/
Text
ГОСУДАРСТВЕННОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
ДЖЕК ЛОНДОН
СОЧИНЕНИЯ
в cj:mh томах
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1954
ДЖЕК ЛОНДОН
СОЧИНЕНИЯ
ТОМ ВТОРОЙ
РАССКАЗЫ
1904—1909 и.
ИГРА
ЛЮДИ БЕЗДНЫ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1954
Издание выходит иод наблюдением
лроф. р. м. САМАРИНА
Переводы с английского
под редакцией
Т. А. ОЗЕРСКОЙ
РАССКАЗЫ
СКАЗАНИЕ О КИШЕ
Давным-давно у самого Полярного моря жил Киш.
Долгие и счастливые годы был он первым человеком в
своем поселке, умер, окруженный почетом, и имя его было
у всех на устах. Так много воды утекло с тех пор, что
только старики помнят его имя, помнят и правдивую по-
весть о нем, которую они слышали от своих отцов и ко-
торую сами передадут своим детям и детям своих детей,
а те — своим, и так она будет переходить из уст в уста
до конца времен. Зимней полярной ночью, когда северная
буря завывает над ледяными просторами, а в воздухе
носятся белые хлопья и никто не смеет выглянуть наружу,
хорошо послушать рассказ о том, как Киш, что вышел из
самой бедной иглу 1, достиг почета и занял высокое место
в своем поселке.
Киш, как гласит сказание, был смышленым мальчи-
ком, здоровым и сильным и видел уже тринадцать солнц.
Так считают на Севере годы, потому что каждую зиму
солнце оставляет землю во мраке, а на следующий год
поднимается над землей новое солнце, чтобы люди снова
могли согреться и поглядеть друг другу в лицо. Отец
Киша был отважным охотником и встретил смерть в го-
лодную годину, когда хотел отнять жизнь у большого
1 Й г л у — хижины канадских эскимосов, сложенные из снеж-
ных плит.
7
полярного медведя, дабы даровать жизнь своим сопле-
менникам. Один на один он схватился с медведем, и тот
переломал ему все кости; но на медведе было много мяса,
и это спасло народ. Киш был единственным сыном, и,
когда погиб его отец, он стал жить вдвоем с матерью.
Но люди быстро все забывают, забыли и о подвиге его
отца, а Киш был всего только мальчик, мать его — всего
только женщина, и о них тоже забыли, и они жили так,
забытые всеми, в самой бедной иглу.
Но как-то вечером в большой иглу вождя Клош-Квана
собрался совет, и тогда Киш показал, что в жилах у него
горячая кровь, а в сердце — мужество мужчины, и он ни
перед кем не станет гнуть спину. С достоинством взрос-
лого он поднялся и ждал, когда наступит тишина и стих-
нет гул голосов.
— Я скажу правду,— так начал он.— Мне и матери
моей дается положенная доля мяса. Но эго мясо часто
бывает старое и жесткое, и в нем слишком много костей.
Охотники — и совсем седые, и только начавшие се-
деть, и те, что были в расцвете лет, и те, что были еще
юны,— все разинули рот. Никогда не доводилось им
слышать подобных речей. Чтобы ребенок говорил, как
взрослый мужчина, и бросал им в лицо дерзкие
слова!
Но Киш продолжал твердо и сурово:
— Мой отец, Бок, был храбрым охотником, вот по-
чему я говорю так. Люди рассказывают, что Бок один
приносил больше мяса, чем любые два охотника, даже из
самых лучших, что своими руками он делил это мясо и
своими глазами следил за тем, чтобы самой старой ста-
рухе и самому хилому старику досталась справедливая
доля.
— Вон его! — закричали охотники.— Уберите отсюда
этого мальчишку! Уложите его спать. Мал он еще разго-
варивать с седоголовыми мужчинами.
Но Киш спокойно ждал, пока не уляжется волнение.
— У тебя есть жена, Уг-Глук,— сказал он,— и ты го-
воришь за нее. А у тебя, Массук,— жена и мать, и за
них ты говоришь. У моей матери нет никого, кроме меня,
и потому говорю я. И я сказал: Бок погиб потому, что
он был храбрым охотником, а теперь я, его сын, и Айкига,
8
мать моя, которая была его женой, должны иметь вдоволь
мяса до тех пор, пока есть вдоволь мяса у племени.
Я, Киш, сын Бока, сказал.
Он сел, но уши его чутко прислушивались к буре про-
теста и возмущения, вызванной его словами.
— Разве мальчишка смеет говорить на совете? — про-
шамкал старый Уг-Глук.
— С каких это пор грудные младенцы стали учить
нас, мужчин? —зычным голосом спросил Массук.— Или
я уже не мужчина, что любой мальчишка, которому за-
хотелось мяса, может смеяться мне в лицо?
Гнев их кипел ключом. Они приказали Кишу сейчас
же идти спать, грозили совсем лишить его мяса, обещали
задать ему жестокую порку за дерзкий поступок. Глаза
Киша загорелись, кровь забурлила и жарким румянцем
прилила к щекам. Осыпаемый бранью, он вскочил с места.
— Слушайте меня, вы, мужчины! — крикнул он.—
Никогда больше не стану я говорить на совете, никогда —
прежде чем вы не придете ко мне и не скажете: «Говори,
Киш, мы хотим, чтобы ты говорил». Так слушайте же,
мужчины, мое последнее слово. Бок, мой отец, был вели-
кий охотник. Я, Киш, его сын. тоже буду охотиться и
приносить мясо и есть его. И знайте отныне, что дележ
моей добычи будет справедлив. И ни одна вдова, ни один
беззащитный старик не будут больше плакать ночью от-
того, что у них нет мяса, в то время как сильные мужчины
стонут от тяжкой боли, ибо съели слишком много.
И тогда будет считаться позором, если сильные мужчины
станут объедаться мясом! Я, Киш, сказал все.
Насмешками и глумлением проводили они Киша,
когда он выходил из иглу, но он стиснул зубы и пошел
своей дорогой, не глядя ни вправо, ни влево.
На следующий день он направился вдоль берега, где
земля встречается со льдами. Те, кто видел его, заметили,
что он взял с собой лук и большой запас стрел с костя-
ными наконечниками, а на плече нес большое охотничье
копье своего отца. И много было толков и много смеха
по этому поводу. Это было невиданное событие. Никогда
не случалось, чтобы мальчик его возраста ходил на охоту
да еще один. Мужчины только покачивали головой да
пророчески что-то бормотали, а женщины с сожалением
9
смотрели на Айкигу, лицо которой было строго и пе-
чально.
— Он скоро вернется,— сочувственно говорили жен-
щины.
— Пусть идет. Это послужит ему хорошим уроком,—
говорили охотники.— Он вернется скоро, тихий и покор-
ный, и слова его будут кроткими.
Но прошел день и другой, и на третий поднялась
жестокая пурга, а Киша все не было. Айкига рвала на
себе волосы и вымазала лицо сажей в знак скорби, а жен-
щины горькими словами корили мужчин за то, что они
плохо обошлись с мальчиком и послали его на смерть;
мужчины же молчали, готовясь идти на поиски тела, когда
утихнет буря.
Однако на следующий день рано утром Киш появился
в поселке. Он пришел с гордо поднятой головой. На пле-
че он нес часть туши убитого им зверя. И поступь его
стала надменной, а речь звучала дерзко.
— Вы, мужчины, возьмите собак и нарты и ступайте
по моему следу,— сказал он.— За день пути отсюда
найдете много мяса на льду — медведицу и двух мед-
вежат.
Айкига была вне себя от радости, он же принял ее
восторги, как настоящий мужчина, сказав:
— Идем, Айкига, надо поесть. А потом я лягу спать,
потому что я устал.
И он вошел в иглу и сытно поел, после чего спал два-
дцать часов подряд.
Сначала было много сомнений, много сомнений и спо-
ров. Выйти на полярного медведя — дело опасное, но
трижды и три раза трижды опаснее — выйти на медведицу
с медвежатами. Мужчины не могли поверить, что мальчик
Киш один, совсем один, совершил такой великий подвиг.
Но женщины рассказывали о свежем мясе только что уби-
того зверя, которое принес Киш, и это поколебало их не-
доверие. И вот, наконец, они отправились в путь, ворча,
что если даже Киш и убил зверя, то, верно, он не поза-
ботился освежевать его и разделать тушу. А на Севере
это нужно делать сразу, как только зверь убит,— иначе
мясо замерзнет так крепко, что его не возьмет даже самый
острый нож; а взвалить мороженую тушу в триста фунтов
10
на нарты и везти по неровному льду — дело нелегкое. Но,
придя на место, они увидели то, чему не хотели верить:
Киш не только убил медведей, но рассек туши на четыре
части, как истый охотник, и удалил внутренности.
Так было положено начало тайне Киша. Дни шли за
днями, и тайна эта оставалась неразгаданной. Киш снова
пошел на охоту и убил молодого, почти взрослого мед-
ведя, а в другой раз — огромного медведя-самца и его
самку. Обычно он уходил на три-четыре дня, но бы-
вало, что пропадал среди ледяных просторов и целую не-
делю. Он никого не хотел брать с собой, и народ только
диву давался. «Как он это делает? — спрашивали охот-
ники друг у друга.— Даже собаки не берет с собой, а ведь
собака — большая подмога на охоте».
— Почему ты охотишься только на медведя? — спро-
сил его как-то Клош-Кван.
И Киш сумел дать ему надлежащий ответ:
— Кто же не знает, что только на медведе так много
мяса.
Но в поселке стали поговаривать о колдовстве.
— Злые духи охотятся вместе с ним,— утверждали од-
ни.— Поэтому его охота всегда удачна. Чем же иначе мож-
но это объяснить, как не тем, что ему помогают злые духи?
— Кто знает? А может, это не злые духи, а доб-
рые? — говорили другие.— Ведь его отец был великим
охотником. Может, он теперь охотится вместе с сыном и
учит его терпению, ловкости и отваге. Кто знает!
Так или не так, но Киша не покидала удача, и не-
редко менее искусным охотникам приходилось доставлять в
поселок его добычу. И в дележе он был справедлив. Так
же, как и отец его, он следил за тем, чтобы самый хилый
старик и самая старая старуха получали справедливую
долю, а себе оставлял ровно столько, сколько нужно для
пропитания. И поэтому-то, и еще потому, что он был от-
важным охотником, на него стали смотреть с уважением и
побаиваться его и начали говорить, что он должен стать
вождем после смерти старого Клош-Квана. Теперь, когда
он прославил себя такими подвигами, все ждали, что он
снова появится в совете, но он не приходил, а им было
стыдно позвать его.
11
— Я хочу построить себе новую иглу,— сказал Киш
однажды Клош-Квану и другим охотникам.— Это дол-
жна быть просторная иглу, чтобы Айкиге и мне было
удобно в ней жить.
— Так,— сказали те, с важностью кивая головой.
— Но у меня нет на это времени. Мое дело — охота,
и она отнимает все мое время. Было бы справедливо и
правильно, чтобы мужчины и женщины, которые едят
мясо, что я приношу, построили мне иглу.
И они выстроили ему такую большую, просторную
иглу, что она была больше и просторнее даже жилища са-
мого Клош-Квана. Киш и его мать перебрались туда, и
впервые после смерти Бока Айкига стала жить в доволь-
стве. И не только одно довольство окружало Айкигу,—
она была матерью замечательного охотника, и на нее
смотрели теперь, как на первую женщину в поселке, и
другие женщины посещали ее, чтобы испросить у нее со-
вета, и ссылались на ее мудрые слова в спорах друг с
другом или со своими мужьями.
Но больше всего занимала все умы тайна чудесной
охоты Киша. И как-то раз Уг-Глук бросил Кишу в лицо
обвинение в колдовстве.
— Тебя обвиняют,— зловеще сказал Уг-Глук,— в сно-
шениях с злыми духами; вот почему твоя охота удачна.
— Разве вы едите плохое мясо? — спросил Киш.—
Разве кто-нибудь в поселке заболел от него? Откуда ты
можешь знать, что тут замешано колдовство? Или ты го-
воришь наугад — просто потому, что тебя душит зависть?
И Уг-Глук ушел пристыженный, и женщины смеялись
ему вслед. Но как-то вечером на совете после долгих спо-
ров было решено послать соглядатаев по следу Киша,
когда он снова пойдет на медведя, и узнать его тайну.
И вот Киш отправился на охоту, а Бим и Боун, два мо-
лодых, лучших в поселке охотника, пошли за ним по пя-
там, стараясь не попасться ему на глаза. Через пять дней
они вернулись, дрожа от нетерпения,— так хотелось им
поскорее рассказать то, что они видели. В жилище Клош-
Квана был спешно созван совет, и Бим, тараща от изум-
ления глаза, начал свой рассказ.
— Братья! Как нам было приказано, мы шли по следу
Киша. И уж так осторожно мы шли, что он ни разу не
12
заметил нас. В середине первого дня пути он встретился
с большим медведем-самцом, и это был очень, очень боль-
шой медведь...
— Больше и не бывает,— перебил Боун и повел рас-
сказ дальше.— Но медведь не хотел вступать в борьбу,
он повернул назад и стал не спеша уходить по льду. Мы
смотрели на него со скалы на берегу, а он шел в нашу
сторону, и за ним, без всякого страха, шел Киш. И Киш
кричал на медведя, осыпал его бранью, размахивал руками
и поднимал очень большой шум. И тогда медведь рас-
сердился, встал на задние лапы и зарычал. А Киш шел
прямо на медведя...
— Да, да,— подхватил Бим.— Киш шел п0ямо на
медведя, и медведь бросился на него, и Киш побежал.
Но когда Киш бежал, он уронил на лед маленький круг-
лый шарик, и медведь остановился, обнюхал этот шарик
и проглотил его. А Киш все бежал и все бросал малень-
кие круглые шарики, а медведь все глотал их.
Тут поднялся крик, и все выразили сомнение, а Уг-
Глук прямо заявил, что он не верит этим сказкам.
— Собственными глазами видели мы это,— убеждал
их Бим.
— Да, да, собственными глазами,— подтвердил и
Боун.— И так продолжалось долго, а потом медведь
вдруг остановился, завыл от боли и начал, как бешеный,
колотить передними лапами о лед. А Киш побежал дальше
по льду и стал на безопасном расстоянии. Но медведю
было не до Киша, потому что маленькие круглые шарики
наделали у него внутри большую беду
— Да, большую беду,— перебил Бим.— Медведь ца-
рапал себя когтями и прыгал по льду, словно разыграв-
шийся щенок. Но только он не играл, а рычал и выл от
боли,— и всякому было ясно, что это не игра, а боль.
Ни разу в жизни я такого не видал.
— Да, и я не видал,— опять вмешался Боун.— А ка-
кой это был огромный медведь!
— Колдовство,— проронил Уг-Глук.
— Не знаю,— отвечал Боун.— Я рассказываю только
то, что вйдели мои глаза. Медведь был такой тяжелый
и прыгал с такою силой, что скоро устал и ослабел, и
тогда он пошел прочь вдоль берега и все мотал головой
13
из стороны в сторону, а потом садился и рычал и выл от
боли — и снова шел. А Киш тоже шел за медведем,
а мы — за Кишем, и так мы шли весь день и еще три
дня. Медведь все слабел и выл от боли.
— Это колдовство! — воскликнул Уг-Глук.— Ясно,
что это колдовство!
— Все может быть.
Но тут Бим опять сменил Боуна:
— Медведь стал кружить. Он шел то в одну сторону,
то в другую, то назад, то вперед, то по кругу и снова и
снова пересекал свой след и, наконец, пришел к тому ме-
сту, где встретил его Киш. И тут он уже совсем ослабел
и не мог даже ползти. И Киш подошел к нему и прикон-
чил его копьем.
— А потом? — спросил Клош-Кван.
— Потом Киш принялся свежевать медведя, а мы
побежали сюда, чтобы рассказать, как Киш охотится на
зверя.
К концу этого дня женщины притащили тушу мед-
ведя, в то время как мужчины собирали совет. Когда
Киш вернулся, за ним послали гонца, приглашая его
прийти тоже, но он велел сказать, что голоден и устал и
что его иглу достаточно велика и удобна и может вме-
стить много людей.
И любопытство было так велико, что весь совет во
главе с Клош-Кваном поднялся и направился в иглу
Киша. Они застали его за едой, но он встретил их с по-
четом и усадил по старшинству. Айкига то горделиво
выпрямлялась, то в смущении опускала глаза, но Киш
был совершенно спокоен.
Клош-Кван повторил рассказ Бима и Боуна и, закон-
чив его, произнес строгим голосом:
— Ты должен дать нам объяснение, о Киш. Рас-
скажи, как ты охотишься? Нет ли здесь колдовства?
Киш поднял на него глаза и улыбнулся.
— Нет, о Клош-Кван! Не дело мальчика заниматься
колдовством, и в колдовстве я ничего не смыслю.
Я только придумал способ, как можно легко убить поляр-
ного медведя, вот и все. Это смекалка, а не колдовство.
— И каждый может сделать это?
— Каждый.
14
Наступило долгое молчание.
Мужчины глядели друг на друга, а Киш продол-
жал есть.
— И ты... ты расскажешь нам, о Киш?—спросил,
наконец, Клош-Кван дрожащим голосом.
— Да, я расскажу тебе.— Киш кончил высасывать
мозг из кости и поднялся с места.— Это очень просто.
Смотри!
Он взял узкую полоску китового уса и показал ее
всем. Концы у нее были острые, как иглы. Киш стал осто-
рожно скатывать ус, пока он не исчез у него в руке; тогда
он внезапно разжал руку,— и ус сразу распрямился.
Затем Киш взял кусок тюленьего жира.
— Вот так,— сказал он.— Надо взять маленький ку-
сочек тюленьего жира и сделать в нем ямку — вот так.
Потом в ямку надо положить китовый ус — вот так, хоро-
шенько его свернув, и закрыть его сверху другим кусоч-
ком жира. Потом это надо выставить на мороз, и когда
жир замерзнет, получится маленький круглый шарик.
Медведь проглотит шарик, жир растопится, острый кито-
вый ус распрямится — медведю станет больно. А когда
медведю станет очень больно, его легко убить копьем.
Это совсем просто.
И Уг-Глук воскликнул:
— О!
И Клош-Кван сказал:
— А!
И каждый сказал по-своему, и все поняли.
Так кончается сказание о Кише, который жил давным-
давно у самого Полярного моря. И потому, что Киш дей-
ствовал смекалкой, а не колдовством, он из самой жалкой
иглу поднялся высоко и стал вождем своего племени.
И говорят, что, пока он жил, народ благоденствовал и не
было ни одной вдовы, ни одного беззащитного старика,
которые бы плакали ночью оттого, что у них нет мяса.
НА БЕРЕГАХ САКРАМЕНТО
Ветер мчится — хо->хо<хыо!—
Прямо в Калифорнию
Сакраменто — край богатый:
Золото гребут лопатой!
Худенький мальчик тонким пронзительным голосом
распевал эту морскую песню, которую во всех частях
света горланят матросы, когда крутят лебедку, снимаясь
с якоря, чтобы двинуться в порт Фриско. Это был обык-
новенный мальчуган, который никогда и моря-то в глаза
не видел, ио всего в двухстах футах от него — только
спуститься с утеса — бурлила река Сакраменто. Малыш
Джерри — так звали его,— потому что был еще старый
Джерри, его отец; от него-то и слышал Малыш эту песню
и от него же унаследовал яркорыжие вихры, задорные
голубые глаза и очень белую, усыпанную веснушками
кожу.
Старый Джерри был моряк, он добрую половину
своей жизни плавал по морям, а песня матросу сама про-
сится на язык. Но однажды, в каком-то азиатском порту,
когда он вместе с двадцатью другими матросами пел, вы-
биваясь из сил над проклятой лебедкой, слова этой песни
впервые заставили его призадуматься всерьез. Очнувшись
в Сан-Франциско, он распрощался со своим кораблем и
с морем и отправился поглядеть собственными глазами на
берега Сакраменто.
16
Тут-то он и увидел золото. Он нанялся работать на
рудник «Золотая Греза» и оказался в высшей степени
полезным человеком при устройстве подвесной дороги на
высоте двухсот футов над рекой.
Затем эта дорога осталась под его надзором. Он сле-
дил за тросами, держал их в исправности, любил их и
вскоре стал незаменимым работником на руднике «Золо-
тая Греза». А потом он полюбил хорошенькую Маргарет
Келли, но она очень скоро покинула его и малютку
Джерри, который только-только начинал ходить, и уснула
непробудным сном на маленьком кладбище, среди боль-
ших суровых сосен.
Старый Джерри так и не вернулся на морскую
службу. Он жил возле своей подвесной дороги и всю
любовь, на какую способна была его душа, отдал толстым
стальным тросам и малышу Джерри. Для рудника «Золо-
тая Греза» наступили черные дни, но и тогда старик
остался на службе у Компании — сторожить заброшенное
предприятие.
Однако сегодня утром его что-то не было видно. Один
только малыш Джерри сидел на крылечке и распевал
старую матросскую песню. Он сам приготовил себе завт-
рак и уже успел управиться с ним, а теперь вышел погля-
деть на белый свет. Неподалеку, шагах в двадцати от
него, возвышался громадный стальной барабан, на кото-
рый наматывался бесконечный металлический трос.
Рядом с барабаном стояла тщательно закрепленная ваго-
нетка для руды. Проследив взглядом головокружитель-
ный полет стальных тросов, перекинутых высоко над
рекой, малыш Джерри различил далеко на том берегу
другой барабан и другую вагонетку.
Сооружение это приводилось в действие просто силой
тяжести: вагонетка двигалась, увлекаемая собственным
весом, а в это время с противоположного берега двига-
лась пустая вагонетка. Когда нагруженную вагонетку опо-
рожняли, а пустую нагружали рудой — все повторялось
снова, повторялось много, много сотен и тысяч раз, с тех
пор как старый Джерри стал смотрителем подвесной
дороги.
Малыш Джерри перестал петь, услышав приближаю-
щиеся шаги. Высокий человек в синей рубахе, с винтовкой
2 Джек Лондон, т. 2
77
на плече, вышел из соснового леса. Это был Холл, сто-
рож на руднике «Желтый Дракон», расположенном при-
мерно в миле отсюда вверх по течению Сакраменто, где
тоже была перекинута дорога на тот берег.
— Здорово, Малыш! — крикнул он.— Что ты тут де-
лаешь один-одинешенек?
— А я здесь теперь за хозяина,— ответил малыш
Джерри как нельзя более небрежным тоном, словно ему
не впервой было оставаться одному.— Отец, знаете,
уехал.
— Куда уехал?—спросил Холл.
— В Сан-Франциско. Он еще вчера вечером уехал.
Брат у него умер, где-то в Старом Свете. Вот он и поехал
с адвокатом потолковать. Завтра вечером вернется.
Все это Джерри выложил с гордым сознанием, что
на него возложена большая ответственность — самолично
сторожить рудник «Золотая Греза». Видно было в то же
время, что он страшно рад замечательному приключе-
нию — возможности пожить совсем одному на этом утесе
над рекой и самому готовить себе завтрак, обед и ужин.
— Ну, смотри будь поосторожней,— посоветовал ему
Холл,— не вздумай баловать с тросами. А я вот иду по-
смотреть, не удастся ли подстрелить оленя в каньоне
«Колченогой Коровы».
— Как бы дождя не было,— степенно промолвил
Джерри.
— А мне что! Промокнуть, что ли, страшно? -— за-
смеялся Холл и, повернувшись, скрылся между де-
ревьями.
Предсказание Джерри насчет дождя сбылось. Часам
к десяти сосны заскрипели, закачались, застонали, стекла
в окнах задребезжали» дождь захлестал длинными косыми
струями. В половине двенадцатого Джерри развел огонь
в очаге и, едва пробило двенадцать, уселся обедать.
«Сегодня уж, конечно, гулять не придется»,— решил
он, тщательно вымыв и убрав посуду после еды. И еще
подумал: «Как, должно быть, вымок Холл! И удалось ли
ему подстрелить оленя?»
Около часу дня постучали в дверь, и, когда Джерри
открыл, в комнату стремительно ворвались мужчина и
женщина, словно их силком впихнул ветер. Это были
78
мистер и миссис Спиллен, фермеры, жившие в уединенной
долине, милях в двенадцати от реки.
— А где Холл? — запыхавшись, отрывисто спросил
Спиллен.
Джерри заметил, что фермер чем-то взволнован и
куда-то торопится, а миссис Спиллен, повидимому, очень
расстроена.
Это была худая, совсем уже поблекшая женщина»
много поработавшая на своем веку; унылый, беспросвет-
ный труд наложил на ее лицо тяжелую, печать. Та же
тяжкая жизнь согнула спину ее мужа, искорежила его
руки и покрыла волосы сухим пеплом ранней седины.
— Он на охоту пошел, в каньон «Колченогой Ко-
ровы». А вам что — на ту сторону, что ли, надо?
Женщина стала тихонько всхлипывать, а у Спиллена
вырвался возглас, выражавший крайнюю досаду. Он по-
дошел к окну. Джерри стал с ним рядом и тоже поглядел
в окно, в сторону подвесной дороги; тросов почти не
было видно за густой пеленой дождя.
Обычно жители окрестных селений переправлялись
через Сакраменто по канатной дороге «Желтого Дра-
кона». За переправу полагалась небольшая плата, из ко-
торой Компания «Желтого Дракона» платила жалованье
Холлу.
— Нам надо на тот берег, Джерри,— сказал Спил-
лен.— Отца у нее,— он ткнул пальцем в сторону плачущей
жены,— задавило на руднике, в шахте «Клеверного
Листа». Там взрыв был. Говорят, не выживет. А нам
только что дали знать.
Джерри почувствовал, как у него екнуло сердце. Он
понял, что Спиллен хочет переправиться по тросам «Зо-
лотой Грезы», но без старого Джерри он не мог решиться
на такой шаг, потому что по их дороге не возили пасса-
жиров и она уже давно находилась в бездействии.
— А может быть, Холл скоро, придет,— промол-
вил мальчик.
Спиллен покачал головой.
— А отец где? — спросил он.
— В Сан-Франциско,— коротко ответил Джерри.
С хриплым стоном Спиллен яростно хлопнул кулаком
по ладони. Жена его всхлипывала все громче, и Джерри
2*
19
слышал, как она причитала: «Ах, не поспеем, не поспеем,
умрет...»
Мальчик чувствовал, что и сам вот-вот заплачет; он
стоял в нерешимости, не зная, что предпринять. Но Спил-
лен решил за него.
— Послушай, Малыш,— сказал он тоном, не допу-
скающим возражений,— нам с женой надо переправиться
во что бы то ни стало по твоей дороге. Можешь ты нам
помочь в этом деле — запустить эту штуку ?
Джерри невольно попятился, точно ему предложили
коснуться чего-то недозволенного.
— Я лучше пойду посмотрю, не вернулся ли Холл,—
робко сказал он.
— А если нет?
Джерри снова замялся.
— Если случится что, я за все отвечаю. Видишь ли,
Малыш, нам до зарезу надо на ту сторону.— Джерри
нерешительно кивнул.— А дожидаться Холла нет ника-
кого смысла,— продолжал Спиллен,— ты сам понимаешь,
что из каньона «Колченогой Коровы» он не скоро вер-
нется. Так что идем-ка, запусти барабан.
«Не удивительно, что у миссис Спиллен был такой
испуганный вид, когда мы помогали ей забираться в ва-
гонетку»,— так невольно подумал Джерри, глянув вниз,
в пропасть, которая сейчас казалась бездной. Дальнего
берега, находившегося на расстоянии семисот футов, вовсе
не было видно сквозь ливень, гонимые неистовым ветром
клочья облаков, яростную пену и брызги. А утес, ка ко-
тором они стояли, уходил отвесной стеной прямо в бур-
лящую мглу, и казалось, что от стальных тросов туда,
вниз, не двести футов, а по крайней мере миля.
— Ну, готово?—спросил Джерри.
— Давай! — во всю глотку заорал Спиллен, чтобы
перекричать вой ветра.
Он уселся в вагонетку рядом с женой и взял ее за
руку.
Джерри это не понравилось.
— Вам придется держаться обеими руками: ветер
сильно швыряет! — крикнул он.
Муж с женой тотчас же розняли руки и крепко ухва-
тились за края вагонетки, а Джерри осторожно отпустил
20
тормозной рычаг. Барабан не спеша завертелся, бесконеч-
ный трос стал разматываться, и вагонетка медленно дви-
нулась в воздушную пропасть, цепляясь ходовыми коле-
сиками за неподвижный рельсовый трос, протянутый
вверху.
Джерри уже не в первый раз пускал в ход вагонетку.
Но до сих пор ему приходилось это делать только под
наблюдением отца. Он осторожно регулировал скорость
движения при помощи тормозного рычага. Тормозить
было необходимо, потому что от бешеных порывов ветра
вагонетка сильно раскачивалась, а перед’ тем, как совсем
скрыться за стеной дождя, она так накренилась^ что чуть
не вывернула в пропасть свой живой груз.
После этого Джерри мог судить о движении ваго-
нетки только по движению троса. Он очень внимательно
следил, как трос разматывается с барабана.
— Триста футов...— шептал он, по мере того как про-
ходили отметки на кабеле,— триста пятьдесят... четыре-
ста... четыреста...
Трос остановился. Джерри дернул рычаг тормоза, но
трос не двигался. Мальчик обеими руками схватился за
трос и потянул его на себя, стараясь сдвинуть его с ме-
ста. Нет! Где-то явно застопорило. Но где именно, он не
мог догадаться, и вагонетки не было видно. Он поднял
глаза вверх и с трудом различил в воздухе пустую ваго-
нетку, которая должна была двигаться к нему с такой же
скоростью, с какой вагонетка с грузом удалялась. Она
была от него примерно в двухстах пятидесяти футах. Это
означало, что где-то в серой мгле, на высоте двухсот футов
над кипящей рекой и на расстоянии двухсот пятидесяти
футов от другого берега, висят в воздухе застрявшие в
пути Спиллен с женой.
Три раза Джерри окликал их во всю силу своих лег-
ких, но голос его тонул в неистовом реве непогоды. В то
время как он лихорадочно перебирал в уме, что бы такое
сделать, быстро бегущие облака над рекой вдруг поредели
и разорвались, и он на мгновенье увидел вздувшуюся
Сакраменто внизу и висящую в воздухе вагонетку с
людьми. Затем облака снова сошлись, и над рекой стало
еще темнее, чем раньше.
21
Мальчик тщательно осмотрел барабан, но не обнару-
жил в нем никаких неполадок. Повидимому, что-то не-
исправно в барабане на том берегу. Страшно было пред-
ставить себе, как эти двое висят над пропастью среди
ревущей бури, раскачиваясь в утлой вагонетке, и не
знают, почему она вдруг остановилась. И подумать
только, что им придется так и висеть до тех пор, пока он
не переправится на тот берег по тросам «Желтого Дра-
кона» и не доберется до злополучного барабана, из-за ко-
торого все это стряслось!
Но тут Джерри вспомнил, что в чулане, где хранятся
инструменты, есть блок и веревки, и со всех ног бросился
за ними. Он быстро прикрепил блок к тросу и стал тя-
нуть— тянул изо всех сил, так что руки прямо отрыва-
лись от плеч, а мускулы, казалось, вот-вот лопнут. Однако
трос не сдвинулся с места. Теперь уж ничего другого не
оставалось, как перебраться на тот берег.
Джерри уже успел промокнуть до костел, так что те-
перь сломя голову бежал к «Желтому Дракону», даже не
замечая дождя. Ветер подгонял его, и бежать было
легко, хоть и беспокоила мысль, что придется обойтись
без помощи Холла и некому будет тормозить вагонетку.
Он сам соорудил себе тормоз из крепкой веревки, кото-
рую накинул петлей на неподвижный трос.
Ветер с бешеной силой налетел на него, засвистел,
заревел ему в уши, раскачивая и подбрасывая вагонетку,
и малыш Джерри еще яснее представил себе, каково сей-
час тем двоим —• Спиллену и его жене. Это придало ему
мужества. Благополучно переправившись, он вскарабкался
по откосу и, с трудом удерживаясь на ногах от порывов
ветра, но все же пытаясь бежать, направился к барабану
«Золотой Грезы».
Осмотрев его, Малыш с ужасом обнаружил, что ба-
рабан в полном порядке. И на этом и на другом конце
все в исправности. Где же в таком случае застопорило?
Не иначе как посредине!
Вагонетка с четой Спилленов находилась от него всего
на расстоянии двухсот пятидесяти футов. Сквозь движу-
щуюся дождевую завесу Джерри мог различить мужчину
и женщину, скорчившихся на дне вагонетки и словно
отданных на растерзание разъяренным стихиям. В про-
22
межутке между двумя шквалами он крикнул Спиллену,
чтобы тот проверил, в порядке ли ходовые колесики.
Спиллен, повидимому, услыхал его, потому что
Джерри видел, как он, осторожно приподнявшись на ко-
лени, ощупал оба колесика вагонетки, затем повернулся
лицом к берегу:
— Здесь все в порядке, Малыш!
Джерри едва расслышал эти слова, но смысл их до-
шел до него. Так что же все-таки случилось? Теперь уже
можно было не сомневаться, что все дело в пустой ваго-
нетке; ее не было видно отсюда, но он знал, что она висит
там, в этой ужасной бездне, за двести футов от вагонетки
Спиллена.
Он, не задумываясь, решил, что надо делать. Ему
было всего четырнадцать лет, этому худощавому, подвиж-
ному мальчугану, но он вырос в горах, отец посвятил его в
разные тайны матросского искусства, и он совсем не
боялся высоты.
В ящике с инструментами около барабана он разыскал
старый гаечный ключ, небольшой железный прут и целую
связку почти нового манильского шпагата. Он безуспешно
пытался найти какую-нибудь дощечку, чтобы смастерить
себе некое подобие матросской люльки, но под рукой не
оказалось ничего, кроме громадных тесин; распилить их
было нечем, и он вынужден был обойтись без удобного
седла.
Седло, которое Джерри себе устроил, было проще
простого: он перекинул канат через неподвижный трос,
на котором висела пустая вагонетка, и, затянув его уз-
лом, сделал большую петлю; сидя в этой петле, он без
труда мог достать руками до троса и держаться за него.
А вверху, где петля должна была тереться о металличе-
ский трос, он подложил свою куртку, потому что, как ни
искал, нигде не мог найти тряпки или старого мешка.
Наскоро закончив все эти приготовления, Джерри
повис в своей петле и двинулся прямо в бездну, переби-
рая руками трос. Он взял с собой гаечный ключ, неболь-
шой железный прут и несколько футов веревки. Путь его
лежал не горизонтально, а несколько вверх, но не подъем
затруднял его, а страшный ветер. Когда бешеные по-
рывы ветра швыряли Джерри то туда, то сюда и чуть не
23
переворачивали кругом, он чувствовал, что сердце у него
замирает от страха. Ведь трос совсем старый... а вдруг он
не выдержит его тяжести и этих бешеных натисков
ветра — не выдержит и оборвется?
Это был самый откровенный страх. Джерри чувство-
вал, как у него сосет под ложечкой, а колени дрожат мел-
кой дрожью, которую он не в силах был сдержать.
Но Малыш мужественно продолжал свой путь. Трос
был ветхий, раздерганный, острые концы оборванных
проволок, торчавшие во все стороны, в кровь раздирали
руки. Джерри заметил это, только когда решил сделать
первую остановку, и попытался докричаться до Спилле-
нов. Их вагонетка висела теперь прямо под ним, на рас-
стоянии всего нескольких футов, так что он уже мог объ-
яснить им, что случилось и зачем он пустился в это пу-
тешествие.
— Рад бы помочь тебе,— крикнул Спиллен,— да жена
у меня совсем не в себе! Смотри, Малыш, будь осторож-
нее! Сам я напросился на это, но теперь, кроме тебя, нас
некому вызволить.
— Да уж так я вас не оставлю! — крикнул ему в
ответ Джерри.— Скажите миссис Спиллен, что не прой-
дет и минуты, как она будет на той стороне.
Под слепящим проливным дождем, болтаясь из сто-
роны в сторону, как соскочивший маятник, чувствуя
нестерпимую боль в изодранных ладонях, задыхаясь от
усилий и от врывавшейся в легкие стремительной массы
воздуха, Джерри, наконец, добрался до пустой вагонетки.
С первого же взгляда мальчик убедился, что не на-
прасно совершил это страшное путешествие. Вагонетка
висела на двух колесиках; одно из них сильно поистерлось
за время долгой службы и соскочило с троса, который
был теперь намертво зажат между самим колесиком и его
обоймой.
Ясно было, что прежде всего надо освободить коле-
сико из обоймы, а на время этой работы вагонетку необ-
ходимо крепко привязать веревкой к неподвижному тросу.
Через четверть часа Джерри, наконец, удалось привя-
зать вагонетку,— это было все, чего он добился. Чека,
державшая колесико на оси, совсем заржавела и стала
намертво. Джерри изо всей силы колотил по ней одной
24
рукой, а другой держался, как мог, но ветер непрерывно
налетал и раскачивал его, и он очень часто промахивался
и не попадал по чеке. Девять десятых всех его усилий
уходило на то, чтобы удержаться на месте; опасаясь уро-
нить ключ, он привязал его к руке носовым платком.
Прошло уже полчаса. Джерри сдвинул' чеку с места,
но вытащить ее ему не удалось. Десятки раз он готов был
отчаяться, все казалось напрасным — и опасность, кото-
рой он себя подвергал, и все его старания. Но внезапно
его словно осенило. С лихорадочной поспешностью он
стал рыться в карманах. И нашел то, что ему было нуж-
но,— длинный толстый гвоздь. ।
Если бы не этот гвоздь, который неведомо когда и как
попал к нему в карман, Джерри пришлось бы снова воз-
вращаться на берег. Продев гвоздь в отверстие чеки, он,
наконец, ухватил ее, и через минуту чека выскочила
из оси.
Затем началась возня с железным прутом, которым он
старался освободить колесико, застрявшее между тросом
и обоймой. Когда это было сделано, Джерри поставил
колесико на старое место и, с помощью веревки подтянув
вагонетку, посадил, наконец, колесико на металлический
трос.
Однако на все это потребовалось немало времени.
Часа полтора прошло с тех пор, как Джерри сюда до-
брался. И вот теперь он, наконец, решился вылезти из
своего «седла» и прыгнуть в вагонетку. Он отвязал ве-
ревку, которая ее держала, и колесики медленно засколь-
зили по тросу. Вагонетка двинулась. И мальчик знал, что
где-то там, внизу — хотя ему это и не было видно,—
вагонетка со Спилленами тоже двинулась, только в обрат-
ном направлении.
Теперь ему уже не нужен был тормоз, потому что вес
его тела достаточно уравновешивал тяжесть другой ваго-
нетки. И скоро из мглы облаков показался высокий утес
и старый, знакомый, уверенно вращавшийся барабан.
Джерри соскочил на землю и закрепил свою ваго-
нетку. О,н проделал это спокойно и тщательно. А потом
вдруг — совсем уже не по-геройски — бросился на землю
у самого барабана, невзирая на бурю и ливень, и громко
расплакался.
25
Причин для этого было немало: нестерпимая боль в
изодранных руках, страшная усталость и сознание, что
он, наконец, освободился от ужасного нервного напряже-
ния, не отпускавшего его несколько часов, и еще — горя-
чее, захватывающее чувство радости оттого, что Спиллен
с женой теперь в безопасности.
Они были далеко и, понятно, не могли его поблаго-
дарить, но он знал, что где-то там, за разъяренной, бес-
нующейся рекой, они сейчас спешат по тропинке к шахте
«Клеверного Листа».
Джерри, пошатываясь, побрел к дому. Белая ручка
двери окрасилась кровью, когда он взялся за нее, но он
даже не заметил этого.
Мальчик был горд и доволен собой, ибо твердо знал,
что поступил правильно; а так как он еще не умел хит-
рить, то не боялся признаться самому себе, что сделал
хорошее дело. Одно только маленькое сожаление копоши-
лось у него в сердце: ах, если бы отец был здесь и ви-
дел его!
ЗОЛОТОЙ МАК
У меня есть поле, засеянное маком. Иначе говоря, по
милости божьей и с снисхождения моих издателей я имею
возможность каждый месяц вручать различные золотые
монеты конторскому служащему и, в порядке компенса-
ции за эти золотые монеты, снова приобретаю временное
право собственности на засеянное маком поле. Поле это
пламенеет высоко на склоне Пьедмонт-Хиллс. А мир ле-
жит у его подножия» Вдалеке, за серебряной гладью за-
лива, Сан-Франциско дымит, раскинувшись на своих хол-
мах, подобно второму Риму. Близ него гора Тамаль-
пайс вонзает в небо свой зубчатый массив, а на полпути
между ними я вижу Золотые Ворота, где любят задержи-
ваться морские туманы. С нашего макового поля мы ча-
сто видим мерцающую синеву Тихого океана вдали и
вечно снующие туда и сюда хлопотливые пароходы.
— Сколько радости будет доставлять нам наше мако-
вое поле! —сказала Бесс.
— Да,— отвечал я.*—А как будут завидовать нам
бедные горожане, когда выберутся навестить нас. Но мы
рассеем это неприятное чувство,— они уйдут отсюда с
полными охапками золотистых маков.
— Ну, а вот это придется, конечно, убрать,— при-
бавил я, указывая на многочисленные назойливые
надписи — наследие прежнего арендатора, прибитые на
27
самых видных местах вдоль ограды и гласящие все как
одна:
«Частное владение. Проход воспрещен!»
— Зачем лишать бедных городских жителей удоволь-
ствия пройтись по нашему полю? Потому только, что они,
видите ли, не имеют чести быть с нами знакомы?
— Ах, до чего я ненавижу такие вещи! — сказала
Бесс.— Все эти наглые проявления власти!
— Конечно! Это унижает человека,— поддержал я.
— И оскверняет этот дивный пейзаж,— подхватила
она.— Гадость!
— Свинство! — горячо откликнулся я.— Долой их!
Мы с Бесс ждали появления маков. Мы ждали их
так, как способны ждать одни только городские жители,
которым это долго было недоступно. Я забыл упомянуть,
что за маковым полем стоял дом — приземистое, шаткое
строение, в котором мы с Бесс, отказавшись от городских
навыков, решили зажить здоровой жизнью, поближе к
природе. Наконец, среди высоких хлебных колосьев по-
явились первые маки, оранжево-желтые и золотистые, и
мы ходили вокруг них, ликуя, словно пьяные от их вина,
и все говорили друг другу, что вот — они здесь! Мы по-
минутно смеялись ни с того ни с сего, среди полного
молчания, и потихоньку, стыдясь друг друга, то и дело
бегали взглянуть еще раз на свое сокровище. Но когда
маки огненной волной залили все поле, мы дали волю
своему безумству и подняли громкий крик, танцуя и хло-
пая в ладоши.
А потом явились готы. В момент первого нашествия
лицо у меня было все в мыльной пене, а рука с бритвой
застыла в воздухе, так как мне захотелось взглянуть еще
разок на свое ненаглядное поле. Вдали, на краю его, я
увидел мальчика и девочку с охапками яркожелтой до-
бычи. «Ах,— подумал я в приливе необычайного благо-
душия,— их радость — это моя радость! Приятно знать,
что дети рвут маки на твоем поле. Пусть рвут все лето...
Но только пусть это будут маленькие дети,— поправил я
себя, спохватившись.— И пусть они рвут их там, на
краю...» Последнее было подсказано тем обстоятельством,
что взгляд мой упал на статных золотых красавцев, ки-
вающих мне среди пшеничных колосьев у меня под окном.
28
Затем бритва снова была пущена в ход. Бритье — за-
нятие, требующее внимания, и я больше не глядел в окно,
пока не закончил эту операцию. Но, взглянув, оторопел.
Где же мое маковое поле? Оно исчезло... Да нет, оно
здесь: вон высокие сосны, столпившись по краю его,
горделиво вздымают свои вершины, вон ветви магнолий
гнутся под тяжестью цветения, а японская айва * словно
кровью залила всю изгородь вдоль подъездной аллеи. Да,
это наше поле. Но где же огненные волны, которые ко-
лыхались здесь, где статные золотые красавцы, кивавшие
мне меж колосьев пшеницы под окном? Я схватил куртку
и кинулся к двери. Вдали исчезали два огромные яркие
шара — оранжевый и желтый; казалось, по полю дви-
жутся два мака циклопической породы.
— Джонни,— сказал я своему девятилетнему племян-
нику,— Джонни, если девочки придут еще раз и станут
рвать маки на нашем поле, ты подойди и спокойно, учтиво
скажи им, что это не разрешается.
Наступила теплая погода, и солнце вызвало из недр
земных новое огненное сиянье. Вслед за этим к нам яви-
лась соседская девочка и очень вежливо передала просьбу
своей матери: нельзя ли ей нарвать немножко маков для
украшения комнат. Бесс позволила, но я об этом не знал
и, увидев девочку посреди поля, поднял руки к небу напо-
добие семафора и возопил:
— Эй, девочка, девочка!
Она пустилась бежать так, что только пятки засвер-
кали, а я, в чрезвычайно приподнятом настроении, по-
шел к Бесс — рассказать о том, какое могучее воздей-
ствие производит мой голос. Бесс великодушно взялась
спасти положение и тотчас отправилась к матери девочки
с извинениями и объяснениями. Но девочка до сих пор
при виде меня пускается наутек, и я знаю, что мать ни-
когда уже не будет со мной так сердечна, как бывала
раньше, до этого прискорбного случая.
Наступили пасмурные, ненастные дни, подули резкие,
пронизывающие ветры. День за днем лил проливной
дождь. И городские жители забились в свои норы, словно
крысы во время наводнения. И, словно крысы, которым
еле удалось спастись, они выползли, как только проясни-
лось, на зеленые склоны Пьедмонта, чтобы погреться £
29
благодатных солнечных лучах, и целыми стаями навод-
нили наше поле, втаптывая в землю дорогую моему
сердцу пшеницу и хищными руками вырывая с корнем
маки.
— Я прибью дощечку, чтобы тут не ходили,— ска-
зал я.
— Да,— промолвила Бесс со вздохом.— Придется,
видно.
Но еще до наступления вечера я услышал, что она
опять вздыхает.
— Боюсь, что твои запрещенья не достигают цели,
милый. Люди, должно быть, разучились читать.
Я вышел на веранду. Городская нимфа в легком лет-
нем платье и затейливой шляпке, остановившись перед
одним из моих предостережений, внимательно читала его.
Вся ее поза говорила о глубокой работе мысли. Это была
высокая, статная девушка. Однако, решительно тряхнув
головой и метнув подолом юбки, она встала на четве-
реньки и проползла под изгородью, а когда поднялась
на ноги — на моем участке,— то в обеих руках у нее уже
были маки. Я подошел к ней, объяснил ей всю неэтичность
ее поступка, и она удалилась. После этого я прибил еще
несколько дощечек.
В прежние годы эти холмы были покрыты сплошным
ковром маков. Противопоставляя силам разрушения волю
к жизни, маки в этой борьбе ухитрялись достигать неко-
торого равновесия и цепко держались за свде место под
солнцем. Но горожане явились новой и страшной разру-
шительной силой — равновесие было нарушено, и почти
все маки погибли. Так как горожане норовили рвать
цветы с самыми длинными стеблями и самыми пышными
венчиками, а по закону природы все стремится порождать
себе подобное,— то длинностебельные пышные маки пе-
рестали участвовать в обсеменении холмов, и там продол-
жала расти лишь чахлая, низкорослая разновидность.
Да и эти чахлые и низкорослые цветы были рассеяны
скупо на большом пространстве. Изо дня в день и из
года в год горожане толпами бродили по склонам Пьед-
монт-Хиллс, и лишь местами удалось там выжить от-
дельным гениям расы в виде быстро отцветающих жал-
ких, чахлых цветочков, подобных детям трущоб, чья
30
юность, не успев расцвесть, переходит преждевременно в
изможденную, бесплодную зрелость.
Между тем на моем поле маки цвели прекрасно,— они
находились здесь под защитой не только от варваров, но
и от птицы. В свое время это поле было засеяно пшени-
цей, которая каждый год, неубранная, осыпалась и да-
вала новые всходы, и в ее прохладных зарослях маковые
зерна укрывались от зорких глаз певуний. Маки тянулись
между стеблей пшеницы все выше и выше к солнцу и вы-
растали высокие и горделивые, еще более царственные,
чем те, что росли когда-то вокруг на открытых местах.
И вот горожане, глядя с голых холмов на мое огнен-
ное, пламенеющее поле, подвергались жестоко*му искуше-
нию и — что греха таить — нередко впадали в соблазн.
Но как бы ни было ужасно их падение, еще ужаснее была
судьба моих ненаглядных маков. Там, где злак удержи-
вает росу и смягчает ожоги солнца,— почва влажная, и
легче выдернуть из нее мак с корнем, чем сломать стебель.
А горожане, как все люди, предпочитают идти по линии
наименьшего сопротивления, и с каждым вырванным
цветком они удаляли много тугих, плотно спеленатых
бутонов, навеки уничтожая вместе с ними всю грядущую
красу.
Один горожанин, джентльмен средних лет, с холеными
белыми руками и бегающими глазками, вносил особенно
много разнообразия в мое существование. За его повадки
мы прозвали его Репитером Ч Когда мы, стоя на веранде,
умоляли его не рвать цветов, он как ни в чем не бывало,
медленно и словно невзначай направлялся к ограде, делая
вид, будто ничего не слышит и просто решил идти домой.
При этом, чтобы усилить впечатление, он время от
времени — все так же непринужденно и как бы невзна-
чай -—наклонялся и срывал еще цветок. С помощью та-
кого обмана ему всегда удавалось избежать позорного
изгнания и лишить нас удовольствия выставить его вон.
Но он возвращался, и притом довольно часто, и всякий
раз уходил с солидной добычей.
1 Репитером в США называется человек, незаконно голо-
сующий несколько раз на выборах.
31
Быть горожанином — незавидная доля. Я теперь глу-
боко в этом убежден. Образ жизни горожанина таит в
себе нечто, порождающее опасную слепоту и глухоту; во
всяком случае так, повидимому, обстоит дело с теми го-
рожанами, которые посещают мое маковое поле. Когда я
пытался разъяснить им неэтичность их поступков, они
все как один заявляли, что не видели прибитых на самых
видных местах дощечек, и, быть может, только один чело-
век из пятидесяти слышал, когда мы окликали его с ве-
ранды. Кроме того, я обнаружил, что горожане относятся
к полевым цветам совершенно так же, как умирающий
с голода — к еде. Как умирающий с голода не понимает,
что уничтожить пять фунтов мяса за один присест
куда менее полезно, чем съесть одну унцию, так и они
не понимают того, что пятьсот маков, стиснутых и сдавлен-
ных в один пук, менее красивы, чем два-три свободно
расположенных цветка, открывающих взору свои зеленые
листья и золотые головки во всем их очаровании.
Но люди, лишенные вкуса,— это еще полбеды.
Гораздо хуже торгаши. Орды молодых негодяев грабят
меня, нанося мне ущерб не только сейчас, но и в буду-
щем,— и все это для того, чтобы выкрикивать, стоя на
углу улицы: «Калифорнийские маки! Только пять
центов букет!» Несмотря на все мои защитные меро-
приятия, некоторым из них удается извлекать из моего
поля прибыль до одного доллара в день. С особен-
ной горечью вспоминаю я одну такую орду. Чтобы раз-
ведать, нет ли где собаки, мальчишки подошли к зад-
нему крыльцу с просьбой: «Дайте, пожалуйста, во-
дички». Их напоили, но при этом умоляли не рвать цве-
тов. Они кивнули, утерлись и пошли, держась как можно
ближе к стене дома. Сначала они опустошили участок у
меня под окном, затем, развернувшись веерообразно, по-
шли косить все подряд, работая вшестером и обеими ру-
ками зараз, и оголили самое сердце поля. Никакой ураган
не мог бы произвести такого молниеносного и губитель-
ного разрушенья. Я заорал на них, и они бросились
врассыпную, таща охапки огромных царственных маков,
искалеченных, с обломанными стеблями, или даже волоча
их по земле. Это было, я уверен, самое дерзкое из всех пи-
ратских нападений, когда-либо совершавшихся на суше.
32
Как-то раз я пошел удить рыбу. В мое отсутствие на
нашем поле появилась женщина. Ни просьбы, ни уговоры
с веранды не возымели действия. Бесс отрядила де-
вочку попросить непрошенную гостью не рвать маки.
Женщина преспокойно продолжала свое занятие. Тогда
Бесс, не обращая внимания на убийственную жару, сама
пошла к ней. Женщина, продолжая рвать цветы, вступила
в дискуссию с Бесс, оспаривая ее права на владение и
требуя, чтобы та подтвердила их фактами и документами;
при этом она все продолжала рвать цветы, не пропуская
ни одного. Это была высокая, весьма воинственная с виду
особа, а Бесс — женщина средней комплекции и не умеет
пускать в ход кулаки. Налетчица продолжала рвать, пока
ей не надоело, потом сказала: «Всего доброго» — и величе-
ственно удалилась.
— Люди страшно испортились за последние годы,—
устало промолвила Бесс, когда мы после обеда сидели с
ней в библиотеке.
На другой день я был готов согласиться с ней.
— Какая-то женщина с девочкой направляются прямо
к макам,— сказала наша служанка Мэй.
Я вышел на веранду и стал ждать их появления. Про-
мелькнув между сосен, они вышли на поле, и как только
первые маки были вырваны с корнем, я окликнул эту
пару, находившуюся примерно в ста футах от меня. Обе
обернулись.
— Пожалуйста, не рвите маков,— попросил я.
С минуту они размышляли. Потом женщина что-то
тихо сказала девочке, и обе, как по команде, снова согну-
лись и возобновили свое жестокое дело. Я крикнул, но они
вдруг словно оглохли. Я гаркнул так, что девочка, видимо,
заколебалась. Но женщина продолжала рвать цветы, и я
слышал, как она, понизив голос, ободряла девочку.
Я вспомнил про свисток-сирену, с помощью которого
иногда призывал своего племянника Джонни. Это
страшная штука, способная поднять мертвого из могилы.
Я принялся свистеть, свистел без конца, но согнутые
спины не разгибались. С мужчинами — куда ни шло, но
перспектива потасовки с женщинами никогда меня не при-
влекала; однако этой женщине, подстрекавшей девочку к
беззаконию, меня здорово подмывало намять бока.
3 Джек Лондон, т. 2 33
Я принес из дому винтовку. Размахивая ею и скроив
свирепую физиономию, я пошел в атаку на врага. Девочка
с воплем кинулась за сосны. Но женщина продолжала
спокойно рвать маки; она не обратила на меня ни малей-
шего внимания. Я рассчитывал, что при моем приближе-
нии она обратится в бегство, и почувствовал себя не-
ловко: как бешеный буйвол, мчался я по полю прямо на
женщину, а она и не думала сходить с дороги. Не
оставалось ничего другого, как понемногу замедлить
ход, остро сознавая при этом всю нелепость моего по-
ведения. Когда я приблизился к ней на расстояние
пяти шагов, она выпрямилась и удостоила меня взглядом.
Я остановился и покраснел до корней волос. Может быть,
я на самом деле испугал ее,— я иногда стараюсь уверить
себя в этом,— а может быть, ей просто стало жаль меня:
как бы то ни было, но она с невозмутимым, нет — торже-
ственным видом проследовала за пределы моего поля с
оранжевой и золотой грудой цветов в руках.
Все же после этого случая я стал беречь свои легкие
и больше прибегал к помощи винтовки. Кроме того, я
сделал некоторые обобщения и пришел к новым для меня
выводам. Совершая ограбление, женщины пользуются
преимуществами своего пола. Мужчины относятся с
большим уважением к чужой собственности, нежели жен-
щины, и менее упорны в своих злодеяниях. И жен.
щины не так боятся ружья, как мужчины. Так что
если мы завоевываем землю, рискуя жизнью и сра-
жаясь, то это благодаря нашим матерям. Мы, англо-
саксы,— раса сухопутных и морских грабителей, и ни-
чего в этом нет удивительного, раз мы вскормлены моло-
ком таких женщин, как те, что мародерствуют теперь на
моем поле.
Между тем разбой шел своим чередом. Ни сирена, ни
ружейные артикулы не действовали. Горожане были
смелы и бесстрашны. И я заметил, что обычай «репитер-
ства» получил всеобщее распространение. Какой был толк
без конца их прогонять, раз мы позволяли им каждый раз
уносить с собой их незаконную добычу? Прогнав одного
и того же человека во второй и в третий раз, начинаешь
испытывать что-то, похожее на жажду крови. А изведав
однажды этот кровожадный позыв, чувствуешь, что тобой
34
овладевает какой-то рок, влекущий тебя в бездну. Не раз
ловил я себя на том, что бессознательно вскидываю вин-
товку к плечу, чтобы прицелиться в бессовестных бра-
коньеров. Во сне я истреблял их самыми разнообразными
способами и трупы бросал в водоем. С каждым днем
соблазн выстрелить им в ноги становился все сильней, с
каждым днем голос судьбы звучал надо мной все.пове-
лительней. Призрак виселицы возникал передо мной, и я,
с петлей на шее, созерцал страшное будущее своих детей,
запятнанное бесчестием и позоромс Я стал бояться самого
себя, а Бесс, встревоженная, ходила по знакомым, тайно
умоляя их, чтобы они уговорили меня поехать ртдохнуть.
И вот, когда я уже совсем изнемог, мне пришла в голову
спасительная мысль: надо отбирать! Став безрезультат-
ными, набеги прекратятся сами собой.
Первым после этого на моем поле появился мужчина.
Я дал ему подойти поближе. О радость! Это был сам
Репитер, самодовольный, полный уверенности в себе
под влиянием прежних удач.
Я вышел к нему навстречу, небрежно размахивая вин-
товкой.
— Прошу прощения, но я вынужден побеспокоить вас
насчет этих маков,— произнес я елейным голосом.—
Право, они нужны мне самому.
Он глядел на меня, онемев от изумления. Вероятно,
я представлял собой величественное зрелище, во всяком
случае внушительное. С винтовкой в руке и с этой любезной
просьбой на устах я чувствовал себя зараз Блэком Бар-
том, Джессом Джеймсом, Джеком Шеппардом, Робин-
Гудом и многими другими знаменитыми разбойниками.
— Итак,— продолжал я несколько резче, то есть са-
мым, как мне казалось, подходящим тоном,— мне искренне
жаль вас тревожить, но все же прошу отдать мои маки.
Я небрежно перехватил винтовку повыше и улыбнулся.
Это его доконало. Не говоря ни слова, он отдал мне
цветы, повернулся и пошел к изгороди; от его непринуж-
денной самоуверенности не осталось и следа. И на этот
раз он уже не останавливался, чтобы, словно невзначай,
сорвать цветок. Это было последнее появление Репи-
тера. По его глазам я понял, что он меня невзлюбил,
и, пока он не скрылся из виду, даже спина его выражала
Зф
35
мне укор. Теперь мой домик всегда затоплен цветами. Все
вазы и глиняные кувшины полны ими. Они пылают на
каждой каминной доске, буйствуют по всем комнатам.
Я дарю их своим знакомым огромными букетами, но
услужливые горожане приходят и рвут их для меня снова
и снова.
— Посидите еще минутку,— говорю я уходящему
гостю.
И мы сидим на прохладной веранде, в то время как
неутомимые горожане рвут мои маки, обливаясь потом под
жгучими лучами солнца. Дождавшись, когда они пере-
обременят себя моими желтыми любимцами, я схожу
вниз с винтовкой в руке и освобождаю их от этого груза.
Таким образом я убеждаюсь каждый раз, что нет худа без
добра.
Конфискация неизменно давала прекрасный резуль-
тат. Но я не учел одного обстоятельства — многочислен-
ности горожан. Хотя прежние нарушители не возвраща-
лись, каждый день появлялись новые, и передо мной
встала поистине титаническая задача: внушить населению
целого города мысль о нецелесообразности набегов на
мое маковое поле. Первое время, отбирая у них добычу,
я пытался объяснить им свою точку зрения, но в даль-
нейшем перестал это делать. То была пустая трата вре-
мени: они не могли меня понять.
Одной даме, намекнувшей на мою жадность, я сказал:
— Милостивая государыня, я ничего у вас не отни-
маю. Если б я не оберегал своих цветов вчера и третьего
дня, вы, окидывая взглядом мое поле, не увидели бы этих
маков,— они уже были бы сорваны вашими городскими
ватагами. Маки, которых вы не должны рвать сегодня,—
это те самые, что я не позволил рвать вчера и третьего
дня. Поэтому, уверяю вас, вы ровно ничего не потеряли.
— Но ведь теперь-то они здесь? — возразила она,
кидая плотоядный взгляд на их яркое великолепие.
В другой раз какой-то джентльмен сказал мне:
— Я вам заплачу за них.
Я только что отобрал их у него целую охапку.
Мне вдруг стало стыдно, сам не знаю почему: верно,
его слова напомнили мне, что мои цветы обладают не
только эстетической, но и денежной ценностью. Подав-
36
ленный тем, что в моих действиях могли усмотреть стрем-
ление к наживе, я невнятно пробормотал:
— Я своими маками не торгую. Можете взять то, что
сорвали.
Но не прошло и недели, как тот же джентльмен снова
возник передо мною.
— Я заплачу вам за них,— сказал он.
— Пожалуйста,— отвечал я.— Платите! С вас два-
дцать долларов.
Он разинул рот от изумления, испуганно поглядел на
меня, снова открыл было рот... и, ни слова не говоря, с
огорченным видом положил цветы на землю.
Но, как и следовало ожидать, рекорд наглости побила
женщина. Когда я, не пожелав взять плату, потребовал,
чтобы она вернула мне сорванных красавцев, она реши-
тельно отказалась.
— Я их рвала,— заявила эта особа.— А время —
деньги. Оплатите мне потраченное время, тогда получите
цветы.
Щеки ее пылали от негодования, лицо — кстати ска-
зать довольно красивое — выражало непреклонную волю
и решимость. Но я — мужчина, житель гор, а она —
только женщина, горожанка; и, не вдаваясь в подроб-
ности, могу с удовлетворением сообщить вам, что этот
букет маков послужил украшением нашего жилища, а
женщина вернулась в город, не получив от меня ни
гроша. Как-никак это же были мои маки!
— Это божьи маки,— сказала восторженная молодая
радикалка, оскорбленная в своих лучших демократиче-
ских чувствах, при виде того, как я гоню со своего поля
народ. И она целых две недели ненавидела меня лютой
ненавистью. Я добился встречи с ней и все ей растолко-
вал, все решительно. Рассказал ей всю историю маков, по-
добно тому, как Метерлинк поведал нам когда-то о жизни
пчел; я осветил вопрос с биологической, психологической
и социологической точки зрения, рассмотрел его в этиче-
ском и эстетическом плане. Я разгорячился, я пришел в
азарт. Когда я кончил, она объявила, что я прав. Но в
глубине Души я уверен, что это было сказано просто из
состраданья. Я кинулся к кому-то из друзей за утеше-
нием, рассказал им историю маков, но она их, видимо, не
37
заинтересовала. Я разволновался. Это их удивило и оза-
дачило. Они глядели на меня с любопытством.
— Стоит ли затевать склоку из-за каких-то маков? —
сказали они.— Это дурной тон и вовсе вам не к лицу.
Я кинулся к другим, я жаждал оправдаться. Вопрос
приобретал жизненно важное значение: я должен был
во что бы то ни стало доказать свою правоту. Я чувство-
вал потребность объясниться, хотя хорошо знал, что тот,
кто пускается в объяснения,— пропал. Я еще раз изло-
жил всю историю с маками, входил в мельчайшие подроб-
ности, делал добавления и отступления, договорился до
хрипоты. А когда я умолк в изнеможении, они глядели на
меня со скучающим видом, потом стали говорить всякие
глупости и успокаивать меня, болтать совершенно не иду-
щий к делу вздор. Я пришел в бешенство и раз и на-
всегда с ними порвал.
Теперь я сижу в своем домике на холме и поджидаю
случайных гостей. Беседуя с ними, я искусно завожу речь
о своих маках и, не спуская глаз с лиц собеседников, ста-
раюсь уловить малейший признак неодобрения, после
чего выливаю им на голову весь запас долго сдерживае-
мой ярости. Часами я спорю с теми, кто не хочет при-
знать, что я прав. Я стал похож на мопассановского героя,
подобравшего кусок веревки. Я без устали объясняю —
и никто не хочет меня понять. С хищниками-горожанами
я стал обращаться грубей. Мне уже не доставляет удо-
вольствия отбирать у них добычу,— это превратилось в
неприятную обязанность, в тяжелый, отвратительный
труд. Знакомые на меня косятся и при встречах что-то
соболезнующе бормочут себе под нос. Ко мне они редко
заглядывают: боятся. Я человек желчный, озлобленный, ни
один луч не оживляет больше моего печального существо-
вания,— весь свет сосредоточен на моем огненном поле.
Вот как приходится платить за собственность.
ЛЮБОВЬ К ЖИЗНИ
Прихрамывая, они спускались к речке, и один раз тот,
что шел впереди, зашатался, споткнувшись посреди ка-
менной россыпи. Оба устали и выбились из сил, и лица
их выражали терпеливую покорность — след долгих ли-
шений. Плечи им оттягивали тяжелые тюки, стянутые
ремнями. Каждый нес ружье. Оба шли сгорбившись,
низко нагнув голову и не поднимая глаз.
— Хорошо бы иметь хоть два патрона из тех, что
лежат у нас в тайнике,— сказал один.
Голос его звучал вяло, без всякого выражения. Он
говорил равнодушно, и его спутник, только что ступив-
ший в молочно-белую воду, пенившуюся по камням, ни-
чего ему не ответил.
Второй тоже вошел в речку вслед за первым. Они
не разулись, хотя вода была холодная, как лед,— такая
холодная, что ноги у них и даже пальцы на ногах оне-
мели от холода. Местами вода захлестывала колени, и оба
они пошатывались, теряя опору.
Второй путник поскользнулся на гладком валуне и
чуть не упал, но удержался на ногах, громко вскрикнув
от боли., Должно быть, у него закружилась голова,— он
пошатнулся и замахал свободной рукой, словно хватаясь
за воздух. Справившись с собой, он шагнул вперед, но
снова пошатнулся и чуть не упал. Тогда он остановился
39
и поглядел на своего спутника: тот все так же шел впе-
ред, даже не оглядываясь.
Целую минуту он стоял неподвижно, словно раздумы-
вая, потом крикнул:
— Слушай, Билл, я вывихнул ногу!
Билл ковылял дальше по молочно-белой воде. Он ни
разу не оглянулся. Второй смотрел ему вслед, и хотя его
лицо оставалась попрежнему тупым, в глазах появилась
тоска, словно у раненого оленя.
Билл уже выбрался на другой берег и плелся дальше.
Тот, что стоял посреди речки, не сводил с него глаз. Губы
у него так сильно дрожали, что шевелились жесткие ры-
жие усы над ними. Он облизнул сухие губы кончиком
языка.
— Билл! — крикнул он.
Это была отчаянная мольба человека, попавшего в
беду, но Билл не повернул головы. Его товарищ долго
следил, как он неуклюжей походкой, прихрамывая и
спотыкаясь, взбирается по отлогому склону к волнистой
линии горизонта, образованной гребнем невысокого холма.
Следил до тех пор, пока Билл не скрылся из виду, пере-
валив за гребень. Тогда он отвернулся и медленно обвел
взглядом» тот круг вселенной, в котором* он остался один
после ухода Билла.
Над самым1 горизонтом тускло светило солнце, едва
видное сквозь мглу и густой туман, который лежал плот-
ной пеленой, без видимых границ и очертаний. Опи-
раясь на одну ногу всей своей тяжестью, путник достал
часы. Было уже четыре. Последние недели две он сбился
со счета; так как стоял конец июля или начало августа, то
он знал, что солнце должно находиться на северо-западе.
Он взглянул на юг, соображая, что где-то там, за этими
мрачными холмами, лежит Большое Медвежье озеро и
что в том же направлении проходит по канадской рав-
нине страшный путь Полярного круга. Речка, посреди
которой он стоял, была притоком реки Коппермайн, а
Коппермайн течет также на север и впадает в залив
Коронации, в Северный Ледовитый океан. Сам» он ни-
когда не бывал там, но видел однажды эти места на
карте Компании Гудзонова залива.
40
Он снова окинул взглядом тот круг вселенной, в ко*
тором остался теперь один. Картина была невеселая.
Низкие холмы замыкали горизонт однообразной волни-
стой линией. Ни деревьев, ни кустов, ни травы — ничего,
кроме беспредельной и страшной пустыни,— и в его гла-
зах появилось выражение страха.
— Билл! — прошептал он и повторил опять: — Билл!
Он присел на корточки посреди мутного ручья,
словно бескрайная пустыня подавляла его своей несо-
крушимой силой, угнетала своим страшным спокой-
ствием. Он задрожал, словно в лихорадке, и его ружье с
плеском упало в воду. Это заставило его опомниться. Он
пересилил свой страх, собрался с духом и, опустив руку в
воду, нашарил ружье, потом передвинул тюк ближе к лево-
му плечу, чтобы тяжесть меньше давила на больную ногу,
и медленно и осторожно пошел к берегу, морщась от боли.
Он шел не останавливаясь. Не обращая внимания на
боль, с отчаянной решимостью, он торопливо взбирался
на вершину холма, за гребнем! которого скрылся Билл,—
и сам он казался еще более смешным и неуклюжим, чем
хромой, едва ковылявший Билл. Но с гребня он увидел,
что в неглубокой долине никого нет! На него снова на-
пал страх, и, снова поборов его, он передвинул тюк еще
дальше к левому плечу и, хромая, стал спускаться вниз.
Дно долины было болотистое, вода пропитывала гу-
стой мох, словно губку. На каждом шагу она брызгала
из-под ног, и подошва о хлюпаньем отрывалась от влаж-
ного мха. Стараясь идти по следам Билла, путник пере-
бирался от озерка к озерку, по камням, торчавшим во
мху, как островки.
Оставшись один, он не сбился с пути. Он знал, что
еще немного— и он подойдет к тому месту, где сухие
пихты и ели, низенькие и чахлые, окружают маленькое
озеро Титчинничили, что на местном языке означает:
«Страна Маленьких Палок». А в озеро впадает ручей, и
вода в нем не мутная. По берегам ручья растет камыш —
это он хорошо помнил,— но деревьев там нет, и он пой-
дет вверх по ручью до самого водораздела. От водораз-
дела начинается другой ручей, текущий на запад; он
спустится по нему до реки Диз и там найдет свой тай-
ник под перевернутым челноком, заваленным камнями.
41
В тайнике спрятаны патроны, крючки и лески для удочек
и маленькая сеть — все нужное для того, чтобы добывать
себе про-питание. А еще там есть мука — правда, не-
много, и кусок грудинки, и бобы.
Билл подождет его там, и они вдвоем> спустятся по
реке Диз до Большого Медвежьего озера, а потом пере-
правятся через озеро и пойдут на юг, все на юг, пока не
доберутся до реки Маккензи. На юг, все на юг,— а зима
будет догонять их, и быстрину в реке затянет льдом, и
дни станут холодней,— на юг, к какой-нибудь фактории
Гудзонова залива, где растут высокие, мощные деревья
и где сколько хочешь еды.
Вот о чем» думал путник, с трудом пробираясь вперед.
Но как ни трудно ему было идти, еще труднее было уве-
рить себя в том, что Билл его не бросил, что Билл, ко-
нечно, ждет его у тайника. Он должен был так думать,
иначе не имело никакого смысла бороться дальше,—
оставалось только лечь на землю и умереть. И в то
время как тусклый диск солнца медленно скрывался на
северо-западе, он успел рассчитать — и не один раз —
каждый шаг того пути, который предстоит проделать им
с Биллом*, уходя на юг от наступающей зимы. Он снова
и снова перебирал мысленно запасы пищи в своем тай-
нике и запасы на складе Компании Гудзонова залива.
Он ничего не ел уже два дня, но еще дольше он не ел
досыта. То и дело он нагибался, срывал бледные болот-
ные ягоды, клал их в рот, жевал и проглатывал. Ягоды
были водянистые и быстро таяли во рту,— оставалось
только горькое жесткое семя. Он знал, что ими не насы-
тишься, но все-таки терпеливо жевал, потому что надежда
не хочет считаться с опытом.
В девять часов он ушиб большой палец ноги о ка-
мень, пошатнулся и упал от слабости и утомления. Он
лежал на боку довольно долго, не шевелясь; потом вы-
свободился из ремней, неловко приподнялся и сел. Еще
не стемнело, и в сумеречном свете он стал шарить среди
камней, собирая клочки сухого мха. Набрав целую
охапку, он развел костер — тлеющий, дымный костер —
и поставил на него котелок с водой.
Он распаковал тюк и прежде всего сосчитал, сколько
у него спичек. Их было шестьдесят семь. Чтобы не оши-
42
биться, он пересчитывал три раза. Он разделил их на
три кучки и каждую завернул в пергамент; один сверток
он положил в пустой кисет, другой — за подкладку изно-
шенной шапки, а третий — за пазуху. Когда он проделал
все это, ему вдруг стало страшно: он развернул все три
свертка и снова пересчитал. Спичек было попрежнему
шестьдесят семь.
Он просушил мокрую обувь у костра. От мокасин
остались одни лохмотья, сшитые из одеяла носки проху-
дились насквозь, и ноги у него были стерты до крови.
Лодыжка сильно болела, и он осмотрел ее: она рас-
пухла, стала почти такой же толстой, как колено. Он
оторвал длинную полосу от одного одеяла и крепко-на-
крепко перевязал лодыжку, оторвал еще несколько полос
и обмотал ими ноги, заменив этим носки и мокасины, по-
том выпил кипятку, завел часы и лег, укрывшись одеялом.
Он спал как убитый. К полуночи стемнело, но нена-
долго. Солнце взошло на северо-востоке — вернее, в
той стороне начало светать, потому что солнце скрыва-
лось за серыми тучами.
В шесть часов он проснулся, лежа на спине. Он по-
смотрел на серое небо и почувствовал, что голоден. По-
вернувшись и приподнявшись на локте, он услышал
громкое фырканье и увидел большого оленя, который
настороженно и с любопытством смотрел на него. Олень
был от него шагах в пятидесяти, не больше, и ему
сразу представился запах и вкус оленины, шипящей
на сковородке. Он невольно схватил незаряженное
ружье, прицелился и нажал курок. Олень всхрапнул и
бросился прочь, стуча копытами по камням.
Он выругался, отшвырнул ружье и со ctohomi попы-
тался встать на ноги. Это удалось ему с большим тру-
дом и нескоро. Суставы у него словно заржавели, и со-
гнуться или разогнуться стоило каждый раз большого
усилия воли. Когда он, наконец, поднялся на ноги, ему
понадобилась еще целая минута, чтобы выпрямиться и
стать прямо, как полагается человеку.
Он взобрался на небольшой холмик и осмотрелся
кругом. Ни деревьев, ни кустов — ничего, кроме серого
моря мхов, где лишь изредка виднелись серые валуны,
серые озерки и серые ручьи. Небо тоже было серое. Ни
43
солнечного луча, ни проблеска солнца! Он потерял пред-
ставление, где находится север, и забыл, с какой стороны
он пришел вчера вечером. Но он не сбился с пути. Это
сн знал. Скоро он придет в Страну Маленьких Палок.
Он знал, что она где-то налево, недалеко отсюда — быть
может, за следующим пологим; холмом.
Он вернулся, чтобы увязать свой тюк по-дорожному;
проверил, целы ли его три свертка со спичками, но не стал
их пересчитывать. Однако он остановился в раздумье над
плоским туго набитым мешочком из оленьей кожи. Мешо-
чек был невелик, он мог поместиться между ладонями, но
весил пятнадцать фунтов — столько же, сколько все
остальное,— и это его тревожило. Наконец, он отложил
мешочек в сторону и стал свертывать тюк; потом взгля-
нул на мешочек, быстро схватил его и вызывающе огля-
нулся по сторонам, словно пустыня хотела отнять у него
золото. И когда он поднялся на ноги и поплелся дальше,
мешочек лежал в тюке у него за спиной.
Он свернул налево и пошел, время от времени оста-
навливаясь и срывая болотные ягоды. Нога у него оде-
ревенела, он стал хромать сильнее, но эта боль ничего
не значила по сравнению с болью в желудке. Голод мучил
его невыносимо. Боль все грызла и грызла его, и он уже
не понимал, в какую сторону надо идти, чтобы добраться
до Страны Маленьких Палок. Ягоды не утоляли грызу-
щей боли, от них только щипало язык и нёбо.
Когда он дошел до небольшой ложбины, навстречу
ему с камней и кочек поднялись белые куропатки, ше-
лестя крыльями и крича: кр, кр, кр... Он бросил в них
камнем, но промахнулся. Потом, положив тюк на землю,
стал подкрадываться к ним ползком, как кошка подкра-
дывается к воробьям. Штаны у него порвались об острые
камни, от колен тянулся кровавый след, но он не чувство-
вал этой боли,— голод заглушал ее. Он полз по мокрому
мху; одежда его намокла, тело зябло, но он не замечал
ничего, так сильно терзал его голод. А белые куропатки
все вспархивали вокруг него, и, наконец, это «кр, кр»
стало казаться ему насмешкой; он выругал куропаток и
начал громко передразнивать их крик.
Один раз он чуть не наткнулся на куропатку, кото-
рая, должно быть, спала. Он не видел ее, пока она не
44
вспорхнула ему прямо в лицо из своего убежища среди
камней. Как ни быстро вспорхнула куропатка, он успел
схватить ее таким же быстрым движением— и в руке у
него осталось три хвостовых пера. Глядя, как улетает
куропатка, он чувствовал к ней такую ненависть, будто
она причинила ему страшное зло. Потом он вернулся к
своему тюку и взвалил его на спину.
К середине дня он дошел до болота, где дичи было
больше. Словно дразня его, мимо прошло стадо оленей,
голов в двадцать,— так близко, что их можно было
подстрелить из ружья. Его охватило дикое желание бежать
за ними, он был уверен, что догонит стадо. Навстречу
ему попалась чернобурая лисица с куропаткой в зубах.
Он закричал. Крик был страшен, но лисица, отскочив
в испуге, все же не выпустила добычи.
Вечером он шел по берегу мутного от извести ручья,
поросшего редким» камышом. Крепко ухватившись за
стебель камыша у самого корня, он выдернул что-то
вроде луковицы, не крупнее обойного гвоздя. Луковица
оказалась мягкая и аппетитно хрустела на зубах. Но
волокна были жесткие, такие же водянистые, как ягоды,
и не насыщали. Он сбросил свою поклажу и на четве-
реньках пополз в камыши, хрустя и чавкая, словно жвач-
ное животное.
Он очень устал, и его часто тянуло лечь на землю и
уснуть; но желание дойти до Страны Маленьких Палок,
а еще больше голод не давали ему покоя. Он искал
лягушек в озерах, копал руками землю, в надежде найти
червей, хотя знал, что так далеко на Севере не бывает
ни червей, ни лягушек.
Он заглядывал в каждую лужу и, наконец, с насту-
плением* сумерек увидел в такой луже одну-единственную
рыбку величиной с пескаря. Он опустил в воду правую
руку по самое плечо, но рыба от него ускользнула. Тогда
он стал ловить ее обеими руками и поднял всю муть со
дна. От волнения он оступился, упал в воду и вымок
до пояса. Он так замутил воду, что рыбку нельзя было
разглядеть, и ему пришлось дожидаться, пока муть ося-
дет на дно.
Он опять принялся за ловлю и ловил, пека вода
опять не замутилась. Больше ждать он не мог. Отвязав
45
жестяное ведерко, он начал вычерпывать воду. Сначала
он вычерпывал с яростью, весь облился и выплескивал
воду так близко к луже, что она стекала обратно. Потом
стал черпать осторожнее, стараясь быть спокойным, хотя
сердце у него сильно билось и руки дрожали. Через пол-
часа в луже почти не осталось воды. Со дна уже ничего
нельзя было зачерпнуть. Но рыба исчезла. Он увидел
незаметную расщелину среди камней, через которую
рыбка проскользнула в соседнюю лужу, такую большую,
что ее нельзя было вычерпать и за сутки. Если б он за-
метил эту щель раньше, он с самого начала заложил бы
ее камнем и рыба досталась бы ему.
В отчаянии он опустился на мокрую землю и запла-
кал. Сначала он плакал тихо, потом стал громко рыдать,
будя безжалостную пустыню, которая окружала его; и
долго еще он плакал без слез, сотрясаясь от рыданий.
Он развел костер и согрелся, выпив много кипятку,
потом устроил себе ночлег на каменистом выступе, так
же как и в прошлую ночь. Перед сном он проверил, не
намокли ли спички, и завел часы. Одеяла были сырые и
холодные на ощупь. Вся нога горела от боли, как в огне.
Но он чувствовал только голод, и ночью ему снились
пиры, званые обеды и столы, заставленные едой.
Он проснулся озябший и больной. Солнца не было.
Серые краски земли и неба стали темней и глубже. Дул
резкий ветер, и первый снегопад выбелил холмы. Воздух
словно сгустился и побелел, пока он разводил костер и
кипятил воду. Это повалил мокрый снег большими влаж-
ными хлопьями. Сначала они таяли, едва коснувшись
земли, но снег валил все гуще и гуще, застилая землю,
и, наконец, весь собранный им мох отсырел и костер погас.
Это было ему сигналом снова взвалить тюк на спину
и брести вперед, неизвестно куда. Он уже не думал ни о
Стране Маленьких Палок, ни о Билле, ни о тайнике у
реки Диз. Им владело только одно желание: есть! Он
помешался от голода. Ему было все равно, куда идти,
лишь бы идти по ровному месту. Под мокрым снегом он
ощупью искал водянистые ягоды, выдергивал стебли ка-
мыша с корнями. Но все это было пресно и не насыщало.
Дальше ему попалась какая-то кислая на вкус травка, и
он съел, сколько нашел, но этого было очень мало, по-
46
тому что травка стлалась по земле и ее нелегко было
найти под снегом.
В ту ночь у него не было ни костра, ни горячей воды,
и он залез под одеяло и уснул тревожным от голода
сном. Снег превратился в холодный дождь. Он то и дело
просыпался, чувствуя, что дождь мочит ему лицо. На-
ступил день — серый день без солнца. Дождь перестал.
Теперь чувство голода у путника притупилось. Осталась
тупая, ноющая боль в желудке, но это его не очень му-
чило. Мысли у него прояснились, и он опять думал о
Стране Маленьких Палок и о своем тайнике у реки Диз.
Он разорвал остаток одного одеяла на полосы и об-
мотал стертые до крови ноги, потом перевязал, больную
ногу и приготовился к дневному переходу. Когда дело
дошло до тюка, он долго глядел на мешочек из оленьей
кожи, но в конце концов захватил и его.
Дождь растопил снег, и только верхушки холмов
оставались белыми. Проглянуло солнце, и путнику уда-
лось определить страны света, хотя теперь он знал, что
сбился с пути. Должно быть, блуждая в эти последние
дни, он отклонился слишком! далеко влево. Теперь он
свернул вправо, чтобы выйти на правильный путь.
Муки голода уже притупились, но он чувствовал, что
ослаб. Ему приходилось часто останавливаться и отды-
хать, собирая болотные ягоды и луковицы камыша. Язык
у него распух, стал сухим, словно шерстистым, и во рту
был горький вкус. А больше всего его донимало сердце.
После нескольких минут пути оно начинало безжалостно
стучать, а потом словно подскакивало и мучительно тре-
петало, доводя его до удушья и головокружения, чуть
не до обморока.
Около полудня он увидел двух пескарей в большой
луже. Вычерпать воду было немыслимо, но теперь он
стал спокойнее и ухитрился поймать их жестяным* ведер-
ком. Они были с мизинец длиной, не больше, но ему
не особенно хотелось есть. Боль в желудке все слабела,
становилась все менее острой, как будто желудок дремал.
Он съел рыбок сырыми, старательно их разжевывая, и
это было’ чисто рассудочным действием. Есть ему не хоте-
лось, но он знал, что это нужно, чтобы остаться в
живых.
47
Вечером он поймал еще трех пескарей, двух съел, а
третьего оставил на завтрак. Солнце высушило изредка
попадавшиеся клочки мха, и он согрелся, вскипятив себе
воды. В этот день он прошел не больше десяти миль, а
на следующий, двигаясь только когда позволяло сердце/
не больше пяти. Но боли в желудке уже не беспокоили
его; желудок словно уснул. Местность была ему теперь
незнакома, олени попадались все чаще и волки тоже.
Очень часто их вой доносился до него из пустынной дали,
а один раз он видел трех волков, которые, крадучись,
перебегали ему дорогу.
Еще одна ночь, и наутро, образумившись наконец,
он развязал ремешок, стягивавший кожаный мешочек. Из
него желтой струйкой посыпался крупный золотой песок
и самородки. Он разделил золото пополам, одну поло-
вину спрятал на видном издалека выступе скалы, завер-
нув в кусок одеяла, а другую всыпал обратно в мешок.
Свое последнее одеяло он тоже пустил на обмотки для
ног. Но ружье он все еще не бросал, потому что в тайнике
у реки Диз лежали патроны.
День выдался туманный. В этот день в нем снова
пробудился голод. Путник очень ослабел, и голова у него
кружилась так, что по временам он ничего не видел. Теперь
он постоянно спотыкался и падал, и однажды свалился
прямо на гнездо куропатки. Там было четыре только что
вылупившихся птенца, не старше одного дня; каждого
хватило бы только на глоток; и он съел их с жадностью,
запихивая в рот живыми; они хрустели у него на зубах,
как яичная скорлупа. Куропатка-мать с громким криком
летала вокруг него. Он хотел подшибить ее прикладом
ружья, но она увернулась. Тогда он стал бросать в нее
камнями и перебил ей крыло. Куропатка бросилась от
него прочь, вспархивая и волоча перебитое крыло, но он
не отставал.
Птенцы только раздразнили его голод. Неуклюже
подскакивая и припадая на больную ногу, он то бросал
в куропатку камнями и хрипло вскрикивал, то шел молча,
угрюмо и терпеливо поднимаясь после каждого падения,
и тер рукой глаза, чтобы отогнать головокружение, гро-
зившее обмороком.
48
Погоня за куропаткой привела его в болотистую ни-
зину, и там он заметил человеческие следы на мокром
мху. Следы были не его — это он видел. Должно быть,
следы Билла. Но он не мог остановиться, потому что
белая куропатка убегала все дальше. Сначала он поймает
се, а потом уже вернется и рассмотрит следы.
Он загнал куропатку, но и сам обессилел. Она лежала
на боку, тяжело дыша, и он, тоже тяжело дыша, лежал в
десяти шагах от нее, не в силах подползти ближе. А когда
он отдохнул, она тоже собралась с силами и упорхнула
от его жадно протянутой руки. Погоня началась снова.
Но тут стемнело, и птица скрылась. Споткнувшись от
усталости, он упал, с тюком на спине, и поранил себе
щеку. Он долго не двигался, потом повернулся на бок,
завел часы и пролежал так до утра.
Опять туман. Половину одеяла он израсходовал на
обмотки. Следы Билла ему не удалось найти, но теперь
это было не важно. Голод упорно гнал его вперед. Но
что, если... если Билл тоже заблудился? К полудню он
совсем выбился из сил. Он опять разделил золото, на
этот раз просто высыпав половину на землю. К вечеру
он выбросил и другую половину, оставив себе только сб-
рывок одеяла, жестяное ведерко и ружье.
Его начали мучить навязчивые мыСли. Почему-то он
был уверен, что у него остался один патрон,— ружье за-
ряжено, он просто этого не заметил. И в то же время он
знал, что в магазине нет патрона. Эта мысль неотвязно
преследовала его. Он боролся с ней часами, потом осмо-
трел магазин и убедился, что никакого патрона в нем нет.
Разочарование было так сильно, словно он и в самом
деле ожидал найти там патрон.
Прошло около получаса, потом навязчивая мысль
вернулась к нему снова. Он боролся с ней и не мог
побороть и, чтобы хоть чем-нибудь помочь себе, опять
осмотрел ружье. По временам рассудок его мутился, и
он продолжал брести дальше бессознательно, как авто-
мат; странные мысли и нелепые представления точили
его мозг, как черви. Но он быстро приходил в сознание,—
муки голода постоянно возвращали его к действитель-
ности. Однажды его привело в себя зрелище, от которого
он тут же едва не упал без чувств. Он покачнулся и
4 Джек Лондон, т. 2
49
зашатался, как пьяный, стараясь удержаться на ногах.
Перед ним* стояла лошадь. Лошадь! Он не верил своим
глазам. Их заволакивал густой туман, пронизанный
яркими точками света. Он стал яростно тереть глаза
и, когда зрение прояснилось, увидел перед собой не ло-
шадь, а большого бурого медведя. Зверь разглядывал
его с недружелюбным любопытством.
Он уже вскинул было ружье, но быстро опомнился.
Опустив ружье, он вытащил охотничий нож из ши-
тых бисером ножен. Перед ним было мясо и — жизнь.
Он провел большим пальцем по лезвию ножа. Лезвие
было острое, и кончик тоже острый. Сейчас он бросится
на медведя и убьет его. Но сердце заколотилось, словно
предостерегая: тук, тук, тук, потом бешено подскочило
кверху и дробно затрепетало; лоб сдавило, словно желез-
ным обручем, и в глазах потемнело.
Отчаянную храбрость смыло волной страха. Он так
слаб — что будет, если медведь нападет на него ? Он вы-
прямился во весь рост как можно внушительнее, выхва-
тил нож и посмотрел медведю прямо в глаза. Зверь не-
уклюже шагнул вперед, поднялся на дыбы и зарычал.
Если бы человек бросился бежать, медведь погнался бы
за ним. Но человек не двинулся с места, осмелев от
страха; он тоже зарычал, свирепо, как дикий зверь, выра-
жая этим страх, который неразрывно связан с жизнью
и тесно сплетается с ее самыми глубокими корнями.
Медведь отступил в сторону, угрожающе рыча, в
испуге перед этим таинственным существом, которое
стояло прямо и не боялось его. Но человек все не дви-
гался. Он стоял как вкопанный, пока опасность не мино-
вала, а потом, весь дрожа, словно в лихорадке, повалился
на мокрый мох.
Собравшись с силами, он пошел дальше, терзаясь но-
вым страхом. Это был уже не страх голодной смерти:
теперь он боялся умереть насильственной смертью, пре-
жде чем последнее стремление сохранить жизнь заглохнет
в нем от голода. Кругом были волки. Со всех сторон
в этой пустыне доносился их вой, и самый воздух вокруг
дышал угрозой так неотступно, что он невольно поднял
руки, отстраняя эту угрозу, словно полотнище колебле-
мой ветром палатки.
50
Волки по двое и по трое то и дело перебегали ему
дорогу. Но они не подходили близко. Их было не так
много; кроме того, они привыкли охотиться за оленями,
которые не сопротивлялись им, а это странное животное
ходило на двух ногах и, должно быть, царапалось и ку-
салось.
К вечеру он набрел на кости, разбросанные там, где
волки настигли свою добычу. Час тому назад это был
живой олененок, он резво бегал и мычал. Человек смот-
рел на кости, дочиста обглоданные, блестящие и розовые,
оттого что в их клетках еще не угасла жизнь. Может ли
быть, что к концу дня и от него останется не больше?
Ведь такова жизнь, суетная и скоропреходящая. Только
жизнь заставляет страдать. Умереть не больно. Уме-
реть — уснуть. Смерть — это значит конец, покой. По-
чему же тогда ему не хочется умирать?
Но он не долго рассуждал. Вскоре он уже сидел на
корточках, держа кость в зубах и высасывая из нее по-
следние частицы жизни, которые еще окрашивали ее в
розовый цвет. Сладкий вкус мяса, еле слышный, неуло-
вимый, как воспоминание, доводил его до бешенства.
Он стиснул зубы крепче и стал грызть. Иногда ломалась
кость, иногда его зубы. Потом он стал дробить кости
камнем, размалывая их в кашу, и глотал с жадностью.
Второпях он попадал себе по пальцам, и все-таки, не-
смотря на спешку, находил время удивляться, почему он
не чувствует боли от ударов.
Наступили страшные дни дождей и снега. Он уже не
помнил, когда останавливался на ночь и когда снова пу-
скался в путь. Шел, не разбирая времени, и ночью и
днем, отдыхал там, где падал, и тащился вперед, когда
угасавшая в нем жизнь вспыхивала и разгоралась ярче.
Он больше не боролся, как борются люди. Это сама
жизнь в нем не хотела гибнуть и гнала его вперед. Он
не страдал больше. Нервы его притупились, словно оце-
пенели, в мозгу теснились странные видения, радуж-
ные сны.
Он не переставая сосал и жевал раздробленные ко-
сти, которые подобрал до последней крошки и унес с со-
бой. Больше он уже не поднимался на холмы, не пере-
секал водоразделов, а брел по отлогому берегу большой
4* *
51
реки, которая текла по широкой долине. Перед его гла-
зами были только видения. Его душа и тело шли рядом,
и все же порознь — такой тонкой стала нить, связываю-
щая их.
Он пришел в сознание однажды утром, лежа на пло-
ском камне. Ярко светило и пригревало солнце. Издали
ему слышно было мычание оленят. Он смутно помнил
дождь, ветер и снег, но сколько времени его преследовала
непогода — два дня или две недели,— он не знал.
Долгое время он лежал неподвижно, и щедрое солнце
лило на него свои лучи, напитывая теплом его жалкое тело.
«Хороший день»,— подумал он. Быть может, ему удастся
определить направление по солнцу. Сделав мучительное
усилие, он повернулся на бок. Там, внизу, текла широ-
кая, медлительная река. Она была ему незнакома, и это
его удивило. Он медленно следил за ее течением, смотрел,
как она вьется среди голых, угрюмых холмов, еще более
угрюмых и низких, чем те, которые он видел до сих пор.
Медленно, равнодушно, без всякого интереса он просле-
дил за течением незнакомой реки почти до самого гори-
зонта и увидел, что она вливается в светлое блистающее
море. И все же это его не взволновало. «Очень стран-
но,— подумал он,— это или мираж, или видение, плод
расстроенного воображения». Он еще более убедился в
этом, когда увидел корабль, стоявший на якоре посреди
блистающего моря. Он закрыл глаза на секунду и снова
открыл их. Странно, что видение не исчезает! А впро-
чем, нет ничего странного. Он знал, что в сердце этой
бесплодной земли нет ни моря, ни кораблей, так же как
нет патронов в его незаряженном ружье.
Он услышал за своей спиной какое-то сопение — не
то вздох, не то кашель. Очень медленно, преодолевая
крайнюю слабость и оцепенение, он повернулся на другой
бок. Поблизости он ничего не увидел и стал терпеливо
ждать. Опять послышались сопение и кашель, и между
двумя островерхими камнями, не больше чем шагах в
двадцати от себя, он увидел серую голову волка. Уши не
торчали кверху, как это ему приходилось видеть у других
волков, глаза помутнели <и налились кровью, голова бес-
сильно понурилась. Волк, верно, был болен: он все время
чихал и кашлял.
52
«Вот это по крайней мере не кажется»,— подумал он
и опять повернулся на другой бок, чтобы увидеть настоя-
щий мир, не застланный теперь дымкой видений. Но
море все так же сверкало в отдалении, и корабль был
ясно виден. Быть может, это все-таки настоящее? Он
закрыл глаза и стал думать — ив конце концов понял,
в чем дело. Он шел на северо-восток, удаляясь от реки
Диз, и попал в долину реки Коппермайн. Эта широкая
медлительная река и была Коппермайн. Это блистаю-
щее море — Ледовитый океан. Этот корабль — китобой-
ное судно, заплывшее далеко к востоку от устья ре;<и
Маккензи, оно стоит на якоре в заливе Коронации. Он
вспомнил карту Компании Гудзонова залива, которую ви-
дел когда-то, и все стало ясно и понятно.
Он сел и начал думать о самых неотложных делах.
Обмотки из одеяла совсем износились, и ноги у него
были содраны до живого мяса. Последнее одеяло было
израсходовано. Ружье и нож он потерял. Шапка тоже
прбпала и вместе с ней спички, спрятанные за подкладку,
но спички в кисете за пазухой, завернутые в пергамент,
остались целы и не отсырели. Он посмотрел на часы. Они
все еще шли и показывали одиннадцать часов. Должно
быть, он не забывал заводить их.
Он был спокоен и в полном сознании. Несмотря на
страшную слабость, он не чувствовал никакой боли. Есть
ему не хотелось. Мысль о еде была даже неприятна ему,
и все, что он ни делал, делалось им по велению рассудка.
Он оторвал штанины до колен и обвязал ими ступни.
Ведерко он почему-то не бросил: надо будет выпить ки-
пятку, прежде чем начать путь к кораблю—очень тяже-
лый, как он предвидел.
Все его движения были медленны. Он дрожал, как в
параличе. Он хотел набрать сухого мха, но не смог под-
няться на ноги. Несколько раз он пробовал встать и в
конце концов пополз на четвереньках. Один раз он под-
полз очень близко к больному волку. Зверь неохотно по-
сторонился и облизнул морду, насилу двигая языком. Че-
ловек заметил, что язык был не здорового красного цвета,
а желтовато-бурый, покрытый полузасохшей слизью.
Выпив кипятку, он почувствовал, что может под-
няться на ноги и даже идти, хотя силы его были почти
53
на исходе. Ему приходилось отдыхать чуть не каждую
минуту. Он шел слабыми, неверными шагами, и такими
же слабыми, неверными шагами тащился за ним волк.
И в эту ночь, когда блистающее море скрылось во
тьме, человек понял, что приблизился к нему не больше
чем на четыре мили.
Ночью он все время слышал кашель больного волка,
а иногда крики оленят. Вокруг была жизнь, но жизнь,
полная сил и здоровья, а он понимал, что больной волк
тащится по следам больного человека в надежде, что этот
человек умрет первым. Утром, открыв глаза, он увидел,
что волк смотрит на него тоскливо и жадно. Зверь, по-
хожий на заморенную унылую собаку, стоял, понурив
голову и поджав хвост. Он дрожал на холодном ветру
и угрюмо оскалил зубы, когда человек заговорил с ним
голосом, упавшим до хриплого шепота.
Взошло яркое солнце, и все утро путник, спотыкаясь
и падая, шел к кораблю на блистающем море. Погода
стояла прекрасная. Это началось короткое бабье лето
северных широт. Оно могло продержаться неделю, могло
кончиться завтра или послезавтра.
После полудня он напал на след. Это был след дру-
гого человека, который не шел, а тащился на четверень-
ках. Он подумал, что это, возможно, след Билла, но по-
думал вяло и равнодушно. Ему было все равно. В сущ-
ности он перестал что-либо чувствовать и волноваться.
Он уже не ощущал боли. Желудок и нервы словно дре-
мали. Однако жизнь, еще теплившаяся в нем, гнала его
вперед. Он очень устал, но жизнь в нем не хотела гиб-
нуть; и потому, что она не хотела гибнуть, человек все
еще ел болотные ягоды и пескарей, пил кипяток и следил
за больным волком, не спуская с него глаз.
Он шел по следам другого человека, того, который
тащился на четвереньках, и скоро увидел конец его пути:
обглоданные кости на мокром мху, сохранившем следы
волчьих лап. Он увидел туго набитый мешочек из олень-
ей кожи — такой же, какой был у него,— разорванный
острыми зубами. Он поднял этот мешочек, хотя его осла-
бевшие пальцы не в силах были удержать такую тяжесть.
Билл не бросил его до конца. Ха-ха1 Он еще посмеется
над Биллом. Он останется жив и возьмет мешочек на
54
корабль, который стоит посреди блистающего моря. Он
засмеялся хриплым, страшным смехом, похожим на кар-
канье ворона, и больной волк вторил ёйу, уныло подвы-
вая. Человек сразу замолчал. Как же он будет смеяться
над Биллом, если это Билл, если эти бело-розовые, чи-
стые кости — все, что осталось от Билла?
Он отвернулся. Да, Билл его бросил, но он не возь-
мет золота и не станет сосать кости Билла. А Билл стал
бы, будь Билл на его месте, размышлял он, тащась дальше.
Он набрел на маленькое озерко. И, наклонившись над
ним в поисках пескарей, отшатнулся, словно ужаленный.
Он увидел свое лицо, отраженное в воде. Это отражение
было так страшно, что пробудило даже его отупевшую
душу. В озерке плавали три пескаря, но оно было велико,
и он не мог вычерпать его до дна; он попробовал пой-
мать рыб ведерком, но в конце концов бросил эту мысль.
Он побоялся, что от усталости упадет в воду и утонет.
По этой же причине он не отважился плыть по реке на
бревне, хотя бревен было много на песчаных отмелях.
В этот день он сократил на три мили расстояние ме-
жду собой и кораблем, а на следующий день — на две
мили; теперь он полз на четвереньках, как Билл. К концу
пятого дня до корабля все еще оставалось миль семь,
а он теперь не мог пройти и мили в день. Бабье лето еще
держалось, а он то полз на четвереньках, то падал без
чувств, и по его следам все так же тащился больной волк,
кашляя и чихая. Колени человека были содраны до
живого мяса и ступни тоже, и хотя он оторвал две по-
лосы от рубашки, чтобы обмотать их, красный след тя-
нулся за ним по мху и камням. Оглянувшись как-то, он
увидел, что волк с жадностью лижет этот кровавый след,
и ясно представил себе, каков будет его конец, если он
сам не убьет волка. И тогда началась самая жестокая
борьба, какая только бывает в жизни: больной человек
на четвереньках и больной волк, ковылявший за ним,—
оба они, полумертвые, тащились через пустыню, подсте-
регая друг друга.
Будь то здоровый волк, человек не стал бы так сопро-
тивляться, но ему было неприятно думать, что он попа-
дет в утробу этой мерзкой твари, почти падали. Ему
стало противно. У него снова начинался бред, сознание
55
туманили галлюцинации, и светлые промежутки стано-
вились все короче и реже.
Однажды онЪришел в чувство, услышав чье-то дыха-
ние над самым ухом. Волк отпрыгнул назад, споткнулся
и упал от слабости. Это было смешно, ко человек не
улыбнулся. Он даже не испугался. Страх уже не имел
над ним власти. Но мысли его на минуту прояснились,
и он лежал раздумывая. До корабля оставалось теперь
мили четыре, не больше. Он видел его совсем ясно, про-
тирая' затуманенные глаза, видел и лодочку с белым па-
русом, рассекавшую сверкающее море. Но ему не одолеть
эти четыре мили. Он это знал и относился к этому спо-
койно. Он знал, что не проползет и полумили. И все-таки
ему хотелось жить. Было бы глупо умереть после всего,
что он перенес. Судьба требовала от него слишком много.
Даже умирая, он не покорялся смерти. Возможно, это
было чистое безумие, но и в когтях смерти он бросал ей
вызов и боролся с ней.
Он закрыл глаза и бесконечно бережно собрал все
свои силы. Он крепился, стараясь не поддаваться чув-
ству дурноты, затопившему, словно прилив, все его су-
щество. Это чувство поднималось волной и мутило созна-
ние. Временами он словно тонул, погружаясь в забытье
и силясь выплыть, но каким-то необъяснимым образом
остатки воли помогали ему снова выбраться на поверх-
ность.
Он лежал на спине неподвижно и слышал, как хрип-
лое дыхание волка приближается к нему. Оно ощуща-
лось все ближе и ближе, время тянулось без конца, но
человек не пошевельнулся ни разу. Вот дыхание слышно
над самым ухом. Жесткий сухой язык царапнул его щеку,
словно наждачной бумагой. Руки у него вскинулись
кверху — по крайней мере он хотел их вскинуть,— паль-
цы согнулись, как когти, но схватили пустоту. Для
быстрых и уверенных движений нужна сила, а силы у
него не было.
Волк был терпелив, но и человек был терпелив не
меньше. Полдня он лежал неподвижно, борясь с забытьем
и сторожа волка, который хотел его съесть и которого он
съел бы сам, если бы мог. Время от времени волна за-
бытья захлестывала его, и он видел долгие сны; но все
55
время, и во сне и наяву, он ждал, что вот-вот услышит
хриплое дыхание и его лизнет шершавый язык.
Дыхания он не услышал, но проснулся оттого, что
шершавый язык коснулся его руки. Человек ждал. Клыки
слегка сдавили его руку, потом давление стало сильнее—
волк из последних сил старался вонзить зубы в добычу,
которую так долго подстерегал. Но и человек ждал
долго, и его искусанная рука сжала волчью челюсть.
И в то время как волк слабо отбивался, а рука так же
слабо сжимала его челюсть, другая рука протянулась и
схватила волка. Еще пять минут, и человек придавил
волка всей своей тяжестью. Его рукам не хватало силы,
чтобы задушить волка, но человек прижался лицом к
волчьей шее, и его рот был полон шерсти. Прошло пол-
часа, и человек почувствовал, что в горло ему сочится
теплая струйка. Это было мучительно, словно ему в же-
лудок вливали расплавленный свинец, и только усилием
воли он заставлял себя терпеть. Потом человек перека-
тился на спину и уснул.
На китобойном судне «Бедфорд» ехало несколько че-
ловек из научной экспедиции. С палубы они заметили
какое-то странное существо на берегу. Оно ползло к
морю, едва передвигаясь по песку. Ученые не могли по-
нять, что это таксе, и, как подобает естествоиспытате-
лям, сели в шлюпку и поплыли к берегу. Они уви-
дели живое существо, но вряд ли его можно было назвать
человеком. Оно ничего не слышало, ничего не понимало
и корчилось на песке, словно гигантский червяк. Ему
почти не удавалось продвинуться вперед, но оно не от-
ступало и, корчась и извиваясь, продвигалось вперед
шагов на двадцать в час.
Через три недели, лежа на койке китобойного судна
«Бедфорд», человек со слезами рассказывал, кто он та-
кой и что ему пришлось вынести. Он бормотал что-то
бессвязное о своей матери, о Южной Калифорнии, о
домике среди цветов и апельсинных деревьев.
Прошло несколько дней, и он уже сидел за столом
вместе с учеными и капитаном в кают-компании ко-
рабля. Он радовался изобилию пищи, тревожно провожал
57
взглядом каждый кусок, исчезавший в чужом рту, и
его лицо выражало глубокое сожаление. Он был в
здравом уме, но чувствовал ненависть ко всем сидев-
шим за столом. Его мучил страх, что еды не хватит. Он
расспрашивал о запасах провизии повара, юнгу, самого
капитана. Они без конца успокаивали его, но он никому
не верил и тайком заглядывал в кладовую, чтобы убе-
диться собственными глазами.
Стали замечать, что он поправляется. Он толстел с
каждым днем. Ученые качали головой и строили разные
теории. Стали ограничивать его в еде, но он все разда-
вался в ширину, особенно в поясе.
Матросы посмеивались. Они знали, в чем дело.
А когда ученые стали следить за ним, им тоже стало все
ясно. После завтрака он прокрадывался на бак и, словно
нищий, протягивал руку кому-нибудь из матросов. Тот
ухмылялся и подавал ему кусок морского сухаря. Чело-
век жадно хватал кусок, глядел на него, как скряга на
золото, и прятал за пазуху. Такие же подачки, ухмы-
ляясь, давали ему и другие матросы.
Ученые промолчали и оставили его в покое. Но они
осмотрели потихоньку его койку. Она была набита суха-
рями. Матрац был полон сухарей. Во всех углах были
сухари. Однако человек был в здравом уме. Он только
принимал меры на случай голодовки — вот и все. Уче-
ные сказали, что это должно пройти. И это действи-
тельно прошло, прежде чем «Бедфорд» стал на якорь в
гавани Сан-Франциско.
ТРОПОЙ ЛОЖНЫХ СОЛНЦ1
Ситка Чарли курил трубку, задумчиво рассматривая
наклеенную на стене иллюстрацию из «Полис-газет». Он
полчаса не отрываясь глядел на нее, а я все это время
украдкой следил за ним. В мозгу его происходила какая-
то работа,— бог весть какая, но во всяком случае инте-
ресная. Он прожил большую жизнь, много повидал на
своем веку и сумел совершить необычайное превращение:
отошел от своего народа и стал, насколько это воз-
можно для индейца, даже по своему духовному облику
белым. Он сам говорил, что пришел на огонек, подсел к
нашему костру и стал одним из нас. Он так и не научился
читать и писать, но язык у него был замечательный, а
еще замечательней — та полнота, с какой он усвоил образ
мыслей белого человека, его подход к вещам.
Мы наткнулись на эту покинутую хижину после тя-
желого дневного перехода. Теперь собаки были накорм-
лены. посуда после ужина вымыта, и мы наслаждались
тем чудным мгновением, которое наступает для путеше-
ствующих по Аляске раз — только раз — в сутки, когда
между усталым телом и постелью нет других препят-
ствий, кроме потребности выкурить на ночь трубку. Кто-то
1 Ложные солнца — оптическое явление в атмосфере: свет-
лые пятна, появляющиеся иногда на небосводе, на одной высоте с
солнцем, когда оно стоит низко над горизонтом.
59
из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллю-
страциями, вырванными из журналов и газет, и вот эти-то
иллюстрации привлекли внимание Ситки Чарли, как
только мы сюда приехали — часа два назад.
Он пристально изучал их, переводя взгляд с одной
на другую и обратно; и я видел, что он сбит с толку,
озадачен.
— Ну что? — нарушил я, наконец, молчание.
Он вынул трубку изо рта и сказал просто:
— Не понимаю.
Опять затянулся, опять вынул трубку и указал кон-
цом мундштука на иллюстрацию из «Полис-газет».
— Вот эта картинка. Что такое? Не понимаю.
Я взглянул. Человек с неправдоподобно злодейской
физиономией, трагически прижав руку к сердцу, навзничь
падает на землю; другой — что-то вроде карающего ан-
гела с наружностью Адониса — стоит против него, под-
няв дымящийся револьвер.
— Какой-то человек убивает другого,— промолвил я,
в свою очередь сбитый с толку, чувствуя, что не умею
подыскать объяснения изображенному.
— Почему?—спросил Ситка Чарли.
— Не знаю,— откровенно признался я.
— В этой картинке только конец,— заявил он.—
У нее нет начала.
— Это жизнь,— сказал я.
— В жизни есть начало,— возразил он.
Я промолчал, а он перевел глаза на другое изобра-
жение— снимок с картины «Леда и лебедь».
— В этой картине нет начала,— сказал он.— И конца
нет. Я не понимаю картин.
— Взгляни вот на эту,— указал я ему на третью иллю-
страцию.— В ней есть определенный смысл. Как ты ее
понимаешь?
Он рассматривал ее несколько минут.
— Девочка больна,— заговорил он, наконец.— Вот —
доктор, смотрит на нее. Они всю ночь не спали: видишь—
в лампе мало керосина, в окне — рассвет. Болезнь тяже-
лая; может быть, девочка умрет; поэтому доктор такой
хмурый. А это — мать. Болезнь тяжелая: мать положила
голову на стол и плачет.
60
— Откуда ты знаешь, что плачет? — перебил я.—
Ведь лица не видно. Может быть, она спит?
Ситка Чарли удивленно взглянул на меня, потом
опять на картину. Было ясно, что впечатление его было
безотчетным.
— Может, и спит,— согласился он. Потом посмотрел
внимательнее.— Нет, не спит. По плечам видно, что не
спит. Я видел, как плачут женщины,— у них такие
плечи. Мать плачет. Болезнь очень тяжелая.
— Ну вот, ты и понял содержание картины! — вос-
кликнул я.
Он отрицательно покачал головой и спросил:
— Девочка умрет?
Теперь уж я вынужден был промолчать.
— Умрет она?—повторил он свой вопрос.— Ты
художник. Может, знаешь?
— Нет, не знаю,— признался я.
— Это не жизнь,— наставительно промолвил он.—
В жизни девочка либо умирает, либо выздоравливает.
В жизни что-то происходит. На картине ничего не проис-
ходит. Нет, я не понимаю картин.
Он был явно раздосадован. Ему так хотелось понять
все, что понятно белым, а в данном случае это не удава-
лось. В его тоне чувствовался также вызов: я должен
был доказать ему наличие мудрости в картинах. Кроме
того, он был наделен необычайно сильным воображе-
нием,— я давно это заметил. Он все представлял себе
наглядно. Он созерцал жизнь в образах, ощущал ее в
образах, образно мыслил о ней. И в то же время не по-
нимал образов, созданных другими и запечатленных ими
с помощью красок и линий на полотне.
— Картина — частица жизни,— сказал я.— Мы изо-
бражаем жизнь так, как мы ее видим. Скажем, ты, Чарли,
идешь по тропе. Ночь. Перед тобой хижина. В окне свет.
Одну-две секунды ты смотришь в окно. Увидел что-то и
пошел дальше. Допустим, там человек, он пишет письмо.
Ты увидел что-то без начала и конца. Ничего не проис-
ходило. А все-таки ты видел кусочек жизни. И вспом-
нишь его потом. У тебя в памяти осталась картина. Кар-
тина в раме окна.
61
Он явно был заинтересован; я знал, что, слушая меня,
он как бы уже смотрел в окно и видел человека, который
пишет письмо.
— Ты нарисовал одну картину, которая мне по-
нятна,— сказал он.— Правдивая. С большим смыслом.
Собрались у тебя в хижине в Доусоне люди. Сидят за
столом, играют в фараон. По крупной. Не ограничивают
ставок.
— Почем ты знаешь, что не ограничивают? — спро-
сил я взволнованно, так как речь шла об оценке моего
творчества беспристрастным судьей, который знает
только жизнь, незнаком с искусством, а в области реаль-
ного чувствует себя как рыба в воде. Надо сказать, что
как раз этой картиной я особенно дорожил. Я назвал ее
«Последний кон» и считал одним из лучших своих соз-
даний.
— На столе нету денег,— объяснил Ситка Чарли.—
Играют на фишки. Значит — на все, что в банке. У од-
ного желтые фишки — каждая, может, по тысяче, может,
по две тысячи долларов. У другого красные — может, по
пятьсот долларов, может, по тысяче. Очень крупная игра.
Все ставки высокие, играют на весь банк. Почем я знаю?
У твоего банкомета краска в лице. (Я был в врсторге.)
Тот, кому сдают, сидит у тебя на стуле, наклонившись
вперед. Отчего он наклонился? Отчего у него такое за-
стывшее лицо? А глаза горят? Отчего у банкомета
краска в лице? Отчего все точно окаменели? И тот, что с
желтыми фишками? И тот, что с белыми? И тот, что с
красными? Отчего все молчат? Оттого что очень круп-
ная игра. Оттого что последний кон.
— Почем ты знаешь, что последний? — спросил я.
— Банк на короле, семерка открыта,— ответил он.—
На свои карты никто не ставит. Свои карты — в сторону.
У всех одно на уме. Все ставят на семерку. Может, банк
потеряет тысяч двадцать, может, выиграет. Да, эту кар-
тину я понимаю!
— А все-таки ты не знаешь конца! — победоносно
воскликнул я.— Это последний кон, но карты еще
не открыты. На картине они так и не будут открыты.
Так и останется неизвестным, кто выиграл и кто про-
играл.
62
— И они так и будут сидеть и молчать? — промол-
вил он с удивлением и ужасом во взгляде.— И тот, кому
сдают, так и будет сидеть, наклонившись вперед, и краска
не сойдет со щек банкомета? Как странно! Они будут
сидеть там всегда, всегда. И карты так и не будут от-
крыты.
— Это картина,— сказал я.— Это жизнь. Ты сам
видал такие вещи.
Он поглядел на меня, подумал, потом медленно
произнес:
— Да, ты правильно говоришь. Тут нет конца. Ни-
кто его не узнает. Но это верно. Я видел. Это жизнь.
Он долго курил, не произнося ни слова, оценивая
изобразительную мудрость белого человека и сличая ее
с жизненными явлениями. Иногда он покачивал головой и
раза два что-то проворчал себе под нос. Потом выбил
пепел из трубки, опять тщательно ее' набил и после ко-
роткого раздумья закурил снова.
— Да, я тоже видал много картин жизни,— загово-
рил он.— Не нарисованных, а таких, которые видишь
своими глазами. Я смотрел на них будто через окно,
как на того, что пишет письмо. Я видел много кусков
жизни —без конца, без начала, без ясного смысла.
Вдруг он обернулся ко мне, поглядел на меня в упор
и задумчиво сказал:
— Послушай. Ты художник. Как бы ты изобразил
то, что я видел однажды: картину без начала и с непо-
нятным концом, кусок жизни, освещенный северным
сиянием и вставленный в раму Аляски?
— Широкое полотно,— пробормотал я.
Но он не обратил внимания на мои слова, так как
перед глазами его уже стояла картина, порожденная вос-
поминанием, и он созерцал ее.
— Ей можно дать разные названия,— продолжал
он.— Но там было много ложных солнц, и вот я приду-
мал назвать ее так: «Тропой ложных солнц». Это случи-
лось давно. Я встретил эту женщину в первый раз семь лет
тому назад, осенью тысяча восемьсот девяносто седьмого
года. У меня было очень хорошее питерборуское каноэ на
озере Линдерман. Я перевалил через Чилкут с двумя
тысячами писем для Доусона,— я работал почтальоном.
63
Тогда все рвались на Клондайк. Много народу находи-
лось в пути. Многие валили деревья и делали лодки.
Скоро станут реки; в воздухе снег, на земле снег, на озере
лед, на реке в заводях тоже лед. День ото дня все больше
снега, больше льда. Может, через день, может, через три,
может, через неделю ударит мороз, и тогда — нет воды,
один лед, и все пойдут пешком. До Доусона шестьсот
миль, долгий путь. А лодка быстро бежит. Всем хочется
в лодку. Все говорят: «Чарли, возьми меня в каноэ; две-
сти долларов дам»; «Чарли, триста долларов»; «Чарли,
четыреста». Но я говорю: «Нет». Всем говорю: «Нет».
Я почтальон.
Утром прихожу на озеро Линдерман. Шел всю ночь,
очень устал. Готовлю завтрак, ем, потом три часа сплю
на берегу. Просыпаюсь. Десять часов. Идет снег. Ветер
сильный, очень сильный ветер. Рядом со мной женщина,
сидит на снегу. Белая женщина, молодая, очень краси-
вая; лет, может, двадцати, может, двадцати пяти. Смот-
рит на меня. Я — на нее. Очень устала. Да не какая-
нибудь шалая бабенка, сразу видно — порядочная.
И очень устала.
— Ты Ситка Чарли?—спрашивает.
Я вскочил, поправил одеяла, чтобы снег не попадал
внутрь.
— Я еду в Доусон,— говорит она.— В твоем каноэ.
Сколько тебе?
Я никого не хочу пускать к себе в каноэ, но я не
люблю говорить «нет». Я говорю ей:
— Тысячу долларов.
Я говорю это просто в шутку, чтобы женщина не
могла ехать со мной; так лучше, чем говорить «нет». Она
пристально смотрит на меня, потом спрашивает:
— Когда ты едешь?
— Сейчас.
Тогда она говорит:
— Ладно.
Она даст мне тысячу долларов
Что было делать? Мне не хотелось брать женщину,
но ведь за тысячу долларов я обещал отвезти ее. Я был
удивлен. Может, она тоже шутит? Говорю:
— Покажи тысячу долларов.
64
И вот эта женщина, молоденькая женщина, совсем
одинокая, здесь на тропе, среди снегов, вдруг вынимает
тысячу долларов бумажками и кладет мне в руку. Гляжу
на деньги, гляжу на нее. Что сказать?
— Нет,— говорю.— У меня очень маленькое каноэ.
Не хватит места для поклажи.
А она смеется.
— Я,— говорит,— старый путешественник. Вот моя
поклажа.
И пнула ногой маленький сверток на снегу: две мехо-
вые полости и немного женской одежды — завернуты в
парусину. Беру сверток в руки — фунтов тридцать пять,
не больше. Я удивлен. Она отбирает его у меня. Говорит:
— Поехали.
Несет сверток в каноэ. Что тут скажешь? Кладу свои
одеяла в каноэ. Трогаем. Ветер свежий. Подымаю малый
парус. Каноэ быстро побежало, птицей полетело по высо-
кой волне. Женщина очень испугалась.
— Зачем приехала в Клондайк, коли так боишься?—
спрашиваю.
Она смеется в ответ резким смехом, но видно, что
страшно боится. И очень устала. Веду каноэ через стрем-
нины к озеру Беннет. Вода бурная, и женщина вскри-
кивает от страха. Плывем по озеру Беннет. Снег, лед,
ветер неистовый, но женщина очень устала и засыпает.
Вечером устраиваем привал в Уинди-Арм. Женщина
сидит у костра, ужинает. Я смотрю на нее. Она краси-
вая. Причесывает волосы. Волосы густые, каштановые,
похожи на золото в свете костра, когда она поворачивает
голову — вот так — и по ним пробегают золотые от-
блески. Глаза большие, карие, иногда мягкие, как свет
свечи за занавеской, иногда очень жесткие и блестят,
будто льдинки на солнце. Когда она улыбается... как бы
это сказать?.. Когда она улыбается, я понимаю: белому
человеку хорошо целовать ее. Да, вот как! Она не знает
черной работы. Руки у нее нежные, как у ребенка. И вся
сна нежная, как ребенок,— не такая хрупкая, но такая же
мягкая; руки, ноги, все мускулы — нежные и мягкие, как
у ребенка. Стан у нее тонкий. И, когда она встает, ходит,
поворачивает голову, подымает руку... я не подберу
слова... на это приятно смотреть, будто... ну будто она
б Джек Лондон, т. 2 65
ладно построена, подобно хорошему каноэ,— да, да, вот
так; и ее движения подобны движению хорошего каноэ,
когда оно скользит по речной глади или скачет в быст-
рых, резвых, пенистых волнах. Очень приятно смотреть.
Зачем она приехала в Клондайк, совсем одна, с кучей
денег? Не знаю. На другой день я спросил ее. Она за-
смеялась и сказала:
— Ситка Чарли, это не твое дело. Я плачу тебе ты-
сячу долларов, чтоб ты доставил меня в Доусон. Осталь-
ное не твое дело.
На другой день спрашиваю, как ее зовут. Засмеялась,
потом говорит:
— Мэри Джонс, вот как.
Не знаю, как ее зовут, но только знаю хорошо, что не
Мэри Джонс.
В каноэ очень холодно, и она чувствует себя плохо.
А иногда хорошо — и поет. Голос у нее — серебряный
колокольчик. И мне тоже делается хорошо, будто я в
церкви Святого Креста. От ее пения я становлюсь силь-
ным и гребу как черт. Потом она смеется и говорит:
— Приедем мы в Доусон до ледостава? Как ты ду-
маешь, Чарли?
Иногда она сидит в каноэ и думает о чем-то далеком,
вот с такими, совсем пустыми глазами! Она не видит ни
Ситку Чарли, ни льда, ни снега. Она где-то далеко-да-
леко. Очень часто сидит она так, думая о чем-то дале-
ком. Порой, когда она думает о далеком, у нее такое лицо,
что лучше не смотреть. Лицо человека, пылающего гне-
вом. Лицо человека, задумавшего убийство.
Последний день перед Доусоном — очень тяжелый.
Лед в заводях у берега, ледяная каша на реке. Нельзя
грести. Каноэ вмерзает в лед. Не могу добраться до бе-
рега. Дело плохо. Плывем вниз по Юкону — все время
во льду. Ночью — сильный шум льда. Потом — лед стал,
каноэ стало, все стало.
— Идем на берег,— говорит женщина.
Я говорю:
— Нет, лучше подождем.
Мало-помалу все снова двинулось вниз по реке. Ва-
лит снег, ничего не видно. В одиннадцать ночи все оста-
навливается. В час снова трогается. В три останавли-
66
вается. Каноэ раздавило, как яичную скорлупу, но оно не
может затонуть,— лежит на льду. Слышу вой собак.
Ждем. Спим. Начинает светать. Снег больше не идет.
Река стала. Перед нами Доусон. Каноэ раздавило перед
самым Доусоном. Ситка Чарли доставил две тысячи пи-
сем по самой последней воде.
Женщина сняла хижину на холме, и я ее целую пе-
делю не видел. Потом вдруг приходит ко мне и говорит:
— Чарли, иди работать ко мне. Будешь править со-
баками, устраивать привал, ездить со мной.
— Я почтальон,— говорю,— с меня довольно моего
заработка.
А она мне:
— Чарли, я больше дам.
— Рудокоп на приисках получает пятнадцать долла-
ров в день,— говорю.
А она:
— То есть четыреста пятьдесят долларов в месяц?
— Ситка Чарли — не рудокоп,— говорю я.
— Понимаю, Чарли,— говорит она.— Я тебе буду
платить семьсот пятьдесят долларов в месяц.
Это хорошее жалованье. И я иду работать к ней. Мы
поднимаемся по Клондайку, по Бонанзе и Эльдорадо, по
Индейской реке, по Серному ручью, добираемся до Ка-
нады, поворачиваем назад через водораздел, через Золо-
тое Дно и Золотые Россыпи, возвращаемся в Доусон. Она
что-то ищет, не могу понять что. Я озадачен.
— Что ты ищешь?—спрашиваю.
Она смеется.
— Ты ищешь золото?
Опять смеется. Потом говорит:
— Не твое дело, Чарли.
И я больше не задаю вопросов.
У нее есть маленький револьвер; она его косит за
поясом. Иногда в пути упражняется в стрельбе. Я смеюсь.
— Чего ты смеешься, Чарли?—спрашивает она.
— Зачем ты играешь этим?—спрашиваю.— Он ке
годится. Слишком мал. Детская игрушка.
Только вернулись в Доусон, она просит меня достать
ей настоящий. Покупаю кольт сорок четвертого калибра;
очень тяжелый; но она все время носит его за поясом.
б*
67
В Доусоне появляется мужчина. Откуда он взялся,
не знаю. Знаю только, что он чечако; по-вашему —
новичок. Руки нежные, как у нее. Черной работы не
знает. Весь нежный. Сперва я подумал: верно, муж. Нет,
слишком молод. И спят врозь. На вид ему лет двадцать.
Глаза голубые, волосы светлые, усики тоже. Звать Джон
Джонс. Может, брат? Не знаю. Я больше не задаю во-
просов. Только думаю: он не Джон Джонс. Все зовут его
мистер Джирвэн. Думаю, что и это тоже не его фамилия.
И она — не мисс Джирвэн, как ее все называют. Думаю,
никто не знает их настоящих имен.
Как-то ночью, в Доусоне, я спал. Он меня будит. Го-
ворит:
— Запрягай собак. Едем.
Я больше не задаю вопросов; иду, запрягаю собак,
и мы трогаем. Идем вниз по Юкону. Время ночное,
ноябрь и очень холодно: шестьдесят пять ниже нуля !. Она
нежная. Он нежный. Мороз жгучий. Они устали, плачут
втихомолку. Говорю им: «Лучше остановиться, сделать
привал». Но они говорят: «Вперед». Во второй и в третий
раз говорю им, что лучше устроить привал и отдохнуть, но
они каждый раз говорят: «Вперед». Больше я ничего не
говорю. И так все время, изо дня в день. Они очень неж-
ные. Коченеют от холода и совсем замучились. Не при-
выкли к мокасинам, натирают себе ноги; хромают, ша-
таются, как пьяные, плачут втихомолку и все твердят:
«Вперед! Вперед!»
Они как сумасшедшие. Все время вперед и впе-
ред. Зачем вперед? Не знаю. Но только вперед. Чего им
надо? Не знаю. Только не за золотом. Золотой горячки
нет. И они тратят массу денег. Но я больше не задаю
вопросов. Я тоже иду вперед и вперед, потому что я вы-
нослив и мне хорошо платят.
Мы в городе Серкл. Того, что они ищут, там нет. Ну,
думаю, теперь мы отдохнем и дадим отдых собакам. Но
мы не отдыхаем — ни одного дня передышки.
— Подымайся,— говорит она ему.— Едем вперед.
И мы едем вперед. Оставляем Юкон. Идем на запад,
пересекаем водораздел и спускаемся в край Тананы.
1 Температура везде дана по Фаренгейту.
68
Там — новые прииска. Но того, что они ищут, там нет, и
мы возвращаемся в Серкл.
Дорога тяжелая. Конец декабря. День короткий.
Очень холодно. Как-то утром было семьдесят ниже
пуля.
— Сегодня лучше не ездить,— говорю я.— Ледяной
воздух попадет в легкие и обожжет их края, будет сквер-
ный кашель, а весной того и гляди — воспаление.
Но они — чечако. Ничего не смыслят в переходах.
Похожи на мертвецов от усталости, но говорят:
— Вперед!
И мы едем вперед. Мороз обжигает им легкие, начи-
нается сухой кашель. Они кашляют так, что слезы катятся
у них по щекам. Когда я жарю сало, они бегут прочь от
костра и полчаса кашляют на снегу. Они отморажи-
вают себе щеки, кожа чернеет, и им очень больно.
Кроме того, он отмораживает себе большой палец, так
что кончик вот-вот отвалится и нужно надевать еще пер-
чатку под рукавицу, чтобы держать больное место в тепле.
А в очень свирепый мороз, когда палец зябнет, прихо-
дится, сняв рукавицу, засовывать руку между ног, прямо
к телу, чтобы отогреть его.
Входим, ковыляя, в Серкл. И даже я, Ситка Чарли,
чувствую, что устал. Сочельник. Я пью, пляшу, веселюсь:
ведь завтра рождество, будем отдыхать. Не тут-то было.
Пять часов утра. Рождество. Я спал два часа. А он стоит
у моей постели:
— Вставай, Чарли. Запрягай собак. Едем.
Я ведь, кажется, говорил, что перестал задавать
вопросы? Они платят мне семьсот пятьдесят долларов в
месяц. Они хозяева. Я их слуга. Если они мне скажут:
«Вставай, Чарли, едем в преисподнюю», я запрягу собак,
щелкну бичом и поеду в преисподнюю. И вот я иду, за-
прягаю, и мы трогаем вниз по Юкону. Куда? Они не го-
ворят. Твердят только:
— Вперед! Вперед! Едем вперед!
Они очень устали. Они проехали много сотен миль и
ничего не смыслят в переходах. Кроме того, у них
скверный кашель — сухой кашель, от которого сильный
человек начинает ругаться, а слабый — плакать. Но они
сдут вперед. Каждый день — вперед. Никакого отдыха
69
собакам. Все время покупают новых. На каждом привале,
в каждом поселке, в каждой индейской деревне они пере-
резают постромки усталых собак и впрягают свежих.
У них очень много денег, без счета; и они сорят ими
направо и налево. Сумасшедшие? Иногда мне ка-
жется — да. В них вселился какой-то бес, который толкает
их вперед и вперед, все время без оглядки вперед. Чего
они ищут? Не золото. Они никогда не пробуют копать.
Я долго думаю. И мне приходит в голову, что они ищут
какого-то человека. Но кого? Мы его нигде не встречаем.
Но они похожи на волков, рыщущих по следам добычи.
Только это странные волки — нежные; не волки, а вол-
чата, и ничего не смыслят в переходах. По ночам они
громко плачут во сне, охают, стонут, жалуются на свою
страшную усталость. А днем, шатаясь, бредут вперед и
плачут втихомолку. Странные волки.
Проезжаем Форт Юкон. Проезжаем Форт Гамильтон.
Проезжаем Минук. Уже январь на исходе. День очень
короткий. В девять часов рассвет. В три — уже сумерки.
И холод. И даже я, Ситка Чарли, устал. Неужели вечно
ехать и ехать вот так, без конца? Не знаю. Но все время
высматриваю впереди — чего они ищут? На тропе без-
людно. Иногда проезжаем сто миль и не встречаем при-
знаков жизни. Полный покой. Тишина. Иногда идет снег,
и мы похожи на привидения. Иногда ясно, и в полдень
солнце выглянет на минутку из-за холмов на юге. В небе
полыхает северное сияние, пляшут ложные солнца; воздух
полон морозной пыли.
Я, Ситка Чарли, сильный человек. Я рожден в пути и
все свои дни провел в переходах. Но эти два волчонка
измотали меня. Я отощал, как голодная кошка, стал радо-
ваться по ночам, что лежу в постели, а утром вставал не
отдохнувши. Но мы попрежнему пускаемся в путь до
света, в потемках, и ночь застает нас еще в пути. Ох, уж
эти волчата! Если я тощ, как оголодавшая кошка, то они
тощи, как кошки, которые так давно не ели, что подыхают
с голоду. Глаза у них ввалились и то горят в глубине глаз-
ниц лихорадочным огнем, то становятся мутными, туск-
лыми, как у мертвецов. На месте щек — ямы, как пещеры
в скале. Черные щеки без кожи — из-за частых отмора-
живаний. Иногда по утрам она говорит:
70
— Не могу подняться. Не могу двинуться. Лучше
умереть.
Но он стоит у ее постели:
— Вставай. Едем.
И они едут. А в другой раз он не может подняться,
и она говорит ему:
— Вставай. Едем.
Но всегда одно: они едут вперед. Все вперед и вперед.
Иногда, в торговых пунктах, они получают письма.
Я не знаю, о чем там написано. Но это след, по которому
они идут,— эти письма направляют их на след. Раз индеец
принес им письмо. Я потолковал с ним один на один. Он
сказал, что письмо дал ему одноглазый человек, который
поспешно спускается вниз по Юкону. И все. Но я понял:
волчата гонятся за этим одноглазым.
Февраль. Мы проехали полторы тысячи миль. Выходим
к Берингову морю. Там штормы, бураны. Передвигаться
трудно. Приезжаем в Анвиг. Я почему-то уверен, что они
получат здесь письмо. Они страшно волнуются, твердят:
— Скорей, скорей. Вперед!
Я говорю:
— Надо купить съестных припасов.
А они говорят:
— Надо ехать быстро, налегке. Еду можно будет до-
стать в хижине Чарли Мак-Киона.
Понимаю, что они решили свернуть на большое
спрямленье,, потому что Чарли Мак-Кион живет как раз
там, у Черного Утеса, возле самой тропы.
Перед выездом я перекинулся словечком с анвигским
священником. Да, тут проезжал одноглазый, очень спе-
шил. Так оно и есть: они ищут одноглазого. Из Анвига
уезжаем почти без припасов; едем налегке, спешим.
В Анвиге они купили трех новых собак, и мы едем очень
быстро. И он и она как сумасшедшие. По утрам мы еще
раньше трогаемся в путь, на ночлег останавливаемся еще
позже. Иногда я оборачиваюсь — посмотреть, нс уми-
рают ли они, эти двое волчат; но они держатся. Они
рвутся вперед, вперед. Когда их начинает бить сухой ка-
шель, они прижимают руки к груди и кашляют, кашляют,
кашляют, скорчившись на снегу. Они не могут идти, не
могут говорить. Они кашляют десять минут, а может, и
7/
полчаса, потом выпрямляются. Слезы замерзают у них
на лице, но они говорят только:
— Вперед, вперед!
Даже я, Ситка Чарли, страшно устал и начинаю ду-
мать, что семьсот пятьдесят долларов — невысокая плата
за такой труд. Выезжаем на большое спрямленье; свежий
след. Волчата уткнулись носом в след и говорят:
— Шевелись! — Все время твердят: — Шевелись!
Живей! Живей!
Собакам приходится туго. У нас мало корма, мы не
можем кормить их досыта, и они слабеют. А работа им
выпала тяжелая. Женщина от всего сердца жалеет их, и
часто из-за них у нее слезы на глазах. Но дьявол, кото-
рый в нее вселился и толкает ее вперед, не позволяет сде-
лать остановку и дать собакам отдых.
И вот мы настигаем одноглазого. Он лежит на снегу
возле тропы; у него сломана нога. Из-за ноги он не мог
устроить хорошего привала и пролежал три дня на своих
одеялах, кое-как поддерживая огонь. Когда мы нашли
его, он лежал и ругался, как дьявол. Я никогда не слы-
хал, чтобы кто-нибудь так ругался.
Я был рад: они нашли то, что искали, и мы теперь
отдохнем. Но женщина говорит:
— Едем. Скорей!
Я удивлен. А одноглазый говорит:
— Не думайте обо мне. Оставьте мне только свои
припасы. Вы завтра купите себе у Мак-Киона. И пошлите
Мак-Киона за мной. А сами — вперед!
Он тоже волк, только старый. И у него тоже одна
мысль: вперед! Мы отдаем ему свои припасы — их не-
много осталось! — колем ему дрова, берем самых сильных
его собак и едем.
Мы оставили одноглазого на снегу. И он умер там,
потому что Мак-Кион так и не приехал за ним. Я не
знаю, кто был этот человек и как он там очутился. Но
думаю, что мои хозяева щедро платили ему, как и мне,
за его работу для них.
Весь тот день и всю ночь нам нечего было есть. И весь
следующий день мы ехали очень быстро и в конце концов
совсем ослабели от голода. Потом мы достигли Черного
Утеса, который возвышается на пятьсот футов над тро-
72
ппй. Эго было к вечеру. Уже смеркалось, и мы не могли
найти хижину Мак-Киона. Мы легли спать голодные, а
утром стали искать хижину. Она исчезла. И это было
очень странно, так как все знали, что Мак-Кион живет в
хижине около Черного Утеса. Мы находились близко от
побережья, где дует сильный ветер и много снега. Ветром
намело много снежных холмов.
Мне приходит в голову мысль. Раскапываю один
холм, другой. Натыкаюсь на стены хижины. Копаю
дальше, пока не нахожу дверь. Вхожу. Мак-Кион лежит
мертвый. Он умер, может две, может три недели назад.
Какая-то болезнь помешала ему выйти из хижины. Ее за-
несло снегом. Он съел весь свой запас и умер. Я заглянул
в его кладовую, в ней было пусто.
— Вперед,— сказала женщина. Глаза ее светились го-
лодным огнем, а рука лежала на сердце, словно у нее бо-
лело внутри. Она стояла и качалась, как дерево на ветру.
— Да, вперед,— сказал мужчина.
Голос его звучал глухо, словно карканье старого во-
рона. И от голода он был как помешанный. Глаза горели,
как раскаленные угли. Его шатало из стороны в сторону.
И я видел, что душа еле держится у него в теле.
И я тоже сказал:
— Вперед! — потому что эта мысль хлестала меня, как
бич, каждую милю полуторатысячемильного пути, и в
конце концов врезалась мне в душу, и я, должно быть,
сам помешался. Да нам и не оставалось ничего другого,
как ехать вперед: ведь у нас не было припасов. И мы по-
ехали вперед, не думая об одноглазом, которого бросили
там, на снегу.
Большое спрямленье — малоезженная тропа. Иной
раз за два-три месяца никто не проедет здесь. Тропу за-
несло снегом, и на ней не было никаких следов чело-
века — ни в ту, ни в другую сторону. Круглые сутки дул
ветер, валил снег. И мы ехали день и ночь, и голод терзал
наши внутренности. И с каждым шагом мы все больше
слабели. Потом женщина стала падать. А там и мужчина.
Я не падал, но у меня отяжелели ноги, и я несколько раз
спотыкался и чуть не свалился.
Последняя ночь февраля. Подстрелил трех белых
куропаток из ее револьвера, и мы немного подкрепились.
73
Но собакам есть нечего. Они пытаются грызть упряжь,
сделанную из бычьей и моржовой кожи; приходится ото-
гнать их палкой, а упряжь повесить на дерево. И собаки
всю ночь воют и дерутся под этим деревом. Но мы не
обращаем внимания. Мы спим как убитые, а утром встаем,
как мертвецы из могил, и едем вперед.
Первое марта. Утром впервые вижу след того, за кем
гонятся волчата. День ясный и холодный. Солнце дольше
стоит в небе, и по обе стороны от него сверкают ложные
солнца, и воздух блестит морозной пылью. Снег больше
не падает на тропу, и я вижу свежие следы собак и по-
лозьев. С упряжкой идет один человек, и по следам его
вижу, что у него мало сил. Тоже недоедает. Волчата при
виде свежих следов теряют голову.
— Шевелись! — говорят они. Все время твердят: —
Шевелись! Поспешай, Чарли. Скорей, скорей!
Мы поспешаем, но очень медленно. И он и она все
время падают. А если пробуют сесть на нарты, так ва-
лятся с ног ослабевшие собаки. Да и холод такой, что,
сидя на нартах, замерзаешь. Голодному легко замерзнуть.
Когда женщина падает, мужчина помогает ей встать.
А другой раз она помогает ему. Но то и дело они падают
оба сразу и не могут встать. И мне каждый раз прихо-
дится подымать их, иначе они так и останутся лежать и
умрут на снегу. Мне трудно возиться с ними, потому что
я очень устал и еще должен править собаками, а они со-
всем обессилили и от этого стали тяжелые. И я теперь
тоже то и дело валюсь в снег, но мне никто не помогает,—
я должен подыматься сам. И я все время встаю сам, по-
дымаю их и погоняю собак.
Вечером я убиваю только одну куропатку, и мы очень
голодны. А он говорит мне:
— Когда завтра тронемся, Чарли?
Голос его звучит глухо, будто из могилы.
— Ты всегда велишь трогаться в пять утра,— го-
ворю я.
— Завтра мы тронемся в три,— повторяет он.
— Ты погибнешь,— с горьким смехом говорю я.
— Завтра мы тронемся в три,— говорит он.
И мы трогаемся в три, потому что я их слуга и делаю
то, что они прикажут. Ясно, холодно, тихо, ветра нет.
74
С рассветом становится видно далеко. И тишина. Мы
слышим только стук своих сердец: в этой тишине они сту-
чат очень громко. Мы как лунатики шагаем во сне, пока
не упадем; тогда понимаем, что надо встать. И снова ви-
дим тропу и слышим стук своих сердец. И я шагаю как
во сне, и мне вдруг приходят в голову странные мысли.
«Зачем Ситка Чарли живет на свете? — спрашиваю я
себя.— Зачем Ситка Чарли трудится в поте лица, ходит
голодный и терпит такие мученья?»
«Ради семисот пятидесяти долларов в месяц»,— отве-
чаю я сам себе, понимая, что это глупый ответ. Но это
правильный ответ... И с той поры я никогда не думаю
о деньгах. Потому что в тот день у меня открылись глаза,
вспыхнул яркий свет и мне стало хорошо. И я понял, что
человек должен жить не ради денег, а ради счастья, ко-
торое никто не может ни дать, ни купить, ни продать, ко-
торого не оплатишь ничем.
Утром подъезжаем к последнему ночному привалу
того, кто впереди. Плохой привал, привал человека голод-
ного и слабого. На снегу лоскуты одеяла и парусины.
И я уже знаю, в чем дело: его собаки съели упряжь, и он
сделал новую — из своих одеял.
Мужчина и женщина так и впились глазами в эти
остатки. Я гляжу на них обоих, и по спине у меня пробе-
гают мурашки, как от холодного ветра. Глаза у них за-
пали глубоко в глазницы и горят безумным огнем от уста-
лости и голода. Лица у них — как у людей, умерших от
голода, и щеки их чернеют мертвой плотью, обожженные
морозом.
— Вперед,— говорит он.
Но она кашляет и падает на снег. Это — сухой ка-
шель, легкие у нее тоже обожжены морозом. Она кашляет
долго, потом с трудом становится на ноги, словно выле-
зает из могилы, слезы на щеках у нее превращаются в
лед, и дыханье со свистом вырывается из груди. Но она
говорит:
— Вперед!
Мы снова пускаемся в путь. Шагаем как во сне, среди
безмолвия. Засыпаем на ходу и не чувствуем муки.
И вдруг падаем — и пробуждаемся. И видим снег, и горы,
и свежий след того, кто впереди, и снова чувствуем всю
75
нашу муку. Доходим до места, где открывается снежная
даль, и то, что они ищут,— прямо перед нами. На рас-
стоянии мили от нас—черные пятна на снегу. Эти черные
пятна движутся. У меня темно в глазах, и я напрягаюсь
изо всех сил, чтобы рассмотреть. Вижу: человек с соба-
ками, нарты. Волчата тоже видят. Они уже не могут го-
ворить, они шепчут:
— Вперед! Вперед! Скорей!
И валятся с ног, но идут. У того, кто впереди, все
время рвется упряжь из одеял; он должен останавли-
ваться и чинить ее. У нас упряжь в порядке, потому что
я вешал ее каждый вечер на дерево. В одиннадцать часов
человек в полумиле от нас. В час дня — в четверти мили.
Он очень слаб. Мы видим, как он то и дело падает на
снег. Одна из его собак не может больше идти, и
он перерезает постромку, но не убивает собаку. И я уби-
ваю ее топором, когда прохожу мимо,— как делаю со
своими собаками, когда они выбиваются из сил и не мо-
гут идти дальше.
Теперь нас разделяют с ним триста ярдов. Мы подви-
гаемся очень медленно: может, милю за два-три часа.
Мы не идем. Мы все время падаем. Встаем, делаем, спо-
тыкаясь, два-три шага и опять падаем. И я все время дол-
жен подымать их обоих. Иной раз, поднявшись на ко-
лени, они валятся ничком на снег; три-четыре раза ты-
чутся головой в снег, прежде чем находят силы встать
на ноги; потом сделают два-три шага и, шатаясь, снова
падают. Но падают они всегда вперед. Стоят ли на ногах
или на коленях — они падают только вперед, и так каж-
дый раз приближаются к цели на длину своего тела.
Иногда они ползут на четвереньках, подобно лесным
зверям. Мы подвигаемся, как улитки, как умирающие
улитки,— вот как мы тащимся. И все же быстрей, чем
тот — впереди. Потому что он тоже все время падает и
с ним нет Ситки Чарли, чтобы поднять его. Вот он в
двухстах ярдах от нас. Проходит много времени, и он —
в ста ярдах.
Забавное зрелище! Такое забавное, что мне хочется
громко смеяться. Да, да, хохотать во все горло. Гонки
мертвецов и мертвых собак. Как во сне, когда тебя му-
чает кошмар: ты бежишь со всех ног, чтобы спасти свою
76
жизнь, а подвигаешься страшно медленно. Мужчина со-
шел с ума. Женщина сошла с ума. Я сошел с ума. Весь
мир сошел с ума. И это так забавно, что меня душит смех.
Незнакомец впереди бросает своих собак и дальше
идет по снегу один. Проходит много времени, но вот мы,
наконец, поровнялись с его собаками. Они лежат на снегу,
беспомощные, в упряжке из одеял и парусины, с нартами
позади. И когда мы минуем их, они скулят и воют, взывая
к нам, как голодные дети.
Потом и мы бросаем своих собак и бредем по снегу
одни. Он и она — живые трупы. Охают, стонут, всхлипы-
вают, но идут вперед. Я тоже иду вперед. У меня одна
только мысль: догнать неизвестного. Тогда я отдохну.
Только тогда. И, кажется, лягу и просплю тысячу лет,—
так я устал.
Неизвестный в пятидесяти ярдах от нас, совсем один на
белом снегу. Он падает и ползет, встает, спотыкается, па-
дает и опять ползет. Как тяжело раненный зверь, который
хочет уйти от охотника. Вот он уже больше не подымается,
а только ползет на четвереньках. Мужчина и женщина
тоже больше не встают, ползут за ним. Но я встаю.
Падаю, но каждый раз опять встаю.
Странная картина! Вокруг снег, и среди этого снега
и безмолвия ползут мужчина и женщина. А впереди них —
неизвестный. По обе стороны солнца стоят ложные
солнца, так что в небе их сразу три. В воздухе от мо-
роза алмазная пыль. Вот женщина кашляет и неподвижно
лежит на снегу, пока не пройдет приступ, а затем снова
ползет. Вот мужчина глядит вперед, и глаза у него сле-
зятся, как у старика; ему приходится протирать их, чтобы
увидеть неизвестного. Вот неизвестный оглядывается че-
рез плечо... А Ситка Чарли еще кое-как держится на
ногах, и если падает, то опять встает во весь рост.
Проходит много времени, и неизвестный перестает
ползти. Он медленно поднимается на ноги, снимает рука-
вицу и ждет с револьвером в руке, качаясь из стороны в
сторону. Лицо его — кожа да кости и все в черных пят-
нах— обморожено. Лицо голодающего. Глаза глубоко
ввалились, зубы оскалены.
Мужчина и женщина тоже поднимаются на ноги и
очень медленно идут к нему. И вокруг только снег и
77
тишина. И в небе — три солнца. А воздух сверкает алмаз-
ной пылью.
И вот случилось, что я, Ситка Чарли, увидел, как вол-
чата совершили убийство. Никто — ни слова. Только
неизвестный с лицом голодающего страшно оскалил зубы.
Он качается из стороны в сторону, опустив плечи, согнув
колени, широко расставив ноги, чтобы не упасть. Муж-
чина и женщина останавливаются футах в пятидесяти от
него. Они тоже широко расставили ноги, чтобы не упасть,
и их тоже качает из стороны в сторону. Неизвестный
очень слаб. У него дрожит рука, и пуля, которую он посы-
лает в мужчину, уходит в снег. Мужчина никак не может
снять рукавицу. Неизвестный опять стреляет в него.
И на этот раз пуля пролетает мимо. Тогда мужчина зу-
бами стаскивает рукавицу. Но рука у него отморожена;
он не может удержать револьвер и роняет его в снег.
Я смотрю на женщину. Она тоже сняла рукавицу, и в
руке у нее большой кольт. Она делает три выстрела, один
за другим, подряд. Неизвестный, все так же оскалив зубы,
валится ничком в снег.
Они не смотрят на убитого.
— Вперед,— говорят они.
И мы идем. Но теперь, найдя то, что искали, они ста-
новятся мертвецами. Силы покидают их. Они совсем не
могут стоять на ногах. Они не могут даже ползти.
У них одно только желание — закрыть глаза и уснуть.
Вижу невдалеке удобное место для привала, пинаю их
ногой. У меня в руках бич для собак, и я хлещу их. Они
громко кричат и ползут поневоле и кое-как подползают
к месту для привала. Я развожу костер, чтоб они не за-
мерзли, потом пригоняю нарты. Убиваю собак неизвест-
ного, чтобы нам не умереть с голоду. Укрываю обоих
одеялами, и они засыпают. Время от времени бужу их и
даю им поесть; они едят не просыпаясь. Женщина спит
полтора суток, потом просыпается и опять засыпает.
Мужчина спит двое суток, просыпается и опять засыпает.
После этого мы трогаемся к побережью, в Сент-Майклс.
И когда Берингово морс очищается от льда, мужчина и
женщина уезжают на пароходе. Но перед этим они выпла-
чивают мне по семьсот пятьдесят долларов за месяц.
И еще дают тысячу долларов — в подарок.
73
В тот год Ситка Чарли передал крупную сумму мис-
сии Святого Креста.
— Почему ж они убили неизвестного?—спросил я.
