Полное собрание сочинений. Том X. Статьи и рецензии: 1846-1848 - Белинский В.Г.

Author: Белинский В.Г.

Tags: статья русская литература собрание сочинений

Year: 1956

Similar

Некрасов Н.А. Том 13. Книга 1. Материалы редакционно-издательской деятельности

Н.А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в 15 томах. Том 13. Книга первая. Материалы редакционно-издательской деятельности

Белинский В.Г. Собрание сочинений. Том 8. Статьи, рецензии и заметки. Сентябрь 1845- март 1848 гг.

Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 томах. Том 18. Статьи и заметки. 1845-1861

Text

АКАДЕМИЯ'НАУК СССР
институт русской литературы (пушкинский дом)
ШЖ ШШМШШ€КШШ
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ
СОЧИНЕНИЙ
том
X
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР
/Л О С К D А

АКАДЕМИЯ НАУК СССР ,
институт русской литературы (пушкинский дом)
ЕЕШЛМЮШЙ
ТОМ ДЕСЯТЫЙ
СТАТЬИ
и
РЕЦЕНЗИИ
1846-1848
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР I
МОСКВА

9Ь. 1.
ГЪ хЛ^гл^^х. -
В. Г. БЕЛИНСКИЙ.
Гравюра Ф. И. Иордана (1859 г.)
по литографии К. А. Горбунова (1848 г.).
Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина. Москва.

С ТАТЬ И
и
РЕЦЕНЗИИ

1. ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 1846 года1
Настоящее есть результат прошедшего и указание на бу-
дущее. Поэтому говорить о русской литературе 1846 года —
значит говорить о современном состоянии русской литературы
вообще, чего нельзя сделать, не коснувшись того, чем она
была, чем должна быть. Но мы не вдадимся ни в какие истори-
ческие подробности, которые завлекли бы нас далеко. Главная
цель нашей статьи — познакомить заранее читателей «Совре-
менника» с его взглядом на русскую литературу, следовательно,
с его духом и направлением как журнала. Программы и объ-
явления в этом отношении ничего не говорят: они только обе-
щают. И потому программа «Современника», по возможности
краткая и не многословная, ограничилась только обещаниями
чисто внешними.2 Предлагаемая статья, вместе с статьею са-
мого редактора, напечатанною во втором отделении этого же
нумера, будет второю, внутреннею, так сказать, программою
«Современника», в которой читатели могут сами, до известной
степени, поверять обещания исполнением.3
Если бы нас спросили, в чем состоит отличительный ха-
рактер современной "русской литературы, мы отвечали бы:
в более и более тесном сближении с жизнию, с действительно- /
стию, в большей и большей близости к зрелости и возмужа-
лости. Само собою разумеется, что подобная характеристики""
может относиться только к литературе недавней, молодой и
притом возникшей не самобытно, а вследствие подражатель-
ности. Самобытная литература зреет веками, и эпоха ее зре-
лости есть в то же время и эпоха числительного богатства ее
замечательных произведений (chef d'oeuvres). Этого нельзя
сказать о русской литературе. Ее история, как и история са-
мой России, не похожа на историю никакой другой литера-
туры. И потому она представляет собою зрелище единствен-
ное, исключительное, которое тотчас делается странным,
7

непонятным, почти бессмысленным, как скоро на нее буд^т смот-
реть, как на всякую другую европейскую литературу ТКак и
всё, что ни есть в современной России живого, прекрасного ж
разумного, наша литература есть результат реформы Петра
Великого. Правда, он не заботился о литературе и ничего не
сделал для ее возникновения, но он заботился о просвещении,
бросив в плодовитую землю русского духа семена науки и об-
разования,— и литература, без его ведома, явилась впослед-
ствии сама собою как необходимый, результат его же деятель-
ности. В том-то, скажем мимоходом, и состояла органическая
жизненность преобразования Петра Великого, что оно поро-
дило много и такого, о чем он, может быть, и не думал, чего
он даже и не предчувствовал. Даровитый и умный Кантемир,
вполовину подражатель, вполовину перелагатель на русские
нравы сатир римских поэтов (преимущественно Горация) и
их подражателя и перелагателя на французские нравы —
Буало, Кантемир, с его силлабическим размером, с его язы-
ком, полукнижным, полународным, который, по самой этой
смеси, был языком образованного общества того времени,
Кантемир и вслед за ним Тредьяковский, с его бесплодною
ученостию, с его бездарным трудолюбием, с его схоластическим
педантизмом, с его неудачными попытками усвоить русскому
стихотворству правильные тонические размеры и древние гек-
заметры, с его варварскими виршами и варварским двоекрат-
ным переложением Роллена,— Кантемир и Тредьяковский
были, так сказать, прологом, предисловием к русской лите-
ратуре. От смерти первого прошло с небольшим сто два года
(он умер 31 марта 1744 года); от смерти второго прошло только
с небольшим семьдесят семь лет (он умер 6 августа 1769 года).
Тредьковский был еще в цвете своей славы и еще только шесть
лет величал себя «профессором элоквенции и хитростей пи-
итических»; еще молодой, но больной, слабый и уже близкий
к смерти, Кантемир был жив, * когда в 1739 году двадцати-
восьмилетний Ломоносов — Петр Великий русской литера-
туры — прислал из немецкой земли свою знаменитую «Оду
на взятие Хотина», с которой, по всей справедливости, должно
считать начало русской литературы. Всё, что сделано было
Кантемиром, осталось без следа и влияния в книжном мире;
всё, что было сделано Тредьяковским, оказалось неудачным,—
даже его попытки ввести в русское стихотворство правильные
тонические метры... Поэтому ода Ломоносова показалась всем
первым стихотворным произведением на русском языке, ко-
торое было написано правильным размером. Влияние Ломо-
носова на русскую литературу было такое же точно, как влия-
* Кантемиру тогда было 31 год, а Тредьяковскому — 36 лет.
8

ние Петра Великого на Россию вообще: долго литература шла
по указанному им ей пути, но, наконец, совершенно освобо-
дясь от его влияния, пошла по дороге, которой сам Ломоносов
не мог ни предвидеть, ни предчувствовать. Он дал ей направ-
ление книжное, подражательное, и оттого, повидимому, бес-
плодное и безжизненное, следовательно, вредное и губитель-
ное. Это совершенная правда, которая, однако ж, нисколько
не умаляет великой заслуги Ломоносова, нисколько не отни-
мает у него права на имя отца русской литературы. Не то же
ли самое говорят о Петре Великом наши литературные старо-
обрядцы?1 И надо сказать, что их ошибка состоит не в том,
что они говорят о Петре Великом и созданной им России, а
в том, какое они выводят из этого следствие. По их мнению, ре-
форма Петра убила в России народность, а следовательно, и
всякий дух жизни, так что России для своего спасения не
остается ничего другого, как снова обратиться к благодатным
полупатриархальным нравам эпохи Кошихина. Повторяем:
ошибаясь в выводе, они правы в положении, и поддельный,
искусственный европеизм России, созданный реформою Пе-
тра Великого, действительно может казаться не более, как
внешнею формою без внутреннего содержания. Но разве нельзя
того же самого сказать о всех поэтических и ораторских опы-
та'х Ломоносова? За что же, по какому же странному противо-
речию с собственным своцм взглядом эти самые люди благого-
веют перед именем Ломоносова и с странною раздражитель-
ностию принимают за преступление всякое свободное мнение
об этом риторе и, в поэзии, и в красноречии? Не было ли бы
с их стороны гораздо последовательнее и сообразнее с логикою
и здравым смыслом и на Ломоносова смотреть так же точно,
как смотрят они на Петра Великого?..2
Чужое, извне взятое содержание никогда не может заме-
нить ни в литературе, ни в жизни отсутствия своего собствен-
ного, национального содержания; но оно может переродиться
в него со временем, как пища, извне принимаемая человеком,
перерождается в его кровь и плоть и поддерживает в нем силу,
здоровье и жизнь. Не будем распространяться, каким обра-
зом это сделалось с Россиею, созданною Петром, и русскою
литературою, созданною Ломоносовым; но что это действи-
тельно сделалось и делается с ними — это исторический факт,
истина фактически очевидная. Сравните басни Крылова, ко-
медию Грибоедова, произведения Пушкина, Лермонтова и
в особенности Гоголя,— сравните их с произведениями Ло-
моносова и писателей его школы, и вы не увидите между ими
ничего общего, никакой связи, вы подумаете, что в русской
литературе всё случайно —и талант и гений; а может ли иметь
какую-нибудь важность случайное: не есть ли это призрак,
9

мечта? И действительно: было время, когда вопрос — есть ли
у нас литература? не казался парадоксом и многими разре-
шен был в отрицательном смысле. И такое решение естественно
и неизбежно, если русскую литературу судить на основаниях,
по которым должно судить историю европейских литератур.
Но один из величайших умственных успехов нашего времени
в том и состоит, что мы, наконец, поняли, что у России была
своя история, нисколько не похожая на историю ни одного
европейского государства, и что ее должно изучать и о ней
должно судить на основании ее же самой, а не на основании
историй, ничего не имеющих с нею общего, европейских наро-
дов. То же и в отношении к истории русской литературы.
Между писателями, которых мы поименовали выше, и между
Ломоносовым и его школою действительно нет ничего общего,
никакой связи, если сравнивать их, как две крайности; но между
ними сейчас же явится перед вами живая кровная связь, как
скоро вы будете изучать в хронологическом порядке всех рус-
ских писателей, от Ломоносова до Гоголя. Тогда вы увидите,
что до Пушкина всё движение русской литературы заключа-
лось в стремлении, хотя и бессознательном, освободиться от
влияния Ломоносова и сблизиться с жизнию, с действитель-
ностию, следовательно, сделаться самобытною, национальною,
русскою. Если в произведениях Хераскова и Петрова, так
незаслуженно превознесенных современниками, нельзя увидеть
ни малейшего прогресса в этом отношении,— зато прогресс
есть уже в Сумарокове, писателе без гения, без вкуса, почти
без таланта, но на которого современники смотрели, как на
соперника Ломоносова. Попытки Сумарокова, хотя и неудач-
ные, на комедию из русских нравов, его сатиры, а главное,
его простодушно желчные выходки против крапивного семени,
равно как и некоторые прозаические статьи, более или менее
касавшиеся вопросов современной ему действительности,—
всё это показывает какое-то стремление на сближение литера-
туры с жизнию. И в этом отношении сочинения Сумарокова,
лишенные всякого художественного или литературного инте-
реса, заслуживают изучения, так же как имя его, сперва не
по достоинству превозносимое, а потом столько же несправед-
ливо унижаемое, заслуживает уважения в потомстве. Нельзя
смотреть, как на бесполезные явления, даже и на Хераскова
■с Петровым: современники видели в них гениев, превозносили
их до седьмого неба, стало быть, читали их, а если читали,
стало быть, эти писатели сильно способствовали распростра-
нению в России вкуса к занятию и наслаждению литературою.
Безобразные притчи Сумарокова явились изящными, по тому
времени, переводами французских басен в баснях Хемницера
и Дмитриева, а в баснях Крылова они явились впоследствии
10

превосходными народными произведениями. Подражатель Ло-
моносова, смиренно благоговевший даже перед'Херасковым и
Петровым, Державин если не был самобытным русским поэтом,
то уже не был и только ритором. Одаренный от природы ве-
ликим поэтическим гением, он потому только не мог создать
самобытной русской поэзии, что для этого не пришло еще
время, а не по недостатку естественных сил и средств. Русский
язык был тогда еще не выработан, дух книжничества и рето-
рики царил в литературе; но главное — тогда была только
государственная жизнь, но не было общественной, потому что
тогда не было общества, а был только двор, на который все
смотрели, но который знали только принадлежавшие к нему.
Не было общества, не было и общественной жизни, обществен-
ных интересов; поэзии и литературе неоткуда было брать со-
держания, и потому они существовали и поддерживались не
сами собою, а покровительством сильных и знатных, и носили
характер официальный. Так должно смотреть на эту эпоху,
сравнивая ее с нашею; но не так должно смотреть на нее, сравни-
вая ее с эпохою Ломоносова: тут был сравнительно большой
прогресс. Если в это время еще не было общества, зато именно
в это время оно зарождалось, потому что блеск и образован-
ность двора начинали тогда отражаться и на среднем дворян-
стве, и тогда же начали устанавливаться в нем те нравы, ко-
4 торые мы видим теперь. И потому, кроме огромной разницы
в поэтическом гении, Державин уже имел перед Ломоносовым
большое преимущество и со стороны содержания для своей
поэзии, хотя он был человеком без образования, не только без
учености. Поэтому поэзия Державина далеко разнообразнее,
живее, человечнее со стороны содержания, нежели поэзия
Ломоносова. Причина этого не в том только, что Ломоносов
был больше превосходный стихотворец, нежели поэт, тогда как
Державин от природы получил поэтический гений, но и в срав-
нительном успехе общества времен Екатерины Великой перед
обществом времен императриц Анны и Елизаветы.
По этой же причине литература екатерининского времени
решительно заслоняет собою предшествовавшую ей литературу.
Кроме Державина, в это время был Фонвизин — первый да-
ровитый комик в русской литературе, писатель, которого
теперь не только чрезвычайно интересно изучать, но которого
читать есть истинное наслаждение. В его лице русская лите-
ратура как будто даже преждевременно сделала огромный
шаг к сближению с действительностию: его сочинения — жи-
вая летопись той эпохи. В это же время литература наша от
древних литератур, изучавшихся в семинариях и на семинар-
ский лад, начала исключительно наклоняться к французской
литературе* Вследствие этого начали хлопотать о так назы-
11

ваемой легкой литературе, в которой блистал Богданович.1
К концу царствования Екатерины явился Карамзин, давший
русской литературе новое направление. Мы не будем говорить
о его великих заслугах, его великом влиянии на нашу литера-
туру и через нее на образование нашего общества. Мы не бу-
дем также входить в подробности о следовавших за ним писа-
телях. Скажем коротко, что в каждом из них видно постепен-
ное освобождение от книжного, реторического направления,
данного Ломоносовым нашей литературе, и постепенное сбли-
жение литературы с обществом, с жизнию, с действительностию.
Загляните в лицейские стихотворения Пушкина, даже во мно-
гие из пьес в первой части его сочинений, им самим изданных,—
и вы увидите в них влияние почти всех предшествовавших ему
поэтов, от Ломоносова до Жуковского и Батюшкова включи-
тельно. Баснописец Крылов, предшествуемый Хемницером и
Дмитриевым, так сказать, приготовил язык и стих для
бессмертной комедии Грибоедова. Стало быть, в нашей литера-
туре всюду живая историческая связь, новое выходит из
старого, последующее объясняется предыдущим и ничто не
является случайно.
«Но,— спросят нас, может быть,— в чем же заключалась
важная заслуга Ломоносова, если вся заслуга последующих
писателей состояла в постепенной эманципации русской лите-
ратуры из-под его влияния, следовательно, в том, что они ста-
рались писать не так, как он писал? И не странное ли это
противоречие — говорить с уважением о заслугах и гении
писателя, которого вы же сами называете ритором?»
Во-первых, Ломоносов нисколько не был ритором по его
натуре: для этого он был слишком велик; но его сделали рито-
ром не от него зависевшие обстоятельства. Его сочинения раз-
деляются на ученые и литературные: к последним мы относим
оды, «Петриаду», трагедии, словом, все стихотворные его опыты
и похвальные слова. В его ученых сочинениях по части астро-
номии, физики, химии, металлургии, навигации — нет рето-
рики, хотя они и писаны длинными периодами по латино-не-
мецкой конструкции, с глаголами в конце; но его стихотворные
произведения и похвальные речи преисполнены реторики. От-
чего же это? Оттого, что для ученых своих сочинений у него
было готовое содержание, которое добыл он себе наукою и
трудом в немецкой земле и которого ему не нужно было до-
жидаться или допрашиваться у своего отечества. Приобретен-
ное учением и трудом он развил и увеличил собственным
гением. Стало быть, он знал, что писал, и не нуждался в рето-
рике. Содержания же для своей поэзии он не мог найти в об-
щественной жизни своего отечества, потому что тут не было
не только сознания, но и стремления к нему, стало быть, не
12

было никаких умственных и нравственных интересов; следо-
вательно, он должен был взять для своей поэзии совершенно
чуждое, но зато готовое содержание, выражая в своих стихах
чувства, понятия и идеи, выработанные не нами, не нашею
жизнию и не на нашей почве. Это значило сделаться ритором
поневоле, потому что понятия чуждой жизни, выдаваемые за
понятия своей жизни, всегда — реторика. Еще более ретори-
кою были в то время европейские кафтаны, камзолы, башмаки,
парики, робронды, мушки, ассамблеи, менуэты и т. д. Но кто
же, кроме теоретиков и фантазеров, скажет, чтобы теперь
европейская одежда и нравы не сделались национальными
для лучшей, т. е. образованнейшей части русского общества,
нисколько не мешая ему быть русским на самом деле, а не по
названию только? Скажем более: в отношении не только к об-
разованнейшей части русского общества, но и всего народа
русского, теперь сделались чистою реторикою все понятия,
определения и слова допетровского русского быта,— и если
бы военные и гражданские чины наши были переименованы
в стратигов, бояр, стольников и т. п.,— простой народ тут
ровно ничего бы не понял. То же самое благодаря Ломоносову
совершилось и в литературном мире: все подделки под народ-
ность теперь отзываются простонародностию, т. е. пошлостию,
и все попытки в этом роде самых даровитых писателей отзы-
ваются реторикою.
«Но каким же чудом,— спросят нас,— внешнее, абстракт-
ное заимствование чужого и искусственное перенесение его на
родную почву,— каким чудом могло породить оно живой,
органический плод?»— В ответ на это скажем то же, что уже
говорили: решение этого вопроса, без сомнения, интересно;
но нам нет дела до него: для нас довольно сказать, что так,
именно так было, что это исторический факт, достоверности
которого не может и подумать опровергать тот, у кого есть
глаза, чтоб видеть, и уши, чтоб слышать. Писатели, в которых
выразилось прогрессивное движение через освобождение ли-
тературы русской от ломоносовского влияния, нисколько не
думали об этом; это делалось у них бессознательно; за них ра-
ботал дух времени, которого они были органами. Они высоко
уважали Ломоносова как поэта, благоговели перед его гением,
старались подражать ему,— и всё-таки всё больше и больше
отходили от него. Разительный пример этого — Державин.
Но в том-то и состоит жизненность европейского начала,
привитого к нашей народности Петром Великим, что оно не
коснеет в мертвой стоячести, но движется, идет вперед, раз-
вивается. Е^сли бы Ломоносов не вздумал писать од по образцу
современных ему немецких поэтов и французского лирика
Жан Батиста Руссо, не вздумал писать своей «Петриады»
13

по образцу Виргилиевой «Энеиды», где, вместе с Петром Вели-
ким, героем своей поэмы, сделал действующим лицом и Нептуна,
засадив его с тритонами и наядами на дно прохладного Белого
моря; если бы, говорим мы, вместо всех этих книжных, школяр-
ных нелепостей он обратился бы к источникам нашей народной
поэзии — к «Слову о полку Игоревом», к русским сказкам
(известным теперь по сборнику Кирши Данилова), к народным
песням и, вдохновленный, проникнутый ими, на их чисто
народном основании, решился бы построить здание новой
русской литературы: что бы тогда вышло? — Вопрос, повиди-
мому, важный, но, в сущности, препустой, похожий на вопросы
вроде следующих: что было бы, если бы Петр Великий родился
во Франции, а Наполеон — в России, или: что было бы, если бы
за зимою следовала не весна, а прямо лето? и т. п. Мы можем
знать, что было и что есть, но как нам знать, чего не было или
чего нет? — Разумеется, и в сфере истории всё мелкое, ничтож-
ное, случайное могло б быть и не так, как было; но ее великие
события,имеющие влияние на будущность народов,не могут быть
иначе, как именно так, как они бывают, разумеется, в отношении
к главному их смыслу, а не к подробностям проявления. Петр
Великий мог построить Петербург, пожалуй, там, где теперь
Шлиссельбург, или по крайней мере, хоть немного выше, т. е.
дальше от моря, чем теперь; мог сделать новою столицею Ре-
вель или Ригу: во всем этом играла большую роль случай-
ность, разные обстоятельства; но сущность дела была не в том.,
а в необходимости новой столицы на берегу моря, которая
дала бы нам средство легко и удобно сноситься с Европою.
В этой мысли уже не было ничего случайного, ничего такого,
что могло бы равно и быть и не быть или быть иначе, нежели
как было. Но для тех, для кого не существует разумной необ-
ходимости великих исторических событий, мы, пожалуй,
готовы признать важность вопроса: что было бы, если б Ломо-
носов основал новую русскую литературу на народном нача-
ле? — и ответим им, что из этого ровно ничего не вышло бы.
Однообразные формы нашей бедной народной поэзии были
достйточнидля' выражения ограниченного содержания племен-
ной, естественной, непосредственной, полу патриархальной жиз-
ни старой Руси; но новое содержание не шло к ним, не уле-
галось в них; для него необходимы были и новые формы. Тогда
; спасение наше зависело не от народности, а от европеизма;
1 ради нашего спасения тогда необходимо было не задушить,
не истребить (дело или невозможное, или гибельное, если воз-
можное) нашу народность, а, так сказать, задержать на время
f (suspendre) ее ход и развитие, чтобы привить к ее почве новые
i элементы. Пока эти элементы относились к нашим родным,
t как масло к воде,—у нас, естественно, всё было реторикою —

и нравы, и — их выражение — литература. Но тут было живое
начало органического сращения, через процесс усвоивания
(assimilation), и потому литература от абстрактного начала
мертвой подражательности двигалась всё к живому началу
самобытности. И мы дождались, наконец, до того, что перевод
нескольких повестей Гоголя на французский язык обратил
на русскую литературу удивленное внимание всей Европы,1—
говорим удивленное, потому что переводы русских романов
и повестей на иностранные языки делались и прежде, но,
вместо внимания, порождали в иностранцах совсем не лестное
для нас невнимание к нашей литературе, по той причине, что
эти русские повести и романы, переведенные на их языки,
они считали, напротив, переводами с их языков: так чужды они
были всего русского, всякой самобытности и оригинальности.
Карамзин окончательно освободил русскую литературу от
ломоносовского влияния, но из этого не следует, чтобы он
совершенно освободил ее от реторики и сделал ее национальною:
он много для этого сделал, но этого не сделал, потому что до
этого было еще далеко. Первым национальным поэтом рус-
ским был Пушкин;* с него начался новый период нашей лите-
ратуры, еще больше противоположный карамзинскому, нежели
этот последний ломоносовскому. Влияние Карамзина до сих пор
ощутительно в нашей литературе, и полное освобождение от
этого влияния будет великим шагом вперед со стороны русской
литературы. Но это не только ни на волос не уменьшает заслуг
Карамзина, но, напротив, обнаруживает всю их великость:
вредное во влиянии писателя есть запоздалое, отсталое, а
чтобы оно владычествовало не в свое время, необходимо, чтобы
в свое время оно было новым, живым, прекрасным и великим.
В отношении к литературе, как к искусству, поэзии, твор-
честву, влияние Карамзина теперь совершенно исчезло, не
оставив никаких следов. В этом отношении литература наша
всего ближе к той зрелости и возмужалости, речью о которых
начали мы эту статью. Так называемую натуральную школу
нельзя упрекнуть в £еторике, разумея под этим словом воль-
ное или невольное искажение действительности, фальшивое !f-
идеализирование жизни. Мы отнюдь не'хотим этим сказать, "Л
чтобы все новые писатели, которых (в похвалу им или в осуж-4^
* Нам могут заметить, ссылаясь на собственные наши слова, что
не Пушкин, а Крылов; но ведь Крылов был только баснописец-поэт,
тогда как трудно было бы таким же образом, одним словом, определить,
какой поэт был Пушкин. Поэзия Крылова — поэзия здравого смысла,
житейской мудрости, и для нее, скорее, чем для всякой другой поэзии,
можно было найти готовое содержание в русской жизни. Притом же,
самые лучшие, следовательно, самые народные басни свои Крылов написал
уже в эпоху деятельности Пушкина и, следовательно, нового движения,
которое последний дал русской поэзии.
15

дение) причисляют к натуральной школе, были всё гении или
необыкновенные таланты; мы далеки от подобного детского
обольщения. За исключением Гоголя, который создал в России
новое искусство, новую литературу и которого гениальность
давно уже признана не нами одними и даже не в одной России
только,— мы видим в натуральной школе довольно талантов,
от весьма замечательных до весьма обыкновенных. Н.а..не„.ц..та-
ла11тяхгл^вм^яи.сл^видиммысоботвеяио прогресс литературы,
а в их направлении,, их. манере писать. Таланты были всегда, но
прежде они украшали природу, идеализировали действитель-
ность, т. е. изображали, несуществующее, рассказывали о
небшзалом^аЗ они воспроизводят жизнь и действитель-
ность в их истице. От этого литература получила важное зна-
чение в глазах общества. Русская повесть в журнале предпо-
читается переводной, и мало того, чтобы повесть была написана
русским автором, необходимо, чтобы она изображала русскую
жизнь. Без русских повестей теперь не может иметь успеха ни
один журнал. И это не прихоть, не мода, но разумная потреб-
ность, имеющая глубокий смысл, глубокое основание: в ней
выражается стремление русского общества к самосознанию,
следовательно, пробуждение в нем нравственных интересов,
умственной жизни. Уже безвозвратно прошло то время, когда
даже всякая посредственность иностранная казалась выше вся-
кого таланта русского. Умея отдавать справедливость чужому,
русское общество уже умеет ценить и свое, равно чуждаясь как
хвастливости, так и уничижения. Но если оно более интересует-
ся хорошею русскою повестью,нежели превосходным иностранным
романом,— в этом виден огромный шаг вперед с его стороны.
В одно и то же время уметь видеть превосходство чужого над
своим и всё-таки ближе принимать к сердцу свое,— тут нет
ложного патриотизма, нет ограниченного пристрастия: тут
только благородное и законное стремление сознать себя...
Натуральную школу обвиняют в стремлении всё изобра-
жать с дурной стороны. Как водится, у одних это обвинение —
умышленная клевета, у других — искренняя жалоба. Во вся-
ком случае, возможность подобного обвинения показывает
только то, что натуральная школа, несмотря на ее огромные
успехи,существует еще недавно,что к ней не успели еще привык-
нуть и что у нас еще много людей карамзинского образования,
которых реторика имеет свойство утешать, а истина — огор-
чать. Разумеется, нельзя, чтобы все обвинения против нату-
ральной школы были положительно ложны, а она во всем была
непогрешительно права. Но если бы ее преобладающее отрица-
тельное направление и было одностороннею крайности ю,— и в
этом есть своя польза, свое добро: привычка верно изображать
отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям
16

СОВРЕМЕННИК!
издашмы! съ 1847 года Я. ПАНАЕВЫМ! и Н. НЕКРАСОВЫМ педъ редакцию
А. ННКИТЕНКО
I
ТОМЪ I
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРА4-1И ЭДУАРДА ПРАЦА
1847
Титульный лист журнала «Современник» ]$47, //?. /.

или их последователям, когда придет время, верно изображать i
и положительные явления жизни, не становя их на ходули, не
преувеличивая, словом, не идеализируя их реторически.1 /
Но вне мира собственно беллетристического влияние Карам-/
зина до сих пор еще очень ощутительно. Это всего лучше дока-
зывает так называемая партия славянофильская. Известно, что
в глазах Карамзина Иоанн III был выше Петра Великого, а
допетровская Русь лучше России новой. Вот источник так
называемого славянофильства, которое мы, впрочем, во многих
отношениях считаем весьма важным явлением, доказывающим,
в свою очередь, что время зрелости и возмужалости нашей
литературы близко. Во времена детства литературы всех зани-
мают вопросы если даже и важные сами по себе, то не имею-
щие никакого дельного приложения к жизни. Так называ-
емое славянофильство, без всякого сомнения, касается самых
жизненных, самых важных вопросов нашей общественности.
Как оно их касается и как оно к ним относится — это другое
дело. Но прежде всего славянофильство есть убеждение, кото-
рое, как всякое убеждение, заслуживает полного уважения,
даже и в таком случае, если вые ним вовсе не согласны. Славя-
нофилов у нас много, и число их всё увеличивается: факт,
который тоже говорит в пользу славянофильства. Можно ска-
зать, что вся наша литература, а с нею и часть публики, если
не вся публика, разделилась на две стороны — славянофилов и
неславянофилов. Много можно сказать в пользу славянофиль-
ства, говоря о причштах, вызвавших его явление; но, рассмотрев-
ши его ближе, нельзя не увидеть, что существование и важность
этой литературной котерии чисто отрицательные, что она вы-
звана и живет не для себя, а для оправдания и утверждения
именно той идеи, на борьбу с которою обрекла себя. Поэтому
•нет никакого интереса говорить с славянофилами о том, чего
они хотят, да и сами они неохотно говорят и пишут об этом,
хотя и не делают из этого никакой тайны. Дело в том, что поло-
жительная сторона их доктрины заключается в каких-то
туманных мистических предчувствиях победы Востока над
Западом, которых несостоятельность слишком ясно обнаружи-
вается фактами действительности, всеми вместе и каждым по-
рознь. Но отрицательная сторона их учения гораздо более
заслуживает внимания не в том, что она говорит против гнию-
щего будто бы Запада (Запада славянофилы решительно не
понимают, потому что меряют его на восточный аршин), но
в том, что они говорят против русского европеизма, а об этом
они говорят много дельного, с чем нельзя не согласиться хотя
наполовину, как, например, что в русской жизни есть какая-то
двойственность, следовательно, отсутствие нравственного един-
ства; что это лишает нас резко выразившегося национального
2 В. Г. Белинский, т. X *7

характера, каким, к чести их, отличаются почти все европей-
ские народы; что это делает нас какими-то междоумками, кото-
рые хорошо умеют мыслить по-французски, по-немецки и по-
английски, но никак не умеют мыслить по-русски; и что при-
чина всего этого в реформе Петра Великого. Все это справедливо
до известной степени. Но нельзя остановиться на признании
справедливости какого бы то ни было факта, а должно ис-
следовать его причины в надежде в самом зле найти и средства
к выходу из него. Этого славянофилы не делали и не сделали;
но зато они заставили если не сделать, то делать это своих
противников. И вот где их истинная заслуга. Заснуть в само-
любивых мечтах, о чем бы они ни были — о нашей ли народ-
ной славе или о нашем европеизме, равно бесплодно и вредног
ибо сон есть не жизнь, а только грезы о жизни; и нельзя не
сказать спасибо тому, кто прервет такой сон. В самом целе)
никогда изучение русской истории не имело такого серьезного
характера, какой приняло оно в последнее время. Мы вопро-
шаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам
наше настоящее и намекнуло нам о нашем будущем. Мы как
будто испугались за нашу жизнь, за наше значение, за наше
прошедшее и будущее и скорее хотим решить великий вопрос;
«Быть или не быть?» Тут уже дело идет не о том, откуда пришли*
варяги — с Запада или с Юга, из-за Балтийского или из-за
Черного моря, а о том, проходит ли через нашу историю какая-
нибудь живая органическая мысль, и если проходит, какая
именно; какие наши отношения к нашему прошедшему, от
которого мы как будто оторваны, и к Западу, с которым мы
как будто связаны. И результатом этих хлопотливых и тревож- \
ных исследований начинает оказываться, что, во-первых, ■
мы не так резко оторваны от нашего прошедшего, как думали, j
и не так тесно связаны с Западом, как воображали .[Когда рус-
ский бывает за границею, его слушают, им интересуются не
тогда, как он истинно европейски рассуждает о европейских
вопросах, но когда он судит о них, как русский, хотя бы по
этой причине суждения его были ложны, пристрастны, огра-
ниченны, односторонни. И потому он чувствует там необхо-
димость придать себе характер своей национальности и, за
неимением лучшего, становится славянофилом, хотя на время
и притом неискренно, чтобы только чем-нибудь казаться в
глазах иностранцев. С другой стороны, обращаясь к своему
настоящему положению, смотря на него глазами сомнения и
исследования, мы не можем не видеть, как, во многих отноше-
ниях, смешно и жалко успокоил нас наш русский европеизм
насчет наших русских недостатков, забелив и зарумянив, но
вовсе не изгладив их. И в этом отношении поездки за границу
чрезвычайно полезны нам: многие из русских отправляются
18

туда решительными европейцами, а возвращаются оттуда сами
не зная кем и по тому самому с искренним желанием сделаться
русскими. Что же всё это означает? Неужели славянофилы
правы и реформа Петра Великого только лишила нас народ-
ности и сделала междоумками? И неужели они правы, говоря,
что нам надо воротиться к общественному устройству и нравам
времен не то баснословного Гостомысла, не то царя Алексея
Михайловича (насчет этого сами господа славянофилы еще
не условились между собою)?..
Нет, это означает совсем другое, а именно то, что Россия
вполне исчерпала, изжила эпоху преобразования, что ре-
форма совершила в ней свое дело, сделала для нее всё, что могла
и должна была сделать, и что настало для России время разви-
ваться самобытно, из самой себя. Но миновать, перескочить,
перепрыгнуть, так сказать, эпоху реформы и воротиться к пред-
шествовавшим ей временам: неужели это значит развиваться
самобытно? Смешно было бы так думать уже по одному тому,
что это такая же невозможность, как и переменить порядок
годовых времен, заставив за весною следовать зиму, а за осенью—
лето. Это значило бы еще признать явление Петра Великого,
его реформу и последующие события в России (может быть,
до самого 1812 года — эпохи, с которой началась новая жизнь
для России), признать их случайными, каким-то тяжелым
сном, который тотчас исчезает и уничтожается, как скоро
проснувшийся человек открывает глаза. Но так думать сродна
Только господам Маниловым. Подобные события в жизни
народа слишком велики> чтоб быть случайными, и жизнь,
народа не есть утлая лодочка, которой каждый может давать
произвольное направление легким движением весла. Вместо
того чтоб думать о невозможном и смешить всех на свой счет
самолюбивым вмешательством в исторические судьбы, гораздо
лучше, признавши неотразимую и неизменимую действитель-
ность существующего, действовать, на его основании, руково-
дясь разумом и здравым смыслом, а не маниловскими фанта-
зиями. Не об изменении того, что совершилось без нашего ве-
дома и что смеется над нашею волею, должны мы думать, а об
изменении самих себя на основании уже указанного нам пути
высшею нас волею. Дело в том, что пора нам перестать казаться
и начать быть, пора оставить, как дурную привычку, доволь-
ствоваться словами и европейские формы и внешности при-
нимать за европеизм. Скажем более: пора нам перестать
восхищаться европейским потому только, что оно не азиатское,
но любить; уважать его, стремиться к нему потому только, что
оно человеческое, и, на этом основании, всё европейское, в чем
нет человеческого, отвергать с такою же энергией), как и всё
азиатское, в чем нет человеческого. Европейских элементов

так много вошло в русскую жизнь, в русские нравы, что нам
вовсе не нужно беспрестанно обращаться к Европе, чтобы
сознавать наши потребности: и на основании того, что уже усво-
ено нами от Европы, мы достаточно можем судить о том, что
нам нужно.
/~~ Повторяем: славянофилы правы во многих отношениях; но
|тем не менее их роль чисто отрицательная, хотя и полезная на
[{время. Главная причина их странных выводов заключается
!| в том, что они произвольно упреждают время, процесс развития
} принимают за его результат, хотят видеть плод прежде цвета
j и, находя листья безвкусными, объявляют плод гнилым и
I предлагают огромный лес, разросшийся на необозримом про-
1 странстве, пересадить на другое место и приложить к нему
.другого рода уход. По их мнению, это не легко, но возможно!
Они забыли, что новая петровская Россия так же молода,
как и Северная Америка, что в будущем ей представляется
гораздо больше, чем в прошедшем. Они забыли, что в разгаре
процесса часто особенно бросаются "в глаза именно те явления,
которые по окончании процесса должны исчезнуть, и часто не
видно именно того, что впоследствии должно явиться резуль-
татом процесса. В этом отношении Россию нечего сравнивать с
старыми государствами Европы, которых история шла диамет-
рально противоположно нашей и давно уже дала и цвет и плод.
Без всякого сомнения, русскому легче усвоить себе взгляд
француза, англичанина или немца, нежели мыслить самостоя-
тельно, по-русски, потому что то готовый взгляд, с которым
равно легко знакомит его и наука и современная действитель-
ность, тогда как он в отношении к самому себе еще загадка,
потому что еще загадка для него значение и судьба его отечества,
где всё — зародыши, зачатки и ничего определенного, развив-
шегося, сформировавшегося. Разумеется, в этом есть нечто
грустное, но зато как многой утешительного в этом же самом!
Дуб растет медленно, зато живет века. Человеку сродно же-
лать скорого свершения своих желаний, но скороспелость не
надежна: нам более, чем кому другому, должно убедиться в
этой йТтине. Известно, что французы, англичане, немцы так
национальны каждый по-своему, что не в состоянии понимать
друг друга, — тогда как русскому равно доступны и социаль-
ность француза, и практическая деятельность англичанина, и
туманная философия немца. Одни видят в этом наше превос-
ходство перед всеми другими народами; другие выводят из этого
весьма печальные заключения насчет бесхарактерности, кото-
рую воспитала в нас реформа Петра: ибо, говорят они, у кого
нет своей жизни, тому легко подделываться под чужую, у кого
нет своих интересов, тому легко понимать чужие; но подделаться
под чужую жизнь — не значит жить, понять чужие интересы —
20

не значит усвоить их себе. В последнем мнении много правды,
но не совсем лишено истины и первое мнение, как ,ни заносчиво
оно. Прежде всего мы скажем, что решительно не верим в воз-
можность крепкого политического и государственного су-
ществования народов, лишенных национальности, следова-
тельно, живущих чисто внешнею жизнию. В Европе есть одно
такое искусственное государство, склеенное из многих нацио-
нальностей, но кому же не известно, что его крепость и
сила — до поры и времени?.. Нам, русским, нечего сомневаться
в нашем политическом и государственном значении: из всех
славянских племен только мы сложились в крепкое и могу-
чее государство и как до Петра Великого, так и после него, до
настоящей минуты, выдержали с честию не один суровый
экзамен судьбы, не раз были на краю гибели и всегда успевали
спасаться от нее и потом являться в новой и большей силе и
крепости. В народе, чуждом внутреннего развития, не может
быть этой крепости, этой силы. Да, в нас есть национальная
жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль;
но какое это слово, какая мысль — об этом пока еще рано нам
хлопотать. Наши внуки или правнуки узнают это без всяких
усилий напряженного разгадывания, потому что это слово, эта
мысль будет сказана ими... Так как русская ли есть
главный предмет нашей статьи, то в настоящем случае будет
очень естественно сослаться на ее свидетельство. Она суще-
ствует всего каких-нибудь сто семь лет, а между тем в ней уже
есть несколько произведений, которые потому только и инте-
ресны для иностранцев, что кажутся им не похожими на про-
изведения их литератур, следовательно, оригинальными, само-
бытными, т. е. национально русскими. Но в чем состоит эта
русская национальность,— этого пока еще нельзя определить;
для нас пока довольно того, что элементы ее уже начинают
пробиваться и обнаруживаться сквозь бесцветность и подра-
жательность, в которые ввергла нас реформа Петра Великого...
Что же касается до многосторонности, с какой русский чело-
век понимает чуждые ему национальности,— в этом заклю-
чается равно и его слабая и его сильная сторона. Слабая пото-
му, что этой многосторонности действительно много помогает
его настоящая независимость от односторонности собственных
национальных интересов. Но можно сказать с достоверностию,
что эта независимость только помогает этой многосторонности,
а едва ли можно сказать с какою-нибудь достоверностию,
чтобы она производила ее. По крайней мере, нам кажется, что
было бы слиТпком смело приписывать положению то, что всего
более должно приписывать природной даровитости. Не любя
гаданий и мечтаний и пуще всего боясь произвольных выво-
дов, имеющих только субъективное значение, мы не утверждаем
21

за непреложное, что русскому народу предназначено выразить
в своей национальности наиболее богатое и многостороннее
содержание и что в этом заключается причина его удивитель-
ной способности воспринимать и усвоивать себе всё чуждое
ему; но смеем думать, что подобная мысль, как предположе-
ние, высказываемое без самохвальства и фанатизма, не лишена
основания...
Просим извинения у гг. славянофилов, если мы приписали
им что-нибудь такое, чего они не думали или не говорили:
если бы они могли упрекнуть нас ,в чем-нибудь подобном,
пусть примут это за простую и неумышленную ошибку с нашей
стороны. Каковы бы ни были их понятия, или, по-нашему,
ошибки и заблуждения, мы уважаем их источник. Мы можем
сочувствовать всякому искреннему, независимому и благород-
ному, в его начале, убеждению, не только не разделяя его,
но и видя в нем диаметральную противоположность нашему
убеждению. На чьей стороне истина,— рассудит время — вели-
кий и непогрешительный судья всех умственных и теорети-
ческих тяжб. Журнал, который теперь один остался органом
славянофильского направления, объявил некогда «непримири-
мую вражду» всякому противоположному направлению.1 Что
касается до нас, имея свое определенное направление, свои
горячие убеждения, которые нам дороже всего на свете, мы тоже
готовы защищать их всеми силами нашими и вместе с тем проти-
воборствовать всякому противоположному направлению и убе-
ждению; но мы хотели бы защищать наши мнения с достоин-
ством, а противоположным — противоборствовать с твердостию
и спокойствием, без всякой вражды. К чему вражда? Кто
враждует, тот сердится, а кто сердится, тот чувствует, что он
неправ. Мы имеем самолюбие до того считать себя правыми
в главных основаниях наших убеждений, что не имеем никакой
нужды враждовать и сердиться, смешивать идеи с лицами
и вместо благородной и позволенной борьбы мнений заводить
бесполезную и неприличную борьбу личностей и самолюбий...
На свете нет ничего безусловно важного или неважного.
Против этой истины могут спорить только те исключительно
теоретические натуры, которые до тех пор и умны, пока но-
сятся в общих отвлеченностях, а как скоро спустятся в сферу
приложений общего к частному, словом, в мир действительности,
тотчас оказываются сомнительными на счет нормального со-
стояния их мозга. О таких людях русская поговорка выра-
жается, что у них ум за разум зашел,— выражение столько же
глубокомысленное, сколько и справедливое, потому что оно
не отнимает у людей этого разбора ни ума, ни рассудка, но
только указывает на их неправильные превратные действия,
словно на два испортившиеся колеса в машине, которые дей-
22

ст'вуют одно за другое, вопреки своему назначению, и этим де-
лают всю машину негодною к употреблению. Итак, всё на свете
только относительно важно или неважно, велико или мало,
старо или ново. «Как,— скажут нам,— и истина и добро-
детель — понятия относительные?» — Нет, как понятие, как
мысль, они безусловный вечны; но как осуществление, как факт,
они относительны. Идея истины и добра признавалась всеми
народами, во все века; но что непреложная истина, что добро
для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом
для другого народа, в другой век. Поэтому безусловный или
абсолютный способ суждения есть самый легкий, но зато и
самый ненадежный; теперь он называется абстрактным или от-
влеченным. Ничего нет легче, как определить, чем должен быть
человек в нравственном отношении, но ничего нет труднее, как
показать, почему вот этот человек сделался тем, что он есть, а не
сделался тем, чем бы ему, по теории нравственной философии,
следовало быть.
Вот точка зрения, с которой мы находим признаки зрелости
современной русской литературы в явлениях, повидимому,
самых обыкновенных. Присмотритесь, прислушайтесь: о чем
больше всего толкуют наши журналы?— о народности, о дей-
ствительности. На что больше всего нападают они?— на ро-
мантизм, мечтательность, отвлеченность. О некоторых из этих
предметов много было толков и прежде, да не тот они имели
смысл, не то значение. Понятие о «действительности» совер-
шенно новое; на «романтизм» прежде смотрели, как на альфу
и омегу человеческой мудрости, и в нем одном искали решения
всех вопросов; понятие о «народности» имело прежде исклю-
чительно литературное значение, без всякого приложения к
жизни. Оно, если хотите, и теперь обращается преимуществен-
но в сфере литературы; но разница в том, что литература-то
теперь сделалась эхом жизни. Как судят теперь об этих пред-
метах — вопрос другой. По обыкновению, одни лучше, другие
хуже, но почти все одинаково в том отношении, что в решении
этих вопросов видят как будто собственное спасение. В особен-
ности вопрос о «народности» сделался всеобщим вопросом и
проявился в двух крайностях. Одни смешали с народностью
старинные обычаи, сохранившиеся теперь только в простона-
родьи, и не любят, чтобы при них говорили с неуважением
о курной и грязной избе, о редьке и квасе, даже о сивухе; г
другие, сознавая потребность высшего национального начала и
не находя его в действительности, хлопочут выдумать свое и
неясно, намеками указывают нам на смирение, как на выра-
жение русской национальности. С первыми смешно спорить;
но вторым можно заметить, что смирение есть, в известных
случаях, весьма похвальная добродетель для человека всякой
-23

страны, для француза, как и для русского, для англичанина,
как и для турка, но что она едва ли может одна составить то, что
называется «народностию». Притом же этот взгляд, может быть,
превосходный в теоретическом отношении, не совсем уживается
с историческими фактами. Удельный период наш отличается ско-
рее гордынею и драчливостию, нежели смирением. Татарам
поддались мы совсем не от смирения (что было бы для нас не
честью, а бесчестием, как и для всякого другого народа), а по
бессилию, вследствие разделения наших сил родовым, кровным
началом, положенным в основание правительственной системы
того времени. Иоанн Калита был хитер, а не смирен; Симеон
даже прозван был «гордым», а эти князья были первоначальни-
ками силы Московского царства. Димитрий Донской мечом, а не
смирением предсказал татарам конец их владычества над
Русью. Иоанны III и IV, оба прозванные «грозными», не от-
личались смирением. Только слабый Феодор составляет исклю-
чение из правила. И вообще как-то странно видеть в сми-
рении причину, по которой ничтожное Московское княжество
сделалось впоследствии сперва Московским царством, а по-
том Российскою империею, приосенив крыльями двуглавого
орла, как свое достояние, Сибирь, Малороссию, Белоруссию,
Новороссию, Крым, Бессарабию, Лифляндию, Эстляндию,
Курляндию, Финляндию, Кавказ... Конечно, в русской исто-
рии можно найти поразительные черты смирения, как и других
добродетелей, со стороны правительственных и частных лиц; но
в истории какого же народа нельзя найти их, и чем какой-
нибудьЛюдовик IX уступает в смирении Феодору Иоанновичу?..
Толкуют еще о любви как о национальном начале, исключитель-
но присущем одним славянским племенам, в ущерб галльским,
тевтонским и иным западным.г Эта мысль у некоторых обра-
тилась в истинную мономанию, так что кто-то из этих «неко-
торых» решился даже печатно сказать, что русская земля
смочена слезами, а отнюдь не кровью, и что слезами, а не кро-
вью, отделались мы не только от татар, но и от нашествия
Наполеона.2 Не правда ли, что в этих словах высокий обра-
зец ума, зашедшего за разум, вследствие увлечения систе-
мою, теориею, несообразною с действительностию?.. Мы,
напротив, думаем, что любовь есть свойство человеческой нату-
ры вообще и также не может быть исключительною принадлеж-
ностию одного народа или племени, как и дыхание, зрение, го-
лод, жажда, ум, слово... Ошибка тут в том, что относительное
принято за безусловное. Завоевательная система, положившая
основание европейским государствам, тотчас же породила там
чисто юридический быт, в котором само насилие и угнетение
приняло вид не произвола, а закона. У славян же, напротив,
господствовал обычай, вышедший из кротких и любовных
24

патриархальных отношений. Но долго ли продолжался этот
патриархальный быт и что мы знаем о нем достоверного?
Еще до удельного периода встречаем мы в русской истории
черты вовсе не любовные — хитрого воителя Олега, сурового
воителя Святослава, потом Святополка, убийцу Бориса и Глеба,
детей Владимира, восставших на своего отца, и т. п. Это, скажут,
занесли к нам варяги и — прибавим мы от себя — положили
этим начало искажению любовного патриархального быта.
Из чего же в таком случае и хлопотать? Удельный период так
же мало период любви, как и смирения; это скорее период
резни, обратившейся в обычай. О татарском периоде нечего и
говорить: тогда лицемерное и предательское смирение было
нужнее и любви и настоящего смирения. Уголовные законы,
пытки, казни периода Московского царства и последующих
времен, до самого царствования Екатерины Великой, опять
посылают нас искать любви в доисторические времена славян.
Где ж тут любовь как национальное начало? Национальным
началом она никогда и не была, но была человеческим началом,
поддерживавшимся в племени его историческим или, лучше
сказать, его неисторическим положением. Положение измени-
лось, изменились и патриархальные нравы, а с ними исчезла и
любовь как бытовая сторона жизни. Уж не возвратиться ли
нам к этим временам? Почему ж бы и не так, если это так же
легко, как старику сделаться юношей, а юноше — младенцем?..
Естественно, что подобные крайности вызывают такие же
противоположные им крайности. Одни бросились в фантасти-
ческую народность, другие — в фантастический космополи-
тизм во имя человечества.1 По мнению последних, националь-
ность происходит от чисто внешних влияний и выражает собою
всё, что есть в народе неподвижного, грубого, ограниченного,
неразумного, и диаметрально противополагается всему чело-
веческому. Чувствуя же, что нельзя отрицать в народе и
человеческого, противоположного, по их мнению, националь-
ному, они разделяют неделимую личность народа на большин-
ство и меньшинство, приписывая последнему качества, диамет-
рально противоположные качествам первого. Таким образом,
беспрестанно нападая на какой-то дуализм, который они видят
всюду, даже там, где его вовсе нет, они сами.впадают в край-
ность самого отвлеченного дуализма. Великие люди, по их
понятию, стоят вне своей национальности, и вся заслуга,
всё величие их в том и заключается, что они идут прямо против
своей национальности, борются с нею и побеждают ее. Вот истин-
но русское и в этом отношении резко национальное мнение, ко-
торое не могло бы придти в голову европейцу! Это мнение вы-
текло прямо из ложного взгляда на реформу Петра Великого,
который, по .общему в России мнению, будто бы уничтожил
25"

русскую народность. Это мнение тех, которые народность ви-
дят в обычаях и предрассудках, не понимая, что в них дей-
ствительно отражается народность, но что они одни отнюдь еще
не составляют народности. Разделить народное и человече-
ское на два совершенно чуждые, даже враждебные одно друго-
му начала — значит впасть в самый абстрактный, в самый
книжный дуализм.1
Что составляет в человеке его высшую, его благороднейшую
действительность? — Конечно, то, что мы называем его ду-
ховностию, т. е. чувство, разум, воля, в которых выражается
его вечная, непреходящая, необходимая сущность, А что счи-
тается в человеке низшим, случайным, относительным, прехо-
дящим? — Конечно, его тело. Известно, что наше тело мы сыз-
детства привыкли презирать, может быть, потому именно, что,
вечно живя в логических фантазиях, мы мало его знаем. Врачи,
напротив, больше других уважают тело, потому что больше
других знают его. Вот почему от болезней, чисто нравствен-
ных, они лечат иногда средствами чисто материальными, и
наоборот. Из этого видно, что врачи, уважая тело, не прези-
рают души: они только не презирают тела, уважая душу.
В этом отношении они похожи на умного агронома, который
с уважением смотрит не только на богатство получаемых им от
-земли зерен, но и на самую землю, которая их произрастила,
и даже на грязный, нечистый и вонючий навоз, который усилил
плодотворность этой земли.— Вы, конечно, очень цените
в человеке чувство? — Прекрасно! — так цените же и этот
кусок мяса, который бьется в его груди, который вы называете
сердцем и которого замедленное или ускоренное биение верно
соответствует каждому движению вашей души. — Вы, конечно,
очень уважаете в человеке ум? — Прекрасно! — так останав-
ливайтесь же в благоговейном изумлении и перед массою его
мозга, где происходят все умственные отправления, откуда
по всему организму распространяются, через позвоночный
хребет, нити нерв, которые суть органы ощущений и чувств
и которые исполнены каких-то до того тонких жидкостей, что
они ускользают от материального наблюдения и не даются
умозрению. Иначе вы будете удивляться в человеке следствию
мимо причины или — что еще хуже — сочините свои небыва-
лые в природе причины и удовлетворитесь ими. Психология,
не опирающаяся на физиологию, так же не состоятельна,
как и физиология, не знающая о существовании анатомии.2
Современная наука не удовольствовалась и этим: химическим
анализом хочет она проникнуть в таинственную лабораторию
природы, а наблюдением над эмбрионом (зародышем) просле-
дить физический процесс нравственного развития... Но это
внутренний мир физиологической жизни человека; все его
26

сокровенные от нас действия, как результат, выказываются на-
руже в лице, взгляде, голосе, даже манерах человека. А между
тем что такое лицо, глаза, голос, манеры? Ведь это всё — тело,
внешность, следовательно, всё преходящее, случайное, ничтож-
ное, потому что ведь всё это — не чувство, не ум, не воля? —
так: но ведь во всем этом мы видим и слышим и чувство, и ум, и
волю. Всего случайнее в человеке его манеры, потому что они
больше всего зависят от воспитания, образа жизни, от общества,
в котором живет человек; но почему же иногда и в грубых
манерах мужика чувство ваше угадывает доброго человека,
которому вы смело можете довериться, и в то же время изящ-
ные манеры светского человека заставляют вас иногда невольно
остерегаться его? — Сколько на свете людей с душою, с чув-
ством, но у каждого из них это чувство имеет свой характер,
свою особенность. Сколько на светеумных людей, и между тем
у каждого из них свой ум. Это не значит, чтобы умы у людей были
разные: в таком случае люди не могли бы понимать друг друга;
но это значит, что у самого ума есть своя индивидуальность.
В этом его ограниченность, и поэтому ум величайшего гения
всегда неизмеримо ниже ума всего человечества; но в этом же
и его действительность, его реальность. Ум без плоти, без
физиономии, ум, не действующий на кровь и не принимающий
на себя ее действия,— есть логическая мечта, мертвый абстракт.
Ум — это человек в теле или, лучше сказать, человек через
тело, словом, личность. Оттого на свете столько умов, сколько
людей, и только у человечества один ум. Посмотрите, сколько
нравственных оттенков в человеческой натуре: у одного ум
едва заметен из-за сердца; а у другого сердце как будто помес-
тилось в мозгу; этот страшно умен и способен на дело, да ни-
чего сделать не может, потому что нет у него воли; а у того
страшная воля да слабая голова, и из его деятельности выхо-
дит или вздор, или зло. Перечесть этих оттенков так же невоз-
можно, как перечесть различия физиономий: сколько людей,
столько и лиц, и двух, совершенно схожих, найти еще невоз-
можнее, нежели найти два древесных листка, совершенно схо-
жих между собою... Когда вы влюблены в женщину, не говори-
те, что вы обольщены прекрасными качествами ее умай сердца:
иначе, когда вам укажут на другую, которой нравственные
качества выше, вы обязаны будете перевлюбиться и оставить
первый предмет своей любви для новсЗго, как оставляют хоро-
шую книгу для лучшей. Нельзя отрицать влияния нравствен-
ных качеств на чувство любви, но когда любят человека, лю-
бят его всего, не как идею, а как живую личность; любят в
нем особенно то, чего не умеют ни определить,ни назвать. В са-
мом деле, как бы определили и назвали вы, например, то неуло-
вимое выражение, ту таинственную игру его физиономии,
ч
27

его голоса, словом, всё то, что составляет его особность,
что делает его непохожим на других и за что именно — поверьте
мне — вы больше всего и любите его? Иначе зачем бы вам было
рыдать в отчаянии над трупом любимого вами существа? —
Ведь с ним не умерло то, что было в нем лучшего, благород-
нейшего, что называли вы в нем духовным и нравственным, —
а умерло только грубо материальное, случайное?.. Но об этом-то
случайном и рыдаете вы горько, потому что воспоминание
о прекрасных качествах человека не заменит вам человека,,
как умирающего от голода не насытит воспоминание о роскош-
ном столе, которым он недавно наслаждался. Я охотно согла-
шусь с спиритуалистами, что мое сравнение грубо, но зато она
верно, а это для меня главное. Державин сказал:
Так, весь я не умру, но часть меня большая,
' От тлена убежав, в потомстве будет жить.1
Против действительности такого бессмертия нечего ска-
зать, хотя оно и не утешит людей близких поэту; но что пере-
дает поэт потомству в своих созданиях, если не свою личность?
Не будь он личность больше, чем кто-нибудь, личность по
преимуществу, его создания были бы бесцветны и бледны. От
этого творения каждого великого поэта представляют собою
совершенно особенный, оригинальный мир, и между Гомером,
Шекспиром, Байроном, Сервантесом, Вальтером Скоттом,
Гёте и Жорж Сандом общего только то, что все они — великие
поэты...
Но что же эта личность, которая дает реальность и чувству,
и уму, и воле, и гению и без которой всё — или фантастическая
мечта, или логическая отвлеченность? Я много мог бы нагово-
рить вам об этом, читатели, но предпочитаю лучше откровенно
сознаться вам, что чем живее созерцаю внутри себя сущность
личности, тем менее умею определить ее словами. Это такая
же тайна, как и жизнь: все ее видят, все ощущают себя в ее
сфере, и никто не скажет вам, что она такое. Так точно ученые,
хорошо зная действие и силы деятелей природы, каковы элек-
тричество, гальванизм, магнетизм, и потому нисколько не со-
мневаясь в их существовании, всё-таки не умеют сказать, что
они такое. Страннее всего, что всё, что мы можем сказать о
личности, ограничивается тем, что она ничтожна перед чув-
ством, разумом, волею, добродетелью, красотою и тому подоб-
ными вечными и непреходящими идеями, но что без нее, пре-
ходящего и случайного явления, не было бы ни чувства, ни
ума, ни воли, ни добродетели, ни красоты, так же, как не было
бы ни бесчувственности, ни глупости,ни бесхарактерности, ни
лорока, ни безобразия...
Что личность в отношении к идее человека, то народность
28

в отношении к ид ее человечества. Другими словами: народности
суть личности человечества. Без национальностей челове-
чество было бы мертвым логическим абстрактбм, словом без
содержания, звуком без значения. В отношении к этому во-
просу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели
оставаться на стороне гуманических космополитов, потому что
если первые и ошибаются, то как люди, как живые существа,
а вторые и истину-то говорят, как такое-то издание такой-то
логики... Но, к счастию, я надеюсь остаться на своем месте,
не переходя ни к кому...
Человеческое присуще человеку потому, что он — человек,
но оно проявляется в нем не иначе, как, во-первых, на осно-
вании его собственной личности и в той мере, в какой она мо-
жет его вместить в себе, а во-вторых, на основании его
национальности. Личность человека есть исключение других
личностей и по тому самому есть ограничение человеческой сущ-
ности: ни один человек, как бы ни велика была его гениаль-
ность, никогда не исчерпает самим собою не только всех сфер
жизни, но даже и одной какой-нибудь ее стороны. Ни один
человек не только не может заменить самим собою всех людей
(т. е. сделать их существование ненужным), но даже и ни одного
человека, как бы он ни был ниже его в нравственном или ум-
ственном отношении; но все и каждый необходимы всем и кажч
дому. На этом и основано единство и братство человеческого/
рода. Человек силен и обеспечен только в обществе; но чтобы!
и общество, в свою очередь, было сильно и обеспечено, ему;
необходима внутренняя, непосредственная, органическая
связь — национальность. Она есть самобытный результат со-
единения людей, но не есть их произведение: ни один народ не
создал своей национальности, как не создал самого себя. Это/
указывает на кровное, родовое происхождение всех националь-
ностей. Чем ближе человек или народ к своему началу, тем
ближе он к природе, тем более он ее раб; тогда он не чело-
век, а ребенок, не народ, а племя. В том и другом человече-
ское развивается по мере их освобождения от естественной не-
посредственности. Этому освобождению часто способствуют
разные внешние причины; но человеческое тем не менее прихо-
дит к народу не извне, а из него же самого, и всегда проявляется
в нем национально.1
Собственно говоря, борьба человеческого с национальным ■
есть не больше, как реторическая фигура; но в действительности
ее нет. Дажеи тогда, когда прогресс одного народа совершается4)
через заимствование у другого, он тем не менее совершается /
национально. Иначе нет прогресса. Когда народ поддается на-
пору чуждых ему идей и обычаев, не имея в себе силы перера-
ботывать их силою собственной национальности в собственную
\
29

же сущность, — тогда он гибнет политически. На свете много
людей, известных под именем «пустых»; они умны чужим умом,
ни о чем не имеют своего мнения, а между тем, и учатся, и сле-
дят за всем на свете. Пустота их в том и состоит, что они заим-
ствуют целиком, и их мозг не переваривает чужой мысли, а
передает ее, через язык, в том же самом виде, в каком принял
ее. Это люди безличные, потому что чем человек личнее, тем спо-
собнее обращать чужое в свое, т. е. налагать на него отпе-
чаток своей личности. Что человек без личности, то народ без
национальности. Это доказывается тем, что все нации, игравшие
и играющие первые роли в истории человечества, отличались
и отличаются наиболее резкою национальностию. Вспомните
евреев, греков и римлян; посмотрите на французов, англичан^
немцев. В наше время народные вражды и антипатии погасли
совершенно. Француз уже не питает ненависти к англичанину
только за то, что он — англичанин, и наоборот. Напротив,,
со дня на день более и более обнаруживается в наше время
сочувствие и любовь народа к народу. Это утешительное, гуман-
ное явление есть результат просвещения. Но из этого отнюдь не
следует, чтобы просвещение сглаживало народности и делало
все народы похожими один на другой, как две капли воды,
Напротив, наше время есть по преимуществу время сильного
развития национальностей. Француз хочет быть французом и
требует от немца, чтобы тот был немцем, и только на этом осно-
вании и интересуется им. В таких точно отношениях находятся
теперь друг к другу все европейские народы. А между тем они*
нещадно заимствуют друг у друга, нисколько не боясь повре--
дить своей национальности. История говорит, что подобные*
опасения могут быть действительны только для народов нрав-
ственно бессильных и ничтожных. Древняя Эллада была наслед-
ницею всего предшествовавшего ей древнего мира. В ее состав:
вошли элементы египетские и финикийские, кроме основного пе-
лазгического. Римляне приняли в себя, так сказать, весь древ*
ний мир и всё-таки остались римлянами, и если пали, то не от.
внешних заимствований, а оттого, что были последними пред-
ставителями исчерпавшего всю жизнь свою древнего мира,,
долженствовавшего обновиться через христианство и тевтон-
ских варваров. Французская литература долгое время рабски
подражала греческой и латинской, наивно грабила их заим-
ствованиями,— и всё-таки оставалась национально француз-
скою. Всё отрицательное движение французской литературы
XVIII века вышло из Англии; но французы до того умели
усвоить его себе, наложив на него печать своей национальности,
что никто и не думает оспоривать у их литературы чести само-
бытного развития. Немецкая философия пошла от француза^
Декарта, нисколько не сделавшись от этого французскою.
30

Разделение народа на противоположные и враждебные
будто бы друг другу большинство и меньшинство, может быть,
и справедливо со стороны логики, но решительно ложно со
стороны здравого смысла. Меньшинство всегда выражает со-
бою большинство, в хорошем или в дурном смысле. Еще стран-
нее приписать большинству народа только дурные качества,
а меньшенству — одни хорошие. Хороша была бы французская
нация, если бы о ней стали судить по развратному дворянству
времен Людовика XV-ro! Этот пример указывает, что меньшин-
ство скорее может выражать собою более дурные, нежели
хорошие стороны национальности народа, потому что оно
живет искусственною жизнию, когда противополагает себя
большинству, как что-то отдельное от него и чуждое ему. Это
видим мы и в современной нам Франции, в лице bourgeoisie,*—
господствующего теперь в ней сословия. Что же касается до
великих людей,— они по преимуществу дети своей страны.
Великий человек всегда национален как его народ, ибо он пото-
му и велик, что представляет собою свой народ. Борьба гения
с народом не есть борьба человеческого с национальным, а
просто-напросто нового с старым, идеи с эмпиризмом, разума
с предрассудками. Масса всегда живет привычкою и разумным,
истинным и полезным считает только то, к чему привыкла. Она
защищает с остервенением то старое, против которого веком
или менее <назад> с остервенением же боролась она как против
нового. Противодействие массы гению необходимо: это с ее
стороны экзамен гению: если он возьмет свое ни на что несмот-
ря — значит он точно гений, т. е. в самом себе носит свое право
действовать на судьбы своего отечества. Иначе всякий резонер,
всякий мечтатель, всякий философ, всякий маленький вели-
кий человек стал бы обходиться с народом, как с лошадью,
направляя его по воле своих прихотей и фантазий то в ту, то
в другую сторону...
Нет никакой необходимости разделяться народу на самого
себя, чтобы доставить себе источник новых идей. Источник
всего нового есть старое; по крайней мере старым приготовляет-
ся новое. В гении не столько поражает находчивость нового,
сколько смелость противопоставить его старому и произвести
между ними борьбу на смерть. Необходимость нововведений в
России чувствовали еще предшественники Петра; она указы-
валась настоящим положением государства; но произвести ре-
форму мог только Петр. Для этого ему вовсе не нужно было
предполагать себя во враждебных отношениях к своему народу;
но, напротив, нужно было знать и любить его, сознавать свое
кровное единство с ним. Что в народе бессознательно живет
* буржуазии (франц.). — Ред.
к
31

как возможность, то в гении является как осуществление, как
действительность. Народ относится к своим великим людям,
как почва к растениям, которые производит она. Тут единство,
а не разделение, не двойственность. И, вопреки силлогистам
(новое слово!), для великого поэта нет большей чести, как быть
в высшей степени национальным, потому что иначе он и не
может быть великим. То, что называют резонеры человеческим,
противополагая его национальному, есть, в сущности, новое9
непосредственно и логически следующее из старого, хотя бы
оно и было чистым его отрицанием. Когда крайность какого-
нибудь принципа доводится до нелепости, из нее один есте-
ственный путь — переход в противоположную крайность. Это
в натуре и человека и народов. Следовательно, источник вся-
кого прогресса, всякого движения вперед заключается не в
двойственности народов, а в человеческой натуре, так же,
как в ней же заключается и источник уклонений от истины,
коснения и неподвижности.
Важность теоретических вопросов зависит от их отношения
к действительности. То, что для нас, русских, еще важные
вопросы, давно уже решено в Европе, давно уже составляет
там простые истины жизни, в которых никто не сомневается,
о которых никто не спорит, в которых все согласны. И — что
всего лучше — эти вопросы решены там самою жизнию или,
если теория и имела участие в их решении, то при помощи
действительности. Но это нисколько не должно отнимать у нас
смелости и охоты заниматься решением таких вопросов, пото-
му что, пока не решим мы их сами собою и для самих себя, нам
не будет никакой пользы в том, что они решены в Европе.
Перенесенные на почву нашей жизни, эти вопросы те же да
не те и требуют другого решения.— Теперь Европу занимают
новые великие вопросы.1 Интересоваться ими, следить за ними
нам можно и должно, ибо ничто человеческое не должно быть
чуждо нам, если мы хотим быть людьми. Но в то же время
для нас было бы вовсе бесплодно принимать эти вопросы как
наши собственные. В них нашего только то, что применимо к
нашему положению; всё остальное чуждо нам, и мы стали бы
играть роль донкихотов, горячась из них. Этим мы заслужили
бы скорее насмешки европейцев, нежели их уважение. У себя,
в себе, вокруг себя, вот где должны мы искать и вопросов и их
решения. Это направление будет плодотворно, если и не будет
блестяще. И начатки этого направления видим мы в современ-
ной русской литературе, а в них — близость ее зрелости и
возмужалости. В этом отношении литература наша дошла до
такого положения, что ее успехи в будущем, ее движение вперед
зависят больше от объема и количества предметов, доступ-
32

fry***.** rr»\'~~vJ, r*y*
Jhr*~
rt^, 4Л i/lA'-ft CS***++* **■*
uu со*-****4***
rvf—
ги^л**—Л ы~~~~> try*** 0W ty~^ *~х^<^
^rrvvA^ ,*уг~ггЛ* ^<Ли^^ гУх^и^идааг^г-
fa+AM~Wb 'r^tsvA"*-' 'b'"^'*'.
' ., , / л
us%<jsyo
*^M'
*"*"& i ^' «*-» /JeW*
&L4At*USK*J «/I*/*
> i/VVVl/. И>
fftll'mi »уп»м ■■ n »,fl, -fill .1 n,.t ,"
Л y^iry^J ■Д<^'>
*ic^^*« <УТ*Ь*>г t*A ■»- ПГ> 1 j I I ft г /1 Hi/iil _
Автограф 56-й страницы статьи В. Г. Белинского
((Взгляд на русскую литературу 1846 года»
с правкой II. А. Некрасова.
Государстненная библиотека СССР им. В. И. Ленина. Москиа.

ных ее заведыванию, нежели от нее самой. Чем шире будут
границы ее содержания, чем больше будет пищи для ео деятель-
ности, тем быстрее и плодовитее будет ее развитие. Как бы
то ни было, но если она еще не достигла своей зрелости, она
уже нашла, нащупала, так сказать, прямую дорогу к ней, —
а это великий успех с ее стороны.
Один из самых поразительных признаков зрелости совре-
менной русской литературы, — это роль, которую играет в ней
стихотворная поэзия. Бывало, стихи и стишки составляли от-
раду и утешение нашей публики. Их читали, перечитывали,
учили наизусть, покупали, не жалея денег, или переписывали
в тетрадки. Новая поэма в стихах, отрывок из поэмы, новое
стихотворение, появившееся в журнале или альманахе, — всё
это пользовалось привилегиею производить шум, толки, во-
сторги, споры и т. п. Стихотворцы являлись без счету, росли,
как грибы после дождя. Теперь не то. Стихи играют второсте-
пенную в сравнении с прозою роль. Их читают будто нехотя,
едва замечают, хладнокровно похваливают хорошее и ничего
не говорят о посредственном. Стихотворцев, против прежнего,
стало теперь несравненно меньше. Из этого многие заключили,
будто век поэзии миновался для русской литературы, что поэзия
скрылась от нас чуть ли не навсегда. Мы так, напротив, видим
в этом скорее торжество, нежели упадок русской поэзии.
Что поколебало, а потом и вовсе изгнало манию стихописания
и стихочтения? — Прежде всего, появление Гоголя, потом
появление в печати посмертных сочинений Пушкина и, на-
конец, явление Лермонтова. Поэтическую деятельность
Пушкина можно разделить на два периода: в первом она яв-
ляется прекрасною, но еще неглубокою, не установившеюся,
еще доступною для копирования и подражания; во втором мы
видим ее на неприступной высоте художественной зрелости,
глубины, могущества; тут уже нельзя 'копировать ее, нельзя
подражать ей. Талант Лермонтова с первого же своего дебюта
обратил на себя всеобщее внимание, отбил у всех и у всякого
охоту подражать ему. После этого доступ к поэтической славе
сделался очень труден, так что талант, который прежде мог
бы играть блестящую роль, теперь должен ограничиться более
скромным положением. Это значит, что вкус публики к стихам
сделался разборчивее, требования строже: а это, конечно,
успех, а не упадок вкуса. Теперь нужен новый Пушкин, новый
Лермонтов, чтобы книжка стихотворений привела в восторг
всю публику, в движение — всю литературу. Но уже теперь
сделалось решительно невозможным для господ поэтов обра-
щать на себя внимание и приобретать славу или известность
3 В. Г. BcjiuiicKifp, т. X gg

хоть на волос выше той меры, в какой они действительно за-
служивают, по своему таланту, внимания, славы или извест-
ности. Талант теперь всегда будет оценен, и его успех уже не
зависит ни от покровительства, ни от преследования .журна-
лов (если еще чем могут они повредить ему, так разве молча-
нием, но уже не похвалами и не бранью); он будет замечен и
оценен, но не иначе, как по мере его истинного достоинства —
ни больше, ни меньше.
В прошлом 1846 году вышли стихотворения гг. Григорьева,
Полонского, Лизандера, Плещеева, г-жи Юлии Жадовской,
«Троян и Ангелица» г.Вельтмана —что-то вроде детской сказ-
ки не то в стихах, не<то>в мерной прозе'; «Слово о полку Игоря»,
переделанное г. Минаевым на поэму во вкусе не древности, не
старины, а того недавнего времени, когда была мода на поэмы.
Это, в сущности, не больше, как распространение или разжиже-
ние довольно бойкими стихами довольно короткого и сжатого
«Слова о полку Игоревом». Мы рады будем, если попытка
г. Минаева понравится публике; но, что до нас собственно ка-
сается, нам так нравится «Слово о полку Игоревом» в его на-
стоящем виде, что мы не можем без неприятного чувства
смотреть на его переделки. Нам кажется, что его вовсе не нуж-
но ни изменять, ни переводить, ни перелагать, но довольно
заменить в нем слишком обветшалые и непонятные слова более
новыми и понятными, хотя и взятыми из народного же языка.
Мы назвали стихи г. Минаева бойкими; прибавим к этому, что
они еще столько же фразисты, сколько и восторженны, и что
в них больше реторики, нежели поэзии. Г-н Минаев — энту-
зиастический поклонник «Слова о полку Игоревом»; в его гла-
зах оно чуть ли не выше всей русской поэзии, от Ломоносова
до Лермонтова включительно. Это изъясняет он в послесловии
к стихотворному труду своему, которое носит следующее наив-
но семинарское название: «Для любознательных отроковиц и
юношей».
Стихотворения г-жи Юлии Жадовской были превознесены
почти всеми нашими журналами.1 Действительно, в этих сти-
хотворениях нельзя отрицать чего-то вроде поэтического
таланта. Жаль только, что источник вдохновения этого таланта
не жизнь, а мечта, и что поэтому он не имеет никакого отно-
шения к жизни и беден поэзиею. Это, впрочем, выходит из
отношений г-жи Жадовской к обществу как женщины. Вот
стихотворение, которое вполне объясняет это положение:
Меня гнетет тоски недуг;
Мне скучно в этом мире, друг;
Мне надоели сплетни, вздор —
Мужчин ничтожный разговор,
34

Смешной, нелепый женщин толк,
Их выписные бархат, шелк, '
Ума и сердца пустота
И накладная красота.
Мирских сует я не терплю,
Но божий мир душой люблю,
Но вечно будут милы мне —
И звезд мерцанье в вышине,
И шум развесистых дереву
И велень бархатных лугов,
И вод прозрачная струя,
И в роще песни соловья*1
Нужно слишком много смелости и героизма, чтобы жен-
щина, таким образом отстраненная или отстранившаяся от
общества, не заключилась в ограниченный круг мечтаний, но
ринулась бы в жизнь для борьбы с нею, если не для наслажде-
ния, которого возможности не видит в ней. Г-жа Жадовская
предпочла этому трудному шагу безмятежное смотрение на
небо и звезды. Почти в каждом своем стихотворении не спускает
она глазснебаи звезд, но нового ничего там не заметила. Это не
то, что Леверье,который открыл там планету Нептун, до него ни-
кем не знаемую.2 По нашему мнению, Леверье больше поэт, чем
г-жа Жадовская, хоть он и не пишет стихов. Охотно согласимся
с теми, кто найдет наше сближение неуместным или натяну-
тым; но всё-таки скажем, что смотреть на небо и не видеть в нем
ничего, кроме общих фраз, с рифмами или без рифм — плохая
поэзия! Дай что путного может увидеть в небе поэт нашего вре-
мени, если он совершенно чужд самых общих физических и аст-
рономических понятий и не знает, что этот голубой купол, пле-
няющий его глаза, не существует в действительности, но есть
произведение его же собственного зрения, ставшего центром
видимой им сферической выпуклости; что там, на высоте,
куда ему так хочется, и пусто, и холодно, и нет воздуха для
дыхания, что от звезды до звезды и в тысячу лет не долетишь на
лучшем аэростате... То ли дело земля!—на ней нами светлой теп-
ло, на ней всё наше, всё близко и понятно нам, на ней наша жизнь
и наша поэзия... Зато кто отворачивается от нее, не умея по-
нимать ее, тот не может быть поэтом и может ловить в холод-
ной высоте одни холодные и пустые фразы...
Из поименованных нами стихотворных книжек, вышедших в
прошлом году, замечательнее других — «Стихотворения Апол-
лона Григорьева». 3 В них, по крайней мере, есть хоть блестки
дельной поэзии, т. е. такой поэзии, которою не стыдно за-
ниматься, как делом. Жаль, что этих блесток не много; ими
обязан был г. Григорьев влиянию на него Лермонтова; но это

влияние исчезает в нем всё больше и "больше и переходит
в самобытность, которая вся заключается в туманно-мистиче-
ских фразах, при чтении которых невольно приходит на память
эпиграмма Дмитриева:
Уж подлинно Бибрус богов языком пел;
Из смертных бо его никто не разумел. *
Вот самобытность, которая не стоит даже подражательности!
Но истинным приобретением для русской литературы во-
обще было вышедшее в прошлом году издание стихотворений
Кольцова. Несмотря на то, что эти стихотворения все были
уже напечатаны и прочтены в альманахах и журналах, — они
производят впечатление новости потому именно, что собраны
вместе и дают читателю понятие о всей поэтической деятельности
Кольцова, представляя собою нечто целое.2 Эта книжка —
капитальное, классическое приобретение русской литературы,
не имеющее ничего общего с теми эфемерными явлениями,
которые, даже и не будучи лишены относительных достоинств,
перелистываются как новость для того, чтоб быть потом забы-
тыми. В наше время стихотворный талант нипочем — вещь
очень обыкновенная; чтобы он чего-нибудь стоил, ему нужно
быть не просто талантом, но еще большим талантом, воору-
женным самобытною мыслию, горячим сочувствием к жизни,
способностию глубоко понимать ее. Благодаря толкам жур-
налов некоторые маленькие таланты кое-как поняли это по-
своему и стали на заглавных листках своих книжек ставить
эпиграфы, во свидетельство, что их поэзия отличается совре-
менным направлением, да еще латинские эпиграфы, вроде сле-
дующего: Homo sum, et nihil humani a me alienum puto.*3
Но ни ученость, ни образование, ни латинские эпиграфы, ни
даже действительное знание латинского языка не дадут чело-
веку того, чего не дала ему природами так называемое «совре-*
менное направление» поэтов известного разряда всегда будет
только «пленной мысли раздраженьем»...6
Вот отчего полуграмотный прасол Кольцов, без науки и
образования, нашел средство сделаться необыкновенным и
самобытным поэтом. Он сделался поэтом, са"м не зная как,
и умер с искренним убеждением, что если ему и удалось на-
писать две-три порядочные пьески, всё-таки он был поэт посред-
ственный и жалкий... Восторги и похвалы друзей не много
действовали на его самолюбие... Будь он жив теперь, он в
первый раз вкусил бы наслаждение уверившегося в самом себе
достоинства, но судьба отказала ему в этом законном возна-
граждении за столько мук и сомнений...
* Человек я, и ничто человеческое не считаю себе чуждым 8 (Латин.)
— Ред.
36

Так как мы не можем сказать о поэзии Кольцова ничего,
кроме того, что уже высказано об этом предмете в статье «О жиз-
ни и сочинениях Кольцова», вошедшей в состав издания его
сочинений, то и отсылаем к ней тех, которые не читали ее, но
хотели бы знать наше мнение о таланте Кольцова и его значе-
нии в русской литературе. .
Из стихотворных произведений, появившихся не отдельно,
а в разных изданиях прошлого года, замечательны: «Помещик»,
рассказ (в «Петербургском сборнике») и «Андрей», поэма (в
«Отечественных записках») г. Тургенева; «Машенька», поэма
г. Майкова (в «Петербургском сборнике»); «Макбет» Шекспира,
перевод г. Кронеберга, стихами и прозою. Замечательных мел-
ких стихотворений в прошлом году, как и вообще в последнее]
время, было очень мало. Лучшие из них принадлежат гг. Май-
кову, Тургеневу и Некрасову. О стихотворениях последнего!
мы могли бы сказать более, если бы этому решительно не npej
пятствовали его отношения к «Современнику»...1
Кстати о стихотворных переводах классических произведе-
ний. Г-н А. Григорьев перевел Софоклову «Антигону» («Библио-
тека для чтения», № 8). За многими из наших литераторов
водится замашка говорить с таинственною важностью о ве-
щах давным-давно известных и приниматься с самоуверен-
ностью за совершенно чуждую им работу. Г-н Григорьев объяв-
ляет в небольшом предисловии к своему переводу, что он со
временем «изложит свой взгляд на греческую трагедию», взгляд,
«особенное начало которого есть, впрочем, непосредственная
связь ее с учением древних мистерий». Да это знают дети в
низших классах гимназий! Вот, например, идея, что в одной
«Антигоне» является борьба двух начал человеческой жиз-
ни — пличного права и долга и против общего права и долга»
и что, следовательно, «в „Антигоне" из-за древних форм веет
предчувствием иной жизни» — эта идея принадлежит исклю-
чительно г. Григорьеву, и мы охотно готовы оставить ее за
ним. Что касается до самой «Антигоны», то едва ли Софокл —
«аттическая пчела» — узнал бы себя в этом торопливом,
исполненном претензий и крайне неверном переводе г. Гри-
горьева. Величавый древний сенар (шестистопный ямб) пре-
вратился в какую-торубленую,неправильную прозу,напоминаю-
щую новейшие «драматические представления» наших домо-
рощенных драматургов; мелодические хоры являются пусто-
звонным набором слов, часто лишенных всякого смысла; о
древнем колорите, характеристике каждого отдельного лица
нет и помина *. Спрашивается, для чего и для кого трудился
* Нечего 'говорить о бесчисленных промахах; по мнению г. Гри-
горьева, Адес (Марс) должно выговаривать Арёс и пр.
37

г. Григорьев? Разве для того, чтобы отбить у нас и без того
не слишком сильную охоту к классической старине, с кото-
рою он так необдуманно обошелся?..
По части беллетристической прозы отдельными изданиями
вышли в прошлом году только два сочинения: «Брынский лес,
эпизод из первых годов царствования Петра Великого», ро-
ман г. Загоскина, и вторая часть «Петербургских вершин»
г. Буткова.
Новый роман г. Загоскина отличается всеми, как дурными,
так и хорошими, сторонами его прежних романов. Отчасти,
это новое, не помним уже которое счетом, подражание г. Загос-
кина своему первому роману — «Юрию Милославскому».
Но герой последнего романа еще бесцветнее и безличнее,
нежели герой первого. О героине нечего и говорить: это вовсе
не женщина, а тем менее русская женщина конца XVII столе-
тия. По своей завязке «Брынский лес» напоминает сантимен-
тальные романы и повести прошлого века. Стрелецкий сотник
Лёв шин романически влюбляется в какую-то неземную деву,
с которой сводит его судьба на постоялом дворе. Из первой же
части романа узнаете вы, что у боярина Буйносова пропала
малолетная дочь в Брынском лесу, где он остановился про-
ездом отдохнуть с своею холопскою свитою, состоявшею чело-
век из пятидесяти. Узнавши это, вы сейчас догадываетесь,
что идеальная дева, пленившая Лёвшина, есть дочь Буйно-
сова, а вместе с тем узнаете, что будет далее в романе и чем
он кончится. Любовь двух голубков высказывается изби-
тыми фразами дюжинных романов прошлого века,— фра-
зами, которые никоим образом не могли бы войти в голову
русского человека последней половины XVII столетия, когда
еще не появлялась и знаменитая книжица, рекомая «Приклады,
како пишутся всякие комплименты»,1 и проч. К слабым сто-
ронам романа принадлежит и его направление, происходящее
от охоты автора приходить в восторг от старинных обычаев и
нравов, даже самых нелепых, невежественных и варварских, и
ими,кстати,и некстати,колоть глаза современным обычаями нра-
вам.Впрочем, это недостаток не важный: где автор рисует старину
неправдоподобно, неверно, слабо, там он,' разумеется, не
производит на читателя никакого впечатления, кроме скуки;
там же, где он изображает доброе старое время в его истинном
виде, как писатель с талантом, — там он всегда достигает ре-
зультата, совершенно противоположного тому, которого доби-
вается, т. е. разубеждает читателя именно в том, в чем хочет
его убедить, и наоборот. И это лучшие страницы романа, напи-
санные с замечательным талантом и отличающиеся большим
интересом, как, например, картина Земского приказа и достой-
ного поддьяка, Ануфрия Трифоныча; рассказ приказчика Буй-
38

носова о пропаже его дочери в глазах семи нянек и полусотни
челядиыцев, а главное, — картина третейского, суда на татар-
ский манер, — суда, где, в лице боярина Куродавлева и при-
шедших к нему судиться двух мужиков, выказывается вся
прелесть старинных нравов. К числу хороших сторон нового
романа г. Загоскина должно отнести еще вообще недурно, а
местами и прекрасно очерченные характеры раскольников:
Андрея Поморянина, старца Пафнутия, отца Филиппа и Воло-
сатого старца, и боярина Куродавлева, добровольного мучени-
ка местнической спеси. Но всех их лучше обрисован Андрей
Поморянин. Нельзя не пожалеть, что г. Загоскин занимает
в своем романе внимание читателя больше бесцветною и скуч-
ною любовью своего героя, нежели картинами нравов и истори-
ческих событий этой интересной эпохи. Язык нового романа
г. Загоскина, как и всех прежних его романов, везде ясен, прост,
плавен, местами одушевлен и жив.
Вторая книга «Петербургских вершин» г. Буткова показа-
лась нам гораздо лучше первой, хотя и первой мы не нашли дур-
ною.1 По нашему мнению, у г. Буткова нет таланта для романа
и повести, и он очень хорошо делает, оставаясь всегда в пре-
делах им же созданного особенного рода дагерротипических
рассказов и очерков. Это не творчество, не поэзия, но в этом
есть свое творчество, своя поэзия. Рассказы и очерки г. Бутко-
ва относятся к роману и повести, как статистика к истории,
как действительность к поэзии. В них мало фантазии, зато
много ума и сердца; мало юмору, зато мно'го иронии и остро-
умия, источник которых симпатичная душа. Может быть,
талант г. Буткова односторонен и не отличается особенным объ-
емом; но дело в том, что можно иметь талант и многостороннее
и больше таланта г. Буткова — и напоминать им о существова-
нии то того, то другого еще большего таланта, тогда как талант
г. Буткова никого не напоминает — он совершенно сам но
себе. Он никому не подражает, и никто не мог бы безнаказанно
подражать ему. Вот почему особенно любуемся мы талантом
г. Буткова и уважаем его. Рассказы, очерки, анекдоты —
называйте их как хотите — г. Буткова представляют собою
какой-то особенный род литературы, доселе небывалый.
С большим удовольствием заметили мы, что в этой второй
книжке г. Бутков реже впадает в карикатуру, меньше употреб-
ляет странных слов, что язык стал точнее, определеннее, а
содержание еще более проникнулось мыслию и истиною, чем
было всё это в первой книжке. Это значит идти вперед. От
души желаем, чтобы третья книжка «Петербургских вершин»
поскорее вышла.
Обращаясь к замечательным произведениям беллетристи-
ческой прозы, являвшимся в сборниках и журналах прошлого
.. 39

года, — взгляд наш, прежде всего, встречает «Бедных людей»,
роман, вдруг доставивший большую известность до того вре-
мени совершенно неизвестному в литературе имени. Впрочем,
об этом произведении было так много говорено во всех журна-
лах, что новые подробные толки о нем уже не могут быть инте-
ресны для публики.1 И потому мы не будем слишком рас-
пространяться об этом предмете. В русской литературе еще
не было примера так скоро, так быстро сделанной славы, как
слава г. Достоевского. Сила, глубина и оригинальность та-
ланта г. Достоевского были признаны тотчас же всеми, и —
что еще важнее — публика тотчас же обнаружила ту неуме-
ренную требовательность в отношении к таланту г. Достоев-
ского и ту неумеренную нетерпимость к его недостаткам, кото-
рые имеет свойство возбуждать только необыкновенный та-
лант. Почти все единогласно нашли в «Бедных людях» г. До-
стоевского способность утомлять читателя, даже восхищая
его, и приписали это свойство, одни — растянутости, другие —
неумеренной плодовитости. Действительно, нельзя не согла-
ситься, что если бы «Бедные люди» явились хотя десятою долею
в меньшем объеме и автор имел бы предусмотрительность
поочистить свой роман от излишних повторений одних и
тех же фраз и слов, — это произведение явилось бы безуко-
ризненно художественным. Во второй книжке «Отечественных
записок» г. Достоевский вышел на суд заинтересованной им
публики со вторым своим романом: «Двойник. Приключения
господина Голядкина». Хотя первый дебют молодого писателя
уже достаточно угладил ему дорогу к успеху, однако, должно
сознаться, что «Двойник» не имел никакого успеха в публике.
Если еще нельзя на этом основании осудить второе произве-
дение г. Достоевского, как неудачное и, еще "менее, как не
имеющее никаких достоинств, — то нельзя также и признать
суд публики вовсе неосновательным. В «Двойнике» автор
обнаружил огромную силу творчества, характер героя при-
надлежит к числу самых глубоких, смелых и истинных кон-
цепций, какими только может похвалиться русская литература,
ума и истины в этом произведении бездна, художественного
мастерства — тоже; но вместе с этим тут видно страшное
неумение владеть и распоряжаться экономически избытком соб-
ственных сил. Всё, что в «Бедных людях» было извинитель-
ными для первого опыта недостатками, в «Двойнике» явилось
чудовищными недостатками, и это всё заключается в одном:
в неумении слишком богатого силами таланта определять разум-
ную меру и границы художественному развитию задуманной им
идеи. Попробуем объяснить нашу мысль примером. Гоголь
так глубоко и живо концепировал идею характера Хлестакова,
что легко бы мог сделать его героем еще целого десятка коме-
40

дий, в которых Иван Александрович являлся бы верным са-
мому себе, хотя и совершенно в новых положениях, как жених,
муж, отец семейства, помещик, старик и т. д. Эти комедии, нет
сомнения, были бы так же превосходны, как и «Ревизор», но
уже такого, как он, успеха иметь не могли бы и скорее бы
наскучали, нежели нравились, потому что всё уха да уха,
хотя бы и Демьянова, приедается. Как скоро поэт выразил своим
произведением идею, его дело сделано, и он должен оставить в
покое эту идею, под опасением наскучить ею. Другой пример на
тот же предмет: что может быть лучше двух сцен, выключен-
ных Гоголем из его комедии, как замедлявших ее течение?
Сравнительно они не уступают в достоинстве ни одной из осталь-
ных сцен комедии: почему же он выключил их? — Потому, что
он в высшей степени обладает тактом художественной меры и не
только знает, с чего начать и где остановиться, но и умеет раз-
вить предмет ни меньше, ни больше того, сколько нужно.
Мы знаем, что г. Достоевский выключил из «Двойника» одну пре-
красную сцену,* чувствуя сам, что он вышел у него уже чересчур
длинен, и мы убеждены, что если б он укоротил своего «Двойни-
ка» по крайней мере целою третью, не жалея выкидывать хоро-
шего, успех его был бы другой. Но в «Двойнике» есть еще и
другой существенный недостаток: это его фантастический коло-
рит. Фантастическое в наше время может иметь место только
в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в за-
ведываяии врачей, а не поэтов. По всем этим причинам «Двой-
ника» оценили только немногие дилетанты2 искусства, для ко-
торых литературные произведения составляют предмет не одного
наслаждения, но и изучения. Публика же состоит не из диле-
тантов, а из обыкновенных читателей, которые читают только
то, что им непосредственно нравится, не рассуждая, почему
им это нравится, и тотчас закрывают книгу, как скоро начинает
она их утомлять, тоже не давая себе отчета, почему она им не
по вкусу. Произведение, которое нравится знатокам и не нра-
вится большинству, может иметь свои достоинства; но истинно
хорошее произведение есть то, которое нравится обеим сторо-
нам, или, по крайней мере, нравясь первой, читается и второю:
ведь Гоголь не всем нравился, да прочли-то его все...
В десятой книжке «Отечественных записок» появилось
третье произведение г. Достоевского, повесть «Господин Про-
харчин», которая всех почитателей таланта г. Достоевского при-
вела в неприятное изумление. В ней сверкают яркие искры боль-
шого таланта, но они сверкают в такой густой темноте, что
их свет ничего не дает рассмотреть читателю... Сколько нам
кажется, не вдохновение, не свободное и наивное творчество
породило эту странную повесть, а что-то вроде... как бы это
сказать? — не то умничанья, не то претензии... Может быть,
41

мы ошибаемся, но почему ж бы в таком случае быть ей такою
вычурною, манерною, непонятною, как будто бы это было
какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происше-
ствие, а не поэтическое создание? В искусстве не должно быть
ничего темного и непонятного; его произведения тем и выше
так называемых «истинных происшествий», что поэт освещает
пламенником своей фантазии все сердечные изгибы своих
героев, все тайные причины их действий, снимает с рассказы-
ваемого им события всё случайное, представляя нашим глазам
одно необходимое, как неизбежный результат достаточной при-
чины. Мы не говорим уже о замашке автора часто повторять
какое-нибудь особенно удавшееся ему выражение (как, напри-
мер: Прохарчин мудрец/) и тем ослаблять силу его впечатления,
это уже недостаток второстепенный и, главное, поправимый.
Заметим мимоходом, что у Гоголя нет таких повторений. Ко-
нечно, мы не вправе требовать от произведений г. Достоевского
совершенства произведений Гоголя, но тем не менее думаем,
что большому таланту весьма полезно пользоваться примером
еще большего.
К замечательным произведениям! легкой литературы про-
шлого года принадлежат помещенные в«Отечественных записках»
повести: «Небывалое в былом, или Былое в небывалом» Луган-
ского и «Деревня» г. Григоровича.х Оба эти произведения имеют
между собою то общее свойство, что они интересны не как по-
вести, а как мастерские физиологические очерки бытовой сто-
роны жизни. Мы не скажем, чтобы собственно повесть Луган-
ского не имела интереса; мы хотим только сказать, что она
гораздо интереснее своими отступлениями и аксессуарами,
нежели своею романическою завязкою. Так, например, пре-
восходная картина избы с резными окнами, в сравнении с
малороссийскою хатою, лучше всей повести, хотя входит
в нее только эпизодом и ничем внутренно не связана с сущ-
ностию ее содержания. Вообще, в повестях Луганского всего
интереснее подробности, и «Небывалое в былом, или Былое
в небывалом» в особенности богато интересными частностями,
помимо общего- интереса повести, которая служит тут только
рамкою, а не картиною, средством, а не целью. Об этом можно
было бы сказать больше, но как мы скоро будем иметь случай
высказать наше мнение о всей литературной деятельности
казака Луганского, то пока и ограничимся этими немногими
строками.2
О г. Григоровиче мы теперь же скажем, что у него нет ни
малейшего таланта к повести, но есть замечательный талант
для тех очерков общественного быта, которые теперь получили
в литературе название физиологических. Но он хотел сделать
из своей «Деревни» повесть, и отсюда вышли все недостатки его
42

произведения, которых он легко бы мог миновать, если бы огра-
ничился бессвязными внешним образом, но дышащими одною
мыслию, картинами деревенского быта крестьян. Неудачна
также и его попытка заглянуть во внутренний мир героини его
повести, и вообще из его Акулины вышло лицо довольно бес-
цветное и неопределенное, именно потому, что он старался сде-
лать из нее особенно интересное лицо. К недостаткам повести
принадлежат также и натянутые, изысканные и вычурные ме-
стами описания природы. Но что касается собственно до
очерков крестьянского быта, —■ это блестящая сторона произ-
ведений г. Григоровича. Он обнаружил тут много наблюдатель-
ности и знания дела и умел выказать то и другое в образах
простых, истинных, верных, с замечательным талантом. Его
«Деревня» — одно из лучших беллетристических произведений
прошлого года.1
Статья Луганского «Русский мужик», явившаяся в третьей
части «Новоселья», 2 исполнена глубокого значения, отличается
необыкновенным мастерством изложения и вообще принадле-
жит к лучшим физиологическим очеркам этого писателя, кото-
рого необыкновенный талант не имеет себе соперников в этом
роде литературы.
С шестой книжки «Библиотеки для чтения» тянется роман
г. Вельтмана «Приключения, почерпнутые из моря житейского»,
который еще не кончился последнею книжкою этого журнала
за прошлый год. Г-н Вельтман обнаружил в новом своем романе
едва ли еще не больше таланта, нежели в прежних своих про-
изведениях, но вместе с теми тот же самый недостаток умения
распоряжаться своим талантом. В его «Приключениях» тол-
пится страшное множество лиц, из которых многие очеркнуты
с необыкновенным мастерством; много поразительно верных
картин современного русского быта, но вместе с тем есть лица
неестественные, положения натянутые, и слишком запутанные
узлы событий часто разрешаются посредствомdeus ex machina.*
Всё, что есть прекрасного в этом романе, принадлежит таланту
г. Вельтмана, который, бесспорно, один из замечательнейших
талантов нашего времени, а всё, что составляет слабые стороны
«Приключений», вышло из намеренного желания г. Вельтмана
доказать превосходство старинных нравов перед нынешними.
Странное направление! Мы нисколько не принадлежим к
безусловным почитателям современных нравов русского об-
щества, не менее всякого другого видим их странности и недо-
статки и желаем их исправления. Как и у славянофилов, у нас
есть свой идеал нравов, во имя которого мы желали бы их
* Здесь: искусственная развязка; буквально: бога из машины (латин.).
— Ред.
43

исправления, но наш идеал не в прошедшем, а в будущем, на
основании настоящего. Вперед идти можно, назад — нельзя,
и, что бы ни привлекало нас в прошедшем, оно прошло без-
возвратно. Мы готовы согласиться, что молодые купчики, ко-
торые кутят на новый лад и лучше умеют проматывать нажи-
тое отцами, нежели приобретать сами, — мы согласны, что они
страннее и нелепее своих отцов, которые упорно держатся
старины. Но мы никак не можем согласиться, чтобы их отцы
не были странны и нелепы. Молодые поколения даже куп-
чиков выражают собою переходное состояние своего сословия,
переходное от худшего к лучшему, но это лучшее окажется
хорошим только как результат перехода, а как процесс перехо-
да оно, разумеется, скорее хуже, нежели лучше старого. Дей-
ствуйте на исправление нравов сатирою или — что лучше всякой
сатиры—верным их изображением, но действуйте не во имя ста-
рины, а во имя разума и здравого смысла, не во имя мечтатель-
ного и невозможного обращения к прошедшему,а во имя возмож-
ного развития будущего из настоящего. Пристрастие, к чему бы
оно ни прилагалось — к старине или новизне, всегда мешает
достижению цели, потому что невольно вводит в ложь человека,
самого страстного к истине и действующего по самому благо-
родному убеждению. Это и сбылось с г. Вельтманом в его но-
вом романе. Он придал безнравственным лицам своего романа
такой колорит, как будто они безнравственны по милости новых
нравов, а живи-де они в кошихинские времена, то были бы от-
личнейшими людьми. По крайней мере, мы считаем себя вправе
сделать такое заключение из того, что автор нигде и не думает
маскировать своей симпатии к старине, своей антипатии к
новизне. Так, например, повинуясь истине, он беспристрастно
показал естественные причины страшного богатства купчины
Захолустьева; но в то же время счел за необходимое противо-
поставить ему Селифонта Михеича, который тоже страшно
разбогател, но честиостию и порядком, а главное потому,
что «жил по старому русскому обычаю». Желали бы мы знать, что
бы наши купцы сказали об этой утопии честного благоприоб-
ретения огромного имения... По мнению г. Вельтмана, русский
человек, имеющий несчастие знать французский язык, есть
человек погибший... Каких, подумаешь, не бывает предрассуд-
ков у людей с умом и талантом!..
Герой романа Дмитрицкий — нечто вроде Ваньки Каина*
новых времен или то, что французы называют: chevalier d'indu-
strie ,* — лицо очень возможное и вообще мастерски очерчен-
ное автором. Зато героиня, Саломея Петровна, которой вы-
пала невыгодная роль представительницы и жертвы новейших
* мошенник (франц.).— Ред.
44

нравов и знания французского языка, — лицо совершенно
сказочное. Сначала она является жеманницею, холодною
лицемеркою, до пошлости неискусною актрисою, а потом
самою страстною женщиною, какую только можно вообразить.
Действие романа презапутанное; в нем столько эпизодов, сколь-
ко лиц, а лицам, как мы сказали, счету нет. Как только яв-
ляется новое лицо, автор без церемонии бросает героя и героиню
и начинает рассказывать читателю историю этого нового лица
со дня его рождения, а иногда и со дня рождения его родителей
по день его появления в романе. Большая часть из этих вводных
лиц изображены или очеркнуты с большим искусством.
Ход романа очень интересен, в событиях много истины, но в то
же время и много невероятностей. Когда автору нет средства
естественно развязать узел завязки или завязать новый, у него
сейчас является deus ex machina.* Таково, например, похище-
ние Саломеи холопами Филиппа Савича, помещика Киевской
губернии, — самая невероятная романическая натяжка, на
какую только когда-либо решался писатель с талантом. Таких
сказочных невероятностей особенно много в событиях жизни
Дмитрицкого; ему всё удается, он всегда выходит с выгодою
для себя из самого затруднительного, самого невыгодного
положения. Приезжает в Москву без бумаг, с одним червон-
цем, останавливается в гостинице, пьет, ест на широкую ногу,—
и вдруг судьба посылает ему литературщика, который при-
нял его за литератора, занимавшего еще вчера этот же самый
номер гостиницы, везет его к себе, предлагает у себя квартиру,
дает денег. Всё это делается по щучьему велению, а по моему
прошению1 ж доказывает, что у г. Вельтмана больше таланта для
частностей и подробностей, нежели для создания чего-нибудь
целого, больше наклонности к сказке, нежели к роману, и что
системы и теории много делают вреда его замечательному
таланту...
Упомянувши еще о «Венгерцах»,2 физиологическом очерке
в «Финском вестнике», мы окончим наш перечень всего осо-
бенно замечательного, что явилось в прошлом году по части
изящной словесности. Перечень этот вышел невелик;** обо
многом мы не хотим упоминать вовсе, не потому, чтобы во
всем, о чем умалчиваем, видели мы одно дурное и ничего
* бог из машины (латин.).— Ред.
** Это произошло частию оттого, что множество замечательных
беллетристических произведений, особенно повестей, должно б было
появиться в прошлом году в одном огромном сборнике, предполагавшемся
к изданию. Но, по случаю «Современника», литератор, предпринимав-
ший издание огромного сборника, счел за лучшее оставить свое предпри-
ятие и передать «Современнику» собранные им статьи.3
46

хорошего, но потому, что считали нужным говорить только
об особенно замечательном.
По примеру «Петербургского сборника», в Москве издан
был «Московский литературный и ученый сборник», который,
несмотря на свое славянофильское направление, заключает
в себе несколько интересных статей, из которых особенно
замечательна умным содержанием и мастерским изложением
статья «Тарантас», подписанная буквами М. 3. К.1
«Воспоминания Фаддея Булгарина (Отрывки из виденного,
слышанного и испытанного в жизни)», не принадлежа соб-
ственно ни к ученой, ни к поэтической, но к так называемой
легкой литературе, есть книга во многих отношениях интерес-
ная и замечательная. По поводу недавно вышедшей третьей
части этого сочинения мы ниже выскажем наше о нем мнение, а
пока ограничимся одним упоминовением.2
К числу такого же рода произведений отнесли бы мы и
«Записки доктора», сочинение г. Малиновского, 3 если бы эти
записки больше были верны своей прекрасной цели и больше
походили на записки, нежели на мелодраму в форме неудав-
шегося романа, написанного без таланта, без умения и
такту.
От чисто литературных произведений переходя к сочине-
ниям ученого или серьезного содержания, начнем с того, что
сделано было в прошлом году по части русской истории. .Ска-
жем здесь кстати, что в «Современнике» будет обращено осо-
бенное внимание на этот предмет. Кроме статей по части русской
истории, журнал наш, не обещая своим читателям полной
библиографии по другим частям, будет представлять отзывы
обо всем, что будет являться сколько-нибудь замечательного
по части русской истории.4
«История русской словесности, преимущественно древ-
ней, — XXXIII публичные лекции г. Шевырева» (доселе вы-
шло две части) принадлежит к замечательным явлениям уче-
ной русской литературы прошлого года. В этом сочинении
автор обнаружил короткое знакомство с источниками, обшир-
ную начитанность, словом, эрудицию, которая сделала бы
честь самому кропотливому немецкому гелертеру. При этом
оно отличается глубоким и искренним убеждением, самою
наивною добросовестиостию, которые, однако ж, не помешали
трудолюбивому и почтенному профессору представлять факты
в самом неистинном виде. Это странное явление будет очень
понятно если взять в соображение, какую ужасную силу
имеет над здравомыслием человека дух системы, обаяние
готовой идеи, еше прежде изучения фактов принятой за непре-
46

ложно истинную. Вот причина, почему г. Шевырев в духовных
сочинениях древней и старой Руси непременно уочет видеть
произведения народной русской словесности, а в русском
сказочном витя5е Илье Муромце находит что-то общее с Сидом,
рыцарственным героем национальных испанских романсов...
Ведь ученый и трудолюбивый Венелин находил же Аттилу
славянином, а в Меровингах франкских видел славянских
«мировых» или «MipoBbix» — не помним, право...1 Это дока-
зывает, что господа ученые, платя дань человеческой слабости,
бывают подвержены таким же странностям, как и самые про-
стые вовсе безграмотные люди... Может быть, это происходит
оттого, что они, как говорит простой народ, зачитываются
и у них ум за разум заходит; может быть, это происходит и от
других причин — не знаем; но знаем только то, что дух систе-
мы и доктрины имеет удивительное свойство омрачать и фана-
тизировать даже самые светлые умы... Впрочем, книга г. Шевы-
рева, вне своего славянофильского направления, имеет много
достоинств как памятник примерного трудолюбия и добро-
совестной, хотя и односторонней учености. Более всего важ-
ны примечания, которыми снабжена она и куда вынесены
автором самые интересные факты, которые с особенным упор-
ством отказались свидетельствовать в пользу любимых идей
его. Замечательна еще книга г. Шевырева и тем, что подала
повод к четырем прекрасным критическим статьям (в «Оте-
чественных записках» №№ 5 и 12, в «Библиотеке для чтения»
и «Финском вестнике»).2
К числу блистательнейших приобретений по части учеб-
ной русской литературы вообще, а не одного прошлого года,
принадлежит вышедшее в прошлом году второе отделение вто-
рой части «Руководства ко всеобщей истории» — сочинение
профессора Лоренца. Этою книжкою заключается средняя
история. С нетерпением ожидаем продолжения и окончания
этого превосходного труда,
«История консульства и империи» Тьера появилась в двух
переводах. 3 Вышла шестая часть «Всемирной истории» Беккера.
«Нравы, обычаи и памятники всех народов земного шара»,
издание гг. Семена и Стойковича, превосходными иллюстри-
рованными картинками и политипажами и вообще типограф-
ским изяществом затмило собою все когда-либо являвшиеся
в России так называемые великолепные и роскошные издания.
Содержание книги соответствует ее внешнему достоинству и —
что дает ей особенную важность — есть не перевод, а почти
оригинальный труд двух русских литераторов, которые, поль-
зуясь иностранными источниками, умели придать ему до-
стоинство одушевленного одною идеею сочинения. В вышедшей
книге содержится описание Инду стана, сделанное г. Тютче-
47

вым, и Заганского полуострова, сделанное г. Стойковичем.
Во второй книге издатели обещают описание Китая и Япо-
нии,
В журналах прошлого года было очень много интересных
статей ученого содержания, оригинальных и переводных. Из
первых в особенности можно указать: на седьмое и восьмое
«Письма об изучении природы» Искандера, «Кочующие и
оседло живущие в Астраханской губернии инородцы» барона
Ф. А. Бюлера; «Европейские железные дороги, в историче-
ском, географическом и статистическом отношениях» (в «Оте-
чественных записках»); «Нога и рука человека» С. С. Куторги
(в «Библиотеке для чтения»); «Жизнь и нравы змей», «Жизнь
и нравы пауков» г. Ушакова (в «Финском вестнике»). Из пере-
водных статей особенно замечательна — «Оливер Кромвель»
(в «Отечественных записках»). Знаменитое ученое творение
Гумбольдта было переведено в «Отечественных записках» под
именем «Космоса», а в «Библиотеке для чтения» — под именем
«Козмоса».1 Нельзя не отдать справедливости обоим журналам
за их поспешность познакомить русскую публику с произве-
дением великого ученого, столь важным по предмету и напи-
санным популярно; но едва ли оба журнала достигли своей
цели. Популярность изложения Гумбольдта чисто немецкая,
следовательно, вполне доступная только людям, специально
занимающимся естественными науками и астрономиею. В этом
отношении гораздо полезнее перевода обоих журналов была
статья в «Северной пчеле» (№№ 175—180): «Александр Гум-
больдт и его Вселенная» (Kosmos).2 Не знаем, откуда переведе-
на или кем написана она, но не посвященных в таинства науки
она знакомит с книгою Гумбольдта больше и лучше, нежели
переводы этой книги в обоих журналах. В «Финском вестнике»
переводится знаменитое творение Тьерри: «Завоевание Англии
норманнами». Это сочинение, конечно, не ново везде, кроме
России, и оттого мысль «Финского вестника» перевесть его
заслуживает похвалы и благодарности.3
В последнее время много стало появляться книг, брошюр
и статей по специальным предметам. Конечно, истинно хоро-
ших между ними еще мало, но все они важны как свидетельство
дельного направления литературы. Так, например, в прошлом
году вышли весьма замечательные книги, которые мы только по-
именуем, так как о них было уже много говорено в журналах:
первая книга «Записок русского географического общества»;
третья часть «Истории смутного времени» г. Бутурлина; «Об
источниках и употреблении статистических сведений» г. Журав-
ского; «Нижегородская ярмарка в 1843,1844 и 1845 годах»
г. Мельникова и пр. Особенно приятно видеть, что появляется
довольно много книг, брошюр и статей, касающихся не только
48

Г/ ,я
•—°« ^> tr*^>*»^^ ^Цс~»
&nw~~-^
I/V»V> fajU^JL~~<J
Г*^£ r-v -
«■«■lb. ■> ixfc.4^
v^AJ^^f
Lts£-
tiM,
~* , £% I rm** ^v»^^^ U^ д<г^г ^^
iL... ^ *
У&*~ыь£р мл **$***
^-~£ /
<7v«4*^H«*#.
«^у>гуеД«^< ,Syua**j
чы^ А^и, Ъ„»' сил*
йлАЙ^
ACM****
4Uu4/0*~r*>^' №* **^** e*^ c£*w m^**~*?*"s
Коней статьи «Взгляд на русскую литературу 1846 года»
и начало рецензии на «Мертвые души» (автограф)
Государственная библпотена СССР им. В. И. Ленина. Москва

сельского хозяйства в его техническом значении, но и быта
того многочисленного класса людей, который играет такую
важную роль в отношении к сельскому хозяйству, кай живая и
разумная производящая сила. Особенно заслуживает внимания,
в 103 № «Московских ведомостей», превосходная статья
С. А. Маслова — «Жар и жатва хлеба (Летние заметки в Мос-
ковской губернии)». Эта замечательная статья, за которую
почтенного автора благословит всякий друг человечества,
была перепечатана почти во всех журналах, издающихся от
правительственных ведомств.1
Мы не упомянули о нескольких замечательных книгах, по-
казавшихся в конце прошлого года, для того, чтобы начать
с них отдел «Критики и библиографии» «Современника». Но
прежде скажем несколько слов об этом отделе нашего жур-
нала. Почти во всех других журналах критика составляет
особый от библиографии отдел. Пишущий эти строки семи-
летним тяжким опытом дознал невыгоду такого разделения.
Под критикой разумеется статья известного объема и даже
особенного от рецензии тона. Замечательных книг, подлежа-
щих ведомству серьезной критики, у нас выходит так мало, что
обязанность писать по критике каждый месяц поневоле де-
лается чем-то вроде тяжелой поставки, ибо много замечатель-
ного печатается в журналах. Поэтому, представляя отчеты
наши публике о всех более или менее примечательных явле-
ниях русской литературы, мы не будем нисколько заботиться,
что выйдет из нашего разбора — критика или рецензия. Пусть
сами читатели наши решают это, каждый по своему вкусу и разу-
мению. Этим мы надеемся доставить им услугу, избавив журнал
наш от балласта многословия и надутости, неизбежного иногда
при двойном разделении критики: на большую, или собствен-
но критику, и малую, или рецензию. Критика наша, как мы
сказали выше, будет обращать внимание на все сколько-нибудь
замечательные сочинения по части русской истории; затем
более всего обратит она свое внимание на произведения чисто
литературные; но в отношении и к ним мы не обещаем полной
библиографии, ибо о книгах ничтожных даже отрицательно, по
нашему мнению, не стоит труда ни писать, ни читать. Мы даже
будем считать нашею обязанностию, из уважения к публике и
самим себе, проходить молчанием дюжинные произведения
дюжинных писак, которые успели уже приобрести себе позор-
ную известность и которые, думая верно изображать жизнь,
как она есть, вместо этого изображают верно только себя так,
как они есть, то есть во всем (ничтожестве) их претензий, огра-
ниченности, бездарности, пошлости и слабоумия. С другой
стороны, чуждые всяких притязаний на энциклопедическую
многосторонность познаний, мы не будем ничего говорить о
4 В. г. Белинский, т. X gg

специальных сочинениях, как бы ни были они замечательны,
если они выходят из круга наших занятий.
Конечно, легко отвести в своем журнале угол для сельского-
хозяйства, помещая в нем чужие статьи, и отдавать, тоже
чужими руками, критические отчеты о книгах по этой части;
но и для этого самому издателю необходимо знать о сельском
хозяйстве что-нибудь побольше того, что хлеб родится на
земле, а не на воде: иначе он поневоле будет в руках у своих
сотрудников и будет без вины виноват в их промахах или,
пожалуй, и мистификациях, а публика в этом отделе его журна-
ла будет видеть только балласт... С своей стороны, мы приняли
за правило меньше обещать, но лучше исполнять. О книгах
легких и незначительных будет у нас говориться в фельетоне
«Современника» в отделе «Смеси» и от времени до времени
прилагаться к его книжкам полные библиографические списки
всех, без исключения, выходящих в России книг на русском
языке, с обозначением типографии, формата, числа страниц
и даже, по возможности, цен.

<РЕЦЕНЗИИ, ДЕКАБРЬ 1846 г.>
2. Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма
Н. Гоголя. Издание второе. Москва. 1846.*
Ни время, ни место не позволяют нам входить в подробные
объяснения о «Мертвых душах», тем более что это мы непре-
менно сделаем в скором времени, представив читателям «Со-
временника», может быть, не одну статью вообще о сочинениях
Гоголя и о «Мертвых душах» в особенности.2 Теперь же скажем
коротко, что, по нашему крайнему разумению и искреннему,
горячему убеждению, «Мертвые души» стоят выше всего, что
было.iLGCTbjB...рурской литературе, ибо в них глубокость живой
общественной идеи неразрывно сочеталась с бесконечною
художественностию образов, и этот роман, почему-то назван-
ный автором поэмою, представляет собою произведение, столь
же национальное, сколько и высокохудожественное. В нем есть
свои недостатки, важные и неважные. К последним относим мы
неправильности в языке, который вообще составляет столь же
слабую сторону таланта Гоголя, сколько его слог (стиль) со-
ставляет сильную сторону его таланта. Важные же недостатки
романа «Мертвые души» находим мы почти везде, где из поэта,
из художника силится автор стать каким-то пророком и впа-
дает в несколько надутый и напыщенный лиризм... К счастию,
число таких лирических мест незначительно в отношении
к объему всего романа, и их можно пропускать при чтении,
ничего не теряя от наслаждения, доставляемого самим романом.
Но, к несчастию, эти мистико-лирические выходки в «Мерт-
вых душах» были не простыми случайными ошибками со сторо-
ны их автора, но зерном, может быть, совершенной утраты его
таланта для русской литературы...3»Всё более и более забывая
свое значение художника, принимает он тон глашатая каких-то
великих истин, которые в сущности отзываются не чем иным,
как парадоксами человека, сбившегося с своего настоящего
пути ложными теориями и системами, всегда гибельными для
искусства и таланта. Так, например, в прошлом году вдруг
появилась статья Гоголя о переводе «Одиссеи» Жуковским,4 до

того исполненная парадоксов, высказанных с превыспренними
претензиями на пророческий тон, что один бездарный писатель
нашел себя в состоянии написать по этому поводу статью,
грубую и неприличную по тону, но справедливую и основа-
тельную в опровержении парадоксов статьи Гоголя.1 Это опеча-
лило всех друзей и почитателей таланта Гоголя и обрадовало
всех врагов его. Но история не кончилась этим. Второе издание
«Мертвых душ» явилось с предисловием, которое... которое...
испугало нас еще больше знаменитой в летописях русской ли-
тературы статьи об «Одиссее»... Это предисловие внушает жи-
вые опасения за авторскую славу в будущем (в прошедшем она
непоколебимо прочна) творца «Ревизора» и «Мертвых душ»; оно
грозит русской литературе новою великою потерею прежде
времени... Предисловие это странно само по себе, но его тон...
Grest le ton qui fait la musique, говорят французы...* В этом
тоне столько неумеренного смирения и самоотрицания, что они
невольно заставляют читателя предполагать тут чувства совер-
шенно противоположные...
Кто бы ты ни был, мой читатель, на каком бы месте ни стоял, в ка-
ком бы звании ни находился, почтен ли ты высшим чином (,) или человек
простого сословия, но если тебя вразумил бог грамоте и попалась уже
тебе моя книга, я прошу тебя помочь мне. 2
Вы думаете, это начало предисловия к «Путешествию мос-
ковского купца Трифона Коробейникова с товарищи в Иеру-
салим, Египет и Синайской горе, предпринятое по особливому
соизволению государя царя и великого князя Иоанна Василье-
вича в 1583 году»? 3 — Нет, ошибаетесь: это начало предисловия
ко второму изданию поэмы «Мертвые души»... Но далее —
В книге, которая перед тобой, которую, вероятно, ты уже прочел **
в ее первом издании, изображен человек, взятый из нашего же государ-
ства. Ездит он по нашей русской земле, встречается с людьми всяких
сословий, от блогородных до простых. Взят он больше затем, чтобы по-
казать недостатки и пороки русского человека, а не его достоинства и
добродетели, и все люди, которые окружают его, взяты также затем, чтобы
показать наши слабости и недостатки; лучшие люди и характеры будут
в других частях. В книге этой много описано неверно, не так, как есть
и как действительно происходит в русской земле, потому что я не мог
узнать всего: мало жизни человека на то, чтобы узнать одному и сотую
часть того, что делается в нашей земле. Притом от моей собственной оплош-
ности, незрелости и поспешности произошло множество всяких
ошибок и промахов, так что на каждой4 странице есть что поправить:
я прошу тебя, читатель, поправить меня. Не пренебреги таким делом.
Какого бы ни был ты сам высокого образования и жизни высокой (?),
* Тон делает музыку (франц.).— Ред.
** Автор не шутя думает, что его книгу прочли даже люди простого
сословия... Уж не думает ли он, что нарочно для нее выучились они гра-
моте и пустились в литературу?..
52

и какою бы ничтожною ни показалась в глазах твоих моя книга и каким
бы ни показалось тебе мелким делом ее исправлять и писать на нее заме-
чания,— я прошу тебя это сделать. А ты, читатель, не высокого образо-
вания и простого звания, не считай себя таким иевежею,* чтобы ты не
мог меня чему-нибудь поучить»,— и пр.1
Вследствие всего этого скромный автор наш просит всех
и каждого «делать свои заметки сплошь на всю его книгу, не
пропуская ни одного листка ее» и «читать ее не иначе, как
взявши в руки перо и положивши лист почтовой бумаги», а потом
пересылать к нему свои заметки. Итак, мы не можем теперь вооб-
разить себе всех русских людей иначе, как сидящих перед рас-
крытою книгою «Мертвых душ» на коленях, с пером в руке и
листом почтовой бумаги на столе; чернильница предполагается
сама собою... Особенно люди невысокого образования, невы-
сокой жизни и простого сословия должны быть в больших
хлопотах: писать не умеют, а надо... Не лучше ли им всем
пуститься за границу для личного свидания с автором,— ведь
на словах удобнее объясниться, чем на бумаге... Оно, конечно,
эта поездка обойдется им дорогонько, зато какие же результа-
ты выйдут из этого!.. К чему весь этот фарс? — спросите вы,
читатели. Отвечаем вам словами одного из героев комедии
Гоголя: «Поди ты, спроси иной раз человека, из чего он что-
нибудь делает...»2
В этом фантастическом предисловии есть весьма утешитель-
ное извещение, что «воспоследует издание новое (т. е. новое
издание) этой книги, в другом и лучшем виде». Боже мой, как
вздорожают тогда первые два издания! Ведь до этого, второго,
«Мертвые души» продавались по десяти рублей серебром
вместо трех...
3. Полное собрание сочинений русских авторов.
1) Сочинения Озерова. Издание Александра Смир-
дина. СПб. 1846.
2) Сочинения Фонвизина. Издание Александра С м и р -
дина. СПб. 1846. 3
Почтенному нашему книгопродавцу, А, Ф. Смирдину, в про-
должении его долговременной книгопродавческой деятельно-
сти приходило в голову много хороших мыслей к пользе рус-
ской литературы. Но никогда еще не приходило ему мысли бо-
лее полезной, дельной и вместе остроумной, как мысль издания
в маленьком и красивом формате, сжатою (компактною) пе-
чатью, полного собрания сочинений русских авторов. Не знаем,
* Вероятно, автор хотел сказать невеждою. Замечательно, как умеет
он ободрять простых людей, чтобы они не пугались его величия...
йЗ

когда эта богатая мысль озарила впервые его книгопродавче-
скую голову. Это решительно блистательнейшая мысль, какая
только попадала в голову русского книгопродавца с тех пор,
как существуют на Руси книгопродавцы!.. Конечно, этой
мысли нельзя назвать вполне оригинальною: она внушена
русской душе А. Ф. Смирдина лукавым Западом, именно —
знаменитою библиотекою Шарпантье; хно ведь ни кому же дру-
гому из русских книгопродавцев, а всё ему же, всё А. Ф. Смир-
дину пришло желание подражать хорошему чужеземному
примеру... Честь и слава ему за это!..
В самом деле, иметь в небольшой, опрятно, даже красиво
изданной книжке все сочинения Озерова, все сочинения Фонви-
зина — кому не приятиоэто? А когда подумаешь, что эта книж-
ка, напечатанная сжато, но довольно крупным и весьма четким
шрифтом, стоит всего один рубль серебром, то невольно спро-
сишь: да кто же из грамотных людей, занимающихся литера-
турою хотя вскользь, между делом, для отдыха в праздное вре-
мя,— кто же из них не купит ее? Конечно, сочинения Ломоно-
сова будут состоять из трех томов и, следовательно, стоить три
рубля серебром; но ведь в каждый из этих маленьких, уютных
томов войдет материалу на огромную книжищу обыкновенной
печати, а старые безобразные издания Ломоносова, к тому же
теперь и редкие, стоят гораздо дороже. По крайней мере, два
из них, второе и третье, в шести частях, 1794 и 1803—1804 го-
дов, в каталоге Смирдина оценены по шестидесяти рублей;
а четвертое (в 3-х частях, 1808 года) явно не полное, в 35 рублей
ассигнациями!.. После этого упрекайте русских, что они не
читают своих старых писателей, особенно, когда сообразите,
что у нас всего менее читают богатые и всего более читают бедные
люди! И потому заслуга А. Ф. Смирдина неоценима! Нам уже
довелось слышать не от одного образованного человека, что,
благодаря этому изданию, он познакомился с Озеровым и Фон-
визиным и, стало быть, познакомится со временем и со всею
русскою литературою.
В этом издании мы заметили только один недостаток, кото-
рого, впрочем, нельзя назвать неважным. Старинные писатели
должны издаваться со всеми приложениями, способствующими
к их изучению. Мы говорим не о портретах и факсимиле — что
необходимо увеличило бы цену этих изданий и, следователь-
но, лишило бы одного из главных достоинств их — дешевизны;
но мы говорим о биографии писателя, с обзором, преимущест-
венно историческим и хронологическим, всей его литературной
деятельности. Для этого вовсе не нужно было прилагать боль-
ших статей: было бы достаточно для одного двух, трех страниц,
для другого — полулиста печатного.
В небольшую, но уемистую книжку сочинений Озерова,
64

изданную А. Ф. Смирдиным, вошло всё, что находится в боль-
шом издании 1818 года сочинений этого писателя, ^кроме, одна-
ко ж, статьи князя Вяземского «О жизни и сочинениях Озерова»,
которая как будто срослась с сочинениями Озерова, заключая
в себе суждение о них одного из замечательнейших по уму и
таланту современников знаменитого трагика. Но может быть,
не от издателя зависело припечатание этой статьи к изданным
им сочинениям Озерова; в таком случае, хотя и жаль, а делать
нечего. Но еще более жаль, уже в другом смысле, что, поместив-
ши в выносках к мелким стихотворениям Озерова объясняю-
щие их отрывки из стихотворений современных Озерову поэ-
тов, и в особенности из Жуковского «Послания к Вяземскому
и Пушкину», подающего повод думать, что Озеров преждевре-
менно погиб жертвою гнусной зависти, отравившей его дни,1—
издатель, или тот литератор, которому поручил он редакцию
изданий, не присовокупил к этому следующей, весьма любопыт-
ной и поучительной, потому что справедливой, выписки из вто-
рой части «Воспоминаний Фаддея Булгарина».
В пребывание свое в Петербурге, Озеров был обласкан государем
императором и всеми членами августейшего семейства, отлично прини-
маем во всех знатных домах, а особенно у А. Л. Нарышкина и А. С. Стро-
гонова. Знаменитый Державин ласкал его и обходился с ним, как с дру-
гом; и в доме А. Н. Оленина он был как родной... Знавшие хорошо Озе-
рова: знаменитый баснописец И. А. Крылов, Н. И. Гнедич и археолог
Ермолаев сказывали мне, что Озеров был добрый и благородный человек,
но имел несчастный характер: был подозрителен, недоверчив, щекот-
лив, раздражителен в высшей степени, притом мнителен и самолюбив
до последней крайности. Он олицетворял собою известный латинский
стих: «irritabile genus vatum».* С таким характером невозможно быть
счастливым ни на каком поприще, а на литературном этот характер сущее
бедствие. Ни в ком люди не ищут столько слабостей, как в человеке,
объявившем притязания на славу, т. е. на ум! Люди всё простят, но
превосходства ума — никогда!.. До какой степени был самолюбив Озеров?
Однажды он жестоко заболел с горя, что его не пригласили к А. Л. Нарыш-
кину, когда августейшему семейству угодно было посетить его дачу,
хотя всем известен этикет, что при подобных случаях приглашаются
только люди по выбору высоких посетителей. Каждый раз, когда в каком
знатном доме, где Озеров был обласкан, было какое-нибудь собрание,
на которое его не пригласили, он почитал себя обиженным. Кто, встреча-
ясь с ним, не восхищался его сочинениями и не осыпал его похвалами,
тот был враг его, то есть того он почитал врагом. Это почти общая болезнь
всех поэтов, болезнь воображения, которая, как и каждый недуг, отрав-
ляет жизнь и сводит в могилу. Озеров в высшей степени страдал этим
недугом.— Разумеется, чем блистательней был успех трагедий Озерова,
тем виднее были в них черные пятна. Между стихами счастливыми и бла-
гозвучными есть стихи слабые, вялые, натянутые и даже смешные; между
мыслями высокими, благородными, есть мысли самые обыкновенные
(lieux communs),** доходящие даже до тривиальности, и между нежными,
* «раздражительный род поэтов» (латин.).— Ред.
** общие места (франц.).— Ред.

трогательными чувствами, есть приторности, или, как говорят французы:
marivaudage а Геаи de rose.* Всё это в свое время было замечено умною,
острою, насмешливою молодежью, которая рада каждому случаю похо-
хотать и позабавиться, и всё это радовало тех, которые воображали,
что торжество Озерова стесняет путь их талантам, и тех, которым не-
сносны были притязания Озерова. Если б он имел более твердости и более
самостоятельности в характере, то не обращал бы внимания на^ эти отда-
ленные брызги, не могшие запятнать его славу, и, как умный человек,
сам должен был бы признать великую истину, что человек не может
создать совершенства. А Озеров мучился! В свете и в литературе есть
всегда услужливые приятели, которые из усердия извещают вас о всем
неприятном для вас, повторяют перед вами из дружбы, что говорено было
дурного на ваш счет, доставляют вам писанные против вас критики и
эпиграммы! Это мухи и комары, которые мучат и терзают вас, потому
что вы им нравитесь. Эти-то мухи и комары беспрестанно раздражали
Озерова и доводили его до отчаяния. Он вообразил, что он гоним, пресле-
дуем завистью, а на деле этого вовсе не было. Никто не гнал и не пресле-
довал его. Все люди, достойные уважения, оказывали ему свое внимание
и уважение, и если были насмешки, то в отдалении, и они вовсе не вре-
дили поэту—... Нет сомнения, что у него были завистники, потому
что это необходимые спутники в жизни истинного таланта; но если б у
Озерова не было клеветников, то это означало бы, что пьесы его не имели
никакого достоинства и успеха. Но ведь эти завистники всегда так ничтож-
ны, так мелки, что человеку с умом и характером не стоит даже обращать
на них внимание! Ужели за несколько эпиграмм и пуст-тх шуток не могла
вознаградить Озерова любовь к нему публики и уважение всех дорожив-
ших народною славою? Самая заманчивая слава — это слова драмати-
ческого писателя, и ни Расин, ни Кребильон, ни дачке Шиллер у Гёте
не наслаждали' ь таким торжеством, как наш Озеров. Всё это не могло,
однако ж успокоить его и составить его счагтвя.'Везде ему виделись зависть
и ялоба! Нет никакого сомнения, что это расположение зависело от состо-
яния его здоровья. Биографы его и поэты, завещавшие истории свое
сострадание об участи поэта, погибшего от стрел зависти, были бы более
правы, если б сказали, что он лишился жизни от болезни печени!..1
Смирдинское издание сочинений Фонвизина теперь самое
полное, потому что противу салаевского издания в нем помещена
комедия «Корион», найденная в бумагах Озерова.2 Известно,
что один журналист, не рассмотрев, что комедия эта с концом,
приделал к ней конец собственной работы... 3 Все издания Фон-
визина, до 1830 года, не полны. Московский книгопродавец
г. Салаев купил у родственников Фонвизина оригинальные его
рукописи, с собственноручными его поправками и пополнения-
ми^ издал их под надзором П. П. Бекетова, в 1830 году, в Мос-
кве, в четырех толстых томах, в большую восьмушку.4 Это было
самое полное и самым добросовестным образом редактирован-
ное издание. В 1838 году московский книгопродавец г. Глазу-
нов (Улитин) перепечатал четыре тома салаевского издания в
одну книгу, сжатою печатью, в два столбца, в четвертую долю
листа. Издание это полно и исправно; но книга уродливо тонка
в отношении к ее непомерной длине и ширине. Всё это, да с
* слащавая болтовня на розовой водице (франц.).— Ред.
56

прибавлением трехактной комедии «Корион», вошло в неболь-
шую, но уютную и плотную книжку смирдинбкого издания
сочинений Фонвизина. Издание г. Салаева стоило пятнадцать,
а г. Глазунова — десять рублей ассигнациями; издание
А. Ф. <Смирдина) стоит три рубля с полтиной ассигнациями.
Неизданными из литературных трудов Фонвизина остаются
теперь только перевод стихами вольтеровой «Альзиры»,1 руко-
пись которой, с собственноручными поправками перевод-
чика, хранится у А. Д. Черткова, да еще прозаические его
переводы:
1. «Торгующее дворянство, противоположенное дворянству
военному, или Два рассуждения о том, служит ли то к благопо-
лучию государства, чтобы дворянство вступало в купечество?
с прибавлением особливого о том же рассуждения Юсти».
СПб. 1766.
2. «Слово, говоренное по совершении высочайшего короно-
вания императрицы Екатерины Вторыя, в публичном собрании
императорского Московского университета, октября 3 дня
1762 года, профессором Иоганном Готфридом Рейхелем, о том,
что науки и художества процветают защищением и покровитель-
ством владеющих особ и великих людей в государстве». Перевод
с немецкого. Москва. 1762.
3. «Слово похвальное Марку Аврелию», сочинение Томаса,
перевод с французского, СПб. 1777.
4. «Иосиф», в десяти песнях, сочинение Битобе, перевод с
французского, две части. СПб. 1790. Этой книги было шесть
изданий.
5. «Басни нравоучительные, с изъяснениями барона Гол-
берга». В каталоге Смирдина означено только третье издание
этой книги, 1787 года.
6. «Геройская добродетель, или Жизнь Сифа, царя египет-
ского, из таинственных свидетельств древнего Египта взятая»;
сочинение аббата Террасона, перевод с французского. Четыре
части. Москва. Первое издание в 1762*—1768, второе в 1787—
1788 годах.
7. «Сидней и Силли, или Благодеяние и благодарность»,
английская повесть, сочинение Арнода, перевод с французского»
Издание второе в Москве, 1788 года.
Сверх того, в каталоге Смирдина поименов'ано следующее
оригинальное произведение Фонвизина, едва ли кому известное
из тех, кому не попадалась в руки эта редкая и курьезная книж-
ка: «Жизнь некоторого мужа и перевоз куриозной души его
через Стикс реку». СПб. 1791 г. Новое издание этого сочинения,
вышедшее в 1802 году, называется так: «Жизнь некоего авва-
кумского скитника, в Брынских лесах жительствовавшего,
и куриозный разговор души его при перевозе через реку Стикс».2:
67*

Любопытно было бы познакомиться с этим оригинальным про-
изведением Фонвизина, и очень жаль, что его нет в прекрасном
смирдинском издании!
Что до его семи переводных трудов, конечно, они' далеко
не так интересны, как его оригинальные произведения, для боль-
шинства же публики они вовсе не интересны; но для людей,
исторически изучающих русский язык и литературу, они не
лишены интереса, а для литераторов, библиографов, критиков
и журналистов могут быть необходимыми для справок. Право,
не мешало бы их издать хоть в особой книге для охотников...
При смирдинском издании «Сочинений Фонвизина» лет ни-
каких примечаний, не говоря уже о биографии автора. Жаль!
Касательно сочинений Ломоносова, которые должны скоро
выйти в свет в таком же издании, заметим, .что нам сильно не
нравится порядок и расположение первой части. Если издатель
расположил его оды не по времени их появления, а по родам,
то зачем же не хотел поместить все стихотворные произведе-
ния его в одном отделе, но «Петриаду», «Тамиру и Селима»
и «Письмо о пользе стекла» поместил между трудами Ломоно-
сова для русской географии и его похвальным словом Петру
Великому? Похвальные слова, по-нашему, должны бы следо-
вать тотчас за стихотворным отделом. Равным образом, удиви-
ло нас, что в объявлении о скором выходе сочинений Ломоно-
сова, приложенном к изданию сочинений Озерова, в перечне
сочинений Ломоносова мы не нашли его трагедии «Демофонт».
4. Сборник газеты: Кавказ. Издаваемый О. И. Констан-
тиновым. Первое полугодие 1846 года. Тифлис. 1846.г
В последнее время Кавказ особенно обращает на себя глаза
всего света, нас же, русских, в особенности. Вверенная выс-
шею властию управлению мужа, столько же знаменитого свои-
ми военными, сколько и административными талантами,2 эта
страна прочно утверждается за русским владычеством, с одной
стороны силою победоносного оружия, с другой— оружием ци-
вилизации. В том и другом отношении, в короткое время ока-
заны огромные успехи. С прошлого года в Тифлисе издается
газета «Кавказ», 3 значение которой неоценимо важно в двух
отношениях: с одной стороны, это издание, по своему содержа-
нию столь близкое сердцу даже туземного народонаселения,
распространяет между ним образованные привычки и дает
возможность грубые средства к рассеянию заменить полезны-
ми и благородными; с другой стороны, газета «Кавказ» знакомит
Россию с самым интересным и наименее знаемым ею краем,
входящим в ее состав. Верная своему специальному назначе-
нию, эта газета вполне достигает своей цели: ее содержание —
58

'неистощимый магазин материалов для истории, географииf ста-
тистики и этнографии Кавказа. Но как сбережение листков га-
зеты неудобно по их формату, то ее редактор, г. Константинов,х
решился перепечатать более важные статьи в отдельных книж-
ках, по полугодиям, на первый раз только в числе 50-ти экзем-
пляров, и то не для продажи. О последнем обстоятельстве не-
льзя не пожалеть: такую книгу многие желали бы иметь, и она не
залежалась бы в книжных лавках.

5. ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ
С ДРУЗЬЯМИ НИКОЛАЯ ГОГОЛЯ
СПб. 1847.1
Это едва ли не самая странная и не самая поучительная
книга, какая когда-либо появлялась на русском языке! Бес-
пристрастный читатель, с одной стороны, найдет в ней жестокий
удар человеческой гордости, а с другой стороны, обогатится
любопытными психологическими фактами касательно бедной
человеческой природы... Впрочем, нисколько не прав будет
тот, кем при чтении этой книги попеременно стали бы овладе-
вать то жестокая грусть, то злая радость,— грусть о том,
что и человек с огромным талантом может падать так же, как
и самый дюжинный человек, радость оттого, что всё ложное,
натянутое, неестественное никогда не может замаскироваться,
но всегда беспощадно казнится собственною же пошлостию...
Смысл этой книги не до такой степени печален. Тут дело идет
только об искусстве, и самое худшее в нем — потеря человека
для искусства...
Сколько кни/а является с эпиграфами, которые нисколько
к ним не идут и ничего в них не поясняют, и сколько эпигра-
фов так и просятся в эту книгу, которая явилась без всякого
эпиграфа! Например, как бы шел к ней этот эпиграф: Суета
сует и всяческая суета!2 или этот: Du sublime au ridicule il
n'y a qu'un pas!..* Но не будем говорить о том, чего в ней нет,
а обратимся к тому, что в ней есть... Из предисловия узнаем
мы, что автор был болен при смерти и написал было завешание.
Всё это очень обыкновенно и со всяким случиться может.
Но вот что вовсе необыкновенно и чего доселе еще ни с кем
из частных лиц не случалось. Завещание Н. В. Гоголя, напеча-
танное в книге вполне, не заключает в себе никаких семейных
* От великого до смешного — один шаг (франц.).— Ред.
60

подробностей, которые, разумеется, и не шли бы в печать, но
всё состоит из интимной беседы автора с Россиею... То есть
автор говорит и наказывает, а Россия его слушает и обещает
выполнить... Тут, между прочим, говорится, как о венце
творений Гоголя, о какой-то прощальной повести, написанной
им в назидание, поучение и услаждение высоких душ... Потом
объявляется, что автор сжег все свои сочинения, бывшие
у него в рукописях, как бесполезные... Вместо этого просит
он друзей своих издать его письма с 1844 года для пользы
тоже высоких душ... Но вот конец завещания в подлинных
-словах:
VII. Завещаю... но я вспомнил, что уже не могу этим располагать.
Неосмотрительным образом похищено у меня право собственности: без
моей воли и позволения опубликован мой портрет. По многим причинам,
которые мне объявлять не нужно, я не хотел этого, не продавал никому
права на его публичное издание и отказывал всем книгопродавцам, доселе
приступавшим ко мне с предложением, и только в таком случае предпо-
лагал себе это позволить, если б помог мне бог совершить тот труд, кото-
рым мысль*моя была занята во всю жизнь мою, и притом так совершить
•его, чтобы все мои соотечественники сказали в один голос, что я честно
исполнил свое дело, и даже пожелали бы узнать черты лица того человека,
который до времени работал в тишине и не хотел пользоваться незаслу-
женной известностью. С этим соединялось другое обстоятельство: порт-
рет мой в таком случае мог распродаться вдруг во множестве экземпля-
ров, принеся значительный доход тому художнику, который должен
был гравировать его. Художник этот уже несколько лет трудится в Риме
над гравированием бессмертной картины Рафаэля: «Преображение гос-
подне». Он всем пожертвовал для труда своего, труда убийственного,
пожирающего годы и здоровье, и^с таким совершенством исполнил свое
дело, подходящее ныне к концу, с каким не исполнял еще ни один из
граверов. Но, по причине высокой цены и малого числа знатоков, эстамп
^го не может разойтись в таком количестве, чтобы вознаградить его за
всё: мой портрет ему помог бы. Теперь план мой разрушен: раз опубли-
кованное изображение кого бы то ни было делается уже собственностью
каждого, занимающегося изданиями гравюр и литографий. Но если бы
случилось так, что, после моей смерти, письма, после меня изданные,
доставили бы какую-нибудь общественную пользу (хоть бы даже одним
только чистосердечным стремлением ее доставить), и пожелали бы мои
соотечественники увидеть и портрет мой, то я прошу всех таковых изда-
телей благородно отказаться от своего права; тех же моих читателей,
которые по излишней благосклонности ко всему, что ни пользуется
известностью, завели у себя какой-нибудь портрет мой, прошу уничтожить
-его тут же по прочтении сих строк, тем более что он сделан дурно и беу
сходства, и покупать только тот, на котором будет выставлено: грави-
ровал Йорданов. Сим будет сделано по крайней мере справедливое дело.
А еще будет справедливей,если те, которые имеют достаток, станут вместо
портрета моего покупать самый эстамп «Преображения господня», кото-
рый, по признанию даже чужеземцев, есть венец гравировального дела
и составляет славу русскую.
Завещание мое немедленно по смерти моей должно быть напечатано
во всех журналах и ведомостях, дабы, по случаю неведения его, никто
не сделался передо мною невинно виноватым и тем бы не нанес упрека
л а свою душу.
61

Изданную теперь книгу «Выбранных мест из переписки*
с друзьями» г. Гоголь просит своих соотечественников прочи-
тать несколько раз, а достаточных из них просит он покупать
ее по нескольку экземпляров для раздачи тем, которые сами
купить ее не в состоянии (стр. 3)... Сбираясь в Сирию, на по-
клонение святым местам, просит он прощения у всех, перед
которыми виноват, равно как и у тех, перед которыми не ви-
новат... В особенности сознает он, что в его обхождении с
людьми всегда было много неприятно-отталкивающего. «Отчасти*
это происходило (говорит он) оттого, что я избегал встреч и*
знакомств, чувствуя, что не могу еще произнести умного*и нуж-
ного слова человеку (пустых же и ненужных слов мне произно-
сить не хотелось), и будучи в то же время убежден, что по при-
чине бесчисленного множества моих недостатков мне было*
необходимо хотя немного воспитать самого себя в некотором от-
далении от людей. Отчасти же это происходило и от мелочного
самолюбия, свойственного только таким из нас, которые из
грязи пробрались в люди и считают себя вправе спесиво гля-
деть на других» (стр. 4—5).
За предисловием и завещанием следуют письма. В этих
письмах автор изображает себя как бы прозревшим вследствие
своей болезни, исполнившимся духа любви, кротости и в осо-
бенности смирения... Содержание их совершенно соответствует
такому духу: это не письма, это скорее строгие и иногда грозные
увещания учителя ученикам... Он поучает, наставляет, сове-
тует, уличает, упрекает, прощает, и т. д. К нему все обращаются
с вопросами, и он никого не оставляет без ответа. Он сам го-
ворит: «Всё каким-то инстинктом обращалось ко мне, требуя*
помощи и совета». Тут же, через несколько строк: «В последнее
время мне случалось даже получать письма от людей, мне почти
вовсе незнакомых, и давать на них ответы такие, каких бы
я не сумел дать прежде. А между прочим (?) я ничуть не умнее
никого» (стр. 121—122). Затем следует объяснение, что эта муд-
рость произошла от болезни. В другом письме, давая при-
ятелю совет по части хозяйства, автор говорит: «Только раскуси
его хорошенько и не будешь в накладе; два человека уже бла-
годарят меня, один из них тебе знакомый К**»(стр. 159). Видите
ли: он сам сознает себя чем-то вроде cure du village* или даже
и папы своего маленького католического мира... Послушаем
же его советов и подивимся им...
Говоря в письме к одной даме о значении женщины в свете,
автор открывает нам главную причину лихоимства в России.
Найти причину зла — почти то же, что найти против него ле-
карство. И автор «Переписки» нашел его... Слушайте: главная
* сельского священника (франц.).— Ред.
62

причина взяточничества чиновников происходит «от расточи-
тельности их жен, которые так жадничают блистать в свете,
большом и малом, и требуют на то денег от мужей» (стр. 17)...
Признаемся: мы были сильно поражены этим странным откры-
тием... Мы, однако ж, не остановились на этом, но пошли даль-
ше: думая да думая, мы надумались, что оно, конечно, хорошо,
если чиновницы перестанут щеголять и блистать в свете, но
что еще будет лучше, если они вместе с тем навсегда оставят
дурную привычку — поутру и вечером пить чай или кофе, а
в полдень обедать, равно как и другую не менее дурную привыч-
ку прикрывать наготу свою чем-нибудь другим, кроме рогожи
или самой дешевой парусины... Тогда бы им вовсе не для чего
было просить у мужей денег, а мужьям вовсе не для чего было
бы брать даже жалованье, не только взятки... Исправление
нравов было бы всесовершенное... С этим могут и не согласиться
только так называемые практические люди, которые всё пони-
мают не вдохновением, а здравым смыслом да опытностью...
Они могут сказать, что до Петра Великого у нас не было мод
и женщины сидели взаперти, а взяточничество было, да еще в
несравненно сильнейшей степени, чем теперь... Пожалуй, они
могут еще сказать, что, хорошо зная человеческую натуру и
ее слабости, они считают решительно невозможным, чтобы у
одних уничтожить желание блистать, когда другие, по своим
средствам, согласятся скорей умереть, нежели перестать бли-
стать; и что если равенство в средствах есть неосуществимая
мечта, то никакие «Переписки» в мире не убедят никакого Ира
не желать быть Крезом или не завидовать ему, ибо это вне при-
роды человеческой, а немногие и редкие исключения тут ровно
ничего не значат. Но мало ли чего могут наговорить практиче-
ские люди, да что их слушать! Ведь они черпают свои мысли
в разуме, рассудке, опыте и знании — источниках мирских,
светских и греховных!.. Эти люди, пожалуй, скажут вам, что
только в здоровом теле может обитать здоровая душа, что толь-
ко не страждущий никаким расстройством мозг может правиль-
но мыслить... Заткните уши от таких вольнодумных мыслей и
плюньте (любимое выражение автора «Переписки») на пропо-
ведников такой ереси; вот что говорит об этом наш автор:
«О, как нужны нам недуги! из множества польз, которые я уже
извлек из них, укажу вам только на одну: ныне каков я ни есть,
но я всё же стал лучше, нежели был прежде;1 не будь этих не-
дугов, я бы задумал, что стал уже таким, каким следует мне
быть. Не говорю уже о том, что самое здоровье, которое беспре-
станно подталкивает русского человека на какие-то прыжки
и желание порисоваться своими качествами перед другими,
заставило бы меня наделать уже тысячу глупостей. Притом
ныне, в мои свежие минуты, которые дает мне милость
63

небесная, и среди самых страданий иногда приходят ко мне мыс-
ли, несравненно лучшие прежних, и я вижу сам, что теперь все,,
что ни выйдет из-под пера моего убудет значительнее прежнего))
{стр. 26). Теперь неоспоримо, как 2x2 = 4, что нездоровье
лучше здоровья: в здоровьи человек, особенно русский, любит
рисоваться и заноситься, а в болезни он ясно видит, что прежде
он делал одни глупости, а вот теперь-то за ум хватился и стал
молодец хоть куда! Он уж тут сам видит,*что он и пишет луч-
ше прежнего, и если весь свет видит это дело совершенно
наоборот, можно плюнуть на весь свет, брешешь —- мол, ты,
дурак!.. Вы думаете, что с светом, даже с большим, нельзя так
говорить? По крайней мере в «Выбранных местах из дружеской
переписки» светские люди иначе не называются, как глупыми
умниками (стр. 149). Вообще, заметим кстати, обращение на-
шего смиренномудрого советодателя как с своими адептами,
так и с людьми, никогда его не знавшими, отличается немножко
чересчур восточною откровенностию. «Критика (у него) устала
и запуталась от разборов загадочных произведений новейшей
литературы, с горя бросилась в сторону и, уклонившись от
вопросов литературных, понесла дичы (стр. 51). Вот, чтобы
помочь этому горю и направить критику на истинный путь,
он и написал свою превосходную критическую статью «Об
„Одиссее", переводимой Жуковским»,— статью, в которой,
разумеется, дичи не было нисколько ...г Но вот черта еще лучше:
«Как глупы немецкие умники, выдумавшие, будто Гомер миф,
а все творения его — народные песни и рапсодии» (стр. 50).
Сколько мы помним, главным поборником этого мнения был
профессор Вольф, человек, конечно, не гениальный, но весьма
ученый и совсем не дурак... Но вот беда: это мнение разделял
и Гёте, который хотя был и немец, но дураком ни в чьих глазах
никогда еще не был... Что скажут о нас немцы, если узнают,
что их Гёте был не более, как — дурак!.. А между тем, воля
ваша, а ведь оно должно быть так, потому что наш автор не
знает ни греческого языка, столь знакомого Вольфу и Гёте,
да едва ли знает и по-немецки-то, сверх того, он судит не по
разуму, не по знанию, а по вдохновению: из всего этого следует,
что он прав и что Гёте действргтельно дурак... Нет, это дело
решенное — Гёте дурак! Да и что тут чиниться с какими-нибудь
немцами!.. Но вот особенно интересное суждение автора о сла-
вянофилах, отличающееся всем достоинством его патриархаль-
ной откровенности:
Споры о наших европейских и славянских началах, которые, как ты
говоришь, пробираются уже в гостиные, показывают только то, что мы
начинаем просыпаться, но еще не вполне проснулись; а потому не муд-
рено, что с обеих сторон наговаривается весьма много дичи. Все эти
славянисты и европисты — или же староверы и нововеры, или же вос-
64

точиики и западники, а что они в самом деле, не умею сказать., потому
что покамест они мне кажутся только карикатурами на то, чем хотят
быть. Все они говорят о двух разных сторонах одного и того же предмета,
никак не догадываясь, что ничуть не спорят и не поперечат друг другу.
Один подошел слишком близко к строению, так, что видит одну часть
его; другой отошел от него слишком далеко, так, что видит весь фасад,
но по частям не видит. Разумеется, правды больше на стороне славяни-
стов и восточников, потому что они всё-таки видят весь фасад и, стало-
быть, всё-таки говорят о главном, а не о частях. Но и на стороне евро-
пистов и западников тоже есть правда, потому что они говорят довольно
подробно и отчетливо о той стене, которая стоит перед их глазами; вина
их в том только, что из-за карниза, венчающего эту стену, не видится
им верхушка всего строения, то есть глава, купол и всё, что ни есть в
вышице.4 Можно бы посоветовать обоим — одному попробовать, хотя
на время, подойти ближе, а другому отступиться немного подал ее. Но на
это они не согласятся, потому что дух гордости обуял обоими. Всякий
из них уверен, что он окончательно и положительно прав и что другой
окончательно и положительно лжет. Кичливости больше на стороне сла-
вянистов: они хвастуны: из них каждый воображает о себе, что он от-
крыл Америку, и найденное им зернышко раздувает в репу. Разу-
меется, что таким строптивым хвастовством вооружают они еще
более противу себя европистов, которые давно бы готовы были от
многого отступиться, потому что и сами начинают слышать многое, прежде
неслышанное, но упорствуют, не желая уступить слишком раскозыряв-
шемуся человеку.1
А в другом месте вот что говорит автор о том же предмете:
Многие у нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хва-
статься не в меру русскими доблестями, и думают вовсе не о том, чтобы их
углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать
Европе: «Смотрите, немцы: мы лучше вас!» Это хвастовство — губитель
всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилуч-
шее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и по-
хвастаешь. А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются
будущим! Нет, по мне, уже лучше временное уныние и тоска от самого
себя, нежели самонадеянность в себе.2
Но мы начали речь о советах, которыми автор наделяет
своих адептов; надо кончить эту интересную материю. Один из
приятелей автора посягнул на дело неслыханной дерзости:
он решился сказать автору письменно, что, по его мнению, те-
перь-де самое время для выпуска второй части «Мертвых душ»...
Подобная дерзость не могла не подействовать несколько мутно
на смирение нашего автора,— и он разразился следующим гро-
мовым ответом неосторожному смельчаку:
Вот, если бы ты, вместо того чтобы предлагать мне пустые запросы (ко-
торыми напичкал половину письма своего и которые ни к чему не ведут,
кроме удовлетворения какого-то праздного любопытства), собрал все дель-
ные замечания на мою книгу,как свои,так и других умных людей,занятых,
подобно тебе, жизнию опытною и дельною, да присоединил бы к этому
множество событий и анекдотов, какие ни случались в околодке вашем
и во всей губернии, в подтверждение или в опровержение всякого дела
в моей книге, каких можно бы десятками прибрать на всякую страницу;
тогда бы ты сделал доброе дело, и я бы сказал тебе мое крепкое спасибо.
Б в. Г. Белинский, т. X $$

Как бы от этого раздвинулся мой кругозор! Как бы освежилась моя го-
лова, и как бы успешнее пошло мое дело! Но того, о чем я прошу, никто
не исполняет; моих запросов никто не считает важными, а только уважает
свои; а иной даже требует от меня какой-то искренности и откровенности,
не понимая сам, чего он требует. И к чему это пустое любопытство знать
вперед и эта пустая ни к чему не ведущая торопливость, которою, как
я замечаю, уже и ты начинаешь заражаться? Смотри, как в природе со-
вершается всё чинно и мудро, в каком стройном законе и как всё разумно
исходит одно из другого! Одни мы, бог весть из чего, мечемся. Всё торо-
пится, всё в какой-то горячке. Ну, взвесил ли ты хорошенько слова свои:
«Второй том нужен теперь необходимо»? Чтобы я из-за того только, что
есть против меня всеобщее неудовольствие,стал торопиться вторым томом—
так же глупо, как и то, что я поторопился первым? Да разве уж я совсем
выжил из ума? Неудовольствие это мне нужно; в неудовольствии человек
хоть что-нибудь мне выскажет. И откуда вывел ты заключение, что второй
том именно теперь нужен? Залез ты разве в мою голову? Почувствовал
существо второго тома? По-твоему, он нужен теперь, а по-моему, не раньше
как через два-три года, да и то еще, принимая в соображение попутный
ход обстоятельств и времени. Кто ж из нас прав? Тот ли, у кого второй
том уже сидит в голове, или тот, кто даже и не знает, из чего состоит второй
том? Какая странная мода теперь завелась на Руси! Сам человек лежит
на боку, к делу настоящему ленив, а другого торопит, точно как будто
непременно другой должен изо всех сил тянуть от радости, что его прия-
тель лежит на боку. Чуть заметят, что хотя один человек занялся, серьезно
каким-нибудь делом, уж его торопят со всех сторон, и потом его же вы-
бранят, если сделает глупо, скажут: зачем поторопился? Но оканчиваю
тебе поучение. На твой умный вопрос я отвечал, и даже сказал тебе то,
чего доселе не говорил еще никому. Не думай, однако же, после этой
исповеди, чтобы я сам был такой же урод, каковы мои герои. Нет, я не по-
хож на них. Я люблю добро, я ищу его и сгораю им; но я не люблю моих
мерзостей и не держу их руку, как мои герои; я не люблю тех низостей
моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними, и буду воевать,
и изгоню их, и мне в этом поможет бог, и это вздор, что выпустили глу-
пые светские умники, будто человеку только и возможно воспитать себя,
покуда он в школе, а после уж и черты нельзя изменить в себе: только
в глупой светской башке могла образоваться такая глупая мысль. Я уже
от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям,
их осмеял в них и заставил других также над ними посмеяться. Я ото-
рвался уже от многого тем, что, лишивши картинного вида и рыцарской
маски, под которою выезжает козырем всякая мерзость наша, поставил
ее рядом с той гадостию, которая всем видна. И когда поверяю себя на
исповеди перед тем, кто повелел мне быть в мире и освобождаться от моих
недостатков, вижу много в себе пороков; но они уже не те, которые были
в прошлом году. Святая сила помогла мне от тех оторваться. А тебе
советую не пропустить мимо ушей этих слов, но, по прочтении моего
письма, остаться одному на несколько минут и, от всего отделяясь,
взглянуть хорошенько на самого себя, перебравши перед собою всю
свою жизнь, чтобы проверить на деле истину слов моих. В этом же моем
ответе найдешь ответ и на другие запросы, если попристальнее вгля-
дишься. Тебе объяснится также и то, почему не выставлял я до сих пор
читателю явлений утешительных и не избрал в мои герои добродетельных
людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам хотя сколько-
нибудь на них походить, пока не добудешь постоянством и не завоюешь
силою в душу несколько добрых качеств, мертвечина будет всё, что ни на-
пишет перо твое и как земля от неба будет далеко от правды. Выдумывать
кошемаров — я также не выдумывал; кошемары эти давили мою собствен-
ную душу; что было в душе, то из нее и вышло.г
66

Любопытны очень во многих отношениях следующие
отрывки:
Пушкин, когда прочитал следующие стихи из оды Державина к
Храповицкому:
За слова меня пусть гложет,
За дела сатирик чтит,—
сказал так: «Державин не совсем прав: слова поэта суть уже его дела».
Пушкин прав. Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен,
как и всякий другой» на своем поприще. Если писатель станет оправды-
ваться какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиною неискренно-
сти, или необдуманности, или поспешной торопливости его слова, тогда и
всякий несправедливый судья может оправдаться в том, что брал взятки
и торговал правосудием, складывая вину на свои тесные обстоятельства,
на жену, на большое семейство,— словом, мало ли на что можно сослаться?
У человека вдруг явятся тесные обстоятельства. Потомству нет дела до того,
кто был виною, что писатель сказал глупость или нелепость, или же
выразился вообще необдуманно и незрело. Оно не станет разбирать,
кто толкал его под руку, близорукий ли приятель, подстрекавший его
на рановременную деятельность, журналист ли, хлопотавший только о
выгоде своего журнала. Потомство не примет в уважение ни кумовства,
ни журналистов, ни собственной его бедности и затруднительного поло-
жения. Оно сделает упрек ему, а не им. Зачем ты не устоял противу
всего этого? Ведь ты же почувствовал сам честность звания своего; ведь
ты же умел предпочесть его другим выгоднейшим должностям, и сделал
это не вследствие какой-нибудь фантазии, но потому, что в себе услышал
на то призвание божие* ведь ты же получил в добавку к тому ум, который
видел подальше, пошире и поглубже дела, нежели те, которые тебя под-
талкивали! Зачем же ты был ребенком, а не мужем, получа всё, что нужно
для мужа? Словом, еще какой-нибудь обыкновенный писатель мог бы
оправдываться обстоятельствами, но не Державин. Он слишком повредил
себе тем, что не сжег по крайней мере целой половины од своих. Эта
половина од представляет явление поразительное: никто еще доселе так не
посмеялся над самим собою, над святынею своих лучшьх верований
и чувств, как сделал это Державин в этой несчастной половине своих од.
Точно как бы он силился здесь намалевать карикатуру на самого себя: всё,
что в других местах у него так прекрасно, так свободно, так проникнуто
внутреннею силою душевного огня, здесь холодно, бездушно и прину-
жденно^ что хуже всего, здесь повторены те же самые обороты, выражения
и даже целиком фразы, которые имеют такую орлиную замашку в его
одушевленных одах и которые тут просто смешны и походят на то, как
бы карлик надел панцырь великана, да еще и не так, как следует. Сколько
людей теперь произносит суждение о Державине, основываясь на его
пошлых одах; сколько усомнилось в искренности его чувств потому
только, что нашли их во многих местах выраженными слабо и бездушно;
какие двусмысленные толки составились о самом его характере, душев-
ном благородстве и даже неподкупности того самого правосудия, за которое
он стоял. И всё потому, что не сожжено то, что должно быть предано
огню. Приятель наш П...1 имеет обыкновение, открывши какие ни попало
строки известного писателя, тот же час их тиснуть в журнале, не взвесив
хорошенько, к чести ли это, или к бесчестию его. Он скрепляет всё дело
известною оговоркою журналистов: «Надеемся, что читатели и потомство
останутся благодарны за сообщение сих драгоценных строк; в великом
человеке всё достойно любопытства», и тому подобное. Всё это пустяки.
Какой-нибудь мелкий читатель останется благодарен; но потомство
67
б*

плюнет на эти драгоценные строки, если в них бездушно повторено то, что
уже известно, и если не дышит от них святыня того, что должно быть свято.
Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними; иначе они вдруг
обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла
произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже
просто неприготовленные проповедыватели бога, дерзавшие" произносить
имя его неосвященными устами. Обращаться с словом нужно честно.
Оно есть высший подарок бога человеку. Беда произносить его писателю
в те поры, когда он находится под влиянием страстных увлечений, досады,
или гнева, или какого-нибудь личного нерасположения к кому бы то ни
было — словом, в те поры, когда не пришла еще в стройность его собствен-
ная душа; из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с
самым чистейшим желанием добра можно произвести зло. Тот же наш при-
ятель П... тому порука: он торопился всю свою жизнь, спеша делиться всем
с своими читателями,сообщать им всё, чего ни набирался сам, не разбирая,
созрела ли мысль в его собственной голове таким образом, чтобы стать
близкою и доступного всем,—словом, выказывал перед читателем себя всего
во всем своем неряшестве. И что ж? Заметили ли читатели те благородные
и прекрасные порывы, которые у него сверкали весьма часто? приняли
ли от него то, чем он хотел с ними поделиться? Нет; они заметили в нем
одно только неряшество и неопрятность, которые прежде всего замечает
человек, и ничего от него не приняли. Тридцать лет работал и хлопотал,
как муравей,этот человек,торопясь всю жизнь свою передать поскорее в ру-
ки всем всё. что ни находил в пользу просвещения и образования русского.
И ни один человек не сказал ему спасибо; ни одного признательного юно-
ши я не встретил, который бы сказал, что он обязан ему каким-нибудь но-
вым светом или прекрасным стремлением к добру, которое бы внушило
его слово. Напротив, я должен был даже спорить и стоять за чистоту
самых намерений и за искренность слов его перед такими людьми,которые,
кажется, могли бы понять его. Мне было трудно даже убедить кого-
либо, потому что он сумел так замаскировать себя перед всеми, что ре-
шительно нет возможности показать его в том виде, каков он действитель-
но есть. Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит
из уст ваших! *
Я прочел с большим удовольствием похвальное слово Карамзину, напи-
санное Погодиным. Это лучшее из сочинений Погодина в отношении к
благопристойности, как внутренней, так и внешней: в нем нет его обыч-
ных грубо неуклюжих замашек и топорного неряшества слога, так много
ему вредящего. Всё здесь, напротив того, стройно, обдумано и располо-
жено в большом порядке. Все места из Карамзина прибраны так умно,
что Карамзин как бы весь очертывается самим собою и, своими же сло-
вами взвесив и оценив самого себя, становится как живой перед глазами
читателя.2
Но истинный перл по советодательной части составляют
три письма автора. В одном он учит мужа и жену жить по-
супружески.8 Жалеем, что длиннота этого письма лишает нас
возможности пересказать его содержание: это чудо, прелесть,
еще ничего не являлось подобного на русском языке, и перед
этим даже путевые записки за границею г. Погодина — просто
пас!..4 В других двух письмах содержатся преудивительные
советы помещику, как управлять своими крестьянами. В одном
из них замечательнее всего совет касательно сельского суда и
68

расправы.1 Так как, по мнению автора, в спорах, жалобах,
неудовольствиях и тяжбах всегда бывают неправы,обе стороны,
то он и решает, что дело судьи — наказать обе... «Эта мысль
(говорит он), как непреложное верование, разнеслась повсюду
в нашем народе. Вооруженный ею, даже простой и неумный
человек получает в народе власть и прекращает ссоры. Мы
только, люди высшие, не слышим ее, потому что набрались пу-
стых рыцарски европейских понятий о правде. Мы только спо-
рим из-за того, кто прав, кто виноват; а если разобрать каждое
из дел наших, придешь к тому же знаменателю: то есть оба
виноваты. И видишь, что весьма здраво поступила комендантша
в повести Пушкина „Капитанская дочка44, которая, пославши
поручика рассудить городового солдата с бабою, подравшихся
в бане за деревянную шайку, снабдила его такоюинструкциею:
разбери, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи» (стр. 188).2
В другом письме автор советует помещику прежде всего не
шутя, искренно показать своим крестьянам, что ему, помещи-
ку, деньги — нуль. «Негодяям же и пьяницам повели, чтобы
они оказывали добрым мужикам такое же уважение, как бы
старосте, приказчику, попу или даже самому тебе. Чтобы, ко-
гда еще они завидят издали примерного мужика и хозяина,
летели бы шапки с головы у всех мужиков и всё бы ему давало
дорогу, а который посмел бы оказать ему какое-нибудь неува-
жение или не послушаться умных слов его, того распеки тут
же при всех; скажи ему: „Ах ты, невымытое рыло! Сам весь
зажил в саже, так что и глаз не видать, да еще не хочешь ока-
зать и чести честному! Поклонись же ему в ноги и попроси, что-
бы навел тебя на разум; не наведет на разум — собакой пропа-
дешь"» (стр. 158—159).3
Хорош и этот совет: «Мужика не бей: съездить его в рожу еще
не большое искусство: это сумеет сделать и становой, и заседа-
тель, и даже староста; мужик к этому уже привык, и только что
почешет слегка у себя в затылке» (стр. 160). Затем автор учит
помещика ругаться с мужиками... Что это такое? где мы? уж
не перенеслись ли мы в давнопрошедшие времена?..
Но это еще не всё. Вот лучшее: «Замечания твои о школах
совершенно справедливы. Учить мужика грамоте затем, чтобы
доставить ему возможность читать пустые книжонки, которые
издают для народа европейские человеколюбцы, есть действи-
тельно вздор. Главное уже то, что у мужика нет вовсе для этого
времени. После стольких работ никакая книжонка не полезет
в голову — и, пришедши домой, он заснет, как убитый, бога-
тырским сном» (стр. 162). Либо пойдет в кабак, что он и делает
нередко...4 Но не понимаем, с чего взял автор, будто народ
бежит, как от чорта, от всякой письменной бумаги? Бумаг юри-
дических не любит ни один наш народ, особенно, если грамоте
69

не знает; но грамоты наш народ не боится, напротив, любит
ее и бежит к ней, а не от нее. Пусть попросит автор своих дру-
зей чтобы они переслали ему отчет за 1846 год г. министра го-
суда рственггых имуществ, напечатанный во всех официальных
русских газетах: из него увидит он, как быстро распространяет-
ся в России грамотность между простым народом... А если бы
захотел он пожить в той России, которую так расхваливает,
живя в разных немецких землях, и поприглядеться к нашему
простому народу, о котором он судит так решительно, не зная
его,— он убедился бы, что эти быстрые успехи в деле распро-
странения грамотности в простом народе основаны именно на
глубокой потребности, какую чувствует народ в грамотности,
и на сильном стремлении, какое он оказывает к учению.. Автор
увидел бы, как часто бородатые русские мужички ничего не
жалеют для обучения детей своих грамоте и достигают иногда
этой цели при всевозможной бедности в средствах... Да, эта
любовь к свету, выразившаяся в пословице: ученье— свет,
неученье — тьма, составляет одно из лучших и благородней-
ших свойств русского народа,— и это-то свойство до сих пор
не признано в нем его близорукими восхвалителями и льсте-
цами, которые взамен того навыдумывали для него множество
похвальных качеств или не бывалых в нем, или составляющих
еще его темную сторону...
Замечательна следующая черта: в начале письма автор
советует помещику показывать крестьянам, искренно, без штук,
что деньги ему нипочем, то есть вовсе не нужны; а в конце пись-
ма говорит: «Разбогатеешь ты, как Крез, в противность тем
подслеповатым людям, которые думают, будто выгоды помещика
идут врознь с выгодами мужиков» (стр. 162)...
Особенным оттенком отличаются письма автора к Жуков-
скому. Вот несколько образчиков писем этого рода:
Поведем речь о статье, над которою произнесен смертный приговор,
то есть о статье под названием: «О лиризме наших поэтов». Прежде
всего благодарность за смертный приговор! Вот уже во второй раз я спасен
тобою, о мой истинный наставник и учитель! Прошлый год твоя же рука
остановила меня, когда я уже было хотел послать Плетневу в «Современ-
ник» МОи сказания о русских поэтах; теперь ты вновь предал уничтожению
новый плод моего неразумия. Только один ты меня еще останавливаешь,
тогда как все другие торопят,неизвестно зачем. Сколько глупостей успел бы
я У ж о наделать, если бы только послушался других моих приятелей.—
Итак вот тебе1 моя благодарственная песнь — а затем обратимся к самой
статье у[не стыдно, когда помыслю, как до сих пор еще я глуп, и как не
умею заговорить ни о чем, что поумнее. Всего нелепее выходят мысли и
толк и 0 литературе. Тут как-то особенно становится всё у меня напыщен-
н0» 1'емно и невразумительно. Мою же собственную мысль, которую
нетолЬко ВИЖу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать. Слышит
ДУша Многое, а пересказать или написать ничего не умею. Основание
статьи моей справедливо, а между тем объяснился я так, что всяким вы-
ражением вызвал па противоречие.2
70

Знаменитая статья: «Об „Одиссее",переводимой Жуковским»,
вновь является в этой книге, в виде письма к Н. М. Я ву.1
Вот основные мысли этой удивительной статьи:
I. Для перевода «Одиссеи» необходимо приготовление це-
лою жизнию, необходимы в жизни переводчика разные внут-
ренние и внешние бобытия, поселяющие в душе мир, гармонию
и другие похвальные качества. Жуковский вполне соответ-
ствует этим «необходимым» требованиям.
П. Переводчик должен быть христианином по преимуществу,
ибо язычника Гомера можно проникать и постигать только
христианским чувством. И с этой стороны Жуковский больше,
нежели удовлетворителен.
Примечание. Нужно ли знать переводчику по-гречески и знает ли
Жуковский этот язык, об этом, как деле мирском и, следовательно, ни-
чтожном, автор умалчивает.
III. Зато перевод «Одиссеи» вышел несравненно лучше под-
линника.
IV. Перевод этот необходим для нашего времени по причине
общего охлаждения и недоразумения.
V. «Одиссея» произведет у нас влияние, как вообгие на всех,
так и отдельно на каждого.
VI. Ее будут у нас читать: дворяне, мещане, купцы, грамо-
теи и неграмотеи, рядовые солдаты, лакеи, дети обоего пола.
VII. Греческий политеизм, сиречь многобожие, не введет
в искушение наших мужичков: они почешут у себя в затылке
и сейчас смекнут, в чем дело и в чем вздор.
VIII. «Одиссея» произведет благодетельное влияние на
нашу литературу: писатели и критики наши перестанут нести
дичь. Но главное —
IX. «Одиссея» исправит всю нашу цивилизацию, испорчен-
ную влиянием Европы, и возвратит нас к незапамятным бы-
лым временам, помолодит нас десятками тремя веков... Ведь
это-то и значит идти вперед!..
«Словом (говорит автор), на страждующих и болеющих
от своего европейского совершенства — „Одиссея" подействует.
Много напомнит она им младенчески прекрасного, которое
(увы!) утрачено, но которое должно возвратить себе человече-
ство, как свое законное наследство. Многие над многим приза-
думаются. А между тем многое из времен патриархальных, с
которыми есть такое сродство в русской природе, разнесется
невидимо по лицу русской земли. Благоухающими устами поэзии
навевается на души то, чего не внесешь в них никакими закона-
ми и никакою властью» (стр. 56). В одном письме к Жуковскому
автор говорит: «Твоя „Одиссея" принесет много общего добра:
это тебе предрекаю. Она возвратит к свежести современного
71

человека, усталого от беспорядка жизни и мыслей; она об-
новит в глазах его много того, что брошено им, как ветхое и
ненужное для быта; она возвратит его к простоте» (стр. 125). *
Подобный великий благодетельный переворот, произведен-
ный литературным трудом, тем необходимее, что, по словам
автора, «всё теперь расплылось и расшнуровалось, дрянь и
тряпка стал всяк человек; обратил сам себя в подлое подножие
всего (?) и в раба самых пустейших и мелких обстоятельств, и
нет теперь нигде свободы в ее истинном смысле» (стр. 185).2
Всё это прекрасно. Но вот два смиренные вопроса с нашей
стороны. Как будет простой народ читать «Одиссею»? Положим,
«Одиссея» не принадлежит к числу книжонок, издаваемых для
народа европейскими человеколюбцами; но как будет читать
ее наш народ, которому автор так положительно и строго за-
прещает знать грамоте?.. Или учиться грамоте, чтоб уметь чи-
тать, нужно только «глупым» немцам, а словенину стоит только
почесать у себя в затылке, чтобы прочесть всякую книгу, не
умея читать?.. Потом, что если сверх чаяния мистические пред-
речения г. Гоголя о влиянии «Одиссеи» на судьбу русского на-
рода вовсе не сбудутся и перевод этот, подобно переводу Гнеди-
ча «Илиады», будет существовать только слишком для немно-
гих?.. Ведь тогда кто же не скажет:
Наделала синица славы,
А моря не зажгла!..8
Но самую любопытнейшую часть этой книги составляют
«Четыре письма к разным лицам по поводу „Мертвых душц».
Эти четыре письма обрадовали, привели в восторг, сделали
истинно счастливыми некоторых литераторов, особенно занятых
литературною славою Гоголя. Это не тайна, ибо они поспешили
печатно выразить свое торжество, забыв мудрую русскую по-
словицу: поспешить — людей насмешить, и не менее мудрую
французскую пословицу: bien rira qui rira le dernier...* Из
следующих выписок легко будет всякому увидеть, что именно
в этих фразах так восхитило врагов таланта Гоголя.4
Вы напрасно негодуете на неумеренный тон некоторых нападений
на «Мертвые души». Это имеет свою хорошую сторону. Иногда нужно
иметь противу себя озлобленных. Кто увлечен красотами, тот не видит
недостатков и прощает всё, но кто озлоблен, тот постарается выкопать
в нас всю дрянь и выставить ее так ярко наружу, что поневоле ее увидишь.
Истину так редко приходится слышать, что уже за одну крупицу ее
можно простить всякий оскорбительный голос, с каким бы она ни про-
износилась. В критиках Булгарина, Сенковского и Полевого есть много
справедливого, начиная даже с данного мне совета поучиться прежде
* хорошо посмеется тот, кто будет смеяться последним (франц.).—
Ред.
72

русской грамоте, а потом уже писать. В самом деле, если бы я не торопился
печатанием рукописи и подержал ее у себя с год, я бы увидел потом и сам,
что в таком неопрятном виде ей никак нельзя было являться в свет. Самые
эпиграммы и насмешки надо мною были мне нужны, несмотря на то, что
с первого разу пришлись очень не по-сердцу. 01 как нам нужны беспрестан-
ные щелчки, и этот оскорбительный тон, и эти едкие, пронимающие на-
сквозь насмешки! На дне души нашей столько таится всякого мелкого,
ничтожного самолюбия, щекотливого, скверного честолюбия, что нас
ежеминутно следует колоть, поражать, бить всеми возможными орудиями,
и мы должны благодарить ежеминутно нас поражающую руку.
Я бы желал, однако ж, побольше критик, не со стороны литераторов,
но состороны людей, занятых делом самой жизни. Со стороны практических
людей, как на беду, кроме литераторов, не отозвался никто. А между тем
«Мертвые души» произвели много шума, много ропота; задели за живое
многих и насмешкою, и правдою, и карикатурою; коснулись порядка
вещей, который у всех ежедневно перед глазами — хоть исполнены
промахов, анахронизмов, явного незнания многих предметов, местами
даже с умыслом помещено обидное и задевающее, авось кто-нибудь вы-
бранит меня хорошенько и в брани выскажет мне правду, которой до-
биваюсь. И хоть бы одна душа подала голос! А мог всяк. И как бы еще
умно! Служащий чиновник мог бы явно доказать, в виду всех, неправдо-
подобность мною изображенного события приведением двух-трех действи-
тельно случившихся дел, и тем бы опроверг меня лучше всяких слов,
или тем же самым образом мог бы защитить и оправдать справедливость
мною описанного. Приведением события случившегося лучше доказы-
вается дело, нежели пустыми словами и литературными разглагольство-
ваниями. Мог бы то же сделать и купец, и помещик, словом — всякий
грамотей, сидит ли он сиднем на месте, или рыскает вдоль и поперек
по всему лицу русской земли. Сверх собственного взгляда своего всякий
человек, с того места или ступеньки в обществе, на которую поставили
его должность, звание и образование, имеет случай видеть тот же предмет
с такой стороны, с которой, кроме его, никто другой не может видеть.
По поводу «Мертвых душ» могла бы написаться всею толпою читателей
другая книга, несравненно любопытнейшая «Мертвых душ», которая могла
бы научить не только меня, но и самих читателей, потому что — нечего
таить греха — все мы очень плохо знаем Россию.
И хоть бы одна душа заговорила во всеуслышание! Точно как бы вы-
мерло всё, как бы, в самом деле, обитают в России не живые, а какие-то
«Мертвые души». И меня же упрекают в плохом знании России! Как будто
непременно силою святого духа должен узнать я всё, что ни делается во всех
углах ее — без научения научиться! Но какими путями могу научиться я,
писатель, осужденный уже самим званием писателя на сидячую, затвор-
ническую жизнь, и притом еще больной, и притом еще принужденный
жить вдали от России г какими путями могу я научиться? Меня же не на-
учат ртому1 литераторы и журналисты, которые сами затворники и люди
кабинетные. У писателя только и есть один учитель: сами читатели.
А читатели сами2 отказались поучить меня. Знаю, что дам сильный ответ
богу за то, что не исполнил, как следует, своего дела; но знаю, что да-
дут за меня ответ и другие. И говорю это недаром. Видит бог, говорю
недаром!3
Я предчувствовал, что все лирические отступления в поэме будут
приняты в превратном смысле. Они так неясны, так мало вяжутся с пред-
метами, проходящими перед глазами читателя, так невпопад складу и
замашке всего4 сочинения, что ввели в равное б заблуждение как против-
ников, так и защитников. Все места, где ни заикнулся я неопределенно
о писателе, были отнесены на мой счет; я краснел даже от изъяснений
их в мою пользу. И поделом мне! Ни в каком случае не следовало выда-
73

вать и сочинения, которое хотя выкроено было недурно, но сшито кое-
как, белыми нитками, подобно платью, приносимому портным только
для примерки. Дивлюсь только тому, что мало было сделано упреков
в отношении к искусству и творческой науке. Этому помешало как гнев-
ное расположение моих критиков, так и непривычка всматриваться в
постройку сочинения. Следовало показать, какие части чудовищно длинны
в отношении к другим, где писатель изменил самому себе, не выдержав
своего собственного, уже раз принятого тона. Никто не заметил даже, что
последняя половина книги отработана меньше первой, что в ней великие
пропуски, что главные и важные обстоятельства сжаты и сокращены,
неважные и побочные распространены, что не столько выступает внутрен-
ний дух всего сочинения, сколько мечется в глаза пестрота частей и лос-
кутиость его. Словом — можно было много сделать нападений несрав-
ненно дольнейших, выбранить меня гораздо больше, нежели теперь
бранят, и выбранить за дело.
Охота же тебе, будучи таким знатоком и ведателем человека,
задавать мне те же пустые запросы, которые умеют задать и другие.
Половина их относится к тому, что еще впереди. Ну, что толку в подоб-
ном любопытстве? Один только запрос умен и достоин тебя,и я бы желал,
чтобы его мне сделали и другие,хотя не знаю, сумел ли бы на него отвечать
умно. Именно запрос: отчего герои моих последних произведений, и в
особенности «Мертвых душ», будучи далеки от того, чтобы быть портре-
тами действительных людей, будучи сами по себе свойства совсем непри-
влекательного, неизвестно почему, близки душе, точно как бы в сочинении
их участвовало какое-нибудь обстоятельство душевное? Еще год назад
мне было бы неловко отвечать на это даже и тебе. Теперь же прямо скажу
всё: герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние
сочинения— история моей собственной души. А чтобы получше всё это объ-
яснить,определю тебе себя самого как писателя. Обо мне много толковали,
разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не опре-
делили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что
еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пош-
лость жизни, уметь очертить в такси силе пошлость пошлого человека,
чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в
глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее, и ко-
торого точно нет у других писателей. Оно впоследствии углубилось во
мне еще сильнее от соединения с ним некоторого душевного обстоятель-
ства. Но этого я не в состоянии был открыть тогда даже и Пушкину.
Это свойство выступило с большою силою в «Мертвых душах». «Мерт-
вые души» не потому так испугали многих и произвели такой шум,
чтобы они раскрыли какие-нибудь раны общества или внутренние болезни,
и не потому также, чтобы представили потрясающие картины торжествую-
щего зла и страждущей невинности. Ничуть не бывало. Герои мои
вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них,
читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала
читателей. Испугало их то, что один за другим следуют у меня герои
один пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления, что
негде даже и приотдохнуть или перевести дз^х бедному читателю и что по
прочтении всей книги кажется, как бы точно вышел из какого-то душного
погреба на божий свет. Мне бы скорее простили, если бы я выставил кар-
тинных извергов, но пошлости не простили мне. Русского человека ис-
пугала его ничтожность более, нежели все его пороки и недостатки. Яв-
ление замечательное! Испуг прекрасный! В ком такое сильное отвращение
от ничтожного, в том, верно, заключено все то, что противоположно
ничтожному. Итак, вот в чем мое главное достоинство, но достоинство
это, говорю вновь, не развилось бы во мне в такой силе, если бы с ним
74

не соединилось мое собственное душевное обстоятельство и моя собствен-
ная душевная история. Никто из читателей моих не знал того, что,
смеясь над моими героями, он смеялся надо мною. '
Не судите обо мне и не выводите своих заключений; вы ошибетесь по-
добно тем из здоих приятелей, которые, создавши из меня свой собственный
идеал писателя, сообразно своему собственному образу мыслей о писа-
теле, начали было от меня требовать, чтобы я отвечал ими же созданному
идеалу. Создал меня бог и не скрыл от меня назначения моего. Рожден
я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело
мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде в его должен
подумать всякий человек, не только один я. Дело мое— душа и проч-
ное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен,
и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся
другие. Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому
что без молитвы не приступаю ни к чему.
Вот почти всё главное, из которого мы, однако же, вкратце
извлечем самое существенное:
I. Гоголь сам сознается, что он недоволен всем, что было им
писано до сих пор, а потому сжег рукопись второй части
«Мертвых душ» и других своих сочинений. Ergo:* враги талан-
та Гоголя правы в том, что столько лет выставляли его писате-
лем без дарования, без вкуса, мастером на одни сальные и гряз-
ные картины вроде Поль де Кока.
II. Гоголь сам соглашается, что особенность его таланта
состоит в умении «очертить в такой силе пошлость пошлого
человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз,
мелькнула бы крупно в глаза всем». Ergo: это явно талант мел-
кий и ничтожный...
III. Гоголь объявляет торжественно, что согласен с теми,
которые бранили его сочинения, и не согласен с теми, которые
хвалили их. Ergo: хвалители Гоголя суть литературная пар-
тия, уцепившаяся за него для занижения истинных, но ненавист-
ных ей талантов.
IV. Гоголь сам говорит, что «рожден он вовсе не затем, чтобы
произвести эпоху в области литературной, а затем, чтобы спасти
свою душу». Ergo: лгали те, которые провозгласили его главою
новой литературной школы.
V. Гоголь признается сам, что «в1 критиках Булгарина,
Сенковского и Полевого есть много справедливого, начиная
даже с данного ему совета поучиться прежде русской грамоте,
а потом уже писать», и что «если бы он не торопился печатанием
рукописи и подержал ее у себя с год, то увидел бы потом и сам,
что в таком неопрятном виде ей никак нельзя было являться в
свет» и пр. Ergo: кроме «Вечеров на хуторе», всё, написанное
Гоголем, есть чистый вздор и но заслуживает никакого внима-
ния...
* Следовательно (латин.). — Ред.
7S

v Подобные выводы могут показаться правильными и дельны-
ми только тем, которым они полезны. Сильно ошибаются те,
которые думают, что публику нашего времени во всем можно
уверить журнальной статьею, что она верит только печатному,
а сама ничего не видит, ничего не понимает. Таким образом
хотят уверить, что слава Гоголя основана на крикливых воз-
гласах какой-то литературной партии, которой нужно было
поднять его из своих собственных расчетов.1 А добрая русская
публика и поверила этой партии, и начала раскупать сочинения
Гоголя,и наполнять театры, когда в них давался «Ревизор»...
Мало этого, помянутая литературная партия успела убедить
в гениальности Гоголя даже французскую, а за нею и всю евро-
пейскую публику... И всё это обман, пуф, подлог, потому что
сам Гоголь отрицается от своих сочинений и своей славы...
Только-то?.. А нам какое до этого дело?— Когда мы хвалили
сочинения Гоголя, то не ходили к нему справляться,2 как он
думает о своих сочинениях, а судили о них сообразно с теми
впечатлениями, которые они производили... Так точно и теперь
мы не пойдем к нему спрашивать его, как теперь прикажет он
нам думать о его прежних сочинениях и о его «Выбранных ме-
стах из переписки с друзьями»... Какая нам нужда, что он не
признает достоинства своих сочинений, если их признало обще-
ство? Это факты, которых действительности не в состоянии же
опровергнуть он сам... Нет, господа противники таланта Го-
голя, раненько вы вздумали торжествовать победу, которой
не одержали и которой не одержать вам!3 Именно теперь-то еще
более, чем прежде, будут расходиться и читаться прежние со-
чинения Гоголя, теперь-то еще выше, чем прежде, будет ценить-
ся он, потому что теперь он сам существует для публики больше
в прошедшем...
Но оставим и хулителей в стороне, обратимся опять к на-
шему автору. Конечно, в его смиренномудром признании соб-
ственных ошибок и правды в нападках врагов много высокого,
делающего ему особенную честь; но, смотря на дело проще,
то есть не со стороны самолюбия, а со стороны самого дела,
можно заметить, что автор гораздо бы лучше поступил, если бы,
вместо всяких признаний, воспользовался дельными замеча-
ниями и второе издание «Мертвых душ» выпустил бы в опрятном
виде... То же отчасти можно сказать и о «Выбранных, но от-
нюдь не избранных местах из переписки с друзьями»: они могли
явиться в печати и грамотнее, и приличнее, и опрятнее, вообще,
так сказать... Но, видно, на словах блистать смирением легче,
нежели трудиться на деле...
Не можем не выставить на вид еще одной черты. Вот что го-
ворит автор в одном месте своей книги: «Вот уже почти полто-
раста лет протекло с тех пор, как государь Петр I прочистил
76

нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки
нам все средства и орудия для дела, и до сих пор остаются так
же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же
бесприютно и неприветливо всё вокруг нас, точно как будто
бы мы до сих пор еще не у себя дома, не под родною нашею кры-
шею, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге,
и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев,
но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовою станциею,
где видится один ко всему равнодушный станционный смотри-
тель с черствым ответом: „Нет лошадей"» (стр. 136).В этом винит
автор нас же и, разумеется, винит основательно. Но вот что он
же говорит в другом месте своей книги: «И до сих пор еще, к
нашему стыду, указывают нам европейцы на своих великих
людей, которых умнее бывают у нас иногда1 и не великие люди;
но те хоть какое-нибудь оставили после себя дело прочное, а
мы производим кучи дел — и все.как пыль сметаются они с
земли вместе с нами» (стр. 192). Потом читаем мы вот что: «Если
бы таким же пером, каким начертана биография Фонвизина,
написано было всё царствование Екатерины, которое уже и
теперь кажется нам почти фантастическим от чрезвычайного
обилия эпохи и необыкновенного столкновения необыкновен-
ных лиц и характеров, то можно сказать почти наверно, что
подобного по достоинству исторического сочинения не предста-
вила бы нам Европа» (стр. 237—238). Как вам кажутся, читатель,
эти три выписки из различных мест одной и той же книги?..
Вот еще оригинальный образчик логики автора: он говорит,
что никто не может признать русских людей ни в Простаковой,
ни в Тарасе Скотинине, ни в Простакове, ни в Митрофане Фон-
визина,— и в то же время всякий чувствует, что нигде в другой
земле, ни во Франции, ни в Англии, не могли образоваться
такие существа (стр. 247—249)... Вот тут и понимай, как
знаешь!...
Теперь вопрос: зачем написана вся эта книга?
Это так же трудно решить, как и то, зачем написаны автором
эти строки: «О, как нам бывает нужна публичная, данная в
виду всех оплеуха» (стр. 192)!..
Какое следствие можно извлечь из этой книги?
Разумеется, в этом случае всякий поступит по-своему, и
следствий будет выведено почти столько же, сколько людей
возьмется за это дело. Что касается до нас, мы вывели из этой
книги такое следствие, что горе человеку, которого сама при-
рода создала художником, горе ему, если, недовольный своею
дорогою, он ринется в чуждый ему путь! На этом новом пути
ожидает его неминуемое падение, после которого не всегда
бывает возможно возвращение на прежнюю дорогу... При этом
мы почему-то вспомнили эти стихи Крылова:
77

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник:
И дело не пойдет на лад,
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней:
Он лучше дело все погубит
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета. *
Приходили нам в голову и другие выводы из книги «Выбран-
ных мест из переписки с друзьями»; но... статья наша и так
вышла чересчур длинна...2

<РЕЦЕНЗИИ, ЯНВАРЬ 1847 г.>
6. Повести, сказки и рассказы казака Луганского. Че-
тыре части. СПб. 1846 г.1
Для литературных успехов, для приобретения славы писа-
теля в наше время мало одного таланта: необходимо еще, чтобы
талант от самой природы был означен печатью самостоятельно-
сти. Как нельзя править людьми, имея ум, но не имея воли и
характера, так нельзя быть настоящим писателем, при помощи
только бесцветного таланта. Оригинальность таланту сообщает-
ся углом зрения, с которого представляется автору мир, цветом
стекол, сквозь которые отражаются в глазах ума его все пред-
меты. Ум один у всех людей, и, несмотря на то, русская посло-
вица: сколько голов, столько умов, всё-таки справедлива. Ум,
это — духовное оружие человека; оружие это у всех людей од-
но, а каждый действует им особенно, по-своему. Мы исключаем
отсюда людей, у которых это оружие или деревянное, или из
дрянного железа: нет, сколько ни возьмите людей с одинаково
хорошим оружием этого рода, вы увидите, что каждый из них,
не уступая остальным в искусстве действовать своим оружием,
всё-таки действует им более или менее по-своему. Писатель с та-
лантом, но без оригинальности, сочувствует всему на свете,
ничему не сочувствуя в особенности. Такой талант похож на
человека, который говорит о себе, что он сгорает любовью к
человечеству, но что, несмотря на то, он никого в жизнь свою
не любил в особенности, что никогда не было у него ни друга,
ни приятеля, ни брата, ни сестры, ни любовницы. Такой талант
похож на великолепные ножны без сабли, на богатый сундук, в
котором ничего не положено. Он всегда готов писать о чем угод-
но и что хотите, но обыкновенно пишет всегда под чьим-нибудь
влиянием. И не мудрено: для кого все предметы одинаково ясно
видимы, тот в сущности не видит и не знает ни одного. Без са-
мобытности нельзя иметь великого таланта, а небольшой —
в таком случае ничего не стоит.
Вглядываясь в произведения самобытного таланта, всегда
находите в них признаки сильной наклонности, иногда даже
79

страсти к чему-нибудь одному, и по тому самому такой талант
становится для вас истолкователем овладевшего им предмета.
Он делает его для вас доступным и ясным, рождает в вас к нему
симпатию и охоту знать его. К числу таких-то талантов принад-
лежит талант г. Даля, прославившегося в нашей литературе
под именем казака Луганского.
В чем же заключается особенность его таланта? Об этом
мы пока не будем говорить, а скажем, в чем заключается гос-
подствующая наклонность, симпатия, любовь, страсть его
таланта. Заключается всё это у него в русском человеке, рус-
ском быте, словом — в мире русской жизни. Но что ж тут ори-
гинального — скажут нам — мало ли людей, которые не мень-
ше г. Даля и всякого другого любят Русь и всё русское?..
Отвечаем: очень может быть, но мы говорим о г. Дале, как о
человеке, который самым делом показал и доказал эту любовь,
как писатель. Ведь легко писать возгласы, исполненные хвалы
России и ненависти ко всему не русскому; но это еще не значит
любить Русь и всё русское. Другой и действительно любит их,
да нет у него достаточно таланта, чтобы любовь его отразилась
в мертвой букве и зажгла ее теплом и светом жизни... Любовь
г. Даля к русскому человеку — не чувство, не отвлеченная
мысль: нет! это любовь деятельная, практическая. Не знаем,
потому ли знает он Русь, что любит ее, или потому любит ее,
что знает; но знаем, что он не только любит ее, но и знает.
К особенности его любви к Руси принадлежит то, что он любит
ее в корню, в самом стержне, основании ее, ибо он любит про-
стого русского человека, на обиходном языке нашем называе-
мого крестьянином и мужиком. И — боже мой!— как хорошо
он знает его натуру! он умеет мыслить его головою, видеть его
глазами, говорить его языком. Он знает его добрые и его дурные
свойства, знает горе и радость его жизни, знает болезни и ле-
карства его быта...
И зато, в нашей литературе нашлось довольно критиков-
аристократов, которых оскорбила, зацепила за живое эта лю-
бовь г. Даля к простонародью. Как-де, в самом деле, унижать
литературу изображением грязи и вони простонародной
жизни? Как выводить на сцену чернь, сволочь, мужиков-вах-
лаков, баб, девок? Это аристократическое отвращение от гряз-
ной литературы деревень очень остроумно выразил один кари-
катурист-аристократ, изобразив молодого автора одной пре-
красной повести из крестьянского быта роющимся в помойной
яме... *
Положим, господа, этот мир действительно не отличается
особенною опрятностию, чужд всякой образованности и далек
от большого света; но ведь вы же сердитесь, когда изображают
всё вас же да вас; вы же говорите, что чиновники да чиновники,
80

и монотонно и пошло?.. «Как, да разве мы чиновники?— Мы
литераторы, мы артисты, мы распространяем в публике изящ-
ный вкус и благородный тон большого света...» Будьте вы, гос-
пода, чем хотите,.служите или не служите вовсе, но вы — чинов-
ники, вы — люди одного из средних слоев общества, вы от боль-
шого света гораздо дальше, нежели эти мужики, в заскорузлых
кожаных рукавицах, сермяжных балахонах и в смазанных дег-
тем сапожищах, а всего чаще в лаптях... Истинный аристократ,
настоящий светский человек никогда не станет брезгать мужи-
ком, никогда не побоится замараться грязью его жизни, тем
что будет смотреть на нее или изучать ее... Эта боязнь свойствен-
на только полубарам, полугосподам, выскочкам, которые еще
не успели забыть, что такое грязь... Известное дело, что дворо-
вый человек больше ломается над мужиком, нежели тот, кому
принадлежат они оба. В чиновниках, мещанах, купцах больше
спеси, чинопочитания, церемонности, презрения ко всему низ-
шему, подобострастия ко всему высшему, нежели в высшем и
низшем слоях общества... Для многих ясно также, что в не-
образованном мужике иногда бывает больше врожденного до-
стоинства, нежели в образованных людях средних сословий...
Но подобные люди не стоят опровержений. Мужик — че-
ловек, и этого довольно, чтобы мы интересовались им так же,
как и всяким барином. Мужик — наш брат по Христу, и этого
довольно, чтобы мы изучали его жизнь и быт его, имея в виду
их улучшение. Если мужик не учен, не образован — это не
его вина... Ломоносов родился мужиком, и мог бы и умереть
мужиком; но обстоятельства помогли ему показать миру, что
иногда кроется в глубине мужицкой натуры, чём может иногда
быть мужик. Образованность — дело хорошее, что и говорить;
но бога ради не чваньтесь ею так перед мужиком: почему знать,
что при ваших внешних средствах к образованию он далеко бы
оставил вас за собою. При том же дорога истинная образован-
ность, а ваша, господа, заставляет умных людей краснеть за
образованность и гнушаться ею...
Сочинения г. Даля можно разделить на три разряда: русские
народные сказки, повести и рассказы и физиологические очерки.
Сказок у него особенно много. Мы, признаемся, не совсем пони-
маем этот род сочинений. Другое дело — верно записанные под
диктовку народа сказки: их собирайте и печатайте и за это вам
спасибо. Но сочинять русские народные сказки или переделы-
вать их—зачем это, а главное — для кого? Ведь простой народ
не прочтет, даже не увидит вашей книги, а для образованных
классов общества — что такое ваши сказки?.. С такими мыслями
взялись мы читать сказки г. Даля; но если, прочтя их, мы не
переменили таких мыслей, то значительно смягчили их стро-
гость, по крайней мере, в отношении к г. Далю. Он так глубоко
6 В. Г. Белинсний, т. X щ

проник в склад ума русского человека, до того овладел его язы-
ком, что сказки его — настоящие русские народные сказки...
Поэтому писать их был для него великий соблазн, и как они мно-
гим и теперь нравятся, и мы не обойдем их добрым словом, не
попрекнем их рождением, хотя и не пожелаем им дальнейшего
размножения...
В повестях и рассказах своих г. Даль является человеком
бывалым. И в самом деле, где не бывал он? Он участвовал в
польской кампании и в хивинской экспедиции, он был в Молда-
вии, в Валахии, в Бессарабии; Новороссия с Крымом знакомы
ему как нельзя больше, а Малороссия — словно родина его...
Он знает, чем промышляет мужик Владимирской, Ярославской,
Тверской губернии, куда ходит он на промысел и сколько за-
работывает... Г-н Даль это — живая статистика живого рус-
ского народонаселения... Между повестями его есть не совсем
удачные, каковы, например, «Савелий Граб», «Мичман Поце-
луев», «Бедовик»... Они скучны в целом, но в подробностях
встречаются драгоценные черты русского быта, русских нра-
вов. Многие рассказы очень занимательны, легко читаются и
незаметно обогащают вас такими знаниями, которые, вне этих
рассказов, не всегда можно приобрести и побывавши там, где
бывал Даль. Так в рассказах: «Майна» и «Бикей и Мауляна»
знакомит он нас с нравами и бытом кайсаков, в «Цыганке» —
с молдавскою цивилизациею и положением цыган в тамошнем
крае, в «Болгарке»— с патриархальными нравами патриархаль-
ного болгарского племени, мало уступающими в дикости па-
триархальным кайсацким нравам. Вообще, где основа рассказа
проще, малосложнее, менее запутана, там и рассказ выходит
лучше. К лучшим рассказам принадлежат, по нашему мнению,
«Хмель, сон и явь» и «Вакх Сидоров Чайкин»...
В физиологических очерках своих Даль является уже не
просто бывалым, умным, наблюдательным человеком и дарови-
тым литератором, но еще художником... В самом деле, для того,
чтобы написать «Дворника»,1 «Денщика» и «Колбасники и Боро-
дачи», мало наблюдательности и самого строгого изучения дей-
ствительности: нужен еще элемент творчества. Иначе изображе-
ния дворника, дев тика и купцов с купчихами и купецкими
дочерьми не являлись бы в статьях г. Даля типами, не поражали
бы своею живою, внутреннею верностию действительности, не
врезывались бы навсегда и так глубоко в память того, кто про-
чел их раз... Их можно не только читать, но и перечитывать,
и каждый раз будут они казаться всё лучше и лучше.
Нам кажется, что г. Даль, пиша русские сказки, повести
и рассказы, искал настоящей дороги для своего таланта, а на-
писавши «Дворника», «Денщика», «Колбасники и Бородачи»,2
нашел ее... Это подтверждается отчасти повестью «Бедовик»:
82

в ней мы видим, как бы в зародыше, то лицо,- которое так полно
и богато, так ясно и резко обозначалось потом в «Денщике».
Как бы то ни было, но физиологические очерки г. Даля считаем
мы перлами современной русской литературы и желаем и на-
деемся, что теперь г. Даль обратит свой богатый и сильный та-
лант преимущественно на этот род сочинений, не теряя более
времени на сказки, повести и рассказы...
7. Очерки Рима. Аполлона Майкова. СПб. 1847.1
Вот еще новое и притом особенно поразительное доказа-
тельство той истины, нами беспрестанно повторяемой, что те-
перь со дня на день труднее становится выдерживать роль доэ-
та, и что если теперь стихов не читает почти никто, кроме, тех,
которые сами упражняются в стихотворстве, так это происхо-
дит не от упадка поэзии, а от того, что требования от поэзии
делаются всё строже и строже... Г-н Аполлон Майков в
1842 году издал книгу своих стихотворений,2 в которой почти
наполовину было прекрасных пьес, а в этой счастливой половине
было десятка полтора превосходных опытов в антологическом
роде. Под некоторыми из этих пьес нисколько не удивительно
бы увидеть имя самого Пушкина: так дивно хороши они! Талант
г. Майкова по преимуществу живописный: его поэзия — всегда
картина, блещущая всею истиною черт и красок природы.
С этим соединяется у него пластицизм древнегреческого созерца-
ния и выражения. Г-н Майков как будто ошибкою родился не
в Элладе и не в век Перикла... Что может быть, так сказать,
античнее, например, этой пьески: 3
Вот безжизненный обрубок4
Серебра: стопи его
И вместительный мне кубок
Слей искусно из него.
Ни кипридиных голубок,
Ни медведиц, ни плеяд
Не лепи по стенкам длинным:
Нарисуй в саду пустынном,
Между роз, толпы менад,
Выжимающих созрелый,
Налитой и пожелтелый
С пышной ветки виноград;
Вкруг сидят умно и чинно
Дети перед бочкой винной;.
Фавны с хмелем на челе,
Вакх под тигрового кожей,
И силен румянорожий
На споткнувшемся осле.
83
6*

Это стихотворение было лаписано г. Майковым уже после
издания книги его стихотворений, но по горячим еще следам
ее. Не помним, написал ли он тогда и еще сколько-нибудь та-
ких стихотворений, но в последнее время талант его уже не
производил ничего, что бы могло превзойти первые опыты его
в антологическом роде. Вот теперь издал он двадцать семь но-
вых своих стихотворений, писанных на одну и ту же тему, как
это показывает заглавие книжки: «Очерки Рима». Разумеется,
читая их, мы невольно вспоминали первые опыты г. Майкова
и сравнивали с ними эти последние его стихотворения. Срав-
нение показало, что тут нет прогресса, нет хода вперед...
В «Очерках Рима» можно указать много превосходных стихов,
но немного стихотворений, в которых всё было бы выдержано,
всё одно другому соответствовало бы, которые своею целостью,
полнотою и замкнутостью производили бы на читателя впечатле-
ние простое, единичное, не сложное, ясное, но полное, сильное
ж глубокое... Яркие вспышки истинного творчества видятся
более в частностях и подробностях, чем в целом. Может быть,
оттого читать их подряд тяжело, несмотря на всё удовольствие,
которое доставляют они местами. Некоторые из этих стихо-
творений нам очень понравились, несмотря на то, что полного
и глубокого впечатления не произвело на нас ни одно; некото-
рых же мы вовсе не поняли, как, например, это:
Анахорет.
Двадцать лет в пустыне
На скале я прожил,
Выше туч, туманов,
И громов, и молний.
Изгнанный из мира,
Горько мир я бросил,
Но забыть с ним трудно
Порванные связи.
И когда вдруг солнце
Облака разгонит,
Города в долине
Заблестят, как искры.
Мне на мысль приходит —
В двадцать лет, быть может,
Всё давно свершилось,
Из чего я бился:
Бедный сверг оковы;
Сильны и прекрасны
Разумом и волей
Племена земные...
84

Лжи не воздвигают
Пышные кумирни,
Ловкого злодея
Не честят, как бога...
Иль,., быть может, ныне
Люди и аабыли,
Чем во дни былые
Доблестны мы были!..
Вот стихотворение, которое особенно нам понравилось:1
Ах, люби меня без размышлений,
Без тоски, без думы роковой,
Без упреков, без пустых сомнений,
Что тут думать? Я твоя, ты мой!
Что тебе отчизна, сестры, братья?
Что нам в том, что скажет умный свет?
Или холодны мои объятья?
Иль в очах блаженства страсти нет?
Я любви не числю и не мерю,
Нет, любовь есть вся моя душа.
Я люблю — смеюсь, клянусь и верю...
Чувствую, как тут я хороша...
Верь в любви, что счастью не умчаться,
Верь, как я, о гордый человек,
Что нам век с тобой не расставаться
И не кончить поцелуя век...2
8. Воспоминания Фаддея Булгарина. Отрывки из виденного,
слышанного и испытанного в жизни. Часть третья. СПб.
1847.3
Первые две части «воспоминаний» г. Булгарина подверглись
жестоким нападкам со стороны некоторых журналов.4 Против-
ники г. Булгарина были в своих нападках, как это часто бы-
вает в таких случаях, и правы и неправы. Правы они были
потому, что их указания на слабые стороны сочинений г. Булга-
рина большею частию были основательны и справедливы;
неправы же они были потому, что в их рецензиях на «Воспомина-
ния» было заметно какое-то личное ожесточение против автора
этой книги и поэтому явное желание видеть в ней одно дурное
и во что бы то ни стало не видеть ничего хорошего. Поэтому
они рассматривали это сочинение преимущественно по отноше-
нию его к личности автора, более всего обращая внимание на
те места, в которых он говорит о самом себе и о своих отноше-
ниях к разным лицам, пользовавшимся известностию в лите-
ратурном и политическом мире.
85

Найти недостатки можно во всяком сочинении; но долг
справедливой и беспристрастной критики указать на хорошее,
если оно есть, и в самом дурном произведении. А «Воспоминания»
г. Булгарина, несмотря на все их недостатки, принадлежат ско-
рее к числу хороших, нежели дурных сочинений. В их содержа-
нии много любопытного и интересного, рассказанного местами
живо и увлекательно. Наша литература всего беднее записка-
ми, или мемуарами, которыми так страшно богата французская
литература. Старина наша день ото дня всё больше и больше ис-
чезает от нас; а Россия так быстро изменяется, что для нас и
десять лет назад — уже старина. Книга же г. Булгарина на-
чинается описанием того, что было с лишком за полвека назад,
и третий том ее ограничивается 1806 годом, следовательно, эпо-
хою, от которой протекло уже сорок лет. Дорожа всякою чер-
тою безвозвратно уходящего от нас прошедшего, мы очень бла-
годарны г. Булгарину за то, что он захотел и сумел сохранить
не одну любопытную черту нравов этого прошедшего. Книга
его — не история, и потому нам вовсе нет дела до того, что в
ней есть ошибки важные в глазах военного историка или уче-
ного стратегика; книга г. Булгарина — его личные воспомина-
ния о том, что он видел и слышал в продолжение своей жизни,
а он жил немало, не на одном месте, видел и слышал много, и
потому для нас имеют особенный интерес те из его взглядов
и суждений, которые отзываются не нашим временем. В мемуа-
рах автор всегда говорит от своего лица, оно играет тут важную
роль, и мы не иначе, как через него принимаем участие в расска-
зываемых им событиях. Его личность никогда не закроет от
читателя истины, потому что для читателя сам автор является
тут не чем иным, как живым фактом прошедшего.
Не входя в излишние подробности о книге г. Булгарина,
скажем, что в ней гораздо больше достоинств, нежели недо-
статков. Первая часть богата самыми живыми подробностями о
нравах старой Польши и об отношениях к России присоединен-
ной тогда к ней Белоруссии. Ничего подобного нельзя найти
ни в какой другой книге, по крайней мере, до сих пор. Во второй
части много в высшей степени интересных подробностей о Пе-
тербурге того времени, о корпусном воспитании. Портреты
Клингера и Пурпура, нарисованные с большим уменьем, дра-
гоценны каждый по-своему. Третья часть преимущественно на-
полнена военными подробностями, но автор умел их сделать
интересными не для одних военных, говоря больше о том, что
он сам видел или слышал, нежели о том, что мы и без него могли
бы узнать из книг. Много есть любопытных черт нравов общест-
ва при начале царствования Александра Благословенного. Во
всяком случае, желаем, чтобы в следующих частях своего со-
чинения г. Булгарин еще больше обратил свое внимание пре-
86

имущественно на нравы и рассказал бы нам еще больше анекдо-
тов, вроде тех, которыми оканчивается третья часть его «Вос-
поминаний».
Зная, что наш отзыв о книге г. Булгарина породит много
толков в литературных кружках и котериях, считаем за нуж-
ное сказать здесь несколько слов об этом предмете. Одним из
главных правил, принятых редакциею «Современника» за ос-
нование ее деятельности и направления — удаляться равно,
как дружеских союзов, так и враждебных отношений к партиям
и лицам. Если на беспристрастных людей производит неприят-
ное впечатление, когда какой-нибудь журнал постоянно пре-
возносит похвалами всё, что бы ни было написано автором, ко-
торому он как будто подрядился удивляться, забывая, что нет
совершенства без недостатков, то еще возмутительнее для лю-
дей беспристрастных, когда какой-нибудь журнал изберет ка-
кое-нибудь известное лицо в литературе мишенью беспрерывной
полемической пальбы и употребляет все усилия уверить пуб-
лику, будто он искренно не видит в этом литераторе ни искры
ума, таланта и даже смысла. Не говоря уже о том, что такой
журнал достигает, в отношении к постоянно гонимому им лицу,
совсем не того результата, которого добивается, ибо никто не
станет истощаться в брани на предмет ничтожный,—подобный
образ действования дает дурной тон литературе и роняет ее в
общем мнении. К таким постоянно гонимым некоторыми журна-
лами лицам принадлежит не только г. Булгарин, но даже и
Гоголь... Мы думаем, что подобные замашки есть остатки по-
лемического духа, в неумеренности которого особенно вырази-
лось детское состояние нашей литературы, и что в наше время,
к чести русской литературы, пора им сделаться исключением из
общего правила... По крайней мере мы твердо решились, с
своей стороны, способствовать этому всеми мерами и, в нашей
критике, иметь дело только с книгами и мнениями, а не с авто-
рами и лицами.1 Знаем, что такой способ действования для нас
лично будет сопряжен с своего рода невыгодами: автор разби-
раемой книги может найти, что мы мало хвалили его книгу, а
наши противники — объявить, напротив, что мы вступили в
союз с этим автором... Последнее обвинение «Современник»
уже навлек на себя еще прежде выхода в свет своей первой книж-
ки...2 Но что быни было, а мы пойдем своей дорогой, в уверен-
ности, что истина, рано или поздно, а возьмет свое...

9. СОВРЕМЕННЫЕ ЗАМЕТКИ.1
В обзоре русской литературы за прошлый 1846 год, помещен-
ном в первой книжке «Современника», мы указали только на
некоторые статьи, помещенные в журналах, но о самих журна-
лах не сказали ни слова. О старых нового сказать было нечего,
а повторять старое было бы и скучно и бесполезно. Их характер,
направление, дух — давно всем известны. И если бы который-
нибудь из них, против воли, потерпел какое-нибудь существен-
ное изменение в своем внутреннем значении, всеми мерами уси-
ливаясь, в то же время, сохранить, хоть внешним образом,
свой прежний характер,— вероятно, это было бы и без наших
указаний тотчас всеми замечено, и нам больше, нежели кому-
нибудь другому, было бы неуместно вмешиваться в какие бы
то ни было разбирательства по этому предмету...2 О новых или
преобразованных журналах, долженствовавших появиться в
новом 1847 году, мы, естественно, не могли говорить потому,
что еще не видали их. Правда, о некоторых, или, по крайней
мере, о некотором можно было и заранее сказать безошибочно,
что из него выйдет, не прибегая к духу прорицания, а только
припомнив его неоднократные метаморфозы; но ведь это же
самое мог бы сказать о нем и всякий, стало быть, нечего было
и говорить... 3
Тем приятнее для нас, что много хорошего можем мы ска-
зать о преобразованных «Санкт-Петербургских ведомостях».
Мы многого ожидали от этой газеты, по ее новой программе, в
которой были показаны и новые материальные средства редакции
и поименовано много новых сотрудников; но «Санкт-Петер-
бургские ведомости» с первых же нумеров своих за нынешний
год превзошли все ожидания наши. Прежний редактор их
г.Очкин воспользовался как следует новым своим положением
редактора к прежнему своему изданию, расширившим пределы
его деятельности и давшим ему возможность обнаружить в
истинном свете свои способности для редижирования большою
политическою и литературного газетою. Хотя в ее заглавии и
стоят только два эпитета: политическая и литературная, и
не стоит, как в других газетах, ученая, но это недостаток только
88

заглавия газеты, а не самой газеты, потому что в ней публика
прочла уже не одну замечательную ученую статью.^ Мы далеки
от того, чтобы видеть в преобразованных «Санкт-Петербургских
ведомостях» какое-то чудо совершенства. При суждении о ка-
кой бы то ни было русской газете всегда должно брать в со-
ображение, до какой степени простирается у нас вообще воз-
можность хорошего издания в этом роде, и до какой степени
зависит от редактора его совершенство. С этой точки зрения, не-
многого остается желать для улучшения «Санкт-Петербургских
ведомостей»,— и, судя по их дебюту, мы убеждены, что, с этой
стороны, в скором времени они не оставят ничего больше же-
лать своим читателям, потому что уже и теперь «Санкт-Петер-
бургские ведомости» так далеко оставили за собой все другие
издания одного с ними рода, что сделали невозможным всякое
сравнение между собою и ими.1 Нельзя надивиться довольно
богатству и полноте внутренних известий в каждом нумере
«Санкт-Петербургских ведомостей». Заграничные известия, как
политические, так и частные, в них тоже гораздо полнее и раз-
нообразнее, нежели в других русских газетах, исключая «Мос-
ковских ведомостей». Но помещение таких статей, как «Штейн
и Поццо ди Борго» и «Уголовное судопроизводство во Франции
и Англии», уже совершенно выводят «Санкт-Петербургские ве-
домости» из-под общего уровня доселе бывших и сущих газет
российских. «Взятие Азова», любопытная статья г. Устря-
лова,2 вероятно, не останется единственною ученою статьею
в годовом издании газеты.
Фельетон составляет существенную принадлежность вся-
кой газеты. К сожалению, фельетон у нас пока еще невозможен.
Что такое фельетон? Это болтун, повидимому добродушный и
искренний, но в самом деле часто злой и злоречивый, который
всё знает, всё видит, обо многом не говорит, но высказывает
решительно всё, колет эпиграммою и намеком, увлекает и жи-
вым словом умай погремушкою шутки... Где ж ужиться £фелье-
тоном русской публике, которая так церемонна, серьезна, чо-
порна, с таким избытком одарена великодушною готовностию
благоприлично скучать, так уважает, даже вчуже, благонаме-
ренную наружность? Оттого наш русский фельетон, как и наш
русский водевиль, так приторен в своих любезностях, так ску-
чен и вял в своем остроумии, а главное — так мало изобре-
тателен на предметы разговора! Бедняжка вечно начинает или
с того, что в Петербурге всегда дурная погода, илистого, как
трудно ему, фельетонисту, писать по заказу, когда вовсе не
о чем писать, а в голове пусто... Вот тут-то в припадке фелье-
тонного отчаяния,желая быть остроумным, во что бы тони стало,
восклицает он иногда: «Зачем у нас так много полуплохих жур-
налов, а не один хороший журнал?» На что зевающий читатель
89

может ответить ему: «Скажите:ка лучше, зачем все ваши фель-
етоны так положительно плохи; что бы вам написать хоть
один порядочный?»...1
Но «Санкт-Петербургские ведомости» умели перещеголять
другие русские газеты даже со стороны фельетона. Если фелье-
тонные статьи в них и неодинакового достоинства, зато между
ними нет таких, которые могли бы компрометировать газету, а
с нею и всю русскую литературу. Очень выгодно для «Санкт-
Петербургских ведомостей» то обстоятельство, что в них, по
множеству сотрудников, и фельетоны пишутся разными лицами,
которые говорят в них о русской литературе, о русском и фран-
цузском театре, об итальянской опере в Петербурге и тому по-
добных немногих предметах русского и петербургского мира;
но никогда не говорят о себе, о своей любви к правде и что все
их за нее гонят, о гибели чистоты русского языка литераторами
чужого прихода, и тому подобных пошлостях, которые уже
давно вышли из веры, давно всем наскучили и опротивели...2
Некоторые фельетоны «Санкт-Петербургских ведомостей»
даже очень интересны, особенно, подписанные именем г. Губера
и буквами: Э. И.3В них высказывается много дельного, и при-
том так умно, ловко, живо. Правда, между всем этим попадают-
ся мнения, с которыми вы, может быть, никак не согласитесь,
но которых тем не менее вы не можете не уважать, которые —
что всего важнее — вы можете оспоривать, не боясь вдаться
в так называемую полемику... Таким образом, фельетон г. Гу-
бера: «Русская литература в 1846 году», помещенный в № 4
«Санкт-Петербургских ведомостей» возбудил в нас желание
сделать на него несколько заметок.
Говорить о современной русской литературе значит гово-
рить о так называемой натуральной школе и о так называемых
славянофилах, ибо это самые характеристические явления со-
временной русской литературы,вне которых нет на Руси никакой
литературы. Г-н Губер о них и говорит. Приговор его славя-
нофилам несколько строг и односторонен. С одной стороны, он
очень справедливо сравнивает славянофильскую партию в
России с романтическою партиею в Германии, стоявшею за
средние века и тевтонизм и ненавидевшею Францию и всё фран-
цузское; кроме ратования за мертвое начало, между обеими этими
партиями, русскою и немецкою, есть еще то общее, что они не
имеют важного значения вне литературного, книжного мира.
Но, с другой стороны, г. Губер не совсем прав, видя в наших
славянофилах не больше, как «защитников бороды и кафтана».
Правда, между славянофилами есть и такие; но в какой же пар-
тии нет людей, которые своею ограниченностью делают смеш-
ною свою партию? Однако ж по некоторым не следует заклю-
чать обо всех. Еще менее прав г. Губер, говоря, что «эта сла-
90

вянская партия составляет неотъемлемое достояние Москвы» и
что «в Петербурге совсем другое дело», что-де «тут молодое поко-
ление силится опрокинуть старый порядок русской литературы»
и пр. Нет, это не так. Правда, в Москве много славянофилов,
но меньше ли их и в Петербурге? Этот вопрос неизбежно вле-
чет за собой другой: покойный «Маяк» менее ли «Москвитянина»
был выразителем ультраславянофильских понятий, или более?
А ведь «Маяк» издавался не в Москве, а в Петербурге, и напол-
нялся преимущественно трудами живущих в Петербурге лите-
раторов. С другой стороны, в Москве не мало живет ученых и
литераторов, нисколько не принадлежащих к славянофильской
партии. Укажем, для примера, на гг. Искандера, Грановского,
Кавелина, Соловьева, Редькина, Корша, Рулье... Скажем
более: молодое поколение, на которое так горько жалуется
г. Губер за то, что «оно силится опрокинуть старый порядок
русской литературы», это молодое поколение совсем не тузем-
ное в отношении к Петербургу: оно переехало в Петербург из
Москвы...
Но главный предмет статьи г. Губера составляет так назы-
ваемая натуральная школа русской литературы и критики, ко-
торую он, однако же, называет литературой и критикой молодого
поколения — что не совсем верно, ибо если молодые поколе-
ния все на стороне этой школы, то в числе деятелей этой школы
есть уже люди, из которых одни подвигаются к своим сороковым
годам, а другие уже и перешли за них... Вообще, наши литера-
торы как-то долго считаются молодыми людьми, а потом, как-
то вдруг поверстываются в разряд старых... Говоря о натураль-
ной школе, г. Губер ясно показывает, что сам он, по своидо убе-
ждениям, не принадлежит ни к ней, ни к противоположной ей,
и ни к какой другой литературной котерии, и что, следователь-
но, он человек без предубеждений и предрассудков, человек
беспристрастный. Действительно, мало сочувствуя натураль-
ной школе, он тем не менее смотрит на нее без всякой враждеб-
ности; обвиняя ее за ее недостатки, отдает полную справедли-
вость ее заслугам, а глазное — весьма благородно защищает
ее от несправедливых нареканий и наветов ожесточенных вра-
гов ее. Всё это хорошо; но со всем этим г. Губер не решил во-
проса, даже не подвинул его вперед и нисколько не выполнил
своей роли посредника и примирителя. Есть два способа оста-
ваться беспристрастным среди тревожных волнений партий.
Первый состоит в том, чтобы беспристрастно видеть все сторо-
ны, дурные и хорошие, чуждых партий, а самому всё-таки ос-
таваться верным своему убеждению, и, следовательно, оста-
ваться верным своей партии, если это убеждение разделяется
другими (а что же в нем дельного, если оно никем не разделяет-
ся?). Второй (и самый надежный, самый верный, самый легкий)
91

способ быть беспристрастным состоит в том, чтобы, кое в чем
соглашаясь и кое в чем не соглашаясь с тем и другим, самому
не иметь никакого определенного мнения, никакого постоян-
ного убеждения. Такого рода «беспристрастные» люди, не спо-
собные принадлежать ни к какой партии, иначе называются
равнодушными, или индифферентами. Не принадлежать к
партии может только гений, и то потому, что он сам — знамя,
под сень которого не замедлит стать огромная партия. Претен-
зия не принадлежать к партии всегда совпадает с претензией)
одному видеть ясно безусловную истину, на которую все другие
смотрят сквозь тусклые очки парциальных пристрастий; но
чистая, безусловная истина есть только логический абстракт:
всякая живая истина всегда носит на себе отпечаток времен-
ного, условного.
Мы слишком далеки от того, чтобы видеть в г. Губере бес-
пристрастного зрителя борьбы, который тем больше видит,
чем меньше принимает участия в борьбе; но в то же время мы
должны сказать, что тщетно отыскивали в его статьях того,,
что называется началом, принципом, взглядом, образом мыс-
лей, наконец, убеждением. У него есть мнения, но до того лич-
ные, что они больше на своем месте в частном разговоре, неже-
ли в печати. Никак нельзя понять, чего он держится. Только
что заговорит он о чем-нибудь положительно, и обрадованный
читатель думает добраться до какого-нибудь вывода, как ав-
тор тотчас же отступается от своего мнения и идет дальше, а по-
тому нет ничего удивительного, что хотя шел он не мало и не
близко, а не дошел ни до чего... Начнем сначала.
Прежде поэзия космополитом обходила города и села, распевая слад-
кие песни и чуждаясь соприкосновения с ежедневною жизнию; она рас-
хаживала, непричастная тому, что творилось кругом, строгая муза,
неприступная жрица, с важным праздничным липом; она облекалась в
воскресные (?) одежды и служила чистую, неподкупную службу своей
единственной богине— красоте.
Несмотря на то, что эти строки прочли мы 4 января 1847 *
года в первый раз в нашей жизни, нам показалось, что мы давно
знаем их наизусть: таково, впрочем, свойство всех общих ре-
торических мест... Право, пора бы перестать вспоминать о
каком-то чистом и абстрактном искусстве, которого никогда
и нигде не бывало. Пора перестать думать, что можно возвы-
сить искусство, представляя его то каким-то бродягою, без
дома и отечества, то цыганкою, то прелестницею не из денег,
а по страсти к ремеслу... Да где и когда было такое искусство?
Искусство древних греков ближе всякого искусства в мире под-
ходит к идеалу чистого, независимого от действительной жизни
искусства; но при всем этом, укажите мне на какое-нибудь
другое искусство, которое бы с такою полнотою, глубокостию
92

л многосторонностию выразило в себе все элементы религиоз-
ной, политической, государственной, гражданской и частной
жизни эллинов... Поэтому-то, не имея понятия об исторической
и внутренней жизни этого народа, нельзя понимать и его поэ-
зии* Уже нечего говорить о каком-нибудь Аристофане, на каж-
дый стих которого необходимо по сотне комментарий, чтобы
понимать его; не далеко уйдете вы и в понимании других поэ-
тов Греции, если ученым образом не ознакомитесь с их жизнию,
которая была источником их поэзии. А этого бы совсем не нуж-
но в отношении к чистой, безусловной поэзии, которая парит
горе, считая для себя за унижение знать, что делается долу...
Из писателей нового мира, рыцари небывалого, чистого искус-
ства обыкновенно с торжеством указывают на Гёте, но тут-то
они, сверх всякого с их стороны чаяния, находят орудие про-
тив себя, а не за себя... Правда, Гёте, по особенному свойству,
возможному и понятному только в немецкой натуре, оставался
равнодушным к политическим вопросам в самое обильное ве-
ликими политическими событиями время; согласны с г. Губером,
что «как человек и как немец, Гёте был не прав»; но не можем
согласиться, чтобы как поэт, как художник Гёте в этом слу-
чае хоть сколько-нибудь подходил под идеал безукоризненного
жреца абстрактного искусства. В Гёте должно отличать чело-
века от художника: Гёте был великий художник, но человек
он был самый обыкновенный... Не искусство, а его личный
характер заставляли его вечно тереться между сильными зем-
ли, жить и дышать милостынею их улыбок, равно как и оказы-
вать самое холодное невнимание ко всему, что не касалось
до него лично, что могло возмутить его юпиторовское, говоря
поэтически, и эгоистическое, говоря прозаически, спокойствие.
И потому равнодушие Гёте к живым вопросам современной
ему истории не имеет ничего общего с искусством: искусство
и не думало обязывать его, в свою пользу, безнравственным
равнодушием такого рода. Но, тем не менее, Гёте как художник,
как поэт был вполне сыном своей страны, своего века, вполне
выразил собою, если не все, то многие из существеннейших
сторон современной ему действительности. Это доказывается
его отвращением ко всему отвлеченному, туманному, мистиче-
скому, ко всякой, как называет ее г. Губер, «нездешней» поэ-
зии. Это же доказывается его стремлением ко всему простому,
ясному, определенному, здешнему, земному, действительному,
реальному, положительному; его страстным сочувствием при-
роде, которое не только отразилось пантеистическим миросозер-
цанием в его поэзии, но еще и выразилось с его стороны вели-
кими услугами в области естествознания как науки. Как при
этом не вспомнить о его живой симпатии к древнему миру, сре-
ди всеобщего стремления к варварским средним векам, откуда
93

поэзия выносила только невежественные идеи да уродливые
образы? И вот причина, почему теперь, в наше время, скепти-
ческий, холодный Гёте, в самой Германии, в таком же содержа-
нии приобретает себе новых читателей и почитателей, в каком
пламенный и рыцарственно благородный Шиллер теряет их со
дня на день... Да, в лице Гёте искусство служило жизни, или,
лучше сказать, выражало жизнь; он не мог бы сделать его вспо-
могательным орудием для какой-нибудь эфемерной партии,
но весь гений свой отдал он на помощь великой партии великого
века...1
Объяснивши по-своему, что с Гёте должно было кончиться
так называемое космополитическое искусство (которого нигде
и никогда не существовало), г. Губер показывает необходимость
последовавшего затем переворота во всех европейских литера-
турах, а вслед за ними и в русской. Тут мимоходом у него ска-
зано много очень хорошего о гармонии, тишине и примирении,
как условиях процветания искусства. Г-н Губер смотрит на
этот предмет глазами отживающих теперь свой век немецких
эстетик.2 Для него жизнь есть покой и сон, а не движение, не
борьба; он не догадывается, что примирение в искусстве совер-
шается через обобщение явления, через возведение его в идею,
но что в действительности примирение царствует только в сон-
ных городах бюргерской Германии...
И вот мы, наконец, у главного пункта нашего возражения.
Сближение русской литературы с действительностию вырази-
лось, по словам г. Губера, в появлении «литературы чиновни-
ков». Послушаем самого г. Губера:
Все эти новые произведения, сближающие литературу с действитель-
ною жизнию и прославляемые критикою, ограничиваются до сих пор изоб-
ражением мелких чиновников: от этого происходит утомигельное одно-
образие в содержании наших повестей и романов. Нет сомнения, что
чиновник, во всех его видоизменениях, составляет любопытное явление
в нашей действительной жизни; правда, что многие другие стороны ее не
подлежат анализу литератора; но повторять всегда одно и то же, находить
в этом однообразном содержании единственное спасение литературы, осу-
дить ее на такое скудное направление, значит не понимать современных
требований искусства. Истинный художник, поэт или прозаик, призванный
временем и дарованием на великую службу мысли, не покорит cbojix убе-
ждений, своего вдохновения такому тесному условию. Он останется верен
характеру и направлению времени, он будет сочувствовать всем его движе-
ниям и нуждам; на нем отразятся его борьба, его надежды, язвы и стра-
дания; но вдохновение его не станет боязливо искать условного содер-
жания; сегодня оно выражается в явлении действительного мира, а зав-
тра в старинном предании, сегодня герой его называется Кузьмой или
Прохором, а завтра Нероном или Калигулой; сегодня он является чинов-
ником четырнадцатого класса, а завтра Титаном греческой мифологии.
В мысли художника отразится его сочувствие к современному направле-
нию, а не в оболочке этой мысли.
94

Недостаток этой молодой литературы состоит не в том, что она пишет
о чиновниках, а в том, что она ничего другого не пишет; де в том, что она
выставляет грязные стороны жизни, а в том, что она еще не возвысилась
ни до единой из чистых ее сторон. В доказательство же, что и той другое
возможно, стоит только указать на произведения Лермонтова или графа
Соллогуба.
Не понимаем, как подобные строки могли выйти из-под пера
человека с таким умом и образованием, как г. Губер! Парадокс
на парадоксе и каждый опровергнут самим же автором! Сказать,
что «многие другие стороны нашей действительности не подле-
жат анализу литератора»— и в то же время преважно, т. е.
нисколько не шутя, обвинять литературу, как в важном пре-
ступлении, в том, что она, кроме чиновников, ничем не зани-
мается: не значит ли это шутить над здравым смыслом читате-
лей?.. И притом, не совсем правда, будто новая литература
занимается только чиновниками; хотя и реже, но иногда касает-
ся она и помещика, и купца, и мещанина, и крестьянина...
А вот теперь Министерство государственных имуществ объ-
явило конкурс на сочинение книг, как касающихся до быта
простого народа, так и для чтения этому простому народу.1
По этому поводу нам пришла в голову следующая мысль:
если бы наша литература до сих пор возилась всё с Неронами,
Калигулами, да Титанами, а не с Кузьмами и Прохорами че-
тырнадцатого класса,— можно ли было бы призвать ее на такое *
великое дело, как сочинение книг для народа?..
Но г. Губер не имеет ничего общего с людьми, которые на-
чисто запрещают литературе заниматься чиновниками; он толь-
ко обвиняет ее за то, что она ими занимается одними, тогда как
можно бы ей было позаняться и другим чем-нибудь, как это до-
казывают сочинения Лермонтова и графа Соллогуба... Как
г. Губер, так и новая литература, в лице Лермонтова и графа
Соллогуба, умела же находить предметы для своих занятий
и вне чиновнического мира?.. Так за что же вы обвиняете ее,
бедную «новую литературу»?.. Но зачем и теперь все не следуют
примеру Лермонтова и графа Соллогуба? — Не мудрено отве-
чать на подобный вопрос, если только вы намерены были сде-
лать его. Следовать за Лермонтовым никому не следует. Что же
касается до графа Соллогуба, то ему, вероятно, потому никто
не следует, почему он никому не следует, кроме того, однако ж,
кто создал эту новую литературу, и кому все более или менее
следуют... Что же до Неронов, Калигул и Титанов — кто же
мешает кому изображать их в стихах и в прозе? И разве не де-
лали этого — Марлинский в повестях, г. Тимофеев — в мисте-
риях? Разве г. Вернет не написал «Графа Меца»? А сколько
прошло перед глазами нашими и скрылось навсегда романов
вроде «Призрака», «Непостижимой»2 и т. п.? Сколько
95

г. Кукольник написал, с одной стороны, итальянских повестей и
Драм, а с другой — русских повестей и драм? А драмы Полевого
и г. Ободовского? Куда всё это скрылось? Из всего этого еще
только русские повести г. Кукольника менее пострадали от
забвения, и то по причине более юмористического, нежели тра-
гического их характера.1 Какое следствие можно вывести из
всего этого? А вот какое: хороши Нероны, Калигулы и Титаны
Байрона, Гёте, даже Пушкина и Лермонтова, но куда плохи
и невыносимы эти образы у талантов третьего разряда, дарова-
ний средней руки. Последние очень умно делают, что, кроме
чиновников, ни о чем писать не хотят. Даже посредственная
повесть с чиновниками может иметь свою цену, хотя на время,
но посредственная поэма с Нероном, Калигулою или Титанами—
вещь нестерпимо скучная и пошлая. Из этого, однако ж, не сле-
дует, чтобы для изображения действительной жизни, со всеми
даже пошлыми и грязными сторонами ее, требовалось меньше
таланта или гения,нежели на изображение каких-нибудь идеаль-
ных миров: из этого следует только, что маленьким талантам
лучше держаться того, что у них перед глазами и что им по
плечу, нежели того, что так далеко от них и так выше их сил.
Так вот отчего, к общей радости, писатели наши оставили в
покое Неронов, Калигул и Титанов, предпочтя им Кузьму да
Прохора... Это означает совершеннолетие: только ребенок хва-
тается за труды не по силам...
Положим, что современная русская литература идет не
большою столбовою дорогою, а проселочного; но если это един-
ственная дорога, существующая для нее, неужели же вы обви-
ните ее, что она предпочла лучше идти проселочным путем,
нежели вовсе не идти ни по какой дороге,— вы, которые так
хорошо знаете, что подлежит и что не подлежит анализу литера-
тора? Мы даже думаем, что литература наша делает больше,
нежели сколько можно от нее требовать. Теперешний путь ее
не блестящ, но прочен и полезен. Знакомя общество с самим
собою, т. е. развивая в нем самосознание, она удовлетворяет его
главнейшей и важнейшей в настоящую минуту потребности. Этого
она не могла бы достигать с Неронами, Калигулами и Титанами,
которых наше общество решительно не хочет знать. Никто не
станет спорить против того, что «Египетские ночи», «Галуб», 2
«Каменный гость» — великие художественные создания. Но
потому-то и существуют они у нас только для слишком немного-
го числа истинных знатоков искусства; большинство же реши-
тельно предпочитает им произведения равные им по художест-
венному достоинству, но изображающие нашу действитель-
ность, как она есть, как, например, «Мертвые души».
Новая критика с гордостию может сказать, что и она спо-
собствовала этому направлению новой литературы; но чтобы
96

она произвела, или — что еще преувеличеннее — чтобы она
одна произвела его,— думать так, значило бы, возвышать ее
не по заслугам. А между тем, ее противники (обыкновенно пи-
сатели, не имевшие особенного успеха) в этом и упрекают ее.
Настоящее время особенно неблагоприятно исключительному
владычеству какой-нибудь литературной партии, потому что
публика наша уже совсем не та, какою была она лет пятна-
дцать назад; она соглашается с тем, что находит справедливым,
но на слово не верит никому. От этого теперь ни один журнал
не может пристрастными нападками повредить успеху никакого
дарования, никакой книги, равно как и доставить успех по-
средственности или бездарности. Гойорят, будто журналы уби-
ли теперь книгу, так что «отдельные книги гостят в магазинах
или нищенствуют в библиотеках для чтения; литератор, который
решается на особенное издание своего произведения, не любит
говорить о том, сколько экземпляров он напечатал и сколько их
разошлось».1 Это решительная неправда, которую ничего нет
легче, как доказать фактами. Нейдут теперь только стихотво-
рения, и то потому, что публика не хочет знать стихотворений,
которые не то, чтобы хороши, не то, чтобы плохи, а так себе —
недурны... Теперь у нас довольно стихотворцев не без таланта,
да то беда, что трудно отличать стихотворения одного от стихо-
творений другого,— так похожи они друг на друга...
Но критика, говорит г. Губер, виновата тем, что, усили-
ваясь сблизить литературу с жизнию, выражаемся сама диким,
непонятным языком. Это старая нападка на употребление из-
вестных терминов и слов. Но что ж делать, если со времен Пе-
тра Великого язык наш пестреет иностранными словами?2
Видно, это нужно? Ведь критика не фельетон, и ей приходится
часто говорить об идеях, для выражения которых у нас нет слов
в обыкновенном разговорном языке. Но теперь подобный упрек
критике едва ли не анахронизм, и едва ли в этом отношении
можно без несправедливости упрекнуть ее в том, в чем справед-
ливо упрекали ее лет восемь назад тому.3 Зато, если верить
врагам критики, она часто убивает таланты, то неумеренною
бранью, то неумеренными похвалами. Но, прежде всего, гос-
пода, с умысла или без умысла делает она это? Если с умысла,
нельзя не пожалеть, что такая низкая и презренная критика
пользуется такою силою и таким влиянием. Но это, к счастию,
невозможно: такая критика всегда бессильна и никого убивать
не в состоянии. Если же она делает это без умысла: за что же
хотите вы лишить ее права ошибаться? Право, вы уж чересчур
уважаете ее и хотите в ней видеть что-то непогрешительное,
что-то такое, что выше человеческой природы. Как на самую
умилительную и самую недавнюю жертву критики, г. Губер
указывает на автора «Бедных людей».
7 В. Г. Белинский, т. X ду

Новая критика (говорит он) жадно ухватилась за эту книгу, рассы-
палась в восторженных похвалах, пожаловала молодого литератора
в гении первой степени и вознесла его на такую высоту, на которой по-
неволе голова закружится, что и случилось на самом деле: промахи, про-
стительные в первом произведении, сделались грубыми ошибками во вто-
ром; недосгатки выросли: что было сперва однообразно, потом сделалось
скучно до утомления, и только немногие, прилежные читатели, да и те
по обязанности, прочитали до конца господина Голлдкина и Прохарчипа.
Это горькая, но чистая правда, которая должна была опечалить человека
с таким решительным дарованием, как г. Достоевский. И кто знает, на-
сколько виновата в этих неудачах неосторожная критика юного поколе-
ния? Кто знает, какое влияние имела она на развитие молодого, сильного,
но еще шаткого, незрелого дарования?
Вот уж подлинно с больной головы да на здоровую! Вероят-
но, г. фельетонисту не совсем приятно будет узнать, что самые
факты обращают его грозное обвинение ни во что: юная крити-
ка, на которую он метит и которая, по его словам, превознесла
автора «Бедных людей» на головокружительную высоту, явилась
в печати ровно через месяц после того, как «Двойник. (Приклю-
чения господина Голядкина)» был уже напечатан.1 Следова-
тельно, автору «Бедных людей» не было никакой возможности
испортить своей второй повести вследствие головокружения
от похвал первой... Мы и теперь считаем г. Достоевского чело-
веком с решительным талантом и на основании этого-то мнения
и думаем, что ни похвала, ни брань не может иметь на него
никакого влияния; в противном же случае, мы считали бы этот
талант и нерешительным и ничтожным. И стоит ли, в самом
деле, обращать какое-нибудь внимание на талант, который
может быть убит похвалою или порицанием критики? Когда
появился Пушкин, его неумеренно захваливали и неумеренна
забранивали; а он всё-таки шел своею дорогою, и всегда оставал-
ся верен своему поэтическому инстинкту, даже иногда вопреки
убеждениям своего собственного ума. Без этого инстинкта нет
художника, и лишенный его талант так ничтожен, что чем ско-
рее из него ничего не выйдет, тем лучше для литературы и пуб~
лики. Детски неосновательное мнение, будто критика может
убивать таланты, захваливая или забранивая их, сохранилось
у нас до сих пор от той аркадской эпохи нашей литературы,
когда она тонула вся в слезах и вздохах чувствительных пи-
сателей... Теперь подобное мнение смешно и дико...
В прошлом 1846 году из адрес-календаря русской литературы
выбыло несколько почетных имен. Февраля 22-го умер в Моск-
ве известный драматический писатель князь Александр Але-
ксандрович Шаховской на 73 году от рождения. Марта 22-го
умер в Петербурге Николай Алексеевич Полевой, на 50 году
от рождения. Декабря 26-го скончался в Москве известный на
Руси поэт Николай Михайлович Языков на 40 году от рожде-
ния.2 Хотя все эти писатели умерли в такое время или в таких
98

обстоятельствах своей жизни, что литературе от них уже не-
чего было более ояшдать, но всё-таки это скорбнее утраты для
общества. Полевой умер, едва доживши до старости, а Языков —
едва переживши пору молодости. Неожиданное известие о
омерти замечательного человека как-то особенно тяжело ло-
жится на душу... И не мудрено: кроме сочувствия и уважения,
какими подобные люди всегда пользуются в обществе, их воз-
растом измеряются возрасты целых поколений...
Языков пользовался на Руси известностию и даже славою,
какие даются слишком немногим талантам. Чтобы понять это
явление, надобно было бы представить живую картину той эпо-
хи русской литературы, на смену которой явился Пушкин с
своими сподвижниками. Но как ни место, ни время не позволяют
нам вдаваться в такие подробности, то мы скажем коротко, что
то была эпоха рабского подражания немногим признанным об-
разцам. Никто не смел быть оригинальным; каждый имел право
насиловать язык в грамматическом отношении, делать, под
видом «пиитических вольностей», самые чудовищные усечения,
писать самыми дубовыми стишищами, но никто не смел употре-
бить выражения или слова, не употребленного уже одним из
признанных образцов. Поэзия тогда поучала и если позволяла
себе иногда воспевать что-нибудь живое, то не иначе, как шуточ-
ным тоном. Пушкин своим появлением нарушил этот глубокий
сон нашей литературы, и литературные староверы встретили
его, как еретика и раскольника в искусстве. Естественно,
что в том, что называлось тогда литературного дерзостью, по-
следователи Пушкина пошли дальше своего учителя. Из них
всех заметнее был Языков, как своим бойким, искристым
звонким и блестящим стихом, так и направлением своей поэ-
зии, которая в сущности была не чем иным, как поэзиею не-
мецкого бургиества. Она воспевала и высокий труд науки,
и будущее гражданское призвание студента, и предания оте-
чественной старины, и деву—вдохновительницу светлых мыслей,
и деву-соблазнительницу, и шипучее искрометное вино, и моло-
дые, безумные оргии сладострастия и пьянства. Всё это было
тогда так ново и так неотразимо увлекательно для молодежи,
и она была без ума от удалых стихов Языкова... Многие
из людей того поколения ставили его наравне с Пушкиным,
другие даже выше его... Никому в голову не входило, что, при
неотъемлемых достоинствах поэзии Языкова, в ней был и весь-
ма важный недостаток — отсутствие искренности, другими
словами: она не была тем, чем сама себя искренно считала...
Из буршества ничего не может выйти кроме филистерства, по-
тому именно, что разгул немецкого бурша есть не выражение
бьющей через край волнующейся жизни, а следствие принципа.
Немец говорит себе: в молодости надо быть молодым, т. е.

учиться, пить, драться — и он решается быть молодым до три-
дцати лет; провожая последний день своего 30 года, он в послед-
ний раз напивается мертвецки, и поутру встает уже степенным
филистером. Вот отчего немец не успевает быть ни человеком,
ни гражданином: вся жизнь его правильно разделена на бур-
шество и филистерство.
Поэзия Языкова не была выражением его жизни. Оттого
вино только шипит и пенится в его стихах, но не охмеляет, а
дева-соблазнительница —
То играло сновиденье,
Бестелесная мечта!х
Поэзия Языкова всегда жила принципом, всегда ладила с
головою, а на сердце только ссылалась. Чувствуя однообра-
зие мотивов своего вдохновения, Языков начал обещать бро-
сить «праздные забавы», перестать бражничать и приняться
за важные дела. Но это обещание скоро обратилось в общее
место его поэзии. Между тем Пушкина не стало, страсть к
стихам начала в публике сменяться страстью к прозе, во всем
чувствовался резкий перелом, литература явно брала новое
направление. Стихи Языкова являлись всё реже и реже. На-
конец, с 1841 года в Москве начался издаваться журнал «Моск-
витянин», в котором Языков вновь начал являться с своими
стихотворениями. В них уже не было прежнего стиха, но еще
были прежние замашки. К этому присоединилось славянофиль-
ское направление, которого Языков захотел быть поэтическим
органом. Так всегда поэзия этого человека была выражением
выбранного сознательно принципа. Но ничего нет хуже, когда
поэт делается отголоском какой-нибудь партии: его удел до-
водить до смешного учение, которое ему навязано. Так и было
с Языковым. Последнее время его поэтической деятельности
было грустною эпохою совершенного падения его таланта.
Но в начале своего поэтического поприща Языков оказал
большие услуги русскому языку, русскому стиху и отчасти
русской поэзии. Имя его, конечно, переживет его труды и
займет почетное место в истории русской литературы. Таково
наше мнение о Языкове.
Укажем теперь на следующий замечательный факт. В но-
ябрьской книжке одного журнала за 1846 год был помещен от-
зыв об известной статье г. Маслова «Жар и жатва хлеба»,2 в ко-
тором отдана справедливость по крайней мере чувству, побу-
дившему г. Маслова к написанию статьи. И что же? в первой
книжке за нынешний год того же самого журнала появилась
статья, в которой смеются над статьею г. Маслова со всех воз-
можных точек зрения, преимущественно филантропической...
Автор этой статьи имел смелость подписать под нею свое имя,
100

которое теперь должно приобрести себе огромную известность... *
Удерживаемся от всяких суждений об этой статье: она сама за
себя говорит громко и, подобно известным поступкам, сама в
себе носит суд свой... Заметим только, что в статье г. Маслову
вменяется в преступление то, что он говорит о печальном поло-
жении только рабочих женщин во время жаров жатвы, а не
говорит ни слова о тех, которые во время зимних морозов по-
лощут в прорубях рек белье и т. п. Вот это — логика! Доктор
указал на новую болезнь, описал ее признаки и даже предло-
жил, в виде опыта, лекарства против нее. Вы думаете, что этот
доктор приобрел право на общую признательность? Ничуть не
бывало: не хвалить его, а бранить его должно зато, что, указав-
ши на одну новую болезнь, не указал он на тысячи других...
Кому такая логика покажется немного странною, тех отсылаем
к журналу, в котором помещена статья,— и кстати, пусть они
сами решат: кто приобрел себе больше чести и славы, автор ли,
написавший эту знаменитую статью, или журнал, решившися
напечатать ее?

10. ТЕРЕЗА ДЮНОЙЕ.
Роман Евгения Сю. Перевод В. М. Строева. СПб.
1847 г. Четыре части.
Матильда, записки молодой женщины. Сочинение Евге-
ния Сю, автора «Парижских тайн» и «Вечного жида».
Перевод с французского, пересмотренный и исправлен-
ный В. Строевым. СПб. 1846—1847 г. Тринадцать
частей.
Сын тайны (Le Fils du Diable). Роман Поля Феваля.
СПб. 1847. Два тома, восемь частей.
Иезуит. Характеристическая картина из (?) первой четвер-
ти осьмнадцатого столетия. Соч. К. Шпиндлера.
Перевод с немецкого. Издание П. И. Мартынова.
СПб. 1847. Три части.1
Роман и повесть овладели в наше время литературою, или
вовсе вытеснив, или оттеснив на задний план все другие ее роды.
Можно сказать без большого преувеличения, что под литерату-
рою в наше время разумеются роман и повесть. Оставяна время
в стороне разницу между романом и повестью, будем то и дру-
гое разуметь под одним первым именем, так как повесть есть
иэ что иное, как вид романа. Роман выходит отдельно,— и
если он хоть сколько-нибудь хорош или дурен в любом вкусе
времени,— он будет иметь успех, не залежится в книжных лав-
ках, а его автор и с известностью и с именем. Журнал просто
не может существовать без романа. И добро бы еще журнал в
нашем русском смысле, т. е. то, что в Европе называется «обо-
зрением» (revue); нет! настоящий журнал, то, что у нас назы-
вается газетою, уже не может поддерживаться только одною
политикою, которая всех так интересует и волнует, к которой
Все так ненасытно жадны. В фельетонах этих журналов печа-
таются длинные романы, и терпеливые читатели, в продолже-
ние года, а иногда и с лишком, довольствуются двумя или много
тремя главами в неделю «интересного» романа и каждый из них
Пуще всего боится умереть прежде, нежели успеет прочесть его
последнюю заключительную главу, для пущей важности, обыкно-
венно, называемую «эпилогом»... Но вот и эпилог прочтен —
102

глядь, в следующем, а иногда и в том же листке начало нового
романа, и опять трепещет за свою жизнь бедный читатель в про-
должение года, вплоть до вожделенного эпилога...Журналы наби-
ли страшные цены на романы, и теперь иной бездарный писака,
вроде г. Поля Феваля, например, получает, может быть, те же
су^ммы, которые назад тому лет тридцать казались баснословно
огромными, когда дело шло о романах отца и творца новейшего
романа, великого и гениального Вальтера Скотта... Не только
люди с замечательным дарованием, как Ежень Сю, или с ка-
ким-нибудь дарованием, как Александр Дюма, даже люди во-
все без дарования, как уже упомянутый нами Поль Феваль,
продают по контрактам свое вдохновение, или свой задор,
свой талант, или свою бездарность, словом — свою деятель-
ность на столько-то лет такому-то журналу. О деньгах тут спо-
ру нет: они считаются тут десятками тысяч и восходят до сотен
тысяч — только пишите, пишите, как можно больше, пишите
день и ночь, пишите за двоих, за троих, а не станет вас на это
одного, найдите себе сотрудников, устройте фабрику... Что
деньги — деньги вздор, дело — роман, за романы мы не по-
жалеем денег и будем подписываться на журналы, лишь бы в
их фельетонах тянулись бесконечные романы...
Что же за чародей этот роман? В чем заключается причина
его владычества над грамотными массами? О чем он им говорит,
чему их учит, чем прельщает?
Роман порожден рыцарскими временами, как и романс. Ро-
манское наречие, образовавшееся на юге Франции, дало ему
имя. Содержание его составляли рыцарские подвиги; тут, ра-
зумеется, важную роль играли красавицы и волшебники. Меж-
ду действительным и мечтательным миром не проводилось ника-
кой черты, и чем нелепее был рассказ, темказалсяон вероятнее.
От таких-то романов помешался благородный ламанч-
ский дворянин, обессмертивший себя, благодаря несравненному
гению Сервантеса, под именем Дон Кихота. Потом наступил
век сантиментально-аллегорических романов, из которых осо-
бенно был знаменит «Роман Розы».х Впрочем, полное торжество
романа настало только в XVIII веке, не в том смысле, чтобы в
это время он получил определенное и настоящее значение, а
в том, что он сделался любимым родом словесности преимуще-
ственно перед всеми другими ее родами. Но еще гораздо прежде
XVIII века явилось несколько замечательных творений в этом
роде. Гениальный Рабле — этот Вольтер XVI века, облекал
сатиру в форму чудовищно безобразных романов;2 и в том же
веке великий Сервантес написал своего бессмертного Дон Ки-
хота, 3 в котором сатира явилась в форме высокохудожествен-
ного романа. В XVII веке Скаррон попытался на изображение
действительности, как понимал ее веселый и цинический ум
103

его, в своем «Roman comique»,* который навсегда останется
замечательным произведением, каким по сраведливости доселе
считался.
В XVIII веке роман не получил никакого определенного зна-
чения. Каждый писатель понимал его по-своему. Ричардсон
и Фильдинг делали из него картины частной семейной жизни,
с целью установить для нее неизменяемые моральные правила,
и потому он у них был длинен, растянут, чопорен, поучителен
и сух. Добрый немец Август Лафонтен пленял в романе чув-
ствительные души приторно сладенькими мещанскими карти-
нами семейственного счастия, в немецком вкусе. Француз Дю-
кре-Дюмениль (Ducray Dumenil)** рассказывал в романе о де-
тях, которых рождение покрыто тайною, но которые потом бла-
гополучно находят своих «дражайших родителей», папеньку и
маменьку, и делаются богатыми и счастливыми. Англичанка
Анна Радклиф или Радклейф (Radcliff) пугала в романе вообра-
жение своих читателей явлениями мертвецов и призраков, ко-
торые потом очень естественно объяснялись тайными ходами
и дверями в замках. Англичанин Левис (Lewis) угощал в романе
пылкое воображение своих читателей таинственными лицами,
вроде выходцев с того света.*** Немец Шпис сделал из романа
мистически-фантастически-аллегорический рассказ с нравствен-
ною целью. Многочисленное племя романов под фирмой
«автора Ринальдо-Ринальдини» досыта кормило публику уда-
лыми, и иногда великодушными разбойниками.2 Г-жи Жанлис
(Genlis) и Коттен (Cottin) прославились сантиментально-мо-
ральными романами, но у первой на главном плане была мо-
раль и ее неизбежная спутница — скука.**** Не распростра-
няясь ни об авторе «Таинственной урны»,3 ни о романах Ко-
цебу,4 и не упоминая о прочих, менее важных романистах
и романах прошлого века,— скажем, что все исчисленные нами
романические школы и изделия, несмотря на все их различия,,
совершенно сходны в одном: все они изображали действитель-
ность, жизнь и людей в искаженном виде, так, чтобы начитав-
шийся их и поверивший им молодой человек, вступя в дей-
* Знаменитый роман Скаррона был переведен на русский язык
в 1801 году, под нелепым заглавием: «Смешные повести забавного Скар-
рона с описанием его жизни и всех сочинений», в 4-х частях.1
** Впрочем, Дюкре-Дюмениль принадлежит, по времени, и к насто-
ящему столетию: он родился в 1761, а умер в 1819 году.
*** Левис родился в 1773, а умер в 1818; знаменитый роман его «Мо-
нах» вышел в 1795 году.
**** Stephanie-Felicite Dugrest de St.-Aubin, comtesse de Genlis
боролась в своих романах с энциклопедистами, называя себя литера-
тором (homme de lettres) и гувернером (gouverneur) детей герцога Ор-
леанского. Родилась в 1746, умерла в 1830 году. Это был замечатель-
нейший и забавнейший синий чулок прошлого века. Она оставила более-
восьмидесяти сочинений.
104

ствительную жизнь, с ужасом увидел,гнаконец, что она диаме-
трально противоположна тому понятию о ней, которое извлек
он из своих любезных романов. Это были сказки, тешившие во-
ображение и фантазию и добросовестно обманывавшие юный
и неопытный ум. Однако ж были и приятные исключения из
общности этого явления. Француз Лесаж (Lesage), автор «Хро-
моногого беса» и «Жиль-Блаза», именно теми останется навсегда
знаменит, что при замечательном, хотя не самобытном, таланте
(ибо большею частию заимствовал у испанцев) он изображал
жизнь и людей такими, каковы они есть на самом деле, а не та-
кими, какими бы им следовало (по личному мнению автора)
быть. * К одной категории принадлежат француз Пиго-Лебрён
(Pigault-Lebrun) ** и немец Крамер (Gotlob Cramer); оба они
с манерою изображать действительность, отчасти циническою
и преувеличенною в наше время Поль де Коком, соединяли
иронию отрицания, чего вовсе нет у последнего. Гораздо замеча-
тельнее их, и со стороны таланта и со стороны иронии отрица-
ния, два англичанина — Свифт (Swift), автор «Гулливерова
путешествия», и Стерн (Sterne), автор «Тристрама Шанди». ***
Нужно ли упоминать, что два вождя века — Вольтер и Руссо
пользовались формою романа: один для выражения своих идей
отрицания, другой для выражения своих восторженных идей
о любви («Новая Элоиза») и о воспитании («Эмиль»)? Но нельзя
не упомянуть о романе, который написан обыкновенным че-
ловеком, но которому, по его поэтической и психологической
верности, суждено бессмертие: мы говорим о «Histoire du che-
valier Desgrieux et de Manon Lescaut» аббата Прево (Prevost
d'Exiles).****
Во всех лучших романах прежнего времени видно стремле-
ние быть картиною общества, представляя анализ его основа-
ний. Но это было только стремлением; XIX веку, в лице Вальте-
ра Скотта, представлено было навсегда утвердить истинное
значение романа. В эпоху величайшего торжества своего, ве-
ликий шотландский романист был, разумеется, не понят. Все
думали, что вся тайна чрезвычайного их успеха заключается
в исторической верности нравов и костюмов,— тогда как всё
дело заключалось прежде всего в верности действительности,
в живом и правдоподобном изображении лиц, умении всё осно-
вать на игре страстей, интересов и взаимных отношений
* Лесаж родился в 1668, умер в 1747 году. «Жиль-Б л аз» показался
в свет между 1715—1735 годов.
** Родился в 1753 году, умер в 1835 году.
*** Свифт родился в 1667, умер в 1745 году; Стерн родился в 1713,
умер в 1768 году.
**** Родился в 1697, умер в 1763 году. Знаменитый роман его по-
явился в 1732 году.1
105

характеров. Доказательством справедливости нашего мнения мо-
жет служить то, что, например, «Сен-Ронанские воды» и«Ламер-
мурская невеста», не будучи нисколько историческими, тем не
менее принадлежат к лучшим романам Вальтера Скотта. Не по-
нявши этого, явилась толпа подражателей во всех европейских
литературах, и исторические романы свирепым потоком низверг-
нулись на литературы всей Европы и затопили их. Вальтеров
Скоттов развелось везде столько, что девать было некуда. Но в
сущности не они, не эти Вальтеры Скотты, воспользовались
новым широким путем, проложенным в искусстве настоящим
Вальтером Скоттом. Только гений понимает гения и пользуется
правом преемственности от него продолжения великого дела,
потому что только гений умеет отличить в деле идею от формы.
Между романами Купера и Вальтера Скотта столько же сход-
ства, сколько между старою, историческою гражданственно-
стию Англии и юною, лишенной почвы преданий, еще не уста-
новившеюся цивилизациею Северо-Американских Штатов, сколь-
1ко между бледною природою тесного пространства, занимаемого
I Великобританиею, и богатою природою неисходных девственных
' пустынь Северной Америки. А между тем, нисколько не подра-
жая Вальтеру Скотту, Купер больше и лучше его жалких по-
дражателей воспользовался открытою им новою великою доро-
гою в искусстве. В истории искусства и литературы так же всё
преемственно, как и в истории человечества, и никак нельзя
I сказать, чтобы Жорж Санд не был столько же обязан гению
Вальтера Скотта и Купера, сколько этот последний первому,
а между тем что же есть общего между романами Жоржа Сан-
1да и романами Вальтера Скотта и Купера?..
\ Жорж Санд есть, без сомнения, первый поэт и первый ро-
манист нашего времени. За его романами, не без основания,
утверждено название «социальных», как за романами Вальтера
Скотта было с меньшим основанием утверждено название «ис-
торических». Не нужно особенно пристально вглядываться во-
обще в романы нашего времени, сколько-нибудь запечатленные
истинным художественным достоинством, чтобы увидеть, что
их характер по преимуществу социальный. Довольно указать
на романы англичанина Диккенса, обладающего талантом выс-
шего разряда;1 а у нас в России — на произведения автора
«Мертвых душ», давшего живое общественное и глубоко на-
циональное направление новой литературе своего отечества...
Содержание романа — художественный анализ современного
общества, раскрытие тех невидимых основ его, которые от него
же самого скрыты привычкою и бессознательностию. Задача
•современного романа— воспроизведение действительности во
всей ее нагой истине. И потому очень естественно, что роман
завладел, исключительно перед всеми другими родами литера-
Аоб\

туры, всеобщим вниманием: в нем общество видит свое зеркало
и, через него, знакомится с самим собою, соверщает великий
акт самосознания.
«Как!— скажут нам, может быть:— и эти рассказы о небы-
валых и невозможных князьях Родольфах, рыцарствующих в
кабаках и убежищах нищеты и воровства, о вечном жиде и дра-
жайшей половине его Иродиане, обнимающихся через Берингов
пролив, о бедном моряке, который превращается каким-то чу-
дом в графа Монте-Кристо, обладающего биллионами, все эти
„тайны"—лондонские, берлинские, брюссельские, все эти дети
тайны или чорта,— неужели всё это не вздорные сказки, а глу-
бокий анализ, верная картина современного общества?»1
Мы охотно признали бы справедливость подобного возра-
жения, если бы оно нам было сделано; скажем более: этот во-
прос-то и составляет предмет нашей статьи. Но прежде, нежели
мы к нему обратимся, нам нужно воротиться немного назад.
Еще прежде, нежели романы Вальтера Скотта получили все-
общую известность и классический авторитет, роман в XIX
веке начал уже изменяться в духе и направлении и стремиться
к более серьезному значению. Революция изменила нравы Ев-
ропы, сантиментальность прошлого века стала становиться смеш-
ною, а легкая каламбурная иронияг и насмешливость — усту-
пать место то сарказму и юмору, то необузданному доверию к
фантастическим идеям. Переходная эпоха, не понимая себя и
не находя в себе самой никакой прочной опоры, бросилась ис-
кать спасения в средних веках. Чистого, наивного верования,
свойственного векам младенческого состояния человечества,
не было и не могло быть в цивилизации, обладавшей знанием
и прошедшей через радикальное отрицание XVIII столетия.
Это отразилось и на романе. Он не хотел больше быть сказкою
для забавы праздного воображения; напротив, обнаружил при-
тязание на решение высших вопросов мистической стороны
жизни. И вот в то время, когда Дюкре-Дюмениль и г-жа Жан-
лис досказывали еще свои запоздалые сказки, ирландец Матю-
рен * изумил всех в своем «Мельмоте Скитальце» необузданно-
стию дикой фантазии, которая, при лучшем направлении, могла
бы произвести что-нибудь ознаменованное истинным талантом.
В Германии гениальный безумец Гофман возвысил до поэзии
болезненное расстройство нерв. Обладая удивительным юмором,
при огромном таланте изображать действительность во всей
ее истинности и казнить ядовитым сарказмом филистерство и
гофратство своих соотечественников,—он в то же время, как
истинный немец, призраком своего расстроенного воображения,
которых искренно пугался и боялся и над которыми тоже
* Родился в 1782, умер в 1824 году.
107

искренно смеялся, и фантастическим нелепостям принес в жертву
и свой несравненный талант и бессмертие имени своего в потом-
стве... Артист по натуре, поэт, живописец и музыкант, одарен-
ный в высшей степени художественным смыслом,— как только
познакомился он с романами Вальтера Скотта, тотчас понял и
то, что это истинные произведения творчества, и то, что его соб-
ственные романы — незаконнорожденные дети искусства.
Тогда написал он лучшую свою повесть, так громко свидетель-
ствующую об огромности его таланта — «Мастер Иогаыес Вахт»,
в которой уже не было ничего фантастического. Казалось, он
решился идти новою дорогою; но было уже поздно; вскоре по-
сле того он умер, истощенный беспорядочным образом жизни. *
Жан Поль Рихтер, в «Титане» и «Левании», с замечательным
талантом выражал свои раздуто идеальные, натянуто превыс-
пренние идеи о значении человека и жизни его. К этой же ка-
тегории должно отнести Тика — романтика по убеждению и
довольно посредственного писателя, который, впрочем, писал
во всех родах. Его «Виттория Аккарамбони» есть попытка на-
писать роман уже в духе нашего времени.
Еще в конце прошлого века Гёте издал своего «Вертера»**
(1774) — этого родоначальника слабых, болезненных натур,
которыми всегда так обильны переходные эпохи. «Вильгельм
Мейстер», по своему дидактическому характеру, принадлежит
к типу «Эмиля» Руссо, но в «Вертере» Гёте как будто опередил
время и разгадал болезнь будущего века. Поэтому его роман
имел на наш век огромное влияние,— и «Вертер» явился по-
том в «Рене» Шатобриана, в «Обермане» Сенанкура и отразился
в бесчисленном множестве других более или менее замечатель-
ных или незамечательных произведений. Шатобриан не доволь-
ствовался «Аталою» и «Рене»: он из «Мучеников» сделал роман,
довольно надутый и реторический; но он был в духе реакции
прошлому веку, и потому привел в восторг возвратившуюся
во Францию эмиграцию, которая горьким опытом дознала, что
для нее выгоднее мистический пиэтизм, нежели вольтерьянское
кощунство, недавно столь любимое ею... Надутый Дарленкур,
в своих нелепых романах, довел до карикатуры это романтико-
пиэтическое направление.*
По мере ознакомления Франции с европейскими литера-
турами, которых она прежде с гордым невежеством не хотела
знать, ее собственная литература подверглась влиянию всех
других литератур, преимущественно английской, и отчасти даже
* Гофман родился в 1776, умер в 1822 году.
** Шиллер тоже написал роман: «Духовидец», в котором все чуде-
са производятся, впрочем, очень естественно, посредством обмана, жер-
твою которого делается не читатель, а герой романа. Роман этот недо-
стоин имени своего автора.
108

немецкой. В романе особенно отразилось двойственное влия-
ние Вальтера Скотта и Байрона. Тогда-то возникла так называе-
мая «неистовая школа», любившая изображать ад душевных
и физических страданий человека. Все страсти, все злодейства,
варварства, пороки, пытки, муки — были пущены в дело. Де-
монические натуры a la Byron дюжинами рисовались в качестве
героев новых произведений. Это было ложно и натянуто, по-
тому что эти страшные Байроны в сущности были предобрые
и даже веселые ребята; но всё это было не без смысла, не без
таланта, не без достоинства, хотя и временного только. Францу-
зы всегда умеют остаться французами, под чьими бы и под
сколькими бы влияниями ни находились они. И потому эти
«разочарованные» романы никогда не брались ни за отвлечен-
ные, ни за фантастические идеи, но всегда имели в виду обще-
ство, и если, с одной стороны, страшно лгали на него,то, с дру-
гой, иногда и говорили правду, а главное — подняли важные
общественные вопросы,— больше всех вопрос о пауперизме.
Наконец, явился Жорж Санд,— и роман окончательно сделал-
ся общественным, или социальным.
Какое бы ни было направление французских романистов —
Бальзака, Гюго, Жанена, Сю, Дюма и пр., в первую эпоху их
деятельности,— оно имело свои хорошие стороны, потому что
происходило от более или менее искренних личных убежде-
ний и невольно выражало дух времени. Все эти романисты пи-
сали с французскою живостию и быстротою, но, однако ж, не
на заказ. В их сочинениях видно было уважение и к литературе,
и к публике, и к самим себе, потому что видны были следы
мысли, соображения, литературной отделки. И вдруг всё это
изменилось: потянулись романы один другого длиннее, безобраз-
нее, нелепее. Если в прежних романах частенько нарушалось
правдоподобие, это происходило от ложности убеждения, ко-
торое всё-таки было цскренно и наивно. Но теперь не то: теперь
автор сознательно искажает истину, лжет с умыслом, придумы-
вает нелепости с намерением. Ему лишь бы эффект был, а каков
этот эффект — не его дело; он обращается со своими читателя-
ми, как с школьниками, как далай-лама с своими поклонни-
ками, морочит их, как фокусник, выдающий себя за колдуна
перед толпою деревенских простаков. За примерами ходить не
далеко; они у всех в свежей памяти. Но прежде надобно усло-
виться в значении романа как поэтического произведения.
Роман, как всякое художественное произведение, есть воспро-
изведение явлений действительного мира во всей их истине.
Истина так же есть предмет и цель искусства, как и философии;
вся разница в средствах и приемах. Иначе чем бы искусство было
выше игры в карты? Нет, оно было бы ниже всякого ремесла,
потому что ремесло полезно. Но если бы роман был и просто
109

только сказкою для развлечения от скуки, и тогда люди с умом
вправе были бы требовать от него, чтобы он и в качестве сказки
удовлетворял их как людей с умом, а не как глупцов. А что же
может быть умного в невозможном? А разве возможны эти бо-
гатства частных людей, превосходящие годовой бюджет бога-
тейшего из европейских государств? Но вот пример самый све-
жий. В последнем и остановившемся, кажется, надолго, к край-
нему огорчению его читателей и почитателей, романе своем
«Записки врача» г. Александр Дюма показал такой неслыхан-
ный опыт бесстыдного неуважения к здравому смыслу публикиг
который должен привести в отчаяние всех других сказочников.
Известно, что в XVIII веке был шарлатан, который выдавал
себя за графа де Сен-Жермена и умел втереться ко двору Лу-
довика XV. Этот шарлатан, как догадываются, принадлежал
к шайке герметистов (обладающих алхимическою тайною де-
лать золото), которой главою был известный авантюрист Ка-
занова; он разглашал о себе, что умеет делать золото и что он
жил во все века и помнит как своих современников Сократа,.
Платона, Александра Македонского, Юлия Цезаря, не говоря
уже о замечательных лицах от Карла Великого до XVIII века»
включительно. Есть предание, будто, за веселым ужином, он
предрек своим собеседникам ужасы революции, и когда они
показали недоверчивость к его пророчеству, он пригласил их
посмотреть друг на друга,— и они с ужасом увидели себя обез-
главленными, кроме одного, который впоследствии действитель-
но успел увернуться от гильотины. Разумеется, это предание
одного сорта с преданием о Вечном Жиде и сочинено задним
числом. Но г. Александру Дюма того и нужно. Он вспомнил
кстати о другом знаменитом шарлатане XVIII века, фокуснике,
интригане, пройдохе и мошеннике Калиостро,— и из этих двух
совершенно различных лиц сделал одно, предоставив ему лест-
ную честь играть роль героя своего нового романа. Этот герой
едет в Париж, верхом на арабском жеребце, сопровождая ка-
рету, которая похожа на дом и состоит из двух отделений:
в одном устроена химическая лаборатория и в ней столетний
старик, что-то вроде индейца или тибетца, занимается, дорогою,
отыскиванием жизненного элексира, дающего человеку бес-
смертие; другое отделение, как во всех каретах — в нем сидит
прекрасная девушка. Когда герою г. Александра Дюма нужно
узнать или будущее, или что-нибудь такое, чего, за отдаленно-
стию нескольких десятков или сотен миль, он не может видеть
и знать,— тогда он одним взглядом и размеренными движения-
ми рук приводит в сомнамбулизм первую попавшуюся ему мо-
лоденькую и хорошенькую девушку и повелительно делает ей
нужные ему вопросы, а она, трепеща и страдая телом и душою,
покорно отвечает ему... Таким образом, посредством магне-
110

тического влияния, он влюбил в себя красавицу, обреченную
монастырю и уже постриженную, и увел ее из монастыря сквозь
стены, запертые на замки ворота, мимо караульных... Ему всё
возможно— на то он и герой... В это время ехала из Вены в
Париж австрийская эрц-герцогиня, Мария-Антуанетта, к свое-
му жениху, будущему королю Франции, Лудовику XVI. На
дороге вздумалось ей заехать к одному разорившемуся марки-
зу (т. е. г. Александру Дюма вздумалось вложить ей это жела-
ние). Маркиз ничего не предчувствует, но герой романа, остано-
вившийся на ночь в его развалившемся замке, предсказывает
ему это. Приехала принцесса — принять ее негде, угостить
нечем. Но для нашего героя это не затруднение, а пустяки:
махнул рукою — и на дворе, под липами, явилась великолеп-
ная палатка, а в ней — великолепно сервированный стол с
чудным завтраком; белье тоньше паутины, белей снегу, золото,
серебро, фарфор, хрусталь... Герой ловко набивается на честь
быть представленным, в качестве колдуна, принцессе. Чтоб
убедиться в его чародействе, она требует, чтобы он предсказал
ей ее будущую участь. Поломавшись, он согласился; все вышли
из палатки; колдун стал смотреть в графин с какою-то жидко-
стию и показывать его принцессе: г. Александр Дюма не открыл
своим читателям, что увидела там принцесса, но когда, услы-
шав крик ее, свита вбежала в палатку, принцесса лежала на
полу без чувств, а колдуна и след простыл, словно сквозь землю
провалился... Понятно, что он предрек ей события 93 года,
столь плачевные для королевской фамилии. Известно достовер-
но, что Марии-Антуанетте никто подобного предсказания не
делал; но если г. Александр Дюма давно уже отрекся начисто
от здравого смысла, как унизительной для гения препоны, то
что ему после этого история — к чорту ее!.. Приехав в Париж,
он, посредством магнетизирования своей красавицы (которая
было улепетнула от него, но которую он опять сумел вырвать
из монастыря, где настоятельницею была дочь Лудовика XV),
он узнает всё, что делается в Париже, и, словно кашу, варит в
химической кастрюле кусок золота для кардинала Рогана, в его
присутствии,— кусок ценою в триста тысяч франков... Даль-
нейших фокус-покусов интересного героя мы не знаем, затем
что роман остановился, как по причине путешествия автора в
Испанию, а оттуда на казенном пароходе в Алжир, так и по
причине процесса, в который впутался великий господин Але-
ксандр Дюма, за одну из тех подделок на манер Калиостро, ко-
торые от одних удостоиваются названия «гениальных», а от
других... как бы это сказать повежливее?., ну хоть — «бесчест-
ных»...1 О, великий господин Александр Дюма, о достойный
герой, о любимое, балованное дитя нашего века!— Что-то еще
наплетешь и напутаешь ты нам в своем романе, когда,
111

вдохновленный штрафами, которые принужден будешь заплатить
по приговору суда, или — чего, вероятно, с тобою не будет —
воспользовавшись уединением тюрьмы (которой бы ты, право,
стоил!), примешься ты вновь продолжать интересные.похожде-
ния своего интересного и достойного галер героя?..
И вот такие-то романы теперь всеми читаются с жадностью,
увеличивают собою число подписчиков на политические журна-
лы, доставляют своим производителям огромные деньги; потом
отпечатываются отдельно и по всей Европе расходятся в неимо-
верном числе экземпляров и, наконец, дают пищу и поддержи-
вают в переводах даже некоторые из Наших журналов, и опять,
отдельно печатаемые, расходятся в большом числе экземпляров!
Что это такое? Или снова настал век Анны Радклиф и ав-
тора «Ринальдо Ринальдини» с братиею? Или, в самом деле, наш
дряхлый век впал в умственное младенчество, и не может иначе
вздремнуть после сытного обеда, как под однообразный лепет
старой няни, рассказывающей ему разные небылицы?.. Или, и
в самом деле, прав негодующий поэт, который сказал, что
Нас тешут блестки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны?..1
Не спешите обвинять наш век— ему и так больно достается
со всех сторон, и его только бранят, а никто не похвалит...
А между тем, право, его есть за что и похвалить. Правда, он во-
все не рыцарь, не думает нисколько ни о добродетели, ни о мо-
рали, ни о чести и весь погружен в приобретение или, как у
нас ловко выражаются, в «благоприобретение»; правда, он тор-
гаш, алтынник, спекулянт, разжившийся всеми неправдами,
откупщик; но он очень умен и, что мне больше всего нравится
в нем, очень верен самому себе, логически последователен...
Он, видите ли, лучше своих предшественников смекнул, на чем
стоит и чем держится общество, и ухватился за принцип соб-
ственности, впился в него и душой и телом и развивает его до
последних следствий, каковы бы они ни были... Воля ваша, а
тут нельзя не видеть своего рода героизма логической последо-
вательности... И как ловко взялся он за это: из старой морали
и из всего, чем думало держаться прежнее общество, он удержал
только то, что пригодно ему как полицейская мера, облегчаю-
щая средства к «благоприобретению» и обеспечивающая спо-
койное обладание его сочными плодами... Чудный век! нельзя
довольно нахвалиться им! Его открытие важнее открытия
Америки и изобретения пороха и книгопечатания, потому что
открытая им великая тайна— теперь уже не тайна не для од-
них капиталистов, антрепренеров и подрядчиков, словом, «при-
обретателей», живущих чужими трудами,— но и для тех, ко-
112

торые для них трудятся... и эти уж знают, на чем мир стоит,
т. е. и они хотят читать романы...
И действительно, кто читает эти романы? В ст'арину чернь
называлась у нас «подлым народом»; благодаря образованности
и просвещению, это подлое название давно уже истребилось,
а слово «чернь» удержалось. Но чернь есть везде, во всех слоях
общества; Пушкин указал нам даже на светскую чернь... Везде
есть эти ординарные, дюжинные натуры, которым физическая пи-
ща нужна самая деликатная, утонченная, а нравственная— са-
мая грубая, безвкусные изделия харчевенных поваров, вроде
г. Александра Дюма с братиею. Вы думаете, много читателей во
Франции у Жоржа Санда? Вероятно, гораздо меньше, нежели
сколько их есть у него в сложности в других странах Европы
и Америки. И Жоржу Санду журналисты платят большие день-
ги за печатание его романов в фельетоне, но это больше для
громкого имени, и потом (мы знаем это из достоверных источни-
ков) сильно пожимаются и наверстывают свою потерю прода-
жею отдельно напечатанного того же романа. Вот другой при-
мер. Лучший после Жоржа Санда романист во Франции—Шарль
Бернар. Это человек не гениальный, но с замечательным талан-
том, истинный поэт, а не эффектный сказочник. Легитимист
по своим убеждениям, он этим иногда вредит себе как поэту,
но поэтический инстинкт в нем так крепок, что от него часто
достается своим, и нередко выставляет он в лучшем свете чу-
жих. Как всегда просты и естественны завязка, ход, развитие и
развязка его романов! Как хорошо выдержаны характеры, как
верно изображается современное французское общество! Вспом-
ним хоть последний роман его: «Деревенский дворянин», в нем
рассказаны происшествия двух или трех дней, до того простые,
естественные, обыкновенные, что мудрено было бы их пере-
сказать на словах, а между тем, зачитавши этот роман, нельзя
от него оторваться, не кончивши его... Вот это талант! Но поль-
зуется ли он хоть десятою долею известности, какою пользует-
ся, например, г. Александр Дюма и подобные ему? Кто знает
его, например, у нас? А между тем все его романы постоянно
переводились в «Отечественных записках» — журнале, кото-
рый, как известно, давно уже пользуется большим расходом.*
Ежели грубые и безвкусные изделия вроде «Записок врача»
находят себе читателей, почитателей и восторженных обожате-
лей в образованных классах общества, сколько же должны
находить они их в полуобразованных и низших классах?
И, действительно, романы Сю, Дюма, Сулье и др. с жадностью
читаются в Париже дворниками (portiers), преимущественно
их женами (portieres), гризетками, лоретками и т. д., которые
не читают романов Жоржа Санда, находя их неинтересными и
скучными.
8 В. Г. Белинский, т. X /7?

