Б. СЕЛИГМЕН ОСНОВНЫЕ
ТЕЧЕНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МЫСЛИ


BEN В. SELIGMAN
MAIN CURRENTS IN MODERN ECONOMICS
ECONOMIC THOUGHT
SINCE
1870
THE FREE PRESS OF GLENCOE 1963


Для научных библиотек
Б. СЕЛИГМЕН
ОСНОВНЫЕ ТЕЧЕНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
Перевод с английского
Общая редакция и вступительная статья академика
А. М. РУМЯНЦЕВА
доктора экономических наук Л. Б. АЛЬТЕРА члена-корреспондента АН СССР А. Г. МИЛЕЙКОВСКОГО
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС» МОСКВА 1968


Переводчики:
А. В. Аникин, Л. А. Афанасьеву Ю, Б. Кочеврин, Р. М. Энтов
Автор освещает эволюцию буржуазной экономической мысли после 1870 г. до наших дней.
Изложение материала строится по принципу обзора развития основных школ и направлений в политической экономии. Значительное место уделено виднейшим представителям каждого направления, оказавшим наиболее заметное влияние на экономическую мысль.
В книге обстоятельно рассмотрены некоторые важные школы, а также анализируются работы ряда экономистов, мало известных советским читателям.
В ходе изложения взглядов отдельных авторов и в многочисленных примечаниях Б. Селигмен приводит исчерпывающие перечни трудов многих экономистов и других источников. Перевод дан с сокращениями.
Книга рассчитана на квалифицированных читателей: научных работников, преподавателей экономических дисциплин, -аспирантов.
Редакция литературы по экономике
23—68
1-7-2


ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ
Марксистская политическая экономия возникла и развивалась в борьбе с буржуазной и мелкобуржуазной идеологией. Значение этой борьбы многократно возрастает в современную эпоху — эпоху перехода от капитализма к социализму, экономического соревнования двух систем и их острейшей идеологической борьбы.
Не случайно экономисты-марксисты уделяют большое внимание развертыванию научной критики современной буржуазной политической экономии. Достаточно упомянуть, что за последние годы состоялись три международные конференции марксистов, посвященные проблемам научной критики современных буржуазных экономических теорий: в Берлине (1960 г.),'Софии (1964 г.) и Братиславе (1966 г.). В СССР заметно расширился круг ученых, работающих в этой области.
Для того’ чтобы научная критика буржуазных экономических теорий шла широким фронтом и давала наибольшие результаты, советские экономисты должны изучать наиболее характерные явления в буржуазной экономической мысли.'С этой точки зрения представляет интерес перевод не только произведений крупных ее представителей, но и работ обзорного характера, в которых наиболее полно и в то же время компактно отражены основные тенденции развития буржуазной экономической науки. В 1959 г. на русском языке была издана книга французского экономиста Э. Жамса «История экономической мысли XX века». Написанная с позиций буржуазной историкоэкономической мысли, она тем не менее давала советскому читателю известное представление о главных тенденциях развития современной буржуазной политической экономии. В этом смысле ее перевод и издание вполне оправдали себя.
К книгам такого типа относится и предлагаемый советскому читателю капитальный труд американского экономиста Б. Селигмена «Основные течения современной экономической мысли». Книга эта отличается не только тем, что она охватывает период, не рассматриваемый в книге Э. Жамса, но и тем, что в ней более полно рассмотрены некоторые важные школы и направления в буржуазной политической экономии.
Селигмен — буржуазный ученый. Но он представляет либеральное, буржуазно-реформистское направление американской экономической мысли х. Хотя автор книги признает в преди-
1 Б. Селигмен на протяжении ряда лет был связан с американским профсоюзным движением. Проработав некоторое время в федеральных правительственных учреждениях (в министерстве труда, администрации цен и др.), он занял место экономического эксперта в профсоюзных организациях, в 1950-х годах служил в Объединенном профсоюзе рабочих автомобильной промышленности. Он занимался преподавательской деятельностью (в Бруклинском колледже) и издал ряд работ по экономическим вопросам, среди которых наибольшую известность получила книга «Стабильность цен и розничная торговля». Он является одним из авторов получившего известность «Манифеста «Тройственной революции». В настоящее время он профессор экономики Массачусетского университета. 5


словии, что он не свободен от некоторых идейных влияний, он не причисляет себя безоговорочно к какой-либо одной школе, а подчеркнуто стремится быть объективным и беспристрастным критиком всех рассматриваемых им направлений. Как и следовало ожидать, этого не получилось. Читатель-марксист, несомненно, сумеет отделить в книге полезную информацию и правильные наблюдения автора от буржуазной апологетики и неправильных оценок, которые в ней имеются в изобилии.
В буржуазной политической экономии за последние десятилетия получили отражение изменения в капиталистической экономике, особенно быстрый научно-технический прогресс, развитие государственно-монополистического капитализма и дальнейшее углубление противоречий капиталистического способа производства.
В экономической политике буржуазных государств все большее место занимают антициклические мероприятия, инвестиционные программы, стимулирование длительного экономического роста, преследующие цель смягчить противоречия капиталистической экономики и дать ей возможность выстоять в соревновании с социализмом. Такая политика правящего класса возлагает на буржуазную экономическую науку необходимость более серьезного изучения объективных процессов и связей капиталистической экономики, с тем чтобы найти реальные пути практического воздействия на ее развитие.
Это нашло отражение в соотношении двух функций современной буржуазной политической экономии — идеологической и практической. В настоящее время большинство буржуазных экономистов в той или иной мере выполняют задания государства и большого бизнеса, разрабатывая рекомендации по капиталистической рационализации производства, как в масштабах макроэкономики, так и на уровне отдельных концернов и предприятий.
Вместе с тем современная буржуазная политическая экономия ни в какой мере не утрачивает свой апологетический характер. В условиях монополистического капитализма, общего кризиса капитализма и развития новейших форм государственно-монополистического капитализма выдвигаются некоторые новые теоретические концепции, приспособленные к защите государственно-монополистического капитализма, к обоснованию практической деятельности империалистических государств и к задачам идеологической, политической и экономической борьбы против мировой социалистической системы, против марксизма.
Важнейшим среди изменений в буржуазной науке был ее отход от многих догм «неоклас6
сической» политической экономии с ее верой в автоматическое равновесие капиталистической экономической системы, в стихийный механизм использования производственных ресурсов и т. п. Обычно связываемое с именем Кейнса и появлением кейнсианства, это изменение в действительности шло на более широком фронте. Весьма интересен в этом смысле основательный анализ американского институционализма, который содержится в книге Б. Селигме- на. Признание и критика отдельных несовершенств и противоречий капитализма фактически не устраняют апологетики, ибо конечный вывод обычно состоит в возможности устранения этих противоречий в рамках капитализма, как правило, с помощью государства. Апологетика капитализма стала несравненно более тонкой и гибкой, она нередко опирается на тенденциозно подобранные факты и математический аппарат. Чтобы действенно бороться с такой апологетикой, необходимо самым детальным образом исследовать все направления современной буржуазной политической экономии, ее теоретические концепции и методологические приемы и уметь противопоставить ей не менее детальный и глубокий анализ экономических процессов, сущность которых она извращает изощренными методами. Вспомним, с какой глубиной и доскональностью знал и критиковал буржуазную политическую экономию своего времени Карл Маркс.
Важное значение имеет в настоящее время также изучение построений буржуазной политической экономии, отражающих ее практическую функцию. Буржуазные экономисты исследуют такие вопросы, как методы повышения эффективности производства, структурный анализ потребительского спроса, стимулирование длительного экономического роста. Значительный интерес представляет разрабатываемая в ряде стран техника долгосрочного прогнозирования развития хозяйства.
В книге Б. Селигмена в ряде глав определенное внимание уделяется как самим этим методам, так и технике исследования экономических процессов. Обширный материал, собранный в книге, позволяет проследить эволюцию основных функций современной буржуазной политической экономии, их связь, переплетение, а также противоречия между ними.


ческой стадии его развития. Вместе с тем достигло высокого уровня напряжение классовой борьбы в буржуазном обществе, наиболее ярким выражением которой явилась героическая Парижская коммуна 1871 г. Весь ход исторического развития показал, что пролетариат вырос в самостоятельную политическую силу и что классовая борьба между пролетариатом и буржуазией явится важнейшим содержанием всего предстоящего общественного развития.
Эти новые исторические условия, и особенно назревающие классовые конфликты, не могли не оказать решающего воздействия на эволюцию буржуазной политической экономии. Как известно, уже в 30-е годы XIX в. произошел глубокий перелом в ее развитии, выразившийся в разложении классической школы А. Смита и Д. Рикардо и переходе к вульгарной политической экономии, отказавшейся от объективных методов научного анализа, которые применялись классической школой, и целиком вставшей на позиции предвзятой апологетики. Известно также, что первой и господствующей в то время формой вульгарной экономии были построения эпигонов классической школы: Сэя. Мак-Кулоха и др. Они не отрицали, а вульгаризировали учение классиков, сохраняя таким образом видимость приверженности их взглядам. Это прежде всего относится к трудовой теории стоимости, которую они, по сути дела, заменили теорией факторов, а также к теории прибыли, которую они превратили в теорию вменения капиталу части совокупного продукта.
Но уже в скором времени обнаружилась несостоятельность и бесплодность политической экономии эпигонов. Ход развития капиталистической экономики в странах Западной Европы и Северной Америки опрокинул их теории о невозможности кризисов перепроизводства, о гармонии интересов буржуазии и пролетариата и т. п. Возникновение и быстрое распространение революционного учения К. Маркса и Ф. Энгельса, труды основоположников научного коммунизма, в которых были подвергнуты уничтожающей критике теоретические воззрения Сэя, Мак-Кулоха, Сениора, Бастиа, Мальтуса и др., окончательно подорвали позиции эпигонов классической школы. Именно поэтому в 70-е годы прошлого столетия, после выхода в свет основных экономических трудов К. Маркса —«К критике политической экономии» и первого тома «Капитала», буржуазная политическая экономия оказалась перед необходимостью найти новые формы и методы идеологической и теоретической защиты капитализма.
70-е годы XIX в. характеризуются переходом от вульгарной экономии эпигонов классической школы к этим новым формам вульгарной экономии, которые были представлены, с одной стороны, исторической школой и, с другой стороны,— субъективной психологической школой. Основные элементы этих новых направлений были сформулированы несколько раньше представителем «старой исторической школы» Роше- ром и автором «законов потребления» Госсе- ном, но ведущее место в буржуазной экономической мысли эти направления стали занимать в 70-е и последующие годы.
Этот процесс получил отражение в первой части книги Б. Селигмена — «Бунт против формализма». В этой части дается характеристика исторической школы и родственного ей институционализма, которые рассматриваются как реакция на «классическую» политическую экономию. Во второй части —«Восстановление традиции»— главное внимание уделяется формированию и развитию экономического маржи- нализма, который в буржуазной истории экономической мысли обычно именуется теорией предельной полезности и предельной производительности. Наконец, в третьей части книги содержится попытка привести в какую-то систему технические приемы исследования, применяемые в современной буржуазной политической экономии, причем связь с предыдущей эволюцией находит выражение в последней главе книги.
Характеризуя эволюцию буржуазной политической экономии, Б. Селигмен допускает по крайней мере три принципиальные ошибки, проистекающие из непонимания им социальных основ развития политической экономии и ее классовой природы.
Первый принципиальный порок анализа Б. Селигмена состоит в том, что он не видит существенных различий между представителями классической политической' экономии и эпигонами. Такое затушевывание различий между научной и вульгарной экономией позволяет ему в дальнейшем приписывать классикам некоторые взгляды эпигонов и современных экономистов. На деле же у современной буржуазной политической экономии неизмеримо больше общего с вульгарным методом эпигонов, нежели с действительно научным методом Смита и Рикардо.
Второй принципиальный порок модели эволюции буржуазной политической экономии, предложенной Б. Селигменом, состоит в том, что возникновение исторической школы и институционализма он сводит к «бунту против формализма», то есть против «классической» школы. Это верно лишь в том смысле, что 7


переход к «историко-генетическому» методу и маржинализму явился результатом несостоятельности защиты основ апологетики с помощью теории эпигонов. Но главное состояло не в этом «бунте против формализма», а в реакции буржуазной политической экономии на возникновение марксизма, на новое революционное учение, выражавшее историческую миссию пролетариата. «Историко-генетический метод» Г. Шмоллера стремился «опровергнуть» марксизм путем отрицания действия объективных законов в экономическом развитии общества и замены таким путем экономической теории описанием и систематизацией эмпирического материала. Такой метод борьбы с марксизмом очень скоро обнаружил свою несостоятельность. Начались поиски цельной и последовательной экономической теории, которую можно было бы противопоставить марксистскому учению и которая была бы основана на буржуазноапологетических принципах. Такой теорией и явилась субъективно-психологическая теория ценности, или теория предельной полезности, которую в разных формах разрабатывали Мен- гер, Визер и Бем-Баверк в Австрии, Джевонс и Маршалл в Англии, Дж. Б. Кларк в США, Вальрас и Парето в Швейцарии. Следует сказать, что Б. Селигмен отмечает направленность так называемого маржинализма против марксизма: «Карл Маркс придал классической доктрине такое направление, которое вызывало беспокойство. Казалось, что необходимо дать отпор этой тенденции, и маржиналистская доктрина, вероятно, преследовала указанную цель» (стр. 145). Нетрудно, однако, видеть, что Б. Селигмен рассматривает здесь Маркса лишь как одного из представителей «классической доктрины», придавшего ей «опасное направление». Эта тенденция затушевать принципиальное различие между революционным экономическим учением Маркса и теориями классиков буржуазной политической экономии сквозит во многих разделах книги Б. Селигмена. Объединяя эпигонов с классиками и затем присоединяя Маркса к «классической доктрине», он окончательно запутывает анализ направлений экономической науки. Исчезает главное — различие между научным и антинаучными направлениями в самой буржуазной политической экономии и, что еще важнее, коренная противоположность марксистской и буржуазной политической экономии.
С трактовкой маржинализма связан третий коренной порок модели Б. Селигмена. Он рассматривает маржинализм — теории предельной полезности и предельной производительности — как «восстановление традиции», то есть как возврат к основам классической школы. Конечно, нельзя не видеть того, что в отличие от исторической школы и институционализма, отклонивших метод теоретического исследования, маржинализм исходил из необходимости построения экономической теории, и в этом смысле можно говорить о «восстановлении традиции» теоретического подхода. Однако это слишком общее, а потому совершенно недостаточное положение. Речь должна идти о содержании экономических теорий. В этом отношении маржинализм в принципе разошелся с классической школой, ибо его основой является субъективная теория ценности, прямо противоположная трудовой теории стоимости А. Смита и Д. Рикардо. Никакого восстановления действительно научных традиций классической школы здесь нет. В какой-то степени «восстановлены» традиции вульгарных эпигонов классической школы: их отход от трудовой теории стоимости, от исследования внутренних закономерностей экономических процессов, — традиции, господствовавшие в буржуазной политической экономии после 30-х годов прошлого столетия. Таким образом, подкрепить маржинализм авторитетом классической школы не удается, как и остаются неправомерными часто встречающиеся в последнее время попытки приписать Рикардо чуть ли не роль основоположника так называемого маржинализма.
В соответствии с указанной выше моделью эволюции экономической мысли книга Б. Селигмена открывается описанием так называемой «новой» исторической школы в политической экономии. Он отмечает, что, выступая против формализма, против абстрактных теоретических построений классической буржуазной политической экономии, представители исторической школы выдвигали в центр внимания анализ всей совокупности конкретных фактов хозяйственного развития. Это требование диктовалось прежде всего политическими и практическими задачами, вставшими в те годы перед немецкими буржуазными экономистами: они стремились разработать основы хозяйственной политики быстро усиливавшегося буржуазноюнкерского государства.
Предложенный Г. Шмоллером, М. Вебером и другими немецкими экономистами «исторический метод», по существу, был направлен на отказ от теоретического анализа объективных экономических закономерностей и его замену нанизыванием бесконечного множества разрозненных исторических фактов. Ф. Энгельс в письме к Даниельсону проиллюстрировал антинаучность исторического метода на примере Л. Брентано: «Чтобы показать Вам, до каких глубин деградации пала экономическая наука, Луйо Брентано опубликовал лекцию 8


«Классическая политическая экономия» (Лейпциг, 1888), в которой он провозглашает: общая, или теоретическая, политическая экономия ничего не стоит; вся сила лежит в специальной, или практической, политической экономии. Как и в естествознании (!), мы должны ограничиваться описанием фактов; такие описания бесконечно выше и ценнее, чем все априорные выводы. «Как в естествознании!». Это неподражаемо\ И это в век Дарвина, Майера, Джоуля и Клаузиуса, в век эволюции и превращения энергии!» 1
Б. Селигмен дает довольно трезвую оценку исторической школы (хотя явно переоценивает при этом роль отдельных ее представителей, например М. Вебера). Особенно показательны его суждения, характеризующие эволюцию этого направления. Так, проследив постепенное изменение взглядов Зомбарта, Б. Селигмен отмечает, что после первой мировой войны он стал активно проповедовать самые реакционные, националистические догмы, которые легли в основу фашистской идеологии. «Мифология, содержащаяся в последней его (Зомбарта.— Ред.) книге, в сочетании с разрушительной силой «третьего рейха»,—пишет Селигмен,— принесла такие плоды, как крематории Треблинки и Майданека» (стр. 36).
Внимательный читатель заметит в книге Б. Селигмена следующее существенное отличие от книги Э. Жамса: первый уделяет большое внимание американскому (и английскому в лице Дж. Гобсона) институционализму, тогда как второй почти проходит мимо этого направления. Это не случайно. Б. Селигмен с симпатией относится к этому критическому направлению в буржуазной политической экономии и сам примыкает к нему. Объемистая глава книги Б. Селигмена названа «Институционализм и дух несогласия». Имеется в виду несогласие с традиционными течениями в буржуазной политической экономии, представители которых закрывают глаза на ее противоречия, укрываются от этих противоречий в рассмотрении узких проблем и т. д.
В центре указанной главы находится основательный и сочувственный анализ взглядов двух ученых — Торстена Веблена и Джона Гобсона, основоположников и крупнейших представителей либерально-буржуазной критики монополий и империализма соответственно в США и Англии. Влияние Веблена на автора книги ощущается и в других главах. Это предопределило довольно критический подход Б. Селигмена ко многим консервативным концепциям буржуазной политической экономии.
Как известно, В. И. Ленин признавал определенные заслуги либеральных ученых — представителей буржуазно-реформистского направления, вскрывавших некоторые противоречия капитализма. Он писал, в частности, что Гобсон «дал очень хорошее и обстоятельное описание основных экономических и политических особенностей империализма» х.
В американской социологии и политической экономии имеется сильная буржуазно-реформистская традиция. Уже после Веблена она получила новый толчок в период мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. и в последующие годы, когда жизнь поставила вопрос об «общественном контроле» над экономикой, и прежде всего над крупными монополиями. Б. Селигмен в общем положительно относится к идеям экономистов, обосновавших известные реформы периода «нового курса», и к самим этим реформам. Ко многим вопросам он подходит с позиций, характерных для профсоюзных экономистов. При всем буржуазнодемократическом характере этих позиций они гораздо более радикальны, чем позиции большинства буржуазных экономистов. В связи с этим интересна и трактовка работ экономистов, разрабатывавших теорию рабочего движения и практически мало известных советскому читателю (Эйрс, Хокси, Перлмен).
Б. Селигмен, конечно, далек от понимания необходимости анализа социальных корней того направления, которое он столь подробно излагает и к которому сам в известной мере принадлежит. Либеральной интеллигенции, к которой он принадлежит, всегда кажется, что она стоит над классами и выступает за интересы общества. Но в целом позиция Б. Селигмена отражает идеологию немонополистических слоев буржуазии, а также тех представителей рабочего движения, которые считают возможным решение коренных проблем в рамках капиталистического строя.
Некоторые критические замечания Б. Селигмена направлены в адрес видных современных американских экономистов. В общем положительно относясь к Дж. Гэлбрейту с его либерализмом и критикой недостатков американского капитализма, автор вместе с тем довольна резко высказывается о его концепции благотворности так называемой олигополии. Так, он пишет: «Олигополии часто оттягивают сдачу на слом морально устаревшего, но еще годного к эксплуатации оборудования. Нередко они сдерживают внедрение технических новшеств 1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37,
стр. 92—93.
1 В. И. Л енин, Поли. собр. соч., т. 27, стр. 309-
9


или используют их для защиты ранее захваченных позиций. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры из развития разных отраслей... Более того, кажущийся приоритет олигополий в техническом прогрессе в большой мере связан с выполнением военных заказов правительства» (стр. 139).
Критически относится он к эволюции Г. Минза, который был в 1930-х годах одним из крупных представителей антимонополистического направления в американской экономической науке; в 60-х годах вместе с А. Берли (последнего Б. Селигмен вообще не считает заслуживающим внимания экономистом) он стал утверждать, что крупные корпорации становятся на службу обществу. Б. Селигмен замечает по поводу этой концепции: «Но утверждение, что все хорошо постольку, поскольку корпорация, как кажется, теперь обретает «душу», едва ли дает ответ на принципиальные вопросы» (стр. 136).
Как уже отмечалось, от внимания Б. Селигмена не ускользнула направленность маржи- налистских концепций, разбору которых посвящены последующие главы книги. Он признает также, что представители субъективной школы политической экономии отказались от анализа глубинных процессов, протекающих в капиталистическом хозяйстве, и сосредоточили основное внимание на некоторых внешних аспектах рыночного механизма, отражающих в основном соотношение между спросом и предложением. Б. Селигмен правильно отмечает методологические слабости этой концепции: индивидуалистический подход, решающую роль субъективно-психологических факторов, подмену экономических отношений между людьми отношениями между человеком и вещами и др.; однако он, по существу, уклоняется от серьезного анализа работ основных представителей этого направления, ограничиваясь отдельными, нередко довольно поверхностными замечаниями. Он игнорирует тот факт, что «абстрагирование» от производства и выхолащивание социально-экономического содержания рыночных категорий придавало теоретическим построениям австрийской школы не только черты надуманной, формалистической модели, но и сугубо апологетический характер. Основным выводом, следовавшим из этой теории, был вывод о том, что при обеспечении условий для «совершенной» конкуренции действие рыночного механизма неизбежно приводит к полному удовлетворению насущных потребностей всех членов общества и к самому эффективному использованию материальных и трудовых ресурсов. Сама практика капиталистического хозяйствования, неотделимого от разрушительных экономических кризисов перепроизводства, от громадного расточительства и роскоши на одном полюсе общества и нужды и лишений — на другом, может служить наиболее убедительным свидетельством безосновательности подобных апологетических построений.
Переход от свободной конкуренции к господству монополий и последующее развитие государственно-монополистического капитализма потребовали конкретного исследования рыночных условий, влияющих на размеры продаж и уровень товарных цен. Вместе с тем с развитием капитализма выявлялась вся примитивность прежних субъективистских концепций. Принципы теории предельной полезности и предельной производительности стали предметом длительной дискуссии, в ходе которой была обнаружена ошибочность ряда важнейших предпосылок маржиналистской теории. Однако в силу того, что большинство сторонников этой теории по-прежнему «абстрагируются» от реальных противоречий буржуазной экономики, результаты их исследований оказываются далекими от действительности. Эти экономисты опираются в основном на методы формальной логики, поэтому они предлагают лишь самые общие выводы, лишенные исторической определенности. Характерно, что условия хозяйственного «равновесия», разработанные в последние десятилетия на основе анализа макроэкономических моделей, фактически исходят из условий планомерно развивающегося народного хозяйства. Эти предпосылки находятся в явном противоречии с реальной обстановкой капиталистической экономики, где закон стоимости «прокладывает себе путь через случайные и постоянно колеблющиеся меновые отношения продуктов частных работ лишь насильственно в качестве регулирующего естественного закона, действующего подобно закону тяготения, когда на голову обрушивается дом» х.
Макроэкономические модели (на появление которых, как известно, оказала влияние практика народнохозяйственного планирования в СССР), исходящие из предпосылки планомерно развивающегося хозяйства, в большинстве своем представляют для условий капитализма лишь абстракцию. Практическое применение их весьма ограниченно. Но они, несомненно, представляют известный интерес для социалистической экономики, в которой обеспечены все возможности планомерного развития не только в рамках отдельных предприятий, но и в масштабах всего народного хозяйства.
Вместе с тем некоторые черты «маржинального анализа», столь подробно описываемого 1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 23, стр. 85.
10


в книге Селигмена, и прежде всего анализ взаимосвязей между предельными приращениями экономических величин, безусловно, относятся к числу важных математических методов исследования в экономике.
Б. Селигмен, как и другие буржуазные авторы, допускает путаницу при определении маржинализма, а именно смешение математического метода с определенной экономической доктриной. А это совершенно недопустимо, ибо служит целям оправдания этой доктрины, ошибочной и порочной в своей основе. То обстоятельство, что субъективная теория ценности выводит категорию предельной полезности и вменяет факторам производства некие «предельные продукты», вовсе не должно означать, что предельный анализ экономических процессов предполагает именно эти буржуазноапологетические концепции. Предельный анализ вполне возможен и часто необходим на основе трудовой теории стоимости. Достаточно вспомнить примеры из «Капитала» Маркса: определение границ общественно необходимых затрат труда, теорию дифференциальной ренты и др.
В этой связи обращает на себя внимание следующий момент. В разных разделах книги, в частности в разделах, посвященных маржинализму, Б. Селигмен возвращается к так называемому «немарксистскому социализму»— одному из характерных явлений в буржуазной политической экономии. Известно, что в настоящее время буржуазные экономисты не просто выступают с прямой критикой социалистической системы хозяйства; некоторые авторы пытаются сконструировать буржуазные теории социализма, которые представляют собой более утонченную форму идеологической борьбы против социализма. Основой этих буржуазных теорий, как показывают работы Й. Шумпетера, Р. Кэмпбелла, А. Лернера и др., является теория предельной полезности и концепция маржинализма вообще.
Эти теоретики утверждают, что трудовая теория стоимости интересуется только затратами труда на производство товаров и не способна увязать эти затраты с потребностями общества и соответствующим данным потребностям рациональным использованием ресурсов. Поэтому они считают, что трудовая теория стоимости не отвечает требованиям оптимального планирования народного хозяйства, которое может быть якобы достигнуто лишь на основе теории предельной полезности и предельной производительности. В отождествлении буржуазной концепции экономического маржинализма с теорией экономического оптимума и состоит основной элемент указанной буржуазной теории социализма.
Вся эта система взглядов ложна в своей основе, так как она прежде всего исходит из искаженного представления о существе марксистской теории стоимости. В действительности именно эта теория раскрывает реальную внутреннюю связь между затратами общественного труда, его распределением и потребностями общества. Характеризуя более развитое выражение закона стоимости, Маркс писал: «Общественная потребность, то есть потребительная стоимость в общественном масштабе,— вот что определяет здесь долю всего общественного рабочего времени, которая приходится на различные особые сферы производства» 1. Общественная потребность и общественная потребительная стоимость занимают чрезвычайно важное место во всей системе экономического учения марксизма, и вполне естественно, что роль этих категорий еще более возрастает в политической экономии социализма.
Как известно, в социалистической экономике, поскольку в ней существуют товарно- денежные отношения нового типа, действует закон стоимости. Но действует он в условиях, когда решающая роль в развитии народного хозяйства принадлежит основному экономическому закону социализма и экономическому закону планомерного развития народного хозяйства. Совместное действие этой системы экономических законов, включающей в себя и закон стоимости, создает условия для достижения экономического оптимума между затратами и постоянно растущими потребностями социалистического общества. Такой оптимум не может быть достигнут на основе теории предельной полезности, ибо она имеет дело только с субъективными оценками благ и не содержит в себе объективных критериев для сопоставления затрат общественного труда с реальными потребностями общества. Поэтому данная теория не может выполнить какой-либо полезной роли в создании научной теории социалистической экономики и методологии планирования народного хозяйства. Только трудовая концепция общественного хозяйства, в том числе и трудовая теория стоимости, и соответствующая ей теория социалистического воспроизводства, рассматривающие внутреннюю закономерную связь между затратами общественного труда и потребностями общества, между общественной стоимостью продукции и ее общественной полезностью, дают настоящую основу для определения экономического оптимума.
В этой связи приобретают также значение и предельные величины в экономическом ана1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 25,
ч. II, стр. 185-186.
11


лизе. Марксистско-ленинская экономическая наука критикует теории предельной полезности и предельной производительности не за то, что они оперируют предельными категориями, а за то, что они трактуют эти категории в духе субъективной ценности, противопоставляемой трудовой стоимости, а также в духе вменения факторам производства неких «предельных продуктов». Решительно отклоняя эти вульгарные буржуазно-апологетические концепции, марксистско-ленинская политическая экономия признает необходимость наряду со средними и совокупными величинами, которым принадлежит главная роль в анализе таких сложных процессов, как экономические, применять также и предельные величины, особенно там, где речь идет о нахождении конкретных количественных границ оптимального использования ресурсов. Как неправильно оправдывать буржуазные теории предельной полезности и предельной производительности тем, что в них применяют математические методы, так и неверно полагать, что применение последних должно привести к признанию указанных буржуазных концепций, выступающих в виде так называемой теории экономического маржинализма.
Современная буржуазная апологетика находит особенно яркое выражение в работах тех буржуазных экономистов, которые пытаются последовательно защищать принципы субъективной школы, в частности в произведениях Л. Мизеса, Ф. Хайека и их последователей. Это вынужден признать и Б. Селигмен. Так, в разделе, посвященном описанию концепции Ф. Хайека, автор отмечает тот «очевидный факт, что данная доктрина превратилась в средство идеологического обоснования и хитроумного оправдания неограниченной экономической мощи, находящейся в распоряжении отдельных лиц» (стр. 229). Однако научная значимость подобных высказываний в значительной мере обесценивается в силу того обстоятельства, что здесь (как, впрочем, и на протяжении всей книги) автор тщательно избегает ясной характеристики классовых позиций сторонников описываемой теории и ограничивается самыми общими, расплывчатыми формулировками.
Весьма неполно и фрагментарно представлено в книге другое важнейшее направление современной буржуазной экономической теории — так называемый неолиберализм. Более или менее подробную характеристику получила лишь так называемая чикагская школа американской политической экономии. Представители неолиберализма стремятся ограничить масштабы государственного регулирования, сводя его к поддержанию условий нормального функционирования рыночного механизма. По их мнению, основная причина неустойчивости капиталистического хозяйства заключается в активной экономической политике правительства, и прежде всего в кредитно-денежной политике.
Ограничиваясь поверхностной критикой неолибералов, Б. Селигмен не вскрывает крайне реакционного характера их концепций. Представители неолиберализма, как правило, направляют свой основной удар против программы социально-культурных мероприятий, осуществляемых государством под давлением трудящихся, и в частности против законов, гарантирующих минимальный уровень заработной платы, против системы социального страхования, бюджетных ассигнований на просвещение, медицинское обслуживание и т. д.
В книге неоднократно отмечается «академичность» представителей этого направления, выступающих в роли жрецов «чистой науки». Между тем у значительной части неолибералов легко обнаружить связь экономической теории с идеологией и политикой, причем с политикой совершенно определенного толка: характерно, что программа неонацистских сил в ФРГ во многом опирается на теоретические работы наиболее реакционных представителей западногерманского неолиберализма, а Голдуотер, лидер «ультра» в США, заимствовал ряд аргументов из арсенала чикагской школы.
Обширная глава книги посвящена «традиционным» течениям в английской политической экономии, преимущественно кембриджской школе, связанной с именем Альфреда Маршалла. Отношение Б. Селигмена к самому Маршаллу двойственное. С одной стороны, его привлекает эклектизм Маршалла, для которого было характерно стремление соединить элементы рикардианской традиции (препарированной в апологетическом духе эпигонами классической школы) с «новыми» веяниями субъективной школы. Б. Селигмен правильно объясняет живучесть влияния Маршалла его эклектизмом и традиционализмом. С другой стороны, как он пишет, теперь система Маршалла кажется довольно архаичной, в частности, потому, что она игнорировала проблемы монополии. Однако в целом критика Маршалла у Б. Селигмена неглубока и формальна.
Работы таких последователей и продолжателей Маршалла, как Робертсон и Хоутри, интересны главным образом в двух отношениях: они одновременно с Кейнсом и отчасти иначе, чем он, разрабатывали современную буржуазную теорию циклов и кризисов, им в значительной мере принадлежит разработка методов современной кредитно-денежной политики, игра12


ющей столь важную роль в арсенале средств антициклического регулирования.
В итоговой оценке работы Робертсона, которую дает Б. Селигмен, очень ясно проявляется его пристрастие к ученым, не занимающим «крайних» позиций, осуществляющим «синтез» концепций. «Блестящая аналитическая схема, вдохновленная Маршаллом, Викселлем и автрийцами, представляет собой, в сущности, сплав, так как Робертсон и есть настоящий эклектик. Но, может быть, в этом и заключался для него единственно возможный путь приближения к экономической реальности, ибо он знает лучше многих, как она поистине сложна и разнообразна» (стр. 335).
Глава заключается этюдами о двух современных экономистах — Роббинсе и Шэкле, чистый психологизм и формализм которых, в сущности, не укладываются в рамки «классической» традиции, даже если увязывать ее не с Рикардо, а с Дж. Ст. Миллем и Маршаллом. Это не укрывается от Б. Селигмена, и он подвергает довольно резкой критике этих экономистов. Автор, несомненно, прав, когда пишет о Роббинсе: «Ограниченность благ — эта всеобщая характеристика человеческого существования— превращает экономику в науку об отношениях между людьми и вещами. К сожалению, сторонники этой точки зрения игнорируют важную область отношений между самими людьми, чем, может быть, и объясняется отсутствие гибкости в их позиции» (стр. 342).
Однако порок критики, которую дает Б. Селигмен здесь, как и в других случаях, заключается в том, что сам он не имеет твердой теоретической позиции. Отмечая слабые места отдельных концепций, он очень редко пытается вскрыть основы их апологетической сущности.
Поскольку расхождения между различными направлениями современной буржуазной политической экономии относительно задач и методов государственного регулирования экономики непосредственно затрагивают проблемы денежного обращения, в книге Селигмена этим вопросам уделяется немало внимания. Так, он возвращается к теории денег и денежного обращения в разделах о шведской экономической школе (К. Викселль), об Ирвинге Фишере, о Дж. М. Кейнсе, М. Фридмане и др. Это ведет к тому, что вопросы теории денег освещены крайне отрывочно и неполно. Тем не менее читатель получает некоторое общее представление об ее эволюции на протяжении более полувека.
Главное внимание в книге уделено количественной теории денег, основной постулат которой, как известно, гласит, что высота товарных цен определяется исключительно массой средств обращения, причем изменение последней ведет к пропорциональному изменению уровня цен. Маркс критиковал приверженцев количественной теории в лице Юма, Локка, Монтескье. Он указывал на нелепость гипотезы, согласно которой «товары вступают в процесс обращения без цены, а деньги без стоимости, и затем в этом процессе известная часть товарной мешанины обменивается на соответственную часть металлической груды» х.
В разделе, посвященном И. Фишеру, Б. Селигмен правильно указывает на механистическое толкование им проблем денежного обращения в работе «Покупательная сила денег». Однако основную ошибку Фишера он видит только в игнорировании вопросов экономической стабильности и проблем цикла, а не в том, что Фишер подходил к деньгам с номиналистических позиций, отрицая наличие у денег внутренней стоимости, не зависящей от числа денежных единиц. Теоретические выкладки Фишера послужили базой для разработки ряда реформ в области денежного обращения (концепция «компенсированного доллара», идея «100%-ных денег» и т. п.). Селигмен весьма скептически относится к этим проектам. Так, по поводу «100%-ных денег» он говорит, что «осуществление этого плана вызвало бы слишком серьезные нарушения в сфере деловых связей, чтобы сделать его приемлемым» (стр. 436).
Виднейший представитель шведской экономической школы Кнут Викселль также отдал дань количественной теории денег. Он занялся денежными проблемами, когда количественная теория переживала кризис, и попытался вдохнуть в нее новую жизнь, наметив линию связи между нормой процента и уровнем цен.
Эта идея впоследствии интенсивно использовалась многими экономистами и, в частности, нашла отражение в теоретических построениях Кейнса. Селигмен высоко оценивает заслуги Викселля в развитии денежной теории. Однако идея введения процента в теорию денег базируется на смешении денег с ссудным капиталом — категорией, которую часто игнорируют буржуазные экономисты. Это смешение можно наблюдать в «Общей теории занятости, процента и денег» Кейнса, где уровень процента связывается непосредственно с обилием или нехваткой массы платежных средств.
Дискредитация идей количественной теории нашла отражение в эволюции позиций Кейнса. Так, начав свою научную карьеру как приверженец количественной теории, Кейнс впоследствии подверг критике фишеровское уравнение 1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 23,
стр. 134.
13