Ситка Чарли ответил не сразу. Сперва он закурил
трубку, поглядел на иллюстрацию из «Полис-газет»,
многозначительно кивнул на нее и веско, неторопливо про-
молвил:
— Я много думал. Не знаю. Так было. Это картина,
которую я помню. Все равно как если б я заглянул в окно
и увидал человека, пишущего письмо. Они вошли в мою
жизнь и вышли из нее. И картина получилась такая, как
я сказал: без начала и с непонятным концом.
— Ты нарисовал целый ряд картин, пока рассказы-
вал,— заметил я.
— Да,— кивнул он.— Но все они без начала и без
конца.
— Самая последняя имела конец,— возразил я.
— Да,— ответил он.— Но какой?
— Это был кусок жизни,— сказал я.
— Да,— подтвердил он.— Кусок жизни.
ЗОЛОТОЙ КАНЬОН
Это было зеленое сердце каньона. Горы раздвинули
здесь свою неприступную гряду, смягчили суровость очер-
таний и образовали укрытый от глаз уголок, наполненный
до краев нежностью, сладостью, тишиной. Здесь все пре-
бывало в покое. Даже неширокий ручей умерял свой
неугомонный бег, разливаясь тихой заводью. Полузакрыв
глаза, опустив ветвистые рога к воде, красный олень дре-
мал, стоя по колено в ручье.
По одну сторону заводи небольшая лужайка сбегала
к самой воде; свежая, прохладная зелень простиралась до
подножья хмурых скал. Другой берег ручья отлого под-
нимался ввысь и упирался в скалистую стену. И здесь соч-
ная трава покрывала откос, пестрея яркими пятнами раз-
бросанных повсюду цветочных ковров — оранжевых, пур-
пурных, золотых. Ниже по течению каньон углублялся в
скалы. И дальше ничего не было видно. Скалы клонились
друг к другу, и каньон замыкался хаосом обомшелых ка-
менных глыб, скрытых за зеленым щитом дикого вино-
града, лиан и густого кустарника. Дальше за каньоном
поднимались холмы, высились горные кряжи, простира-
лись широкие, поросшие соснами предгорья. А на гори-
зонте, там, где вечные снега Сиерры строго сияли в сол-
нечных лучах, вздымались вверх белоснежные шпили, по-
добно облакам, сбежавшимся к краю неба.
80
Пыли не было в этом каньоне. Цветы и листья были
девственно чисты, и молодая трава стлалась, как бархат.
У разлива ручья три виргинских тополя роняли с ветвей
хлопья белого, как снег, пуха, и он плавно реял в недвиж-
ном воздухе. На склоне холма обвитые диким виноградом
кусты мансаниты еще разливали весенний аромат, а их
умудренные опытом листья уже скручивались в продолго-
ватую спираль в предчувствии грядущей летней засухи.
На открытых лужайках, там, куда не достигала даже
длинная тень мансаниты, покачивались лилии, подобно
стайкам рубиновокрылых мотыльков, внезапно застывших
в своем полете, но готовых каждую минуту, трепеща,
вспорхнуть и улететь. Тут и там лесной арлекин мэдроньо,
еще не успевший сменить тусклозеленую окраску стебля
на мареново-красную, дышал ароматом всех своих вос-
ковых колокольчиков, собранных в тяжелые гроздья.
Кремово-белыми, подобно ландышам, были эти колоколь-
чики, с запахом сладким, как сама весна.
Даже легкий вздох ветра не пролетал над каньоном.
Воздух был дремотным, пряным от аромата. Пряность эта
показалась бы приторной, будь воздух влажен и тяжел.
Но он был так прозрачен, так сух, словно в нем раство-
рился холодный блеск звезд, пронизанный и согретый лу-
чами солнца и напоенный сладким дыханием цветов.
Одинокая бабочка пролетала порой, кружась, порхая
из света в тень; И отовсюду поднималось густое сонное
жужжание горных пчел — добродушных сибаритов, не
позволяющих себе грубой неучтивости даже в сутолоке
пиршества. Узкий ручеек тихо струился по дну каньона,
лишь изредка нарушая тишину чуть слышным всплеском.
Журчание ручья было похоже на дремотный шепот: он то
замирал, погружаясь в сон, то, пробудясь, лепетал снова.
Здесь, в самом сердце каньона, все как бы парило:
солнечные блики и бабочки парили среди деревьев; па-
рили звуки — жужжание пчел и шепот ручья. И это паре-
ние звуков и парение красок сливалось в нечто зыбкое,
неосязаемое... И то был дух каньона. Дух покоя. Покоя —
но не смерти, а ровно бьющегося пульса жизни; дух ти-
шины — но не безмолвия; дух движения — но не дей-
ствия; дух мирного отдохновения, исполненного жизнен-
ных сил, но далекого от яростной борьбы и жестокого
6 Джек Лондон, т. 2 81
труда. Дух каньона был духом мира и тишины, дремотно
текущих в довольстве и в покое и не тревожимых отзву-
ками далеких войн.
Подчиняясь могущественному духу каньона, красный
тяжелорогий олень дремал, зайдя по колено в прохлад-
ный, затененный ручей. Здесь даже мухи не докучали ему,
и он стоял, разомлев от неги. Порой его уши шевелились,
ловя шепот пробудившегося ручья; но они шевелились ле-
ниво; ведь олень знал, что это всего-навсего ручей,— про-
снулся и ворчит на самого себя, осердясь, что поддался
дремоте.
Но вот уши оленя дрогнули и вытянулись в струнку,
чутко и жадно ловя звуки. Повернув голову, олень по-
смотрел вглубь каньона. Его тонкие ноздри трепетали.
Он не мог проникнуть взглядом зеленую стену, за кото-
рую, журча, убегал ручей, но до его слуха долетел голос
человека — ровный, монотонный. Потом уши оленя уло-
вили резкий звук — словно от удара металлом по камню.
Олень фыркнул и, стремительно рванувшись вперед,
одним прыжком перенесся из воды на лужайку, где его
копыта сразу утонули в мягком бархате молодой травы.
Он насторожился и снова потянул ноздрями воздух.
Затем, неслышно ступая, двинулся по лугу, то и дело
останавливаясь и прислушиваясь, и растаял в глубине
каньона беззвучно, как привидение.
Послышался стук подбитых гвоздями башмаков о
камни, и голос человека зазвучал громче,— человек рас-
певал что-то вроде псалма. Голос приближался, пение
становилось все отчетливее, и уже можно было разобрать
слова:
Оглядись! Перед тобой
Благодатных гор покой.
Силы зла от тебя далече!
Оглядись и груз грехов
Скинь скорей в придорожный ров:
Завтра ждет тебя с господом встреча!
Пение сопровождалось хрустом и треском, и дух
каньона отлетел прочь, по следам тяжелорогого оленя.
Чья-то рука раздвинула зеленую завесу, оттуда выглянул
человек и окинул взглядом ручей, лужайку и пологий
склон холма. Человек этот, как видно, не любил спешить.
82
Сначала он оглядел всю открывшуюся ему картину в це-
лом, затем обратился к ее деталям, как бы проверяя пер-
вое впечатление. И лишь после этого торжественно и кра-
сочно выразил свое одобрение.
— Чудища преисподней и огонь адовый! Нет, ты
только полюбуйся! И лес, и вода, и холм, и травка! Су-
щий рай! Недурное местечко для охотников за золотом!
Свежая зелень — бальзам для усталых глаз! Только это
тебе не курорт для бездельников. Сия таинственная лу-
жайка — приют старателей, отдых для трудолюбивых
ослов, будь я неладен!
У него было землистого цвета лицо, исполненное жи-
вости и веселого лукавства. Каждая мысль, каждое за-
таенное чувство мгновенно производили перемену в этом
подвижном лице. Все мысли были как на ладони — они
пробегали у него по лицу, словно рябь по глади озера.
Волосы, редкие и нечесаные, были под стать коже, такого
же грязновато-серого цвета. Казалось, все положенное
ему количество красок природа израсходовала на его
глаза: они были синие-синие, поразительно синие. И это
были веселые, искрящиеся смехом глаза; в них сквозила
наивность и какое-то ребячье изумление. Вместе с тем в
его взгляде было что-то, говорившее об уверенности в себе
и твердой воле, основанных на самопознании и большом
жизненном опыте.
Сквозь стену дикого винограда и лиан человек просу-
нул кирку, лопату и лоток для промывки золота и бросил
их на лужайку, а затем и сам выбрался на простор. На нем
были широкие, выгоревшие на солнце синие штаны и
черная сатиновая рубашка; на ногах — грубые, подбитые
гвоздями башмаки, на голове — шляпа, такая грязная и
бесформенная, что самый вид ее говорил о суровой борьбе
с дождем, ветром, солнцем и дымом костров. Человек
стоял, глядя во все глаза на открывшуюся перед ним пол-
ную таинственной прелести картину, и жадно, всей грудью,
впивал в себя теплое, сладкое дыхание этого каньона-
сада. Его смеющиеся глаза сузились и стали как две си-
них щелки, веселые морщинки побежали по лицу, рот рас-
тянулся в улыбке, и он громко воскликнул:
— Попрыгунчики-колокольчики, веселые одуванчики!
По мне, так тут славно пахнет! Что твоя парфюмерная
6* 83
фабрика! Да нет, там, пожалуй, таких ароматов не
сыщешь.
Как видно, у него была склонность к монологам. Его
подвижное лукавое лицо выдавало каждую мысль, каждое
чувство, а язык тоже старался не отставать, выбалтывая
все его размышления вслух.
Человек припал к земле у края воды и стал жадно
пить из ручья.
— По мне, так вкусно! — пробормотал он. Потом,
приподняв голову и утирая рот рукой, окинул взгля-
дом холм по ту сторону заводи. Этот холм привлек к себе
его внимание. Все еще лежа на животе, он долго и пыт-
ливо изучал склон холма. Это был взгляд опытного че-
ловека; он скользил вверх по откосу, упирался в зубча-
тую стену каньона и снова спускался вниз, к заводи.
Человек поднялся на ноги и подверг холм вторичному
осмотру.
— Что ж, выглядит неплохо! — заключил он, нако-
нец, подбирая с земли кирку, лопату и лоток.
Он перешел ручей ниже разлива, легко ступая с камня
на камень. На склоне холма, у самой воды, он подцепил
полную лопату земли, бросил ее в лоток, присел на кор-
точки и, держа лоток обеими руками, наполовину погру-
зил его в ручей, затем, всколыхнув воду ловкими враща-
тельными движениями, стал промывать землю. Более лег-
кие частицы вынесло водой на поверхность, и, осторожно
наклонив лоток, он выплеснул их через край. Время от
времени, чтобы ускорить дело, он ставил лоток на землю
и руками выбирал из него крупную гальку и щебень.
Содержимое лотка быстро уменьшалось, и, наконец,
на дне остались только крошечные кусочки гравия и тон-
кий слой земли. Теперь человек промывал медленно и
осторожно. Это была очень тщательная работа, и он про-
мывал все осторожней, пытливым взглядом впиваясь в
осадок на дне лотка. Наконец, там не осталось на вид
ничего, кроме воды. Но человек быстрым вращательным
движением выплеснул воду, и на дне открылся слой тем-
ного песка. Так тонок был этот слой, что походил на ма-
зок черной краски. Человек долго в него всматривался.
В центре мазка блеснула крошечная золотая искорка.
Зачерпнув в лоток немного воды, человек всколыхнул ее
84
и снова промыл песок: еще одна золотая искорка возна-
градила его за труды.
Теперь человек промывал с такой тщательностью, ка-
кой не требуется при обычной промывке золотоносного
песка. Крошечными долями он смывал темный песок че-
рез отогнутый край лотка и каждый раз следил ост-
рым взглядом, чтобы ни одна, даже самая ничтож-
ная, крупинка не могла от него ускользнуть. Ревниво
следя за каждой, золотой искоркой, он позволял воде
уносить из лотка в ручей только песок. Золотая блестка,
не больше острия булавки, показалась на краю лотка, и
он тотчас отправил ее обратно. Еще одна блестка была
обнаружена таким же способом, за ней третья, четвертая.
Как он о них заботился! Точно пастух, сгонял он вместе
свои золотые крупинки, следя за тем, чтобы ни одна не
отбилась от стада. И вот, наконец, на дне лотка не оста-
лось ничего, кроме стайки золотых крупинок. Человек пере-
считал их и — после стольких кропотливых трудов — од-
ним решительным движением выплеснул из лотка в ручей.
Но алчный огонек уже горел в его синих глазах, когда
он поднялся на ноги.
— Семь,— пробормотал он, подсчитав крупинки, ради
которых столь упорно трудился, только за тем, чтобы с
такой беспечностью расстаться с ними.— Семь,— повто-
рил он с ударением, как бы стремясь запечатлеть цифру
в памяти.
Человек долго стоял не двигаясь, оглядывая склон
холма. Теперь в его глазах горело любопытство — растре-
воженное, жадное. Он весь трепетал от радостного волне-
ния, и что-то настороженное появилось в его повадке,
как у хищного зверя, напавшего на след.
Потом он спустился несколькими шагами ниже по
ручью и опять наполнил лоток землей.
Снова началась кропотливая промывка, ревнивое вы-
слеживание золотых крупинок — и снова, без всякого со-
жаления, человек, пересчитав, выплеснул их в ручей.
— Пять,— пробормотал он. И повторил:—Пять.
Как бы не устояв перед искушением, он еще раз оки-
нул взглядом откос, потом снова наполнил лоток, спу-
стившись ниже по течению. Золотое стадо все умень-
шалось. «Четыре, три, две, две, одна»,— отмечала его
85
память, по мере того как он спускался вниз по ручью. Когда
всего одна лишь золотая крупинка вознаградила его за
труды, он прекратил промывку и разложил костер из ва-
лежника, потом сунул в костер лоток и калил его в огне
до тех пор, пока тот не стал иссиня-черным. Подняв ло-
ток, человек критически оглядел его со всех сторон, за-
тем одобрительно кивнул: ну, уж на таком-то фоне ни
одна, даже самая крошечная, золотая блестка не скроется
от его глаз!
Спустившись еще ниже по ручью, человек снова на-
полнил лоток землей. Одна-единственная блестка послу-
жила ему наградой. В третьей пробе золота не оказалось
вовсе. Не успокоившись на этом, он трижды наполнял
лоток, беря пробы на расстоянии фута одна от другой.
Здесь золота не было совсем, но человек не приуныл,—
наоборот, он остался, повидимому, вполне доволен своим
открытием. После каждой бесплодной промывки волнение
его все возрастало, и, наконец, выпрямившись во весь
рост, он ликующе воскликнул:
— Пусть господь бог прошибет мне башку зелеными
яблоками, если я не напал на то, что нужно!
Вернувшись к тому месту, где были взяты первые
пробы, человек возобновил промывку, двигаясь теперь
уже вверх по ручью. Вначале его золотые стада все
росли, росли на диво быстро. «Четырнадцать, восемна-
дцать, двадцать одна, двадцать шесть»,— подсчитывал он
про себя.
У разлива ручья в лоток попалась самая богатая до-
быча: тридцать пять золотых крупинок.
— Прямо хоть оставляй! — заметил он с сожалением,
давая воде смыть золото в ручей.
Солнце поднялось к зениту. Человек продолжал рабо-
тать. Лоток за лотком промывал он, двигаясь вверх по
ручью; но теперь результаты его трудов неуклонно умень-
шались.
— Ишь, как она прячется! — в сильном волнении
воскликнул он, когда в целой лопате земли ему попалась
одна-единственная золотая блестка.
Когда же несколько лотков подряд не дали больше ни
крупицы золота, человек выпрямился и окинул холм до-
вольным взглядом.
86
— Ага, сударыня Жила! — крикнул он, словно обра-
щаясь к какому-то незримому существу, которое прята-
лось в недрах холма.— Ага, сударыня Жила! Я иду! Иду
к вам! И уж я доберусь до вас, будьте покойны! Вы слы-
шите меня, сударыня? Провалиться мне, если я до вас не
доберусь!
Повернувшись к холму спиной, человек посмотрел на
солнце, стоявшее у него прямо над головой, в лазури без-
облачного неба, затем спустился вниз по каньону, вдоль
ряда ям, из которых он брал пробы, перебрался через
ручей ниже разлива и исчез за зеленой стеной зарослей.
Но духу каньона еще не настало время вернуться назад,
неся с собой тишину и покой, ибо голос человека, распе-
вавшего веселую песню, продолжал царить в его вла-
дениях.
Вскоре, громко стуча о камни своими тяжелыми баш-
маками, человек появился снова. Зеленая стена пришла в
неописуемое волнение, она колыхалась из стороны в сто-
рону, словно противясь чему-то из последних сил. Слыша-
лись звонкие удары и скрежет металла о камни. Голос че-
ловека звучал теперь резко и повелительно. Что-то массив-
ное, грузное с тяжелым храпом продиралось сквозь чащу.
Раздались треск и хруст, и вот, сбивая на ходу тучи
листьев, из зарослей вышла лошадь; на спине у нее был
навьючен тюк, с которого свешивались обрывки лиан и
плети дикого винограда. Животное удивленно обвело гла-
зами раскинувшуюся перед ним лужайку и, опустив го-
лову, принялось с аппетитом жевать траву. Вторая лошадь
вырвалась из чащи вслед за первой. Поскользнувшись
разок на обомшелых камнях, она тут же восстановила
равновесие, как только копыта ее утонули в гостеприим-
ной зелени луга. Хотя лошадь эта шла без всадника, на
спине у нее было двурогое мексиканское седло, исцара-
панное и выцветшее от долгого употребления.
Шествие замыкал человек. Он сбросил на землю вьюк
и седло, обозначив место для привала, и пустил лошадей
пастись на свободе. Развязав вьюк, он достал провизию,
сковородку и кофейник, потом набрал охапку хвороста и
соорудил из камней очаг.
— Ух ты! — воскликнул он.— Как жрать-то хо-
чется! Подавайте сюда хоть железные опилки и ржавые
87
гвозди — только спасибо скажу хозяюшке да не откажусь
и от второй порции!
Он выпрямился, пошарил в кармане, разыскивая
спички,— и в эту минуту его взгляд упал на склон
холма по ту сторону заводи. Пальцы его уже ухватили
спичечный коробок, но тут же разжались, и он вынул
руку из кармана. Человек явно колебался. Поглядев на
посуду, разложенную у очага, он опять перевел взгляд
на откос.
— Копну-ка еще разок,— решил он, наконец, и напра-
вился к ручью.— Сам знаю, что толку от этого мало,—
словно оправдываясь, бормотал он.— Ну да ведь с едой
можно и повременить — вреда большого не будет.
Отступив на несколько футов от первого ряда ям,
человек начал второй. Солнце клонилось к западу, тени
удлинились, а человек продолжал работать. Он принялся
за третий ряд. Поднимаясь вверх по холму, он изрезал
склон горизонтальными рядами ям. Середина каждого
ряда давала самые богатые золотом пробы, в то время
как в крайних ямах золота не попадалось вовсе. И по
мере того как человек поднимался вверх по склону, ряды
становились все короче. Они укорачивались так равно-
мерно и неуклонно, что где-то, еще выше по склону, по-
следний ряд должен был превратиться в точку. Мало-по-
малу намечался рисунок, напоминающий перевернутую
букву «V». Сходившиеся кверху края раскопок обозна-
чали границы золотоносного песка.
Вершина перевернутого «V» и была, как видно, целью
человека. Не раз его взгляд взбегал вверх по откосу,
стремясь определить точку, где должен был исчезнуть
золотоносный песок. К этой точке, где-то над его головой
на склоне холма, и адресовался человек, фамильярно име-
нуя ее «сударыня Жила».
— Ну-ка, пожалуйте сюда, сударыня Жила! Будьте
столь милы и любезны, спускайтесь ко мне!
— Ладно,— заявил он затем, и в голосе его прозву-
чала решимость.— Ладно, сударыня Жила. Вижу, что
придется мне самому подняться к вам и застукать вас на
месте. Что ж, так и сделаю! Так и сделаю! —с угрозой
добавил он немного погодя.
88
Каждый лоток земли человек носил промывать вниз
к ручью; и чем выше по склону, тем богаче становились
пробы, так что под конец он начал собирать золото в же-
стянку из-под пекарного порошка, которую небрежно засо-
вывал в задний карман штанов. Человек был так поглощен
своей работой, что не заметил медленно подкравшихся
сумерек — предвестников близкой ночи, и спохватился
лишь после того, как ему при всем старании не удалось
разглядеть золотых блесток на дне лотка.
Он резко выпрямился. Притворный ужас и изумле-
ние изобразились на его лице, и он процедил сквозь
зубы:
— Черт побери! Совсем память отшибло. И про обед
позабыл!
Спотыкаясь, он перебрался в темноте через ручей и
разжег свой запоздалый костер. Копченая грудинка, ле-
пешки и подогретые бобы составили его ужин. Он заку-
рил трубку и, сидя у тлеющих углей, прислушивался к
шорохам ночи и глядел на лунный свет, струившийся
сквозь чащу. Потом раскатал постель, стащил с ног тя-
желые башмаки и натянул одеяло до самого подбородка.
Лицо его в призрачном свете луны казалось бледным,
как у мертвеца. Но мертвец этот довольно быстро
воскрес и, внезапно приподнявшись на локте, еще раз
окинул взглядом холм по ту сторону ручья.
— Доброй ночи, сударыня Жила!—сонным голосом
крикнул он.— Доброй ночи!
Человек проспал серые предрассветные часы и про-
снулся, когда косой луч солнца ударил ему в закрытые
веки. Вздрогнув, он открыл глаза и долго озирался во-
круг, пока, наконец, не установил связи между событиями
вчерашнего дня и настоящей минутой.
Одеться ему было недолго — только натянуть баш-
маки. Он посмотрел на костер, потом на холм, зако-
лебался, но, поборов искушение, принялся раздувать
огонь.
— Не спеши, Билл, не спеши! — уговаривал он самого
себя.— Зачем пороть горячку? Взопреешь только, а что
толку? Сударыня Жила подождет. Она никуда не убежит,
покуда ты будешь завтракать. А сейчас не мешало бы
слегка обновить наше меню. Так что ступай и действуй!
89
На берегу ручья человек срезал тонкий прут, потом до-
стал из кармана кусок бечевки и изрядно помятую искус-
ственную муху.
— Может, спозаранку еще будет клевать,— про-
бормотал он, закидывая удочку в заводь; а через минуту
уже весело кричал: — Ну, что я говорил! Что я говорил!
Катушки у него не было, а терять даром время не хо-
телось, и он, очень быстро и ловко перебирая леску ру-
ками, вытащил из воды сверкающую на солнце десяти-
д^ймовую форель. Еще три форели быстро последовали
одна за другой, обеспечив ему завтрак. Но когда человек
подошел к переправе через ручей, снова направляясь к
своему холму, неожиданная мысль поразила его, и он
остановился.
— Не мешало бы, пожалуй, прогуляться вниз по
ручью, поглядеть, что и как,— пробормотал он.— Кто его
знает, какой прохвост может тут шататься поблизости.—
И, продолжая бормотать: — Ей-ей, надо бы пойти погля-
деть,— человек перебрался по камням через ручей, и все
благоразумные мысли вылетели у него из головы, стоило
ему погрузиться в работу.
Он разогнул спину, только когда стемнело. Поясницу
у него ломило, и, потирая ее рукой, он проворчал:
— Ну что ты скажешь! Никак не упомню про обед,
хоть ты тресни! Нет, надо взяться за ум, не то чего доб-
рого превратишься в чудака, который постится от зари
до зари.
— Самая что ни на есть распроклятая штука эти
жилы — про все на свете позабудешь,— умозаключил че-
ловек, залезая на ночь под одеяло. Тем не менее и на этот
раз он не позабыл обратиться к холму с прощальным при-
ветствием:
— Доброй ночи, сударыня Жила! Доброй ночи!
Поднявшись с солнцем и наскоро закусив, человек
сразу принялся за дело. Он весь дрожал, как в лихо-
радке. Добыча, попадавшая к нему в лоток, стано-
вилась все богаче, и волнение его возрастало. Щеки
его пылали — но не от зноя, а от снедавшего его внутрен-
него жара,— и он не чувствовал усталости, не замечал,
как летит время. Наполнив лоток землей, он сбегал вниз
промыть ее в ручье и потом, словно одержимый, тяжело
90
дыша, спотыкаясь и сквернословя, снова бегом взбирался
по откосу и опять наполнял лоток.
Он уже поднялся на сотню ярдов над ручьем и пере-
вернутое «V» начинало принимать довольно отчетливую
форму. Стороны золотоносного клина неуклонно сближа-
лись, и человек мысленно прикидывал, в какой точке
должны они слиться. Там была его цель — вершина «V»,
и он промывал лоток за лотком, стараясь до нее до-
браться.
— Ярда на два повыше куста мансаниты и на ярд
вправо,— решил он, наконец.
Потом им овладело искушение.
— Проще, чем найти собственный нос,— изрек он и,
оставив свою кропотливую промывку, взобрался по склону
к намеченной цели. Там он наполнил лоток землей и спу-
стился с ним к ручью. Золота в лотке не было ни кру-
пинки. Человек рыл и рыл — то глубже, то на поверх-
ности, промывал один лоток за другим,— ко даже самая
крошечная золотая блестка не досталась ему в награду за
его труды. Он пришел в ярость и стал нещадно поносить
себя за то, что поддался искушению, затем спустился по
откосу и принялся за очередной ряд.
— Медленно, но верно, Билл. Медленно, но верно,—
напевал он себе под нос.— Хватать счастье за глотку —
не по твоей части; пора бы тебе это знать. Будь умником,
Билл, будь умником. Медленно, но верно — вот твои
козыри в любой игре. Ну и валяй с них, да так уж и
держись до конца.
По мере того как пересекающие склон ряды ямок уко-
рачивались, указывая, что стороны «V» сходятся к одной
точке, глубина ям все возрастала. Золотой след уходил в
недра холма. Только на глубине тридцати дюймов попа-
дались теперь золотые блестки в пробах. Земля, взятая
на глубине двадцати пяти дюймов от поверхности, как и на
глубине тридцати пяти дюймов, совсем не приносила зо-
лота. У основания «V», на берегу ручья, человек находил
золотые блестки у самых корней травы; но чем выше под-
нимался он по откосу, тем глубже уходило золото в
землю. Рыть яму глубиной в три фута, только для того
чтобы промыть один лоток, было делом нелегким.
91
а прежде чем добраться до вершины «V», старателю
предстояло вырыть еще невесть сколько таких ям.
— Кто ее знает, как глубоко может она уйти,— вздох-
нул человек, приостановившись на минуту и потирая за-
нывшую поясницу.
Дрожа от нетерпения, с ломотой в спине и онемев-
шими мускулами, взбирался он вверх по откосу, киркой
н лопатой кромсая темную податливую землю. Перед ним
расстилался бархатистый склон холма, усеянный цветами,
напоенный их пряным дыханием. Позади него земля ле-
жала опустошенная,— казалось, какая-то страшная сыпь
выступила на гладкой поверхности холма. В своем мед-
ленном продвижении вперед человек, словно улитка,
осквернял красоту, оставляя после себя отвратительный
след.
Глубже и глубже уходило золото в землю, но труды
человека вознаграждались все возраставшим богатством
проб. Двадцать центов, тридцать центов, пятьдесят,
шестьдесят центов — так оценил золотоискатель резуль-
таты своих последних промывок, а на склоне дня он по-
ставил рекорд, добыв с одной пробы сразу на целый дол-
лар золотого песка.
— Чует мое сердце, что занесет сюда какого-нибудь
пройдоху мне на горе,— сонно пробормотал он, закуты-
ваясь на ночь в одеяло до самого подбородка. И вдруг
приподнялся и сел.— Билл! — крикнул он резко.— Ну-ка,
послушай меня, Билл! Слышишь ты или нет? Завтра
утром не мешает тебе порыскать вокруг, поглядеть, что
и как. Понял? Завтра утром — смотри не позабудь! —
потом зевнул, посмотрел на холм и крикнул: — Доброй
ночи, сударыня Жила!
Утром человек встал так рано, что опередил солнце.
Первый луч скользнул по нему, когда он, уже покончив
с завтраком, карабкался на скалу в том месте, где обва-
лившиеся глыбы давали опору для ног. Поднявшись на
вершину, он огляделся по сторонам и увидел себя в самом
центре безлюдья. Кругом, насколько хватал глаз, гряда
за грядой высились горы. Взгляд человека, переносясь с
хребта на хребет через разделявшие их мили, натолкнулся
на востоке на белоснежные пики Сиерры — главной гор-
ной цепи, где запад словно упирался своим хребтом в
92
небо. На севере и на юге человек еще отчетливей разли-
чил сплетение горных кряжей, вливавшихся в главное
русло этого океана гор. К западу волны хребтов спадали,
отступая гряда за грядой, сливаясь с нежноокруглыми
холмами предгорий, а те в свою очередь как бы таяли,
сбегая в необъятную равнину, скрытую от взора.
И в этих величественных просторах ничто не напоми-
нало о людях или о творениях их рук — ничто, кроме
истерзанной груди холма у подножья скал. Человек смот-
рел долго и внимательно. Раз, где-то в глубине каньона,
ему почудилась едва приметная струйка дыма. Он снова
посмотрел в ту сторону и решил, что это клочья тумана,
синеющие в расселинах скал.
— Эй вы, сударыня Жила! — крикнул он, наклонясь
над обрывом.— Вылезайте-ка оттуда! Я иду к вам, суда-
рыня Жила! Я иду!
Тяжелые башмаки придавали ему неуклюжий вид, но
он спускался с головокружительной высоты, прыгая легко
и упруго, как горный козел. На самом краю пропасти
из-под ног у него выскользнул камень, но это его не испу-
гало. Человек, казалось, с точностью знал, когда может
последовать катастрофа, и успевал использовать даже са-
мую неверную опору, чтобы, оттолкнувшись от нее, стать
на твердую почву. Там, где откос падал почти отвесно й
удержаться на нем нельзя было бы и секунды, человек не
колебался: его нога лишь на какую-то долю роковой се-
кунды ступила на предательское место, и одним прыжком
он перенесся дальше. А там, где даже на эту долю се-
кунды нельзя было искать опоры для ноги, человек пере-
брасывал тело вперед, цепляясь руками за выступ скалы,
или за расщелину в камнях, или за куст с подозрительно
обнажившимися корнями. Но вот, наконец, с неистовым
криком он одним прыжком перемахнул с отвесной скалы
на мягкий оползень и закончил свой спуск в туче сыплю-
щейся земли и гальки.
Первый лоток, промытый им в то утро, принес золо-
того песка на два с лишним доллара. Человек взял эту
пробу из самого центра «V». И вправо и влево от центра
количество золота быстро уменьшалось. Ряды ям стано-
вились все короче; между сближающимися сторонами
клина оставалось всего несколько ярдов. И всего несколь-
93
кими ярдами выше лежала точка пересечения этих сто-
рон. Но золотой след уходил в землю все глубже и
глубже. После полудня человек находил золото только в
пробах, взятых на глубине пяти футов.
Впрочем, золотой след был теперь уже не просто след:
это была в сущности настоящая золотая россыпь, и че-
ловек решил, после того как он доберется до жилы, вер-
нуться назад и поработать на поверхности. Но все возра-
стающее богатство проб начинало его тревожить. К ве-
черу каждая промывка давала уже на три-четыре доллара
золотого песка. Человек в замешательстве почесал заты-
лок и посмотрел на куст мансаниты, росший немного выше
по склону — примерно там, где должна была находиться
вершина перевернутого «V». Покачав головой, он изрек
пророческим тоном:
— Одно из двух, Билл, одно из двух. Либо сударыня
Жила растеряла все свое золото на этом откосе, либо она
так богата, черт ее дери, что у тебя, пожалуй, силенок
не хватит забрать ее всю с собой. Вот уж это будет беда
так беда!.. А? Что ты скажешь? — фыркнул он, размыш-
ляя над столь приятной дилеммой.
Ночь застала человека у ручья. Г лаза его напряженно
боролись с надвигающимся мраком, когда он промывал
последний лоток, в котором золотого песка было уже по
меньшей мере на пять долларов.
— Жаль, фонарика нет — еще бы поработал,— про-
молвил он.
В эту ночь человеку не спалось. Он укладывался и так
и этак, закрывал глаза, в надежде что сон его одолеет, но
алчное нетерпение будоражило кровь, и, вглядываясь в
мрак, он бормотал устало:
— Скорей бы уж рассвело!
Сон пришел к нему, наконец; но едва побледнели
звезды, как он уже открыл глаза. В тусклых предрассвет-
ных сумерках, наскоро покончив с завтраком, он взо-
брался по откосу и снова направился к таинственному убе-
жищу «сударыни Жилы».
В первом ряду, вырытом им в то утро, хватило места
всего лишь для трех ям — так сузилась золотая струя и
так близко подошел он к ее истокам, шаг за шагом пре-
следуя золото уже четвертый день.
94
— Спокойнее, Билл, спокойнее,— увещевал он себя,
вонзая лопату в землю в том месте, где стороны перевер-
нутого «V» сошлись, наконец, в одной точке.
— А все-таки вы мне попались, сударыня Жила! Как
пить дать попались! Теперь уж вам от меня не уйти! —
повторил он несколько раз подряд, копая все глубже и
глубже.
Четыре фута, пять футов, шесть футов — рыть стано>
вилось труднее. Лопата звякнула, наткнувшись на твер-
дую породу. Человек осмотрел дно ямы.
— Кварц,— последовало заключение; и, очистив яму
от насыпавшейся в нее земли, человек обрушился на рых-
лый кварц, выламывая киркой куски породы.
. Он вонзил лопату в разрыхленную массу. Блеснуло
что-то желтое. Человек присел на корточки и, словно фер-
мер, счищающий налипшую комьями землю с только что
вырытой картофелины, принялся очищать кусок кварца.
— Ты посрамлен, Сарданапал! — вскричал он.— Да
тут его целые куски и кусища! Целые куски и кусища!
То, что он держал в руках, только наполовину было
кварцем. В кварц было вкраплено чистое золото. Человек
бросил его в лоток и обследовал другой обломок. Здесь
лишь кое-где проглядывала желтизна, но сильные пальцы
человека крошили рыхлый кварц до тех пор, пока в обеих
ладонях у него не заблестело золото. Человек очищал ку-
сок за куском и бросал их в лоток. На дне ямы было
скрыто сокровище. Кварц уже так распался, что его было
меньше, чем золота. Попадались куски, в которых совсем
не было другой породы,— чистые золотые самородки.
Там, где кирка вонзилась в самую сердцевину жилы, раз-
вороченный грунт сверкал и переливался желтыми ог-
нями, словно груда драгоценных камней, и человек, скло-
нив голову набок, медленно поворачивался из стороны в
сторону, любуясь их ослепительной игрой.
— Вот и толкуйте теперь про ваши Золотые Рос-
сыпи! — воскликнул он и презрительно фыркнул.— Да
перед этой жилой оно и тридцати центов не стоит. Вот
где чистое золото! Черт возьми, отныне я нарекаю этот
каньон «Золотым каньоном»!
Все еще сидя на корточках, человек продолжал рас-
сматривать самородки и бросать их в лоток. И вдруг его
95
охватило предчувствие беды. Ему показалось, что на
него упала чья-то тень. Но тени не было. Сердце сжалось
у него в груди, и к горлу подкатил комок. Затем мед-
ленно, холодея, кровь отлила от сердца, и он почувство-
вал, как пропотевшая рубашка ледяным пластырем при-
липла к телу.
Человек не оглянулся, не вскочил на ноги. Он не дви-
нулся с места. Он старался постичь сущность получен-
ного им предупреждения^ установить источник таинствен-
ной силы, оповестившей его об опасности, уловить при-
сутствие невидимого существа, грозившего ему бедой.
Порой мы ощущаем ток враждебных нам сил, воздей-
ствующий на нас такими неуловимыми путями, что наши
чувства не в состоянии их постичь. Человек смутно ощу-
щал этот ток, но не знал, откуда он исходит. Словно
облако вдруг набежало на солнце. Повеяло чем-то гнету-
щим и тревожным. Казалось, мрак опустился на человека
и над головой его пронеслось дыхание смерти.
Каждый нерв, каждый мускул его тела приказывали
ему вскочить и лицом к лицу встретить невидимую опас-
ность, но воля подавила безотчетный страх, и человек
остался сидеть на корточках, с золотым самородком в ру-
ках. Он не смел оглянуться, но теперь уже твердо знал,
что кто-то стоит позади него у края ямы. Человек делал
вид, что рассматривает самородок. Он разглядывал его
со всех сторон, поворачивал и так и этак, счищал с него
землю... И все это время он знал, что кто-то стоит по-
зади и смотрит из-за его плеча на золото.
Продолжая делать вид, что его очень интересует само-
родок, человек напряженно прислушивался и, наконец,
уловил за своей спиной чье-то дыхание. Его взгляд ры-
скал по земле в поисках оружия, но наталкивался лишь
на вывороченные куски золота, такие бесполезные сей-
час — в беде. Вот кирка — сподручное оружие в ином
случае, но не теперь. Человек сознавал свою обречен-
ность. Он был на дне узкой ямы в семь футов глуби-
ной, его голова едва достигала края ямы. Он был в ло-
вушке.
Человек продолжал сидеть на корточках. Самооблада-
ние не покинуло его, но, перебирая в уме все пути к
спасению, он только яснее сознавал свою беспомощность.
96
Он продолжал счищать землю с самородков и бросать их
в лоток. Больше ему ничего не оставалось делать. И всё
же он знал, что рано или поздно ему придется встать и
взглянуть в лицо опасности, в лицо тому, что дышало
сейчас у него за спиной. Минуты шли, и он понимал, что
приближается тот миг, когда он должен будет встать,
или...— и снова при одной мысли об этом холодная от
пота рубашка прилипла к телу — или принять смерть вот
так—согнувшись в три погибели над своим сокро-
вищем.
И все же он продолжал сидеть на корточках, счищая
землю с самородков и обдумывая, как ему быть. Можно
внезапно вскочить, попытаться выкарабкаться из ямы и
встретить то, что ему угрожает, на ровной поверхности,
лицом к лицу. Или можно подняться медленно, непри-
нужденно и как бы невзначай обнаружить врага, который
дышит там, у него за спиной. Инстинкт, каждый мускул
жаждущего открытой схватки тела призывали его вско-
чить, одним прыжком выбраться из ямы. Разум, с прису-
щим ему коварством, толкал на неторопливую, осторож-
ную встречу с этим невидимым существом, которое ему
угрожало. И пока человек раздумывал, у него под ухом
раздался оглушительный грохот. В ту же секунду он по-
чувствовал страшный удар слева в спину, и ст этой точки
огонь волнами побежал у него по всему телу. Он рванулся
вверх, но, не успев выпрямиться, рухнул на землю. Его
тело съежилось, словно охваченный пламенем лист, ко-
лени уперлись в стену узкой ямы, и он поник грудью на
свой лоток с золотом, уткнувшись лицом в землю и об-
ломки породы. Ноги его конвульсивно дернулись — раз,
другой. По телу пробежала судорога. Затем легкие рас-
ширились в глубоком вздохе и медленно, очень медленно
выпустили воздух. И тело, так же медленно, распласта-
лось на земле.
На краю ямы, с револьвером в руке, стоял неизве-
стный. Он долго, пристально смотрел на распростертое в
яме безжизненное тело, затем присел на корточки и за-
глянул вниз, положив револьвер на колено. Сунув ру-
ку в карман, он вытащил клочок темной бумаги и
щепоть табака и свернул папиросу — короткую, толстую
7 Джек Лондон, т. 2
97
коричневую папиросу, закрученную с обоих концов. Ни на
секунду не спуская взгляда с лежащего на дне ямы тела,
он закурил и с наслаждением затянулся. Он курил не
торопясь, и когда папироса потухла, снова зажег ее. И все
это время он не сводил глаз с тела, распростертого
внизу.
Наконец, он отбросил окурок, встал и шагнул к краю
ямы. Держа револьвер в правой руке, он оперся обеими
руками о землю, спустил ноги в яму и повис на руках.
Потом отпустил руки и спрыгнул вниз.
И в ту же секунду рука золотоискателя крепко обхва-
тила его за щиколотку и рывком опрокинула навзничь.
В момент прыжка неизвестный держал револьвер над го-
ловой и мгновенно, как только пальцы золотоискателя
впились ему в ногу, направил дуло револьвера вниз. Его
тело еще не достигло земли, а он уже спустил курок.
Выстрел прозвучал оглушительно в этом узком простран-
стве. В густом дыму ничего нельзя было разглядеть.
Неизвестный ударился спиной о дно ямы, и золотоиска-
тель, как кошка, прыгнул на него, придавив его своей
тяжестью. В то же мгновение тот опустил руку и выстре-
лил снова, но золотоискатель локтем ударил его по руке.
Дуло револьвера подпрыгнуло вверх, и пуля ушла в
землю.
В следующую секунду неизвестный почувствовал, как
пальцы золотоискателя сомкнулись вокруг его кисти.
Теперь борьба шла за револьвер. Каждый из них ста-
рался направить дуло в противника. Дым в яме посте-
пенно рассеивался. Лежа на спине, неизвестный уже
начинал различать кое-что. Но внезапно горсть земли,
брошенная ему прямо в глаза, ослепила его. От неожи-
данности он на мгновение разжал пальцы и выпустил
револьвер. И в ту же секунду почувствовал, как на
его голову с невыносимым грохотом обрушился мрак и
поглотил все.
Но золотоискатель стрелял снова и снова, пока в
револьвере не осталось ни одного патрона. Тогда он от-
швырнул его в сторону и, тяжело дыша, опустился на
ноги трупа.
Он отдувался и всхлипывал, с трудом переводя ды-
хание.
98
— Шелудивый пес! — еле выговорил он.— Крался
по моему следу, ждал, пока я всю работу проделаю, а по-
том, гляди-ка, спину мне продырявил!
Он едва не заплакал от изнеможения и злости; потом
вгляделся в лицо мертвеца. Оно было так засыпано зем-
лей и гравием, что трудно было распознать его черты.
— Нет, отродясь не видал этой рожи,— заключил
золотоискатель, окончив свой осмотр.— Обыкновенный
прохвост, каких немало, будь он проклят! И ведь в спину
стреляет! В спину!
Он расстегнул рубашку и ощупал себе грудь и ле-
вый бок.
— Насквозь прошла, и хоть бы что! — торжествуя,
воскликнул он.— Небось целил-то он куда следует, да
дернул рукой, когда спускал курок, дубина! Ну, я ему
показал!
Он потрогал пальцами рану в боку, и тень досады про-
бежала по его лицу.
— Еще чего доброго разболится,— проворчал он.—
Нужно залатать эту дырку да убираться отсюда восвояси.
Он выкарабкался из ямы, спустился с холма к своему
привалу и скоро вернулся, ведя под уздцы вьючную ло-
шадь. Из расстегнутого ворота рубахи выглядывала
тряпка, прикрывавшая рану. Левой рукой он двигал с
трудом и неуклюже, но все же продолжал ею пользо-
ваться.
Обвязав труп подмышками веревкой, человек вытащил
его из ямы, потом принялся собирать золото. Он работал
упорно, час за часом, останавливаясь временами, чтобы
потереть онемевшее плечо и воскликнуть:
— В спину стрелял! Ах ты, пес шелудивый! В спину
стрелял!
Когда все самородки были очищены от земли и запа-
кованы в одеяло, он прикинул в уме размеры своего бо-
гатства.
— Четыреста фунтов, будь я неладен! Ну, скажем,
сотни две потянут кварц и земля,’—остается двести фун-
тов чистого золота. Билл, проснись! Двести фунтов зо-
лота! Сорок тысяч долларов! И это все твое... Все твое!
Он восхищенно почесал затылок, и вдруг пальцы его
наткнулись на какую-то незнакомую шероховатость. Он
7* ’ 99
ощупал ее дюйм за дюймом. Это была царапина на че-
репе — там, где его задела вторая пуля.
Обозлившись, он шагнул к мертвецу.
— А! Ты будешь, будешь?—вызывающе крик-
нул он.— Будешь, а? Ладно, ты уж получил у меня
сполна, теперь остается только устроить тебе прилич-
ные похороны. Уж, верно, мне бы этого от тебя не до-
ждаться!
Он подтащил мертвеца к краю ямы и столкнул его
вниз. Труп с глухим стуком свалился на дно ямы, голова
запрокинулась лицом к небу. Человек наклонился и по-
смотрел на мертвеца.
— А ведь ты мне в спину стрелял,— промолвил он с
укоризной.
Работая киркой и лопатой, он забросал яму землей.
Потом он навьючил золото на лошадь. Поклажа была
слишком тяжела, и, спустившись к привалу, человек пере-
ложил часть груза на верховую лошадь. Но все Же ему
пришлось бросить кое-что из своего снаряжения — ло-
пату, кирку, лоток, часть провизии, посуду и другие
мелочи.
Солнце стояло в зените, когда человек погнал лошадей
сквозь живую стену лиан и дикого винограда. Карабкаясь
на огромные каменные глыбы, лошади иной раз вставали
на дыбы и продирались вслепую сквозь густое сплетение
зарослей. Раз верховая лошадь тяжело рухнула на землю,
и человек снял с нее вьюк, чтобы помочь ей подняться на
ноги. Когда она снова пустилась в путь, человек обер-
нулся, просунул голову сквозь зеленую сетку ветвей и
бросил последний взгляд на склон холма.
— Шелудивый пес! — сказал он и скрылся.
Из зарослей доносились хруст и треск. Вершины ку-
стов колыхались слегка, отмечая путь лошадей сквозь
чащу... Порой слышался стук подков о камни, порой —
грубый окрик или ругательство. Потом человек затянул
песню:
Оглядись! Перед тобой
Благодатных гор покой.
Силы яла от тебя далече!
Оглядись и груз грехов
Скинь скорей в придорожный ров.
Завтра ждет тебя с господом встреча!
100
Песня звучала все слабее и слабее, и вместе с тишиной
дух каньона прокрался обратно в свои владения. Снова
дремотно зашептал ручей. Послышалось сонное жужжа-
ние горных пчел. В напоенном ароматами воздухе по-
плыли снежные хлопья тополиного пуха. Бабочки, паря,
закружились среди деревьев, и мирное сияние солнца раз-
лилось над каньоном. .Только след подков на лугу да
глубокие царапины на груди холма остались памятью о
беспокойной жизни, нарушившей мирный сон каньона и
отошедшей прочь.
НЕОЖИДАННОЕ
Видеть явное, совершать обычное — что может быть
проще? Жизнь современного человека тяготеет к застыв-
шим формам, а развитие цивилизации усиливает это тя-
готение,— и потому в жизни нашей преобладает обыден-
ное, а неожиданное случается редко. Но вот неожиданное
происходит. Иной раз оно переворачивает вверх дном всю
жизнь, и тогда неприспособленные погибают. Они не ви-
дят того, что не явно, не умеют принимать внезапных
решений и теряют голову, попадая в новую, непривыч-
ную колею. Словом, когда старая, накатанная колея их
жизни обрывается,— они гибнут.
Но есть люди, которым удается выжить. Отдельные,
лучше приспособленные личности могут избежать гибели,
когда сила обстоятельств вырывает их из круга явного и
привычного, принуждая ступить на новый, неизвестный
путь.
Так было с Эдит Уитлси. Она родилась в Англии, в
сельской местности, где жизнь течет по исстари заведен-
ному порядку, а все неожиданное так неожиданно и
необычайно, что почитается безнравственным. Она рано
пошла в услужение и, все по тому же исстари заведен-
ному порядку, еще совсем молоденькой девушкой попала
в горничные к одной важной даме.
Развитие цивилизации приводит к тому, что наша
жизнь, подчиняясь установленным законам, в своем одно-
702
образии уподобляется работе машины. Все нежелатель-
ное изгоняется, все неизбежное заранее предусмотрено.
Мы даже не мокнем под дождем, не мерзнем в мороз, и
смерть — чудовищная, нежданная гостья — уже не под-
стерегает нас за каждым углом; она превращена теперь в
пышный, хорошо слаженный спектакль, который закан-
чивается в фамильном склепе, где даже дверные петли
заботливо смазаны маслом во избежание ржавчины, а
воздух регулярно проветривается, дабы на мрамор не
оседала пыль.
Такая жизнь окружала Эдит Уитлси. Событий не
было. Ведь едва ли можно назвать событием то, что,
когда Эдит уже минуло двадцать пять лет, ей пришлось
сопровождать свою хозяйку в путешествие по Соединен-
ным Штатам. Привычная колея жизни просто слегка
изменила направление. Колея была все та же — гладкая,
хорошо укатанная. Следуя этой колее, Эдит и ее хозяйка
без малейших происшествий пересекли Атлантический
океан на пароходе, который отнюдь не был суденышком,
затерянным в морской пучине, а скорее многоэтажным
отелем, покойно и быстро продвигавшимся вперед, под-
миная под свой гигантский корпус волны усмиренной
стихии, похожей в своей унылой покорности на мельнич-
ную запруду. И на суше, по ту сторону океана, проле-
гала все та же колея — очень респектабельная, хорошо
оборудованная, снабженная отелями на каждой остановке и
отелями на колесах в промежутках между остановками.
В Чикаго, пока ее госпожа наблюдала одну сторону
жизни, Эдит наблюдала другую, и, пожалуй, здесь она
впервые обнаружила способность вступать в единобор-
ство с неожиданным и выходить из этой борьбы победи-
тельницей. Покинув службу у своей госпожи, Эдит
Уитлси стала Эдит Нелсон. Ганс Нелсон, эмигрант,
швед по рождению и плотник по профессии, носил в
душе то вечное беспокойство, которое гонйт многие на
поиски приключений. Это был крепкий, мускулистый
человек. Недостаток воображения сочетался у fiero с
колоссальной предприимчивостью, а сила его любви и
преданности была под стать его физической силе.
— Поработаю как следует, поднакоплю деньжат и
поеду в Колорадо,— сказал он Эдит на другой день после
КЗ
свадьбы. А год спустя они были в Колорадо, где Ганс
Нелсон впервые увидел золотой прииск и пал жертвой
золотой горячки. В погоне за золотом он пересек Южную
и Северную Дакоту, Айдахо и Восточный Орегон и до-
брался до горных вершин Британской Колумбии. В пути
и на привале Эдит Нелсон всегда была возле мужа, деля
с ним его удачи, его лишения, его труд. Семенящую по-
ходку горожанки она сменила на свободный, широкий
шаг жительницы гор. Она научилась смело смотреть опас-
ности в глаза, избавившись навсегда от того панического
страха, который порождается непониманием обстановки
и превращает жителей городов в стадо глупых баранов,
цепенеющих от ужаса и покорно ждущих своей судьбы
или спасающихся бегством, давя друг друга и устилая
путь трупами.
Эдит Нелсон сталкивалась с неожиданным на каж-
дом повороте дороги, и взор ее привык различать впе-
реди не только явное, но и скрытое. Эта женщина, ни-
когда прежде не занимавшаяся стряпней, научилась ста-
вить тесто без малейшей примеси дрожжей, солода или
хмеля и выпекать хлеб на обыкновенной сковороде над
костром.-Когда же они съедали последний кусок сала и
последнюю чашку муки, Эдит Нелсон и тут не теряла
головы: из старых мокасин и обрывков сыромятной кожи
она ухитрялась готовить некое подобие пищи, помогав-
шее им кое-как волочить ноги и поддерживать душу в
теле. Она научилась не хуже мужчины навьючивать ло-
шадь (кстати сказать — задача, непосильная для горо-
жанина) и знала, каким узлом следует вязать ту или
иную кладь. Она умела развести костер из сырых сучьев
под проливным дождем, ни на минуту не потеряв при
этом присутствия духа. Словом, Эдит Нелсон научилась
с честью выходить из самых неожиданных положений.
Но Великое Неожиданное еще ждало ее впереди, и ей
предстояло помериться с ним силами.
Поток искателей золота устремлялся на север, в
Аляску. И, как и следовало ожидать, Ганс Нелсон и его
жена попали в этот водоворот и очутились в Клондайке.
Осень 1897 года застала их в Дайе, но у них не было
денег, чтобы переправить снаряжение через Чилкутский
перевал и спуститься вниз по реке к Доусону. Тогда Ганс
101
Нелсон вернулся к своей прежней профессии и немало
содействовал возведению золотоискательского поселка
Скагуэй, словно из-под земли выросшего вдруг на пус-
том месте.
Ганс Нелсон застрял на самом краю земли обето-
ванной, и всю зиму просторы Аляски манили его к себе.
Бухта Лэтуйя манила особенно непреодолимо, и летом
1898 года супруги Нелсон уже пробирались вдоль изви-
листого берега в длинном сивашском каноэ. Кроме них,
в лодке было трое белых и несколько индейцев. Индейцы
высадили их на берег в уединенном заливе, в сотне миль
от бухты Лэтуйи, выгрузили снаряжение и возвратились
в Скагуэй, но трое мужчин остались с Нелсонами, так
как все они были теперь членами одной золотоискатель-
ской партии. Каждый в равной доле участвовал в расхо-
дах, и добычу решено было поделить поровну. Эдит
Нелсон исполняла обязанности поварихи и могла при-
нять участие в дележе наравне с мужчинами.
Прежде всего нарубили елей и построили хижину, пе-
регородив ее на три комнаты. Вести хозяйство должна
была Эдит Нелсон. Мужчины должны были искать зо-
лото,— что они и делали,— и находить его, что они тоже
делали. Впрочем, добыча оказалась не так уж велика:
они напали на небольшую россыпь, и день упорного тяже-
лого труда приносил каждому от пятнадцати до двадцати '
долларов. Короткое лето Аляски длилось в этом году
дольше обычного, и золотоискатели всё откладывали свое
возвращение в Скагуэй, а потом возвращаться было уже
поздно. Сначала они договорились с индейцами, которые
каждую осень отправлялись вдоль побережья со своими
товарами. Сиваши ждали белых людей до последней ми-
нуты, а потом уплыли одни. Теперь не оставалось ничего
другого, как снова ждать подходящего случая. Тем вре-
менем прииск был выработан и сделан запас дров на
зиму.
Бабье лето все длилось и длилось, а затем под вой и
свист метели на Аляску ворвалась зима. Она подкралась
однажды ночью, а когда поутру золотоискатели просну-
лись, за окнами завывал ветер, мела поземка и в лужах
замерзала вода. Буран сменялся бураном, а в проме-
жутках между ними воцарялась тишина, нарушавшаяся
105
лишь шумом прибоя на пустынном берегу, где кромкой
белого инея оседала на песок морская соль.
В хижине дела шли неплохо. Золота нарыто было на
восемь тысяч долларов, и старателям не приходилось
жаловаться. Мужчины соорудили себе лыжи, ходили на
охоту и пополняли запасы кладовой свежим мясом, а ве-
чера коротали за нескончаемыми партиями в вист или в
педро.
Когда работы на прииске прекратились, Эдит Нел-
сон возложила топку печен и мытье посуды на мужчин,
а сама штопала им носки и латала одежду.
В маленькой хижине не слышно было ни ссор, ни ме-
лочных пререканий, ни жалоб, и обитатели ее нередко
говорили друг другу, что им повезло. Ганс Нелсон был
человек добродушный и покладистый, а Эдит с первого
дня их знакомства неизменно вызывала в нем восторг
своим уменьем уживаться с людьми. Харки, худой, дол-
говязый техасец, отличался удивительной незлоби-
востью, несмотря на свой замкнутый и молчаливый нрав.
Он свято верил в то, что золото под землей все время
растет, и, пока никто не пытался этого оспаривать, вел
себя вполне сносно. Четвертый обитатель хижины,
Майкл Деннин, своим ирландским юмором немало спо-
собствовал всеобщей бодрости и веселью. Это был рос-
лый детина, могучего сложения, склонный к внезапным
вспышкам гнева по самому пустячному поводу, но ни-
когда не терявший присутствия духа в тяжелую минуту.
Пятый, и последний, Дэтчи, был, как говорится, душой
общества. Он охотно позволял над собой подтрунивать
и готов был на все, лишь бы повеселить компанию. Ка-
залось, целью своей жизни он поставил смешить людей.
Ни одна сколько-нибудь серьезная размолвка не омра-
чала мира, царившего в хижине. За недолгое северное
лето каждый из золотоискателей сделался обладателем
тысячи шестисот долларов, и чувство довольства и бла-
гополучия не покидало их.
А затем пришло неожиданное. Они только что сели
завтракать. Было уже восемь часов (с прекращением ра-
бот на прииске к завтраку стали собираться позднее), но
на столе еще горела свеча, вставленная в горлышко бу-
тылки. Эдит и Ганс сидели друг против друга. Между
106
ними, спиной к двери, поместились Харки и Дэтчи. Ме-
сто напротив было свободно. Деннин еще не пришел.
Ганс Нелсон взглянул на пустой стул, покачал го-
ловой и сказал, неуклюже пытаясь сострить:
— Деннин, как всегда, первый за столом! Странно.
Уж не хворь ли какая напала на беднягу?
— Где Майкл?—спросила Эдит.
— Поднялся ни свет ни заря и ушел куда-то,— отве-
тил Харки.
На лице Дэтчи заиграла лукавая улыбка. Он ста-
рался показать, что ему известно, почему Деннина нет
за столом, а когда у него потребовали объяснения, напу-
стил на себя таинственный вид. Эдит заглянула к муж-
чинам в спальню и вернулась. Ганс вопросительно по-
смотрел на нее. Она покачала головой.
— Он еще никогда не опаздывал к столу,— заме-
тила она.
— Ничего не понимаю,— сказал Ганс.— У него все-
гда был волчий аппетит.
— Беда, беда! — сказал Дэтчи, сокрушенно покачи-
вая головой.
Отсутствие товарища уже начинало их забавлять.
— Вот ведь несчастье! — не унимался Дэтчи.
— Что такое? — спросили все хором.
— Бедный Майкл! — послышался в ответ унылый
возглас.
— Да что с ним стряслось? —спросил Харки.
— Бедный Майкл забыл, что такое голод,— причи-
тал Дэтчи.— Он растерял весь свой аппетит. Жратва его
теперь не интересует.
— Ну, глядя на него, этого не скажешь: уплетает
так, что за ушами трещит,— заметил Харки.
— Ах, это просто из вежливости, чтобы не обидеть
миссис Нелсон,— тотчас возразил Дэтчи.— Уж будьте
покойны, я-то знаю... Нет, это ужасно! Почему его нет
за столом? Потому что он ушел. А куда он ушел? На-
гуливать аппетит. А как он нагуливает аппетит? Бегает
босиком по снегу. Будто я не знаю! Все богачи бегают
босиком по снегу, когда хотят поймать аппетит, которого
и след простыл. У Майкла тысяча шестьсот долларов,
он стал богачом. И у него пропал аппетит. Вот он и
107
бросился за ним в погоню. Откройте только дверь, и вы
увидите на снегу следы его босых ног. А вот аппетита вы
не увидите. В том-то все и горе. Но когда Майкл дого-
нит аппетит, он схватит его в охапку и придет завтракать.
Все хохотали, слушая болтовню Дэтчи. Смех еще не
замер, как открылась дверь и вошел Деннин. В руке он
держал двустволку. Все уставились на него, а он поднял
ее к плечу и выстрелил два раза подряд. При первом вы-
стреле Дэтчи ткнулся головой в стол, опрокинув кружку
с кофе и окунув желтую копну волос в тарелку с кашей;
лбом он прижал к столу край тарелки, и она поднялась
торчком под углом в сорок пять градусов. Когда грянул
второй выстрел, Харки уже успел вскочить на ноги. Он
рухнул на пол ничком, прохрипев: «О господи!» — и
затих.
Так пришло неожиданное. Ганс и Эдит оцепенели.
Они словно приросли к своим стульям и, как заворожен-
ные, смотрели на убийцу. Он был плохо виден сквозь
дым, наполнивший комнату. И в воцарившейся тишине
слышно было только, как стекает на пол кофе из опроки-
нутой кружки. Деннин открыл затвор и выбросил пустые
гильзы; одной рукой держа двустволку, он сунул другую
в карман за патронами.
Он уже вкладывал их в ствол, когда Эдит Нелсон
пришла в себя. Ясно было, что Деннин намеревался те-
перь пристрелить ее и Ганса. В такую чудовищную, не-
постижимую форму облеклось на этот раз неожиданное,
что на несколько секунд оно совсем ошеломило Эдит,
парализовало ее волю. Но она тут же очнулась и всту-
пила с ним в борьбу. Да, она вступила в борьбу с неожи-
данным, прыгнув, как кошка, на убийцу и вцепившись
обеими руками ему в ворот. Она столкнулась с убийцей
грудь с грудью, и под тяжестью ее тела он невольно по-
пятился назад. Не выпуская ружья из рук, он старался
стряхнуть ее с себя. Но это было нелегко. Ее крепкое
мускулистое тело обрело кошачью цепкость. Перевесив-
шись всей тяжестью на один бок, она сильным рывком
чуть не повалила Денни на на пол. Но он выпрямился и
бешено рванулся в другую сторону, увлекая за собой
Эдит. Ее ноги отделились от пола и описали в воздухе
дугу, но она крепко держалась за его ворот и не разжи-
108
мала пальцев. С размаху налетев на стул, она упала, по-
валила на себя Деннина, и, вцепившись друг в друга,
они покатились по полу.
Ганс Нелсон вступил в борьбу с неожиданным на
полсекунды позже жены. Его организм был менее вос-
приимчив, его мозг и нервы реагировали медленнее, и
прошло лишних полсекунды, прежде чем он осознал все,
что произошло, принял решение и начал действовать.
Эдит уже кинулась на Деннина и вцепилась ему в горло,
когда Ганс вскочил со стула. У него не было ее холодной
решимости; он не владел собой от бешенства, от слепой,
звериной ярости. Вскочив на ноги, он издал какой-то
странный звук — не то рев, не то рычание. Деннин уже
рванул Эдит в сторону, когда Ганс все с тем же диким
рычанием двинулся к ним и настиг их в ту минуту, когда
они повалились на пол.
Ганс бросился на упавшего Деннина и бешено замо-
лотил по нему кулаками. Он бил и бил, словно молотом
по наковальне, и когда Эдит почувствовала, что тело
Деннина обмякло, она разжала пальцы и отползла в сто-
рону. Она лежала на полу, тяжело дыша, и наблюдала за
дракой. Град ударов продолжал обрушиваться на Ден-
нина, но тот, казалось, не замечал их. Он даже не ше-
велился. Наконец, Эдит поняла, что Деннин потерял
сознание. Она крикнула Гансу: «Перестань!» Крикнула
еще раз, но Ганс не слышал. Тогда она схватила его за
руку, но он и тут не обратил на нее внимания.
То, что сделала затем Эдит Нелсон, не было продик-
товано рассудком. Ею руководили не жалость, не покор-
ность заповеди «Не убий». Безотчетное стремление к за-
конности, этика расы, вкоренившаяся с детских лет,— вот
что побудило Эдит Нелсон броситься между мужем и
Деннином и прикрыть своим телом беззащитное тело
убийцы. Не сразу осознал Ганс Нелсон, что бьет свою
жену; наконец, удары прекратились. Эдит оттолкнула
Ганса от Деннина, и он подчинился ей, как свирепый, но
послушный пес подчиняется хозяину, когда тот гонит его
прочь. Да, Ганс Нелсон был похож на цепного пса;
ярость, клокотавшая в нем, звериным рычаньем выры-
валась из горла, и он снова и снова делал попытку бро-
ситься на свою жертву. Но всякий раз Эдит быстро
109
заслоняла Деннина собственным телом. Все дальше и
дальше отталкивала она Ганса от Деннина. Еще никогда
не видала Эдит своего мужа в таком состоянии. Он вну-
шал ей страх. Даже Деннин в разгар их схватки не был
ей так страшен. Она не могла поверить, что это взбесив-
шееся существо — ее муж, Ганс, и содрогнулась, почув-
ствовав безотчетный ужас перед ним, словно это был
дикий зверь, каждую минуту готовый вцепиться ей в
руку. С минуту Ганс еще колебался — он то порывался
вперед, одержимый упрямым стремлением снова бро-
ситься на свою жертву, то отступал, боясь ударить жену.
Но она также упрямо преграждала ему путь, пока, на-
конец, к нему не вернулся рассудок, заставив его сми-
риться.
Они поднялись на ноги. Ганс, шатаясь, попятился
назад и прислонился к стене; по лицу его пробежала
судорога, глухое рычанье, клокотавшее в горле, поне-
многу стихло. Наступила реакция. Эдит стояла посреди
комнаты, ломая руки, прерывисто дыша и всхлипывая;
ее трясло, как в лихорадке.
Ганс тупо уставился в одну точку, но глаза Эдит дико
блуждали по комнате, словно стремясь запечатлеть все
подробности. Деннин лежал неподвижно. Стул, отбро-
шенный в сторону в этой неистовой свалке, лежал рядом
с ним. Из-под тела Деннина наполовину высовывалась
двустволка. Два патрона, которые он не успел вложить
в ствол и сжимал в руке, пока не потерял сознания, ва-
лялись на полу. Харки лежал ничком там, где его сра-
зила пуля, а Дэтчи попрежнему сидел, склонившись го-
ловой на стол, окунув копну волос в тарелку с кашей.
Эта стоявшая торчком тарелка приковала к себе внима-
ние Эдит. Почему она не падает? Какая нелепость! Если
убили человека, это еще не значит, что тарелка с кашей
должна стоять торчком!
Эдит обернулась к Деннину, но ее взгляд снова не-
вольно возвратился к тарелке. В самом деле, это просто
нелепо! Эдит вдруг почувствовала непреодолимое жела-
ние рассмеяться. Затем она ощутила тишину, царившую
в комнате, и забыла о тарелке. Теперь ей хотелось только
одного: чтобы эта томительная тишина чем-то разряди-
лась. Пролитое кофе стекало со стола на пол, и монотон-
770
иый стук капель еще сильней подчеркивал тишину. По-
чему Ганс молчит? Почему он ничего не делает? Опа
взглянула на него, хотела что-то сказать, но язык ей не
повиновался, горло у нее как-то странно болело, во рту
пересохло. Она молча смотрела на Ганса, а Ганс смотрел
на нее.
Внезапно резкий металлический звон всколыхнул ти-
шину. Эдит вскрикнула и метнула взгляд на стол. Та-
релка упала. Ганс глубоко вздохнул, словно пробуждаясь
от сна. Звон упавшей тарелки вернул их к жизни в но-
вом, незнакомом им мире. Здесь, в стенах хижины,
родился этот новый мир, в котором им предстояло
отныне жить и действовать. Старый мир исчез безвоз-
вратно. Впереди все было ново, полно неизвестности.
Неожиданное сместило перспективу, обесценило ценно-
сти и, озарив все своим колдовским светом, смешало
реальное с нереальным, сплетя их в странный путаный
клубок.
— О господи, Ганс! — вымолвила, наконец, Эдит.
Ганс молча уставился на нее широко раскрытыми,
полными ужаса глазами. Медленно обвел он взглядом
комнату, словно видел все это впервые, затем надел
шапку и направился к двери.
— Куда ты?—спросила Эдит, охваченная страхом.
Он уже взялся за дверную скобу и ответил, стоя к
жене вполуоборот:
— Рыть могилы.
— Не оставляй меня, Ганс, одну...— ее взгляд обе-
жал комнату,— с этим...
— Рано или поздно все равно придется рыть,— отве-
тил он.
— Но ты же не знаешь, сколько могил,— возразила
она, чуть не плача, и, заметив, что он колеблется, доба-
вила: — А потом мы пойдем вместе, и я помогу тебе.
Ганс подошел к столу и машинально снял со свечи
нагар. Затем они вдвоем произвели осмотр. Дэтчи и
Харки оба были убиты наповал, и вид их был ужасен,
так как убийца стрелял почти в упор. К Деннину Ганс
отказался притронуться, и Эдит пришлось подойти к
нему самой.
— Он жиЬ,— сказала она Гансу.
‘ 111
Тот подошел и заглянул убийце в лицо.
— Что ты говоришь?—спросила Эдит, уловив ка-
кое-то нечленораздельное бормотанье.
— Будь я трижды проклят, что не прикончил его,—
последовал ответ.
Эдит, опустившись на колени, склонилась над телом
Деннина.
— Отойди от него!—сказал вдруг Ганс хриплым,
странно изменившимся голосом.
. Она быстро, тревожно взглянула на мужа. Подняв
двустволку, брошенную Деннином, он вкладывал в нее
патроны.
— Что ты хочешь делать? — закричала Эдит, вско-
чив на ноги.
Ганс молчал, но она увидела, что он поднимает
ружье к плечу, и, быстро ухватившись рукой за ствол,
толкнула его вверх.
— Оставь! —хрипло крикнул Ганс.
Он старался вырвать у нее двустволку, но она подо-
шла ближе и обхватила его руками.
— Ганс, Ганс, очнись! — молила Эдит.— Ты сошел
с ума, Ганс!
— Он убил Дэтчи и Харки,— последовал ответ,— и
я убью его.
— Но так нельзя,— запротестовала она.— На это
есть закон.
Ганс только презрительно скривил губы в ответ,
словно говоря: «Закон? В этой глуши?», и снова повторил
тупо, упрямо:
— Он убил Дэтчи и Харки.
Жена старалась убедить его, но на все ее доводы Ганс
твердил одно:
— Он убил Дэтчи и Харки.
Но Эдит не могла побороть в себе того, что внуша-
лось ей с детства, что она впитала с молоком матери.
Уважение к закону было у нее в крови, и она должна
была поступить так, как велит закон. Она не понимала,
как можно поступить иначе. Ганс, пытавшийся подме-
нить собой закон, становился в ее глазах таким же пре-
ступником, как Деннин.
т
— Зло за зло — не будет добра,— убеждала она
его.— Есть только один способ покарать Деннина — пе-
редать его в руки правосудия.
Наконец, Ганс уступил.
— Ладно,— сказал он.— Делай, как знаешь. А за-
втра он убьет нас обоих, вот увидишь.
Она покачала головой и потянулась за двустволкой.
Ганс уже хотел было отдать ей ружье, но заколебался.
— Дай-ка я лучше пристрелю его,— взмолился он.
Но Эдит снова покачала головой, и он снова протя-
нул ей ружье. В эту минуту дверь отворилась, и в хи-
жину, не постучав, вошел индеец. Порыв ветра и снеж-
ный вихрь ворвались вместе с ним. Эдит и Ганс оберну-
лись. Ганс еще сжимал в руке двустволку. Картина,
представшая глазам незваного гостя, ничуть его не сму-
тила. Одним быстрым взглядом он окинул трупы Харки
и Дэтчи и бесчувственное тело Деннина. Ни удивления,
ни любопытства не отразилось на его лице. Труп Харки
преграждал ему дорогу, но он, казалось, не замечал этого.
Лицо его оставалось бесстрастным, словно не было ника-
кого трупа.
— Большой ветер,— сказал индеец в виде привет-
ствия.— Дела хорошо? Все хорошо?
Ганс, все еще сжимавший в руке двустволку, понял,
что индеец, глядя на эти изуродованные трупы, считает
его убийцей, и с мольбой посмотрел на жену.
— Здравствуй, Негук,— с усилием проговорила
Эдит, и голос ее дрогнул.— Нет, не очень хорошо. Боль-
шая беда.
— До свидания, я пойду. Очень спешу,— сказал ин-
деец и, не проявляя никаких признаков поспешности, ак-
куратно перешагнул через кровавую лужу, растекшуюся
по полу, открыл дверь и вышел.
Ганс и Эдит взглянули друг на друга.
— Он думает, что это мы сделали,— задыхаясь, про-
говорил Ганс.— Что это я сделал.
Эдит промолчала, потом сказала, кратко, деловито:
— Пусть думает, что хочет. Об этом потом. Сейчас
надо вырыть могилы. Но прежде нужно связать Деннина,
чтобы он не убежал.
8 Джек Лондон, т. 2
пз
Но Ганс не желал прикасаться к Деннину. И Эдит
сама крепко-накрепко скрутила его по рукам и ногам и
затем вышла вместе с Гансом на бесконечный снежный
простор.
Земля промерзла, она не поддавалась ударам кирки.
Тогда они набрали сучьев, разгребли снег и разожгли
костер.
Целый час жгли они костер, и, наконец, земля от-
таяла на несколько дюймов. Они вырыли в этом месте
яму и снова разложили костер. Так они понемногу
углублялись в землю — не больше чем на два-три дюйма
в час.
Это была тяжелая, мучительная работа. Снежный
вихрь мешал костру разгореться, а ветер, забираясь под
одежду, леденил тело. Они работали молча. Ветер не
давал им открыть рта. Они перекинулись всего двумя-
тремя словами, пытаясь разгадать, что могло толкнуть
Деннина на преступление, и умолкли, подавленные ужа-
сом свершившегося. В полдень, взглянув в сторону хи-
жины, Ганс заявил, что он голоден.
— Нет, нет, подожди, Ганс,— умоляюще сказала
Эдит.— Я не могу идти домой одна и стряпать обед, пока
они все там.
В два часа Ганс предложил пойти вместе с ней, но
она заставила его еще поработать, и к четырем часам
могилы были готовы. Две неглубокие ямы, не глубже
двух футов, но они годились на то, чтобы зарыть в них
трупы. Спустилась ночь. Ганс взял нарты, и два мерт-
веца отправились в путь сквозь ночь и метель на свое
ледяное кладбище. Похоронная процессия не отличалась
пышностью. Нарты глубоко увязали в сугробах, и та-
щить их было нелегко. Ганс и Эдит со вчерашнего дня
ничего не ели и теперь, измученные, голодные, едва дер-
жались на ногах. У них не было сил противиться ударам
ветра, и порой он совсем сбивал их с ног. На сугробах
нарты опрокидывались, и каждый раз им приходилось
заново нагружать на них свою страшную кладь. Послед-
ние сто футов нужно было взбираться по крутому от-
косу, и они ползли на четвереньках, как собаки, глубоко
зарываясь руками в рыхлый снег. Но тяжелый груз тянул
их назад, и, скользя и падая, они дважды слетали под
114
откос; постромки и нарты, живые и мертвецы — все спле-
талось в один страшный клубок.
— Завтра я поставлю здесь столбы и прибью до-
щечки с именами,— сказал Ганс, когда они засыпали
могилы.
Эдит рыдала, она едва нашла в себе силы пробормо-
тать срывающимся голосом слова молтивы, и весь обрат-
ный путь Ганс почти нес ее на руках.
Деннин очнулся. Он катался по полу, тщетно ста-
раясь освободиться от своих пут. Когда Ганс и Эдит во-
шли, он окинул их горящим взглядом, но не произнес ни
слова. Ганс снова заявил, что не желает прикасаться к
убийце, и угрюмо наблюдал, как Эдит волоком тащила
его в другую комнату. Но как она ни старалась, у нее
не хватило сил поднять его с пола на койку.
— Дай-ка я пристрелю его, и дело с концом,— ска-
зал Ганс, последний раз делая попытку уговорить ее.
Но Эдит покачала головой и снова наклонилась над
Деннином. К ее удивлению, тело легко отделилось от
пола, и она поняла, что Ганс сдался и пришел ей на по-
мощь. Затем они начали убирать кухню. Но кровавые
пятна на полу продолжали кричать о свершившейся тра-
гедии, и Ганс взял рубанок и выстругал пол, а стружки
сжег в печке.
Дни шли за днями — во мраке и тишине, нарушав-
шейся только шумом прибоя на обледеневшем берегу.
Ганс во всем слушался Эдит. Вся его великолепная пред-
приимчивость исчезла. Эдит взяла судьбу Деннина в
свои руки, и Ганс не желал больше ни во что вмешиваться.
Убийца был для них постоянной угрозой. Каждую
минуту он мог освободиться от своих уз, и они ни днем,
ни ночью не спускали с него глаз. Один из них всегда
сидел возле его койки с заряженной двустволкой в ру-
ках. Сначала Эдит установила восьмичасовые дежурства,
но такое напряжение оказалось им не под силу, и в конце
концов они стали сменять друг друга каждые четыре
часа. Дежурства эти не прекращались круглые сутки, а
ведь нужно было готовить пищу, приносить дрова...
Все их время уходило на то, чтобы караулить Деннина.
После столь неудачного посещения Негука индейцы
старались обходить хижину. Эдит послала к ним Ганса:
8* /7<
она хотела, чтобы индейцы отвезли Деннина в каноэ
до ближайшего белого поселения или фактории. Но Ганс
вернулся ни с чем. Тогда Эдит сама пошла к Негуку.
Негук — глава этого маленького сивашского поселка,
преисполненный чувства ответственности за судьбу своих
сограждан,— веско и немногословно изложил Эдит свою
точку зрения.
— У белых людей случилась беда,— сказал он.— У
сивашей не случилось беды. Мой народ поможет твоему
народу — и к моему народу придет беда. Когда беда бе-
лых и беда сивашей сойдутся вместе и станут одной
бедой — тогда будет большая беда, такая большая, что
и сказать нельзя, и ей не будет конца. Хуже нет такой
беды. Мой народ не делал зла. Зачем же станет он по-
могать твоему народу и приводить к себе беду?
И Эдит Нелсон вернулась в свою страшную хижину,
вернулась к нескончаемым четырехчасовым бдениям. Слу-
чалось, что во время очередного дежурства, когда она
сидела напротив узника, положив заряженную двустволку
на колени, глаза у нее начинали слипаться и ее одолевала
дремота. И всякий раз она просыпалась, словно от
толчка, и судорожно хваталась за ружье, бросая испу-
ганный взгляд на убийцу. Эти внезапные пробуждения
тяжело сказывались на ее нервах и не сулили ничего
хорошего. Но даже в тех случаях, когда Эдит не спала,
стоило только Деннину заворочаться под одеялом, как
она невольно вздрагивала и хваталась за ружье,— так
велик был ее страх перед убийцей.
Ее нервы могли сдать в любую минуту, и она это
понимала. Началось с подергивания глазных яблок:
только закрыв глаза, могла она унять это подергивание.
Затем появилось непроизвольное мигание, и с этим уже
ничего нельзя было поделать. А больше всего Эдит му-
чило то, что она не могла забыть о случившемся. Каза-
лось, время ни на йоту не отодвинуло от нее то страшное
утро, когда неожиданное ворвалось в хижину и перевер-
нуло всю их жизнь. Вынужденная изо дня в день забо-
титься об убийце, она стискивала зубы и страшным уси-
лием воли держала себя в узде.
С Гансом было иначе. Им владела одна навязчивая
мысль: Деннина надо убить. И всякий раз, когда он кор-
776
мил пленника или дежурил около него, Эдит терзалась
страхом, что Ганс пополнит кровавый список еще одной
жертвой. Ганс все время проклинал Деннина и был с ним
очень груб. Он старался скрыть овладевшую им манию
убийства и порой говорил жене:
— Вот погоди, сама еще станешь просить, чтобы я
прикончил его, да уж я тогда не захочу руки марать.
Однако не раз, сменившись с дежурства, Эдит тайком
подкрадывалась к двери и видела, что двое мужчин, как
дикие звери, пожирают друг друга глазами, и на лице
Ганса она читала жажду крови, а на лице Деннина —
ярость и отчаяние затравленного животного.
— Ганс!—окликала она его.— Очнись!
Вздрогнув, он приходил в себя, и в его глазах мель-
кало смущение и испуг, но не раскаяние.
Так Ганс стал частью задачи, которую поста-
вило перед Эдит Нелсон неожиданное. Сначала эта за-
дача заключалась только в том, чтобы поступить с
убийцей по закону, а для Эдит это означало, что Деннин
должен оставаться их пленником до тех пор, пока они не
отдадут его в руки властей для предания суду. Но теперь
приходилось думать и о Гансе,— Эдит видела, что на
карту поставлен его рассудок и спасение его души. К тому
же вскоре ей стало ясно, что и она сама — ее силы, ее
выносливость — становится частью задачи. Напряжение
было слишком велико. Руки ее начали непроизвольно
подергиваться и дрожать, она не могла донести ложку до
рта, не расплескав супа, а левая рука совсем отказыва-
лась служить. Эдит боялась, уж не начинается ли у нее
нечто вроде пляски святого Витта. Со страхом думала
сна о том, что скоро превратится в калеку. Что, если она
не выдержит? И замирала от ужаса, рисуя себе страш-
ную картину: Ганса и Деннина одних в хижине.
На четвертый день Деннин заговорил.
— Что вы хотите со мной делать? — спросил он и
повторял этот вопрос изо дня в день.
Всякий раз Эдит отвечала, что с ним будет поступ-
лено по закону, и в свою очередь спрашивала его:
— Зачем ты это сделал? — но не могла добиться
ответа. Этот вопрос неизменно вызывал у Деннина при-
ступ бешенства, и он начинал биться и метаться на койке,
117
стараясь порвать ремни, которыми был связан. При этом
он грозил Эдит, обещая расправиться с ней, как только
ему удастся освободиться... а рано или поздно он это
сделает. В такие минуты Эдит взводила оба курка дву-
стволки, готовясь уложить его на месте, если он порвет
путы, а сама вся дрожала от напряжения и страха, чув-
ствуя, как кружится у нее голова и тошнота подступает
к горлу.
Но мало-помалу Деннин сделался более сговорчивым.
Видимо, он устал лежать без движения день за днем. Он
начал просить Эдит, молить ее, чтобы она его освободила,
давал ей самые дикие клятвы. Он не тронет ни ее, ни
Ганса; сам отправится пешком по побережью и отдаст
себя в руки властей. Свое золото он оставит Гансу и
Эдит, уйдет один в ледяную пустыню, и никто никогда
его больше не увидит. Он даже готов покончить с со-
бой — пусть только она освободит ему руки. Эти мольбы
обычно переходили в бессвязное бормотание, в бред;
Эдит казалось, что у него начинается нервный припадок,
но она только качала головой, отказываясь дать ему
свободу, о которой он с таким неистовством и страстью
ее молил.
Однако проходили недели, и Деннин понемногу сми-
рялся. Усталость делала свое дело.
— Ох, как я устал, как я устал! — бормотал он и
метался по подушке, словно капризный ребенок. Минула
еще неделя, и Деннин, как одержимый, начал молить о
смерти.
— Пристрели меня,— взывал он к Эдит или закли-
нал Ганса положить конец его мучениям, говоря, что
жаждет только одного — покоя.
Напряжение становилось невыносимым. Нервы Эдит
были натянуты, как струна, и каждую минуту она ждала
катастрофы. Она не могла отдохнуть, постоянно мучимая
страхом, что Ганс поддастся своей мании и, улучив мо-
мент, когда она будет спать, убьет Деннина. Наступил
уже январь, но они знали, что пройдет еще не один ме-
сяц, прежде чем какая-нибудь торговая шхуна заглянет
к ним в залив. Тем временем провизия подходила к
концу,— ведь они никак не думали, что придется зимо-
вать в хижине,— а Ганс не мог даже пополнить запасов
118
охотой. Они были прикованы к дому, день и ночь сто-
рожа своего пленника.
Необходимо было на что-то решиться, и Эдит это
понимала. Она заставила себя заново пересмотреть стояв-
шую перед ней задачу, но не могла поколебать в себе
уважение к закону, унаследованное от предков, не могла
отказаться от понятий, в которых была воспитана, кото-
рые были у нее в крови. Так или иначе, надо поступить
по закону. И в долгие бессонные ночи, сидя с двуствол-
кой на коленях рядом с беспокойно мечущимся Денни-
ном и прислушиваясь к вою метели за окном, Эдит раз-
мышляла над социологическими проблемами и создала
свою собственную теорию эволюции закона. Она пришла
к выводу, что закон есть не что иное как выражение воли
той или иной группы людей. Как велика эта группа, не
имело значения. Есть маленькие группы, как, например,
Швейцария, рассуждала Эдит, и большие, как Соединен-
ные Штаты. Пусть даже группа совсем маленькая — это
ничего не меняет. В стране может быть всего десять ты-
сяч населения, а все же воля этих людей будет законом
для страны. А если так, то и тысяча человек могут соз-
дать свой закон. А если могут тысяча человек, то почему
не могут сто? А если могут сто, почему не могут пять-
десят? Почему не пять? Почему не двое?
Этот вывод испугал ее, и она поделилась им с Гансом.
Ганс понял не сразу, но как только ее мысль стала ему
ясна, он тут же привел весьма убедительные примеры.
Он рассказал о сходках золотоискателей, на которые
люди собираются со всего прииска, устанавливают за-
кон и приводят его в исполнение. Их может быть всего
десять или пятнадцать человек, сказал Ганс, но воля
большинства — закон для всех; и тот, кто его нарушает,
несет наказание.
Наконец, Эдит поняла свой долг: Деннин должен
быть повешен. Ганс согласился с ней. Они вдвоем состав-
ляли большинство в своей маленькой группе. Деннин
должен умереть, потому что такова воля группы. Эдит
старалась, как могла, соблюсти установленную форму,
но их группа была так мала, что им обоим приходилось
одновременно исполнять роль свидетелей и судей, при-
сяжных заседателей... и даже палачей.
119
Эдит предъявила Майклу Деннину формальное обви-
нение в убийстве Дэтчи и Харки. Пленник, лежа на
койке, выслушал показания свидетелей — сначала Ганса,
потом Эдит. Сам он отказался говорить,— не желал ни
отрицать своей вины, ни признаваться в ней, и на во-
прос Эдит, что может он сказать в свое оправдание, отве-
тил молчанием. Ганс и Эдит, не покидая мест, вынесли
вердикт присяжных: Майкл Деннин был признан винов-
ным в убийстве. Затем Эдит, теперь уже в роли судьи,
огласила приговор. Голос ее дрожал, веки подергивались,
левая рука тряслась, но она прочитала его до конца.
— Майкл Деннин, по приговору суда вы должны
быть преданы смерти через повешение по истечении трех
суток.
Таков был приговор. Вздох облегчения вырвался у
пленника; потом он вызывающе рассмеялся и сказал:
— Вот и прекрасно! Проклятая койка не будет по
крайней мере протирать мне больше бока. Что ж, и на
том спасибо!
Когда приговор был вынесен, все, казалось, почув-
ствовали облегчение. Особенно изменился Деннин. От его
прежней угрюмой дерзости не осталось и следа; он бол-
тал со своими тюремщиками и порой даже не без преж-
него блеска и остроумия. Эдит читала ему библию, а он
старался не проронить ни одного слова. Она читала из Но-
вого завета, и убийца с глубоким вниманием прослушал
притчу о блудном сыне и молитву разбойника на кресте.
Накануне казни Эдит снова задала Деннину все тот
же вопрос:
— Зачем ты это сделал?
И он ответил:
— Очень просто. Я думал...
Но она внезапно прервала его и, попросив обождать,
бросилась к Гансу. Ганс спал после дежурства и, когда
его разбудили, с ворчанием сел на койке, протирая глаза.
— Ступай,— сказала ему Эдит,— и приведи сюда
Негука и еще кого-нибудь из индейцев. Майкл готов
сознаться. Возьми двустволку и приведи их хотя бы
силой.
Полчаса спустя Негук и его родственник Хэдикван
появились в комнате, где лежал приговоренный к смерти.
120
Они шли неохотно. Ганс с двустволкой в руке замыкал
шествие.
— Негук,— сказала Эдит,— мы не причиним зла ни
тебе, ни твоему народу. Нам от вас ничего не нужно,—
только сидите, слушайте и постарайтесь все понять.
Так Майкл Деннин, приговоренный к смерти, публич-
но покаялся в своем преступлении. Он говорил, Эдит запи-
сывала его показания, индейцы слушали, а Ганс сторожил
у дверей, боясь, как бы свидетели не вздумали улизнуть.
Вот уже пятнадцать лет, как он не был у себя на
родине, говорил Деннин, и все эти годы ему хотелось
только одного: добыть побольше денег, вернуться домой
и обеспечить старуху мать, чтобы она до конца дней своих
не знала нужды.
— А разве на тысячу шестьсот долларов что-нибудь
сделаешь? — продолжал Деннин.— Мне нужно было все
золото, все восемь тысяч. Тогда я мог бы вернуться до-
мой богачом. «Так чего проще?—думал я.— Перебью
их всех, заявлю в Скегуэе, что это дело рук индейцев,
и поплыву к себе домой в Ирландию». Порешил так и
принялся за дело — хотел было перестрелять вас всех
по очереди... да, видно, ломоть-то был не по зубам, как
сказал бы Харки,— ну, я и подавился. Вот вам и все мое
признание. Дьявол меня попутал, но теперь, бог даст,
искуплю свой грех.
— Негук и Хэдикван, вы слышали слова белого че-
ловека? — спросила Эдит у индейцев.— Я записала его
слова на этой бумаге, а вы должны поставить здесь
значки. Когда придут белые люди, они посмотрят на бу-
магу и увидят, что вы слышали слова этого человека.
Оба индейца поставили крестики против своих имен,
получили приглашение явиться завтра вместе с осталь-
ными жителями поселка, дабы засвидетельствовать даль-
нейшие события, и были отпущены восвояси.
Деннину освободили руки, чтобы он мог подписать
свою исповедь. Потом в комнате воцарилось молчание.
Ганс беспокойно шагал из угла в угол. Эдит тоже было
не по себе. Деннин лежал на спине, глядя вверх, на обом-
шелые балки потолка.
— Да, теперь я должен искупить свой грех перед
богом,— пробормотал он и, обернувшись к Эдит, попро-
121
сил: — Почитай-ка мне еще из той книги.— Потом доба-
вил шутливо: — Глядишь, проклятая койка не так будет
мучить.
День выдался ясный и морозный, когда они повели
Деннина на казнь. Термометр упал до двадцати пяти
градусов ниже нуля; ледяной ветер, забираясь под
одежду, пронизывал до костей. Впервые за все эти ме-
сяцы Деннин встал с койки. Его мускулы так долго на-
ходились в бездействии, тело так отвыкло от стоячего
положения, что он едва держался на ногах; его шатало
из стороны в сторону, он то и дело спотыкался и все
норовил ухватиться связанными руками за Эдит.
— Точь-в-точь как пьяный,— посмеивался он, а ми-
нуту спустя сказал: — Ух, и рад же я, что все кончи-
лось. Эта проклятая койка чуть меня не уморила.
Когда Эдит надела ему шапку и опустила наушники,
он рассмеялся и спросил:
— Зачем это?
— На улице мороз,— ответила она.
— И бедный Майкл Деннин может отморозить уши?
А разве через десять минут ему не будет на это напле-
вать?
Перед последним страшным испытанием Эдит на-
прягла всю свою волю, стараясь держать себя в руках,
и слова Деннина нанесли тяжелый удар ее самообла-
данию. До этой минуты она жила как во сне, в каком-то
призрачном, нереальном мире, но высказанная им грубая
правда заставила ее прозреть, и все происходящее пред-
стало перед ней в новом свете. Ее волнение не укрылось
от Деннина.
— Я, кажется, расстроил тебя своими дурацкими
словами,— сказал он с раскаянием.—Я пошутил, ей-богу.
Сегодня великий день для Майкла Деннина, и он весел,
как жаворонок.
Он принялся бодро насвистывать, но скоро свист
оборвался на довольно унылой ноте.
— Жалко, священника нет,— задумчиво проговорил
он, но тут же добавил поспешно: — Ну, да Майкл Ден-
нин старый солдат, ему не к лицу вздыхать о перине,
когда время идти в поход.
122
Пленник был так слаб и так отвык ходить, что порыв
ветра чуть не опрокинул его навзничь, как только он
шагнул за порог. Ганс и Эдит шли по бокам, поддержи-
вая его с двух сторон, а Деннин отпускал шутки, ста-
раясь их приободрить. Лишь на минуту стал он серьезен,
когда, оборвав себя на полуслове, принялся объяснять,
как переправить его золото матери в Ирландию.
Поднявшись по отлогому холму, они вышли на про-
галину между деревьями. Здесь, расположившись полу-
кругом на снегу вокруг перевернутой вверх дном бочки,
собрались все индейцы во главе с Негуком и Хэдикваном;
весь поселок, вплоть до грудных детей и собак, явился
поглядеть, как белые люди будут вершить свой закон. Не-
подалеку на растопленном кострами снегу виднелась
неглубокая яма, которую Ганс вырубил в мерзлой земле.
Деннин деловито все осмотрел: могилу, бочку, ве-
ревку, перекинутую через сук; проверил толщину ве-
ревки и крепость сука.
— Молодец, Ганс! Привелись мне готовить это для
тебя, уж, верно, я не мог бы сделать лучше.
Он громко рассмеялся своей шутке, но мертвенно
бледное лицо Ганса было угрюмо и неподвижно,— каза-
лось, лишь трубы страшного суда могли бы вывести его
из этой каменной неподвижности. Ганс крепился, но ему
было тяжело. Только сейчас понял он, как это трудно —
отправить своего ближнего на тот свет. Эдит поняла
много раньше, но это не облегчило ей задачи. И сейчас
она боялась, что у нее не хватит сил выдержать до конца.
Ее то и дело охватывало непреодолимое желание запла-
кать, закричать, упасть на снег, зарыться в него лицом
или броситься бежать — все бежать и бежать, через лес,
куда глаза глядят... Только огромным напряжением всех
своих душевных сил могла она заставить себя прийти
сюда, держаться прямо, делать то, что было нужно. И вес
время она мысленно благодарила Деннина, видя, как он
старается ей помочь.
— Подсади-ка меня,— сказал Деннин Гансу и взо-
брался на бочку.
Он наклонился вперед, чтобы Эдит легче было наки-
нуть ему петлю на шею, потом выпрямился и ждал, пока
Ганс укрепит веревку на суку у него над головой.
123
— Майкл Деннин, хочешь ли ты сказать что-ни-
будь? — звонко и отчетливо спросила Эдит, хотя голос
ее дрожал.
Деннин потоптался на бочке, смущенно глядя себе под
ноги, и, как человек, впервые собирающийся произнести
речь, откашлялся.
— Я рад, что с этим будет покончено,— сказал он.—
Вы поступили со мной по-христиански, и я от души бла-
годарю вас за вашу доброту.
— Да примет господь бог душу раскаявшегося греш-
ника! — сказала Эдит.
И, глухо вторя ее звенящему от напряжения голосу,
Деннин проговорил:
— Да примет господь бог душу раскаявшегося греш-
ника.
— Прощай, Майкл! — крикнула Эдит, и в этом воз-
гласе прорвалось ее отчаяние.
Она всем телом налегла на бочку, но не смогла ее
опрокинуть.
— Ганс! Скорей! Помоги мне! —слабо крикнула она.
Силы оставляли ее, а бочка не поддавалась. Ганс
поспешил к ней на помощь и выбил бочку из-под ног
Майкла Деннина.
Эдит повернулась спиной к повешенному и заткнула
уши пальцами; затем она засмеялась — резким, хриплым,
металлическим смехом. Ее смех потряс Ганса; страш-
нее этого он еще ничего не слышал. То, чего так боялась
Эдит Нелсон, пришло. Но даже сейчас, когда тело ее
билось в истерике, она ясно отдавала себе отчет в том,
что с ней происходит, и радовалась, что сумела довести
дело до конца. Покачнувшись, она прижалась к Гансу.
— Отведи меня домой, Ганс,— едва слышно вымол-
вила она.— И дай мне отдохнуть. Дай мне только отдох-
нуть, отдохнуть, отдохнуть...
Опираясь на руку Ганса, который поддерживал ее и
направлял ее неверные шаги, она побрела вперед по снегу.
А индейцы остались и наблюдали в торжественном мол-
чании, как действует закон белых людей, заставляющий
человека плясать в воздухе.
БУРЫЙ ВОЛК
Женщина вернулась надеть калоши, потому что трава
была мокрая от росы, а когда она снова вышла на
крыльцо, то увидела, что муж, поджидавший ее, забыл
обо всем на свете, любуясь чудесным распускающимся
бутоном миндаля. Она поглядела по сторонам, поискала
глазами в высокой траве между фруктовыми деревьями.
— Где Волк? —спросила она.
— Только что был здесь.
Уолт Ирвин оторвался от своих наблюдений над чу-
дом расцветающего мира и тоже огляделся кругом.
— Мне помнится, я видел, как он погнался за кро-
ликом.
— Волк! Волк! Сюда! — позвала Медж.
И они пошли по тропинке, ведущей вниз через за-
росли мансаниты, усеянной восковыми колокольчиками,
на проселочную дорогу.
Ирвин сунул себе в рот оба мизинца, и его пронзи-
тельный свист присоединился к зову Медж.
Она поспешно заткнула уши и нетерпеливо помор-
щилась:
— Фу! Такой утонченный поэт — и вдруг издаешь
такие отвратительные звуки! У меня просто барабанные
перепонки лопаются. Знаешь, ты, кажется, способен пе-
ресвистать уличного мальчишку.
— A-а! Вот и Волк.
125
Среди густой зелени холма послышался треск сухих
веток, и внезапно на высоте сорока футов над ними, на
краю отвесной скалы, появилась голова и туловище
Волка. Из-под его крепких, упершихся в землю передних
лап вырвался камень, и он, насторожив уши, внима-
тельно следил за этим летящим вниз камнем, пока тот
не упал к их ногам. Тогда он перевел свой взгляд на хо-
зяев и, оскалив зубы, широко улыбнулся во всю
пасть.
— Волк! Волк! Милый Волк!—сразу в один полос
закричали ему снизу мужчина и женщина.
Услышав их голоса, пес прижал уши и вытянул морду
вперед, словно давая погладить себя невидимой руке.
Потом Волк снова скрылся в чаще, а они, проводив
его взглядом, пошли дальше. Спустя несколько минут,
за поворотом, где спуск был более отлогий, он сбежал
к ним, сопровождаемый целой лавиной щебня и пыли.
Волк был весьма сдержан в проявлении своих чувств.
Он позволил мужчине потрепать себя разок за ушами,
претерпел от женщины несколько более длительное ласко-
вое поглаживание и умчался далеко вперед, словно
скользя по земле, плавно, без всяких усилий, как на-
стоящий волк.
По сложению это был большой лесной волк, но окра-
ска шерсти и пятна на ней изобличали не волчью породу.
Здесь уже явно сказывалась собачья стать. Ни у одного
волка никто еще не видел такой расцветки. Это был пес
коричневый с ног до головы — темнокоричневый, красно-
коричневый, коричневый всех оттенков. Темнобурая
шерсть на спине и на шее, постепенно светлея, станови-
лась почти желтой на брюхе, чуточку как будто грязно-
ватой из-за упорно пробивающихся всюду коричневых
волосков. Белые пятна на груди, на лапах и над глазами
тоже казались грязноватыми,— там тоже присутствовал
этот неизгладимо-коричневый оттенок. А глаза горели,
словно два золотисто-коричневых топаза.
Мужчина и женщина были очень привязаны к своему
псу. Может быть, потому, что им стоило большого труда
завоевать его расположение. Это оказалось нелегким де-
лом с самого начала, когда он впервые неизвестно откуда
появился около их маленького горного коттеджа. Изго-
126
лодавшийся, с разбитыми в кровь лапами, он задушил
кролика у них на глазах, под самыми их окнами, а потом
едва дотащился до ручья и улегся под кустами черной
смородины. Когда Уолт Ирвин спустился к ручью по-
смотреть на незваного гостя, он был встречен злобным
рычаньем. Таким же рычаньем была встречена и Медж,
когда она, пытаясь завязать миролюбивые отношения,
притащила псу огромную миску молока с хлебом.
Гость оказался весьма несговорчивого нрава. Он пре-
секал все их дружественные попытки,— стоило только
протянуть к нему руку, как обнажались грозные клыки
и коричневая шерсть вставала дыбом. Однако он не ухо-
дил от их ручья, спал тут и ел все, что ему приносили,
но только после того, как люди, поставив еду на безопас-
ном расстоянии, сами удалялись. Ясно было, что он
остается здесь только потому, что не в состоянии дви-
гаться. А через несколько дней, немного оправившись,
он внезапно исчез.
На том, вероятно, и кончилось бы их знакомство, если
бы Ирвину не пришлось в это самое время поехать в се-
верную часть штата. Взглянув случайно в окно, когда
поезд проходил недалеко от границы между Калифор-
нией и Орегоном, Ирвин увидел своего недружелюбного
гостя. Похожий на бурого волка, усталый и в то же время
неутомимый, он мчался вдоль полотна, покрытый пылью
и грязью после двухсотмильного пробега.
Ирвин не любил долго раздумывать. На следующей
станции он вышел из поезда, купил в лавке мяса и пой-
мал беглеца на окраине города.
Обратно Волка доставили в багажном вагоне, и таким
образом он снова попал в горный коттедж. На этот раз
его на целую неделю посадили на цепь, и муж с женой
любовно ухаживали за ним. Однако им приходилось вы-
ражать свою любовь с величайшей осторожностью. За-
мкнутый и враждебный, словно пришелец с другой пла-
неты, пес отвечал злобным рычаньем на все их ласковые
речи. Но он никогда не лаял. За все время никто ни
разу не слышал, чтобы он залаял.
Приручить его оказалось нелегкой задачей. Однако
Ирвин любил трудные задачи. Он заказал металличе-
скую пластинку с выгравированной надписью: «Вернуть
127
Уолту Ирвину, Глен-Эллен, округ Сонома, Калифорния».
На Волка надели ошейник, к которому наглухо прикре-
пили эту пластинку. После этого его отвязали, и он мгно-
венно исчез. Через день пришла телеграмма из Мендо-
сино: за двадцать часов пес успел пробежать сто миль
к северу, после чего был пойман.
Обратно Волка доставила транспортная контора. Его
привязали на три дня, на четвертый отпустили, и он снова
исчез. На этот раз Волк успел добраться до южных райо-
нов Орегона. Там его снова поймали и снова вернули
домой. Всякий раз, как его отпускали, он убегал — и
всегда убегал на север. Словно какая-то неодолимая сила
гнала его на север. «Тяга к дому», как выразился одна-
жды Ирвин, когда ему вернули Волка из Северного
Орегона.
В следующий раз бурый беглец успел пересечь поло-
вину Калифорнии, весь штат Орегон и половину Вашинг-
тона, прежде чем его перехватили и доставили обратно
по принадлежности. Скорость, с которой он совершал
свои пробеги, была просто поразительна. Подкормившись
и передохнув, Волк, едва только его отпускали на сво-
боду, обращал всю свою энергию в стремительный бег.
Удалось точно установить, что за первый день он про-
бегал около ста пятидесяти миль, а затем в среднем около
ста миль в день, пока его кто-нибудь не изловит. Возвра-
щался он всегда тощий, голодный, одичавший, а убегал
крепкий, отдохнувший, набравшись новых сил. И неиз-
менно держал путь на север, влекомый каким-то внутрен-
ним побуждением, которого никто не мог понять.
В этих безуспешных побегах прошел целый год, и пес
примирился, наконец, с судьбой и остался близ коттеджа,
где когда-то в первый день задушил кролика и спал у
ручья. Однако прошло еще немало времени, прежде чем
мужчине и женщине удалось погладить его. Это была ве-
ликая победа. Волк отличался такой необщительностью,
что к нему просто нельзя было подступиться. Никому
из гостей, бывавших в коттедже, не удавалось завести
с ним добрые отношения. Глухое ворчанье было ответом
на все такие попытки. А если кто-нибудь все же отва-
живался подойти поближе, верхняя губа Волка припод-
нималась, обнажая острые клыки, и слышалось злобное,
128
свирепое рычание, наводившее страх даже на самых
отчаянных храбрецов и на всех соседних собак, которые
отлично знали, как рычат собаки, но никогда не слыхали
рычания волка.
Прошлое этого пса было покрыто мраком неизвест-
ности. История его жизни начиналась с Уолта и Медж.
Он появился откуда-то с юга, но о прежнем его вла-
дельце, от которого он, повидимому, сбежал, ничего не
удалось разузнать. Миссис Джонсон, ближайшая со-
седка, у которой Медж покупала молоко, уверяла, что
это клондайкская собака. Ее брат работал на приисках
среди льдов в этой далекой стране, и поэтому она счи-
тала себя авторитетом по такого рода вопросам.
Да, впрочем, с ней и не спорили. Кончики ушей у
Волка явно были когда-то жестоко обморожены, они так
и не заживали. Кроме того, он был похож на аляскинских
собак, снимки которых Ирвин и Медж не раз видели в
журналах. Они часто разговаривали о прошлом Волка, пы-
таясь представить себе по тому, что они читали и слыша-
ли, какую жизнь этот пес вел на далеком Севере. Что Север
все еще тянул его к себе, это они знали. По ночам Волк
тихонько скулил, а когда поднимался северный ветер и
пощипывал морозец, им овладевало страшное беспокой-
ство и он начинал жалобно выть. Это было похоже на
протяжный волчий вой. Но он никогда не лаял. Ника-
кими средствами нельзя было исторгнуть у него хотя бы
один звук на естественном собачьем языке.
За долгое время, в течение которого Ирвин и Медж
добивались расположения Волка, они нередко спорили
о том, кто же будет считаться его хозяином. Оба считали
его своим и хвастались малейшим проявлением привязан-
ности с его стороны. Но преимущество с самого начала
было на стороне Ирвина, и главным образом потому, что
он был мужчина. Очевидно, Волк понятия не имел о жен-
щинах. Он совершенно не понимал женщин. С юбками
Медж он никак не мог примириться,— заслышав их
шелест, всякий раз настораживался и грозно ворчал.
А в ветреные дни ей совсем нельзя было к нему под-
ходить.
Но Медж кормила его. Кроме того, она царствовала
в кухне, и только по ее особой милости Волку разреша-
9 Джек Лондон, т. 2 129
лось туда входить. И Медж была совершенно уверена,
что завоюет его, несмотря на такое страшное препятствие,
как ее юбка. Уолт же пошел на уловки — он заставлял
Волка лежать у своих ног, пока писал, а сам то и дело
поглаживал и всячески уговаривал его, причем работа
двигалась у него очень медленно. В конце концов Уолт
победил — вероятно, потому, что был мужчиной, но Медж
уверяла, что, если бы он употребил всю свою энергию на
писание стихов и оставил бы Волка в покое, им жилось
бы лучше и денег водилось бы больше.
— Пора бы уж получить известие о моих последних
стихах,— заметил Уолт, после того как они минут пять
молча спускались по крутому склону.— Уверен, что на
почте уже лежат для меня денежки, и мы превратим их
в превосходную гречневую муку, в галлон кленового
сиропа и новые калоши для тебя.
— Ив чудесное молочко от чудесной коровы миссис
Джонсон,— добавила Медж.— Завтра ведь первое, как
ты знаешь.
Уолт невольно поморщился, но тут же лицо его про-
яснилось, и он хлопнул себя рукой по карману куртки.
— Ничего! У меня здесь готова самая удойная корова
во всей Калифорнии.
— Когда это ты успел написать? — живо спросила
Медж и добавила с упреком: — Даже не показал мне!
— Я нарочно приберег эти стихи, чтобы прочесть тебе
по дороге на почту, вот примерно в таком местечке,— ска-
зал он, показывая рукой на сухой пень, на котором можно
было присесть.
Узенький ручеек бежал из-под густых папоротников,
журча переливался через большой, покрытый скользким
мхом камень и пересекал тропинку прямо у их ног. Из
долины доносилось нежное пение полевых жаворонков,
а кругом, то поблескивая на солнечном свету, то исчезая
в тени, порхали огромные желтые бабочки.
В то время как Уолт вполголоса читал свое произве-
дение, внизу, в чаще, послышался какой-то шум. Это
был шум тяжелых шагов, к которому время от времени
примешивался глухой стук вырвавшегося из-под ноги
камня. Когда Уолт, кончив читать, поднял взгляд на
жеву, ожидая ее одобрения, на повороте тропинки пока-
7Я
зался человек. Он шел с непокрытой головой, и пот ка-
тился с него градом. Одной рукой он то и дело вытирал
себе лицо платком, в другой держал новую шляпу и сня-
тый с шеи совершенно размокший крахмальный ворот-
ничок. Это был рослый человек, крепкого сложения; мус-
кулы его так и просились наружу из-под тесного черного
пиджака, купленного, повидимому, совсем недавно в ма-
газине готового платья.
— Жаркий денек...— приветствовал его Уолт.
Уолт старался поддерживать добрые отношения с
окрестными жителями и не упускал случая расширить
круг своих знакомых.
Человек остановился и кивнул.
— Не очень-то я привык к такой жаре,— отвечал он,
словно оправдываясь.— Я больше привык к температуре
градусов около тридцати мороза.
— Ну, такой у нас здесь не бывает! — засмеялся
Уолт.
— Надо полагать,— отвечал человек.— Да я, правду
сказать, и не хочу этого. Я разыскиваю мою сестру. Вы
случайно не знаете, где она живет? Миссис Джонсон,
миссис Уильям Джонсон.
— Так вы, наверно, ее брат из Клондайка?—вос-
кликнула Медж, и глаза ее загорелись любопытством.—
Мы так много о вас слышали!
— Он самый, мэм,— скромно отвечал он.— Меня зо-
вут Скифф Миллер. Я, видите ли, хотел сделать ей сюр-
приз.
— Так вы совершенно правильно идете. Только вы
шли не по дороге, а прямо по лесной тропинке.
Медж встала и показала ему на ущелье вверху, в чет-
верти мили от них.
— Вон видите там сосны? Идите к ним по этой
узенькой тропинке. Она сворачивает направо и приведет
вас к самому дому миссис Джонсон. Тут уж с пути не
собьешься.
— Спасибо, мэм,— отвечал Скифф Миллер.
— Нам было бы очень интересно услышать от вас
что-нибудь о Клондайке,— сказала Медж.— Может быть,
вы разрешите зайти к вам, пока вы будете гостить у
9*
131
вашей сестры? А то еще лучше — приходите с ней как-
нибудь к нам пообедать.
— Да, мэм, благодарю вас, мэм,— машинально про-
бормотал Скифф, но, тут же спохватившись, добавил: —
Только я ведь недолго здесь пробуду: опять отправлюсь
на Север. Сегодня же уеду с ночным поездом. Я, видите
ли, подрядился на работу: казенную почту возить.
Медж выразила сожаление по этому поводу. Скифф
Миллер собрался продолжать свой путь, но в эту минуту
Волк, который рыскал где-то поблизости, вдруг бес-
шумно, по-волчьи, появился из-за деревьев.
Рассеянность Скиффа Миллера как рукой сняло.
Глаза его впились в собаку, и глубочайшее изумление
изобразилось на его лице.
— Черт подери! — произнес он раздельно и внуши-
тельно.
Он с сосредоточенным видом уселся на пень, не заме-
чая, что Медж осталась стоять. При звуке его голоса
уши Волка опустились и пасть расплылась в широчай-
шей улыбке. Он медленно приблизился к незнакомцу, об-
нюхал его руки, а затем стал лизать их.
Скифф Миллер погладил пса по голове.
— Ах, черт подери! — все так же медленно и вну-
шительно повторил он.— Простите, мэм,— через секунду
добавил он,— я, знаете, очень удивился. Вот и все.
— И мы тоже удивились,— шутливо отвечала она.—
Никогда еще не бывало, чтобы Волк так прямо пошел к
незнакомому человеку.
— Ах, вот как вы его зовете! Волк! —сказал Скифф
Миллер.
— Для меня просто непонятно его расположение к
вам. Может быть, дело в том, что вы из Клондайка?
Ведь это, знаете, клондайкская собака.
— Да, мэм,— рассеянно произнес Миллер.
Он приподнял переднюю лапу Волка и внимательно
осмотрел подошву, ощупывая и нажимая на пальцы.
— Мягкие стали ступни,— заметил он.— Давненько
он, как видно, не ходил в упряжке.
— Нет, знаете, это просто удивительно! — вме-
шался Уолт.— Он позволяет вам делать с ним все, что
вы хотите!
132
Скифф Миллер встал. Никакого замешательства те-
перь уже не замечалось в нем.
— Давно у вас эта собака? —спросил он деловитым,
сухим тоном.
И тут Волк, который все время вертелся возле и ла-
стился к нему, вдруг открыл пасть и залаял. Точно что-
то вдруг прорвалось в нем — такой это был стран-
ный, отрывистый, радостный лай. Но несомненно — это
был лай.
— Вот это для меня новость! — сказал Скифф
Миллер.
Уолт и Медж переглянулись. Чудо свершилось: Волк
залаял.
— Первый раз слышу, как он лает! — промолвила
Медж.
— Ия тоже первый раз слышу,— отвечал Скифф
Миллер.
Медж поглядела на него с улыбкой. Повидимому, этот
человек большой шутник.
— Ну еще бы,— сказала она,— ведь вы с ним позна-
комились пять минут тому назад!
Скифф Миллер пристально поглядел на нее, словно
стараясь обнаружить в ее лице хитрость, которую эта
фраза заставила его заподозрить.
— Я думал, вы догадались,— медленно произнес
сн.— Я думал, вы сразу поняли — по тому, как он ла-
стился ко мне. Это мой пес. И зовут его не Волк. Его
зовут Бурый.
— Ах, Уолт! — невольно вырвалось у Медж, и она
жалобно поглядела на мужа.
Уолт мгновенно выступил на ее защиту.
— Откуда вы знаете, что это ваша собака?—спро-
сил он.
— Потому что моя,— последовал ответ.
Скифф Миллер медленно поглядел на него и сказал,
кивнув в сторону Медж:
— Откуда вы знаете, что это ваша жена? Вы просто
скажете: потому что это моя жена. И я ведь тоже могу
ответить: что это, дескать, за объяснение? Собака моя.
Я вырастил и воспитал ее. Уж мне ли ее не знать! Вот
поглядите, я вам сейчас докажу.
133
Скифф Миллер обернулся к собаке.
— Эй, Бурый! — крикнул он. Голос его прозвучал
резко и властно, и тут же уши пса опустились, словно
его приласкали.— А ну-ка?
Пес резко, скачком, повернулся направо.
— Эй, пошел!
И пес, сразу перестав топтаться на месте, бросился
вперед и так же внезапно остановился, слушая команду.
— Могу заставить его проделать все это просто сви-
стом,— сказал Миллер.— Ведь он у меня вожаком был.
— Но вы же не собираетесь взять его с собой? —
дрожащим голосом спросила Медж.
Человек кивнул.
— Туда, в этот ужасный Клондайк, на эти ужас-
ные мученья?
Он снова кивнул.
— Да нет,— прибавил он,— не так уж там плохо. По-
глядите-ка на меня: разве я, по-вашему, не здоровяк?
— Но для собак ведь это такая ужасная жизнь — веч-
ные лишения, непосильный труд, голод, мороз! Ах, я ведь
читала, я знаю, каково это.
— Да, был случай, когда я чуть не съел его как-то
раз на Мелкоперой реке,— мрачно согласился Миллер.—
Не попадись мне тогда лось на мушку, был бы ему конец.
— Я бы скорей сама умерла! — воскликнула Медж.
— Ну, у вас здесь, конечно, другая жизнь,— пояснил
Миллер.— Вам собак есть не приходится. А когда чело-
века скрутит так, что из него вот-вот душа вон, тогда
начинаешь рассуждать по-иному. Вы в таких переделках
никогда не бывали, а значит, и судить об этом не можете.
— Так ведь в этом-то все и дело! — горячо настаи-
вала Медж.— В Калифорнии собак не едят. Так почему
бы вам не оставить его здесь? Ему здесь хорошо, и голо-
дать ему никогда не придется,— вы это сами видите.
И не придется страдать от убийственного холода, от не-
посильного труда. Здесь его нежат и холят. Здесь нет
этой дикости ни в природе, ни в людях. Никогда на него
не обрушится удар кнута. Ну, а что до погоды, то ведь
вы сами знаете: здесь и с негу-то никогда не бывает.
— Ну, уж зато летом, извините, жара адская, про-
сто терпенья нет,— засмеялся Миллер.
134
— Но вы не ответили нам!—с жаром продолжала
Медж.— А что вы можете предложить ему в этих ваших
северных краях?
— Могу предложить еду, когда она у меня есть, а
обычно так и бывает.
— А когда нет?
— Тогда, значит, и у него не будет.
— А работа?
— Работы вдоволь! — нетерпеливо отрезал Мил-
лер.— Да, работы без конца, и голодуха, и морозище,
и все прочие удовольствия. Все это он получит, когда
будет со мной. Но он это любит. Он к этому привык,
знает эту жизнь. Для нее он родился, для нее его и вы-
растили. А вы просто ничего об этом не знаете. И не по
нимаете, о чем говорите. Там его настоящая жизнь, и там
он будет чувствовать себя всего лучше.
— Собака останется здесь,— решительно заявил
Уолт,— так что продолжать этот спор нет никакого
смысла.
— Что-о? — протянул Скифф Миллер, угрюмо сдви-
нув брови, и на его побагровевшем лбу выступила упря-
мая складка.
— Я сказал, что собака останется здесь, и на этом
разговор закончен. Я не верю, что это ваша собака. Мо-
жет быть, вы ее когда-нибудь видели. Может быть, даже
когда-нибудь и ездили на ней по поручению хозяина.
А то, что она слушается обычной команды северного по-
гонщика, это еще не доказывает, что она ваша. Любая
собака с Аляски слушалась бы вас точно так же. Кроме
того, это, несомненно, очень ценная собака. Такая собака
на Аляске клад, и этим-то и объясняется ваше желание
завладеть ею. Во всяком случае вам придется доказать,
что она ваша.
Скифф Миллер выслушал эту длинную речь невозму-
тимо и хладнокровно, только лоб у него еще чуточку
потемнел и громадные мускулы вздулись под черным
сукном пиджака. Он спокойно смерил взглядом этого
стихоплета, словно взвешивая, много ли силы может
скрываться под его хрупкой внешностью.
Затем на лице Скиффа Миллера появилось презри-
тельное выражение, и он промолвил резко и решительно:
135
— А я говорю, что могу увести собаку с собой хоть
сию же минуту.
Лицо Уолта вспыхнуло, он весь как-то сразу подтя-
нулся, и все мышцы у него напряглись. Медж, опасаясь,
как бы дело не дошло до драки, поспешила вмешаться
в разговор.
— Может быть, мистер Миллер и прав,— сказала
ома.— Боюсь, что он прав. Волк, невидимому, дей-
ствительно знает его: и на кличку «Бурый» откликается
и сразу встретил его дружелюбно. Ты ведь знаешь, что
пес никогда ни к кому так не ластился. А потом, ты обра-
тил внимание, как он лаял? Он просто был вне себя от
радости. А отчего? Ну, разумеется, оттого, что нашел
мистера Миллера.
Бицепсы Уолта перестали напрягаться. Даже плечи
его безнадежно опустились.
— Ты, кажется, права, Медж,— сказал он.— Волк
наш не Волк, а Бурый, и, должно быть, он действительно
принадлежит мистеру Миллеру.
— Может быть, мистер Миллер согласится продать
его? — сказала она.— Мы могли бы его купить.
Скифф Миллер покачал головой, но уже совсем не
воинственно, а скорей участливо, мгновенно отвечая ве-
ликодушием на великодушие.
— У меня пять собак было,— сказал он, пытаясь,
повидимому, как-то смягчить свой отказ,— этот ходил
вожаком. Это была самая лучшая упряжка на всю
Аляску. Никто меня не мог обогнать. В тысяча восемьсот
девяносто пятом году мне давали за них пять тысяч
чистоганом, да я не взял. Правда, тогда собаки были в
цене. Но не только потому мне такие бешеные деньги
предлагали, а уж очень хороша была упряжка. А Бурый
был лучше всех. В ту же зиму мне за него давали ты-
сячу двести — я не взял. Тогда не продал и теперь не
продам. Я, видите ли, очень дорожу этим псом. Три года
его разыскиваю. Прямо и сказать не могу, до чего я огор-
чился, когда его у меня свели, и не то что из-за цены,
а просто... привязался к нему, как дурак, простите за вы-
ражение. И я сейчас просто глазам своим не поверил,
когда его увидал. Подумал, уж не мерещится ли мне.
Прямо как-то не верилось такому счастью. Ведь я его сам
136
вынянчил. Спать его укладывал, кутал, как ребенка.
Мать у него издохла, так я его сгущенным молоком вы-
кормил — два доллара банка. Себе-то я этого не мог по-
зволить, черный кофе пил. Он никогда никакой матери
не знал, кроме меня. Бывало, все у меня палец сосет, по-
стреленок. Вот этот самый палец.— Скифф Миллер так
разволновался, что уже не мог говорить связно, а только
вытянул вперед указательный палец и прерывистым голо-
сом повторил: — Вот этот самый палец,— словно это
было неоспоримым доказательством его права собствен-
ности на собаку.
Потом он совсем замолчал, глядя на свой вытянутый
палец.
И тут заговорила Медж.
— А собака? — сказала она.— О собаке-то вы не ду-
маете?
Скифф Миллер недоуменно взглянул на нее.
— Ну скажите, разве вы подумали о ней? — повто-
рила Медж.
— Не понимаю, к чему вы клоните.
— А ведь она, может быть, тоже имеет некоторое
право выбирать,— продолжала Медж.— Может быть, у
нее тоже есть свои привязанности и свои желания. Вы
с этим не считаетесь. Вы не даете ей выбрать самой. Вам
и в голову не пришло, что, может быть, Калифорния нра-
вится ей больше Аляски. Вы считаетесь только с тем, что
вам самому хочется. Вы с ней обращаетесь так, будто это
мешок картофеля или охапка сена, а не живое существо.
Миллеру эта точка зрения была, повидимому, внове.
Он с сосредоточенным видом стал обдумывать так неожи-
данно вставший перед ним вопрос. Медж сейчас же
постаралась воспользоваться его нерешительностью.
— Если вы в самом деле ее любите, то ее счастье
должно быть и вашим счастьем,— настаивала она.
Скифф Миллер продолжал размышлять про себя, а
Медж бросила торжествующий взгляд на мужа и прочла
в его глазах горячее одобрение.
— То есть вы что же это думаете? — неожиданно
спросил пришелец из Клондайка.
Теперь Медж в свою очередь поглядела на него с пол-
ным недоумением.
137
— Что вы хотите сказать?—спросила она.
— Так вы что ж думаете, что Бурому захочется
остаться здесь, в Калифорнии?
Она уверенно кивнула в ответ:
— Убеждена в этом.
Скифф Миллер снова принялся рассуждать сам с со-
бой, на этот раз уже вслух. Время от времени он испы-
тующе поглядывал на предмет своих размышлений.
— Он был работяга, каких мало. Сколько он для
меня трудился! Никогда не отлынивал от работы. И еще
тем он был хорош, что умел сколотить свежую упряжку
так, что она работала на первый сорт. А уж голова у
него! Все понимает, только что не говорит. Что ни ска-
жешь ему, все поймет. Вот посмотрите-ка на него сейчас:
он прекрасно понимает, что мы говорим о нем.
Пес лежал у ног Скиффа Миллера, опустив голову
на лапы, настороженно подняв уши и быстро переводя
внимательный взгляд с одного из говоривших на другого.
— Он еще может поработать. Как следует может по-
работать. И не один год. И ведь я люблю его, крепко
люблю, черт возьми!
После этого Скифф Миллер еще раза два раскрыл
рот, но так и закрыл его, ничего не сказав. Наконец,
он выговорил:
— Вот что. Я вам сейчас скажу, что я сделаю. Ваши
слова, мэм, действительно имеют... как бы это сказать...
некоторый смысл. Пес потрудился на своем веку, много
потрудился. Может быть, он и впрямь заработал себе
спокойное житье и теперь имеет полное право выбирать.
Во всяком случае мы ему дадим решить самому. Как
он сам захочет, так пусть и будет. Вы оставайтесь и си-
дите здесь, как сидели, а я распрощаюсь с вами и пойду
как ни в чем не бывало. Ежели он захочет, может остаться
с вами. А захочет, может идти со мной. Я его звать
не буду. Но и вы тоже не зовите.
Вдруг он подозрительно глянул на Медж и добавил:
— Только уж, чур,— играть по-честному! Не угова-
ривать его, когда я спиной повернусь.
— Мы будем играть честно...— начала было Медж.
Но Скифф Миллер прервал ее уверения:
138
— Знаю я эти женские повадки! Сердце у женщин
мягкое, и стоит его задеть, они способны любую карту
передернуть, на любую хитрость пойти и врать будут,
как черти... Прошу прощения, мэм, я ведь это вообще на-
счет женского пола говорю.
— Не знаю, как и благодарить вас...— начала дро-
жащим голосом Медж.
— Еще неизвестно, есть ли вам за что меня благода-
рить,— отрезал Миллер,— ведь Бурый еще не решил.
Я думаю, вы не станете возражать, если я пойду мед-
ленно. Это ведь будет только справедливо, потому что
через каких-нибудь сто шагов меня уже не будет видно.
Медж согласилась.
— Обещаю вам честно,— добавила она,— мы ничего
не будем делать, чтобы повлиять на него.
— Ну, так теперь, значит, я ухожу,— сказал Скифф
Миллер тоном человека, который уже распрощался и
уходит.
Уловив перемену в его голосе, Волк быстро поднял
голову и стремительно вскочил на ноги, когда увидел, что
Медж и Миллер, прощаясь, пожимают друг другу руки.
Он поднялся на задние лапы и, упершись передними в
Медж, стал лизать руку Скиффа Миллера. Когда же
Скифф протянул руку Уолту, Волк снова повторил то же
самое: уперся передними лапами в Уолта и лизал руки
им обоим.
— Да, сказать по правде, невесело обернулась для
меня эта прогулочка,— заметил Скифф Миллер и мед-
ленно пошел прочь по тропинке.
Он успел отойти шагов на двадцать. Волк, не дви-
гаясь, глядел ему вслед, напряженно застыв, словно
ждал, что человек вот-вот повернется и пойдет обратно.
Вдруг он с глухим, жалобным визгом стремительно бро-
сился за Миллером, нагнал его, любовно и бережно схва-
тил лапами за руку и мягко попытался остановить.
Увидев, что это ему не удается, Волк бросился обратно
к сидевшему на пне Уолту Ирвину, схватил его за рукав
и тоже безуспешно пытался увлечь его вслед за удаляю-
щимся человеком.
Смятение Волка явно возрастало. Ему хотелось быть
и там и здесь, в двух местах одновременно, и с прежним
139
своим хозяином и с новым, а расстояние между ними
неуклонно увеличивалось. Он в возбуждении метался,
делая короткие нервные скачки, бросаясь то к одному,
то к другому в мучительной нерешительности, не зная,
что ему делать, желая быть с обоими и не будучи в со-
стоянии выбрать. Он отрывисто и пронзительно взвиз-
гивал, дышал часто и бурно. Вдруг он уселся, поднял нос
кверху, и пасть его начала судорожно открываться и за-
крываться, с каждым разом разеваясь все шире. Одно-
временно судорога стала все сильнее сводить ему глотку.
Пришли в действие и его голосовые связки. Сначала
почти ничего не было слышно — казалось, просто дыха-
ние с шумом вырывается из его груди, а затем раздался
низкий грудной звук, самый низкий, какой когда-либо
приходилось слышать человеческому уху. Все это было
своеобразной подготовкой к вою.
Но в тот самый момент, когда он, казалось, вот-вот
должен был завыть во всю глотку, широко раскрытая
пасть захлопнулась, судороги прекратились, и пес долгим,
пристальным взглядом посмотрел вслед уходящему че-
ловеку. Потом повернул голову и таким же пристальным
взглядом поглядел на Уолта. Этот молящий взгляд
остался без ответа. Пес не дождался ни слова, ни знака,
ему ничем не намекнули, не подсказали, как поступить.
Он опять поглядел вперед и, увидев, что его старый
хозяин приближается к повороту тропинки, снова пришел
в смятение. Он с визгом вскочил на ноги и вдруг, словно
осененный внезапной мыслью, устремился к Медж. Те-
перь, когда оба хозяина от него отступились, вся надежда
была на нее. Он уткнулся мордой в колени хозяйке, стал
тыкаться носом ей в руку — это был его обычный прием,
когда он чего-нибудь просил. Затем он попятился и,
шаловливо изгибая все туловище, стал подскакивать и
топтаться на месте, скребя передними лапами по земле,
стараясь всем своим телом, от молящих глаз и прижатых
к спине ушей до умильно помахивающего хвоста, выра-
зить то, чем он был полон, ту мысль, которую он не мог
высказать словами.
Но и это он вскоре бросил. Холодность этих людей,
которые до сих пор никогда не относились к нему хо-
лодно, подавляла его. Он не мог добиться от них ника-
140
кого отклика, никакой помощи. Они не замечали его. Они
точно умерли.
Он повернулся и молча поглядел вслед уходящему
хозяину. Скифф Миллер уже дошел до поворота. Еще
секунда — и он скроется из глаз. Но он ни разу не огля-
нулся. Он грузно шагал вперед, спокойно, неторопливо,
точно ему не было ровно никакого дела до того, что про-
исходит за его спиной.
Вот он свернул на повороте и исчез из виду. Волк
ждал долгую минуту молча, не двигаясь, словно обра-
тившись в камень, но камень, одухотворенный желанием
и нетерпением. Один раз он залаял коротким, отрыви-
стым лаем и опять подождал. Затем повернулся и мел-
кой рысцой побежал к Уолту Ирвину. Он обнюхал его
руку и растянулся у его ног, глядя на опустевшую тро-
пинку.
Маленький ручеек, сбегавший с покрытого мохом
камня, вдруг словно стал журчать звончей и громче.
И ничего больше не было слышно, кроме пения полевых
жаворонков. Большие желтые бабочки беззвучно проно-
сились в солнечном свете и исчезали в сонной тени.
Медж ликующим взглядом поглядела на мужа.
Через несколько минут Волк встал. В движениях его
чувствовались теперь спокойствие и уверенность. Он не
взглянул ни на мужчину, ни на женщину; глаза его были
устремлены на тропинку. Он принял решение. И они по-
няли это; поняли также и то, что для них самих испыта-
ние только началось.
Он сразу побежал крупной рысью, и губы Медж уже
округлились, чтобы вернуть его ласковым окликом,— ей
так хотелось позвать его! Но ласковый оклик замер у нее
на губах. Она невольно поглядела на мужа и встретилась
с его суровым, предостерегающим взглядом. Губы ее со-
мкнулись, она тихонько вздохнула.
А Волк мчался уже не рысью, а вскачь. И скачки его
становились все шире и шире. Он ни разу не обернулся,
его волчий хвост был вытянут совершенно прямо. Одним
прыжком он срезал угол на повороте и скрылся.
ОТСТУПНИК
Вот я на работу дневную яду.
Господь, укрепи мои мышцы к труду.
А если мне смерть суждена, я творца
Молю дать работу свершить до конца.
Аминь.
— Вставай сейчас же, Джонни, а то есть не дам!
Угроза не возымела действия на мальчика. Он упорно
не хотел просыпаться, цепляясь за сонное забытье, как
мечтатель цепляется за свою мечту. Руки его пытались
сжаться в кулаки, и он наносил по воздуху слабые, беспо-
рядочные удары. Удары предназначались матери, но она
с привычной ловкостью уклонялась от них и сильно
трясла его за плечо.
— Н-ну тебя!..
Сдавленный крик, начавшись в глубинах сна, быстро
вырос в яростный вопль, потом замер и перешел в не-
внятное хныканье. Это был звериный крик, крик души,
терзаемой в аду, полный бесконечного возмущения и
муки.
Но мать не обращала на него внимания. Эта жен-
щина с печальными глазами и усталым лицом привыкла
к своей ежедневно выполняемой обязанности. Она ухва-
тилась за одеяло и попыталась стянуть его с мальчика, но
он, перестав колотить кулаками, отчаянно вцепился в
него. Сжавшись в комок в ногах кровати, он не желал
расставаться с одеялом. Тогда мать попробовала стащить
142
всю постель на пол. Мальчик сопротивлялся. Она тянула
изо всех сил. Перевес был на ее стороне, постель по-
ползла на пол вместе с мальчиком, который инстинктивно
держался за нее, спасаясь от холода нетопленой комнаты.
Он повис на краю кровати и, казалось, вот-вот сва-
лится на пол. Но сознание его уже пробудилось. Он вы-
прямился и сохранил равновесие; потом спустил ноги на
пол. Мать тотчас же схватила его за плечи и встряхнула.
Мальчик снова выбросил кулаки, на этот раз с большей
силой и меткостью. Глаза его открылись. Мать отпу-
стила его,— он проснулся.
— Ладно,— пробормотал он.
Мать взяла лампу и поспешно вышла, оставив его
в темноте.
— Вычтут, будешь знать! — бросила она, уходя.
Темнота ему не мешала. Одевшись, он вышел на
кухню. Поступь у него была слишком грузная для такого
худого, щуплого тела. Ноги тяжело волочились, и это
казалось странным: очень уж они были тоненькие и ко-
стлявые. Он придвинул к столу продавленный стул.
— Джонни! — резко окликнула его мать.
Он так же резко поднялся и молча пошел к раковине.
Она была грязная и сальная, из отверстия шел скверный
запах. Мальчик не замечал этого. Зловонная раковина
была для него в порядке вещей, так же как и то, что в
мыло въелась грязь от кухонной посуды и оно плохо
мылилось. Да он и не очень-то старался намылиться.
Несколько пригоршней холодной воды из-под крана до-
вершили умывание. Зубов он не чистил. Он даже никогда
не видал зубной щетки и не подозревал, что существуют
на свете люди, способные на такую глупость, как чистка
зубов.
— Хоть бы раз в день сам догадался помыться,—
упрекнула его мать.
Придерживая на кофейнике разбитую крышку, она на-
лила две чашки кофе. Джонни не отвечал на ее упрек,
ибо это являлось вечной темой разговоров и един-
ственным, в чем мать была тверда, как кремень. «Хоть
раз в день» умыть лицо считалось обязательным. Джонни
утерся засаленным, рваным полотенцем, от которого на
лице у него остались волокна.
143
— Уж очень мы далеко живем,— сказала мать, ко-
гда Джонни сел к столу.— Да все ведь думаешь — как
лучше. Сам знаешь. Зато тут попросторней и на доллар
дешевле, а он тоже на улице не валяется. Сам* знаешь.
Джонни едва слушал. Все это говорилось уже много
раз. Круг ее мыслей был ограничен, и она вечно воз-
вращалась к тому, как неудобно им жить так далеко от
фабрики.
— Доллар — это, значит, еды прибавится,— заметил
он рассудительно.— Лучше пройтись, да зато поесть по-
больше.
Он торопливо ел хлеб, запивая непрожеванные куски
горячим кофе. За кофе сходила горячая мутная жид-
кость, но Джонни считал, что кофе превосходный. Это
была одна из немногих сохранившихся у него иллюзий.
Настоящего кофе он не пил ни разу в жизни.
В добавление к хлебу он получил еще кусочек хо-
лодной свинины. Мать налила ему вторую чашку. До-
едая хлеб, Джонни зорко следил, не дадут ли еще. Мать
перехватила его выжидающий взгляд.
— Не будь обжорой,— сказала она.— Ты свою долю
получил. А что младшим останется?
Джонни ничего не ответил на ее упрек. Он вообще не
отличался словоохотливостью. Но его голодный взгляд
больше не выпрашивал добавки. Мальчик не жаловался,
и эта покорность была так же страшна, как и школа,
где его этому обучили. Он допил кофе, вытер рот и
встал со стула.
— Погоди-ка,— поспешно сказала мать.— Еще один
тоненький ломтик, пожалуй, можно отрезать от краюхи.
Это была просто ловкость рук. Делая вид, что отре-
зает ломоть от краюхи, мать убрала ее в хлебную кор-
зинку, ему же подсунула один из своих собственных ку-
сков. Она думала, что обманула сына, но он заметил ее
хитрость и все же без зазрения совести взял хлеб. Он
считал, что мать, при ее болезненности, все равно много
не съест.
Мать, увидев, что он жует сухой хлеб, потянулась
через стол и вылила ему кофе из своей чашки.
— Что-то мутит меня сегодня от него,— пояснила
она.
144
Отдаленный гудок, пронзительный и протяжный, за-
ставил обоих вскочить. Мать взглянула на жестяной
будильник, стоявший на полке. Стрелки показывали по-
ловину шестого. Весь фабричный люд сейчас еще только
пробуждался от сна. Она накинула на плечи шаль и на-
дела старую, помятую, засаленную шляпку.
— Придется бегом,— сказала она, прикручивая фи-
тиль и задувая огонь.
Они ощупью вышли из комнаты и спустились по
лестнице. День был ясный, морозный, и Джонни по-
ежился, когда его охватило холодным воздухом. Звезды
еще не начали бледнеть, и город был погружен во тьму.
Джонни и его мать тащились пешком, тяжело волоча
ноги. Не хватало сил, чтобы твердо ступать по земле.
Минут через пятнадцать мать свернула вправо.
— Смотри не опоздай! — донеслось из темноты ее
последнее предостережение.
Он не ответил, продолжая идти своей дорогой. Во
всех домах фабричного квартала отворялись двери, и
скоро Джонни влился в толпу, двигавшуюся в темноте.
Раздался второй гудок, когда он входил в фабричные
ворота. Он взглянул на восток. Над ломаной линией
крыш небо начало слегка светлеть. Вот и весь дневной
свет, который доставался на его долю. Он повернулся
к нему спиной и вошел в цех вместе со всеми.
Джонни занял свое место в длинном ряду станков.
Перед ним, над ящиком с мелкими шпульками, быстро
вращались шпульки более крупные. На них он нама-
тывал джутовую нить с маленьких шпулек. Работа была
несложная, требовалась только сноровка. Нить так стре-
мительно перематывалась с маленьких шпулек на боль-
шие, что зевать было некогда.
Джонни работал машинально. Когда пустела одна
из маленьких шпулек, он, действуя левой рукой, как
тормозом», останавливал большую шпульку и одновре-
менно большим и указательным пальцами ловил свобод-
ный конец нити. Правой рукой он в это время захва-
тывал конец с новой маленькой шпульки. Все действия
производились обеими руками одновременно и быстро. За-
тем молниеносным движением Джонни завязывал узел
и отпускал шпульку. Вязать ткацкие узлы было просто»
10 Джек Лондон, т. 2
145
Он как-то похвалился, что мог бы делать это во сне.
В сущности так оно и было, ибо сплошь и рядом Джонни
всю долгую ночь вязал во сне бесконечные вереницы
ткацких узлов.
Кое-кто из мальчиков отлынивал от дела, не заменял
мелкие шпульки, когда они кончались, и оставлял ста-
нок работать вхолостую. Но мастер следил за этим. Од-*
нажды он накрыл соседа Джонни и влепил ему затре-
щину.
— Погляди на Джонни! Почему ты не работаешь,
как он?—грозно спросил мастер.
Шпульки у Джонни вертелись вовсю, но его не пора-
довала эта косвенная похвала. Было время... но то было
давно, очень давно. Ничто не отразилось на равнодуш-
ном лице мальчика, когда он услышал, что его ставят в
пример. Да, он был образцовым рабочим. Он знал это.
Ему говорили об этом1, и не раз. Похвала стала привыч-
ной и уже ничего для него не значила. Из образцового
рабочего он превратился в образцовую машину. Если
работа у него не ладилась,— это, как и у станка, обычно
вызывалось плохим качеством сырья. Ошибиться было
для него так же невозможно, как для усовершенствован-
ного гвоздильного станка не точно штамповать гвозди.
И не удивительно. Не было в его жизни времени,
когда бы он не имел тесного общения с машинами. Ма-
шины, можно сказать, вросли в него, и во всяком слу-
чае он вырос среди них. Двенадцать лет назад в ткац-
ком цеху этой же фабрики произошло некоторое смяте-
ние. Матери Джонни стало дурно. Ее уложили на полу
между скрежещущими станками. Позвали двух ткачих.
Им помогал мастер. Через несколько минут в ткацкой
стало на одну душу больше. Эта новая душа был Джон-
ни, родившийся под стук, треск и грохот ткацких стан-
ков и втянувший с первым дыханием теплый, влажный
воздух, полный хлопковой пыли. Он кашлял уже в пер-
вые часы своей жизни, стараясь освободить легкие от
пыли, и по той же причине кашлял и по сей день.
Мальчик, работавший рядом с Джонни, хныкал и
шмыгал носом. На лице его была написана ненависть
к мастеру, который продолжал бросать на него из-
дали грозные взгляды; но пустых шпулек уже не была
146
Мальчик выкрикивал отчаянные ругательства вертев-
шимся перед ним шпулькам, но звук не шел дальше,— его
задерживал и замыкал, как в стенах, грохот, стоявший в
Цеху.
Джонни ни на что не обращал внимания. В нем вы-
работалось бесстрастное отношение к вещам. К тому же
от повторения все приедается, а подобные происшествия
он наблюдал много раз. Ему казалось столь же беспо-
лезным» перечить мастеру, как сопротивляться машине.
Машины устроены, чтобы действовать определенным об-
разом и выполнять определенную работу. Так же и ма-
стер.
Но в одиннадцать часов в цеху началось волнение.
Какими-то таинственными путями оно мгновенно переда-
лось всем. Одноногий мальчонка, работающий рядом
с Джонни по другую сторону, быстро заковылял к по-
рожней вагонетке, нырнул в нее и скрылся там вместе
с костылем. В цех входил управляющий в сопровожде-
нии какого-то молодого человека. Последний был хорошо
одет, в крахмальной сорочке — джентльмен, согласно той
классификации людей, которой придерживался Джонни,
а кроме того — инспектор.
Проходя по цеху, инспектор зорко поглядывал на
мальчиков. Иногда он останавливался и задавал во-
просы. Ему приходилось кричать во всю мочь, и лицо
его нелепо искажалось от натуги. Инспектор сразу за-
метил пустой станок возле Джонни, но ничего не сказал.
Джонни также обратил на себя его внимание. Вне-
запно остановившись, он схватил Джонни за руку по-
выше локтя, оттащил на шаг от машины и тотчас же от-
пустил с удивленным восклицанием.
— Худощав немного,— тревожно хихикнул управ-
ляющий.
— Одни кости! — последовал ответ.— А посмотрите
на его ноги! У мальчишки явный рахит, в начальной
стадии, но несомненный. Если его не доконает эпилеп-
сия, то лишь потому, что еще раньше прикончит тубер-
кулез.
Джонни слушал, но не понимал. К тому же его нс пу-
гали грядущие бедствия. В лице инспектора ему угро-
жало бедствие более близкое и более страшное.
10*
147
— Ну. мальчик, отвечай правду,— сказал, вернее
прокричал, инспектор, наклоняясь к его уху.—Сколько
тебе лет?
— Четырнадцать,— солгал Джонни, и солгал во всю
силу своих легких. Так громко солгал он, что это вы-
звало у него сухой, судорожный кашель, поднявший всю
пыль, которая осела в его легких за утро.
— На вид все шестнадцать,— сказал управляющий.
— Или все шестьдесят,— отрезал инспектор.
— Он всегда был такой.
— С каких пор?—быстро спросил инспектор.
— Да уж сколько лет. И все не взрослеет.
— Не молодеет, я бы сказал. И все эти годы он про-
работал здесь?
— G перерывами. Но это было до введения нового
закона,— поспешил добавить управляющий.
— Станок пустует?—спросил инспектор, указывая
на незанятое место рядом с Джонни, где вихрем верте-
лись полусмотанные шпульки.
— Похоже на то,— управляющий знаком подозвал
мастера и прокричал ему что-то в ухо, указывая на ста-
нок.— Пустует,— доложил он инспектору.
Они прошли дальше, а Джонни вернулся к работе,
радуясь, что беда миновала. Но одноногий мальчик был
менее удачлив. Зоркий инспектор заметил его и вытащил
из вагонетки. Губы у мальчика дрожали, а в глазах было
такое отчаяние, словно его постигло страшное, непоправи-
мое бедствие. Мастер недоуменно развел руками, словно
видел калеку впервые в жизни, а лицо управляющего
изобразило удивление и недовольство.
— Я знаю этого мальчика,— сказал инспектор.—
Ему двенадцать лет. За этот год по моему распоряже-
нию он был уволен с трех фабрик. Ваша четвертая.
Он обернулся к одноногому:
— Ты ведь обещал мне, что будешь ходить в школу,
дал честное слово!
Мальчик залился слезами.
— Простите, господин инспектор! У нас уже по-
мерло двое маленьких, в доме такая нужда.
— А отчего ты кашляешь? — громко спросил ин-
спектор, словно обвиняя его в тяжком преступлении.
148
И, точно оправдываясь, одноногий ответил:
— Это ничего. Я простудился на прошлой неделе,
господин инспектор, только и всего.
Кончилось тем, что мальчик вышел из цеха вме-
сте с инспектором, за которым следовал встревоженный
и смущенный управляющий. После этого все вошло в
обычную колею. Наконец, долгое утро и еще более дол-
гий день пришли к концу, раздался гудок к окончанию
работы. Было уже темно, когда Джонни вышел из фаб-
ричных ворот. За это время солнце успело взойти по
золотой лестнице небес, залить мир благодатным теп-
лом*, спуститься к западу и исчезнуть за ломаной ли-
нией крыш.
Ужин был семейным сбором — единственной трапе-
зой, за которой Джонни сталкивался с младшими брать-
ями и сестрами. Это поистине было столкновением, ибо
он был очень стар, а они оскорбительно молоды. Его
раздражала эта чрезмерная и непостижимая молодость.
Он не понимал ее. Его собственное детство было слиш-
ком далеко позади. Как брюзгливому старику, Джонни
претило это буйное озорство, казавшееся ему отъявлен-
ной глупостью. Он молча хмурился над тарелкой, уте-
шаясь мыслью, что и им тоже скоро придется пойти на
работу. Это их обломает, сделает степенными и солид-
ными, как он сам. Так, подобно всем смертным, Джонни
мерил все своей меркой.
За ужином мать на разные лады и с бесконечными
повторениями объясняла, как она для них старается;
поэтому, когда кончилась скудная трапеза, Джонни с об-
легчением отодвинул стул и встал. Мгновение он коле-
бался — лечь ли ему спать, или выйти на улицу,— и, нако-
нец, выбрал последнее. Но далеко он не пошел, а уселся
на крыльце, ссутулив узкие плечи, уперев локти в ко-
лени, уткнувшись подбородком в ладони.
Он сидел и ни о чем не думал. Он просто отдыхал.
Сознание его дремало. Его братья и сестры тоже вы-
шли на улицу и вместе с другими ребятами затеяли шум-
ную игру. Электрический фонарь на углу бросал яркий
свет на дурачившихся детей. Они знали, что Джонни
сердитый и всегда злится, но словно какой-то бесенок
подстрекал их дразнить его. Они взялись за руки и,
149
отбивая ногами такт, пели ему в лицо бессмысленные и
обидные песенки. Сначала Джонни огрызался и осыпал
их ругательствами, которым научился от мастеров.
Увидя, что это бесполезно, и вспомнив о своем достоин-
стве взрослого, он вновь погрузился в угрюмое молчание.
Заводилой был десятилетний брат Вилли, второй
после Джонни. Джонни не питал к нему особо нежных
чувств. Его жизнь была рано омрачена необходимостью
постоянно в чем-нибудь уступать Вилли и от чего-то
ради него отказываться. Джонни считал, что Вилли в
большом долгу перед ним и что он неблагодарный маль-
чишка. В ту отдаленную пору, когда Джонни сам мог
бы играть, необходимость нянчить Вилли отняла у него
большую часть детства. Вилли тогда был младенцем, а
мать, как и сейчас, целыми днями работала на фабрике.
На Джонни ложились обязанности и отца и матери.
И то, что Джонни уступал и отказывался, видимо
пошло Вилли впрок. Он был розовощекий, крепкого
сложения, ростом с Джонни и даже плотнее его. Словно
вся жизненная сила одного перешла в тело другого.
И не только в тело. Джонни был измотанный, апатич-
ный, вялый, а младший брат кипел избытком энергии.
Дурацкая песенка звучала все громче и громче.
Вилли, приплясывая, сунулся ближе и показал язык.
Джонни выбросил вперед левую руку, обхватил брата
за шею и стукнул его кулаком по носу. Кулачок был
жалкий и костлявый, но о том, что он бил больно, крас-
норечиво свидетельствовал отчаянный вопль, который за
этим последовал. Дети подняли испуганный визг, а
Дженни — сестра Джонни и Вилли — кинулась в дом.
Джонни оттолкнул от себя Вилли, свирепо лягнул
его, потом сбил с ног и ткнул лицом- в землю. Тут по-
доспела мать, обрушив на Джонни вихрь бессильных
упреков и материнского гнева.
— А чего он пристает!—отвечал Джонни.— Не ви-
дит разве, что я устал?
— Яс тебя ростом! — кричал Вилли, извиваясь в
материнских объятиях, обратив к брату лицо, залитое
слезами, перепачканное грязью и кровью.— Я уже с
тебя ростом и вырасту еще больше! Достанется тебе
тогда! Вот увидишь, достанется!
150
— А ты бы шел работать, раз вырос такой боль-
шой,— огрызнулся Джонни.— Вот чего тебе не хва-
тает — работать пора. Пусть мать пристроит тебя на ра-
боту.
— Да ведь он еще мал,— запротестовала она.— Куда
ему работать, такому малышу.
— Я был меньше, когда начинал.
Джонни открыл уже было рот, собираясь дальше из-
ливать свою обиду, но передумал. Он мрачно повер-
нулся и вошел в дом). Дверь его комнаты была открыта,
чтобы шло тепло из кухни. Раздеваясь в полутьме, он
слышал, как мать разговаривает с соседкой. Мать пла-
кала, и слова ее перемежались жалкими всхлипываниями.
— Не пойму, что делается с Джонни,— слышал
он.— Никогда я его таким не видала. Смирный да тер-
пеливый был, как ангелочек. Да он и сейчас хороший,—
поспешила она оправдать его.— От работы не отлыни-
вает; а на фабрику, верно ведь, пошел слишком* рано.
Да разве я виновата? Все ведь думаешь, как лучше.
Снова послышались всхлипывания. А Джонни про-
бормотал, закрывая глаза:
— Вот именно, не отлынивал.
На следующее утро мать снова вырвала его из цеп-
ких объятий сна. Затем» опять последовал скудный завт-
рак, выход из дома в темноте и бледный проблеск утра,
к которому он повернулся спиной, входя в фабричные
ворота. Еще один день из множества дней — и все оди-
наковые.
Но в жизни Джонни бывало и разнообразие: когда
его ставили на другую работу или когда он заболевал.
В шесть лет он нянчил Вилли и других ребят. В семь
пошел на фабрику наматывать шпульки. В восемь полу-
чил работу на другой фабрике. Новая работа была уди-
вительно легкая. Надо было только сидеть с палочкой
в руке и направлять поток ткани, текущей мимо. Поток
этот струился из пасти машины, поступал на горячий
барабан и шел куда-то дальше. А Джонни все сидел на
одном месте, под слепящим газовым рожком, лишенный
дневного света, и сам> становился частью механизма.