У нас многие негодуют на то, что такими романами преиму-
щественно наполняются наши журналы, видя в этом какой-то
вред и для нравов и для литературы. Подобное мнение нам все-
гда казалось несправедливым.«Тысяча и одна ночь, или Арабские
сказки» не более вредны для нравов. А что касается до искаже-
ния вкуса и упадка литературы — это еще больше напрасное
опасение. Есть люди, которые уже родятся с таким вкусом, ко-
торый только такими романами и может удовлетворяться: не
будь их, они ничего не читали бы. А читать хоть и вздор, лишь
бы безвредный, всё же лучше, нежели играть в карты и сплетни-
чать. Что же касается до людей низших классов общества, эти
романы для них — истинное благодеяние. Соответственно
с их образованием, эти романы для них — художественные про-
изведения, способные развить' ц возвысить, а не исказить и
огрубить их понятия. Конечно, у нас не только дворники, но
и швейки еще не читают романов (образования последних пока
еще не хватает дальше водевильных куплетцев российского
изделия); но сколько же у нас людей, которые по образованию—
те же швейки, а по положению имеют и время и способы к чте-
нию? При том же, если чернь есть везде, и в высших слоях об-
щества, то и аристократия (природы) есть везде, и в низших
слоях общества. Иной переходит к чтению этих романов от
«Бовы», «Еруслана» и «Георга, милорда аглицкого», а от этих
романов — к романам Вальтера Скотта, Купера и ко всему, что
иностранные литературы и своя отечественная представляют
лучшего, и уже не возвращаются назад. А если бы и не так —
что нужды, лишь бы читали!
Но если эти романы ни в коем смысле не могут быть вредны,
напротив, во многих отношениях полезны,— из этого отнюдь
не следует, чтобы их авторы заслуживали уважение или бла-
годарность. Они тем не менее всё-таки торгаши, фигляры, гае-
ры, потешающие за деньги толпу, без всякого уважения к самим
себе. Они трудятся не для литературы, не для искусства, не для
общества, а только для своих житейских выгод. За что же их
уважать и благодарить? Вол пасется на поле и, оставляя на
нем следы своего присутствия, способствует его большему пло-
дородию на будущее лето, но кто за это поклонится ему?
Грустнее всего, что к этой шайке сказочных потешников
добровольно примкнулся писатель с несомненным и большим
дарованием. Мы говорим о знаменитом Ежеие Сю. В его «Па-
рижских тайнах» столько любви к человечеству, благородных
инстинктов, столько страниц, запечатленных признаками вы-
сокого таланта!1 И между тем весь роман основан на мелодра-
ме, столько неестественных лиц, особенно между отличающихся
по части добродетели! Герой романа — лицо сказочное, невоз-
можное, героиня — и приторна и неестественна; поэтому эпи-
114

лог, как неизбежное следствие ложной причины, бросается
в глаза своею пошлостию, приторною сантиментальностию, ли-
цемерством чувства, скукою, неестественностию, надутостию
и фразерством. В «Вечном Жиде» местами поражают читателя
те же яркие достоинства, какими блистают «Парижские тайны»;
но недостатки уже во сто раз поразительнее, нежели в послед-
нем романе. Важность иезуитов, сила их влияния мелодрамати-
чески преувеличена; это еще куда бы ни шло, по крайней мере
цель автора была хороша и похвальна; но к чему приплел он
тут легенду о Жиде и Жидовке? И что он ею сделал?— насме-
шил всех, потому что впал через нее не только в неестественность
рассказа, но еще и в реторическую надутость изложения.
А это чудовищно огромное наследство, в 200 миллионов, охраняе-
мое несколькими поколениями одной и той же жидовской фа-
милии? А приторные близнецы-сестры, Роза и Бланка, а страш-
ный успех всех проделок Родэиа и мелодраматическая смерть
всех добродетельных лиц романа? Но всего и не перечтешь!
Зачем же это «всё» замешалось в произведение необыкновенно
даровитого писателя? Затем, что нужно время для того, чтобы
писать хорошо и обходиться без нелепостей, натяжек и эффек-
тов, чтобы обдумывать свое произведение прежде, нежели оно
написано, и потом обделывать, исправлять, а местами и вовсе
переделывать всё написанное сгоряча, неловкое, неровное, не-
сообразное с целым. А времени-то и нет у г. Сю: он контрактом
обязался поставлять по целому тому к такому-то сроку. Напи-
савши главу первого тома, он сейчас же отсылает ее в типогра-
фию журнала и, таким образом, первая глава первого тома
должна оставаться неизменяемою, хотя автор хорошенько не
знает, что он будет писать во втором томе, а всех томов-то де-
сять!.. Итак, если в первой главе он допустил, может быть,
и по необходимости, какую-нибудь нелепость,— он уже на весь
роман связан этой нелепостию и должен развивать ее во всех
десяти томах, как бы ни отвратительна казалась потом она
самому ему!.. Всему злу корень — деньги. Еженю Сю платят
огромные суммы и, естественно, за это требуют, чтобы он ра-
ботал за троих. Сколько уже раз останавливался он в своих
работах, как останавливается водовозная лошадь, несмотря
на удары кнута, ибо чувствует, что ей надо или остановиться
и перевести дух, или сейчас же повалиться замертво... Итак,
здоровье, талант, литературная репутация,— всё принесено
в жертву деньгам! Винить ли его за это?.. Не дай бог никому
подражать ему, но я не чувствую никакой охоты винить его,
тем более, что и без меня за обвинителями дело не станет...
По-моему, тут во всем виноват fatum...*
* Рок (латин.).— Ред.

Что бы ни писал Ежень Сю, всегда у него есть что-то вроде
мысли, какое-то стремление решить, или, по крайней мере,
поставить на вид какой-нибудь нравственный социальный во-
прос... В этом отношении он верен себе и в двух романах, ко-
торых заглавие выставлено в начале нашей статьи. Героиня
первого романа, Тереза Дюнойе, страстно полюбила величай-
шего негодяя, который, нисколько не любя ее, уверил в своей
любви, из расчета, потому что женитьбой на ней думал попра-
вить свои расстроенные обстоятельства. Чтобы вернее достичь
цели, он обманул ее, но, когда увидел, что отец прогнал Терезу
и начисто отказался дать ей хоть грош, он решился из состра-
дания к ней еще несколько времени обманывать ее. Она видит
всё, страдает, но верит ему со .всем упорством слепой страсти
и сильного характера. Она не перестала страстно любить его и
тогда, как вполне убедилась в его подлости. Ее любил другой,
спас с ребенком от голодной смерти, перевез к себе в замок, про-
тив ее воли, обеспечил участь ее ребенка, в надежде, что она из-
лечится, наконец, от своей несчастной страсти к негодяю и
полюбит его; но он, несмотря на эту надежду, ничего от нее не
требовал. Тереза видела его страдания, сознавала его благо-
родство и достоинства, была ему благодарна, глубоко уважала
его, так же, как ясно видела, что первый предмет ее уродливой
любви — мерзавец,— и всё-таки продолжала любить мерзав-
ца... Мысль верная, но не новая! Ее давно уже прекрасно выра-
зил аббат Прево в превосходном романе своем «Манон Леско».
Еще шире*, глубже и полнее развил эту мысль Жорж Санд в
одном из лучших романов своих— «Леон Леони». Тягаться
г. Сю с такими произведениями, конечно, не под силу; но тем не
менее роман его, не будучи художественным созданием, имел бы
свое значительное беллетристическое и литературное достоин-
ство, если б в него, как и во все романы Сю, не вмешалась мело-
драма. Герой романа, барон Эвен Кереллио, влюбился в Терезу
совершенно фантастически, заочно, т. е. он влюбился в портрет
какой-то женщины, по преданиям, наделавший много зла его
фамилии, а потом влюбился в Терезу, увидев, что она, как две
капли воды, похожа на портрет. А портрет — заметьте — был
сожжен в камине еще в детстве Эвена, а явился вновь по воле
рока... К чему все эти истертые, пошлые и тривиальные «роко-
вые» пружины, столь обольстительные для суеверия старых баб
(а не женщин, потому что это не одно и то же) да для легковерия
юных пансионерок? Заключение романа — верх нелепости
и пошлости: помешанный рыбак, старый суеверный бретонец,
Мор-Надер, искренно считающий себя колдуном и предсказа-
телем, давно уже предрекал Эвену, что он погибнет в волнах
океана, в черный для его фамилии месяц (ноябрь),— и раз во
время прогулки в лодке по морю едва с умыслу не утопил Эвена
116

за то, что тот усомнился в его даре предсказания... И вот
наши несчастные жертвы любви, после смерти ребенка, решают-
ся в черный месяц оправдать предсказание Мор-Надера —
и погибают вместе с ним втроем... Удивительно эффектно,но это-
то и любит толпа, а деньги за то и даются теперь, что любит
толпа...
Почти на эту же тему написана и «Матильда». Прежде всего
это роман длинный, длинный, длинный, растянутый, монотон-
ный и страшно скучный;х потом, это вообще преплохой роман,
хотя в нем и встречаются изредка довольно удачные страницы.
«Матильда» предшествовала «Парижским тайнам» и имела,
хотя и далеко не такой, как эти последние, но всё же огромный
успех. Кроме отсутствия не только художественного, просто
литературного, беллетристического достоинства в изложении,
в романе этом автор обнаружил редкое непонимание того, что
он делал и что бы ему должно было делать, чтобы его произве-
дение не вовсе было чуждо правдоподобия и естественности. Из
своей Матильды он силился сделать какой-то идеал женщины,
что-то вроде героини добродетели и страдалицу от злобы и раз-
вращения света; а на деле выходит, что это женщина ограничен-
ного ума, без характера, легковерная, скучная и несносная
своею навязчивостью в любви, своими пансионскими мечтами
о счастии вдвоем под соломенною кровлею,— и еще более скуч-
ная и несносная своими вечными жалобами, слезами и хныка-
ньем Уже перегоревшая в страстях, испытанная горем жизни
и тяжкими страданиями, она, .видя, что молоденькая девочка
сделалась больна насмерть от любви к тому, которого она, Ма-
тильда, без памяти любит и которым она горячо любима, ре-
шается на самое нелепое, по его бесплодности, и самое опасное,
по его следствиям, самоотвержение. Она возвращается добро-
вольно к своему мужу, страшному негодяю и развратнику,
и притворяется, что опять любит его, а между тем своего благо-
родного и платонического обожателя наводит на мысль — же-
ниться на девочке... Тот вдвойне в отчаянии — и от того, что
мечты его на счастие рушились, и оттого, что любимая им жен-
щина оказалась, по его мнению, весьма основательному, пошлою
женщиною, ибо могла сой.тись вновь с негодяем, давно заслу-
жившим галеры: скажите, до женитьбы ли тут ему? И как, в
этом положении, навести его на подобную мысль? Но для г. Сю
нет ничего невозможного; он храбр — и не трусит натяжек и
неестественности. Как дурак, герой его женится на девочке,
и стал счастлив. Но общий их всех враг тайно уведомил его же-
ну, что она обязана своим замужеством самоотвержению Ма-
тильды,— и случилось то, что рано или поздно, так или иначе,
а непременно должно было случиться, чем обыкновенно разре-
шаются подобные самоотвержения: Эмма чахла, чахла, да и
117

умерла. Мы охотно соглашаемся, что без доброго и благородного
сердца человек не может быть способен на подобные самоотвер-
жения; но в них еще гораздо больше сердца участвует экзаль-
тированное воображение, глубоко скрытое самолюбие, тайное
желание рисоваться перед другими и в особенности перед са-
мим собой в качестве героя добродетели. Такие люди — враги
своего и чужого счастия: даже и хорошие их качества служат
только ко вреду других и их самих больше всего. Вот как сле-
довало бы автору понять свою «Матильду»,— и на ее несчастной
натуре, а не на злобе света основать все перенесенные ею стра-
дания. Тогда, может быть, вышел бы более или менее интерес-
ный роман, а не скучная сказка.,,
Хуже всего даются Сю добродетельные лица. Почти всегда
они у него и неестественны до смешного и приторны до отвра-
тительное™. К числу таких лиц принадлежит де Рошгюн. Боже
мой, что это за человек! Друг бедных и несчастных, герой и лев
на войне, мудрец даже в салоне — и там говорит, словно по книге
читает,и никомуне кажется смешон! А еще больше портят романы
Сю — преувеличение и театральные мелодраматические эффекты.
Злодей его романа, Люгарто, еще довольно естественен сам по
себе, но его баснословное богатство, его всезнание чужих тайн и
всемогущество в преследовании многочисленных жертв своих,—
всё это сильно отзывается арабскими сказками. Эффектов и
•deus ex machina * в «Матильде» — бездна. Старуха Блондо,
видя, что ее воспитанницу успели охладить к ней, решается
умереть, выпрыгнув в окно. Но это лицо необходимо автору в
дальнейшем развитии романа: надо спасти его. Старуха начала
прощаться с своею восьмилетнею питомицею, которая в полночь
спала детским крепким сном. Старуха целует ребенка, плачет
и громко говорит монолог самой себе, потом бежит к окну; но
не бойтесь: дитя проснулось и удержало самоубийцу на краю
пропасти... Как это трогательно!.. Уже замужнюю Матильду
враг ее, Люгарто, хитростию завлекает в уединенный дом, где
все слуги подкуплены и где ей, за ужином, подают вино, в ко-
торое всыпан сильный усыпляющий порошок. Оставшись одна,
она начинает чувствовать действие порошка; тут является к
ней ее палач и объявляет ей, что намерен ее обесчестить... Но
не бойтесь: вот вламываются ее защитники и мстители, и начи-
нается мелодрама, достойная ярмарочных балаганов...
Одно лицо в «Матильде» очерчено с талантом: это старая
мать Семерена, мужа Урсулы; даже и эти два лица довольно
недурны, но с первым приятно было бы встретиться даже и не
в таком романе, как «Матильда».
«Сын тайны» —замечательный роман во многих отношениях.
* здесь: неожиданных развязок; буквально: бог из машины (латин.).—
Ред.
118

Когда модное платье франта красуется на его лакее,— явный
знак, что оно уже не модное, что мода сменилась. Когда бездар-
ные писаки успевают в каком-нибудь модном роде литературы
не хуже тех талантливых писателей, которые ввели его в мо-
ду,— явный знак, что этот род литературы или пал, или близок
к падению. «Сын тайны» доказывает, что на модные романы уже
сочинена реторика, и их с отличным успехом можно писать по
рецепту. У г. Поля Феваля нет ни ума, ни воображения, ни
страсти, ни этого мастерства увлекательно рассказывать даже
вздоры, которым так владеют французы и в котором больше все-
го заключается тайна успеха их нелепых романов. В романе
Поля Феваля не встретите ни одной из тех тонких поражающих
черт, ни одной из тех увлекательных страниц, которые попа-
даются иногда даже у Дюма, в самых нелепых его романах,—
как, например, сцены между Жильбером и Руссо в «Записках
врача»; «Сын тайны» это — нелепость на нелепости, вздор па
вздоре. Всё дело вертится на том, что три брата-молодца
уродились так похожими друг на друга, что родная мать не
отличила бы их одного от другого. Они посвятили всю жизнь
свою на то, чтобы отыскать законного наследника замка Блут-
гаупт, сына их дяди, похищенного в детстве врагами их фами-
лии, и отомстить этим врагам. И они во всем успевают: им
покровительствует сама судьба в образе г. Поля Феваля, как
покровительствовала Телемаку богиня Паллада, в образе Менто-
ра. * Поэтому для них легко и возможно всё, решительно не-
возможное для других смертных. Их беспрестанно сажают в
тюрьмы, но выбраться из тюрьмы, когда нужно — им нипочем.
Когда в замок Блутгаупт собрались все враги их и завлекли
туда свою жертву, братья немножко поопоздали явиться в
замок. Но ничего: они еще успеют свое сделать. На жертву на-
правлена мортира — надо ее уничтожить, а высоко — не до-
станешь. Один брат влез на плечо другому, а рука всё не до-
стает; нижний брат начал приседать под тяжестию верхнего —
вот рухнутся оба с высокой стены в бездну. В эту критическую
минуту жестокий автор, по праву гения, которому закон не
писан, оставляет и братьев, с их неразрушенной мортирой, и
задыхающегося от ужасу читателя, с его нетерпением, и начи-
нает новую главу, где переходит к другим лицам своего интерес-
ного романа. Братья-удальцы уже работают другое, а мортиру,
как видно по ходу рассказа, они уничтожили — как?— это
автор почел за нужное утаить от своих читателей, думая, ве-
роятно: много будете знать, скоро состаритесь. Г-н Поль Феваль
хорошо знает натуру своих читателей — и за то он с хлебцем...
В наше время умный человек не умрет с голоду, если умеет
тешить или надувать тех, которые глупее его...
Автор «Иезуита», г. Шпиндлер, некогда пользовался боль-
119

шою известностию в Германии как счастливый подражатель
Вальтера Скотта. Но теперь он пишет в модном роде. Куда
бросились французские кови с копытом, туда же поплелся и
наш немец с клешнею. Пока действие его романа происходит
в Германий — еще можно читать его; но как скоро перенес он его
в Южную Америку — посыпались такие мелодраматические эф-
фекты, что мочи нет. Тут дикари делают нападение на селение
обращенных и мудроуправляемых добродетельным священником
дикарей, кого перерезали, кого забрали в плен, в том числе и
добродетельного пастора. Но он, поговорив с ними с час времени,
убедил их креститься и увел для поселения на свое пепелище.
Тут кому не пропасть,все находятся и. друг с другом сходятся,
хотя и не обыкновенным, но, но мнению автора, возможным
образом. К концу романа, герои соединяются законным браком
и живут счастливо. Добродетель награждена, порок наказан,
раскаяние уважено. Только злодеи иезуиты урвались от за-
служенной кары. Стало быть, всё как следует.
Было время, когда перевод всякого иностранного романа на
русский язык составлял важную новость в литературе и давал
пищу критике и полемике, а переводчику всеобщую извест-
ность. Время это давно прошло — и безвозвратно. Если бы кто-
нибудь перевел теперь вполне, с подлинника, всего Вальтера
Скотта или всего Купера,— тот составил бы себе имя. Но пере-
вести, даже порядочно, модный французский роман теперь ни-
чего не значит. На подобные подвиги никто не обратит внима-
ния, тем более, что они относятся скорее к промышленности,
нежели к литературе,— и если мы решились говорить об этих
эфемерных явлениях книжной торговли, то потому только, что
не о чем говорить, хоть совсем выключай библиографию из жур-
нала. Но старое обыкновение выставлять на переводных ро-
манах имя переводчика опять входит и должно войти в силу,
потому что переводами большею частию занимаются люди рав-
но не знающие ни того языка, с которого переводят, ни того,
на который переводят, всего чаще последний, следовательно,
публике нужно ручательство известного имени, что перевод
удобен к чтению. К числу таких классических имен принадле-
жит имя г. Строева: оно беспрестанно выставляется на переве-
денных с французского романах то в качестве переводчика, то
в качестве пересмотрщика чужого перевода, в обоих случаях
как верное ручательство за достоинство перевода. Для нас вер-
ность этого ручательства немного, как бы сказать? сомнитель-
на. Не любя никого обвинять без доказательства, приведем
наудачу несколько фраз, сперва из «Терезы Дюнойе», переве-
денной г. Строевым, а потом из «Матильды», перевод которой,
неизвестно чей, пересмотрен им.
«О пусть будет ветренною, неосторожною, чем притворщицею»
120

(Т. Д., ч. 2-я, стр 10). «Войдя и увидя маркиза, он изумился,
подбежал к нему, дружно пожал ему руку и спросил» (стр. 79).
Что такое дружно пожать руку? Разве дружески или друже-
ственно, а дружно по-русски прилагается к соединенным отно-
шениям (дружно жили) или усилиям (дружно подхватили)
нескольких человек. «И при том же, как не простить его за при-
творство, когда вздумаешь, что он имел в виду благородную и
великодушную цель» (ч. 4-я, стр. 90). Разве: когда подумаешь?
Конечно, всё это мелочи, но в классически хорошем переводе
и их не должно быть; а сверх того, не переписать же нам всего
романа для доказательства, что перевод вообще не то, чтобы
плох, да и не то, чтобы хорош. А вот перевод «Матильды» так
решительно плох. «Мы заметили одну комнату, прекрасно рас-
положенную, но коей стены были голы» (ч. II, стр. 85). Светски
воспитанная француженка, в своих записках выражаясь по-
русски, употребляет подьяческое слово коей!.. «Напротив,
осмелюсь,— возразил г. де Рошгюн,— ибо я хочу, чтобы на-
стоящий благодетель был известен: как ни сладка мне ваша
благодарность, я не могу принять ее (я), ибо я поступил
так, согласно последнему желанию моего отца,— прибавил
г. де Рошгюн растроганным голосом» (стр. 95). Как хорошо это
ибо в разговоре светских людей, да и вообще как этот слог разго-
ворен! «Ах! не верьте!— вскричала Урсула, и слезы стыда
блеснули на очах ее» (стр. 115). Зачем же на очах, а не на гла-
зах — разве для красоты слога? «Не докончив речи, она снова
опустила голову, как бы борясь с желанием говорить и дру-
гим влиянием» (стр. 142). Что-то темно! «Это было первое огор-
чение, которое я от него имела» (ч. IV, стр. 72). «Я вам говорю
вперед свои намерения» (стр. 97). «Нет, вы знаете, что я вас не
балую... Я... может быть, одна только и говорю вам правду...
Вы должны быть за то благодарны... потому что я не со всеми
такова. Что, вы не находите,— сказала княгиня, обращаясь
ко мне,— что надо сколько-нибудь отличать от прочих того,
кому решаешься говорить то, чего другие не смеют говорить?»
(стр. 106). Складно выражаются по-русски французские кня-
гини! «Он даже не подозревал величины (великости?) огорчений,
им мне причиняемых» (ч. VI, стр. 34). «Если поступок может
быть извинен и облагорожен достоинствами того, кто заставил
нас впасть в оный, то любовь моя извинительная» (стр. 76):
это «оный» употребила в разговоре герцогиня де Ришвиль!!.
«Но перо мое останавливается... рука дрожит... я вся дрожу при
этом раздирательном воспоминании!» (ч. VIII, стр. 137). Ба!
да этот перевод — раздирательный! «Однажды, катаясь в ка-
рете, в Булонском лесу, с г-жей де Ришвиль, две женщины в
сопровождении многих мужчин быстро промчались мимо нас»
(ч. IX, стр. 125).
121

Каков галлицизм! «Его предпочтение ко мне и (почему же
и не сказать этого?) мои предпочтения к нему, ибо чувство вну-
шившее нам их, не имело в себе ничего дурного, были так есте-
ственны» и проч. (ч. X, стр. 56). Довольно!
Но перевод «Иезуита» — еще лучше. Видно, он принадле-
жит немцу, который в совершенных летах начал учиться по-
русски и еще не доучился. «Он занял свое место в креслах,
у окна, которое, выходя в сад, само представляло сад, установ-
ленное густыми цветами» (ч. I, стр. 81). «Я видел, что глаза твои
были заплаканы, когда во время десертаты воротилась к нам»
(ч. II, стр. 33). Таких примеров, и даже лучших, в трех частях
«Иезуита» бездна, да довольно и этих.

(РЕЦЕНЗИИ, ФЕВРАЛЬ - АПРЕЛЬ 1847 г.>
11. Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова. Роман.
Сочинение Н. Кукольника. СПб. 1846.х
Г-н Кукольник принадлежит к немногому числу наших самых
неутомимых, плодовитых и разнообразных беллетристов. Если
бы собрать в одном издании всё, что написал он, вышло бы не-
малое число довольно плотных томов. В каких родах сочине-
ний не испытывал себя г. Кукольник, чего не писал он —
драмы итальянские, драмы турецкие, драмы русские, драмы
из жизни художников, преимущественно итальянских, и от-
части немецких, драмы исторические, драмы в стихах, драмы
в прозе, повести и романы итальянские, немецкие, француз-
ские, русские, статьи юмористические, статьи об искусстве,
живописи преимущественно, критики, рецензии, лириче-
ские стихотворения, отрывки из поэм, участвовал во множестве
журналов и альманахов, сам издал альманах «Новогодник»,
издавал «Художественную газету», «Картины русской живо-
писи», «Дагерротип», а теперь издает русскую «Иллюстрацию»,
так пленяющую публику изящными политипажами и остроумною
и замысловатою перепискою. Какой широкий круг деятельности!
Мы устали только от того, что бросили на него легкий поверх-
ностный взгляд! Скажем к этому, что если некоторые произве-
дения г. Кукольника были приняты холодно и прошли не за-
меченными (преимущественно его повести, в которых местом
действия избрана никогда не виденная автором Италия), зато
большая часть его произведений имела большой, а некоторые
из них и чрезвычайный успех (особенно русские исторические
драмы). Но тем не менее — странное дело!— всё идет вперед,
вкус и требования публики, видимо, изменяются с каждым
днем, а полного собрания сочинений г. Кукольника всё нет
как нет, и — что всего удивительнее — нельзя сказать, что-
бы в публике заметно было особенное нетерпение видеть его
поскорее. На свете удивительного много, но удивительное не
есть сверхъестественное, стало быть, подлежит объяснению,—
что и дает нам смелость попытаться на объяснение этого факта,
12S

которое, в свою очередь, должно объяснить нам значение
г. Кукольника как писателя и его место в русской литературе.
По нашему мнению, это всего лучше сделать через сравнение,
которое не всегда доказывает, но часто объясняет дело. Пе-
ребирая в памяти нашей всех деятелей русской литературы,
мы находим, что ни с кем не имеет г. Кукольник так много
сходства, как с Сумароковым. Г-н Кукольник решительно
Сумароков нашего времени. Знаем, что многие в нашем благо-
намеренном сравнении увидят желание унизить г. Кукольни-
ка, и потому спешим объясниться, чтобы отстранить от себя
такое несправедливое обвинение. Сумароков был не в меру
превознесен своими современниками* и не в меру унижаем
нашим временем. Мы находим, что как ни сильно ошибались со-
временники Сумарокова в его гениальности и несомненности
его прав на бессмертие, но они были к нему справедливее,
нежели потомство. Сумароков имел у своих современников ог-
ромный успех, а без дарования, воля ваша, нельзя иметь ника-
кого успеха ни в какое время. В то время талант делал чело-
века известным императрице и вел его к чинам и орденам, и
Сумароков, подобно Ломоносову, и, впоследствии, Державину,
не за что иное очутился действительным статским советником
и кавалером, как за свой талант. В то время, как и в наше, не
мало бы нашлось охотников до чинов и почестей, которые не
пожалели бы трудов, бумаги и чернил, чтобы возвыситься
через литературу. Однако ж успели в этом немногие, именно те
только, за которыми общее мнение утвердило громкое имя гения
или великого таланта. Сумароков больше других был любим-
цем публики своего времени; поэтические произведения Ло-
моносова больше уважали, а Сумарокова — больше любили.
Это понятно: он больше Ломоносова был беллетрист, его со-
чинения были легче, доступнее для понятия большинства,
больше имели отношения к жизни. Он писал не одни трагедии,
но и комедии, плохие, конечно, но лучше которых тогда не бы-
ло. В предисловиях к своим сочинениям и отдельных журналь-
ных статьях он писал о нравах, о разных близких к обществу
вопросах, распространял дельные и благородные понятия о
том, что составляет истинное благородство человека и каких
людей должно почитать чернью, или, как тогда выражались,
«подлым народом». Трагедии его решительно предпочитались
трагедиям Ломоносова и Хераскова. Он дал пищу рождавше-
муся русскому театру и средство Волкову, а потом Дмитрев-
скому, показать в полном блеске их таланты. Его «Димитрий
Самозванец» давался на наших губернских театрах и привле-
кал в них многочисленную публику еще в двадцатых годах
настоящего столетия. Это было на нашей памяти.* Сумароков
имел огромное влияние на распространение на Руси любви
124

к чтению, к театру, следовательно, образованности. Как поэт,
художник, он не имел ни искры таланта, но как беллетрист,
он для своего времени имел довольно таланта. Восторг его со-
временников для нас, конечно, не закон, но факт, живое сви-
детельство того, что он был им много полезен. Когда наступила
в русской литературе эпоха критики и поверки старых авто-
ритетов, Сумарокова втоптали в грязь, но несправедливо,
потому что руководствовались одною эстетическою точкою
зрения и вовсе упустили из виду историческую. Мы уверены,
что не далеко то время, когда презрение с имени Сумарокова
будет снято. Сумароков уронил себя в потомстве больше все-
го своим характером, раздражительным, мелочно самолюби-
вым, нагло хвастливым. Но зачем смешивать лицо с литера-
тором? Сочинения Сумарокова можно теперь читать только
по особенной охоте к историческому изучению русской лите-
ратуры; но тем не менее их должно ценить, если не по преуве-
личенным похвалам его современников, то и не по мерке на-
шего времени.
Причина необыкновенного успеха сочинений Сумарокова и
потом быстрого их упадка заключается именно в их беллетристи-
ческом значении. Они были по плечу большинству и потому
нравились ему. Пришло время — большинство публики яви-
лось совсем другое, а на стороне Сумарокова остались только
люди того поколения, которое еще не забыло, как оно завива-
лось a la pigeon и пудрилось.
Мы сделали бы большую несправедливость, если бы стали
утверждать, что, по таланту, г. Кукольник не выше Сумаро-
кова. Нет, в наше время и для второстепенного успеха нужно
уже гораздо больше таланта, нежели сколько нужно было
Сумарокову, чтобы попасть в гении первой величины. Кроме
несомненного и блестящего беллетристического таланта, у г. Ку-
кольника есть и поэтическое чувство и дар изобретения, в из-
вестной степени. Но обозревая мысленно судьбу его произведений,
невольно вспоминаешь Сумарокова. Последний пал вдруг, дол-
го спустя после своей смерти. По отсутствию критики, его со-
чинения долго превозносились до небес с голоса его современ-
ников; но, несмотря на то, время брало свое. Язык шел вперед,
развивался, совершенствовался; как драматург, как трагик
и комик, Княжнин стал гораздо выше Сумарокова, как Озеров
гораздо выше Княжнина; притчи Сумарокова были совершен-
но затенены баснями Хемницера и Дмитриева; об одах его
нечего было и говорить после од Державина, а там появились
Карамзин, Жуковский, Батюшков, вполне овладевшие вни-
манием публики. Правда, несмотря на всё это, никто не
смел усомниться в гении Сумарокова; но это потому, что, по
духу беспредельного уважения к авторитетам, ни у кого не
125

хватало смелости высказать собственное чувство, собственную
мысль. В сущности же, все охладели к Сумарокову, давно
уже не читали его, а многие и поняли его. Стало быть, недоста-
вало слова, а не дела. Пришло время — нашлись смельчаки —
сказали — и огромный авторитет почти восьмидесяти лет рух-
нул в короткое время.г Теперь не то. Если читатель нашего
времени через год, через два перечтет произведение, которое
привело его в восторг при своем появлении, и увидит, что оно
уже не производит на него прежнего впечатления: он знаетг
что думать о нем и знает, кого следует за это винить.
Первое произведение г. Кукольника, вдруг доставившее
ему огромную известность, была драма в стихах: «Торквато Тас-
со». Она отличалась всеми признакам^молодого, неопытного та-
ланта, была крайне бедна драматическим движением, но бли-
стала несколькими горячими, хотя и не всегда уместными,
лирическими выходками. Она появилась в 1833 году, кажет-
ся; стало быть, около четырнадцати лет назад тому,— и между
тем, в это время она постарела чуть ли не четырнадцатью де-
сятками лет. Вторым произведением г. Кукольника была рус-
ская историческая драма «Рука всевышнего отечество спасла».
Она обязана была своим успехом более похвальному чувству
любви к родине, нежели поэтическому выражению этих чувств
или драматическим своим достоинствам. Это тот же «Димитрий
Донской» Озерова, тот же «Пожарский» Крюковского, только
немножко оромантизированный, ошекспиренный. Итак, ус-
пех этой пьесы был чисто случайный (un succes de circonstan-
ce), * и потому она теперь совершенно забыта. Затем г. Куколь-
ник написал множество драм, преимущественно из жизни италь-
янских художников!2 В них есть хорошие стихи, более или менее
удачные места, но не в драматическом, а в лирическом роде: одна
охота не сделает драматургом — для этого нужен талант.
Кто прочел одну драму г. Кукольника, тот знает все его драмы:
так одинаковы их пружины и приемы. Поэтому трудно про-
честь сряду две драмы г. Кукольника, а прочтя, уже невоз-
можно не перемешать их в своей памяти, пока не забудешь
всего, что обыкновенно делается очень скоро. Вторая русская
драма г. Кукольника — «Скопиы-Шуйский» имела огромный ус-
пех на сцене, благодаря ее обилию в эффектах и сильной наклон-
ности русской публики к национальности в поэзии и ли-
тературе. Сверх того, эта драма породила со стороны других
литераторов много попыток в ее роде, которые были ни хуже,
ни лучше ее. 3 На сцене она и теперь еще может производить
свой эффект; но в чтении так и бросаются в глаза ложность
* успех, вызванный временными обстоятельствами {франц.). — Ред.
126

ее национальности и характеров и белые нитки, которыми
сметано ее действие.
Самыми неудачными попытками г. Кукольника были его
повести и рассказы, содержание которых заимствовано из италь-
янской жизни. х Странная претензия — описывать страну,
которой автор никогда не видел! Конечно, это же самое делал,
например, и Пушкин, но этот человек имел на то привилегию
от природы. Бывшие в Испании говорят, что «Каменный гость»
Пушкина дышит колоритом этой страны, пропитан ее духом, и
что «Ночной зефир» не отвязывался от их памяти, когда они
бродили вечером по улицам Севильи. Не всем же быть Пушки-
ными. В своих «Египетских ночах» он забрался во дворец Клео-
патры — и был в нем, как у себя дома, очеркнул перед нами
эту эпоху с такою истиною, как будто сам жил в это время
и всё видел своими глазами. Потом г. Кукольник написал
три большие исторические романа: «Эвелину де Вальероль»,
«Альф и Альдона» и «Дурочка Луиза». В первом изобразил
старую Францию, во втором — древнюю Литву, в третьем —
старинную Пруссию. Первый роман лучше остальных двух, но
в нем видно не свободное творчество, а только способность
подражательности, и он сильно отзывается тем, что называется
tour de force. * Q6 остальных двух романах не стоит и говорить.
Всё это теперь забыто, и всего этого не разбудишь от вечного
сна никакими новыми изданиями!..
Какая этому причина? Очень простая. У г. Кукольника
есть талант для поэтического выражения мыслей, но нет твор-
ческой силы для создания чего-нибудь целого, где все части
соразмерны и всё подчинено общей идее. Нельзя также сказать,
чтобы он особенно был богат идеями. Талант его неполный, ему
недостает чего-то, недостает «этого»,2 как говорит одно лицо
в одной русской повести. Попытаемся объяснить это сравне-
нием. Положим, что для составления полного таланта нужно
100 долей, а природа отпустила их г. Кукольнику только 99 3Д:
стало быть, недостает пустяков, всего одной четверти, а всё
же недостает! Оттого в его произведениях, даже не лишенных
частных красот, всегда чувствуется какое-то усилие, которое
в этом случае есть тоже бессилие, что-то утомляющее, скоро
наводящее скуку;'чувствуется, что автор почти везде становит-
ся выше своих средств. Он беллетрист,— и только это, а ему
хочется быть поэтом, творцом, и он всегда берется за произве-
дения, требующие не такого таланта, и нередко обнаруживает
в них притязания на такого рода нововведения и замашки,
которые свойственны только гению. И что ж из всего этого вы-
шло? Вот, например, сколько лет писал, обработывал, держал
* делом силы и ловкости (франц.).— Ред.
127

под спудом и лелеял, как любимое дитя свое, г. Кукольник
своего «Паткуля»? Сколько лет носились слухи об этом произ-
ведении, которое должно было обогатить собою русскую ли-
тературу? И вот «Паткуль» появился, сперва в журнале, потом
отдельною книгою1 — и ничего!..
Г-н Кукольник как будто сам давно уже почувствовал, что
по избранной им дороге далеко не уйдешь, что надо поискать но-
вой. Кажется, в 1842 году вышла его повесть «Сержант Иван
Иванов, или Все за одно», содержание которой взято было им
из эпохи Петра Великого. Повесть эта имела большой успех,—
и за нею появилось много повестей г. Кукольника. Действитель-
но, это лучшее из всего, что только когда-либо писал он. Но
пора, наконец, сказать правду об этих повестях, уже не в меру
захваленных и превознесенных. В них есть неотъемлемые
достоинства — против этого ни слова. Г-н Кукольник удачно
схватил в них одну характеристическую черту той эпохи: это —
противоположность старых нравов с непонимаемыми нововве-
дениями и наивность их смешения между собою. Кроме того,
г. Кукольник мастерски владеет разговорным языком того вре-
мени — языком книжным, вычурным, испещренным иностран-
ными словами. Многие характеристические черты эпохи под-
смотрены и схвачены им с поражающею верностию, и вообще
в его очерках того быта много комического, веселого, смеш-
ного, милого и вместе с тем умного. Но, во-первых, это не по-
вести, а известные анекдоты, переделанные на рассказы.
В них всегда играет важную роль любовь, и они всегда благо-
получно разрешаются законным бракосочетанием любовни-
ков — они же и герои рассказов. По нашему мнению, это эле-
мент вовсе не русский: любовь в русском быту никогда не игра-
ла первостепенной роли и особенно мало имела соотношения
с браком. Это и теперь почти так, а тогда было совершен-
но так. Вообще г. Кукольник довольно мелко плавает
в отношении к духу и сущности того времени, и если он
часто многое почерпает с самого дна, то с дна прибрежного,
мелкого. Он понял более одну комическую сторону избранной
им эпохи, и смотрит на нее и односторонно и поверхностно.
В его глазах победитель безусловно прав, а побежденные бе-
зусловно виноваты. В его повестях реформе противятся одни
злодеи и негодяи. Это взгляд и не философский и не истори-
ческий. Реформа Петра Великого так исключительно огромна
во всемирной истории, что не менее делает чести народу, кото-
рый ее перенес, как и реформатору: а что было бы в ней особенно
великого, если бы ее противники были только злодеи и него-
дяи?.. Тогда это была бы только полицейская реформа — не
больше. Не так поэт должен понимать такую великую и страш-
ную эпоху в жизни народа: он никого не должен ни оправды-
128

вать, ни защищать, ни обвинять — это не его дело; но он дол-
жен, верным изображением всего так, как оно было, всё сде-
лать понятным, следовательно, всё объяснить/ Для этого,
он равно беспристрастно, не увлекаясь ни моральною точкою
зрения, ни привычными идеями своего времени, должен по-
нять обе стороны, стать в их положение, войти, так сказать,
в кожу каждого действующего лица, и представить его самим
собою. Тогда бы г. Кукольник понял, что в числе противников
реформы были не одни злодеи, изверги, негодяи и шуты, но и
люди, достойные быть поборниками лучшего дела, натуры силь-
ные и благородные. Нам нечего хлопотать оправдывать Петра:
он оправдан историею и в нашей помощи не нуждается. Про-
тивники его реформы были осуждены и отвержены духом вре-
мени, гением истории, и все действия и усилия их осуждены
были на бесплодность: но тем не менее, в их рядах не мало бы-
ло людей, которых прозорливость Петра умела ценить и на ко-
торых он тем более негодовал, чем более желал их видеть в
своих* рядах. С другой стороны, успеху реформы содействова-
ли не одпи добродетельные и чистые, умные и жаждавшие об-
разования люди. Так как в историческом процессе великие при-
чины мешаются с малыми, и эгоизм, расчет и корысть помога-
ют добру не меньше самоотвержения и доблести, то и в рядах
поборников реформы много было плутов, глупцов и негодяев.
Известно, какую важную роль при реформе нравов играют
франты и вертопрахи: они очень помогли перевесу иностранной
одежды над национальною.
Как бы то ни было, но повести и рассказы из эпохи Петра
Великого несколько освежили увядавший авторитет г. Ку-
кольника, и теперь он, кажется, и сам понимает, что это по-
следняя опора и надежда его литературной известности. В этих
повестях и рассказах он сделал невольную уступку духу вре-
мени и одною стороною своего таланта примкнулся к так назы-
ваемой натуральной школе, потому что главное достоинство
их всё-таки в истине и естественности,хотя и в известной только
степени. И вот года два назад тому, в одном журнале появил-
ся большой роман г. Кукольника: «Два Ивана, два Степаны-
ча, два Костылькова»,1 содержание которого взято тоже из
эпохи Петра Великого, и который теперь вышел отдельной кни-
гою. Завязка романа проста и естественна, совершенно в нра-
вах того времени. Недоросль из дворян, молодой и богатый
Костыльков пьянствует, развратничает среди холопов в своей
деревне и укрывается от службы, за что кормит и дарит всех
подьячих своей провинции, самого воеводу, а воеводихе пла-
тит дороже—связью с нею, хотя она ему и противна. Наконец,
укрываться больше нельзя. Но у него живет какой-то таин-
ственный пришлец, тоже Иван Степаныч, и почти одних лет
9 В. Г. Белинский, т. X 229

с ним. Этот вызывается идти на, службу за Костылькова, под его
именем. Митрофанушка рад и, несмотря на свою скупость, со-
гласился на все условия, довольно тяжелые по тому времени.
Настоящий Костыльков изображен недурно и в продолжение
всего романа верен себе. Но на его двойнике обнаружилась
вся немощность фантазии г. Кукольника замыслить (концепи-
ровать) и выдержать характер, немного поглубже и посложнее.
Двойник Костылькова — человек с большим характером: он
вертит по-своему всеми — и Костыльковым, и его дворнею, и
подьячими, и воеводою с воеводшей. Почему-то он закадыч-
ней друг нерешительному и обжорливому фискалу провинции,
и это дает ему большой вес. Отец Костылькова был злодей;
в смутные времена стрелецких мятежей он оттягал имение у всех
своих, менее его богатых соседей. Таким же образом разорил
он и довел до могилы соседа — помещика Полозкова, владев-
шего небольшою усадьбою на берегу большой реки, и завла-
дел ею и его добром; схватил двоих малолетних детей Полоз-
кова, мальчика и девочку, привез их домой, и, по воле автора,
никто из холопей не знал, чьи это дети, а знала это только доб-
рая жена злодея. Мальчик был похищен верным слугою своего
отца и увезен в Москву, а девочка выросла в девичьей Костыль-
кова и насильно сделалась его наложницею. Итак, двойник
Костылькова — Полозков. Он поклялся отмстить сыну вра-
га за разорение и смерть своего отца и за бесчестие своей
сестры. Еще прежде уговорил он Малашу бежать от тирана,
и она уже была влюблена в своего брата и думала, что и он ее
любит. Спрятав ее в развалившийся дом родной усадьбы, он
открыл ей тайну родства, В развалившемся доме есть что-то
в роде трактира и постоялого двора, а пристань реки служит
мостом сходки разбойничьим шайкам. Попавшись в трактире
в круг разбойников, Степаныч заставил их разбежаться в ужа-
се, сказавши, что он видел недалеко военную команду: ему
всё удается. Итак, с одной стороны, разбойники, с другой — то
обстоятельство, что нельзя же долго скрывать сестру от
Костылькова в каких-нибудь пяти верстах от его резиденции и
в его же усадьбе. Что тут делать? Но не беспокойтесь: Степанычу
веб удается не хуже Емели Дурачка, * которому помогала щука.
Видит он раз — идет военная команда, а в офицере узнает
своего приятеля. Он помогает ему изловить 106 человек раз-
бойников (Степаныч собаку съел на эти вещи). Офицер
видит Малашу и тут же влюбляется в нее; Степаныч благородно
открывает ему свое с нею родство и ее позор и бедность. Офицер
стоит на своем и, по совету Степаныча, припугнув Костылькова
службою, заставляет его отпустить Малашу на волю, и женится
на ней. Дело сделалось скоро, на военную ногу. Вот после этих-
ох подвигов Степаныч идет на службу за Костылькова. С его
130

деньгами и на его лошадях приезжает он в Москву и является
к Колычеву, который, равно как и обер-полицеймейстер,
ужасно полюбил его. И было за что: молодец соболю, в службу
царскую так и рвется, говорит умно и бойко! На Спасском мо-
сту изобличил он перед лицом обер-полицеймейстера кликушу,
смущавшую народ суеверием, по наущению поборников ста-
рины. Заметив при приеме дворян, что один из них выставил за
себя нанятого мошенника, ловко притворившегося сумасшед-
шим, он красноречием убедил его повиниться в своем престу-
плении и пойти на службу. Третий подвиг Степаныча еще чу-
деснее и решительно лучше всех двенадцати подвигов Герку-
леса. Степаныч сказал обер-полицеймейстеру, что ему известно
место сборища фанатиков, распускающих в народе ложные слу-
хи и лубочные пасквили ко вреду правительства, и что он
изловит их. Начальник полиции предлагает ему команду. Сте-
паныч отвечает, что у него есть своя и что он «по охоте на воров
тешится». Проведенный тайком хозяином дома в комнату, со-
седнюк) той, где собралось скопище, Степаныч в щель всё видит
и слышит. В презусе общества узнает он Пахомыча, город-
ского учителя его провинции, пьяницу, обжору, развратника,
шута, который беспрестанно бражничал у Костылькова, поте-
шая его, и сильно добивался Малаши, которого он, Степаныч,
заставил выучить себя грамоте в одну неделю, который навел
разбойников на убежище Малаши, и вместе с ними, скованный
отправлен был в городскую тюрьму. Это страшная натяжка:
такой человек мог делать все подобные мерзости, но быть
главою религиозных и политических фанатиков никак не мог
по своему характеру. Степаныч смело врывается в скопище
и начинает усовещивать его красноречивою речью. Какая
смешная мелодрама! Вспомнив свирепые пытки и казни того
времени, легко понять, что если в подобном скопище были глуп-
цы, простаки и трусы, то предводители их были люди на всё
готовые, которым убить человека, что раздавить муху, особен-
но если этот человек тащит их в застенок. И в самом деле, Сте-
паныч видит, что один из его невольных слушателей наматы-
вает на руку кистень; но быстрее молнии бросается на него наш
герой, опрокидывает и велит вязать, что и исполнено. Некоторые
в страхе бегут — Степаныч за ними с красноречием, они возвра-
щаются — и всех их ведет он в Кремль и представляет обер-поли-
цеймейстеру, говоря ему: вот моя команда! Как это эффектно!
Но любопытные могут сами прочесть роман г. Кукольника,
что мы им даже и советуем, потому что он не без достоинств
и не без занимательности, хотя и исполнен натяжек, неестест-
венности, эффектов и мелодрамы. Мы довольно говорили о со-
держании романа, чтобы иметь право сказать, что герой его
пи с чем не сообразен. Ему всё удается, он по страсти, по

натуре делается полицейским сыщиком—и потом в запрещенном
игорном доме выигрывает более 4000 рублей — сумму, огромную
по тогдашнему времени, да еще как выигрывает!— не давши
содержателям поживиться ни одною ставкою. Он любит под-
сматривать и подслушивать, узнает таким образом важные
тайны всех и каждого и этим пользуется. Его не надул ни один
плут, ни один мошенник, а он всех их провел. И в то же время
он влюбляется высокою платоническою любовью к неземной
деве! Он — пройдоха, пролаз, удалец, плут и надувало, и он
же — герой добродетели! Зато все его благородные чувства
высказываются так книжно, пошло и приторно! Впрочем,
это общий недостаток всех добродетельных лиц в сочинениях
г. Кукольника: все они говорят о добродетели, словно по книге
читают, и слушать их как-то совестно за них. Особенно при-
торно проявляется у них любовь к Петру Великому: она у них
вся в сентенциях, какими наполняются нравственные книжки
для детей...
К числу хорошо выдержанных лиц в романе г. Кукольника
принадлежат: подьячий Чевушкин, отчасти дочь его, Груия,
Квинтинианус, воевода и воеводша провинции, в которой
поместья Костылькова. Зато невыносимо приторен характер
плаксивого и великодушного дворянина Жатого. Но еще хуже
героиня романа, идеальная Оленька. Автор называет ее
«поэтическою девочкою», но мы не заметили в ней ничего по-
этического, и думаем, что к ней лучше шли бы эпитеты «чахо-
точной» и «плаксивой». Автор, по особенному к ней располо-
жению, снабдил ее столько же сильным характером, сколько
слабым телом. Но как-то из нее вышла неземная дева во вку-
се ромаЕггиков нашего времени, совершенно чуждая нравов
своего времени. Она уходит в свою комнату, чтобы прочесть
письмо своего любовника (а не жениха) и ответить на него;
старая тетка застает ее в этом занятии и вырывает письмо.
И что ж? наша героиня даже и не сконфузилась от такой не-
предвиденной беды и наотрез объявила, что любит и будет перепи-
сываться. Да помилуйте, г. Кукольник! с чем же это сообразно?
Что за сказка такая, а вы еще говорите, что ваш роман — да-
же и не роман, а правдивая история! Когда же история так не-
удачно лгала? Да если бы за такое страшное, по понятиям того
времени, преступление эту девицу выставили на площади,
у позорного столба, или патриархальным обычаем нещадно
отодрали дома розгами,— то прежде всех и тверже всех была бы
убеждена она сама, что это поделом ей, что она заслужила это,
и никто бы не разуверил ее в этом. Такова сила влияния времени
на человека! А каково, в отношении к нравам, было то время,
г. Кукольник знает это лучше многих, потому что особенно
изучал его. Но одной этой несообразности было ему мало:
132

он заблагорассудил покончить свой роман другою, еще боль-
шею. Когда Оленька узнала, приехав от венца, что обманом бы-
ла выдана за человека, уважаемого, но не любимого ею, то вот
как распорядилась она вечером: подойдя к двери брачной ком-
наты, куда следовал за нею ее муж и провожала тетка с другими
родичами, она низко присела мужу, захлопнула дверь перед
его носом и заперлась, сказав, что и всегда так будет делать...
Муж и тетка, вместо того чтобы велеть выломать дверь и
по-тогдашнему расправиться с непокорною и бесстыдною
нарушительницею божеских и человеческих законов, почув-
ствовали раскаяние и стыд!!.
Вот так-то всякое произведение г. Кукольника носит в себе
зародыши скорого разрушения, как те неудачно организован-
ные дети, которых никакой присмотр не спасет от смерти...
И теперь скажем, что в романе г. Кукольника много хорошего
и что, конечно, лучше читать его, нежели модные французские
романы вроде «Графа Монте-Кристо», «Записок врача» и
«Чортова сына»;1 и его, конечно, почитают, да и... забудут...
Недостаток или недовесок в таланте г. Кукольника особенно
обнаруживается в больших его произведениях; в них яснее
видно, что чем более он предпринимает, тем менее выполняет...
К недостаткам истории о Костыльковых принадлежит
еще то, что автор часто впадает в манеру Польде Кока. Оттого,
например, рассказ о Степаныче, в котором чтение плохого пе-
ревода Виргилиевой поэмы «Ars amandi» * разжигает вожделе-
ние, производит на читателя неприятное впечатление... Так
же на манер Поль де Кока преувеличены некоторые комиче-
ские сцены и положения. К таким относим мы картину черес-
чур толстого камерира Кононыча, который, поехав в таратай-
ке, высадил и дно и сиденье, да в этом положении и проторчал
чуть ли не всю ночь... Таково же описание въезда воеводы в
провинцию. Воеводиху звали Маланьей Ивановной. Проез-
жая мимо лесу Костылькова, в котором тот со своею ватагою
вызывал криками отставшую свою любовницу, Маланыо Иванов-
ну, воеводиха вообразила, что это кричат лешие и перепуга-
лась. Эта черта забавная и в духе времени, но автор, как го-
ворится, пересолил, даже слишком...
— Что там такое? Город, что ли? А я тебе, болван, говорила ехать
шагом. И поспать не дали!..
Крики в лесу продолжались... Занавеска в колымаге отдернулась;
и оттуда выглянула голова, повязанная платком и грозного виду.
— Что там такое, черти! Ну, я здесь, что надо?
Но грозное и румяное лицо в минуту побледнело, когда путешествен-
ница заметила, что голоса неслись из лесу.
* «Искусство любить» (латин.).— Ред.
133

— Лешие,— вскрикнула она и спряталась, и задернула занавеску,
и окутала голову в подушки и перины, которыми колымага была преиспол-
нена. В бричке произошла та же сцена, с небольшими переменами; полот-
но наскоро отпахнулось; в отверстие выглянула голова^ такого же объ-
ему и виду; по голосу только можно было узнать, что в бричке пребывал
мужчина.
— Что за шум('— заревел путешественник.— Дам я вам воеводский
сон тревожить!
Но в то же мгновение, заметив откуда голоса, воевода побледнел
и затрясся всем телом...
— Семен, Вукол, Евлампий, Андрей, Марфа, Палашка, творите мо-
литвы, то лешие.
И воевода стал креститься обеими руками... «Лешие!»— закричало
множество голосов; посыпались нещадные и неисчетные удары кучерских
плетей; лошади понеслись во всю мочь; парень с арапником, видя, что
его оставляют на жертву всему сборищу леших, с отчаяния вскочил
на железную ножку брички и ухватился обеими руками за полотно: оно
рвалось в руках его; он хватался за обручи; и те не выдержали; в ужасе
он уцепился за воеводу, а тот, зажмурясь, кричал во всё горло:
— Отпусти душу на покаяние! со всей провинции ни алтына не возьму,
пи ложки патоки; уж тогда меня кушай, как взятку возьму...
Ой, душит, душит! Помогите!
Напрасно! Каждый думал о себе, даже лошади неслись, или лучше
сказать, несли воеводский поезд, с курьерскою быстротою. Три или четыре
версты, оставшиеся до города, проскакали во весь опор и как вкопанные
остановились перед постоялым двором, сопя и поматывая ушами. Не
успели путешественники очнуться, как уже целая провинция, т. е. весь
город окружил поезд. Осмелясь открыть глаза, воевода с ужасом увидел,
что за ноги его всё еще держался гайдук Семен.
— Плетей! — закричал воевода.— Так это ты вздумал лешего
показывать... Это что! Мы в провинции! Въехали без трезвону, без цере-
монии! Вот я тебя! Вставай! И воевода давай тузить Семена, к общему удо-
вольствию всей провинциальной публики. Громкий смех стлался по всей
площади и привел воеводу в неистовство; он успел как-то освободить
ноги из окоченелых рук Семена, встал, но как всю бричку наполняли
перины, то воевода, качаясь на пуховой кафедре, возгласил тако:
— Смирно! Дам я вам смеяться над вашим воеводой!
Горожане оробели; смолкли; одни пустились бежать; другие, бли-
жайшие к сцене, повалились в грязь на колени и, низменно кланяясь,
жалобно вопили: — Прощенья просим, государь воевода; опознались,
батюшка, отец наш родимый!
— То-то же! — сказал воевода, ободрясь и подбоченясь. По домам!
А кто в четверть часа не будет сидеть дома или будет сидеть дома, да учнет
глазеть в окошком— весьма будет оштрафован. По рублю с рыла! По до-
мам!..
И площадь опустела. Провожая бегущих взорами и довольною
усмешкой, воевода выполз из брички и подошел к колымаге.
— Меланья Ивановна!— сказал он тихо.
•— Пришла моя беда!— шептала воеводиха:— подбирается.
—1 Меланья Ивановна, да не бойтесь ничего, это я, ваш супруг и
сожитель, Максим Иваныч...
— Да уж если бы ты был Максим, так не я, а ты бы меня боялся;
а ты не Максим; ты известно кто...
— А кто же я, Меланья Ивановна?..
— Да я никогда богомерзких слов не говорю и не говорила; а если
и случалось как ии есть сказать непутное слово, так без умыслу, видит
бог, без всякого намерения.
134

— Кто об этом говорит; вы такие благодушные...
'— Видишь, видишь, как подмасливается! Благодушная, не благо-
душная, а такая, как и все грешные Еввивы внучки.
— Так подымайтесь, Меланья Ивановна, пока никого на площади
нет.
— А ты меня и скушаешь...
— Где мне! И леший подавится. Да перестаньте же бояться; надо
приниматься за воеводство; а скоро и солнце взойдет. С этими словами
воевода собственноручно отдернул занавеску и Меланья Ивановна,
всплеснув руками, приподнялась на перинах:
— Батюшки светы! Точно! Ты!'— Максим Иваныч! Ты, Бурунов,
осьмого класса! воевода!., а это наша провинция,что ли? -Это наши улицы?
— Наши, матушка Меланья Ивановна! Только подымайся проворнее.
Любопытство запер я на замки, окна им замазал воеводским словом,
да этот порок, матушка, пожалуй, в трубу вылезет... Так торопись, пока
никого нет!
Да как же я потороплюсь? Ведь ты знаешь, что я ноги разула; жару
боялась, а чулки и башмаки Палашка еще на том постоялом дворе, где
ночевали, с собой унесла. Поди-ка, кликни Палашку...
Вот и эта маленькая сценка тоже в польдекоковском роде:
\ Все и всё было в прежнем порядке: воевода только побагровел, а
впрочем ничего, говорил без умолку; прочие также озарились как-то
вечерним образом, но также ничего, слушали без устали; один только
Бузе почти .дремал и держал на зубах черенок ножа вместо трубки. Даже
Галунчиков, поступая за обедом с некоторою методою, хотя и спал, но
то одним глазом, то другим, в очередь. По комиссарской привычке глаза
у Галунчикова были, как лапы у гуся: один всегда был в запасе, другой
настороже. Но картина эта в то же мгновенье разрушилась, потому что
вошел Иван Степаныч, в странном расположении духа, с приметной
досадой, без всякого чиноположения бросился в кресла и заревел по-
хозяйски:
— Меду! — Все проснулись: Бузе, уронив нож, проснулся, чтобы
поднять, потерял равновесие и свалился, воевода хотел поднять его или
по крайней мере освободить свои ноги из-под гнета, и также не удержал
балансу: усердие к воеводе увлекло за ним в падении Лукича, Галунчи-
кова и Пахомыча. Степаныч скорее зажмурился и притворился спящим.
Иван Стапаныч вскочил с места, чтобы позвать людей, но в самых дверях
столкнулся с тучной фигурой Митюшкина, который, увидев подстольную
картину, воздвиг руки свои- горе и воскликнул с горестию:— О, бездна
.-несчастия!
В заключение скажем, что роман г. Кукольника и кончен
и не кончен, т. е. кончен, да так, что автор может писать и
другой роман, с теми же главными действующими лицами.
Это тем вероятнее, что автор уверяет, что история двух Иванов,
двух Степанычей, двух Костыльковых совершенно кончилась,
«в чем,— говорит он,— и свидетельствую подписанием руки
моея». Почему же не продолжаться истории Ивана Степанови-
ча Полозкова? В этом мы так и не видим никакой причины, как
и в манере писать моея вместо моей, на манер Сумарокова,
который, вероятно, для вящей красоты слога писал скоряе и
'быстряе, вместо скорее и быстрее...
135

12. Новая библиотека для воспитания, издаваемая Петром
Редкиным. Москва. 1847. Две книжки.
Сын рыбака, Михаил Васильевич Ломоносов. Повесть для
детей. Сочинения П. Фурмана. Издание второе,
СПб. 1847.
Альманах для детей, составленный П. Фурманом. СПб.
1847.1
Что читать детям? Нашим детям вовсе нечего читать!—
Вот вопросы и восклицания, которые беспрестанно раздают-
ся со всех сторон. А между тем сколько ежегодно издается у
нас книг и книжек для детей, издавались и даже теперь изда-
ется детский журнал. Конечно, наши детские книги большею
частию очень плохи и принадлежат совсем не к литературе,
а к промышленности, составляют часть товара, который дол-
жен наполнять лавки с детскими игрушками; но всё же между
нашими книгами и изданиями для детей есть и порядочные;
по крайней мере такие, которые только со стороны языка и слога
уступают французским сочинениям этого рода, а по содержа-
нию и направлению столько походят на них, сколько следует
переводам и переделкам походить на свои оригиналы... Но за-
гляните в эти лучшие книги,— и вы невольно скажете: «Бедные
дети, вам действительно нечего читать! И уж лучше вам вовсе
ничего не читать, нежели читать эти вздоры и пошлости!..»
Скажем яснее нашу мысль: за исключениями, слишком не-
многими и редкими, мы считаем вздорными и вредными не толь-
ко наши русские книги для детей, но и их иностранные образ-
цы, разгуливающие по всему свету под эгидою громких имен
их знаменитых авторов...
Если бы это было не так, то откуда же возник бы вопрос:
нужны ли, полезны ли детские книги вообще? А этот вопрос
со дня на день повторяется чаще и решается различно. Одни
утверждают, что для чтения детям необходимы книги, прино-
равливаемые к их понятию; другие доказывают, что дети дол-
жны читать те же самые книги, какие читают и взрослые,
только с более строгим выбором.
Не беремся решить этот вопрос, но попытаемся изложить
наше о нем мнение.
Решение подобных вопросов и легко и трудно. Все дети
имеют общие родовые их возрасту свойства и качества, и по-
тому ничего нет легче, как, составивши себе отвлеченное по-
нятие о детях, решить все, касающиеся до них вопросы. Но
вот в чем трудность: у каждого ребенка своя натура, свои ин-
теллектуальные средства, нравственные наклонности, харак-
тер; дети бывают различных возрастов, потребности семилет-
него дитяти уже не те, что у ребенка трех лет, а потребности две-
136

надцатилетнего дитяти далеко не те, как у семилетнего, и т. д.
Притом, где границы детского возраста? Неужели человек в 14
лет — уже юноша? И время от 14 до 16 лет не составляет лв
перехода от детства к юношеству? Кроме того, не случается ли,
что один и в 18 лет смотрит ребенком, а другой в 14 обнаружи-
вает интеллектуальную зрелость юноши? При этом какук>
важную роль играет различие полов! Что идет мальчикам,
то не годится для девочек, и наоборот.
С каких лет должно начинать учить ребенка чтению и пись-
му.?— Опять вопрос относительный, которого нельзя решить
для всех детей, но который должен решаться особо для каждого
ребенка. Обыкновенно общим средним термином для начала,
учения полагают семилетний возраст. Мы думаем, что и при
самых острых и резко выказывающихся способностях ребен-
ка нет никакой нужды торопиться начинать учение раньше
семи лет. До этого же возраста должно обращать всё внима-
ние преимущественно на физическое и нравственное воспита-
ние. Первое должно быть положительным и состоять в разви-
тии здоровья, телесной крепости, гибкости и ловкости. Это —
дело гимнастики и правильного образа жизни. Пусть дети иг-
рают, шумят, резвятся, лишь бы во всем этом не было ничего
грубого, пошлого, неприличного, и лишь бы они во-время и
в меру ели, во-время ложились спать и в меру спали. Нрав-
ственное воспитание детей даже и дальше семилетнего воз-
раста должно быть отрицательное, т. е. состоять в удалении
от них всяких дурных примеров и в развитии в них чувств
любви, справедливости и человечности, не правилами морали,
а, так сказать, влиянием привычки, так, чтобы они не знали,
какие это чувства и как они в них развиваются. Всё это зави-
сит от людей, которыми окружены бывают дети ежедневно.
Но моральные правила, септенции, поучения способны только
наводить на детей скуку и возбуждать в них отвращение, или
образовывать из них педантов, резонеров, лицемеров. Чем
моложе ребенок, тем непосредственнее должно быть его нрав-
ственное воспитание, т. е. тем более должно его не учить, а
приучать к хорошим чувствам, наклонностям и манерам,
основывая всё преимущественно на привычке, а не на прежде-
временном и, следовательно, неестественном развитии поня-
тий. Приобретенное дитятею таким непосредственным образом,
так сказать, привычкою, послужит самым прочным основа-
нием для сознательного развития всех человеческих чувств,
когда настанет время деятельности его ума и рассудка. Что
касается до учения, то дитя учится и до азбуки: дети любопыт-
ны и обо всем спрашивают старших: что это и что то. Должно-
отвечать им кротко, терпеливо, серьезно, не шутя и не обманы-
вая их. объяснять им сообразно с степенью их понимания,
137

и искусно уклоняться от их вопросов, когда они касаются та-
ких предметов, о которых им знать не следует, или таких, ко-
торые выше их понятия. Кроме того, в этот возраст можно и
должно тем, у кого есть средства, учить детей живым иностран-
ным языкам, но только говорить, и собственно не учить, а
приучать, опять основываясь только на силе привычки.
Но вот ребенку семь лет, вот он уже довольно бегло читает.
Что же читать ему? И заботливые родители ищут по книжным
лавкам приличной пищи для читательного голода их детей.
Да. помилуйте, мало ли у них чтения и без этих книг? Ведь
азбука не конец, а только начало учения. Дитя, которое до
семи лет успело выучиться лепетать на двух или трех иностран-
ных языках, кроме русской азбуки, должно заняться еще тре-
мя азбуками. Кроме того, за азбукой следует грамматика, ариф-
метика, география и т. д. Всё это возьмет много времени у ре-
бенка и охладит его излишнее порывание к книгам, потому
что охота попрыгать, пошуметь, побегать, поиграть и даже
пошалить — у иного не проходит даже и в 15 лет. Но, скажут
нам, и за уроками, и за играми, всё-таки остается праздное время,
особенно зимою, которого нечем наполнить. Это может быть. Но
какие же давать тут детям книги? Главный недостаток этих книг
тот, что они или выше, или ниже понятий детей. В первом случае,
они делают из детей скороспелых умников, педантов, резонеров;
во втором — делают их слабоумными, приучая к неестествен-
ной их возрасту наивности. Большая часть детских книг вмеща-
ют в себе вдруг оба эти недостатка. Вот почему они даже не
бесполезны только, а положительно вредны. В этих рассказах
для детей всё — ложь, фраза, реторика; жизнь отражается
в них, как предметы в кривом да еще запачканном спереди и
потертом сзади зеркале. И потому лучшими книгами для чтения
детей первого возраста могли бы быть такие книги, которые
бы весело знакомили их с землею, с природою и отчасти с исто-
рией. Книги эти непременно должны быть с картинками, ибо
«наглядность» должна быть основанием детского развития.
Если бы нашлась книжка с картинками, изображающими го-
ры, моря, острова, полуострова, минералы, разные чудеса
физической природы, потом явления растительного и наконец
животного царства, и при этих картинках был бы объяснитель-
ный текст, простой, толковый, без фраз и восклицаний о том,
как прекрасна природа и т. п.; если бы все эти предметы
были изложены не только в порядке, но и в ученой си-
стеме, а в тексте ни слова не упоминалось ни о каких системах:
такую книжку всякий отец должен бы поспешить купить для
своих детей, в полной уверенности, что это бесценный,
по своей полезности, гостинец для них. Где кончается царство
животных, там начинается царство человека. Для легкого и при-
138

:лтного знакомства детей с этим царством очень полезны пу-
тешествия или просто описания земель и народов всего земного
шара. Картинки тут опять должны играть главную роль.
Текст должен быть такой, как будто он писан для взрослых
людей, только из него должно быть исключено всё, что выше
понятия детей, что не может быть им интересно, чего пе сле-
дует им знать. Что касается до истории, она должна состоять
из биографий исторических лиц, анекдотов из их жизни, от-
дельных исторических событий, имеющих нравственное зна-
чение. Нравственность тут должна быть главным предметом,
но о ней отнюдь не должно упоминать, отнюдь никаких настав-
лений и поучений: она должна быть не в словах, а в деле, и пе-
реходить в детей не как понятие, а как чувство. Разумеется,
такого рода книги должны быть приноровлены к детскому воз-
расту. Дети очень любят биографии полководцев, но для них нет
никакого интереса в биографиях ученых, художников, филосо-
фов, администраторов и т. д. Впрочем, всё зависит от намерения,
цели и уменья автора книги. Биография Платопа во всяком
случае бесполезна и скучна для детей, потому что от превыс-
пренных идей этого, конечно, гениального мыслителя, но
вместе с тем и мечтателя и фантаста, и у взрослых людей ино-
гда ум за разум заходит. Но биография Сократа — другое де-
ло. Это был не столько философ, сколько мудрец; учение его
было живое, практическое, удобоприложимое к жизни; самая ма-
нера его спорить и доказывать может быть и полезна и инте-
ресна для детей, если изложить ее ясно и искусно: в ней так
много драматического элемента. Но что за польза детям знать
-биографию Гомера прежде, нежели прочтут они «Илиаду»
и «Одиссею» и им что-нибудь понравится в этих поэмах? После —
это другое дело.
Дети ужасно впечатлительны, так что от этой способ-
ности зависит и их спасение и их гибель. Человек всю жизнь
помнит всякий вздор, который читал он в детстве и который то-
гда особенно ему нравился. Из этого видно, какое великое счастье
для детей, когда их мягкий и впечатлительный, как воск, све-
жий, не засоренный пустяками и вздорами, не усталый, не
истомленный мозг обогатится только полезными и дельными
впечатлениями! Это должно быть одною из главных забот вос-
питания, чтобы и приятное было полезно. Но несчастны те де-
ти, которых юный мозг засорится сперва чтением детских книг,
и потом водевилями, вздорными романами и всякою подобною
дрянью! Лучше бы им вовсе ничего не читать!
Из всего можно сделать злоупотребление. Охота к чтению —
хорошая наклонность в детях, но и она может сделаться
вредною, приучив их к мечтательности и похищая время у их
учения. Пусть на чтение будет у них свое время, и пусть
139

чтение не отнимает времени не только у учения, но даже у игр
и резвости. Всему должно быть свое время, и строгий порядок
должен быть душою всего. Когда видишь умного и страстного
к чтению ребенка или юношу, который лишен всех средств:
к учению и образованию, предоставлен природе и самому се-
бе, и с жадностью читает без разбора всё, что ни попадется
ему под руку, и хорошее и дурное; и жалеешь о нем, и ра-
дуешься за него. Всё лучше и полезнее ему так читать, нежели
пристраститься, от лености или от нечего делать, к картам,,,
бильярду, к вину и другим не изящным «художествам». На
грустно видеть ребенка или молодого человека, который, имея
все средства к учению, тратит большую часть своего времени
на чтение литературных произведений, предается мечтатель-
ности и гонится за энциклопедическим всезнанием, которое-
иногда хуже положительного невежества!
От 7-ми до 14-ти лет много воды утекает, и ребенок стано-
вится уже не ребенком. Учение идет своим порядком и, кроме
пользы, в свою очередь, может доставить ему и удовольствия чте-
ния. Это в особенности переводы с иностранных языков. Кор-
нелий Непот, Саллюстий, Плутарх:1 разве содержание их:
сочинений не так же интересно, как и содержание романа?
По крайней мере, надо стараться, чтобы это было так. Всего
лучше, если молодой человек прочтет на доступных ему ино-
странных языках всё, признанное классическим, дельным, ж
пристрастится к этому роду чтения прежде, нежели познако-
мится с романами и вообще с легкою литературою.
Время для чтения романов молодым людям есть время их
перехода от детства к юношеству, когда уже им можно читать
многое, но еще не иначе, как с выбора и разрешения старших.
Первый роман, который можно дать молодому человеку лет
двенадцати — «Юрий Милославский» г. Загоскина. Затем по-
немногу можно давать романы Вальтера Скотта и Купера.
Тут всё дело в том, чтобы не дать в руки молодого человека
такой книги, которая может прежде времени познакомить его
с такими чувствами, страстями и понятиями, которые несвой-
ственны его возрасту. Это истинная гибель и для здоровья
и для нравственности. Вот почему мы прямо и без оговорок
указали на Вальтера Скотта и Купера: в их романах изображе-
на жизнь действительная, а не воображаемая, они изящны,,
художественны, а между тем в них нет ничего опасного даже
для детей. Мы очень уважаем Гофмана, и если видим в нем чу-
дака и безумца, то всё же гениального, и, однако ж, считаем
его для детей столько же или еще и более вредным, нежели
Поль де Кока, хотя и вовсе другим образом. Для детей страш-
но вредно всё, что развивает и возбуждает фантазию насчет
других интеллектуальных способностей; фантазия у детей
140

я без того самая деятельная способность, и потому ее следует
скорее сдерживать, нежели возбуждать, или, что всего губи-
тельнее, давать ей уродливое направление ко вреду деятель-
ности ума и в особенности рассудка и здравого смысла.
«Новая библиотека для воспитания», издаваемая г. Ред-
тшным, есть единственная книга, которую можно рекомендо-
вать отцам семейств, из всех книг этого рода, появившихся
в последнее время. Не все статьи, составляющие ее содержание,
одинакового достоинства; но между ними нет решительно дур-
ных, и есть очень хорошие. Пересмотрим их по порядку.
О «Луне», статья г. А.„ Драшусова, очень дельна по содер-
жанию. Иначе и быть не может: нельзя сказать о луне
что-нибудь другое, кроме того, что можно сказать о ней, если
говорить примется человек, коротко знакомый с астрономиею.
Стало быть, всё достоинство такой статьи должно состоять в
оживленном и увлекательном изложении. К сожалению,
статья г. Драшусова суха, черства и скучна, а сверх того, на-
писана языком и слогом, нельзя сказать, чтобы изящными.
«Мы покажем впоследствии, как просто и легко разрешается
•вопрос, с первого взгляда весьма трудный, на который, как
■кажется многим, отвечать совершенно невозможно,— об опреде-
лении расстояния небесных тел; по здесь необходимо предвари-
тельно объяснить, почемумы называем близким расстояние луны
от земли, между тем как из достоверных измерений известно,
что оно составляет около 360 000 верст,— удаление (разве
отдаление, или всего лучше расстояние), которое каждому
покажется огромным» (стр. 3). Период, нельзя сказать, чтобы
короткий и складный! Но вот еще лучше. «Кроме суточного
движения,— общего солнцу и звездам, по причине которого
светила в продолжение суток восходят и садятся (заходят?),
или же описывают на небе полные, правильные круги, как будто
бы небесный свод, со всвхми рассеянными по нем звездами обра-
щался около неподвижной оси,— луна имеет еще особенное соб-
ственное движение, в силу которого ее расстояние от звезд беспре-
станно переменяется: она постоянно удаляется от светил,
лежащих на западе, в той стороне, где заходит солнце, и прибли-
жается к светилам, расположенным на востоке, близ места
солнечного восхода, и движется, таким образом, с правой сто-
роны в левую» (стр. 5—6). Этот семимильный период словно
переведен с немецкого, ясность его — тоже немецкая. «Опи-
санные явления суть, очевидно, затмения звезд луною, которая,
будучи тело(лс) непрозрачнофш), скрывает их от нашего зре-
ния, пока движется между ними и нашими глазами» (стр.12).
«Заключение, в строгости справедливое» (стр. 62). Автор хотел
сказать «строго справедливое»', а у него вышло как-то справедливое в
-строгости, т. е. строгое, но справедливое. В начале своей статьи
из

г. Драшусов говорит, что «внимательное чтение, особенно
при помощи наставника», его статьи познакомит с луною.
Но если нужен наставник, то статья вовсе не нужна. В свое
время молодой человек, на университетских лекциях, узнает
всё, что относится до луны, а до тех пор ему лучше учиться
у своего наставника чистой математике, без которой невозмож-
но знание астрономии. Зачем же ему терять время над статьею
не литературно и не изящно написанной?.. «Прогулка по
Гарцу», статья г. В. Лапшина, не лишена интереса и написа-
на хорошо. Но мы решительно не понимаем, зачем помещена
в «Библиотеке для воспитания» сказка «Золотой жук»?1
А что ручается, что это не сказка, а анекдот, а если и анекдот,
что в нем хорошего для детей? Разве то, что он разовьет'в них
манию к отыскиванию кладов?.. Вторая книжка «Библиотеки»
начинается «Русской летописью для первоначального чте-
ния»; это пересказ, если можно так выразиться, несторо-
вой хроники его же складом, да только нашим языком. Вот
это статья! Она равно интересна и полезна и для детей и для
взрослых, которые и не прочь бы от знания отечественной исто-
рии, но нисколько не расположены изучать ее ученым образом,,
по источникам, которых чтение так трудно. А здесь можно по-
лучить понятие и об источниках, не трудясь, а только наслажда-
ясь. Статья принадлежит г. Соловьеву,2 который обещает для
«Библиотеки» целый ряд таких статей. Мысль, счастливая,
особенно, когда исполняется ученым, который может отвечать
за каждое выражение, за каждое слово в своей статье,— что
всего важнее в статьях такого рода. Следующая статья —«Пирр»
есть именно одна из тех статей, которые желательно как мож-
но чаще встречать в этом издании. Она извлечена из «Roth's
Lesebuch zur Ein leitung in die Geschichte».* «Мне хотелось
быть л-Ь(е)карем»— повестцадля детей, не лишенная интереса;
в ней говорится о нравах и обычаях персиян нашего времени. а
«Странствования Одиссея», по нашему мнению, должны
бы быть изложены иначе — просто в прозаическом переводе,
пожалуй, с выпусками, сокращениями и изменениями, но в
переводе; в пересказе же эта поэма лишилась всей своей поэ-
тической прелести и стала похожа на нелепую сказку.4
Мы не скажем, чтобы «Новая библиотека для воспитания»,
издаваемая г. Редкиным, вполне удовлетворяла всем требова-
ниям и не могла бы быть лучше, даже гораздо лучше; но мы
по совести можем сказать, что и сама по себе это — дельная
и полезная для детей книга, которую смело можно рекомендо-
вать отцам семейств, и что она не идет ни в какое сравнение
с книгами этого рода, беспрестанно издающимися у нас. Наде-
* «Хрестоматии для введения в историю» Рота. (Нем.) — Ред..
142

емся и уверены, что ее издатель не будет жалеть никаких тру-
дов на постепенное улучшение такого полезного издания.
«Сына рыбака» мы выставили в начале нашей статьи не по-
тому, что это лучшая из детских книг, изданных в последнее
время в Петербурге, и не потому, что она достигла второго изда-
ния; а потому, что она представляет собой богатый образец
совершенной бесполезности большей части детских книг.
Какой может быть интерес для детей в биографии поэта и уче-
ного, когда еще они не имеют ни малейшего понятия ни о по-
эзии, ни о науке? Издавать для малолетных детей подобную
книгу — не то ли это самое, что издавать для крестьян био-
графию Гегеля? Вот другое дело издать для детей биографию
Петра Великого, Суворова, Кутузова; это им доступнее: они
любят рассказы о сражениях, да и личность Петра Великого,
как государя и как человека, искусно очерченная, не могла
бы их не заинтересовать. Но что им в Ломоносове? А когда они
подрастут, то пусть прочтут роман-биографию Ломоносова,
прекрасно составленный г. К. Полевым, да вместе с тем при-
мутся читать и самого Ломоносова. И как бедно и жалко состав-
лена книжка г. Фурмана! Первая половина ее — компиляция
из прекрасной книги г. К. Полевого; а вторая — вялый и
мертвый набор слов. И всё это украшено восьмью безобразнейши-
ми литографиями. И такие книги появляются вторым издани-
ем! Бедные дети, лучше бы вам вовсе не знать грамоте!
Детский «Альманах для детей», изданный г. Фурманом,
избрали мы для рецензии, как общий тип почти всех дет-
ских книг. Этот альманах состоит из четырех драматических
пьес в прозе. Несмотря на русские (весьма неудачно придуман-
ные) имена и фамилии, явно, что все эти пьесы переведены с фран-
цузского: в них вовсе не наши нравы и от этого нелепость их
делается еще вопиющее. * В них добродетельные говорят слов-
но по книге, порочные к концу пьесы непременно раскаивают-
ся и делаются добродетельными. Нигде не заметно причин ни
порока, ни раскаяния. Стало быть, всё вздор и ложь. Но для
многих людей развивать в детях нравственные чувства можно
только обманывая их: достойная проклятия мысль! Сатана —
отец гнусной лжи — породил ее, а лживые или ограниченные
люди уверовали в нее и чают от нее спасения детей своих!
Всё в этих пьесах неестественно, сантиментально, пошло, на-
дуто, — и чувства и выражение! А язык — это верх не-
естественности: ни одной простой фразы, всё по-книжному. Вот
несколько примеров: «Не угодно ли вам прогуляться со мною
по саду в ожидании возвращения наших детей». 2 Помилуйте!
кто ж так говорит? всякий скажет: пока воротятся наши де-
ти. Простой, невоспитанный мальчик, поднятый рыбаком с
улицы, на которой он лежал замертво от стужи, говорит о своем
143

отце, утонувшем в море: «Волна, которая его потопила, погло-
тила также и все средства к моему дальнейшему существова-
нию».1 Благовоспитанные девицы, в разговоре, беспрестанно
употребляют слова: ибо, кои и оные//. Это разговорный
слог! Может быть, пьесы эти переводила одна из тех особ, для
чтения которых назначается эта книжка (под тремя из них
подписано: А. С-на)\ но чего же смотрел издатель, зачем не
поправил он? Или он сделал только то, что мог? В таком слу-
чае, умоляем его не издавать больше книг для детей...
Обращаясь к общей идее полезности или бесполезности
детских книг, вот что скажем мы, как результат нашего
мнения об этом предмете:
Мнение, что дети должны читать только то, что читают и
взрослые, не лишено основания и справедливости; но требует
больших исключений и ограничений. Но нам кажется, что можно
дать на этот предмет правило, не допускающее почти никаких
исключений и ограничений: книги для детей можно и должно
писать, но хорошо и полезно только то сочинение для детей,
которое может занимать взрослых людей и нравиться им не
как детское сочинение, а как литературное произведение, пи-
санное для всех. И к повестям, рассказам и драматическим
пьесам это относится едва ли еще не более, чем к статьям дру-
гого рода.
Да где же взять таких книг?— Это уж не наше дело. Мы
сочтем себя очень счастливыми, если изложением нашего мне-
ния об этом предмете наведем иного талантливого человека
на настоящий путь в отношении к сочинению книг для детей.
13. Картина земли для наглядности при преподавании
физической географпи, составленная А. Ф. По-
стельсом. С литографированным большим рисунком.
СПб. 1846.2
Наглядность признана теперь всеми единодушно самым
необходимым и могущественным помощником при учении.
Она состоит в том, чтобы помогать памяти и уму ребенка пред-
ставлением вида и образа предметов, которые он изучает.
Это материальное и чувственное вспомогательное средство
для спасения бедных детей от убийственного, подавляющего
способности, сухого и мертвого отвлечения, столь любимого
идеалистами. Вся сущность прекрасной методы г. Язвинского
состоит в клеточках, которые сами по себе не много значат,
но помогают памяти и уму, как чувственные значки, остаю-
щиеся как бы перед глазами учащегося даже и тогда, как
он уже их не видит. Эта великая важность наглядности
144

основана на самой природе человека, у которого самые отвлечен-
ные умственные представления всё-таки суть це что иное,
как результат деятельности мозговых органов, которым при-
сущи известные способности и качества. Давно уже сами фи-
* лософы согласились, что «ничего не может быть в уме, что
прежде не было в чувствах». Гегель, признавая справедли-
вость этого положения, прибавил: «Кроме самого ума».1 Но
эта прибавка едва ли не подозрительна, как порождение
трансцендентального идеализма. Человек не прямо же, не
чистым мышлением дошел до сознания, что у него есть ум,
а заметил это прежде всего из собственных действий, в кото-
рых отразился его ум, но которые он опять-таки только че-
рез чувства сознал своим умом. Всякий, даже простой чело-
век знает, что у него ум в голове,— знает это по причине,
может быть, более простой и естественной, нежели как обык-
новенно думают. Человек, в порыве горячих, страстных чувств,
невольно прижимает руку к груди и сердцу, куда сильнее
приливает кровь при движениях чувств. Когда же человек
о чем-нибудь размышляет, сильно занят каким-нибудь
соображением, особенно расчислением,— палец его как буд-
то невольно то и дело прилагается ко лбу, а рука невольно
от времени до времени потирает лоб. Явление простое, но
многознаменательное! Во время процесса мысли человек как
будто чувствует, что тут гнездо его мыслительной деятельно-
сти, что там тоже происходит какое-то беспокойство, которое
обнаруживается и в его озабоченных движениях, что там
как будто что-то шевелится...
Посмотрите, как жадны дети к картинкам! Они готовы
прочесть самый сухой и скучный текст, лишь бы только он
объяснил им содержание картинки. И потому картинки всё
более и более делаются пособием при воспитании и учении.
Г-н Постельс справедливо замечает, что дети, не выезжавшие
из такого места, где нет гор или моря, с большим трудом за-
учивают эти предметы в географии против детей, видевших
эти предметы в натуре. Для этого он и издал свою «Картину
земли», на которой изображены моря, заливы, проливы,
озера, реки, острова, гавани, бухты, горы, леса, города,
крепости, корабли и т. д. Труд его прекрасный и полезный,
но не полный. Для полноты карта должна быть непременно
иллюминована, чтобы можно было показать разные геоло-
гические различия: горные кряжи, слои, породы, пласты,
мрамор, металлы и тому подобные предметы, где цвет ино-
гда важнее формы. Но при всем том труд г. Постельса всё-
таки полезен, и мы должны быть благодарны ему за доброе
начало доброго дела, которое, вероятно, найдет продолжа-
телей.
10 в. Г. Белинспий, т. X J45

14. Исторический сборник, составленный г. Герцем.
Книжка первая. СПб. 1847.х
«Статьи, составляющие этот „Сборник" (говорит г. Герц),
первоначально напечатаны были в „Современникеа 1845 и
1846 годов. Они были составлены и переведены с одною мыс-
лию, несмотря на всё их видимое разнообразие. Теперь я
решился издать их отдельною книжкою, желая правильным
воззрением на науку содействовать распространению любви
к истории. Во сколько я успел — решат беспристрастные
судьи и читатели. Feci, quod potui; faceant meliora potentes».*
He знаем, много ли книжка эта распространит у нас* лю-
бовь к истории, но в ней есть статьи, не лишенные интереса.
Особенно понравились нам статьи: «Шлоссер», «Абелар» и
«А. В. Шлегель». Хороша также статья «Робертсон, Юм и
Гиббон», переведенная из «Истории XVIII века» Шлоссера,
но взгляд автора на Гиббона показался нам односторонним
и пристрастным. Другие статьи не так интересны. Статья
«Издание ордонанций (ордонансов?)2 французских королей»
есть не более, как библиографическое известие, годное для
«Смеси» журнала. Статья «О современном значении истории»
довольно жидка содержанием, и в ней ничего нового. Вооб-
ще книжка г. Герца не без достоинства, но отрывочна и по-
верхностна. Мы надеемся, что следующие книжки его «Исто-
рического сборника» будут представлять своим читателям
основательный обзор или разработку чего-нибудь целого,
какой-нибудь эпохи в истории человечества цли народа,
какого-нибудь важного события или монографии,— что угод-
но, только не отрывочное, не журнальное, не энциклопеди-
ческое.
15. Руководство к(о) всеобщей истории. Сочинение д-ра
Фридриха Лоренца, ор<динарного> профессора
Главного педагогического института и директора
Главного немецкого училища при евангелическо-лю-
теранской церкви св. Петра. Части Н-й отделение 1-е.
Издание второе. СПб. 1847.8
Истории г. Лоренца всегда воздавалась в некоторых на-
ших журналах должная справедливость, как такому руко-
водству, которое было бы из лучших и в Германии.4 Тем не
менее г. Герц в статье своей: «О всеобщей истории профессора
Лоренца» — справедливо сетует на журналистов, что они
отозвались об этом сочинении в немногих словах, а ученые
* Я сделал, что мог; пусть кто может сделает лучше. (Латин.) —
Ред.
146

и ни слова не сказали о ней. Журналистов он еще щадит:
«Эту немногословность (говорит он) легко извинить тем, что
их (журналистов т. е.) редакции недостает иногда специаль-
ных сведений, которые составляют необходимое условие при
обсуждении ученого труда; люди, занимающиеся критикой
изящно-литературных произведений,— не всегда ученые су-
дьи» («Исторический сборник», стр. 114).1 Ученых он, как и
следует, не щадит за их непонятное молчание в таком близ-
ком к ним деле. Но лучше всего то, что он взялся поправить
ошибку их молчания. Мы этому обрадовались, думая прочесть
ученую критику на ученую книгу, но нашли в статье только
одно дельное замечание, и то такое, какое мог бы сделать
всякий журналист, которому недостает специальных све-
дений,— именно, что древняя история г. Лоренца лучше его
средней истории (о чем и журналисты говорили)2 и что в
средней автор мало обратил внимания на внутреннюю средне-
вековую жизнь, особенно на литературу этого периода че-
ловечества. Больше ничего не нашли мы в краткой (она вся
состоит из восьми страниц), но нельзя сказать, чтобы немно-
гословной статье молодого ученого г. Герца,— что и представ-
ляем к сведению наших читателей.
Нельзя не порадоваться, что такое превосходное руковод-
ство к изучению всеобщей истории входит у нас всё больше., т
больше в употребление. Древняя история г. Лоренца дазно
уже вышла вторым изданием:3 и вот теперь, едва появилось
в свет 2-е отделение второй части, как первое, вслед за ним,,
является во втором издании. Скоро ли появится начало, новой
истории?
16. Новая библиотека для воспитания, издаваемая
Петром Ре д к иным. Книжка III. Москва. 1847.
Городок в табакерке. Детская сказка дедушки Иривея,
изданная князем Одоевским. Издание второе.
СПб. 1847.
Мороз Иванович. Детская сказка дедушки Иринея, издан-
ная князем Одоевским. СПб. 1847.
Сборник детских песен дедушки Иринея, изданный кня-
зем Одоевским. Тетрадь I, СПб. 1847.
Петербургский сборник для детей, издан В. Петровым
и М. М. СПб. 1847.
Повести для детей. С шестью картинками. СПб. 1847.4
Третья книжка «Новой библиотеки для воспитания»
г. Редкина состоит из трех статей. Из них особепно интересна
первая. Она называется «Атлантический океан», но собственно

есть не что иное, как рассказ об открытии Америки, следо-
вательно, биография Колумба. После этого нечего говорить
об интересностй содержания статьи; остается заметить толь-
ко, что и ее изложение прекрасно, и что в начале статьи на-
ходятся любопытные известия о всех попытках, в древнем и
новом мире, обойти морем Африку и о нечаянных и бесплод-
ных открытиях Америки, сделанных финикиянами и норман-
нами — первыми в древности, а вторыми еще в IX столетии
по Р. X.— Продолжение «Странствований Одиссея», со-
ставляющее вторую статью «Библиотеки для воспитания», еще
более убедило нас в бесплодности подобных переделок вели-
ких творений древности,— о чем мы уже говорили в прошлой
книжке «Современника».1 Просто нет возможности читать:
глупая сказка, да и только! А переведите «Одиссею» хотя и
прозою, с сокращениями и выпусками (но уж, разумеется,
без вставок собственного изделия), но с сохранением (сколь-
ко это возможно при таких условиях) тона и колорита рас-
сказа подлинника,— вышла бы чудная поэтическая поэма!—
Третья статья — «Первый герцог цирингенский», уже самым
началом своим привела нас в ужас; это, во-первых, немецкая,
да еще народная сказка, а во-вторых, «баснословный рассказ
седой старины», говоря собственною вычурною и истасканною
фразою автора. Седую старину тут представляет старый уголь-
щик, которому внимает наш юный век в лице, вероятно, очень
молодого литератора, богатого охотою писать, но бедного на
вымыслы. Таким людям угольщики и старые бабы — истин-
ный клад, неистощимый источник поэтического вдохновения
и литературных бредней! И уж подлинно сказку рассказал
старый угольщик «долин своего, богатого угольями, Шварц-
вальда»! Был — видите ли — угольщик, который каждый
раз, как сожжет дрова, находил в угольной яме, вместе с уг-
лями, большой кусок чистого серебра. На это сокровище он
помогает какому-то королю, потерявшему свое королевство,
снова завоевать его,— за что тот делает его герцогом и отдает
за него одну из дочерей своих. Еще в ожидании успехов ору-
жия короля, наш уголыдик выстроил себе огромный и креп-
кий замок. Сделавшись герцогом, он стал горд, груб и прожор-
лив. Раз вздумалось ему приказать своим поварам — изжа-
рить ему ребенка,— что и было сделано. Хоть он его и не
съел, но, напротив, впал в отчаянное раскаяние,— тем не
менее подобная черта, особенно в книжке для чтения детей,
возмутительна и отвратительна! Для чего детям знать о та-
ких мерзостях? Чтобы предохранить их от охоты есть жаре-
ных детей? Но для этого слишком достаточно нравов нашего
времени; а если бы для какого-нибудь изверга этого было не-
достаточно, так у правительств есть средства к предупреж-
148

дению подобных исключительных событий гораздо подей-
ствительнее вздорных немецких народных сказок; Надо ска-
зать правду, трудно было бы обнаружить больше неловкости,
нежели сколько обнаружено ее выбором этой дрянной статьи!
Средневековые нелепости и дикости давно уже надоели нам в
балладах, да каких еще—художественно прекрасных!—а тут
нашим детям суют ту же дичь, да еще в убогой прозе! Умо-
ляем издателя «Библиотеки для воспитания» не пятнать бо-
лее своего прекрасного издания помещением в него каких бы
то ни было сказок, а особенно немецких, да еще народных, а
пуще всего «баснословных рассказов седой старины из уст
седого угольщика». История лучше сказок даже для детей.
И в средних веках можно найти для них много интересного и
поучительного: вместе с чертами страшного варварства, свой-
ственного временам глубокого и всеобщего невежества, черты
великих характеров, великих дел, стремления к свету знания
с опасностью погибнуть на костре за колдовство и ересь.
А сказки пусть слушают от старых нянек те бедные дети, кото-
рых воспитание невниманием или невежеством родителей пору-
чается сообществу холопов: от них то ли еще услышат они,
эти несчастные дети! Видя в «Библиотеке для воспитания»
полезное и дельное издание, мы решились постоянно обращать
на нее всё наше внимание,— и чем лучше будет казаться нам
она, тем строже и резче будут наши приговоры.
Мы очень рады встрече с дедушкою Иринеем после такой
долгой с ним разлуки.1 Надо сказать правду, этот добрый
старичок такой мастер говорить с детьми, каких не много
и не у нас одних. Скажем, кстати, что по некоторым признакам
можно подозревать, что этот дедушка Ириней — что-то вроде
Протея, что у него много имен, что он и стар и молод, и один
работает и делает, по крайней мере, за десятерых...2 Вообще
есть поводы думать, что эта многообъемлющая тревожная де-
ятельность, мешая ему сосредоточить все силы евои на одном
главном предмете и ограничиться слишком немногими вто-
ростепенными, лишает его возможности выказать себя всего
в чем-нибудь одном или немногом, но заставляет только впо-
ловину обнаруживать свои богатые средства во всем или во
многом... Может быть, поэтому-то он так мало и пишет для
детей, так как посвяти он свою деятельность одному этому
занятию, наши дети имели бы в нем своего Вальтера Скотта
с придачею еще нескольких писателей.3 Но всё это только
предположения, может быть, и не совсем справедливые, а
потому и оставим их в стороне, утверждая за достоверное толь-
ко удивительную способность дедушки Иринея писать для
детей. Две сказки его, одна старая,4 другая новая, милы до
чрезвычайности, хотя и написаны для маленьких, очень
149

маленьких детей. Мы уверены, что они будут в востороге от
этих сказочек, которых сюжеты так ловко приноровлены к
детской фантазии, рассказ так увлекателен, а язык так пра-
вилен и так похож на тот, которым говорят грамотные люди.
Дети не выйдут из городка в табакерке с его фантастическими
и в то же время очень простыми и естественными чудесами.
«Рукодельница и Ленивица» с «Морозом Ивановичем» тоже
очень займут их,— и если им в последней сказочке что-нибудь
придет пе ц0 душе, так это разве ее послесловие, где дедушка
Ириней советует им «думать да гадать: что здесь правда, что
неправда,-— чт0 сказано впрямь, что стороною,— что шутки
ради, что в наставленье, а что намеком». Эх, подумаешь, ста-
рость-то: никак не удержится от моральных сентенций! Да
помилуйте: сказать детям, что прочитанное ими не быль, а
шутки, наставления и намеки, значит — разочаровать их.
Для них сказка — то же, что для взрослых роман, а потерпят
ли последние, чтобы автор, в конце своего романа, сказал им,
что все это — выдумка его воображения и что в самом деле
ничего этого не было, хотя они и сами очень хорошо знают,
что всё это — выдумка, сочинение, а не быль?.. Далее дедуш-
ка Ириней вразумляет своих маленьких, очень маленьких чи-
тателей, что <<не за всякий труд и добро награда бывает; а
бывает награда ненароком, потому что труд и добро сами по
себе хороши и ко всякому делу пригодны».
Вот уж подлинно — спустя лето, в лес по малину! Да вы
лучше бы развили в самой сказке эту истину, а доказавши сказ-
кою совершенно противное, нечего уже поправлять ошибку
рассуждениями, которых дети не читают и не любят...
Мы сказали, что язык сказочек дедушки Иринея чистый,
правильный и прекрасный; тем более нам жаль, что в каждой
из них, бог знает ради чего, употреблено по разу слово: сии.
Дети не поймут его, как будто бы оно было санскритское или
эфиопское слово, и будут спрашивать старших, что-де оно
значит. И не мудрено: теперь, когда уже подьячие перевелись,
а вместо их явились благовоспитанные чиновники, теперь толь-
ко через Знакомство с семинаристами да с русскою лите-
ратурою можно детям познакомиться с неприличными сло-
вами вроде сих, оных, коих, каковых, таковых, соделывать,
поелику, днесъ, се и т. п.
Несмотря на т0> сказочки дедушки Иринея хороши, столь-
ко хороши, сколько могут быть хороши сказочки для малень-
ких, очещз маленьких детей,— и мы тем более жалеем,
что не мо>кем того же СКазать о его стихах для детей, стихах,
которые... но СудИте сами: вот «Песня для входа в класс»:
150

Трах, тарарах, тан-тан-тан,
Трах, тарарах, тан-тан, тан (дважды)!
Время, время в класс сбираться!
Не шуметь и не толкаться,
Не зевать по сторонам,
А садиться по скамьям.
Трах, тарарах, тан-тан-тан,
Трах, тарарах, тан-тан-тан!
Вот и вся песня! Нам кажется, что, не писавши стихов
смолоду, лучше уж и не браться за них под старость; а
написавши музыку, попросить кого-нибудь из записных сти-
ходеев приделать к ней стишки на известную тему. Но это
бы еще куда ни шло, а нас пуще всего (даже пуще стихов)
испугал гибельный совет, который дедушка Ириней дает
детям насчет чистки зубов:
Зубы, десны крепче три
И снаружи и снутри.
Помилуйте, как это можно! Один из наших знакомых рас-
сказал нам про себя, именно по поводу этих стихов, очень
поучительную быль. Владея необыкновенно крепкими, здо-
ровыми и чистыми зубами, он недавно стал чувствовать в них
сильный лом, когда возьмет в рот холодной воды. Дантист,
которого он спрашивал о причине этого явления, осмотрев
его зубы, сказал ему: верно вы крепко трете зубы щеткою с
зубным порошком?— Очень крепко.— Так оставьте на не-
делю вовсе тереть, а после трите как можно тише и легче,
а то у вас и так остался уже слишком тонкий слой глазури:
если протрете ее, все ваши зубы вдруг начнут гнить и кро-
шиться.
Советуем дедушке Иринею, при втором издании трех его
песен, слово крепче заменить легче,— что тем удобнее сделать,
что через это и размер стихов ничего не терпит; а в ожидании
этого, скажем несколько назидательных слов о чрезмерно
дорогой цене его крохотных сказочек. Эти микроскопические
книжечки стоят каждая по 50 копеек серебром, а тетрадка,
заключающая в себе стихотворения, 1 рубль серебром;
стало быть, все три — два рубля серебром: цена баснословно
чудовищная! Может быть, тетрадка со стихами и нотами
и стоит того, потому что печатание нот везде обходится доро-
же печатания книг; но две сказочки в 32 или 64-ю долю ли-
ста, одна в 56, другая в 58 страниц крупной и нельзя сказать,
чтобы красивой печати, на бумаге весьма среднего достоин-
ства, с плохими политипажами, которых очень немного и из
которых, помещенные во второй книжке, деланы не к ней
151

(потому что мужички на них немецкие, а не русские): во
сколько могли они обойтись издателю? Если их печатано
1200 экземпляров, то с издержками на печать, бумагу и переплет
каждый экземпляр едва ли обошелся в две копейки серебром...
Стало быть, за вычетом 20-ти процентов за комиссию прода-
жи, чистого барыша с каждой книги 38 копеек серебром...
Помилуйте, да ведь это значит — потративши на издание
1200 экземпляров 84 рубля ассигнациями, да уступивши в
пользу книжных лавок, за комиссию, 420 руб. ассигнациями,
итого — 504 рубля, приобрести 1536 рублей ассигнациями!
Да это выгоднее всякой деревни и всякого дома в столице!
Каждая из этих книжечек едва ли бы заняла два листка (т. е.
четыре страницы) нашего журнала: разочтем же, почем дол-
жен был продаваться наш журнал по цене сказочек дедуш-
ки Иринея. Каждая книжка нашего журнала состоит более
нежели из 25-ти печатных листов; возьмем круглое число
25 листов. Если четыре страницы должны стоить 50 коп. сер.,
то лист (16-ть страниц) должен стоить два рубля серебром,
книжка 50 рублей серебром, а годовое издание нсурнала
(12 книжек) 600 рублей серебром, вместо 15-ти: выгодно было
бы издавать журнал, несмотря на чудовищную разницу в
издержках на издание!.. Настоящая цена каждой из двух
книжечек дедушки Иринея должна бы быть — десять копеек се-
ребром: за вычетом двух копеек на издание, да двух же ко-
пеек за комиссию, издатель получал бы шесть копеек барыша
на четыре копейки, т. е. 60 процентов на рубль: и то лучше
всякой деревни и всякого дома на Невском проспекте! Но теперь
едва ли он что-нибудь получит, потому что книжки его, по
цене, доступны только детям таких отцов, которые —
Не то на серебре — на золоте едят,
Сто человек к услугам...1
Да и те едва ли будут много покупать. По крайней мере,
что касается до меня, будь я миллионер,— я скорее выкинул
бы два рубля серебром за окно, нежели бы заплатил их за
эти три книжки, потому что есть что-то оскорбительное и обид-
ное в необходимости платить за вещь вдесятеро больше того,
что она стоит. Дедушка Ириней назначил эту гиперболиче-
скую цену за свои маленькие книжки совсем не по тем причи-
нам и побуждениям, по которым это делается книгопродав-
цами (нам больше, нежели кому-нибудь, известно это, потому
что мы немного знаем дедушку Иринея), а по какой-то
странной и опрометчивой необдуманности, и еще более по
свойственной почти каждому русскому человеку, и богатому
и бедному, замашке — считать целковые и полтинники за
пятаки и гроши, а пятаки и гроши ни за что не считать...
152

Разумеется, кто* хочет строить себе дом, для того и тысяча
полтинников — ничтожная сумма; но кому нужно купить
калач, булку, хлеб или фунт соли, для того полтинник —
деньги .и деньги, и всякий миллионер имеет право выйти из
себя от негодования, если с него запросят полтинник за ка-
лач, булку или фунт соли. Конечно, книги не принадлежат
к предметам потребления первой необходимости, и всякий
волен назначать своей книге какую ему угодно цену; да мы
никогда и не вмешивались в такого роду расчеты. Но на
этот раз дело вышло как-то особенно поразительно, и мы не
могли не увидеть в нем вреда и без того не пользующейся осо-
бенным кредитом литературе нашей. Все твердят об общей
пользе, о распространении просвещения и образования, а дела-
ют совсем не то, и тем это прискорбнее, если делают так без
достаточного основания, даже не по корыстному расчету, а
бог ведает почему. А публика ропщет, бранит литераторов и
литературу — и поделом. Вот почему, если бы кому-нибудь
слова наши показались не совсем приятными — просим не
взыскать: мы говорим правду и дело, а до лиц или литератур-
ных партий, другими словами — до наших и ваших, нам нет
дела...
«Петербургский сборник для детей», изданный г. В. Пе-
тровым и таинственными буквами М. М., был бы довольно по-
рядочною детскою книгою, если бы авторы помещенных в нем
статей умели получше писать, а переводные статьи были бы
не переведены, а переделаны для русских детей. Заглянем в
этот «Сборник». Он начинается драматическою пьесою в сти-
хах г. А. Григорьева: «Олег Вещий, сказание русского ле-
тописца». Тут разговаривают огнищане, витязи, норманн-
ские и славянские, поют скальды. Олег едет с войском по су-
хому пути, на ладьях, поставленных на колеса, к Царегра-
ду и прибивает свой щит к его воротам, говоря прозаически,
или к его вратам, говоря поэтически, потом умирает от ужа-
ления змеи, выползшей из костей любимого коня его. Не
понимаем, что за фантазия — драматизировать жизнь, о ко-
торой дошли до нас самые скудные известия, да и те составля-
ют еще предмет сомнений, толкований и споров специальных
ученых? А потом, что за манера — искать поэзию в сказках,
а не в истине и в действительности? А наконец, если уж пи
сать стихами, то зачем непременно плохими?..
Обильна
И велика земля наша, да нет
Порядку в ней...1
Что за слово «наши»? Или:
Не страшись, могучий, ни воды, ни огня.
153

Что за слово «могучий»?
Скажи ему, посол,
Что русский князь не знает отступать.
Не знает отступать — сказано не по-русски; по-русски
говорится: не знает, как отступают, или, еще проще и ко-
роче: не умеют отступать.
Взаимной клятвой утверждаем мы
Сей (?) договор... Клянитесь вы, руссы —
Одином; и пр.
Что за руссы? Мы до сих пор знали только россов, кото-
рые в именительном и звательном падежах говорятся руссы.
Где ты,
Моя Торильда, с русыми власами.
Т. е. волосами. Может быть, Олег и говорил власами, но
г. Григорьев ведь пишет языком не летописей, а нашим со-
временным.
Быть по-твоему... Коня
Любимого коня оставляю.1
Здесь явно пропущено слово я между конем и оставляю:
корректуре стихов не мешало б быть поисправнее.
Но еще всё это было бы только мелочами, если бы в сти-
хах г. Григорьева было хоть что-нибудь похожее на поэзию,
кроме метра. Самое название пьесы его: «Сказание русского
летописца»— дышит претензией); детям следовало бы сказать,
какого летописца, а то они, пожалуй, подумают, что этот ле-
тописец — г. Григорьев, пишущий или писавший свои ска-
зочные летописи прозаическими стихами.
«Белая Мышка», рассказ какого-то Гежезипа Моро,2 кро-
ме того, что вздорная вещь, еще и старая: мы давно уже чи-
тали ее в какой-то русской детской книжонке. Тут на сцене
волшебница, обращенная в белую мышку, Людовик XI, на-
следник его, Карл дофин, и немурский герцог, запертый в же-
лезную клетку. Не понимаем мы этой смеси истории с вол-
шебными сказками! Русские дети тут ровно ничего не пой-
мут, потому что тут о Людовике XI не сказано и десяти слов,
а героем рассказа является мышь! Чепуха страшная! Что бы,
вместо волшебных вздоров, рассказать детям, попроще и
пояснее, что такое был Людовик XI, как, несмотря на его же-
стокость, суеверие, вероломство, варварство, он положил во
Франции начало великому делу централизации, нанес удар
феодализму, расширил монархическую власть, и, словом,
делая всю жизнь свою одно зло, сам не зная как, сделал для
154

Франции много добра,— между тем как наследник его,
Карл VIII, будучи добрым, благонамеренным и благородным
королем, наделал Франции одного зла своим нелепым славо-
любием, которое далеко не оправдывалось его военными и
политическими дарованиями! Сколько бы тут можно было
рассказать детям интересных анекдотов, характеризующих
тот век и его людей! Вместо всего этого рассказана вздорная
сказка с историческими планами, чуждыми и непонятными
для детей! — «Сирота», повесть, была бы недурна, если б рас-
сказана была лучшим языком.— «Семейство ссыльного»,
рассказы об Австралии и Индейском архипелаге — статья
очень интересная по содержанию и очень дурно изложенная
каким-то книжным языком, что особенно видно в разговорах.—
«Михайло Васильевич Ломоносов» — вторая плохая ком-
пиляция из книги г. К. Полевого.— «Явления природы на
острове Тиморе»— очень интересная по содержанию статей-
ка; о языке нечего и говорить. Вот, для примера, фраза на
выдержку: «Исполин волканов Фиаларанг, нависший над
Тимором, от которого он родился и от которого когда-нибудь
погибнет, начинает дымиться» и пр. (стр. 225—226). Понятно,
что Фиаларанг родился от Тимора, но как понять, чтобы он
от Тимора же и погибнул: скорее может случиться, что Тимор
погибнет от Фиаларанга.— «Пчелы» — очень интересная по
содержанию статья; изложение плоховато.г—Маленькие ста-
тейки: «Фультон, изобретатель пароходов»; «Мысли дикаря о
поединке» (т. е. о дуэли); «Смешное суеверие»; «Удивительные
следствия страха в птицах»; «Каким образом картофель сде-
лался пищей европейцев»; «Бури на Амазонской реке» —все
эти статейки очень умно выбраны, и дети, без всякого со-
мнения, найдут их для себя очень интересными, не говоря уже
о том, что они будут им и полезны. Вообще, по выбору ста-
тей, «Петербургский сборник для детей» — книжка хоть бы
куда; жаль только, что ее составители плохо пишут по-рус-
ски. Да, чуть было не забыли мы сказать, что этот «Сборник»
украшен весьма безобразными литографиями.
«Повести для детей» (с шестью картинками, довольно бе-
зобразными)— книжка, вся составленная из переводов с
французского. Будь это не переводы, а переделки, приноров-
ленные к понятиям русских детей, книжка могла бы быть для
них интересною; но в настоящем ее виде она решительно ни-
куда не годится.— «Судейская ошибка»: что это такое? По-
каковски это? Но, положим, так, согласимся даже, что этот
рассказ и интересен, и трогателен, и поучителен,— но для
кого?— для французских детей, а для наших тут всё непонят-
но и странно; — и нравы, и обычаи, и положения, и адвокаты,
и Палата Правосудия (Palais de Justice), которую переводчик
155

перековеркал в судилищную палату. Всё это следовало
бы объяснить детям, а для этого пересказать им повесть, как
говорится в училищах, своими словами, а не слово в слово с
подлинника. В этой повести употреблено несколько раз слово
стража: в наше время бывают караулы, караульные, часовые,
сторожа, хожалые, городовые, будочники, но стражей ни-
каких нет и не бывает. Это слово книжное, мертвое и употреб-
лять его, значит — обнаруживать явное неумение писать
по-русски.— «Тайны бутылки» — рассказ не без интереса,
только не для детей; для них тут всё непонятно.— «Леди
Люси»— очень бы интересный и трогательный рассказ для
детей, если б только он был не перевёДен, а пересказан, и было
бы в нем объяснено всё историческое.— «Бедность, честность,
счастье, или Марсельскии сирота»: эту вздорную драму, в
которой так плоско доказывается выгода добродетели, ибо-
де за нее платится наличного монетою и большими кушами,
мы уже читали в плохом детском альманахе г. Фурмана. *—
Об «Алисе», рассказе из времен Людовика IX, надобно бы
сказать то же, что уже было говорено о «Судейской ошибке»:
будь это не перевод, а переделка, повесть была бы хороша,
но как перевод она никуда не годится.
Вот и всё лучшее, что появилось к празднику пасхи по
части детской литературы...
17. Шекспир. С английского Н. Кетчера. Выпуск че-
тырнадцатый.
Всё хорошо, что хорошо кончилось. Москва. 1846.2
Прекрасное предприятие г. Кетчера — доставить своим
соотечественникам возможность прочесть всего Шекспира в
верном прозаическом переводе, начавшееся тихо и скромно,
к сожалению, остановилось было на тринадцатом выпуске
по обстоятельствам, лично относящимся до переводчика.
К счастию, эти обстоятельства изменились, и с ними отстрани-
лись все препятствия к продолжению этого издания, столь
важного и полезного во многих отношениях. Почти все лите-
ратуры Европы имеют верные прозаические переводы не толь-
ко Шекспира, которого драмы писаны наполовину стихами,
наполовину прозою, но и всех классических авторов, даже
писавших только стихами. Этим мы отнюдь не хотим сказать,
чтобы переводы стихотворных произведений стихами же бы-
ли ненужны или бесполезны. Напротив, только такие пере-
воды и могут давать истинное понятие о своих подлинниках.
Но, во-первых, для этого нужны такие даровитые переводчи-
ки, которые являются, может быть, еще реже, нежели ориги-
нальные, самостоятельные поэты. Таков наш несравненный,
156

единственный Жуковский: он своими переводами усвоил рус-
ской литературе несколько замечательнейших произведений
Шиллера и Байрона. Говорим: усвоил, потому что его пере-
воды похожи более на оригинальные произведения, неже-
ли на переводы. Но и тут, для не знающих немецкого и анг-
лийского языков, было бы и приятно и поучительно иметь
в руках, для сравнения, верные и близкие переводы в прозе,
чтобы видеть, где переводчик — соперник Шиллера или Бай-
рона — по необходимости отступал от подлинника, так как
в переводе стихами невозможна буквальная верность, и где
он с умыслом отдалялся от него для того, чтобы тем ближе по-
дойти к нему, другим оборотом выразив ту же мысль, другою
формою уловив тот же дух. Такое сравнение, после возмож-
ности читать в подлиннике переведенное сочинение, лучше все-
го знакомит с ним и помогает изучить его. Тем более это дол-
жно относиться к переводам низшего достоинства. Что же
касается до обыкновенных, дюжинных переводов стихами,—
верный и близкий перевод в прозе всегда лучше их знакомит
с подлинниками.
«Всё хорошо, что хорошо кончилось», как все комедии
Шекспира, кроме яркой и рельефной живописи нравов, со-
временных Шекспиру, заключает в себе столько веселости,
игривости, грации, что только художественный перевод и
стихами и прозою мог бы дать о ней верное понятие. В про-
заическом же поневоле должно довольствоваться тем, что
можно передать прозою,— не более. И потому мы очень ра-
ды, что за этою комедиею последует «Кориолан»; за ним мы
желали бы видеть «Юлия Цезаря»; а следующую, пятую часть,
с семнадцатого до двадцатого выпуска включительно, мы со-
ветовали бы переводчику начать с «Антония и Клеопатры»,
продолжать «Тимоном Афинским», кончить какою-нибудь
из особенно известных драм, а третьею пьесою можно выбрать
и комедию. Сплошным же переводом комедий мы не думаем,
чтобы можно было особенно заохотить нашу публику к Шекс-
пиру. Расчет нигде не портит дела, а помогает ему. Желаем
также, чтобы следующие выпуски появлялись чаще один за
другим: это тоже одно из условий успеха предприятия.
18. Жизнь древних римлян (от основания Рима до Кон-
стантина Великого). Профессора Гриневича. Одес-
са. 1846.*
Русская книга по части римских или греческих древностей
такая же редкость, как белая ворона. Только это обстоятель-
ство и искупает предлежащий конспект от совершенного
забвения. Великолепное заглавие: «Жизнь древних римлян»,
157

нисколько не оправдывается - содержанием книги: это просто
самый краткий перечень предметов, входящих в состав рим-
ских древностей. Киига пестреет собственными именами и
может быть не больше, как оглавлением при настоящем изобра-
жении «Жизни древних римлян», если только автор такого
творения захочет придерживаться принятой здесь системы.
А это вряд ли случится: кто хочет изобразить жизнь народа
в данный момент, тот должен представить "элементы этой
жизни в том брожении, в каком мы асегда видим их в действи-
тельности. А разобрать их один по одному и расставить си-
стематически, рядком, как насекомых на булавках, значит
уничтожить, а не изобразить жизнь, неразлучную с движе-
нием. Вся беда в том, что жизнь никак не укладывается ни
в какую систему,-— а без системы нам спасенья нет!
Возьмите свод законов, прибавьте к нему географию Ар-
сеньева и календарь,— спрашиваю вас, можно ли такому
сборнику дать название: «Жизнь русского народа»? А все
эти немецкие «Handbucher» и книга г. Гриыевича составлены
по этому рецепту. Пора бы перестать рыться в пыли, состав-
лять каталоги разным дрязгам и спорить о числе ворот древ-
него Рима. Лучше рассказать, что происходило внутри стен.
Отрыли Помпею; случай сохранил нам древний римский
город в полуразрушенном, но нерасхищенном виде. Статуи,
вазы, мебель, трупы — всё на тех местах, где застигла их
катастрофа. Антикварии в восторге от такой находки; что
же они делают? Все вещи выносятся вон и систематически
хранятся в особом музее; остаются голые стены и колонны
и то благодаря невозможности перенести их в кабинет,—
иначе и здания расставили бы в музее тоже систематически:
храмы возле храмов, театры возле театров! И показывали бы
вам этот музей и говорили бы: вот Помпея. — Хорошее по-
нятие получили бы нЫ о городе!
Так поступают большею частью с древним миром. Мы
знаем все мелочи, все подробности,— но всё это не больше,
как полное собрание анатомических препаратов; вот — сердце,
но оно не бьется, вот артерии — но в них не течет кровь, вот
ухо — оно не слышит, язык — он не говорит. Можно ли
всё это назвать человеком?
В конце книги г. Грииевича помещена, неизвестно для
чего, рецензия г. Струдзы. Из нее узнаем мы, что «неумоли-
мый Тацит начертал последнее надгробие своей отчизне, и
что г. Грииевич перепел па русский язык несколько речей
любомудрого оратора Цицерона и помогает отпереть заветный
кивот древности». В ораторском таланте Цицерона никто
не сомневается, но чтобы г. Грииевич помог своим переводом
отпереть заветный кявот его красноречия — весьма сомни-
158

тельно. Судите сами — вот на выдержку два места из речи
Цицерона в оправдание Тита Анния Милона: «Итак, судии...»
(представьте себе римский форум, море народа, ряды войск,
общее волнение умов, тысячи глаз, устремленных на оратора)—
Итак, судии, дабы наконец приступить к делу и к донесенному
преступлению, ежели признание в вине не во всяком случае бывает не-
обыкновенно, ежели сенат не судит о сем деле ни малейше в противность
нашему желанию,— ежели самый постановитель закона, не видя спору
в деле, хотел только исследовать правость; ежели избраны следователи,
и следствие поручено мужу, который произведет оное справедливо и бла-
горазумно, то вам, о судии, остается только разыскать, кто из двух кому
строил ковы ^стр. 2b).
Или:
Итак внимайте, о судии! Настоящее исследование касается умерщ-
вления Публия Клодия. Представьте же себе мысленно (мысленные пред-
ставления в нашей воле, и мы можем, какие нам угодно предметы, умствен-
но созерцать столь ясно, как бы вы видели их собственными глазами),
представьте себе воображением, чтоб я был в состоянии успеть перед вами
в оправдании Милона, но с условием, дабы Публий Клодий опять жил.
Почто же страх изображается на лицах ваших? Какими чувствованиями
исполнил бы вас живой, когда мертвый пугает столь сильно чрез пустое
представление воображения? (стр. 100).
Как он говорил! Боже, как он говорил!
19. Третье прибавление к Росписи российским (русским)
книгам для чтения из библиотеки Александра Смир-
дина. Выпуск первый: романы, повести и сказки.
СПб. 1847.1
В 1828 г. Смирдин издал полный и подробный каталог
русских книг, которыми был наполнен его богатый магазин,
под нелепым титулом: «Роспись российским книгам для чте-
ния из библиотеки Александра Смирдина, систематическим
порядком расположенная; в четырех частях, с приложением:
азбучной росписи имен сочинителей и переводчиков и крат-
кой росписи книгам по азбучному порядку». Несмотря на
дикость этого полуграмотного «российского» заглавия, не-
смотря на нелепость принятой систематики в расположении
книг по их содержанию,* каталог г. Смирдина сейчас же
* Так, например, в отдел философии попали все моральные сочинения,
которыми так страшно наводнялись все литературы прошлого века,
и книги вроде следующих: «Дружеский совет всем тем, до кого сие ка-
саться может (1813)». «Смеющийся Демокрит, или Поле честных увеселе-
ний с поруганием меланхолии, перев. с лат. (1769)» и т. п.
159

сделался 'настольною справочного' книгою для библиографов,
критиков, журналистов, вообще литераторов и даже ученых.
Нельзя не сказать, что изданием этого каталога г. Смирдин
оказал русской литературе большую и важную услугу: без
него составление какого бы то ни было опыта истории рус-
ской литературы почти невозможно.1 Главное достоинство
этого каталога состоит в том, что в нем легко отыскать всякую
книгу, какую вам нужно и какая только есть в нем; а этим
достоинством он обязан умной и предусмотрительной догад-
ке составителя приложить к общему каталогу алфавитный
реестр имен всех авторов и переводчиков, которых труды
поименованы в каталоге; против каждого имени автора или
переводчика выставлены нумера книг, им сочиненных или
переведенных. Кроме того, немалым пособием к легкому и
скорому приисканию всякой нужной книги служит особенно
же приложенный к каталогу алфавитный реестр книг, крат-
ко поименованных. Таким образем, если вы помните заглавие
книги, нужной вам для справки, особенно первое слово ее
заглавия, вы сейчас отыщете ее нумер в алфавитном реестре;
если же вы забыли буквально ее заглавие, то вам стоит толь-
ко отыскать имя ее автора, переводчика или издателя: про-
тив него выставлен ее нумер, а по нумеру уже всего легче
найти ее.
В 1829 году г. Смирдин издал первое прибавление к своему
каталогу, куда, вместе с новыми книгами, вошли и многие из
старых и старинных, опущенных в главном каталоге. В 1832
году г. Смирдин издал второе прибавление к своему каталогу.
Когда кому нужно было сделать справку о какой-нибудь кни-
ге, вышедшей после 1832 года, тогда особенно очевидною ста-
новилась польза и необходимость каталога г. Смирдина. Всех
книг в этом каталоге, с обоими прибавлениями, содержится
12 306 званий: тут почти вся русская литература, потому что
число непоименованных книг, по всем вероятиям, должно быть
очень не велико. Теперь г. Смирдин издает третье прибавле-
ние к своему каталогу, которое заключит в себе звания
книг, вышедших в продолжение пятнадцати лет, с 1832-го по
1847-ой год. Это должно составить довольно большую книгу,
особенно с двумя прежними приложениями,— и г. Смирдин
оказал бы русской литературе новую большую и важную ус-
лугу, если бы к этим трем прибавлениям присовокупил ал-
фавитный реестр авторов, переводчиков и издателей и общий
алфавитный реестр книг, кратко поименованных, с нумерами
против имен писателей и званий книг. Тогда бы мы имели, по
возможности, полный каталог русской литературы по 1847
год. Пока вышел только первый выпуск «прибавления», за-
ключающий в себе романы, повести и сказки.
160