обмена, допуская применимость постулатов количественной теории лишь для условий полной занятости.
Попытку возродить былую славу количественной теории денег предпринял в послевоенные годы американский экономист Милтон Фридман. Но его концепция приводит к идее автоматического нагнетания денежной массы заранее обусловленным темпом. Б. Селигмен в разделе о Фридмане указывает на опасность претворения в жизнь такого рецепта при различных конъюнктурных ситуациях.
Содержание книги Б. Селигмена наглядно отражает происшедшее в последние годы изменение в оценках ряда работ буржуазных экономистов. Читатель помнит, что в книге Э. Жамса развитие экономической теории XX в. подразделялось на два этапа: первый этап — до выхода в свет книги Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» и второй — от этого события до 50-х годов XX в. Такая периодизация явно отражала типичное для западной литературы конца 40-х и начала 50-х годов непомерное превознесение роли, которую сыграла эта работа Кейнса.
В новых экономических условиях широкое распространение среди буржуазных экономистов получают более сдержанные оценки учения Кейнса. И Б. Селигмен в своей книге впадает в крайность другого рода: он даже не выделяет особо экономистов кейнсианского направления, а изложению концепции самого Кейнса отводит сравнительно небольшой раздел, помещая его на одно из последних мест в заключительной главе (после описания взглядов некоторых его сторонников и последователей).
Возникновение и распространение кейнсианства в 30—40-х годах XX в. было непосредственно связано с развитием государственно- монополистического капитализма под влиянием экономического кризиса 1929—1933 гг. и второй мировой войны. Кейнсианская теория была призвана посеять иллюзии относительно возможностей преодоления антагонистических противоречий и конфликтов в рамках капиталистического способа производства.
Но кейнсианство знаменовало собой определенный этап в эволюции буржуазной апологетики. В обстановке серьезных экономических и политических потрясений отчетливо проявился крах прежних примитивных концепций «гармонического развития». Одной из важнейших отличительных черт кейнсианства явилось признание того, что капиталистическая экономика не может автоматически обеспечивать наиболее полное и рациональное использование ресурсов. Кейнс должен был признать нереали- стичность буржуазных концепций, доказывавших вслед за тем невозможность общего перепроизводства. Однако, признавая наличие ряда противоречий в капиталистической экономике, сторонники кейнсианского учения всячески пытаются внушить веру во всемогущество экономической политики буржуазного государства. Вместе с тем в условиях усиливавшегося государственно-монополистического регулирования все большую роль приобретало теоретическое изучение методов экономической политики и ее реальных результатов.
На первый план кейнсианство выдвинуло проблему регулирования эффективного спроса. Один из наиболее известных последователей Кейнса — Э. Хансен, которого Б. Селигмен называет «американским Кейнсом», предложил стабилизировать эффективный спрос прежде всего за счет государственного бюджета. Стра- тегическим направлением экономической политики государства должно стать не только поддержание инвестиционной деятельности капиталистов, но и расширение правительственных капиталовложений и других государственных расходов.
Однако применение кейнсианских рецептов на практике принесло значительно меньшие результаты, чем те, которые были разрекламированы в ряде теоретических работ. Особенно уязвимым оказалось положение о благотворных экономических последствиях повышения цен, пропагандировавшееся многими представителями кейнсианства. Резкий рост военных расходов и расширение дефицитного финансирования, столь соответствовавшие кейнсианским предписаниям, действительно ускорили инфляционный рост цен, а это вызвало обесценение реальных доходов большинства населения. Явно несостоятельным оказалось предположение Кейнса о том, что снижение реальной заработной платы путем повышения цен явится средством ослабить классовую борьбу. В современных условиях уже невозможно игнорировать движение широких масс против роста дороговизны, которое в последние десятилетия стало внушительной общественной силой. Это нашло отражение в книге Б. Селигмена: оценивая практические результаты осуществления кейнсианских программ, он саркастически замечает, что Кейнс мог бы быть менее поспешным в своих предположениях, будто неуклонный рост цен обеспечит наступление «золотого века» (стр. 505).
В итоге своего анализа Б. Селигмен признает ограниченность и в конечном счете малую эффективность теории и методологии Кейнса. Он пишет о них, что это «была обманчивая простота схемы, в которой рассуждениями о «встроенных стабилизаторах», способных осво14


бодить всех от ответственности, подменяется необходимость понять и охватить сложные и нередко бурные явления экономической жизни. Дело попросту в том, что экономическая теория Кейнса не сумела подняться до уровня подлинной политической экономии. Как указывалось выше, она включает в себя слишком много технических, «инженерных» элементов и не исследует стоящие за ними социальные причины экономических трений. Вся система настолько «нейтральна», что может служить удобным теоретическим оправданием (в особенности в отношении общественного контроля над инвестициями) тоталитарной политики, имеющей целью сохранить статус-кво с помощью государственных мероприятий» (стр. 505).
Несмотря на наличие ряда метких замечаний, разделы книги Б. Селигмена, в которых рассматриваются основные положения кейнсианства и теории экономического роста, все же являются, пожалуй, самыми слабыми. И это, конечно, не случайно, потому что научный анализ этих направлений потребовал бы ответа на самые острые проблемы современности. Б. Селигмен не сумел выявить ни исторических корней этих новых направлений буржуазной политической экономии, ни тех социальных функций, которые они выполняют в условиях общего кризиса капитализма, развития государственно-монополистического капитализма и соревнования двух систем. В частности, Б. Селигмен прошел мимо одной из важных задач, которой было подчинено распространение кейнсианства,— апологии государственно-монополистического регулирования экономики.
Сравнительно небольшой параграф, посвященный «некоторым теориям экономического роста», может быть полезен больше всего в качестве справочно-информационного материала о положениях, высказанных отдельными авторами: Харродом, Домаром, Дж. Робинсон, Лернером и др. Однако серьезного анализа этих положений, не говоря уже об их критике, читатель здесь не найдет. Более того, автор допускает неправильную методологическую трактовку места теории экономического роста, причисляя всех ее представителей к неокейнсианству. Но как известно, наряду с нео- кейнсианскими теориями экономического роста (Харрод, Домар, Лернер и др.) существует и в последнее время приобрела значительное влияние неоклассическая теория экономического роста (Мид, Калдор, Абрамович и др.). Расхождения между этими двумя направлениями отражают как противоречия развития капитализма, так и кризисное состояние, в котором находится современная буржуазная политическая экономия.
В основном информационный характер носит также параграф, в котором изложены применения теории игр и линейного программирования. Рассуждения Б. Селигмена о связи теории игр с функцией полезности и о том, что эта теория обогатила систему экономических понятий, не могут быть признаны убедительными. Значение линейного программирования он рассматривает главным образом под углом зрения реабилитации теории экономического равновесия и приходит к выводу, что «при тщательном рассмотрении в линейном программировании трудно найти что-либо принципиально новое» (стр. 530).
Каковы же, по мнению Б. Селигмена, наиболее общие итоги развития буржуазной экономической теории на протяжении последнего столетия? В книге можно встретить немало пессимистических высказываний по этому поводу. Он неоднократно констатирует, что наиболее известные теоретические построения по-прежнему остаются далекими от современной действительности. Он сочувственно цитирует высказывание американского экономиста С. Шефле- ра: в настоящее время дела обстоят таким образом, что экономика (economics) не является наукой, пока она остается экономикой, а когда становится наукой,— перестает быть экономикой (стр. 534).
Но Б. Селигмен далек от понимания подлинных причин несостоятельности буржуазной экономической теории, от понимания того, что защита интересов исторически обреченного класса придает современной буржуазной политической экономии антинаучный характер. Апологетическая функция, внутренне присущая буржуазной политической экономии, препятствует подлинно реалистическому и плодотворному анализу острых социально-экономических проблем, стоящих сейчас перед человечеством.
В ряде случаев Б. Селигмен вынужден признать тенденциозный характер теоретических построений отдельных буржуазных экономистов. Однако при этом он тщательно уклоняется от каких-либо обобщений. В его книге не видна та реакционная роль, которую играют современные буржуазные экономические теории в условиях соревнования двух систем. Обходится молчанием использование ряда перечисленных в книге концепций в качестве идеологического оружия, направленного против сил мира и исторического прогресса. Однако и в труде Б. Селигмена можно отчетливо видеть, насколько сильно расслоение среди буржуазных экономистов. На одном полюсе буржуазной экономической теории находятся такие воинствующие реакционеры, как Хайек и Найт, на другом полюсе — ученые, которые хотят осмыслить 15


огромные перемены, происшедшие в мире, и осознают безнадежность попыток реставрировать то, что осуждено историей. Это является своеобразным отражением процесса размежевания в лагере буржуазии между оголтелыми сторонниками империалистической экспансии и теми ее благоразумными представителями, которые признают необходимость мирного сосуществования двух систем. Книга Б. Селигмена лишний раз подтверждает важность дифференцированного подхода к буржуазным экономистам.
Во многих случаях Б. Селигмен стремится уйти от критического анализа рассматриваемых теоретических концепций. Однако даже там, где присутствуют критические комментарии автора книги, они никак не раскрывают подлинного классового содержания анализируемых положений.
Ошибочная методология исследования неизбежно повлекла за собой серьезные искажения в периодизации основных этапов развития политической экономии и классификации ее ведущих направлений. Ряд направлений буржуазной экономической науки в книге охарактеризован весьма туманно. Так, большая часть американских экономистов нашего века отнесена к направлению, именуемому «американской дихотомией». Значительное число английских экономистов различных направлений объединено с помощью термина «традиционное течение». Столь же произвольны некоторые выделяемые в книге школы, например «экономический абстракционизм» Ф. Найта и т. п. Научная классификация основных направлений экономической теории должна быть неразрывно связана с реальными процессами, характеризующими развитие современной капиталистической экономики и присущих ей противоречий.
В этой связи следует также сказать об уровне теоретических обобщений. Работа Б. Селигмена распадается на ряд этюдов об отдельных экономистах, в ней редко можно встретить попытку проследить преемственность основных направлений современной экономической теории на протяжении более или менее длительного исторического периода. Серьезный научный анализ общих тенденций в развитии буржуазной политической экономии автор часто подменяет пересказом содержания основных работ ряда западных экономистов. Многие разделы книги напоминают не теоретический труд, а своего рода хрестоматию, содержащую тщательно подобранные выдержки из работ наиболее известных экономистов. Нельзя, однако, не отметить, что собранный в ней чрезвычайно обширный «первичный» материал представляет немалую ценность и является результатом большого и кропотливого труда.
Очевидно, что отмеченные пороки книги отражают не только особенности авторского стиля. Причина этих пороков лежит в сфере идейных воззрений Б. Селигмена. На этих идейных воззрениях лежит явный отпечаток неопозитивизма. Особенно отчетливо видна порочность идейных позиций автора при оценке им значения марксистско-ленинского этапа в развитии политической экономии. Ему посвящена специальная глава книги Б. Селигмена. Но поскольку при изложении сущности марксистского учения автор исходит из тривиальных, ненаучных представлений буржуазных экономистов, эта глава не представляет интереса для советского читателя и в настоящем переводе опущена.
Признавая заслуги Маркса в формулировке материалистических законов общественного развития, Б. Селигмен вместе с тем сбивается на возражения против исторического материализма, что делает всю его позицию неясной и половинчатой. Отказавшись признать научную правоту исторического материализма, Б. Селигмен тем самым закрыл себе путь к подлинно научной классификации и анализу различных «школ» и направлений экономической теории.
В открытой либо завуалированной форме полемика с Марксом ведется во всех главах книги Б. Селигмена и при рассмотрении им всех экономических течений. Это весьма характерно для современного буржуазного историка экономической мысли. Известно, что в течение длительного времени буржуазные экономисты и социологи делали попытки отбросить марксизм, «преодолеть» его, многие пытались создать вокруг него «заговор молчания», но марксизм снова и снова доказывал свою жизненную силу. В настоящее время, после более чем столетнего исторического опыта, подтверждающего правоту марксистского учения, после победы Великой Октябрьской социалистической революции, победы социализма в СССР, создания мировой социалистической системы, уже невозможно ни «отбросить» марксизм, ни замолчать его.
Во всем мире наблюдается бурное возрастание интереса к марксизму у представителей всех идеологических направлений в общественных науках: у одних — с целью предпринять новые попытки «опровергнуть» марксизм, у других — с целью исказить его, затушевать его революционное содержание. Вместе с тем увеличивается и число сторонников марксизма. Преподавание марксизма, введенное в высших учебных заведениях капиталистических стран, чтобы повысить «квалификацию» специалистов по антикоммунизму, во многих случаях приводит 16


к обратным результатам. Все большее число представителей научной интеллигенции проникается пониманием логики марксизма и проявляет готовность отстаивать его высокие и благородные цели.
При этом некоторые буржуазные идеологи вынуждены отказаться от скомпрометировавших себя попыток целиком отбросить марксизм, объявить его попросту «ненаучным». Вместо этого они пытаются рассмотреть марксизм как некую систему воззрений в области философии, экономики и политики, сыгравшую в свое время определенную роль в развитии общественной науки, в частности политической экономии, но в настоящее время «преодоленную» «новыми» теориями, а поэтому представляющую в основном чисто исторический и методический интерес. Именно с таких позиций, согласно которым «марксизм устарел», трактует марксизм Б. Селигмен. Он с готовностью признает значение Маркса для своего времени. Более того, характеризуя Маркса как мыслителя и революционера, как создателя единого мировоззрения, Б. Селигмен соглашается, что Маркс был на голову выше наиболее выдающихся мыслителей своего времени и во многих отношениях опередил свой век.
Такую высокую оценку Маркса и его значения как ученого не часто встретишь в работе буржуазного автора. Этот факт по-своему знаменателен как свидетельство распространения и утверждения идей марксизма, как результат победы марксистской идеологии. Однако Б. Селигмен рассматривает марксизм как нечто застывшее, не понимая его природы как творческого, революционного, постоянно развивающегося учения. Он подчеркивает лишь роль В. И. Ленина как политика. Но Б. Селигмен совершенно не понимает вклада В. И. Ленина в развитие марксизма, он игнорирует разработанную В. И. Лениным теорию социалистической революции в условиях империализма и общего кризиса капитализма, теорию, которая получила глубокое обоснование в его экономических исследованиях. Вне поля зрения осталось творческое развитие марксистско-ленинской экономической теории в наши дни.
Изучение Маркса, возрождение интереса к нему буржуазной науки в значительной мере связано с осуществлением нового идеологического наступления на марксизм, нового, более тонкого и изощренного «опровержения» марксизма.
Следуя своему излюбленному методу поверхностных аналогий, Б. Селигмен стремится доказать «близость» и «поразительное сходство» экономических систем Маркса и Кейнса. В одних случаях, в частности в связи с отрицанием теории рынков Сэя, Б. Селигмен утверждает, что «Кейнс восходит к Марксу», в других случаях, когда речь идет об инвестициях и нереальности стихийного саморегулирования капиталистической экономики, он считает, что Маркс «был близок к точке зрения Кейнса». «Наиболее поразительное сходство в работах обоих авторов,— пишет Селигмен,— состоит в утверждении о том, что капитализм подрывают внутренние противоречия. Различие между Марксом и Кейнсом в этом вопросе сводится к использованию различных агрегатных величин» (стр. 503).
Попытки сблизить Кейнса с Марксом — излюбленный прием многих экономистов буржуазно-реформистского толка, а также некоторых теоретиков правой социал-демократии. Такими приемами, с одной стороны, Кейнсу приписывается некий «прогрессивный», даже «социалистический» облик, а Марксу — некоторые воззрения Кейнса. На деле же в трактовке природы противоречий капиталистической экономики и ее стихийного саморегулирования между Марксом и Кейнсом существует принципиальная и непримиримая противоположность. Маркс считал, что противоречия капитализма проистекают из его природы, имеют антагонистический характер, не могут быть преодолены в рамках капитализма и ведут к его неизбежной гибели. В противоположность этому Кейнс выводил противоречия капиталистической экономики, и прежде всего недостаток эффективного спроса, из «основного психологического закона» и считал, что эти противоречия могут быть преодолены посредством регулирования инвестиций и других мер государственной и банковской политики. Весь анализ процесса капиталистического воспроизводства основан у Маркса и Кейнса на принципиально различных концепциях: у Маркса — на трудовой теории стоимости и теории прибавочной стоимости, у Кейнса — на мар- жиналистских представлениях предельной полезности и предельной производительности. Поэтому бессодержательной является и проводимая Б. Селигменом аналогия между Марксовым законом тенденции нормы прибыли к понижению и Кейнсовой «убывающей предельной эффективностью капитала», поскольку Маркс исходит из объективного процесса роста органического состава капитала, а Кейнс — из пресловутого «закона убывающей доходности».
Конечно, сказанное не дает основания недооценивать тот важный факт, что экономическое учение К. Маркса оказало большое влияние на развитие буржуазной политической экономии как тем, что, опрокидывая все ее догмы, оно вынуждало и вынуждает искать новые 2 Б. Селигмен
17


формы буржуазной апологетики, так и тем, что оказывает влияние на некоторых буржуазных экономистов. На разных этапах они пытались приспособить для своих целей открытия марксизма. Классическим примером этого служит легальный марксизм Туган-Баранов- ского и Струве. Вырывая из марксизма отдельные положения, буржуазные экономисты неизменно старались опровергнуть его основные выводы. По этому пути следует и Б. Селигмен.
Особенно много возражений в различной форме выдвигается против трудовой теории стоимости. Все эти возражения, в том числе и исходящие из смешения стоимости с субъективными оценками полезности благ, а также из пресловутой теории факторов производства, давно опровергнуты марксистской критикой, и надо сказать, что Селигмен ничего не сумел добавить к избитым аргументам вульгарной экономии.
Однако не случайно, что буржуазная политическая экономия до сих пор не прекращает своих нападок на трудовую теорию стоимости. Это объясняется тем, что трудовая теория стоимости лежит в основе разоблачения капиталистической эксплуатации, процесса производства и присвоения прибавочной стоимости. Обнажая природу капиталистической эксплуатации, трудовая теория стоимости дает в руки революционных масс мощное оружие политической борьбы.
В отличие от буржуазной теории факторов производства, объясняющей процесс образования стоимости вкладом каждого из трех факторов — земли, капитала и труда — в производство товара, трудовая теория стоимости признает в качестве единственного источника стоимости затраты общественно необходимого труда. Сила Марксова метода абстракции состоит в том, что в ходе анализа последовательных превращений стоимости в рыночную цену не теряется из виду единственный источник стоимости — затраты абстрактного труда — и в то же время учитывается влияние на процесс ценообразования всех модифицирующих условий, что обеспечивает подлинно научный процесс восхождения от абстрактного к конкретному.
Книга Б. Селигмена дает возможность читателю-марксисту еще раз убедиться в том, какое непреходящее значение имеет последовательная борьба с буржуазной политической экономией, научная критика ее основных направлений и концепций. Эта критика необходима не только для разоблачения современной буржуазной идеологии, она в то же время необходимый инструмент творческого развития самой марксистско-ленинской экономической теории.
А. М. Румянцев Л. Б. Алыпер I
А, Г. Милейковский


ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Идея написать такого рода книгу возникла у меня еще в годы учебы и преподавания в Бруклинском колледже. Именно проф. Э. Шпенглер, ныне директор Школы общих исследований Бруклинского колледжа, своими превосходными лекциями по истории экономических учений и современной экономической мысли привил мне вкус к этому предмету. В те дни, а это было почти 30 лет назад, лишь авторы немногих учебников пытались охватить все экономические теории. А если речь шла об экономической мысли того времени, соответствующий учебный материал почти полностью отсутствовал; положение усугублялось отсутствием переводов некоторых крупнейших работ европейских авторов, таких, как «Теория экономического развития» Шумпетера и «Элементы чистой экономической теории» Вальраса. Викселль был практически неизвестен, а некоторые из наиболее интересных теорий еще ждали обнародования, в то время как весь мир был поражен и обескуражен экономическим крахом, постигшим сильнейшую нацию на земном шаре.
Положение ненамного улучшилось и к 1947 г., когда я вернулся в Бруклинский колледж, чтобы читать курсы экономического анализа и истории экономической мысли. Студенты Школы общих исследований имели крайне мало времени, и была очевидной необходимость в надлежащем учебном материале, в кото- пом был бы освещен современный этап в развитии экономической теории и который служил бы известным ориентиром в многочисленных течениях. Хотя некоторые работы к этому времени появились, но изложение в них, как правило, строилось по тематическому принципу. Разглядеть в них преемственность и взаимосвязь идей было по-прежнему нелегко. Но идея обычно нуждается в катализаторе. Эту роль взял на себя Иеремия Каплан из издательства «Фри пресс», который предложил дать более цельное изложение современной экономической мысли. На протяжении ряда лет я писал статьи по вопросам экономической теории * и об ее представителях для различных журналов: очерки о Кейнсе, Марксе и Шумпетере печатались в «Диссент», статьи о теории игр — в «Комментари» и «Лейбор энд нейшн», а пространное изложение теории экономического роста было опубликовано в «Диогене».
Эти небольшие статьи послужили началом для работы над данной книгой. Мои пристрастия, или, говоря более деликатно, моя система ценностей, видны уже из этих работ и, думается мне, пронизывают и настоящую книгу. Я получил институционалистскую «закалку» и никогда очень-то не симпатизировал попыткам превратить экономическую теорию в совокупность чисто технических приемов. Это, однако, не означает, что знание этих приемов не обязательно для создания действенной экономической теории. Мы раньше учимся ходить, а потом уже бегаем. С помощью технических приемов оттачиваются идеи и понятия, а это наверняка важно и ценно. Но я уже много лет твержу, что экономисты увязли в технических тонкостях и по сути дела не сумели из них выбраться.
Экономика — это прежде всего общественная наука, которая изучает то, как действует человек в сложном окружении. С помощью моделей можно, очевидно, вскрыть некоторые черты этой сложной действительности, но содержательными модели будут лишь в том случае, если они способствуют решению назревших социально-экономических вопросов. Важно уметь решать задачи, но эти решения следует применять на практике. Это означает, что следует больше внимания уделять тем аспектам экономической науки, которые отражают отношения между людьми: преимущественный * В подлиннике: «economics». О содержании этого английского термина см. в книге: Н. К. Карата- е в, «Economics — буржуазная политэкономия», М.» 1966. В дальнейшем это слово в зависимости от смысла фразы переводится как «политическая экономия», «экономическая теория», «наука об экономике». Б. Селигмен неоднократно возвращается к вопросу о различии между терминами «political economy» и «economics»- (см., например, раздел о Джевонсе).— Прим, перев..
2* 19;


упор на отношения между человеком и вещами и между вещами послужил, очевидно, основой для разработки некоторых технических приемов анализа, но он не способен полностью раскрыть экономические проявления социального поведения. Некоторые экономисты, конечно, пытались соединить чистую теорию с вопросами экономической политики и почти во всех этих случаях они имели в виду явно практические цели. В качестве примера можно назвать работы, принадлежащие скандинавским и голландским экономистам. Что же касается экономистов США, то обычно трудно сказать, как извлечь практические рекомендации из тех теоретических формулировок, которые господствуют в их трудах. Представляется, однако, что слияние теории и экономической политики не является недостижимой целью. Такое слияние предполагает, что общество рассматривается как сложное целое, а теория используется в качестве некоего орудия, а не является самоцелью. Технические приемы сами по себе не подходят для решения тех серьезных проблем, которые волнуют всех нас.
Наше повествование начинается 70-ми годами XIX века, когда представители немецкой исторической школы подняли бунт против казавшейся им жесткой классической доктрины. Конечно, бунтовщики были и раньше, однако этот период представляется нам естественным отправным пунктом для истории современной экономической теории. В сущности, история современной экономической науки носит трехчленный характер: сначала имели место отказ от формализма и попытка построить теорию, основанную на понимании важности человеческого сознания как фактора в социальной науке; из этого явно исходили такие авторы, как Шмоллер, Зомбарт, Вебер и Тони. Бунтарские настроения, хотя и другого рода, присущи социалистам и институционалистам. Эти вопросы рассматриваются в первой части.
Во второй части показано, как происходило восстановление традиции в экономической науке. Это началось с открытия, или, вернее, повторного открытия маржиналистских идей Джевонсом, австрийцами и Дж. Б. Кларком. Верно, маржиналисты также отвергли классическую доктрину, но не столько для того, чтобы покончить с традицией, сколько для того, чтобы поставить ее на более прочную основу. Важным аспектом такого развития теории послужили взгляды экономического либерализма, содержащиеся в работах Людвига фон Мизеса и Фридриха фон Хайека. Философские взгляды последних в сочетании со своеобразным вариантом маржинализма привели к такому консервативному взгляду на общество, который заставляет вспомнить о вигах. Однако лозаннская школа в лице Леона Вальраса и Вильфредо Парето предложила более нейтральную теорию экономического действия. Это течение экономической мысли продолжают и развивают труды Джона Хикса, Поля Самуэльсона и Василия Леонтьева, каждый из которых стремился к созданию унифицированной экономической теории.
Основной чертой современной экономической теории является, однако, тенденция к разработке чисто технических приемов ради них самих. Корни этого отчасти можно проследить в трудах шведских экономистов, хотя, как указывалось, именно у них можно найти более отчетливое по сравнению со многими другими экономистами понимание глубокой связи между теорией и практикой. Чистое теоретизирование — это также любимое занятие некоторых ведущих американских экономистов, что особенно видно из трудов Ирвинга Фишера, Фрэнка Найта и Милтона Фридмана. Наконец, следовало рассмотреть труды тех теоретиков, которые стремились разрабатывать проблемы реальной жизни — Шумпетера, Кейнса, Робинсон и Чемберлина. На протяжении всей книги я пытался говорить как о людях, так и о идеях. Книга заканчивается сводкой последних достижений в области экономического анализа — теории игр и линейного программирования.
Читатель легко обнаружит, что мой подход носит, в сущности, исторический характер в том смысле, что я исследую не только внутренние элементы теории. Я сознательно пытаюсь рассмотреть эволюцию современной экономической мысли под углом зрения того, как она реагирует на постоянно изменяющуюся действительность. Однако рассматриваемые в книге теории должны быть оценены также сами по себе, так что оказались неизбежными замечания как критического, так и исторического характера. Как удачно выразился Джордж Лихтгейм, теорию следует рассматривать с функциональной точки зрения, иначе говоря, необходимо раскрыть, как та или иная совокупность идей отражает ту конкретную эпоху, к которой они относятся. Для этого необходимо лишь проследить происхождение теории и характер ее развития, а также оценить истинность или ложность теории с точки зрения ее соответствия сложной действительности. С развитием науки такой подход отчасти вышел из моды, однако, когда изменения в теории в конечном счете зависят от постоянно меняющегося экономического, политического и интеллектуального климата, такая попытка оценки теории, по-видимому, всегда оправдана.


Часть первая
БУНТ
ПРОТИВ
ФОРМАЛИЗМА
Ж


Глава I
ПРОТЕСТ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ
1. 	«GEISTESWISSENSCHAFT UND VERSTEHEN»*: ОСОЗНАНИЕ РОЛИ ЧЕЛОВЕКА
Историческая школа в политической экономии знаменовала собой бунт против классической политической экономии. Последняя на протяжении XIX в. смогла, по крайней мере в Англии, с поразительной быстротой одержать победу над другими течениями. После этой победы казалось, что общие для западных стран проблемы решены в такой теоретически завершенной форме, которая не допускает никаких опровержений. Однако не прошло и нескольких десятилетий со времени выхода в свет произведений Джона Стюарта Милля, как в адрес классической школы стали высказываться критические замечания и возражения если и не в самой Англии, то, во всяком случае, в странах континентальной Европы, и особенно в Германии. Как и следовало ожидать, тон возражений был националистическим, а по содержанию они носили теоретический характер. Среди критиков обнаружилось сходство взглядов, которое можно объяснить лишь общностью теоретического наследия и точек зрения. Экономисты континентальной Европы сознавали, что общество претерпевает важные изменения и это порождает потребность в общественной науке нового типа. Для того чтобы удовлетворить этим требованиям, неко* Общественная наука и понимание (нем.).— Прим, перев.
торые авторы конструировали всеобъемлющие философские системы, другие же ограничивали исследование отдельными проблемами, однако они делали это таким образом, что вскоре выяснилась специфическая узость подхода.
Наиболее важное место в их представлениях занимало возросшее сознание роли, которую играет человеческий фактор, и это заставило указанных авторов усомниться в том, достаточна ли простая имитация физики для разработки практически полезной общественной науки Ч Сформировавшиеся в различных странах экономические институты отличаются друг от друга, отмечали они, и следует ожидать, что принципы и критерии, которые используются для того, чтобы объяснить развитие торговли и транспорта в этих странах, не совпадут с соответствующими принципами и критериями, относящимися к Англии. Во всяком случае, так, по-видимому, обстояло дело в Германии, где позднее развитие национального государства предполагало необходимость в мероприятиях неомеркантилистского характера. В Германии участие государства в экономической деятельности было по своим масштабам гораздо более широким, чем в странах, расположенных по обе стороны Ла-Манша. Как писал об этом периоде в истории Германии У. Митчелл: «Экономическая жизнь стабилизировалась, выкристалли23


зовалась в соответствии с определенными формами и порядками. Последние же в значительной мере определялись политическими институтами и обычаями, существовавшими на протяжении весьма длительного периода» 2.
Экономические вопросы в одинаковой мере являются и вопросами политическими, поэтому понятие «политическая экономия» или «национальная экономия», как ее обычно именовали немецкие авторы, в Германии сохраняло подлинный смысл, который в англосаксонских странах вскоре был утрачен. У немецких экономистов упор делался на то, что экономия является политической, и это предполагало рассмотрение в большей степени правил государственного управления, чем механизма рыночных цен. И взгляды немецких экономистов не только согласовывались с вмешательством государства в хозяйственные процессы, но даже поощряли такое вмешательство. Отношение немецких экономистов к проблеме свободной торговли, например, было обусловлено следующими соображениями: фритредерская политика уместна лишь для страны, которая в своем экономическом развитии смогла вырваться вперед, но непригодна для страны, которая всеми силами стремится преодолеть свою хозяйственную отсталость. В системе взаимосвязанных представлений, разработанных экономической наукой, государство было неотъемлемым составным элементом, поскольку его роль выходит за пределы простого объединения отдельных людей в коллектив.
Представления такого рода не были чужды немецким экономистам, потому что они воспитывались в традициях трансцендентализма, и это позволило им легко усвоить подобную философию. Их склад мышления был мало приспособлен для восприятия индивидуалистической философии английского утилитаризма. Интеллектуальной сферой, внутри которой распространялись их теории, служила главным образом давно утвердившаяся бюрократия; к тому же в стране ощущалось мощное влияние знаменитого философа Г. В. Ф. Гегеля3. По Гегелю, разум (в отличие от рассудка) служил неким способом связи с мировым духом. Стремясь к желаемой цели, Гегель исходил из следующего постулата: развитие духа осуществляется как диалектический процесс. Речь шла не о простом движении, а скорее о развитии комплекса понятий: тезис, антитезис и синтез, причем синтез всегда представляет собой уже совершенно новое явление. Этой концепции внутренне присущи понятия пространства и времени 4. Развитие человеческого общества, по существу, является не чем иным, как проявлением духа народа. Но в этом процессе развития государство, с этической точки зрения, всегда занимает главенствующее положение по сравнению с индивидуумом и семьей.
Такова была философская концепция, которая легла в основу методологии исторической школы. В работе «Феноменология духа» Гегель дал определение культуры как исследования истории человеческого духа. Он усиленно подчеркивал, что следует поставить под сомнение те реформы, которые обосновывались с помощью абстрактных рассуждений, потому что лишь познание духа в его историческом становлении может вскрыть подлинное направление развития общественных явлений. Мыслящие немцы находились под глубоким влиянием взглядов Гегеля, поскольку они содержали постановку вопроса о взаимоотношении между природой человека и общественными институтами. Хотя в последующем диалектика и была отвергнута как бесполезная концепция, она помогла разработать понятие стадии в историческом развитии и укрепить позиции генетического метода в общественных науках. (И все же Гегель выражал свое восхищение Адамом Смитом и Давидом Рикардо, чья экономическая теория служила классическим образцом абстрактного мышления, столь яростно отвергавшегося немецкими авторами!) Из этого следует, что на основе изучения прошлого можно осмыслить весь процесс развития культуры, а если проследить развертывание духовных сил, то это позволит, по существу, воссоздать пути дальнейшей ее эволюции. Последователи Гегеля видели основную задачу исторической науки в том, чхобы определить законы развития культуры. Лишь таким образом можно познать внутренние естественные законы, управляющие развитием общества 5.
Сильное влияние на представителей исторической школы также оказал знаменитый ученый-правовед Фридрих Карл фон Савиньи, который в первой половине XIX в. преподавал в Берлинском университете. Исследуя эволюцию юриспруденции, Савиньи подчеркнул, что развитие как правовых норм, так и языка и обычаев проистекает из опыта людей. Он стремился доказать, что право — часть всей культуры, и в том случае, когда в него не вмешиваются произвольным образом, оно развивается «естественным путем». Те судебные органы и юристы, которые на предшествующих исторических этапах способствовали этому «естественному» развитию права, действовали, по мнению Савиньи, как выразители народного духа. Это развитие представляло собой органический процесс, который следовало внимательно изучить. Влияние Савиньи было, несомненно, глубоким, хотя некоторые пред24


ставители историческом школы это и отрицали.
Ряд авторов отмечал сходство некоторых положений исторической школы со взглядами великого французского социолога Огюста Конта. О. Конт указывал, что подлинно научное понимание общественного развития может быть достигнуто лишь на основе сочетания данных, характеризующих экономическую жизнь, с другими социальными явлениями и исследованием их исторических предпосылок. Он предсказывал, что такой метод откроет возможность и для составления прогнозов. Для Конта не существовало каких-либо качественных различий между природой и обществом, поэтому как естественные законы, так и законы общественной жизни должны обязательно совпадать. Вследствие этого за границей идеи Конта пользовались меньшим влиянием, чем во Франции, и часто подвергались резкой критике. Ряд авторов, среди которых, в частности, следует отметить последователей Вильгельма Дильтея, пытался провести четкое различие между естественными и общественными науками, то есть рассмотреть вопрос, который в позитивистской трактовке Конта оказался затемненным. Они исходили из предпосылки, что развитие человеческого общества носит уникальный характер, который и следует постичь, а для этого необходимо упорядочить исторический материал с помощью организующих концепций. Это, как им казалось, позволяло более эффективно объединить теорию и историю. Сторонники такого подхода опирались не только на труды Дильтея, но и на положения, высказанные ранее историком Леопольдом фон Ранке (1795— 1886), взгляды которого были прямо противоположны взглядам Гегеля. Ранке не пытался отыскать трансцендентальные силы, стоящие за историческими событиями, а стремился проследить общие тенденции, проявившиеся на протяжении данной исторической эпохи. Он хотел понять исторические факты сами по себе, не прибегая при этом к каким-либо предвзятым объяснениям 6.
Вильгельм Дильтей (1833—1911) относится к числу тех философов, которые оказали наиболее сильное влияние на развитие исторической и экономической мысли в Германии. Дильтей подчеркивал, что истории приходится иметь дело с конкретными индивидуумами, а естественным наукам — с абстрактными понятиями. Естественные науки должны описывать те или иные явления и объяснять их, в то время как наиболее важная задача, стоящая перед общественными науками, заключается в том, чтобы понять — verstehen. Он отмечал, что объяснение предполагает поиски причинных связей, а понимание опирается на исследование мотивов человеческой деятельности, вызвавшей к жизни то или иное событие. Поэтому в исследуемый фактический материал историк привносит смысл, почерпнутый из собственного жизненного опыта. С помощью этого опыта он заставляет прошлое ожить, и в том, что он воссоздает, на самом деле проявляется его индивидуальность. В этом Дильтей видел защиту от угрозы всепроникающего позитивизма. У него не было никаких возражений против «научного метода», но исследование поступков человека требует, как он утверждал, науки, отличной от той, которая изучает неодушевленные предметы. Поскольку процесс познания истины в сфере человеческой культуры осуществляется на основе внутреннего постижения, трактовка содержания исторических событий с течением времени изменяется в зависимости от культурного уровня автора и его деятельности. Но такой подход, по существу, означал перенесение проблемы в область психологии и должен был привести к тому, что исторические события per se оказались бы почти непознаваемыми 7. История — это не прошлый опыт, а скорее рассмотрение событий прошлого с высоты накопленного в настоящее время опыта. В своей книге «Введение в науки о духе» Дильтей не смог эффективно сочетать представление о прошлом с процессом исторического развития. Это, несомненно, означало, что и сам он в известном смысле потерпел поражение.
Дильтей выделил три основные группы суждений: первая из них связана с непосредственным изучением реальных событий; вторая включает абстрактные понятия, почерпнутые из обычных исторических событий и составляющие основу общественной науки; третью группу образуют все те разнообразные оценки, которые обычно дают этим событиям люди. Наибольшее значение имеет второй тип суждений, иллюстрацией их служат положения политической экономии и психологии, которые могут углубить понимание исторических явлений. Однако достигнуть этого удавалось лишь в редких случаях, поскольку чаще всего историку приходилось зависеть от своего воображения. Главное, к чему стремился Дильтей,— это плодотворно сочетать представления, выведенные из опыта, с пониманием исторических событий, что позволило бы воссоздать историческую картину, основанную на осмыслении прошлых событий. В осуществлении этой задачи Дильтей не достиг полного успеха 8. Однако его идеи пользовались заметным влиянием, они вызвали движение за создание Geisteswissen- schaft, которая сосредоточивала основное 25


внимание не столько на способах управления, сколько на формах культуры. Так, несмотря на то что между концепциями Вернера Зомбарта и Артура Шпитгофа существовали различия, оба находились под влиянием verste- hende философии Дильтея. Наряду с этим можно легко проследить связь между последней и введенными Максом Вебером понятиями экономической системы, экономического стиля и даже идеального типа хозяйства.
Влияние указанных авторов способствовало тому, что немецкие экономисты отвергли представления классиков. Они застали классическую доктрину уже измельчавшей: эпигоны низвели ее до весьма утонченных абстракций, характеризующих ренту, прибыль и заработную плату. В таком виде эта теория была, как казалось немецким экономистам, лишь в предельно слабой степени связана с реальным миром. Она исходила из таких представлений о природе человека, которые никоим образом не согласовались с их собственными наблюдениями. В Германии существовала прочная традиция исторического исследования, и с точки зрения этой традиции английская экономическая теория оставляла желать многого. Таким образом, теоретический анализ здесь не пустил прочных корней: углубленная и строго теоретическая подготовка экономистов была в академических кругах Германии просто неслыханным делом 9.
Наиболее раннюю реакцию немецких экономистов на положения классической доктрины можно обнаружить в работах Адама Мюллера (1779—1829) и Фридриха Листа (1789—1846). Романтизм Мюллера и национализм Листа послужили моделями, оказавшими решающее влияние на характер последующей критики классической доктрины представителями исторической школы, которые настойчиво стремились низвергнуть абстрактные категории классической школы с помощью бесчисленных эмпирических данных 10. Первые представители исторической школы — Вильгельм Рошер (1817—1894), Бруно Гильдебранд (1812—1878) и Карл Книс (1821 —1898) —подчеркивали, что необходимо исследовать вопрос о том, как возникали и развивались экономические институты. Прежде чем пытаться перейти к каким- либо обобщениям, они стремились собрать весь фактический материал о соответствующих событиях в предшествующий период и в настоящее время. Они были уверены, что такой метод позволит сделать их выводы более основательными, чем холодные, равнодушные к человеку дедуктивные построения английских экономистов. «Вместо совокупности умозрительных рассуждений о том, что могло бы произойти, если бы имели место определенные воображаемые условия, которые соответствуют (отнюдь не полностью) реальным жизненным условиям, этот подход обеспечит им выводы, почерпнутые из самой жизни» 11. По убеждению немецких экономистов, это наиболее правильный способ сбора информации, необходимой для руководства государственной политикой,— задача, вполне основательная с точки зрения камералистики.
Рошер настаивал на необходимости возврата к эмпирическому методу, для того чтобы преодолеть вредное влияние классической доктрины, Гильдебранд стремился превратить политическую экономию в науку, которая изучала бы процессы экономического роста, а Книс полностью отрицал наличие какого-либо смысла в экономических законах. Множество монографий ставило своей целью не столько дополнить теорию, сколько вытеснить ее. Как писал Рошер, подход должен носить в такой же мере практический, как и научный, характер. Конечной целью являлось развитие общей науки о культуре, в которую политическая экономия вносила бы свою лепту, а знания, которые удалось бы почерпнуть из анализа процессов исторического развития, помогли бы вновь вдохнуть жизнь в экономические исследования. Конечным выводом явилось утверждение о том, что экономическая теория всегда имеет лишь относительную ценность. Понятия, оценки и теории, указывали эти авторы, изменяются вместе с институциональными изменениями. И хотя эти авторы часто резко расходились между собой, все они были согласны в одном: подход классической школы, использовавшей в политической экономии понятие естественного закона, не может быть оставлен без критики. Экономическая действительность, утверждали они, определяет характер теоретических представлений о ней,— представлений, которые всегда остаются условными. Новые факты каждый раз ставят под сомнение казавшиеся вечными теоретические доктрины. Такая аргументация в известной мере справедлива, однако представители исторической школы — по крайней мере первые из них — выплескивали из ванны вместе с водой и ребенка. Дедуктивный метод исследования все еще имел многих сторонников, считавших его плодотворным, а когда мы перейдем к более поздним представителям исторической школы, мы обнаружим среди них уже несколько меньшую непримиримость и враждебность.
26