На этой работе Джонни чувствовал себя счастли-
вым, несмотря на влажную жару цеха, ибо он был еще
757
молод и мог мечтать и тешить себя иллюзиями. Чудес-
ные мечты сплетал он, наблюдая, как дымящаяся ткань
безостановочно плывет мимо. Но работа не требовала
ни движений, ни умственных усилий, и он мечтал все
меньше и меньше, а ум его тупел и цепенел. Все же он
зарабатывал два доллара в неделю, а два доллара как
раз составляли разницу между голодом и хроническим
недоеданием.
Но когда ему исполнилось девять, он потерял эту
работу. Виною была корь. Поправившись, он поступил
на стекольный завод. Здесь платили больше, зато тре-
бовалось уменье. Работали сдельно; и чем проворней он
был, тем больше получал. Тут была заинтересованность,
и под влиянием* ее Джонни стал замечательным работ-
ником.
Ничего сложного тут тоже не было: привязывать
стеклянные пробки к маленьким бутылочкам. На поясе
у Джонни висел пучок веревок, а бутылки он зажимал
между колен, чтобы действовать обеими руками. От си-
дячего и сгорбленного положения его узкие плечи суту-
лились, а грудная клетка была сжата в течение десяти
часов подряд. Это вредно сказывалось на легких, но
зато он перевязывал триста дюжин бутылок в день.
Управляющий очень им гордился и приводил посе-
тителей поглядеть на него. За десять часов через руки
Джонни проходило триста дюжин бутылок. Это озна-
чало, что он достиг совершенства машины. Все лишние
движения были устранены. Каждый взмах его тощих
рук, каждое движение костлявых пальцев было быстро и
точно. Такая работа требовала огромного напряжения, и
нервы Джонни начали сдавать. По ночам он вздраги-
вал во сне, а днем тоже не мог ни отвлечься, ни отдох-
нуть. Он был все время взвинчен, и руки у него су-
дорожно подергивались. Лицо его стало землистым, и
кашель усилился. Кончилось тем, что Джонни заболел
воспалением легких и потерял работу на стекольном
заводе.
Теперь он вернулся на джутовую фабрику, с кото-
рой в свое время начал. Здесь он мог рассчитывать на
повышение. Он был хороший работник. Со временем его
переведут в крахмальный цех, а потом в ткацкую.
152
Дальше останется лишь увеличивать производитель-
ность.
За эти годы машины стали работать быстрее, а ум
Джонни — медленнее. Он уже больше не мечтал, как,
бывало, в прежние годы. Однажды он был влюблен. Это
случилось в тот год, когда его поставили направлять по-
ток ткани, текущей на барабан. Предметом его любви
была дочь управляющего, взрослая девушка, и он видел
ее только издали, и всего каких-нибудь пять-шесть раз.
Но это не имело значения. На поверхности ткани, кото-
рая текла мимо, Джонни рисовал себе светлое буду-
щее,— он совершал чудеса производительности, изобре-
тал диковинные машины, становился директором фаб-
рики и в конце концов заключал свою возлюбленную
в объятия и скромно целовал в лоб.
Все это относилось к давним временам-, когда он не
был таким старые и утомленным и еще мог любить.
К тому же девушка вышла замуж и уехала, а его чувства
притупились. Да, то было чудесное время, и он частенько
вспоминал его, как другие вспоминают детство, когда
они верили в добрых фей. А Джонни верил не в доб-
рых фей и не в Санта Клауса; он простодушно верил в
те картины счастливого будущего, которыми его вообра-
жение расписывало дымящуюся ткань.
Джонни очень рано стал взрослым. В семь лет, когда
он получил первое жалованье, Началось его отрочество.
У него появилось известное ощущение независимости, и
отношения между матерью и сыном изменились. Он за-
рабатывал свой хлеб, жил своим трудом и тем как бы
становился с нею на равную ногу. Взрослым, по-настоя-
щему взрослым, он стал в одиннадцать лет, после того
как полгода проработал в ночной смене. Ни один ребе-
нок, работающий в ночной смене, не может оставаться
ребенком.
В жизни его насчитывалось несколько важных собы-
тий. Однажды мать купила немного калифорнийского
чернослива. Два раза она делала заварной крем. Это
были очень важные события. Он вспоминал о них с неж-
ностью. Тогда же мать рассказала ему об одном дико-
винном кушанье и пообещала когда-нибудь приготовить
его; кушанье называлось «пловучий остров». «Это будет
153
получше заварного крема»,— сказала мать. Джонни п>
дами ждал того дня, когда он сядет к столу и будет есть
«пловучин остров», пока и эта надежда не отошла в об*
ласть несбыточных мечтаний.
Как-то раз он нашел на улице двадцатипятиценто-
вую монету. То было тоже крупное, даже трагическое
событие в его жизни. Он знал, как должен поступить,
еще раньше, чем подобрал монету. Дома, как всегда,
было нечего есть,— домой ему и следовало принести ее,
как он приносил по субботам получку. Правильный путь
был ясен, но Джонни никогда не имел карманных денег,
и его мучила тоска по сладкому. Он изголодался по кон-
фетам, которые доставались ему лишь по особо тор-
жественным дням.
Джонни не пытался себя обманывать. Он знал, что
совершает грех, и, пустившись в разгул на свои пятна-
дцать центов, грешил сознательно. Десять он отложил
на вторую оргию, но, не имея привычки хранить деньги,
потерял их. Это несчастье, словно нарочно, случилось
как раз в то время, когда угрызения совести особенно
жестоко терзали его, и оно представилось ему возмез-
дием свыше. Он с ужасом ощутил близость грозного и
разгневанного божества. Бог видел — и бог покарал, ли-
шив его даже плодов содеянного им греха.
Мысленно Джонни всегда оглядывался на это собы-
тие, как на единственное свое преступление, и всякий
раз при этом заново испытывал угрызения совести. То
была его греховная тайна. Вместе с тем по складу сво-
его характера он при подобных обстоятельствах не мог не
испытывать сожалений. Он был недоволен тем, как упо-
требил найденные деньги. На них можно было купить
больше; знай он быстроту божьего возмездия, он обо*
шел бы бога, потратив все двадцать пять центов сразу.
Он тысячу раз мысленно распоряжался этими двадцатью
пятью центами, и с каждым разом все выгоднее.
Было еще одно воспоминание, далекое и туманное, но
навеки втоптанное в его душу безжалостными ногами
отца. Это был скорей кошмар, чем воспоминание дей-
ствительного события,— нечто вроде той атавистиче-
ской памяти, которая заставляет человека падать во сне
154
и восходит ко временам, когда предки его жили на де-
ревьях.
Воспоминание это никогда не посещало Джонни при
дневном свете, когда он бодрствовал. Оно являлось
ночью, в тот момент, когда сознание его гасло, погру-
жаясь в сон. Он просыпался в испуге, и в первую страш-
ную минуту ему казалось, что он лежит поперек кро-
вати, в ногах. На кровати — смутные очертания отца и
матери. Он не мог припомнить, как выглядел отец. Об
отце он знал лишь одно: у него были грубые, безжалост-
ные ноги.
Ранние воспоминания еще сохранились в его мозгу,
но более поздних не существовало. Все дни были одина-
ковы. Вчерашний день или прошлый год были равны
тысячелетию — или минуте. Ничего никогда не случа-
лось. Не было событий, отмечающих ход времени. Время
не шло, оно стояло на месте. Двигались лишь неугомон-
ные машины,— да и они никуда не шли, хотя и верте-
лись все быстрее.
Когда ему минуло четырнадцать, он перешел в крах-
мальный цех. Это было громадным событием. Случи-
лось, наконец, нечто такое, что не забудется за одну
ночь и даже за неделю. Наступила новая эра. Это было
для Джонни как бы олимпиадой, началом летоисчисле-
ния. «Когда я стал работать в крахмальном», или «до»,
или «после того как я перешел в крахмальный» — вот
слова, которые не сходили у него с уст.
Свое шестнадцатилетие Джонни отметил переходом
в ткацкую, к ткацкому станку. Здесь снова была заин-
тересованность, так как платили сдельно. Он и тут от-
личился, ибо фабричный горн давно переплавил его
плоть в идеальную машину. Через три месяца Джонни
работал на двух станках, а затем на трех и на четырех.
После двух лет, проведенных в этом цехе, он выра-
батывал больше ярдов ткани, чем! любой другой ткач,
и вдвое больше, чем многие из его менее проворных то-
варищей. И теперь, когда он начал работать в полную
силу, дома зажили лучше. Впрочем, нельзя сказать,
чтоб его заработок перекрывал потребности семьи. Дети
155
подрастали. Они ели больше. Они пошли в школу, а
учебники стоят денег. И почему-то чем быстрее Джонни
работал, тем быстрее подымались цены. Повысилась
даже квартирная плата, хотя дом разваливался на глазах.
Джонни вырос и казался от этого еще более тощим
Нервы его совсем расшатались, он стал раздражителен
и брюзглив. Дети на горьком опыте научились сторо-
ниться старшего брата. Мать уважала его как кормильца
семьи, но к этому уважению примешивался страх.
В жизни Джонни не было радостей. Дней он не ви-
дел. Ночи проходили в беспокойном- забытьи. Остальное
время он работал, и сознание его было сознанием ма-
шины. Вне этого была пустота. Он ни к чему не стре-
мился и сохранил только одну иллюзию: что он пьет
превосходный кофе. Это была рабочая скотинка, ли-
шенная всякой духовной жизни. Но где-то глубоко в
подсознании, неведомо для него самого, откладывался
каждый час работы, каждое движение рук, каждое со-
кращение мускулов,— и все это подготовило развязку,
которая повергла в изумление и его самого и весь его
маленький мирок.
Однажды, поздней весной, Джонни вернулся с ра-
боты, чувствуя себя еще более усталым, чем обычно. За
столом царило приподнятое настроение, но он это-го не
замечал. Он ел в угрюмом молчании, машинально
уничтожая то, что стояло перед ним. Дети охали, ахали,
причмокивали губами. Но Джонни был глух ко всему.
— Да знаешь ли ты, что ты ешь? — не выдержала,
наконец, мать.
Он рассеянно поглядел в тарелку, потом на мать.
— «Пловучий остров»,— объявила она с торже-
ством.
— А-а,— сказал Джонни.
— «Пловучий остров»! — хором подхватили дети.
— А-а,— повторил он и после двух-трех глотков до-
бавил: — Мне сегодня что-то не хочется есть.
Он положил ложку, отодвинул стул и устало под-
нялся.
— Я, пожалуй, лягу.
Проходя через кухню, Джонни волочил ноги тя-
желее обычного. Раздевание потребовало титанических
156
усилии и показалось таким ненужным, что он заплакал от
слабости и полез в постель, не сняв второго башмака.
Он чувствовал, как в голове у него словно растет ка-
кая-то опухоль, и от этого мысли становились расплыв-
чатыми. Его худые пальцы, казалось, стали в толщину
запястий, а кончики—ватными и такими же непослуш-
ными, как его мысли. Невыносимо ломило поясницу. Бо-
лели все кости. Болело все. А в мозгу начался стук,
свист, грохот миллиона ткацких станков. Мировое про-
странство заполнилось снующими челноками. Они мета-
лись взад и вперед, петляя среди звезд. Джонни работал
на тысяче станков, и они все ускоряли ход, челноки сно-
вали все быстрее и быстрее, а мозг его все быстрее раз-
матывался и превращался в нить, которую тянула тысяча
снующих челноков.
На следующее утро Джонни не вышел на работу.
Он был занят другой работой — на тысяче ткацких
станков, стучащих в его голове. Мать ушла на фабрику,
но прежде послала за врачом. «Тяжелая форма гриппа»,—
сказал тот. Дженни ухаживала за братом и выполняла
все предписания врача.
Болезнь протекала тяжело, и только через неделю
Джонни смог одеться и с трудом проковылять по ком-
нате. Еще неделя, сказал врач, и он вернется на ра-
боту. Мастер ткацкого цеха посетил их в воскресенье,
в первый день, когда Джонни полегчало.
— Лучший ткач в цеху,— сказал он матери.— Место
за ним1 сохранят. Может встать на работу через неделю,
в тот понедельник.
— Ты бы хоть поблагодарил, Джонни,— озабоченно
сказала мать.— Он так был плох, до сих пор в себя не
пришел,— виновато объяснила она гостю.
Джонни сидел сгорбившись, пристально глядя в
пол. Он оставался в этой позе еще долго после ухода
мастера. На дворе стемнело, и после обеда он вышел
посидеть на крыльце. Иногда губы его шевелились. Ка-
залось, он был погружен в какие-то бесконечные вычис-
ления.
На следующий день, когда в воздухе потеплело,
Джонни снова уселся на крыльце. В руках у него был
157
карандаш и: бумага, и он долго с натугой и поразитель*
ным старанием высчитывал что-то.
— Что идет после миллионов? — спросил Джонни
в полдень, когда Вилли вернулся из школы.— И как их
считают?
К вечеру вычисления были закончены. Каждый день,
уже без карандаша и бумаги, Джонни выходил на
крыльцо. Он пристально смотрел на одинокое дерево,
которое росло на другой стороне улицы. Он разглядывал
это дерево часами; и особенно занимало его, когда ве-
тер раскачивал ветви и шевелил листья. Всю эту неделю
Джонни словно вел долгую беседу с самим собой. В вос-
кресенье, все так же сидя на крыльце, он несколько
раз громко рассмеялся, к великому смятению матери,
которая уже много лет не слыхала смеха своего стар-
шего сына.
На следующее утро, в предрассветной тьме, она по-
дошла к кровати, чтобы разбудить его. Он успел вы-
спаться за неделю и проснулся без труда. Он не сопро-
тивлялся, не тянул на себя одеяло, а лежал спокойно и
спокойно заговорил:
— Ни к чему это, мама.
— Опоздаешь,— сказала она, думая, что он еще не
проснулся.
— Я не сплю, мама, но все равно — ни к чему это.
Ты лучше уйди. Я не встану.
— Да ведь работу потеряешь! — вскричала она,
— Сказал, не встану,— повторил он каким-то чу-
жим, бесстрастным голосом.
В то утро мать сама не пошла на работу. Эта. бо-
лезнь была похуже всех, дотоле ей известных. Лихо-
радку и бред она могла понять, но это же было явное
помешательство. Она накрыла сына одеялом и послала
Дженни за врачом.
Когда тот явился, Джонни мирно спал и так же
мирно проснулся и дал ощупать свой пульс.
— Ничего особенного,-— сказал доктор,— очень ос-
лабел, конечно. Кожа да кости!
— Да он всегда был такой,— сказала мать.
— Теперь, уйди,, мама, дай мне поспать.
158
Джонни сказал это кротко и спокойно, так же спо-
койно повернулся на другой бок и заснул.
В десять часов он проснулся, встал с постели и вьн
шел на кухню. Мать с испугом посмотрела на него,
— Я ухожу, мама,— объявил он.— Давай простимся.
Она закрыла лицо передником, опустилась на стул
и заплакала. Джонни терпеливо ждал.
— Вот, дожила! — проговорила она сквозь слезы;
потом, отняв передник от лица, подняла на Джонни ис-
пуганные глаза, не выражавшие даже любопытства.—
Да куда же ты пойдешь?
— Не знаю... куда-нибудь.
Перед внутренним взором Джонни ярким видением
возникло дерево, которое росло на другой стороне
улицы. Оно так запечатлелось в его сознании, что он
мог увидеть его в любую минуту.
•— А как же работа? — дрожащим голосом прогово-
рила мать.
— Не буду я больше работать.
— Господь с тобой, Джонни! — заголосила она.—
Что ты говоришь!
Это казалось ей кощунством. Слова Джонни по-
трясли ее, как хула на бога в устах сына потрясает на-
божную мать.
— Да что на тебя нашло? — спросила она, делая
слабую попытку проявить строгость.
— Цифры,— ответил он.— Цифры, только и всего.
Я за эту неделю подсчитал — и просто сам удивился,
— Не пойму, при чем тут цифры? — всхлипнула она.
Джонни терпеливо улыбнулся, а мать со страхом по*
думала: куда девалась его обычная раздражительность?
— Сейчас объясню,— сказал он.— Я вымотался.
А отчего? От движений. Я их делал с тех самых пор,
как родился. Я устал двигаться, хватит с меня. По-
мнишь, когда я работал на стекольном заводе? Про-
пускал триста дюжин в день. На каждую бутылку
приходилось не меньше десяти движений. Это будет
тридцать шесть тысяч движений в день. В десять дней —
триста шестьдесят тысяч. В месяц — миллион восемьдеи
сят тысяч. Отбросим даже восемьдесят тысяч,— он ска-
зал это с великодушием щедрого филантропа,— отбросим
159
даже восемьдесят тысяч, и то останется миллион
в месяц, двенадцать миллионов в год! За ткацкими
станками я делаю вдвое больше движений. Это будет
двадцать пять миллионов в год. И мне кажется, я уже
миллион лет их делаю.
А эту неделю я совсем не двигался. Ни одного дви-
жения по нескольку часов подряд. До чего ж хорошо
было сидеть, просто сидеть и ничего- не делать. Никогда
мне не было счастья. Никогда у меня не было свобод-
ного времени. Все время двигайся. А какая в этом ра-
дость? Не буду я больше ничего делать. Буду все си-
деть да сидеть, все отдыхать да отдыхать... а потом
опять отдыхать.
— А что будет с Вилли и с ребятишками?—в от-
чаянии спросила мать.
— Ну конечно, Вилли и ребятишки...— повторил он.
Но в голосе его не было горечи. Он давно знал, ка-
кие честолюбивые мечты лелеяла мать в отношении млад-
шего сына, но уже не чувствовал обиды. Ему теперь все
было безразлично. Даже это.
— Я знаю, мама, что ты задумала для Вилли: чтобы
он окончил школу и стал бухгалтером. Да нет, будет
с меня. Придется ему работать.
— А я-то тебя растила,— заплакала она и опять
подняла передник, но так и не донесла его до лица.
— Ты меня не растила,— сказал он кротко и груст-
но.— Я сам себя растил, мама. И Вилли я вырастил. Он
крепче меня, плотнее и выше. Я, должно быть, недоедал
с малых лет. А пока он подрастал, я работал и добывал
для него хлеб. Но с этим кончено. Пусть Вилли идет
работать, как я, или пусть пропадает, мне все равно.
Хватит с меня. Я ухожу...
’ Мать не отвечала. Она снова плакала, уткнув лицо
в передник. Джонни приостановился в дверях.
— Я ведь делала все, что могла,— всхлипывала
мать.
Джонни вышел из дому и зашагал по улице. Слабая
улыбка осветила его лицо, когда он взглянул на одино-
кое дерево.
— Теперь я ничего не буду делать,— сказал он са-
мому себе негромко и нараспев; потом задумчиво
760
поглядел на небо и зажмурился — яркое солнце осле-
пило его.
Ему предстояла долгая дорога, но он шел не спеша.
Вот джутовая фабрика. До ушей его донесся приглушен-
ный грохот ткацкого цеха, и он улыбнулся. Это была
кроткая, тихая улыбка. Он ни к кому не чувствовал не-
нависти, даже к стучащим, скрежещущим машинам.
В душе у него не было горечи — одна безграничная
жажда покоя.
Чем дальше он шел, тем реже попадались дома и
фабрики, тем шире раскрывались просторы полей.
Наконец, город остался позади, и Джонни вышел к
тенистой аллее, тянувшейся вдоль железнодорожного
полотна. Он шел не как человек и не был похож на чело-
века. Это была пародия на человека — заморенное, иска-
леченное существо ковыляло, свесив плети рук, сгор-
бившись, как больная обезьяна, узкогрудая, нелепая,
страшная.
Он миновал маленькую станцию и повалился в траву
под деревом. Весь день он пролежал там. Иногда он дре-
мал, и мускулы его подергивались во сне. Проснув-
шись — лежал без движения, следя глазами за пти-
цами или глядя в небо сквозь ветви над головой. Раз
или два он громко рассмеялся — видимо, без всякой
причины.
Когда сумерки сгустились в ночную тьму, к станции
с грохотом подкатил товарный состав. Пока паровоз пе-
регонял часть вагонов на запасной путь, Джонни под-
крался к поезду. Он открыл дверь пустого товарного
вагона и неуклюже, с трудом забрался туда. Потом за-
крыл за собой дверь. Паровоз дал свисток. Джонни
лежал в темноте и улыбался.
11 Джек Лондон, т. 2
КОГДА БОГИ СМЕЮТСЯ
О боги, боги! Времени молва
Смолкает перед ними. Сколько спето
Им страстных гимнов, сколько рук воздето
В молитве к ним! Да будет так, Фелица!
Ведь это — божества!
Каркинес наконец-то улыбнулся и придвинул стул к
огню. Он посмотрел на стекла, дребезжащие в оконных
рамах, перевел взгляд на бревенчатый потолок и прислу-
шался к диким завываньям зюд-оста, дышавшего на мой
домик своей свирепой пастью. Потом поднял стакан и ра-
достно засмеялся, глядя сквозь золотистое вино на огонь
в камине.
— Какая красота! — сказал он.— И какая в нем сла-
дость! Это вино создано для женщин, его же и монахи
приемлют!
— Оно родом с наших согретых солнцем холмов,—
сказал я с простительной калифорнийцу гордостью.— Вы
же проезжали вчера по здешним виноградникам.
Каркинеса стоило немного расшевелить. Да откро-
венно говоря, он становился самим собой лишь в те ми-
нуты, когда искрометное вино горячило его кровь. Правда,
он был художник — художник всегда и во всем, но без
вина мысль его работала вяло, и, трезвый, он бывал под-
час удручающе скучным, точно английское воскресенье,—
разумеется, не таким, какими бывают по-настоящему скуч-
162
ные люди, а скучным по сравнению с тем Монте Каркине-
сом, который неизменно блистал остроумием, когда ста-
новился самим собой.
Из всего этого не следует делать вывод, будто Карки-
нес — мой любимый друг и верный товарищ — пил горь-
кую. Отнюдь нет! Обычно он не позволял себе никаких
излишеств. Как я уже сказал, Каркинес был художник.
Он знал меру во всем, и этой мерой ему служило равно-
весие— то душевное равновесие, которым обладаем мы с
вами, когда бываем трезвы.
Мудрая, инстинктивная воздержность Каркинеса сбли-
жала его с эллинами, но во всем остальном он был далек
от эллинов. Помню, он говаривал мне: «Я ацтек, я инка,
я испанец». И действительно, в ассиметричных, резких
чертах его смуглого лица проглядывало что-то родствен-
ное этим древним племенам. Его широко расставленные
глаза поблескивали дикарским блеском под крутым изло-
мом бровей, и на них падала прядь черных волос, сквозь
которую он выглядывал, точно плутоватый сатир из гу-
стых зарослей. Каркинес всегда ходил в бархатной куртке
и фланелевой рубашке с красным галстуком. Этот послед-
ний предмет его туалета символизировал собой красный
флаг (в Париже Каркинес близко сошелся с социали-
стами) и кровное братство всех людей. На голове он но-
сил только сомбреро с кожаной лентой — ни в чем дру-
гом его не видели. Злые языки даже утверждали, будто
он так и появился на свет в этом головном уборе. Мне же
лично доставляло огромное удовольствие смотреть, как
это мексиканское сомбреро подзывает кеб на Пикадилли
и как его швыряет из стороны в сторону в толпе, берущей
приступом поезд нью-йоркской надземной железной до-
роги.
Я уже сказал раньше, что Каркинес оживал под дей-
ствием вина— «подобно тому (говорил он сам о себе) как
ожила глина, когда господь вдохнул в нее дыхание
жизни». Увы! к богу Каркинес относился с кощунствен-
ной фамильярностью, хотя вообще-то в кощунстве его
никто не мог обвинить. Он был натура прямодушная, но
вся сотканная из противоречий, и людям, мало с ним
знакомым, это мешало разобраться в нем. Да разве раз-
берешься сразу в человеке то необузданном, как дикарь,
11*
163
то нежном, как девушка, то изысканном, как испанец! Но
ведь он и сам называл себя ацтеком, инкой, испанцем!
А теперь я должен попросить извинения, что уделил
ему здесь столько места. (Он мой друг, и я люблю его.)
Итак, мой домик дрожал под порывами ветра, а Кар-
кинес придвинул стул к камину и рассмеялся, подняв на
свет свой стакан с вином. Он посмотрел на меня, и по
тому, как весело блеснули его и без того блестящие глаза,
я понял, что наконец-то мой друг настроился на должный
лад.
— Итак, вы думаете, будто вам удалось обыграть бо-
гов? — спросил он.
— При чем тут боги?
— А кто, как не они, обрек человека постоянно испы-
тывать чувство пресыщения?
— Не знаю. Я по крайней мере стараюсь избежать
его по собственной воле! — торжествующе воскликнул я.
— Нет, без богов и тут не обошлось,— со смехом ска-
зал он.— Банк мечут боги. Они тасуют колоду, сдают...
и, глядишь, загребают себе все ставки. Не думайте, будто
ваше бегство из отравленных безумием городов спасет вас.
Что они вам дадут, эти одетые виноградниками холмы,
эти закаты, восходы, простая пища, буколический образ
жизни? Ничего! Я наблюдаю за вами с первого дня, как
приехал сюда. Вы не обыграли богов. Вы сдались. Вы
сдались на милость противника. Вы признались, что у вас
нет больше сил бороться, и выбросили белый флаг. Вы
прибили к стене объявление, в котором признаете свой
крах. Вы убежали от жизни. Уловка! Жалкая уловка! От-
казавшись продолжать игру, вы швырнули карты под
стол и спаслись бегством сюда, под защиту этих холмов.
Он откинул со лба прямую черную прядь, упавшую
на его сверкающие глаза, и умолк только на секунду,
чтобы свернуть длинную мексиканскую сигарету.
— Нет, богов не проведешь. Ваша уловка стара, как
мир. Ее пускали в ход из поколения в поколение, но она
никого не спасла. Боги знают, как поступать с вами и вам
подобными. Погоня ведет к обладанию, а обладание ведет
к пресыщенности. И вот вы, мудрец, решили поставить
крест на всех своих стремлениях. Вы предпочли отка-
заться от всего. Что ж, прекрасно! Но этот отказ вскоре
164
будет вам в тягость. Вы утверждаете, что уберегли себя
от пресыщения. Неправда! Оно просто пошло у вас в
обмен на старческую дряхлость. А старческая дрях-
лость— синоним пресыщения. Это маска, под которой
прячется пресыщение. Вот так-то!
— Да вы взгляните на меня! — воскликнул я.
Каркинес, как никто другой, умел залезть человеку
в душу и разодрать ее в клочья.
Уничтожающим взглядом он смерил меня с головы до
ног.
— Где вы видите во мне признаки старческой дряхло-
сти? — с вызовом бросил я ему.
— Увядание подкрадывается незаметно,— отвечал
он.— Вы перезрели и гниете с сердцевины.
Я рассмеялся и простил этого задиру. Впрочем, он
вовсе не нуждался в моем прощении.
— Как будто я не знаю! — продолжал Каркинес.—
Боги всегда выигрывают. Мне приходилось наблюдать
людей, которые годами вели игру — по их разумению, вер-
ную игру,— и в конце концов теряли все.
— Неужели вы никогда не ошибались? — спросил я.
Прежде чем ответить, он в раздумье пустил дым колеч-
ками.
— Да, однажды меня чуть было не провели. Вот, по-
слушайте. Был такой Марвин Фиск. Помните его? Дан-
товский профиль, поэтическая душа, песнопения во славу
плоти — истинный жрец любви. И была такая Этель
Бейрд, которую вы тоже должны помнить.
— Святая с лучистыми глазами?
— Совершенно верно! Олицетворение сладостной
любви. Женщина, созданная для любви и вместе с тем...
как бы это выразиться?., дурманящая своей святостью,
как здешний воздух дурманит вас ароматом цветов. Так
вот, они поженились. Они вступили в игру, партнерами по
которой у них были боги...
— И выиграли, блистательно выиграли!—перебил
его я.
Каркинес с состраданием посмотрел на меня, и, когда
он заговорил снова, его слова прозвучали, как погребаль-
ный звон.
165
— Они остались в проигрыше — в бесславном про-
игрыше.
— В обществе придерживаются другого мнения на
этот счет,— холодно заметил я.
— Общество основывается на догадках. Обществу
видно только то, что на поверхности. А я — я знаю... Вы
никогда не задумывались над тем, почему Этель Бейрд
постриглась в монахини, заживо похоронила себя в оби-
тели скорби?
— Потому, что она любила его, и когда он умер...
Презрительная усмешка Каркимеса заставила меня
умолкнуть.
— Ответ стандартный, словно отштампованный на
машине,— сказал он.— Суд общества! Много общество
знает! Этель Бейрд, как и вы, бежала от жизни. Она
потерпела поражение и выкинула белый флаг. И ни один
осажденный город не выкидывал белого флага с такой го*
речью, с такими слезами.
Выслушайте эту историю от меня, из первоисточ-
ника,— я знаю, о чем говорю. Марвин Фиск и Этель
Бейрд размышляли над угрозой пресыщения. Они любили
любовь. Они знали ей цену, как никто другой. Они так
дорожили любовью, что им хотелось удержать ее, чтобы
она всегда согревала их сердца своим горячим трепетом.
Они радовались ее приходу и боялись, как бы она не по-
кинула их.
Любовь — это желание, это сладостная боль, которая
жаждет утоления и, найдя его, умирает. Так говорили они.
Любовь жаждущая продолжает жить вечно; любовь уто-
ленная умирает. Вы понимаете, к чему я веду? Они знали,
что живым людям претит то, чего они вкусили вволю.
Насыщаться и испытывать одновременно чувство го-
лода— этого человеку никогда не удавалось достичь.
Угроза пресыщения! Да! Вот в чем вся суть. Насыщаться,
сидя за уставленным яствами столом, и удерживать го-
лод на самой острой его грани — ват какая задача стояла
перед ними, ибо они любили любовь. Сколько раз они
говорили об этом, и взоры их источали сладкое томление
любви, ее алая кровь румянила им щеки, ее голос звучал
в их голосах, то дрожа где-то глубоко в груди, то оттеняя
166
слова той невыразимой нежностью, которая ведома одной
лишь ей.
Вы спросите, откуда мне известно все это? Я видел —
многое видел сам, а еще больше узнал из дневника Этель
Бейрд. Вот какую цитату из Феоны Маклауда 1 я нашел
там: «Истинно говорю вам, что этот прерывистый голос,
этот сумеречный шепот, это сладостное, свежее дыхание,
этот огненнокрылый Кифаред, который предстает пред
людским взором только на мгновение в радужных перели-
вах счастья или во внезапной, слепящей вспышке стра-
сти,— этот таинственный чудотворец, которого мы зовем
Эрос, открывается лишь избранникам, ясновидцам, и при-
ходит он не с громкой песней на устах, не под звуки ве-
селой скрипки, а неслышно, тайком, и немота его яснее
слов говорит о желании».
Как же удержать этого огненнокрылого Кифареда, чье
безмолвие яснее слов говорит о желании? Насытить его —
значит, расстаться с ним. Марвин Фиск и Этель Бейрд
любили друг друга великой любовью. Их богатства были
несметны, и все же им хотелось, чтобы чувство их не
оскудевало.
И ведь вы не назвали бы их неоперившимися птен-
цами, которые пускаются в рассуждения, стоя у порога
любви. Нет! это были сложившиеся, разумные люди. Оба
они любили и раньше, до своей встречи, и задушили лю-
бовь ласками, отняли у нее жизнь поцелуями и погребли
ее в могиле пресыщенности.
Этель и Марвин были не бесплотные духи, а люди,
живые люди. В их жилах бежала кровь, алая, как закат-
ное небо,— кровь, не разбавленная англосаксонской трез-
востью. По темпераменту они скорее походили на фран-
цузов; в их идеализме брал верх галльский дух с его при-
верженностью плотским радостям. Этот идеализм не
охлаждала ледяная, мутная жидкость, которая заменяет
англичанам кровь. Аскетизм был чужд им. Они были
американцы — прапраправнуки англичан, и все-таки в
них совсем не чувствовалось ни английской склонности
к самообузданию, ни английской выспренности.
1 Псевдоним
(1856—1905).
шотландского поэта
и романиста У. Шарпа
767
И вот люди, которых я описываю,— люди, созданные
для радостей любви, возымели некую идею. Будь они
прокляты, все эти идеи! Марвин Фиск и Этель Бейрд за-
теяли игру с логикой, а.логика их была такова... Но сна-
чала надо вам рассказать о беседе, которая завязалась у
нас однажды вечером. Речь шла о «Мадмуазель де Мо-
пэн». Помните эту героиню Теофиля Готье? Она поце-
ловала мужчину один раз в жизни — один-единственный
раз, и дала себе зарок никогда больше не целоваться,
боясь, что поцелуи потеряют для нее свою сладость. Опять
пресыщение! Мадмуазель де Мопэн отважилась понтиро-
вать против богов, ничего не поставив на карту, что про-
тиворечит правилам, установленным самими богами. Но
правила эти негласные, и, чтобы усвоить их, смертные
должны продолжать игру.
Теперь верйемся к этой игре с логикой. Марвин Фиск
и Этель Бейрд рассуждали так: ограничиться одним поце-
луем? Но, если мадмуазель де Мопэн поступила мудро,
они будут еще большими мудрецами и откажутся от этого
единственного поцелуя... Тогда любовь не умрет. Вечно
жаждущая, она никогда не устанет стучаться в их сердца.
Откуда к ним пришла эта нечестивая идея? Уж не
наследственность ли тому виной? Ведь порода сказы-
вается иногда самым фантастическим образом. Может
быть, на сей раз проклятый Альбион надел обличье ко-
варной распутницы, потаскушки, действующей с холод-
ным расчетом? В конце концов откуда мне это знать? Но
что я знаю, то знаю: во имя своего поистине безудер-
жного стремления к радости они отказались от нее.
Вот как говорил об этом Марвин Фиск (я читал потом
его письма к Этель): «Держать тебя в объятиях, такую
близкую и в то же время такую далекую! Томиться по
тебе и никогда не обладать тобою и так — обладать тобою
вечно». А она отвечала ему: «Пусть мои руки будут
всегда протянуты к возлюбленному и никогда не коснутся
его! Каждый час, каждую минуту стремиться к тебе, не-
достижимому, чтобы новизна и свежесть нашего чувства
и первый радостный стук наших сердец навеки остались
с нами!»
Я привожу все это по памяти и поневоле искажаю
философию их любви. Но кто я такой, чтобы копаться
168
в душах этих людей? Я лягушка, которая сидит у края
непроглядной тьмы, уставившись выпученными глазами
на чудо и тайну двух пламенеющих сердец.
И ведь по-своему они были правы. Все прекрасное
прекрасно до тех пор, пока ты не обладаешь им. Пресы-
щенность и обладание — кони смерти, они бегут у нее
в одной упряжке.
Нас учит время: пламени на смену
Придет привычки предвечерний луч.
Они прочитали это у Альфреда Остина. Сонет «Муд-
рость любви». Все тот же один-единственный поцелуй
мадмуазель де Мопэн. Как там дальше?
Целуем мы и гаснем постепенно,
А лучше смерть, чем путь в низины с круч.
Но Марвин Фиск и Этель Бейрд считали себя муд-
рее. Они не хотели, чтобы поцелуи привели их к разлуке.
Не надо ни единого поцелуя, и тогда они всегда будут
стоять на горной вершине любви. И вот брачные узы
соединили их. Вы жили тогда в Англии. Такой супруже-
ской четы больше нигде не было и не будет. Они никому
не открыли своей тайны. В то время я ничего не знал.
Их чувство не только не остывало, но разгоралось все
ярче и ярче. Я впервые видел такую пару. Время шло —
проходили месяцы, годы, а огненнокрылый Кифаред стано-
вился все лучезарнее.
Люди удивлялись, глядя на Марвина Фиска и Этель
Бейрд. Их называли изумительной парой, им завидовали.
Правда, кое-кто из женщин жалел Этель, потому что у
нее не было детей, но какую только форму не принимает
зависть?
А я, не догадываясь о их тайне, размышлял и ди-
вился. Сначала я ждал, вероятно подсознательно, когда
же их любовь пройдет? Потом убедился, что проходит
время, а любовь остается. И, наконец, во мне проснулось
любопытство. В чем же их тайна? Какими волшебными
оковами приковали они к себе любовь? Почему этот свое-
нравный эльф не убегает от них? Может быть, они, по-
добно любовникам глубокой древности — Тристану и
Извольде, испили из одной чаши элексир вечной любви?
169
Но чьи же руки приготовили им этот чудодейственный
напиток?
Итак, я любопытствовал и наблюдал за ними. Лю-
бовь опьяняла их. Это был какой-то нескончаемый празд-
ник любви. Они справляли его торжественно, пышно,
упиваясь утонченностью и поэтичностью своего чувства.
Никому не пришло бы в голову обвинять их в неврасте-
нии, истеричности. Нет! Это были разумные, вполне здо-
ровые люди, художники по натуре. Но им удалось достичь
недостижимого. Они добились того, что их желание не
умирало.
А я? Я часто встречался с ними все эти годы, и перед
моими глазами было непреходящее чудо их любви. Оно
поражало меня, не давало мне покоя, и вот в один пре-
красный день...
Каркинес вдруг оборвал свой рассказ и спросил меня:
— Вы читали «Любовь, помедли»?
Я покачал головой.
— Если не ошибаюсь, это стихотворение Пейджа —
Куртиса Хиддена Пейджа. Вот оно-то и послужило мне
ключом к отгадке тайны. В один прекрасный день на ди-
ване в оконной нише, возле которой у них стоял рояль...
Вы помните, как Этель Бейрд играла? Подсмеиваясь
иногда надо мной, она говорила, что я хожу к ним не ради
них самих, а ради музыки, и называла мою меломанию
запоем, одержимостью. А какой голос был у Марвина!
Когда он пел, я начинал верить в бессмертие, мое отноше-
ние к богам становилось чуть ли не покровительственным
и в голове у меня зарождались всякие планы, с помощью
которых можно было бы перехитрить их.
Какое вёликолепное зрелище являли собой этот муж-
чина и эта женщина! После стольких лет супружеской
жизни они пели любовные песни с той целомудренной
свежестью, которая под стать только новорожденной
любви, с той пылкостью и зрелостью чувства, которой не
знают юные любовники! Да! Юные любовники показа-
лись бы бледными и вялыми рядом с этой немолодой че-
той. Сколько пылкой ласки было в каждом их взгляде,
слове, жесте и даже в самом молчании! Покорные любви,
они, словно бабочки, летели на огонек свечи, которым
каждый из них был друг для друга, и в каком-то сума-
170
сшедшем вихре кружились по этой орбите. И мне каза-
лось, что, повинуясь неведомому нам тайному закону, бо-
лее могущественному, чем закон земного притяжения, тела
их сольются и растают у меня на глазах. Надо ли спрач
шивать, почему все поражались им и называли такую лю-.
бовь беспримерной!
Но я отвлекся. Давайте вернемся к тому, что послу-
жило мне ключом к отгадке тайны. Итак, в один прекрас-
ный день я нашел у них на диване около рояля томик
стихов. Он раскрылся у меня в руках сам собой на стихо-
творении «Любовь, домедли», очевидно много раз читан-
ном. Уголки у страницы были захватанные, истертые^
И вот; что я прочитал:
Так сладко рядом быть и чуть поодаль.
Узнать друг друга лучше... Сохранить
Всю сладость первого прикосновения...
Любовь?.. О, нет еще!.. Позволь ей быть
Окутанной в туман священной тайны
И в ожиданье тайн грядущих лет,
Не близких, нет еще... не у порога, нет...
О, пусть любовь растет еще, еще!
Чуть расцветет — умрет. Питай ее
Мечтой слиянья уст, пускай поспит
Еще хоть чуть в строжайшем отреченье.
О, пусть еще чугь-чуть, еще мгновенье...
Я захлопнул книжку, заложив эту страницу пальцем,
и долго сидел молча, не двигаясь. Меня ошеломила яс-
ность открывшейся мне картины. Это было настоящее
озарение — вспышка молнии в кромешной тьме. Они хо-
тели насильно удержать любовь, эту капризную силь-
фиду, эту предвестницу новой жизни — новой жизни, ко-
торая нетерпеливо ждет часа своего рождения!
Я повторил мысленно эти строки: «Любовь?.. О, нет
еще!.. Питай ее мечтой слиянья уст...» — и громко рас-
смеялся. Их непорочные души предстали предо мной в
ясном свете дня. Какие дети! Они ничего не понимали!
Они играли с огнем и клали на свое ложе обнаженный
меч. Они смеялись над богами. Они тщились остановить
космический ток крови. Они выдумали какую-то свою си-
стему и сели за игорный стол жизни в надежде, что эта
система принесет им выигрыш. «Берегитесь! — крикнул
я.— Боги только притаились! На каждую новую систему
171
они отвечают новыми правилами игры. Вам у них ни-
когда не выиграть!»
Но все это было сказано не им в глаза, а мысленно,
про себя. Я ждал, что будет дальше. Откроется же им
когда-нибудь вся ложность их системы! Они отбросят ее,
удовольствуются своей долей счастья и не будут пытаться
вырвать у богов больше.
Я наблюдал за ними. Наблюдал молча. Месяцы бе-
жали один за другим, а страсть их становилась все ост-
рее. Ни разу не позволив себе притупить эту страсть уза-
коненными объятиями, они точили и иравили ее на оселке
голода. Наконец, даже меня взяло сомнение. «Что же
боги — спят или умерли?—думал я и тихо смеялся.—
Этот мужчина и эта женщина сотворили чудо. Они пере-
хитрили богов. Им удалось посрамить нашу добрую мать
Природу. Они играли с ее огнем и не обожглись. Им
ничто не страшно. Они сами стали как боги, познав раз-
ницу между добром и злом и не вкусив от зла».
«Значит, вот как смертные становятся богами?—спра-
шивал я самого себя.— Я лягушка, и, не будь глаза мои
залеплены тиной, сияние этого чуда ослепило бы меня».
Я пыхтел и надувался, гордясь собственной мудростью,
и осмеливался высказывать свое мнение о богах.
Но я ошибся, положившись на свою вновь обретенную
мудрость. Марвин Фиск и Этель Бейрд не стали богами.
Это были всего лишь мужчина и женщина — мягкая
глина, которая исходила вздохами, дрожала, пронзенная
желанием, и никла от слабости, неведомой богам.
Прервав свой рассказ, Каркинес свернул вторую сига-
рету и громко рассмеялся. Смех этот, резнувший мой слух
какой-то сатанинской ноткой, заглушил рев ветра, который
бушевал в мире, но до нас долетел приглушенным.
— Я лягушка,— извиняющимся тоном повторил Кар-
кинес.— Где им было понять все это — им, художникам, а
не биологам? Они имели дело с глиной только у себя
в студии, а о существовании той, из которой были слеп-
лены сами, даже не подозревали. Но отдадим должное
этим любовникам: они вели большую игру. Так до них
никто не играл и вряд ли будет играть. Никто до них
не знал такого упоения любовью. Поцелуй не убил их
любви. Своим отказом удовлетворить ее они сообщали ей
172
все новую жизнь. И любовь их безумствовала, раздирае-
мая на части желанием. Огненнокрылый Кифаред веял
им в лицо своими крыльями, так что сердце у них почти
переставало биться. Поистине это было любовное иссту-
пление, и оно не только не утихало, но разгоралось с каж-
дой неделей, с каждым месяцем.
Они жаждали друг друга и томились той сладостной
болью, той упоительной мукой, которой не знал никто
и никто не узнает.
Но вот задремавшие боги встрепенулись. Они подняли
голову и посмотрели на мужчину и женщину, которые
насмеялись над ними. А те посмотрели однажды утром
Друг другу в глаза и поняли — что-то ушло. Ушел тот —
огненнокрылый. Он улетел тайком, среди ночи, покинув их
убогий кров.
Они посмотрели друг другу в глаза и прочитали там
не любовь, а безразличие. Желание умерло. Вы понима-
ете? Умерло желание. А они ни разу не обменялись по-
целуем. Ни единого разу. Любовь ушла. Им не суждено
больше гореть, томиться ею. Исчезло все — дрожь, тре-
пет и сладостная мука; исчезли вздохи, волнение, горячий
стук сердца, песни. Желание умерло. Оно умерло ночью
на холодном, никому не нужном ложе, и они не уследили
за тем, как его не стало. Они впервые прочитали это в
глазах друг у друга.
Боги недобрые существа, но милосердие все же не
чуждо им. Они пустили по кругу шарик слоновой кости
и лопаткой сгребли банк со стола. И все, что осталось
после игры, были мужчина и женщина, холодно смо-
тревшие в глаза друг другу. А потом Марвин Фиск умер.
Вот он, акт милосердия. Не прошло и недели после этого,
как Марвин Фиск умер. Вы, вероятно, помните... несчаст-
ный случай. И много лет спустя я прочел в ее дневнике
запись, сделанную в те дни,— две строки из стихотворе-
ния Митчелла Кеннерли:
О, был ли час, когда б могли
Мы целоваться и не целовались!
— Боже, какая насмешка судьбы! — воскликнул я.
А Каркинес — настоящий Мефистофель в отблесках
огня, падавших из камина на его бархатную куртку, устре-
173
мил на меня пронзительный взгляд своих черных глаз и
сказал:
— И вы говорите, будто они остались в выигрыше?
Суд общества! Вы слышали мой рассказ, а я знаю все.
Они выиграли так же, как выиграете вы, сидя здесь,
среди ваших любимых холмов.
— А вы сами! — с жаром воскликнул я.— К чему при-
ведет вас ваше буйство чувств? Что вам дадут ваши го-
рода с царящим в них бедламом?
Он медленно покачал головой.
— Если вы с вашим размеренным, буколическим об-
разом жизни обречены на проигрыш, это еще не значит,
что я останусь в выигрыше. Мы никогда не выигрываем.
Иной раз нам это кажется, но такова маленькая любез-
ность, которой удостаивают нас боги.
ОДНОДНЕВНАЯ СТОЯНКА
Такой сумасшедшей гонки я еще никогда
пе видывал. Тысячи упряжек мчались по льду,
собак не видно было из-за пара. Трое человек
вамерзли насмерть той но<*ыо, и добрый деся-
ток навсегда испортил себе легкие? Но разве
я не видел собственными глазами дно проруби?
Оно было желтое от золота, как горчичник.
Вот почему я застолбил участок на Юкоке и
сделал заявку. Из-за этих-то заявок н пошла
вся гонка. А потом там ничего не оказалось.
Ровным счетом ничего. Я так до скх пор в
не знаю, чем это объяснить.
Рассказ Шорти
Не снимая рукавиц, Джон Месснер одной рукой дер-
жался за поворотный шест и направлял нарты по следу,
другой растирал щеки и нос. Он то и дело гер щеки и нос.
По сути дела, он почти не отрывал рукй от лица, а когда
онемение усиливалось, принимался тереть с особенной
яростью. Меховой шлем закрывал ему лоб и уши. Под-
бородок защищала густая золотистая борода, заиндевев-
шая на морозе.
Позади него враскачку скользили тяжело нагружен-
ные юконские нарты, впереди бежала упряжка в пять
собак. Постромка, за которую они тянули нарты, тер-
лась о ногу Месснера. Когда собаки поворачивали, сле-
дуя изгибу дороги, он переступал через постромку. По-
воротов было много, и ему снова и снова приходилось
переступать. Порой, зацепившись за постромку, он чуть
не падал; движения его были неловки и выдавали
175
огромную усталость; нарты то и дело наезжали ему на
ноги.
Когда дорога пошла прямо и нарты могли некоторое
время продвигаться вперед без управления, он отпустил
поворотный шест и ударил по нему несколько раз правой
рукой. Восстановить в ней кровообращение было нелегко.
Но колотя правой рукой по твердому дереву, он левой не-
утомимо растирал нос и щеки.
— Честное слово, в такой холод нельзя разъез-
жать,— сказал Джон Месснер. Он говорил громко, как
говорят люди, привыкшие к одиночеству.— Только
идиот может пуститься в дорогу при такой температуре!
Если сейчас не все восемьдесят ниже нуля, то уже семь-
десят девять верных.
Он достал часы и, повертев их в руках, положил
обратно во внутренний карман толстой шерстяной
куртки, затем посмотрел на небо и окинул взглядом бе-
лую линию горизонта.
— Двенадцать часов,— пробормотал он.— Небо чи-
стое, и солнца не видно.
Минут десять он шел молча, а потом добавил так,
словно не было никакой паузы:
— И не продвинулся почти совсем. Нельзя в такой
холод ездить.
Внезапно он закричал на собак: «Хо-о!» — и остано-
вился. Его охватил дикий страх,— правая рука почти оне-
мела. Он начал бешено колотить ею о поворотный шест.
— Ну... вы... бедняги! — обратился Месснер к соба-
кам, которые тяжело упали на лед — отдохнуть. Голос его
прерывался от усилий, с которыми он колотил онемев-
шей рукой по шесту.— Чем вы провинились, что дву-
ногие запрягают вас в нарты, подавляют все ваши при-
родные инстинкты и делают из вас жалких рабов?
Он остервенело потер нос, стараясь вызвать прилив
крови, потом заставил собак подняться. Джон Месснер
шел по льду большой замерзшей реки. Позади она про-
стиралась на много миль, делая повороты и теряясь в
причудливом нагромождении безмолвных, покрытых сне-
гом гор. Впереди русло реки делилось на множество
рукавов, образуя острова, которые она как бы несла на
своей груди. Острова были безмолвные и белые. Безмол-
176
вие не нарушалось ни криком зверей, ни жужжаньем
насекомых. Ни одна птица не пролетала в застывшем
воздухе. Не слышно было человеческого голоса, не за-
метно никаких следов человеческого жилья. Мир спал,
и сон его был подобен смерти.
Оцепенение, царившее вокруг, казалось, передалось и
Джону Месснеру. Мороз сковывал4 его мозг. Он та-
щился вперед, опустив голову, не глядя по сторонам,
бессознательно растирая нос и щеки, и, когда нарты
выезжали на прямую дорогу, колотил правой рукой по
шесту.
Но собаки были начеку и внезапно остановились.
Повернув голову к хозяину, они смотрели на него то-
скливыми вопрошающими глазами. Их ресницы и морды
выбелил мороз, и от этой седины да еще от усталости
они казались совсем дряхлыми.
Человек хотел было подстегнуть их, но удержался и,
собравшись с силами, огляделся вокруг. Собаки остано-
вились у края проруби; это была не трещина, а про-
рубь, сделанная руками человека, тщательно вырублен-
ная топором во льду толщиной в три с половиной фута.
Толстая корка нового льда свидетельствовала о том, что
прорубью давно не пользовались. Месснер посмотрел по
сторонам. Собаки уже указывали ему путь: их заин-
девевшие морды были повернуты к едва приметной на
снегу тропинке, которая, ответвляясь от основного пути,
взбегала вверх по берегу острова.
— Ну, ладно, бедные вы зверюги,— сказал Месс-
нер.— Пойду на разведку. Я и сам не меньше вас хочу
отдохнуть.
Он взобрался по склону и исчез. Собаки не легли и,
стоя, нетерпеливо ждали его. Вернувшись, он взял ве-
ревку, привязанную к передку нарт, и накинул петлю
себе на плечи. Потом повернул собак вправо и погнал
их на берег. Втащить сани на крутой откос оказалось
нелегко, но собаки забыли про усталость и, распласты-
ваясь на снегу, с нетерпеливым и радостным визгом из
последних сил лезли вверх. Когда передние скользили
или останавливались, задние кусали их за ляжки. Чело-
век кричал на собак, то подбадривая, то угрожая, и всей
тяжестью своего тела налегал на веревку.
12 Д жек Лондон, т. 2
177
Собаки стремительно вынесли нарты наверх, сразу
свернули влево и устремились к маленькой бревенчатой
хижине. В этой необитаемой хижине была одна ком-
ната площадью в восемь футов на десять. Месснер рас-
пряг собак, разгрузил нарты и вступил во владение
жильем. Последний случайный его обитатель оставил
здесь запас дров. Месснер поставил в хижине свою ма-
ленькую железную печку и развел огонь. Он положил
в духовку пять вяленых рыб — корм собакам — и на-
полнил кофейник и кастрюлю водой из проруби.
Поджидая, когда закипит вода, Месснер нагнулся
над печкой. Осевшая на бороде влага, превратившаяся
от дыхания в ледяную корку, начинала оттаивать. Падая
на печку, льдинки шипели, и от них поднимался пар.
Джон Месснер отдирал сосульки от бороды, и они со
стуком падали на пол.
Неистовый лай собак не оторвал его от этого заня-
тия. Он услышал визг и рычанье чужих собак и чьи-то
голоса. В дверь постучали.
— Войдите! — крикнул Месснер глухо, потому что
в это мгновенье отсасывал кусок льда с верхней губы.
Дверь отворилась, и сквозь окружавшее его облако
пара Месснер разглядел мужчину и женщину, остано-
вившихся на пороге.
— Войдите,— сказал он повелительно,— и закройте
дверь.
Сквозь пар он едва мог рассмотреть вошедших. Го-
лова женщины была так закутана, что виднелись только
черные глаза. Мужчина был тоже темноглазый, с глад-
ко выбритым лицом; обледеневшие усы совершенно скры-
вали его рот.
— Мы хотели бы у вас узнать, нет ли тут поблизо-
сти еще другого жилья? — спросил он, окидывая взгля-
дом убогую обстановку хижины.— Мы думали, что
здесь никого нет.
— Это не моя хижина,— отвечал Месснер.— Я сам
нашел ее несколько минут назад. Входите и располагай-
тесь. Места достаточно, и ставить вашу печку вам не по-
надобится. Как-нибудь разместимся.
При звуке его голоса женщина с любопытством по-
смотрела на него.
178
— Раздевайся,— сказал ее спутник.— Я распрягу со-
бак и принесу воды, чтоб можно было приняться за
стряпню.
Месснер взял оттаявшую рыбу и пошел кормить со-
бак. Ему пришлось защищать их от чужой упряжки, и
когда он вернулся в хижину, вновь прибывший уже раз-
грузил нарты и принес воды. Кофейник Месснера заки-
пел. Он засыпал в него кофе, влил туда еще полкружки
холодной воды, чтобы осела гуща, и снял с печки. По-
том положил оттаивать несколько сухарей из кислого
теста и разогрел в кастрюльке бобы, которые сварил
прошлой ночью и все утро вез с собой заморожен-
ными.
Сняв свою посуду с печки, чтобы дать возможность
вновь прибывшим приготовить себе пищу, Месснер сел
на тюк с постелью, а вместо стола приспособил ящик
для провизии. За едой он разговаривал с незнакомцем
о дороге и о собаках, а тот, наклонившись над печкой»
оттаивал лед на усах. Избавившись, наконец, от сосулек,
незнакомец бросил тюк с постелью на одну из двух коек,
стоявших в хижине.
— Мы будем спать здесь,— сказал он,— если только
вы не предпочитаете эту койку. Вы пришли сюда пер-
вый и имеете право выбора.
— Мне все равно,— сказал Месснер.— Они обе оди-
наковые.
Он тоже приготовил себе постель и присел на край
койки. Незнакомец сунул под одеяло вместо подушки ма-
ленькую дорожную сумку с медицинскими инструмен-
тами.
— Вы врач? — спросил Месснер.
— Да,— последовал ответ.— Но, уверяю вас, я при-
ехал в Клондайк не для практики.
Женщина занялась стряпней, в то время как ее спут-
ник резал бекон и подтапливал печку. В хижине был
полумрак,— свет проникал лишь сквозь маленькое оконце,
затянутое куском бумаги, пропитанной свиным жиром, и
Джон Месснер не мог как следует рассмотреть женщину.
Да он и не старался. Она, казалось, мало его занимала.
Но женщина то и дело с любопытством поглядывала в
темный угол, где он сидел.
12*
179
— Какая здесь замечательная жизнь! — восторженно
сказал врач, перестав на мгновенье точить нож о печную
трубу.— Мне нравится эта борьба за существование,
стремление добиться всего своими руками, примитив-
ность этой жизни, ее реальность.
— Да, температура здесь весьма реальная,— засме-
ялся Месснер.
— А вы знаете, сколько градусов?—спросил врач.
Месснер покачал головой.
— Ну, так я вам скажу. Семьдесят четыре ниже
нуля на спиртовом термометре, который у меня в
нартах.
— То есть сто шесть ниже точки замерзания. Хо-
лодновато для путешествия, а?
— Форменное самоубийство,— изрек доктор.— Че-
ловек затрачивает массу энергии. Он тяжело дышит, мо-
роз проникает ему прямо в легкие и отмораживает края
ткани. Человек начинает кашлять резким, сухим кашлем,
отхаркивая мертвую ткань, и следующей весной умирает
от воспаления легких, недоумевая, откуда оно взялось.
Я пробуду в этой хижине неделю, если только температура
не поднимется по крайней мере до пятидесяти ниже нуля.
— Посмотри-ка, Тэсс,— сказал он через минуту.—
По-моему, кофе уже вскипел.
Услышав имя женщины, Джон Месснер насторо-
жился. Он метнул на нее быстрый взгляд, и по лицу его
пробежала тень — призрак какой-то давно похороненной
и внезапно воскресшей горести. Но через мгновенье он
усилием воли отогнал этот призрак. Лицо его стало по-
прежнему невозмутимо, но он настороженно пригляды-
вался к женщине, досадуя на слабый свет, мешавший ее
рассмотреть.
Ее первым бессознательным движением было снять
кофейник с огня. Лишь после этого она взглянула на
Месснера. Но он уже овладел собой. Он спокойно сидел
на койке и с безразличным видом рассматривал свои
мокасины. Но когда она снова принялась за стряпню, Мес-
снер опять быстро посмотрел на нее, а она, обернувшись,
так же быстро перехватила его взгляд. Месснер тотчас
перевел глаза на врача, и на его губах промелькнула
усмешка — знак того, что он оценил хитрость женщины.
180
Она зажгла свечу, достав ее из ящика с припасами.
Месснеру достаточно было одного взгляда на ее ярко
освещенное лицо. В этой маленькой хижине женщине
понадобилось сделать всего несколько шагов, чтобы очу-
титься рядом с Месснером. Она намеренно поднесла
свечу поближе к его лицу и уставилась на него расши-
ренными от страха глазами. Она узнала его. Месснер
спокойно улыбнулся ей.
— Что ты там ищешь, Тэсс?—спросил ее спутник.
— Шпильки,— ответила она и, отойдя от Месснера,
начала шарить в вещевом мешке на койке.
Они устроили себе стол из своего ящика и уселись
на ящик Месснера, лицом к нему. А он, отдыхая, рас-
тянулся на койке, подложив руку под голову, и смотрел
на них. В этой тесной хижине казалось, что все трое си-
дят за одним столом.
— Вы из какого города?—спросил Месснер.
— Из Сан-Франциско,— отвечал врач.— Но я здесь
уже два года.
— Я сам из Калифорнии,— объявил Месснер.
Женщина умоляюще вскинула на него глаза, но он
улыбнулся и продолжал:
— Из Беркли...
Врач сразу заинтересовался.
— Из Калифорнийского университета? — спросил он.
— Да, выпуска восемьдесят шестого года.
— А я думал, вы профессор. У вас такой вид.
— Очень жаль,— улыбнулся ему Месснер.— Я бы
предпочел, чтобы меня принимали за старателя или по-
гонщика собак.
— Он так же не похож на профессора, как ты на док-
тора,— вставила женщина.
— Благодарю вас,— сказал Месснер. Потол^ обра-
тился к ее спутнику: — Кстати, доктор, разрешите уз-
нать, как ваша фамилия?
— Хейторн. Но вам придется поверить мне на
слово. Я забросил визитные карточки вместе с цивили-
зацией.
— А это, конечно, миссис Хейторн...— Месснер с
улыбкой поклонился.
181
Она бросила на него взгляд, в котором гнева было
больше, чем мольбы.
Хейторн собирался в свою очередь спросить его фа-
милию, он уже открыл рот, но Месснер опередил его.
— Вы, доктор, верно, сможете удовлетворить мое лю-
бопытство. Два-три года назад в профессорских кругах
разыгралась скандальная история. Жена одного из про-
фессоров сбежала... прошу прощенья, миссис Хейторн...
с каким-то, кажется, врачом из Сан-Франциско, не могу
припомнить его фамилии. Вы не слыхали об этом?
Хейторн кивнул:
— Эта история в свое время наделала немало шума.
Его звали Уомбл. Грехэм Уомбл. Врач с великолепной
практикой. Я немного знал -его.
— Так вот, мне любопытно, что с ними сталось? Мо-
жет быть, в>ы знаете? Они исчезли бесследно.
— Да, он ловко замел следы.— Хейторн откаш-
лялся.— Ходили слухи, будто они отправились на торго-
вой шхуне в южные моря и, кажется, погибли там во
время тайфуна.
— Ничего об этом не слышал,— сказал Месснер.—
А вы помните эту историю, миссис Хейторн?
— Прекрасно помню,— отвечала женщина, и спо-
койствие ее голоса являло разительный контраст гневу,
вспыхнувшему в ее глазах. Она отвернулась, пряча лицо
от Хейторна.
Врач опять хотел было спросить Месснера, как его зо-
вут, но тот продолжал:
— Этот доктор Уомбл... говорят, он был очень кра-
сив и пользовался... э-э... большим успехом у женщин.
— Может быть, но эта история его доконала,— про-
бормотал Хейторн.
— А жена была настоящая мегера. Так по крайней
мере я слышал. В Беркли считали, что она создала сво-
ему мужу... гм... совсем не райскую жизнь.
— Первый раз слышу,— ответил Хейторн.— В Сан-
Франциско говорили как раз обратное.
— Жена-мученица, не так ли? Распятая на кресте
супружеской жизни?
Хейторн кивнул. Серые глаза Месснера не выражали
ничего, кроме легкого любопытства.
182
— Этого следовало ожидать— две стороны медали.
Живя в Беркли, я, конечно, знал только одну сторону.
Эта женщина, кажется, часто бывала в Сан-Франциско.
— Налей мне, пожалуйста, кофе,— сказал Хейторн.
Наполняя его кружку, женщина непринужденно рас-
смеялась.
— Вы сплетничаете, как настоящие кумушки,—упрек-
нула она мужчин.
— А это очень интересно,— улыбнулся ей Месснер
и снова обратился к врачу:—Муж, повидимому, поль-
зовался не очень-то завидной репутацией в Сан-Фран-
циско.
— Напротив, его считали высоко моральной лично-
стью,— вырвалось у Хейторна с излишним жаром.—
Педант, сухарь, без капли горячей крови.
— Вы его знали?
— Никогда в жизни не видел. Я не вращался в уни-
верситетских кругах.
— Опять только одна сторона медали,—сказал Мес-
снер, как бы беспристрастно обсуждая дело со всех сто-
рон.— Правда, он был не бог весть как хорош,— я. го-
ворю про внешность,— но и не так уж плох. Увлекался
спортом вместе со студентами. И вообще был не без спо-
собностей. Написал святочную пьесу, которая имела
большой успех. Я слышал, что его хотели назначить де-
каном английского отделения, да тут как раз все это
стряслось, он подал в отставку и уехал куда-то. Повиди-
мому, эта история погубила его карьеру. Во всяком слу-
чае в наших кругах считали, что после такого удара
ему не оправиться. Он, кажется, очень любил свою жену.
Хейторн допил кофе и, пробурчав что-то безразлич-
ным тоном, закурил трубку.
— Счастье, что у них не было детей,— продолжал
Месснер.
Но Хейторн, посмотрев на печку, надел шапку и ру-
кавицы.
— Пойду за дровами,— сказал он.— А потом сниму
мокасины • и устроюсь поудобнее.
Дверь за ним захлопнулась. Воцарилось долгое мол-
чание. Месснер, не меняя позы, лежал на койке. Жен-
щина сидела на ящике напротив его.
/83
— Что вы намерены делать?—спросила она резко.
Месснер лениво взглянул на нее.
— А что, по-вашему, должен я делать? Надеюсь, не
разыгрывать драму? Я, знаете ли, устал с дороги, а
койка очень удобная.
Женщина в немой ярости прикусила губу.
— Но...— горячо начала она и замолчала, стиснув
руки.
— Надеюсь, вы не хотите, чтобы я убил мистера...
э-э... Хейторна? —сказал он кротко, почти умоляюще.—
Это было бы очень печально... и, уверяю вас, совсем не
нужно.
— Но вы должны что-то сделать! — вскричала она.
— Напротив, я, вероятнее всего, ничего не сделаю.
— Вы останетесь здесь?
Он кивнул.
Женщина с отчаянием оглядела хижину и постель,
приготовленную на другой койке.
— Скоро ночь. Вам нельзя здесь оставаться. Нельзя!
Понимаете, это просто невозможно!
— Нет, можно. Позвольте вам напомнить, что я пер-
вый нашел эту хижину, и вы оба — мои гости.
Снова ее глаза обежали комнату, и в них отразился
ужас, когда они скользнули по второй койке.
— Тогда уйдем мы,— объявила она решительно.
— Это невозможно. Вы кашляете тем самым сухим,
резким кашлем, который так хорошо описал мистер...
э-э... Хейторн. Легкие у вас уже слегка простужены.
А ведь он врач и понимает это. Он не позволит вам
уйти.
— Но что же тогда вы будете делать? — опять спро-
сила она напряженно спокойным голосом, предвещавшим
бурю.
Месснер постарался изобразить на своем лице мак-
симум сочувствия и долготерпения и взглянул на нее
почти отечески.
— Дорогая Тереза, я уже сказал вам, что не знаю.
Я еще не думал об этом.
— Боже мой, вы меня с ума сведете! — она вскочила
с ящика, ломая руки в бессильной ярости.— Раньше вы
никогда таким не были.
184
— Да, я был воплощенная мягкость и кротость,—
согласился он.— Очевидно, поэтому вы меня и бросили?
— Вы так переменились! Откуда у вас это зловещее
спокойствие? Я боюсь вас! Я чувствую, вы замышляете
что-то ужасное. Не давайте воли гневу, будьте рассуди-
тельны...
— Я больше не теряю самообладания...— прервал ее
Месснер,— с тех пор как вы ушли.
— Вы исправились просто на удивление,— отпари-
ровала она.
Месснер улыбнулся в знак согласия.
— Пока я буду думать о том, как мне поступить, со-
ветую вам сделать вот что: скажите мистеру... э-э... Хей-
торну, кто я такой. Это сделает наше пребывание в
хижине более, как бы это выразиться... непринуж-
денным.
— Зачем вы погнались за мной в эту ужасную
страну? — спросила она неожиданно.
— Не подумайте, что я искал в>ас, Тереза. Не льсти-
те своему тщеславию. Наша встреча— чистая случай-
ность. Я порвал с университетской жизнью, и мне нужно
было куда-нибудь уехать. Честно признаюсь, я приехал
в Клондайк именно потому, что меньше всего ожидал
встретить вас здесь.
Послышался стук щеколды, дверь распахнулась, и
вошел Хейторн с охапкой хвороста. При первом же звуке
его шагов Тереза как ни в чем не бывало принялась уби-
рать посуду. Хейторн опять вышел за хворостом.
— Почему вы не представили нас друг другу? —
спросил Месснер.
— Я скажу ему,— ответила она, тряхнув головой.—
Не думайте, что я боюсь.
— Я никогда не замечал, чтобы вы чего-нибудь осо-
бенно боялись.
— Исповеди я тоже нс испугаюсь,— сказала она. Вы-
ражение ее лица смягчилось, и голос зазвучал нежнее.
— Боюсь, что ваша исповедь превратится в завуали-
рованное вымогательство, стремление к собственной вы-
годе, самовозвеличение за счет бога.
— Не выражайтесь так книжно,— проговорила она
капризно, но с растущей нежностью в голосе.— Я не
185
любительница мудрых споров. {Сроме того, я не побоюсь
попросить у вас прощенья.
— Мне, собственно говоря, нечего прощать вам,
Тереза. Скорее, я должен благодарить вас. Правда, вна-
чале я страдал, но потом ко мне — точно милосердное
дыхание весны — пришло ощущение счастья, огромного
счастья. Это было совершенно поразительное открытие.
— А что, если я вернусь к вам? —спросила она.
— Это поставило бы меня,—сказал он, посмотрев
на нее с лукавой усмешкой,— в немалое затруднение.
— Я ваша жена. Вы ведь не добивались развода?
— Нет,— задумчиво сказал он.— Всему виной моя
небрежность. Я сразу 'же займусь этим, как только вер-
нусь домой.
Она подошла к нему и положила руку ему на плечо.
— Я вам больше не нужна, Джон? —Ее голос зву-
чал нежно, прикосновение руки было как ласка.— А если
я скажу вам, что ошиблась? Если я признаюсь, что очень
несчастна? И я правда несчастна. Я действительно ошиб-
лась.
В душу Месснера начал закрадываться страх. Он чув-
ствовал, что слабеет под легким* прикосновением ее руки.
Ой уже не был хозяином положения, все его хваленое спо*
койствие исчезло. Она смотрела на него нежным взором,
и суровость этого человека начинала таять. Он видел
себя на краю пропасти и не мог бороться с силой, кото-
рая толкала его туда.
— Я вернусь к вам, Джон. Вернусь сегодня... сейчас.
Как в тяжелом сне, Месснер старался освободиться
от власти этой руки. Ему казалось, что он слышит неж-
ную, журчащую песнь Лорелеи. Как будто где-то вдали
играли на рояле и звуки настойчиво проникали в соз-
нание.
Он вскочил с койки, оттолкнул женщину, когда она
попыталась обнять его, и отступил к двери. Он был смер-
тельно испуган.
"— Я не ручаюсь за себя! —крикнул он.
— Я же вас предупреждала, чтобы вы не теряли
самообладания.— Она рассмеялась с издевкой и снова
принялась мыть посуду.— Никому вы не нужны. Я про-
сто пошутила. Я счастлива с ним.
186
Но Месснер не поверил ей. Он помнил, с какой лег-
костью эта женщина меняла тактику. Сейчас происхо-
дит то же самое. Вот оно — завуалированное вымога-
тельство! Она несчастлива с другим и сознает свою
ошибку. Его самолюбие было удовлетворено. Она хочет
вернуться назад, но ему это меньше всего нужно. Неза-
метно для самого себя он взялся за щеколду.
— Не убегайте,— засмеялась она,— я вас не укушу.
— Я и не убегаю,— ответил Месснер по-детски за-
пальчиво, натягивая рукавицы.— Я только за водой.
Он взял пустые ведра и кастрюли и открыл дверь.
Потом оглянулся.
— Не забудьте же сказать мистеру... э-э... Хейторну,
кто я такой.
Месснер разбил пленку льда, которая за один час
уже затянула прорубь, и наполнил ведра. Но он не то-
ропился назад в хижину. Поставив ведра на тропинку,
он принялся быстро шагать взад и вперед, чтобы не за-
мерзнуть, потому что мороз жег тело, как огнем. К тому
времени, когда морщины у него на лбу разгладились и
на лице появилось решительное выражение, борода его
успела покрыться инеем. План действий был принят, и
его застывшие от холода губы скривила усмешка. Он
поднял ведра с водой, уже затянувшейся ледком, и на-
правился к хижине.
Открыв дверь, Месснер увидел, что врач стоит у
печки, выражение лица у него было натянутое и нере-
шительное. Месснер поставил ведра на пол.
— Рад познакомиться с вами, Грехэм Уомбл,— це-
ремонно произнес Месснер, словно их только что пред-
ставили друг другу.
Он не протянул руки. Уомбл беспокойно топтался на
месте, испытывая к Месснеру ненависть, которую обычно
испытывают к человеку, причинив ему зло.
— Значит, это вы,— сказал Месснер, разыгрывая
удивление.— Так, так... Право, я очень рад познако-
миться с вами. Мне было... э-э... любопытно узнать, что
нашла в рас Тереза, что, если можно так выразиться,
привлекло ее к вам. Так, так...
И он осмотрел его с головы до ног, как осматривают
лошадь.
187
— Я вполне понимаю ваши чувства ко мне...— начал
Уомбл.
— О, какие пустяки! — прервал его Месснер с пре-
увеличенной сердечностью.— Стоит ли об этом говорить!
Мне хотелось бы только знать, что вы думаете о Терезе.
Оправдались ли ваши надежды? Как она себя вела? Вы
живете теперь, конечно, словно в блаженном сне?
— Перестаньте говорить глупости! — вмешалась Те-
реза.
— Я простой человек и говорю, что думаю! —сокру-
шенным тоном сказал Месснер.
— Тем не менее вам следует держать себя соответ-
ственно обстоятельствам,— отрезал Уомбл.— Мы хотим
знать, что вы намерены делать?
Месснер развел руками с притворной беспомощно-
стью.
— Я, право, не знаю. Это одно из тех невозможных
положений, из которых трудно придумать какой-нибудь
выход.
— Мы не можем провести ночь втроем в этой хи-
жине.
Месснер кивнул в знак согласия.
— Значит, кто-нибудь должен уйти.
— Это тоже неоспоримо,— согласился Месснер.—
Если три тела не могут поместиться одновременно в дан-
ном пространстве, одно из них должно исчезнуть.
— Исчезнуть придется вам,— мрачно объявил
Уомбл.— До следующей стоянки десять миль, но вы как-
нибудь их пройдете.
— Вот первая ошибка в вашем рассуждении,— воз-
разил Месснер.— Почему именно я должен уйти? Я пер-
вый нашел эту хижину.
— Но Тэсс не может идти,— сказал Уомбл.— Ее
легкие уже простужены.
— Вполне с вами согласен. Она не может идти де-
сять миль по такому морозу. Безусловно, ей нужно
остаться.
— Значит, так и будет,— решительно сказал Уомбл.
Месснер откашлялся.
— Ваши легкие в порядке, не правда ли?
— Да. Ну и что же?
/83
Месснер опять откашлялся и проговорил медленно,
словно обдумывая каждое слово:
— Да ничего... разве только то, что... согласно ва-
шим же доводам, вам ничто не мешает прогуляться по
морозу каких-нибудь десять миль. Вы как-нибудь их
п рой дете.
Уомбл подозрительно взглянул на Терезу и подме-
тил в ее глазах искру радостного удивления.
— А что скажешь ты?—спросил он.
Она промолчала в нерешительности, и лицо Уомбла
потемнело от гнева. Он повернулся к Месснеру.
— Довольно! Вам нельзя здесь оставаться.
— Нет, можно.
— Я не допущу этого! — Уомбл угрожающе распра-
вил плечи.— В этом деле мне решать.
— А я все-таки останусь,— стоял на своем Месснер.
— Я вас выброшу вон!
— А я вернусь.
Уомбл замолчал, стараясь овладеть собой. Потом
заговорил медленно, тихим, сдавленным голосом:
— Слушайте, Месснер, если вы не уйдете, я вас изо-
бью. Мы не в Калифорнии. Вот этими кулаками я пре-
вращу вас в котлету.
Месснер пожал плечами.
— Если вы это сделаете, я соберу золотоискателей и
посмотрю, как вас вздернут на первом попавшемся дереве.
Совершенно верно, мы не в Калифорнии. Золотоиска-
тели— народ простой, и мне достаточно будет показать
им следы побоев, поведать всю правду и предъявить права
на свою жену.
Женщина хотела что-то сказать, но Уомбл свирепо
набросился на нее.
— Не вмешивайся! —крикнул он.
Голос Месснера прозвучал совсем по-иному: -
— Будьте добры, не мешайте нам, Тереза.
От гнева и с трудом сдерживаемого волнения жен-
щина разразилась сухим, резким кашлем. Лицо ее по-
краснело, она прижала руку к груди и ждала, когда при-
ступ кончится.
Уомбл мрачно смотрел на нее, прислушиваясь к
кашлю.
189
— Нужно на что-то решиться,— сказал он.— Ее лег-
кие не выдержат холода. Она не может идти, пока не
станет теплее. А я не собираюсь уступать ее вам.
Месснер смиренно хмыкнул, откашлялся, снова хмык-
нул и сказал:
— Мне нужны деньги...
На лице Уомбла сразу появилась презрительная гри-
маса. Вот когда Месснер упал неизмеримо ниже его, по-
казал, наконец, свою подлость!
— У вас есть целый мешок золотого песка,—
продолжал Месснер,— я видел, как вы снимали его с
нарт.
— Сколько вы хотите? — спросил Уомбл, и в голосе
его звучало такое же презрение, какое было написано на
лице.
— Я подсчитал, сколько приблизительно может быть
в вашем мешке, и... э-э... думаю, что около двадцати
фунтов потянет. Что вы скажете о четырех тысячах?
— Но это все, что у меня есть!—крикнул Уомбл.
— У вас есть Тереза,— утешил его Месснер.— Разве
она не стоит таких денег? Подумайте, от чего я отказы-
ваюсь. Право же, это сходная цена.
— Хорошо! —Уомбл бросился к мешку с золотом.—
Лишь бы скорей покончить с этим делом! Эх вы!.. Ни-
чтожество!
— Ну, тут вы не правы,— с насмешкой возразил
Месснер.— Разве с точки зрения этики человек, который
дает взятку, лучше того, кто эту взятку берет? Укры-
вающий краденое не лучше вора, не правда ли? И не
утешайтесь своим несуществующим нравственным пре-
восходством в этой маленькой сделке.
— К черту вашу этику! — взорвался Уомбл.— Идите
сюда и смотрите, как я взвешиваю песок. Я могу вас на-
дуть. -
А женщина, прислонившись к койке, наблюдала в
бессильной ярости, как на весах, поставленных на ящик,
взвешивают песок и самородки — плату за нее. Весы были
маленькие, приходилось взвешивать по частям, и Месснер
каждый раз все тщательно проверял.
— В этом золоте слишком много серебра,— заметил
он, завязывая мешок.— Пожалуй, тут всего три чет-
790
верти чистого веса на унцию. Вы, кажется, слегка обста-
вили меня, Уомбл.
Он любовно поднял мешок и с должным почтением
к такой ценности понес его к нартам. Вернувшись, он
собрал свою посуду, запаковал ящик с провизией и ска-
тал постель. Потом, увязав поклажу, запряг недовольных
собак и снова вернулся в хижину за рукавицами.
— Прощайте, Тэсс!—сказал он с порога.
Она повернулась к нему, хотела что-то ответить, но
не смогла выразить словами кипевшую в ней ярость.
— Прощайте, Тэсс,— мягко повторил Месснер.
— Мерзавец! — выговорила она, наконец.
Шатаясь, она подошла к койке, повалилась на нее
ничком и зарыдала.
— Скоты! Ах, какие вы скоты!
Джон Месснер осторожно закрыл за собой дверь и,
трогаясь в путь, с чувством величайшего удовлетворения
оглянулся на хижину. Он спустился с берега, остановил
нарты у проруби и вытащил из-под веревок, стягиваю-
щих поклажу, мешок с золотом. Воду уже затянуло тон-
кой корочкой льда. Он разбил лед кулаком и, развязав
тесемки мешка зубами, высыпал его содержимое в воду.
Река в этом месте была неглубока, и в двух футах от
поверхности Месснер увидел дно, тускло желтевшее в
угасающем свете дня. Он плюнул в прорубь.
Потом он пустил собак по Юкону. Они жалобно по-
визгивали и бежали неохотно. Держась за поворотный
шест правой рукой и растирая шеки и нос левой, Месснер
споткнулся о постромку, когда собаки свернули в сторону,
следуя изгибу реки.
— Вперед, хромоногие! — крикнул он.— Ну же, впе-
ред, вперед!
FINIS1
Моргансон съел последний кусок бекона. Никогда в
жизни он не баловал желудка. Желудок — это было нечто,
мало принимавшееся в расчет и мало его беспокоившее,
и еще меньше он сам беспокоился о нем. Но сейчас, после
долгих лишений, кусочек бекона, вкусный, подсоленный,
приятно утолял острую тоску желудка по вкусному.
Тоскливое голодное выражение не сходило с лица
Моргансона. Щеки у него втянулись, скулы торчали и
казались слишком туго обтянутыми кожей. Бледноголу-
бые глаза смотрели беспокойно; в них застыл страх пе-
ред неизбежным. Дурные предчувствия, сомнение, тре-
вога читались в его взгляде. Тонкие от природы губы
стали еще тоньше; они то и дело подергивались, словно
вожделея к начисто выскобленной сковородке.
Моргансон сел, вынул трубку, тщательно ее обследо-
вал и постучал о ладонь, хотя табака в ней не было; по-
том вывернул наизнанку кисет из тюленьей кожи, смах-
нул все с подкладки, бережно подбирая каждую пылинку
и крупицу табака,— но собрал не больше наперстка; об-
шарил карманы и двумя пальцами вытащил крошечную
щепотку мусора. Среди этого мусора попадались кру-
пинки табака. Он выбрал их все, не упуская самой кро-
шечной, и присоединил к ним даже посторонние час-
1 Конец (лат ).
192
тицы — несколько маленьких свалявшихся шерстинок от
подкладки его меховой куртки, которые долгие месяцы
пролежали в глубине карманов.
Наконец, минут через пятнадцать ему удалось на-
бить трубку до половины. Он зажег ее от костра, сел на
одеяла и, согревая у огня обутые в мокасины ноги, стал
курить, смакуя каждый глоток дыма. Выкурив трубку, он
продолжал задумчиво глядеть в угасающее пламя костра.
И мало-помалу беспокойство исчезло из его глаз и сме-
нилось решимостью. Он нашел, наконец, выход из обру-
шившихся на него бедствий. Но выход этот был не из
приятных. Лицо Моргансона стало суровым и хищным,
а тонкие губы сжались еще плотнее.
За решением последовало действие. Моргансон с тру-
дом встал и начал свертывать палатку; уложил на нарты
скатанные одеяла, сковородку, ружье и топор и обвязал
все веревкой; потом погрел у огня руки и натянул рука-
вицы. У него болели ноги, и, когда он пошел к передку
нарт, хромота сразу стала заметной. Он накинул па плечо
лямку, налег на нее всей своей тяжестью, чтобы сдви-
нуть нарты с места, и невольно сморщился от боли:
лямка за долгий путь натерла ему плечи.
Дорога шла по замерзшему руслу Юкона. Через че-
тыре часа Моргансон добрался до излучины, обогнул ее
и вошел в город Минто. Весь город, притулившийся на
высоком холме среди вырубки, состоял из одного кры-
того тростником дома, одного трактира и нескольких хи-
жин. Моргансон оставил нарты у дверей и вошел в
трактир.
— На стаканчик хватит?—спросил он, положив
на стойку мешок из-под золотого песка, на вид совсем
пустой.
Трактирщик пристально взглянул на него, потом на
мешок и поставил на стойку бутылку и стакан.
— Ладно, и так обойдемся,— сказал он.
— Нет, возьми,— настаивал Моргансон.
Трактирщик поднял мешок над весами и встряхнул
его: оттуда выпало несколько песчинок золота. Морган-
сон взял у него мешок, вывернул наизнанку и бережно
стряхнул на весы золотую пыль.
13 Джек Лондон, т. 2
193
— Я думал, с полдоллара наберется,— сказал он.
— Немного не дотянуло,— ответил трактирщик.—
Ничего! Доберу на ком-нибудь другом.
Моргансон смущенно налил в стакан немного виски.
— Наливай, наливай так, чтобы почувствовать! —
подбодрил его трактирщик.
Моргансон нагнул бутылку и наполнил стакан до
краев. Он пил медленно, с наслаждением ощущая, как
виски обжигает язык, горячо ласкает горло и приятной
теплотой разливается по желудку.
— Цынга?— спросил трактирщик.
— Да, немножко есть,— ответил Моргансон.— Но я
еще не отекаю. Вот доберусь до Дайи, там свежие овощи,
тогда поправлюсь.
— Положеньице,— усмехнулся трактирщик добро-
душно,— ни собак, ни денег и к тому же цынга. На твоем
месте я бы попробовал хвойный настой.
Через полчаса Моргансон распрощался с трактир-
щиком и вышел на дорогу. Он накинул лямку на стертое
плечо и пошел к югу по санному следу, проложенному
по руслу реки. Час спустя он остановился. Справа к реке
примыкала под углом узкая лощинка. Моргансон оста-
вил нарты и, прихрамывая, прошел по ней с полмили.
Отсюда до реки было ярдов триста. Плоская низина по-
росла тополями. Он прошел ею к Юкону. Дорога тяну-
лась у самого берега, но он на нее не спустился.
К югу, по направлению к Селкерку, проложенный в снегу,
укатанный нартами путь расширялся и был виден на
целую милю. Но на север, к Минто, на расстоянии при-
мерно четверти мили, дорогу заслонял поросший лесом
берег.
Довольный результатами осмотра, Моргансон той
же кружной дорогой вернулся к нартам. Накинув лямку
на плечо, он потащил нарты лощиной. Снег был рыхлый,
неслежавшийся, и тащить было тяжело. Полозья обли-
пали снегом, нарты застревали, и, не пройдя и полмили,
Моргансон совсем запыхался. Едва успел он раскинуть
свою небольшую палатку, установить железную печурку
и нарубить немного хвороста, как уже наступила ночь.
Свечи у него не было, и, удовольствовавшись кружкой
чая, он забрался под одеяла.
194
Утром Моргансон натянул рукавицы, спустил науш-
ники и прошел поросшей тополями низиной к Юкону.
Ружье он взял с собой, но, как и вчера, вниз не спу-
стился. Целый час он наблюдал за пустынной дорогой,
бил в ладоши и топал ногами, стараясь согреться; потом
вернулся в палатку завтракать. В жестянке оставалось
очень мало чая, заварок на пять, не больше, но он поло-
жил в котелок такую крошечную щепотку, словно дал
обет растягивать чай до бесконечности. Весь его запас
продовольствия состоял из полмешка муки и начатой ко-
робки пекарного порошка. Он испек лепешки и не спеша
принялся за них, с бесконечным наслаждением переже-
вывая каждый кусок. Съев третью, он подумал немного,
протянул руку за четвертой и заколебался; потом по-
смотрел на мешок с мукой, приподнял его и прикинул
на вес.
— Недели на две хватит,— сказал он вслух и, отодви-
нув от себя лепешки, добавил: —А может, и на три.
Затем он опять натянул рукавицы, опустил наушники,
взял ружье и пошел к своему посту над берегом. При-
таившись в снегу, никому не видимый, он стал наблю-
дать. Так он просидел несколько минут совсем непо-
движно, пока его не начал пробирать мороз; тогда, поло-
жив ружье на колени, он принялся хлопать в ладоши.
Колющая боль в ногах стала нестерпимой, и он отошел
немного от берега и начал шагать взад и вперед между
деревьями. Но такие прогулки были непродолжительны.
Через каждые пять-десять минут Моргансон подходил к
краю берега и так пристально смотрел на дорогу, словно
одного его желания было достаточно, чтобы на ней появи-
лась человеческая фигура. Однако короткое утро быстро
миновало, хотя ему оно и показалось вечностью,— а до-
рога попрежнему оставалась пустынной.
Днем караулить стало легче. Температура подня-
лась, пошел снег. Ветра не было, и сухие мелкие звез-
дочки спокойно и тихо ложились на землю. Моргансон
закрыл глаза, уткнул голову в колени и слушал, что про-
исходит на дороге. Но ни визг собак, ни скрип нарт, ни
крик погонщиков не нарушали тишины. В сумерки Мор-
гансон вернулся в палатку, нарубил хвороста, съел две
лепешки и забрался под одеяла. Спал он беспокойно,
13*
195
стонал и метался во сне, а в полночь встал и съел еще
одну лепешку.
С каждым днем становилось холоднее. Четырьмя ле-
пешками невозможно было поддержать жизнь в теле,
несмотря на то, что Моргансон пил много горячего хвой-
ного настоя; пришлось увеличить порцию до шести ле-
пешек — три утром и три вечером. Днем он не ел ни-
чего, довольствуясь лишь несколькими чашками очень
жидкого, но зато настоящего чая. Так шло день за днем:
утром три лепешки, в полдень настоящий чай и вечером
снова три лепешки. В промежутках Моргансон пил хвой-
ный настой — как лекарство от цынги. Он поймал себя
на том, что старается делать лепешки побольше, и после
жестокой борьбы с самим собой вернулся к прежним
порциям.
На пятый день дорога ожила. На юге показалась
темная точка,— она стала увеличиваться. Моргансон на-
сторожился. Он привел в готовность ружье, выбросил
патрон из ствола, заменил его новым, а выброшенный
вернул в магазинную коробку; потом поставил курок на
предохранитель и натянул рукавицу, чтобы правая рука
не закоченела. Когда темная точка приблизилась, он
различил, что это человек, который идет налегке, без
собак и без нарт. Моргансон засуетился, взвел курок,
потом снова поставил его на предохранитель. Человек
оказался индейцем, и Моргансон, разочарованно вздох-
нув, опустил ружье на колени. Индеец прошел мимо и
исчез за лесистым выступом по направлению к Минто.
Моргансона осенила новая мысль. Он перешел на
другое место, где ветви тополей низко нависали над зем-
лей. На ветвях он сделал топором две глубокие зарубки
для упора. Потом положил ствол на один упор и навел
ружье на дорогу. Часть дороги полностью была у него
под прицелом. Моргансон переложил ружье на другой
упор и опять навел его; с этой позиции он держал под
прицелом другую часть дороги, вплоть до лесистого вы-
ступа, за которым она исчезала.
Вниз Моргансон не сходил. Человек, идущий по до-
роге, не мог бы догадаться, что кто-то прячется наверху
над берегом. Снежная пелена была нетронута. След нарт
нигде не сворачивал с дороги.
196
Ночи становились длиннее, и дневные дежурства
Моргансона все сокращались. Однажды в темноте по до-
роге проехали нарты со звоном колокольчиков, и Мор-
гансон в угрюмой досаде жевал лепешки, прислушиваясь
к этим звукам. Все было против него. Десять дней он
упорно следил за дорогой, терпя адские муки холода, и
ничего не дождался. Прошел только один индеец налегке.
А теперь, ночью, когда сторожить было ни к чему, по
дороге двигались люди, собаки и нарты с грузом жизни,
направляясь к югу, к морю, к солнцу, к цивилизации.
Так думал он теперь о нартах, которые подстерегал.
В нартах была жизнь, его жизнь. В нем жизнь затухала,
слабела; он боролся со смертью в этой палатке, занесен-
ной снегом. От недоедания он терял силы и не мог про-
должать путь. А нарты, которых он дожидался, везли со-
баки,— там была еда, которая раздует пламя его жизни,
там были деньги, и они обещали ему море, солнце, циви-
лизацию. Море, солнце, цивилизация — все это стало для
него равнозначно жизни, его жизни, и все это было на
тех нартах, которых он ждал. Эта мысль завладела им,
и постепенно он стал думать о себе, как о законном вла-
дельце нарт, груженных жизнью, как о законном вла-
дельце, у которого отняли его собственность.
Мука подходила к концу, и Моргансон вернулся к
прежней норме — две лепешки утром и две вечером. Но
тогда увеличилась слабость и мороз стал щипать еще
крепче, однако Моргансон попрежнему день за днем сто-
рожил дорогу, которая, словно назло ему, оставалась
мертвой и не хотела ожить. Скоро цынга перешла в сле-
дующую стадию: кожа потеряла способность выводить
из крови продукты распада, и тело стало отекать. Осо-
бенно отекали ступни и так ныли, что ночью Моргансон
подолгу не мог заснуть. Потом отеки распространились
до колен и боль усилилась.
Наступило резкое похолодание. Температура все па-
дала — сорок, пятьдесят, шестьдесят градусов ниже
нуля. Термометра у Моргансона не было, но как все, кто
жил в этой стране, он определял температуру по ряду
признаков — по шипенью воды, когда ее выплескиваешь
на снег, по острым укусам мороза, по тому, с какой быст-
ротой замерзает пар от дыхания и слоем инея оседает на
797
парусиновых стенах и на потолке палатки. Тщетно он бо-
ролся с холодом, стараясь продолжать свои дежурства
на берегу. Он очень ослабел, и мороз легко одолевал
его, запуская зубы глубоко в его тело, пока он не
спасался в палатку, чтобы погреться у огня. Нос и щеки
у него были уже обморожены и почернели, а большой па-
лец левой руки он ухитрился отморозить, даже не сни-
мая рукавицы. Моргансон примирился с мыслью, что
первым суставом придется пожертвовать.
И вот именно тогда, когда мороз загнал его в па-
латку, дорога, как бы в насмешку над ним, вдруг
ожила. В первый день проехало трое нарт, во второй —
двое. Оба эти дня он выходил на берег, но, сраженный
холодом, спасался бегством,— и каждый раз, через пол-
часа после его ухода, по дороге проезжали нарты.
Затем мороз спал. Теперь Моргансон опять мог си-
деть на берегу, но дорога снова замерла. Целую неделю
он сторожил, прячась среди ветвей, но на реке не было
и признака жизни, ни одна живая душа не прошла ни в
ту, ни в другую сторону. Моргансон еще сократил свою
дневную порцию — до одной лепешки вечером и одной
утром — и как-то даже не очень это почувствовал. Ино-
гда он сам удивлялся, что еще жив. Он никогда не пред-
ставлял себе, что можно выдержать столько мучений.
Когда на дороге вновь появилась жизнь, завладеть
этой жизнью ему было не под силу. Отряд северо-за-
падной полиции проехал мимо — двадцать человек на
нартах и с собаками. Моргансон сидел, скорчившись, на
берегу, и они даже не почувствовали смертельной угрозы,
которая в образе умирающего человека притаилась у
края дороги.
Отмороженный палец очень беспокоил Моргансона.
У него вошло в привычку снимать рукавицу и прятать
руку подмышку, чтобы палец отходил в тепле. На до-
роге появился почтальон. Моргансон пропустил его:
почтальон фигура заметная, его хватятся сразу.
В тот день, когда у него кончилась мука, пошел снег.
Когда падает снег, всегда становится теплее, и Морган-
сон, не шелохнувшись, высидел на берегу все восемь ча-
сов, ужасающе голодный и полный ужасающего терпе-
ния,— словно чудовищный паук, стерегущий добычу. Но
198
добыча не появилась, и в темноте он кое-как добрался до
палатки, выпил несколько кружек хвойного настоя и го-
рячей воды и завалился спать.
На следующее утро судьба сжалилась над ним. Вы-
ходя из палатки, он увидел громадного лося, который
пересекал лощину, ярдов за четыреста от него. Морган-
сон почувствовал, как кровь бурно заходила у него в
жилах, а потом его охватила неизъяснимая слабость, в
горлу подступила тошнота, и ему пришлось на секунду
опуститься на снег, чтобы прийти в себя. Затем он взял
ружье и тщательно прицелился. Первый заряд попал в
цель, он был уверен в этом, но лось повернул и бро-
сился вверх по лесному склону. Моргансон яростно по-
сылал выстрел за выстрелом вдогонку мелькающему
между деревьями и кустами зверю, пока не сообразил,
что попусту растрачивает заряды, нужные ему для нарт
с грузом жизни, которые он караулил.
Он перестал стрелять и начал присматриваться; уста-
новил направление бега лося и высоко на холме между
деревьями заметил прогалину, а на ней — ствол упав-
шей сосны. Продолжив мысленно линию бега, Моргансон
решил, что лось должен пробежать мимо этой сосны,—
еще одним патроном можно пожертвовать; и он наце-
лился в пустоту над упавшим стволом, крепче сжав
ружье в дрожащих руках. Лось появился в поле его зре-
ния с поднятыми в прыжке передними ногами. Морган-
сон спустил курок. Раздался выстрел. Лось, казалось,
перекувырнулся в воздухе и рухнул на снег, подняв
вихрь снежной пыли.
Моргансон бросился вверх по склону, вернее — хотел
броситься. Очнувшись, он понял, что у него был обморок,
с трудом встал на ноги и пошел медленно, время от вре-
мени останавливаясь, чтобы перевести дух и понемногу
прийти в себя. Наконец, он дотащился до поваленного
ствола. Лось лежал перед ним. Моргансон грузно сел на
тушу и засмеялся, потом закрыл лицо руками в рука-
вицах и Снова засмеялся.
Поборов истерический смех, он вынул охотничий нож
и насколько мог быстро принялся за дело, преодолевая
боль в руке и общую слабость. Он не стал свежевать
799
лося, а разрезал его на четыре части, прямо со шкурой.
Это был целый Клондайк мяса.
Закончив разделку туши, он выбрал кусок фунтов в
сто весом и поволок его к палатке. Но снег был рыхлый,
и такая ноша оказалась Моргансону не под силу. Тогда
он взял другой кусок, фунтов в двадцать, и, беспре-
станно останавливаясь и отдыхая, дотащил его до па-
латки. Он поджарил небольшой кусок и больше есть не
стал, потом машинально побрел к своему посту. На
снегу был свежий след: нарты с грузом жизни прошли
мимо, пока он разрезал лося.
Но это не огорчило его. Он был рад, что нарты не
прошли до появления лося: лось изменил его планы.
Мясо стоило пятьдесят центов фунт, а до Минто было
немногим дальше трех миль. Больше не нужно ждать
нарт с грузом жизни,— лось заменил их. Он продаст
его, купит в Минто пару собак, еду и курева, и собаки
повезут его по дороге на юг — к морю, к солнцу и ци-
вилизации.
Ему захотелось есть. Глухой сосущий голод превра-
тился в острую, невыносимую тягу к еде. Он добрался
до палатки и поджарил кусок мяса, потом выкурил две
полных трубки высушенного спитого чая и опять поджа-
рил кусок мяса. После этого он почувствовал необыкно-
венный прилив сил, вышел и нарубил хвороста. За этим
последовал еще кусок мяса. Пища раздразнила аппетит,
и теперь его нельзя было утолить. Моргансон не мог
удержаться — он то и дело должен был поджаривать мясо.
Он попробовал отрезать кусочки поменьше, но тут же за-
метил, что стал есть чаще.
Днем ему вдруг пришло в голову, что звери могут
сожрать его запасы, и, захватив с собой топор, лямку и
веревку от нарт, он снова побрел вверх по склону. Он был
очень слаб, и, чтобы сделать хранилище и заложить туда
мясо, понадобился целый день. Он срубил несколько моло-
дых деревцев, очистил их от веток и, связав вместе, со-
орудил из них высокий помост. Получилось не такое
надежное хранилище, как ему хотелось, но сделать лучше
он не мог. Поднять мясо наверх стоило мучительных
усилий. Не справившись с большими кусками, Моргансон
пустился на хитрость: перекинул веревку через ветку
200
высокого дерева и, привязав к одному концу кусок мяса,
подтянул его кверху, повиснув всей своей тяжестью на
другом конце.
Вернувшись в палатку, Моргансон продолжал свое
одинокое пиршество. У него не было нужды в сотрапез-
никах: он и желудок — вот и вся компания. Он жарил
мясо кусок за куском. Он съедал его фунтами. Заварил
крепкий настоящий чай. Это была последняя заварка.
Неважно, завтра он купит чаю в Минто. Пресытившись,
он закурил; выкурил весь свой запас высушенного спи-
того чая. Не беда! Завтра у него будет настоящий та-
бак. Он выбил трубку, зажарил напоследок еще один
кусок и лег спать. Он столько съел, что боялся лопнуть,
и все же вскоре выбрался из-под одеяла и поел еще не-
много мяса.
Утром Моргансон проснулся с трудом; сон его был
глубок, подобен смерти. Ему слышались непонятные звуки.
Он не мог понять, где он, и тупо оглядывался кругом,
пока не заметил сковородки с последним, уже надкушен-
ным, ломтиком мяса. Тогда он все вспомнил и вздрог-
нул, услышав непонятные звуки; потом с ругательством
выскочил из-под одеял. Слабые от цынги ноги подкоси-
лись, Моргансон скорчился от боли и, стараясь не делать
резких движений, обулся и вышел из палатки.
С холма, там, где у него хранилось мясо, доноси-
лись звуки грызни, прерываемые временами коротким
звонким тявканьем. Не обращая внимания на боль, Мор-
гансон ускорил шаги и громко, угрожающе закричал.
Волки бросились в кусты, их было много,— помост ле-
жал на снегу. Звери уже нажрались досыта и рады были
улизнуть, оставив ему одни огрызки.
Моргансон догадался, как произошло несчастье.
Волки учуяли мясо, и одному из них удалось перепрыг-
нуть со ствола упавшего дерева на помост,— Моргансон
различил волчьи следы на снегу, покрывавшем ствол. Он
никак не думал, что волк может так высоко прыгнуть. За
первым волком последовал второй, потом третий и чет-
вертый -т- и непрочный помост рухнул под их тяжестью.
Когда Моргансон прикинул размеры катастрофы,
взгляд его стал на мгновение жестким и злобным; потом
злоба уступила место прежнему терпеливому выражению.
201
Моргансон стал собирать в кучу гладко обглоданные и
изгрызанные кости: в них есть мозг. Обшарив снег, он
обнаружил, кроме того, клочья мяса, которыми прене-
брегли насытившиеся звери.
Все утро ушло на перетаскивание остатков туши вниз.
В палатке оставалось еще не меньше десяти фунтов от
того куска, который он принес накануне.
Оглядев свои запасы, Моргансон заключил: «На не-
сколько недель хватит».
Он научился жить, находясь на краю голодной
смерти. Прочистив ружье, он подсчитал оставшиеся пат-
роны,— их было семь,— зарядил ружье и побрел к сво-
ему посту над берегом. Весь день он караулил пустын-
ную дорогу. Он караулил всю неделю. Но на дороге не
появлялось никаких признаков жизни.
Мясо подкрепило его, но цынга мучила все больше,
ноги болели все сильнее. Теперь он жил на одном супе:
варил жидкий бульон из костей и пил его котелок за ко-
телком. Бульон становился все жиже, потому что Мор-
гансон дробил кости и варил их снова и снова. Но го-
рячая вода с мясным наваром пошла ему впрок, и он за-
метно окреп с тех пор, как подстрелил лося.
На следующей неделе в жизни Моргансона появи-
лась новая забота: ему захотелось вспомнить, какое
сегодня число. Это стало у него навязчивой идеей. Он раз-
думывал, высчитывал, но результаты каждый раз полу-
чались разные. С этой мыслью он просыпался утром, ду-
мал об этом весь день, наблюдая за дорогой, и с той же
мыслью засыпал вечером. Ночью он часами лежал без
сна, думая все о том же. Никакого практического зна-
чения это не имело — узнать, какое сегодня число, но
его беспокойство все увеличивалось, пока не стало та-
ким же сильным, как голод, как желание жить. В конце
концов оно победило, и Моргансон решил пойти в
город.
Когда он пришел в Минто, уже стемнело. Но это
было ему на руку — никто его не заметит. А на обрат-
ном пути будет светить луна. Он поднялся на холм и от-
крыл дверь трактира. Свет ослепил его. В трактире го-
рело всего несколько свечей, но Моргансон слишком
долго прожил в темной палатке. Когда его глаза при-
202
выкли к свету, он увидел троих мужчин, сидевших вокруг
печки, и сейчас, же заключил: путешествуют на нартах,
мимо него не проезжали,— значит, прибыли с другой
стороны. Завтра утром проедут мимо его палатки.
Удивленный трактирщик протяжно свистнул.
— Я думал, ты умер,— сказал он.
— Почему? — запинаясь, спросил Моргансон,
Он отвык говорить и не узнал собственного голоса,
показавшегося ему чужим и хриплым.
— Больше двух месяцев о тебе не было слышно,—
пояснил трактирщик.— Ты отправился отсюда к югу, а
до Селкерка не дошел. Где же ты был?
— Рубил дрова для пароходной компании,— неуве-
ренно солгал Моргансон.
Ему все еще не удавалось совладать со своим голосом.
Он подошел к стойке и облокотился о нее. Он понимал,
что лгать надо обдуманно; внешне он держался небрежно
и равнодушно, но сердце его колотилось бурно, с пере-
боями, и он не мог удержаться, чтобы не бросить голод-
ного взгляда на троих мужчин у печки. Они были обла-
дателями жизни — его жизни.
— Где же, черт побери, ты скрывался все это
время? — продолжал допытываться трактирщик.
— На том берегу,— ответил Моргансон.— Нарубил
целый штабель дров.
Трактирщик понимающе кивнул и заулыбался.
— То-то я слышал, что там рубят,— сказал он.—
Значит, это был ты? Ну, выпьешь?
Моргансон обеими руками вцепился в стойку. Вы-
пить! Он готов был целовать ноги этому человеку.
Тщетно пытался он вымолвить хоть слово, но трактир-
щик, не дожидаясь его согласия, уже протягивал ему бу-
тылку.
— А что ты там ел? —спросил он.— По-моему, тебе
не под силу и хвороста нарубить. У тебя ужасный вид,
приятель.
Моргансон жадно потянулся к долгожданной бутылке
и проглотил слюну.
— Я рубил еще до того, как меня разобрала
цынга,— сказал он.— Кроме того, подстрелил лося. Да
203
нет, жилось ничего; вот только цынга подвела.— Он на-
полнил стакан и прибавил: — Я пью хвойный настой,
это помогает.
— Еще наливай,— предложил трактирщик.
Два стакана виски на голодный желудок оказали не-
медленное действие на ослабевший организм Морган-
сона. Очнувшись, он увидел, что сидит на ящике у печки.
Казалось, прошла целая вечность. Высокий, черноусый,
широкоплечий человек расплачивался с трактирщиком.
У Моргансона плыл туман перед глазами, но он увидел,
как человек отделил бумажку от толстой пачки банкно-
тов. И туман мгновенно рассеялся: это были банкноты
в сто долларов. Жизнь! Его жизнь! Он почувствовал не-
преодолимое желание схватить деньги и броситься вон,
в темноту.
Черноусый встал; за ним поднялся один из его
товарищей.
— Пойдем, Ольсон,— сказал черноусый третьему
спутнику, здоровенному краснолицему блондину.
Ольсон тоже встал, зевая и потягиваясь.
— Как! Уже спать? — огорчился трактирщик.—
Ведь рано еще.
— Завтра надо быть в Селкерке,— отвечал черно-
усый.
— В первый день рождества! — воскликнул трак-
тирщик.
— Чем лучше день, тем лучше для дела,— засмеялся
тот.
Все трое вышли, и тут только их слова дошли до со-
знания Моргансона. Вот, значит, какое сегодня число —
канун рождества! Ведь для того, чтобы узнать это, он
и пришел в Минто. Но теперь для него все заслонили
три фигуры и толстая пачка стодолларовых банкнотов.
Дверь хлопнула.
— Это Джон Томсон,— сказал трактирщик.— Он
нарыл на два миллиона золота на Серном ручье и на
Бонанзе. Денежки к нему так и плывут. Ну, пойду
спать. Может, выпьешь еще?
Моргансон колебался.
— Ради праздника,— настаивал трактирщик.— Не
беспокойся. Заплатишь сразу, когда продашь дрова.
204
У Моргансона хватило сил выпить, попрощаться и
выйти на дорогу, не подав виду, что он уже пьян. Ярко
светила луна, и он медленно шел в ясной серебристой
тишине, унося с собой видение жизни, обернувшейся для
него пачкой стодолларовых банкнотов.
Моргансон проснулся. Было темно. Он лежал, заку-
тавшись в одеяла, так и не сняв мокасин и рукавиц, в
шапке со спущенными наушниками. Он встал быстро, на-
сколько позволили силы, разжег огонь, вскипятил воду.
Засыпав в котелок сосновых иголок, он заметил первые
бледные проблески утра и, схватив ружье, поспешил к
берегу. Притаившись на снегу в своей засаде, он вспом-
нил, что так и не выпил хвойного настоя. И еще ему при-
шло в голову, что Джон Томсон может передумать и»
чего доброго, не захочет ехать в первый день рождества.
Рассвело, наступил день. Было холодно и ясно. Мор-
гансон определил, что мороз не меньше шестидесяти гра-
дусов. Ни малейшее дуновение ветра не нарушало мороз-
ной полярной тишины. Вдруг Моргансон выпрямился, и
напряжение мышц сразу растравило боль в отечных но-
гах. До него донеслись отдаленные звуки чьих-то голо-
сов и слабое повизгивание собак. Он начал колотить
руками по бедрам. Снять рукавицу при шестидесяти
градусах ниже нуля, чтобы нажать на спусковой крю-
чок, не так-то просто, и надо было к тому времени
заставить тело дать все тепло, какое еще в нем остава-
лось.
Они появились из-за лесного выступа. Впереди шел
тот, третий, имени которого Моргансон не знал. За ним
бежали восемь собак в упряжке. Джон Томсон шагал ря-
дом с нартами, направляя их бег поворотным шестом. Ше-
ствие замыкал швед Ольсон. «Красавец»,— подумал Мор-
гансон, глядя на этого великана в парке из беличьих
шкурок. Силуэты людей и собак четко вырисовывались
на белом фоне. Они казались плоскими, словно картонные
фигурки, и двигались, как заведенные.
Моргансон взвел курок, положил ружье на упор и
тут же почувствовал, что пальцы у него застыли. Пра-
вая рука была голая: он и не заметил, как снял рука-
вицу. Он поспешно натянул ее снова. Люди и собаки по-
дошли ближе, и он уже различал в морозном воздухе
205
клубы пара от их дыхания. Когда тот, что шел впереди,
приблизился на пятьдесят ярдов, Моргансон опять стя-
нул рукавицу с правой руки, положил указательный па-
лец на спуск и прицелился. Раздался выстрел; шедший
впереди повернулся и рухнул на дорогу.
Моргансон второпях прицелился в Джона Томсона,
но взял слишком низко,— тот зашатался и сел на нарты.
Моргансон прицелился выше и снова выстрелил. Джон
Томсон повалился на нарты навзничь.
Моргансон устремил все свое внимание на Ольсона.
Он увидел, что тот бросился бежать по направлению к
Минто, а собаки, дойдя до лежащего поперек дороги тела,
остановились. Моргансон выстрелил в Ольсона и про-
махнулся; Ольсон вильнул в сторону, он бежал, кидаясь
то вправо, то влево. Моргансон выпустил по нему еще
два заряда, один за другим, и не попал. Он уже хотел
снова нажать на спуск, но взял себя в руки. Шесть патро-
нов истрачено, оставался только один, и он был в пат-
роннике. На этот раз надо бить наверняка.
Моргансон заставил себя не стрелять.и с отчаянием
в душе напряженно присматривался, как бежит Ольсон:
кидаясь, как безумный, из стороны в сторону, великан
зигзагами мчался по дороге; полы его парки развева-
лись сзади. Моргансон повел ружье, следуя прихотли-
вым скачкам Ольсона. Палец у него начал неметь. Он
почти не чувствовал спускового крючка.
— Господи, помоги! — вырвалось у него, и он нажал
на спуск.
Ольсон упал с разбега ничком, тело его подскочило,
ударившись о накатанную дорогу, и несколько раз пере-
вернулось. Мгновение он бил руками о снег, потом замер.
Моргансон бросил ружье (ненужное теперь, когда
последний патрон был истрачен) и соскользнул вниз по
мягкому снегу. Дело сделано, и прятаться больше не-
зачем. Он заковылял к нартам, хищно сжимая пальцы
в рукавицах.
Рычанье собак остановило его. Вожак, громадный
пес, помесь водолаза и канадской лайки, ощетинившись,
оскалив на Моргансона клыки, стоял над телом, лежа-
щим поперек дороги. Остальные семь- собак тоже ощети-
нились и зарычали. Моргансон попробовал сделать еще
206
шаг к нартам, и вся упряжка рванулась ему навстречу.
Он снова остановился, то угрозой, то лаской пробуя
успокоить собак. Между лапами вожака он увидел побе-
левшее лицо убитого и удивился тому, как быстро жизнь
уступила морозу. Джон Томсон лежал на нартах по-
верх поклажи; голова его завалилась между двумя меш-
ками, и Моргансон видел только черную бороду, тор-
чащую вверх.
Убедившись, что собаки не подпустят его, Моргансон
сошел с дороги и, утопая в глубоком снегу, стал обхо-
дить нарты. Вожак кинулся к нему, и вся упряжка, пу-
таясь в постромках, повернула следом за вожаком. Боль-
ные ноги не позволяли Моргансону быстро двигаться.
Он увидел, что собаки окружают его, хотел отступить, но
вожак в один прыжок очутился рядом с ним и впился
зубами ему в ногу. Икра была прокушена насквозь, но
все же Моргансону удалось вырваться.
Он осыпал собак ругательствами, но усмирить их не
мог. Вся упряжка рычала, ощетинившись, и рвала по-
стромки, стараясь добраться до него. Моргансон вспом-
нил об Ольсоне, повернулся и пошел по дороге. Ой не об-
ращал внимания на свою прокушенную ногу. Из раны
хлестала кровь,— была повреждена артерия, но Мор-
гансон не знал этого.
Больше всего поразила Моргансона бледность, раз-
лившаяся по лицу шведа, еще вчера такому румяному.
Сейчас оно было белое, как мрамор. Светлые волосы и
ресницы еще больше придавали ему сходство с мрамор-
ным изваянием, и невозможно было представить себе,
что несколько минут тому назад этот человек был жив.
Моргансон стянул рукавицы и обыскал тело. Пояса с
деньгами под одеждой не было, не нашлось и мешочка с
золотом. В нагрудном кармане парки Моргансон наша-
рил небольшой бумажник. Коченеющими пальцами он
перерыл все, что в нем было,— письма с иностранными
штемпелями и марками, несколько квитанций, какие-то
счета и записки, аккредитив на восемьсот долларов...
И все. Денег не оказалось.
Моргансон хотел было повернуть обратно к нартам
и не смог сдвинуться с места — его нога примерзла к
дороге. Он глянул вниз и увидел, что стоит в замерзшей
207
красной луже; на разорванной штанине и на мокасинах
нарос красный лед. Резким движением он разбил эти
кровавые ледяные оковы и заковылял по дороге к нар-
там. Огромный вожак, укусивший его, зарычал, рванулся
вперед, и вся упряжка последовала его примеру.
Моргансон беспомощно заплакал, пошатываясь из
стороны в сторону, потом смахнул заледеневшие на рес-
ницах слезы. Это было похоже на шутку. Злой рок на-
смехается над ним. Даже Джон Томсон смеется над ним,
задрав бороду к небу.
Обезумев, Моргансон бродил вокруг нарт. То бес-
сильно ругаясь, то рыдая, он вымаливал у собак жизнь,
что была там, на нартах. Потом успокоился. Какая глу-
пость! Надо пойти к палатке, взять топор, вернуться и
размозжить собакам головы. Теперь он им покажет!
Чтобы пройти к палатке, надо было далеко обогнуть
нарты и разъяренных собак. Моргансон сошел с дороги
в рыхлый снег и вдруг почувствовал головокружение и
остановился. Он боялся, что упадет, если сделает хоть
шаг, и долго стоял, покачиваясь на дрожащих от сла-
бости ногах, потом посмотрел вниз и увидел, что снег
под ногами опять стал красный. Из раны продолжала
бить кровь. Кто мог думать, что укус так глубок!
Моргансон поборол головокружение и нагнулся,
чтобы осмотреть рану. Ему показалось, что снег ринулся
к нему навстречу, и он отпрянул, словно от удара. Его
охватил панический страх — как бы не упасть! —и, сде-
лав огромное усилие, он ухитрился кое-как выпрямиться.
Он боялся этого снега, который мог снова ринуться ему
навстречу.
Потом белый мерцающий снег вокруг внезапно стал
черным. Когда Моргансон пришел в себя, он лежал на
снегу. Головокружение прошло. Туман в глазах рас-
сеялся. Но встать он не мог — не хватало сил. Тело было
как мертвое. С огромным усилием он перевернулся на
бок и увидел нарты и черную бороду Джона Томсона,
торчащую вверх. Увидел также, что вожак лижет лицо
человека, лежащего поперек дороги. Моргансон с любо-
пытством наблюдал за ним. Вожак волновался и выра-
жал нетерпение. По временам он отрывисто и звонко лаял,
словно желая разбудить человека, и смотрел на него,
208
насторожив уши и махая хвостом; потом сел, поднял
кверху морду и завыл. Следом за ним завыла и вся
упряжка.
Лежа на снегу, Моргансон больше ничего не боялся.
Ему представилось, как найдут его мертвое тело, и он
заплакал от жалости к самому себе. Но ему не было
страшно. Борьба кончена. Он хотел открыть глаза, но
не мог разлепить смерзшиеся ресницы. Он не сделал по-
пытки протереть глаза. Все равно теперь. Он и не ду-
мал, что умирать так легко. Он даже рассердился на
себя, что провел столько томительных недель в борьбе
и страданиях. Его обманули, его запугали смертью. Ока-
зывается, умирать не больно. Все мучения, которые он
испытал, принесла жизнь. Жизнь оклеветала смерть. Как
это жестоко!
А потом злоба прошла. Теперь, когда он узнал
истину,— ложь и вероломство жизни не имели значения.
Дремота охватила его, сладкий сон наплывал, успокаи-
вая обещанием отдыха и свободы. Он слышал отдален-
ный вой собак. Промелькнула мысль, что мороз, завла-
дев его телом, уже не причиняет боли. Потом мысль
померкла, а за ней померк и свет, проникавший сквозь
веки, на которых жемчужинами замерзли слезы, и с уста-
лым вздохом облегчения он погрузился в сон.
14 Джек Лондон, т. 2
ПРИЗНАНИЕ
В штате Невада есть женщина, которой я однажды на
протяжении нескольких часов врал нагло, безбожно, само-
забвенно. Я не каюсь, об этом не может быть и речи.
Но объяснить кое-что мне бы хотелось. К сожалению, я
не знаю ни имени ее, ни теперешнего адреса. Может быть,
ей случайно попадутся эти строки, и она не откажется
черкнуть мне несколько слов.
Это было в городе Рено, штат Невада. Была ярмар-
ка— достаточное основание для того, чтобы город на-
воднили банды жулья и всякого продувного народа, не
говоря уж о толпах бродяг, налетевших на него голодной
саранчой. Собственно голодные бродяги и делали город
«голодным». Они так настойчиво толкались в двери с
черного хода, что двери притаились и молчали.
«В таком городе не больно разживешься»,— говорили
бродяги. Мне во всяком случае то и дело приходилось
«пропускать» обед, даром что я не хуже кого другого
умел «извернуться», когда надо было «выйти на про-
мысел», «пострелять», забрести к кому-нибудь «на ды-
мок», «напроситься в гости» или подцепить на улице
«легкую монету». Мне так досталось в этом городе, что
в один прекрасный день я, увернувшись от проводника,
вторгся очертя голову в железнодорожный вагон — не-
прикосновенную собственность какого-то проезжего мил-
лионера. Поезд как раз тронулся, когда я вскочил на
210
площадку вагона, и устремился к его хозяину, преследуе-
мый по пятам проводником, который уже простирал
руки, готовясь меня схватить. Гонка была отчаянная; не
успел я настичь миллионера, как мой преследователь на-
стиг меня. Тут уж было не до обмена любезностями. За-
дыхаясь, я выпалил: «Дайте четвертак на хлеб!» И что
вы думаете — миллионер полез в карман и дал мне... ров-
ным счетом двадцать пять центов. Мне думается, он был
так ошеломлен, что действовал машинально. Простить
себе не могу, что не нагрел его по крайней мере на дол-
лар. Уверен, что он дал бы и доллар. Я тут же соскочил
на ходу, увертываясь от проводника, который все норо-
вил залепить мне по физиономии,— без всякого успеха,
впрочем. Но незавидное, я вам скажу, положение! Пред-
ставьте, что вы висите на поручне вагона и прыгаете с
нижней подножки, стараясь не разбиться, а в это самое
время этакий разъяренный эфиоп тычет вам в лицо са-
погом № 11! Как бы там ни было, деньгами я разжился!
Вот они — в кулаке!
Однако вернемся к женщине, которую я так бессове-
стно обманул. В тот день я уже собирался отбыть из
Рено. Дело было под вечер. Я задержался на бегах,—
любопытно было поглядеть на тамошних лошадок,— и не
успел, что называется, «перекусить», вернее — не ел с
утра. Аппетит у меня разыгрался, а между тем мне было из-
вестно, что в городе организована гражданская поли-
ция и что она намеревается избавить горожан от разных
голодных проходимцев, вроде меня, грешного. Немало
моих бездомных собратьев попало в руки господина За-
кона, и солнечные долины Калифорнии все неотступнее
звали меня перемахнуть через хмурые гребни Сиерры.
Но прежде чем отрясти от ног своих пыль города Рено,
мне надо было решить две задачи: первая—еще этим
вечером забраться в поезд, идущий на запад; вторая —
слегка подкрепиться на дорогу. Ибо и вам, даже если вы
и молоды, не понравится целую ночь напролет трястись
на голодный желудок где-нибудь на крыше вагона, мча-
щегося ' во весь опор сквозь туманы и метели, мимо
устремленных в небо снеговых вершин.
Но подкрепиться было не так-то просто. Меня уже
«попросили» из десятка домов. По моему адресу то и
14*
211
дело летели нелестные замечания, вроде того, что по мне
давно скучает некий уютный уголок за решеткой и что
это в сущности самое подходящее для меня место. Увы,
все эти замечания были недалеки от истины. Потому-то
я и собирался в этот же вечер податься на Запад. В го-
роде хозяйничал господин Закон, он охотился за сирыми
и голодными, ибо это — обычные поселенцы упомянутого
уютного места за решеткой.
Были и такие дома, где двери захлопывались у меня
перед носом, обрывая на полуслове мою учтивую, состав-
ленную в смиренных выражениях просьбу пожертвовать
что-нибудь на пропитание. В одном доме мне и вовсе не
открыли. Я стоял на крыльце и стучался, а обитатели
дома глазели на незваного гостя в окно. Кто-то поднял
на руки упитанного бутуза, чтобы и он через головы
взрослых мог полюбоваться на человека, которого в этом
доме не намерены были покормить.
Я уже подумывал о том, чтобы перенести свои поиски
в кварталы, заселенные беднотой. Бедняк — это послед-
ний и верный оплот голодного попрошайки. На бедняка
всегда можно положиться: он не прогонит голодного со
своего порога. Как часто, странствуя по Штатам, прихо-
дилось мне безуспешно стучать в двери роскошных особ-
няков, стоящих на вершине холма; но не было случая,
чтобы где-нибудь в речной низине или на гнилом болоте
из лачуги с разбитыми окошками, заткнутыми тряпьем,
не показалась изнуренная работой женщина и не пред-
ложила мне зайти. О вы, лицемеры, проповедующие
милосердие! Ступайте к беднякам и поучитесь у них,
ибо только бедняк знает, что такое милосердие. Бед-
няк дает — или отказывает — не от избытков своих.
Какие у него избытки! Он дает — и никогда не отказы-
вает— от бедности своей и очень часто делится послед-
ним. Кость, брошенная псу, не говорит о милосердии.
Милосердие — это кость, которую делишь с голодным
псом, когда ты так же голоден, как и он.
Особенно запомнился мне разговор в одном доме, где
меня в тот вечер выставили за дверь. Окна столовой вы-
ходили на террасу, и я увидел человека, который сидел
за столом и уписывал пудинг — большущий мясной пу-
динг. Я стоял на пороге, и, разговаривая со мной, он ни
212
па минуту не отрывался от еды. Это был преуспеваю-
щий делец, с вершины успеха презиравший своих менее
удачливых собратьев.
Он грубо прервал мою просьбу дать мне поесть, про-
рычав сквозь зубы:
— Работать небось не хочешь?
Странный ответ! Я ведь и не заикался о работе. Речь
шла о еде. Я и в самом деле не хотел работать: я соби-
рался этой же ночью сесть в поезд и ехать на запад;
— Дай тебе работу, ты все равно откажешься,—•
язвительно продолжал он.
Я взглянул на его робкую жену и понял, что только
присутствие этого цербера мешает мне получить от нее
свою долю угощения. А между тем цербер продолжал
уписывать пудинг. Обстоятельства требовали уступок, и
я сделал вид, что согласен с его тезисом о необходимо-
сти работать.
— Разумеется, я хочу работать,— солгал я.
— Враки! — презрительно фыркнул он.
— А вы испытайте меня,— настаивал я с задором.
— Ладно! — сказал он.—'Приходи завтра туда-то и
туда-то (я забыл куда),— ну, где погорелый дом. Я по-
ставлю тебя разбирать кирпич.
— Слушаюсь! Приду непременно.
Он что-то хрюкнул и опять уткнулся в тарелку. Я не
уходил. Прошла минута, другая — и он воззрился на
меня: какого, дескать, черта тебе еще надо?
— Ну! — властно гаркнул он.
— Я... А вы не покормите меня? — спросил я как
можно деликатнее.
— Так я и знал, что ты не хочешь работать,— за-
орал он.
Положим, он был прав. Но ведь это значит зани-
маться чтением мыслей. С точки зрения логики его рас-
суждения никуда не годились. Однако нищему у порога
приличествует смирение, и я скрепя сердце принял его
логику, как раньше—:его мораль.
— Видите ли,— продолжал я так же деликатно.—
Я уже сейчас голоден. Что же будет со мной завтра!
А ведь мне предстоит разбирать кирпич,— легко ли це-
лый день работать на голодный желудок? Покормите
213
меня сегодня, и завтра мне будет в самый раз возиться
с вашим кирпичом.
Не прекращая жевать, он как будто задумался над
моими словами. Я видел, что его робкая жена готова за
меня заступиться, но она так и не собралась с духом.
— Вот что я сделаю,— сказал он, дожевав один ку-
сок и принимаясь за другой.— Выходи утром на работу,
a вк полдень я так и быть дам тебе вперед, чтобы ты
мог пойти пообедать. Тогда увидим, хочешь ты рабо-
тать или нет.
— А пока что...— начал я, но он не дал мне догово-
рить.
— Нет, голубчик,— сказал он.— Я вашего брата
знаю. Вас накорми, а потом ищи ветра в поле. Посмотри
на меня: я никому ни гроша не должен; я в жизни ни у
кого крошки хлеба не попросил и счел бы это за униже-
ние. Я всегда жил на свой заработок. А твоя беда в том,
что ты ведешь беспутную жизнь и бежишь от работы.
Это сразу видно, стоит на тебя посмотреть. Я всегда
жил честным трудом. Я одному себе обязан тем, что вы-
шел в люди. И ты можешб добиться того же, возьмись
только за ум и стань честным тружеником.
— Таким, как вы? — спросил я.
Увы, заскорузлая душа этого человека, с его брехней
о труде, была недоступна юмору.
— Да,— буркнул он,— таким, как я.
— И вы это каждому посоветуете?
— Да, каждому, —сказал он убежденно.
— Но если все станут такими, как вы, кто будет раз-
бирать для вас кирпич, позвольте вас спросить?
Клянусь, в глазах его жены мелькнуло какое-то подо-
бие улыбки. Что касается его самого, то он был взбе-
шен — то ли этой перспективой жить в новом, преобра-
женном обществе, когда некому будет таскать для него
кирпич, то ли моей наглостью,— я и сейчас затрудня-
юсь сказать.
— Довольно! — взревел он.— Я не намерен больше с
тобой разговаривать. Вон отсюда, неблагодарный!
Я переступил с ноги на ногу, в знак того, что не на-
мерен утруждать его своим присутствием, и только
спросил:
214
— Значит, вы меня не покормите?
Он вскочил. Это был человек внушительных разме-
ров. Я же чувствовал себя чужаком на чужой стороне,
и за мной охотился Закон. «Но почему — неблагодар-
ный?»— спрашивал я себя, с треском захлопывая калит-
ку. «Какого черта должен я его благодарить?» Я огля-
нулся. Его фигура все еще виднелась. Он вернулся к
своему пудингу.
Но тут мужество оставило меня. Я проходил мймо
десятка дверей, не решаясь постучать. Все дома были
на одно лицо, и ни один не внушал доверия. Только
пройдя несколько кварталов, я приободрился и взял себя
в руки. Попрошайничество было для меня своего рода
азартом, а если мне не нравилась моя игра, я всегда мог
стасовать карты и пересдать. Я решил сделать новую
попытку — постучаться в первый попавшийся дом. Су-
мерки уже спускались на землю, когда, обойдя вокруг
дома, я остановился у черного хода.
На мой тихий стук вышла женщина, и при первом же
взгляде на ее милое, приветливое лицо на меня словно
нашло озарение: я уже знал, что я ей расскажу. Ибо,
да будет это известно, успех бродяги зависит от его спо-
собности выдумать хорошую «историю». Попрошайка
должен прежде всего «прикинуть на глазок», что пред-
ставляет собой его жертва, и уже сообразно с этим сочи-
нить «историю» применительно к нраву и темпераменту
слушателя. Главная же трудность в том, что, еще не
раскусив как следует свою жертву, он уже должен на-
чать рассказывать. Ни минуты не дается ему на подго-
товку. В одно мгновенье изволь разгадать стоящего
перед тобой человека и придумать нечто такое, что било
бы прямо в цель. Бродяга должен быть одаренной нату-
рой. Он импровизирует по наитию и тему черпает не из
сокровищницы своего воображения,— тему подсказывает
ему лицо человека, вышедшего на его стук, будь то
лицо мужчины, женщины или ребенка, иудея или языч-
ника, человека белой или цветной расы, зараженного ра-
совыми предрассудками или свободного от них, доброе
или злое, приятное или неприятное, приветливое или чер-
ствое, говорящее о щедрости или о скупости, о широте
мировоззрения или о провинциальной ограниченности.
215
Я часто думаю о том, что своим писательским успехом
немало обязан этой учебе на большой дороге. Для того
чтобы добывать себе дневное пропитание, мне вечно
приходилось что-то выдумывать, памятуя, что рассказ
мой должен дышать правдой. Та искренность и убеди-
тельность, которые, по мнению знатоков, составляют
основу искусства короткого рассказа, рождены на черной
лестнице и вызваны жестокой необходимостью. Я убеж-
ден, что реалистом сделала меня школа бродяжничества.
Искусство реализма — это единственный товар, в обмен
на который вам отпустят на черной лестнице кусок хлеба.
В конце концов искусство — это изощренное надува-
тельство, и только известная ловкость помогает рассказ-
чику свести концы с концами. Помнится, мне пришлось
однажды изворачиваться и лгать в полицейском участке
в провинции Манитоба. Я направлялся на запад по Ка-
надской Тихоокеанской дороге. Разумеется, полисменам
захотелось услышать мою биографию, и я стал врать
напропалую. Это были сухопутные крысы, не нюхавшие
моря, а в таких случаях нет ничего лучше, как морской
рассказ. Тут уж ври как бог на душу положит,— никто
не придерется. Итак, я рассказал им чувствительную
историю о том, как мне пришлось служить на судне
«Гленмор» (однажды в заливе Сан-Франциско я видел
судно с таким названием).
Я отрекомендовался англичанином и сказал, что слу-
жил на корабле юнгой. Мне возразили, что говорю я от-
нюдь не как англичанин. Надо было как-то извернуться,
и я сообщил, что родился и вырос в Соединенных Шта-
тах, но после смерти родителей был отослан к дедушке
и бабушке в Англию. Они-то и отдали меня в ученье на
«Гленмор». И — да простит мне капитан «Гленмора» —
ему здорово досталось в этот вечер в полицейском уча-
стке города Виннипег. Это был злодей, изверг, мучитель,
наделенный совершенно изуверской изобретательностью.
Вот почему в Монреале я дезертировал с корабля, пред-
почтя покинуть это место пыток.
Но если дедушка и бабушка у меня живут в Англии,
почему же я оказался здесь, в самом сердце Канады, и
держу путь на запад? Недолго думая, я вывел на сцену
сестру, проживающую в Калифорнии: сестра хочет взять
276
меня к себе. И я вдался в подробное описание этой пре-
восходной, добрейшей женщины. Однако жестокосердые
полисмены этим не удовлетворились. Допустим, что я в
Англии нанялся на пароход. В каких же морях побывал
«Гленмор» и какую он нес службу за истекшие два
года? Делать нечего, я отправился с этими сухопутными
крысами в дальнее плавание. Вместе со мной их трепало
бурями и обдавало пеной разбушевавшихся стихий, вме-
сте со мной они выдержали тайфун у японских берегов.
Вместе со мной грузили и разгружали товары во всех
портах Семи Морей. Я побывал с ними в Индии, в Ран-
гуне и Китае, вместе со мной они пробивались через ле-
дяные поля у мыса Горн, после чего мы, наконец, благо-
получно пришвартовались к причалам Монреаля.
Тут они предложили мне минутку подождать, и один
полисмен нырнул в темноту ночи, оставив меня греться
у огня и безуспешно ломать голову над тем, какую еще
ловушку мне готовят.
Сердце у меня екнуло, когда полисмен снова появился
на пороге, ведя за собой какого-то незнакомца. Нет, не
цыганская любовь к побрякушкам продела в эти уши
серьги из тончайшей золотой проволоки; не ветры пре-
рий дубили эту кожу, превратив ее в измятый перга-
мент; не снежные заносы и горные кручи выработали эту
характерную, с развальцем, походку. И разве не палящее
солнце южных морей выжгло краску этих устремлен-
ных на меня глаз? Передо мной — увы!—повелительно
вставала тема, на которую мне предстояло импровизиро-
вать под бдительным оком пяти полисменов,— мне, ни-
когда не бывавшему в Китае, не огибавшему мыса Горн,
не видевшему своими глазами ни Индии, ни Рангуна.
Отчаяние овладело мной. На лице этого закаленного
бурями сына морей с золотыми серьгами в ушах я читал
свой приговор. Кто он и что он собой представляет?
Я должен был разгадать его до того, как он разгадает
меня. Мне надо было взять новый курс, прежде чем эти
стервецы-полисмены возьмут курс на то, чтобы перепра-
вить меня в тюремную камеру, в полицейский суд,
в энное количество тюремных камер. Если он первым
начнет задавать вопросы, прежде чем я узнаю, что он
знает,— мне крышка.
217
Но выдал ли я свою растерянность блюстителям по-
рядка города Виннипега, сверлившим меня рысьими гла-
зами? Как бы не так! Я встретил моряка восторженно,
сияя от радости, с видом величайшего облегчения, какое
испытывает тонущий, когда последним судорожным уси-
лием хватается за спасательный круг. Вот кто поймет
меня и подтвердит мой правдивый рассказ этим ищейкам,
не способным ничего понять,— таков был смысл того, что
я всячески старался изобразить. Я буквально вцепился
в этого моряка и забросал его вопросами — кто он, от-
куда? Я старался уверить своих судей в безупречной че-
стности своего спасителя еще до того, как он меня спасет.
Это был добродушный человек — его ничего не стоило
обвести вокруг пальца. Наконец, полисменам надоел учи-
ненный мной допрос, и мне было приказано заткнуться.
Я повиновался, а между тем голова моя работала, напря-
женно работала над следующим актом. Я знал уже до-
статочно, чтобы дать волю своему творческому вообра-
жению. Это был француз. Он плавал на французских
кораблях и только однажды нанялся на английское судно.
А главное,— вот удача! — он уже лет двадцать не са-
дился на корабль.
Полисмен торопил его, предлагая приступить к экза-
мену.
— Ты бывал в Рангуне?—осведомился моряк.
Я утвердительно кивнул:
— Мы оставили там нашего третьего помощника.
Сильнейший приступ горячки.
Если бы он спросил, какой горячки, я сказал бы
«септической», а сам, хоть убей меня, не знал, что это
такое. Но он не спросил. Вместо этого он поинтересо-
вался:
— Ну как там, в Рангуне?
— Недурно; все время, пока мы стояли у причала,
дождь лил как из ведра.
— Отпускали тебя на берег?
— А то как же! Мы, трое юнг, ездили на берег
вместе.
— Храм помнишь?
— Это — который же?—сманеврировал я.
— Ну, самый большой, с широкой лестницей.
218
Если бы я помнил этот храм, мне бы предложили
описать его. Передо мной разверзлась бездна.
Я покачал головой.
— Да ведь его же видно с любого места в гавани,—
разъяснил он мне.— Не нужно даже спускаться на берег.
Я всегда был равнодушен к храмам. Но этот рангун-
ский храм я просто возненавидел. И я расправился с ним
без всякого сожаления.
— Вы ошибаетесь,— сказал я.— Его не видно из га-
вани. Его не видно из города. Его не видно даже с вер-
шины лестницы. Потому что,— я остановился, чтобы уси-
лить впечатление,— потому что там нет никакого храма.
— Но я видел его собственными глазами! — вос-
кликнул моряк.
— Это в котором же году? — допрашивал я.
— В семьдесят первом.
— Храм был уничтожен великим землетрясением
тьгсяча восемьсот восемьдесят седьмого года,— объявил
я.— Он был очень уж старый.
Наступило молчание. Перед потускневшим взором мо-
его собеседника оживало видение юношеских лет: пре-
красный храм на берегу далекого моря.
— Лестница сохранилась,— поспешил я утешить его.—
Ее видно из любой точки гавани. А помните неболь-
шой остров, направо, у самого входа в порт? — Оче-
видно, там был такой остров (я уже приготовился пере-
нести его налево), потому что он кивнул в ответ.— Ну,
так его точно языком слизало! Там теперь сорок с лиш-
ним футов глубины.
Я перевел дыхание и, пока он размышлял о разру-
шительном действии времени, придумывал для своей по-
вести заключительные штрихи.
— А помните таможню в Бомбее?
Да, он ее помнил.
— Сгорела дотла,— объявил я.
— А ты помнишь Джима Уона? —спросил он в свою
очередь.
— Помер,— сказал я; хотя я понятия не имел, кто
такой Джим Уон.
Опять подо мной ломался лед.
219
— А вы помните в Шанхае Билли Харпера? — пото-
ропился я спросить.
Старый моряк тщетно ворошил свои выцветшие вос-
поминания— ничто не напоминало ему о мифическом
Билли Харпере.
— Ну ясно, вы помните Билли Харпера,— настаи-
вал я.— Его же все знают. Он уже сорок лет как там
безвыездно. Ну, так представьте, он и сейчас там,— ни-
чего ему не делается.
И тут случилось чудо. Старый моряк вспомнил Билли
Харпера! Может быть, и вправду был такой Билли Хар-
пер, может, он и вправду сорок лет назад приехал в Шан-
хай и живет там и поныне. Для меня во всяком случае
это была новость.
Еще битых полчаса толковали мы с ним, и все в та-
ком же духе. Наконец, он сказал полисменам, что я без-
условно тот, за кого себя выдаю; и я переночевал в уча-
стке и даже получил утром завтрак, а затем был отпущен
на все четыре стороны и мог без помехи продолжать свое
путешествие к сестре в Сан-Франциско.
Но вернемся к женщине в городе Рено, открывшей
мне дверь в этот тихий вечерний час, когда на землю ло-
жились сумерки. Достаточно было взглянуть на ее
милое, приветливое лицо, и я уже знал, какую роль при-
дется мне играть перед ней. Я почувствовал себя слав-
ным, простодушным малым, которому не повезло в жизни.
Я открывал и снова закрывал рот, показывая, как трудно
мне говорить — ведь еще никогда в жизни не приходи-
лось мне обращаться к кому-нибудь за куском хлеба.
Я испытывал крайнюю, мучительную растерянность. Мне
было стыдно, бесконечно стыдно. Я, смотревший на по-
прошайничество, как на забавное озорство, вдруг обер-
нулся этаким сынком миссис Грэнди \ зараженным всеми
ее буржуазными предрассудками. Только пытки голода
могли толкнуть меня на такое постыдное и унизительное
дело, как попрошайничество. И я старался изобразить на
1 Миссис Грэнди.— Выражение: «Что скажет миссис
Грэнди?» — вошло в Англии в поговорку благодаря популярной пьесе
английского драматурга Мортона (1764—1838), где персонажи по-
стоянно задают этот вопрос.
220
лице тоску и смятение бесхитростного юноши, доведен-
ного до отчаяния длительной голодовкой и впервые про-
тягивающего руку за подаянием.
— Бедный мальчик, вы голодны,— сказала она.
Я так-таки заставил ее говорить первой.
Я кивнул и проглотил непрошенные слезы.
— Мне еще никогда, никогда не приходилось... про-
сить,— невнятно пробормотал я.
— Да заходите же! — Она широко распахнула
дверь.— Мы, правда, отужинали, но плита еще не остыла,
и я приготовлю вам что-нибудь на скорую руку.
Когда я вступил в полосу света, она пристально по-
глядела на меня.
— Экий вы статный и крепкий,— сказала она.— Не
то что мой сынок. Он у меня не может похвалиться здо-
ровьем. Иной раз он даже падает. Вот и сегодня — упал,
бедняжка, и разбился.
В ее голос-е было столько материнской ласки, что все
мое существо потянулось к ней. Я взглянул на ее сына.
Он сидел против меня за столом, худой и бледный, го-
лова в бинтах. Он не шевелился, и только его глаза, в
которых отражался свет лампы, удивленно и внимательно
смотрели на меня.
— Точь-в-точь как мой несчастный отец,— сказал
я.— Он то и дело падал. Это болезнь такая — кружится
голова. Доктора не знали, что и думать.
— Ваш отец умер?— осторожно спросила она, ставя
передой мной тарелку, на которой лежал пяток сваренных
всмятку яиц.
— Умер.— Я снова проглотил воображаемые слезы.—
Две недели назад. Внезапно, у меня на глазах. Мы пере-
ходили улицу — он упал на мостовую... и так и не при-
шел в сознание. Его отнесли в аптеку; там он и скон-
чался.
И я стал рассказывать ей грустную повесть о моем
отце, о том, как после смерти матушки мы уехали с ним
из деревни и поселились в Сан-Франциско. Как его пен-
сии (он .был старый солдат) и небольших сбережений
нам не хватало, и он сделался агентом по распростране-
нию печатных изданий. Я рассказал также о собственных
злоключениях, о том, как после смерти отца очутился
221
на улице и несколько дней, одинокий и потерянный, бро-
дил по городу. Пока эта добрая женщина разогревала
мне бисквиты, жарила ломтики грудинки и варила новую
партию яиц, я, расправляясь со всем этим, продолжал на-
брасывать портрет бедного, осиротевшего юноши и впи-
сывать в него все новые детали. Я и в самом деле превра-
тился в этого бедного юношу. Он был для меня такой
же действительностью, как яйца, которые я уплетал. Я го-
тов был плакать над собственными горестями, и раза два
голос мой даже прерывался от слез. Это было здорово,
я вам скажу!
И положительно каждый мазок, которым я оживлял
этот портрет, находил отзвук в ее чуткой душе, и она
удесятеряла свои милости. Она собрала мне еды в до-
рогу, завернула крутые яйца, перец, соль и всякую дру-
гую снедь да еще большое яблоко впридачу. Потом пре-
поднесла мне три пары теплых носок из красного шерстя-
ного гаруса, снабдила меня носовыми платками и нада-
вала еще всякой всячины,— не упомню чего. При этом
она готовила мне все новые и новые блюда, которые я
исправно уничтожал. Я обжирался, как дикарь. Пере-
валить через Сиерру на положении бесплатного груза
было весьма серьезным предприятием, и я понятия не
имел, когда и где придется мне в следующий раз обе-
дать. И все время, подобно черепу, который должен на-
поминать пирующим о смерти, ее собственный злосча-
стный сын, тихо, не шелохнувшись, сидел против меня и
не сводил с меня немигающих глаз. Должно быть, я был
для него воплощенной загадкой, романтическим приклю-
чением — всем тем, на что не мог его подвигнуть сла-
бый огонек жизни, чуть теплившийся в этом тщедушном
теле. И все же на меня нет-нет да и нападало сомнение:
а не видят ли эти глаза насквозь все мое фальшивое,
изолгавшееся существо?
— Куда же вы едете? — спросила женщина.
— В Солт-Лейк-сити,— ответил я.— Там у меня се-
стра. Она замужем. (У меня был минутный соблазн объ-
явить сестру мормонкой, но я во-время одумался...)
У моего зятя водопроводная контора, он берет подряды.
Я тут же спохватился, сообразив, что водопроводчики,
берущие подряды, как будто недурно зарабатывают, но
222
слово уже сорвалось с языка,— пришлось пуститься в
объяснения.
— Если б я написал им, они, конечно, выслали бы
мне на дорогу. Но они все болеют, а теперь и дела у
них пошатнулись. Зятя обобрал его компаньон. Мне не
хотелось вводить их в лишние расходы. Я знал, что как-
нибудь доберусь, и написал им, что у меня хватит на
проезд до Солт-Лейк-сити. Сестра у меня красавица, ред-
кой доброты женщина. И очень ко мне привязана. Оче-
видно, я начну работать у шурина и со временем изучу
дело. У сестры две девочки, обе моложе меня. Младшая
совсем еще ребенок.
Из всех моих замужних сестер, которых я рассеял
по разным городам Соединенных Штатов, более всего
близка моему сердцу сестра в Солт-Лейк-сити. Это,
можно сказать, вполне реальная личность. Рассказывая
о ней, я воочию вижу ее, ее мужа водопроводчика и их
маленьких девочек. Сестра — видная, рослая женщина с
добрым лицом и заметной склонностью к полноте,— ну,
знаете, одна из тех милых женщин, которых невозможно
вывести из себя и которые славятся своим умением печь
всякие необыкновенно вкусные штуки. Она брюнетка.
Муж ее — тихий, покладистый человек. Иногда мне ка-
жется, что мы с ним старинные приятели. Как знать,
быть может когда-нибудь я повстречаюсь с ним. Ведь
мог же тот старый моряк припомнить Билли Харпера!
Так и я не теряю надежды когда-нибудь встретиться с
мужем моей сестры, живущей в Солт-Лейк-сити.
Зато я совершенно уверен, что никогда не увижу во
плоти моих многочисленных родителей, а также бабушек
и дедушек,— да и немудрено, ведь я неизменно спрова-
живал их на тот свет. Мать моя преимущественно уми-
рала от сердца, хотя иной раз я отделывался от нее при
помощи таких болезней, как чахотка, воспаление легких
или тиф. И если бы полицейские чиновники в Вин-
нипеге вздумали утверждать, будто у меня в Лондоне
есть бабушка и дедушка и будто они благополучно
здравствует, так ведь это бог весть когда было,—
сейчас можно уже с полной уверенностью сказать, что
они давно умерли. Во всяком случае писем от них я не
получаю.
223
Надеюсь, моя добрая покровительница из города
Рено, прочтя эти строки, простит мне некоторые укло-
нения от истины и добропорядочности. Я не каюсь — и не
вижу для этого никаких оснований. Юность, жизнерадо-
стность и жажда приключений привели меня к ее порогу.
Встреча с ней очень много дала мне. Она показала мне
естественную доброту человеческого сердца. Надеюсь, что
и ей эта встреча пошла на пользу. Во всяком случае те-
перь, когда эпизод этот встанет перед ней в новом, истин-
ном свете, она, быть может, посмеется от души.
Но тогда мой рассказ не вызвал у нее никаких со-
мнений. Она уверовала в меня и в мое семейство, и ее
крайне заботила предстоявшая мне нелегкая поездка в
Солт-Лейк-сити. Эта ее забота чуть не наделала мне
беды. Когда я собрался уходить, нагрузившись припа-
сами и рассовав носки по карманам, отчего последние
заметно оттопырились, она вспомнила о племяннике, или
дальнем родственнике, возившем почту: он должен был
этой ночью проследовать через Рено в том самом поезде,
в котором мне предстояло путешествовать зайцем. Как
это кстати! Она проводит меня на станцию, расскажет
ему мою историю, и он заберет меня к себе в почтовый
вагон. Таким образом, я в полной безопасности и без
особых затруднений доеду до Огдена, а оттуда рукой по-
дать до Солт-Лейк-сити. Сердце у меня упало. Она со все
возрастающим увлечением развивала мне свой план, а я
слушал ее со стесненной душой и делал вид, что в во-
сторге от этой удачи, разрешающей все мои затруднения.
Нечего сказать, удача! Мне надо было в этот же ве-
чер сматываться на запад, а тут ни с того ни с сего от-
правляйся на восток! Это была форменная ловушка, а
между тем у меня не хватало мужества сказать своей по-
кровительнице, что я самым бессовестным образом надул
ее. И вот, прикидываясь, что я счастлив и доволен, я
тщетно ломал голову в поисках выхода. Но положение
было самое безвыходное: она вознамерилась самолично
посадить меня в почтовый вагон, а там этот ее родствен-
ник железнодорожник должен будет доставить меня в
Огден. Вот и изволь потом всеми правдами и неправдами
пробираться назад через пустыню, которая тянется в этих
местах на сотни миль.
224
Однако счастье благоприятствовало мне в этот ве-
чер. Добрая женщина уже собиралась надеть шляпу,
чтобы отвести меня на станцию, но вдруг спохватилась,
что все перепутала. У ее родственника железнодорожника
недавно изменилось расписание, и его не ждали в Рено
этой ночью,— он должен был приехать лишь через двое
суток. Итак, я был спасен, ибо какой же нетерпеливый
юнец согласится отложить выполнение своих планов иа
целых двое суток! С самонадеянностью молодости я за-
верил свою добрую покровительницу, что доберусь до
Солт-Лейк-сити скорее, если выеду сегодня же, и рас-
стался с ней, провожаемый ее благословениями и сердеч-
ными пожеланиями, которые еще долго отдавались в моих
ушах.
Но каким сокровищем оказались ее гарусные носки!
Я убедился в этом той же ночью, путешествуя зайцем
в поезде дальнего следования, державшем путь на запад!
15 Джек Лондон, т. 2
КАРТИНКИ
Не важно, где и как мы умрем, —
Было бы здоровье, чтобы увидеть все, что можно...
«Бродяга из бродяг*, секстина
Быть может, вся прелесть бродячей жизни в том, что
она не знает однообразия. В Царстве Бродяг жизнь по-
стоянно меняет свою личину; это причудливая фанта-
смагория, где невозможное становится возможным и не-
ожиданное прячется за каждым поворотом дороги,— вот-
вот оно выглянет из-за куста. Бродяге неведомо, что
ждет его в следующую минуту, и живет он только на-
стоящим. Он познал тщету земных усилий, и величайшая
радость для него — бездумно плыть по течению, отда-
ваясь на волю капризного случая.
Часто вспоминаются мне дни, когда я вел жизнь бес-
приютного бродяги, и я не перестаю дивиться быстрой
смене картин, возникающих у меня в памяти. Не важно,
с чего начать: ни один день не похож на другой, каж-
дый — сам по себе, у каждого свой калейдоскоп впечат-
лений. Помню, например, ясный летний день в Харрис-
бурге, штат Пенсильвания, а особенно его многообещаю-
щее начало. Я «напросился в гости» к двум почтенным
старым девам, и они угощают меня — не на кухне, а в
столовой, посадив с собой за стол. Мы едим яйца из
рюмок для яиц. До этого я не видел яичных рюмок и
даже не подозревал о их существовании. Признаюсь, я
226
был в затруднении, но голод не тетка, и дело быстро по-
шло на лад,— я стал так ловко управляться и с рюмкой
для яиц и ее содержимым, что мои дамы только гла-
зами хлопали.
