  возможность  пасса¬
жирам  поклониться  чудотворному  образу,  находящемуся
в  прибрежной  часовне.
 Оказалось,  что  это  едет  очень  интересная  компания  ми¬
лых  и  веселых  людей,  состоящая  по  преимуществу  из
французских  и  русских  артистов  и  художников,  тоже  соб¬
равшихся  полюбоваться  красотами  Валаама.  Пришелся  ли
выезд  их  случайно  в  одно  время  с  отплытием  митрополи¬
та,  или  они,  быть  может,  нарочно  старались  увидать  мона¬
стырский  остров,  когда  там  будут  встречать  высшего  цер¬
ковного  сановника,—  это  осталось  неизвестным.  Одни  го¬
ворили  так,  а  другие  иначе;  но  высокопреосвященный  Ни¬
канор,  чувствовавший  себя  тоже  в  прекрасном  расположе¬
нии,  слушая  сообщение  об  этом,  не  обнаружил  ни  малей¬
шего  неудовольствия  и  сказал:
 —  Господь  с  ними!  они  нам  не  мешают.
 Услыхав  такой  снисходительный  отзыв  от  владыки,  не¬
 387

которые  из  его  свиты,  заметившие  в  числе  артистов  изве¬
стного  комика  Мартынова,  сделали  было  даже  предложе¬
ние  пригласить  его  в  Шлиссельбурге  пересесть  с  частного
парохода  на  казенный  пароход  митрополита,  но  высокопре¬
освященный  Никанор  улыбнулся  и  отвечал:
 —  Нет.  Зачем  его  отрывать  от  своих.  Всякому  в  сво¬
ей  компании  свойственнее.  Не  станем  мешать  друг  другу.
 Пароходы  вошли  в  озеро  и,  держась  одного  фарватера,
опять  пошли  на  виду  и  на  слуху  один  у  другого.  Пасса¬
жиры  их  как  будто  не  обращали  друг  на  друга  никакого
внимания;  но,  однако,  тем  не  менее,  с  обеих  сторон  можно
было  наблюдать  взаимную  деликатность.  Несходные  по
своему  положению  путники  старались  ничем  не  стеснять
одни  других:  митрополит  не  выходил  на  палубу,  а  сидел
у  открытого  окна  в  рубке,  а  по  другую  сторону  этого  ок¬
на,  против  него,  сидели  на  морских  складных  табуретах
Брянчанинов  и  китайский  Аввакум.  Преосвященный  и  его
спутники  вели  самые  веселые  и  оживленные  беседы.  «Ли¬
цедеи»  пели  и  шутили,  но  сдержанно;  они,  очевидно,  ста¬
рались  умерять  свое  веселье,  чтобы  оно  не  очень  доходи¬
ло  до  подвижного  монастыря.
 Тотчас  по  входе  в  Ладожское  озеро  начался  обед,  ко¬
торый  был  отдельно  сервирован  для  мирян  и  для  монахов.
Для  первых  готовили  обыкновенные  морские  «кохи»,  а  для
митрополита  и  его  свиты  изготовлял  трапезу  тот  знамени¬
тый  в  свое  время  православный  чухонец  Сергий,  кулинар¬
ными  способностями  которого  скромно  щеголял  Игнатий
Брянчанинов.
 Тот,  кто  хотел  быть  «говейным»  и,  отказавшись  от  ско¬
ромной  стряпни  «кохов»,  присоединился  к  постной  трапе¬
зе  иноков,—  был  положительно  в  выигрыше,  потому  что
отец  Сергий  на  воде  даже  превзошел  свою  репутацию,  со¬
ставившуюся  на  суше.  Впрочем,  может  быть,  этому  много
помогал  и  свежий  морской  воздух,  развивающий  аппетит
и  поддерживающий  легкое  расположение  духа.
 Затем  солнце  стало  склоняться  к  западу,  пошло  вече¬
реть;  с  частного  парохода  порывами  легкого  ветерка  доно¬
силось  отрывками  стройное  пение.  Митрополит  опять  сидел
у  открытого  окна  рубки,  а  Брянчанинов  долго-долго  глядел
молча  вдаль  и  вдруг,  как  бы  забывшись,  забредил  стиха¬
ми  Пушкина,  которых  знал  наизусть  чрезвычайно  много...
 В  леса,  в  пустыни  молчаливы
Перенесу,  тобою  полн,
 Твои  скалы,  твои  заливы,
 И  плеск,  и  тень,  и  говор  волн.
 388

Владыка  и  Аввакум  не  прервали  его;  поникнув  голова¬
ми,  они  его  тихо  слушали...  Протодиакон  Виктор  стоял
у  косяка,  опершись  головою  о  локоть,  и  тоже  слушал...
Его  простое  внимание  было  своего  рода  «народная  тропа»
к  могиле  певца.  Вечер  густел.  На  беловатом  летнем  север¬
ном  небе  встала  бледная  луна;  вдалеке  слева,  на  финлянд¬
ском  берегу,  заяц  затопил  листвой  печку,  и  туман,  как
дымок,  слегка  пополз  по  гладкому  озеру,  а  вправо,  дале¬
ко-далеко,  начал  чуть  зримо  обозначаться  над  водой  Ко¬
невец.
 Митрополит  взглянул  на  часы  и  сказал:
 —  Мы  опоздали  ко  всенощной.
 —  Мы  сейчас  споем  ее  здесь,  владыко!  —  отозвался
Виктор,  и  в  одну  минуту  достал  и  подал  где-то  близко
у  него  под  рукою  лежавшую  эпитрахиль  Брянчанинову.
Отец  Игнатий  сейчас  же  ее  надел  и  громко,  вслух  благо¬
словил  царство  вездесущего  бога  под  открытым  куполом
его  нерукотворного  храма...
 Виктор  читал  и  пел  наизусть.  Аввакум  пел  с  ним.  Мит¬
рополит  стоял  у  окна  с  сложенными  на  груди  руками
и  молился...  Другие,  кто  попал  на  эту  отпетую  без  книг
вечерню,  стали  на  колена,—  некоторые  плакали...
 О  чем  и  для  чего?  —  ведает  тот,  кому  угодно  было,
чтобы  «благоухала  эфирною  душою  роза»  и  чтобы  душа
находила  порою  отраду  и  счастье  омыться  слезою.
 Это  была  не  всенощная,  не  вечерня,  а  какое-то  вольное
соединение  того  и  другого  или,  еще  вернее  сказать,—
это  был  благоговейный  порыв  высоко  настроивших  себя
душ,  которому  знаток  богослужения  Виктор  вдруг  сымпро¬
визировал  молитвенную  форму.
 На  пароходе  было  небольшое  число  взятых  с  собою
митрополитом  певчих,  но  их  не  позвали.  Они  бы,  выстро¬
ившись  с  регентом,  не  так  тепло  воспели  «славу  в  вышних
Богу»,  как  спели  ее  втроем  «китаец»,  Виктор  и  Брянчани¬
нов...
 К  концу  их  молений  пароход  был  завиден  с  Коневца,
и  по  волнам  озера  поплыл  навстречу  путникам  приветный
звон...
 На  частном  пароходе,  где  плыли  артисты,  все  было  ти¬
хо:  пароход  держался  близко  к  судну  митрополита,  и  ар¬
тисты  —  дамы  и  мужчины  —  стояли  у  борта  и...  тоже  мо¬
лились...
 Те,  кто  помнят  описанное  путешествие,  никогда  не  гово¬
рили  об  этой  минуте  иначе,  как  с  чувством  живого  во¬
сторга...
 389

ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Ночевали  у  Коневца.  Митрополит  и  более  высокие  из
лиц  его  свиты  почивали  в  помещениях  монастыря  (тогда
еще  очень  не  обширных),  а  все  прочие  ночевали  где  при¬
шлось  на  своих  судах.  Пассажиры  частного  парохода  все
остались  на  судне,  которому,  вдобавок,  и  вполне  удобного
места  для  стоянки  не  было,  так  как  у  пристани  стали
военные  пароходы  под  митрополичьим  флагом.
 Да  экипаж  частного  парохода  так  преисполнился  дели¬
катностию,  что  и  сам  сторонился  от  митрополичьих  судов,
и  на  другой  день  утром  снялся  от  Коневца  и  ушел  в  море
ранее  казенных  пароходов.
 На  Валаам  артисты  прибыли  за  час  или  за  полтора
ранее  прихода  эскадры  митрополита.  Над  артистами
здесь  шутили,  что  они,  вероятно,  пошли  вперед,  чтобы  из¬
вестить  иноков  о  приближении  именитого  гостя,  или  поспе¬
шили,  чтобы  занять  под  себя  помещения,  а  свиту  владыки
оставить  без  крова.  Но  в  самом  деле  это  было  не  так:  ар¬
тисты  действительно  укрывались,  чтобы  не  стеснять  своим
появлением  лиц,  положение  и  настроение  которых  не  мог¬
ло  отвечать  их  положению  и  их  настроению.  Ими  не  руко¬
водили  никакие  другие  соображения,  кроме  тонкой  дели¬
катности,  столь  много  свойственной  женщинам  француз¬
ской  крови,  которых  было  много  в  этой  артистической  ком¬
пании,  и  они  своим  мягким  влиянием  давали  тон  всей
группе.  Они  не  хотели  отказаться  от  возможности  осмот¬
реть  Валаам,  для  чего  выехали  большою  компанией  после
больших  и  довольно  сложных  сборов,  но  хотели  сделать
это  как  можно  незаметнее  для  настигших  их  внезапно  по¬
путчиков,  и  для  этого  как  можно  скорее  стушеваться  и,  ес¬
ли  можно,  совсем  скрыться  с  их  глаз.
 На  пароходе  под  митрополичьим  флагом  ими  теперь  то¬
же  не  занимались,  потому  что  свежее  впечатление,  охватив¬
шее  всех  вчера  в  начале  плавания,  теперь  уже  притупело
после  ночи,  не  совсем  удобно  проведенной  в  коневецких
помещениях;  да  и  притом,  в  конце  перехода  к  Валааму,
с  большою  серьезностью  надо  было  обдумать,  что  там  на¬
до  посмотреть  и  что  приспособить  на  случай  предвиденной
графом  Протасовым  возможности  посещения  острова  го¬
сударем.
 Вообще  настроение  изменялось  тут  и  там  и  не  распо¬
лагало  более  путешественников  к  шуткам.
 На  остров  они  прибыли,  как  я  выше  сказал,  за  час  до
парохода  под  митрополичьим  флагом  и  застали  тут  совсем
 390

неблагоприятное  для  них  положение:  для  них  не  было  ни
места,  ни  людей,  которые  бы  имели  время  с  ними  зани¬
маться,  и  если  артисты  съехались  с  митрополитом  не  слу¬
чайно,  а  с  расчетом  видеть  остров  в  минуты  торжествен¬
ной  встречи  высокого  гостя,  то  этот  расчет  их  выходил
самым  неудачным.  Валаамская  братия  была  более  чем  ког¬
да-нибудь  усиленно  погружена  в  деятельность,  которую
можно  было  замечать  далеко  с  моря.  Прежде  чем  нога
путника  становилась  на  берег,  он  видел,  что  зеленые  ост¬
рова  усеяны  иноками  и  послушниками  в  их  белых  холщо¬
вых  кафтанах  и  таких  же  колпачках,  и  все  они,  не  покла¬
дая  рук,  «ворошили»  и  гребли  свежее,  скошенное  сено.
 При  приближении  частного  парохода,  они  было  остано¬
вились,  опершись  на  свои  вилы  и  грабли,  но  точно  полу¬
чили  издали  условный,  побудительный  знак  и  опять  про¬
должали  работать.  Но  зато,  когда  вслед  затем  в  заливе
показался  митрополичий  флаг  и  на  колокольне  раздался
встречный  звон,  все  эти  «трудники»  покидали  на  месте
свои  вилы  и  грабли  и,  бросив  недокопненное  сено  в  валах,
бросились  бегом  к  пристани,  опережая  друг  друга,  чтобы
принять  благословение  и  поцеловать  руку  любимого  архи¬
пастыря.
 Увидав  эту  картину  —  сбегающих  с  гор  иноков,  арти¬
сты,  остававшиеся  до  сих  пор  беспристанными,  поняли,  что
им  тут  и  ждать  нечего,  и,  как  не  в  пору  пришедшие  гости,
они  ушли  в  дальние  части  лесистого  острова  и,  пробро¬
дивши  ночь,  уехали  на  другое  утро  рано,  когда  братия  еще
молилась  за  заутренею  в  храме.
 Впрочем,  когда  и  как  отплыли  артисты,  на  это  не  обра¬
щали  внимания  и  об  этом  и  не  говорили,  потому  что
у  каждого  было  много  дела,  а  к  тому  же  еще  случился  об¬
ративший  на  себя  внимание  необыкновенный  случай:  недо¬
копненное  вчера  вечером  сено  было  так  и  брошено  в  ря¬
дах  на  ночь,  но  утром  оно  оказалось  все  сгребено  и  смета¬
но  в  копны...
 Это  было  на  виду  у  всех;  никакой  фальши  или  сомне¬
ния  тут  быть  не  могло:  уснули  —  сено  оставалось  в  валах,
а  когда  встали  —  сено  было  в  копнах...
 Мало  того,  два  брата-трудника,  «производившие  смо¬
лу»  или  гнавшие  деготь  из  бересты  (работа  которых  не
могла  быть  прервана),  робко  и  нерешительно  рассказыва¬
ли,  что  они,  не  спавши  светлою  ночью,  видели,  как  из  ле¬
са  вышли  некие  «легкие  естеством  и  препоясанные  воздуш¬
ного  круга  сеножати  и  начали  метать  сено».  А  братья-
трудники,  увидев  таинственных  сеножатей,  отвернулись.
 391

Они  не  знали,  как  им  отнестись  к  появлению  тех  сеножа¬
тей,  а  когда  настало  утро,  они  увидели,  что  появление
это  было  не  призрак,  потому  что  сено  оказалось  убрано
и  сметано  в  копны.
 И  вот  все  пошли,  все  посмотрели  и  все  удивлялись:  се¬
но  было  в  копнах...
 Иноки  крестились  и  отходили.  Рассказ  двух  братий-
трудников  о  «сеножатех»  передавался  из  уст  в  уста  и  до¬
шел  до  митрополита...
 Высокопреосвященный  Никанор  выслушал  об  этом  чу¬
десном  событии  и  улыбнулся.  По-видимому,  занятый  на¬
стоящими  целями  своего  приезда,  он  не  расположен  был
придавать  особенного  значения  происшествию  с  сеном,  но
некто  из  «птенцов  Андрея»,  много  писавший  под  диктовку
своего  учителя,  изложил  в  тоне  своего  учителя  и  пред¬
ставил  митрополиту  проект  записи  «дивного  события
о  сеножатех...»
 Владыка  отверг  эту  литературу,  а  когда  другие,  желав¬
шие  поддержать  «птенца»,  попробовали  представить  сооб¬
ражения,  что  событие  о  «сеножатех»  не  малозначуще,
и  что  оно,  без  сомнения,  находится  в  связи  с  значением,
какое  имеет  посещение  острова  митрополитом,  то  преосвя¬
щенный  рассердился.
 Запись  «о  сеножатех»,  сделанная  птенцом  муравьевско¬
го  гнезда,  так  и  осталась  без  санкции  владыки  и  никуда
не  могла  быть  занесена,  а  только  списана  «для  себя»  те¬
ми,  которых  рассказанное  таинственное  событие  особенно
поражало  и  которым  описание,  сделанное  ему  муравьев¬
ским  слогом,  особенно  нравилось.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 К  тому  же,  как  приезд  митрополита  был  легок  и  весел,
так  возвращение  его  вышло  неблагоприятно.  Он  распреде¬
лил  свое  время,  когда  ему  угодно  было  вернуться,  и  в  тот
 1  Андрей  Николаевич  Муравьев  имел  очень  дурной  почерк  и
остерегался  своих  неладов  с  русскою  орфографиею,  а  потому  он  не
любил  писать  собственною  рукою.  Он  обыкновенно  диктовал  свои  со¬
чинения  которому-нибудь  из  «птенцов»,  назначавшихся  по  каждому
случаю  в  должность  «генерального  писаря».  Для  получения  более
широкого  и  сильного  вдохновения  Муравьев  во  время  диктовок  на¬
девал  на  себя,  поверх  нолукафтанья  с  запонами,  широкий  бедуинский
плащ  и  диктовал,  ходя  скоро  по  комнате,  чтобы  плащ  на  нем  веялся
как  будто  от  ветра  в  пустыне.  Так  настраивался  он,  «закидывая  за
себя  Шатобриана»  или  «метая  горящие  угли  на  головы»  мало  почти¬
тельных  к  нему  людей.
 392

самый  день,  когда  хотел,  тогда  и  отплыл.  А  между  тем  на
заре,  перед  восходом  солнца,  в  этот  день  по  воде  озера,
щурясь,  мигали,  то  расширяясь,  то  суживаясь,  маленькие
кружочки.  Это  называют,  будто  «кот  плакав»,  и  считают
за  предвестие  к  буре;  и  в  самом  деле  поднялась  буря,  по¬
шла  бросать  пароход,  и  пришлось  убрать  поскорее  флаги...
На  пароходе  появилось  много  больных,  и  не  было  того,
кто  бы  мог  приготовить  трапезу,  потому  что  о.  Сергий,
чухонец,  лежал  пластом  на  палубе,  бледный  как  мел,  и  во¬
пиял:
 —  Ой,  моя  мартонька!..  Вынимайте  скорее  с  меня  мою
дусаньку.
 Отец  Виктор  стоял  над  ним  и  уговаривал:
 —  Подожди  умирать,—  ты  человек  нужный.
 Отец  Аввакум  был  непоколебим,  и  то  по  особой  при¬
чине.
 Так  приехали  в  Петербург  все  не  в  авантаже  и  преж¬
де  чем  передавать  о  том,  что  и  как  учредили  на  Вала¬
аме,—  все  поспешили  искать  покоя  и  отдыха.  Только  одни
строго-дисциплинированные  «птенцы  Андрея»,  ни  минуты
не  упуская,  явились  донести  ему  о  всем  происшедшем
и,  конечно,  изложили  притом  и  историю  «о  сеножатех».
 Андрею  Николаевичу  не  понравилось,  что  этакое  до¬
стопримечательное  событие  могло  произойти  в  его  небыт¬
ность.
 Непосредственную  связь  между  приездом  на  остров  вы¬
сокопреосвященного  Никанора  и  появлением  «сеножатей»
Андрей  Николаевич  отвергал.
 По  его  мнению,  событие  могло  быть  всегда,  но  оно
действительно  заслуживает  внимания  и  исследования,  а  не
этакой  «пусторамашки».
 Из  этого  был  вывод  тот,  что  при  митрополите  не  было
надлежащих  людей,  которые  бы  знали,  что  надо  делать,
и  —  главное  —  которые  сумели  бы  «бесстрашно  настоять
на  том,  что  должно».
 —  Завтра  я  ему  против  этого  пропишу,—  решил  Анд¬
рей  Николаевич  и  назначил  себе  на  случай  сего  писания
завтра  «дежурного  генерального  писаря».
 В  назначенный  день  и  час  писарь  сидел  на  месте  и  вы¬
водил  быстролетным  пером,  что  изрекал,  быстро  летая
в  своем  бедуинском  плаще,  Муравьев.
 Смысл  писанья  был  тот,  «что  нельзя  отрицать...»  что
«испытывать  надо»;  но  тут  вдруг  совсем  некстати  доло¬
жили,  что  пришел  актер  Мартынов  и  непременно  просит
его  принять.
 393

Андрей  Николаевич  изумился  и  пошутил:
 —  Свят,  свят,  свят!  Зачем  ко  мне  «Филатка  и  Ми¬
рошка»?  Не  ошибся  ли  он  дверью?
 —  Никак  нет,—  он  к  вам,  ваше  превосходительство.
 —  Час  от  часу  не  легче!  Но  кое  же  общение  тьме  со
светом?  Впустите  его.
 Впустили.
 Иван  Евстафьевич  вошел  и  удивил  еще  более,  объявив
Муравьеву,  что  он  желает  говорить  с  ним  с  глазу  на  глаз
и  не  может  говорить  при  постороннем.
 —  Но  это  мой  близкий  человек,—  отвечал  Муравьев,
указывая  на  секретаря.
 —  Все  равно,  я  не  могу  ни  при  ком.
 Муравьев  пожал  плечами  и  сказал:
 —  Выйди  на  минутку.
 А  когда  тот  выходил,  он  добавил:
 —  Не  вздумал  ли  он  и  здесь  разыграть  своего  «Фи¬
латку  и  Мирошку»?
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Но  игры  не  было.  Набожный,  как  большинство  русских
актеров,  Мартынов  пришел  к  Муравьеву  с  испугом  и  за
самым  серьезным  содействием.
 Утром  на  репетиции  он  слышал  от  Максимова  о  быв¬
шем  на  Валааме  «чуде  о  сеножатех»,  которому  будто  Му¬
равьев  желает  составить  описание,  как  предвещательному
к  войне  событию,—  ибо  были  будто  те  сеножати  не  люди,
но  духи,  а  между  тем...
 Мартынов  остановился.
 Муравьев  его  поддержал:
 —  Договаривайте  —  я  Муравьев.
 —  Извольте,—  заключил 	Мартынов:  —  я  договорю:
здесь  ничего  худого  нет  и  никакого  дурного  умысла  не  бы¬
ло,  а  сено  убрали  мы.
 —  Как  это  вы?
 —  Мы,  наша  компания,—  артистки  и  артисты...  Мы
ходили,  бродили  по  острову  в  ожидании  дня...  пришли  на
место,  где  оставалось  сено,  и  вилы,  и  грабли...  Одна  фран¬
цузская  актриса  взяла  грабли  и  говорит:  «давайте  уберем
за  этих  бедных  старичков»,  и  все  стали  гресть  и  копнить,
и  скопнили.  Но  теперь  мне  —  как  православному  —  это
очень  неприятно,  и  я  пришел  просить  вас  разъяснить  это
кому  нужно  и  не  допустить  до  ложных  толкований.
 394

—  Благодарю,—  произнес  Муравьев  и  снисходительно
протянул  Мартынову  руку,  а  бумагу,  написанную  ранее
под  диктовку,  разорвал  и  поехал  в  лавру,  где  Аввакум  ви¬
дел  его  при  вхождении  и  при  выхождении  от  митрополита
«в  позе  громадной».
 Он  одержал  верх  над  всеми  своими  недоброжелателями
и  показал,  что  таких  людей,  как  он,  нельзя  манкировать,
потому  что  до  них  и  отовсюду  и  всеми  путями  доходят
обо  всем  известия.
 И  Аввакум,  и  Виктор,  и  Ласский  с  Навроцким  должны
были  уступить  и  помолчать.
 Это  было  летом  в  поздний  сенокос  1852  года,  и  сочте¬
но  было  за  «предвестие  войны»,  которой  нигде  не  было  на
горизонте.
 Андрей  Николаевич  очень  эффектно  разрушил  это
предсказание.  Но  не  прошло  года,  как  в  мае  1853  года
возник  официально  вопрос  о  «святых  местах»,  и  в  Кон¬
стантинополь  был  послан  чрезвычайным  послом  князь
Меншиков,  а  14-го  июня  последовал  высочайший  манифест,
которым  повелевалось  нашим  войскам  занять  Дунайские
княжества  «с  миролюбивыми  целями»...
 Муравьев  вспомнил  все  это  в  некотором  разговоре
в  Киеве,  и  сказал:
 —  Да,  вот  вам  и  разбирайте  теперь  —  было  ли  это
предвещательное  «событие  о  сеножатех»,  а  война  была.
 АЛЕКСАНДРИТ
 Натуральный  факт  в  мистическом  освещении
 В  каждом  из  нас,  окруженном  мировы¬
ми  тайнами,  существует  склонность  к  мисти¬
цизму,  и  одни  из  нас,  при  известном  настро¬
ении,  находят  сокровенные  тайны  там,  где
другие,  кружась  в  водовороте  жизни,  нахо¬
дят  все  ясным.  Каждый  листик,  каждый  кри¬
сталл  напоминает  нам  о  существовании  в  нас
самих  таинственной  лаборатории.
 Н.  Пирогов
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Я  позволю  себе  сделать  маленькое  сообщение  об  одном
причудливом  кристалле,  открытие  которого  в  недрах  рус¬
ских  гор  связано  с  воспоминанием  об  усопшем  государе
 395

Александре  Николаевиче.  Дело  идет  о  красивом  густо-зе¬
леном  драгоценном  камне,  который  получил  название
«александрит»  в  честь  покойного  императора.
 Поводом  к  усвоению  этого  имени  названному  минералу
послужило  то,  что  камень  впервые  найден  17  апреля
1834  г.,  в  день  совершеннолетия  государя  Александра  II.
Местонахождением  александрита  были  уральские  изум¬
рудные  копи,  находящиеся  в  восьмидесяти  пяти  верстах  от
Екатеринбурга  по  речке  Токовой,  впадающей  в  Большую
Ревть.  Название  «александрит»  дал  камню  известный  фин¬
ляндский  ученый  минералог  Норденшильд,  именно  потому,
что  камень  найден  им,  г-м  Норденшильдом,  в  день  совер¬
шеннолетия  покойного  государя.  Сказанной  причины,  я  ду¬
маю,  достаточно,  чтобы  никакой  другой  не  разыскивать.
 Как  Норденшильд  назвал  вновь  найденный  кристалл
«камнем  Александра»,  так  он  и  именуется  по  сие  время.
Что  же  касается  до  свойств  его  природы,  то  о  них  извест¬
но  следующее:
 «Александрит»  (Alexandria  Chrisoberil  Cymophone)
есть  видоизменение  уральского  хризоберила.  Это  минерал
драгоценный.  Цвет  александрита  —  темно-зеленый,  доволь¬
но  сходный  с  цветом  темного  изумруда.  При  искусствен¬
ном  освещении  камень  этот  теряет  свою  зеленую  окраску
и  переходит  в  малиновый  цвет».
 «Самые  лучшие  кристаллы  александрита  были  найдены
на  глубине  трех  сажень  в  Красноболотском  прииске.  Встав¬
ки  из  александрита  очень  редки,  а  безукоризненно  хоро¬
шие  кристаллы  составляют  величайшую  редкость  и  не  пре¬
вышают  весом  одного  карата.  Вследствие  этого  александ¬
рит  в  продаже  не  только  весьма  редок,  но  даже  некото¬
рые  ювелиры  знают  о  нем  только  понаслышке.  Он  почи¬
тается  камнем  Александра  Второго».
 Сведение  это  я  выписал  из  книги  Мих.  Ив.  Пыляева,  из¬
данной  с.-петербургским  минералогическим  обществом
в  1877  г.  под  названием:  «Драгоценные  камни,  их  свойст¬
ва,  местонахождения  и  употребление».
 К  тому,  что  выписано  из  сочинения  г.  Пыляева  о  ме¬
стонахождении  александрита,  надо  прибавить,  что  редкость
этого  камня  еще  более  увеличилась  от  двух  причин:  1)  от
укоренившегося  между  искателями  камней  поверья,  что  где
обозначился  александрит,  там  уже  напрасно  искать  изум¬
руда  и  2)  оттого,  что  копи,  где  доставали  лучшие  экземп-
 1  Карат  собственно  считается  равным  тяжестью  одному  зерну
сладкого  рожка,  или  около  4  гран.  (Прим.  автора.)
 396

ляры  камня  Александра  II,—  залило  водою  прорвавшейся
реки.
 Таким  образом  прошу  заметить,  что  александрит  очень
редко  можно  встретить  у  ювелиров  русских,  а  иностран¬
ные  ювелиры  и  гранильщики,  как  говорит  М.  И.  Пыляев,
«знают  о  нем  только  понаслышке».
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 После  трагической  и  великоскорбной  кончины  усопшего
государя,  при  котором  прошли  теплые,  весенние  дни  людей
нашей  поры,  многие  из  нас,  по  довольно  распространенно¬
му  в  человеческом  обществе  обычаю,  желали  иметь  о  доро¬
гом  покойнике  какие  кто  мог  вещественные  «памятки».  Для
этого  разными  чтителями  покойного  государя  избирались
разнообразные  вещи,  впрочем,  преимущественно  такие,  ко¬
торые  бы  можно  иметь  всегда  при  себе.
 Одни  приобрели  миниатюрные  портреты  покойного  го¬
сударя  и  вделывали  их  в  свои  бумажники  или  часовые  ме¬
дальоны,  другие  вырезывали  на  заветных  вещах  день  его
рождения  и  день  его  кончины;  третьи  делали  еще  что-ни¬
будь  в  этом  роде;  а  немногие  —  кому  позволяли  средства
и  кому  представился  случай  —  приобретали  вставки  из  кам¬
ня  Александра  Второго.  Из  них  или  с  ними  устраивали
перстни,  чтобы  носить  и  не  снимать  эту  памятку  с  руки.
 Перстни  с  александритом  были  из  самых  любимых
и  притом  из  самых  редких  и,  может  быть,  из  самых  харак¬
терных  памяток,  и  кто  добыл  для  себя  таковую,  тот  уже
с  нею  не  расставался.
 Колец  с  александритом,  однако,  никогда  не  было  много,
ибо,  как  справедливо  сказано  у  г.  Пыляева,  хорошие  встав¬
ки  из  александрита  и  редки,  и  дороги.  А  потому  на  пер¬
вых  порах  были  люди,  которые  прилагали  чрезвычайно
большие  усилия,  чтобы  отыскать  александрит,  и  часто  не
находили  его  ни  за  какие  деньги.  Рассказывали,  будто  это
усиленное  требование  даже  вызвало  опыты  подделывать
александрит,  но  подделывать  этот  оригинальный  камень
оказалось  невозможным.  Всякая  подделка  непременно
должна  обнаружиться,  так  как  «камень  Александра  Вто¬
рого»  обладает  дихроизмом  или  светопеременностию.
Опять  прошу  помнить,  что  александрит  при  дневном  свете
зелен,  а  при  вечернем  освещении  он  —  красен.
 Этого  достичь  никаким  искусственным  сплавом  нельзя.
 397

ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Мне  досталось  кольцо  с  александритом,  шедшее  с  руки
одного  из  незабвенных  людей  царствования  Александра
Второго.
 Я  приобрел  перстень  самым  простым  способом  —  покуп¬
кою,  после  смерти  того,  кто  носил  эту  вещь.  Перстень  пе¬
решел  через  руки  рыночного  торговца  и  достался  мне.  Он
был  мне  впору,  и  я  как  надел  его  на  руку,  так  с  ним
и  остался.
 Кольцо  было  сделано  довольно  затейно  и  идейно  —
с  символизмом:  камень  покойного  государя  Александра
Второго  сидел  не  один,  а  его  окружали  два,  чистой  воды,
брильянта.  Они  долженствовали  представлять  здесь  собою
два  блестящие  дела  прошедшего  царствования  —  освобож¬
дение  крестьян  и  учреждение  лучшего  судопроизводства,
которое  сменило  старую  «черную  неправду».
 Хороший  густоцветный  александрит  немного  менее  ка¬
рата,  а  брильянты  каждый  только  по  полукарату.  Это
опять,  очевидно,  с  тем,  чтобы  брильянты,  изображающие
дела,  не  закрывали  собою  главного  скромного  камня,  кото¬
рый  должен  напоминать  самое  лицо  благородного  деятеля.
Все  это  вделано  в  чистое,  гладкое  золото,  без  всякой  пест¬
роты  и  украшений,  как  делают  англичане,  чтобы  перстень
был  дорогим  воспоминанием,  но  чтобы  от  него  «деньгами
не  пахло».
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Летом  1884  года  мне  привелось  быть  в  Чехах.  Имея
беспокойную  склонность  увлекаться  разными  отраслями
искусства,  я  там  несколько  заинтересовался  местными  юве¬
лирными  и  гранильными  работами.
 Цветных  камней  в  чешских  землях  не  мало,  но  все  они
невысокого  достоинства  и  вообще  много  уступают  цейлон¬
ским  и  нашим  сибирским.  Исключение  составляет  один
чешский  пироп,  или  «огненный  гранат»,  добываемый  на
«сухих  полях»  Мероница.  Лучше  его  нет  нигде  граната.
 У  нас  пироп  был  когда-то  в  почете  и  в  старину  высо¬
ко  ценился,  но  теперь  хорошего  крупного  чешского  пиропа
в  России  почти  невозможно  найти  ни  у  одного  ювелира.
Многие  из  них  не  имеют  о  нем  и  понятия.  У  нас  нынче
встречается  в  дешевых  ювелирных  вещах  или  мутный,
темный  тирольский  гранат,  или  «гранат  водяник»,  но
 398