2. 	ГУСТАВ ФОН ШМОЛЛЕР И ЕГО «GRUNDRISS»
Густав фон Шмоллер (1838—1917) при виде чисто теоретических трактатов терял хладнокровие. Когда в свое время известный австрийский теоретик Карл Менгер заявил, что исторический метод приводит лишь к поверхностным обобщениям, в которых стираются различия между экономической наукой, правом и политикой, Шмоллер с горячностью возразил, что абстрактные догмы не открывают путей для плодотворного развития экономической науки: достичь этой высокой цели можно лишь на основе тщательного использования описательного материала, исторических фактов и статистических данных 12. Полемика вскоре выродилась в пресловутый и бесплодный Methodenstreit *13.
Вместе с тем следует признать, что Шмоллер является одним из великих немецких экономистов. В течение недолгого времени он преподавал в Берлинском университете, куда приезжали, для того чтобы продолжать учебу, многие американцы, окончившие высшие учебные заведения. Он способствовал основанию «Verein fur Sozialpolitik» **, союза, ставившего своей целью социальные реформы. Шмоллер издавал «Jahrbuch fur Gesetzgebung, Verwaltung und Volkswirtschaft»***, получивший широкую известность как «Schmoller’s Jahrbuch» ****  *****. После ряда важных исследований, посвящен-, ных мелким промышленным предприятиям в Германии и промышленной политике, он написал объемистый труд «Grundriss der Allgemeinen Volkswirtschaftslehre****** (1900 — 1914) 14. Уже на ранних стадиях деятельности Шмоллера его скептическое отношение к классической доктрине быстро обнаружилось в утверждении, что аргументация, развиваемая на основе немногих предпосылок, нереалистична. Любимым его замечанием, обращенным к студентам, было: «Но, господа, ведь все это настолько сложно...» Однако методы его предшественников — представителей исторической школы, как он отмечал, в равной мере нереалистичны, так как обычные попытки вывести единообразные последствия из тех или иных изменений в экономике не могут быть обоснованы при * Спор по методологическим вопросам (нем.).— Прим, пере в.
** «Союз социальной политики» (нем.).— Прим, перев.
*** «Ежегодник законодательства, государственного управления и народного хозяйства» (нем.). — Прим, перев.
**** «Ежегодник Шмоллера» (нем.). — Прим, перев.
***** «Основы общего учения о народном хозяйстве» (нем.).— Прим, перев.
помощи нагромождения эмпирических данных. Теория должна вытекать из исторических и статистических исследований, и он полагал, что в книге «Grundriss» ему наконец удалось развить подлинно генетический подход, который позволит в конечном итоге найти адекватное объяснение хозяйственной структуре общества и функционированию экономики 15.
В соответствии с этим методом следовало сопоставлять и тщательно изучать меняющийся образ действий различных групп. При этом нужно было учитывать экологические и географические различия, а также принимать во внимание этнические особенности каждой группы. При рассмотрении экономических и социальных проблем Шмоллер обнаружил исключительную способность сочетать сведения из области психологии, этнографии, антропологии, биологии и геологии, хотя трудно предположить, что он был специалистом во всех этих областях. Содержание его работы обнаруживает поразительное сходство с критикой экономической теории, которая получила распространение в последующий период, особенно поскольку речь идет о его интересе к развитию общественных институтов, его концепции относительности научных представлений, подчеркивании им роли изменений в общественной жизни, требовании реалистичности и страстной критике абстрактных, дедуктивных методов исследования 16. Шмоллер питал сильную неприязнь к представителям австрийской школы, а работа Маршалла, по его мнению, хотя и написана хорошо, но все же совершенно неудовлетворительна. Шмоллер подчеркивал, что в общественных науках нет места для математики, потому что реакции человеческой психики представляют слишком сложную задачу для дифференциального исчисления. Статистические данные, конечно, могут быть использованы, но и к ним он относился с известной сдержанностью.
Если политическая экономия успешно установит необходимые научные связи с этикой, историей, социологией и политической наукой, тогда она действительно превратится в доминирующую общественную науку. Когда ее исследования приобретут нормативный характер, или, другими словами, когда они позволят давать определенные предписания, политическая экономия сможет иметь дело не просто с отношением людей к вещам, а и с отношениями между самими людьми. Но путь к тому, чтобы из этих отношений вывести объяснение причинных связей, лежит, 27


как говорил Шмоллер, через наблюдение, определение, классификацию и анализ. Казалось, что такой подход содержал определенные преимущества: по крайней мере стали собирать более обширный фактический материал относительно экономической политики, хозяйственной жизни средневековья, роста городов и распространения промышленности, хотя в результате этого экономист и превращался в историка. Однако, оглядываясь назад, следует отметить, что представители исторической школы, по-видимому, все же не были твердо уверены, что они вели исследования в нужном направлении. И после двух десятилетий усердных изысканий, реформы, обещанные ими экономической науке, едва были сформулированы. А основы экономической теории, которую представители исторической школы так презирали, необходимо было преподавать даже с университетских кафедр, так как на них лежала ответственность за подготовку студентов к экзаменам 17.
Шмоллер и другие представители исторической школы питали глубокий интерес к социальным проблемам. Они способствовали созданию в 1872 г. «Verein fiir Sozialpolitik» — ассоциации, члены которой лелеяли мысль об участии экономистов в подготовке программы реформ. Большинство членов «Verein» было настроено довольно консервативно, и все они сходились на том, что проекты решения текущих экономических проблем с либеральных или социалистических позиций содержали рационалистические упрощения и носили утопический характер. Члены «Verein» полагали, что их собственные проекты обладают несравненно большей ценностью. Представителей таких взглядов иронически стали называть «катедер-социалиста- ми»— сардонический намек на их принадлежность к академическим кругам. Они выступали в защиту практических реформ с целью укрепить монархию, ибо императорская власть всегда для них стояла выше мирских классовых интересов. Речь шла не о простом оправдании государственного вмешательства — они считали его единственным условием эффективного функционирования экономики.
И все же можно провести некоторую параллель между положениями Шмоллера и Маркса. Он допускал существование классового конфликта и признавал, что в определенных случаях государство в действительности поступает таким образом, как будто оно является защитником интересов правящего класса. Такие случаи Шмоллер осуждал, поскольку они неизбежно ведут к злоупотреблениям и, по существу, означают вырождение принципов использования суверенной власти. В действительности же, говорил он, интересам государства соответствует защита низших классов. Эту задачу может выполнить гражданское учреждение, осуществляющее бдительный контроль и проникнутое столь сильным чувством ответственности перед обществом, которое позволяет возвыситься над борьбой классов. Социальное законодательство и гарантирование коллективных договоров с предпринимателями в такой обстановке смогут отучить рабочих от революционных идей. На основе сказанного легко понять, почему Бисмарк воспользовался программой, разработанной «Verein fur Sozialpo- litik». Хотя Шмоллер и отвергал экономический диагноз капитализма, поставленный Марксом, он соглашался с выводом о неизбежности социализма. Однако социализм должен возникнуть, по Шмоллеру, не в результате пролетарской революции, а на основе совместных действий монархии и более образованных рабочих.
«Grundriss» явился кульминационным пунктом творчества Шмоллера. Писал он эту книгу с некоторой неохотой, так как чувствовал, что она содержала лишь предварительный синтез всей массы фактических, исторических данных, которую накопили Шмоллер и его коллеги. И хотя книга основывается на записях его лекций и ранее опубликованных статьях, во многих отношениях она продолжает служить изумительным памятником в честь искусства собирания фактов 18. Среди исследований в области всеобщей экономической истории у этой книги был ряд прославленных предшественников — исторические исследования Адама Смита и Томаса Мальтуса 19. Однако у последних теоретическая часть перевешивала исторический и эмпирический материал. Работа Ричарда Джонса фактически не произвела никакого впечатления 20. Шмоллер не был чрезмерно опечален указанным обстоятельством. Он был убежден в том, что политическая экономия может без труда пустить корни на благодатной почве исторического опыта. Но его представление о политической экономии было совершенно обыденным: по его словам, она является наукой, которая изучает деятельность человека, направленную на удовлетворение его потребностей. По Шмоллеру, существует различие между свободными благами и экономическими благами, и он сформулировал поразительно банальный тезис о предпочтительности изобилия экономических благ. При всех рассуждениях Шмоллера о целостности экономики, о ее интегрированном и взаимосвязанном характере в его работе весьма мало рассуждений, которые можно назвать анализом.
«Grundriss» открывается исследованием психологических, этических и правовых основ общности людей. Затем прослеживаются истоки 28


собственно экономики и описываются взаимоотношения между понятиями семьи, социальной группы и общества и понятиями собственности, класса и различных форм предпринимательской деятельности. После обширных исторических и социологических экскурсов автор наконец переходит к рассмотрению более привычного круга вопросов: рынка, торговли, стоимости, ренты, кредита, труда и экономических кризисов. Столь широкие рамки исследования практически делали невозможным глубокий научный анализ. В силу своих философских убеждений Шмоллер сосредоточивал основное внимание на понятии социального организма и на моральных и этических аспектах хозяйственной жизни общества, а не на исследовании экономических операций. Цели, преследуемые людьми, представлялись ему в плане брачных уз и общности интересов. Сквозь такую призму он рассматривал обычаи, религию, моральные и правовые нормы. Вслед за сознанием людей и их общностью Шмоллер переходит к анализу тех склонностей человека, которые определяют его место в обществе и «инстинкт конкуренции». В результате развития этих склонностей важную роль в эволюции общественных институтов стало играть стремление к обогащению. Такие устремления, если их не ограничивать, могут вести к подрыву всего механизма функционирования общества; ограничивать и контролировать их необходимо с помощью этических норм. Если же эффективно очищать человеческие побуждения, то их можно превратить в предприимчивость и бережливость. На протяжении всех этих рассуждений, занимающих первые две части книги «Grundriss», основное внимание уделяется этической оценке поступков. Развитие человека, по мнению Шмоллера, в принципе происходит в направлении лучшей жизни и более возвышенного образа мыслей, хотя, как он признавал, имеются многочисленные свидетельства того, что соперничество и враждебность суть основные мотивы человеческих поступков. Предприятие рассматривалось как живой организм: оно само по себе (а не те, кто организовал его и управляет им) ведет борьбу за обеспечение господствующего положения на рынке. Предприятие получало независимое существование, а рост его Шмоллер связывал с унаследованными способами образования социальных групп. Что же касается вопроса об использовании обществом имеющихся в его распоряжении материальных ресурсов, то оно определяется духом времени.
Говоря о естественных факторах как об элементах, определяющих экономический порядок, Шмоллер не подразумевал ни крайние материалистические взгляды, которые основное
значение придают географическим, топографическим и технологическим факторам, ни идеалистический подход, при котором отрицается наличие какой-либо ощутимой связи между сознанием и окружающей действительностью. Он скорее имел в виду такую систему, внутри которой определенную роль играют и сложные взаимосвязи между людьми и взаимозависимость между человеком и природой. Шмоллер говорил, что человек не может отделять себя от сил природы, напротив, он объединяется с ними для того, чтобы изменить облик нашей планеты. Однако повсюду, где речь заходила о теоретических вопросах, как, например, в главе, посвященной технологии, Шмоллер спотыкался в своих рассуждениях и должен был прибегать к методам анализа, предлагавшимся австрийской школой. В стремлении к равноправию и устранению классовых различий Шмоллер не хотел видеть важные рычаги подлинного социального прогресса. Уменьшить напряженность в общественных отношениях могла опять-таки лишь монархическая власть. В представлениях Шмоллера можно обнаружить разновидность гегелевского саморазвития духа. Экономические факторы — основа для понимания изменений в культурной жизни, и изучение этих факторов способно помочь проникновению в глубь явлений для понимания будущего. В тех случаях, когда Шмоллер выдвигал те или иные рекомендации или защищал изменения в описываемых им институтах, он выступал с позиций того, как, по его мнению, «должно быть». Когда же читаешь описание новейших изменений, невозможно избавиться от впечатления о том, что он неизменно считал их наилучшими. А как еще бороться за прогресс? Такие вульгаризированные гегельянские представления не были неожиданностью: ведь они принадлежали
теоретикам, убежденным в некой миссии, возложенной на Германию.
Психологический аспект концепции не представляет особого интереса с точки зрения современной науки. Он базируется на чувствах наслаждения или страдания и мало чем отличается от бентамовского гедонизма. Шмоллер пытался обрисовать теорию инстинктов или побуждений человека, эти попытки обладали по крайней мере тем достоинством, что автор ставил вопрос о том, какова должна быть психология, соответствующая требованиям экономической теории. И другие рассуждения в книге «Grundriss» по зрелом размышлении также представляются не очень-то плодотворными. Понимание проблемы использования ресурсов требует знания технологии. Ценообразование основано на обычном механизме спроса и пред29


ложения; исключением являются получаемое от правительства жалованье и прочие регулируемые выплаты, они должны основываться, как в период средневековья, на справедливой цене. Каждая проблема изучается генетически, статистически и теоретически, вместе с тем делается попытка рассмотреть ее с точки зрения экономической политики. Другими словами, он был заинтересован также и в извлечении практических рекомендаций. Шмоллер выступал в защиту программы социального законодательства германского рейха, считая ее существенным условием стабильности. К магнатам промышленности он мог проявлять столь же жесткое отношение, как и к профсоюзам: чтобы стать сильным, общество всегда нуждается главным образом в могущественном правительстве.
Книга «Grundriss» свидетельствует об энциклопедических познаниях автора. Шмоллер хотел видеть экономическое исследование во всей его полноте и завершенности, для этого он привлекал относящиеся к делу исторические и статистические материалы, а также сведения из области всех остальных общественных и естественных наук. Попытки объединения знаний из всех этих областей носят, к сожалению, довольно примитивный характер, но внимание к широте перспективы является сильной стороной его работы. То, что Шмоллер не оказал того влияния, которое мог бы оказать, объясняется, по-видимому, его непрестанной поддержкой монархии. После первой мировой войны подобные взгляды не могли снискать широкой популярности.
Индивидуалистический подход у Шмоллера был сведен к минимуму; например, он настаивал на том, что «проблема труда» может быть решена только в социально-этическом плане. Шмоллер утверждал, что традиционная доктрина в своих теоретических построениях вообще исключала этот вопрос, а между тем проблема не утратила своей остроты, и общество должно обратиться к ее решению. Для того чтобы общество не потерпело крушения, следует предоставить низшим классам большую долю в результатах прогресса. Он надеялся на то, что доходы удастся распределять лучше, чем это делалось в то время. Такие представления подверглись критике со стороны историка Генриха фон Трейчке *; в ходе этой получившей известность дискуссии Шмоллер вновь подчеркнул свой тезис о том, что психологические и этические факторы играют не меныттую роль, чем экономические 21. Теоретики, придерживав* Г. фон Трейчке (1834—1896) — немецкий историк и публицист, восхвалявший роль прусской юнкерской монархии.— Прим, перев.
шиеся чисто экономического подхода, не могли простить Шмоллеру его исторического метода и участия в движении за проведение общественных реформ. Но когда Шмоллер говорил о возможности создания всеобщей экономической теории на основе исторического исследования, он сам вторгался в сферу теоретической деятельности. Оба направления видели свою цель в том, чтобы вывести чисто экономические обобщения, и единственное различие между ними сводилось к вопросу о том, каким путем достигнуть этого 22. Следует отметить, однако, что представители исторической школы действительно утвердили широкий подход к изучению экономической и социальной жизни, тогда как экономисты, придерживавшиеся более теоретического образа мышления, часто упускали из виду такой подход.
Тезисом об отсутствии проверенных универсальных правил экономической политики подчеркивалось значение принципа относительности, выдвинутого представителями исторической школы. Поскольку мотивы человеческой деятельности, говорили они, обусловлены разнообразными причинами, чисто логический подход не может служить единственным орудием исследования. Теория не может совершенно отвлекаться от мотивов человеческих поступков. А если согласиться с такой предпосылкой, то сам процесс эволюции стимулов, характерных для каждой ступени общественного развития, может продемонстрировать внутреннее единство общественных наук. Общество представляет собой единое целое, поэтому изолированное явление может внушить лишь неполное представление о характере экономики. Понимание взаимоотношений между явлениями должно быть подкреплено генетическим анализом причинных связей.
Сам Шмоллер не был, однако, таким уж крайним поборником исторического метода, как некоторые другие представители этой школы. У него часто можно встретить ссылки не на «законы», а на «регулярно повторяющиеся процессы». Наиболее выдающийся вклад в исследование таких процессов внес его лучший ученик Артур Шпитгоф, автор известных работ, посвященных экономическому циклу. Политическая экономия, как полагал Шмоллер, еще не достигла уровня, когда можно сформулировать «законы». Хотя сам Шмоллер стремился кропотливо собирать все факты, которые требовались для экономической теории, он считался с ортодоксальными взглядами и даже с некоторыми более новыми концепциями австрийской школы. Он никогда не уставал повторять: точно так же, как для уверенной походки нужны две сильные ноги, для исследо30


вания требуются как дедуктивный, так и индуктивный методы. Многие монографии и статистические исследования представителей исторической школы практически послужили основой для принятых в Германии законодательных актов. Вместе с тем бесконечные проповеди часто мешали Шмоллеру развить некоторые глубокие мысли, например при трактовке труда и коммерческого предприятия 23.
Такие, как «Grundriss», энциклопедические работы легко уязвимы. И несмотря на то, что Шмоллер действительно располагал обширными познаниями, специалисты могли обнаружить в них немало пробелов. Теоретический материал осмыслен плохо; предложение, например, определялось как поток товаров, то есть выражалось в объективных категориях, тогда как спрос трактовался исключительно в субъективном плане. Создается впечатление, что подбор большой части статистических и социологических материалов носил до известной степени случайный характер. На протяжении всей работы можно проследить тенденцию подменить эмпирическое объяснение реальных событий стремлением к конечной цели в духе концепции Гегеля. Научный анализ смешивался с соображениями, носившими этический и политический характер. Более того, неспособность автора отыскать модель изменений практически лишала смысла накопление столь обширного материала. Скудный теоретический аппарат исторической школы вскоре деградировал. Как однажды заметил Кнут Викселль, эти экономисты полагали, что сущность экономического исследования состоит в описании торговой практики в промышленности, занимавшейся изготовлением деревянных сапожных гвоздей, в XVI в. 24. Действительно, запрет теоретического исследования, на чем настаивали представители исторической школы, превращал экономиста в некоего историка-социолога, который опасается каких-либо общих суждений, поскольку в отдельных случаях это может ослабить связь с действительностью. Многочисленные пласты описательного материала с каждой новой монографией нагромождались друг на друга. Однако весь этот материал едва выходил за рамки сведений, нужных для построения предварительной гипотезы, которая могла бы послужить введением в экономическое исследование. В последующий период влияние исторической школы стремительно уменьшалось, вероятно даже не вполне оправданно, и в 20-х годах уже считалось de rigeur * подшучивать над ее претензиями.
Историческая школа не смогла заменить теоретическую экономию. В лучшем случае она могла просто создать некоторый противовес преувеличениям, которые встречались и у представителей последней. И все же рост богатства корпораций, национализма, осознание различными слоями своего общественного положения и возникновение новых эволюционных концепций — все это послужило достаточным основанием для существования исторической школы. Однако и теоретики-экономисты недолго ограничивались кругом проблем, которые рассматривал еще Рикардо. В то время как историческая школа могла предложить лишь немногочисленные исторические описания узкого круга второстепенных отраслей хозяйства, теоретическая экономия развернула исследования в новых, неизведанных областях.
3. 	ВЕРНЕР ЗОМБАРТ: ИСТОРИЯ КАК ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ
Те крайности, к которым могло привести использование исторического метода, нашли выражение в работах Вернера Зомбарта (1863— 1941). Зомбарт обучался юриспруденции и политической экономии в Берлинском университете, затем он некоторое время работал в Дрезденской торговой палате, а впоследствии получил назначение в Бреслау *. В 1917 г. он возвратился в Берлин, где занял место Адольфа Вагнера. На протяжении 20 лет Зомбарт выдавал себя за горячего поклонника Маркса, он издал ряд работ, посвященных научному социализму и его основателям 25. Как лектор, * Ныне Вроцлав.— Прим, перев.
Зомбарт пользовался признанным успехом, однако, несмотря на это, почти 15 лет он занимал довольно скромное положение; говорили, что это являлось следствием его радикальных взглядов. В последующий период он издал работу о пролетариате, содержание которой указывало на разрыв с марксистским социализмом, этот шаг явно был продиктован в определенной степени корыстными соображениями 26.
На него оказали влияние как Маркс, так и Шмоллер, и в работах Зомбарта сочетаются
♦ Необходимо, общепринято (франц.).— Прим . перев.
31


крайние точки зрения обоих авторов. Зомбарт отвергал представления об универсальных законах и настаивал на том, что характер экономических институтов обусловлен местом и временем их деятельности. Он страстно стремился к дедуктивным обобщениям, которые не в состоянии был вывести Шмоллер, однако попытка Зомбарта сочетать историю и теорию потерпела полную неудачу. И разумеется, он не мог приблизиться к уровню Маркса. В своем стремлении завоевать репутацию и добиться успеха в научных кругах Зомбарт до такой степени злоупотреблял самыми неправдоподобными умозрительными построениями, что немалую часть его трудов в конечном счете приходится отвергнуть как явно не имеющую научной ценности 27. Было в нем что-то от артиста, который, как писал один из комментаторов, «в исключительной степени сочетает разум с воображением», но его воображение едва ли можно назвать творческим и критическим 28. Для него «...часто было безразлично качество используемых источников. Он обладал способностью сплавлять мысли, почерпнутые из самых различных сфер общественной жизни, а затем выгодно преподносить их, но логика его суждений в ряде случаев оказывалась поверхностной, а аргументация основывалась скорее на интуиции, чем на строгих фактах» 29. Лучшее, что можно сказать о Зомбарте,— это то, что его работы будили мысль. Его книга о евреях как творческом факторе в современном капиталистическом обществе была задумана как объективный научный труд, но евреи критиковали ее как антисемитскую, а юдофобы — как недостаточно антисемитскую. Произведения Зомбарта часто перегружены преувеличениями, однако это не помешало им оказать определенное влияние; во всяком случае, они стимулировали значительное развитие исследований в области экономической истории. Один из известных специалистов в области экономической истории Фредерик Л. Нуссбаум решился даже на вполне компетентную трактовку поставленных Зомбартом проблем30.
По Зомбарту, всякая плодотворная теория капитализма должна исходить из жизни духа. Сущность истории заключается в воспроизведении фрагментарного опыта прошлых лет, а такое воспроизведение предполагает установление критериев для отбора и обобщения фактического материала. Историческое исследование представляет в этом смысле творческий акт. Воссоздать человека следует в его общественном, политическом и экономическом окружении. Для экономической истории требуется фактический материал, содержание которого проистекало бы из необходимости для человека добывать средства к существованию. Но это и социальные вопросы, так как в силу общественного характера производства и распределения между людьми неизбежно устанавливаются общественные отношения. А существование законов и права собственности требует привлечения фактов из области политики и юриспруденции. Различные представители общественных наук принимали одну из указанных точек зрения, тем самым порождалась история, в которой доминировали либо элементы юриспруденции, либо социологические элементы. Когда, например, Макс Вебер и Карл Бюхер исходили из социологических соображений, история человеческого опыта оказывалась основанной на таких выводах, в которых отразились общие для различных народов элементы.
Зомбарт считал подобный подход совершенно недостаточным, ибо, исходя из метода исследования «культуры», он хотел обнаружить стремления и цели, характерные для каждого общества. Для него не существовало абстрактной экономики, он говорил лишь об определенном экономическом строе. Задача, стоящая перед историком или экономистом, заключается, по Зомбарту, в том, чтобы определить характер каждой экономической системы во всем ее своеобразии 31. Это требовало «созидательной идеи, не почерпнутой из эмпирических наблюдений», тем самым создавалась возможность построения «систем», которые имел в виду Зомбарт. Развитие экономической науки по этому пути могло бы обеспечить теоретический аппарат, необходимый для того, чтобы классифицировать важнейшие факторы хозяйственной жизни того или иного периода. Однако теоретические суждения, используемые в таком исследовании, должны исходить из экономического «духа», из форм экономической жизни или ее организации и из уровня развития техники.
Хозяйственная деятельность, следовательно, обусловлена различными факторами, которые находят воплощение в определенных институтах, а благодаря последним можно выделить своеобразные черты экономического строя. В этом и состоит основной метод, используемый Зомбартом в его книге «Der Moderne Kapitalismus» *32. Важный элемент в этой работе составляют унаследованные от Дильтея представления о «понимании». Вслед за Марксом и Шмоллером Зомбарт отводил большое место организационным и технологическим факторам, но дополнял их понятием Wirt- * «Современный капитализм» (нем.).— Прим, перев.
32


schaftsgeist *, который, по его мнению, представлял собой реальную силу, воплощающую созидательные элементы культуры и духовно питающую все стороны жизни в данную историческую эпоху. То, что воссоздавалось таким способом, неизбежно представляло систему, в которой данный экономический строй раскрывался во всем его своеобразии. Хотя сам Зомбарт с готовностью соглашался с тем, что все такие построения умозрительны, все же часто он излагал их так, будто речь шла о совершенно реальных явлениях. Основная его мысль заключалась в следующем: капитализм (историю которого автор рассматривал лишь на примере Европы) развился из свойств человеческого мышления и поведения, облегчивших переход к характерным для современной жизни хозяйственным формам. Понять эти свойства можно только посредством Verstehen.
В связи с этим необходимо различать понятия: экономические стадии, экономические системы и хозяйственная деятельность. К сожалению, сам Зомбарт в своей работе относится к использованию этих понятий довольно беспечно. Его представления о характере взаимодействия внутри общества на различных ступенях экономического развития добавляли мало нового к прежним описаниям. Вклад Зомбарта сводится к указанию на особенности экономических отношений в условиях индивидуалистического, переходного и социального хозяйства. На первой стадии связь между экономическими единицами была слабой. На стадии переходного хозяйства, когда получило развитие товарное обращение, взаимоотношения между экономическими единицами несколько расширились. В условиях социального хозяйства разделение труда приобретает достаточно широкие масштабы, это требует такой взаимозависимости, которая характеризует окончательно сформировавшийся капиталистический строй. Конкретный материал для иллюстрации этой схемы Зомбарт черпал из разных исторических периодов, так что социальное хозяйство охватывало у него как рабовладение, так и капитализм, а натуральное крестьянское хозяйство и родоплеменной строй могли быть отнесены к индивидуалистической стадии. Указанная классификация носит в высшей степени сомнительный характер, ибо многие родоплеменные хозяйства, несомненно, имели разветвленные связи с другими племенами. Во всяком случае, антропологи отмечали наличие сложных и многообразных форм обмена между племенами, Зомбарт же игнорировал все эти факты.
В более глубоком смысле стадия экономического развития является для Зомбарта выражением определенной формы хозяйственной деятельности, или, как впоследствии писал Шпитгоф, специфического стиля ведения хозяйства. Поэтому хозяйственную деятельность следует рассматривать под углом зрения стимулов, наиболее характерных для данного общества. Так, например, развитие капитализма следует объяснять в плане тех скрытых устремлений, которые побудили буржуазию приступить к созданию нового мира. Этот дух, по-видимому, в равной мере включал неутомимость, безграничную предприимчивость, стремление к обогащению, конкуренцию и рациональность. Главная цель хозяйственной деятельности, говорил Зомбарт,— увеличение богатства, особенно в денежной форме. До того как получил развитие капитализм, блага производились как потребительные стоимости, но при строе, основывающемся на стремлении к обогащению, приобретает важность именно накопление товарного запаса. При капитализме цель состоит в накоплении меновой стоимости. Вплоть до этого пункта в рассуждениях Зомбарта наглядно проявляется влияние Маркса. Но тот акцент, который Зомбарт делал на природе капиталистического духа, предвещал отход от социалистической теории. Стремление к конкуренции превращается в чисто личное качество, с помощью которого экономические единицы пытаются добиться успеха, используя для этого любые законные средства. Конечная цель заключается в получении прибыли, и чем больше, тем лучше. Человеческая энергия превращается в рабочую силу, которая продается по определенной цене, а природа — в источник ресурсов, и все сущее регистрируется в соответствии с принципами двойной бухгалтерии. Стремление к обогащению вырождается в безжалостность, а все моральные принципы, унаследованные от былых времен, исчезают под влиянием непрерывного напряженного труда. Но, для того чтобы накапливать деньги в значительных масштабах, требуются еще благоразумие и коммерческий расчет. Капитализм должен был использовать сложные методы и передовую технику производства, а для этого потребовалось коммерческое планирование. Таким образом, духовное начало капитализма нашло выражение в рациональности, и вскоре уже вся культура была проникнута рациональностью. Однако, как это ни парадоксально, несмотря на все расчеты, осуществляемые отдельными лицами, капитализм как система продолжает носить иррациональный характер; отсюда напряжения, внутренне присущие капиталистическому хозяйственному строю.
* Хозяйственный дух (нем.).— Прим, перев.
3 Б. Селигмен
33


Капиталистическая организация, писал Зомбарт, основана на принципах индивидуализма и либерализма, эти принципы порождают необходимость в определенной системе прав, закрепленных в законах, и общепринятых моральных нормах. Зомбарт также отметил, что структура капитализма, по существу, авторитарна — он использовал при этом термин «аристократична». Число экономических единиц, указывал Зомбарт, невелико в сравнении с общим числом людей, охваченных данной системой, вследствие чего большинство контролируется и управляется меньшинством. В подобной ситуации требуется высокий уровень организаторских способностей и технических знаний. Наряду с этим он указывал, что координация достигается с помощью столь характерного для капитализма децентрализованного рынка.
Далее, высокие прибыли предполагают высокую производительность. Однако и в предусматриваемом классической доктриной случае, когда заработная плата находится на уровне, обеспечивающем лишь самые необходимые средства существования, производство в широких масштабах в кратковременном аспекте может обеспечивать большую массу прибыли. Зомбарт не видел того, что это может явиться следствием тех или иных форм интенсивной эксплуатации — например, в условиях системы Бедо или Тэйлора. Однако он отмечал, что развитие техники может обеспечить предпринимателю увеличение прибыли благодаря расширению рынков и накоплению капитала. Пытаясь отыскать новые средства, для того чтобы одолеть конкурентов, предприниматель не станет избегать и совершенствования техники; это позволяет понять, как технический прогресс согласуется с требованиями рационального ведения хозяйства и с капиталистическим духом.
Но для Зомбарта довольно характерно смешение юридических и экономических аспектов проблемы. Так, он отстаивал следующую мысль: функционирование капиталистического предприятия приобретает самостоятельный характер, не зависящий от тех людей, которые его основали. Рассматривая, например, вопрос о том, как регулируется законами система отношений на предприятии, он полагал, что предприятие само определяет свои задачи и выбирает средства для достижения поставленной цели. Предприятие «...является мысленным построением, которое, — писал он,— действует подобно материальному чудовищу»33. Однако с экономической точки зрения этим рассуждениям не хватает убедительности, ибо, помимо активной деятельности управленческого персонала, который устанавливает цели и выбирает средства для их достижения, существует, по Зомбарту, связь предприятия с тем, кто его основал. Короче говоря, процесс принятия решений осуществляют не некие аналитические, собирательные существа, а живые люди. Несмотря на все решения, которые были приняты в прошлом на основе таких законодательных документов, как четырнадцатая статья поправок и дополнений к конституции *, предприятие не может функционировать само по себе. Термин «предприятие» является полезным орудием экономического и социологического анализа, однако в работе Зомбарта оно приобретает странные мистические свойства.
Зомбарт соглашался с тем, что капитализм немыслим без предпринимателя. Предприниматель объединяет в своем лице изобретателя, ученого, организатора, купца и завоевателя. Он отыскивает новые способы организации, новые методы производства, новые пути сбыта товаров на рынке. Он открывает новые территории и объединяет деятельность различных людей в одном величайшем усилии вырвать «...у них ту наивысшую производительность труда, на которую они способны» 34. Описание Зомбартом деятельности предпринимателя выдержано в духе панегирика функциям капиталиста: предприниматель является организатором, обладающим недюжинной изобретательностью; среди людей он мудро отбирает самых способных; среди товаров проницательно отыскивает наилучшие; быстро оценивает свои шансы на успех; проявляет напористость в торговых отношениях с поставщиками; предприниматель видит так, как если бы он имел тысячу глаз, слышит так, как если бы у него была тысяча ушей, и осязает так, как если бы он располагал тысячью пальцев 35.
Однако в начале XX в. в формах осуществления указанной капиталистической функций можно было проследить изменения. По мере появления корпораций процесс управления стал отделяться от собственности. Различные функции предпринимательской деятельности переходили к специалистам по организации производства, сбыту, рекламе, финансам. Предприниматель больше уже не был удачливым искателем приключений. Теперь он должен был использовать труд инженера, единственной заботой которого было производство, торгового специалиста, который ведал сбытом, и финан* Четырнадцатая статья поправок и дополнений к конституции США была принята в 1868 г. в результате победы буржуазного Севера в Гражданской войне. В соответствии с этой статьей устанавливалось гражданское равенство всех жителей США, за исключением индейцев.— Прим, перев.
34


сового эксперта, который разбирался в сложной системе кредитных учреждений и мог раздобыть необходимые денежные средства. Так развивались события в период «позднего» капитализма, на той стадии, которая закончилась первой мировой войной 36.
По мере того как смелый капиталистический подход сменялся более рациональной точкой зрения, по-видимому, смягчались и те проявления капитализма, которые порождались противоречием между благоразумием и безрассудством, спекуляцией и трезвым расчетом, стремлением к риску и буржуазной осмотрительностью. По мере того как систематизированные познания одерживали победу над инстинктивными побуждениями и интуицией в сфере предпринимательской деятельности, производство стало опираться на расчеты, а продажа товаров тщательно планироваться. Предприятие начало утрачивать свой капиталистический дух и, по существу, становилось своего рода общественным институтом, деятельность которого основывается на упорядоченной информации. Предприниматель превращается в министра финансов: когда эксперты проделают всю подготовительную работу, он ассигнует необходимые средства. Прежняя гибкость капиталистической системы стала исчезать по мере того, как получали распространение ограничения, которые либо возникали изнутри вследствие образования картелей, либо вводились извне, в результате государственного регулирования. Периодические колебания, составлявшие в свое время характерную черту подлинного капитализма, больше уже не были заметны. Цены обнаруживали жесткость, внушавшую опасения. Однако вся эта стройная логическая концепция, столь тщательно разработанная Зомбартом, слишком упрощена, чтобы считаться правильной. Высказываемые им обобщения в поразительной степени безответственны и основаны чуть ли не на догадках. Не опираясь на прочную основу фактов, эти суждения рассыпались, подобно пресловутому карточному домику, равно как и утверждения Зомбарта, в которых он пытался приписать евреям ответственность за происхождение капитализма 37. Зомбарт не согласился с тезисом Макса Вебера относительно влияния протестантской религии на капитализм. Вопрос стоял следующим образом: почему в XVI в. центр капитализма переместился из района Средиземного моря в район Северного моря? Ответ, согласно которому известную роль сыграли открытия в Новом Свете, показался Зомбарту неудовлетворительным. Дело в том, патетически восклицал он, что евреи, изгнанные из Испании и Португалии, поселились в Антверпене и Амстердаме и принесли с собой дух капитализма. Таким путем Зомбарт пытался, конечно, связать воедино экономические, социальные и религиозные факторы, но эта попытка потерпела бесславный крах. Зомбарт выбрал евреев в качестве носителей капиталистического духа, поскольку они обладали капиталистическими качествами: умом, бережливостью, рассудительностью и стремлением к деньгам. Кроме того, как он считал, они обладали и опытом, так как средневековая торговля якобы находилась под их контролем. Как заметил Берт Хозелитц, Зомбарт допустил смешение причины и следствия, ибо не евреи «сделали» капитализм, а капитализм сделал евреев такими, какие они есть38.
Исследование Зомбарта изобилует догадками о том, что могло бы произойти. Бесспорно, что некоторые финансисты-евреи оказали услуги нескольким централизованным государствам в процессе их становления, но их роль не идет ни в какое сравнение, например, с ролью Фуг- геров,—возражая Зомбарту, Мириам Бирд убедительно показала, что с XIII по XVII в. основными фигурами в финансовом мире были христиане 39. Роль евреев в лучшем случае носила подчиненный характер. Предпочитая расовое толкование, Зомбарт доводил немецкий романтизм до пределов подлинного безумия. Впоследствии расистские теории сыграли ужасную роль, и Зомбарт своими трудами в немалой мере способствовал этому 40.
Описанные им религиозные черты Зомбарт считал неизменными, из них он выводил свою концепцию капиталистического духа. После того как его религиозные взгляды получили известность, разразилась настоящая буря критики в адрес Зомбарта, однако критика оказала на него ничтожное влияние. Среди компетентных ученых мало кто воспринял всерьез суждения Зомбарта в этой области. И все же приходится отметить печальный факт, что указанные взгляды получили распространение 41. В истории Реформации и Контрреформации можно найти многочисленные доказательства того, что религиозные убеждения отнюдь не так прочны, как это предполагал Зомбарт. Антверпенские капиталисты оказались так же восприимчивы к кальвинизму, как и зееландские крестьяне *. Запреты раннего христианства относительно ростовщичества через несколько веков оказались серьезно измененными святым Антонином **42. Иуда* Зееланд — сельская провинция Нидерландов.— Прим, перев.
** Святой Антонин — представитель католической церкви архиепископ Флоренции Антонио Пьероцци (1389—1459); написал ряд работ, содержавших толкование религиозных норм; главная его работа, «Summa Theologica», издана в 1477 г.— Прим, перев.
3* 35