20. Три мушкетера. Роман Александра Дюма. Пере-
вод с французского. СПб. 1846. Восемь частей.
Двадцать лет спустя. Продолжение Трех мушкетеров.
Роман Александра Дюма. СПб. 1846—1847.
Двенадцать частей.1
Об этих двух романах, или об этом романе в двух романах,
нельзя сказать ничего другого, кроме того, что это самое пло-
хое из плохих сочинений г. Александра Дюма. Если о вещах
судить должно только относительно, то в сравнении с «Муш-
кетерами» и «Королева Марго», этот шутовский и гаерский
маскарад истории и искусства/ может быть признана за хо-
роший роман. Итак, ни слова больше о романических фабри-
кациях знаменитого поставщика и подрядчика при фелье-
тонах нескольких журналов. А вместо того скажем лучше,
что наши отзывы о г. Александре Дюма привели в благород-
ное, хотя и бесплодное (за отсутствием основательности), не-
годование одну маленькую газетку, которой, верно, вы не
читаете и не будете читать, — почему мы и не назовем ее.2 Не то,
чтоб выходка газетки стоила возражения, но ее рыцарское не-
годование привело нас в сильное раздумье вообще насчет на-
шего так называемого европеизма. В самом деле, есть о чем
подумать! Мы еще до сих пор не отстали от простодушной
привычки повергаться во прах перед всякою знаменитостию,
лишь бы она была европейская. Г-н Александр Дюма под-
вергнулся судебному процессу по делу, которое не делает
ему чести; в судилище, при публике, он говорил речь, ис-
полненную гасконского бесстыдства и хвастовства, похваля-
ясь нагло, что сорок членов знаменитой академии, все вме-
сте, не напишут того, что пишет он с своим сотрудником. Даже
его собственный адвокат принужден был заметить ему, что
тут дело идет о деле, а не о фразах. В нашем журнале было
сказано, что г. Александр Дюма, при этом случае, обнаружил
в себе Хлестакова в полном развитии. 3 Газетка выписывает
эту фразу, объявляет ее неприличною в отношении к человеку
«всё-таки очень замечательному». Нам кажется, что неприлич-
ность нашей фразы можно доказать только ее несправедливо-
стито: если она несправедлива, то и неприлична. Но аристарх
газетки об этом не подумал, стоя на коленях перед славою
г. Александра Дюма. Важное дело в наше время — сла-
ва! Боско, Андерсон. Лежар, Кюзан, Сулье—шталмейстер ту-
рецкого султана: разве это тоже не славы?.. Нам особенно
нравится манера рецензента газетки— ничего не доказы-
вая, говорить и восклицать: ну, можно ли так думать, так
писать?— А отчего же нам не можно, если вам можно? Почему
11 В. Г. Белинский, т. X
161

ваше мнение непременно истинно, а паше ложно? — Если
вы находите чье-нибудь мнение ложным, возражайте против
него, но не отнимайте ни у кого права ошибаться, не говорите:
«Смотрите, пожалуйста, что пишут, можно ли это, да как
это!» Удивление не доказательство. Вы удивляетесь, что есть
люди, которые нападают на целые системы, например, мис-
тицизма. 1 То ли еще бывает у людей; есть смельчаки, кото-
рые нападают даже на системы невежества, обскурантизма,
темных фраз о ясных предметах и высокопарного велеречия
о простых вещах, претензии на байронизм и другие качества,
которые люди иногда любят приписывать себе, не имея их, э
всё от охоты казаться необыкновенными натурами...2

21. СОВРЕМЕННЫЕ ЗАМЕТКИ
Страж чистоты русского языка, — Призраки.—Сей,— Примерные опыты
в стихах.— «Счастье лучше богатырства)).— Журналист Вампиров.—«Юрий
Милославскийъ.— «Москва и москвичи)). —Новая книга.— Поправка.1
Наша литература теперь вся в журналах, а не в книгах,
и потому, если какой-нибудь журнал ограничится разбором
в отделе критики и библиографии только отдельно выходя-
щих книг,— он перестанет быть живым, современным органом
литературы и из журнала сделается простым сборником ста-
тей. По этой причине журналу, для сохранения своего жур-
нального характера, необходимо иногда обращать внимание
на другие журналы, говорить во услышание о том, что в них
делается и говорится. И, право, дело стоит труда, потому что
в отношении к литературным направлениям и мнениям в
журналах наших нередко попадаются прелюбопытные вещи,
хотя и в отрицательном смысле! И оно понятно, если вспо-
мним, что литература наша так молода, что от начала своего
считает всего каких-нибудь с небольшим сто лет, что в насто-
ящую минуту имеются налицо представители и жаркие по-
следователи и поклонники всех ее замечательных эпох. В са-
мом деле, если теперь едва ли можно услышать хоть один
смелый, восторженный голос в пользу Сумарокова, Херас-
кова и Петрова,— зато сколько еще теперь людей, которые ду-
мают и пишут, как думал и писал Ломоносов! Для них
он — поэт безукоризненный, образцовый, и если, по их глу-
бокому убеждению, литература нашего времени находится
в таком жалком состоянии, то именно потому, что нынешние
писатели не подражают Ломоносову, а Державин потому и
велик как поэт, что подражал ему!.. Конечно, эти люди —
старики, и они говорят или ропщут уже втихомолку, чув-
ствуя, что дело их проиграно; конечно, ряды их со дня на день
редеют, не пополняясь новыми ратниками, и число их, срав-
нительно с числом поборников других школ, незначительно;
но они еще есть, и таким образом, как живое звено, соеди-
няют литературу настоящего мгновения с ее началом, потому
163
11*

что от смерти Ломоносова, первого русского поэта и отца рус-
ской литературы, прошло только 82 года, а в его школе обра-
зовалось несколько поколений, являвшихся в продолжение не
одного десятилетия после его смерти!.. Когда человек, в поре
цветущей юности, в самую восприимчивую и впечатлительную
пору своей жизни, застает торжествующею безусловно из-
вестную школу в науке или литературе,— он, по большей
части, до того покоряется ее влиянию, что делается неспособ-
ным понять и оценить школу, которая является и торже-
ствует уже в поре его зрелости, когда его восприемлемость ту-
пеет, ум обленивается, образ мыслей принимает стоячую и не-
подвижную определенность. К этому присоединяется весьма
естественный и извинительный эгоизм воспоминаний: чело-
веку кажется прекрасным и совершенным только то, чем
ознаменовало себя с честию лучшее время его жизни, когда
он был так молод, подвижен, жив, смел, страстен, горд, сча-
стлив... И вот почему совсем не редкость даже и теперь встре-
чать людей, которые в восторге от Жуковского, а на похвалы
Пушкину соглашаются как будто неохотно, как будто делают
какую-то устуику, дорого им стоящую, признавая его необык-
новенным поэтом. Другие, кроме Пушкина, ни о ком и слы-
шать не хотят, особенно о Гоголе. Каждая эпоха развития,
в лице представляющего ее поколения, хочет всё захватить
и приписать одной себе, не оставляя ничего другим, в
особенности следующим за нею. К этому присоединяется
бессилие идти вперед, называемое отсталостию, и бессилие
сознаться в том, что наше-де время прошло. Исключения из
этого правила не могут быть часты и обыкновенны, потому
что, какою бы восприимчивостью и движимостью ни отлича-
лась натура человека,— всё же им есть граница, полагаемая
неумолимым временем. Вся разница между людьми, в этом
отношении, та, что один отстает раньше, другой позже, один
больше, другой меньше. Иные могут без враждебности и не-
терпимости смотреть с сочувствием на успехи чуждой уже
им эпохи, понимать их более или менее (и это, конечно, луч-
шие люди), но всё-таки корень их умственного и нрав-
ственного существования находится на почве их лучшей эпохи
жизни, и ее характер невольно отражается на всех их мнениях
и действиях. И даже гений, как бы ни велик был он, под-
чинен, в свою очередь, неотразимому владычеству этого за-
кона, общего всем людям.
Говоря об эгоизме отсталости, было бы несправедливо не
упомянуть о противоположном ему эгоизме современности. Пер-
вый не справедлив к настоящему и будущему во имя своего
прошедшего; второй грешит также против прошедшего, не при-
знавая его заслуг и думая о себе, что с него начался мир. Первый
164

есть болезнь старосты, второй — молодости. Нечего гово-
рить, что в сущности они стоят один другого. За примерами
того и другого в литературе нашего времени недалеко
ходить...
Если, по молодости нашей литературы, на ее арене бес-
престанно сталкиваются представители почти всех ее эпох
и школ, можно представить себе, какое смешение языков дол-
жно у нас владычествовать в сфере литературных доктрин,
систем, убеждений, понятий, мнений! Если бы на каждую
партию издавалось по журналу, мы потеряли бы счет нашим
журналам! Впрочем, нельзя сказать, чтобы устарелые и от-
сталые мнения не искали средств к поддержанию и про-
должению своего существования через журналы: по, к их
несчастию, новое сильнее их, и ни один журнал с отсталым об-
разом мыслей не может у нас долго держаться. Тем не ме-
нее попытки на издание таких журналов еще не прекрати-
лись: иной журнал в таком роде скончается в одном году на
пятой или шестой книжке и словно в воду канет, а в следую-
щем году опять силится воскреснуть или под старою редак-
циею, думая, что всё дело в выставке нового года на обертке,
или переходит под новую редакцию, думая, что всё дело не в
новом направлении, а в новом имени редактора.г И год от
году, от постоянных неудач, делается беспокойнее, азартнее и
ожесточеннее старый орган старых мнений! И что же! чем громче
он кричит и вопит, тем менее его замечают, и если бы только
он и подобные ему надрывались от усилий отодвинуть новые
поколения за полвека назад,— никто бы и не знал об этих
геройских, но бесплодных подвигах, и не стоило бы говорить
о них. Но к утешению (увы! единственному и последнему)
этих Эпименидов, которые, проспавши пятьдесят лет, хотят
давать законы поколениям, народившимся во время их сна,—
к утешению этих Эпименидов, фанатизм старины и отсталости
нашел свой орган в газете, у которой большой круг читате-
лей. Эта газета давно уже с ожесточением преследует всякий
литературный успех, совершившийся вне ее влияния, всё,
что отзывается новым и непохоже на некоторые сочинения,
имевшие хотя и мгновенный, но значительный успех назад
тому не менее двадцати лет. 2 Она нападала на Пушкина, во
имя которого теперь нападает на современную литературу;
она встретила бранью «Юрия Милославского», лучший роман
г. Загоскина, которого теперь выставляет великим писателем
для унижения писателей, которых сочинения теперь поль-
зуются большим успехом.3 Было бы скучно вычислять все
ее подвиги в этом роде, и потому обратимся прямо к самым не-
давним. Вот уже лет восемь сряду, как твердит она одно и
то же, поет, с разными вариантами, одну и ту же песню почти
165

каждую неделю, а иногда и два раза в неделю. Песня эта,
напоминающая собою русскую поговорку: «Затвердила со-
рока Якова одно про всякого», столько же немногосложна,
как и однообразна. Она состоит в том, что в последнее вре-
мя русский язык находится в крайнем упадке, что причиною
этому журналы, которые не хотят в языке рабски следовать
Карамзину и пишут языком нашего времени, а не той эпо-
хи, от которой они отделены более, нежели четвертью века,
что русский язык давно бы сгиб и пропал без вести, если бы
на страже его не стояла она, эта бдительная газета, которая,
по собственному убеждению, совершенно беспристрастному
и нисколько не самолюбивому, только одна умеет теперь пи-
сать по-русски, что ее почтенный фельетонирт, слишком два-
дцать пять лет трудясь во славу и пользу русской литературы,
всегда говорил другим правду, приобрел себе множество оже-
сточенных врагов, которые, сознавая свое бессилие действо-
вать против него литературно, * прибегают к клевете, и т. п.
Правдолюбивый фельетонист нашей газеты даже сравнивал
себя с Сократом... *
По этим характеристическим чертам всякий, без сомнения,
тотчас же поймет, о какой газете идет здесь дело. Скажем не-
сколько слов о ней, которая так много говорит обо всех. Все-
го удивительнее в ней странная привычка, от врехмени об-
ратившаяся в манию, приписывать себе качества и обязанно-
сти, которые ей вовсе чужды. Она называет себя стражем
чистоты и правильности русского языка, хранительницею
изящного вкуса в литературе, — и ни в одном отношении не
оправдывает этих громких титулов, своевольно ею себе при-
своенных. Правда, по временам она пишется языком, хотя
бесцветным и безжизненным, но более или менее правиль-
ным; но почему-то находит на нее полосами безграмотное
время, когда она — этот страж чистоты и правильности рус-
ского языка—наполняется галлицизмами, барбаризмами, вся-
ческими ошибками, самыми грубыми, против духа языка и
правил его грамматики. Это было не раз доказано в одном
ежемесячном журнале, который, по причине своего большого
успеха, вот уже восемь лет как служит постоянною мишенью
для одних и тех же нападок этой газеты.2 В этом журнале
собраны драгоценные факты, состоящие из выписок собствен-
ных фраз газеты и неоспоримо доказывающие нечистоту и
неправильность языка, которым она пишется и которым в
особенности отличается ее фельетон. Если понадобится, мы
напечатаем в нашем журнале особую статью о чистоте и пра-
вильности языка этой газеты,— статью, в которой восполь-
зуемся собранными помянутым журналом фактами и допол-
ним их новыми. Что же касается до титла хранительницы
166

изящного вкуса в русской литературе,— на это громкое тит-
ло «Правдолюбивая газета» наша имеет еще меньше права,
нежели на титло стража чистоты и правильности русского
языка: она вовсе не принадлежит к литературе, о которой
так много и так бесплодно хлопочет, потому что держится
политическими известиями и фельетоном, а вовсе не литера-
турою. Она не наполняется никакими произведениями так
называемой изящной словесности, и если помещает у себя
стихи и рассказы в прозе, то, во-первых, чрезвычайно редко,
а во-вторых, стихи плохие, а прозу посредственную. Если в
ней печатаются, от времени до времени, статьи, называющие-
ся «критиками»,— это бывают разборы специальных сочине-
ний, преимущественно по части военной литературы, а не
то — так нападки на все журналы (кроме самых плохих: они
состоят под ее покровительством),— нападки пристрастные,
бездоказательные. Всё это, если понадобится, мы готовы до-
казать фактами. В фельетоне «Правдолюбивой газеты» очень
часто говорится всегда одно и то же, вместо доказательств упо-
требляется брань, а потом в нем же еще чаще толкуется о
магазинах, булочных, табачных и других лавочках и тому
подобных предметах. После этого неудивительно, что фелье-
тон способствует ходу этой газеты: известия о разных жи-
тейских предметах важны для многих,1 а охотников до жур-
нальной брани тоже много. Кроме того, к этой газете, давно
уже издающейся, все привыкли, да и — надо сказать прав-
ду — она всё-таки принадлежит если не к лучшим, то и не к
худшим нашим газетам (благо у нас их немного); она аккурат-
но выходит, аккуратно отправляется в провинцию; потом в
ней встречаются иногда очень интересные статьи по разным
специальным предметам. Поэтому понятно, что пока в Петер-
бурге не будет издаваться другой частной ежедневной га-
зеты, политической и литературной, — наша «Правдолю-
бивая газета» — по пословице: «На безлюдьи и Фома дво-
рянин» — будет продолжать пользоваться большим расходом
в публике.
Но во всем этом нет еще ничего такого, что бы имело близ-
кое отношение к русскому языку и литературе. Фельетонная
брань — не теория, не критика, не образцы чистоты языка
и изящества литературы. А пока в фельетоне «Правдолюби-
вой газеты», кроме брани, ничего, относящегося до языка и
литературы, никто не читал. Главным предметом ее беспо-
койных и тревожных нападок с некоторого времени сдела-
лись беллетристические и поэтические произведения школы,
которую она почтила названием «натуральной», думая им
унизить ее. Натуральная школа, это—idee fixe,* больное
* навязчивая идея (франц.).— Ред.
167

место, bete noire,* страшное привидение «Правдолюбивой га-
зеты». Говоря о натуральной школе, она забывает, что сама
говорила вчера. Приводим в доказательство справедливости
наших слов собственные слова газеты (№ 81):
Как назвать то положение, когда человек не спит и не бодрствует,
не грезит и не мечтает, а видит страшные, смешные, грозные и пленитель-
ные обрывки из обыкновенного мира (?), представляющиеся ему вверх
дном (замечайте!), как в мираже, в беспорядочных группах, как будто
разнесенные вихрем облака? Лежу, не имея сил приподняться и по-
шевелить языком, слышу что-^о невнятное, вижу что-то, но не могу оста-
новить взора ни на одном образе. Всё вертится и пляшет перед глазами,
только фантасмагорическая виньетка на '«Московском городском листке»
(так же верно изображающая вид Москвы, как «Московский городской
листок» верно изображает язык, тон, обычаи и образованность М(м)осков-
ского общества), только эта ужасная виньетка (,) как театральная картина
(,) дрожит передо мною, а по ней мимо несется страшная фигура на коне,
под названием «Полет гения», из последней тетради «Ералаши»!1 Как
снег на голову(,) сыплются на меня со всех сторон абсолюти сальностей,
бизарные концепции, доктрины гуманности и прогрессивности, и (,) как
градом (,) бьет чистая Р(р)усская безграмотность!.. Жарко и душно!..
И вдруг все видения начали съеживаться, сжиматься и мало-помалу
исчезать, и вдали поднялась какая-то фигура и стала приближаться ко мне,
увеличиваясь постепенно. Наконец, передо мною предстала длинная,
бледная худая женщина, с воспаленным взором, с иссохшими устами, в
оборванном саване натуральной школы... Я лишился чувств! «Не бойся,
старый солдат!— сказало мне видение.,— Ведь ты давно видел смерть
лице(о)м к лицу, так можешь убедиться, что я еще не смерть, я только
предвестница недуга, называемого различно: и гриппом, и инфлуэнцей...
я лихорадка (febris continua)...»
Далее фельетонист называет так страшно испугавший его
призрак натуральной школы трясцою и читает заговор от
нее, а потом начинает с нею приятельски беседовать,— и она
объявляет ему, что она не тряска-плебейка, а высокой поро-
ды, родная сестра тифусу и нервической горячке...
После этой выходки следующие строки «Правдолюби-
вой газеты» (№ 69) будут уже понятнее для большинства
читателей:
«...Какое вам дело, что(6) другие пишут и как пишут? Пишите сами,
как знаете, и пусть другие пишут, как и что(6) им угодно! Зачем вам
вмешиваться в чужие дела, возбуждать в других вражду вашими крити-
ками и замечаниями?» — Это весьма умный и полезный совет, но чтоб
последовать ему, надобно отказаться от издания журнала и из писателя
сделаться даже не читателем, а просто я^урналистом-спекулятором, с
девизом: «По мне хоть трава не расти, хоть солома не сушись!» Если ж
в человеке есть хоть искра любви к словесности и к родному языку и
хотя капля изящного вкуса, он, держа перо в руке, не может быть хлад-
нокровным зрителем искажения родного слова, водворения дурного
вкуса и ложного направления словесности. Лучше погибнуть на проломе
* пугало (франц.).— Ред.
lf)8

(mourir sur la breche), чем отдать малодушно твердыню народности во
власть безвкусия и безграмотности!
Эти удивительные строки представляют собой редкий,
драгоценный образец надутости в мыслях и в языке, други-
ми словами — великолепной шумихи поддельно высоких чувств
и понятий, поставленных на ходули пустозвонных фраз!
Составители реторик должны быть особенно благодарны фелье-
тонисту за этот пример высокопарного пустословия: подоб-
ного ведь не вдруг найдешь! Сначала кажется, будто мы воз-
вратились в прошедшие века жизни России, и новый Козь-
ма Минин зовет нас — достоянием, кровью и жизнью спасти
отечество от ляхов; а потом вдруг, словно с неба в грязь, па-
даете вы в истинный смысл этой высокоторжественной бол-
товни и с удивлением узнаете, что храбрый фельетонист под
твердынею народности разумеет не что иное, как свои собст-
венные понятия о русском языке и словесности, и сердится,
что другие не хотят видеть в этих понятиях непреложных за-
конов грамматики и эстетики, но идут своею дорогою! Как не
вспомнить тут этой надписи к портрету (воображаемому),
сочиненной поэтом доброго старого времени, Дмитриевым:
Какой ужасный, грозный вид!
Не бойтесь: он на дождь сердит!1
Погибнуть на проломе! Mourir sur la brechel Какая гром-
кая фраза — и для большей ясности — на двух еще языках!
Далее фельетонист объявляет за новость, что «Р(р)усский
Я(я)зык принял ясность, гладкость, правильность и слад-
козвучие прозы Карамзина и стиха Жуковского и Пушкина»
и что «Правдолюбивая газета» пишется этим языком!!!2 По-
следняя из этих двух новостей так обрадовала нас, что мы
перечли «Орлеанскую деву» и «Шильонского узника» Жуков-
ского да несколько поэм Пушкина, чтобы сличить язык этих
поэтов с тем языком, которым пишется наша прозаическая
газета. Но, к величайшему нашему огорчению, не нашли,
при этом сравнении, ничего общего или сходного. Если хо-
тите, в лексикографическом отношении слова те же, а язык
совсем другой! Думая, что неудача наша произошла от весь-
ма естественного неудобства сравнивать роскошный язык ге-
ниальных поэтов с убогою газетною прозою, мы принялись
было сравнивать прозу Карамзина с прозою «Правдолюбивой
газеты»: и тут та же неудача! Мы было совсем отчаялись по-
нять уверение газеты, что она пишется языком Карамзина
(не говоря уже о языке Жуковского и Пушкина), и чуть бы-
ло не приняли это оригинальное уверение за отчаянное са-
мохвальство, как вдруг вывел нас из недоумения фельетон
169

87 № газеты, из которого мы узнали, что сходство языка га-
зеты с языком Карамзина состоит в употреблении газетою
обветшалого и смешного слова сей, употреблявшегося и Ка-
рамзиным, когда еще оно было только обветшалым, а не
смешным... Это нам напомнило придворных Александра Ма-
кедонского, которые кривили свои шеи, а на него всё-таки
не походили...
Доказавши так неоспоримо и блистательно тождество язы-
ка своей газеты с языком Карамзина, Жуковского и Пушки-
на, фельетонист объявляет, что, кроме него и сотрудников
его газеты, теперь все пишут по-тарабарски. В доказательство
этого он из одного толстого журнала сводит, а не приводит,
на нескольких строках, иностранные слова: абстракцию, ар-
тистичность, фактивность, консеквентность, концепцию
(которые этот журнал, как и другие, действительно, употреб-
ляет), и между ними — слово бизарность, которого никто не
употребляет, и к иностранным словам относит русское слово
сальность/.. Говорим: сводит, а не приводит, потому что
эти слова, сведенные в двух строках, должны производить
совсем не то действие на читателя, нежели какое производят
они в большой книге, стоя в приличных местах, на достаточ-
ном друг от друга расстоянии.г Не довольствуясь этим, прав-
долюбивый фельетонист сочиняет небывалые и дикие фразы и
приписывает их употребление как журналу, на который напа-
дает, так и всей натуральной школе; а потом отважно вос-
клицает: «И это Р(р)усский Я(я)зык половины XIX века!
Читаем и не верим глазам своим! Что бы сказали, если б жили
(а будто они не жили?— фельетонист хотел сказать: если б
были живы...) А. С. Шишков и другие поборники Р(р)усского
слова? что бы сказал Карамзин?»
Нам не нужно знать, что бы сказал Шишков, который бес-
плодно силился уничтожить благодетельное влияние Ка-
рамзина на русский язык и которого никто не слушал и то-
гда, кроме отсталых людей, но Карамзин, вероятно, сказал бы,
что и теперь употребляется в русском языке такое же мно-
жество иностранных слов, какое употреблялось и в его вре-
мя, и притом им самим, но что теперь эти слова уже другие,
потому что другое время, другие идеи и другие потребности...
Впрочем, мы бы еще готовы были увидеть справедливую
сторону в нападках фельетониста на то, что называет он ис-
кажением русского языка, если бы только он нападал не на
употребление вообще, а на излишнее, ненужное употребление
иностранных слов, если б вооружался против него с большим
достоинством и не приписывал своим противникам того, чего
они не делают, если б не смешивал своих личных мнений и
предубеждений с непреложными истинами разума, науки и
170

вкуса, и, за несогласие с ними, не обвинял своих противни-
ков в бездарности, безвкусии, безграмотности, невежестве и
даже кощунстве... А то посмотрите: в 87 № «Правдолюбивой
газеты» он напал на г. Снегирева за то, что тот в издании:
«Русская старина в памятниках церковного и гражданского
зодчества», употребил выражение: «этот храм», вместо «сей
храм», увлекшись будто бы софизмами непризванных ново-
вводителей в языке, по неимению времени заниматься изящ-
ностью (?)! Но здесь мы опять должны прибегнуть к выписке
из газеты:
Карамзин начал «Историю Российского государства», а Пушкин
«Историю пугачевского бунта» словом сей, и кто решил, что сей, сия и сие
должны быть истреблены в Р(р)усском Я(я)зык'з! Сегодня, до сего времени,
до сих пор, сии-то (а не эти-то) и проч. не истребятся никогда и из разго-
ворного языка между людьми, знающими Р(р)усский Я(я)зык и постига-
ющими дух его, а в письменном языке, в предметах важных, мы непре-
менно должны (неужто?..) удерживать выражения нашего старинного,
или церковного языка. Ни один знаток языка не скажет и не напишет,
говоря об иконе, лице святого, но скажет и напишет лик. Знаток языка
не написал бы: «Рука всевышнего отечество спасла», но «Десница вышнего
отечество спасла». Мы должны радоваться богатству нашего языка и упо-
треблять все представляемые им сокровища, а не лишать его драгоценностей
и не пестрить речи без нужды, подобно нынешним писакам, исковерканными
иностранными словами. Как в музыке тоны дают характер сочинению, так
в словесности слова сообщают характер речи. Говоря о храме божием,
приличнее сказать: сей храм| (неужели?). Ни за что в мире мы не дерзнули
бы (вот как!..) написать этот гроб, говоря о гробе господнем. Точно
так же, говоря» в истории о государе, в начале мы не скажем этот
государь, а сей государь; не скажем вожжи правления, а бразды правления.
Кто знает язык, кто понимает дух его, тот, конечно, чувствует справед-
ливость наших замечаний (непременно!). Язык должен иметь свои приличия,
и если БЕССМЫСЛЕННАЯ новая школа, прозванная нами натуральною,
попирает эти приличия и не находит в Р(р)усском Я(я)зыке слов для
выражения СВОИХ НЕЛЕПИЦ, это не должно совращать с прямого пути
людей ученых, степенных (des hommes serieux), истинных литераторов
(т. е. отсталых стариков!). Пусть бездарность КОЩУНСТВУЕТ в экста-
зах, сальностях, фактивностях, абстракциях и т. п., но это должно
пролетать мимо ушей наших. Мы принимаем технические выражения,
заимствованные из древних языков (а будто абстракт, абстракция,
факт не технические выражения, заимствованные из древнего языка?—
Й будто бы экстаз и множество тому подобных чужеземных слов введены
в русский язык натуральною школою, а не Карамзиным!..), для выражения
одним словом того, что надлежало бы выражать целым р-Ь(е)чением, но в
чужеземных словах вовсе не имеем нужды (а будто технические выра-
жения, заимствованные из древних языков, не чужеземные слова?..),
и, напротив, должны искать помощи в старом нашем языке (ищите же:
вам никто не мешает!), а не истреблять его. Просим покорно извинения
у почтенного и ученого И. М. Снегирева, что мы по поводу одного слова,
употребленного им неуместно, распространились (не разбранились
ли?..) несколько (не чересчур ли?..) о приличии в языке. Невозможно
выдержать, смотря на нынешнее лисанье!
Итак, все литераторы, которые по системе и убеждению
не употребляют старого, обветшалого слова сей, суть бездар-
171

ные писаки и даже кощуныП То же должно сказать и о?всех
литераторах, употреблявших и употребляющих иностранные
слова, пиша по-русски, следовательно, и о Карамзине!! Нельзя
не согласиться, что подобное мнение, выраженное таким
языком, несколько резко для печати и даже отзывается нрава-
ми эпохи, описанной Кошихиным!.. Положим, что фельетонист
«Правдолюбивой газеты» нрав и слово сие лучше этого в при-
ложении к предметам важным, и что литераторы, не употреб-
ляющие его, по убеждению в его негодности и безобразии,
неправы: всё же из этого ке следует, чтобы они были бездар-
ные писаки, кощуиы, авторы нелепиц, и вся их школа —
бессмысленная... В деле литературы всякий волен иметь свое
мнение, свое убеждение, и всякий волен не только ему следо-
вать, но и объявлять и защищать ^ его печатно; но едва ли
всякий волен ругать невеждами, бессмысленными распро-
странителями нелепиц и кощупами противников своему мне-
нию и убеждению... Кто первый восстал у нас против употреб-
ления сих, оных, коих, поелику и других обветшалых слов?—
Человек, уму, учености, дарованиям, остроумию которого
сама «Правдолюбивая газета» не раз удивлялась: неужели
же ион —бездарный писака?..1 Лермонтов ни в стихах, ни в
прозе не употреблял сего: неужели же за это даже и он —
бездарный писака?.. Мы крепко убеждены в том, что слово
сей никогда не должно употреблять, кроме тех немногих ре-
чений, в которых оно сохранилось употреблением, каковы:
сейчас, сегодня, сию минуту, до сих пор, по сию пору. Но,
считая себя правыми в этом отношении, мы тем не менее
очень далеки от того, чтобы считать бездарными писаками,
невеждами и кощунами всех литераторов, которые употреб-
ляют обветшалые слова вроде сей не по необразованности и
безграмотности, а по теории, по убеждению. Можно чье-
нибудь убеждение считать ошибочным и ложным, но нельзя
ругаться за него. Пушкин всегда употреблял не только сии,
но и оные, и когда известный журнал так основательно, умно
и ловко вооружился против употребления подобных мерт-
вых слов,— Пушкин стал употреблять их еще с большим изо-
билием. Это он делал по теоретическому упорству, и мы в этом
видим слабость со стороны великого поэта, о которой жа-
леем; но не видим в этом ни невежества, ни безграмотности,
ни кощунства. Если же Карамзин считал нужным, в извест-
ных случаях, употреблять слово сей,— это значит только,
что он был писателем известной эпохи, которая уже прошла
и более не воротится; и теперь ничто никого не обязывает
подражать ему в этом. Так вот на чем основаны диктаторские
приговоры фельетониста «Правдолюбивой газеты»,— при-
говоры, выражаемые языком и тоном столь невежливыми и
172

так мало литературными!.. Хорош опекун русского языка,
садо себя произведший в это звание!.. ,
Таково же его опекунство и по части, как он выражается,
изящности. Тут он действует еще с большим ожесточением,
которое, впрочем, соединяет с тактикою, однажды навсегда им
принятою. Например, нападая на натуральную школу, он вы-
гораживает из нее хотя одного литератора, чтобы не сказали,
что он бранит всех наповал, похваливает слегка одно или
два из произведений этой школы. Что он недавно еще пори-
цал на этот раз исключенных им из опалы и взятых под свое
почтенное, покровительство литераторов или произведения
натуральной школы,— до этого ему нет дела: ведь где чита-
телям помнить всякую всячину, которою он их угощает!
Так, в 81 № он уверяет, будто бы когда-то хвалил повести
и рассказы графа Соллогуба и г. Панаева; между тем как с
год тому назад о лучшем произведении первого — «Тарантас»
«Правдолюбивая газета» отозвалась, как о самом ничтожном
и жалком явлении русской литературы настоящего времени;г
а о г. Панаеве, кроме брани, никогда и ничего не печаталось
в этой газете. Но у нашего фельетониста есть и еще страта-
гема, которой он постоянно держится: он не всегда прямо
нападает на новое произведение, имевшее большой успех, но
дожидается для этого появления какой-нибудь неловкой
критики в его похвалу. Таким образом, в фельетоне 69 № он
привязался к стихам г. Некрасова (напечатанным еще в на-
чале прошлого 184S года) по поводу весьма неловкой статьи
в одном листке, где весьма неуклюже расхваливаются стихи
г. Некрасова и «Обыкновенная история», повесть г. Гончаро-
ва.2 Фельетонист, по своему обыкновению, смешал стихи с ста-
тьею и силится сделать стихи нелепыми на том основании,
что статья кажется ему нелепою, и от этого натуральная шко-
ла становится в его глазах еще виноватее. Вот уже подлинно—
без вины виноват! Да чем же виноват автор, что кто-то хва-
лит его неловко, чем виновата школа, что о ее произведениях
кто-то, хваля их, пишет странно и смешно?.. Вы с презрением
говорите об ее героях,— но неужели поэзия должна и теперь,
как в ваше время, даже мотыльков и собачек с розовыми ошей-
ничками предпочитать людям простого звания или изображать
только благовоспитанных и образованных чиновников? Поэ-
зия нашего времени и не думала восхвалять пьяницу или
находить запой высоким чувством, как вы уверяете: припи-
сывать ой это, значит возводить на нее небылицу. К чему же
такие восклицания: «Ужели поэзия наша должна воспевать
такие предметы, и ужели русской душе нет наслаждения, кро-
ме прославления напоя и драки?» Да кто же прославлял за-
пой и драку? Неужели представить в стихотворении человека,
173

снившегося с кругу от нищеты и горя и глубоко чувству-
ющего свое падение, — неужели это значит — прославлять
запой? Неужели заставить мужика наивно удивляться
тому, что жена его чахнет, когда он знает, что никогда не
бивал ее, разве под пьяную руку:1 неужели это значит — вос-
певать драку?..
Таким образом, приписывая натуральной школе мнения,
которых она никогда не изъявляла, превратно толкуя ее про-
изведения, фельетонист видит в этомгее неисправимость и сты-
дит ее сравнением ее произведений с произведениями санти-
ментальной эпохи нашей литературы.,Для этого on не совсем
удачно удивляется следующим стихам Дмитриева, которые,
конечно, в свое время были хороши:
Видел славный я дворец
Нашей матушки* царицы,
Видел я ее венец
И златые колесницы.
Всё прекрасно! я сказал
И в шалаш мой путь направил:
Там меня мой ангел ждал,
Там я Лизаньку оставил (и пр.)2
«Просто, мило и трогательно!» — восклицает фельетонист.
Может быть, он и прав, и эти приторно сладенькие стишки,
точно, лучше крепких истиною и выражением стихов нату-
ральной школы: «На вкус товарища нет», говорит русская
пословица, и мы не видим причины браниться с г. фельето-
нистом за его вкус. Если его действительно пленяют и тро-
гают эти поддельные и сахарные нежности, вследствие кото-
рых богатые и чиновные люди прошлого века в стихах своих
прикидывались пастухами, а дома свои называли шалаша-
ми,— мы понимаем, что, в глазах его, «новая наша поэзия
отличается совершенным отсутствием мыслей и всякой весе-
лости и замысловатости», что ему в ней «не от чего задумать-
ся и от чего улыбнуться», и что «так называемые нынешние
высшие взгляды» кажутся ему «бессмысленными, как осина
(?!.), и скучными, как болото...»3 Нам понятно эта пристра-
стие ко всему, что напоминает ему доброе старое время, и
эта брюзгливость против всего нового, так непохожего на
старое! Мы даже готовы извинить эту слабость, снизойти
к ней; но всему должны же быть границы, и требовать, чтобы
поэты нашего времени в стихах своих белились, румянились,
облеплялись мушками, пудрились и при этом воображали се-
бя пастушками, а своих возлюбленных — пастушками, зна-
чит — требовать невозможного. Если вы устарели, молодые
174

не виноваты тем, что молоды, и для вашего удовольствия не
обязаны прикидываться стариками и, вместо сво^й жизни,
стараться жить жизнию прошлого века... Сердиться же на
них за то, выходить из себя, искажать их мысли и намере-
ния, значит — делать себя смешным. Но наш фельетонист
и на этом не останавливается, а идет дальше, и, желая по-
править нынешнюю поэзию, указать ей настоящую дорогу,
после стихов Дмитриева прилагает стихи собственного из-
делия для внушения охоты к изучению древних литератур.
Это перевод Лессингова перевода басни Суидаса, греческого
грамматика:
Фурии
Меркурия Плутон такою встретил речью:
«По старости и по увечью,
Хочу отставить я от службы и от дел
Моих трех фурий вдруг — мпе вопль их надоел.
Их жалобам я с нетерпеньем внемлю.
Поди, Меркурий, ты на землю:
С купцами не водись,
С ворами не вяжись,
А делом ты моим займись
II в должность фурий трех бессрочных
Сыщи трех дев мне непорочных.
Бессмертие за то они получат в дар».
Меркурий прыг на наш прекрасный шар
И занялся Плутона порученьем.
Юнона, между тем, перенося с мученьем
Венеры торжество, Ириду призвала
И ей такой приказ дала:
«Пройди ты на земле и села и столицы,
Мне нужны три суровые девицы,
Которые чуждались бы мужчин;
Какой бы ни был их достаток, возраст, чин
И красота, и ум, и дарованье;
Девиц, чтоб не было в них отроду желанья
Быть матерью и нежною женой:
Венеру я хочу унизить предо мной
И доказать, что ей не все подвластны,
Что все ее суждения пристрастны,
И что любовь не общая всем страсть.
При сем даю тебе, моя Ирида, власть
Сказать, что я трех дев в число богинь приемлю?.
Посланница богов отправилась на землю,
Прошарила весь мир до дна
И возвратилася—одна.
175

Не смея от стыда отбросить покрывала,
Ирида бедная молчала и вздыхала.
Юнона вскрикнула, едва скрывая гнев:
«Ужели в мире нет трех хладнокровных дев?»—
«Нашла — но перебил Меркурий...
Он взял их... в должность фурий!..»
Известно, что страсть к стихотворству—гибельная страсть
и что стоит только раз наплести и тиснуть плохие стихи—
а там уж и пошла писать!.. Это и сбылось над нашим фелье-
тонистом: разохотившись делать вирши, он стихами соб-
ственного изделия извещает почтеннейшую публику об отъезде
г. Лежара.
«Помните ли прелестную статью Н, М. Карамзина „Афинская жизнь44,
в которой помещены стихи:
Плачьте, музы, нет Орфея!
Ветр унылый, тихо вея,
Нам вещает: нет его!
А мы скажем теперь:
ЦырколюбцЫу плачьте с жаром
И прощайтеся с Лежаром.
Лишь наступит первый М(м)ай,*
Он оставит русский край,
Нашу славную столицу,
И уедет за границу...»1
Чудесные стихи! Но за что же такая честь одному Лежару,
отчего ж не почтить и Гверру хоть такими стихами:
Цьтрколюбец, плачь без меры:
Уезжает труппа Гверры.
После хладного апреля
Не пройдет одна неделя,
Как от нас он свой народ
И лошадок уведет...
Нет!., не плачьте, цырколюбцы —
Это ведь карманогубцы.
Наше подражание слабо, и только последнее слово до-
стойно г. фельетониста, чем мы и гордимся... 2Надо было слиш-
ком много условий, чтоб возвыситься до него!.. Излишнее
усердие к исправлению нынешней поэзии завлекло его слиш-
ком далеко: думая в стихах своих подражать Карамзину, он
т. е. первое мая.
176

в сущности сделал очень удачное подражание известным вир-
шам знаменитого профессора элоквенции и хитростей пии-
тических, Василия Кирилловича Тредиаковского:
Весна катит,
Зиму валит,
И уж листик с древом шумит.
Поют птички
Со синички,
Хвостом машут и лисички (и пр.)1
Излишество вредно во всем — в усердии тоже. Фельето-
нист хотел отодвинуть современную русскую поэзию ко вре-
менам Карамзина — и махнул в тредьяковщину!.. Стало
быть, по части исправления стихов он сделал даже больше,
чем сколько хотел... Но мы поступили бы с ним невежливо,
если бы не познакомили наших читателей с третьим опытом
его стихотворных занятий,— что тем необходимее, что объ-
ясняет еще и его неугомонную полемическую деятельность.
Это перевод басни из Лессинга «Верба и терновник» (№ 81):
Верба:
Какое скверное, сосед, твое занятье,
Вцепляться, без нужды, прохожим людям в платье
Труд лишний!., ведь тебе нельзя его сорвать!..
Терновник:
Сорвать нельзя... но можно раворватъ/'..»
Теперь посмотрим и полюбуемся на его хлопоты по части
исправления прозы. Здесь у нашего правдолюбивого фелье-
тониста главную роль играет имя Гоголя. Наделало же ему
клопот это имя!.. Сколько трудов и усилий, приемов и изво-
ротов употреблял он, чтобы лишить это имя настоящего
его значения в литературе! И всё напрасно, всё не впрок!
То уверял он, что у Гоголя нет ни искры таланта, то сознавал-
ся, что есть талант, да сбившийся с толку, потому что пошел
не по той дороге, по которой бы ему следовало идти; то утвер-
ждал (по обыкновению, без доказательств), что в сочинениях
Гоголя одна низкая природа, грязь и непристойности, что
он не выше Поль де Кока; то приписывал ему (и, на этот раз,
нельзя сказать, чтобы невпопад) основание новой школы
в литературе, к которой теперь принадлежит всё, что хоть
немного отличается талантом, и которую он сам же (и очень
справедливо и верно) назвал «натуральною», в отличие от
неестественной и реторической школы, к которой поневоле
принадлежит всё отставшее, выписавшееся, устарелое. Когда
12 в. Г. Белинский, т. X 277

появилась книга: «Выбранные места из переписки с друзьями
Николая Гоголя», наш фельетонист пришел в восторг от
Гоголя, видя, как тот отказывается от своих сочинений,
признает ложными все похвалы им и справедливыми все
порицания и нападки. Наш фельетонист думал, что дело кон-
чено, что сам Гоголь совершенно подкопал основание своей
славы,— и он расхвалил Гоголя как человека и даже признал в
нем некоторый талант как в писателе.х Но увы!— чем обольсти-
тельнее надежда, тем иногда обманчивее она! Скоро ока-
залось, что странными своими признаниями Гоголь произвел
странное и не совсем выгодное впечатление на свой собствен-
ный счет, а отнюдь не на счет своих сочинений. И вот теперь
гремят против Гоголя те же батареи с холостыми зарядами,
которые и до появления странной его «Переписки» напрасно
тратили против него порох! Всё, видите" ли, виноваты друзья
и поклонники Гоголя: они захвалили его, а публика им и
поверила на слово! Тут припоминается старая история про-
изводства Гоголя в Гомеры, и в этом обвиняется вся нату-
ральная школа, как будто она обязана отвечать за промах или
странное мнение лица, которое имело право высказать свое
мнение, каково бы оно ни было, спрашиваясь только у себя,
а не у нее!2 Затем разбирается статья в одном листке, и всё
странное, вычурное, смешное в этой статье обращается в обви-
нение и хулу Гоголю и натуральной школе, которые не вино-
ваты ни в одном слове этой статьи, потому что никому не
могут запретить говорить о них неловко и странно.3 Назвав-
ши стихи свои (басню Суидаса) дурными, но скромно при-
знавши в них мысль, иронию и веселость, фельетонист упре-
кает наш журнал, что после многолетних толков о Гоголе и
в нынешнем году будет ряд статей о Лермонтове и Гоголе,
и что вместо этого лучше было бы заняться разбором гре-
ческих, римских, испанских и итальянских поэтов средних
веков. Благодарим за совет, но писать будем всё-таки пре-
имущественно о русской литературе, потому что каждый впра-
ве делать свое дело, почему мы и другим не хотим отсоветы-
вать заниматься преимущественно иностранными литерату-
рами, даже издавать Горация с чужими примечаниями...4
О Гоголе толков, действительно, было много во всех журна-
лах, как много бывает их о всяком необыкновенном писателе;
но ряда статей о Гоголе еще нигде не было, а был в одном жур-
нале ряд статей о Пушкине,6 а теперь, в нашем журнале,
будет ряд статей о Лермонтове и Гоголе. А будет он потому,
что статьи о Пушкине были замечены публикою, да уже од-
но то, что вы с таким беспокойством советуете не продол-
жать этого рода статей о первоклассных наших писателях,
может служить достаточною причиною не следовать вашему
178

совету. И статьи о Лермонтове, а в особенности о Гоголе,
непременно начнут печататься в нашем журнале t нынешне-
го же года, несмотря на ваше беспокойство при одной мысли
о них, несмотря на мнение о них самого Гоголя (ибо в них мы
будем иметь дело не с ним — до него нам нужды нет, как и
ему до нас,—а с его сочинениями, которые, в деле критиче-
ского суда, суть общее достояние)... Да, г. фельетонист «Прав-
долюбивой газеты», несмотря на всё это, статьи о Гоголе явят-
ся в свое время, и в них мы подробно изложим свое мнение
о его сочинениях, а пока ограничимся поправкою одной важ-
ной ошибки вашей в отношении к этому писателю.г Вы гово-
рите, что Гоголь не возвышался никогда над Поль де Коком
(№ 81), и много раз говорили, что он умеет изображать одно
мелкое, ничтожное, грязное. Сколько можно понять из этих
странных отзывов, вы хотите сказать, что у него талант толь-
ко комический, да и тот не высокого полета. Это всячески
несправедливо. Кроме высокого комического таланта, Гоголь
обладает таким же и трагическим. Это всего лучше доказы-
вает его «Тарас Бульба», поэма, исполненная трагической
силы, трагического величия, блистающая картинами вели-
ких характеров, великих страстей. Лицо художника Писка-
рева в повести «Невский проспект» вовсе не комическое.
Присутствие трагического элемента сильно чувствуется и в
комической, повидимому, повести «Шинель», в лице и судьбе
смешного и жалкого Акакия Акакиевича. В «Старосветских
помещиках» добродушный, веселый смех читателя разре-
шается в грустное, раздирающее сердце чувство... Мы могли бы
проследить этот трагический элемент в большей части коми-
ческих сочинений Гоголя; но это уже значило бы говорить
для всех, а мы имели в виду только вас, г. фельетонист...
А что Гоголь умеет так тесно слить трагический элемент с ко-
мическим,— это самая резкая и яркая особенность его та-
ланта, и есть отнюдь не недостаток, а великое достоинство.
После господина Гоголя, приводившего в отчаяние спекулятороъ
своим молчанием, выдвинули из толпы другого молодого человека, госпо-
дина Достоевского, и назвали его гением, равным Гоголю, для того
только, чтоб обратить внимание публики на тот журнал, где печатались
сказки т. Достоевского. Попытка не удалась! Теперь ударили в барабан
о третьем гении, господине Гончарове, напечатавшем в «Современнике»
повесть «Обыкновенная история». В муравейнике (каком? чьем?) больше
крика об этой повести, чем было крика в Европе при появлении озервой
поэмы Байрона и первого романа Вальтера Скотта.2]
Тут что ни фраза — то и небылица, что ни строка — то
и выдумка. Что будто бы Гоголь обязан необычайным успе-
хом своих творений и своею громкою славою в России про-
делке спекулянтов,— такая мысль, или, лучше сказать,

такая бессмыслица не стоит опровержения, и ее автор первый
не верит ей. Может быть, талант г. Достоевского был встречен
преувеличенными похвалами; но зачем же и тут непременно
предполагать заговор, кабалу, скопище, спекуляцию, а не
увлечение, не ошибку? И притом никто из людей с умом и со
вкусом не станет отрицать в г. Достоевском таланта, даже
замечательного; стало быть, весь вопрос только в степени
и объеме таланта. Первая (и лучшая) повесть г. Достоевского
была напечатана не в журнале, а в сборнике, следующие две
помещены в одном журнале.1 Но мы не помним, чтоб какой-
нибудь журнал поднялся и увеличил число своих подписчи-
ков повестями г. Достоевского. О г. Гончарове никто и нигде
не бил в барабан. Фельетонист «Правдолюбивой газеты» ука-
зывает, в подтверждение своего мнения, всё на ту же несчаст-
ную статью одного незначительного листка, о которой мы
уже упоминали» Но этот листок издается в Москве, и ни
г. Гончаров, ни натуральная школа не имеют ничего общего
ни с листком, ни с его забавною статьею. Тут нет никакой
стачки, и автор статьи в листке может быть в глазах фельето-
ниста «Правдолюбивой газеты» ультранатуралистом нату-
ральной школы и поклонником высокого пиитического таланта
г. Некрасова; но ни натуральная школа, ни гг. Гончаров и
Некрасов в этом не виноваты нисколько. Мало ли кому при-
дет в голову сравнивать «Обыкновенную историю» с «Героем
нашего времени»: г. Гончаров не может же запретить писать о
нем хотя бы и вздор,— но зато не может и отвечать за него. 2
А статья, на которую нападает фельетонист, как на сочине-
ние натуральной школы, действительно отличается качест-
вами, от которых очень далеки ум и такт, свойственные лю-
дям зрелого возраста. Читавшие повесть господина Гончаро-
ва, конечно, заметили, с какою тонкою наблюдателыюстию,
как метко и верно изобразил он отношения Евсея к Аграфе-
не. Мысль — представить чувство любви в форме грубой,
такая мысль оригинальна; в первый раз она выражена в по-
этическом произведении, притом мастерски. Вот всё, что, в
главном и существенном, можно сказать об эпизоде любов-
ных отношений Евсея к Аграфене. Теперь посмотрите же,
как изволил выразиться об этом московский критик: «У/
проклятый! (слово Аграфены) было выражением полного
экстаза женщины... Да не удивятся, что чувство, которым
просветлен этот грубый образ Аграфены, мы назовем лучшим
ее чувством. Эта низшая степень Freude,* той струи, бегу-
щей по жилам мироздания, связи миров повсюду сущих, кото-
рой расцвет в великолепии розы, в обаянъи любви Ромео и
* радости {нем.).— Ред.
180

Юлищ в божественном гимне Шиллера)) и проч.1 Дело ясно:
говорит само за себя: в этих надутых фразах, в эт,ой велико-
лепной шумихе звонких слов, в этих общих реторических ме-
стах не видно даже юношеского энтузиазма, который бы давал
им смысл и до некоторой степени оправдывал их, а видна
только претензия на философское глубокомыслие, проникну-
тое лирическим пафосом. Но изо всего этого нисколько не
следует, чтобы натуральная школа должна была отвечать за
всякую печатную болтовню, за всякий печатный вздор. Как
ни вертелся наш фельетонист с повестью г. Гончарова, а всё
же сознался, что она хороша. Чего же больше?— Нет, ему
нужно было увидеть стачку хорошей повести с плохою кри-
тическою статьею о повести. В его глазах успех произведений
натуральной школы основан ни на чем ином, как на интри-
гах партии, и, по его мнению, к этой партии принадлежат ре-
шительно все, кто находит что-нибудь хорошее в современной
русской литературе. Странное направление, обратившееся в
idee fixe,*— во всем видеть интригу, спекуляцию!..
А между тем оно, с одной стороны, понятно, и мы, по дол-
гу справедливости и беспристрастия, готовы до некоторой
степени оправдать это несчастное направление фельетона.
Иной старик силится поворотить назад естественное течение
времени, а его не слушают и идут своею дорогою. Старики
в т&ких случаях раздражительны, и если молодые поколения
не внемлют их наставлениям и советам, они обыкновенно
обвиняют их в разврате и вольнодумстве. Это древняя исто-
рия! Старость живет воспоминаниями, молодость — совре-
менною ей действительностию. Действовать некогда не без
успеха на литературном поприще — и увидеть потом себя
обойденным, отставшим в задних рядах, заслоненным новыми
действователями,— это значит быть неисцелимо раненным в
самолюбие, а тут есть отчего сделаться брюзгливым, беспо-
койным и раздражительным. Положение, в самом деле, гру-
стное! Вот, например, недавно один из старых литераторов на-
печатал в журнале свой роман «Счастие лучше богатырства!»2
Бывало, его романы жадно читались большинством публики,
в журналах встречали их и восторженные похвалы друзей,
и ожесточенная брань врагов, и умеренное признание извест-
ной степени достоинства со стороны людей, не бывших ни
друзьями, ни врагами автора. А теперь? Боже, как переход-
чиво время! Ни похвал друзей, ни брани врагов! А между
тем автор уверяет, что у него много врагов, которые не сты-
дятся подкапываться под его репутацию даже клеветою.
Чего бы, кажется, лучше для них этого случая? Но, увы!
* навязчивую идею (франц.).— Ред.
181

роман уже печатается, и никто не забил в барабан, как бы-
вало это некогда по поводу появления романов этого самого
автора! Нет ни критик, ни антикритик, ни рекритик, ни по-
лемики, ни споров, ни даже простых упоминовений! Как буд-
то нового романа и нет на свете! День его рождения был и
днем его смерти! Отчего же это так? Неужели новый роман
автора так хуже прежних его романов? Ничего не бывало:
он не лучше, но и не хуже их; а дело в том, что в восемна-
дцать лет много воды утекло,1 и то, что тогда могло иметь
свое значение, теперь уже не может иметь никакогб значе-
ния. Роман этот написан языком бесцветным и водяным, но
чистым, ясным, грамматически правильным. В нем попадают-
ся мысли умные и дельные, но нисколько не новые, много
общих мест и есть парадоксы. Например, герой романа утвер-
ждает за достоверное, что «поэт есть такой человек, кото-
рому нужна только рифма, а не нужен разум». Мы не считаем
за нужное толковать автору, что поэзия бывает и в прозе, а
проза бывает и в поэзии. Он хорошо знает это и сам, и мысль
его — умышленный парадокс: поэтом он себя назвать не мо-
жет, хотя и пишет романы, и потому хочет из прозы сделать
особенного рода авторство, чтобы, сочиняя романы, иметь пра-
во не быть поэтом. Но в том-то и беда его, что теперь это не-
возможно. И вот почему герои его романов — мертвые алле-
гории, а не живые личности. Еще пока он описывает их от
своего лица, дело плетется кое-как, но как скоро заставит
их говорить за себя — выходит из рук вон плохо. Так, опи-
сание Вампирова в иных местах хорошо. Автор уверяет, что
Вампиров, будучи низок, подл, развратен умом и сердцем,
был в то же время умен, ловок, начитан, образован, остро-
умен; а между тем, послушайте, как объясняется его Вампи-
ров: «Объясниться? О чем хотите, поэт мой? Да не лучше ли
сперва объясниться нам стаканом доброго лафитца? А какой
достал я... то есть вашему благородию честь имею доложитъ^-
чудо да и только! Аль мадерцы по стаканчику? У Елисеева
вымолил, и смею уверить, что в Петрополе, с основания его,
не выпито такой мадеры дюжины бутылок...» и т. д.— всё в
таком же гостинодворском тоне. Потом в романе есть страшные
несообразности: Вампиров сажает в тюрьму своего журналь-
ного сотрудника за долг на основании его расписок в полу-
чении денег за статьи, расписок, в которых сотрудник имел
неосторожность писать просто: «получил от такого-то столь-
ко-то такой-то». Помилуйте, да кто же не знает, что посадить
в тюрьму за долг можно только по векселю или заемному
письму, а простая расписка имеет силу законности только
полученная от купца, а не от отставного военного, каким был
сотрудник Вампирова. Этот сотрудник — герой романа, ли-
182

цо бледное, приторно идеальное, и от него несет не дарови-
тостью, а бездарностью: это видно изо всей его автобиогра-
фии. Вообще, весь роман похож на человека, опрятно одето-
го, чопорного и щепетильного, по наружности благонравного
и благонамеренного, но с которым сидеть в одной комнате
скука смертельная. А скуки этой не вознаграждает даже и
этот превосходный образец журнальной тактики Вампирова:
разругавши повесть своего будущего сотрудника, он так
расхвалил эту же самую.повесть!
С удовольствием помещаем беспристрастный и превосходный разбор
одного из лучших беллетристических произведений, вышедших в нынеш-
нем году. Юный автор, уже известный многими другими трудами, показал
здесь себя в такой высокой степени полного развития, что мы поздрав-
ляем русскую литературу с дарованием самобытным и обещающим срав-
ниться с лучшими европейскими романистами. Читатели не должны
удивляться, что в прошедшей книжке помещена была статья, где изло-
жено мнение противное. Мы не могли отказать в ее помещении, потому
что строгое беспристрастие заставляет нас быть отголоском всех мнений
и audiatur et altera pars*— наш девиз. Мел не разделяем мнения строгого
критика, и делимся с читателями приятным известием, что в следующей
книжке нашего журнала будет помещена повесть господина Опенкова —
это маленький бриллиант, chef-d'oeuvres ** в том роде, в котором недо-
стает дарований.
Нельзя не сказать, что это списано с натуры! Так и ду-
маешь,.что читаешь фельетон какой-нибудь газеты!
От этого невольного отступления, в которое увлек нас ро-
ман, обратимся снова к фельетонисту «Правдолюбивой га-
зеты», чтобы снова повторить, что мы понимаем его озлобле-
ние против всего нового и человечески извиняем его. Оно,
с одной стороны, очень извинительно, как весьма естествен-
ная слабость, и о нем можно было бы даже и не говорить ни
слова, как о предмете слишком обыкновенном и не заслужи-
вающем никакого внимания. Но нас заставил, наконец, взяться
за перо странный тон фельетониста, его резкие выражения
о противниках его литературных убеждений, нетерпимые в
печати, его манера — произвольно толковать чужие мысли
и намерения, а главное — нападкам своим придавать какой-
то обвинительный характер, как будто бы тут дело идет о
предметах не совсем литературных...
В одном журнале недавно прочли мы статью, которая на-
помнила нам, что в нашей литературе, рядом с враждою к
новизне, существует еще и вражда к прошедшему и старому.
В заглавии этой статьи выставлены названия четырех рома-
нов Вальтера Скотта, изданных в русском переводе гг. Жер-
наковым и Ольхиным, и «Юрий Милославский» г. Загоскина,
* надо выслушать и другую сторону (латин.).—Ред.
** шедевр (франц.).— Ред.
183

вышедший в свет седьмым изданием. О поименованных ро-
манах Вальтера Скотта в статье не сказано ничего, но вооб-
ще о Вальтере Скотте и значении его романов сказано много
умного и дельного. Но нас неприятно поразил какой-то враж-
дебный и презрительный тон, с каким критик разбирает
«Юрия Милославского». К чему было проводить параллель
между Вальтером Скоттом и г. Загоскиным?* Подобная за-
машка судить оказалась бы очень невыгодною для «Кавказ-
ского пленника» Пушкина, если бы ему противопоставили
поэмы Байрона. «Юрий Милославский» имеет значение у
нас, в России, и — не во гнев будь сказано г. критику —
имеет значение почетное. Это была первая попытка заставить в
русском романе говорить и действовать русских людей по-
русски. Правда, это было сделано еще прежде и лучше Пуш-
киным в романе «Арап Петра Великого», но роман этот, как
известно, остался неоконченным, и в 1829 году был из него
напечатан только небольшой отрывок. Г-н Загоскин решился
написать целый роман из отечественной истории и показать
в нем опыт русской народности и простого, натурального
изображения людей всех сословий, от высших до низших.
Роман, как известно, имел успех огромный. До него литера-
турная известность г. Загоскина была невелика; после него
имя г. Загоскина сделалось известным всей грамотной Рос-
сии. И этот успех был неподготовлен; вероятно, сам автор не
ожидал его. Теперь значение «Юрия Милославского», и как
художественного произведения и как русского народного ро-
мана, уже изменилось. Об этом нечего много и говорить: де-
ло и так ясно. Да ведь никто теперь и не называет г. Загос-
кина русским Вальтером Скоттом, «Юрия Милославского»—
великим произведением искусства. Так из чего же на него
сердиться? Зачем восставать на него с ожесточением? Правда,,
теперь очень легко глумиться над ним. Еще легче теперь
глумиться, например, над «Бедною Лизою» Карамзина, а
между тем это одно из замечательнейших произведений в рус-
ской литературе, которое имело большое влияние на нрав-
ственное образование русского общества. Теперь никто не
станет плакать над «Чернецом» Козлова, а ведь не даром же, в
свое время, поэма эта в рукописи обошла всю Россию. Да то
ли теперь для вас «Кавказский пленник», чем казался он вам,
когда вы читали его в первый раз? Что ж, давайте его бранить...
хоть за то, что теперь некому написать произведения, равно-
го ему... Не раз было уже говорено, что исключительно эс-
тетическая критика — самая односторонняя и ведет к самым
ложным выводам, и что есть много вовсе или почти нехудо-
жественных произведений, которые, по влиянию на свою эпо-
ху, стоят многих художественных произведений. «Юрий Ми-
184

лославский» принадлежит к их числу. Мы теперь уже не
можем им восхищаться, но всегда с уважением дадим ему
дорогу, как почтенному, пожилому человеку, кбторый не
даром жил на свете, который сделал свое дело. Знаете ли, чта
«Юрий Ми Лославский» не только сделал уже свое дело, но
еще и продолжает его делать? Это доказывается его седьмым
изданием. Нельзя же думать, что его покупают всё одни и те
же читатели: нет, он с каждым годом находит себе новых, ко-
торые теперь им довольны так же, как вы были довольны им
назад тому семнадцать лет. Вот почему мы от всей души же-
лаем поскорее дождаться его семидесятого издания и увидеть,
что он продается не дороже 25 копеек серебром.
Признавая выходку критика против «Юрия Милослав-
ского» неуместною и неловкою, мы всё-таки нисколько не
думаем приписывать ее каким-нибудь дурным мотивам или на-
мерениям. Всему виновата молодость критика, которою
так и отзываются все статьи его. 1 Выходит в свет какая-то
реторика, или история русской литературы, или что-то в
этом роде,— и наш юный критик пишет об этой книге боль-
шую статью, тогда как она не стоила и простого упоминове-
ния в порядочном журнале. Этого мало: он рассматривает ее
серьезно, с высшей точки зрения, находит в ней какой-то
дуализм, тогда как изо всех возможных измов в ней можно бы-
ло найти только разве нигилизм. Не знаем, каким образом,
только, по поводу дуализма этой книжонки, он изловчился
зацепить французских доктринеров и порядком отделать их
за то, что они родились в свое, а не в наше время, и ровесник©
нашим отцам, а не нам, учили и многому научили нас, а не учи-
лись у нас...2 Вообще критик наш неумолим к прошедшему и
никак не может простить ему, что оно предшествовало на-
стоящему. Он как будто не знает, что если теперь любой сту-
дент математического отделения знает по части астрономии
гораздо больше Птоломея, из этого еще вовсе не следует, что-
бы теперь каждый студент был гениальнее Птоломея, и что
Птоломею нельзя ставить в вину, что он родился веками два-
дцатью раньше нас. Можно судить обо всем, но ничего нельзя
мерить на аршин своего времени: иначе род человеческий нач-
нется только с нас, а его истории — как не бывало! Можно
говорить обо всем, об ином даже с увлечением и жаром, но
ни на что в прошедшем сердиться не следует, помня, что если
многое было не так, как бы ему следовало быть, так на том
же самом основании, на котором многое в настоящее время
бывает не так, как бы следовало быть. Гордиться прогрес-
сом времени не всегда значит хвалиться собственными заслу-
гами, и быть дальше своих предшественников не всегда зна-
чит быть выше, лучше и достойнее их.
185

Упрекая стариков в фанатической привязанности к ста-
рине, тем более должно быть чуждыми фанатической гордости
настоящим и избегать, например, таких фраз: «Пушкин, Лер-
монтов, Гоголь, Достоевский.,.» Хорошо еще, что ваши про-
тивники имеют слабость раздражаться и выходить из себя
от таких невинных выходок юной кабинетной мудрости, не
справляющейся с общественным мнением, а видят в них ин-
триги, кабалы и спекуляции! А что, если они будут только сме-
яться над этими произвольными классификациями литератур-
ных знаменитостей, и смеяться без брани и клевет, спокойно
и остроумно?.. Значение Пушкина, Лермонтова и Гоголя
утверждено общественным мнением, а не одними критиками.
Если были смельчаки, которые в суждении об этих поэтах
упредили общественное мнение,— они избежали смешного
именно тем, что предугадали в будущем решение обществен-
ного мнения. Ну, а если вы не угадали его насчет дарова-
ния, которое силитесь произвести в гении?1— Ведь вы ока-
зываете ему плохую услугу. Если будут смеяться над вами,
вы сами накликали на себя беду; но зачем же он-то разделит
ее с вами?..
Кстати, о г. Загоскине. В одном из ежемесячных журналов
наших напечатана большая статья его «Москва и москвичи»
и мелкие статьи: «Логический вывод»; «Московские гостиницы»;
«Андрей Евстафьевич Дыбков»; «Москва-река»; «Бабий-го-
род»; «Два слова о нашей древней и современной одежде».2
В этих статьях талант г. Загоскина является верным своему
направлению и своему характеру. От этого читать их — не-
выразимое наслаждение, хотя оно и совершенно особого
рода. В мире нет ничего достойнее уважения и почтеннее
убеждения. Глубокое и страстное убеждение уважается даже
и тогда, когда оно прилагается ровно ни к чему или к древ-
ним и почтенным истинам, вроде той, что добродетель до-
стойна и похвальна, а порок гнусен. Вот почему, смеясь
над подвигами героя сервантесова романа, вы всё-таки его
уважаете, чувствуя глубокое убеждение в основе всех его
заблуждений. О Москве и москвичах г. Загоскин заставляет
говорить Богдана Ильича Белкина — лицо, которого нельзя
не полюбить за наивность его убеждений в деле всем изве-
стных истин. Эта наивность Придает неизъяснимую прелесть
запискам Богдана Ильича,— и вы с наслаждением читаете
даже его выходки против вас самих, выходки, выраженные та-
ким языком, который у других кажется неприличным, грубым
и оскорбляющим достоинство книгопечатания. Так, например,
любезный и почтенный Богдан Ильич, нападая на употребле-
ние в русской литературе иностранных слов, говорит утвер-
дительно, что причина этого обыкновения заключается «в
Ш

гордости, упрямстве и ненависти ко всему отечественному» со
стороны господ преобразователей, которых, кстати, сравни-
вает он с Тредьяковским. Мысль, как видите, выражена до-
вольно резко и крепковато, но если бы вы знали, какое прият-
ное впечатление производит она на читателя, познакомив-
шегося с любезною особою наивного Богдана Ильича! Подоб-
но Гомеру, этот милый барин, должно быть, похитил пояс
Венеры, и оттого у него так грациозно, по-своему, выходит да-
же и то, что у других бывает отвратительно,—и, читая его за-
писки, вы никогда не сердитесь, но всегда смеетесь, а кто
смеется, тот счастлив. Никакое перо, кроме пера самого
Богдана Ильича, не в состоянии показать всей прелести его
рассказов о Москве и москвичах. Особенно понравился нам
его рассказ о том, как, вместо десяти, он сделал только четыре
визита и как он несколько охладел к московской патриархаль-
ности, подравшись с козлом. Сколько тут занимательного,
оригинального, милого, нового! В одном доме хозяин встре-
тил Богдана Ильича в калмыцком тулупе, под которым на
нем почти ничего не было надето; потом хозяин и хозяйка,
несмотря на утреннее время, потчуют Богдана Ильича кофе-
ем, донским, от которых он кое-как отделывается, но таки за-
ставляют его откушать варенья. В другом доме хозяева бре-
дят Парижем и всё русское презирают; тогда Богдан Ильич
пускается с ними в спор, словно по книге доказывая им их
заблуждения. Эта книжность его монологов составляет осо-
бенную их прелесть. Решительно у него хорошо всё то, что
у других дурно! Наконец, он приезжает в четвертый дом
и видит: в сенях, у дверей в прихожую, лежит козел. Богдан
Ильич толкнул Ваську и потянулся рукою к звонку, как
вдруг почувствовал сильный удар в бок. Схватив Ваську за
рога, вытащил он его на двор с целию передать его с рук на
руки своему кучеру. Борьба была тяжелая, сбежался народ
и явно принял сторону Васьки, ободряя его храбрость про-
стив барина. Богдан Ильич целую неделю был болен боком и
от этого несколько охладел к московской патриархальности,
-в которой козлы играют не последнюю роль. *
Но самая интересная статья из записок Богдана Ильича
это — «Два слова о нашей древней и современной одежде*.
В ней Богдан Ильич победоносно поразил в самое сердце чу-
довище, называемое модою, этого деспота и тирана слабых
«смертных. Потом неоспоримо доказал, что мужской половине
русского общества следует «нарядиться снова в паши спокой-
ные, величавые и красивые шубы, кафтаны, ферязи, терлики,
однорядки и щеголеватые зипуны, в меховые шапки мурмол-
ки и пуховые шляпы с широкими полями». Мы до того
прониклись было справедливостию его доводов, что не хотели
187

было дожидаться, пока, достанем в Москве помянутые щеголь-
ские наряды, и тотчас же хотели было обратиться к первому
швецу кучерского платья; но нас остановило одно обстоятель-
ство: из статьи Богдана Ильича не видно, чтобы он сам уже-
нарядился в тот костюм, в который других убеждает наря-
диться. Не так поступают ветреные законодатели мод (кото-
рых поделом бранят моралисты): они никого и ни во что не
убеждают одеваться, а оденутся первые в платье нового фа-
сона или нового цвета — и за ними все одеваются по их об-
разцу. Значит: пример лучше убеждений и доказательств. Лю-
ди — странные скептики: как ни будьте глубоко и сильно убе-
ждены вы в чем-нибудь, до тех пор не поверят вам, пока вы
первый не последуете на деле своему учению. А до тех пор они?
будут лукаво улыбаться, глядя на вас, да читать себе под
нос это злое двустишие:
На столб дорожный Петр, философ наш, походит:
Показывает путь, а сам по нем не ходит.1
Для меня нет ничего умилительнее привычки людей на
всю жизнь оставаться детьми, потому что эта привычка ос-
новывается на невыразимой прелести детского возраста, как
самого счастливейшего из всех других возрастов. Нов чем его»
особенность?— в любви к обману, как к счастию. Дети любят,
чтобы их обманывали старшие, любят обманывать себя и
старших. Сядет дитя на палочку верхом — и уверено, чта
оно скачет не на своей собственной паре ног, а на четырех но-
гах лихого коня,—ивы ничем так не разодолжите ребенка, как
сделавши вид, будто верите, что он скачет на лошади, и даже
посторонитесь торопливо, как бы из опасения, чтоб он не
задавил вас. И этой детской любви к обману люди, за ред-
кими исключениями, остаются верными всю жизнь. Потому-то
в романах доброго старого времени добродетель всегда тор-
жествовала, а порок наказывался. Теперь искусство стало
серьезнее и строже, за что большинство читателей жалуется
на него: оно, это большинство, крепко обижается, что искус-
ство обращается с ним, как с взрослым человеком, а не как
с ребенком.
Так давно и с таким нетерпением ожидаемая «Псковская
судная грамота 1397 года», наконец, издана в нынешнем году
г. Мурзакевичем в Одессе. Мы ее видели. Издание красиво и
выполнено по всем правилам археологии. Так как обнародо-
вание этой грамоты составляет эпоху в русской исторической
литературе и подробная оценка такого важного памятника не
может быть сделана в нескольких словах, то мы предоставляем
188

себе поговорить об пей в одной из следующих книжек
-«Современника».х
В 1 № «Современника» на 1847 год, в разборе нового
•смирдинского издания сочинений Фонвизина, сказано: «Мос-
ковский книгопродавец Салаев купил у родственников Фон-
визина оригинальные его рукописи», и проч.2 Здесь вкралась
ошибка, происшедшая по неимению автором статьи первого
издания Фонвизина, в предисловии к которому объяснены
настоящие условия, на которых г. Салаев приобрел право
на издание сочинений Фонвизина. Мы получили по этому по-
воду письмо от одного из родственников Д. И. Фонвизина и
-спешим объяснить дело. «Родственники покойного,— сказано
в письме,— никогда не продавали никаких его рукописей
не только г. Салаеву, но и г. Бекетову (от которого приобрете-
но право на издание г. Салаевым); последнего же (т. е. г. Бе-
кетова), при передаче ему права издавать сочинения Дениса
Ивановича Фонвизина, просили пожертвовать из приобре-
тенных выгод от издания на два уездные училища, Клинское
я Броницкое, тысячу рублей ассигнациями, а г. Бекетов,
уступив право издания г. Салаеву, поставил его в обязанность
выполнить просьбу родственников Д. И. Фонвизина...» Итак,
вот каким образом дошло книгопродавцу Салаеву право на
^издание Фонвизина.

22. МОСКОВСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ И УЧЕНЫЙ
СБОРНИК НА 1847 ГОД.
Москва. 1847.1
Человек на человека не приходит... Один задумал что-
нибудь, — не удается, не везет: он махнул рукой и принялся
за другое. И ему ничего: в сердце у него ничто не оборвалось;,
образ деятельности, путь жизни изменился, но он всё тот же:
как будто ничего не терял, ни от чего не отказывался. Ему
хорошо: кровь у него течет в жилах ровно, сердце не переве-
шивает рассудка. Чего нельзя, того нельзя, говорит он и успо-
коивается... А другой человек весь и навсегда отдается овла-
девшей им цели. Будь даже ясно, как день, что она для него
недоступна, он и тут от нее не откажется; за неимением
существенного, он будет жить фантазиями: построит надежды
свои на том, что невежды вдруг поумнеют, мерзавцы сделаются
честными людьми... Во всяком случае, он будет идти к своей
цели упорно и неуклонно до последнего своего часа, потому
что для него перестать стремиться к ней — значит перестать
жить. И если в нем таится любовь и к истине и верное чувство
истины, — он, бесспорно, сделает много хорошего... Но если
человек с такими силами, по ограниченности или по чему-нибудь
другому, стремится к цели мелочной или ложной, тогда пред-
ставляется зрелище забавное и вместе трагическое: пот и кровь
обильно льются на почву, не способную к растительности, ве-
ликие подвиги трудолюбия и самоотвержения приносятся в
жертву тому, для чего не стоит ударить пальцем о палец, —
гора родит мышь. Смешно и жалко!.. Еще более забавно и трога-
тельно, когда вдруг несколькими людьми овладеет ложное
убеждение, и когда упрямство, самолюбие, ограниченность,
расчет, добросовестное ослепление — заставляют их, вопреки
очевидности и здравого смысла, упорно стоять на своем. Тут
всё — и завидная сила воли, и неуклонная настойчивость,
и энергическое преследование задушевной цели, качества,
бесспорно, редкие и очень почтенные, — всё принимает юмо-
ристический колорит... Для так называемых «посторонних
зрителей» подобные явления истинный праздник: не прини-
190

мая участия в борьбе, они видят только смешную сторону дела
и, как говорится, жиреют на чужой счет, потешаясь на славу!
И в самом деле, странно было бы ожидать чего-нибудь
серьезного от судорожной и хлопотливой деятельности людей,
одержимых ложным убеждением, потому что, дело известное,,
достигает цели и торжествует только истинное; но нельзя не
жалеть, что столько труда, настойчивости, иногда даже зна-
ния и таланта, погибают бесплодно, а главное — нельзя не
смеяться. Смешного тут не оберешься... Не смешны ли в высшей
степени добродушные жалобы подобных людей на то, что не
понимают их, не сочувствуют бессмыслице, заменившей им
истину,— их торжественные сборы поразить и уничтожить
противников, в сотый раз разрешающиеся их собственным,
бесславным падением,— наконец, их яростный, но бессильный
гнев? Надобно сказать правду, их гнев, как всегда у людей,
ослепленных страстью, часто переходит границы приличия, но
стоит войти в их положение, чтоб простить им всё... Бедные!
Ведь они убеждены, что правы, что человечеству стоит только
прислушаться к их говору, чтоб узнать великие и спаситель-
ные истины, а между тем, их не слушают. В отчаянии, они на-
чинают кричать, но в ту самую минуту, когда произносятся
самые сильные доказательства, которые, по их мнению, должны
окончательно покорить непокорных, раздается громкий и
дружный хохот; они начинают сердиться и браниться, но им
отвечают с равнодушием и спокойствием, полным торжествую-
щего презрения... Тут они выходят из себя, а известно: когда
человек выйдет из себя, он забывает уважение к самому себе,
а следовательно, и к другим, перестает уважать чужое мнение,
теряет такт и чувство приличия, часто даже теряет то чувство,
без которого нельзя остаться справедливым к своим против-
никам. Конечно, всё это нехорошо, непохвально, но когда вой-
дешь в их горемычное положение, жаль станет бросить в них
камень даже за дурной колорит, который умышленно стараются
они навести на действия своих противников,— даже за лите-
ратурную клевету: прощаешь им всё и оставляешь за собой
только право смеяться...
А посмеяться, повторяю, есть чему. Если б я имел драма-
тический талант и почувствовал желание написать комедию,
я непременно избрал бы моими действующими лицами — лю-
дей, одержимых каким-нибудь странным, уродливым, несо-
временным и ложным убеждением, — людей, которые стре-
мятся к такой цели, до которой невозможно дойти, «хоть три
года скачи», как говорит Гоголь.*
Но дело теперь не в том, чтоб написать комедию: дело
теперь в том, чтоб представить читателям отчет о «Москов-
ском литературном и ученом сборнике».
191

Прежде всего обращают на себя внимание читателя «Выпис-
ки из писем Карамзина к его брату и 4 письма его же к
А. И. Тургеневу». Мы знакомы с нашими знаменитыми писа-
телями только по их сочинениям, а о жизни их имеем сведе-
ния, большею частью заключающиеся только в послужном
списке. Поэтому обнародование хотя клочков и отрывков из
писем писателя у нас явление столько же отрадное, сколько
и редкое, — и мы не знаем, как и благодарить неизвестного
издателя «Московского сборника» за напечатайте писем Карам-
зина. В них много интересного; Но чтение их производит
грустное и тяжелое впечатление на душу: они подтверждают
справедливость горькой истины, что есть что-то роковое в судьбе
русских писателей, отличенных особенною даровитостью. Пови-
димому, Карамзин принадлежит к самым отрадным исключе-
ниям из этого общего явления: он насладился при жизни ува-
жением и любовью современников, полною и громкою сла-
вою в отечестве, известностью в чужих краях и, взысканный
милостью двух монархов, оставил свое семейство в обеспечен-
ном и почетном положении. Но чтение его писем показывает,
что жизнь его была беспрестанною борьбою с болезнями и
нуждами и только при конце ее он освободился от последних.
Сделавши для русской литературы уже так много, что мог бы
успокоиться на заслуженных лаврах, Карамзин, как человек
необыкновенный, нисколько не думает удовлетвориться этим
и предпринимает труд важный и великий: решается написать
историю своего отечества. И без того не склонный от природы
к шуму и суете светской жизни, он совершенно уединяется
в тиши семейственной и кабинетной жизни и весь предается
своему благородному труду, находя в нем отраду и счастье
своей жизни. Но разные недуги, особенно болезненное состоя-
ние зрения, беспрестанно отрывают его от работы. Читая письма
Карамзина, как будто забываешь, что 12 томов его истории
написаны и изданы, и беспрестанно пугаешься мысли, что
важЕШЙ труд этот вот того и гляди прервется то на том, то на
другом из первых томов... И действительно, для Карамзина
это было не только трудом, но и труженичеством, потому что
сильная страсть к делу беспрестанно была в тяжкой борьбе
с недугами тела, и если он успел написать 12 томов своей исто-
рии, то благодаря силе одушевлявшей его страсти, которая
заставляла его не щадить своего здоровья и покоя. В 1812 году
он потерпел расстройство в своем внешнем благосостоянии
и лишился своей библиотеки, которая сгорела с многими важ-
ными историческими материалами. Несмотря на всё это, он
доводит свой труд почти до конца двенадцатого тома. Здесь
не место оценять его историю. Она была трудом преждевремен-
ным, для которого не доставало предуготовительной разработки
192

материалов, очищенных историческою критикою. Карамзин
обязан был в одно и то же время делать два дела: бь*ть истори-
ческим исследователем и быть историком-художником. По
этой причине, вместе с недостаточностью настоящего воззрения
на историю вообще и на русскую в особенности, труд его явился
во многих отношениях несовершенным и далеко не удовлетво-
рительным даже для того времени, в которое он появился в свет.
Но если историю Карамзина можно не только строго судить,,
но и строго осуждать, предпочитая истину авторитету, то ни
в каком случае нельзя не признать ее трудом важным, заслу-
живающим и уважения и благодарности, потому что эта книга
есть плод не одного трудолюбия, но вместе с тем ума и таланта.
История Карамзина впервые познакомила русское общество
с историею России, и с нее начались и ею условливались все
дальнейшие последовавшие за нею успехи в ученом и лите-
ратурном знакомстве и понимании русской истории. Труд
Карамзина, в этом отношении, важен и положительно и отри-
цательно, т. е. и достоинствами и недостатками. Таково свой-
ство трудов людей с необыкновенным талантом.
И Карамзину не суждено было окончить своего великого
труда. Он это предчувствовал и предвидел и потому поспешил
сделать краткое обозрение дальнейшей истории России. Он
умер с небольшим в 50 лет. Это, конечно, уже не молодость, но
еще и не старость, особливо для человека, сохранившего в све-
жести свои умственные способности, не утратившего энергии
деятельности, даже при утрате физических сил. Есть же люди,
которых существование совершенно бесполезно не только для
общества, но и для них самих, и которые всё-таки достигают
глубокой старости. А такой человек, как Карамзин, и по
совершении его труда, имел бы, кажется, право жить долго и
счастливо и умереть в то время, когда смерть есть тихое и слад-
кое успокоение в лоне природы от волнений долгой и полной
жизни!.. Но прекрасно начинать и почти никогда не оканчи-
вать — такова уж, видно, судьба русских писателей! Даро-
витый сатирик Кантемир умер 36 лет. Ломоносов, отец русской
словесности, предался, вследствие тяжелой борьбы с враждеб-
ными ему обстоятельствами, слабости, которая низвела его
в могилу, когда еще он был во всем развитии своих сил и мог
бы еще так много сделать! Даже в судьбе Державина как поэта,
достигшего глубокой старости, есть что-то странное и несчаст-
ное: лирический поэт, он начал писать сорока лет от роду,
и мы, зная холодные и вялые произведения его старости, не
знаем кипучих и восторженных произведений его юности...
При этом, нельзя не вспомнить, что, за исключением Карам-
зина, почти ни один из писателей наших далеко не сделал того,
чего можно было ожидать от его таланта (разумея здесь
13 в. Г. Белинский, т. X 293

количество, а не качество произведений). Много ли в сдмом
деле сделал, например, Крылов, если количество написанного
им сравнить с великостью его таланта? Даже Пушкин сделал
гораздо меньше, чем мог бы сделать. Упоминать ли о судьбе
Батюшкова, Грибоедова, Пушкина и Лермонтова?..1 Du sub-
lime au ridicule il n'y a qu'un pas:* от фатализма, тяготеющего
наджизнию достойнейших представителей нашей литературной
деятельности, перейдем к фельетонному утешению в этом горе.
Один фельетон объявил, что поэты являются только в бедствен-
ные эпохи жизни народов, но как мы совершенно счастливы,
то и не нуждаемся в поэтах, а как мы не нуждаемся в поэтах, то,
зная это, поэты и мрут прежде времени... Вот что называется
бросить на предмет глубокий философический взгляд! Впро-
чем, это уж дело доказанное, что. русский фельетон больше
философ, нежели все философы древнего и нового мира; по
части глубокомыслия, соединенного еще и с остроумием, рус-
ский фельетон может равняться только с русским водевилем...
Мы было думали, что поэты являются в эпохи сильного внутрен-
него развития народной жизни, стало быть, действительно в
самые счастливые ее эпохи, и что мы, русские, именно находим-
ся в одной из таких эпох, почему у нас в такое короткое время
и явилось столько замечательных поэтов. Мы было думали еще,
что поэты не могут быть внешними, случайными явлениями
в отношении к народной жизни, но бывают необходимыми
проявлениями ее внутреннего развития. Думали было мы еще
и то, что в несчастные времена народной жизни поэты и не яв-
ляются никогда, потому что в такие эпохи не до них. Но фелье-
тон доказал нам, что мы ошибались во всем этом и что России
вовсе не нужно поэтов: потому-то вот именно они мало делают
при жизни и умирают задолго до законного срока!
Статья г. Соловьева «О местничестве» могла бы быть укра-
шением любого издания, особенно чуждого всякого ложного
направления. С некоторого времени, русская история впервые
озарилась светом философского понимания ее событий. Мы
говорим об открытии племенного и родового начала, противо-
положного личному, как основного элемента в жизни русского
народа. Не знаем, кто первый указал на него, но развито оно
подробно в статье г. Кавелина: «Юридический быт древней
России», помещенной в 1 № «Современника» нынешнего года.
Если философские взгляды, не основывающиеся на изуче-
нии и значении фактов или насилующие факты для своего
оправдания, — если такие философские взгляды ведут только
к фантазиям и болтовне, исполненной претензии, гордости и
нетерпимости, и гораздо ниже, бесполезнее простого знаком-
* От великого до смешного — один шаг2 (франц.).— Ред.
194

ства с фактами, то нельзя не согласиться, что и одно изуче-
ние фактов, без философского взгляда на них ведет только к их
знанию, но не к их уразумению. Так, например, доселе были из-
вестны фактически удельная система, владычество татар, так
долго продолжавшееся, несмотря на кочевую организацию
орды, местничество, жестокости Иоанна Грозного; но смысл,
значение этих явлений сделались ясными только теперь, когда
племенное и родовое начало признано базисом русской жизни.
Поэтому теперь Иоанн Грозный является нам уже не мело-
драматическим тираном, который, бог знает почему, был добро-
детельнейшим человеком в мире, а потом в одно прекрасное
утро, как говорится в романах, ни с того, ни с сего вдруг взял
да и сделался жестоким. Нет, теперь мы видим в колоссальном
образе Грозного олицетворенный государственный принцип,
объявивший беспощадную, жестокую войну на смерть враждеб-
ному ему родовому принципу. Последний был уже несколько
поколеблен в сознании общества (что доказывается новым
правом престолонаследия, вследствие которого сын умершего
царя стал выше своего родного дяди, брата отца своего), но в
привычках и обычаях народа он оставался во всей своей силе.
Поэтому Грозный встречал бесспорно сильную непреоборимую
оппозицию со стороны не одной только боярщины, которую
он преследовал, но и со стороны народа, о котором он столько
заботился и которому так покровительствовал. И потому
понятно, что он изнемог в борьбе, преждевременно начатой,
пал нравственно и сделался строгим. Но он всё-таки сделал свое
дело: его довершило время, и для реформы Петра Великого
уже много было подготовлено временем. Вот отчего Петр
Великий из своих предшественников столько уважал не
Иоанна III, а Иоанна IV.
Тем же родовым началом легко объясняется и местничество.
В народе, жизнь которого основана на родовом начале, первен-
ство принадлежит не личному достоинству и заслуге, не талан-
ту, не гению, не труду, не усердию, а старейшему роду, а в роде
старейшему лицу. Это было своего рода рыцарским понятием
о чести, point d'honneur* старой Руси. И государственное на-
чало долго, медленно боролось с ним. Грозный пал в этой
борьбе, а Федор Алексеевич уже в состоянии был сжечь раз-
рядные книги. Петр Великий окончательно сокрушил родовое
начало, заставив его уступить место личному.
Покойный Волу ев, умерший так рано для науки и для себя,
первый бросил свет мысли на факт местничества, объяснив его
родовым принципом русской жизни.1 Наклонность к идеям, от
которых он, вероятно, скоро бы освободился, если б остался
* вопросом чести (франц.).— Ред.

жив, помешала ему вполне быть последовательным в своих
выводах, вполне верным своей мысли. Г-н Соловьев своею
статьею пополняет и довершает решение вопроса, поднятого
и почти решенного Волуевым. Статья в высшей степени интерес-
на и бесспорно принадлежит к замечательнейшим явлениям
русской исторической критики.
Теперь перейдем к статьям «Московского сборника», отли-
чающимся тем особенным направлением, которым отличался
«Москвитянин» и все труды подвизавшихся в нем литераторов.
Начнем с «Торжества светлой мысли», драмы в 6 актах, пере-
веденной с санскритского г. Коссовичем. В этой драме дей-
ствуют: Любовь, Наслаждение, Рассуждение, директор театра,
царь, Отрок, Лицемерие, Я-для-Себя, Гнев, Корыстолюбие,
привратник, Жадность, Обольстительность, Учение Лжи, По-
кой Души, Сочувствие, Основательный Анализ, Довольствие-
своим, Вера, Воля, Чувство и другие тому подобные лица, а
между ними и Шельма. Ясно, что эта драма — философическая
аллегория; еще яснее, что она во сто раз скучнее самой скуки.
Переводчик в ученом предисловии объявляет, во-первых,
что избранный им автор хуже всех других индейских авторов,
а потом изъявляет опасение (весьма основательное), что чи-
татели этой драмы встретят в ней многие места, которые покажут-
ся противными законам их вкуса. Жаль, что он не предвидел
того, что читатели не найдут тут ни одного места, сообраз-
ного с человеческим вкусом в деле изящного. Зачем же выбрал он
для перевода такое чудище? — Затем (отвечает он), чтобы
сорвать маску с материалистов Западной Европы, особенно
неогегел истов. Г-н Коссович шутить не любит и к делу идет
прямо, т. е. так и хватает противника за ворот. Что ему до
того, что его противники ходят без масок: он насильно натя-
гивает им на лица маски, чтоб иметь удовольствие сорвать их
толстою, скучною и нелепою драмою в индейском вкусе. Знай,
мол, наших! Предполагая, видно, что в России изучение сан-
скритского языка распространено не меньше, хоть, например,
латинского, г. Коссович испестрил свой перевод санскрит-
скими словами, напечатанными санскритским шрифтом. Бес-
полезно, но зато учено! То-то возрадуется теньТредьяковского!
Он не умер в своих последователях!..
В «Продолжении писем из Вены» (начало их было напеча-
тано в «Московском сборнике» 1846 г.) г. Ригельман толкует
о том, что славян на земном шаре около 80 миллионов, что они
живут уже в продолжение ста пятидесяти веков. Послед-
нее, вероятно, описка пришедшего в энтузиазм автора, если
не типографская опечатка. Далее, г. Ригельман утверждает,
что наше светское общество томится какою-то тоскою, вслед-
ствие внутренней пустоты, происшедшей от разрыва обще-
196

ственной жизни с народною. Как верное средство для излече-
ния от нравственного недуга— скуки, он предлагает короткое
знакомство с жизнию славянских племен. Потом пророче-
ствует о великой судьбе славянского мира и задает себе вопрос:
в чем эта судьба и в чем особенность славянства вообще? И вот
как отвечает он на этот вопрос:
Вы спросите меня: что же нового и совершеннейшего может внести
славянский мир в общее образование? — Вопрос, естественно представ-
ляющийся каждому; но, согласитесь, слишком преждевременный. От-
вечать на него — значило бы почти взять на себя определение гряду-
щих исторических судеб человечества. Указать начала, действующие в
лшзни одного и другого народа, можно только тогда, когда этот народ
достиг возраста зрелости, когда он уже совершил большую половину
своего поприща и обозначил свою деятельность определительными выво-
дами. Разложение должно быть плодом глубокого изучения всех сторон
жизни народа и отношений его к деятельности народов предшествова-
вших и современных. Но когда зародыш начинает только двигаться,
когда почка еще только образовалась, все гадания насчет грядущего
будут более или менее удачною игрою воображения. Довольно того,
что в славянском начинающемся образовании мы замечаем много хри-
стианской любви, много самопожертвования, отсутствие эгоизма, этого
камня преткновения западного мира.;
Только-то? спросит читатель, обрадовавшийся, что наконец
услышит решение вопроса, который так темен и таинственен
был даже у тех, которые подняли его. Да, только! Почти ничего!
Всё дело в предчувствиях и предположениях, выдаваемых за
истины, очевидность которых непреложно доказывается (будто
бы) и теориею и фактами. Если вы хотите посвятиться в высо-
кие и глубокие таинства г. Ригельмана и компании, вы должны
прежде всего безусловно согласиться, что Запад находится
накануне своей смерти, что он уже заживо разлагается и от
него слышен запах тления. Да, вы должны непременно заста-
вить себя думать так, хотя бы и совершенно вопреки очевид-
ности вашего здравого смысла. После этого salto mortale* ва-
шего здравого смысла вам уже не трудно будет сделаться побор-
ником идей г. Ригельмана и др.
Что касается до нас, мы до сих пор не можем понять, что
такое славянофильство и на что оно нужно. Мы знаем Россию
и любим ее больше всякой другой страны,— это наше право,
основанное на законах человеческой природы. Любовь челове-
ка может много вместить в себе, но не всё в равной степени,
и потому сильнее сосредоточивается на предметах, более близ-
ких человеку. Поэтому, кто хвалится любовью к человечеству
и говорит, что ему всё равно, что свое отечество, что всякая
другая страна, о том нельзя сказать, чтобы он был вовсе чужд
* сальто мортале (итал.).— Ред.
197

любви, но можно сказать, что в нем мало любви, ибо чем любовь
всеобъемлющее, тем она безразличнее, а чем безразличнее,
тем слабее. Человеку сродно жалеть о несчаесьи вовсе ему
чуждого и незнакомого человека, потому только, что он чело-
век; но неестественно человеку скорбеть о несчастьи чуждого
и незнакомого ему человека более или столько же, сколько
о несчастьи близкого ему человека, так же, как неестественно
любить всех людей ровно и одинаково. Из этого свойства че-
ловеческой природы сильнее сосредоточиваться любовью на
предметах ближайших ему вытекает и любовь к отечеству,
как более сильная, нежели ко всякой другой стране, ко всякому
другому народу. И с этой точки зрения, космополитизм есть
чувство ложное и даже подозрительное как чувство, потому что
его источник скорее голова, нежели сердце. Но тем не менее
близкое человеку есть только сродное ему, но не всегда
родственное: под первым мы разумеем то, чему он симпати-
зирует, под вторым то, с чем он связан естественными узами
крови. Можно быть другом человеку, не состоящему с нами
ни в каком родстве, и быть совершенно равнодушным к ближай-
шему родственнику. Вот почему, более всего любя Россию
и прежде всего ей желая всего лучшего, мы желаем всякого
добра и всем славянским, как всяким другим, человеческим пле-
менам; но исключительным предметом нашей любви всё-таки ос-
танется одна Россия, а затем нас также занимают и интере-
суют те государства и народы Европы, от которых пролился
на Русь свет просвещения и образования. Мы понимаем даже
самую тесную и исключительную любовь русского к России,
но не понимаем славянофильства и видим в нем что-то книж-
ное, литературное, поддельное, искусственное. Все европей-
ские государства — родня между собою: Англия родня Гер-
мании по саксонскому племени, покорившему римский Аль-
бион, родня Франции и даже Швеции, Дании и Норвегии, по
норманнскому племени, завоевавшему саксонскую Англию; Фран-
ция родня Германии по франкам, завоевавшим римскую Гал-
лию; тевтонские племена положили завоеванием начало всем
новым европейским государствам в Италии и Испании. И одна-
ко ж в Европе нет ни цельтофильства, ни тевтонофильства, и ее
государства сближаются и братаются между собою просве-
щением, цивилизациею, образованием, а не во имя племен-
ного родства. Россия так опередила все славянские племена
в просвещении и образовании при политическом и государствен-
ном могуществе, так богата задатками жизни и прекрасною
будущностью, что ей решительно нечему учиться, нечего зани-
мать у славянских племен. Изучение славянских племен может
иметь для нас интерес чисто ученый и литературный, важный
преимущественно в филологическом отношении...
198

В статье г. Хомякова «О возможности русской художествен-
ной школы» много замечательного в своем роде. Особенно
замечателен тон ее — кафедральный, пророческий, и проник-
нутый глубоким убеждением автора в великости провозгла-
шаемых истин. Высокомерия и самохвальства в нем нет и сле-
дов... «В письме,напечатанном мною в „Московскомсборникеа,—
так начинает г. Хомяков свою статью, — я сказал, что преоб-
ладание и одностороннее развитие рассудка составляет харак-
теристику нашего мнимого просвещения Никто не опровергал
этой истины: она так очевидна, что оспоривать ее невозможно».
Г-ну Хомякову и в голову не приходит, что никто не опро-
вергал его истины, потому что опровергать ее не стоит: он ду-
мает, что никто не опровергал этой истины, потому что он
сказал ее. Как должны быть довольны собою изобретатели раз-
ных нелепостей, остающихся обыкновенно без опроверже-
ния, если думают так же!.. Г-н Хомяков шутить не любит;
его статья не ограничивается частным воиросом, предложенным
в ее заглавии: она обнимает собою множество глубоких и важ-
ных для России вопросов; на первых же двух страницах он
представляет оценку «нашего общественного мышления» и даже
успевает тут же прибавить объяснение, которое находит
в сущности излишним, потому что спешит в нем извиниться:
«Я почел необходимым прибавить это объяснения для чита-
телей, которые могли полагать (иные действительно полагали),*
что я позволил себе некоторую произвольность в оценке
нашего общественного мышления» и пр. ...Слово Я играет в статье
г. Хомякова главную роль, им он скрашивает те места в своей
статье, которые могли бы показаться общими, и подкрепляет,
словно неоспоримым фактом, те, в верности которых иной мог
бы усомниться без такого непогрешительного авторитета.
Пример первого: «Наука, как Я уже сказал, тесно связана с
жизнию». Пример второго: «Я уже показал всю ложность,
произвольность и недостаточность большей части так назы-
ваемых наук. Надеюсь, что многие ошибки поправит Россия»
(стр. 325). После этого читатель, почитавший большую часть
наук в основании своем истинными, тотчас убеждается, что
большая часть наук ложны, и в утешение ему остается только
то, что многие ошибки поправит Россия... Фразы: Я уже
сказал; Я уже показал; Я не люблю; прошу читателей моих не
пенять на меня, за то, что Я, и пр.; Я никого не обвиняю;
* На каком основании иные полагали, что г. Хомяков позволил себе
некоторую произвольность в статье своей, прежде чем она была известна,—
мы постигнуть не можем, но во всяком случае это замечательно: г. Хо-
мяков еще не напечатал своей статьи, даже не объявлял ее содержания,
а уж читатели полагают, что он позволит себе в ней произвольность,—
и г. Хомяков сам добродушно в этом сознается...
199

Я знаю; Я говорил о ничтожестве всего, и пр. Я с намере-
нием взял, и пр., — такие фразы попадаются раз по десяти на
странице. Они заменяют факты, ссылки на книги, делают
излишним всякий авторитет. «Я не люблю цитатов и авторите-
тов^,— говорит г. Хомяков, и мы видим, что ему и не для чего
любить их...
На чем, однако ж, основано такое беспредельное уважение
и доверие к собственному авторитету, так решительно обна-
руживаемое? Раскрываем 5 книжку «Москвитянина» на 1846 год
и читаем следующее:
Г-н Хомяков есть лицо примечательное в России, не только в Мо-
скве. Это наша знаменитость. Недаром Языков сказал об нем:
И меж старейшинами града
Он блещет мудростью речей.1
Говорунов бывает много. Не говоря уже о Франции, где ни один
человек за столом в карман не лазит, и в России с некоторого
времени эта способность развивается. Но вы только их слушаете много-
много если без скуки. Совсем не то Хомяков. Это оратор, это ученый,
это поэт. Обо всяком предмете, который попадает ему на язык, он скажет
вам вещи совершенно новые, оригинальные, которые никому в голову
не приходили; он подаст вам мысли, кои вы можете развивать и кои при-
несут вам наверное плод; укажет стороны предметов, на кои никогда
не обращали вы внимания. Это ум глубокий, живой, веселый, легкий,
разнообразный. Не говорю о сведениях, не говорю о памяти. Все, знающие
Хомякова, засвидетельствуют, что ему столь же легко прочесть вам
сотню стихов из любой трагедии Шекспира, как и привесть какой-нибудь
параграф, сто двадцать третий, из постановлений поместного Собора
в Трулле, а о Вселенских и говорить нечего, и г-н N. давно уже не смеет
выговорить пред ним имени ни одного Папы. Хомяков перепутал их так,
что Пасхалий стоит за Урбаном, а Григорий седьмой мерещится после
двенадцатого. С другой стороны, не угодно ли вам послушать его, как
начнет он рассказывать вам об охоте за зайцами, или объяснять новые
образы винокурения, постройки крестьянских дворов. Это опытнейший
винокур, это домовитейший хозяин, это отчаянный охотник. л Не стану
говорить о гомеопатии.2
Вот источник надутой величавости, которою отличается
последняя статья г. Хомякова! Вся разница между взглядом
г. Хомякова на самого себя и взглядом на него публики за-
ключается в том, что публика не читала этих слов «Москвитя-
нина», а г. Хомяков читал их... Но вы, может быть, скажете,
что такие подробности могли бы быть уместны и интересны
разве о Пушкине и Лермонтове, да и то после их смерти, а от-
нюдь не о г. Хомякове. Оно так, но «Москвитянин» думает
иначе или, может быть, его заставила войти в такие подробности
крайность: назвав г. Хомякова лицом примечательным в Рос-
сии, не только в Москве, нашей знаменитостью, он почувство-
вал необходимость доказать свои слова, и как доказательств
других не оказалось, то он и ограничился извещением, что
200

у г. Хомякова отличная память, что он хороший винокур,
в совершенстве знает охоту за зайцами, превосходный гомеопат,
и т. д. До чего не доводит крайность!..
Что касается до нас, то мы знаем г. Хомякова не как чело-
века, а как литератора, и судим о нем по его сочинениям, —
а известно не нам одним, как далеки его сочинения от таких,
которые дают человеку право на титло примечательного лица
в своем отечестве. В стихах г. Хомякова не видно не только
таланта, но даже истинного понимания искусства: они всегда
фразисты и вычурны и по мысли и по выражению, не говоря
уже о том, что лишены теплоты, меткости, образности, словом,
поэзии, — чего собственно и не может быть в стихах без талан-
та. Впрочем, лучший приговор стихам г. Хомякова заключает-
ся в равнодушии к ним публики: вот теперь поэтов нет, —
простор на этом поприще дарованию, даже небольшому: не-
кому заслонить, затмить, — а между тем, кто читает г. Хомя-
кова, кто даже знает его как поэта? Что касается до прозы
г. Хомякова, то в прозе он с давнего времени поет всё одну и ту
же песню: хотите быть полезным — сделайтесь славянофилом,
хотите быть умным, сделайтесь славянофилом; хотите быть
примечательным человеком (не только там, где живете, но и ва
всей России), сделайтесь славянофилом, и пр. и пр. А затем
что же еще в ней? Усилие выказать многосторонность своих
сведений, мешающее автору остановиться на одной мысли на-
столько, чтоб сделать ее ясною, решительный тон, исполненный
такого глубокого уважения к самому себе, что оно местами
переходит даже в неуважение к другим, похвалы самому себе — ■
чаще прямые, чем косвенные, и наконец так называемая про-
извольность,— невинная слабость, до того всем известная
в г. Хомякове, что иные читатели, по собственному его созна-
нию, ожидают ее от статей г. Хомякова заранее... Такими же
качествами отличается и последняя статья г. Хомякова.
Мы говорили об ее тоне; теперь скажем об ее содержании.
Г-н Хомяков в статье своей самыми черными красками
изображает искусственность, рассудочное развитие, поддель-
ность, апатию, скуку, мертвенность русского общества и при-
писывает это состояние разрыву общества с народом, проис-
шедшему вследствие реформы Петра. Кто не согласится, что
такое мнение отзывается самым неумеренным преувеличе-
нием: г. Хомяков ложно понимает причину явления дурных
сторон, которые представляет в такой гиперболической пре-
увеличенности. Он приписывает разрыву общества с народом то,
что должно приписать переходному характеру эпохи, в кото-
рую мы живем, молодости и незрелости нашего образования.
Разрыв общества с народом у нас больше внешний, кажущийся,
нежели внутренний, существенный. Когда образование про-
201

никнет в народ, разрыва не будет. Но г. Хомякову хочется,
во что бы ни стало, общество нагнуть к народу, а не народ
поднять до общества, чего желать было бы гораздо естествен-
нее... В наше время так называемый барин уже не станет верить
домовым, лешим, русалкам, заговорам, не станет Лечиться
жаркою банею с настоянным на красном перце пенником, ни
у знахарей и знахарок, с нашептываньями и вспрыскиваиьями;
с другой стороны, уже и в так называемом мужике нашего
времени заметно менее недоверчивости и отвращения к меди-
цине. Приводим этот пример не как доказательство, а как
намек на целый ряд возможных доказательств того, что пред-
полагаемый разрыв общества с народом уничтожится со време-
нем успехами цивилизации, которая народ возвысит до обще-
ства.х А разрыв этот, повторяем, больше кажущийся, чем су-
щественный,— он более в покрое платья, чем в понятиях
и даже привычках. Русский — везде русский: и дома и за
границею, как ни ловко умеет он приноравливаться к нравам
и обычаям чуждых стран. Суворов говорил на многих языках
и лучше всякого знал, чем француз отличается от немца, но
это не мешало ему быть типом русского человека. Приведем
пример еще разительнее: ни на один из классов народа реформа
Петра не имела такого решительного влияния, как на солдат —
и между тем наши солдаты даже и храбры по-своему, по-русски,
и общая со всеми другими европейскими солдатами военная
дисциплина не сделала их нисколько похожими на солдат
какой-либо другой нации. Русский солдат так же имеет свой
особенный характер, свою особенную физиономию, как и сол-
дат французский, английский, немецкий. Русский солдат —
вполне русский человек и по своим достоинствам и по своим
недостаткам. У него понятия, образ мыслей, речь, поговорки,
шутки, песни, — всё чисто русское, национальное, несмотря
на то, что он одевается, марширует и дерется на войне совер-
шенно по-европейски.
Но если верить г. Хомякову и всем, разделяющим его убеж-
дения, — у нас народности, или своенародности (так иногда
говорит г. Хомяков, как будто может еще быть w/женарод-
ность?),нетиследа: мы утратили ее, и теперь должны стараться
возвратить,— для чего г. Хомяков предписывает нам в статье
своей прекрасные, по его мнению, средства. Но мы считаем
их бесполезными и лишними, как и все вообще жаркие толки
и хлопоты о возвращении народности, которой мы не теряли.
С одной стороны, народ так же не может быть без народности,
как человек без физиономии, а с другой — народности нельзя
возвратить, найти, привить, приобресть каким бы то ни было
образом... Но самые хлопоты о народности показывают, что
в понятиях г. Хомякова народность что-то искусственное,
202

мертвое, именно что-то такое, что можно потерять и найти,
сделать, занять, купить: и вот источник той легкости, с кото-
рою у него являются каждый день новые проекты о возвраще-
нии народности, более или менее забавные!
Вот еще замечательные черты в статье г. Хомякова. Вер-
ный своей привычке отдавать себе справедливость, он утвер-
ждает, что у него любовь к отечеству прирожденная, а у его
противников головная... Такое печатное вознаграждение самого
себя за добродетель любви к отечеству, бесспорно, умилительно!
Непонятно одно, каким образом удостоверился г. Хомяков,
что у его противников любовь к отечеству не такая же, как
у него? Что касается до нас, то мы уважаем его любовь к оте-
честву, но не удивляемся ей, подобно ему, ибо не видим ничего
необыкновенного в том/ что русский любит Россию. Иное
дело, если б англичанин, рожденный и воспитанный в Англии,
так полюбил Россию; ну, тогда и мы подивились бы, а теперь
мы оставляем удивляться одному г. Хомякову, и он, конечно,
поблагодарит нас: удивляться самому себе особенно удобно
наедине с самим собою! Нас гораздо более удивляет, 1) что
г. Хомяков отрицает великий художественный талант в Жорж
Санд и 2) утверждает, что стоит только сделаться славянофи-
лом, чтоб сделаться русским национальным художником.
Вот два факта, бросающие свет на понятия г. Хомякова об
искусстве!.. Наконец, г. Хомяков в статье своей дает по-
чувствовать, что общество чему-то учится у народа, но чему
именно — не говорит, опасаясь, не без основания, что услы-
шит в ответ хохот общества...
Теперь следует познакомить читателя с «Тремя критиче-
скими статьями» г. Имрек. Здесь разбираются следующие книги:
1) «Вчера и сегодня», литературный сборник, составленный
графом Соллогубом, книжка первая (вышла в начале 1845 года);
2) «Опыт истории русской литературы», соч. А. Никитенко,
книжка первая (вышла в начале 1846 года); 3) «Петербург-
ский сборник», изданный г. Некрасовым (вышел в начале
1846 года). Почему теперь только разбираются книги, иные
с лишком год, а иные уже и с лишком два года тому назад
вышедшие в свет? Потому, конечно, что автору негде было
напечатать разбора их ранее? Нет; гораздо после всех этих
книг вышел первый том «Московского сборника», и, конечно,
критические статьи г. Имрек могли бы так же удобно поместить-
ся в первом томе, как поместились и во втором. Причина другая;
не явились они ранее потому, что «Москва никогда не гоня-
лась за современностью внешнею и случайною», — так говорит
редактор «Сборника» в примечании. Теперь, видите ли, когда
эти книги давным-давно прочтены публикою, а иные и забыты,
для них настала современность не внешняя и не случайная,
203

и Москва, т. е. г. Имрек, спешит отдать о них отчет. Но и тут.
еще не всё: причина не в одном похвальном качестве Москвы,.
которое выставляет в таком блестящем свете редактор «Сбор-
ника» для своего оправдания, но и в одном дурном качестве-
Петербурга, который, по словам г. Имрек, неутомим потому,
что «петербургские литераторы сочли за нужное избавиться
от тяжести мысли и труда, сбросили ее и быстро, налегке,
помчались по поприщу литературы». Вот потому-то, как вы
теперь ясно видите, и опоздали критические статьи г. Имрек!"
Г-н Имрек не хотел сбросить с себя тяжести мысли и труда,
«а всё то (говорит он), что условлено мыслию и виутрсниим*
трудом, совершается не так легко и скоро; мысль умеряет эту
быстроту, и внутренняя деятельность часто замедляет внешнюю,
как отсутствие внутренней деятельности бывает наоборот при-
чиной многой деятельности внешней. Гораздо легче строчить
всякий вздор (это опять комплимент так называемым петербург-
ским литераторам), марать бумагу, править корректуры и т. д.,
нежели прочесть внимательно что-нибудь и о чем-нибудь не
шутя подумать». Драгоценные строки!.. Из них видим: 1) что
статьи г. Имрек обусловлены мыслью и внутренним трудом;
2) что в г-не Имрек до того простирается избыток внутренней
деятельности, что замедляет внешнюю; 3) что г. Имрек не пишет
вздору, не марает бумагу, а читает внимательно и думает не
шутя... Есть добродушие обезоруживающее! Начать оправ-
дываться в какой-то вине, впрочем, мнимой (потому что никто
не обязывал г-на Имрек писать статьи свои скорее: он мог
писать их, пожалуй, десять лет, и даже не писать вовсе), и
кончить такими похвалами самому себе, — что вы скажете на
это, читатели? не позавидуете ли вы автору, потому что думать
так о себе — истинное счастье, неизменное, несокрушимое...
Любовь изменяет, слава порастает терниями, богатство истра-
чивается, после всего остается в человеке утомление, апатия,
недоверие к самому себе, внутреннее недовольство... гадко!'
Но чем уничтожите вы счастье, почерпаемое человеком в глу-
боком сознании своих достоинств? Такой человек вечно ясен
и горд; невозмутимо его довольство... Вы посмеетесь над ним,—
«зависть!»—говорит он и сильнее убеждается в своем величии:
ничтожеству не завидуют! Скажут ему или он сам догадается,
что ничего не делает,— «от избытка внутренних сил», думает
он и проникается новым уважением к самому себе: избыток
внутренних сил -- удел не многих! А между тем в голова
своей рушит он и созидает миры... Скажет он глупость, а думает,
что бросил семя, которое должно дать великие плоды в будущем..
И с каждым годом счастье его увеличивается, потому что увели-
чивается довольство самим собою, а ведь, говорят, внутреннее-
то довольство и есть счастье!
204

Но скажем несколько слово статьях г. Имрек, которые после
того, что сам он сказал о них, становятся особенно интересными
для публики.
Критика на первую книжку, «Опыта истории русской лите-
ратуры» состоит из выписок, вырванных из разных мест книги,
с прибавлением к каждой замечаний г. Имрек, которые кажутся
ему и справедливыми, и остроумными, и приличными. Какими они
нам кажутся, мы, по известным причинам, говорить не станем.
Остановимся только на минуту на выходке г. Имрек о «бо-
роде», где он, с умыслу или без умыслу, не поняв слов г. Ники-
тенко, вырванных из книги, обвиняет автора в аристократи-
ческом презрении к крестьянскому сословию, которое.у нас
носит бороду. Считаем не лишним растолковать г-ну Имрек
настоящий смысл превратно понятых им слов. Борода бывает
двух родов: одна, которую носит наш крестьянин, по обычаю,
усвоенному в его звании, и с которою охотно расстается,
переходя в другое звание; это борода невинная и достойна
уважения, по крайней мере, столько же, сколько и бритый
подбородок... Но была на Руси (и доныне сохранилась, как
исключение) другая борода, — борода, за один волосок кото-
рой владелец ее готов был положить голову на плаху. Эту
бороду преследовал Петр Великий, потому что с ней соединя-
лись невежество, упорство, дикие предрассудки, фанатическое
пристрастие к полудикому, старому порядку вещей и исступлен-
ная ненависть и ожесточение против всего нового, вводимого
усилиями привить на русской почве образованность. Об
зтой-то последней бороде, говоря о стрельцах, упомянул г. Н ики-
тенко в том месте своей книги, которое показалось г-ну Имрек
«столь аристократическим. Еще г. Имрек делает подобное же
ложное толкование следующим словам г. Никитенко: «владея
пищалью не как благородным орудием, а как дреколием» и пр.
Дреколие по преимуществу орудие невежества, восставшего
против ниспровержения своих диких обычаев и предрассуд-
ков, — ив этом-то смысле употреблено здесь это слово. Ка-
жется, просто?
Теперь посмотрим па статью о «Петербургском сборнике».
Она обличает другой важный недостаток в г-не Имрек — не-
достаток памяти, которою так богат г. Хомяков, по уверению
«Москвитянина». Но «Москвитянин» говорил, не доказывая;
мы же имеем доказательства, которые сейчас представим, по-
чему и почитаем наше замечание о достойном сожаления не-
достатке г-на Имрек совершенно уместным. Вы помните, г. Им-
рек сказал, что «петербургские литераторы сочли за нужное
«избавиться от тяжести труда и мысли». По этим словам, вы
уж не ожидаете в трудах петербургских литераторов ни при-
сутствия мысли, ни признака труда. Ошибаетесь. Через десять
205

строк г. Имрек называет «Бедных людей», повесть петербург-
ского литератора (г. Достоевского), напечатанную в Петербур-
ге, да еще и в «Петербургском сборнике»,— «художественным
произведением», а об авторе говорит, что в «таланте его нельзя
сомневаться»... Как так? Да совсем из ума вон! Г-н Имрек
забыл, что сказал десятью строками выше... Но погодите, и тем
дело не кончилось; память на той же странице сыграла с г. Им-
рек новую шутку. Ровно через 19 строк он говорит: «Но повесть
его (г. Достоевского) решительно не может называться
художественным произведением». Просто несчастье! Признаюсь,
теперь я понимаю, почему «Москвитянин» не задумался на-
звать г. Хомякова «примечательным человеком и знаменитостью».
Память — великое дело, а если присоединить к ней сведения о
винокурении и практическое знание псовой охоты, так вот вам
и великий человек! Ровно столько, сколько нужно, ни больше,
ни меньше!.. Разбирая превосходную повесть г. Достоевского
«Бедные люди», г. Имрек находит натянутым, что Девушкин
обиделся, прочитав «Шинель». Это замечание не доказывает
даже, чтоб г. Имрек думал не шутя; несомненным остается
только то, что он писал три небольшие статейки свои, наполнен-
ные наполовину выписками, с лишком полтора года. Но мы
уже знаем причину такой медленности: избыток внутренней
деятельности мешал ему.
От «Бедных людей» г. Имрек переходит к «Двойнику»,
второй повести г. Достоевского. Искусственность и манерность
слога, которым она написана, разительно доказывается тем,
что даже г. Имрек смастерил на слог ее довольно удачную
пародию. Вот она. Г-н Имрек продолжает свою критику слогом
повести:
Приемы эти схватить не трудно; приемы-то эти вовсе не трудно схва-
тить; оно вовсе не трудно и не затруднительно схватить приемы-то эти.
Но дело не так делается, господа; дело-то это, господа, не так произво-
дится; оно не так совершается, судари вы мои, дело-то это. А оно надобно-
тут, знаете, и тово; оно, видите ли, здесь другое требуется, требуется
здесь тово, этово, как его — другова. А этово-то, другово-то, и не
имеется; именно этово-то и не имеется; таланта-то, господа, поэтиче-
ского-то, господа, таланта, этак художественного-то и не имеется. Да
вот оно, оно самое дело-то, то есть настоящее, вот оно как; оно именно-
так.1
А затем сердце читателя опять должно наполниться горь-
ким соболезнованием, если только он сколько-нибудь чувстви-
телен к недостаткам ближнего. Послушайте, какая опять слу-
чилась беда, а всё проклятая память! Г-н Имрек с похвалою
отзывается о статье г. Искандера «Капризы и раздумье», и
вслед за тем говорит: «Можно бы сюда отнести и стихотворение
г. Некрасова „В дороге"; оно было бы очень хорошо, веди б
не было мелочных подделок под русскую речь, как-то: тот, эта
206

и эти». Оставляя в стороне условную похвалу, делающую,
конечно, честь великодушию г-на Имрек, обратим внимание
читателя на то, что в стихотворении, о котором говорит г. Имрек,
ни разу не употреблено ни тот, ни эта, ни эти. Конечно, это
произошло совершенно случайно, потому что избегать с наме-
рением общеупотребительных слов никто не станет, — и сти-
хотворению г. Некрасова и без этих слов ничто не мешает быть
преисполненным «мелочных подделок под русскую речь», если
г-ну Имрек так угодно, — но зачем же такая странная и не-
благовидная неправда? Впрочем, пусть г. Имрек успокоится:
мы не придадим ей обвинительного характера и не будем по
поводу ее уличать его в изобретении небылиц. Мы просто видим
в ней слабость, а всякая невольная слабость, — относится ли
она к рассудку, к памяти, или к чему другому, — извини-
тельна.
Избыток внутренней деятельности, замедляющий, как со-
знался сам г. Имрек, деятельность внешнюю и ослабляющий,
как уже доказано, до невероятной степени память, — имеет
еще третье очень печальное свойство: сообщать плодам внешней
деятельности странную горячность, переходящую в неблаго-
пристойную запальчивость... Упомянув без брани еще о пе-
реводе «Макбета», г. Имрек всё остальное называет балла-
стом и говорит: «Приступим к разбору и этого хлама». Прежде
всех достается г. Тургеневу:
О г. Тургенев! Нельзя сказать, чтоб он не совершенствовался: он
был плох в первом произведении своем, подавал и в нем надежды и
зправдал их: он пишет постоянно плоте и плогие. Но что сказать о era
«Помещике»? Здесь он превзошел не малые ожидания. Это произведение
так уж плохо, такой вздор; так жалко желание острить; так смешно ка-
кое-то чувство будто бы превосходства при описании выставляемых им
в карикатуре лиц, что лучшая критика: прочесть самое произведение.
Далее г. Имрек называет г. Тургенева «столичной штучкой»
и наконец заключает так: «вообще в петербургских литераторах
видно чувство аристократического презрения ко всему, что
не Петербург, чувство превосходства, похожее на аристокра-
тическое чувство... как бы сказать... людей служебных (?)
перед простыми крестьянами...» Нельзя не сознаться: избыток
внутренней деятельности затмил здесь в г-не Имрек не одну
память... Мало быть без памяти, чтоб выразиться так, нужно
еще лишиться всякого чувства приличия... И после того, подоб-
ные господа требуют, чтоб уважали их мнения, смотрели на
их убеждения и на их деятельность как на что-то почетное по
своей искренности и благородной горячности; чтоб спорили
с ними серьезно, кротко и терпеливо... И если случалось им
выслушать от кого-нибудь горькую и резкую правду, они
207

жаловались на горечь и резкость ее — подозревали злой умысел,
клевету, и долго потом гремел их гнев против жесткой истины,
словно против клеветы, — и громки и решительны были их
приговоры...
Их пристрастие, их ослепление — изумительны... Г-н Тур-
генев написал рассказ («Хорь и Калиныч»), в котором на первом
плане действуют мужики, а на втором помещик. Критик назы-
вает рассказ превосходным и восклицает: «Вот что значит
прикоснуться к земле и к народу: вмиг дается сила!»... Тот
же г. Тургенев еще прежде написал рассказ в стихах («Поме-
щик»), в котором ровно на столько же прикоснулся к земле
и к народу, с тою только разницею, что здесь помещик действует
на первом плане, а мужики на втором, — и мы видели, какому
ожесточенному порицанию подверг критик поэму г. Тургенева.
Если принять в соображение, что оба рассказа довольно близки
по мысли своей и направлению и выполнены с одинаковою
степенью таланта, то трудно было бы объяснить противоречие
г. Имрек. Но дело в сущности просто: в рассказе «Хорь и Кали-
ныч» г. Имрек увидел что-то близкое себе, согласное с его соб-
ственным убеждением (хотя мы не знаем каким образом, потому
что, повторяем, рассказ «Хорь и Калиныч» ничем не отличается
в направлении своем от «Помещика»), — и тут вдруг нашелся
у г. Тургенева талант, да еще сильный и прекрасный.*
Г-н Имрек и подобные ему не могут и не хотят отделить
таланта автора от направления его произведений. Не нравится
им направление автора: автор бездарен, книга никуда не год-
ная, — и наоборот. Ослепление странное, но не подверженное
сомнению: факты подтверждают его. В нем-то именно скры-
вается настоящая причина того, что «Москвитянин» так часто
объявлял хорошие книги бездарными, а бездарные — пре-
восходными. В нем, может быть, скрывается и самая причина
неуспеха «Москвитянина», а также и «Московского сборника»:
если за неблагоприятным направлением трудно увидеть до-
стоинства произведения, то за благоприятным еще труднее
увидеть его недостатки. Вот причина частого появления в
«Москвитянине» плохих прозаических статей и стихотворений.
Вот причина избытка подобных статей и в «Московском сбор-
нике»... Осуждая стихи г. Тургенева (и притом лучшие) и
г. Майкова, «Московский сборник» печатает такие стихи:
Что, мой светик луна,
Что ж ты всё так одна,
Одинешенька?
Под парчою, в венце,
Но с раздумьем в лице
И бледнешенъкаТ
208

Ты невестой глядишь,
Но под блеском таишь
Скорбь заветную;
Словно строгий отец
Снарядил под венец
Безответную.
Грустен путь пред тобой,
Путь в степи голубой
Без сердечного;
Столько ходишь ты лет,
А попутчика нет.
И нет встречного!
Мне тебя сердцем жаль,
Что зашла в эту даль,
Светик-душечка.
Для сердец и для глаз
Несравненный алмаз,
Жар-игрушечка/
Для чего по пути
К нам тебе не сойти
Звездной лестницей (?!!)
Погулять по росе,
Показаться в красе
Райской вестницей?
Мы бы горе твое,
Бедовое житье
Порассеяли;
Мы б тебя всей душой
С сладострастной тоской (?!!)
Прилелеяли!
В нашу зыбь-зеркала
Посмотрись как мила,
Ненаглядная!
В темный лес заверни.
Улыбнется в тени
Мгла прохладная (!)
Слушай: в чаще ветвей
Молодой соловей
В тишь полношную.
Кроткий свет твой любя.
Всё поет про тебя
Песнь роскошную. г
14 В. Г. Белинский, т. X 209

Какая неудачная — изысканная и приторная подделка под,
народность!.. Найдется ли здесь хоть стих, в котором отозвалась
бы живая народная русская речь?.. Как болезненно-неприятно
звучат в ухе эти слова, подслушанные у народа, так мастерски,
так свободно владеющего ими, — а здесь так неудачно постав-
ленные, угловато и дико выглядывающие из несвободно
льющегося, галантерейно обточенного, примазанного и при-
лизанного стиха!.. Светик, светик-душечка, жар-игрушеука,
одинешенька, бледнешенька/.. И что за мысль!., как много в ней
родственного с размашистой и величавой народной нашей
фантазией!.. «Светик луна! отчего ты не сойдешь к нам звездной
лестницей — погулять по росе; мы бы тебя прилелеяли с сладо-
страстной тоской...»1 О, господин Новый Поэт! вы, который
с таким удивительным успехом подвизаетесь во всех родах
поэзии, — неужели вы не найдете в своем уме ничего, что бы
могло быть достойно этого необыкновенного подлинника?..
Перед вами богатый материал... Здесь олицетворяется луна —
в женском роде; можете пожалуй в своем стихотворении оли-
цетворить ее в мужском; стих: с сладострастной тоской —
благоволите удержать: он так хорош, что вам верно лучше
ничего не выдумать, — а всё остальное предоставляется ва-
шему воображению...
Господин Новый Поэт выступил несколько шагов вперед.
стал в приличную позицию, подумал минуту и начал так:
Что, мой месяц-дружок,
Ходишь так одинок
И скорешенько?
Ты хоть полон огня,
А глядишь на меня
Холоднешенько...
Словно барин крутой
Пригрозился бедой
Горемышному
И ушел молодец,
Беспаспортный беглец,
К солнцу пышному...
Ну, не бойся, сойди!
На звездах прикати —
Без заботушки!
Кроткий свет твой любя,
Мы схороним тебя
От невзгодушки!..
210

Мы бы с горя да с бед
Посмеялись на свет
И поплакали...
Мы бы часик-другой
С сладострастной тоской
Покалякали...1
— Довольно, довольно, господин Новый Поэт! Вижу, что
вы ни в чем не ударите лицом в грязь!..
Время раскланяться с статьями г. Имрек, которые обога-
тили нашу опытность полезным наблюдением: не всякого рода
избыток внутренней деятельности может выгодно и приятно отра-
зиться на деятельности внешней: полнота тюгяяхуже пустоты.
Здесь же можно бы раскланяться и с «Московским сборни-
ком» вообще. Но может быть кто-нибудь спросит: отчего же
не говорится об отрывке из романа г-жи Павловой, о стихах
покойного Языкова и гг. Полонского и Аксакова, и о прочем?..
Об отрывке из романа К. К. Павловой именно потому не
говорится, что по отрывку нельзя судить о целом, несмотря
даже на примечание редактора, в котором довольно подробно
рассказывается часть содержания будущего романа, что, по
нашему мнению, напрасно: не давая никакого понятия о самом
романе, потому что деле не в содержании, а в развитии содер-
жания, такая преждевременная откровенность может вредить
интересу романа, когда он весь напечатается...
В последнее время г. Языков не писал ничего, кроме по-
сланий к Погодину, к Киреевой, к Гоголю, и т. д. В «Москов-
ском сборнике» напечатаны тоже его послания... Отчего такая
страсть к посланиям, несмотря на то, что мода на них давно
прошла и что при одном слове «послание» — так и веет на чита-
теля стариной?.. Г-н Новый Поэт сказывал нам, что под ста-
рость, когда талант его утратит свою свежесть и силу — он
тоже не будет ничего писать, кроме посланий. «Послания»,
говорил он нам: «последнее прибежище людей, у которых не
осталось ничего, кроме охоты писать: этот род дает готовое
содержание для стихов, и притом содержание разнообразное:
потому что в каждом человека есть что-нибудь свое, особенное,
отличное от других, — на что и следует преимущественно на-
лечь в послании...» Таким образом, «чем обширнее круг
вашего знакомства, тем разнообразнее будет ваша поэзия.
Стоит только уметь заводить разнообразные знакомства и хоро-
шо сортировать материал, — таланта не нужно!»... Впрочем,
о посланиях Языкова и посланиях вообще г. Новый Поэт
обещал нам особенную статейку, с выписками, цитатами,
вариантами и образчиками посланий во всех родах... Тогда
познакомитесь ближе и с предсмертными посланиями Языкова...