крупного  огненного  пиропа  с  «сухих  полей»  Мероница  нет.
Все  лучшие  старинные  экземпляры  этого  прекрасного,  гус¬
тоцветного  камня,  ограненные,  большею  частию,  мелко¬
гранною  крейц-розетою,  скуплены  по  ничтожным  ценам
иностранцами  и  вывезены  за  границу,  а  вновь  находимые
в  Чехии  хорошие  пиропы  прямо  идут  в  Англию  или
в  Америку.  Там  вкусы  устойчивее,  и  англичане  очень  лю¬
бят  и  ценят  этот  прекрасный  камень  с  таинственным  ог¬
нем,  в  нем  заключенным  («огонь  в  крови»  —  «Feuer  in
Blut»).  Англичане  и  американцы,  впрочем,  вообще  любят
характерные  камни,  как,  например,  пироп  или  как  «лун¬
ный  камень»,  который  при  всяком  освещении  отливает
только  одним  своим  лунным  светом.  В  их  маленькой,  но
очень  полезной  брошюрке  «Правила  вежливости  и  прили¬
чий»  есть  даже  указание  на  эти  камни  как  на  более  до¬
стойные  вкуса  истинного  джентельмена.  О  брильянтах
там  сказано,  что  их  «может  носить  всякий,  у  кого  есть
деньги».  В  России  на  это  другой  взгляд:  ни  символики,
ни  красоты,  ни  загадочности  удивительных  цветов  камня
у  нас  нынче  не  уважают  и  «запаха  денег»  скрывать  не
желают.  У  нас,  напротив,  ценят  только  то,  «что  прини¬
мается  в  ломбард».  Оттого  так  называемые  любительские
камни  и  не  идут  к  нам,  и  они  нашим  нынешним  охотни¬
кам  до  драгоценностей  неизвестны.  Им  даже,  может
быть,  показалось  бы  удивительно  и  невероятно,  что  пре¬
лестный  экземпляр  огненного  граната  считается  одним  из
лучших  украшений  австрийской  короны  и  стоит  ужасной
цены.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Едучи  за  границу,  я,  между  прочим,  имел  поручение
от  одного  петербургского  приятеля  привезти  ему  из  Боге¬
мии  два  лучшие  граната,  какие  только  можно  будет  найти
у  чехов.
 Я  и  отыскал  два  камня  изрядной  величины  и  хороше¬
го  цвета;  но  один  из  них,  наиболее  приятный  по  своему
тону,  к  досаде  моей,  был  испорчен  очень  несовершенной,
грубой  огранкой.  Он  имел  форму  брильянта,  но  верхняя
его  площадка  была  как-то  неуклюже,  прямолинейно  среза¬
на,  и  оттого  камень  не  имел  ни  глубины,  ни  блеска.
 Руководивший  меня  в  выборе  чех,  однако,  посоветовал
мне  купить  этот  гранат  и  потом  отдать  его  перегранить
одному  известному  местному  гранильщику,  по  имени  Вен¬
 399

целю,  которого  поводырь  мой  называл  величайшим  масте¬
ром  своего  дела  и  притом  большим  оригиналом.
 —  Это  артист,  а  не  ремесленник,—  говорил  чех,  и  рас¬
сказал  мне,  что  старый  Венцель  —  кабалист  и  мистик,
а  также  отчасти  восторженный  поэт  и  большой  суевер,  но
человек  преоригинальный  и  подчас  даже  прелюбопытный.
 —  Вы  недаром  с  ним  познакомитесь,—  говорил  мой
приятель.—  Камень  для  дедушки  Венцеля  представляет  не
бездушное,  а  одушевленное  существо.  Он  чувствует  в  нем
отблеск  таинственной  жизни  горных  духов  и,—  прошу  вас
не  смеяться,—  он  входит  с  ними  через  камень  в  какие-то
таинственные  сношения.  Иногда  он  рассказывает  кое-что
о  полученных  откровениях,  и  слова  его  заставляют  мно¬
гих  думать,  что  у  бедного  старика  уже  не  все  исправно
под  черепом.  Он  уже  очень  стар  и  капризен.  Сам  он  те¬
перь  редко  принимается  за  работу,  работают  у  него  два
его  сына,  но  если  его  попросить  и  если  ему  камень  понра¬
вится,  то  он  его  сделает  сам.  А  уж  если  он  сам  сделает,
то  это  будет  превосходно,  потому  что,  повторяю,  сам  Вен¬
цель  —  великий  и  притом  вдохновенный  артист  своего  де¬
ла.  Мы  с  ним  давно  знакомы  и  вместе  пьем  пиво  у  Ед¬
личка.  Я  его  попрошу,  и  надеюсь,  что  он  исправит  вам
камень.  Тогда  это  будет  у  вас  прекрасная  покупка,  кото¬
рою  вы  как  нельзя  более  угодите  тому,  кто  вас  просил
о  ней.
 Я  послушался  и  купил  гранат,  а  затем  мы  тотчас  же
понесли  его  к  старому  Венцелю.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Старик  жил  в  одной  из  мрачных,  узких  и  тесно  за¬
строенных  улиц  жидовского  предместья,  недалеко  от  из¬
вестной  исторической  синагоги.
 Гранильщик  был  высокий,  худой  старик,  немного
сгорбленный,  с  совершенно  белыми  длинными  волосами
и  с  быстрыми  карими  глазами,  взгляд  которых  выражал
большую  сосредоточенность  с  оттенком  чего-то  такого,  что
замечается  у  больных  людей,  одержимых  горделивым  по¬
мешательством.  Согнутый  в  хребте,  он  держал  голову
вверх  и  смотрел  как  король.  Актер,  глядя  на  Венцеля,
мог  бы  превосходно  загримироваться  Лиром.
 Венцель  осмотрел  купленный  мною  пироп  и  кивнул
головою.  По  этому  движению  и  по  выражению  лица  ста¬
рика  надлежало  понять,  что  он  нашел  камень  хорошим,
 400

но,  кроме  того,  старый  Венцель  повел  дело  так,  что  с  этой
же  первой  минуты,  хотя  все  шло  у  нас  о  пиропе,  но,  соб¬
ственно,  главный  интерес  у  меня  сосредоточился  на  самом
гранильщике.
 Он  долго-долго  смотрел  камень,  чавкал  беззубыми  че¬
люстями  и  одобрительно  мне  кивал;  потом  мял  пироп
между  двумя  пальцами,  а  сам  глядел  прямо  и  остро  в  гла¬
за  мне  и  морщился,  морщился,  точно  съел  зеленую  скор¬
лупу  ореха,  и  вдруг  объявил:
 —  Да,  это  он.
 —  Хороший  пироп?
 Вместо  прямого  ответа  Венцель  проговорил,  что  он
этот  камень  «давно  знает».
 Я  очень  удачно  мог  вообразить  себя  перед  Аиром
и  отвечал:
 —  Я  этим  безмерно  счастлив,  господин  Венцель.
 Почтительность  моя  старику  понравилась,  и  он  пока¬
зал  мне  место  на  скамейке,  а  затем  сам  подошел  ко  мне
так,  что  прижал  своими  коленами  мои  колена,  и  заго¬
ворил:
 —  Мы  с  ним  знакомы  давно...  Я  видел  его  еще  на  его
родине,  на  сухих  полях  Мероница.  Он  тогда  был  в  своей
первозданной  простоте,  но  я  его  чувствовал...  И  кто  мог
мне  сказать,  что  его  постигнет  его  ужасная  участь?
О,  вы  можете  видеть  по  нем,  как  духи  гор  предусмотри¬
тельны  и  зорки!  Его  купил  разбойник-шваб  и  швабу  дал
его  гранить.  Шваб  может  хорошо  продавать  камень,  пото¬
му  что  он  имеет  каменное  сердце;  но  гранить  шваб  не  мо¬
жет.  Шваб  —  насильник,  он  все  хочет  по-своему.  Он  не  со¬
ветуется  с  камнем  —  чем  тот  может  быть,  да  чешский
пироп  и  горд  для  того,  чтобы  отвечать  швабу.  Нет,  он
разговаривать  с  швабом  не  станет.  Нет,  в  нем  и  в  чехе
один  дух.  Шваб  из  него  не  сделает  того,  что  ему  взду¬
мается.  Вот  они  захотели  сделать  его  крейц-розетою,  вы
это  видите  (я  ничего  не  видел),  но  он  им  на  это  не  дал¬
ся.  О  да,—  он  пироп!  он  схитрил,  он  лучше  позволил  им,
чтобы  швабы  ему  отрезали  голову,  и  они  ему  ее  отре¬
зали.
 —  Ну  да,—  перебил  я:  —  значит,  он  погиб.
 —  Погиб!  отчего?
 —  Вы  сами  сказали,  что  у  него  отрезали  голову.
 Дедушка  Венцель  сожалительно  улыбнулся:
 —  Голова!  Да,  голова  —  важная  штука,  господин,  но
дух...  дух  еще  важнее  головы.  Мало  ли  голов  отрезали
чехам,  а  они  все  живы.  Он  сделал  все,  что  мог  сделать,
 14. 	Н.  С.  Лесков,  т.  7.
 401

когда  попал  варвару  в  руки.  Поступи  шваб  таким  подлым
образом  с  каким-нибудь  животным,  с  каким-нибудь  жем¬
чугом  или  с  каким-нибудь  «кошачьим  глазом»,  который
нынче  пошел  в  моду,—  и  от  них  не  осталось  бы  ничего.
Из  них  вышла  бы  какая-нибудь  пошлая  пуговица,  кото¬
рую  осталось  бы  только  выбросить.  Но  чех  не  таков,  его
не  скоро  столчешь  в  швабской  ступе!  У  пиропов  закален¬
ная  кровь...  Он  знал,  что  ему  надо  делать.  Он  притворил¬
ся,  как  чех  под  швабом,  он  отдал  свою  голову,  а  свой
огонь  спрятал  в  сердце...  Да,  господин,  да!  Вы  огня  не
видите?  Нет!  А  я  его  вижу:  вон  он  густой,  неугасимый
огонь  чешской  горы...  Он  жив  и...—  вы  его  извините,  гос¬
подин,—  он  над  вами  смеется.
 Старый  Венцель  сам  засмеялся  и  закачал  головою.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Я  стоял  перед  этим  стариком,  который  держал  в  ру¬
ке  мой  камешек,  и  решительно  не  знал,  что  ему  отвечать
на  его  капризные  и  малопонятные  речи.  И  он,  кажется,
понял  мои  затруднения:  он  взял  меня  за  руку,  а  другою
захватил  концами  пинцета  пироп,  поднял  его  в  двух  паль¬
цах  вверх  перед  своим  лицом  и  продолжал  повышенным
тоном:
 —  Он  сам  чешский  князь,  он  первозданный  рыцарь
Мероница!  Он  знал,  как  уйти  от  невежд:  он  у  них  на
глазах  переоделся  трубочистом.  Да,  да,  я  видел  его;
я  видел,  как  барышник-жид  возил  его  в  своем  кармане,
барышник  и  выбирал  по  нем  другие  камни.  Но  он  не  для
того  горел  на  первозданном  огне,  чтобы  тереться  уродом
в  кожаной  мошне  барышника.  Ему  надоело  ходить  трубо¬
чистом,  и  он  пришел  ко  мне  за  светлой  одеждой.  О!  мы
понимаем  друг  друга,  и  принц  Мероницких  гор  явится
принцем.  Оставьте  его  у  меня,  господин.  Мы  с  ним  пожи¬
вем,  мы  с  ним  посоветуемся  —  и  принц  будет  принцем.
 С  этим  Венцель  довольно  непочтительно  кивнул  мне
головою  и  еще  непочтительнее  бросил  первозданного  ры-
 1  Если  долго  пересматривать  однородные  цветные  камни,  то  «глаз
притупляется»  и  теряет  способность  отличать  лучшие  цвета  от  худ¬
ших.  Чтобы  восстановить  эту  способность,  скупщики  камней  имеют
при  себе  регулятор,  т.  е.  такой  камень,  цвет  которого  им  известен
своим  достоинством.  Сличая  с  ним  чужой  камень,  покупщик  сейчас
же  видит  разницу  в  его  оцвечении  и  может  правильно  судить  о  его
достоинстве.  (Прим.  автора.)
 402

царя  на  очень  грязную,  засиженную  мухами  тарелку,  на
которой  валялось  несколько  совершенно  схожих  на  вид
гранатов.
 Мне  это  не  понравилось,  и  я  даже  просто  побоялся,
что  мой  пироп  перемешается  с  другими,  худшими.
 Венцель  это  заметил  и  наморщил  лоб.
 —  Постойте!  —  сказал  он  и,  смешав  рукою  все  гранаты
в  тарелке,  неожиданно  бросил  их  все  в  мою  шляпу,  а  по¬
том  потряс  ее  и,  опустив  в  нее,  не  глядя,  свою  руку,  как
раз  вынул  «трубочиста».
 —  Хотите  это  сто  раз  повторить  или  довольно,  до¬
вольно  одного  раза?
 Он  чувствовал  и  различал  камень  по  плотности.
 —  Довольно,—  отвечал  я.
 Венцель  опять  бросил  камень  в  тарелку  и  еще  горде¬
ливее  кивнул  головою.
 Мы  на  этом  расстались.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Во  всех  словах  и  в  самой  фигуре  старого  гранильщи¬
ка  было  столько  прихотливого  и  особенного,  что  его  труд¬
но  было  считать  нормальным  человеком,  и,  во  всяком  слу¬
чае,  от  него  веяло  сагой.
 —  Вот,—  думалось  мне,—  если  бы  такого  оригиналь¬
ного  знатока  камней  повстречал  в  свое  время  такой  вели¬
кий  любитель  самоцветных  лалов,  как  Иван  Грозный!
Вот  бы  с  кем  он  всласть  поговорил  и,  может  быть,  сам  бы
его  затравил  самым  лучшим  медведем.  Теперь  Венцель
уже  не  ко  времени  птица  и  не  к  масти  козырь.  В  любом
ломбарде  сидят  знатоки,  которые,  наверное,  должны  от¬
носиться  к  нему  по  крайней  мере  с  таким  же  презрени¬
ем,  с  каким  он  к  ним  относится.  Что  он  мне  наговорил
о  каком-то  двадцатирублевом  камне!..  Чешский  принц,
первозданный  князь,  и  потом  сам  швырнул  его  на  гряз¬
ную  тарелку...
 —  Нет,—  он  сумасшедший.
 А  Венцель,  как  назло,  не  выходил  у  меня  из  головы,
да  и  только.  Даже  он  стал  мне  сниться.  Мы  с  ним  все
лазили  по  Мероницким  горам  и  чего-то  скрывались  от
швабов.  Поля  были  не  только  сухи,  но  жарки,  и  Венцель
то  здесь,  то  там  припадал  к  земле,  прикладывал  ладони
к  пыльному  щебню  и  шептал  мне:  «Пробуй!  пробуй,  как
 403

горячо!..  Как  они  там  пылают!  Нет,  нигде  нет  таких
камней!»
 И  под  наитием  всего  этого  купленный  мною  гранат
в  самом  деле  стал  мне  казаться  чем-то  оживленным  «от
первозданных  огней».  Чуть  я  оставался  один,  мне  тотчас
начинали  припоминаться  в  детстве  читанное  путешествие
Марко  Поло  и  родные  сказанья  новгородцев  «о  камнях
драгих,  ко  многим  делам  угодных».  Вспоминалось,  как
бывало  читаешь  и  удивляешься,  что  «гранат  веселит  серд¬
це  человеческое  и  кручину  отдаляет  и  кто  его  при  себе  но¬
сит,  у  того  речь  и  смысл  исправляет  и  к  людям  прилюб¬
ляет».  Позже  все  это  потеряло  значение,  на  все  эти  ска¬
зания  мы  стали  смотреть  как  на  пустое  суеверие,  стали
сомневаться,  что  «алмаз  смягчить  можно,  помочив  его
в  крови  козлей»,  что  алмаз  «лихие  сны  отгоняет»,  а  если
к  носящему  его  «окорм  приблизить,  то  он  потети  зачнет»;
что  «яхонт  сердце  крепит,  лал  счастье  множит,  лазорь  бо¬
лезни  унимает,  изумруд  очи  уздоровляет;  бирюза  от  па¬
дения  с  коня  бережет,  бечет  нехорошую  мысль  отжигает,
тумпаз  кипение  воды  прекращает,  агат  непорочность  де¬
виц  бережет,  а  безоар-камень  всякий  яд  погашает».  А  вот
попался  старик  с  густым  бредом,  и  я  сам  с  ним  снова  го¬
тов  бредить.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Спишь,  а  все  это  снится...  И  как  славно,  как  это  все
густо,  и  жизненно,  хотя  и  знаешь,  что  это  вздор.  Не
вздор  —  это  то,  что  знает  оценщик  камней  в  ломбарде.
О  да,  то  не  вздор.  То  оценка...  то  факт...
 Да,  но  ведь  и  это  было  в  свое  время  фактом...  Ведь
патриарх  Никон  факт  писал  царю  Алексею,  когда  жало¬
вался  на  своих  лиходеев.  Совсем  хотели  его  извести
и  злым  окормом  его  насмерть  окормили,  да  был  патри¬
арх  запаслив  —  он  при  себе  «безуй-камень»  имел  и  «бе¬
зуем  отсосался».  Долго  он  лизал  безуй-камень,  который
был  у  него  в  напалке  вправлен,  но  зато  ему  помоглося,
а  лиходеи  его  пострадали.  Правда,  что  все  это  было  в  ста¬
рину,  когда  и  камни  в  недрах  земли,  и  планеты  в  выси
небесной  —  все  были  озабочены  судьбой  человека,  а  не
нынче,  когда  и  в  небесах  горе,  и  под  землею  —  все  охла¬
дело  к  судьбе  сынов  человеческих  и  несть  им  оттуда  ни
гласа,  ни  послушания.  Все  вновь  открытые  планеты  уже
не  получили  никаких  должностей  для  гороскопов;  много
 404

есть  и  новых  камней,  и  все  они  смерены,  свешены,  сравне¬
ны  по  удельной  тяжести  и  плотности  и  затем  ничего  они
не  вещают,  ни  от  чего  не  пользуют.  Прошел  их  черед  го¬
ворить  с  человеком,  и  они  теперь  то  же,  что  «вития  много¬
вещанные»,  которые  сделались  «яко  рыбы  безгласные».
И  старый  Венцель,  конечно,  дурит,  повторяя  какие-нибудь
старые  сказки,  которые  у  него  перепутались  в  ослабевшем
мозгу.
 Но  как  же  он  меня  мучил,  этот  сумасбродный  старик!
Сколько  раз  я  заходил  к  нему,  а  мой  пироп  не  только
был  еще  не  готов,  но  Венцель  за  него  даже  и  не  прини¬
мался.  Мой  «первозданный  принц»  валялся  «трубочи¬
стом»  на  тарелке,  в  самом  низком  и  малодостойном  его
товариществе.
 Если  хоть  каплю,  но  искренно  суеверить,  что  в  этом
камне  живет  какой-то  горный,  гордый  дух,  который  мыс¬
лит  и  чувствует,  то  обращаться  с  ним  таким  непочти¬
тельным  образом  тоже  есть  варварство.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Венцель  меня  уже  не  интересовал,  а  сердил.  Он  ни  на
что  не  отвечал  толком,  и  порою  мне  в  нем  сказывался  да¬
же  нахал.  На  самые  вежливые  мои  замечания,  что  я  слиш¬
ком  долго  жду  маленького  поворота  его  шлифовального
колеса,  он  меланхолически  чистил  свои  гнилые  зубы  и  на¬
чинал  рассуждать,  что  за  вещь  колесо  и  сколько  есть  раз¬
нообразных  колес  на  свете.  Колесо  при  мужичьей  мель¬
нице,  колесо  в  мужичьей  телеге,  колесо  в  вагоне,  колесо
в  легкой  венской  коляске,  часовое  колесо  до  Брегета  и  ча¬
совое  колесо  после  Брегета,  колесо  в  часах  Дениса  Блонде¬
ля  и  колесо  в  часах  Луи  Одемара...  Словом,  черт  знает,
что  за  рацею  разведет,  а  конец  тот,  что  каретную  ось
легче  выковать,  чем  огранить  камень,  а  потому: 	«ждите,
 славянин».
 Я  потерял  терпение  и  попросил  Венцеля  возвратить
мне  назад  мой  камень,  каким  он  есть,  но  в  ответ  на  это
старик  заговорил  ласково:
 —  Ну,  как  это  можно?  зачем  делать  такие  капризы?
 Я  признался,  что  мне  это  надоело.
 —  Ага,—  отвечал  Венцель:  —  а  я  думал,  что  вы  уже
сделались  швабом  и  нарочно  хотите  оставить  чешского
князя  трубочистом...
 405

И  Венцель  захохотал,  широко  раскрыв  рот,  так  что  из
него  по  всей  комнате  запахло  хмелем  и  солодом.
 Мне  показалось,  что  старик  в  этот  день  выпил  лишнюю
кружку  пильзенского  пива.
 Венцель  даже  стал  мне  рассказывать  какую-то  глу¬
пость,—  будто  он  брал  его  с  собою  гулять  на  Винограды
за  Нуссельские  сходы.  Там  они  будто  вместе  сидели  на
сухой  горе  против  Карлова  тына,  и  он  будто  открыл,  на¬
конец,  ему,  Венцелю,  всю  свою  историю  «от  первоздан¬
ных  дней»,  когда  еще  не  только  не  родились  ни  Сократ,
ни  Платон,  ни  Аристотель,  но  не  было  содомского  греха
и  содомского  пожара,—  вплоть  до  самого  того  часа,  как
он  выполз  на  стену  клопом  и  посмеялся  над  бабой...
 Венцель  будто  вспомнил  что-то  очень  смешное,  снова
расхохотался  и  опять  наполнил  комнату  запахом  солода
и  хмеля.
 —  Довольно,  дедушка  Венцель,  я  ничего  не  понимаю.
 —  Это  очень  странно!  —  заметил  он  с  недоверием
и  рассказал,  что  бывали  случаи,  когда  превосходные  пи¬
ропы  находили  просто  в  избяной  обмазке  стен.  Богатство
камней  было  так  велико,  что  они  валялись  поверх  земли
и  попадали  с  глиной  в  штукатурку.
 Венцель,  вероятно,  имел  все  это  в  голове,  когда  сидел
в  садике  пивницы  при  Нуссельских  сходах,  и  унес  это
с  собою  на  сухую  гору,  на  которой  глубоко  и  мирно  уснул
и  видел  прелюбопытный  сон:  он  видел  бедную  чешскую
избу  в  горах  Мероница,  в  избушке  сидела  молодая  кре¬
стьянка  и  пряла  руками  козью  шерсть,  а  ногою  качала
колыбель,  которая  при  каждом  движении  тихонько  толка¬
ла  в  стенку.  Штукатурка  тихо  шелушилась  и  опадала
пылью  и...  «он  пробудился!»  То  есть  пробудился  не  Вен¬
цель  и  не  дитя  в  колыбели,  а  он  —  первозданный  рыцарь,
замазанный  в  штукатурку...  Он  пробудился  и  выглянул
наружу,  чтобы  полюбоваться  лучшим  зрелищем,  какое
бывает  на  свете,—  молодою  матерью,  которая  прядет
шерсть  и  качает  своего  ребенка...  Мать-чешка  увидала  на
свете  гранат  и  подумала:  «вот  клоп»,  и  чтобы  гадкое  на¬
секомое  не  кусало  ее  ребенка,  она  ударила  его  со  всей  си¬
лы  своей  старой  туфлей.  Он  выпал  из  глины  и  покатился
на  землю;  а  она  увидала,  что  это  камень,  и  продала  его
швабу  за  горсть  гороховых  зерен.  Все  это  было  тогда,
когда  зерно  пиропа  стоило  одну  горсть  гороха.  Это  было
раньше,  чем  случилось  то,  что  описано  в  чудесах  св.  Нико¬
лая,  когда  пироп  проглотила  рыба,  которая  досталась  бед¬
ной  женщине,  и  ту  обогатила  эта  находка...
 406

—  Дедушка  Венцель!  —  сказал  я:  —  извините  меня  —
вы  говорите  очень  любопытные  вещи,  но  мне  недосужно
их  слушать.  Я  послезавтра  утром  рано  уеду,  и  потому
завтра  приду  к  вам  в  последний  раз,  чтобы  получить  мой
камень.
 —  Прекрасно,  прекрасно!  —  отвечал  Венцель.—  При¬
ходите  завтра  в  сумерки,  когда  станут  зажигать  огни:  тру¬
бочист  встретит  вас  принцем.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 Я  пришел  как  раз  в  назначенное  время,  когда  зажгли
свечи,  и  на  этот  раз  мой  пироп  действительно  был  готов.
«Трубочист»  в  нем  исчез,  и  камень  поглощал  и  извергал
из  себя  пуки  густого,  темного  огня.  Венцель  на  какую-то
незаметную  линию  снял  края  верхней  площадки  пиропа,
и  середина  его  поднялась  капюшоном.  Гранат  принял
в  себя  свет  и  заиграл:  в  нем  в  самом  деле  горела  в  ог¬
не  очарованная  капля  несгораемой  крови.
 —  Что?  каков  витязь?  —  восклицал  Венцель.
 Я  поистине  не  мог  налюбоваться  пиропом  и  хотел  вы¬
разить  Венцелю  это,  но,  прежде  чем  я  успел  сказать  хоть
одно  слово,  мудреный  старик  выкинул  неожиданную
и  престранную  штуку:  он  вдруг  схватил  меня  за  кольцо
с  александритом,  который  теперь  при  огне  был  красен,
и  закричал:
 —  Сыны  мои!  чехи!  Скорей!  Смотрите,  вот-вот  тот
вещий  русский  камень,  о  котором  я  вам  говорил!  Ковар¬
ный  сибиряк!  он  все  был  зелен,  как  надежда,  а  к  вечеру
облился  кровью.  От  первозданья  он  таков,  но  он  все  пря¬
тался,  лежал  в  земле  и  позволил  найти  себя  только  в  день
совершеннолетия  царя  Александра,  когда  пошел  его
искать  в  Сибирь  большой  колдун,  волшебник,  вейделота...
 —  Вы  говорите  пустяки,—  перебил  я.—  Этот  камень
нашел  не  волшебник,  а  ученый  —  Норденшильд!
 —  Колдун!  Я  говорю  вам  —  колдун,—  закричал  гром¬
ко  Венцель.—  Смотрите,  что  это  за  камень!  в  нем  зеленое
утро  и  кровавый  вечер...  Это  судьба,  это  судьба  благо¬
родного  царя  Александра!
 И  старый  Венцель  отвернулся  к  стене,  опер  голову  на
локоть  и...  заплакал.
 Сыновья  его  стояли  молча.  Не  только  для  них,  но
и  для  меня,  который  так  давно  видал  постоянно  на  своей
руке  «камень  Александра  Второго»,  камень  этот  будто
 407

вдруг  исполнился  глубокою  вещей  тайной,  и  сердце  сжа¬
лось  тоскою.
 Как  хотите  —  старик  увидал  и  прочел  в  камне  что-то
такое,  что  в  нем  как  будто  и  было,  но  что  прежде  до  не¬
го  никому  в  глаза  не  бросалось.
 Вот  что  иногда  значит  посмотреть  на  вещь  под  необык¬
новенным  настроением  фантазии!
 ЗАГАДОЧНОЕ  ПРОИСШЕСТВИЕ
В  СУМАСШЕДШЕМ  ДОМЕ
 (Извлечено  из  бумаг  Е.  В.  Пеликана)
 (1858—1878)
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 В  нынешнее  время  часто  доводится  слышать  сильное
негодование,  если  какое-нибудь  из  ряда  выходящее  проис¬
шествие  остается  без  скорого  и  удовлетворительного  разъ¬
яснения  его  причин.  Это  сейчас  же  ставится  в  вину  по¬
рядкам  нового  судопроизводства  и  еще  чаще  в  вину  тем
людям,  которые  нынче  производят  следствия,  и  тем,  кото¬
рые  совершают  суд  по  законам  императора  Александ¬
ра  II,  Думают,—  и  таких  людей  не  мало,—  что  ранее,
т.  е.  до  введения  новых  судов,  дела  будто  бы  шли  луч¬
ше,  т.  е.  скорее,  строже  и  справедливее.  Такое  мнение  не
только  существует  в  темном  простонародье,  но  оно  даже
без  стеснения  высказывается  и  в  известных  органах  пе¬
риодической  печати,  руководимых  образованными  людь¬
ми.  Последнее,  в  свою  очередь,  раздражает  и  сердит  лю¬
дей,  сохранивших  верное  воспоминание  о  прежнем  следст¬
венном  и  судебном  процессе.  Это  раздражение  понятно,  но
гнев  все-таки  неуместен.  Напротив,  кажется,  надо  радо¬
ваться,  что  если  уже  есть  в  обществе  такое  странное  мне¬
ние,  то  пусть  оно  не  таится,  а  находит  себе  свободное  вы¬
ражение  в  печати.  Печать  лучше,  чем  что-либо  иное  мо¬
жет  послужить  сверке  и  оценке  всяких  мнений  —  как  оши¬
бочных,  так  и  обстоятельных.
 Одним  из  лучших  способов  для  этого  служат  сравне¬
ния,  которых  много  можно  привести  из  так  называемых
«памятей»  о  делах  «доброго  старого  времени».
 408

Разумею  не  то  настоящее  «старое  время»,  каким  почи¬
тается  в  нашей  истории  до-Петровский  период,  а  собствен¬
но  время,  предшествовавшее  введению  судебной  рефор¬
мы,  которое  нынче  часто  тоже  называют  «старым».
 Любопытные  сборники  Любавского  не  богаты  материа¬
лом  для  истории  о  делах  угасших.  Очень  может  быть  —
там  нет  никаких  дел,  потому  что  во  время  составления
сборников  Любавского  никому  из  наших  русских  совре¬
менников  еще  не  приходило  на  мысль  искать  идеала  пра¬
восудия  в  старинном  судебном  порядке,  не  предвиделось
и  того,  что  скоро  может  представиться  надобность  дока¬
зывать  несостоятельность  следственного  процесса  в  доре¬
форменное  время.  Иначе,  вероятно,  в  уголовных  сборни¬
ках  нашли  бы  место  образцы,  которые  способны  каждого
удивить  и  поразить  своею  оригинальностию  и  маловеро¬
ятностию.  Таких  дел  особенно  много  по  группе  убийства
помещиков  крепостными  людьми  и  обратно,  и  не  менее  их
еще,  например,  по  истреблению  казенных  лесов.  В  ран¬
ней  моей  молодости  я  помню,  как  в  Орле,  кажется,  около
четырнадцати  лет,  производилось  дело  о  вырубке  казенно¬
го  леса  в  Карачевском  или  в  Трубчевском  уезде.  В  этом
преступлении  и  грабеже  казны  на  огромную  по-тогдашне¬
му,  сумму  подозревался  и  изобличался  местный  лесничий
по  фамилии  Красовский,—  человек  уже  очень  старый,  на¬
божный  и  постник,  джентльмен,  с  совершенно  белой  голо¬
вою,  всегда  тщательно  выбритый  и  причесанный.
 Я  помню,  когда  его  водили  из  острога  с  двумя  часовы¬
ми  мимо  так  называемого  губернаторского  сада,  где  я  иг¬
рал  во  дни  моего  детства.
 Красовский  ходил  с  часовыми  очень  спокойно,  ласково
улыбался  знакомым  и  почему-то  благословлял  детей!..  Он
жил  в  орловском  остроге  более  десяти  лет,  и  жил  настоя¬
щим  тюремным  аборигеном  или  даже  патриархом.  Когда
в  Орле  была  впервые  прочтена  «Крошка  Дорит»,  то  мно¬
гие  говорили,  что  старый  отец  маленькой  Дорит,  живущий
в  тюрьме  и  там  лицемерствующий,  точно  будто  списан
Диккенсом  с  орловского  острожного  патриарха  —  Кра¬
совского.
 Красовский,  так  же  как  и  герой  Диккенса,  получил  вес
и  значение  в  тюрьме;  он  славился  своим  благочестием
и  скупостию;  имел  нравственное  влияние  на  заключенных
и  на  охранителей,  и  довел  двух  прислуживавших  ему  аре¬
стантов  из  простонародья  до  того,  что  они  сделали  поку¬
шение  задушить  его  за  скупость,  и  за  то  наказаны  плеть¬
ми  и  сосланы  в  каторгу.
 409