изм, первоначально идеология примитивного аграрного общества, впоследствии, по мере того как его сторонники оказывались рассеянными среди различных народов, также претерпевал изменения. Однако либо Зомбарта вообще не интересовали изменения, происшедшие в образе мышления иудеев, либо он обнаруживал полнейшее невежество в этой области. Он питал к ним злобу.
Хотя Зомбарт и пытался отыскать неповторимые признаки каждой экономической системы, методы рассуждений часто приводили его к тому, что историческая граница капитализма оказывалась отодвинутой далеко в прошлое, так что наличие в средневековой экономике обмена, осуществлявшегося с помощью денег, могло квалифицироваться как характерная особенность «капитализма». Но если это так, то с не меньшим успехом можно обнаружить капитализм еще в античной истории Греции и Рима. Ряд авторов считал, что столь широкое толкование понятия «капитализм» не дает возможности установить отличительные особенности современных экономических институтов. Более того, отмечалось, что соединение таких понятий, как рациональность и предприятие, не заменяет анализа общественных отношений, которые складываются в связи с необходимостью добывать средства к существованию 43.
Теоретическая деятельность Зомбарта после 1914 г. проникнута крайним национализмом; наиболее скандальный пример — книга «Handler und Helden» * (1915), в которой Англия представлена в качестве бесчестного купца, а Германия — в роли героя. Однако это не явилось неожиданностью, так как при ситуации, сложившейся в Германии после первой мировой войны, свойственные Зомбарту предрассудки, как и его методология, почти неизбежно вели к полному и резкому разрыву с западной идеологией. Незрелые романтические взгляды Зомбарта проявились в том, что его симпатии были на стороне «героя». Нетрудно понять в данной связи и хвалу, которую Зомбарт воздавал предприимчивому капиталисту, и его през- зрение к нерешительному буржуа, и его сожаление при мысли об усиливающейся бюрократизации экономической жизни. В том, что в дни своей молодости он предпочитал социал- демократам профсоюзных деятелей, отражались все те же причудливые симпатии и антипатии. Как отмечал Лео Рогин, в последней работе Зомбарта содержалась «угроза фанатизма и нетерпимости» 44.
Скрытые симпатии, которые Зомбарт питал к тоталитаризму, особенно полно проявились
* «Торговцы и герои» (нем.).— Прим, перев. в его последней работе «Deutscher Sozialismus»*45 Новый социализм поразительно отличался от того пролетарского социализма, с которым он был связан в молодые годы. В качестве основополагающих принципов теперь фигурировали тоталитаризм, энергичность, героизм и национализм — свойства, присущие, как он утверждал, германскому национал-социализму. Впав в старческое слабоумие, Зомбарт писал, что германский социализм носит «исторически-реа- листический» характер, который превращает стремление Германии к величию в конечную цель всего человеческого существования. Организация такого социализма должна соответствовать германской душе. Совершенно понятно, что в качестве основного принципа выступало неравенство. В обществе каждому отводилось место, соответствующее положению и титулу, которые в новом корпоративном государстве ему пожалуют вышестоящие инстанции. Таким путем утвердится воля всего общества как единого целого. Внутри этой новой кастовой структуры верховное положение должно принадлежать государству и его военным руководителям. Всех людей следует объединить в различные «сословия», развитие общества должно планироваться, а экономика — подчиняться политическим требованиям. Ясно, что неотъемлемым элементом такого построения общества должно служить Fuhrerprinzip **. Развитие техники следует впрячь в колесницу государственных требований, а индивидуальные потребности подчинить последним. Направлять вкусы будет новая элита. Экономические институты, кредит, производственные мощности и транспорт должны быть поставлены на службу военным требованиям. Из производственной деятельности общества следует устранить принцип обеспечения прибыли, и деятельность промышленных предприятий приобретет стабильный характер. Наконец, все это поможет раскрыться подлинному германскому Volks- geist *** _ единственной эффективной альтернативе еврейскому капиталистическому духу. Хотя сам Зомбарт мог и не состоять членом национал-социалистской партии, он относился к числу последовательных нацистов. Мифология, содержащаяся в последней его книге, в сочетании с разрушительной силой «третьего рейха» принесла такие плоды, как крематории Треблинки и Майданека.
В ранних работах Зомбарта по экономической истории и социологии капитализма могли еще содержаться элементы истины, хотя в таких * «Немецкий социализм» (нем.).— Прим, перев.
** Принцип вождя (нем.).— Прим, перев.
*** Дух народа (нем.).— Прим, перев.
36


положениях без особого труда можно обнаружить влияние Маркса. Но как только Зомбарт переходил от социальной философии и анализа к установлению единого принципа, под его пером рождалась порочная мифология, чреватая такими невероятными бедствиями и разрушениями, на которые способен только тоталитарный строй.
4. 	МАКС ВЕБЕР И КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЙ ДУХ
Среди авторов, внесших вклад в создание исторической школы, многие придерживались довольно консервативных убеждений. Некоторые из них, как, например, Зомбарт, относились к числу тех подлинных романтиков, которые в свои воззрения привносят наихудшие эксцессы романтического образа мышления. Немецкий консерватизм, который во многих отношениях представлял собой реакцию на французскую революцию, был направлен на то, чтобы предотвратить революцию в Германии. В роли вдохновителя этой своеобразной реакции выступал Эдмунд Берк 46. Тот факт, что консерватизм вообще смог получить в Германии определенное распространение, можно приписать отсутствию в этой стране такого среднего класса, который придал английскому образу мышления либеральную перспективу. Романтизм стал реакцией на рационалистические тенденции среднего класса; обществу противопоставлялась община, а разуму — интуиция.
Следующий крупный представитель современной исторической школы — Макс Вебер (1864—1920), обладал значительно более либеральными взглядами, чем Шмоллер и Зомбарт; Вебер выступал за исследование с позиций разума, а не интуиции, за общество, а не общину. Хотя Вебер также пытался подтвердить свои обобщения с помощью исторических фактов, однако он ни в коей мере не подражал своим предшественникам. Шмоллеру, например, был присущ определенный традиционализм, и он оставался верным сторонником монархического строя в Германии, тогда как Вебер питал неприязнь к монархии. Зомбарт говорил об Истории и Нации как о неких изначальных силах, а Вебер предпочитал им человеческий разум. Представители исторической школы полагали, что первостепенная роль принадлежит не индивидууму, а обществу и оно обладает верховной властью над индивидуумом; Вебер и либералы рассматривали общество как обусловленную социальными закономерностями совокупность автономных индивидуумов. В глазах представителей консервативных взглядов история носила до известной степени трансцендентальный характер, тогда как их противникам она представлялась цепью последовательных событий, которая может быть постигнута с помощью человеческого разума. Поэтому, хотя среди теоретических предшественников Вебера и можно обнаружить сторонников исторического метода, сам Вебер отвергал мысль об уникальном характере истории. Для Зомбарта весьма характерна убежденность в том, что историческому развитию присущ некий неизъяснимый трансцендентализм. Вебер отказывался этому верить. Произведения Вебера с теоретической точки зрения столь же важны, как и работы Маркса *: в тех и других содержится протест против общепринятой теории. Произведения Вебера, бесспорно, явились важным источником многих идей, которые послужили путеводной нитью в неисследованных областях общественной науки. Однако Вебер склонен был считать проблемы политической экономии односторонними, он предпочитал им более широкие и общие проблемы.
Вебер был выдающейся личностью, он оказывал глубокое и продолжительное влияние как на студентов, так и на ученых; ему удалось создать, по крайней мере среди социологов, своего рода школу. Хотя ему и принадлежат многие работы, содержание которых относится к сфере политической экономии, он не был подлинным экономистом-теоретиком 47. Больше всего его интересовала экономическая социология, с точки зрения которой он мог изучать характерные для эпохи институты. Вебер рассматривал институты, в рамках которых протекает хозяйственная деятельность, но он редко входил при этом в обсуждение проблем, которые экономист счел бы наиболее существенными. Так, например, в его работах по капитализму едва ли удастся найти много высказываний относительно экономических циклов. Все свои теоретические представления Вебер заимствовал у австрийской школы. Он был, по существу, разносторонним мыслителем, универсальным ученым, который стремится наблюдать за человеческими существами с позиций научной социологии. Его не интересовали непосредственные практические выводы: он лег* О подобного рода неправомерных сравнениях Маркса с буржуазными экономистами см. вступительную статью.—Прим. ред.
37


ко мог увлечься идеей, весьма далекой от насущных проблем. Поэтому он без колебаний приступал к исследованию вопросов урбанизации, музыки, истории искусств, религии, мотивов экономической деятельности и других малоразработанных проблем.
Хотя Вебер был националист, а в отдельных случаях даже разделял представление о Неггеп- volk *, эти качества весьма причудливо сочетались с подчеркиванием важной роли индивидуальных свобод и отрицанием расизма как совершенно ложной идеологии. Рассказывают, что еще студентом Гейдельбергского университета он прослыл человеком независимых убеждений, строгих идеалов и даже скучным ипохондриком. В своих исследованиях, посвященных древним евреям, он отождествлял себя с пророком Иеремией и, как это ни забавно, Германию — парию среди наций — уподоблял евреям. Будучи теоретиком, он тем не менее не чуждался и политики. Теория и политика временами оказывались для него равноценными, часто он приходил к мысли о том, что ему следовало бы сделать политику своей профессией. Вебер питал презрение к кайзеру, так как он чувствовал, что политика императора вследствие ее неэффективности и неправильных методов управления неизбежно ведет к катастрофе. Действия кайзера, особенно в области внешней политики, Вебер считал гибельными, а позицию правящего класса — юнкерства — идиотской. И хотя в начале своей деятельности Вебер придерживался консервативных убеждений, он вскоре оказался в оппозиции к существующему режиму.
Вебер родился в Эрфурте в 1864 г. Члены его семьи принимали весьма активное участие в общественной жизни, а отец был довольно известным политическим деятелем. Однако с годами родители все больше отдалялись от сына, и это оставило глубокий след в душе молодого Вебера. Он рос чрезвычайно болезненным ребенком; его умственное развитие началось рано, книги, а не спорт составляли мир его увлечений. В Гейдельбергском университете Вебер стал изучать юриспруденцию, и здесь вскоре проявилась его склонность восставать против авторитета старших. Вместе с тем он не мог избегнуть обычаев студенческой жизни и вскоре внес свой вклад в традиционные дуэли. Некоторое влияние на него в этот период оказали произведения Уильяма Эллери Ченнинга, однако Вебер не выносил присущего ему пацифизма. Завершив изучение юриспруденции, Вебер занялся экономической историей и написал весьма квалифицированную диссертацию, посвященную средневековым торговым компаниям,— традиционное исследование, сочетавшее характерную для немецких ученых эрудицию с националистическими воззрениями. В этой работе еще мало что предвещало появление того исключительно независимого мыслителя, каким Вебер показал себя в последующие годы. В 1893 г. Вебер женился на своей дальней родственнице и занял должность профессора во Фрейбургском университете. В его первой лекции в качестве критериев политической мудрости фигурировали империализм, Realpolitik * и Гогенцоллерны. В 1896 г. он занял место Книса в Гейдельбергском университете, однако через два года Вебера постигло тяжелое душевное расстройство. С этого времени и до последних дней жизни состояние психики доставляло Веберу немало забот: периоды депрессии, на протяжении которых он едва мог смотреть на печатные тексты, сменялись периодами интенсивной умственной деятельности. Его выздоровление затянулось, и лишь в 1902 г. он смог вернуться к преподаванию в Гейдельбергском университете48. Вслед за этим Вебер занялся исследованиями в области экономической истории, политики и юриспруденции с такой интенсивностью, как будто пытался наверстать все упущенное время. Частые путешествия помогли преодолеть преследовавшее его ужасное ощущение постоянной тревоги. В 1904 г. он приехал в Соединенные Штаты с целью прочесть курс лекций в Сент- Луисе. В отличие от многих выдающихся людей, посетивших США, Вебер нашел эту страну очаровательной. С интересом наблюдал он Бруклинский мост, массовую перевозку грузов, Ниагарский водопад и странствующих юных чистильщиков сапог. Но с не меньшей силой поразило его и расточительство ресурсов в колоссальных масштабах. Труд, иммиграция, негритянская проблема и политические деятели — вот что привлекло его внимание. В Германию он вернулся со следующим убеждением: если современная демократия действительно нуждается в силе, которая уравновешивала бы бюрократический класс государственных служащих, то подобной силой может стать аппарат, состоящий из профессиональных политических деятелей 49. По возвращении в Гейдельберг он примкнул к кружку едва ли не самых просвещенных людей на континенте — частыми гостями были его брат Альфред, Вильгельм Виндельбанд, Георг Еллинек, Роберт Михельс, Зомбарт, Гуго Мюнстерберг и Георг Лукач. Постепенно он стал разделять демократические взгляды, но не как систему жизнеспособных
* Народ властителей (нем,).— Прим, перев.
* Реалистическая политика (нем.).— Прим, перев.
38


политических идей в традиционном англосаксонском духе, а скорее в плане практических средств, необходимых для управления обществом. После первой мировой войны Вебер изменил своим политическим симпатиям в пользу республики. В 1919 г. он поехал в Мюнхен, чтобы занять в университете место Брентано. Последние его лекции были изданы посмертно в 1923 г. под заглавием «Всеобщая экономическая история».
Подход Вебера к проблемам исторического развития был намного более вдумчивым, чем у Зомбарта. Заинтересовавшись методологическими проблемами, Вебер в первой же работе отверг предубеждения, разделявшиеся ранними представителями исторической школы, особенно Рошером и Книсом; эта работа, а также ряд других работ, посвященных методологическим проблемам, на протяжении длительного периода оказывали влияние на развитие общественных наук 50. Она положила начало теоретической борьбе, которую Вебер вел как против банальных выводов, свойственных чисто натуралистическому методу исследования, так и против идеалистического положения о том, что в области общественных дисциплин невозможно использовать научные методы исследования. Он стремился разработать строгую теоретическую концепцию, которая позволила бы осмыслить фактический материал в большей степени, чем это удавалось сделать до тех пор. Для этого необходимо было отбросить теоретическое наследие исторической школы, представители которой в причудливых формах сочетали извращенный марксизм с романтическими, идеалистическими представлениями о «духе», тем самым протаскивая в исследование общественных явлений интуитивную, а вместе с тем иррациональную методологию. Вебер видел свою цель скорее в том, чтобы в основу общественной науки положить раскрытие закономерностей, возможность количественного анализа и принцип рационализма. Другого пути установить причинные связи и удовлетворительно объяснить человеческое поведение он не видел.
Это привело его к разработке понятия «идеального типа»— одного из наиболее известных орудий исследования в современной общественной науке. Объяснение, говорил Вебер, не должно сводиться лишь к описанию, оно должно включать также интерпретацию открытий, так чтобы более полно понять содержание той или иной культуры. В этом и заключалась его «интерпретационная социология». Полностью воспринимая концепцию Verstehen, он придавал ей несколько иное содержание по сравнению со своими предшественниками. В то время как последние говорили о «понимании» как об исследовании генезиса явлений, у Вебера оно должно было основываться на определенных теоретических схемах, с помощью которых можно было бы установить необходимую причинную связь. Знание, говорил он, всегда носит абстрактный характер. Это верно даже в применении к эмпирическому материалу, так как каждый исследователь действительно знает лишь факты, представляющие для него непосредственный интерес. Следовательно, описание общественных явлений опирается на определенную теоретическую схему, разработка которой предшествует попыткам обобщения 51. По мнению Вебера, все виды человеческой деятельности внутри общества подразделяются на следующие четыре типа: первый характеризуется использованием разнообразных средств для достижения цели; Вебер называет его zweckrational *; второй — рациональный в использовании средств, но нерациональный с точки зрения цели — wertrational **; третий — продиктованный прежде всего эмоциональными побуждениями — aff ektual * * *; и четвертый— основанный на обычаях и привычных образцах- traditional ****. Указанная схема непосредственно связана с учением Вебера об «идеальном типе» и служила основой для описания общества как единого целого 52.
С помощью «идеального типа», доказывал Вебер, ученый, занимающийся общественными науками, создает абстракцию, удобную и в то же время позволяющую вскрыть существенные черты изучаемой им ситуации. Для того чтобы разобраться в том, как используется метод «идеального типа», важно, по-видимому, понять содержание, которое вкладывает в общественную деятельность тот, кто ею занимается б3. «Идеальный тип», безусловно, представляет собой искусственное построение, но в нем содержатся и элементы реальности, которые, будучи использованы в качестве орудия анализа, превращаются в логические понятия. Иллюстрацией могут служить «экономический человек» или «феодализм». Подобная абстракция дает описание исторических фактов путем сопоставления: действительно, исходя из исторического материала, можно сконструировать много таких «идеальных типов», которые облегчат исследователю обнаружение закономерно* Zweckrational (искаж. нем. zweckrationell) — целесообразный.— Прим, перев.
** Wertrational (искаж. нем. wertrationell) — рациональный с точки зрения используемых средств.— Прим, перев.
**♦ Affektual (искаж. нем. affektuell) — предпринятый в состоянии возбуждения, аффекта.— Прим, перев.
**** Traditional (искаж. нем. traditionell) — традиционный.— Прим, перев.
39


стей, содержащихся в общественных и экономических явлениях. Для того чтобы обнаружить в реальных фактах определенные важные черты, их, отмечал Вебер, сопоставляют с абстрактной теоретической моделью. Так, при изучении капитализма важно установить, почему он возник лишь в западных странах. Поэтому «идеальный тип» превращается в метод обнаружения уникальных аспектов, присущих конкретной исторической ситуации. В той мере, в какой это удается, «идеальный тип» оказывается сродни зомбартовскому понятию «системы». Хотя Вебер и не смог преодолеть влияние столь популярной в его время идеи «понимания», все же он придал ей рационалистическое содержание. Таким теоретическим категориям Вебера, как общество и государство, не присущ трансцендентализм, свойственный Зомбарту и большинству других представителей немецкой общественной мысли того времени. Данные категории используются скорее для того, чтобы объяснить поведение отдельного человека, и Вебер не позволяет возобладать в них ни материалистическим, ни идеалистическим элементам: те и другие рассматриваются как частные проявления общего процесса.
Хотя Вебер часто выступал против философии исторического материализма, многие приемы в его исследованиях свидетельствуют о влиянии марксистского метода. Однако для работ Вебера, как отмечают Герт и Миллс, в основном характерны попытки сгладить материализм Маркса, свести его к политическому и военному материализму 54. Маркс считал, что ключом к пониманию общественных явлений являются отношения, вытекающие из способа производства. Вебер же основное внимание сосредоточил на вопросах контроля над вооружением и политической администрацией, поскольку его интересовали главным образом разнообразные пути создания материальных орудий политической власти. Идея Маркса об отчуждении средств производства заменена у Вебера тезисом о бюрократизации политической и общественной жизни. В то время как у Маркса политическое и экономическое могущество неразрывно связаны между собой, Вебер рассматривал эти сферы совершенно обособленно. Он подчеркивал, что религиозные и политические идеи представляют силу сами по себе, а люди восприимчивы к этим идеям. Для Вебера идеи — не простая надстройка, они так же могут порождать напряженность и конфликты, как и стремление к материальной выгоде. Короче говоря, Вебер был согласен с Марксом в том, что государство представляет собой средоточие политической власти. Различие между ними заключалось лишь в неодинаковом подходе к этому вопросу. Стюарт Хьюз отмечал, что оба мыслителя, по существу, провели радикальный анализ общества б5.
Для Вебера капитализм означал рациональность в ее концентрированном выражении. Для Маркса такая концепция была неприемлема уже потому, что развитие производительных сил связано и ограничено существующими общественными отношениями. Вебер настаивал на том, что классовая борьба не занимает действительно центрального места в общественной жизни, ибо она вызывается лишь различиями в имущественном положении и переменным успехом, который выпадает на долю участников рыночных отношений. Социализм, как считал Вебер, лишь приведет к расширению бюрократизации экономической жизни — процессу, который внушал ему отвращение. Само по себе существование бюрократии представлялось Веберу рациональным. Однако развитие этого процесса, по его мнению, придает действиям его участников крайне рутинный характер и лишает их индивидуальности. Отчуждение становится всеобщим явлением, которое налагает отпечаток на каждого человека.
И хотя ни одно из этих положений не влечет за собой неизбежного отрицания аналитической экономической теории, произведения Вебера все же наводят на мысль о равнодушии к теоретическому анализу. Вебер в основном заимствовал результаты теоретических исследований у других авторов, а сам сосредоточивал внимание на вопросах, которые, по его мнению, носили более спорный характер. Одним из них он считал вопрос о взаимоотношениях между религиозными идеями и экономической организацией общества. Большая часть его исследований в данной области содержится в произведении «Экономика и общество», где Вебер пытается очертить институциональные рамки хозяйственной деятельности, а вместе с тем отыскать пути их изменения 56. Последняя задача, конечно, предполагает отказ от «естественного порядка», который проповедовали классики политической экономии. Наличие внутри общества глубоких трещин (tensions) порождает сомнение в том, может ли быть сохранена его стабильность. Однако Вебер был убежден, что экономика представляет собой такую систему, участники которой основывают свои решения на рациональном сопоставлении полезности и издержек. Этот процесс сопоставления, писал он,— неотъемлемый элемент капиталистического духа, развивающегося главным образом благодаря наличию соответствующей психологической почвы. К числу элементов капиталистической экономики отно40


сятся также рациональная государственная организация и система беспристрастного судопроизводства.
Когда Вебер переходил к экономическому анализу, его внимание всегда сосредоточивалось на проблеме денег и их использования. Его интерес привлекали также структура рынка и отношения между экономическими единицами и рынком. В этой связи становится понятным его внимание к проблеме денег: ведь они делают возможным распространение товарных отношений и способствуют развитию сложных форм обмена. Более того, деньги не только развивают присущую капиталисту склонность к наживе, но и позволяют осуществлять планирование, облегчая сопоставление сделок. Наличие ограниченного количества ресурсов порождает необходимость в особых формах их распределения; ввиду этого сложился такой уклад хозяйственной деятельности, при котором важнейшую роль играет выбор между имеющимися возможностями. И все же стремление к личной выгоде не обязательно приносит выгоды обществу, как это предполагала смитовская теория «невидимой руки Провидения». В действительности между личными и общественными интересами, как признавал Вебер, существует противоречие, которое он характеризовал несколько туманно как противоречие между формальной и содержательной (substantive) рациональностью. Последняя достигается, при таком функционировании экономики, когда удовлетворяются потребности общества в целом и вместе с тем не нарушаются некие общепризнанные этические нормы. Что же касается формальной рациональности, или того пути, по которому развитие экономики направляется индивидуальными актами обмена, то она зависит от методов списания капитала и от процесса непрерывного расширения рынка. Вебер не считал, что социализм эффективно разрешит эту проблему, в данном вопросе он стоял на тех же позициях, что и Мизес; все же он признавал, что рыночное равновесие недостаточно устойчиво и поэтому не может исключить возможность альтернативных решений 57. Однако ему представлялось, что единственно рациональное решение содержалось в теории рынка, разработанной ортодоксальной политической экономией,— решение, резко противоречившее признаваемому им принципу «санкционирования», в соответствии с которым частные предприниматели лишались свободного доступа в отдельные секторы хозяйства. Здесь возникала проблема монополии. И хотя Вебер пытался обойти затруднения, говоря не о присвоении вещей, а скорее о присвоении прав, все же совершенно очевидно, что его просто не интересовали абстрактные категории, которые мог предложить формальный экономический анализ.
Пространные рассуждения Вебера об отношениях между рабочими и предпринимателями содержат мало свежих идей 58. Он признавал> что в крупном производстве рабочий оказывается отделенным от средств производства и что важную роль в эффективном функционировании такого производства играет централизованное управление, основанное на праве частной собственности. Однако по мере укрупнения предприятий и расширения рынка, писал Вебер, хозяйство становится все менее гибким. Даже рабочие начинают относиться к своему месту работы с точки зрения «права собственности» на него, тем самым усиливая жесткость системы. По Веберу, «формальная рациональность», или индивидуальные рыночные операции, должна осуществляться в соответствии с принципом «laissez faire». Это предполагает частную собственность, отчуждение рабочих от орудий производства, максимизацию прибыли, возможность исчисления издержек производства, экономическую систему санкций и рациональную денежную систему59. Тем не менее трактовка Вебером экономических проблем носит фрагментарный характер, хотя и весьма интересна (например, в той части работы, которая посвящена экономическим стимулам) 60. Но экономист, особенно тот, кто знаком с произведениями Веблена и Маркса, обнаружит у Вебера мало оригинальных мыслей. Концентрируя внимание на рыночных отношениях и рассматривая проблему определения издержек с помощью механизма денежных отношений, автор получал возможность провести ряд полезных наблюдений, однако Вебер, по всей видимости, не проявлял серьезной заинтересованности в использовании такой возможности. Его внимание скорее привлекали вопросы, которые носят в основном социологический или неэкономический характер.
Основной вклад Вебера в теорию происхождения капитализма содержится в его книге «Протестантская этика и дух капитализма». В ней он подчеркивает, что самостоятельное функционирование идей является существенной основой для экономического роста. Эффективное функционирование капитализма, доказывал Вебер, предполагает, что для человека духовный и материальный аскетизм сами по себе обладают ценностью. Указанные качества Вебер находит у кальвиниста, который рассматривает успех предприятия как главную цель и тем самым стремится доказать свое право называться одним из избранников божьих. Кальвинистское учение требует непрестанного 41


упорного труда и не допускает жизни, исполненной удовольствий. Полученный доход может быть использован лишь для новых вложений в предприятие, а такое аскетическое поведение стимулирует накопление капитала. Благоразумие, непрерывный труд, бухгалтерские счета, которые точно ведутся с целью в любой момент выяснить, как обстоят дела, миролюбивая торговля — лишь это совместимо с требованиями кальвинизма. Кроме того, влияние религии на развитие экономики Вебер описал в своем очерке, посвященном протестантским сектам в Соединенных Штатах 61, где положение, занимаемое человеком в деловом мире, непосредственно зависело от того, входил ли он в число церковных прихожан. Принадлежность к секте, писал Вебер, служила сертификатом, удостоверяющим строгость моральных качеств и деловую честность. Исключение из состава секты за аморальный проступок часто означало и утрату прежнего места в хозяйственной жизни, тогда как приобщение к религии сулило успех в предпринимательской деятельности. Подчеркивая роль внешних факторов в данном случае, Вебер писал, что в экономике нельзя строить объяснение на одних внутренних элементах: в систему теоретических представлений необходимо вводить и существенные внешние силы. Вебер не хотел сказать тем самым, что протестантская религия вызвала к жизни капитализм; он просто пытался определить, в какой мере религиозные силы оказывали влияние на ход экономического развития. Получившая распространение на Западе рационалистическая форма капитализма не обнаружилась в экономическом развитии Индии или Китая, ибо, как полагал Вебер, только в Европе на некотором этапе ее исторического развития совпали определенные течения духовной жизни и материальная заинтересованность, в результате чего были вызваны к жизни известные нам экономические формы. Согласно его точке зрения, при развитии капитализма в западных странах религия помогла формированию эффективного орудия накопления богатства 62. Однако чем больше его раздражала политика германского государства, тем яснее он сознавал, насколько успех той или иной идеи зависит от материальных интересов63. Вопреки желанию он стал приближаться к марксистским взглядам * *.
* Здесь, как и в ряде других случаев, Селигмен пытается выдать за марксизм вульгарные концепции «экономического материализма». Вместе с тем нет никаких оснований характеризовать взгляды Вебера как материалистические. Излагаемая ниже классификация различных типов «капитализма» может наглядно свидетельствовать о том, насколько далек был Вебер от материалистического понимания истории.
Некоторые аспекты капиталистического развития, писал Вебер, можно проследить более отчетливо, если разграничить «типы» капитализма. При политическом капитализме прибыль возникает в результате войн и завоеваний. Его характерными проявлениями служат погоня за рискованными приключениями, стремление к колониальным захватам и грабеж. Капитализм парий воплощает действия определенных незначительных экономических групп, например евреи или парсы. Империалистический капитализм сопровождает политическую экспансию, об этом свидетельствует опыт Британской империи. Фискальный капитализм, типичный для предшествующих стадий исторического развития, основывался на налоговом обложении сельскохозяйственного производства, как, например, в Древнем Риме и при королевском строе во Франции. Однако в современных условиях важную форму образует промышленный капитализм, характерными чертами которого являются фабричное производство и использование наемных рабочих (уже отделенных от орудий производства); он базируется на значительных вложениях в основной капитал. При этой форме капитализма все элементы производства особенно тщательно сбалансированы с помощью системы двойной бухгалтерии.
Современный капитализм, говорил Вебер, действительно представляет собой весьма рациональную форму. Иррациональными представляются, пожалуй, религиозные элементы и непрестанная жажда деятельности. Однако сама высокая рациональность системы навязывает принудительные нормы деятельности, которые для многих людей часто означают утрату свободы. Свобода доступна только богатым, которые могут избежать повседневного труда, и, как предупреждал Вебер, человечеству угрожает усиливающееся обезличивание и торжество рутины. Подлинно культурных людей становится все меньше, их вытесняют специалисты и фанатики организации. Такое описание свидетельствует о том, что Вебер уловил связь между представлениями о данной человеку charisma * и усилением бюрократических черт в организации общества. Развитие процессов рационализации делает неизбежной бюрократическую структуру, а это, несомненно, Идеалистическая методология служила у Вебера апологетическим целям. С ее помощью он пытался доказать «вечность» капитализма; вся история экономического развития в такой интерпретации сводится к эволюции капитализма в направлении наиболее «рациональных» форм.— Прим, перев.
* В древнегреческой мифологии слово «харизма» обычно означало возможность творческой деятельности, которую боги даровали людям.— Прим, перев.
42


несет с собой угрозу подлинной личной свободе — как мы смогли убедиться на примере современного «человека, подчиненного организации» 64. Столь мрачной перспективы человек может избежать, писал Вебер, в том случае, когда наряду с charisma он обладает выдающимися способностями в области руководства и управления, в специфической для данного человека форме. При условии использования charisma мог бы возникнуть новый общественный институт, и это позволило бы предотвратить развитие бюрократизма, которое грозит поглотить человека промышленной эпохи 6б.
Исходя из таких теоретических представлений, Вебер не считал, что рост населения или приток благородных металлов из Нового Света обеспечил достаточные условия для развития капитализма. Согласно концепции Вебера, в основе развития капитализма лежали психологические факторы. Географические факторы, требования, предъявляемые войнами, и спрос на предметы роскоши способствовали развитию капитализма, однако главным фактором являлись, по мнению Вебера, описанные им особенные черты человеческого характера. Такие представления напоминали теорию Зомбарта, однако Вебер отвергал идею о том, что носителями капитализма были евреи. Вебер писал, что евреи не изобрели коммерческого векселя, паевого капитала или акционерной компании. Они были народом-«гостем», находившимся вне политической организации общества и лишенным какого бы то ни было влияния 66. Созидателем капитализма выступил христианин, который не боялся нововведений и стремился отбросить традиции. Необходимые для этого духовные качества, черты характера, как писал Вебер, можно обнаружить в кальвинизме — религиозном учении, которое говорит предпринимателю, что он является прежде всего руководителем, для чего бог и наделил его всеми необходимыми качествами. Капитализм превращается в «призвание», а рациональная деятельность предпринимателя — в осуществление божественных предначертаний. Следовательно, капиталист может стремиться к получению прибыли, не испытывая чувства страха или вины; совесть его чиста. Предприниматель- кальвинист «...платил рабочим за аскетическую верность призванию и за их усилия, которые он безжалостно эксплуатировал капиталистическим путем, перспективой вечного спасения...»67. Пройдет много десятилетий, прежде чем такие этические нормы сбросят своей религиозный наряд.
Насколько верна подобная концепция? Кальвин обладал довольно широкими познаниями в предпринимательской деятельности, почерпнутыми из коммерческого опыта городов Север- ной Италии. Он всегда был близок к предпринимательской деятельности и к предпринимателям; часто купцы, в чьи души закрадывались сомнения относительно своих торговых операций, шли к Кальвину за советом. В конце концов, и Лютер не изменил средневековых взглядов на торговлю 68. Но при этом все же остается нерешенным основной вопрос: оправдывала ли новая религия осуществлявшиеся независимо от нее действия предпринимателей и вела ли она людей новыми путями к небесному царству на земле или же средний класс предпринимателей просто обратился к новому религиозному учению для того, чтобы найти в нем оправдание любым своим действиям? Ответ, который давал на этот вопрос Вебер, явно навеян некоторыми пуританскими предшественниками: без особых сомнений в основу буржуазных добродетелей он положил кальвинистское религиозное учение. Однако на ранней стадии развития протестантской религии пуритане лишь в малой мере обнаруживали аскетические качества, которые у Вебера играют столь существенную роль. Голландские кальвинисты, английские пуритане и французские гугеноты не нуждались в религии как шпорах. Им вовсе не были чужды пиратство, выгодные монополии, попойки и карточные игры 69. Что действительно объединяло их взгляды — это отрицание абсолютизма, непреклонный индивидуализм и упорный протест против незаконного расширения власти со стороны молодого национального государства.
Ни Вебер, ни основной его оппонент Луйо Брентано, который подчеркивал роль политических идей как катализатора общественного развития, не дали полного объяснения успехам капитализма. Конечно, потребности государства в непрерывном расширении производства играли не меньшую, а скорее даже более важную роль, чем религиозное движение. Известное влияние могли оказать и расширение производства для увеличивавшейся армии, и ненасытная потребность королевской власти в предметах роскоши, которыми одаряли куртизанок (значение данного фактора отмечал Зомбарт). Капитализм мог представлять собой, по выражению Зомбарта, «незаконнорожденного ребенка». Мириам Бирд указывала, что идеи Вебера и Зомбарта можно развить таким образом, что кальвинисты того времени окажутся «идеальными поставщиками пушек для королевского флота и шелковых чулок для любовниц короля». Далее она пишет: «Возможно, это и так, во всяком случае, было бы жалко полностью отвергать эту единственную веселую 43


теорию среди угрюмого ряда положений «мрачной науки» политической экономии» 70.
Как бы то ни было, чрезмерный акцент, который Вебер делал на свойствах рациональности, лишь в малой степени согласуется с фактами. Его подход слишком ограничен, чтобы раскрыть сущность явлений политики или экономики. Рациональность, присущая капитализму, обманчива; в этом отношении гораздо более удачен принадлежащий Веблену анализ механизма предпринимательской деятельности и его вывод о том, что данной системе явно не присущ подлинный функционализм. К тому же идея Вебера о влиянии религии содержит определенную натяжку. В XV в. в коммерческих центрах Южной Германии и Флоренции капиталистические отношения получили не меньшее развитие, чем в Женеве, а между тем указанные центры были католическими! Можно даже доказать, что движущей силой капитализма был католицизм, как это и попытался сделать Г. М. Робертсон 71. Нельзя также отрицать с такой легкостью, как это делал Вебер, влияния, оказанного эпохой географических открытий и колоссальным притоком золота и серебра из Америки. Зачатки капиталистического предпринимательства существовали еще до описанных Вебером изменений в религиозных воззрениях. Вместе с тем он, по-видимому, прошел мимо ряда факторов светского характера, оказавших воздействие на капитализм и описанных в работах предпринимателей по вопросам денежного обращения и цен. Да и английские пуритане не были такими уж кальвинистами, как их представлял Вебер. Индивидуализм, присущий позднему пуританизму, женевский синод должен был бы предать анафеме. К тому же в Англии протестантская этика вряд ли могла в равной степени оказать влияние на аристократа и левеллера, купца и ремесленника. Капиталистический дух на деле оказался гораздо более сложным явлением, чем это готов был допустить Вебер.
5. 	БРЕНТАНО, БЮХЕР, ВАГНЕР И КНАПП
Против тезиса Вебера о влиянии кальвинистской религии резко выступил Людвиг Йозеф (Луйо) Брентано (1844—1931). Брентано вполне обоснованно ссылался на многочисленные исторические факты из эпохи Возрождения, которые свидетельствуют о том, что жажда власти и погоня за деньгами не нуждались в благословении Жана Кальвина. Брентано, один из замечательных преподавателей своего времени, блистательно излагал материал своих лекций. Но деятельность Брентано не ограничивалась чтением лекций, он принимал активное участие в пацифистском движении и принадлежал к числу наиболее известных европейских пацифистов. Он написал огромное число книг, и многие из них по-прежнему заслуживают самого серьезного изучения 72. Отвергая представления о высшем предназначении государства в сравнении с индивидуумом, Брентано довольно проницательно подметил, что те, кто правит государством, часто склонны злоупотреблять властью. Воззрения Брентано явно носили гораздо более либеральный характер, чем взгляды других представителей исторической школы. Он считал свободу торговли важным идеалом; экономические реформы, по его мнению, не следует предпринимать без обоснования и продуманной подготовки. В книге, посвященной экономической истории Англии — исследовании, которое сохранило свою ценность до настоящего времени,— Брентано прослеживает происхождение профессиональных союзов, первые шаги в области трудового законодательства и отношение профсоюзов к средневековым гильдиям. Рассматривая труд как товар, он высказывал убеждение, что профессиональные союзы вполне могут защитить свои интересы и без помощи государства. Брентано использовал теоретический анализ искуснее, чем Шмоллер, и продемонстрировал намного большую широту взглядов. Брентано не был фанатичным защитником принципа laissez faire: он допускал необходимость законодательного регулирования, но в умеренных масштабах. Пацифистские воззрения Брентано порождались теми же чувствами, что и его глубокая забота об угнетенных.
Брентано отмечал, что экономические единицы всегда враждуют между собой и каждая из них пытается приобрести все, что представляется возможным. Однако внутри самой экономической единицы отдельные ее члены некогда были связаны братскими чувствами. К несчастью, экономическая единица со временем стала вырождаться: ее члены, как, например, в первобытной семье, оказывались зараженными теми же моральными качествами, которые господствовали в отношениях между экономическими единицами. С этого времени содержанием хозяйственных сделок между всеми людьми становится погоня за прибылью. Такой подход открывал весьма интересные возможности для 44