Еще бы! Сами они клевали, как канарейки, без конца
возились каждая со своим единственным яйцом и отщи-
пывали крохотные кусочки от ломтиков поджаренного
хлеба, более похожих на облатки. Жизнь еле билась в их
сердцах; в их жилах текла не кровь, а розовая водица, а
ночью они спали в теплых постелях. Я же всю ночь та-
щился пешком из города Эмпориума в северной части
штата, и уйма жизненной энергии ушла у меня только
на то, чтобы окончательно не продрогнуть. Какие-то об-
латки вместо хлеба! Что это для меня! Ведь такого су-
харика хватало мне на один глоток, а сколько глотков
нужно сделать человеку, чтобы быть сытым!
Мальчишкой я получил в подарок крохотную соба-
чонку, которая отзывалась на кличку «Панч». Я сам
заботился о ее пропитании. Кто-то у нас дома настрелял
прорву дичи, и мы вволю поели мяса. После обеда я на-
брал целую тарелку костей и лакомых объедков для Пан-
ча. Вышел я с тарелкой во двор, а тут, на беду, при-
скакал к нам верхом сосед с ближайшего ранчо, и с ним
прибежала собака — большущий ньюфаундленд с теленка
величиной. Я поставил тарелку на землю, и Панч,
умильно виляя хвостом, принялся за еду. Он рассчиты-
вал по меньшей мере на полчаса неизъяснимого блажен-
ства, как вдруг сзади поднялся какой-то вихрь. Панч
отлетел в сторону, как пушинка, сдунутая ураганом, и
огромный ньюфаундленд во весь карьер устремился к
тарелке. Несмотря на свои внушительные размеры, он,
должно быть, привык закусывать на скорую руку, ибо
в то короткое мгновение, которое понадобилось мне, чтоб
дать ему пинка в бок, он сожрал все, что я приготовил
для Панча. Покончив с этим, он любовно прошелся по
тарелке языком, после чего на ней не осталось ни единого
жирного пятнышка.
И вот подобно тому, как огромный пес распорядился
с тарелкой Панча, так я расправился со всем тем,
что было на столе у добрых харрисбургских дев. Я не
15* 227
оставил на нем ни единой крошки. Я ничего не разбил, но
зато уничтожил все яйца, весь поджаренный хлеб и весь
кофе. Служанка то и дело убегала за новой порцией, од-
нако мой аппетит не унимался и требовал все новых и
новых подкреплений. Кофе был отличный, но придет же
людям в голову подавать его в таких крошечных чашках!
Пока я наливал себе еще и еще, у меня положительно не
оставалось времени для еды.
Тем исправнее работал мой язык. Обеим старым да-
мам с их бело-розовой комплекцией и седыми буклями
еще никогда не приходилось так близко заглядывать в
сияющее лицо приключения. Они всю свою жизнь, как
говорится в поэме «Бродяга из бродяг», «просидели на
одном стуле». И вот в душную атмосферу и узкие рамки
их тусклого существования я внес свежее дыхание ветра,
насыщенное терпким запахом борьбы и пота, ароматами
цветов и пряностей чуждых стран и полей. Я безжало-
стно мял их нежные пальчики в своих шершавых ладонях
с мозолями в полвершка толщиной, которые натираются,
когда вы подолгу тащите из воды канат, выбирая его
обеими руками, или когда часами ласкаете и нежите
ручку тяжелой лопаты. И это была не юношеская по-
хвальба,— я хотел доказать им, что право на их подая-
ние куплено мной ценою тяжелого труда.
Как сейчас вижу перед собой этих милых старушек,
с которыми я завтракал двенадцать лет назад. Я рас-
сказываю им, как носило меня по свету, отмахиваюсь от
их ласковых упреков с беспечностью заправского сорви-
головы и повергаю их в дрожь повестью о своих приклю-
чениях вперемешку с приключениями других бродяг, моих
собратьев по кочевой жизни, с которыми делились мы
рассказами о пережитом. Теперь я их все присвоил себе:
я имею в виду приключения других бродяг. Если бы эти
почтенные старушки не были так наивны и легковерны,
они бы мгновенно обнаружили страшную путаницу в
моей хронологии. Неважно! Это был честный обмен.
Я уплатил им сполна за их бесчисленные чашки кофе и
яйца и невесомые ломтики хлеба. Я предложил им по-
истине королевское угощение. Мои рассказы за чайным
столом были величайшим приключением их жизни,— а
чего не отдашь за настоящее приключение!
228
Я расстался с милыми старушками, вышел на улицу
и, прихватив по пути газету из почтового ящика како-
го-то любителя подольше поспать, завернул в сквер, при-
лег с газетой на зеленой травке и погрузился в события,
происшедшие в мире за последние сутки. Здесь же, в
парке, я столкнулся с другим босяком. Он начал с того,
что рассказал мне историю своей жизни, а кончил тем,
что стал подбивать вступить вместе с ним в армию США.
Сам он поддался на уговоры вербовщика-офицера: не се-
годня-завтра, мол, ему идти в солдаты, и он не видит
причины, почему бы мне не составить ему компанию.
Несколько лет назад он с армией Кокси ходил в Ва-
шингтон и пристрастился в походе к лагерной жизни.
Я и сам считаюсь ветераном этой кампании,— ибо разве
не был я рядовым роты «Л», второй дивизии рабо-
чей армии Келли? Правда, наша рота была бол^е
известна как «Босая команда из Невады». Но мой боевой
опыт оказал на меня совсем обратное действие. Я предо-
ставил спутнику своих былых походов присоединяться к
кровавым псам войны, а сам побрел промыслить себе
обед.
Покончив с этим делом, я направился по мосту на
противоположный берег Сасквеханны. Сейчас я уже не
припомню названия железной дороги,— помню только,
что, еще лежа в это утро на траве, я надумал поехать
в Балтимору. Итак, в Балтимору лежал мой путь
по той самой железной дороге, название которой я
успел так прочно позабыть. День стоял жаркий, и,
пройдя немного по мосту, я увидел группу молодых пар-
ней, нырявших с моста в реку. Мгновение— и моя
одежда полетела на перила, а я — в воду. Выкупался я на
славу, но когда выбрался на берег и начал одеваться,
тотчас обнаружилось, что меня обокрали. Кто-то побы-
вал в моих карманах. А теперь посудите сами, разве быть
ограбленным — это не такое приключение, которого вполне
хватит человеку на день? По крайней мере иные, после
того как их обкрадут, ни о чем другом уже не говорят
до конца дней своих. Правда, вор, забравшийся в мой
карман, унес не бог весть какую добычу: двадцать —
тридцать центов мелочью, пачку табаку да несколько ли-
стков папиросной бумаги. Но ведь это было все мое
229
достояние, а не всякий ограбленный может сказать это о
себе; другого ограбят, да зато у него дома есть кое-что,
а у меня и дома-то не было. Как видно, решил я, эти
купальщики — озорной народ. Я понял, что нарвался, и
почел за лучшее промолчать. Скромненько попросил на
закурку, и бумага, из которой я себе свернул папироску,
показалась мне до странности знакомой.
Итак, я перешел через мост и попал на тот берег.
А вот и железная дорога. Но станции что-то не было
видно. Возникал вопрос: как сесть на товарный, не да-
вая себе труда тащиться на станцию? Я заметил, что
железнодорожное полотно здесь идет в гору и я нахо-
жусь на его высшей точке,— значит, тяжелый товарный
поезд большой скорости тут не разовьет. Да, но какую
все же скорость? По ту сторону полотна возвышалась
крутая насыпь. На краю ее из густой травы выгляды-
вала чья-то голова. Может, этот малый знает, с какой
быстротой идут здесь поезда, а также — когда надо
ждать товарного в южном направлении? Напрягая го-
лос, я обратился с этими вопросами к незнакомцу, но
он вместо ответа поманил меня к себе.
Я повиновался и, взобравшись на откос, увидел, что
рядом с ним на траве расположилось пятеро мужчин.
Оглядевшись, я понял, что попал в табор американских
цыган. На открытой поляне, окруженной деревьями и
начинавшейся от самой насыпи, стояло несколько фурго-
нов необычного вида. Стайка оборванных, полуголых
ребятишек носилась по поляне, но, как я заметил, все
они с опаской обходили лежавших мужчин, стараясь их
не беспокоить. Несколько худых, поблекших, изнуренных
работой женщин были заняты кто чем, а одна, забрав-
шись в фургон, сидела, понуро свесив голову, обхватив ко-
лени безжизненными руками. Видно было, что ей не слад-
ко живется. Казалось, все кругом ей безразлично,— впро-
чем, вскоре выяснилось, что я неправ: были вещи, которые
она принимала близко к сердцу. Лицо ее, напоминавшее
трагическую маску, говорило, что она испила полную
чашу страданий и новые страдания ей уже просто
не под силу. Ничто не способно возмутить эту от-
чаявшуюся душу, подумал я, но и тут оказался
неправ.
230
Я лежал на траве, на краю насыпи и разговаривал с
мужчинами. Мы были членами одной семьи, братьями:
я — американский бродяга, и они — американские цы-
гане. Я достаточно знал их наречие, чтобы понимать их,
и они не хуже — тот жаргон, на котором изъяснялся я.
Двое цыган ушли в Харрисбург «на промысел». Их заня-
тием считалась починка зонтов, но чем они промышляют
на самом деле, никто не счел нужным мне объяснить, а
я считал неудобным спрашивать.
День был великолепный — ни малейшего ветерка. Мы
нежились под струящимися лучами солнца, прислуши-
ваясь к дремотному жужжанию насекомых. Воздух был
напоен свежестью земли и ароматом полевых трав и цве-
тов. Разомлев, мы молча лежали на припеке и только
изредка обменивались краткими, отрывистыми замеча-
ниями. И вдруг эта благостная тишина была кощун-
ственно нарушена человеком.
Два босоногих мальчугана, лет восьми-девяти, в чем-
то провинились, погрешив, надо полагать, не особенно
серьезно, против законов табора. В чем заключалась их
вина, я так и не узнал. Человек, лежавший рядом со
мной, вдруг приподнялся и грозно окликнул их. Это был
«вожак», человек с низким лбом и глазками-щелками.
Достаточно было взглянуть на его тонкогубый рот и
перекошенное надменной гримасой лицо, чтобы понять,
почему мальчуганы, едва заслышав его голос, вздрог-
нули и застыли на месте, как почуявшие опасность олени.
На их настороженных личиках был написан слепой страх,
и первым их движением было бежать без оглядки. Но
властный голос звал ослушников назад, и я заметил, что
один из мальчиков начал замедлять шаг. Все его ма-
ленькое тельце в выразительной пантомиме выдавало
борьбу, которую вели в нем страх и рассудок. Он хотел
вернуться. Разум и горький опыт говорили ему, что вер-
нуться — это куда меньшее зло, чем бежать. Но хоть и
меньшее—оно было достаточно большим для того, что-
бы страх безотчетно толкал его в спину, а ноги сами
стремились прочь.
Не в силах принять решение, он все подвигался впе-
ред, пока не остановился в тени под деревьями. Цы-
ган не преследовал беглеца. Он пошел к фургону, взял
231
тяжелый кнут, затем вернулся и стал посреди поляны. Во-
жак не произнес ни слова, не сделал больше ни одного
движения. Он был воплощение закона, безжалостного,
всемогущего закона. Он застыл на месте и ждал. И я знал,
и все мы знали, и два мальчика, стоявшие под деревьями,
знали, чего он ждет.
Мальчуган, тащившийся позади, повернул обратно.
Лицо его говорило о трепетной решимости. Он не коле-
бался больше: он решил понести заслуженную кару.
И, заметьте, наказание ожидало его уже не за первона-
чальную провинность, а за то, что он посмел убежать.
Вожак лишь следовал примеру того высококультурного
общества, в котором мы живем,— мы также караем своих
преступников, а когда им удается бежать, преследуем их
и караем вдвойне.
Мальчик без колебаний подошел к вожаку и остано-
вился на таком расстоянии, чтобы кнут мог развернуться.
Кнут просвистел, и я вздрогнул от неожиданности —
так велика была сила обрушившегося на ребенка удара.
Тоненькие, худенькие ножки мальчика были до ужаса
тоненькими и худенькими. Там, где сыромятный ремень
впивался в тело, оно вздувалось белой полосой, которая
тут же сменялась страшным багровым рубцом с малень-
кими сочащимися алыми трещинками в тех местах, где
лопнула кожа. И снова кнут взвился в воздух, и тельце
мальчика судорожно скорчилось в ожидании удара,— но
он не двинулся с места. Он держался крепко. Вздулся
второй рубец, потом третий. И только когда кнут про-
свистел в четвертый раз, мальчик вскрикнул. Больше у
него не было сил стоять и молчаливо сносить удары; они
сыпались один за другим, а он приплясывал на месте,
отчаянно вопя, но не делал все же попытки бежать.
И если этот непроизвольный танец уводил его за черту,
туда, где его уже нельзя было достать кнутом, он, все
так же приплясывая, возвращался обратно. Получив
свое — двенадцать ударов,— он, плача и повизгивая,
скрылся между фургонов.
Цыган стоял неподвижно и ждал. Тогда из-за де-
ревьев вышел второй мальчик. Но у этого не хватало
мужества с поднятой головой пойти на казнь. Он при-
ближался чуть ли не ползком, как трусливая собачонка,
232
охваченная смертельным страхом, который заставляет ее
то и дело поворачиваться и в панике бросаться обратно.
И каждый раз он возвращался назад, описывая вокруг
своего палача все меньшие и меньшие круги, скуля и по-
визгивая, как звереныш. Я заметил, что он ни разу не
взглянул на цыгана. Глаза его были неотступно прико-
ваны к кнуту, и из них глядел такой ужас, что все во
мне переворачивалось от сострадания,— безысходный
ужас ребенка, не понимающего, за что его мучают. Я был
в бою и видел, как справа и слева от меня крепкие муж-
чины падают, корчась в предсмертных судорогах; видел,
как разорвавшийся снаряд превращает в кровавое ме-
сиво десятки человеческих тел, но, поверьте мне, все это
было забавой, совершеннейшим пустяком по сравнению
с тем, что я испытывал, глядя на несчастного ребенка.
Началась порка. Избиение, которому подвергся пер-
вый мальчик, бледнело перед карой, постигшей его това-
рища. Не прошло и минуты, как его худенькие маленькие
ножки залила кровь. Он приплясывал, извивался и сги-
бался пополам,— казалось, это не мальчик, а зловещий
картонный паяц, которого дергают за нитку. Я говорю
«казалось», потому что его отчаянные вопли не остав-
ляли сомнений в реальности этой казни. Это был звеня-
щий, пронзительный визг, без единой хриплой ноты,—
невинная, надрывающая душу жалоба ребенка. Наконец,
силы изменили ему, разум его померк, и он кинулся бе-
жать. Но на этот раз человек бросился за мальчиком,
щелканьем кнута отрезая ему дорогу, загоняя его на от-
крытое место.
И тут произошло замешательство. Я услышал дикий
сдавленный крик: женщина, сидевшая на козлах фур-
гона, бежала к мальчику, чтобы помешать расправе. Она
бросилась между мужчиной и ребенком.
— Что, и тебе захотелось?—проворчал цыган.—Полу-
чай, коли так!
Он замахнулся. Длинная юбка закрывала ей ноги, и
потому он целился выше — ладил хлестнуть ее по лицу,—
а она защйщалась, как могла, закрываясь руками и лок-
тями, втянув голову в худые плечи, подставляя под
удары свои худые руки и плечи. Героическая мать! Она
233
знала, что делает. Мальчик, повизгивая, побежал к фур-
гонам, чтобы укрыться там.
И все это время четверо мужчин, лежавших рядом со
мной, смотрели на порку и не двигались с места. Не шелох-
нулся и я,— говорю это без ложного стыда, хотя моему
рассудку пришлось выдержать нелегкую борьбу с есте-
ственным побуждением: вскочить и вмешаться. Но я до-
статочно знал жизнь. Не много пользы принесло бы этой
женщине или мне, если бы пятеро цыган на берегу Сас-
квеханны избили меня до смерти! Я однажды видел,
как вешали человека, и, хотя все во мне кричало от него-
дования, я не проронил ни звука. При первой же по-
пытке протеста мне раскроили бы череп рукояткой ре-
вольвера, ибо повесить этого человека повелевал закон.
А здесь, в цыганском таборе, закон требовал, чтобы не-
покорная жена была наказана плетью.
По правде сказать, в обоих случаях причиною того,
что я не вмешался, было не уважение к закону, а то,
что закон был сильнее меня. Не будь здесь этих четырех
цыган, с какой радостью бросился бы я на человека, во-
оруженного кнутом. И уж, конечно, сделал бы из него
котлету,— разве только одна из женщин поспешила бы
к нему на выручку с ножом или дубиной. Но рядом со
мной на траве лежало четверо цыган, а это означало, что
перевес на стороне закона.
Поверьте, я жестоко страдал. Мне и раньше случа-
лось видеть, как истязают женщин, но такого истязания
я еще не видал. Платье у нее на плечах было изодрано
в клочья. Один удар, от которого она не смогла увер-
нуться, пришелся по лицу и рассек ей всю щеку до са-
мого подбородка. Один, два, десять, двадцать ударов —
удары сыпались без счету, без конца, кнут снова и снова
обвивался вокруг тела несчастной, и сыромятный ремень
обжигал, язвил. Пот градом лил с меня, я тяжко дышал
и судорожно цеплялся за траву, выдирая ее с корнем.
И все время рассудок твердил мне: «Дурак ты, дурак!»
Удар, рассекший ей щеку, чуть не погубил меня. Я рва-
нулся с места, чтобы вскочить, но рука соседа тяжело
опустилась мне на плечо.
— Полегче, приятель, полегче,— пробормотал цыган.
231
Я посмотрел на него, и он тоже вперился в меня взгля-
дом. Это был атлет, огромный детина, широкоплечий,
с налитыми мускулами, лицо вялое, невыразительное —
незлое, но без искорки чувства, без проблеска мысли.
Темная душа, не ведающая добра и зла,— душа тупого
животного. Да это и было животное, почти без пробле-
сков сознания,— добродушное животное, с мозгом и мус-
кулами гориллы. Рука его тяжело давила на мое плечо,
и я чувствовал всю силу его мышц. Я взглянул на осталь-
ных скотов: двое из них были безучастны и не прояв-
ляли ни малейшего любопытства, между тем как третий
пожирал глазами это зрелище. И тогда здравый смысл
вернулся ко мне, мускулы мои обмякли, и я снова пова-
лился на траву.
Добрые старушки, накормившие меня утром, невольно
пришли мне на ум. Всего каких-нибудь две мили по пря-
мой отделяли их от этой сцены. Здесь, в этот тихий без-
ветренный день, под благодатным солнцем, такую же
женщину, как они, их сестру, истязал брат мой. Вот
страница жизни, которой им не увидеть. Что ж, тем
лучше,— хотя, оставаясь слепыми, они никогда не поймут
ни сестер своих, ни себя, ни того, из какой глины они
вылеплены. Ибо женщине, живущей в тесных, надушен-
ных комнатах-коробочках, не дано быть маленькой сест-
рой большого мира.
Но вот казнь кончилась, крики умолкли, и цыганка по-
плелась назад, на свое место в фургоне. Никто из подруг
не решился к ней подойти — сразу по крайней мере. Их
удерживал страх. Выждав, сколько требовало прили-
чие, они окружили ее. Вожак убрал кнут на место и,
возвратившись к нам, снова растянулся на земле, по пра-
вую руку от меня. Он притомился после такой работы и
тяжело дышал. Утирая рукавом пот, заливавший ему
глаза, он вызывающе уставился на меня. Я равнодушно
встретил его взгляд: то, что он сделал, не касалось меня
ни в малейшей степени. Я не сразу ушел, а пролежал
еще с полчаса, чего при данных обстоятельствах тре-
бовали такт и этикет. Я свернул себе еще две-три папи-
росы из их табака. И когда я спустился с насыпи вниз,
на полотно, у меня уже были все сведения насчет того,
как лучше сесть на ближайший товарный, идущий на юг.
235
Подумаешь, невидаль! Самая обыкновенная страничка
жизни — не больше! Бывает куда страшнее. Когда-то я
доказывал (в шутку, как полагали слушатели), что глаз-
ное отличие человека от других тварей в том, что с я
дурно обращается со своими самками. Ведь на это не
способны ни волк, ни трусливый койот, ни даже собака,
природу которой испакостил приручивший ее человек.
По крайней мере в этом собака верна своему первобыт-
ному инстинкту, тогда как человек растерял их все —
в первую очередь инстинкты благодетельные.
Что может быть страшнее мною здесь описанного?
Прочтите любой очерк о детском труде в Соединенных
Штатах — на востоке и западе, на севере и юге, везде,—
и вы убедитесь, что все мы, будучи защитниками и по-
татчиками системы прибылей,— а ведь это и есть наше
настоящее лицо,— являемся наборщиками и издателями
куда более страшных страниц жизни, чем эта скромная
страничка об избиении женщины на откосе Сасквеханны.
Я спустился футов на сто под уклон и нашел место,
где плотно слежался гравий; здесь я мог сесть на товар-
ный, когда он замедлит ход на подъеме. На насыпи чело-
век шесть бродяг уже караулили поезд. Кое-кто из них,
чтобы убить время, резался в карты, пустив в ход необык-
новенно истрепанную колоду. Я присоединился к ним.
Сдавал молодой веселый негр, толстяк, с круглым, как
луна, лицом, излучавшим добродушие. Добродушие так и
брызгало из него. Бросив мне первую карту, он спросил:
— Эй, дружок, а мы с тобой вроде встречались?
— Встречаться-то встречались,— отвечал я,— только,
сдается, на тебе была другая амуниция.
Он озадаченно посмотрел на меня.
— Помнишь Буффало? — спросил я.
Тут он вспомнил и восторженно приветствовал меня,
как старого товарища, ибо в Буффало он носил поло-
сатую куртку и отбывал свой срок в исправительной
тюрьме округа Эри. Что до меня, то я тоже носил тогда
полосатую куртку и тоже отбывал свой срок.
Игра продолжалась, и тут я узнал, на что играют.
Внизу под насыпью, где протекала река, примерно футах
в двадцати пяти отсюда, виднелся источник; к нему бе-
жала крутая и узкая тропка. Мы играли в карты, примо-
236
стившись на самом краю насыпи. Проигравший должен
был бежать вниз, набирать воду в небольшую жестянку
из-под сгущенного молока и поить желающих.
После первой сдачи проиграл негр. Он взял жестянку
и полез вниз, а мы сверху глядели, как он набирает воду,
и потешались над ним. Ну и пили же мы, скажу я вам!
Прямо как лошади. Четыре круга пришлось ему сделать
ради меня одного, да и другие пили не стесняясь. Тро-
пинка была крутая, и негр то и дело где-нибудь на пол-
дороге тыкался носом в землю, проливал воду и вынуж-
ден был снова спускаться вниз. Однако он ничуть не
сердился и хохотал не меньше нас, а потому, должно
быть, и падал. Впрочем, он клялся, что еще возьмет свое:
пусть только кто-нибудь проиграет,— он будет пить, как
бездонная бочка! t
Когда все напились вволю, сыграли второй кон, и
опять проиграл негр, и опять мы хлебали воду сколько
влезет. Третий и четвертый кон — то же самое, и каж-
дый раз негр с круглым, как луна, лицом от души хохо-
тал над тем, как отчаянно ему не везет. И мы тоже над-
рывали животики. Мы смеялись, как дети, как беспечные
боги, примостясь на самом краю этой железнодорожной
насыпи. Я по крайней мере хохотал до слез и так нака-
чался, что вода подступала мне к самому горлу. Кто-то
сказал, что с таким грузом в желудке нам никак не вско-
чить на поезд, когда он придет. Разгорелся спор, и эта
новая точка зрения так насмешила негра, что чуть его
не доконала. Он даже перестал носить воду и добрых
пять минут катался по земле от смеха.
Тени, удлиняясь, все дальше наползали на противо-
положный берег. Тихие прохладные сумерки спускались
на землю, а мы попрежнему дули воду, и наш черный
виночерпий приносил нам еще и еще. Забыта была бед-
ная женщина, судьба которой так занимала меня какой-
нибудь час назад. Эта страница была прочтена, и вот
уже открылась другая. Теперь я был увлечен ею, а когда
внизу, на подъеме, закричит паровоз, придет к концу и
эта страница и начнется новая. Так, пока мы молоды,
перелистываем мы книгу жизни страница за страницей,—
и нам кажется, что им нет конца.
237
Но тут — на который-то раз!—повезло, наконец,
негру: проиграл бледный, испитой бродяга, должно
быть страдавший затяжной желудочной болезнью. Он,
кстати сказать, смеялся меньше других. Мы в один голос
заявили, что больше не хотим наливаться, да так оно и
было. Никакие богатства Ормуза и Инда не заставили
бы меня сделать еще глоток, и никаким самым мощным
насосом нельзя было бы накачать в мою раздутую утробу
еще хотя бы одну каплю жидкости. Я видел, что негр
огорчен, однако он не растерялся и заявил, что выпил бы
самую малость. И он постоял за себя. Он выпил ма-
лость, потом еще малость, потом еще и еще, и все не мог
напиться. И сколько бы воды ни приносил ему унылый
бродяга, сновавший по откосу вниз и вверх, негр был
не прочь выпить еще. В конце концов он выпил больше
всех нас вместе взятых. Ночь сменили сумерки, в небе
высыпали звезды, а негр все пил и пил. Если бы не вне-
запно разорвавший тишину паровозный свисток, он, ду-
мается, так без конца и хлестал бы воду и упивался ме-
стью, а унылый бродяга все таскался бы вверх и вниз.
Но паровоз просвистел. Кончалась и эта страница.
Мы вскочили и растянулись шеренгой вдоль рельс. Па-
ровоз подходил, пыхтя и отдуваясь на подъеме, и его
огненный глаз превращал ночь в день, отчего наши си-
луэты казались еще чернее. Но вот он проскочил, и мы
побежали рядом с вагонами, кто цепляясь за ступеньки,
кто раздвигая двери пустых вагонов и вваливаясь внутрь.
Я забрался на открытую платформу с лесными материа-
лами, прополз между досками и приткнулся в уютном
уголке. Сложив газету, я сунул ее себе под голову вме-
сто подушки. Звезды надо мной мерцали в вышине п
стайками шарахались куда-то в сторону, когда поезд
делал на повороте дугу. Так, наблюдая звезды, я и уснул.
Еще один день пришел к концу — один из многих моих
дней. Завтра будет новый — ибо я молод.
«СЦАПАЛИ»
Я прибыл на Ниагарский водопад в «пульмановском
вагоне с боковым входом», или, говоря общепринятым
языком, в товарном. Кстати сказать, открытая товарная
платформа именуется у нашей братии «гондолой», при-
чем на втором, протяжно произносимом слоге делается
энергичное ударение. Но к делу. Прибыл я под вечер
и как вылез из товарного поезда, так прямо пошел к во-
допаду. Когда моим глазам открылось это чудо — эта
масса низвергающейся воды, я пропал. Я уже не мог ото-
рваться от него и упустил время, пока еще можно было
«прощупать» кого-нибудь из «оседлых» (местных жите-
лей) на предмет ужина. Даже «приглашение к столу»
не могло бы отвлечь меня от этого зрелища. Наступила
ночь — дивная лунная ночь, а я все сидел у водопада и
очнулся только в двенадцатом часу, когда надо было
уже идти искать, куда бы «шлепнуться».
«Шлепнуться», «приткнуться», «завалиться», «дать
храпу» — все это означает одно: поспать. Что-то подска-
зывало мне, что это «плохой» город — то есть мало под-
ходящий для бродяг, и я взял курс на предместье. Пе-
релез через какую-то ограду и «двинул» в поле. Уж
здесь-то господин Закдн не доберется до меня! —решил
я; повалился в траву и заснул, как младенец. Благоухан-
ный воздух и теплынь так разморили меня, что я ни
разу не проснулся за всю ночь. Но как только стало
239
светать, я открыл глаза и тут же вспомнил изумитель-
ный водопад. Я опять перелез через ограду и пошел
взглянуть на него еще разок. Было совсем рано, не боль-
ше пяти часов утра, а раньше восьми нечего было и ду-
мать раздобыть завтрак. Я мог побыть у реки еще доб-
рых три часа. Но увы! Мне не суждено было больше
увидеть ни реки, ни водопада!
Город спал. Бредя пустынной улицей, я увидел, что
навстречу мне по тротуару идут трое людей. Они ша-
гали все в ряд. «Такие же бродяги, как я; и тоже встали
спозаранку»,— мелькнула у меня мысль. Но я несколько
ошибся в своих предположениях. Я угадал только на
шестьдесят шесть и две трети процента. По бокам шли
действительно бродяги, но тот, кто шагал посередине,
был отнюдь не бродяга. Я отступил на край тротуара,
чтобы пропустить эту троицу мимо. Но они не прошли
мимо. Идущий посередине что-то сказал, все трое оста-
новились, и он обратился ко мне.
Я мигом почуял опасность. Это был «фараон», а двое
бродяг—его пленники! Господин Закон проснулся и вы-
шел на охоту за первой дичью. А я был этой дичью.
Будь у меня тот опыт, который я приобрел несколько ме-
сяцев спустя, я тотчас повернул бы назад и бросился на-
утек. Фараон мог, конечно, выстрелить мне в спину, но
ведь он мог и промахнуться, и тогда я был бы спасен.
Он никогда не погнался бы за мной, ибо двое уже пой-
манных бродяг всегда лучше одного, удирающего во все
лопатки. Но я, дурак, стал как вкопанный, когда он
окликнул меня! Разговор у нас был короткий.
— В каком отеле остановился?—спросил он.
Тут он меня и «застукал». Ни в каком отеле я не
останавливался и даже не мог назвать наугад какую-ни-
будь гостиницу, так как не знал ни одной из них. Да
и слишком уж рано появился я на улице. Все говорило
против меня.
— Я только что приехал!—объявил я.
— Ну, поворачивайся и ступай впереди, только не
вздумай слишком спешить. Здесь кое-кто хочет пови-
даться с тобой.
Меня «сцапали»! Я сразу понял, кто это хочет со
мной повидаться. Так я и зашагал—прямо в городскую
240
тюрьму; двое бродяг и фараон шли за мной по пятам,
и последний указывал дорогу. В тюрьме нас обыскали и
записали наши фамилии. Не помню уж, под какой фами-
лией был я записан. Я назвал себя Джеком Дрэйком,
но они, обыскивая меня, нашли письма, адресованные
Джеку Лондону. Это создало некоторую трудность, и от
меня потребовали разъяснений... Подробности я уже за-
был и так и не знаю, сцапали ли меня как Джека
Дрэйка или как Джека Лондона. Во всяком случае либо
то, либо другое имя и по сей день украшает собой спи-
ски арестантов упомянутой городской тюрьмы. Наведя
справки, можно это выяснить. Дело происходило во вто-
рой половине июня 1894 года. Через несколько дней по-
сле мого ареста началась крупная железнодорожная
забастовка.
Из конторы нас повели в «хобо» и заперли. «Хо-
бо» — та часть тюрьмы, где содержат в огромной желез-
ной клетке мелких правонарушителей. Так как «хобо»,
то есть бродяги, составляют главную массу мелких пра-
вонарушителей, то эту железную клетку и прозвали
«хобо». Здесь уже находилось несколько бродяг, аре-
стованных в это утро, и чуть ли не каждую минуту дверь
отворялась, и к нам вталкивали еще двух-трех человек.
Наконец, когда в клетке набралось шестнадцать хобо, нас
повели наверх, в судебную камеру. А теперь я добросо-
вестно ’ опишу вам, что происходило в этом «суде», ибо
тут моему патриотизму американского гражданина был
нанесен такой удар, от которого он никогда не мог вполне
оправиться.
Итак, в судебной камере находились шестнадцать аре-
стантов, судья и два судебных пристава. Судья, как вы-
яснилось, исполнял одновременно и обязанности секре-
таря. Свидетелей не было. Граждан Ниагара-Фоллс,
которые могли бы тут увидеть воочию, как в их городе
совершается правосудие, также не было. Судья загля-
нул в список «дел», лежавший перед ним, и назвал фа-
милию. Один из бродяг встал. Судья посмотрел на су-
дебного пристава.
— Бродяжничество, ваша честь,— проговорил тот.
— Тридцать дней!—сказал его честь.
1 6 Джек Лондон, т. 2
241
Бродяга сел. Судья назвал другую фамилию,;— встал
другой бродяга.
Суд над ним занял ровно пятнадцать секунд. Сле-
дующего осудили с такой же быстротой. Судебный при-
став произнес: «Бродяжничество, ваша честь»„ а его
честь изрек: «Тридцать дней». Так оно и шло, как по
хронометру: на каждого хобо пятнадцать секунд... и три-
дцать дней ареста.
«Какая смирная, бессловесная скотинка! — подумал
я.— Вот погодите: дойдет до меня черед, так я задам перцу
его чести!» В разгар этой судебной процедуры «его
честь» по какой-то минутной прихоти дал одному из под-
судимых возможность заговорить. И это как раз оказался
не настоящий хобо. Он ничем не напоминал профессио-
нального «отпетого» бродягу. Подойди он к нам, когда
мы ждали товарного поезда у водокачки, мы бы сразу
распознали в нем «котенка». В царстве бродяг «котен-
ками» называют новичков. Этот хобо-новичок был уже
немолод — лет сорока пяти с виду. Сутулый, с морщи-
нистым обветренным лицом.
Он, по его словам, много лет работал возчиком у ка-
кой-то фирмы,— если память мне не изменяет, в Лок-
порте, в штате Нью-Йорк. Дела фирмы пошатнулись, и
в тяжелый 1893 год она закрылась. Его держали до по-
следних дней, хотя под конец работа уже стала нерегу-
лярной. Он рассказал, как в течение нескольких месяцев
не мог никуда устроиться,— кругом было полно безра-
ботных. Наконец, решив, что скорее можно найти какую-
нибудь работенку на Великих Озерах, отправился в Буф-
фало. Дошел, как водится, до полной нищеты — и вот
попал сюда. Все было ясно.
— Тридцать дней! —объявил его честь и вызвал сле-
дующего.
Тот встал.
— Бродяжничество, ваша честь,— сказал судебный
пристав.
— Тридцать дней,— объявил его честь.
Так оно и шло: пятнадцать секунд — и каждый полу-
чал тридцать дней. Машина правосудия работала без
заминки. Весьма вероятно, что в этот ранний час его
честь еще не успел позавтракать и потому спешил.
242
Кровь во мне закипела. Я услышал голос моих аме-
риканских предков. Одной из привилегий, за которые
они сражались и умирали, было право на суд с присяж-
ными. Это право, освященное их кровью, я получил от
них в наследие и считал своим долгом отстаивать его.
«Ладно,— грозил я мысленно судье,— пусть только дой-
дет до меня очередь!»
И вот очередь дошла до меня. Одна из моих фами-
лий— не помню которая — была названа, и я встал. Су-
дебный пристав произнес:
— Бродяжничество, ваша честь!
И я заговорил! Но в ту же секунду заговорил и
судья. Он изрек:
— Тридцать дней!
Я было запротестовал, но его честь, бросив мне:
«Молчать!», уже называл фамилию следующего по спи-
ску. Пристав заставил меня сесть на место. Новый бро-
дяга получил свои тридцать дней, и поднялся следую-
щий, чтобы получить столько же.
Когда с нами расправились, дав каждому по три-
дцать суток ареста, судья уже хотел отпустить нас, но
вдруг обратился к возчику из Локпорта — единственному
из подсудимых, которому была дана возможность что-то
сказать.
— Зачем ты бросил работу? — спросил судья.
Возчик уже объяснял, что не он бросил работу, а она
уплыла от него, и вопрос судьи его озадачил.
— Ваша честь,— растерянно начал он,— чудно как-то
вы спрашиваете...
— Еще тридцать дней за то, что бросил работу! —
изрек его честь, и на этом судопроизводство закончи-
лось. В итоге возчик получил по совокупности шестьдесят
суток, а все мы — по тридцати.
Нас свели вниз, заперли в клетку и принесли нам
завтрак. Для тюремного завтрака он был не так уж
плох,— потом мне целый месяц ни разу не довелось так
позавтракать.
Я был потрясен: меня лишили не только права пред-
стать nepiefl судом присяжных, но даже права обратиться
к суду и заявить о своей невиновности, и после какой-то
пародии на суд вынесли мне приговор. Тут меня
16*
243
осенило: есть еще одно право, за которое дрались мои
предки,— право на неприкосновенность личности. Я им
покажу! Но когда я потребовал адвоката, меня подняли
на смех. Право существовало; но мне от этого было мало
проку, раз я не мог снестись ни с кем вне тюрьмы. И все-
таки я им покажу! Они не могут вечно держать меня в
тюрьме. Ладно, подождите, дайте мне только выйти на
свободу. Тут они у меня попляшут! Я немножко знаю
законы и свои права и докажу, что здесь нарушают
правосудие! Когда тюремщики пришли и погнали нас в
главную канцелярию, я уже воображал себе, как предъ-
явлю иск за убытки, и перед глазами у меня мелькали
сенсационные газетные заголовки.
Полисмен надел нам наручники, соединив мою правую
руку с левой рукой какого-то негра. («Ага,— подумал
я,— новое оскорбление! Погодите же, дайте мне только
выйти на свободу!..») Негр был очень рослый, наверное
выше шести футов, и, когда нас сковали, его рука не-
много подтягивала мою кверху. Это был самый оборван-
ный и самый веселый негр, каких я когда-либо встречал!
Так сковали нас всех попарно. По окончании этой
операции принесли блестящую цепь из никелированной
стали, пропустили ее через звенья всех наручников и за-
мкнули на замок. Теперь мы представляли собою «кан-
дальную шеренгу». Был отдан приказ трогаться, и мы
зашагали по улице под охраной двух полицейских. Рос-
лому негру и мне досталось почетное место — во главе
процессии.
После могильного мрака тюрьмы солнечный свет осле-
пил меня. Никогда еще он не казался мне таким отрад-
ным, как теперь, когда я брел, позвякивая кандалами,
и знал, что скоро расстанусь с ним на целых тридцать
дней.
Под любопытными взглядами прохожих мы шли по
улицам городка к железнодорожной станции; особенно
заинтересовалась нами группа туристов на веранде од-
ного отеля, мимо которого мы проходили.
Цепь была довольно длинная, и мы со звоном и ляз-
гом расселись попарно на скамьях вагона для курящих.
Как ни горячо негодовал я по поводу издевательства, учи-
ненного надо мною и моими предками, все же я был
244
слишком практичен и благоразумен, чтобы терять из-за
этого голову. Все было так ново для меня. А впереди
еще целый месяц чего-то неизведанного... Я стал ози-
раться кругом, ища кого-нибудь поопытнее меня. Я уже
знал, что нас везут не в маленькую тюрьму с сотней аре-
стантов, а в настоящий исправительный дом с двумя ты-
сячами узников, заключенных на сроки от десяти дней
до десяти лет.
На скамейке позади меня сидел здоровенный, коре-
настый мужчина с могучими мускулами. На вид ему
было лет тридцать пять — сорок. Я присмотрелся к нему.
В выражении его глаз заметны были юмор и доброду-
шие, в остальном он больше походил на животное, и
можно было предположить, что он совершенно аморален
и наделен звериной силой и всеми звериными инстинк-
тами. Но выражение его глаз — это веселое добродушие
зверя, когда его не трогают,— искупало многое, во вся-
ком случае для меня.
Он был моей «находкой». Я «нацелился» на него.
И покуда скованный со мной верзила-негр жаловался,
что из-за ареста он потеряет обещанную ему работу в пра-
чечной, перемежая, впрочем, свои сетования шутками и
смехом, и покуда поезд мчался в Буффало, я разговорился
с этим человеком, сидевшим позади меня. Его трубка была
пуста. Я набил ее табаком из моего драгоценного запаса,—
этого табаку хватило бы на десяток папирос. Да что
там, чем дольше мы с ним беседовали, тем больше я
убеждался, что это действительно находка, и в конце
концов разделил с ним весь мой табак.
Надо вам сказать, что я довольно покладистый ма-
лый и достаточно знаком с жизнью, чтобы приноровиться
к любому положению. Я поставил себе целью приноро-
виться к этому человеку, еще не подозревая даже, до
чего удачен мой выбор. Он никогда не сидел в той «ис-
правилке», куда нас везли, но успел отсидеть в других
тюрьмах — где год, где два, а где и целых пять — и был
начинен арестантской премудростью. Мы довольно бы-
стро освоились друг с другом, и сердце мое дрогнуло
от радости, когда он посоветовал мне во всем его слу-
шаться. Он называл меня «малый», и я называл его
так же.
245
Поезд остановился на станция в пяти милях от Буф-
фало, и мы сошли, гремя цепями. Не помню точно, как
называлась эта станция,— надо думать, что это было
что-то вроде Роклина, Роквуда» Блэкрока, Роккасля или
Ныокасля. Но как бы она там ни звалась, нас сначала
немного прогнали пешком, а затем посадили в трамвай.
Это был старомодный вагон с сиденьями по обе сто-
роны. Всех пассажиров попросили разместиться на одной
стороне вагона, а мы, громко лязгая цепями, заняли ме-
ста на другой. Мы сидели прямо против них, и я как
сейчас еюмню выражение ужаса на лицах женщин, кото-
рые, наверное, приняли нас за осужденных на каторгу
убийц и банковых громил. Я постарался напустить на
себя самый свирепый вид, но мой компаньон по наруч-
никам, развеселый негр, не переставал вращать глазами
и повторять со смехом: «О боже! Боже милостивый!»
Мы вылезли из вагона и пешком дошли до канцеля-
рии исправительной тюрьмы округа Эри. Здесь нас пере-
писали, и в этом списке вы можете найти одну из моих
двух фамилий. Нам объявили также, что мы должны
сдать все ценности: деньги, табак, спички, карманные
ножи и прочее.
Мой новый приятель взглянул на меня и отрица-
тельно покачал головой.
— Если вы не оставите ваших вещей здесь, их все
равно конфискуют потом,— предупредил чиновник.
Но мой приятель продолжал мотать головой. Он де-
лал какие-то движения руками, пряча их за спиной дру-
гих арестантов (наручники с нас уже сняли). Я наблюдал
за ним и, последовав его примеру, связал в носовой пла-
ток все, что хотел взять с собой. Эти узелки мы сунули
себе за рубашки. Я заметил, что и прочие арестанты,
за исключением одного млн двух, у которых имелись часы,
не отдали своих вещей чиновнику канцелярии. Они ре-
шили довериться случаю, надеясь так или иначе про-
нести их контрабандой; но они были не так опытны» как
мой товарищ, и не связали своих пожитков в узелки.
Конвойные, забрав наручники и цепь, удалились^ а
нас под охраной новых стражей отправили в тюрьму.
Пока мы ожидали в канцелярии, к нам присоединили еще
несколько партий вновь прибывших арестантов, так что
246
теперь наша процессия насчитывала сорок — пятьдесят
человек.
Знаете ли вы, гуляющие на свободе, что движение в
большой тюрьме так же затруднено, как была затруднена
торговля в средние века! Попав в исправительный дом,
вы уже не можете расхаживать здесь как вам вздумается.
На каждом шагу вы наталкиваетесь на огромные желез-
ные двери или ворота, которые всегда на запоре. Нас
повели в парикмахерскую, но на нашем пути все время
возникали преграды в виде запертых дверей. В первом же
«вестибюле» нам пришлось ждать, пока отпирали дверь.
«Вестибюль» — это не вестибюль и не коридор. Пред-
ставьте себе огромный прямоугольный кирпичный брус
высотою в шесть этажей; в каждом этаже ряды камер —
скажем, по пятьдесят камер в ряду. Еще лучше, вообра-
зите себе огромный пчелиный сот» Поставьте его на
землю, обнесите стенами и покройте крышей — и вы по-
лучите представление о «вестибюле» исправительной
тюрьмы округа Эри. Для полноты картины представьте
себе и узенькие висячие галерейки с железными пери-
лами, бегущие вдоль каждого ряда камер. Галерейки с
обоих концов соединяются между собой — на случай по-
жара— узенькими железными лестницами.
Итак, мы задержались в первом «вестибюле», ожидая,
пока сторожа отопрут двери. Мимо проходили заключен-
ные с бритыми головами, в полосатой тюремной одежде.
Одного такого заключенного я заметил над нами, на
галерее третьего этажа. Он стоял наклонившись вперед,
опираясь о перила, и, казалось, совершенно не замечал
нашего присутствия. Он смотрел куда-то в пространство.
Мой новый приятель издал тихий шипящий звук. За-
ключенный глянул вниз. Они обменялись какими-то сиг-
налами. Узелок моего приятеля взвился вверх. Заклю-
ченный поймал его, мгновенно сунул за пазуху и снова
безучастно уставился в пространство. Приятель посове-
товал мне последовать его примеру. Я улучил минуту,
когда сторож повернулся к нам! спиной, и мой узелок
тоже полетел вверх и исчез у заключенного за пазухой.
Через- минуту дверь отперли, и нас ввели в парик-
махерскую. Здесь тоже были люди в полосатой одежде —
тюремные цирюльники. Были тут и ванны, и горячая
247
вода, и мыло, и щетки. Нам приказали раздеться и вы-
мыться, причем каждому велено было потереть спину
соседу. Это обязательное омовение оказалось совершенно
излишним, так как тюрьма кишела паразитами. После
мытья каждому дали по холщовому мешку для одежды.
— Сложите свою одежду в мешки,— сказал нам кон-
войный.— И не пытайтесь протащить, чего не велено!
Строиться для осмотра будете голыми. У кого тридцать
суток и меньше — оставляйте себе башмаки и подтяжки.
У кого больше тридцати суток — не оставляйте ничего.
Это всех смутило: как может голый человек пронести
«чего не велено»? Только мой приятель и я чувствовали
себя спокойно. Но тут за дело принялись цирюльники.
Они обходили вновь прибывших, любезно предлагая
взять на свое попечение их драгоценные пожитки и обе-
щая вернуть их в тот же день. Послушать их — это были
сущие филантропы. Кажется, нигде еще людей так бы-
стро не освобождали от излишнего груза, если не считать
случая с Фра Филиппо Липпи L Спички, табак, папи-
росная бумага, трубки, ножи, деньги — все решительно
исчезло у цирюльников за пазухой и вместилось там.
Цирюльники раздулись, как пузыри, от своей добычи, а
сторожа делали вид, что ничего не замечают. Короче
говоря, все это так и пропало. Да цирюльники и не соби-
рались ничего отдавать. Они считали захваченное добро
своей законной добычей. Это был побочный доход парик-
махерской! В тюрьме, как я потом* установил, процветали
самые разнообразные виды незаконных поборов. Мне
пришлось испытать это на собственном опыте,— все бла-
годаря моему приятелю.
В парикмахерской стояло несколько стульев, и ци-
рюльники работали быстро. Я никогда еще не видел,
чтобы людей так проворно брили и стригли! Намыли-
вались заключенные сами, а цирюльники брили их с мол-
ниеносной быстротой — по одному человеку в минуту.
Стрижка головы занимала чуть побольше времени. В три
минуты исчез весь мой пушок восемнадцатилетнего юнца,
и голова моя стала гладкой, как бильярдный шар, но с
1 Ф р а ФилиппоЛиппи — итальянский художник XV ве-
ка; был, как утверждает предание, похищен пиратами.
248
зачатками новой поросли. Нас лишили бороды и усов с
таким же проворством, как и нашей одежды и ценностей.
Можете мне поверить — после того как нас так обрабо-
тали, мы приобрели вид настоящих злодеев! Я даже и не
подозревал, до чего же мы все гнусные личности!
Потом нас выстроили в шеренгу. Сорок—пятьдесят
человек стояли нагишом, подобно героям Киплинга, брав-
шим приступом Лунгтунпен. Это чрезвычайно облег-
чило-обыск, на нас были только башмаки. Двое-трое от-
чаянных голов не решились довериться цирюльникам, и
у них сразу нашли их добро — табак, трубки, спички,
мелкую монету, и тут же конфисковали. Покончив с
этим, нам принесли новое одеяние: грубые тюремные
рубашки, куртки и штаны — все полосатое. Оказывается,
я всю жизнь пребывал в заблуждении, полагая, что в
полосатую арестантскую одежду облачают лишь уголов-
ных преступников. Тут я со своим заблуждением рас-
стался, надел на себя эту одежду позора и получил пер-
вый урок маршировки.
Выстроившись тесной вереницей, в затылок друг
другу, причем задний держал руки на плечах переднего,
мы перешли в другой большой «вестибюль». Здесь нас
выстроили у стенки, приказав обнажить левую руку.
Студент-медик, молодой парень, практиковавшийся на
такой скотине, как мы, обошел ряд. Он делал прививку
еще вчетверо проворней, чем цирюльники свое дело. Нам
велели соблюдать осторожность, чтобы не задеть за что-
нибудь рукой, пока не подсохла кровь и не образовался
струпик, и развели нас по камерам. Здесь меня разлу-
чили с моим новым приятелем, но он все же успел шеп-
нуть мне: «Высоси!»
Как только меня заперли, я начисто высосал ранку.
Потом я видел тех, кто не высосал: у них на руках обра-
зовались ужасные язвы, в которые свободно вошел бы
кулак! Сами виноваты! Могли бы высосать...
В моей камере находился еще один заключенный. Нам
предстояло отбывать срок вместе. Это был молодой, креп-
кий парень, несловоохотливый, но очень дельный, в об-
щем превосходный парень, какие встречаются не так уж
часто,— нужды нет, что он только что отбыл двухлетний
срок в одной из «исправилок» штата Огайо.
249
Не прошло и получаса, как по галерее прошел заклю-
ченный и заглянул в нашу камеру. Это был мой прия-
тель. Оказывается, он получил право свободно расхажи-
вать по «вестибюлю». Его камеру отпирали в шесть часов
утра и не запирали до девяти вечера. У него здесь на-
шелся приятель, и его уже сделали доверенным лицом,
носившим наименование «коридорного». В эту должность
определило его другое доверенное лицо из заключенных,
именовавшееся «первым коридорным)». В нашем корпусе
было тринадцать коридорных — на каждую из десяти га-
лерей по одному,— а над ними начальствовали первый,
второй и третий коридорные.
Мой приятель объяснил мне, что нас, новоприбыв-
ших, оставят сидеть в камерах весь остаток дня, чтобы
пе мешать «приниматься» прививке. А утром поведут на
тюремный двор, на принудительные работы.
— Но я вызволю тебя, как только можно будет,—
пообещал он.— Добьюсь, чтоб уволили одного из коридор-
ных, а тебя назначили на его место!
Сунув руку за пазуху, он вытащил оттуда платок с
моими драгоценными пожитками и передал его мне сквозь
решетку. Затем пошел дальше по галерее.
Я развязал узелок. Все оказалось на месте! Не про-
пало ни единой спички. Я поделился табачком с моим
товарищем по камере. Когда я хотел зажечь спичку, он
удержал меня. На каждой из наших коек валялось по
ветхому, грязному одеялу. Он оторвал узенькую полоску
ткани, плотно скрутил ее и поднес к ней драгоценную
спичку. Бумажная ткань не воспламенилась, но край об*
углился и начал тлеть; он мог тлеть несколько часов.
Товарищ мой по камере называл это «трутом». Когда
трут догорал, стоило только сделать новый трут, прило-
жить его к догорающему, подуть — и огонек воскресал.
Как видите, по части хранения огня мы могли дать сто
очков вперед самому Прометею!
В двенадцать часов подали обед. В двери нашей
клетки внизу было небольшое отверстие, вроде тех, что
делают в курятниках. В это отверстие нам сунули два
ломтя сухого хлеба и две мисочки «супа». Порция супа
состояла приблизительно из кружки кипятку, на поверх-
250
нести которого одиноко плавала капля жира. Было в этой
воде и немного соли.
Мы выпили суп, но не притронулись к хлебу. Не по-
тому, что были не голодны или хлеб оказался несъедоб-
ным,— нет, он был довольно сносный, но у нас имелись
на то свои причины. Мой товарищ обнаружил, что наша
камера кишит клопами! Во всех щелях и промежутках
между кирпичами, где осыпалась штукатурка, жили
огромные колонии этих насекомых. Старожилы дерзали
появляться даже среди бела дня; их были сотни — на
стенах и на потолке... Но мой товарищ обладал некото-
рым опытом по этой части, бесстрашно, как Чайлд-Ро-
ланд \ вызывал он клопов на бой. Разгорелась небывалая
битва. Она длилась за часом час. Она была беспощадна.
Но когда разбитый наголову неприятель бежал в свои
штукатурные и кирпичные твердыни, наше дело было
сделано еще только наполовину. Мы жевали хлеб, пре-
вращали его в замазку и, как только обращенный в бег-
ство воин скрывался в расселину меж кирпичами, тотчас
залепляли ее жеваным хлебом. Трудились мы так до са-
мых сумерек, пока все отверстия, щели и трещины не
оказались закупоренными. Не могу без содрогания по-
думать о сценах голодной смерти и каннибализма, кото-
рым суждено было разыграться за крепостными стенами
из жеваного хлеба!
Измученные и голодные, мы повалились на койки и
стали дожидаться ужина. За один день было проделано
достаточно. Теперь мы не будем по крайней мере стра-
дать от полчищ паразитов! Пришлось пожертвовать обе*
дом, спасти, так сказать, шкуру за счет желудка, но мы
были довольны. Увы! Сколь тщетны человеческие стара-
ния! Едва был окончен наш долгий труд, как надзиратель
отпер дверь: затеяли перераспределение заключенных,
нас перевели двумя галереями выше, в другую камеру.
На другой день рано утрс-м наши камеры отперли, и не-
сколько сот узников выстроились гуськом в нижнем «вес-
тибюле» и пошли на тюремный двор работать. Канал Эри
проходил как раз мимо заднего двора исправительной
1 Чайлд-Роланд— герой одноименной поэмы английского
позтЬ XIX. века Роберта Браунинга.
257
тюрьмы округа Эри. Мы разгружали приплывшие
по каналу суда и перетаскивали в тюрьму на спине огром-
ные, похожие на шпалы, распорные болты. Работая, я
изучал обстановку, ища возможность дать тягу. Но на
это не было и тени надежды. По стенам расхаживали
часовые, вооруженные автоматическими винтовками, а в
сторожевых башнях, как мне сказали, стояли еще и пу-
леметы.
Впрочем, я не очень огорчался. Тридцать суток не
такой уж большой срок! Потерплю. У меня только при-
бавится материала против этих гарпий правосудия, кото-
рый я пущу в ход, как только выйду на свободу. Я по-
кажу, что может сделать американский юноша, когда его
права и привилегии растоптаны так, как были растоп-
таны мои! Меня лишили права предстать перед судом
присяжных — не спросили даже, считаю ли я себя ви-
новным, или нет; меня в сущности осудили без суда
(ибо не мог же я считать судом фарс, разыгранный в
городе Ниагара-Фоллес!); мне не дали возможности
снестись с юристом или с кем бы то ни было и, стало
быть, лишили права обжаловать приговор; меня наголо
обрили, облачили в полосатую одежду каторжника, дер-
жали на воде и хлебе, заставили выполнять каторжную
работу и ходить под вооруженным конвоем. И все это —
за что? Что я сделал? Какое преступление совершил я
по отношению к гражданам города Ниагара-Фоллес, что
на меня обрушили все эти кары? Я даже не погрешил
против постановления, запрещающего ночевать на улице.
Я спал не на улице, а в поле! Я даже не просил хлеба и
не выклянчивал «легкую монету» у прохожих! Я только
прошелся по их тротуарам и поглядел на их грошовый
водопад! Так в чем же тут преступление? Юридически
я не совершил ни малейшего проступка. Ладно, я им по-
кажу, дайте мне только выйти на волю!
На следующий день я обратился к надзирателю.
Я потребовал адвоката. Надзиратель высмеял меня. Надо
мной смеялись все, к кому бы я ни обращался. Факти-
чески я был отрезан от мира. Я вздумал написать письмо,
ио узнал, что письма читаются, подвергаются цензуре
или конфискуются тюремными властями и что «кратко-
срочникам» вообще не разрешено писать писем. Тогда я
252
попробовал переслать письма тайком через заключенных,
выходивших на волю, но узнал, что их обыскали, нашли
мои письма и уничтожили. Ладно, все это лишь отягчит
обвинение, которое я предъявлю, выйдя на свободу!
Но шли дни, и я мало-помалу «умнел». Я наслушался
невероятных, чудовищных рассказов о полицейских, об
адвокатах, о полицейских судах. Заключенные рассказы-
вали мне вещи поистине страшные о своих столкновениях
с полицией в больших городах. Еще страшнее были
ходившие среди них истории о людях, которые погибли
от рук полиции и, следовательно, не могли уже поведать
о себе. Несколько лет спустя в докладе «Комиссии Лек-
соу» мне пришлось читать правдивые повести, еще бо-
лее жуткие, чем> те, каких я наслушался в тюрьме. А ведь
в первые дни заключения я недоверчиво усмехался, слу-
шая эти, как мне казалось, россказни.
Но дни проходили, и я начинал верить. Я собствен-
ными глазами увидел в этой исправилке вещи невероят-
ные и чудовищные. И чем больше я узнавал, тем> сильнее
проникался трепетом перед ищейками закона и перед всей
машиной правосудия.
Возмущение испарялось, а страх все глубже пускал
корни в моей душе. Я отчетливо понял, наконец, против
чего я восстал. Я присмирел, утихомирился и с каждым
днем все более укреплялся в решении не поднимать шума,
когда выйду на волю. Единственное, чего мце теперь хо-
телось,— это смыться куда-нибудь подальше. Именно
это я и сделал, когда меня освободили. Я придержал
язык, ушел тихо и смирненько — умудренный опытом и
покорный — и стал пробираться в штат Пенсильвания.
«БЫКИ»
Если бы в един прекрасный день босяк исчез с лица
Соединенных Штатов, это принесло бы неисчислимые
бедствия многим американским семьям. Только благо-
даря босяку тысячи добропорядочных граждан получают
возможность честно кормиться и растить детей в страхе
божием, в усердии к труду. Уж я-то знаю! Мой отец был
одно время констеблем и средства к существованию за-
рабатывал ловлей бродяг. Община платила ему за пой-
манных с головы да сверх того как будто бы и прогонные.
А так как ’финансы у нас всегда были узким местом, то
от охотничьей фортуны моего родителя зависело реши-
тельно все, начиная с новой пары сапог и величины куска
говядины, подававшейся на стол, и до воскресных развле-
чений и школьных тетрадок. Помню, как жадно и нетер-
пеливо ждал я по утрам рассказов отца о его ночных
трудах — о том, сколько бродяг удалось ему изловить, и
можно ли надеяться, что их удастся упрятать за решетку.
Вот отчего впоследствии, когда я и сам сделался бродягой
и не раз, случалось, ускользал от коварных силков какого-
нибудь констебля, я не мог не чувствовать жалости к его
бедным ребятишкам: мне казалось, что я виноват перед
этими славными мальчиками и девочками; которые по
моей вине лишились какой-то доли причитающихся им
жизненных благ.
254
Но такова уж механика жизни: босяк противопостав-
ляет себя обществу, а сторожевые псы общества кормятся
за его счет. Однако бывает, что бродяга и сам- дается в
лапы такому сторожевому псу, особливо зимой. Конечно,
бродяга избирает для этого место, где тюрьмы поль-
зуются репутацией «хороших», где не заставляют рабо-
тать и более или менее сносно кормят. Кроме того, бы-
вало, а может, бывает и сейчас, что констебли уступают
пленнику часть своей мзды. Такому констеблю и охо-
титься не нужно: стоит лишь свистнуть — и дичь тут как
тут. Трудно даже представить себе, что нищий проходи-
мец может служить иной раз прекрасной доходной
статьей. По всему Югу — во всяком случае когда я там
бродяжил — существовали лагери, где заключенный был
попросту рабочей скотиной и труд его продавался окре-
стным фермерам. Да и на Севере немало таких мест, как,
скажем*, ретлендские каменоломни в штате Вермонт, где
эксплуатируется труд бродяги и где «жирок», который
он нагулял, ведя непроизводительный образ жизни, ночуя
под мостами и толкаясь в чужие двери, приносится на
алтарь зацапавшей его общины.
Ничего не сумею вам рассказать о пресловутых рет-
лендских каменоломнях. Заявляю об этом с особым удо-
влетворением •— при мысли о том, что сам едва не угодил
туда. У босяков своя летучая почта, и впервые я прослы-
шал про ретлендские каменоломни, находясь в далекой
Индиане. Но когда я оказался в Новой Англии, мне
только о них и приходилось слышать и всякий раз — в
форме предостережения. «В каменоломнях не хватает ра-
бочих рук!—били тревогу встречные бродяги.— Там
нашему брату дают не меньше трех месяцев». К тому вре-
мени, как я добрался до штата Нью-Хемпшир, мне
столько напели насчет этих каменоломен, что я шара-
хался от кондукторов, «быков» и констеблей больше,
чем когда бы то ни было.
И вот, как-то вечером, заглянув в депо на станции
Конкорд, я увидел там готовый к отправке состав. Не-
долго думая, я разыскал пустой товарный вагон, открыл
раздвижную дверь и забрался внутрь. Я мечтал к утру
попасть в Уайт-Ривер; это привело бы меня в штат
Вермонт — на расстояние не более тысячи миль от
255
страшного Ретленда. Однако, поскольку дальнейший мой
путь лежал на север, расстояние это должно было увели-
чиваться с каждым днем. В вагоне я до смерти напугал
прятавшегося там «новичка». Он принял меня было за
кондуктора, но, признав во мне такого же бродягу, как он
сам, стал расписывать всякие ужасы насчет ретлендских
каменоломен,— не удивительно, мол, что он так перетру-
сил. Это был простой деревенский парень, он шатался по
своей округе и никуда дальше этих мест еще не загля-
дывал.
Товарный тронулся, мы примостились в углу вагона
и уснули. Часа два-три спустя я проснулся на остановке:
кто-то, стараясь не производить шума, отодвигал дверь
справа от меня. Мой товарищ спал как убитый. Я при-
творился спящим, зажмурил глаза, но оставил щелочку.
Сперва в открытую дверь просунулся фонарь, за ним
голова кондуктора. Он увидел нас и с минуту внима-
тельно разглядывал. Я ждал уже взрыва площадной
брани или обычного: «Вытряхивайтесь отсюда, сукины
дети!», а он вместо этого осторожно убрал фонарь и
тихонько притворил дверь. Поведение его показалось мне
чрезвычайно странным и подозрительным. Я насторо-
жился и услышал, как тихонько стукнул засов. Итак,
дверь заперта, и нам изнутри не отворить ее. Один путь
к отступлению отрезан. Никуда это не годится! Подо-
ждав минуту, я подполз к противоположной двери и по-
дергал ее. Дверь поддалась. Тогда я открыл ее, соско-
чил вниз и опять закрыл; потом пролез под буферами
на другую платформу, отворил дверь, запертую кондук-
тором, влез в вагон и прикрыл дверь за собой. Оба вы-
хода теперь действовали. Новичок продолжал храпеть.
Поезд снова тронулся. Вот и следующая станция. По
гравию заскрипели чьи-то шаги. С шумом отворилась
дверь слева. Мой спутник проснулся; я сделал вид, что
протираю глаза. Мы присели на полу и уставились на
кондуктора и на его фонарь. Кондуктор, не теряя драго-
ценного времени, приступил к делу.
— Уплатите мне три доллара! — потребовал он.
Мы вскочили и подошли ближе для переговоров. Вы-
разив полную и безусловную готовность дать ему эти три
доллара, мы сослались на житейские неудачи, мешающие
256
нам привести в исполнение это благородное желание.
Кондуктор отказался нам верить. Он стал торговаться,
потом уступил — сбавил до двух долларов. Мы с при-
скорбием намекнули на крайние денежные затруднения.
Тут он наговорил нам всяких нелестных вещей, сказал,
что он таких прохвостов еще не видывал, и прошелся по
адресу всей нашей родни. Потом пустил в ход угрозы:
если мы не отсчитаем ему денежки сполна, он запрет нас
в вагоне и отвезет в Уайт-Ривер, а там сдаст с рук на
руки властям. И, конечно, он не поленился растолковать
нам все насчет ретлендских каменоломен.
Кондуктор считал, что мы у него в руках. Разве не
караулил он единственный выход и не запер собственно-
ручно вторую дверь всего десять минут назад? Как
только он помянул каменоломни, новичок перетрусил и
стал бочком подвигаться к другому выходу. Кондуктор
расхохотался и долго не мог успокоиться.
— Можешь не торопиться,— сказал он,— я запер ее
еще на той остановке.
Он так слепо верил в эту запертую дверь, что мог
убедить кого угодно. Новичок поверил — и был близок к
отчаянию.
Кондуктор предъявил нам ультиматум: либо подавай
ему два доллара, либо он запрет нас и выдаст в Уайт-
Ривер констеблю, а это означало верных три месяца
тюрьмы и работу на каменоломнях. Итак, дорогой чи-
татель, вообразите себе наше положение, если бы вторая
дверь действительно была заперта. Вот они, преврат-
ности человеческой судьбы! Только потому, что у меня в
кармане не нашлось доллара, мне предстояло отпра-
виться на каменоломни и три месяца протрубить там на
каторжных работах. То же самое и новичку. Ну, скажем,
я — отпетая голова, туда мне и дорога! Ну, а новичок!
Ведь отбыв свои три месяца, он вышел бы из тюрьмы
законченным прощелыгой, преступником на всю жизнь.
Когда-нибудь он, глядишь, разнес бы дубиной и ваш
драгоценный череп, покушаясь на ваш кошелек, а если не
ваш лично череп, то череп другого, такого же безобидного
создания, как вы.
Но выход был свободен, и я один знал об этом. Мы с
новичком запросили пардону. Трудно сказать, что заста-
17 ^жек Лондон, т. 2 257
вило меня присоединиться к его униженным мольбам.
Должно быть, чистейшее озорство. Но я старался, как
мог. Я рассказал «историю», которая из камня исторг-
нула бы слезы; но она не тронула каменного сердца этого
живодера-кондуктора. Убедившись, что у нас нет денег,
он закрыл дверь на засов, но уходить медлил,— а может
быть, мы все-'гаки его надули и теперь одумаемся и пред-
ложим ему эти два доллара.
Тогда я малость дал себе волю. Я крикнул ему, что
он распоследняя сволочь и вернул ему все его бранные
слова да еще от себя прибавил кое-что. Я родился и вы-
рос на Западе, где искусство сквернословия стоит чрез-
вычайно высоко, так неужели же я позволю какому-то
вшивому кондуктору с какой-то поганой новоанглийской
чугунки перещеголять меня по части сочности и вырази-
тельности языка! Сначала кондуктор пытался отделаться
от меня смехом, но затем не пожелал остаться в долгу,
допустив этим величайшую тактическую ошибку. Я тут
маленько наддал — загнул ему такое, от чего он взревел,
как ошпаренный,— да еще подсыпал ему на больное место
парочку отборных, свеженьких, с пылу с жару, эпитетов.
Ярость моя была непритворной: меня приводил в бешен-
ство этот подлец, который ради какого-то паршивого
доллара готов был обречь нас на три месяца каторжных
работ. Более того, я мог поклясться, что он с констеблем
на паях и получает с него процент.
Ну и всыпал же я ему! Я оскорбил его и надсмеялся
над ним по меньшей мере на несколько десятков долла-
ров. Он пытался угрожать, кричал, что сейчас вернется
и вытряхнет из меня душу. На это я пообещал расква-
сить ему физиономию—пусть только сунется. Я нахо-
дился в выигрышном положении, и он понимал это.
Поэтому он не открыл дверь, а стал звать других
кондукторов на подмогу. Я слышал, как они отклика-
лись на его зов, слышал хруст гравия под их сапогами.
И все это время выход слева был свободен, а они и не
догадывались о том, и новичок дрожал, как осиновый
лист.
О да, я вел себя героем... заранее подготовив себе
путь к отступлению, и не переставал поносить кондуктора
и всю их поездную братию, пока они не открыли дверь
258
и в свете фонарей не возникли перед нами их разъярен-
ные лица. Они-то думали, что мы у них в руках: мы пой-
маны в вагоне, сейчас они ворвутся и расправятся с нами
по-свойски. И они и в самом деле полезли в вагон. Но я
не стал лупить их по мордасам. Я дернул противополож-
ную дверь, и мы с новичком* пустились наутек. Бригада —
за нами.
Помнится, нам пришлось перемахнуть через каменную
ограду. Но куда мы тут попали, ввек не забуду. В тем-
ноте я споткнулся о могильную плиту. Новичок растя-
нулся во весь рост на другой. И вот пошла у нас катава-
сия — мы припустились через все кладбище, словно стадо
чертей. Покойники, должно быть, думали, что мы рехну-
лись. То же самое решили и наши преследователи,— ибо,
когда мы выбежали с кладбища и бросились через до-
рогу в темный лес, они прекратили погоню и вернулись
на поезд.
Несколькими часами позже мы с новичком набрели
на колодец возле какой-то фермы. Нам захотелось пить,
и тут внимание наше привлекла тонкая веревка, спущен-
ная вниз по стенке колодца. Мы вытащили веревку,— к
концу ее, оказалось, был привязан литровый бидон со
сметаной.
Вот, пожалуй, единственный случай, когда у меня
были шансы угодить в ретлендскую каменоломню в штате
Вермонт.
Если среди бродяг носятся слухи, что в таком-то го-
роде «климат вредный», что «с быками там каши не
сваришь», то лучше туда не соваться, и уж во всяком
случае рекомендуется вести себя скромно. Есть города,
где постоянно приходится быть тише воды, ниже травы.
Таким городом в мое время считался Шейен на железной
дороге Юнион-Пасифик. О том, что в Шейене «климат
вредный» и что «с быками там каши не сваришьх^из-
вестно было по всей Америке,— город, так сказать, про-
славился этим в общенациональном масштабе; а создал
ему такую репутацию, если память мне не изменяет, не-
кий Джефф Карр. Джефф Карр никогда не вступал в
пререкания. Он узнавал бродягу с первого взгляда: для
этого ему достаточно было одного мгновения,— в сле-
дующее он уже пускал в ход кулаки, дубинку или что
17* 259
попало. Проучив бродягу как следует, чтобы долго пом-
нил, он приказывал ему убираться из города, обещая еще
не так его обработать, попадись он ему в другой раз.
Джефф Карр знал, что делает. На север, на юг, на запад
и восток, во все концы Соединенных Штатов (включая
Канаду и Мексику) разносили бродяги весть о том, что
«климат» в Шейене никуда не годится и что «с быками
там каши не сваришь». По счастью, я никогда не встре-
чался с Джеффом Карром. Мне пришлось побывать в
Шейене проездом, в сильную метель. Мы путешествовали
большой компанией — нас набралось восемьдесят четыре
человека — и плевали на всех, за исключением Джеффа
Карра. Одно это имя действовало на нас, как удар ду-
бинки, повергало в трепет, и вся наша банда смертельно
трусила встречи с ним.
С полисменом такого сорта нет смысла пускаться в
объяснения. Самое лучшее — дать тягу. Я узнал это на
горьком опыте. Но окончательно наставил меня на ум
один нью-йоркский полисмен. С тех пор у меня вырабо-
тался рефлекс: стоит только быку грозно посмотреть в
мою сторону, как я даю тягу. Моральный механизм,
определяющий мое поведение, напоминает спусковую
пружину, действующую без отказа. Увы, я бессилен с
этим бороться. Думаю, что и когда мне исполнится во-
семьдесят лет и я стану немощным старцем, бредущим
на костылях,— достаточно будет быку грозно взглянуть
на меня, как я побросаю костыли и пущусь наутек, по-
добно робкой лани.
Заключительный урок, углубивший мои познания о
быках, был преподан мне как-то в знойный полдень в
городе Нью-Йорке. Всю неделю стояла умопомрачитель-
ная жара. Я имел в это время обыкновение «промыш-
лять» утром, по холодку, а вторую часть дня проводил
в небольшом скверике, по соседству с Ньюспейпер-Роу и
городской ратушей. Здесь, на ларьках, можно было за
несколько центов купить только что вышедшую книгу,
пущенную в брак из-за какого-нибудь изъяна в броши-
ровке или переплете. А в самом сквере продавалась в
киосках простокваша или стерилизованное молоко, прямо
со льда, по пенни стакан. Все полуденное время я проси-
живал здесь на скамье, наслаждался чтением и запоем
260
пил молоко. Я выпивал его от пяти до десяти стаканов
ежедневно. Как я уже говорил, жара стояла несусветная.
Таким образом, я, скромный бродяга и усердный кни-
гочей, проводил дни свои на молочной диете. И послу-
шайте только, что из этого вышло. Однажды после полу-
дня направился я, как обычно, в парк со свеженькой
книгой подмышкой и с неутолимой жаждой холодной
простокваши в груди. Держа путь к киоску перед рату-
шей, я увидел на мостовой толпу зевак. Я как раз пере-
ходил улицу и остановился посмотреть, по какому слу-
чаю собрался здесь народ. Сначала я ничего не понял,
но потом мне удалось уловить кое-что краешком глаза и
разобрать отдельные выкрики в толпе, и я догадался, что
компания мальчишек затеяла игру в «камушки». В Нью-
Йорке играть в эту игру на улице строго воспрещается.
Правда, тогда я еще не знал этого, но довольно скоро
узнал. Я и минуты не простоял и только-только успел
установить, чем вызвано такое стечение народа, как кто-
то из мальчишек крикнул: «Бык!» Мальчишки — народ
ученый, они пустились наутек. А я — нет.
Толпа мгновенно растаяла, отхлынув к тротуарам.
Я тоже направился к тротуару возле сквера. Человек
пятьдесят по меньшей мере, бросившись, как говорится,
врассыпную, устремились туда же. Тут увидел быка и
я. Это был здоровенный детина в серой форме полис-
мена. Он шел посреди мостовой неспешной, гуляющей
походкой. Я заметил мельком, что он вдруг изменил на-
правление и идет наискосок к тому тротуару, к которому
я подвигался напрямки. Он шел неспешно, все тем же
гуляющим шагом пробираясь сквозь толпу, и я видел,
что пути наши вот-вот пересекутся. Я был так уверен в
своем благомыслии, что на душе у меня было спокойно,
несмотря на то, что я знал быков и все их повадки.
Мне и в голову не приходило, что бык нацелился на
меня. Я уже хотел остановиться и из уважения перед за-
коном' пропустить его вперед. И я действительно остано-
вился, но только не по своей воле, и так же невольно
отлетел назад. Без всякого предупреждения полисмен
обоими кулачищами нанес мне удар в грудь и одновре-
менно в словесном выпаде коснулся чести моей матушки,
набросив тень на чистоту моей родословной.
261
Кровь свободного американца вскипела во мне. Возо-
пили все мои вольнолюбивые предки. «Что это значит?»—
спросил я. Как видите, я требовал объяснений. И полу-
чил их. Бац! — дубинка треснула меня по макушке, и я,
шатаясь, отступил назад, как пьяница, который на ногах
не стоит, между тем как физиономии собравшихся вокруг
зевак качались предо мной, словно на бурных волнах, а
драгоценная книжка, выскользнув из моих рук, упала в
грязь. Бык поднял дубинку, готовясь нанести мне вто-
рой удар. В этот миг, когда все предо мной плыло, как в
тумане, меня посетило видение. Я видел, как дубинка
многократно опускается на мою голову; видел себя, измя-
того, залитого кровью, глядящего волком., перед трибуной
полицейского суда; слышал, как клерк читает обвини-
тельный акт: злостное хулиганство, словесное оскорбле-
ние, сопротивление властям и прочее и прочее, и опять
видел себя — уже в блэкуэлайлендской тюрьме. О, я не-
даром прошел всю их науку. Я мигом потерял всякий
интерес к объяснениям-. Я даже не дал себе труда под-
нять свою драгоценную, еще не читанную книгу и бро-
сился наутек. Меня черт знает как мутило, но это не ме-
шало мне удирать во все лопатки. И так уж видно и
суждено мне удирать всегда, до самой смерти, как только
полисмен захочет объясниться со мной при помощи ду-
бинки.
Да что уж там! Много лет спустя, когда годы стран-
ствий для меня миновали и я учился в Калифорнийском
университете, как-то вечером собрался я в цирк. И пред-
ставление и концерт давно кончились, а я все еще сло-
нялся по площади, в надежде увидеть, как перевозится
гимнастическое оборудование огромного цирка,— в эту
ночь вся труппа выезжала из города. На площади у ко-
стра я увидел ватагу ребятишек; их было человек два-
дцать. Из их разговоров между собой я понял, что
они собираются бежать, присоединившись к труппе. Сами
цирковые, разумеется, ничего, кроме неприятностей, от
этой затеи не ждали, и звонок в полицейское управление
спутал мальчуганам» всю их игру. Был выслан отряд по-
лисменов, чтобы арестовать сорванцов, которые-де на-
рушают постановление о полицейском часе. Быки за-
легли в темноте вокруг костра. По сигналу они наброси-
262
лись на ребят, хватая их так, как хватают юрких угрей
из полной корзины.
Мне ничего не было известно о готовящейся облаве,
и когда, словно в результате извержения неведомого
вулкана, в воздухе замелькали медные пуговицы, шлемы
и кулаки полисменов,— я утратил всякое самообладание,
все сдерживающие центры во мне рухнули, и остался один
только импульс — бежать! И я обратился в бегство. Я по-
нятия не имел, что бегу. Я ни о чем понятия не имел в ту
минуту,— как я уже говорил, я не владел собой. У меня
не было никаких оснований удирать. Я не был бродягой.
Я был полноправным гражданином — и в своем родном
городе. Я не знал за собой никакой вины. Я был достой-
ным лицом—студентом» университета. Обо мне даже
упоминали в местных газетах. И я был одет в приличный
костюм, в котором никогда не спал ночью. И все же я
бежал, повинуясь слепому инстинкту, ничего не сознавая,
бежал, как испуганный олень, целых полтора квартала.
Придя в себя, я заметил, что все еще бегу. Потребо-
валось усилие, чтобы остановить мои улепетывающие
ноги.
Нет, никогда мне с этим не справиться! Это сильнее
меня. Как только полисмен бросит грозный взгляд в мою
сторону — так я бежать! Кроме того, у меня злосчастная
способность постоянно попадать в участок. И это даже
чаще случается со мной с тех пор, как я перестал быть
бродягой, чем в разгар моих скитаний. Так, например, от-
правляюсь я в воскресенье утром в обществе некоей мо-
лодой особы покататься на велосипеде. И не успеваем мы
выбраться из города, как нас волокут в отделение за то,
что мы позволили себе обогнать какого-то пешехода на
тротуаре. Я даю себе слово быть осторожней. И вот,
в следующий раз выезжаю я на велосипеде вечером, и
мой ацетиленовый фонарь вдруг портится. Помня об обя-
зательном постановлении, я глаз не свожу с мерцающего
огонька, в страхе, что он вот-вот угаснет. Времени у меня
в обрез, но приходится ехать черепашьим шагом, чтобы
сберечь этот слабый язычок пламени. Наконец, я за чер-
той города. Здесь постановление недействительно, и я
наддаю изо всех сил, чтобы наверстать упущенное время.
263
И что же — не проехал я и мили, как угодил в лапы
полисмена, а наутро в участке с меня благополучно со-
драли штраф. Оказывается, город предательски раздви-
нул свои границы, отторгнув с милю пространства от
пригорода, а мне это было не известно,— вот и вся
недолга.
Памятуя о дарованных американскому гражданину
свободе слова и свободе собраний, я поднимаюсь на улич-
ную трибуну, чтобы преподать слушателям, некую эконо-
мическую теорию — предмет моего последнего увлече-
ния,— как вдруг бык стаскивает вашего покорного слугу
с этой вышки и отводит в городскую тюрьму, откуда
его выпускают только на поруки и, увы, ненадолго!
В Корее я попадался чуть ли не ежедневно. То же са-
мое— в Маньчжурии. Когда я последний раз ездил в
Японию, меня там упекли в тюрьму под благовидным
предлогом, будто я русский шпион. Не я выдумал эту
чепуху, а в тюрьму посадили меня. Словом-, нет спасения!
Боюсь, что мир еще увидит меня в роли Шильонского
узника. Предрекаю это.
Как-то раз мне удалось загипнотизировать полисмена
на Бостон-Коммон. Было уже далеко за полночь, и я по-
пался, как ворона. Но не успел я даже поговорить с ним
толком, как он полез в карман за четвертаком, да еще
объяснил мне, где ближайший ночной ресторан. Другой
полисмен, в городе Бристоле, штат Нью-Джерси, тоже
отпустил меня подобру-поздорову, хотя у него были бо-
лее чем- достаточные основания арестовать меня. Я задал
ему такую встряску, какой, поручусь, ему еще не дово-
дилось получать.
Однажды в Филадельфии часов в двенадцать ночи
я только что устроился на товарный, как кондуктор вы-
ставил меня. Но- пока поезд осторожно прокладывал себе
дорогу среди бесчисленных путей и стрелок сортировоч-
ной станции, я снова забрался в него — и снова был снят.
Дело в том, что устраиваться приходилось снаружи, так
как весь состав состоял из запертых и запломбирован-
ных вагонов.
Снимая меня вторично, кондуктор прочел мне нота*
цию. Он сказал, что я рискую жизнью: это, мол, не обык-
новенный товарный,— это такой поезд, что только дер-
264
жись! Я сказал ему, что я и сам такой, но это его не
убедило. Он заявил, что не позволит мне совершить само-
убийство, и пришлось слезть. Тогда я сел в третий раз,
устроившись на буферах, но таких неудобных буферов,
как на этом товарном, мне еще не случалось видеть,— я,
конечно, имею в виду не те буфера, которые при движе-
нии поезда стукаются и трутся друг о друга, а так назы-
ваемые буферные брусья — железные выступы, отходя-
щие от вагонной рамы над буферами. Путешествуя «на
буферах», вы в сущности забираетесь на буферные брусья
смежных вагонов, собственно же буфера остаются у вас
между ногами.
Но те брусья, или выступы, на которых я сейчас
стоял, были отнюдь не похожи на удобные, основатель-
ные брусья, встречавшиеся в то время на всех то-
варных вагонах. Эти были невозможно узкие, не более
полутора дюйма в ширину,— даже половины моей подо-
швы не умещалось на них; да к тому же и ухватиться
было не за что. Правда, по обе стороны от меня находи-
лись стены вагонов, но это были абсолютно ровные, от-
весные стены — попробуйте-ка за них держаться! Един-
ственное, что я мог сделать, это упереться в них руками.
И это бы еще куда ни шло, будь у меня под ногами на-
дежная опора.
Как только товарный вышел из Филадельфии, он на-
чал набирать скорость. И тут я понял, что разумел
кондуктор, - говоря о самоубийстве. Мы мчались все бы-
стрее и быстрее. Это был сквозной поезд, он не делал
остановок. На этом участке Пенсильванской линии бегут
рядом четыре колеи, и нашему поезду, который шел на
восток, нечего было бояться встречных составов, идущих
на запад, или экспрессов, торопящихся на восток. Путь
был всецело в нашем распоряжении, и поезд, очевидно,
этим пользовался.
Я находился в отчаянном положении. Только краеш-
ком ног держался я на узких брусьях, упираясь ладо-
нями в совершенно гладкие, отвесные стены вагонов. При
этом каждый вагон дергался на свой лад — вверх-вниз,
вперед-назад. Видели вы циркового наездника, который,
стоя сразу на двух лошадях, носится по арене? В таком
положении находился и я, с той существенной разницей,
265
что наездник держит в руках поводья, мне же не за что
было держаться; он упирается всей подошвой, а я упи-
рался только краешком; он сгибает колени и корпус, и
все тело его приобретает устойчивость арки, причем
центр тяжести смещается вниз, а мне приходилось стоять
стоймя, не сгибая колен; он мчится лицом к движению, а
я — боком; и, наконец, случись ему упасть, он разве что
вываляется в опилках, тогда как я был бы раздавлен
колесами.
Да уж, доложу я вам, это и впрямь был лихой товар-
ный; он летел во весь опор, наполняя воздух гулом и
скрежетом, молодецки огибая закругления, с громом» про-
носясь по эстакадам, причем один конец вагона подска-
кивал вверх, а другой проваливался вниз, один конец
бросало вправо, а другой заносило влево,— а я только
молился про себя, не теряя надежды, что он когда-ни-
будь остановится. Но он не останавливался. Ему и не
полагалось останавливаться. И вот в первый раз в моих
скитаниях по путям-дорогам — в первый и в последний —
я почувствовал, что с меня хватит. Я кое-как перелез с
буферов на боковую лесенку. Это была адова работа, и,
глядя на эти гладкие стены, я только диву давался, что
за скряга их строил,— нигде ни выступа, ни выемки, не
за что ухватиться!
Но тут паровоз свистнул, и я почувствовал, что поезд
замедляет ход. Я знал, что остановки не предвидится, но
готов был попытать счастья, если он хотя бы умерит свой
аллюр. Железнодорожное полотно в этом месте делало
дугу, взлетало на мост через канал и врывалось в город
Бристоль. Все эти обстоятельства и вызвали замедление.
Я прилип к лесенке и ждал. Я понятия не имел, что мы
подъезжаем к Бристолю. Я понятия не имел, чем вызвано
замедление. Я знал только одно: хватит с меня этой езды!
В темноте я тщетно напрягал глаза, ища какого-нибудь
перекрестка. Мой вагон был в хвосте,— не успел он
въехать в город, как паровоз уже миновал станцию и я
почувствовал, что поезд прибавляет ходу.
Но вот передо мной улица. В темноте не скажешь, ши-
рокая ли она и что там, на другой стороне. А между тем
я знал, что, для того чтобы спрыгнуть и не упасть,— чем
шире она будет, тем для меня лучше. Я спрыгнул, пока
266
вагою был еще на этой стороне. Легко сказать — «спрыг-
нул»! На деле это означает следующее. Прежде всего,
стоя на лесенке, я выбросился всем телом насколько воз-
можно вперед по движению поезда, чтобы как можно боль-
ше отклониться назад при соскакивании, потом изо всех
сил высунулся наружу и стал откидываться назад, все
больше и больше назад,— и из этого положения прыгнул,
словно собираясь треснуться затылком. Все это должно
было ослабить инерцию, которую движение поезда сооб-
щило моему телу. Когда ноги мои коснулись земли, тело
полулежало в воздухе под углом в сорок пять градусов.
Это уже означало, что я в известной степени преодолел
инерцию, толкавшую меня вперед,— иначе, едва мои ноги
стали на землю, я тут же клюнул бы носом. Вместо этого
тело мое только приняло вертикальное положение и на-
чало клониться вперед. Дело в том, что корпус мой все
еще сохранял инерцию движения, в то время как ноги,
коснувшись земли, полностью ее утратили. И вот эту
утраченную инерцию мне надо было наверстать, застав-
ляя ноги с возможной быстротой бежать^ чтобы они по-
спевали за устремленным! вперед туловищем. В резуль-
тате они стали отбивать резкую и быструю дробь че-
рез всю улицу. Я не мог позволить им остановиться.
Если бы они остановились, я неминуемо ткнулся бы
носом в мостовую. Главное было—не дать им остано-
виться.
Я был своего рода метательным* снарядом, который
летит помимо своей воли и тревожится о том, что ждет
его на той стороне улицы. Лишь бы не каменная стена
и не телеграфный столб! И тут я напоролся на что-то.
О, ужас! Что это такое, я разобрал всего лишь за миг до
катастрофы. И надо же„ чтобы это оказался бык, стоя-
щий в темноте в полном одиночестве! Мы кубарем поле-
тели на землю и вместе покатились по мостовой. Поли-
цейский автоматизм в этом* несчастном был так силен,
что в момент столкновения он вцепился в меня, как кле-
щами, и уже больше не отпускал. Оба мы были ни живы
ни мертвы от сотрясения, и, придя в себя, он мог убе-
диться, что вцепился мертвой хваткой в кроткого, аки
агнец, бродягу.
267
Если бы этот бык не вовсе был лишен фантазии, он,
верно, принял бы меня за гостя из других миров, за
только что прибывшего на землю марсианина,— в тем-
ноте он никак не мог догадаться, что я прыгнул с поезда.
Но он первым* делом спросил: «Откуда тебя принесло?»,
и тут же, не дав мне ответить: «А в участок не хочешь?»
Мне думается, и тот и другой вопрос были заданы авто-
матически. В сущности это был на редкость добродуш-
ный бык. После того как я преподнес ему очередную
«историю» и помог почиститься, он дал мне время до
следующего товарного, чтобы убраться из города. Я вы-
говорил себе два условия: во-первых, это должен быть
состав, направляющийся на восток; во-вторых, это не бу-
дет поезд прямого назначения, с наглухо запертыми и
запломбированными вагонами. Он милостиво согласился,
и этому Бристольскому договору я обязан тем, что избе-
жал ареста.
Вспоминается мне и еще одна ночь в тех же краях,
когда я едва избежал столкновения с другим полисменом.
Если б я свалился ему на голову, я смял бы его в ле-
пешку,— я летел стремглав, а следом за мной, на рас-
стоянии шага, поспешало еще несколько полисменов. Вот
как это получилось.
Я жил в Вашингтоне и квартировал в извозчичьем
дворе. В моем! единоличном распоряжении было стойло с
целым ворохом лошадиных попон. В возмещение за такие
удобства мне полагалось каждое утро ухаживать за ло-
шадьми. Если бы не быки, я, возможно, и поныне оста*
вался бы там.
Однажды, часов в девять вечера, я вернулся к себе в
конюшню, собираясь лечь спать, и застал там необычай-
ное оживление. Шла игра в кости. День был базарный,
и у негров водились деньги. Но не мешает обрисовать
вам обстановку. Конюшня выходила на две улицы. Войдя
с главного хода, я миновал конторские помещения и по-
пал в коридор, по обе стороны которого во всю длину
здания были расположены стойла и который другим кон-
цом выходил на соседнюю улицу. Посреди коридора,
под газовым рожком, сгрудилось около сорока негров.
У меня не было ни гроша, и я присоединился к иг-
рающим лишь в качестве зрителя. Игра шла азарт-
268
пая, ставки все время удваивались. На полу лежали
деньги разного достоинства. Все, затаив дыхание, сле-
дили за главными игроками. И тут раздался громовый
стук: кто-то ломился в ворота, выходившие на сосед-
нюю улицу.
Несколько игроков кинулись к противоположному
выходу. Я задержался на секунду, чтобы сгрести в
охапку валявшиеся на полу деньги. Это не считалось во-
ровством— таков был обычай: кто не бежал очертя го-
лову — прикарманивал деньги.
Ворота затрещали, обе створки распахнулись на-
стежь, и в них ворвался отряд быков. Мы ринулись в
противоположную сторону. В конторе было темно. Узкие
двери не могли вместить хлынувшую в них толпу. Давка
была отчаянная. Какой-то негр выпрыгнул в окно вместе
с рамой, кое-кто еще — за ним. Позади полиция хватала
отставших. Я очутился в дверях одновременно с рослым
негром. Он был сильнее. Толкнув меня так, что я не-
вольно сделал пируэт, он выскочил первым. В ту же се-
кунду его оглушил удар дубинкой, и он рухнул, как вол
под обухом' мясника. Оказывается, полисмены караулили
и за этой дверью. Они понимали, что голыми руками такую
лавину не остановить, и усердно действовали дубинками.
Я переступил через тело негра, уклонился от дубинки,
нырнул под ноги какому-то полисмену и очутился на сво-
боде. Ну и удирал же я! Впереди улепетывал какой-то
поджарый мулат, и я пристроился за ним-. Мулат, как
видно, не плохо знал город, и я рассчитывал, что он вы-
ведет меня куда-нибудь, где мы будем в безопасности.
Он же принял меня за преследующего его быка и
удирал во все лопатки. У меня хорошее дыхание, и я
висел у него на хвосте, и чуть не загнал его насмерть.
Наконец, он оступился и, грохнувшись на колени, сдался
мне. Когда он увидел, что я не бык, меня спасло только
то, что он совсем» выдохся.
Так мне и пришлось распроститься с Вашингтоном —
не из-за мулата, конечно, а из-за быков. Я отправился
на вокзал и на этот раз забрался на первую глухую пло-
щадку пенсильванского экспресса. Когда поезд развил
полную скорость, меня взяло сомнение. Путь шел в че-
тыре колеи, и паровозы брали здесь воду во время хода.
269
Приятели давно предупреждали меня, чтобы я не садился
на первую площадку тендера в поездах, берущих воду во
время хода. Но не мешает объяснить, что это значит.
Между рельсами проложены неглубокие металлические
желобы. Когда паровоз на полной скорости проходит над
желобом, вниз опускают шланг, и вода из желоба бурно
устремляется по этому шлангу в тендер.
И действительно, где-то на перегоне Вашингтон —
Балтимора я, сидя на площадке тендера, вдруг ощутил в
воздухе тончайшую изморось. «Какие пустяки,— подумал .
я.— Значит, эти рассказы о неприятностях, подстерегаю-
щих нашего брата во время езды на тендере, чистейший
вздор. Эка важность, если тебя чуть-чуть обрызжет во-
дичкой». И я пустился размышлять о том, до чего ж это
хорошо придумано. Вот уж поезда так поезда! Не то
что наши допотопные колымаги на Западе. Но тут бак
наполнился — а мы еще не миновали желоб,— вода пени-
стым потоком» хлынула через край и обдала меня с го-
ловы до ног. Я промок до костей, с меня лило, как с утоп-
ленника.
Мы приближались к Балтиморе. Поезда проходят
здесь ниже уровня мостовой, по дну глубокой выемки,
как почти во всех крупных городах восточных штатов»
Когда паровоз подошел к освещенной платформе, я весь
съежился,— всего охотнее я забился бы в щель. Но стан-
ционный бык сразу меня заметил и учредил за мной
погоню. По дороге к нему пристало еще двое. Из-под
станционного навеса я выбежал прямо на полотно. В сущ-
ности я угодил в ловушку: по обе стороны возвышались
гладкие стены выемки, и я знал, что если полезу наверх
и сорвусь, то полечу прямехонько в объятия полисменов.
Я бежал все дальше и дальше, оглядываясь по сторо-
нам,— авось попадется местечко, где можно выбраться.
И, наконец, нашел — сейчас же за мостом, по которому
проходила улица над выемкой. Я полез вверх по скату,
цепляясь руками и ногами; и за мной таким же манером
полезли все три моих преследователя.
Вскарабкавшись наверх, я очутился на пустыре. Не-
высокая стена отделяла его от улицы. У меня не было
времени осмотреться — за мной гнались по пятам. Не-
долго думая, я бросился к стене и перемахнул через нее.
270
Но тут меня ждало нечто уж и вовсе непредвиденнее.
Каждый из нас привык считать, что стены бывают оди-
наковой высоты как с одной, так и с другой стороны. Но
эта стена была особенная. Пустырь, на который я попал,
лежал много выше, чем улица. И хотя с этой стороны
стена была невысокой, зато уж с той... по правде го-
воря, когда я взмыл над ней, мне показалось, что подо
мной разверзлась пропасть. И в этот миг внизу, на
тротуаре, в свете фонаря я увидел быка. Теперь-то
я понимаю, что до тротуара было всего каких-нибудь
девять-десять футов. Но от полнейшей неожиданно-
сти, да к тому же сверху, мне показалось, что вдвое
больше.
Я выпрямился в воздухе и благополучно спустился
вниз. Мне казалось, что я лечу прямо на полисмена.
И я действительно задел его краем пиджака, когда по-
дошвы мои с треском ударились о тротуар. До сих пор
не понимаю, как с быком не приключился разрыв
сердца,— ведь я летел бесшумно, как призрак. Это был
все тот же аттракцион — фигурный полет марсианина на
землю. Ну и подскочил же он! Так и прянул от меня, как
лошадь, испугавшаяся автомобиля! И сразу — снова ко
мне. Однако я не стал вступать в объяснения. Я предо-
ставил это моим1 преследователям, которые спускались со
стены с величайшей опаской. Но они еще задали мне
гонку. Я удирал от них во всю прыть — сначала по одной
улице, потом по другой, петляя и сворачивая за углы,
и, наконец, ушел от погони.
Потратив немного денег, доставшихся мне как воспо-
минание об игре в кости, и скоротав часок с приятно-
стью, я снова вернулся к железнодорожному полотну и
остановился на почтительном! расстоянии от станцион-
ных огней. Я уже остыл и теперь дрожал всем телом в
моей мокрой одежде. Но вот и поезд. Я притаился в тем-
ноте и, когда он поровнялся со мной, благополучно влез,
отдав на сей раз предпочтение второй площадке тен-
дера,— хватит с меня одного душа во время хода.
Пройдя сорок миль, поезд подкатил к станции. Я соско-
чил на освещенный перрон, показавшийся мне до стран-
ности знакомым. Увы, я снова вернулся в Вашингтон!
В Балтиморе — от волнений, вызванных погоней, от бес-
271
порядочной беготни по улицам, оттого что я прятался
за углами, кружил и сбивал с толку своих преследовате-
лей,— я и сам заплутался и потерял направление. И в
результате сел на поезд, идущий в обратную сторону.
Я не спал ночь, вымок до нитки, удирал, как про-
клятый, спасаясь от погони, и после всех этих мы-
тарств — вернулся на старое место. О, скитаться по пу-
тям-дорогам отнюдь не значит срывать все время цветы
наслаждений. Однако я не вернулся в свою обитель в ко-
нюшне. Я довольно удачно подработал на игре в кости
и отнюдь не хотел держать ответ перед законными вла-
дельцами этих денег. Поэтому я сел на ближайший поезд
и позавтракал уже в Балтиморе.
МЕЧЕНЫЙ
Не очень-то я теперь высокого мнения о Стивене
Маккэе, а ведь когда-то клялся его именем. Да, было
время, когда я любил его, как родного брата. А попадись
мне теперь этот Стивен Маккэй— я не отвечаю за себя!
Просто не верится, чтобы человек, деливший со мной
пищу и одеяло, человек, с которым мы перемахнули че-
рез Чилкутский перевал, мог поступить так, как он.
Я всегда считал Стива честным» парнем, добрым товари-
щем; злобы или мстительности у него в натуре и в по-
мине не было. Нет у меня теперь веры в людей! Еще
бы! Я выходил этого человека, когда он помирал от
тифа, мы вместе дохли с голоду у истоков Стюарта; и
кто, как не он, спас мне жизнь на Малом Лососе! А те-
перь, после стольких лет, проведенных вместе, я могу
сказать про Стивена Маккэя только одно: в жизни еще
не встречал такого негодяя!
Мы собрались с ним на Клондайк в самый разгар зо-
лотой горячки, осенью 1897 года, но тронулись с места
слишком поздно и не успели перевалить через Чилкут
до заморозков. Мы протащили наше снаряжение на
спинах часть пути, как вдруг пошел снег. Пришлось ку-
пить собак и продолжать путь на нартах. Вот тут и по-
пал к нам этот Меченый. Собаки были в цене, и мы
уплатили за него сто десять долларов. Он стоил этого —
с виду. Я говорю «с виду», потому что более красивого
18 Джек Лондон, т. 2 273
пса мне в жизни не доводилось встречать. Он весил
шестьдесят фунтов и был словно создан для упряжки.
Эскимосская собака? Нет. И не мэлмут, и не канадская
лайка. В нем было что-то от всех этих пород, а вдобавок
и от европейской собаки, так как на одном боку, посреди
желто-рыжих и грязновато-белых разводов, составлявших
преобладающую окраску этого пса, у него красовалось
угольно-черное пятно величиной со сковородку. Потому
мы и прозвали его «Меченый».
Ничего не скажешь,— на первый взгляд пес был что
надо. Когда он был в теле, мускулы так и перекатыва-
лись у него под кожей. Во всей Аляске я не встречал
пса более сильного с виду. И более умного — тоже с
виду- Попадись этот Меченый вам на глаза, вы бы ска-
зали, что в любой упряжке он перетянет трех собак
одного с ним веса. Может, и так, только видеть это-
го мне не приходилось. Его ум не на то был направ-
лен. Вот воровать и таскать что ни попало — это он
умел в совершенстве. Кое на что у него был особый,
прямо-таки необъяснимый нюх: он всегда знал заранее,
когда предстояла работа, и всегда успевал от нее улиз-
нуть. Насчет того, чтобы во-время пропасть и во-время
найтись, у Меченого был положительно какой-то дар
свыше. Зато когда доходило до работы, весь его ум мгно-
венно испарялся и вместо собаки перед вами была жал-
кая тварь, дрожащая, как кусок студня,— просто сердце
обливалось кровью, на него глядя.
Иной раз мне кажется, что не в глупости тут дело.
Быть может, подобно некоторым, хорошо мне известным
людям, Меченый был слишком умен, чтобы работать.
Не удивлюсь, если при своей необыкновенной смекалке
он просто-напросто нас дурачил. Может, он прики-
нул все «за» и «против» и решил, что лучше уж трепка
раз-другой и никакой работы, чем* работа с утра до ночи,
хоть и без трепки. На это у него ума хватило бы. Говорю
вам», иной раз сижу я и смотрю в глаза этому псу — и
такой в них светится ум», что, бывало, мурашки по спине
побегут и дрожь проберет до самых костей. Не могу
даже объяснить, что это такое, словами не передашь.
Я видел это — вот и все. Да, посмотреть ему в глаза
было все равно как заглянуть в человеческую душу. И от
274
того, что я там видел, на меня нападал страх и всякие
мысли начинали лезть в голову — о переселении душ и
прочей ерунде. Говорю вам, я чувствовал нечто очень
значительное в глазах у этого пса; они говорили со мной,
но во мне самом не хватало чего-то, чтобы их понять.
Как бы там ни было (знаю сам, что кажусь дураком),
но, как бы там ни было, эти глаза сбивали меня с толку.
Не могу, ну вот никак не могу объяснить, что я в них
видел. Не то чтобы глаза у Меченого как-то особенно
светились: нет, в них словно появлялось что-то и ухо-
дило в глубину, а глаза-то сами оставались неподвиж-
ными. По правде сказать, я не видел даже, как там что-
нибудь появлялось, а только чувствовал, что появляется.
Говорящие глаза— вот как это надо назвать. И они дей-
ствовали на меня... Нет, не то, не могу я этого выразить.
Одним словом, у меня возникало чувство сродства с
ним. Нет, нет, дело тут не в сентиментах. Скорее это
было чувство равенства. У этого пса глаза никогда не
молили, как, например, у оленя. В них был вызов. Да
нет, не вызов. Просто спокойное утверждение равенства.
И вряд ли он сам это сознавал. А все же факт остается
фактом: было что-то в его взгляде, что-то там светилось.
Нет, не светилось, а появлялось. Сам знаю, что несу че-
пуху, но если бы вы посмотрели ему в глаза, как это
случалось делать мне, вы бы меня поняли. Со Стивом
происходило то же, что со мной. Короче, я пытался
однажды убить Меченого — он никуда не был годен — и
провалился с этим делом. Завел я его в чащу,— он шел
медленно и неохотно, знал, верно, какая участь его ждет.
Я остановился в подходящем местечке, наступил ногой
на веревку и вынул свой большой кольт. А Меченый сел
и стал на меня смотреть. Говорю вам, он не просил по-
щады,— он просто смотрел. И я увидел, как нечто непо-
стижимое появилось — да, да, появилось—в глазах у
этого пса. Не то чтобы я в самом деле что-нибудь ви-
дел,— должно быть, просто у меня было такое ощущение.
И скажу вам напрямик: я спасовал. Это было все равно,
как убить человека — храброго, сознающего свою участь
человека, который спокойно смотрит в дуло твоего ре-
вольвера и словно хочет сказать: «Ну, кто из нас стру-
сит?» И потом— мне все казалось: вот-вот я уловлю то,
18*
275
что было в его взгляде. Надо бы поскорее спустить ку-
рок, а я медлил. Вот, вот оно — прямо передо мной,
светится и мелькает в его глазах. А потом1 было уже
поздно. Я струсил. Дрожь пробрала меня с головы до
пят, под ложечкой засосало, и тошнота подступила к
горлу. Тогда я сел и стал смотреть на Меченого, и он
тоже на меня смотрит. Чувствую — еще немного, и я
свихнусь. Хотите знать, что я сделал? Швырнул револь-
вер и со всех ног помчался в лагерь,— такого страху на-
гнал на меня этот пес. Стив поднял меня на смех. Однако
я приметил, что неделю спустя Стив повел Меченого в
лес — как видно, с той же целью — и вернулся назад
один, а немного погодя приплелся домой и Меченый.
Как бы там ни было, а только Меченый не желал
работать. Мы заплатили за него сто десять долларов,
последние деньги наскребли, а он не желал работать,
даже постромки не хотел натянуть. Стив пробовал угово-
рить Меченого, когда мы первый раз надели на него
упряжь, но пес только задрожал слегка,— тем дело и
кончилось. Хоть бы постромки натянул! Нет! Стоит
себе как вкопанный и трясется, точно кусок студня.
Стив стегнул его бичом. Он взвизгнул — и ни с места.
Стив хлестнул еще раз, посильнее. И Меченый завыл —
долго, протяжно, словно волк. Тут уж Стив взбесился и
всыпал ему еще с полдюжины, а я выскочил из палатки
и со всех ног бросился к ним.
Я сказал Стиву, что нельзя так грубо обращаться с
животными, и мы немного повздорили, первый раз за
всю жизнь. Стив швырнул бич на снег и ушел, злой, как
черт. А я поднял бич и принялся за дело. Меченый за-
дрожал, затрясся весь и припал к земле, прежде даже
чем я взмахнул бичом. А когда я огрел его разочек, он
взвыл, словно грешная душа в аду, и потом лег на снег.
Я погнал собак, и они потащили Меченого за собой, а я
продолжал лупить его. Он перекатился на спину и во-
лочился по снегу, дрыгая всеми четырьмя лапами и воя
так, словно его пропускали через мясорубку. Стив вер-
нулся и давай хохотать надо мной; пришлось мне попро-
сить у него прощения за свои слова.
Никакими силами нельзя было заставить Меченого
работать, но зато я еще сроду не видал более прожор-
276
ливой свиньи в собачьей шкуре. И в довершение всего
это был ловкий вор. Перехитрить его было невозможно.
Не раз оставались мы без копченой грудинки на завтрак,
потому что Меченый успевал позавтракать раньше нас.
По его вине мы чуть не подохли с голода в верховьях
Стюарта: он ухитрился добраться до наших мясных за-
пасов, и чего не смог сожрать сам, прикончила сообща
вся упряжка. Впрочем, его нельзя было упрекнуть в
пристрастии — он крал у всех. Это была беспокойная со-
бака, вечно рыскавшая вокруг да около или спешившая
куда-то с деловым видом. Не было ни одного лагеря на
пять миль в окружности, который не подвергся бы его
набегам. Хуже всего было то, что к нам поступали счета
за его стол, которые, по справедливости, приходилось
оплачивать, ибо таков был закон страны. И нас это
прямо-таки разоряло, особенно в первую зиму на Чил-
куте,— мы тогда сразу вылетели в трубу, оплачивая все
свиные окорока и копченую грудинку, которые никто из
нас не ел. Драться этот Меченый тоже умел неплохо.
Он умел делать все что угодно, только не работать.
Сроду не натянул постромок, но верховодил всей упряж-
кой. А как он заставлял собак держаться от него на
почтительном расстоянии! На это стоило посмотреть —
поучительное было зрелище. Он вечно нагонял на них
страху, и одна-две собаки всегда носили свежие отме-
тины его клыков. Но Меченый был не просто задира.
Никакое четвероногое существо не могло внушить ему
страха. Я видел, как он один-одинешенек ринулся на
чужую упряжку, без малейшего повода с ее стороны, и
расшвырял вверх тормашками всех собак. Я, кажется,
говорил вам, какой он был обжора? Так вот, как-то раз
я поймал его, когда он жрал бич. Да, да, именно так.
Начал с самого кончика и, когда я застал его за этим за-
нятием, добрался уже до рукоятки и продолжал ее обра-
батывать.
Но с виду Меченый был хорош. В конце первой
недели мы продали его отряду конной полиции за семь-
десят пять долларов. У них были опытные погонщики,
и мы думали, что к тому времени, когда Меченый по-
кроет шестьсот миль до Доусона, из него выйдет прилич-
ная упряжная собака. Я говорю «мы думали», потому
277
что в то время наше знакомство с Меченым только еще
начиналось. Потом1 уже у нас не хватало наглости что-
нибудь «думать», если дело касалось этого пса. Через
неделю мы проснулись утром от самой неистовой со-
бачьей грызни, какую мне когда-либо приходилось
слышать. Это Меченый возвратился домой и наводил
порядок в своей упряжке. Могу вас уверить, что мы по-
завтракали без особого аппетита, но часа через два снова
воспрянули духом, продав Меченого правительственному
курьеру, отправлявшемуся в Доусон с депешами. На сей
раз пес пробыл в отлучке всего трое суток и, как водится,
отпраздновал свое возвращение хорошей собачьей
свалкой.
Переправив наше снаряжение через перевал, мы
всю зиму и весну занимались тем, что помогали пере-
правляться всем желающим!, и здорово на этом зарабо-
тали. Кроме того, неплохой доход приносил нам Мече-
ный: мы продавали его не раз и не два, а все двадцать.
Он всегда возвращался к нам обратно, и ни один
покупатель не потребовал назад своих денег. Да нам эти
деньги тоже были не нужны,— мы бы сами хорошо за-
платили всякому, кто помог бы нам навсегда сбыть Ме-
ченого с рук. Нам нужно было отделаться от него, но
ведь даром собаку не отдашь — сразу покажется подо-
зрительным. Впрочем, Меченый был такой красавец, что
продавать его не составляло никакого труда.
— Не обломался еще,— говорили мы, и нам платили
за него, не торгуясь. Иной раз мы продавали его всего
за двадцать пять долларов, а однажды выручили целых
сто пятьдесят. Так вот этот самый покупатель возвратил
нам нашего пса лично и даже деньги отказался взять на-
зад. И уж как он нас поносил — страшно вспомнить!
Это совсем1 недорогая плата, сказал он, за то, чтобы вы-
ложить нам все, что он о нас думает. Да мы и сами по-
нимали, что он прав, и крыть нам было нечем. Но только
с того дня, выслушав все, что говорил этот человек, я
навсегда потерял уважение к самому себе.
Когда с реки и озер сошел лед, мы погрузили наше
снаряжение в лодку на озере Беннет и поплыли в Доу-
сон. У нас была неплохая упряжка, и мы, разумеется, и
ее погрузили в лодку. Меченый был тут же, отделаться
278
от него не представлялось никакой возможности. В пер-
вый же день он раз десять сбрасывал в воду всех собак
по очереди, затевая с ними драку,— в лодке было тесно-
вато, а он не любил, когда его толкают.
— Этой собаке необходим простор,— сказал Стив на
следующий день.— Давай-ка высадим его на берег.
Так мы и сделали, причалив ради него к берегу у
Оленьего перевала. Еще две собаки — очень хорошие со-
баки — последовали за ним, и мы потеряли целых два
дня на их розыски. Так мы этих собак больше и не ви-
дели. Но у нас словно гора с плеч свалилась: мы на-
слаждались покоем и, как тот человек, который отказался
взять обратно свои сто пятьдесят долларов, считали, что
дешево отделались. Впервые за несколько месяцев мы со
Стивом снова смеялись, насвистывали, пели. Мы были
счастливы, беспечны, как мотыльки. Черные дни остались
позади. Кошмар рассеялся. Меченого больше не было.
Три недели спустя, как-то утром, мы со Стивом
стояли на берегу реки в Доусоне. Подошла небольшая
лодка, только что прибывшая с озера Беннет. Я увидел,
как Стив вздрогнул, и услышал, как он произнес нечто
не вполне цензурное и притом отнюдь не вполголоса.
Смотрю на лодку и вижу: на корме, навострив уши, си-
дит Меченый. Мы со Стивом немедленно дали тягу —
как трусы, как побитые дворняжки, как преступники,
скрывающиеся от правосудия. Верно, это последнее при-
шло в голову и полицейскому сержанту, который видел,
как мы улепетывали. Он решил, что в лодке прибыли
представители закона и что они охотятся за нами. Не те-
ряя ни минуты на выяснения, сержант погнался за пре-
ступниками и в салуне припер нас к стенке. Произошел
довольно веселый разговор, так как мы наотрез отказа-
лись спуститься к лодке и встретиться с Меченым.
В конце концов сержант приставил к нам другого поли-
смена, а сам пошел к лодке. Отделавшись, наконец, от
полиции, мы направились к своей хижине. Подошли — и
видим: Меченый уже поджидает нас, сидя на крылечке.
Ну как , он узнал, что мы тут живем? В то лето в Доу-
соне было около сорока тысяч жителей,— как же ухит-
рился он среди всех других хижин разыскать именно
нашу? И откуда, черт возьми, мог он знать, что мы
279
вообще находимся в Доусоне? Предоставляю вам- решить
это самим. Не забудьте только то, что я говорил о его
уме. Недаром что-то светилось в его глазах, словно этот
пес был наделен бессмертной душой.
Теперь уж мы потеряли всякую надежду избавиться
от Меченого: в Доусоне было слишком много людей, по-
купавших его в Чилкуте, и молва о нем быстро распро-
странилась повсюду. Раз шесть мы сажали его на паро-
ход, спускавшийся вниз по Юкону, но он просто-напро-
сто сходил на берег на первом же причале и не спеша
трусил обратно. Мы не могли ни продать его, ни убить
(оба пробовали, да ничего не вышло). Убить Меченого
никому не удавалось, он был точно заколдован. Я видел
как-то его на главной улице, в самой гуще собачьей
свалки. На него налетело штук пятьдесят разъяренных
псов, а когда эти псы рассыпались в разные стороны,
Меченый стоял на всех четырех лапах, целый и невреди-
мый, а две собаки из своры валялись на земле без вся-
ких признаков жизни.
Я видел, как Меченый стащил из погреба у майора
Динвидди такой тяжеленный кусок оленины, что еле-еле
ухитрялся прыгать с ним на шаг впереди краснокожей
кухарки, гнавшейся за похитителем с топором в руке.
Когда он взобрался на холм (после того как кухарка от-
казалась от преследования), сам майор Динвидди вышел
из дому и разрядил свой винчестер в расстилавшийся
перед ним пейзаж. Он дважды заряжал ружье, расстре-
лял все патроны — и ни разу не задел Меченого. А по-
том прибежал полисмен и арестовал майора за стрельбу
из огнестрельного оружия в черте города. Майор Дин-
видди уплатил положенный штраф, а мы со Стивом упла-
тили ему за оленину по одному доллару за фунт вместе с
костями. Он сам покупал ее по такой цене,— мясо в тот
год было дорогое.
Я рассказываю только то, что видел собственными
глазами. И сейчас расскажу вам еще кое-что. Я видел,
как этот пес провалился в прорубь. Лед был толщиной
в три с половиной фута, и его, как соломинку, сразу за-
тянуло течением вниз. Ярдов на триста ниже была дру-
гая прорубь, из которой брали воду для больницы. Мече-
ный вылез из этой больничной проруби, облизал с себя
280
воду, обкусал сосульки между пальцами, выбрался на
берег и задал трепку большому ньюфаундленду, принад-
лежавшему приисковому комиссару.
Осенью 1898 года, перед тем как стать рекам, Стив
и я поднимались на баграх вверх по Юкону, направляясь
к реке Стюарт. Собаки были с нами — все, кроме Мече-
ного. Мы решили: хватит кормить его! У нас с ним было
столько хлопот, мы столько потратили на него времени,
денег, корма... Особенно корма, а ведь этого ничем не
окупишь, хоть мы и немало выручили, продавая этого пса
на Чилкуте. И вот мы со Стивом привязали Меченого в
хижине, а сами погрузили в лодку наше снаряжение.
В эту ночь мы сделали привал в устье Индейской реки
и вдоволь повеселились, на радостях, что наконец-то из-
бавились от Меченого. Стив был мастер на всякие штуки,
а я сидел, завернувшись в одеяло, и так и помирал со
смеху. Вдруг в лагерь ворвался ураган. Волосы вставали
дыбом при виде того, как Меченый налетал на собак и
разносил всю стаю в клочья. Ну как, скажите на ми-
лость, удалось ему освободиться? Догадайтесь сами; у
меня нет никаких соображений на этот счет. А как он
переправился через Клондайк? Вот вам еще одна за-
гадка. И главное, откуда он мог знать, что мы отправи-
лись вверх по Юкону? Ведь мы плыли по воде, значит
нас нельзя было найти по следу. Мы со Стивом сдела-
лись прямо-таки суеверными из-за этого пса. К тому же
он действовал нам на нервы, и, признаться вам по сек-
рету, мы его немножко побаивались.
Когда мы прибыли в устье ручья Гендерсона, реки
стали, и нам удалось продать Меченого за два мешка
муки одной группе, направлявшейся вверх по реке Бе-
лой за медью. Так вот, вся эта группа пропала. Сгинула
бесследно: никто больше не видел ни людей, ни собак, ни
нарт—ничего. Все они словно сквозь землю провали-
лись. Это было одно из самых таинственных происше-
ствий в здешних местах. Стив и я двинулись дальше,
вверх по реке Стюарт, а шесть недель спустя Меченый
притащился к нам в лагерь. Пес был похож на живой
скелет, он еле волочил ноги,— а все же добрался до нас.
А теперь пусть мне скажут: кто это сообщил ему, что мы
отправились вверх по Стюарту? Мы могли направиться
281
в тысячу других мест. Как он узнал? Ну, что вы на это
скажете?
Нет, потерять Меченого было невозможно. В Мэйо
он затеял драку с одной собакой. Ее хозяин-индеец бро-
сился на него с топором, промахнулся и убил свою соб-
ственную собаку. Вот и толкуйте о разной там! магии и
колдовстве, которыми можно отводить в сторону пули!
На мой взгляд, куда трудней отвести в сторону топор, в
особенности если за его рукоятку уцепился здоровенный
индеец. И вот я видел, своими глазами видел, как Мече-
ный это сделал. Тот индеец вовсе не хотел убивать соб-
ственную собаку, можете мне поверить.
Я рассказывал вам, как Меченый добрался до наших
мясных запасов? Вот тут уж нам прямо конец пришел.
Охота кончилась; кроме этого мяса, у нас ничего не было.
Лоси ушли за сотни миль, индейцы со всеми припасами —
следом за ними. Прямо хоть ложись и помирай. Прибли-
жалась весна. Оставалось только ждать, когда вскроются
реки. Мы здорово отощали, прежде чем решились съесть
собак, и в первую очередь решено было съесть Меченого.
Так что же вы думаете, как поступил этот пес? Он улиз-
нул. Ну как он мог знать, что было у нас на уме? Мы
просиживали ночи напролет, подстерегая его, но он не
вернулся; и мы съели остальных собак, съели всю
упряжку.
Теперь послушайте, чем все это кончилось. Видели вы
когда-нибудь, как вскрывается большая река и миллионы
тонн льда несутся вниз по течению, теснясь, перемалы-
ваясь и наползая друг на друга? И вот, когда река
Стюарт с ревом и грохотом ломала лед, в самой гуще
ледяного месива мы углядели Меченого. Он, должно
быть, пытался переправиться через реку где-нибудь выше
по течению, и в эту минуту лед тронулся. Мы со Стивом
носились по берегу взад и вперед, вопя и улюлюкая что
было мочи и размахивая шапками. Потом останавлива-
лись и душили друг друга в объятиях; мы бесновались
от радости, видя, что Меченому пришел конец. У него не
было ни единого шанса выбраться оттуда! Как только
лед сошел, мы сели в челнок и поплыли вниз по течению
до Юкона и вниз по Юкону до Доусона, остановившись
всего лишь раз — в поселке у устья ручья Гендерсона,
282
чтобы немного подкормиться. А когда в Доусоне мы при-
чалили к берегу, на пристани, навострив уши и привет-
ливо помахивая хвостом, сидел Меченый и скалил зубы,
словно говоря нам: «Добро пожаловать!» Ну как он вы-
брался? И как мог он знать, когда мы приплывем в Доу-
сон, чтобы встретить нас на пристани минута в минуту?
Чем больше я думаю об этом Меченом, тем беспово-
ротнее прихожу к убеждению, что есть такие вещи на
свете, которые не по плечу науке. Никакая наука не в
силах объяснить Меченого. Это совсем особое физическое
явление, или даже мистическое, или еще что-нибудь в
этом роде, и, насколько я понимаю, с прибавлением со-
лидной доли теософии. Клондайк — хорошая страна.
Я мог бы и сейчас жить там и стал бы миллионером,
если б не этот пес. Он действовал мне на нервы. Я терпел
эту собаку целых два года, а потом, как видно, силы мои
пришли к концу. Летом 1899 года мне пришлось выйти из
игры. Я ничего не сказал Стиву. Я просто удрал, оставив
ему записку и приложив к ней пакетик «Смерть крысам»,
с объяснением, что с этим надо делать. Я совсем отощал
из-за этого Меченого и стал таким нервным, что вскаки-
вал и оглядывался по сторонам, когда кругом не было ни
души. И просто удивительно, как быстро я пришел в
себя, стоило мне только избавиться от этого пса. Два-
дцать фунтов прибавил, прежде чем добрался до Сан-
Франциско, а когда сел на паром, чтобы переправиться
в Окленд, то уже настолько оправился, что даже моя
жена тщетно старалась найти во мне хоть какую-нибудь
перемену.
Как-то раз я получил письмо от Стива, и в этом
письме сквозило некоторое раздражение: Стив принял
довольно близко к сердцу то, что я оставил его с Мече-
ным. Между прочим, он писал, что использовал «Смерть
крысам» согласно инструкции, но ничего путного из этого
не вышло.
Прошел год. Я опять вернулся в свою контору и пре-
успевал как нельзя лучше, даже раздобрел слегка. И вот
тут-то и объявился Стив. Он не зашел повидаться со
мной. Я прочел его имя в списке пассажиров, прибывших
с пароходом, и был удивлен, почему он не показывается.
Но мне не пришлось долго удивляться. Как-то утром я
283
вышел из дому и увидел Меченого: он был привязан к
столбу калитки и держал молочника на почтительном рас-
стоянии от себя. В то же утро я узнал, что Стив уехал
на Север в Сиэтл. С тех пор я уже не прибавлял в весе.
Моя жена заставила меня купить Меченому ошейник с
номерком, и не прошло и часа, как он выразил ей свою
признательность, придушив ее любимую персидскую
кошку. Никакие силы уже не освободят меня от Мече-
ного. Этот пес будет со мной до самой моей смерти, ибо
он-то никогда не издохнет. С тех пор как он объявился,
у меня испортился аппетит, и жена говорит, что я чахну
на глазах. Прошлой ночью Меченый забрался в курятник
к мистеру Харвею (Харвей — это мой сосед) и задушил
у него девятнадцать самых породистых кур. Мне придется
заплатить за них. Другие наши соседи поссорились с моей
женой и съехали с квартиры: причиной ссоры был Мече-
ный. Вот почему я разочаровался в Стивене Маккэе. Ни-
как не думал, что он окажется таким подлецом.
«АЛОХА ОЭ»
Нигде уходящим в море судам не устраивают таких
проводов, как в гавани Гонолулу. Большой пароход стоял
под парами, готовый к отплытию. Не менее тысячи чело-
век толпилось на его палубах, пять тысяч стояло на при-
стани. По высоким сходням вверх и вниз проходили ту-
земные принцы и принцессы, сахарные короли, видные чи-
новники Гавайев. А за толпой, собравшейся на берегу,
длинными рядами выстроились под охраной туземной по-
лиции экипажи и автомобили местной аристократии.
На набережной королевский гавайский оркестр играл
«Алоха Оэ», а когда он смолк, ту же рыдающую мело-
дию подхватил струнный оркестр туземцев на пароходе,
и высокий голос певицы птицей взлетел над звуками ин-
струментов, над многоголосым гамом вокруг. Словно
звонкие переливы серебряной свирели, своеобразные и
неповторимые, влились вдруг в многозвучную симфонию
прощания.
На нижней палубе вдоль поручней стояли в шесть
рядов молодые люди в хаки,— их бронзовые лица говорили
о трех годах военной службы, проведенных под знойным
солнцем тропиков. Однако это не их провожали сегодня
так торжественно, и не капитана в белом кителе, стояв-
шего на мостике и безучастно, как далекие звезды, взи-
равшего с высоты на суматоху внизу, и не молодых офи-
церов на корме, возвращавшихся на родину с Филиппин-
285
ских островов вместе со своими измученными тропической
жарой, бледными женами. На верхней палубе, у самого
трапа, стояла группа сенаторов Соединенных Штатов —
человек двадцать — с женами и дочерьми. Они приез-
жали сюда развлечься. И целый месяц их угощали обе-
дами и поили вином, пичкали статистикой, таскали по
горам и долам, на вершины вулканов и в залитые лавой
долины, чтобы показать все красоты и природные богат-
ства Гавайев.
За этой-то веселящейся компанией и прибыл в гавань
большой пароход, и с нею прощался сегодня Гоно-
лулу.
Сенаторы были увешаны гирляндами, они просто уто-
пали в цветах. На бычьей шее и мощной груди сенатора
Джереми Сэмбрука красовалась добрая дюжина венков
и гирлянд. Из этой массы цветов выглядывало его
потное лицо, покрытое свежим загаром. Цветы раз-
дражали сенатора невыносимо, а на толпу, кишевшую на
пристани, он смотрел оком человека, для которого суще-
ствуют только цифры, человека, слепого к красоте. Он
видел в этих людях лишь рабочую силу, а за ней —
фабрики, железные дороги, плантации,— все то, что она
создавала и что олицетворяла собой для него. Он видел
богатства этой страны, думал о том, как их использовать,
и, занятый этими размышлениями о материальных бла-
гах и могуществе, не обращал никакого внимания на дочь,
которая стояла подле него, разговаривая с молодым чело-
веком в изящном летнем костюме и соломенной шляпе.
Юноша не отрывал жадных глаз от ее лица и, казалось,
видел только ее одну. Если бы сенатор Джереми внима-
тельно присмотрелся к дочери, он понял бы, что пят-
надцатилетняя девочка, которую он привез с собой на
Гавайские острова, за этот месяц превратилась в жен-
щину.
В климате Гавайев все зреет быстро, а созреванию До-
роти Сэмбрук к тому же особенно благоприятствовали
окружающие условия. Тоненькой бледной девочкой с го-
лубыми глазами, немного утомленной вечным сидением за
книгами и попытками хоть что-нибудь понять в загадках
жизни,— такой приехала сюда Дороти месяц назад.
А сейчас в глазах ее был жаркий свет, щеки позолочены
286
солнцем, в линиях тела уже чувствовалась легкая, едва
намечавшаяся округлость. За этот месяц Дороти совсем
забросила книги, ибо читать книгу жизни было куда
интереснее. Она ездила верхом, взбиралась на вулканы,
училась плавать на волнах прибоя. Тропики проникли ей
в кровь, она упивалась ярким солнцем, теплом, пыш-
ными красками. И весь этот месяц она провела в об-
ществе Стефана Найта, настоящего мужчины, спорт-
смена, отважного пловца, бронзового морского бога, кото-
рый укрощал бешеные волны и на их хребтах мчался к
берегу.
Дороти Сэмбрук не замечала перемены, которая про-
изошла в ней. Она оставалась наивной молоденькой де-
вушкой, и ее удивляло и смущало поведение Стива в этот
час расставания.
До сих пор она видела в нем просто доброго това-
рища, и весь месяц он и был ей только товарищем,—
но сейчас, прощаясь с ней, вел себя как-то странно. Гово-
рил взволнованно, бессвязно, вдруг умолкал, начинал
снова. По временам он словно не слышал, что говорит
она, или отвечал не так, как обычно. А взгляд его при-
водил Дороти в смятение. Она раньше и не замечала, что
у него такие горящие глаза; она не смела смотреть в них
и то и дело опускала ресницы. Но выражение их и пу-
гало и в то же время притягивало ее, и она снова и снова
заглядывала в эти глаза, чтобы увидеть то пламенное,
властное, тоскующее, чего она еще не видела никогда ни
в чьих глазах. Она и сама испытывала какое-то странное
волнение и тревогу.
На пароходе оглушительно завыл гудок, и увенчанная
цветами толпа хлынула ближе. Дороти Сэмбрук сделала
недовольную гримасу и заткнула пальцами уши, чтобы
не слышать пронзительного воя,— и в этот миг она снова
перехватила жадный и требовательный взгляд Стива. Он
смотрел на ее уши, нежно розовеющие и прозрачные в
косых лучах закатного солнца.
Удивленная и словно завороженная странным выра-
жением его глаз, Дороти смотрела на него не отрываясь.
И Стив понял, что выдал себя; он густо покраснел и что-
то невнятно пробормотал. Он был явно смущен, и До-
роти была смущена не меньше его. Вокруг них суетилась
2S7
пароходная прислуга, торопя провожающих сойти на бе-
рег. Стив протянул руку. И в тот миг, когда Дороти ощу-
тила пожатие его пальцев, тысячу раз сжимавших ее руку,
когда они вдвоем карабкались по крутым склонам или
неслись на доске по волнам,— она услышала и по-новому
поняла слова песни, которая, подобно рыданию, рвалась
из серебряного горла гавайской певицы:
Ка halia ко aloha Kai hiki mai,
Ke hone ae nei i Ku’u manawa,
О oe no Ka’u aloha
A loko e hana nei.
Этой песне учил ее Стив, она знала и мелодию и
слова и до сих пор думала, что понимает их. Но только
сейчас, когда в последний раз пальцы Стива крепко
сжали ее руку и она ощутила тепло его ладони, ей от-
крылся истинный смысл этих слов. Она едва заметила,
как ушел Стив, и не могла отыскать его в толпе на
сходнях, потому что в эти минуты она уже блуждала в
лабиринтах памяти, вновь переживая минувшие четыре
недели — все события этих дней, представшие перед ней
сейчас в новом свете.
Когда месяц назад компания сенаторов прибыла в
Гонолулу, их встретили члены комиссии, которой было
поручено развлекать гостей, и среди них был и Стив.
Он первый показал им в Ваикики-Бич, как плавают по
бурным волнам во время прибоя. Выплыв в море верхом
на узкой доске, с веслом в руках, он помчался так бы-
стро, что скоро только пятнышком замелькал и исчез
вдали. Потом неожиданно возник снова, встав из бурля-
щей белой пены, как морской бог,— сначала показались
плечи и грудь, потом бедра, руки; и вот он уже стоял во
весь рост на пенистом гребне могучего вала длиной с
милю, и только ноги его были зарыты в летящую пену.
Он мчался со скоростью экспресса и спокойно вышел на
берег на глазах у пораженных зрителей. Таким Дороти
впервые увидела Стива. Он был самый молодой член
комиссии — двадцатилетний юноша. Он не выступал с
речами, не блистал на торжественных приемах. В уве-
селительную программу для гостей он вносил свою
долю, плавая на бурных волнах в Ваикики, гоняя диких
288
быков по склонам Мауна Кеа, объезжая лошадей на
ранчо Халеакала.
Дороти не интересовали бесконечные статистические
обзоры и ораторские выступления остальных членов ко-
миссии, на Стива они тоже нагоняли тоску,— и оба поти-
хоньку удирали вдвоем. Так они сбежали и с пикника в
Хамакуа, и от Эба Луиссона, кофейного плантатора, ко-
торый в течение двух убийственно скучных часов зани-
мал гостей разговором о кофе, о кофе и только о кофе.
И как раз в тот день, когда они ехали верхом среди
древовидных папоротников, Стив перевел ей слова пес-
ни «Алоха Оэ», которой провожали гостей-сенаторов
в каждой деревне, на каждом ранчо, на каждой план-
тации.
Они со Стивом с первого же дня очень много времени
проводили вместе. Он был ее неизменным спутником на
всех прогулках. Она совсем завладела им, пока ее отец
собирал нужные ему сведения о Гавайских островах.
Дороти была кротка и не тиранила своего нового прия-
теля, но он был у нее в полном подчинении, и лишь во
время катания на лодке, или поездок верхом, или плава-
ния в прибой власть переходила к нему, а ей оставалось
слушаться.
И вот теперь, когда уже был поднят якорь и громад-
ный пароход стал медленно отваливать от пристани,
Дороти, слушая прощальную мелодию «Алоха Оэ»,
поняла, что Стив был для нее не только веселым това-
рищем.
Пять тысяч голосов пели сейчас «Алоха Оэ»:
В разлуке любовь моя будет с тобою
Всегда, до новой встречи.
И в то же мгновение, вслед за открытием, что она лю-
бит и любима, пришла мысль, что их со Стивом разлу-
чают, отрывают друг от друга. Когда еще они встретятся
снова? И встретятся ли? Слова песни о новой встрече она
услышала впервые от него, Стива,— она вспомнила, как
он пел их ей, повторяя много раз подряд, под деревом
хау в Ваикики. Не было ли это предсказанием? А она
восторгалась его пением, твердила ему, что он поет так
выразительно... Вспомнив это, Дороти рассмеялась
19 Джек Лондон, т. 2
289
громко, истерически. «Выразительно!» Еще бы, когда
человек душу свою изливал в этой песне! Теперь она
знала это, но слишком поздно. Почему он ей ничего не
сказал?
Вдруг она вспомнила, что в ее возрасте девушки еще
не выходят замуж. Но тотчас сказала себе: «А на Гавайях
выходят». На Гавайях, где кожа у всех золотиста и жен-
щины под поцелуями солнца созревают рано, созрела и
она — за один месяц.
Тщетно вглядывалась Дороти в толпу на берегу. Куда
девался Стив? Она готова была отдать все на свете,
чтобы увидеть его еще хоть на миг, она почти желала,
чтобы какая-нибудь смертельная болезнь поразила капи-
тана, одиноко стоявшего на мостике,— ведь тогда пароход
не уйдет! В первый раз в жизни она посмотрела на отца
внимательно, пытливо — и с внезапно проснувшимся стра-
хом прочла в этом лице упрямство и жесткую волю. Про-
тивиться этой воле очень страшно! И разве она может
победить в такой борьбе?..
Но почему, почему Стив молчал до сих пор? А сейчас
уже поздно... Почему он не сказал ей ничего тогда, под
деревом хау в Ваикики?
Тут ее осенила догадка — и сердце у нее упало. Да, да,
теперь понятно, почему молчал Стив! Что-то такое она
слышала недавно... А, это было у миссис Стентон, в тот
день, когда дамы миссионерского кружка пригласили на
чашку чая жен и дочерей сенаторов. Та высокая блон-
динка, миссис Ходжкине, задала вопрос... Дороти отчет-
ливо вспомнила все — обширную веранду, тропические
цветы, бесшумно сновавших вокруг слуг-азиатов, жужжа-
ние женских голосов и вопрос миссис Ходжкине, сидев-
шей неподалеку в группе других дам. Миссис Ходжкине
недавно вернулась на остров с континента, где она про-
вела много лет, и, видимо, расспрашивала о старых зна-
комых, подругах ее юности.
— А как поживает Сюзи Мэйдуэлл?—осведоми-
лась она.
— О, мы с ней больше не встречаемся! Она вышла
за Вилли Кьюпеля,— ответила одна из местных жи-
тельниц.
290
А жена сенатора Беренда со смехом спросила, почему
же замужество Сюзи Мэйдуэлл оттолкнуло от нее прия-
тельниц.
— Ее муж — хапа-хаоле, человек смешанной крови,—
был ответ.— А мы, американцы на островах, должны ду-
мать о наших детях.
Дороти повернулась к отцу, решив проверить свою
догадку.
— Папа1 Если Стив приедет когда-нибудь в Штаты,
ему можно будет бывать у нас?
— Стив? Какой Стив?
— Ну, Стефен Найт. Ты же его знаешь, ты прощался
с ним только что, пять минут назад! Если ему случится
когда-нибудь попасть в Штаты, можно будет пригласить
его к нам?
— Конечно, нет! — коротко отрезал Джереми Сэм-
брук.— Этот Стефен Найт — хапа-хаоле. Ты знаешь, что
это значит?
— О-ох! — чуть слышно вздохнула Дороти, чувствуя,
как немое отчаяние закрадывается ей в душу.
Стив — не хапа-хаоле, в этом Дороти была уверена.
Она не знала, что к его крови примешалась капелька
крови, полной жара тропического солнца, а значит о браке
с ним нечего было и думать. Странный мир! Ведь препо-
добный Клегхорн женился же на темнокожей принцессе
из рода Камехамеха,— и все-таки люди считали за честь
знакомство с ним, и в его доме бывали женщины высшего
света из ультрафешенебельного миссионерского кружка!
А вот Стив... То, что он учил ее плавать или вел ее за
руку в опасных местах, когда они поднимались на кратер
Килауэа, никому не казалось предосудительным. Он мог
обедать с нею и ее отцом, танцевать с нею, быть членом
увеселительной комиссии,— но жениться на Дороти он не
мог, потому что в жилах его струилось тропическое
солнце.
А ведь это совсем не было заметно! Кто не знал, тому
это и в голову не могло прийти! Стив был так красив...
Образ его запечатлелся в ее памяти, и она с бессознатель-
ным удовольствием вспоминала великолепное гибкое тело,
могучие плечи, надежную силу этих рук, что так легко
19* 291
подсаживали ее в седло, несли по гремящим волнам или
поднимали ее, уцепившуюся за конец альпенштока, на
крутую вершину горы, которую называют «Храмом
солнца»! И еще что-то другое, таинственное и неуло-
вимое, вспоминалось Дороти,— что-то такое, в чем она
и сейчас еще очень смутно отдавала себе отчет: ощущение
близости мужчины, настоящего мужчины, какое она испы-
тывала, когда Стив бывал с нею.
Она вдруг очнулась с чувством острого стыда за эти
мысли. Кровь прилила к ее щекам, окрасила их ярким
румянцем, но тотчас отхлынула: Дороти побледнела,
вспомнив, что больше никогда не увидит любимого.
Пароход уже отчалил, и палубы его поровнялись с
концом набережной.
— Вон там стоит Стив,— сказал сенатор дочери.—
Помаши ему на прощанье, Дороти!
Стив не сводил с нее глаз и увидел в ее лице то
новое, чего не видел раньше. Он просиял, и Дороти по-
няла, что он теперь знает. А в воздухе трепетала песня:
Люблю — и любовь моя будет с тобой
Всегда, до новой встречи.
Слова были не нужны, они и без слов все сказали
друг другу. Вокруг Дороти пассажиры снимали с себя
венки и бросали их друзьям, стоявшим на пристани. Стив
протянул руки, глаза его молили. Она стала снимать че-
рез голову свою гирлянду, но цветы зацепились за нитку
восточного жемчуга, которую надел ей сегодня на шею
старик Мервин, сахарный король, когда вез ее и отца на
пристань.
Она дергала жемчуг, цеплявшийся за цветы. А паро-
ход двигался и двигался вперед. Стив был теперь как раз
под палубой, где она стояла, медлить было нельзя —
еще минута, и он останется позади!
Дороти всхлипнула, и Джереми Сэмбрук испытующе
посмотрел на нее.
— Дороти! — крикнул он резко.
Она решительно рванула ожерелье — и вместе с цве-
тами дождь жемчужин посыпался на голову ожидавшего
возлюбленного.
292
Она смотрела на него, пока слезы не застлали перед
ней все, потом спрятала лицо на плече отца. А сена-
тор, забыв о статистике, с удивлением спрашивал себя:
почему это маленькие девочки так спешат стать взрос-
лыми?
Толпа на пристани все пела, мелодия, отдаляясь,
таяла в воздухе, но попрежнему была в ней любовная
нега, и слова сжигали сердце, как кислота, ибо в них
была ложь.
Aloha ое, Aloha ое, е ke onaona no ho ika lipo...
В последний раз приди в мои объятья!
Любовь моя с тобой всегда, до новой встречи.
ДОМ МАПУИ
Несмотря на свои тяжеловесные очертания, шхуна
«Аораи» двигалась на легком ветру послушно и быстро,
и капитан подвел ее близко к острову, прежде чем бро-
сить якорь, чуть не доходя до того места, где начинался
прибой. Атолл Хикуэру, ярдов сто в диаметре и окруж-
ностью в двадцать миль, представлял собою кольцо
измельченного кораллового песка, поднимавшееся всего
на четыре-пять футов над высшим уровнем прилива. На
дне огромной гладкой, как зеркало, лагуны было много
жемчужных раковин, и с палубы шхуны было видно, как
за узкой полоской атолла искатели жемчуга бросаются в
воду и снова выходят на берег. Но войти в атолл не
могла даже торговая шхуна. Небольшим гребным катерам
при попутном ветре удавалось пробраться туда по мел-
кому извилистому проливу, шхуны же останавливались на
рейде и высылали к берегу лодки.
С «Аораи» проворно спустили шлюпку, и в нее спрыг-
нуло несколько темнокожих матросов, голых, с алыми по-
вязками вокруг бедер. Они взялись за весла, а на корме
у руля стал молодой человек в белом костюме, какие но-
сят в тропиках европейцы. Но он не был чистым европей-
цем: золотистый отлив его светлой кожи и золотые блики
в мерцающей голубизне глаз выдавали примесь полине-
зийской крови. Это был Рауль, Александр Рауль, млад-
ший сын Мари Рауль, богатой квартеронки, владелицы
294
шести торговых шхун. Шлюпка одолела водоворот у са-
мого входа в пролив и сквозь кипящую стену прибоя про-
рвалась на зеркальную гладь лагуны. Рауль выпрыгнул
на белый песок и поздоровался за руку с высоким тузем-
цем. У туземца были великолепные плечи и грудь, но
обрубок правой руки с торчащей на несколько дюймов,
побелевшей от времени костью свидетельствовал о встрече
с акулой, после которой он уже не мог нырять за жемчу-
гом и стал мелким интриганом и прихлебателем.
— Ты слышал, Алек? — были его первые слова.—
Many и нашел жемчужину. Да какую жемчужину! Такой
еще не находили на Хикуэру, и нигде на всех Паумоту, и
нигде во всем мире. Купи ее, она еще у него.Он дурак и мно-
го не запросит. И помни: я тебе первый сказал. Табак есть?
Рауль сразу же зашагал вверх по берегу, к лачуге под
высоким пандановым деревом. Он служил у своей матери
в качестве агента, и в задачу его входило объезжать все
острова Паумоту и скупать копру, раковины и жемчуг.
Он был новичком в этом деле, плавал агентом всего
второй раз и втайне тревожился, что не умеет оценивать
жемчуг. Но когда Мапуи показал ему свою жемчужину,
он сумел подавить изумленное восклицание и сохранить
небрежную деловитость тона. А между тем жемчужина
поразила его. Она была величиною с голубиное яйцо, без-
упречной формы, и белизна ее отражала все краски мато-
выми огнями. Она была как живая. Рауль никогда не
видел ничего подобного ей. Когда Мапуи положил жем-
чужину ему на ладонь, он удивился ее тяжести. Это под-
тверждало ценность жемчужины. Он внимательно рас-
смотрел ее через увеличительное стекло и не нашел ни
малейшего порока или изъяна: она была такая чистая,
что, казалось, вот-вот растворится в воздухе. В тени она
мягко светилась переливчатым лунным светом. И так про-
зрачна была эта белизна, что, бросив жемчужину в ста-
кан с водой, Рауль едва мог различить ее. Так быстро
она опустилась на дно, что он сразу оценил ее вес.
— Что же ты хочешь за эту жемчужину? —спросил
он с ловко разыгранным равнодушием.
— Я хочу...— начал Мапуи, и из-за плеч Мапуи, об-
рамляя его коричневое лицо, высунулись коричневые лица
двух женщин и девочки; они закивали в подтверждение
295
его слов и, еле сдерживая волнение, жадно сверкая гла-
зами, вытянули вперед шеи.
— Мне нужен дом,— продолжал Мапуи.— С крышей
из оцинкованного железа и с восьмиугольными часами
на стене. Чтобы он был длиной в сорок футов и чтобы
вокруг шла веранда. В середине чтобы была большая
комната, и в ней круглый стол, а на стене часы с гирями.
И чтобы было четыре спальни, по две с каждой стороны
от большой комнаты; и в каждой спальне железная кро-
вать, два стула и умывальник. А за домом кухня — хоро-
шая кухня, с кастрюльками и сковородками и с печкой.
И чтобы ты построил мне этот дом на моем острове, на
Факарава.
— Это все? — недоверчиво спросил Рауль.
— И чтобы была швейная машина,— заговорила Тэ-
фара, жена Мапуи.
— И обязательно стенные часы с гирями,— добавила
Наури, мать Мапуи.
— Да, это все,— сказал Мапуи.
Рауль засмеялся. Он смеялся долго и весело. Но,
смеясь, он торопливо решал в уме арифметическую за-
дачу: ему никогда не приходилось строить дом, и пред-
ставления о постройке домов у него были самые туман-
ные. Не переставая смеяться, он подсчитывал, во что
обойдется рейс на Таити за материалами, сами мате-
риалы, обратный рейс на Факарава, выгрузка материалов
и строительные работы. На все это, круглым счетом, по-
требуется четыре тысячи французских долларов, иными
словами — двадцать тысяч франков. Это немыслимо.
Откуда ему знать, сколько стоит такая жемчужина? Два-
дцать тысяч франков — огромные деньги, да к тому же
это деньги его матери...
— Мапуи,— сказал он,— ты дурак. Назначь цену
деньгами.
Но Мапуи покачал головой, и три головы позади него
тоже закачались.
— Мне нужен дом,— сказал он,— длиной в сорок фу-
тов, чтобы вокруг шла веранда...
— Да, да,— перебил его Рауль.— Про дом я все
понял, но из этого ничего не выйдет. Я дам тебе тысячу
чилийских долларов...
296
Четыре головы дружно закачались в знак молчали-
вого отказа.
— И кредит на сто чилийских долларов.
— Мне нужен дом...— начал Мапуи.
— Какая тебе польза от дома?—спросил Рауль.—
Первый же ураган снесет его в море. Ты сам это знаешь.
Капитан Раффи говорит, что вот и сейчас можно ждать
урагана.
— Только не на Факарава,— сказал Мапуи,— там
берег много выше. Здесь, может быть, и снесет; на Хи-
куэру всякий ураган опасен. Мне нужен дом на Фа-
карава: чтобы был длиною в сорок футов и вокруг ве-
ранда...
И Рауль еще раз выслушал весь рассказ о доме. В те-
чение нескольких часов он старался выбить эту навяз-
чивую идею из головы туземца, но жена, и мать Мапуи,
и его дочь Нгакура поддерживали его. Слушая в двадца-
тый раз подробное описание вожделенного дома, Рауль
увидел через открытую дверь лачуги, что к берегу при-
стала вторая шлюпка с «Аораи». Гребцы не выпускали
весел из рук, очевидно спеша отчалить. Помощник капи-
тана шхуны выскочил на песок, спросил что-то у одно-
рукого туземца и быстро зашагал к Раулю. Внезапно
стало темно,— грозовая туча закрыла солнце. Было
видно, как за лагуной по морю быстро приближается
зловещая линия ветра.
— Капитан Раффи говорит, надо убираться отсюда,—
сразу же начал помощник.— Он велел передать, что если
есть жемчуг, все равно надо уходить, авось успеем со-
брать его после. Барометр упал до двадцати девяти и се-
мидесяти.
Порыв ветра тряхнул пандановое дерево над головой
у Рауля и пронесся дальше; несколько спелых кокосовых
орехов с глухим стуком упали на землю. Пошел дождь —
сначала вдалеке, потом все ближе, надвигаясь вместе с
сильным ветром, и вода в лагуне задымилась бороздками.
Дробный стук первых капель по листьям заставил Рауля
вскочить ца ноги.
— Тысячу чилийских долларов наличными, Мапуи,—
сказал он,— и кредит на двести.
— Мне нужен дом...— затянул Мапуи.
297
— Мапуи! — прокричал Рауль сквозь шум ветра.—
Ты дурак!
Он выскочил из лачуги и вместе с помощником капи-
тана кое-как добрался до берега, где их ждала шлюпка.
Шлюпки не было видно. Тропический ливень окружал
их стеной, так что они видели только кусок берега под
ногами и злые маленькие волны лагуны, кусавшие песок.
Рядом выросла фигура человека. Это был однорукий
Хуру-Хуру.
— Получил жемчужину? — прокричал он в ухо
Раулю.
— Мапуи дурак! — крикнул тот в ответ, и в следую-
щую минуту их разделили потоки дождя.
Полчаса спустя Хуру-Хуру, стоя на обращенной к
морю стороне атолла, увидел, как обе шлюпки подняли на
шхуну и «Аораи» повернула прочь от острова. А в том
же месте, словно принесенная на крыльях шквала, появи-
лась и бросила якорь другая шхуна, и с нее тоже спустили
шлюпку. Он знал эту шхуну. Это была «Орохена», при-
надлежавшая метису Торики, торговцу, который сам объ-
езжал острова, скупая жемчуг, и сейчас, разумеется, стоял
на корме своей шлюпки. Хуру-Хуру лукаво усмехнулся.
Он знал, что Мапуи задолжал Торики за товары, куплен-
ные в кредит еще в прошлом году.
Гроза пронеслась. Солнце палило, и лагуна опять
стала гладкой, как зеркало. Но воздух был липкий, словно
клей, и тяжесть его давила на легкие и затрудняла ды-
хание.
— Ты слышал новость, Торики? — спросил Хуру-
Хуру.— Мапуи нашел жемчужину. Такой никогда не на-
ходили на Хикуэру, и нигде на всех Паумоту, и нигде во
всем мире. Мапуи дурак. К тому же он у тебя в долгу.
Помни: я тебе первый сказал. Табак есть?
И вот к соломенной лачуге Мапуи зашагал Торики.
Это был властный человек, но не очень умный. Он небреж-
но взглянул на чудесную жемчужину — взглянул только
мельком — и преспокойно опустил ее себе в карман.
— Тебе повезло,— сказал он.— Жемчужина краси-
вая. Я открою тебе кредит на товары.
— Мне нужен дом...— в ужасе залепетал Мапуи.—
.Чтобы длиной был сорок футов...
298
— А, поди ты со своим домом! — оборвал его торго-
вец.— Тебе нужно расплатиться с долгами, вот что тебе
нужно. Ты был мне должен тысячу двести чилийских дол-
ларов. Прекрасно! Теперь ты мне ничего не должен. Мы
в расчете. А кроме того, я открою тебе кредит на двести
чилийских долларов. Если я удачно продам эту жемчу-
жину на Таити, увеличу тебе кредит еще на сотню —
всего, значит, будет триста. Но помни,— только если
я удачно продам ее. Я могу еще потерпеть на ней
убыток.