Так  из-за  Красовского,  во  время  его  долголетней  жиз¬
ни  в  орловском  остроге,  возникали  новые  дела,  а  его  соб¬
ственное  дело  об  истреблении  вверенных  ему  казенных  ле¬
сов  все  тянулось.  На  нем,  так  сказать,  воспитывались
целые  поколения  палатских  юристов  (выписку  из  него  при
представлении  в  сенат  делал  сын  следователя,  начавшего
следствие),  и  за  всем  тем  хищническое  дело  это  так  и  ос¬
талось  нераскрытым.  Кто  срубил  тысячи  десятин  казен¬
ного  леса  и  куда  ушли  деньги,  за  них  вырученные,—  это
так  и  не  обнаружено.  Красовский  притворялся  бедным,
или  в  самом  деле  ничего  не  имел,—  это  так  и  не  откры¬
то.  Только  он  никому  никаких  взяток  не  платил  и  в  ост¬
роге  промышлял  ростовщичеством,  давая  под  залоги  от
двугривенного  до  рубля  из  десяти  процентов  в  неделю.
За  это  его  и  хотели  задушить.  Наконец,  после  двенадца¬
тилетнего  содержания  в  тюрьме,  Красовского  выпустили,
но  он  еще  не  хотел  идти  из  тюрьмы,  говорил,  что  ему  не¬
где  жить  и  нечем  жить.  Так  он  «прижился  в  тюрьме»
и  так  мало  значила  в  его  глазах  драгоценная  каждому
живущему  свобода.
 В  Орле,  назад  тому  сорок  лет,  все  от  мала  до  велика
были  поражены,  что  столь  всем  очевидное  преступление
Красовского  не  раскрылось.  Но  это  так  и  кончено.
 Однако,  не  станем  удивляться  и  на  это:  убийство  гос¬
под  и  крестьян,  равно  как  и  истребление  лесов  происхо¬
дили  на  широких  пространствах,  где  не  было  особых  на¬
блюдений  и  не  было  так  называемой  локализации  преступ¬
ления.  А  встречались  случаи  гораздо  более  удивитель¬
ные,  когда  дело  совершалось,  например,  в  доме,  окружен¬
ном  самым  тщательным  присмотром,  где  все  было,  так
сказать,  «как  в  горсти»,  а  между  тем  уходило  из  горсти,
и  не  могли  добраться  до  виноватого.
 Одно  из  таких  дел,  интересных  не  только  в  судебном,
но  и  в  научном  отношении,  представляет  некоторый  воро¬
нежский  случай,  заметки  о  котором  попались  мне  в  бума¬
гах  покойного  председателя  медицинского  совета,  Евгения
Венцеславовича  Пеликана.
 Вот  это  дело.
 ГЛАВА  ВТОРАЯ
 В  шесть  часов  утра  мглистого,  морозного  дня,  27  янва¬
ря  1853  года,  на  женской  половине  сумасшедшего  дома
в  Воронеже  прозвонил  звонок,  «возвещавший  время  топки
 410

печей».  Таков  был  ежедневный  порядок  в  заведении  во
все  то  время,  когда  здание  отапливалось  печами.
 Звонок  этот  разбудил  в  числе  прочих  служительниц
одну,  по  имени  Кирсанову,  которая  ночевала  при  умали¬
шенных  в  коридоре  между  комнатами  №№  6  и  10.
 Кирсанова  встала  и  удивилась,  что  ее  сегодня  первый
раз  не  разбудила  раньше  звонка  одна  из  помешанных  —
молодая,  крепкая  женщина,  по  имени  Елена  Швидчикова
(по  фамилии  судя,  вероятно  малороссиянка).
 Названная  больная  имела  пироманические  наклонности
и  очень  любила  топить  печи.  Так  как  это  было  совершен¬
но  безвредно  и  притом  облегчало  труд  служительницы,  то
Швидчиковой  было  дозволено  топить  печи,  и  она,  дорожа
таким  удовольствием,  имела  привычку  вставать  очень  ра¬
но.  До  звонка  она  будила  Кирсанову  и  помогала  ей  при
топке,  но...  сегодня  вдруг  Швидчикова  первый  раз  про¬
спала.
 Служанка  подивилась,  однако  не  стала  беспокоить  Еле¬
ну,  а  сама  затопила  все  печи,  но  потом  подумала:
 «Что  же  это,  однако,  значит,  что  Елена  не  встает
о  сю  пору?»
 Служанке  пришло  на  мысль,  не  случился  ли  какой
грех,—  и  не  напрасно.
 Когда  Кирсанова  вошла  в  комнату,  где,  в  числе  трех
больных,  спала  Швидчикова,  она  не  заметила  здесь  ни
малейшего  беспорядка.  Все  было  тихо,  и  все  помещавшие¬
ся  здесь  три  женщины  в  самом  спокойном  положении  ле¬
жали,  закрывшись  одеялами,  на  своих  койках.
 Служанка  подошла  прямо  к  своей  добровольной  по¬
мощнице,  Елене  Швидчиковой,  и  сначала  позвала  ее  по
имени.  Елена  не  откликалась.  Тогда  Кирсанова  хотела  ее
побудить  рукою,  но  едва  лишь  дотронулась  до  нее,  как
упала  от  страха  на  пол  и  потеряла  сознание.
 Елена  Швидчикова  была  мертва.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Придя  в  себя,  перепуганная  служанка  вскочила  на  но¬
ги  и  бросилась  к  другой  соседней  койке,  на  которой  спа¬
ла  умопомешанная  Фиона  Курдюкова  (28  лет),  но,  к  ужа¬
су  служанки,  Фиона  тоже  была  мертва...  Служанка
с  страшным  воплем  кинулась  к  третьей  больной,  молодой
девушке  (18  лет),  по  имени  Прасковье  Снегиревой,  и  за¬
кричала  ей  во  весь  голос:
 411

—  Паша!  Пашенька!  —  встань,  помоги!
 Но  Пашенька  тоже  не  вставала  и  не  трогалась,  а  когда
Кирсанова,  вся  дрожа  как  лист,  коснулась  рукою  до  тела
этой  девушки,  то  поняла,  что  и  здесь  все  зовы  на  помощь
напрасны,  потому  что  и  молоденькая  Паша  тоже  мертва...
 Неожиданно,  разом  три  покойницы,  на  трех  сряду
стоящих  койках,  при  сером  сумраке  январского  утра  и  хо¬
дячих  тенях  от  дрожащего  пламени  только  что  растоплен¬
ных  печей,—  это,  как  хотите,  картина,  способная  произве¬
сти  сильное  и  беспокойное  впечатление  даже  и  на  боль¬
ничную  сиделку.
 Кирсанова  бросила  мертвых  и,  не  помня  себя  от  пере¬
пуга,  кинулась  бежать  к  надзирательнице,  г-же  Азаровой.
 Азарова  встревожилась,—  прибежала  еще  с  другими
служительницами  заведения  и  удостоверилась,  что  все  три
помешанные,  спавшие  в  комнате  №  10,  действительно  не¬
движимы,  бездыханны  и  холодны.  Азарова  и  другие  быв¬
шие  с  нею  прислужницы,  в  тревоге,  бросились  посмот¬
реть  —  все  ли  благополучно  в  прочих  покоях,  и  нашли  не
везде  все  в  полном  благополучии.  А  именно,  когда  они  во¬
шли  в  небольшую  комнату  №  6,  отделявшуюся  от  №  10
лестницею,  то  здесь  опять  обрели  роковую  тишину  и  еще
двух  новых  покойниц:  Прасковью  Воронину  и  Ирину  Де¬
ревенскую.
 Эти  женщины  спали  вдвоем  в  комнате  №  6,  каждая  на
своей  койке,  и  так  обе  и  найдены  мертвыми  на  своих  же
койках,  без  малейших  знаков  насилия,  в  спальных  чепцах
и  одетые  байковыми  одеялами.
 Послали  за  фельдшером  Варламом  Ивановичем,  чтобы
он  шел  как  можно  скорее  —  подать  какую-нибудь  помощь,
или  —  как  нынче  красиво  говорят  —  «констатировать
смерть».  Фельдшер  пришел,  посмотрел  и  объявил,  что
никакая  помощь  уже  невозможна,—  что  все  пять  женщин
несомненно  умерли.
 Пять  скоропостижно  умерших  вдруг,  от  неизвестной
причины  и  в  строго  охраняемом  месте...  Что  за  происше¬
ствие!
 Первое,  разумеется,  что  могло  прийти  в  голову  при  по¬
добном  случае,—  это  угар,  но  об  угаре  не  могло  быть
и  речи,  потому  что,  во-первых,  печи  в  заведении  топились
с  утра,  а  все  пять  умерших  легли  спать  вечером  здоровы¬
ми,  да  во-вторых  же,—  другие  больные,  соседки  по  ком¬
натам  тех,  которые  умерли,  были  живы  и  здоровы,  меж
тем  как  их  комнаты  согревались  теми  самыми  печами
и  вообще  находились  вполне  в  одинаковых  атмосферных
условиях.
 412

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Надзирательница  и  фельдшер  тотчас  же  дали  знать
о  страшном  и  загадочном  происшествии  смотрителю  заве¬
дения,  майору  Колиньи;  тот  удостоверился  самоличным
видением,  что  пять  женщин  умерли,  и  сейчас  же  донес  сб
этом  губернатору.
 Губернатор  не  медлил  распоряжениями,  и  в  11 1/2  ча¬
сов  того  же  27  января  1853  года  в  сумасшедший  дом  при¬
были  инспектор  врачебной  палаты  Шарков,  старший  док¬
тор  Погорский  и  полицмейстер  города  Воронежа
г.  Федоров.  Они  сделали  осмотр  и  написали  акт,  из  ко¬
торого  берем  следующие  подлинные  места:
 Первая  осмотрена  Курдюкова.  Ей  28  лет,  телосложе¬
ния  крепкого,  найдена  на  постели  в  рубашке,  в  чулках
и  в  чепце  на  голове.  Она  покрыта  байковым  одеялом,  ле¬
жала  на  спине  в  прямом  положении,  с  головою,  несколь¬
ко  наклоненною  на  правую  сторону,  и  с  руками,  распо¬
ложенными  по  бокам  тела  (как  велят  спать  благовоспи¬
танным  девушкам  в  пансионах).  Руки  в  суставах  от  оцепе¬
нения  найдены  малоподвижными;  лицо  несколько  вздуто,
правая  щека  покрыта  красноватыми  пятнами,  а  левая  на¬
турального  трупного  цвета;  живот  вздут  и  мягок  при  ося¬
зании;  бедра  и  икры,  преимущественно  на  задней  поверх¬
ности,  а  равно  спина,  поясница  и  зашеек  оказались  при
осмотре  темно-красного  цвета;  глаза  закрыты,  зрачки  рас¬
ширены;  на  голове  над  левою  теменною  костью  найден
струп  красноватого  цвета;  другого  рода  повреждений  на
теле  Курдюковой  не  было.
 Вторая  скоропостижно  умершая  сумасшедшая  была
Снегирева,  девушка  лет  около  18-ти,  телосложения  крепко¬
го.  Она  тоже  найдена  одетою  —  в  рубашке,  в  чулках
и  в  чепце,  покрыта  шерстяным  байковым  одеялом,  лежа¬
ла  в  постели  на  спине  в  прямом  почти  положении;  правая
рука  протянута  близ  боку  и  в  локте  немного  согнута,
с  приподнятою  к  лицу  кистью.  Пальцы  рук  полусжаты,
конечности  в  суставах  от  оцепенения  малоподвижны,  вся
спина  от  шеи  и  задняя  поверхность  бедер  и  обеих  голе¬
ней  найдены  красного  цвета;  на  лице  темного  же  цвета
пятна  замечены,  прочие  части  тела  натурального  трупно¬
го  цвета;  живот  раздут,  напряжен  и  твердоват.  Левый
рукав  рубашки  найден  замаранным  в  жидкости  краснова¬
того  цвета  (сукровицею,  истекавшею  из  рта).
 Третья  —  Елена  Швидчикова  (та  самая,  которая  лю¬
била  топить  печи),  около  30  лет,  телосложения  крепкого,
 413

одета  в  рубашке,  в  чулках,  в  чепце  и  покрыта  байковым
шерстяным  одеялом.  Она  лежала  в  постели  на  спине
в  прямом  положении,  с  наклоненною  несколько  головою
на  левую  сторону,  обе  руки  сложены  вместе,  на  животе,
с  протянутыми  пальцами.  Конечности  в  суставе  от  оцепе¬
нения  малоподвижны,  вся  спина,  поясница  и  задняя  по¬
верхность  бедер  испещрена  была  красноватыми  пятнами,
лицо  и  прочие  части  тела  трупного  цвета;  другого  рода
изменений  на  теле  не  оказалось;  живот  несколько  раздут
и  твердоват,  рот  закрыт,  зубы  стиснуты,  у  левого  глаза
верхнего  века  недостает,  отчего  глазное  яблоко  открыто,
истощенного  вида  от  предшествовавшего  болезненного  со¬
стояния  этого  органа.
 В  таком  положении  найдены  три  скоропостижно  умер¬
шие  жилицы  сумасшедшей  камеры  №  10-й.
 У  всех  обнаружена  краснота,  пятна,  вздутости,  но  все
лежат  на  своих  постелях  в  чепцах  и  ни  одна  не  сбросила
с  себя  ни  этого  чепца,  ни  одеяла,  точно  смерть  ни  одной
из  них  не  стоила  ни  малейшей  муки.  Пришло  каждой  «от¬
ложенное  ее»  —  и  они  пошли  за  ангелом  смерти  целой
компанией  «в  путь  всея  земли».
 История  все  становится  удивительнее  и  непонятнее.
 Теперь  перейдем  в  маленький  покой  под  №  6-м,—  где
спали  только  две  женщины,  возрастом  постарше,  и  тоже
обе  умерли  в  товарищеской  компании.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Начинается  опять  то  же  самое.
 Первая  —  Прасковья  Воронина,  крепкого  сложения,
45  лет,  найдена  лежащею  на  постели  в  рубашке,  в  чулках
и  в  неизбежном  чепце.  Она  так  же,  как  и  жилицы
№ 	10-го, 	покрыта  байковым  одеялом,  лицом  обернулась
 к  стене  и  держала  левую  руку  на  животе,  а  правую  на
кровати  протянутою  к  бедру;  пальцы  мало  сжаты,  живот
твердоват.  Спина,  поясница  и  задняя  поверхность  бедер
темно-красного  цвета,  лицо  и  прочие  части  тела  обык¬
новенного  трупного  цвета.  Другого  рода  изменений  на  те¬
ле  никаких  не  найдено.
 Ирина  Деревенская,  от  роду  лет  около  50,  телосложе¬
ния  посредственного,  в  рубашке,  в  чулках  и  в  чепце;  по¬
крыта  байковым  шерстяным  одеялом;  конечности,  как
верхние,  так  и  нижние,  найдены  в  суставах  оцепеневши¬
ми,  живот  вздутый  и  твердоват;  поясница,  спина  и  заше-
 414

ек  красного  цвета,  лицо  и  прочие  части  тела  натурально¬
го  трупного  цвета.
 Опять  и  здесь  краснота  и  сукровица,—  которые,  конеч¬
но,  совсем  уже  упраздняют  всякую  необходимость  рассуж¬
дать  об  угаре,  да  и  самый  акт,  о  котором  мы  говорим,  на
угаре  не  настаивает.  Очевидно,  воронежские  чиновники
с  самого  начала  не  сомневались,  что  причиною  смерти  пя¬
ти  сумасшедших  был  не  угар,  а  что-то  иное...  Но  что  же
именно?
 Любопытные  вещи  требуют  часто  большого  терпения.
 Последуем  пока  за  осматривающими  здание  и  посмот¬
рим,  какие  сведения  они  соберут  от  служебного  персонала.
 При  осмотре  здания  всего  женского  отделения  умали¬
шенных,  оказалось:  комнаты,  в  которых  найдены  мерт¬
вые,—  сухи,  и  воздух  в  них  чист.  В  каждой  из  тех  ком¬
нат,  равно  и  во  всех  других  сего  отделения,  топка  печей
устроена  из  коридора;  отдушников  в  комнаты  нет  по  все¬
му  зданию.  Комната  №  10-й  отделена  от  прочих;  в  ней
одна  голландская  печь  из  простых  изразцов  и  без  отдуш¬
ников  в  комнату.  Топка  этой  печи  устроена  из  коридора.
Комната  №  6-й  (где  найдено  два  мертвеца)  отделена  от
предыдущей  комнаты  №  10-й  (где  три  мертвеца)  лестни¬
цею,  которая  ведет  в  нижний  этаж;  рядом  же,  только
с  другой  стороны  этой  комнаты,  находится  другая  сосед¬
няя  комната,  обозначенная  под  №  7.  Это,  надо  думать,
был  покой  для  больных  особенно  буйных,  потому  что
здесь  стены  до  двух  третей  вышины  обиты  войлоком,
а  поверх  войлока  крашенинным  холстом.  Такие  обивки
в  домах  умалишенных  делают  только  в  таких  покоях,  где
помещают  людей,  обнаруживающих  большое  раздражение,
с  мрачною  наклонностью  вредить  своему  здоровью  или
самой  жизни.
 Комната  эта  нагревается  одною  и  тою  же  голландскою
печью,  которая  обогревает  №  6-й,  и  эта  печь  точно  тако¬
го  же  устройства,  как  и  печь  в  комнате  под  №  10-м,  т.  е.
они  голландки  и  без  отдушников.
 В  комнатах  под  №№  10-м  и  6-м,  где  найдены  умер¬
шие,  а  равно  на  постелях  и  других  покрывалах  нет  ни
следов  рвоты,  ни  других  извержений.  Стены  комнат,
а  равно  и  самого  коридора,  выбелены  мелом  и  не  пред¬
ставляют  никаких  признаков,  по  которым  можно  бы  запо¬
дозрить,  что  их  скоблили  или  лизали  языком.
 Следовательно,  отравление  этим  способом  тоже  невоз¬
можно.
 415

На  кроватях,  где  лежали  умершие,  и  вообще  в  комна¬
тах,  не  найдено  никаких  посторонних  вещей,  кроме  того,
что  принадлежало  к  устройству  и  инвентарю  этих  поме¬
щений.  Белье  на  постелях  и  на  умерших  чистое.  Солома
в  тюфяках,  по  объявлению  надзирательницы  Веры  Азаро¬
вой,  по  всему  отделению  женского  дома  умалишенных  пе¬
ременена  назад  тому  всего  только  семь  дней  и  притом
опять-таки  солому  не  отбирали  на  отбор  для  тех  пяти,  ко¬
торые  умерли,  а  набивали  ею  все  тюфяки  из  одной  общей
массы,  а  между  тем  умерли  не  все  из  находящихся  в  заве¬
дении,  а  только  пятеро.
 Что  касается  до  порядков  в  доме,  то  смотритель  майор
Колиньи  объявил,  что  печи,  как  в  этом,  так  и  в  прочих
зданиях,  26-го  января  были  истоплены  в  пять  часов  утра
и  во  второй  раз  в  эти  сутки  топлены  не  были.  В  этом
здании  и  по  всему  этому  женскому  отделению  дома  ума¬
лишенных  нет  ни  кухонь,  ни  прачечной,  ни  других  каких-
либо  служебных  построек,  откуда  бы  могли  заходить  дым,
чад  или  какие-нибудь  зловонные  и  миазматические  испа¬
рения.
 Досмотр  за  больными  был  такой  рачительный,  что,
по-видимому,  желать  лучшего  невозможно.
 Для  примера  достаточно  проследить  один  день  26-го
января,  предшествовавший  роковой  ночи,  когда  пять  су¬
масшедших  неизвестно  от  чего  умерли  целой  компанией.
 В  26-е  число  января  это  отделение  посещали,  в  10  ча¬
сов  утра,  старший  доктор  Погорский  и  младший  ордина¬
тор  Предтеченский,  а  пред  их  визитацией,  в  8  часов  утра,
все  здание  осматривали  эконом  Алексеев  и  помощник
смотрителя  Никитин.
 Словом,  досмотр  со  стороны  начальства  был  во  весь
день  до  вечера  и  никаких  упущений  не  указано.
 Теперь  начинается  ближайшее  время  к  роковой  ночи,—
вечер  26-го  января.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Вечером  26-го  января,  в  10  часов,  вторично  обходил
это  отделение  эконом  Алексеев.
 Вечер  в  таких  домах  кончается  рано,  в  8  часов  здесь
уже  спят.  А  после  того  как  больные  легли  спать,  в  11  ча¬
сов  ночи,  покои  их  обходил  дежурный  надзиратель  по  за¬
ведению,  унтер-офицер  Коноплев.  Оба  эти  должностные
лица,  обойдя  покои,  явились  к  смотрителю  майору  Ко-
 416

линьи  и  доложили  ему  о  совершенном  благополучии  того
самого  отделения,  где  к  утру  оказался  такой  неожидан¬
ный  и  такой  несчастный  случай.
 Что  же  касается  пяти  скоропостижно  умерших  женщин,
то  они  проводили  день  26-го  января  вместе  с  прочими,
находящимися  в  том  же  отделении,  умопомешанными
в  числе  24;  все  они  обедали  за  одним  общим  столом
и  употребляли  одну,  для  всех  без  различия,  приготовлен¬
ную  пищу.
 Обед  больных  состоял  из  щей,  сваренных  с  говядиною
и  с  кислою  капустою,  из  ржаного  хлеба  и  кваса  для
питья.  Пищу  всем  помешанным  подавали  в  деревянных
крашеных  чашках,  а  ели  они  все  деревянными  ложками,
с  которых  краска  от  давнего  употребления  сошла.
 После  обеда  до  вечера  все  были  здоровы,  и  ни  одна  ни
на  что  не  жаловалась.
 Вечером  в  шесть  часов,  больным  подавался  ужин,  ко¬
торый  был  вполне  повторением  обеда,  т.  е.  всем  им  за  од¬
ним  общим  столом,  в  шесть  часов,  была  подана  та  же  са¬
мая  пища,  что  и  за  обедом.
 Кушанье  для  больных  приготовлялось  всегда  в  одной
кухне  и  в  одних  котлах.  Эти  чугунные  котлы  были  осмот¬
рены  и  оказались  в  самом  чистом  виде.  Следовательно,
подозревать,  что  пять  скоропостижно  умерших  отрави¬
лись  пищею,  предложенною  им  заведением,  тоже  невоз¬
можно.
 Оставалось  обратить  внимание,  как  эти  несчастные
проводили  свой  последний  день  и  ночь  каждая  в  отдель¬
ности.  Но  и  это  ничего  особенного  не  представляло.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 После  ужина  всех  призреваемых  в  вышеозначенном  от¬
делении,  в  7  часов,  положили  спать.  Каждая  легла  на  сво¬
ей  койке.  Точно  так  же  легли  спать  и  те  пять  женщин,  ко¬
торые  ночью  скоропостижно  умерли.  Они  легли  на  тех
самых  постелях  и  в  тех  самых  комнатах,  в  которых  утром
служанка  Кирсанова  нашла  их  мертвыми.
 Двери  в  этих  двух  комнатах,  точно  так  же,  как  и  во
всех  прочих,  были  во  всю  ночь  растворены  настежь  в  ко¬
ридор,  где  ночевала  Кирсанова.  Рядом  с  комнатой  №  6-й,
где  найдено  двое  умерших,  в  комнате  под  №  7-м,  нагре¬
ваемой  тою  же  самою  печью,  которая  обогревала  №  6-й,
ночевала  умалишенная  Авдотья  Рубцова;  а  тотчас  же  за
 417

этой  комнатой  —  в  №  8-м,  ночевали  еще  две  другие  ума¬
лишенные,  Надежда  Вихирева  и  Матрена  Скобина,  и  все
они  остались  живы  и  здоровы.  Накануне  загадочного  со¬
бытия,  т.  е.  26  января,  и  при  наступлении  ночи,  как  умер¬
шие,  так  и  прочие  умалишенные,  оставшиеся  в  живых,  не
жаловались  ни  на  какие  болезненные  припадки.
 После  урочного  времени  (7  часов  вечера),  когда  всех
умалишенных  уложили  спать,  с  ними  осталась  ночевать
дежурная  служанка  Федосья  Кирсанова.  Из  лиц  правоспо¬
собных  она  одна  оставалась  ближайшею  свидетельницею,
что  здесь  происходило  в  последующие  ночные  часы  до
утра,  и  с  нее  тотчас  же  сняли  показание,  записанное  в  акт.
 Кирсанова  объявила,  что  до  трех  часов  все  призревае¬
мые  спали  спокойно  без  особых  движений  и  не  обнаружи¬
вали  никакого  беспокойства.  В  три  же  часа  ночи  одна  из
скоропостижно  умерших  —  именно  Елена  Швидчикова,  ко¬
торая  любила  топить  печи,—  проснулась,  разбудила  двух
других  спавших  с  нею  в  одной  комнате  под  №  10-м  (Сне¬
гиреву  и  Курдюкову),  а  потом  пошла  в  комнату  №  6-й
и  там  разбудила  двух  тамошних  жилиц  —  Воронину
и  Деревенскую.  Собрав  эту  компанию,  Швидчикова  по¬
просила  служанку  Кирсанову  провести  их  в  ретирадное
место.  Служанка  будто  исполнила  это  беспрекословно,
и  все  пять  помешанных  пошли  с  нею,  куда  им  было  нужно.
Оттуда  Кирсанова  провела  их  обратно  в  их  же  комнаты,
и  при  этом  Кирсанова  заметила,  что  Швидчикову  немно¬
го  вырвало  на  пол.  Больная  спокойно  попросила  Кирсано¬
ву  вытереть,  и  Кирсанова  это  исполнила.
 После  этого  выхода  и  возвращения  все  пять  скоропо¬
стижно  умерших  женщин,  не  тратя  времени,  тотчас  же
снова  легли  по  своим  койкам  и  уснули  спокойно.
 Ни  одна  из  них  не  жаловалась  ни  на  какую  боль,  да
если  бы  у  них  что-нибудь  болело,  то  они  бы  и  не  уснули.
 Отчего  же  стошнило  Швидчикову  и  не  было  ли  у  нее
чего-нибудь  такого  вредоносного,  чем  бы  она  могла  изве¬
сти  себя  и  своих  соседок  в  то  короткое  время,  которое  им
нужно  было  на  то,  чтобы  выйти  в  ретираду  и  снова  воз¬
вратиться  на  свои  койки?
 Следователи  не  упустили  из  вида  и  этого,  но  опять
ничего  не  вышло.
 Надзирательница  Азарова  и  служанки  Кирсанова
и  Пелагея  Логинова  объявили,  что  посторонних  посетите¬
лей  в  заведении  перед  этим  не  было,  кроме  25-го  числа
января;  25-го  же  утром,  до  обеда,  больных  посещали  ка¬
кие-то  три  неизвестные  барыни  и  роздали  всем  по  одному
 418

французскому  хлебу.  Хлебы  эти  были  всеми  больными
съедены  до  обеда  того  же  25-го  января,  и  с  той  поры  боль¬
ные  не  употребляли  никакой  другой  еды,  кроме  выше¬
описанной  больничной  пищи,  состоявшей  из  съедобных
предметов  довольно  грубых,  но  здоровых  и  во  всяком  ра¬
зе  безвредных.
 Засим  старший  доктор,  коллежский  советник  Погор¬
ский,  удостоверил,  что  вышепоименованные  скоропостиж¬
но  умершие  женщины  26-го  января  и  до  этого  дня  были
здоровы  (исключая  умственного  расстройства  в  разной
степени)  и  никаких  лекарств  ни  одна  из  них  не  прини¬
мала.
 Стало  быть,  даже  и  с  этой  стороны  ничего  сокращаю¬
щего  жизнь  им  подано  не  было,  и  смерть  их  последова¬
ла  по  крайней  мере  «без  медицинской  помощи».
 Но,  однако,  отчего  же  они  умерли?
 Вот  в  том-то  и  тайна.
 Да  это  и  в  течение  целых  двадцати  пяти  лет  остава¬
лось  тайною  даже  для  такого  лица,  как  председатель  ме¬
дицинского  совета,  которому  в  интересах  науки  нельзя
было  не  заботиться,  чтобы  уяснить  рассказанный  случай.
И  председатель  медицинского  совета  описанным  происше¬
ствием  в  воронежском  сумасшедшем  доме  интересовал¬
ся,—  только  втуне.
 Акт,  сохранившийся  в  бумагах  покойного  Пеликана,
кончается  на  том,  что  мы  могли  из  него  выбрать  и  сооб¬
щить;  но  на  нем  есть  еще  чрезвычайно  любопытная  по¬
метка,  сделанная  собственною  рукою  Евгения  Венцеславо¬
вича  8-го  декабря  1878  года.  Из  этой  надписи  видно,  что
покойному  председателю  медицинского  совета  описанное
загадочное  событие  пяти  смертей  оставалось  необъясни¬
мым  до  1878  года,  т.  е.  в  течение  ровно  двадцати  пяти
лет.
 В  1878  году  покойный  Пеликан  распорядился  искать  по
этому  делу  справок  в  архивах  министерства  внутренних
дел,  но,  несмотря  на  то,  что  Пеликан  держал  свои  бумаги
в  отличном  порядке  и  обо  всем  касающемся  данного  пред¬
мета  делал  обстоятельные  отметки  собственною  рукою,—
загадочный  случай  пяти  смертей  в  воронежском  сумасшед¬
шем  доме  и  после  1878  года  оставлен  им  без  объяснения,—
при  одном  лишь  желании  знать:  чем  такая  загадка  разъ¬
яснена  быть  может.
 К  сказанному,  может  статься,  нелишним  будет  приба¬
вить,  что  все  пять  в  одно  время  скоропостижно  умерших
были  женщины  бедные  и  из  низшего  класса,  так  что,  ка¬
 419

жется,  трудно  даже  придумать,  кому  было  выгодно  оза¬
бочивать  себя  приспешением  всем  им  коллективной  кон¬
чины.
 Разве,  может  статься,  теперь  кто-нибудь  из  воронеж¬
ских  старожилов  в  состоянии  пролить  свет  на  любопыт¬
ный  вопрос:  отчего  в  их  городе  скоропостижно  и  вдруг
умерли,  в  1853  году,  пять  сумасшедших?
 Для  медицинской  науки  это  еще  и  теперь,  несмотря
на  тридцатилетнюю  давность,  будет  интересно.
 На  читателей  этот  маленький  рассказ  из  недавнего
русского  прошлого,  может  быть,  произведет  неприятное
чувство;  он  как  бы  незакончен,—  в  нем  нет  удовлетворе¬
ния  любопытству:  чем  же  дело  разъяснилось?
 Пишущий  настоящие  строки  вполне  сознает  закон¬
ность  такого  неудовольствия,  и  сам  его  испытывал,  когда
прочел  сейчас  рассказанное  дело.  Но  просвещенный  чита¬
тель  пусть  не  посетует  за  эту  неудовлетворенность.  Пусть
он  обратит  свою  мысль  в  другую  сторону,—  пусть  он
вспомнит  тех  из  наших  соотечественников,  которые,  по  за¬
мечанию  Н.  И.  Пирогова,  «препобедили  в  себе  даже  по¬
требность  воспоминаний  о  прошлом».
 Настоящий  рассказ  годится  для  того,  чтобы  оценить
весь  труд  их  «препобежденной»  памяти,  и  в  этом  отно¬
шении  он  не  оставит  досадительной  неудовлетворен¬
ности.
 Припомнить  себе  такую  неудовлетворенность  есть  сво¬
его  рода  большое  удовлетворение.
 УМЕРШЕЕ  СОСЛОВИЕ
 (Из  юношеских  воспоминаний)
 В  1884  году  было  напечатано  в  газетах,  что  в  Нижнем
Новгороде  один  торговец  и  один  чиновник,  сидя  в  трак¬
тире,  бранили  местного  губернатора  Баранова.  Полиция
арестовала  этих  господ,  но  губернатор  Баранов  приказал
их  освободить  и  указал  полиции  впредь  не  обращать  вни¬
мания  ка  такие  ничтожные  вещи.
 Этот  случай,  не  заслуживающий,  кажется,  ничего  дру¬
гого,  кроме  сочувствия  должностному  лицу,  которое  так
распорядилось,—  вызвал,  однако,  у  кривотолков  осуж¬
дение.
 420