23. <ПИСЬМО К Н. В. ГОГОЛЮ1)
<15 июля н. с. 1847 г. Зальцбрунн.)
Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассер-
женного человека:2 этот эпитет слишком слаб и нежен для
выражения того состояния, в какое привело меня чтение Вашей
книги. Но Вы вовсе не правы, приписавши это Вашим действи-
тельно не совсем лестным отзывам о почитателях Вашего талан-
та. Нет, тут была причина более важная. Оскорбленное чувство
самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума
промолчать об этом предмете, если б всё дело заключалось
только в нем; но нельзя перенести оскорбленного чувства
, .истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать^ когда
под покровом религии_и_защитою кнута Щ^повезуют_лржТГи
безнравственность как истицу и добродетель.
Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно
связанный со своею страною, может любить ее надежду учесть,
славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития,
прогресса. И Вы имели основательную причину хотя на минуту
йыйтй из спокойного состояния духа, потерявши право'на такую
любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь мою
наградою великого таланта, а потохму, что, в этом отношении,
представляю не одно, а множество лиц, из которых ни Вы,
ни я не видали самого большего числа и которые, в свою оче-
редь, тоже никогда не видали Вас. Я не в состоянии дать Вам
1ш малейшего понятия о том негодовании, которое . возбудила
Ваша книга во всех благородных: сердцах,3 ни о том вопле
дикой радости, который издали, при появлении ее, все враги
Ваши4 — и не литературные (Чичиковы, Ноздревы, Город-
ничие и т. п.), и литературные, которых имена Вам известны.
Вы сами видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже
люди, пов идимому, одного духа с ее духом.,5 Если б она и была
написана вследствие глубоко искреннего убеждения, и тогда
бы Она должна была произвести на публику то же впечатле-
ние. И^если ее принимали все (за исключением немногих людей,
которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобре-
212

нию) за хитрую, но чересчур перетоненнуш проделку для дости-
жения небебным путем чисто земных целей — "в эт;ом виноваты
только Вы. И это нисколько не удивительно, а удивительно-
то, что Вь1 находите это удивительным. Я думаю, это от того, что
Вы глубоко знаете Россию только как х^ЖУЖник, а не''как'"'мыс-)
лящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на/^/^
себя в своей фантастической ''книге; И &то~*^ё" пот&му, чтоб Вь1 *'
не быйй мыслящим чейовёШМТ^ТОтому, что Вы столько уже
' лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного
5"! далека,1 а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека
видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть.; потому,
что Вы, в этом прекрасном далеке, живете совершенно чуждым
ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии кружка,
одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться
Вашему на него влиянию.2 Поэтому Вы не. заметили, чтр.Рос- -т,:^
.хия видит св(э$ спасение..не^мистицизме, не в аскетизме, не~ >\ Г,
в_пйэтизме, а~~в~ успехах цивилй^аЩт^^р^вЩёнй^ / "
ности.-у/Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их1), ' *'
не молитвы (довоЖнсГ^на твердила их!), а провуждениё"в~^;а-
Дюде ^чувства человеческого достоинства, столько веков поте-
рянного в грязи и наврзе, права и законы, сообразные не е
учением церкви, а с здравым' смыслом и справедливостью»"
и строгое, но возможности, их выполнение. Л вместо этого она
представляет собою ужасное^зрелище страны, где люДй торгуют—
людьми, но имея на это и того оправдание"какшогукаво поль-
зуются американские плантаторы, утверждая, ч^ lief pT—lie
человекУ~ст]эаыы, где люди сами себя называют не именами, а
кличк^ит^Щлькамщ ~С^~ешШми, Васьками, Палаштми;
страны, где, наконеп7 нет^нё^^Ж1Ш""никаких гараптий для
личности, чести и_^рб-Ственности~"^~'нёт"'Жж^"и""по1ШДеис'ЙС>г^
порядка^ а есть
.трлька огр_омдые_жор^^ разных служеб-
штелейУ Самые живые,ховремённыё"-национал"ь^Л
^ ныхворшз j^ грабите лей У Самые живые,. сов ремённые"
ные вопросы в России теперь: уничтожение крепрстнрш. права,
отменеиие телесного наказания, введение, по возможности, стро-
гого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Э^алув;-
Р.твХбт__Д5же само правительство (которое хорошо знает, что
делают-Яомещики со своими крестьянами и сколько последние
ежегодно .режут первых), что доказывается егорюбкими и бес-
плодными полумерами в пользу белых негров и комическим за-
мененном однохвостогокнутатреххвостоюлшетью.3 ВотвопросьТ!
которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне!/
И в это-то время великий писатель, который своими дивнб-
художественными, глубоко-истинными творениями так могуще-
ственно содействовал самосознанию России, давши ей возмож-
ность взглянуть на себя самое как будто в зеркале, — является
с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-
■^'' ".'о.. 213
(•'

помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их не-
умытыми рылами!.. И это не должно было привести мен# в
негодование?^' Да если бы Вы обнаружили покушение на мою
жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные
строки... И после этого Вы хотите, чтобы верили искренности
направления Вашей книги? Нет, если бы Вы действительно
преисполнились истиною Христова, а не дьяволова учения, —
совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков.
Вы написали бы ему, что так как его крестьяне.— его братья
во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он
и должен или дать им свободу, или хоть, по крайней мере, поль-
зоваться их трудами как можно льготнее для них, (юзнавая
себяц в глубине своей срвести, в ложном в отношении ^ ним пЬло-
жеции./А выражение: ах ты неумытое рыло/1 да у какого Нозд-
^"ёв^'какбго Собакевича подслушали Вы его, чтобы передать
миру как великое открытие в пользу и назидание русских щ^
жиков, которые, и без того, потому и не умываются, что, по-
верив своим барам, сами себя не считают за людей? А/Ваше
понятие о национальном русском суде и расправе, идеал кото-
рого нашли Вы в словах глупой бабы в повести Пушкина,2 и по
разуму которой должно пороть и правого и виноватого? Да
это и так у нас делается в частую, хотя чаще всего порют только
правого, если ему нечем откупиться от преступления — быть
без вины виноватым! И такая-то книга моглаГбыть результа-
том трудного.внутреннего "процесса, высокого духовного про-
светления!.. Не может быть!.. Или Вы больны, и Вам надо спе-
шить лечиться, или — не смею досказать моей мысли...
Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обску-
рантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что,.
Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над
бездною... Что Вы подобное учение опираете на православную
Вд]этшнь_— это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и
угоднипей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут?
Что Вы нашли оощего между ним и какою-нибудь, а тем более
православною церковью? Он /первый .возвестил людям учение
свободы, равенства и братства и .мученичеством запечатлел,
утвердил истину своего^учения. И оно только до тех пор и
было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не
приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же яви-
лась иерархией, стало быть, побориипр.ю неравен^тва, льсте-
цом в ласт и^ в рагоми гохште льнице ю. .братства меж;ду л ю дьм и, —
чем и продол>^аат_^Ж1.ь_.Д0 СДХ ИРР- Но смысл учения Христова
открыт философским движением прошлого века. И вот по-
чему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший
в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, больше
сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели
214

есе Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточ-
ные и западные. Неужели Вы этого не знаете? А ведь всё это
теперь вовсе не новость, для всякого гимназиста.7. usPi^
А потому, неужели Вы, автор «Ревизора»"и «Мертвых душ»,
ХужелиВы искренно, от души, пропели гимн гиусй6му'£Х55КО-
му духовенству, прстайив^его'ч"ые^ выше духовенства
католического? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то
было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было,
кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в
самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во
всеобщем презрении у русског^об1и^стлаа^-И_4Ш^£Шго народа?/
Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Пруо
попа, попадью, попову дочь и попова работни^а^кого русский
народ^называет: дурья порода, колуханы]1 жереЩыР — Попов.
Нё~"есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель ЫР
жорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? 1^ будто
всего^этого Вы не^зн^етеТ'Стракцо! По-Вашему. русский на-
род — самый религиозный в мире: ложь! Основа...ррдихяозности
есть пиэтизм, благоговение, страх бойкий. А русский чело-
век произносит имя, божие^рочдсывя я f'flfia задницу. Он гово-'
рит об образе: годится --^молиться, не годится — горшки,
покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Ьы, у видите, что'это
дсмзатуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много
суеверия, но нет ™ алтйдя религиозности. Суеверие проходит с"
успехами цивилизации; ,но религиозность часто уживается
и с ними: живой пример Франция, где и теперь много искрен-
них, фанатических католиков между людьми просвещенными
и образованными и где многие, отложившись от христианства,
всё еще упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не та-
ков; мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него
слишком много для этого здравого смысла, ясности и положи-
тельности в уме: ц вот в этом-то, может быть^и^^аключаётся
огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность
не привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдель-
в^х^^июклюдитрдттных личностей, олушчавшихся тихою, холод-
ною, я^к^тттчргкото спзгрпатолитолтпто—-ничего—не доказы-
ватот^ Большинство ж$ нацтаго духовенства всегда уличалось
только ^толстыми брюхами, теологическим деда_итазмом" да
диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетер-
пимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый
индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас
т^тлкко н раскольнически* оект^ПГ—стШТьНпроти в у по ложных,
по духу своему f массе народа и столь ничтожных^деред нею
числ итольно.
ТГе буду распространяться о Вашем дифирамбе любовной
fi?язи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот
215

дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил Вас
в глазах даже людей, в других отношениях очень близких
ic"Вам, по их направлению.х Что касается до меня лично, предо-
ставляю Вашей совести упиваться созерцанием божественной кра-
соты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для Вас);1
только продолжайте «благОрЕзумно созерцать её"из вашего пре-
красного далека: вблизи-то она.не так красива и не так безопас-
на... Замечу тодько одно: когда европейцем,особенно католиком,
овладевает религиозный дух— он делается обличителем не-*
праМй власти^ подобно еврейским пророкам, оШшча^ШЕм'
в йвз^а^шш^£ш1Ы1ЫХ земли. У нас же наоЬорот, постигнет
челЪвёка (дажепорядочного) болезнь, известная у врачей-
психиатров под HMeHeMTreligiosa. mania,* он тотчас же зем-
ному Рогу подкурит больше, чем небесному»ла_еще так хватит
через край.,, что тот и хотел бы наградить его. aa..^"f)CKog]^p"p-
дие, Да, видит^ ^[т^э^^г^окомпроме^ себя J* глазах
овщества... Ёестия наш брат, русский человек!..
Вспомнил я еще, что в Ва1пей кн¥геГ~Вы утверждаете как
великую и неоспоримую истину, будто простому народу гра-
мота не только не полезна, но положительно вредна. Что ска-
зать Вам на это? Да простит Вас Ваш византийский бог за эту
византийскую мысль, если только, передавши ее бумаге, Вы не-
знали, что творили...
«Но, может быть, — скажете Вы мне, — положим, что я
заблуждался, и все мои мысли ложь; но почему ж отнимают
у меня право заблуждаться и не хотят верить искренности
моих заблуждений?» — Потому, отвечаю я Вам, что подобное
направление в России давно уже не новость. Даже еще недавно
оно было вполне исчерпано Бурачком с братиею.2 Конечно,
в Вашей книге больше ума и даже таланта (хотя того и друго-
го не очень богато в ней), чем в их сочинениях; зато они развили
общее им с Вами учение с большей энергиею и большею последо-
вательностию, смело дошли до его последних результатов, все от-
дали византийскому богу, ничего не оставили сатане; тогда как
Вы, желая поставить по свече тому и другому, впали в противо-
речия, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театр,
которые с Вашей точки зрения, если б только Вы имел:и добро-
совестность быть последовательным, нисколько не могут служить
к спасению души, но много могут служить к ее погибели. Чья
же голова могла переварить мысль о тожественности Гоголя
с Бурачком? Вы слишком высоко поставили себя во мнении
русской публики, чтобы она могла верить в Вас искренности
подобных убеждений. Что кажется естественным в глупцаху
то не может казаться таким в гениальном человеке. Некоторые
* религиозная мания (лат.).— Ред.
216

остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умствен-
ного расстройства, близкого к положительному сумасшествию.
Но они скоро отступились от такого заключения: ясно, что кни-
га п.ишша£Ь._не день, не неделю, не месяц, а может быть год,
два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение-
проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим
хорошо устраивают земное положение набожного автора.
Вот почему распространился в Петербурге слух, будто .Вы на-
писали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наслед-
ника: ~Еще^^ в Петербурге сделалось известным
Ваше письмо к Уварову, где Вы говорите с огорчением, что
Вашим сочинениям в России 'дают превратный толк, затем
обнаруживаете недовольство своими прежними произведениями;
"и объявляете, что только тогда останетесь довольны своими
сочинениями, когда тот, кто и т. д^.Теперь судите сами: можно
ли удивляться тому, чТго Ваша 'книга уронила Вас в глазах
публики и как писателя и, еще больше, как человека?
Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую
публику. Ее характер определяется положением русского
.дбщаства, в^котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но,
сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода, производят
только уныние, тоску, апатию,; Только в одной литературе,
несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение
вперед. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему
у нас так легок литературный успех, даже при маленьком
таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже за-
"тмило мишуру эполет и разноцветных мундиров.JHвот почему
у нас в особенности награждается общим вниманием всякое
так называемое либеральное направление, даже и при бедности
/таланта, и почему так скоро падает популярность великих
поэтов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение
'^православию, самодержавию и народности!" Разительный при-
мер — Пушкин, которому стоило написать только два-три
верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкер-
скую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви. 2 И Вы
сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что Ваша книга
пала не от ее дурного направления, а от резкости истин, будто
?ы высказанных Вами всем и каждому. Положим, Вы могли
это думать о пишущей братии, но публика-то как могла попасть
в эту категорию? Неужели в «Ревизоре» и «Мертвых душах»
Вы менее резко, с меньшею истиною и талантом,.и менее горь-
кие правды высказали ей? И она, действительно, осердилась
на Вас до бешенства, но «Ревизор» и «Мертвые души» от этого
не пали, тогда как Ваша последняя книга позорно провалилась
сквозь землю. И публика тут права: она видит в русских пи-
сателях своих единственных вождей, защитников и спасителей-
217

от мрака самодержавия, православия и народности и потому,
всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не
прощает ему зловредной книги. Это показывает, " сколько
"лежит в нашем обществе, хотя еще и в зародыше, свежего, здо-
рового чутья; и это же показывает, что у него есть будущность.
Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению
Вашей книги!..*
Не без некоторого чувства самодовольства скажу Вам, что
мне кажется, что я немного знаю русскую публику. J3ania
книга испугала меня возможностию дурного влияния на пра-
вительство, на цензуру, но не на публику. Когда пронесся
в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу
книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать ее по
самой низкой цене, мои друзья приуныли, но я тогда же ска-
зал им, что несмотря ни на что книга не будет иметь успеха
и о ней скоро забудут. И действительно, она теперь памятнее
всем статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского чело-
века глубок, хотя и не развит еще инстинкт'истины!
Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно. Но
i мысль — довести о нем до сведения публики — была самая
несчастная. Времена наивного благочестия давно уже прошли
и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде
всё равно, и что в Иерусалиме ищут Христа только люди или
никогда де носившие его в груди своей, или потерявшие его.2
Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко
зрелище угнетения чуждых ему людей,— тот носит Христа
в груди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим.
Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вто-
рых, отзывается, с одной стороны, страшною гордостью, а с
другой — самым позорным унижением своего человеческого
достоинства. Мысль сделаться каким-то абстрактным совер-
шенством, стать выше всех смирением может быть плодом
только или гордости, или слабоумия, и в обоих случаях ведет
неизбежно к лицемерию, ханжеству, китаизму. И при этом
Вы позволили себе цинически грязно выражаться не только
о других (это было бы только невежливо), но и о самом себе —
это уже гадко, потому что если человек, бьющий своего ближ-
него по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий
по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только
б^рачеды^а де просветлены; Вы не поняли ни духа,, ни формы
христианства нашего времени. Не истиной христианского
учения, а болезненною боязнью смерти, чорта и ада веет
от Вашей книги. И что за язык, что за фразы! «Дрянь и тряпка
етал теперь всяк человек».3 Неужели Вы думаете, что сказать
всяКу вместо всякий, значит выразится библейски? JHiaicafl
это великая истина, что когда человек весь отдается лжи^
218

ого оставляют ум и талант! Не будь на Вашей книге выставлено
Вашего имени и будь из нее выключены те места, где Вы гово-
рите о самом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта на->
дутая, и неопрятная шумиха слов и фраз — произведение nepsf
автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?
Что же касается до меня лично, повторяю Вам: вы ошиб-
лись, сочтя статью мою выражением досады за Ваш отзыв обо
мне как об одном ив Ваших критиков. Если б только это рас-
сердило меня, я только об этохМ и отозвался бы с досадою, а обо
всем остальном выразился бы спокойно и беспристрастно. А это
правда, что Ваш отзыв о Ваших почитателях вдвойне нехорош.
Я понимаю необходимость иногда щелкнуть глупца, который
своими похвалами, своим восторгом ко мне только делает
меня смешным; но и ета необходимость тяжела, потому что
как-то по-человечески неловко даже за ложную любовь платить
враждою. Но Вы имели в виду-людей если не с отменным умом,
то всё же и не глупцов. Эти люди в своем.удивлении к Вашим
творениям наделали, может быть, гораздо больше восторжен-
ных восклицаний, нежели сколько высказали о них дела;
но всё же их энтузиазм к Вам выходит из такого чистого и благо-
родного источника, что Вам вовсе не следовало бы выдавать их
головою общим их и Вашим врагам, да еще вдобавок обви-
нить их в намерении дать какой-то предосудительный толк
Вашим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по увлечению
главною мыслню Вашей книги и по неосмотрительности, а
Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе,
развил Вашу мысль и напечатал на Ваших почитателей (стало
быть, на меня всех больше) чистый донос. Он это сделал, ве-
роятно, в благодарность Вам за то, что Вы его, плохого рифмо-
плета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню,
за его «вялый, влачащийся по земле стих».1 Всё это нехорошо!
А что Вы только ожидали времени, когда Вам можно будет
■отдать справедливость и почитателям Вашего таланта (отдавши
ее с гордым смирением Вашим врагам), этого я не знал, не мог,
да, признаться, и не захотел бы знать. Передо мною была Ваша
книга, а не Ваши намерения. Я читал и перечитывал ее сто раз,
и всёгтаки не нашел в ней ничего, кроме того, что в ней есть,
ц то, что в ней есть, глубоко возмутило и оскорбило мою душу.
Если б я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро
бы превратилось в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать
к Вам об этом предмете, хотя и мучительно желал этого и хотя
Вы всем и каждому печатно дали право писать к Вам без цере-
моний, имея в виду одну правду. Живя в России, я не мог бы
этого сделать, ибо тамошние Шпекины2 распечатывают чужие
письма не из одного личного удовольствия, но и по долгу
службы, ради доносов. Но нынешним летом начинающаяся
219

чахотка прогнала меня за границу и N переслал мне Ваше
письмо в Зальцбрунн,1 откуда я сегодня же еду с Аннен-
ковым) в Париж через Франкфурт-на-Майне. • Неожиданное
получение Вашего письма дало мне возможность высказать
Вам всё, что лежало у меня на душе против Вас по по-
воду Вашей книги. Я не умею говорить вполовину, не умею
хитрить: это не в моей натуре. Пусть Вы или само время, до-
^ж^.т.мн^ч'го я ошибался в моих о Вас заключениях — я пер-
вый^пдращуось этому, но не раскаюсь в том, что сказал Ёам.
Тут дело идет не о моей или Вашей личности, а о предмете,,
который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут
дело идет об истине, о русском обществе, о России. И вот мое-
последнее, заключительное слово: если Вы имели несчастие с гор-
дым смирением отречься от Ваших истинно великих произведе-
нии,' то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от
последней Вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет иску-
пить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние.
Зальцбрунн
15-го июля н. с.
1847-го года.

24. ОТВЕТ «МОСКВИТЯНИНУ»1
Появление «Современника» в преобразованном виде, под
одовою редакциею,2 возбудило, как и следовало ожидать,
много толков и шуму в "разных литературных кругах и круж-
ках, великолепно величающих себя «партиями». Особенное
внимание обращено было ими на многие статьи по отделу
словесности, как, например: «Кто виноват?», «Обыкновенная
история», «Записки охотника». Но до сих пор эти суждения
•о «Современнике» ограничивались короткими и отрывочными
«отзывами, иногда похвальными, чаще порицательными, мел-
кими нападками врассыпную. А вот теперь, во второй части
«Москвитянина», вышедшей в сентябре нынешнего года, яв-
ляется большая статья, под названием: «О мнениях „Совре-
менника", исторических и литературных».3
Если бы тут дело шло только о «Современнике», мы не
видели бы никакой необходимости отвечать на эту статью.
Одним журнал наш может нравиться, другим не нравиться;
зто-дело личного вкуса, в которое нам всего менее следует
вмешиваться. Но статья «Москвитянина» о «Современнике»
касается основных начал (принципов) не одного «Современника»,
но всей русской литературы настоящего времени. Таким об-
разом, спор или полемика теряет тут свое личное значение и
переходит в борьбу за идеи. В таком случае молчание с нашей
•стороны не без основания могло б быть принято всеми за тай-
ное и невольное согласие с нашими противниками. Вот почему
мы считаем себя обязанными возразить на статью «Москвитя-
нина».
В пей рассмотрены три статьи, помещенные в первой книжке
«Современника» за нынешний год: «Взгляд на юридический
"быт древней России» г. Кавелина; «О современном направле-
нии русской литературы» г. Никитенко и «Взгляд на русскую
литературу 1846 года» г. Белинского. Статью г. Кавелина кри-
тик «Москвитянина» силится уничтожить, выказывая ее будто
бы противоречия и опровергая ее основные положения своими
собственными; но самого г. Кавелина он оставляет без вея-
лкой оценки или критики. Приступая же к разбору статей
221

гг. Никитенко и Белинского, он счел за нужное представить, в
легких, но резких очерках, литературную характеристику их
авторов. И достается же им от него! Впрочем, строго судя
г. Никитенко, критик «Москвитянина» еще помнит русскую
пословицу: «Где гнев, тут и милость»; но к г. Белинскому он
беспощадно строг; он вышел против него с решительным наме-
рением уничтожить его дотла, с знаменем, на котором огненными-
буквами написано: pas de gracel*1 В своем месте мы остановим-
ся на этом посполитом рушении чужой литературной известно-
сти и обнаружим ее тайные причины и побуждения; а теперь,
начнем разбор статьи нашего грозного Аристарха с самого ее
начала. Грозен он — нечего сказать; но страшен сон, да ми-
лостив бог, а мы не из робкого десятка... Критика была бы,
конечно, ужасным оружием для всякого, если бы, к счастию,
она сама не подлежала — критике же...
Так как г. Кавелин, статья которого отдельно и с особен-
ной подробностью разобрана критиком «Москвитянина»,,
решился сам отвечать ему, то ответ «Современника» «Москви-
тянину» будет состоять из двух статей.2 Что же касается до
г. Никитенко, он и на этот раз остается верным своему «неза-
висимому положению в нашей литературе», как выразился о
нем критик «Москвитянина», и предоставляет нам ответить
за него, в той мере, в какой нужно это для защиты «Современ-
ника».
В начале статьи «Москвитянина», в виде интродукции,
говорится довольно темно, какими-то намеками, о каком-то
«литературном споре между Москвою и Петербургом и о необ-
ходимости этого спора»; о том, что «петербургские журналы
встретили московское направление с насмешками и самодо-
вольным пренебрежением, придумали для последователей
его (т. е. московского направления) название староверов и
славянофалов, показавшееся им почему-то очень забавным,
подтрунивали над мурмолками», и что, «принявши раз этот тон,
им было трудно переменить его и сознаться в легкомыслии».
В доказательство указывается на «Отечественные записки»,
которые в особенности погрешили тем, что «так называемым
славянофилам приписывали то, чего они никогда не говорили
и не думали». В свидетели всего этого призываются «московские
ученые, не разделяющие образа мыслей московского направ-
ления)). Потом отдается должная справедливость «Отечествен-
ным запискам» в том, что «к концу прошлого года и в нынешнем
они значительно переменили тон и стали добросовестнее всма-
триваться в тот образ мыслей, которого прежде не удостоивали
* пощады нет! {Франц.) — Ред.
222

серьезного взгляда». Вслед за тем читаем следующие строки,,
которые выписываем вполне:
В это самое время от них («Отечественных записок») отошли некото-
рые из постоянных их сотрудников и основали новый журнал. От них,
разумеется, нельзя было ожидать направления по существу своему но
вого; но можно и должно было ожидать лучшего, достойнейшего выра-
жения того же направления;^ всего отраднее было то, что редакцию при-
нял на себя человек, умевший сохранить независимое положение в нашей
литературе и не написавший ни одной строки под влиянием страсти или
раздраженного самолюбия,1 наконец, в новом журнале должны были
участвовать лица, издавна живущие в Москве, хорошо знакомые с образом
мыслей другой литературной партии и с ее последователями, проведшие
с ними несколько лет в постоянные сношениях и узнавшие их без посред-
ства журнальных статеек и сплетен, развозимых заезжими пос стителями..
Но — увы! — ожидания «Москвитянина», или его критика,
г. М... 3... К..., не сбылись! «Скажем откровенно (говорит
он): первый нумер „Современника" не оправдал нашего ожи-
дания. Может быть, мы и ошибаемся, но, по нашему мнению,
новый журнал подлежит трем важным обвинениям: во-первых,
в отсутствии единства направления и согласия с самим собою;
во-вторых, в односторонности и тесноте своего образа мыслей;
в-третьих, в искажении образа мыслей противников».
Остановимся на этом. Увертюра разыграна мастерски и
вполне подготовила к впечатлению самой оперы; остается
только слушать, восхищаться и аплодировать. Явно, что из
трех важных обвинений, взводимых критиком «Москвитянина»
на «Современник», в его глазах истинно важно только то, ко-
торое он не без умысла поставил последним, как менее других
важное. С первых же строк статьи видно, что тут дело собственно
не о «Современнике»;
Но умысел другой тут был:
Хозяин музыку любил.2
Что такое «московское направление», загадочною речью о
котором начинается статья? Разумеется, так называемое сла-
вянофильство. Очевидно, что автор статьи — славянофил. Но
он не хочет этого названия; он говорит, что его партию окре-
стили им петербургские журналы. Из этого видно, что он сам
чувствует всё смешное, заключающееся в этом слове, но он
не чувствует, что слово может быть смешно не само собою,
а заключенным в нем понятием и что переменить название
вещи не значит изменить самую вещь. Петербургские жур-
налы не сговаривались давать название славянофилов литера-
торам известного образа мыслей; вероятно, они или подслу-
шали его у самих этих литераторов, или извлекли из сущности
их учения, альфа и омега которого суть славяне, враждебно
и торжественно противополагаемые гниющему Западу. На
223

ювете много охотников называть своих противников смешными
или не смешными именами. Это же и не мудрено; но мудрено
дать кому-либо такое название, которое бы принято было всеми.
Такие удачные названия редко выдумываются кем-нибудь, но
принадлежат всем, и никому в особенности. Таково и название
славянофилов. Но пусть славянофилы не будут больше славя-
нофилами; нам это всё равно: мы не видим важного вопроса
не только в названии славянофилов, но даже и в сущности их
учения. Итак, пусть они из славянофилов переименуются во
что им угодно, но только не в «московское направление»: этого
не может допустить здравый смысл: Во-первых, выражение
«московское направление» неловко и неудобно для обозна-
чения литературной партии: как называть людей «направлени-
ем»? А во-вторых,— и это главное — почему славянофильство
именно московское направление? Мы понимаем, что господам
славянофилам, живущим в Москве, очень лестно прикрыться
именем такого важного в России города, как Москва, и завер-
бовать в свои ряды всех москвичей поголовно; но лестно ли это
будет для Москвы и москвичей — вот вопрос! И что на это ска-
жут, с одной стороны, те московские ученые, которые, по сло-
вам самого критика «Москвитянина», не разделяют образа мы-
слей «московского направления», но хорошо с ним знакомы;
а с другой стороны, лица, которые разделяют этот образ мыслей,
но живут и пишут в Петербурге?.. Нам кажется, что славяно-
фильству чуть ли не более следует название петербургского
направления, чем московского. По крайней мере, сколько мы
знаем славянофильство, оно совсем не так ново на Руси, как,
может быть, думают сами последователи этого учения. Кому
неизвестно, что успехи Карамзина в преобразовании русского
литературного языка вызвали, в начале нынешнего столетия,
партию, которая, вооружаясь против его нововведений, ду-
мала отстаивать от иноземного влияния родной язык и добрые
праотческие нравы! Как вы думаете, не сродни ли эта партия
нынешним славянофилам? Вот несколько стихов на выдержку
из послания Василия Пушкина к Жуковскому, пьесы, по
которой можно, до известной степени, судить о живости и ха-
рактере борьбы двух партий нашей литературы того времени:*■
В чем уверяют нас Паскаль и Боссюэт,
В Синопсисе того, в Степенной книге нет,
Отечество люблю, язык я русский знаю;
Но Тредьяковского с Расином не равняю,—
И Пиндар наших стран тем слогом не писал,
Каким Баян в свой век героев воспевал.
Я прав, и ты со мной, конечно, в том согласен;
Но правду говорить безумцам — труд напрасен.
224

Я вижу весь собор безграмотных славян,
Которыми здесь вкус к изящному попран,
Против меня теперь рыкающий ужасно.
К дружине вопиет наш Балдус велегласно:
«О братие мои, зову на помощь вас!
Ударим на него — и первый буду аз.
Кто нам грамматике советует учиться,
Во тьму кромешную, в геенну погрузиться;
И аще смеет кто Карамзина хвалить,
'Наш долг, о людие, злодея истребить».
Итак, любезный друг, *я смело в бой вступаю;
В словесности раскол, как должно, осуждаю.
Арист душою добр, но автор он дурной,
И нам от книг его нет пользы никакой.
В странице каждой он слог древний выхваляет
И русским всем словам прямой источник знает;
Что нужды? Толстый том, где зависть лишь видна,
Не есть Лагарпов курс, а пагуба одна.
В славянском языке и сам я пользу вижу,
Но вкус я варварский гоню и ненавижу.
В душе своей ношу к изящному любовь;
Творенье без идей мою волнует кровь.
Слов много затвердить не есть еще ученье;
Нам ну мены не слова, нам нужно просвещенъе.1
Видите ли: и здесь уже люди, объявившие себя против
европейского образования, названы славянами: а далеко ли от
славян, ко. славянофилов? Правда, с обеих сторон здесь спор чисто
литературный, потому что другого тогда и не могло быть;
и разумеется, славянофильская партия нашего времени двину-
лась дальше своей прародительницы. А где было гнездо этой
старой славянской партии?— в Петербурге. Послание, из ко-
торого мы выписали несколько стихов,написано было в Москве—
центре литературной реформы того времени. В последнее время
славянофильство, как новое направление, резко и решительно
провозгласило себя в московском журнале «Москвитянине»;
но и тут оно упреждено было в Петербурге: издание «Маяка»
началось годом ранее «Москвитянина».2 Многие славянофилы
не любят вспоминать о «Маяке», как будто чуждаются его,
никогда не высказывают своего мнения ни за, ни против него;
подумаешь, что они и не знают ничего о существовании подоб-
ного журнала. А это оттого, что «Маяк» был самым крайним и
самым последовательным органом славянофильства. Верный
своему принципу, исходному пункту своего учения, он никогда
15 В. Г. Белинский, т. X 025

не противоречил ему и логически дошел до крайних, до поЬлед-
н#х своих -результатов. Он не признавал ни тени истины во
всем, что хоть сколько-нибудь противоречило его основному
убеждению; и если знаменитейших представителей .русской
литературы, от Ломоносова и Державина до Пушкина, он
объявил зараженными западною ересью, вредными и опасными
для нравственной чистоты русского общества,— он сделал это
но по чему другому, как по строгой последовательности, стро-
гой верности началу своего учения. В нем всё было едино и
цело, всё сообразно с его направлением и целью: и язык, и
манера выражаться, и литературное и художественное достоин-
ство его стихов и прозы. Он больше славянофил, чем «Москви-
тянин», и потому имел полное право смотреть на него, как на
противоречивого, непоследовательного органа того учения,
которое во всей чистоте своей явилось только в нем, пресло-
вутом «Маяке». Но этим самым, разумеется, он оказал очень
дурную услугу славянофильству, потому что выставил его на
позорище света в его истинном, настоящем виде; а известно,
что есть предметы, которые стоит только выказать в их действи-
тельном значении и образе, чтобы уронить их, хотя это делается
иногда и с целию, напротив, поднять и возвысить их в глазах
общества...
Как бы то ни было, но из всего сказанного нами неоспоримо
следует, что называть славянофильство «московским направ-
лением» отнюдь не следует, потому что Петербургу славяно-
фильство принадлежит не только не меньше, но чуть ли еще не
больше, чем Москве. Отстранивши от Москвы так невпопад
навязываемое ей московскими славянофилами исключительное
право на славянофильство, мы действуем в ее пользу, а не про-
тив ее. Но точно так же мы не согласились бы называть славя-
нофильство и «петербургским направлением». Только тогда
можно означить какое-нибудь направление именем города,
когда оно действительно есть главное, исключительное направ-
ление этого города, а все другие, существующие в нем направ-
ления, являются на втором и третьем плане, слабы, незначи-
тельны, ничтожны. Но по поводу славянофильства этого нельзя
сказать ни о Петербурге, ни о Москве. В том и другом городе
жили и действовали знаменитейшие представители нашей лите-
ратуры, имевшие решительное и важное влияцие и на лите-
ратуру и на образование общества,— и они-то, между тем, ни-
сколько не принадлежат к славянофилам. Мы , знаем, что
pf\ московские славянофилы могут указать нам с торжеством^ по
крайней мере на два знаменитые в литературе имени, как такие,
которые, если бы и не принадлежали им вполне, то более или
менее симпатизируют с ними — особенно на имя Гоголя, после
издания его «Переписки с друзьями». Но это ровно ничего не
226

доказывало бы в их пользу, потому что великое значение
Гоголя в русской литературе основывается вовсеч не на этой
«Переписке», а на его прежних творениях, положительно и
резко антиславянофильских. И потому гг. московские славя-
нофилы были бы вполне верны своей точке зрения,, если бы
восхищались только «Перепискою», а на все другие произве-
дения Гоголя смотрели бы косо. Но они и их приняли под свое
высокое покровительство, вероятно, ради будущих, новых его
произведений, которых характер заранее определяется в их
глазах «Перепискою». «Маяк» никогда не обнаружил бы
такой непоследовательности: если б он здравствовал доселе,
вероятно, он расхвалил бы «Переписку» и простил бы за нее
Гоголю его прежние произведения, но только простил бы,
не отрицая настоятельной необходимости для них очиститель-
ного ауто-да-фе.*
Что касается до массы русских литераторов, прежних и
теперешних, старых и молодых, они избирают местом своего
жительства Петербург или Москву по разным обстоятельствам
их жизни, не всегда зависящим от их воли, и уж, конечно, всего
менее по уважению к тому образу мыслей, который разделяют.
И потому отвести для славянофилов город Москву, а для ли-
тераторов противоположного направления — город Петербург
может войти в голову только квартирмейстерам особого, ис-
ключительного рода. Как в Петербурге много славянофилов,
так точно в Москве много неславянофилов, и наоборот. Критик
«Москвитянина» указывает на Петербург как на местопребы-
вание противоположной «московскому направлению» партии,
и сам же говорит, что в Москве есть ученые, не разделяющие
этого направления, и отзывается о них с уважением. Странное
дело: почему же направление славянофилов, живущих в Москве,
«московское», а направление этих ученых, тоже живущих в
Москве, да еще издавна, по словам критика «Москвитянина»,
не-московское?.. В этом видно притязание на первенство зна-
чения, высокое уважение к своему славянофильскому значению
в ущерб всякому другому значению. Мы так думаем, что право
на первенство, в этом случае, может дать только преимущество
таланта, а не отношение к той или другой партии... Что же ввело
в заблуждение критика «Москвитянина» и заставило его выду-
мать «московское направление»? Неужели то обстоятельство,
совершенно внешнее и случайное, что в Петербурге мало жур-
налов, но всё же есть их несколько, и некоторые из них направ-
ления славянофильского, другие — не имеют ничего общего
с славянофильством; а в Москве всего-на-всё один журнал, и
он славянофильский? И что поэтому московские ученые и ли-
тераторы, не принадлежащие к славянофильской партии, по-
мещают свои труды в петербургских журналах? Нет, это не то!

Тут скрываются более важные причины. Господам славянофи-
лам нужно, необходимо, волею или неволею, навязать Москве
славянофильство. По их мнению, это учение одно истинно рус-
ское, национальное, а Москва — представительница и храни-
тельница русской народности. Итак, очевидно — что-нибудь
одно из двух: или славянофильство — направление ложное, или
оно московское... Москва, вишь, виновата!1 И потому, говоря
так много о выражении «московское направление», мы не привя-
зались к мелочи, а обратили особенное внимание на один из
важнейших спорных пунктов славянофильства... Читатели уже
видят, как крепок и прочен этот спорный пункт; но мы покажем
это еще больше, обратившись к другим таким же точкам опоры
направления, претендующего на звание «московского»...
Таким же точно образом, как не признаём мы этого назва-
ния, не признаём мы существования спора между Москвою и
Петербургом. Правда, бывали прежде и бывают теперь споры
между московскими и петербургскими литераторами, но так
же точно, как и споры московских с московскими же и петербург-
ских с петербургскими же литераторами; но ни Москва с Пе-
тербургом, ни Петербург с Москвою никогда и не думали спорить.
Да из чего же бы им и спорить? Было время, когда Москва спо-
рила с Тверью и Рязанью, но на то были свои исторические
причины, которых теперь не существует, и время это давно
прошло. Петербург и Москва — оба принадлежат России и
равно дороги, важны и необходимы как ей, так и друг другу.
Петербург может похвалиться перед Москвою такими хороши-
ми сторонами, каких в ней нет, и отсутствием таких недостат-
ков, которые в ней есть; Москва, в свою очередь, может, на до-
статочном основании, сделать то же самое в отношении к Пе-
тербургу. Но именно то, что, кроме общих им выгодных сторон,
каждый из них имеет еще свои собственные,— это-то самое и
делает их необходимыми и полезными друг другу и должно
соединять их, вместо того чтобы разделять. Подобное отноше-
ние должно быть источником не споров, а взаимного друг на
друга полезного влияния. Петербург — резиденция правитель-
ства и, в административном смысле, центральный город Рос-
сии, хотя и стоит на одной из ее оконечностей; Петербург —
окно в Европу, посредник между Европою и Россиею. Такой
роли не мог бы играть город с иностранным народонаселе-
нием, как, например, Ревель или Рига, хотя бы это был и столь-
ко же огромный, как Петербург, город. Москва — центральный
город России, по географическому положению. Вся северо-
восточная, восточная и южная Россия и с самим Петербургом
сносится через Москву. Сверх того, Москва — город по пре-
имуществу промышленный, торговый и, по своему универси-
тету, старейшему из русских университетов, город науки.
228

При этом не должно упускать из виду, что Москва есть город
древний, исторический, город предания, представительница
народного духа. Петербург, напротив, город новый, построен-
ный на завоеванной земле, торговая колония, разросшаяся
в столицу; его почва чужда преданий; он кипит народонаселе-
нием, преимущественно наносным, приплывающим к нему
изо всех концов России, большею частию чисто русским, мень-
шею частию обруселым иностранным. Это последнее никогда
не может дать ему иностранного характера, уже по одному
тому, что оно состоит из людей разных наций и вероисповеда-
ний, и потому не представляет собою сплошной массы, которая
бы могла контро-балансировать с массою русского народо-
населения Петербурга. Находясь под влиянием русских
законов и тем более чувствуя нравственный перевес над собою
массы русского народонаселения, эти иностранцы скоро де-
лаются почти русскими, дети же их — совершенно русские, а
между тем в торговле, в ремеслах, в формах жизни они приносят
с собою новые, необходимые нам элементы. Благодаря морю
и пароходству Петербург отделен от Европы только тремя
сутками пути, а благодаря железным дорогам, без перерыва
идущим теперь от Штетина до Гавра, он ближе всех других
русских городов и к Парижу и к Лондону. Через Петербург
передаются России все новейшие изобретения, сделанные в
Европе, по части наук, искусств, мануфактур, ремесл. Таким
образом, без Петербурга Москва представляла бы только
крайность народного начала, не оживляемого и не умеряемого
элементами европейской жизни; а Петербург без Москвы имел
бы на провинцию более административное, нежели живое
нравственное и социальное влияние; потому что если Петербург
есть посредник между Европою и Россиею, то Москва есть
посредник между Петербургом и Россиею. Называя Петербург
посредником между Европою и Россиею, мы не думаем этим
сказать, что, только живя в нем, можно следить за успехами наук
и искусств в Европе. Напротив, это можно делать, живя не толь-
ко в Москве, но и в Тамбове, и в Саратове. Но подобное наблю-
дение успехов ума человеческого в Европе, вне Петербурга,
возможно только для отдельных лиц, а не для масс. Можно,
например, и живя в Москве, знать лучший способ кладки кам-
ней и кирпичей при строении зданий; но, говорят, при постройке
кремлевского дворца и храма Спасителя в Москву было при-
везено из Петербурга несколько работников для научения мо-
сковских мастеров надлежащему способу класть кирпич при
выводе стен. Без сомнения, московские архитекторы знали, как
кладется в Европе камень и кирпич; а в Петербурге мастеро-
вые, не заботясь об Европе, умели класть кирпич, как кладут
его там.
229

Этот простой и ничтожный, повидимому, факт показывает,
какое влияние имеет Петербург, по своей близости к Европе,
не на одни избранные личности, но на самую жизнь России.
Его роль чисто практическая; его влияние надо искать не
в одних книгах, но в нравах, в образе жизни. Его замечатель-
нейшие учебные заведения — специальные, преимущественно
технические.
Естественно, что между Петербургом и Москвою должны
быть существенные различия, которые должны отразиться и
в литературе разностию точек воззрения на одни и те же пред-
меты. Из этого мог бы возникнуть даже спор, о котором говорит
критик «Москвитянина». Но этого спора доселе не было, хотя
и бывали споры между петербургскими и московскими литера-
торами. Может быть, это происходит от сильного и быстрого
влияния друг на друга обоих городов. Например, было время,
когда московские литераторы (разумеется, некоторые) упре-
кали петербургских за то, что те берут деньги за свои труды, а
не пишут из одной любви к литературе, и еще за то, что их жур-
налистика отличается не направлением, не идеями, а только ак-
куратным, своевременным выходом книжек.х Если хотите, в
этом факте выразилось, более или менее, различие обоих го-
родов; но надолго ли? Еще не успел прекратиться этот спор на
перьях, как причины его уже и не существовало: в Петербурге
явились журналы и с направлением и с идеями, да вдобавок и
с аккуратным, своевременным выходом книжек; а в Москве
так же, как и в Петербурге, стали брать деньги за литературные
труды, и безденежные литературные предприятия сделались
невозможны; но от этого в Москве не перевелись люди с убеж-
дениями и идеями. В сущности же весь этот спор вышел больше
из того, что одних литераторов приписали, к Петербургу, дру-
гих — к Москве, и по ним судили о том и другом городе. Так,
например, московские журналисты, в своей полемической
войне с Петербургом, имели в виду преимущественно гг. Греча,
Булгарина и Воейкова и как будто забывали, что, кроме их,
в Петербурге жили Крылов, Гнедич, Жуковский, Пушкин,
потом Гоголь—писатели, которых, конечно, нельзя было об-
винять в отсутствии направления. Пушкин с самого появления
на литературное поприще продавал книгопродавцам свои сочи-
нения за неслыханные до него цены, а между тем он не был тогда
журналистом; в его поэзии не выражалось ни петербургского,
ни московского направления: живя в Петербурге, он, как поэт,
по своему таланту, по духу, содержанию и форме своих произ-
ведений, принадлежал не Петербургу, не Москве только, а
целой России. В последнее время возникла полемика по поводу
славянофильства, но это отнюдь не было спором между Петер-
бургом и Москвою. Ссылаемся на те самые «Отечественные за-
230

писки», о которых говорит, в начале статьи своей, критик «Мо-
сквитянина»: он найдет там возражения и отповеди не одному
«Москвитянину» или «Московскому сборнику», но и «Маяку».
Сверх того, статьи против «Москвитянина» и «Московского
сборника» писаны там не одними петербургскими литераторами,
но и московскими; так, например, в нынешнем году напечатана
там была статья московского профессора г. Грановского, в
опровержение статьи г. Хомякова, помещенной в «Московском
сборнике» на 1847 год; в возникшем затем споре возражения
г. Хомякова печатались в «Московском городском листке»,
а возражения г. Грановского в «Московских ведомостях».1
Где ж тут спор Петербурга с Москвою! Тут столько же спор
Петербурга с Петербургом и Москвы с Москвою, сколько и
Петербурга с Москвою. Нет, как ни хлопочите, а никак не
удастся вам обыкновенные литературные споры превратить в
какую-то борьбу двух городов, и еще менее успеете вы смешать
с Москвою какой-нибудь литературный кружок. Москва ве-
лика, и как ни надувайтесь, а всё с нее не будете ростом,2
только повредите вашему здоровью и будете смешны...
Бывали когда-то в некоторых петербургских журналах
насмешки над Москвою, а в московских что-то вроде не совсем
приязненных выходок против Петербурга. Но подобный спор
мог быть только плодом юношеского, незрелого состояния
нашей литературы и нашей общественной образованности.
Теперь, слава богу, по крайней мере в петербургских журналах
вовсе вышли из употребления наезднические возгласы против
Москвы, и в патетическом и в ироническом духе. Со стороны
московских литераторов (по крайней мере можно смело по-
ручиться за тех, которые не разделяют так называемого «мо-
сковского направления») тоже не видно никаких предубеждений
против Петербурга. Все совершеннолетние давно уже предо-
ставили подобные споры о превосходстве одной столицы перед
другою детям, юношам и энтузиастам. И хорошо сделали,
потому что в таких спорах играли главную роль не Москва
и Петербург, а маленькое самолюбие спорщиков: каждый хо-
тел возвысить украшенный его присутствием город насчет
другого... Там же, где к самолюбию примешивался фанатизм
теорий, не видно было ни малейшего знания ни того города,
который превозносился, ни того, который приносился ему в
жертву. Короче, это был спор детский, ребяческий. Петербург-
ские журналы действительно подтрунивали над мурмолками,
а московские журналы точно не подтрунивали над ними; но
это не потому, чтоб мурмолки были смешны только в Петербур-
ге, в Москве же были бы не смешны, а опять-таки потому
только, что в Москве всего-на-всё один журнал, да и тот род-
ственный мурмолкам. А что над ними смеялись петербургские
231

журналы — в этом нет ничего предосудительного для петер-
бургских журналов...
Смеяться, право, не грешно
Над тем, что кажется смешно.1
Смех часто бывает великим посредником в деле отличения
истины от лжи. Иная мысль или иной поступок совершенно
оправдываются логикою; вы не соглашаетесь с их истинно-
стию, но и не находите ничего возразить на доказательства
их неоспоримой истинности. Но тут дело решает смех! Так,
например, можно видеть и понимать, что4 вот этот господии
надел мурмолку по глубокому убеждению, которым он не
шутит, которому он благородно приносит в жертву всю жизнь
свою, что он прав с своей точки зрения и защищает мурмолку
с жаром, красноречиво, логически и умно; всё это можно
видеть и понимать—и всё-таки смеяться... Можно любить
человека, даже уважать его — и вместе с этим смеяться над
ним... Тебя зову в свидетели, о знаменитый витязь ламанч-
ский, вечно памятный обожатель несравненной Дульцинеи
тобозской! Ты был рыцарь без пятна и страха, краса и честь
кавалеров, гроза и трепет злодеев, надежда и отрада угнетенных
и страждущих; благородный и великодушный, ты часто являлся
мудрецом в речах своих, дышавших возвышенностию мыслей
и чувств, ясностию взгляда, здравым смыслом и красноречием;
храбрый воин, ты был еще и справедливым, искусным судьею!
Вижу и признаю все твои достоинства, удивляюсь им — и
всё-таки, читая дивную эпопею твоей жизни, от всего сердца
смеюсь над тобою до той самой минуты, когда, готовый из этого
мира, населенного трактирщиками, волшебниками, злодеями,
вассалами, рабами и рыцарями, перейти в другой, лучший мир,
где вовсе нет этой всей дряни, ты вдруг как бы прозрел и пла-
чущему оруженосцу своему и будущему губернатору завое-
ванного тобою острова, Санхо-Пансе, сказал, что ты не рыцарь,
а помещик... тогда мой смех, то веселый, то грустный, сме-
няется уже одною беспримесною и глубокою грустью...
Приступая к разбору статьи г. Никитенко, критик «Москви-
тянина» говорит, что «здесь должно быть обозначено направле-
ние журнала, то, к чему он клонит общественное мнение,
мерило всех его литературных суждений и оправдание его со-
чувствий». То же видит он и в статье Белинского, вследствие
чего основательно требует, чтобы обе эти статьи выражали
одно воззрение, были проникнуты одним направлением; а ме-
жду тем находит в них страшные противоречия. И поэтому
мы скажем несколько слов о его взгляде на статью г. Ники-
тенко только в отношении к этим противоречиям.
232

Критик «Москвитянина» соглашается с г. Никитенко, что
наша общественная образованность вообще отличается отсут-
ствием мощных, широко раскрывающихся личностей, зато
она расстилается в ширину и глубину, течет спокойнее, тише,
как дома, и работает без шуму, но работает около самых
оснований. Но никак не хочет согласиться с ним насчет той же
мысли, только высказанной в приложении к современной рус-
ской литературе. Вот слова г. Никитенко:
Взамен сильных талантов, недостающих нашей современной литера-
туре, в ней, так сказать, отстоялись и улеглись жизненные начала даль-
нейшего развития и деятельности... В ней есть сознание своей самосто-
ятельности и своего назначения. Она уже сила, организованная правильно,
деятельная, живыми отпрысками переплетающаяся с разными обще-
ственными нуждами и интересами, не метеор, случайно залетевший из.
чужой нам сферы на удивление толпы, не вспышка уединенной гениаль-
ной мысли, нечаянно проскользнувшая в умах и потрясшая их на ми-
Н}'ту новым и неведомым ощущением. В области литературы нашей теперь
нет мест особенно замечательных, но естъ^вся литература.1
На это критик «Москвитянина» возражает, что г. Никитенко,
кажется, слишком снисходителен к изящной литературе. При
этом кстати он вспомнил, что мысль эту читал когда-то в «Оте-
чественных записках; но там, по его мнению, она была кстати,
а у г. Никитенко некстати, потому-де, что г. Никитенко любит
искусство ради самого искусства и глубоко понимает его тре-
бования, а в этом случае удовлетворяется количеством и легким
сбытом произведений взамен качества и внутреннего достоин-
ства. Остановимся на этом. Г-н Белинский неоднократно выска-
зывал в «Отечественных записках» ту мысль, что, за исключе-
нием Гоголя, пишущего в последнее время мало и редко, в рус-
ской литературе теперь нет великих талантов, но зато есть теперь
у нас литература. Г-н Никитенко, независимо от г. Белинского,
в статье своей, помещенной в первой книжке «Современника»,
по-своему высказал, и может быть, тоже не в первый раз, ту же
мысль. Что можно заключить из этого факта касательно един-
ства направления «Современника»? Ничего более, кроме того,
что редактор «Современника» сходится с своими сотрудниками
в одном из главных пунктов направления его журнала. Но
благонамеренному критику «Москвитянина» непременно нужно
было во что бы то ни стало найти тут противоречия; но как,
несмотря на всю свою готовность к этому, он всё-таки не мог
найти в словах г. Никитенко противоречия со взглядами г. Бе-
линского, то счел за нужное найти у г. Никитенко противоре-
чие с самим собою... И действительно, в словах редактора
«Современника» есть противоречие, но только не с самим собою,
а с критиком «Москвитянина»: г. Никитенко видит в новой рус-
ской литературе нечто достойное внимания и уважения,.
233

-а г. М... 3... К... видит в ней безобразную массу бездарных и
нелепых произведений. Что сказать на это? Ничего более, как
посоветовать г. Никитенко, когда он будет что-нибудь писать,
посылать программу каждой своей статьи на утверждение ре-
шительного и непогрешительного в своих приговорах критика
«Москвитянина»: что он у него одобрит, так тому и быть, что
забракует, то вон из статьи. Это кажется единственный способ
для г. Никитенко избегать мыслей и воззрений неосновательных
и ложных... в глазах критика «Москвитянина». Многие могут
найти не совсем согласною с здравым смыслом подобную опеку
какого-то замаскировавшегося таинственными буквами неиз-
вестного литературного наездника над известным профессором
и литератором, обладающим, по сознанию самого его против-
ника, самобытным взглядом на предметы мысли. Нам самим это
кажется так; но г. М... 3... К... думает об этом иначе: всё, что
не согласно с его образом мыслей, он считает решительным вздо-
ром. В этом отяошэнии он не менее всех восточных людей верит
в «несомненную книгу», только в отличие от них видит эту
«несомненную книгу» — в себе.
Было бы слишком утомительно и скучно следить за крити-
ком «Москвитянина» шаг за шагом. Он выписывает из разби-
раемых им статей целые страницы; разбирая его так же по-
дробно, мы должны были бы выписывать и эти выписки и его
собственные страницы; и потому постараемся как можно
короче изложить сущность дела. В статье своей г. Никитенко
нападает местами на недостатки так называемой натуральной
школы, состоящие в преувеличении и однообразии предметов.
Это его мнение, и он выражает его без резкости, без всякой
враждебности к натуральной школе; напротив, в самых его
нападках видно, что он уважает и любит ее, и на этом-то осно-
вании желает указать ей ее настоящую дорогу. Словом,
■он признает и талант и достоинство в произведениях натураль-
ной школы, но признает их не безусловно, хвалит основание,
но порицает крайности. Во всем этом критик «Москвитянина»
увидел страшные противоречия с статьею г. Белинского, ли-
шающие «Современник» всякого единства мысли и направ-
ления. «Одно из двух (говорит он): или журнал не должен
иметь своего образа мыслей, и тогда он не журнал — а неиз-
вестно что такое: или он должен иметь его, и тогда не мешает
участвующим в нем согласиться предварительно между со-
бою». Здесь мы прежде всего считаем долгом поблагодарить
грозного критика за его уважение к нашему журналу, невольно
высказавшееся у него самою чрезмерностью требований от
«Современника». Прибавим к этому, что его идеал журнала
очень верен; но, к несчастию, его существование решительно
невозможно при настоящем состоянии литературы и об-
234

щественного образования. В Европе не только каждое изве-
стное мнение может сейчас же найти свой орган в журнале, но
и каждый из оттенков этого мнения: для этого там всегда най-
дется достаточное число людей, способных работать по опре-
деленному направлению. Но и там едва ли найдется хотя один
хороший журнал или одно хорошее обозрение, в котором всё
до последней строки было бы проникнуто одним направлением.
Это возможно вполне только в отношении к политическим или
критическим статьям, но не всегда возможно в отношении даже
к ученым статьям, и решительно невозможно в отношении
к произведениям изящной словесности. Ни один журнал не от-
кажется от превосходной статьи, потому только, что она по духу
своему не совсем ладит с направлением журнала. В таком случае
обыкновенно статья печатается с оговоркою от редакции,
а иногда в том же журнале помещается и возражение на не со-
гласные с направлением журнала места в статье. Что же касает-
ся до произведений изящной словесности, на них там вовсе не
простираются условия, налагаемые направлением журнала на
статьи теоретические. Жорж Санд, например, по своим убеж-
дениям и симпатиям, не имеет ничего общего с людьми, уча-
ствующими в «Journal des Debats» или «Revue des deux Mondes»,г
а между тем, вздумай она поместить там свою повесть — возь-
мут, да еще с какою радостью, не обращая никакого внимания
на дух и направление повести. И это очень естественно: кто
действительно понимает законы искусства, тот знает, что пове-
стей писать по заказу нельзя и что тут направление и дух долж-
ны зависеть только от личности автора. Хороших же поэтов
везде немного; стало быть, тут выбор может касаться только
достоинства романа или повести, но не направления их.
Что касается до наших журналов,— необходимость иметь
известное направление, известный образ мыслей и никогда не
противоречить ему начали обнаруживаться только в послед-
нее время. Журналов у нас немного, но всё-таки больше, не-
жели сколько есть у нас людей, способных своими трудами под-
держивать журналы. У нас большое счастие для журнала,
если он успеет соединить труды нескольких людей и с талан-
том и с образом мыслей, если не совершенно тождественным,
то по крайней мере не расходящимся в главных и общих поло-
жениях. Поэтому требовать от журнала, чтобы все его сотруд-
ники были совершенно согласны даже в оттенках главного на-
правления, значит требовать невозможного. Тут не помогут
мудрые советы вроде следующего: сперва соберитесь да согла-
ситесь между собою. Искусственным образом нельзя соглашать
людей в деле убеждения, и ни один порядочный человек ничего
не уступит из своего мнения ради причины, лежащей вне его
мнения. Лишь бы журнал имел общий характер, так что с его
235

представлением в уме всякого соединялось бы известное на-
правление: этого для него пока совершенно достаточно, чтоб
быть ему хорошим журналом. Разность в оттенках мыслей
еще ничего; плохо как «из одного города да не одни вести».
Вот, например, как г. М... 3... К... отзывается о первой те
перь поэтической знаменитости не только во Франции, но и
во всей Европе:
Жорж Санд, которого, конечно, не назовут писателем отсталым от
века, истощив в прежних своих произведениях все виды страсти, все
образы личности, протестующей против общества, в «Консуэло», «Жанне»,
в «Compagnon du tour de France» * изображает красоту и спокойное
могущество самопожертвования и самообладания; а в «Чортовой луже»
она пленяется мирною простотою семейного быта.
Оставляя в стороне приложение, которое критик «Москви-
тянина» хочет сделать из своего суждения о Жорже Санде,
мы заметим только, что в этом суждении видно высокое ува-
жение к таланту знаменитого французского писателя, в чем мы
совершенно с ним согласны. Но вот что о том же писателе ска-
зал г. Хомяков, принадлежащий к тому же «московскому на-
правлению», к которому принадлежит и г. М... 3... К..., и пе-
чатающий свои статьи в тех же изданиях, т. е. в «Москвитянине»
и «Московском сборнике»:
Впрочем по мере того, как художество народное делается менее воз-
можным, так оскудевает и художество вообще, и Франция по необходи-
мости была страною антихудожественною, т. е. не только неспособною
производить, но неспособною понимать прекрасное, в какой бы то ни было
области искусства. Так, например, в наше время Франция и офранцузив-
шаяся (?) публика встречала с слепым благоговением произведения Жоржа
Санда, которые совершенно ничтожны в смысле художественном (какое
бы они ни имели значение в отношении движения общественной мысли),
и не нашла ни похвал, ни удивления, когда та же Жорж Санд почерпнула
из скудного, но уцелевшего источника простого человеческого быта
прелестный и почти художественный рассказ «Чортовой лужи», под.
которым Диккенс и едва ли не сам Гоголь могли бы подписать свои имена
(«Московский сборник», 1847, стр. 350—351).
Вот это так противоречие! Тут поневоле вспомнишь стих
Крылова:
Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?1
Чем другим давать совет «предварительно согласиться меж-
ду собою», не лучше ль было бы прежде самим испытать на деле
возможность осуществления такого совета, чтоб не подать по-
вода говорить о себе:
Запели молодцы: кто в лес, кто по дрова!2
* «Товарищ в поездках по Франции» (франц.).— Ред.
236

Обратимся к противоречиям «Современника». После многих
выписок из статьи г. Никитенко, критик «Москвитянина»
задает нам следующие вопросы:
Но если таков образ мыслей редактора, почему помещена в той же
книжке повесть под заглавием: «Родственники»?1 Разве для того, чтобы
читатели тут же могли поверить на деле справедливость впечатлений
г. Никитенко, как будто произведенных именно этою повестью? Вообще,
почему отдел словесности отдан почти исключительно в распоряжение
тому направлению, которое так справедливо осуледается самим редак-
тором в отделе наук?
На все эти вопросы мы ответим критику «Москвитянина»
одним вопросом: а на каком основании вы уверены так поло-
жительно, что г. Никитенко разделяет ваш образ мыслей ка-
сательно как повести «Родственники», так и всех других по-
вестей в отделе словесности нашего журнала? Кроме того, что
г. Никитенко и не думал, подобно вам, уничтожать натуральной
школы, а только хотел, показавши ее достоинства (на что вы
ему и возразили на стр. 177), показать и ее недостатки, состоя-
щие, по его мнению, в преувеличении и однообразии. Для при-
менения он мог иметь в виду произведения, действительно от-
личающиеся грубою естественностию или впадающие в карика-
туру, каких не мало появляется в нашей литературе. Как бы
то ни было, но как он не указал ни на одно произведение, то вы не
имели никакого основания навязывать ему этих указаний,
кроме вашего самолюбия, которое уверяет вас, что судить
безошибочно значит судить по-вашему. И неужели вы не шутя
думаете, что стоит только назвать без всяких доказательств ту
или другую повесть дурною, чтобы всех убедить, что она точно
дурна? Но нет, этого вам мало: вы, кажется, убеждены, что
вам ничего не нужно и говорить, что с вами безусловно должны
быть согласны все, даже не зная, как вы думаете о том или дру-
гом предмете: хотя г. Никитенко, до появления вашей статьи,
и не мог знать вашего мнения о повести «Родственники», однако
тем не менее, думаете вы, не мог не разделять его... Странная
уверенность!
Далее скромный критик «Москвитянина», в виде уступки,
делает такое замечание: «Может быть, другого рода повестей
достать нельзя; может быть, даже такие повести нужны для
успеха журнала, чего мы, впрочем, не думаем». Странно видеть
человека, который, по собственному сознанию, решительно не
знает журнального дела, а между тем взялся рассуждать о нем!
Он не знает, какие повести можно доставать и какие повести
нравятся публике и, следовательно, могут поддержать журнал.
То говорит: «Может быть», то: «Чего мы, впрочем, не думаем».
Как объяснить ему это? Он назвал только одну гювесть: «Род-
ственники». О ней можно судить с двух сторон: со стороны
237

направления и со стороны выполнения. В первом отношении мы
на «может быть» нашего критика отвечаем утвердительно;
во втором отношении эта повесть не без достоинств, местами
замечательных, но вообще не может идти в образец повестей той
школы, на которую с таким ожесточением нападает наш критик.
В этом случае нам трудно отвечать ему, сколько потому, что он
по одной первой книжке журнала хочет произнести суд о всех
будущих книжках этого журнала, хотя бы ему суждено было
продолжаться десять лет при постоянном участии одних и тех
же лиц, сколько и потому, что он, говоря о повестях, назвал
только повесть «Родственники» и неопределенно указал на отдел
словесности, не сказавши ни слова ни о повести «Кто виноват?»
Искандера, вышедшей как приложение к первой книжке,
ни о «Хоре и Калиныче», рассказе г. Тургенева, помещенном
в «Смеси». Вероятно, он имел свои причины не высказывать
своего мнения об этих двух произведениях, и в таком случае,
надо отдать ему справедливость, он поступил очень ловко.
Если бы мы сказали, что он и их считает тем же, чем считает
все произведения натуральной школы, он мог бы ответить, что
о них ничего не говорил, что он указал только на то, что было
помещено в отделе словесности. Но если бы, сделавши вопрос:
«Может быть, даже такие повести нужны для успеха журнала»,
он указал на «Кто виноват?» и «Хорь и Калиныч» — тогда бы
мы положительно и утвердительно отвечали ему: да! Но он
хочет быть с нами великодушным; он отрицает мысль, чтобы мы,
в выборе повестей, руководствовались расчетом на успех жур-
нала, а не внутренним достоинством повестей. Благодарим за
доброе мнение, но никак не думаем, чтобы потребности нашего
читающего общества были в таком разладе с истинным вкусом,
что удовлетворять им непременно значило бы — руководство-
ваться корыстным расчетом, а не следовать искренно своему
вкусу и убеждению. В «Современнике» не было и не будет поме-
щено ни одной повести, которая бы, по искреннему убеждению
редакции, не заключала в себе каких-нибудь хороших сторон,
делающих ее стоящею печати, и уже было напечатано несколько
весьма замечательных произведений в этом роде. Они были
замечены и отличены публикою, и мы очень рады, что наш вкус,
наше личное мнение совпали, в отношении к ним, со вкусом и
мнением большинства публики. Эти произведения: «Кто вино-
ват?», «Обыкновенная история», «Рассказы охотника» и «Из
сочинения доктора Крупова о душевных болезнях вообще и об
эпидемическом развитии оных в особенности».1
Замечательна также мысль критика, сделанная в виде уступ-
ки, что «редактор „Современника" не властен пересоздать изящ-
ной литературы по своим желаниям». Вот что правда, то правда!
Только с чего вы взяли, что он желает ее пересоздать? Желать
238

видеть ее в лучшем, совершеннейшем виде, и желать пере-
создать — не одно и то же.
Теперь следуют критические противоречия статьи г. Ники-
тенко с статьею г. Белинского. В последней сказано, между
прочим, что «если бы преобладающее отрицательное направление
и было в натуральной школе одностороннею крайностию, и в
этом есть своя польза, свое добро: привычка верно изображать
отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям
или их последователям, когда придет время, верно изображать
и положительные явления жизни, не становя их на ходули, не
преувеличивая, словом, не идеализируя их реторически».1
Конечно, тут нет буквального, внешнего согласия с статьею
г. Никитенко; но нет и резкого противоречия. С одной стороны,
тут уступка, согласие в том, что отрицание составляет действи-
тельно преобладающее направление новой школы; с другой —
показана польза и этого направления. Но критик «Москвитя-
нина» восклицает патетически:
Мы не спрашиваем, справедливо ли это или нет, но согласно ли с
убеждениями редактора и с наставлениями, предложенными им в его
статье? Думает ли он, что, смотря по времени, литература может изобра-
жать и темные и светлые стороны действительности, т. е. быть правдивою,
может также изображать одни отрицательные стороны, то есть клеветать?'
Полагает ли он, что привычка отыскивать одни пороки и поносить лю-
дей способствует развитию беспристрастия и справедливости?..
В этих словах отозвалось решительное отсутствие живого
практического понимания искусства. Критик «Москвитянина»,
мы уверены в этом, человек умный и начитанный, который знает
все возможные теории и системы искусства, особенно немецкие.
Это, бесспорно, очень хорошо; но одного этого еще очень мало
для действительного понимания искусства: для этого прежде
всего и больше всего нужно то врожденное эстетическое чувство,
тот инстинкт, тот такт изящного, которые обнаруживаются не
в теории, а в ее критическом приложении к произведениям
искусства. Мы еще обратимся к этому вопросу и покажем,
в каком отношении находится к нему критик «Москвитянина»;
а теперь покажем, как мало истины в его словах. Ему кажется
решительною нелепостию, чтобы литература, смотря по време-
ни, отличалась то тем, то другим исключительным направле-
нием. А между тем это всегда так было и будет: доказательства
можно найти в истории каждой литературы. Изображать одни
отрицательные стороны жизни— вовсе не значит клеветать, а
значит только находиться в односторонности; клеветать же зна-
чит взводить на действительность такие обвинения, находить
в ней такие пятна, каких в ней вовсе нет. Давать клевете
другое значение — тоже значит клеветать... не на клевету,
разумеется, а на людей не нашего прихода...2 Находить
239

в людях те пороки, которые в них действительно есть, не значит
поносить их: поношение в самих пороках, и кто поро-
чен тот поносит сам себя... Привычка отыскивать дей-
ствительно существующее очень близка к привычке отыскивать
истину, а это, разумеется, способствует развитию беспристрастия
и справедливости...
Противоречий между статьеюг. Никцтенко и статьею г. Бе-
линского критик«Москвитянина» находит такую бездну, что даже
отказывается на все указывать, а избирает самые разительные.
«Редактор (говорит он) нападал сильно на карикатурные изо-
бражения помещиков и деревенского быта; критик в числе за-
мечательных стихотворных произведений прошлого года упо-
минает о рассказе под заглавием: „Помещик" (в „Отечественных
записках")».1 Дался же гг. славянофилам этот «Помещик»! Вот
уже скоро два г^6да7 .какГ был (в «Петербургском
сборнике» г. Некрасова, а не «Отечественных записках») это
стихотворение г. Тургенева, а они до сих пор не могут от него
придти в себя. С того времени и до сей минуты всё толкуют
о нем. Уверяют, что это произведение ничтожное, карикатура,
что оно бездарно, плохо: кажется, стоило ли бы обращать на
него внимание? А между тем они всё продолжают из него вол-
новаться и выходить из себя... Обращаясь к противоречию,
спросим критика «Москвитянина»: на каком основании вообра-
зил он, что г. Никитенко, говоря о карикатурных изображениях
помещиков, метил именно на пиесу г. Тургенева? Уж не на ос-
новании ли ее заглавия, так положительно указывающего на
помещика, что и ошибиться нельзя? В таком случае нам остается
только дивиться тонкой проницательности критика «Москви-
тянина»... «Редактор (продолжает он) строго осуждал направ-
ление тех писателей, которые созидают так называемые народные
характеры из грязи, лохмотьев, квасу, щей и кулаков русского
человека, а критик восхваляет повесть под заглавием „Деревня"
(в „Отечественных записках"), которая создана именно по этому
рецепту».2 Опять то же! Критику «Москвитянина» кажется, что
повесть «Деревня» создана по этому рецепту, и этого ему доста-
точно для убеждения, что и г. Никитенке кажется то же... Но
здесь мы остановимся и от частностей перейдем к общему во-
просу — к_вопросу о натуральной школе... которая с таким
живым участием и вниманием принята публикою и с таким
ожесточение партиями —
неестественною^, „яли-реторичесхчою, состоящею из отставных
беллетристов, и славянофильскою. Нам очень неприятно, что
мы должны повторять то, что уже не раз было говорено нами:
но что ж нам делать, если противники натуральной школы,
беспрестанно нападая на нее, твердят всё одно и то же, не умея
выдумать ничего нового?
240

Обе эти партии большею частшо согласны в их нападках
яа натуральную школу, хотя и по разным побуждениям; их
.©воДы» доказательства, даже тон — почти одинаковы; но
только в одном они существенно разнятся. Первая партия, не
любя натуральной школы, еще больше не любит Гоголя, как
«ев" "главу и основателя. В этом есть смысл и логика. Идя
от "начала ложного, эти люди по крайней мере не противоре-
чат себе до явной бессмыслицы: нападая на плод, не восхи-
щаются корнем, осуждая результат, не хвалят причины.
Ошибаясь в отношении к истине, они совершенно правы в
отношении к самим себе. Что касается до причин их нераспо-
ложения к произведениям Гоголя,— они давно известны:
Гоголь дал такое направление литературе, которое изгнало
из нее реторику и для успеха в котором необходим талант.
Вследствие этого старая манера выводить в романах и по-
вестях реторические олицетворения отвлеченных добродетелей
и пороков, вместо живых типических лиц, пала. Все попытки
писателей этой школы на поддержание к ним внимания публики
обращаются для них в решительные падения. Даже те их
произведения, которые в свое время имели успех, даже значи-
тельный, давно уже забыты. Новые издания их остаются в
книжных лавках. Согласитесь, что это неприятно и есть из чего
выйти из себя и увидеть в новой школе своего личного врага.
К этому присоединяются и другие обстоятельства. Эти люди
вышли на литературное поприще во время господства совершен-
но иных понятий об искусстве и литературе. Тогда искусство
не имело ничего общего с жизнию, действительностию. Напи-
сать роман или повесть, тогда значило — наплести разных
неправдоподобных событий, вместо характеров заставить
говорить и действовать аллегорические фигуры разных дурных
и хороших качеств, всё это напичкать моральными сентен-
циями, и из всего этого вывести какое-нибудь нравственное
правило, вроде того, например, что добродетель награждается,
а порок наказывается. При этом допускалась легкая и умеренная
сатира, т. е. беззубые насмешки над общими человеческими
слабостями, не воплощенными в лицо и характер и потому су-
ществующими равно везде, как и нигде. О колорите местности
и времени не было вопроса, и потому нельзя было понять, какой
земле и какому веку принадлежат действующие лица романа
или повести; зато можно было иметь удовольствие по произволу
переносить их в какую угодно землю, в какой угодно век. Но
взамен этого строго требовалось, чтобы подле каждого злодея
рисовался добродетельный человек, подле глупца — умница,
подле лжеца — правдолюб. Имен эти герои не имели, но им
давались клички по их качествам: Добросердов, Честное, При-
ятое, Ножое, Вороватин1 и т. п. Так писать было легко: для
16 В. Г. Белинский, т. X
241

этого не нужно было таланта, наблюдательности, живого чув-
ства действительности; а нужны были только некоторая образо-
ванность и начитанность, а главное — охота и навык писать.
И под влиянием этих-то понятий выросли и развились писатели
той школы, о которой мы говорим. Удивительно ли, что до сих
пор они всё так же понимают искусство? Оно для них — не-
винное и полезное занятие, которое должно тешить читателя,
представляя ему только приятные картины жизни, рисуя только
образованных людей и ни под каким видом — неотесанных му-
жиков в зипунах и лаптях. Правда, еще эти писатели были не
стары, когда так называемый романтизм вторгся вдруг и в на-
шу литературу, когда романы Вальтера Скотта сменили «Малек
Аделя» г-жи Коттэнх и знакомство с драмами Шекспира пока-
зало, что всякий человек, на какой бы низкой ступени общества
и даже человеческого достоинства йи стоял он, имеет полное
право на внимание искусства потому только, что он человек.
И многие из писателей неестественной реторической школы
горячо стали за романтизм; но это произвело в них только
какую-то странную смесь старых установившихся понятий с
новыми неустановившимися. Они не могли в них примириться
по существенной противоположности друг другу. И потому
наши романисты и нувеллисты этой школы остались при старых
понятиях, сделавши несколько не логических уступок в пользу
новых. Это отразилось в их сочинениях тем, что они стали за-
ботиться о местном колорите и позволяли Ge6e рисовать и людей
низших сословий. Это называлось у них народностию. Но в
чем состояла эта народность? В том, что своим сколкам с чуже-
земных образцов они давали русские имена, да еще иногда
и исторические, отчего их лица нисколько не делались рус-
скими, потому что прежде всего не были созданиями искусства,
а были только бледными копиями. Вообще их романы походили
на нынешние русские водевили, переделываемые из французских
посредством переложения чуждых нам французских нравов
на чуждые им русские нравы. Реторика всегда оставалась
реторикою, даже и подрумяненная плохо понятым романтиз-
мом. Для ясного уразумения новых образцов искусства и новъгх
о нем понятий нужно было время, а для обращения русской
литературы на дорогу самобытности нужны были новые образцы
в самой русской литературе. И такие образцы даны были
Пушкиным и потом Гоголем. Но следовать за ними можно было
только людям с талантом. Вот отчего писатели реторической
школы так косо смотрели на Пушкина и почему так невыно-
симо им одно имя Гоголя! В чем состоят их нападки на него?'
Вечно в одном и том же: он рисует грязь, представляет неумы-
тую натуру и оскорбляет русское общество, находя в нем ха-
рактеры низкие и не противопоставляя им высоких... Все
242

это совершенно согласно с старинными пиитиками и рето-
риками.
За то же самоед теми, же^самыми выражениями нападают
славянофшш на натуральнуюшколу, но за то же самое пре-
возносят они Гоголя. Что за странное противоречие? Какая
его причина? Если бы критик «Москвитянина» не находил ни-
какой связи между Гоголем и натуральною школою, он был
бы прав с своей точки зрения, как бы ни была она фальшива.
Но вот что говорит он сам об этом:
Петербургские^ журналы подняли знамя и провозгласили явление
новой литературной школы, по их мнению, совершенно самостоятельной.
Они выводят ее из всего прошедшего развития нашей литературы и видят
в ней ответ на современные потребности нашего общества. Происхождение
натурализма, кажется, объясняется гораздо проще; нет нужды придумы-
вать для него родословной, когда на нем лежат явные признаки тех влия-
ний, которым он обязан своим существованием. Материал дан Гоголем,
или, лучше, взят у него: это пошлая сторона нашей действительности.
Основная мысль этих слов справедлива: натуральная школа
действительно произошла от Гоголя, и без него ее не было бы;
но факт этот толкуется критиком «Москвитянина» фальшиво;
Если натуральная школа вышла из Гоголя, из этого отнюдь
не следует, чтобы она не была результатом всего прошедшего
развития нашей литературы и ответом на современные потреб-
ности нашего общества, потому что сам Гоголь, ее основатель,
был результатом всего прошедшего развития нашей литературы
и ответом на современные потребности нашего общества. Что
он несравненно выше и важнее всей своей школы, против этого
мы и не думали спорить; это другое дело. Во взгляде критика
«Москвитянина» на Гоголя видно решительное непонимание
ни искусства, ни Гоголя. Ясно, что он держится тех же пиитик
и реторик, которыми руководствуются писатели неестественной
школы, и что, за неимением собственного прочного воззрения
на предмет, он слишком увлекся мнением Пушкина о Гоголе,
с которым сам Гоголь безусловно согласился. Вот его собствен-
ные слова на этот счет:
Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но глав-
ного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин.
Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара
выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пош-
лость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от
глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному
мне принадлежащее, которо/о точно нет у других писателей («Выбран-
ные места из переписки с друзьями», стр. 141—142).
В этих словах много правды; но их нельзя принимать за
полное и окончательное суждение о Гоголе. Теньер был по
преимуществу живописец пошлости жизни голландского просто-

народья (что — скажем мимоходом — не помешало Европе
признать его великим талантом); эта пошлость есть истинный
герой его живописных поэм, тут она на первом плане и прежде
всего бросается в глаза зрителю. Однако ж было бы нелепо
искать чего-нибудь общего между талантом Теньера и Гоголя.
Гогарт — по преимуществу живописец пороков, разврата и
пошлости, и больше ничего; но и с ним у Гоголя так же мало
сходства, как и с Теньером. Гоголь создал типы — Ивана
Федоровича Шпоньки, Ивана Ивановича и Ивана Никифоро-
вича, Хлестакова, Городничего, Бобчинского и Добчинского,
Земляники, Шпекина, Тяпкина-Ляпкийа, Чичикова, Манилова,
Коробочки, Плюшкина, Собакевича, Ноздрева и многие другие. *
В них он является великим живописцем пошлости жизни, ко-
торый видит насквозь свой предмет во всей его глубине и ши-
роте и схватывает его во всей полноте и целости его действитель-
ности. Но зачем же забывают, что тот же Гоголь написал «Тараса
Бульбу», поэму, герой и второстепенные действующие лица
которой — характеры высоко трагические? И между тем видно,
что поэма эта писана тою же рукою, которою писаны «Ревизор»
и «Мертвые души». В ней является та особенность, которая
принадлежит только таланту Гоголя. В драмах Шекспира
встречаются с великими личностями и пошлые, но комизм у него
всегда на стороне только последних; его Фальстаф смешон,
а принц Генрих и потом король Генрих V — вовсе не смешон.2
У Гоголя Тарас Бульба так же исполнен комизма, как и траги-
ческого величия; оба эти противоположные элементы слились
в нем неразрывно и целостно в единую, замкнутую в себе, лич-
ность; вы и удивляетесь ему, и ужасаетесь его, и смеетесь над
ним. Из всех известных произведений европейских литератур
пример подобного, и то не вполне, слияния серьезного и смеш-
ного, трагического и комического, ничтожности и пошлости
жизни со всем, что есть в ней великого и прекрасного, пред-
ставляет только «Дон Кихот» Сервантеса. Если в «Тарасе Буль-
бе» Гоголь умел в трагическом открыть комическое, то в «Старо-
светских помещиках» и «Шинели» он умел уже не в комизме,
а в положительной пошлости жизни найти трагическое. Вот где,
нам кажется, должно искать существенной особенности таланта
Гоголя. Это—не один дар выставлять ярко пошлость жизни,
а еще более — дар выставлять явления жизни во всей полноте
их реальности и их истинности. В «Переписке» Гоголя есть одно
место, которое бросает яркий свет на значение и особенность его
таланта и которое было или ложно понято, или оставлено без
внимания:
Эти ничтожные люди (в «Мертвых душах») однако ж ничуть не порт-
реты с ничтожных людей; напротив, в них собраны черты тех, которые
.считают себя лучшими других, разумеется, только в разжалованном виде
244

из генералов в солдаты; тут, кроме моих собственных, есть даже черты
моих приятелей (стр. 145—146).
Действительно, каждый из нас, какой бы он ни был хороший
человек, если вникнет в себя с тем беспристрастием, с каким
вникает в других,— то непременно найдет в себе, в большей или
меньшей степени, многие из элементов многих героев Гоголя.
И кому не случалось встречать людей, которые немножко ску-
пеньки, как говорится, прижимисты, а во всех других отно-
шениях — прекраснейшие люди, одаренные замечательным
умом, горячим сердцем? Они готовы на всё доброе, они не оставят
человека в нужде, помогут ему, но только подумавши, порас-
считавши, с некоторым усилием над собою? Такой человек, ра-
зумеется, не Плюшкин, но с возможностию сделаться им, если
поддастся влиянию этого элемента и если, при этом,стечение враж-
дебных обстоятельств разовьет его и даст ему перевес над всеми
другими склонностями, инстинктами и влечениями. Бывают
люди с умом, душою, образованием, познаниями, блестящими
дарованиями — и, при всем этом, с тем качеством, которое те-
перь известно на Руси под именем «хлестаковства». Скажем
больше: многие ли из нас, положа руку на сердце, могут ска-
зать, что им не случалось быть Хлестаковыми, кому целые
года своей жизни (особенно молодости), кому хоть один день,
один вечер, одну минуту? Порядочный человек не тем отличает-
ся от пошлого, чтобы он был вовсе чужд всякой пошлости, а
тем, что видит и знает, что в нем есть пошлого, тогда как пошлый
человек и не подозревает этого в отношении к себе; напротив,
ему-то и кажется больше всех, что он истинное совершенство.
Здесь мы опять видим подтверждение выше высказанной нами
мысли об особенности таланта Гоголя, которая состоит не в
исключительном только даре живописать ярко пошлость жизни,
а проникать в полноту и реальность явлений жизни. Он, по
натуре своей, не склонен к идеализации, он не верит ей; она ка-
жется ему отвлечением, а не действителыюстию; в действитель-
ности для него добро и зло, достоинство и пошлость не раздель-
ны, а только перемешаны не в равных долях. Ему дался не пош-
лый человек, а человек вообще, как он есть, не украшенный и
не идеализированный. Писатели реторической школы утвер-
ждают, будто все лица, созданные Гоголем, отвратительны как
люди. Справедливо ли это? — Нет, и тысячу раз нет! Возьмем
на выдержку несколько лиц. Манилов пошл до крайности, сла-
док до приторности, пуст и ограничен; но он не злой человек;
его обманывают его люди, пользуясь его добродушием; он ско-
рее их жертва, нежели они его жертвы. Достоинство отрица-
тельное — не спорим; но если бы автор придал к прочим чертам
Манилова еще жестокость обращения с людьми, тогда все бы
245

закричали: что за гнусное лицо, ни одной человеческой черты!
Так уважим же в Манилове и это отрицательное достоинство.
Собакевич — антипод Манилова; он груб, неотесан, обжора,
плут и кулак; но избы его мужиков построены хоть неуклюже,
а прочно, из хорошего лесу, и, кажется, его мужикам хорошо
в них жить. Положим, причина этого не гуманность, а расчет,
но расчет, предполагающий здравый смысл, расчет, которого,
к несчастию, не бывает иногда у людей с европейским образо-
ванием, которые пускают по миру своих мужиков на основании
рационального хозяйства. Достоинство опять отрицательное,
но ведь если бы его не было в Собакевиче, Собакевич был бы
еще хуже: стало быть, он лучше при этом отрицательном до-
стоинстве. Коробочка пошла и глупа, скупа и прижимиста,
ее девчонка ходит в грязи босиком, но зато не с распухшими
от пощечин щеками, не сидит голодна, не утирает слез кулаком,
не считает себя несчастною, но довольна своею участью. Ска-
жут: всё это доказывает только то, что лица, созданные Гого-
лем, могли б быть еще хуже, а не то, чтоб они были хороши.
Да мы и не говорим, что они хороши, а говорим только, что они
не так дурны, как говорят о них.
Писатели реторической школы ставят в особенную вину
Гоголю, что, вместе с пошлыми людьми, он для утешения чи-
тателей не выводит на сцену лиц порядочных и добродетельных.
В этом с ними согласны и почитатели Гоголя из славянофильской
партии. Это доказывает, что те и другие почерпнули свои поня-
тия об искусстве из одних и тех же пиитик и реторик. Они го-
ворят: разве в жизни одни только пошлецы и негодяи? Что
сказать им на это? Живописец изобразил на картине мать, ко-
торая любуется своим ребенком и которой всё лицо — одно
выражение материнской любви. Что бы вы сказали критику,
который осудил бы эту картину на том основании, что женщи-
нам доступно не одно материнское чувство, что художник окле-
ветал изображенную им женщину, отняв у нее все другие
чувства? Я думаю, вы ничего не сказали бы ему, даже согласи-
лись бы с ним и хорошо бы сделали. Но тут, скажут, уже потому
нет клеветы, что на лице женщины изображено чувство похваль-
ное. Стало быть, по-вашему, живописец оклеветал бы женщину
вообще, если бы представил на картине Медею, убивающую,
из чувства ревности, собственных детей? Стало быть, вы будете
осуждать его за то, что он не поместил на своей картине фигуры
добродетельной женщины, которая бы, всем выражением своего
лица и взора, всею своею позою, протестовала против ужасного
действия Медеи? Да художник хотел изобразить крайнюю
степень ревности; это было задушевною идеею, которую хотел
он выразить; стало быть, всё чуждое этой идее только раздвои-
ло и ослабило бы интерес его картины, нарушило бы единство
246

ее впечатления. Стало быть, подобные требования с вашей сто-
роны противоречат основным законам искусства.
Перебирая последние романы (говорит критик «Москвитянина»),
^изданные во Франции, с притязанием на социальное значение, мы не
находим ни одного, в котором бы выставлены были одни пороки и темные
стороны общества. Напротив, везде, в противоположность извергам,
негодяям, плутам и ханжам, изображаются лица, принадлежащие к одним
сословиям и занимающие в обществе одинаковое положение с первыми,
но честные, благородные, щедрые и набожные. Говорят, что типы честных
людей удаются хуже, чем тины негодяев; это отчасти справедливо; но
еще справедливее то, что ни те, ни другие не имеют художественного
достоинства, пишутся не с художественною целию, а потому должно судить
о них не по выполнению, а по намерению.
Мы заметим на это, что если произведение, претендующее
принадлежать к области искусства, не заслуживает никакого
внимания но выполнению, то оно не стоит никакого внимания
и по намерению, как бы ни было оно похвально, потому что
такое произведение уже нисколько не будет принадлежать к
области искусства. Истинным художникам равно удаются
типы и негодяев и порядочных людей; когда же мы находим
в романе удачными только типы негодяев и неудачными типы
порядочных людей, это явный знак, что или автор взялся не
за свое дело, вышел из своих средств, из пределов своего та-
ланта и, следовательно, погрешил против основных законов
искусства, т. е. выдумывал, писал и натягивал реторически там,
где надо было творить; или что он без всякой нужды, вопреки
внутреннему смыслу своего произведения, только по внешнему
требованию морали, ввел в свой роман эти лица, и, следователь-
но, опять погрешил против основных законов искусства. Вот
то-то и есть: хлопочут о чистом искусстве, и первые не понимают
его; нападают на искусство, служащее посторонним целям, и
первые требуют, чтобы оно служило посторонним целям,
т. е. оправдывало бы теории и системы нравственные и социаль-
ные. Творчество, по своей сущности, требует безусловной сво-
боды в выборе предметов не только от критиков, но и от самого
художника. Ни ему никто не вправе задавать сюжетов, ни он сам
не вправе направлять себя в этом отношении. Он может иметь
определенное направление, но оно у него только тогда может
быть истинно, когда, без усилия, свободно, сходится с его талан-
том, его натурою, инстинктами и стремлением. Он изобразил
вам порок, разврат, пошлость: судите, верно ли, хорошо ли
он это сделал; а не толкуйте, зачем он сделал это, а не другое,
или, вместе с этим, не сделал и другого. Говорят: что это за на-
правление — изображать одпо низкое и пошлое? А почему
бы не так? Один живописец прославился изображением вообще
животных, другой только коров или лошадей, третий —
247

кухонных припасов, и каждый из них только этим и занимался»
всю жизнь, и никого из них не обвиняли за это; а в области поэ-
зии отнимают у художника это право. То, скажут, живопись,.
а то поэзия. Но ведь то и другое, несмотря на всё их различие,
равно искусство, а основные законы искусства — одни и те
же во всех искусствах. Не верю я эстетическому чувству и вкусу
тех людей, которые с удивлением останавливаются перед Мадон-
ною Рафаэля и с презрением отворачиваются от картин Теньера,.
говоря: это проза жизни, пошлость, грязь; но так же точно
не верю я и эстетическому смыслу тех, которые с некоторою-
ироническою улыбкою посматривают на Мадонну Рафаэля,,
говоря: это идеалы, то, чего нет в натуре! и с умилением смотрят
на картины Теньера, говоря: вот натура, вот истина, вот дей-
ствительность! Для этих людей не существует искусства, новая,
форма — и они не узнают его, как маленькие дети не узнают
знакомого им человека, потому только, что он на сюртук надел
шинель, в которой они никогда его не видали. Им не растол-
куешь, что Мадонну и сцены мужиков, как ни различны эти?
явления, произвел один и тот же дух искусства, что Рафаэль-
и Теньер — оба художники и оба нашли содержание своих
произведений в той же действительности, бесконечно разно-
образной и всегда единой, как разнообразна и едина природа,
как разнообразно и едино существо человека! А сколько таких
людей на белом свете! По крайней мере мне не раз случалось
встречать таких тонких знатоков и ценителей искусства. Одни*
из них отрицают всякий талант в Гоголе, и когда такому гос-
подину намекнешь, что это от отсутствия эстетического чувства,
он сейчас с торжеством возразит: отчего же я понимаю Пушкина
и восхищаюсь им? Другие не признают особенного таланта в.
Пушкине на том основании, что им очень нравится Гоголь. Это
значит только, что ни те, ни другие не понимают ни Пушкина,,
ни Гоголя, и восхищаются в них вовсе не тем, что составляет
сущность и красоту их творений. Один писатель реторической
школы печатно объявил, что если бы ему нужно было выехать
из России и взять с собою только лучшее из русской литературы,
он взял бы только басни Крылова и «Горе от ума» Грибоедова.*
Как выражение личного, частного вкуса, это было бы справед-
ливо и основательно; но как взглядна искусство вообще, это ложь,
это всё равно, как если бы кто, любя березу больше всех других
деревьев, стал доказывать, что дуб — дерево некрасивое и
дрянное.
Самое сильное и тяжелое обвинение, которым писатели*
реторической школы думают окончательно уничтожить Гоголя,
состоит в том, что лица, которые он обыкновенно выводит в^
своих сочинениях, оскробляют общество. В этом с ними со-
вершенно согласились и славянофилы, только больше в отно^
248

шенйи к натуральной школе, нежели к Гоголю: первую они
нещадно бранят за это, а насчет Гоголя только^ изъявляют
сожаление, что он не рисует искупительных лиц. Подобное-
обвинение больше всего показывает незрелость нашего обще-
ственного образования. В странах, упредивших нас развитием*
цеЛых веков, и понятия не имеют о возможности подобного-
обвинения. Никто не скажет, чтобы англичане не были ревнивы
к своей национальной чести; напротив, едва ли есть другой на-
род, в котором национальный эгоизм доходил бы до таких край-
ностей, как у англичан. И между тем они любят своего Гогарта,.
который изображал только пороки, разврат, злоупотребления
и пошлость английского общества его времени. И ни один англи-
чанин не скажет, что Гогарт оклеветал Англию, что он не видел
и не признавал в ней ничего человеческого, благородного, воз-
вышенного и прекрасного. Англичане понимают, что талант
имеет полное и святое право быть односторонним и что он может
быть великим в самой односторонности. С другой стороны, они
так глубоко чувствуют и сознают свое национальное величие,,
что нисколько не боятся, чтобы ему могло повредить обнародо-
вание недостатков и темных сторон английского общества. Но
и мы можем жаловаться только на незрелость общественного^
образования, а не на отсутствие в нашем обществе чувства сво-
его национального достоинства: это доказывается тем фактом, не
подлежащим никакому сомнению, что, несмотря на ребяческие
возгласы невпопад усердных патриотов, произведения Гоголя
в короткое время получили на Руси народность. Их не читают
только те, которые ничего не читают; а «Ревизора» знают мно-
гие из тех, которые вовсе не знают грамоте. Успех натуральной
школы есть тоже факт, подтверждающий ту же истину. И оно
так должно быть: чем сильнее человек, чем выше он нравственно,
тем смелее он смотрит на свои слабые стороны и недостатки.
Еще более можно сказать это о народах, которые живут не че-
ловеческий век, а целые века. Народ слабый, ничтожный или
состарившийся, изживший всю свою жизнь до невозможности
идти вперед, любит только хвалить себя и больше всего боится
взглянуть на свои раны: он знает, что они смертельны, что его
действительность не представляет ему ничего отрадного и
что только в обмане самого себя может он находить те ложные
утешения, до которых так падки слабые и дряхлые. Таковы,
например, китайцы или персияне: послушать их, так лучше их
нет народа в мире и все другие народы перед ними — ослы и
негодяи. Не таков должен быть народ великий, полный сил и>
жизни: сознание своих недостатков, вместо того чтобы приво-
дить его в отчаяние и повергать в сомнения о своих силах, дает
ему новые силы, окриляет его на новую деятельность. Вот поче-
му первый наш светский писатель был сатирик, и с легкой руки-
249

его сатира постоянно шла об руку с другими родами литературы.
Лирик Державин, воспевавший величие России, был в то же
время и сатириком, и его оды к «Фелице», его «Вельможа»
принадлежат к лучшим и оригинальнейшим его произведениям.
Здесь мы не можем не упомянуть о просвещенном и благодетель-
ном покровительстве, которым наше правительство ободряло
сатиру: оно допустило к представлению и «Недоросля», и «Ябе-
ду», и «Горе от ума», и «Ревизора». И наше общество было до-
стойно своего правительства: за исключением второй из этих
комедий, слабой по выполнению, все другие в короткое время
сделались народными драматическими ииесами.
На чем основаны доказательства противников и почитателей
Гоголя, что его произведения оскорбительны для русского
имени? На том только,— и больше ни на чем,— что, читая их,
каждый убедится, что в России, нет порядочных людей. Мы
вполне согласны, что точно найдется не мало людей, способных
вывести из сочинений Гоголя такое оригинальное следствие;
но где же нет таких простодушных читателей, которые далее
•буквального смысла книги ничего в ней не видят, и неужели
по ним должно судить о всей русской публике, и только сообра-
жаясь с их ограниченностию должна действовать литература?
Напротив, нам кажется, о них она всего менее должна забо-
титься. Есть люди, для которых литература и наука, просве-
щение и образование действительно только вредны, а не полезны,
потому что сбивают их с последнего остатка здравого смысла,
скупо уделенного им природою: неужели же для них уничто-
жить литературу и науку, просвещение и образование? Подоб-
ное предположение нелепо уже по одному тому, что такие
люди находятся в решительном меньшинстве и что литература
и наука оказывают благодетельное влияние не на одни из-
бранные натуры, но на всю массу общества. Нам скажут, что
не одни ограниченные люди видят в сочинениях Гоголя оскорб-
ление русскому обществу. Положим, так; но мнение-то это,
кому бы ни принадлежало оно, всегда будет ограниченным.
Писатель выведет в повести пьяницу, а читатель скажет:
можно ли так позорить Россию? будто в ней всё одни пьяницы?
Положим, этот читатель умный, даже очень умный человек;
да следствие-то, которое он вывел из повести, нелепо. Нам ска-
жут, что искусство обобщает частные явления и что оно уже не
искусство, если представляет явления случайные. Правда; но
ведь общество, и особливо народ, заключают в себе множество
•сторон, которые не только повесть, целая литература никогда
не исчерпает. Критик «Москвитянина» особенно обиделся по-
вестью «Деревня».
В ней (говорит он) собрано и ярко выставлено всё, что можно было
найти в нравах крестьян грубого, оскорбительного и жестокого. Но
250

поражают не частности, а глубокая бесчувственность и совершенное
отсутствие нравственного смысла в целом быту. Ни сострадания, ни раска-
яния, ни стыда, ни страха, ни даже животной привязанности между
единокровными, автор ничего не нашел в русской деревне. Может быть,
вы подумаете, что она представляется ему в том состоянии первобытной
дикости, которое, по мнению некоторых, предшествует пробуждению
нравственного сознания и, следовательно, допускает развитие; но вы
ошибетесь; в сквернословии крестьян автор подслушал какую-то иронию
над попранным чувствохМ, признак не дикости, а растления; имена отца,
матери, слова молитвы произносятся беспрестанно, но безотзывно; ими
играют без содрогания; они как будто выдуманы для других людей, а не
для жалкого племени, утратившего всякое подобие с человеком.
У! как сильно! Только справедливо ли? Содержание повести
«Деревня» состоит в том, что бедную загнанную сиротку, по
проискам плута старосты, господа выдали замуж за негодяя,
в дурную семью. Что же, критик «Москвитянина» думает,
что в деревнях нет негодяев, нет дурных семейств? Или он
думает, что изобразить негодяя или дурное семейство, зна-
чит — доказать, что в русских деревнях всё негодяи и дурные
-семейства? Надо согласиться, что наш критик очень щедр в
раздаче другим разных дурных целей и намерений; но, к счастию,
вовсе невпопад. В повести «Деревня» г. Григорович изобразил
деревню именно в том виде, как это говорит критик «Москвитя-
нина», хотя и не с тою целию, не с тою мыслию, которые он так
великодушно ему приписывает. В нравах этой «Деревни»
действительно только грубое и жестокое и нет даже «живот-
ной привязанности между единокровными». Но вот тот же са-
мый г. Григорович, который написал «Деревню», предлагает
читателям, в этой книжке «Современника», новую свою по-
весть («Антон Горемыка»),1 в которой на сцене опять деревня
и которой герой — русский крестьянин, но уже вовсе не вроде
мужа Акулины, а человек добрый, который, по-своему, нежно,
человечески любит своего племянника, свою жену и обращается
с ними по-человечески. Следует ли же из этого, что г. Григорович
видит в русской деревне только дикость и зверство в семейных
отношениях? Нет, из этого следует совсем другое, а именно то,
что в одной повести он взял одну сторону деревни, а в другой
другую. Вы сами сказали, что в первой повести он выставил всё
грубое, оскорбительное и жестокое, что можно было найти
в нравах крестьян. Если это можно было найти, значит, это
не выдумано, а взято из действительности, значит, это истина,
а не клевета. Последней тут нельзя искать, после ваших соб-
ственных слов; ее скорее можно искать и найти в вашем усилии
■обвинить г. Григоровича в дурных целях и намерениях... Какое
вы имеете право требовать от автора, чтобы он замечал и изо-
бражал не ту сторону действительности, которая сама мечется
ему в глаза, которую он узнал, изучил, а ту, которая вас
251

занимает? Вы вправе только требовать, чтобы он не выдумывал,,
был верен изображаемой им действительности; а всё, что есть-
и бывает, принадлежит ему, равно как и выбор изо всего этого.
В «Журнале министерства внутренних дел» есть следующее-
статистическое известие касательно смертности в Рбссии:
Кроме разницы в численности (погибших, драках), есть еще то раз-
личие между мужчинами, женщинами и детьми, что первые почти все по-
гибли в обоюдных ссорах и побоищах, часто вследствие собственной же
задорливости при слабосилии; из последних, женщины преимущественно*
были жертвами супружеских неудовольствий и исправительных или
наставительных мер супругов, кроме немногих случаев, где и они пали,
ратоборствуя, даже иногда с подобными же себе женщинами; а дети
лишались жизни более всего от неумеренного наказания их, что назы-
вается чем попало, за шалости или проступки. Все эти случаи не составляют
убийств преднамеренных и не могут быть не причтены к смертности
от неосторожности. В Тверской губернии, например, один крестьянин,
желая наказать жену за что-то, убил ударом руки бывшего у ней на груди
ребенка: что это как не неосторожность? Весьма похожая на эту смерть,
постигла одного шестнадцатимесячного ребенка в Полтавской губернии;
а в Курской случилось точь-в-точь подобное происшествие.3
Такого рода официальное известие может быть до некоторой*
степени указателем нравов простого народа. Что случается
часто или нередко, то не есть явление случайное, исключи-
тельное и может служить материалом для художественного
произведения, но отнюдь не может быть принято за всеобщее-
явление, исключающее все противоположные, и служить позором«
обществу или народу. Так, например, всем известно, что, кроме-
России, нигде нет обыкновения париться в жаркой бане, сле-
довательно, нигде же, кроме России, не может быть и при-
меров смерти от запаривания. Но следует ли скрывать такие
факты из боязни какого-то нарекания на народ? Это случается-
в народе, но кто же скажет, что весь русский народ как до-
рвется до полка, так и запарится сейчас же? Крайняя степень>
всякого зла тем еще и выносима, что обрушивается всегда на.
меньшинстве, следовательно, если и может принадлежать
тому или другому обществу, то никогда не может послужить
обвинением всему обществу.
Но обратимся исключительно к критику «Москвитянина»
и разберем его мнение о Гоголе и натуральной школе. «Го-
голь (говорит он) первый дерзнул ввести изображение пошлого
в область художества». Неправда. Литература наша началась
не с Гоголя, а между тем именно началась попыткою ввести
изображение пошлого в область художества. Вспомните Кан-
темира. С тех пор, как мы заметили это выше, литература наша
не оставляла вовсе этого направления. В нем блистательно от-
личился Фонвизин; оно отразилось во многих лучших созданиях
Державина. Пушкин начал писать своего (пеконченного впрочем) >
252

«Арапа Петра Великого»,1 когда еще имени Гоголя не появля-
лось в печати. При этом не мешает вспомнить не только «Гра-
фа Нулина», всего посвященного изображению пошлости, но
«Евгения Онегина», в котором изображение пошлости играет
не последнюю роль. Гоголь только пошел далее всех в том,
что критик «Москвитянина» разумеет под выражением: изобра-
жение пошлости, и что, по нашему мнению, справедливее называть
изображением действительности как она есть, во всей ее полноте
и истине. В этом отношении Гоголь действительно стал так
выше всех других писателей русских, обнаружил в своей манере
^столько самобытности и оригинальности, что стал основателем
новой литературной школы, хотел ли он этого или нет — всё
равно. Но пойдем далее за нашим критиком.
На то нужен был его гений. В этот глухой, бесцветный мир, без грома
и без потрясений, неподвижный и ровный, как бездонное болото, медленно
и безвозвратно втягивающее в себя всё живое и свежее, в этот мир,
-высоко поэтический самым отсутствием всего идеального (?), он первый
опустился как рудокоп, почуявший под землею еще нетронутую силу.
С его стороны это было не одно счастливое внушение художественного
инстинкта, но сознательный подвиг целой жизни, выражение личной
потребности внутреннего очищения. Под изображением действительности,
поразительно истинным, скрывалась душевная, скорбная исповедь. От
этого произошла односторонность его последних произведений, которых
• однако нельзя назвать односторонними (!), именно потому, что вместе
с содержанием художник передает свою мысль, свое побуждение (?!..)•
Оно так необходимо для полноты впечатления, так нераздельно с худо-
жественным достоинством его произведений, что литературный подвиг
Гоголя только в этом смысле и мог совершиться (???...). Ни страсть к
наблюдениям, ни благородное негодование на пороки и вообще никакое
побуждение, как бы с виду оно ни было бескорыстно, но допускающее
в душе художника чувство личного превосходства, не дало бы на него
ни права, ни сил (??). Нужно было породниться душою с тою жизнию и
-с теми людьми, от которых отворачиваются с презрением, нужно было
почувствовать в себе самом их слабость, пороки и пошлость, чтобы в них
же почувствовать присутствие человеческого. Кто с этим не согласен
•или кто иначе понимает внутренний смысл произведений Гоголя, с тем
гмы не можем спорить — это один из тех вопросов, которые решаются без
• апелляции] в глубине сознания.
Мы и не спорим, потому что спорить можно только против
того, с чем бываешь не согласен, но что, в то же время, хорошо
понимаешь; а в этой выписке, признаемся, мы почти ничего не
поняли. Почему мир, изображенный Гоголем, высоко поэтичен
самым отсутствием всего идеального? Почему последние произ-
ведения Гоголя односторонни, однако ж их не позволяется на-
зывать односторонними на том основании, что вместе с содержа-
нием художник передает свою мысль, свое побуждение? Воля
ваша — темно что-то, мистицизмом отзывается! Ничего не пони-
маем! Что значит «вместе с содержанием передавать свою мысль»?
Да в искусстве иначе мысль и не передается, как через
253

содержание и форму; это Делали все художники и до Гоголя и бу-
дут делать после него, потому что в этом сущность искусства. По-
чему Гоголь открыл мир пошлости не вследствие своей худож-
нической натуры, своего художнического призвания,.а вслед-
ствие «личной потребности внутреннего очищения»? Да это
пахнет умилительною средневековскою легендою, чем-то вроде*
баллады «Двенадцать спящих дев»!1 Еще раз — ничего не по-
нимаем! И потому, оставив в покое этот великолепный набор гром-
ких слов и таинственных фраз, перейдем к натуральной школе,
которая, в глазах нашего критика, без вины виновата перед
Гоголем тем, что пошла по пути, который он ей сам указал.
Первая ее вина та, что она переняла у Гоголя только его
односторонность, т. е. взяла у него одно содержание, из чего
неоспоримо следует, что односторонность есть содержание, а
содержание есть односторонность. По пусть будет так. Вторая
вина ее та, что она подражает Гоголю во всем, даже в опреде-
лении людей по бородавке на носу, но цвету жилета и т. п Па
направление натуральная школа заимствовала не у Гоголя, &
у новейшей французской литературы, и это направление есть —
«карикатура и клевета на действительность, понятая как испра-
вительное средство». Затем следует характеристика новейшей
французской литературы и ее сравнение с ловким приказчиком,
который, «подделываясь под вкус публики и соблазняя ее яр-
кими красками, заманивает к себе в лавку толпу покупателей,
отбивает их от соседнего продавца и помогает своему господину
(т. е. хозяину) сбывать товар, иными словами: вербовать после-
дователей». Сравнение очень верно: всякое изящное произведе-
ние с социальным направлением есть, во-первых, непременно
французское, хотя бы написано было, например, Диккенсом;
во-вторых, вербовать последователей значит торговать, а тор-
говать значить — набирать последователей. Против этого нечего
сказать, кроме разве того, что писатели реторическсй школы
дадут большого маха, если, собственными словами нашего кри-
тика, не докажут, что Гоголь заимствовал свое направление у
новейшей французской литературы. Это им будет тем легче сде-
лать, что они, подобно нам, вероятно, не верят мистическому
уверению, будто Гоголь открыл мир пошлости вследствие лич-
ной потребности внутреннего очищения, чем и отличился резко*
и от новейшей французской литературы и от русской натураль-
ной школы, подражающей ему. Но далее: новейшая француз-
ская литература приняла в себя как основное двигательное
начало — одушевление страсти, как цель — возбуждение стра-
сти, а страсть, по мнению нашего критика, оскверняет всё то,
во что ее вмешивают. Мы думали доселе, что, напротив, страсть
есть источник всякой живой, плодотворной деятельности, что
ею сделано всё великое и прекрасное и что зло не в страсти во-
254

обще, а в дурных страстях; но что без страстей вообще житей-
ское море так же бы чуждо было всякого движения, как водяное
море без ветров. Иные люди нападают на страсти оттого именно,,
что сами слишком страстны, что устали и измучились волнением
страстей. Другие же потому, что вовсе их не знают, и сами не
ведают, за что на них сердятся. Всякие бывают люди и всякие
страсти. У иного, например, всю страсть, весь пафос его натуры
составляет холодная злость, и он только тогда и бывает умен,
талантлив и даже здоров, когда кусается.
Итак, это дело решенное, не подлежащее никакому сомнению,
что сущность новейшей французской литературы — «клевета
на действительность, в смысле преувеличения темных ее сторон,
допущенная для поощрения к совершенствованию». «Стрем-
ление (прибавляет наш критик) в основе своей благородное,
похвальное, но сознанное ложно и потому бесплодное». Однако ж
не думайте, чтобы натуральная школа уж ничем не отличалась
от французской литературы: у нее содержание свое, националь-
ное, разработанное Гоголем. Что за путаница! Как истина-то,
против воли нашего критика, сама пробивается наружу сквозь
непроходимую чащу умышленно наплетенных клевет, с бла-
городною целью если не исправить своих литературных про-
тивников, то хоть насолить им! Как ни припутывает он к нату-
ральной школе французскую словесность, а всё-таки только
один Гоголь является в прямом отношении к ней. Как ни би-
лись мы, чтобы понять, чем, по мнению нашего критика, раз-
нится натуральная школа от Гоголя, а поняли в его словах
только то, что давно хорошо понимали и без него, т. е. что
Гоголь далеко выше всех своих последователей. Значит: пре-
ступление натуральной школы состоит только в том, что таланты
ее представителей ниже таланта Гоголя. Да, это вина! Мы про-
пускаем юмористическую характеристику натуральной школы,
сделанную критиком «Москвитянина» с целию показать всю
ничтожность, пустоту и пошлость натуральной школы. В этой
характеристике он обпаружил бездну того остроумия, которое
так и блещет в его сравнении французской социальной литера-
туры с лавкою приказчика. Он говорит, что произведения
натуральной школы — пародии на созданные Гоголем типы,
карикатуры и клевета на действительность, что ее приемы всегда
одни и те же, характеры бледны и бесцветны, интрига завязы-
вается слабым узлом, так что всякий рассказ можно на любом
месте прервать и также тянуть до бесконечности, и что всем
этим достигается побочная цель, а именно: наводится нестер-
пимая скука на читателя. Далее он говорит положительно, что
влияние натуральной школы безвредно, потому что ничтожно.
Эта мысль даже повторена: в другом месте критик говорит, что
писатели нелюбимой им школы впали в односторонность
255

Скажем больше: без этих произведений натуральной школы
теперь невозможен успех никакого журнала. Или критик наш
не шутя считает русскую публику до сих пор несовершенно-
летнею, каким-то недорослем, который шагу не может, сделать
без критических нянек и потому поневоле допускает их сби-
вать его с толку, направляя то в ту, то в другую сторону?
Это действительно было в эпоху безусловной веры в имена и
авторитеты; но этого давно уже нет. Критика, слава богу, дав-
но уже из журналов перешла в публику, сделалась обществен-
ным мнением. Судьба книги или какого-нибудь литературного
произведения уже давно не зависит от произвола всякого, кто
только вздумает ее поднять или уронить. Монополий крити-
ческих теперь нет, потому что у всякого журнала свое мнение,
и что хвалит один, то бранит другой. Но обратимся к фактам.
Пушкин был встречен и восторженными похвалами и ожесто-
ченною бранью: неужели же наша публика признала его ве-
ликим национальным поэтом только потому, что его хвалители
перекричали его порицателей? Нужно ли говорить, что с пер-
вого появления Гоголя на литературное поприще до сей ми-
нуты его постоянно преследует одна литературная партия,
что самые решительные нападки на него раздавались из журнала,
имевшего обширный круг читателей, и доселе раздаются из.
газеты, тоже пользующейся большим расходом?х Неужели
же опять необыкновенный и быстрый успех сочинений Гоголя
произошел оттого, что, как уверяет одна газета, его хвали-
тели кричали громче всех?2 Лермонтов действовал на литера-
турном поприще каких-нибудь четыре года и умер прежде,
нежели талант его успел вполне развернуться, а между тем, во<
мнении публики, он еще при жизни своей стал в ряду перво-
классных знаменитостей русской литературы: неужели и это
опять дело литературной партии? А публика тут что же? Ка-
кая, подумаешь, сговорчивая публика! Но почему же наши
противники с обеих сторон не могли уверить ее ни в ничтож-
ности прославляемых нами литературных имен, ни в великости
талантов и заслуг писателей своих партий? Ведь если дело пой-
дет на громкость голоса, резкость выражений и решительность
приговоров, наши противники едва ли уступят нам в этом, но,
вероятно, еще и далеко превзойдут нас...Но реторическая школа,
нападая на натуральную, по крайней мере противопоставляет,
хотя и без успеха, ее писателям и произведениям — своих
писателей и свои произведения; но господа славянофилы не
могут сделать и этого. А между тем самым простым, законным,
справедливым и действительным средством уничтожить нату-
ральную школу и дать настоящее направление вкусу публики
было бы для них — противопоставить ее писателям своих писа-
телей, ее произведениям — свои произведения... Что же ме-
258

шает им сделать это? Они, впрочем, это и делают время от вре-
мени, понемножку и помаленьку: то напечатают повесть, ко-
торой никто, кроме их, читать не может и не хочет, то стихотво-
рение вроде «Светика-луны»,1 в народном тоне которого виден
барин, неловко костюмировавшийся крестьянином... Бедные!..
Но мы еще не упомянули о самой главной, самой тяжкой
вине, которая, по мнению критика «Москвитянина», лежит
на натуральной школе. Дело — видите ли — в том, что «она
не обнаружила никакого сочувствия к народу и так же легко-
мысленно клевещетна него,как и на общество»!.. Вот уж этого-то
обвинения мы, признаться, не ожидали от гг. славянофилов,
хотя и многого другого ожидали от них! Но защищать против
него натуральную школу мы не намерены, по крайней мере
серьезно, потому что видим в нем даже не клевету, а просто
нелепость. Это всё равно, как если бы славянофилов обвинять
в исключительной любви к Западу и ненависти ко всему,
что носит на себе славянский характер. В этом случае, мы иск-
ренно жалеем о критике «Москвитянина», что он не позабо-
тился подкрепить ссылками на сочинения натуральной школы,
и даже выписками из них, такое важное, уж не в литературном,
а в нравственном отношении, обвинение, выставляющее в дур-
ном свете не талант, а сердце его противников, оскорбляющее
уже не самолюбие, а их достоинство... Да, такой со стороны его
необдуманный поступок возбуждает в нас искреннее к нему
сожаление...
Положение натуральной школы между двумя неприязненным^
ей партиями поистине странно: от одной она должна защищать
Гоголя, и от обеих — самое себя; одна нападает на нее за сим-<
патию к простому народу, другая нападает на нее за отсутствие;
к нему всякого сочувствия... Оставим в стороне разглаголь-
ствования критика «Москвитянина» о народе, который, по его
мнению, «сохранил в себе какое-то здравое сознание равновесия
между субъективными требованиями и правами действитель-
ности, сознание, заглушённое в нас односторонним развитием
личности», и предоставим ему самому разгадать таинственный
смысл его собственных слов; а сами заметим только, что враги
натуральной школы отличаются между прочим удивительною
скромностию в отношении к самим себе и удивительною готов-
ностию отдавать должную справедливость даже своим против-
никам. Недавно один из них, г. Хомяков, с редкою в наш хит-
рый и осторожный век наивностию, объявил печатно, что в нем
чувство любви к отечеству «невольное и прирожденное», а у
его противников — «приобретенное волею и рассудком, так
сказать, наживное» («Московский сборник», 1847,° стр. 356).
А вот теперь г. М...З...К... объявляет, в пользу себя и своего ли-
тературного прихода, монополию на симпатию к простому

пароду! Откуда взялись у этих господ притязания на исклю-
чительное обладание всеми этими добродетелями? Где, когда;
какими книгами, сочинениями, статьями доказали они, что
они больше других знают и любят русский народ? Всё, что
делалось литераторами для споспешествования развитию
первоначальной образованности между народом, делалось но
ими. Укажем на «Сельское чтение», издаваемое князем Одоев-
ским и г. Заблоцким: там есть труды г. Даля, князя Одоев-
ского, графа Соллогуба и других литераторов, но ни одного из
славянофилов. Знаем, что гг. славянофилы смотрят на это
издание почему-то очень не ласково, и не высоко ценят его;
но не будем здесь спорить с ними о том, хороша или дурна
эта книжка: пусть она и дурна, да дело в том, что литературная
партия, на которую они так нападают, сделала что могла для
народа и тем показала свое желание быть ему полезною; а
они, славянофилы, ничего не сделали для него. И почему ду-
мает критик «Москвитянина», что писатели натуральной школы
не знают народа? Сошлемся в особенности на того же Даля, о
котором мы уже упоминали: из его сочинений видно, что он на
Руси человек бывалый; воспоминания и рассказы его относятся
и к западу и к востоку, и к северу и к югу, и к границам и к
центру России; изо всех наших писателей, не исключая и Го-
голя, он особенное внимание обращает на простой народ, и
видно, что он долго и с участием изучал его, знает его быт до
малейших подробностей, знает, чем владимирский крестьянин
отличается от тверского, и в отношении к оттенкам нравов и в
отношении к способам жизни и промыслам. Читая его ловкие,
резкие, теплые типические очерки русского простонародья,
многому от души смеешься, о многом от души жалеешь, но всегда
любишь в них простой наш народ, потому что всегда получаешь
о нем самое выгодное для него понятие. И публика после этого
поверит какому-нибудь г. М... 3... К... в продолжение двух
почти лет прогарцовавшему в литературе двумя статейками,1
что такой писатель, как г. Даль, меньше его знает и любит
русский народ или что он выставляет его в карикатуре?.. Не
думаем! Нападая на г. Григоровича за злостное будто бы
представление крестьянских нравов в его повести «Деревня»,
критик «Москвитянина» не забыл заметить, что лицо Аку-
лины очерчено реторически и лишено естественности; а что
в самой неудавшейся попытке автора повести показать глу-
бокую натуру в загнанном лице его геростни видна его симпатия
и любовь к простому народу,— об этом он забыл упомянуть,
вероятно, по избытку беспристрастия и справедливости...
Приступая к статье г. Белинского, критик «Москвитянина»
почел нужным отрекомендовать его публике не только со сто-
роны его литературной деятельности, но и со стороны характера.
260

Г-н Белинский (говорит он) составляет совершенную противополож-
ность г. Никитенко. Он почти никогда не является самим собою и редко
пишет по свободному внушению. Вовсе не чуждый эстетического чувства
(чему доказательством служат особенно прежние статьи его), он как
будто пренебрегает им и, обладая собственным капиталом, постоянно
ркивет в долг. С тех пор, как он явился на поприще критики, он был всегда
Ьод влиянием чужой мысли. Несчастная восприимчивость, способность
понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и решительно от вче-
рашнего образа мыслей, увлекаться новизною и доводить ее до крайно-
стей, держала его в какой-то постоянной тревоге, которая обратилась,
[аконец, в нормальное состояние и помешала развитию его способностей.
1 Не знаем, из какого источника почерпнул критик «Мое-
лвитянипа» эти любопытные сведения о г. Белинском, но
только не из его сочинений; всего вероятнее, что из сплетен,
тазвозимых заезжими посетителями, о которых он упоминает
вначале своей статьи. Оттого и суждение его о г. Белинском не
шеет ничего общего с литературным отзывом. Если бы он
обратился к настоящему источнику, т. е. к статьям г. Белин-
сюго, то едва ли бы нашел там подтверждение тому, что говорит
о! о ном. Поверить ему, так во всей литературной деятельно-
стг г. Белинского нет никакого единства, что сегодня он говорит
ошо, завтра другое! Это едва ли справедливо. По крайней мере
г.Белиискому не раз случалось читать на себя нападки своих
пцтивников за излишнее постоянство в главных пунктах его
уаждений касательно многих предметов. Вот уж сколько,
например, времени, как он говорит о славянофилах одно и
токе и может положительно ручаться за себя, что никогда не
изАшится в этом отношении. Он глубоко убежден, что критик
«Мсквитяпина» человек вполне самостоятельный и родился уже
готаым славянофилом, а не сделался им вследствие несчастной
восЪиимчивости и таковой же способности понимать легко и
повЬхпостно, и что ничто не помешало развитию его способ-
ности, с таким блеском обнаруженных им при защите славя-
нофпьства. Да, г. Белинский охотно уступает ему и самобыт-
носви глубокость понимания, особенно предметов, недоступ-
ных\азумению других, например, того, что Гоголь сделался
живАисцем пошлости вследствие личной потребности внутрен-
него \шщения; словом, г. Белинский охотно уступает своему
протЬшку всё, что он у него отнял; но, к величайшему своему
прис!рбию, взамен этого никак не может признать в нем того,
что оиак великодушно,, хотя и вовсе непоследовательно, при-
знал Ьем, т. е. эстетического чувства. Г-н Белинский признает
вполЦоригинальность, глубину и силу мистического воззре-
ния вождении критика «Москвитянина» о Гоголе; но никак
не монг сказать того же о его эстетическом воззрении на Го-
голя т натуральную школу. Г-ну Белинскому странно толь-
ко, чтАго противник мог найти в нем эстетическое чувство,
\ 261

когда, вслед за тем же, он говорит, что он, г. Белинский, был
всегда под чужою мыслию с тех пор, как явился на поприще
критики. Да зачем же эстетическое чувство тому, кто опреде-
ляет достоинство изящных произведений с чужого голоса, кто
чужой мысли не умеет провести через себя самого и претворить
ее в свою собственную? И как в критиках такого человека за-1
метить эстетическое чувство? Далее критик «Москвитянина*}
обвиняет г. Белинского в отсутствии терпимости, справедлива
приписывая это его привычке мыслить чужим образом мыслей
Г-н Белинский, с своей стороны, видит несомненное доказатель
ство мыслительной самобытности г. М... 3... К... в его терпима!
сти, которую так умилительно обнаружил он при сужденш
о натуральной школе и о своих противниках, гг. Кавелине j
Белинском. Что же касается до того, что г. М... 3... К... осудш
г. Белинского на вечную неразвитость способностей,— г. Бе-
линский нисколько не удивляется благородной умеренностж
и изящной вежливости такого о нем отзыва: ему уже не в пер-
вый раз встречать подобные против себя выходки в «Москви-
тянине». Чего там не писали о нем? И что он ничему не училс|,
ни о чем не имеет понятия, не знает ни одного иностранною
языка и т. п. В начале прошлого года г. Белинский собирали
издать огромный литературный сборник; об этом намерен/и
слегка было намекнуто, в числе других литературных слуховв
«Отечественных записках». И что же?—в «Москвитянив»
вслед за тем было напечатано, что в Петербурге издается г-
ромный альманах, с картинками, с цыганскими хорами и плс-
ками и т. д.1 Тут, впрочем, нечему и удивляться: в подобдох
выходках гг. славянофилы не более как верны началу свого
учения, т. е. следуют тем не испорченным влиянием лукавго
Запада нравам, которым они так удивляются и которые, них
сожалению, давно уже исчезли на Руси, но которые, приих
помощи, будем недеяться, еще воротятся к нам... Но рка
г. Белинский не видит никакой нужды горячо спорить заЬбя
с такими противниками или прибегать в споре к их средсрм.
Да и к чему? Публика и сама сумеет увидеть разницу мкду
человеком, у которого литературная деятельность былари-
званием, страстью, который никогда не отделял своего ?еж-
дения от своих интересов, который, руководствуясь вроден-
иым инстинктом истины, имел больше влияния на общестшное
мнение, чем многие из его действительно ученых противни/в,—
и между каким-нибудь баричем, который изучал народерез
своего камердинера и думает, что любит его больше дггих,
потому что сочинил или принял на веру готовую о немрсти-
ческую теорию, который, между служебными и светски! обя-
занностями, занимается также и литературою в качестврщле-
танта и из году в год высиживает по статейке, имея Ьволь
262 7

ремени показаться в ней умным, ученым и, пожалуй, талант-
ливым... В наше время талант сам по себе не редкость; но он
сегда был и будет редкостью в соединении с страстным убеж-
ением, с страстною деятельностию, потому что только тогда
ожет он быть действительно полезен обществу. Что касается
о вопроса, сообразна ли с способностью страстного, глубокого
беждения способность изменять его, он давно решен для всех
зх, кто любит истину больше себя и всегда готов пожертвовать
я своим самолюбием, откровенно признаваясь, что он, как и
ругие, может ошибаться и заблуждаться. Для того же, чтоб
зрно судить, легко ли отделывался такой человек от убеждений,
оторые уже не удовлетворяли его, и переходил к новым, или
го всегда бывало для него болезненным процессом, стоило
|:у горьких разочарований, тяжелых сомнений, мучительной
ски,— для того, чтобы судить об этом, прежде всего надо
[ть уверенным в своем беспристрастии и добросовестности...
Говоря выше о Гоголе и натуральной школе, мы ответили на
(шыпую часть возражений критика «Москвитянина» на статью
■ Белинского, особенно виноватого, в его глазах, за хорошее
дение о натуральной школе. Это-то критик наш и называет
шюсторонностыо и теснотою образа мыслей», составляющих
фрой пункт его обвинительного против «Современника» акта,
сущности, эта односторонность и теснота образа мыслей есть
шобытный, независимый от славянофильства взгляд на ли-
гатуру. Третье и последнее обвинение против нас, в статье
фсквитянина», состоит в искажении нами образа мыслей
л славянофилов. Может быть, мы и действительно не совсем
Дно излагали их образ мыслей и приписывали им иногда та-
ц мнения, которые им не принадлежат, и умалчивали о таких,
фрые составляют основу их учения. Но кто же в этом виноват?
ечно, не мы, а сами гг. славянофилы. До сих пор ни один
их не потрудился изложить основных начал славянофиль-
с|ч) учения, показать, чем оно разнится от известных воз-
ящий. Вместо этого у них одни
Намеки тонкие на то,
Чего не ведает никто.1
(оселе их образ мыслей проглядывает только в симпатиях
итипатиях к тем или другим литературным произведениям
шцам. Кроме того, они беспрестанно противоречат самим
сё так что можно подумать, что у них столько же мнений,
сн>ко и лиц. Можно указать на выходки, разбросанные там
им, против европеизма, цивилизации, необходимости об-
рЗания и грамотности для простого народа, против реформы
щ Великого, современных нравов, на какие-то темные
263

намеки, что русскому обществу надо воротиться назад и снов;
начать свое самобытное развитие с той эпохи, на которой он<
было прервано, надо сблизиться с народом, который будто 6i
сохранил в чистоте древние славянские нравы и нисколью
не изменился в продолжение веков. Всё это, может быть, и за
служивает по крайней мере быть выслушанным; но для этог<
сперва должно быть высказанным. Г-н Белинский в статье своей
в первой книжке «Современника», сказал, что явление славя
нофильства есть факт, замечательный до известной степени
как протест против безусловной подражательности и как сви
детельство потребности русского общества в самостоятельное
развитии. * В подобном отзыве не могло быть ничего оскор
бительного для гг. славянофилов. Напротив, он давал т
удобный случай объясниться с своими противниками, изложи
им свое учение и показав им, в чем и где именно они понимаю
его неверно. Но гг. славянофилы поступили иначе. Как люди
не привыкшие к благосклонным о себе отзывам со стороны и
принадлежащих к ним литературных партий, они до того оа
радовались отзыву г. Белинского, что начали смотреть на вса
своих противников, как на разбитое в прах войско, а на себя -I
как на великих победителей. Вот что называется — не давш
сражения, торжествовать победу! Вместо того чтобы объясни]
свой образ мыслей, они с ожесточением начали нападать J
чужие мнения. I
Скажите, легко ли после этого судить верно о таком о|
разе мыслей? I
Давно уже замечена за гг. славянофилами замашка -I
основывать важность своего учения на таких фактах, котор!
вовсе не существуют, или доказывают совсем противное. М
сейчас представим доказательство этого из статьи г. М... 3... K.I
где между прочим выдается за несомненную истину, будто I
«на красноречивый голос Мицкевича взоры многих, в том чиш
и Жоржа Санда, обратились к славянскому миру, который J
нят ими как мир общины, и обратились не с одним любопя
ством, а с каким-то участием и ожиданием». Эта оригиналы!
выходка снабжена выноскою, в которой говорится об и,|
стном сочинении Жоржа Санда — «Жпшка» или «Зинп!
Всё это, по мнению критика «Москвитянина», значит ни беж
ше ни меньше, как то, что Европа ужасно как занята так iisi
ваемым славянским вопросом; а по нашему мнению, всё I
ровно ничего не значит. Если Санд избрала предметом свА
сочинения гуситскую войну, это могло произойти без всяш
отношения к важности или неважности славянского вопюЕ
а напротив, именно оттого, что гуситская война — собш
чисто европейское, западное, католическое; славянского»
только национальное происхождение действователей да щ
264 I

плодный для них исход героической, впрочем, борьбы. Когда
дело реформы взяло на себя германское племя, реформа востор-
жествовала над католицизмом. Что касается до Мицкевича,
его действительно красноречивый, хотя1 и сумасбродный, голос
точно обратил к себе на некоторое время внимание парижан,
жадных до новостей; но к славянскому вопросу всё-таки не
возбудил никакого участия. Известно, что французское пра-
вительство принуждено было запретить Мицкевичу публичные
чтения, но не за их направление, нисколько не опасное для него,
а чтобы прекратить сцены, не согласные с общественным при-
личием. Надо сказать, что в Париже есть некто г. Товьянский,
выдающий себя за пророка и чудотворпа, который призван,
когда настанет время, устроить к лучшему дела сего мира.
Мицкевич уверовал в этого шарлатана, что доказывает, что
у него натура страстная и увлекающаяся, воображение пылкое
и наклонное к мистицизму, но голова слабая. Отсюда учение его
носит название мессианизма или товьянизма, и ему следуют
несколько десятков человек из поляков. Когда раз на лекции
Мицкевич в фанатическом вдохновении спрашивал своих слу-
шателей, верят ли они новому мессии, какая-то восторженная
женщина бросилась к его ногам, рыдая и восклицая: верю, учи-
тель! Вот случай, по которому прекращены лекции Мицкевича,
и о них теперь вовсе забыли в Париже. * Вообще в Европе мало
заботятся о чужих вопросах и чужих делах, потому что у всех
много своих и все заняты ими. Это особенно относится к фран-
цузам; для них все другие страны существуют только по от-
ношению к Франции. Может быть, поэтому в их журналах можно
находить более или менее верные известия только об Англии,
Испании и Италии: они к ним ближе и больше связаны с ними
политически. Говорят в Париже и о России, но отнюдь не по-
тому, что это славянская земля, а потому, что это великое и
могущественное государство, с огромным влиянием в сфере
европейской политики.
И вот на каких фактах славянофилы основывают важность
своего учения! Но вот еще пример, как трудно, как невозможно
понимать их. Г-н Кавелин сказал, что на новогородском вече
«дела решались не по большинству голосов, не единогласно,
а как-то неопределенно, сообща».2 Эти слова объясняются
целым взглядом г. Кавелина на новогородскую общину, как
чуждую всякого прочного основания и потому не способную раз-
виться ни в какую государственную форму. Г-н М...З... К...
возражает на это, что в Новгороде было двоевластие и
что идеал новогородского быта можно определить, как согласие
князя с вече. Этим он хочет указать на особенности славянского
общинного начала, составляющего краеугольный камень славя-
нофильства. Но из его слов видно, что особенного и оригиналь-
26£

ного в этом быте ничего не было, что он отзывается карикатурою
на нынешние конституционные монархии, основа которых —
двоевластие, а идеал — согласие короля с палатою. Критик
«Москвитянина» прибавляет, что редкие минуты этого согласия
князя с вече представляют апогей новогородского быта, но при-
знается, что оно осуществлялось только иногда, и то не надолго.
Что ж тут было особенно любовного, согласного, общинного,
по любимому выражению славянофилов? В возражение на
слова господина Кавелина критик «Москвитянина» замечает,
что «способ решения по большинству запечатлевает распаде-
ние общества на большинство и меньшинство и разложение об-
щинного начала; вече, выражение его (общинного начала),
нужно именно для того, чтобы примирить противоположности,
цель его — вынести и спасти единство; от этого вече обыкновен-
но оканчивается в летописях формулою: «Снидошася вси в лю-
бовь». Скажите, бога ради, есть ли, может ли быть в каком бы то
ни было совещательном правлении другой способ решения
вопросов, кроме как по большинству голосов? Утверждать
это — значит смеяться над здравым смыслом. Что на новогород-
ском вече случалось бывать единодушному решению вопросов,
без всякого противоречащего меньшинства, — это не диво;
это случается, даже не редко, и в представительных камерах
конституционных государств нашего времени; тем чаще это
могло случаться в массе народа, везде наклонного к мгновен-
ному единодушному увлечению и порыву, как в добре, так и в
зле. Также часто могло случаться, что меньшинство являлось
слишком ничтожным, чтобы спорить с большинством, и часто
соглашалось с ним не по убеждению, а из опасения хлебнуть вол-
ховской водицы. Известно, что в случае разделения мнений на
половины ровные или почти ровные, бывали драки и побоища,
доставлявшие Волхову обильную добычу; которая сторона по-
беждала, та и решала вопрос. И потому его решение всё-таки
всегда зависело от большинства, или по крайней мере от пере-
веса физической силы. Но г. Кавелин был прав, сказавши, что
дела решались на вече не по большинству голосов: он хотел
этим указать на отсутствие баллотировки или другой какой-
нибудь постоянной, неизменной, коренным законом определен-
ной формы для обнаружения большинства, а потому и прибавил:
«а как-то совершенно неопределенно, сообща», т. е. бестолково и
нелепо, как прилично общине чисто патриархальной, совер-
шенно чуждой юридического элемента. И такие общины были
совсем не у одних славянских племен, как уверяют гг. славя-
нофилы, а были и у всех племен и народов в патриархальном
состоянии, даже и у дикарей; да только нигде они не развились,
во многих местах не удержались. И у цельтических племен были
эти общины, ибо они управлялись собраниями народа и советами
266

старцев, жрецов и т. д.; но только германские народы развили
общинное начало, потому что внесли в него юридическое начало,
как главное и преобладающее.
А между тем общинный быт славянских племен — крае-
угольный камень славянофильства; по крайней мере он не
•сходит у них с языка, и ему назначили они свидетельствовать
в пользу любовности, как общественной стихии, отличающей
славянские племена от всех других. Но не значит ли это — ос-
новывать свое учение именно на тех фактах, которые особенно
противоречат ему? Как же вы хотите, чтобы такое учение пони-
мали и чтобы, говоря о нем, не впадали в противоречия? И по-
тому г. Белинский охотно признает, что он изложил основа-
ния славянофильства неверно и противоречиво и не будет защи-
щаться от возражений своего противника по этому вопросу,
тем более, что эти возражения не подвинули его, г. Белинского,
ни на шаг вперед по части понимания славянофильства, а на-
против, повергли его еще в большее прежнего недоразумение
насчет этого таинственного учения. Он не станет спорить с
гг. славянофилами даже ив таком случае, если они скажут ему,
что он ошибся и впал в противоречие, назвавши славянофиль-
ство заслуживающим внимания и имеющим какой-нибудь
смысл явлением, но охотно согласится с ним и в этом, по личной
потребности внутреннего очищения... Да и как спорить с сла-
вянофилами о чем бы то ни было, возражать им против чего бы
то ни было или защищаться против них в чем бы то ни было,
когда они, как кажется, окончательно порешили, что их уче-
ние несомненнее самой несомненной книги восточных народов,1
что всё несогласное с ним есть оскорбление истины и нравствен-
ного чувства? Просим наших читателей вспомнить, что нагово-
рил критик «Москвитянина» на натуральную школу; нашел ли
он в ней хоть что-нибудь хорошее, что находят в ней иногда,
хотя и не искренно, а ради приличия, даже реторические
враги ее? Еще раз: как спорить с людьми, которым, во что бы то
ни стало, нужно оправдать свою систему и которые поэтому не
уважают даже фактов? Г-н Белинский, например,сказал:«Извест-
но, что в глазах Карамзина Иоанн III был выше Петра Вели-
кого, а допетровская Русь лучше России новой: вот источник
славянофильства».2 Говоря так, он имел в виду не одну историю
Карамзина, но и рукописный его обзор древней и новой исто-
рии России, известный многим.3 Критик «Москвитянина»,
выписывая из VI тома истории Карамзина параллель
между Иоанном III и Петром Великим, сам соглашается, что
здесь действительно проглядывает предпочтение в пользу
Иоанна; а потом как-то выводит, что г. Белинский взвел на
Карамзина небылицу.
Мы ответили критику «Москвитянина» на все три его обви-
267

нительные против «Современника» пункта. Читатели видели,.,
как важны и действительны противоречия между статьею г. Ни-
китенко и статьею г. Белинского, равно как и помещаемыми
в нашем журнале произведениями натуральной школы. Что*
касается до второго пункта, т. е. до односторонности и тесноты
образа мыслей «Современника», — ясно как день, чтЪ они за-
ключаются в нашем несогласии с основаниями славянофиль-
ства, в том, что мы никак не можем принять за аксиому пред-
положения, будто европейский быт ложен своим основанием:
отрицания крайностей,— что мы не можем отделить Гоголя
от натуральной школы иначе, как только на основании неоспо-
римого превосходства его таланта, а отнюдь не на том темном и^
непонятном для нас основании, будто он сделался живописцем
пошлости по личному требованию внутреннего очищения, —
что мы не можем ненавидеть и преследовать натуральную школу,
взводя на нее разные небылицы и обращая против нее то, что-
составляет ее существенное достоинство, т. е. симпатию к чело-
веку во всяком состоянии и звании, за то только, что она не по-
няла личной потребности внутреннего очищения. Но фанатизм-
последователей какого-нибудь учения доказывает не его
истинность, а только его односторонность, исключительность
и часто совершенную ложность _А как судят гг. славянофилы
об изящных произведениях, нанрити^е^^ТГ^^Иих-тут *всё ДбЛсГ
в направлении: согласно оно С ихнаправлением, так в произ-
ведении есть талант; не согласно — оно чистейшая бездар-
ность. Вот из тысячи примеров один. Г-н Тургенев у «Москви-
тянина» и у «Московского сборника» постоянно находился в раз-
ряде бездарных писак, особенно за его стихотворный физиоло-
гический очерк «Помещик». Но вот «Московскому сборнику»
показалось, почему-то, что в своем рассказе охотника «Хорь и
Калиныч» г. Тургенев совпал с славянофилами в понятии о
простом народе, — и за это г. Тургенев тотчас же и торжествен-
но произведен «Московским сборником» из бездарностей в та-
лант, а рассказ его назван — шутка ли! — превосходным.
Да неужели же талант писателя прежде всего не в его натуре,
не в его голове, а всегда только в его направлении? Неужели
сочинение не может в одно и то же время отличаться и талантом
и ложным направлением. Мы не думаем, чтобы гг. славянофилы
не знали этого; они с умыслом закрывают глаза на эту истину,
с умыслом держатся этой (говоря словами г. М... 3... К...)
«клеветы на действительность, в смысле преувеличения темных
ее сторон, допущенной для поощрения к совершенствованию»,
т. е. к переходу в славянофильство; но (скажем опять словами,
того же г. М... 3... К...) «никто не вправе заподозривать наме-
рения; мы верим, что оно чисто и благородно, но средство не
годится, и путь слишком хитер», т. е. слишком отзывается дет-

ством. Но по крайней мере «Московский сборник» обнаружил
похвальную готовность похвалить хорошее в писателе против-
ной стороны, хотя и по-своему объяснил это внезапное и неожи-
данное им явление хорошего у писателя, который, по его мне-
нию, до тех пор писал только дурное. Вот его собственные
слова по этому предмету:
Вот что значит прикоснуться к земле и к народу: вмиг дается сила!
Пока г. Тургенев толковал о своих скучных любвях да разных апатиях,
о своем эгоизме, всё выходило вяло и бесталанно; но он прикоснулся к
народу, прикоснулся к нему с участием и сочувствием, и посмотрите,
как хорош его рассказ! Талант, таившийся в сочинителе (а!), скрывавший-
ся во всё время, пока он силился уверить других и себя в отвлеченных
•и потому небывалых состояниях души, этот талант вмиг обнаружился
и как сильно и прекрасно, когда он заговорил о другом. Все отдадут
ему справедливость: по крайней мере мы спешим сделать это. Дай бог
г. Тургеневу продолжать по этой дороге!1
Почему же г. М... 3... К... не заметил этого: ведь рассказ
«Хорь и Калиныч» напечатан в первой же книжке «Современ-
ника», в которой напечатаны и разбираемые им статьи? Ясно,
что или он боялся это сделать, чтобы его нападки на натураль-
ную школу, в его же собственных глазах, не обратились в
-совершенную ложь, или что два славянофила не могут говорить
об одном и том же предмете, не противореча друг другу. Как
же после этого требовать от других, чтобы они верно судили о
таком учении, в котором еще не успели согласиться сами его
последователи? Вот когда они сами вникнут хорошо и основа-
тельно в то, что выдают за начало всякой премудрости, да яс-
но и определенно изложат свое учение, — тогда их будут
слушать, не станут приписывать им того, чего они не говорили
и, может быть, не соглашаясь с ними вполне, охотно отдадут
справедливость тому, что есть хорошего и справедливого
в их образе мыслей. Но для этого им нужно больше говорить
о себе, чем о других, больше доказывать свои положения, чем
опровергать чужие, потом выражаться насчет своих противников
повежливее, с большим достоинством и вообще не ограничивать-
ся одними общими отвлеченными рассуждениями о любви и
■смирении, но проявлять их в действии. Любовь и смирение,
бесспорно, прекрасные добродетели на деле; но на словах они
стоят не больше всякой другой болтовни.