Мапуи скорбно скрестил руки и понурил голову.
У него украли его сокровище. Нового дома не будет,— он
попросту отдал долг. Он ничего не получит за жемчу-
жину.
— Ты дурак,— сказала Тэфара.
— Ты дурак,— сказала старая Наури.— Зачем ты
позволил ему взять жемчужину?
— Что мне было делать?—оправдывался Мапуи.—
Я был ему должен. Он знал, что я нашел жемчужину. Ты
сама слышала, как он просил показать ее. Я ему ничего
не говорил, он сам узнал. Это кто-то другой сказал ему.
А я был ему должен.
— Мапуи дурак,— подхватила и Нгакура. Ей было
двенадцать лет, она еще не набралась ума-разума.
Чтобы облегчить душу, Мапуи дал ей такого тумака,
что она свалилась наземь, а Тэфара и Наури залились
слезами, не переставая корить его, как это свойственно
женщинам.
Хуру-Хуру, стоя на берегу, увидел, как третья знако-
мая ему шхуна бросила якорь у входа в атолл и спустила
шлюпку. Называлась она «Хира» — и недаром: хозяином
ее был Леви, немецкий еврей, самый крупный скупщик
жемчуга, а Хира, как известно,— таитянский бог, покро-
витель воров и рыболовов.
— Ты слышал новость? — спросил Хуру-Хуру, как
только Леви, толстяк с крупной головой и неправиль-
ными чертами лица, ступил на берег.— Мапуи нашел жем-
чужину. Такой жемчужины не бывало еще на Хикуэру,
и на всех Паумоту, и во всем мире. Мапуи дурак: он про-
дал ее Торики за тысячу четыреста чилийских долла-
ров,— я подслушал их разговор. И Торики тоже дурак.
299
Ты можешь купить у него жемчужину, и дешево. Помни:
я первый тебе сказал. Табак есть?
— Где Торики?
— У капитана Линча, пьет абсент. Он уже час как си-
дит там.
И пока Леви и Торики пили абсент и торговались
из-за жемчужины, Хуру-Хуру подслушивал — и услы-
шал, как они сошлись на невероятной цене: двадцать пять
тысяч франков!
Вот в это-то время «Орохена» и «Хира» подошли со-
всем близко к острову и стали стрелять из орудий и от-
чаянно сигнализировать. Капитан Линч и его гости,
выйдя из дому, еще успели увидеть, как обе шхуны по-
спешно повернули и стали уходить от берега, на ходу
убирая гроты и кливера и под напором шквала низко
кренясь над побелевшей водой. Потом они скрылись за
стеною дождя.
— Они вернутся, когда утихнет,— сказал Торики.—
Надо нам выбираться отсюда.
— Барометр, верно, еще упал,— сказал капитан Линч.
Это был седой бородатый старик, который уже не
ходил в море и давно понял, что может жить в ладу со
своей астмой только на Хикуэру. Он вошел в дом взгля-
нуть на барометр.
— Боже ты мой! — услышали они и бросились за ним
следом: он стоял, с ужасом глядя на стрелку, которая
показывала двадцать девять и двадцать.
Снова выйдя на берег, они в тревоге оглядели море
и небо. Шквал утих, но небо не прояснилось. Обе шхуны,
а с ними и еще одна, на всех парусах шли к острову. Но
вот ветер переменился, и они приспустили паруса. А че-
рез пять минут шквал налетел на них с противоположной
стороны, прямо в лоб,— и с берега было видно, как там
поспешно ослабили, а потом и совсем отдали носовые
фоки. Прибой звучал глухо и грозно, началось силь-
ное волнение. Потрясающей силы молния разрезала по-
темневшее небо, и оглушительными раскатами загремел
гром.
Торики и Леви бегом пустились к шлюпкам. Леви бе-
жал вперевалку, словно насмерть перепуганный бегемот.
При выходе из атолла навстречу их лодкам пронеслась
300
шлюпка с «Аораи». На корме, подгоняя гребцов, стоял
Рауль. Мысль о жемчужине не давала ему покоя, и он ре-
шил вернуться, чтобы принять условия Мапуи.
Он выскочил на песок в таком вихре дождя и ветра,
что столкнулся с Хуру-Хуру, прежде чем увидел его.
— Опоздал! — крикнул Хуру-Хуру.— Мапуи про-
дал ее Торики за тысячу четыреста чилийских долларов,
а Торики продал ее Леви за двадцать пять тысяч фран-
ков. А Леви продаст ее во Франции за сто тысяч. Табак
есть?
Рауль облегченно вздохнул. Все его терзания кончи-
лись. Можно больше не думать о жемчужине, хоть она и
не досталась ему. Но он не поверил Хуру-Хуру: что Ма-
пуи продал жемчужину за тысячу четыреста чилийских
долларов, вполне возможно, но чтобы Леви, опытный тор-
говец, заплатил за нее двадцать пять тысяч франков —
это едва ли. Рауль решил переспросить капитана Линча,
но, добравшись до жилища старого моряка, он застал его
перед барометром в полном недоумении.
— Сколько, по-твоему, показывает? — тревожно спро-
сил капитан, протер очки и снова посмотрел на баро-
метр.
— Двадцать девять и десять,— сказал Рауль.— Я ни-
когда не видел, чтобы он стоял так низко.
— Не удивительно,— проворчал капитан.— Я пять-
десят лет ходил по морям и то не видел ничего подобного.
Слышишь?
Они прислушались к реву прибоя, сотрясавшего дом,
потом вышли. Шквал утих. За милю от берега «Аораи»,
попавшую в штиль, кренило и швыряло на высоких вол-
нах, которые величественно, одна за другой, катились с
северо-востока и с яростью кидались на коралловый бе-
рег. Один из гребцов Рауля указал на вход в пролив и
покачал головой. Посмотрев в ту сторону, Рауль увидел
белое месиво клубящейся пены.
— Я, пожалуй, переночую у вас, капитан,— сказал он
и велел матросу вытащить шлюпку на берег и найти при-
станище для себя и для остальных гребцов.
— Ровно двадцать девять,— сообщил капитан Линч,
уходивший в дом, чтобы еще раз взглянуть на барометр.
301
Он вынес из дома стул, сел и уставился на море.
Солнце вышло из-за облаков, стало душно, попрежнему
не было ни ветерка. Волнение на море усиливалось.
— И откуда такие волны, не могу понять,— нервни-
чал Рауль.— Ветра нет... А вы посмотрите... нет, вы
только посмотрите вон на ту!
Волна, протянувшаяся на несколько миль, обрушила де-
сятки тысяч тонн воды на хрупкий атолл, и он задрожал,
как от землетрясения. Капитан Линч был ошеломлен.
— О господи! — воскликнул он, привстав со стула, и
снова сел.
— А ветра нет,— твердил Рауль.—Был бы ветер, я
бы еще мог это понять.
— Можешь не беспокоиться, будет и ветер,— мрачно
ответил капитан.
Они замолчали. Пот выступил у них на теле миллио-
нами мельчайших росинок, которые сливались в капли и
ручейками стекали на землю. Не хватало воздуха, старик
мучительно задыхался. Большая волна взбежала на бе-
рег, облизала стволы кокосовых пальм и спала почти у
самых ног капитана Линча.
— Намного выше последней отметки,— сказал он,—
а я живу здесь одиннадцать лет.— Он посмотрел на
часы.— Ровно три.
На берегу появились мужчина и женщина в сопро-
вождении стайки детей и собак. Пройдя дом, они оста-
новились в нерешительности и после долгих колебаний
сели на песок. Несколько минут спустя с противополож-
ной стороны приплелось другое семейство, нагруженное
всяким домашним скарбом. И вскоре вокруг дома капи-
тана Линча собралось несколько сот человек — мужчин и
женщин, стариков, детей. Капитан окликнул одну из жен-
щин с грудным младенцем на руках и узнал от нее, что
их дом только что смыло водой.
Дом капитана стоял на самом высоком месте острова,
справа и слева от него огромные волны уже перехлесты-
вали через узкое кольцо атолла в лагуну. Двадцать миль
в окружности имело это кольцо, и лишь кое-где оно до-
стигало трехсот футов в ширину. Сезон ловли жемчуга
был в разгаре, и туземцы съехались сюда со всех окре-
стных островов и даже с Таити.
302
— Здесь сейчас тысяча двести человек,— сказал ка-
питан Лиич.— Трудно сказать, сколько из них уцелеет
к завтрашнему утру.
— Непонятно, почему нет ветра? — спросил Рауль.
— Не беспокойся, мой милый, не беспокойся, неприят-
ности. начнутся очень скоро.
Не успел капитан Линч договорить, как огромная
волна низринулась на атолл. Морская вода, покрыв песок
трехдюймовым слоем, закипела вокруг их стульев. Раз-
дался протяжный- стон испуганных женщин. Дети, стис-
нув руки, смотрели на гигантские валы и жалобно пла-
кали. Куры и кошки заметались в воде, а потом дружно,
как сговорившись, устремились на крышу дома. Один ту-
земец, взяв корзину с новорожденными щенятами, залез
на кокосовую пальму и привязал корзину на высоте
двадцати футов над земдей. Собака-мать, повизгивая и
тявкая, скакала в воде вокруг дерева.
А солнце светило попрежнему ярко, и все еще не было
ни ветерка. Они сидели, глядя на волны, бросавшие
«Аораи» из стороны в сторону. Капитан Линч, не в си-
лах больше смотреть на вздымающиеся водяные горы, за-
крыл лицо руками, потом ушел в дом.
— Двадцать восемь и шестьдесят,— негромко сказал
он, возвращаясь.
В руке у него был моток толстой веревки. Он нарезал
из нее концы по десять футов длиной, один дал Раулю,
один оставил себе, а остальные роздал женщинам, посо-
ветовав им лезть на деревья.
С северо-востока потянул легкий ветерок, и, почув-
ствовав его дуновение на своем лице, Рауль оживился.
Он увидел, как «Аораи», обрасопив шкоты, двинулась
прочь от берега, и пожалел, что остался здесь. Шхуна-то
уйдет от беды, а вот остров... Волна перехлестнула через
атолл, чуть не сбив его а ног, и он присмотрел себе де-
рево,. потом, вспомнив барометр, побежал в дом и в дверях
столкнулся с. капитаном Линчем.
— Двадцать восемь и двадцать.— сказал старик.—
Ох, и заварится тут чертова каша!.. Это что такое?
Воздух наполнился стремительным движением. Дом
дрогнул, и закачался, и они услышали могучий гул. В ок-
нах задребезжали стекла. Одно окно разбилось» в ком-
30?
нату ворвался порыв ветра такой силы, что они едва
устояли на ногах. Дверь с треском захлопнулась, расще-
пив щеколду. Осколки белой дверной ручки посыпались
на пол. Стены комнаты вздулись, как воздушный шар, в
который слишком быстро накачали газ. Потом послы-
шался новый шум, похожий на ружейную стрельбу,— это
гребень волны разбился о стену дома. Капитан Линч по-
смотрел на часы. Было четыре пополудни. Он надел си-
ний суконный бушлат, снял со стены барометр и засунул
его в глубокий карман. Новая волна с глухим стуком
ударилась в дом, и легкая постройка повернулась на
фундаменте и осела, накренившись под углом в десять
градусов.
Рауль первый выбрался наружу. Ветер подхватил его
и погнал по берегу. Он заметил, что теперь дует с во-
стока. Ему стоило огромного труда лечь и приникнуть к
песку. Капитан Линч, которого ветер нес, как соломинку,
упал прямо на него. Два матроса с «Аораи» спрыгнули с
кокосовой пальмы и бросились им на помощь, уклоняясь
от ветра под самыми невероятными углами, на каждом
шагу хватаясь за землю.
Капитан Линч был уже слишком стар, чтобы лазить
по деревьям, поэтому матросы, связав несколько корот-
ких веревок, стали постепенно поднимать его по стволу и,
наконец, привязали к верхушке в пятидесяти футах от
земли. Рауль закинул свою веревку за ствол другой
пальмы и огляделся. Ветер был ужасающий. Ему и не
снилось, что такой бывает. Волна, перекатившись через
атолл, промочила его до колен и хлынула в лагуну.
Солнце исчезло, наступили свинцовые сумерки. Несколько
капель дождя ударили его сбоку, словно дробинки, лнцо
окатило соленой пеной, словно ему дали оплеуху; щеки
жгло от боли, на глазах выступили слезы. Несколько сот
туземцев забрались на деревья, и в другое время Рауль
посмеялся бы, глядя на эти гроздья людей. Но он ро-
дился на Таити и знал, что делать: он согнулся, схватил
руками дерево и, крепко ступая, пошел по стволу вверх.
На верхушке пальмы он обнаружил двух женщин, двух
девочек и мужчину; одна из девочек крепко прижимала
к груди кошку.
304
Со своей вышки он помахал рукой старику капитану,
и тот бодро помахал ему в ответ. Рауль был потрясен
видом неба: оно словно нависло совсем низко над головой
и из свинцового стало черным. Много народу еще сидело
кучками на земле под деревьями, держась за стволы. Кое-
где молились, перед одной из кучек проповедовал мис-
сионер-мормон. Странный звук долетел до слуха Рауля —
ритмичный, слабый, как стрекот далекого сверчка; он
длился всего минуту, но за эту минуту успел смутно про-
будить в нем мысль о рае и небесной музыке. Оглянув-
шись, он увидел под другим деревом большую группу
людей, державшихся за веревки и друг за друга. По их
лицам и по одинаковым у всех движениям губ он понял,
что они поют псалом.
А ветер все крепчал. Никакой меркой Рауль не мог
его измерить,— этот вихрь оставил далеко позади все
его прежние представления о ветре,— но почему-то он все-
таки знал, что ветер усилился. Невдалеке от него вырвало
с корнем дерево, висевших на нем людей швырнуло на
землю. Волна окатила узкую полосу песка — и люди
исчезли. Все совершалось быстро. Рауль увидел на фоне
белой вспененной воды лагуны черную голову, коричневое
плечо. В следующее мгновение они скрылись из глаз.
Деревья гнулись, падали и скрещивались, как спички.
Рауль не уставал поражаться силе ветра; пальма, на ко-
торой он спасался, тоже угрожающе раскачивалась. Одна
из женщин причитала, крепко прижав к себе девочку, а
та все не выпускала из рук кошку.
Мужчина, державший второго ребенка, тронул Рауля
за плечо и указал вниз. Рауль увидел, что в ста шагах
от его дерева мормонская часовня, как пьяная, шатается
на ходу: ее сорвало с фундамента, и теперь волны и ветер
подгоняли ее к лагуне. Ужасающей силы вал подхватил
ее, повернул и бросил на купу кокосовых пальм. Люди
посыпались с них, как спелые орехи. Волна схлынула,
а они остались лежать на земле: одни неподвижно, дру-
гие — извиваясь и корчась. Они чем-то напоминали
Раулю муравьев. Он не ужаснулся,— теперь его уже ни-
что не могло ужаснуть. Спокойно и деловито он наблю-
дал, как следующей волной эти человеческие обломки
смыло в воду. Третья волна, самая огромная из всех,
20 Джек Лондон, т. 2 305
швырнула часовню в лагуну, и она поплыла во мрак,
наполовину затонув,— ни дать ни взять Ноев ковчег.
Рауль поискал глазами дом капитана Линча и с удив-
лением убедился, что дома больше нет. Да, все соверша-
лось очень быстро. Он заметил, что с уцелевших деревьев
многие спустились на землю. Ветер тем временем еще уси-
лился, Рауль видел это по своей пальме: она уже не рас-
качивалась взад и вперед,— теперь она оставалась почти
неподвижной, низко согнувшись под напором ветра, и
только дрожала. Но от этой дрожи тошнота подступала
к горлу. Это напоминало вибрацию камертона или струн
гавайской гитары. Хуже всего было то, что пальма вибри-
ровала необычайно быстро. Даже если ее не вырвет с кор-
нями, она долго не выдержит такого напряжения и пере-
ломится.
Ага! Одно дерево уже не выдержало! Он не заметил,
когда оно сломалось, но вот стоит обломок — половина
ствола. Пока не увидишь, так и не будешь знать, что тво-
рится. Треск деревьев и горестные вопли людей тонули
в мощном реве и грохоте. Когда это случилось, Рауль как
раз смотрел туда, где был капитан Линч. Он увидел, как
пальма бесшумно треснула посредине и верхушка ее, с
тремя матросами и старым капитаном, понеслась к лагуне.
Она не упала, а поплыла по воздуху, как соломинка. Он
следил за ее полетом: она ударилась о воду шагах в ста
от берега. Он напряг зрение и увидел — он мог бы в том
поклясться,— что капитан Линч помахал ему на прощание
рукой.
Рауль не стал больше ждать, он тронул туземца за
плечо и знаками показал ему, что нужно спускаться. Тузе-
мец согласился было, но женщины словно окаменели от
страха, и он остался с ними. Рауль захлестнул веревку
вокруг дерева и сполз по стволу на землю. Его окатило
соленой водой. Он задержал дыхание, судорожно вцепив-
шись в веревку. Волна спала, и, прижавшись к стволу, он
перевел дух, потом завязал веревку покрепче. И тут его
окатила новая волна. Одна из женщин соскользнула с де-
рева, но мужчина остался со второй женщиной, обоими
детьми и кошкой. Рауль еще сверху видел, что кучки лю-
дей, жавшихся к подножиям других деревьев, постепенно
таяли. Теперь это происходило справа и слева от него,
306
со всех сторон. Сам он напрягал все силы, чтобы удер-
жаться; женщина рядом с ним заметно слабела. После
каждой волны он дивился сначала тому, что его еще не
смыло, а потом — что не смыло женщину. Наконец, когда
схлынула еще одна волна, он оказался один. Он поднял
голову: верхушка дерева тоже исчезла. Укоротившийся
наполовину, дрожал расщепленный ствол. Рауль был спа-
сен: корнями пальма держалась, и теперь ветер был ей не
страшен. Он полез вверх по стволу. Он так ослабел, что
двигался медленно, и еще несколько волн догнали его,
прежде чем ему удалось от них уйти. Тут он привязал
себя к стволу и приготовился мужественно встретить ночь
и то неизвестное, что еще ожидало его.
Ему было очень тоскливо одному в темноте. Време-
нами казалось, что наступил конец света и только он
один еще остался в живых. А ветер все усиливался, уси-
ливался с каждым часом. К одиннадцати часам, по рас-
четам Рауля, он достиг совсем уже невероятной силы. Это
было что-то чудовищное, дикое — визжащий зверь, стена,
которая крушила все перед собой и проносилась мимо, но
тут же налетала снова,— и так без конца. Ему казалось,
что он стал легким, невесомым, что он сам движется
куда-то, что его с неимоверной быстротой несет сквозь
бесконечную плотную массу. Ветер уже не был движу-
щимся воздухом — он стал ощутимым, как вода или
ртуть. Раулю чудилось, что в этот ветер можно запустить
руку и отрывать его кусками, как мясо от туши быка, что
в него можно вцепиться и приникнуть к нему, как к
скале.
Ветер душил его. Он врывался с дыханием через рот
и ноздри, раздувая легкие, как пузыри. В такие минуты
Раулю казалось, что все тело у него набито землей. Чтобы
дышать, он прижимался губами к стволу пальмы. Этот
непрекращающийся вихрь лишал его последних сил, он
изматывал и тело и рассудок. Рауль уже не мог ни наблю-
дать, ни думать, он был в полусознании. Четкой остава-
лась одна мысль: «Значит, это ураган». Эта мысль упорно
мерцала в мозгу, точно слабый огонек, временами давав-
ший вспышки. Очнувшись от забытья, он вспоминал:
«Значит, это ураган», потом снова погружался в забытье.
20*
307
Яростнее всего ураган бушевал от одиннадцати до
трех часов ночи,— и как раз в одиннадцать сломалось то
дерево, на котором спасался Мапуи и его семья. Мапуи
всплыл на поверхность лагуны, все еще не выпуская из
рук свою дочь Нгакуру. Только местный житель мог уце-
леть в такой переделке. Верхушка дерева, к которой Ма-
пуи был привязан, бешено крутилась среди пены и волн.
То цепляясь за нее, то быстро перехватывая по стволу
руками, чтобы высунуть из воды свою голову и голову
дочери, он ухитрился не захлебнуться,— но вместе с воз-
духом в легкие проникала вода — летящие брызги и
дождь, ливший почти горизонтально.
До противоположного берега лагуны было десять
миль. Здесь о бешено крутящиеся завалы из стволов,
досок, обломков домов и лодок разбивалось девять из
каждых десяти несчастных, не погибших в водах лагуны.
Захлебнувшихся, полуживых, их швыряло в эту дьяволь-
скую мельницу и размалывало в кашу. Но Мапуи по-
везло, волею судьбы он оказался в числе уцелевших: его
выкинуло на песок. Он истекал кровью; у Нгакуры левая
рука была сломана, пальцы правой расплющило, щека и
лоб были рассечены до кости. Мапуи обхватил рукою де-
рево и, держа дочь другою рукой, со стонами переводил
дух, а набегавшие из лагуны волны доставали ему до ко-
лен, а то и до пояса.
В три часа утра сила урагана пошла на убыль. В пять
часов было очень ветрено, но не более того, а к шести
стало совсем тихо и показалось солнце. Море начало
успокаиваться. На берегу еще покрытой волнами лагуны
Мапуи увидел искалеченные тела тех, кому не удалось
живым добраться до суши. Наверное, среди них и его
жена и мать. Он побрел по песку, осматривая трупы, и
увидел свою жену Тэфару, лежавшую наполовину в воде.
Он сел на землю и заплакал, подвывая по-звериному,—
ибо так свойственно дикарю выражать свое горе. И вдруг
женщина пошевелилась и застонала. Мапуи вгляделся в
нее: она была не только жива, но и не ранена. Она про-
сто спала! Тэфара тоже оказалась в числе немногих сча-
стливцев.
Из тысячи двухсот человек, населявших остров нака-
нуне, уцелело всего триста. Миссионер-мормон и жандарм
308
переписали их. Лагуна была забита трупами. На всем
острове не осталось ни одного дома, ни одной -хижины —
не осталось камня на камне. Почти все кокосовые пальмы
вырвало с корнем, а те, что еще стояли, были сломаны,
и орехи с них сбиты все до одного. Не было пресной воды.
В неглубоких колодцах, куда стекали струи дождя, ско-
пилась соль. Из лагуны выловили несколько промокших
мешков с мукой. Спасшиеся вырезали и ели сердцевину
упавших кокосовых орехов. Они вырыли ямы в песке,
прикрыли их остатками железных крыш и заползли в эти
норы. Миссионер соорудил примитивный перегонный куб,
но не поспевал опреснять воду на триста человек. К концу
второго дня Рауль, купаясь в лагуне, почувствовал, что
•жажда мучит его не так сильно. Он оповестил всех о
своем открытии, и скоро триста мужчин, женщин и детей
стояли по шею в воде, стараясь хотя бы так утолить
жажду. Трупы плавали вокруг них, попадались им под
ноги. На третий день они похоронили мертвых и стали
ждать спасательных судов.
А между тем Наури, разлученная со своей семьей,
одна переживала все ужасы урагана. Вместе с доской, за
которую она упорно цеплялась, не обращая внимания на
бесчисленные занозы и ушибы, ее перекинуло через
атолл и унесло в море. Здесь, среди сокрушительных
толчков огромных, как горы, волн, она потеряла свою
доску. Наури было без малого шестьдесят лет, но она ро-
дилась на этих островах и всю жизнь прожила у моря.
Плывя в темноте, задыхаясь, захлебываясь, ловя ртом
воздух, она почувствовала, как ее с силой ударил в плечо
кокосовый орех. Мгновенно составив план действий, сна
схватила этот орех. В течение часа ей удалось поймать
еще семь. Она связала их, и получился спасательный пояс,
который и удержал ее на воде, хотя ей все время грозила
опасность насмерть расшибиться о него. Наури была тол-
стая, и скоро вся покрылась синяками, но ураганы были
ей не внове, и, прося у своего акульего бога защиты от
акул, она ждала, чтобы ветер начал стихать. Но к трем
часам ее так укачало, что она пропустила этот момент.
И о том, что к шести часам ветер совсем стих, она тоже
309
не знала. Она очнулась, только когда ее выкинуло на
песок, и, хватаясь за него израненными, окровавленными
руками, поползла вверх по берегу, чтобы волны не
смыли ее обратно в море.
Она знала, где находится: ее выбросило на крошечный
островок Такокота. Здесь не было лагуны, здесь никто не
жил. Островок отстоял от Хикуэру на пятнадцать миль.
Хикуэру не было видно, но Наури знала, что он лежит
к югу от нее. Десять дней она жила, питаясь кокосовыми
орехами, которые не дали ей утонуть; она пила их сок и
ела сердцевину, но понемножку, чтобы хватило надолго.
В спасении она не была уверена. На горизонте виднелись
дымки спасательных пароходов, но какой пароход дога-
дается заглянуть на маленький необитаемый остров
Такокота?
С самого начала ей не давали покоя трупы. Море
упорно выбрасывало их на песок, и она, пока хватало
сил, так же упорно сталкивала их обратно в море, где их
пожирали акулы. Когда силы у нее иссякли, трупы опоя-
сали остров страшной гирляндой, и она ушла от них как
можно дальше, хотя далеко уйти было некуда.
На десятый день последний орех был съеден, и Наури
вся высохла от жажды. Она ползала по песку в поисках
орехов. «Странно,— думала она,— почему всплывает
столько трупов, а орехов нет? Орехов должно бы плавать
больше, чем мертвых тел!» Наконец, она отчаялась и в
изнеможении вытянулась на песке. Больше надеяться
было не на что, оставалось только ждать смерти.
Придя в себя, Наури медленно осознала, что перед
глазами у нее голова утопленника с прядью светлорыжих
волос. Волна подбросила труп поближе к ней, потом уне-
сла назад и, наконец, перевернула навзничь. Наури уви-
дела, что у него нет лица, но в пряди светлорыжих волос
было что-то знакомое. Прошел час. Она не старалась
опознать мертвеца,— она ждала смерти, и ее не интересо-
вало, кем было раньше это страшилище.
Но через час она с усилием приподнялась и вгляде-
лась в труп. Сильная волна подхватила его и оставила
там, куда не доставали волны поменьше. Да, она не ошиб-
лась: эта прядь рыжих волос могла принадлежать только
одному человеку на островах Пау моту: это был Леви,
310
немецкий еврей,— тот, что купил жемчужину Мапуи и
увез ее на шхуне «Хира». Что ж, ясно одно: «Хира»
погибла. Бог рыболовов и воров отвернулся от скупщика
жемчуга.
Она подползла к мертвецу. Рубашку с него сорвало,
широкий кожаный пояс был на виду. Затаив дыхание,
Наури попробовала расстегнуть пряжку. Это оказалось
совсем не трудно, и она поспешила отползти прочь, волоча
пояс за собой по песку. Она расстегнула один кармашек,
другой, третий — пусто. Куда же он ее дел? В последнем
кармашке она нашла ее — первую и единственную жемчу-
жину, купленную им за эту поездку. Наури отползла еще
на несколько шагов, подальше от вонючего пояса, и рас-
смотрела жемчужину. Это была та самая, которую Мапуи
нашел, а Торики отнял у него. Она взвесила ее на руке,
любовно покатала по ладони. Но не красота жемчужины
занимала Наури: она видела в ней дом. который они с
Мапуи и Тэфарой так старательно построили в своих
мечтах. Глядя на жемчужину, она видела этот дом во
всех подробностях, включая восьмиугольные часы на
стене. Ради этого стоило жить.
Она оторвала полосу от своей аху и, крепко завязав
в нее жемчужину, повесила на шею, потом двинулась по
берегу, кряхтя и задыхаясь, но зорко высматривая коко-
совые орехи. Очень скоро она нашла один, а за ним и вто-
рой. Разбив орех, она выпила сок, отдававший плесенью,
и съела дочиста всю сердцевину. Немного позже она на-
брела на разбитый челнок. Уключины на нем не было,
но она не теряла надежды и к вечеру разыскала и уклю-
чину. Каждая находка была добрым предзнаменованием.
Жемчужина принесла ей счастье. Перед закатом Наури
увидела деревянный ящик, колыхавшийся на воде. Когда
она тащила его на берег, в нем что-то громыхало. В ящике-
оказалось десять банок рыбных консервов. Одну из них
она открыла, поколотив ее о борт челнока. Соус она вы-
пила через пробитое отверстие, а потом несколько часов
по маленьким кусочкам извлекала из жестянки лососину.
Еще восемь дней Наури ждала помощи. За это время
она пристроила к челноку найденную уключину, исполь-
зовав все волокна кокосовых орехов, какие ей удалось
собрать, и остатки своей аху. Челнок сильно растрескался,
311
проконопатить его было нечем, но Наури припасла скор-
лупу от кокосового ореха, чтобы вычерпывать воду. Она
долго думала, как сделать весло; потом куском жести
отрезала свои волосы, сплела из них шнурок и этим
шнурком привязала трехфутовую палку к доске от ящика
с консервами, закрепив ее маленькими клиньями, которые
выгрызла зубами.
На восемнадцатые сутки, в полночь, Наури спустила
челнок на воду и, миновав полосу прибоя, пустилась в
путь домой, на Хикуэру. Наури была старуха. От пере-
житых лишений весь жир у нее сошел, остались одна кожа
да чуть прикрытые дряблыми мышцами кости. Челнок
был большой, рассчитанный на трех сильных гребцов, но
она справлялась с ним одна, работая самодельным вес-
лом; протекал он так сильно, что треть времени уходила
на вычерпывание. Уже совсем рассвело, а Хикуэру еще
не было видно. Такокота исчез позади, за линией гори-
зонта. Солнце палило, и обильный пот проступил на об-
наженном теле Наури. У нее остались две банки лосо-
сины, и в течение дня она пробила в них дырки и выпила
соус,— доставать рыбу было некогда. Челнок относило к
западу, но подвигался ли он на юг, она не знала.
Вскоре после полудня, встав во весь рост на дне чел-
нока, она увидела Хикуэру. Пышные купы кокосовых
пальм исчезли. Там и сям торчали редкие обломанные
стволы. Вид острова придал ей бодрости. Она не думала,
что он уже так близко. Течение относило ее к западу.
Она продолжала грести, стараясь направлять челнок к
югу. Клинышки, державшие шнурок на весле, стали вы-
скакивать, и Наури тратила много времени каждый раз,
как приходилось загонять их на место. И на дне все время
набиралась вода: через каждые два часа Наури бросала
весло и час работала черпаком. И все время ее относило
к западу.
К закату Хикуэру был в трех милях от нее, на юго-
востоке. Взошла полная луна, и в восемь часов остров
лежал прямо на восток, до него оставалось две мили.
Наури промучилась еще час, но земля не приближалась:
течение крепко держало ее, челнок был велик, никуда не
годилось весло и слишком много времени и сил уходило
312
на вычерпывание. К тому же она очень устала и слабела
все больше и больше. Несмотря на все ее усилия, челнок
дрейфовал на запад.
Она помолилась акульему богу, выпрыгнула из чел-
нока и поплыла. Вода освежила ее, челнок скоро остался
позади. Через час земля заметно приблизилась. И тут
случилось самое страшное. Прямо впереди нее, не дальше
чем в двадцати футах, воду разрезал огромный плавник.
Наури упорно плыла на него, а он медленно удалялся, а
потом свернул вправо и описал вокруг нее дугу. Не теряя
плавника из вида, она плыла дальше. Когда он исчезал,
она ложилась ничком на воду и выжидала. Когда он вновь
появлялся, она плыла вперед. Акула не торопилась — это
было ясно: со времени урагана у нее не было недостатка
в пище. Наури знала, что, будь акула очень голодна, она
сразу бросилась бы на добычу. В ней было пятнадцать
футов в длину, и одним движением челюстей она могла
перекусить человека пополам.
Но Наури было некогда заниматься акулой,— течение
упорно тянуло ее прочь от земли. Прошло полчаса, и
акула обнаглела. Видя, что ей ничто не грозит, она стала
сужать круги и, проплывая мимо Наури, жадно скаши-
вала на нее глаза. Женщина не сомневалась, что рано или
поздно акула осмелеет и бросится на нее. Она решила
действовать, не дожидаясь этого, и пошла на отчаянный
риск. Старуха, ослабевшая от голода и лишений, встре-
тившись с этим тигром морей, задумала предвосхитить
его бросок и броситься на него первой. Она плыла, выжи-
дая удобную минуту. Наконец, акула лениво проплыла
мимо нее всего в каких-нибудь восьми футах. Наури ки-
нулась вперед, словно нападая. Яростно ударив хвостом,
акула пустилась наутек и, задев женщину своим шерша-
вым боком, содрала ей кожу от локтя до плеча. Она уплы-
вала быстро, по кругу, и, наконец, исчезла.
В яме, вырытой в песке и прикрытой кусками искоре-
женного железа, лежали Мапуи и Тэфара; они ссорились.
— Послушался бы ты моего совета,— в тысячный раз
корила его Тэфара,— припрятал жемчужину и никому бы
не говорил, она и сейчас была бы у тебя.
313
— Но Хуру-Хуру стоял около меня, когда я откры-
вал раковину, я тебе уже говорил это много-много
раз.
— А теперь у нас не будет дома. Рауль мне сегодня
сказал, что если 6 ты не продал жемчужину Торики...
— Я не продавал ее. Торики меня ограбил.
— ...если б ты ее не продал, он дал бы тебе пять ты-
сяч французских долларов, а это все равно что десять
тысяч чилийских.
— Он посоветовался с матерью,— пояснил Мапуи.—
Она-то знает толк в жемчуге.
— А теперь нет у нас жемчужины,— простонала
Тэфара.
— Зато я заплатил долг Торики. Значит, тысячу две-
сти я все-таки заработал.
— Торики умер! — крикнула она.— О его шхуне нет
никаких известий. Она погибла вместе с «Аораи» и
«Хира». Даст тебе Торики на триста долларов кредита,
как обещал? Нет, потому что Торики умер. А не найди
ты эту жемчужину, был бы ты ему сейчас должен тысячу
двести? Нет! Потому что Торики умер, а мертвым долгов
не платят.
— А Леви не заплатил Торики,— сказал Мапуи.—
Он дал ему бумагу, чтобы по ней получить деньги в Па-
пеете; а теперь Леви мертвый и не может заплатить; и То-
рики мертвый, и бумага погибла вместе с ним,, а жемчу-
жина погибла вместе с Леви. Ты права, Тэфара. Жемчу-
жину я упустил и не получил за нее ничего. А теперь
давай спать.
Вдруг он поднял руку и прислушался. Снаружи по-
слышались какие-то странные звуки, словно кто-то дышал
тяжело и надсадно. Чья-то рука шарила по циновке, за-
крывавшей вход.
— Кто здесь? — крикнул Мапуи.
— Наури,— раздалось в ответ.— Скажите мне, где
Мапуи, мой сын?
Тэфара взвизгнула и вцепилась мужу в плечо.
— Это дух! — пролепетала она.— Дух!
У Мапуи лицо пожелтело от ужаса. Он трусливо при-
жался к жене.
314
— Добрая женщина,— сказал он, запинаясь и ста-
раясь изменить голос,— Я хорошо знаю твоего сына. Оя
живет на восточном берегу лагуны.
За цыновкой послышался вздох. Мапуи приобод-
рился: ему удалось провести духа.
— А откуда ты пришла, добрая женщина? — спро-
сил он.
— С моря,— печально раздалось в ответ.
— Я так м знала, так и знала! — завопила Тэфара,
раскачиваясь взад и вперед.
— Давно ли Тэфара ночует в чужом доме? — сказал
голос Наури.
Мапуи с ужасом и укоризной посмотрел на жену,— ее
голос выдал их обоих.
— И давно ли мой сын Мапуи стал отрекаться от
своей старой матери? — продолжал голос.
— Нет, нет, я не... Мапуи не отрекается от тебя! —
крикнул он.— Я не Мапуи. Говорю тебе, он на восточном
берегу.
Нгакура проснулась и громко заплакала. Циновка за-
колыхалась.
— Что ты делаешь? —спросил Мапуи.
— Вхожу,— ответил голос Наури.
Край цыновки приподнялся. Тэфара хотела зарыться
в одеяла, но Мапуи не отпускал ее,— ему нужно было за
что-то держаться. Дрожа всем телом и стуча зубами, они
оба, вытаращив глаза, смотрели на циновку. В яму
вползла Наури, вся мокрая и без аху. Они откатились
от входа и стали рвать друг у друга одеяло Нгакуры,
чтобы закрыться им с головой.
— Мог бы дать старухе матери напиться,— жалобно
сказал дух.
— Дай ей напиться,— приказала Тэфара дрожащим
голосом.
— Дай ей напиться,— приказал Мапуи дочери.
И вдвоем они вытолкнули Нгакуру из-под одеяла.
Через минуту Мапуи краешком глаза увидел, что дух
пьет воду, А потом дух протянул трясущуюся руку и
коснулся его руки, и, почувствовав ее тяжесть, Мапуи
убедился, что перед ним не дух. Тогда он вылез из-под
одеяла, таща за собою жену, и скоро все они уже
575
слушали рассказ Наури. А когда она рассказала про Леви
и положила жемчужину на ладонь Тэфары, даже та при-
знала, что ее свекровь — человек из плоти и крови.
— Завтра утром,— сказала Тэфара,— ты продашь
жемчужину Раулю за пять тысяч французских долларов.
— А дом? —возразила Наури.
— Он построит дом,— сказала Тэфара.— Он гово-
рит, что это обойдется в четыре тысячи. И кредит он нам
даст на тысячу французских долларов — это две тысячи
чилийских.
— И дом будет сорок футов в длину?—спросила
Наури.
— Да,— ответил Мапуи,— сорок футов.
— Ив средней комнате будут стенные часы с гирями?
— Да, и круглый стол.
— Тогда дайте мне поесть, потому что я проголода-
лась,— удовлетворенно сказала Наури.— А потом мы бу-
дем спать, потому что я устала. А завтра мы еще погово-
рим про дом, прежде чем продать жемчужину. Тысячу
французских долларов лучше взять наличными. Всегда
лучше платить за товары наличными, чем брать в кредит.
КУЛАУ-ПРОКАЖЕННЫЙ
— Оттого что мы больны, у нас отнимают свободу. Мы
слушались закона. Мы никого не обижали. А нас хотят
запереть в тюрьму. Молокаи — тюрьма. Вы это знаете.
Вот Ниули,— его сестру семь лет как услали на Молокаи.
С тех пор он ее не видел. И не увидит. Она останется на
Молокаи до самой смерти. Она не хотела туда ехать. Ниу-
ли тоже этого не хотел. Это была воля белых людей, кото-
рые правят нашей страной. А кто они, эти белые люди?
Мы это знаем. Нам рассказывали о них отцы и
деды. Они пришли смирные, как ягнята, с ласковыми сло-
вами. Оно и понятно: ведь нас было много, мы были
сильны, и все острова принадлежали нам. Да, они при-
шли с ласковыми словами. Они разговаривали с нами
по-разному. Одни просили разрешить им, милостиво раз-
решить им проповедовать нам слово божие. Другие про-
сили разрешить им, милостиво разрешить им торговать
с нами. Но это было только начало. А теперь они все
забрали себе — все острова, всю землю, весь скот.
Слуги господа бога и слуги господа рома действовали
заодно и стали большими начальниками. Они живут,
как цари, в домах о многих комнатах, и у них толпы
слуг. У них ничего не было, а теперь они завладели
всем. И если вы, или я, или другие канаки 1 голодают,
1 Канак — коренной житель Гавайских островов; канаками
называли и всех полинезийцев.
317
они смеются и говорят: «А ты работай. На то и план-
тации».
Кулау замолчал. Он поднял руку и скрюченными,
узловатыми пальцами снял с черноволосой головы свер-
кающий венок из цветов мальвы. Лунный свет заливал
ущелье серебром. Ночь дышала мирным покоем. Но те,
кто слушал Кулау, казались воинами, пострадавшими в
жестоком бою. Их лица напоминали львиные морды.
У одного на месте носа зияла дыра, у другого с плеча
свисала култышка — остаток сгнившей руки. Их было
тридцать человек, мужчин и женщин,— тридцать отвер-
женных, ибо на них лежала печать зверя.
Они сидели, увенчанные цветами, в душистой, прони-
занной светом мгле, выражая свое одобрение речи Кулау
нечленораздельными хриплыми криками. Когда-то они
были людьми, но теперь это были чудовища, изувечен-
ные и обезображенные, словно их веками пытали в аду,—
страшная карикатура на человека. Пальцы — у кого они
еще сохранились— напоминали когти гарпий; лица были
как неудавшиеся, забракованные слепки, которые какой-то
сумасшедший бог, играя, разбил и расплющил в машине
жизни. Кой у кого этот сумасшедший бог попросту стер
половину лица, а у одной женщины жгучие слезы текли
из черных впадин, в которых когда-то были глаза. Неко-
торые мучились и громко стонали от боли. Другие каш-
ляли, и кашель их походил на треск рвущейся материи.
Двое были идиотами, похожими на огромных обезьян»
созданных так неудачно, что по сравнению с ними обезья-
на показалась бы ангелом. Они гримасничали и бормо-
тали что-то, освещенные луной, в венках из тяжелых зо-
лотистых цветов. Один из них, у которого раздувшееся
ухо свисало до плеча, сорвал яркий оранжево-алый цве-
ток и украсил им свое страшное ухо, колыхавшееся при
каждом его движении.
И над этими существами Кулау был царем. А это за-
хлебнувшееся цветами ущелье, зажатое между зубчатых
скал и утесов, откуда доносилось блеяние диких коз, было
его царством. С трех сторон поднимались мрачные стены,
увешанные причудливыми занавесями из тропической зе-
лени и чернеющие входами в пещеры,— горные берлоги
его подданных. С четвертой стороны долина обрывалась
318
в глубочайшую пропасть, и там, вдалеке, виднелись вер-
шины более низких гор и хребтов, у подножия которых
гудел и пенился океанский прибой. В тихую погоду к ка-
менистому берегу в устье долины Калалау можно было
пристать на лодке,— но только в очень тихую погоду.
И смелый горец мог проникнуть с берега в верхнюю часть
долины, в зажатое скалами ущелье, где царствовал Кулау;
но такой человек должен был обладать большой сме-
лостью и к тому же знать еле видные глазу козьи тропы.
Казалось невероятным, что жалкие, беспомощные калеки,
составлявшие племя Кулау, сумели пробраться по голово-
кружительным тропинкам в это неприступное место.
— Братья,— начал Кулау.
Но тут один из косноязычных, обезьяноподобных уро-
дов издал безумный звериный крик, и Кулау замолчал,
дожидаясь, когда отзвуки этого пронзительного вопля,
перекатившись между скалистыми стенами, замрут вдали,
в неподвижном ночном воздухе.
— Братья, не удивительно ли? Нашей была эта
земля, а теперь она не наша. Что дали нам за нашу землю
эти слуги господа бога и господа рома? Получил ли кто
из вас за нее хоть доллар, хоть один доллар? А они стали
хозяевами и теперь говорят нам, что мы можем работать
на земле — на их земле, и что плоды наших трудов тоже
достанутся им. В прежние дни нам не нужно было тру-
диться. И ко всему этому теперь, когда нас поразила бо-
лезнь, они отнимают у нас свободу.
— А кто принес нам эту болезнь, Кулау? — спросил
сухопарый, жилистый Килолиана, который лицом так на*
поминал смеющегося фавна, что, казалось, вместо ног у
него должны быть копыта. Но это были не копыта,
а ноги, только все в крупных язвах и лиловых пятнах
гниения. А когда-то Килолиана смелее всех карабкался
по горам и знал все козьи тропинки, он-то и привел
Кулау и его несчастный народ в безопасные верховья
Калалау.
— Это правильный вопрос,— ответил Кулау.— От-
того что мы не хотели работать на их сахарных планта-
циях, где раньше паслись наши кони, они привезли из-за
моря рабов-китайцев. А с ними пришла китайская бо-
лезнь— та самая, которой мы болеем и за которую нас
37Р
Хотят заточить на Молокаи. Мы родились на Кауаи. Мы
бывали и на других островах, кто где — на Оаху, Мауи,
Гавани, в Гонолулу. Но всегда мы возвращались на
Кауаи. Почему мы возвращались? Как вы думаете? По-
тому что мы любим Кауаи. Мы здесь родились, здесь
жили. И здесь мы умрем, если... если среди нас нет трус-
ливых душ. Таких нам не нужно. Таким место на Моло-
каи. И если они есть среди нас, пускай уходят. Завтра на
берег высадятся солдаты. Пусть трусливые души спу-
стятся к ним. Их живо отправят на Молокаи. А мы —
Мы останемся и будем бороться. Но не бойтесь, мы не
умрем. У нас есть винтовки. Вы ведь знаете, как узка
тропа, двоим на ней не разойтись/ Я, Кулау, который
ловил когда-то диких быков на Ниихау, один могу защи-
щать эту тропу от тысячи врагов. Вот Капалеи, он
раньше был судьей над людьми, почтенным человеком,
а теперь он — затравленная крыса, как и мы с вами. Он
мудрый, послушайте его.
Капалеи поднялся. Когда-то он был судьей. Он учился
в колледже в Пунахоу. Он сидел за одним столом с гос-
подами и начальниками и с высокими представителями
иностранных держав, охраняющими интересы торговцев и
миссионеров. Вот каков был Капалеи в прошлом. А сей-
час, как и сказал Кулау, это была затравленная крыса,
человек вне закона, превратившийся в нечто столь страш-
ное, что он был теперь и ниже закона и выше его. Вместо
носа и щек у него остались только черные ямы, глаза без
век горели из-под голых надбровных дуг.
— Мы не затеваем раздоров,— начал он.— Мы про-
сим, чтобы нас оставили в покое. Но если они не остав-
ляют нас в покое — значит они и затевают раздоры, и
пусть понесут за это наказание. Вы видите, у меня нет
пальцев.— Он поднял свои култышки, чтобы все могли
их увидеть.— Но вот от этого большого пальца еще со-
хранился сустав, и я могу нажать им на спуск так же
крепко, как в былые дни,— указательным пальцем, кото-
рого нет. Мы любим Кауаи. Так давайте жить здесь или
умрем здесь, но не пойдем в тюрьму на Молокаи. Болезнь
эта не наша. На нас нет греха. Слуги господа бога и гос-
пода рома привезли сюда болезнь вместе с китайскими
320
кули, которые работают на украденной у нас земле. Я был
судьей. Я знаю закон и порядок. И я говорю вам: не раз-
решает закон украсть у человека землю, заразить его ки-
тайской болезнью, а потом заточить в тюрьму па всю
жизнь.
— Жизнь коротка, и дни наши наполнены страда-
ниями,— сказал Кулау.— Давайте петь и танцевать, и бу-
дем счастливы, как можем.
Из пещеры в скале принесли калабаши 1 и пустили их
вкруговую. Они были наполнены крепчайшей настойкой
из корней растения ти; и когда жидкий огонь ударил этим
людям в мозг и разлился по телу, они забыли все и снова
стали людьми. В женщине, проливавшей жгучие слезы из
пустых глазниц, проснулись прежние чувства, и она, пе-
ребирая струны своей гитары, запела любовную песню
дикарки — песню, что родилась в темных лесных чащах
первобытного мира. Воздух дрожал от ее голоса, вла-
стного и зовущего. На цыновке, подчиняясь ритму песни,
плясал Килолиана. Каждое его движение излучало лю-
бовь, и рядом с ним, на цыновке, плясала женщина, чьи
пышные бедра и высокая грудь странно не вязались с
изъеденным болезнью лицом. То была пляска живых
мертвецов, ибо в их разлагающихся телах еще таились и
любовь и желания. Все громче звучала любовная песня
женщины, проливавшей жгучие слезы из невидящих глаз,
все упоеннее плясали танцоры пляску любви в теплой
ночной тишине, все быстрее ходили по рукам калабаши,
и упорным огнем тлели у всех в мозгу воспоминания и
страсть.
Рядом с женщиной на цыновке плясала тоненькая де-
вушка; лицо у нее было красивое и чистое, но на скрю-
ченных руках, поднимавшихся и падавших в пляске, бо-
лезнь уже оставила свой разрушительный след. А оба
идиота — страшная, отвратительная пародия на чело-
века — плясали поодаль, бормоча и хрипя что-то невнят-
ное, пародируя любовь.
Но вот любовная песня женщины оборвалась на полу-
слове, опустились на землю калабаши, и кончилась
пляска. Взгляды всех устремились в пропасть, к морю,
1 Калабаши — выдолбленная тыква, служащая сосудом.
21 Джек Лондон, т. 2 321
над которым в: залитом луною воздухе призрачным огнем
сверкнула ракета.
— Это солдаты»— сказал Кулау.— Завтра будет бой.
Нужно подкрепиться сном и подготовиться.
Прокаженные повиновались и уползли в свои норы,,
и скоро Кулау остался один. Он сидел неподвижно в свете
луны, положив на колени винтовку и глядя вниз на дале*
кий берег, к которому приставали лодки.
Здесь, наверху, долина Калалау была надежным убе-
жищем. Если не считать Килолианы, знавшего обходные
тропы в отвесных стенах ущелья, никто не мог добраться
сюда, кроме как по острому горному гребню. Гребень этот
тянулся на сотню ярдов в длину; в ширину он был не
больше двенадцати дюймов. По обе стороны его зияли
пропасти. Стоило поскользнуться — и справа и слева
человека ждала верная смерть. Но в конце пути перед ним
открывался земной рай. Море зелени омывало ущелье,
заливая его от стены до стены зелеными волнами, стекая
со скалистых уступов обильными струями лоз и разбрыз-
гивая по всем расщелинам пену папоротников и воздуш-
ных корней. Долгие месяцы Кулау и его подданные вели
борьбу с этим морем растительности. Им удалось оттес-
нить буйные цветущие заросли, и теперь бананам, апель-
синным и манговым деревьям стало свободнее. На неболь-
ших полянках рос дикий аррорут; на каменных террасах,
покрытых слоем земли, они развели таро и дыни; и на
всех открытых местах, куда проникало солнце, поднима-
лись деревья папайя, отягченные золотыми плодами.
В это убежище Кулау ушел из низовьев долины, от
моря. Если бы пришлось уходить и отсюда, у него были
на примете другие ущелья, еще выше, среди громоздя-
щихся горных вершин. И теперь он сидел, положив рядом
с собою винтовку, и вглядывался сквозь завесу листвы
в солдат на далеком берегу. Он разглядел, что они при-
везли с собой тяжелые пушки, отражавшие солнце, как
зеркала. Прямо перед ним тянулся острый гребень. По
тропинке, ведущей к нему снизу, ползли крошечные
точки — люди. Кулау знал, что это не солдаты, а поли-
ция. У этих ничего не выйдет, и вот тогда за дело возь-
мутся солдаты.
322
Он любовно провел искалеченной рукой по стволу вин-
товки и проверил прицел. Стрелять он научился давно,
когда охотился на острове Ниихау, где до сих пор не за-
были его меткой стрельбы.
По мере того как движущиеся точки приближались и
увеличивались, Кулау определял дистанцию с поправкой
на ветер, дувший сбоку, и учитывал возможность пере-
лета по таким низко расположенным целям. Но стрелять
он не стал. Он дал им добраться до начала острого гребня
и только тогда обнаружил свое присутствие. Он спросил,
не выходя из зарослей:
— Что вам нужно?
— Нам нужен Кулау-прокаженный,— ответил началь-
ник отряда туземной полиции, голубоглазый американец.
— Уходите обратно,— сказал Кулау.
Он знал этого человека: это был шериф,— тот, кто не
дал ему жить на Ниихау и прогнал его через весь Кауаи
в долину Калалау, а оттуда вверх, в ущелье.
— Кто ты?—спросил шериф.
— Я Кулау-прокаженный,— послышалось в ответ.
— Тогда выходи. Ты нам нужен, живой или мерт-
вый. Твоя голова оценена в тысячу долларов. Тебе не
уйти.
Кулау громко рассмеялся в своем тайнике.
— Выходи! — скомандовал шериф, но ответом ему
было молчание. <
Он посовещался с полицейскими, и Кулау понял, что
они решили взять его штурмом.
— Кулау! — крикнул шериф.— Кулау, я иду к тебе.
— Тогда погляди сначала на солнце, и небо, и море,
потому что больше ты их никогда не увидишь.
— Хорошо, хорошо, Кулау,— сказал шериф прими-
рительным тоном.— Я знаю, что ты стреляешь без про-
маха. Но в меня ты не станешь стрелять. Я ничем тебя
не обидел.
Кулау проворчал что-то.
— Право же,— настаивал шериф,— я ведь ничем тебя
не обидел, разве не так?
— Ты обижаешь меня тем, что пытаешься засадить
в тюрьму,— прозвучал ответ.— И ты обижаешь меня тем,
21*
323
что пытаешься получить за мою голову тысячу долларов.
Если тебе дорога жизнь, стой на месте.
— Я должен до тебя добраться. Что поделаешь, &то
мой долг.
— Ты умрешь раньше, чем доберешься до меня.
Шериф был не трус, но тут он заколебался. Он по-
смотрел вниз, в пропасть, окинул взглядом острый, как
нож, гребень и решился.
— Кулау! — крикнул он.
Заросли молчали.
— Кулау, не стреляй. Я иду.
Шериф повернулся к полицейским, отдал им какое-то
приказание и пустился в свой опасный путь. Он шел мед-
ленно. Это напоминало ходьбу по канату. Кроме воздуха,
ему не за что было ухватиться. Камни сыпались у него
из-под ног и стремительно летели в пропасть. Солнце па-
лило, и по лицу у него катился пот. Но он все шел и, на-
конец, достиг половины пути.
— Стой! — скомандовал Кулау из зарослей.— Еще
шаг, и я стреляю.
Шериф остановился, покачиваясь над бездной, чтобы
удержать равновесие. Он побледнел, но во взгляде его
была решимость. Он облизал пересохшие губы и заго-
ворил:
— Кулау, ты не убьешь меня. Я знаю, что не убьешь.
Он снова двинулся вперед. Пуля заставила его пере-
вернуться волчком. Когда он падал, на лице его про-
мелькнуло сердитое недоумение. Он успел подумать, что
если упасть на острый гребень, то еще можно спастись,—
но тут смерть настигла его. Секунда — и гребень был
пуст. И тогда пятеро полицейских один за другим смело
пустились бегом по острому гребню, а остальные тут же
открыли огонь по зарослям. Это было безумием. Кулау
нажимал курок так быстро, что пять выстрелов прогре-
мели почти непрерывной очередью. Пригнувшись к самой
земле от пуль, со свистом прорезавших кусты, он выгля-
нул из зарослей. Четверо полицейских исчезли так же,
как их начальник. Пятый, еще живой, лежал поперек
гребня. На дальнем конце толпились остальные полицей-
ские, уже переставшие стрелять. Положение их на этой
голой скале было безнадежным: Кулау мог снять их всех
324
до последнего, не дав им спуститься. Но он не стрелял.
И после короткого совещания один из полицейских снял
с себя белую рубашку и помахал ею, как флагом. Потом
он, а за ним и другбй пошли по гребню к раненому това-
рищу. Не выдавая себя ни одним движением, Кулау смот-
рел, как они медленно отступали и снова превратились в
темные точки, спустившись вниз, в долину.
Два часа спустя Кулау заметил из другого укры-
тия, что группа полицейских пробует подняться по про-
тивоположному склону долины. Дикие козы разбега-
лись от них, а они лезли все выше и выше. И, нако-
нец, не доверяя самому себе, Кулау послал за Кило-
лианой.
— Нет, здесь им не пройти,— сказал Килолиана.
— А козы?—спросил Кулау.
— Козы пришли из соседней долины, а сюда им не
попасть. Дороги нет. Эти люди не умнее коз. Они упа-
дут и разобьются насмерть. Давай посмотрим.
— Они смелые,— сказал Кулау.— Давай посмотрим.
Лежа рядом на ковре из лиан, под свисающими сверху
желтыми цветами хау, они смотрели, как крошечные чело-
вечки карабкаются вверх,— и то, чего они ждали, случи-
лось: трое полицейских оступились, упали и, докатив-
шись до выступа, камнем полетели вниз.
Килолиана усмехнулся.
— Больше нас не будут тревожить,— сказал он.
— У них есть пушки,— возразил Кулау.— Солдаты
еще не сказали своего слова.
Разморенные жарой, прокаженные спали в пещерах.
Кулау тоже дремал у своего логовища, держа на коленях
начищенную, заряженную винтовку. Девушка с искале-
ченными руками лежала в зарослях, наблюдая за острым
гребнем. Вдруг Кулау вскочил, забыв про сон: на берегу
раздался взрыв. В следующее мгновение воздух словно
разодрало на части. Этот немыслимый звук испугал его.
Казалось, боги схватили небесный покров и рвут его, как
женщины рвут на полосы ткань. Страшный звук быстро
приближался. Кулау с оЪаской поднял глаза. И вот сна-
ряд разорвался высоко в горах, и столб черного дыма
вырос над ущельем. Утес дал трещину, и обломки поле-
тели к его подножью.
325
Кулау провел рукой по взмокшему лбу. Он был потря-
сен. Он еще никогда не слышал орудийной стрельбы и
даже не мог себе представить, как это страшно.
— Раз,— сказал Каналей, решив почему-то вести счет
выстрелам.
Второй и третий снаряд с визгом пролетели над
ущельем и разорвались за ближним хребтом. Капалеи
считал. Прокаженные высыпали на открытое место перед
пещерами. Вначале стрельба испугала их, но снаряды пе-
релетали через ущелье, и скоро они успокоились и стали
любоваться новым для них зрелищем. Оба идиота виз-
жали от восторга и принимались кривляться и прыгать
всякий раз, как воздух раздирало снарядом. Кулау почти
успокоился. Пушки не причиняли вреда. Наверно, такими
большими снарядами и на таком расстоянии невозможно
стрелять метко, как из винтовки.
Но вот что-то изменилось. Теперь снаряды не доле-
тали до ник. Один разорвался в зарослях у острого
гребня. Кулау вспомнил про девушку, которая лежала на
страже, и побежал туда. Кусты еще дымились, когда он
заполз в чащу.. Изумление охватило его. Ветки были по-
ломаны, расщеплены. Там, где он оставил девушку, в
земле была яма. Девушку разорвало в клочья. Снаряд
попал прямо в нее.
Выглянув из кустов и убедившись, что на гребне нет
солдат, Кулау пустился бегом обратно к пещерам. Сна-
ряды летели над ним с воем, свистом, стоном, и вся до-
лина гудела и сотрясалась от взрывов. Перед пещерами
весело скакали оба идиота, вцепившись друг в друга полу-
сгнившими пальцами. И вдруг Кулау увидел, как рядом
с ними из земли поднялся столб черного дыма. Взрывом
их отшвырнуло в разные стороны. Один лежал непо-
движно, другой на руках пополз к пещере. Ноги его во-
лочились по земле, из ран хлестала кровь. Он был весь
в крови и скулил, как собачонка. Все остальные, кроме
Капалеи, попрятались в пещеры.
— Семнадцать,— сказал Капалеи и тут же доба-
вил: —Восемнадцать.
Восемнадцатый снаряд упал у самого входа в одну из
пещер. Прокаженные высыпали на волю, но из этой пе-
щеры никто не показывался. Кулау вполз в нее, зады-
326
хаясь от едкого, вонючего дыма. На земле лежали четыре
изуродованных трупа. Среди них была женщина с неви-
дящими глазами, у которой только теперь иссякли слезы.
Подданных Кулау охватила паника, и они уже двину-
лись по тропе, уводившей из ущелья вверх, в хаос вершин
и обрывов. Раненый идиот, тихо подвывая, тащился по
земле, стараясь поспеть за остальными. Но у самого на-
чала подъема силы изменили ему, и он скорчился и затих.
— Его нужно убить,— сказал Кулау, обращаясь к
Капалеи, который сидел там же, где и раньше.
— Двадцать два,— ответил Каналей.— Да, лучше
убить его. Двадцать три... двадцать четыре.
Увидев направленное на него дуло, идиот громко
взвизгнул. Кулау заколебался и опустил винтовку.
— Это не легко,— сказал он.
— Ты дурак. Двадцать шесть, двадцать семь,— ска-
зал Капалеи.— Дай я тебя научу.
Он встал и, подняв с земли тяжелый камень, пошел к
раненому. В ту минуту, когда он замахнулся, новый сна-
ряд попал прямо в него, тем самым избавив его от необ-
ходимости действовать и подведя итог его счету.
Кулау остался один в ущелье. Он провожал глазами
своих подданных, пока последние скрюченные фигуры не
исчезли за выступом горы. Потом повернулся и пошел
вниз, к зарослям, где убило девушку. Стрельба продол-
жалась, но он не уходил, так как заметил, что далеко
внизу к подъему двинулись солдаты. Один снаряд разо-
рвался в десяти шагах от него. Распластавшись на земле,
Кулау слышал, как осколки пролетели над ним. Цветы
хау посыпались на него дождем. Он поднял голову, по-
смотрел на тропинку и вздохнул. Ему было очень
страшно. Пули не смутили бы его, но орудийный огонь
вселял в него ужас. При каждом выстреле он, дрожа, при-
никал к земле, но всякий раз опять поднимал голову и
следил за тропинкой.
Наконец, стрельба прекратилась. Верно, потому, ре-
шил он, что солдаты уже близко. Они ползли по тро-
пинке гуськом, и он стал было считать их, но сбился со
счета. Их было не меньше сотни, и все они пришли за
ним — Кулау-прокаженным. На мгновение в нем вспых-
нула гордость. С винтовками и пушками, с полицией и
327
солдатами они идут за ним, а он — один, да еще больной,
калека. За него, живого или мертвого, обещана тысяча
долларов. Во всю свою жизнь он не имел столько денег.
Это была горькая мысль. Капалеи сказал правду. Он,
Кулау, никому не сделал зла. Просто белым людям нужны
были рабочие руки на краденой земле, и они привезли
китайских кули, а с ними пришла болезнь. И теперь,
оттого что его заразили этой болезнью, он стоит тысячу
долларов, но ему-то их не получить! Его труп, сгнивший
от болезни или разорванный снарядом,— вот за что бу-
дут выплачены эти огромные деньги.
Когда солдаты добрались до острого гребня, Кулау
хотел было предупредить их, но взгляд его упал на уби-
тую девушку, и он смолчал. Когда на тропинке показался
шестой солдат, он открыл огонь и стрелял до тех пор,
пока тропинка не опустела. Он выпускал пули, снова за-
ряжал винтовку и снова стрелял не переставая. Все ста-
рые обиды огнем горели у него в мозгу, им овладела
ярость и жажда мщения. Растянувшись по всей тропе,
солдаты тоже стреляли, и хотя они залегли, стараясь
укрыться в неглубоких выемках, целиться по ним было
легко. Пули свистели и ударялись вокруг Кулау, со зво-
ном отскакивая от камней. Одна пуля царапнула его по
черепу, другая обожгла лопатку, не оцарапав кожи.
Это было настоящее побоище, и учинил его один чело-
век. Солдаты стали отступать, унося раненых. Снимая их
выстрелами одного за другим, Кулау вдруг почувствовал
запах горелого мяса. Он огляделся по сторонам, но потом
понял, что это его пальцы горят от накалившейся вин-
товки. Проказа разрушила нервы рук. Мясо горело, и он
чувствовал запах, но ощущения боли не было.
Он лежал в зарослях и улыбался, но вдруг вспомнил
о пушках. Они, вероятно, замолчали ненадолго и теперь
уже будут стрелять прямо по зарослям, откуда он вел
огонь. Не успел он отодвинуться за выступ скалы, куда,
по его наблюдениям, снаряды не попадали, как обстрел
возобновился. Кулау считал: еще шестьдесят снарядов
выпустили пушки по ущелью, а потом замолчали. Неболь-
шая площадь была так изрыта воронками, что, казалось,
ничего живого там не могло остаться. Солдаты так и ре-
шили и под палящими лучами послеполуденного солнца
328
опять полезли вверх по тропе. И снова им не удалось
пройти по гребню, и снова они отступили к морю.
Еще два дня Кулау удерживал тропу, хотя солдаты
продолжали обстреливать его укрытие из пушек. На тре-
тий день, на скалистой гряде, нависавшей над ущельем,
появился один из прокаженных, мальчик Пахау, и про-
кричал ему, что Килолиана, охотясь на коз, чтобы им
всем не умереть с голода, упал и разбился и что женщины
перепуганы и не знают, что делать. Кулау велел маль-
чику спуститься и, дав ему запасную винтовку, оставил
его сторожить тропу, а сам поднялся к своим подданным.
Они совсем пали духом. Большинство из них были слиш-
ком слабы, чтобы добывать себе пищу в таких тяжких
условиях, поэтому все они голодали. Кулау выбрал двух
женщин и мужчину, у которых болезнь зашла еще не
слишком далеко, и послал их в ущелье за едой и цынов-
ками. Остальных он постарался утешить и подбодрить,
так что даже самые слабые стали помогать в постройке
шалашей.
Но посланные за едой не вернулись, и Кулау пошел
назад в ущелье. Когда он появился над обрывом, одно-
временно щелкнуло пять-шесть затворов. Одна пуля про-
била ему мякоть плеча, другая ударилась о скалу, и отле-
тевшим осколком ему порезало щеку. Он отпрянул назад,
но успел заметить, что ущелье кишит солдатами. Его под-
данные предали его. Они не выдержали ужаса канонады
и предпочли ей Молокаи — тюрьму.
Отступив на несколько шагов, Кулау снял с пояса тя-
желую патронную сумку. Он залег среди скал и, когда
над обрывом поднялась голова и плечи первого солдата,
спустил курок. Так повторилось два раза, а потом, после
паузы, из-за края обрыва вместо головы и плеч высунулся
белый флаг.
— Что вам нужно? — спросил Кулау.
— Мне нужно тебя, если ты — Кулау-прокаженный,—
раздался ответ.
Кулау забыл об опасности, забыл обо всем,— он ле-
жал и дивился необычайному упорству этих хаоле — бе-
лых людей, которые добиваются своего, несмотря ни на
что. Да, они добиваются своего, подчиняют себе все
и вся, даже если это стоит им жизни. Он почувствовал
329
восхищение перед их волей, которая сильнее жизни и по-
коряет все на свете. Он понял, что дело его безнадежно.
С волей белого человека спорить нельзя. Убей он их ты-
сячу, они все равно подымутся, как песок морской, и
умножатся, и доконают его. Они никогда не признают
себя побежденными. В этом их ошибка и их сила. У его
народа этого нет. Теперь ему стало понятно, как ничтож-
ная горсть посланцев господа бога и господа рома сумела
поработить его землю. Это случилось потому...
— Ну, что же? Пойдешь ты со мной? —Это был го-
лос невидимого человека, державшего белый флаг. Ну да,
он настоящий хаоле, идет прямо напролом к своей цели.
— Давай поговорим,— сказал Кулау.
Над обрывом поднялась голова и плечи, а потом и
весь человек. Это был молоденький капитан с нежным
лицом и голубыми глазами, стройный, подтянутый. Он
двинулся вперед, потом, по знаку Кулау, остановился и
сел шагах в пяти от него.
— Ты храбрый,— сказал Кулау задумчиво.— Я могу
убить тебя, как муху.
— Нет, не можешь,— ответил тот.
— Почему?
— Потому что ты — человек, Кулау, хоть и скверный.
Я знаю твою историю. Убивать ты умеешь.
Кулау проворчал что-то, но в душе был полыцен.
— Что ты сделал с моими людьми? —спросил он.—
Где мальчик, две женщины и мужчина?
— Они сдались нам. А теперь твоя очередь,— я при-
шел за тобой.
Кулау недоверчиво рассмеялся.
— Я свободный человек,— заявил он.— Я никого не
обижал. Одного я прошу: чтобы меня оставили в покое.
Я жил свободным и свободным умру. Я никогда не
сдамся.
— Значит, твои люди умнее тебя,— сказал молодой
капитан.— Смотри, вот они идут.
Кулау обернулся. Сверху двигалась страшная процес-
сия: остатки его племени со вздохами и стонами тащи-
лись мимо него во всем своем жалком уродстве.
Но Кулау суждено было изведать еще большую го-
речь, ибо, поровнявшись с ним, они осыпали его оскорби-
330
тельной бранью, а старуха, замыкавшая шествие, остано-
вилась и, вытянув костлявую руку с когтями гарпии,
оскалив зубы и тряся головой, прокляла его. Друг за
другом прокаженные перебирались через скалистую гряду
и сдавались притаившимся в засаде солдатам.
— Теперь ты можешь идти,— сказал Кулау капи-
тану.— Я никогда не сдамся. Это мое последнее слово.
Прощай.
Капитан соскользнул вниз, к своим солдатам. В сле-
дующую минуту он поднял надетый на ножны шлем, и
пуля, выпущенная Кулау, пробила его насквозь. До вечера
они стреляли по нему с берега, и когда он ушел выше, в
неприступные скалы, солдаты двинулись за ним следом.
Шесть недель гонялись они за Кулау среди острых
вершин и по козьим тропам. Когда он скрывался в зарос-
лях лантаны, они расставляли цепи загонщиков и гнали
его, как кролика, сквозь лантановые джунгли и кусты
гуава. Но всякий раз он путал следы и ускользал от
них. Настигнуть его не было возможности. Если пресле-
дователи наседали вплотную, Кулау пускал в дело вин-
товку, и они уносили своих раненых по горным тропинкам
к морю. Случалось, что солдаты тоже стреляли, заметив,
как мелькает в чаще его коричневое тело. Однажды они
нагнали его впятером на открытом участке тропы и выпу-
стили в него все заряды. Но он, хромая, ушел от них по
краю головокружительной пропасти. Позже они нашли на
земле пятна крови и поняли, что он ранен. Через шесть
недель на него махнули рукой. Солдаты и полицейские
возвратились в Гонолулу, предоставив ему долину Кала-
лау в безраздельное пользование, хотя время от времени
охотники-одиночки пытались изловить его... на свою же
погибель.
Два года спустя Кулау в последний раз заполз в за-
росли и растянулся на земле среди листьев ти и цветов
дикого имбиря. Свободным он прожил жизнь и свобод-
ным умирал. Стал накрапывать дождь, и он закрыл свои
изуродованные ноги рваным одеялом. Тело его защищал
клеенчатый плащ. Маузер он положил себе на грудь, за-
ботливо стерев со ствола дождевые капли. На руке, выти-
равшей винтовку, уже не было пальцев; он не мог бы
теперь нажать на спуск.
331
Он закрыл глаза; слабость заливала тело, в голове
стоял туман, и он понял, что конец его близок. Как ди-
кий зверь, он заполз в чащу умирать. В полусознании,
в бреду он возвращался мыслью к дням своей юности на
Ниихау. Жизнь угасала, все тише стучал по листьям
дождь, а ему казалось, что он снова объезжает диких ло-
шадей и строптивый двухлеток пляшет под ним и встает
на дыбы; а вот он бешено мчится по корралю, и Ттодруч-
ные конюхи разбегаются в стороны и перемахивают через
загородку. Минуту спустя, совсем не удивившись этой
внезапной перемене, он гнался за дикими быками по гор-
ным пастбищам и, набросив на них лассо, вел их вниз,
в долину. А в загоне, где шло клейменье, от пота и пыли
ело глаза и щипало в носу.
Вся его здоровая, вольная молодость грезилась ему,
пока острая боль наступающего конца не вернула его к
действительности. Он поднял свои обезображенные руки
и в изумлении посмотрел на них. Почему? Как? Как мог
он, молодой, свободный, превратиться вот в это? Потом
он вспомнил все, и на мгновенье снова стал Кулау-прока-
женным. Веки его устало опустились, шум дождя затих.
Томительная дрожь прошла по телу. Потом и это кон-
чилось. Он приподнял голову, но сейчас же снова уронил
ее на траву. Глаза его открылись и уже не закрывались
больше. Последняя мысль его была о винтовке, и, обхва-
тив ее беспалыми руками, он крепко прижал ее к груди.
КУСОК МЯСА
Последним кусочком хлеба Том Кинг подобрал послед-
нюю каплю мучного соуса, начисто вытер им тарелку и
долго, сосредоточенно жевал его. Из-за стола он встал с
гнетущим ощущением голода. А ведь только он один и
поел. Обоих ребятишек уложили спать пораньше в сосед-
ней комнате, в надежде что во сне они забудут о пустых
желудках. Жена не притронулась к еде и сидела молча,
озабоченно наблюдая за мужем. Это была худая, измож-
денная женщина из рабочего класса, сохранившая еще
остатки былой привлекательности. Муку для соуса она
заняла у соседей. Последние два полпенни ушли на по-
купку хлеба.
Том Кинг присел у окна на расшатанный стул, затре-
щавший под его тяжестью, и машинально, сунув в рот
трубку, полез в боковой карман. Отсутствие табака вер-
нуло его к действительности, и, обругав себя за беспамят-
ность, он отложил трубку в сторону. Движения его были
медленны, почти неуклюжи,— казалось, он изнемогает под
тяжестью собственных мускулов. Это был человек весьма
внушительного вида и внушительного сложения; наруж-
ность его не слишком располагала к себе. Грубая поно-
шенная одежда висела на нем мешком. Ветхие башмаки
были подбиты слишком тяжелыми подметками, тоже от-
служившими свой век. Ворот дешевой, двухшиллинговой
333
рубашки давно обтрепался, а покрывавшие ее пятна уже
не поддавались чистке.
Профессию Тома Кинга можно было безошибочно
определить по его лицу — типичному лицу боксера. Дол-
гие годы работы на ринге наложили на него свой отпеча-
ток, придав ему какую-то настороженность зверя, гото-
вого к борьбе. Это угрюмое лицо было чисто выбрито,
словно для того, чтобы все его черты выступили как
можно резче. Бесформенные губы складывались в крайне
жесткую линию, и рот был похож на шрам. Тяжелая,
массивная нижняя челюсть выдавалась вперед. Глаза под
набрякшими веками и кустистыми бровями двигались
медленно и казались почти лишенными выражения. Да, в
наружности Кинга несомненно было что-то звериное и
особенно в его глазах — сонных с виду глазах льва,
готового к схватке. Низкий лоб был покат, а под коротко
остриженными волосами отчетливо проступал каждый бу-
гор на обезображенной голове. Нос, дважды сломанный,
исковерканный бессчетными ударами на все лады, и отто-
пыренное, всегда распухшее ухо, изуродованное так, что
оно стало вдвое больше своей нормальной величины, тоже
отнюдь его не красили, а уже проступавшая на недавно
выбритых щеках борода придавала коже синеватый
оттенок.
Словом, у Тома Кинга была внешность человека, кото-
рого можно испугаться где-нибудь в темном переулке или
в каком-либо уединенном месте. А между тем он вовсе
не был преступником и никогда ничего преступного не
совершал. Не считая потасовок, обычных для человека
его занятий, он никому не делал вреда. Никто никогда
не видел, чтобы он затеял ссору. Том Кинг был боксер-
профессионал и всю свою боевую свирепость сохранял
для профессиональных выступлений. Вне ринга он был
флегматичен, покладист, а в молодые годы, когда у него
водились деньги, раздавал их щедрой рукой, не заботясь
о себе. Он не страдал злопамятностью и имел мало вра-
гов. Бой на арене являлся для него средством к жизни.
На ринге он наносил удары, чтобы причинить поврежде-
ния, чтоб изувечить противника, уничтожить его, но
делал это без злобы. Для него это было обыкновенным
деловым занятием. Зрители собирались и платили
334
деньги, чтобы посмотреть, как противники нокаутируют
ДРУГ Друга. Победителю доставалась большая часть де-
нежного приза. Когда Том Кинг встретился двадцать лет
назад с Улумулу Гуджером, он знал, что нижняя челюсть
Гуджера, сломанная в ньюкаслском состязании, всего ме-
сяца четыре как зажила. И он метил именно в эту че-
люсть, и опять сломал ее на девятом раунде, но не по-
тому, что питал к Гуджеру вражду, а потому, что это был
наиболее верный способ вывести Гуджера из строя и по-
лучить большую часть приза. И Гуджер не обозлился на
него. Таков был закон игры, оба они знали его и следо-
вали ему.
Том Кинг был несловоохотлив. Сидя у окошка, он
молчал, угрюмо разглядывая свои руки. На тыльной сто-
роне кистей выступали толстые, вздутые вены, а расдлю-
щенные и изуродованные суставы пальцев свидетельство-
валиослужбе, которую они несли. Том Кинг никогда не
слыхал, что жизнь человека — это жизнь его сосудов, но
что значат эти толстые набухшие вены — было ему очень
хорошо известно. Его сердце гнало по ним слишком много
крови под слишком высоким давлением. Они уже не
справлялись со своей работой. Задавая им непосильную
задачу, он заставил их потерять эластичность, а вместе
с этим утратил и свою былую выносливость. Теперь он
легко уставал и уже не мог двадцать бешеных раундов
подряд биться, биться, биться, как одержимый, от гонга
до гонга, то прижавшись к канатам, то сам отбрасывая
к канатам противника и с каждым раундом усиливая
ярость своих атак, чтобы в двадцатом, последнем, раун-
де, когда весь зал, вскочив, ревет, собрать воедино
всю свою стремительность и всю мощь и нападать, бить,
увертываться, снова и снова обрушивая на противника
град ударов и получая такой же град ударов в ответ, в то
время как сердце безотказно гонит по упругим жклам
бурно приливающую кровь. Вздувавшиеся во время боя
вены потом всепда опадали, хотя и не совсем,— каждый
раз, незаметно для глаза, они становились чуточку шире
прежнего.
Том Кинг смотрел на свои вены и на искалеченные
суставы пальцев, и на мгновение ему припомнилось, какой
юношески-безупречной формой обладали эти руки до
335
того, как он впервые разможжил одну из костяшек о го-
лову Бенни Джонса, известного под кличкой «Валлий-
ское Страшилище».
Голод снова заговорил в нем.
— Эх! Неужели нельзя достать кусок мяса! — про-
бормотал он, сжимая свои огромные кулаки, и тихонько
выругался.
— Я пробовала, просила и у Берке и у Соулея...—
виновато сказала жена.
— Не дали?—спросил он.
— Ни на полпенни. Берке сказал...— Она запнулась.
— Договаривай! Что он сказал?
— Да что мы и так уж много забрали у него продук-
тов в долг и что Сэндл, наверное, задаст тебе нынче
трепку.
Том Кинг хмыкнул, но промолчал. Ему вспомнился
вдруг булль-террьер, которого он держал, когда был по-
моложе, и закармливал до отвала мясом. Тогда Берке
поверил бы ему, Кингу, тысячу бифштексов в долг. Но
времена изменились. Том Кинг старел, а старые боксеры,
выступающие в состязаниях во второразрядных клубах,
не могут рассчитывать на сколько-нибудь порядочный
кредит у лавочников.
Том Кинг встал в это утро с тоской по куску говя-
дины, и тоска эта не утихала. К тому же он знал, что
недостаточно натренирован для предстоящей борьбы.
Этот год в Австралии выдался засушливый, дела у всех
шли туго, и даже случайную работу не легко было поды-
скать. Партнера для тренировки у Тома не было, питался
он плохо, редко ел досыта. Иногда он по нескольку
дней работал чернорабочим, если удавалось устроиться,
а по утрам обегал кругом весь парк Домен для трени-
ровки ног. Но трудно тренироваться без партнера, да
еще когда у тебя жена и ребятишки, которых надо про-
кормить. Предстоящее состязание с Сэндлом не слишком-
то подняло его кредит у лавочников. Секретарь Гейеги-
клуба выдал ему вперед три фунта — ту часть приза, ко-
торая причитается побежденному,— но дать что-либо
сверх этого отказался. Время от времени Кингу удава-
лось перехватить несколько шиллингов у старых прияте-
лей; они одолжили бы ему и больше, если бы не засуха,
336
из-за которой им самим приходилось туго. Нет, что уж
правду таить,— он плохо подготовлен к состязанию. Сле-
довало бы лучше питаться и не иметь столько забот.
К тому же в сорок лет труднее входить в форму, чем в
двадцать.
— Который час, Лиззи?
Жена побежала к соседям через площадку узнать
время и тотчас вернулась.
— Без четверти восемь.
— Первый бой начнется через несколько минут,—
сказал он.— Это только пробный. Потом пойдет бой в
четыре раунда между Диллером Уэллсом и Гридли, потом
в десять раундов — между Скайлайтом и каким-то матро-
сом. Мне выступать не раньше, чем через час.
Посидев молча еще минут десять, он поднялся.
— Правду сказать, Лиззи, у меня не было настоящей
тренировки.
Взяв шляпу, Кинг направился к двери. Он не поцело-
вал жену,— он никогда не целовал ее на прощанье,— но
в этот вечер она сама решилась его поцеловать и, обхва-
тив руками за шею, заставила нагнуться к ней; она вы-
глядела совсем маленькой рядом со своим громадиной-
мужем.
— Ни пуха ни пера, Том,— шепнула она.— Ты дол-
жен его одолеть.
— Да, я должен его одолеть,— повторил он.— Тут и
говорить не о чем. Я должен его одолеть, вот и все.
Он засмеялся с притворной веселостью, а жена еще
теснее прижалась к нему. Поверх ее плеча он окинул
взглядом убогую комнату. Здесь было все, чем он обладал
в этом мире: комната, за которую давно не плачено, жена
и ребятишки. И он уходил в ночь, покидал их, чтобы до-
быть пропитание для своей подруги и детенышей, но не
так, как добывает его современный рабочий, направ-
ляясь на однообразную, изнурительную работу к своему
станку, а древним, царственно-первобытным, звериным
способом — в бою.
— Я должен его одолеть,— повторил он, на этот раз
с ноткой отчаяния в голосе.— Если побью, получу три-
дцать фунтов, расплачусь со всеми долгами, и еще куча
денег останется. Не побью — не получу ничего, ни
22 Джек Лондон, т. 2 337
единого пенни, даже на трамваи до дому не получу.
Ну, прощай, старуха. Если побью — вернусь прямо
домой.
— Я не лягу, буду дожидаться! — крикнула она ему
вдогонку, выглянув на лестницу.
До Гейети-клуба было добрых две мили, и, шагая по
улице, Том Кинг вспомнил, как в былые, счастливые дни,
он, чемпион тяжелого веса Нового Южного Уэльса, ездил
на состязания в кебе, и кто-нибудь из тех, кто ставил
на него тогда большие суммы, сопровождал его и платил
за кеб. И вот теперь Томми Бернс и этот янки Джек
Джонсон катаются в автомобилях, а он тащится пешком!
А ведь отмахать добрых две мили — неважная подготовка
к бою, кто ж этого не знает. Он стар, а жизнь не милует
стариков. Ни на что он больше не годен, разве только
на черную работу, да и тут сломанный нос и изуродо-
ванное ухо оказывают ему плохую услугу. Жаль, что он
не выучился какому-нибудь ремеслу. Да, как видно, так
было бы лучше. Но никто в свое время не дал ему такого
совета, да и в глубине души он знал, что все равно не
стал бы никого слушать. Ведь жизнь давалась ему тогда
так легко. Уйма денег, жаркие, славные бои, а в проме-
жутках — долгие периоды отдыха, безделья... целая свита
услужливых льстецов... похлопывания по спине, рукопо-
жатия... светские щеголи, наперебой угощавшие его виски,
добивавшиеся, как высокой чести, пятиминутного раз-
говора с ним... И венец всего — неистовствующая пуб-
лика, бурный финал, судья, объявляющий: «Победил
Кинг!», и его имя на столбцах спортивной хроники в га-
зетах на следующий день.
Да, славное было времечко! Но сейчас, после того
как он, по своему обыкновению, медленно и долго раз-
мышлял над этим, ему стало ясно, что он в ту пору стал-
кивал с дороги стариков. Он был тогда восходящей
звездой, Молодостью, а они — близившейся к закату
Старостью. Немудрено, что победа над ними давалась
ему легко: у них были вздувшиеся жилы, искалеченные
суставы, крепко засевшая в теле усталость от бесчислен-
ных проведенных ими боев. Ему вспомнилось, как в Раш-
Каттерс Бэй он побил старого Стоу шера Билла на во-
семнадцатом раунде и как тот, словно ребенок, плакал
338
потом у себя в раздевалке. Быть может, Билл просрочил
плату за квартиру? Может, дома его ждала жена, ре-
бятишки? И, может, Билл в день состязания был го-
лоден и тосковал по куску мяса? Старик не хотел сда-
ваться, и он страшно его разделал. Теперь, сам находясь
в его шкуре, Том Кинг понимал, что в тот вечер, двадцать
лет назад, Стоушер Билл ставил на кон куда больше, чем
юный Том, сражавшийся ради славы, ради легко доста-
вавшихся ему денег. Что ж мудреного, если Стоушер
Билл плакал потом в раздевалке!
Да, каждому, как видно, отпущено сил на определен-
ное число схваток, не больше. Таков железный закон боя.
Один может выдержать сотню тяжелых боев, другой —
только двадцать; каждого, в соответствии с его сложе-
нием и темпераментом, хватает на определенное время,
а потом он—конченный человек. Что ж, его, Тома Кинга,
хватило на большее, чем многих других, и на его долю
выпало больше жестоких, изнурительных боев, которые
задавали такую работу легким и сердцу, что они, каза-
лось, готовы были лопнуть, и артерии лишались эластич-
ности, мягкая гибкость гладких юношеских мышц пре-
вращалась в жесткие узлы мускулов, нервы изматыва-
лись, выносливость подрывалась, тело и мозг утомлялись
от непосильного напряжения. Да он еще дольше продер-
жался, чем другие! Все его старые товарищи уже сошли
с ринга. Он был последним из старой гвардии. Они вы-
бывали из строя у него на глазах, и подчас он сам при-
кладывал к этому руку.
Его выпускали против стариков, и он сметал их с до-
роги одного за другим, смеясь, когда они, как старый
Стоушер Билл, плакали в раздевалке. А теперь он сам
стар, и юнцы пробуют на нем свои силы. Вот, к примеру,
хоть этот малый, Сэндл. Он приехал из Новой Зелан-
дии, где поставил рекорд. Но здесь, в Австралии, 'о нем
никто ничего не знает, и его выпускают против старого
Тома Кинга. Если Сэндл себя покажет, ему дадут против-
ников посильнее и увеличат приз, так что он, без сомне-
ния, будет сегодня биться до последнего. Ведь в этом
бою он может выиграть все — деньги, славу, карьеру.
И преградой на этом широком пути к славе и богат-
ству стоит старый, седой Кинг. А Том Кинг ничего уже
22*
больше не может выиграть — только тридцать фунтов,
чтобы расплатиться с домохозяином и с лавочниками.
И когда он подумал об этом, в его неповоротливом мозгу
возник образ сияющей Молодости, ликующей и непобеди-
мой, с гибкими мышцами, шелковистой кожей и здоро-
выми, не знающими усталости легкими и сердцем,— Мо-
лодости, которая смеется над тем, кто бережет силы. Да,
Молодость — это Возмездие! Она уничтожает стариков,
не задумываясь над тем, что, поступая так, уничтожит и
самое себя. Ее артерии вздуются, суставы на пальцах
расплющатся, и ее в свой черед уничтожит победоносная
Молодость. Ибо Молодость всегда юна. Стареют только
поколения.
На Кеслри-стрит он свернул налево и, пройдя три
квартала, подошел к Гейети-клубу. Толпа молодых сор-
ванцов, торчавших у входа, почтительно расступилась
перед ним, и он услышал за своей спиной:
— Это он! Это Том Кинг!
Направляясь в раздевалку, он встретил секретаря —
востроглазого молодого человека с лисьей мордочкой; тот
пожал ему руку.
— Как вы себя чувствуете, Том? —спросил он.
— Превосходно! Свеж, как огурчик! —ответил Кинг,
хотя знал, что лжет и что, будь у него сейчас в кармане
фунт стерлингов, он отдал бы его, не задумываясь, за
кусок мяса.
Когда он вышел из раздевалки и в сопровождении сво-
их секундантов двинулся по проходу между скамьями к
квадратной, огороженной канатами площадке в центре
зала, томящиеся в ожидании зрители встретили его бур-
ными аплодисментами и приветствиями. Том Кинг рас-
кланивался направо и налево, но замечал мало знакомых
лиц. Большинство зрителей составляли зеленые юнцы,
которых еще на свете не было, когда он пожинал первые
лавры на ринге. Нырнув под канат, Кинг легко вскочил
на площадку, прошел в свой угол и опустился на склад-
ной стул. Судья Джек Болл направился к нему — по-
жать ему руку. Болл, сошедший с ринга боксер, не
выступал уже свыше десяти лет. Кинга обрадовало,
что судьей назначен Болл. Оба они были старики.
Том знал — на Болла можно положиться. Если он обой-
340
дется с Сэндлом не совсем по правилам, Болл с него не
взыщет.
Молодые претенденты на звание боксера тяжелого
веса один за другим поднимались на площадку, судья
представлял их публике и тут же объявлял их ставки.
— Молодой Пронто из Северного Сиднея,— выкли-
кал он,— вызывает победителя. Ставит пятьдесят фунтов!
Публика аплодировала. Когда Сэндл, перескочив
через канат, уселся в своем углу, его тоже встретили апло-
дисментами. Том Кинг с любопытством поглядел на про-
тивника. Еще несколько минут — и они сойдутся в бес-
пощадном бою, в котором каждый из них приложит все
силы, чтобы измолотить другого до бесчувствия. Но рас-
смотреть Сэндла хорошенько он не мог, потому что тот,
как и он сам, был в длинных брюках и свитере, надетых по-
верх спортивного трико. Лицо Сэндла было мужественно
и красиво, над лбом вились золотистые кудри, крепкая, му-
скулистая шея говорила о большой физической мощи.
Юный Пронто прошел из угла в угол, чтобы обме-
няться рукопожатиями с противниками, и спрыгнул с
ринга. Вызовы продолжались. Юнцы один за другим
проскакивали под канат — еще безвестные, но полные
задора, спеша объявить на весь мир о своей готовности
помериться с победителем силой и ловкостью. Несколько
лет назад непобедимому Тому Кингу, достигшему апогея
славы, все предшествующие бою церемонии казались
смешными и скучными. Но теперь он сидел, как зача-
рованный, не в силах оторвать глаз от этого парада Мо-
лодости. Так было всегда — все новые и новые юнцы
проскакивали под канат и бросали свой вызов всем.
И старики неизменно склонялись перед ними, побежден-
ные. Молодые карабкались к успеху по телам стариков.
Их прибывало все больше и больше. То была Моло-
дость — ненасытная, непобедимая. И всегда они сметали
с дороги стариков, а потом сами старели и катились вниз,
следом за стариками, а за ними, неустанно напирая на
них, бесконечной чередой шли новые и новые поколения.
И так будет до скончания веков, ибо Молодость идет
своим путем и никогда не умирает.
Кинг бросил взгляд на ложу журналистов и кив-
нул Моргану из «Спортсмена» и Корбетту из «Рефери».
341
Потом протянул руки своим секундантам, Сиду Сэлливену
и Чарли Бейтсу. Они надели на него перчатки и туго
затянули их под внимательным взором одного из секун-
дантов Сэндла, который сначала придирчиво проверил
обмотки на суставах Кинга. Секундант Кинга выполнил
ту же обязанность по отношению к Сэндлу. С Сэндла
стянули брюки, он встал, и с него стащили через голову
свитер, и Том Кинг увидел перед собой воплощение Моло-
дости — с могучей грудью и крепкими мускулами, кото-
рые играли, перекатываясь, как живые, под атласистой
кожей. Жизнь била ключом в этом теле, и Том Кинг
знал, что оно не растратило еще своей свежести, что
жизнь еще не истекала из него по капле через все поры
в долгих изнурительных боях, в которых Молодость пла-
тит свою дань, выходя из них всякий раз уже не столь
юной.
Противники двинулись навстречу друг другу; прозву-
чал гонг, секунданты спрыгнули вниз, унося складные
стулья. Том Кинг и Сэндл обменялись рукопожатиями
и встали в стойку. И сразу же Сэндл, действуя подобно
хорошо слаженному механизму из стали и пружин, сделал
выпад, отступил, повторил выпад, левой ударил Тома в
глаза, правой под ребра, нырнул, чтобы избежать ответ-
ного удара, легко, словно танцуя, отскочил назад и так же
легко сделал угрожающий бросок вперед. Он был стре-
мителен и ловок. Зрелище оказалось увлекательным. Зал
огласился восторженными криками. Но Кинг не был
ослеплен этим зрелищем. Он провел уже столько боев,
с таким множеством молодых боксеров, что знал цену по-
добным ударам, чересчур быстрым и чересчур ловким,
чтобы быть опасными. Повидимому, Сэндл намеревался
развязать бой сразу. Этого следовало ожидать. Так дей-
ствует Молодость, щедро расточая свое несравненное пре-
восходство, свою дивную красу в бешеных натисках и
яростных схватках и подавляя противника великолепием
своей силы и жажды победы.
Сэндл — легконогий, горячий, живое чудо сверкаю-
щего белизной тола и разящих мускулов — наступал и
отступал, мелькая то тут, то там, повсюду, скользя и ны-
ряя, как снующий челнок, сплетая тысячу движений в
ослепительный натиск, устремленный к одной цели —
342
уничтожить Тома Кинга, стоящего на его пути к славе.
И Том Кинг терпеливо это сносил. Он знал свое дело
и теперь, когда сам уже не был молод, понял, что такое
молодость. Сейчас оставалось только выжидать, пока
противник не выдохнется. И, порешив так, он ухмыль-
нулся, пригибаясь, умышленно подставляя свое темя под
тяжелый удар. Это был предательский прием, но разре-
шенный правилами бокса. Каждый должен сам беречь
свои суставы, а если противник упорно старается треснуть
тебя по макушке, пусть пеняет на себя. Кинг мог избе-
жать удара, нагнувшись ниже, но ему припомнились его
первые бои и то, как он впервые расплющил сустав
пальца о голову Валлийского* Страшилища. Теперь он
платил той же монетой. Этот маневр был рассчитан на
то, что Сэндл разобьет себе костяшку о его голову. Пусть
даже Сэндл и не заметит этого сгоряча,— с той же вели-
колепной беззаботностью он будет снова и снова нано-
сить такие же тяжелые удары до конца боя. Но когда-
нибудь впоследствии, когда долгие бои начнут сказы-
ваться на нем, Сэндл оглянется назад и пожалеет о том,
что раздробил этот сустав о голову Тома Кинга.
Весь первый раунд нападал один Сэндл, и зритель-
ный зал гудел, восхищаясь молниеносностью его ураган-
ных атак. Он обрушивал на Кинга лавину ударов, а Кинг
не отвечал. Он не нанес ни одного удара, только прикры-
вался, блокировал, нырял, входил в клинч, спасаясь от
нападения. Он двигался неторопливо, временами делал
ложный выпад, тряс головой, получив увесистый удар, и
ни разу не сделал ни одного прыжка, ни одного отскока,
не потратил ни капли сил. Пусть в Сэндле осядет пена
Молодости, прежде чем осторожная Старость решится
отплатить ей. Все движения Кинга были размеренны,
неспешны, а прикрытые тяжелыми веками глаза и за-
стывший взгляд придавали ему вид человека, который
оглушен или движется в полусне. Но глаза его видели
все — за двадцать с лишним лет работы на ринге они
приучились ничего не упускать. Они не жмурились, встре-
чая удар? в них не мелькало боязни, они смотрели хо-
лодно, измеряя дистанцию.
В минутный перерыв по окончании раунда Том Кинг
отдыхал в своем углу. Вытянув ноги, широко раскинув
343
руки и положив их на канаты, он глубоко дышал всей
грудью и животом, в то время как секунданты обмахи-
вали его полотенцами. Закрыв глаза, он прислушивался
к голосам в публике.
— Почему ты не дерешься, Том? — кричали некото-
рые из зрителей.— Боишься ты его, что ли?
— Скованность мускулов! — заявил кто-то в первом
ряду.— Он не может двигаться быстрее. Два фунта про-
тив одного за Сэндла!
Прозвучал гонг, и противники двинулись из своих
углов. Сэндл прошел три четверти разделявшего их рас-
стояния — ему не терпелось начать, а Кинг был доволен,
что на его долю осталось меньше. Это отвечало его так-
тике экономии сил. Он не получил хорошей тренировки,
скудно питался, и каждый шаг надо было беречь. К тому
же он уже отмахал две мили пешком до ринга! Этот
раунд был повторением предыдущего: Сэндл налетал на
противника, как вихрь, и зрители орали, возмущаясь, по-
чему Кинг не дерется. Кроме нескольких вялых, безре-
зультатных ударов и ложных выпадов, Кинг ничего не
предпринимал,— только увертывался, блокировал и входил
в клинч. Сэндл стремился навязать бой в бешеном темпе,
но Кинг, умудренный опытом, не шел на это. Он про-
должал беречь силы, ревниво, как бережет только ста-
рость, и усмехался с выражением какого-то грустного
торжества на изуродованном в схватках лице. А Сэндл
был сама молодость и расточал силы с великолепной бес-
печностью молодости. Кинг — мастер ринга — обладал
мудростью, выработанной в многочисленных тяжелых
боях на ринге. Движения его были неторопливы. Ни на
секунду не теряя головы, он холодным взглядом следил
за Сэндлом, дожидаясь, когда у него остынет боевой
задор. Большинству зрителей казалось, что Кинг безна-
дежно слаб, потерял класс, и они громко выражали свое
мнение, ставя три против одного за Сэндла. Но кое-кто
поопытней, знавший прежнего Кинга,— таких нашлось
немного,— принимал пари, считая, что выигрыш ему
обеспечен.
Третий раунд начался так же, как и предыдущие,—
активность принадлежала Сэндлу, он все время шел
в нападение. Раунд длился уже с полминуты, когда Сэндл
344
в пылу самонадеянности раскрылся. Глаза Кинга сверк-
нули, и в то же мгновение его правая рука взметнулась
вверх. Это был его первый настоящий удар — «хук», на-
несенный полусогнутой в локте рукой для придания ей
жесткости, усиленный всей тяжестью тела, описавшего
полукруг. Словно притворяющийся спящим лев молние-
носно выбросил разящую лапу. Удар пришелся Сэндлу
в челюсть сбоку и повалил его на пол, как вола на бойне.
Зрители ахнули, и по залу прошел благоговейный шепот
одобрения. Оказывается, этот старик вовсе не страдает
скованностью мускулов, его правая бьет, как кузнечный
молот!
Сэндл был ошеломлен. Он перевернулся, намере-
ваясь встать, но секунданты закричали, чтобы он выждал
счет, и остановили его. Привстав на одно колено, он ждал,
готовый подняться, пока судья, стоя над ним, громко
отсчитывал секунды у него над ухом. На девятой секунде
он уже стоял, готовый к бою, и Том Кинг, взглянув на
него, пожалел, что удар не пришелся дюймом ниже —
точно в подбородок. Тогда это был бы нокаут, и он по-
шел бы домой, к жене и ребятишкам, с тридцатью фун-
тами в кармане.
Раунд продолжался, пока не истекли положенные три
минуты. Сэндл, казалось, впервые почувствовал уваже-
ние к своему противнику, а Кинг был все так же нето-
роплив, и его глаза снова приобрели прежнее сонное выра-
жение. Когда секунданты уже присели на корточки у
ринга, готовясь проскочить под канат, Кинг, поняв, что
раунд близится к концу, стал направлять бой к своему
углу. С ударом гонга он уже опускался на стул, в то время
как Сэндлу нужно было еще пересечь по диагонали всю
площадку, чтобы добраться до своего угла. Это была
мелочь, но мелочи, складываясь вместе, приобретают
немалое значение. Сэндлу пришлось сделать нескЬлько
лишних шагов, потратить на это какую-то энергию и по-
терять частицу драгоценного отдыха. В начале каждого
раунда Кинг медленно подвигался вперед из своего угла
и тем самым заставлял противника пройти большую
часть расстояния. А к концу раунда он маневрировал
так, чтобы перенести бой поближе к своему углу, где он
мог сразу опуститься на стул.
5/5
В последующих двух раундах Кинг расходовал силы
все так же бережливо, Сэндл — все так же расточи-
тельно. Сэндл сделал попытку форсировать бой, и Кингу
пришлось довольно туго, ибо немалая часть обрушив-
шихся на него бессчетных ударов попала в цель. И все же
Кинг упорно оставался пассивен, хотя молодежь в зале
шумела и кое-какие горячие головы требовали, чтобы
он принял бой. В шестом раунде Сэндл опять допустил
промах, и снова страшная правая рука Кинга мелькнула
в воздухе, и снова Сэндлу, получившему удар в челюсть,
были отсчитаны девять секунд.
В седьмом раунде Сэндл чувствовал себя уже не столь
блестяще; он понял, что ввязался в тяжелый, беспри-
мерный бой. Том Кинг был старик, но с таким стариком
ему ни разу еще не приходилось меряться силами; он
никогда не терял головы, был поразительно искусен в
защите, а удар его обладал силой тяжелой дубинки, и,
казалось, в каждом кулаке у него скрыто по нокауту.
Тем не менее Кинг не отваживался часто наносить удары.
Он ни на минуту не забывал о своих искалеченных суста-
вах, зная, что каждый удар должен быть на счету, чтобы
костяшки пальцев выдержали до конца боя. Сидя в своем
углу и поглядывая через площадку на противника, он
подумал вдруг, что молодость Сэндла в соединении с его
собственным опытом могла бы дать мирового чемпиона
тяжелого веса. Но в том-то и вся суть. Сэндлу никогда
не стать чемпионом мира. Сейчас ему не хватает опыта,
а приобрести его он может только ценой своей молодости,
но когда он его приобретет, молодость уже будет позади.
Кинг пользовался всеми преимуществами, какие да-
вал ему опыт. Он ни разу не упустил случая перейти
в клинч, и при этом почти всегда его плечо основательно
надавливало противнику на ребра. Философия ринга
гласит, что плечо и кулак одинаково хороши, когда
надо нанести повреждение, но в смысле экономии сил пер-
вое имеет несомненные преимущества. К тому же в клин-
чах Кинг отдыхал, наваливаясь всей тяжестью на про-
тивника, и весьма неохотно расставался с ним. Всякий
раз требовалось вмешательство судьи, разъединявшего
их с помощью самого Сэндла, еще не научившегося отды-
хать. Сэндл же не мог удержать, чтобы не пускать в ход
346
своих стремительно взлетающих рук и играющих муску-
лов. Когда Кинг входил в клинч, с силой заезжая Сэндлу
плечом в ребра и пряча голову под его левую руку, тот
почти неизменно заносил правую руку за спину и бил
в торчащее из-под его подмышки лицо. Это был ловкий
прием, чрезвычайно восхищавший публику, но не опас-
ный и, следовательно, приводивший лишь к бесполезной
трате сил. И Кинг только ухмылялся, стойко снося удары.
Сэндл правой нанес Кингу яростный удар в корпус.
Со стороны могло показаться, что Кингу на этот раз
здорово досталось, но кое-кто из завсегдатаев ринга
сумел оценить ловкое прикосновение левой перчатки
Кинга к бицепсу противника перед самым ударом. Прав-
да, каждый удар Сэндла попадал в цель, но всякий раз
прикосновение Кинга к его бицепсу лишало удар силы.
В девятом раунде согнутая в локте правая рука Кинга
трижды на протяжении одной минуты наносила Сэндлу
удар в челюсть, и трижды Сэндл всей своей тяжестью
грохался на пол. И всякий раз он, использовав положен-
ные девять секунд, поднимался на ноги — оглушенный,
но все еще сильный. Однако он заметно утратил свою
стремительность и действовал осмотрительнее. Лицо его
стало угрюмо, но он попрежнему делал ставку на свой
главный капитал — молодость. Главным же капиталом
Кинга был опыт. С тех пор как силы его стали сдавать
и боевой дух слабеть, Кинг заменил их мудростью и
хитростью, приобретенными в многолетних боях, и рас-
четливой экономией сил. Он научился не только избегать
лишних движений, но и выматывать вместе с тем силы
противника. Снова и снова обманными движениями ноги,
руки, корпуса он принуждал Сэндла отскакивать назад,
увертываться, наносить контрудары. Кинг отдыхал, но
ни на минуту не давал отдохнуть Сэндлу. Такова была
стратегия Старости.
В начале десятого раунда Кинг начал парировать
атаки Сэндла прямыми ударами левой в лицо, и Сэндл,
став осторожнее, прикрывался левой, а затем отвечал
длинным боковым ударом правой в голову. Удар этот
приходился слишком высоко, чтобы иметь роковые по-
следствия, но, когда он впервые был нанесен, Кинг испы-
тал давнишнее, знакомое ощущение,— словно какая-то
347
черная пелена заволокла его мозг. На мгновение — вер-
нее, на какую-то долю мгновения — Кинга словно не ста-
ло. Противник исчез из глаз, исчезли и белые выжидаю-
щие лица на заднем плане; но тут же он снова увидел
и противника и зрительный зал. Словно он на миг заснул
и тотчас открыл глаза. Миг этот был так короток, что
Кинг не успел упасть. Зрители видели, как он пошат-
нулся, колени у него подогнулись, но он тут же оправился
и уткнул подбородок поглубже, прикрываясь левой.
Сэндл повторял этот удар несколько раз подряд,
держа Кинга в полуоглушенном состоянии, а затем тот
выработал особый способ защиты, служивший одновре-
менно и контратакой. Сосредоточив внимание противника
на своей левой, он отступил на полшага назад и в
то же мгновение нанес ему что было сил апперкот пра-
вой. Удар был так точно рассчитан, что угодил Сэндлу
прямо в лицо в ту самую минуту, когда он наклонился,
и Сэндл, подброшенный кверху, упал, стукнувшись голо-
вой и плечами об пол. Кинг повторил этот прием дважды,
затем перестал беречь силы и, обрушив на противника
град ударов, прижал его к канату. Он не давал Сэндлу
опомниться, не давал ему передохнуть, бил и бил его под
рев зрителей, вскочивших с мест, и несмолкающий гром
аплодисментов. Но сила и выносливость Сэндла были ве-
ликолепны, и он все еще держался. Нокаут казался неиз-
бежным, и полисмен, увидев, что это может кончиться пло-
хо, появился возле площадки, намереваясь прекратить бой.
Гонг возвестил об окончании раунда, и Сэндл, шатаясь,
добрался до своего угла, заверив полисмена, что он в
полном порядке. В доказательство он дважды подпрыг-
нул, и тот сдался.
Кинг сидел в своему углу, откинувшись назад, тя-
жело дыша. Он был разочарован. Если бы бой прекра-
тили, судье пришлось бы вынести решение в его пользу,
и приз достался бы ему. Он, не в пример Сэндлу, дрался
пе ради славы или карьеры, а ради тридцати фунтов.
А теперь Сэндл оправится за эту минуту отдыха.
«Молодость свое возьмет!» — промелькнуло у Кинга
в уме, и он вспомнил, что услышал впервые эти слова
в ту ночь, когда убрал с дороги Стоушера Билла. Это
сказал какой-то франт, угощая его после боя виски и
348
похлопывая по плечу: «Молодость свое возьмет!» Франт
оказался прав. В тот вечер — как он далек! — Кинг был
молод. А сегодня Молодость сидит напротив него, вон
в том углу. И он ведет с ней бой уже целых полчаса,
а ведь он старик. Если б он бился, как Сэндл, ему бы и
пятнадцати минут не выдержать. Все дело в том, что
у него не восстанавливаются силы. Эти вот вздувшиеся
артерии и усталое, измотанное сердце не дают ему на-
браться сил в перерывах между раундами. Да по правде
сказать, у него и перед состязанием сил было уже мало-
вато. Он чувствовал, как отяжелели ноги и как по ним
пробегает судорога. Да, нельзя было' идти пешком целых
две мили перед самым боем! И еще с утра он тосковал
по куску мяса! Великая, лютая ненависть поднялась в
нем против лавочников, отказавшихся отпустить ему
мяса в долг. Трудно старику выходить на ринг, не поев
досыта. И что такое кусок говядины? Мелочь, и цена-то
ему несколько пенни. А вот для него этот кусок мог бы
превратиться в тридцать фунтов стерлингов.
Едва гонг возвестил о начале одиннадцатого раунда,
как Сэндл ринулся в атаку, демонстрируя бодрость, ко-
торой у него уже и в помине не было. Кинг понимал, что
это блеф, старый, как самый бокс. Сначала, спасясь от
противника, он ушел в клинч, затем, оторвавшись, дал
возможность Сэндлу сделать стойку. Это было Кингу на
руку. Притворно угрожая противнику левой, он заставил
его нырнуть, вызвал на себя боковой удар снизу вверх
и, отступив на полшага назад, сокрушительным апперко-
том опрокинул Сэндла на пол. С этой минуты Кинг не
давал Сэндлу передохнуть. Он сам получал удары, но
наносил их неизмеримо больше, отбрасывая Сэндла к ка-
натам, осыпая его прямыми и боковыми, короткими и длин-
ными ударами, вырываясь из его клинчей или своевре-
менно отражая попытки войти в клинч, подхватывая его
одной рукой всякий раз, когда он готов был упасть, а
другой отбивая к канатам, которые удерживали его от
падения.
Зрители обезумели; теперь они все были на стороне
Тома и чуть ли не каждый вопил:
— Давай, Том! Жарь! Наддай, Том! Всыпь ему! Твоя
взяла; Том!
349
Финал обещал быть очень бурным, а ведь за это пуб-
лика и платит деньги.
И Том Кинг, в течение получаса сберегавший силы,
теперь расточительно расходовал их в едином мощном
натиске, на который, он знал, его еще могло хватить. Это
был его единственный шанс — теперь или никогда! Силы
его быстро убывали, и он надеялся лишь на то, что успеет
свалить противника прежде, чем они иссякнут. Но, про-
должая нападать и бить, бить, холодно оценивая силу
ударов и размеры наносимых повреждений, он начинал
понимать, как трудно нокаутировать такого малого, как
Сэндл. Запас жизненных сил и выносливости был в нем
неисчерпаем — нерастраченных жизненных сил и юноше-
ской выносливости. Да, Сэндл, несомненно, далеко пойдет.
Это прирожденный боксер. Только из такого крепкого
материала и формируются чемпионы.
Сэндла кружило и шатало, но и у Тома Кинга ноги
сводило судорогой, а суставы пальцев отказывались слу-
жить. И все же он заставлял себя наносить яростные
удары, из которых каждый отзывался мучительной болью
в его искалеченных руках. Но хотя на его долю сейчас
почти не доставалось ударов, он слабел так же быстро,
как противник. Его удары попадали в цель, но в них уже
не было силы, и каждый стоил ему огромного напряже-
ния воли. Ноги словно налились свинцом, и стало за-
метно, что он с трудом волочит их. Обрадованные этим
симптомом, сторонники Сэндла начали криками подбад-
ривать своего фаворита.
Это подхлестнуло Кинга, заставило его собраться с
силами. Он нанес Сэндлу один за другим два удара: ле-
вой — в солнечное сплетение, чуть повыше, чем следовало,
и правой — в челюсть. Удары были не тяжелы, но Сэндл
уже так ослаб и выдохся, что они свалили его. Он лежал,
и по телу его пробегала дрожь. Судья стал над ним,
громко отсчитывая роковые секунды. Сэндл проиграл
бой, если не встанет прежде, чем будет отсчитана деся-
тая. Зрители затаили дыхание. Кинг едва держался на
ногах; он испытывал смертельную слабость и головокру-
жение; море лиц колыхалось у него перед глазами, а голос
судьи, отсчитывавшего секунды, долетал откуда-то изда-
лека. Но он был уверен, что выиграл бой. Не может
350
быть, чтобы человек, избитый подобным образом, под-
нялся.
Только Молодость могла подняться — и Сэндл под-
нялся. На четвертой секунде он перевернулся лицом вниз
и ощупью, как слепой, ухватился за канат. На седьмой
он привстал на одно колено и отдыхал; голова у него
моталась из стороны в сторону, как у пьяного. Когда
судья крикнул: «Девять!» — Сэндл уже стоял на ногах,
в защитной позиции, прикрывая левой лицо, правой —
живот. Охранив таким образом наиболее уязвимые места,
он качнулся вперед, к Кингу, в надежде на клинч, чтобы
выиграть время.
Едва Сэндл встал, как Кинг ринулся к нему, но два
нанесенных им удара были ослаблены подставленными
руками Сэндла. В следующее мгновение Сэндл был в
клинче и прилип к противнику, отчаянно противясь по-
пыткам судьи разнять их. Кинг старался освободиться.
Он знал, как быстро восстанавливает силы молодость и
что, только помешав Сэндлу восстановить силы, он может
его побить. Один хороший удар довершит дело. Сэндл
побежден, несомненно побежден. Он побил его, превзо-
шел его боевым уменьем; набрал больше очков.
Выйдя из клинча, Сэндл пошатнулся,— судьба его
висела на волоске. Опрокинуть его одним хорошим уда-
ром, и ему конец! И снова Том Кинг с горечью подумал
о куске мяса и пожалел, что не пришлось ему подкре-
питься для последнего решающего натиска. Собравшись
с силами, он нанес этот удар, но он оказался недостаточ-
но сильным и недостаточно быстрым. Сэндл покачнулся,
но не упал и, привалившись к канатам, ухватился за них.
Кинг, шатаясь, бросился к противнику «, преодолевая не-
стерпимую боль, нанес еще один удар. Но силы изменили
ему. В нем уже не оставалось ничего, кроме борющегося
сознания, тускнеющего, гаснущего от изнеможения.
Удар, направленный в челюсть, пришелся в плечо. Кинг
метил выше, но усталые мускулы не повиновались, и он
сам едва устоял на ногах. Кинг повторил удар. На этот
раз он и вовсе промахнулся и, совершенно обессилев, при-,
валился к Сэндлу, обхватив его руками, чтобы не упасть.
Кинг уже не пытался оторваться. Он сделал все, что
мог, и для него все было кончено. А Молодость взяла
35/
свое. Привалившись к Сэндлу в клинче, он почувствовал,
что тот крепнет. Когда судья развел их, Кинг увидел,
как Молодость восстанавливает силы у него на глазах.
Сэндл набирался сил с каждым мгновением; его удары,
сперва слабые, не достигавшие цели, становились жест-
кими и точными. Том Кинг, как- в тумане, заметил кулак
в перчатке, нацеленный ему в челюсть, и хотел защи-
титься, подставив руку. Он видел опасность, хотел дей-
ствовать, но рука его была слишком тяжела. Казалось,
в ней тонны свинца, она не могла подняться, и Кинг на-
пряг всю волю, чтобы поднять ее. Но в это мгнове-
ние кулак в перчатке попал в цель. Острая боль прони-
зала Кинга, как электрическим током, и он провалился
в темноту.
Открыв глаза, он увидел, что сидит на стуле в своем
углу, и услышал рев публики, доносившийся до него,
словно шум морского прибоя у Бонди-Бич. Кто-то при-
кладывал влажную губку к его затылку, а Сид Сэлливен
поливал ему лицо м грудь живительной струей холодной
воды. Перчатки были уже сняты, и Сэндл, нагнувшись
над ним, пожимал ему руку. Кинг не испытывал недобро-
желательства к этому человеку, Который убрал его с до-
роги, и ответил таким сердечным рукопожатием, что его
искалеченные суставы напомнили о себе. Потом Сэндл
вышел на середину ринга, и адский шум на мгновение
стих, когда он заявил, что принимает вызов юного
Пронто и предлагает поднять ставки до ста фунтов. Кинг
безучастно глядел, как секунданты вытирают его тело,
залитое водой, прикладывают ему полотенце к лицу, гото-
вят его к уходу с ринга. Кинг чувствовал голод. Не тот
обычный грызущий голод, который он часто испытывал,
а какую-то огромную слабость, болезненную мелкую
дрожь под ложечкой, передававшуюся всему телу. Его
мысли снова вернулись к бою, к той секунде, когда Сэндл
едва держался на ногах и был на волосок от поражения.
Да, кусок мяса довершил бы дело! Вот чего не хватало
ему, когда он наносил свой решающий удар, вот из-за
чего он потерял бой! Все из-за этого куска мяса!
Секунданты поддерживали его, помогая пролезть под
канат. Но он отстранил их, пригнувшись проскочил ме-
жду канатами без их помощи и тяжело спрыгнул вниз. Он
352
шел по центральному проходу, запруженному толпой,
следом за секундантами, прокладывавшими ему дорогу.
Когда он вышел из раздевалки и, пройдя через вести-
бюль, отворил наружную дверь, какой-то молодой парень
остановил его.
— Почему ты не уложил Сэндла, когда он был у тебя
в руках? —спросил парень.
— А поди ты к черту! — сказал Том Кинг и сошел
по ступенькам на тротуар.
Двери пивной на углу широко распахнулись, и он
увидел огни и улыбающихся девушек за столиками, услы-
шал голоса, судившие и рядившие о бое, и вожделенный
звон монет, ударявшихся о стойку. Кто-то окликнул его,
предлагая выпить. Поколебавшись, он отказался и побрел
своей дорогой.
У него не было и медяка в кармане, и две мили до
дому показались ему бесконечными. Да, он стареет! Пере-
секая парк Домен, он внезапно присел на скамейку, сразу
утратив присутствие духа при мысли о своей женушке,
которая не спит, дожидается его, чтобы узнать исход боя.
Это было тяжелее любого нокаута, и ему показалось не-
возможным встретиться с ней лицом к лицу.
Он ощутил невероятную слабость, а боль в искале-
ченных суставах напомнила ему, что, если и отыщется ка-
кая-нибудь работа, пройдет не меньше недели, прежде
чем он сможет взять в руки кирку или лопату. Голодная
судорога под ложечкой вызывала тошноту. Несчастье сло-
мило его, и на глазах выступили непривычные слезы. Он
закрыл лицо руками и, плача, вспомнил про Стоушера
Билла, вспомнил, как отделал его в тот давно прошедший
вечер. Бедный, старый Стоушер Билл! Теперь Кинг хо-
рошо понимал, почему Билл плакал в раздевалке.
23 Джек Лондон, т. 2
ИГРА
(Повесть)
Глава первая
Перед ними на полу лежали раскатанные ковры всех
цветов и узоров. На двух, брюссельских, они уже с самого
начала остановили свой выбор, но манили и другие —
яркие, пышные. Трудно было не поддаться соблазну, од-
нако высокая цена пугала их. Заведующий отделом оказал
им честь — сам занимался с ними; впрочем, она отлично
знала, что делал он это не ради нее, а ради Джо,—неда-
ром мальчишка-лифтер даже рот разинул и, пока они
подымались на верхний этаж, не сводил с него восхищен-
ного взгляда. С таким1 же благоговением смотрели на
Джо ребята и подростки, когда ей случалось проходить
с ним по улицам! своего квартала, в западной части го-
рода.
Заведующего отделом позвали к телефону, и борьба
между желанием купить ковер понаряднее и страхом
истратить слишком много денег уступила в ее душе место
другим, более тревожным сомнениям!.
— Не могу понять, Джо, что ты в этом находишь
хорошего,— сказала она негромко, но настойчиво, видимо
продолжая недавний, ни к чему не приведший спор.
Его полудетское лицо омрачилось, но только на одно
мгновенье, и тут же снова просияло нежностью. Он был
очень молод, почти мальчик, а она почти девочка — два
юных создания на пороге жизни, выбирающие ковры
для украшения своего гнездышка.
357
— Стоит ли волноваться?—сказал он.— Ведь это в
последний раз, в самый, самый последний раз.
Он улыбнулся ей, но она подметила едва уловимый
вздох сожаления, невольно вырвавшийся у него, и сердце
ее сжалось; из чисто женской потребности нераздельно
владеть cbohmi возлюбленным» она боялась его пристра-
стия к тому, что было ей непонятно, а в его жизни зани-
мало такое большое место.
— Ты же знаешь, встреча с О’Нейлем оплатила по-
следний взнос за дом моей матери,— продолжал он.—
С этой заботой покончено. А за сегодняшнюю встречу с
Понта я получу приз — сто долларов, понимаешь, целых
сто долларов! Это пойдет нам на устройство.
Она отмахнулась от денежных расчетов.
— Но ты любишь этот свой ринг. Почему?
Он не мастер был выражать мысли словами. На
работе руки заменяли ему слова, а на ринге за него го-
ворило все его тело, игра мускулов,— но сам он не умел
сказать, почему его так неудержимо влечет на ринг.
Однако он попытался это сделать и нерешительно, сбив-
чиво начал объяснять, что испытывает он во время со-
стязания, особенно в минуты наивысшего напряжения и
подъема.
— Могу тебе сказать только одно, Дженевьева:
лучше нет, как стоять на ринге и знать, что противник
у тебя в руках. Вот он нацеливается, то правой, то ле-
вой, а ты каждый раз закрываешься, увертываешься.
А потом так дашь ему, что он зашатается и обхватит
тебя и не пускает, а судья оторвет его, и тогда ты
можешь покончить с ним, а публика вопит, себя не помня,
и ты знаешь, что победил, что дрался честно, по всем
правилам, а победил потому, что лучше умеешь драться.
Понимаешь, я...
Он запнулся, испуганный собственным многословием
и страхом, промелькнувшим в глазах Дженевьевы. Слу-
шая Джо, она пристально вглядывалась в него, и на
ее лице все сильнее проступало выражение мучитель-
ной тревоги. Описывая ей эти величайшие минуты
своей жизни, Джо мысленно видел перед собой сра-
женного его ударом! противника, огни ринга, бешено
аплодирующих зрителей,—и Дженевьева чувствовала, что
358
Джо уходит от нее, унесенный потоком этой непонятной
ей жизни. Против этого грозного, неудержимого потока
бессильна была вся ее беззаветная любовь. Тот Джо,
которого она знала, отступил, растворился, пропал.
Исчезло милое мальчишеское лицо, ласковый взгляд,
изогнутая линия рта с приподнятыми уголками. Перед
ней было лицо взрослого мужчины, лицо, словно отли-
тое из стали, застывшее и неумолимое; губы сомкнулись,
как стальные створки капкана, широко раскрытые глаза
глядели холодно и зорко, отсвечивая стальным блеском.
Это было лицо мужчины, а она знала только лицо
юноши. Таким она видела его впервые.
Ей стало страшно, и все же она смутно почувство-
вала, что гордится им». Его мужественность — мужествен-
ность самца-победителя — не могла не взволновать ее жен-
ское естество, не могла не разбудить в ней извечное стрем-
ление женщины найти надежного спутника жизни, опе-
реться о каменную стену мужской силы. Она не пони-
мала страсти, владевшей им, но знала, что даже любовь
не излечит его; тем сладостней была мысль, что ради
нее, ради их любви, он сдался, уступил ее желанию, отка-
зался от любимого дела и сегодня выступает на ринге в
последний раз.
— Миссис Силверстейн говорит, что терпеть не мо-
жет бокса, что ничего хорошего в нем нет,— сказала
Дженевьева.— А она женщина умная.
Он снисходительно улыбнулся, пряча уже не раз
испытанную обиду: больно было сознавать, что Джене-
вьева не ценит именно те стороны его натуры и его
жизни, которыми он сам» больше всего гордился. На
ринге он достиг успеха, славы, достиг своими силами,
ценой напряженного труда, и именно это и только это он
с гордостью положил к ногам» Дженевьевы, когда доби-
вался ее любви, когда предложил ей всего себя — все,
что в нем было лучшего. В своем мастерстве боксера он
видел величайший и прекраснейший залог мужественно-
сти, какого ни один мужчина не мог бы предъявить, и
это, по , его мнению, давало ему право домогаться
Дженевьевы и обладать ею. Но она не поняла его тогда
и теперь не понимала, и он только удивлялся: что же
она нашла в нем, почему удостоила его своей любви?.
359
— Миссис Силверстейн просто дуреха и старая
брюзга,— сказал он беззлобно.— Что она понимает? По-
верь мне, в этом, спорте очень много хорошего. И для
здоровья полезно,— добавил он, подумав.— Посмотри на
меня. Ведь я должен жить очень чисто, если хочу быть
в форме. Я живу чище, чем1 миссис Силверстейн или ее
старик и вообще все, кого ты знаешь. Я соблюдаю ре-
жим: ванны, массаж, тренировка, здоровая пища и ни-
каких излишеств. Я не пью, не курю — словом, не делаю
ничего такого, что могло бы повредить мне. Да я живу
чище, чем! ты, Дженевьева...— Заметив, что она оби-
женно поджала губы, он поспешил добавить:—Честное
слово! Я же говорю не про мыло с водой, а вот по-
смотри,— он бережно, но крепко сжал ее руку повыше
локтя,— ты вся мягкая, дряблая, не то, что я. На, по-
щупай.
Он прижал кончики ее пальцев к своему бицепсу, та-
кому твердому, что она сморщилась от боли.
— И весь я такой,— снова заговорил он.— Твердый
и упругий. Это я и называю чистый. Во мне нет ничего
нечистого — ни одной жилки, ни капли крови, ни единого
мускула; все чисто—до самых костей, и кости чистые.
Это не то, что просто вымыться водой и мылом, это зна-
чит быть чистым насквозь. Уверяю тебя, я это чувствую,
ощущаю всем! телом. Когда я утром! просыпаюсь и иду
на работу, вся кровь моя, все жилки мои точно кричат,
что они чистые. Ах, если бы ты знала...
Он умолк, оборвав на полуслове, окончательно сму-
щенный столь необычным- для него потоком! красноречия.
Никогда еще он не выражал свои мысли с таким! волне-
нием, но и столь серьезных причин для волнения у него
никогда не было. Ведь Дженевьева неодобрительно ото-
звалась о боксе, осудила, отвергла этот спорт, прекрас-
нее которого для Джо не было ничего на свете до самого
того дня, когда он случайно забрел в лавку Силверстейна
и образ Дженевьевы внезапно вошел в его жизнь, за-
тмив все остальное. Он уже понимал, хоть и смутно, что
есть какое-то непримиримое противоречие между женщи-
ной и призванием, между любимым- делом! и тем*, чего
женщина требует от мужчины. Но он не умел делать
отвлеченных выводов из своих наблюдений. Он видел
360
только пропасть, которая легла между реальной, живой
Дженевьевой и увлекательным, неповторимым миром,
именуемым рингом. Дженевьева и ринг одинаково предъ-
являли на него права, тянули каждый в свою сторону; он
разрывался между ними, но окончательного выбора не
делал и беспомощно плыл по течению.
Дженевьева слушала взволнованные слова Джо, при-
стально глядела на него и невольно любовалась его чи-
стым лицом, ясными глазами, гладкой и нежной, точно
девичьей, кожей. Она не могла не признать убедитель-
ности его доводов, но это только сердило ее. Она безот-
четно ненавидела бокс за то, что он отрывал от нее Джо,
похищал какую-то часть его. Это был соперник, которого
она не могла постичь, потому что не понимала, в
чем его обаяние. Если бы между ними встала какая-
нибудь другая девушка,— все было бы ясно, на помощь
ей пришли бы знание, догадка, проницательность. Но
здесь был враг неосязаемый, непостижимый, она ничего
о нем не знала и боролась с ним ощупью, в потемках.
Она чувствовала, что в словах Джо есть доля правды, и
от этого враг казался еще более грозным.
Внезапно Дженевьеву охватило горестное сознание
своего бессилия, жалость к самой себе; она хотела, чтобы
Джо безраздельно принадлежал ей, этого требовала ее
женская природа, а он отстранялся, выскальзывал из
объятий, которыми она тщетно пыталась удержать его.
Слезы выступили у нее на глазах, губы задрожали — и
сразу поражение обратилось в победу: всемогущий Ринг
отступил перед неодолимой силой женской слабости.
— Не надо, Дженевьева, не плачь,— просил он по-
каянно, хотя каяться ему было не в чем. Его мужской ум
отказывался понять, чем вызвана такая вспышка горя,
но она плакала — и все остальное было забыто.
Она улыбнулась ему сквозь слезы, и в ее глазах он
прочел прощение, и, хотя не знал за собой вины, сердце
его растаяло. Он хотел сжать ее локоть, но она отняла
руку и чинно выпрямилась. Однако улыбка еще ярче за-
сияла на ее лице.
— А вот и мистер Клаузен,— сказала она и, с чисто
женским искусством скрывая волнение, взглянула на за-
ведующего отделом сухими, ясными глазами.
361
— Вы, верно, заждались меня, Джо?—сказал за-
ведующий, подвижной румяный человечек с маленькими
веселыми глазками и густыми солидными бакенбар-
дами.— Ну так как же?—оживленно заговорил он.—
На чем вы остановились? Нравится вам этот коврик?
Миленький рисуночек, не правда ли? Да, да, я все по-
нимаю. Сам обзаводился домиком, когда получал всего
четырнадцать долларов в неделю. Но ведь хочется самое
лучшее для своего гнездышка, верно? Ну конечно, еще
бы! А ведь всего-то на семь центов дороже. И опять-
таки, имейте в виду, дорогую вещь всегда выгодней по-
купать, чем дешевую. Знаете что, Джо,— заведующий в
порыве великодушия доверительно понизил голос,— я
пойду вам навстречу, но это только для вас: я готов ски-
нуть еще два цента. Но очень, очень прошу,— добавил
он с видом заговорщика,— никому не говорите, сколько
вы заплатили.
После того как Джо и Дженевьева, посовещавшись,
объявили о своем решении, заведующий сказал:
— Все будет запаковано, обшито и доставлено вам
на дом,— это, само собой, входит в оплату. Ну, а когда
новоселье? Скоро вы расправите крылышки и улетите?
Завтра? Уже завтра! Чудесно, чудесно! — Он закатил
глаза от восторга, потом с отеческой нежностью улыб-
нулся им.
Джо сдержанно отвечал на вопросы заведующего, а
Дженевьева слегка покраснела; им обоим этот разговор
показался неуместным. Не потому, что он нарушал ме-
щанские представления о приличиях, но он касался их
личных, сокровенных чувств; против поведения заведую-
щего восставали стыдливость и целомудрие, присущие
рабочему человеку, когда он стремится к достойной
жизни и нравственной чистоте.
Мистер Клаузен проводил их до лифта, сладко улы-
баясь и поглядывая на них с благосклонным умилением,
меж тем как все приказчики, словно по команде, повора-
чивали голову и смотрели вслед стройной фигуре Джо.
— А сегодняшняя встреча, Джо?—озабоченно
спросил мистер Клаузен, пока они дожидались лифта.—
Как ваше самочувствие? Справитесь?
362
— Не сомневаюсь,— отвечал Джо.— Самочувствие
отличное.
— В самом деле? Превосходно! Я, видите ли, поду-
мал было... накануне свадьбы, и все такое... ха! ха!.,
можно и сдать немного... нервы опять-таки. Ничего уди-
вительного, сам был женихом когда-то. Но вы в форме?
Ну ясно, незачем* и спрашивать, и так видно... Ха! ха!
Ну, желаю удачи, сынок! Не сомневаюсь в успехе, ни
капельки не сомневаюсь. Ваша возьмет!
— До свидания, мисс Причард,— обратился он к
Дженевьеве, галантно подсаживая ее в лифт.— Не забы-
вайте нас. Всегда буду вам рад, искренне рад.
— Все называют тебя «Джо»,— укоризненно ска-
зала она, спускаясь с hhmi в лифте.— Почему не «мистер
Флеминг»? По-моему, это как-то даже неприлично.
Но он задумчиво уставился на мальчишку-лифтера
и, видимо, не слушал ее.
— Что с тобой, Джо? — спросила она с той нежной
лаской в голосе, которая всегда обезоруживала его.
— Так, ничего,— ответил он.— Просто я думал о
том, как мне хотелось бы...
— Хотелось бы... чего? —Голос ее звучал вкрадчиво,
а глаза глядели так проникновенно, что никто не устоял
бы перед ее взором, но Джо все еще смотрел в сторону.
Потом, решительно взглянув ей в лицо, он прого-
ворил:
— Мне хотелось бы, чтобы ты хоть раз увидела меня
на ринге.
Она с отвращением передернула плечами, и его лицо
омрачилось. Ее кольнула мысль, что грозный соперник
стал между ними и увлекает Джо прочь от нее.
— Я... я с удовольствием...— торопливо проговорила
она, делая над собой усилие и пытаясь выказать ему то
горячее сочувствие, которым женщина побеждает даже
сильнейших мужчин.
— Правда? Ты согласна? —Джо пристально посмот-
рел ей в глаза.
Дженевьева поняла его волнение: он словно бросал
ей вызов, измерял силу ее любви.
— Это была бы самая счастливая минута моей
жизни,— сказал он просто.
363
Что заставило Д женевьеву принять это внезапное
решение? Прозорливость любящего сердца, нежелание
отказать Джо в сочувствии, которого он у нее искал, по-
требность увидеть соперника лицом к лицу, чтобы по-
нять, в чем его сила? Или, быть может, властный зов
неведомого мира вторгся в тесные пределы ее однообраз-
ной, будничной жизни? Так или иначе, но она почувст-
вовала прилив неизведанной доселе отваги и сказала
так же просто, как и он:
— Согласна.
— Я не думал, что ты согласишься, а то, пожалуй,
не рискнул бы просить тебя,-^- сознался он, когда они
вышли из магазина.
— А разве нельзя? —спросила она с тревогой, боясь,
как бы ее решимость не остыла.
— Да нет, я могу это устроить. Но я никак не думал,
что ты согласишься, никак не думал,— все еще не опра-
вившись от изумления, повторил он, уже подсадив ее в
трамвай и доставая из кармана мелочь на билеты.
Глава вторая
В среде тружеников, к которой принадлежали Дже-
невьева и Джо, они были своего рода аристократами.
Они сумели сохранить душевное здоровье и чистоту, во-
преки окружавшим их убожеству и грязи. Сильно раз-
витое чувство собственного достоинства, тяга к благо-
пристойному, более утонченному укладу жизни застав-
ляла их чуждаться людей своего круга. Они не легко
заводили знакомства, и ни он, ни она никогда не имели
близкого, закадычного друга, с которым делишься всем.
А между тем оба они были общительного нрава и не
сходились ни с кем только потому, что дружба с людьми
казалась им несовместимой с чистотой и добропорядоч-
ностью.
Трудно было бы найти другую работницу, которая
жила бы такой замкнутой, обособленной от внешнего
мира жизнью, как Дженевьева. Грубость, даже жесто-
кость окружающей среды не коснулись ее. Она ви-
364
дела лишь то, что хотела видеть,— а хотела она видеть
только хорошее,— и закрывала глаза на все уродливое и
пошлое, делая это безотчетно, без всяких усилий.
К уединению она привыкла с малых лет. Дженевьева
была, единственным ребенком в семье, и, вместо -того
чтобы играть и резвиться на улице с соседскими детьми^
она ухаживала за больной матерью. Отец — конторский
служащий, слабогрудый, худосочный,— был человек
очень добрый и большой домосед, так как по врожденной
робости всегда чуждался людей. Благодаря ему в их
маленьком семействе всегда царили мир и ласковое вни-
мание друг к другу.
В двенадцать лет Дженевьева осиротела. Прямо с по-
хорон отца она пошла к Силверстейнам и поселилась в
их квартире над кондитерской; старики обходились с
ней хорощо, кормили и одевали, а она помогала им за
прилавком. Силверстейны особенно дорожили Дже-
невьевой потому, что она могла сидеть в лавке по суббо-
там, когда их вера запрещала им работать.
И здесь, в этой скучной лавчонке, протекли шесть лет
ее отрочества. Знакомых у нее почти не было. Подруг
Дженевьева не заводила,— она так и не встретила де-
вушки, с которой ей хотелось бы сойтись. Гулять по ве-
черам* с парнями своего квартала, как это делали все
девчонки, едва им минет пятнадцать лет, она тоже не
желала.
«Вот кукла надутая»,— говорили про нее девушки,
но все же относились к Дженевьеве с уважением, хотя и
недолюбливали ее за красоту и высокомерие. «Персик»—
называли ее молодые люди, но лишь втихомолку, когда
поблизости не было подружек, чей гнев они боялись на
себя навлечь; никому из них и в голову не приходило
знакомиться с Дженевьевой,—они смотрели на нее с бла-
гоговейным трепетом, как на высшее существо, наделен-
ное таинственным и неприступным очарованием.
Дженевьева и в самом деле была красавица. Корен-
ная американка, она, как это иногда случается в рабочей
среде, неожиданно расцвела, словно прелестный редкост-
ный цветок, чудом выросший на скудной, негостеприим-
ной почве. Все в ней было прелестно: и нежный румя-
нец, заслуживший ей прозвище «персик», и правильные
365
точеные черты, и девичья грация. Голос у нее был тихий,
движения неторопливые, держалась она просто и с боль-*
шим достоинством; обладая врожденным вкусом, она
умела принарядиться, и все, что бы она ни надела, каза-
лось* красивым и шло к ней. И при tomi она была очень
женственна, кротка и привязчива, и в ней уже угадыва-
лось тлеющее пламя любви будущей жены и матери. Но
эти затаенные чувства долгие годы дремали в ее душе,
дожидаясь появления избранника.
И вот однажды, жарким субботним днем, в кондитер-
скую Силверстейна зашел Джо поесть мороженого. Дже-
невьева не обратила на него внимания, так как была за-
нята с другим покупателем: мальчуган лет шести-семи
стоял перед прилавком и, боясь ошибиться в выборе, со-
средоточенно изучал разложенные под стеклом чудеса
кондитерского искусства, увенчанные соблазнительной
надписью: «Пяток за пять центов».
Она слышала, как вошедший сказал: «Мороженое с
содовой, пожалуйста», и спросила: «Какого мороженого
вы хотите?», так и не взглянув на посетителя. Вообще
не в ее обычае было присматриваться к молодым людям.
Ей чудилось в них что-то странное и непонятное. От их
взглядов ей почему-то становилось не по себе; к тому
же они казались ей грубыми и неотесанными, и это от-
талкивало ее. До сих пор ни один мужчина не поразил
воображения Дженевьевы. Молодые парни, которых ей
приходилось видеть, ничем ее не привлекали, она просто
не замечала их. Словом', если бы Дженевьеву спросили,
для чего на земле существуют мужчины, она не нашлась
бы, что ответить.
Накладывая в стаканчик мороженое, она случайно
взглянула на Джо, и ей сразу понравилось его лицо.
Почти в то же мгновение он посмотрел на нее, и она,
опустив глаза, подошла к сифону с содовой. Наполняя
бокал, Дженевьева опять невольно оглянулась на моло-
дого человека, но только на одну секунду, потому что
взгляд его искал ее взгляда, а на лице было написано
столь неподдельное восхищение, что Дженевьева по-
спешила отвернуться.
Ее удивило, что какой-то чужой мужчина может так
понравиться ей. «Хорошенький мальчик»,— подумала
366
она простодушно, безотчетно пытаясь отмахнуться от при-
тягательной силы, которую трудно было объяснить одной
приятной наружностью. «Впрочем, нет, он вовсе не хоро-
шенький»,— сказала она себе, когда, поставив перед ним
мороженое и получив в уплату монетку, в третий раз
встретилась с ним глазами. Запас слов у нее был неболь-
шой, и она не слишком хорошо умела их подбирать, но,
вглядевшись в энергичное, мужественное лицо молодого
человека, она поняла, что «хорошенький» — не то слово.
«Значит, он красивый»,— догадалась она, снова опу-
ская глаза под его взглядом. Но всех мужчин, которые
были хороши собой, называли красивыми, и это слово
тоже не понравилось ей. Однако, как бы его ни назвать,
смотреть на него было приятно, и Дженевьева не без до-
сады заметила, что ей стоит усилий не глядеть в его сто-
рону.
А Джо? Никогда еще не видел он такой красивой
девушки, как эта продавщица за прилавкоми Будучи бо-
лее сведущ в законах природы, чем Дженевьева, он, не
задумываясь, ответил бы на вопрос, для чего на земле
существуют женщины, однако в своем> представлении о
мире он не отводил им никакого места. Женщины зани-
мали его не больше, чем мужчины занимали Дженевьеву.
Он никогда не думал, что женщина может быть так пре-
красна; словно зачарованный, смотрел он на Дженевьеву,
но когда их взгляды встречались, ему становилось не по
себе и хотелось отвернуться, но она сама мгновенно опу-
скала глаза.
Когда же она, наконец, медленно подняла ресницы и
поглядела на него в упор,— не она, а он первый отвел
глаза; не ее, а его щеки залила краска смущения. Если
Дженевьева и испытывала некоторое волнение, она ничем
не выдала себя. Правда, сердце у нее замирало от какого-
то нового, еще никогда не изведанного чувства, но
внешне она сохранила обычную невозмутимость. Джо,
напротив, был явно растерян и трогательно неловок.
Ни он, ни она не знали, что такое любовь, и только
чувствовали неодолимое желание смотреть друг на друга.
Оба были смущены и взволнованы, какая-то таинст-
венная сила неудержимо и властно влекла их друг к
другу, словно два химических элемента, стремящихся к
367
соединению. Джо долго сидел над стаканом с мороженым,
вертел в руках ложечку, краснел и бледнел, не в силах
уйти; она говорила с ним тихим нежным голосом, скромно
опуская глаза, и совсем околдовала его.
Но нельзя же до бесконечности сидеть над стаканом
с мороженым, а спросить еще порцию он не решился.
И так он ушел и зашагал по улице, ничего не видя во-
круг, точно лунатик, а она осталась в лавке, грезя наяву.
Дженевьева промечтала весь день до вечера и поняла,
что влюбилась. С Джо было иначе. Он знал только, что
ему хочется еще раз увидеть ее, посмотреть ей в лицо, ни
о чем другом он не думал,— да и это в сущности было
не мыслью, а лишь смутным, неосознанным желанием.
Но желания этого Джо побороть не мог, день и ночь
оно преследовало его: тесная кондитерская и девушка за
прилавком! неотступно стояли у него перед глазами. Он
старался отогнать это видение. Ему было и страшно и
стыдно зайти еще раз в кондитерскую, он хитрил с самим
собой и утешался тем, что он «не дамский угодник». Не
раз и не два — десятки раз твердил он про себя эти слова,
но все было тщетно: не прошло и трех дней, как он вече-
ром, после работы, снова заглянул в кондитерскую Сил-
верстейнов. Он постарался войти очень свободно и есте-
ственно, но видно было, что ноги ему не повинуются, и
только огромным усилием воли он заставил себя пересту-
пить порог. Робость, неловкость сковали его еще сильнее,
чем в первое посещение. Дженевьева, напротив, казалась
такой же спокойной, как всегда, хотя сердце у нее бе-
шено колотилось. У Джо язык прилип к гортани, он едва
мог выговорить: «Пожалуйста, мороженое с содовой».
Отчаянно торопясь, то и дело поглядывая на часы, он
проглотил свою порцию и обратился в бегство.
Дженевьева чуть не заплакала от обиды. Какая жал-
кая награда за четыре дня ожидания! А ведь она уве-
рила себя, что влюблена. Конечно, он славный мальчик,
очень даже славный, но неужели он не мог посидеть еще
немножко? А Джо не успел дойти до угла, как его снова
потянуло к ней. Ему захотелось еще раз увидеть ее. Он
не задумывался над тем, влюблен ли он. Любовь? Это —
когда парни и девушки вместе гуляют. А он... Но тут же-
лание видеть Дженевьеву подсказало ему, что именно
368
этого и нужно добиваться: он хочет быть с ней, смотреть
на нее, а когда же это можно сделать лучше, как не во
время прогулки вдвоем? Так вот почему молодежь гуляет
парочками! И чем ближе подходила суббота, тем чаще
эта мысль мелькала в его уме. Раньше он думал,
что такие прогулки просто условность, что-то вроде об-
ряда, который предшествует бракосочетанию. Теперь он
понял более глубокий смысл этого обычая, сам стремился
перенять его и пришел к заключению, что влюблен.
Итак — единодушие было достигнуто и развязка предре-
шена: к великому изумлению всего квартала Дженевьева
вышла на прогулку в сопровождении Джо.
Оба они были скупы на слова, и потому сближение
их протекало медленно. На его ухаживание она отвечала
сдержанно, и только глаза ее сияли любовью. Впрочем,
она стыдливо погасила бы и этот предательский огонек,
если бы знала, что он красноречивее слов выдает ее чув-
ства. Не скоро начали они называть друг друга «доро-
гой», «любимая»,— такое обращение казалось им чудо-
вищно нескромным; да и позднее Джо и Дженевьева, не
в пример другим влюбленным, не злоупотребляли при-
знаниями в любви. Долгое время они довольствовались
тем, что гуляли вдвоем по вечерам или сидели на ска-
мейке в городском саду. Говорили они мало; им случалось
по часу не перемолвиться ни словом,— они только гля-
дели друг другу в глаза, не испытывая при этохм ни ро-
бости, ни тревоги, потому что при слабом свете звезд не
могли прочесть во взглядах ничего, что нарушило бы их
душевный покой.
Ни один рыцарь не мог бы оказывать своей даме
больше внимания, чем Джо оказывал Дженевьеве. Когда
они шли по улице, он неуклонно держался края троту-
ара,— где-то он слышал, что так полагается,— а перейдя
на другую сторону улицы, тотчас обходил Дженевьеву
сзади и опять шел с краю. Он носил ее свертки и одна-
жды, когда они гуляли в ненастную погоду, даже взял
у нее из рук зонтик. Он не знал, что существует обычай
посылать даме своего сердца цветы, и вместо цветов посы-
лал фрукты. В фруктах он видел пользу—они вкусные.
О цветах он ни разу не подумал, пока не увидел розу в
ее волосах. Он не мог оторвать глаз от бледноалого
24 Джек Лондон, т. 2
369
цветка, потому что он украшал головку Дженевьевы,
потому что она сама выбрала его и воткнула в волосы.
Это заставило его пристально разглядывать розу, и он
ВДРУГ увидел, сколько в ней красоты. Его искреннее вос-
хищение цветком сливалось с восторгом перед красотой
Дженевьевы; любовный трепет с новой силой охватил
влюбленных благодаря бледной розе в ее волосах. Отныне
не было более страстного любителя цветов, чем Джо. И он
сделал открытие, изобрел новый знак рыцарского внима-
ния: послал Дженевьеве пучок фиалок. Это была его
собственная идея. Он никогда не слышал о том*, чтобы
мужчины посылали женщинам цветы, до сих пор он ду-
мал, что цветы нужны только для украшения комнат да
на похоронах. Он почти ежедневно посылал Дженевьеве
цветы, в полном убеждении, что до него такая мысль ни-
кому не приходила в голову и это открытие по праву
принадлежит ему одному.
Он преклонялся перед Дженевьевой, благоговел пе-
ред ней, и она с неменьшим благоговением принимала его
любовь. Для него она была сама чистота, само добро,
святая святых, которую страшно оскорбить даже чрезмер-
ным обожанием. Никого равного ей он не знал; она ни-
чем не походила на других девушек. Ему дико было
подумать, что она может иметь что-нибудь общее с его
сестрами или с чьей-либо сестрой. Она была больше, чем
красивая девушка, больше, чем женщина. Она... словом,
она была Дженевьева — существо высшей породы, непо-
вторимое чудо творения.
Почти так же смотрела и Дженевьева на своего воз-
любленного. Правда, ей случалось в каких-нибудь мело-
чах осуждать его,— в то время как он в своем слепом
преклонении никогда не осмеливался даже судить о ней,—
но когда она думала о нем, все мелочи забывались и он
казался ей совершенством; в нем заключался весь смысл
ее жизни, и ради него она готова была умереть, как го-
това была жить для него. В пылких мечтах она видела
себя умирающей, жертвующей жизнью ради него, и своей
смертью она высказала бы ему всю силу своей любви,
лучше, полнее, чем1 она могла это сделать в жизни.
Любовь их была как пламя и как утренняя роса. Же-
ланий они почти не знали,— это казалось им кощун-
370
ством. О физической близости, к которой могла бы при-
вести их любовь, они не смели и помыслить. Но их без-
отчетно влекло друг к другу, они познали радость лег-
кого прикосновения к руке или к плечу, мимолетного
рукопожатия, беглого поцелуя, волнующей ласки ее во-
лос на щеке, ее пальцев, откидывающих его кудри со
лба. Все это они испытали, и, хотя не могли бы объяс-
нить почему, но в этой потребности коснуться друг друга,
приласкать друг друга им» смутно чудилось что-то гре-
ховное.
Иногда Дженевьеве хотелось обнять Джо, прижаться
к нему, дать полную волю своей любви, но каждый раз
ее удерживал благочестивый страх. В такие минуты ее
мучило сознание, что в ней гнездится какой-то неведо-
мый ей, но тяжкий грех. Конечно, дурно, очень дурно,
что ей хочется броситься на шею своему возлюбленному.
Ни одна уважающая себя девушка на это не решится,
такие желания недостойны женщины. К тому же, если бы
она это сделала, что бы он подумал о ней? Стоило ей
только вообразить себе такую ужасную картину, как
она внутренне вся съеживалась и корчилась, сгорая от
тайного стыда.
Но и Джо не избежал непонятных ему порывов,— и
самым непонятным из них было острое желание причи-
нить Дженевьеве боль. Когда он долгим) и извилистым
путем завоевал, наконец, право обнять свою подругу за
талию, он только усилием! воли заставил себя не сжать
ее изо всех сил, так, чтобы она закричала от боли. Же-
стокая потребность причинять кому-нибудь боль была
чужда ему. Даже на ринге он никогда не наносил удара
с такой целью: там он был участником состязания, и от
него требовалось сделать так, чтобы противник упал и в
течение десяти секунд не мог подняться на ноги. И Джо
никогда не бился только из желания причинить боль.
Правда, это оказывалось неизбежным для достижения
цели, однако сама цель была иной. Но здесь, сидя рядом
с любимой, Джо испытывал желание сделать ей больно.
Почему, когда он двумя пальцами охватывал ее запястье,
ему хотелось сдавить его так, чтобы хрустнули кости?
Этого он не мог понять и сокрушался о том, что где-то в
24*
371
недрах его души таятся жестокие инстинкты, о которых
он и не подозревал.
Однажды, прощаясь с ней, он обнял ее и порывисто
прижал к себе. Испуганный и жалобный возглас Дже-
невьевы образумил его, и он * разжал руки; ему было
очень стыдно, но, вопреки стыду, его пронизывала дрожь
неизъяснимого счастья. То же испытала и Дженевьева.
Когда Джо сдавил ее своими сильными руками, первым
и самым острым ощущением была физическая боль, но
боль эта показалась ей сладостной; и опять она почув-
ствовала раскаянье: она знала, что согрешила, хотя не
понимала, чем она грешна и почему считает себя греш-
ницей.