—  Во  всяком  случае  (доводилось  слышать)  —  это  сво¬
его  рода  рисовка,  гарун-аль-рашидство;  все  это  только
разводит  дикие  фантазии.
 Во  дни  нашей  юности  мы  тоже  видали  «дикие  фанта¬
зии»,  но  только  в  другом  роде.  Нижегородские  «дикие
фантазии»  напоминают  мне  другой  город  и  другой  губер¬
наторский  характер,  который  считали  типическим  в  про¬
шлую,  хотя  и  не  очень  отдаленную  от  нас  пору.  Кто  лю¬
бит  вспоминать  недалекую  старину  и  сопоставлять  ее
с  нынешним  временем,  для  тех,  может  статься,  это  будет
не  лишено  интереса.
 Во  время  моей  юности,  проходившей  в  Орле,  там  жил
«на  высылке»  Афанасий  Васильевич  Маркович,  впослед¬
ствии  муж  талантливой  русской  писательницы,  известной
под  псевдонимом  «Марко  Вовчок».
 Афанасий  Васильевич  в  очень  молодых  годах  был  вы¬
слан  в  Орел  из  Киева  по  случившейся  в  Киеве  «истории»,
которую  тогда  считали  «политическою»  и  называли  «кос¬
томаровскою  историей».
 Маркович  должен  был  жить  в  Орле  и  находиться  под
непосредственным  наблюдением  местного  губернатора,
а  дабы  наблюдение  за  ним  было  удобнее,  Маркович  был
зачислен  на  службу  в  губернаторскую  канцелярию.  Тут
он  занимал  должность  делопроизводителя,  или  помощ¬
ника  правителя,—  не  помню  уже  теперь,  по  какому
отделу.
 Имущественные  средства  Марковича  были  не  очень
свободны  —  он  нуждался  в  подспорье,  которым  ему  и  слу¬
жило  маленькое  жалованье,  присвоенное  его  канцелярской
должности  (помнится,  что-то  около  двадцати  пяти  рублей
в  месяц).  Занятия  службою  Марковича  не  тяготили,  но
не  могла  его  не  тяготить  подчиненность  лицу,  от  которо¬
го  он  зависел.
 Орловскою  губернией  во  время  ссылки  Марковича  пра¬
вил  не  раз  упоминавшийся  в  литературе  князь  Петр  Ива¬
нович  Т  рубецкой.
 Уверяли,  будто  он  был  человек  не  злой,  но  невоспитан¬
ный  и  какой-то,—  как  его  звали  орловцы,—  «невразуми¬
тельный».  Князь  знал  и  понимал  в  делах  очень  мало,  или,
вернее  сказать,—  почти  ничего,  а  правительственного  ис¬
кусства  он  не  имел  вовсе,  но  безмерно  любил  власть
и  страдал  охотою  вмешиваться  во  все.
 421

Такая  склонность  побудила  его,  между  прочим,  вме¬
шаться  даже  в  дела  церковного  управления,  что  и  было
причиною  возникновения  много  раз  описанной  непримири¬
мой  «войны»  между  ним  и  покойным  орловским  архиепи¬
скопом  Смарагдом  Крыжановским,  который  ранее,  по  слу¬
чаю  болезни  Павского,  дал  несколько  уроков  покойному
государю  Александру  Николаевичу  во  время  его  детства.
Поэтому  Смарагд  слыл  в  Орле  «царским  законоучителем»
и  очень  этим  кичился.  Вообще  же  он  имел  характер  гор¬
дый  и  неуступчивый.
 Его  «война»  с  Трубецким  есть  своего  рода  орловская
эпопея.  Она  не  раз  изображалась  и  в  прозе,  и  в  стихах,
и  даже  в  произведениях  пластического  искусства.  (В  Ор¬
ле  тогда  были  карикатуристы:  майор  Шульц  и  В.  Чере¬
пов.)  Интереснее  истории  этой  «войны»  в  старом  Орле,
кажется,  никогда  ничего  не  происходило,  и  все,  о  чем  ни
доведется  говорить  из  тогдашних  орловских  событий,  не¬
пременно  немножко  соприкасается  как-нибудь  с  этой
«войной».
 Я  хочу  рассказать  об  одном  покушении  князя  Трубец¬
кого  вторгнуться  в  область  истории  и  о  том,  кто  его  на
это  навел  и  кто  его  от  этого  отвел...  Все  это  относится
к  тому  же  боевому  времени.
 Кто-то  из  охотников  вмешиваться  не  в  свое  дело  сооб¬
щил  письмом  князю  Петру  Ивановичу,  что  в  Орловской
гимназии  происходят  будто  бы  непозволительные  вещи,—
а  именно  —  будто  учитель  истории  (кажется)  Вас.  Ив.
Фортунатов  (тогда  уже  почтенный  старик)  излагает  уче¬
никам  «революционные  экзерсисы»,  а  почетный  попечитель
гимназии,  флота  капитан  2-го  ранга  Мордарий  Васильевич
Милюков  (на  дочери  которого  впоследствии  был  женат
В.  Якушкин),  будто  бы  оказывает  этому  вредному  делу
потворство.
 Наблюдатель,  желающий  оставаться  сам  в  неизвестно¬
сти,  представлял  в  подкрепление  своих  слов  доказательст¬
ва,  состоявшие  в  том,  что  подозреваемый  им  в  неблагона¬
дежности  учитель  истории,  в  присутствии  попечителя  Ми¬
люкова,  разъяснял  ученикам  «о  правах  третьего  сословия
во  Франции»,  а  капитан  2-го  ранга  Милюков  учителя  не
остановил  и  тем  выразил  ему  как  бы  свое  одобрение.
 Можно  было  предполагать,  что  извет  этот  прислал
князю  кто-нибудь  из  родителей  какого-нибудь  воспитан¬
ника  —  человек,  может  быть,  ничего  не  знавший  в  исто¬
 422

рии  и  имевший  какой-то  сумасшедший  взгляд  на  позволи¬
тельное  и  непозволительное  в  преподавании.
 Более  важного  в  доносе  ничего  не  указывалось,  но
князь  никогда  не  давал  себе  труда  различать  важное  от
неважного.  Ему  главное  было,  чтобы  имелся  предлог  «по¬
шуметь».  Это  был  в  его  время  такой  служебный  термин.
О  начальниках,  которых  особенно  хотели  похвалить,  всег¬
да  говорили: 	«Охотник 	пошуметь.  Если  к  чему  привя¬
 жется,  и  зашумит  и  изругает  как  нельзя  хуже,  а  непри¬
ятности  не  сделает.  Все  одним  шумом  кончал».
 Таких  начальников  одобряли: 	«брань  на  вороту  не
 виснет».
 Таков  был  отчасти  и  князь  Петр  Иванович,  и  так  же
поступил  он  и  в  том  случае,  о  котором  будем  беседовать,
вспоминая  его  славное  время.
 Князю  Трубецкому  письмо  показалось  вполне  доста¬
точным  поводом  для  того,  чтобы  вмешаться  не  в  свое
дело  и  кому-нибудь  «надерзить».  (О  нем  так  и  говорили
в  Орле,  что  он  «любит  дерзить».)
 Князь  сейчас  же  призвал  правителя  или  исправляв¬
шего  его  должность  и  велел  немедленно  написать  «хоро¬
ший  напрягай  и  указание».  Сноситься  с  попечителем,  ко¬
торый  тогда  жил  в  Харькове,  князю  казалось  излиш¬
ним,—  он  хотел  сам  исправлять  все  непосредственно,—
да  и  дело  не  терпело  отлагательства.
 Правитель  канцелярии  не  мог  возражать  князю,  а  из¬
вернулся  иначе.  Он  сослался  на  незнакомство  с  учебным
делом  и  указал  на  Марковича  как  на  человека  «универ¬
ситетского»,  который  должен  все  это  хорошо  знать  и  по¬
тому  может  написать  и  «напрягай  указание».
 Приказание  сейчас  же  было  передано  Марковичу  и  по¬
ставило  того  в  очень  неприятное  затруднение.  Он  не  мог
усмотреть  решительно  никакой  вины  со  стороны  учителя
в  том,  что  тот  упоминал  про  «третье  сословие»,  и  не  знал,
какой  и  за  что  давать  напрягай.  А  потому  он  явился
к  князю  и  осмелился  ему  доложить,  что  это  не  губерна¬
торское  дело,  а  дело  попечителя  учебного  округа,  а  при¬
том,  что  учитель  имел  основание  упоминать  о  «третьем
сословии»,  так  как  это,  очевидно,  не  что  иное,  как  tiers-etat,
то  есть  сословие  граждан  и  крестьян,  составлявшее
в  феодальные  времена  во  Франции  часть  генеральных
штатов  (Etats  generaux)  и  существовавшее  до  революции
рядом  с  аристократиею  и  с  духовенством.
 Князь  рассердился,  и  хотя  он  обращался  с  Марко¬
вичем  всегда  деликатнее,  чем  с  другими,  но  тут  и  на
 423

него  зашумел  вовсю.  Обрезоиить  его  не  было  никакой
возможности,  ибо  он  был  ужаснейший  крикун  и  руга¬
тель.
 Вообще  как  гражданский  правитель  Трубецкой  похо¬
дил,  пожалуй,  на  Альберта  Брольи,  о  котором  Реклю  го¬
ворит,  что  «по  мере  того,  как  он  приходил  в  волнение,  он
начинал  пыхтеть,  свистать,  харкать,  кричать  и  трещать,
гнев  его  походил  на  гнев  восточного  евнуха,  который  не
знает,  чем  излить  досаду».  Но  Трубецкой  имел  еще  пере¬
вес  перед  Брольи,  потому  что  знал  такие  слова,  которых
Брольи,  конечно,  не  знал,  да,  без  сомнения,  и  не  посмел
бы  употребить  с  французами.
 Таким  Трубецкой  явился  и  на  сей  раз.  Он  ничего  не
желал  слушать  и  настойчиво  велел  как  можно  скорее
написать  «напрягай»  и  подать  его  к  подписи.
 Он  был  очень  скор  и  любил  действовать  по-воен¬
ному.
 Маркович  дерзнул  только  спросить,  как  он  прикажет
вперед  называть  людей  третьего  сословия?
 —  Называть  их  так,  в  каких  он  нынче  чинах.
 —  Они  все  уже  умерли.
 —  А  это  еще  лучше:  если  они  умерли,  то  пусть  учи¬
тель  и  говорит  о  правах  «умершего  сословия».
 Приходилось  писать  об  умершем  сословии  и  напрягай
Милюкову  и  наставление  учителю,  а  также  и  сообщение
окружному  учебному  начальству.
 Но  что  человек  предполагает,  то  бог  располагает.
 Представлять  резоны  князю  Трубецкому  было  невоз¬
можно,  тем  более  что  и  те  краткие  замечания,  которые
осмелился  представить  ему  Маркович,  уже  привели  легко
возбуждавшуюся  натуру  губернатора  в  кипячение.  Князь
в  таких  случаях  не  переносил  даже  себя  самого  и  нетер¬
пеливо  рвался  на  воздух.  Ему  надо  было  выгуляться
и  выпустить  из  себя  неукротимый  жар.
 В  губернаторском  доме  все  это  знали,  и  чуть  князь  на¬
чинал  шуметь,  сейчас  же  готовили  для  него  лошадей  «на
выскочку».  Так  в  городе  и  говорили:  «вот  князь  едет  на
выскочку»  —  и  все  по  возможности  прятались,  чтобы  не
попадаться  ему  на  глаза.
 И  теперь  он  тоже  резко  встал  из-за  стола,  порывисто
отбросил  ногою  прочь  свое  кресло  и  велел  как  можно  ско¬
рее  подать  открытую  пролетку.  Он  очень  спешил  на  кого-
нибудь  покричать  на  вольном  воздухе,  потому  что  в  таких
случаях  он  любил  кричать  громко,  во  все  свое  удовольст-
 424

вне,  но  дома,  при  княгине,  он  не  всегда  смел  доставить
себе  такое  удовольствие.
 Чиновник  ушел,  а  князь  поехал  по  городу,  чтобы  как-
нибудь  перетерпеть,  пока  ему  изготовят  и  подадут  подпи¬
сывать  «напрягай»;  а  тем  временем,  по  усмотрению  судеб,
мысли  его  получили  другое  направление,  и  напрягай  ока¬
зался  совсем  ненужным.
 У  князя  Петра  Ивановича  в  Орле  был  знаменитый
кучер.  Он  разве  малым  чем-нибудь  уступал  оставившему
по  себе  в  Москве  историческую  память  кучеру  обер-поли¬
цеймейстера  Беринга.  Орловский  наездник  был  так  же  ут¬
робист,  так  же  горласт  и  краснорож,  имел  такие  же  вы¬
пяченные  рачьи  глаза  и  так  же  неистово  хрипло  орал
и  очертя  голову  несся  на  всех  встречных  и  поперечных,
ни  за  что  не  ожидая,  пока  те  успеют  очистить  ему  доро¬
гу.  На  душе  этого  христианина,  говорят,  считалось  уже
несколько  смертных  грехов,  и  во  всяком  случае  он  по
справедливости  мог  почитаться  в свое  время  очень  опас¬
ным  человеком  в  городе.
 Лихая  езда  как  на  пожар  тогда  была,  впрочем,  в  моде
у  многих  больших  лиц,  и  это  почиталось  даже  необходи¬
мым  признаком  «твердой  власти».  Особенно  шибко  ездили
губернаторы  и  полицеймейстеры:  они  всюду  скакали,  и  ку¬
чера  их  всегда  особенно  кричали.  Это  придавало  городам
оживление.
 Князь  Трубецкой  по  преимуществу  любил  такого  рода
всенародную  помпу,  и  горожанам  она  нравилась.  Все  ви¬
дели,  что  губернатор  едет  как  губернатор,  а  не  трюх-трюх,
как  ездил  тогда  в Орле  приснопамятный  инспектор  гимна¬
зии  Азбукин.
 А  ездил  князь  большею  частию  по-русски,  то  есть  па¬
рой,  с  пристяжкой  —  рысак  в  корне  и  залихватский
в  кольцо  изогнувшийся  скакун  в  пристяжке.
 Летит,  бывало,  как  вихорь,  кони  мчатся,  подковы  ляз¬
гают  о  широкие  каменья  отвратительной  орловской  мосто¬
вой,  кучер  выпрет  глаза  и  орет,  как  будто  его  снизу  ог¬
нем  жарит,  а  князь  сидит  руки  в  боки,  во  все  стороны
 1  Супруга  князя  Петра  Ивановича  Трубецкого,  рожденная  Вит¬
генштейн,  была  сама  очень  грозного  характера  и  любила  властвовать
без  раздела.  Ее  гневность  и  силу  знали  не  только  в  городе,  но  и  на
почтовых  станциях,  где  ее  боялись  все  ямщики...  Необыкновенное
воспитание  этой  знатной  дамы  составляло  для  всех  неразъяснимую  за¬
гадку.  (Прим.  автора.)
 425

поворачивает  свое  маленькое  незначительное  лицо,  кото¬
рому  не  даровано  было  от  природы  никакого  величия,  но,
однако,  дозволено  было  производить  некоторый  испуг.
Для  этого  князю  стоило  только  поднять  к  косу  стоячие
усы  и  пустить  в  ход  свое  прискорбное  сквернословие.  Рот
у  него  тогда  становился  черный  и  круглый,  как  у  сжато¬
го  за  жабры  окуня,  а  из-под  усов  рвались  и  текли  эти
звуки,  которые  по  справедливости  требовали  увещаний  по
тексту  известного  поучения,  приписываемого  Иоанну  Зла¬
тоусту.
 Прибавьте  к  этому,  что  человек,  о  котором  говорим,
по  верному  местному  определению,  был  «невразумителен»,
груб  и  самовластен,—  и  тогда  вам  станет  понятно,  что  он
мог  внушать  и  ужас  и  желание  избегать  всякой  с  ним
встречи.  Но  простой  народ  с  удовольствием  любил  гля¬
деть,  когда  «ён  садит».  Мужики,  побывавшие  в  Орле
и  имевшие  счастье  видеть  ехавшего  князя,  бывало,  долго
рассказывают:
 —  И-и-их,  как  ён  садит!  Ажно  быдто  весь  город  та¬
рахтит!
 Особенно  сильное  впечатление  производило,  когда
князь  поворачивал  на  углу  из  одной  улицы  в  другую.  Тут
его  кони,  экипаж,  кучер  и  сам  он  неслись,  совсем  накре¬
нясь,  и  на  поворотах  летели  в  наклонном  положении,  по¬
ка  опять  выравнивались  и,  приняв  прямое  положение,  мча¬
лись  еще  быстрее.  Это  никогда  не  обещало  благополучия
ни  пешему,  ни  конному,  кто  бы  тут  ни  подвернулся.
 Так  Трубецкой  понесся  и  теперь,  раздраженный  по¬
чтительными  представлениями  Марковича  о  третьем  сос¬
ловии  во  Франции.
 Губернатор  ехал  от  себя  с  горы  по  Волховской  улице
вниз.  Он  имел,  вероятно,  намерение  пронестись  мимо  окон
гимназии,  чтобы  там  его  увидали  и  заранее  уже  содрог¬
нулись.
 Он  благополучно  обскакал  «дом  дворянства»  и  без
всякого  для  себя  вреда  повернул  вниз  за  угол,  но  здесь
случилось  с  ним  несчастье:  кони  его  сшибли  с  ног  одного
приказного.  Тот,  однако,  с  божиею  помощью  встал  и  вы¬
путался  из  своей  разодранной  шинелишки  и  даже  старал¬
ся  успокоить  начальство,  что  его  приказной  спине  не
больно.  Но  князь  еще  больше  осердился  и  обругал  подья¬
чего  за  неловкость,—  а  затем  вдруг  встретил  новый,  еще
больший  беспорядок.
 426

В  то  время,  как  князь  подъехал  к  Введенскому  девичье¬
му  монастырю  (нынче,  кажется,  простая  приходская  цер¬
ковь),  ему,  против  магазина  тогдашнего  великосветского
портного  Жильберта,  попался  навстречу  местный  купец  П.
Купец  был  старик  и  плохо  видел,  а  притом  он  ехал  в  ма¬
ленькой  беговой  купеческой  тележке  и  сам  правил  доро¬
гим  кровным  рысаком.
 Купец  этот  был  большой  храмоздатель  и  с  этой  сторо¬
ны  был  известен  архиерею  Смарагду,  а  кроме  того,  он
был  охотник  до  лошадей  и  с  этой  стороны  был  известен
князю,  у  которого  не  было  ни  одной  такой  хорошей  лоша¬
ди,  какою  правил  теперь  купец.  Это  уже  само  по  себе  бы¬
ло  непорядок.
 Ехал  купец  шагом,  чинно  и  степенно,  что  называется
«в  свое  удовольствие»,  а  рядом  с  ним,  под  левым  локтем,
помещался  мальчик  лет  четырнадцати,  его  фаворит-вну¬
чек;  но,  встретясь  с  губернатором,  купец  ни  сам  не  снял
картуза,  ни  поучил  этому  внука.  Это  уже  было  совсем
непозволительно.
 Всего  вероятнее,  что  купец,  правя  горячею  лошадью,
не  успел  снять  перед  князем  Петром  Ивановичем  свой  кар¬
туз,  а  о  внуке  не  вспомнил.  Но  князь  не  любил  входить
в  такие  мелочи.  Он  видел  в  этом  один  оскорбительный
для  него  факт.  Он  заколотился  руками  и  ногами  и  под¬
нял  такой  шум  и  крик,  что  купец  оробел  и  бросил  вож¬
жи.  Лошадь  рванула  и  понесла,  выбросив  старика  у
дверей  Жильберта,  а  внучка  у  столбов  Георгиевской
церкви.
 Мальчик,  более  легкий  телом,  отделался  счастливо,
а  грузный  старик  очень  расшибся.  Старый  француз  Жиль¬
берт  имел  столько  независимости,  что  поднял  его  и  поса¬
дил  у  себя  на  крылечке  —  и  тем,  может  быть,  вызвал  на
мягкость  самого  князя.
 Трубецкой  велел  посадить  старика  на  извозчика  и  от¬
править  его  на  гауптвахту,  где  того  и  продержали,  пока
князь  успокоился,  а  он  в  это  время  все  ждал,  не  станет
ли  заступаться  за  купца  Смарагд,  и  за  этою  новою  забо¬
тою  позабыл  о  полученном  им  извете  насчет  третьего
сословия.  Маркович  же  слукавил  и  не  напоминал  ему
о  его  намерении  вмешаться  не  в  свое  дело.  Так  опасность
от  вредного  направления  в  гимназии  миновала,  и  губерна¬
торское  распоряжение  именовать  tiers-etat  «умершим  со¬
словием»  не  получило  дальнейшего  хода.  За  все  француз¬
ское  tiers-etat  в  Орле  оттерпелся  один  купец,  едва  умев¬
ший  выводить  каракулями  «церикофнии  старта».
 427

В  Трубецком  была  прелестна  и  достойна  самого  лю¬
бовного  наблюдения  искренность  его  губернаторского  ве¬
личия:  он  его  словно  нес  с  собою  повсеместно,  как  бы  не¬
кий  алавастр  мирры,  с  постоянною  заботливостью,  чтобы
кто-нибудь  не  подтолкнул  его  под  локоть,  чтобы  сосуд  не
колыхнулся  и  не  расплескалось  бы  его  содержимое.  Это
был  «губернатор  со  всех  сторон»;  такой  губернатор,  какие
теперь  перевелись  за  «неблагоприятными  обстоятельства¬
ми».  Но  в  то  время,  к  которому  относятся  мои  воспоми¬
нания,  в  числе  современников  Трубецкого  было  несколь¬
ко  таких  губернаторов,  которых  не  позабудет  история.
Над  ними  над  всеми  яркой  звездою  сиял  Александр
Алексеевич  Панчулидзев  в  Пензе,  на  которого  дерзкою
рукою  «навел  следствие»  немножко  известный  в  литерату¬
ре  своими  «стансами»  Евфим  Федорович  Зарин  («Биб¬
лиотека  для  чтения»  —  «стансы  Зарина»  и  т.  д.).  Печат¬
ной  гласности  тогда  у  нас  и  в  заведении  еще  не  было,
а  функции  ее  исполняла  «молва»:  «земля  слухом  полни¬
лась».  Между  Орловскою  губерниею,  где  процветал
князь  Трубецкой,  и  Пензенскою,  которая  была  осчастлив¬
лена  переводом  туда  из  Саратова  А.  А.  Панчулидзева,
находится  Тамбовская  губерния,  сродная  Орловской  по
особенной  чистоте  плутовских  типов.  (Ни  в  той,  ни  в  дру¬
гой  даже  «жид  долго  не  мог  привиться»  —  потому  что
«свои  были  жида  ядовитее».)  Через  Тамбовскую  губер¬
нию  орловцы  с  пензяками  перекликались:  пензяки  хвали¬
лись  орловцам,  а  орловцы  пензякам  —  какие  молодецкие
у  них  водворились  правители.  «Наш  жесток».—  «А  наш
еще  жестче».—  «Наш  ругается  на  всякие  манеры».—
«А  наш  даже  из  своих  рук  не  спущает».  Так  друг  друга
и  превосходили.  Но  пришло  какое-то  изменчивое  время,
и  Смарагд  с  предводителем  как-то  «подвели»  Трубецкому
какую-то  хитрую  механику.  Почувствовалась  надобность
«убрать  его  в  сенаторы».  Убрали.  Он  уехал  начисто,  так
что  после  его  отъезда  в  губернаторском  доме  не  нашли  да¬
же  некоторых  паркетов.  В  Пензе  между  тем  А.  Панчулид¬
зев  продолжал  процветать.  Предводитель  А.  А.  Арапов
был  ему  друг  и  собрат  по  «заводчеству»  (оба  были  «вино¬
куры  и  бедокуры»),  а  Е.  Зарин  еще  был  в  юности,  и  сра¬
зительный  яд  еще  не  созрел  под  его  семинарским  языком.
Приставленный  к  сенату,  Трубецкой  был  и  польщен
и  в  то  же  время  обижен:  в  сенате  его  решительно  никто
не  боялся,  да  и  на  стогнах  столицы  он  совсем  не  произ¬
водил  никакого  внушающего  впечатления.  При  появлении
его  самые  обыкновеные  люди  так  же  шли  и  ехали,  как
 428

будто  его  и  нет,—  и  «не  ломали  шапок»  и  не  уступали  до¬
роги,  между  тем  как  это  столько  лет  кряду  согревало
и  вдохновляло  князя...  Он  заскучал  в  столице  о  добрых
и  простых  нравах  провинции  и  поехал  летом  прокатить¬
ся  —  навестить  свои  и  витгенштейновские  родовые  мает¬
ности.  Орел  он  «промигнул  мимо»...  Не  в  гостинице  же
ему  было  тут  останавливаться  и  слушать,  как  «другой»
правит!..  Но  в  Киеве  он  остановился  для  советов  с  врача¬
ми  и  ради  каких-то  духовных  потребностей  княгини,  ко¬
торой  тоже  были  свойственны  и  религиозные  порывы.  Ос¬
тановились  они  incognito,  в  молитвенном  смирении,  не
в  гостинице  «Англетер»,  а  у  самого  православного  купца
Ивантия  Михайловича  Батухина,  и  вечерком,  когда  все
кошки  становятся  серы,  князь  отправлялся  подышать  чи¬
стым  воздухом.  Дело  это  было  по  осени.  На  дворе,  после
погожего  дня,  проморосил  дождичек  и  смочил  киевские
кирпичные  тротуары,—  гуляющих  было  мало,  и  князь
мог  «растопыриться».  Это  было  самое  любимое  его  устрое¬
ние  своей  фигуры,  когда  ему  надо  было  идти,  а  не  ехать.
Он  брал  руки  «в  боки»,  или  «фертом»,  отчего  капишон
и  полы  его  военного  плаща  растопыривались  и  занимали
столько  широты,  что  на  его  месте  могли  бы  пройти  три
человека:  всякому  видно,  что  идет  губернатор.  (Сенатор¬
ства  князь  не  ровнял  с  губернаторством  и  любил  быть
вечно  губернатором.)
 Так  шел  он  и  теперь  по  лучшей  улице  Киева,  Кре¬
щатику,  от  «Англетера»  к  Александровскому  спуску,
и  вдруг  на  самом  углу  Институтской  горы  с  ним  случи¬
лось  странное,  но  в  то  же  время  досадительное  происше¬
ствие.
 В  Киеве  был  тогда  гражданским  губернатором  знаме¬
нитый  в  своем  роде  богач  и  добрый,  кроткий  человек
Иван  Иванович  Фундуклей,  иждивением  которого  сделано
много  прекрасных  описательных  изданий.  Он  был  одино¬
кий,  довольно  скучный  человек,  тучного  телосложения
и  страдал  неизлечимыми  и  отвратительными  лишаями.
Его  лечили  многие  медицинские  знаменитости  и  не  вы¬
лечили:  лишаи  немножко  успокаивались,  но  потом  опять
разыгрывались  —  пузырились,  пухли,  чесались  и  не  дава¬
ли  богачу  нигде  ни  малейшего  покоя.  Тогда  потаенно  был
 1  под  чужим  именем  (франц.).
 429

призван  который-то  из  известных  в  свое  время  киевских
самоучек  —  не  то  Потапенко,  не  то  Корней  (Столпчев¬
ский)  —  и  стал  лечить  расчесавшегося  вельможу  «травкою
и  выпотнением».  Травки  шли  больше  «для  успокоения
больного»,  но  главное,  на  что  рассчитывал  знахарь,—  это
было  «выпотнение»,  столь  известное  по  своим  последст¬
виям  ветеринарам  и  спортсменам.  Лошадям  для  этого  по¬
крывают  подлежащую  выпотнению  часть  тела  войлочным
потником  и  гоняют  их  на  корде,  а  для  Фундуклея  было
устроено  так,  что  он  покрывал  стеганым  набрюшником
пораженное  лишаем  место,  надевал  на  себя  длинное  ват¬
ное  пальто,  сшитое  «английским  сюртуком»,  брал  зонтик
и  шел  гулять  с  своею  любимою  пегою  левреткою.  Таким
образом  производилось  «выпотнение»,  и  производилось
оно  в  течение  довольно  долгого  времени  неотложно  и  ак¬
куратно  при  всякой  погоде.  А  так  как  губернаторам  в  то
время  днем  среди  толпы  гулять  было  неудобно,  потому
что  все  будут  кланяться  и  надо  будет  откланивать¬
ся,  а  Фундуклей  был  человек  застенчивый  и  скромный,
то  он  делал  свою  гигиеническую  прогулку  через  час  пос¬
ле  обеда,  вечером,  когда  —  думалось  ему  —  его  не  вся¬
кий  узнает,  для  чего  он  еще  тщательно  закрывался  зон¬
тиком.
 Разумеется,  все  эти  старания  скромного  губернатора
не  вполне  достигали  того,  чего  он  желал:  киевляне  узна¬
вали  Фундуклея  и,  по  любви  к  этому  тихому  человеку,
давали  ему  честь  и  место.  Образованные  люди,  заметив
его  большую  фигуру,  закрытую  зонтиком,  говорили:
«Вот  идет  прекрасная  испанка»,  а  простолюдины  поверяли
по  нем  время,  сказывая:  «Седьмой  час  —  вон  уже  дьяк
с  горы  спускается».
 «Дьяком»  называли  Фундуклея  потому,  что  в  своем
длинном  английском  ватошнике  он  очень  напоминал  изве¬
стную  киевлянам  фигуру  Златоустовского  дьячка  «Коти¬
на»,  который  в  таком  же  длинном  ватошнике  сидел  на
скамеечке  с  тарелочкою  и  кропильницей  у  деревянной
церкви  Иоанна  Златоуста  и  «переймал  богомулов»,  уго¬
варивая  их  «не  ходить  на  Подол  до  братчиков,  бо  они  ду¬
же  учени  и  переучени,  а  класти  упрост  жертву  Ивану».
Издали  дьяк  Котин  и  губернатор  Фундуклей  в  англий¬
ском  капоте  имели  по  фигуре  много  сходства.
 Чтобы  выпотнение  шло  сильнее,  губернатор  делал  свои
вечерние  прогулки  не  по  ровной  местности,  в  верхней  пло¬
скости  города,  где  стоит  губернаторский  дом  на  «Липках»,
 430