(РЕЦЕНЗИИ, ОКТЯБРЬ —НОЯБРЬ 1847 г.>
25. Басни И. А. Крылова. В XI книгах. С биографиею,
писанною П. А. Плетневым. Второе полное издание-
СПб. 1847.1
О баснях Крылова всё сказано, и нового сказать нечего..
Их достоинство определено и критикою и обществом. Было вре-
мя, когда некоторые, из партии знаменитых друзей,2 сили-
лись доказать превосходство басен Дмитриева над баснями Кры-
лова; чуть ли не по этому случаю Иван Андреевич написал свою
превосходную басню «Прихожанин».3 Но это время, слава богу,
уже далеко от нас; сами знаменитые, давно уже уволенные
общественным мнением в чистую отставку из знаменитых,
вероятно, неохотно вспоминают о своих забавных усилиях та-
лантливого беллетриста-баснописца поставить выше великого
художника-баснописца. Вопрос о Крылове теперь всеми решен
единодушно и одинаково, и по его поводу невозможны споры.
Даже люди, в старину находившие важным недостатком в баснях
Крылова излишнюю матг//?алы4сстъ(например, в басне «Свинья»)
и не прощающие натуральности новым писателям, — насчет
натурализма Крылова хранят теперь благоразумное молчание.
Это последнее издание басен Крылова сделано новыми соб-
ственниками всех сочинений покойного поэта, гг. Юнгмейсте-
ром и Веймаром. В начале нынешнего года они издали велико-
лепно все сочинения Крылова в трех частях, присовокупив к
ним умную, мастерски написанную г. Плетневым биографию
незабвенного баснописца. Теперь они выпустили в свет отдель-
ное издание одних его басен, приложив к нему биографию
Крылова, написанную опять г. Плетневым. Это отчасти извле-
чение из первой биографии, отчасти совершенная ее передел-
ка. Такое изменение необходимо требовалось характером и на-
значением этого нового издания. Полное собрание сочинений
Крылова, само собою разумеется, предназначалось для людей
возрастных; отдельное же издание басен будет раскупаться
преимущественно для детей, которым многие подробности при-
ложенной к полному собранию сочинений Крылова биографии
270

были бы отчасти непонятны, отчасти вовсе излишни. И потому
г. Плетнев хорошо сделал, составив почти новую биографию
г. Крылова для отдельного издания его басен. Биография эта
составлена им искусно и умно. Ее с пользою могут читать и де-
ти, и простые грамотные люди.
Цена новому изданию басен Крылова самая умеренная —
один рубль серебром без пересылки и рубль с четвертью се-
ребром с пересылкою. Не надо забывать, что гг. Юнгмейстер
и Веймар приобрели право сочинений Крылова не даром, а за
весьма значительную сумму. Стало быть, когда они воротят
свои деньги, то следующие их издания басен Крылова будут
еще дешевле. Из объявления на обертке книги видно, что это
издание вышло вдвойне: одно опрятное, даже красивое, но,
как видите, дешевое; другое вдвое дороже, но зато роскошное,
с 25-раскрашенными картинками (работы г. Ульянова); оно
стоит без пересылки два рубля серебром, с пересылкою (в ящи-
ке) два рубля с полтиною серебром. Вот за что нельзя не побла-
годарить от души издателей! Они имели бы полное право сделать
только дорогое издание и таким образом насильно навязать его
публике, так как все прежние издания басен Крылова давно
уже раскуплены; но они поступили иначе: охотникам до роскош-
ных изданий и людям с средствами дали возможность приобре-
тать щегольское издание, нисколько не стеснив людей небогатых,
которым не до картинок, или экономных, которые дело предпочи-
тают прикрасам. Таким образом те и другие будут довольны.
26. Сочинения Фонвизина. Издание второе Александра
Смирдина. СПб. 1847.1
Конечно, ни один из русских писателей, старых и новых,
не может равняться с Крыловым в числе изданий своих сочине-
ний. Но кажется, из старых писателей Фонвизин, в этом отно-
шении, ближе всех других к Крылову. Трудно было бы исчис-
лить все издания его сочинений (особенно отдельными пьесами)
до салаевского издания. В 1830 году московский книгопрода-
вец г. Салаев издал в Москве, в четырех томах, полное собрание
сочинений Фонвизина, с пополнениями и поправками автора,
которые были доставлены издателю родственниками и наслед-
никами творца «Недоросля». Годом раньше, в 1829, сочинения
Фонвизина были изданы московским книгопродавцем г. Ширя-
евым, в двух частях. Вслед за изданием г. Салаева, вышло в
Москве же «Собрание оригинальных драматических сочинений и
переводов Д. И. Фонвизина», в трех частях (издание неверное и
неполное). Несмотря на все эти издания, в 1838 году москов-
ский книгопродавец г. Глазунов (Улитин) вновь издал (по сала-
евскому изданию) полное собрание сочинений Фонвизина, в
одной книге, сжатою печатью, в два столбца. В конце прошлого
271

года г. Смирдин выпустил в свет полное собрание сочинений
Фонвизина, в которое, кроме всего, заключающегося в изда-
ниях г. Салаева и Глазунова, вошла еще комедия (неоконченная)
Фонвизина «Корион»,1 найденная в бумагах Озерова. И вот ров-
но через год г. Смирдин опять издает сочинения Фонвизина.
И мы, не боясь попасть в ложные пророки, скажем, что едва ли
не каждый год придется г. Смирдину издавать сочинения этого
даровитого и умного писателя екатерининского века...
Это новое издание так же хорошо, как и прошлогоднее.
Одно только можем мы заметить против него: это выбор курсива
до того кудрявого, вычурного, с какими-то завитками и завертка-
ми, что он столько же тяжел глазам, сколько и противен здра-
вому вкусу. Это образец типографского безвкусия! Надо сознать-
ся, что в типографском деле у нас, на Руси, до сих пор мало
заметно вкусу. Например, кроме того, что буква i по самому
начертанию своему довольно безобразна, ее умели довести раз-
ными улучшениями до нестерпимого уродства и таким образом
заставили ее еще больше портить русский шрифт, вообще не-
красивый по его прямоугольному, квадратнообразному начерта-
нию. Сперва выдумали из верхней оконечной черты буквы
£ вынимать трехугольник и таким образом сделали ее с двумя
острыми клинообразными рогами. Потом начали отливать ее в
уровень с теми буквами, которые не выходят из строки. К чему
это? Буквы: б, у, ф, t>, по их начертанию, противны в уменьшен-
ном виде; их необходимо продолжать за строку. К числу таких
букв не мешало бы присовокупить и в, з. к. Это принято для
некоторых букв во всех европейских шрифтах, а именно:
Ь, d, f, g, h, k, 1, p, q, t. Сравняйте эти буквы с другими —
и шрифт сделается безобразным. А наш шрифт — повторяем —
и без того, куда некрасив отсутствием в нем кривых линий и
заменением их прямыми углами. Почему бы нам, например, не
печатать нашего и (покоя) точно так, как печатается латинское
п, а м (мыслете), как латинское т, благо теперь трехногое твердо
m заменено т; словом, почему бы все буквы наши, сходные на-
чертанием с латинскими, не печатать на латинский манер?
Право, от этого печать наша много выиграла бы, да и ошибок
типографских стало бы являться меньше. Ведь в скорописи
шрифт наш давно уже принял характер чисто латинский?
Там даже наше русское безобразное д давно уже земенено
латинским d.2
27. Главные черты из древней финской эпопеи Калевалы.
Морица Эмана. Гельсингфорс. 1847.3
Это не сама поэма, а только изложение ее содержания.
Из этого должно заключить, что «Калевала» есть творение ве-
ликое, потому что в противном случае для чего было бы даже и
272

переводить на русский язык, не только издавать одно изложение
ее содержания, с присовокуплением ученых и всяких других
примечаний? Так обходятся только с монументальными про-
изведениями человеческого ума. Действительно, почитатели
«Калевалы» сравнивают ее с вековечными, полными всемир-
ного значения поэмами Гомера. Вот как отозвался о переводе
из нее отрывка на шведский язык профессор-поэт Рунеберг,
издававший в Гельсингфорсе «Утреннюю газету»:
Редакция должна сказать, что, по ее мнению, ни одному переводу
образцов древности, «Илиады» и «Одиссеи», не удалось сохранить столько
красот подлинника, чтобы его можно было сравнить с переводом этой
финской руны. Редакция не имела случая познакомиться с остальными
рунами «Калевалы», но, судя по этой руне, она полагает, что финская
литература в «Калевале» получила сокровище, которое, и в объеме и со-
держании, можно сравнить с прекраснейшими греческими образцами,
и даже превосходит их, может быть, своим высоким естество о писанием
и безыскусственным блеском, если только можно превзойти то, что
совершенно (стр. 77—78).
В конце книжки приложено довольно длинное суждение
о «Калевале» другого шведского или финского (не знаем,
право) литератора, г. Тенгстрема — суждение, из которого мы,
по его длинноте, сделаем только извлечение.
Слаба и бледна сага о греческом Орфее в сравнении с этим пышным
растением поэтического естествоописания (?), в объем которого входит
весь мир с своею (не его ли?) жизнию и со всем своим (его) блеском. Осо-
бенно величественна самая картина очаровательной силы звуков кантеля
и описание природы. Оно здесь достигло той степени жизни и действитель-
ности, какое (не какую ли?) только истинная поэзия в силах произвести
и которое (не которая ли?) должно (должна?) поразить всякого созерца-
теля (стр. 82)... Таким образом народ с чрезвычайною силою представил
национальный свой дух и главные черты жизни, как в теоретическом,
так и в практическом отношениях. Что касается до представления этих
образцов, как они являются в поэзии, то отнюдь они не пустые, алле-
горические фигуры, но, напротив, они облечены в свои истинные формы,
полны житием (г) и действительностию. Они также совершенны, как герои
Гомера, но совершенство их только другого характера. Если мы в кратких
словах изложим содержание финской эпопеи, со всеми ее недостатками,
то найдем, что она имеет столько красот, что может занять одно из пер-
вых мест в ряду эпических творений прочих народов. Если опять будем
сравнивать ее с «Илиадою» и «Одиссеею», то найдем, что она не может с ними
сравняться относительно полноты образов, избытка местоположения (?),
прекрасного равенства между природой и духом, исторической ясности
в развязке происшествий и ровного эпического шага^ (хода?); но зато
она представляет такие явления внутренней душевной красоты, каких
мы не найдем в Гомере (вот как!!.). Так же «Калевала» в общеисториче-
ском отношении не может быть соперницею с творениями Гомера (а!..),
но если ясно и подробно показать национальный дух того и другого на-
рода (т. е. древних греков и финнов!!.), то трудно решить, на какой
стороне преимущество (вот оно куда пошло!..). Финской эпопее дол-
жно отдать преимущество в том, что она в одно описание стеснила (?)
весь национальный дух, который Гомер представил в двух картинах
(стр. 93—94).
18 В. Г. Белинский, т. X 273

Случилось так, что, прочитавши предисловие, мы прочли
примечания к поэме, прежде поэмы. Это обстоятельство, естест-
венно, возбудило в нас сильное любопытство насчет самой
поэмы. Правда, преувеличенность этих отзывов не ускользнула
от нас и показалась нам довольно подозрительною. Особен-
но возбуждал в нас сомнение последний довод, в пользу превос-
ходства финской поэмы над поэмами Гомера, состоящий в
том, что финская эпопея в одно описание стеснила весь нацио-
нальный дух, тогда как Гомеру нужно было создать для этого две
большие поэмы. Что ж тут мудреного? — думали мы. Иной на-
циональный дух так мал, что уложится в ореховой скорлупе,
а иной так глубок и широк, что ему мало всей земли. Таков
был национальный дух древних греков. Гомер далеко не исчер-
пал его весь в своих двух поэмах. И кто хочет ознакомиться и
освоиться с национальным духом древней Эллады, тому мало
одного Гомера, но будут для этого необходимы и Гезиод, и траги-
ки, и Пиндар, и комик Аристофан, и философы, и историки, и
ученые, а там еще остается архитектура и скульптура и наконец
изучение всей внутренней домашней и политической жизни.
С XVI века изучает Европа древнюю Грецию— и всё еще конца
невидно этому изучению. Где только ни откроют следы каких-
нибудь колоний греческих, как, например, в Крыму,— как
тотчас же возникает целая эрудиция по поводу бедных остатков
развалин, фресков и надписей, вырываемых из могил, — и
множество ученых составляет себе имя этими изысканиями.1
Так глубоки и многознаменательны даже слабые следы жизни
этого удивительного племени...
И однако ж, несмотря на то, мы думали, что самая преуве-
личенность восторженных похвал финской поэме, со стороны ее
поклонников, может до некоторой степени свидетельствовать
о ее значительном достоинстве, помимо всяких неуместных срав-
нений ее с поэмами Гомера. И вот мы начинаем читать изложе-
ние содержания знаменитой поэмы — не верим глазам нашим!
Вместо ожидаемого удовольствия, нами овладело чувство доса-
ды — следствие жестоко обманутого ожидания! Не нравиться
нам может многое, не возбуждая досады; но когда неумеренные
похвалы приготовят к ожиданию чего-то необыкновенного, то-
гда разочарование, естественно, возбуждает досаду и на востор-
женных хвалителей и на превознесенное произведение. Что
же мы нашли в «финской эпопее»? Вот вопрос, который ставит
нас в затруднительное положение перед читателями! Переписать
здесь всю книжку г. Эмана — значило бы поступить
против прав литературной собственности. Пересказать разве
ее содержание вкратце? — Но мы, во-первых, ничего не поняли
в ее содержании, а во-вторых, как пересказывать то, что и в
чтении показалось так скучным и неинтересным! Нельзя сказать,
274

чтобы в этой поэме не проблескивали искорки поэзии; но они
проблескивают изредка и слабо сквозь мрак призраков, поро-
жденных дикой и невежественной фантазиею. Вот отрывок для
образчика финской фантазии:
Напоследок Вяйнямейнен, вспомнив, что давно похороненный бо-
гатырь Випунен был чрезвычайно смышлен в колдовстве и сведущ в пер-
воначальных словах, вздумал отправиться на его могилу, в надежде найти
тут нужные слова. Но как дорога туда шла по женским иглам, чрез острые,
мечи мужчин и чрез секиры витязей, то он просил Ильмаринена выковать
ему железные перчатки, сапоги, рубашку и длинный шест. Так вооружен-
ный, достиг он на третий день до могилы богатыря. Густой лес уже шумел
над могилой. Вяйнямейнен вырубил лес и вколотил шест в рот Випунена.
Тот проснулся от мертвого сна и, напрасно стараясь откусить шест,
проглотил самого Вяйнямейнена. Для препровождения времени Вяй-
нямейнен из железной своей рубашки и прочих вещей устроил себе куз-
ницу в животе богатыря и начал ковать настоящим образом. Эта выдумка
сильно мучила Випунена. Уголья и огарки жгли ему горло. Он в нужде
своей между прочим говорит: «Кто ты такой, кого я теперь проглотил?
С сотнею витязей я то же сделал, но никто меня так не мучил. Ежели
ты сотворен Создателем, то я твердо уповаю на него, что он не покинет
меня доброго; но ежели ты наемник злого духа, то, ты, мерзкий, убирайся!
Ты поднят ли из глубоких вод, или прибыл из волн бушующего моря,
или из дальных болот колдунов, или из страшных стран медведей? Отец
мой ведь прежде прогнать мог всё зло. Неужели я не подобен отцу?
Неужели я не похож на брата моего, который управлял небесными ту-
чами? Я могу просить помощи у небес и у преисподней земли. Громко
закричу я в моей нужде, так что крик отзовется в глубине земли и через
девять небес. Укко! близкий сосед громовых туч! дай мне огненный
меч, чтоб я мог наказать больно этого подлеца. Поднимайся из волн
ты, богиня морей! Приди для моего спасения. Приди, о лес! с твоими
тысячами вооруженных витязей. Приди ты, пустыня, с своими толпами,
и вы, озера! Восстань из земли, мать земного шара, и поднимитесь все вы,
в гробах почивающие ратники, на истребление этого зла. Каве! ты дочь
природы, пышная, прекрасная, укроти страшные мои мучения! Соби-
райтесь тысячи чертей, чтобы избавить меня от этого злого духа! Уби-
райся, негодяй, из меня, места во мне нет для тебя; ищи себе другого жи-
лища. Переместись, куда тебе угодно, но только далее от меня. Куда
мне заговорить тебя, куда сослать тебя? Спеши скорей к тому, кто тебя
прислал сюда; спеши домой с быстротой огненной искры; достань себе
лыжи или коня у Гиси и уезжай. Ежели ты Калма, восставший из гроба,
то отправляйся опять туда. Ежели ты прибыл из вод, то я сошлю тебя
на край севера, чтобы волны там тебя успокоили. Ежели ты прибыл с
ветром, то воротись назад по пути весенних ветров. Ежели ты из болот,
то заклинаю тебя отправиться в нетающие болота, откуда ты никогда не
вылезешь, или ступай в обиталища мертвых, или в кипящую пламенную
реку Рутью. Ежели же ты теперь не послушаешься, то возьму напрокат
ногти у орла и пугну тебя. Пора тебе убираться. Удались до рассвета,
прежде чем взойдет небесная, утренняя заря».
Напрасно, однако ж, Випунен старался колдовскими песнями и
заклинаниями избавиться от неприятного гостя. Вяйнямейнен всё-таки
не удалялся и грозил остаться навсегда, ежели Випунен не выучит его не-
обходимым словам. И так Випунен принужден был отпереть кладовук}
своих слов: он начинает петь. Песен ему недостает, как скалам недостает
камней или рекам воды. Пение его продолжается бесконечные дни и ночи.
Солнце остановилось слушать, месяц также прислушивается и Большая
Медведица поучается.
276
18*

Скажите, похожи ли сколько-нибудь эти дикие, грубые, ли-
шенные смысла образы, на греческие мифы, столь полные глубо-
кого значения, столь изящные по своим формам? Какое может
быть сравнение между эстетически прекрасными богами древ-
ней Греции, ее человечески интересными для нас героями —
и этими уродливыми чудовищными образами богов и богатырей—
колдунов финских, с их «первоначальными словами»? Кажется,
об этом и речи не может быть. Г-н Тенгстрем в своих натянутых
сравнениях «Калевалы» с поэмами Гомера чуть было не напал
на истину, коснувшись разницы их во всемирно-историческом
значении; но поспешил обойти этот главный и существенный
вопрос, угрожавший решительным опровержением всех его
преувеличенных похвал флнской поэме. Нет, не с «Илиадою» и
«Одиссеею» сравнивать ее, а разве с поэмами вроде «Слова о
полку Игоревом», да и тут еще не решенный вопрос, на чьей
стороне окажется преимущество... Проблески поэзии — повто-
ряем — в «Калевале» есть, но в каком же народном произве-
дении их нет? Поэзия — общее достояние человечества на всех
ступенях его, во всех его положениях, от самого дикого до са-
мого образованного. Но народная, естественная или непосред-
ственная поэзия только у себя дома оказывает особенно сильное
влияние на души Л1рдей; это туземное растение, которое вянет
на чуждой ему почве. Даже и у себя дома много теряет она своей
силы над людьми, как скоро у народа возникает художествен-
ная поэзия. Во всяком случае, интерес народной поэзии — ин-
терес местный, домашний. Каждому дорого свое, родное. Об-
щий интерес народные произведения могут приобретать только
тогда, когда наука заметит в них указания и факты для объяс-
нения доисторических времен жизни народа. А собственно за
поэзией тут слишком гоняться нечего: ее так много, что девать
некуда! Народная поэзия — только для охотников. Охота пуще
неволи, говорит русская пословица. Охотник прав в своей стра-
сти особенно, если не воображает всех подобными себе охотни-
ками и не навязывает их удивлению предмета своей страсти...
Но чем теснее, исключительнее круг занятий человека, тем
больше важности придает ему человек. За отсутствием других
сильных национальных интересов финны с особенною страстью
обратились к собиранию п изучению памятников их народной
поэзии. В этом отношении у них много общего с теми славян-
скими племенами, которых вся жизнь в воспоминании, в про-
шедшем, а не в настоящем и будущем. Те и другие как будто
открыли содержание и цель жизни своей в отыскивании словес-
ных и других памятников своего прошедшего. Поэма, песня,
пословица, стих, полстиха, надпись на камне,— всё для них
равно важно, велико. И оно понятно: юноша не дорожит своим
настоящим, о прошедшем также не думает; вся жизнь, все на-
276

дежды и мечты его в будущем, и он мыслию опережает время,
воображает себя старше, нежели он есть, готов прибавлять себе
года, как устарелая кокетка убавляет их у себя. Человек
взрослый, совершеннолетний уже любит свое прошедшее, ка-
ково бы оно ни было, но он уже не рвется в будущее, не верит
его обольстительным обещаниям; он уже научился ценить на-
стоящее, дорижить им, и вся жизнь вся деятельность его в на-
стоящем. Для старика настоящее уныло и безотрадно, а в буду-
щем он видит только могилу и потому бранит настоящее и не
любит думать, не только говорить о будущем: он весь в прошед-
шем, весь в своих воспоминаниях, он молодеет, говоря о них,
делается счастлив и горд, хваля доброе старое время. Это
жизнь в воспоминании, жизнь задним числом! Ее знают и
народы. Тогда они делаются археологами исключительно и ду-
мают, что важное и дорогое для них так же важно и дорого для
других. Осмельтесь усомниться в ценности их сокровищ или
посмотреть на них равнодушно, — вы совершите в их глазах
преступление, которому нет равного... Улыбнитесь насмешливо
или только недоверчиво, когда они указывают вам на своих
Гомеров, на свои «Илиады» и «Одиссеи», — они взглянут на
небо, не гремит ли уже гром, долженствующий поразить вас за
ужасное нечестие вашего скептицизма... Как во всех иллюзиях
старости, тут всё дышит преувеличением и фанатизмом. Но если
таким археологам-патриотам часто случается встречать холод-
ность и равнодушие, а иногда и насмешку со стороны людей,
которым чужды их обольщения, зато иногда они встречают не
только сочувствие, но и готовность на те же преувеличения, там,
где бы, кажется, всего менее могли они ожидать найти их.
Это самое нашла финская литература в известном русском лите-
раторе, графе Соллогубе. Заглавие книжки г. Эмана украшено
эпиграфом, заимствованным из статьи графа Соллогуба; а эпи-
граф этот гласит: «Вы едва ли поймете, как утешительно теперь,
когда из литературы сделался какой-то безобразный рынок,
найти в уголке Европы столь неожиданное явление».1 Это
сказано по поводу финского литератора г. Ленрота, который
несколько лет, терпя нужду и холод, ходит пешком по Финлян-
дии, отыскивая в хижинах ее поселян народные песни. Мы пер-
вые готовы отдать справедливость прекрасному и благородному
подвигу г. Ленрота; но не считаем нужным впадать для этого
в преувеличение. Как! все литературы Европы, кроме финской,
превратились в какой-то безобразный рынок?.. Как! бескорыст-
ное служение науке или литературе существует теперь только
в Финляндии?..Помилуйте, господа энтузиасты! прочтите жизнь
таких людей, как Гумбольдт или Арагб,2 и посмотрите, такие
ли еще жертвы принесли они науке! Вспомните, что до сих пор
не прерывается в Европе ряд этих смелых мучеников науки, ко-
277

торые отваживаются на путешествия в страны отдаленные и
опасные, например, в глубину Африки, где большею частию
погибают они от воспалительных и заразительных болезней или
от ножа дикарей. Корысть, расчет и торговля действительно
проникли теперь во все литературы; но вы близоруки, если за
ними не рассмотрели тех благородных и прекрасных явлений,
которые хотя и в меньшинстве, но есть и всегда будут везде,
к чести человеческой натуры. Что в финской литературе нет
торгашества, это очень естественно: занятие финскою литерату-
рою не представляет никаких материальных выгод, а потому за
него и берутся не спекулянты, а только люди, действительно
любящие литературу.

28. ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ
1847 ГОДА.1
СТАТЬЯ ПЕРВАЯ
Время и прогресс. — Фельетонисты — враги прогресса. — Употребление
иностранных слов в русском языке. — Годичные обозрения русской литера-
туры в альманахах двадцатых годов. — Обозрение русской литературы
1814 года, г. Греча.—Ободрение нашtго времени.—Натуральная школа.—
Ее происхождение. — Гоголь.—Нападки на натуральную школу. — Рас-
смотрение этих нападок.
Когда долго не бывает тех замечательных событий, кото-
рые резко изменяют в чем-нибудь обычное течение дел и кру-
то поворачивают его в другую сторону, все года кажутся похо-
жими один на другой. Новый год празднуется как условный
календарный праздник, и людям кажется, что вся перемена,
всё новое, принесенное истекшим годом, состоит только в том,
что каждый из них и еще одним годом стал старее —
И хором бабушки твердят:
Как наши годы-то летят!2
А между тем, как оглянется человек назад и пробежит в
своей памяти несколько таких годов, то и видит, что всё стало
с тех пор как-то не так, как было прежде. Разумеется, тут
у всякого свой календарь, свои люстры, олимпиады, десятиле-
тия, годины, эпохи, периоды, определяемые и назначаемые
событиями его собственной жизни. И потому один говорит:
«Как все переменилось в последние двадцать лет!» Для другого
перемена произошла в десять, для третьего — в пять лет.
В чем заключается она, эта перемена, не всякий может опре-
делить, но всякий чувствует, что вот с такого-то времени
точно произошла какая-то перемена, что и он как будто не тот,
да и другие не те, да не совсем тот порядок и ход самых обыкно-
венных дел на свете. И вот одни жалуются, что всё стало хуже;
279

другие в восторге, что всё становится лучше. Разумеется, тут
зло и добро определяется большею частию личным положением
каждого, и каждый свою собственную особу ставит центром со-
бытий и всё на свете относит к ней: ему стало хуже, и он думает,
что всё и для всех стало хуже, и наоборот. Но так понимает дело
большинство, масса; люди наблюдающие и мыслящие в измене-
нии обычного хода житейских дел видят, напротив, не одно
улучшение или понижение их собственного положения,но изме-
нение понятий и нравов общества, следовательно, развитие обще-
ственной жизни. Развитие для них есть ход вперед, следователь-
но, улучшение, успех, прогресс.
Фельетонисты, которых у нас теперь развелось такое множе-
ство и которые, по обязанности своей еженедельно рассуждать в
газетах о том, что в Петербурге погода постоянно дурна, счита-
ют себя глубокими мыслителями и глашатаями великих истин,—
фельетонисты наши очень не взлюбили слово «прогресс»
и преследуют его с тем остроумием, которого неоспоримую и
блестящую славу они делят только с нашими же водевилистами»
За что же слово «прогресс» навлекло на себя особенное гонение
этих остроумных господ? Причин много разных. Одному слово
это не любо потому, что о нем не слышно было в то время, когда
он был молод и еще как-нибудь и смог бы понять его. Другому
потому, что это слово введено в употребление не им, а другими,—
людьми, которые не пишут ни фельетонов, ни водевилей, а
между тем имеют в литературе такое влияние, что могут вво-
дить в употребление новые слова. Третьему это слово противно
потому, что оно вошло в употребление без его ведома, спросу и
совета, тогда как он убежден, что без его участия ничего важ-
ного не должно делаться в литературе. Между этими господами
много больших охотников выдумать что-нибудь новое, да только
это никогда им не удается. Они и выдумывают, да всё невпо-
пад, и все их нововведения отзываются чаромутием1 и возбужда-
ют смех. Зато чуть только кто-нибудь скажет новую мысль или
употребит новое слово, им всё кажется, что вот именно эту-та
мысль или это-то слово они и выдумали бы непременно, если бы
их не упредили и таким образом не перебили у них случая
отличиться нововведением. Есть между этими господами и та-
кие, которые еще не пережили эпохи, когда человек спосо-
бен еще учиться, и по летам своим могли бы понять слова
«прогресс», так не могут достичь этого по другим, «не завися-
щим от них обстоятельствам». При всем нашем уважении к
господам фельетонистам и водевилистам и к их доказанному
блестящему остроумию мы не войдем с ними в спор, боясь, что
бой был бы слишком неравен, разумеется — для нас... Есть еще
особенный род врагов «прогресса»— это люди, которые тем силь-
нейшую чувствуют к этому слову ненависть, чем лучше понима-
ла

ют его смысл и значение. Тут уже ненависть собственно не к сло-
ву^ к идее, которую оно выражает и на невинном слове выме-
щается досада на его значение.2 Им, этим людям, хотелось бы
уверить и себя и других, что застой лучше движения, старое
всегда лучше нового и жизнь задним числом есть настоящая,
истинная жизнь, исполненная счастия и нравственности. Они
соглашаются, хотя и с болью в сердце, что мир всегда изменялся
и никогда не стоял долго на точке нравственного замерзания,
но в этом-то они и видят причину всех зол на свете. Вместо вся-
кого спора с этими господами, вместо всяких доказательств и
доводов против них, мы скажем, что это — китайцы...2 Та-
кое название решает вопрос лучше всяких исследований и рас-
суждений...
Слово «прогресс» естественно должно было встретить особен-
ную неприязнь к нему со стороны пуристов русского языка,
которые возмущаются всяким иностранным словом, как ересью
или расколом в ортодоксии родного языка. Подобный пуризм
имеет свое законное и дельное основание; но тем не менее
он — односторонность, доведенная до последней крайности.
Некоторые из старых писателей, не любя современной русской
литературы (потому что она их далеко обошла, а они от нее
далеко отстали и таким образом лишились всякой возможности
играть в ней сколько-нибудь значительную роль), прикрыва-
ются пуризмом и твердят беспрестанно, что в наше время пре-
красный русский язык всячески искажается и уродуется, осо-
бенно введением в него иностранных слов. Но кто же не знает,
что пуристы говорили то же самое об эпохе Карамзина? Стало
быть наше время терпит тут совершенную напраслину, и если
оно виновато в том, в чем его обвиняют, то отнюдь не больше
всякого другого времени, предшествовавшего ему. Если бы упо-
требление в русском языке иностранных слов и было злом, —
оно зло необходимое, корень которого глубоко лежит в ре-
форме Петра Великого, познакомившей нас со множеством
до того совершенно чуждых нам понятий, для выражения ко-
торых у нас не было своих слов. Поэтому необходимо было чужие
понятия и выражать чужими готовыми словами. Некоторые из
этих слов так и остались непереведенными и незамененными
и потому получили право гражданства в русском словаре.
Все к ним привыкли, и все их понимают; за что же гнать их?
Конечно, простолюдин не поймет слов: «инстинкт», «эгоизм»,,
но не потому, что они иностранные, а потому, что его уму чужды
выражаемые ими понятия, и слова «побудка», «ячество» не будут
для него нисколько яснее «инстинкта»и «эгоизма». Простолюдины
не понимают многих чисто русских слов, которых смысл вне
тесного круга их обычных житейских понятий, например:
«событие», «современность», «возникновение» и т. п., и хорошо
281

понимают иностранные слова, выражающие относящиеся к их
быту или не чуждые его понятия, например: «пачпорт», «билет»,
«ассигнация», «квитанция» и т. п. Что же касается до людей об-
разованных, то «инстинкт» для них — воля ваша-— яснее
и понятнее «побудки», «эгоизм»—«ячества», «факты» —«бытей».
Но если одни иностранные слова удержались и получили в рус-
ском языке право гражданства, зато другие с течением времени
были удачно заменены русскими, большею частию вновь со-
ставленными. Так, Тредьяковский, говорят, ввел слово «пред-
мет», а Карамзин — «промышленность». Таких русских слов,
удачно заменивших собою иностранные, множество. И мы пер-
вые скажем, что употреблять иностранное слово, когда есть рав-
носильное ему русское слово,— значит оскорблять и здравый
смысл и здравый вкус. Так, например, ничего не может быть не-
лепее и диче, как употребление слова «утрировать» вместо
«преувеличивать». Каждая эпоха русской литературы озна-
меновывалась наплывом иностранных слов; наша, разумеется,
не избегла его. И это еще не скоро кончится: знакомство с но-
выми идеями, выработавшимися на чуждой нам почве, всегда
будет приводить к нам и новые слова. Но чем дальше, тем менее
это будет заметно, потому что до сих пор мы вдруг знакомились
с целым кругом дотоле чуждых нам понятий. По мере наших
успехов в сближении с Европою, запасы чуждых нам понятий
будут всё более и более истощаться, и новым для нас будет
только то, что ново и для самой Европы. Тогда естественно и
заимствования пойдут ровнее, тише, потому что мы будем уже не
догонять Европу, а идти с нею рядом, не говоря уже о том, что
и язык русский с течением времени будет всё более и более вы-
работываться, развиваться, становиться гибче и определеннее.
Нет сомнения, что охота пестрить русскую речь иностран-
ными словами без нужды, без достаточного основания противна
здравому смыслу и здравому вкусу, но она вредит не русскому
языку и не русской литературе, а только тем, кто одержим ею.
Но противоположная крайность, т. е. неумеренный пуризм,
производит те же следствия, потому что крайности сходятся.
Судьба языка не может зависеть от произвола того или другого
лица. У языка есть хранитель надежный и верный: это — его
же собственный дух, гений. Вот почему из множества вводимых
иностранных слов удерживаются только немногие, а остальные
сами собою исчезают. Тому же самому закону подлежат и но-
восоставляемые русские слова: одни из них удерживаются,
другие исчезают. Неудачно придуманное русское слово для
выражения чуждого понятия не только не лучше, но решитель-
но хуже иностранного слова. Говорят, для слова «прогресс»
не нужно и выдумывать нового слова, потому что оно удовле-
творительно выражается словами: «успех», «поступательное
282

движение» и т. д. С этим нельзя согласиться. Прогресс отно-
сится только к тому, что развивается само из себя. Прогрессом
может быть и то, в чем вовсе нет успеха, приобретения, даже
шагу вперед; и напротив, прогрессом может быть иногда
неуспех, упадок, движение назад. Это именно относится к истори-
ческому развитию. Бывают в жизни народов и человечества
эпохи несчастные, в которые целые поколения как бы
приносятся в жертву следующим поколениям. Проходит тяжелая
година — из зла рождается добро. Слово «прогресс» отли-
чается всею определенностию и точностию научного термина,
а в последнее время оно сделалось ходячим словом, его употреб-
ляют все — даже те, которые нападают на его употребление.
И потому, пока не явится русского слова, которое бы вполне
заменило его собою, мы будем употреблять слово «прогресс».
Всякое органическое развитие совершается через прогресс,
развивается же органически только то, что имеет свою историю,
а имеет свою историю только то, в чем каждое явление есть
необходимый результат предыдущего и им объясняется. Если
можно представить себе литературу, в которой являются
от времени до времени сочинения замечательные, но чуждые
всякой внутренней связи и зависимости, обязанные своим
появлением внешним влияниям, подражательности,— у такой
литературы не может быть истории. Ее история — каталог
книг. К такой литературе слово «прогресс» неприложимо, и
появление нового, почему-нибудь замечательного произведения
в ней не есть прогресс, потому что это произведение не имеет
корня в прошедшем и не даст плода в будущем. Тут время
и годы ничего не значат: они могут идти себе, ничего не изме-
няя. Не так бывает в литературе, развивающейся исторически:
тут каждый год что-нибудь да приносит с собою,— и это что-
нибудь есть прогресс. Но не каждый год можно ясно увидеть
и определить этот прогресс; часто он оказывается только впо-
следствии. Но, во всяком случае, очень полезно в определенные
сроки, например, по окончании каждого года, обозревать
в целом ход литературы, ее приобретения, ее богатство или ее
бедность. Такие обозрения не бесполезны для настоящего
времени и могут служить важным пособием для будущего
историка литературы.
Отчеты о литературной деятельности за каждый истекший
год начали входить у нас в обыкновение с 1823 года. Пример
был подан Марлиыским в знаменитом того времени альма-
нахе.1 И с тех пор годовые обозрения литературы почти не
прерывались в альманахах в продолжение десяти лет. В жур-
налах же они появлялись редко, но в последнее время постоянно
печатаются в одном известном журнале уже лет семь сряду. 2
Отделение критики в «Современнике» прошлого года началось
283

обзором русской литературы 1846 года, и каждая первая
книжка его на новый год всегда будет заключать в себе такое*
обозрение литературной деятельности за истекший год.
Подобные обозрения с течением времени делаются истин-
ными летописями литературы, важным пособием для ее исто-
рика. Альманачные обозрения, о которых мы сейчас говорили,,
имеют теперь для нас весь интерес старины, несмотря на то,
что начались всего 24 года назад тому! Так быстро идет впе-
ред наша литература! Но какою отдаленною, какою глубокою
стариною отзывается «Обозрение русской литературы 1814 го-
да», написанное г. Гречем и помещенное в «Сыне отечества»
1815 года! На нескольких жиденьких страничках исчислены
все ученые и литературные приобретения и сокровища 1814 го-
да. Год этот действительно ознаменован был появлением не-
скольких замечательных серьезных книг, как, например:
«Собрание государственных российских грамот и договоров»,
обязанное своим изданием графу Н. П. Румянцеву, «История
медицины в России» Рихтера и перевод Дестуниса «Плутар-
ховых жизнеописаний». Но что за страшная бедность по части
собственно так называемой изящной словесности! Перевод.
Делилевой поэмы «Сады» г. Палицына, описательная поэма
князя Шихматова «Сельский житель», стихотворение Держа-
вина «Христос», «Ночь на размышление» князя Шихматова и
«Размышление о судьбе» князя Долгорукова. Всё это поэмы
в дидактическом роде, который тогда был особенно в ходу,
а теперь давно уже признан антипоэтическим и забыт совер-
шенно. Потом в обозрении г. Греча упоминается об издании
басен и сказок Александра Измайлова и о баснях какого-то
г. Агафи,г и в заключение замечено, что басни Крылова были
помещаемы в журналах. Вот и всё! Автор обозрения замечает,
что в течение первых пяти лет XIX столетия вышло более^
сочинений, нежели прежде того в течение десяти лет; но что,
по причине политических обстоятельств того времени, с 1806
до 1814 года литературное движение в России почти совсем
остановилось. В продолжение второй половины 1812 и первой
1813 годов не только не вышло в свет, но и не было написано
ни одной страницы, которая бы не имела предметом тогдашних
происшествий.2 «Наконец, в 1814 году,— говорит автор обо-
зрения,— увенчавшем все напряжения и труды истекших лет,
русская литература, посвящая поэзию и красноречие в честь
и славу великого монарха своего, обратилась снова на путь
мирный, уровненный и огражденный навсегда. В течение сего
года вышли многие сочинения и переводы, которые останутся
незабвенными в летописях нашей литературы».3 Это отчасти
справедливо, только не в отношении к произведениям поэзии...
Замечательно, что, признавая бедность некоторых разрядов.
284

-своего обозрения, автор, как успеху русской литературы,
радуется тому, что в течение 1814 года вышло ^в Петербурге
и Москве только по одному роману (оба переведены с немец-
кого) да две исторические повести! Не думал он тогда, что
роман и повесть скоро станут во главе всех родов поэзии и что
сам он напишет некогда «Поездку в Германию» и «Черную
женщину»! Но вот еще характеристическая черта нашей ли-
тературы, или, лучше сказать, нашей публики,— черта, о
которой, к сожалению, нельзя сказать, чтобы теперь она отзы-
валась стариною: известного путешествия Крузенштерна вокруг
света, изданного в 1809—1813 годах, на русском и немец-
ком языках, и путешествия вокруг света Лисянского, из-
данного в 1812 году, на русском и английском языках, в Рос-
сии разошлось, говорит автор обозрения, едва ли по две-
сти экземпляров каждого, между тем как в Германии вышло
три издания путешествия Крузенштерна, а в Лондоне продана
в две недели половина экземпляров книги Лисянского .х
Годичные обозрения появились в альманахах вследствие
начинавшего возникать критического духа. Приступая к обо-
зрению литературы известного года, критик начинал иногда
очерком всей истории русской литературы. Писать эти обозре-
ния тогда было очень легко и очень трудно. Легко потому, что
всё ограничивалось легкими суждениями, выражавшими лич-
ный вкус обозревателя; трудно или, лучше сказать, скучно
потому, что это была работа дробная, мелкая: надо было пере-
числить решительно всё, что появилось в течение обозреваемого
года отдельно изданным в журналах и альманахах, ориги-
нальное и переводное. А что печаталось тогда, по части изящ-
ной словесности, в журналах и альманахах? — большею
частию крошечные отрывки из маленьких поэм, из романов,
повестей, драм и т. п. Большею частию целых сочинений и не
существовало: отрывок писателя без всякого намерения на-
писать целое. О каждой такой безделице надо было упомянуть
и сказать свое мнение, потому что тогда, при начале так назы-
ваемого романтизма, всё было ново, всё интересовало собою,
всё считалось важным событием — и отрывок из несуществую-
щей поэмы в двадцать стихов счетом, и элегия, и сотое подра-
жание какой-нибудь пьесе Ламартина, перевод романа Валь-
тера Скотта и перевод романа какого-нибудь Фан-дер-Фельде.2
В этом отношении теперь гораздо лучше писать обозрения.
Теперь уже не считается принадлежащим к литературе всё,
что ни выходит из-под типографских станков. Теперь многое
испытано, ко многому пригляделись и привыкли. Конечно,
перевод такого романа, как «Домби и сын»,3 и теперь замеча-
тельное явление в литературе, и обозреватель не вправе про-
пустить его без внимания; но зато переводы романов Сю, Дюма
285

и других французских беллетристов, появляющихся теперь
дюжинами, уже нельзя считать всегда литературными явлени-
ями. Они пишутся сплеча, их цель — выгодный сбыт, достав-
ляемое ими наслаждение известному разряду любителей такой
литературы относится, конечно, ко вкусу, но не к эстетиче-
скому, а тому, который у одних удовлетворяется сигарами,
у других — щелканием орешков... Публика нашего времени
уже не та, что была прежде. Произвол критики уже не может
убить хорошей книги и дать ход дурной. Французские романы
наполняют собою наши журналы и издаются особо; в том и
другом случае они находят себе множество читателей. На
по этому отнюдь не следует делать резких заключений о вкусе
публики. Многие берутся за роман Дюма, как за сказку, вперед
зная, что это такое, читают его с тем, чтобы развлечь себя на
время чтения небывалыми приключениями, а потом и забыть
их навсегда. В этом, разумеется, нет ничего дурного. Один
любит качаться на качелях, другой — ездить верхом, третий —
плавать, четвертый — курить , и многие вместе с этим любят чи-
тать вздорные сказки, хорошо рассказываемые. Поэтому перевод-
ные романы и повести уже не заслоняют собою оригинальных;
напротив, общий вкус публики отдает последним решительное
предпочтение, так что помещать в журналах преимущественно
переводные романы и повести заставляет журналистов только
одна крайность, т. е. недостаток в оригинальных произве-
дениях этого рода. И такое направление вкуса публики ста-
новится заметнее и определеннее год от году. В отношении же
к оригинальным произведениям очарование имен совершенно
исчезло; громкое имя, конечно, и теперь заставит каждого
взяться за новое сочинение, но уже никто не придет от нега
в восторг, если в нем хорошего одно только имя автора. Сочи-
нения посредственные, слабые проходят незаметными, уми-
рают своею смертию, а не от ударов критики. Такому поло-
жению литературы, столь различному от того, в каком она
находилась лет двадцать назад тому, должна соответствовать
и критика. Отдавая отчет в годичном движении литературной
деятельности, теперь нечего обращать внимание на количество
произведений или хлопотать об оценке каждого явления из
опасения, что без указаний критики публика не будет знать,
что считать ей хорошим и что — дурным. Нет даже нужды
останавливаться на каждом порядочном произведении и вда-
ваться в подробный разбор всех его красот и недостатков.
Подобиое внимание принадлежит теперь по праву только осо-
бенно замечательным в положительном или отрицательном
смысле произведениям. * Главная же задача тут — доказать
преобладающее направление, общий характер литературы в
данное время, проследить в ее явлениях оживляющую и движу-
286

щую ее мысль. Только таким образом можно если не опреде-
лить, то хоть намекнуть, на сколько истекший^ год подвинул
вперед литературу, какой прогресс совершала она в нем.
Собственно новым 1847 год ничем не ознаменовал себя в
литературе. Явились в преобразованном виде некоторые иа
старых периодических изданий, явился даже один новый ли-
сток; * замечательными произведениями по части изящной сло-
весности прошлый год был особенно богат в сравнении с пред-
шествовавшими годами; явилось несколько новых имен, но-
вых талантов и действователей по разным частям литературы.
Но не явилось ни одного их тех ярко замечательных произве-
дений, которые своим появлением делают эпоху в истории ли-
тературы, дают ей новое направление. Вот почему мы говорим,
что собственно новым литература прошлого года ничем не озна-
меновала себя. Она шла по прежнему пути, которого нельзя
назвать ни новым, потому что он успел уже обозначиться, ни
старым, потому что слишком недавно открылся для литера-
туры, — именно немного раньше того времени, когда в первый
раз было кем-то выговорено слово: «натуральная школа».2
С тех пор прогресс русской литературы в каждом новом году
состоял в более твердом ее шаге в этом направлении. Про-
шлый 1847 год был особенно замечателен в этом отношении в
сравнении с предшествовавшими ему годами, как по числу и
замечательности верных этому направлению произведений,
так и большею определенностию, сознательностию и силою
самого направления и большим его кредитом у публики.
Натуральная школа стоит теперь на первом плане русской
литературы. С одной стороны, нисколько не преувеличивая
дела по каким-нибудь пристрастным увлечениям, мы можем
оказать, что публика, т. е. большинство читателей, за нее:
это факт, а не предположение. Теперь вся литературная деятель-
ность сосредоточилась в журналах, а какие журналы пользуют-
ся большею известностию, имеют более обширный круг читате-
лей и большее влияние на мнение публики, как не те, в которых
помещаются произведения натуральной школы? Какие романы
и повести читаются публикою с особенным интересом, как не
те, которые принадлежат натуральной школе, или, лучше ска-
зать, читаются ли публикою романы и повести, не принадле-
жащие к натуральной школе? Какая критика пользуется боль-
шим влиянием на мнение публики, или, лучше сказать, какая
критика более сообразна с мнением и вкусом публики, как не
та, которая стоит за натуральную школу против реторической?
С другой стороны, о ком беспрестанно говорят, спорят, на кого
беспрестанно нападают с ожесточением, как не на натуральную
школу? Партии, ничего не имеющие между собою общего,
в нападках на натуральную школу действуют согласно, едино-
287

душно, приписывают ей мнения, которых она чуждается, на-
мерения, которых у ней никогда не было, ложно перетолковы-
вают каждое ее слово, каждый ее шаг, то бранят ее с запальчи-
востию, забывая иногда приличие, то жалуются на. нее чуть
не со слезами. Что общего между заклятыми врагами Гоголя,
представителями побежденного реторического направления,
и между так называемыми славянофилами? — Ничего! —
и однако ж последние, признавая Гоголя основателем натураль-
ной школы, согласно с первыми, нападают, в том же тоне,
теми же словами, с такими же доказательствами на натуральную
школу и почли за нужное отличиться от своих новых союзников
только логическою непоследовательностию, вследствие которой
они поставили Гоголю в заслугу то самое, за что преследуют
его школу, на том основании, что он писал по какой-то «потреб-
ности внутреннего очищения».1 К этому должно прибавить, что
школы, неприязненные натуральной, не в состоянии пред-
ставить ни одного сколько-нибудь замечательного произведения,
которое доказало бы делом, что можно писать хорошо, руко-
водствуясь правилами, противоположными тем, которых дер-
жится натуральная школа. Все попытки их в этом роде послу-
жили к торжеству натурализма и падению реторизма. Видя
это, некоторые из противников натуральной школы пытались
противопоставлять ей ее же писателей. Так, одна газета думала
г. Бутковым уничтожить авторитет самого Гоголя...2
Всё это нисколько не ново в нашей литературе, но было не
раз и всегда будет. Карамзин первый произвел разделение
в едва возникавшей тогда русской литературе. До него все
были согласны во всех литературных вопросах, и если бывали
разногласия и споры, они выходили не из мнений и убеждений,
а из мелких и беспокойных самолюбий Тредьяковского и Су-
марокова. Но это согласие доказывало только безжизненность
тогдашней так называемой литературы. Карамзин первый ожи-
вил ее, потому что перевел ее из книги в жизнь, из школы в
общество. Тогда, естественно, явились и партии, началась
война на перьях, раздались вопли, что Карамзин и его школа
губят русский язык и вредят добрым русским нравам. В лице
его противников,3 казалось, вновь восстала русская упорная
старина, которая с таким судорожным и тем более бесплод-
ным напряжением отстаивала себя от реформы Петра Вели-
кого. Но большинство было на стороне права, т. е. таланта
и современных нравственных потребностей, вопли противников
заглушались хвалебными гимнами поклонников Карамзина.
Всё группировалось около него, и от него всё получало свое
значение и свою значительность, всё — даже его противники.
Он был героем, Ахиллом литературы того времени. Но что вся
эта тревога в сравнении с бурею, которая поднялась с появле-
288

пнем Пушкина на литературном поприще? Она так памятна
всем, что нет нужды распространяться о ней. Скажем только,
что противники Пушкина видели в его сочинениях искажение
русского языка, русской поэзии, несомненный вред не только
для эстетического вкуса публики, но и — поверят ли теперь
этому? — для общественной нравственности!!. Не желая ше-
велить старые дрязги, мы удерживаемся от всяких указаний,
но если у нас их потребуют, мы всегда готовы представить пе-
чатные доказательства. В одной критике на «Графа Нулина»
Пушкин обвинялся в неприличии, доходящем до цинизма!1
Перечитывая эту критику теперь, невольно забываешь, когда и
на что она писана: так и кажется, что это сейчас написанная
статья против какого-нибудь произведения теперешней нату-
ральной школы: тот же язык, те же доводы, та же манера браться
за дело, какие и теперь употребляются в нападках на нату-
ральную школу. Что же за причина, что противники всякого
движения вперед во все эпохи нашей литературы говорили
одно и то же и почти одними и теми же словами?
Причина этого скрывается там же, где надо искать и про-
исхождения натуральной школы—в истории нашей литературы.
Она началась натурализмом: первый светский писатель был
сатирик Кантемир. Несмотря на подражание латинским са-
тирикам и Буало, он умел остаться оригинальным, потому что
был верен натуре и писал с нее. К несчастию, однообразие
избранного им рода, грубость и необработанность языка, не
свойственный нашей поэзии силлабический метр не допустили
Кантемира быть образцом и законодателем в русской поэзии.
Роль эта была предоставлена Ломоносову. Но как Кантемир
всё-таки остается человеком с необыкновенным талантом, то
его и нельзя выключить из истории русской литературы, как
первого по времени ее поэта. Поэтому мы вправе сказать, не
искажая фактов и не делая натяжек, что русская поэзия при
самом начале своем потекла, если можно так выразиться, двумя
параллельными друг другу руслами, которые чем далее, тем
чаще сливались в один поток, разбегаясь после опять на два
до тех пор, пока в наше время не составили одного целого. В ли-
це Кантемира русская поэзия обнаружила стремление к дей-
ствительности, к жизни, как она есть, основала свою силу на
верности натуре. В лице Ломоносова она обнаружила стремле-
ние к идеалу, поняла себя, как оракула жизни высшей, выспрен-
ней, как глашатая всего высокого и великого. Оба эти направле-
ния были законны, и оба вышли не из жизни, а из теории, из
книги, из школы. Но манера, с какою Каптемир взялся за де-
ло, утверждает за первым направлением преимущество исти-
ны и реальности. В Державине, как таланте высшем, оба эти
направления часто сливались, и его одык«Фелице», «Вельможе»,
19 в. Г. Белипский, т. X
289

«На счастие» едва ли не лучшие его произведения, по крайней
мере, без всякого сомнения, в них больше оригинального, рус-
ского, нежели в его торжественных одах. В баснях Хемыицера
и в комедиях Фонвизина отозвалось направление, представи-
телем которого, по времени, был Кантемир. Сатира у них уже
реже переходит в преувеличение и карикатуру, становится
более натуральною по мере того, как становится более поэти-
ческою. В баснях Крылова сатира делается вполне художествен-
ною; натурализм становится отличительною характеристиче-
скою чертою его поэзии. Это был первый великий натуралист
в нашей поэзии. Зато он первый и подвергся упрекам за изобра-
жения «низкой природы», особенно за басню «Свинья».1 Посмо-
трите, как натуральны его животные: это настоящие люди с
резко очерченными характерами, и притом люди русские, а не
другие какие-нибудь. А его басни, в которых действующие ли-
ца — русские мужички? Не есть ли это верх натуральности?
И однако ж теперь уже пе упрекают Крылова ни за свинью, ко-
торая, «не жалея рыла, весь задний двор изрыла»,2 ни за то,
что в своих баснях он выводил мужиков, да еще заставлял их
говорить самым мужицким складом. Скажут: то басня, то такой
уж род поэзии. А разве законы изящного не одинаковы для всех
его родов? Дмитриев писал тоже басни и в них изредка вводил,
эпизодически, крестьян; но его басни, имеющие свои неотъем-
лемые достоинства, нисколько не отличаются натуральностию,
и его крестьяне говорят в них каким-то общим, не принадле-
жащим исключительно ни одному сословию языком. Причина
этой разницы лежит в том, что поэзия Дмитриева и в баснях
его, так же как и в одах, шла от Ломоносова, а не от Канте-
мира, держалась идеала, а не действительности. Теория Ломо-
носова опиралась на древних, как понимали их тогда в Ев-
ропе. Карамзин и Дмитриев, особенно последний, смо-
трели на искусство глазами французов XVIII века. А извест-
но, что французы того времени понимали искусство как выраже-
ние жизни не народа, а общества, и притом только высшего,
дворского, и приличие считали главными первым условием поэ-
зии Оттого у них греческие и римские герои ходили в париках
и говорили героиням: madamel Эта теория глубоко проникла в
русскую литературу, и, как увидим далее, следы ее влияния не
изгладились совсем и до сих пор...
Озеров, Жуковский и Батюшков продолжали собою напра-
вление, данное нашей поэзии Ломоносовым. Они были верны
идеалу, но этот идеал у них становится всё мепее и менее отвле-
ченным и реторическим, всё больше и больше сближающимся
с действительности^) или по крайней мере стремившимся к этому
сближению. В произведениях этих писателей, особенно двух
последних, языком поэзии заговорили уже не одни официаль-
ная

иые восторги, но и такие страсти, чувства и стремления, источ-
ником которых были не отвлеченные идеалы, но' человеческое
сердце, человеческая душа. Наконец явился Пушкин, поэзия
которого относится к поэзии всех предшествовавших ему поэ-
тов, как достижение относится к стремлению. В ней слились в
один широкий поток оба, до того текшие раздельно, ручья рус-
ской поэзии. Русское ухо услышало в ее сложном аккорде и
чисто русские звуки. Несмотря на преимущественно идеаль-
ный и лирический характер первых поэм Пушкина, в них уже
вошли элементы жизни действительной, что доказывается
смелостию, в то время удивившею всех, ввести в поэму не клас-
сических итальянских или испанских, а русских разбойни-
ков, не с кинжалами и пистолетами, а с широкими ножами и
тяжелыми кистенями, и заставить одного из них говорить в бреду
про кнут и грозных палачей. Цыганский табор, с оборванными
шатрами между колесами телег, с пляшущим медведем и нагими
детьми в перекидных корзинках на ослах, был тоже неслыхан-
ною дотоле сценою для кровавого трагического события. Но в
«Евгении Онегине» идеалы еще более уступили место действи-
тельности или, по крайней мере, то и другое до того слилось во
что-то новое, среднее между тем и другим, что поэма эта должна
по справедливости считаться произведением, положившим на-
чало поэзии нашего времени. Тут уже натуральность является
не как сатира, не как комизм, а как верное воспроизведение
действительности, со всем ее добром и злом, со всеми ее житей-
скими дрязгами: около двух или трех лиц, опоэтизированных
или несколько идеализированных, выведены люди обыкновен-
ные, но не на посмешище, как уроды, как исключения из общего
правила, а как лица, составляющие большинство общества,
И всё это в романе, писанном стихами!
Что же в это время делал роман в прозе?
Он всеми силами стремился к сближению с действительно-
стию, к натуральности. Вспомните романы и повести Нареж-
ного, Вулгарина, Марлииского, Загоскина, Лажечникова, Уша-
кова, Вельтмана, Полевого, Погодина. Здесь не место рассуж-
дать о том, кто из них больше сделал, чей талант был выше;
мы говорим об общем им всем стремлении — сблизить роман с
действительностию, сделать его верным ее зеркалом. Между эти-
ми попытками были очень замечательные, но тем не менее все они
отзывались переходною эпохою, стремились к новому, не оста-
вляя старой колеи. Весь успех заключался в том, что, несмотря
па вопли староверов, в романе стали появляться лица всех со-
словий, и авторы старались подделываться под язык каждого.
Это называлось тогда народностью. Но эта народность слишком
отзывалась маскарадностыо: русские лица низших сословий
походили на переряженных бар, а бары только именами

отличались от иностранцев. Нужен был гениальный талант,
чтобы навсегда освободить русскую поэзию, изображающую рус-
ские нравы, русский быт, из-под чуждых ей влияний. Пушкин
много сделал для этого; но докончить, довершить дело предо-
ставлено было другому таланту. В «Северных цветах» на 1829
год явился отрывок из романа Пушкина «Арап Петра Великого»
под заглавием: «IV глава из исторического романа». Этот
маленький отрывок был — верх натуральности! В такой тесной
рамке такая широкая картина нравов эпохи Петра Великого!
Но, к сожалению, этого романа было написано всего только
шесть глав и начало седьмой (вполне они были напечатаны
уже по смерти Пушкина).
С появлением «Миргорода» и «Арабесок» (в 1835 году) и
«Ревизора» (в 1836) начинается полная известность Гоголя
и его сильное влияние на русскую литературу. Из всех су-
ждений об этом писателе, высказанных почитателями его та-
ланта, самое замечательное и близкое к истине едва ли не
принадлежит человеку, который вовсе не принадлежит к числу
его почитателей и который, как будто в каком-то внезапном
вдохновении, сам не зная как, вышел на минуту из своей обыч-
ной колеи, которой был верен всю жизнь, проговоривши о
Гоголе следующий дифирамб:
Все произведения Гоголя обнаруживают в нем самоуверенность,
стремление к самодеятельности, какое-то умышленное, насмешливое
пренебрежение к прежним знаниям, опытам и образцам, он читает только
книгу природы, изучает только мир действительный; потому его идеалы
слишком естественны и просты до наготы; они, по выражению Ивана
Никифоровича, одного из его созданий, являются перед читателем в на-
туре. Красоты его созданий всегда новы, свежи, поразительны; ошибки
чуть не отвратительны (!), он, как будто забыв историю, подобно древ-
ним, начинает новый мир искусств, вызывая его из небытия в просто-
нравное (?) хаотическое (?!) состояние; потому-то его искусство как будто
не знает, не понимает стыдливости; он великий художник, не знающий
истории и не видавший образцов искусства.*■
В этом, исполненном лирического беспорядка дифирамбе,
без воли и сознания автора, высказана самая характеристи-
ческая черта таланта Гоголя — оригинальность и самобыт-
ность, отличающие его от всех русских писателей. Что это
сделано нечаянно, по вдохновению, доказывается и параллелью,
которую проводит автор между Гоголем и — кем бы вы дума-
ли? — г. Кукольником!! — и странными, противоречащими
словами и выражениями в самом дифирамбе, доказывающими,
что не в воле человека даже на минуту, и притом в порыве
вдохновения, совершенно оторваться от обычной колеи своей
жизни. Надо сказать, что автор — теоретик и всю жизнь
провел в составлении и преподавании разных реторик и пиитик,
которые, как и все книги этого рода, никогда и никого не на-
292

учили сочинять хорошо, но с толку сбили многих. Вот почему его
особенно поразила в сочинениях Гоголя их полная отрешен-
ность и независимость от всяких школьных правил и преданий,
и если он не мог, с одной стороны, не вменить ему этого в за-
слугу, то, с другой, не мог того же самого не поставить ему
в заслуженный упрек. Отсюда и увидал он в сочинениях
Гоголя «ошибки, чуть не отвратительные», и «простонравное
хаотическое состояние искусства». Спросите его, ка-
кие это ошибки,— и мы уверены, что он прежде всего укажет
на будочника, который казнит зверя на ногте (в «Мертвых ду-
шах»), и этим фактом подтвердит окончательно, что Гоголь «не
знает истории и не видал образцов искусства». А между тем
Гоголю, вероятно, известнее, нежели его критику, что одна из
известнейших галлерей в Европе хранит, как бесценное сокро-
вище, картину великого Мурильо, представляющую мальчика,
который с усердием и обстоятельно занимается тем, что бу-
дочник сделал спросонья и мимоходом.х
Как бы то ни было, но действительно влияние теорий и
школ было одною из главных причин, почему многие сначала
спокойно, без всякой враждебности, искренно и добросо-
вестно видели в Гоголе не более как писателя забавного, но
тривиального и незначительного и вышли из себя уже вследствие
восторженных похвал, расточавшихся ему другою сторо-
ною, и важного значения, которое он быстро приобретал в
общественном мнении. В самом деле, как ни ново было в свое
время направление Карамзина,— оно оправдывалось образ-
цами французской литературы. Как ни странно поразили всех
баллады Жуковского, с их мрачным колоритом, с их кладби-
щами и мертвецами,— но за них были имена корифеев немецкой
литературы.2 Сам Пушкин, с одной стороны, был подготовлен
предшествовавшими ему поэтами, и первые опыты его носили
на себе легкие следы их влияния, а с другой стороны,
его нововведения оправдывались общим движением во всех
литературах Европы и влиянием Байрона — авторитета огром-
ного. Но Гоголю не было образца, не было предшествен-
ников ни в русской, ни в иностранных литературах. Все тео-
рии, все предания литературные были против него, потому
что он был против них. Чтобы понять его, надо было вовсе
выкинуть их из головы, забыть об их существовании,— а это
для многих значило бы переродиться, умереть и вновь вос-
креснуть. Чтобы яснее сделать нашу мысль, посмотрим, в ка-
ких отношениях находится Гоголь к другим русским поэтам.
Конечно, и в тех сочинениях Пушкина, которые представляют
чуждые русскому миру картины, без всякого сомнения, есть
элементы русские, но кто укажет их? Как доказать, что, на-
пример, поэмы: «Моцарт и Сальери», «Каменный гость», «Ску-
293

пой рыцарь», «Галуб»1 могли быть написаны только русским
поэтом и что их не мог бы написать поэт другой нации? То же
можно сказать и о Лермонтове. Все сочинения Гоголя посвя-
щены исключительно изображению мира русской . жизни,
и у него нет соперников в искусстве воспроизводить ее во всей
ее истинности. Он ничего не смягчает, не украшает вследствие
любви к идеалам или каких-нибудь заранее принятых идей,
или привычных пристрастий, как, например, Пушкин в «Оне-
гине» идеализировал помещицкий быт. Конечно, преобладаю-
щий характер его сочинений — отрицание; всякое отрицание,
чтоб быть живым и поэтическим, должно делаться во имя
идеала — и этот идеал у Гоголя также не свой, т. е. не тузем-
ный, как и у всех других русских поэтов, потому что наша
общественная жизнь еще не сложилась и не установилась,
чтобы могла дать литературе этот идеал. Но нельзя же не согла-
ситься с тем, что по поводу сочинений Гоголя уже никак невоз-
можно предположить вопроса: как доказать, что они могли быть
написаны только русским поэтом и что их не мог бы написать
поэт другой нации? Изображать русскую действительность, и
с такою поразительною вериостию и истиною, разумеется, может
только русский поэт. И вот пока в этом-то более всего и состоит
народность нашей литературы.
Литература наша была плодом сознательной мысли, яви-
лась как нововведение, началась подражательностию. Но она не
остановилась на этом, а постоянно стремилась к самобытности,
народности, из реторической стремилась сделаться естествен-
ною, натуральною. Это стремление, ознаменованное заметными
и постоянными успехами, и составляет смысл и душу истории на-
шей литературы. И мы не обинуясь скажем, что ни в одном рус-
ском писателе это стремление не достигло такого успеха, как в
Гоголе. Это могло совершиться только через исключительное
обращение искусства к действительности, помимо всяких идеа-
лов. Для этого нужно было обратить всё внимание на толпу,
на массу, изображать людей обыкновенных, а не приятные
только исключения из общего правила, которые всегда соблаз-
няют поэтов на идеализирование и носят на себе чужой отпеча-
ток. Это великая заслуга со стороны Гоголя, но это-то люди ста-
рого образования и вменяют ему в великое преступление перед
законами искусства. Этим он совершенно изменил взгляд на
самое искусство. К сочинениям каждого из поэтов русских
можно, хотя и с натяжкою, приложить старое и ветхое опреде-
ление поэзии, как «украшенной природы»; но в отношении к
сочинениям Гоголя этого уже невозможно сделать. К ним идет
другое определение искусства — как воспроизведение действи-
» твлыюсти во всей ее истине. Тут всё дело в типах, а идеал
тут понимается не как украшение (следовательно, ложь), а как
294

отношения, в которые автор становит друг к другу созданные
им типы, сообразно с мыслию, которую он хочет развить своим
произведением.
Искусство в наше время обогнало теорию. Старые теории
потеряли весь свой кредит; даже люди, воспитанные на них, сле-
дуют не им, а какой-то странной смеси старых понятий с новы-
ми. Так, например, некоторые из них, отвергая старую фран-
цузскую теорию во имя романтизма, первые подали соблазни-
тельный пример выводить в романе лица низших сословий, даже
негодяев, к которым шли имена Вороватиных и Ножовых,
но они же потом оправдывались в этом тем, что вместе с без-
нравственными лицами выводили и нравственные под именем
Правдолюбовых, Благотворовых и т. п.1 В первом случае вид-
но было влияние новых идей, во втором — старых, потому что
по рецепту старой пиитики необходимо было на несколько глуп-
цов отпустить хоть одного умника, а на нескольких негодяев
хоть одного добродетельного человека.* Но в обоих случаях
эти междоумки совершенно упускали из виду главное, т. е.
искусство, потому что и не догадывались, что их и добродетель-
ные и порочные лица были не люди, не характеры, а реториче-
ские олицетворения отвлеченных добродетелей и пороков.
Это лучше всего и объясняет, почему для них теория, правило
важнее дела, сущности: последнее недоступно их разумению.
Впрочем, от влияния теории не всегда избегают и таланты,
даже гениальные. Гоголь принадлежит к числу немногих со-
вершенно избегнувших всякого влияния какой бы то ни было
теории. Умея понимать искусство и удивляться ему в произ-
ведениях других поэтов, он тем не менее пошел своею дорогою,
следуя глубокому и верному художественному инстинкту,
какидо щедро одарила его природа, и не соблазняясь чужи-
ми успехами на подражание. Это, разумеется, не дало ему ори-
гинальности, но дало ему возможность сохранить и выказать
вполне ту оригинальность, которая была принадлежностью,
свойством его личности, и, следовательно, подобно таланту,
даром природы. От этого он и показался для многих как бы
извне вошедшим в русскую литературу, тогда как на самом
деле. он был ее необходимым явлением, требовавшимся всем
предшествовавшим ее развитием.
Влияние Гоголя на русскую литературу было огромно.
Не только все молодые таланты бросились на указанный им
путь, но и некоторые писатели, уже приобретшие известность,
пошли по этому же пути, оставивши свой прежний. Отсюда
появление школы, которую противники ее думали унизить
* Тогда слово резонер для комедии было таким же техническим
оловом, как и jeune premier, первый любовник или примадонна для оперы.
205

названием натуральной. После «Мертвых душ» Гоголь ничего
не написал. На сцене литературы теперь только его школа.
Все упреки и обвинения, которые прежде устремлялись на
пего, теперь обращены на натуральную школу, и если еще
делаются выходки против него, то по поводу этой школы. В чем
же обвиняют ее? Обвинений не много, и они всегда одни и
те же. Сперва нападали на нее за ее будто бы постоянные на-
падки на чиновников. В ее изображениях быта этого сословия
одни искренно, другие умышленно видели злонамеренные ка-
рикатуры. С некоторого времени эти обвинения замолкли.
Теперь обвиняют писателей натуральной школы за то, что
они любят изображать людей низкого звания, делают героями
своих повестей мужиков, дворников, извозчиков, описывают
углы,1 убежища голодной нищеты и часто всяческой безнрав-
ственности. Чтобы устыдить новых писателей, обвинители
с торжеством указывают на прекрасные времена русской
литературы, ссылаются на имена Карамзина и Дмитриева, изби-
равших для своих сочинений предметы высокие и благородные,
и приводят в пример забытого теперь изящества чувствительную
пзсенку: «Всех цветочков боле розу я любил».2 Мы же напомним
им, что первая замечательная русская повесть была написана Ка-
рамзиным, и ее героиня была обольщенная петиметром крестьян-
ка— бедная Лиза... Но там, скажут они, всё опрятно и чисто, и
подмосковная крестьянка не уступит самой благовоспитанной
барышне. Вот мы и дошли до причины спора: тут виновата, как ви-
дите, старая пиитика. Она позволяет изображать, пожалуй,
и мужиков, но не иначе, как одетых в театральные костюмы,
обнаруживающих чувства и понятия, чуждые их быту, положе-
нию и образованию, и объясняющихся таким языком, которым
никто не говорит, а тем менее крестьяне, — языком литератур-
ным, украшенным сими, оными, коими, таковыми и т. п. Да чего
же лучше: пастушки и пастушки французских писателей XVIII
века представляют готовый и прекрасный образец для изобра-
жения русских крестьян и крестьянок; берите целиком: вот
вам и соломенные шляпы с голубыми и розовыми лентами, пудра,
мушки, фижмы, корсеты, юбки с ретрусманами, башмаки на вы-
соких красных каблуках. Только в языке держитесь домашних
литературных привычек, потому что французы никогда не лю-
били щеголять обветшалыми, неупотребляемыми в разговоре
словами. Это замашка чисто русская; у нас даже первоклас-
сные таланты любят брега, младость, перси, очи, выю, стопы,
чело, главу, глас и тому подобные принадлежности так назы-
ваемого «высшего слога». Короче: старая пиитика позволяет
изображать всё, что вам угодно, но только предписывает при
этом изображаемый предмет так украсить, чтобы не было ни-
какой возможности узнать, что вы хотели изобразить. Следуя
296

строго ее урокам, поэт может пойти дальше прославленного
Дмитриевым маляра Ефрема, который Архипа писал Сидором,
а Луку — Кузьмою: он может снять с Архипа такой портрет,
который не будет походить не только на Сидора, но и ни на что па
свете, даже на комок земли.1 Натуральная школа следует
совершенно противному правилу: возможно близкое сход-
ство изображаемых ею лиц с их образцами в действи-
тельности не составляет в ней всего, но есть первое ее
требование, без выполнения которого уже не может быть в
сочинении ничего хорошего. Требование тяжелое, выполнимое
только для таланта! Как же после этого не любить и не чтить
старой пиитики тем писателям, которые когда-то умели и без
таланта с успехом подвизаться на поприще поэзии? Как не
считать им натуральной школы самым ужасным врагом своим,
когда она ввела такую манеру писать, которая им недоступна?
Это, конечно, относится только к людям, у которых в этот
вопрос вмешалось самолюбие; но найдется много и таких, ко-
торые по искреннему убеждению не любят естественности в
искусстве вследствие влияния на них старой пиитики. Эти
люди с особенною горечью жалуются еще на то, что теперь ис-
кусство забыло свое прежнее назначение. «Бывало, — го-
ворят они, — поэзия поучала, забавляя,2 заставляла читателя
забывать о тягостях и страданиях жизни, представляла ему
только картины приятные и смеющиеся. Прежние поэты пред-
ставляли и картины бедности, но бедности опрятной, умытой,
выражающейся скромно и благородно; притом же к концу по-
вести всегда являлась чувствительная молодая дама или де-
вица, дочь богатых и благородных родителей, а не то благоде-
тельный молодой человек, — и во имя милого или милой сердца
водворяли довольство и счастие там, где была бедность и нище-
та, и благодарные слезы орошали благодетельную руку — и
читатель невольно подносил свой батистовый платок к глазам
и чувствовал, что он становится добрее и чувствительнее...
А теперь! — посмотрите, что теперь пишут! Мужики в лаптях
и сермягах, часто от них несет сивухою, баба — род центавра,
по одежде не вдруг узнаешь, какого это пола существо; углы —
убежища нищеты, отчаяния и разврата, до которых надо
доходить по двору грязному по колени; какой-нибудь пьяшош-
ка — подьячий или учитель из семинаристов, выгнанный из
службы — всё это списывается с натуры, в наготе страшной
истины, так что если прочтешь — жди ночью тяжелых снов...»
Так или почти так говорят маститые питомцы старой пиитики.
В сущности, их жалобы состоят в том, зачем поэзия перестала
бесстыдно лгать, из детской сказки превратилась в быль, не
всегда приятную, зачем отказалась она быть гремушкою, под
которую детям приятно и прыгать и засыпать. Странные люди,
297'

счастливые люди! им удалось на всю жизнь остаться детьми
и даже в старости быть несовершеннолетними, недорослями,—
и вот они требуют, чтобы и все походили на них! Да читайте
свои старые сказки — никто вам не мешает; а другим оставьте
занятия, свойственные совершеннолетию. Вам ложь — нам
истина: разделимся без спору, благо вам не нужно нашего пая,
а мы даром не возьмем вашего... Но этому полюбовному разде-
лу мешает другая причина — эгоизм, который считает себя
добродетелью. В самом деле, представьте себе человека обеспе-
ченного, может быть, богатого; он сейчас пообедал сладко,
со вкусом (повар у него прекрасный), уселся в спокойных воль-
теровских креслах с чашкою кофе, перед пылающим камином,
тепло и хорошо ему, чувство благосостояния делает его весе-
лым, — и вот берет он книгу, лениво переворачивает ее листы,—
и брови его надвигаются на глаза, улыбка исчезает с ру-
мяных губ, он взволнован, встревожен, раздосадован... И есть
от чего! Книга говорит ему, что не все на свете живут так хо-
рошо, как он, что есть углы, где под лохмотьями дрожит от
холоду целое семейство, может быть, недавно еще знавшее до-
вольство, что есть на свете люди, рождением, судьбою обре-
ченные на нищету, что последняя копейка идет на зелено вино
не всегда от праздности и лени, но и от отчаяния... И нашему
счастливцу неловко, как будто совестно своего комфорта...
А всё виновата скверная книга: он взял ее для удовольствия,
а вычитал тоску и скуку... Прочь ее! «Книга должна приятно
развлекать; я и без того знаю, что в жизни много тяжелого и
мрачного, и если читаю, так для того, чтобы забыть это!» —
восклицает он — Так, милый, добрый сибарит, для твоего
спокойствия и книги должны лгать, и бедный забывать свое
горе, голодный — свой голод, стопы страдания должны доле-
тать до тебя музыкальными ввуками, чтобы не испортился твой
апаетит, не нарушился твой сон... Представьте теперь в та-
ком же положении другого любителя приятного чтения. Ему
вадо было дать бал, срок приближался, а денег не было; управ-
ляющий его, Никита Федорыч,1 что-то замешкался высылкою.
Но сегодня деньги получены, бал можно дать; с сигарой в зу-
бах, веселый и довольный, лежит он на диване, и от нечего де-
лать руки его лениво протягиваются к книге. Опять та же исто-
рия! Проклятая книга рассказывает ему подвиги его Никиты
Федорыча, подлого холопа, с детства привыкшего подобостраст-
но служить чужим страстям и прихотям, женатого на отставной
любовнице родителя своего барина. И ему-то, незнакомому
ни с каким человеческим чувством, поручена судьба и участь
всех Антонов... Скорее прочь ее, скверную книгу!.. Пред-
ставьте^ теперь еще в таком комфортном состоянии человека,
который в детстве бегал босиком, бывал на посылках, а лет под
298

пятьдесят как-то очутился в чинах, имеет «малую толику».
Все читают — надо и ему читать; но что находит он в книге?—
€вою биографию, да еще как верно рассказанную, хотя, кроме
его самого, темные похождения его жизни — тайна для всех,
и ни одному сочинителю неоткуда было узнать их...1 И вот он
уже не взволнован, а просто взбешен и с чувством достоинства
облегчает свою досаду таким рассуждением: «Вот как пишут
ныне! вот до чего дошло вольнодумство! Так ли писали прежде?
Штиль ровный, гладкий, всё о предметах нежных или возвы-
шенных, читать сладко и обидеться нечем!»
Есть особенный род читателей, который, по чувству ари-
стократизма, не любит встречаться даже в книгах с людьми
низших классов, обыкновенно не знающими приличия и хо-
рошего тона, не любит грязи и нищеты по их противополож-
ности с роскошными салонами, будуарами и кабинетами. Эти
отзываются о натуральной школе не иначе, как с высокомер-
ным презрением, ироническою улыбкою... Кто они такие, эти
феодальные бароны, гнушающиеся «подлою чернью», которая
в их глазах ниже хорошей лошади? Не спешите справляться
о них в геральдических книгах или при дворах европейских:
вы не найдете их гербов, они не ездят ко двору и если видали
большой свет, то не иначе, как с улицы, сквозь ярко освещен-
ные окна, насколько позволяли сторы и занавески... Пред-
ками они не могут похвалиться; они обыкновенно — или чинов-
ники, или из нового дворянства, богатого только плебейскими
преданиями о дедушке управляющем, о дядюшке откупщике,
а иногда и о бабушке просвирне и тетушке торговке. Автор
этой статьи считает при этом обязаиностию довести до сведения
своих читателей, что упрекать ближнего незиатиостыо происхо-
ждения вовсе не в его привычках и положительно противно
всем его убеждениям и что он сам отнюдь не может похвалить-
ся знатностью происхождения и отнюдь не стыдится признать-
ся в этом. Но он думает, — и, вероятно, читатели его согласят-
ся с ним, — что ничего нет приятнее, как оборвать с вороны пав-
линью перья и доказать ей, что она принадлежит к той породе,
которую вздумала презирать. Человек простого звания еще не
ворона потому, что он простого звания; вороною делает не звание,
а природа, и вороны так же бывают во всех званиях, как во
всех же званиях бывают и орлы; но, конечно, только вороне
свойственно рядиться в павлинью перья и величаться ими.
Так почему же не сказать вороне, что она — ворона? Презре-
ние к низшим сословиям в наше время отнюдь не есть порок
высших сословий; напротив, это болезнь выскочек, порожде-
ние невежества, грубости чувств и понятий. Умный и образо-
ванный человек, если б он был одержим этою болезнью, никогда
не обнаружит ее потому что она не в духе времени, потому что
299

показать ее — значит каркнуть о себе во всё воронье горло.1
Нам кажется, что как ни гадко лицемерие, но в этом случае-
оно даже лучше вороньей откровенности, потому что свиде-
тельствует об уме. Павлин, горделиво распускающий пышный
хвост свой перед другими птицами, слывет животным краси-
вым, но не умным. Что же сказать о вороне, спесиво выказы-
вающей заимствованный наряд? Подобная спесь всегда чужда
ума и есть порок по преимуществу плебейский. Где больше ло-
манья и притязаний, как не в тех слоях общества, которые на-
чинаются тотчас после самых низших? А это потому, что тут-
всего больше невежества. Посмотрите, как глубоко презирает
лакей мужика, который во всех отношениях лучше, благородней,,
человечней его! Откуда эта гордость в лакее? — Он пере-
нял пороки своего барина и оттого считает себя далеко образо-
ваннее мужика. Внешний лоск грубыми натурами всегда прини-
мается за образованность.
«Что за охота наводнять литературу мужиками?»— вос-
клицают аристократы известного разряда. В их глазах писа-
тель — ремесленник, которому как что закажут, так он и де-
лает. Им в голову не входит, что в отношении к выбору пред-
метов сочинения писатель не может руководствоваться ни
чуждою ему волею, ни даже собственным произволом, ибо-
искусство имеет свои законы, без уважения которых нельзя
хорошо писать. Оно прежде всего требует, чтобы писатель
был верен собственной натуре, своему таланту, своей фанта-
зии. А чем объяснить, что один любит изображать предметы
веселые, другой — мрачные, если не натурою, характером
и талантом поэта? Кто что любит, чем интересуется, то и зна-
ет лучше, а что лучше знает, то лучше и изображает. Вот са-
мое законное оправдание поэта, которого упрекают за выбор
предметов; оно не удовлетворительно только для людей, ко-
торые ничего не смыслят в искусстве и грубо смешивают его
с ремеслом. Природа — вечный образец искусства, а величай-
ший и благороднейший предмет в природе — человек. А раз-
ве мужик — не человек?— Но что может быть интересного-
в грубом, необразованном человеке?— Как что?— Его душа,
ум, сердце, страсти, склонности,— словом, всё то же, что и в
образованном человеке. Положим, последний выше первого;
но разве ботанист интересуется только садовыми, улучшенными
искусством растениями, презирая их полевые, дико растущие
первообразы? Разве для анатомика и физиолога орга-
низм дикого австралийца не так же интересен, как и организм
просвещенного европейца? На каком же основании
искусство в этом отношении должно так разниться от науки?
А потом — вы говорите, что образованный человек выше не-
образованного. С этим нельзя не согласиться с вами, но не
300

безусловно. Конечно, самый пустой светский человек несрав-
ненно выше мужика, но в каком отношении? Только в светском
образовании, и это нисколько не помешает иному мужику
быть выше его, например, со стороны ума, чувства, характера.
Образование только развивает нравственные силы человека,
но не дает их; дает их человеку природа. И в этой раздаче
драгоценнейших даров своих она действует слепо, не разбирая
сословий... Если из образованных классов общества выходит
больше замечательных людей,— это потому, что тут больше
средств к развитию, а совсем не потому, чтобы природа была
для людей низших классов скупее в раздаче даров своих.
«Чему можно научиться из книги, в которой описывается ка-
кой-нибудь спившийся с кругу горемыка?»— говорят еще
эти аристократы средней руки.— Как.чему?—Разумеется, не
светскому обращению и не хорошему тону, а знанию человека
в известном положении. Один спивается от лености, от дур-
ного воспитания, от слабости характера, другой — от несчаст-
ных обстоятельств жизни, в которых он, может быть, ни-
сколько не виноват. В обоих случаях эти примеры поучитель-
ные и любопытные для наблюдения. Конечно, отвернуться
с презрением от человека падшего гораздо легче, нежели про-
тянуть ему руку на утешение и помощь, так же как осудить
его строго, во имя нравственности, гораздо легче, нежели с
участием и любовию войти в его положение, исследовать до
глубины причину его йадения и пожалеть о нем, как о че-
ловеке, даже и тогда, когда он сам окажется много виноватым
в своем падении. Искупитель рода человеческого приходил
в мир для всех людей; не мудрых и образованных, а простых
умом и сердцем рыбаков призвал он быть «ловцами челове-
ков», не богатых и счастливых, а бедных, страждущих, пад-
ших искал он, чтобы одних утешить, других ободрить и вос-
становить. Гнойные язвы на едва прикрытом нечистыми лох-
мотьями теле не оскорбляли его исполненного любви и мило-
сердия взгляда. Он — сын бога — человечески любил людей
и сострадал им в их нищете, грязи, позоре, разврате, пороках,
злодействах; он разрешил бросить камень в блудницу тем, ко-
торые ничем не могли упрекнуть себя в совести, и устыдил жесто-
косердых судей и сказал падшей женщине слово утешения,—
и разбойник, испуская дух на орудии заслуженной им казни,
за одну минуту раскаяния услышал от него слово прощения
и мира... А мы — сыны человеческие — мы хотим любить
из наших братии только равных нам, отворачиваемся от низших,
как от парий, от падших, как от прокаженных... Какие добро-
детели и заслуги дали нам на это право? Не отсутствие ли имен-
но всяких добродетелей и заслуг?.. Но божественное слово
любви и братства не втуне огласило мир. То, что прежде было
301

обязанностью только призванных лиц или добродетелью не-
многих избранных натур, — это самое делается теперь обязан-
ностию обществ, служит признаком уже не одной добродетели,
но и образованности частных лиц. Посмотрите, как в' наш век
везде заняты все участью низших классов, как частная благо-
творительность всюду переходит в общественную, как везде
основываются хорошо организованные, богатые верными сред-
ствами общества для распространения просвещения в низших
классах, для пособия нуждающимся и страждущим, для от-
вращения и предупреждения нищеты и ее неизбежного след-
ствия — безнравственности и разврата. Это общее движение,
столь благородное, столь человеческое, столь христианское,
встретило своих порицателей в лице поклонников тупой и кос-
ной патриархальности. Они говорят, что тут действует мода,
увлечение, тщеславие, а не человеколюбие. Пусть так, да когда
же и где же в лучших человеческих действиях не участвовали
подобные мелкие побуждения? Но как же сказать, что только
такие побуждения могут быть причиною таких явлений? Как ду-
мать, что главные виновники таких явлений, увлекающие
своим примером толпу, не одушевлены более благородными и
высокими побуждениями? Разумеется, нечего удивляться
добродетели людей, которые бросаются в благотворительность
не но чувству любви к ближнему, а из моды, из подражатель-
ности, пз тщеславия; но это добродетель в отношении к общест-
ву, которое исполнено такого духа, что и деятельность сует-
ных людей умеет направлять к добру!* Это ли не отрадное в
высшей степени явление новейшей цивилизации, успехов ума,
просвещения и образованности?
Могло ли не отразиться в литературе это новое обществен-
ное движение,— в литературе, которая всегда бывает выраже-
нием общества! В этом отношении литература сделала едва
ли не больше: она скорее способствовала возбуждению в об-
ществе такого направления, нежели только отразила его в се-
бе, скорее упредила его, нежели только но отстала от него.
Нечего говорить, достойна ли и благородна ли такая роль;
но за нее-то и нападает па литературу безгербовиая аристокра-
тия. Мы думаем, что довольно показали, из каких источ-
ников выходят эти нападки и чего они стоят...
Остается упомянуть еще о нападках на современную ли-
тературу и на натурализм вообще с эстетической точки зре-
ния во имя чистого искусства, которое само себе цель и вне се-
бя не признает никаких целей. В этой мысли есть основание, но
ее преувеличенность заметна с первого взгляда. Мысль эта
чисто немецкого происхождения; она могла родиться только у
народа созерцательного, мыслящего и мечтающего и никак
не могла бы явиться у народа практического, общественность
302

которого для всех и каждого представляет широкое поле для
живой деятельности. Что такое чистое искусство,— этого хо-
рошо не знают сами поборники его, и оттого оно является у них
каким-то идеалом, а не существует фактически. Оно, в сущности,
есть дурная крайность другой дурной крайности, т. е. искус-
ства дидактического, поучительного, холодного, сухого, мерт-
вого, которого произведения не иное что, как реториче-
ские упражнения на задание темы. Без всякого сомнения, ис-
кусство прежде всего должно быть искусством, а потом уже оно
может быть выражением духа и направления общества в из-
вестную эпоху, Какими бы прекрасными мыслями ни было на-
полнено стихотворение, как бы ни сильно отзывалось оно со-
временными вопросами, но если в нем нет поэзии,— в нём не
может быть пи прекрасных мыслей и никаких вопросов, и
всё, что можно заметить в пем.— это разве прекрасное наме-
рение, дурно выполненное. Когда в романе или повести нет
образов и лиц, нет характеров, нет ничего типического,—
как бы верно и тщательно ни было списано с натуры всё, что
в нем рассказывается, читатель не найдет тут никакой нату-
ральности, не заметит ничего верно подмеченного, ловко
схваченного. Лица будут перемешиваться между собою в его
глазах; в рассказе он увидит путаницу непонятных происшест-
вий. Невозможно безнаказанно нарушать законы искусства.
Чтобы списывать верно с натуры, мало уметь писать, т. е.
владеть искусством писца или писаря; надобно уметь явления
действительности провести через свою фантазию, дать им но-
вую жизнь. Хорошо и верно изложенное следственное дело,
имеющее романический интерес, не есть роман и может слу-
жить разве только материалом для романа, т е. подать поэту
повод паписать роман. Но для этого он должен проникнуть мыс-
лию во внутреннюю сущность дела, отгадать тайные душев-
ные побуждения, заставившие эти лица действовать так, схва-
тить ту точку этого дела, которая составляет центр круга этих
событий, дает им смысл чего-то единого, полного, целого, замк-
нутого в самом себе. А это может сделать только поэт. Кажет-
ся, чего бы легче было верно списать портрет человека. И иной
целый век упражняется в этом роде живописи, а всё не может
списать знакомого ему лица так, чтобы и другие узнали, чей
это портрет. Уметь списать верно портрет есть уже своего рода
талант, но этим не оканчивается всё Обыкновенный живопи-
сец сделал очень сходно портрет вашего знакомого; сходство не
подвергается ни малейшему сомнению в том смысле, что вы не
можете не узнать сразу, чей это портрет, а всё как-то недоволь-
ны им, вам кажется, будто он и похож на свой оригинал, и не
похож на него... Но пусть с него же снимет портрет Тыранов
или Брюллов — и вам покажется, что зеркало далеко не так
303

верно повторяет образ вашего знакомого, как этот портрет,
потому что это будет уже не только портрет, но и художествен-
ное произведение, в котором схвачено не одно внешнее сход-
ство, но вся душа оригинала. Итак, верно списывать .с дейст-
вительности может только талант, и как бы ни ничтожно было
произведение в других отношениях, но чем более оно пора-
жает верностию натуре, тем несомненнее талант его автора.
Что не всё должно оканчиваться верностию натуре, особенно
в поэзии,— это другой вопрос. В живописи, по свойству и
сущности этого искусства, одно уменье верно писать с натуры
может служить часто признаком необыкновенного таланта.
В поэзии это не совсем так: не умея верно писать с натуры,
нельзя быть поэтом, но и одного этого умения тоже мало, чтоб
быть поэтом, по крайней мере замечательным. Обыкновенно
говорят, что верное списывание с натуры предметов ужасных
(например, убийства, казни и т. п.), без мысли и художествен-
ности, возбуждает отвращение, а не наслаждение. Это больше,
чем несправедливо, это ложно. Зрелище убийства или казни
есть такой предмет, который сам по себе не может доставлять
наслаждения, и в произведении великого поэта читатель на-
слаждается не убийством, не казнию, а мастерством, с каким
то или другое изображено поэтом, следовательно, это наслажде-
ние эстетическое, а не психологическое, смешанное с неволь-
ным ужасом и отвращением, тогда как картина высо-
кого подвига или счастия любви доставляет наслаждение
более сложное и потому полное, столько же эстетическое, как
и психологическое. Но человек без таланта никогда верно не
изобразит убийства или казни, хотя бы он тысячу раз имел слу-
чай изучить этот предмет в действительности; всё, что может
он сделать,— это более или менее верное его описание, но ни-
когда не представит он верной его картины. Описание его мо-
жет возбуждать сильное любопытство, но не наслаждение.
Если же, не имея таланта, он пустится писать картину такого
события, она всегда произведет только одно отвращение,
но не потому, что верно списана с натуры, а но причине проти-
воположной, потому что мелодрама не есть драматическая кар-
тина, театральный эффект не есть выражение чувства.
Но, вполне признавая, что искусство прежде всего должно
быть искусством, мы тем не менее думаем, что мысль о каком-то
чистом, отрешенном искусстве, живущем в своей собственной сфе-
ре, не имеющей ничего общего с другими сторонами жизни, есть
мысль отвлеченная, мечтательная. Такого искусства никогда
и нигде не бывало. Без всякого сомнения, жизнь разделяется
и подразделяется на множество сторон, имеющих свою само-
стоятельность; но эти стороны сливаются одна с другою жи-
вым образом, и нет между ними резкой разделяющей их черты.
304

//. А, Некрасов и П. II. Панаев у больного Белинского. Картина маслом А. А. Наумова. 1884
.Myaeii Революции. Ленинград.

Как ни дробите жизнь, она всегда едина и цельна. Говорят,
для науки нужен ум и рассудок, для творчества — фантазия,
и думают, что этим порешили дело начисто, так что хоть сда-
вай его в архив. А для искусства не нужно ума и рассудка?
А ученый может обойтись без фантазии? Неправда! Истина
в том, что в искусстве фантазия играет самую деятельную
и первенствующую роль, а в науке — ум и рассудок. Бывают,
конечно, произведения поэзии, в которых ничего не видно,
кроме сильной блестящей фантазии; но это вовсе не общее
правило для художественных произведений. В творениях
Шекспира не знаешь, чему больше дивиться — богатству
или творческой фантазии, или ^богатству всеобъемлющего
ума. Есть роды учености, которые не только не требуют фан-
тазии, в которых эта способность могла бы только вредить; но
никак этого нельзя сказать об учености вообще. Искусство
есть воспроизведение действительности, повторенный, как бы
вновь созданный мир: может ли же оно быть какою-то одино-
кою, изолированною от всех чуждых ему влияний деятель-
ностию? Может ли поэт не отразиться в своем произведении
как человек, как характер, как натура,—словом, как личность!
Разумеется, нет, потому что и самая способность изображать
явления действительности без всякого отношения к самому се-
бе — есть опять-таки выражение натуры поэта. Но и эта спо-
собность имеет свои границы. Личность Шекспира просвечи-
вает сквозь его творения, хотя и кажется, что он так же равно-
душен к изображаемому им миру, как и судьба, спасающая или
губящая его героев. В романах Вальтера Скотта невозможно
не увидеть в авторе человека более замечательного талантом,
нежели сознательно широким пониманием жизни, тори, консер-
ватора и аристократа по убеждению инривычкам.1 Личность поэта
не есть что-нибудь безусловное, особо стоящее, вне всяких влия-
ний извне. Поэт прежде всего — человек, потом гражданин своей
земли, сын своего времени. Дух народа и времени на него не
могут действовать менее, чем на других. Шекспир был поэтом
старой веселой Англии, которая в продолжение немногих лет
вдруг сделалась суровою, строгою, фанатическою. Пуритан-
ское движение имело сильное влияние на его последние
произведения, наложив на них отпечаток мрачной грусти.
Из этого видно, что, родись он десятилетиями двумя позже,—
гений его остался бы тот же, но характер его произведений был
бы другой. Поэзия Мильтона явно произведение его эпохи: сам
того не подозревая, он в лице своего гордого и мрачного
сатаны написал апофеозу восстания против авторитета, хотя
и думал сделать совершенно другое. Так сильно действует
на поэзию историческое движение обществ. Вот отчего теперь
исключительно эстетическая критика, которая хочет иметь
20 В. Г. Белинский, т. X £05

дело только с поэтом и его произведением, но обращая внима-
ния на место и время, где и когда писал поэт, на обстоятельства,
подготовившие его к поэтическому поприщу и имевшие влияние
на его поэтическую деятельность, потеряла теперь всякий
кредит, сделалась невозможною. Говорят: дух партий, сек-
та.ити:ш вредят таланту, портят его произведения. Правда!
И потому-то он должен быть органом не той или другой пар-
тии или секты, осужденной, может быть, на эфемерное сущест-
вование, обреченной исчезнуть без следа, но сокровенной думы
всего общества, его, может быть, еще не ясного самому ему
стремления. Другими словами: поэт должен выражать не част-
ное и случайное, но общее и необходимое, которое дает колорит
и смысл всей его эпохе. Как же рассмотрит он в этом хаосе проти-
воречащих мнений, стремлений, которое из них действительно
выражает дух его эпохи? В этом случае единственным верным
указателем больше всего может быть его инстинкт, темное,
бессознательное чувство, часто составляющее всю силу гени-
альной натуры: кажется, идет наудачу, вопреки общему мне-
нию, наперекор всем принятым понятиям и здравому смыслу,
а между тем идет прямо туда, куда надо идти,— и вскоре даже
те, которые громче других кричали против него, волею или не-
волею, а идут за ним и уже не понимают, как же можно было бы
идти не по этой дороге. Вот почему иной поэт только до тех пор
и действует могущественно, дает новое направление целой ли-
тературе, пока просто инстинктивно, бессознательно следует
внушению своего таланта, а лишь только начнет рассуждать
и пустится в философию,— глядь и споткнулся, да еще как!..
И обессилеет вдруг богатырь, точно Самсон, лишенный во-
лос, и — он, который шел впереди всех, тащится теперь в
задних отсталых рядах, в толпе своих прежних противников, а
теперь новых союзников, и вместе с ними вооружается на соб-
ственное дело, да уж поздно: не его волею сделано оно, не его
волею и пасть ему, — оно выше его самого и нужнее обществу,
нежели он сам теперь. . И больно, и жалко, и смешно смо-
треть на даровитого поэта, захотевшего сделаться плохим
резонером!..1
v В наше время искусство и литература больше, чем когда-
либо прежде, сделались выражением общественных вопросов,
потому что в наше время эти вопросы стали общее, доступнее
всем, яснее, сделались для всех интересом первой степени,
стали во главе всех других вопросов. Это, разумеется, не мог-
ло не изменить общего направления искусства во вред ему.
Так самые гениальные поэты, увлекаясь решением обществен-
ных вопросов, удивляют иногда теперь публику сочинениями,
которых художественное достоинство нисколько не соответ-
ствует их таланту или по крайней мере обнаруживается только
306

в частностях, а целое произведение слабо, растянуто, вяло,
скучно. Вспомните романы Жоржа Санда: «Le Meunier сГАп-
gibault», «Le Peche de Monsieur Antoine», «Isidore».* Но и здесь
беда произошла собственно не от влияния современных общест-
венных вопросов, а оттого, что автор существующую действи-
тельность хотел заменить утопиею и вследствие этого заставил
искусство изображать мир, существующий только в его вооб-
ражении. Таким образом, вместе с характерами возможными,
с лицами всем знакомыми, он вывел характеры фантастиче-
ские, лица небывалые, и роман у него смешался со сказкою,
натуральное заслонилось неестественным, поэзия смешалась
с реторикою. Но из этого еще нет причины вопить о падении
искусства: тот же Жорж Санд после_>Ье Meunier d'Angibauk»
написал «Теверино», а после «Изидоры» и «Le Peche de Mon-
sieur Antoine»—«Лукрецию Флориани». Порча искусства вслед-
ствие влияния современных общественных вопросов могла бы
скорее обнаружиться на талантах низшей степени, но и тут она
обнаруживается только в неумении отличать существующее
от небывалого, возможное от невозможного, и еще более —
в страсти к мелодраме, к натянутым эффектам. Что особенно
хорошо в романах Евгения Сю?— верные картины современ-
ного общества, в которых больше всего видно влияние совре-
менных вопросов. А что составляет их слабую сторону, портит
их до того, что отбивает всякую охоту читать их?— Преувели-
чения, мелодрама, эффекты, небывалые характеры вроде прин-
ца Родольфа,1—словом, всё ложное, неестественное, нена-
туральное,— а всё это выходит отнюдь не из влияния совре-
менных вопросов, а из недостатка таланта, которого хватает
только на частности и никогда на целое произведение. С дру-
гой стороны, мы можем указать на романы Диккенса, которые
так глубоко проникнуты задушевными симпатиями нашего вре-
мени и которым это нисколько не мешает быть превосходными
художественными произведениями.
Мы сказали, что чистого, отрешенного, безусловного или,
как говорят философы, абсолютного искусства никогда и нигде
не бывало. Если нечто подобное можно допустить, так это разве
художественные произведения тех эпох, в которые искусство
было главным интересом, исключительно занимавшим образо-
ваннейшую часть общества. Таковы, например, произведения
живописи итальянских школ в XVI столетии. Их содержание,
повидпмому, преимущественно религиозное; но это большею
частию мираж, а на самом деле предмет этой живописи — кра-
сота как красота, больше в пластическом или классическом,
* «Мельник из Анжибо», «Грех господина Антуана», «Изидора»
(франц.).— Ред.

нежели в романтическом смысле этого слова. Возьмем, например,
мадонну Рафаэля, этот chef-d'oeuvre итальянской живописи
XVI века. Кто не помнит статьи Жуковского об этом дивном
произведении, кто с молодых лет не составил себе о нем понятия
по этой статье?1 Кто, стало быть, не был уверен, как в несомнен-
ной истине, что это произведение по превосходству романти-
ческое, что лицо мадонны — высочайший идеал той неземной
красоты, которой таинство открывается только внутреннему
созерцанию, и то в редкие мгновения чистого восторженного
вдохновения?.. Автор предлагаемой статьи недавно видел
эту картину. Не будучи знатоком живописи, он не позволил бы
себе говорить об этой удивительной картине с целию — опреде-
лить ее значение и степень ее достоинства; но как дело идет
только о его личном впечатлении и о романтическом или неро-
мантическом характере картины,— то он думает, что может
позволить себе на этот счет несколько слов. Статьи Жуковско-
го он не читал уже давно, может быть, больше десяти лет, но
как до того времени он читал и перечитывал ее со всем страст-
ным увлечением, со всею верою молодости и знал ее почти на-
изусть, — то и подошел к знаменитой картине с ожиданием
уже известного впечатления. Долго смотрел он на нее, остав-
лял, обращался к другим картинам и снова подходил к ней.
Как ни мало знает он толку в живописи, но первое впечатле-
ние его было решительно и определенно в одном отношении:
он тотчас же почувствовал, что после этой картины трудно
понять достоинства других и заинтересоваться ими. Два раза
был он в Дрезденской галлерее и в оба видел только эту кар-
тину, даже когда смотрел на другие и когда ни на что не смот-
рел. И теперь, когда ни вспомнит он о ней, она словно стоит
перед его глазами, и память почти заменяет действительность.
Но чем дольше и пристальнее всматривался он в эту картину,
чем больше думал тогда и после, тем более убеждался, что ма-
донна Рафаэля и мадонна, описанная Жуковским под именем
Рафаэлевой,— две совершенно различные картины, не имею-
щие между собою ничего общего, ничего сходного. Мадонна
Рафаэля — фигура строго классическая и нисколько не роман-
тическая. Лицо ее выражает ту красоту, которая существует
самостоятельно, не заимствуя своего очарования от какого-ни-
будь нравственного выражения в лице. На этом лице, напротив,
ничего нельзя прочесть. Лицо мадонны, равно и вся ее фигу-
ра, исполнены невыразимого благородства и достоинства.
Это дочь царя, проникнутая сознанием и своего высокого сана
и своего личного достоинства. В ее взоре есть что-то строгое,
сдержанное, нет благости и милости, но нет и гордости, пре-
зрения, а вместо всего этого какое-то не забывающее своего ие-
личия снисхождение. Это — как бы сказать — ideal sublime
308

ducomme г7/аиг.*Нонитени неуловимого, таинственного, туман-
ного, мерцающего,— словом, романтического; напротив, во всем
такая отчетливая, ясная определенность, оконченность, такая
строгая правильность и верность очертаний и вместе с этим такое
благородство, изящество кисти! Религиозное созерцание вы-
разилось в этой картине только в лице божественного младен-
ца, но созерцание, исключительно свойственное только като-
лицизму того времени. В положении младенца, в протянутых
к предстоящим (разумею зрителей картины) руках, в расши-
ренных зрачках глаз его видны гнев и угроза, а в приподнятой
нижней губе горделивое презрение. Это не бог прощения и
милости, не искупительный агнец за грехи мира,— это бог су-
дящий и карающий... Из этого видно, что и в фигуре младенца
нет ничего романтического; напротив, его выражение так просто
и определенно, так уловимо, что сразу понимаешь отчетливо, что
видишь. Разве только в лицах ангелов, отличающихся не-
обыкновенным выражением разумности и задумчиво созерца-
ющих явление божества, можно найти что-нибудь романти-
ческое.
Всего естественнее искать так называемого искусства —
у греков. Действительно, красота, составляющая существен-
ный элемент искусства, была едва ли не преобладающим эле-
ментом жизни этого народа. Оттого искусство его ближе вся-
кого другого^ к идеалу так называемого чистого искусства.
Но тем не менее красота в нем была больше существенною
формою всякого содержания, нежели самим содержанием.
Содержание же ему давали и религия, и гражданская жизнь,
но только всегда под очевидным преобладанием красоты.
Стало быть, и самое греческое искусство только ближе других
к идеалу абсолютного искусства, но нельзя назвать его аб-
солютным, т. е. независимым от других сторон национальной
жизни. Обыкновенно ссылаются на Шекспира и особенно на
Гёте, как на представителей свободного, чистого искусства:
но это одно из самых неудачных указаний. Что Шекспир —
величайший творческий гений, поэт по преимуществу, в этом
нет никакого сомнения; но те плохо понимают его, кто из-за
его поэзии не видит богатого содержания, неистощимого руд-
ника уроков и фактов для психолога, философа, историка,
государственного человека и т. д. Шекспир всё передает через
поэзию, но передаваемое им далеко от того, чтобы принадле-
жать одной поэзии. Вообще характер нового искусства — пе-
ревес важности содержания над важностию формы, тогда как
характер древнего искусства — равновесие содержания и
* высший идеал приличия (франц.).— Ред.
309

формы. Ссылка на Гёте еще неудачнее, нежели ссылка
на Шекспира. Мы докажем это двумя примерами. В «Совре-
меннике» прошлого года напечатан был перевод гётов-
ского романа «Wahlvenvandschaflen»,* о котором и на Руси
было иногда толковано печатно; в Германии же он пользуется
страшным почетом, о нем написаны там горы статей и целые
книги. Не знаем, до какой степени понравился он русской пуб-
лике, и даже понравился ли он ей: наше дело было познакомить
ее с замечательным произведением великого поэта. Мы даже
думаем, что роман этот больше удивил нашу публику, нежели
понравился ей. В самом деле, тут многому можно удивиться!
Девушка переписывает отчеты по управлению имением; ге-
рой романа замечает, что в ее копии чем дальше, тем больше
почерк ее становится похож на его почерк. «Ты любишь меня!»—
восклицает он, бросаясь ей на шею. Повторяем: такая черта
не одной нашей, но и всякой другой публике не может не пока-
заться странною. Но для немцев она нисколько не странна,
потому что это черта немецкой жизни, верно схваченная. Таких
черт в этом романе найдется довольно; многие сочтут, пожа-
луй, и весь роман не за что иное, как за такую черту... Не зна-
чит ли это, что роман Гёте написан до того под влиянием не-
мецкой общественности, что вне Германии он кажется чем-то
странно необыкновенным? Но «Фауст» Гёте, конечно, везде — ве-
ликое создание. На него в особенности любят указывать, как на
образец чистого искусства, не подчиняющегося ничему, кроме
собственных, одному ему свойственных законов. И однако ж—
не в осуд будь сказано почтенным рыцарям чистого искусства —
«Фауст» есть полное отражение всей жизни современного ему
немецкого общества. В нем выразилось всё философское движе-
ние Германии в конце прошлого и начале настоящего столетия.
Недаром последователи школы Гегеля цитовали беспрестанно
в своих лекциях и философских трактатах стихи из «Фауста».
Недаром также во второй части «Фауста» Гёте беспрестанно
впадал в аллегорию, часто темную и непонятную по от-
влеченности идей. Где же тут чистое искусство?
Мы видели, что и греческое искусство только ближе всяко-
го другого к идеалу так называемого чистого искусства, но не
осуществляет его вполне;чтоже касается до новейшего искусства,
оно всегда было далеко от этого идеала, а в настоящее время
еще больше отдалилось от него; но это-то и составляет его силу.
Собственно художественный интерес не мог не уступить место
другим важнейшим для человечества интересам, и искусство
благородно взялось служить им в качестве их органа. Но от
этого нисколько не перестало быть искусством, а только по-
* «Избирательное сродство» (нем.).— Ред.1
310

лучило новый характер. Отнимать у искусства право служить
общественным интересам — значит не возвышать, а уни-
жать его, потому что это значит — лишать его самой жи-
вой силы, т. е. мысли, делать его предметом какого-то
сибаритского наслаждения, игрушкою праздных ленивцев.
Это значит даже убивать его, чему доказательством может
служить жалкое положение живописи нашего времени. Как
будто не замечая кипящей вокруг него жизни, с закрытыми
глазами на все живое, современное, действительное, это ис-
кусство ищет вдохновения в отжившем прошедшем, берет
оттуда готовые идеалы, к которым люди давно уже охладели,
которые никого уже не интересуют, не греют, ни в ком не
пробуждают живого сочувствия,
Платон считал унижением, профанациею науки приложе-
ние геометрии к ремеслам. Это понятно в таком восторженном
идеалисте и романтике, гражданине маленькой республики,
где общественная жизнь была так проста и немногосложна,
но в наше время она не имеет даже оригинальности милой не-
лепости. Говорят, Диккенс своими романами сильно способ-
ствовал в Англии улучшению учебных заведений, в которых
всё основано было на бесщадном дранье розгами и варварском
обращении с детьми. *■ Что ж тут дурного, спросим мы, если
Диккенс действовал в этом случае, как поэт? Разве от этого
романы его хуже в эстетическом отношении? Здесь явное недо-
разумение: видят, что искусство и наука не одно и то же, а не
видят, что их различие вовсе не в содержании, а только в
способе обработывать данное содержание. Философ говорит
силлогизмами, поэт — образами и картинами, а говорят оба
они одно и то же. Политико-экоиом, вооружась статистиче-
скими числами, доказывает, действуя на ум своих читателей
или слушателей, что положение такого-то класса в обществе
много улучшилось или много ухудшилось вследствие таких-то
и таких-то причин. Поэт, вооружась живым и ярким изображе-
нием действительности, показывает, в верной картине, действуя
на фантазию своих читателей, что положение такого-то клас-
са в обществе действительно много улучшилось или ухудши-
лось от таких-то и таких-то причин. Один доказывает, другой
показывает, и оба убеждают, только один логическими дово-
дами, другой — картинами. Но первого слушают и понимают
немногие, другого — все. Высочайший и священнейший
интерес общества есть его собственное благосостояние, равно
простертое на каждого из его членов. Путь к этому благо-
состоянию— сознание, а сознанию искусство может способст-
вовать не меньше науки. Тут и наука и искусство равно необхо-
димы, и ни наука не может заменить искусства, ни искусство
науки.
377

Дурное, ошибочное понимание истины не уничтожает са*
мой истины. Если мы видим иногда людей, даже умных и благо-
намеренных, которые берутся за изложение общественных
вопросов в поэтической форме, не имея от природы ни искры
поэтического дарования, из этого вовсе не следует, что такие
вопросы чужды искусству и губят его. Если бы эти люди взду-
мали служить чистому искусству, их падение было бы еще рази-
тельнее. Плох, например, был забытый теперь роман «Пан
Подстолич»,1 вышедший назад тому больше десяти лет и напи-
санный с похвальною целию — представить картину состоя-
ния белорусских крестьян; но всё же он не был совсем беспо-
лезен, и хоть с страшною скукою, но прочли же его иные. Ко-
нечно, автор лучше достиг бы своей благородной цели, если бы
содержание своего романа изложил в форме записок или за-
меток наблюдателя, не пускаясь в поэзию; но если бы он взял-
ся написать роман чисто поэтический, он еще меньше достиг бы
своей цели. Теперь многих увлекает волшебное словцо: «направ-
ление»; думают, что всё дело в нем, и не понимают, что в сфе-
ре искусства, во-первых, никакое направление гроша не стоит
без таланта, а во-вторых, самое направление должно быть не
в голове только, а прежде всего в сердце, в крови пишущего,
прежде всего должно быть чувством, инстинктом, а потом уже, по-
жалуй, и сознательною мыслию,— что для него, этого направле-
ния, так же надобно родиться, как и для самого искусства.
Идея, вычитанная или услышанная и, пожалуй, понятая, как
должно, но не проведенная через собственную натуру, не полу-
чившая отпечатка вашей личности, есть мертвый капитал не толь-
ко для поэтической, но и всякой литературной деятельности.
Как не списывайте с натуры, как ни сдабривайте ваших спи-
сков готовыми идеями и благонамеренными «тенденциями», на
если у вас нет поэтического таланта,— списки ваши никому не
напомнят своих оригиналов, а идеи и направления останутся
общими реторическими местами.
Теперь что-нибудь одно из двух: или картины некоторых
сторон общественного быта, представляемые писателями на-
туральной школы, проникнуты истиною и верностию действи-
тельности, и в таком случае они порождены талантом, носят на
себе отпечаток создания, или, если это наоборот, они не могут
никого увлекать и убеждать, и в них никто не видит ни малей-
шего сходства с действительностию. Так и говорят о них против-
ники этой школы; но тогда следует вопрос: отчего же, с одной
стороны, эти произведения пользуются таким успехом у боль-
шинства читающей публики, а с другой, имеют способность так
сильно раздражать противников натуральной школы? Ведь толь-
ко золотая посредственность пользуется завидною привиле-
гией) — никого не раздражать и не иметь врагов и противников?
312

Одни говорили, что натуральная школа клевещет на об-
щество и унижает его умышленно, другие теперь прибавляют
к этому, что она особенно виновата в этом отношении перед
простым народом. Последнее обвинение выходит как-то про-
тиворечиво у хулителей натуральной школы: одни из них упре-
кают ее с мещански-аристократической точки зрения,
достойной прославленного Мольером г. Журдэна, * за излишнюю
симпатию к людям простого звания, другие — за скрытую враж-
дебность к ним. Мы уже имели случай обстоятельно и подроб-
но возразить на это обвинение и доказать всю его неоснователь-
ность и неблаговидность, так что нового об этом сказать ниче-
го не имеем, пока наши доброжелатели не выдумают чего-ни-
будь нового в подкрепление этого, делающего им особенную
честь, обвинения. И потому скажем несколько слов о другом
обвинении. Одни говорят (и очень справедливо на этот раз),
что натуральная школа основана Гоголем; другие, отчасти со-
глашаясь с этим, прибавляют еще, что французская неистовая
словесность (лет десять назад тому, как уже скончавшаяся
вмале) еще больше Гоголя имела участия в порождении натураль-
ной школы. Подобное обвинение из рук вон нелепо: все факты
решительно против него. Обращаясь к его родословной,
можно сказать, что оно порождено или теми неблаговидными
причинами, о которых говорить запрещает приличие, или ре-
шительным непониманием литературного дела. Последнее
еще вероятнее. Хотя эти господа и ратуют за искусство, однако
это не мешает им не иметь о нем ни малейшего понятия. Какие
произведения французской литературы причислены были у
нас почему-то к неистовой школе? Первые романы Гюго (и в
особенности его знаменитая «Notre-Dame de Paris»*), Сю,
Дюма, «Мертвый осел и гильотинированная женщина» Жюль
Жаыена. Не так ли? Кто ж теперь их помнит, когда сами ав-
торы их давно уже приняли новое направление? И что составля-
ло главный характер этих произведений, не лишенных, впро-
чем, своего рода достоинств?— преувеличение, мелодрама,
трескучие эффекты. Представителем такого направления у
нас был только Марлинский, и влияние Гоголя положило
решительный конец этому направлению, Что же у него общего
с натуральною школою? Теперь даже и редких попыток нет на
произведения с таким направлением, за исключением разве
драм с испанскими страстями, восхищающих обычных посети-
телей Александрийского театра. А если посредственность и без-
дарность пытаются иногда, и то очень редко, приобрести успех
подражанием французским романам, то новейшим, более
нелепым и вздорным, нежели неистовым. К таким попыткам
* «Собор Парижской богоматери» (франц.).— Ред.
313

принадлежит недавно напечатанный в одном журнале ро-
ман «Спекуляторы»,1 наполненный небывалыми злодеями или,
вернее сказать, негодяями и невозможными похождениями', из
которых однако ж выводится в конце чистейшая нравственность.
Но натуральной школе что за дело до подобных произведений?
Они к ней не относятся ни с которой стороны.
Гораздо вернее всех этих обвинений тот факт, что в лице
писателей натуральной школы русская литература пошла по
пути истинному и настоящему, обратилась к самобытным
источникам вдохновения и идеалов и через это сделалась и
современною и русскою. С этого пути она, кажется, уже не
сойдет, потому что это прямой путь к самобытности, к освобож-
дению от всяких чуждых и посторонних влияний. Этим мы от-
нюдь не хотим сказать, что она всегда останется в том состоя-
нии, как теперь; нет, она будет идти вперед, изменяться, но
только никогда уже не оставит быть верною действительности
и натуре. Мы нисколько не обольщены ее успехами и вовсе не
хотим преувеличивать их. Мы очень хорошо видим, что наша
литература и теперь еще на пути стремления, а не достижения,
что она только устанавливается, но еще не установилась. Весь
успех ее заключается пока в том, что она нашла уже свою
настоящую дорогу и больше не ищет ее, но с каждым годом
более и более твердым шагом продолжает идти по ней. Теперь
у ней нет главы, ее деятели — таланты не первой степени, а
между тем она имеет свой характер и уже без помочей идет
по настоящей дороге, которую ясно видит сама. Здесь невольно
приходят нам на память слова, сказанные редактором «Совре-
менника» в первой книжке этого журнала за прошлый год:
Взамен сильных талантов, недостающих нашей современной лите-
ратуре, в ней, так сказать, отстоялись и улеглись жизненные начала
дальнейшего развития и деятельности. Она уже, как мы заметили выше,
явление определенного рода; в ней есть сознание своей самостоятельности
и своего назначения. Она уже сила, организованная правильно, деятель-
ная, живыми отпрысками переплетающаяся с разными общественными
нуждами и интересами, не метеор, случайно залетевший из чуждой нам
сферы на удивление толпы, не вспышка уединенной гениальной мысли,
нечаянно проскользнувшая в умах и потрясшая их на минуту новым
и неведомым ощущением. В области литературы нашей теперь нет мест
особенно замечательных, но есть вся литература. Недавно она еще была
похожа на пестрое пространство наших полей, только что освободившихся
от ледяной зимней коры: тут на холмах кое-где пробивается травка,
в оврагах лежит еще почерневший снег, перемешанный с грязью.
Теперь ее можно сравнить с теми же полями в весеннем убранстве: хотя
зелень не блистает ярким колоритом, местами она очень бледна и не рос-
кошна, но она уже стелется повсюду; прекрасное время года наступает.2
Мы думаем, что в этом есть прогресс...
Справедливость выписанных нами слов сделается еще оче-
виднее, если обратить внимание и на другие стороны русской
314

литературы нашего времени. Там увидим мы явление, соответ-
ствующее тому, которое в поэзии называют натурализмом, т.е.
тоже стремлением к действительности, реальности, истине,
то же отвращение от фантазий и призраков. В науке отвлечен-
ные теории, априорные построения, доверие к системам со дня
на день теряют свой кредит и уступают место направлению прак-
тическому, основанному на знании фактов. Конечно, наука
еще не пустила у нас глубоких корней, но и в ней уже заметен
поворот к самобытности, именно в той сфере, в которой са-
мобытность прежде всего должна начаться для русской науки —
в сфере изучения русской истории. В ее событиях, до сих пор
объяснявшихся под влиянием изучения западной истории,
уже приводятся начала жизни, только ей свойственные, и
русская история объясняется по-русски. То же обращение к
вопросам, имеющим более близкое отношение собственно к на-
шей, русской жизни, то же усилие разрешить их по-своему за-
метно и в изучении современного быта России. Чтобы доказать
это, мы разберем всё, что в прошлом году явилось замечатель-
ного в каком бы то ни было отношении. Но этот разбор соста-
вит предмет особой большей статьи в следующей книжке
«Современника».х
СТАТЬЯ ВТОРАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
Значение романа и повести в настоящее время. — Замечательные романы
и повести прошлого года и характеристика современных русских беллет-
ристов: Искандер, Гончаров, Тургенев, Даль, Григорович, Дружинин.—
Новое сочинение г. Достоевского «Хозяйка». — «Путевые заметки» г-жи
Т. Ч.—Рассказы о сибирских золотых промыслах г. Небольсина.—
Испанские письма г. Боткина. — Замечательные ученые статьи прошлого
года. — Замечательные критические статьи. — Г-н Шевырев. — Полное
собрание русских авторов, А. Смирдина.
Роман и повесть стали теперь во главе всех других родо г-
поэзии. В них заключилась вся изящная литература, так что
всякое другое произведение кажется при них чем-то исклю-
чительным и случайным. Причины этого — в самой сущности
романа и повести, как рода поэзии. В них лучше, удобнее, не-
жели в каком-нибудь другом роде поэзии, вымысл сливает-
ся с действителыюстию, художественное изобретение сме-
шивается с простым, лишь бы верным, списываньем с нату-
ры. Роман и повесть, даже изображая самую обыкновенную
и пошлую прозу житейского быта, могут быть представителями
крайних пределов искусства, высшего творчества; с другой
стороны, отражая в себе только избранные, высокие мгновения
жизни, они могут быть лишены всякой поэзии, всякого искус-
ства... Это самый широкий, всеобъемлющий род поэзии; в нем
талант чувствует себя безгранично свободным. В нем соединяются
315

все другие роды поэзии — и лирика как излияние чувств
автора по поводу описываемого им события, и драматизм как
более яркий и рельефный способ заставлять высказываться дан-
ные характеры. Отступления, рассуждения, дидактика; нетер-
пимые в других родах поэзии, в романе и повести могут иметь
законное место. Роман и повесть дают полный простор писателю
в отношении преобладающего свойства его таланта, характера,
вкуса, направления и т. д. Вот почему в последнее время так
много романистов и повествователей. И потому же теперь самые
пределы романа и повести раздвинулись: кроме «рассказа»,
/давно уже существовавшего в литературе, как низший и более
легкий вид повести, недавно получили в литературе право граж-
данства так называемые физиологии, характеристические очерки
разных сторон общественного быта. Наконец самые мемуары,
совершенно чуждые всякого вымысла, ценимые только по
мере верной и точной передачи ими действительных событий,
самые мемуары, если они мастерски написаны, составляют как
бы последнюю грань в области романа, замыкая ее собою. Что
же общего между вымыслами фантазии и строго историческим
изображением того, что было на самом деле? Как что? —
Художественность изложения! Недаром же историков называют
художниками. Кажется, что бы делать искусству (в смысле
художества) там, где писатель связан источниками, фактами
и должен только о том стараться, чтобы воспроизвести эти факты
как можно вернее? Но в том-то и дело, что верное воспроизведе-
ние фактов невозможно при помощи одной эрудиции, а нужна
еще фантазия. Исторические факты, содержащиеся в источ-
никах, не более, как камни и кирпичи: только художник
может воздвигнуть из этого материала изящное здание. В пер-
вой статье нашей мы уже говорили о том, что верно списы-
вать с натуры так же нельзя без творческого таланта, как и со-
здавать вымыслы, похожие на натуру. Сближение искусства
с жизнию, вымысла — с действительностию в наш век осо-
бенно выразилось в историческом романе. Отсюда был только
шаг до истинного воззрения на мемуары, в которых такую
важную роль играют очерки характеров и лиц. Если очерки
живы, увлекательны — значит они не копии, не списки, всегда
бледные, ничего не выражающие, а художественное воспроиз-
ведение лиц и событий. Так дорожат портретами Фан-Дейков,
Тицианов и Веляскесов, вовсе не интересуясь знать, с кого были
писаны эти портреты: ими дорожат, как картинами, как худо-
жественными произведениями. Такова сила искусства: лицо,
ничем не замечательное само по себе, получает чрез искусство
общее значение, для всех равно интересное, и на человека,
который при жизни не обращал на себя ничьего внимания,
смотрят века, по милости художника, давшего ему своею кистию
316

новую жизнь! То же самое и в мемуарах, и в рассказах, и во
всякого рода снимках с натуры. Тут степень достоинства про-
изведения зависит от степени таланта писателя. И вы можете
в книге любоваться человеком, с которым не захотели бы нигде
встретиться, которого, может быть, всегда знали бы, как са-
мое пустое и скучное создание. Запоздалые эстетики утверждают,
что «поэзия не должна быть живописью, потому что в живопи-
си всё дело в верном изображении предмета, схваченного в одном
известном моменте».х Но если поэзия берется изображать лица,
характеры, события,— словом, картины жизни, само собою
разумеется, что в таком случае она берет на себя ту же самую
обязанность, что и живопись, т. е. быть верною действитель-
ности, которую взялась воспроизводить. И эта верность
есть первое требование, первая задача поэзии. О поэтическом
таланте автора тут должно судить, прежде всего основываясь
на том, до какой степени удовлетворяет он этому требованию,
решает эту задачу. Если он не живописец — явный знак, что
они не поэт, что у него вовсе нет таланта. Но что поэзия не долж-
на быть только живописью,— это опять другое дело, и с этим
нельзя не согласиться. В картинах поэта должна быть мысль,
производимое ими впечатление должно действовать на ум чи-
тателя, должно давать то или другое направление его взгляду
на известные стороны жизни. Для этого роман и повесть, с од-
нородными им произведениями,— самый удобный род поэзии.
На его долю преимущественно досталось изображение картин
общественности, поэтический анализ общественной жизни.
Прошлый 1847 год был особенно богат замечательными
романами, повестями и рассказами. По огромному успеху
в публике первое место между ними принадлежит, без вся-
кого сомнения, двум романам: «Кто виноват?» и «Обыкновен-
ная история»1, почему мы и начнем с них наше обозрение изящ-
ной литературы за прошлый год.
Г-н Искандер давно уже известен публике как автор
разных статей, отличающихся замечательным умом, талан-
том, остроумием, оригинальностию взгляда на предметы и
оригинальностию выражения. Но как романист он талант
новый, обративший на себя особенное внимание русской
публики только с прошлого года. Правда, в «Отечествен-
ных записках» были напечатаны два его опыта в искусстве
рассказывать: «Записки одного молодого человека» (1840) и
«Еще из записок одного молодого человека» (1841), в кото-
рых можно было предугадывать в авторе будущего даровитого
романиста, судя по верности и живости этих легких очер-
ков. Г-н Гончаров, автор «Обыкновенной истории»,— лицо
совершенно новое в нашей литературе, но уже занявшее в ней
одно из самых видных мест. Потому ли, что оба эти романа —
317

«Кто виноват?» и «Обыкновенная история» — появились
почти в одно время и разделили между собою славу необык-
новенного успеха,— о них не только говорят вместе, но еще
и сравнивают их между собою, будто явления однородные.
Один журнал, объявив недавно роман Искандера в высшей сте-
пени художественным произведением, изъявил свое недоволь-
ство романом г. Гончарова на том основании, что в последнем
не нашел достоинств первого.1 Мы тоже намерены, в разборе
этих романов, ставить их вместе, но не для того, чтобы пока-
зать их сходство, которого между ними, как произведениями
совершенно различными по их сущности, нет и тени, а для тогог
чтобы самою их взаимною противоположностию вернее очертить
особенность каждого из них и показать их достоинства и не-
достатки.
Видеть в авторе «Кто виноват?» необыкновенного худож-
ника — значит вовсе не понимать его таланта. Правда, он об-
ладает замечательною способностию верно передавать явления
действительности, очерки его определенны и резки, картины
его ярки и сразу бросаются в глаза. Но даже и эти самые ка-
чества доказывают, что главная сила его не в творчестве, не
в художественности, а в мысли, глубоко прочувствованной,
вполне сознанной и развитой. Могущество этой мысли — глав-
ная сила его таланта; художественная манера схватывать вер-
но явления действительности — второстепенная, вспомогатель-
ная сила его таланта. Отнимите у него первую — вторая
окажется слишком несостоятельною для самобытной деятельно-
сти. Подобный талант не есть что-нибудь особенное, исключи-
тельное, случайное. Нет, такие таланты так же естественны,
как и таланты чисто художественные. Их деятельность образует
особенную сферу искусства, в которой фантазия является на
втором месте, а ум — на первом.2 На это различие мало об-
ращают внимания, и оттого в теории искусства выходит страш-
ная путаница. Хотят видеть в искусстве своего рода умственный
Китай, резко отделенный точными границами от всего, что не
искусство в строгом смысле слова. А между тем эти пограничные
липли существуют больше предположительно, нежели дейст-
вительно; по крайней мере их не укажешь пальцем, как на карте
границы государства. Искусство, по мере приближения к той
или другой своей границе, постепенно теряет нечто от своей
сущности и принимает в себя от сущности того, с чем граничит,
так что вместо разграничивающей черты является область, при-
миряющая обе сто роим.
Поэт-художник — более живописец, нежели думают. Чув-
ство формы — в этом вся натура его. Вечно соперничать с при-
родою в способности творить — его высочайшее наслаждение.
Схватить данный предмет во всей его истине, заставить его,
318

так сказать, дышать жизнию — вот в чем его сила, торжество,
удовлетворение, гордость. По поэзия выше живописи, пре-
делы ее обширнее, нежели пределы всякого другого искусства.
И потому поэт, разумеется, не может ограничиться одпию жи-
вописью.— о чем мы, впрочем, уже говорили. Но какие бы ни
были другие превосходные, возбуждающие восторг и удивление
качества его творений,— всё-таки главная сила его в поэтиче-
ской живописи. Он обладает способиостию быстро постигать,
все формы жизни, переноситься во всякий характер, во всякую,
личность,— и для этого ему нужны не опыт, не изучение, а до-
статочно иногда одного намека или одного быстрого взгляда...
Два-три факта,— и его фантазия восстановляет целый отдель-
ный, замкнутый в самом себе мир жизни, со всеми его условиями
и отношениями, со свойственным ему колоритом и оттенками.
Так, Кювье наукою дошел до искусства по одной ископаемой
кости восстановлять умственно целый организм животного,
которому она принадлежала. Но тут действовал гений, разви-
тый и вспомоществуемый наукою; поэт же преимущественно,
опирается на свое чувство, свой поэтический инстинкт.
Другой разряд поэтов, о котором мы начали говорить ц
к которому принадлежит автор романа «Кто вииоватР^^может
изображать верно только те стороны жизйиТкоторые особенно
почему бы то ни было поразили их мысль и особенно знакомы им*
Они не понимают наслаждения представить верно явление дей-
ствительности для того только, чтобы верно представить его
У них недостанет ни охоты, ни терпения на такой, по их мнению»
бесполезный труд. Для них важен не предмет, а смысл пред-
мета, и их вдохновение вспыхивает только для того, чтобы
через верное представление предмета сделать в глазах всех оче-
видным и осязательным смысл его. У них, стало быть, опреде-
ленная и ясно сознанная цель впереди всего, а поэзия —толь-
ко средство к достижению этой цели. ^Поэтому доступный их
таланту мир жизни определяется их задушевною мыслию, их
взглядом на жизнь; это магический круг, из которого они не
могут выйти безнаказанно, т. е. не теряя вдруг способности
изображать действительность поэтически верно. Отнимите
у них эту одушевляющую их мысль, заставьте отказаться
от их взгляда на предметы,— и у них нет больше и таланта,
тогда как талант поэта-художника всегда с ним, пока вокруг
него движется жизнь, какая бы она ни была!
Что составляет задушевную мысль Искандера, которая
служит ему источником его вдохновения, возвышает его ино-
гда, в верном изображении явлений общественной жизни,
почти до художественности? — Мысль о достоинстве челове-
ческом, которое унижается предрассудками, невежеством и
унижается то несправедливостью человека к своему ближ-
319