исследований, и он использовал эти возможности (пожалуй, даже сверх меры). Брентано, несомненно, принадлежал к числу наиболее одаренных представителей немецкой исторической школы. Стремясь придать истории и политической экономии научный характер, он в то же время сознавал, что им свойственны черты искусства, так как лишь последние вдыхают жизнь в эти науки.
Карл Бюхер (1847—1930) получил широкую известность благодаря своей интересной, хотя и несколько механистической работе, посвященной национальной экономике 73. Анализ капитализма Бюхер начинал с изложения довольно обширных сведений из области этнографии и антропологии, после чего он переходил к описанию «стадий». Экономическое развитие, писал Бюхер, осуществлялось в пределах семьи, города и нации. Схематичность данной классификации не вызывает сомнений, однако Бюхеру удалось заложить в нее ряд плодотворных идей об использовании капитала и доходов. На ранней, семейной стадии развития хозяйства произведенные продукты предназначались для членов семьи. Городское хозяйство характеризовалось более широкими масштабами, продвижением товаров от производителя к потребителю. В условиях национального хозяйства товары проходят через руки множества людей. Такая концепция, по существу, содержала объяснение капитализма с точки зрения структуры рынка. В действительности, писал Бюхер, подлинного капитализма не существовало до тех пор, пока не была достигнута последняя стадия 74. Лишь на этой стадии полностью реализуются такие экономические категории, как капитал и процент.
Бюхер признавал, что указанные стадии охватывали длительные периоды исторического развития. Так, для последних этапов развития Римской империи и многих десятилетий эпохи средневековья характерно семейное хозяйство, которое в то время просто не подвергалось дальнейшим изменениям. На последних ступенях стадии семейного хозяйства начало развиваться городское хозяйство, внутри которого постепенно расширялся обмен, и это обеспечивало стимулы для эволюции новой экономической формы; ее носители — торговые классы — выделились из остальной массы населения, ориентировавшейся на феодальное поместье. Возникла такая общественная структура, которая благодаря своему эффективному хозяйственному функционированию создала основу для перехода к следующей стадии экономического развития. А когда наконец производство товаров стало выходить за пределы города, было положено начало процессу образования более широких рынков, требующихся для развития национального хозяйства. С этими экономическими процессами, отмечал Бюхер, переплетались широкие политические движения; и если в свое время город обеспечивал политическую и институциональную основу для экономической экспансии, то государство воздвигло защитительный барьер в интересах новых экономических групп в национальном масштабе. Книге Бюхера присуща, к сожалению, модификация гегелевской идеи эволюции в направлении более совершенных форм существования. Негибкий подход Бюхера вызвал резкую критику его концепции со стороны Зомбарта; последний считал, что механистический и нереалистический анализ Бюхера игнорирует многие стороны капитализма. Все же произведения Бюхера оказали определенное влияние, особенно на некоторых видных историков трудовых отношений, например Джона Р. Ком- монса 75. Во всяком случае, не вызывает сомнений, что склонность Коммонса к сопоставлению отношений на различных стадиях экономического развития восходит к Бюхеру.
Более широким влиянием пользовались произведения другого представителя исторической школы, специалиста в области государственных финансов Адольфа Вагнера (1835—1917). По своей методологии Вагнер занимал, по-видимому, промежуточное положение между Менге- ром, par excellence * экономистом-аналитиком, и Шмоллером. Вагнер воспитывался на произведениях классиков политической экономии, но, подобно другим представителям исторической школы, он сознавал, как бесконечно сложна реальная экономическая жизнь. В своей работе о государственных финансах ему удалось успешно избежать камерального и административного подхода; он достиг этого, превратив вопросы налогового обложения в составную часть проблем политической экономии. Вагнер считал, что государственные финансы могут стать эффективным орудием достижения социальной справедливости. Он полагал, что нетрудовой доход от повышения стоимости городских земельных участков должен направляться населению. Хотя политические взгляды Вагнера носили в основном консервативный характер, он понимал, что если общество хочет выжить, оно должно прибегнуть к социальным реформам. По сравнению с другими представителями исторической школы Вагнер более широко использовал в своей концепции экономического развития юридические понятия, однако он отвергал понятие «естественных прав», как их трактовала классическая школа, ибо * По преимуществу (франц.).— Прим, перев.
45


права, по его мнению,— это продукт общественного развития. Вагнер был близок к Бисмарку; представляется возможным, что отношение Вагнера к реформам определялось политическими запросами монархии.
Еще одним выдающимся представителем этой группы был Г. Ф. Кнапп (1842—1926), автор получившей известность теории денег. Начав свой путь как статистик, он впоследствии занялся теорией и историческими исследованиями. Кнапп разделял как ошибки, так и заслуги исторической школы. Возглавив в двадцать пять лет Лейпцигское статистическое бюро, он внес заметный вклад в теорию статистического измерения смертности. Цикл его исторических исследований открывается работой, посвященной сельским рабочим Пруссии; крупные поместья рассматриваются в ней как капиталистическая форма развития сельского хозяйства. Перейдя к исследованиям в области теории денег, Кнапп в 1895 г. опубликовал книгу «Государственная теория денег» 76. Если судить об успехе книги по числу ее критиков, то эта книга имела выдающийся успех. Кнапп доказывал, что бумажные деньги в действительности лучше металлических, так как ценность первых может опираться на силу эмитирующего их учреждения — государства. Однако преобладающая часть экономистов считала подобную концепцию совершенно ошибочной и неудовлетворительной 77, так как она подрывала их веру в объективный характер экономических законов.
6. 	АРТУР ШПИТГОФ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ КАК СТИЛЬ
Последним выдающимся представителем исторической школы явился Артур Шпитгоф (1873—1957). Шпитгоф с 1899 по 1908 г. был ассистентом Шмоллера, а после смерти Шмоллера в 1917 г. стал редактором «Jahrbuch». Он изучал экономические и политические дисциплины в Берлинском университете, а в 1905 г. завершил работу над докторской диссертацией, посвященной экономическим кризисам. Шпитгоф завоевал мировую известность в качестве одного из наиболее выдающихся специалистов в области экономического цикла. Он читал лекции в Берлинском и Пражском университетах, а затем в Боннском университете, где познакомился с Йозефом А. Шумпетером. Хотя Шпитгоф писал для «Jahrbuch» много статей по различным вопросам, в наибольшей степени его по-прежнему интересовала проблема экономических кризисов 78. Исследования в этой области принесли ему мировую известность; однако сам Шпитгоф всегда подчеркивал, что его вклад не столько носил теоретический характер, сколько заключался в изучении исторического материала.
Шпитгоф не может быть причислен, строго говоря, к исторической школе, однако его методология исследования эмпирических данных совершенно аналогична той, которую разработали представители этой школы. Исходя из определенной теоретической схемы, Шпитгоф накапливал относящиеся, по его мнению, к проблеме факты и использовал их для дальнейшей проверки теории. Он непосредственно брался за изучение проблемы; в отличие от Шмоллера, который проявлял склонность к универсализму, Шпитгоф и не пытался охватить все вопросы общественного устройства. В предисловии к новому изданию обширной работы об экономических циклах Шпитгоф утверждал, что существуют два вида теоретических работ — «чистая» теория, например у Рикардо, фон Тюнена или Менгера, и эмпирическая, «основанная на наблюдении» (anschau- liche) теория, как, например, у Шмоллера или Вебера. И хотя обе используют метод абстракции, Шпитгоф не считал, что один вид теории может быть преобразован в другой. Чистая теория, писал он, исходит из подобранных сведений, однако она лишь в редких случаях адекватно отражает действительность, тогда как теория, «основанная на наблюдении», черпает информацию из реальной жизни, но абстрагируется от единичных явлений, стремясь выделить их регулярно повторяющиеся признаки. Другими словами, следует выделять и изучать повторяющиеся черты в экономических явлениях: Шпитгоф писал о том, что при анализе должны приниматься в расчет не случайные исторические события, а существенные, регулярно повторящиеся признаки. Таким образом, система, основанная на наблюдении, позволяет дать подлинно теоретическую характеристику изучаемых явлений, и ее не следует смешивать с чистой теорией.
Шпитгоф полагал, что его исследование проблемы кризисов соответствует такой методологии. Но оно имеет смысл, как он подчеркивал, лишь для «эпохи, которая характеризуется преобладанием высокоразвитой капиталистической экономики с ее рыночной системой, 46


функционирующей в основном на началах свободной торговли» 79. Поэтому его анализ циклов был ограничен периодом расцвета капитализма — с 1822 по 1913 г. Последующие годы, как полагал Шпитгоф, ознаменовались появлением новых факторов, так что речь шла уже не о простом повторении прежних исторических событий, а скорее о совершенно новом историческом периоде. В этом отношении Шпитгоф, несомненно, прав, несмотря на то, что в последующие годы, так же как и до первой мировой войны, в экономике можно обнаружить циклические процессы. Из теоретических представлений Шпитгофа следовал такой вывод: уникальные черты отдельных типов хозяйственной деятельности нужно исследовать таким образом, чтобы используемые при этом аналитические категории не утрачивали смысла. Экономические явления обусловлены исторической обстановкой, поэтому сомнительны попытки применить к ним универсальные логические категории. В лучшем случае различные типы хозяйственной деятельности можно описать как «стили», требующие особой теоретической характеристики. Шпитгоф писал: «В той мере, в какой возможность применения экономической теории зависит от наличия и степени преобладания определенного хозяйственного стиля, элементы которого воплощаются в системе теоретических положений, в той же мере сама экономическая теория является “исторической категорией”» 80. История знает много хозяйственных стилей, но каждый из них может быть охарактеризован с помощью особой теоретической концепции, которая дополнит общую систему взглядов, свойственных чистой теории. Такие концепции возникают на основе определенных исторических условий и в связи с практическими проблемами, с которыми сталкиваются их авторы 81. Теоретик, указывал Шпитгоф, исходит из знакомых ему явлений, поэтому ошибочно утверждение, что теоретические работы, относящиеся к определенному времени и месту, справедливы для любых условий.
Далее Шпитгоф расчленил экономическую теорию на три широких подразделения: 1) вне- историческая чистая теория, которая выглядит универсальной и использует построения, именуемые моделями; уместность применения большей части их сомнительна; 2) историческая теория, которая может оперировать либо веберовскими идеальными типами в качестве орудий анализа, либо «реальными» типами в духе Шпитгофова анализа, основанного на наблюдении, и 3) экономическая история в ее обычном виде. Шпитгоф предпочитал основанный на наблюдении анализ, при котором, исходя из системы понятий методом индукции, отбирают существенные явления для сопоставления их с первоначальной гипотезой. Цель исследования, писал Шпитгоф, заключается в разработке таких обобщений, которые правильно характеризуют наблюдаемое единообразие признаков. Следовательно, теория, основанная на наблюдении, от начала и до конца носит аналитический характер, поскольку имеет дело с единичными событиями хозяйственной жизни и вместе с тем характеризуется последовательным историзмом, поскольку в событиях содержатся повторяющиеся признаки. С философской точки зрения система теоретических воззрений Шпитгофа, по-видимому, примыкает к феноменологическим концепциям, а также к гештальтпсихологии.
Центральное место в воззрениях Шпитгофа занимало понятие «стиля», которым он обозначал как определенные институциональные формы, так и сами теоретические модели; однако чаще он предпочитал первое из указанных значений. Для того чтобы описать повторяющиеся признаки явлений, теоретик вводит понятия, которые характеризуют хозяйственный стиль в целом. Как полагал Шпитгоф, существует различие между его концепцией и концепцией Макса Вебера; понятие «стиль» у Шпитгофа не совпадает и с зомбартовской «системой». Шпитгоф утверждал, что каждый «стиль» заключает в себе своеобразные внутренние связи и характеризуется целостностью, и то и другое следует постичь. Это, по существу, форма или образ, который хозяйственная деятельность принимает в данную историческую эпоху. И для того, чтобы установить ее «специфику», нужно отыскать характерные для хозяйственной жизни единообразные признаки.
В применении к теории экономического цикла это означает, что каждый кризис обусловлен историческими и социологическими причинами. Метод исследования, используемый здесь Шпитгофом, наглядно отражает его философские воззрения. Экономические циклы не представляют самостоятельного явления, а образуют часть хозяйственного Gestalt*, включающего исторические и фактические, а также теоретические элементы. Какие бы дедуктивные суждения ни высказывались, все они основаны на историческом индуктивном анализе. На кульминационной стадии анализа следует воссоздать такую теоретическую модель, которая содержала бы все стадии обычного цикла, характерного для развитой капиталистической экономики.
* Форма, образ (нем.).—» Прим, перев.
47


Шпитгоф выступал против применения одной лишь чистой теории, исходя из своих представлений о том, что она способна исследовать только единичные явления вне их взаимной связи. При отсутствии эмпирических критериев трудно установить контроль над дедуктивными суждениями. Шпитгоф писал, что практическая ценность любого метода в конечном счете зависит от того, как ставится проблема и насколько плодотворны исходные предположения. Если исходить только из этого, то метод, основанный на наблюдении, по-видимому, ближе к реальности. При использовании метода индукции можно сопоставить полученные выводы с соответствующими фактическими данными, а последние, разумеется, могут воплощать характерные черты изучаемой экономической ситуации. В этом смысле теория, основанная на наблюдении, исследует формы хозяйственной жизни, или скорее стили. Науку, изучающую стили, следует отличать от экономической истории как таковой, рассматривающей чередование уникальных исторических событий. Однако Шпитгоф допускал, что отличие часто вытекает не из содержания анализа, а скорее из подхода к нему 82. Он также не собирался доказывать, что достаточно использовать один индуктивный метод, ибо объективная причинная связь отличается от связи между поступками и их мотивами; в первом случае устанавливается связь между явлениями, тогда как во втором случае, более сложном, требуется интуитивный подход. В связи с этим Шпитгоф допускал также необходимость использования дедуктивных приемов.
В специальном анализе проблемы экономического цикла отправным пунктом служит период подъема, начало которого знаменуется резким расширением прибыльных инвестиций. Последние связаны либо с новыми открытиями, либо с тем, что в предшествующий период депрессии часть инвестиций была отложена. На второй стадии процесса развертывается строительство новых предприятий; предъявляя спрос на средства производства, оно не расширяет масштабов личного потребления. Когда же потребление начинает увеличиваться, цены уже находятся на более высоком уровне и катастрофа становится неизбежной. Неравномерное распределение доходов также способствует наступлению кризиса. Все это — проявления капиталистического процесса, существенным элементом которого является неспособность индивидуума предвидеть конъюнктуру и быстро приспосабливаться к ней. Но наиболее важная причина затруднений связана в конечном счете с нехваткой определенных товаров производственного назначения. На последней стадии подъема недостаток капитальных благ возникает в связи с неправильным расширением производства.
В такой трактовке экономический цикл — это уже не просто проблема перепроизводства, а скорее свойство экономики. Кризисы порождаются обновлением техники производства и громадным расширением рынков при капитализме. В действительности, писал Шпитгоф, перепроизведенными оказываются именно производственное оборудование, а также материалы, из которых оно изготовляется. Расширение производства в отраслях, производящих капитальные блага, влечет за собой развитие отраслей, поставляющих им необходимую продукцию, например уголь, станки, резину и стекло. Когда в этих отраслях возникает избыток производственных мощностей, уменьшаются прибыли и нарушается сложное равновесие между поступлением дохода от капитала и расширением отраслей, производящих капитальные блага.
На концепцию Шпитгофа, как легко заметить, оказали чрезвычайно сильное влияние взгляды известного русского экономиста Туган- Барановского, который видел решение загадки цикла в диспропорциях между выпуском средств производства и предметов потребления 83. Мысль Туган-Барановского о том, что главную причину депрессии составляют диспропорции в структуре капиталовложений, увлекла Шпитгофа возможностью эмпирического исследования; работу Туган-Барановского он считал первым серьезным современным исследованием проблемы экономического цикла 84. В статье «Перепроизводство», написанной для «Энциклопедии общественных наук», Шпитгоф пытается провести различие между чисто экономическими и социально-экономическими факторами перепроизводства. В первом случае оно означает недостаточность прибыли при обычных условиях производства, а во втором случае — превышение масштабов производства над потреблением. Шпитгоф допускал, что указанное деление носит формальный характер, потому что кризис перепроизводства является составной частью социально-экономической формы цикла. Поскольку предприниматели всячески избегают производства товаров без прибыли, трудно отыскать фактический материал, который иллюстрировал бы экономическое перепроизводство в чистом виде. Предприниматель скорее понизит цены или изменит график выпуска продукции, чем продолжит производство при нулевой прибыли. А это порождает множество других проблем, в основном социологического характера, и со всей очевидностью показывает, что цикл представляет собой исторически обусловленное явление.
48


Экономическая активность исчерпывается, и недостаток в капитале возникает, отмечал Шпитгоф, как раз на последней стадии хозяйственного подъема. Перепроизводство в самом широком смысле этого слова становится неизбежным и обнаруживается в форме избыточного производственного оборудования, безработицы, сокращения производства, демпинга, снижения издержек и т. п. Шпитгоф понимал, что перепроизводство — это не простое явление, оно включает сложный комплекс изменений, охватывающих всю экономику. Его не следует смешивать с такими ситуациями, когда внезапно товары устаревают или временно сокращается спрос в связи с чрезмерно высокими ценами или низкими доходами. Отличительную черту перепроизводства составляет производство избыточной продукции для отраслей, выпускающих капитальные блага, часто оно сопровождается кредитным крахом, а также финансовой паникой. Прекращается рекламная активность компаний и приостанавливается спекулятивная деятельность 85.
Шпитгоф подчеркивал, что важным фактором, определяющим размеры капиталовложений, служит не текущая прибыль, а скорее ожидаемые доходы — для того времени это весьма ценное наблюдение. Норма процента, писал он, указывает на стоимость заемного капитала и служит рынку капиталов в качестве примерного ориентира. Концепция Шпитгофа уже включала такие понятия, как чистый процент и премия за риск, хотя трактовка этих понятий у него не носила сугубо аналитического характера. Однако проблему движения процентной ставки он иллюстрировал множеством исторических примеров, показывающих изменение рыночных курсов консолей и других ценных бумаг. Но, несмотря на влияние изменений в условиях денежного обращения и нормы процента, важнейшей причиной хозяйственного подъема остается рост инвестиций. Именно закупки чугуна, угля и строительных материалов, используемых для строительства предприятий, оказывают наибольшее влияние на ход экономического цикла. А сам бум отмечен значительным движением средств между рынком капитала и денежным рынком,— движением, которое заслоняет важнейший факт перепроизводства товаров производственного назначения, или, как их называл Шпитгоф, «косвенных предметов потребления». Потребление этих товаров в колоссальных масштабах в фазе подъема непосредственно отражает, конечно, инвестиционный процесс, тем не менее ключом к пониманию кризисов служит выпуск товаров производственного потребления. Изменения и сдвиги могут быть нерегулярными, не исключена возможность некоторого влияния, оказываемого колебаниями в размерах урожая; однако наиболее важное значение принадлежит в конечном счете реальным факторам, связанным с диспропорциональностью инвестиций 86fc Производство инвестиционных товаров, по-видимому, не может точно следовать за накоплением капитала и расширением спроса.
Изложение этих теоретических представлений сопровождается историческим описанием экономических циклов за длительный период, представляющим интерес главным образом для специалистов. Однако приводимые в нем факты дают четкое представление об основном направлении анализа Шпитгофа. И то, что конечная причина циклического развития внезапно переносится с «реальных» факторов на «психологические», можно объяснить его стремлением охватить все существенные элементы цикла 87. В то время как расширение производственных мощностей и увеличение производства могут привести к накоплению непроданных товаров, возникающие в результате подъема расчеты на будущее порождают чувство возбужденности, а «все остальное довершает психология масс» 88. Главным побудительным мотивом служат высокие доходы на капитал. Если при этом процентная ставка намного ниже, чем прибыль, тогда в качестве дополнительных стимулов выступают расчеты на будущие доходы. Развитие новых отраслей, новых рынков, новой технологии укрепляет надежду на увеличение прибыли. К числу стимулов можно отнести даже понижение цен. Однако для такого развития требуется наличие достаточных трудовых ресурсов, в противном случае неизбежно станут прибегать к окольным методам производства, которые не дадут должного эффекта 89. Влияние указанных факторов усиливается благодаря доступности кредита. Единственный способ сохранить равновесие состоит, как полагал Шпитгоф, в точном соответствии между выпуском косвенных предметов потребления и спросом на них со стороны предприятий, производящих капитальные блага. Однако поскольку это разные отрасли, трудно избежать нарушений равновесия и диспропорций. Выпуск товаров производственного потребления, или косвенных предметов потребления, быстро реагирует на изменения спроса, поэтому он легко может превысить существующий спрос, как это происходит в знаменитой паутинообразной модели * 90. Шпитгоф полагал, что * Паутинообразная модель — одна из математических моделей цикла, наиболее подробно разработанная М. Езекиэлом и Р. Гудвином. Описание этой модели см. в книге: Р. Аллен, Математическая экономия, М., ИЛ, 1963, стр. 22—36.— Прим, перев.
4 Б. Селигмен
49


в силу указанных причин капитализм нуждается в непрерывном расширении производства, а также в постоянных поисках новых сфер применения для производимых товаров и в создании нового спроса. Капитализм, писал он, должен «опираться на завоевание либо нового пространства, либо новых сфер деятельности» 91. В этой связи нужно заметить, что рекламным агентствам и современным автомобильным фирмам советы Шпитгофа явно пришлись по душе.
В основе теории Шпитгофа, в сущности, лежат движущие силы, вызванные к жизни возможностью новых инвестиций. Однако на стадии подъема существует точка насыщения, так как при данном уровне технического развития можно использовать лишь определенную массу капитала. Шпитгоф писал: «Спрос на производственное оборудование и потребительские товары длительного пользования не является непрерывным; и когда экономика полностью ими обеспечена, производственные помещения и оборудование для их изготовления выталкиваются из производства» 92. В повышательной фазе цикла спрос на капитал неэластичен, однако по мере уменьшения размеров ожидаемой прибыли экспансия приостанавливается, спрос на капитал падает и наступает крах. В связи с тем что производство постепенно сокращается, во всем хозяйстве распространяются пессимистические настроения. И по мере того как депрессия приобретает всеобщий характер, доходы снижаются и все более широкое распространение получает недопотребление. Новый хозяйственный подъем наступает лишь тогда, когда обнаруживаются возможности для новых капиталовложений. Кажется очевидным, что на теорию Шпитгофа о циклическом развитии оказали влияние не только взгляды Туган- Барановского, но и до некоторой степени сходные с ними представления известного исследователя проблемы экономического цикла, французского экономиста Клемента Жугляра, а также Йозефа А. Шумпетера.
Наконец, на примере экономических циклов можно наиболее наглядно проследить основные мысли Шпитгофа относительно психологических аспектов хозяйственной деятельности. Циклические изменения вызывают различную индивидуальную реакцию. Чередование подъемов и спадов создает определенный психологический тип человека, ожидающего возможности обогатиться. Он терпеливо выжидает, когда циклические колебания предоставят ему наиболее удачные шансы. Экономический цикл может оказать влияние даже на формирование общественных классов. В обществе господствует постоянное стремление к увеличению богатства. «Господство в душе человека экономического инстинкта стяжательства развивается вместе с господством экономического цикла в развитии национальной экономики» 93. Шпитгоф не выражал ни малейшего сожаления или печали по поводу того, что такое явление, как экономические циклы, будет существовать и дальше, потому что в них, по его словам, заключаются жизненные соки хозяйственного строя. Он считал, что если цикл исчезнет, то от могущества Запада и от его способности увеличивать богатство останутся лишь воспоминания. Подобный панегирик экономическому кровопусканию следует характеризовать, по- видимому, просто как отзвук романтических нелепостей, однако его вполне можно понять, если учесть традиции, которые воспринял Шпитгоф.
7. 	СИМИАНД, ТОЙНБИ,
Традиции исторической школы были распространены не только в Германии. Их приверженцев можно обнаружить также и во Франции, и в Великобритании. Во Франции выдающимся представителем традиций исторической школы был Франсуа Симианд (1873—1935). Симианд занимался политической экономией и статистикой, с его именем связан значительный вклад в исследование проблем заработной платы 94. Начиная с 1910 г. он читал лекции по экономической истории, статистике и истории экономических учений в Ecole Pratique des Hautes Etudes *. Симианд полагал, что в исто-
* Высшая практическая школа (франц.).— Прим* перев.
50
КАННИНГЭМ И ЭШЛИ


о заработной плате, в которой тем не менее установлены количественно измеримые аспекты структуры заработной платы 96. Свойственная такому подходу осторожность напоминает о методе Уэсли К. Митчелла и его последователей. Симианд подверг анализу колебания заработной платы и исследовал различные экономические и социальные факторы, которые могли бы их объяснить. Для него это был убедительный экспериментальный метод, который означал, что, прежде чем прийти к выводам, необходимо накопить и классифицировать огромное множество эмпирических данных. Чтобы проверить правильность конечных выводов, можно предпринять еще анализ альтернативных вариантов; в любом случае эти выводы следует считать лишь предварительными. Предполагается, что таким путем статистические отношения могут быть приведены к виду, когда они обнаружат единственную причинную связь. Совершенно очевидно, что подобный монистический подход сталкивался с рядом трудностей. Столь же ограниченного успеха смог достичь Симианд и при изучении таких внешних факторов, как изменения в условиях денежного обращения.
Симианд пришел к выводу о том, что размеры денежного вознаграждения играют более важную роль, чем его реальная величина. Что действительно имеет значение для рабочих, писал он,— это установившийся уровень потребления. Однако он отказывался делать на основе обнаруженных закономерностей общие выводы, так как полагал, что проявляющиеся в них психологические черты связаны, по существу, лишь с исследовавшимся промежутком времени. Таким образом, можно утверждать, что представления Симианда вызваны теми же социологическими факторами, что и концепции представителей немецкой исторической школы, а их заблуждения еще более отчетливо проявились в произведениях Симианда.
Английская историческая школа не получила столь широкой известности, вероятно, потому, что она не принимала участия в острой полемике, однако ее представители нимало не уступали немецким экономистам. Работы английской исторической школы носили несколько более эмпирический характер, их авторы избегали философских отступлений, к которым были столь неравнодушны немецкие экономисты. Однако эрудиция английских авторов была столь же широкой. Так, например, Дж. К. Ингрэм (1823—1907) был человеком высокой культуры: увлекаясь политической экономией, он писал стихи и был профессором греческой филологии в Дублинском университете. В своей работе «История политической экономии» 96, написанной вначале как статья для «Британской энциклопедии» в 1888 г., Ингрэм следует методологии немецкой исторической школы. Историей и философией Ингрэм владел столь же хорошо, сколь недостаточно ориентировался в специальных экономических вопросах. Ингрэм выступал против отделения политической экономии от других общественных наук, опасаясь, что в этом случае усилится склонность к внеисторической трактовке ее проблем. Исследователь — во всяком случае, это относилось к английским авторам — должен уделять, как он полагал, больше внимания анализу фактических данных. Когда в 1878 г. Ингрэм изложил такие взгляды Ассоциации английских экономистов, представители немецкой исторической школы одобрительно отнеслись к этому выступлению. Однако его взгляды в основном отражали влияние Конта. Ингрэм проявлял чрезвычайную склонность к совершенствованию общества, о чем свидетельствует круг проблем, рассматривавшихся в его произведениях: религия, мораль и история рабовладения.
Блестящим представителем английской исторической школы является Арнольд Тойнби (1852—1883). Несмотря на то что жизненный путь Тойнби оборвался трагически рано, его влияние было довольно заметно. Его способность сочетать интерес к проблеме социальных реформ с замечательными исследованиями по экономической истории проявилась в посмертно опубликованных «Лекциях о промышленной революции в Англии» 97, где впервые введен в научный оборот термин «промышленная революция». Если бы он прожил дольше, то, несомненно, написал бы еще ряд значительных произведений в области экономической истории. Тойнби не только уважал факты, он обнаруживал вместе с тем подлинный дар при отборе наиболее важных из них. В своих «Лекциях о промышленной революции» он стремился показать, что взрыв энергии людей в XVIII в. представлял собой единственное в своем роде событие. Это лежало в основе всех дальнейших исследований Тойнби в данной области.
Сочетание истории и политической экономии, писал Тойнби, обогатит обе науки: события экономической жизни помогают осмыслить историю, а политическая экономия обогащается опытом исторического развития. При сочетании обеих наук «...абстрактные положения предстают в новом свете...» 98 и наряду с этим достигается лучшее понимание истории в связи с необходимостью отыскать соответствующие факты. Тойнби отвергал критику дедуктивного метода, полагая, что такой метод по праву может использоваться в исследованиях, тем не менее он считал, что относительность эконо4* 51


мических законов обнаружена благодаря историческому методу ".
К числу выдающихся представителей английской исторической школы относятся также Уильям Каннингэм (1849—1919), главная работа которого «Развитие английской промышленности и торговли несовременную эпоху» 100 явилась настоящей вехой в развитии экономической мысли, и Уильям Дж. Эшли (1860— 1927), англичанин, возглавивший кафедру экономической истории в Гарвардском университете. Среди большого числа выдающихся специалистов в области экономической истории Каннингэм первым сформулировал эволюционистские воззрения, и, вероятно, более эффективно, чем кто-либо другой. Однако концепция Каннингэма предполагала усиление позиций государства в духе Шмоллера и его последователей. Каннингэм родился в Эдинбурге; завершив учебу в местном университете, он в 1869 г. поступил в Кембриджский университет. Он примкнул к англиканской религии и в 1871 г. стал священником. Кратковременное пребывание в Тюбингене внушило Каннингэму стремление привести в систему явления экономической и общественной жизни. Когда в 1878 г. Каннингэм начал преподавать экономическую историю в Кембридже, он не нашел учебных пособий по данному курсу и ему пришлось самому написать такое пособие. Затем Каннингэм преподавал в ряде институтов, в частности в Королевском колледже и Гарвардском университете; в последний период своей жизни он перешел к религиозной деятельности 101.
Его работы в области политической экономии и экономической истории явно свидетельствуют о том, что для Каннингэма были неприемлемы принципы классической школы. Его воззрениям, как и представлениям немецкой исторической школы, присуще акцентирование националистических положений. О том, насколько далеко заходил в этом Каннингэм, свидетельствует его критика политики свободной торговли, противоречащей, как он полагал, коренным интересам Англии. Хотя Каннингэм и признавал, что отмена «хлебных законов» была исторической необходимостью, в последние годы жизни он открыто выступал с протекционистскими взглядами 102. Но в последние десятилетия XIX в. ситуация изменилась, Великобритания больше уже не могла удерживать свои рыночные позиции в условиях свободной торговли. Интересам государства, писал Каннингэм, противоречат также и требования социалистов, которые просто сеют вражду между классами, вместо того чтобы поощрять их сотрудничество 103. Подобные воззрения не уменьшали, однако, его интереса к социальным проблемам. Каннингэма серьезно волновали издержки индустриализации, выражавшиеся в ее неблагоприятном воздействии на человека, и последствия неограниченной конкуренции; однако совершенствования общественного устройства, по его мнению, следовало добиваться опять-таки на путях укрепления британского национального государства. Короче говоря, историзм у Каннингэма превращался в разновидность социального империализма 104.
Указанные идеи нашли отзвук и в произведениях Уильяма Эшли, в которых сказывается влияние Тойнби, а также немецкой исторической школы. Изучение экономической истории Эшли начал в Оксфордском университете в 1878 г., а после непродолжительного пребывания в Торонто и в Гарварде он в 1901 г. вернулся в Англию и занял место заведующего кафедрой в Бирмингемском университете. Он быстро превратился в ревностного сторонника протекционизма и много писал о заработной плате, таможенных тарифах и связанных с ними проблемах. Главная его работа —«Введение в хозяйственную историю Англии и экономическую теорию» 105. Эшли был очень близок к представителям немецкой исторической школы, он часто обменивался суждениями с Шмол- лером и Брентано 106 и никогда не упускал случая сослаться на исследования, проведенные в странах континентальной Европы. Подобно другим представителям исторической школы, Эшли расходился во взглядах с марксистами, предпочитая бесплодной и опасной революционной деятельности постепенные реформы. Тем не менее он считал, что анализ капитализма с социалистических позиций обладает определенной ценностью: концентрация и накопление капитала действительно оказывают неблагоприятное воздействие на мелких производителей, заметна тенденция к распространению обобществленных форм ведения хозяйства, которая проявляется в возникновении крупных фирм и принятии социального законодательства 107. К числу наиболее эффективных орудий осуществления реформ Эшли относил профессиональные союзы, которые обеспечивают здоровую основу для промышленного мира.
По Эшли, экономическая история представляет собой комплексную науку, охватывающую историко-критический и теоретический анализ. Его подход к проблемам не содержал никакой предубежденности: при решении всех проблем беспристрастно взвешивались положительные и отрицательные моменты. Экономическая теория — это не система абсолютных доктрин, а скорее совокупность полезных обобщений. Человек, писал Эшли, всегда размышляет относительно экономических условий в которых 52


он находится, и таким образом умножает теоретические построения. Однако теоретические концепции формулируются в определенных условиях, сохраняющих свою силу лишь для определенного места и времени; следовательно, прошлые теории нужно оценивать, исходя из экономических явлений, наиболее характерных для соответствующего периода. Современные теории, указывал Эшли, не могут носить универсального характера. Они не могут быть справедливыми ни для предшествующей эпохи, когда условия были иными, ни для последующего периода, так как общество подвергается непрерывным изменениям.
8. 	Р. X. ТОНИ:
ЭТИКА В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ
Вопрос о роли моральных качеств, столь часто встречающийся в работах многих представителей исторической школы, выступил в качестве самостоятельной темы в работах Р. X. Тони (1880—1962). Главная работа Тони «Религия и возникновение капитализма» 108 содержала критический анализ общественных отношений, а в других его произведениях —«Равенство» и «Стяжательское общество» 109— эта критика носила даже еще более резкий характер. Он смело выдвинул следующую точку зрения: система наследуемых прав, возникшая еще в эпоху аграрного общества, совершенно бесполезна и даже вредна для экономики, основанной на принципах индустриализма. Тони родился в Калькутте в семье английского государственного служащего; получив образование в Оксфордском университете, он всю жизнь преподавал и работал над своими произведениями. Рассказывают, что Тони отказался принять в Оксфордском университете степень магистра искусств (хотя у него было много различных почетных званий), и главную роль сыграло следующее обстоятельство: условием присвоения степени была уплата определенного взноса, а это противоречит полному равноправию. С 1931 по 1949 г. Тони был профессором экономической истории в Лондонском университете, он неоднократно принимал также участие в работе правительственных комиссий. Его взгляды оказали серьезное влияние на английскую лейбористскую партию и особенно на «Фабианское общество» *. Тони был своеобразный человек: во время своей лекции он мог, увлекшись, сунуть в карман еще дымящуюся трубку. Его радикальные воззрения легли в основу многих идей, нашедших осуществление в английских общественных реформах XX в. Но, что наиболее важно, как добросовестный исследователь, он кропотливо изучал детали и был чрезвычайно сведущ * «Фабианское общество»— политическая организация, возникшая в Великобритании в 1884 г.; характеризовалась реформистской программой.— Прим, перев.
в исторических документах XVI и XVII вв. Мало найдется авторов, которые уделяли бы столь большое внимание этической стороне исследуемых проблем, и именно данное качество придавало его экономическим исследованиям в высшей степени морализирующий характер. Однако исследователь в нем всегда одерживал верх над проповедником, об этом свидетельствуют книга Тони «Экономические документы эпохи Тюдоров» (1925) и его биография Лайонела Крэнфилда, государственного казначея при Джеймсе I.
Тони соглашался с мыслью Макса Вебера о том, что религия оказала мощное влияние на ход экономического развития, ссылаясь на представления средневековых схоластов о ростовщичестве и кальвинистские воззрения, превращающие предпринимательскую деятельность в «призвание». Религия просто не могла не затрагивать в своих установлениях предпринимательскую деятельность. Экономические и социальные изменения, разумеется, в свою очередь оказывали влияние на религию, но цель Тони заключалась именно в том, чтобы проверить, насколько правилен тезис Вебера. Тони соглашался с тем, что возникновение многих положений, регулировавших предпринимательскую деятельность, связано с религиозными и моральными соображениями. В средневековую эпоху считалось общепризнанным, что материальные интересы подчинены главному — спасению души. Но по мере развития общества в духовной жизни началось разделение между указанными формами. Вследствие этого, писал Тони, социальная теория в отличие от моральных норм стала приобретать натуралистический оттенок, предоставляя тем самым капитализму земное оправдание. О том, что для ведения дел уже недостаточно было средневековых аскетических правил, со всей очевидностью свидетельствует модификация ряда положений св. Антонином 110. Теория и практика разошлись: церковь могла порицать ростовщичество и в то же время сама не чуждалась крупных финансовых операций.
53


Тони отмечал, что XV в. ознаменовался революцией в экономической и духовной жизни. Хозяйственная роль Венеции уменьшалась, по мере того как центр европейской торговли передвигался на север; главными сферами капиталистической деятельности стали добывающая и текстильная промышленность; торговые компании быстро росли благодаря использованию «собранного воедино» капитала для господства в отведенных им районах; в обстановке предсмертной агонии средневекового уклада, ознаменовавшейся крестьянскими войнами, государство превратилось в главную политическую силу. Символом новой эпохи был Антверпен. Однако на протяжении этого периода, писал Тони, религиозные принципы все еще считались выше экономических идей. Лютеранство не стремилось к ослаблению жестких религиозных установлений, и если изменения в мировоззрении и оказали воздействие на развитие капитализма, то это, во всяком случае, не входило в намерения протестантских реформаторов 11Х. В действительности, указывал Тони, жадность городов Северной Италии явилась главным фактором усиления строгих нравственных правил в Швейцарии и Германии.
Если бы социальные учения Реформации действительно строго применялись, то это затормозило бы развитие капитализма, к чему, быть может, Лютер и стремился, ибо он рассматривал торговлю как возвращение к язычеству. Однако из такого обличения торговли весьма неохотно делались практические выводы, поэтому и стремление к реформации, получившее впоследствии широкое распространение, «бросало в землю семена, из которых должны были вырасти новые вольности, вызывавшие ненависть Лютера» 112. С другой стороны, Кальвин стремился совершенно перестроить общество и полностью его урбанизировать. Кальвинизм открыто признавал новые явления в хозяйственной жизни. Коммерческая цивилизация больше уже не представлялась чуждой духовной жизни, все хозяйственные добродетели получали одобрение. Деятельность приносит человеку вечное спасение, ибо борьбой и трудом освящается мир. Бережливость, прилежание, трезвость и умеренность превратились в христианские добродетели. Успех хозяйственного предприятия расценивался как фактор, удовлетворяющий требованиям религиозной добродетели. Швейцарские кальвинисты, которые стремились не к социальным реформам, а к возрождению моральных устоев, ухватились за «...способности, развиваемые коммерческими операциями и предпринимательской деятельностью, давали им новое освящение и использовали их в качестве основы общества, где с помощью дисциплины, более крепкой, чем в Риме, удастся воспитать характер, полностью противоположный тому, который выработало подчинение власти Рима» 113. Поскольку речь шла не просто об удобствах, а о провозглашении новой воли божьей, это способствовало сплочению буржуазии в мощную общественную силу. Дисциплина и аскетизм составили ударную силу экономической революции. Кальвинизм приветствовал вступление делового мира в свое лоно, но не в качестве победителя, а скорее в качестве просителя 114.
Тем временем, писал Тони, в Голландии и Англии быстро развивались внешняя торговля и капиталистические формы предпринимательства. В дискуссии по экономическим вопросам, развернувшейся в этих странах, явно обнаруживалось стремление усовершенствовать сложившуюся хозяйственную практику. Со временем взгляды Локка на собственность легли в основу экономической свободы, а политическая экономия как объективная наука начала свой «путь разрушения иллюзий» 116. По мере того как все большая часть авторов приходила к мнению, что политическая экономия и этика должны характеризоваться собственной сферой исследований, доверие к социальной теории, основанной на религии, оказывалось подорванным. Церковь утратила свою функцию социального критицизма и уступила развивавшемуся индивидуализму (по крайней мере в коммерческих операциях). Для пуритан религия и торговля превратились в одно и то же: религия приветствовала триумф капиталистического духа. Оказалось, что в конечном счете решающую роль в жизни играют личная ответственность и репутация, а обстоятельства не имеют никакого значения; бедность — признак морального падения, и ее следует не оплакивать, а обличать 116. Пуританин-капиталист превратился в поклонника бога наживы, а идеализм сменился безудержной коммерческой деятельностью, приносившей то прибыли, то убытки. И вот вскоре социальные пороки превратились в нравственные достоинства; явления реальной жизни получили прочное оправдание в новой религии 117. У Тони были серьезные основания для того, чтобы заметить: мораль как фактор, регулирующий деятельность человека, была не столько заменена, сколько вытеснена усилившейся погоней за прибылью и жаждой наживы. И до настоящего времени религия должна либо оправдывать хозяйственную практику, либо находиться лишь на периферии человеческой деятельности. Следовательно, Вебер, Зомбарт и почти 54


все историки капитализма, о которых говорилось выше, при истолковании этих вопросов ставили их с ног на голову.
Авторы, которые приветствовали развитие капитализма, были в глазах Тони не вульгарными материалистами, а скорее защитниками новой свободы от тирании. С другой стороны, либерализм XIX в. представлял уже иную философию. Он был лишен критического духа и превратился просто в догму для оправдания абсолютизма права собственности. Именно эту догму беспощадно обнажает Тони в «Стяжательском обществе». Как подчеркивает Рэймонд Уильямс, у Тони было много общего с такими критиками социальных пороков, как Джон Рескин и Мэттью Арнольд * 118. Уве* Джон Рескин (1819—1900) — английский теоретик искусства и социолог; в его произведениях «капиталистический индустриализм» подвергался критике с позиций утопического романтизма. Мэттью Арнольд (1822—1888) — английский поэт и литературный критик; в своих литературных работах он высказывал отрицательное отношение к некоторым чертам духовной
личения покупательной способности, как писал Тони, недостаточно для того, чтобы обеспечить человечеству повышение жизненного уровня. Кроме этого, требуется еще и резкое расширение правительственной деятельности для обеспечения населения больницами, школами, дорогами, парками и множеством других услуг, которые не могут быть предоставлены частными предпринимателями. Попросту говоря, излишек частных доходов должен быть обращен в общественный доход. Эти мероприятия должны подкрепляться созданием промышленной демократии, внутри которой первостепенная роль принадлежит человеческим правам. Создание лучшего общества — не только политический или экономический вопрос, это, по мнению Тони, и моральная проблема. Необходимо сделать выбор между ложными и подлинными кумирами. В противном случае, доказывал Тони, мы осуждены на то, чтобы просто ковылять от одного кризиса к другому.
жизни в капиталистическом обществе, противопоставляя им «вечные» нравственные идеалы.— Прим, перев.