а,  спускаясь  вниз  по  Институтской  горе,  шел  Крещатиком
и  потом  опять  поднимался  в  Липки,  по  крутой  Лютеран¬
ской  горе,  где  присаживался  для  кратковременного  отды¬
ха  на  лавочке  у  дома  портного  Червяковского,  а  потом,
отдохнув,  шел  домой.
 Такой  курс  держал  он  и  в  тот  теплый  и  темноватый
вечер,  когда  шел  случившийся  проездом  в  Киеве  князь
Петр  Иванович  Трубецкой.
 Фундуклей  шел,  понурив  голову  и  закрывая  лицо
распущенным  без  надобности  зонтиком,  а  Трубецкой
«пер»  своей  гордой  растопыркой,  задрав  лицо  кверху.  Они
столкнулись.  Трубецкой  получил  легкое  прикосновение
к  локтю,  но  сам  вышиб  этим  локтем  у  Фундуклея  зонтик
и  шнурок,  на  котором  шла  собачка.
 Грузный  Иван  Иванович  ничего  не  сказал  и  стал  де¬
лать  очень  тяжелое  для  него  усилие,  чтобы  поймать  и  под¬
нять  покатившийся  зонтик,  а  в  это  время  от  него  побе¬
жала  его  собачка,  шнурок  которой  ему  было  еще  труднее
схватить,  чем  зонтик.
 Трубецкой  же  рассердился,  затопотал  и  закричал:
 —  Знаешь  ли,  кто  я?  знаешь  ли,  кто  я?
 —  Не  знаю,—  отвечал  Фундуклей.
 —  Я  губернатор!
 —  Ну  так  что  же  делать,—  рассеянно  произнес  Иван
Иванович,—  я  и  сам  тоже  губернатор!
 В  это  время  на  небе  блеснула  луна,  и  случившийся
на  улице  квартальный,  узнав  Фундуклея,  поймал  и  под¬
вел  к  нему  на  шнурке  его  собачку.
 Тут  Трубецкой  воочию  убедился,  что  перед  ним  в  са¬
мом  деле,  должно  быть,  губернатор,  и  поспешил  возвра¬
титься  в  свою  гостиницу  в  гневе  и  досаде,  которые  и  из¬
лил  перед  покойным  медицинским  профессором  Алекс.
Павл.  Матвеевым.  Акушер  Матвеев  происходил  из  дворян
Орловской  губернии  и  имел  родных,  знакомых  Трубецко¬
му,  вследствие  чего  и  был  приглашен  для  бесплатного  ме¬
дицинского  совета.  Ему  Трубецкой  рассказал  свою  «не¬
приятную  встречу»,  а  тот  по  нескромности  развез  ее  во
всю  свою  акушерскую  практику.
 Теперь  все  эти  лица  уже  сами  составляют  «умершее
сословие»;  но  когда  случится  вспомнить  о  их  времени,  то
даже  как  будто  не  верится,  что  все  это  было  в  действи¬
тельности  и  притом  еще  сравнительно  так  недавно.
 431

ГОЛОС  ПРИРОДЫ
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 Известный  военный  писатель  генерал  Ростислав  Анд¬
реевич  Фаддеев,  долго  сопутствовавший  покойному  фельд¬
маршалу  Барятинскому,  рассказывал  мне  следующий  за¬
бавный  случай.
 Проезжая  с  Кавказа  в  Петербург,  князь  однажды  по¬
чувствовал  себя  в  дороге  нездоровым  и  позвал  доктора.
Было  это,  если  я  не  ошибаюсь,  кажется,  в  Темир-Хан-
Шуре.  Доктор  осмотрел  больного  и  нашел,  что  опасного
в  его  состоянии  ничего  нет,  а  что  он  просто  утомился
и  ему  необходимо  отдохнуть  один  день  без  дорожной  кач¬
ки  и  тряски  в  экипаже.
 Фельдмаршал  послушался  доктора  и  согласился  оста¬
новиться  в  городе;  но  станционный  дом  был  здесь  пре¬
скверный,  а  частного  помещения,  по  непредвиденности  та¬
кого  случая,  приготовлено  не  было.—  Явились  неожидан¬
ные  хлопоты:  куда  поместить  на  сутки  такого  именитого
гостя.
 Пошла  суета  да  беганье,  а  нездоровый  фельдмаршал
тем  временем  поместился  в  почтовой  станции  и  улегся  на
грязном  диване,  который  для  него  только  чистою  просты¬
нею  покрыли.  Между  тем  весть  об  этом  событии,  разуме¬
ется,  скоро  облетела  весь  город,  и  все  военные  побежали
поскорее  чиститься  и  парадиться,  а  штатские  —  сапоги  на¬
ваксили,  виски  припомадили  и  столпились  против  станции
на  другом  тротуаре.  Стоят  и  фельдмаршала  высматрива¬
ют  —  не  покажется  ли  в  окно?
 Вдруг,  ни  для  кого  неожиданно  и  негаданно,  один  че¬
ловек  всех  сзади  распихал,  выскочил  и  побежал  прямо  на
станцию,  где  фельдмаршал  на  простыне  на  грязном  дива¬
не  лежал,  и  начал  кричать:
 —  Я  этого  не  могу,  во  мне  голос  природы  возды¬
мается!
 Посмотрели  на  него  все  и  подивилися:  что  за  нахал
такой!  Местные  обитатели  все  этого  человека  знали,  и  зна¬
ли,  что  сан  у  него  не  велик  —  так  как  он  был  не  штат¬
ский,  не  военный,  а  просто  смотрителишка  при  каком-то
местном  маленьком  интендантском  или  комиссариатском
запасе,  и  грыз  вместе  с  крысами  казенные  сухари  да  по¬
дошвы,  и  таким  манером  себе  как  раз  через  дорогу  против
станции  хорошенький  деревянный  домик  с  мезонином
нагрыз.
 432

ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Прибежал  этот  смотритель  ка  станцию  и  просит  Фад¬
деева,  чтобы  непременно  о  нем  доложить  фельдмаршалу.
 Фаддеев  и  все  другие  стали  его  отговаривать.
 —  Зачем  вам,—  это  совсем  не  требуется  и  никакого
приема  чинов  тут  не  будет,—  фельдмаршал  здесь  только
для  временного  отдыха  от  своей  усталости  и,  как  отдох¬
нет,  опять  уедет.
 А  интендантский  смотритель  на  своем  стоит  и  еще
больше  воспламенился  —  просит,  чтобы  непременно  о  нем
князю  доложили.
 —  Потому  что  я,—  говорит,—  не  славы  ищу  и  не  по¬
честей,  а  в  том  самом  виде  именно  и  предстою,  как  ва¬
ми  сказано:  не  по  службе,  а  по  усердию  моей  ему  благо¬
дарности,  так  как  я  всем  на  свете  князю  обязан  и  теперь
во  всем  моем  благоденствии,  голосом  природы  возбужда¬
ем,  желаю  ему  благодарно  долг  отдать.
 Его  спросили:
 —  А  в  чем  ваш  долг  природы  заключается?
 А  он  отвечает:
 —  Таков  мой  долг  благодарной  природы,  что  князю
здесь  в  казенной  неопрятности  нехорошо  отдыхать,  а  у  ме¬
ня  как  раз  отсюда  визави  дом,  свой  дом  с  мезонином,
и  жена  у  меня  из  немок,  дом  наш  содержится  в  чистоте
и  опрятности,  то  у  меня  для  князя  и  для  вас  есть  на  ме¬
зонине  комнаты  светлые,  чистые,  везде  на  всех  окнах  за¬
навески  белые  с  кружевами,  и  на  чистых  постелях  тонкое
белье  полотняное.  Я  желаю  с  большим  радушием  принять
у  себя  князя,  как  отца  родного,  потому  что  я  всем  в  жиз¬
ни  ему  обязан  и  без  того  отсюда  не  пойду,  чтобы  ему  не
было  доложено.
 Так  он  настойчиво  на  этом  стоял  и  не  хотел  уходить,
что  фельдмаршал  из  другой  комнаты  услыхал  и  спраши¬
вает:
 —  Какой  это  шум?  Нельзя  ли  мне  доложить:  о  чем
такой  разговор  слышно?
 Тогда  Фаддеев  все  доложил,  а  князь  пожал  плечами
и  говорит:
 —  Решительно  не  помню,  какой  такой  это  человек
и  чем  он  мне  обязан;  а  впрочем,  посмотрите  его  комнаты,
которые  он  предлагает,  и  если  они  лучше  этой  лачуги,  то
я  приглашение  его  принимаю  и  за  беспокойство  ему  запла¬
чу.  Узнать  —  сколько  хочет?
 Фаддеев  пошел  мезонин  у  интенданта  осмотрел  и  до¬
кладывает:
 15.  Н.  С.  Лесков,  т.  7. 	433

—  Помещение  очень  спокойное  и  чистота  необыкно¬
венная,  а  про  плату  хозяин  и  слышать  не  хочет.
 —  Как  так,  и  отчего?  —  спросил  фельдмаршал.
 —  Говорит,  что  он  много  вам  обязан  и  голос  природы
его  побуждает  за  счастье  выразить  вам  долг  благодарно¬
сти.  А  иначе,—  говорит,—  если  платить  хотите,  то  я  и  две¬
рей  своих  открыть  не  могу.
 Князь  Барятинский  засмеялся  и  этого  чиновника  по¬
хвалил.
 —  Однако,  я  замечаю,—  говорит,—  он  молодец  и  с  ха¬
рактером  —  это  в  нашей  стороне  стало  редко,  и  я  таких
людей  люблю:  вспомнить,  чем  он  мне  обязан,  я  не  могу,
но  к  нему  перейду.  Давайте  вашу  руку  и  идем  отсюда.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Перешли  улицу  и...  во  двор;  а  у  калитки  уже  фельд¬
маршала  встречает  сам  смотритель  —  припомажен,  при¬
глажен,  на  все  пуговицы  застегнут  и  с  лицом  самым  радо¬
стным.
 Князь  как  оглянулся  вокруг  —  видит,  все  чисто,  светло
сияет,  за  палисадником  зелень  веселая  и  розы  в  цвету.
Князь  и  сам  развеселился.
 Спросил:
 —  Как  хозяина  зовут?
 Тот  отвечал  что-то  вроде  Филипп  Филиппов  Фи¬
липпов.
 Князь  продолжает  с  ним  разговор  и  говорит:
 —  Очень  у  тебя  хорошо,  Филипп  Филиппыч,—  и  мне
нравится;  только  одного  я  никак  припомнить  не  могу:  где
и  когда  я  тебя  встречал  или  видел,  и  какое  я  тебе  мог
одолжение  сделать?
 А  смотритель  отвечает:
 —  Ваша  светлость  меня  очень  видели,  а  когда  —  это
если  забыли,  то  после  объяснится.
 —  Зачем  же  после,  когда  я  сейчас  тебя  хочу  вспом¬
нить.
 Но  смотритель  не  сказал.
 —  Прошу,—  говорит,—  у  вашей  светлости  прощения:
если  вы  сами  этого  не  вспомнили,  то  я  сказать  не  смею,
но  голос  природы  вам  скажет.
 —  Что  за  вздор!  какой  «голос  природы»,  и  отчего  ты
сам  сказать  не  смеешь?
 Смотритель  отвечает:  «так,  не  смею»,  и  глазами  поту¬
пился.
 434

А  тем  временем  они  пришли  на  мезонин,  и  здесь  еще
лучше  чистота  и  порядок:  пол  весь  мылом  вымыт  и  хво¬
щом  натерт,  так  что  светится,  посередине  и  вдоль  всей  чи¬
стенькой  лестницы  постланы  белые  дорожки,  в  гостиной
диван  и  на  круглом  переддиванном  столе  большой  поли¬
ванный  кувшин  с  водою,  и  в  нем  букет  из  роз  и  фиалок,
а  дальше  —  спальная  комната  с  турецким  ковром  над  кро¬
ватью,  и  опять  столик  и  графин  с  чистой  водой  и  стакан,
и  снова  другой  букет  цветов,  а  еще  на  особом  столике  пе¬
ро,  и  чернильница,  и  бумага  с  конвертами,  и  сургуч  с  пе¬
чатью.
 Фельдмаршал  сразу  окинул  все  это  глазом,  и  очень
ему  понравилось.
 —  Видно,—  говорит,—  что  ты,  Филипп  Филиппыч,
человек  полированный,  знаешь,  что  как  следует,  и  я  тебя
действительно  как  будто  где-то  видел,  но  не  могу  вспом¬
нить.
 А  смотритель  только  улыбается  и  говорит:
 —  Не  извольте  беспокоиться:  через  голос  природы  это
все  объяснится.
 Барятинский  рассмеялся:
 —  Ты,—  говорит,—  братец,  после  этого  и  сам  не  Фи¬
липп  Филиппович,  а  «голос  природы»,—  и  очень  этим  че¬
ловеком  заинтересовался.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Лег  князь  в  чистую  постель  —  ноги  и  руки  вытянул,
и  так  хорошо  ему  стало,  что  он  сразу  же  задремал:  про¬
снулся  через  час  в  прекрасном  расположении,  а  перед  ним
уже  стоит  прохладный  шербет  вишневый,  и  этот  самый
хозяин  просит  его  выкушать.
 —  Вы,—  говорит,—  на  лекарства  медиков,  ваша  свет¬
лость,  не  полагайтесь,  а  у  нас  природа  и  вдыхание  атмо¬
сферы  пользуют.
 Князь  весело  ему  отвечает,  что  все  это,  говорит,  очень
хорошо,  но  я  тебе  должен  признаться  —  я  у  тебя  прекрас¬
но  спал,  но,  черт  меня  возьми,  и  во  сне  все  думал:  где  же
я  тебя  видел,  или  никогда  не  видал?
 А  тот  отвечает:
 —  Нет,—  говорит,—  вы  изволили  очень  хорошо  меня
видеть,  но  только  совершенно  в  другом  виде  природы
и  потому  теперь  не  признаете.
 Князь  говорит:
 435

—  Хорошо,  пусть  так;  но  теперь  здесь,  кроме  меня
и  тебя,  никого  нет,  если  же  там  в  соседней  комнате  кто
есть  —  то  вышли  всех  их  вон,  пусть  на  лестнице  постоят,
а  ты  мне  откровенно  скажи  без  всякой  секретности:  кто  ты
такой  был  и  в  чем  твоя  преступная  тайна,—  я  могу  тебе
обещать  выпросить  прощение  и  обещание  свое  исполню,
как  есть  я  истинный  князь  Барятинский.
 Но  чиновник  даже  улыбнулся  и  отвечал,  что  за  ним
ровно  никакой  провинной  тайности  нет  и  никогда  не  было,
а  он  не  смеет  только  «сконфузить»  князя  за  его  непамят¬
ливость.
 —  Так  и  так,—  говорит,—  я  вашу  светлость  за  ваше
добро  постоянно  помню  и  на  всех  молитвах  поминаю;
а  наш  государь  и  вся  царская  фамилия  постоянно  кого
раз  видели  и  заметили  —  того  уж  целый  век  помнят.  По¬
тому  дозвольте,—  говорит,—  мне  вам  словесно  о  себе  ни¬
чего  не  вспоминать,  а  в  свое  время  я  все  это  вам  в  яс¬
ных  приметах  голосом  природы  обнаружу  —  и  тогда  вы
вспомните.
 —  А  какое  же  ты  к  этому  средство  имеешь  голосом
природы  все  обнаруживать?
 —  В  голосе  природы,—  отвечает,—  все  средства  есть.
 Князь  улыбнулся  чудаку  и  говорит:
 —  Это  твоя  правда,—  сказал  князь,—  забывать  сквер¬
но,  и  наш  государь  и  царская  фамилия  действительно
удивительно  какие  памятливые;  но  у  меня  память  слабая.
Не  снимаю  с  тебя  воли,  делай  как  знаешь,  только  я  же¬
лаю  знать:  когда  же  это  ты  будешь  мне  свой  голос  при¬
роды  обнаруживать,  потому  что  я  себя  теперь  в  твоем  до¬
ме  уже  очень  хорошо  почувствовал  и  после  полуночи,  хо¬
лодком,  хочу  выехать.  А  ты  мне  должен  сказать:  чем  тебя
наградить  за  мой  покой,  который  я  у  тебя  имел,—  потому
что  на  это  уже  таков  есть  мой  обычай.
 Смотритель  отвечает:
 —  Я  до  полуночи  успею  вашей  светлости  вполне  весь
голос  природы  открыть,  если  только  вы  в  рассуждении
моей  награды  не  откажете  мне  то,  что  я  составляю  себе
за  драгоценнейшее.
 —  Хорошо,—  отвечает  князь,—  даю  тебе  свое  слово,
что  все,  о  чем  попросишь,  я  тебе  сделаю,  но  только  не
проси  невозможного.
 Смотритель  отвечает:
 —  Я  невозможного  просить  не  стану,  а  у  меня  такое
желание  больше  всего  на  свете,  чтобы  вы  явили  мне  про¬
текцию  —  сошли  ко  мне  в  нижние  покои  и  сели  с  нами  за
 436

стол  и  что-нибудь  скушали,  или  даже  хоть  просто  так  по¬
сидели,  потому  что  я  нынче  справляю  мою  серебряную
свадьбу,  после  двадцати  пяти  лет,  как  я  на  Амалии  Ива¬
новне  женился  по  вашему  милосердию.  А  будет  это  к  ве¬
черу  в  одиннадцатом  часу;  в  полночь  же,  как  вам  угодно,
вы  можете  благопристойно  холодком  выехать.
 Князь  согласился  и  слово  дал,  но  только  все-таки
опять  никак  не  мог  вспомнить:  что  это,  и  откуда  этот  че¬
ловек,  и  отчего  он  двадцать  пять  лет  тому  назад  женился
на  Амалии  Ивановне  по  его  милосердию?
 —  Я  даже  с  удовольствием  пойду  на  ужин  к  этому
чудаку,—  сказал  князь,—  потому  что  он  меня  очень  зани¬
мает;  да  и  по  правде  сказать:  мне  самому  что-то  помнит¬
ся,  не  то  насчет  его,  не  то  насчет  Амалии  Ивановны,  а  что
именно  такое  —  припомнить  не  могу.  Подождем  голоса
природы!
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 К  вечеру  фельдмаршал  совсем  поправился  и  даже  хо¬
дил  гулять  с  Фаддеевым  —  город  посмотрел  и  закатом
солнца  полюбовался,  а  потом,  как  возвратился  домой  в  де¬
сять  часов,  хозяин  уже  его  ждет  и  к  столу  просит.
 Князь  говорит:
 —  Очень  рад,  сейчас  приду.
 Фаддеев  пошутил,  что  это  даже  и  кстати,  потому  что
он  после  прогулки  почувствовал  аппетит  и  очень  хотел
съесть,  что  там  Амалия  Ивановна  наготовила.
 Барятинский  опасался  только  того:  не  посадил  бы  его
хозяин  на  первом  месте  и  не  стал  бы  подавать  много  шам¬
панского  да  потчевать.  Но  все  эти  опасения  были  совер¬
шенно  напрасны:  смотритель  и  за  столом  показал  столько
же  приятного  такта,  как  и  во  все  предыдущие  часы,  кото¬
рые  князь  провел  в  его  доме.
 Стол  был  накрыт  щеголевато,  но  просто;  в  зальце,
очень  просторном,  сервировка  опрятная,  но  скромная,
и  зажжены  два  черные  чугунные  канделябра  прекрасной
французской  работы,  в  каждом  по  семи  свечей.  А  вино
стоит  хороших  сортов,  но  все  местное,—  но  между  ними
толстопузенькие  бутылочки  с  ручными  надписями.
 Это  —  наливки  и  водицы  разных  сортов  и  превосход¬
ного  вкуса,  и  малиновые,  и  вишневые,  и  из  крыжовника.
 Стал  смотритель  гостей  рассаживать  и  тоже  опять  по¬
казал  свою  ловкость:  не  повел  князя  в  конец  стола  к  хо¬
 437

зяйскому  месту,  а  усадил  его,  где  тот  сам  хотел,—  между
адъютантом  князя  и  прехорошенькой  дамочкой,  чтобы  бы¬
ло  фельдмаршалу  с  кем  сказать  и  короткое  слово  и  любез¬
ностями  к  приятному  полу  заняться.  Князь  с  дамочкой
сразу  же  очень  разговорился:  он  интересовался,  откуда
она,  и  где  воспиталась,  и  какое  в  таком  далеком  уездном
городе  находит  для  себя  развлечение?
 Она  ему  на  все  его  вопросы  отвечала  очень  смело
и  без  всякого  жеманства  и  открыла,  что  больше  всего,
будто,  чтением  книг  занимается.
 Князь  спрашивает:  какие  она  книги  читает?
 Она  отвечает:  Поль-де-Кока  романы.
 Князь  засмеялся:
 —  Это,—  говорит,—  веселый  писатель,—  и  спрашива¬
ет:  —  Что  же  вы  именно  читали:  какие  романы?
 Она  отвечает:
 —  «Кондитер»,  «Мусташ»,  «Сестра  Анна»  и  прочие.
 —  А  своих  русских  писателей  не  читаете?
 —  Нет,—  говорит,—  не  читаю.
 —  А  почему  так?
 —  У  них  мало  светского.
 —  А  вы  любите  светское?
 —  Да.
 —  Почему  же  это  так?
 —  Потому,  что  мы  о  своей  жизни  сами  всё  знаем,  а  то
интереснее.
 И  тут  говорит,  что  у  нее  есть  брат,  который  сочиня¬
ет  роман  из  светской  жизни.
 —  Вот  это  любопытно!  —  сказал  князь.—  Нельзя  ли
хоть  немножко  видеть,  что  он  там  пишет?
 —  Можно,—  отвечала  дама,  и  на  минуточку  встала
и  принесла  небольшую  тетрадку,  в  которой  Барятинский,
взглянув  только  на  первую  страницу,  и  весь  развеселился
и  подал  ее  Фаддееву,  сказавши:
 —  Посмотрите,  как  бойко  начато!
 Фаддеев  посмотрел  на  первые  строки  светского  рома¬
на,  и  ему  стало  весело.
 Роман  начинался  словами:  «Я,  как  светский  человек,
встаю  в  двенадцать  часов  и  утреннего  чаю  дома  не  пью,
а  езжу  по  ресторанам».
 —  Чудесно?  —  спросил  Барятинский.
 —  Очень  хорошо,—  отвечал  Фаддеев.
 В  это  время  все  развеселились,  а  хозяин  встал,  поднял
вверх  бокал  с  шипучим  цимлянским  и  говорит:
 438

—  Ваша  светлость,  прошу  вашего  позволения,  ко  все¬
общему  и  моему  удовольствию,  в  сей  драгоценный  для  ме¬
ня  день  дозволить  мне  изъяснить:  кто  я  такой,  и  откуда
и  кому  всем,  что  имею  к  своему  благоденствию,  обязан.
Но  не  могу  я  этого  изложить  в  хладном  слове  человече¬
ского  голоса,  так  как  я  учен  на  самые  мелкие  деньги,
а  разрешите  мне  во  всем  законе  моего  естества  при  всех
торжественно  испустить  глас  природы!
 Тут  уже  настало  время  самому  фельдмаршалу  скон¬
фузиться,  и  он  до  того  смешался,  что  нагнулся  вниз,  буд¬
то  хотел  салфетку  поднять,  а  сам  шепчет:
 —  Ей-богу,  не  знаю,  что  ему  сказать:  что  это  он  та¬
кое  спрашивает?
 А  дамочка,  его  соседка,  щебечет:
 —  Не  бойтесь,  разрешайте:  уж  Филипп  Филиппович
дурного  не  выдумает.
 Князь  думает:  «Э,  была  —  не  была,—  пусть  испущает
голос!»
 —  Я  такой  же  гость,—  говорит,—  как  и  все  прочие,
а  вы  хозяин  —  делайте,  что  вы  хотите.
 —  Благодарю  всех  и  вас,—  отвечает  смотритель  и,  мах¬
нув  головой  Амалии  Ивановне,  говорит:  —  Иди,  жена,
принеси,  что  ты  сама  знаешь,  собственными  твоими  ру¬
ками.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Амалия  Ивановна  вышла  и  идет  назад  с  большою,  яр¬
ко  отполированною  медною  валторною,  и  подала  ее  мужу;
а  он  взял,  приложил  трубу  к  устам  и  весь  в  одно  мгно¬
венье  переменился.  Только  что  надул  щеки  и  издал  один
трескучий  раскат,  как  фельдмаршал  закричал:
 —  Узнаю,  брат,  тебя,  сейчас  узнаю:  ты  егерского  пол¬
ка  музыкант,  которого  я  за  честность  над  плутом  интен¬
дантом  присматривать  посылал.
 —  Точно  так,  ваша  светлость,—  отвечал  хозяин.—
Я  вам  этого  напоминать  и  не  хотел,  а  сама  природа  на¬
помнила.
 Князь  обнял  его  и  говорит:
 —  Выпьемте,  господа,  все  вдруг  тост  за  честного  че¬
ловека!
 И  изрядно  таки  выпили,  а  фельдмаршал  совсем  выздо¬
ровел  и  уехал  чрезвычайно  какой  веселый.

ПРИМЕЧАНИЯ
 В  седьмой  том  настоящего  издания  входят  произведения  Н.  С.  Ле¬
скова  разных  лет,  объединенные  писателем  при  подготовке  Собрания
сочинений  (т.  VII.  СПб.,  1889)  в  два  цикла:  «Святочные  рассказы»
и  «Рассказы  кстати».  Первому  из  этих  циклов  предшествовало  сле¬
дующее  авторское  предисловие:
 «Предлагаемые  в  этой  книге  святочные  рассказы  написаны  мною
разновременно  для  праздничных  —  преимущественно  для  рождествен¬
ских  и  новогодних  номеров  разных  периодических  изданий.  Из  этих
рассказов  только  немногие  имеют  элемент  чудесного  —  в  смысле
сверхчувственного  и  таинственного.  В  прочих  причудливое  или  зага¬
дочное  имеет  свои  основания  не  в  сверхъестественном  или  сверхчув¬
ственном,  а  истекает  из  свойств  русского  духа  и  тех  общественных
веяний,  в  которых  для  многих,—  и  в  том  числе  для  самого  автора,
написавшего  эти  рассказы,  заключается  значительная  доля  странного
и  удивительного».
 В  первоначальных  публикациях  не  все  рассказы  имели  подзаго¬
ловки,  указывающие  на  их  принадлежность  к  тому  или  иному  циклу.
Не  все  они  вошли  в  тематические  сборники  «Святочные  рассказы»
(СПб.,  1886)  и  «Рассказы  кстати»  (СПб.,  1887).  Таким  образом,
Н.  С.  Лесков,  исходя  из  своего  замысла,  заново  обдумывал  состав
тома,  стремясь  придать  ему  композиционную  завершенность.
 СВЯТОЧНЫЕ  РАССКАЗЫ
 ЖЕМЧУЖНОЕ  ОЖЕРЕЛЬЕ
 Впервые,  с  подзаголовком  «Святочный  рассказ  (Посвящается
беспримерному  мастеру  рассказывать,  Ивану  Федоровичу  Горбуно¬
ву)»»—  журнал  «Новь»,  1885,  №  5  (январь).  Вошло  в  сборник  «Свя¬
точные  рассказы»  (1886).
 Стр.  3.  «На  долгих»  —  на  одних  и  тех  же  лошадях.  «На  сдаточ¬
ных»—  на  сменных,  но  не  почтовых  лошадях.
 Стр.  4.  ...где  отразился  бы  и  век  и  современный  человек...—  пери¬
фраза  из  «Евгения  Онегина»  (гл.  7,  строфа  XXII)  А.  С.  Пушкина.
 Стр.  8.  ...«начав  —  как  бог,  окончил  —  как  свинья»...—  неточ¬
ная  цитата  из  стихотворения  А.  К.  Толстого  «Сон  Попова».
 Стр.  9.  Рученец  —  срок.
 Стр.  10.  ...пред  алтарем  Фемиды...—  т.  е.  перед  судом.
 Стр.  12.  «Руси  есть  веселие  пити»  —  слова,  приписываемые  лето¬
писью  великому  князю  Владимиру  Киевскому  (ум.  в  1015).
 ...ряснами...—  здесь:  в  виде  решетки.
 Скатное  кафимское  зерно  —  мелкий  жемчуг.
 Бурмицкое  зерно  —  крупный  жемчуг.
 ...жемчужину,  которую  княгиня  Юсупова  купила  у  Горгубуса.—
Т.  В.  Юсупова  (1769—1841)  владела  коллекцией  драгоценных  кам¬
ней.  Горгубус  —  купец,  торговавший  жемчугом.
 Стр.  15.  «Бургильон»  (правильно:  Бургиньон)  —  парижская  фир¬
ма,  прославившаяся  выделкой  искусственного  жемчуга.
 Стр.  17.  Рюриковичи,  Гедиминовичи  —  т.  е.  древнейшие  русские
княжеские  роды.
 НЕРАЗМЕННЫЙ  РУБЛЬ
 Впервые,  под  названием  «Неразменный  рубль.  Рождественская
история»,—  журнал  «Задушевное  слово»,  1883,  №  8.
 440

12  декабря  1890  года  в  письме  к  брату  Алексею  Семеновичу
Н.  С.  Лесков  с  удовлетворением  писал  о  перепечатке  этого  рассказа
за  границей:
 «Слышал  ли  ты  или  нет,  что  немцы,  у  которых  мы  до  сих  пор
щепились  рождественскою  литературою,—  понуждались  в  нас.  Знаме¬
нитое  берлинское  «Echo»  вышло  рождественским  №  с  моим  рождест¬
венским  рассказом  «Wunderrubel»  <«неразменный  рубль»>.  Так
не  тайные  советники  и  «нарезыватели  дичи»,  а  мы,  «явные  нищие»,
заставляем  помаленьку  Европу  узнавать  умственную  Россию  и  счи¬
таться  с  ее  творческими  силами.  Не  все  нам  читать  под  детскими
елками  их  Гаклендера,  пусть  они  наших  послушают...»  (Цит.  по  кн.
Андрей  Лесков.  «Жизнь  Николая  Лескова...»,  т.  2,  М.,  1984,  стр.  436).
 Стр.  21.  Псалмы  (от  греч.  psalmos  —  песня)  —  религиозные  пес¬
нопения,  гимны,  составляющие  библейский  сборник  Псалтирь.
 ЗВЕРЬ
 Впервые,  с  подзаголовком  «Рождественский  рассказ»,—  «Рождест¬
венское  приложение  к  «Газете  А.  Гатцука»,  1883.  Вошло  в  сборник
«Святочные  рассказы»  (1886).
 Стр.  25.  Старец  Серафим  (1759—1833)  —  монах  Саровской  пус¬
тыни.
 Стр.  29.  ...«к  острову»...—  Островом  охотники  называют  ле¬
сок  среди  поля.
 Кухенрейтеровский  штуцер.—  Штуцер  —  охотничье  ружье.  Ку¬
хенрейтеры,  Иоганн-Андрей  и  Кристоф  —  немецкие  оружейники
начала  XVIII  в.
 Сошка  —  подставка  для  ружья  при  стрельбе  с  упора.
 Стр.  30.  Грифон  —  порода  легавых  собак.
 Первоученка  —  первая  работа  ученика.
 Стр.  31.  «Больничка»  —  кольцо,  продетое  сквозь  губу  или  носо¬
вой  хрящ  зверя.
 Творило  —  здесь:  отверстие,  лаз.
 Стр.  32.  «Садка»  —  травля  зверя  собаками.
 ...рождественский  ужин,  который  справлялся  «при  звезде
В  канун  Рождества  от  пищи  воздерживаются  до  первой  звезды.
 Стр.  34.  Пахва  —  седельный  ремень  с  кольцом,  в  которое  проде¬
вается  хвост  лошади.  Паперсь  —  конский  нагрудник.  Пахва  не  дает
седлу  скатываться  вперед,  а  паперсь  —  назад.  «Змеиная  головка»  —
здесь:  украшение  в  виде  раковины.
 Вершник  —  всадник.
 ...шведские  Штрабусы,  немецкие  Моргенраты,  английские  Морти¬
меры  и  варшавские  Колеты...—  ружья,  названные  по  именам  создав¬
ших  их  оружейников.
 Орчак  —  остов  седла.
 Вальтрап  —  род  верхнего  чепрака,  который  кладется  не  под  сед¬
ло,  а  сверх  его.
 Стр.  35.  ...на  ворке...—  на  скотном  дворе.
 Стр.  41.  ...с  бронзовым  крестом  двенадцатого  года...—  т.  е.  награ¬
дой  за  участие  в  Отечественной  войне  1812  г.
 Стр.  42.  Рящите  (церковнослав.)  —  встречайте.
 ...поднесли  злато,  смирну  и  ливан  волхвы  древности.—  По  преда¬
нию,  к  младенцу  Иисусу  Христу  пришли  поклониться  волхвы  (муд¬
рецы),  принеся  в  дар  золото,  смирну  (благовонная  смола  для  куре¬
ния)  и  ливан  (ладан)  (Евангелие  от  Матфея,  II,  1  —11).
 1  Форшнейдер  (нем.  Forschneider)  —  нарезыватель  дичи  —  одно
из  званий  придворных.
 441