нему, то собственным добровольным искажением самого себя.
Герой всех романов и повестей Искандера, сколько бы ни на-
писал он их, всегда был и будет один и тот же: это — человек,
понятие общее, родовое, во всей обширности этого- слова, во
всей святости его значения. Искандер — по преимуществу
поэт гуманности. Поэтому в его романе бездна лиц, большею
частию мастерски очерченных, но нет героя, нет героини.
В первой части, заинтересовав нас четою Негровых, он вы-
водит нам героями романа Круциферского и Любоньку.
В эпизоде, написанном для связи обеих частей, героем яв-
ляется Бельтов, но мать Бельтова и его гувернер-женевец едва
ли не больше, нежели он сам, интересуют собою читателя.
Во второй части героями являются Бельтов и Круциферская,
и в ней только раскрывается вполне основная мысль романа,
являющаяся сначала так загадочною в его названии «Кто ви-
новат?» Но мы должны признаться, что эта-то мысль всего ме-
нее и интересует нас в романе, так же как Бельтов, герой ро-
мана, кажется нам самым неудачным лицом во всем романе.
Когда Круциферский сделался женихом Любоньки, доктор
Крупов сказал ему: «Не пара тебе эта невеста, уж что хо-
чешь,— эти глаза, этот цвет лица, этот трепет, который иногда
пробегает по ее лицу,— она тигренок, который еще не знает
своей силы; а ты, да что ты? ты невеста; ты, братец, немка; ты
будешь жена —ну годно ли это?» В этих словах лежит завяз-
ка романа, который, по намерению автора, должен был толь-
ко начаться свадьбою вместо того, чтобы кончиться ею. Автор,
познакомивши нас с Бельтовым, ведет нас в мирное убежище
молодой четы, уже четыре года наслаждающейся тихим семейным
счастием; но, помня мрачное предсказание оракула в лице
скептического доктора, читатель невольно ждет, что в самой
картине семейного счастия Круциферских автор покажет ему
зародыш и начало будущих бед. Круциферский действительно
не женился, а вышел замуж. Его жена была слишком выше его,
следовательно, слишком не по нем. Естественно, что он был
вполне счастлив ею, но не естественно, чтоб она была спокойно
счастлива, не видела тревожных снов, не задумывалась наяву.
Она могла уважать и даже любить своего мужа, как существо
младенчески чистое и благородное, которое, сверх того, вы-
рвало ее из ада родительского дома; но такая ли любовь могла
удовлетворить такую женщину, наполнить те потребности,
те стремления ее натуры, которые тем мучительнее, чем не-
определеннее и бессознательнее? Знакомство с Бельтовым, ско-
ро превратившееся в любовь, должно было только открыть
ей глаза на ее положение, пробудить в ней сознание того, что она
не могла быть счастлива с таким человеком, как Круциферский.
Но этого автор не сделал. Мысль была прекрасная, исполнен-
ия

ная глубокого трагического значения. Она-то и увлекла боль-
шинство читателей и помешала им заметить, что вся история
трагической любви Бельтова и Круциферской рассказана умно,
очень умно, да же ловко, но зато уж нисколько не художест-
венно. Тут мастерской рассказ, но нет и следа живой поэтической
картины. Мысль спасла и вынесла автора: умом он верно понял
положение своих героев, но передал его только как умный
человек, хорошо понявший дело, но не как поэт. Так иногда
даровитый актер, взявшийся за роль, которая вовсе не в его
средствах и таланте, всё-таки не портит ее, но умно и ловко
выполняет ее, вместо того чтобы сыграть. Мысль роли не поте-
ряна, а трагический смысл пьесы дополняет недостаток в вы-
полнении главной роли,— и зритель не вдруг догадывается,
что он был только увлечен, а совсем не удовлетворен.
Это доказывается, между прочим, и тем, что во второй ча-
сти романа характер Бельтова произвольно изменен автором.
Сперва это был человек, жаждавший полезной деятельности и
ни в чем не находивший ее по причине ложного воспитания, ко-
торое дал ему благородный женевский мечтатель. Бельтов знал
многое и обо всем имел общие понятия, но совершенно не знал
той общественной среды, в которой одной мог бы действовать
с пользою. Всё это не только сказано, но и показано автором
мастерски. Мы думаем, что при этом автор мог бы еще указать
слегка и на натуру своего героя, нисколько не практическую и,
кроме воспитания, порядочно испорченную еще и богатством.
Тому, кто родился богатым, надо получить от природы осо-
бенное призвание к какой бы то ни было деятельности, чтобы
не праздно жить на свете и не скучать от бездействия. Этого-то
призвания и не заметно вовсе в натуре Бельтова. Натура его
была чрезвычайно богата и многосторонна, но в этом богатстве
и многосторонности ничто не имело прочного корня. У него
много ума, но ума созерцательного, теоретического, который не
столько углублялся в предметы, сколько скользил по ним.
Он способен был понимать многое, почти всё, но эта-то много-
сторонность сочувствия и понимания и мешает таким людям
сосредоточить все свои силы на одном предмете, устремить на
него всю свою волю. Такие люди вечно порываются к деятель-
ности, пытаясь найти свою дорогу и, разумеется, не нахо-
дят ее.
Таким образом, Бельтов осужден был томиться никогда не
удовлетворяемою жаждою деятельности и тоскою бездействия.
Автор мастерски передал нам его неудачные попытки служить,
потом сделаться врачом, артистом. Если нельзя сказать, что
он вполне очертил и разъяснил этот характер,— всё же это
у него лицо, хорошо очерченное, понятное и естественное.
Но в последней части романа Бельтов вдруг является перед
21 В. Г. Белинский, т. X $21 \

нами какою-то высшею, гениальною натурою, для деятельности
которой действительность не представляет достойного поприща...
Это уже совсем не тот человек, с которым мы так хорошо по-
знакомились прежде; это уже не Бельтов, а что-то вроде Печо-
рина. Разумеется, прежний Бельтов был гораздо лучше, как
всякий человек, играющий свою собственную роль. Сходство
с Печориным для него крайне невыгодно. Не понимаем, зачем
автору нужно было с своей дороги сойти на чужую!.. Неужели
этим он хотел поднять Бельтова до Круциферской? Напрасно!
для нее он был бы так же интересен и в прежнем своем виде,
и тогда он стал бы подле бедного Круциферского настоящим
колоссом подле карлика. Он был человек взрослый, совершен-
нолетний мужчина, по крайней мере по уму и взгляду на жизнь,
а Круциферский, с его благородными мечтами вместо настоя-
щего понимания людей и жизни, и подле прежнего Бельтова
всё казался бы ребенком, которого развитие задержано ка-
кою-нибудь болезнию. '
Круциферская, в свою очередь, является гораздо интерес-
нее в первой части романа, нежели в последней. Нельзя ска-
зать, чтобы и там ее характер был резко очерчен, но зато резко
было очерчено ее положение в доме Негрова. Там она хороша
молча, без слов, без действий. Читатель угадывает ее, хотя
не слышит от нее почти ни слова. Автор в обрисовке ее положе-
ния обнаружил необыкновенное мастерство. Только в отрыв-
ках из ее дневника она у него высказывается сама. Но мы не
совсем довольны этою исповедью. Кроме того, что манера зна-
комить читателя с героинями романов через их записки — мане-
ра старая, избитая и фальшивая,— записки Любоньки немнож-
ко отзываются подделкою: по крайней мере, не всякий поверит,
что их писала женщина... Очевидно, что и тут автор вышел из
сферы своего таланта. То же скажем мы и об отрывках Круци-
ферской в конце романа. В том и другом случае автор ловко
отделался от задачи, которая была ему не по силам, но не боль-
ше. Вообще, сделавшись Круциферскою, Любонька перестала
быть характером, лицом и превратилась в мастерски, умно
развитую мысль. Она и Бельтов — два единственные лица,
с которыми автор не совладел как следует. Но и в них нельзя
не удивляться его ловкости и искусству поддержать интерес
до конца и поразить, растрогать большинство читателей там,
где с его талантом, но без его ума и верного взгляда на предме-
ты всякий другой только насмешил бы.
Итак, не в картине трагической любви Бельтова и Круци-
ферской надо искать достоинств романа Искандера. Мы видели,
что это вовсе не картина, а мастерски изложенное следственное
дело. Вообще «Кто виноват?» собственно не роман, а ряд био-
графий, мастерски написанных и ловко связанных внешним
322

образом в одно целое именно тою мыслию, которой автору не
удалось развить поэтически. Но в этих биографиях есть и внут-
ренняя связь, хотя и без всякого отношения к трагической люб-
ви Бельтова и Круциферской. Это — мысль, которая глубоко
легла в их основание, дала жизнь и душу каждой черте, каждо-
му слову рассказа, сообщила ему эту убедительность и увле-
кательность, которые равно неотразимо действуют на чита-
телей, симпатизирующих и не симпатизирующих с автором,
образованных и необразованных. Мысль эта является у автора
как чувство, как страсть; словом, из его романа видно, что она
столько же составляет пафос его жизни, как и его романа.
О чем бы он ни говорил, чем бы он ни увлекся в отступление,
он никогда не забывает ее, беспрестанно возвращается к ней,
она как будто невольно сама высказывается у него. Эта мысль
срослась с его талантом; в ней его сила; если б он мог охладеть
к ней, отречься от нее,— он бы вдруг лишился своего таланта.
Какая же эта мысль? Это — страдание, болезнь при виде не-
признанного человеческого достоинства, оскорбляемого с умы-
слом и еще больше без умысла, это то, что немцы называют
гуманностию (Humanitat). Те, кому покажется непонятною
мысль, заключающаяся в этом слове, в сочинениях Искандера
найдут самое лучшее ее объяснение. О самом же слове скажем,
что немцы сделали его из латинского слова humanus, что зна-
чит человеческий. Здесь оно берется в противоположность слову
животный. Когда человек поступает с людьми, как следуегг
человеку поступать с своими ближними, братьями по естеству,
он поступает гуманно; в противном случае он поступает, как
прилично животному. Гуманность есть человеколюбие, но раз-
витое сознанием и образованием. Человек, воспитывающий
бедного сироту не по расчету, не из хвастовства, а по?желднид>
сделать добро,— воспитывающий его, как родного сына,: но
вместе с этим дающий ему чувствовать, что он его благодетедь,
что он на него тратится и пр., и пр., такой человек, конечно,
заслуживает название доброго, нравственного и человеколю-
бивого, но отнюдь не гуманного. У него много чувства, любви,
но они не развиты в нем сознанием, покрыты грубою корою.
Его грубый ум и не подозревает, что в натуре человеческой есть
струны тонкие и нежные, с которыми надобно обращаться бе-
режно, чтобы не сделать человека несчастным при всех внешних
условиях счастия или чтобы не огрубить, не опошлить челове-
ка, который, при более гуманном с ним обращении, мог бы сде-
латься порядочным. А между тем сколько на свете таких бла-
годетелей, которые мучат, а иногда и губят тех, на кого изли-
ваются их благодеяния, без всякого дурного умысла, иногда
горячо любя их, искренно желая им всякого добра,— и потом
добродушно удивляются тому, что вместо привязанности и ува-

жения им заплачено холодностию, равнодушием, неблагодар-
ностию, даже ненавистию и враждою или что из их воспитан-
ников вышли негодяи, тогда как они им дали самое нран-
ственное воспитание. Сколько есть отцов и матерей, которые
действительно по-своему любят своих детей, но считают священ-
ною обязанностию беспрестанно твердить им, что они обязаны
своим родителям и жизнию, и одеждой, и воспитанием! Эти
несчастные и не догадываются, что они сами лишают себя де-
тей, заменяя их какими-то приемышами, сиротами, которых
они взяли из чувства благодетельности. Они спокойно дремлют
на моральном правиле, что дети должны любить своих роди-
телей, и потом, в старости, со вздохом повторяют избитую сен-
тенцию, что от детей-де нечего ожидать, кроме неблагодарности.
Даже этот страшный опыт не снимает толстой ледяной коры
с их оцепенелых умов и не заставляет их, наконец, понять,
что сердце человеческое действует по своим собственным за-
конам и никаких других признавать не хочет и не может, что
любовь по долгу и по обязанности есть чувство, противное че-
ловеческой природе, сверхъестественное, фантастическое, невоз-
можное и небывалое, что любовь дается только любви, что любви
нельзя требовать как чего-то следующего нам по праву, но вся-
кую любовь надо приобрести, заслужить, от кого бы то ни было,
всё равно — от высшего или от низшего нас, сыну ли от отца,
или отцу от сына. Посмотрите на детей: часто случается, что
дитя очень равнодушно смотрит на свою мать, хотя она и кормит
его своею грудью, и подымает страшный рев, если, проснув-
шись, не увидит тотчас же своей няни, которую оно привыкло
видеть при себе безотлучно. Видите ли: ребенок — это полное
и совершенное выражение природы—дарит своей любовью
того, кто доказывает ему любовь свою на самом деле, кто от-
казался для него от всех удовольствий, словно железною цепью
приковал себя к его жалкому и слабому существованию.
Гуманность нисколько не находится в противоречии с ува-
жением к высоким общественным положениям и рангам; но
она находится в решительном противоречии с презрением к
кому бы то ни было, кроме негодяев и подлецов. Она охотно
признает общественное первенство людей, но только смотрит
на него не с одной внешней, но более с внутренней стороны.
Гуманность не только не обязывает человека низшего сословия
с грубыми манерами, привычками осыпать непривычными ему
вежливостями, но даже запрещает это, потому что такое об-
ращение поставило бы его в неловкое положение, заставило
бы подозревать в нем насмешку или дурной умысел. Гуманный
человек обойдется с низшим себя и грубо развитым человеком
с тою вежливостью, которая тому не может показаться странною
или дикою, но он не допустит его унижать перед ним свое че-
324

ловеческое достоинство,— не позволит ему кланяться себе
в ноги, не станет называть его Ванькой или Ванюхою и тому
подобными именами, похожими на собачьи клички, не будет
легонько трясти его за бороду, в знак своего милостивого к нему
расположения, чтобы тот, подло ухмыляясь, говорил ему с по-
добострастием: «За что изволите жаловать?..» Чувство гуман-
ности оскорбляется, когда люди не уважают в других чело-
веческого достоинства, и еще более оскорбляется и страдает,
когда человек сам в себе не уважает собственного достоинства.
Вот это-то чувство гуманности и составляет, так сказать,
душу творений Искандера. Он ее проповедник, адвокат. Вы-
водимые им на сцену лица — люди не злые, даже большею
частию добрые, которые мучат и преследуют самих себя и дру-
гих чаще с хорошими, нежели с дурными намерениями, больше
по невежеству, нежели по злости. Даже те из его лиц, которые
отталкивают от себя низостию чувств и гадостию поступков,
представляются автором больше как жертвы их собственного
невежества и той среды, в которой они живут, нежели их злой
натуры. Он изображает преступления, не подлежащие ведом-
ству законов и понимаемые большинством, как действия разум-
ные и нравственные. Злодеев у него мало: в трех повестях,
доселе напечатанных, только в одной «Сороке-воровке» вы-
веден злодей, да и то такой, которого и теперь многие готовы
счесть за самого добродетельного и нравственного человека.
Главное орудие Искандера, которым он владеет с таким уди-
вительным мастерством,— ирония, нередко возвышающаяся
до сарказма, но чаще обнаруживающаяся легкою, грациозною
и необыкновенно добродушною шуткою: вспомните доброго
почтмейстера, который два раза чуть не убил Бельтову, сначала
горем, потом радостью, и так добродушно потирал себе руки,
так вкушал успех сюрприза, что «нет в мире жестокого сердца,
которое нашло бы в себе силу упрекнуть его за эту штуку и
которое бы не предложило ему закусить». А между тем и в этой
черте, нисколько не возмутительной, а только забавной, ав-
тор остается верным своей заветной идее. Всё, что касается
этой идеи в романе «Кто виноват?»,— всё это отличается вер-
ностию действительности, мастерством изложения, которые
выше всяких похвал. Здесь, а не в любви Бельтова и Круци-
ферской, блестящая сторона романа и торжество таланта автора.
Мы сказали выше, что роман этот — ряд биографий, связанных
между собою одною мыслию, но бесконечно разнообразных,
глубоко правдивых и богатых философским значением. Здесь
автор вполне в своей сфере. Что лучшего в той самой части ро-
мана, которая вся посвящена трагической любви Бельтова
и Круциферской, как не биография почтеннейшего Карпа Кон-
дратьича, бойкой супруги его Марьи Степановны и бедной
325

Дочери их Варвары Карповны, по-домашнему Вавы,—биография,
вошедшая сюда эпизодом? Когда интересны в романе Круцифер-
ский и Любонька? — Тогда, как они живут в доме Негровых
и страдают от всего их окружающего. Такие положения спод-
ручны автору, ион необыкновенный мастер рисовать их. Когда
интересен сам Бельтов? — Когда мы читаем историю его пре-
вратного и ложного воспитания и потом историю его неудачных
попыток найти свою дорогу в жизни. Это также входит в сферу
таланта автора. Он — философ по преимуществу, а между тем
немножко и поэт, и воспользовался этим, чтобы изложить свои
понятия о жизни притчами. Это всего лучше доказывается его
превосходным рассказом «Из сочинения доктора Крупова
„О душевных болезнях вообще и об эпидемическом развитии оных
в особенности"». В нем автор ни одною чертою, ни одним словом
не вышел из сферы своего таланта, и оттого здесь его талант
в большей определенности, нежели в других его сочинениях.
М!ысль его та же, но она приняла здесь исключительно тон иро-
нии, для одних очень веселой и забавной, для других грустной
и мучительной, и только в изображении косого Левки — фи-
гуры, которая бы сделала честь любому художнику,— автор
говорит серьезно.1 По мысли и по выполнению это решительно
лучшее произведение прошлого года, хотя оно и не произвело
на публику особенного впечатления. Но публика права в этом
случае: в романе «Кто виноват?» и в некоторых произведениях
других писателей она нашла больше ближайших к ней и потому
нужнейших и полезнейших ей истин, а между тем в последнем
произведении тот же дух, то же содержание, что и в первом.
Вообще, упрекнуть автора в односторонности — значило, бы
вовсе не понять его. Он может изображать верно только мир,
подлежащий ведомству его задушевной мысли; его мастерские
очерки основаны на врожденной наблюдательности и на изу-
чении известной стороны действительности. Натура восприим-
чивая и впечатлительная, автор сохранил в памяти своей мно-
гие образы, поразившие его еще в детстве. Легко понять, что
выводимые им лица не суть чистые создания фантазии, это ско-
рее мастерски обделанные, а иногда и вовсе переделанные ма-
териалы, целиком взятые из действительности. Ведь мы сказали,
что автор больше философ и только немножко поэт...
Совершенную противоположность составляет с ним в этом
отношении автор «Обыкновенной истории». Он поэт, художник —
и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к созда-
ваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает ни-
каких нравственных уроков ни им, ни читателю, он как будто
думает: кто в беде, тот и в ответе, а мое дело сторона. Из всех
нынешних писателей он один, только он один приближается
к идеалу чистого искусства, тогда как все другие отошли от не-
326

го на неизмеримое пространство—и тем самым успевают. Все
нынешние писатели имеют еще нечто, кроме таланта, и это-то
нечто важнее самого таланта и составляет его силу; у г. Гон-
чарова нет ничего, кроме таланта; он больше, чем кто-нибудь
теперь, поэт-художник. Талант его не первостепенный, но силь-
ный, замечательный. К особенностям его таланта принадле-
жит необыкновенное мастерство рисовать женские характеры.
Он никогда не повторяет себя, ни одна его женщина не напоми-
нает собою другой, и все, как портреты, превосходны. Что об-
щего между грубой и злой, но по-своему способной к нежным
чувствам Аграфеной и между светской женщиной, мечтатель-
ной и с расстроенными нервами? И каждая из них в своем роде
мастерское, художественное произведение. Мать молодого Адуе-
ва и мать Наденьки — обе старухи, обе очень добры, обе очень
любят своих детей и обе равно вредны своим детям, наконец,
обе глупы и пошлы. А между тем это два лица совершенно раз-
личные: одна барыня провинциальная старого века, ничего не
читает и ничего не понимает, кроме мелочей хозяйства: словом,
добрая внучка злой госпожи Простаковой; другая — барыня
столичная, которая читает французские книжки, ничего не
понимает, кроме мелочей хозяйства: словом, добрая пра-
внучка злой госпожи Простаковой. В изображении таких
плоских и пошлых лиц, лишенных всякой самостоятель-
ности и оригинальности, иногда всего лучше высказывается
талант, потому что всего труднее обозначить их чем-нибудь осо-
бенным.Что общего между этою живою, ветреною, своенравною и
немножко лукавою Наденькою и тою спокойною по наружности,
но пожираемою внутренним огнем Лизою? Тетка героя романа —
лицо вводное, мимоходом очерченное, но какое прекрасное
женское лицо! Как хороша она в сцене, оканчивающей пер-
вую часть романа! Мы не будем распространяться насчет ма-
стерства, с каким обрисованы мужские характеры: о женских
мы не могли не заметить, потому что до сих пор они редко удава-
лись у нас даже первостепенным талантам; у наших писателей
женщина — или приторно сантиментальное существо, или
семинарист в юбке, с книжными фразами. Женщины г. Гон-
чарова — живые, верные действительности создания. Это но-
вость в нашей литературе.
Обратимся к двум главным мужским лицам романа — мо-
лодому Адуеву и его дяде, Петру Иванычу: о последнем нельзя
не сказать хотя несколько слов, говоря о первом, потому что
он противоположностию своею еще более оттеняет героя ро»
мана. Говорят, тип молодого Адуева — устарелый, говорят,
что такие характеры уже не существуют на Руси. Нет, не пере-
велись и не переведутся никогда такие характеры, потому что
их производят не всегда обстоятельства жизни, но иногда сама
327

природа. Родоначальник их на Руси — Владимир Ленский, по
прямой линии происходящий от гётевского Вертера. Пупгкин
первый заметил существование в нашем обществе таких натур
и указал на них. С течением времени они будут изменяться,
но сущность их всегда будет та же самая... Молодой Адуев,
приехав в Петербург, мечтает, с какою радостию обнимет
своего обожаемого дядю и в каком восторге будет от него дядя.
Он останавливается в трактире и боится, что дядя осердится
на него, зачем он не приехал прямо к нему. Холодный прием
дяди рассеивает его провинциальные мечты. До сих пор молодой
Адуев является больше провинциалом, нежели романтиком.
Он даже неприятно был поражен тем, что дядя назвал дураком
Заезжалова и дурою деревенскую тетку, с ее желтым цветком,
приславших к нему преглупейшие письма. Провинциалы часто
бывают очень смешны в своих отношениях к своим родным и
знакомым. В маленьких городках жизнь однообразна, узка,
мелка, все друг друга знают и если не враждуют между собою,
то непременно пребывают в нежнейшей дружбе: средних отно-
шений почти нет. И вот из городка отправляется искать счастия
в столицу молодой человек; все им интересуются, провожают
его, желают ему всякого счастия, просят не забывать. Он уже
сделался в столице пожилым человеком, родной городок его
представляется ему каким-то смутным видением; под влия-
нием новых впечатлений, новых знакомств, отношений, инте-
ресов он давно перезабыл и имена и лица людей, которых так
коротко знал в детстве, и помнит только о самых близких к не-
му, да и то они представляются ему в том виде, как он их оста-
вил, а ведь они с тех пор переменились же. По их письмам он
видит, что у него с ними нет ничего общего; отвечая им, он под-
делывается под их тон, под их понятия; удивительно ли, что он
пишет к ним реже и реже, а наконец, и совсем перестает писать.
Мысль о приезде в столицу родственника или знакомого пугает
его столько же, как жителей пограничного города во время вой-
ны пугает мысль, что неприятель пойдет их дорогою. В сто-
лице не понимают заочной любви; здесь думают, что любовь,
дружба, приязнь, знакомство поддерживаются личными от-
ношениями, а разлукой и отсутствием охлаждаются и уничто-
жаются. В провинции думают совсем наоборот; вследствие од-
нообразия жизни там удивительно развита наклонность к люб-
ви и дружбе. Там рады всякому; мешать друг другу, не давать
покою — там считается священнейшею обязанности»}. Если
кому-нибудь перестанут надоедать родственники и знакомые,
он сочтет себя самым несчастным, наиболее обиженным чело-
веком в мире. Когда к провинциалу, живущему в маленьком
городке, вдруг наезжает орда родственников и обращает его
маленький домик в бочонок, набитый сельдями, он, по наруж-
328

иости, не знает как и радоваться, с веселым лицом бегает, суе-
тится, угощает всю эту толпу, а внутренно от всей души прокли-
нает ее. А между тем попробуй-ка эти люди в другой раз остано-
виться не у него: он никогда им не простит этого. Такова уж
патриархальная логика провинции! И с такой-то логикой при-
езжает иногда провинциал в столицу по делам со всем семей-
ством своим. В столице у него есть родственник, который лет
уж двадцать как выехал из своего местечка и давным-давно
перезабыл всех своих родных и знакомых. Наш провинциал
летит к нему с распростертыми объятиями, с милыми детьми,
которых надо разместить по учебным заведениям, и обожаемою
супругою, которая приехала полюбоваться на столичные ма-
газины мод. Раздаются ахи, охи, крик, писк, визг. «А мы прямо
к вам, мы не смели остановиться в трактире!» Столичный род-
ственник бледнеет, не знает, что делать, что сказать; он похож
на жителя города, взятого неприятелем, к которому в дом во-
рвалась толпа предавшихся грабежу неприятельских солдат.
А между тем ему уже подробно изъяснено, как его любят, как
его помнят, как о нем беспрестанно говорят и как на него на-
деются, как уверены, что он непременно поможет определить
Костеньку, Петеньку, Феденьку, Митеньку по корпусам, а Ма-
шеньку, Сашеньку, Любочку и Танечку в институт. Столичный
родственник видит, что от одной минуты зависит его гибель
или спасение, собирается с духом и с холодною вежливостию
объясняет неприятельскому отряду, что он никак не может
принять их к себе, что его квартира тесновата и для его соб-
ственного семейства, что в корпуса и институты дети принима-
ются по экзамену и по узаконенному порядку, что тут не по-
может никакая протекция, если нет вакантных мест или если
дети старше или моложе приемных лет, или не выдержат экза-
мена, а тем более протекция такого незначительного человека,
как он, который сверх того служит совсем по другому ведом-
ству и незнаком ни с кем из начальников учебных заведений.
Разочарованные провинциалы удаляются в бешенстве, вопиют
против столичного эгоизма и развращения и говорят о своем
родственнике, как о чудовище.* А между тем это, может быть,
очень порядочный человек; вся вина его в том, что он не за-
хотел обратить своей квартиры в безобразный табор, лишить
себя всякого приюта в собственном доме, всякой возможности
заниматься делами службы в тиши своего кабинета, принимать
у себя по вечерам людей или близких ему, или полезных и
необходимых ему по службе, и таким образом, стеснить себя,
подвергнуть себя тяжким лишениям для людей, совершенно
чуждых ему, с которыми бы он не захотел вести и обыкновенного
знакомства. А между тем и эти провинциалы по-своему люди
добрые и даже неглупые, вся вина их в том, что, отправляясь
г%9

в столицу, они уверены найти в ней, за исключением огромности,
великолепия и модных магазинов, свой городок, с теми же нра-
вами, обычаями и понятиями. Они по-своему любят роскошь
и великолепие, хотя и без вкусу, при средствах готовы изукра-
сить всячески свою залу и гостиную; о кабинете не имеют и
понятия и не знают, зачем оп; спальня и детская у них всегда
самые грязные комнаты; им ничего не стоит потесниться и по-
жаться,— понятие о комфорте не существует для них, они при-
выкли к тесноте, любят ее по пословице: в тесноте люди живут,
да и жилым крепче пахнет. Они всякому рады и, по словам Пет-
ра Иваныча, хоть ночью ужин состряпают. По замечанию его
племянника, эта черта составляет добродетель русских, с чем
Петр Иваныч решительно не согласен. «Какая тут доброде-
тель,— говорит он.— От скуки там всякому мерзавцу рады;
милости просим, кушай сколько хочешь, только займи как-ни-
будь нашу праздность, помоги убить время, да дай взглянуть
на тебя: всё-таки что-нибудь новое; а кушанья не пожалеем;
это нам здесь ровно ничего не стоит... Препротивная добро-
детель». Петр Иваныч выразился немножко жестко, но не
совсем несправедливо. Действительно радушие и гостепри-
имство провинциальное больше всего основываются на бездей-
ствии, праздности, скуке, привычке. Силу столичных людей
они измеряют не местом, не связями, не влиянием, а чином и от
души уверены, что если кто действительный статский совет-
ник, так уж непременно всемогущая особа, которой стоит толь-
ко сказать слово, чтобы сейчас решили в вашу пользу процесс,
тянувшийся пятьдесят лет, приняли ваших детей в учебное
заведение, дали вам выгодное место, чин и орден. Откажите им
в какой-нибудь просьбе, при всем вашем желании исполнить
ее, но по невозможности выполнить, — и вот вы самый
безнравственный человек в мире, вы зазнались, подняли нос, пре-
зираете провинциалами. А у них первая добродетель — ни
перед кем не зазнаваться, не отказываться ни от чьего знаком-
ства и быть готовым к услугам всех и каждого. Правда, нигде
нет такого важничанья, ломанья, счета старшинством, чинами,
званием; но этот порок, опасный для общего мира и согласия,
смягчается там добродетельною готовностию съежиться в при-
сутствии человека, который хотя одним чином выше, и в то же
самое время не уронить своего достоинства перед тем, кто
чином ниже. Впрочем, эта добродетель процветает и в столице,
хотя и в более тонких формах. Но в провинции это делается
с истинно аркадскою наивностию. «Э, братец (говорит богатый
помещик или важный чиновник бедному помещику или чинов-
нику), ты меня вовсе забыл аль недоволен мной, или плохо
кормлю; кажется, у меня для тебя всегда есть плошка за столом,
шут ты гороховый!» Бедняк слегка конфузится, бормочет из-
330

винения, держась перед своим патроном в почтительной позе;
но в глазах его сияет удовольствие: он знает, гдз гнев, тут и
милость и что в иной брани больше любви, чем в иной ласке.
«Ну, да хорошо, бог тебя простит, теперь пойдем-ка хлеба-
соли откушать, обед готов». И оба довольны: один, что выполнил
в точности законы патриархального гостеприимства и облас-
кал бедного человека, другой, что хорошо принят и обласкан
такою важною в его глазах персоною. И этот бедняк всегда пред-
почтет обществу совершенно равных ему людей не только об-
щество аристократов его захолустья, но и общество низших
его людей, потому что он тогда только и чувствует свое достоин-
ство, когда унижается перед высшим и ломается перед низшим.
Конечно, всё сказанное теперь отнюдь не может относиться ко
всем провинциалам: везде есть люди образованные, умные и
достойные, но они везде в меньшинстве, а мы говорим о боль-
шинстве. Непосредственное влияние окружающей человека
среды так на него сильно, что лучшие из провинциалов бывают
не чужды провинциальных предрассудков и на первый раз
теряются, приехавши в столицу. Тут всё дико им, всё не так,
как у них. Там жизнь простая, нараспашку; ходят друг к другу
во всякое время, без доклада. Приходит сосед к соседу; в при-
хожей или нет никого или спит на грязном залавке небритый
лакей, или оборванный мальчишка, а спит он потому, что ему
нечего делать, хотя окружающая его грязь и вонь могли бы
дать ему работы дня на два. И вот гость входит в залу — нет
никого; в гостиную — тоже никого; он в спальню — и вдруг
там раздается визгливое ах/; гость говорит в приятном замеша-
тельстве: извините-с, медленно пятится в гостиную, к нему
кто-нибудь выбегает, изъявляет свой восторг от его посещения,
и оба смеются над забавным приключением. А здесь, в столице,
всё назаперти, везде колокольчики, везде неизбежное: как
прикажете доложить? а потом то дома нет, то нездоров, то про-
сят извинить — заняты, а когда примут, то, конечно, вежливо,
но зато как равнодушно, холодно, никакого радушия, ни по-
завтракать, ни пообедать не пригласят...
Но обратимся к герою «Обыкновенной истории». В нем есть
чувство деликатности и приличия; хотя он и был уверен, что
дядя примет его с восторгом и поместит у себя в квартире, одна-
ко какое-то темное чувство заставило его остановиться в трак-
тире. Если б он сделал хорошую привычку рассуждать о том,
что всего ближе к нему, он пораздумался бы о темном чувстве,
которое заставило его въехать в трактир, а не прямо на кварти»
ру дяди, и скоро понял бы, что нет никаких причин ожидать от
дяди другого приема, кроме как разве равнодушно-ласкового,
и что нет у него никаких прав на жительство у него в квартире.
Но, к несчастию, он привык рассуждать только о любви, дружбе
331

и других высоких и далеких предметах и потому явился
к дяде провинциалом с ног до головы. Исполненные ума и
здравого смысла слова дяди ничего не растолковали ему, а толь-
ко произвели на него тяжелое, грустное впечатление и.застави-
ли его романтически страдать. Он был трижды романтик —
по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни, между
тем как и одной из этих причин достаточно, чтоб сбить с толку
порядочного человека и заставить его наделать тьму глупостей.
Некоторые находят, что он с своими вещественными знаками не-
вещественных отношений и другими чересчур ребяческими
выходками не совсем вероятен, особенно в наше время. Не
спорим, может быть, в этом замечании и есть доля ^правды: да
дело-то в том, что полное изображение характера молодого Аду-
ева надо искать не здесь, а в его любовных похождениях. В них
он весь, в них он представитель множества людей, похожих
на него, как две капли воды, и действительно обретающихся
в здешнем мире. Скажем несколько слов об этой не новой, но
всё еще интересной породе, к которой принадлежит этот роман-
тический зверек.
Эта порода людей, которых природа с избытком наделяет
нервическою чувствительностию, часто доходящею до болез-
ненной раздражительности (susceptibilite). Они рано обнару-
живают тонкое понимание неопределенных ощущений и чувств,
любят следить за ними, наблюдать их и называют это — на-
слаждаться внутреннею жизнию. Поэтому они очень мечтатель-
ны и любят или уединение, или круг избранных друзей, с ко-
торыми бы они могли говорить о своих ощущениях, чувствах
и мыслях, хотя мыслей у них так же мало, как много ощущений
и чувств. Вообще они богато одарены от природы душевными
способностями, но деятельность их способностей чисто страда-
тельная: иные из них много понимают, но ни один не способен
что-нибудь делать, производить; он немножко музыкант, не-
множко живописец, немножко поэт, даже при нужде немножко
критик и литератор, но все эти таланты у него таковы, что он
не может ими приобрести не только славы или известности,
но даже выработывать посредственное содержание. Изо всех
умственных способностей в них сильно развиваются воображе-
ние и фантазия, но не та фантазия, посредством которой поэт
творит, а та фантазия, которая заставляет человека наслажде-
ние мечтами о благах жизни предпочитать наслаждению дей-
ствительными благами жизни. Это они называют жить высшею
жизнию, недоступною для презренной толпы, парить горе, тогда
как презренная толпа пресмыкается долу. От природы они
очень добры, симпатичны, способны к великодушным движе-
ниям; но как фантазия в них преобладает над рассудком и серд-
цем, то они скоро доходят до сознательного презрения к «пош-
332

лому здравому смыслу — этому, по их мнению, достоинству
людей материальных, грубых и ничтожных, для которых не
существует высокого и прекрасного»; * сердце их, беспрестанно
насилуемое в его инстинктах и стремлениях их волею, под управ-
лением фантазии, скоро скудеет любовью, и они делаются ужас-
ными эгоистами и деспотами, сами того не замечая, а напротив
того, будучи добросовестно убеждены, что они самые любящие
и самоотверженные люди. Так как в детстве они удивляли всех
ранним и быстрым развитием своих способностей и оказывали,
сколько своими достоинствами, столько же и недостатками,
сильное влияние над своими сверстниками, из которых иные
были гораздо выше их,— естественно, что они были захвалены
с ранних лет и сами о себе возымели высокое понятие. Природа^
и без того отпустила им самолюбия гораздо больше, нежели
сколько нужно его для экилибра человеческой жизни; удиви-
тельно ли, что легкие и мало заслуженные блестящие успехи
усиливают у них самолюбие до невероятной степени? Но само-
любие в них бывает всегда так замаскировано, что они добро-
совестно не подозревают его в себе, искренно принимают его
за гениальное стремление к славе, ко всему великому, высокому
и прекрасному. Они долго бывают помешаны на трех завет-
ных идеях: это — слава, дружба и любовь. Всё остальное для
них не существует; "это, по их мнению, достояние презренной
толпы. Все роды славы для них равно обольстительны, и сна-
чала они долго колеблются, какой избрать путь для достижения
славы. Им и в голову не приходит, что кто считает себя равно
способным ко всем поприщам славы, тот неспособен ни к како-
му, что самые великие люди узнавали о своей гениальности не
прежде, как сделавши сперва что-нибудь действительно великое
и гениальное, и узнают это не по собственному сознанию, а по
одобрительным и восторженным кликам толпы. И вот манит их
военная слава, им очень бы хотелось в Наполеоны, но только
не иначе, как на таком условии, чтоб им на первый случай дали
под команду хоть небольшую, хоть стотысячную армию, чтоб
они сейчас же могли начинать блестящий ряд побед своих.
Манит их и гражданская слава, но не иначе, как на таком усло-
вии, чтоб им прямо махнуть в министры и сейчас же преобразо-
вать государство (у них же всегда готовы в голове превосход-
ные проекты для всякого рода реформ, стоит только присесть
да написать). Но как зависть людей сделала невозможными
такие гениальные скачки для таких гениальных людей и тре-
бует, чтоб всякий начинал свое поприще с начала, а не с конца,
и на деле, а не на словах только доказал бы свою гениальность,
то наши гении поневоле скоро обращаются к другим путям
славы. Хватаются они иногда и за науку, но не надолго: сухая
и скучная материя, надобно много учиться, много работать, и
333

нет никакой пищи сердцу и фантазии. Остается искусство;
но какое же избрать? Архитектура, скульптура, живопись и
музыка никакому гению не даются без тяжкого и продолжи-
тельного труда, и, что всего хуже и обиднее для романтикову
сначала труда чисто материального и механического. Оста-
ется поэзия — и вот они бросаются к ней со всего раз-
маху и, еще ничего не сделавши, в мечтах своих украшают себя
огненным ореолом поэтической славы. Главное их заблуждение
состоит еще не в нелепом убеждении, что в поэзии нужен толь-
ко талант и вдохновение, что кто родился поэтом, тому ничему
не нужно учиться, ничего не нужно знать: у кого действительно
есть большой талант, тот силою самого таланта скоро поймет
нелепость этой мысли и начнет всё изучать, ко всему прислу-
шиваться и приглядываться. Нет, главное и гибельное их за-
блуждение состоит в том, что они уверили себя в своем поэти-
ческом призвании, как в непреложной истине, срослись с этою
несчастною мыслию, так что разочароваться в ней — значит
для них потерять всякую веру в себя и в жизнь и в цвете лет
сделаться паралитическими стариками. И вот наш романтик
принимается писать стихи и говорить в них о том, о чем давно
прежде него было сказано и великими и малыми поэтами, и
вовсе не поэтами. Он воспевает в них свои страдания, которых
не испытал; говорит о своих темных надеждах, из которых видно
только то, что он сам не знает, чего хочет; простирает к братьям-
людям горячие объятия и хочет разом прижать к сердцу всё
человечество или горько жалуется, что толпа холодно отверну-
лась от его братских объятий. Бедняк не понимает, что, сидя
в кабинете, ничего не стоит вдруг возгореться самою неистовою
любовью к человечеству, по крайней мере, гораздо легче, нежели
провести без сна хотя одну ночь у постели трудного больного.
Обыкновенно романтики придают страшную цену чувству, ду-
мают, что только одни они наделены сильными чувствами, а дру-
гие лишены их, потому что не кричат о своих чувствах. Чув-
ство, конечно, важная сторона в натуре человека, но не все
и не всегда поступают в жизни сообразно с своею способности»)
чувствовать глубоко и сильно. Случается и так, что иной, чем
сильнее чувствует, тем бесчувственнее живет: рыдает от стихов,
от музыки, от живого изображения человеческих бедствий в ро-
мане или повести — и равнодушно проходит мимо действи-
тельного страдания, которое у него перед глазами. Иной управ-
ляющий, из немцев, со слезами восторга на глазах читает своей
Минхен какое-нибудь восторженное послание Шиллера к Лауре
и, кончивши последний стих, с не меньшим удовольствием идет
пороть мужиков за то, что они осмелились робко намекнуть
своему милостивому барину, что они не совсем довольны оте-
ческими попечениями управляющего о их благосостоянии, от
334

которых только один он и жиреет, а они всё худеют. Стихи на-
шего романтика гладки, блестящи, не лишены даже поэтиче-
ской обработки; хотя в них и довольно реторической водицы,
однако в них местами проглядывает чувство, иногда даже блес-
нет мысль (как отголосок чужой мысли),— словом, заметно
что-то вроде таланта. Стихи его печатаются в журналах, мно-
гие их хвалят; а если он явится с ними в переходную эпоху
литературы, он может приобрести даже значительную извест-
ность. Но переходные эпохи литературы особенно гибельны
для таких поэтов: их известность, приобретенная в короткое
время чем-то, и в короткое же время исчезает просто от ничего;
сперва их стихи перестают хвалить, потом читать, а наконец,
и печатать. Но молодому Адуеву не удалось насладиться хотя
на мгновение даже ложною известностию: его не допустили
до этого и время, в которое он вышел с своими стихами, и умный
откровенный дядя. Его несчастие состояло не в том, что он был
бездарен, а в том, что у него вместо таланта был полуталант,
который в поэзии хуже бездарности, потому что увлекает чело-
века ложными надеждами. Вы помните, чего ему стоило разо-
чарование в своем поэтическом призвании...
Дружба также дорого обходится романтикам. Всякое чув-
ство, чтоб быть истинным, должно быть прежде всего естест-
венно и просто. Дружба иногда завязывается от сходства,
а иногда от противоположности натур; но, во всяком случае,
она чувство невольное, именно потому, что свободное; им управ-
ляет сердце, а не ум и воля. Друга нельзя искать, как подряд-
чика на работу, друга нельзя выбрать; друзьями делаются слу-
чайно и незаметно; привычка и обстоятельства жизни скрепля-
ют дружбу. Истинные друзья не дают имени соединяющей их
симпатии, не болтают о ней беспрестанно, ничего не требуют
один от другого во имя дружбы, но делают друг для друга,
что могут. Бывали примеры, что друг не выносил смерти своего
друга и умирал вскоре после него; другой от потери своего дру-
га из веселого человека делается на всю жизнь меланхоликом;
а третий поскорбит, потужит, да и утешится, но если он на-
всегда сохранит воспоминание^ оно будет для него вместе и груст-
но и отрадно, он был истинным другом умершего, хотя не только
не умер сам от его потери, не сошел с ума, не сделался мелан-
холиком, но еще нашел силу быть довольно счастливым в жизни
и без друга. Степень и характер дружбы зависят от личности дру-
зей; тут главное, чтоб не было в отношениях ничего натянутого,
напряженного, восторженного, ничего похожего на долг и
обязанность, а то иной готов и бог знает на какие самопожерт-
вования для своего друга, чтобы сказать самому себе, а иногда
и другим: «Вот каков я в дружбе!» или: «Вот к какой дружбе
я способен!» Этот-то род дружбы обожают романтики. Они
335

дружатся по программе, заранее составленной, где с точностию
определены сущность, права и обязанности дружбы; они только
не заключают контрактов с своими друзьями. Им дружба нужна,
чтоб удивить мир и показать ему, как великие натуры в дружбе
отличаются от обыкновенных людей, от толпы. Их тянет к друж-
бе не столько потребность симпатии, столь сильной в молодые
лета, сколько потребность иметь при себе человека, которому
бы они беспрестанно могли говорить о драгоценной своей особе.
Выражаясь их высоким слогом, для них друг есть драгоценный
сосуд для излияния самых святых и заветных чувств, мыслей,
надежд, мечтаний и т. д., тогда как в самом-то деле в их глазах
друг есть лохань, куда они выливают помои своего самолюбия.
Зато они и не знают дружбы, потому что друзья их скоро ока-
зываются неблагородными, вероломными, извергами, и они
еще сильнее злобствуют на людей, которые не умели и не хотели
понять и оценить их...
Любовь обходится им еще дороже, потому что это чувство
само по себе живее и сильнее других. Обыкновенно любовь раз-
деляют на многие роды и виды; все эти разделения большею
частию нелепы, потому что наделаны людьми, которые способнее
мечтать и рассуждать о любви, нежели любить. Прежде всего
разделяют любовь на материальную, или чувственную, и пла-
тоническую, или идеальную, презирают первую и восторгаются
второю... Действительно, есть люди столь грубые, что могут
предаваться только животным наслаждениям любви, не хлопо-
ча даже о красоте и молодости; но даже и эта любовь, как ни
груба она, всё же лучше платонической, потому что естест-
веннее ее: последняя хороша только для хранителей восточных
гаремов... Человек не зверь и не ангел; он должен любить не
животно и не платонически, а человечески. Как бы ни идеали-
зировали любовь, но как же не видеть, что природа одарила
людей этим прекрасным чувством сколько для их счастия, столь-
ко и для размножения и поддержания рода человеческого. Ро-
дов любви так же много, как много на земле людей, потому что
каждый любит сообразно с своим темпераментом, характером,
понятиями и т. д. Й всякая любовь истинна и прекрасна по-сво-
ему, лишь бы тодька она бьша в сердце, а не в голове. Но роман-
тики особенно падки к головной любви. Сперва они сочиняют
программу любви, потом ищут достойной себя женщины, а за
неимением таковой любят пока какую-нибудь: им ничего не стбит
велеть себе любить, ведь у них всё делает голова, а не сердце.
Им любовь нужна не для счастия, не для наслаждения, а для
оправдания на деле своей высокой теории любви. И они любят
по тетрадке и больше всего боятся отступить хотя от одного па-
раграфа своей программы. Главная их забота являться в люб-
ви великими и ни в чем не унизиться до сходства с обыкновен-
336

ными людьми. И однако ж в любви молодого Адуева к Надень-
ке было столько истинного и живого чувства; природа заставила
на время молчать его романтизм, но не победила его. Он бы мог
быть счастлив надолго, но был только на минуту, потому что
всё сам испортил. Наденька была умнее его, а главное попроще
и естественнее. Капризное, избалованное дитя, она любила его
сердцем, а не головою, без теорий и без претензий на гениаль-
ность; она видела в любви только ее светлую и веселую сторону
и потому любила как будто шутя — шалила, кокетничала, драз-
нила Адуева своими капризами. Но он любил «горестно и труд-
но», * весь задыхающийся, весь в пене, словно лошадь, которая
тащит в гору тяжелый воз. Как романтик, он был и педант:
легкость, шутка оскорбляли в его глазах святое и высокое
чувство любви. Любя, он хотел быть театральным героем. Он
скоро всё переболтал с Наденькой о своих чувствах, пришлось
повторять старое, а Наденька хотела, чтоб он занимал не только
ее сердце, ной ум, потому что она была пылка, впечатлительна,
жаждала нового; всё привычное и однообразное скоро наску-
чало ей. Но к этому Адуев был человек самый неспособный в
мире, потому что собственно его ум спал глубоким и непро-
будным сном: считая себя великим философом, он не мыслил,
а мечтал, бредил наяву. При таких отношениях к предмету его
любви ему был опасен всякий соперник,— пусть он был бы хуже
его, лишь бы только не походил на него и мог бы иметь для
Наденьки прелесть новости, а тут вдруг является граф, человек
с блестящим светским образованием. Адуев, думая повести себя
в отношении к нему истинным героем, через это самое повел
себя, как глупый, дурно воспитанный мальчишка, и этим ис-
портил всё дело. Дядя объяснил ему, но поздно и бесполезно
для него, что во всей этой истории был виноват^ только один
он. Как жалок этот несчастный мученик своей извращенной
и ограниченной натуры в последнем его объяснении с Наденькой
и потом в разговоре с дядею! Страдания его невыносимы;
он не может не согласиться с доводами дяди и между тем всё-
таки не может понять дело в его настоящем свете. Как! ему
унизиться до так называемых хитростей, ему, который затем
и полюбил, чтоб удивить себя и мир своею громадною страстию,
хотя мир и не думал заботиться ни о нем, ни о его любви! По
его теории, судьба должна была послать ему такую же великую
героиню, как он сам, и вместо этого послала легкомысленную
девчонку, бездушную кокетку! Наденька, которая еще недавно
была в глазах его выше всех женщин, теперь вдруг стала ниже
всех их! Всё это было бы очень смешно, если б не было так
грустно.2 Ложные причины производят такие же мучительные
страдания, как и истинные. Но вот мало-помалу он перешел
от мрачного отчаяния к холодному унынию и, как истинный
22 в. Г. Белинский, т. X
3Z7

романтик, начал щеголять и кокетничать «своею нарядною пе-
чалью». Прошел год, и он уже презирает Наденьку, говоря,
что в ее любви не было нисколько героизма и самоотвержения.
На вопрос тетки: какой любви потребовал бы он от женщины?
он отвечал:/«Я бы потребовал от нее первенства в ее сердце;
любимая женщина не должна замечать, видеть других мужчин,
кроме меня: все они должны казаться ей невыносимы; я один-
выше, прекраснее (тут он выпрямился), лучше, благороднее
всех. Каждый миг, прожитый не со мной, для нее потерянный
миг; в моих глазах, в моих разговорах должна она почерпать
блаженство и не знать другого; для меня она должна жерт-
вовать всем: презренными выгодами, расчетами, свергнуть
с себя деспотическое иго матери, мужа, бежать, если нужно, на
край света, сносить энергически все лишения, наконец, презреть
самую смерть,— вот любовь!» .
Как эта галиматья похожа на слова восточного деспота,
который говорит своему главному евнуху: «Если одна из моих
одалисок проговорит во сне мужское имя, которое будет не
моим,— сейчас же в мешок и в море!»г Бедный мечтатель уверен,
что в его словах выразилась страсть, к которой способны только
полубоги, а не простые смертные; и между тем тут выразились
только самое необузданное самолюбие и самый отвратительный
эгоизм. Ему нужно не любовницу, а рабу, которую он мог бы
безнаказанно мучить капризами своего эгоизма и самолюбия.
Прежде чем требовать такой любви от женщины, ему следовала
бы спросить себя, способен ли сам заплатить такою же любовью;
чувство уверяло его, что способен, тогда как в этом случае нельзя
верить ни чувству, ни уму, а только опыту; но для романти-
ков чувство есть единственный непогрешительный авторитет
в решении всех вопросов жизни. Но если бы он и был способен
к такой любви, это бы должно было быть для него причиною
бояться любви и бежать от нее, потому что это любовь не чело-
веческая, а звериная, взаимное терзание друг друга. Любовь
требует свободы; отдаваясь друг другу по временам, любящиеся
по временам хотят принадлежать и самим себе. Адуев требует,
любви вечной, не понимая того, что чем любовь живее, страст-/
нее, чем ближе подходит она под любимый идеал поэтов, тем крат- f
ковременнее, тем скорее охлаждается и переходит в равнодушие,'
а иногда и в отвращение. И, наоборот, чем любовь спокойнее
и тише, т. е. чем прозаичнее, тем продолжительнее: привычка
скрепляет ее на всю жизнь. Поэтическая, страстная любовь —
это цвет нашей жизни, нашей молодости; ее испытывают редкие,
и только один раз в жизни, хотя после иные любят и еще не-
сколько раз, да уж не так, потому что,как сказал немецкий поэт,
май жизни цветет только раз.2 Шекспир недаром заставил уме-
реть Ромео и Юлию в конце своей трагедии: через это они о ста-
за?

ются в памяти читателя героями любви, ее апофеозою; оставь
же он их в живых, они представлялись бы нам счастливыми су-
пругами, которые, сидя вместе, зевают, а иногда и ссорятся,
в чем вовсе нет поэзии.
Но вот судьба послала нашему герою именно такую женщи-
ну, т. е. такую же, как он, испорченную, с вывороченным наиз-
нанку сердцем и мозгом. Сначала он утопал в блаженстве,
всё забыл, всё бросил, с утра до поздней ночи просиживал
у ней каждый день. В чем же заключалось его блаженство?
В разговорах о своей любви. И этот страстный молодой человек,
сидя наедине с прекрасною молодою женщиною, которая его
любит и которую он любит, не краснел, не бледнел, не замирал
от томительных желаний; ему довольно было разговоров о вза-
имной их любви!.. Это, впрочем, понятно: сильная наклонность
к идеализму и романтизму почти всегда свидетельствует об
отсутсавии темперамента; это люди бесполые, то же, что в цар-
стве растений тайнобрачные грибы, например. Мы понимаем
это трепетное, робкое обожание женщины, в которое не входит
ни одно дерзкое желание, но это не платонизм: это первый момент
первой свежей, девственной любви,— это не отсутствие страсти,
а страсть, которая еще боится сказаться самой себе. С этого
начинается первая любовь, но остановиться на этом так же
смешно и глупо, как захотеть остаться на всю жизнь ребенком
и ездить верхом на палочке. Любовь имеет свои законы разви- |
тия, свои возрасты, как цветы, как жизнь человеческая. У ней \
есть своя роскошная весна, свое жаркое лето, наконец, осень,
которая для одних бывает теплою, светлою и плодородною, для
других — холодною, гнилою и бесплодною. Но наш герой
не хотел знать законов сердца, природы, действительно-
сти, он сочинил для них свои собственные, он гордо признавал
существующий мир призраком, а созданный его фантазиею
призрак — действительно существующим миром. Назло воз-
можности он упорно хотел оставаться в первом моменте любви
на всю жизнь свою. Однако ж сердечные излияния с Тафаевой
скоро начали утомлять его; он думал поправить дело предложе-
нием жениться. Коли так, то надо бы было поторопиться;
но он только думал, что решился, а в самом-то деле ему только
был нужен предмет для новых мечтаний. Между тем Тафаева
начала смертельно надоедать ему своей привязчивой лю-
бовью; он начал тиранить ее самым грубым и отвратительным об-
разом за то, что уже не любил ее. Еще прежде этого он уж начи-
нал понимать, что свобода в любви вещь недурная, что приятно
бывать у любимой женщины, но так же приятно быть вправе
пройтись по Невскому, когда хочется, отобедать с знакомыми
и друзьями, провести с ними вечер,— что, наконец, при любви
можно не бросать и службы. Измучивши бедную женщину самым

варварским образом, взваливши на нее всю вину в несча-
стии, в котором он был виноват гораздо больше ее,— он решил-
ся, наконец, сказать себе, что он ее не любит и что ему пора
покончить с ней. Таким образом, его глуный идеал любви был
вдребезги разбит опытом. Он сам увидел свою несостоятельность
перед любовью, о которой мечтал всю жизнь свою. Он увидел
ясно, что он вовсе не герой, а самый обыкновенный человек,
хуже тех, кого презирал, что он самолюбив без достоинств,
требователен без прав, заносчив без силы, горд и надут собою
без заслуги, неблагодарен, эгоист. Это открытие словно гро-
мом пришибло его, но не заставило его искать примирения с жиз-
нию, пойти настоящим путем. Он впал в мертвую апатию и
решился отомстить за свое ничтожество природе и человече-
ству, связавшись с животным Костяковым и предавшись пустым
удовольствиям, без всякой охоты к ним. Последняя его любов-
ная история гадка. Он хотел погубить бедную страстную девуш-
ку, так, от скуки, и не мог бы в этом покушении оправдаться
даже бешенством чувственных желаний, хотя и это плохое
оправдание, особенно, когда есть для этого путь более прямой
и честный. Отец девушки дал ему урок, страшный для его са-
молюбия: он обещал поколотить его; герой наш хотел с отчаяния
броситься в Неву, но струсил. Концерт, на который затащила
его тетка, расшевелил в нем прежние мечтания и вызвал его
на откровенное объяснение с теткою и дядею. Здесь он обвинил
дядю во всех своих несчастиях. Дядя по-своему действительно
кое в чем сильно ошибался, но он был тут самим собою, не лгал,
не притворялся, говорил по убеждению, что думал и чувствовал;
если слова его подействовали на племянника более вредно, не-
жели полезно,— в этом виновата ограниченная, болезненная
и поврежденная натура нашего героя. Это один из тех людей,
которые иногда и видят истину, но, рванувшись к ней, или не
допрыгивают до нее, или перепрыгивают через нее, так что бы-
вают только около нее, но никогда в ней. Выезжая из Петер-
бурга в деревню, он расквитался с ним фразами и стихами и
прочел стихотворение Пушкина: «Художник варвар кистью
сонной...» Эти господа ни на час без монологов и стихов —
такие болтуны!
Он приехал в деревню живым трупом; нравственная жизнь
была в нем совершенно парализована; самая наружность его
сильно изменилась, мать едва узнала его. С нею он обошелся
почтительно, но холодно, ничего ей не открыл, не объяснил.
Он, наконец, понял, что между ним и ею нет ничего общего, что
если б он стал ей объяснять, куда девались его волоски, она
поняла бы это так же, как Евсей и Аграфена. Ласки и угожде-
ния матери скоро стали ему в тягость. Места — свидетели его
детства расшевелили в нем прежние мечты, и он начал хны-
340

кать о их невозвратной потере, говоря, что счастие в обманах
и призраках. Это общее убеждение всех дряблых, бессильных,
недоконченных натур. Ведь, кажется, опыт достаточно показал
ему, что все его несчастия произошли именно оттого, что он
предавался обманам и мечтам: воображал, что у него огромный
поэтический талант, тогда как у него не было никакого, что он
создан для какой-то героической и самоотверженной дружбы
и колоссальной любви, тогда как в нем ничего не было герои-
ческого, самоотверженного. Это был человек обыкновенный,
но вовсе не пошлый. Он был добр, любящ и не глуп, не лишен 1
образования; все несчастия его произошли оттого, что, будучи |
обыкновенным человеком, он хотел разыграть роль необык- j
новенного. Кто в молодости не мечтал, не предавался обманам,
не гонялся за призраками, и кто не разочаровывался в них, и
кому эти разочарования не стоили сердечных судорог, тоски,
апатии, и кто потом не смеялся над ними от всей души? Но здо-
ровым натурам полезна эта практическая логика жизни и опыта:
они от нее развиваются и мужают нравственно; романтики гиб-
нут от нее...
Когда мы в первый раз читали письмо нашего героя к тетке
и дяде, писанное после смерти его матери и исполненное душев-
ного спокойствия и здравого смысла,— это письмо подейство-
вало на нас как-то странно; но мы объяснили его себе так, что
автор хочет послать своего героя снова в Петербург затем, чтобы
тот новыми глупостями достойно заключил свое донкихот-
ское поприще. Письмом этим заключается вторая часть романа;
эпилог начинается через четыре года после вторичного приезда
нашего героя в Петербург. На сцене Петр Иваныч. Это лицо
введено в роман не само для себя, а для того, чтобы своею про- /
тивоположностию с героем романа лучше оттенить его. Это j
набросило на весь роман несколько дидактический оттенок,
в чем многие не без основания упрекали автора.г Но автор умел
и тут показать себя человеком с необыкновенным талантом.
Петр Иваныч — не абстрактная идея, живое лицо, фигура,
нарисованная во весь рост кистью смелою, широкою и верною.
О нем, как о человеке, судят или слишком хорошо, или слишком
дурно, и в обоих случаях ошибочно. Одни хотят видеть в нем
какой-то идеал, образец для подражания: это люди положитель-
ные и рассудительные. Другие видят в нем чуть не изверга:
это мечтатели. Петр Иваныч по-своему человек очень хороший;
он умен, очень умен, потому что хорошо понимает чувства и
страсти, которых в нем нет и которые он презирает; существо
вовсе не поэтическое, он понимает поэзию в тысячу раз лучше
своего племянника, который из лучших произведений Пушкина
как-то ухитрился набраться такого духа, какого можно было бы
набраться из сочинений фразеров и риторов. Петр Иваныч
347

эгоист, холоден по натуре, неспособен к великодушным движе-
ниям, но вместе с этим он не только не зол, но положительно
добр. Он честен, благороден, не лицемер, не притворщик, на него
можно положиться, он не обещает, чего не может или. не хочет
сделать, а что обещает, то непременно сделает. Словом, это
в полном смысле порядочный человек, каких, дай бог, чтоб бы-
ло больше. Он составил себе непреложные правила для жизни,
сообразуясь с своею натурою и с здравым смыслом. Он ими не
гордился и не хвастался, но считал их непогрешительно вер-
ными. Действительно, мантия его практической философии была
сшита из прочной и крепкой материи, которая хорошо могла
защищать его от невзгод жизни. Каковы же были его изумле-
ние и ужас, когда, дожив до боли в пояснице и до седых волос,
он вдруг заметил в своей мантии прореху — правда, одну
только, но зато какую широкую. Он не хлопотал о семей-
ственном счастии, но был уверен, что утвердил свое семействен-
ное положение на прочном основании,— и вдруг увидел, что
бедная жена его была жертвою его мудрости, что он заел ее век,
задушил ее в холодной и тесной атмосфере.
Какой урок для людей положительных, представителей
здравого смысла! Видно, человеку нужно и еще чего-нибудь не-
множко, кроме здравого смысла! Видно, на границах-то крайно-
стей больше всего и стережет нас судьба. Видно, и страсти необ-
ходимы для полноты человеческой натуры, и не всегда можно
безнаказанно навязывать другому то счастие, которое только
нас может удовлетворить, но всякий человек может быть счаст-
ливым только сообразно с собственною натурою! Петр Иваныч
хитро и тонко расчел, что ему надо овладеть понятиями, убеж-
дениями, склонностями своей жены, не давая ей этого заметить,
вести ее по дороге жизни, но так, чтоб она думала, что сама
идет; но он сделал в этом расчете одну важную ошибку: при всем
своем уме, он не сообразил, что для этого надо было выбрать же-
ну, чуждую всякой страстности, всякой потребности любви и со-
чувствия, холодную, добрую, вялую, всего лучше пустую, даже
немножко глупую. Но на такой он, может быть, не захотел бы
жениться по самолюбию; в таком случае ему следовало вовсе
не жениться.
Петр Иваныч выдержан от начала до конца с удивительною
верностию; но героя романа мы не узнаем в эпилоге: это лицо
вовсе фальшивое, неестественное. Такое перерождение для него
было бы возможно только тогда, если б он был обыкновенный
болтун и фразер, который повторяет чужие слова, не понимая
их, наклепывает на себя чувства, восторги и страдания, которых
никогда не испытывал; но молодой Адуев, к его несчастию,
часто бывал слишком искренен в своих заблуждениях и нелепо-
стях. Его романтизм был в его натуре; такие романтики никогда
342

не делаются положительными людьми. Автор имел бы скорее
право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи
апатии и лени, нежели заставить его выгодно служить в Пе-
тербурге и жениться на большом приданом. Еще бы лучше и
естественнее было ему сделать его мистиком, фанатиком, сек-
тантом; но всего лучше и естественнее было бы ему сделать его,
например, славянофилом. Тут Адуев остался бы верным своей
натуре, продолжал бы старую свою жизнь и между тем думал
бы, что они бог знает как ушел вперед, тогда как, в сущности,
он только бы перенес старые знамена своих мечтаний на новую
почву. Прежде он мечтал о славе, о дружбе, о любви, а тут стал
бы мечтать о народах и племенах, о том, что на долю славян
досталась любовь, а на долю тевтонов — вражда, о том, что во
времена Гостомысла славяне имели высшую и образцовую для
всего мира цивилизацию, что современная Россия быстро идет
к этой цивилизации, что этого не видят только слепые и ожесто-
ченные рассудком, а все зрячие и размягченные фантазиею
давно это ясно видят. Тогда бы герой был вполне современным
романтикрм, и никому бы не вошло в голову, что люди такого
закала теперь уже не существуют...
Придуманная автором развязка романа портит впечатле-
ние всего этого прекрасного произведения, потому что она
неестественна и ложна. В эпилоге хороши только Петр Ива-
ныч и Лизавета Александровна до самого конца; в отноше-
нии же к герою романа эпилог хоть не читать... Как такой силь-
ный талант мог впасть в такую странную ошибку? Или он
не совладал с своим предметом? Ничуть не бывало! Автор ув-
лекся желанием попробовать свои силы на чуждой ему почве —
на почве сознательной мысли — и перестал быть поэтом.
Здесь всего яснее открывается различие его таланта с талан-
том Искандера: тот и в сфере чуждой для его таланта действи-
тельности умел выпутаться из своего положения силою
мысли; автор «Обыкновенной истории» впал в важную ошибку
именно оттого, что оставил на минуту руководство непосред-
ственного таланта. У Искандера мысль всегда впереди, он
вперед знает, что и для чего пишет; он изображает с порази-
тельною верностию сцену действительности для того только,
чтобы сказать о ней свое слово, произнести суд. Г-н Гончаров
рисует свои фигуры, характеры, сцены прежде всего для то-
го, чтобы удовлетворить своей потребности и насладиться
своею способыостию рисовать; говорить и судить и извлекать
из них нравственные следствия ему надо предоставить своим
читателям. Картины Искандера отличаются не столько верно-
стию рисунка и тонкостию кисти, сколько глубоким знанием
изображаемой им действительности, они отличаются больше
фактическою, нежели поэтическою истиною, увлекательны
343

словом не столько поэтическим, сколько исполненным умат
мысли, юмора и остроумия, — всегда поражающими ори-
гинальности) и новостию. Главная сила таланта г. Гончарова —
всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он
неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных
и посторонних обстоятельств, как, например, в поэтическом
описании процесса горения в камине сочинений молодого
Адуева. В таланте Искандера поэзия — агент второстепенный,
а главный — мысль; в таланте г. Гончарова поэзия — агент
первый и единственный...
Несмотря на неудачный, или, лучше сказать, на испорченный,
j эпилог, роман г. Гончарова остается одним из замечательных
1 произведений русской литературы. К особенным его досто-
инствам принадлежит, между прочим, язык чистый, правиль-
ный, легкий, свободный, льющийся. Рассказ г. Гончарова в этом
отношении не печатная книга, а живая импровизация. Некоторые
жаловались на длинноту и утомительность разговоров между
дядею и племянником. Но для нас эти разговоры принадлежат
к лучшим сторонам романа. В них нет ничего отвлеченного, не
идущего к делу; это — не диспуты, а живые, страстные, дра-
матические споры, где каждое действующее лицо высказы-
вает себя, как человека и характер, отстаивает, так сказать,
свое нравственное существование. Правда, в такого рода раз-
говорах, особенно при легком, дидактическом колорите, набро-
шенном на роман, всего легче было споткнуться хоть какому
таланту; но тем больше чести г. Гончарову, что он так
счастливо решил трудную самое по себе задачу и остался по-
этом там, где так легко было сбиться на тон резонера.х
■" Теперь у нас на очереди «Рассказы охотника» г. Тургенева.
Талант г. Тургенева имеет много аналогии с талантом Луган-
ского (г. Даля). Настоящий род того и другого — физиоло-
гические очерки разных сторон русского быта и русского
люда. Г-н Тургенев начал свое литературное поприще лириче-
скою поэзиею. Между его мелкими стихотворениями есть пье-
сы три-четыре очень недурных, как, например, «Старый по-
мещик», «Баллада», «Федя», «Человек, каких много», но эти пье-
сы удались ему потому, что в них или вовсе нет лиризма, или
что в них главное не лиризм, а намеки на русскую жизнь.
Собственно же лирические стихотворения г. Тургенева пока-
зывают решительное отсутствие самостоятельного лириче-
ского таланта. Он написал несколько поэм. Первая из них —
«Параша», была замечена публикою при ее появлении, по
бойкому стиху, веселой иронии, верным картинам русской при-
роды, а главное — по удачным физиологическим очеркам
помещичьего быта в подробностях. Но прочному успеху поэ-
мы мешало то, что автор, пиша ее, вовсе не думал о физиоло-
344

гическом очерке, а хлопотал о поэме в том смысле, в каком
у него нет самостоятельного таланта к этому роду поэзии.
Оттого всё лучшее в ней проблеснуло как-то случайно,
невзначай. Потом он написал поэму «Разговор»; стихи в ней
звучные и сильные, много чувства, ума, мысли; но как эта
мысль чужая, заимствованная, то на первый раз поэма могла
даже понравиться, но прочесть ее вторично уже не захочется.
В третьей поэме г. Тургенева — «Андрей» много хорошего,
потому что много верных очерков русского быта; но в целом
поэма опять не удалась, потому что это повесть любви, изобра-
жать которую не в таланте автора. Письмо героини к герою
поэмы длинно и растянуто, в нем больше чувствительности, не-
жели пафоса. Вообще в этих опытах г. Тургенева был замечен
талант, но какой-то нерешительный и неопределенный. Он
пробовал себя и в повести: написал «Андрея Колосова», в ко-
тором много прекрасных очерков характеров и русской жизни,
но, как повесть, в целом это произведение до того странно,
не досказано, неуклюже, что очень немногие заметили, что в
нем было'хорошего. Заметно было, что г. Тургенев искал своей
дороги и всё еще не находил ее, потому что это не всегда и не всем
легко и скоро удается. Наконец г. Тургенев написал стихо-
творный рассказ — «Помещик»,— не поэму, а физиологиче-
ский очерк помещичьего быта, шутку, если хотите, но эта шут-
ка как-то вышла далеко лучше всех поэм автора. Бойкий эпи-
грамматический стих, веселая ирония, верность картин, вместе
с этим выдержанность целого произведения, от начала до кон-
ца,— всё показывало, что г. Тургенев напал на истинный род
своего таланта, взялся за свое и что нет никаких причин остав-
лять ему вовсе стихи. В то же время был напечатан его рассказ
в прозе —«Три портрета», из которого видно было, что г. Тур-
генев и в прозе нашел свою настоящую дорогу. Наконец, в пер-
вой книжке «Современника» за прошлый год был напечатан
его рассказ «Хорь и Калиныч». Успех в публике этого неболь-
шого расскаШ^пШёщённого в «Смеси», был неожидан для ав-
тора и заставил его продолжать рассказы охотника. Здесь та-
лант его обозначился вполне. Очевидно, что у него нет таланта
чистого творчества, что он не может создавать характеров, ста-
вить их в такие отношения между собою, из каких образуются
сами собою романы или повести. Он может изображать дей-
ствительность, виденную и изученную им, если угодно — тво-
рить, но из готового, данного действительностию материала.
Это не простое списывание с действительности,— она не дает ав-
тору идей, но наводит, наталкивает, так сказать, на них. Он
переработывает взятое им готовое содержание по своему иде-
алу, и от этого у него выходит картина, более живая, говорящая
и полная мысли, нежели действительный случай, подавший
345

ему повод написать эту картину г и для этого необходим, в извест-
ной мере, поэтический талант. Правда, иногда всё уменье
его заключается в том, чтобы только верно передать знакомое
ему лицо или событие, которого он был свидетелем, потому что
в действительности бывают иногда явления, которые стоит
только верно переложить на бумагу, чтоб они имели все при-
знаки художественного вымысла. Но и для этого необходим
талант, и таланты такого рода имеют свои степени. В обоих
случаях г. Тургенев обладает весьма замечательным талантом.
Главная характеристическая черта его таланта заключается
в том, что ему едва ли бы удалось создать верно такой характер,
подобного которому он не встретил в действительности. Он
всегда должен держаться почвы действительности. Для такого
рода искусства ему даны от природы богатые средства: дар наблю-
дательности, способность верно и быстро понять и оценить вся-'
кое явление, инстинктом разгадать его причины и следствия ;
и, таким образом, догадкою и соображением дополнить необ-
ходимый ему запас сведений, когда расспросы мало объяс-
няют.
Не удивительно> что маленькая пьеска «Хорь и Калиныч»
имела такой успех: в ней автор зашел к народу с такой стороны,
с какой до него к нему никто еще не заходил. Хорь, с его прак-
тическим смыслом и практическою натурою, с его грубым, но
крепким и ясным умом, с его глубоким презрением к «бабам»
и сильною нелюбовью к чистоте и опрятности,— тип русского
мужика, умевшего создать себе значущее положение при обстоя-
тельствах весьма неблагоприятных. Но Калиныч — еще более све-
жий и полный тип русского мужика: это поэтическая натура в
простом народе. С каким участием и добродушием автор описы-
вает нам своих героев, как умеет он заставить читателей полюбить
их от всей души! Всех рассказов охотника было напечатано про-
шлого года в «Современнике» семь.* В них автор знакомит своих
читателей с разными сторонами провинциального быта, с
людьми разных состояний и званий. Не все его рассказы одина-
кового достоинства: одни лучше, другие слабее, но между
ними нет ни одного, который бы чем-нибудь не был интересен,
занимателен и поучителен. «Хорь и Калиныч» до сих пор
остается лучшим из всех рассказов охотника; за ним — «Бур-
мистр», а после него «Однодворец Овсяников» и «Контора».
Нельзя не пожелать, чтобы г. Тургенев написал еще хоть
целые томы таких рассказов.
Хотя рассказ г. Тургенева «Петр Петрович Каратаев»,
напечатанный во второй книжке «Современника» за прошлый
год, и не принадлежит к ряду рассказов охотника, но это такой
же мастерской физиологический очерк характера чисто рус-
ского, и притом с московским оттенком. В нем талант автора
346

выказался с такою же полнотою, как и в лучших из рассказов
охотника.1
Не можем не упомянуть о необыкновенном мастерстве
г. Тургенева изображать картины русской природы. Он любит
природу не как дилетант, а как артист, и потому никогда не
старается изображать ее только в поэтических ее видах, но
берет ее, как она ему представляется. Его картины всегда
верны, вы всегда узнаете в них нашу родную, русскую
природу.}.
Г-н Григорович посвятил свой талант исключительно изо-
бражению жизни низших классов народа. В его таланте тоже
много аналогии с талантом г. Даля. Он также постоянно дер-
жится на почве хорошо известной и изученной им действитель-
ности; но его два последние опыта «Деревня» («Отечественные
записки» 1846 г.) и в особенности «Антон-Горемыка» («Совре-
менник» 1847 г.) идут гораздо дальше физиологических очер-
ков. «Антон-Горемыка» — больше, чем повесть: это роман, в
котором /все верно основной идее, все относится к ней, завязка
и развязка свободно выходят из самой сущности дела. Несмотря
на то, что внешняя сторона рассказа вся вертится на пропаже
мужицкой лошаденки; несмотря на то, что Антон — мужик
простой, вовсе не из бойких и хитрых, он лицо трагическое,
в полном значении этого слова. Эта повесть трогательная, по
прочтении которой в голову невольно теснятся мысли груст-
ные и важные.2 Желаем от всей души, чтобы г. Григорович
продолжал идти по этой дороге, на которой от его таланта
можно ожидать так многого... И пусть он не смущается бранью
хулителей: эти господа полезны и необходимы для верного
определения объема таланта; чем большая их стая бежит
вслед успеха, тем значит успех огромнее...
В последней книжке «Современника» за прошлый год бы-
ла напечатана «Полинька Сакс», повесть г. Дружинина, лица
совершенно нового в русской литературе. Многое в этой по-
вести отзывается незрелостию мысли, преувеличением, лицо
Сакса немножко идеально; несмотря на то, в повести так
много истины, так много душевной теплоты и верного созна-
тельного понимания действительности, так много таланта, и в
таланте так много самобытности, что повесть тотчас же обратила
на себя общее внимание. Особенно хорошо в ней выдержан ха-
рактер героини повести,— видно, что автор хорошо
знает русскую женщину. Вторая повесть г. Дружинина,
появившаяся в нынешнем году, подтверждает поданное первою
повестью мнение о самостоятельности таланта автора и позво-
ляет многого ожидать от него в будущем.3
К замечательнейшим повестям прошлого года принадлежит
«Павел Алексеевич Игривый», повесть г. Даля («Отечествен-
347

ные записки»). Карл Иванович Гонобобель и ротмистр Шило*
хвастов, как характеры, как типы, принадлежат к самым ма-
стерским очеркам пера автора. Впрочем, все лица в этой
повести очерчены прекрасно, особенно дражайшие родители
Любоньки; но молодой Гонобобель и друг его Шилохвастов —
создания гениальные. Это типы довольно знакомые многим по
действительности, но искусство еще в первый раз воспользова-
лось ими и передало их на приятное знакомство всему миру.
Повесть эта нравится не одними подробностями и частностями,
как все большие повести г. Даля; она почти выдержана в це-
лом, как повесть. Говорим почти, потому что трагиче-
ское для героя повести событие производит на читателя впечат-
ление чего-то неожиданного и непонятного. Человек так лю-
бил женщину, столько делал для нее; она, повидимому, так
любила его; беспутный муж ее умер; друг спешит за границу на
свидание с ней, окрыленный надеждами любви, и видит ее
замужем за другим. Дело в том, что автор не хотел окрасить
своего рассказа тем колоритом, по которому читатель видел бы
естественность такой развязки. Игривый — человек комиче-
ски робкий и стыдливый, почему и дозволил двум негодяям
из рук вырвать у него невесту. Во время страданий ее супруже-
ской жизни он вел себя в отношении к ней, как деликатнейший
и благороднейший человек, но нисколько как любовник: от-
того ее оробевшее, запуганное чувство к нему скоро обрати-
лось в благодарность, уважение, удивление, наконец, в благо-
говение; она видела в нем друга, брата, отца, воплощенную
добродетель и уже по тому самому не видела в нем любовника.
После этого развязка понятна, равно как и то, что Игривый
на всю остальную жизнь свою сделался каким-то помешанным
шутом.
В «Библиотеке для чтения» прошлого года тянулись «При-
ключения, почерпнутые из моря житейского» г. Вельтмана,
кончившиеся во второй книжке этого журнала на нынешний
год. Так как этот роман начался, кажется, в 1846 году, то мы
о нем уже имели случай говорить.г И потому снова по-
вторим, что в этом произведении роман смешан с сказкою, не-
вероятное с вероятным, невозможное с возможным. Так, на-
пример, Дмитрицкий, герой романа, воспользовавшись бу-
магами и платьем простофили молодого купчика, который,
как нарочно, был очень похож на него лицом, является к его
отцу в качестве его сына. Он так ловко играет свою роль, что ни
отец, ни мать и никто из домашних ни на одну минуту не возы-
мел подозрения в тожестве самозванца с настоящим сыном.
Самозванец женится на богатой невесте и, узнавши в ночь
брака, что настоящий сын появился, тотчас же выбирается из
чужого гнезда с огромным пуком ассигнаций, полученных в
348

приданое за женою, и с другого же дня начинает играть в мос-
ковском большом свете роль богатого венгерского магната.
Мудрено что-то! Но, поставивши свои лица в невероятные
положения, автор тем не менее увлекательно описывает их
похождения. Но там, где в романе нет натяжек, талант автора
является в самом выгодном для него свете. Так, например,
похождения настоящего сына, который всё сбирается и никак не
может решиться броситься в ноги к своему «тятеньке», боясь,
что дражайший родитель сразу пришибет его насмерть, испол-
нены истины, глубокого знания действительности, увлекающе-
го интереса. Таких прекрасных эпизодов в романе г. Вельт-
мана много. Лучше всего даются ему изображения купече-
ских, мещанских и простонародных нравов. Слабее всего у него
картины большого света. Так, например, у него важную роль
играет великосветский молодой человек Чаров, которого вся
светскость состоит в том,что он всем своим приятелям и знакомым
говорит: ска-атина, у-урод!.. Несмотря на все странности и,
можно сказать, нелепости романа г. Вельтмана, это всё-таки
очень замечательное произведение.
Теперь упомянем о некоторых произведениях менее заме-
чательных. В «Отечественных записках» была напечатана
повесть г. Нестроева «Сбоев».1 В ней с большим искусством обри-
сован внутренний семейный быт одного московского чиновника.
Особенно оригинально и тонко обрисован характер бедной жены
Ивана Кирилловича, Анны Ивановны. Нечаянно разбитое
большое зеркало наводит на читателя невольный ужас: так
мастерски автор умел намекнуть, чего должно было ожидать
себе бедное семейство от своего почтенного главы... Но это
только задний план повести; ее главное основано на любви
Сбоева к Ольге, дочери титулярного советника, и вообще
на оригинальном характере этих двух лиц. Но эта-то главная
сторона повести и вышла неудачно. Личности героя и героини
как-то неестественны, не то, чтобы такие люди не могли су-
ществовать в природе, они только не удались автору повести.
И не мудрено, в начале ее автор сам говорит, что его повесть
была вызвана чужою повестью: заимствованные мысли редко
удаются. В конце обещана новая повесть, которая должна
служить окончанием первой: такие обещания тоже редко удают-
ся... В «Современнике» была напечатана повесть того же авто-
ра— «Без рассвета».2 Мысль повести прекрасна и могла бы
обещать повести больший успех, нежели какой она имела;
причиною этого было, кажется нам, то обстоятельство, что вто-
ростепенные лица в повести все обрисованы более или менее
удачно (характер мужа героини даже мастерски), тогда как
характер героини вышел у него крайне бесцветен. Это существо
вялое, отрицательное, без всякого сопротивления к гнетущим
349

ее обстоятельствам; могло ли оно возбудить к себе какое-ли-
бо сочувствие в читателях. То ли дело По линька Сакс! Вос-
питание сделало ее ребенком, но опыт жизни пробудил в ней
сознание и сделал ее женщиной. Умирая, она писала к своей
приятельнице: «Напрасно брат твой спит у моих ног и па
глазам моим угадывает мои желания. Я не могу любить его, я не
могу понимать его, он не мужчина, он дитя: я стара для era
любви. Это он человек, он мужчина во всем смысле слова:
душа его и велика и спокойна... Я люблю его, не перестану
любить его».
Нам остается упомянуть еще о «Записках человека» Ста
одного («Отечественные записки»), о «Кирюше», рассказе
неизвестного автора, «Жиде» г. Тургенева,1 чтобы докончить
наш критический перечень всего сколько-нибудь замечатель-
ного, что явилось в прошлом году по части романов, повестей
и рассказов. Но мы должны сказать еще несколько слов о «Хо-
зяйке», повести г. Достоевского, 2весьмазамечательной,но толька
совсем не в том смысле, как те, о которых мы говорили до сих
пор. Будь под нею подписано какое-нибудь неизвестное имя,
мы бы не сказали о ней ни слова. Герой повести — некто Орды-
пов; он весь погрузился в занятия науками; какими — об этом
автор не сказал своим читателям, хотя на этот раз их любопыт-
ство было очень законно. Наука кладет свою печать не только
на мнения, но и на действия человека: вспомните доктора Кру-
пова. Из слов и действий Ордынова нисколько не видно,
чтоб он занимался какою-нибудь наукою; но можно догадать-
ся из них, что он сильно занимался каббалистикою, чернокни-
жием,— словом, чаромутием...* Но ведь это не наука, а су-
щий вздор; но тем не менее и она наложила на Ордынова свою
печать, т. е. сделала его похожим на поврежденного и помешан-
ного. Ордынов встречает где-то красавицу купчиху; не пом^
ним, сказал ли автор что-нибудь о цвете ее зубов, но должна
быть, что зубы у ней были белые, в виде исключения, ради боль-
шей поэзии повести. Она шла об руку с пожилым купцом,
одетым по-купечески и с бородою. В глазах у него столько элек-
тричества, гальванизма и магнетизма, что иной физиолог пред-
ложил бы ему хорошую цену за то, чтоб он снабжал его по
временам если не глазами, то хоть молниеносными, искрящи-
мися взглядами для ученых наблюдений и опытов. Герой наш
тотчас же влюбился в купчиху; несмотря на магнетические
взгляды и ядовитую усмешку фантастического купца, он не
только узнал, где они живут, но и какими-то судьбами навя-
зался к ним в жильцы и занял особую комнату. Тут пошли лю-
бопытные сцены: купчиха несла какую-то дичь, в которой мы
не поняли ни единого слова, а Ордынов, слушая ее, беспрестан-
но падал в обморок. Часто тут вмешивался купец, с его огнен-
350

ными взглядами и с сардоническою улыбкою. Что они говорили
друг другу, из чего так махали руками, кривлялись, ломались,
замирали, обмирали, приходили в чувство,— мы решительно
не знаем, потому что изо всех этих длинных! патетических мо-
нологов не поняли ни единого слова. Не только мысль, даже
смысл этой, должно быть, очень интересной повести остается
и останется тайной для нашего разумения, пока автор не издаст
необходимых пояснений и толкований на эту дивную загадку
его причудливой фантазии. Что это такое — злоупотребление
или бедность таланта, который хочет подняться не по силам
и потому боится идти обыкновенным путем и ищет себе какой-
то небывалой дороги? Не знаем; нам только показалось, что
автор хотел попытаться помирить Марлинского с Гофманом,
подболтавши сюда немного юмору в новейшем роде и сильно
натеревши всё это лаком русской народности. Удивительно
ли, что вышло что-то чудовищное, напоминающее теперь фанта-
стические рассказы Тита Космократова, забавлявшего ими
публику в 20-х годах нынешнего столетия.1 Во всей этой по-
вести нет ни одного простого и живого слова или выражения:
всё изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво.
Что за фразы; Ордынов бичуется каким-то неведомо сладост-
ным и упорным чувством; проходит мимо остроумной мастер-
ской гробовщика; называет свою возлюбленную голубицею
и спрашивает, из какого неба она залетела в его небеса; но
довольно, боимся увлечься выписками диковинных фраз этой
повести — конца им не было бы. Что это такое? Странная
вещь! непонятная вещь!..2
Из отдельно вышедших в прошлом году книг по части изящ-
ной словесности замечательны только «Путевые заметки»
Т. Ч.3 Это маленькая, красиво напечатанная книжка, вышед-
шая в Одессе; автор — женщина; это видно по всему, особенно
по взгляду на предметы. Много сердечной теплоты, много чув-
ства, жизнь, не всегда понятая или понятая уже слишком
по-женски, но никогда не набеленная, не нарумяненная, не
преувеличенная, не искаженная, увлекательный рассказ, пре-
красный язык: вот достоинство двух рассказов г-жи Т. Ч.
Особенно интересен первый рассказ «Три вариации на старую
тему». Взрослая девушка влюбилась в мальчика. Потом она
потеряла его из виду и вышла замуж за человека доброго и
порядочного, но к которому она не чувствовала ничего осо-
бенного. Вдруг она встречается с Лелей, который теперь уже стал
Алексисом. У них завязалось нечто вроде особенных отношений,
которые разрешились страстным поцелуем с обеих сторон,
полным объяснением и отъездом Алексиса по настоятельному
требованию героини, в которой любовь не победила чувства
долга. Потом она уехала с больным мужем на воды за границу.
351

Там она получила письмо от одной из своих приятельниц,
из которого она узнала, что Алексис ее любит страстно. Письмо
это сильно взволновало ее. Раз перечитывая его и мечтая об
Алексисе, она вдруг услышала в соседней комнате, где был
муж ее, какой-то странный шум. Вбегает — и видит своего му-
жа почти в обмороке; с ним случился жестокий чахоточный
припадок. Оправившись несколько, он начал говорить ей о
своей скорой смерти, благодарил ее за внимание и попечение о
нем, радовался, что оставляет ее не без состояния, и совето-
вал ей выйти замуж, так как она молода, хороша и детей у
них не было. По обыкновению всех восторженных женщин,
она с ужасом отвергла последнее предложение. Затем
ее начали мучить угрызения совести. И как же иначе:
муж ее умирал и благодарил ее за любовь и внимание к
нему, а она в это время думала о другом, любила другого. Бед-
ная женщина чуть было не рассказала свою тайну умирающе-
му мужу: к счастию, случившийся с ней обморок помешал этому
ненужному и нелепому признанию, которое могло только
отравить последние минуты доброго и благородного человека.
Такова логика восторженной женщины!.. Муж героини умер,
ей было тридцать пять лет, когда она увидела Алексея Петро-
вича; он был женат и жил честолюбием. Героиня наша едва могла
подавить свое волнение при виде его; но он обошелся с ней с
холодною вежливостью. Тут она совершенно разочаровалась
в извергах-мужчинах и горько плакала. Как! он всё забыл!
Да что же ему помнить-то? Поцелуй? историю любви, которая
ничем не кончилась и прервалась в самом начале, одну из тех
историй, которые со многими мужчинами случаются не один
раз в жизни? У мужчины много интересов в жизни, и потому
память его удерживает только истории, которые посерьезнее
одного поцелуя. Женщина — другое дело: она вся живет ис-
ключительно в любви, и тем более своими внутренними ощу-
щениями, чем болео обязана скрывать их. Женщины особенно
падки до любовных историй, которые не оканчиваются ничем
серьезным, в которых не нужно ничем рисковать, ничем жерт-
вовать, можно изменить мужу в сердце — и остаться формаль-
но верною своим обетам, удовлетворить потребности любить —
и свято выполнить налагаемые обществом обязанности. Геро-
иня второй повести — гувернантка, одна из тех женщин,
у которых фантазия преобладает над сердцем, которых надо
атаковать с головы, т. е. прежде всего надо чем-нибудь
удивить, поразить, возбудить любопытство,— не красотой,
так безобразием, не умом, так глупостью, не достоинством,
так странностью, не добродетелью, так пороком. За ней воло-
чится безобразный собой, нисколько не любивший ее человек,
я ее же любит страстно благородный, красивый собою мужчи-
352

ца. Она знает цену обоим им — и, как бабочка на огонь, рвет-
ся к первому. Повесть рассказана хорошо, но, видно, героиня
Не возбудила к себе особенного участия, и потому первая по-
весть больше понравилась всем, нежели вторая. В обеих виден
талант, от которого можно надеяться хороших результатов, если
он будет развиваться. *
Из иностранных замечательных романов в «Современнике»
и в «Отечественных записках» была переведена «Лукреция
Флориани» (о ней было уже говорено в нашем журнале)2
и продолжается переводом: «Торговый дом под фирмою Домби
и сын»; когда этот превосходный роман, далеко оставивший за
собою все прежние произведения Диккенса, появится весь
в русском переводе, мы поговорим о нем. 3
К разряду словесности принадлежат записки или воспо-
минания былого. В «Современнике» были помещены две инте-
ресные статьи такого рода: «Из записок артиста», — на, и
«Иван Филиппович Вернет, швейцарский уроженец и русский
писатель», г. Л.4 Тут же упомянем мы о прекрасной, интерес-
ной по содержанию и изложению статье г. Небольсина:
«Рассказы о сибирских золотых приисках», которая так долго
тянулась в «Смеси» «Отечественных записок». «Письма об
Испании» (в «Современнике») г. Боткина были неожиданно
приятною новостью в русской литературе. Испания для нас —
терра инкогнита.* Политические известия только сбивают
с толку всякого, кто бы захотел получить понятие о положении
этой земли. Главная заслуга автора писем об Испании состоит
в том, что он на всё смотрел собственными глазами, не увлека-
ясь готовыми суждениями об Испании, рассеянными в книгах,
журналах и газетах; вы чувствуете из его писем, что он сперва
насмотрелся, наслышался, расспросил и изучил, и потом уже
составил свое понятие о стране. Оттого взгляд его на нее нов,
оригинален, и всё заверяет читателя в его верности, в том, что
он знакомится не с какою-нибудь фантастическою, а с действи-
тельно существующею страною. Увлекательное изложение еще
более возвышает достоинство писем г. Боткина.б «Письма из
Avenue Marigny»** были встречены некоторыми читателями
почти с неудовольствием, хотя в большинстве нашли только
одобрение. Действительно, автор невольно впал в ошибочность
при суждении о состоянии современной Франции тем, что слиш-
ком тесно понял значение слова: bourgeoisie. *** Он разумеет
под этим словом только богатых капиталистов и исключил из
нее самую многочисленную и потому самую важную массу
* terra incognita — неизведанная земля (латин.).— Ред.
** Авеню Мариньи (франц.).— Ред.
*** буржуазия (франц.).— Ред.
23 В. Г. Беливский, т. X £53

этого сословия... Несмотря на это, в «Письмах из Avenue
Marigny» так много живого, увлекательного, интересного, ум-
ного и верного, что нельзя не читать их с удовольствием, да-
же во многом не соглашаясь с автором.* В этот же разряд-статей
смешанного содержания, но по форме принадлежащих более
к отделу словесности, отнесем мы «Новые вариации на старые
темы» Искандера (в «Современнике»), «Рассказы» г. Ферри
(там же); «Странствования португальца Фернанда-Мендеза
Пинто, описанные им самим и изданные в 1614 году», перевод
с старинного португальского языка г. Бутакова, и «Антонио
Перес и Филипп II» соч. Минье (в «Отечественных запис-
ках»).
В прошлом году журналы наши были особенно богаты за-
мечательными учеными статьями. Назовем здесь главнейшие.
В «Отечественных записках»: «Пролетарии и пауперизм в Анг-
лии и во Франции» (три статьи).'1 «Физико-астрономиче-
ское обозрение солнечной системы» Д. М. Перевощикова;
«Северо-Американские Соединенные Штаты» (три статьи)]
«Открытие Генке и Леверье» Д. М. Перевощикова; «Причины
колебания цен на хлеб» А. П. Заблоцкого. В «Современнике»:
«Взгляд на юридический быт древней России» К. Д. Кавелина;
«Исследование об элевсинских таинствах» графа С. С. Ува-
рова; «Даниил Романович король Галицкий» С. М. Соловьева;
«Важность и успехи физиологии» К. Литре; «Опыт общеполез-
ного рассказа о том, как открыта новая планета Нептун» А. Са-
вича; «Константинополь в IV веке»; «О возможности определи-
тельных мер доверия к результатам наук наблюдательных, и в
особенности статистике» академика Буняковского; «Государ-
ственное хозяйство при Петре Великом» (две статьи) А. Афа-
насьева; «Мальтус и его противники» В. Милютина; «Александр
фон-Гумбольдт и его космос» (две статьи) Н. Г. Фролова; «Ирлан-
дия» Н. Сатина. В «Библиотеке для чтения» тянулась слишком
полгода очень любопытная статья под названием: «Путешествия
и открытия лейтенанта Загоскина в русской Америке», вышед-
шая теперь отдельной книгой под другим заглавием.3
Статья г-на Кавелина: «Взгляд на юридический быт древ-
ней России» и статья г-на Заблоцкого: «О причинах колебания
цен на хлеб в России», без сомнения, принадлежат к замеча-
тельнейшим явлениям нашей ученой литературы прошлого
года. Чрезвычайно замечательны также в своем роде статьи
г-на Порошина, печатавшиеся в «Санкт-Петербургских ведо-
мостях». 4
Мы не пересчитываем здесь сочинений разного рода, вы-
шедших в прошлом году отдельными книгами, потому что боль-
шая часть их разобрана в критике и библиографии «Совре-
менника», а остальные поименованы в «Библиографических
354

известиях», приложенных к VII и XI 1-ой книжкам «Современ-
ника» прошлого года...
Из критических статей прошлого года замечательны следу-
ющие книги: «Историко-критические отрывки» г. Погодина;-
«Исследования, замечания и лекцииМ. Погодина о русской ис-
тории»; «Чтения в императорском обществе истории и древностей
российских при Московском университете»; «Еврейские рели-
гиозные секты в России» г. Григорьева; «Сочинения Фонви-
зина», изд. Смирдиным (в «Отечественных записках»). Две по-
следние статьи, кроме своего внутреннего и внешнего достоин-
ства, особенно интересны еще тем, что принадлежат автору,
до сих пор нигде не писавшему. В статьях г. Дудышкииа видно
знание дела; он хорошо пользуется историческим изучением
развития, чтобы объяснять им литературные произведения
данной эпохи. Обыкновенно главный недостаток первых ста-
тей состоит в длинноте и многословии; иногда в такой статье
почти ничего не говорится о книге, на которую она написана, но-
насказано много иногда и хорошего, но всегда некстати о пред-
метах, вовсе чуждых разбираемой книге. Г-н Дудышкин умел
избежать этих недостатков; видно, что он взялся за дело с го-
товым уже содержанием в голове, вполне владеет своею мыс^
лию, не дает ей разбегаться или увлекать его то в ту, то в дру-
гую сторону, но постоянно держит ее на данном предмете и
оттого начинает с начала и оканчивает в конце, говорит в меру
и потому вполне знакомит читателя с предметом, о котором пи-
шет. Мы не можем говорить обо всех критических статьях, на-
печатанных в «Современнике» прошлого года: близость к этому
журналу некоторых лиц, которым принадлежат статьи, не по-
зволяет нам этого. И потому мы должны только ограничиться
указанием на статьи: «Последние романы Жоржа Санда» г. Кро-
неберга; «Историческая литература во Франции и Германии
в 1847 году» г. Грановского; «Опыт о народном богатстве или о
началах политической экономии» соч. г. Бутовского (три статьи
г. Милютина); статья г. Кавелина об «Истории отношений меж-
ду князьями Рюрикова дома» соч. С. Соловьева. Заметим к это-
му^ что «Современник» представлял постоянно полные отчеты
о всех замечательных явлениях по части русской, истории.г
Но вместе с этим «Современник» должен сказать, что, по при-
чинам, вовсе не зависящим от редакции, он в других отноше-
ниях не совсем соответствовал ожиданию публики по части кри-
тики. Но в нынешнем году он надеется дать этому отделу го-
раздо больше полноты и развития.2
Русская критика стоит теперь на более прочном основании:
она уже не в одних журналах, но и в публике вследствие всё
более и более развивающегося вкуса и образованности. Это чрез-
вычайно должно благоприятствовать развитию самой кри^

тики: она уже дело, подлежащее суду общественного мнения, а не
книжное, не имеющее связи с жизнию занятие. Теперь уже не
всякому можно быть критиком, кому только вздумается, не
всякое мнение примется потому только, что оно печатное.
Пристрастие партий не может уже убить хорошей книги и дать
ход дурной. В критике нынешней часто слышится убеждение,
и люди, вовсе его не имеющие, стараются по крайней мере при-
крываться им. Борьба мнений, выражающаяся в критике, сви-
детельствует, что русская литература только быстро подвигается
к совершеннолетию, но еще не достигла его. Конечно, везде
есть люди, которые как будто самою природою назначены всех
затрогивать, ко всем прицепляться, всех хулить, беспре-
станно заводить ссоры, шум, брань. Кроме природной наклонно-
сти, ничем не победимой, их побуждает к этому и раздражен-
ное самолюбие, и мелкие личные интересы, нисколько не отно-
сящиеся к литературе. Такие люди—всюду зло неизбежное,
имеющее даже свою полезную сторону! эти люди доброволь-
но берут на себя ту роль перед обществом, которую спар-
танцы заставляли играть илотов перед своими детьми...
Но странно и прискорбно, что в тон этих людей беспрестанно
впадают люди, повидимому не имеющие ничего с ними общего,
действующие как будто на основании каких-то дорогих им
убеждений, наконец, люди, своим общественным положением,
летами, известностью обязанные подавать в литературе пример
хорошего тона и уважения к приличию. Вот несколько самых
свежих примеров. В 1 № «Сына отечества» запрошлый год был на-
печатан разбор лекций г. Шевырева. * В этой статье было сказано
и доказано, что труд г. Шевырева — «прекрасный замок, постро-
енный из облаков; очаровательная утопия, обращенная назад».2
Это относится более к теоретической части лекций; в фактиче-
ской же рецензия видит только компиляцию. Рецензент «Сына
отечества» скрыл свое имя, но не скрыл своей учености, своего
знакомства с византийскими и болгарскими источниками. По-
этому статья его так сильно подействовала на г. Шевырева,
что он не прежде, как через год, нашелся в состоянии отве-
чать на нее.8
Чем сильнее было нападение на г. Шевырева, тем больше
достоинства должно было ожидать от его защищения.
Так ли поступил г. Шевырев? Прежде всего он изъявил свое
неудовольствие, что критик «Сына отечества» скрыл свое имя,
как будто бы тут дело идет об именах, а не о науке, не об идеях,
не об убеждениях. Вероятно, под влиянием своего неудоволь-
ствия на эту досадную ему безыменность г. Шевырев ни с того,
ни с сего напал на г. Надеждииа. Он называет его иронически
«сей ученый муж», «высокоученым филологом», глумится над
его мнениями о славянских наречиях, нимало не подозревая,
356

что его аттическая соль сильно сбивается на славянский бузун.
Можно и должно опровергать чужие мнения, если они вам ка-
жутся несправедливыми; но это следует делать, во-первых,
кстати, во-вторых, с уважением к приличию. Г-ну Шевыреву
не худо было бы не забывать, что он ученый, что оп в русской
литературе пользуется по крайней мере двадцатилетнею язвест-
иостию и что всё это обязывает его быть для молодых литерато-
ров примером положительным, а не отрицательным. Не меша-
ло бы также г. Шевыреву вспомнить, что г. Надеждин неко-
гда был его товарищем по университету, таким же, как он, профес-
сором. * Но г. Шевырев вовсе лишен того литературного спокой-
ствия, которое составляет силу людей, развившихся наукою
и опытом жизни; он, напротив, в литературе беспокоен и тре-
вожен и оттого беспрестанно вдается в крайности и промахи,
свойственные молодым людям, только что бросившимся)! в
литературную деятельность с школьной скамьи. Вот еще пример:
говоря об известном бывшем сотруднике «Отечественных запи-
сок», работающем теперь в «Современнике», г. Шевырев позво-
лил сказать себе о нем, что он «изменил знаменам „Отечествен-
ных записок"»!2 Не есть ли эта фраза следствие тревожного
и раздражительного состояния, о котором мы говорили? Не-
ужели г. Шевырев сам верит своим словам? Нет, ему хотелось
кольнуть противника, и он забыл, что колют правдой, а не вы-
мыслом. Человек, о котором он говорит, сделал дело очень ес-
тественное: он счел за удобнейшее и лучшее для себя помещать
свои статьи в другом журнале и на это имел полпое право,
потому что не считает себя прикрепленным ни к какому жур-
налу. К числу таких же его выходок принадлежит и беспрестан-
но повторяемая многими мысль, будто бы Гоголь отречением
от своих прежних сочинений поставил нас в затруднительное по-
ложение, так что мы не знаем, что и делать.3 Больше году про-
шло после появления этой книги, мы уже несколько раз говорили
о сочинениях Гоголя в том же духе, в каком говорили о них
до появления его книги. Вообще мы всегда хвалили сочинения
Гоголя, а не самого Гоголя; хвалили их ради их самих, а не
ради их автора. Его прежние сочинения и теперь для нас тоже,,
чем были и прежде; нам нет нужды до того, что теперь думает Го-
голь о своих прежних сочинениях. Но самая болезненная выход-
ка г. Шевырева касается Искандера: крайне неспокойное от-
ношение духа г. Шевырева к этому автору заставило его взять
на себя тон вовсе не литературный; он выписал из романа
«Кто виноват?» все фразы и слова, в которых ему захотелось уви-
деть искажение русского языка.4 Некоторые из этих фраз
и слов действительно могут быть подвергнуты осуждению, на
большая часть доказывает только нелюбовь г. Шевырева к
Искандеру. Не понимаем, когда находит г. Шевырев время,
357

заниматься такими мелочами, достойными трудолюбия только
известного блаженной памяти профессора элоквенции и хит-
ростей пиитических!х А что, если кому-нибудь придет в голову
мысль выписывать из статьи г. Шевырева целые периоды вроде
следующего: «А что теперь иной русской душе, не донимающей
настоящего смысла древней русской жизни, кажется исклю-
• чительно византийским и каким-то мистическим и теоретиче-
ским мудрованием и „даже мелочным умозрением", то, что в
себе содержит самые простые и высочайшие истины, так
это ничего другого не значит, как только то, что та русская
душа расторгла союз с коренными основами жизни русского
народа и уединилась в свою отвлеченную личность, из тесных
рамок которой видит собственные свои призраки, а не дело».2
Впрочем, в таком периоде мы не можем видеть искажение рус-
ского языка, а видим только искажение языка г. Шевырева,
и, конечно, в этом отношении к Искандеру надо быть строже,
как писателю с влиянием; но всё-таки придираться к таким
мелочам — значит обнаруживать больше нелюбви к противнику,
нежели любви к русскому языку и литературе, и грозить из-
далека своему противнику шпилькой или булавкой, когда нет
возможности достать его копьем.
В прошлом году внимание критики было преимущественно
занято «Перепискою Гоголя с друзьями». Можно сказать, что па-
мять об этой книге и теперь поддерживается только статьями
о ней. Лучшая из статей против нее принадлежит Н. Ф. Павло-
ву.8 В своих письмах Гоголю он стал на его точку зрения, чтоб
показать его неверность собственным своим началам. Тон-
кость мысли, ловкость диалектики при изложении в высшей
степени изящном делают письма Н. Ф. Павлова явлением об-
разцовым и совершенно особым в нашей литературе. Жаль,
если всё дело кончится тремя письмами!
Известный книгопродавец наш, г. Смирдин, своими издани-
ями русских авторов приготовил и намерен еще больше приго-
товить труда и хлопот русской критике. Он уже издал Ломоно-
сова, Державина, Фонвизина, Озерова, Кантемира, Хемнице-
ра, Муравьева, Княжнина и Лермонтова. В одной газете было
говорено о скором выходе в свет сочинений Богдановича, Давы-
дова, Карамзина и Измайлова. Там же уверяли, что вслед за
ними поступят в печать: «История государства Российского»
Карамзина, сочинения императрицы Екатерины II, сочинения
Сумарокова, Хераскова, Тредьяковского, Кострова, князя
Долгорукова, Капниста, Нахимова, Нарежного — и что сверх
того приступлено к приобретению права на издание сочинений
Жуковского, Батюшкова, Дмитриева, Гнедича, Хмельницкого,
Шаховского и Баратынского. Довольно работы критике!
.Пусть каждый выскажет свое мнеиие, не беспокоясь о том, что
358

другие думают не так, как он. Надо иметь терпимость к чужим
мнениям. Нельзя заставить всех думать одно. Опровергайте
чужие мнения, не согласные с вашими, но не преследуйте их
с ожесточением потому только, что они противны вам; не ста-
райтесь выставлять их в невыгодном для них свете не в литера-
турном отношении. Это плохой расчет: желая выиграть больше
простору вашим мнениям, вы, может быть, этим самым лиши-
те их всякой почвы.

< РЕЦЕНЗИИ, ДЕКАБРЬ 1847 г.>
29. Второе полное собрание сочинений Марлинского. Изда-
ние четвертое. Четыре тома. СПб. 1847.1
г Марлинский во многих отношениях лицо замечательное
в нашей литературе. Немногие писатели имели такой обшир-
ный круг читателей, пользовались такою повсеместною, гром-
кою известностью, как Марлинский. Появление новой повести,
статьи его в журнале было всегда важным литературным собы-
тием, приводило в движение всех охотников до чтения. Марлин-
ский обратил на себя общее внимание с первого своего появ-
ления на литературном поприще.2 С тех пор литературная
известность его росла с чудовищною быстротою. Наконец ге-
ниальность его была признана всеми единодушно и безусловно.
Могли сомневаться в Пушкине, находить в нем недостатки,
даже оспоривать его самостоятельность и великое значение для
русской литературы; насчет Марлинского такой скептицизм ка-
зался невозможным. Он имел большое влияние на литературу^
породил целую школу, которая еще больше возвышала его до-
стоинство, потому что переняла и довела до крайности одни
его недостатки. И вдруг эта огромная слава пала в короткое вре-
мя, во всем своем блеске, во всей своей силе... Так иногда уми-
рает внезапно человек крепкий, цветущий здоровьем и силой...
Мнение публики вдруг разделилось на две крайние стороны:
одни никак не могли расстаться с прежним понятием о Марлин-
ском, другие уже видели в нем только блестящего фразера,,
бездарность, ловко подделавшуюся под талант. Теперь ужей не
спорят о Марлинском, никто на него не нападает, никто его не
защищает; в спорах за новую литературу поборники старого не
ссылаются на Марлинского, не хвалят его; он как будто вовсе
забыт. Он пролетел в литературе ярким метеором, который на
минуту ослепил всем глаза и — исчез без следа...
360

И однако ж Марлииский был писатель не только с талантом,
но и с замечательным талантом, не чуждым даже оригиналь-
ности и силы. Блестящий ум, многосторонняя образованность,
знакомство с наукою еще более возвышали этот талант. Но че-
ловек — машина многосложная, в которой каждая сторона
имеет влияние на другую, усиливая или ослабляя ее. Страсть к
блеску, к эффекту была Ахиллесовою пяткою натуры Марлин-
ского, лишила его талант развития, способности идти вперед
и наложила на него характер легкости и хрупкости. Это был
один из тех людей, которые не бросятся в опасность, но обой-
дут ее, если можно рисковать погибнуть не на глазах удивля-
ющейся толпы, и, напротив, готовы искать опасности, создать
ее себе, чзмело броситься впереди всех, на явную и неизбежную
гибель, когда они знают, что на них смотрят, что будет кому
удивляться им, рассказывать о их подвиге... Это отражается
в каждой строке, написанной Марлинским. Сущность предмета,
его глубина, его истина, никогда не занимают его; он весь во
внешней его стороне, которая бросается в глаза. Треск и блеск—
это были его вдохновители, и он был их искренним певцом.
Поразить с яркостию молнии, увлечь с быстротою потока, не
дать читателю опомниться, вдуматься: вот его любимая манера.
Он действует на читателя, как черкесский наездник: насти-
гает и схватывает его прежде, чем тот поймет, в чем дело и что с
ним случилось. Марлипский любил рисовать преимущественно
ту сторону страстей и чувств человеческих, которая знакома
большинству, которая всем равно бросается в глаза.
Литературное свое поприще он начал прекрасно. Его обзоры
русской словесности1 отличались умом, новостию взгляда,
блестели яркими сравнениями, увлекали живым, красно-
речивым изложением. В них виден был даровитый литератор,
человек с познаниями, со вкусом и образованием и, кроме то-
го, светский человек, чуждый школярности и педантизма, чо-
порности и щепетильности. Первые его гговести и рассказы были
необыкновенным явлением в русской литературе того времени.
Они так не походили на прежние опыты в этом роде, так были
новы, свежи, ярки, оригинальны и отличались такой, в срав-
нении с ними, естественностиюинатуральностию, что в то время
никто не мог заметить фразистости их выражения, мелодрама-
тизма их содержания, преобладания внешнего и блестящего
над внутренним и спокойно прекрасным. Такой успех мог
ослепить всякого. В Марлинском мало было глубокости, но мно-
го было огня. Природа не дала ему гения, а он хотел действо-
вать, как гениальный человек. Такая роль всегда сбивает чело-
века с толку и не дает ему ни возвыситься до своих настоящих
средств, ни идти по своей настоящей дороге. С прекрасным та-
лантом, которым так нескупо одарила его природа, он мог бы
361

идти вперед, постепенно отделываться от ложной и переходить
к истинной манере. Правда, тогда некому было увлечь его соб-
ственным примером. Пушкин писал стихами, и повестей в прозе
лучше Марлинского не было в нашей литературе. Но он мог бы
постепенно изменяться к лучшему в своей собственной дороге,
постепенно совершенствоваться в своей собственной колее.
Но этому решительно препятствовала его страсть к эффекту.
Он вечно вертелся около одних и тех же характеров, одних
и тех же мотивов. Оттого все герои его повестей, как две капли
воды, похожи друг на друга и разнятся только именами. Од-
нообразие его повестей невыносимо скучно. Желание блестеть за-
ставляло его усиливать и природное свое остроумие, становить
на дыбы страсть и чувство, делать вычурным и натянутым и без
того ярко-пестрый слог,— словом, вдаться во все крайности
фразерства. Но Марлинский никогда не был холодным и су-
хим фразером, исключая разве немногих слабых и неудачных
его произведений. Напротив, везде виден в нем фразер живой,
страстный, пламенный, искренний, который писал не потея, не
ходил в карман за словом, не ломал головы над фразою, но
едва успевал класть их на бумагу, по которой перо его скользи-
ло с быстротою паровоза. Только в его увлечении, в его страст-
ности, в его блестящих эффектных картинах видно больше како-
го-то опьянения, как будто от приема опиума, нежели истин-
ного вдохновения. Отсюда происходит внутренняя напряжен-
ность, натянутость его слога, несмотря на видимую его теку-
честь и легкость.
1831, 1832 и 1833 годы были апогеем литературной славы
Марлинского. В это время были напечатаны в «Московском
телеграфе» его лучшие повести: «Страшное гаданье» и «Аммалат-
Бек», и его знаменитый разбор романа Полевого «Клятва
при гробе господнем».1 Но в это-то время он был и накануне
своего падения. Еще года два, три рисовался он лихим наезд-
ником на просторном поле нашей литературы, не подозревая,
что его поприще уже кончено, так же как этого не подозрева-
ла и публика. Явление Гоголя нанесло страшный удар всему
реторическому, блестящему снаружи, эффектному,— ретори-
ческое, и многое, что до того времени казалось верхом натураль-
ности, вдруг сделалось ненатуральным. Литература и вкус
публики приняли новое направление. Всё это оказалось вдруг,
неожиданно. Марлинский, доселе шедший, повидимому, впе-
реди всех, вдруг очутился назади. Его знаменитая статья
о «Клятве», блестящая остроумием и живым изложением,
уже показывала в нем отсталого представителя умершего ро-
мантизма, казалась шумливою битвою с мельницами. Начали
являться выходки против фразистости и неестественности его
повестей. Но большинство читателей всё еще было на стороне
362

Марлинского. Но в конце прошлого и начале нынешнего де-
сятилетия новая критика сделала Марлинскому решительный
вызов; бой был непродолжителен: колоссальная слава, уже
подрытая в основании временем, разлетелась в минуту...1
И однако ж Марлинский навсегда останется замечательным
лицом в истории русской литературы. Его слава и падение —
пример резкий и поучительный, показывающий, как непроч-
ны бывают иногда самые блестящие успехи в переходные
эпохи литератур, как легко блестящему таланту разыгрывать в
них роль гения, вожатого века... Такие примеры случаются и
в литературах старых и богатых: вспомните Виктора Гюго...
Читать теперь повести Марлинского трудно, потому что скуч-
но, но талант, и притом замечательный, виден в них и теперь. Его
сочинения останутся навсегда любопытным памятником той
литературной эпохи, которая так резко отразилась в них.
Новое полное собрание сочинений Марлинского едва ли не
полнее всех других, но всё-таки не совсем полно: в нем нет его
полемических статей, печатавшихся до 1823 года в «Сыне
отечества».2 Издание опрятно и даже красиво, но бестолково
по разделению каждого тома на части, с особою нумерациею.
К чему это? Двенадцать частей или четыре части,— не всё
ли это равно? А между тем это ненужное разделение затруд-
няет читателя в приискании статей. Досадно и грустно думать,
что у нас ни один писатель не издан как следует.
30. Бедные люди. Роман Федора Достоевского.
СПб. 1847.3
«Бедные люди» были первым и, к сожалению, доселе оста-
ются лучшим произведением г. Достоевского. Появление
этого романа было шумным событием в нашей литературе. Раз-
дались громкие похвалы и громкие порицания, начался
спор. В продолжение нескольких месяцев имя г. Достоев-
ского одно занимало наши журналы. Это движение доказы-
вало, что дело идет о произведении и таланте, выходящих из
ряду обыкновенных явлений. Г-н Достоевский недавно напе-
чатал свой новый роман: «Хозяйка»,4 который не возбудил
никакого шуму и прошел в страшной тишине. Шум, конечно,
не всегда одно и то же со славою, но без шуму нет славы. «Бедные
люди» доставили своему автору громкую известность, подали
высокое понятие о его таланте и возбудили большие надежды —
увы!— до сих пор не сбывающиеся. Это однако ж не мешает
«Бедным людям» быть одним из замечательных произведений
русской литературы. Роман этот носит на себе все признаки
первого, живого, задушевного, страстного произведения. От-
сюда его многословность и растянутость, иногда утомляющие
читателя, некоторое однообразие в способе выражаться,
36S

частые повторения фраз в любимых автором оборотах, места-
ми недостаток в обработке, местами излишество в отделке,
несоразмерность в частях. Но всё это выкупается поразитель-
ною истиною в изображении действительности, мастерскою
обрисовкою характеров и положений действующих лиц, и —
что, по нашему мнению, составляет главную силу таланта
г. Достоевского, его оригинальность,— глубоким пониманием
и художественным, в полном смысле слова, воспроизве-
дением трагической стороны жизни. В «Бедных людях» много
картин, глубоко потрясающих душу. Правда, автор подготов-
ляет своего читателя к этим картинам немножко тяжеловато.
Вообще, легкость и текучесть изложения не в его таланте,
что много вредит ему. Но зато самые эти картины, когда дой-
дешь до них, — мастерские художественные произведения,
вапечатленные глубиною взгляда и силою выполнения. Их
впечатление решительно и могущественно, их никогда не за-
будешь...
«Бедные люди» вышли теперь отдельным изданием, в неболь-
шой красивой книжке. На обертке сказано: издание исправ-
ленное. Мы не имели времени сличить нового издания со ста-
рым и узнать, в чем состоят «исправления», но сколько можно
догадываться по сравнению объема обоих изданий, должно ду-
мать, что во втором сделаны автором сокращения.1 Это хорошо,
и роман должен от этого много выиграть.
31. Парижские письма с 'заметками о Дании, Германии,
Голландии и Бельгии. Николая Греча. Издание
П. И. Мартынова. СПб. 1847.2
Вот мы, кажется, и выбрались из Китая,3 приехали в Па-
риж, а нам всё кажется, что мы еще в Китае... И не удивитель-
но: начитавшись о бамбуковых планках, больших и малых,
о стискивании у мужчин ножных лодыжек, а у женщин — четырех
пальцев на руке, о разрывании тела живого человека на куски
железными щипцами — мы долго не могли выбросить из головы
этих предметов, столько же унизительных для человеческого
достоинства, сколько и страшных. Мы думали о том, как мало
жестокие казни достигают своей цели — удерживать людей от
преступлений. Они только ожесточают их... Исполненные
каких-то филантропических, гуманных мыслей, мы разверну-
ли книгу г. Греча и случайно напали сразу на место, где он
так искренно грустит о том, что во Франции не секут взрослых
людей розгами... (стр. 58). 4 Полные наших мыслей, мы подумали
было, что всё еще беседуем с почтенным отцом Иакинфом о
Китае, и насилу взяли в толк, что мы давно уже разгуливаем
с почтенным г. Гречем по Парижу. Развернули книгу в другом
364

месте — опять попали прямо в Пекин! Г-н Греч патетически
описывает, как г-на Серве, с которым он гулял за городом, не
пропустил сторож в ворота города, потому что за' ним человек
нес скрипку в футляре. В Брюсселе есть октруа, т. е. запреще-
ние провозить в город без пошлины съестпые припасы; поэтому
все ноши осматриваются; но наши гуляющие попали в такие
ворота, где не было таможни, и им, естественно, сторож посо-
ветовал идти в другие. Тогда г. Серве закричал, по уверению
г. Греча, следующее:
Вот ваша хваленая законность и свобода! Всякий пьяница может,
под самым ничтожным предлогом, остановить и оскорбить порядочных
людей. Видели ли вы, с какою злобною радостью этот пьяный негодяй
смотрел на ленточку в моей петлице?—и пр. (стр. 180—181).
Да что ж тут случилось важного? Сторож, исполняя свою
обязанность, не пустил людей туда, куда ему не велено пускать
их!..
Принялись мы читать книгу с начала до конца. Это было
истинное путешествие по Китаю, со стороны взглядов и воз-
зрений почтенного туриста. Собственно парижские письма,
в дополнение ко всему прочему, показались нам особенно скуч-
ны, как фельетонное старье. Впрочем те, которым путешест-
вия по Европе еще не надоели, и старое, всем известное, кажет-
ся еще новым,— те с удовольствием прочтут книгу г. Греча.
Она написана гладенько, легко; чего же больше для невзыс-
кательного читателя?
32. Сельское чтение, издаваемое князем В. Ф. Одоев-
ским и А. П. Заблоцк'им.; Книжка четвертая.
СПб. 1848.1
В последнее время положение народа всюду стало возбуждать
особенное внимание правительств, обществ, науки и литературы.
Торжество божественного учения Евангелия и успехи образо-
ванности должны были наконец довести до этого Европу, не-
смотря на царствовавшие в ней феодальные предрассудки и
учреждения, долго разъединявшие государственные сословия.
В Европе и у нас — это тот же вопрос, но не тот его харак-
тер. У нас не было завоевания и — результата его — феода-
лизма, стало быть, в нашей истории не было борьбы двух враж-
дебных элементов, из которых один представлялся бы племе-
нем завоевавшим, другой — покоренным. Отсюда, например,
система поземельной собственности у нас совсем другая. При
дворянстве, владеющем своею землею, у вас существует мно-
гочисленный класс свободных земледельцев, владеющих
своею землею на коммунальном начале. Это обстоятельство,
вместе с слабым развитием мануфактурной промышленности,
365

причиною того, что у нас нет пролетариата в том виде, как он
существует в Европе. Отсюда явление нищеты у нас имеет
другой характер и другие причины. Оно делается очевидным,,
бросается в глаза только при неурожаях. Стало быть^ это зло
временное и местное, которое, по обширности России, никогда
не может быть для нее общим. Но тем не менее это зло трудно
предупреждать и также трудно облегчать. И вот тут-то, стало
быть, настоящее наше зло. А какие его причины?— невеже-
ство, старые закоренелые привычки и предрассудки, ложные
начала, на которых опирается наше земледелие, неразвитость,
или лучше сказать, почти несуществование той промышлен-
ности, которой потребителем должна б быть масса народа,
затруднительность сообщений. Очевидно, что самое верное ле-
карство против такого зла должно состоять в успехах цивили-
зации и просвещения. Путь мирный и спокойный, ручающийся
за достижение великой цели общего благосостояния! Петр
Великий направил Россию на этот путь и указал ей ее цель;
и с тех пор до сей минуты она была верна указанным ей ее Мои-
сеем пути и цели, ведомая достойными потомками великого пред-
ка, преемниками его власти и духа... В отношении к внутрен-
нему развитию России, настоящее царствование, без всякого
сомнения, есть самое замечательное после царствования Петра
Великого. Только в наше время правительство проникло во
все стороны многосложной машины своего огромного государ-
ства, во все убежища и изгибы ее, прежде ускользавшие от
его внимания, и сделало ощутительным благотворное влияние
свое во всех стихиях народной жизни. Общественное благо-
устройство, не в одном административном, но и в нравственном
смысле этого слова, составляет предмет его особенных попе-
чений. Старые основы общественной жизни, которые уже за-
ржавели от времени и могли бы только затормозить колеса
великой государственной машины и остановить ее движение впе-
ред, мудро отстраняются мало-помалу, без всякого сотрясе-
ния в общественном организме.* Обращено особенное внимание
на положение и быт народа и сделаны попытки, обещаю-
щие прекрасные результаты, на его, так сказать, воспи-
тание. Вот истинное продолжение великого дела Петра!
Это именно то самое, за что бы теперь взялся сам великий пре-
образователь России, если б он мог восстать из гроба, и о чем
не только в его время, но и долго после него нельзя было и
думать! Не говоря о многом другом, мы, в доказательство ска-
занного нами, укажем только на учреждение Министерства
государственных имуществ...2
Это просвещенное, вполне соответствующее духу века
стремление правительства имело сильное влияние на направле-
ние общественного мнения. Обнародываемые правительством
366

статистические сведения, заключающие в себе драгоценные
факты для изучения даже нравственного состояния, быта
и характера народа, не могли не оказать благодетельного вли-
яния на самую науку и не обратить ее на вопросы, представляе-
мые русскою жизнию. Отсюда резкая разница между старыми
и молодыми поколениями: первые толкуют всё о политике,
администрации, смотрят на вопросы сверху вниз, говорят о
развитии промышленности, городов — и далее не идут; вторые
донимают вопрос наоборот, снизу вверх, и скромно ограни-
чиваются на первый случай почвою, думая, что, прежде всего,
не обработавши, не сделавши ее способною давать плод, нечего
заботиться о плодах, а эта почва для них — народ. Другими
словами: последние думают только о тех плодах, которые ро-
дятся под открытым небом, и мало толку видят в произведе-
ниях оранжерей и теплиц...
Но теперь явилась у нас особая порода мистических фило-
софов, основывающих свое учение на идее народности и на-
рода.1 Что многочисленнейший и низший класс в государ-
стве, обыкновенно называемый народом, в противоположность
обществу, под которым разумеются среднее и высшее сосло-
вия, есть хранитель сущности, духа народной жизни,— это
истина несомненная. Народ — сила охранительная, консерва-
тивная; и потому во всякой коренной реформе, касающейся
всего государства, только то действительно, что проникает и в
народ. Своею инстинктивною преданиостию преданию, обы-
чаю, привычке он противится всякому движению вперед, вся-
кому успеху и медленно, с упорством поддается натиску врываю-
щихся к нему сверху нововведений. Этим он, с одной стороны,
предохраняет само общество от произвольных уклонений от
нормы народной жизни, ибо никогда не примет ничего не-
свойственного и, стало быть, вредного ей; с другой, делает проч-
ными все результаты исторического развития, которых не мо-
жет не принять. Непосредственное начало есть условие всего
живого, и всё сознательное и искусственное, чтоб быть
действительным, а не призрачным, должно иметь свои корни
в непосредственном. Но всё непосредственное трудно для опре-
деления и яснее понимается чувством, каким-то инстинктом,
нежели умом. Оттого ребенок всегда больше загадка, нежели
взрослый человек. Оттого стихия народной жизни, то, что на-
зывается народностию, национальиостию, никогда не может
быть выговорена несколькими словами. Но наши мистические
философы, о которых мы заговорили, думают, что они вполне
разгадали и постигли тайну русской народности, на долю
которой, по их мнению, достались любовь и синтезис в по-
нимании и образе жизни, так же, как на долю Запада, в отли-
чие от нас, достались вражда, анализ и отрицание. Хотя не-
367

которые из пих и принимают реформу Петра за необходимую,
но это только увеличивает путаницу и противоречия их мисти-
ческой теории, потохму что норма нашей жизни, по их убежде-
нию, только в народе, и притом преимущественно в народе до
эпохи монгольского ига. Народ для них, стало быть, высшее
откровение всякой истины, касающейся до сущности и формы
нашей государственной жизни. Стоит только делать всем то,
что долает народ, не отставать от него ни в чем — ц все пой-
дет хорошо, больше не о чем будет и заботиться. Само собою
разумеется, что всякая попытка на распространение просве-
щения и образования в народе, в их глазах, есть ни больше,
ни меньше, как святотатственное посягательство на здоровье
и честь народной жизни. Вот до какой нелепости может до-
вести людей сама истина, если она понята ими односторонне.
Источник этого заблуждения заключается именно в том по-
нимании народа, которое мы сами и сейчас высказали и на ко-
торое эти господа с торжеством могли бы указать, как на свое
оправдание. Но это только одна сторона предмета. Мы не знаем
доселе ни одного народа, которого развитие и ход вперед не
были бы основаны на разделении народной жизни на народ
и общество. Этого разделения нет у азиатских коснеющих на-
родов, ибо у них разделяют народ касты, привилегии, но не
просвещение и образование. Начиная с греков, родоначаль-
ников европейской цивилизации, у всех европейских народов
высшие сословия были представителями образования и просве-
щения, по крайней мере везде то и другое начиналось с них и
от нцх шло и к народу. Без этих высших сословий, которым
обеспеченное положение и присвоенные права давали возмож-
ность обратить свою деятельность на предметы умственные,
народы всегда остались бы на первобытной степени их патри-
архального быта. Ученые и художники большею частию
везде выходили из народа, но не к народу обращались они.
Правда, во времена всеобщего невежества, например, в мрачной
ночи средних веков, ученые в особенности составляли особую
касту, равно чуждую и народу и обществу, и с той и другой
стороны могли ожидать для себя только обвинения в черно-
книжничестве и костра. Но когда мрак невежества начал рас-
сеиваться, к кому обратились служители науки, кто принял
в пих участие?— средние и высшие сословия, а не народ. Что
касается до искусств, они всегда существовали и поддержи-
вались высшими сословиями. Стало быть, это разделение на-
рода на классы было необходимо для развития человечества.
Личность вне народа есть призрак, но и народ вне личности
есть тоже призрак. Одно условливается другим. Народ — поч-
ва> хранящая жизненные соки всякого развития; личность —
цвет й плод этой почвы. Развитие всегда и везде соверша-
368

лось через личности, и потому-то история всякого рода так
похожа на ряд биографий нескольких лиц. История показы-
вает, как часто случалось, что один человек видел дальше и
понимал лучше всего народа то, что нужно было народу, один
боролся с ним и побеждал его сопротивление, и самим наро-
дом причислялся потом за это к числу его героев. Бывали и та-
кие народы, которые не стоили одного человека: по крайней
мере для нас вымышленный или истинный Анахарсис гораздо
лучше всех скифов, его недостойных соотечественников.
Итак, очевидно, что разделение на классы было необходимо
и благодетельно для развития всего человечества, и что выйти
из привычек и обычаев простого народа совсем не значит выйти
из стихии народной жизни в какую-то пустоту и отвлеченность
и сделаться призраком. Один народ, разумея под этим словом
только людей низших сословий, не есть еще нация: нацию со-
ставляют все сословия. Люди, которые презирают народ, видя
в нем только невежественную и грубую толпу, которую надо
держать постоянно в работе и голоде, такие люди теперь не
стоят возражений: это или глупцы, или негодяи, или то и дру-
гое вместе. Люди, которые смотрят на народ человечнее, но ду-
мают, что по причине его невежества и необразованности он
не заслуживает изучения и что вовсе нечему учиться у него,
такие люди, конечно, ошибаются, и с ними мы готовы всегда
спорить. Но еще больше их ошибаются те, которые думают,
что народ нисколько не нуждается в уроках образованных
классов, и что он может от них только портиться нравственно.
Нет, господа мистические философы, нуждаются, да еще как!
Народ — вечно ребенок, всегда несовершеннолетен. Бывают
у него минуты великой силы и великой мудрости в действии,
но это минуты увлечения, энтузиазма. Но и в эти редкие ми-
нуты он добр и жесток, великодушен и мстителен, человек
и зверь. Никакая личность не сравнится с ним в эти минуты
ни в способности ясно видеть истину, ни в способности грубо
заблуждаться, ни в добре, ни в зле, ни в гениальности, ни
в ограниченности. Это сила природная, естественная, непо-
средственная, великая и ничтожная, благородная и низкая,
мудрая и слепая в ее торжественных проявлениях. Это — море,
величественное и в тишине и в буре, но никогда не зависящее
от самого себя, никогда не управляющее само собою: ветер
его повелитель... Просвещение и образование никогда не могут
лишить народ его силы и очень могут исправить или по крайней
мере смягчить его недостатки. Зверь родится почти готовым;
как скоро молоко матери поставило его на ноги — он совсем
готов, его воспитание кончено. В устройстве своего тела и
в своем инстинкте он имеет всё, что нужно для поддержания
и охранения его существования. Чем больше похож он на зве-
24 В. Г. Белинский, т. X ^qq

ря своей породы, тем он лучше, совершеннее. Человек родится
в более жалком и слабом состоянии, нежели зверь. Искусство,
об руку с природой, встречает его у порога жизни и провожает
за порог жизни. Необходимость в пеленке, в колыбели уже
показывает его зависимость от искусственного, противополож-
ного природе. Он всё должен перенять от взрослых — и язык, и
понятия, и формы жизни. Предоставленный одной природе, отда-
ленный от всякой искусственности, он вырастет зверем, дурно
воспитанный, он будет животным, только не диким, а домаш-
ним; но если зверь должен походить на зверя, то человек тем
более должен быть человеком. Не потому ли обезьяны так и от-
вратительны, не в пример прочим животным, что, будучи зверьми,
похожи на людей? Что же может быть отвратительнее челове-
ка, похожего на зверя? Конечно, всё это нисколько не может
относиться ни к какому народу, потому что всякий народ жи-
вет общественною жизнию, всегда искусственною в самой ее
естественности, стало быть, никогда звериною. Но зато, по-
смотрите на вечно младенчествующие племена: много ли в них
человеческого, кроме всегда присущей человеческой натуре
возможности очеловечиться? И сколько у иного народа бы-
вает племенных диких черт, как дружно уживается в нем че-
ловеческое и прекрасное рядом с звериным и безобразным!
Ему ли не нужно воспитание? его ли не надо учить, просвещать,
образовывать? Подобным мыслям следовало бы родиться толь-
ко в лесах, выходить из крепколобых голов звериных. Чело-
век, отделившийся от народа образованием, наблюдая и изучая
народный быт, может научить простого человека лучше
пользоваться тем, с чем тот обращался всю жизнь свою. Он
может научить его не только употреблению барометра, в ко-
тором тот не нуждается хоть потому, что ему не на что купить
такой дорогой вещи, но уходу за скотом, в котором тот очень
нуждается. Мало того: узнавши что-нибудь полезное от на-
рода, образованный человек может возвратить народу это
же самое, у него взятое приобретение в улучшенном виде.
Но сам народ — лучший решитель этого вопроса. Бывает
в его жизни период, иногда очень длинный, когда он, дей-
ствительно, от всякого нововведения, не сообразного с его
привычками, отстаивает себя, словно от смерти. Но если ему
суждено жить, а не прозябать растительно, другими словами:
если ему суждено историческое существование, а не фактическое
только, этот период рано или поздно должен кончиться. Так
было с русским народом. Назад тому лет пятьдесят, матери выли,
как по мертвых, провожая сыновей своих в школы,— и это мате-
ри не крестьянки, а разных городских сословий: а теперь вся-
кий крестьянин радехонек возможности выучить своего сына гра-
моте. Ученье свет, неученье тьма, говорит он, и в его гла-
370

вах грамотный человек — существо высшего разряда. Сделай
грамотный перед безграмотным подлость — последний, упре-
кая его, всегда скажет: «а еще грамотный!» Только люди,
детски верующие в непреложность априорных теорий и не при-
знающие доказательной силы фактов, могут думать, что ре-
форма Петра не коснулась народа, и если зацепила его, то чисто
внешним образом. Это очевидная нелепость. Что русский
народ — один из способнейших и даровитейших народов в
мире,— это он сам доказал так хорошо, что в этом не сомне-
ваются в Европе даже те, которые, во всем остальном, не хо-
тят в нем видеть что-нибудь другое, кроме дикого татарина.
Способность переимчивости у русского народа равняется только
его страсти к переимчивости. Это его натура. Трудно было ему
сдвинуться с своей стоячести в первый раз, но сдвинувшись,
он уже не может не идти. Предрассудки, предание гораздо
меньше препятствуют его успехам в образовании, нежели
как обыкновенно думают об этом. Правда, русский человек
уж так создан, что не может не покоситься ни на какую но-
винку. Это относится не к одним крестьянам, но и к господам.
Явится франт в шляпе нового фасона,— и насмешливым улыб-
кам нет конца, а через неделю сами насмешники, глядишь, раз-
гуливают в тех же шляпах. Что ни увидит русский человек но-
вого у соседа, редко удержится похаять, а перенять никогда не
удержится.
Чрезвычайный успех «Сельского чтения» может между прсь
чим служить не последним доказательством сильной охоты
нашего простого народа, говоря его собственным выражением,
набираться из книг уму-разуму. Первая книжка «Сельского
чтения» вышла в 1843 году, и в том же году появилась вторым
изданием; оба издания состояли из 9000 экземпляров. В 1844
году вышла вторая, в 1845 — третья книжка «Сельского чте-
ния»; в 1846 году вышло пятое издание первой и второе изда-
ние второй книжки. Всех экземпляров этого прекрасного из-
дания разошлось уже несколько десятков тысяч. Оно, разу-
меется, породило подражания; но они не имели никакого успе-
ха. Не считаем нужным более распространяться об этом фак-
те: о нем много было говорепо, но сам он лучше всего говорит
за себя. Скажем только, что бессильная злоба, бессильно вы-
ражавшаяся (вероятно, оттого, что дух захватило) намеками
и непрямою бранью мистических почитателей народа, была
тоже блестящим доказательством, что это прекрасное изда-
ние достигло своей цели.г
И однако ж мы не скажем, чтобы в «Сельском чтении» все
было прекрасно и чтобы лучше его уж и не могло б быть издания
в этом роде. Мы предоставляем эту манеру хваления извест-
ным «правдолюбам»2 и беспристрастным противникам всего

западного. В «Сельском чтении» были статьи превосходные
(особенно из тех, которые написаны г. Заблоцким), но были и
слабые; издание его имело свои недостатки, но всё-таки было
прекрасным изданием и доселе не только ничего лучшего, но
и сколько-нибудь сносного в этом роде не являлось. Говорить
о прежних книжках нечего, потому что писавший эти строки
и так уже много говорил о каждой книжке «Сельского чтения».
И потому он обращается прямо к вновь вышедшей — четвер-
той.
К сожалению, мы должны начать наше суждение о ней с
того, что она слабее всех прежних книжек. Лучшие статьи
в ней: «Хмель, сон и явь», г. Даля, и «О том, что такое живот-
ное, как оно живет, что ему здорово и что нездорово», г. За-
блоцкого. Первая статья — один из лучших рассказов г. Да-
ля; мы читали его прежде,х но для читателей «Сельского чте-
ния» он тем не менее будет новостию, столько же полезною,
сколько и прекрасною. О важности содержания второй статьи
обстоятельно говорит ее заглавие, и нам остается только при-
бавить, что изложена и написана она с тем знанием дела,
с тем мастерством, которые составляют неотъемлемую принад-
лежность всего, что пишет г. Заблоцкий. Очень хороши его
же маленькие статейки в этой книжке: «Не всякая пословица
не мило молвится», «Пить до дна, не видать добра», «Пожа-
леешь лычко, заплатишь ремешко», «Не шути огнем». Все они
резко отличаются своею практическою применимостию к делу,
все касаются самых существенных вопросов в жизни наших
крестьян. Сейчас видно, что у автора много не одного усердия
действовать на пользу крестьян, но и знания их быта, уме-
ния говорить с ними. Без этого знания ничего нельзя сделать
не только с усердием, но и с умением делать.