Глава 11
ИНСТИТУЦИОНАЛИЗМ И ДУХ НЕСОГЛАСИЯ
1. 	МИР ТОРСТЕНА ВЕБЛЕНА
На полках библиотек накапливаются все новые работы о Торстене Веблене, но привлекательность его загадочной личности не уменьшается. О Веблене имеются сочинения разного характера: от сорбоннской диссертации Уильяма Жаффэ до огромной и исчерпывающей биографии Джозефа Дорфмана, от исследования в духе психоанализа Дэвида Ризмана до претенциозного философско-критического труда Льва Добрянского. Все они указывают на плодотворную силу вебле- новского видения современного мира х. Экономическая теория, или скорее всеобъемлющее социальное учение Веблена, исполнена протеста против господствующих канонов мышления, и поэтому она всегда будет привлекать внимание мыслящих людей.
Торстен Б. Веблен (1857—1929) жил в мятежный век. Всю вторую половину XIX в. западной цивилизации угрожали крах и распад под напором бурно растущего промышленного общества. Эта угроза дошла до высшей точки во время первой мировой войны. Затем в 20-х годах наступило кратковременное оживление и изображенный Вебленом хищный промышленный магнат был реабилитирован. Из всех иронических поворотов судьбы, которыми наполнена жизнь Веблена, величайшей иронией было то, что он не стал свидетелем биржевого краха 24 октября 1929 г. — «черного четверга». Он умер в августе того же года.
Наиболее зрелые труды Веблена появились в период, когда казалось, что в Америке царит хаос. На рубеже столетий американский фермер обнаружил, что он должен выйти на политическую арену, чтобы защитить себя от алчности монополий. Однако его попытки очень часто кончались неудачей. Железнодорожные компании разжирели за счет казны и добились от конгресса передачи им обширных государственных земель. Колебания стоимости денег взвалили непомерное бремя на мелкого фермера, ибо заимодавцы при взыскании долгов фактически получали больше, чем они дали в свое время под заклад ферм 2. Банкиры и промышленники Востока, которые по традиции требовали устойчивой валюты, не понимали того, что повышение производительности и стремительный экономический рост вызовут ненормальности в области цен, если не будет увеличена денежная масса. Товаров по сравнению с деньгами стало много, и по мере снижения цен фермер чувствовал все большую тревогу. Между тем нефтяная группа Рокфеллера подавила конкурентов, добившись для себя льготных железнодорожных тарифов, а промышленники кутали здорового крикливого ребенка — новые растущие отрасли — в пеленки покровительственного тарифа.
Это были трудные годы. Простые люди были так озлоблены, что они внимательно прислушивались к Джохэну Мосту и анархистам. Это 56


были годы, когда страх несговорчивых промышленников и гнев голодных рабочих, сталкиваясь, нередко порождали насилие. Несмотря на распад Национального союза труда, часто возникали стачки против снижения заработной платы и других несправедливостей. К 80-м годам Рыцари труда, этот любопытный союз, объединяющий в себе черты тайного братства, мелкобуржуазного реформизма и подлинного тред-юнионизма, заставил отступить мощного железнодорожного магната Джея Гульда. Но союз Рыцарей труда распался после хэймар- кетских событий, и объединением верхушки рабочего класса занялась новая Американская федерация труда 3. Федеральное правительство не поколебалось, однако, встать на сторону промышленников против профсоюзов. Это проявилось во время большой стачки на Пульмановских заводах в 1894 г. 4. Между тем фермеры присоединялись либо к движению в защиту гринбеков *, либо к движению популистов и, наблюдая дальнейшее падение цен и усиление недостатка денег, также начинали оказывать давление на правительство. Засуха и морозы на Среднем Западе усилили общее недовольство. Популистское движение начало принимать радикальный характер 5. И фермеры и рабочие требовали изменений в экономической и социальной структуре, осуществление которых существенно преобразило бы всю американскую общественную систему.
В 80-е и 90-е годы в мире бизнеса царили законы джунглей. Хотя железнодорожные компании жестоко боролись друг с другом, когда они выступали как конкуренты, они без стеснения компенсировали свои потери там, где пользовались монополией. Рост фиксированных издержек и инвестиций толкал промышленников к слияниям и поглощениям, а издержки промышленной концентрации перекладывались на потребителей, фермеров и рабочих. Фермер был вынужден продавать свою продукцию по низким мировым ценам, но система таможенных тарифов заставляла его дорого платить за покупаемые им товары. Движение Грейнджеров в 60-х годах**, фермерский союз в 80-х годах и другие политические выступления фермеров представляли собой организованное противодействие политике «естественного хода дел», которую проповедовали промышленные круги. Одно время казалось, что эти усилия дадут плоды: в 1887 г. была создана межштатная торговая комиссия, а в 1890 г. был принят антитрестовский закон Шермана. Но эти ре* Гринбеки — неразменные бумажные деньги, выпуск которых вел к повышению цен.— Прим, перев.
** Тайная организация фермеров, возникшая в 60-х годах XIX в.— Прим, перев.
формы не привели ни к чему: промышленники стали бороться против них тактикой проволочек и обструкции в судах. Любопытно, что профсоюзы не выступали против трестов до тех пор, пока их еще можно было регулировать 6.
В американском обществе происходили глубокие сдвиги. По мере того как промышленность раскидывала свои щупальца по всей стране, типичной становилась городская жизнь. В 1870 г. примерно 80% населения еще жили в сельской местности; на рубеже двух веков положение сильно изменилось, а к концу третьего десятилетия XX в. почти 60% населения скопилось в городах; этот период охватывает всю сознательную жизнь Веблена. Городская культура пришла на смену сельским привычкам и взглядам, а в административных кварталах больших городов возникли новые источники политической силы. Усиленный приток иммигрантов привел к изменениям в американском характере. Возникли противоречия между культурой «старой Америки» и массой новых бесприютных пришельцев, классическим образцом которых был Веблен. Общество становилось подвижным, зыбким и даже хаотическим; и вместе с этим процессом распространялся дух растерянности и разочарования 7. Становилось очевидным, что лишь научный анализ фактов поможет осмыслить происходящее. Некоторый оптимизм порождался тем, что в науку и технику проникли принципы естествознания. Идея развития стала неотъемлемой частью мировоззрения ученых, но когда эту идею применяли к анализу общественной жизни, то становилось ясно, что критическим ограничивающим фактором в обществе является принуждение. Поистине, свобода есть признание необходимости.
В промышленности были достигнуты поразительные успехи, и новая техника начала менять облик страны. В связи с потребностью в новом капитале для огромных инвестиций финансисты получили возможность осуществлять более жесткий контроль над американскими промышленниками. Дом Морганов превратился в мощную силу, по мере того как размещение акций, слияния и объединения привели к картелизации экономики. Рокфеллеры стали непобедимы, когда когорты их «Нэшнл сити бэнк» объединили силы с железнодорожным фалангами Гарримана. На Уоллстрите развертывались поистине титанические битвы 8. Тем временем общественное мнение обратилось против банкиров и промышленнофинансовых магнатов, которых интересовало только процветание их компаний и которые, подобно французским королям в старину, как 57


бы заявляли: «Apres moi le deluge» *. Возмущение общественности подогревалось «разгре- бателями грязи»— группой настойчивых журналистов, которые выискивали любые факты, как бы грязны они ни были 9. Ида Тарбелл, Линкольн Стеффенс, Рэй Стэннард Бэйкер и другие рассказывали миллионам людей в своих статьях, публиковавшихся во многих журналах, о мошенничествах корпораций. Конгресс взял дубинку еще раньше: промышленной комиссии, созданной в 1890 г., потребовалось девятнадцать томов, чтобы пристально взглянуть на новое общество. Они дали в руки Веблена любые материалы, которые могли бы ему понадобиться.
Все это лежало в основе реформ, которых требовало движение «прогрессистов» в первых двух десятилетиях XX в. По инициативе Всеобщей федерации женских клубов на муниципальном уровне и на уровне штатов в законодательство были внесены многие изменения. И фактически всегда предприниматели упорно боролись против требований реформ. Таков был мир, в котором жил Веблен, но этот мир и не повлиял на сознание других экономистов того времени10. Они писали о предпринимательстве, бережливости, производстве и воздержании. Для них сфера монополий и насилия была terra incognita. Если они и упоминали о профсоюзах, то лишь для того, чтобы посетовать на нарушение ими естественных законов рынка. Официальная экономическая наука занималась лишь искусной апологией энергичных капитанов промышленности и их компаньонов в сфере финансов.
Торстен Веблен был чужаком в этом мире. Сын норвежского крестьянина-иммигранта, он всю жизнь был поглощен борьбой за то, чтобы завоевать для себя полную свободу. Но по- настоящему он так и не достиг этого желанного состояния, ибо это потребовало бы по крайней мере частичного примирения с принципами бизнеса, на что он никогда не мог согласиться. Он был так же чужд американской капиталистической цивилизации с ее культом денег, как он был чужд фермерам-янки, жившим вокруг фермы, где прошло его детство. Он читал Ибсена, одобрял движение в защиту гринбеков и шокировал буквально всех окружающих. Противоречия, какими Веблен их видел и позже описал, в такой же мере проистекали от его противоречивого характера, как и от особенностей общества, к которому он относился с такой суровостью. Ему были закрыты дороги к академическим почестям и престижу в ученом мире, и из-за своей приверженности чуждым официальной науке принципам Веблен был обречен на духовное одиночество. Его нападки на капитализм вызывали по отношению к нему почти личную враждебность. Его идеи опасны; он не настоящий ученый; он не вполне в здравом уме; он социолог, а не экономист; у него не ладится с грамматикой, а пишет он не гладко. Профессора, потрясенные до глубины души и неспособные спорить с ним по существу, просто изгнали его из своей среды. В действительности же было мало людей, которые могли бы вести с Вебленом диалог на равных.
Норвежцы в сельской местности штата Висконсин, где родился Веблен, жили более изолированно, чем подобные им группы. Английский язык для детей был вторым, и они учились говорить на нем уже после родного языка Х1. В семнадцать лет Веблен отправился в чужой мир. Под влиянием своего старшего и более энергичного брата Томаса он поступил в Карлтонский колледж. Так начался процесс духовного роста Веблена, в ходе которого он утратил предвзятые мнения, являющиеся частью его собственной, старой культуры, не разделив предубеждений новой культуры. Ему было суждено стать чем-то вроде эмансипированного еврея из его знаменитой работы «Интеллектуальное превосходство евреев в современной Европе» 12, который, очутившись между двумя мирами, возглавил «современную аналитическую мысль» и успешно применял как раз тот род скептицизма, который необходим, чтобы нарушить «интеллектуальный покой» 13. Система обучения в Карлтоне была рассчитана на то, чтобы приучить молодежь к пока еще чуждой им денежной культуре. Студентам преподносили все прописные истины: человек имеет такое же право на собственность, как и на жизнь и свободу; право собственности установлено богом для блага всех людей; досуг — конечная цель богатства; рента обязана своим происхождением естественному праву. Веблен неуверенно пользовался английским языком и был раздражен тем, что ему отказывали в обычно присуждаемых наградах, и это едва ли могло содействовать его успехам в учебе. Заслуживает упоминания тот факт из его студенческой жизни, что он получил начальные познания в экономической науке от Джона Бейтса Кларка, который был библиотекарем и профессором политической экономии в Карлтоне. Хотя при выборе тем для студенческих рефератов Веблен дал волю своим сардоническим наклонностям, Кларк вскоре заметил его незаурядные способности.
Из Карлтона Веблен перешел в университет Джонса Гопкинса в Балтиморе, где он рас* После меня хоть потоп (франц.).— Прим, перев.
58


считывал изучать философию. Но атмосфера в этом восточном университете оказалась не лучше, чем в Карлтоне. Еще до конца семестра он перевелся в Йельский университет, чтобы работать под руководством Ноя Портера и Уильяма Грэма Самнера. Это было довольно странное сочетание, так как Портер ставил своей целью спасти университет от влияния философии Герберта Спенсера, а Самнер столь же твердо верил в ее достоинства. Будучи долгое время профессором политической экономии и антропологии, Самнер выступал за естественнонаучный и эволюционный подход в общественных науках. Он высоко ценил социальный дарвинизм, обязанный своим происхождением Мальтусовой теории народонаселения, полагая, что общественная борьба и «выживание самых приспособленных» приведут человечество к более высокой цивилизации 14. Ирония заключается в том, что его влияние на Веблена и других в конечном счете привело к падению социального дарвинизма. В первоначальном спенсеровском варианте эта концепция была поистине жестокой; бедность представлялась как неизбежное следствие борьбы за существование. Согласно этой логике, человек не должен вмешиваться в естественный процесс. Законодательство, направленное на улучшение жизни людей, в конечном счете принесет зло. В реальной действительности подобная философия не могла не стать орудием самой яростной защиты определенных привилегий. Преуспевающий промышленный магнат имел теперь готовое оправдание для концентрации в промышленности, для монополии и откровенной, неприкрытой жажды наживы 15.
Очевидно, что Веблен должен был поставить под сомнение эту теорию общественного развития. Он никак не мог видеть зачатки сотрудничества социальных групп в той обстановке экономической борьбы, которая раздирала Америку XIX в. Но столь же несомненно, что пессимизм Самнера оставил след на Веблене. Самнер отвергал рационалистическую психологию, лежащую в основе классической экономической теории, ибо считал, что для человеческих существ характерно иррациональное, даже фаталистическое поведение. Признавая, что процесс конкуренции может в известной мере оказывать благотворное влияние, способствуя повышению уровня жизни, Самнер опасался, что конкурентная борьба сокрушит средний класс, загнав его между Сциллой плутократии и Харибдой пролетариата.
Веблен получил докторскую степень в Йельском университете, представив диссертацию об этике Канта. Поскольку места преподавателя он получить не мог, он вернулся на отцовскую ферму и провел там следующие семь лет, бесцельно слоняясь, беседуя с отцом или вмешиваясь в дела своих братьев. Он читал Джона Стюарта Милля, Лассаля и Харриет Мартино, наблюдал, что происходит в мире, и стал подумывать о том, чтобы написать работу о современной промышленной системе и предложить в качестве ее альтернативы какой-то особый род социализма 16. Наконец в 1890 г. он отправился в Корнельский университет в надежде получить стипендию и начал работать не с кем иным, как с Дж. Лоренсом Лафлином, архиконсерватором, для которого Американская экономическая ассоциация была слишком радикальна, чтобы он мог вступить в нее. Лафлину Веблен понравился настолько, что он попросил для него специальную стипендию, а в 1892 г., переходя во вновь созданный Чикагский университет, взял Веблена с собой. Последнему было уже тридцать пять лет, но он все еще не имел постоянной преподавательской работы, а был лишь ассистентом. В дополнение к другим обязанностям ему поручили издавать «Журнал политической экономии». Когда он получил возможность преподавать, студенты стали бежать от него, ибо тонкость его мысли их не привлекала, а невнятность речи отталкивала.
Общение с такими светилами, как Жак Леб и Джон Дьюи, очевидно, больше дало Веблену, чем он сам был способен дать студентам. В 1899 г. он опубликовал свою первую и во многих отношениях самую интересную книгу «Теория праздного класса» 17, которая привлекла в основном внимание литературных кругов. Уильям Дин Хауэллс, апостол реализма в американской литературе, написал рецензию, которая помогла сделать книгу знаменитой. Под видом описания нравов обитателей тихоокеанских островов и других отдаленных мест Веблен на самом деле спокойно и безжалостно, в своей неповторимой манере разделывался с Йерксами, Рокфеллерами и Харперами *. Торжественный тон прикрывал безоговорочную неприязнь к капитализму, его нравам и культу денег. Чтобы ярче осветить явления, которые другие могли бы просмотреть, Веблен прибегал к искусным литературным приемам, а его стиль порой граничил с пародией на язык некоторых профессоров 18.
Основные факты биографии Веблена известны благодаря монументальной работе Дорфмана. К 1900 г. он стал младшим профессором, хотя президент университета Харпер полагал, что он не делает чести этому учебному заведению. Оставив Чикаго, он отправился в Леланд * Семьи американских миллионеров.— Прим, перев.
59


Стэнфорд, где работал три года. Склонность к связям, которые университетские власти не одобряли, вынудила его подать в отставку. Несмотря на небрежность в одежде и откровенное отвращение к семейному быту 19, он, очевидно, нравился женщинам. Однажды он жаловался коллеге: «Что делать, если женщина пристает к тебе?» В 1911 г. Веблен получил место в университете штата Миссури, главным образом благодаря усилиям Герберта Дж. Дэвенпорта, который когда-то был его студентом. Но и там он пробыл недолго и после короткой и бесплодной государственной службы стал в 1918 г. редактором журнала «Дайел». Когда кончилась война, он перешел в только что созданную Новую школу социальных исследований. Здесь он тоже не смог удержаться и после вялой попытки снова получить профессорское место вернулся в 1927 г. в Калифорнию, где и провел в крайней бедности два последних года своей жизни.
Веблен обычно писал, держа в уме не только цели своего анализа, но и реакцию неблагосклонного читателя. Как сказал Уэсли Митчелл, он занимался «вивисекцией на своих современниках», не облегчая их страданий анестезией, и, вместо того чтобы, «избегая излишне эмоционального подхода со стороны читателей, стараться облегчить восприятие его анализа, он искусно возбуждает их для своего собственного удовольствия» 20. Кто-то сказал, что он любил играть чувствами других людей не меньше, чем жонглировать идеями. Когда профессор права во время экзамена в Йельском университете спросил его, что он думает о природе государства, он ответил: «А на кой черт вы хотите это знать?» Ясно, что для Веблена это был важный вопрос 21. Он был мастер придумывать новые выражения, и лучшие из них были хлесткими, как удар бича: «демонстративное расточительство», «завистливое сравнение», «преднамеренное снижение производительности». Эти выражения настолько прочно вошли в язык, что мы готовы забыть, как они кусались пятьдесят лет назад. Но трудно не обратить внимание, когда профессорская кафедра называется «санкционированным клапаном для выделения бесполезного вещества из культурного организма». Его необычный юмор, облаченный в строгие академические одежды, был тем не менее по своей едкости и резкости чисто американским. В результате жертвы Веблена, подобно сказочному королю, совершенно не подозревали, что они выставлены напоказ в голом виде. Бернард Розенберг однажды сказал, что Веблен был художник, для которого слова имели как бы двойное содержание: их непосредственный смысл и связанный с ними целый мир образов, намеков, мифов и легенд. Обычно он бормотал себе в бороду нечто глубокомысленное и часто сознательно отбивал охоту студентов к своим лекциям. Это его не заботило, ибо он мог продолжать свои рассуждения, которые охватывали широчайшую область, даже если рядом никого не было. Но способному студенту он открывал увлекательные, хотя и пугающие просторы для мышления. Уэсли Митчелл, который был его студентом в Чикаго, говорил в 1945 г., что Веблен «...не опровергал классических доктрин... Вместо этого он объяснял, почему классики верили в то, что они делали, и почему наши современники думают именно так, а не иначе. Нас задевало то, что его объяснение ходячего образа мыслей относилось к нам лично. Не в том смысле, что Веблен говорил это нам открыто; для этого у него было слишком много такта. Но студент должен был быть уж слишком глуп, чтобы не видеть, что он одна из тех жалких респектабельных фигур, которые извивались под скальпелем Веблена... Для хорошо воспитанного отпрыска американской культуры слушать лекции Веблена означало подвергаться вивисекции без анестезии. Те, кто мог выдержать эту процедуру — а не все могли,— гораздо более критически относились к экономической теории и самим себе...»22
Из-под пера Веблена не вышло ни одного учебного курса. Он писал книги, которым скорее свойственны черты монографии. Но в каждой книге он выражал единую точку зрения, так что любая из книг может в равной мере ввести читателя в круг его идей. Важнейшие работы Веблена собраны в книгах «Место науки в современной цивилизации» и «Очерки современной меняющейся системы» 23. Хотя значительная часть тематики его работ скорее может быть отнесена к области социологии, Веблен всегда писал с точки зрения экономиста. Знаменитые статьи по вопросу о том, почему экономическая теория не является эволюционной наукой, содержатся в первом из названных томов. За «Теорией праздного класса» последовала «Теория предпринимательства» 24, в которой более подробно, чем в первой книге, рассматриваются чисто экономические вопросы. В работе «Трудовой инстинкт», опубликованной в 1914 г., проводится идея, что тяга человека к полезной трудовой деятельности заключена в самой его природе. В 1915 г. появилась «Кайзеровская Германия и промышленная революция», в которой анализируются гибельные последствия развития новой машинной техники в монархическом государстве. Опубликованный в 1917 г. «Характер мирного урегулирования» содержал столь же 60


острый анализ послевоенных проблем, как и книга Кейнса по этому вопросу. В работе «Высшее образование в Америке» он подверг резкой критике господство бизнеса в университетах. В 1919 г. вышла книга «Привилегированные группы и состояние промышленной техники», а двумя годами позже —«Инженеры и система цен». Последняя работа, очень небольшая по объему, изображалась технократами 30-х годов как пророческое произведение. Наконец, в 1924 г. появилась книга «Абсентеистская собственность», в которой содержится острая критика капитализма и которая как бы венчает творческий путь бунтаря.
В «Теории праздного класса» Веблен говорит: «Жизнь человека в обществе, точно так же как жизнь других видов, есть борьба за существование и, следовательно, представляет собой процесс отбора и приспособления. Эволюция общественной структуры есть процесс естественного отбора институтов. Прогресс в человеческих институтах и в человеческом характере в прошлом и настоящем может быть, вообще говоря, сведен к естественному отбору самых приспособленных образов мышления и к процессу вынужденного приспособления индивидуумов к внешним условиям, которые постоянно меняются с развитием общества и с изменением институтов, при которых живут люди. Сами институты — не только результат процесса отбора и приспособления, который формирует преобладающие или господствующие духовные качества и способности; они в то же время представляют собой особые формы жизни и человеческих отношений, а потому являются в свою очередь важнейшими факторами отбора» 25.
Из этой цитаты ясно виден метод Веблена. Он был эволюционным, но не в духе социального дарвинизма, так как Веблен не использовал эти концепции для оправдания статус-кво. Напротив, он относился к фактическому положению вещей резко критически. Для него институты, отношения и личности были образом существования и фактором новых перемен. С развитием и изменением общественной структуры на авансцену истории выходят новые личности, создаются новые институты. Когда определенные этнические группы достигают доминирующего положения, в общество наконец привносится известная стабильность. Но природа идет вперед вслепую, настаивал Веблен. Противоречие, присущее эволюционному процессу, не означает, что в конечном счете выиграют низшие слои населения, как это вытекает из марксистского учения; вполне возможно, что они будут и далее терпеть лишения, тогда как богатые классы будут беспрепятственно улучшать свое положение.
Лишь после того, как Веблен выработал свою концепцию эволюции, в экономическую мысль составной частью вошла законченная теория социальных процессов. Правда, Маркс выдвинул экономическую теорию, которая включала социальные сдвиги и их движущие силы, но эта теория, по существу, не была допущена в официальную академическую науку. Веблен дал новые формулировки, заменившие жестокую Спенсерову концепцию общественного развития, которая так хорошо подходила к идеям викторианского века. Были признаны пластичность человеческой личности и то, что человек — созидательный фактор как в физическом, так и в социальном смысле. В качестве основы эволюции стали рассматривать полное взаимопроникновение человека, общества и среды. В центр общественных наук были поставлены идея развития и деятельность человека. Конечно, многое здесь почерпнуто из инструменталистской философии Джона Дьюи, согласно которой идеи суть планы действий, а самым полезным инструментом является человеческий разум. В своей попытке экономического истолкования общества Веблен опирался также на предложенную Оливером Уэнделлом Холмсом концепцию закона как живого документа, творимого судьями в их судебных залах, и на теорию Чарлза Бирда о том, что позиции в политике определяются отношениями собственности 26.
Веблен начал свой анализ с критической оценки распространенных канонов экономической теории 27. Он утверждал, что экономисты как в прошлом, так и в настоящем полностью упускали из виду значение эволюционного подхода 28. К сожалению, они применяли понятия естественных, нормальных или контролируемых начал, а эти идеи совершенно чужды генетическому взгляду на общество. Классическая политическая экономия дала лишь удобный набор терминов для хозяйственных процессов и описала их в денежных категориях. В результате формула подменила реальную экономическую жизнь и не дала ничего, кроме набора логически совместимых положений. Но, говорил далее Веблен, логичность, во всяком случае как она проявляется в классической политической экономии, не представляет собой особого достоинства. Классики были хорошими логиками, но оценивать логическую систему надо с точки зрения того, как ее положения соотносятся с реальностью. Попросту говоря, отмечал Веблен, предпосылки логической системы должны иметь какие-то корни в реальной действительности 29. Он признавал, что Адам Смит, Давид Рикардо и Альфред Маршалл пытались истолковать основ61


ные экономические явления, но лишь с помощью сил, которые в их представлении неотвратимо вели экономику к нормальному состоянию равновесия. В этой экономической теории не было места для идеи развития 30. Скорее она стремилась спрятаться за невидимой рукой Провидения, категориями естественной заработной платы и нормальной стоимости.
Вебленова критика классической системы взглядов потребовала такого пересмотра коренных принципов экономической теории, какой до тех пор никогда не предпринимался. Экономисты, говорил Веблен, были очарованы идеей неизменности экономических явлений. Это вытекало из их понятия о естественных законах и из таксономических * методов, применяемых ортодоксальными экономистами. Их подход был статичен, они думали о постоянном возврате к тому, что представлялось им нормальным. И хотя экономическая наука далеко отставала от запросов промышленного общества, теория стоимости сохранялась в чисто формальном виде. Экономисты выдвинули фальшивый тезис о том, что потребление представляет собой конечную цель производства, но мало или совсем не уделяли внимания тому, как на деле ведут себя потребители или какое воздействие на них могут оказать те самые товары, которые их заставляют потреблять. Экономисты занимались не тем, чем нужно, утверждал Веблен. Они постоянно интересовались рыночной ценой, тогда как подлинная общественная наука должна заниматься проблемой причин и следствий, генетическим процессом 31. Классическая доктрина пыталась исследовать «статическое состояние», в то время как надо исследовать институциональный рост, ибо, говорил он, «...любая наука, которая, подобно экономической, имеет дело с поведением человека, становится генетическим исследованием образа его жизни; предметом экономической науки является изучение поведения человека в его отношении к материальным средствам существования, и такая наука по необходимости есть исследование живой истории материальной цивилизации...» 32
Идеи нормальности и упорядоченности требовали использования гипотетической картины, которая в конечном счете вела к концепции идеального государства33. Конечно, и самого Веблена можно обвинить в том, что он прибегал к гипотетическим примерам, так как его описания простоты первобытной жизни столь же искусственны, как «представительная фирма» Маршалла. Хотя он и допускал, что англий* Классификационных методов, связанных лишь с формальным упорядочением.— Прим, перев,
62
ская эмпирическая традиция породила известное стремление к постановке конкретных задач, англосаксонская экономическая наука в общем полностью не избежала «анимистических тенденций» и своего рода социальных суеверий 34. Веблен испытывал неприязнь к метафизическому понятию совершенствования, заключенному в классической системе. Идея нормальности не только содержала представление о наличии какой-то предустановленной цели человеческого существования, но и подразумевала, что все сущее — благо. Со временем нормальность рынка превратилась в нормальность естественного закона.
Веблен обнаружил, что божественное право капитала возникло тогда, когда вложение капитала и контроль над ним были соединены с гедонистической традицией. Одним из следствий этого соединения была утрата различия между капиталом как инвестицией и капиталом как «массой предметов»35. Экономика была сведена к оценке благ, хотя сам оценщик при этом игнорировался: теория стала «денежным взаимодействием подлежащих оценке фактов». Поскольку денежный интерес был признан равнозначным экономическому интересу, человеческая личность исчезла из экономического анализа 36. Коренным пороком экономической теории, говорил Веблен, был ее отказ признать своим подлинным предметом человеческие действия, нечто заведомо более сложное, чем пресловутые нормальные уравнения предложения и спроса. Концентрируя внимание на денежных вопросах, экономическая наука, в сущности, оставляла вне своего поля зрения проблемы, связанные с процессом машинного производства, а именно последний более всего затрагивает человека в обществе. Теория полезности игнорировала элементы престижа и общественного положения, а роль неосязаемых благ в обмене делает бесполезной идею специфической производительности, как она развита Джоном Бейтсом Кларком 37. В то время как производительность явно имеет материальную основу, классическая теория трактовала ее с рыночной, денежной точки зрения.