ПРИВИДЕНИЕ  В  ИНЖЕНЕРНОМ  ЗАМКЕ
 Впервые,  под  заглавием  «Последнее  привидение  Инженерного  зам¬
ка.  Рассказ»,—  «Новости  и  Биржевая  газета»,  1882,  от  5  и  6  ноября.
С  измененным  заглавием  вошло  в  сборник  «Святочные  рассказы»
(1886).
 Стр.  44.  Инженерный  Михайловский  замок  был  выстроен  по  про¬
екту  В.  И.  Баженова  архитектором  В.  Ф.  Бренна  для  Павла  I.  Здесь
император  был  убит  в  ночь  с  11  на  12  марта  1801  года.
 ...в  новейшей  русской  книге  г.  Кобеко...—  т.  е.  в  книге  Д.  Ф.  Ко¬
беко  «Цесаревич  Павел  Петрович»,  СПб,  1881.
 Стр.  45.  Нынче  в  этом  упраздненном  дворце  помещаются  юнке¬
ра  инженерного  ведомства,  но  начали  его  «обживать»  прежние  инже¬
нерные  кадеты.—  Инженерное  училище  основано  в  1810  г.  (с  1819  г.—
Главное  инженерное  училище);  Николаевская  инженерная  академия
была  образована  в  1855  г.
 Стр.  46.  «Вкушая,  вкусих  мало  меду  и  се  аз  умираю»  (Вкушая,
вкусил  мало  меда,  и  вот  я  умираю)  —  сокращенная  цитата  из  Библии
(Первая  Книга  Царств,  XIV,  43).
 ...библейский  рассказ,  в  котором  эти  слова  находят  себе  место...—
Слова  эти  произнес  Ионафан,  старший  сын  царя  иудейского  Саула,
который  запретил  народу  что-либо  есть  до  тех  пор,  пока  Саул  не
отомстит  своим  врагам.  Не  знавший  об  этом  запрете  Ионафан  отведал
меда  и  должен  был  умереть.  Но  народ  сказал  Саулу  «Ионафану  ли
умереть,  который  доставил...  спасение  Израилю?..  И  освободил  народ
Ионафана,  и  не  умер  он  (Первая  книга  Царств,  XIV,  45).
 Стр.  47.  ...умер  в  Инженерном  замке  начальник  этого  заведения
генерал  Аамновский.—  Инженер-генерал-майор  Петр  Карлович  Лом¬
новский  был  начальником  Главного  инженерного  училища  с  1844  г.
 Стр.  48.  Молешотт  Якоб  (1822—1893)  —  немецкий  физиолог,
представитель  вульгарного  материализма.  Имеется  в  виду  его  речь
«Свет  и  жизнь».
 Стр.  50.  Г-тон,  В-нов,  3-ский  и  К-дин.—  3—ский  —  очевидно,
И.  С.  Запорожский,  воспоминания  которого  послужили  материалом
для  настоящего  рассказа,  выпущен  из  училища  в  1864  г.  В  том  же
выпуске  значатся  И.  А.  Воронов  и  С.  Ф.  Кавдин.  Кадета,  фамилия
которого  обозначена  Г—тон,  в  этом  выпуске  нет;  в  выпуске  1861  г.
был  Владимир  Гамильтон  (М.  С.  Максимовский.  Исторический
очерк  Главного  инженерного  училища.  СПб,  1869).
 Стр.  54.  ...описание,  сделанное  поэтом  Гейне  для  виденной  им
«таинственной  женщины»...—  описание  в  «Книге  Легран»  заброшен¬
ного  замка,  где  живут  духи  и  где  по  ночам  бродит  дама.
 ОТБОРНОЕ  ЗЕРНО
 Впервые  —  журнал  «Живописное  обозрение»,  1884,  №№  1—3,  с
подзаголовками  «Натуральная  трилогия»  (в  №  1)  и  «Оригинальная
трилогия»  (в  №№  2  и  3).  Вошло  в  сборник  «Святочные  рассказы»
с  новым  началом  (первые  три  абзаца);  здесь  появился  «святочный»
мотив  («я  встречал  Новый  год  в  вагоне»).
 Стр.  57.  «Спящим  человеком  прииде  враг  и  всея  плевелы  посреди
пшеницы»  —  «Когда  люди  спали,  пришел  враг  его  и  посеял  плевелы
между  пшеницею»  (Сокращенная  цитата  из  Евангелия  от  Матфея,
 XIII,  25).
 ...на  князя  Бисмарка  за  его  неуважительные  отзывы  о  моих  сооте¬
чественниках...—  Князь  Отто  фон  Бисмарк  (1815—1898)  —  выда¬
 442

ющийся  германский  государственный  деятель  реакционного  направ¬
ления.  Провел  объединение  Германии  под  главенством  Пруссии.
С  1871  по  1890  г.—  канцлер  Германской  империи.
 Внятие  —  внимание.
 Стр.  58.  Социабельность  —  гражданственность.
 Стр.  60.  ...славянский  деятель,  и  в  Красном  кресте  ходил...—  Рус¬
ская  общественность  оказывала  помощь  славянам  в  их  борьбе  за
освобождение  от  турецкой  власти,  в  частности  в  войне  Сербии  и
Черногории  с  Турцией  (1876—1877).
 Экспонент  —  лицо,  выставляющее  что-нибудь  на  выставке.
 Стр.  61.  ...как  муромцы,—  сидим  на  земле...—  Илья  Муромец,  по
былине,  прежде  чем  стать  богатырем,  тридцать  лет  «сиднем  сидел».
 ...упорядочение  наших  славянских  княжеств,  которое  повредил  бер¬
линский  трактат...—  Берлинский  трактат  (подписан  13  июля  1878  г.),
завершивший  Берлинский  конгресс  великих  держав,  изменил  усло¬
вия  русско-турецкого  договора  к  невыгоде  России  и  балканских  го¬
сударств:  Болгария  была  расчленена,  Босния  и  Герцеговина  подчине¬
ны  Австрии  и  т.  д.
 Стр.  63.  Тремтете  —  вместо: 	creme 	de  the  (франц.)  —  чайный
 ликер.
 Стр.  64.  ...всучит  либо  борзую  собаку,  либо  шарманку.—  В  чет¬
вертой  главе  I  тома  «Мертвых  душ»  Н.  В.  Гоголя  Ноздрев  пытается
продать  Чичикову  собак  и  шарманку.
 Стр.  66.  Прима  —  первый,  или  основной  голос,  первая  скрипка.
 Втора  —  второй  голос,  вторая  скрипка.
 Ингерманландские  болота.—  Ингерманландия  —  древнее  на¬
звание  страны  по  берегам  Невы  и  по  побережью  Финского  залива.
 Обры  и  дулебы...—  Обры  (или  авары)  и  дулебы  —  славян¬
ские  племена.  В  VII  в.,  по  летописному  свидетельству,  дулебы  нахо¬
дились  под  тяжким  игом  обров.
 Стр.  68.  Утешительный  в  гоголевских  «Игроках».—  Утешитель¬
ный  —  герой  комедии  Гоголя  «Игроки»  (1836—1842),  глава  шайки
картежных  шулеров,  выманивающих  посредством  ловко  разыгранной
мистификации  деньги  у  шулера  Ихарева.
 Стр.  70.  ...благоразумный  домоправитель,  о  котором  в  Евангелии
повествуется.—  Имеется  в  виду  притча  о  неправедном  домоправите¬
ле,  расточавшем  имущество  господина.  (Евангелие  от  Луки,  XVI,
1—8).
 ...после  Евангелия  в  церковь  хожу...—  т.  е.  прихожу  после  чте¬
ния  Евангелия.
 «Призвав  коегождо  от  должников...  глаголаше:  колицем  должен
ecu?..»  —  Призвав  каждого  из  должников...  сказал:  сколько  ты  дол¬
жен?»  (Неточная,  сокращенная  цитата  из  Евангелия  от  Луки,  XVI,  5).
 Стр.  73.  ...как  мужик  трех  генералов  прокормил.—  «Повесть  о  том,
как  один  мужик  двух  генералов  прокормил»  —  сказка  М.  Е.  Салты¬
кова-Щедрина.
 Стр.  74.  ...к  Тихвинской...—  т.  е.  на  богомолье  в  Тихвинский  мо¬
настырь;  Тихвинская  икона  Богоматери  почитается  чудотворной.
Тихвинская  водная  система  отличалась  обилием  порогов,  гряд  и  мелей.
 «Где  сокровище,  там  и  сердце»  —  сокращенная  цитата  из  Еван¬
гелия  от  Матфея:  «Ибо  где  сокровище  ваше,  там  будет  и  сердце  ваше»
 (VI,  21).
 Стр.  75.  Корсунский  медный  крест  —  равносторонний  крест.
 Касандрийская  рубаха  —  вместо:  александрийская,  из  ситца  сорта
«александрийка».
 «Весь  мир  во  грехе  положен»  —  неточная  цитата  из  Нового  Заве¬
та  (Первое  послание  Иоанна,  V,  19).
 443

«Быстъ  человек  послан  от  бога,  имя  ему  Иоанн»  —  цитата  из
Евангелия  от  Иоанна,  1,  6.
 Стр.  76.  Спас  —  икона  с  изображением  лика  Христа.
 Стр.  77.  Похибил  —  покачнул.
 ОБМАН
 Впервые,  под  заголовком  «Картины  прошлого.  Ветренники»,—
журнал  «Россия»,  1883,  №  10—15.  В  дальнейшем  печатался  под  на¬
званием  «Обман».
 О  замысле  рассказа  Н.  С.  Лесков  сообщал  в  письме  к  Н.  А.  Лей¬
кину  от  24  сентября  1883  г.:  «...возился,  чтобы  Вам  что-нибудь  со¬
стряпать  и  написать  штучку,  менее  которой  не  умею.  Она  называет¬
ся:  «На  два  фута  выше  плута»  (Из  похождений  поруч<ика>  Кув¬
шинникова)».  («В  мире  отечественной  классики».  М.,  1984,  стр.  378.)
 Стр.  79.  Классицизм  —  направление  в  искусстве  XVII—
XVIII  вв.
 Стр.  80.  Нестор  —  герой  греческих  мифов,  пилосский  царь;  про¬
жил  очень  долгую  жизнь;  был  олицетворением  мудрой  старости.
 Стр.  81.  Амбаркадер  (франц.  embarquer  —  грузить)  —  платформа.
 Стр.  83.  ...ею  «вси  движимся  и  есьми»....—  т.  е.  все  движется,  что
живет  (Бытие,  IX,  3).
 Стр.  84.  Это  у  Курганова  сказано...—  в  «Письмовнике,  содержа¬
щем  в  себе  науку  российского  языка...»  (СПб.,  1790)  Н.  Г.  Кургано¬
ва  (1725—1796).  Книга  включала  образцы  литературных  опытов  и
бытовых  писем.
 Он  сказал:  «не  благо  быть  человеку  единому»...—  неточная  ци¬
тата  из  Библии  (Бытие,  II,  18).
 ...как  и  в  романах  Лермонтова...—  Имеется  в  виду  роман  «Герой
нашего  времени».
 Стр.  85.  ...у  актера  Григорьева...—  Григорьев,  Петр  Ивано¬
вич  (Григорьев  1-й,  1806—1871)  —  актер  и  драматург.
 Стр.  87.  Дриады  —  в  греческой  мифологии  —  нимфы  —  покрови¬
тельницы  деревьев.
 Сакрифисы  (франц.  sacrifice)  —  жертвы.
 Стр.  88.  «Коханка  моя!  на  цо  нам  размова»...—  из  стихотворения
А.  Мицкевича  (1798—1856)  «Разговор».
 Стр.  89.  Дал  ему  злата  и  проклял  его  и  верного  позвал  раба  сво¬
его  —  цитата  из  стихотворения  А.  С.  Пушкина  «Черная  шаль».
 Стр.  90.  ...шалоновые...—  т.  е.  из  шерстяной  ткани.
 Стр.  94.  ...Спасова  дня  не  будет...—  имеется  в  виду  праздник
Преображения  (Господня),  который  также  именуют  яблочный  Спас.
 Стр.  95.  «Черная  галка»  —  «так  назывался  один  из  излюбленных
напевов  нашей  армии,  по  которому  поется  очень  много  песен»  (Н.  М.
Лопатин  и  В.  П.  Прокудин.  Русские  народные  лирические  пес¬
ни.  М.,  1956.,  стр.  252).  Вариант  песни  содержал  такие  слова:
 Э,  эх,  эх,  ох,  ох,  ох  //  Черная  галка,  //  Чистая  поляна.  //Ты  же,
Марусенька  //  Черноброва!  //  Чего  ж  не  ночуешь  дома?  (Там  же,
стр.  254).
 Стр.  96.  ...томление...  что  было  на  походе  с  молодым  Ионафа¬
ном,  когда  он  увидал  сладкий  мед  на  поле.—  См.  прим.  к  стр.  46.
 Стр.  99.  Фоблаз  —  соблазнитель  женщин;  герой  романа  француз¬
ского  писателя  Луве-де-Кувре  (1760—1796)  «Похождения  кавалера
Фобласа»  (русск.  перевод  1792—1796).
 444

Стр.  100.  Пароль  донер  (франц.  parole  d’honneur)  —  честное  слово.
 Стр.  103.  ...«грот  Калипсы»...—  т.  е.  заветное  место  на  острове;
нимфа  острова  Огигия  —  Калипсо,  согласно  древнегреческой  легенде,
7  лет  держала  в  плену  отважного  Одиссея.
 Стр.  108.  «Абгемахт»  (нем.)  —  решено.
 ШТОПАЛЬЩИК
 Впервые,  под  заглавием  «Московский  козырь  (Маленький
жанр)»,—  «Газета  А.  Гатцука»,  1882,  от  6  и  13  марта.  С  измененным
заглавием  и  с  некоторыми  изменениями  в  тексте  вошло  в  сборник
«Святочные  рассказы»  (1886).
 Стр.  110.  Maitr  taileur  —  правильно:  Maitre  tailleur  (портной).
 Стр.  111.  ...одна  лаферма...—  «Л  аферм»  —  табачная  фирма.
 Когелет  —  еврейское  название  библейской  книги  «Екклезиаст».
 Стр.  112.  Рабские  кафташки  —  традиционные  кафтаны  старооб¬
рядцев  (истинных  «рабов  божиих»).
 Стр.  113.  ...напротив  главнокомандующего  дома...—  т.  е.  дома  мос¬
ковского  военного  генерал-губернатора.
 Стр.  115.  ...по-нынешнему,  пятнадцать  рублей,  а  по-тогдашнему
счету  на  ассигнации  —  пятьдесят  два  с  полтиною...—  В  1839  г.  курс
в  3  рубля  50  копеек  ассигнациями  (бумажными  деньгами)  за  сере¬
бряный  рубль  был  объявлен  постоянным.
 ...сам...  ты  мове...  (франц.  mauvais)  —  плохой.
 ...попроховее  сукнецо...—  т.  е.  пореже,  порыхлее.
 Стр.  118.  Сводчик  —  посредник  при  продаже  и  покупке.
 Стр.  120.  ...граф  Закревский...  говорят,  был  из  поляцких  шляхте¬
цов...—  Арсений  Андреевич  Закревский  (1783—1865)  происхо¬
дил  из  дворян  Тверской  губернии.
 ЖИДОВСКАЯ  КУВЫРКОЛЛЕГИЯ
 Впервые,  под  заголовком  «Жидовская  кувырколлегия.  Повесть.
Об  одном  кромчанине  и  о  трех  жидовинах»,—  «Газета  А.  Гатцука»,
1882,  №№  33—36.  С  измененным  заглавием  вошло  в  сборник  «Свя¬
точные  рассказы»  (1886).
 В  основу  рассказа  лег  известный  в  те  времена  анекдот  о  безус¬
пешной  попытке  подкупить  славного  генерала  Н.  С.  Мордвинова  и  о
Государственном  совете,  на  котором  в  присутствии  государя  решался
вопрос  о  привлечении  евреев  к  военной  службе.  (См.: 	«Собрание
 анекдотов  из  жизни  государей,  князей,  министров...»  т.  1,  СПб.,
1886,  стр.  139).
 Имевшее  место  среди  некоторых  критиков  тенденциозное  толкова¬
ние  этого  рассказа  как  отразившего  якобы  националистические  тен¬
денции  писателя,  было  убедительно  отвергнуто  одним  из  видных  дея¬
телей  еврейского  национального  движения  Ю.  Гессеном  в  его  всту¬
пительной  статье  к  переизданной  в  1919  г.  книге  Н.  С.  Лескова  «Ев¬
реи  в  России»,  написанной  с  целью  гуманного,  объективного  решения
«еврейского  вопроса».  В  этой  статье  Ю.  Гессен  справедливо  утверж¬
дает,  что  «не  озлобление,  не  ненависть  лежит  в  основе»  такого  рода
произведений  Лескова  и  что  в  рассказе,  который  «ведется  от  имени
полковника  Стадникова  в  сороковых  годах  столь  явственно  рисуются
жестокие  нравы  того  времени,  жертвою  коих  падали  в  числе  прочих
и  евреи,  что  трудно  вынести  впечатление,  будто  рассказ  продиктован
ненавистью  к  евреям»,  тем  более  что  «наряду  с  евреями  в  указанных
произведениях  Лескова  грубому  осмеянию  подвергаются  и  неевреи.
 445

Тут  нет  предвзятого  сопоставления  евреев  и  русских,  которое  было
бы  в  ущерб  первым  и  к  выгоде  вторых»  (стр.  8,  9).
 Стр.  123. 	...на  святках  после  больших  еврейских  погромов.—  В
 1881  году,  после  убийства  Александра  II,  в  разных  местах  России
возникали  возбуждаемые  монархически  настроенными  обывателями
выступления  против  «инородцев»,  которым  приписывалась  вся  вина
за  организацию  покушения.  Действительно,  на  святках,  в  первый
день  Рождества,  в  Варшаве  произошел  погром,  спровоцированный  по¬
боищем  в  церкви  Св.  Креста.  Ряд  газет  выступил  с  осуждением  этих
событий.  (См.,  например:  «Неделя»,  1881,  от  25  декабря.)
 ...вроде  «египетской  работы»...—  т.  е.  тяжелой,  изнурительной;
реминисценция  из  Библии  (Исход,  II,  23;  Второзаконие,  XXVI,  6).
 Стр.  124.  ...хранили...  воспоминания  о  своих  магдебургских  пра¬
вах...—  Магдебургское  городское  право  (jus  theutonicum  magdeburgen¬
se)  —  феодальное  городское  право,  сложившееся  в  XIII  в.  в  Магдебур¬
ге.  В  основу  его  были  положены  привилегии,  полученные  (1188)  го¬
рожанами  от  архиепископа:  самоуправление,  налоговый  и  судебный
иммунитет,  льготы  в  отношении  ремесла  и  торговли.  Порядок  выбо¬
ра  власти  на  украинских  землях  формально  сохранялся  до  начала
XIX  в.  (в  Киеве  до  1835  г.).
 ...держался...  лапидарного  стиля,  в  котором  прославлялся  король
баварский...—  Речь  идет,  видимо,  о  баварском  короле  Максимилиане  II
Иосифе  (1811—1864).
 Хрулев  Степан  Александрович  (1807—1870)  —  генерал-лейте¬
нант;  участвовал  в  подавлении  польского  восстания  (1831),  в  венгер¬
ской  кампании  (1849);  прославился  героическим  поведением  в  крым¬
ской  кампании  (1853—1856).  Герой  Севастопольской  обороны.
 Стр.  126.  Мордвинов  Николай  Семенович  (1754—1845)  граф,—
видный  государственный  деятель  александровского  времени,  член  Го¬
сударственного  совета.  Сотрудничал  с  М.  М.  Сперанским,  отстаивал
освобождение  крестьян  с  выкупом  и  без  земли.
 Стр.  129.  Компрачикосы  (от  исп.  comprachicos)  —  т.  е.  покупатели
детей.  Их  преступные  общества  были  известны  в  ряде  западноевро¬
пейских  стран;  занимались  похищением  и  торговлей  детьми.  Путем
разнообразных  операций  превращали  их  в  неузнаваемых  уродов,  за¬
тем  продавая  в  качестве  акробатов,  шутов  и  пр.
 Стр.  132.  Муа  же  сюи  юн  пренс!  (искаж.  франц.)  —  Я  —  князь!
 Стр.  133.  Егова  —  Яхве,  древнееврейский  ветхозаветный  Бог.
 Стр.  136.  ...  по  чину  Мельхиседекову...—  т.  е.  по  справедливости,
по  праву  (Псалтирь;  109,  4).
 ...генерал  Рот...—  Вероятно,  речь  идет  о  генерал-лейтенанте
Л.  О.  Роте,  командовавшем  корпусом  на  юге  России.
 ...только  и  ждали,  что  его  кто-нибудь  прикончит  по  образу  графа
Каменского  или  аракчеевской  Настьки.—  Михаил  Федотович  Камен¬
ский  (1738—1809),  граф,—  генерал-фельдмаршал;  за  жестокое  обра¬
щение  был  убит  своими  крепостными.  Крепостная  фаворитка  и  лю¬
бовница  графа  Аракчеева  —  Настасья  Федоровна  Шумская  «взы¬
скивала  и  наказывала  людей,  не  уступая  в  жестокости  графу»  («Рус¬
ский  архив»,  1870,  №  2,  стр.  322).  В  отсутствие  Аракчеева,  в  октяб¬
ре  1825  года  была  убита  в  собственной  спальне  слугами  графа.
 Стр.  139.  ...«пар  сет  оказиен»...  «экутэ»...  (искаж.  франц.)  —  на
этот  случай...  слушайте.
 Перепасе  люи  дан  отр  режиман  (искаж.  франц.)  —  Передайте  его
в  другой  полк.
 Нон,  дьо  ман  гард...  а  ву  ком  вуле  ву,  и  же  ву  зангаже  в  цукерь¬
ню...  (искаж.  франц.)  —  Нет,  боже  сохрани,  как  хотите,  и  я  вас  при¬
глашаю  в  цукерню. 	а 	а.

Стр.  143.  Обегдот  (искаж.)  —  анекдот.
 Стр.  144.  Муа  же  ле  коню  бьен...  сет  бет...  ву  саве,—  иль  мель
боку...  Пар  се  ке  же  ву  ди...  (искаж.  франц.-русск.)—Я  его  знал
хорошо,  этого  дурака;  знаете,  он  много  мелет.  Потому  я  вам  говорю...
 Стр.  145.  ...  сапоги  ...на  двойных  передах  и  с  поднарядом...—  Пе¬
реда  —  лицевая  сторона  обуви.  Поднаряд  —  подбой,  подкладка  из
ткани  или  тонкой  кожи.
 Стр.  145.  Говяжий  мыштекс  —  ироническое  соединение  слов:  мышь
и  бифштекс.
 Стр.  147.  ...«жуе  о  карт...»  (искаж.  франц.)  —  играть  в  карты.
 Стр.  147—148.  ...к  нам  визавидом  станьте...  т.  е.  лицом  (от
франц.  vis-a-vis).
 ДУХ  ГОСПОЖИ  ЖАНЛИС
 Впервые,  с  подзаголовком  «Характерный  случай  (Из  литератур¬
ных  воспоминаний)»,—  журнал  «Осколки»,  1881,  №№  49  и  50.  С  не¬
значительными  изменениями,  придающими  рассказу  «святочный»  ха¬
рактер,  вошло  в  сборник  «Святочные  рассказы»  (1886).
 Заглавие  рассказа  взято  из  книги  «Дух  госпожи  Жанлис,  или
Изображения,  характеры,  правила  и  мысли,  выбранные  из  всех  ее
сочинений,  доныне  изданных  в  свет»,  перевод  с  французского,  в  двух
частях,  М.,  1808.
 Стр.  149.  Жанлис,  Стефани-Фелисите,  графиня  (1746—1830)  —
французская  писательница,  автор  огромного  количества  романов  и  по¬
вестей  сентиментально-нравоучительного  направления.
 Калмет,  Августин  (1672—1757)  —  французский  богослов,  монах-
бенедиктинец.  Его  книга  «О  явлениях  духов»  издана  на  русском  язы¬
ке  в  1867  году.
 ...письма  г-жи  Савиньи,  Лафает  и  Ментенон,  а  также  Коклюс  и
Данго  Куланж.—  Почти  все  имена  здесь  названы  неправильно,  так  как
Лесков  заимствовал  их  из  воспоминаний  Жанлис  в  русском  переводе,
искаженном  множеством  опечаток  («Воспоминания  Фелиции  Л***,
состоящие  из  отборнейших  мыслей  и  изящнейших  анекдотов,  в  не¬
давнем  времени  изданные  госпожою  де  Жанлис»,  ч.  1—2,  М.,  1809).
Все  эти  имена  (de  Sevigne,  de  la  Fayette,  de  Maintenon,  de  Caylus,
de  Dangeau,  de  Coulange)  принадлежат  французским  писательницам
XVII  в.,  близким  ко  двору  Людовика  XIV,  авторам  писем  и  мемуа¬
ров,  отразивших  образ  мыслей  и  картины  нравов  придворного  круга.
 Стр.  150.  ...из  terracota.—  Терракота  —  обожженная  глина.
 ...в  своем  Фернее.—  Ферней  —  местечко  около  Женевы,  в  кото¬
ром  Вольтер  прожил  последние  двадцать  лет  жизни.
 ...уронит  на  него  первую  каплю  тонкой,  но  едкой  критики.—  В
своих  мемуарах  Жанлис  стремится  создать  впечатление  о  Вольтере,
как  о  человеке  безвкусном,  невоспитанном,  любящем  грубую  лесть.
 ...с  этими  волюмами...—  Волюм  —  том.
 Стр.  151.  ...вошло  в  ее  «абитюды».—  Habitude  (франц.)  —  при¬
вычка.
 Я  уже  знал  теорию  Кардека  о  «шаловливых  духах»...»  —  Аллан
Кардек  —  псевдоним  маркиза  Ипполита-Леона  Ривайля  (1803—
1869),  известного  французского  спирита,  основателя  спиритического
общества  и  журнала,  автора  ряда  книг  о  спиритизме.  В  «Книге  ду¬
хов»  Кардек  выделяет  «духов  легкомысленных»,  которые  «любят
причинять  мелкие  неприятности,  вводить  людей  в  заблуждение  и  об¬
манывать».
 Маркиза  Сюльери,  графиня  Брюсляр  —  титулы  Жанлис.
 447

Стр.  152.  ...«Запечатленный  ангел»,  незадолго  перед  тем  напеча¬
танный  в  «Русском  вестнике»...—  в  №  1  этого  журнала  за  1873  год.
 Гагарин,  Иван  Сергеевич,  князь  (1814—1882),  оставив  диплома¬
тическую  службу,  поселился  в  Париже,  перешел  в  католичество,  стал
монахом  ордена  иезуитов.  Лесков  познакомился  с  Гагариным  в  Па¬
риже  в  1875  году.  Впоследствии  в  статье  «Иезуит  Гагарин  в  деле
Пушкина»  писатель  имел  целью  снять  с  Гагарина  подозрение,  будто
он  был  автором  анонимных  писем,  приведших  к  гибели  Пушкина.
 Стр,  154.  ...засматривается  на  голые  локти...—  В  романе  «Обло¬
мов»  несколько  раз  упоминается  о  том,  что  Обломов  любовался  голы¬
ми  локтями  вдовы  Пшеницыной.
 Стр.  155.  ...известный  анекдот  о  французской  даме,  которая  не
могла  ни  написать,  ни  выговорить  слова  «culotte»...—  Этот  анекдот
имеется  в  «Воспоминаниях  Фелиции  Л***»  (ч.  2).
 Стр.  156.  «Чтение  —  занятие  слишком  серьезное...»—измененная
и  сокращенная  цитата  из  «Воспоминаний  Фелиции  Л  ***»  (ч.  2).
 Стр.  157.  Помавал  —  помахивал.
 Этаблисман  (франц.  etablissement)—  здесь:  местопребывание.
 Стр.  158.  ...богословский  вопрос,  который  вели  у  Гейне  «Bernardi¬
ner und  Rabiner».—  В  стихотворении  Гейне  «Disputation»  («Диспут»)
католический  монах-францисканец  (а  не  бернардинец)  и  еврей-раввин
спорят  о  том,  чей  бог  истинный.  Спор  должна  решить  юная  красави¬
ца  —  испанская  королева.
 ...превыше  мира  и  страстей...—  неточная  цитата  из  стихотворения
 А. 	С.  Пушкина  «Красавица».
 Madame  Dudeffand  —  Мария  Дюдеффан,  маркиза  (1697—:  1780);
известна  блестящими  письмами  к  Вольтеру  и  энциклопедистам.
 ...«слаба  глазами  стала»  —  цитата  из  басни  И.  А.  Крылова
«Мартышка  и  очки».  В  пожилые  годы  Дюдеффан  ослепла.
 Джиббон,  Эдуард  (1737—1794)  —  английский  историк.
 ...привожу  по  известному  переводу  с  французского  подлинника...—
Далее  Лесков  приводит  несколько  измененную  и  сокращенную  цита¬
ту  из  «Воспоминаний  Фелиции  Л***»  (ч.  2).
 Стр.  159.  Вдова  Клико  —  марка  шампанского.
 Стр.  160.  Кондолеанс  (франц.  condoleance)—  соболезнование.
 СТАРЫЙ  ГЕНИЙ
 Впервые  —  журн.  «Осколки»,  1884,  №№  4  и  5.  Вошло  в  сбор¬
ник  «Святочные  рассказы»  (1886).
 Стр.  161.  Ларошфуко  Франсуа  (1613—1680),  герцог  —  француз¬
ский  писатель,  автор  знаменитой  книги  афоризмов  «Максимы».
 Стр.  162.  Уряд  —  здесь:  ранг,  положение,  должность.
 Стр.  163.  Специалисты  —  вместо:  социалисты.
 Стр.  165.  ...он  четырнадцатого  класса.—  Согласно  табели  о  ран¬
гах,  введенной  Петром  Великим  (1722),  чины  в  России  делились  на
14  классов;  14-й  (коллежский  регистратор)  был  низшим.
 Прификс  (франц.  prix  fixe)  —  твердая  цена.
 Стр.  166.  Ночвы  —  широкие  лотки  для  валяния  теста  и  для  ук¬
ладки  булочных  изделий.
 Стр.  167.  «Сербский  сражатель»  —  участник  войн  Сербии  с  Тур¬
цией  1876—1878  гг.
 ПУТЕШЕСТВИЕ  С  НИГИЛИСТОМ
 Впервые,  под  заглавием:  «Рождественская  ночь  в  вагоне  (Путе¬
шествие  с  нигилистом)»,—  газета  «Новое  время»,  1882,  от  25  декаб¬
 448