Очень скоро, почти в самом! начале их знакомства,
старик Силверстейн застал в своей кондитерской Джо и в
изумлении вытаращил на него глаза. А после ухода
юноши миссис Силверстейн дала волю своим материн-
ским чувствам и разразилась проклятиями по адресу
боксеров вообще и Джо Флеминга в частности. Тщетно
Силверстейн пытался унять разгневанную супругу,—
ведь она только и могла, что изливать свой гнев: в удел
ей достались все материнские чувства, но материнских
прав она не имела.
Дженевьева, ошеломленная потоком брани, лившимся
из уст старой еврейки, не вслушивалась в ее обвинения
и проклятия,— она поняла только одно, и это открытие
сразило ее: ее возлюбленный — не кто иной, как Джо
Флеминг, знаменитый боксер! Это было отвратительно,
немыслимо, это было так нелепо, что она отказывалась
верить! Ее Джо, с ясными глазами, с нежным румянцем
на щеках, мог оказаться кем угодно, но только не боксе-
ром. Она никогда не видела этих людей, но в ее пред-
ставлении между ними и Джо не было решительно ни-
чего общего. Дженевьева всегда думала, что боксер —
грубое животное с глазами тигра и низким, как у обезь-
яны, лбом. Разумеется, она слышала о Джо Флеминге,—
кто же в Западном Окленде не знал его? Но ей никогда
не приходило на ум, что это и есть ее Джо.
Когда Дженевьева опомнилась после первого страш-
ного удара, она услышала истерический крик миссис
Силверстейн: «Нашла себе компанию — профессиональ-
372
ный боксер!» Потом супруги Силверстейн заспорили:
муж говорил, что Джо завоевал громкую славу, а жена
возражала, что слава бывает разная — и добрая и дурная.
— Джо хороший мальчик,— настаивал Силвер-
стейн,— он зарабатывает много денег и бережет их.
— Что ты мне рассказываешь! — кричала миссис
Силверстейн.— Много ты знаешь! Уж лучше молчал бы.
Сам тратишь деньги на этих паршивых боксеров. Откуда
ты знаешь? Нет, скажи — откуда?!
— А вот знаю,— стойко отвечал старик. Дженевьева
впервые видела, чтобы он осмелился возражать жене,
если та разбушуется.-—Когда отец его умер, Джо пошел
работать на склад к Хэнзену. Кроме него, в семье еще
шестеро детей. И мальчик был для них вместо отца. Он
работал и работал. И хлеб и мясо им покупал и за квар-
тиру платил. По субботам приносил домой десять долла-
ров. Потом Хэнзен положил ему двенадцать долларов.
И что же Джо с ними делал? Все приносил домой ма-
тери. И все работал и работал. Хэнзен положил ему два-
дцать долларов. Что же делает Джо? Приносит деньги
домой. Маленькие братья и сестры ходят в школу, носят
хорошее платье, кушают мясо и хлеб, а мать живет в пол-
ном довольстве, и в глазах у нее радость, и она гордится
своим сыном Джо, потому что он очень хороший мальчик.
А какой он красавец, как сложен! Ах ты, боже ж
ты мой! Он сильнее быка, проворней тигра, а голова
ясная, холодная, глаза быстрые, все видят,— так и стре-
ляет ими. Он бился с парнями на складе Хэнзена, а по-
том с парнями из магазина, а потом в клубе и там нока-
утировал Спайдера — в один момент: раз и готово!
А приз — пять долларов! И что же он сделал? Принес
деньги домой и отдал матери.
Он стал часто выступать в клубах; все призы
брал — десять долларов, пятьдесят, сто долларов. И что
же он сделал, как ты думаешь? Бросил службу у Хэн-
зена? Начал кутить с приятелями? Ничего подобного!
Он хороший мальчик — работает, как работал; а вече-
ром— бокс в клубе. И вот он мне говорит: «Силверстейн,
говорит, чего ради я плачу за квартиру?» Что я ему от-
ветил — это неважно, но он пошел и купил хорошенький
домик для своей матери. И все работал и работал у
373
Хэнзена, а по вечерам выступал в клубе, чтобы оплатить
домик. Купил сестрам рояль, купил ковры на стены, пове-
сил картины. И еще скажу — он честный боксер; он ставит
на самого себя — это верный признак, если боксер ставит
на самого себя; вот тогда-то и надо делать на него
ставку...
Но тут миссис Силверсгейн застонала от ужаса и от-
вращения ко всякому азарту, а ее муж, спохватившись,
что собственное красноречие завело его слишком далеко,
принялся клятвенно уверять разъяренную супругу, что
он в большом выигрыше.
— И этим я обязан Джо Флемингу,— заключил
он.— Я всегда ставлю на него, и всегда выигрываю.
Но Дженевьева и Джо самой природой были созданы
друг для друга, и ничто, даже это страшное открытие,
не могло разлучить их. Тщетно Дженевьева пыталась
ожесточиться против Джо,— ей приходилось бороться со
своей любовью, а не с ним. С удивлением замечала она,
что находит тысячу причин, оправдывающих Джо, что
он все так же дорог ей. Тогда она, чисто по-женски, ре-
шила войти в его жизнь, повернуть его судьбу по-своему;
их общее будущее рисовалось ей в радужном свете. И она
не замедлила одержать первую блестящую победу: Джо
уступил ее просьбам и дал слово отказаться от бокса!
Как всякий мужчина, одержимый любовной мечтой,
Джо, стремясь к обладанию бесценным, неземным пред-
метом своих желаний, не устоял перед Дженевьевой.
И все же, даже в ту минуту, когда он давал ей слово, он
смутно, в самой глубине души, чувствовал, что покинуть
ринг для него невозможно: где-то, когда-то, быть может
не скоро, но он вернется на ринг непременно. И перед его
мысленным взором мгновенно промелькнули мать, братья
и сестры, их многочисленные нужды, налоги, дом, кото-
рый постоянно требует покраски и побелки, дети, которых
родит ему Дженевьева,— и сумма его жалованья на
складе Хэнзена. Но он тотчас отогнал от себя эту мрач-
ную картину, отмахнулся, как всегда бывает в таких слу-
чаях, от предостерегающего голоса рассудка. Он видел
одну только Дженевьеву, чувствовал только, что его влен
чет к ней, что всем существом своим он жаждет ее любви
и, не задумываясь, подчинился ее воле; а она, тоже не
374
задумываясь, присвоила себе власть над его жизнью и
действиями.
Ему было двадцать лет, ей — восемнадцать,— юная
чета, созданная для продолжения рода. И когда они, цве-
тущие, крепкие, с румянцем здоровья на щеках, шли ря-
дом, то даже в незнакомой воскресной толпе на берегу
бухты все взоры обращались на них. Мужественная кра-
сота Джо не уступала ее девичьей прелести; ее грация
была под стать его силе, изящество и нежность сложе-
ния — его стройной мускулистой фигуре. Не одна жен-
щина, стоявшая много выше Джо на общественной лест-
нице, заглядывалась на его открытое простодушное лицо
с широко расставленными яркосиними глазами. Сам он
не замечал этих взоров, не видел их почти матерински-
ласкового призыва. Но Дженевьева видела и понимала;
и при мысли, что он принадлежит ей, что он в ее власти,
бурная радость охватывала ее. Нельзя сказать, чтобы Джо
не замечал взглядов, которые мужчины бросали на Дже-
невьеву,— эти взгляды даже сердили его, но сама Дже-
невьева несравненно лучше, нежели он, понимала их
смысл.
Глав а тре ть я
Дженевьева надела башмаки Джо на тонкой подошве
и, заливаясь смехом, вытянула ноги, а Лотти, тоже весело
хохоча, нагнулась, чтобы подвернуть ей штанины. Лотти,
сестра Джо, была посвящена в их тайну; это она угово-
рила мать пойти в гости к соседям, и теперь весь дом
был в их распоряжении. Обе девушки спустились вниз
на кухню, где их поджидал Джо. Он вскочил, увидев
Дженевьеву, и лицо его просияло любовью и счастьем.
— Скорей, Лотти, подбери ей юбку,— крикнул он.—
Надо поторапливаться. Так хорошо, сойдет. Видны бу-
дут только края брюк; пальто все прикроет. Сейчас по-
смотрим, как это получится. Я взял пальто у Крисса.
Славный малый! А уж ловок, ой-ой! Маленький такой,
проворный,— продолжал Джо, надевая на Дженевьеву
пальто; оно доходило ей до пят, но в общем пришлось
375
впору,— насколько девушке может быть впору мужское
пальто.
Джо надел ей на голову кепку и поднял воротник. Он
был так широк, что доходил до края кепки, и под ним
исчезли волосы Дженевьевы. Когда Джо застегнул крю-
чок, концы воротника закрыли щеки, рот и подбородок
Дженевьевы, и, только приглядевшись, можно было раз-
личить затененные козырьком глаза и чуть белевший нос.
Она прошлась по комнате, но и при ходьбе из-под пальто
виднелись лишь края штанин.
— Любитель бокса, который схватил насморк и ку-
тается, чтобы не стало хуже,— сказал Джо и засмеялся,
с гордостью любуясь делом своих рук.— А у тебя есть
деньги? Я держу десять против шести. Хочешь поста-
вить против фаворита?
— А это на кого? — спросила Дженевьева.
— На Понта, разумеется,— с обидой в голосе отве-
тила Лотти, давая понять, что тут никаких сомнений быть
не может.
— Да, конечно,— кротко сказала Дженевьева.—
Я ведь ничего в этом не смыслю.
Лотти не ответила, но по ее лицу было видно, что эти
слова Дженевьевы показались ей еще обиднее. Джо по-
смотрел на часы и объявил, что пора отправляться.
Лотти обняла брата и крепко поцеловала в губы; потом
она поцеловалась с Дженевьевой. Джо обнял сестру за
талию, и она проводила их до калитки.
— Что это значит — десять против шести? — спро-
сила Дженевьева, когда они вышли на улицу; шаги их
гулко отдавались в морозном воздухе.
— Это значит, что я фаворит,— ответил Джо.— Вот
зрители на ринге и держат пари на десять долларов, что
я выиграю встречу, а другие держат пари на шесть дол-
ларов, что я проиграю.
— Но если ты фаворит и все уверены, что ты выиг-
раешь, то почему же держат пари против тебя?
— Так на то же и состязание,— засмеялся Джо.—
Мнения расходятся. А кроме того, всегда есть надежда
на меткий удар, на нечаянную удачу. Мало ли что мо
жет случиться,— добавил он серьезно.
376
Она вся сжалась от страха, потом схватилась за него,
словно хотела защитить от опасности, но он весело за-
смеялся и опять заговорил уверенно и бодро:
— Погоди, погоди, сама увидишь. Ты только не пу-
гайся вначале. Первые раунды будут свирепые — это
сильная сторона Понта. Он напористый, просто не чело-
век, а вихрь, так и молотит кулаками — и побеждает
противника в первых раундах. Так он нокаутировал мно-
гих боксеров, которые выше его по классу. Мое дело
выдержать его натиск, только и всего. А потом» он вы-
дохнется. И вот тут-то я возьмусь за него. Следи хоро-
шенько, ты поймешь, когда я начну наступать. Он от
меня не уйдет.
Они подошли к зданию, стоявшему на углу неосве-
щенной улицы; здесь якобы помещался спортивный клуб,
на самом» же деле происходили только призовые состяза-
ния по боксу с разрешения местной полиции. Джо, оставив
Дженевьеву, первым» вошел в подъезд, она последовала
за ним.
— Только не вынимай рук из карманов,— предосте-
рег ее Джо,— и все сойдет отлично. Каких-нибудь пять
минут.
— Он со мной,— сказал Джо швейцару, разговари-
вавшему с полисменом.
И швейцар и полисмен дружески кивнули Джо, не
обращая никакого внимания на его спутника.
— Они не догадались, и никто не догадается,— шеп-
нул он Дженевьеве, когда они подымались по лестнице
на второй этаж.— А если кому что покажется, все равно
ради меня молчать будет. Да и как узнать, кого я при-
вел? Сюда, вот сюда!
Он отворил дверь в тесную комнату — по всей види-
мости, конторское помещение, усадил Дженевьеву на
пыльный стул с продавленным сиденьем и ушел. Через
несколько минут он вернулся в длинном купальном ха-
лате и парусиновых башмаках. Дженевьева, дрожа от
страха, прильнула к нему. Он нежно обнял ее одной
рукой.
— Не бойся, Дженевьева,— сказал он ободряюще.—
Я все устроил. Никто не узнает.
377
— Я за тебя боюсь, Джо,— проговорила Дженевь-
ева.— Мне все равно, что будет со мной. Я боюсь за
тебя.
— Все равно, что будет с тобой? А я думал, именно
это тебя тревожит!
Он смотрел на нее с изумлением, пораженный этим
новым, ярчайшим свидетельством величия женской души,
хотя Дженевьева уже не раз восхищала его чуткостью
и глубиной своих чувств. С минуту он не мог вымолвить
ни слова, потом проговорил, запинаясь от волнения:
— За меня боишься? И тебе все равно, что могут про
тебя подумать? Ни о чем, кроме меня, не заботишься?
Ни о чем?
Громкий стук в дверь и зычный окрик: «Где ты там
прохлаждаешься!» — вернули Джо к действительности.
— Скорей, Дженевьева, поцелуй меня еще раз,— про-
шептал он проникновенно.— Сегодня моя последняя
встреча, и я буду биться, как еще никогда не бился:
ведь ты увидишь меня на ринге!
Минуту спустя, все еще чувствуя на губах прикосно-
вение его горячих губ, Дженевьева очутилась в кучке тол-
кающихся молодых людей; никто, казалось, не замечал
ее. Некоторые были без пиджаков, в рубашках с засучен-
ными рукавами. Окружив Дженевьеву, они вместе с ней
вошли в зрительный зал через задние двери и медленно
зашагали по боковому проходу.
Полутемный зрительный зал, сильно смахивавший на
сарай, был переполнен; в густых клубах табачного дыма
лишь смутно виднелись люди и предметы. Дженевьеве
казалось, что она сейчас задохнется. В зале стоял глухой
гул мужских голосов, в который врывались пронзитель-
ные крики мальчишек — продавцов афиш и содовой
воды. Кто-то предлагал пари — десять против шести —
за Джо Флеминга. Голос звучал монотонно, безнадежно.
И Дженевьева с гордостью подумала: еще бы, кто же ре-
шится ставить против ее Джо!
Но не одна гордость за Джо волновала ее. Вообра-
жение у нее разыгралось, когда она проникла в этот вер-
теп, куда женщины не допускались. Что могло быть увле-
кательней такого приключения? Все здесь неизведанно,
таинственно, жутко. К тому же она впервые в жизни от-
378
важилась на такой дерзкий поступок, впервые пересту-
пила узкие границы благопристойности, установленные
самым* беспощадным из тиранов — судом кумушек рабо-
чего квартала. Дженевьеве стало страшно, страшно за
себя, хотя минуту назад она думала только о Джо.
Дженевьева не заметила, как дошла до другого конца
зала и, поднявшись на несколько ступенек, очутилась в
маленькой уборной. Здесь тоже было полно мужчин, и
Дженевьева решила, что все они так или иначе прича-
стны к рингу. Тут Джо покинул ее. Но не успела она
испугаться за свою дальнейшую судьбу, как один из ее
спутников грубовато сказал ей: «Эй, ты, иди за мной!»
Протиснувшись следом за ним к двери, она увидела, что
еще один телохранитель идет позади.
Они вышли на какие-то подмостки, где зрители си-
дели в три ряда, и тут Дженевьева впервые бросила
взгляд на ринг. Она стояла на одном уровне с площад-
кой, и так близко, что могла бы коснуться рукой натя-
нутых вокруг нее канатов. Пол был покрыт брезентом.
За рингом! и по обе стороны его Дженевьева, словно в
тумане, увидела переполненный зал.
Уборная, из которой она вышла, помещалась напро-
тив одного из углов ринга. Пробравшись вместе со своим
проводником! по рядам, она вошла в такую же тесную
уборную, примыкавшую к другому углу ринга.
— Сиди тут смирно и не шуми, пока я не приду
за тобой,— сказал молодой человек, указывая на от-
верстие, проделанное в стене.
Глава четвертая
Она кинулась к глазку и увидела прямо перед собой
ринг. Он весь был как на ладони. Только часть зри-
тельного зала была ей не видна. Над площадкой
ярко горел пучок газовых рожков. На помосте, в первом
ряду, вдоль которого она только что пробиралась, сидели
люди с карандашами и блокнотами. Дженевьева поняла,
что это репортеры местных газет; один из них жевал
резинку. Остальные два ряда занимали пожарники из
379
ближайшей пожарной части и несколько полисменов в
форме. В середине первого ряда, между двумя репорте-
рами, сидел очень юный начальник полиции. Дженевьева
с удивлением узнала в одном из зрителей по ту сторону
ринга мистера Клаузена. Белый, румяный, с внушитель-
ными бакенбардами, он чинно сидел у самого ринга, в
первом ряду. Несколькими местами дальше, в том же
ряду, она увидела красное от волнения, морщинистое
лицо Силверстейна.
Под жидкие аплодисменты публики несколько моло-
дых людей без пиджаков пролезли под канатом с ведер-
ками, бутылками, полотенцами и прошли наискось через
площадку в противоположный от Дженевьевы угол. Один
из них сел на стул и прислонился спиной к канатам. На
нем был плотный белый свитер, на голых ногах паруси-
новые башмаки. Другая группа молодых людей заняла
угол прямо перед Дженевьевой. Раздались дружные апло-
дисменты, и, приглядевшись, она узнала Джо: он сидел
на стуле в том же купальном! халате, и его каштановые
кудри приходились на расстоянии метра от ее глаз.
Молодой человек с пышной шевелюрой и в высочен-
ном крахмальном воротничке, облаченный в черную пару,
вышел на середину ринга и поднял руку.
— Просим почтеннейшую публику не курить,— ска-
зал он.
Просьба была встречена громким' ропотом и свистом.
И Дженевьева с возмущением заметила, что все преспо-
койно продолжают дымить. Мистер Клаузен выслушал
предупреждение распорядителя, держа в руках зажжен-
ную спичку, и как ни в чем ни бывало закурил сигару.
Дженевьева почувствовала к нему острую ненависть. Как
может ее Джо драться в таком дымище? Ей и то нечем
дышать, а она ведь просто сидит, не двигаясь.
Распорядитель подошел к Джо. Тот встал; купаль-
ный халат соскользнул с него, и Джо вышел на середину
ринга обнаженный, в одних низких парусиновых башма-
ках и белых трусах. Дженевьева потупилась. Она была
одна, никто не мог видеть ее — и все же она вся вспых-
нула от жгучего стыда, увидев наготу своего возлюблен-
ного. Но тут же взглянула опять, хоть совесть и мучила
ее: ведь ясно, что так смотреть на него — грешно. И вол-
380
нение, поднявшееся в ней, и страстный порыв, толкав-
ший ее к нему,— конечно, это грех. Но то был сладо-
стный грех, и, отвергнув правила общепринятой морали,
она не отводила глаз от своего возлюбленного. Изна-
чальный инстинкт, первое грехопадение, вся могучая при-
рода властно заявляли о себе. Казалось, зазвучали ти-
хие голоса матерей всех минувших тысячелетий и первый
крик младенцев, которым еще суждено родиться. Но
этого она не знала,— знала только, что она грешница, и
с гордо поднятой головой приняла отважное решение
сбросить с себя все оковы и до дна испить чашу греха.
Она никогда не задумывалась о человеческом теле,
скрытом под одеждой. Тело существовало в ее представ-
лении только как лицо и руки. Дитя цивилизации, обла-
чившей человека в одежды, она без одежды не мыслила
человека. Человеческий род был для нее породой одетых
двуногих, с голым! лицом, голыми руками и поросшей
волосами головой. Когда она думала о Джо, перед ней
тотчас возникал образ ее возлюбленного: кудрявый
юноша с нежным девичьим румянцем, синими глазами —
и, конечно, в одежде. А теперь он, божественно пре-
красный, стоял почти обнаженный, в ослепительном бе-
лом свете. И Дженевьева внезапно подумала, что бог
всегда рисовался ей в обличье обнаженного, скрытого
тучами существа. Эта мысль, сближавшая ее возлюблен-
ного с всевышним, показалась ей кощунственной, ерети-
ческой, и она испугалась ее, как самого тяжкого греха.
Вкус Дженевьевы был воспитан на олеографиях, но
естественное чувство прекрасного подсказало ей, что
перед глазами у нее истинное чудо красоты. Ей всегда
нравилась наружность Джо, но эта наружность была
неразрывно связана в ее представлении с одеждой, и
Дженевьеве казалось, что Джо так привлекателен потому,
что хорошо одевается. Ей и не снилось, какая совершен-
ная красота может скрываться под одеждой. Это откры-
тие ошеломило ее. Кожа у Джо была белая, как у жен-
щины, и несравненно более гладкая, шелковистая, почти
без растительности. Это Дженевьева заметила; всем
остальным — изяществом линий, гармоничностью муску-
листого, хорошо развитого тела — она лишь безотчетно
любовалась. Весь облик Джо дышал чистотой и грацией.
381
Лицо — точеное словно камея, озаренное улыбкой — каза-
лось еще более юным, чем всегда.
Джо улыбался потому, что распорядитель положил
ему руку на плечо и, повернув его лицом к публике,
сказал:
— Рекомендую: Джо Флеминг, краса и гордость За-
падного Окленда.
Зрители бешено захлопали. Раздались громкие крики,
восторженные возгласы.
— Джо! Наш Джо! — неслось со всех концов зала.
Джо вернулся в свой угол. Никогда еще не казался
он Дженевьеве столь не похожим на боксера. У него та-
кие кроткие глаза, ни во взгляде, ни в выражении рта нет
ничего свирепого, зверского, а телом он слишком хрупок,
и кожа нежная, гладкая, а лицо совсем мальчишеское,
доброе и одухотворенное. Ее неискушенный глаз не за-
мечал мощной грудной клетки, широких ноздрей, глубо-
кого дыхания, вздувшихся бугром мышц под атласной
кожей,— не видел всех этих тайников подспудных сил,
созданных для разрушения. Он представлялся ей фарфо-
ровой статуэткой, с которой нужно обращаться бережно,
любовно, потому что от одного грубого прикосновения
она может разбиться вдребезги.
Джон Понта, после того как два его секунданта с
трудом стащили с него белый свитер, тоже вышел на се-
редину ринга. И Дженевьева содрогнулась от ужаса,
взглянув на него. Вот это боксер — зверь, с низким, как
у обезьяны, лбом, с крошечными глазками под насуплен-
ными косматыми бровями, с приплюснутым носом, тол-
стыми, угрюмо сжатыми губами. Дженевьева со страхом
смотрела на его квадратную нижнюю челюсть, бычий
загривок, на прямые, коротко остриженные волосы, по-
хожие, казалось ей, на жесткую кабанью щетину. Вот где
грубость и жестокость — свирепое первобытное варвар-
ство. Кожа, смуглая почти до черноты, была покрыта на
груди и плечах порослью, курчавой, как собачья шерсть.
Широкая грудь, мощные ноги, непомерно вздувшиеся
мышцы — в этом не было ни намека на красоту и гар-
монию. Он как бы весь состоял из бугров, узлов и ши-
шек; от избытка физической силы тело его утратило че-
ловеческий облик.
382
— Джон Понта из спортивного клуба Вест-бэй,—
сказал распорядитель.
Публика холодно приветствовала его. Симпатии зри-
телей были явно на стороне Джо.
— Валяй! Съешь его, Понта! Съешь! — крикнул
чей-то голос в наступившей тишине.
Во всех концах зала раздались насмешливые воз-
гласы, презрительные замечания. Понта злобно оскалил
зубы и, повернувшись, прошел в свой угол. Он и не мог
рассчитывать на теплый прием у публики, безотчетно
питавшей к нему неприязнь,— слишком явно проступали
в нем черты первобытной дикости; это было живот-
ное, лишенное всего духовного, неспособное мыслить,—
опасное чудовище, внушавшее страх, как внушает страх
тигр или змея, место которым в железной клетке, а не
на воле.
И Понта понимал, что зрители против него. Как за-
травленный зверь, окруженный охотниками, он медленно
обвел ненавидящим взглядом лица своих врагов. От этого
взгляда маленький Силверстейн, восторженно выкрики*'
вавший имя Джо, скорчился, будто его опалило огнем, и
слова застряли у него в горле. Дженевьева видела это.
И когда глаза Понта встретились с ее глазами, она тоже
отшатнулась и вся съежилась. В следующее мгновенье
Понта остановил свой взгляд на Джо. Дженевьеве
казалось, что Понта нарочно разжигает в себе ненависть.
Джо посмотрел на противника ясным мальчишеским
взором, но лицо у него стало суровым.
Распорядитель вывел на середину еще одного моло-
дого человека, без пиджака, с приветливым, добродуш-
ным лицом.
— Рекомендую: Эдди Джонс, судья предстоящего
состязания,— сказал распорядитель.
— Эдди! Наш Эдди! — кричали зрители, дружно
аплодируя судье, который, как отметила Дженевьева,
тоже, видимо, был любимцем публики.
Противники с помощью своих секундантов уже натя-
гивали перчатки. Один из секундантов Понта прошел в
угол Джо й проверил его перчатки, прежде чем Джо на-
дел их. По знаку судьи оба противника вышли на се-
редину ринга, за ними — секунданты. Джо и Понта
383
оказались друг против друга, между ними — судья. Се-
кунданты стояли, положив руки друг другу на плечи и
вытянув шеи. Судья что-то говорил, и все внимательно
слушали. Потом группа распалась, и распорядитель снова
вышел вперед.
— Вес Джо Флеминга — сто двадцать восемь,— объ-
явил он,— Джона Понта — сто сорок. Бой продол-
жается до тех пор, пока одна рука свободна, и при выходе
из клинча противники должны соблюдать осторожность.
Напоминаем* публике, что бой будет вестись до оконча-
тельного результата. Наш клуб не признает состязаний
вничью.
Распорядитель, согнувшись, пролез под канатом и со-
скочил с помоста. Секунданты тоже ушли из своих углов,
унося с собой стулья и ведра. На ринге остались только
оба противника и судья. Раздался удар гонга. Против-
ники быстро вышли на середину. На одну секунду их
правые руки сошлись в мнимом* рукопожатии. И сразу
же Понта начал с ожесточением наносить удары правой
и левой, но Джо уклонился, отскочив назад. Словно
камень, пущенный из пращи, Понта снова налетел на
Джо. ~
Бой начался. Дженевьева следила за ним, судорожно
прижав руку к груди. Этот град ударов, проворство и
ожесточение, с какими Понта наносил их, приводили ее
в ужас. Она была уверена, что он искалечит Джо. По
временам она не видела лица Джо, его заслоняли быстро
мелькавшие перчатки, но она слышала гулкие удары,—
и каждый раз у нее от страха тошнота подступала к
горлу. Она не знала, что это просто боксерская пер-
чатка стукается о перчатку или о плечо, не причиняя
вреда.
Вдруг картина боя изменилась: противники крепко
держали друг друга в объятиях; ни тот, ни другой не
наносил ударов. Дженевьева догадалась, что это и есть
«клинч», о котором говорил ей Джо. Понта старался
вырваться, Джо не выпускал его. Судья крикнул: «Разой-
тись!» Джо хотел отступить, но Понта удалось высвобо-
дить руку, и Джо, чтобы увернуться от удара, снова об-
хватил противника. Но на этот раз его перчатка была
прижата ко рту и подбородку Понта, и когда судья вто-
384
рично крикнул: «Разойтись!», Джо запрокинул против-
нику голову и отскочил от него.
В течение нескольких кратких мгновений Дженевьеве
ничто не мешало видеть возлюбленного. Его левая нога
была слегка выдвинута вперед, корпус и колени чуть со-
гнуты, голова опущена, и приподнятые плечи прикрывали
ее. Руки он держал перед собой, готовый и к защите и к
нападению, все мускулы его были напряжены,— и Дже-
невьева видела, как при каждом движении они, словно
живые, свиваются клубком и перекатываются под белой
кожей.
Понта уже снова наступал, и Джо приходилось туго.
Он еще ниже пригнулся, как бы сжался весь, и стойко
принимал удары, подставляя плечи, локти, руки. Удары
градом сыпались на него, и Дженевьеве казалось, что ему
ни за что не уйти живым. Но он стоял под ударами, от-
ражая их плечом или перчаткой, то откидываясь назад,
то клонясь вперед, словно дерево, раскачиваемое ветром.
Только услышав аплодисменты и бурные крики зала:
«Молодец, Джо! Держись!» — и увидев, как Силверстейн,
не помня себя от восторга, едва не вскочил со стула, Дже-
невьева поняла, что происходит: Джо не только не грозит
гибель, а, напротив, он держится хорошо. Но Понта не
отступал, и свирепый вихрь его ударов лишь в редкие
мгновения не заслонял от Дженевьевы ее возлюбленного.
Гл а в а пятая
Прозвучал гонг. Дженевьеве казалось, будто бой
длился не менее получаса, но, по рассказам Джо, она
знала, что прошло всего три минуты. Секунданты Джо,
проскочив под канатами на площадку, бегом уводили его
в угол для блаженной минуты отдыха. Один из них, при-
сев перед Джо на корточки и держа на коленях его
ноги, изо всех сил растирал ему икры. Джо сидел на
стуле, далеко запрокинув голову, положив вытянутые
руки на канат, и глубоко дышал всей грудью. Рот его
был широко раскрыт, и двое секундантов махали перед
25 Джек Лондон, т. 2 385
ним полотенцами; еще один секундант вытирал ему лицо
и грудь и нашептывал что-то на ухо.
Едва закончились эти манипуляции, занявшие всего
несколько мгновений, как снова раздался гонг; секун-
данты, подхватив свои ведра и полотенца, шмыгнули под
канаты, а Джо и Понта уже сходились на середине пло-
щадки.
Дженевьева никогда не думала, что минута может
быть такой краткой. У нее даже мелькнула мысль, что
отдых сократили нарочно, и она на секунду заподозрила
что-то неладное, сама не зная что.
Понта нападал так же яростно, как в первом раунде,
работая правой и левой, и Джо хотя и успешно отражал
удары, но все же не смог устоять и отступил на несколько
шагов; чтобы не потерять равновесия, он невольно вски-
нул одну руку и слегка приподнял голову. Понта прыгнул
на него, словно тигр, целя в незащищенный подбородок
противника. Но Джо сделал движение, словно ныряя, и
кулак Понта прошел над его затылком. Едва Джо выпря-
мился, Понта направил на него такой прямой удар левой,
который должен был перебросить Джо за канаты. Но
Джо опять на какую-то долю секунды опередил против-
ника и успел пригнуться,— кулак Понта скользнул по
лопатке Джо и повис в воздухе. Понта повторил удар
правой, но Джо опять увернулся и благополучно вошел
в клинч.
Дженевьева с облегчением1 перевела дух; она чувство-
вала слабость во всем теле, ей едва не сделалось дурно.
Публика восторженно аплодировала. Силверстейн, стоя,
орал и размахивал руками, как бесноватый. И даже ми-
стер Клаузен выражал свое восхищение, во всю мочь
крича что-то в ухо соседу.
Но вот противники вышли из клинча, и бой возоб-
новился. Джо закрывался, отступал, скользил по пло-
щадке, увертываясь от ударов, выдерживая стремитель-
ный натиск противника. Сам он редко наносил удары,
ибо у Понта был зоркий глаз и он умел защищаться
не хуже, чем нападать. У Джо не было никаких шан-
сов сломить чудовищную силу Понта,— все надежды он
возлагал на то, что Понта в конце концов сам вы-
дохнется.
386
Дженевьеву удивляло, почему ее возлюбленный
только защищается; ей даже стало досадно: Джо должен
отомстить этому зверю, который так свирепо нападает на
него! Но в ту минуту, когда она уже готова была рас-
сердиться, Джо изловчился и с силой ударил Понта
в губы. Удар был сокрушительный, голова Понта за-
прокинулась, и на губах у него выступила кровь. Зри-
тели приветствовали удачу Джо оглушительным ревом,
и Понта, не помня себя от бешенства, ринулся к Джо.
Все прежние его наскоки были ничто по сравнению с
этим неистовым ураганом. Джо уже не пытался ответить
ударом на удар: ему понадобились все его силы, чтобы
выдержать вызванную им бурю, и он едва успевал от-
ражать нападение, увертываться от ударов и искать пере-
дышки и спасения в клинче.
Но и в клинче не было полного отдыха и безопас-
ности — нужно было зорко следить за противником,— а в
выходе из клинча таилась еще большая угроза. Дженевь-
ева даже чуть улыбнулась, глядя, как крепко Джо при-
жимается к Понта; она не понимала, для чего это нужно,
пока Понта, прежде чем Джо успел к нему прилипнуть,
не нанес удар снизу вверх и кулак его чуть не пришелся
по подбородку Джо. В следующем клинче, когда Дже-
невьева уже вздохнула свободно, считая, что Джо в без-
опасности, Понта, перегнувшись через его плечо, занес
правую руку и с размаху опустил кулак на поясницу
Джо. Зрители охнули в тревоге за своего любимца, а
Джо молниеносно стиснул локти противника, чтобы пред-
отвратить второй такой удар.
Опять раздался гонг, и после минутного отдыха бой
возобновился. Джо даже не успел выйти из своего угла,
как Понта через всю площадку кинулся на него. Там,
где Джо получил удар в поясницу, на белой коже ярко
алело пятно; оно было большое—величиной с перчатку
Понта, и Дженевьева с тоской смотрела на этот багро-
вый след, не в силах отвести глаз. Уже в следующем
клинче Понта повторил свой убийственный удар в область
почек. После этого Джо был настороже, и почти всегда
ему удавалось избежать удара, нажимая перчаткой на
подбородок Понта и запрокидывая ему голову, но, раньше
чем кончился раунд, Понта трижды повторил этот прием,
25*
387
и каждый раз удар приходился по тому же уязвимому
месту.
Прошел еще один минутный перерыв и еще один
раунд, который не дал преимуществ ни тому, ни другому
противнику. В начале пятого раунда Джо, прижатый в
углу, сделал вид, что идет на клинч, но в последний миг,
когда Понта приготовился обхватить его, он слегка откло-
нился назад и ударил Понта в незащищенное место —
под ложечку, ударил с молниеносной быстротой четыре
раза подряд, правой и левой. Удары, видимо, были со-
крушительные, потому что Понта зашатался, отпрянул,
руки у него повисли, плечи опустились,— казалось, он
сейчас перегнется пополам1 и рухнет. Увидев, что против-
ник раскрылся, Джо, не давая ему передышки, ударил его
в губы, потом размахнулся, целя в челюсть, но прома-
зал— удар пришелся по щеке, и Понта отлетел в
сторону.
Публика неистовствовала. Все вскочили на ноги, хло-
пали, кричали. Дженевьева слышала возгласы: «Крышка
Понта, крышка!», и ей казалось, что сейчас наступит
желанный конец. Она тоже была вне себя, от ее обычной
кротости и добросердечия не осталось и следа: она лико-
вала при каждом убийственном ударе, который наносил
ее возлюбленный.
Однако силы Понта далеко еще не были исчерпаны.
Теперь уже не он наступал на Джо, а Джо, как тигр,
преследовал его. Еще раз он нацелился в подбородок
Понта, но тот уже успел оправиться и увернулся. Кулак
Джо повис в воздухе. И так велика была сила инерции,
что Джо отлетел в сторону, описав полоборота. Понта
мгновенно нанес удар левой по незащищенной шее про-
тивника. Руки Джо бессильно повисли, он качнулся впе-
ред, назад и упал навзничь. Судья, наклонившись над
ним, стал громко отсчитывать секунды, сопровождая счет
взмахами правой руки.
В зале стояла мертвая тишина. Понта повернулся
было к публике, ожидая заслуженного одобрения, но ни-
кто не нарушил гробового молчания. Гнев охватил Понта.
Это было несправедливо: стоило противнику нанести удар
или увернуться от удара, весь зал аплодировал; а он,
388
Понта, который с самого начала вел активный бой, не
удостоился ни единого хлопка.
Глаза Понта злобно сверкнули, и, подобравшись, сн
подскочил к своему поверженному врагу. Пригнувшись
над ним и занеся правую руку, он ждал, когда Джо нач-
нет подниматься, чтобы обрушить на него удар. Судья,
продолжая отбивать счет правой рукой, левой оттолкнул
Понта. Тот попробовал обойти его, но судья шел за ним,
отталкивая его и не подпуская к распростертому на полу
Джо.
— Четыре, пять, шесть,— отсчитывал судья. Джо,
повернувшись, попытался встать на колени. Сначала он
согнул одну ногу, опираясь обеими руками в пол, потом
стал подтягивать другую.
— Счет! Выжди счет! — раздались голоса из зала.
— Не спеши! Выжди счет!—предостерегающе
крикнул стоявший возле ринга секундант Джо. Дже-
невьева быстро взглянула на него: лицо молодого парня
было очень бледно, он бессознательно шевелил губами,
считая секунды вместе с судьей: — Семь, восемь, де-
вять...
Девятая секунда истекла, судья в последний раз от-
толкнул Понта, и Джо поднялся на ноги, готовый к за-
щите. Он был слаб, но спокоен, очень спокоен. Понта
набросился на него с ужасающей силой, нанеся один за
другим два удара — прямой и снизу вверх. Джо отразил
оба удара, увернулся от третьего, сделал шаг в сторону,
чтобы избежать четвертого, но Понта новым градом» уда-
ров загнал его в угол. Джо явно слабел, колени у него
подгибались, он едва стоял на ногах. Понта прижал его
к канатам — больше отступать было некуда. Передохнув
для верности, Понта сделал выпад левой и всю свою силу
вложил в удар правой. Но Джо вошел в клинч, и это
спасло его.
Понта отчаянно вырывался; он хотел прикончить
врага, которого уже считал побежденным, но Джо вце-
пился в него и не отпускал; как только Понта удавалось
хоть немного освободиться, Джо снова обхватывал его.
— Разойтись! — скомандовал судья. Джо еще крепче
сжал противника.
389
— Заставьте его I Почему, черт возьми*, вы не оттащите
его?— задыхаясь, крикнул Понта судье. Тот снова
скомандовал противникам разойтись. Но Джо не подчи-
нился, зная, что этим» не нарушает правил. С каждым
мгновением силы его восстанавливались, мысли проясня-
лись, туман перед глазами рассеивался. Раунд еще только
начался, и ему надо было во что бы то ни стало продер-
жаться ближайшие три минуты.
Судья одной рукой схватил за плечо Джо, другой
Понта и силой заставил их разойтись, протиснувшись
между ними. Оторвавшись, Понта прыгнул на Джо,
словно хищный зверь на свою добычу. Но Джо закрылся,
отразил удар и снова вошел в клинч. Опять Понта ста-
рался вырваться, опять Джо не выпускал его, и судья
разнял их. И опять Джо, увернувшись от. удара, вошел
в клинч.
Дженевьева понимала, что пока Джо в клинче, он
в безопасности. Так почему же судья разнимает их? Это
бесчеловечно. Когда Эдди Джонс командовал разойтись,
она с ненавистью смотрела на его круглое добродушное
лицо и, привстав на стуле, так судорожно сжимала руки,
что ногти больно впивались в ладонь. Весь раунд, все
три томительно долгие минуты противники только и де-
лали, что обхватывали друг друга и по команде судьи
расходились. Ни разу Понта не удалось нанести послед-
ний, решающий удар. Он обезумел от ярости, чувствуя
свое бессилие перед явно ослабевшим и почти побежден-
ным противником. Достаточно одного удара, одного-един-
ственного—и он не может нанести его! Опыт и хладно-
кровие спасли Джо от поражения. Едва держась на но-
гах, с затуманенным! сознанием, он изо всех сил цеплялся
за противника и не отпускал его, пока не чувствовал но-
вого прилива сил. Когда Понта, доведенный до исступле-
ния, попытался было приподнять Джо и бросить его
наземь, из зала донесся пронзительный голос Сил-
верстейна:
— Ты бы еще укусил его!
В зале стояла такая тишина, что эти язвительные
слова услышали все. Они разрядили напряжение, и зри-
тели, только что пережившие тревогу за своего любимца,
так и покатились со смеху. Хохотали громко, неудер-
390
жимо, с истерическими взвизгиваниями. Даже Дже-
невьеву рассмешила шутка Силверстейна, и ее страх
за Джо немного рассеялся, но она чувствовала слабость
и дурноту: все, что происходило на ринге, внушало
ей ужас.
— Укуси его! Укуси! — кричали голоса из зала.—
Отгрызи ему ухо! Слышишь, Понта? Иначе ты его не
возьмешь! Съешь его! Съешь! Чего ты ждешь?
Под градом насмешек Понта начал терять самооблада-
ние. Чем больше он свирепел, тем хуже дрался. Он пыхтел,
всхлипывал, даром тратил силы; выдержка и здравый
смысл изменили ему, и он тщетно пытался возместить их
ужасающей силой своих ударов. Он уже ни о чем не ду-
мал— им владела слепая жажда уничтожить врага; в
клинче он встряхивал Джо, словно терьер, поймавший
крысу, и с ожесточением вырывался, стараясь высвобо-
дить руки. А Джо между тем невозмутимо держал его и не
отпускал. Судья самоотверженно и честно старался их
разнять. Это была нелегкая задача — пот лил с него
ручьями. Ему приходилось пускать в ход всю свою силу,
чтобы разнять противников, и не успевал он развести их,
как Джо снова входил в клинч и все нужно было начи-
нать сызнова. Напрасно Понта пытался увернуться от
цепких рук Джо. Он не мог держаться в отдалении от
противника: чтобы нанести удар, надо было приблизиться
к нему,— и каждый раз Джо опрокидывал его расчеты и
замыкал в кольцо клинча.
Скорчившись на стуле перед глазком, прорезанным в
стене тесной уборной, Дженевьева тоже чувствовала себя
обманутой в своих надеждах. В этом беспощадном смерт-
ном бою она была заинтересованной стороной. Ведь один
из противников — ее возлюбленный, ее Джо. И вот зри-
телям все ясно и понятно, а ей — нет. Тайна этой жесто-
кой игры не открылась ей, Дженевьева не постигла се
чар. Ринг стал для нее еще большей загадкой; она отка-
зывалась понять его власть над людьми. Какую прелесть
мог находить Джо в этом грубом напряжении вздувшихся
мышц, в ожесточенных схватках, свирепых ударах, при-
чиняющих мучительную боль? Неужели это лучше, чем
то, что может дать ему она,— покой, довольство,
391
светлую, тихую радость? За право владеть его сердцем, его
помыслами она предлагает дары более щедрые и более
драгоценные, чем» сулит ему ринг,— но он заигрывает и
с нею и с ним: прижимает ее к груди, a caMi и не смотрит
на нее, прислушиваясь к зову искусителя, чье таинствен-
ное обаяние непонятно ей.
Прозвучал гонг. Раунд кончился клинчем в углу
Понта. Молодой бледный секундант тут же вскочил на
площадку, подхватил Джо на руки и бегом понес его в
свой угол; все секунданты принялись лихорадочно рас-
тирать ему ноги, хлопать его по животу, оттягивать трусы,
чтобы он мог глубже дышать. Впервые видела Дженевь-
ева, как дышат животом», и подумала, что никогда она
не дышала так глубоко, так прерывисто, даже если ей
случалось бежать за трамваем. Потом она почувствовала
острый, резкий запах: к лицу Джо приложили губку,
пропитанную нашатырным спиртом, и он вдыхал его,
чтобы освежить голову. Он прополоскал рот и горло, по-
сосал ломтик лимона, и все это время секунданты, как
одержимые, обмахивали его полотенцами, вгоняя кисло-
род ему в легкие, чтобы кровь очистилась и обновленная
потекла по жилам в предстоящей схватке. Его разгоря-
ченное тело обтирали мокрыми губками, а на голову лили
воду из бутылок.
Глава шестая
Гонг возвестил начало шестого раунда, и противники
выступили из своих углов; капли воды еще поблески-
вали на их коже. Понта так стремительно кинулся впе-
ред, что они сошлись не на середине ринга, а ближе к
углу Джо. Понта не терпелось прикончить противника,
пока тот еще не совсем пришел в себя, но Джо выдержал
испытание,— он опять был полон сил, и с каждой секун-
дой силы прибывали. Он отразил первый натиск против-
ника, потом сам нанес ему такой удар, что Понта
отлетел назад. Джо сделал движение, словно хотел на-
стичь его, но отказался от этого намерения и спокойно
принял вихрь ударов, которым Понта ответил на его
удар.
392
Бой протекал, как и вначале: Джо защищался, Понта
нападал. Но Понта был недоволен,— он не чувствовал
себя хозяином положения; в любой момент, как бы сви-
реп ни был его натиск, противник мог нанести ответный
удар. Джо приберегал силы,— на десять ударов Понта
он отвечал одним, но его удар почти всегда попадал в
цель. Понта был сильнее Джо в нападении, однако одо-
леть его не мог, а редкие, но искусные удары Джо гово-
рили о том, что он опасный противник. Понта понял это
и стал сдержаннее. Он уже не решался, как в первых
раундах, очертя голову набрасываться на Джо, стремясь
уничтожить его одним ударом.
Картина боя менялась на глазах. Зрители сразу за-
метили перемену, и даже Дженевьева поняла это, когда
начался девятый раунд. Джо перешел в наступление.
Теперь в клинче не Понта, а он наносил противнику убий-
ственные удары в поясницу. Он делал это только раз
за один клинч, но зато с сокрушительной силой и в каж-
дом клинче. Выходя из клинча, он наносил Понта удар
снизу под ложечку, или боковой удар в челюсть, или
прямой в губы. Но как только Понта делал поползнове-
ние обрушить на него вихрь ударов, он отскакивал от
противника и закрывался.
Так прошло еще два раунда, потом еще один; силы
Понта явно убывали, хотя и очень медленно. Задача
Джо состояла теперь в том, чтобы измотать противни-
ка— не одним ударом и не десятком, а нанося удар за
ударом, долго, до бесконечности, пока огромный запас
сил Понта не иссякнет. Джо не давал ему передышки,
он теснил Понта шаг за шагом, и слышно было, как его
выдвинутая вперед левая нога пристукивает по жесткому
брезенту. Потом он прыжком тигра кидался на против-
ника, наносил удар или несколько ударов и, молниеносно
отскочив, снова надвигался на Понта. Когда Понта в свою
очередь переходил к нападению, Джо тщательно закры-
вался, а потом опять уверенно наступал на противника,
пристукивая выдвинутой вперед левой ногой.
Понта медленно, но неуклонно слабел. Никто уже не
сомневался в исходе состязания.
— Джо! Наш Джо! — кричали зрители, выражая
молодому боксеру свою любовь и восхищение.
393
— Даже совестно пари выигрывать! — издевалась
публика.
— Что же ты не съешь его, Понта? А ну-ка; съешь!
Когда очередной раунд кончился, секунданты Понта
с удвоенной энергией принялись за него. Их твердая
вера в его чудовищную силу и выносливость поколеба-
лась. Дженевьева следила за их лихорадочной работой,
прислушиваясь в то же время к советам, которые моло-
дой бледный секундант давал Джо.
— Не торопись,— говорил он.— Понта выдохся, это
верно, но ты не торопись. Я знаю его: у него до самого
конца наготове удар. Я видел, как его били, и казалось,
ему крышка,— но он держит последний удар про запас.
Помню, Микки Салливен совсем! загонял его: нокдаун за
нокдауном, шесть раз подряд, а потом раскрылся. Понта
ударил его в челюсть, и только через две минуты Микки
открыл глаза и спросил, что случилось. Так что следи
за ним и будь осторожен, не зарывайся. Я ставил
на тебя, но еще не считаю, что деньги у меня в кар-
мане.
Понта поливали водой. Когда прозвучал гонг, один
из секундантов опрокинул бутылку над его головой.
Понта пошел на середину ринга, а секундант последовал
за ним, держа над ним перевернутую вверх дном бу-
тылку. Судья закричал на секунданта, и тот убежал с
ринга, уронив по дороге бутылку; она покатилась по
полу, расплескивая воду, и судья пинком ноги выбро-
сил ее за канат.
За все время боя Дженевьева ни разу не видела у
Джо того выражения, которое промелькнуло на его липе
утром, в мебельном магазине, когда он говорил ей о
боксе. В некоторых раундах лицо у него было совсем
юное, мальчишеское. В те минуты, когда Понта наносил
ему самые мучительные удары, оно становилось серым,
угрюмым, а позднее, когда он отчаянно цеплялся за
противника, чтобы только выиграть время, его лицо ка-
залось ей грустным. Но теперь он уже не опасался про-
тивника: инициатива перешла к нему. И тут Дженевьева
увидела его лицо боксера. Увидела — и содрогнулась.
Как он далек от нее! Она думала, что знает его, знает до
конца, что он в ее власти,— но это лицо, как будто от-
394
литое из стали, эти губы, твердые, как сталь, эти глаза,
отсвечивающие стальным блеском, были чужие. «Точно
бесстрастное лицо карающего ангела с печатью божьего
промысла на челе»,— подумала Дженевьева.
Понта сделал попытку возобновить натиск первых
раундов, но Джо остановил его ударом в губы. Настой-
чиво, неумолимо, не давая противнику ни секунды пере-
дышки, Джо преследовал его. Тринадцатый раунд закон-
чился в углу Понта сокрушительным натиском Джо.
Понта пытался отвечать, но Джо нанес еще удар, и
Понта упал на колени; на десятой секунде он поднялся
и сделал попытку войти в клинч, но Джо встретил его
четырьмя ударами под ложечку, и, когда прозвучал
гонг, Понта, задыхаясь, повалился на руки своим се-
кундантам.
Джо побежал через весь ринг к своему углу.
— Вот теперь моя возьмет,— сказал он своему секун-
данту.
— Да, сейчас ты его хорошо потрепал,— ответил
тот.— Теперь испортить тебе дело может только случай,
но все же берегись Понта.
Джо наклонился вперед, слегка согнув колени, и за-
мер в позе бегуна, ожидающего сигнала к старту. Как
только раздался гонг, он в два прыжка очутился в углу
Понта, который только вставал со стула, окруженный
своими секундантами. И здесь, среди секундантов, Джо
свалил его ударом правой. Как только Понта вынырнул
из хаоса ведерок, стульев и секундантов, Джо вторично
сшиб его с ног. И еще в третий раз Понта растянулся на
полу, прежде чем выбрался из своего угла.
Вот когда Джо превратился в вихрь, сыплющий
удары. Дженевьева помнила его слова: «Следи хоро-
шенько, ты поймешь, когда я начну наступать». Зрители
тоже это поняли. Весь зал был на ногах, из всех глоток
неслись неистовые вопли. Слушая этот кровожадный рев
толпы, Дженевьева подумала, что точно так, должно
быть, воют голодные волки. Теперь, когда она уже не
сомневалась в победе своего возлюбленного, в ее сердце
нашлось место и для жалости к Понта.
Тщетно пытался он оградить себя от ударов, отражать
их, увертываться, входить в клинч,— Джо не давал ему
395
пощады, нокдаун следовал за нокдауном. Понта падал на
брезент навзничь и боком, получал удары и в клинче и
в отрыве — мощные, убийственные удары, от которых
туманился мозг и мышцы теряли упругость. Джо заго-
нял его в угол и снова выгонял оттуда, опрокидывал на
канаты, ждал, пока он выпрямится, и снова опрокидывал.
Понта молотил руками по воздуху, с размаху опускал
кулак и попадал в пустоту. Ничего человеческого не
осталось в нем,— это был дикий зверь, разъяренный, ре-
вущий, затравленный. Он падал на колени, тут же, ша-
таясь, поднимался, не ожидая десятой секунды, но Джо
одним ударом* отбрасывал его на канаты.
Весь избитый, измученный, едва держась на ногах,
судорожно ловя ртом воздух, задыхаясь и хрипя, с
остекленевшим взглядом, Понта метался по рингу, все
еще пытаясь поразить противника. Он был смешон и
в то же время почти велик в своем упорном стремле-
нии драться до конца, не признавать себя побеж-
денным.
И вдруг — Джо поскользнулся на мокром брезенте.
Налитые кровью глаза Понта заметили это, и он по-
нял, что есть еще надежда. В ту же секунду, собрав
остатки сил, он нанес молниеносный, точный удар —
снизу в подбородок. Джо упал навзничь. Дженевьева
видела, как, падая, обмякло его тело, и услышала глу-
хой стук, когда он затылком ударился о покрытый бре-
зентом пол.
Шум и крики в зрительном зале мгновенно смолкли.
Судья, склонившись над распростертым телом, отсчиты-
вал секунды. Понта сделал несколько неверных шагов в
сторону и рухнул на колени. Он с трудом поднялся и,
повернувшись к залу, обвел зрителей горящим ненави-
стью взглядом. Ноги у него дрожали, колени подгиба-
лись, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Он заша-
тался, качнулся назад и, чтобы не упасть, ощупью схва-
тился за канат и повис на нем, согнувшись, в полном
изнеможении, низко опустив голову, потеряв власть над
своим телом.
Судья отсчитал роковые десять секунд и указал
рукою на Понта: это означало, что победа осталась
за ним.
396
Из зала не донеслось ни одного хлопка, и Понта,
словно пресмыкающееся, прополз под канатом, где его
подхватили секунданты и под руки повели через зал, по
боковому проходу. Джо попрежнему лежал без движе-
ния. Секунданты подняли его, понесли в угол и посадили
на стул. Любопытные из публики стали взбираться на
площадку, но полисмены, уже очутившиеся здесь, грубо
сгоняли их.
Дженевьева смотрела на все это в глазок. Она не была
сильно встревожена. Ее возлюбленный потерпел пораже-
ние, для него это большое разочарование, и она сочув-
ствовала ему,— но и только. Может быть, так даже
лучше. Ринг предательски обманул его,— тем вернее он
будет принадлежать ей. Она знала от Джо, что такое
нокаут: иногда нокаутированный боксер не сразу прихо-
дит в себя. И только когда она услышала, что секун-
данты требуют врача, сердце ее сжалось от страха.
Секунданты унесли Джо с ринга, они миновали ка-
наты, и Дженевьева уже не могла видеть их в свой гла-
зок. Потом дверь распахнулась, и в комнату вошло не-
сколько мужчин: они внесли Джо и положили его на
пыльный пол; голову ему поддерживал один из секундан-
тов. Никто, повидимому, не удивился, застав здесь Дже-
невьеву. Она подошла к Джо и опустилась возле него на
колени. Веки его были опущены, рот приоткрыт. Она
взяла его за руку и приподняла ее. Рука была очень тя-
желая и такая безжизненная, что Дженевьева испуга-
лась; она вскинула глаза и посмотрела на секундантов
и других мужчин, стоящих вокруг. Казалось, все эти
люди чего-то боятся. Только один не был испуган — он
ругался вполголоса, неистово, с ожесточением. Потом
Дженевьева оглянулась и увидела, что рядом с ней стоит
Силверстейн; он тоже казался испуганным. Он ласково
положил ей руку на плечо и участливо сжал его.
От этого участия ей стало страшно. Мысли пута-
лись. Кто-то вошел, и все перед ним расступились. Во-
шедший сердито сказал:
— Уходите! Все уходите! Очистить комнату!
Несколько человек молча повиновались.
— Кто вы такой? — резко обратился он к ДЖеневь-
еве.— Да это девушка, черт возьми!
397
— Ничего, пусть останется, это его невеста,— сказал
молодой человек, в котором Дженевьева узнала своего
проводника.
— А вы? — запальчиво спросил вошедший у Силвер-
стейна.
— Яс ней,— ответил старик вызывающим тоном.
— Это ее хозяин,— объяснил молодой человек.— Все
в порядке, я же сказал.
Врач недовольно крякнул и опустился на колени, по-
том провел рукой по влажной голове Джо, опять крякнул
и поднялся на ноги.
— Мне здесь делать нечего,— сказал он,— пошлите
за скорой помощью.
Все, что было дальше, казалось Дженевьеве дурным
сном'. Вероятно, она лишилась чувств, иначе зачем бы
Силверстейну поддерживать ее, обняв одной рукой? Вме-
сто лиц она видела вокруг себя какие-то расплывчатые
пятна; она уловила обрывки разговора: молодой человек,
служивший ей проводником, упомянул о репортерах.
— Твое имя попадет в газеты,— услышала она го-
лос Силверстейна, донесшийся откуда-то издалека, и,
на мгновение очнувшись, протестующе покачала го-
ловой.
Появились какие-то новые лица. Джо вынесли на но-
силках. Силверстейн застегнул на ней мужское пальто и
поднял широкий воротник. Она почувствовала на лице
ночную прохладу и увидела над собой ясные, холодные
звезды. Ее куда-то втиснули, и она села. Рядом с ней си-
дел Силверстейн. Джо тоже был здесь: он лежал на но-
силках, раздетый, прикрытый одеялом. Еще был здесь
человек в синем мундире, и он что-то сочувственно гово-
рил ей, но она не понимала его слов. Цокали копыта ло-
шадей, и ее уносило куда-то в темную ночь.
Потом опять был свет, звучали голоса и пахло йодо-
формом. «Должно быть,— подумала она,— это больница;
вот операционный стол и врачи». Они осматривали
Джо. Один из них, темноглазый, с черной бородкой, по-
хожий на иностранца, выпрямился и сказал другому
врачу:
— В жизни не видел ничего подобного. Вся задняя
часть черепа.
398
Губы у нее были горячие и сухие. Горло сжимали му-
чительные спазмы. Но почему она не плачет? Она должна
заплакать! Она знала, что так нужно. Вот Лотти стоит
по другую сторону узкой койки (это была новая картина
ее дурного сна) и плачет. Кто-то что-то говорил о
коматозном» состоянии, о смертельном исходе. Это гово-
рил не тот доктор — с черной бородой, а другой. Но ей
было все равно кто. Который теперь час? Словно в от-
вет на ее немой вопрос, за окнами забелел тусклый свет
зари.
— Сегодня должна была быть наша свадьба,— ска-
зала она Лотти.
— Молчи! Молчи! — всхлипнула сестра Джо и, за-
крыв лицо руками, заплакала навзрыд.
Итак, всему конец: и коврикам, и мебели, и уютному
гнездышку; конец свиданиям и прогулкам под звездным
небом, счастью любить и быть любимой. Какое чудовище
этот ринг, которого она не могла постичь! Она с ужасом
думала о его власти над душами мужчин, о его злых
шутках и предательстве, о непостижимом соблазне, кото-
рый таится в этой опасной, жестокой и буйной игре. Из-
за этой игры так жалок удел женщины: она не может за-
полнить всю жизнь мужчины, для него она только за-
бава, мимолетное развлечение. Женщине он дарит свое
внимание и нежные заботы, сердечные порывы и минуты
счастья, но этому околдовавшему его чудовищу — и дни
и ночи, все устремления, работу ума и работу мышц, са-
мые терпеливые усилия и самые страшные жертвы, всю
свою жизненную энергию и волю к действию.
Силверстейн помог ей встать. Она не сопротивлялась.
Сон все еще сковывал ее. Старик взял ее под руку и по-
вел к двери.
— Что же ты не поцелуешь его?—вскрикнула
Лотти, и в ее темных скорбных глазах вспыхнул гнев-
ный укор.
Дженевьева покорно склонилась над бездыханным те-
лом и прижала губы к еще теплым* устам Джо. Дверь
отворилась перед ней, и она прошла в другую комнату.
Там стояла миссис Силверстейн и смотрела на нее сер-
дитым взглядом. Когда она увидела Дженевьеву в муж-
ском платье, в глазах ее загорелись мстительные огоньки.
399
Силверстейн умоляюще глядел на грозную супругу,
но она дала волю своему негодованию.
— Ну, что я тебе говорила? Что? Так нет же, захо-
телось ей боксера! Вот теперь тебя пропишут во всех
газетах! Застали на ринге в мужском платье! Ах ты, бес-
стыдница! Ах ты, дрянь ты этакая! Ах ты...
Но голос у нее сорвался, слезы полились из глаз, и,
протянув толстые руки, неуклюжая, смешная, вся светясь
материнской святой любовью, она подошла к безмолвной
Дженевьеве и прижала ее к груди. Прерывисто, невнятно
шептала она какие-то ласковые слова, тихонько раскачи-
ваясь взад и вперед, поглаживая плечо девушки своей
большой тяжелой рукой.
ЛЮДИ БЕЗДНЫ
(Книга очерков)
Говорят первосвященники и правители:
«Мы чисты, о боже, греха на нас нет.
Свято храним мы отчий завет.
Мы верим, как верили предки. Узри:
Царят повсюду твои алтари.
Ты в руки вложил нам огонь и меч.
Чтоб вечно землю твою беречь,
И жребий наш тяжек — в борьбе со злом
Пасти твое стадо железным жезлом».
Тогда спаситель привел в их дом
Ремесленника, что измучен трудом.
Привел он девушку-сироту,
Узнавшую голод и нищету.
И когда от них отшатнулась знать.
Боясь одежды свои запятнать,
«Вот, как вы пасете их,— молвил он,—
Так образ мой вашей рукой искажен».
Джемс Рассел Лоуэлл
ПРЕДИСЛОВИЕ
В Этой книге описано то, что мне пришлось испытать
летом 1902 года. Я отправился на «дно» Лондона с чув-
ством, хорошо знакомым каждому исследователю. Меня
убедят лишь факты, решил я, лишь то, что я увижу соб-
ственными глазами, а вовсе не поучения третьих лиц,
которые не были на «дне», и даже не свидетельства
очевидцев, побывавших там до меня. Скажу еще, что к
жизни «дна» я подходил с одной простой меркой: я готов
был считать хорошим то, что приносит долголетие, га-
рантирует здоровье — физическое и моральное, и пло-
хим то, что укорачивает человеческий век, порождает
страдания, делает людей тщедушными карликами,
извращает их психику
Я увидел много плохого,— это читателю будет ясно из
моей книги. Притом прошу не забывать, что время, ко-
торое я описываю, считалось «хорошим временем» в
Англии. Я увидел голод и бездомность, увидел такую
безысходную нищету, которая не изживается даже в пе-
риоды самого высокого экономического подъема.
За летом пришла суровая зима. Страдания и голод —
голод в самом точном смысле слова — приняли столь
широкие .размеры, что общество не могло справиться
с этим бедствием. Громадные толпы безработных
устраивали демонстрации — нередко свыше десяти демон-
страций в день — в разных концах Лондона. Ежедневно
405
они маршировали по улицам и громко требовали хлеба.
М-р Джастин Мак-Карти в своей статье в нью-йоркском
«Индепендент» за январь 1903 года кратко охарактеризо-
вал это положение в следующих словах:
«Работные дома не могут вместить толпы голодных,
молящих каждый день и каждую ночь о пище и ночлеге.
Благотворительные организации уже исчерпали все свои
средства, стремясь прокормить вымирающих от голода
обитателей чердаков и подвалов в лондонских переулках
и тупиках. Сонмы безработных и голодных денно и
нощно осаждают казармы Армии спасения в различных
районах Лондона, но дать им пристанище негде и под-
держать их силы нечем».
Меня обвиняют в чрезмерно пессимистической оценке
нынешнего положения дел в Англии. Должен сказать в
свое оправдание, что я по природе самый что ни на есть
оптимист. Но человечество для меня — это не столько
разные политические объединения, сколько сами люди.
Общество растет, в то время как политические машины
рушатся, идут на слом. Что касается английского народа,
его здоровья и счастья, то я предрекаю ему широкое,
светлое будущее. Что же касается почти всех частей той
политической машины, которая ныне так плохо управляет
Англией, то для них я вижу лишь одно место — на
мусорной свалке.
Джек Лондон
Пидмонт, Калифорния
Глава первая
СОШЕСТВИЕ В АД
Христос, ва город наш взгляни,
Любовь и жалость в вас сохрани,
« * Пусть будут кротки ваши сердца
До конца.
Томас Эш.
— Но поймите, это невозможно,— убеждали меня
знакомые, к которым я обратился с просьбой помочь мне
проникнуть на «дно» Восточного Лондона.— Или уж
попросите тогда себе проводника в полиции,— подумав,
добавляли они, мучительно силясь понять, что происхо-
дит в сознании этого сумасшедшего: несомненно голова
у него не на месте, хотя он и явился с хорошими реко-
мендациями.
— Да на что мне ваша полиция,— возражал я.—
Единственно, чего я хочу,— это попасть на Восточную
сторону и повидать все собственными глазами. Хочу
узнать, как и почему и во имя чего живут там люди.
Короче, сам хочу пожить среди них.
— Пожить там! — закричали все в один голос, и я
прочел решительное неодобрение на их лицах.— Ведь
там, говорят, есть такие места, где человеческую жизнь
ни в грош не ставят!
— Вот-вот,— нетерпеливо перебил я.— Как раз то,
что мне нужно.
— Но это же невозможно! — неизменно слышалось
в ответ.
407
— Да не за этим вовсе я к вам пришел,— вспылил,
наконец, я, раздраженный бестолковостью моих собесед-
ников.— Я тут новый человек и надеялся разузнать у
вас хоть что-нибудь о Восточной стороне, чтобы понять,
как к этому делу лучше приступиться.
— Но мы же ничего , не знаем о Восточной стороне!
Это где-то там...— И мои знакомые неопределенно ма*
хали рукой в ту сторону, где в редких случаях можно
увидеть восход солнца.
— Тогда я обращусь к Куку,— заявил я.
— Вот и хорошо! — сказали они с облегчением.—
У Кука-то уж наверное знают!
О Кук! О «Томас Кук и сын» 1 разведчики путей,
всемирные следопыты, надежные спасители заблудив-
шихся путешественников! Вы могли бы во мгновенье ока
и без малейших колебаний отправить меня в неизведан-
ные дебри Африки или в самое сердце Тибета, но, увы, в
восточные кварталы Лондона, куда от Ладгейт-серкус 1 2
рукой подать, вы не знаете дороги!
— Уверяю вас, это невозможно,— изрек ходячий
справочник маршрутов и тарифов в чипсайдском отде-
лении конторы Кука.— Это так... гм... так необычно!
— Обратитесь в полицию,— заключил он авторитет-
ным тоном, видя, что я продолжаю настаивать.— Нам
еще не приходилось сопровождать путешественни-
ков на Восточную сторону, нас об этом никогда никто не
просил, и мы решительно ничего не знаем об этих местах.
— Ладно, не беспокойтесь,— прервал я, испугавшись,
как бы ураганом его отрицаний не вышибло меня вон
из конторы.— Но все-таки вы можете кое-что сделать
для меня. Я предупреждаю вас о своих намерениях, чтобы
в случае чего вы имели возможность удостоверить мою
личность.
— Ага! Понимаю! Чтобы мы сумели опознать тело,
если вас убьют?
Он произнес это так весело и хладнокровно, что
моему воображению вмиг представился мой голый изуро-
1 «Томас Кук и сын» — известное английское агентство,
обслуживающее туристов.
2 Ладгейт-серкус — площадь в центре Лондона.
408
дованный труп на мраморном столе. Я услышал журчание
холодных струй воды, увидел и его — этого клерка из
конторы Кука. Вот он склоняется над моим телом, вот
затем торжественно подтверждает: «Да, это тот сума-
сшедший американец, которому необходимо было пови-
дать Восточную сторону».
— Нет, нет,— отвечал я,— просто, чтобы вы сумели
опознать меня в том случае, если я влипну в историю
с одним из ваших бобби !.— Последние слова я произнес
с особым удовольствием; право, я начинал уже усваивать
их жаргон.
— Ну, это дело главной конторы,— сказал он и до-
бавил извиняющимся тоном: — У нас, видите ли, еще
не бывало таких случаев.
Служащий в главной конторе долго мямлил и бурчал
что-то себе под нос.
— Наше правило,— пояснил он, наконец,— не давать
никаких сведений о своих клиентах.
— Но позвольте,— настаивал я,— в данном случае
сам клиент просит вас сообщить о нем.
Опять он замямлил что-то.
— Разумеется,— опередил я его, догадываясь, что
он сейчас скажет,— я знаю, у вас еще не бывало таких
случаев, но...
— Как я собирался заметить,— заговорил он нето-
ропливо и важно,— мы не имели еще подобных преце-
дентов, и я сомневаюсь, чтобы мы могли оказаться вам
полезны.
Все же я ушел оттуда, прихватив с собой адрес сы-
щика, проживавшего на Восточной стороне. Затем я на-
правился к американскому генеральному консулу. В его
лице я нашел человека, с которым можно было разгова-
ривать по-деловому. Он не мямлил, не бурчал, не под-
нимал бровей, не выказывал ни удивления, ни недоверия.
Одной минуты мне хватило, чтобы объяснить ему, кто
я и чего добиваюсь, и он принял все это как нечто
совершенно заурядное. В следующую минуту он осве-
домился, сколько мне лет, каковы мой рост и вес, и
оглядел меня с головы до ног. На исходе третьей минуты
1 Бобби — так англичане называют полисмена.
409
мы уже пожимали друг другу руки, прощаясь, и он
сказал:
— Ладно, Джек. Я запомню вас и не буду терять из
виду.
Я вздохнул с облегчением. Теперь мои корабли были
сожжены, и мне оставалось только углубиться в эти
человеческие джунгли, о которых никто, казалось, ни-
чего не знал. Однако тут же возникло новое препят-
ствие в лице извозчика, который невозмутимо возил меня
в течение нескольких часов по Сити. У него были седые
бакенбарды и весьма почтенный вид.
— На Восточную сторону,— приказал я, усаживаясь
в экипаже.
— Куда, сэр? — переспросил извозчик, не скрывая
удивления.
— Куда-нибудь на Восточную сторону. Трогайте!
Несколько минут высокий двухколесный экипаж катил
как бы по инерции, потом внезапно стал. Окошко над
моей головой приоткрылось, и я увидел растерянное лицо
извозчика, уставившегося на меня.
— Простите,— спросил он,— куда, вы сказали, вам
нужно?
— На Восточную сторону,— повторил я.— Все равно
куда. Просто покатайте меня там, где хотите.
— Но какой же адрес, сэр?
— Эй, слушайте! — рассвирепел я.— Везите меня на
Восточную сторону, да поживей!
Было ясно, что он ничего не понял, но все же лицо
его исчезло, и он с ворчанием погнал лошадь дальше.
На улицах Лондона нигде нельзя избежать зрелища
крайней нищеты: пять минут ходьбы почти от любого
места — и вы обнаруживаете трущобы. Но та часть го-
рода, куда въезжал теперь мой экипаж, являла сплош-
ные, нескончаемые трущобы. Улицы были запружены
людьми новой для меня породы — низкорослыми, измож-
денными, с лицами алкоголиков. На целые мили тяну-
лись убогие кирпичные строения, и с каждого перекре-
стка открывался вид на такие же ряды кирпичных стен
и на такое же убожество. То здесь, то там мелькала
фигура бредущего нетвердой походкой пьяницы, попада-
лись и подвыпившие женщины; воздух оглашался рез-
4Ю
кими выкриками и бравые. На рынке какие-то дряхлые
старики и старухи рылись в мусоре, сваленном прямо в
грязь, выбирали гнилые картофелины, бобы и другие
«овощи», а ребятишки облепили, точно мухи, кучу фрук-
товых отбросов и, засовывая руки по самые плечи в жид-
кое прокисшее месиво, время от времени выуживали оттуда
еще не совсем сгнившие куски и тут же на месте жадно
проглатывали их.
На всем пути нам не попалось ни одного экипажа, и,
верно, детям, бежавшим сзади нас и по бокам, мы каза-
лись посланцами из какого-то неведомого, но лучшего
мира. Всюду, куда ни обращался взор, были сплошные
кирпичные стены и покрытые грязной жижей мостовые.
И над всем этим стоял несмолкаемый галдеж. Впервые
за всю свою жизнь я ощутил страх перед толпой. Это
чувство походило на страх перед морской стихией,—
сонмы бедняков на улицах представлялись мне волнами
необъятного бурливого моря, грозящими нахлынуть и за-
топить меня.
— Сэр, вот Степни, станция Степни! — крикнул
сверху извозчик.
Я осмотрелся. В самом деле — железнодорожная
станция. Извозчик с отчаяния подъехал сюда, как к един-
ственному знакомому ему месту в этих дебрях.
— Ну и что ж? — спросил я.
Он что-то бессвязна пробормотал и покачал головой.
Вид у него был самый жалкий.
— Я тут никогда не бывал,— наконец, выдавил он из
себя,— и коль вам надо не на станцию Степни, то прова-
литься мне, если я знаю, куда вам надо.
— Я вам объясню, куда мне надо,— сказал я.— По-
езжайте прямо и глядите по сторонам, пока не увидите
лавку старьевщика. А как увидите, сверните на бли-
жайшем углу в боковую улицу, остановитесь там, и я
сойду.
Видно было, что его начинают одолевать сомнения
насчет моей личности. Все же через некоторое время эки-
паж остановился у панели, и извозчик объявил, что мы
только что проехали лавку старьевщика.
— А как насчет платы? — просительно сказал он.—
С вас семь шиллингов шесть пенсов.
4/7
— Ну да,— рассмеялся я,— заплати я вам, вас и след
простынет!
— Вот тебе и раз! Это вас наверняка след простынет,
если вы сейчас уйдете и не заплатите мне,— возразил он.
Тем временем экипаж уже обступила толпа оборванных
зевак. Я снова рассмеялся и зашагал к лавке старьевщика.
Здесь самым трудным для меня делом оказалось убе-
дить хозяина, что мне требуются именно старые вещи.
Только поняв бесплодность своих стараний всучить мне
новые, немыслимого вида пиджаки и брюки, он стал из-
влекать на свет кучи старья, поглядывая на меня, как за-
говорщик, и делая таинственные и зловещие намеки. Он
явно желал показать, что догадывается, чем тут пахнет,
и намеревался, запугнув разоблачением, содрать с меня
втридорога. Человек, попавший в беду, или, может, круп-
ный преступник из-за океана — вот за кого он меня при-
нял, полагая, что и в том и в другом случае главная моя
забота — избежать встречи с полицией.
Однако я так яростно с ним торговался, доказывая
несоответствие между ценой и товаром, что почти раз-
веял его подозрения на свой счет. Тогда он переменил
тактику и принялся на все лады уламывать неподатли-
вого покупателя. В конце концов я выбрал изрядно по-
ношенные, хоть и крепкие еще брюки, потрепанный пид-
жачок с единственной уцелевшей пуговицей, башмаки, в
которых прежний их владелец, повидимому, не раз гру-
зил уголь, узенький ремешок и грязную-прегрязную лет-
нюю кепку. Но белье и носки я взял новые и теплые,—
между прочим, такие, какие в Америке покупает себе
обычно любой бездомный неудачник.
— Я вижу, вас не проведешь,— сказал лавочник с
притворным восхищением, когда я, сторговавшись, нако-
нец, протянул ему десять шиллингов.— Небось успели
уже исходить всю Петтикот-лейн вдоль и поперек. Да за
эти брюки всякий заплатит пять шиллингов! А за такие
башмаки любой докер отвалил бы два шиллинга шесть
пенсов. Я уж не говорю про пиджак, про эту новенькую
кочегарскую фуфайку и все прочее!
— Сколько вы мне за них дадите? — вдруг спросил
я.— Я уплатил вам» десять шиллингов, а сейчас готов вер-
нуть все это за восемь. По рукам?
412
Но он только ухмыльнулся и замотал головой, и я
с досадой понял, что если для меня эта сделка казалась
выгодной, то для него она была выгоднее вдвое.
Возле экипажа мой извозчик секретничал с полисме-
ном. Впрочем, блюститель порядка ограничился тем,
что окинул меня испытующим взглядом — особенно узе-
лок, который я держал подмышкой,— и пошел прочь,
оставив извозчика кипеть гневом в одиночку. А тот не
тронулся с места, пока я не вручил ему семь шиллингов
шесть пенсов. После этого бн готов был отвезти меня хоть
на край света и смиренно просил прощения за свою
настойчивость, оправдываясь тем, что мало ли каких
подозрительных седоков приходится иной раз возить по
Лондону.
Но я доехал только до Хайбюри-Вейл в северной ча-
сти Лондона, где я оставил свои вещи. Здесь на следую-
щий день я снял с себя ботинки (не без сожаления,—
ведь они были так легки и удобны!), свой мягкий серый
дорожный костюм и все, что было на мне, и начал обла-
чаться в чужие обноски, принадлежавшие неизвестным
мне людям, которым, видимо, здорово не повезло, если
им пришлось отнести свое тряпье старьевщику за ка-
кие-то жалкие гроши.
В пройму кочегарской фуфайки я зашил соверен
(скромный неприкосновенный запас) и натянул на себя
фуфайку. Затем я сел и прочел сам себе мораль на
тему о том, что годы удачи и сытая жизнь изнежили мою
кожу и сделали ее непомерно чувствительной. Надо ска-
зать, что самый суровый отшельник не так страдал от
своей власяницы, как я страдал еще целые сутки от этой
жесткой, колючей фуфайки.
Обрядиться в остальное тряпье не составило особого
труда, хотя с башмаками я изрядно намучился. Твердые,
негнущиеся, они были словно выдолблены из дерева;
я долго колотил кулаками по их верхам, и лишь после
этого мне удалось протолкнуть в них свои ступни. Рассо-
вав по карманам мелкие монеты, нож, носовой платок, ко-
ричневую курительную бумагу и немного табаку, я про-
громыхал вниз по лестнице и распростился со своими
друзьями, исполненными самых мрачных предчувствий на
мой счет. Когда я уже выходил из дому, прислуга —
413
благообразная женщина средних лет — не смогла подавить
улыбку, и рот ее раскрывался все шире и шире до тех
пор, пока из горла, помимо ее воли, не вырвались стран-
ные лающие звуки, порожденные, должно быть, сочув-
ствием ко мне и почему-то именуемые «смехом».
Едва покинув дом, я сразу ощутил, как отражается на
положении человека его костюм. Простые люди утратили
в обращении со мной прежнее подобострастие. Хлоп! —
и в мгновение ока я, так сказать, стал одним из них. По-
тертый, подранный на локтях пиджак был явным свиде-
тельством моей принадлежности к их классу, и это ста-
вило меня на одну доску с ними,— вот почему угодли-
вость и чрезмерно почтительное внимание к моей особе
сменились товарищеским обращением. Человек в плисо-
вом костюме, с грязным шарфом на шее не называл меня
больше ни «сэр», ни «хозяин». Теперь он обращался ко
мне со словом «товарищ» — прекрасным, сердечным, теп-
лым и приветливым словом, совсем не похожим на те два.
Слово «хозяин» связано с представлением о господстве,
власти, праве командовать,— это дань, которую человек,
стоящий внизу, платит человеку, забравшемуся наверх, в
надежде, что тот, наверху, даст ему передышку, ослабит
свой нажим на него. По существу это та же мольб» о ми-
лостыне, только в иной форме.
Мои лохмотья дали мне, кстати, возможность испы-
тать то наслаждение, которого лишен за границей ря-
довой американец. Путешествуя по Европе, скромный
приезжий из Штатов, не крез, вскоре начинает чувство-
вать себя закоренелым скрягой, если он пытается противо-
стоять шайке раболепствующих грабителей, преследую-
щих его с утра до ночи и разоряющих его почище, чем
любые ростовщики.
Обтрепанный костюм избавил меня от неприятной
обязанности раздавать чаевые и позволил держаться
с людьми на равной ноге. Больше того — я настолько во-
шел в свою роль, что на исходе первого дня сам с чув-
ством сказал: «Благодарю вас, сэр», одному джентль-
мену, который, за то, что я подержал его лошадь, бросил
пенни в мою протянутую ладонь.
Я обнаружил и другие перемены в своем положении,
также вызванные моим новым обличьем. На оживленных
414
городских улицах от меня теперь требовали, чтобы я про-
ворнее переходил через дорогу, если хочу остаться цел и
не угодить под колеса,— причем мне довольно вырази-
тельно давали понять, что цена моей жизни находится
в прямой зависимости от цены моего костюма. Прежде,
когда я спрашивал у полисмена, как попасть в то или
иное место, он в свою очередь сначала спрашивал: «Вы
как поедете, сэр, в омнибусе или в экипаже?» Теперь я
слышал от него лаконичное: «Пешком?» Прежде в би-
летной кассе на вокзале мне задавали вопрос: «Вам пер-
вый класс, сэр, или второй»? Ныне мне безмолвно про-
совывали в окошечко билет третьего класса.
Но все это компенсировалось другим. Впервые в
жизни я вплотную столкнулся с англичанами из непри-
вилегированного сословия и увидел их такими, каковы
они есть. Если на уличном перекрестке или в кабаке кто-
нибудь вступал со мной в беседу, это был разговор рав-
ного с равным — простой, естественный, без малейшего
расчета выманить у меня что-то льстивыми словами.
И когда я попал, наконец, на Восточную сторону, то
с радостью почувствовал, что освободился от страха пе-
ред толпой. Я стал частью ее. Огромное море захлестнуло
меня,«одурманив своими запахами,— вернее, я сам не без
опаски погрузился в его пучину,— и в этом не было ни-
чего страшного, если не считать моей кочегарской фу-
файки.
Глава вторая
ДЖОННИ АПРАЙТ
Люди живут в грязных лачугах, где нет
Mccfa ни здоровью, ни надеждам, а есть только
недовольство своей судьбой да бессильный
ропот на то, что богатства принадлежат другим.
Торо л д Роджерс
Я не даю вам адреса Джонни Апрайта. Достаточно
сказать, что он живет на самой приличной улице Во-
сточной стороны. В Америке такая улица считалась бы
скверной, но в Восточном Лондоне она подобна оазису
в пустыне. Кругом нищета, скученность, ее обступают
улицы, кишащие замызганной, рано познавшей жизнь
415
детворой,— но там, где обитает Джонни Апрайт, у ребят
есть, должно быть, другие места для игр, кроме тро-
туара, да и вообще на этой пустынной улице людей
почти не видно.
Каждый дом здесь — как, впрочем, и на других ули-
цах— тесно прижат к своим соседям. У каждого только
один вход — с улицы, а длина дома по фасаду около во-
семнадцати футов 1; сзади — дворик, окруженный кирпич-
ной стеной; оттуда, если нет дождя, можно полюбоваться
свинцовым небом. Но запомним, что в Восточном Лон-
доне жить в таком месте является роскошью. Кое-кто
здесь даже настолько богат, что позволяет себе дер-
жать «рабыню». Мне, например, доподлинно известно,
что Джонни Апрайт тоже держит «рабыню»,— она-то
и была первой, с кем я свел знакомство в этом обособлен-
ном мирке.
Я пришел к Джонни Апрайту, и мне открыла дверь
«рабыня». И вот что интересно: эта особа, занимая
сама положение, вызывающее презрение и жалость, по-
смотрела на меня презрительно и с сожалением. Она не
скрывая дала мне понять, что не желает тратить время
на разговор со мной: я пришел в воскресенье, хозяина
нет дома, о чем тут еще толковать?! А я все мешкал на
крыльце, стараясь доказать, что нет — это еще не все,
но тут на наши голоса вышла супруга Джонни Апрайта
и принялась распекать девушку за то, что та не захлоп-
нула дверь. Лишь потом она удостоила меня взглядом.
Мистера Джонни Апрайта нет дома, и он вообще не
принимает по воскресеньям. Очень жаль, сказал я. При-
шел ли я просить работы? Нет, напротив того, я пришел
к Джонни Апрайту по делу, которое может оказаться
выгодным для него.
В миг отношение переменилось. Нужный мне
джентльмен ушел в церковь, но он вернется через час, и
его безусловно можно будет повидать.
Я уже ждал вопроса: не угодно ли мне пройти в ком-
нату, но так, к сожалению, и не дождался, хотя весьма
прозрачно напрашивался на «приглашение, говоря, что
пойду на угол в пивную и подожду там. И пришлось-таки
1 1 фут равен 12 дюймам; 1 дюйм равен 2,5 сантиметрам.
416
поити на угол, но так как служба в церкви еще не отошла,
пивная оказалась закрытой. Моросил противный мелкий
дождик, и, за неимением лучшего, я вернулся, присел на
соседнее крылечко и принялся ждать.
Вскоре на пороге дома снова появилась «рабыня»
Джонни Апрайта, в самом неприглядном виде, и расте-
рянно объявила, что хозяйка приглашает меня подождать
на кухне.
— Вы не представляете, сколько народу ходит сюда
просить работу,— сказала миссис Апрайт с извинением
в голосе.— Надеюсь, вы не обиделись, что я с вами так
разговаривала?
— Да что вы, что вы! — ответил я наилюбезным то-
ном, давая понять, что нищенское облачение не мешает
мне оставаться джентльменом.— Я отлично понимаю,
уверяю вас. Вам, верно, покоя не дают эти люди, что хо-
дят насчет работы?
— Еще бы! — выразительно отозвалась она, после
чего провела меня, представьте, не на кухню, а в столо-
вую, оказав мне явную милость, которую я, надо пола-
гать, заслужил своим светским обхождением.
Столовая была расположена рядом с кухней, в под-
вале фута на четыре ниже уровня земли. Несмотря на
полдень, там была такая темень, что я не сразу начал
различать предметы. Через окно, верхняя рама которого
приходилась вровень с тротуаром, едва пробивался ту-
склый свет, но я все же умудрился почитать здесь газету.
В ожидании прихода Джонни Апрайта позвольте объ-
яснить вам причину моего визита. Решив пожить в кругу
восточных лондонцев, питаться из одного котла с ними
и спать под одной крышей, я хотел все-таки подыскать
себе какое-нибудь пристанище поблизости, куда можно
было бы укрываться время от времени, дабы не забыть
окончательно, что хороший костюм и опрятность все еще
существуют на свете. Кроме того, здесь я должен был
получать корреспонденцию, обрабатывать свои записи и
изредка, соответственно переодевшись, совершать отсюда
вылазки в лоно цивилизации.
Но вот какая дилемма вставала передо мной: в квар-
тире, где я мог надеяться на сохранность моих ве-
щей, окажется, вероятнее всего, хозяйка, которая сочтет
27 Джек Лондон, т. 2
417
подозрительным джентльмена, ведущего двойную жизнь;
а у хозяйки, равнодушной к двойной жизни ее постояль-
цев, вещи мои вряд ли останутся целы. Чтобы разрешить
эту дилемму, я и явился к Джонни Апрайту. Это был
сыщик, бессменно проработавший тридцать с лишним
лет на Восточной стороне и известный здесь каждому
под кличкой «Апрайт»данной ему некогда каким-то
осужденным уголовником. И он, как никто другой, мог
подыскать мне подходящую квартирную хозяйку и заве-
рить ее, что ей нечего беспокоиться по поводу моих стран-
ных визитов и исчезновений.
Две дочки Апрайта прибежали из церкви, опередив
отца. Это были хорошенькие девушки, в воскресных
платьицах, наделенные болезненно хрупкой красотой,
столь характерной для девушек Восточного Лондона,—
красотой мимолетной, обманчивой, грозящей поблек-
нуть так же быстро, как выцветают в небе краски
заката.
Они посмотрели на меня с нескрываемым любопыт-
ством, как на диковинного зверя, и тут же перестали за-
мечать. Вскоре вернулся и сам Джонни Апрайт, и я был
приглашен наверх для беседы с ним.
— Говорите громче,— перебил он меня на первом
слове,— я простужен, заложило уши.
Помесь старой ищейки с Шерлоком Холмсом! «Инте-
ресно бы знать,— подумал я,— где спрятан у него по-
мощник для записи сведений, которые мне предлагалось
сообщить настолько громко, чтобы было слышно и ему?»
И поныне, после неоднократных встреч с Джонни Апрай-
том, вспоминая это первое свидание с ним, я не могу
решить, в самом ли деле ему тогда заложило уши или
он прятал помощника в соседней комнате. Но одно со-
вершенно достоверно: несмотря на то, что я чистосер-
дечно изложил Джонни Апрайту все, что касалось меня
и моих планов, он воздержался от обещаний, пока я на
другой день не подъехал к его дому в экипаже, одетый,
как положено. На сей раз он встретил меня вполне лю-
безно, и мы вместе прошли в столовую, где его семей-
ство сидело за чаем.
1 Апрайт (Upright — англ ) — честный.
4/8
— Мы люди скромные,— сказал Джонни Апрайт,—
жиреть не с чего. Вы уж не взыщите, мы люди скромные.
Дочки Апрайта поздоровались со мной, красные от
смущения, а он не только не постарался выручить их, а,
наоборот, привел в еще большее замешательство.
— Ха-ха! — раскатисто смеялся он, шлепая ладонью
по столу так, что звенела посуда.— Девочки решили вче-
ра, что вы пришли сюда попрошайничать. Ха-ха I Хо-хо!
Девушки с негодованием отрицали это, глаза их
гневно сверкали, щеки стыдливо алели,— словно обяза-
тельным признаком благовоспитанности является уменье
распознать под лохмотьями человека, у которого нет
нужды ходить в лохмотьях.
И далее, все время, пока я поглощал хлеб с вареньем,
они пререкались с отцом: дочки считали оскорблением
для меня то, что я был принят за нищего, а отец рас-
ценивал как величайшее достижение с моей стороны, что
я сумел так ловко их провести. Все это меня забавляло
и, пожалуй, доставляло не меньше удовольствия, чем
хлеб с вареньем и чай; а потом Джонни Апрайт отлу-
чился ненадолго и договорился относительно жилья для
меня на той же солидной, великолепной улице, в доме
по соседству, как две капли воды похожем на его дом.
Глава третья
МОЕ ЖИЛИЩЕ И ЖИЛИЩА ДРУГИХ
Сжимает горло бедняка
Торговли тяжкая рука.
Их аагнала в тупик она —
Глухая впереди стена.
Им нет спасенья, нет всхода,
И тщетно манит их свобода,
Простор полеб и солнца свет,—
Исхода нет. Спасенья нет.
Сидней Ланьер
По понятиям Восточного Лондона, комната, которую
я снял за шесть шиллингов в неделю, то есть за полтора
доллара, являла собой верх комфорта. По американским
же понятиям, это была убого обставленная и неудобная
комнатенка. Когда я внес туда обыкновенный маленький
27*
419
столик для пишущей машинки, там- уже негде стало по-
вернуться, и приходилось лавировать, выделывая причуд-
ливые зигзаги, требующие величайшей ловкости и изо-
бретательности.
Пристроившись здесь, вернее — пристроив свои вещи,
я облачился в свой бедняцкий наряд и вышел прогу-
ляться. Квартирный вопрос занимал мои мысли, и я от-
правился на розыски жилья, вообразив себя бедным мо-
лодым человеком, женатым и обремененным семейством.
Прежде всего я сделал открытие, что свободные дома
здесь встречаются редко. Настолько редко, что, исколе-
сив большой район и пройдя много миль, я не нашел ни
одного. Ни одного свободного дома — убедительное до-
казательство перенаселенности района.
Когда стало ясно, что мне, то есть бедному молодому
человеку, обремененному семьей, искать себе в этом не-
гостеприимном районе отдельный домик бессмысленно,
я перешел к поискам свободных комнат, где можно было
бы разместить жену с малышами и весь наш скарб.
Не скажу, чтоб таких комнат оказалось много, но кое-что
я нашел, правда сдавались они большей частью по одной.
Видимо, считается, что для семьи бедняка за глаза до-
вольно и одной комнаты — тут и стряпают, и едят, и
спят. Когда я спрашивал, нет ли двух смежных комнат,
квартирные хозяйки смотрели на меня так, как, вероятно,
смотрел некий диккенсовский персонаж на Оливера
Твиста, попросившего у него добавки каши.
Мало того, что одной комнаты считается вполне до-
статочно для бедного человека с женой и детьми,— мно-
гие семьи обнаруживают у себя такие излишки площади,
что пускают одного, а то и двух постояльцев. Если подоб-
ная комната расценивается от трех до шести шиллингов в
неделю, то с жильца, снимающего угол (он должен пред-
ставить рекомендации!) по всей справедливости взимают
ст восьми пенсов до шиллинга в неделю; он может даже
столоваться у своих хозяев — еще за несколько шиллин-
гов. Об этом, однако, я не сообразил разузнать подроб-
нее — недопустимое упущение с моей стороны, учитывая,
что я планировал расходы воображаемой семьи.
Ни в одном из домов, которые я посетил, не имелось
ванн,— впрочем, я установил, что их не было и в тыся-
420
чах других домов. Довольно тяжелое предприятие
мыться в жестяном корыте, когда в комнате, кроме твоей
семьи, изнемогшей под бременем излишка пдрщади,
еще один или два жильца. Но, кажется, отсутствие
ванн выгодно народу: можно экономить на мыле,—
и, значит, слава богу, все в порядке. Кроме того, природа
в Восточном Лондоне весьма предусмотрительна: еже-
дневно тут идут дожди, и, хочешь не хочешь, иску-
паешься на улице.
Санитарное состояние домов, в которые я заходил,
ужасающее: неисправная канализация, плохая очистка
выгребных ям, течь из водопроводных труб, скверная
вентиляция, сырость и грязь кругом. Все это помогло бы
моей жене и детям быстро заработать дифтерию, круп,
тиф, рожу, гангрену, воспаление легких, чахотку и мало
ли какие еще болезни. Смертность тут, должно быть,
чрезвычайно высока. Но вдумайтесь хорошенько, как все
мудро устроено в этом мире! Для бедняка, обремененного
большой семьей, самое разумное — избавиться от нее, и
условия жизни в Восточном Лондоне помогут ему в ЭТОМ:.
Не исключено, разумеется, что и сам он погибнет. В по-
следнем случае особой мудрости мы не видим, но где-то
она кроется несомненно. И вот когда мы ее найдем, у нас
не останется сомнения, что это тонкая мудрость,— иначе
пришлось бы констатировать, что все устройство на
земле просто-напросто никуда не годится.
Конечно, никаких комнат я не снял и вернулся на
улицу Джонни Апрайта (теперь это уже была и моя
улица!). Занятый мыслями о жене и детях и о том, куда
рассовать их в каморке, где, кроме нас, поселятся в
углу еще жильцы, я потерял представление о масшта-
бах и не сразу смог охватить взглядом всю мою ком-
нату. Ее необъятность вызывала благоговейный восторг.
Неужели это та самая комната, которую мне сдали за
шесть шиллингов в неделю? Быть не может! Но мои со-
мнения были развеяны хозяйкой, постучавшей в дверь,
чтобы узнать, удобно ли мне.
— Ох, сэр! — воскликнула она, когда я стал рас-
спрашивать ее.— Наша улица одна теперь такая оста-
лась. Лет восемь-десять назад и другие улицы были не
хуже, и жили там очень приличные люди, но всех их
421
вытеснили эти пришлые. Нынче приличного человека
нигде, кроме нашей улицы, не сыщешь. Стыд и срам, сэр!
И она начала подробно объяснять мне, как протекало
вторжение пришельцев и как от этого квартирная плата
росла, а репутация района падала.
— Понимаете, сэр, мы ведь не привыкли к такой тес-
ноте, не то что другие. Мы вот живем в отдельном до-
мике, а эта голытьба и разные там иностранцы готовы
втиснуться в такой дом1 по пять, по шесть семейств. По-
нятно, что хозяин собирает с них больше, чем с нас!
Стыд и срам, сэр! И подумать только, что это был такой
хороший район всего несколько лет назад!
Я пригляделся к ней. Вот женщина, вполне достойная
представительница, так сказать, верхушки английского
рабочего класса, и ее медленно настигает этот шумный
людской поток, который власти предержащие гонят на
восток от Лондона. Нужно строить банки, фабрики, го-
стиницы, конторские здания... А что такое городские
бедняки? Бродячее племя! И оно отступает на Восточную
сторону волна за волной, вытесняя оттуда старожилов,
превращая в трущобы квартал за кварталом, принуждая
более солидных рабочих уходить в еще необжитые пред-
местья Лондона или затягивая к себе на дно — если не их
самих, то уж детей и внуков несомненно.
Очередь за улицей Джонни Апрайта. Остаются
считанные месяцы. Он и сам это понимает.
— Через два года истекает срок моей аренды,— гово-
рит он.— Владелец наших домов—свой человек. Он не
повысил квартирной платы ни нам, ни соседям, и по-
тому мы пока еще продержались. Но в любой день
он может продать свое имущество или умереть,— для
нас и то и другое будет одинаково плохо. Этот дом
купит какой-нибудь спекулянт, построит потогонную ма-
стерскую на клочке земли за домом, где у меня ви-
ноград вьется по забору, сделает пристройку и начнет
сдавать по одной комнате семейным. Вот и все! И Джон-
ни Апрайту крышка!
И я живо представил себе, как Апрайт и его почтен-
ная супруга вместе с хорошенькими дочерьми и растре-
панной «рабыней», словно призрачные тени, бегут на во-
сток, а город-чудовище с ревом настигает их.
422
Но бегством спасается не один только Джонни Ап-
райт. Еще дальше, на самой окраине города, обитают
мелкие коммерсанты, управляющие карликовых фирм,
удачливые служащие. Они живут в отдельных домиках
или в тесных дачках на две семьи с крошечными са-
диками, где растут цветы; у них попросторнее, чем в
других местах, дышать еще можно. Они горделиво вы-
пячивают грудь, когда заходит разговор о Бездне, от
которой они спаслись, и возносят хвалу всевышнему за
то, что он сделал их не такими, как других людей!
И вдруг... врывается Джонни Апрайт, а следом за ним не-
сется город-чудовище. Как по волшебству вырастают до-
ходные дома, садики застраиваются, дачи перегоражи-
ваются на каморки, и черная лондонская ночь окутывает
все своим грязным покровом.
Глава четвертая
ЧЕЛОВЕК И БЕЗДНА
Рявдяхся голое старого горшка:
«Овп кричат — кривы мои бока.
Сна кричат, что я — смешной урод.
Что ж, дрогнула Горшечника рука?!»
Омар Хайях
— Скажите, у вас тут сдается что-нибудь?
Этот вопрос я бросил небрежно, через плечо, полу-
обернувшись к пожилой толстой женщине, которая по-
давала мне еду в грязной кофейне неподалеку от Пула
и Лаймхауза
— Сдается,— отрезала она, решив, вероятно, что моя
внешность не гарантирует того минимума состоятельно-
сти, который требуется для проживания в ее доме.
Я не сказал больше ничего и принялся молча доже-
вывать ломтик бекона, запивая его жидким чаем. Она
тоже не обращала на меня ни малейшего внимания, пока
я не вытащил из кармана монету в десять шиллингов,
дабы расплатиться за свой завтрак стоимостью в четыре
пенса. Желаемый эффект был достигнут.
1 Пул и Лаймхауз— припортовые районы Лондона.
423
— Да, сэр,— сразу оживилась она.— У меня отлич-
ное помещение, наверняка вам понравится. Вернулись из
морской поездки, сэр?
— Сколько вы хотите за комнату? — спросил я, не
стремясь удовлетворить ее любопытство.
Она оглядела меня с нескрываемым изумлением.
— Комнат я не сдаю даже своими постоянным жиль-
цам, а уж чужим-то и подавно.
— Придется, значит, поискать в другом месте,—
сказал я, делая огорченное лицо.
Но вид моих десяти шиллингов придал ей настойчи-
вость.
— Я могу сдать вам очень хорошую койку в ком-
нате, где у меня живут всего двое. Очень почтенные
люди, постоянные жильцы.
— Нет, я не хочу спать вместе с чужими людьми,—
отвечал я.
— Да вам и не придется. Там три постели, и комната
не такая уж маленькая.
— Ну, а сколько это будет стоить? — спросил я.
— С постоянных жильцов я беру полкроны в не-
делю — два шиллинга шесть пенсов. Вам понравятся со-
седи, я уверена. Один из них служит на складе и живет
у меня третий год. А второй — вот уже шесть лет. Да,
сэр, шесть лет и два месяца как раз будет в ту субботу.
Он рабочий сцены,— продолжала она рассказывать,—
приличный, солидный человек, работает вечерами и за все
шесть лет ни одного прогула. И он очень доволен, гово-
рит, что лучшего жилья не найти. Он у меня столуется и
другие жильцы тоже.
— Небось даже откладывает денежки,— ввернул я с
невинной физиономией.
— Да нет, что вы, господь с вами! Но в другом ме-
сте он не мог бы прожить так хорошо на свой заработок.
Тут я подумал о моем родном просторном Западе, под
небом которого можно было бы разместить тысячу таких
городов, как Лондон, и всем хватило бы воздуха; а вот
здесь этот человек — положительный, строгих правил, за
шесть лет ни одного прогула, скромный и честный —
ютится в одной комнате с двумя другими мужчинами за
два доллара пятьдесят центов в месяц на наши деньги,
424
зная по опыту, что лучшего ему не найти. И невесть от-
куда прихожу я и силой своих десяти шиллингов водво-
ряюсь со всем своим тряпьем на соседнюю с ним кровать.
Человеческая душа вообще одинока, но как, наверное, бы-
вает ей тоскливо, когда в комнате три кровати и любой
случайный прохожий может туда водвориться, если у него
есть десять шиллингов в кармане!
— Давно вы здесь живете? — спросил я.
— Тринадцать лет, сэр. Ну, как вы решаете?
Разговаривая со мной, она не переставала грузно пере-
двигаться по маленькой кухне, где готовила пищу для
своих квартирантов. Я застал ее за работой, и она ни на
секунду не оторвалась от своих хлопот. Несомненно,
у этой женщины уйма дел — «встаешь в половине ше-
стого, ложишься ночью, когда все уже спят, работаешь,
пока не свалишься с ног»,— и так все тринадцать лет; а
наградой за это — седая голова, засаленное платье, суту-
лая спина, расплывшаяся фигура и бесконечный труд в
грязной и шумной кофейне, окнами на узенькую уличку,
в окружении портовых трущоб, мрачных и грязных, чтобы
не сказать больше.
— Вы сюда еще заглянете? — спросила она с робкой
надеждой в голосе, когда я уже отворял дверь.
Я посмотрел на нее и только тут ощутил всю правду
мудрого старого речения: «Добродетель сама себе на-
града».
Я снова шагнул к ней.
— У вас была когда-нибудь передышка? — спросил я.
— Передышка?
— Ну да, денька два в деревне, отдых на свежем
воздухе?
— Боже упаси! — Она начала смеяться и впервые вы-
пустила даже работу из рук.— Отдых! Отдых для на-
шего брата? Нет, подумать только!—И вдруг крикнула
мне: — Эй, осторожно! — так как я в эту секунду спот-
кнулся о гнилую доску порога.
Возле Вест-индских доков я заметил молодого парня,
который в унылой задумчивости глядел на мутную воду
реки. Кочегарская кепка, сдвинутая на глаза, и покрой
его помятой одежды сразу изобличали в нем моряка.
425
— Здорово, приятель! Не скажешь ли, как пройти в
Уоппинг?—спросил я его, чтобы начать разговор.
— С парохода? Ехал проводником скота? — в свою
очередь спросил он, мгновенно угадав мою националь-
ность.
У нас завязалась беседа, которую мы продолжили
в трактире за двумя пинтами дешевого пива, темного с
светлым пополам. Это сблизило меня с ним настолько,
что, когда я выгреб из кармана на шиллинг медяков (да-
вая понять, что это—вся моя наличность) и, отделив
шесть пенсов на ночлег, выложил остальные на пиво, он
великодушно предложил пропить весь шиллинг.
— Мой сосед по комнате так скандалил прошлую
ночь, что полисмены забрали его,— сказал он.— Можешь
спать на его койке. Идет?
Я согласился и, распив с ним на целый шиллинг пива
и проведя ночь в его жалкой конуре, на жалкой постели,
составил себе некоторое представление об этом парне.
Позднее я по опыту убедился, что в каком-то отношении
он является довольно типичным представителем большин-
ства лондонских чернорабочих.
Он родился в Лондоне, отец его был пьяница-кочегар,
и сын пошел по его стопам. Домом для ребенка служили
улицы и доки. Читать он не научился и никогда не
испытывал в этом потребности, убежденный, что грамо-
та — никчемное дело, во всяком случае для человека в
его положении.
У него была мать и куча горластых братьев и сестер.
Все они ютились в двух комнатенках, питались скверно,
а то и вовсе голодали, и себя одного он мог прокормить
лучше. Поэтому он редко являлся домой,—только в тех
случаях, когда совсем уже нечего было есть. Он воровал,
попрошайничал на улицах и пристанях, дважды плавал
на пароходе поваренком, потом еще несколько раз по-
мощником кочегара и достиг вершины, став, наконец,
кочегаром.
За это время он выработал себе жизненную филосо-
фию, довольно уродливую и отталкивающую, но, с его
точки зрения, весьма здравую и логичную. Когда я
спросил, для чего он живет, он отвечал не задумываясь:
«Да чтоб выпить». Наймется на пароход (ведь подрабо-
426
тать-то надо!), в конце плавания— расчет и грандиозная
попойка. Затем выпивки поскромнее, от случая к случаю,
выклянченные в кабаках у приятелей (вроде меня), не
успевших еще растратить свои медяки; а потом, когда и
этот источник иссякнет,— опять пароход и опять все
сначала.
— А женщины? — поинтересовался я, когда он кон-
чил восхваление попойки как единственной цели существо-
вания.
— Что женщины! — Он стукнул кружкой о стойку и
заговорил с горячностью.— Известно, что это за народ!
Лучше держаться от них подальше. Не стоит, приятель, с
ними связываться, верь слову, не стоит. Ну, на что жен-
щины такому, как я? Скажи сам. Вот, к примеру, моя
мать. Она драла ребятишек и отравляла жизнь отцу, ко-
гда он приходил домой,— хоть, по правде сказать, домой
он и заглядывал-то редко. А почему редко? Из-за нее же.
Потому что дома ему было не сладко. А другие женщины,
думаешь, лучше обращаются с бедным кочегаром, если
у него завелось вдруг несколько шиллингов в кармане?
Он мог бы выпить на эти деньги, мог бы здорово на-
питься, а они в момент все выпотрошат — и конец, даже
на рюмочку не останется. Мне-то уж это известно. Я-то
погулял вволю и знаю, что к чему. И еще скажу тебе:
где женщины, там и неприятности — крики, ругань,
драки, поножовщина, полисмены, суд. А знаешь, что за
это дают? Месяц тяжелых работ. И никакой тебе получ-
ки, когда выйдешь оттуда.
— Но подумай — жена и дети, семейный очаг и вся-
кое такое,— назидательно заговорил я.— Вот ты вернулся
из плавания, малыши карабкаются к тебе на колени, жена
счастлива, улыбается, тащит обед на стол, целует тебя,
и детишки чмокают папу перед сном, и чайник на плите
насвистывает песенку, а вы долго еще говорите и нагово-
риться не можете, и ты рассказываешь ей, где ты был и
что видел, а она тебе — про разные домашние дела, про
все, что тут без тебя произошло, и...
— Да ну тебя! —-крикнул он и шутливо ударил меня
кулаком по плечу.— Шутки со мной шутишь, а? Хозя-
юшка с поцелуями, и детишки с ласками, и чайник с пе-
сенкой — и все это за четыре фунта десять шиллингов в
427
месяц, если тебя взяли на пароход! А вдруг не взяли,—
тогда задаром?! Нет, друг, я тебе сейчас расскажу, что
я получу на свои четыре фунта десять шиллингов. Жена
скандалит, дети пищат, в доме угля ни кусочка, так что
чайнику и петь не с чего, да и чайник-то сам заложен в
ссудной лавке! Вот тебе и вся картина. Поневоле рад
будешь удрать на пароходе. Хозяюшка! На кой черт она
мне? Чтоб жизнь отравляла? Детки? Мой тебе совет,
друг, не заводи ты их. Посмотри на меня. Я могу выпить
кружку пива, когда захочу, и никакая хозяюшка и ника-
кие детки не требуют от меня хлеба. И я счастлив — да,
да! — что у меня есть пиво и приятели — вот как ты,
и что скоро придет хороший пароход и я опять уеду куда-
нибудь. По сему случаю давай выпьем еще по кружке.
Светлое с темным пополам будет в самый раз.
Нет нужды передавать здесь все то, что он говорил;
мне кажется, я уже очертил жизненную философию этого
двадцатидвухлетнего парня и ее экономическую основу.
Домашней жизни он не изведал. Слово «дом» вызывало
в его сознании одни лишь неприятные ассоциации. Ни-
чтожный заработок отца и других мужчин его круга давал
ему достаточный повод считать жену и детей обузой и
причиной всех мужских несчастий. Бессознательный гедо-
нист, аморальный и проникнутый практицизмом, он искал
для себя высшего счастья и находил его в вине.
Пропойца уже в молодые годы; еще задолго до старо-
сти — развалина; работать кочегаром больше не под си-
лу; канава или работный дом, и — конец... Он сам по-
нимал все не хуже меня, но его это не страшило. С самого
рождения все силы, окружавшие его, были направлены к
тому, чтобы огрубить его душу, и он смотрел на свое
неизбежное печальное будущее с холодным безразличием,
поколебать которое оказалось мне не под силу.
И все же он был не плохой малый — не злой и не же-
стокий от природы. Он обладал нормальными умствен-
ными способностями и более чем недурной внешностью:
у него были широко расставленные, оттененные длин-
ными ресницами большие голубые глаза, в которых то и
дело мелькали искорки смеха, свидетельствуя об отлич-
ном чувстве юмора; правильные черты лица, красивые
брови, нежно очерченный рот,— хотя губы уже научи-
428
лись кривиться в жесткой усмешке. Правда, подбородок
был невелик, впрочем! не так уж и мал,— я видывал лю-
дей с куда менее внушительным подбородком, занимаю-
щих разные высокие посты.
Красивая голова ловко сидела на крепкой шее, и я
не удивился, увидев его тело, когда он скинул одежду,
чтобы лечь спать. В гимнастических залах и на спортив-
ных площадках мне не раз приходилось видеть оголен-
ных мужчин весьма благородного происхождения и утон-
ченного воспитания, но ни один из них не мог поспорить
в красоте с этим двадцатидвухлетним пьяницей, с этим
юным богом, обреченным превратиться в развалину через
каких-нибудь пять лет и исчезнуть с лица земли без по-
томства, которому он мог бы передать столь великолеп-
ное наследство.
Казалось бы, грех растрачивать таким образом жизнь,
но все же я вынужден был признать, что он прав: где уж
обзаводиться семьей в Лондоне на четыре фунта десять
шиллингов! А тот рабочий сцены — разве он не счастли-
вее, живя в обществе двух посторонних мужчин и тратя
на себя одного свой заработок? Каково бы ему пришлось,
если бы он втиснулся с целым семейством! в комнатенку
еще более дрянную, чем его теперешняя, да пустил бы
туда вдобавок каких-то квартирантов? И ведь все равно
не сводил бы концы с концами!
С каждым днем' я все больше убеждался, что женить-
ся для людей Бездны не только неразумно, но даже
преступно. Они — камни, за ненадобностью отброшенные
строителями. Для них нет места в жизни — все силы об-
щества гонят их вниз, на дно, где их ждет гибель. На дне
Бездны они становятся хилыми, безвольными, слабо-
умными. Если они плодятся, то потомство их гибнет,—
жизнь здесь стоит дешево. Где-то над ними в мире идет
созидательная работа, но принять в ней участие они не
хотят, да и не могут. Впрочем, мир не нуждается в них.
Там, наверху, есть достаточно людей, более приспо-
собленных, которые цепляются изо всех сил за крутые
склоны над Бездной, отчаянно стараясь не сорваться
вниз.
Короче: лондонская Бездна — это громадная бойня.
Год за годом, десятилетие за десятилетием сельская
429
Англия вливает в нее все новые и новые людские силы, но
силы эти не только не приумножаются, а уже к третьему
поколению исчезают вовсе. Специалисты по этим вопро-
сам говорят, что лондонский рабочий, родители и деды
которого родились в Лондоне, представляет собой на-
столько редкостное явление, что такого, пожалуй, и
не сыскать.
М-р А. С. Пигу заявил, что престарелые бедняки
и все «низы» общества — словом, беднейшая часть насе-
ления — составляют семь с половиной процентов жителей
Лондона. Иными словами, и год назад, и вчера,, и сего-
дня, сейчас четыреста пятьдесят тысяч душ гибнут на
дне социальной преисподней, называемой «Лондон».
О том, как они гибнут, покажу на примере из сегодняш-
ней газеты:
НЕЧИСТОПЛОТНОСТЬ
«Вчера д-р Уинн Весткотт производил судебное след-
ствие в Шордиче по делу скончавшейся в среду Элизабет
Круз, семидесяти семи лет, проживавшей на Ист-стрит,
дом 32, Холборн. Элис Матисон сообщила, что она яв-
ляется владелицей дома, в котором квартировала покой-
ная. Свидетельница в последний раз. видела Круз за два
дня до ее смерти, то есть в понедельник. Круз была со-
вершенно одинока. Попечитель района Холборн
м-р Фрэнсис Берч показал, что покойная в течение три-
дцати пяти лет проживала в одной и той же комнате.
Вызванный к ней первого числа свидетель нашел ста-
руху в ужасном состоянии; после отправки ее в больницу
пришлось подвергнуть дезинфекции карету скорой по-
мощи и кучера. Д-р Чейс Феннелл сообщил суду, что
смерть была вызвана заражением крови от пролежней
вследствие нечистоплотности больной и грязи в комнате,
и суд вынес соответствующее заключение, основываясь на
его показании».
В этом маленьком происшествии больше всего пора-
жает то самодовольное равнодушие, с которым официаль-
ные лица отнеслись к смерти женщины и вынесли свое
430
заключение. Сказать, что старуха семидесяти семи лет
умерла от нечистоплотности,— это, право же, значит че-
ресчур оптимистично смотреть на вещи. Старуха сама ви-
новата в том, что умерла. И вот, найдя виновного, обще-
ство со спокойной совестью возвращается к своим делам.
По поводу «беднейшей части населения» м-р Пигу
сделал следующее заявление:
«Физическое слабосилие, или недостаточное умствен-
ное развитие, или отсутствие силы воли, а иногда и все
три фактора, вместе взятые, делают одних неспособными,
других нерадивыми рабочими, вследствие чего они не мо-
гут прокормить себя... многие из них находятся на таком
низком уровне развития, что не умеют отличить правую
руку от левой или прочесть на двери номер своего дома;
хилые телом, они не обладают выносливостью; у них нет
нормальных чувств и привязанностей, и мало кто из них
знает, что такое семейная жизнь».
Четыреста пятьдесят тысяч человек — это уйма на-
роду. Молодой кочегар был лишь одним из них, и ему
понадобилось некоторое время, чтобы поведать мне свою
нехитрую повесть. Я бы не хотел услышать всех этих лю-
дей разом. Но интересно знать, слышит их бог или нет?
Глава пятая
ТБ, КТО НА КРАЮ
Поверьте, я ве видел ничего более ужасного,
более унизительного, более безнадежного, чем
эта тоскливая, несчастная жисеь, которую я
оставил там, в Восточном Лондоне.
Хаксли
Само собою разумеется, что мое первое впечатление о
Восточном Лондоне было поверхностным. Позднее предо
мной стали вырисовываться детали, и среди хаоса бед-
ствий я обнаружил отдельные уголки, где царило
относительное благополучие,— иногда это были целые
ряды домов на маленьких боковых уличках. Они заселены
ремесленниками, и там живут по-семейному, примитивной
431
семейной жизнью. По вечерам мужчины сидят на улице
возле домов — трубка в зубах, на коленях ребенок; а
жены их, собравшись кучками, сплетничают. Слышатся
смех и шутки. Эти люди явно довольны своим существо-
ванием, ибо по сравнению с окружающей нищетой им жи-
вется хорошо.
И все же в лучшем случае — это тупое, животное сча-
стье, довольство сытого брюха. Материальная сторона
жизни играет тут главенствующую роль. Это люди неда-
лекие, скучные, лишенные воображения. Бездна создает
отупляющую атмосферу апатии, которая засасывает лю-
дей и гасит в них все живое. Вопросы религии не тро-
гают их; тайны бытия не вызывают ни страха, ни вос-
торга. Им даже невдомек, что есть какие-то тайны бытия.
Набить брюхо, пососать вечером трубку да выпить
кружку дешевого пива — вот все, что они стараются
взять от жизни или о чем мечтают.
И уж пусть бы это было все; но это не все. Самодо-
вольное отупение этих людей — смертельная инерция, за
которой следует полный распад. Прогресса нет; а раз они
не идут вперед — значит, катятся назад, в Бездну. Для
них самих это, быть может, только начало падения, но
его завершат их дети и внуки. Жизнь всегда дает челове-
ку меньше, чем он от нее требует,— а тут люди требуют
такую малость, что, получая меньше малого, они уже
обречены на гибель.
Городская жизнь вообще враждебна природе человека,
что же касается лондонской жизни, то для простого рабо-
чего или работницы она предельно неестественна и губи-
тельна. Тело и душу разрушают непрестанно действую-
щие силы. Падает моральная и физическая выносливость.
И хорошие крестьяне, попав из деревни в город, стано-
вятся плохими рабочими, а их потомство уже теряет вся-
кую инициативу и энергию и не способно даже к такой
физической работе, какую выполняли отцы, и тогда
остается только один путь — в Бездну.
Даже самый воздух, которым дышат здесь днем и
ночью, так расслабляет тело и мозг, что городской рабо-
чий не способен конкурировать с тем, кто, полный жизни
и сил, прибывает из деревни в Лондон, чтобы уничтожать
и быть уничтоженным.
432
Забудем на время о болезнетворных микробах, кото-
рыми насыщен воздух Восточного Лондона, рассмотрим
один только фактор — дым. Сэр Вильям Тислтон-Дайер,
куратор Ботанического сада, давно уже занимается изуче-
нием влияния дыма на растения. По его подсчетам, не
меньше шести тонн твердого вещества, состоящего из
сажи и смол, осаждается в неделю на каждой четверти
квадратной мили территории Лондона и его окрестностей.
Иными словами, на одну квадратную милю — двадцать
четыре тонны или тысяча двести сорок восемь тонн в год.
Не так давно с карниза под куполом собора св. Павла
было снято отложение кристаллического сернокислого
кальция, образовавшееся в результате взаимодействия
серной кислоты воздуха с углекислым кальцием камня.
А эту серную кислоту лондонские рабочие непрерывно,
день и ночь, вдыхают в свои легкие.
И вот неизбежно дети превращаются в худосочных,
малосильных, недоразвитых взрослых. Это — рахитичное,
узкогрудое, вялое племя, неспособное устоять перед на-
ступающими деревенскими ордами и терпящее поражение
в жестокой борьбе с ними. Деревня поставляет Лондону
железнодорожных рабочих, носильщиков, кучеров омни-
бусов, грузчиков — всех тех, от кого требуется физиче-
ская выносливость. В числе лондонских полисменов —
двенадцать тысяч выходцев из деревни и только три ты-
сячи родившихся в Лондоне.
Итак, мы вынуждены сделать заключение, что Безд-
на — это поистине колоссальная человекоубойная ма-
шина, и когда я прохожу по маленьким боковым* улицам
Восточной стороны и вижу у дверей домов плотно наев-
шихся ремесленников, я думаю о том, что их ждет больше
горестей, чем тех четыреста пятьдесят тысяч несчастных,
что погибают на самом дне преисподней. Те-то уже
гибнут, для них все кончено; а этим предстоит еще пройти
через многочисленные стадии медленного и мучитель-
ного процесса умирания в двух или даже в трех по-
колениях.
А ведь, все это хороший человеческий материал!
В нем заложены неисчислимые возможности. В нор-
мальных условиях он мог бы просуществовать много
столетий и дать миру великих людей, героев, творцов,
28 Джек Лондон, т. 2
433
которые в свою очередь сделали бы жизнь на земле
краше.
Я беседовал с одной женщиной, судьба которой ти-
пична для людей этой среды,— ее уже выбросило из ма-
ленькой боковой улички и понесло по роковой наклон-
ной— вниз. Ее муж — монтер, член профсоюза меха-
ников. Он не может получить постоянной службы,—
значит, надо полагать, работник он неважный: не хватает
энергии или предприимчивости, чтобы добиться прилич-
ного места и удержаться на нем.
У них две дочери. Вчетвером они занимают две ко-
нурки, из вежливости называемые комнатами, и платят
за них семь шиллингов в неделю. Плиты нет, для приго-
товления пищи имеется только одна газовая камфорка,
вделанная в камин. Они недостаточно состоятельные
люди, чтобы их можно было допустить к неограничен-
ному пользованию газом,— для таких, как они, в домах
установлен хитроумный счетчик. Вы бросаете в отверстие
одно пенни, и получаете ровно на пенни газу. Как только
вы выжгли, что вам причиталось, подача автоматически
прекращается.
— Не успеешь оглянуться, как уже сгорело на пенни,
а свариться еще ничего не сварилось,— пожаловалась мне
эта женщина.
Уже много лет ее семья влачит полуголодное суще-
ствование. Каждый день они встают из-за стола с жела-
нием поесть еще. А когда человек катится по наклон-
ной плоскости в Бездну, хроническое недоедание, по-
нижая его жизнеспособность, значительно ускоряет этот
процесс.
А ведь женщина, о которой идет речь,— труженица.
Она рассказала мне, что с половины пятого утра до позд-
ней ночи шьет шерстяные юбки с двумя воланами, и за
дюжину ей платят семь шиллингов. Нет, вы только по-
слушайте: за дюжину шерстяных юбок, отделанных двумя
воланами, семь шиллингов! То есть доллар семьде-
сят пять центов! Меньше пятнадцати центов за каждую
юбку!
Для того чтобы получать работу, муж должен быть
членом профсоюза и платить взносы — один шиллинг
434
шесть пенсов еженедельно. Когда же где-нибудь вспыхи-
вает забастовка, ему, если он в это время работает, при-
ходится вносить в фонд взаимопомощи союза целых сем-
надцать шиллингов.
Старшая дочь работала ученицей у портнихи за шил-
линг шесть пенсов в неделю (на наши деньги — тридцать
семь с половиной центов, или чуть побольше пяти центов
в день). Однако, когда наступило сезонное затишье, ее
уволили, хотя при найме, давая ей такую мизерную плату,
обещали обучить ремеслу. После этого она три года рабо-
тала за пять шиллингов в неделю в магазине, где про-
дают велосипеды, ходила пешком по две мили на работу
и домой и подвергалась штрафу, если опаздывала.
Что касается родителей, то их песенка спета. Они по-
теряли опору и катятся в Бездну. А что же станет с до-
черьми? Живя в'скотских условиях, ослабленные хрони-
ческим недоеданием, истощенные умственно, морально и
физически, могут ли они надеяться избегнуть Бездны,
если их втягивает туда с самого рождения?!
Я пишу эти строки, а за окном, на соседнем дворе,
уже целый час идет неистовая драка, доступная для все-
общего обозрения. Вначале, услыхав какой-то визг, я
подумал, что сцепились собаки, и не сразу уразумел, что
эти дикие звуки издают человеческие существа, мало
того — женщины.
Драка пьяных женщин! Об этом даже подумать про-
тивно. А каково все это слушать! Происходит примерно
следующее:
Что-то нечленораздельное орут во всю глотку не-
сколько женщин зараз, потом умолкают, и становится
слышно, как плачет ребенок и какая-то девочка кого-то
о чем-то умоляет. Затем вдруг истошный голос жен-
щины;
— Ударь! Только сунься! — И — бах, бах! — вызов
принят, драка возобновляется.
Окна домов, выходящие во двор, облепили востор-
женные зрители; я слышу удары и такую отборную ру-
гань, что кровь стынет в жилах.
На минуту все затихает. Затем:
— Оставь ребенка в покое!
28*
435
Ребенок — должно быть, совсем еще малыш — от1
страха вопит благим матом.
— Ну, держись! — выкрикивает раз двадцать подряд
тот же пронзительный голос.— Получишь вот этим кам-
нем по голове! — И, по всей вероятности, кто-то получает
камнем по голове, потому что вдруг раздается оглуши-
тельный визг.
Опять все затихает: видимо, одна из воюющих сто-
рон временно выведена из строя и ей оказывают пер-
вую помощь; снова слышен плач ребенка, но голос
его постепенно слабеет: ребенок запуган и изнемог
от плача.
Потом! крики вновь начинают нарастать:
— Ах, так?
— Так!
— Так??
— Так!!
- Так???
— Так!!!
Обе уже достаточно веско изрекли это восклицание,
схватка, как видно, обостряется. Одна из сторон, должно
быть, получает значительный перевес и пользуется им
вовсю, если судить по крикам другой стороны: «Караул!
Убивают!» Внезапно крики начинают прерываться, глох-
нуть: очевидно, женщину душат.
Тут вступают новые голоса,— идет развернутая атака
по всему фронту; руки оторваны от горла жертвы и
крики: «Караул I Убивают I» — возобновляются,— теперь
уже октавой выше. Общая потасовка. Орут все.
Передышка. Тишину прорезает новый голос — де-
вочки или молоденькой девушки:
— Я тебе отплачу за маму!
Затем раз пять подряд повторяется такой диалог:
— Буду делать, что захочу... (нецензурное слово).
— А ну, попробуй!., (нецензурное слово).
Драка разгорается с новой силой; в ней участвуют и
матери, и дочки, и все, кому не лень. В этот момент я
слышу, как моя квартирная хозяйка с заднего крыльца
зовет домой свою маленькую дочурку, и я предаюсь раз-
мышлениям о том, какое влияние окажет все, что она
услышала во дворе, на ее юную душу.
436
Глава шестая
ПЕРЕУЛОК ФРАИНГ-ПЭН,
ИЛИ Я ЗАГЛЯДЫВАЮ В АД
Зверь пьет и ест я спит, поев.
Мы тоже. Мир — огромный хлев.
«Но свинство ведь неисцелимо!» —
И с этим все проходят мимо.
Сидней Ланьер
Мы шагали втроем по Майлэнд-роуд, и один из моих
спутников был личностью героической. Худенький девят-
надцатилетний юноша, настолько тщедушного вида, что,
казалось, малейшее дуновение ветерка может свалить его,
подобно фра Филиппо Липпи, с ног; он был пламенный
социалист, полный юношеского энтузиазма и готовности
принять муки за человечество. С немалой опасностью для
себя ой активно выступал в роли оратора и председателя
на многочисленных митингах в защиту буров !, которые
в ту пору происходили и в помещениях и под открытым
небом, нарушая безмятежный покой «доброй старой
Англии». Шагая рядом со мной по улице, он поведал
мне некоторые эпизоды из своей деятельности: как
на него нападали в парках и вагонах трамвая; как
он поднимался на трибуну, упрямо надеясь на успех, хотя
разъяренная толпа стаскивала с подмостков одного ора-
тора за другим и жестоко их избивала; как, укрыв-
шись в церкви, он с тремя товарищами отбивал осаду
толпы под градом сыпавшихся разноцветных оконных сте-
кол, пока в дело не вмешалась полиция. Он рассказывал
о жестоких стычках на лестничных площадках, на балко-
нах и галереях; о разбитых окнах, разрушенных лестницах,
о лекционных залах, где все было перевернуто вверх дном;
о переломанных конечностях и пробитых черепах. А по-
том, поглядев на меня, добавил с печальным вздохом:
— До чего я завидую таким, как вы,— рослым, силь-
ным мужчинам! Я такой заморыш. Ну, какая от меня
польза, когда дело доходит до драки!
Я был на целую голову выше моих спутников и не-
вольно вспомнил, какие у нас на Западе все рослые и как
1 Буры — жители Южной Африки, отстаивавшие свою неза-
висимость в войне с напавшей на них Англией (1899—1902 гг.).
437
я там в свою очередь всегда с завистью смотрел на каж-
дого высокого, плечистого человека. Потом, оглядев этого
юношу с хрупким телом и с сердцем льва, я подумал, что
это один из тех, кто, когда пробьет час, воздвигает бар-
рикады и доказывает миру, что люди еще не разучились
умирать, как герои.
Тут в разговор вмешался второй мой спутник, чело-
век лет двадцати восьми, рабочий потогонной мастерской.
— А я вот здоровяк! — заявил он.— Не то, что дру-
гие парни у нас в мастерской. Меня все ставят в обра-
зец. Я вешу целых сто сорок фунтов! 1
Мне было совестно признаться, что я вешу сто семь-
десят, и я промолчал, разглядывая его. Какой он несклад-
ный, низкорослый! Землистое лицо, высохшее тело, впа-
лая грудь, плечи, согнутые от бесконечных часов
изнурительной работы, понуро свисающая голова... Да,
уж воистину здоровяк!
— Какого вы роста?
— Пять футов два дюйма,— гордо ответил он,— а ре-
бята у нас в мастерской...
— Вы показали бы мне вашу мастерскую,— попро-
сил я.
Сейчас в мастерской не работали, но мне все же хоте-
лось зайти туда. Миновав Леман-стрит, мы взяли влево
на Спайтелфилдз и нырнули в переулок Фраинг-пэн. На
грязных тротуарах копошились дети, словно лягушата на
дне пересохшего пруда. Мы подошли к дому. Двери были
настолько узки, что нам пришлось перешагнуть через
женщину, которая, сидя с беззастенчиво обнаженной
грудью и оскверняя своим видом святость материнства,
кормила младенца. Мы попали в темный коридор, где
на все голоса галдела орава ребят, и добрались до узкой-
преузкой грязной лестницы, потом» поднялись на третий
этаж, минуя крошечные площадки, заваленные всякими
отбросами.
В этой трущобе, называемой домом,— семь комнат.
В шести из них живет более двадцати человек обоего
пола и различных возрастов. Каждая комната имеет пло-
щадь восемь футов на восемь, максимум на девять. Здесь
1 1 английский фунт равен 456 граммам.
438
стряпают, едят, спят и работают. Мы вошли в последнюю
комнату — в мастерскую. Здесь трудятся, не разгибая
спины, пять человек. Почти все помещение занимает стол.
На нем я увидел пять сапожных колодок, но не мог понять,
где же тут можно работать, если всюду навалены кучи
картона, кожи, обувных заготовок и прочего материала.
В соседней каморке живет женщина с шестью детьми.
В другой грязной дыре — вдова с единственным сыном
шестнадцати лет, который умирает от чахотки. Эта жен-
щина торгует на улице леденцами, и лишь в редкие дни ей
удается заработать на три кварты молока для сына.
А мясо этот слабый, умирающий мальчик получает не
чаще чем раз в неделю, и то такую дрянь, что трудно
даже понять, как люди могут есть подобные отбросы.
— Кашляет он страшно! — сказал мой приятель-са-
пожник.— Ужас! Нам здесь все слышно. Просто ужас!
А я подумал, что этот кашель и эти леденцы, кото-
рыми торгует мать туберкулезного больного, представ-
ляют собой еще одну зловещую опасность для детей, на-
селяющих здешние трущобы.
Итак, в этой вот конуре трудится мой приятель и чет-
веро его товарищей, когда, конечно, у них есть работа.
Зимой лампа горит почти целый день, и керосиновый чад
насыщает и без того убийственно тяжелый воздух, и
этим воздухом люди дышат все время.
Когда бывает много работы, мой приятель зарабаты-
вает до тридцати шиллингов в неделю. Подумайте! Три-
дцать шиллингов — семь долларов пятьдесят центов!
— Но так заработать могут только лучшие мастера,—
заметил он,— а спину-то гнешь двенадцать, тринадцать
и даже четырнадцать часов в день. Что называется
потогонный труд в полном смысле слова: пот некогда
отереть! Посмотрели бы на нас, у вас бы в глазах
зарябило — гвозди так и летят изо рта, будто из машины.
Вот, поглядите на меня.
Я глянул ему в рот. Зубы были гнилые и черные, как
уголь,— вся эмаль с них содрана гвоздями.
— А ведь я их чищу,— сказал он,— не то были бы
еще страшней.
Он рассказал, что рабочие обязаны иметь собствен-
ные инструменты, покупать за свой счет приклад, гвозди,
439
картон, платить за помещение и керосин. И мне стало
ясно, что при таких условиях они своих тридцати шил-
лингов и не видят.
— Сколько же продолжается такой сезон, когда вы
зарабатываете по тридцать шиллингов?
— Четыре месяца,— отвечали мне. Обычный недель-
ный заработок в остальное время года — от полуфунта
до фунта стерлингов, то есть от двух с половиной до
пяти долларов. Сегодня, например, уже третий день не-
дели пошел, а он заработал только четыре шиллинга —
сиречь один доллар. И тем не менее меня старались уверить,
что из всех потогонных ремесел сапожное—самое выгодное.
Я посмотрел в окно, надеясь увидеть дворики сосед-
них владений. Но никаких двориков не оказалось,— вер-
нее, они были сплошь застроены одноэтажными лачу-
гами, хлевами, в которых жили люди. КрыШи лачуг были
завалены мусором, местами толстым слоем до двух фу-
тов,— его выбрасывали сверху из окон жители соседних
домов. Чего только я там не увидел! Мясные и рыбные
кости, овощные очистки, тряпки, рваные башмаки, глиня-
ные черепки — в общем все отбросы человеческого хлева.
— Скоро нашей работе конец: в этом! году поставят
машины, а нас тогда в шею,— печально сказал сапож-
ник, когда мы, спустившись вниз, снова перешагнули че-
рез женщину с голой грудью и стали лавировать среди
оборванных, безнадзорных ребятишек.
Отсюда мы прошли в муниципальные жилые дома, вы-
строенные Советом' лондонского графства на месте старых
трущоб, где некогда жил «Сын Джего» Артура Морри-
сона Хотя народу теперь сюда вселилось еще больше,
но условия жизни все же улучшились. Однако в новые
дома попали наиболее обеспеченные рабочие и ремеслен-
ники. Выселенные же обитатели трущоб либо еще более
уплотнили собой другие трущобы, либо создали новые
трущобы где-нибудь на новом месте.
— А теперь,— сказал «здоровяк»-сапожник, который
работает быстро, как машина,— я покажу вам легкие
1 Артур Моррисон — английский писатель (1863—1945).
«Сын Джего» — его роман о жизни и гибели одного маленького
обитателя трущоб Джего.
440
Лондона. Это Спайтелфилдзский сад.— На слове «сад»
он сделал язвительное ударение.
Тень от храма Христа падает на Спайтелфилдзский
сад, и в тени христова храма в три часа дня глазам моим
предстало такое зрелище, какого я никогда не пожелаю
увидеть вновь. Там не растет ни единого цветка, в этом
саду, в этом крошечном садике, который меньше моего
американского розария,— там растет только трава; и, как
все сады и парки в Лондоне, он обнесен острозубой же-
лезной оградой, чтобы бездомный люд не мог проникнуть
туда ночью и соснуть на траве.
У входа в сад нас обогнала старуха лет шестидесяти.
Она шла размеренным шагом, слегка пошатываясь под
тяжестью двух перекинутых через плечо мешков, свисав-
ших ей на грудь и на спину. Бездомная, несчастная жен-
щина, сохранившая, впрочем, достаточно независимости,
чтобы избегать работных домов. Как улитка, тащила она
на себе свой домик. В этих двух мешках, связанных
узлом, умещалось все ее хозяйство — белье, одежда, раз-
ные, дорогие женскому сердцу, мелочи.
Мы двинулись по узкой дорожке, посыпанной гравием.
По обеим сторонам на скамьях сидели люди, уродливый
и жалкий вид которых вызвал бы у Доре 1 такой мрач-
ный полет фантазии, какого он не знал за всю свою
жизнь. То было скопище тряпья и грязи, демонстрация
отвратительных кожных болезней, ран, кровоподтеков,
ссадин, грубости, уродства и непристойности. Дул холод-
ный, пронизывающий ветер. Иные спали, закутавшись
в свои лохмотья, другие пытались заснуть. Я насчи-
тал там более десятка женщин — в возрасте от два-
дцати до семидесяти лет, и видел даже младенца, который
спал, брошенный всеми, на голой скамье, без одеяла и по-
душки. Подальше шестеро мужчин спали сидя, присло-
нившись друг к другу. На соседней скамье разместилось
семейство: спящая жена держала на коленях спящего ре-
бенка, а муж (или самец, если угодно) неумело чинил
1 Г ю с т а в Доре (1832— 1883) — известный французский
художник. Под впечатлением посещения Англии создал цикл гра-
вюр, с большой социальной остротой изображающих сцены безра-
ботицы и нищеты населения Лондона.
441
порванный башмак. Дальше женщина подравнивала но*
жом истрепанный подол юбки, а другая,, вооружившись
иглой, зашивала какие-то лохмотья. Рядом с ней мужчина
держал в объятиях спящую женщину. Еще один, весь в
грязи — видимо, он только что вылез из канавы,— спал,
уткнув голову в колени женщины лет двадцати пяти. Она
тоже спала.
Я был поражен этой картиной. Почему почти все тут
спят или пытаются заснуть? Впоследствии я выяснил это.
Законы сильных мира сегю запрещают бездомным спать
по ночам. На панели у входа в храм Христа, где величе-
ственные ряды колонн гордо возносятся к небу, лежало
вповалку много людей. Одни сиали, другие дремали, но
все были охвачены такой апатией, что никто даже не под-
нял головы и не взглянул на нас, когда мы проходили.
— Легкие Лондона f — сказал я.— Какие же это лег-
кие? Это нарыв, гнойник!
— Зачем вы привели меня сюда? — воскликнул пыл-
кий юноша-социалист. Боль — физическая и душевная —
исказила его побледневшее лицо.
— Вот эти женщины там,— сказал наш провожа-
тый,— готовы продать себя за три^ даже за два пенса,
а то и за ломоть черствого хлеба.
Он произнес это с каким-то добродушным» пренебре-
жением.
Не знаю, что еще прибавил бы он к своим словам, но
тут юноша, бледный как полотно, взмолился:
— Ради бога, уйдемте отсюда!
Г лава седьмая
КАВАЛЕР ОРДЕНА ВИКТОРИИ
В городе люди стонут, V душа
убиваемых вопиет.
.Иов
Я узнал, что попасть в «палату случайного ночлега» в
работном доме весьма нелегко. Я уже дважды неудачно
пытался проникнуть туда и намерен вскоре попробовать
снова. В первый раз я отправился в семь часов вечера с
442
четырьмя шиллингами в кармане, совершив, таким обра*
зом, сразу две ошибки. Во-первых, туда пускают только
самых обездоленных, для выяснения чего каждый под-
вергается тщательному обыску: докажи, мол, что ты дей-
ствительно гол как сокол; обладатель даже четырех пен-
сов — не говоря уж о четырех шиллингах! — решительно
отвергается. Второй моей ошибкой было то, что я пришел
слишком поздно. В семь часов вечера нищий уже не мо-
жет рассчитывать на получение нищенской постели.
Для пользы людей, изнеженных воспитанием и дале-
ких от правды жизни, я готов объяснить значение тер-
мина «палата случайного ночлега». Это учреждение, по-
пав в которое, в случае удачи, бездомный человек, не
имеющий ни кола, ни двора, может случайно дать отдых
своим усталым костям. За это он обязан проработать
там, как вол, весь следующий день.
Вторая моя попытка проникнуть в «палату случайного
ночлега» началась при более благоприятных обстоятель-
ствах. Я вышел из дому в середине дня в сопровожде-
нии того же молодого социалиста и еще одного приятеля,
имея при себе всего лишь три пенса. Друзья проводили
меня до Уайтчепелского работного дома, и я стал из-за
угла наблюдать за происходящим. Было только начало
шестого^ но перед зданием уже выстроилась длинная, на-
водящая уныние очередь, которая заворачивала за угол
и терялась где-то вдали.
Тяжелое это зрелище — мужчины и женщины, ожи-
дающие в холодных сумерках нищенского ночлега. И, ска-
зать по правде, оно поколебало мою решимость. Как ребе-
нок у дверей зубного врача, я «внезапно нашел множество
причин, чтобы быть сейчас не здесь, а в другом месте.
Очевидно, душевная борьба как-то отразилась у меня на
лице, ибо один из моих спутников сказал: «Не робейте,
справитесь!»
«Конечно, справлюсь»,— подумал я. Но мне уже ста-
новилось ясно, что и три пенса —огромный капитал в
глазах собравшихся здесь людей, и, чтобы не вызвать у
них неприязни, я вытряс свои медяки из карманов.
Сердце мое громко стучало, когда я, простившись с
друзьями, прошел, втянув голову в плечи, вдоль всей оче-
реди и занял место в самом донце. Да, невесело выгля-
443
дели эти бедняки, едва державшиеся на крутом спуске к
смерти. Я даже не представлял себе, сколь скорбным мо-
жет быть такое зрелище.
Рядом со мной стоял невысокий коренастый человек,
крепкий и бодрый, несмотря на преклонный возраст. Его
резко очерченное лицо с грубой, словно дубленой кожей,
испытавшей и зной и непогоду, и выцветшие глаза явно
выдавали в нем моряка, и мне сразу же вспомнились
строки из «Раба на галере» Киплинга:
Незажившими рубцами от безжалостных бичей
И клеймом неизгладимым на измученном плече,
Горькой солью океана, в кожу въевшейся навек,
Получил сполна за службу...
Насколько правильным оказалось мое. предположение
и как удивительно подходили к этому случаю киплингов-
ские строки, вы сейчас узнаете.
— Не могу больше выносить этого,— жаловался ста-
рик своему соседу по другую руку.— Выберу окно поболь-
ше и трахну камнем — пускай посадят недели на две.
Тогда уж, будьте уверены, получу и место для спанья и
жратву получше, чем в ночлежке. Вот только без курева
плоховато,— добавил он с грустной покорностью.
— Последние две ночи провел на улице,— снова за-
говорил он,— позавчера вымок до костей. Сил нет больше
терпеть. Да, одряхлел я; как-нибудь утром найдут на
мостовой мой труп.
Вдруг он с жаром' обрушился на меня:
— Смотри, малый, не вздумай дожить до старости!
Умирать надо, пока молод, не то докатишься до такого же
конца. Верно тебе говорю. Мне вот восемьдесят семь лет,
и я честно послужил моей стране: имел три нашивки за'
отличную службу и орден Виктории. А что толку? Хоть
бы уж помереть поскорей! Чем скорей, тем лучше.
Г лаза его заволокло влагой, но не успел сосед пробор-
мотать что-то ободряющее, как старик уже мурлыкал раз-
веселую матросскую песенку, словно нет и не бывало на
свете никаких печалей.
Вот что, с охотой пойдя мне навстречу, рассказал о
себе этот человек, который провел две последние ночи на
улице и сейчас стоял в очереди в ночлежку.
444
Еще совсем мальчишкой он поступил на службу в бри-
танский флот и прослужил там верой и правдой более
сорока лет. Фамилии командиров, названия портов и ко-
раблей, даты стычек и боев так и сыпались с его уст, но
запомнить все это я был не в состоянии, а делать записи
у входа в ночлежку едва ли удобно. Старик участвовал в
«первой войне в Китае», как он ее называл; потом завер-
бовался на службу в Ост-индскую компанию и пробыл де-
сять лет в Индии; позднее снова попал в Индию с бри-
танским флотом, во время восстания сипаев; участвовал
в бирманской и крымской войнах, да сверх того воевал
и трудился во славу английского флага в разных других
частях земного шара.
И вдруг стряслась беда. Пустячное дело — если разо-
браться в причинах: то ли лейтенант страдал несварением
желудка, то ли слишком поздно кутил накануне ночью,
то ли его мучили долги, то ли он получил нагоняй от
командира,— но, как бы там ни было, лейтенант в тот
день вышел на дежурство в раздраженном состоянии.
Мой новый знакомый вместе с другими матросами в это
время «выбирал» фор-ванты.
Напоминаю вам, что этот человек служил во флоте
более сорока лет, удостоился трех нашивок за отличную
службу и ордена Виктории за боевую отвагу,— значит,
надо думать, считался неплохим матросом. Но лейтенант
был в дурном расположении духа и обозвал его... ну, не
особенно красивым словом,— в общем проехался по адресу
его матери. Когда я был ребенком, каждый мальчишка
считал себя обязанным драться, как черт, если кто-нибудь
таким словом оскорблял его мать, и в тех местах, откуда
я родом, немало людей поплатились жизнью за то, что
осмелились бросить кому-нибудь подобное оскорбление.
Однако лейтенант оскорбил матроса именно так. Мат-
рос держал в руках железный рычаг, он стукнул им лей-
тенанта по голове, и тот полетел за борт.
А потом... передаю точно словами старика:
— Я увидел, что натворил. Устав я знал и сказал
себе: «Крышка тебе, Джек, дружище,— так не лучше ли
уж...», и йрыгнул в воду следом за ним. Решил; утоплю
его и сам утону. Так бы я и сделал, да тут подоспела
шлюпка с флагманского судна. Ну, вытащили нас, а я
445
как уцепился за него, так все и колочу. Это и решило
мою судьбу. Если бы я не бил его, так мог бы еще оправ-
даться: понял, мол, свою вину и прыгнул в воду спасти
лейтенанта.
Его судили военнополевым судом, или как там это
называется у них во флоте. Старик повторил мне на-
изусть текст приговора, слово в слово,— видимо, хорошо
запомнил его и не раз твердил в горькие минуты. Для
поддержания дисциплины и почтения к офицерам, не все-
гда проявляющим себя джентльменами, человека, винов-
ного только в том, что он вел себя, как мужчина, приго-
ворили: разжаловать в рядовые матросы, лишить всех
причитающихся премиальных и права на пенсию; ото-
брать орден Виктории, уволить из флота с хорошей атте-
стацией (ибо это был его первый проступок), наказать
пятьюдесятью плетьми и посадить на два года в тюрьму.
— Лучше бы мне утонуть в тот день! Вот как перед
богом — жалею, что не утонул! — заключил он свой
рассказ.
Очередь тем временем стала подвигаться, и мы обо-
гнули угол.
Наконец, показалась впереди входная дверь,— через
нее впускают группами по нескольку человек. И тут я
узнал нечто неожиданное: сегодня среда, а тех, кто сей-
час сюда войдет, не выпустят до пятницы. И еще — ку-
рильщики внимание! — табак вносить запрещается. Если
у кого есть при себе табак, нужно его сдать. Мне ска-
зали, что при выходе табак иногда отдают обратно, а ино-
гда уничтожают.
Старый матрос показал мне, как нужно действовать.
Развязав свой кисет, он высыпал его содержимое — жал-
кую горстку табаку — на бумажку, а бумажку туго свер-
нул, сплющил и сунул поглубже в носок. Я последовал
его примеру, ибо прожить сорок часов без курева труд-
новато,— какой курильщик этого не знает?
Очередь понемножку двигалась, и мы медленно, но вер-
но приближались к двери. Когда мы ступили на решетку
над подвальным этажом, там мелькнула чья-то голова, и
старик матрос крикнул, наклонившись над решеткой:
— Сколько еще мест?
— Двадцать четыре,— услышали мы ответ.
446
Мы стали с тревогой пересчитывать стоящих впереди.
Их оказалось тридцать четыре человека. Я увидел горе-
стное разочарование и испуг на лицах тех, кто был возле
меня. Не очень-то приятно провести ночь на улице на го-
лодный желудок и без гроша в кармане. Но мы все еще
надеялись,— хоть надеяться было явно не на что,— пока
впереди не осталось десять человек и служитель не погнал
нас прочь.
— Всё,— сказал он и захлопнул дверь.
С быстротой молнии, несмотря на свои восемьдесят
семь лет, старый матрос бросился бежать, рассчитывая
все же найти где-нибудь приют на ночь. Я остался с двумя
другими бездомными, имевшими опыт в подыскании слу-
чайного ночлега. Они решили попытать счастья в работ-
ном доме Поплер, за три мили отсюда, и мы направились
в ту сторону.
Когда мы свернули за угол, один из моих спутников
сказал:
— Я-то должен был попасть сегодня: я пришел к часу
дня, очередь еще только устанавливалась. Но здесь есть
свои любимчики, вот в чем дело. Только они одни и по-
падают,— каждую ночь те же самые.
Глава восьмая
ВОЗЧИК и плотник
Не боязнь смерти, даже се боязнь голодной
смерти делает человека несчастным. Мало ли
людей умирало. Всем нам суждено умереть!
Несчастным делает человека то, что он вынуж-
ден нести нищенскую жизнь, сам не зная поче-
му, и трудиться в поте лица/ не получая за его
никаких благ; и то, что он устал, измучен, одинок,
оторван от других людей и окружен всеобщие
laissez-faire ’.
Карлейль
Этого возчика, с его резко очерченным профилем и
клинообразной бородкой на безусом лице, я мог бы при-
нять в Соединенных Штатах за кого угодно — от квали-
фицированного рабочего до зажиточного фермера. Что же
касается плотника, то его я так и принял бы за плот-
1 Безразличие (франц ).
447
ника. Сама его внешность говорила о его профессии: то-
щая, жилистая фигура, острый, проницательный взгляд,
руки с узловатыми пальцами, скрюченными от пользо-
вания плотничьим инструментом в течение долгих сорока
семи лет. Несчастье этих людей заключалось в том, что
они состарились, а дети, которые могли бы служить им
опорой под старость,— умерли. Годы дали себя знать,
и старики оказались выброшенными за борт,— соперники
помоложе и посильнее захватили их места.
Этим старикам, как и мне, было отказано в «случай-
ном ночлеге» в работном доме Уайтчепел, и мы теперь
шагали рядом по направлению к работному дому Поплер.
— Паршивое место,— говорили они,— да ничего дру-
гого не остается.
Либо Поплер, либо еще одна ночь на улице. Оба
мечтали о койке, ибо, по их словам, они уже валились
с ног. Возчик, которому было пятьдесят восемь лет, про-
вел три последние ночи на улице, а шестидесятипятилет-
ний плотник уже пятые сутки не ночевал под крышей.
О вы, благородные господа, изнеженные, упитанные и
полнокровные! Вы, кого ждут по вечерам просторные
спальни с белоснежными постелями! Как заставить вас по-
нять, что это значит — провести ночь на улицах Лон-
дона? Воображаю, как бы вы страдали! Вам бы, поверьте,
показалось, что протекли столетия, прежде чем> на востоке
забрезжил бы рассвет! Мучительная дрожь пробирала
бы вас до костей, вам хотелось бы выть от ноющей боли
во всем теле, и вы бы дивились, откуда берутся еще силы
терпеть все это. Вот вы присели на скамейку, смежив
усталые веки, но тут же, не сомневайтесь, вас разбудит
грубый окрик полисмена: «Катись отсюда!» Присесть от-
дохнуть на скамейку вам еще можно (кстати, скамеек
мало и расставлены они редко), но не воображайте, что
отдохнуть — это значит поспать. Только попробуйте за-
дремать — вас тотчас прогонят, и снова придется вам та-
щить усталые ноги по бесконечным улицам. И если изо-
бретательность отчаяния подскажет, вам мысль прикор-
нуть где-нибудь в глухом тупике или в темной подворотне,
вас и там достанет око вездесущего полисмена. Гнать
вас — его обязанность. Гнать вас отовсюду — закон вла-
стей предержащих.
448
Но с рассветом кошмар окончится. Вернувшись домой,
вы отдохнете и до конца дней своих будете рассказывать
завороженным слушателям об этом удивительном при-
ключении. Со временем это выльется в обширное пове-
ствование. Описание короткой восьмичасовой ночи пре-
вратится в Одиссею, а сами вы — в Гомера.