«...деятельность человека в любой области во многом так же, как если бы эти элементы привычки носили характер врожденной потребности» 39. Но, несмотря на важные открытия современной психологии, экономисты упорствуют в применении устарелой утилитаристской психологии с ее уравнениями, в которые входят наслаждение и страдание.
Веблен решительно расправился с Джоном Бейтсом Кларком, своим учителем 40. Теорию последнего он считал абсолютно статичной, несостоятельной и исполненной грубого гедонизма, который сводит все существование к конкуренции стяжателей 41. Эта теория означала перенесение на все действия людей принципов, типичных более всего для финансового предприятия. Не лучше он обошелся и с экономистами исторической школы42. Веблен никак не мог принять понимание истории как процесса саморазвития под действием внутренних сил и по воле некоего гегелевского божества. Вытекающая из такого понимания теория развития могла быть лишь сугубо умозрительной и никак не вязалась с подлинно дарвинистской концепцией причины и следствия.
Метод Веблена состоял не в том, чтобы логике противопоставлять логику, а скорее в том, чтобы рассматривать предпосылки и исходные позиции. В основе этого весьма эффективного приема лежало, конечно, его философское образование. Он вынуждал других сражаться с ним выбранным им оружием, благодаря чему он мог бросить всю свою громадную эрудицию в неэкономических областях против туманной мечты экономистов о вечной нормальности. Но концепция Веблена заключала также в себе своеобразную теорию стоимости; он видел источник стоимости в способности благ приносить пользу обществу и личности. Нечто имеет стоимость постольку, поскольку оно увеличивает способность хозяйства производить товары и услуги. Это кажется тавтологией, но такова, следовательно, вся экономическая теория. По Веблену, стоимость проистекает из технического мастерства, численности населения и природных ресурсов. Технику он ставил на первое место 43. Распределение и обмен представляют собой лишь денежное выражение производственного процесса, и через их посредство стоимости преобразуются в частные доходы. Без распределения в денежной форме стоимость, безусловно, получила бы истинное выражение своей сущности44. Следовательно, концепция предельной производительности есть явная апологетика самого худшего вида, так как она подменяет производственный подход денежным.
Итак, главными мишенями Вебленовой критики «утвердившейся» экономической науки (таков был его термин для выражения неодобрения) служили искусственная психология и ложная идея целесообразности, смешение стоимости в производственном и денежном смысле и фантастическое представление о том, что экономической жизни свойственна некая нормальность. Несомненно, что Веблен столь же строго обошелся бы со многими современными авторами. Он приветствовал бы тот факт, что обычная теория наконец установила дипломатические отношения с промышленным циклом, но отметил бы, что экономисты все еще ограничены узким институциональным кругозором. Один толкователь Веблена полагает, что он посмотрел бы на различные формулы сбережений и инвестиций и на всевозможные лиды и лаги * как на своего рода таксономию46. У него так же не состоялся бы диалог с экономистами 1950-х годов, как и с экономистами 1890-х годов. Он просто добрался бы до сути их доктрины и показал бы, что она — довольно слабое орудие для эффективной общественной науки 46.
В отличие от некоторых современных экономистов Веблен взял на себя труд прочесть Маркса. Он даже испытывал к нему чувство немалого восхищения 47 и намекал студентам в своей несколько загадочной манере, что у Маркса содержатся ответы на все вопросы. Он довольно прилежно штудировал «Капитал», так что некоторые исследователи находили в его эволюционизме не меньше марксистского духа, чем дарвинистского48. Свойственный Веблену упор на технику и привычку к труду дает основание предполагать, что он рассматривал трудовую деятельность населения как основу для институциональных изменений. Конечно, Маркс говорил бы о способе производства, а не об отборе и приспособлении к дисциплине труда. Согласно теории Маркса, общественные связи, которые он, может быть, очертил более искусно, имеют своей основой процесс производства, тогда как для Веблена отношения классов не обязательно являются элементом процесса производства. Но у Веблена борьба за существование была в такой же мере борьбой за доходы и долю в прибавочном продукте общества, как и у Маркса. Только первый не считал социализм завершающей фазой истории. Веблен не был гегельянцем.
В работе «Социалистическая экономическая теория Карла Маркса и его последователей» 4^ Веблен высказал свое уважение к Марксу как серьезному мыслителю, каковым он и был в действительности. Но он настаивал на том, что теория, на этот раз социалистическая, долж-
♦ Опережения и запаздывания; подробнее см. в разделе, посвященном У. Митчеллу.— Прим, перев.
63


на рассматриваться как целое и оцениваться в свете ее целей и постулатов. Маркс, отмечал он,— это в сущности представитель классической школы, который смело развил логику классической доктрины еще более последовательно, чем его предшественники. К сожалению, его система тоже содержит элемент телеологии, обещая как конечную цель новую социалистическую Аркадию. Трудовую теорию стоимости Веблен охарактеризовал как метафизическую мистику, а идею промышленной резервной армии объявлял слабой, поскольку она предполагает, что население растет независимо от ресурсов. Следовательно, и теория накопления не казалась Веблену особенно удачной, ибо она связана как с идеей резервной армии, так и с понятием прибавочной стоимости.
Теория эксплуатации у Веблена существенно отличается от социалистического варианта, поскольку в ней первое место отводится культурным и этическим факторам, а не чисто материальным факторам, определяемым применением капитала50. С другой стороны, Маркс не придавал такого значения понятию «экономический человек». Он, очевидно, не мог этого делать уже по той причине, что в его модели капитализма своекорыстие играет столь же важную роль, как в модели Рикардо, откуда оно, разумеется, и перешло к Марксу. Тот факт, что Веблен отверг гедонизм, заставил его рассматривать инстинкты и мотивы таким образом, который совершенно чужд Марксу. Социалистическая теория принимает во внимание психологические элементы лишь в той мере, в какой они могут понадобиться при анализе классов. Конечно, подход Маркса был институциональным в том смысле, что его абстракции привели к критическому рассмотрению таких проблем, как частная собственность, роль государства и отношения, вытекающие из процесса производства. Вебленовы же институты — в сущности психологические категории. Но описание нетрудового класса капиталистов было во многих отношениях более острым у Веблена. Если у Маркса психология включена в его систему как составной элемент, Веблену приходилось особо трактовать проблему мотивации и экономического поведения.
Для Веблена некоторые мелочи, вроде моды на прогулочные трости и дамские туфли на высоких каблуках, были столь же важны, как категории ренты и процента. Именно потому, что мотивы играют важную роль в экономическом процессе, он должен был знать об этих и многих других обычаях, сопутствующих хозяйственным процессам. Но если Маркс видел перед собой определенную моральную цель, то Веблен избегал много говорить о будущем человеческой цивилизации сверх того, что она подчинена объективному эволюционному процессу. Несомненны, однако, и черты сходства между ними. Оба считали процесс развития необходимым элементом для понимания институтов и общественных отношений. Оба с презрением относились к таксономическому образу мышления, свойственному ортодоксальным экономистам. Оба признавали наличие эксплуатации, вытекающей из стремления захватить возможно большую долю материального излишка, производимого обществом. И для обоих движущими силами процесса экономических и социальных изменений были материальные факторы (хотя Веблен был склонен придавать больше, по сравнению с Марксом, значения идеологическим и психологическим факторам).
Из Марксовой системы вытекало, что в процессе извлечения прибавочной стоимости может наступить такой момент, когда экономика будет не способна функционировать сколько-нибудь эффективно в силу резко выраженного отставания потребления от производства * 51. Это — основа классовой борьбы. На рубеже XIX и XX вв. это предвидение Маркса могло казаться в известной мере обоснованным. Но Веблен не мог принять гегельянские элементы, имеющиеся в Марксовой концепции классовой борьбы, хотя он был согласен, что борьба идет за собственность и доходы от нее. Из Вебленова анализа фактического положения дел можно сделать вывод, что он предвидел возможность мирного преобразования обще* Селигмен неправильно изображает учение Маркса в духе теории стагнации капитализма. Что же касается действительного учения Маркса о развитии противоречий капитализма и классовой борьбы, то оно полностью подтверждено всем ходом исторического развития, победой Великой Октябрьской социалистической революции, возникновением и углублением общего кризиса капитализма, образованием мировой социалистической системы и ее успехами в экономическом соревновании с капитализмом. Селигмен правильно отмечает роль Веблена как критика капитализма, однако в рассуждениях автора о чертах сходства и различия между Марксом и Вебленом остаются невыясненными главные, принципиальные различия, обусловленные прежде всего идеалистическим подходом Веблена к изучению экономического развития общества, непониманием им роли труда, сущности капиталистической эксплуатации и исторической миссии рабочего класса. Не случайно Веблен противопоставил материалистическому пониманию истории свой институционализм и социальный дарвинизм, а учению Маркса о пролетарской революции и социализме — буржуазно-реформистскую теорию технократии. Непоследовательность Веблена привела к тому, что буржуазные экономисты пытаются использовать некоторые элементы теории Веблена против марксизма. Вместе с тем прогрессивные экономисты, в частности американские марксисты, вполне правомерно подчеркивают положительное значение его критики капиталистических монополий.— Прим. ред.
64


ства; он считал это более желательным исходом, чем взрыв капиталистической оболочки, который предвещал Маркс. И хотя Веблен полностью соглашался с оценкой экономических движущих сил, заключенной в Марксовом понимании общества, он толковал их несколько иначе. Для него психологические и социологические элементы имели такой же смысл, а может быть, и более глубокий, чем экономические.
Таким образом, для Веблена процесс изменений — неотъемлемая составная часть экономической проблемы. Изучение экономики для него равнозначно исследованию роста и развития институтов, на которых прошлое оставило глубокий отпечаток. Конечно, такое понимание процесса изменений в значительной степени заимствовано из естественных наук 52. Но к счастью, в нем отсутствуют ритм и циклы исторической концепции Тойнби, поскольку Веблен отрицал, что в истории осуществляется некая предустановленная схема. Возможности для неожиданностей и случайностей слишком велики, и это не дает оснований считать, что исторический процесс развертывается только по своим внутренним законам53. Всегда имеются альтернативные причинные связи, а такая предполагаемая логика развития должна была бы их исключать. Конечно, необходимо установить связи и отношения в историческом процессе, но не следует забывать, сказал бы Веблен, что человек — единственная активная сила в истории. Он действует в социальной среде, и историческое движение должно совершаться в этих же рамках; экономическая активность всегда есть проявление деятельности индивидуумов. Историческая ситуация создает объективные условия для поведения индивидуумов, так что институты и способы мышления возникают в ходе индивидуальной адаптации ко всей совокупности общественных действий.
Итак, полностью признавая роль индивидуума в обществе, Веблен делал упор на функции, а не на структуру. Структурный подход вырождается в таксономию, в простую классификацию явлений, тогда как функциональный анализ, включающий принципы историзма и эволюционизма, является и более реалистичным и истинно динамичным. Лишь с его помощью можно понять такие факторы, как кумулятивный рост институтов и процесс накопления социального опыта 54. А как иначе объяснить способ, которым институты навязывают индивидуумам привычные нормы поведения в обществе? Здесь Веблен переходил на другой путь доказательства, позволяющий проследить, как развивались его интересы. Он говорил: культура определяется материальными факторами, которые принимают форму институтов и обычаев 55. Каковы эти материальные факторы? Ясно, что это не что иное, как орудия труда, суда, земля, здания, оборудование; это самый важный фактор, определяющий процесс изменений в обществе. Главную двигательную силу современного общества Веблен свел к технике 56.
К сожалению, Веблен не уделял политическим факторам такого внимания, какого они заслуживают. В результате упора на технические элементы роль политических форм и явлений преуменьшалась. В этом отношении Маркс выше Веблена: он считал политические действия важнейшим орудием общественного прогресса. А идеология, опирающаяся только на технический подход, не может создать хорошего общества, ибо человеку мало одной техники. Это упущение было слабым местом Веблена: оно особенно проявилось, когда он попытался представить инженеров как носителей революции.
Как и некоторые европейские авторы аналогичного образа мыслей, Веблен различал в истории ряд стадий. Человечество прошло стадии ранней и поздней дикости, хищного и полумир- ного варварства, а затем ремесленную и промышленную стадии. Две последние представляют собой современную культуру, пропитанную стяжательством. Стадия дикости кончилась где-то в средние века; сам по себе средневековый период — это стадия варварства. Главным фактором, определяющим жизнь современного человека, является машинное производство. Вебленов анализ стадий отличается глубокой эрудицией, но тон изложения дает основания думать, что вся предпринимательская деятельность представлялась ему гигантским надувательством со стороны промышленных магнатов.
Веблен полагал, что на ранних стадиях развития человечества люди жили в условиях сотрудничества. В те благословенные дни, как ему представлялось, не было собственности, обмена, механизма цен. Позже, когда был накоплен излишек материальных благ, военные вожди и жрецы нашли для себя выгодным править другими людьми 57. Так начался переход от простой дикости к варварству. По мере того как мирные занятия уступили место военным нападениям и грабежам, подавлялся свойственный человеку инстинкт мастерства. Если раньше человек противостоял природе, то теперь человек противостоял человеку. В центре нового образа жизни находилась частная собственность, в которой проявлялось положение человека в обществе и которая была средством увеличения влияния. Воинственные 5 Б. Селигмен
65


пастушеские племена поработили оседлых земледельцев. В позднейшие исторические эпохи глубоко укоренившиеся варварские навыки лишь скрывались под маской мирных форм поведения. Таким образом, у истоков собственности стояли насилие и обман, тогда как склонность человека к добрым поступкам была полностью подавлена 58. Развивалась общественная иерархия, с праздным классом на самой вершине пирамиды. G превращением иерархии в коренную черту человеческого рода внешними признаками отличия стало выставленное напоказ безделье и потребление, рассчитанное на демонстрацию богатства. Правда, прогресс техники продолжался, что поддерживало европейскую культуру на последующих этапах, но этот прогресс и инстинкт мастерства были отравлены бесстыдной тягой людей к показной роскоши. Товары стали цениться не по их полезным свойствам, а по тому, насколько владение ими отличает человека от его соседа: возник эффект «завистливого сравнения». Чем более расточительным было данное лицо, тем выше становился его престиж. Таким образом, высшие почести воздавались тем, кто благодаря контролю над собственностью извлекал из производственного процесса больше материальных благ, не занимаясь полезным трудом.
Элементы варварства сохранились до нашего времени. Согласно Веблену, современное «денежное общество» порождено случайным соединением таких факторов, как раса, развитие науки и техники, дух скептицизма и свободные институты. Ему предшествовала ремесленная стадия, когда еще существовало заметное уважение к труду 59. А развившееся стремление к улучшению своего положения двигало технический прогресс. Это не исключало случаев обмана и конкуренции, ибо должны же черты, свойственные современности, иметь корни в прошлом. Но для проявления склонности к труду все еще был большой простор; человек, как член общества, имел возможность проявить свои способности, а это и требуется человеку 60. Характерной фигурой той эпохи был мастер- ремесленник — воплощение инстинкта мастерства. Но по мере развития промышленной системы он все более отделялся от орудий труда; вместо инстинкта мастерства им теперь владели денежные стимулы к труду; началась эра предпринимателей. Материальные интересы общества были подчинены интересам извлечения прибыли в1. Так возникла дихотомия бизнеса и промышленности.
Идея исторических стадий, от варварства до современной машинной промышленной системы, характерна для антропологии того времени. Таков же ход мысли в классическом труде Льюиса Г. Моргана «Древнее общество», откуда Веблен заимствовал общую схему развития, ведущего к праздному классу и связанным с ним институтам. С этой теорией связана и психологическая концепция, которая исходит из наличия некоторых инстинктов, заложенных в биологической природе человека. Эти инстинкты явно действуют как созидательные силы, хотя они могут быть извращены плохими институтами. Веблена мало беспокоил тот факт, что объяснение истории в категориях инстинкта мастерства и праздного любопытства сталкивается со значительными трудностями. Он имел теперь теорию человека, которая, как он считал, несравненно выше концепции гедонистического расчета, выдвинутой ортодоксальными писателями, и этого было для него достаточно. Склонности и привычки важнее, чем соотношение наслаждения и страдания. Метафизика и телеология в особенности стали бесполезным грузом; чтобы объяснить, как человек обманывает человека, достаточно тропизмов *, рефлексов и глубоко укоренившихся привычек.
Веблен утверждал: хотя инстинкты имеют древнее происхождение, они непрерывно меняются в связи с изменением общественных институтов. Инстинкты могут быть разложены на различные социальные элементы; этот факт давно доказан экспериментальной психологией 62. Следовательно, они не наследуются, а носят характер психологических реакций, уходящих корнями в социальный опыт. Но чтобы служить орудиями анализа, они должны быть достаточно стабильными. Вебленовы инстинкты гораздо ближе к Treib** Фрейда, чем к «твердой программе» Мак-Дугалла или жесткому бихевиоризму Уотсона63. Вебленова психология инстинктов идет от физиологических исследований тропизмов, которые проводил Жак Леб. Но для Веблена инстинкт не есть нечто- стихийное, а целенаправленный активный фактор, который определяет известный образ действий индивидуума. Более того, инстинкт всегда находится под влиянием осознания индивидуумом ситуации, в которой инстинкт функционирует, и всегда обладает способностью приспособления к новым условиям 64. В нем содержится несомненный элемент разума, что особеннозаметно в его самой развитой форме — инстинкте мастерства. На этой биологической основе складывается «сумма производных норм и правил поведения» 65.
Главные инстинкты в системе Веблена — инстинкт мастерства, родительское чувство и * Биологический термин, означающий реакцию- и приспособление организма к внешним факторам.— Прим, перев.
♦* Влечение (нем.).— Прим, перев.
66


праздное любопытство. Имеются и другие — стремление к самоутверждению, себялюбию, а также многочисленные врожденные склонности, вроде стремления к созиданию или драчливости,— но они определены у Веблена недостаточно четко. Инстинкт мастерства и родительское чувство предопределяют стремление к улучшению материального благосостояния и продолжению рода. К счастью, говорил Веблен, они играют преобладающую роль, потому что без них общество поистине имело бы нелепый вид. Но они часто извращаются факторами, действующими в противоположном направлении, или мертвым грузом обычаев, и их должному функционированию мешают пережитки варварства. Учитывая все препятствия и институциональные ограничения, удивляешься тому, что они так хорошо функционируют. Но нельзя игнорировать их биологические корни. «У человека, как и у высших животных, существование вида определяется сочетанием инстинктивных наклонностей и тропиз- матических свойств, которыми типически наделен вид» 66.
Родительское чувство — это альтруистический инстинкт, в своем развитии он ведет к заботе об общественном благе. Это чувство начинается с заботы о собственной семье, а затем превращается в заботу о человечестве. Ему противостоит инстинкт себялюбия или стяжательства, который обычно ведет к самовозвеличению. Праздное любопытство, биологически связанное с инстинктом игры, является основой всякого исследования, ибо оно заставляет людей заниматься чисто научными проблемами, вопросами в основном прагматического характера и даже такими, которые, по-видимому, не имеют никакого значения67. Этот инстинкт ведет к открытиям и нововведениям. Но самым важным является инстинкт мастерства. Это не единый импульс, а скорее комплекс влечений, побуждающий человека обрабатывать природные материалы и ведущий к совершенствованию производства. В основном это инстинкт создания полезных благ 68. Он включает созидательную деятельность и рациональное использование экономических ресурсов, он увеличивает наш запас технических знаний и помогает человеку приспосабливать среду к его потребностям. Сдерживается он только верой в сверхъестественное и религиозными догматами.
В конфликте между родительским чувством и инстинктом стяжательства можно усматривать угрозу устойчивости человеческого общества. Но это по преимуществу конфликт психологического и культурного характера, а не конфликт, уходящий корнями в производственные отношения, как в системе марксизма. Если добавить к этому понятие сдвигов в культуре общества, очерченное Вебленом, то будет нетрудно увидеть, почему он не разделял телеологию Маркса *. Как считал Веблен, в процессе развития может случиться все что угодно. Процесс изменений кумулятивен по своей природе, и гегелевские тезис и антитезис представляют собой слишком жесткую формулу для такого процесса. Культура, говорит Веблен, вырастает как «кумулятивная последовательность приспособления» 69, вытекающая в конечном счете из биологических свойств индивидуума. При таком понимании развития ничего невозможного не существует, ибо все институты, которые вырастают из инстинктивных свойств человека, являются «естественными». Они образуют культуру, в которой субъект и среда находятся в постоянном взаимодействии 70. Теория такого процесса, в рамках которой должна исследоваться и хозяйственная деятельность, создает базу для подлинной экономической науки. Генетическое исследование экономики необходимо для понимания путей дальнейшего развития общества.
С известной точки зрения институт может быть определен как укоренившийся, широко распространенный обычай. Таков смысл выражения Веблена, что институт — это образ мыслей. Он уверял, что критическое изучение истории любого института не обнаружит ничего, кроме определенного образа мыслей, который определяет рамки и характер поведения людей. Конечно, люди, которые воспитаны под влиянием таких институтов, неизбежно будут стремиться к их увековечению. В ходе данного анализа Веблена всегда интересовали функции и процессы. Инстинкты и институты не являются неизменными. Они подвержены воздействию общественных сдвигов; они представляют собой унаследованные тенденции; они всегда подчиняются потребностям индивидуума; они сливаются и переплетаются; наконец, они всегда воздействуют друг на друга 71.
В своем анализе Веблен выходил далеко за пределы экономики. Он приводил доказательства из области антропологии, философии и истории культуры и потому мог использовать понятие инстинкта в самом широком смысле 72. Инстинкты стали у Веблена ведущими силами в процессе роста материального благосостояния. Хотя объективный характер эволюцион- * Под телеологией Маркса здесь и выше автор понимает учение о неизбежности смены капитализма социалистическим строем. Однако этот важнейший вывод носит не телеологический характер, а основан на всестороннем исследовании объективных закономерностей предшествующего развития общества.— Прим. ред.
5* 67


його процесса может навести на мысль, что один инстинкт столь же благотворен, как и другой, Веблен высказывал явное предпочтение созидательным инстинктам мастерства и праздного любопытства, а это содержало элемент этической оценки. Он был на стороне животворных сил 73. Некоторые критиковали его за это на том основании, что он отходит от своей биологической трактовки развития общества 74. Были и другие жалобы: инстинкты — понятие неточное, и вследствие их зыбкого характера они не могут определять те эволюционные изменения, которые им приписываются. Однако эта критика игнорирует весьма существенную социологическую природу инстинктов. При столь широком понимании инстинктов психология человека не может рассматриваться как нечто неизменное, ибо изменения и мутации — тоже элемент природы.
Интересный вопрос возникает, когда думаешь о том, как воспринял бы Веблен фрейдистскую психологию. По-видимому, он почти не был знаком с этим новейшим течением в науке, которое шло из Европы. Но он, несомненно, принял бы фрейдистскую концепцию особой психической сферы. Наверняка не составил бы большого труда переход от Вебленовых специфических инстинктов, особенно благотворных инстинктов мастерства и родительского чувства, к тем мощным эмоциональным движущим силам, которые лежат в основе Фрейдовой концепции человека. Едва ли вызвало бы спор утверждение, что Фрейдовы инстинкты тоже подвержены изменениям и что в стремлении проявить себя они порождают конфликты с осознанными нормами поведения. Подобно Дьюи, Веблен, возможно, предпочел бы подчеркнуть ответственность общественных институтов, но он, быть может, модифицировал бы утверждение Дьюи об аморфном, нейтральном характере индивидуальных реакций. Генетический анализ характера, заключенный в методе Фрейда, мог бы легко войти в систему Веблена. Такой анализ даже придал бы больше биологического обоснования различным типам характеров, столь резко обрисованным Вебленом. Конечно, изменение основных привычек под влиянием развития определенных господствующих групп, поощрение стяжательских навыков и показное потребление обусловливают затрату человеческой энергии таким образом, что это нарушает действие более здоровых инстинктов. Это представляется вполне аналогичным Фрейдовым процессам подавления и сублимации, хотя и на несколько ином уровне. Но важнейший пункт идей Фрейда имел бы большое значение для Веблена: само несовершенство общественных институтов ограничивает сферу, в которой могут действовать силы инстинктов, и этот конфликт создает постоянную угрозу взрыва в человеческом существе 75.
Эволюционный процесс, говорил Веблен, обнаруживает тенденцию к образованию определенных этнических типов, хорошо приспособленных к формирующимся институтам. Неспособный избежать квазирасистского образа мышления своего времени, он говорил о длинноголовом белокуром нордическом, круглоголовом альпийском и длинноголовом темноволосом средиземноморском типах. Он полагал, что нордическая раса является плодом самой последней мутации, а также наиболее гибкой и приспособленной расой. Современная культура и отражает ее превосходство. Но в каждой расе имеются чужеродные элементы, да и свойства отдельных индивидуумов далеко не одинаковы, поэтому сравнение рас в сущности теряет смысл. Каждая раса обнаруживает достаточные способности к росту и развитию. Вековой институциональный отбор способствовал выделению двух типов — миролюбивого и воинственного, причем последний преобладает. Поэтому современный человек в глубине души варвар, для которого институт частной собственности определяет коренной образ мыслей, а цель жизни — контроль над излишком материальных благ, произведенных обществом 76. Конечный вывод Веблена состоял в том, что человеческие существа в условиях современной цивилизации — в сущности дикари или обладают столь неустойчивым характером, что всегда имеется опасность атавистического возврата к варварству.
Согласно Веблену, институты определяют непосредственные цели, руководящие поведением людей, а когда институты совпадают с конечными целями, вытекающими из инстинктов, то обязательно складываются удовлетворительные социальные и экономические условия. Конечно, нелепые институты могут подрывать действие инстинктов. Главный фактор, лежащий в основе изменения институтов,— это техника, ибо образ мыслей людей определяется образом их жизни. Это явно напоминает точку зрения Маркса. Но Вебленова концепция роста и изменения институтов отнюдь не тождественна техницизму, она оставляет место для мутаций, праздного любопытства, смешанных рас и других нетехнических факторов. Однако в современном обществе экономические факторы, по-видимому, играют преобладающую роль 77, хотя часто наблюдается своего рода диалектическое взаимодействие технических и психологических элементов 78. Важно то, что институты подвержены изменениям; в отличие 68


от представлений ортодоксальной экономической теории Веблен не приписывал им постоянного характера. В современных условиях большое значение придается факторам престижа, общественного положения и соперничества. Но, с нескрываемым злорадством говорил Веблен, к этим понятиям применяются критерии, вытекающие из системы, для которой характерно расточительное потребление и стремление уклониться от полезного для общества труда. Нравы патрицианских домов Бостона и злачных мест Лонг-Айленда давали ему достаточно материала для обоснования этого тезиса.
Следовательно, капитализм вызвал к жизни два основных подхода, которые породили в обществе глубокую дихотомию,— точку зрения бизнеса и точку зрения производства. Вторая точка зрения вытекает из материального производства, тогда как бизнес заинтересован только в денежной выгоде. На этой основе возникает различие между машинным производством и капиталистическим предпринимательством, — различие, играющее роль по существу в любом общественном конфликте. Производство создает полезные для человека блага и потому связано с образом мышления, который отдает предпочтение полезности и общественной выгоде, а не индивидуальной прибыли. Это точка зрения, которая объективно помогает процессу жизни 79. В создании полезных благ находит свое полное проявление инстинкт мастерства. Напротив, стимул денежной выгоды проистекает из условий рынка. Здесь важна лишь меновая стоимость, которая по своей природе в основном субъективна. В основе меновой стоимости лежит возможность продать вещь, а продажа всегда может стимулироваться сознательным ограничением реального предложения товаров. Оборудование и капитал полезны лишь в той мере, в какой их собственники могут путем повышения цен присваивать материальный излишек, образующийся благодаря применению техники и инстинкту мастерства. Сам факт собственности позволяет предпринимательским классам присваивать лучшую часть продукции общественного производства.
В этом Веблен видел истоки будущей борьбы. Привилегированные классы всегда стремятся обратить на свои частные цели общественный излишек. Они приобретают атрибуты общественной группы, которую Веблен назвал праздным классом 80. С другой стороны, люди, занятые в машинном производстве, имеют возможность дать полное выражение своему инстинкту мастерства и в инстинктивном порядке, по- видимому, проникаются чувством классовой солидарности. Конечно, эта точка зрения меньше опиралась на понятие эконо шческого человека, чем теория Маркса. Веблен подчеркивал факторы культурного отставания и психологических реакций. И он в отличие от некоторых социалистов не был настолько оптимистичен, чтобы ожидать самопроизвольного крушения капиталистического общества. Он не видел также оснований надеяться, что рабочие будут оказывать сопротивление имущим классам во время кризиса 81.
В своей последней работе «Абсентеистская собственность и предпринимательство» Веблен суммировал эти взгляды в едкой и невообразимо злой манере. Это был его окончательный приговор обществу, к которому он питал крайнее презрение. Но он понимал, что устранить магнатов промышленности едва ли возможно. Ему представлялось вероятным, что «угнетенные массы» будут и далее мириться со своим положением, которое вряд ли улучшится, и довольствоваться одними обещаниями, хотя для их выполнения до сих пор делалось очень мало. Концепция кредита, развитая в его более ранней «Теории предпринимательства», с большим эффектом использована в книге «Абсентеистская собственность»; по мнению Веблена, этот институт в его современном виде мог развиться лишь на основе кредита корпораций 82. Право корпорации грабить национальное богатство возведено в ранг государственной политики. Об этом свидетельствуют поистине огромные масштабы корпоративной собственности. Историю с Типот Доум, знаменитый нефтяной скандал времен президентства Гардинга, он считал примером экономического саботажа. В сущности, современная сфера финансов корпораций представляет собой своего рода феодальный строй, при котором не участвующий в производстве магнат промышленности присваивает наибольшую долю его результатов. Обратившись к ловкому искусству торговаться, пускать пыль в глаза и навязывать товары покупателям, бизнесмен получил возможность наживаться за счет общества 83. И чем больше общественного богатства он присваивает, язвительно говорил Веблен, тем большим почетом и уважением он пользуется 84.
Суть дела в том, прямо говорил Веблен (у него уже не было необходимости скрывать свои мысли), что абсентеистская собственность препятствует полному использованию природных ресурсов и развитию техники 85. Эта собственность стала важнейшим капиталистическим институтом, с помощью которого бизнесмен может на основе небольшого собственного капитала использовать чужие средства. Акционерный капитал раздувается для того, чтобы увеличить денежную оценку предприятия, но в результате экономических кризисов 69


эти дутые бумажные величины, числящиеся в книгах корпораций, периодически урезаются по меньшей мере наполовину. Эта иллюзорная система захватила не только большие центры, но также фермы и маленькие города. В книге «Абсентеистская собственность» аспекты главного тезиса, выдвинутого Вебленом, повторяются вновь и вновь, но на этот раз в более прямой форме и более серьезным тоном по сравнению с его ранними работами. Он теперь слишком хорошо знал жизнь. Книга проникнута духом раздражения и нетерпимости, что делает ее одним из самых резких выступлений против капитализма. Высшей точки критического накала Веблен достиг в рассуждениях об искусстве сбыта. Он считал, что капиталисты бессовестно эксплуатируют чувства страха и стыда для увеличения своих прибылей. Своего совершенства это искусство достигает у продавцов веры, которые за деньги обещают людям все и не дают ничего 8в.
Веблена раздражало фантастическое расточительство и неэффективность, которые общество склонно одобрять в интересах культа бизнесмена. Он сомневался в том, сможет ли население изменить свои потребительские навыки в соответствии с материальными возможностями производства 87. Многое в этой концепции связано с его более ранней «Теорией предпринимательства», может быть важнейшей работой Веблена с чисто экономической точки зрения. На первый взгляд главы этой книги могут показаться ничем не связанными очерками о машинном производстве, кредите, структуре капитала корпораций, экономических кризисах и классовой структуре общества. Тон солидной авторитетности книге придают математические формулы, кое-где разбросанные по ее страницам. Но возможно, что за этим скрывалась шутка Веблена, ибо там, где отсутствует математическая таинственность, изложение отличается большей яркостью, силой и доступностью. Основное утверждение, которое ему предстояло повторить много раз в его трудах, заключается в несовместимости машинного производства и жажды прибыли. Капитаны промышленности, как Веблен называл предпринимателей, меньше заинтересованы в экономической эффективности, чем в извлечении прибыли путем купли- продажи на рынке бумажных титулов собственности. Это неизбежно нарушает работу промышленности; менеджеры стремятся увеличить бумажные прибыли и капиталы, а не производить реальные блага. Часто полезностью благ жертвуют ради прибыльности. Главный интерес бизнесмена сосредоточен на купле-продаже. Веблен так основательно изложил идею отделения в современной корпорации собственности от контроля, что Берли и^Минз смогли позже сравнительно легко дать эмпирическое доказательство этой идеи 88. Важным в его концепции было то, что перепроизводство и недопроизводство выступают как порождения системы бизнеса: в промышленном процессе как таковом вовсе не заключается необходимости периодических кризисов. Последние обусловлены лишь вмешательством факторов, связанных с погоней за прибылью.
Веблен утверждал, что жажда наживы препятствует производству полезных вещей. Поскольку современная культура пронизана властью денег, соперничество людей неизбежно принимает денежные формы. Чтобы утвердить свое влияние в обществе, люди приобретают дорогие, роскошные предметы, не являющиеся необходимыми для поддержания жизни. Богачами восхищаются потому, что они богаты, и даже произведения искусства несут на себе знак доллара 89. Дихотомия бизнеса и производства есть характерная черта машинной техники, так как в предыдущие эпохи извлечение прибыли было второстепенным явлением, инстинкт мастерства имел полную свободу действия, а между экономическим интересом личности и целью общества не было противоречия 90. Но, к сожалению, неуклонно развивается собственность, отделенная от производства и выступающая в виде претензии на нетрудовой доход. Земельная собственность, ссудный капитал и отделение работника от его орудий буквально навязывают обществу переход от солидарности к дихотомии. Это — Марксово отделение, но в других категориях*. Высшую форму проявления это находит в крупных корпорациях, где искусство махинаций подчинено исключительно целям неуклонного увеличения денежного богатства 91.
Конкуренция в классическом смысле невозможна в условиях преобладания корпораций. В эпоху, когда крупные фирмы заглатывают мелких бизнесменов, перестает действовать такая движущая сила, как постоянное стремление к успеху, заставлявшее одного предпринимателя превзойти других. Без новых факторов в экономике, обусловленных этими изменениями, классическая система конкуренции могла бы породить лишь войну из-за цен, депрессию и стагнацию, а экономическую активность пришлось бы поддерживать общественными работами и военными приготовлениями 92. Неко* Дело не только в «других категориях», а в том, что вместо раскрытого Марксом противоречия между производительными силами и производственными отношениями Веблен выдвинул туманную концепцию дихотомии бизнеса и производства, порождаемой якобы самой машинной техникой,— Прим. ред.
70


торым образом это, видимо, предвосхищает более позднюю идею Шумпетера о стабилизирующем влиянии корпораций, но Веблен был враждебен как раннему, так и позднему капитализму. Корпорации столь же склонны к «умиротворению непокорных варваров», как и конкистадоры, только в наше время «блага» умиротворения достаются другим бизнесменам. Навязывая такой мир, крупные корпорации стремятся лишь создать условия для извлечения прибылей путем ограничения производства. Излагая все это, Веблен отнюдь не прибегал к домыслам. Изучение огромных материалов, собранных промышленной комиссией 1898 г., дало ему представление о переплетающихся директоратах, холдинг-компаниях и разводнении акционерного капитала. Веблену казалось очевидным, что производство поставлено в зависимость от корыстных интересов финансистов. Их политика цен, столь отличная от политики мелких фирм времен Джефферсона, направлена на максимизацию прибыли путем создания искусственной нехватки товаров. В экономике, где бизнес в состоянии прибегать к «преднамеренному снижению производительности», спрос и предложение не могут быть фокусами анализа. Бремя же такого экономического развития неизбежно ложится на рабочих, мелких предпринимателей и фермеров, которые не могут действовать аналогичным образом.
Расширение кредита является существенным условием роста корпораций, так как при его посредстве стоимость реальных активов может быть раздута сверх всякой меры. Кредит стал необходимым орудием извлечения денежной прибыли. Путем капитализации можно увеличить денежную оценку различных привилегий, торговых марок и репутации фирмы 93. Для финансирования этих неосязаемых элементов нужен кредит, который можно получить либо от банковской системы, либо через рынок ценных бумаг и капитала. Кредит важен, говорил Веблен, как средство ускорения оборота капитала и увеличения ожидаемой прибыли. В итоге получается «синкопированный процесс расширения», в котором капитализация имеет, видимо, тенденцию обгонять рост реальной стоимости материальных активов 94. С помощью капитализации извлекается денежная прибыль. Таким образом, согласно Веблену, корпорационная революция вызвала глубокие сдвиги в экономике, в ходе которых место собственности на материальные блага в значительной мере заняла собственность на неосязаемые титулы. Суть этого процесса во всех его сложных разветвлениях была позже исследована Джоном Р. Коммонсом. Все это ведет, отметил Веблен, к возвышению немногих, насилию и контролю над промышленностью путем тайного сговора 95.
Кредит, говорил Веблен, сам по себе не является необходимым фактором производства благ, хотя его нормальное использование способствует повышению эффективности производственных процессов 96. Но его тревожило ненормальное использование кредита. Несомненно, получение ссуд дает некоторым фирмам конкурентные преимущества на рынке. Увеличение покупательной способности фирм побуж* дает их заниматься спекулятивной деятельностью, что ведет к повышению цен, а не к росту производства. Кроме того, образуется пирамида кредита, одна его форма нагромождается на другую, особенно благодаря капитализации будущей прибыли. Этот процесс питает сам себя, поскольку капитализация все более и более увеличивается за счет новых неосязаемых титулов. Будущая ожидаемая прибыль, капитализированная из текущей ставки процента, становится основной движущей силой промышленного цикла, поскольку экономика процветает лишь тогда, когда повышается норма прибыли на капитализированные стоимости. Процесс, говорил Веблен, настолько усложняется, что различие между кредитом и лежащими в его основе реальными благами затемняется. На определенной стадии возникает очевидное противоречие между денежной оценкой капитала и реальным капиталом, который он якобы представляет. Когда экономика вступает в фазу эйфории *, рост бумажных титулов вскоре обгоняет увеличение массы реальных благ 97. Наступает кредитная инфляция, которая неизбежно выливается в насильственную ликвидацию активов 98. Кредиторы опасаются, что разрыв между денежными оценками и реальным капиталом зашел слишком далеко и требование немедленного погашения ссуд кладет начало снижению экономической активности.
Основная причина кажется довольно очевидной: рыночная стоимость продукции не может поспеть за инфляцией капитала, поскольку доходы обычно не возрастают теми же темпами. Если бы дело обстояло иначе, то раздутые денежные оценки были бы поглощены повышением издержек, а сфера производства осталась бы единственным источником стоимости. Но Веблену было ясно, что капиталистический механизм распределения не обеспечивает этого. Поэтому промышленный цикл есть денежное явление, связанное в основном с институтами кредита и капитализации. Объяснение цикла, * Искусственно бодрое состояние (греч.).— Прим,
перев.
71


по Веблену, надо скорее искать в сфере прибылей и цен, чем в сфере производства. Главные причины могут быть в конечном счете сведены к коренной дихотомии общества — противоречию между бизнесом и производством. Итогом цикла является принудительное перераспределение капитала, при котором бремя дефляции возлагается на «нормальных собственников промышленного капитала», тогда как львиная доля выгоды идет «кредиторам и претендентам на доход вне производственного процесса» ". По-видимому, перераспределение собственности в итоге цикла всегда дает выигрыш классу кредиторов.
Однако Веблен считал цикличность нормальной чертой экономики. Подъемы и спады — части одного процесса 10°. Но ему представлялось, что депрессии по продолжительности и численности превосходят периоды экономического подъема. В этом он видел также объяснение усиливающегося процесса концентрации. Ибо после каждой серии банкротств и слияний те фирмы, которые сумели получить доступ к новейшей технике или смогли успешно реорганизоваться и перестроить структуру капитала в начале подъема, оказываются достаточно сильными, чтобы иметь возможность поглотить своих соперников 101.
Указанное явление внезапного падения ожидаемой нормы прибыли придает теории Веблена известное сходство с развитой впоследствии теорией Кейнса, в которой излишний оптимизм влечет за собой изменение соотношения между нормой денежной прибыли и предельной производительностью капитала 102. Однако у Кейнса ключевую роль играют ожидания, а у Веблена — чрезмерная капитализация. Этот подход придает анализу Веблена более сильную ноту пессимизма. Более того, он, вероятно, отверг бы утверждение Кейнса, что инвестиции идентичны приросту осязаемых ценностей, потому что он настаивал, что именно неосязаемые активы являются самыми значительными элементами в структуре капитала фирмы. Все эти права, патенты, торговые марки, привилегии и репутация фирмы, постепенно приобретенные ценой немалых затрат на сбыт и рекламу, обеспечивают лидеру отрасли преимущества перед соперниками. Они дают ему в руки рычаги, с помощью которых он может ограничивать предложение и контролировать цены. По словам Веблена, суть дела состоит в том, что во время депрессии физический объем капитала мало меняется, тогда как его денежная оценка меняется очень сильно. Поэтому продолжительность цикла тесно связана с тем, как много времени потребуется на переоценку капитализации фирм. Все это часть капиталистического процесса, в ходе которого крупные фирмы захватывают все большую долю рынка и поглощают конкурентов.
Монополия была основным элементом концепции Веблена. Развитие крупных корпораций, говорил он, ведет к ограничению производства, политике, которую даже профсоюзное движение, нарождавшееся в то время, находило приемлемой 103. Но такая политика не может проводиться неуклонно, ибо она несовместима с машинным производством, а в конечном счете и с потребностями государства. В книге «Кайзеровская Германия и промышленная революция» Веблен выдвинул оригинальное объяснение связи между внутренними экономическими трудностями капиталистического общества и империалистическим авантюризмом государства. Здесь очевидно влияние Джона А. Гобсона, но Веблен пошел дальше: он показал, что поощрялось проведение агрессивной внешней политики относительно отсталых стран, с тем чтобы поддерживать мировую экономику на военных рельсах. Это было поистине пророческое замечание. Далее он в сущности предсказал путь развития Германии в XX в. Ее экономический потенциал был создан с помощью заимствованной у Англии высокой техники производства; когда эта техника стала развиваться в условиях «династического государства», Германия начала стремиться к мировому господству. Результатом, как и предвидел Веблен, явился страшный тоталитаризм. Он не испытывал особого оптимизма и в отношении демократий, ибо очень хорошо знал, что национальный дух может быть использован привилегированными группами для увековечения своей власти. Патриотизм поставлен на службу корыстным интересам. Более того, постоянно проводя политику подготовки к войне, демократические государства сами способствуют усилению национализма, на который опирается империализм 104. В конечном счете даже интересы бизнеса не могут избежать общей судьбы: они тоже используются в династических целях 105. Конечным итогом войны является господство авторитарного государства.
«Кайзеровская Германия» обнаруживает больше, чем любая другая его работа, насколько близко затрагивает анализ Веблена современные проблемы. Как выразился Макс Лернер, Вебленов костюм носится хорошо и мало устарел. Веблен описал природу современного тоталитаризма за несколько десятилетий до того, как он появился. Веблен сознавал различия в развитии Германии и Англии, но, насколько он мог видеть, для обеих стран характерна грабительская сущность совре72