ря.  С  измененным  заглавием  вошло  в  сборник  «Святочные  расска¬
зы»  (1886).
 По  указанию  А.  Н.  Лескова,  в  основе  произведения  лежит  слу¬
чай,  рассказанный  в  присутствии  писателя  в  1879  г.  институтской  под¬
ругой  его  дочери,  женой  полковника  Сарандинаки.  (См.:  А.  Лесков.
Жизнь  Николая  Лескова,  стр.  382).
 Атмосфера  страха  перед  террористическими  актами,  данная  в
рассказе,  связана  с  покушениями  народовольцев  на  Александра  II
(убит  в  1881  г.).
 Стр.  169.  «Кто  скачет,  кто  мчится  в  таинственной  мгле?»  —  пер¬
вая  строка  стихотворения  Гете  «Erlkonig»  («Лесной  царь»)  в  неточ¬
но  цитированном  переводе  В.  А.  Жуковского.
 Стр.  170.  Револьвер-барбос.—  Барбос  вместо:  бульдог  (коротко¬
ствольный  револьвер  особой  системы).
 Сужект  —  соединение  слов:  сюжет  и  субъект.
 Бинамид  —  вместо:  динамит.
 Стр.  171.  Геральдический  козерог  —  горный  козел,  изображаемый
на  гербах.
 ...цвета  гаванна...—  табачного  цвета.
 Стр.  172.  Шульер  —  вместо:  шулер.
 ...в  поверхностную  комиссию  графу  Лорис-Мелихову...—  Граф  Ло¬
рис-Меликов,  Михаил  Тариелович  (1825—1888)  —  генерал  и  видный
администратор  либерального  направления.  В  1880  г.—  главный
начальник  организованной  для  борьбы  с  террористами  «Верховной
распорядительной  комиссии  по  охранению  государственного  порядка
и  общественного  спокойствия»,  которой  были  временно  подчинены
все  органы  политической  полиции.
 ...мушкетного  пороху...—  Мушкет  —  старинное  тяжелое  ружье
крупного  калибра.
 «Православное  воображение»  —  вместо:  «Православное  обозрение»
(религиозный  журнал,  издававшийся  в  Москве  с  1860  по  1891  г.).
 Черняев,  Михаил  Григорьевич  (1828—1898)  —  генерал,  участник
завоевания  Средней  Азии.  Под  его  командованием  был  взят  в  1865  г.
Ташкент.  В  1876  г.—  главнокомандующий  сербской  армией  в  войне
с  Турцией.
 ...чтобы  он  болгарам  от  Кокорева  пятьсот  рублей  отвез...—  Ко¬
корев,  Василий  Александрович  (1817—1889)  —  купец  и  промыш¬
ленник,  миллионер,  либеральный  публицист  и  оратор.  В  1876  г.,  со¬
чувствуя  борьбе  болгар  за  национальную  независимость,  послал  вос¬
ставшим  через  генерала  Черняева  пятьсот  рублей.
 Светиль  —  соединение  слов  фитиль  и  светить.
 Стр.  173.  Бутершафт  —  вместо:  брудершафт.
 Стр.  174.  Рояльное  воспитание  —  вместо:  реальное  воспитание.  Ма¬
териалисты  и  демократы  защищали  систему  реального  образования,
основанного  преимущественно  на  изучении  естественных  наук,  в  проти¬
воположность  господствовавшей  системе  классического  образования.
 МАЛЕНЬКАЯ  ОШИБКА
 Впервые  —  журн.  «Осколки»,  1883,  №  43.  С  измененным  нача¬
лом  вошло  в  сборник  «Святочные  рассказы»  (1886).
 Стр.  175.  Деизм  —  философское  учение,  признающее  бога  в  ка¬
честве  первопричины  мира,  но  отрицающее  вмешательство  бога  в  ес¬
тественный  ход  вещей,  управляемый  законами  природы.
 Стр.  176.  Прилоги  —  примеры.
 ...покойному  чудотворцу  Ивану  Яковлевичу.—  Корейша,  Иван
 449

Яковлевич  (1780—1861)  —  сумасшедший,  свыше  сорока  лет  находив¬
шийся  в  московской  психиатрической  больнице.  Своей  бессвязной  бол¬
товней  приобрел  у  обывателей  репутацию  «пророка».
 ...из  Курганова  «Письмовника».—  См.  прим.  к  стр.  84.
 Промифей  —  Прометей.
 Стр.  177.  ...через  такое  обещание  глава  Ивана  Предтечи  была  от¬
рублена.—  По  евангельскому  преданию,  царь  галилейский  Ирод  Анти¬
па,  восхищаясь  танцами  своей  падчерицы  Саломеи,  обещал  ей  все,
что  она  пожелает;  она  потребовала  голову  пророка  Иоанна  Крестите¬
ля  (или  Предтечи),  обличавшего  связь  Ирода  с  ее  матерью  Иродиа¬
дой.  Иоанн  был  казнен,  и  его  голова  поднесена  Саломее  на  блюде.
 Стр.  179.  ...ей  он  всех  больше  и  обещал...—  очевидно,  в  приданое.
 ПУГАЛО
 Впервые,  с  подзаголовком  «Рассказ  для  юношества»,—  журнал
«Задушевное  слово»,  1885,  №№  19—39.
 Стр.  183.  ...родители  мои  купили  небольшое  именьице  в  Кром¬
ском  уезде.  Тем  же  летом  мы  переехали...—  Зимой  1839  г.  отец  писа¬
теля  купил  имение  «Панино»,  в  тридцати  верстах  от  Орла.  Переезд
семьи  Лесковых  в  «Панино»  совершился  летом  1839  г.
 Стр.  184.  Скрынь  —  ближайшая  к  плотине  часть  мельничного
пруда.
 Стр.  185.  Замашки  —  стебли  конопли.
 Сажалка  —  небольшой  водоем  для  замачивания  конопли.
 Стр.  191.  Через  —  кошель  в  виде  пояса  для  хранения  денег.
 Стр.  195.  Подторжье  —  канун  ярмарки,  базара.
 Буцефал  —  легендарный  конь  Александра  Македонского.  Здесь
употреблено  в  шутливом  значении.
 Стр.  197.  Кутас  —  шнур  на  кивере.
 Стр.  199.  Вершник  —  см.  прим.  к  стр.  34.
 Дорожные  просовы  —  ямы  с  водой,  невидимые  под  снегом.
 ...дней  недельных...—  т.  е.  воскресных.
 Ритор  —  ученик  духовной  семинарии  по  классу  риторики.
 Стр.  200.  Легконосная  —  быстроногая.
 Стр.  201.  ...«на  шереметевский  счет»...—  т.  е.  бесплатно,  «на  да¬
ровщинку».  Графы  Шереметевы  были  очень  богаты  и  славились  хле¬
босольством.
 Стр.  202.  Пифон,  Цербер  —  мифологические  животные.
 Стр.  203.  Этишкет  —  принадлежность  военной  формы:  длинный
шнур  с  кистями  на  конце,  идущий  от  эфеса  шашки  к  воротнику.
 Стр.  204.  Сердце  забилось  и  заныло,  как  у  Вара  при  входе  в  Тев¬
тобургские  дебри.—  Вар,  Публий  Квинтилий  (ок.  53  г.  до  н.  э.—
9  г.  н.  э.)  —  древнеримский  полководец,  войска  которого  в  9  г.  н.  э.
были  завлечены  германским  полководцем  Арминием  в  Тевтобургский
лес  и  разбиты  наголову,  после  чего  Вар  покончил  с  собой.
 Стр.  212.  Фриз  —  толстая  ворсистая  байка.
 ФИГУРА
 Впервые,  с  подзаголовком  «Из  воспоминаний  о  праведниках»,—
журнал  «Труд»,  1889,  т.  III,  №  13.  С  сокращениями  и  изменениями
в  тексте  вышло  в  том  же  году  отдельным  изданием:  Н.  С.  Лесков.
Фигура.  Рассказ  Лескова.  М.,  1889.
 Стр.  227.  ...известный  русский  аболиционист  Дмитрий  Петрович
Журавский...—  Д.  П.  Журавский  (1810—1856)  всю  жизнь  занимал¬
 450

ся  выкупом  на  волю  крепостных  людей  и  завещал  на  это  дело  все
свое  небольшое  состояние.
 Стр.  229  ...нехай  так  и  личе...—  пусть  так  и  будет.
 Дружина  —  жена.
 Стр.  230.  ...один  служил  даже  в  университете  профессором...—
Имеется  в  виду  Иван  Мартынович  Вигура  (1819—1856),  профессор
государственного  права  в  Киевском  университете.
 Стр.  231.  ...«праздники  ваши  ненавидит  душа  моя»...—  цитата  из
Библии  (Книга  пророка  Исайи,  I,  15).
 Я  служил  под  Сакеном...  Вот  тот  самый  Ерофеич,  что  и  теперь
еще  все  акафисты  читает.—  Речь  идет  о  графе  Дмитрии  Ерофеевиче
Остен-Сакене  (1790—1881)  —  генерале,  участнике  всех  войн  Рос¬
сии  с  Наполеоном  I,  русско-персидской  войны  1826—1827,  русско-
турецкой  войны  1828—1829  гг.,  участнике  подавления  польского
(1831)  и  венгерского  (1849)  восстаний;  в  Крымскую  войну  (с  нояб¬
ря  1854)  начальнике  севастопольского  гарнизона;  отличался  бездар¬
ностью  и  чрезвычайной  набожностью.
 Стр.  238.  ...будто  Филарет  московский  говорил  графу  Протасову:
«Если  я  умру,  то  Боже  вас  сохрани,  не  делайте  обер-прокурором  Му¬
равьева,  а  митрополитом  московским  —  киевского  ректора  (Иннокен¬
тия  Борисова).—  Филарет  Дроздов  —  см.  прим.  к  стр.  274.  Про¬
тасов,  Николай  Александрович,  граф  (1799—1855)  —  генерал,  член
Государственного  совета,  с  1833  по  1855  год  —  обер-прокурор  Святей¬
шего  синода.  Иннокентий  Борисов  —  см.  прим.  к  стр.  274.
Муравьев,  Андрей  Николаевич  (1806—1874)  —  религиозный  писа¬
тель,  некоторое  время  замещая  обер-прокурора  Священного  синода,
в  течение  ряда  лет  добивался  назначения  на  эту  должность,  а  Фила¬
рет  оказывал  ему  в  этом  противодействие.
 Стр.  239.  Аудитор  —  должностное  лицо  в  дореволюционных  воен¬
ных  судах,  исполнявшее  прокурорские  обязанности.
 Стр.  241.  Сирах  велел  «пещись  об  имени  своем»...  —  цитата  из
Библии  (Книга  премудрости  Иисуса,  сына  Сирахова,  XXXIII,  23).
 Стр.  242.  «Любяй  наказует»...—  сокращенная  цитата  из  Библии
(Книга  притчей  Соломоновых,  III,  12).
 Комиссариатская  комиссия  —  учреждение,  занимавшееся  интен¬
дантским  снабжением  армии.
 Цейхвартер  —  интендантская  должность,  нечто  вроде  каптенар¬
муса.
 Стр.  244.  Этот  образ  был  со  мною  во  Франции,  в  Персии  и  на
Дунае...—  см.  прим.  к  стр.  231  об  Д.  Е.  Остен-Сакене.
 Стр.  245.  ...туда,  где,  по  словам  Гете,  «первообразы  кипят,—
клокочут  зиждящие  силы.......—  Лесков  ошибается:  это  цитата  не  из
 Гете,  а  из  поэмы  А.  К.  Толстого  «Иоанн  Дамаскин»  (у  А.  К.  Толсто¬
го:  «Где  первообразы  кипят,  трепещут  творческие  силы»),
 Стр.  246.  ...суббота  для  человека,  а  не  человек  для  субботы...—
Евангелие  от  Марка,  II,  27.
 РАССКАЗЫ  КСТАТИ
 СОВМЕСТИТЕЛИ
 Впервые  —  журнал  «Новь»,  1884,  №  4  (декабрь).  Вошло  в  сбор¬
ник  «Рассказы  кстати»  (1887).
 Стр.  248.  «Род  сей  ничем  же  изимается»  —  неточная  цитата  из
Евангелия  от  Марка,  IX,  29.
 Вронченко,  Федор  Павлович  (1780—1852)  —  министр  финансов
с  1844  по  1852  г.
 451

...жизнь  играла  у  гробового  входа.—  Имеются  в  виду  строки
стихотворения  Пушкина:  «Брожу  ли  я  вдоль  улиц  шумных».
 Стр.  249.  Вье-гарсон  (франц.  vieux  gargon)  —  старый  шалун.
 «Новички  в  любви»,  «Его  превосходительство,  или  Средство  нра¬
виться»—  комедии-водевили  Н.  А.  Коровкина.
 Мартынов,  Александр  Евстафьевич  (1816—1860)  —  знаменитый
русский  комический  актер.
 Стр.  250.  «Жоли-мордочка»  —  от  франц.  jolie  —  хорошенькая.
 Это  совсем  не  то,  что  Тургенев  называет  в  своих  письмах  мор¬
демондии.—  И.  С.  Тургенев  писал  А.  Я.  Полонскому  22  февраля
1868  г.:  «...я,  к  сожаленью,  заметил,  что  у  нас  все  любительницы  ли¬
тературы  принадлежат  к  разряду  рыл  и  мордемондий»  (Полное  собр.
соч.  и  писем.  Письма,  т.  7,  М.-Л.,  1964,  стр.  73).
 Патронировались  —  здесь:  поощрялось  патроном  (покровите¬
лем).
 Стр.  251.  «Ты  душа  ль  моя,  красна  девица!..»  —  популярный  в
40—60-е  гг.  романс  Н.  И.  Бахметьева  на  слова  Л.  Н.  Ибрагимова.
 «Всякой  вещи  свое  место  под  солнцем»  —  неточная  цитата  из  Биб¬
лии  (Екклезиаст,  III,  1).
 Стр.  252.  Марли  (франц.  marli)  —  марля.
 Стр.  255.  Лавальер,  Луиза-Франсуаза,  герцогиня  (1644—1710)—
фаворитка  Людовика  XIV.
 Стр.  256.  Оттоман  —  широкий  мягкий  диван  с  подушками  вместо
спинки.
 Стр.  259.  Майков,  Николай  Аполлонович  (1794—1873)  —  худож¬
ник,  академик  живописи.  Участвовал  в  качестве  офицера  в  Отечествен¬
ной  войне  1812—1814  гг.  По  поручению  Николая  I  написал  ряд  икон
для  петербургских  церквей.  Помимо  иконописи,  излюбленный  жанр
Майкова  —  изображение  нагих  красавиц.
 Газированный  уборный  стол  —  туалетный  стол,  задрапированный
легкой,  прозрачной  тканью.
 Лассировка  (лессировка)  —  прием  живописной  техники.
 Стр.  264.  ...навестить  графа  Панина...—  Панин,  Виктор  Ники¬
тич,  граф  (1801—1874)  —  с  1841  по  1862  г.  был  министром  юстиции.
 Откупщик.—  До  1861  г.  монопольное  право  государства  торговать
водкой  продавалось  порайонно  «с  торгов»  частным  лицам,  так  назы¬
ваемым  «откупщикам».
 Стр.  265.  Княжевич,  Александр  Максимович  (1792—1872)  —  с
1831  по  1844  г.  директор  канцелярии  министерства  финансов,  с  1844
по  1854  г.  директор  департамента  государственного  казначейства,
с  1858  по  1862  г.—  министр  финансов.
 Экзекутор  —  чиновник,  ведавший  хозяйственными  делами,  ответ¬
ственный  за  порядок  в  канцелярии.
 Суджа  —  в  те  годы  уездный  город  Курской  губернии.
 Стр.  266.  Неклассная  должность  —  нештатная,  замещаемая  ли¬
цом,  не  имеющим  чина.
 Стр.  269.  ...«не  благо  быть  человеку  одному...»  —  неточная  цита¬
та  из  Библии  (Бытие,  II,  18)  —  слова  Бога  перед  созданием  Евы  из
ребра  Адама.
 Стр.  271.  ...«матерой  вдове  Мамелефе  Тимофеевне»...—  Мамелфа
Тимофеевна  —  мать  былинного  героя  Василия  Буслаева.
 Поважный  —  важный,  степенный.
 ...«как  пес  на  своя  блевотины»...—  неточная  цитата  из  Библии
(Книга  притчей  Соломоновых,  XXVI,  11).
 Срывка  —  взятка,  побор,  вынужденный  подарок.
 «Будь  бела  как  снег  и  чиста  как  лед,  и  все  равно  людская  кле¬
вета  тебя  очернит»  —  цитата  из  «Гамлета»  В.  Шекспира  (д.  III,  сц.  1).
 452

Стр.  272.  Жаколио,  Луи  (1837—1890)  —  французский  писатель,
много  путешествовавший  по  колониальным  странам  и  описывавший  их.
 ...как  начальник  колена  Иуды,  от  собственных  чресл  своих...—
Колено  —  род;  чресла  —  здесь:  потомки.
 Уряд  —  здесь:  ранг,  положение.
 Стр.  273.  Стиракса  —  благовонная  смола  для  курений.
 «Кабинет»  —  правительство.
 Скобелев,  Иван  Никитич  (1778—1849)  —  генерал,  с  1839  г.  ко¬
мендант  Петропавловской  крепости.
 Стр.  274.  «Москаль  Чаривник»  («Солдат-волшебник»)  —  комедия
классика  украинской  литературы  И.  П.  Котляревского  (1769—1838).
 Полевой,  Николай  Алексеевич  (1796—1846)  —  известный  журна¬
лист  и  писатель.
 Хомяков,  Алексей  Степанович  (1804—1860)  —  видный  теоретик
славянофильства.
 И  еглижированную  —  пренебрежительную.
 ...со  стороны  искренних...—  Искренний  —  ближний.
 ...склонялись  на  сторону  Иннокентия  против  Филарета.—  Инно¬
кентий  (Борисов,  1800—1857)  —  знаменитый  богослов  и  церков¬
ный  проповедник,  с  1830  г.  ректор  Киевской  духовной  академии,
с  1841  г.  архиепископ  в  Вологде,  затем  в  Харькове  и  Херсоне.  Счи¬
тался  либералом,  испытывал  цензурные  затруднения  в  печатании
некоторых  своих  сочинений.  Филарет  (Дроздов,  1783—1867)  —
митрополит  Московский;  известный  проповедник  и  писатель  по  бого¬
словским  вопросам.  С  1826  г.—  митрополит  Московский.  В  30-е  гг.
по  настоянию  Филарета  Синод  назначил  секретное  дознание  «об  об¬
разе  мыслей  архимандрита  Иннокентия».
 Стр.  275.  «Одно  слово  министру»  —  комедия  австрийского  дра¬
матурга  Антона  Лангера  (1824—1879).
 «Квит  или  двойной  куш»  —  ставка  на  весь  свой  выигрыш  с  тем,
чтобы  удвоить  его,  либо  дать  сквитаться  проигравшему.
 Стр.  276.  Перовский,  Лев  Алексеевич,  граф  (1792—1856)  —  ми¬
нистр  внутренних  дел  с  1841  по  1852.
 „.«нынче  отпущаеши»...—  вместо  «ныне  отпущаеши»—  цитата  из
Евангелия  от  Луки,  II,  29,  употребляемая  при  достижении  чего-либо
долго  желаемого  и  ожидаемого.
 СТАРИННЫЕ  ПСИХОПАТЫ
 Впервые  —  журнал  «Новь»,  1885,  №№  8  и  9.  Вошло  в  сборник
«Рассказы  кстати»  (1887).
 Стр.  279.  И  вдруг  все  это  вымышленное  мною  шуточное  событие
будто  бы  повторяется  в  действительности...—  В  «Новостях  и  Бирже¬
вой  газете»,  1885,  №  11  (11  января)  помещен  анекдот,  заимствован¬
ный  из  немецких  газет,  о  том,  как  председатель  окружного  суда
в  Равенне,  заехав  в  городок  Форли,  стал  читать  лежавшую  на  столе
анархистскую  газету  и  был  арестован  как  анархист.
 Стр.  280.  «Пан  Коханку»  —  князь  Радзивилл,  Кароль-Станислав
(1734—1790),  прозванный  по  его  любимому  присловью  «Пане  Кохан¬
ку»,—  крупнейший  магнат-землевладелец,  известный  чудак  и  самодур,
любимец  шляхты,  олицетворение  ее  традиций.
 Стр.  281.  Вот  вам  помещик  благодатный.  Ц  Из  непосредственных
натур.,..—  измененная  цитата  из  поэмы  И.  С.  Тургенева  «Помещик».
 Супой  —  приток  Днепра.  Удай  —  приток  Сулы,  впадающей
в  Днепр.
 ...много  пил  «запридуху»...—  Запридух  —  очень  крепкая  ук¬
раинская  водка.
 453

Стр.  282.  Коренковая  трубка  —  трубка,  вырезанная  из  древесного
корня.
 Налыгач  —  род  повода,  привязанного  к  рогам  пары  волов.
 ...«щоб  ни  злякались  як  торохтытъ  город»...—  чтоб  не  пугались
городского  шума.
 ...где  надо:  «цо-бе»,  а  где  надо:  «цоб».—  Цобе  —  восклицание,
которым  волов  погоняют  направо,  цоб  —  налево.
 ...знав  усе  по-хрянцузськи  и  по-вложски...—  знал  все  по-француз¬
ски  и  по-итальянски.
 Стр.  284.  Маетность  —  имение.
 Стр.  285.  Шанует  —  уважает,  почитает.
 Стр.  286.  Меделянские  собаки  —  крупная  порода  догов.
 Бекеш  —  теплое  пальто  сюртучного  покроя.
 Стр.  287.  Клямка  —  щеколда.
 Стр.  289.  Тимпаны  —  литавры,  бубны.
 Лики  —  ликования.
 Телец  упитанный  —  откормленный  теленок.  Здесь  в  смысле:
обильная,  вкусная  еда.  Выражение  взято  из  евангельской  притчи
о  блудном  сыне  (Евангелие  от  Луки,  XV,  23).
 Сарра  и  Агарь.—  По  библейскому  преданию,  Сарра,  жена  Авра¬
ама,  будучи  долгое  время  бесплодной,  убедила  мужа  взять  себе
в  наложницы  Агарь,  чтоб  он  имел  от  нее  детей  (Бытие,  XVI,  1—3).
 Стр.  290.  ...«никогда  не  обольщал  с  холодностью  бесстраст¬
ной»...—  неточная  цитата  из  драматической  поэмы  А.  К.  Толстого
«Дон-Жуан»  (часть  I,  сцена  «Комната  во  дворце  Дон-Жуана»).
 Стр.  292.  Полеванье  —  охота.
 Стр.  293.  «...текла  среди  пиров,  бессмысленного  чванства...»
и  т.  д.—  неточная  цитата  из  стихотворения  Некрасова  «Родина».
 Мы  знаем,  каковы  наши  «ветхие  мехи»,  затрещавшие  при  игре
влитого  в  них  молодого  вина...—  «Никто  не  вливает  вина  молодого
в  мехи  ветхие:  иначе  молодое  вино  прорвет  мехи»  (Евангелие  от  Мар¬
ка,  II,  22).
 Стр.  294.  ...«славных  прадiдов  велыких  прауноки  погани»...—  ци¬
тата  из  стихотворения  Т.  Г.  Шевченко  «I  мертвим,  i  живим,  i  нена¬
рожденным  землякам  моiм  в  Украйнi  i  не  в  Украйнi  моэ  дружеэ  пос¬
ланiэ».  При  жизни  Лескова  стихотворение  не  было  напечатано  в  Рос¬
сии;  Лесков  мог  знать  его  по  публикации  в  сборнике  «Новые  стихо¬
творения  Пушкина  и  Шевченки»  (Лейпциг,  1859)  или  по  рукописному
списку.
 Отпочнут  —  отдохнут.
 Омег  —  горький,  одуряющий  напиток.
 Стр.  296.  «Лыцарь»  (рыцарь)  —  дворянин.
 ...«катехизицу  не  обручавься»...—  «катехизису  не  обучался».  Ка¬
техизис  —  начальный  курс  христианского  богословия,  изложенный
в  форме  вопросов  и  ответов.
 Чинок  —  церемониал,  порядок.
 «Люторь»  —  лютеранин.
 Стр.  297.  ...всходили  на  самые  перси...—  т.  е.  втирались  в  доверие.
 Стр.  299.  Ликторы  —  в  древнем  Риме:  свита  консула,  несущая
пучки  прутьев  с  воткнутыми  в  них  топорами.  В  бурсах  —  бурсаки,
исполнявшие  наказание  розгами  провинившихся  товарищей.
 Выбачайте  (укр.)  —  простите,  не  гневайтесь.
 Преферанс  (франц.  preference)  —  предпочтение.
 Стр.  300.  ...Батура  и  Собиесского...—  Стефан  Баторий  (1533—
1586),  король  польский  с  1556  по  1586  г.,  стремился  обуздать  шлях¬
ту,  воевал  с  Россией.  Ян  Собесский  (1642—1696),  король  поль¬
ский  с  1674  по  1696  г.,  блестящий  полководец,  успешно  воевал
с  турками.

«Богдан»  —  Богдан  Хмельницкий.
 Поважанье  —  уваженье.
 Круль  (польск.)  —  король.
 Мусяли  —  должны  были.
 Шарпали  —  рвали.
 Ледаще  —  дурно,  негодно.
 Токвиль,  Алексис,  граф  (1805—1859)  —  французский  публицист.
Его  книга  «О  демократии  в  Америке»  (1835—1840)  изображала  го¬
сударственный  строй  Соединенных  Штатов  лучшей  формой  полити¬
ческих  свобод  и  гарантией  против  революции.
 Стр.  301.  Бусырь  —  дурь.
 Стр.  303.  ...один  как  Гераклит,  а  другой  как  Демокрит.—  Герак¬
лит  Эфесский  (род.  ок.  544—540  гг.  до  н.  э.)  и  Демокрит  из
Абдеры  (ок.  460—370  гг.  до  н.  э.)  —  знаменитые  древнегреческие
философы-материалисты.  Их  имена  противопоставлялись  друг  другу,
так  как  Гераклит  считался  мизантропом  и  пессимистом,  а  Демокрит  —
жизнерадостным  оптимистом.
 Стр.  305.  «Прочунели»  —  пришли  в  себя.
 Стр.  307.  Я  пригласил  вас,  господа,  для  того,  чтобы  сообщить
вам  пренеприятное  известие...—  начальные  слова  «Ревизора»  Н.  В.  Го¬
голя,  не  вполне  точно  цитированные.
 Стр.  308.  Видлога  —  капюшон.
 Стр.  310.  Схопывся,  колысь  теперечки  отказну  духовну  писать...—
схватился  вдруг  теперь  духовное  завещание  писать.
 Каломарь  (каламарь)  —  чернильница.
 Лифостротон  —  каменный  помост.  Имеется  в  виду  помост,  на  ко¬
тором,  по  Евангелию,  сидел  Пилат  во  время  суда  над  Христом.
 Стр.  311.  ...крученые  панычи,  пидкрапивники...—  названия  расте¬
ний.  Крученый  —  ветреный,  забияка.
 Стр.  312.  Битимуть  —  будут  бить.
 Трапилосъ  —  случилось.
 Фарбовались  —  красились.
 Стр.  314.  Мазавься  —  ластился.
 Як  слiд  —  как  следует.
 Стр.  315.  ...ни  Кальцоляри,  ни  Тамберлика,  ни  Патти.—  Энрико
Кальцоляри  (1823—1888),  Энрико  Тамберлик  (1820—
1889),  Аделина  Патти  (1843—1919)  —  знаменитые  итальянские
певцы  и  певица,  неоднократно  гастролировавшие  в  России.
 Стр.  317.  В  жизни  иной  они  оба  друг  друга,  вероятно,  узнали.—
Имеется  в  виду  последняя  строка  стихотворения  Лермонтова  «Они
любили  так  долго  и  нежно»  («Но  в  мире  новом  друг  друга  они
не  узнали»).
 ИНТЕРЕСНЫЕ  МУЖЧИНЫ
 Впервые  —  журнал  «Новь»,  1885,  №№  10  и  11.  Вошло  в  сборник
«Рассказы  кстати»  (1887).
 Название  рассказа,  а  отчасти  и  его  тема  заимствованы  Лесковым
из  упоминаемого  им  самим  очерка  Г.  И.  Успенского  «Куда  девался
один  хороший  русский  тип?».  В  очерке  Г.  И.  Успенского  «пожилая
дама»  говорит: 	«Нет  теперь  интересного  мужчины...  Вот  что  мне
 кажется...».  Далее  она  замечает,  что  раньше  «был  господствующий
тип  мужчины,  «достойного  благоговения»...  А  теперь  нет  его...  нет
теперь  такого  типа,  сокровенную  глубину  души  которого  масса  женщин
могла  бы  в  самом  деле  благоговейно  чтить,  уважать  или,  наконец,
просто  бояться...»  («Русская  мысль»,  1885,  №  2,  стр.  381,  382).
 455

Стр.  317.  Берсье,  Эжен  (1805—1889)  —  французский  проповед¬
ник.  По  отзыву  Лескова  —  «отличный  критик  и  знаток  Библии».
 ...рассказа  Толстого  в  ней  не  было...—  Речь  идет  о  февральской
книжке  журнала  «Русская  мысль»  за  1885  г.,  в  которой  было  поме¬
щено  следующее  объявление:  «Произведение  графа  Льва  Николае¬
вича  Толстого  «Так  что  же  нам  делать?»  не  может  быть  помещено».
Статья  Л.  Н.  Толстого  была  запрещена  цензурой  в  январе  1885  г.
 Стр.  318.  Ростислав  Андреевич  Фадеев  (1824—1883)  —  военный
писатель  и  публицист  реакционного  направления.
 Стр.  323.  Если  вы  читали  у  Брет-Гарта...—  Дальше  речь  идет
о  рассказе  Брет-Гарта  «Счастье  Ревущего  Стана».
 ...«трудиться  для  польз  императорского  воспитательного  дома»...—
Доходы  от  продажи  игральных  карт  поступали  на  нужды  воспита¬
тельного  дома,  т.  е.  приюта  для  «незаконнорожденных  детей».
 Стр.  324.  «Живейный»  извозчик  —  легковой  извозчик.
 Стр.  327.  Грагам  —  правильнее  Грегем,  Георг  (1675—1751),  зна¬
менитый  английский  часовой  мастер.  Часы,  созданные  Грегемом,  отли¬
чались  чрезвычайной  точностью  хода.
 Стр.  329.  Зодия  —  каждый  из  двенадцати  разделов  солнечного
пояса  —  зодиака.
 Стр.  330.  Феральный  —  трагический,  гибельный.
 Стр.  331.  ...как  вы  и  я,—  как  целый  свет...—  неточная  цитата
из  «Евгения  Онегина»  (гл.  VIII,  строфа  8)  А.  С.  Пушкина.
 ...«великий  шаг  в  страну,  откуда  путник  к  нам  еще  не  возвра¬
щался»...—  цитата  из  «Гамлета»  (д.  III,  сц.  1)  В.  Шекспира.
 Стр.  332.  ...беседовал  с  самим  паном  Твардовским...—  Пан
Твардовский  —  герой  польской  народной  легенды,  польский
Фауст.
 Стр.  336.  «Товарищ  в  битвах  поседелый»—перифраза  из  «Еги¬
петских  ночей»  А.  С.  Пушкина.
 Стр.  342.  Жаколио,  Луи  (1837—1897)  —  французский  писатель,
автор  приключенческих  романов.  Радда-Бай  —  псевдоним  русской  путе¬
шественницы  и  писательницы  Елены  Петровны  Блаватской  (1831  —
1891).  Речь  идет  о  ее  насыщенном  теософическими  рассуждениями
рассказе  «Загадочные  племена.  Три  месяца  на  «голубых  горах»  Мад¬
раса»,  напечатанном  в  журнале  «Русский  вестник»  (1884,  №  12,
1885,  Ms  1—4).
 Стр.  343.  ...насвистывая  из  Орфея...—  Подразумевается  «Орфей
в  аду»,  оперетта  французского  композитора  Оффенбаха  (1819—1880).
 Стр.  347.  Коник  —  ларь  с  подъемной  крышкой.
 Барбаросса.—  Шутливое  сравнение  с  Фридрихом  I  Барбарос¬
сой  (Рыжая  Борода)  (ок.  1125—1190)  —  императором  т.  н.  Свя¬
щенной  Римской  империи.
 Стр.  349.  ...если  только  верно,  что  вера  может  переставлять
горы...—  выражение  восходит  к  евангельскому  тексту:  «Если  вы  будете
иметь  веру  с  горчичное  зерно  и  скажете  горе  сей:  «перейди  отсюда
туда»  и  она  перейдет;  и  ничего  не  будет  невозможного  для  вас»
(Евангелие  от  Матфея,  XVII,  20).
 Стр.  350.  ...«вкусил  мало  меду  и  умер...»  —  неточная  цитата  из
Библии  (I  Книга  Царств,  XIV,  43).  См.  также  прим.  к  стр.  46.
 Стр.  352.  ...почувствовал  себя  в  томленьях  Дон-Карлоса.—  Дон-
Карлос  —  герой  одноименной  драматической  поэмы  Шиллера.
 Стр.  354.  Вспомните  похороны  Гоголя,  о  которых  мы  читали  такие
прекрасные  описания,  похороны  Некрасова  и  Достоевского,  которые
называли  «событием  в  истории».—  Лесков  не  совсем  точен.  О  похоро¬
нах  Гоголя  в  периодической  печати  писалось  мало  и  скупо.
 456