Но не так обстояло дело с бездомными, которые спе-
шили со мной в работный дом Поплер. А таких, как
они — мужчин и женщин,— наберется сегодня в Лондоне
тысяч тридцать пять. Пожалуйста, не вспоминайте об
этом, когда будете ложиться спать: если вы, как пола-
гается, наделены чувствительной душой, это может нару-
шить ваш привычный покой. Но каково старикам шести-
десяти, семидесяти и даже восьмидесяти лет, истощен-
ным, малокровным, встречать рассвет, не отдохнув, и
затем метаться весь день в отчаянной погоне за коркой
хлеба, зная, что впереди новая страшная ночь,— и так
пятеро суток подряд! О вы, благородные, упитанные и
полнокровные! Разве вы в состоянии понять это?!
Я шел между возчиком и плотником по Майлэнд-
роуд, широкой магистрали, пересекающей самый центр
Восточного Лондона, где всегда толпы людей. Подчерки-
ваю это, чтобы вы лучше поняли значение того, что я
собираюсь рассказать. Итак, мы шагали втроем по Майл-
энд-роуд, и моих спутников душил гнев; они громко бра-
нили свою родину, а я вторил им>, выдавая себя за бро-
дягу американца, застрявшего случайно в этой чужой,
ужасной стране. Мои старания увенчались успехом: они
поверили, что я матрос, прокутился дочиста, прожил
вещи (явление отнюдь не редкое среди матросов, сошед-
ших на берег), сел, что называется, на мель и ищу работу
на пароходе. Вот чем объяснялось мое незнание англий-
ских обычаев вообще и «случайных ночлегов» в частности,
а также проявляемое мною к этому любопытство.
Возчику было трудно поспевать за нами,— он при-
знался мне, что сегодня у него еще не было во рту ни
крошки. Плотник же, тощий и голодный, в своем сером
рваном пальто, полы которого скорбно развевались на
ветру, шел ровным крупным шагом и чем-то’сильно напо-
минал мне волка или койота, рыскающего по прериям.
Разговаривая, оба они глядели себе под ноги, и время
29 Джек Лондон, т. 2 449
от времени то один, то другой нагибался, не замедляя,
однако, шага, и поднимал что-нибудь с земли. Я решил,
что они собирают окурки, и сначала не обратил на это
особого внимания. Но потом! я присмотрелся и был по-
трясен:
С заплеванного, грязного тротуара они подбирали
апельсинные корки, яблочные очистки, объеденные вино-
градные веточки и с жадностью отправляли в рот; сливо-
вые косточки они разгрызали и съедали ядрышки. Они
поднимали хлебные крошки величиной с горошину и яб-
лочные сердцевины, настолько черные и грязные, что
трудно было определить, что это такое. Эти отбросы они
клали в рот, жевали и глотали. И все это происходило
между шестью и семью часами вечера 20 августа, в году
1902-ом от рождества христова, в сердце самой великой,
самой богатой, самой могущественной империи, какая
когда-либо существовала на земле.
Возчик и плотник вели между собой разговор. Эти
люди были отнюдь не дураки, только, к сожалению,
стары. И ничего нет удивительного, если после всей этой
дряни с тротуара, которую они съели и с которой их воро-
тило, они говорили о кровавой революции. Они говорили
как анархисты, как фанатики, как сумасшедшие. Кто их
за это осудит? Я сам хоть и успел уже за этот день три
раза плотно поесть и знал, что меня ждет теплая постель,
хоть я и имел свою социальную философию и верил в
эволюцию, в постепенное изменение и развитие от одного
состояния к другому,— повторяю: я сам, несмотря на все
это, чувствовал потребность молоть такой же вздор... Или
уж надо было молчать, прикусив язык. Жалкие глупцы!
Не таким, как они, делать революции! Но когда они
умрут и превратятся в прах,— что наступит весьма ско-
ро,— другие глупцы будут говорить о кровавой револю-
ции, подбирая отбросы с заплеванных тротуаров Майл-
энд-роуд по пути к работному дому Поплер.
Мне, как иностранцу и человеку молодому, возчик
и плотник старались объяснить общее положение вещей
и вразумить меня. Впрочем-, их вразумления были кратки
и сводились к одному: поскорее выбраться из этой страны.
— Только бы мне повезло,— заверил я их.— А уж
тогда я на всех парах умчусь отсюда!
450
Понять, на что я рассчитываю, они не могли, но по-
чувствовали, с каким жаром это было сказано, и одобри-
тельно закивали головой.
— Делают человека преступником против его воли,—
сказал плотник.— Вот я, например, состарился; моло-
дежь заняла мое место. Одежонка на мне ветшает, поэтому
получить работу с каждым днем все труднее. Ночую по
ночлежкам. Должен прийти туда в два, самое позднее в
три часа,— иначе не попасть. Видал, что сегодня твори-
лось? Когда ж мне искать работу? Положим, я устроюсь
сегодня на ночлег. Меня продержат там завтра весь день,
выпустят в пятницу утром. А дальше что? По правилам,
меня на следующую ночь уже не впустят ни в одну ноч-
лежку, ближе чем за десять миль от той, где я ночевал.
Выходит, я должен сразу же бежать за десять миль,
чтобы поспеть во-время. Так когда же, спрашивается,
искать работу? Хорошо, скажем, я не пошел в оче-
редь за койкой,— бросился искать работу. Не успеешь
оглянуться — уже ночь, а спать негде. А не спавши, го*
лодный, куда я гожусь наутро? Какая тут работа? Зна-
чит, надо пойти поспать хотя бы в парке (при этих словах
плотника я представил себе храм Христа в Спайтел-
филдзе) и хоть что-нибудь поесть. Вот оно как! Старый
я, песенка моя спета, и нет у меня больше надежды под-
няться на ноги.
— Прежде тут стоял шлагбаум,— заметил возчик.—
С меня не раз драли здесь за проезд, когда я был ло-
мовым.
Последовала долгая пауза.
— За два дня я только и съел, что три полпенсовых
хлебца,— произнес плотник.— Два вчера, а третий нын-
че,— добавил он, помолчав.
— А у меня сегодня еще маковой росинки во рту не
было,— отозвался возчик.— Сил уж нет дальше тащить-
ся. Страсть, как ноги болят!
— Хлеб, который тебе дают «на колу»,— такая чер-
ствятина, что меньше чем с двумя кружками воды его не
проглотишь,— сообщил плотник к моему сведению.
Я спросил его, как понимать это «на колу», и он от-
ветил:
29* 451
— А это значит — в ночлежке. Такое жаргонное
выражение.
Меня удивило, что в его лексикон входит слово «жар-
гонный». Однако из дальнейшего разговора я убедился,
что он располагает довольно богатым запасом слов.
Я спросил своих спутников, что меня ожидает, если
мне удастся попасть в работный дом Поплер, и они друж-
но постарались просветить меня на этот счет. Первым
делом заставят принять холодную ванну, на ужин дадут
шесть унций 1 хлеба и мисочку похлебки. Похлебка — это
жидкая бурда, приготовленная так: три кварты овсянки
на три с половиной ведра горячей воды.
— С молоком и с сахаром небось, да еще дадут сереб-
ряную ложечку,— пошутил я.
— Как же! Соль — это еще, пожалуй, дадут! А я бы-
вал в таких местах, где даже ложек нет. Поднимай миску
да лей себе прямо в рот, вот как!
— А вот в Хакни похлебка ничего,—сказал
возчик.
— Куда! Просто замечательная похлебка! — подхва-
тил плотник, и оба выразительно переглянулись.
— Ав Восточном Сент-Джордже — мука и вода,—
заметил возчик.
Плотник кивнул головой. Он уже везде побывал.
— Ну, а дальше что? — спросил я.
А дальше, как мне объяснили, сразу пошлют спать.
— В половине шестого утра разбудят; встанешь, вы-
моешься под краном, иной раз даже с мылом. Потом зав-
трак— такой же, как ужин: мисочка шжлебки и шесть
унций хлеба.
— Нет, шесть унций не всегда,— поправил возчик.
— Верно, не всегда. И хлеб бывает до того кислый,
что скулы сводит. Когда я только начинал скитаться по
этим- местам*, так просто не мог есть ни хлеба этого, ни
похлебки. Ну, а теперь куда там — съедаю не только свою
порцию, но и чужую могу прихватить!
— Да я бы и три порции съел,— сказал возчик.—
За весь божий день маковой росинки во рту не было.
— Ну, а потом что? — все допытыв^ся я.
1 1 унция равна 28,3 грамма.
452
— Как что? Пошлют работать: на уборку или тре-
пать пеньку, норма — четыре фунта в. день, или дро-
бить камень — центнеров десять —одиннадцать. Меня не
заставляют дробить камень, мне больше шестидесяти
лет. А тебя заставят — ты молодой и крепкий.
— Чего я не люблю,— проворчал возчик,— так это
когда запирают в камере и велят трепать пеньку.
Точно в тюрьме.
— А что, если переночевать, а потом отказаться тре-
пать пеньку, бить камень — вообще работать? — поинте-
ресовался я.
— Второй раз уж не откажешься,— ответил плот-
ник,— они тебя упекут в тюрьму. Не советую пробо-
вать. Ну,— продолжал он прерванный рассказ,— потом
будет обед: восемь унций хлеба, полторы унции сыра и
холодная вода на запивку. Потом идешь кончать работу,
а вечером получишь еще ужин, такой же, как накануне,—
порцию бурды и шесть унций хлеба. В шесть часов пого-
нят спать. А наутро иди на все четыре стороны — если,
конечно, вчера все отработал.
Мы давно оставили позади Майлэнд-роуд и, поко-
лесив по мрачному лабиринту узких извилистых уличек,
подошли к работному дому Поплер. На камнях невысо-
кой ограды мы разостлали наши носовые платки и завя-
зали в них свои земные богатства — все, за исключением
табака, который запрятали в башмаки. Грязносерое
небо еще больше почернело, подул холодный, злой ветер;
сжимая в руках наши нищенские узелки, мы робко сту-
пили на крыльцо работного дома.
Мимо прошли три молоденькие работницы, и одна из
них сочувственно посмотрела на меня. Я проводил ее
глазами, а она оглянулась и снова бросила на меня жа-
лостный взгляд. Стариков она даже не заметила. Боже
праведный! Она жалела меня — молодого, здорового,
сильного, а не двух стариков, стоявших рядом со мной!
Она была молодая женщина, я — молодой парень, и чув-
ство жалости ко мне имело довольно примитивную подо-
плеку чисто эротического свойства. Жалость к стари-
кам— чувство альтруистическое; кроме того, порог ра-
ботного дома — привычное место для стариков, поэтому
она пожалела не их, а меня, куда меньше заслуживавшего
453
жалости, даже вовсе ее не заслуживавшего. Да, без по-
чета сходят старики в могилу в городе Лондоне!
По одну сторону двери болталась ручка звонка, по
другую была электрическая кнопка.
— Потяни за ручку,— сказал мне возчик.
Я дернул решительно, как звоню всегда у всех
дверей.
— Ой! Ой! — в один голос закричали старики, пере-
пуганные до крайности.— Не так сильно!
Я опустил руку. В их глазах я прочел такой укор, точно
своим поведением помешал им получить койку и миску
дохлебки. Но на звонок никто не шел—надо было, видимо,
звонить в другой,—и я почувствовал некоторое облегчение.
— Нажмите кнопку,— посоветовал я плотнику.
— Нет, нет* подождем немножко,— вмешался возчик.
Из всего этого я заключил* что привратник работ-
ного дома, получающий шесть-восемь фунтов в год,
весьма капризная и важная персона и требует исключи-
тельно деликатного обращения... со стороны бедняков.
И вот мы ждали — раз в десять дольше, чем следо-
вало бы. Наконец, дрожащим указательным1 пальцем
возчик робко, едва-едва, тронул кнопку. Мне приходи-
лось видеть людей, ожидающих решения, от которого за-
висела их жизнь, но даже лица тех выражали меньше
тревоги, чем* лица стариков, ожидавших привратника.
Он появился и еле удостоил нас взглядом.
— Мест нет,— сказал он и захлопнул дверь.
— Еще одна ночь на улице! — простонал плотник.
Я глянул на возчика. В густых сумерках его лицо
казалось еще более изнуренным! и серым».
^Благотворительность без разбору — преступле-
ние»,— говорят филантропы. Ладно, пусть я буду пре-
ступником.
— Доставайте-ка свай нож и идите за мной,— при-
казал я возчику, увлекая его в темный тупик.
•Он уставился на меня со страхом и стал пятитьсяна-
зад. Должно быть, он принял меня за современного
Джека-Потрошителя, специализирующегося по части ни-
щих стариков, или подумал, что я собираюсь втянуть его
в какое-нибудь мокрое дело. Так или иначе — он был
испуган.
454
Хочу напомнить, что, отправившись на Восточную
сторону, я зашил на всякий случай в пройме фуфайки,
купленной у старьевщика, золотой соверен. Теперь впер-
вые возникла необходимость тронуть мой «неприкосно-
венный запас».
Только после того, как я, изогнувшись, словно акро-
бат, дал возчику пощупать монету, зашитую у меня под-
мышкой, сумел я добиться от него помощи. Но руки у
него так дрожали, что я побоялся, как бы вместо шва он
не вспорол мне бок. Пришлось взять у него нож и самому
выполнить необходимую операцию. Но вот монета пока-
тилась на тротуар. В глазах моих спутников это было
целое состояние. Не теряя времени, я повел их в бли-
жайшую кофейню.
Разумеется, мне пришлось объяснить старикам', что я
исследователь социальных проблем* и цель моя — узнать
поближе, как живут неимущие. И сразу же они смолкли,
ушли в себя, словно улитки. Я стал для них чужаком, и
речь моя по-иному зазвучала в их ушах, и в голосе моем
они услышали новые нотки,— словом, они признали во
мне человека «высшего сословия», а классовое самосоз-
нание было развито у этих бедняков в высокой степени.
— Что вы будете есть? — спросил я у стариков,
когда к нашему столику подошел официант.
— Два ломтика и чашку чаю,— робко сказал воз-
чик.
— Два ломтика и чашку чаю,— как эхо, повторил
плотник.
Теперь, прошу вас, вникните в это на минуту. Я при-
гласил их в кофейню. Они видели мой золотой и поняли,
что я не нищий. Один из них за весь день съел только
ролпенсовый хлебец, другой совсем ничего не брал в рот.
И они заказали по два «ломтика» да по чашке чаю —
всего-навсего на четыре пенса! Два ломтика, кстати,—
это два ломтика хлеба, намазанных маслом.
В этом тоже сказалось их униженное сознание, как и
по отношению к привратнику ночлежки. Но я, конечно,
распорядился иначе: я велел подать яиц, жареного бекона,
потом еще яиц и еще бекона, еще хлеба с маслом и так да-
лее. Они не переставали отказываться, уверяя, что уже
сыты, и жадно поглощали все, что приносил официант.
455
— Первая чашка чаю за две недели,— признался
возчик.
— Замечательный чай! — сказал плотник.
Каждый из них выпил по четыре чашки. И, поверьте,
это был не чай, а помои, столь же похожие на чай, как
дешевое немецкое пиво похоже на шампанское. Да нет,
это была просто желтенькая водичка, не имевшая ничего
общего с чаем.
Когда старики немного оправились от неожидан-
ности, любопытно было наблюдать, какое действие ока-
зывает на них пища. Вначале, настроившись на мелан-
холический лад, они стали рассказывать о том*, как при
различных обстоятельствах неоднократно покушались на
самоубийство. Возчик признался, что с неделю назад он
стоял на мосту и обдумывал, не броситься ли ему в
воду.
— Ну, топиться — это не дело! — горячо возразил
плотник; он был убежден, что непременно стал бы барах-
таться и пробовал бы выплыть.— Пуля куда удобнее. Но
только каким чудом раздобыть револьвер? Вот в чем
загвоздка!
Согревшись горячим чаем, они повеселели и раз-
откровенничались. Возчик рано схоронил жену и де-
тей; в живых остался один сын, который вырос и стал
помогать ему в извозном деле. Но грянула беда: три-
дцати одного года сын умер от оспы. Схоронив его, ста-
рик заболел лихорадкой и попал на три месяца в боль-
ницу. И тут все пошло прахом. Из больницы он вышел
слабым*, ни на что не годным. А сына, который мог бы
крепкой рукой поддержать отца, уже не было на свете.
Маленькое предприятие прогорело. Денег — ни гроша.
Пришла беда, отворяй ворота. Где уж старику начинать
все сызнова? Друзья — сами бедняки — помочь не могли.
Старик сделал попытку получить работу на постройке
трибун для первого коронационного парада.
— «Нет, нет, нет!» Везде только «нет!» — жаловался
возчик.— Я прямо-таки заболел, слыша повсюду от-
каз. Это «нет» стояло у меня в ушах даже ночью, спать
не давало. На прошлой неделе пошел в Хакни по объяв-
лению, но, как только сказал, сколько мне лет, опять то же
самое: «Нет, куда там,— слишком стар! Нет, нет!»
456
Плотник родился в семье военного. Отец его прослу-
жил в армии двадцать два года. Два брата тоже были
военными. Один, вахмистр 7-го гусарского полка, по-
гиб в Индии, после восстания сипаев. Второй, прослужив
девять лет в армии Робертса на Востоке, пропал без ве-
сти в Египте. Сам плотник не пожелал идти в солдаты, а
то, верно, и его уже не было бы в живых.
— Дайте-ка вашу руку,— сказал он, расстегивая
свою рваную рубашку.— Смотрите, на мне можно анато-
мию изучать. Тощаю, сэр, изо дня в день, тощаю от го-
лода. Пощупайте-ка мои ребра!
Я сунул руку ему под рубаху и пощупал. Сухая, как
пергамент, кожа обтягивала кости, и мне показалось, что
я провел рукой по стиральной доске.
— Было у меня в жизни семь счастливых лет,— про-
должал плотник.— Имел хорошую хозяюшку и трех
славных дочурок. И все умерли. Скарлатина скосила де-
вочек в две недели.
— Сэр,— вмешался возчик, показывая на наш стол,
уставленный едой, и желая перевести разговор на иную,
более веселую тему.— Боюсь, что после такого пира мне
уж не полезет' в горло завтрак в работном доме.
— И мне тоже,— подтвердил плотник. После этого
они принялись обсуждать разные вкусные кушанья; каж-
дый вспоминал, какие замечательные блюда готовила его
жена в далеком прошлом.
— Но пришлось мне как-то пропоститься три дня,—
заметил возчик.
— А мне — целых пять,— сказал плотник и сразу
помрачнел от этого воспоминания.— Пять дней проходил
вовсе с пустым желудком, если не считать апельсинных
корок. Человеческая натура не может выдержать такого
надругательства над собой, сэр,— и я чуть не умер. Бро-
дишь ночью по улицам, и такое отчаяние вдруг напа-
дет,— кажется, сделаешь что-нибудь страшное, была не
была. Вы понимаете, сэр, о чем я говорю? На грабеж
готов был пойти, вот... Но наступит утро, ослабеешь от
холода и голода, и куда там — с мышонком не спра-
виться.
Когда пища хорошенько разогрела им внутренности,
мои старики стали говорливей и в речах их начали
457
даже проскальзывать хвастливые нотки. Могу сказать
кстати, что о политике они толковали не хуже лю-
бого среднего обывателя и даже умнее многих, с кем мне
приходилось беседовать. Я был немало удивлен, услыхав,
как они говорят обо всем на свете, разбираются и в гео-
графии, и в истории, и в текущих событиях. Впрочем, я
уже заметил раньше: они не дураки. Их беда в том,
что они стары и что их дети не потрудились дожить
до этих дней и дать им теплое местечко у своего очага.
Последний штрих. На углу улицы я попрощался с
моими стариками, повеселевшими оттого, что у каждого
в кармане бренчало теперь по два шиллинга и постель на
ночь была обеспечена. Закурив, я хотел было бросить на
землю горящую спичку, но возчик выхватил ее у меня.
Тогда я предложил ему весь коробок, но он сказал:
— Не беспокойтесь, сэр, к чему такой расход?
И, закурив папиросу, которой я его угостил, он пере-
дал огонек плотнику, торопившемуся набить свою трубку,
чтобы использовать ту же спичку.
— Не дело зря добро растрачивать,—сказал плотник.
— Ваша правда,— согласился я, вспомнив, как про-
вел рукой по его телу, похожему на стиральную доску.
Глав а девятая
«НА КОЛУ»
•
Древние спартанцы действовали более мудро:
когда плотов становилось слитком много, они
устраивали на них облаву и убивали их, пора-
жая косьями. Насколько же легче было бы
проводить такие облавы при нашей усовершен-
ствованной технике, когда ивобретено огнест-
рельное оружие и существуют регулярные
армии! Пожалуй, даже в самой густо населен*
ной стране можно было бы ва три дня перестре-
лять всех работоспособных нищих, накопив-
шихся там на год, если проводить эти меропри-
ятия ежет одно.
Карлейль
Прежде всего да простит мне тело мое, что я таскал
его по таким гнусным местам, и желудок мой — за то,
что пихал в него такую дрянь. Я был «на колу», и спал
и ел «на колу», и, признаюсь откровенно, сбежал оттуда.
458
После двух неудачных попыток проникнуть в «палату
случайного ночлега» Уайтчепела я отправился туда в
третий раз, пораньше: не было еще трех часов, когда я
занял очередь среди отверженных. В дом пускают с
шести, но, даже придя так рано, я оказался двадцатым
по счету. В очереди поговаривали, что впустят только
двадцать два человека. К четырем часам- нас было три-
дцать четыре, и эти лишние десять не собирались ухо-
дить, надеясь, видимо, на чудо. Прибывали еще и еще
бедняки, но, посмотрев на очередь и с горечью убедив-
шись, что для них не хватит места в ночлежке, спешили
прочь.
Сперва разговор в очереди не клеился. Но вот два
моих соседа — впереди и сзади — случайно обнаружили,
что оба они в одно и то же время лежали в больнице, в
оспенном бараке. Познакомиться там им помешало то
обстоятельство, что в переполненной больнице, кроме
них, находилось еще тысяча шестьсот больных; зато,
встретившись здесь, они решили вознаградить себя за
упущенную возможность и принялись обсуждать спо-
койно и деловито самые тошнотворные подробности
оспенного заболевания. Я узнал, что от этой болезни
умирает примерно каждый шестой, что один из собесед-
ников провел в бараке три месяца, а второй — три с по-
ловиной и что они там просто «гнили заживо». При
этих словах у меня мурашки побежали по телу, и я спро-
сил их, давно ли они выписались из больницы.
— Да уже две недели,— ответил первый.
— А я три недели как вышел,— сказал другой.
Лица у обоих были изрыты оспой, хотя они взаимно
убеждали друг друга, что решительно ничего не заметно.
Кроме того, на руках и под ногтями у них были еще
незажившие язвочки. И вот один — для моего вразумле-
ния — сорвал головку с гнойника и подкинул ее в воз-
дух. Я втянул голову в плечи, молясь в душе, чтобы она
пролетела мимо.
Оспа сделала этих людей бродягами. Оба они рабо-
тали, когда их свалила болезнь, и оба вышли из боль-
ницы без гроша и сразу столкнулись с тяжелой зада-
чей— найти работу. До сих пор их поиски не увенчались
}спехом, и после трех суток, проведенных на улице, они
459
заняли очередь у ночлежки, надеясь получить здесь хотя
бы краткий отдых.
Не только старикам достается туго, но и молодым»,
ставшим! жертвой несчастного случая или болезни, при-
ходится расплачиваться за свою беду. Позднее в тот же
день я разговорился с человеком, которого тут все звали
«Живчик» и который стоял первым в очереди,— верное
доказательство того, что он явился сюда в час дня. При-
мерно год назад, когда он служил на рыбном складе, ему
пришлось поднять тяжеленный ящик с рыбой,— тут у
него «что-то оборвалось внутри», он вместе с ящиком
очутился на земле.
В больнице, куда отвезли Живчика, сказали, что у
него грыжа, вправили ее, дали немного вазелину — вти-
рать в больное место, и, продержав часа четыре, велели
уходить. Не прошло, однако, и трех часов, как новый
приступ свалил его на улице, и он был доставлен в дру-
гую больницу. Там беднягу кое-как подлатали. Приме-
чательно, что хозяин рыбного склада ничего, ровным сче-
том ничего не сделал для пострадавшего рабочего и даже
отказался хотя бы изредка давать ему какую-нибудь
легкую работу. И вот теперь Живчик — конченный
человек. Раньше он мог заработать себе на жизнь только
тяжелым физическим трудом; теперь же, когда эта воз-
можность утеряна, ночлежки, «обжорки» Армии спасе-
ния и лондонские тротуары — вот и все, что для него
осталось, и так уж будет до самой смерти. Случилась
беда, что ж поделаешь! Попался слишком тяжелый
ящик с рыбой — и прости-прощай надежда увидеть хоть
немножко счастья в жизни!
Некоторые из стоявших в очереди побывали в Соеди-
ненных Штатах и теперь жалели, что не остались там, и
ругали себя. Англия стала для них тюрьмой, и у них уже
не было надежды вырваться из этой тюрьмы на волю.
Уехать невозможно: никогда им не удастся собрать денег
на дорогу, и никто не возьмет их на пароход — отрабо-
тать стоимость проезда. В Англии и без них полно бед-
няков, ищущих такой возможности.
Я фигурировал здесь как моряк, промотавший свои
вещи и деньги, и все сочувствовали мне и давали мно-
жество полезных советов. Советы эти сводились в основ-
460
ном1 к следующему: держаться подальше от таких мест,
как ночлежки,— ни к чему хорошему это не приведет;
взять курс на побережье и поставить себе одну цель —
наняться на пароход; работать, наскрести около фунта
стерлингов и дать взятку какому-нибудь пароходному
официанту, чтоб он устроил мне проезд на родину в об-
мен за мой труд. Эти люди завидовали моей молодости
и здоровью,— им* казалось, что такие качества рано или
поздно помогут мне выбраться из Англии. У них же все
было позади. Старость и тяжелая жизнь на английской
земле сломили их, карта бита, игра проиграна!
Был среди ожидающих один человек, еще нестарый,
который, я убежден, в конце концов выкарабкается. В мо-
лодости он уехал из Англии в Соединенные Штаты, про-
жил там» четырнадцать лет и дольше двенадцати часов
никогда не оставался без работы. Он накопил денег, ему
показалось, что это целый капитал,— и он вернулся на
родину. А теперь стоял в очереди, чтобы попасть в ноч-
лежку.
Последние два года он служил поваром, и ему при-
ходилось работать ежедневно с семи часов утра до по-
ловины одиннадцатого вечера, а по субботам — до поло-
вины первого ночи,— то есть девяносто пять часов в
неделю,— за двадцать шиллингов, или пять долларов.
— Меня просто убивала эта работа, без отдыха
столько часов подряд,— рассказывал он.— Пришлось
уйти. Были кое-какие сбережения, но, пока я искал дру«<
гую работу, все прожил.
В тот день он впервые пришел в ночлежку, чтобы
немного отдохнуть. Как только его отсюда выпустят, он
пойдет в Бристоль, отмахает сто десять миль пешком,—
зато есть надежда устроиться там на пароход и уехать
в Америку.
Но таких, как этот повар, в очереди нашлось бы
немного. Тут были люди жалкие, забитые, огрубев-
шие, часто не умеющие связать двух слов, что, кстати,
не мешало им оставаться во многих отношениях весьма
человечными. Мне вспоминается, например, такая кар-
тинка: ломовой извозчик, возвращавшийся домой после
трудового дня, остановил неподалеку от нас свою те-
легу, чтобы подсадить сынишку, выбежавшего на улицу
461
встретить папу; но телега была слишком высока, и малыш
никак не мог на нее вскарабкаться. Тогда какой-то, с виду
совсем опустившийся, человек вышел из нашей очереди и
шагнул на мостовую: он поднял ребенка на руки и уса-
дил в телегу. Этот поступок тронул меня своим полным
бескорыстием1. Извозчик был сам бедняк, и бездомный
знал об этом*; бездомный дожидался впуска в ночлежку,
и извозчик знал об этом; но бездомный проявил чут-
кость и любезность, и извозчик поблагодарил его* как
равный равного,— как поблагодарил бы я вас, если бы
вы оказали мне услугу.
Очень трогательно выглядела также одна престаре-
лая пара: сборщик хмеля и его жена. Он занял оче-
редь раньше, а она присоединилась к нему через пол-
часа. Для женщины в ее положении она имела, я бы
сказал, приличный вид: ее седые волосы прикрывала
шляпка (правда, довольно поношенная), в руках был
холщовый узелок с вещами. Слушая, как жена что-
то ему рассказывает, старик поймал выбившуюся у нее
на ветру белоснежную прядь, двумя пальцами ловко
скрутил и бережно засунул ей за ухо, под, шляпку. Этот
жест сказал мне о многом. О том, что он ее любит и
хочет, чтобы она выглядела опрятно и привлекательно.
О том1, что он гордится своей женой, дожидающейся оче-
реди в ночлежку, и желает, чтобы она производила хоро-
шее впечатление и на других несчастных, стоящих в этой
очереди. Разумеется, не будь она дорога ему, не будь он
к ней крепко привязан, ему было бы все равно,—опрятно
или неопрятно она выглядит, и он едва ли стал бы так
гордиться ею.
Я не мог взять в толк, почему эта супружеская пара,
привычная, как я понял из их разговора* к упорному
труду, вынуждена искать случайного нищенского ноч-
лега. У него было чувство собственного достоинства и
чувство гордости за свою жену. Когда я спросил,
сколько, по его мнению, я, новичок в этом, деле, мог бы
заработать на уборке хмеля, он оценивающе оглядел
меня и ответил несколько туманно* Многие не годятся
для такой работы, потому что не могут быстро собирать
хмель. Чтобы научиться этому, нужно иметь хорошую
голову и проворные пальцы, необыкновенно проворные
462
пальцы. Вот они с женой очень ловко это делают; у них
всегда общий ларь, и они не спят за работой. Но, ко-
нечно, это уже от многолетней привычки.
— Один мой товарищ поехал туда в прошлом году,—
вмешался кто-то из стоявших рядом,— поехал первый
раз в жизни, а привез назад целых два фунта десять
шиллингов, только за месяц.
— Вот, вот! — подтвердил старик с ликованием в го-
лосе.— Значит, у него проворные руки. Значит, у него
к этому делу природная сноровка, да!
Два фунта десять шиллингов — двенадцать с поло-
виной долларов — за месяц работы, да еще если у тебя
к ней «природная сноровка»! И притом> спать под от-
крытым небом, без одеяла, и жить бог знает как! Порой
я благодарен, судьбе, что не имею природной сноровки
ни к чему, даже к сбору хмеля.
По части экипировки для работы на хмельнике этот
человек дал мне много ценных советов, которые прошу всех
изнеженных благородных господ учесть, на случай если
им придется сесть на мель в прекрасном городе Лондоне.
— Надо иметь кастрюльки или жестянки, не то по-
неволе будешь жрать один хлеб с сыром,— говорил ста-
рик.— А это самое паршивое дело. Нужно и чайку горя-
чего попить и поесть чего-нибудь овощного, да хоть из-
редка перехватить кусочек мяса, если хочешь работать
по-настоящему. Всухомятку много не наработаешь.
Я тебя, парень, научу, что делать. Походи утром и по-
ройся на помойках. Найдешь сколько угодно жестянок.
Иной раз замечательные попадаются. Мы с женой свои
там же подобрали,— он ткнул пальцем на узелок у нее
в руках, и она подтвердила его слова горделивым кив-
ком; лицо ее сияло добротой и умиротворенностью. —
И вот это пальто — теплое, как одеяло,— он поднял
полу, чтобы я мог пощупать толщину материи.— А мо-
жет, скоро я и одеяло найду.
Жена снова закивала и заулыбалась,— она была со-
вершенно убеждена, что, конечно, рн скоро найдет и
одеяло.
— Для меня праздник — собирать хмель,— востор-
женно продолжал ее муж.— Хорошая, чистая работа, и
можно выколотить два-три фунта и обеспечить себя на
463
зиму. Вот только плохо, что далеко,— устаешь копыта
бить.
«Ничего себе — только!» — подумал я. Ясно было,
что возраст давал себя знать и «бить копыта», то есть
передвигаться по способу пешего хождения, этим энер-
гичным людям, любящим работу и гордящимся про-
ворством своих пальцев, становилось все труднее. Я гля-
дел на их седые волосы и думал о том, что будет с этими
стариками лет через десять.
Мое внимание привлекла еще одна чета. Обоим было
за пятьдесят. Жену, снисходя к ее полу, пустили на ночлег,
а мужа — нет, он опоздал; и вот, разлученный со своей
подругой, он ушел, чтобы бродить всю ночь по городу.
Ширина улицы, на которой мы стояли, едва ли до-
стигала двадцати футов, ширина тротуаров не превы-
шала трех футов. Улица была застроена так называе-
мыми жилыми домами. Во всяком случае в домах на про-
тивоположной стороне — худо ли,, хорошо ли — ютился
рабочий люд. И каждый день от часу до шести напротив
их окон выстраивались оборванцы, чающие попасть в ноч-
лежку. Как раз напротив нас сидел на крылечке дома ка-
кой-то рабочий — вышел, видно, отдохнуть и подышать
воздухом после целого дня работы. Его жене захо-
телось поболтать с ним, но так как крылечко было слиш-
ком узкое, ей приходилось стоять. Тут же возились их
ребятишки. А меньше чем в двадцати шагах от них те-
снилась очередь в ночлежку; и жизнь рабочих и жизнь
бродяг была на виду. Под ногами у нас вертелись дети
из соседних домов. Их не удивляло наше присутствие,—
они к этому привыкли, как привыкли к кирпичным сте-
нам домов и каменной мостовой. С рождения они наблю-
дали это зрелище, и вся их короткая жизнь протекала на
сто фоне.
В шесть часов очередь стала продвигаться; людей
впускали по трое. Фамилия, возраст, занятие, место рож-
дения, степень нуждаемости, где провел предыдущую
ночь,— все это смотритель записывал с быстротою молнии.
Когда я повернулся, чтобы идти, меня напугал какой-то
человек, сунув мне в руку предмет, напоминавший на
ощупь кусок кирпича, и выкрикнув над самым моим ухом:
— Нож, спички, табак есть?.
464
— Нет, сэр,— солгал я по примеру остальных.
Спускаясь в подвал, я разглядел предмет, который дер-
жал в руке. Только позволив себе издевку над языком,
этот кусок кирпича можно было назвать хлебом. Твердый
и тяжелый, он, несомненно, был выпечен без дрожжей.
Подвал был тускло освещен. Не успел я освоиться с
этим полумраком, как кто-то сунул мне в другую руку
жестяную миску. Спотыкаясь, я перешел в следующее
помещение, еще более темное, где за столами сидели на
скамейках люди. Пахло здесь отвратительно. Зловещий
мрак, смрад и приглушенные голоса, долетавшие откуда-то
из темноты, делали это место похожим на преддверие ада.
У многих были натерты ноги, и, прежде чем при-
няться за еду, они стаскивали с себя башмаки и разма-
тывали грязные портянки. Это увеличивало зловоние и
окончательно убивало мой аппетит.
Тут я понял, что совершил ошибку. Я плотно пообе-
дал пять часов назад, а чтобы оценить здешнее меню,
следовало поголодать денечка два. В моей миске плеска-
лась похлебка: горячая вода с кукурузными зернами.
Люди вокруг меня макали куски хлеба в соль, рассыпан-
ную кучками на грязных столах. Я последовал их при-
меру, но хлеб застрял у меня в горле, и я вспомнил слова
плотника: «Меньше чем с двумя кружками воды его не
проглотишь».
Я направился в темный угол, куда, как я заметил, на-
правлялись другие, и нашел там воду. Затем вернулся
к столу, чтобы разделаться с похлебкой. Кукуруза была
полусырая, плохо посоленная и горькая; она оставляла
противный вкус во рту. Я съел пять-шесть ложек, но,
сколь мужественно ни боролся с собой, все же приступ
тошноты заставил меня сдаться. Сосед, успевший про-
глотить свою порцию, докончил и мою. Он выскреб обе
миски и стал метать голодные взгляды по сторонам —
не осталось ли где чего-нибудь еще.
— Я встретил сегодня земляка, и он угостил меня
сытным обедом,— объяснил я ему.
— А я,— отозвался он,— со вчерашнего утра в рот
не брал ни крошки.
— Табачку? — предложил я.— Только как бы этот
дубина не придрался?
30 Джек Лондон, т. 2
465
— Нет,— отвечал он,— ни черта не будет. Эта ноч-
лежка самая хорошая. Вот побывал бы ты в других! Уж
там1 когда обыскивают, так по всему телу шарят!
Когда все миски были выскоблены дочиста, беседа
оживилась.
— Здешний смотритель вечно пишет про нас, под-
лецов, в газетах,— сказал один из моих соседей за
столом.
— Что ж он пишет? — полюбопытствовал я.
— Да вот, что все мы никудышные люди, мерзавцы
и негодяи и не хотим работать. Расписывает разные
допотопные истории, про которые я слышу уже лет два-
дцать, да что-то сам никогда такого не видывал. По-
следний раз он написал в газете про одного пария, кото-
рый вышел из ночлежки с коркой хлеба в кармане, уви-
дал какого-то важного пожилого господина и кинул свою
корку в решетку канализации, потом» подошел к этому
старику и попросил одолжить ему палку, чтобы выудить
хлеб. Ну, старик и подал ему медяк.
Этот избитый анекдот был встречен шумным одобре-
нием слушателей. Затем из мрака донесся чей-то серди-
тый голос:
— Болтают, будто в других городах со жратвой
лучше. Хотел бы я это повидать. Был я вот недавно в
Дувре,— ни черта там нет, никакой жратвы. Глотка воды
тебе не дадут, не то что пожрать!
— А вот в Кенте есть такие, что живут все время на
месте и никуда не едут,— послышался другой голос.—
Ну и морды же себе раскормили — страх!
— Я проходил через Кент,— еще злее отозвался пер-
вый,— и никакой я там жратвы не видел, чтоб мне про-
пасть! Я уж давно приметил: все эти типы только вечно
хвалятся, будто им везде дают, а как дорвутся до ноч-
лежки, так живо слопают всю похлебку, да и твою норо-
вят прихватить.
— Есть и в Лондоне такие,— сказал человек, сидев-
ший напротив меня,— для которых во всякое время
сколько угодно жратвы; этим тоже никуда не нужно
ехать. Живут себе и живут в Лондоне круглый год, даже
о ночлежке не беспокоятся — заявляются сюда в девять,
а то и в десять часов вечера.
466
Все хором подтвердили правоту его слов.
— Хитрые черти!—раздался чей-то восхищенный голос.
— Еще бы!—отозвался кто-то.— Мы с тобой так
не умеем. Такими родиться надо. Небось с пеленок от-
крывали господам дверцы экипажей да торговали газе-
тами. И мать с отцом тем же занимались и их приучили,
а мы с тобой подохли бы от голода на такой работе.
Это было тоже подтверждено дружным хором, равно
как и заявление, что есть такие типы, которые круглый
год преспокойно проживают в ночлежке, всегда обеспе-
чены куском хлеба и похлебкой, и никакой голод им не
страшен.
— А я раз получил полкроны в стратфордской ноч-
лежке,— сказал какой-то бедняк, до сих пор молчавший;
мгновенно воцарилась тишина, и все, как зачарованные,
внимали чудесному рассказу.— Нас послали втроем дро-
бить камень. Дело было зимой, холод зверский. Те двое,
что со мной пришли, говорят: «Ну ее к черту, эту ра-
боту!»— и не стали работать. А я все грохаю да гро-
хаю, чтобы согреться. Вдруг откуда ни возьмись комис-
сия! Этих двух упекли на четырнадцать суток, а мне за
мой труд каждый из комиссии дал по шесть пенсов,— а
их там было пятеро. И тут же меня отпустили.
Большинство этих людей, вернее сказать — все, не
любят ночлежек и приходят туда лишь по необходимо-
сти. После ночи отдыха «на колу» они в состоянии про-
вести двое-трое суток на улице, пока нужда снова не
загонит их в ночлежку. Разумеется, такая жизнь быстро
подтачивает их организм, и они это понимают, хотя и
смутно; но это уж настолько в порядке вещей, что ничего
тут не поделаешь.
Среди бродяг существует мнение, что самая сложная
проблема — найти угол для спанья, что это даже труднее,
чем прокормиться. Объясняется такое положение главным
образом плохим климатом и суровыми полицейскими за-
конами, но послушать этих людей, так во всем виноваты
иммигранты, особенно польские и русские евреи, которые
захватывают их места, работая за более низкую плату и
тем поддерживая систему потогонного труда.
Около семи часов нас погнали мыться и спать. Каж-
дый разделся догола, завернул одежду в пиджак и перо-
30* 467
вязал сверток поясом. Все свертки мы свалили на пере-
полненную вехцами полку и просто на пол,— отличный
метод распространения насекомых,— затем парами про-
шли в обмывочную. Там стояли две большие лоханки, и я
сам видел, как двое мылись до нас в той же воде, в
которую сели мы, а затем двое, пришедших вслед за нами,
окунулись в ту же самую воду. Это я видел собственными
глазами, но, помимо того, готов поручиться, что в одной
и той же воде мылись все двадцать два человека.
Я только сделал вид, будто ополаскиваюсь этой Грязи-
ной водицей, и поспешно вытерся совершенно мокрым поло-
тенцем, которым до меня пользовались другие. На душе у
меня не стало легче, когда я увидел спину одного бедняка,
всю в укусах насекомых и расцарапанную в кровь.
Мне выдали рубаху — трудно было определить,
сколько’ человек облачалось в нее до меня,— и два
одеяльца. Сунув их подмышку, я поплелся в «спальное
отделение». Это была длинная, узкая комната, вдоль ко-
торой тянулись в два ряда невысокие железные перила.
На них висели гамаки, даже не гамаки, а просто узкие
куски парусины. Пространство между «постелями» было
едва ли шире ладони, и примерно такое же расстояние от-
деляло их от пола. Неприятнее всего было то, что голова
оказывалась выше ног и тело все время стремилось со-
скользнуть вниз. Все «постели» крепятся к общим пери-
лам,— стоит одному человеку хоть чуть пошевелиться, и
остальных начинает раскачивать. Только я успевал задре-
мать, как кто-нибудь начинал барахтаться, чтоб удер-
жаться на своем ложе, и будил меня.
Прошел не один час, прежде чем я смог заснуть. Нас
уложили в семь часов, а крики детей, игравших на
улице, не затихали почти до полуночи. В комнате
стояла ужасающая, тошнотворная вонь, а воображение
мое разыгралось не на шутку, и вся кожа так зудела,
что я едва не лишился рассудка. Стоны, мычание и
храп, сливаясь воедино, создавали впечатление, будто в
комнате дышит какое-то огромное допотопное чудовище.
Несколько раз за ночь я, да и не я один, просыпался от
истошных криков других ночлежников, которых, ве-
роятно, душили кошмары. Под утро меня разбудила
крыса, прыгнувшая мне на грудь. Поднятый ото сна
468
столь неожиданным способом и еще не очнувшись как
следует, я испустил такой отчаянный вопль, который мог
бы поднять и мертвого. Во всяком случае живых-то я
поднял, и все они хором принялись бранить меня за не-
воспитанность.
Но вот настало утро. В шесть часов нам дали за-
втрак — хлеб и жидкую похлебку, которые я уступил
соседу,— и распределили нас всех на работу. Одних
назначили чистить помещение, других — трепать пеньку,
а восьмерых — в том числе и меня — повели под конвоем
через улицу в уайтчепелский лазарет убирать мусор. Так
людей заставляют возмещать стоимость похлебки и поль-
зования парусиновой койкой. По моему убеждению, я
оплатил с лихвой все затраты.
Хотя нам поручили невообразимо мерзкую работу,
она, оказывается, считалась наилучшей, и все семеро при-
шедших со мной решили, что им здорово повезло.
— Не трогай этого, браток. Сиделка сказала, что тут
смертельная зараза,— предупредил меня мой напарник,
когда я открыл мешок, в который он приготовился высы-
пать содержимое мусорного ведра.
Мусор был из больничных палат, и я заверил моего
товарища, что не собираюсь трогать заразу и не позволю,
чтобы зараза коснулась меня. Тем» не менее мне при-
шлось тащить на спине с пятого этажа вниз не только
этот мешок с мусором, но и много других. Мы опорож-
няли мешки в помойный ящик и поспешно обливали му-
сор крепким дезинфицирующим раствором.
Возможно, во всем этом есть какое-то мудрое мило-
сердие. Бедняк в ночлежке, или в «обжорке» Армии спа-
сения, или на улице под открытым небом — одна обуза
для общества. От него никому нет пользы, и сам он себе
тоже не нужен,— только небо коптит. Так не лучше ли
ему исчезнуть? Подкошенный жизненными неудачами,
изнуренный, голодный — он первая жертва всех эпиде-
мий и быстрее всех сходит в могилу. Он и сам чувствует,
что силы общества направлены на то, чтобы истребить его.
Мы поливали дезинфицирующей жидкостью участок
вокруг мертвецкой, когда подъехали похоронные дроги и
на них свалили пять трупов. Разговор тут же перешел на
«белый яд» и «черную отраву». Мои товарищи по работе
469
твердо верили, что если бедняк, будь то мужчина или
женщина, совсем* плох или доставляет чересчур много
хлопот, его в больнице «приканчивают в два счета». Они
считали, что беспокойным! и неизлечимым больным вли*
вают дозу «белого яда» или «черной отравы» и отправь
ляют их на тот свет. Безразлично, так ли это на самом
деле, или не так. Важно то, что люди в этом уверены и
даже придумали термины: «прикончить в два счета»,
«белый яд», «черная отрава».
В восемь часов мы спустились в подвал под лазаре-
том, и нам принесли чаю и гору больничных объедков,
наваленных на громадном подносе. Здесь были хлебные
корки, куски сала и жира, опаленная свиная кожа,обгло*
данные кости — и все это побывало в руках и во рту у
больных, страдающих самыми различными недугами.
Ночлежники рылись в этой куче, переворачивали куски,
разглядывали их, отбрасывали совсем уж непригод-.
ные, хватали что получше. Да, не очень-то привлека-
тельно выглядели эти люди! Вели они себя, надо прямо
сказать, по-свински. Но несчастные были голодны и
жадно поедали отбросы. Насытившись, каждый заворач
чивал остатки в носовой платок и прятал за пазуху.
— Однажды мне тут повезло,— сказал Живчик.—
Я нашел целую кучу свиных костей вон там.— Он указал
на помойку, в которую сваливали мусор из палат и обли-
вали карболкой.— Такие это были кости — первый сорт,
мяса полно! Я собрал их в охапку — и шасть за ворота,
чтобы отдать кому-нибудь. Но, как назло, на улице ни
души, и я ношусь, как полоумный, а сторож за мной,—
думал, верно, что я хочу удрать. Но прежде чем он меня
схватил, я-таки успел высыпать кости в передник какой-
то старухе.
О Благотворительность! О Филантропия! Спусти-
лись бы вы хоть разок в ночлежку и поучились у этого
Живчика! На самом дне Бездны он доказал свою лю-
бовь к ближнему альтруистическим поступком, который
сделал бы честь многим, никогда не заглядывавшим сюда.;
Живчик поступил благородно. И даже если старуха под-
хватила какую-нибудь заразу от этих свиных костей, на
которых было мяса полно,— все равно это прекрас-
ный поступок, пусть и не очень эстетичный. Но особенно
470
примечательно, на мои взгляд, то, что бедный парень
едва не помешался от волнения: ведь могло пропасть зря
столько превосходной пищи!
Согласно правилам ночлежек, каждый попавший туда
должен провести там полтора суток; однако я уже успел
повидать все, что меня интересовало. Я оплатил пол-
ностью и похлебку и ночлег и теперь собирался уйти.
— Давай смоемся отсюда,— предложил я одному из
товарищей по работе, указывая на ворота, которые от-
крыли, чтобы пропустить дроги с мертвецами.
— И заработаем четырнадцать суток?!
— Зачем? Мы удерем!
— Нет. Я пришел сюда отдохнуть,— вяло отозвался
он,— и лишняя ночевка под крышей мне не повредит.
Все прочие были того же мнения. Оставалось удрать
одному.
— Помин только: тебя сюда больше нипочем не пу-
стят,— предупредили они меня.
— Ну и не надо! — крикнул я с непонятным для них за-
дором и, выскочив за ворота, со всех ног помчался по улице.
У себя в комнате я переоделся, и не прошло и часа,
как уже парился в турецкой бане, выгоняя из своих пор
грязь и микробы и сожалея, что не в силах стерпеть тем-
пературу в сто пятьдесят градусов вместо ста пяти.
Глава десятая
«ХОЖДЕНИЕ С ФЛАГОМ»
Я не хочу, чтобы рабочий был принесеп
в жертву плодам своего труда. Я ве хочу, чтобы
рабочий был принесен в жертву моим удобст-
вам и моему тщеславию или же удобствам и
тщеславию всего класса, состоящего из таких,
как я. Пусть ситец будет хуже, а люди будут
лучше. У ткача нельзя отнимать сознания, что
главное — вто он, а не его работа.
Эмерсон
«Ходить с флагом:» — означает слоняться всю ночь
по улицам. И вот, подняв воображаемый флаг, я вышел
из дому,’ чтобы повидать все, что удастся. В этом гро-
мадном городе ночью повсюду можно встретить бездом-
ных обоего пола, но сегодня я решил отправиться на
471
Западную сторону, в район Лестерской площади, и на-
чал отмеривать расстояние от набережной Темзы до Гайд-
парка.
Когда в театрах окончились спектакли, дождь лил как
из ведра. Из ярко освещенных подъездов высыпала на-
рядная публика и кинулась искать извозчиков. Улицы
были запружены экипажами, но почти все они были уже
заняты. И тут я увидел, как бедняки — не только маль-
чуганы, но и взрослые мужчины — прилагают отчаян-
ные и даже рискованные усилия, стараясь раздобыть
экипаж для богатых господ, чтоб заработать малую то*
лику себе на ночлег. Именно «рискованные» — я обду-
манно употребляю это выражение,— ибо эти люди риско-
вали промокнуть до нитки, лишь бы обеспечить себе
ночлег, и большинство из них, как я успел заметить,
вымокнуть вымокли, а ничего не обеспечили. Бродить
ночь напролет в мокрой одежде, под холодным дождем,
когда вы до крайности истощены и во рту у вас не было
ни кусочка мяса вот уже неделю, а то и месяц,— пожа-
луй, одно из тягчайших испытаний, какие могут выпасть
на долю человека. Однажды — дело было в Клондайке —
я, сытый и хорошо одетый, проехал целый день на нартах
в шестидесятиградусный мороз. Это было тоже невесело,
но сущий пустяк по сравнению с тем, что испытывают
голодные, плохо одетые и вдобавок промокшие до костей
люди, которые вынуждены «ходить с флагом» всю дол-
гую ночь напролет.
После того как театральная публика разошлась,
улицы затихли, опустели. Только вездесущий полисмен,
возникая то тут, то там, шарил своим фонарем в подъез-
дах и темных закоулках, да жались к стенам зданий, ища
укрытия от дождя и ветра, бездомные мужчины, жен-
щины и дети. На Пикадилли, впрочем, было не так пу-
стынно. Улицу оживляли нарядно одетые одинокие жен-
щины, прогуливавшиеся по панели в поисках кавалеров.
К трем часам ночи, однако, исчезли и эти женщины, и
тогда стало совсем тихо.
В половине второго ливень начал утихать и перешел
в мелкий обложной дождь. Бездомные оторвались от стен
и разбрелись кто куда, чтобы размять ноги и хоть не-
много согреться.
472
Еще с вечера я заметил на Пикадилли, неподалеку
от Лестерской площади, совсем дряхлую старуху, лет
шестидесяти. Казалось, у нее не хватало уже ни физиче-
ских сил, ни сообразительности, чтобы спрятаться от
дождя или просто сдвинуться с места; она словно впала
в какой-то транс, грезя, возможно, о тех далеких днях,
когда была молода и в жилах ее текла горячая кровь.
Но старуху не оставляли в покое,— каждый полисмен
считал своим долгом гнать ее прочь. Протащившись не-
сколько шагов, она оказывалась лицом к лицу с новым
полисменом, который в свою очередь гнал ее дальше.
К трем часам ночи она успела доплестись до Сент-
Джеймс-стрит, а когда башенные часы пробили четыре, я
увидел, что старуха крепко спит, привалившись к чугун-
ной ограде Грин-парка. В это время снова хлынул ли-
вень, и она, конечно, промокла до костей.
«Вообрази,— сказал я самому себе в час ночи,— что
ты — бедный молодой человек, очутившийся в Лондоне
без гроша в кармане, и с утра тебе нужно идти искать
работу. А для того чтобы хватило сил ее искать и, мо-
жет, даже поработать, если тебе повезет, необходимо хоть
немного поспать».
И вот я присаживаюсь на каменных ступенях какого-
то здания. Через пять минут замечаю, что на меня уста-
вился полисмен, но так как глаза мои широко раскрыты,
полисмен с ворчаньем удаляется. Минут через десять я
склоняю голову на колени, пытаясь вздремнуть. И сразу
же слышу грубый окрик полисмена:
— Эй, ты, проваливай отсюда!
Я встаю и, подобно той старухе, плетусь куда-то. Но
стоит мне где-нибудь присесть, как предо мной немед-
ленно вырастает полисмен и гонит меня дальше.
Окончательно отказавшись от надежды поспать, я пу-
стился бродить по улицам в сопровождении молодого
лондонца, который приехал из британских колоний и
мечтал очутиться там снова. Я заметил глубокий, те-
ряющийся во мраке сводчатый проход под каким-то
зданием. Невысокая железная решетка отделяла его от
улицы.
— Давай перелезем через решетку,— предложил я,—
и выспимся как следует.
473
— Что? — Мой спутник испуганно отшатнулся от ме-
ня.—Чтобы угодить в тюрьму на три месяца?! Черта с два!
Под утро я проходил мимо Гайд-парка. Вместе со
мной шагал на этот раз изможденный подросток лет пят-
надцати; у него были глубоко запавшие глаза и совер-
шенно больной вид.
— Хочешь, перемахнем за ограду, спрячемся в кустах
и там поспим? — сказал я.— Полисмены нас не найдут.
— Как же! — возразил он.— А сторожа? Схватят и
упекут на шесть месяцев!
Увы, времена меняются! В детстве я не раз читал про
бездомных мальчиков, ночующих под лестницами. Это
стало литературной традицией. Как стандартная ситуа-
ция, ночевки в подъездах домов, несомненно, сохра-
нятся в книгах еще лет сто, но в жизни это уже вывелось.
Существуют бездомные мальчики и имеются подъезды,
ио былого счастливого сочетания уже не встречается.
В подъездах пусто,— мальчишки не спят, а слоняются
всю ночь по улицам.
— Я спрятался под арками во время ливня,—угрюмо
сказал мне другой паренек («под арками» — значит под
береговыми устоями темзенских мостов),— но полисмен
прогнал меня. Я побродил вокруг и вернулся туда, а он
тут как тут: «Эй, кричит, опять здесь околачиваешься?»
Пришлось убраться. Но все-таки я сказал ему: «Боишься,
что я украду ваш сволочной мост?»
Среди лондонских бездомных Грин-парк славится
тем, что его ворота открываются раньше, чем ворота дру-
гих парков, и в четверть пятого утра я вошел в Грин-
парк в компании бродяг. Снова припустил дождь, но
люди так устали и намучились за ночь, что бросились на
скамьи и тут же заснули. Другие в полном изнеможе-
нии растянулись прямо на мокрой траве и заснули под
проливным дождем.
А теперь я хочу подвергнуть критике властей предер-
жащих. Но ведь это власти — они могут приказывать что
им заблагорассудится, я же беру на себя смелость лишь
критиковать абсурдность их приказаний. Они застав-
ляют бездомных ночи напролет бродить по городу.
Они гонят их из подъездов и подворотен и не пускают в
парки. Цель, которую они преследуют, очевидна: не дать
474
людям» спать! Ладно. Власти могут лишить бездомных
сна и даже еще чего-нибудь,— на то они и власти. Но по-
чему же тогда, почему в пять часов утра открывают они
ворота парков и пускают туда бедняков? Если уж ре-
шили лишить людей сна, зачем давать им спать после
пяти утра? А если не собирались лишать их сна, так что
стоило пустить их сюда пораньше, с вечера?
По этому поводу могу добавить, что я проходил через
Грин-парк в тот же день после полудня и насчитал мно-
жество оборванцев, храпевших на траве. Было воскре-
сенье, солнце то выглядывало из облаков, то снова пря-<
талось, и тысячи нарядных обитателей Западной стороны
с женами и детьми прогуливались по парку. Вероятно,
смотреть на грязных, оборванных бродяг, валявшихся на
траве, было им не особенно приятно, а сами бродяги, я
уверен, предпочли бы иметь возможность выспаться еще
ночью.
О вы, благородные господа, изнеженные и упитанные!
Если вам случится посетить прекрасный город Лон-
дон и увидеть в парке людей, погруженных в сон на
траве и на скамьях, не спешите делать заключение, что
все это лодыри, предпочитающие спать, а не работать.
Не мешает вам знать, что по вине властен предержащих
они вынуждены были слоняться всю ночь по улицам и
что другого места для отдыха у них нет.
Глава одиннадцатая
«ОБЖОРКА»
...И я считаю, что требование, чтобы у всех
людей было адоровое тело, влечет за собой все
остальные справедливые требования, ибо кто
знает. где были посеяны первые семена тех
болезней, от которых страдают даже богачи?
В излишествах предков? Возможно. Но< скорее,
сдается мне,— в их бедности.
Вильям Моррис
Пробродив всю ночь «с флагом», я не заснул в Грин-
парке и с наступлением утра. Хоть я промок насквозь и
не спал сутки, но, войдя в роль безработного бедняка,
должен был прежде всего промыслить себе завтрак, а
затем поискать работу.
475
Прошлой ночью я слышал, что есть такое местечко
на саррейской стороне Темзы, где Армия спасения раз-
дает по воскресеньям бесплатные завтраки «немытым»
(а после «хождения с флагом» совсем нетрудно оказаться
немытым, если только не помог вам дождь). «Именно то,
что мне нужно,— подумал я.— Позавтракать с утра и
потом иметь в своем распоряжении целый день для поис-
ков работы».
Я проделал длинный, утомительный путь, миновал
Сент-Джеймс-стрит, Пэлл-Мэлл, Трафальгарскую пло-
щадь и Стрэнд, потом, усталый до изнеможения, пере-
шел по мосту Ватерлоо на саррейскую сторону, на
Блэкфрайерз-роуд, неподалеку от театра, и около семи
часов приплелся к казармам Армии спасения. Это и была
«обжорка», что в переводе с жаргона на обычный язык
означает место, где можно получить даровую еду.
Здесь собралась пестрая толпа обездоленных людей,
пробродивших ночь под дождем. Такая страшная нищета
и в таком многообразии! Люди самого разного возра-
ста — от стариков до мальчишек, и мальчишки тоже всех
возрастов. Многие дремали стоя, человек десять спали
крепким сном, приткнувшись на каменных ступенях в
крайне неудобных позах. Сквозь дыры в лохмотьях про-
глядывало покрасневшее от холода тело. И по всей
улице, на крыльце каждого дома, тоже сидели люди — по
двое, по трое. Все они спали, уронив голову на колени.
Хочу напомнить, что Англия сейчас не переживает ка-
ких-либо исключительных трудностей. Жизнь в стране
протекает так же, как всегда,— не лучше, но и не хуже,
чем в другие годы.
И вдруг на улице появился полисмен.
— Вон отсюда, свиньи проклятые! — заорал он.—
Эй, вы! Вон отсюда! — и принялся сгонять людей со сту-
пенек, как собак, гнать их на все четыре стороны. Особен-
ное неистовство вызвали в нем те, кто уснул на крыльце
казармы.
— Срам! Стыд и срам! — кричал он.— Да еще в вос-
кресенье! Противно смотреть! Эй, вы, вон отсюда, чтоб
вам подохнуть!
Да, конечно, это было скандальное зрелище. Мне и
самому было противно смотреть. И я не хотел бы, чтобы
476
моя дочь увидела эту страшную картину. Нет, я не под-
пустил бы ее сюда и за милю. Но... вот в том-то и дело,*
что «но»,— и ничего другого не остается сказать.
Полисмен скрылся из виду, и мы снова облепили
крыльцо, как мухи — банку с медом. Ведь нас ждало не-
что замечательное — завтрак! Если бы нам сказали, что
тут будут пригоршнями раздавать золото, мы и тогда, на-
верное, не теснились бы у этой двери более жадно и на-
стойчиво. Некоторые успели и тут заснуть, не присажи-
ваясь. Но вот вернулся полисмен, и мы опять разбежа-
лись кто куда и опять устремились к крыльцу, как только
опасность миновала.
В половине восьмого приоткрылась узкая дверца, и
в ней показалась голова солдата Армии спасения.
— Освободить проход!—скомандовал он.— У кого
есть талоны — пусть проходят. У кого нет — будут ждать
до девяти.
До девяти часов! О завтрак, завтрак! Придется ждать
еще целых полтора часа! Все с завистью смотрели на
счастливых обладателей талонов, которым дозволено
было пройти в помещение, умыться, присесть и отдохнуть
в ожидании завтрака. Нам же придется ждать его здесь.
Талоны были розданы накануне на набережной и на ули-
цах, и достались они этим счастливцам не за какие-либо
особые их достоинства, а по воле случая.
В половине девятого впустили еще одну партию с та-
лонами, а около девяти узенькая дверца открылась и для
нас. Каким-то чудом мы протиснулись внутрь и очути-
лись в битком набитом дворике^ прижатые друг к другу,
как сельди в бочке. Много раз за годы бродяжничества у
себя на родине мне приходилось с немалым трудом до-
бывать себе завтрак, но ни один завтрак никогда не до-
ставался мне ценой таких усилий, как этот. Более двух
часов прождал я на улице и час с лишним во дворе.
Я ничего не ел всю ночь и чувствовал слабость во всем
теле, а тут еще этот запах грязного белья и немытых
тел,— меня едва не стошнило. Мы были так плотно стис-
нуты, что многие воспользовались этим и крепко заснули
стоя.
Я не берусь судить об Армии спасения в целом —
для этого я недостаточно осведомлен — и позволю себе
477
подвергнуть критике только тот ее филиал, деятель-
ность которого протекает на Блэкфрайерз-роуд, вблизи
театра Саррей. Прежде всего я считаю, что жестоко и не
к чему заставлять людей, не спавших всю ночь, еще не-
сколько часов проводить на ногах, а нас — слабых, голод-
ных, измученных бессонной ночью, заставляли здесь
стоять без всякой разумной причины.
В толпе оказалось много матросов, и среди них—не
меньше дюжины американцев. Я выяснил, что чуть ли
не каждый четвертый из пришедших сюда стремится по-
ступить на пароход. Свое пребывание на суше все они
объясняли на один лад, и, знакомый с морскими поряд-
ками, я верил им. Британские суда нанимают матросов
на круговое плавание, с обязательным возвращением в
порт отправления; такое плавание иной раз длится до
трех лет, причем матрос не имеет права уйти и получить
расчет, пока не отработал срока полностью. Плата на су-
дах мизерная, кормежка скверная, обращение — еще того
хуже. Нередко по вине капитана матросы бегут с кораб-
лей и застревают где-нибудь в Америке или в колониях,
а их заработок остается в пользу капитана или пароход-
ной компании. Таких дезертиров бывает много, и капи-
тану приходится брать в обратное плаванье кого попало.
Новому матросу платят чуть побольше — по ставкам той
страны, где его нанимают, но берут его только в один
конец — до прибытия в Англию. И это понятно. Было
бы весьма нерасчетливо вербовать его на более долгий
срок, если в Англии матросов всегда хоть пруд пруди
и платить им можно мало. Поэтому появление американ-
ских матросов в казарме Армии спасения было нисколько
не удивительно. Они искали диковинных мест, поехали
в Англию — и вот очутились в самом диковинном из всех.
В толпе находилось еще человек двадцать американ-
цев—не матросов, а «отпетых босяков», чей друг —
«шальной бродяга-ветер». Это были веселые и дерзкие
парни, не привыкшие унывать. Они осыпали Англию гра-
дом такой изощренной брани, которая явилась для меня
приятным разнообразием, после того как я целый месяц
слушал одну и ту же непристойную фразу, употребляе-
мую во всех случаях жизни лондонским простолюдином.
Куда англичанам до нашего Запада, с его красочным
478
оригинальным богохульством, которое не бьет в нос не-
пристойностью! И если уж без ругани не обойдешься,
то я предпочту богохульство — непристойности: в нем
смелость, вызов, удальство, не то что у англичан — сплош-
ная грязь!
Один босяк из Америки особенно мне понравился.
Я приметил его еще на улице — он спал на крыльце,
уткнув голову в колени. Я обратил внимание на его
шляпу: такую не встретишь по эту сторону океана. Когда
полисмен заорал на него, он встал неторопливо и спо-
койно, смерил полисмена взглядом, зевнул, потянулся,
опять посмотрел на полисмена, всем своим видом как бы
говоря, что еще подумает, уходить ему или нет, и лишь
потом двинулся вразвалку по тротуару. Если я раньше
догадывался об американском происхождении только
шляпы, то теперь у меня уже не было никаких сомнений,
что и ее владелец — мой соотечественник.
Во дворе, в тесноте и давке, нас притиснули друг к
ДРУГУ» и мы разговорились. Он побывал и в Испании, и в
Италии, и в Швейцарии, и во Франции и одержал почти
невероятную победу, проехав триста миль «зайцем» по
французским железным дорогам и не попав в лапы жан-
дармов. Где я живу, спросил он меня. А где ночую? По-
знакомился ли уже немного с городом? Сам-то он ни-
чего— устраивается кое-как, хотя страна злющая, а го-
рода— просто дрянь. Скверно, а? И попрошайничать
нельзя нигде — сразу сцапают. Но он не отступит. Вот
скоро сюда приедет цирк «Буффало-Билл», и такой че-
ловек, как он, который может править восьмеркой лоша-
дей, конечно, получит там работу. Разве здесь это умеют?
Ни черта они здесь не умеют, им только на волах ездить!
Почему бы и мне не дождаться и не попытать счастья, в
цирке? Он уверен, что я куда-нибудь там пристроюсь.
Итак, в конце концов кровь — не вода. Мы были со-
отечественниками и оба находились в чужой стране. Его
старая шляпа с первого взгляда вызвала во мне теплые
чувства, и он как-то сразу принял братское участие
в моей судьбе. Мы обменялись разными полезными све-
дениями насчет страны и ее обычаев и различных спо-
собов добывать здесь пищу, кров и прочее и простились,
искренне сожалея, что надо расставаться.
419
Я обратил внимание на то, что в этой толпе все ка-
кие-то маленькие. Я, человек среднего роста, смотрел по-
верх голов большинства. И англичане и иностранные
матросы — все были коротышки. В этой массе людей
только пятеро или шестеро были довольно рослые, и
они оказались скандинавами или американцами. Однако
самым высоким ростом отличался все-таки англичанин,
ио и он не был лондонцем.
— Вполне годился бы для лейб-гвардии,— сказал
я ему.
— Попал в точку, друг,— откликнулся он.— Я уже
служил там, и похоже, что скоро придется снова туда вер-
нуться.
С час мы стояли в этой тесноте тихо и смирно. Потом
люди начали нервничать. Кое-кто попытался пробраться
вперед, возникла толкотня, раздались недовольные го-
лоса. Впрочем, ничего грубого или резкого,— просто уста-
лые, голодные люди проявляли некоторое беспокойство.
Как раз в этот момент к нам вышел адъютант Армии
спасения. Мне не понравились его злые глаза и то,
что в нем не было ничего от милосердного самаритяни-
на,— зато весьма много от центуриона, который сказал:
«У меня в руках власть, и мне подчиняются солдаты; я го-
ворю этому человеку: «Иди», и он идет, а другому:
«Приди», и он приходит; и слуге моему: «Делай это», и
он делает».
Именно с таким видом адъютант и смотрел на нас,
и те, кто находился поближе к нему, оробели. Тогда он
заговорил:
— Стоять смирно! Не то живо скомандую: «Налево
кру-гом!» — и выгоню всех отсюда, и ни один не получит
завтрака.
Перо бессильно описать нестерпимо наглый тон, кото-
рым были сказаны эти слова. Я видел, что он насла-
ждается своей властью, тем, что может сказать сотням
несчастных оборванцев: «От меня зависит накормить вас
или прогнать голодными!»
Отказать нам в завтраке, после того как мы прождали
столько часов! Это была страшная угроза. Мгновенно
воцарилась тишина — жалкая, унизительная тишина.
И это был подлый трусливый ход, как удар ниже пояса.
480
Мы не могли ответить ударом на удар, потому что были
голодны, и так уж устроен мир, что когда один человек
кормит другого, он становится его господином. Однако
центуриону — я хочу сказать: адъютанту — этого пока-
залось мало. В мертвенной тишине снова прозвучал его
голос: он повторил свою угрозу и даже усилил ее.
Наконец, нас впустили в зал для пиршества, где уже
сидели люди с талонами, успевшие умыться, но еще не по-
лучившие еды. Здесь было не менее семисот человек, и
нас всех рассадили по местам, но вовсе не для того, чтобы
дать сразу вкусить хлеба и мяса, а затем, чтобы мы вни-
мали речам, песнопениям и молитвам. Из этого я заклю-
чил, что Тантал в многообразных воплощениях продол-
жает претерпевать муки по эту сторону ада. Адъютант
стал громко читать проповедь, но я не особенно прислу-
шивался к его словам, всецело поглощенный зрелищем
горя и нищеты вокруг себя.
Проповедь его сводилась примерно к следующему:
«На том свете вас ожидает вечный пир. Вы голодали
и мучились на земле, но в раю вам воздастся сторицей,—
разумеется, при условии, что вы будете слушаться на-
ставлений...» И так далее и тому подобное.
Хитро поет, подумал я, но только эта пропаганда ни-
чего не даст по двум причинам: во-первых, люди, для ко-
торых она предназначается, не ведают о существовании
потустороннего мира и слишком привыкли к аду на земле,
чтоб их можно было запугать адом загробным; во-вто-
рых, усталые и измученные бессонной ночью и долгим
ожиданием, ослабевшие от голода, они жаждут не спасе-
ния души, а наполнения желудка. «Ловцы душ» — так
эти бедняки называют религиозных проповедников —
должны были бы хоть немного изучить влияние физио-
логии на психику, если они хотят достигнуть каких-то
результатов.
И вот настал долгожданный момент: около одинна-
дцати часов началась раздача завтрака. Каждая порция
была уложена не на тарелку, а в бумажный пакетик. Не
скажу, чтобы я получил достаточно, чтобы насытиться,
или хотя бы половину того, и уверен, что никто этого
не получил. Я отдал часть своего хлеба бродяге-аме-
риканцу, который ждал приезда цирка «Буффало-
31 Джек Лондон, т. 2
481
Билл», и он остался таким же голодным, как был. Вот
что входило в завтрак: два ломтика простого хлеба,
еще один крохотный ломтик хлеба с несколькими изюмин-
ками, именуемый «кексом», да тоненький, как папиросная
бумажка, кусочек сыра. Каждому налили также по кружке
мутной жидкости, сходившей за чай. Многие ждали этого
завтрака с пяти утра, остальные простояли здесь по край-*
ней мере часа четыре; нас согнали сюда, как стадо свиней,
втиснули, как сельдей в бочку, обращались с нами, как
с собаками, пичкали проповедями и гимнами и молились
за наши грешные души,— но и это еще было не все.
Не.успели мы проглотить завтрак (это заняло один
миг), как многие начали клевать носом, и через пять
минут половина людей уже крепко спала. Не похоже
было, что нас собираются отпустить. Напротив, все
свидетельствовало о приготовлении к молитвенному
собранию. Я глянул на маленькие стенные часы. Они по-
казывали без двадцати пяти минут двенадцать. «Ого,—
подумал я,— время летит, а мне еще надо искать работу!»
— Я хочу уйти отсюда,— сказал я двум своим сосе-
дям, которые не спали.
— Надо дождаться богослужения,— ответили мне.
— Вы хотите остаться? ,
Оба отрицательно покачали головой.
— Тогда пойдемте и скажем им, что мы хотим
уйти,— предложил я.
Но они ужаснулись моим словам. Тогда я решил пре-
доставить им самим заботиться о себе и подошел к сол-
дату Армии спасения.
— Я хочу уйти,— сказал я.— Я пришел сюда полу-
чить завтрак, а теперь я должен идти искать работу. Мне
нужно было подкрепиться, но я никак не думал, что на
это уйдет столько времени. У меня есть надежда полу-
чить работу в Степни, и чем скорее я туда попаду, тем
больше будет шансов.
Солдат казался добродушным малым, но мое требо-
вание повергло его в замешательство.
— То есть как? — сказал он.— Сейчас начнется
богослужение. Нужно остаться.
— Но тогда я наверняка не получу работы,— возра-
зил я.— А для меня работа — самое главное.
482
Так как -он был всего лишь солдат, то направил
меня к адъютанту. Я снова рассказал, почему хочу уйти,
и вежливо попросил отпустить меня.
— Но это невозможно! — с ханжеским возмущением
произнес адъютант, потрясенный моей неблагодарно-
стью.— Нет, подумать только! — Он даже зафыркал.—
Подумать только!
— Значит, вы не позволяете мне уйти отсюда? — ре-
шительно спросил я.— Будете держать меня здесь против
моей воли?
— Будем,— фыркнул он.
Не знаю, что могло бы в этот момент случиться, ибо
я тоже кипел от возмущения. Но так как «паства» начала,
видимо, уже интересоваться нашим спором, адъютант
потащил меня куда-то в угол, а затем в другую ком-
нату. Там он снова потребовал, чтобы я изложил ему
свои доводы.
— Я хочу уйти,— повторил я,— потому что соби-
раюсь искать работу в Степни, и каждый потерянный
час уменьшает мои шансы получить работу. Уже почти
двенадцать. Когда я шел сюда, я не думал, что столько
времени уйдет на завтрак.
— Так, значит, у тебя дела? — презрительно хмык-
нул он.— Значит, ты деловой человек, а? Тогда зачем
же ты сюда явился?
— Я провел ночь на улице, и мне нужно было под-
крепиться, прежде чем идти искать работу. Потому я
здесь.
— Очень мило! — протянул он тем же презритель-
ным тоном.— Человеку, которого ждут дела, здесь не ме-
сто. Ты отнял завтрак у неимущего, вот что!
Это была ложь, потому что все, кто хотел попасть
сюда в это утро, попали.
Теперь скажите, по-христиански ли он себя вел? По-
просту говоря — честно ли? Ведь он ясно слышал, что я
бездомный и пришел потому, что был голоден, а теперь
должен идти искать работу. А он понес околесицу, что
у меня «Дела» и я — бизнесмен, богач, и вот покусился
на бесплатный завтрак, отняв его у какого-то голодного
бедняка, которому далеко до такого бизнесмена, как я.
31* 433
Я с трудом сдержал гнев и еще раз повторил свои
доводы, четко и ясно показав ему, что он несправедлив
ко мне и извратил факты. Видя, что я не сдаюсь (а лицо
у меня, верно, было довольно злое), он направился со
мной через черный ход во двор, где стояла палатка. Все
так же пренебрежительно он сказал двум солдатам, сто-
рожившим палатку:
— Вот я привел парня. Говорит, что у него неотлож-
ные дела и что не может ждать богослужения.
Они, конечно, были в должной мере потрясены и
взглянули на меня с невыразимым ужасом, а мой прово-
жатый, оставив меня у входа, скрылся в палатке и вышел
оттуда с майором Армии спасения. С тем же презрением
в голосе, особенно подчеркивая слово «дела», он доложил
майору о происшествии. Майор был человек иного склада.
Мне он сразу понравился, и я опять, слово в слово, по-
вторил свою просьбу.
— А ты разве не знал, что должен будешь остаться
на богослужение? — спросил майор.
— Конечно, нет,— ответил я.— Я бы тогда предпочел
обойтись без завтрака. У вас нигде не написано, что та-
ков порядок. Надо было хотя бы предупреждать у
входа.
Он подумал немного, потом промолвил:
— Ладно, ступай.
Было двенадцать часов, когда я выбрался на улицу;
я так и не мог решить, где ж это я находился — в ка-
зарме Армии спасения или в тюрьме? Полдня уже про-
шло, а до Степни отсюда оказалось очень далеко. Было
воскресенье, и ведь даже бедняку неохота искать работу
в праздник. Кроме того, я чувствовал, что немало по-
трудился в эту ночь, бродя по городу, и утром — добы-
вая себе завтрак. И вот, решив забыть на время, что я,
«голодный человек в поисках работы», я вскочил в про-
ходивший омнибус.
Дома я скинул с себя все, что на мне было, принял
ванну, побрился, улегся в чистую постель и заснул. Заснул
я в шесть часов вечера, а проснулся в девять утра, про-
спав целых пятнадцать часов. И еще в полудреме, лежа
в постели, я вспомнил тех семьсот несчастных, которые
остались там вчера дожидаться богослужения. Негде им
484
ни помыться, ни побриться, ни скинуть с себя лохмотья,
ни поспать пятнадцать часов кряду на белых простынях.
Когда молебствие в Армии спасения окончилось, их
снова выгнали на улицу, и снова перед ними встали веч-
ные вопросы — как раздобыть кусок хлеба на обед, где
укрыться ночью от непогоды и откуда взять кусок
хлеба, когда наступит новый день.
Глава двенадцатая
ДЕНЬ КОРОНАЦИИ
Меж миром в тобою
Морской воды стена.
Покорною рабою
К ногам их склонена
Республика былая.
О Мильтона страна!
Доколь сносить без стона
Ты будешь свой позор?
Порфиры и короны
Давно истлевший вздор,
От глаз твоих закрывший
Сияющий простор!
Суинберн
Vivat Rex Eduardus! 1 Сегодня короновали короля,
и было устроено пышное празднество с целым шутовским
представлением, а мне все это непонятно и навевает
грусть. Я никогда не видывал ничего, столь нелепо ми-
шурного, если не считать американского цирка и бале га
«Алгамбра» 1 2, но и ничего столь трагически-безнадеж-
ного тоже.
Чтобы получить удовольствие от коронации, мне сле-
довало бы явиться прямо из Америки в отель Сесиль и
оттуда — на трибуны для «умытых», где за место взи-
мают пять гиней. Ошибка моя заключалась в том, что я
прибыл с Восточной стороны, со стороны «немытых»,—
их, кстати сказать, собралось здесь немного. Жители
Восточной стороны в подавляющем большинстве остались
дома и напились допьяна. Социалисты, демократы и рес-
публиканцы отправились за город подышать свежим
1 Да здравствует король Эдуард! (лат.)
2 Алгамбра — известный мюзик-холл в Лондоне.
485
воздухом, мало интересуясь тем, что сорок миллионов
англичан венчают на царство нового помазанника божьего.
Шесть с половиной тысяч прелатов, священников, госу-
дарственных деятелей, принцев и военных присутствовали
при коронации и миропомазании царственного владыки,
мы же — все прочие — должны были довольствоваться
лицезрением торжественного шествия.
Я наблюдал церемонию с Трафальгарской площади.
Это «первая по красоте площадь в Европе», как ее назы-
вают; самое что ни на есть сердце Британской империи!
Нас собралось там много тысяч* человек, сдерживаемых
в железной узде несметным количеством войск. Двойная
стена солдат отрезала процессию от зрителей. Подножие
колонны Нельсона окаймляли три ряда синих мундиров.
Восточнее, у входа на площадь, выстроилась королевская
морская артиллерия. На скрещении Пэлл-Мэлл и Кокс-
пер-стрит уланы и гусары подпирали со всех сторон
памятник Георгу III. В западной части площади алели
мундиры моряков королевского флота, а от Юнион-клуба
до самой Уайтхолл-стрит выстроился плотным сверкаю-
щим полукольцом t-й лейб-гвардейский полк — великаны
верхом на гигантских конях, стальные панцыри, стальные
каски, стальные чепраки — мощный стальной кулак, гото-
вый ударить по первому приказу властей предержащих.
Далле, как бы расслаивая толпы зрителей, тянулись длин-
ные шпалеры городской полиции, а позади всех стаяли
резервы — рослые, откормленные вооруженные люди,
умеющие ловко орудовать саблей в случае надобности.
Так было на Трафальгарской площади, и так было
по всему пути следования процессии — показ мощи, ко-
лоссальной мощи* и людей — красивых, статных* как на
подбор, у которых одно только назначение в жизни:
слепо повиноваться и слепо убивать, уничтожать* вытап-
тывать все живое. И для того чтобы они были всегда
сыты, хорошо одеты и хорошо вооружены, а государство
имело бы корабли для доставки их во все концы земного
шара, Восточная сторона Лондона и «восточная сторона»
всей Англии трудится до седьмого пота, заживо гниет
и вымирает.
Существует китайская поговорка: «Если один живет
в лени, другой умирает от голода». А Монтескье сказал:
486
«Из-за того, что много людей занято изготовлением оде*
жды для одного человека, много людей вовсе не имеют
одежды». Таким образом, одно объясняет другое. Мы
не поймем, откуда берется этот голодный малорослый
труженик Восточного Лондона, ютящийся со всей семьей
в одной конуре, сдавая при этом внаем углы таким же,
как он, голодным заморышам, пока не увидим верзилу
лейб-гвардейца Западного Лондона и не узнаем, что пер-
вый должен кормить и одевать второго.
И вот, в то время как в Вестминстерском аббатстве
сажают нового короля на трон, я, зажатый между лейб-
гвардией и полицией на Трафальгарской площади, пре-
даюсь размышлениям по поводу того, как народ израиль-
ский впервые взял себе царя. Вы все помните текст из
священного писания:
«Все старейшины пришли к Самуилу и сказали ему:
поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих
народов...
И сказал господь Самуилу: итак, послушай голоса их;
только представь им и объяви им права царя, который
будет царствовать над ними...
И пересказал Самуил все слова господа народу, про-
сящему у него царя, и сказал: вот какие будут права царя,
который будет царствовать над вами: сыновей ваших он
возьмет и приставит их к колесницам своим и сделает
всадниками своими, и будут они бегать пред колесни-
цами его;
и поставит их у себя тысяченачальниками и пятиде-
сятниками, и чтобы они возделывали поля его и жали
хлеб его и делали ему воинское оружие и колесничный
прибор его;
и дочерей ваших возьмет, чтобы они составляли масти,
варили кушанье и пекли хлеб;
и поля ваши, и виноградные и масличные сады ваши
лучшие возьмет и отдаст слугам своим;
и от посевов ваших и из виноградных садов ваших
возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам
своим;
и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших луч-
ших и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела;.
487
от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и
сами вы будете ему рабами;
и востенаете тогда от царя вашего, которого вы из-
брали себе, и не будет господь отвечать вам тогда».
Так вот оно все и произошло в те далекие времена,
и воистину народ воззвал к Самуилу, говоря:
«Помолись о рабах твоих перед господом богом твоим,
чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы при-
бавили еще грех, когда просили себе царя».
И после Саула и Давида царствовал Ровоам, который
ответил народу сурово и сказал им:
«Отец мой наложил на вас тяжкое иго, а я увеличу
иго ваше; отец мой наказывал вас бичами, а я буду нака-
зывать вас скорпионами».
И в наши дни пятьсот именитых лордов владеют
одной пятой частью Англии; вкупе с придворными и ко-
ролевскими слугами и всеми теми, кто представляет
власть, они растрачивают ежегодно на ненужную роскошь
миллиард восемьсот пятьдесят миллионов долларов, или
триста семьдесят миллионов фунтов стерлингов, что
равно тридцати двум процентам общего богатства, создан-
ного руками трудового народа.
В Вестминстерском аббатстве под звуки фанфар и
гром военных оркестров, окруженный блестящей толпой
лордов и иностранных владык, король, в великолепной
золотой мантии, торжественно принимал атрибуты вер-
ховной власти. Лорд-камергер положил к его ногам
шпоры, а архиепископ кентерберийский вручил ему меч
в красных ножнах, сопровождая это речью:
— Прими сей королевский меч с престола господня.
Вручают его тебе священники, недостойные слуги господа.
И, опоясываемый мечом, король внимал заклинаниям
архиепископа:
— Твори мечом этим справедливость, искореняй зло,
охраняй святую церковь господню, защищай вдов и сирот
и помогай им; восстанавливай то, что пришло в упадок,
488
береги то, что восстановлено, карай и исправляй дурное
и поддерживай хорошее.
Стоп, внимание! Со стороны Уайтхолла прокатилось
«ура!», толпа заколыхалась, солдаты стали навытяжку —
и вот показались королевские гребцы в маскарадных
средневековых одеяниях красного цвета. Ну, точь-в-точь
авангард на цирковом параде! Затем выкатила дворцовая
карета, битком набитая придворными дамами и джентль-
менами, с ливрейными лакеями в пудреных париках на
запятках и пышно одетыми кучерами. За ней другие ка-
реты, и в каждой — лорды и камергеры, виконты и фрей-
лины,— словом, вся лакейская. Дальше воины, королев-
ский эскорт: генералы со следами ратных трудов на брон-
зовых лицах, прибывшие в Лондон со всех концов света;
офицеры волонтерских войск, офицеры милиционной
армии и кадровые офицеры; Спенс и Пламер, Бродвуд
и Купер, который сменил У кипа; Малтияс, отличившийся
в Даргае, Диксон, командовавший при Флакфонтейне;
генерал Гейзли и адмирал Сеймур, прибывшие из Китая;
Китченер — герой Хартума, и лорд Робертс, воевавший
в Индии и повсюду на земном шаре,— солдафоны Вели-
кобритании, специалисты по разрушениям, инженеры
смерти! Порода людей, резко отличная от тех, кто рабо-
тает на фабриках и обитает в трущобах,— да, совершенно
иная раса!
Проходят эти, а за ними еще и еще, без конца. Какая
помпа, какая спесивая мощь — стальные люди, боги
войны, поработители мира! Идут вперемежку пэры и
члены палаты общин, принцы и магараджи, шталмей-
стеры короля и дворцовые стражи. А вот пошли коло-
ниальные солдаты — стройные, худощавые, закаленные;
а дальше войска всех племен и народов — из Канады,
Австралии и Новой Зеландии; с Бермудских островов и
с Борнео; с островов Фиджи и Золотого берега; из Ро-
дезии, Капской колонии, Наталя, Сиерра-Леоне и Гам-
бии; из Нигерии и Уганды; с Цейлона, Ямайки, Кипра;
из Гонг-Конга и Вей-Хай-Вея; из Лагоса, с Мальты
и с Санта-Лючии; из Сингапура и с Тринидада. Скачут
верхом покоренные племена с Инда — смуглые наездники
и фехтовальщики, во всей своей дикой первобытности,—
489
сикхи, раджпуты, бирманцы, провинция за провинцией,
каста за кастой; глаза слепит от малинового и алого.
Мелькнули золотые доспехи — промчались конно-
гвардейцы на чудесных пони светлой масти. И сразу
же ураган приветствий и неистовый треск оркестров:
«Король! Король! Боже, храни короля!» Начинается
массовый психоз. Я, кажется, тоже охвачен им, я тоже
готов орать: «Король! Боже, храни короля!» Я вижу
вокруг себя оборванных людей, которые со слезами на
глазах подбрасывают шапки вверх и самозабвенно вопят:
«Благослови их! Благослови!» Вот он, смотрите,— в
волшебной золотой карете, на голове сверкающая корона;
рядом с ним женщина в белом и тоже в короне.
И я стараюсь убедить себя, что все это наяву, а не
в сказочном сне. Но нет, я не могу поверить,— и, пожа-
луй, так даже лучше. Куда отраднее думать, что этот ба-
лаган, и мишура, и спесивая помпа — все это идоло-
поклонство — лишь чья-то разыгравшаяся фантазия, а не
реальные действия нормальных, здравомыслящих людей,
овладевших тайнами природы и секретом звезд.
Мелькают в роскошных нарядах князья и князьки,
герцоги и герцогини, всевозможные титулованные особы
из свиты монарха; потом еще воины, еще лакеи, еще ка-
кие-то покоренные народы — и сказочная инсценировка
кончается. Толпа увлекает меня с площади в лабиринт
узеньких уличек, где в кабаках стон стоит от пьяного
веселья, где все перемешалось — мужчины, женщины и
даже дети. Со всех сторон несется популярная песенка
о коронации:
Коронация! Коронация!
Веселимся мы с утра и кричим «гип-гип ура!»
Мы танцуем и поем! Пиво, херес, виски пьем!
Коронация! Коронация!
С неба льет ливень. На улице появляются части вспо-
могательных войск — черные африканцы и желтые ази-
аты в тюрбанах и фесках, за ними кули с ношей на голове:
они тащат пулеметы и горные пушки. Босые ноги рит-
мично хлюпают по грязи — хлюп, хлюп, хлюп. Кабаки
разом пустеют, братья-англичане выбегают и громкими
490
возгласами приветствуют смуглых вассалов, но тут же
спешат вернуться к прерванному возлиянию.
— Понравилась коронация, папаша? —спросил я од-
ного старика на скамейке Грин-парка.
— Мне-то? «Ах, черт,— подумал я,— самое время вы-
спаться— полицейских нет!» Вот и махнул сюда, а со
мной еще человек пятьдесят. Да никак не мог заснуть от
голода,— лежал и все думал, думал. Всю свою жизнь я
проработал, а теперь вот негде даже головы приклонить,
а тут еще эта музыка, крик, салюты... И мне, словно я
анархист какой, захотелось броситься туда и проломить
башку этому лорду-камергеру.
Почему именно лорду-камергеру — этого я не мог по-
нять, и он не сумел мне объяснить.
— Такое у меня было чувство,— сказал он исчерпы-
вающим тоном, и на этом наш разговор окончился.
С наступлением ночи зажглась иллюминация. Всюду
засверкали гирлянды огней — зеленых, янтарных, крас-
ных, и белые вензеля с двумя горящими буквами: «Е. R.».
Тысячные толпы высыпали на улицы, и хотя полиция
старалась не допускать буйства, пьяных и хулиганов было
хоть отбавляй. Усталый трудовой люд, казалось, потерял
голову от непривычного возбуждения, радуясь возмож-
ности в кои веки отдохнуть и поразвлечься. Стар и млад,
мужчины и женщины водили хороводы, распевали песни:
«Может, я сошел с ума, но я люблю тебя», «Долли
Грей» и «Куст душистый и пчела», с таким припевом:
.Ты — куст душистый, я — пчела,
О милая моя!
Хочу всю сладость алых уст
Украдкой выпить я.
Я сидел на набережной Темзы и глядел, как играют
огни иллюминации, отражаясь в воде. Близилась пол-
ночь, и мимо меня тек людской поток — возвращались с
гулянья «солидные» лондонцы, чуравшиеся более шумных
улиц. На скамейке рядом со мной клевали носом два обо-
рванных существа — мужчина и женщина. Женщина,
скрестив руки на груди, все время шаталась из стороны
в сторону: то никла всем телом вперед так, что казалось,
вот-вот она потеряет равновесие и упадет, то приподни-
491
малась и сразу валилась влево, роняя голову на плечо
мужчины, то откидывалась вправо, но от неудобства и
напряжения вздрагивала, открывала глаза и рывком вы-
прямлялась; затем опять клонилась вперед и проходила
весь цикл телодвижений, пока боль от неудобного поло-
жения вновь не приводила ее в состояние бодрствования.
Возле них то и дело останавливались мальчишки и
парни постарше; забегая сзади, они вдруг издавали какой-
нибудь дикий звук. Спящие вскакивали в испуге, и их
нелепый вид вызывал смех прохожих.
Больше всего меня удивляла эта всеобщая черствость,
которую никто и не пытался скрыть. Бездомный на го-
родской скамье — здесь совершенно привычное зрелище;
это несчастное, безобидное существо, и над ним можно
издеваться. Тысяч пятьдесят людей прошло мимо нас,
пока я сидел на скамейке, и ни у одного из них, даже в
этот день, когда они все так развеселились по случаю коро-
нации, не дрогнуло сердце, не подсказало подойти к спя-
щей и предложить: «Вот вам шесть пенсов на ночлег».
Наоборот, женщины, особенно молодые, потешались над
тем, как эту несчастную качало из стороны в сторону, и от-
пускали шутки, которые неизменно смешили их кавалеров.
Пользуясь их собственным жаргоном,— это было
«кошмарно»; я бы сказал даже—чудовищно. Не скрою,
меня уже сильно бесила эта веселящаяся толпа, и я не-
вольно с каким-то мрачным удовлетворением припомнил
статистику города Лондона, которая показывает, что
каждому четвертому из взрослых обитателей его суждено
умереть в благотворительном учреждении — в работном
доме, больнице или богадельне.
Я завел разговор с моим соседом по скамейке. Ему
пятьдесят четыре года, он бывший портовый грузчик. Из-
редка его берут на работу, но лишь в случае особой го-
рячки, когда до зарезу нужны люди. В другое время
предпочитают более молодых и здоровых. У же семь суток
как он живет на набережной, но на следующей неделе
надеется поправить дела: может, посчастливится порабо-
тать несколько дней;— тогда он снимет себе койку в ноч-
лежке. Он всю жизнь прожил в Лондоне, если не считать
пяти лет с 1878 года, когда был призван в армию и слу-
жил солдатом в Индии.
492
Голоден ли он? Еще бы! И девушка тоже. Сейчас у
них особенно тяжкие дни, хоть полиции не до них и
можно, казалось, хотя бы отоспаться. Я разбудил его
девушку, вернее сказать — молодую женщину (ей, как
она мне сказала, было «целых двадцать восемь лет»), и
повел обоих в кофейню.
— Сколько тут работы было!—сказал мне мой но-
вый знакомый, глядя на какое-то ослепительно иллюми-
нованное здание.
Работа была для этого человека смыслом существо-
вания. Всю жизнь он трудился, и работа была единствен-
ным критерием, с которым он подходил к оценке всех
жизненных явлений и самого себя в том числе.
— Очень хорошо, что коронация,— продолжал он
свою мысль.— Дали людям работу.
— А вы-то ведь попрежнему голодны? — заметил я.
— Что ж,— вздохнул он.— Я тоже ходил, да меня
не взяли. Возраст не тот! А вы чем занимаетесь? Моряк?
Я так сразу и подумал.
— А я знаю, кто вы,— сказала женщина.— Италь-
янец!
— Никогда! — с жаром возразил старик.— Он янки,
вот кто. Уж я-то знаю.
— Боже ты мой, что тут делается! — воскликнула
наша спутница, когда мы, пробившись на Стрэнд, очути-
лись в гуще шумной, развеселой толпы. Мужчины горла-
нили песню, а девушки подпевали им резкими, хриплыми
голосами:
Коронация! Коронация!
Веселимся мы с утра и кричим «гип-гип ура!»
Мы танцуем и поем! Пиво, херес, виски пьем!
Коронация! Коронация!
— До чего же я грязная! Где-где только не побывала
сегодня!—сказала женщина, вытирая заспанные глаза,
в уголках которых застряла сажа. Мы уже сидели за сто-
ликом в кофейне.— Но очень было интересно!—прог
должала она.— Мне так понравилось, только скучновато
одной. Дамы такие важные, все в роскошных белых
платьях! Красивые, как картинки!
493
— Я ирландка,— сказала она в ответ на мой во-
прос.— Меня зовут Айторн.
— Как? — не понял я.
— Айторн, сэр, Айторн.
— Что за имя такое? Как оно пишется?
— Ну, Хэйторн. Айторн, в общем.
— А! Помесь ирландского с «кокни»?
— Да, сэр, я родилась здесь, в Лондоне.
Хэйторн мирно жила в родительском доме, пока не
погиб от несчастного случая ее отец, и она осталась одна-
одинешенька. Старший брат ее служил в солдатах, у дру-
гого— жена и восемь человек детей, а зарабатывает он
двадцать шиллингов в неделю, да и то не всегда. Чем он
ей может помочь? Однажды она ездила на три недели
куда-то в Эссекс, за двенадцать миль, собирать ягоды.
— Я вернулась оттуда черная-пречерная, ей-богу! Вы
бы прямо не поверили!
Последнее время она работала в кофейне — с семи
утра до одиннадцати ночи, за стол и пять шиллингов в
неделю; потом заболела, попала в больницу и с тех пор,
как вышла оттуда, не может найти работы. Чувствует она
себя все еще плоховато, а вот уже вторую ночь прихо-
дится проводить на улице.
И она и старик уплетали за обе щеки, но не мог-
ли насытиться, пока не съели по второй и третьей
порции.
Следуя каким-то своим мыслям, женщина протянула
руку через стол и пощупала материю на моем пиджаке
и рубашке.
— Хорошие вещи носят янки! — заметила она.
Это мои-то тряпки хорошие! Я даже покраснел от не-
ловкости, но, приглядевшись повнимательнее к себе и к
моим собеседникам, пришел к заключению, что я и в са-
мом деле не так уж плохо одет и имею сравнительно при-
личный вид.
— А что же вы думаете делать дальше? — спросил
я у них.— Ведь старость-то не за горами.
— Ну, пойду в работный дом,— сказал мужчина.
— Нет уж, провалиться мне на этом месте, если я туда'
пойду! — заявила женщина.— Дело мое дрянь, но лучше
494
сдохнуть на улице, чем идти туда. Нет уж, спасибо! — На
несколько минут воцарилось молчание.— Спасибо,— по-
вторила она.
— Вот вы ходите так всю ночь по улице,— сказал
я,— а где же вы добываете себе еду утром?
— Стараюсь достать у кого-нибудь пенни, если не
сберег от вчерашнего дня,— ответил старый грузчик.—
Иду в кофейню, беру кружку чая.
— Ну, этим сыт не будешь,— возразил я.
Оба многозначительно улыбнулись.
— Сидишь и пьешь маленькими глоточками,— пояс-
нил он,— чтобы подольше растянуть, да все погляды-
ваешь, не оставил ли кто чего-нибудь на столе.
— Вы не поверите, сколько некоторые оставляют,—
вмешалась женщина.
— Самое главное,— рассудительно закончил ее при-
ятель,— это достать пенни.
Наконец-то я понял, на что он намекает.
Когда мы уже уходили, мисс Хэйторн метнулась к
соседнему столу, схватила какие-то корочки и спрятала
под свою рваную шаль.
— Нечего таким добром бросаться,— сказала она,
и старик одобрительно закивал головой, тоже засовывая
в карман чьи-то объедки.
В три часа утра я шел по набережной. Эта ночь была
сущим праздником для бездомных, потому что полицию
услали в другие места. Все скамейки были заняты спя-
щими. Женщин оказалось здесь не меньше, чем мужчин,
и большинство этих бездомных были старики и старухи.
Видел я, правда, и нескольких мальчиков. На одной ска-
мейке устроилась целая семья: муж сидел, держа на ру-
ках спящего младенца, жена его спала, положив голову
ему на плечо, а ей в колени уткнулся головкой спящий
мальчуган. Глаза мужчины были широко раскрыты; он
глядел на воду и думал какую-то свою думу — занятие
не очень полезное для бездомного человека, обременен-
ного семьей. Неохота разгадывать его мысли, но я знаю,
да и всему Лондону это хорошо известно, что слу-
чаи, когда безработный убивает жену и детей, не так
уж редки.
495
Невозможно пройти в ночной час по набережной
Темзы от парламента мимо обелиска Клеопатры до мосл а
Ватерлоо и не вспомнить страданий, описанных две ты-
сячи семьсот лет тому назад в книге Иова:
«Межи передвигают, угоняют стада и пасут у себя:
у сирот уводят осла, у вдовы берут в залог вола; бедных
сталкивают с дороги, все уничиженные земли принуж-
дены скрываться.
Вот они, как дикие ослы в пустыне, выходят на дело
Свое, вставая рано на добычу; степь дает хлеб для них и
для детей их;
жнут они на поле не своем и собирают виноград у не-
честивца;
нагие ночуют без покрова и без одеяния на стуже;
мокнут от горных дождей и, не имея убежища, жмутся
к скале;
отторгают от сосцев сироту и с нищего берут залог;
заставляют ходить нагими, без одеяния, и голодных кор-
мят колосьями...»
(Иов —24, 2—10)
С тех пор миновало двадцать семь столетий! Но столь
же правдиво звучат эти слова и сегодня в самом центре
христианской цивилизации, где царствует король Эду-
ард VII.
Глава тринадцатая
ДЭН КАЛЛЕН, ПОРТОВЫЙ ГРУЗЧИК
Величье жизни ты найдешь едва ли
В подворье смрадном и в сыром подвале.
Томас Эш.
Вчера я посетил одну из комнат муниципальных жи-
лых домов близ Леман-стрит. Если бы внезапно передо
мной раскрылось безрадостное будущее и я узнал бы,
что мне предстоит жить в этой комнате до самой смерти,
я пошел бы и утопился в Темзе, чтобы раз и навсегда
покончить с этим.
Да это была и не комната. Назвать ее комнатой
так же невозможно, как невозможно назвать дворцом
496
какую-нибудь хижину, не делая грубого насилия над
языком. Это больше походило на склеп — шесть шагов
в длину и пять в ширину, с таким низким потолком,
что воздуху тут было меньше, чем полагается на каж-
дого британского солдата в казармах. Половину «ком-
наты» занимала какая-то немыслимая кушетка, покры-
тая тряпьем; колченогий стол, стул, один или два ящика
дополняли обстановку, и повернуться там было уже почти
невозможно. Все это имущество вместе взятое стоило от
силы пять долларов!. Ни коврика, ни дорожки на полу,
зато стены и потолок обильно изукрашены кровяными
пятнами. Каждое такое пятно свидетельствовало о на-
сильственной смерти некоего насекомого, которыми за-
биты все щели в доме; бороться с ними — непосильная
задача для простого смертного.
Обитатель этой конуры, портовый грузчик Дэн Кал-
лен, лежал при смерти в больнице. Однако жалкая об-
становка его жилища сохранила какой-то отпечаток его
личности, и по ней вы могли получить некоторое пред-
ставление о том, что за человек этот Дэн Каллен. Стены
были увешаны дешевыми портретами Гарибальди,
Энгельса и других вождей рабочего класса, а на столе я
заметил один из романов Уолтера Безанта *. Мне рас-
сказали, что Дэн Каллен читал Шекспира и книги по
истории, социологии и политической экономии,— все это
будучи самоучкой.
Среди разного хлама на столе лежал листок бумаги,
на котором было нацарапано: «М-р Каллен, прошу вер-
нуть большой белый кувшин и пробочник, которые вы у
меня одолжили». Видимо, когда Дэн Каллен заболел,
соседка дала ему на время эти предметы, а теперь, испу-
гавшись, что он умрет, требовала их обратно. Большой
белый кувшин и пробочник—слишком драгоценные
вещи для обитателя Бездны, чтобы он мог позволить
своему ближнему спокойно умереть, не напомнив ему
о них. До последнего вздоха душу Дэна Каллена должна
терзать людская черствость, от которой он тщетно стре-
мился найти избавление.
1 Уолтер Бе за нт — английский писатель XIX века, автор
ряда произведений, в том числе книги «Бунт человека».
32 Джек Лондон, т. 2 497
История Дэна Каллена коротка, но многое в ней
можно прочесть между строк. Он родился плебеем в та-
ком городе и в такой стране, где установлены строжай-
шие кастовые разграничения. Всю жизнь он ворочал тя-
жести, но потому, что он пристрастился к чтению,
увлекся пищей духовной и умел составить письмо, «как
адвокат», его товарищи избрали его туда, где нужно
было ворочать мозгами. Он стал руководителем органи-
зации грузчиков фруктовых товаров, он представлял до-
керов в лондонском совете профсоюзов и писал острые
корреспонденции в рабочие газеты.
Он не раболепствовал перед людьми, даже если эти
люди являлись его хозяевами и от них зависело, полу-
чит ли он кусок хлеба. Он смело высказывал свои мысли
и не боялся вступать в борьбу. Во время большой заба-
стовки докеров он оказался одним из ее руководителей,
и эта его провинность прикончила Дэна Каллена: с
того дня он стал «меченым», и более десяти лет ему
мстили за его деятельность.
Докер — это поденщик. В работе бывают приливы и
отливы — в зависимости от того, сколько надо погру-
зить или выгрузить товаров. Дэна Каллена подвергали
дискриминации. Окончательно его не выгнали — боялись
волнений (хотя выгнать было бы куда милосерднее), но
работу давали не чаще двух-трех раз в неделю. Это то,
что называется «проучить», «дисциплинировать» рабо-
чего,— иначе говоря: заморить его голодом. Десять лет
такой жизни надломили его душу, а после этого человек
долго не протянет.
Он слег. Отвратительная, ужасная конура Дэна Кал-
лена становилась все отвратительнее, по мере того как
росла его беспомощность. Одинокий старик, без всякой
родни, обозленный и мрачный, он боролся с мучившими
его насекомыми, а с грязных стен на него взирали порт-
реты вождей. Никто из жителей этой густо населенной
муниципальной казармы не навещал его (он тут ни с
кем не подружился), и Дэну Каллену была предостав-
лена полная свобода гнить заживо.
Но с далекой восточной окраины к нему пришли его
единственные друзья — сапожник с сыном. Эти люди
прибрали в комнате, вытащили из-под больного почер-
498
невшие от грязи простыни, постелили чистое белье, ко-
торое принесли с собой; они же привели к нему сестру
милосердия из олдгейтского королевского благотворитель-
ного общества.
Сестра милосердия обмыла больному лицо, вытрях-
нула постель и завела беседу с ним. Он слушал ее с инте-
ресом, пока она случайно не назвала свою фамилию.
— Да,— ничего не подозревая, сказала она,— моя
фамилия Блэнк, и сэр Джордж Блэнк — мой брат.
— Как, сэр Джордж Блэнк?!—загремел старый
грузчик, привскочив на постели.
Сэр Джордж Блэнк, кардифский «ходатай», тот са-
мый, который больше всех постарался, чтобы разгро-
мить кардифский союз докеров, и за это удостоился
рыцарского звания? А она, стало быть, его сестра?
Тут Дэн Каллен сел на своей страшной постели и из-
верг проклятия на нее и всю ее родню. И она убежала
оттуда со всех ног, чтобы никогда больше не возвра-
титься, унося в своем сердце обиду на черную неблаго-
дарность этих бедняков.
Ноги Дэна Каллена отекли от водянки. По целым
дням он сидел на постели, спустив их на голый пол
(этим он сгонял отек с тела); тоненькое одеяльце на ко-
ленях, на плечах старый пиджак. Миссионер принес
ему бумажные комнатные туфли за четыре пенса (я их
видел) и вознамерился прочитать с полсотни молитв за
спасение его души, но Дэн Каллен был не из тех, кто
позволяет залезать себе в душу; он не мог допустить,
чтобы в ней копался первый встречный за какие-то
четырехпенсовые шлепанцы. Он попросил миссионера
оказать ему любезность — открыть окошко, чтобы он
мог выбросить эти шлепанцы. И миссионер поспешил
удалиться навсегда, как и сестра Блэнк, унося в своем
сердце обиду на черную неблагодарность бедняков.
Сапожник — тоже героический старик, хоть его под-
виги никем не воспеты и нигде не записаны,— отправился
на свой риск и страх в главную контору крупного фрук-
тового агентства, где Дэн Каллен работал поденщиком
в течение тридцати лет. Эта фирма пользуется почти
исключительно трудом поденных рабочих. Сапожник
рассказал о безвыходном положении старого, больного,
33 Джек Лондон, т. 2
499
умирающего Дэна Каллена, который совершенно одинок
и остался без гроша, напомнил, что этот человек прора-
ботал у фирмы три десятка лет, и попросил оказать ему
какую-нибудь помощь.
— А-а!— сказал управляющий, который отлично
знал, кто такой Дэн Каллен, не заглядывая ни в какие
списки.— Нет, мы ничего не можем сделать. У нас, ви-
дите ли, существует твердое правило никогда не помо-
гать поденным рабочим.
Они и пальцем не ударили, даже не подписали хода-
тайства о помещении Дэна Каллена в больницу. А это
не такое простое дело — устроиться в больницу в пре-
красном городе Лондоне. Чтобы попасть в больницу в
Хемстеде, например, даже пройдя врачебную комиссию,
Дэну Каллену пришлось бы ждать очереди на койку ме-
сяца четыре, не меньше. В конце концов сапожник по-
местил его в уайтчепелский лазарет. Там он частенько
навещал своего друга и обнаружил, что Дэн Каллен за-
разился общим настроением больных: он уверял, что
его, как и всех неизлечимых, спешат отправить на тот
свет. Нельзя не согласиться что в умозаключении, сде-
ланном больным стариком, была своя логика,— ведь его
с такой настойчивостью «учили» и «дисциплинировали»
последние десять лет! У него нашли нефрит и заставляли
потеть, чтобы согнать жир с почек, но Дэн Каллен был
совершенно убежден, что его просто-напросто хотят умо-
рить: ведь нефрит — это распад почек, и какой там мо-
жет быть вредный жир,— доктор просто-напросто врет.
Врач был настолько разгневан поведением больного, что
девять дней не подходил к нему.
Потом койку Дэна Каллена установили в наклонном
положении, чтобы ноги были выше головы. Отеки немед-
ленно перешли на тело, и больной решил, что это де-
лается с единственной целью — доконать его. Он потре-
бовал выписки из лазарета. Его предупредили, что он
умрет на лестнице, но он кое-как дотащился до мастер-
ской сапожника. Сейчас он умирает в другой больнице,
куда верный друг-сапожник поместил его, употребив на
это нечеловеческие усилия.
Бедный Дэн Каллен! Джуд Незаметный !, стремив^
шийся к знаниям! Занятый весь день физическим тру-
500
дом, он ночи напролет просиживал за книгами; он меч-
тал о светлом будущем и доблестно боролся за Идею;
патриот, борец за свободу человека — он бесстрашно
вступал в сражения; и вот под конец у него не хватило
величия духа, чтобы победить окружавшую его атмо-
сферу. В предсмертные часы, лежа на койке для нищих
в бесплатной палате, он стал циником и пессимистом.
«Когда умирает человек, который мог стать мудрецом,
но не стал им,— это я называю трагедией».
Глава четырнадцатая
ХМЕЛЬ И СБОРЩИКИ ХМЕЛЯ
Богатую страну, где нищ народ,
Угрюмый ряд несчастий тяжких ждет.
Пусть процветает или гибнет янать —
Всегда нетрудно новую создать.
Но гордость Англии, ее живая кровь, —
Крестьянство смелое не возродится вновь;
Голдсмит
Отделение трудящихся от земли зашло так далеко,
что теперь во всех цивилизованных странах мира деревня
не в состоянии убрать урожай без помощи города. Когда
щедрые дары земли начинают уже гнить на корню, при-
зывают обратно в деревню изгнанных оттуда бедняков,
ставших жителями городских трущоб. Но в Англии —
это не блудные сыны, возвращающиеся под отчий кров,
это — отщепенцы, бродяги, парии. Встречаемые с недо-
верием и презрением своими сельскими братьями, они
вынуждены, как бродяги, ночевать в тюрьмах и ночлеж-
ках, а нередко прямо под забором и жить так, как не
приведи бог никому.
Подсчитано, что одному только Кенту для сбора
хмеля требуется восемьдесят тысяч городских бедняков.
И они устремляются туда из гетто, трущоб и притонов,
этих страшных и никогда не иссякающих людских мура-
вейников, послушные зову не только желудка, но и
души, сохранившей еще тягу к приключениям. Они за-
1 Д ж у д Незаметный — герои одноименного романа анг-
лийского писателя Томаса Гарди.
33* 501
полняют деревни, словно полчища мертвецов, восставших
из могил, и все от них шарахаются,— пришельцы там
не к месту. Малорослые, безобразные, рассыпались они
по дорогам и проселкам, похожие на ядовитую пле-
сень. Одно их присутствие на земле, самый факт их су-
ществования — оскорбление яркому солнцу, зеленой
траве, всему, что растет и цветет. Красивые стройные де-
ревья укоризненно глядят на чахлых уродов, чья хилость
оскверняет нетронутую прелесть природы.
Сгущаю ли я краски? С какой точки зрения смот-
реть. Те, для кого самое главное в жизни приобретать
акции и стричь купоны, расценят это именно так; но
те, для кого дороже человек с его интересами, конечно,
не сделают подобного вывода. Какая масса горя и ни-
щеты — и все для того, чтобы миллионер-владелец пиво-
варенных заводов мог жить в своем дворце на Западной
стороне, смотреть в раззолоченных лондонских театрах
спектакли, дразнящие его чувственность, якшаться с
титулованными ничтожествами и удостоиться от короля
посвящения в рыцари. Будто он и впрямь заслужил эти
рыцарские шпоры! В старину рослые белокурые бестии
носились на своих скакунах в авангарде войск и зараба-
тывали себе рыцарское звание, рассекая врага от головы
до пояса. И если на то пошло, так уж лучше сразу убить
сильного человека одним ударом стали, чем на про-
тяжении веков коварными паучьими приемами угне-
тать его политически и экономически и тем низводить
его, и его внуков, и правнуков до нечеловеческого состо-
яния.
Но поговорим о хмеле. В этой отрасли, как и в осталь-
ных, резко сказывается отделение трудящихся от земли.
В то время как производство пива непрерывно увеличи-
вается, разведение хмеля идет на убыль. В 1835 году по-
севы его занимали 71,327 акров>, а в нынешнем —
48,024 акра, причем только по сравнению с прошлым го-
дом площадь уменьшилась на 3,103 акра.
Но даже и с этой сокращенной площади собрали
меньше, чем предполагали,— из-за скверного, дождли-
вого лета. Недород бьет не только по владельцу планта-
ции, но также и по сборщику. Волей-неволей владелец
лишится какой-то части благ; но сборщику придется
502
урезать себя в харчах, которых он и при хорошем урожае
никогда не имел вдосталь. За последние недели в лон-
донских газетах бросались в глаза такого сорта заго-
ловки: «Бродяг избыток, а хмеля мало, и он
ещене созрел». Или заметки в таком духе: «С хмель-
ников поступают печальные вести: внезапное прояснение
погоды привлекло в Кент сотни сборщиков, но им при-
ходится ждать, пока хмель созреет. В работном доме
Дувра сегодня в три раза больше бродяг, чем было в это
время в прошлом году, и в других городах по той
же причине скопилось большое число безработных по-
денщиков». В довершение бед, когда уже, наконец, при-
ступили к сбору, разразилась страшная буря с грозой и
градом, уничтожившая почти весь хмель и едва не погу-
бившая людей. Хмель сорвало с жердей и повалило на
землю, а сборщики едва не утонули, спасаясь от круп-
ного града в землянках и палатках на топких низинах.
После бури на них жаль было смотреть: их положение
было еще тяжелее, чем прежде, — ибо, как ни плох был
урожай, все же каждый рассчитывал заработать хоть
несколько пенсов, а тут пришлось не солоно хлебавши
тащиться назад в Лондон.
— Что ж, подметать нам его, что ли? — говорили
они, отворачиваясь от земли, по щиколотку устеленной
хмелем.
Те, кто остался обирать полуголые стебли, негодовали,
что за шиллинг должны сдать семь бушелей 1 хмеля, как
и в урожайный год, когда хмель первоклассный.
Я побывал в Тестоне, а также в Восточном и Запад-
ном Фарлее, вскоре после бури, слышал ропот сборщиков
и видел гниющий на земле хмель. В парниках Бархам-
Корта градом выбило тридцать тысяч стекол и уничто-
жило все — персики, сливы, груши, яблоки, ревень,
капусту и свеклу.
Это было, разумеется, довольно печально для пред-
принимателей, но, даже в худшем случае, ни один из них
не остался без обеда. Однако именно этим людям печать
пространно выражала сочувствие, с нудными подробно-
1 Бушель — мера сыпучих и жидких тел. Равен приблизи-
тельно 36,3 литра.
503
стями сообщая об их убытках. Например: «М-р Херберт
Лени исчисляет свои потери в 8000 фунтов стерлингов;
м-р Фремлин, владелец прославленного пивоваренного
завода, арендующий всю землю в этом округе, потерпел
убыток на сумму в 10000 фунтов; столь же сильно по-
страдал брат Херберта Лени, владелец пивоваренного
завода в Уотерингбюри». Что касается сборщиков
хмеля, то о них никто даже и не подумал. Тем не ме-
нее я беру на себя смелость утверждать, что для вечно
голодного м-ра Вильяма Баглса и его вечно голодной
жены и вечно голодных детишек лишиться нескольких
даже самых скудных обедов гораздо большее несчастье,
чем для пивовара Фремлина потерять десять тысяч фун-
тов стерлингов; тем более что трагедия Баглса может
быть умножена на тысячи таких же, а трагедию Фрем-
лина едва ли можно помножить на пять.
Желая собственными глазами увидеть, как идут дела
у такого Баглса и его собратьев, я надел свой костюм ко-
чегара и отправился на поиски работы. Компанию мне
составил Берт — молодой сапожник из Восточного Лон-
дона, большой охотник до всяких приключений. По
моему совету, он обрядился в самое что ни на есть старье
и всю дорогу от Мейдстоуна беспокоился, дадут ли нам,
таким оборванцам, работу.
И не так уж он был неправ. Когда мы зашли пере-
кусить в придорожный трактир, хозяин не спускал с нас
подозрительного взгляда и, лишь убедившись, что у нас
есть деньги, стал чуть любезнее. Местные жители, встре-
чавшиеся на пути, поглядывали на нас, точно говоря:
«Это что за птицы такие?» А гуляки из Лондона, про-
носясь мимо в экипажах, с гиканьем и улюлюканьем вы-
крикивали оскорбления по нашему адресу. Однако к
концу пребывания в этом районе мой друг понял, что мы
одеты ничуть не хуже, а, пожалуй, даже лучше любого
сборщика хмеля. Нам довелось увидеть в тот день просто
фантастические лохмотья.
— Отлив! — крикнула своим товаркам какая-то жен-
щина, похожая на цыганку, когда мы подошли к ларям,
куда сборщики сваливали хмель.
— Понял?—шепнул мне Берт.— Это она на твой
счет прсехалась.
5Л
Да, я понял. Сказано было метко. Во время отлива
судно не выходит в море, и матросы вынуждены оста-
ваться на берегу. Мое появление в матросской фуфайке
на хмелевой плантации в Кенте красноречиво доказывало,
что я «сухопутный» моряк, что я сел на мель, как садится
лодка при морском отливе.
— Не найдется ли для нас работенки, хозяин? —
спросил Берт у пожилого управляющего с симпатичным
лицом, который был чем-то очень занят.
Тот решительно ответил: «Нет». Но Берт не отста-
вал от него, я тоже, и, куда бы он ни двинулся, мы сле-
довали за ним. Так мы обошли чуть не все поле. То ли
ему понравилась наша настойчивость, которую он при-
нял за особое рвение к труду, то ли его тронул наш не-
счастный вид и рассказ о злоключениях, но в конце кон-
цов он смилостивился и указал на ларь для хмеля —
единственный свободный, и, как оказалось, потому, что
двое рабочих ушли отсюда, не сумев заработать на про-
питание.
— Но чтоб без хулиганства, слышите?! —предупре-
дил управляющий, оставляя нас работать в обществе
женщин.
Была суббота. Мы знали, что рабочий день скоро
кончится, и усердно принялись за дело, желая прове-
рить, удастся ли нам заработать хотя бы на соль. Работа
оказалась легкая, прямо-таки женская. Мы сидели на
краю ларя, между шпалерами, по которым вился хмель,
и человек, обрывавший его, бросал нам сверху крупные
душистые ветки. За час мы научились на ощупь находить
шишки и срывать их разом по полдесятка. В этом и за-
ключалась вся премудрость.
Мы действовали проворно, не отставая от женщин,—
и все же их лари наполнялись быстрее: им помогали стап
ребятишек, которые обрывали хмель обеими руками.
— Наголо обрывать не разрешается,— сказала нам
какая-то женщина.
Мы поблагодарили ее и стали оставлять стебельки.
Скоро мы убедились, что мужчине, работая в оди-
ночку, здесь не прокормиться. Женщины, даже дети, успе-
вали сделать не меньше мужчины: ему не под силу сорев-
новаться с матерью, окруженной выводком ребятишек;
505
они работают как одно целое, и их совместные старания
определяют заработок.
— Я голоден, как зверь, Берт,— сказал я. Мы в тот
день еще не обедали.
— Я сам готов лопать хмель, черт побери,— ото-
звался он.
И мы принялись сетовать на то, что не позаботились
обзавестись потомством,— вот и нет у нас в столь труд-
ную минуту помощников! Так мы коротали время, раз-
влекая своей болтовней соседей. К нам начал проявлять
расположение деревенский паренек, обязанностью кото-
рого было выдергивать жерди и подбирать с земли упав-
шие цветы,— нет-нет, да и подбросит в наш ларь горсть
шишек.
От этого парня мы узнали, на какой «аванс» можно
тут рассчитывать. Рабочему платят шиллинг за семь бу-
шелей хмеля, но чтобы получить этот шиллинг, нужно
сдать двенадцать бушелей,— то есть за пять бушелей
деньги задерживаются. Так хозяева закрепляют сбор-
щика до конца работ, независимо от того, хороший уро-
жай хмеля или плохой; особенно же, когда он плохой.
Впрочем, сидеть на солнышке было приятно: золоти-
стая цветочная пыльца сыпалась с рук, острый аромат
хмеля щекотал ноздри, а воспоминание о шумных горо-
дах, откуда пришли сюда все эти люди, затуманилось,
отодвинулось куда-то далеко. Бедные, горемычные оби-
татели трущоб! И они стремятся на простор полей, и их
одолевает смутная тоска по земле, с которой их согнали,
тоска по ветру, дождю, солнцу и вольному воздуху, не-
оскверненным городской грязью. Как море манит моряка,
так манит их плодородная земля, и в каждом хилом, не-
расцветшем теле живет душа далеких предков, которые
не знали городов. И эту душу безотчетно волнуют и ра-
дуют звуки, краски и запахи земли, потому что в крови
людей еще живут воспоминания, хоть памятью они
давно утрачены.
— Хмель весь, приятель,— вздохнул Берт.
Было уже пять часов, и нам прекратили подачу вет-
вей, чтобы сборщики успели привести все в порядок,
потому что по воскресеньям не работали. Целый час то-
мились мы без дела в ожидании учетчиков. К вечеру по^
506
холодало, и ноги у нас изрядно застыли. Рядом с нами
две женщины и шестеро ребятишек собрали девять бу-
шелей хмеля. У нас же с Бертом по обмеру оказалось
пять бушелей. Тоже не плохо, если принять во внима-
ние, что дети наших конкуренток были в возрасте от де-
вяти до четырнадцати лет.
Пять бушелей! Значит, за три с половиной часа мы
вдвоем заработали восемь с половиной пенсов. По че-
тыре с четвертью пенса на брата,— чуть больше одного
пенса в час! В виде аванса мы могли получить только
пять пенсов; впрочем, за неимением мелочи учетчик вру-
чил нам шестипенсовик. Он остался глух к нашим моль-
бам, повесть о наших бедах не тронула его сердца. Он
твердо стоял на том, что мы и так получили на пенс
больше, чем следовало, и с тем удалился.
Допустим на минуту, что мы и в самом деле те, за
кого себя выдаем,— бедняки без гроша за душой,— и по-
смотрим, как развертывались бы события дальше. Над-
вигалась ночь, а мы еще не ужинали, даже не обедали,
и на двоих имели шесть пенсов. Я один легко проел бы
все эти шесть пенсов, и Берт тоже. Ясно было во всяком
случае, что, удовлетворив шестью пенсами желудок на
одну шестую, мы оставили бы его на пять шестых воз-
мущенным такой несправедливостью. Далее. Очутившись
снова без денег, мы должны были бы ночевать под за-
бором, что, возможно, не так уж страшно, разве только
холод отнял бы добрую половину тепла, полученного
нами от еды. А завтра — воскресенье, работать воспре-
щено. Но как утихомирить глупый желудок?! Где взять
деньги, чтобы набить его три раза в воскресенье и два-
жды в понедельник? (Ведь следующего «аванса» можно
было ждать только в понедельник вечером!) Мы знали,
что ночлежки переполнены, а обратившись за подаянием
к фермерам, мы рискуем угодить в тюрьму на четырна-
дцать суток. Что оставалось делать? Мы посмотрели друг
на друга с отчаянием... Вовсе нет, ничуть не бывало!
Мы от души возблагодарили бога за то, что он со-
творил нас непохожими на других людей, особенно на
сборщиков хмеля, и зашагали по дороге в Мейдстоун,
побрякивая серебряными монетами, которыми запас-
лись, выходя из Лондона.
507
Глава пятнадцатая
МАТЬ МОРЯКОВ
Эти глупые крестьяне, которые держат па
своих плечах царские троны, приносят славу
государственным деятелям, обеспечивают гене*
ралам прочные победы, оставаясь в то же время
невежественными, апатичными или исполнен*
ними тупой ненависти; вти крестьяне, которые
своим трудом движут мир, хотя их заста-
вляют уничтожать друг друга во имя бога,
короля и биржи, — вти мечтатели, жалкие глуп-
цы, заслужили себе бессмертие, а они позво-
ляют командовать собою какой-нибудь разво-
лоченной кукле и отдают свою жизнь в распо-
ряжение денежного мешка.
Стивен Крейн
Меньше всего можно было рассчитывать на встречу
с «Матерью моряков» в сердце Кента, но именно там я
ее нашел — на убогой улице, в бедном районе Мейд-
стоуна. На окнах ее дома не виднелось никаких объяв-
лений о сдаче внаем комнат, и мне пришлось долго ее
уговаривать, прежде чем она согласилась пустить меня
переночевать в своем зальце. Вечером того же дня я за-
шел в подвал, где у них была кухня, побеседовать с нею и
с ее мужем — Томасом Магриджем.
Во время этой беседы тонкости и условности слож-
ной цивилизации нашего машинного века перестали для
меня существовать. Мне казалось, что я проникаю под
кожу, добираюсь до тайников души этого удивительного
островного племени, найдя какой-то сгусток всех его
черт в супружеской паре Магриджей. Я обнаружил и
дух странствий, увлекавший сынов Альбиона за моря и
океаны, и колоссальные заблуждения, не раз заставляв-
шие англичан ввязываться в нелепые инциденты и бес-
смысленные войны, и слепую настойчивость, и упрям-
ство, приведшие их к имперскому величию; и наравне с
этим я обнаружил огромное, непостижимое долготерпе-
ние этого народа, безропотно несущего тяжкое бремя
труда от рождения до смерти и покорно посылающего
лучших своих сынов в далекие страны воевать и колони-
зировать чужие земли.
Томасу Магриджу семьдесят один год. Он мал ро-
стом,— из-за этого его и не взяли в солдаты. Он жил
безвыездно на одном месте и работал. Все воспоми-
508
пания его детства связаны с работой. Труд — единст-
венное, что он знал,— работал и работал всю свою
жизнь, трудится и сейчас. Каждое утро старик встает
с петухами и спешит на поденную работу,— он чуть
ли не с пеленок поденщик. Жене его семьдесят три
года. Семи лет она начала работать в поле — сначала
наравне с мальчишками, потом — с мужчинами. И по
сей день она не перестает трудиться — убирает в доме,
стирает, варит, печет, а теперь еще готовит и для
меня и заставляет меня краснеть, убирая по утрам мою
постель. Старики проработали более шестидесяти лет, но
ничего не накопили, и впереди их не ждет ничего, кроме
работы. Тем не менее они довольны. Ни на что другое
они и не рассчитывают, ни о чем другом и не мечтают.
Живут они скромно. Потребности их весьма ограни-
ченны: кружка пива после рабочего дня за кухонным сто-
лом, еженедельная газета, которая читается семь вече-
ров подряд, и беседа — вялая и однообразная, как
жвачка. Со стены кухни смотрит на них с гравюры ху-
денькая ангелоподобная девушка; под гравюрой надпись:
«Наша будущая королева». А с пестрой литографии ря-
дом глядит пожилая полная дама. «Наша королева в свой
брильянтовый юбилей»,— прочел я внизу.
— Слаще нет, чем хлеб, добытый в поте лица,— из-
рекла миссис Магридж, когда я намекнул, что уже пора,
пожалуй, им обоим и отдохнуть.
А муж ее в ответ на мой вопрос: есть ли им под-
мога от детей, сказал так:
— Нет, и мы не нуждаемся в помощи. Будем рабо-
тать — я и мать,— пока ног не протянем.
И миссис Магридж энергично закивала головой в
знак поддержки и одобрения.
Старуха произвела на свет пятнадцать человек детей,
но одни уехали, другие умерли. Самая младшая, их
«бэби», живет в Мейдстоуне, ей двадцать семь лет. Дети
обзавелись семьями, и теперь у них овей дела и заботы,
как оно и положено семейным людям.
Где же дети? Спросите лучше, где их только нет!
Лиззи в Австралии, Мери в Буэнос-Айресе, Полл
в Нью-Йорке, Джо умер в Индии... В угоду гостю
509
упомянули всех — и живых и покойных, и солдата, и мат-
роса, и жену колониста.
Мне показали фотографию, изображающую молод-
цеватого парня в солдатской форме.
— А это который из ваших сыновей ? — спросил я.
Они дружно рассмеялись. Да разве же это сын? Это
внук! Только что из Индии, солдат, королевский гор-
нист. В одном полку с ним служит и его брат. И за-
мелькали передо мной сыновья и дочери, внуки и
внучки — мировые путешественники, строители импе-
рии... Впрочем, и старики, не покидавшие родины, тоже
помогали строить империю.
«Мать моряков» живет на мысу,
Где шумит морская волна.
Бродячее племя своих сынов
Шлет в океаны она.
И гибнут они — у берегов
И в волнах открытых вод.
Усталая мать получает весть
И новых на смену шлет.
Но «Мать моряков»» больше не дает потомства. Силы
иссякают, да и на планете уже много лишних. Пусть
теперь жены сыновей продолжают род,— она свой долг
выполнила. Люди, некогда именовавшиеся англичанами,
превратились ныне в граждан Австралии, Африки, Аме-
рики. Англия так упорно усылала за океан «лучших своих
сынов», а тех, кто не уехал, подвергает столь безжалост-
ному истреблению, что теперь ничего другого ей и не
остается, как, забившись в кухню, глядеть долгими но-
чами на портреты царствующих особ.
Исчезла порода истых моряков британского торго-
вого флота. Торговый флот не вербует больше таких
«морских волков», как те, кто сражался под водитель-
ством Нельсона при Трафальгаре и на Ниле. Теперь
матросами на торговых судах служат все больше ино-
странцы, хотя командуют ими попрежнему англичане,
которые любят в случае чего гнать вперед представителей
других наций. В Южной Африке буры учат британцев,
как надо воевать, а британские офицеры допускают
ошибку за ошибкой и то и дело попадают впросак; на
510
родине же, в Англии, городская беднота истерически ими-
тирует буйное веселье, а военное министерство под шумок
снижает норму роста для новобранцев.
Да иначе и быть не может. Даже самый благодуш-
ный британец не может рассчитывать на долголетие,
обескровливая себя полуголодной жизнью. Рядовые Маг-
риджи вынуждены переселяться в города, и там они пло-
дят малокровное, хилое потомство, для которого не хва-
тает еды. Силы расы, говорящей на английском языке,
сосредоточены сегодня не на тесном маленьком британ-
ском острове, а в Новом Свете, за океаном, куда пере-
кочевали сыновья и дочери миссис Магридж. «Мать мо-
ряков» уже доигрывает свою роль, на мировой арене,
хоть она и не понимает этого. Пора ей на покой, пора
дать отдых усталому телу, и если старческая немощь не
приведет ее в ночлежку или в работный дом, то это по-
тому, что она вырастила себе детей на черный день.
Глава шестнадцатая
СОБСТВЕННОСТЬ ПРОТИВ личности
Право частвой собственности настолько
расширилось, что право общества почти пол*
ностью исчезло, и едва ли будет преувеличе-
нием схавать, что благосостояние, жизненные
удобства и гражданские свободы большинства
населения брошены к ногам малой кучки соб-
ственников, которые не занимаются никаким
трудом.
Джозеф Чемберлен
При цивилизации, которая носит откровенно утили-
тарный характер, культивируя собственность, а не
душу,— собственность неизбежно начинает попирать
личность, и всякое нарушение прав собственности ка-
рается строже, нежели нарушение прав личности. Чело-
век, вынужденный спать под открытым небом из-за того,
что ему нечем уплатить за койку в ночлежке, представ-
ляется куда более опасным преступником, чем тот, кото-
рый в кровь избил жену и переломал ей ребра. Под-
ростка, выкравшего полтора десятка груш из товар-
ного вагона богатой железнодорожной компании, сочтут
577
более серьезной угрозой для общества, чем молодого
хулигана, напавшего без всякого повода на семидесятилет-
него старика. Девушку, которая обманом сняла угол,
сказав, что имеет работу, обязательно подвергнут суро-
вому наказанию,— иначе она и ей подобные взорвут, чего
доброго, всю систему частной собственности. Вот если
бы она бесстыдно фланировала ночами по Пикадилли
и Стрэнду, полиция не преследовала бы ее и уж она за-
работала бы себе на комнату.
Привожу в качестве образца выдержки, сделанные
мною из судебных отчетов за одну неделю:
«Полицейский суд, Уиднис. Судьи: Госсэдж и Нийл.
Обвинялся Томас Линч в том, что он в пьяном виде на-
рушил общественный порядок и напал на полисмена.
Обвиняемый похитил из-под стражи женщину, нанес по-
бои полисмену и бросал в него камнями. Приговорен к
штрафу: как за первую судимость — 3 шиллинга 6 пенсов,
и за оскорбление действием — 10 шиллингов плюс судеб-
ные издержки.
Полицейский суд в Куинс-парке, Глазго. Городской
судья Норман Томсон. Джон Кейн признал себя винов-
ным в избиении жены. Имел до этого пять судимостей.
Приговорен к штрафу в 2 фунта 2 шиллинга.
Судебная коллегия Тонтонского графства. Джон
Пейнтер, высокий, здоровенный детина, называющий себя
рабочим, привлечен к ответственности за избиение жены.
У нее обнаружены два больших кровоподтека под гла-
зами, сильная опухоль лица. С Пейнтера взыскан штраф
1 фунт 8 шиллингов, включая судебные издержки, и взята
подписка о том, что он будет соблюдать общественное спо-
койствие.
Полицейский суд, Уиднис. Рассматривалось дело Ри-
чарда Бествика и Джорджа Хэнта, нарушивших границы
чужого владения с целью охоты на дичь. Оба пригово-
рены к штрафу: Хэнт — на 1 фунт плюс судебные из-
512
держки, Бествик — на 2 фунта плюс судебные издержки:
штраф заменен одним месяцем тюремного заключения
ввиду неплатежеспособности.
Полицейский суд. Шафтсбери. Судья — мэр города
мистер Карпентер. Обвиняемый Томас Бейкер приговорен
к тюремному заключению на четырнадцать суток за то,
что спал на улице.
Центральный полицейский суд, Глазго. Судья Дэнлоп.
Подросток Эдуард Моррисон обвинялся в краже пят-
надцати груш из железнодорожного вагона. Приговорен
к тюремному заключению на семь суток.
Полицейский суд, Донкастер. Судьи: Кларк и другие.
На основе закона о борьбе с браконьерством рассматри-
валось дело Джеймса Мак-Гоуана. У обвиняемого най-
дены капканы и много кроликов. Приговор: штраф в
2 фунта стерлингов плюс судебные издержки или один
месяц тюрьмы.
Графство Данфермлайн. Шериф Джиллеспи. Шахтер
Джон Йонг признал себя виновным в избиении Але-
ксандра Сторрара. Обвиняемый избивал истца кулаками
по голове и телу, потом повалил на землю и ударил кре-
пежным бревном. Приговорен к штрафу в 1 фунт стер-
лингов.
Полицейский суд, Керкалди. Судья Дишарт. Саймон
Уокер признал себя виновным в том, что ударил человека
и сбил с ног без всякого повода. Судья охарактеризовал
обвиняемого как личность, представляющую серьезную
угрозу для всего района, и оштрафовал его на 30 шил-
лингов.
Полицейский суд, Мэнсфилд. Суд в составе мэра го-
рода и судебных заседателей Ф. Тернера, Дж. Уитекера,
Ф. Тидсбери, Е. Холмса и д-ра Р. Несбитта слушал дело
по обвинению Джозефа Джексона в нападении на Чарлза
513
Нэнна. Джексон без каких-либо оснований напал на
истца, повалил его на землю и нанес удар в голову. Нэнн
потерял сознание и находился после этого две недели на
излечении. Джексон оштрафован на 21 шиллинг.
Графство Перт. Шериф Сим. Судился за браконьер-
ство Давид Митчелл, имевший две судимости, послед-
нюю— три года назад. Перед шерифом возбуждено хо-
датайство о снисхождении ввиду преклонного возраста
обвиняемого — шестьдесят два года, а также ввиду того,
что он не сопротивлялся при аресте. Приговорен к тю-
ремному заключению сроком на четыре месяца.
Графство Дон ди. Заместитель шерифа, достопочтен-
ный Р. Уокер судил за браконьерство Джона Мэрей, До-
налда Крэга и Джеймса Паркса. Крэг и Паркс пригово-
рены каждый к штрафу в 1 фунт стерлингов, который
может быть заменен четырнадцатью сутками тюрьмы, Мэ-
рей— к штрафу в 5 фунтов стерлингов или к одному
месяцу тюрьмы.
Полицейский суд, Ридинг. Суд в составе У. Монка,
Ф. Парфитта, X. Уолиса, Г. Гилэгэна рассмотрел дело
Альфреда Мастерса, шестнадцати лет, обвиняемого в том,
что он спал на пустыре и не имеет видимых средств к су-
ществованию. Приговор — семь суток тюрьмы.
Салсбери. Судебная коллегия в составе мэра, С. Хос-
кинса, Г. Фулфорда, Е. Александра и У. Марлоу рас-
смотрела дело Джеймса Мора по обвинению в краже пары
сапог со двора магазина. Приговор: тюремное заключение
сроком на двадцать один день.
Полицейский суд, Хорнкасл. Судьи: его преосвящен-
ство У. Массингберд, его преосвященство Дж. Грэхем и
м-р Лукас Колкрафт. Молодой рабочий Джордж Брекен-
бери обвинялся в том, что без малейших оснований со-
вершил, как это квалифицировал суд, зверское нападение
на Джеймса Фостера, старика семидесяти лет. Обвиняе-
мый оштрафован на 1 фунт 5 шиллингов 6 пенсов.
514
Уорксоп. Судебная коллегия в составе Ф. Фолджамбе,
Р. Эдисона и С. Смита рассмотрела иск священника
Лесли Грэхема к Джону Пристли, который нанес ему
оскорбление действием. Обвиняемый в пьяном виде катил
коляску с ребенком наперерез проезжавшей подводе; при
столкновении коляска опрокинулась и ребенок выпал на
мостовую. Подвода переехала коляску, но ребенок остался
невредим. Пристли бросился избивать возчика, а когда
священник Грэхем, наблюдавший эту сцену, выразил ему
порицание, то Пристли избил и священника. Пострадав-
шему оказана медицинская помощь. Обвиняемый приго-
ворен к штрафу в 40 шиллингов с оплатой судебных
издержек.
Полицейский суд, Ротергам, Уэст Райдинг. Судьи
С. Райт, Г. Пью и полковник Стодарт слушали дело Бенд-
жамена Стори, Томаса Браммера Сэмюэла Уилкока, об-
виненных в браконьерстве. Приговор: тюремное заклю-
чение сроком на один месяц каждому.
Полицейский суд, графство Саутгемптон, в составе
адмирала Дж. Раули, X. Кэлм-Симора и др., рассмотрел
дело Генри Торрингтона, привлеченного к ответствен-
ности за то, что спал на улице. По решению суда подсуди-
мый заключен в тюрьму на семь суток.
Полицейский суд, Экингтон. Суд в составе майора
Л. Баудена, Р. Ейри, X. Фаулера и д-ра Корта пригово-
рил Джозефа Уотса, укравшего из сада девять кустов па-
поротника, к тюремному заключению на один месяц.
Рипли. Судебная коллегия в составе Дж. Уилера,
У. Бембриджа и М. Хупера рассмотрела в соответствии
с законом о борьбе с браконьерством дело Винсента Ал-
лена и Джорджа Холла, похитивших большое количество
кроликов, и Джона Спархема, содействовавшего им. Холл
и Спархем оштрафованы на 1 фунт 17 шиллингов 4 пенса,
Аллен — на 2 фунта 17 шиллингов 4 пенса, с оплатой
судебных издержек. Подсудимые заключены в тюрьму
ввиду их неплатежеспособности — первый и второй на че-
тырнадцать суток, третий на один месяц.
34 Джек Лондон, т. 2 515
Полицейский суд Юго-западного района, Лондон.
Судья м-р Роуз. Арестованный Джон Пробин обви-
нялся в нанесении тяжелого увечья полисмену. Пробин
избил свою жену, а также постороннюю женщину, ста-
равшуюся его остановить. Полисмен уговаривал его пойти
домой, но Пробин внезапно сбил его с ног ударом в лицо
и продолжал избивать и душить лежачего. Затем он
преднамеренно ударил полисмена по самому опасному
месту и серьезно ранил его. Приговор суда: шесть недель
тюремного заключения.
Полицейский суд, Ламбет, Лондон. Судья м-р Хоп-
кинс. «Бэби» Стюарт, девятнадцати лет, назвавшая себя
хористкой, заключена под стражу за то, что преднаме-
ренно нанесла содержательнице пансиона Эмме Брейзер
убыток в пять шиллингов. Подсудимая сняла меблирован-
ную комнату в доме Эммы Брейзер на Атуэлл-роуд, за-
явив, что служит в Королевской опере. После того как
Стюарт бесплатно пользовалась пансионом м-сс Брейзер
в течение трех дней, последняя навела справки и, узнав,
что квартирантка солгала, потребовала ее ареста. Аресто-
ванная заявила суду, что хотела бы работать, но не может
из-за тяжелой болезни. Приговор суда: шесть недель тя-
желых принудительных работ».
Глава семнадцатая
«НЕПРИГОДНОСТЬ»
Я скорей уж согласился бы умереть на боль*
той дороге под открытым небом. Я скорей бы
согласился умереть с голоду на вольном воз-
духе, или утонуть в гордой морской пучине,
или погибнуть от пули в самозабвении же-
стокой битвы, нежели влачить скотское суще-
ствование в зловонном аду и после всего испу-
стить дух на нищенской постели.
Роберт, Блэтчфорд
Я приостановился на майлэндском пустыре, привле-
ченный спором в группе мужчин. Был вечер; спорившие,
на вид солидные рабочие, окружили одного из своих —
человека лет тридцати с приятным и открытым лицом —
и довольно горячо отчитывали его.
516
— Ну, а как насчет этой шантрапы иммигрант-
ской? — наскакивал один.— Как насчет евреев из Уайт-
чепела, которые душат нас, вырывают работу из-под носа?
— Да они разве виноваты?—последовал ответ.—
Они такие же люди, как мы, и тоже жить хотят. Нельзя
винить человека за то, что он продает свой труд де*-
шевле, чем ты, и занимает твое место.
— Понятно. А что же будут делать моя жена и
дети? —не унимался собеседник.
— Ишь ты какой! А у него нет, что ли, жены и де-
тей? Собственные жена и дети для него дороже, чем
твои. Он не может видеть, как они голодают,— вот он
и продает свой труд по дешевке; а ты катись, куда хо-
чешь. Но чем же он, бедняга, виноват? Какой у него
выход? Плата всегда снижается, когда на одно место
хотят попасть двое. Тут все дело в конкуренции, а не в
человеке, который согласен работать дешевле.
— Но у тех, кто в профсоюзе, плата не снижается! —
возразили ему.
— То-то и оно. Профсоюз не допускает конкуренции,
зато в таких отраслях, где нет союза, становится еще труд-
нее. Вот туда и проникают эти дешевые руки из Уайтче-
пела. Это все неквалифицированный народ, непрофсоюз-
ный, они рвут друг у друга работу, и нашу прихватят за-
одно, если у нас не будет защиты — сильного профсоюза.
Не углубляя спора, этот человек показал своим собе-
седникам, что, когда двое борются за одно место, зара-
боток обязательно снижается. Если бы он проанализи-
ровал глубже, то пришел бы к выводу, что даже проф-
союз с двадцатью тысячами членов не в состоянии удер-
жать заработную плату на определенном уровне, когда
двадцать тысяч безработных рвутся занять их место.
Это превосходно подтверждается теперь, при возвра-
щении демобилизованных солдат из Южной Африки.
Положение их поистине отчаянное — десятками тысяч
они вливаются в армию безработных. По всей Англии
снижается заработная плата, что вызывает трудовые кон-
фликты и забастовки, а безработные ждут не дождутся
подхватить инструменты, брошенные забастовщиками.
Потогонная система труда и нищенские заработки,
сонмы безработных и бездомных людей, лишенных даже
34* 517
разового пристанища,— все это неизбежно, когда предло-
жение труда превышает спрос. Женщины и мужчины,
которых я встречал на улицах, в городских ночлежках
и «обжорках» Армии спасения, приходят туда вовсе
не потому, что такую жизнь они считают «малиной».
Я достаточно подробно описал, какие мучения выпадают
на их долю, и, думаю, для каждого ясно, что их житье —
далеко не «малина».
Трезвый расчет показывает, что в Англии выгоднее
работать за двадцать шиллингов в неделю и питаться
регулярно и спать в постели, чем слоняться по улицам.
Ведь бродяге куда труднее: и работа у него более тяже-
лая и платят ему меньше. Я рассказал, как проводит он
свои ночи и как, вконец измученный, плетется в «па-
лату случайного ночлега» отдохнуть. Ясно, что такая
жизнь — не сласть. Перетрепать четыре фунта пеньки,
раздробить двенадцать центнеров камня или проделать
совершенно омерзительную работу за корку черствого
хлеба и койку...— да это же безрассудное транжирство
со стороны клиентов! А со стороны государства — это
чистый грабеж. Оно платит людям значительно
меньше, чем платил бы за такой труд капиталист-
предприниматель. Делая то же самое для частного хо-
зяина, рабочий имел бы лучшую постель и лучшую пищу,
больше бодрости и — самое главное — больше свободы.
Итак, повторяю, посетители «палаты случайного ноч-
лега» поневоле занимаются транжирством. И люди сами
это понимают, что явствует из того, как они чураются по-
добных заведений, пока изнеможение не загонит их туда.
Почему же все-таки они туда идут? Вовсе не потому, что
у них отбита охота к труду. Совсем наоборот — у них нет
никакой охоты бродяжить. В Соединенных Штатах бро-
дяга — это почти всегда рабочий, которому неохота тру-
диться. Он считает, что бродяжничать легче, чем рабо-
тать. В Англии же дело обстоит иначе. Здесь власти
предержащие делают все возможное, чтобы отбить у бро-
дяги охоту бродяжить,— и, надо признать, весьма ус-
пешно добиваются своей цели. Бродяге ясно, что за два
шиллинга он ел бы три раза в день, имел бы постель да
выкроил бы еще два-три пенни на мелкие расходы. И, ко-
нечно, он предпочел бы заработать эти два шиллинга.
518
а не пользоваться милостью ночлежки,— ведь и работа
была бы полегче и не пришлось бы терпеть такого уни-
жения. Почему же он не работает? Потому, что людей,
желающих работать, больше, чем свободных мест.
Когда предложение труда превышает спрос, начи-
нается процесс отсева. Изо всех отраслей промышлен-
ности вытесняются менее работоспособные рабочие. Ока-
завшись лишними, они уже не в состоянии подняться, а
обречены падать все ниже и ниже, пока не докатятся до
того места в капиталистическом обществе, для которого
их найдут пригодными. Самые же непригодные безжа-
лостно и неумолимо вытесняются и отсюда и летят на
дно, в Бойню, где в муках погибают.
Достаточно одного взгляда на этих признанных не-
пригодными и попавших на дно людей, чтобы убедиться,
какими они здесь становятся развалинами — в умствен-
ном, физическом и моральном отношениях. Исключение
составляют новички — эти просто еще неопытны, и раз-
рушительный процесс пока только начинает делать свое
страшное дело. Запомним, что все силы здесь губи-
тельные, иных нет. Здоровое тело (сохранившееся благо-
даря неповоротливому мозгу) вскоре обезображивается,
а чистая душа (сохранившаяся по причине телесной сла-
бости) быстро становится грязной и испорченной. Смерт-
ность на дне особенно высока, но, несмотря на это, люди
слишком долго страдают, прежде чем их постигнет конец.
Так и создаются Бездна и Бойня. Процесс непрерыв-
ного вытеснения происходит повсюду, во всех отраслях
промышленности,— менее пригодных вырывают, как сор-
ную траву, и швыряют вниз. А непригодными люди ста-
новятся в силу разных причин. Механик, лишенный чув-
ства ответственности и почитающий постоянную работу
тягостью, будет опускаться до тех пор, пока не очутится
в рядах чернорабочих — то есть там, где вообще не су-
ществует постоянной работы и где человек мало за что
отвечает. Опускаются на дно — кто быстро, а кто посте-
пенно — медлительные и неповоротливые рабочие, люди
с неразвитым телом или умом, а также те, кто не обла-
дает физической выносливостью. Но непригодными ста-
новятся и хорошие рабочие, получившие увечья в резуль-
тате какого-нибудь несчастного случая, и состарившиеся
519
рабочие, утратившие былую энергию и смекалку; и для
них начинается страшный, безостановочный спуск на дно,
где их уже не ждет ничего, кроме смерти.
Статистика Лондона рисует ужасающую картину. На-
селение столицы — это одна седьмая часть всего насе-
ления Великобритании; по ежегодному подсчету, каждый
четвертый из всех умерших здесь за год взрослых
окончил свои дни в благотворительном учреждении:
либо в работном доме, либо в больнице, либо в бога-
дельне. Но ведь людей состоятельных не постигает по-
добный конец, значит ясно, что смерть в благотвори-
тельном учреждении — это удел примерно каждого
третьего взрослого рабочего.