менной эпохи. Если говорить о благосостоянии народа, то особенно выбирать между ними не приходится: насилие и эксплуатация в равной мере определяют экономические и социальные условия в этих странах. В Германии, однако, магнаты промышленности не нуждаются в лицемерных уловках, чтобы прикрывать свои корыстные интересы. Германия смогла избежать дополнительных издержек индустриализации, которые выпадают на долю идущих впереди стран, поэтому ее экономический рост шел ускоренным темпом.
Возможность избежать «издержек первенства» очень пригодилась бы экономически слаборазвитым странам, которые в настоящее время ведут отчаянную борьбу за повышение уровня жизни. Однако Веблен подчеркнул бы, что до тех пор, пока культура таких районов, как Латинская Америка, тащит на себе мертвый груз традиций и корыстолюбия, маловероятно, чтобы они в полной мере воспользовались выгодами тех, кто впервые становится на путь промышленного развития.
В Вебленовом анализе бросается в глаза большая роль, отводимая насилию как доминирующему принципу экономической и общественной жизни. Поскольку труд есть процесс, в ходе которого один создает собственность для другого, то ясно, что распределение доходов происходит не без определенных трений. При современных общественных институтах, говорил Веблен, насилие есть прерогатива богатого. Решающую роль играет создание таких условий, при которых насилие может применяться с выгодой, а задача распределения материальных благ носит подчиненный характер. Поскольку внеэкономические методы существенно необходимы для создания условий, при которых можно присваивать прибыль, орудиями обеспечения прибыли стали давление на законодательные органы, правительственные учреждения и рекламные отделы газет. Акты агрессии и конфликты интересов случаются чаще, чем это согласны признать ортодоксальные авторы учебников.
Генетический подход Веблена к экономике не позволял ему давать рецепты нового общества, но он чувствовал, что государство будет играть все более и более важную роль. Очевидно, полагал Веблен, господство военной касты будет иметь тяжелые последствия 106. Но он всегда оставлял место надежде, что когда- нибудь «угнетенные массы» покончат со старыми навыками и попытаются —«к лучшему или худшему»— перестроить общественную систему 107. Но мощное препятствие к этому он видел в склонности пролетариата к сохранению обычного хода дел. Проблески той солидарности, которая необходима для создания новых форм поведения, Веблен, как ему казалось, различал скорее среди инженеров и интеллигентов. Они обладают практическим и теоретическим опытом, необходимым для того, чтобы руководить обществом по-новому 108. Веблен наивно думал, что переход власти к ним не представляет подлинной проблемы, так как всеобщая забастовка инженерно- технических работников поставит страну на колени и вынудит предпринимателей безоговорочно капитулировать 109. Тогда исчезнут всевозможные неосязаемые активы, титулы собственности и привилегированные группы; общество будет реформировано в соответствии с принципами, отдаленно напоминающими гильдейский социализм. Ресурсы будут распределяться эффективно и рационально (он, однако, не уточнял, каким способом), и экономика будет наконец функционировать для удовлетворения подлинных нужд потребителей. В соответствии с новым порядком вещей возникнут новая дисциплина и новые инстинкты. К сожалению, это была лишь утопическая схема, основанная на стремлении видеть общество именно таким; в свои молодые годы Веблен сам посмеялся бы над этими мечтами. Ход рассуждений Веблена таков, что при желании он мог лишь сделать вывод о приближающемся тупике в отношениях между бизнесом и производством. Революция инженеров была мечтой, которая, как он надеялся, каким-то образом осуществится. Но Веблен не очень-то верил в нее, так как он был пессимист и не видел подлинной альтернативы капитализму, как бы плох он ни был. И в этом была трагедия Веблена, ибо он ничего не мог предложить взамен нарисованной им мрачной картины. В непрерывной борьбе между человеком и институтами шансы всегда против личности. Веблен так и не нашел слов хотя бы для эпизодического восхищения капитализмом, какое мы находим, например, у Маркса *. Он был просто гость, наблюдающий странные порядки общества, в которое он попал. Вот его последние слова об этом обществе:
«Установившаяся система собственности и торгашества порождает стратегию сознательного сокращения производства, ослабления промышленности и капитализации накладных расходов. Можно определенно полагать, что законные власти во всех демократических госу* Конечно, о «восхищении» Маркса капитализмом не может быть и речи. Никто глубже Маркса не раскрыл противоречия и язвы капиталистического строя. Вместе с тем Маркс, как основоположник исторического материализма, выяснил прогрессивную роль капитализма по сравнению с предшествующими формациями.— Прим. ред.
73


дарствах будут неизменно поддерживать все маневры тех, кто выдвигает лозунг «обычного бизнеса», и будут пресекать всякое нарушение или отход от принципов бизнеса. Нет также никакой вероятности, что действенное общественное мнение на этот счет претерпит какое- либо заметное изменение... На ближайшее будущее перспектива, видимо, состоит в еще более полном утверждении безусловной веры в принципы бизнеса» 110.
Видимость научной беспристрастности у Веблена никого не обманула. Его тон и манера выражения были лишь хрупким фасадом, за которым скрывались яростные нападки на алчность и вульгарность общества того времени. В этом отношении, как писал Бернард Розенберг, он был одновременно художник и социальный критик. Он достаточно глубоко видел пороки людей и умел доставлять им овоей критикой неприятные ощущения. Праздный класс он считал не имеющей общественных функций группой людей, склонных к показной роскоши и соперничающих в ней самым постыдным образом. Свойственные им нравы — пережитки прошлого. В то же время эти люди представляют собой бремя для общественного производства. Они занимаются спортом, собаководством, азартной игрой и религией, ни в коей мере не способствуя росту материального благосостояния общества. Трагедия, говорил Веблен, состоит в том, что средний класс стремится подражать этим нравам, отказываясь тем самым от своих традиций бережливости и трудолюбия. Вместе с другими факторами культурного отставания это делает перспективу общества сомнительной. Не приходится ждать инициативы и от пролетариата, так как его энергия истощается борьбой за существование. Образ жизни праздного класса все более и более господствует над всем обществом, а его нелепые институты одерживают верх над разумом и культурой 1П. 157
В своем тонком исследовании Бернард Розенберг говорит, что Веблен был так близок к истине, что его книги скорее внушали страх, чем оскорбляли 112. Например, наблюдения Веблена по поводу низкого уровня университетского образования в Америке были безукоризненно верны. Главной заботой в колледжах была коммерческая выгодность; если подлинной наукой и не пренебрегали полностью, то создавали для нее, по существу, невыносимые условия. Администраторы университетов были больше заняты интригами и побочной деятельностью, чем наукой 113. Веблен считал главной причиной этого тот простой факт, что ведущие лица в университетах в сущности не были учеными. Занимаясь богословием или сбором пожертвований, они не могли не считаться с мнением промышленных магнатов, которые заседали в попечительских советах университетов. Университет должен «...оправдывать себя и как учебная корпорация и как фирма, торгующая стандартизированными знаниями» 114. Президент университета, продолжал Веблен, обычно занимался тем, что прикрывал малопочтенную сущность внешней солидностью, изображал из себя важную персону и таким путем стремился приобрести вес в обществе. Ему надлежало вести себя как подобает джентльмену и всегда сохранять личину добропорядочности и общительности. Это часто требовало немалой хитрости и навыка взаимоотношений с общественностью. Представьте себе, что Веблен дожил до наших дней, когда такой размах получили «паблик рилейшнс»— всяческие общественные функции! Он, несомненно, позабавил бы читателей язвительными описаниями сложных органов бюрократии, созданных для того, чтобы богатые профаны имели возможность приобретать почет путем «демонстрации расточительной платежеспособности» *. Пожертвования на университеты имеют характер инвестиций в создание доброго имени: они «исходят от джентльменов и леди и попадают в руки джентльменов, так что вся сделка начинается и завершается в пределах респектабельного круга денежных людей» 115. С течением времени об университете начинают судить по признакам, которые не имеют ничего общего с уровнем даваемых знаний. Наблюдения Веблена над жизнью в университетском мире, включенные им в книгу «Высшее образование в Америке», может быть, связаны с его личными трудностями, но всякий, кто с трудом удерживался на зыбком краю университетской территории, не откажет этим наблюдениям в точности 116.
Эти взгляды на постановку образования отражали убеждение Веблена, что экономическая наука не должна быть только наукой о ценах и рынках. Он говорил, что предметом политической экономии является человеческая деятельность во всех ее проявлениях, потому что общественные науки должны заниматься отношениями человека к человеку 117. Это включает не только структуру и организацию хозяйственной жизни, но всю сферу общественных отношений. По словам Аллана Груши, Веблен искал «холистический»** подход, при котором политическая экономия превратилась бы в подлинную науку об обществе. Убеждение институционалистов состояло в том, что рынок * Имеется в виду обширная система «частной благотворительности» в США.— Прим, перев,
** Целостный, всесторонний.— Прим, перев.
74


не является единственной ареной экономической деятельности. Более того, тип экономической науки, пригодный для одной эпохи, может быть и непригоден для другой. В этом подходе заключена известная доля релятивизма, но в то же время он проникнут духом прогресса и перемен. Хотя некоторые считают подход институционалистов недостаточно аналитическим, это была тем не менее блестящая попытка разобраться в механизме общественного развития.
В настоящее время редко встретишь экономиста, который сознательно причисляет себя к институционалистам, но немало экономистов могут проследить свое идейное происхождение от Торстена Веблена 118. Из более старых авторов Герберт Дж. Дэвенпорт, один из учеников, а позже благодетель Веблена, не только признавал присутствие корыстолюбия в классической доктрине, но и пытался очистить традиционную теорию от ее апологетического привкуса. Роберт Ф. Хокси, трагическая фигура в истории американской политической экономии, развил институционалистскую теорию тред-юнионизма, которая до сих пор пользуется влиянием. Е. X. Дауни использовал аргументы Веблена для защиты принципов оплаты труда рабочих. У. У. Стюарт использовал идею о дихотомии бизнеса и производства при изучении банковского дела. Карлтон Паркер развил психологическую теорию отношений в промышленности, оказавшую сильнейшее влияние ни на кого иного, как на Джона Р. Коммонса, многие идеи которого идут параллельно идеям Веблена. Джон Морис Кларк пытался найти средний путь между концепцией своего отца Джона Бейтса Кларка и концепцией Веблена. Берли и Минз в своей книге «Современная корпорация и частная собственность» целиком шли в русле Веблена. И наконец, Уэсли К. Митчелл, замечательный исследователь промышленного цикла, показал образцовый пример соединения эмпирического исследования с концепциями Веблена. Даже в настоящее время ощущается влияние Веблена: одно из его проявлений — огромная работа, проделанная Райтом Миллсом по исследованию фактов, и его проницательный, в духе Веблена анализ характера американской жизни. Другой пример — работа К. Е. Эйрса об экономическом прогрессе, которая стоит совершенно особняком как чисто теоретический трактат в институционалистской традиции 119.
Есть основания утверждать, что вебленовская школа в политической экономии хотя и сложилась, но была недолговечной. Вебленовцам было лет по тридцать с небольшим, когда умер их учитель. Их сразу захватили повседневные проблемы, особенно дела «Нового курса». Во время депрессии и войны им приходилось сочинять программы по примеру их великого крестного отца в политике — Франклина Делано Рузвельта. Каждый последователь Веблена, руководствуясь принципами институционалистского анализа, выбирал свой круг вопросов. Некоторые, подобно Уолтону Гамильтону, занялись правом, тогда как другие стали накапливать горы эмпирических данных и вскоре полностью пренебрегли теорией. В этом заключалась известная ирония, потому что сам Веблен показал, как мало можно достичь путем бесконечного нагромождения фактов без их теоретического осмысления. Но влияние Веблена прискорбно уменьшилось. Кейнсианская революция в экономической науке и стремительное развитие математических методов в 40-х и 50-х годах заслонили генетическую точку зрения. Важность проблем группы формально признается, как, например, в теории игр, но при этом редко находит отражение пластичность и изменчивость реального мира. Промышленное развитие часто рассматривается как вопрос статического сравнительного преимущества одного района перед другим без учета ряда внешних факторов, в частности политических. Экономический анализ в значительной мере сведен к теории цен. Общество признается чрезвычайно сложным комплексом, но, как считают, различные его элементы так тесно связаны между собой, что малейший вредный импульс может вызвать во всей системе либо нарастающие до взрыва, либо затухающие колебания. Напротив, институционалисты считали, что современная экономика не обладает большой жесткостью и допускает значительную игру различных сил. По их мнению, изменение в одной части системы не обязательно передается на другие части с такой непосредственностью и быстротой, как это вытекает из современных доктрин. Процесс роста и отбора институтов тоже достаточно гибок, чем и объясняется сохранение многих атавистических форм. Хотя точность математической формулы действительно изящна, она в то же время обманчива120. Институционалисту новая политическая экономия представляется чем-то вроде шахматной игры, и польза от нее — примерно такой же, как от шахмат. К сожалению, большинство экономистов ныне предпочитают эту игру в шахматы.
75


2. 	ДЖОН Р. КОММОНС:
СДЕЛКИ И ДЕЙСТВУЮЩИЕ коллективные институты
Джон Р. Коммонс (1862—1945) — выходец из Среднего Запада, род его восходит к периоду царствования английской королевы Марии (XVI в.). Это был человек, склонный, подобно своим предкам, к бунту и ереси. Родители его отца выехали из Северной Каролины, так как они не могли примириться с рабством, а его мать, родом из Вермонта, была страстной аболиционисткой. Коммонс-старший, поклонник Шекспира и Дарвина, как и его предки, был квакером, но в конце концов порвал с верой отцов. Он был предпринимателем и несколько раз продавал одно дело, чтобы купить другое; впоследствии он приобрел газету, где Коммонс- младший освоил профессию печатника, которой он некоторое время занимался 121. Но и издавая газету, отец Коммонса не мог обеспечить семью, и его жене пришлось взять на себя все финансовые заботы. Это была незаурядная женщина. Она уговорила Джона поступить в Оберлинский колледж, в надежде что он станет священником. Чтобы оплачивать учебу сына, она содержала небольшой пансион.
В Оберлине обнаружилось ярко выраженное стремление Коммонса к независимости. Он отказывался кому-либо подражать, особенно в интеллектуальных вопросах. Судя по оценкам и отзывам, он был плохим студентом, но зато стремился самостоятельно открывать факты и с большим трудолюбием выискивал их взаимосвязи. Поскольку Коммонс к тому же часто болел и пропускал занятия, университетский курс занял у него больше времени, чем положено, и он окончил его лишь в 1888 г. Увозя с собой безграничное преклонение перед Генри Джорджем, Коммонс покинул Оберлин и отправился в университет Джонса Гопкинса в Балтиморе. Это было признаком доверия, которое он внушал другим, ибо ему удалось получить в Оберлине от местного банкира ссуду в 1000 долл, на продолжение образования. В университете Гопкинса главной притягательной силой был Ричард Т. Эли, в котором Коммонс признал собрата по духу. Эли только вернулся из Германии, где он проникся идеями исторической школы, и очень скоро Коммонс стал его любимым учеником. В своих лекциях Эли подчеркивал необходимость исследования проблем в конкретной обстановке, и Коммонс скоро убедился, что экономическая наука содержит много такого, чего не найдешь в учебниках. Но учеба у него и здесь шла неважно, и он так никогда и не получил докторской степени.
В 1890 г. Коммонс получил место преподавателя в Уэслианском колледже, но через короткое время потерял его. Он оказался таким же плохим преподавателем, как и студентом. Тогда он вернулся в Оберлин, а потом стал профессором политической экономии в университете штата Индиана. В это время он начал задумываться над вопросом, не может ли религия стать подходящим орудием общественного прогресса. Эти мысли толкнули его на организацию «Американского института христианской социологии» и написание книги «Общественные реформы и церковь» 122, где речь шла об умеренности в политике, политических реформах и пропорциональном представительстве. Коммонс начал также писать о деньгах и по другим смежным вопросам, но высказывал такие мнения, что скоро заслужил репутацию социалиста. Но в действительности Коммонс не разделял радикальных идей, так как ему казалось, что в них игнорируется роль личности. Он лишь говорил, что в целях социального прогресса должна быть развязана энергия народа и что для этого необходимы меры со стороны правительства, которые гарантировали бы равенство возможностей. Но даже это вызвало недовольство университетских властей, хотя его способности как исследователя в области экономики были уже признаны. Откровенные высказывания Коммонса по разным вопросам не способствовали укреплению его положения. Своему учителю Эли Коммонс однажды писал, что, как он надеется, он начинает приучаться к большей осторожности в выражениях 123. Когда ему предложили место в Сиракузском университете, он попытался использовать его как средство давления на президента университета штата Индиана, но тот поздравил Коммонса и охотно его отпустил.
В это время Коммонс начал развивать некоторые идеи, которые позже легли в основу его первой большой работы «Распределение богатства» 124. Он погрузился в проблемы муниципальной реформы, местного самоуправления и пропорционального представительства и стал разрабатывать проекты, которые впоследствии вошли в его социальную теорию. Однако он остался верен своей удивительной способности ссориться с университетским начальством. С точки зрения этого начальства, достаточно плохо было уже то, что Коммонс занимался муниципальной реформой и пропорциональным представительством, а также применял необычные методы преподавания. Но когда он осме76


лился выступить за организацию для рабочих бейсбольных игр по воскресеньям, университет стал терять жертвователей. Власти без лишнего шума упразднили кафедру Коммонса 125, и ему ничего не оставалось, как с горечью заметить, что христианскими университетами управляет отнюдь не религия, а капитализм.
Коммонс сам больше никогда не претендовал на место в университете. Потеряв работу в Сиракузах, он нанялся к своему другу Джорджу 1Пибли, защитнику биметаллизма и рьяному стороннику Уильяма Дженнингса Брайана, знаменитого оратора демократической партии. Работа его состояла в исчислении индекса •оптовых цен; но, когда в июле 1900 г. индекс показал повышение цен, что было нежелательно для демократов, Шибли аннулировал договор и Коммонс опять остался без работы 126. Он поступил в штат промышленной комиссии, .а потом перешел на работу в Национальную гражданскую федерацию, общественную организацию, которая ставила своей целью улаживание конфликтов между трудом и капиталом. К этому времени взгляды Коммонса окончательно сложились: он выступал за принудительный арбитраж в трудовых конфликтах, требовал введения восьмичасового рабочего дня, считал, что повышение заработной платы увеличивает покупательную способность масс, а концентрация в промышленности благотворна постольку, поскольку она увеличивает эффективность экономики. Работая в профсоюзе швейников, он получил дополнительный практический опыт. Пять лет Коммонс был вне университетского мира, пока в 1904 г. Эли не привлек его на работу в университет штата Висконсин. Вернуть Коммонса в академическую науку было не простым делом. Слишком многих раздражала и отчуждала его пытливая манера, и к тому же ему уже было сорок два года. Университет согласился удовлетворить ходатайство Эли лишь при условии, что половина жалованья Коммонса будет выплачиваться из частного фонда. Но оказалось, что игра, которую вел Эли, стоила свеч. Как заметил Уэсли К. Митчелл, человек и случай здесь хорошо подошли друг к другу127. В Висконсине Коммонс принял участие в подготовке огромного труда по истории капитализма. Скоро он возглавил эту работу, которая была ему очень по вкусу. В 1911 г. в десяти томах вышла объемистая «Документированная история промышленного общества» 128. После этого группа Коммонса занялась историей условий труда и рабочего класса. Самым заметным итогом их работы явился классический труд «История рабочего класса в США» 129.
В Висконсине Коммонс имел большие возможности наблюдать политическую жизнь. Он стал советником Роберта Лафолетта, энергичного и дальновидного губернатора штата, который стремился к проведению широкого комплекса социальных реформ. Масса работы поглотила Коммонса. Он участвовал в подготовке законопроекта 1904 г. о гражданской службе; проталкивал в законодательных органах вопрос о регулировании предприятий коммунального обслуживания, действующих на муниципальных территориях; провел закон о мелких ссудах, который ограничивал ставку по ссудам 3,5% в месяц (и так как это дает годовую ставку в 42%, то он подвергался жестоким нападкам, хотя ростовщики получали ранее до 100% годовых); способствовал учреждению промышленной комиссии штата Висконсин; и, наконец, в 1932 г. подготовил один из первых в стране законов в штатах по страхованию от безработицы. Кроме того, Коммонс участвовал в изучении размеров и форм муниципальной собственности, в работе Питтсбургской комиссии 1906 г., в работе Федеральной комиссии по трудовым отношениям в промышленности 1913 г. и в знаменитом деле 1923 г. об установлении стальными компаниями цен по системе «Питтсбург-плюс». Из американцев он более всего напоминает неутомимых Уэббов.
Свой богатый практический опыт Коммонс использовал при разработке оригинальной системы идей, нашедшей выражение в известных книгах «Правовые основания капитализма» и «Институциональная экономика» 13°. Коммонс обладал удивительной способностью завоевывать доверие самых разных людей — от наиболее радикальных социалистов до степенных миллионеров, и это позволяло ему исследовать положение людей различных слоев и характеров. Самообладание Коммонса было тем более удивительным, что в личной жизни его преследовали несчастья: он потерял пятерых детей, а шестой страдал от психического заболевания; к тому же сам он обладал плохим здоровьем. Под конец жизни Коммонс написал книгу «Экономика коллективных действий», он полагал, что с ее помощью ему наконец удалось объяснить экономистам то, что он пытался втолковать им так много лет.
Работал Коммонс медленно. Он сам говорил, что ему приходится долго рыться в материале; ему потребовалось двадцать пять лет труда, чтобы разработать переход от понятия обмена к сделкам 13 х. Ненасытное любопытство неизменно уводило его на побочные линии исследования, но это всегда завершалось проницательными обобщениями. Одним из его главных достоинств было то, что он сочетал свой практи77


ческий опыт с теоретическими экономическими построениями. Еще работая печатником, он осознал коллективную природу профсоюза и то, каким образом профсоюз в качестве института направляет и контролирует поведение людей132. Психологические моменты, которые Коммонс выводил из понятия коллективных действий, были многим обязаны учению Чарлза Пирса, признанного основоположника прагматизма. Согласно Пирсу, для того чтобы составить ясное представление о явлении, необходимо рассмотреть практические следствия, которые оно предположительно может повлечь за собой. В концепции Пирса сделан упор на необходимость конкретного исследования, а к такому подходу Коммонс всегда испытывал инстинктивное влечение 133.
Бунтарство Коммонса выражалось в несколько странных формах, но оно ни в коей мере не способствовало укреплению его положения в академической среде. Если он не одобрял кандидатов, выдвинутых другими политическими группировками, он не колеблясь мог проголосовать за коммунистического кандидата. Иной раз он приводил в аудиторию живого социалиста лишь для того, чтобы продемонстрировать его как особый политический тип. Но он был убежденный противник марксизма 134. Два самых способных помощника Коммонса, Абрахэм Бисно и Селиг Перлмен, были евреи, эмигранты из России, бежавшие от гнета царизма. Оба были вначале своего рода марксистами, но изменили свои взгляды в американских условиях.
Будучи сам интеллигентом, Коммонс тем не менее полагал, что в рабочем движении интеллигенты не могут играть важной роли, так как от них обычно мало толку в практических делах, составляющих суть рабочего движения 135. Благодаря практической деятельности Коммонс и впоследствии постоянно интересовался природой рыночных сделок; ему казалось, что лучший путь к установлению того, что он называл разумной стоимостью (reasonable value), лежит через спокойные переговоры, терпеливое выяснение позиций участников сделки, а не через драматизм классовой борьбы 136. Это привело его к вопросу о юридических основаниях экономических решений, как они проявляются, в частности, в деятельности предприятий коммунального обслуживания. Затем последовали работы в области муниципальных финансов, организации городского хозяйства и учета, где Коммонс ставил своей задачей выявить принципы экономической эффективности. Но чтобы войти в его систему, все эти проблемы должны были подвергнуться рассмотрению под углом зрения прежних экономических теорий.
В настоящее время многие экономисты — как работающие в университетах, так и вне их — в большом идейном долгу перед Ком- монсом. Его идеи, сначала отвергавшиеся большинством коллег, постепенно проникли в сознание тех, кто был готов принять концепции, согласующиеся с историческими фактами. Такие понятия, как «действующий коллективный институт» («going concern»), «рыночная сила» («bargaining strength»), «сделки», были признаны в качестве достаточно точных характеристик экономического поведения людей в обществе. Было признано, что неосязаемые ценности представляют собой подлинные цели, которые преследуют предприниматели. Поведение на рынке является выражением способов экономической деятельности, а те ограничивающие и стратегические факторы, о которых говорил Коммонс, стали аналитическими понятиями с определенным содержанием. И наконец, утверждая, что развитие права отражает общественные обычаи, он сумел показать и обратное воздействие судебных решений 137.
Коммонс всячески поощрял самостоятельную работу студентов и всегда был готов оказать им помощь. Он стремился дать студентам возможность почувствовать, что они сами делают определенный вклад в экономическую науку. В лекциях Коммонса находила подлинное выражение его личность; они были совершенно лишены формальной системы, но всегда отражали смелое исследование важных и оригинальных проблем. Изучение деятельности компаний коммунального обслуживания натолкнуло его на мысль о важном различии между физическими активами и ценностями, которые они представляют *. В ходе размышлений о природе корпорации не только выявилась связь между налогами и неосязаемыми ценностями, но и то, что в центре всей экономической деятельности находится «действующий коллективный институт». Только толкуемая таким образом экономическая деятельность порождает, выражаясь языком Коммонса, разумную стоимость и оценку будущих благ (futurity). А все это прагматические вопросы, которые решаются добрыми услугами судов. Ожидания, конечно, важнее, чем фактические издержки (historical costs), ибо разумная стоимость должна быть определена лишь в будущем. Всю экономическую систему можно рассматривать через призму проблем труда. Таким образом, сквозь комплекс будничных проблем, которыми занимался Коммонс, проглядывала совершенно новая система взглядов.
♦ Очевидно, имеется в виду фиктивный капитал.— Прим, перев.
78


В начале своей карьеры Коммонс еще придерживался в известной мере традиционных взглядов. В его книге «Распределение богатства», вышедшей в 1893 г., не меньше австрийской теории стоимости, чем социального реформаторства. Это любопытная смесь, в которой видны серьезные поиски своей точки зрения. Теория стоимости Бем-Ваверка, казалось, давала решение проблемы распределения, так как, согласно ей, доля общественного дохода, достающаяся индивидууму, зависит от соотношений, по которым обмениваются различные продукты. Намек на позднейшие идеи Коммонса уже заключался во введенном им понятии обычного (customary) предложения и спроса138. Коммонс надеялся, что это понятие позволит ему по-новому исследовать силы, стоящие за предложением и спросом. Но это предполагало изучение отношений собственности, и он действительно критиковал Бем-Ваверка за игнорирование этой категории. От предложения товаров Коммонс обратился к изучению собственности и неизбежно перешел к юридическим проблемам, поскольку с собственностью связаны известные права и обязанности, без четкого определения которых общество не может функционировать. С изменением экономических условий, говорил Коммонс, меняются права, включая права личности, которые означают не только ее неприкосновенность, но и право на возможно более высокую долю в национальном продукте 139. По этой причине существование профсоюзов правомерно, ибо их функция состоит в том, чтобы добиваться повышения заработков рабочих сверх некоторого минимума. В остальном этот небольшой том посвящен закону убывающей доходности и рентным доходам. Коммонс полагал, что закон убывающей доходности есть в сущности «потенциальный» теоретический закон, применимый лишь к условиям монополии. Поскольку элементы монополии в экономике растут, то крайне необходимо найти способы защиты рабочего, который сплошь и рядом становится жертвой давления со стороны монополий. Однако Коммонс, как и после него Шумпетер, вместе с тем полагал, что влияние трестов может быть благотворным в той мере, в какой они в состоянии смягчать депрессии и способствовать росту производства 14°. Было также нечто от Рикардо в утверждении Коммонса, что между капиталом и трудом, с одной стороны, и «владельцами случайных прав» («owners of opportunities») — с другой, коренной социальный конфликт 141. Последние представляют собой в сущности всех прочих претендентов на общественный продукт, как и рентополучатели у Рикардо. Этот несколько радикальный элемент в книге Коммонса вызвал ожесточенные нападки на нее и осложнил его положение в университете штата Индиана.
В 90-х годах Коммонс интересовался также вопросами денежного обращения. Хотя он поддерживал Брайана, его собственные взгляды не были столь «крайними». Он считал, что цены могут быть стабилизированы путем покупки и продажи серебра, а это обеспечит эластичное денежное обращение. Тем не менее его симпатии были на стороне золотого стандарта. Его концепция стабильного уровня цен была схожа с концепцией, выдвинутой Кнутом Викселлем, хотя Коммонс тогда еще не читал работ шведского экономиста 142. Коммонс анализировал движение цен, обнаружив в нем длительную, вековую тенденцию, в которой он различал более короткий кредитный цикл, явно дающий о себе знать в экономике каждые шесть- десять лет. Его анализ кредита был во многих отношениях схож с анализом Веблена. Позже Коммонс вернулся к проблеме денег. Он писал о денежной реформе и, по существу, был экономическим советником комитета по банкам и валюте палаты представителей. Коммонс даже организовал выступление перед этим комитетом известного шведского экономиста Густава Касселя. Он «расследовал» операции Федеральной резервной системы, а из объяснений Бенджамина Стронга, который был одной из ведущих фигур в «Фзд», усвоил, какое глубокое влияние на уровень цен и денежный рынок могут иметь операции на открытом рынке *. Один аспект операций Федеральной резервной системы постоянно интересовал Коммонса — проблема своевременности действий, которая стояла перед Федеральной резервной системой на протяжении многих лет 143.
Коммонса редко беспокоило то, что его понимание институционализма не совпадало с тем, как его понимают другие. И конечно же, оно резко отличалось от концепции Веблена. Для Коммонса речь шла об изучении коллективных действий, направленных на контроль над действиями индивидуальными. Из своего опыта общественной деятельности он вынес убеждение, что коллективные действия представляют собой единственный способ примирения противоречивых интересов 144. При этом он оказался в гуще юридических проблем и вскоре пришел к выводу, что коллективные стремления в экономике находят свое выражение через суды. Например, неосязаемая собственность — это не * Покупка и продажа государственных ценных бумаг с целью увеличения или уменьшения свободных резервов коммерческих банков и соответственно расширения или сжатия кредитования экономики банками.— Прим, перев.
79


только право на доход, но и право устанавливать цены таким образом, что некоторые члены общества лишаются того, в чем они нуждаются. Коммонс охотно признавал сходство его взглядов со взглядами Веблена, но в отличие от пессимизма последнего он полагал, что претензии владельцев неосязаемой собственности могут быть урегулированы приемлемым для всех образом. Решение Коммонс видел в разумной стоимости. Иначе говоря, путь от столкновения интересов к приемлемому для всех решению лежит через юридическую процедуру.
Далее, говорил Коммонс, любой процесс должен быть рассмотрен с учетом его исторических корней. Идея коллективных действий имеет предшественников в лице Маркса, Прудона и Генри Маклеода, английского экономиста, который одним из первых заметил, что банки создают кредит. Это делает экономику эволюционной наукой и в первую очередь требует исследования судебных решений за несколько последних столетий, чтобы получить ясное представление о том, как именно коллективные действия ограничивали индивидуальные действия. Далее, говорил Коммонс, необходимо изучить труды экономистов, чтобы установить, в какой мере в их теории вошли понятия коллективных действий 145. Первая задача была выполнена в книге «Юридические основания капитализма», вторая — в книге «Институциональная экономика». Эта последняя превратилась в огромный (объемом свыше 900 страниц) хаотический труд. В ней охвачена вся история экономических учений, причем они рассматриваются под одним углом зрения: каким образом различные авторы, начиная от Юма и кончая Вебленом, вводят в свой анализ понятие «коллективных действий». В этой книге, пронизанной искрами подлинного прозрения, в основном исследуются методологические и философские предпосылки политической экономии. Но в конечном счете это помогло Коммонсу выработать собственное понятие коллективных действий. Таким образом, на протяжении всей книги подготавливается примирение институциональной экономики Коммонса с более индивидуалистическими взглядами его предшественников. Собственно говоря, Коммонс не считал, что он создает нечто новое: все эти идеи, говорил он, в сущности содержатся в работах выдающихся экономистов последних двух столетий 146.
В «Институциональной экономике» Коммонс начинает с Джона Локка и его «Опыта о человеческом разуме», поскольку Коммонс считает центральным вопрос о том, каким образом идеи формируются в уме человека. Исследуя некоторые странные пути, которыми идет философия, Коммонс хотел показать, как соотносятся идеи и внешний мир. Это необходимо для обоснования следующих далее понятий редкости благ и оценки будущих благ 147. Далее, такое философское исследование выявляет смысл понятия воли, которое лежит в основе всех вопросов принятия решений в экономике. В итоге этого исследования, столь характерного для Коммонса, он говорил, что его теория — это «теория совместной деятельности людей и их оценок во всех сделках, посредством которых участники побуждают друг друга к достижению единства мнений и действий» 148. Для того, кто любит следить, как развертываются идеи, в исследованиях Коммонса содержится масса интересного и поучительного. Перед его мысленным взором предстали Давид Юм, Ричард Бэкстер, Р. X. Тони, Чарлз Пирс, Кенэ, Блэкстон, Бентам и Маклеод, а также все великие представители экономической мысли. Его конечная цель состояла в том, чтобы проследить концепции взаимозависимости людей, столкновения интересов и общественного порядка и то, как они завершаются «разумной стоимостью», которая, как представлял себе Коммонс, в конечном счете устанавливается Верховным судом. Он говорил, что Верховный суд — первая кафедра политической экономии в Соединенных Штатах.
Понятие редкости благ, играющее у Коммонса важную роль, введено в политическую экономию, как он считает, Юмом и развито Мальтусом. Эти писатели сделали серьезный шаг вперед, когда они признали, что разумное поведение вовсе не характерно для большинства человеческого рода. Людьми очень часто управляют глупость и страсть, а распределение редких благ становится предметом острого конфликта. Если бы поведение людей действительно было разумным, то они признавали бы свою взаимозависимость и для установления разумных правил поведения не требовалось бы никакой третьей силы. Можно надеяться, что обычай способен исправить пагубные последствия неразумного поведения и привычные нормы поведения, вытекающие из обычая, могут стать средством приближения к разумности 149. Если обычаи меняются — а это и происходит на самом деле,— то выбор между старыми и новыми обычаями способен породить конфликт между разумом и своекорыстным интересом. Но поскольку обычай уходит корнями в инстинктивное поведение, он имеет тенденцию оставаться неизменным. Установлено, что многократное повторение определенных актов способствует сохранению вида, и это повторение из поколения в поколение делает обычай чем-то вроде наследственных норм поведения 15°. Однако обычай проявляется <80


через индивидуальные привычки, говорил Коммонс, стремясь к самому широкому представлению о человеке, какое только возможно. Он связывал обычай с понятием коллективных действий и с переходом от феодализма к предпринимательской экономике, но неизменно подчеркивал роль индивидуальной созидательной способности 15 *. Люди — не автоматы, говорил он; они обладают способностью изменять среду, ослабляя тем самым естественную косность обычая. Но поскольку эта способность часто приводит к конфликту, человеку надлежит искать пути к смягчению напряженности в отношениях, особенно если источником этой напряженности является собственность.
Затем Коммонс детально рассмотрел проблемы эффективности и редкости. Эти понятия наводят на мысль о конфликте между производственным (engineering) и предпринимательским (business) подходом. Если Веблен считал эти два подхода в корне непримиримыми, то Коммонс полагал, что капитализм способен обеспечить удовлетворительное равновесие между обеими силами. Редкость благ не понималась надлежащим образом, говорит Коммонс, пока его великий современник Веблен не показал, как экономическое развитие ведет к неосязаемой собственности. Понятие редкости является также центральным в судебных решениях. Конечно, экономисты-классики подробно говорили о редкости. Но они, по-видимому, принимали потребности за нечто само собой разумеющееся и рассматривали редкость как основу установления стоимости, целиком игнорируя установление стоимости путем переговоров. Редкость у них зависит от бремени труда или от трудовых усилий. Затем пришли экономисты австрийской школы и устранили трудовые усилия, приняв чисто гедонистическую систему 152.
Этот длинный и порой скучный анализ истории экономических учений должен был доказать, как развивался принцип коллективных действий в качестве средства контроля над индивидуальными действиями. В этих широких рамках люди связаны между собой в настоящем посредством сделок, хотя их интересуют также возможные последствия в будущем. Анализ осложняется, говорил Коммонс, двойственным характером самой стоимости, ибо она раскрывается одновременно и как физическое благо и как титул собственности. Возможность передачи права собственности без сопутствующей передачи самих предметов доказывает действительное наличие двух аспектов собственности. Это требует более действенной теории неосязаемой собственности и рыночных долговых свидетельств (negotiable debt), без чего нельзя объяснить подлинное значение оценки будущих благ 153. В прошлом, утверждал Коммонс, люди должны были жить с неотчужденным долгом; свобода была достигнута лишь тогда, когда долг стал «отчуждаемым» («releasable»). В этом, по существу, и заключается основание современного капитализма: политическая экономия занимается в действительности проблемами образования, рыночного оборота, передачи и редкости долгов *. Обещания заплатить деньги или выполнить какое-то действие стали товаром, предметом купли и продажи. Все это уже отражено в экономической теории: Маклеод видел тесную связь между рынками долговы