...хоронили  Скобелева...—  генерала  Михаила  Дмитриевича  Ско¬
белева  (1843—1882),  пользовавшегося  большой  популярностью.
 Стр.  355.  Иннокентий  —  см.  прим.  к  стр.  274.
 Тьмы  низких  истин  нам  дороже  // Нас  возвышающий  обман  —
неточная  цитата  из  стихотворения  А.  С.  Пушкина  «Герой».
 Стр.  356.  ...песнотворческий  гений  Дамаскина  —  Иоанн  Дама¬
скин  (конец  VII  в.—  около  754)  —  византийский  богослов  и  фило¬
соф,  талантливый  слагатель  церковных  гимнов.  Цитируемые  ниже
стихи  взяты  Лесковым  из  поэмы  А.  К.  Толстого  «Иоанн  Дамаскин».
 Вспомните  шиллеровского  великого  инквизитора.—  См.  драмати¬
ческую  поэму  Шиллера  «Дон-Карлос»,  д.  V,  явл.  9.
 ...на  зов  пророка  Исайи:  «Приидите  и  стяжемся»...—  Цитата  из
Библии  (Книга  пророка  Исайи,  1,  18).  Стяжемся  —  поговорим,
поспорим.
 Стр.  358.  Говорил  он,  говорил,  и  наконец,  ошибся  и  что-то  правду
сказал.  А  «змея»  сейчас  его  здесь  и  поддержала  и  прошипела:  Voila
да  cest  urai.—  В  связи  с  этим  эпизодом  сын  писателя  вспоминает:
«В  «змее»  улавливаются  некоторые  черты,  приписывавшиеся  жене
фельдмаршала  князя  А.  И.  Барятинского.  Генерал-адъютант  С.  Е.  Ку¬
шелев  уверял  Лескова,  что  именно  так,  как  поведано  в  рассказе,  она
«зарезала»  мужа,  принимавшего  у  себя  раз  вечером  Александра  Вто¬
рого.  Лесков  неоднократно  вспоминал  в  беседах  о  женских  характерах
этот  эпизод.  Слышал  его  не  раз  и  я  сам.  Записал  его  и  И.  А.  Шляп¬
кин».  (Н.  С.  Лесков.  Избранные  сочинения,  М.,  1945,  стр.  459;
см.  также  статью  И.  А.  Шляпкина  «К  биографии  Н.  С.  Лескова».—
«Русская  старина»,  1895,  декабрь,  стр.  214).
 Стр.  360.  ...актеры  занимавшей  недавно  Петербург  мейнингенской
труппы.  Все  серьезно  поставлено!  —  Труппа  мейнингенского  драма¬
тического  театра  гастролировала  в  России  в  1885  и  в  1890  гг.  Ха¬
рактерные  особенности  этого  театра  —  выразительная  постановочная
часть  спектаклей,  большая  культура  актеров  и  режиссеров.
 «Бурса»  —  «Очерки  бурсы»  Н.  Г.  Помяловского.
 Стр.  365  Марьяжные  интересы  —  семейные  интересы  (от  франц.
manage  —  брак,  супружество).
 Стр.  367.  «Корневильские  колокола»  —  оперетта  французского  ком¬
позитора  Планкетта  (1848—1903).
 ТАИНСТВЕННЫЕ  ПРЕДВЕСТИЯ
 Впервые,  под  заголовком:  «Рассказы  кстати.  Таинственные  пред¬
вестия»,—  журнал  «Новь»,  1885,  №  12.
 Стр.  369.  Комаров  Виссарион  Виссарионович  (1838—1891)—жур¬
налист;  состоял  по  особым  поручениям  при  М.  Н.  Муравьеве  и
К.  П.  Кауфмане.  В  1871  г.  основал  журнал  «Русский  мир».  В  1875  г.
отправился  в  Сербию,  где  был  произведен  в  сербские  генералы.  По
возвращении  в  Россию  издавал  еженедельную  газету  «Свет»  и  часто
сам  писал  статьи  воинствующего  характера.  Позже  издавал  журналы
«Звезда»  (1886—1891)  и  «Славянские  известия»  (1889—1891).
 Стр.  370.  Муравьев  Андрей  Николаевич  (1806—1874)  —  писатель;
в  книге  «Путешествие  по  святым  местам  в  1830  г.»  (СПб.,  1832),
описал  свое  паломничество  в  Палестину.  Это  сочинение  было  препод¬
несено  императору  Николаю  I,  и  последний  назначил  Муравьева  сос¬
тоять  в  Синоде  за  обер-прокурорским  столом;  позже  —  был  директо¬
ром  тюремного  Комитета.  См.  о  Муравьеве  также  прим.  к  стр.  238.
 Валаамский  монастырь  —  Преображенский  мужской  монастырь  на
о.  Валамо  (Валаам)  на  Ладожском  озере.  Основан,  по  преданию,  мо¬
нахами  Сергием  и  Германом  в  X  веке.
 457

Стр.  371.  ...поклониться  преподобным  Герману  и  Сергию.—  Име¬
ются  в  виду  основатели  монастыря.
 Стр.  372.  ...в  день  св.  благоверные  княгини  Ольги...—  11
(24)  июля.
 Михаил  (в  миру  Матвей  Десницкий,  1762—1820)  —  придворный
пресвитер;  впоследствии  был  епископом  Черниговской  епархии.
 Стр.  374.  Степан  (Стефан)  Онисимович  Бурачок  (18J0—1876)—
журналист,  генерал-лейтенант  корпуса  корабельных  инженеров,  про¬
фессор  Академии  морских  наук.  С  1840  г.  издавал  совместно  с  П.  Кор¬
саковым  журнал  «Маяк  современного  просвещения  и  образованно¬
сти...».  Отрицая  подлинное  значение  литературы  от  Карамзина  до
Лермонтова,  был  поклонником  классицизма  и  неистового  романтизма
в  духе  А.  Марлинского.  Был  всегда  сосредоточен  на  религиозных  на¬
циональных  вопросах.
 Дмитрий  Николаевич  Толстой  (1806—1884),  граф,—  чиновник
министерства  внутренних  дел,  впоследствии  рязанский,  а  затем  ка¬
лужский  и  воронежский  губернатор.
 Андрей  Николаевич  Муравьев  (см.  примеч.  к  стр.  238  и  370).
 Стр.  375.  Протасов,  Николай  Александрович  (1799—1855),
граф,—  генерал  от  кавалерии,  член  Государственного  совета;  изве¬
стен  преобразованием  духовных  училищ  и  Высшего  духовного  управ¬
ления;  был  близок  императору.
 Стр.  376.  Ганимеды  —  т.  е.  красавцы.  Ганимед,  согласно  древне¬
греческой  легенде,—  сын  Дарданского  царя  Троя,  взят  богами  на  не¬
бо  за  красоту;  стал  любимцем  Зевса,  его  виночерпием.
 Татьяна  Борисовна  Потемкина  (урожд.  княгиня  Голицына;
1797—1869),  статс-дама  —  жена  действительного  тайного  советника
Александра  Михайловича  Потемкина  (1787—1872),  героя  антинапо¬
леоновских  войн;  занималась  благотворительной  деятельностью,  щед¬
ро  жертвовала  на  церкви  и  монастыри.
 Графиня  Ламберт,  Елизавета  Егоровна  (1821  —1883)  —  знако¬
мая  И.  С.  Тургенева,  его  постоянный  корреспондент,  дочь  Егора  Фран¬
цевича  Канкрина  (1774—1845).
 Веригина,  Софья  Яковлевна  (1807—1891)  <у  Лескова  ошибоч¬
но:  Марья  Яковлевна>  —  жена  генерал-адъютанта  А.  И.  Веригина.
 Александра  Федоровна  Туманская  —  дочь  Федора  Константино¬
вича  Опочинина  (1846—1881),  камер-юнкера,  археографа  и  библио¬
фила,  основателя  Опочининской  публичной  библиотеки.
 Лонгинов  Николай  Михайлович  (ум.  1853)  —  действительный
тайный  советник,  сенатор,  член  Государственного  совета,  статс-секре¬
тарь,  председатель  Комитета  призрения  заслуженных  чиновников.
 Лонгинова  Мария  Михайловна  —  дочь  Михаила  Семеновича  Кор¬
сакова  (1826—1871),  генерал-лейтенанта,  члена  Государственного
совета,  исследователя  Дальнего  Востока;  был  военным  губернатором
Забайкальской  области,  энергично  выступал  за  освобождение  крестьян
от  крепостной  зависимости.
 Абамелик,  Давид  Семенович  (1774—1833)  —  генерал-майор,  ко¬
мандир  лейб-гвардейского  гусарского  полка;  из  рода  армянского  ду¬
ховенства,  возведенного  царем  Ираклием  Грузинским  в  князья;  по¬
ступив  на  русскую  службу,  особенно  отличился  в  боях  при  Аустерли¬
це  и  Бородине;  был  женат  на  Марфе  Екимовне  Лазаревой  (ум.  1844).
 Сивере,  Карл  Карлович  (1772—1856),  граф,—  генерал-майор,  уча¬
стник  войны  1812  года,  начальник  9-й  кавалерийской  дивизии  и  4-го
кавалерийского  корпуса.
 Шаховской...—  Вероятно,  Шаховской-Глебов-Стрешнев,  Михаил
Валентинович  (1836—1892),  генерал-лейтенант,  почетный  опекун
Московского  присутствия  опекунского  совета  Ведомства  императрицы
 458

Марии.  С  1869  г.  начальник  штаба  Рижского  военного  округа,  с
1870  —  эстляндский  губернатор,  с  1875  —  тамбовский  губернатор,
с  1879  —  почетный  опекун  Московского  присутствия  Ведомства  им¬
ператрицы  Марии.
 Стр.  377.  Трудящийся  достоин  мзды...—  неточная  цитата  из  Еван¬
гелия  от  Матфея  (X,  10).
 Стр.  378.  Берейторская  школа  —  т.  е.  форейторская  школа  (от
нем.  Vorreiter  —  передний  всадник)  —  школа  верховых,  управляющих
передней  лошадью  при  езде  в  упряжке  четверней  или  шестерней.
 Стр.  379.  ...ранние  службы  у  Пантелеймона  или  у  Симеона...—
т.  е.  в  храмах,  названных  в  честь  этих  святых.
 Шестопсалмие  —  шесть  псалмов,  читаемых  ежевечерне  во  время
церковной  службы.
 Стр.  380.  «...иже  бысть  первый  по  Фараоне...»  —  т.  е.  первый  при
владыке,  фараоне  (неточная  цитата  из  Второй  книги  Царств,  VIII,
18).
 Стр.  381.  ...знаменитый  синолог,  архимандрит  Аввакум...—  ар¬
химадрит  Аввакум  (в  миру  Дмитрий  Семенович  Чесной,
1801  —1866),  был  в  составе  II  Пекинской  духовной  миссии;  исследо¬
вал  конфуцианскую  и  буддистскую  религию,  изучив  языки  маньчжур¬
ский,  монгольский,  тибетский:  перевел  на  тибетский  язык  «Евангелие
от  Луки».  Изучал  историю  Маньчжурии  и  Китая,  участвовал  в  ряде
морских  экспедиций  как  знаток  восточных  нравов  и  как  переводчик.
О  нем  восторженно  писал  И.  А.  Гончаров  во  «Фрегате  «Паллада».
 Стр.  384.  Серафим  (в  миру  Стефан  Васильевич  Глаголевский,
1763—1843)  —  митрополит  Санкт-Петербургский,  окончил  Славяно-
греко-латинскую  Академию,  слушал  лекции  в  Московском  универси¬
тете,  был  преподавателем  в  Академии.
 Граф  Протасов  —  см.  прим.  к  стр.  375.
 Митрополит  Михаил  —  см.  прим.  к  стр.  372.
 Стр.  385.  Игнатий  Брянчанинов  (в  миру  Дмитрий  Александро¬
вич;  ум.  1867)  —  в  1826  г.  окончил  Главное  инженерное  училище:  в
1827  г.—  послушник  Свирского  монастыря  Олонецкой  губ.;  в
 1833  г.—  настоятель  одного  из  монастырей  Вологодской  губ.;  с
 1834  г.—  настоятель  Сергиевской  пустыни  под  Петербургом.  С  1857
по  1867  г.—  епископ  Кавказский  и  Черноморский.
 Стр.  386.  Митра  —  головной  убор  архиереев.
 Трикирий  и  дикирий  —  подсвечники  с  тремя  и  двумя  свечами,
употребляемые  при  архиерейском  служении.
 Стр.  388.  ...известного  комика  Мартынова...—  Мартынов,
Александр  Евстафьевич  (1816—1860)  —  актер  Александринского  те¬
атра.
 В  леса,  в  пустыни  молчаливы...  —  строфа  из  стихотворения
 А. 	С.  Пушкина  «К  морю».
 АЛЕКСАНДРИТ
 Впервые,  под  заголовком  «Рассказы  кстати.  Александрит.  Нату¬
ральный  факт  в  мистическом  освещении»,—  журнал  «Новь»,  1884,
№  6.
 9  августа  1884  г.  Й.  С.  Лесков  писал  М.  И.  Пыляеву:  «Мне  не¬
отразимо  хочется  написать  суеверно-фантастический  рассказ,  который
бы  держался  на  страсти  к  драгоценным  камням  <...>  Я  это  и  начал
и  озаглавил  повесть  «Огненный  гранат»  и  эпиграфом  взял  пять  стро¬
чек  из  Вашей  книги  <...>  Укажите  мне  (и  поскорее,—  пока  горит
 459

охота),  где  и  что  именно  я  могу  прочитать  полезное  в  моих  беллет¬
ристических  целях  о  камнях  вообще  и  о  пиропах  в  особенности...»
(Н.  С,  Лесков.  Собр.  соч.  в  одиннадцати  томах,  т.  11,  М., 	1957,
 ГИХЛ,  стр.  291).
 Стр.  396.  «Александрит»  —  «назван  в  честь  ныне  благополучно
царствующего  государя  императора  финляндским  минерологом  Н.  Нор¬
деншильдом,  открывшим  этот  драгоценный  минерал  в  день  совершенно¬
летия  его  императорского  величества,  17  апреля  1834  года.»  (М.  И.
Пыляев.  Драгоценные  камни,  их  свойства,  местонахождения  и
употребление.  СПб.,  1877,  стр.  43).
 Норденшильд,  Адольф  Эрих  (1832—1901)  —  доктор  минера¬
логии  и  геологии,  исследователь  Арктики,  член  королевской  швед¬
ской  Академии  наук,  профессор  Стокгольмского  университета,  дейст¬
вительный  член  (с  1866  г.)  Санкт-Петербургского  минералогическо¬
го  общества.
 Хризоберил  —  третий  по  твердости  минерал;  местонахождения  его
крайне  редки;  известны  его  находки  в  России,  на  Урале.  «Образцы
уральского  хризоберилла,  называемого  также  александритом,  облада¬
ют  дихроизмом  в  высокой  степени  совершенства,  являясь  окрашенным
зеленым  цветом  в  направлении  глазной  оси  и  красноватым,  в  направ¬
лении  к  ней  перпендикулярном.  Тот  же  красный  цвет  получается  и  по
другим  направлениям,  если  рассматривать  александрит  при  свете  лам¬
пы 	Безукоризненно 	хорошие  кристаллы  составляют  величай¬
 шую  редкость»  (М.  И.  П  ы  л  я  е  в,  стр.  44).
 Красноболотский  прииск...—  М.  И.  Пыляев  отмечал,  что  самые
лучшие  и  крупные  кристаллы  александрита  были  найдены  в  1839  году
в  Красноболотском  прииске.
 Стр.  397.  После  трагической  и  великоскорбной  кончины  усопшего
государя...—  Речь  идет  об  убийстве  Александра  II.
 Стр.  398.  Летом  1884  года  мне  пришлось  быть  в  Чехах.—  19(31)
июля  Н.  С.  Лесков  выехал  из  Дрездена  в  Прагу.  В  Праге  он  находил¬
ся  21  июля  (2  августа)  и  в  тот  же  день  выехал  в  Вену.
 ...чешский  пироп,  или  «огненный  гранат»,  добываемый  на  «сухих
полях»  Мероница.  Речь  идет  о  разновидности  александрита.
 Стр.  399.  ...ограненные  ...мелкогранною  крейц-розетою...—  «Гра¬
наты  шлифуются  обыкновенно  в  форме  бриллианта»,  и  в  другие  фор¬
мы,  «причем  формы  розы  и  кабошона  —  здесь  встречаются  чаще  ос¬
тальных...  Розы  вставляются  в  глухую  оправу...»  («Промышленность
и  техника».  Составили  проф.  В.  Борхерс,  Ф.  Вюст  и  Е.  Трептов.  СПб.
1904.  т.  5,  стр.  369).
 Стр.  400.  Кабалист  (каббалист)  —  причастный  к  иудаистскому
религиозно-мистическому  учению  каббале,  исходящему  из  возможно¬
сти  гадания,  веры  в  магию  и  переселение  душ.
 ...недалеко  от  известной  исторической  синагоги...—  Имеется  в  ви¬
ду  Староновая  синагога  готического  стиля,  построенная  около  1270  г.,
находящаяся  в  еврейском  гетто  Старого  города  (Старе  Място).
 ...мог  бы  превосходно  загримироваться  Лиром.—  Король  Лир
предстает  у  Шекспира  седовласым  седобородым  старцем.
 Стр.  403.  ...такой  великий  любитель  самоцветных  лалов,  как  Иван
Грозный...—  «Грозный  обладал  коллекцией  драгоценных  камней,  од¬
ной  из  лучших  в  Европе.  Он  умел  ценить  камни  и  скупал  их  по  всему
свету...  Не  только  необычная  величина  и  блеск  камней,  но  и  мисти¬
ческие,  туманные  рассуждения  Ивана  поражали  воображение  тех,  кто
попадал  в  царскую  сокровищницу.  В  камнях  Иван  видел  дар  Божий
и  тайну  природы,  открытую  людям  на  пользу  и  созерцание»  (Р.  Г.
Скрынников.  Иван  Грозный.  М.,  1975.,  стр.  181  —182).
 460

Стр.  404.  ...в  детстве  читанное  путешествие  Марко  Поло...—  Речь
идет  о  книге  известного  итальянского  путешественника  Марко  Поло
(ок.  1254—1324),  содержащей  рассказ  о  странствиях  по  Централь¬
ной,  Восточной  и  Южной  Азии.  Сочинение  это  носит  название:  «Кни¬
га  Марко  Поло»  или  «Книга,  именуемая  о  разнообразии  мира»  (1298).
 Патриарх  Никон  (в  миру  Никита  Минов;  1605—1681)  —  пат¬
риарх  с  1652  года;  провел  церковные  реформы;  ставил  «священство
выше  царства».  Окончил  жизнь  в  ссылке.
 Царь  Алексей  —  Алексей  Михайлович  Романов  (1629—1676),  на
престоле  с  1645  г.  Один  из  деятельных  русских  царей  позднего  сред¬
невековья.  Вернул  часть  отнятых  у  России  земель,  расширил  границы
страны,  укрепил  самодержавно-крепостническое  государство.
 Стр.  405.  ...до  Брегета  и  часовое  колесо  после  Брегета,  колесо  в
часах  Дениса  Блонделя  и...  Луи  Одемара...—  Речь  идет  о  механиках,
усовершенствовавших  часовой  механизм.
 Стр.  406.  ...гулять  на  Винограды  за  Нуссельские  сходы...  против
Карлова  тына...—  Имеется  в  виду  окраина  Старой  Праги,  спуск  (ле¬
стница),  обращенный  к  древнему  Карлову  замку,  который  был  воз¬
веден  королем  Карлом  IV  (1316—1378).  В  замке  этом  есть  знаме¬
нитая  часовня,  украшенная  внутри  полудрагоценными  камнями.
 ЗАГАДОЧНОЕ  ПРОИСШЕСТВИЕ
В  СУМАСШЕДШЕМ  ДОМЕ
 Впервые,  под  заголовком  «Рассказы  кстати.  Загадочное  проис¬
шествие  в  сумасшедшем  доме  (Извлечено  из  бумаг  Е.  В.  Пеликана).
1853—1878»,—  журнал  «Новь»,  1884,  №  3.
 Стр.  408.  Пеликан  —  Евгений  Венцеславович  Пеликан  (ум.
1884)—директор  медицинского  департамента  в  Петербурге.
 ...нового  судопроизводства...—  Речь  идет  о  законах  о  судоустрой¬
стве,  уголовном  и  гражданском  процессах,  принятых  20  ноября  1864  г.
 Стр.  409.  Любопытные  сборники  Любавского...—  Имеется  в  виду
книга  А.  Д.  Любавского  «Замечательные  уголовные  процессы»  (СПб.,
1866).
 УМЕРШЕЕ  СОСЛОВИЕ
Впервые  —  «Книжки  Недели»,  1888,  №  5.
 Стр.  420.  Баранов,  Николай  Михайлович  (ум.  1901)  —  в  1880—
1890-е  годы  нижегородский  губернатор,  затем  сенатор.  Баранов  был
«одним  из  первых  губернаторов,  прибегавших  к  экстраординарной  ад¬
министративной  расправе  не  только  при  уличных  беспорядках,  не
только  при  крестьянских  волнениях...  но  и  в  виде  наказания  за  от¬
дельные  проступки,  подлежащие  судебному  разбору»  («Вестник  Ев¬
ропы»,  1901,  №  9,  стр.  375—376).
 Стр.  421.  ...гарун-аль-рашидство...—  Здесь  подчеркивается,  что
губернатор  только  притворяется  терпимым  и  добрым.  Гарун-аль-Рашид
(763—809),  калиф  багдадский,  в  рассказах  «Тысяча  и  одна  ночь»
представлен  как  добрый  и  справедливый  государь,  но  в  действитель¬
ности  он  отличался  деспотизмом  и  вероломством.
 Во  время  моей  юности,  проходившей  в  Орле...—  В  1841  году  Ле¬
сков  поступил  в  орловскую  гимназию,  а  после  смерти  отца  (в  1847  го¬
ду)  около  двух  лет  служил  в  орловской  палате  уголовного  суда.
 ...«жил  на  высылке»  Афанасий  Васильевич  Маркович...—
 А. 	В.  Маркович  (ок.  1826—1867)  —  украинский  этнограф,  муж  из¬
 461

вестной  писательницы  Марко  Вовчок,  по  делу  «Кирилло-мефодиев¬
ского  общества»  был  сослан  в  1847  году  в  Орел.
 «Марко  Вовчок»  (псевдоним  Марии  Александровны  Вилинской-
Маркович,  1834—1907)  —  русско-украинская  писательница,  в  шести¬
десятые  годы  близкая  к  революционной  демократии.
 «Костомаровская  история».—  Николай  Иванович  Костомаров
(1817—1885)  —  историк,  профессор,  один  из  главных  организаторов
и  руководителей  тайного  «Кирилло-мефодиевского  общества»,  раскры¬
того  царским  правительством  в  1840  году,  был  сослан  в  Саратов  под
надзор  полиции.
 Орловскою  губернией  во  время  ссылки  Марковича  правил  не  раз
упоминавшийся  в  литературе  князь  Петр  Иванович  Трубецкой.—
Орловский  губернатор  князь  П.  И.  Трубецкой  (1798—1871)  неодно¬
кратно  упоминается  в  ранее  написанных  произведениях  самого  Лес¬
кова  —  см.  «Мелочи  архиерейской  жизни»,  «Грабеж»  и  статью  «Рус¬
ские  деятели  в  остзейском  крае»  («Исторический  вестник»,  1883,
ноябрь).
 Стр.  422.  ...много  раз  описанной  непримиримой  «войны»  между
ним  и  покойным  орловским  архиепископом  Смарагдом  Крыжанов¬
ским...—  Смарагд  (Крыжановский,  1796—1863)  был  архиепископом
в 	Орле 	с  1844 	по  1858  год.  Колоритные  описания  его 	«войны»
 с  П.  И.  Трубецким  см.  в  главе  десятой  «Мелочей  архиерейской  жиз¬
ни»  (наст,  изд.,  т.  6).
 ...по 	случаю 	болезни  Павского...—  Герасим  Петрович 	Павский
 (1787—1863),  протоиерей,  с  1826  года  до  конца  30-х  годов  был  зако¬
ноучителем  будущего  императора  Александра  II.
 Его 	«война» 	с  Трубецким...  не  раз  изображалась  и  в 	прозе,  и
 в 	стихах, 	и  даже 	в  произведениях  пластического  искусства. 	(В  Орле
 тогда  были  карикатуристы:  майор  Шульц  и  В.  Черепов.)  —  См.  «Ме¬
лочи  архиерейской  жизни»,  глава  десятая;  там  же  характеристика  май¬
ора  Александра  Христиановича  Шульца.  Сведений  о  В.  Черепове  и
о  том,  кто  изображал  «войну»  в  стихах,  обнаружить  не  удалось.
 ...Мордарий  Васильевич  Милюков  (на  дочери  которого  впослед¬
ствии  был  женат  В.  Якушкин)...—  М.  В.  Милюков  был  попечителем
орловской  гимназии.  Вячеслав  Евгеньевич  Якушкин  (1856—1912)  —
внук  декабриста,  пушкинист,  один  из  основателей  кадетской  партии,
земский  деятель.  Здесь  Лесков,  очевидно,  путает  факты: 	не
 В. 	Е.  Якушкин  был  женат  на  дочери  Милюкова,  а  М.  В.  Милюков
был  женат  на  Елизавете  Дмитриевне  Якушкиной,  сестре  декабриста.
 Стр.  424.  Альберт  Брольи  —  Жан-Виктор-Альбер  Брольи  (герцог
de  Broglie)  —  французский  публицист,  историк,  государственный  дея¬
тель  реакционного  направления  (1821  —1901).
 Реклю  Жан  Элизе  (1830—1905)  —  французский  географ  и  со¬
циолог,  теоретик  анархизма,  бакунист,  поплатившийся  за  участие
в  Парижской  Коммуне  пожизненным  изгнанием  из  Франции.
 Стр.  425.  Обер-полицеймейстер  Беринг  —  Алексей  Александрович
Тимашев-Беринг  (1831—1863),  московский  обер-полицмейстер,  жесто¬
кое  обращение  которого  с  московским  населением  (студентами  и  сол¬
датами  в  особенности)  разоблачалось  в  «Колоколе»  Герцена.
 ...приснопамятный  инспектор  гимназии  Азбукин  —  Петр  Андре¬
евич  Азбукин,  инспектор  орловской  гимназии,  в  которой  учился
и  Лесков;  любил  истязать  учащихся,  чем  и  «приснопамятен».
 Супруга  князя  Петра  Ивановича  Трубецкого,  рожденная  Витген¬
штейн  —  Эмилия  Петровна  Трубецкая,  урожденная  Сайн-Витгенштейн.
 Стр.  428.  ...Александр  Алексеевич  Панчулидзев  в  Пензе,  на  кото¬
рого  дерзкою  рукою  «навел  следствие»  немножко  известный  в  лите¬
ратуре  своими  «стансами»  Евфим  Федорович  Зарин...—  Ссылка  Лес¬
 462

кова  на  «стансы»  Е.  Ф.  Зарина  (1829—1892),  якобы  напечатанные
в  «Библиотеке  для  чтения»,  неверна.  Лескову  эти  «стансы»  были
известны,  так  как  в  течение  ряда  лет,  живя  в  Петербурге,  он  нахо¬
дился  в  приятельских  отношениях  с  семейством  Зарина,  а  остро¬
сатирические  стихи  Ефима  Федоровича  распространялись  по  городу
в  рукописном  виде.  Одно  из  них  (второе)  было  даже  незаметно  при¬
ложено  к  портрету  губернатора  А.  А.  Панчулидзева,  заказанному
в  Петербурге  по  случаю  юбилея,  и  произвело  необычайный  эффект.
Из-за  преследований  начальства  Зарин  был  вынужден  покинуть
Пензу.
 Арапов.—  Генерал-лейтенант  Александр  Николаевич  Арапов
(1801  —1872)  —  был  пензенским  предводителем  дворянства  в  течение
восемнадцати  лет.
 Стр.  429.  Маетности  —  поместья  (от  польск.  majatek).
 ...  Иван  Иванович  Фундуклей  (1804—1880)—киевский  губерна¬
тор  с  1839  по  1852  год.  Основал  в  Киеве  первую  в  России  женскую
гимназию  («фундуклеевское  училище»),  принимал  участие  в  состав¬
лении  двухтомного  «Обозрения  Киева  и  Киевской  губернии  по  отно¬
шению  к  древностям»  (Киев,  1847)  и  «Обозрения  могил,  валов  и  го¬
родищ  Киевской  губернии»  (Киев,  1848),  изданного  за  его  счет.
 Стр.  431.  ...покойным  медицинским  профессором  Алекс.  Павл.
Матвеевым.—  Александр  Павлович  Матвеев  (1816—1892),  с  1874
года  —  профессор  Киевского  университета  по  кафедре  акушерства.
 ГОЛОС  ПРИРОДЫ
 Впервые  —  журнал  «Осколки»,  1883,  №  12.
 Стр.  432.  Известный  военный  писатель  генерал  Ростислав  Андре¬
евич  Фаддеев,  долго  сопутствовавший  покойному  фельдмаршалу  Баря¬
тинскому...—  Барятинский,  Александр  Иванович  (1814—1879),
князь,—  генерал-фельдмаршал,  в  годы  с  1856  по  1862  был  главно¬
командующим  отдельным  Кавказским  корпусом  и  наместником  Кав¬
каза.  Фадеев,  Ростислав  Андреевич  (1824—1883)  —  генерал,  пуб¬
лицист,  писавший  на  военные  темы,  в  годы  с  1859  по  1864  состоял
при  наместнике  Кавказа.
 Темир-Хан-Шура  —  ныне  Буйнакск,  Дагестанской  АССР.
 Стр.  435.  Поливанный  —  глазированный.
 Стр.  438.  Поль  де  Кок  (1794—1871)  —  автор  многочисленных
фривольных  нравоописательных  романов.
 Стр.  439.  ...егерского  полка  музыкант...—  В  конце  40-х  годов
Барятинский  командовал  Кабардинским  егерским  полком.
 Б.  Бухштаб;
 A.  Батюто  («Пугало»,  «Фигура»,  «Интересные  мужчины»,
«Умершее  сословие»);
 B.  Троицкий  («Неразменный  рубль»,  «Обман»,  «Жидовская  ку¬
вырколлегия»,  «Таинственные  предвестия»,  «Александрит»,  «Зага¬
дочное  происшествие  в  сумасшедшем  доме»).

СОДЕРЖАНИЕ
 СВЯТОЧНЫЕ  РАССКАЗЫ
 Жемчужное  ожерелье 	 3
 Неразменный  рубль 	17
 Зверь 	25
 Привидение  в  Инженерном  замке 	44
 Отборное  зерно 	57
 Обман 	79
 Штопальщик 	109
 Жидовская  кувырколлегия 	123
 Дух  госпожи  Жанлис 	149
 Старый  гений 	161
 Путешествие  с  нигилистом 	169
 Маленькая  ошибка 	175
 Пугало 	182
 Фигура 	227
 РАССКАЗЫ  КСТАТИ
 Совместители 		248
 Старинные  психопаты 	277
 Интересные  мужчины 	317
 Таинственные  предвестия 	369
 Александрит 	395
 Загадочное  происшествие  в 	сумасшедшем  доме  408
 Умершее  сословие 	420
 Николай  Семенович  ЛЕСКОВ
 Собрание  сочинений
в  двенадцати  томах
 Том  VII
 Редактор  тома
 В. 	Ю.  Т  роицкий
Оформление  художника
Г.  В.  Котлярова
Технический  редактор
 В. 	Н.  Веселовская
 ИБ  1978
 Сдано  в  набор  23.12.88.  Подписано  к  печати  18.04.89.
Формат  84х1087з2.  Бумага  типографская  №  1.
Гарнитура  «Академическая».  Печать  высокая.
 Уел.  печ.  л.  24,78.  Уел.  кр.-отт.  25,62.  Уч.-изд.  л.  28,08.
Тираж  I  700  ООО  экз.  Заказ  №  3557.  Цена  2  р.  60  к.
 Ордена  Ленина  и  ордена  Октябрьской  Революции
типография  имени  В.  И.  Ленина
издательства  ЦК  КПСС  «Правда»
 125865.  ГСП,  Москва,  А-137,  ул.  «Правды»,  24.
 Индекс  70577