В качестве примера того, как хороший рабочий может
вдруг оказаться непригодным и что с ним в таком слу-
чае происходит, я должен рассказать о судьбе тридцати-
двухлетнего Мак-Гарри, обитателя работного дома. Ци-
тирую выдержки из его сообщения о себе, приведенного
в годовом отчете профессионального союза:
«Я служил на заводе Сэлливена в Уиднисе, который
больше известен под названием «Британский содовый
завод». В тот вечер я работал в сарае, и мне надо было
пройти через заводской двор. Было десять часов, но там
не горело ни одного фонаря. Иду я через двор и вдруг
чувствую: чем-то зацепило мою ногу, прямо-таки отры-
вает ее. Не помню, что со мной было дальше, два дня я
пролежал без сознания. Только в воскресенье вечером я
пришел в себя и узнал, что нахожусь в больнице. «Что
с моими ногами?» — спросил я у сиделки, и она сказала,
что обе ноги у меня отрезаны.
Во дворе в заторной яме работала мешалка со ско-
ростью три оборота в минуту, а яму ничем не покрыли и
не загородили. После несчастного случая со мной мешал-
кой перестали пользоваться и прикрыли яму листом же-
леза. Они дали мне двадцать пять фунтов стерлингов, но
не как компенсацию за увечье, а в виде пожертвования.
Так мне было сказано. Из этих денег я купил себе за де*
вять фунтов кресло на колесах.
Я работал, когда со мной случилось это несчастье; по-
лучал двадцать четыре шиллинга в неделю,— побольше
520
других, потому что я соглашался работать в любую смену.
На тяжелую работу всегда посылали меня. Управляющий
мистер Мэнтон несколько раз навещал меня в больнице.
Я попросил его подыскать мне работу, когда начал по-
правляться. Он сказал, чтоб я не беспокоился: директора,
мол, не такие уж жестокосердные, так или иначе обеспе-
чат меня. Потом мистер Мэнтон перестал приходить, а в
последний раз, когда был, пообещал мне выхлопотать
у дирекции пятьдесят фунтов, чтобы я мог уехать к моим
друзьям в Ирландию».
Бедный Мак-Гарри! Ему платили чуть побольше, чем
другим рабочим, за его особое радение и постоянную го-
товность работать в любую смену, на всякую тяжелую
работу посылали именно его, но стряслась беда — и
вот он в работном доме. Есть у него, впрочем, еще одна
возможность: вернуться на родину в Ирландию и на всю
жизнь стать обузой для друзей. Комментарии излишни.
Не надо забывать, что пригодность определяется не
личными качествами рабочего, а спросом на труд. Если
на одно место имеются три претендента, то работу полу-
чает один, а двое других, как бы способны они ни были,
зачисляются в «непригодные». Представим себе, что Гер-
мания, Япония и Соединенные Штаты захватят миро-
вой рынок железа, угля и текстиля,— немедленно сотни
тысяч английских рабочих окажутся выброшенными
за борт. Кое-кто из них эмигрирует за границу, но боль-
шинство бросится в другие отрасли промышленности и
вызовет общее потрясение сверху донизу,— и тогда худо
придется всем рабочим. Для установления равновесия на
дно Бездны будут сброшены сотни тысяч новых «непри-
годных». Или, допустим, случилось другое — все рабочие
увеличили производительность труда вдвое. Сразу мно-
гие из них оказались бы лишними и были бы все равно
отнесены к числу «непригодных», хотя каждый работал
бы в два раза лучше прежнего и лучше многих умелых
своих предшественников.
Когда работы не хватает на всех, то сколько есть
лишних, незанятых рабочих, столько и будет «непригод-
ных», обрекаемых на медленную, мучительную гибель.
521
Я ставлю себе целью показать в следующих главах своей
книги не только то, как условия работы и образ жизни
губят «непригодных» рабочих, но и то, как силами со-
временной промышленной цивилизации непрерывно и
бессмысленно создаются новые сонмы «непригодных».
Г лава восемнадцатая
ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА
Те душу готовы ва деньги продать,
Те хлеб добывают с трудом,
Иных поглощает речная гладь,
Иных — работный дом.
Золсто правит в нашей стране,
Волю свою верша.
Людская плоть тег ерь не в цене,
Но еще дешевле душа.
Когда я узнал, что в Лондоне сотни тысяч семейств
живут на недельный заработок в двадцать один шил-
линг или еще того меньше и эта часть населения состав-
ляет 1 292 1У1 человек, меня заинтересовал вопрос: как
же надо составить бюджет, чтобы семья могла сущест-
вовать и имела силы работать? Я не стал брать семью
из шести, семи или десяти человек, а взял среднюю, со-
стоящую из отца, матери и троих детей, и записал, как
там тратится 21 шиллинг, или 5 долларов 25 центов на
американские деньги.
Квартирная плата ...........
Хлеб .......................
Мясо .......................
Овощи ......................
Чай.........................
Сахар.......................
Молоко......................
Масло.......................
Мыло........................
Уголь ......................
Керосин.....................
Дрова для растфпки..........
6 шиллингов
9
6
10
4
1 шиллинг
8
4
пенсов
Итого 21 шиллинг 2 пенса
522
Достаточно вглядеться лишь во вторую графу, чтобы
понять, как мало тут места для излишеств. Один доллар
(на наши деньги) в неделю на хлеб для пятерых — то есть
два и шесть седьмых цента в день на человека,— значит,
меньше одного цента на раз, если человек ест три раза
в день! А между тем хлеб у них самая большая статья
расхода! Мяса они получают меньше, а овощей еще
меньше, чем мяса. Что касается остальных продуктов, то
их дозы настолько микроскопичны, что не заслуживают
внимания. При этом надо еще сказать, что провизия
покупается по мелочам,— а это самый дорогой и расто-
чительный метод ведения хозяйства.
Хотя такой бюджет исключает излишества и охра-
няет семью от ожирения, двадцать один шиллинг пол-
ностью уходит на еду и квартирную плату. Ни о каких
карманных деньгах не может быть и речи. Если глава
семьи выпьет кружку пива — это значит, что все члены
семьи получат меньше еды; а чем меньше они будут
есть, тем скорее станут «непригодными». Эти люди не
могут пользоваться ни омнибусом, ни трамваем; они не
имеют денег даже на конверт с маркой, не говоря уж о
воскресной поездке за город, посещении грошового ка-
баре, членстве в каком-нибудь клубе или покупке сладо-
стей, табака, книг и газет.
Но предположим, что одному из троих ребятишек
понадобились башмаки. Тогда семья на целую неделю
вынуждена отказаться от мяса. А ведь у них пять пар
ног, которые нужно обуть, и всем пятерым членам се-
мейства нужно что-то надеть на голову и как-то при-
крыть тело, поскольку закон преследует хождение в не-
пристойном виде. Словом, чтобы не замерзнуть на улице
и не попасть в тюрьму, приходится снова и снова совер-
шать насилие над собственным организмом. А что оно
совершается — это факт: отбросьте квартирную плату,
уголь, керосин, дрова и мыло, и на пропитание останется
по четыре с половиной пенса в день на человека. Если
из этих четырех с половиной пенсов еще выгадывать на
одежду, то где же взять силы работать?!
Все это достаточно тяжко. Но случилось несчастье:
отец сломал себе ногу или умер. И вот уже нет четырех
с половиной пенсов на еду, а через неделю нечем упла-
523
тить за квартиру. Тогда путь на улицу, в работный дом
или в какую-нибудь страшную лачугу, где мать будет
биться из последних сил, стараясь прокормить семью на
десять шиллингов, которые, может быть, ей удастся до-
бывать.
Хотя в Лондоне 1 292 737 человек живут на зара-
боток в двадцать один шиллинг и ниже того, мы анали-
зировали только бюджет семьи из пяти человек. Но ведь
есть семьи побольше, и есть такие, которые не распола-
гают двадцатью одним шиллингом, а многие и вовсе не
имеют постоянной работы. Естественно задать вопрос:
как же живут те? На это можно ответить лишь одно:
они не живут. Им неведомо, что такое жизнь. Они влачат
полуживотное существование, пока над ними не сми-
луется смерть.
Прежде чем заглянуть в самые глубины нищеты, рас-
смотрим положение телефонисток. Для этих чистых, све-
жих английских девушек требуется более высокий уро-
вень жизни, не такой скотский, иначе не сохранить им
своей свежести и чистоты, этим молодым английским де-
вушкам. Поступая работать на телефонную станцию, они
получают для начала одиннадцать шиллингов в неделю.
При уме и расторопности такая девушка может лет че-
рез пять дослужиться до фунта стерлингов в неделю. Не-
давно лорду Лондондерри был представлен следующий
расчет еженедельных затрат рядовой телефонистки:
Квартирная плата, топливо и
освещение....................7 шиллингов 6 пенсов
Питание дома ...............3 „ 6 „
Питание на работе...........4 „ 6 „
Проезд по городу ...........1 w 6 „
Стирка белья................1 я
Итого 18 шиллингов 0 пенсов
Итак, ни на одежду, ни
случае болезни) не остается
этих девушек получают не
четырнадцать, двенадцать
на театр (ни на лекарство в
ничего. К тому же многие из
восемнадцать шиллингов, а
и даже одиннадцать шил-
524
дингов в неделю! Но им ведь необходимо одеваться п
хочется хоть немножко развлечься, а...
Мужчина к мужчине порой справедлив,
' Но к женщине — никогда.
На конгрессе профсоюзов, происходящем в настоящее
время в Лондоне, союз рабочих газовых заводов внес
предложение обратиться в парламент с требованием из-
дать закон, запрещающий наемный труд детей моложе
пятнадцати лет. Против этой резолюции выступил пред-
ставитель объединения ткачей северных графств, член
парламента Шаклтон: он заявил, что при существующих
ставках ткачи не могут сводить концы с концами без за-
работка детей. За резолюцию голосовали представи-
тели пятисот тридцати пяти тысяч рабочих, против —
представители пятисот четырнадцати тысяч. Если пол-
миллиона рабочих протестуют против запрещения дет-
ского труда, это говорит о том, какое огромное количе-
ство рабочих не обеспечено прожиточным минимумом.
Я беседовал с женщинами в Уайтчепеле, которые шьют
пиджаки в потогонных мастерских, зарабатывая менее
одного шиллинга за двенадцатичасовой рабочий день, и
с женщинами, которые подшивают брюки, получая за это
«по-царски»—от трех до четырех шиллингов в неделю.
Недавно промелькнуло сообщение об одном богатом
торговом доме, который платит своим рабочим шесть
шиллингов (со столом) за шесть шестнадцатичасовых ра-
бочих дней. «Человек-реклама» зарабатывает четырна-
дцать пенсов в день, и этого должно ему хватить на все.
Средний недельный заработок уличного продавца от
силы десять — двенадцать шиллингов. Чернорабочие всех
профессий, за исключением докеров, получают меньше
шестнадцати шиллингов в неделю, а докеры — от восьми
до девяти шиллингов. Цифры эти точные,— они почерп-
нуты мною из отчета королевской комиссии.
Представьте себе такое: больная, умирающая старуха
содержит себя и четверых детей (и платит три шиллинга
в неделю за квартиру) тем, что клеит коробки для спи-
чек по два с четвертью пенса за гросс. Два с четвертью
пенса за двенадцать дюжин коробок, да еще покупай за
свой счет клей и шпагат для увязки! Эта женщина ни-
когда, ни на один день не прекращала работы — ни по
болезни, ни ради отдыха или развлечения. Каждый день,
включая воскресенье, она работает по четырнадцати ча-
сов, дабы выполнить норму — семь гроссов,— за что ей
платят один шиллинг три и три четверти пенса. Стало
быть, ее рабочая неделя — девяносто восемь часов, норма
труда — семь тысяч шестьдесят шесть спичечных коро-
бок и заработок — восемь шиллингов десять с четвертью
пенсов, за вычетом стоимости клея и шпагата.
Некто Томас Холмс, пользующийся известностью
священник при полицейском суде, получил в прошлом
году в качестве отклика на свою статью о положении жен-
щин-работниц следующее письмо:
«Сэр! Простите мою смелость, но, прочитав то, что
вы пишете о бедных женщинах, работающих по четырна-
дцать часов в день за десять шиллингов в неделю, я хо-
тела бы сообщить вам о своем положении. Я шью гал-
стуки и за целую неделю получаю не больше пяти шил-
лингов, а у меня на руках больной муж, которого я
должна кормить, так как сам он уже десять лет ничего
не зарабатывает».
Понимаете? Женщина, способная написать такое тол-
ковое, грамотное письмо, живет вдвоем с мужем на пять
шиллингов в неделю! М-р Холмс побывал у нее. Он
с трудом мог протиснуться в ее комнатушку, где на кро-
вати лежал больной муж и где целыми днями работала
она, ухаживая одновременно за умирающим. Тут же она
ела, мылась и спала. Кровать больного оказалась един-
ственным местом, где мистер Холмс мог сесть, да и та
была почти сплошь завалена кусками шелка и галстуками.
Больной находился в последней стадии туберкулеза; он
непрерывно кашлял, отхаркивая мокроту, и жене прихо-
дилось то и дело подбегать к нему. Пыль от галстуков по-
падала ему в легкие, а зараза из его легких попадала на
галстуки. Нельзя сказать, что это очень уж полезно для
тех, кто будет торговать этими галстуками или носить их.
М-р Холмс посетил еще один дом, где живет двена-
дцатилетняя девочка, которую судили за кражу чего-то
съестного. Оказалось, что эта девочка заменяет мать
526
двум братьям — девяти и семи лет (второй — калека) —
и маленькой сестренке, а мать их, вдова-белошвейка, не
разгибая спины, работает целый день. Она платит пять
шиллингов в неделю за комнату. Вот запись ее последних
хозяйственных расходов: чаю на полпенса, сахару на пол-
пенса, хлеба на четверть пенса, маргарина на один пенс,
керосина на полтора пенса, дров на полпенса. Милые, доб-
рые хозяюшки, представьте себе, что это вы ходите за
такими покупками и, ведя хозяйство на эти гроши,
должны прокормить семью из пяти душ да еще следить
за двенадцатилетней «мамой», как бы она не стащила
чего-нибудь для своих подопечных малышей, пока вы все
шьете и шьете бесконечные блузки и гора шитья уходит
далеко во мрак — туда, где ждет вас зияющая яма ни-
щенской могилы!
Глава девятнадцатая
ГЕТТО
Можно ль славить наше время? Чем оправдана хвала.
Если в городской клоаке гибнут души и тела?
Там, в изг. илистых проулках, в царстве рабского труда,
Женщин гонят на панели преступленье и нужда.
Там людская жизнь проходит в тесноте и темноте,
Там хозяин отнимает хлеб последний у детей,
Там гнилая лихорадка по сырой ползет стене
И о живым в одной постели спит мертвец, окостенев.
Теннисон
Было время, когда европейские нации обрекали неже-
ланных им евреев на жизнь в городских гетто. Сегодня
господствующий класс при помощи менее грубых, но не
менее жестоких средств обрекает нежеланных и все же
необходимых ему рабочих на существование в гетто, по-
ражающем своими гигантскими масштабами и невообра-
зимо чудовищными условиями жизни. Восточный Лон-
дон— не что иное, как гетто. Богатые и могущественные
не обитают в подобных местах, туда не забредает случай-
ный путешественник,— там, сбившись в кучу, живут, пло-
дятся и умирают два миллиона рабочих.
Не следует думать, что все рабочее население Лондона
ютится на Восточной стороне,— впрочем, дело явно идет
527'
к этому. В основной части города бедные кварталы один
за другим уничтожаются, и лишившиеся крова перекоче-
вывают главным образом на Восточную сторону. Только
за последние двенадцать лет в одном из восточных райо-
нов, по ту сторону Олдгейта, Уайтчепела и Майлэнда,
число жителей увеличилось на двести шестьдесят ты-
сяч — то есть больше, чем на шестьдесят процентов.
Кстати сказать, церкви в этом районе в состоянии вмес-
тить лишь одного молящегося из каждых тридцати семи
новоселов.
«Город убийственной монотонности» — так отзы-
ваются о Восточном Лондоне многие, в особенности
упитанные, оптимистически настроенные, праздношатаю-
щиеся туристы, поражаясь однообразию и убожеству
здешних мест. Было бы еще полбеды, если бы Восточный
Лондон характеризовала только «убийственная монотон-
ность», коль скоро рабочие не заслуживают, видно, кра-
соты и многообразия впечатлений. Но Восточный Лон-
дон достоин худшего наименования — это «город дегра-
дации».
Некоторые думают, что Восточный Лондон состоит из
одних только трущоб. Это не так, хотя и не будет ошиб-
кой сказать, что в целом Восточный Лондон — одна ги-
гантская трущоба. В отношении элементарной пристойно-
сти любая из его ужасных улиц — трущоба. Если там
можно увидеть и услышать такое, что не полезно видеть
и слышать моему или вашему ребенку,— то это также не
полезно и другим детям. Если моей жене или вашей жене
не подобает жить в подобной среде, то это в равной
мере не подобает и женам других людей. Ибо на Восточ-
ной стороне все грубое, все непристойное цветет пышным
цветом. Здесь не бывает ничего интимного. Дурные пор-
тят хороших и разлагаются вместе. Казалось бы, что
может быть милее и прекраснее младенческой невинности?
Но в Восточном Лондоне невинность улетучивается так
быстро, что за младенцем в колыбели надо смотреть в
оба, не то, начав ползать, он уже окажется умудренным
дурным опытом, не хуже вас, грешных.
Следуя евангельскому правилу: «Не желай ближнему
того, чего себе не желаешь», нельзя никого заставлять
жить в Восточном Лондоне. Вы считаете неподходящим
528
для вашего ребенка расти, развиваться и набираться жи-
тейского опыта в таких местах? Значит, это неподходя-
щее место и для других детей. Это очень простое
правило, и если следовать ему, то больше ничего и не тре-
буется. К черту политическую экономию и теорию есте-
ственного отбора, если там это трактуется по-иному. Я го-
ворю: то, что вредно для меня, столь же вредно для
других. И точка.
Десятки тысяч семей в Лондоне, общим числом три-
ста тысяч человек, занимают по одной комнате. Семей,
живущих в двух-трех комнатах, еще больше, но у них так
же тесно, и они так же сбиты все в одну кучу, без разли-
чия пола и возраста, как и те, кто ютится в одной
комнате. По закону требуется четыреста кубических фу-
тов площади на человека, в казармах на солдата отво-
дится шестьсот, а вот профессор Хаксли, в прошлом вид-
ный деятель здравоохранения Восточного Лондона, на-
стаивал, что норма на каждого должна быть восемьсот
кубических футов, при наличии хорошей вентиляции. Тем
не менее девятьсот тысяч человек из числа живущих в
Лондоне не имеют даже минимальных четырехсот.
По данным .Чарльза Бута, в течение многих лет зани-
мающегося экономическими исследованиями быта трудо-
вого населения Лондона, в этом городе миллион восемь-
сот тысяч бедных и очень бедных жителей. Любопытно
отметить, что бедными он называет те семьи, которые жи-
вут на заработок от восемнадцати до двадцати одного
шиллинга в неделю, а очень бедными — семьи, не имею-
щие даже такого заработка.
Капиталисты все с большим рвением изолируют рабо-
чих как класс и все больше принуждают их жить в чу-
довищной тесноте, впритык друг к другу, что порождает
не столько безнравственность, сколько аморальность. При-
вожу выдержку из протокола недавнего заседания совета
лондонского графства, сухую и сжатую, в которой между
строк можно прочесть немало страшного,
«М-р Брус задал вопрос председателю комиссии по
общественному здравоохранению: известны ли ему факты,
свидетельствующие о чрезвычайной перенаселенности
Восточной стороны. В Восточном Сент-Джордже отец,
529
мать и восьмеро детей: дочери — двадцати, семнадцати,
восьми, четырех лет и самая младшая грудного возраста,
и сыновья — пятнадцатилетний, тринадцатилетний и две-
надцатилетний,— проживают все в одной маленькой ком-
нате. В Уайтчепеле муж, жена, три дочери — шестнадцати,
восьми и четырех лет, и два сына — двенадцати и десяти
лет — занимают одну комнату еще меньших размеров.
В Бетнал-Грине в одной каморке ютится семья из восьми
человек: отец, мать, четыре сына — двадцати трех лет,
двадцати одного года, девятнадцати и шестнадцати лет,
и две дочери — четырнадцати и семи лет. М-р Брус спро-
сил, не считают ли местные власти своим долгом бороться
с такой непомерной скученностью».
Когда девятьсот тысяч человек живут фактически
в условиях, запрещаемых законом, для властей это,
конечно, тоже изрядная морока. Например: выселяют
жителей из битком набитого дома, и те перебираются
в другую берлогу; переезд обычно совершается ночью (на
ручной тележке умещается весь домашний скарб и
спящие дети), и власти почти неизбежно теряют их
след. Если бы закон 1891 года об общественном здраво-
охранении вдруг полностью вступил в силу, то девять-
сот тысяч человек получили бы распоряжение выбраться
из домов прямо на улицу, и чтобы водворить их под
крышу, потребовалось бы построить пятьсот тысяч
комнат.
На первый взгляд эти скверные, грязные улицы ка-
жутся просто-напросто скверными, грязными улицами.
Но загляните в дома — и вам откроются неслыханная
нищета, убожество и трагедия.
Следующий факт, возможно, вызовет у читателя от-
вращение, но еще отвратительнее то, что такой факт мог
произойти. На Девоншайр-плейс недавно скончалась ста-
руха семидесяти пяти лет. Представитель следственных
органов заявил, что все имущество покойной состояло из
кучи тряпья, усеянного насекомыми. Пока следователь
находился в комнате, вши переползли и на него. Никогда
еще он не видел ничего подобного: решительно все в ком-
нате было обсыпано вшами.
530
По свидетельству врача, покойная лежала в одной ру-
башке и чулках на поваленной решетке камина. Тело ее
кишело вшами, и вся одежда, какая была в комнате, ка-
залась серой от них. Осмотр тела выявил предельное фи-
зическое истощение покойной. Ноги ее были покрыты яз-
вами от укусов насекомых, и чулки прилипли к язвам.
Другой свидетель заявил следующее: «Я имел несча-
стье видеть труп этой бедной женщины в морге и до сих
пор не могу без содрогания вспомнить это страшное зре-
лище. Она лежала в мертвецкой, худая, как щепка,— ко-
сти да кожа. Волосы на голове свалялись, как войлок,
и в них гнездилось несметное количество насекомых.
По костлявой груди ползали сотни, тысячи, мириады
вшей».
Если такая смерть не подобает вашей матери или
моей, то она не подобает и матерям других сыновей.
Священник Уилкинсон, побывавший в Зулуленде, не-
давно писал: «Никогда бы вождь африканского племени
не разрешил столь непристойного смешения полов: моло-
дых мужчин и женщин, мальчиков и девочек». Он имел
в виду детей гетто, которые спят вповалку со взрослыми
и уже в пятилетием возрасте знают такое, чего им лучше
было бы не знать.
Общеизвестно и позорно то, что дома в гетто, населен-
ные бедняками, приносят их владельцам больше дохода,
чем дворцы, сдаваемые в аренду богачам. Мало того, что
бедняк-рабочий вынужден жить в скотских условиях, он
еще должен платить за свою конуру пропорционально бо-
лее высокую плату, нежели богач за просторные апарта-
менты. Эксплуатация трущоб — весьма выгодное дело
для кровопийц-домовладельцев,— ведь свободных углов
никогда не хватает на всех бездомных, и они берут их
чуть ли не с боя. В аренду сдается все: дома, квартиры,
комнаты и углы; и все же многим приходится идти в ра-
ботный дом.
«Сдается часть комнаты» — такое объявление я видел
недавно на окне дома в пяти минутах ходьбы от Сент-
Джеймс-Холла Священник Хью Хьюз утверждает,
1 Сент-Джей мс-Холл — дворец в фешенебельном районе
Лондона.
53J
что коики сдаются на основе трехсменной системы.
Это значит, что на одну койку приходится по три
жильца; каждый из них занимает ее восемь часов,— по-
стель не успевает остыть. На три смены сдается даже
площадь пола под койкой. Санитарные инспекторы не-
редко обнаруживают такую картину: в комнате площадью
в тысячу кубических футов спят на одной кровати три
женщины, а на полу под кроватью — еще две. В другой
комнате площадью в тысячу шестьсот пятьдесят кубиче-
ских футов на кровати спит мужчина с двумя детьми, а
под кроватью — две женщины.
А вот типичный образец более «респектабельного»,
двухсменного, пользования комнатой: днем ее занимает
молодая женщина, работающая по ночам в гостинице,
а с семи часов вечера, когда она уходит на работу, и до
семи утра в комнате располагается рабочий-каменщик.
У. Дэйвис, настоятель храма Христа в Спайтел-
филдзе, произвел перепись населения некоторых улиц
своего прихода, и вот что он отметил:
«В одном переулке десять домов, и в них пятьдесят
одна комната. Комнаты почти все одинаковой площади —
восемь на девять футов. Общее число жильцов — двести
пятьдесят четыре человека. Но по двое живут только в
шести комнатах, в остальных помещается от трех до де-
вяти человек. В соседнем переулке шесть домов, в них
двадцать две комнаты и восемьдесят четыре жильца,
причем в некоторых из комнат проживают по шесть, во-
семь и девять человек. В одном доме на восемь комнат
приходится сорок пять жильцов — девять в одной, восемь
в другой, по семи в третьей и четвертой и шесть в пятой».
Гетто перенаселено не потому, что людям нравится так
жить, а потому, что у них нет другого выхода. Почти по-
ловина рабочих платит за квартиру от одной четверти
до половины своего заработка. Средняя квартирная плата
за комнату в Восточном Лондоне колеблется от четырех
до шести шиллингов в неделю. Квалифицированный ра-
бочий из своего заработка в тридцать пять шиллингов от-
дает домохозяину пятнадцать шиллингов за две крохот-
ные клетушки, прилагая отчаянные усилия к тому, чтобы
532
поддержать некое подобие семейной жизни. При этом
квартирная плата непрерывно растет. На одной из улиц
в Степни только за два года плата за жилище возросла
с тринадцати до восемнадцати шиллингов, на другой
улице — с одиннадцати до шестнадцати, на третьей —
с одиннадцати до пятнадцати, а в Уайтчепеле, где прежде
за дом из двух комнат брали десять шиллингов, теперь
берут двадцать один. На востоке, западе, севере и юге
Лондона квартирная плата неуклонно ползет вверх. Когда
акр земли ценится от двадцати до тридцати тысяч фун-
тов стерлингов, кто-то должен возмещать расходы до-
мовладельцу!
Член палаты общин У. Стедмен, выступая от имени
своих избирателей района Степни, заявил следующее:
«Сегодня утром меня остановила возле моего дома не-
кая вдова. У нее шестеро детей, их надо кормить. Она
арендует дом за четырнадцать шиллингов в неделю и в
свою очередь сдает углы. Кроме того, занимается по-
денной стиркой и уборкой. Она с плачем рассказала мне,
что домовладелец увеличил квартирную плату до восем-
надцати шиллингов. Что ей остается делать? Свободных
домов в районе Степни нет: каждый угол занят, все пере-
полнено».
Классовое господство одних ведет к физическому
вырождению других: когда рабочие согнаны в гетто, им
трудно избежать процесса вырождения. В гетто вырастает
слабосильное, низкорослое, физически недоразвитое, ма-
ловыносливое племя, резко отличающееся от племени хо-
зяев. Мужчина здесь — это какая-то карикатура на фи-
зически здорового человека. А женщины? А дети? Они
бледны и малокровны, сутулы и кривобоки, под глазами
пролегли глубокие тени. Все женственно привлекательное
гибнет здесь, не успев расцвесть.
Хуже всего то, что только такие и остались в гетто —
вырождающееся племя, которому предстоит дальнейшее
вырожденйе. Уже полтора столетия, не меньше, исто-
щаются людские резервы. Сильные, мужественные, ини-
циативные, предприимчивые люди уезжали в новые, более
35 Джек Лондон, т. 2 533
свободные страны, строили новые государства, создавали
новые нации. Те, кто не обладал этими качествами,—
люди слабовольные, неспособные, неумелые, или безна-
дежно больные и отчаявшиеся,— оставались в Англии
продолжать род. Но и дальше, из года в год, все, что они
производили лучшего, отнималось у них: стоит юноше
подняться здоровым и рослым, как его немедленно при-
зывают в армию. По словам Бернарда Шоу, солдат —
«это якобы героический, полный патриотических чувств
защитник родины, а на самом деле — горемыка, которого
нищета заставила за дневной паек, крышу над головой
и одежду продаться в качестве пушечного мяса».
Этот постоянный отсев всего лучшего, что родится
в рабочей среде, истощил породу, а самые жалкие ее
остатки опускаются в гетто на дно. Лучшие жизненные
соки высосаны и впрыснуты в кровь новых поколе-
ний в далеких заморских странах. В гетто остаются
одни подонки; их изолируют и предоставляют своей
судьбе, и они теряют облик человеческий, уподобляются
каким-то животным. Если они совершают убийства, то,
убив, тупо отдают себя в руки палачей. Они грешат,
не дерзая. Такой пырнет тупым ножом приятеля или
размозжит ему голову чугунным горшком, а потом уся-
дется ждать полицию. Бить жену — привилегия муж-
чины, которую дает ему брак. Мужчины носят здесь уди-
вительные сапоги, подбитые железными гвоздями. Укра-
сив мать своих детей синяком под глазом, супруг валит
ее на землю и топчет подковами,— как техасский жеребец
топчет гремучую змею.
Женщина нз беднейших слоев гетто — такая же ра-
быня мужа, как индейская скво. И лично я, на месте та-
кой женщины, предпочел бы быть индейской скво. Муж-
чины находятся в экономической зависимости от своих
хозяев, женщины же — от своих мужей. В результате
кулачная расправа, которую по справедливости заслужил
хозяин, выпадает на долю жены. А она беспомощна:
муж — кормилец семьи, и у них дети,— не сажать же его
в тюрьму, чтобы самой с детьми помереть с голоду! При
разборе в суде дел о рукоприкладстве почти невозможно
бывает получить доказательства, которые позволили бы
534
вынести приговор виновному: обычно пострадавшая от
мужниных кулаков жена, истерически рыдая, молит
судью отпустить ее мужа на свободу — ради детей.
Жены становятся ведьмами-скандалистками или по-со-
бачьи покорными, теряют самоуважение и те скудные по-
нятия о приличиях, которые они имели во времена деви-
чества, и все вместе, и мужчины и женщины, безотчетно
погружаются глубже и глубже в трясину.
Иногда я пугаюсь собственных обобщений относи-
тельно массовой нищеты в гетто и начинаю обвинять себя
в преувеличении, боясь, что стою слишком близко от
изображаемого предмета и мне не хватает перспективы.
В такие минуты я нахожу полезным прибегнуть к свиде-
тельству других людей для подтверждения того, что
нервы у меня в порядке и голова на месте. Фредерик Гар-
рисон всегда производил на меня впечатление разумного,
уравновешенного человека, однако вот что пишет он:
«Для меня, во всяком случае, есть достаточно основа-
ний сказать, что современный общественный строй едва
ли представляет шаг вперед по сравнению с рабовладель-
ческим или крепостным строем, если навсегда сохранится
то положение, которое мы наблюдаем: девяносто процен-
тов фактических производителей материальных благ вла-
деют правом на свой угол только до конца недели; у них
нет ни клочка земли, ни даже собственной комнаты и ни-
каких ценностей вообще, за исключением домашнего
хлама, целиком умещающегося на одной ручной те-
лежке; они не уверены даже в своем скудном недельном
заработке, которого едва хватает, чтобы поддержать душу
в теле; они живут чаще всего в таких стойлах, в каких
хороший хозяин не стал бы держать лошадь; они никак
не застрахованы от нужды, ибо один месяц безработицы,
болезни или любое другое несчастье приводит их на
грань голода и нищеты... Если такое положение есть
норма для рядового рабочего города и деревни, то еще
хуже приходится огромной массе отщепенцев — безработ-
ных, этому резерву промышленной армии, составляющему
минимум одну десятую часть всего пролетариата; для
этих людей нормальное положение — полная обездолен-
ность. Если такое устройство современного общества за-
35*
535
крепится навсегда, мы должны будем признать, что циви-
лизация несет проклятие огромному большинству чело-
вечества».
Девяносто процентов! Страшное дело! Однако свя-
щенник Стопфорд Брук, рисующий ужасную картину лон-
донской жизни, называет более точную цифру — полмил-
лиона! Цитирую Брука:
«В бытность мою помощником приходского священ-
ника в Кенсингтоне я часто видел, как люди целыми
семьями двигались в Лондон по Хаммерсмит-роуд. Я по-
знакомился с одной из таких семей, состоящей из отца-
рабочего, матери, сына и двух дочерей. Долгое время они
жили в деревне, работали в чьем-то имении и кое-как
кормились благодаря тому, что существовал обществен-
ный выгон. Но потом общественный выгон был ликвиди-
рован, владелец имения перестал нуждаться в их услугах,
и их преспокойно выселили из дома. Куда идти? В Лон-
дон, разумеется, где, как они полагали, работы хватает
на всех. Им удалось сберечь немного денег, и они надея-
лись снять две приличные комнаты. Но в Лондоне перед
ними встал неумолимый жилищный вопрос: две комнаты
в мало-мальски благоустроенном доме стоили десять шил-
лингов в неделю. Продукты в городе были дорогие и пло-
хого качества, питьевая вода скверная. Все это очень
быстро сказалось на здоровье приезжих. Работу найти
было трудно, платили мало,— и скоро появились долги.
Отвратительные жилищные условия — грязь и темнота —
и нескончаемые часы работы все больше подрывали их
здоровье и сломили дух. Вскоре пришлось искать квар-
тиру подешевле. Сняли одну комнату, тоже за безбожную
пену, и очутились в самой настоящей клоаке. Мне это
место хорошо знакомо. С таким адресом им стало еще
труднее находить работу, и они попали в лапы людей,
которые за гроши тянут из рабочих последние соки, не
считаясь с тем, мужчина это, женщина или ребенок. На
новом месте было еще темнее и грязнее, пища и вода еще
хуже, и здоровье их все убывало, а дурная общественная
среда лишала их последних остатков человеческого до-
стоинства. Зеленый змий одолевал их. Само собой разу-
555
меется, что на каждом углу этой улицы было по кабаку.
Туда и устремлялись эти люди, желая согреться, побыть
среди людей, забыть на время свое горе. Оттуда они вы-
ходили отягощенные новыми долгами, возбужденные, с
отуманенной головой, готовые ради опьянения на все. И не
прошло и нескольких месяцев, как отец попал в тюрьму,
жена слегла, чтобы больше не встать, сын сделался пре-
ступником, а дочки пошли по рукам. Помножьте этот
случай на полмиллиона и тогда вы начнете только доби-
раться до истины».
На всем свете нельзя найти более мрачного зрелища,
чем этот «ужасный Восточный Лондон» с его районами
Уайтчепел, Хокстон, Спайтелфилдз, Бетнал-Грин и Уоп-
пинг до Ост-индских доков. Жизненные краски здесь се-
рые, тусклые. Вокруг — бедность, безнадежность, уныние,
грязь. Ванн никто никогда и в глаза не видал,— для
обитателей Восточного Лондона это миф. Народ живет
в грязи, а если кто и делает жалкие попытки поддержи-
вать чистоту, то это выглядит и смешно и трагично. Даже
вечер здесь какой-то грязный, насыщенный гадкими запа-
хами, и дождь больше похож на грязь, чем на чистую
воду с неба. Каменные мостовые заросли грязью. Сло-
вом— кругом грязь без конца и края и смыть ее может
только извержение вулкана Пеле или Везувия.
Унылы и однообразны бесконечные мили кирпичных
домов, и так же унылы и однообразны люди. Религия
по существу обошла их стороной, и они с головой по-
грязли в земном, в грубом и пошлом, губительном для
духа и возвышенных чувств.
Когда-то англичане любили похваляться: «Мой
дом — моя крепость». Сегодня эти слова звучат анахро-
низмом. У жителей гетто нет дома. Они не знают, что
такое домашний очаг, и потому не чтут его святости.
Даже муниципальные дома, где живут квалифицирован-
ные рабочие,— это лишь густо населенные казармы. Люди
не обретают здесь семейного очага, что, кстати, прояв-
ляется даже в их лексиконе: например, отец, вернувшийся
с работы, спрашивает на улице свою девочку, где мать, и
та отвечает: «Мама в помещении».
Образовалась новая порода людей — люди улицы.
537
Вся ик жизнь проходит или на работе, или на улице.
У них есть какие-то крысиные норы, куда можно за-
ползти, чтобы переночевать,— и ничего больше. Мы не
вправе оскорблять наш язык, называя подобную нору
домом. Традиционный сдержанный, молчаливый англи-
чанин исчез. Люди улицы шумны, крикливы, нервны,
взвинчены,— я имею в виду молодых. Те, кто постарше,
выглядят угрюмыми, отупевшими от пива. Когда они не
заняты, они часто стоят, уставясь в одну точку, точно
жующие жвачку коровы. Этих людей можно встре-
тить на любой улице — они стоят и тупо смотрят перед
собой. Последите за одним из них, и вы увидите, что он
способен часами не двигаться с места и после вашего
ухода будет стоять все так же неподвижно, вперив пу-
стой взгляд в пространство, точно завороженный. На
пиво у него нет денег; в свою нору он забирается,
только чтобы поспать. Куда же деваться? Ои уже
знает цену всему — и девичьей любви, и любви жены, и
любви ребенка. По его мнению, вое это притворство и
обман и испаряется, как роса, бесследно исчезает под на-
пором суровой жизненной правды.
Повторяю: молодые — нервны, взвинчены и легко воз-
будимы; пожилые — тупы, неповоротливы, флегматичны.
Нелепо даже на миг предположить, что эти люди в со-
стоянии конкурировать с рабочими Нового Света. Дове-
денные до нечеловеческого состояния, опустившиеся и оту-
певшие обитатели гетто не смогут быть полезными Анг-
лии в ее борьбе за мировое господство в области промыш-
ленности, в борьбе, которая, по свидетельству экономи-
стов, уже началась. Они не сумеют достойным образом
проявить себя ни в качестве рабочих, ни в качестве сол-
дат, когда Англия в нужде обратится к ним, своим забы-
тым сыновьям. А если положение их родины в мире инду-
стрии пошатнется, они погибнут, как осенние мухи. Или
же, когда дела Англии примут скверный оборот, то оби-
татели гетто, доведенные до полного отчаяния, могут
превратиться и в угрозу: толпами ринутся они на За-
падную сторону, чтобы отомстить за все беды, причинен-
ные ею жителям Восточной стороны. В этом случае
под огнем скорострельных пушек и разных современ-
ных орудий войны они погибнут еще быстрее и проще.
538
Глава двадцатая
КОФЕЙНИ И НОЧЛЕЖНЫЕ ДОНА
Во имя чего должны мы жить» хак сельди в бочке?
Роберт Блотчфорд
Еще одно понятие сверкнуло и кануло в Лету, лишив-
шись своей литературной, овеянной романтикой традиции
и всего того, что делает иные слова дорогими нашему
сердцу! Отныне слово «кофейня» будет порождать во мне
самые неприятные ощущения. Там, за океаном, одного
этого слова было достаточно, чтобы вызвать в памяти
множество исторических персонажей — завсегдатаев ко-
феен — целый парад литературной богемы, денди и остро-
словов, памфлетистов и бандитов лондонского Обжорного
ряда.
Но здесь* на месте,— увы Г — само название бессмыс-
ленно. Кофейня — место, где люди пьют кофе. Неверно.
Вы не раздобудете там кофе ни за какие блага. Правда,
по вашему заказу принесут какую-то бурду, именуемую
кофе» но, отхлебнув глоток, вы с разочарованием убеди-
тесь, что это отнюдь не то, чего вы ждали.
И кофе не кофе и кофейни не кофейни. Это грязные,
провонявшие салом «обжорки», посещаемые главным об-
разом рабочим людом, и тот, кто пришел сюда закусить,
не может после этого уважать себя. О скатертях и сал-
фетках здесь и не слыхивали; на обеденных столах нава-
лена грязная посуда с чужими объедками; чтобы очистить
тарелку или кружку, содержимое вываливают прямо на
стол или на пол. В дневные часы* когда там особенно
людно, я буквально утопал в скользких помоях, и если
умудрялся проглотить кусок в такой обстановке, то лишь
потому, что был зверски голоден.
Рабочий человек к этому, повидимому, привык и недо-
вольства не выражает: еда — необходимость, какие там
еще для нее украшения! Он приходит, ест с жадностью
троглодита и уходит, я полагаю, только раздразнив ап-
петит. Когда вы видите, что человек по пути на работу
заказывает кружку водицы, именуемой чаем в столь
же похожей на чай, как на амброзию, и запивает ею
539
вытащенный из кармана ломоть черствого хлеба,—будьте
уверены, что после такого завтрака он много не нарабо-
тает. И, разумеется, ни он, ни тысяча его собратьев не
смогут дать столько продукции хорошего качества,
сколько дают те люди, которые плотно позавтракали доб-
рым куском мяса с картофелем и выпили хорошего кофе.
Кружка чая, кусок копченой сельди и два ломтика
хлеба с маслом считаются для лондонского рабочего рос-
кошным завтраком. Не было случая, чтобы хоть кто-ни-
будь заказал при мне в кофейне порцию мяса за пять-
шесть пенсов (самая дешевая цена), а когда я требовал
себе бифштекс, то каждый раз должен был дожидаться,
пока хозяин кофейни пошлет в мясную лавку за куском
мяса.
Посаженный в калифорнийскую тюрьму за бродяж-
ничество, я получал лучшую пищу, чем та, которую по-
дают лондонскому рабочему в кофейнях; а когда я был
в Америке рабочим, то за двенадцать пенсов ел такой
завтрак, какой британскому рабочему и не снился.
Правда, его завтрак обходится только в три-четыре пенса,
но соотношение одинаковое, ибо он зарабатывает два —
два с половиной шиллинга, а мне платили шесть. Зато я и
делал за рабочий день куда больше, чем он. Вот вам обе
стороны медали. Человек, материально лучше обеспечен-
ный, всегда работает производительнее того, чей мате-
риальный уровень низок.
Моряки говорят, что между службой в английском
торговом флоте и в американском существует вот какая
разница: на английских пароходах дрянная кормежка,
ничтожная плата, но работа легкая. На американских же
кормежка хорошая и плата хорошая, зато заставляют мно-
го работать. То же самое можно сказать и вообще о трудо-
вом населении обеих стран. Недешево обходится энергия,
движущая океанские суда, недешево обходится и энергия
трудящемуся человеку. Но если он не в состоянии опла-
тить своим трудом того, что поддерживает в нем силы и
энергию, значит у него этих сил и энергии не будет, вот и
все. Доказательством этой мысли служит то, что происхо-
дит с английским рабочим, приезжающим в Америку.
Уже в Нью-Йорке он укладывает больше кирпичей, чем
в Лондоне, в Сент-Луисе еще больше, а в Сан-Франциско
540
больше, чем в Сент-Луисе1. Уровень его жизни все
время соответственно повышается.
По утрам, когда люди спешат на работу, на уличных
тротуарах сидят торговки, которые выносят в мешках на
продажу хлеб. Почти все рабочие покупают этот хлеб и
едят тут же, всухомятку, даже не заходя в кофейню, чтобы
запить его чаем ценою одно пенни за кружку. Ясно,
что при таком питании человек будет работать плохо,
ясно также и то, что его наниматель — и вся нация за-
одно— потерпят убыток. Уже давно политические дея-
тели кричат: «Англия, пробудись!» Право, они проявили
бы больше здравого смысла, если бы изменили свой клич
на: «Англия, поешь досыта!»
Мало того, что пища рабочих плохая,— она еще и
грязная. Я стоял возле мясной лавки, забитой до-
машними хозяйками, и наблюдал, как они рылись в куче
жалких обрезков говядины и баранины, какие в Америке
покупают для собак. Эти женщины, пришедшие сюда из
своих тесных, грязных жилищ, трогали мясо руками
весьма сомнительной чистоты, поворачивали так и этак,
рассматривая со всех сторон, прикидывая, как повыгоднее
истратить медяки. Я приметил один наиболее отврати-
тельный кусок и проследил, как он побывал по крайней
мере в двадцати руках, пока мясник не всучил его ка-
кой-то маленькой робкой женщине. За день такая куча
обрезков убавляется и вновь растет; уличная пыль тол-
стым слоем оседает на мясе, мухи роятся над ним, и оно
проходит через десятки грязных рук.
На тележках торгуют гнилыми фруктами; очень часто
торговцы хранят товар ночью у себя в комнатах, где спят
целой семьей, дышат, потеют, плюют, заражая фрукты
всевозможными бациллами, а наутро опять выносят их
на продажу.
Бедняк-рабочий Восточного Лондона не знает вкуса
свежего мяса или свежих фруктов, да и вообще-то мясо
и фрукты почти для него недоступны. Даже квалифици-
рованный рабочий не может похвастать своим столом.
1 Каменщики в Сан-Франциско получают двадцать шиллингов
в день. В настоящей момент они бастуют, требуя повышения платы
до двадцати четырех шиллингов. (Примечание автора.)
541
Если судить по кофейням,— а это довольно показа-
тельно,— английский рабочий не имеет представления о
настоящем кофе, чае, какао. Помои, которые подают ему
в кофейне, могут быть помоями или полупомоями, но они
даже отдаленно не напоминают того, что мы с вами при-
выкли называть кофе или чаем.
Вспоминается мне такой случай в кофейне неподалеку
от Джюбили-стрит, на Майлэнд-роуд.
—*Дашь мне, доченька, чего-нибудь вот на эти день-
ги? Давай, что хочешь, мне все равно,— с утра еще
крошки во рту не было, сил больше нет.
Говорившая была старуха, облаченная в опрятное чер-
ное старье. «Доченька», которой она протягивала монетку
в один пенс, была хозяйка кофейни, она же и подаваль-
щица,— изможденная женщина лет сорока.
Я ждал ее ответа, волнуясь не меньше, пожалуй, чем
старуха. Было четыре часа дня. Посетительница, каза-
лось, вот-вот упадет от слабости. После минутного коле-
бания хозяйка пошла на кухню и принесла порцию «рагу
из барашка с молодым зеленым горюшком». В тот момент
я сам ел такое же блюдо, но у меня сложилось впечатле-
ние, что барашек окончил земное существование доволь-
но-таки старым бараном, а горох, будь он даже помельче
и помягче, все равно не оправдал бы названия «молодой».
Но не в этом дело; блюдо это расценивалось в шесть
пенсов, а хозяйка взяла со старухи один пенс, чем лиш-
ний раз доказала извечную истину, что самые щедрые
люди на свете — бедняки.
Старуха, рассыпаясь в благодарностях, присела напро-
тив меня за маленький столик и принялась жадно погло-
щать горячее рагу. Оба мы молча, энергично ели. Вдруг
она громко и весело воскликнула, обращаясь ко мне:
— Я продала коробку спичек! Да!—Радость просто
бурлила в ней.— Я продала коробку спичек! Вот и зара-
ботала пенни!
— Вам уж, видно, немало лет? —высказал я предпо-
ложение.
— Семьдесят четыре стукнуло вчера,— ответила она
и снова склонилась над своей тарелкой.
— Эх, дьявол, я бы рад помочь старушке, да, пове-
ришь ли, сам до сих пор не ел сегодня,— сказал парень,
542
сидевшим рядом.— Вот сейчас только случайно подрабо-
тал шиллинг: черт знает сколько горшков заставили меня
за это перемыть.
— Я уже шесть недель не работаю по своему делу,—
ответил он на мой вопрос.— Время от времени попадается
работа, да редко, очень редко.
Чего только не насмотришься в этих кофейнях! Я ни-
когда не забуду воинственную официантку из кофейни
близ Трафальгарской площади; я дал ей золотой сове-
рен, чтобы расплатиться по счету. Кстати, в кофейнях
полагается платить вперед, а уж для плохо одетых это
правило совершенно обязательно!
Официантка попробовала монету на зуб, звякнула ею
о стойку, потом окинула испепеляющим взглядом меня и
мой оборванный костюм и, наконец, спросила:
— Где ты ее взял?
— Какой-то тип забыл на столе. Что, не верите?
Она посмотрела мне прямо в глаза:
— Ври больше!
— Ну, тогда я сам их делаю,— сказал я.
Она презрительно фыркнула и сдала мне одной ме-
лочью, а я в отместку ей пробовал на зуб и на звук каж-
дую серебряную монетку.
— Прибавьте кусок сахару в чай, я заплачу вам еще
полпенни,— попросил я.
— Раньше ты издохнешь,— последовал любезный от-
вет, который она подкрепила выразительными, непристой-
ными жестами.
Я никогда не был находчив и скор на язык, но тут
почувствовал, что сражен окончательно, и кое-как, не
помня себя от обиды, проглотил свой чай, а она все про-
должала злобствовать и не унялась даже тогда, когда я
уже выскочил на улицу.
Как уже говорилось, триста тысяч человек в Лондоне
живут семьями в одной комнате, а девятьсот тысяч про-
зябают в отчаянных условиях, запрещаемых законом. Но
есть еще один вид жилья для бедных — это ночлежные
дома, и за ними числится еще тридцать восемь тысяч лон-
донцев. Таких заведений здесь множество—от малень-
ких, тонущих в грязи хибарок до предприятий-гигантов,
приносящих пять процентов дохода и расхваливаемых
543
самодовольными буржуа на все лады (хотя сами они ни-
когда там не бывали!). Но все они одинаково непригодны
для человека. Не то чтобы там протекали крыши или дуло
сквозь стены, нет,— я имею в виду обстановку в них: не-
здоровую и унижающую человеческое достоинство.
Такие ночлежки часто называют «гостиницами для
бедных», но эти слова звучат как насмешка. Хороша гос-
тиница, если человек не располагает отдельной комнатой,
где он мог бы побыть наедине с собой; если его срывают
с постели чуть свет и гонят вон; если он имеет право
уплатить только за одну ночь и должен каждый вечер
заново снимать койку!
Не подумайте, что я пытаюсь огульно предать ана-
феме все крупные частные и муниципальные заведения
подобного рода и все дома для одиноких рабочих. Отнюдь
нет. В таком общежитии рабочий избавлен от многий
ужасов мелких ночлежных домов, он получает здесь за
свои деньги больше, чем получал где-либо раньше,— но
все-равно это не место для жилья; человек, который де-
лает какое-то общественно-полезное дело, не должен жить
в таких условиях.
Мелкие ночлежные дома, как правило,— сплошной
ужас; я это изведал на себе. Но не буду говорить о них,
перейду сразу к «гигантам». Один такой дом находится
неподалеку от Миддлэссекс-стрит; его постояльцы —
почти исключительно рабочие. Прямо с улицы вы по не-
скольким ступенькам спускаетесь в подвал. Две большие
полутемные комнаты заполнены мужчинами, занятыми
поглощением пищи, которую они тут же собственноручно
готовят. Я тоже собирался приготовить что-нибудь для
себя, но запах, ударивший мне в нос, отбил всякий аппе-
тит, и я ограничился тем, что решил понаблюдать, как
стряпают и едят другие.
Какой-то человек — только что, видимо, с работы —
сел за некрашеный деревянный стол напротив меня и при-
нялся за еду. Соль, насыпанная кучкой на довольно гряз-
ном столе, заменяла ему масло. Он макал в нее хлеб
и уписывал свой «бутерброд», запивая чаем из большой
кружки, а в заключение съел еще кусочек рыбы. Он ни
с кем не разговаривал и ни на кого не смотрел. Так же
безмолвно ужинали и другие. Никто в этой большой,
544
скудно освещенной комнате не произносил ни слова, уны-
ние и подавленность царили здесь. Люди мрачно раз-
мышляли о чем-то за своей убогой трапезой. И я, как
Чайлд-Роланд, подумал: за какие же грехи эти люди за-
служили такое наказание?
Из кухни, однако, доносились оживленные звуки, и я
пошел туда — к плите, на которой мужчины варили себе
еду. Вонь, ошеломившая меня при входе, была здесь еще
сильнее, я почувствовал тошноту и выбежал на улицу
глотнуть свежего воздуха.
Потом я вернулся в дом, заплатил пять пенсов за «ка-
бину» для спанья (вместо квитанции мне вручили огром-
ную медную бирку) и поднялся наверх в курительную.
Там стояло два миниатюрных бильярда и несколько сто-
ликов для шашек. Вокруг толпились люди: одни играли,
другие ждали своей очереди. Вдоль стен тоже сидел на-
род — кто курил, кто читал, кто занимался починкой
одежды. Молодежь весело шумела, старики угрюмо мол-
чали. Можно сказать, что здесь были люди двух типов:
веселые и мрачные, причем грань прокладывал их возраст.
Но как и подвальные помещения, этот зал не может
сойти за «домашний очаг», особенно для нас с вами, по-
знавших смысл этого выражения! На стенах висят под-
лейшие, оскорбительнейшие правила поведения постояль-
цев. В десять часов гасят свет, и людям не остается ничего
другого, как идти спать. Для этого извольте снова спус-
титься в подвал, вручить свою бирку дородному сторожу
и подняться по другой лестнице в спальное отделение.
Я вскарабкался на самую верхотуру и потом прошел
вниз, обойдя несколько этажей, заполненных спящими.
«Кабина» считается высшим разрядом, туда вдвинута
узенькая кровать, и остается еще достаточно места, чтобы
человек мог стоя раздеться. Постель неплохая, белье чи-
стое,— в этом отношении претензий предъявить не могу;
Но побыть одному и тут никак нельзя.
Чтобы представить себе помещение, заполненное каби-
нами, вообразите пчелиные соты, увеличьте мысленно
каждую ячейку до семи футов в высоту, остальное—про-
порционально, потом поставьте эти увеличенные соты на
пол большого сарая— и вот вам все, как в натуре. «Ка-
бины» без потолков, они разделены тонкими перегород-
545
ками, и вы слышите храп всех спящих, чувствуете каж-
дое движение ваших соседей. Но и этот уголок сдается
вам на весьма короткий срок! Рано утром вы обя-
заны покинуть его; вам не разрешается оставлять там
вещи, приходить и уходить, когда заблагорассудится,
или, чего доброго, запирать дверь (впрочем, и двери-то
никакой нет, имеется лишь дверной проем). Если вы
согласны оставаться постояльцем «гостиницы для бед-
ных», то придется мириться с этим, равно как и с тюрем-
ными порядками, которые все время подчеркивают, что
вы нуль, ничтожество и нечего вам ерепениться.
А по-моему, что человеку, работающему по целым
дням, просто необходимо, так это комната, которую
он может запереть, зная, что все его пожитки будут
целы; где он может заняться чтением или посмотреть
в окно; куда он может по желанию приходить в лю-
бое время; где он может оставить свои вещи, а не таскать
их повсюду на спине или в карманах; где он может пове-
сить фотографии своей матери, сестры, возлюбленной, ба-
лерин или собак — кого угодно. Словом, человеку необ-
ходим такой уголок, чтобы он мог сказать: «Это принад-
лежит мне, это моя крепость, внешний мир затихает на ее
пороге, здесь я царь и бог». Такой человек будет лучше
относиться к своим гражданским обязанностям и будет
производительнее работать.
Я стоял посреди спальни и слушал. Я переходил от
койки к койке и вглядывался в лица спящих. По боль-
шей части это были люди молодые, в возрасте от два-
дцати до сорока лет,— старикам не по карману ночлеж-
ный дом, старики ходят в работный дом. Я смотрел на
этих молодых мужчин и думал о том, что у них ведь кра-
сивые лица — такие лица созданы для женских поцелуев,
а тела —для объятий. Как мужчины они достойны любви,
и сами способны на любовь. Прикосновение женщины
облагораживает и смягчает, а этим людям не хватает об-
лагораживающего и смягчающего влияния,— они, наобо-
рот, с каждым днем становятся грубее и бесчувственнее.
«Где же эти женщины?» — думал я. И мне послышался
«блудницы пьяный смех». Эхом отозвались Леман-стрит,
Ватерлоо-роуд, Пикадилли и Стрэнд,— и я понял, где эти
женщины.
546
Глава двадцать первая
НЕОБЕСПЕЧЕННОСТЬ
— Чем вы занимаетесь? У вас больной вид.
— Это из-за моих легких. Я работаю на производстве сер»
ной кислоты.
— Вы работаете на производстве сернокислого натрия?
— Да.
— Трудная у вас работа?
— Дьявольски трудная.
— Зачем вы избрали себе такую каторжную профессию?
— Я женат. У меня дети. Не голодать же нам всем?
— Почему вы ведете такой образ жизни?
— У меня семья. В наших местах пропасть безработных.
— Какую работу вы называете тяжелой?
— Мою, какую же еще! Попробовали бы вы поворочать
пятидесятифунтовым ломом глыбы по три центнера каждая,
когда из печи так и полыхает!
— Мне-то не надо. Я философ.
— Ах, так? Тогда держитесь за свое дело. Хуже нашего
и в аду не сыщешь.
Из беседы Роберта Блятчфорда с разными рабсчимш
Я разговорился с одним чрезвычайно озлобленным
человеком. По его убеждению, жена обошлась с ним не-*
справедливо и столь же несправедливо обошелся суд.
Неважно, кто здесь прав, а кто виноват. Дело в том, что
жена добилась развода, и его присудили к выплате де-
сяти шиллингов в неделю на содержание ее и пятерых
детей.
— Вы только подумайте,— жаловался он мне,— что
будет с нею, если я прекращу платить эти десять шиллин-
гов? Вдруг какое-нибудь несчастье случится со мной и я
не смогу работать или заболею грыжей, ревматизмом, хо-
лерой... Что с ней тогда будет, что? — Он уныло покачал
головой.— Пропадет ведь, одна ей дорога — в работный
дом, а там, знаете, какая собачья жизнь? А не захочет
туда, так будет еще того хуже. Пойдемте, я покажу вам
десяток женщин, спящих в подворотне. И это еще не са-
мое страшное, что ее ждет, если не будет меня и моих
десяти шиллингов.
Уверенность, с какой этот человек предрекал судьбу
своей семьи, заслуживает внимания. Умудренный
жизнью, он понимал, как непрочно обеспечена его жена
547
куском хлеба и пристанищем. Крышка ей, если бывший
муж потеряет — окончательно или даже на время — спо-
собность работать. Раздвиньте рамки этого случая, и вы
обнаружите, что точно в таком же положении находятся
сотни тысяч и даже миллионы супружеских пар, которые
не разводились, а вместе, полюбовно несут заботы о своей
семье.
Факты действительно чудовищные. В одном только
Лондоне миллион восемьсот тысяч человек пребывают на
грани нищеты и даже за гранью. К ним можно добавить
еще миллион человек, которые живут только на недель-
ную получку; если они лишатся ее, то уже через неделю
их ждет нищета. Восемнадцать процентов всего населения
Англии и Уэлса прибегают за помощью к местной бла-
готворительности, в Лондоне же, по данным Совета лон-
донского графства, нуждающиеся в пособии составляют
двадцать один процент. Конечно, обращение к благотвори-
тельности не означает полной нищеты, но Лондон кормит
и сто двадцать три тысячи настоящих нищих (цифра
равная населению целого города!). Каждый четвертый
лондонец умирает в благотворительном учреждении; из
каждой тысячи жителей Англии девятьсот тридцать де-
вять человек умирают в бедности; восемь миллионов че-
ловек находятся на грани голодной смерти и, наконец,
двадцать миллионов не знают самых элементарных жиз-
ненных удобств.
Интересно более подробно рассмотреть данные о лон-
донцах, умерших в благотворительных учреждениях.
В период от 1886 до 1893 года процент нищих по отно-
шению ко всему населению был в Лондоне ниже, чем по
всей Англии в целом; в дальнейшем, однако, Лондон
стал перегонять. Но даже из статистического отчета за
1886 год явствует, что в 1884 году в Лондоне скончалось
81951 человек, из них:
в работных домах................. 9 909
в больницах .................... 6559
в сумасшедших домах.............. 278
Всего в благотворительных
учреждениях 16 746 человек
548
Один писатель, член Фабианского общества, коммен-
тировал эту таблицу так:
«Учитывая, что приведенные цифры включают срав-
нительно небольшое количество детей, можно предполо-
жить, что каждому третьему взрослому лондонцу суждено
умереть в благотворительном учреждении, причем среди
них явно преобладают люди из рабочего класса».
Эти цифры помогают понять, насколько близок ря-
довой рабочий к нищете. Впрочем, нищета встречается
в разном обличье. Вот, например, объявление из вче-
рашней газеты:
«Требуется конторщик со знанием стенографии, ма-
шинописи и счетоводства. Жалованье 10 шиллингов в не-
делю. Обращаться письменно и т. д.».
А сегодня я прочитал в газете о том, что обитатель
одного из лондонских работных домов, конторщик по про-
фессии, тридцати пяти лет, был привлечен к судебной
ответственности за отказ от трудовой повинности. Че-
ловек этот утверждал, что за время пребывания в
работном доме беспрекословно выполнял все наряды,
когда же надзиратель послал его дробить камень, не су-
мел кончить работу во-время, ибо руки у него покрылись
волдырями. Он признался, что никогда не держал в ру-
ках более тяжелого инструмента, чем ручка с пером.
Судья вынес приговор ему и его волдырям: семь дней тя-
желых принудительных работ.
Одних людей приводит к нищете старость, других —
несчастный случай, третьих — болезнь или смерть кор-
мильца семьи. Возьмем семью, которая состоит из мужа,
жены и троих детей и еле-еле сводит концы с концами
на двадцать шиллингов в неделю (а таких семей в Лон-
доне сотни тысяч). Заработок мужа уходит у них весь до
последнего гроша, и если вдруг они его лишатся, то
через неделю семья окажется обреченной на голодную
смерть. А что, если с кормильцем^ семьи произойдет не-
счастный случай? Мать, обремененная тремя детьми,
много не заработает. Перед ней выбор: либо отдать
36 Джек Лондон, т. 2
549
детей обществу по призрению малолетних нищих, а самой
поступить куда-нибудь, либо приносить работу из пото-
гонной мастерской в свою берлогу (куда придется пере-
браться, ибо прежняя комната будет уже ей не по кар-
ману). Но так как в потогонных мастерских основной
контингент надомниц — замужние женщины, чей зарабо-
ток в семье является не главным, а подсобным, да жен-
щины-одиночки, которым лишь бы прокормить себя, то
это и определяет расценки. И эти расценки настолько
ничтожны, что мать и трое ее детей вынуждены жить
хуже животных, голодать и мучиться, пока смерть не
оборвет их страданий.
Два факта из газет подтверждают, что мать — корми-
лица троих детей — не может выдержать конкуренцию
тех надомниц, которые согласны на еще более мизерную
плату, чем она.
Некий человек написал письмо в редакцию, в котором
выразил свое возмущение. Его дочь вдвоем с товаркой
делают коробки по восемь с половиной пенсов за гросс.
Ежедневно они изготовляют четыре гросса. При этом во-
семь пенсов они должны расходовать на транспорт, два
на этикетки, два с половиной на клей и один на шпагат
для обвязывания коробок. Им остается один шиллинг
девять пенсов, то есть по десять с половиной пенсов на
каждую.
Второй случай: на днях в опекунский совет Лутона
обратилась за вспомоществованием старушка семидесяти
двух лет. По словам газеты, «она шила соломенные
шляпы, но вынуждена была бросить это занятие, так как
платили баснословно мало: два с четвертью пенса за
шляпу, которую требовалось изготовить собственноручно
от начала до конца и поставить за свой счет отделку».
Между тем мать и трое детей, о которых говорилось
выше, ничем решительно не согрешили, чтобы заслужить
подобное наказание. Просто стряслась беда — и все; вы-
шел из строя кормилец семьи. Обезопасить себя на этот
счет невозможно,— кому как повезет. Каждая семья имеет
столько же шансов избежать падения на дно Бездны,
сколько и угодить туда. Возможности эти отражены в хо-
лодных, безжалостных цифрах. Некоторые из них уме-
стно здесь привести.
550
Сэр А. Форвуд подсчитал, что ежегодно один рабо-
чий из 1400 бывает убит, один из 2500 превращается
в полного инвалида, один из 300 превращается в полуин-
валида и один из 8 выходит из строя на три-четыре не-
дели по болезни.
Но это касается только несчастных случаев в промыш-
ленности. А ведь ужасную роль играет и общая высокая
смертность в гетто. Средняя продолжительность жизни
обитателей Западного Лондона пятьдесят пять лет, жите-
лей же Восточного Лондона — тридцать лет. Иными сло-
вами, обитателю Западного Лондона дается возможность
прожить вдвое дольше, чем обитателю Восточного Лон-
дона. А еще толкуют об ужасах войны! Да перед лондон-
скими цифрами меркнет все, что было в Южной Африке и
на Филиппинских островах 1. Вот где проливается кровь —
здесь, в самой мирной обстановке! И в этой войне не со-
блюдается никаких гуманных правил: женщин и грудных
детей убивают здесь с такой же жестокостью, как и муж-
чин. Нечего кивать на войну, если в Англии ежегодно
убивают и превращают в инвалидов полмиллиона муж-
чин, женщин и детей, занятых в промышленности.
На Западной стороне умирает в возрасте до пяти лет
восемнадцать процентов детей. На Восточной стороне
в том же возрасте гибнет пятьдесять пять процентов де-
тей. В Лондоне есть такие кварталы, где из каждых ста
младенцев пятьдесят умирают до года, а из пятидесяти
оставшихся в живых двадцать пять гибнут, не дожив до
пяти лет. Убийство—вот это что! Ирод, ты посрамлен:
ведь ты истребил лишь половину младенцев!
О том, что в семьях рабочих больше жертв, чем на
войне, свидетельствует следующая выдержка из недавнего
отчета санитарного инспектора города Ливерпуля (его
заявление верно не только в отношении Ливерпуля):
«Во дворы здесь почти никогда не заглядывает солнце,
а в домах постоянное зловоние, вызываемое главным об-
разом тем, что стены и потолки, сделанные из пористого
1 Автор имеет в виду англо-бурскую войну (1899—1902) и
кровавую бойню, которую американцы учинили над филиппинским
народом в 1898—1901 годах.
36*
551
материала, за многие годы насквозь пропитались испаре-
ниями обитателей. Убедительным доказательством того,
что солнечные лучи не проникают в эти помещения, мо-
жет служить такой факт: комитет садов и парков поста-
новил подарить беднякам ящики с цветами для украше-
ния их жилищ, но это ни к чему не привело, так как
цветы чахли в столь нездоровой атмосфере».
М-р Джордж Хоо составил следующую таблицу, ха-
рактеризующую положение в трех приходах Сент-
Джордж в Лондоне:
Процент насе-
ления, живу-
щею в условиях
скученности
Смертность
на тысячу
человек
В Западном 10 13,2
В Южном 35 23,7
В Восточном 40 26,4
А вредные профессии, которыми занимается бесчис-
ленное множество рабочих! Жизнь этих людей по-
истине висит на волоске и подвергается куда большей
опасности и куда более непрочна, чем жизнь солдата два-
дцатого века. При обработке льна в полотняном произ-
водстве, где работать приходится с мокрыми ногами и
в мокрой одежде, чрезвычайно много заболеваний брон-
хитом, пневмонией и острым ревматизмом, а в чесаль-
ных и прядильных цехах мелкая пыль вызывает хро-
нические легочные заболевания. Женщина, начавшая ра-
ботать там с семнадцати — восемнадцати лет, к тридцати
годам превращается в развалину. Рабочие химической
промышленности (а на химические заводы обычно при-
нимают самых крепких людей, с великолепным телосло-
жением) в среднем не доживают до сорока восьми лет.
О труде гончаров доктор Арлидж говорит следую-
щее: «Пыль в этом производстве убивает не сразу, но из
года в год все плотнее оседает на легких, образуя в конце
концов как бы панцырь. Дыхание становится все более
затрудненным и, наконец, прекращается совсем».
552
Стальная пыль, каменная пыль, глиняная и известко-
вая пыль, пыль от пуха и древесного волокна — все это
уносит больше жизней, чем пулеметы и пушки. Страш-
нее всего свинцовое отравление, которому люди подвер-
гаются на производстве белил. Вот весьма типичная кар-
тина гибели молодой, здоровой, хорошо сложенной де-
вушки-работницы с производства свинцовых белил.
«Соприкасаясь в течение некоторого времени с ядови-
тыми веществами, девушка заболевает малокровием. На
деснах проступает синяя кайма. Но это необязательный
признак — иногда десны и зубы сохраняются в хорошем
состоянии. Малокровие развивается, и девушка худеет,—
но это происходит постепенно, и ни она, ни ее близкие
не придают этому значения. Однако болезнь прогресси-
рует, ей сопутствуют головные боли, которые все нара-
стают и нередко сопровождаются ухудшением зрения,
даже временной слепотой. Появляются симптомы, прини-
маемые всеми близкими и даже врачом за обыкновенную
истерию. Внезапно возникают судороги. Сначала сводит
половину лица, затем руку и ногу с той же стороны и, на-
конец, все тело. Больная, потеряв сознание, бьется в тя-
желом эпилептическом припадке. Приступы следуют один
за другим с нарастающей силой, и она умирает. Иногда
же сознание возвращается на несколько минут, несколько
часов или даже на несколько дней. В этих случаях боль-
ная жалуется все время на невыносимую головную боль,
она крайне возбуждена, бредит; это напоминает картину
острого маниакального состояния. В некоторых случаях
у больной бывает не возбуждение, а подавленность, как
при меланхолии. Сознание затемнено, больная перестает
понимать, что с ней происходит, речь ее бессвязна. Вне-
запно (если не считать того, что со стороны пульса уже
имелись сигналы: пульс, бывший до того мягким и почти
нормальным, становится замедленным и твердым) начи-
нается новый приступ судорог, и девушка умирает —
сразу или. после комы. Бывают случаи, когда судороги
постепенно прекращаются, головная боль исчезает и боль-
ная выздоравливает; но, к сожалению, она слепнет —
временно или навсегда».
553
Приведу несколько конкретных случаев свинцового
отравления.
«Шарлотта Рафферти, рослая, красивая молодая жен-
щина, пышущая здоровьем (за всю свою жизнь она не
болела ни одного дня), поступила на фабрику свинцовых
белил. Первый приступ судорог случился в цеху,— она
стояла в это время на стремянке. Доктор Оливер осмот-
рел ее и обнаружил кайму на деснах — свидетельство
свинцового отравления. Для него было ясно, что судороги
скоро начнут повторяться. Так и случилось. Девушка
умерла.
Мери Энн Толер, семнадцати лет, никогда в жизни
не страдавшая припадками, поступив на фабрику, трижды
заболевала и была вынуждена оставить работу. Ей еще
не было девятнадцати лет, когда у нее обнаружились при-
знаки свинцового отравления — припадки с пеной изо рта.
Вскоре она скончалась.
Мери А., необычайно выносливая женщина, сумела
продержаться на свинцовом производстве двадцать лет.
За все это время только один раз у нее были судороги.
Она родила восьмерых детей, но все они умерли в мла-
денчестве от судорог. Однажды утром, расчесывая
волосы, она внезапно перестала владеть кистями обеих
рук.
У Элизы X., двадцати пяти лет, после пяти месяцев
работы на фабрике свинцовых белил начались припадки.
Ее уволили с работы. Она перешла на другую фабрику
и работала там без перерыва два года. Вдруг у нее появи-
лись прежние симптомы болезни — судороги, и через два
дня она умерла от острого отравления свинцом».
Вот что говорит м-р Воэн Нэш: «Дети, матери кото-
рых работают на производстве свинцовых белил, появ-
ляются на свет лишь для того, чтобы умереть от судорог
в результате свинцового отравления,— они родятся недо-
ношенными или погибают, не прожив года».
И, наконец, разрешите мне рассказать о Гарриет
Уоркер, совсем юной девушке, которую убила безнадежная
554
борьба за кусок хлеба. Работа Гарриет заключалась
в том, что она покрывала посуду эмалью, вызывающей
свинцовое отравление. Ее отец и брат были безработными.
Девушка держала в тайне свою болезнь, ходила пешком
на фабрику — шесть миль туда и шесть обратно, зараба-
тывала свои семь-восемь шиллингов в неделю и умерла
семнадцати лет от роду.
Кризисы тоже играют немалую роль в том, что рабо-
чие скатываются в Бездну. Если недельная получка —
единственная защита семьи рабочего от нищеты, то легко
понять, что вынужденная безработица в течение одного
месяца сопряжена с неописуемыми страданиями и му-
ками, от последствий которых жертвы безработицы уже
не могут избавиться, даже когда получают работу.
Только что я прочел в газетах отчет о собрании Кар-
лейльского отделения профсоюза докеров, в котором го-
ворится, что многие рабочие на протяжении ряда месяцев
зарабатывали четыре-пять шиллингов в неделю, не
больше. Утверждают, что причиной этого явилось умень-
шение количества торговых операций в лондонском
порту.
Молодой рабочий, молодая работница или рабочая
чета не могут надеяться ни на счастливую, здоровую
жизнь в среднем возрасте, ни на безбедную старость. Как
ни трудятся рабочие, они не в состоянии обеспечить свое
будущее. Все зависит от случая, от того — произойдут
или не произойдут события, над которыми они не вла-
стны. Никакая предосторожность тут не поможет, ника-
кие увертки. Раз они решили остаться на этом поле
битвы, именуемом промышленным производством, то
пусть знают, что они идут на риск, и шансы на успех
у них ничтожны. Возможно, если им повезет и если не
будет связывать по рукам и ногам семья, им удастся сбе-
жать с этого поля битвы. Тогда самое лучшее для муж-
чины — поступить на военную службу, а для женщины —•
стать сиделкой Красного креста или постричься в мона-
хини. Но и в том и в другом случае они вынуждены будут
отказаться от семейного очага, от детей, от всего того, что
придает жизни ценность и избавляет от страшного оди-
ночества в старости.
555
Глава двадцать вторая
САМОУБИЙСТВА
Англия — это рай для богатых, чистилище для
мудрых и ад для бедняков.
Теодор Паркер
Когда человек так необеспечен и надежды его на сча-
стье так несбыточны, жизнь, естественно, теряет ценность
и самоубийства становятся заурядным явлением. На-?
столько заурядным, что, какую газету ни откроешь, обяза-
тельно натолкнешься на заметку о том, что кто-то покон-
чил с собой. Причем к неудачному покушению на само-
убийство полиция проявляет не больше интереса, чем
к делу какого-нибудь пьяного дебошира, решая его с оди-
наковой быстротой и равнодушием.
Такой случай произошел при мне в Темзенском поли-
цейском суде. Я лыцу себя мыслью, что у меня зоркий
глаз, чуткий слух и неплохое знание жизни, но должен
признаться, что, попав в зал суда, я далеко не все улав-
ливал— по причине молниеносной быстроты, с которой
машина правосудия обрабатывала пьяных, хулиганов и
скандалистов, драчливых мужей, бродяг, воров, укрыва-
телей краденого; шулеров и проституток. В центре зала,
на самом светлом месте, стояла скамья подсудимых, и по
мере того как судья изрекал свой очередной приговор, на
этой скамье непрерывным потоком появлялись все новые
фигуры женщин, мужчин и детей.
Я еще находился под свежим впечатлением от послед-
него подсудимого — чахоточного «укрывателя краде-
ного», присужденного к году тяжелых принудительных
работ (несмотря на его попытку снискать к себе снисхож-
дение тем, что у него жена и ребятишки и что из-за бо-
лезни он не может работать), как на скамье подсудимых
уже появился новый обвиняемый — юноша лет двадцати.
Я расслышал его имя и фамилию — Альфред Фримен, но
не мог разобрать, в чем его преступление. На свидетель-
ское место поднялась добродушного вида толстуха —
жена шлюзового сторожа на канале. Дело было ночью
на шлюзе «Британия»,— поведала она суду. Услышав
всплеск воды, она кинулась к шлюзу и увидела вот этого
самого парнишку в воде.
556
Я перевел взгляд на юношу. Так вот в чем он обви-
няется— в покушении на самоубийство! Он стоял непо-
движно, точно утратив и слух и зрение; прядь красивых
темных волос свисала ему на лоб, в его лице, худом и из-
можденном заботами, было что-то детское.
— Да, сэр,— тараторила свидетельница,— я тяну его
что есть силы, хочу вытащить, а он рвется назад. Я да-
вай кричать: «Помогите!» Спасибо, шли мимо рабочие,
мы вместе вытащили его и передали полисмену.
Судья сделал комплимент толстухе, воздав хвалу ее
мускулам, и в зале рассмеялись. А я не отводил взгляда
от этого юноши, который, едва вступив в жизнь, уже
страстно ищет смерти в грязных водах канала. Ему-то не
до смеха!
Затем свидетельское место занял какой-то мужчина,
очень лестно охарактеризовавший юношу и пытавшийся
привести смягчающие вину обстоятельства. Он — мастер
в цехе, Альфред работал у него.
— Парень хороший,— сказал свидетель,— только
очень уж заморочен домашними неприятностями — де-
нежного порядка. Да еще мать у него больная. Бес-
покойная натура у парня, все расстраивался, пока не до-
вел себя до болезни и уже не смог работать. Я побоялся,
как бы он не подмочил мне репутацию своей плохой ра-
ботой, и вынужден был дать ему расчет,— закончил муж-
чина свои показания.
— Имеете что-нибудь сказать? — рявкнул судья.
Юноша что-то пробормотал; он все еще не пришел
в себя.
— Констебль, что он говорит? — раздраженно спро-
сил судья.
Дюжий человек в синей форме пригнулся к лицу под-
судимого, затем произнес во всеуслышание:
— Он говорит, ваша честь, что очень сожалеет.
— Заключить под стражу, следствие продолжить,—
изрек его честь и тут же перешел к слушанию следую-
щего дела, свидетеля по которому уже приводили к при-
сяге. А юношу, попрежнему не замечавшего ничего вокруг,
увел стражник. Вот и все. Дело Альфреда Фримена от
начала до конца заняло пять минут. На скамье подсу-
димых уже находились два парня со зверскими физио-
557
номиями, которые пытались взвалить друг на друга вину
за кражу какой-то удочки — ценою небось в десять
центов.
Беда в том, что эти бедняки действуют весьма не*
умело, и только при втором или третьем покушении им
удается покончить с собой. Суду и полиции это, разу-
меется, доставляет массу беспокойства и ужасно их раз-
дражает. Иные судьи не скрывают своего отношения к не-
умелым самоубийцам и откровенно бранят их за то, что
они не довели дело до конца. М-р Р. Сайкс, председатель
суда в Стейлибридже, рассматривая несколько дней тому
назад дело некоей Энн Вуд, пытавшейся утопиться в ка-
нале, спросил ее гневно:
— Если уж вы решили покончить с собой, так почему
не сделали этого? Почему вы сразу не пошли ко дну, вме-
сто того чтобы причинять нам столько хлопот?
Нищета, обездоленность, страх перед перспективой
работного дома — вот главные причины самоубийства лю-
дей из рабочего класса. «Утоплюсь, но в работный дом
не пойду»,— говорила Эллен Хьюз Хэнт, пятидесяти
двух лет. И в прошлую среду в Шордиче проводилось
следствие и опознавание ее трупа. Из Айлингтонского ра-
ботного дома был вызван в качестве свидетеля муж по-
койной. Когда-то он торговал вразнос молочными про-
дуктами, но банкротство и нищета погнали его в работный
дом. Жена отказалась последовать за ним.
В последний раз Эллен Хэнт видели в час ночи. Че-
рез три часа на причале канала Риджент были обнару-
жены ее шляпка и жакет, а позднее был вытащен из воды
ее труп. Заключение присяжных: «Самоубийство в со-
стоянии временного умопомешательства».
Такое заключение преступно искажает правду. За-
кон — воплощение лжи, и, пользуясь законом, люди лгут
особенно бесстыдно. Например, обесчещенная женщина,
отвергнутая всеми, отравляет себя и своего новорожден-
ного ребенка настойкой опия. Младенец умирает, а мать>
пробыв долгое время в больнице, остается в живых.
После выздоровления ее судят за убийство, признают ви-
новной и приговаривают к десяти годам тюремного за-
ключения. Она выжила, и закон считает ее ответственной
за свои поступки. Умри она вместе с ребенком — тот же
558
закон признал бы, что она находилась в «состоянии вре-
менного умопомешательства».
Возвратимся к делу Эллен Хэнт. С одинаковым ос-
нованием можно утверждать, что мужем этой женщины
овладело временное безумие, когда он пошел жить в Ай-
лингтонский работный дом, как и то, что временное безу-
мие овладело Эллен, когда она пошла топиться. Дело
вкуса — выбрать смерть в канале или жизнь в работном
доме. Если бы я очутился в подобном положении, то,
зная, что такое работный дом и что такое канал, я избрал
бы последний. И, поверьте, я проявил бы при этом не
больше безумия, чем Эллен Хант, ее муж и все прочие
смертные.
В наше время человек уже не находится в плену у сле-
пых инстинктов, он обладает способностью к мышлению,
ум его достаточно развит, чтобы он мог сознательно вы-
бирать между жизнью и смертью в зависимости от того,
что обещает ему жизнь — радость или горе. Смею утверж-
дать, что Эллен Хэнт, обманутая во всех своих надеж-
дах и полностью лишенная радостей жизни, которые она,
несомненно, заслужила своим многолетним трудом, не
видя впереди ничего, кроме ужасов работного дома, по-
ступила весьма благоразумно и трезво, избрав смерть
в водах канала. Далее я смею утверждать, что присяжные
вынесли бы куда более мудрое решение, если бы при-
знали, что в состоянии «временного умопомешательства»
находилась не она, а общество, допустившее, чтобы эта
женщина после стольких лет труда на его благо была об-
манута в своих надеждах и лишена радостей жизни.
Временное умопомешательство! Ох, эти проклятые
лживые слова, которыми сытые, тепло одетые люди хотят
прикрыть свою вину перед голодными братьями и сест-
рами, одетыми в рубище!
А вот несколько обыденных происшествий, описан-
ных в одном номере газеты «Обсервер», издающейся на
Восточной стороне:
«Джонни Кинг, по профессии пароходный кочегар, об-
винялся в покушении на самоубийство. Явившись в среду
в полицейский участок, Кинг заявил, что он принял дозу
фосфора, так как нигде не мог достать работу и находился
559
в крайней нужде. Кинга задержали и дали ему рвотного;
в рвоте было обнаружено большое количество яда. При-
влеченный к суду Кинг заявил, что очень сожалеет о слу-
чившемся. Он нигде не мог устроиться на работу, хотя
предъявлял отличные аттестации за шестнадцать лет
службы. М-р Дикинсон распорядился увести подсудимого
в камеру для беседы со священником.
Тимоти Уорнер, тридцати двух лет, был заключен под
стражу для продолжения следствия в связи с аналогич-
ным преступлением. Он спрыгнул в воду с пристани
Лаймхауз, а когда его спасли, заявил: «Я сделал это
преднамеренно».
Молодая, приличного вида женщина, назвавшаяся
Эллен Грей, обвинялась в попытке покончить с собой.
В воскресенье, в половине девятого утра, постовой поли-
смен № 834-К нашел ее лежащей в подъезде одного из
домов на Бенворт-стрит; с трудом удалось ее разбудить.
В руке она сжимала пустой пузырек. Эллен Грей призна-
лась, что часа два-три тому назад выпила дозу опиума.
Так как состояние женщины оказалось тяжелым, был вы-
зван районный врач. Он распорядился напоить больную
кофе и не давать ей заснуть. На суде Эллен Грей за-
явила, что покушалась на жизнь потому, что совершенно
одинока и не имеет пристанища».
Я не стану утверждать, что все самоубийцы — психи-
чески нормальные люди, но это отнюдь не значит, что
психически нормален всякий, кто не наложил на себя
рук. Кстати, очень часто люди сходят с ума от неуве-
ренности в завтрашнем дне и тревоги за кусок хлеба.
Если сравнить разные профессии, то уличные торговцы,
специфика работы которых лишает их всякой уверенности
в завтрашнем дне, дают наивысший процент психи-
ческих заболеваний. Из десяти тысяч уличных торгов-
цев-мужчин ежегодно попадают в психиатрические боль-
ницы двадцать семь человек, и из такого же числа жен-
щин — тридцать семь. В армии, среди солдат, которые уж
едой-то и постелью всегда обеспечены, психически забо-
левают тринадцать человек на десять тысяч, а среди фер-
560
меров и скотоводов — пять человек на десять тысяч. Та-
ким образом, уличный торговец имеет вдвое больше шан-
сов сойти с ума, чем солдат, и в пять раз больше, чем
фермер.
Горе и бедственное положение часто лишают людей
рассудка, доводя одних до психиатрической больницы,
других до морга или виселицы. Когда приходит беда и
отец семейства, несмотря на всю свою любовь к жене и
детям, несмотря на все свое трудолюбие, не в силах найти
работу,— нечего удивляться, что он теряет рассудок.
И чем больше он истощен голодом и болезнью, чем силь-
нее исстрадалась его душа от жалости к семье, тем скорее
это может случиться.
«Красивый густоволосый шатен с темными вырази-
тельными глазами, правильными тонкими чертами лица
и пушистыми усами, одетый в очень потрепанный серый
костюм, без воротничка»,— так описал репортер Фрэнка
Кавиллу, представшего перед судом в один пасмурный
сентябрьский день.
Фрэнк Кавилла служил в Лондоне маляром-обойщи-
ком. Его характеризуют как хорошего рабочего: он был
старателен, трудолюбив, никогда не брал в рот спиртного.
Все соседи Кавиллы в один голос утверждают, что знали
его как нежного отца и любящего мужа.
Жена Фрэнка Кавиллы, Ганна, была рослая, краси-
вая, жизнерадостная женщина. Она всегда заботилась,
чтобы дети ее ходили в школу чистенькие, аккуратно
одетые,— все соседи заявили об этом в один голос. До-
вольство царило в этой семье, глава которой всегда имел
работу и не пьянствовал.
И вдруг грянула беда. Фрэнк служил у подрядчика
по фамилии Бэк и занимал квартиру в одном из его до-
мов на Трэндли-роуд. М-ра Бэка выбросила из двуколки
лошадь, и он был убит на месте. В данном случае беда
пришла к рабочему в виде норовистой лошади. Фрэнк
Кавилла очутился перед необходимостью искать другую
работу и другую квартиру.
Это случилось полтора года тому назад. Кавилла му-
жественно боролся с обстоятельствами. Он переехал в
маленький домишко на Батавия-роуд, но и тут не мог
свести концы с концами. Постоянную работу найти было
56/
невозможно. Кавилла не отказывался ни от какой слу-
чайной работы,— и все же жена н четверо детей голодали
у него на глазах. Он и сам голодал, терял силы, и, на-
конец, три месяца тому назад болезнь свалила его.
И тогда в доме полновластно воцарился голод. Ни сам
Кавилла, ни его жена никогда не жаловались, не гово-
рили никому о своих злоключениях. Но бедняки — народ
чуткий: соседки посылали семье Кавиллы еду, да еще
старались делать это тайно, анонимно, чтобы не обидеть
гордых соседей.
Стряслась беда, и выхода не было. Кавилла боролся
и мучился полтора года. А потом, как-то сентябрьским
утром, поднялся рано, взял карманный нож и перерезал
горло жене Ганне, тридцати лет, сыну Фрэнку, двена-
дцати лет, сыну Уолтеру, восьми лет, дочери Нелли, че-
тырех лет, и самому маленькому — Эрнсту, которому был
год и четыре месяца. После этого он сел сторожить уби-
тых. Когда поздно вечером явилась полиция, Кавилла
велел полисменам бросить пенни в щель счетчика-авто-
мата, чтобы можно было зажечь газовый рожок и осве-
тить комнату.
Фрэнк Кавилла стоял перед судом в очень потрепан-
ном сером костюме, без воротничка. Это был красивый
густоволосый шатен с темными выразительными гла-
зами, правильными, тонкими чертами лица и пушистыми
усами.
Глава двадцать третья
ДЕТИ
В лачугах этих хиреют дети
Не явая, как светел мир.
Одно зрелище радует глаз на Восточной стороне,
одно-единственное: это дети, пляшущие на улице под
звуки шарманки. Стоишь и смотришь на них, словно за-
чарованный,— до чего же они хороши, эти малютки, наша
подрастающая смена! Как непринужденны их движения,
как легки и стремительны их прыжки, как плавно они
выступают, кружатся, приседают, подражая виденному
562
или импровизируя, изобретая новые танцы, каким не
обучают в балетных школах.
Я вступал в разговор с этими детьми при всяком удоб-
ном случае, и у меня создалось впечатление, что они та-
кие же смышленые, как и все прочие дети, а во многих
отношениях даже смышленее. У них необыкновенно жи-
вое воображение и поразительная способность перено-
ситься в мир романтики и фантазии. В их крови бурлит
веселье, они наслаждаются музыкой, танцами, пестрыми
красками, и нередко сквозь грязь и лохмотья мне удава-
лось разглядеть удивительно красивое личико и прелест-
ную фигурку.
Но злой колдун, живущий в Лондоне, похищает их,
и они исчезают. Напрасно станете вы искать кого-нибудь,
хоть отдаленно похожего на них среди взрослых. Вы об-
наружите лишь хилых недоростков с уродливыми лицами,
с вялым, неразвитым умом. Пропало все — грация, кра-
сота, фантазия, гибкость ума и эластичность мускулов.
Порой, впрочем, можно увидеть на улице, там, где играет
шарманка, какую-нибудь уродливую фигуру — женщину,
не старую еще, но уже утратившую всякую женствен-
ность, опухшую от пьянства; такая подхватит вдруг свои
обтрепанные юбки и пустится отплясывать нетвердой сто-
пой какой-нибудь нелепый танец на тротуаре. Это в ней
заговорил голос минувшего, когда она маленькой девчур-
кой плясала под звуки шарманки. Нелепый, неуклюжий
танец — все, что осталось от надежд, которые сулило дет-
ство; в затуманенном мозгу женщины вдруг мелькнуло
давно забытое воспоминание. Собирается толпа зрителей.
Девочки, взявшись за руки, танцуют вокруг пьяной
плавно и легко, и она смутно помнит, что сама плясала
так когда-то, но теперь, увы, ее танец лишь пародия бы-
лого. Вскоре женщина начинает тяжело пыхтеть, выби-
вается из сил и, спотыкаясь, уходит из круга. А девочки
продолжают танцевать.
Дети гетто обладают всеми качествами, которые не-
обходимы для лепки благородных характеров, но гетто,
как дикий зверь, терзает молодое поколение, губит в нем
эти качества, душит жизнерадостность и загоняет его в
могилу, а тех, кого не удается уничтожить, превращает
50
мало-помалу в горьких, несчастных пропойц, огрубевших,
опустившихся, низведенных до скотского состояния.
Как это происходит, я подробно описал в предшест-
вующих главах, а теперь даю слово профессору Хаксли.
«Каждый, кто знаком с крупными промышленными цент-
рами в Англии и за границей,— пишет он,— знает, что
большая и все увеличивающаяся часть населения живет
там в условиях, которые французы называют «1а imisere» Ч
В этих условиях человек лишен самого необходимого для
сохранения нормальных функций своего организма, а
именно: пищи, тепла и одежды. В этих условиях муж-
чины, женщины и дети вынуждены ютиться в каких-то
звериных логовах, жизнь в которых несовместима с поня-
тием о приличии; люди лишены всяких средств для под-
держания здоровья, а пьянство и драка — единственно
доступные для них развлечения. Голод и болезни много-
кратно увеличивают страдания, усугубляют физическое и
нравственное вырождение, и даже упорный, честный труд
не помогает в борьбе с голодом, не спасает от смерти
в нищете».
При таких условиях положение детей безнадежно.
Они мрут, как мухи,— выживают лишь те, кто обладает
исключительной выносливостью и чей организм приспо-
сабливается к деградирующему воздействию среды. Ре-
бенок здесь не знает, что такое домашний очаг. В бер-
логе, где он живет, он учится бесстыдству и непристой-
ностям; в бедности, в тесноте, в грязи чахнет его душа
и хиреет тело. Если отец, мать и трое-четверо детей
ютятся в одной комнатушке и дети должны по очереди
дежурить ночью, чтобы отгонять крыс от спящих, жить
постоянно впроголодь и буквально погибать от парази-
тов, легко себе представить, в каких мужчин и женщин
превратится уцелевшая в гетто молодая поросль.
Тяжелая, скудная, мрачная жизнь
X? момента рожденья встречает их всех.
Злобная ругань и гнусный смех —
Вот колыбельная бедняка.
1 Глубокая нищета, обездоленность (франц ).
564
Молодые люди поженились, сняли комнату. Семья
начинает увеличиваться, но доходы не возрастают, и глава
семьи может считать себя исключительно счастливым,
если он еще здоров и не потерял работы. Рождаются
один за другим дети. Пожалуй, пора бы переменить квар-
тиру, но им это не по карману,— ведь чем больше детей,
тем больше расходов. А дети все прибавляются, и скоро
в маленькой комнатушке уже негде повернуться. Боль-
шую часть времени дети проводят на улице, а лет в че-
тырнадцать, когда жизнь в такой тесноте становится для
них невыносимой, покидают родной кров навсегда. Маль-
чик, если ему повезет, снимет угол у хозяйки, и для него
возможны разные дороги. Но для девочки четырнадца-
ти — пятнадцати лет, вытесненной теми же причинами из
отчего дома и способной в лучшем случае заработать
жалких пять-шесть шиллингов в неделю,— путь один.
И самым печальным концом этого пути будет тот, кото-
рый постиг прошлой ночью неизвестную женщину, чей
труп полиция нашла в подъезде одного из домов на Дор-
сет-стрит в Уайтчепеле. Ей было шестьдесят два года;
она торговала спичками. Бездомная, больная, одна-одине-
шенька в свой последний час, она умерла, как умирает
зверь в лесу.
У меня еще свежо воспоминание о мальчугане, кото-
рого я видел на скамье подсудимых в полицейском суде
Восточной стороны. Его голова едва доходила до барь-
ера. Было установлено, что он украл два шиллинга у ка-
кой-то женщины. Деньги он истратил не на конфеты или
пирожные и не на развлечения, а на еду.
— Почему ты не попросил у этой женщины поесть? —
брюзгливо спросил его судья.— Она бы, наверное, тебя
накормила.
— Станешь клянчить — посадят в тюрьму за попро-
шайничество,— отвечал мальчик.
Судья нахмурился и молча принял упрек. Никто не
знал ни мальчика, ни его родителей; у него не было даже
дальних родственников. Это был безродный оборвыш,
в полном смысле слова дикий зверек, рыщущий в джунг-
лях империи, чтобы хоть как-нибудь утолить свой голод;
такой нападет на слабого и сам станет жертвой сильного.
37 Джек Лондон, т. 2
565
Благотворителя собирают детей гетто и устраивают
для них однодневные экскурсии за город. Они утверж-
дают, что вряд ли найдется один десятилетний ребенок,
не участвовавший хоть раз в подобной экскурсии. Некий
автор пишет по этому поводу: «Нельзя недооценивать пе-
ремену, происшедшую в сознании ребенка, который про-
вел целый день за городом. Дети хотя бы узнают, что
представляют собой лес и поле, и таким образом то, о чем
они читали в книжках, приобретает для них новый
смысл».
Итак, если счастье улыбнется ребенку, то он попадет
в число тех, кого благотворители вывезут на денек за
город! Но ведь эти бедняки плодят такое множество де-
тей, что никаким благодетелям за ними не угнаться! Один
день! Единственный день за всю жизнь! А в остальные
куда деваться? Неплохо сказал один мальчуган священ-
нику: «В десять лет мы отлыниваем, в тринадцать норо-
вим слямзить что-нибудь, а в шестнадцать подставляем
фондри фараону». На обычном языке это означает, что
в ребячестве они убегают с уроков, в тринадцать лет на-
чинают воровать, а в шестнадцать—уже достаточно ве-
ликовозрастные хулиганы, чтобы избивать полисменов.
. Священник Картмел Робинсон рассказывает о маль-
чике и девочке из -его прихода, которые задумали пойти
в лес. Дети долго брели по нескончаемым улицам, в на-
дежде когда-нибудь выбраться из города, и, вконец из-
мученные, присели отдохнуть. Какая-то добрая женщина
доставила их домой. Очевидно, про этих детей забыли
благотворители.
Тот же Робинсон утверждает, что на одной из улиц
Хокстона {так называется часть Восточного Лондона)
в восьмидесяти домишках проживает более семисот детей
в возрасте от пяти до тринадцати лет. «Лондон запер
детей в лабиринты улиц и мышеловки домов и отнял
у них законное право наслаждаться небом, полями и
гладью реки. Вот откуда у нас столько слабых, хилых
мужчин и женщин»,— заключает Робинсон.
М-р Робинсон рассказывает также об одном прихо-
жанине его церкви, который сдал комнату в подвале су-
пружеской чете. «Эти люди заявили, что у них двое де-
566
тей,— повествует его преподобие,— а когда въехали,
оказалось, что ребят не двое, а четверо. Вскоре родился
пятый, и домовладелец предложил квартирантам очистить
помещение. Жильцы не послушались. Явился санитарный
инспектор. Он привык смотреть сквозь пальцы на многие
нарушения закона, но на сей раз пригрозил владельцу
дома протоколом. Хозяин оправдывался, что не в состоя-
нии выселить жильцов,— они не хотят выезжать, ибо за
доступную им плату их никуда не пустят с такой кучей де-
тей. (Это, кстати, общий довод большинства бедняков.)
Что тут будешь делать? Домовладелец очутился, что на-
зывается, между молотом и наковальней. Он подал за-
явление в суд, и оттуда тоже приходил инспектор. Но уже
дней двадцать прошло с тех пор, а все остается без пере-
мены. Вы думаете, это единственный случай? Наоборот —
самый обыденный».
На прошлой неделе полиция совершила облаву на ка-
кой-то притон разврата и в одной из комнат нашла двух
девочек. Девочки были арестованы как незарегистриро-
ванные проститутки. Отец их заявил на суде, что
в этой комнате проживает все его семейство: он с женой
и четверо детей, причем подсудимые—младшие из них.’
А живет их семья там потому, что другой комнаты
за полкроны в неделю не найти. Судья освободил ма-
лолетних «преступниц», но прочел отцу назидание, что
нельзя-де воспитывать детей в такой нездоровой атмо-
сфере.
Можно было бы умножить подобные примеры. В Лон-
доне «избиение младенцев» приняло такие чудовищные
размеры, каких еще не знала история. И поистине чудо-
вищна бессердечность людей, которые верят во Хри-
ста, признают бога и регулярно посещают по воскре-
сеньям церковь, а остальные дни недели кутят на деньги,
запятнанные кровью детей и выжимаемые у обитателей
Восточной стороны в виде квартирной платы и при-
былей от различных предприятий. А иной раз они
способны выкинуть и такую штуку: возьмут полмиллиона
накопленных таким путем денег, да и пошлют куда-
нибудь в Судан, чтобы просвещать негритянских маль-
чиков.
37*
567
Глава двадцать четвертая
ВИДЕНИЯ В НОЧИ
Некогда все они были крошечными, красно-
телыми, с еще не яатвердевшим костяком, и ив
них можно было вылепить кого угодно, придать
им любую социальную форму.
Карлейль
Вчера поздно вечером я прошелся пешком по Коммершл-
стрит от Спайтелфилдза до Уайтчепела и дальше на
юг, по Леман-стрит, к докам и воочию убедился, чего
стоят хвастливые заверения преисполненных гражданской
гордости газет Восточного Лондона о том, что жители
этого района живут как нельзя лучше.
Трудно описать хотя бы десятую долю того, что я
увидел,— для многого просто не подыщешь слов. Могу
сказать только, что это было нечто кошмарное — какое-то
сборище отбросов человечества на улицах; я видел и слы-
шал уйму непередаваемо непристойного, затмевавшего
даже «ночные ужасы» Пикадилли и Стрэнда. Это был
зверинец, где расхаживали двуногие в брюках и юбках,
отдаленно похожие на людей. Картину дополняли стражи
в мундирах с медными пуговицами, наводившие порядок,
если в зверинце начинали вести себя слишком беспо-
койно.
Я был рад присутствию там блюстителей порядка, ибо
не надел своего «матросского» костюма и мог послужить
приманкой для хищников, шнырявших взад и вперед.
Когда стражей не было поблизости, эти волки трущоб
ощупывали меня голодным взглядом, и я дрожал при виде
их рук, при виде их безоружных, но похожих на лапы го-
риллы рук. Эти люди вообще напоминали горилл — при-
земистые, сутулые, уродливые. Казалось, природа поску-
пилась на них — не дала им ни могучих играющих муску-
лов, ни мужественных, широких плеч, а отпустила всего
ровно столько, сколько требуется для пещерного чело-
века. Но в их тощих телах заключена дикая, первобыт-
ная сила,— такие руки могут вцепиться, терзать, рвать
568
на части. Говорят, при нападении они так перегибают
свою жертву, что у нее ломается позвоночник. Из-за де-
сяти шиллингов они готовы без малейшего зазрения со-
вести убить первого встречного, если только подвернется
случай. Это новая порода дикарей — дикари больших
городов. Место их охоты — улицы и дома, переулки и
дворы. Дома и улицы для них то же, что для дикаря
горы и долины. Их джунгли — городские трущобы; здесь
они живут, здесь ищут себе добычу.
Благородные, изнеженные господа — жители сказоч-
ных дворцов и завсегдатаи раззолоченных театров За-
падного Лондона — никогда не видывали подобных соз-
даний и даже не подозревают об их существовании. Но
дикари эти существуют; они здесь и готовы к прыжку.
И горе Англии в тот день, когда она отступит на свои
последние рубежи и все способные держать оружие
мужчины окажутся на линии огня! Ибо в тот день они
выползут из своих нор и берлог, и жители Западного
Лондона увидят их, как увидали когда-то благородные,
изнеженные аристократы феодальной Франции им по-
добных и спрашивали друг друга: «Откуда они? Неужели
это люди?»
Но не только этими существами населен зверинец;
они лишь появляются то тут, то там, выискивая уголки
потемнее, скользя вдоль стен, подобно теням. Но жен-
щины, женщины, давшие им жизнь,— те бродят повсюду!
Они нахально приставали ко мне, назойливо выпрашивая
пенни и делая непристойные предложения. Они пьянство-
вали во всех кабаках — грязные, нечесаные, косматые —
и бормотали похабные слова, подмигивая осовелыми гла-
зами, бесстыдные до предела. Напившись, они засыпали
на скамьях, за стойками — где попало, и являли невыно-
симо омерзительное зрелище.
И были там еще другие: страшные, похожие на приз-
раки существа, подлинные отбросы общества, чудовищ-
ные в своей уродливости, ходячие скелеты, живые
трупы,— женщины, доведенные недугами и пьянством до
того, что за свой позор они не могли уже выручить и
двух пенсов, и мужчины — с искаженными лицами, в
фантастических лохмотьях, лишившиеся в своей нищете
569
и бездомности всякого человеческого подобия, пересту-
павшие с идиотической ухмылкой с ноги на ногу, как
обезьяны, и казалось, не имевшие сил, сделать еще хоть
шаг. Но были и юные девушки — восемнадцати — два-
дцати лет, стройные, красивые, с еще не испорченными по-
роком и пьянством лицами,— эти, должно быть, внезапно
и стремительно скатились в Бездну. Заметил я так-
же одного четырнадцатилетнего мальчика, и другого —
лет шести-семи; оба бледные, больные с виду, явно
бездомные; они сидели на тротуаре, прислонившись к
ограде дома, и наблюдали за тем, что творилось во-
круг.
Непригодные и лишние! Промышленность не нуж-
дается в них. Нет таких предприятий, где ощущалась бы
нехватка в рабочих. Портовые грузчики толпятся у ворот
доков и уходят оттуда с проклятиями, потому что их не
берут. Монтеры, имеющие работу, отдают шесть шиллин-
гов в неделю в пользу безработных товарищей. Пятьсот
четырнадцать тысяч текстильщиков протестуют против
предложения запретить использовать труд детей моложе
пятнадцати лет. Женщины-работницы — их уже избы-
ток— трудятся на хозяев потогонных мастерских, полу-
чая десять пенсов за четырнадцатичасовой рабочий день.
Альфред Фримен, лишившись работы, ищет смерти в
грязных водах канала. Эллен Хьюз Хэнт предпочи-
тает утопиться, лишь бы не идти в Айлингтонский
работный дом. Фрэнк Кавилла, не найдя работы, которая
дала бы ему возможность прокормить семью, перерезает
горло жене и детям.
Непригодные и лишние, брошенные на произвол
судьбы, окруженные презрением, эти несчастные гибнут
в Бездне. Это потомство тех, кто вынужден отдавать себя
за деньги, кто проституирует свою плоть и кровь, ум и
душу,— короче, кто целиком продает себя нанимателю.
Если это все, что цивилизация может дать человеку, то уж
лучше вернуться в дикое, первобытное состояние, лучше
переселиться в пустыни и леса, жить в пещерах и кочевать
с места на место, чем быть поколением машинного века и
обитать на дне Бездны.
570
Глава двадцать пятая
ВОПЛЬ голодных
Мне кажется, если бы всемогущий господь
надумал создать племя людей, которые должны
были бы есть за всех и никогда не работать, он
дал бы им только рты, но сделал бы их без
рук; а пожелай он создать таких людей, кото»
рые должны были бы работать за всех и ничего
не есть, он сделал бы их без ртов, но зато
с большим количеством рук.
Авраам Линкольн
Один смышленый паренек с Восточной стороны жа-
ловался мне на свою физическую недоразвитость:
— Мой отец куда сильнее меня, он ведь из деревни.
Вот поглядите, какие у меня худые руки,— он засучил
рукав рубашки.— И все от недоедания. Нет, сейчас-то я
ем, что хочу. Но дела этим уже не поправишь. Теперь не
восполнишь ту нехватку, от которой я страдал мальчиш-
кой. Папаша приехал в Лондон из Ирландии. Мать
умерла. Нас, детей, было шестеро, и жили мы с отцом
в двух комнатушках.
Ну и туго же ему приходилось! Он мог бросить нас,
но не захотел. По целым дням, бывало, работает, как вол,
а вечером придет домой, варит обед, возится с нами.
И отцом и матерью он был для нас. Старался, из кожи
лез, а еды все равно не хватало. Мясо мы редко когда
ели, да и то брали самый последний сорт. А разве это
обед для ребенка — хлеб да кусочек сыра, и того не
вдоволь?
И видите, что получилось. Потому я и щуплый такой
и нет у меня отцовской силы. Заморили в детстве голо-
дом. Еще одно-два поколения, и ст таких, как я, следа не
останется. А вот младший мой братишка — тот выше и
крепче; это потому, что у нас была дружная семья, по-
нимаете?
— Нет, не понимаю,— сказал я.— Казалось бы, в та-
ких условиях младшие дети должны быть еще слабее.
— Но только не в дружных семьях,— возразил он.—
Походите по Восточной стороне, приглядитесь хоро-
шенько. И когда увидите крупного, здорового ребенка лет
восьми-десяти, двенадцати,— так это уж наверняка один
571
из младших, если не самый младший, в семье. И очень
просто почему — старшим приходится голодать больше,
чем младшим. Младшие родятся на свет, когда старшие
уже работают,— и денег в семье больше и питание по-
лучше.
Он опустил рукав. Его тощая рука была наглядным
доказательством того, что хроническое недоедание если и
не убивает людей, то делает их заморышами. Я услышал
здесь лишь одного из миллионов, чьи голоса сливаются
в общий голодный вопль в величайшей империи мира.
Ежедневно Соединенное Королевство раздает мило-
стыню более чем миллиону бедняков. В течение года каж-
дый одиннадцатый рабочий обращается за пособием
в благотворительные учреждения. Тридцать семь с поло-
виной миллионов англичан живут с семьями на месячный
заработок менее шестидесяти долларов. И постоянная
восьмимиллионная армия бедняков находится на грани
голода.
Один из комитетов при лондонском управлении
школ выступил со следующим заявлением: «В одном
только Лондоне в те периоды, когда не ощущается особых
экономических бедствий, насчитывается пятьдесят пять
тысяч голодающих школьников, которых в силу этого
обстоятельства бесполезно обучать». Фраза «когда не
ощущается особых экономических бедствий» выделена
мною, и сделал я это потому, что в устах англичан она
означает хорошие времена, ибо просто «бедствия», то есть
нужду и голод, они научились принимать как неотъемлем
мую часть существующего социального строя. Хрониче-
ская голодовка — заурядное явление для них. Только
когда люди начинают гибнуть от голода массами, англи-
чанам приходится признать это обстоятельством из ряда
вон выходящим.
Никогда не забуду горькой повести, которую поведал
мне на исходе пасмурного дня один слепой в лавчонке на
Восточной стороне. Он был старшим из пятерых детей,
выросших без отца. По долгу старшего, он работал и го-
лодал, уступая свой кусок хлеба младшим. По три ме-
сяца подряд он не видел мяса, за всю жизнь ни разу не
поел досыта. Он считает, что до слепоты его довело веч-
ное недоедание. Даже Королевская комиссия по делам
572
слепых, сказал он, подтверждает это. И он процитировал
наизусть из отчета комиссии: «Слепота чаще всего пора-
жает бедняков, и чем беднее человек, тем скорее пости-
гает его это несчастье».
Он еще многое говорил, этот слепой, и в его голосе
звучала горькая обида человека, которого общество об-
рекло на голод. Он был одним из громадной армии
лондонских слепых и жаловался, что в специальных
приютах они не получают даже половины минимально
необходимой пищи. Вот их дневной рацион:
Завтрак: миска похлебки с черствым хлебом.
Обед: 3 унции мяса, полфунта картофеля, ломтик хлеба.
Ужин: миска похлебки с черствым хлебом.
Оскар Уайльд — упокой, господи, его душу! — пове-
дал о страданиях ребенка в тюрьме. Но это вопль не
только детей, но и взрослых арестантов — мужчин и жен-
щин: «...что еще причиняет ребенку в тюрьме страда-
ния,— пишет Уайльд,— так это голод. В половине вось-
мого ему дают на завтрак ломоть скверно выпеченного
тюремного хлеба и кружку воды, в полдень — обед: миску
жидкой похлебки из грубо размолотой кукурузы, а в по-
ловине шестого — ужин: ломоть хлеба и кружку воды.
Даже крепкий, закаленный взрослый заболевает от по-
добной еды; особенно страдают арестанты от поносов,
которые их обессиливают. В больших тюрьмах принято
выдавать арестантам вяжущие лекарства, не дожидаясь
их просьб. Что касается детей, то они, как правило, про-
сто не в состоянии есть такую пищу. Каждый, кто так
или иначе соприкасается с детьми, знает, как легко нару-
шается пищеварение ребенка от всякого огорчения. Тер-
заемый страхом в темноте одиночной камеры, проплакав-
ший весь день, иногда до глубокой ночи, ребенок не в
состоянии есть эту грубую, мерзкую пищу. Один малыш
проплакал во вторник все утро от голода — тюремный
хлеб не лез ему в горло. Надзиратель Мартин сжалился
над ним: окончив раздачу завтраков, он пошел и купил
для него сладких галет. Мартин совершил добрый посту-
пок, ребенок почувствовал это и, не зная тюремных по-
рядков, рассказал одному из старших надзирателей о
573
доброте младшего надзирателя. На Мартина был, разу-
меется, подан рапорт, и его уволили».
Роберт Блэтчфорд сравнивает паек работного дома
с солдатским пайком, какой получал он сам в бытность
свою солдатом. Паек этот .считался не слишком сытным
и все же был в два раза больше того, что получает совре-
менный бедняк в работном доме.
Наименование
продуктов
Мясо ..........
Хлеб...........
Овощи .........
Рацион бедняка в работном доме Рацион солдата
унции 12 унций
151/2 я 24 „
6 8 „
Мужчина в работном доме получает порцию мяса, не
считая супа на костном бульоне, лишь раз в неделю;
и потому у всех, по словам Блэтчфорда, «бледные, зем-
листые лица — явное следствие голодания».
А вот нормы продуктов на неделю обитателя работ-
ного дома и надзирателя этого же дома:
Наименование продуктов Норма надзирателя Норма бедняка
Хлеб 7 фунтов 63/4 фунта
Мясо 5 „ 1 фунт 2 унции
Бекон 12 унций 21/2 унции
Сыр 8 в 2
Картофель . . . 7 фунтов U/2 фунта
Овощи 6 0
Мука 1 „ 0
Сало 2 унции 0
Масло 12 „ 7 унций
Рисовый пудинг • 0 1 фунт
Тот же Блэтчфорд пишет: «Норма надзирателя го-
раздо больше нормы бедняка,— и все же, как видно, она
не считается достаточной, поскольку под графой надзи-
рателя имеется специальное примечание, что «каждый
надзиратель и каждый слуга, проживающий в работном
доме, получают сверх того два с половиной шиллинга
в неделю наличными». Если бы обитатель работного дома
574
получал пищи вволю, зачем было бы тогда давать над-
зирателю больше? Но если даже увеличенной нормы над-
зирателю не хватает, то как может бедняк насытиться
половиной?»
Но голодают не только жители гетто, арестанты и ни-
щие. Сельскому батраку тоже неведомо чувство сытости.
Собственно говоря, именно пустой желудок и заставляет
жителей деревни массами переселяться в город. Посмот-
рим, как живет семья рабочего с двумя детьми в колонии
для бедных в Беркшире. Предположим, что глава семьи
имеет постоянную работу, за которую получает трина-
дцать шиллингов в неделю и пользуется бесплатным
жильем. Вот его недельный бюджет:
Хлеб — 5 куртенов 1.........
Мука Р/г гал.2) ............
Чай Р/± фунта) .............
Масло (1 фунт)..............
Сало (1 фунт)...............
Сахар (6 фунтов) ...........
Бекон или другое мясо (около
4 фунтов)...............
Сыр (1 фунт)................
Молоко (полбанки сгущенного
молока) ....................
Керосин, свечи, синька, мыло,
соль, перец и т. п. ...
Уголь.......................
Пиво........................
Табак.......................
Страхование от несчастного
случая .....................
Профсоюзные взносы ....
Дрова, инструменты, аптека и
_ ДР........................
Страхование от огня и остаток
на одежду...................
Шиллин-
гов
1
О
О
1
О
1
2
О
О
1
1
О
о
о
о
о
1
Пенсов
10
4
6
3
6
о
8
8
3’/4
о
6
о
о
3
1
6
13/4
Итого: 13 шиллингов 0 пенсов
1 Куртен — буханка хлеба весом около 1,7 килограмма.
8 Гал л о н — мера жидких и сыпучих тел, около 4,5 литра.
575
Опекуны работного дома в этой колонии похваляются
своим уменьем экономно вести хозяйство. Их затраты на
призрение бедняков составляют еженедельно:
На мужчину— 6 шиллингов V/г пенса
На женщину — 5 „ б1/а „
На ребенка — 5 „ V/4 „
Значит, если человек, чей бюджет я привел выше,
останется без работы и попадет в работный дом, то со<
держание его с семьей выразится в следующей сумме:
На главу семьи— 6 шиллингов V/2 пенса
На его жену — 5 № б1/* „
На двоих детей— 10 „ 2’/2 „
Итого: 21 шиллинг Ю1^ пенсов
Итак, содержание семьи, существовавшей на трина**
дцать шиллингов в неделю, обходится в работном доме
больше чем в двадцать один шиллинг. А ведь, казалось
бы, при оптовой закупке провизии и совместном питании
большого числа людей можно было бы даже выгадать
значительную сумму.
Кстати, когда составлялась смета расходов указанной
семьи, я узнал, что в том же районе семья не из четырех,
а из одиннадцати человек существует на заработок не в
тринадцать, а в двенадцать шиллингов (зимой даже один**
надцать) и пользуется при этом не бесплатным жильем,
а расходует три шиллинга в неделю на аренду дома.
Запомним — и запомним твердо — следующее: все
рассуждения о нищете и деградации в Лондоне распро-
страняются на Англию в целом. Говорят, что Париж —
не Франция; но город Лондон — это Англия. Ужасные
условия, превращающие Лондон в ад, превращают в ад
и всю страну. Утверждение, что разукрупнение Лондона
улучшит якобы положение дел, лживо, ни на чем не
основано. Если бы Лондон с его шестимиллионным насе-
лением был разделен на сто городов по шестьдесят тысяч
человек в каждом, нищета, конечно, была бы разукруп-
576
йена, но нисколько от этого не уменьшилась; общий итог
остался бы прежним.
М-р Б. Роунтри после тщательного анализа показал,
что выводы, сделанные Чарлзом Бутом в отношении
столицы, верны и в отношении провинции: и там и здесь
четвертая часть населения обречена на нищету, убиваю-
щую людей морально и физически; и там и здесь чет-
вертая часть населения систематически недоедает, плохо
одета, не обеспечена ни жильем, ни теплой одеждой в
условиях сурового климата. В смысле же чистоты и
соблюдения приличий эти англичане стоят ниже дикарей
и обречены на нравственное вырождение.
Старик ирландец в Керри жаловался Роберту Блэтч-
форду на свою горемычную жизнь. «А чего бы ты хо-
тел?» — спросил его Блэтчфорд. Опершись на заступ,
крестьянин долго смотрел на мрачные тучи, нависшие
над черными торфяными полями, потом переспросил:
«Чего бы хотел?» — И сказал печально, точно беседуя с
самим собой: «Самые лучшие наши парни уехали за
море, хорошие девушки тоже, агент отнял у меня свинью,
дожди погубили весь урожай картофеля, и я уже стар.
Чего же мне теперь хотеть? Я жду судного дня».
Он ждет судного дня! И не он один! Со всех концов
страны доносятся вопли голодных — из гетто и деревень,
из тюрем и ночлежек, из приютов для убогих и работных
домов. Это голоса людей, которые никогда не едят досыта.
Голодают миллионы: мужчины, женщины, дети и груд-
ные младенцы; слепые, глухие, убогие, больные; бродяги
и труженики, арестанты и нищие; ирландцы и англичане,
шотландцы и валийцы. И это так, несмотря на то, что
пять человек способны напечь хлеба для тысячи ртов,
несмотря на то, что один рабочий способен произвести
ситца на двести пятьдесят человек, шерсти — на триста,
а обуви — на тысячу. Сорок миллионов человек живут
как бы одним большим домом, но порядка в нем нет.
Общий доход в стране не так уж мал, но управляется
страна преступно плохо. Кто посмеет возразить, что она
не управляется преступно, если пять человек в состоянии
напечь хлеба, чтобы накормить тысячу ртов, и тем не
менее миллионы людей живут впроголодь?
577
Глава двадцать шестая
ПЬЯНСТВО, ТРЕЗВЕННОСТЬ И БЕРЕЖЛИВОСТЬ
Иногда бедных хвалят яа бережливость. Но
советовать бедняку быть бережливым и нелепо
я оскорбительно. Это то же самое, что сове*
Товать человеку, умирающему от голода» есть
поменьше. Бережливость для человека рабо-
чего — будь он ив города или ия деревни —
вещь просто безнравственная. Человек не дол-
жен мириться с тем, что ему приходится жить
как скотине» которую плохо кормят.
Оскар УаИмд
Не будет ошибкой сказать, что английские рабочие
вымочены в пиве. Пиво делает их вялыми и тупыми, их.
трудоспособность падает, они утрачивают ловкость, изо-
бретательность и воображение, свойственные им от при-
роды. Едва ли правильно назвать склонность англичан
к пьянству благоприобретенной привычкой, ибо, зачатые
пьяными родителями, они уже в утробе матери пропиты-
ваются алкоголем. Пиво — первое, что им дают поню-
хать и отведать, едва они успевают появиться на свет,
и все их детство связано с пивом.
Кабаки повсюду — на каждом углу и даже еще чаще.
Женщин бывает там, пожалуй, не меньше, чем мужчин.
Заходят туда и дети и садятся подождать мать или отца.
Малыши прихлебывают из стаканов взрослых, слушают
грубости и непристойности, наблюдают пьяные скандалы
и набираются ума-разума.
Миссис Грэнди так же властно диктует свои правила
рабочим, как и буржуа; однако, когда дело касается
рабочих, она смотрит сквозь пальцы на их пристрас-
тие к питейным заведениям. Ни женщине, ни даже
молоденькой девушке не угрожает позор за посещение
кабака.
Одна подавальщица в кофейне говорила при мне своей
товарке: «Я никогда не пью крепких напитков в кабаке».
Это была юная миловидная девушка, и она хотела дать
почувствовать другой официантке, что такое благовоспи-
танность и скромность. Миссис Грэнди не дозволяет де-
вушкам пить крепкие напитки, но она считает вполне
578
допустимым, чтобы они пили пиво и заходили для этого
в кабак.
Дело не только в том, что пиво не годится для лю-
дей,— сами люди очень часто не пригодны для пива. Но
это-то как раз и гонит их в кабак. Истощенный дурным
питанием, исстрадавшийся в тесноте, бедняк Восточного
Лондона чувствует нездоровую тягу к алкоголю совер-
шенно так же, как манчестерский текстильщик томится
от жажды, наевшись с усталости и с голодухи соленых
огурцов и прочей неудобоваримой пищи. Нездоровый
труд и нездоровые условия жизни порождают и нездоро-
вые желания. Не может человек, трудясь, как вол, и пи-
таясь, как свинья, сохранять чистые идеалы и здоровые
желания.
Когда домашний очаг рушится, его заменяет кабак.
Жаждут опьянения не только те, кто устал от работы, от
домашних неурядиц, кто страдает болезнями желудка или
подавлен уродливостью и однообразием жизни,— его
жаждут и всякий мужчина и всякая женщина, не имею-
щие домашнего крова и ищущие общения с людьми. Все
они спешат в горящий огнями шумный кабак, тщетно
пытаясь спастись от одиночества. Ведь какие там радости
семейной жизни в одной тесной комнатенке!
Заглянем в одно из таких жилищ, и нам станет ясна
главная причина пьянства. По утрам все члены семьи —
отец, мать, дочери, сыновья — встают в одно время, оде-
ваются, умываются чуть ли не на голове друг у друга (ка-
морка-то крошечная!), и мать тут же начинает готовить
завтрак, а потом в этом душном, затхлом помещении все
едят. Отец уходит на работу, старшие дети — в школу
или на улицу, а мать остается с малышами и приступает
к домашним делам. Она затевает стирку, наполняя ком-
нату запахом грязного белья и мыльными испаре-
ниями, и здесь же развешивает все выстиранное для
просушки.
Настает вечер, и в ту же насыщенную всевозможными
запахами комнату семья возвращается спать. Это значит,
что те, кто уместится, ложатся на кровать (если она
у них есть), остальные — прямо на пол. Так они живут
месяцами, годами и покидают это жилье разве только
по принуждению, когда их выселяют. Если умирает
579
ребенок,— а это здесь не редкость, ибо пятьдесят пять
процентов детей Восточной стороны гибнут, не достигнув
пятилетнего возраста,— труп остается в комнате. И он
пролежит до тех пор, пока не изыщут средств на похо-
роны,— чем беднее семья, тем дольше. Днем труп ребенка
лежит на кровати, ночью его перекладывают на стол,
а утром — снова на кровать, так как за этим столом бу-
дут завтракать. Иногда тело кладут на полку, которая в
других случаях служит буфетом. Недавно я узнал, что
одна женщина, не имея средств на похороны, продержала
трупик ребенка в комнате три недели.
Каждому понятно, что это не жизнь, а ужас, и те
мужчины и женщины, которые бегут из такого «дома» в
кабак, заслуживают не порицания, а сочувствия. В Лон-
доне триста тысяч человек ютятся целыми семьями в
одной комнате, а еще девятьсот тысяч живут в запрещае-
мых законом условиях, если иметь в виду закон об обще-
ственном здравоохранении 1891 года. Вот что поддержи-
вает торговлю спиртными напитками, поставляя завсе-
гдатаев кабаков!
К этому присоединяются и другие мощные факторы,
побуждающие к пьянству: неуверенность в завтрашнем
дне, полная необеспеченность, страх перед будущим —
надо сказать, весьма обоснованный. Человек, чувствуя
себя несчастным, ищет облегчения своим мукам, а алко-
голь притупляет остроту чувств, дает временное забытье.
Это вредно. Но ведь так же вредно и все прочее в жизни
обитателя Бездны,— зато в кабаке он находит забвение,
которого ему недостает. В кабаке он приобретает даже
какую-то уверенность в себе, возвышается в собственных
глазах, хотя на самом деле кабак тянет его на дно и
огрубляет еще больше. И несчастный бедняк всю жизнь
старается размыкать здесь свое горе, пока не закроет
глаза навеки.
Таким людям бесполезно проповедовать воздержание
и трезвенность. Привычка к пьянству может породить
многие несчастья, но и сама она — результат тех или
иных несчастий. Поборники трезвенности могут сколько
угодно надрывать глотки, распинаясь о зле, порождаемом
пьянством, но до тех пор, пока не уничтожат зло, застав-
лю
ляющее людей пить, пьянство будет процветать и нести
с собой зло.
Пока благотворители не поймут этого, все их добрые
намерения останутся бесплодными и будут вызывать
только смех. Как-то раз я посетил выставку японского
искусства, устроенную для бедняков Уайтчепела, дабы
облагородить их души и вселить в них жажду Красоты,
Истины и Добра. Допустим (хотя на самом деле это не
так!), что удалось заставить бедняков таким путем по-
знать Красоту, Истину и Добро и они научились стре-
миться к этим благам. Но для них это явилось бы лишь
новым злом, новым проклятием, ибо совсем нестерпимой
показалась бы тогда бедным людям та жалкая жизнь, на
которую обрекает их существующий социальный поря-
док, сулящий каждому третьему бедняку смерть в благо-
творительном учреждении. Ведь они почувствовали бы
себя еще более обездоленными, чем были прежде, когда
еще ничего не познали и ни к чему не стремились! Если
бы судьба превратила меня на всю жизнь в одного из
рабов Восточного Лондона, обещая при этом выполнить
последнее мое желание, я сказал бы, что хочу забыть о
Красоте, Истине и Добре, забыть обо всем, что вычитал
из книг или слышал, обо всех людях, которых когда-либо
знал, обо всех странах, где побывал. А если судьба отка-
зала бы мне в этом моем последнем желании, то почти
наверняка я стал бы шляться по кабакам и пьянствовать,
чтобы избавиться от воспоминаний.
Ох, уж эти благотворители! Все их пожертвования на
обучение бедняков, на религиозные миссии и разные фи-
лантропические затеи — это же чушь, бессмыслица! И ни-
когда и ничего этим не будет достигнуто, потому что все
это в корне неправильно, даже если и задумано с
искренним стремлением помочь. Эти жалостливые люди
подходят к жизни, совершенно не понимая ее. Они еще
не раскусили Западной стороны, а уже спешат на Восточ-
ную — в качестве наставников и мудрецов. Не познав про-
стого христианского учения, они являются к несчастным,
отверженным беднякам в пышном обличии избавителей
от социального зла. Они стараются, как могут, но им
удается облегчить лишь ничтожную долю страданий да
записать кое-какие данные, которые можно было бы,
38 Джек Лондон, т. 2
581
кстати, собрать более научными путями и с меньшими за-
тратами средств.
Как метко выразился кто-то, эти люди делают для
бедняка все, за исключением одного,— они не слезают с
его шеи. Деньги, которые они тратят по капле на осуще-
ствление своих ребяческих затей, высосаны из бедняков.
Удачливые хищные двуногие, они стоят между рабочим
и его заработком и стараются научить рабочего, что он
должен делать с той мизерной частью, которая остается
на его долю. Объясните ради всего святого, какая польза
устраивать ясли для детей, матери которых, ну, скажем,
изготовляют фиалки в Айлингтонском работном доме по
три фартинга за гросс, если и детей и цветочниц стано-
вится все больше и больше и благотворителям все
равно никак не управиться? Цветочница должна повер-
нуть в руках каждую бумажную фиалку четыре раза и
сделать пятьсот семьдесят шесть таких движений за три
фартинга, а в день — шесть тысяч девятьсот двенадцать
движений за девять пенсов. Эту женщину грабят. Кто-то
плотно уселся у нее на шее, и стремление к Красоте,
Истине и Добру не облегчит ее участи. Ведь эти диле-
танты ничего не делают для нее, а если что и делают для
ее ребенка, то все это идет насмарку, когда мать при-
водит его домой на ночь.
И все они хором твердят одну главную, основную
ложь. Они не ведают, что это — ложь, но их неведение не
превращает ее в правду. Ложь эта — проповедь «береж-
ливости». Докажу на примере. В перенаселенном Лондоне
идет острая борьба за работу, поэтому оплата труда па-
дает до самого низкого прожиточного минимума. Для
рабочего быть бережливым — значит тратить меньше, чем
он зарабатывает; это значит снизить свой прожиточный
минимум. Соревнуясь с другими в погоне за куском хлеба,
человек, привыкший к более низкому прожиточному ми-
нимуму, отобьет работу у человека, привыкшего к более
высокому прожиточному минимуму. И везде, где в про-
мышленности много свободных рук, кучка «бережливых»
рабочих будет систематически подрывать заработную
плату. И вскоре эти бережливые перестанут быть береж-
ливыми, ибо их заработок будет падать до тех пор, пока
не сравняется с расходами.
582
Словом, бережливость сама себе роет могилу. Если
каждый английский рабочий, наслушавшись проповед-
ников бережливости, сократит свои расходы вдвое, то
(учитывая, что на всех не хватает работы) заработная
плата тоже снизится вдвое. И тогда уже никто из рабо-
чих в Англии не будет бережливым, потому что нечего
будет сберегать. Недальновидные проповедники бережли-
вости, разумеется, остолбенеют от таких результатов*
И эти результаты будут тем разительнее, чем успешнее
будет их пропаганда. Да и вообще ведь это нелепость»
вздор — проповедовать бережливость среди миллиона
восьмисот тысяч семейных рабочих, каждый из которых
зарабатывает меньше двадцати. одного шиллинга в не-
делю да еще вынужден от четверти до половины этого
заработка отдавать за жилье.
Говоря о бесплодности усилий благотворителей, я дол-
жен упомянуть все же об одном благородном исключении.
Это доктор Барнардо 1 и его детские дома. Доктор Бар-
нардо — «ловец» детей. Он подбирает их, пока они еще
юны и не успели загрубеть в нездоровой социальной
среде, и отсылает за границу, помещая в лучшую социаль-
ную среду. До сих пор он вывез из Англии тринад-
цать тысяч триста сорок мальчиков — большинство из
них в Канаду,— и лишь очень немногие обманули его
ожидания: из каждых пятидесяти сорок девять
сделались людьми. И это отличный результат, если
помнить, что подобранные доктором дети были бес-
призорными, бездомными сиротами, отвоеванными у
Бездны.
Ежесуточно доктор Барнардо подбирает с панели де-
вять беспризорных ребят.— отсюда уже можно понять,
как велик размах его деятельности. Благотворителям
есть чему поучиться у него. Он не забавляется полуме-
рами, он доискался до истоков социальных бедствий. Он
вырывает детей трущоб из губительной для них обста-
новки и переносит в иную, здоровую, где и происходит их
дальнейшее формирование.
1 Томас Барнардо (1845—1905) — английский филан-
троп, организатор сиротских приютов. Детей воспитывали там в
строго религиозном духе н обучали ремеслам.
38*
583
Когда благодетели бедных бросят свои дилетантские
забавы, все эти ясли и японские выставки, вернутся во-
свояси и постараются понять, что представляет собой За-
падная сторона и что такое христианское ученье, они
сумеют с большей пользой взяться за дело. Если они
всерьез займутся им, то последуют примеру доктора Бар-
нардо — в широком, всенациональном масштабе. Они не
будут тогда призывать цветочницу, делающую фиалки по
три фартинга за гросс, к Красоте, Истине и Добру, но
заставят кого-то слезть с ее шеи и перестать обжираться,
дабы не пришлось ему, как древним римлянам, спускать
жир в горячей бане. И тогда, к их изумлению и ужасу,
окажется, что на шее этой женщины и многих других
женщин и детей сидят они сами. А они-то, добрые
люди, и не подозревали этого!
Глава двадцать седьмая
СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ
Семь человек, работая шестнадцать часов
на усовершенствованных машинах, могли бы
накормить тысячу человек.
Эдуард Аткинсон
В этой последней главе следовало бы посмотреть на
социальную Бездну в самом широком аспекте и поставить
перед Цивилизацией некоторые вопросы,— ответы на них
покажут, выстоит ли Цивилизация, или погибнет. Зада-
дим, например, такой вопрос: улучшила ли Цивилизация
условия жизни человека? Слово «человек» я употребляю
в его демократическом смысле, в значении «простой чело-
век». Пожалуй, лучше спросить точнее: улучшила ли Ци~
вилизация условия жизни простого человека?
Обратимся к фактам. В Аляске вдоль берегов Юкона,
близ его устья, живут иннуиты. Это первобытное племя,
имеющее весьма смутное представление о такой огромной
махине, как Цивилизация. Его национальный доход со-
ставляет что-то около двух фунтов стерлингов на душу.
Пропитание себе иннуиты добывают ловлей рыбы и охо-
той; для последней им служат стрелы и копья с костя-
584
ными наконечниками. Они никогда не страдают из-за от-
сутствия крова; они носят теплую одежду, сшитую из
звериных шкур. У них постоянно есть топливо для очага
и лес для постройки жилищ, которые они делают наполо-
вину в земле и спасаются в них во время зимней стужи.
Летом они переселяются в палатки — прохладные, на-
сквозь продуваемые свежим ветерком. Эти люди здоровы,
сильны и счастливы. У них только одна забота — пища.
Периоды изобилия сменяются периодами голодовок. В хо-
рошие времена они пируют, в плохие гибнут от голода.
Но массовый голод, как хроническое состояние, им неве-
дом. И у них нет долгов.
В Великобритании, на островах Атлантического
океана, проживает английский народ. Это в высшей сте-
пени цивилизованный народ. Его национальный доход
составляет минимум триста фунтов стерлингов на душу
населения. Англичане добывают себе пропитание не охо-
той и не рыбной ловлей, а трудом на колоссальных пред-
приятиях. Подавляющая часть англичан страдает от не-
хватки жилья, живет в отвратительных условиях, не имеет
топлива, чтобы обогреться, и очень плохо одета. Есть не-
мало и таких, которые лишены вообще всякого крова и
спят просто под открытым небом, причем количество их
никогда не уменьшается. Многих можно увидеть летом и
зимой на улицах одетыми в лохмотья и дрожащими от
холода. Бывают у них хорошие времена, бывают и плохие.
В хорошие времена большинство из них как-то умуд-
ряется прокормиться; в плохие времена они гибнут от голо-
да. Они гибнут от голода сегодня, гибли вчера и в прош-
лом году, будут гибнуть завтра и через год, ибо они пребы-
вают в состоянии хронического голода, которого не знают
иннуиты. Численность английского народа — сорок мил-
лионов человек, и из каждой тысячи — девятьсот три-
дцать девять умирают в бедности, а постоянная восьми-
миллионная армия обездоленных находится на грани
голодной смерти. Далее надо сказать, что каждый толь-
ко что родившийся на свет младенец уже имеет долг
в сумме двадцать два фунта стерлингов. За это он
может благодарить тех, кто изобрел «национальный
долг».
585
Сравнивая беспристрастно простого иннуита с про-
стым англичанином, убеждаешься, что жизнь иннуита
менее сурова, чем жизнь англичанина: первый страдает от
голода только в тяжелые времена, второй же — постоянно;
у первого всегда имеется топливо, кров и одежда, второй
же никогда не бывает этим надежно обеспечен. Здесь уме-
стно привести мнение такого человека, как Хаксли. Бу-
дучи муниципальным врачом Восточного Лондона, а впо-
следствии занимаясь научной работой по изучению быта
дикарей, Хаксли на основе своего опыта приходит к сле-
дующему выводу: «Если бы мне предстояло выбирать —
жить ли, как дикарь, или прозябать, как эти люди, в
христианском Лондоне., я, не колеблясь, выбрал бы
первое».
Жизненные блага, которыми пользуются люди, яв-
ляются продуктом человеческого труда. Поскольку Циви-
лизация не сумела обеспечить рядового англичанина пи-
щей и кровом даже в такой мере, в какой обеспечен
иннуит, то встает вопрос: развивает ли Цивилизация про-
изводительные силы простого человека? Если нет, то Ци-
вилизация не может существовать.
Но ведь Цивилизация развивает производительные
силы человека, это факт! Пять человек могут напечь
хлеба на тысячу человек. Один рабочий может произвести
ситца на двести пятьдесят человек, шерсти на триста и
обуви на тысячу. Однако, как показывает каждая стра-
ница этой книги, миллионы англичан не получают ни
пищи, ни одежды, ни обуви в достаточном количестве.
И вот неизбежно возникает третий вопрос: если Цивили-
зация развивает производительные силы простого чело-
века, почему же она не улучшает условий жизни простого
человека?
Ответ один: НЕГОДНАЯ СИСТЕМА УПРАВЛЕ-
НИЯ. Цивилизация несет с собой всевозможные жиз-
ненные блага, но рядовой англичанин не получает своей
доли. Если так будет и дальше, Цивилизация падет —
система, столь явно не оправдавшая себя, не имеет
права на существование. Но ведь не может же быть,
чтобы возвели такое грандиозное здание совершенно
зря! Это немыслимо. Признаться в таком страшном
поражении, значило бы нанести смертельный удар
ЗВ5
всяком; прогрессу, всякому стремлению к лучшему
будущему.
Есть только один выход, один-единственный: Циви-
лизацию нужно заставить служить интересам простого
человека. А если это так, то сейчас же встает проблема
управления страной. То, что полезно, должно быть остав-
лено, то, что вредно,— уничтожено. Приносит ли империя
пользу Англии или вред? Если только вред — надо с им-
перией покончить. Если же пользу — то надо управлять
ею так, чтобы простой человек получал свою долю
благ.
Если борьба за рынки сбыта полезна, продолжайте
ее. Если нет, если она наносит ущерб рабочему человеку
и делает его жизнь тяжелее, чем жизнь дикаря, то
долой иностранные рынки заодно с индустриальной им-
перией! Ибо не требует доказательств тот факт, что
когда сорокамиллионный народ, оснащенный Циви-
лизацией, достигает более высокого развития произво-
дительных сил, чем иннуиты, то этот народ должен
пользоваться и большими жизненными благами, чем ин-
нуиты.
Если четыреста тысяч английских джентльменов «без
определенных занятий» (согласно их собственному при-
знанию по данным переписи 1881 года) не приносят
пользы,— долой их! Пошлите их работать: пахать землю,
сажать картофель. Если вам выгодно их сохранить,—
что ж, пожалуйста; но только пусть и рядовой
англичанин участвует в распределении прибылей,
которые получают эти люди, не имея «определенных за-
нятий».
Короче говоря, общество должно быть реорганизо-
вано и отдано в руки надежного управления. О том, что
нынешнее никуда не годится, не может быть двух мне-
ний. Оно обескровило Великобританию. Оно высосало
жизненные соки из тех людей, которые остались на
родине, и лишило их способности бороться за то, чтобы
Англия сохранила свое былое место среди соревную-
щихся государств. Всю Великобританию оно разделило
на Западную сторону и Восточную сторону, из которых
первая развращена и насквозь прогнила, а вторая изны-
вает от болезней и голода.
587
Колоссальная империя идет к распаду при этом негод-
ном управлении. Под словом «империя» подразумевается
политическая машина, объединяющая все страны, говоря-
щие на английском языке, за исключением Соединенных
Штатов. И я к этому не отношусь пессимистически. Импе-
рия крови сильнее, чем политическая империя, а англичане
в Новом Свете и в антиподах 1 попрежнему сильны и жиз-
недеятельны. Но политическая империя, формально их
всех объединяющая, идет к гибели. Политическая ма-
шина, носящая название Британской империи, катится в
пропасть. При этой системе управления она утрачивает
свою жизнеспособность с каждым днем.
Эта система, столь грубо и преступно попирающая
права людей, будет неизбежно уничтожена. И надо ска-
зать, что она не только расточительная и бездарная, но
также и грабительская система. Каждый бедняк без кро-
винки в лице, ослабевший от голода, каждый слепой,
каждый малолетний преступник, попавший в тюрьму,
каждый человек, желудок которого сводят голодные судо-
роги, страдает потому, что богатства страны разграблены
теми, кто ею управляет.
И ни один из представителей этого правящего класса
не сумеет оправдаться перед судом Человека. Каждый
младенец, гибнущий от истощения, каждая девушка, вы-
ходящая по ночам на панель Пикадилли после целого дня
изнурительного труда на фабрике, каждый несчастный
труженик, ищущий забвения в водах канала, требует
к ответу «живых в домах и мертвых в могилах». Восемь
миллионов человек, никогда не евшие досыта, и шестна-
дцать миллионов, никогда не имевшие теплой одежды и
сносного жилья, предъявляют счет правящему классу за
пищу, которую тот пожирает, за вина, которые он пьет,
за роскошь, которой он себя окружил, за дорогие платья,
которые он носит.
Сомнений нет. Цивилизация увеличила во сто крат
производительные силы человека, но по вине негодной
системы управления люди в условиях Цивилизации живут
хуже скотов. У них меньше пищи, меньше одежды, меньше
1 Под антиподами Джек Лондон имеет в виду Австралию и
Новую Зеландию.
588
возможностей укрыться от непогоды, чем у дикаря
иннуита на крайнем севере, жизнь которого сегодня мало
чем отличается от жизни его предков в каменном веке,
десять тысяч лет тому назад.
ПРОКЛЯТЬЕ
Когда-то отыскал я,
Тревожа книжный прах,
Испанскую легенду
О старых временах.
Когда дон Санчо с войском
Перед Заморой встал,
Его сразил убийцы
Предательский кинжал.
Диего де Орденес
Пришпорил скакуна
И бросил вызов страже,
Стоявшей на стенах.
Всех жителей Заморы,
Младенцев их и жен
За черное убийство
Навеки проклял он,
Живых и их жилища,
И умерших давно,
И воду их колодцев,
И хлеб их, и вино.
Но есть другая армия,
Страшнее во сто крат:
Армия обездоленных
Встала у наших врат.
Голодные нам не прощают
Ни хлеб наш, ни вино,
Живым они шлют проклятья
И тем, кто умер давно.
В разгаре веселого пира,
За нежным пеньем смычков
Мне слышатся стоны страданья —•
Проклятия бедняков.
589
Худые, бледные лица
Глядят из-за стекла,
И тянутся руки к крохам
С роскошного стола.
Внутри — аромат фиалок,
Музыка, свет и тепло.
Снаружи — холод и горе,
Отчаяние и зло.
Снаружи — в стане голодных —
Бушуют ветер и дождь,
И мертвым лежит на равнине
Христос — этой армии вождь.
Лонгфелло
БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Второй том настоящего издания содержит рассказы, написан-
ные Джеком Лондоном в 1904—1909 годах, повесть «Игра» (1905)
и книгу очерков «Люди бездны» (1903).
Вошедшие в том рассказы взяты из сборников: «Лунный лик»
(Нью-Йорк, 1906), «Любовь к жизни» (Нью-Йорк, 1907), «До-
рога» (Нью-Йорк, 1907), «Потерянный лик» (Нью-Йорк, 1910),
«Революция» (Нью-Йорк, 1910), «Когда боги смеются» (Нью-
Йорк, 1911), «Сказки южных морей» (Нью-Йорк, 1911), «Храм
гордыни» (Нью-Йорк, 1912), «Черепахи Тэсмана» (Нью-Йорк,
1916), «Голландская доблесть» (Лондон, 1923).
Все рассказы размещены в томе хронологически, по дате пер-
вого напечатания.
Рассказ «Сказание о Кише» взят из сборника «Любовь к
жизни»; впервые опубликован в журнале «Холидэй мэгэзин» в ян-
варе 1904 года.
«На берегах Сакраменто» — из сборника «Голландская доб-
лесть»; впервые опубликован в периодическом издании «Юс ком-
пэнион» в марте 1904 года.
«Золотой мак» — из сборника «Революция»; впервые опубли-
кован в периодическом издании «Делинейтор» в январе 1904 года.
«Любовь к жизни» — из одноименного сборника; впервые опуб-
ликован в журнале «Мак-Клюрс мэгэзин» в декабре 1905 года.
«Тропой ложных солну» — из сборника «Любовь и жизни»;
впервые опубликован в журнале «Харпере мэгэзин» в декабре
1905 года.
591
«Золотой каньон» — из сборника «Лунный лик»; впервые опуб-
ликован в журнале «Сэнчури магазин» в ноябре 1905 года.
«Неожиданное» — из сборника «Любовь к жизни»; впервые
опубликован в журнале «Мак-Клюрс магазин» в августе 1906 года.
«Бурый волк» — из сборника «Любовь к жизни»; впервые опуб-
ликован в журнале «Эврибодиз магазин» в августе 1906 года.
«Отступник» — из сборника «Когда боги смеются»; впервые
опубликован в периодическом издании «Вуменс хоум компэнион»
в сентябре 1906 года.
«Когда боги смеются» — из одноименного сборника; впервые
опубликован в периодическом издании «Смарт сет» в январе
1907 года.
«Однодневная стоянка» — из сборника «Любовь к жизни»;
впервые опубликован в журнале «Кольере» в мае 1907 года.
«Finis» — из сборника «Черепахи Тасмана»; впервые опубли-
кован в журнале «Саксесс магазин» в мае 1907 года.
«Признание» — из сборника «Дорога»; впервые опубликован
в журнале «Космополитен магазин» в мае 1907 года.
«Картинки» — из сборника «Дорога»; впервые опубликован в
журнале «Космополитен магазин» в сентябре 1907 года.
«Сцапали» — из сборника «Дорога»; впервые опубликован в
журнале «Космополитен магазин» в июле 1907 года.
«Быки» — из сборника «Дорога»; опубликован в журнале «Кос-
мополитен магазин» в марте 1908 года.
«Меченый» — из сборника «Потерянный лик»; впервые опубли-
кован в журнале «Сансет магазин» в феврале 1908 года.
«Алоха Оэ» — из сборника «Храм гордыни»; впервые опублико-
ван в периодическом издании «Смарт сет» в мае 1909 года.
«Дом Мапуи» — из сборника «Сказки южных морей»; впервые
опубликован в журнале «Мак-Клюрс магазин» в январе 1909 года.
«Кулау-прокаженный» — из сборника «Храм гордыни»; впервые
опубликован в журнале «Пасифик мансли» в декабре 1909 года.
«Кусок мяса» — из сборника «Когда боги смеются»; впервые
опубликован в журнале «Сатэрдэй ивнинг пост» в ноябре 1909 года.
Повесть «Игра» печаталась в журнале «Метрополитен магазин»
в апреле — мае 1905 года и в том же году вышла отдельным изда-
нием (Нью-Йорк).
Книга очерков «Люди бездны» печаталась в журнале «Уил-
шайрс мэгэзин» в 1903 году и в том же году вышла отдельным
изданием (Нью-Йорк).
СОДЕРЖАНИЕ
РАССКАЗЫ
Сказание о Кише. Перевод Н. Георгиевской . . 7
На берегах Сакраменто. Перевод М. Богословской 16
Золотой мак. Перевод Д. Горбова............. 27
Любовь к жизни. Перевод Н. Дару вес ........ 39
Тропой ложных солнц. Перевод Д. Горбова ... 59
Золотой каньон. Перевод Т» Озерской ........ 80
Неожиданное. Перевод Т. Озерской .......... 102
Бурый волк. Перевод М. Богословской........ 125
Отступник. Перевод 3. Александровой........ 142
Когда боги смеются. Перевод Н. Волжиной . . . 162
Однодневная стоянка. Перевод Л. Кисловой . • 175
Finis. Перевод Ю. Соловьевой .............. 192
Признание. Перевод Р. Гальпериной.......... 210
Картинки. Перевод Р, Гальпериной .......... 226
«Сцапали». Перевод С, Займовского ......... 239
«Быки». Перевод Р. Гальпериной............. 254
Меченый. Перевод Т. Озерской .............. 273
«Алоха Оэ». Перевод М. Абкиной............. 285
Дом Мапуи. Перевод М. Лорив................ 294
Кулау-прокаженный. Перевод М. Лорив .... 317
Кусок мяса. Перевод Н, Аверьяновой......... 333
593
ИГРА
(Повесть)
Перевод В. Толер
Глава первая ................................... 357
Глава вторая ................................... 364
Глава третья ................................... 375
Глава четвертая................................. 379
Глава пятая..................................... 385
Глава шестая.................................... 392
ЛЮДИ БЕЗДНЫ
(Квяга очерков)
Перевод В* Лимоновской
Предисловие ..................................... 405
Глава первая. Сошествие в ад.................... 407
Глава вторая. Джонни Апрайт..................... 415
Глава третья. Мое жилище и жилища других . . 419
Глава четвертая. Человек и Бездна............... 423
Глава пятая. Те, кто на краю.................... 431
Глава шестая. Переулок Фраинг-пэн, или я загля-
дываю в ад................................. 437
Глава седьмая. Кавалер ордена Виктории .... 442
Глава восьмая. Возчик и плотник ................ 447
Глава девятая. «На колу»........................ 458
Глава десятая. «Хождение с флагом».............. 471
Глава одиннадцатая. «Обжорка»................... 475
Глава двенадцатая. День коронации............... 485
Глава тринадцатая. Дэн Каллен, портовый грузчик 496
Глава четырнадцатая. Хмель и сборщики хмеля • 501
Глава пятнадцатая. Мать моряков................. 508
Глава шестнадцатая. Собственность против лич-
ности ..................................... 511
Глава семнадцатая. «Непригодность».............. 516
Глава восемнадцатая. Заработная плата • . . . 522
Глава девятнадцатая. Гетто...................... 527
Глава двадцатая. Кофейни и ночлежные дома • 539
594
Глава двадцать первая. Необеспеченность . . . 547
Глава двадцать вторая. Самоубийства .......... 556
Глава двадцать третья. Дети................... 562
Глава двадцать четвертая. Видения в ночи . . . 568
Глава двадцать пятая. Вопль голодных.......... 571
Глава двадцать шестая. Пьянство, трезвенность
и бережливость............................. 578
Глава двадцать седьмая. Система управления • • 584
Библиографическая справка .................... 591
Редактор Н. Ветошкина
Оформление художника А. В а с и н а
Xудожественный редактор А. Ермаков
Технический редактор В. Гриненко
Корректоры Т. Рощина и
В. Туманская
Сдано в набор 14 V 1954 г.
Подписано к печати 31/VIII 1954 г. А06335.
Бумага 8 ХЮв'/ад — 37*/< печ. л.=30,55 усл.
печ. л., 29,02 уч.-изд. л. Тираж 165 000 вкз.
Заказ № 1354. Цена 11 р.
Гослитиздат
Москва, Ново-Басманная, 19
Министерство культуры СССР
Главное управление полиграфической
промышленности
Первая Образцовая типография
имени А. А. Жданова
Москва, Ж-54, Валовая, 28.