(РЕЦЕНЗИИ, ЯНВАРЬ —МАРТ 1848 г.;
33. Несколько слов о чтении романов. СПб. 1847.г
Книжечка эта издана для того,2 чтобы показать заботли-
вым отцам и матерям, какие романы могут читать девицы тех
лет, когда их «Звездочка»3 называет уже «детьми старшего
возраста». Книжечка, как видите, по цели своей очень полез-
ная, потому что в нашем обществе такие вопросы рождаются
часто. Но кто скажет, какие именно мы должны читать романы?
Одни и те же ли романы должен читать человек взрослый и
юноша, одним и тем же ли должна интересоваться женщина,
пока еще она не приняла на себя всех супружеских обязан-
ностей и в то время, когда она делается матерью и с этим
вместе занимает новое место в общественных отношениях?
У нас по крайней мере до настоящего времени говорят, что де-
вица не должна того читать, что может читать женщина, что
молодой человек, пока он учится и находится в заведении,
может вытверживать только вековым приговором утвержден-
ные отрывки из Корнеля, Расина, Бернардена де Сен-Пьера,
прозу Карамзина, стихи Ломоносова, Державина и (с недав-
него времени) несколько стихов Пушкина. Это же почти вы-
учивают и девицы. Но мы сделаем здесь один вопрос: что чи-
тают девицы, когда они браком освобождаются от надзора ро-
дительского, и молодые люди, когда они сходят с ученических
скамеек и занимают места в обществе?— От них скрывали или
по крайней мере им мало говорили о том, что делается в лите-
ратуре в настоящее время, они жили посреди писателей
XVII и XVIII веков, посреди той жизни, которая была до-
ступна этим писателям, и вдруг после того вступают в жизнь
настоящего времени и в литературу этой же эпохи. Им гово-
рили, что новейшие романы пишут зловредно, обольстительно,
пагубно для нравственности; хорошо, они были с этим согласны^
пока им не надоели старинные писатели и пока они сами не
вступили в жизнь. Но как они только восходят на это новое
373

поприще, их, неприготовленных, совершенно обхватывает и
общество с своими светскими требованиями и литература с
своими новыми интересами, о которых опи мало слыхали.
Ум их еще свеж и гибок, убеждения изменчивы, и новые пи-
сатели, как их ни брани, имеют в себе много блестящих сторон,
которыми трудно не увлечься. Что им делать? как отличить
истину от лжи, софизм от прямого доказательства? Справиться
с теми писателями, которых они учили в школе, с теми настав-
лениями, которые им делал учитель? Но писатели эти говорят
совсем о других предметах, герои Корнеля и Расина, правда,
чувствовали благородно, но были совсем в других положениях,
чем герои нашего мира: это всё были величественные фигуры
древнего Рима и Греции, а не нашей прозаической эпохи. Как
же быть: оправдывать и соглашаться с романами или отвергать
и не соглашаться с ними? Идеальные героиБериардена де Сен-
Пьера так далеко жили от земли, что их не могли даже смущать
интересы земные.1 Стихи Ломоносова и Державина до того
возвышенны и торжественны, что могут относиться только
к событиям государственным, а не к бедным приключениям
частного лица. Что же делать молодому человеку или женщине,
вступившей в свет? В нем беспрестанно говорят о новостях
в литературном мире, о вновь вышедших романах; о них спро-
сят даже мнения, следовательно, их нужно непременно про-
честь. К этому же влечет молодых людей и та жажда ко всему,
что запрещается в школе или по крайней мере дозволяется
с большими оговорками. Интерес и важность романа преуве-
личиваются воображением, и когда наконец доступ к ним сде-
лается легок, тогда-то молодые люди предаются им со всею не-
обузданностью, со всею доверенностью молодости и неопытности;
и где же те плоды, которые старались собрать родители и вос-
питатели от исключительного воспитания одними старинными
писателями? Влияние романов всегда было чрезвычайно ве-
лико и часто вредно от этих причин. Посмотрите на молодых
людей, получивших такое воспитание во время оно, когда пи-
сала Радклиф.2 Они бросались на чтение этих страшных рома-
нов с какою-то яростию и по прочтении видели мир не таким,
как он существует в самом деле, а мир, наполненный страши-
лищами, привидениями, разбойниками; им страшно было хо-
дить вечером, не только ночью, страшно было сидеть одним в
комнате, страшно было переехать из города в город. Посмот-
рите потом на других молодых людей, которые выступили в
свет, когда мадам Жанлис и Ричардсон начали накидывать
на мир сантиментальную сеть поддельных чувств и нежностей:
они, молодые люди, были нежны, чрезвычайно нежны... но по-
сле нескольких лет, вступив в зрелый возраст, делались жесто-
ки и суровы, дрались и ругались, как будто для них не сущест-
374

вовало нежных романов... Тогда они их называли уже глу-
постью. Та же история с Байроном, худо понятым и вкривь
перетолкованным такими молодыми людьми, которые выходи-
ли из школ прямо разочарованными... Все эти писатели были
вредны, потому что их толковали по-своему молодые люди,
которые до того времени не слыхивали о их существовании, а
потом на слово начинали им верить и подражать в жизни то-
му, что вычитывали в романах, поэмах и драмах. Ведь правда
же, что после первого представления «Разбойников» несколько
молодых людей пошли в леса промышлять по образцу героев
Шиллера. Ведь теперь этого, слава богу, нет; а отчего? оттого,
что мы рапо узнаем эту трагедию, что нам ее объясняют настав-
ники и показывают, что в ней истинно и что поддельно.
Какие же романы можно и должно читать начинающим?
Если: вы хотите знать жизнь,— а роман есть самая свободная
форма, в которой она выражается,— то читайте романы, в
которых эта жизнь выражается прямо, без прикрас, без натя-
жек сантиментальности, без утопий расстроенного воображе-
ния. Молодым людям, начинавшим чтение, всегда советовали
читать Вальтера Скотта; на каком же это основании, как не на
том, что в них, как в зеркале, вы видите прошедший быт народа.
Если спросите, кого из наших романистов можно дать в руки
молодому человеку, не опасаясь всех вредпых последствий
односторонности и поддельности, вам укажут на Лажечникова,
опять по той же самой причине. Поэтому многие говорят, что
молодым людям можно читать только одни романы истори-
ческие. Совершенно несправедливо; отчего же они не могут чи-
тать романа, в котором отразилась настоящая жизнь со всех
сторон: отчего, например, разные сочинения Гоголя, Пушкина
и Лермонтова не могут читать и выучивать все и каждый на-
изусть? Если можно читать романы, в которых отразилась про-
шедшая жизнь, то так же можно читать романы, в которых вы
видите настоящую жизнь. Далее, по нашему мнению, гораздо
лучше позволять читать романы, в которых видна односто-
ронность писателя,— но с тем, чтобы при этом наставник по-
яснял, что ложно и не согласно с действительностью,— не-
жели совсем не позволять их читать, потому что впоследствии,
когда молодой человек, избавившись от учительской фе-
рулы, добудет такой роман, а он непременно его добудет, он
прочтет его и на слово уверует в справедливость рассказа, в не-
погрешимость действующих лиц и даже постарается подражать
одному из героев, который ему преимущественно понравится.
На это скажут, что роман, в котором отразилась действитель-
ная жизнь во всей ее наготе, с ее радостями и бедствиями,
богатством и нищетою, успехами и страданиями, что такая
жизнь может очерствить сердце молодого человека и очер-
375

ствить преждевременно. Не знаем, правда ли это, или нет, но
мы позволим себе сделать вопрос: что же лучше, узнать жизнь
скорее и прямейшим путем, или прежде выучиться заблужде-
ниям, а потом в них разуверяться с каждым днем, с опытностию,
до того же времени прожить под влиянием фальшивых убежде-
ний, сантиментальности, фантастических бредней, быть смеш-
ным некоторое время в обществе, фантазировать и мечтать,
как герои Жаылис, Ричардсона, как «Бедная Лиза» Карамзина?
Все романы в этом роде нужно позволять читать, но при этом
объяснять, как много в них фальшивого и как мало правды.
34. Новая библиотека для воспитания, издаваемая Петром
Редкиным. Москва. 1847. Книжка VIII и IX.1
Вот 1848 год и февраль месяц, а нам приносят только де-
вятую книжку детской библиотеки за 1847 год. Это странно.
Неужели и детскую библиотеку постигла одна участь с други-
ми изданиями и предприятиями подобного рода? Это жаль,
очень жаль. Первые книжки ее обещали так много; все видели
в ней предприятие полезное, дельное и вдруг — она начинает
останавливаться.2 Для нас это решительно задача. Душевно
желаем ей успеха и скорого поправления от внезапного недуга.
Содержание 8-ой и 9-ой книжек следующее: «О машинах»,
«Похождения Энея», «Русская летопись», «Морское путешест-
вие», «До завтра». Статья «О машинах» составлена очень дель-
но, только нам кажется, что она слишком серьезна для детей,
которые в детской библиотеке желали бы видеть приятное раз-
влечение, а не тот же класс, из которого они только что вырва-
лись. Ребенок, взявши в руки детскую библиотеку, вероятно
прочтет с большим удовольствием «Морское путешествие», не-
жели рассуждение о машинах. Такими статьями, которые са-
ми по себе очень дельны, но для ребенка не занимательны, вы
отобьете у ребенка всякую охоту к чтению. Ребенок хочет ска-
зочек, забавных рассказов, а вы даете ему почти ученые рассу-
ждения. О «Похождениях Энея» и о «Русской летописи» мы го-
ворили, разбирая предыдущие книжки. 3 «Морское путешест-
вие» — рассказ довольно занимательный и живой. Побольше бы
таких, и «Библиотека» бы читалась с удовольствием, а то «Похо-
ждения Энея», растянутые на несколько томиков, заставят вся-
кого ребенка посулить разных неприятностей. И ребенок-то ведь
совершенно прав. Книга издается для него; дети — публика
«Библиотеки»; а на них не обращают ровно никакого внимания.
Как же тут не оскорбиться маленькой публике! И без того уж с
детьми обращаются не очень деликатно, а тут еще изменяет и дет-
ская библиотека, на которую была вся надежда. Бедные дети!
Мы были счастливее вас: мы имели «Детское чтение» Новикова. 4
376

35. Благовоспитанное дитя, или Как должно себя вести.
Сочинение Жозефины Лебассю. С французского.
Издание второе. СПб. 1847.
Детский птичник, или Описание любопытнейших птиц
и зверей с 56 раскрашенными (?) картинками. СПб.
1847.1
«Благовоспитанное дитя, или Как должно себя вести»...
Удивительная, несравненная книжка — и к тому же еще старая
наша знакомая! Она была издана впервые, если мы не ошиба-
емся, десять лет назад тому, и тогда мы радостно приветство-
вали ее в одном уже теперь, увы! несуществующем журнале.2
Десять лет... Боже мой! сколько событий совершилось в про-
должение этих десяти лет... сколько замечательных событий!..
Чудное, право, это время, в которое живем мы. Наши деды и
прадеды во 100 лет не переживали того, что мы переживаем
теперь в 10 лет. Для того, чтобы убедиться в этом, пробегите
мысленно хоть историю открытий в науке в последние 10 лет.
Наука и промышленность дружно и быстро идут теперь вперед,
совершая чудеса па пути своем, всё обновляя и преображая
вокруг себя... Даже и литература... и русская литература сде-
лала исполинские шаги в последние 10 лет.
Всё более или менее подверглось изменениям, преобразо-
ваниям, улучшениям, всё... кроме нашей детской литературы.
Детская литература решительно не двигается с места... Самым
блистательным доказательством этому может служить это ми-
лое «Благовоспитанное дитя», которое в конце 1847 года яви-
лось вторым изданием, точно в такой же синей обложке, как
оно явилось впервые в 1836 или в 1837 году, и даже с теми же
двумя, говоря деликатным слогом, литографированными,
а грубым языком — лубочными картинками. Эта прекрасная,
добродушная книжечка и в 1847 году имеет целию, как она име-
ла в 1837 году, сделать всех детей добрыми, любезными и счаст-
ливыми (стр. 154). Она советует детям и теперь, как совето-
вала им десять лет назад тому: завести особую тетрадку,
для того чтобы они могли вписывать в нее имена своих непри-
ятелей, т. е. дурных привычек, и потом средства, которые
признают лучшими, чтобы их победить (стр. 156). Добрая
книжечка!
Мы перелистовали все семь глав ее с чувством неизъясни-
мого умиления и нашли только в ней один недостаток — не-
полноту ее заглавия. По нашему мнению, эту несравненную
книжечку следовало бы назвать так: «Благовоспитанное дитя,
или Как должно вести себя для того, чтобы впоследствии за-
служить титло благонамеренного человека»...
377

Вот, на выдержку, несколько замечаний, каким образом
благовоспитанное дитя, долженствующее со временем превра-
титься в благонамеренного человека, обязано вести себя:
В отношении к родителям:
Берегитесь, чтобы ваше дружеское отношение с родителями не пере-
ходило в вольность, несогласную с почтением (стр. 5)...
Вы знаете, дети, что родители ваши радуются, когда вам весело,
и скучают, когда вам скучно: подражайте им, особливо, когда они оза-
бочены занятиями или огорчены каким-нибудь несчастным происшествием.
Умножайте тогда ваши ласки...
В торжественные дни рождения или именин, или первого дня года
изъявление детской покорности должно быть усерднее обыкновенного;
выражение их любви (чьей?) и желаний пламеннее и проч. (стр. 6 и 7)...
Очень мило!
Эти и тому подобные прекрасные наставления, так пламен-
но выраженные, перемешаны в книжечке с небольшими мо-
ральными повестями. В одной из таких повестей представлены
два мальчика: Вася-злой — мальчик острый, бойкий, с талан-
тами, но шалун, головорез, и Вася-добрый — мальчик тупой,
всегда отстававший от своих товарищей, но благонравный, при-
лежный, терпеливый и собиравший постепенно, а не вдруг пло-
ды своего прилежания,— словом, такой мальчик, в котором
можно уже провидеть будущего весьма солидного и почтен-
ного человека... В конце повести Вася-злой наказан за свои
пороки, а Вася-добрый вознагражден за свое благонравие...
Какая поучительная повесть!.. Прочитав ее, невольно за-
хочется быть на месте тупого, терпеливого и благонравно-
го мальчика, потому что тупые, терпеливые и благонравные
мальчики превращаются потом в тупых, терпеливых и благо-
намеренных людей, которые, говорят, чрезвычайно успевают
по службе и в свете.
Но обратимся к «Благовоспитанному дитяти»... Вот, на-
пример, как благовоспитанное дитя должно гулять:
1. Оно должно сообразоваться в походке с идущим с ним,
чтоб не стеснять его, заставляя идти скорее или тише;
и 2. Встречает ли благовоспитанное дитя кого-нибудь
из своих знакомых, оно должно кланяться почтительно или
дружески, смотря по летам и званию знакомого (стр. 23).
Когда к родителям «Благовоспитанного дитяти» приезжа-
ют близкие знакомые, то благовоспитанное дитя обязано спе-
шить принять у них шляпу, подать стул и стараться преду-
преждать их желания. Если же у них есть дети, то благовос-
питанное дитя может осведомляться учтивым образом
об их здоровье; но посылать поклоны своим друзьям- через их
родителей неприлично (стр. 26).
Благовоспитанное дитя необходимо должно обладать крото-
стию, а что такое кротость?
378

Кротостию называется мягкость характера, уменье жить со всеми
в согласии. Человек кроткий никого не обижает, ни в чем це упорствует,
избегает споров и уступает беспрекословно. Кротость придает лицу
пленительный вид спокойствия, имеет власть над сердцами.., и прочее
(стр. 30).
Благовоспитанное дитя всегда бывает воздержанно и уме-
ренно в пище, не разборчиво в кушаниях и за столом берет соль
не иначе, как кончиком ножа, и не подносит ее ко рту, не вы-
пивает стакан одним разом, ест хлеб по кусочкам, не режет
его ножом, а ломает пальцами, вытирает рот не пальцами, а
салфеткою; если же в кушанье попадается что-нибудь посто-
роннее, например, паук или таракан, то благовоспитанное
дитя откладывает это постороннее па край тарелки, чтобы близ-
сидящие этого не заметили...
Всё это,— прибавляет остроумная и благовоспитанная кни-
жечка,— принято в хорошем обществе.
За десертом, если благовоспитанному дитяти придет охота полако-
миться, то оно не должно улыбаться при виде сладких пирожков, варенья
и плодов... и проч. (стр. 72 и 73).
Делая визиты, благовоспитанное дитя мужского пола, почтительно
поклонившись хозяевам дома, должно сесть на стул (не приличнее ли на
кончик стула?), держаться прямо и шляпу положить на колени...
Благовоспитанное дитя женского пола не иначе должно снять шляпку
и шаль, как по приглашению хозяйки дома, и положить их в сто-
роне на стул, а не на стол перед диваном... (стр. 99).
Вообще «благовоспитанное дитя должно услаждать слух
изящным выражением мыслей, а взоры ловкими, благородны-
ми приемами...» (стр. 111). «Вскакивать со стула, бегать по ком-
натам, ударять по колену или по плечу того, с кем гово-
ришь,— не следует; также предосудительно держаться крепко
за ручку кресел, забавляться царапаньем мебели, сморкаться
без нужды, закручивать кончик носового платка»... и проч.
(стр. 113).
Умеренность и аккуратность...1 В этих двух словах заклю-
чается вся нравственная цель этой милой книжечки, которая,
кажется, хлопочет о том, чтобы расплодить на Руси род Мол-
чаливых... Прекрасная, похвальная цель!.. Но для воспитания
детей в этом духе недостаточно одной этой милой книжечки.
Всем известно, до какой степени сильно влияние матери на вос-
питание детей, и потому один наш знакомый намерен издать
в непродолжительном времени в pendant* к «Благовоспитан-
ному дитяти» книжечку под заглавием: «Благовоспитанная жена
и мать»... Мы прочли эту превосходную книжечку и, не боясь
оскорбить скромность автора, сообщим из нее нашим читателям
один отрывок, который понравился нам в особенности:
* дополнение (франц.).—Ред.
379

Благовоспитанная жена обязана во всем беспрекословно повиноваться
воле своего мужа, или, лучше, вовсе не иметь собственной воли, собствен-
ного образа мыслей, собственного взгляда, а смотреть на всё глазами
своего мужа... Она не должна никуда выезжать без него и должна дер-
жать себя холодно-строго с посторонними мужчинами. Если знакомый,,
хотя бы он был и близкий приятель ее мужа, обратится к ней с каким-
либо вопросом, то она прежде должна взглянуть на мужа, а потом уже
отвечать на предложенный ей вопрос, несколько зарумянившись и поту-
пив глаза...
Когда, например, нескромный кавалер, а таких, к сожалению, раз-
велось в последнее время много, спросит у нее:
— А почему вы так редко выезжаете? Отчего вас не видно ни в теат-
рах, ни на балах?
— Ах, помилуйте,— обязана возразить благовоспитанная жена
и мать,— я считаю для себя рассеяние такого рода неприличным, потому
что я всё свободное от хозяйства время посвящаю, и прочее...
Благовоспитанная жена должна смотреть в глаза своему мужу и ста-
раться во всем предупреждать его желания и даже мысли. Она не может
читать книг без его выбора, ибо добрый и благовоспитанный муж в не-
престанной заботливости о нравственности своей жены обязан выбирать,
ей для чтения только самые нравственные сочинения; но так как и в самых
нравственных сочинениях могут встречаться иногда места нескромные,
неделикатные, то такие места благовоспитанный муж обыкновенно отме-
чает карандашом и, отдавая книгу жене, говорит: «Те места, ангел мой,,
которые мною отмечены карандашом, ты не читай, потому что читать
тебе их не следует...» и проч.
Мы уверены, что «Благовоспитанная жена» будет иметь та-
кой же успех, как «Благовоспитанное дитя», и через десять
лет удостоится второго издания.
Что же касается до «Детского птичника» будто бы с 54 рас-
крашенными картинками, то о нем решительно говорить
нечего. Для того, чтобы дать понятие об этой книжечке, стоит
только выписать из нее характеристику осла:
Домашний осел происходит от онагра, или дикого осла. Это полезное
животное, хотя водится почти во всех частях света, однако ж наиболее-
размножается, подобно онагру, в теплых странах, так что до сих пор
невозможно было присвоить его самым северным странам Европы... Он-
весьма немногим подвержен болезням; его походка тише и ровнее лоша-
диной — и он может перевозить большие тяжести. Ослы очень терпеливы,
живут до 30 лет и обыкновенно до самого конца жизни всё работают...
(стр. 27 и 28).
Неправда ли, эта характеристика осла в «Детском зверин-
це» очень походит на характеристику Васи-доброго — тупого,.
терпеливого и прилежного мальчика в книжке «Благовоспитан-
ное дитя»?
36. Вечер в пансионе. Повесть для детей. СПб. 1848.х
Скажите, отчего в наших юношах так мало юношеского,
в наших детях так мало простодушно детского? Нигде не встре-
тите вы таких смирных, угрюмых детей, как у нас; нигде нет
380

такой необычайной претензии казаться людьми деловыми,
-серьезными, важными, как у нас; а между тем, несмотря на
эту всеми объявляемую претензию, литература наша да и про-
чие сферы деятельности печально свидетельствуют о том,
что наши деловые, серьезные и «внушающие» физиономии
скрывают одну только надутую пустоту. Мы словно боимся
потерять какое-то достоинство, называем мальчишеством всё
простодушно веселое и стареемся, никогда не бывши молоды-
ми. Наши «мудрецы» считают людьми пустыми и ничтожными
всех тех, которые откровенно признаются, что очень любят
театр, бал, маскарад, общество. Юный народ на поприще
цивилизации, мы предстоим перед Европой какими-то юно-
шами со старческими физиономиями: с самого нежного возраста
нас начинают обращать во взрослых людей; наши детские игры
считаются шалостями, наши детские печаль и слезы — ревень-
ем и хныканьем, наши детские радости, наслаждения... многие
ли помнят их в своем детстве? Из этих робких, запуганных
детей вырастают робкие, запуганные юноши и, возмужав,
женясь, становятся в свою очередь притеснителями своих
детей, потому что ничто так не огрубляет сердце, как грубое
обращение в детстве.
Наша «детская литература» вовсе не имеет в виду удоволь-
ствия и забавы детей; нет, она из всех сил старается с самого
нежного возраста их испортить в детях все их простодушные
побуждения расчетливыми рассказами, как Леночка, кладя в
детстве деньги, даваемые ей на лакомства, в кружку для бед-
ных, впоследствии вышла замуж за князя, отец которого сде-
лал предложение матери Леночки, начав так: «Мой сын богат,
а ваша дочь добродетельна» («Вечер в пансионе», стр. 20). О ра-
достях детей, о их печалях, о кротком обращении родителей
и наставников — «детская литература» не хочет знать. Она за-
ботится о приведении их в какой-то внешний порядок добро-
детели, а не о том, чтобы пробудить в них разумное убеждение
в ее достоинстве, дать им почувствовать, что добродетель сле-
дует любить просто, как любят всё прекрасное и истинное, а не
для доказательства, что вот же, дескать, я перещеголяю вас
добродетелью, как вы хотите перещеголять меня богатством
и проч.
37. Црини. Трагедия в 5-ти действиях, сочинение Кер-
нера. Переведена В. Мордвиновым. СПб. 1847.х
Из всех родов поэзии немцам преимуществен!^ дался ли-
ризм. У них есть великие лирические поэты и великие лири-
ческие произведения, но нет ни романа, ни драмы, ни коме-
381

дии. Несколько замечательных произведений в последних
родах (только не в комическом) представляются более или ме-
нее прекрасными исключениями из общего характера немец-
кой поэзии. В немецкой драме люди не действуют, а только
говорят, высказывая свои мысли и воззрения или свои чув-
ства, по поводу того, о чем идет дело в драме. Таковы траге-
дии самого Шиллера: лучшая сторона их — лирический
пафос, обильными волнами льющийся в стихах, как умеют
писать только великие поэты. Если допустить существование ли-
рических драм, как особого вида поэзии, по форме относяще-
гося к драматургии, а по сущности к лирике,— то, конечно,
драмы Шиллера — великие создания. Самые страстные и по-
тому наиболее лирические из его драм —«Иоанна д'Арк»
и «Мессинская невеста». Первоклассное произведение немец-
кой поэзии—«Фауст», есть по преимуществу лирическое про-
изведение. Вообще немецкая драма похожа на оперу: в ней за-
вязка, развязка,— словом, драматическое действие ^сть то же,
что либретто в опере: предлог или средство высказывать внут-
ренний мир ощущений, чувств и мыслей.
Но этот род лирической драмы требует талантов великих
и очень опасен для талантов обыкновенных. Оно и понятно:
нельзя очень долго читать мелкие лирические пьесы, потому
что лирическая восторженность утомляет человека скорее
всякой другой. Давно решено, что чересчур длинное лириче-
ское стихотворение может быть хорошо лишь местами, а не в це-
лом. Теперь, какой же надо иметь поэту талант, чтобы дер-
жать читателя постоянно в лирическом энтузиазме, в продол-
жение, может быть, двух, трех часов сряду? Поэтому самую
лучшую лирическую драму едва ли кто решится прочесть вдруг
без отдыха и перемежек. После этого нечего говорить о лири-
ческих драмах обыкновенных, даже замечательных, но не
великих талантов. Лучшее доказательство этому — «Црини»
Кернера. Конечно, Кернер и не думал писать лирическую дра-
му, принимаясь за «Црини». Но ведь и сам Шиллер вовсе не
думал быть лирическим драматургом; напротив, он всеми сила-
ми своей воли стремился сделаться для Германии тем же, чем
Шекспир был для Англии; однако ж, вопреки всем его уси-
лиям, невольно покоряясь своей немецкой натуре, он и в своих
драмах остался великим лириком. Второстепенные же немецкие
таланты всегда остаются в своих драмах лириками, только ни-
когда великими, местами замечательными, но в целом, большею
частию, скучными. Что касается до «Црини», эта драма, от пер-
вой страницы до последней, показалась нам очень скучною.
Действия в ней нет никакого, да и не могло быть, как это мы
сейчас докажем, изложивши ее содержание, что можно сделать
в нескольких словах. Солиман, предчувствуя, что ему недолго
382

жить, хочет увековечить свою память последним и самым
великим подвигом, который превзошел бы все его прежние.
Он решается идти на Вену с страшным войском? но узнавши,
что в Сигете заперся герой Црини, хочет сперва взять эту
неприступную крепость. Напрасно представляют ему, что это
только отнимет у него войско и людей и даст германскому импе-
ратору возможность собраться с собственными силами и полу-
чить помощь со всей Европы. Войска двинулись к Сигету. Же-
на и дочь Црини вместе с ним. Последняя любит Лоренца
Юранича; молодой человек клянется отцу заслужить руку его
дочери подвигом и выходит из крепости с отрядом навстречу
туркам. Отряд возвращается в крепость с богатою добычею,
положивши на месте 4000 турок. Разумеется, Юранич отли-
чился больше всех и предстал к своей невесте с турецким зна-
менем в руках, которое он добыл в бою. Действие, как видите,
происходит за сценой, а на сцене только говорят о нем. Да уж
как говорят! Сам Солиман не уступит в болтовне никакой ку-
ме на свете! Монологи Црини — семимильные. Герой этот яв-
ляется у Кернера добреньким немецким папашей, и семейные
сцены между им, женою, дочерью и ее женихом не столько
умилительны, сколько приторно сладки. Любовные сцены меж-
ду Юраничем и Еленой столько же длинны, сколько и скучны.
Црини получил повеление от императора погибнуть вместе с
крепостью, но не сдаваться; он понял, что подкрепления ему
не будет, потому что чем неудачнее и гибельнее для турок были
попытки их приступов к крепости, тем более возрастали упор-
ство и ярость Солимана. Это положение, в связи с любовью
Елены и Лоренца, составляет трагической фон драмы Кернера.
Оканчивается тем, что турки берут крепость; Лоренц закалы-
вает Елену по ее просьбе, а потом, подобно Црини, без лат идет
на верную смерть в последнем бою. Между тем Ева, жена Црини,
сидит в главной башне крепости с зажженным факелом; уви-
девши, что муж и сын ее пали, поджигает порох,— и победи-
тели вместе с побежденными взлетают на воздух.
Окончание эффектное, но отнюдь не драматическое. Взрыв
крепости можно допустить за сценой, а не на сцене: иначе это
будет не драма, а балет. Драма Кернера основана на герои-
ческой решимости Црини погибнуть с семейством, исполняя свою
обязанность. Чувство прекрасное и высокое, но одного его не-
достаточно для драмы, которая бы состояла из борьбы противо-
положных (Л'растей и враждебных характеров и стремлений, а не
из беспреслнных повторений одного и того же. Событие, которое
Кернер взял в основание своей трагедии, могло бы послужить
прекрасным содержанием для небольшой лирической поэмы или
небольшой лирической драмы, но отшодь не трагедии, в смысле
драмы для сцены, для театра.
383

Теперь о переводе. Он сильно отзывается первым опытом
и ученичеством. Стихи т. Мордвинова превзойдут в прозаично-
сти всякую прозу; особенно нехороши они вначале; читая их,
так и видишь потогонный процесс, посредством которого они
добыты. В середине и в конце стихи переводчика делаются как
будто бы легче; видно, что он уже понабил руку — расставлять
слова в размеренные строчки без рифм. Но в начале он наси-
лует ударение русских слов, да и не всегда справляется с
мерою стиха. Вот несколько примеров:
Уж сорок лет мой зоркий глаз следит
Теченье твоей жизни неусыпно.
Здесь слово твоей, чтобы вышел стих, надо читать «твбей».
В глубь жизни я твоей проник (,)
Изведав ея силы и желанья.
Здесь опять надо читать, вместо ея, «ёя».
До звезд вознес я мою славу.
Вместо мою, «мою». Неужели нельзя было написать этот
стих так: «До звезд вознес мою я славу». Мы уже не говорим
о том, что переводчик употребляет в драматическом, следова-
тельно, разговорном по форме своей произведении, слова вовсе \
не употребляемые в разговоре, таковы: драгой, глава, сей,
веси * (вместо села, деревни) и т. п. Но это всё мелочи; укажем
на что-нибудь поважнее, например:
На первый зов
Любви дает девичий отклик дева;
А юноша по-юношески любит.
Тогда отвагой грудь его кипит;
Он ищет подвига и жаждет битвы.
Но если действие любви святое
Два существа, которые в разлуке,
Сочу ест ъю тайному нас нежно учит,
Тогда прекрасною является любовь
И двух любящихся она перерождает.
Как мы ни бились, но не могли понять стихов, напечатан-
ных в нашей выписке курсивом. Мы даже разлагали их синта-
ксически: подлежащее — действие, сказуемое — учит;, теперь
* Это ветхое слово употреблено юного героинею трагедии, или,
лучше сказать, примадонною этой оперы. Беда с высоким слогом!
384

кого же она учит — два существа или нас? Мы понимаем грам-
матический смысл следующих стихов, но не совсем понимаем
их логический смысл:
Дитя, ты не должна краснеть. Любовь
К герою-юноше девицу красит.
Грудь нежная в мечтах своей весны
Уэюе лелеет почки молодые'
Они являются цветком прекрасным,
Когда осветит нашу душу солнце,
у Когда любовь своими сладкими устами
Коснется лишь заветной чаши сердца.
Очень фигурно — нечего сказать! Не поняли мы еще,
о каком это Александре говорит Солиман в этих стихах:
Что сделало великим Александра?
Он целый мир римлянам подчинил!
Самые лучшие стихи, какие мы могли только найти в пе-
реводе г. Мордвинова и которые действительно резко выдаются
из целого перевода, составляют следующий монолог Црини:
Итак, моей цвет жизни доцветает,
Грядущий час песет погибель мне,
Передо мною ярче цель сверкает,
Заря же смерти ночью воссияет.
Я жил не даром здесь, то чувствую вполне:
За кровь мою, за счастие земное
Мне даст господь блаженство там святое!
Но поздний внук к развалинам придет
И памятью своей меня прославит;
Кто за отечество свое падет,
Тот вечпый мавзолей себе поставит
В груди, в сердцах народа своего,—
Рука времен не истребит его!
Что сделали, которых песни славят,
Которым гимны поздний свет поет?
За образец всему потомству ставят?
Они легли за свой родной народ!
Покойно может червь в пыли лежать...
Героя ж долг — сражаться! побеждать!
Помнится нам, что когда-то «Црини» был переведен про-
зою. г Посредственные произведения всегда находят себе пе-
реводчиков. ^
25 в. Г. Белинский, т. X
385

38. Рассказы детям из древнего мира (,) Карла Ф. Бек-
кера. Три части. Перевод с немецкого седьмого
издания. СПб. 1848.1
Судя по слухам, предшествовавшим появлению этой кни-
ги, равно как и по седьмому изданию ее подлинника, а еще
более по предисловию переводчика, г. Экерта, мы ожидали
найти в этой книге гораздо более, нежели сколько нашли в ней.
Первая часть заключает в себе «Одиссею», вторая—«Илиаду»,
третья — небольшие рассказы о подвигах Язона, Тезея, Ал-
кида, о судьбе Эдипа и гибели его рода и т. п. Конечно, хоро-
шо и полезно знакомить детей с античною жизнию древних;
но вопрос в том, как это должно делать. Мы уже высказали
на этот счет мнение, по поводу «Библиотеки для воспитания»,
издаваемой Редкиным, в которой тоже были помещены «Одис-
сея» и «Илиада» в сокращенном прозаическом рассказе.2 Но
предмет этот кажется нам столь важным, что мы не боимся
повторить уже сказанное. Поэмы Гомера можно, даже должно
передавать детям с выпуском, местами даже с переделками для
связи, потому что иначе они узнают из них такие вещи, знаком-
ство с которыми для детей вредно в нравственном отношении.
Но этим должны ограничиться все изменения. Передаватель
поэм Гомера прежде всего должен стараться о том, чтобы со-
хранить поэтический колорит подлинника, потому что этот ко-
лорит составляет смысл и душу, так сказать, творений вечного
старца. Для этого он должен передавать их особым языком,
чем-нибудь вроде мерной прозы. Тогда сколько прекрасных
поэтических впечатлений для детей, какая подготовка к клас-
сическому ученью! «Илиада» и «Одиссея» сложены во времена
варварства эллинского племени и беспрестанно отзываются
варварством; но это было варварство лучшего племени в древ-
нем мире,— племени, которому суждена была такая великая
роль в исторических судьбах человечества. И потому в этих,
так часто отзывающихся варварством поэмах, так много геро-
ического, возвышающего душу, человеческого! Никакая ли-
тература не представит ничего лучшего, как, например, то
место в «Илиаде», где старец Приам целует руки убийцы своего
сына, моля его о выдаче трупа Гектора, и где ненасытимый во
гневе и мщении смягчается при воспоминании о своем старце
отце и соединяет свои вопли, стенания и слезы с рыданиями
бедного царя Трои. Но человеческое является проблесками во
всех поэтических проблесках всех народов в мире; оно есть и в
индийских поэмах и драмах; но там оно является в безобраз-
ных, чудовищных, отталкивающих формах; как человеческое
(т. е. общее всем людям, без различия национальностей и вре-
мени), так и поэзия сверкает в них редкими искрами; это,
386

положим, жемчужины, но которые надо отыскивать в куче мусо-
ра. Не таковы создания древней Греции! В них^ всё красота,
изящество, художественность! Вот это-то и заставляет забы-
вать о том, что быт, изображенный в поэмах Гомера, отзы-
вается варварством и дикостию нравов. На детей эта сторона не
может действовать вредно; напротив, они непосредственно при-
выкнут переноситься в нравы чуждых народов и судить о них
не с точки зрения своего быта, общества и времени. Нечего
также бояться, что дети примут эти сказки за истину. Пусть
примут; в свое время, когда перестанут быть детьми, они пой-
мут, что это поэтические, а не исторические сказания. Лучше
же им принять за истину «Илиаду» и «Одиссею», нежели «Бо-
ву Королевича», «Еруслана Лазаревича» и «Георга, милорда
английского». Ведь мы, взрослые, читаем хороший роман не
как вымысел, а как быль, хотя и знаем, что это вымысел.
Мы восхищаемся, принимаем участие в том или другом лице,
боимся за него, иногда скорбим и плачем о его гибели, и всё-
таки не думаем утешать себя, что это выдумка. Зачем
же отнимать у детей это очарование, без которого у них не
может быть никакого удовольствия в чтении этих поэм?
Но ученый, г. Беккер, думает об этом совсем иначе. У не-
го «Илиаду» и «Одиссею» рассказывает «милый» учитель «ми-
лым» детям. А рассказывает он не только без всякого участия
и теплоты, но с явною холодностию, не только без уважения,
но с худо скрываемым презрением к предмету своего рассказа.
Он беспрестанно прерывает себя, чтобы толковать «милым»
детям, что ведь это всё сказки, вздор; «милые» дети тоже беспре-
станно прерывают его, чтобы объяснить всё чудесное естест-
венным образом. Какие «милые» маленькие критики-философы!
Верно, из них выйдут со временем Лессинги! Увы, нет! Из них
ничего не выйдет, кроме болтунов и резонеров. Чтобы сделать-
ся знатоком в поэзии, а тем более критиком, надо сперва запа-
стись поэтическими впечатлениями, прожить целый период
не совсем отчетливого и разборчивого восторга. Дух критики
придет сам со временем, мало-помалу овладеет человеком и на-
учит его отличать посредственное от хорошего, хорошее от луч-
шего. Не только ребенок, молодой человек, приступающий к зна-
комству с поэзией прямо через критику, с готовыми своими или
чужими мнениями, никогда не будет знать поэзии, и если у не-
го от природы эстетическое чувство, не разовьет его, а заглу-
шит.
В рассказе «милого» учителя «Илиада» и «Одиссея» явля-
ются сказками, до того нелепыми по содержанию, грубыми и
безобразными по изложению, что мы, право, не знаем, поче-
му детям лучше читать их, нежели «Бову» или «Еруслана». Мы
даже уверены, что дети с большим удовольствием станут читать

последних, потому что в них рассказ не прерывается толками,
что это-де вздор и чепуха. Особенно уродливо вышла несчаст-
ная «Одиссея». О пользе такого чтения для детей нечего и говорить:
тут если не вред, то совершенная бесполезность. Дети будут
видеть беспрестанную и бесчеловечную резню, кровавые жер-
твоприношения, иногда даже людьми, обжорство, несправед-
ливости, преступления, пороки и уже ничего более не увидят изо
всего этого. Особенно собьют их с толку боги. Грек, создавши
своих богов, перенес на них свои дурные и хорошие стороны,
свои чувства, страсти и понятия. Эти боги были идеализиро-
ванные греки, только в преувеличенных размерах красоты
телесной и нравственной силы. Эта поэтическая апофеоза че-
ловека довела грека до самых наивных противоречий. Припи-
савши им бессмертие, он поставил над ними какую-то судьбу,
подчинил их ей, заставил их бояться ее, как боялся ее сам,
впрочем решительно не зная, что она такое. Приписавши им
блаженную жизнь на высоком Олимпе, грек усеял их жизнь
всеми огорчениями и неприятностями, какие испытывал сам.
Зевес — отец и глава богов; ему ли, кажется, не блаженствовать!
Но у него жена — Гера — богиня земли и раздора. Она попе-
речит ему на каждом шагу, преследуя его детей, не с нею при-
житых, он беспрестанно с ней ссорится, грозит ей карою, и раз
на железных цепях повесил ее между небом и землею, а на ноги
повесил тяжелые наковальни и бичевал ее молниями. Но эта
исправительная супружеская мера ни к чему не послужила.
Все другие боги боятся его, а между тем беспрестанно посту-
пают против его воли, а уж друг другу то и дело наносят оби-
ды. Особенно придает странный сказочный характер поэмам
Гомера вмешательство богов в дела людей. Все герои сильны
не своею силою, а силою стоящих за ними, поборающих им бо-
гов, которые собственным оружием то отводят от своих лю-
бимцев удары врагов, то сами наносят врагам удары. Герой
«Илиады»—Ахилл; он должен быть всех храбрее, доблестнее,
сильнее и искуснее в боях. Соперник его — Гектор. Положим,
Ахилл должен был одолеть Гектора, но всё же эта победа дол-
жна бы была ему чего-нибудь стоить, а между тем он убил его,
как ягненка. Копье Гектора отскакивает от шлема Ахилла, не
потому, чтоб брошено было не довольно мощною рукой, а по-
тому, что шлем выкован рукою бога Гефеста. Мало того, по во-
ле Судьбы, Зевес отступается от Гектора, и сам Феб, не остав-
лявший его в боях, отходит от него; а между тем Паллада по-
могает Ахиллу. Принявши образ Гекторова брата Деифоба, она
принимает у Гектора копье, но когда тому оно опять понадо-
билось, он уже никого не увидел за собою и понял, что это было
дело враждебной ему Афины. Мудрено ли после этого было Ахил-
лу одолеть Гектора! Где ж тут герой, необыкновенный силач,
388

и храбрец? Но в поэтическом изложении всё это так полно
жизни своего особенного рода, поэтического смысла, так по-
нятно это смешенное участие богов и людей в одних и тех же дей-
ствиях! Эти боги так похожи на людей, а люди на богов!
Странным нам кажется порядок рассказов Беккера. «Одис-
сея» служит естественным продолжением «Илиады», а между
тем у него «Одиссея» рассказана в первой части, а «Илиада»
во второй; третья часть содержит в себе описание подвигов ге-
роев, живших, по преданию, до Троянской войны. Только крат-
кое изложение «Энеиды» у места — в третьей части. Да и
вообще «Энеида» рассказана так, как следует рассказывать
такие поэмы, и взгляд Беккера на произведения Виргилия са-
мый верный, умный и современный.
Перевод этой книги не обнаруживает в переводчике ни осо-
бенного знания русского языка, ни уменья владеть им. Вот
несколько примеров для доказательства. «Даже в XVI столе-
тии испанцы, думая (,) что нашли в Патагонии людей (,) пре-
вышающих ростом европейцев, не могли удержаться от хва-
стовства, что они, наконец, народ истинно великанский; а на
поверку вышло, что только старинная одежда кажет патагонцев
выше, чем они действительно суть» (ч. I, стр. 136). В этом пе-
риоде нет смысла: патагонцы высоки ростом, а испанцы поэто^
му сочли себя великанским народом! Вместо неуклюжей
фразы: «Выше, чем они действительно суть», не лучше ли было
бы сказать просто: выше обыкновенного роста. «Но радость бла-
городной царицы об отрадном предсказании была скоро нару-
шена шумным приходом женихов, которые, занимаясь до тех пор
играми вблизи дворца, теперь же ворвались в залу, чтобы
бражничать по обыкновению».—«Послушай, дед, убирайся
подобру-поздорову, не то бывать расправе между нами».
Какой же русский скажет «бывать», там, где надо сказать
«быть»? Равным образом никакой русский вместо «сожжем»
не скажет «сожгем», как это сделал г. Экерт на 123 стр. второй
части своего перевода. «Это не мало оскорбило ахеян, и Пе-
нелей очень желал помуштровать крикуна». Это что за слово —
помуштровать? «Вы можете себе представить, что работа идет
спорко». На 79 стр. третьей части употреблено слово изверг-
ство: такого слова не бывало в русском языке; переводчик
вероятно, хотел сказать «злодейство». «Лишенные общества
и покровительства мужчин, жизнь показалась им тяжкою
мукою» (ч. III, стр. 93). Сверх того, переводчик очень любит
нежные уменьшительные: «Когда пирующие отцы раздают до-
ли своим сынкам, никто не позовет сирого дитятю и не наде-
лит его. О боги, мой Астианиакс! На коленах отца получил са-
мые сладкие кусочки, и мягкая постелька ожидала его, утом-
ленного детскими забавами» (ч. II, стр. 346—347). Кроме то-
389

го, переводчик перелагает «Одиссею» на наши современные
нравы: старая нянька Одиссея (Улисса) называет барином,
и это слово употреблено не один раз в первой части.
39. Некролог П. С. Мочалова.1
16 числа прошлого месяца скончался в Москве знамени-
тый русский трагический актер Павел Степанович Мочалов.
Сценическое искусство понесло в нем горькую утрату. Это
был человек с необыкновенным, огромным талантом, какие
являются редко. Самая противоречивость и преувеличенность
суждений о таланте Мочалова доказывают, что он действитель-
но стоял далеко за чертою обыкновенного. Одни видели в нем
высшую степень совершенства, до какого только может доходить
трагический талант; другие видели в нем совершенно бездар-
ного актера;2 как ни преувеличенно первое мнение, однако
в нем в тысячу раз больше истины, нежели в последнем, но и
последнее существует не без основания; сам Мочалов вызвал
его; дело в том, что, получивши от природы огромный талант
и богатые средства для представления трагических ролей,
Мочалов с молодых лет имел несчастье пренебречь развитием
своего таланта и обработкою своих средств, ничего не сделал
во-время, чтоб овладеть ими. Одаренный в высшей степени
страстною натурою, он владел при этом голосом, который спо-
собен был выражать все оттенки страстей и чувств: в нем слыш-
ны были и громовой рокот отчаяния, и порывистые крики бе-
шенства и мщения, и тихий шопот сосредоточившегося в се-
бе негодования,— шопот, который раздавался, бывало, по все-
му театру, и каждое слово доходило до слуха и сердца зрите-
ля; и мелодический лепет любви, и язвительность иронии,
и спокойно высокое слово. Голос для актера великое дело.
Конечно, актеру нужен не такой голос, как певцу, но всё
же нужен необыкновенно гармонический, звучный и гибкий
голос: иначе он никогда не выкажет во всей полноте своего
таланта, как бы велик он ни был. Голос Мочалова был див-
ным инструментом, в котором заключались все звуки страстей
и чувств. Лицо его также было создано для сцены. Красивое
и приятное в спокойном состоянии духа, оно было изменчиво,
подвижно — настоящее зеркало всевозможных оттенков
ощущений, чувств и страстей. При этом он был крепкого здо-
ровья — обстоятельства, очень важные для трагического ак-
тера. Ростом он был не высок, но совсем не так, чтоб это могло
казаться в нем недостатком на сцене. Сложен был хорошо.
И невозможно себе представить, до какой степени мало вос-
пользовался Мочалов богатыми средствами, которыми наде-
лила его природа! Со дня вступления на сцену,3 привыкши
390

надеяться на вдохновение, всего ожидать от внезапных и волка-
нических вспышек своего чувства, он всегда находился в за-
висимости от расположения своего духа: найдет на него оду-
шевление — и он удивителен, бесподобен; нет одушевления —
и он впадает, не то чтобы в посредственность — это бы еще
куда ни шло — нет, в пошлость и тривиальность. Тогда не-
высокий рост его делался на сцене большим недостатком,
вся фигура его становилась неприятною, манеры — безобраз-
ными. Чувствуя внутреннюю скуку и апатию, понимая, что
он играет дурно, Мочалов выходил из себя, и, желая насильно
возбудить в себе вдохновение, он кричал, кривлялся, ломал-
ся, хлопал себя руками по бедрам, и оттого становился еще
нестерпимее. Вот в такие-то неудачные для него спектакли
и видели его люди, имеющие о нем понятие, как о дурном ак-
тере. Это особенно приезжие в Москву, и особенно петербург-
ские жители. Они, конечно, правы в отношении к самим се-
бе, тем более, что по слухам ожидали увидеть чудо таланта.
Правда, едва ли когда-нибудь Мочалов целую большую роль
играл дурно от начала до конца; напротив, в продолжение
большой пьесы у него не раз вспыхивало вдохновение и он хоть
в нескольких только сценах, но всё-таки бывал удивителен;
но не у всякого станет терпения высидеть длинную трагедию,
дурно разыгрываемую даже главным лицом, в надежде
вознаградить себя несколькими минутами удовольствия.
Москвичи любили его, многие извиняли ему и терпеливо до-
жидались его «превращений» на сцене,— и как хорош он был
в этих «превращениях»; он словно вырастал в глазах зрителя,
манеры его мгновенно облагораживались, лицо и голос изме-
нялись — точно совсем другой человек на сцене, в* глазах зри-
телей! Ему никогда не удавалось выполнить ровно свою роль от
начала до конца, т. е. выполнить ее художнически, артистически;
но ему нередко удавалось, в продолжение целой роли, постоян-
но держать зрителей под неотразимым обаянием тех могуществен-
ных и мучительно сладких впечатлений, которые производила
на них его страстная, простая и в высшей степени натуральная
игра. И в этой игре бывали неровности и небольшие промахи;
но зритель под бременем волновавших его ощущений не успе-
вал приходить в себя, чтоб ясно видеть оттенки игры. Иногда
Мочалов бывал превосходен только в нескольких актах тра-
гедии, иногда в одном, иногда целая роль его была беспре-
станною сменою падения восстанием и восстания падением;
невозможно исчислить всех этих комбинаций удач с неудачами.
Торжеством его таланта был Гамлет: бывал он превосходен
и в Отелло, но большею частию только в трех последних ак-
тах, когда выходит на сцену ревность. Прежде он блистал в
ролях Карла Моора и Фердинанда.г Сослуживцы его уверя-
391

ют, что он был удивителен в роли Мейнау в пьесе Коцебу
«Ненависть к людям и раскаяние»; он особенно любил эту роль,
охотно и часто играл ее, и всегда, не в пример прочим ролям,
выполнял ее с удивительным совершенством с начала до кон-
ца, как истинный художник, и не многие могли смотреть без
слез на его игру в этой роли.
Чтобы верно оценить такой талант, как Мочалова, надо
было часто видеть его на сцене, освоиться с его игрою,
изучить ее. По огромности таланта Мочалов был необыкновенным
феноменом; но этот талант был чисто природный, нисколько не
развитый ни наукою, ни искусством, всегда зависевший от
вдохновения. Конечно, без вдохновения нельзя сыграть как
следует никакой роли, тем более трагической; но и без вдох-
новения можно играть прилично, умно, отчетливо. Почти
всякая роль начинается довольно холодно и разогревается по
мере хода драмы. Вот тут-то особенно важно для актера не по-
теряться, испугавшись своего внутреннего нерасположения
к игре, но играть с полным присутствием духа; вдохновение
мало-помалу придет само собою, его вызовут рукоплескания
публики; притом же, играя отчетливо, актер невольно входит
в свою роль и сам себя разогревает ею. Но этого самообладания
своими средствами актер может достичь только усиленным
и долговременным изучением своего искусства. Этого-то изуче-
ния и недоставало Мочалову, чтобы быть истинным чудом
сценического искусства. И потому он давно уже шел назад,
вместо того,чтобы идти вперед. В 1846 году Мочалова едва узна-
вали на сцене, не видавшие его лет шесть. Были и тут вспыш-
ки, но уже не прежнего Мочалова; голос хриплый, страсть еще
есть, по уж средства для выражения ее ослабли...
В мире искусства Мочалов пример поучительный и груст-
ный. Он доказал собою, что одни природные средства, как бы
они ни были огромны, но без искусства и науки, доставляют
торжества только временные, и часто человек их лишается
именно в ту эпоху своей жизни, когда бы им следовало быть
в полном их развитии. Мочалов, как мы уже сказали, еще доволь-
но задолго до смерти своей начал ослабевать в таланте и умер
он всего на сорок восьмом году от роду... Биографические по-
дробности о жизни Мочалова читатели найдут в брошюре под
названием: «Воспоминание о П. С. Мочалове», которую в ско-
ром времени намерен издать В. С. Межевич.х Г-н Межевич
коротко знал Мочалова, он имеет его письма, рукописные сти-
хотворения и даже краткую автобиографию, доставленную
ему Мочаловым в 1846 г.,— стало быть, можно с достоЕерно-
стию предположить, что брошюра г. Межевича будет инте-
ресна.

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ
И ВАРИАНТЫ

УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ
В РАЗДЕЛАХ «ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ» И «ПРИМЕЧАНИЯ»
ТИМ—Государственный исторический музей (Москва).
ГПБ — Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-
Щедрина (Ленинград).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР
(Ленинград).
Лепр. Я. — Исправления, произведенные Некрасовым.
ЛБ — Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина (Москва).
С — «Современник».
ЦГИА — Центральный государственный исторический архив.

т^рг-
1. ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 1846 г.
Стр. 11
9 После: но главное — тогда — было: а) не было общества, а был
только двор; б) совершен<но>
10 После: но не было — в С: жизни
ю-13 Вместо: потому что тогда ^ не было и общественной жизни —
в С: и следовательно
17 После: характер официальный. — было: а) Но сравнительно
со временем Ломоносова, б) Но сравнительно с эпохой Ломо-
носова
20 После: прогресс. Если — было: не было еще
25 После: имел перед Ломоносовым — было: а) преиму<щество>.
б) неко<торое>
6-27 После: для своей поэзии, хотя — было: и далеко уступал ему
27 После: он был человеком без — было: вся<кого>
28 После: Поэтому — было: кроме разницы
31-32 После: тогда как Державин — было: был
32 После: но и в — было: том
34 После: Анны и Елизаветы. — было: Не будем более входить в
исторические подробности. Скажем коротко, что
35 После: По этой же причине — было: кроме
38 После: в русской литературе, писатель — было: а) до того умный,
б) чтение
38-39 Вместо: которого теперь — было: изучение которого теперь
крайне интересно, а чтение
39 После: интересно изучать, но — было: даже приятно читать
40 После: истинное наслаждение. В — было: нем нет рито<рики>
43 После: В это же время — было: сделаны
43-44 После: от древних — было: писателей
Стр. 12
2 После: явился Карамзин — было: а) Мы не будем б) которо<го>
Стр. 13
и-12 После: национальными для лучшей — было: части русского
общества
13-14 После: по названию только? — было: То же самое
17 После: и если бы — было: генералов наших переименовали в
17-18 После: если бы военные — было: чины
18 После: пепеименоваиы — было: из
20 После: Ломоносову — было: сделалось
27 Вместо: породить — было: родить
27~28 Вместо: могло породить оно живой, органический плод?» —
было: могло родить оно живые плоды
28 После: органический плод?»— было: Отвечаем на это.
После: В ответ на это — было: повторим то же
396

30 После: дела до него — было: мы представляем исторический
85 После: ломоносовского влияния — было: совсем
38 Вместо: перед его гением — было: перед ним *
89 Слова: всё — в С нет.
41 После: Но в том-то и — было: заклю<чается>
42-43 После: не коснеет в — было: недодвижно<сти>
44 После: по образцу — было: изве<стных>
4б-4в ц0СЛе: лирика Жан Батиста — было: Руссо (которого одну оду
он перевел
Стр. 14
1-2 Вместо: где, вместе с Петром Великим, героем — было: где,
подобно Петру Великому, герою
8 После: и, вдохновленный — было: ими, на их основ<ании>
После: проникнутый ими, на их — было: народном основании
9 Вместо: построить здание новой русской литературы — было:
а) основать русскую поэз<ию> б) основать новую русскую
84 После: не вышло бы — было: потому что из ничего
86 После: для выражения — было: бедного со<держания>
44 После: чтобы — было: на ее почв<е>
Стр. 15
8 После: потому что переводы — было: а) русски<х> б) сочинений
9 После: и прежде, но — было: иностран<цы?>
11 После: по той причине, что — было: иностранцы
ю-20 После: поэтом русским был — было: конечно
22-23 Вместо: Влияние Карамзина до сих пор ощутительно в нашей
литературе — было: Влияние Карамзина ощутительно в нашей
литературе до сих пор
28 После: не в свое время, —- было: нуж<но>
80 После: В отношении—было: а) собственно к литературе б) к со-
временной литературе
32-83 Вместо: В этом отношении литература наша всего ближе к той —
было: а) И вот одна из б) И вот один из самых явных признаков
той в) Этс один из самых явных признаков той
88-34 Вместо: речью о которых начали мы эту статью — было: а) на-
<шей> б) соврем<енной> в) нашей современной литературы,
о которых мы говорили в начале нашей статьи
38 После: новые писатели, — было: между ко<торыми?>
43 После: и для£нее — было: он мог
Стр. 16
1 После: были всё — было: лю<ди>
2 После: мы далеки от — было: подобной мысли
2-3 После: детского обольщения.— было: Нет нужды говорить, как
4 После: новую литературу — было: и не нами одними признан-
ного
6 После: довольно талантов — было: а) из которых одни очень
б) из которых есть очень замечательные в) между которыми есть
очень замечательные
9 Вместо: писать — было: изображать
18 После: не мода — было: что, напротив,
21 После: в нем — было: разу<мных>
22 После: то время, когда — было: всякий переводный вздор уби-
вал оригинальное русское произведение, и всякий иностранный
авторитет давил русскую литературную славу.
24 После: справедливость чужому — было: а) мы уже не ум<еем>
б) мы уже не пом<ним>
26"2G Вместо: равно чуждаясь как хвастливости, так и уничиже-
397

ния — было:а)ие хвастаясь и не унижаясь б) равно не хвастаясь.
и не унижаясь
28 Вместо: в этом виден огромный шаг вперед с его стороны —
было: оно тысячу и тысячу раз право в этом. Можно видеть в одна
и то же время
29-зо После: чужого над своим и — было: а) ближе при<нимать>
б) всего
зо-з2 Вместо: тут нет ложного патриотизма ~ законное стремление
сознать себя...— было: а) для нас, по нашему положению, это
великий шаг вперед, б) это не малЪш патриотизм не
32 После: сознать себя — было: а) познакомиться б) Но в области
33 После: Натуральную школу — было: враги ее
34 После: Как водится, — было: одни делают это обвинение
35 После: искренняя жалоба.— было: а) Этим б) Последние до-
<пускают?>
36 После: обвинения — было: происходили
После: показывает — было: только не давность натуральной
39 После: карамзинского образования — было: а) кото<рых> б) для
кото<рых>
40 После: реторика — было: утешительна, а истина
43 Вместо: преобладающее — было: господствующее)
43-46 Вместо: Но если бы ее преобладающее отрицательное направ-
ление и было одностороннею крайностию,— и в этом есть своя
польза, свое добро: — было: а) И мы первые скаже<м> б) И мы
первые готовы согласиться, что ее чисто отрицательное направ-
ление показывает только ее молодость, в) И мы первые готовы
согласиться, что ее чисто отрицательное направление показы-
вает только, что она еще слишком молода, не успела установиться.
По крайней мере* это можно приписать** до известной степени
молодым писателям,*** идущим по пути, указанному Гоголем,
если не о самом Гоголе. Но в самой крайности этого направле-
ния заключается великое добро:
46 Вместо: даст возможность тем же людям или их последовате-
лям —было: а) укрепив руку, даст школе возможность б) начато:
навсегда
Стр. 17
4 После: беллетристического — было: направление
5 После: до сих пор еще — было: сильно о<щущается?>
8 Вместо: новой — было: а) После б) теперешней
12 После: детства литературы — было: ее
13 После: и важные — было: то всегда не им<еющие?>
38-14 После: не имеющие никакого — было: а) важно<го> б) серьезного
17 После: относится — это — было: вопрос другой, и мы сейчас
поговорим о нем
19-го После: уважения, даже и — было: не заслуживая никакой сим-
патии, никакого сочувствия
20 После: вовсе не согласны.— было: Как факт тоже говорящий
в его пользу, славянофильство
26 После: неславянофилов.— было: В чем
27 После: не увидеть, что — было: эта литературная котерия
име<...>
42 Вместо: а— было: потому что
После: а об этом — было: предмете
* Далее было: такое
** Вместо: приписать—было: сказать
*** Далее было: вышедшим вслед за Г<оголем>
398

4а-44 Вместо: с чем нельзя не согласиться хотя наполовину, как,
например, что в русской жизни — было: Заметив, что в русской
жизни '-
Стр. 18
1 После: отличаются почти все — было: народы
6 Вместо: до известной степени — было: и со всем этим нельзя
не согласиться
Вместо: Но нельзя — было: Но ведь нельзя также и
11-12 После: в самолюбивых мечтах — было: какие бы
14 После: грезы о жизни — было: и слова не есть дела, а только
пустые звуки
16 После: изучение русской — было: а) др<евности> б) старины
24 После: а о том,— было: какая жив<ая>
31 Вместо: воображали — было: надеялись
34-36 Вместо: хотя бы по этой причине — было: а) хотя бы то было
б) хотя бы от этого
36-87 После: там. необходимость — было: дать себе
Стр. 19
с"7 После: нравам времен — было: вот уж я и не знаю, каких вре-
мен, кажется, по одним из них, к находимым
9 После: не условились между собою)?..—было: Нет, ни то и не это
11-12 После: что реформа — было: сделала
14 После: из самой себя.— было: а) Но значит ли б) Но опять,
значит ли развиваться самобытно
18 Вместо: и переменить порядок — было: а) перемен<ить> б) пе-
ременить течение
ю-20 После: за осенью — лето.— было: Признать явл<ение>
24 После: сном, который — было: исчезает и уничтожает
26 После: Маниловым.— было: Народ — не человек
31 После: исторические судьбы — было: лучше
После: гораздо — было: принять
35-зв После: нашего ведома — было: и нашей
37 После: самих себя — было: каждый
41 После: за европеизм.— было: Элементов европеизма в нашей
Стр. 20
2 После: к Европе, чтобы — было: узнавать
6 После: во многих отношениях — было: а) в протестах б) но их
главная
9 После: в том, что они — было: а) смотрят на современную Рос-
сию, как на что-то б) упрежда<ют>
10 Вместо: за его результат — было: за результат развития
11 Вместо: безвкусными — было: не похожими по вкусу на плод
16 После: Они забыли, что — было: Россия так
17-18 После: в разгаре процесса — было: необходимы
31-32 После: нечто грустное, но — было: в этом же
36 Вместо: Известно, что — было: говорят
40 После: философия немца.— было: Многие из этого выво<дят>
46 Вместо: понимать — было: понять
Стр. 21
1 Вместо: В последнем — было: В этом
2 После: заносчиво оно — было: Народов, лишенных
9 После: до поры и времени — было: что с
3-14 Вместо: не один суровый экзамен — в С: не одно суровое испы-
тание
14 После: гибели и — было: всякий ра<з>
16 Вместо: чуждом — было: лишенном
399

23 После: в настоящем случае — было: призва<ть>
30 После: нельзя определить — было: но доволь<но>
31 После: довольно того, что — было: она есть
34 После: до многосторонности, с какой — было: способен
86 После: в этом — было: и его слабая
38 После: его настоящая — было: бесцветность и свобода от
Вместо: собственных — было: своих
89 После: национальных интересов — было: но эта независимость
только помогает этой многосторонности, но отнюдь не п ро-
ua в о д ит ее.
После: достоверностию — было: только то
41 Вместо: а — было: но
42-48 Вместо: что было бы слишком смело,— было: что это было бы
слишком смело, потому что
44 После: даровитости — было: а) Иначе, и люди, только те люди
и были бы даровиты, которые чужды внутренних убеждений и
интересов; но действительный опыт говорит нам противное.
Способность к б) Не утверждаем за непреложное (ибо мы
44~4Г' Вместо: Не любя гаданий и мечтаний и пуще всего боясь про-
извольных выводов, имеющих только субъективное значение,—
е С, в соответствии с изменением, внесенным в рукопись чужой
рукой, карандашом, иначе: Не любя гаданий и мечтаний и пуще
всего боясь произвольных, личных выводов
Стр. 22
80 Вместо: только те исключительно теоретические натуры —
было: а) только умы безусловно теоретическ<ие> б) только на-
туры в) только люди исключительно теоретически настроенные
88 Вместо: отвлеченностях — было: отвлеченных построениях
39-40 После: действительности, тотчас — было: а) становятся не то,
чтобы б) делаются
41-42 Вместо: выражается — было: глубокомысленно выражается
4 4-46 После: ни рассудка, но только — было: говорит
46 После: неправильные — было: действия, как
Стр. 23
2 После: всё на свете—было: важно или
7 После: признавалась — было: во все век<а>
12-13 После: или отвлеченным.— было: Но всего труднее судить отно-
сительно, потому что для этого нужно знание
16 После: чем бы ему — было: следовало бы<ть>
17 После: следовало быть.— было: С этой точки зрения, мы на-
ходим
18 После: мы находим — было: мно<го>
20 После: обыкновенных.— было: Посмотр<ите!>
21 После: толкуют — было: те из
26 После: не то значение.— было: Слово «народность»
2б-2в После: совершенно новое — было: понятие о народности и было
прежде часто
30 После: и теперь — было: кружится
34 Вместо: почти все — было: все сочи<нители>
36 После: собственное спасение — было: а) для всех их равно это
предметы задушевные б) для всех их равно это вопро<сы>
30 После: всеобщим вопросом — было: а) и разделил б) Любоп<ыт-
ные> в) Интересные
37 После: с народностью — было: просто<народность?>
40 После: грязной избе — было: о лаптях
41 После: другие — было: а) более б) чувствуя потребность
48 После: на смирение, как на — было: национальное
400

Стр> 24
2 После: но что она — было: отнюдь не мо<жет?>
Стр. 25
4 После: вовсе не любовные — было: а) Святополка, убийца суро-
вого б) воителя
11-12 После: нечего и говорить: тогда — было: было не до любви и даже
10 После: искать любви — было: у славян в
28-29 после: национальность — было: есть всё стоячее... неподвиж-
ное, неразумн<ое>
29 После: внешних влияний — было: климата и заключа <нрзб.>
38 После: впадают в — было: а) самый стр<ашный?> б) самый резкий
43 После: отношении — было: пока чисто
Стр. 26
2 Вместо: не понимая, что в них — было: в которых
3 Вместо: что они одни — было: которые
6 После: значит впасть — было: в самый грубый, т. е.
7 После: книжный дуализм.— было: Что в человеке самого дей-
ствительного)
10 После: разум, воля — было: а) Но с <...> б) Это есть в) Это его
и-12 Вместо: считается — было: называется
После: считается в — было: нем
12 После: в- человеке — было: случай<ным?>
13 После: его тело.— было: Но скажите же, ради всего святого,
разве не кусок
14 После: презирать,— было: хотя правду сказать
16 После: логических фантазиях,— было: добродушно принимае-
мых нами за разумную трансцендентальность
16-17 Вместо: больше других — было: очень
После: больше других — было: уваж<ают>
17 После: Вот почему — было: иногда
18-19 После: и наоборот — было: от болезней чисто материальших
лечат иногда средствами чисто нравственными, предписывая
больному больше физического движения и меньше умственных
впечатлений, советуя ему спокойствие, порядок и ясность в мы-
слях
23 После: самую землю,— было: на которой
Вместо: их произрастила — было: произрастила эти зерна
26 После: в человеке — было: его
27 Вместо: бьется — в С: трепещет
28-29 Вместо: и которого замедленное или ускоренное биение верно
соответствует каждому движению вашей души — было: Пусть
не сердце будет исключительным органом чувства и не кровь
и процесс ее обращения, производящий то биение сердца, которое
так явно* дает ощущать себя при всех сильных нравственных
потрясениях, что это ничего не отнимает у тела,а только расширяет
его значение, переводя ваше уважение еще на кровь и на процесс
ее обращения.
29 Вместо: каждому движению вашей души — было: всем вашим
31 После: массою его — было: большого
32 После: где происходят все — было: внутренние
34 После: нити нерв — было: органов [чу<вст>] ощущений
После: и чувств — было: до то<го>
35 Вместо: исполнены — было: исполненных
35-зв После: что они — было: ускользают от материального наблюде-
ния. Спирит <...>
* Вместо: явно — было: сильно
26 В. Г. Белинский, т. X £qj

39 После: удовлетворитесь ими.— было: а) Спиритуалисты смеются
над б) Как бы ни ругались над [доктором Галем] системою док-
тора Галя разные фантазеры ученые и неученые, но их мечта-
тельность бессильна над ин<...?>
41 После: как и физиология, не — было: опира<ющаяся>
43 После: анализом хочет — было: допытать она у природы, ее са-
мые недо<...>
46 Вместо: физический — в С: таинственный
Слова: нравственного — в С нет.
После: развития — в С: организма
Стр. 27
6 После: не ум, не — было: а) воля. Так, лицо, б) так, но дело в том,
что
7-13 фразы: Всего случайнее в человеке ^ невольно остерегаться
его? — в С нет.
0-1 ° После: грубых манерах — было: грубою
10 После: мужика — было: сердце
п-13 Вместо: изящные манеры светского человека заставляют вас
иногда невольно остерегаться его?— было: невольно остерегае-
тесь светского человека с самыми изящными манерами? Оттого,
что наружная вне<шность>
26 Вместо: и только у человечества — было: а у человечества только
После: один ум — было: у одно<...>
После: Посмотрите, сколько — было: тут оттенков
86 После: Когда вы — было: шобите человека, влюбитесь
зб-з7 После: не говорите — было: мне
87 После: и сердца — было: вы встре<тите>
38 Вместо: когда вам укажут — было: если я укажу вам
39 Вместо: вы обязаны будете перевлюбиться — было: а) вы дол-
жны б) я буду вправе потребовать от вас, чтобы вы перевлюби-
лись и оставили
40 После: как оставляют — было: старую книгу
41 Вместо: Нельзя отрицать влияния — было: Я не отрицаю влия-
ние
После: отрицать влияния — было: а) прекрасных б) качеств
ума и сердца
44 После: ни назвать — было: а)от б)именно то, что в нем случайно
45 После: например — было: выражение
Стр. 28
4 После: рыдать в отчаянии — было: на<д> бездыханным
6 После: Ведь — было: а) лучшее н<е> б) умеяло в н<ем>
20-21 после; От этого — было: а) вся<кий> б) каждый великий поэт
ест<ь>
27 После: без которой всё — было: призрак<и>
28 После: логическая — было: мечта <...>
34 После: и силы — было: некоторых
36 После: магнетизм — было: не уме<ют>
36-37 После: что они такое.— было: а) Всё, что могу сказать я э лич-
по<сти> б) Кажет<ся>
37 Вместо: Страннее всего — было: Особенно странно то
41 После: не было бы ни — было: жестокой
Стр. 29
1-2 Вместо: народности суть — было: народность есть
4 После: без значения.— было: Я скоре<е>
8 После: оставаться на стороне — было: гуманных
7 После: ошибаются — было: [то зато их] в выводах, зато правы
в чувстве
402

9 После: логики... Но — было: я тем бо<...>
14 После: а во-вторых,— было: национальным образом
15 После: национальности.— было: а) Как вы ни бейтесь, но ни-
когда не добьетесь почему б) Как
19 После: ее стороны.-— было: а) Вот почему, несмотря на то,
всегда были, есть и будут гении и в поэзии, например, всякое
отдельное искусство — поэзия, музыка, живопись б) Вот по-
чему, например, всякое отдельное искусство (поэзия, музыка,
живопись), уже имевшее своих великих гениев, тем не менее
вправе ожидать их и в будущем. Скажем больше: [сама гени-
альность)] так как всеобщей гениальности не бывает, но всякая
гениальность более или менее специальна, то и ее сила состоит
не в том, что она всё, но в том, что она только это. Но
23 После: отношении — было: а) на этом и основано б) на этой
нужде
27-28 цосле: органическая связь — было: и эта связь есть
28 После: самобытный — было: продукт
85 После: по мере — было: выхода
Вместо: их освобождения— было: освобождения того и другого
из-под
87 После: причины; но — было: соверш<ается?>
38 Вместо: проявляется — было: является
42 После: и тогда — было: как
*4 После: национально.— было: На свете много людей
45-46 После: переработывать их — было: в новую
46 Вместо: силою — в С: самодеятельностию
Стр. 30
4 После: что они — было: принимают всё извне
9 После: то народ без — было: народно<сти>
9~10 После: без национальности.— было: Доказательством этому
то, что
11 После: первые роли в — было: человеч<естве>
14 Вместо: антипатии — было: ненависти
16 После: Француз уже не — было: имеет
16 После: англичанину — было: зато
17 После: в наше время — было: гуманно<сть?>
29 После: для народов — было: духовно б<ессильных?>
38 После: долгое время — было: была рабски подра<жательной?>
39 После: греческой и латинской — было: а) литературам б) долго
в) наивно бесстыдно
42 После: до того умели — было: сделать его
44 После: оспоривать у — было: них чести самобытного
Стр. 31
1 После: враждебные — было: друг другу
8"4 Вместо: но решительно ложно со стороны здравого смысла —
было: а) но не имеет никакого смысла, б) но со стороны действи-
тельности не имеет никакого смысла.
9 После: пример указывает — было: на возможность
10 После: выражать собою — было: только дурные
11 После: национальности народа — было: (большинство)
и-12 ц0СЛе: оно живет — было: более
10 После: своей страны — было: по преимуществу национальны
17-18 после; потому и велик, что — было: он
19-го После: а просто-напросто — было: борьба
22 После: привыкла.— было: а) Она б) Й она хорошо в) Сегодня
26 После: необходимо — было: без него
27 После: точно гений — было: а) и свыше<?> б) и впра<ве> в) но
403 26*

82 После: в другую сторону...— было: Откуда же берется новое
83-84 После: самого себя, чтобы — было: новые идеи
84 После: новых идей — было: Всё новое но<...?>
38 После: Необходимость — было: обновления
39 После: предшественники Петра — было: потому что
4° После: государства; но — было: чтобы
41 После: не нужно было — было: считать себя
44 Вместо: Что в народе — было: Всё, что в народе нш<вет?>
Стр. 32
2 После: Народ относится к — было: своему гению и
6 После: (новое слово!) — было: нет выше
Вместо: большей — было: выше
10 После: Когда — было: человек доведет при<нцип>
18 После: Следовательно,— было: для человеческого
После: Следовательно, источник — было: прогр<есса>
16 После: заключается и источник — было: всех
17 После: неподвижности.— было: Как бы то ни было
19 После: действительности.— было: В современной нам Европе
теперь много вопросов
22 После: все согласны.— было: а) И всего лучше в этом б) И всего
лучше там в этом в) И самая лучшая сторона этого предмета
23 После: жизнию или, — было: по крайней мере действительность
помогла теории решить
26 После: нисколько не — было: дает нам
26 После: решением — было: подоб<ных>
27 После: не решим мы их — было: для себя
84 После: бесплодно — было: переносить эти вопросы
87 После: Этим мы — было: а) скорее нав<лечем> б) скорее привлечем
Стр. 33
23 После: русской поэзии.— было: Когда начала у нашей публики
проходить мания стихочтения? В то время, как
81 После: высоте — было: поэтическо<й>
83 После: подражать ей.— было: Поэзия Лермон<това>
После: с первого — было: дебюта
34 После: всеобщее внимание — было: с первого же своего дебюта
86 После: После этого — было: писать стихи стало очень трудно
38 Вместо: скромным — было: скромною
38-39 Вместо: Это значит, что вкус публшш к стихам сделался раз-
борчивее — было: Это значит, что требования публики от сти-
хов сделались строже
40 После: упадок вкуса — было: чтобы
43 После: господ поэтов — было: приобре<тать>
Стр. 34
3 Вместо: успех — было: оценка
3~4 После: не зависит — было: теперь ни
4 После: преследования журналов — было: а) (от них зависит
только б) (они могут только
в~7 После: замечен и оценен, но — было: по достоин<ству>
10 Слова: Юлии — в С нет.
После: Жадовский — было: сказка
11 После: детской сказки — было: в стиха<х>
и-12 После: сказки не то — было: стихами, не то
12 Вместо: Игоря — было: Игореве
16-17 Вместо: довольно короткого и сжатого «Слова о полку Игоре-
вом» — было: в той части знаменитого «Слова о полку Игоревом»,
которая
27-28 Вместо: энтузиастический — было: восторженный
404

28 После: «Слова о полку Игоревом»— было: для него
86 После: Действительно, в — было: них
86-36 Вместо: в этих стихотворениях — в С: в них
40 Вместо: отношений — было: положения
41 Вместо: которое — было: в котором
Стр. 35
12 После: И в роще песни соловья.— было: Чтобы
16 После: ринулась бы в жизнь — было: хотя бы
19 После: не спускает она — было: своих
20 После: и звезд, но — было: видит
20-22 Вместо: Это не то, что Леверье ~ никем не знаемую.— было:
Леверье лет восемь смотрел не на небо, а только на небесную
ландкарту и всё-таки открыл в небе планету Нептун, до него
никем и не подозреваемую в существовании.
22 Слов: По нашему мнению — в С нет.
23-26 Вместо: Охотно согласимся ^ но всё-таки скажем, что —
было: Соглашаемся, что наше сравнение не совсем уместно, но,
воля ваша, а
26 После: общих фраз — было: <i нрзб.>
28 Вместо: совершенно — было: (1 нрзб.у
28-29 Вместо: физических и астрономических понятий и — было:
познаний в физике и астрономии, что
30 Вместо: глаза — было: зрение
31 Вместо: ставшего центром — было: играющего роль центра
32 Вместо: выпуклости — в С: окружности
36 После: на ней всё наше — было: и всё родное нам
44 Вместо: Жаль, что этих — было: Но этих
После: этих блесток — было: к сожалению
Стр. 36
2 После: самобытность, которая — было: состоит в
4 Вместо: эпиграмма Дмитриева — в С: эта старая эпиграмма
10 После: Кольцова — было: так как
16 После: классическое — было: произве<дение>
После: классическое приобретение — было: а) литературы б) она
нужна в) кто чувствует и понимает поэзию, [для того книжка
эта нужна,] тому мало перелистывать эту книжку, как литера-
турную новость, но нужно всегда иметь. Мы не будем frH? ч
20 После: стоил, ему нужно — было: явиться не [с одн<им>] только
с тал<антом>
21 После: быть не — было: только
После: но еще большим — было: и самобытным
После: талантом — было: должно явиться
24-26 После: поняли это по-своему — было: и начали величать себя
глашатаями
26 После: и стали — было: прилагать
29 Слов: ни образование — в С нет.
31 После: природа, и — было: современное напр<авление>
36 После: самобытным поэтом.— было: Он и умер, не зная
37 Вместо: с искренним убеждением — было: с убеждением
41 После: вкусил бы — было: амброзии
42 После: но судьба — было: не дала ему этого
43 После: мук и сомнений...— было: Мы не будем
Стр. 37
2-3 После: «О жизни и сочинениях Кольцова» — было: приложенной
к изданию его
Стр. 38
4 После: отдельными — было: книжками
405

9 После: отличается всеми, как — был,о: хоро<шими>
10 После: прежних романов.— было: Это от<части>
12 После: «Юрию Милославскому».— было: Герой рома<на>
«Брын<ский>
16 После: XVII столетия. — было: а) Завязка романа — прянич-
ная любовь по идеалу наших романистов б) Завязка [рома<на>]
«Брынского леса» напо(минает>
10 Вместо: на постоялом дворе.— было: Эта идеальная дева —
дочь боярина. В первой же части у<...>
20 Вместо: узнаете вы — было: узнаем мы
21 После: малолетная дочь — было: а) через б) в проезд его через
Брынский лес
28 После: догадываетесь,— было: кто такая
24 После: пленившая — было: стрелецко<го>
26 После: высказывается — было: фразами
27 После: фразами — было: плохих ро<манов>
Слова: дюжинных — в С нет.
29 После: половины XVII — было: века
81 После: и проч. К — было: числу
82 После: его направление,— было: которое состо<ит>
88 После: в восторг от — было: всего; в С: всяких
После: старинных обычаев — было: и колоть ими
88 После: никакого впечатления — было: там же, где он
89-40 После: истинном виде, как — было: человек
40 После: там он — было: а) часто дости<гает> б) почти
48 После: и наоборот.— было: а) А он б) Таковы сцены, набросан-
ные с талантом
Стр. 39
2-8 После: на татарский манер — было: а) в котором б) отлича<ется>
е) где боярин
4~б После: вся прелесть — в С: некоторых из
6 После: отнести еще — было: хорошо
Вместо: недурно — было: хорошо
9 После: Куродавлева — было: а) представителя местническ<ой>
б) мучен<ика>
10-11 После: Андрей Поморянин.— было: а) Если бы автор б) Жаль,
что
11 После: что г. Загоскин — было: больше распространился)
14 Вместо: нового — было: этого
35 Вместо: его романов — было: роман г. Загоскина
16 После: одушевлен и жив.— было: «Петербургские верши<ны»>
17 Вместо: Вторая книга — было: Второй том
21 После: особенного рода — было: рассказов и очерков
Вместо: им же созданного особенного рода — в С: свой-
ственного ему одному рода — (испр. Н.)
28 После: односторонен и — было: а) как говорится, невелик; зато
б) не может в) его нельзя назвать большим г) есть много д) в со-
временной русской литературе есть много талантов больше
его, по ним е) Мы знаем в современной русской литературе
зз-з4 фразы: Он никому не подражает ~ подражать ему — в С нет.
84 Вместо: Вот почему особенно любуемся — было: Вот за что
особенно ува<жаем>
88 Вместо: С большим — было: с особенным
41 После: еще более — было: отличается цепкостию [<смысла,?>1
умом и
45 Вместо: произведениям — было: явлениям
46 После: прозы — было: прошло<го>
406

После: являвшимся в — было: периодич<еских>
Стр. 40
1 После: «Бедных людей» — было: и «Двойника» два
2 Вместо: роман — было: два романа
Вместо: вдруг — было: нового
Вместо: большую — было: громкую
4~б После: журналах, что — было: мы не имеем
7 После: этом предмете.— было: Необыкновенный талант г. До
стоевского, талант глубокий
7-9 Фразы: В русской литературе ^ слава г. Достоевского — в С
нет.
Вместо: так скоро, так быстро сделанной славы, как слава — в
С: такого быстрого успеха, какой имел г. Достоевский при пер-
вом своем появлении (испр. Н.)
9 После: слава г. Достоевского.— было: Необыкновенность
Слое: Сила, глубина и — в С нет.
9-10 Вместо: таланта г: Достоевского — было: его таланта
14 Вместо: имеет свойство — было: может
Вместо: необыкновенный — в С: сильный (испр. Н.)
14-16 цосле: необыкновенный талант: — было: а) Общ<ее?> б) Почти
все единодушно од<обрили?> в) Без границ восхищались г) Вос-
хищались «Бедными людьми» все, тем не менее
16-16 Вместо: в «Бедных людях» г. Достоевского — было: в этом
романе
17 После: свойство, одни — было: неумеренной плодовитости
27 После: достаточно — было: а) приготовил б) соверше<нно>
29 После: основании — было: признать
83 Вместо: огромную — в С: замечательную (испр. Н.)
88-87 Вместо: характер героя принадлежит ~ художественного ма-
стерства — (испр. Н.)\ характер героя концепирован глубоко и
смело, истины в этом произведении много; в С: характер героя
концепирован смело, истины в этом произведении много
42 После: в неумении — было: автора
Вместо: в неумении слишком богатого силами таланта — в С:
в неумении автора (испр. Н.)
48-44 цосле: им идеи. — было: Излишние повторения одних и тех же
фраз и слов тут недостаток второстепенный, неизбежно выте-
кающий из первого и притом
46 После: так глубоко — было: а. (Конц<епировал?> б) и так
После: глубоко и живо — было: органически
48 Вместо: комедий — было: таких же превосходных, как и «Реви-
зор» , комедий, [показавши] в каждой из них выведя Хлестакова
в новом положении. Во всех этих десяти новых комедиях Хле-
стаков [был], выведенный в различных положениях и [различ-
н<ых>] постепенностях возраста до; глубокой старости
Стр. 41
8 После: помещик, старик и т. д.— было: Каждая из этих десяти
комедий не уступила бы в достоинстве, могла бы не уступить
в достоинстве «Ревизору», и всё-таки
4 После: «Ревизор», но — было: успеха не могло б<ыть>
7 После: Демьянова, приедается.— было: а) Дело в идее, и когда
одним произвед<ением> б) Цель художественного произведения
выразить идею, и как скоро оно это сделало
11 После: ее течение? — было: И однако
13 После: сцен комедии — было: и однако ж он выключил их! зачем
После: Потому, что — было: в нем
14 После: художественной меры — было: и знает, что хорошо не
407

одно хорошее
15 После: умеет — было: сказат<ь>
16 После: сколько нужно.— было: Оттого его произведения
17 После: из «Двойника» одну — было: сцену
if-21 Вместо: Мы знаем, что ^Но в «Двойнике» — в С: Мы убеж-
дены, что если бы г. Достоевский укоротил своего «Двойника»
по крайней мере целою третью, повесть его могла бы иметь успех.
Но в ней (испр. Н.)
18 Вместо: он вышел у него — было: его роман вышел
19 Вместо: длинен — было: велик
Вместо: своего «Двойника» — было: его
20-21 После: хорошего — было: тогда
2б"26 Вместо: «Двойника» оценили <^ дилетанты искусства—в С:
«Двойник» мог заинтересовать только немногих дилетантов ис-
кусства (испр. Н.)
28 После: но и изучения.— На полях сделана и зачеркнута рукою
Некрасова вставка: и которые за одну черту хорошую часто
в жару первого увлечения прощают десять дурных.
30 После: непосредственно нравится — было: и тотчас закры-
ваю?)
84 После: иметь свои — было: большие
86 После: по крайней мере — было: читается обеими
87 Вместо: ведь Гоголь не всем нравился, да прочли-то его все...—
в С: Гоголь многим не нравится, но его прочли решительно все...
(испр. Н.)
40 Вместо: всех — в С: даже и (испр. Н.)
41-42 Вместо: яркие искры большого таланта — в С: искры таланта
(испр. Н.)
42 Слов: они сверкают — в С нет.
43~'4 Вместо: Сколько нам кажется, не вдохновение — в С: Не вдох-
новение (испр. Н.)
46 Вместо: Может быть, мы ошибаемся ^ как будто бы это было
(стр. 42, строка 2) — в С: Иначе она не была бы такою вычур-
ною, манерною, непонятною, более похожею на (испр. Н.)
Стр.42
3-4 После: происшествие, а не — было: литерату<рное>
11 После: не говорим уже о — было: страсти
13 После: силу его впечатления,— в С: не говорим также о беспре-
станно встречающихся и совершенно натянутых фразах, вроде:
гвоздыревый ты человек, тузовый ты человек, и т. под. (испр. Я.)
14 Вместо: это уже недостаток второстепенный и, главное, попра-
вимый — в С: это уже недостатки второстепенные и, главное,
поправимые; (испр. Н.)
После: поправимый.— было: а) У Гоголя б) Скажем
16-ю фразы: Заметим мимоходом <*~ примером еще большего — в С
нет (искл. Н.).
16 После: повторений — было: а) заметим это не для сравнения
б) заметим это не для того, что
16 Вместо: от произведений г. Достоевского — было: от г. Досто-
евского, чтобы он был Г<оголем>
17 После: Гоголя, но — было: почему же
18 Вместо: примером — было: изучением
19 После: еще большего.— было: В пятой и шестой книжках «Оте-
чественных)
23 После: г. Григоровича.— было: Между ними есть нечто общее
не в одном достоинстве, но в особенностях)
24 После: то общее — было: качество
408

После: что они — было: собственно не повести
25-26 цосле: стороны жизни.— было: а) Собственно повесть б) В со-
чинении Луганского в) О таланте Луганского говорить нечего
28 После: интереснее — было: помимо
29 После: завязкою.— было: Но что в ней — чудо<...>
82 После: не связана с — было: а) нитью рассказа б) ходом рас-
сказываемого ее со<держания>
32-83 Цосле: с сугцностию ее — было: завязки и развязки. Но и сама
повесть прекрасна в подробностях. И вообще [подроб<ности>]
много прекрасных подробностей)
34 После: подробности, и — было: таких интересных подробностей
много в «Небывалом
38 После: иметь случай — было: говорить подробно о сочи<нениях>
40 Вместо: казака Луганского — в С: этого писателя
4о-41 Цосле: немногими строками.— приписано и зачеркнуто: Статья
Луганского «Русский мужик», помещенная в третьей части
«Новоселья», [принадлежит] исполнена глубокого
Стр.43
9~10 После: собственно до очерков — было: кресть<янского> быта,
изобразить который г. Григоровичу едва ли не первому пришло
13-15 фрада: его «Деревня» ^ прошлого года — зачеркнута чернилами
и восстановлена карандашом,
14 После: из лучших — было: литерат<урных?>
20 После: необыкновенный талант — было: так силен в этом роде
25 После: прошлый год.— было: По своему обыкновению, г. Вельт-
ман
2в-27 после: произведениях, но — было: в то же время
27 После: с тем и — было: то же самое
28 После: талантом — было: чтоб создать что-нибудь целое
30 После: мастерством; — было: приключениям нет счету
36 После: г.-Вельтмана,— было: бесспорно одному
39 После: направление! Мы — было: отнюдь не защ<итники>
41 Вместо: другого — было: славянофила
После: другого видим — было: всё, что есть в них странного,
противоречивого, уродливого. С своей
СтрА4
9 После: странны и нелепы.— было: а) Переходное всегда б) При-
том же, переходное всегда столько же дурно, сколько необхо-
димо, а
9-10 После: даже купчиков — было: о которых мы заговорили
10 После: состояние — было: общества
11 После: но это лучшее — было: буде<т>
13 После: лучше старого.— было: Исправляй
14 После: сатирою или — было: верным
15-16 Вместо: старины — в С: отживших нравов
18 После: Пристрастие — было: никогда не достигает своей цели, но
20 После: цели, потому что — было: налагает отпечаток лжи
После: человека — было: наиболее любяще<го>
22-23 После: новом романе.— было: Все безнравственны<е>
24 После: безнравственны — было: только
27 После: заключение — было: по беспрестанному со<...>
29 После: истине, он — было: вывел русского купчину Захолустьева
35 После: честного — было: наживу
37 После: французский язык — было: есть то, что франц<узы>
43 После: Саломея Петровна — было: которая по воле
409

С nip, 45
10 После: в романе.— было: а) Это б б) Многие из этих
16 После: холопами — было: пана
18 Вместо: писатель — было: человек
24-26 После: принял его за — было: того
28 Вместо: больше — было: много
30 После: к роману, и — было: больше что
31 После: системы и теории — было: вообще вредят
86 После: невелик — в С: но
40-45 Примечания: Это произошло частию оттого ~ собранные им
статьи. — в С нет.
42 После: огромном — было: альма<нахе>
44 Вместо: счел на лучшее — было: а) предпочел б) нашел лучшим
45 После: передать — было: запас
После: собранные им — было: а) материалы, которых б) лите-
ратурные богатства
Стр. 46
1 После: потому, что — было: решились
3~8 Вместо: По примеру ^ подписанная буквами М. 3. К.— было:
Из книг и сочинений, не принадлежащих к области выше
4-6 Вместо: литературный и ученый сборник», который ^ несколько
интересных — было: сборник», интересный особенно в том отно-
шении, что, несмотря на свое славянофильское направление,
[он] заключает в себе несколько статей, написанных с талантом
•-21 Текста: «Воспоминания Фаддея Булгарина ~ без умения и
такту. — в С нет.
16 Вместо: произведений — было: сочинений
17 Вместо: «Записки доктора»— было: «Записки врача»
После: г. Малиновского — было: даже отозвались
18 После: записки — было: не
После: записки больше — было: походили
После: прекрасной цели,— было: нежели
22-23 Вместо: сочинениям ученого или серьезного содержания —
было: а) ученым б) произведениям серьезного в) ученым кни-
гам
23 После: серьезного содержания — было: прежде всего остановимся
на
После: начнем с — было: того, что в прошлом го<ду> русско-
исторической литерату<ры>
24 После: русской истории.— было: Этот
26-27 После: русской истории — было: «Современник»)
29 После: обо всем, что — было: только
32 Перед: «История русской — было: Первая часть
35 После: прошлого года.— было: а) Глубокая начитан<ность>
б) Обширная эрудиция источников
87 После: эрудицию — было: достаточную)
40 После: не помешали — было: а) автору б) почтенному
43 После: в соображение — было: силу системы
44 После: имеет над — было: человеком
После: дух системы — было: соблазнительность заранее
€тр. 47
2 После: старой Руси — было: видит
3 После: словесности, а в — было: Илье Муромце находит что-то
общее
8 После: не помним, право...— было: Господа ученые подвержены
странностям
410

10 После: странностям, как и — было: невежд<ы>
17 Слова: славянофильского — в С нет.
19 Вместо: Более всего — было: Особенно *
21 После: факты, которые — было: а) обнаружили особенно упря-
мую несогласованность?) б) показали слишком упорную не-
сговорчивость
23-21 цосле: подала повод к — было: трем
24 После: статьям — было: две
26 После: №№ 5 и 12 — было: одна
81 Вместо: Этою книжкою — было: Этим вторым отд<елом>
34 После: Тьера — было: выходила
86 После: земного шара» — было: великолепное и роскошное
44 Вместо: придать — было: дать
Вместо: ему — было: сочинению
44-46 После: достоинство — было: взгляда
46 После: одною идеею — было: а) озаренно<го?> б) изложения
Стр. 48
86 Вместо: и статей — было: и сочинений
87 После: еще мало, но — было: важно направление
88 После: направления литературы.— было: Как особенно заме-
чательные сочинения по специальным предметам, кроме воен-
ных, оценка которых
40 После: так как о них — было: Они вышли уже
41 После: географического общества»: — было: недавно учрежден-
ного
42 Слов: третья часть «Истории смутного времени» г. Бутурли-
на — в С нет.
46 После: г. Мельникова и пр.— было: Особенно много выходит
После: видеть, что — было: выходит
46 После: много книг — было: не только
Стр. 49
4 После: внимания — было: превосходная статья
9 После: почти во всех — было: периодических изданиях
11 После: Мы — было: нарочно
После: о нескольких — было: важных
19 После: особенного от — было: обыкновенной
После: рецензии тона.— было: Книг у нас
19-2о После: подлежащих — было: а) серьезному б) разбору критики
сер<ьезной>
20 Вместо: так мало — было: не так много, чтобы такой критике
После: мало, что — было: ежемесячная
23 После: в журналах.— было: За неимением
После: Поэтому,— было: мы думаем, что
24-26 цосле: явлениях — было: нашей
26 После: литературы, мы — было: а) самим читателям нашим
б) предоставляем [на волю] самим читателям нашим класси-
фицировать наши отчеты именем критики или рецензии
20 После: что выйдет из — было: нашей статьи
27 После: решают это — было: по своему в<кусу>
28-29 цосле: журнал наш от — было: неизбежного иногда
81 После: или рецензию.— было: Сверх того,
82 После: все сколько-нибудь — было: заслуживающие
36 После: литературные; но — было: тут
37 После: Мы даже — было: сочтем
41-43 Вместо: и которые, думая ~ пошлости и слабоумия.— а) рукой
Некрасова: печатно доказав бездарность свою и слабоумие,
б) в С: печатно доказав бездарность свою.
411

Стр. 50
2 После: наших занятий.— было: И что интересное
3-12 Текста: Конечно, легко отвести ^ но лучше исполнять —
в С нет (испр. Н.).
10 После: мистификациях — было: а) а к тому <...> б) не говоря
уже о том, что все хорошие статьи в) Хуже всего то, что его жур-
нал
4 После: лучше исполнять — было: не гнаться за всем, но хорошо
14 После: «Смеси» и — было: а) к каждому б) к каждой книжке
(начиная с
2. ПОХОЖДЕНИЯ ЧИЧИКОВА» ИЛИ МЕРТВЫЕ ДУШИ
Стр. 51
6 После: сделаем — было: а) в свое время и в своем
б) в другое время, которого
10 После: «Мертвые души»— было: есть
11 После: ибо в них — было: а) в равной мере и художественная
сторона б) и сторона чисто худо<жественная>
12 После: общественной идеи — было: чудно сочеталась с
Вместо: бесконечною — в С: удивительною
14 После: представляет собою — было: высокое
17 Вместо: составляет — было: представляет
19 Вместо: Важные же недостатки — было: Важным же недостатком
20 После: почти везде — было: там
21 Вместо: пророком — в С: прорицателем
23 После: лирических мест — было: невелико
26 После: доставляемого — было: чтение<м>
26 После: выходки — было: были не просты<ми>
32-33 цосле: настоящего пути — было: а) своего б) самолюбием и
33 После: гибельными для — было: таланта
34 После: например,— было: недавно
Стр. 52
1 После: высказанных — было: странным
3 После: в состоянии — было: ответить на эту статью ста<тьей?>
а~6 После: опечалило всех — было: истинных
9 После: еще больше — было: статьи
10 После: об «Одиссее»...— было: В этом предисловии авт<ор>
11 После: авторскую славу — было: Гоголя
13 После: русской литературе новою — было: невозвратимо<ю>
16-18 Вместо: В этом тоне ^ совершенно противоположные...— было:
В этом тоне столько смирения, похожего на неумеренную гор-
дость, столько самоотрицания, которое легко принять за само-
любие, что вы не знаете, что и подумать обо всем этом.
17 После: предполагать тут — было: качества совершенно
25-2 0 Текста: по особливому соизволению государя царя и великого
князя Иоанна Васильевича — в С нет.
Стр. 53
8 Вместо: листка — в С: места
18 После: Оно, конечно,— было: обойдется им дорогоньк<о>
21 После: из героев — было: произведений
412

3. ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ РУССКИХ АВТОРОВ
Стр. 54 "
6 Вместо: лукавым Западом, именно — в С: вероятно
Стр. 55
9 Текста: Но еще более жаль ~ от болезни печени! (стр. 56,
строка 34) — в С нет.
Стр. 56
87-39 Вместо: Известно, что ^ собственной работы.— в С: Известно,
что в одном журнале, не рассмотрев, что комедия эта с концом,
приделал к ней кто-то конец собственной работы.
№ 8. Воспоминания Фаддея Булгарнна. Отрывки из виденного, слы-
шанного и испытанного в жизни. Часть третья, СПб., 1847.*
Вот уже сколько лет, как всякое новое произведение г. Булгарина
возбуждает против себя критику почти всех журналов. Это вошло как
будто в обыкновение. Противники г-на Булгарина упорно не хотят видеть
ничего хорошего в его сочинениях, а он заключает из этого, что; по любви
к правде, претерпевает гонение почти от всего литературного мира.
И многие читатели могут убедиться в этой мысли не по словам, столь
часто повторяемым г. Булгариным, а по образу действования против-
ников его. В самом деле, уверять, что такой-то писатель совершенно без-
дарен, что сочинения его гроша не стоят,— и в то же время, при всяком
случае, нападать на него, не значит ли это достигать в отношении к нему
совсем другой цели, нежели какую предположили себе?.. Что касается
до нашего журнала, мы можем поручиться за него, что у него не будет
ни кумиров безусловного хваления, ни предметов безусловного гонения.
И это совсем не так трудно, как думают: стоит только слушаться своей
совести и не бояться ложного истолкования своих поступков... Почему
не отдать должной справедливости сочинению всякого? Ведь для нас тут
одна опасность: почтенный автор этот может остаться недоволен нашим
отзывом, а наши недоброжелатели могут закричать, что мы вступили
с ним в союз... Но что же тут страшного? Ведь публика увидит, кто
прав, кто виноват? А что касается до обвинений в союзах,— против нас
было уже оно, но мы, ссылаясь на совесть самих его изобретателей, спра-
шиваем их: кому повредило это поспешное обвинение — нам или им?
По нашему мнению, теперь самое удобное и благоприятное время
действовать журналам добросовестно: они уже не могут рисковать быть
не понятыми, не оцененными. Теперь публика уже далеко не та, что она
была, например, лет пятнадцать назад... Теперь нет никакой необходи-
мости беспрестанно браниться то с тем, то с другим. Положим, например,
что какой-нибудь автор издал плохую книгу, да сам и расхвалил ее
в собственном журнале или собственной газете: если по поводу этой книги
нельзя сказать ничего дельного, кроме того, что она никуда не годится,
то не лучше ли будет вовсе умолчать о ней?.. Не бойтесь, что она пойдет
и публика расхватает ее;Повторяем: теперь не та уж публика... Недавно
Гоголь отрекся от своих сочинений и, в порыве неумеренной скромности,
объявил их все ничтожными: вы думаете, публика поверит ему? Не ду-
майте этого. Этому поспешил поверить только г. Булгарин, да и то бес-
плодно, потому что от этого сочинения Гоголя нисколько не упали ниже,
а сочинения г. Булгарина ни на волос не поднялись выше...
Мы не будем говорить о романах и других прежних сочинениях
г. Булгарина, потому что не о них речь здесь; скажем только, что, хорошо
понимая их ценность в настоящее время, мы всё-таки не отнимаем у них
достоинства и заслуги в известной степени в давнюю теперь эпоху их
успеха...'■Что же касается до «Воспоминаний» г. Булгарина, мы, не оби-
нуясь, скажем, что книга эта — довольно приятное явление в нашей
413

литературе. Мы страшно бедны записками (мемуарами), которыми так
страшно богаты французы. Старина наша исчезает от нас со дня на день,
не оставляя по себе ни следа, ни воспоминания. А между тем в России
всё идет вперед с непостижимою скоростию. Не успеешь прожить каких-
нибудь десятка лет, глядь — за ними уже старина, другие нравы, другие
понятия, другие требования... И вот тем-то более спасибо всякому, кто,
много живши, много видевши и слышавши, сохранит для публики хотя
несколько черт прошедшего времени. В «Воспоминаниях» г. Булгарина
есть такие черты. Конечно, книга его могла быть и лучше, но, во-первых,
не должно забывать, что такого рода книги у нас еще не могут быть
слишком хороши, а во-вторых, лучше сказать человеку спасибо за то,
что он сделал и чего другие не сделали, нежели толковать, что он то же бы,
да лучше мог сделать. Критики г. Булгарина были большею частию
правы, указывая на промахи и недостатки его книги, но они были не-
правы тем, что ничего не сказали о ее хороших сторонах. А в ней есть
страницы, которые читаются очень и очень не без интереса и не без удо-
вольствия. Один портрет полковника Пурпура, сохраненный для потом-
ства г. Булгариным, чего стоит!.. Многие подробности частной жизни
белорусских поляков во время присоединения Белорусского края к
России изложены автором очень занимательно и ловко. Кроме более
или менее удачного выражения черт навсегда исчезнувшего быта, попа-
даются иногда в книге г. Булгарина и дельные взгляды на дела и людей
минувших дней.
23. <ПИСЬМО КН. В. ГОГОЛЮ. 15 ИЮЛЯ Н. С. 1847 г.>
Стр.212
29 Вместо: Вам известны — в списках Я. А. Момбелли, А. А, Ера-
евского (ГПВ), Б. Э. Нольде, П. И. Щукина и в «Полярной
звезде»: хорошо Вам известны
Стр.213
23 Вместо: выполнение — в списках Момбелли, Ераееского и а
«Полярной звезде»: исполнение
Стр.214
4 Вместо: возненавидел Вас — в списке Е. П. Оболенского: возне-
годовал на Вас
7 Вместо: истиною — в списках Оболенского, И. Е. Забелина (ГИМ),.
Я. Ф. Павлова ЩГИА), Я. Я. Рогожина (ГИМ), Нольде:
истинного
27 Вместо: надо спешить" лечиться — в списке П. В. Анненкова
(ИР ЛИ): надобно лечиться
44 Вместо: потушивший — в списках Момбелли, Ераееского и в
«Полярной звезде»: погасивший
Стр.215
22 Вместо: пристальнее — в списках Момбелли, Ераееского и в
«Полярной звезде»: попристальнее
38 Вместо: теологическим педантизмом — в списках Момбелли,
Ераееского и в «Полярной звезде»: схоластическим педантством
С тр.216
14 Вместо: чем — в списках Момбелли, Ераееского, Павлова и
в «Полярной звезде»: нежели
85 Вместо: по свече тому и другому — в списке Момбелли: по свечке
и тому и другому; в списках Рогожина, Нольде и в «Полярной
звезде»: по свече и тому и другому
Стр.217
42 Вместо: осердилась — в списках Оболенского, Ераееского и
в «Полярной звезде»: рассердилась
414

Стр.218
46 Вместо: выразиться — в списках Момбелли, Забелина, Краев-
ского и в «Полярной звезде»: выражаться
Стр. 219
16 Вместо: не с отменным умом — в списках Момбелли t Краев-
ского, Нольде и в «Полярной звезде»: и не с отличным умом
?3 Вместо: предосудительный — в списках Момбелли, Краевского
и в «Полярной звезде»: превратный
24. ОТВЕТ «МОСКВИТЯНИНУ»
Стр. 225
29-31 Текста: потому что другого ~ своей прародительницы.— в С
нет.
Стр. 227
24-26 фразы: Как в Петербурге ~~ неславянофилов и наоборот.— в С
нет.
39 Текста: Неужели то обстоятельство-^ спорных пунктов славяно-
фильства... (стр. 228, строка 10) — в С нет.
Стр. 229
4-6 Текста: торговая колония ~ почва чужда преданий; — в С
нет.
6 Слов: преимущественно наносным,— в С нет.
12 Вместо: контро-балансировать — в С: балансировать
37 Текста: Можно, например, и живя ^ специальные, преиму-
щественно технические (стр. 230, строка 7) — в С нет.
Стр. 231
12 После: Где ж * тут — в С: литературный
17-ю фразы: Москва велика ^ и будете смешны... — в С нет.
31 Вместо: Все совершеннолетние — в С: Все умные литераторы
38 После: теорий, — в С: нигде
40 Текста: Короче, это был спор детский ^ для петербургских
журналов... (стр. 232, строка 2) — в С нет.
Стр. 232
27-34 Текста: до той самой минуты ~~ беспримесною и глубокой
грустью...— в С нет.
Стр. 233
1 Текста: Критик «Москвитянина» соглашается ~ видит эту «не-
сомненную книгу» — в себе (стр. 234, строка 19) — в С нет.
Стр. 235
*-10 Вместо: Это возможно вполне ~ даже к ученым 'статьям —
в С: Это в особенности не всегда возможно в отношении даже
к ученым статьям.
80-38 фраш: чТо касается до наших журналов <^ только в послед-
нее время.— в С нет.
Стр. 236
2 Вместо: пока — в С: почти
3"4 Вместо: Разность в оттенках мыслей еще ничего; плохо как —
в С: Не разность в оттенках мыслей важна, а как говорит по-
словица
30-44 Текста: Тут поневоле вспомнишь ^ кто в лес, кто по дрова!—
в С нет.
Стр. 237
26-20 Слов: кроме вашего самолюбия ^ судить по-вашему,— в С нет.
415

36 Вместо: скромный критик — в С: критик
Стр. 239
26-го фразы: В этих словах ~ понимания искусства — в С нет.
44-4в фразы: Давать клевете ~ людей не нашего прихода...— в С
пет.
Стр. 240
7-34 Текста: Противоречий между статьею ^ которая создана именно
по этому рецепту»— в С нет.
42 Вместо: славянофильскою — в С: тою, к которой принадлежит
наш критик
Стр. 243
29 Вместо: решительное непонимание ни искусства, ни Гоголя.—
в С: превратное понимание искусства и Гоголя.
Стр. 246
24 Вместо: и почитатели Гоголя из славянофильской партии.—
в С: и те, к которым принадлежал наш критик.
Стр. 248
46 Вместо:] славянофилы — в С: наши московские противники
Стр. 251
48-41 Вместо: ее скорее можно искать ^ в дурных целях и наме-
рениях...— в С: а в вашем усилии навязать г. Григоровичу
дурные цели и намерения мы искать ее не станем.
Стр. 255
20"22 Вместо: наплетенных клевет ~ то хоть насолить им.— в С:
натыканных ложных обвинений.
Стр. 258
22 Слов: доселе раздаются из газеты, тоже пользующейся большим
расходом — в С нет.
28 Вместо: развернуться — в С: развиться
41 Вместо: но господа славянофилы — в С: ["поборники «Москви-
тянина»
Стр. 259
11 Вместо: от гг. славянофилов — в С: от наших критиков
14 Вместо: даже не клевету, а просто нелепость — в С: совершен-
ную несправедливость
23 Фразы: Да, такой со стороны его ^ к нему сожаление...— в С нет.
Стр. 260
ю Вместо: из славянофилов — е С: из их круга
Вместо: гг. слафянофилы — в С: порицатели наши
16 Слова: славянофилы — в С нет.
32 Вместо: г. М... 3... К... ~~ двумя статейками,— в С: подобному
критику,
43 Слов: вероятно, по избытку беспристрастия и справедливости...—
в С нет.
Стр. 261
2б-з4 Текста: Вот уж сколько, например, времени ^ при защите
славянофильства — в С нет.
34 Вместо: ему — в С: своему критику
Стр. 262
27-32 Текста: Тут, впрочем, нечему и удивляться ^ еще воротятся
к нам...— в С нет.
416

86-86 Вместо: увидеть разницу между человеком — в С: определить
значение человека
40 Слов: действительно ученых — в С нет.
41 Текста: и между каким-нибудь баричем ^ ученым и, пожалуй,
талантливым... (стр. 263, строка 2) — в С нет.
Стр. 263
24 Слов: независимый от славянофильства — в С нет.
42-44 Текста: цивилизации, ~ реформы Петра Великого — в С нет.
Стр. 264
27 Текста: Давно уже замечена ^ славянофилы основывают важ-
ность своего учения! (стр. 265, строка 35) — в С нет.
Стр. 265
86 Вместо: трудно — в С: мудрено
86 Вместо: их — в С: нашего критика
Стр. 266
1-8 Текста: что он отзывается карикатурою ~ согласие короля
с палатою — в С нет.
8 Слов: по любимому выражению славянофилов — в С нет.
40-41 Слов: как прилично обгцине чисто патриархальной, совершенно
чуждой юридического элемента — в С нет.
45 Текста: И у цельтических племен были ~~ советами старцев,
жрецов и т. д.; но (стр. 267, строка 1) — в С нет.
Стр. 267
18-23 фрааы: Он не станет спорить ~~ потребности внутреннего очи-
щения...— в С нет.
28 После: Да и как — в «Современнике»: было бы
Стр. 269
22 Вместо: ложь — в С: неправду
28. ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 1847 года
Стр. 301
86-46 Текста: позоре, разврате, пороках, злодействах ^ всяких
добродетелей и заслуг?.. Но — в С нет.
Стр. 310
80 Слов: и начале настоящего — в СсВ нет.
Стр. 313
10-п цосле: неосновательность и неблаговидность ~ в СсБ:
(в статье «Ответ ,Москвитянину"»)—в С к этому месту имеется
следующее примечание: «Современник» 1847 г., книжка XI,
статья «Ответ „Москвитянину"».
26 Вместо: однако — в СсБ: но
Стр. 314
16 Вместо: не оставит — в СсБ: не перестанет
Стр. 315
19 Фразы: Но этот разбор ^~ Р следующей книжке «Современника»—
в СсБ нет.
Стр. 323
46 Вместо: искренно — в СсБ: смиренно
Стр. 331
13 Слов: всё сказанное теперь — в СсБ нет.
27 В. Г. Белинский, т. X 417

Стр. 334
40 Фразы: Иной управляющий, из немцев ^ а они всё худеют.—
{стр. 345, строка 1) — в С нет.
Стр. 336
14 Вместо: неблагородными — в СсБ: неблагодарными
24-29 фразы: Действительно, есть люди ~ хранителей восточных
гаремов...— в С нет.
Стр. 339
12 Вместо: не краснел, не бледнел, не замирал от томительных
желаний; — в С: не чувствовал никаких влечений;
16 Вместо: темперамента; эти люди бесполые, то же что в царстве
растений тайнобрачные грибы, например.— в С: истинной
страсти.
21-24 фразы: с этого начинается первая любовь ^ ездить верхом на
палочке — в С нет.
Стр. 347
14-16 Слов: («Отечественные записки» 1846 г.) — в СсБ нет.
16"1в Слов: («Современник» 1847 г.) — в СсБ нет.
87 Слое: много таланта, и в таланте так — в СсБ нет.

ПРИЛОЖЕНИЕ
127*

НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ *
По поводу «Объяснения по нелитературному делу», разосланного
редакцией) «Отечественных записок», от гг. Белинского, Панаева и Не-
красова разослано было следующее объяснение:
«Редакция «Отечественных записок» разослала .Объяснение по не»
литературному делу". Оставляя в стороне распрю г. Краевского с г. Бул-
гариным, подавшую повод к .Объяснению", мы считаем необходимым
сказать несколько слов о том, что в этом .Объяснении" касается соб-
ственно до нас и нашего участия в .Отечественных записках".
В .Объяснении" (см. стр. 5) сказано, что .г. Белинский не принимает
участия в .Отечественных записках" с 1-го апреля 1846 года". Это совер-
шенно справедливо: г. Белинский принимал в .Отечественных записках"
самое деятельное участие в продолжение почти семи лет; отделы критики
и библиографии этого журнала преимущественно наполнялись его тру-
дами, начиная с восьмой книжки 1839 года и до четвертой нынешнего,
когда он решительно отказался от всякого участия в журнале г. Краев-
ского Но извещая об этом, для большей ясности следовало бы приба-
вить, что одиннадцатая и последняя статья г. Белинского .0 сочинениях
Пушкина", доставленная в редакцию еще в апреле, напечатана в октябрь-
ской книжке и что статья эта последняя, писанная им для .Отечественных
записок". Иначе читатели могут подумать, что с октября месяца г. Белин-
ский снова принял участие в „Отечественных записках", тем более, что
в „Объяснении", явившемся через месяц после статьи, сказано: .редакция
их («Отечественных записок») остается та же, сотрудники те же, что
и теперь" (см. стр. 7).
Далее в „Объяснении" мы прочли: .Гг. Некрасов и Панаев никогда
не были постоянными сотрудниками «Отечественных записок», а иногда
или весьма редко печатали статьи свои в этом журнале (преимущественно
в отделе словесности), всегда подписывая под ними имена свои". Это
не совсем справедливо: г. Панаев, от самого основания .Отечественных
записок", т. е. с 1839 по 1846 год, помещая повести свои исключительно
в этом журнале, сверх того, иногда составлял статьи о французской ли-
тературе и статьи эти являлись в .Отечественных записках" без подписи
его имени.—. Г. Некрасов с 1843 года принимал участие в „Библиографа-
421

ческой хронике",и вообще статей г. Некрасова, не подписанных его име-
нем, в „Отечественных записках* несравненно более, чем подписанных.
Не далее как в майской книжке нынешнего года „Отечественных записок"
большая часть „Библиографической хроники" написана г. Некрасовым.
Были ли гг. Панаев и Некрасов постоянными сотрудниками „Отече-
ственных записок", можно лучше всего видеть из следующих собственных
слов „Нелитературного объяснения": „Постоянными сотрудниками на-
зываются те, которые принимают участие в редижировании журнала,
разделяя труды редактора по главным, существенным отделам его изда-
ния, каковы: «Критика», «Библиографическая хроника», «Иностранная
литература», «Смесь»"... и далее: „если когда-либо помещается в означен-
ных отделах «Отечественных записок» статья не постоянного их сотрудника,
а постороннего автора,— под нею всегда ставится его имя" (см. стр. 5 и 6).
Затем „Объяснение" опровергает показание своего противника, будто
„Отечественные записки" покинуты своими сотрудниками. Не зная, о ка-
ких сотрудниках идет дело, мы и здесь скажем только то, |что лично до
нас касается: гг. Белинский, Панаев, Некрасов, равно как гг. Искандер,
Кронеберг и некоторые другие, с 1847 года примут деятельное и постоян-
ное участие в „Современнике" и помещать трудов своих в „Отечественных
записках" не будут».
В 12 книжке «Отечественных записок», в «Библиографических и
журнальных известиях», встретили мы возражение г. Краевского, которое
вынуждает нас прибавить несколько слов к нашему объяснению.
Предоставляя публике судить о том, до какой степени приличен
тон, с которым г. Краевский говорит о своих бывших сотрудниках, не
исключая и г. Белинского, постоянным и деятельным заведыванием
двумя главными отделами «Отечественных записок» сообщавшего в про-
должение почти семи лет направление этому журналу, * мы укажем только
на следующее:
1) В «Объяснении по нелитературному делу» г. Краевский решитель-
но и смело утверждал, что гг. Панаев и Некрасов печатали статьи свои
в «Отечественных записках» иногда, или весьма редко, всегда подписывая
под ними имена свои. Теперь он уже сознается, что действительно были
в «Отечественных записках» статьи их и неподписанные, но до того ничтож-
ные, что об них и упоминать не стоит.**
* В продолжение семи лет в «Отечественных записках» напечатано
было шестьдесят больших критических статей г. Белинского, множество
больших и мелких библиографических статей (считая по крайней мере
по десяти круглым числом на каждую книжку); ему же принадлежат
почти все отчеты о пьесах, игравшихся в Александринском театре,
и большая часть литературных и журнальных заметок, помещавшихся
в «Смеси».
** Об г. Некрасове, например, сказано, что «сотрудничество его огра-
ничивалось составлением в две, три (!?) книжки журнала небольших
библиографических статеек о мелких изделиях книжной ?громыгиленности».
В последние четыре года в «Отечественных записках» были между прочим
статьи г. Некрасова о следующих книгах: «На сон грядущий», отрывки
из вседневной жизни графа В. А. Соллогуба, часть 2 (см. «Отечественные
422

2) Листок наш «По поводу нелитературного объяснения» был разо-
слан при афишах и через неделю или более появился в «Северной пчеле».
Г-н Булгарин перепечатал его в своей газете без нашего ведома, как имел
право сделать это и всякий другой журнал, не исключая и «Отечествен-
ных записок», если б им могло придти такое желание, и, конечно, никто
не увидел бы в том, что мы заключили союз с «Отечественными записками».
Между тем г. Краевский на том основании, что листок наш перепечатан
в «Северной пчеле», дает знать публике, что мы заключили союз с г. Бул-
гариным. Если б нужно было заключить союз, мы также охотно заклю-
чили бы его с г. Булгариным, как и с г. Краевским, ибо равно уважаем
и г. Булгарина и г. Краевского,— но, издавая журнал, мы не видим
никакой надобности вступить в какие-либо союзы: журнал, издающийся
двумя из нас, под редакциею А. В. Никитенко, поставил себе правилом
высказывать свои мнения прямо и открыто, действовать самостоятельно,
чуждаясь всех литературных партий, и строго сдержит свое правило.
3) Еще г. Краевский и в «Объявление по нелитературному делу»
и в новом своем отзыве старается дать заметить, что «Отечественные за-
писки» по прекращении в них нашего сотрудничества не только ничего
не потеряли, но, напротив, выиграли. Как будто мы говорили противное!
Цель наша была только показать публике дело в настоящем виде, не ос-
тавляя ее в недоразумении, и мы с этою целию теперь снова повторяем,
что гг. Белинский, Панаев, Некрасов, равно как гг. Искандер, Кроне-
берг и некоторые другие, помещать трудов своих с 1847 года в «Отече-
ственных записках» не будут.
Заключим эти строки указанием на замечательную черту, которую
встретили мы в отзыве г. Краевского: спустя две недели после того, как
мы объявили, что не будем печатать трудов своих в «Отечественных
записках», г. Краевский торжественно и с уверенностию объявляет,
что ни одна статья гг. Панаева, Белинского и Некрасова не будет напе-
чатана в «Отечественных записках».
Виссарион Белинский
Иван Панаев
Николай Некрасов
4 декабря 1846 года
С.-Л.-бург.
ваписки» 1843 года, «Библиографическая хроника», № 7); «Описание пер-
вой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 году», сочинен-
ное генерал-лейтенантом Михаиловским-Дапилевским (см. «Отечествен-
ные записки» 1845 г., № 2)1; «Новоселье», том III (см. «Отечественные
записки» 1846 года, № 5)2, и пр. и пр. и пр. Если такие книги г. Краев-
ский относит к изделъям мелкой промышленности, то что же, по его мне-
нию, в русской литературе не изделъе мелкой промышленности}

ПРИМЕЧАНИЯ

Настоящий том охватывает статьи и рецензии Белинского 1847—
1848 годов, напечатанные в журнале «Современник».
В апреле 1846 года критик ушел из «Отечественных записок». Раз-
рыв с журналом, в котором Белинский сотрудничал^ более пяти лет и
которому создал славу лучшего журнала того времени, был вызван глав-
ным образом идейными расхождениями между Белинским и бесприн-
ципным издателем «Отечественных записок» А. А. Краевским. К тому же
Краевский жестоко эксплуатировал Белинского. Одновременно с Белин-
ским перестали участвовать в «Отечественных записках» Герцен, Некра-
сов и Панаев.
В конце 1846 года Некрасов и Панаев приобрели у П. А. Плетнева
право на издание журнала «Современник». С января 1847 года «Совре-
менник» выходит уже под новой редакцией. Юридически его редактором
становится А. В. Никитенко — либеральный профессор Петербургского
университета и цензор, но фактически «Современник» вел Некрасов,
а идейным руководителем и вдохновителем журнала был Белинский.
Литературно-критическая деятельность Белинского в «Современ-
нике» протекала в период напряженной общественной борьбы, быстрого
роста крестьянского движения против крепостничества.
Обобщением основных идей, высказанных Белинским в «Современ-
нике», является помещенное в этом томе знаменитое зальцбруннское
письмо Белинского к Гоголю — бессмертный памятник русской рево-
люционной мысли, значение которого выходит далеко за пре-
делы частной переписки. По словам В. И. Ленина, «Письмо к Гоголю»
подводило «итог литературной деятельности Белинского» и «было одним
из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохра-
нивших громадное, живое значение и по сию пору» (В. И. Ленин. Соч.,
т. 20, стр. 223—224). В «Письме к Гоголю» Белинский с необычайной
яркостью и глубиной высказал свои революционно-демократические и
материалистические убеждения. «Письмо» проникнуто непримиримой
ненавистью к самодержавию, крепостному праву, религии, обскурантизму
и выражает чаяния, надежды и революционный дух крепостного
крестьянства.
«Письмо к Гоголю» определяло направление деятельности Белин-
ского в «Современнике». В своих статьях и рецензиях критик «проводил
идеи «Письма» сквозь цензурные рогатки.
427

В программной статье «Взгляд на русскую' литературу 1846 года»,
открывающей настоящий том, Белинский резко выступил и против сла-
вянофилов и против либералов-западников. «Одни бросились в фанта-
стическую народность, другие — в фантастический космополитизм, во
имя человечества»,—писал он. Полемика критика в этой статье с Ва-
лерьяном Майковым и либералами, пропагандирующими космополи-
тизм и преклонение перед буржуазными порядками государств Западной
Европы, представляет исключительный интерес и является свидетель-
ством роста и углубления революционно-демократических взглядов
Белинского. Он предстает в этой полемике как патриот, горячо любящий
свою родину, как демократ и глубокий критик не только крепостниче-
ского, но и капиталистического строя. Неверию либералов в силы и
возможности русского народа Белинский противопоставлял уверенность
в том, что его родину ждет великое будущее. «Нам, русским, нечего со-
мневаться в нашем политическом и государственном значении... Мы
призваны сказать миру свое слово, свою мысль»,— утверждал он. При
этом патриотизм не мешал Белинскому высоко ценить лучшие достиже-
ния культуры всего человечества и с уважением относиться к передовой
философии, науке, искусству Запада.
Резко выступив в «Современнике» против либералов-западниковf
Белинский одновременно продолжал вести активную борьбу против
славянофилов. Напечатанная в этом томе важная статья «Ответ .Москви-
тянину"» говорит об этом с неопровержимой убедительностью. Белин-
ский нанес в ней сокрушительный удар реакционным теориям славяно-
филов и решительно отверг неосновательные претензии славянофилов
на особую с их стороны любовь к России и русскому народу. «Где, когда,
какими книгами, сочинениями, статьями доказали они, что они больше
других знают и любят русский народ?»,— спрашивал Белинский. Велико-
лепно понимал и чувствовал Белинский классовую — дворянскую,
барскую — природу славянофильства. В названной статье он писал, что
публика сумеет увидеть разницу между ним — Белинским —«человеком,
у которого литературная деятельность была призванием» и «каким-
нибудь баричем, который изучал народ через своего камердинера и думает,
что любит его больше других, потому что сочинил или принял па веру
готовую о нем мистическую теорию».
«Взгляд на русскую литературу 1846 года», «Ответ „Москвитянину"»
и другие статьи и рецензии, помещенные в этом томе, дают ясное пред-
ставление и о философских и исторических взглядах Белинского в по-
следний период его жизни и деятельности. Белинский продолжал от-
стаивать и распространять в массах идеи материализма и диалектики,
опровергать и разоблачать идеалистические философские измышления.
Так, например, в небольшой и на первый взгляд малозначительной ре-
цензии на книгу А. Постельса «Картина земли для наглядности при пре-
подавании физической географии» Белинский проводил существеннейшее
положение материалистической философии, что источником знаний и
понятий человека являются чувственные восприятия, возникающие
428

в результате воздействия внешнего мира, существующего независимо
от человеческого сознания, на органы чувств человека. «...Самые отвле-
ченные умственные представления всё-таки суть не что иное, как резуль-
тат деятельности мозговых органов, которым присущи известные способ-
ности и качества. Давно уже сами философы согласились, что .ничего
не может быть в уме, что прежде не было в чувствах"»,— писал Белин-
ский.
Историю человеческого общества' Белинский продолжал осмысли-
вать как закономерный процесс. Это позволило ему в общем правильно
решить вопрос о роли народных масс в истории. Белинский решительно
возражал против теорий, считающих, что решающую роль в истории
играют отдельные выдающиеся личности, и утверждал, что их деятель-
ность обусловлена движением и борьбой масс, что «жизнь народа не есть
утлая лодочка, которой каждый может давать произвольное направле-
ние легким движением весла» («Взгляд на русскую литературу 1846 года»).
Однако в силу] отсталости России Белинский и в этот — последний —
период- своей жизни не смог преодолеть идеалистического взгляда на исто-
рию, понять; истинные законы ее развития и подняться до исторического
материализма.
С необычайной глубиной развил Белинский в «Современнике» свои
литературно-эстетические воззрения. Помещенная в настоящем томе
статья «Взгляд на русскую литературу 1847 года» достойно завершает
борьбу Белинского за материалистическую эстетику и реализм в искус-
стве и непосредственно подводит к эстетике Чернышевского. В проти-
вовес распространенным тогда идеалистическим взглядам на искусство,
как на выражение абсолютной идеи и абсолютной красоты, Белинский
определял искусство как «воспроизведение действительности, повторен-
ный, как бы вновь созданный мир». Вместе с тем он выступал и против
вульгаризаторов, отождествляющих искусство с наукой, пренебрегаю-
щих спецификой искусства, его особенностями. «Искусство,— по словам
Белинского,— имеет свои законы, без уважения которых нельзя хорошо
писать». Любое содержание, любые идеи в произведениях искусства
должны быть выражены в живых образах и характерах — в форме, свой-
ственной искусству.
Теория искусства, созданная Белинским, требовала от искусства
воспроизведения действительности во всей ее истине, правдивого изобра-
жения жизни. Это была теория реализма. Приукрашивание действитель-
ности, ложь в искусстве, по мнению Белинского, нужны лишь «сибари-
там», т. е. представителям имущих и господствующих классов. Радуясь
успехам реализма в русской литературе, Белинский настойчиво боролся
за его укрепление и дальнейшее развитие. В правдивом изображении
жизни он видел главное достоинство так называемой «натуральной школы»,
которую, в сущности говоря, следует называть реалистическим направ-
лением в нашей литературе. Читатели настоящего тома увидят, как ис-
кусно и упорно Белинский отстаивал «натуральную школу» от ее много-
численных врагов, будь то славянофилы, Шевырев или Булгарин.
429

Борьба Белинского за реализм была неразрывно связана с борьбой
за народность и высокое общественное назначение искусства против идеа-
листической теории «искусства для искусства». В статьях и рецензиях,
напечатанных в «Современнике», критик призывал писателей изучать
и изображать жизнь народа, бесстрашно вскрывать вопиющие социаль-
ные противоречия, защищать интересы народа, искать пути к коренному
переустройству общества.
«Начиная с Белинского,— говорил А. А. Жданов,— все лучшие
представители революционно-демократической русской интеллигенции
не признавали так называемого „чистого искусства",' «искусства для
искусства" и были глашатаями искусства для народа,^его высокой идей-
ности и общественного значения» (А. Жданов. Доклад о журналах
«Звезда» и «Ленинград», 1952, стр. 18).
Подходя к литературе с точки зрения реализма и народности, Белин-
ский горячо приветствовал такие произведения русской литературы,
появившиеся в 1846—1848 гг., как «Кто виноват?», «Сорока-воровка»
и «Доктор Крупов» Герцена, «Обыкновенная история» Гончарова, «За-
писки охотника» Тургенева, «Бедные люди» Достоевского, «Антон Горе-
мыка» Григоровича. Все эти произведения были глубоко проанализи-
рованы критиком на страницах «Современника» во всем своеобразии их
содержания и художественной формы.
Таким образом, в последний период своей жизни и деятельности,
во время работы в «Современнике» Белинский обогатил общественно-
политическую и философско-историческую мысль, эстетику и критику
новыми выдающимися достижениями. Вершиной творческой деятельно-
сти Белинского и, по словам Герцена, его «завещанием» явилось знаме-
нитое «Письмо к Гоголю», с исключительной силой и страстью раскрывшее
и политические, и философские, и литературные взгляды замечательного
русского революционера, ученого, публициста и критика.
Из статей, не вошедших в ПссБ, в настоящий том включена рецензия
на «Московский литературный и ученый сборник на 1847 год» под № 22.
430

Статьи и рецензии
71.Впервые статья появилась в «Современнике» 1847, тч 1, № 1 (ценз,
разр. 30/XI1—1846), отд. III, стр. 1—56. Без подписи.
Журнальный текст статьи искажен редакторской и цензорской
правкой. В СсБ (ч. XI, стр. 1—68) статья напечатана по рукописи,
но с частичным сохранением редакторской правки. Сохранились
10—11, 15—16, 18—29, 31—32, 34—44, 46—50, 52—67, 69—71 листы
наборной рукописи с авторской нумерацией (ЛБ, шифр № 3322-а).
В настоящем издании текст воспроизводится по рукописи, ос-
вобожденной от редакторской правки. Недостающие страницы пе-
чатаются по СсБ. Рукописные варианты и разночтения с текстом
«Современника» см. в н. т., стр. 396—412.
72.Белинский имеет в виду объявление об издании преобразованного
«Современника» в 1847 г. (см. «Русский инвалид» 1846, N° 245, «Сев.
пчела» 1846, № 253, «Современник» 1846, т. XLIV, № И), в котором
сообщалось о составе новой редакции, о сотрудниках и давалась
подробная характеристика каждого из пяти отделов журнала.
78 Статья официального редактора А. Н. Никитенко «О современном
направлении русской литературы» (отд. II, стр. 53—74) была напе-
чатана в «Современнике» по тактическим соображениям. Истинной
программой «Современника» являлась статья Белинского, намечавшая
издание журнала в революционно-демократическом направлении.
91.Речь идет о славянофилах.
92.Белинский имеет в виду оценку Ломоносова, данную К. Аксаковым
в его книге «Ломоносов в истории русской литературы и русского
языка», M.f 1846.
121. Характеристика «легкой литературы» дана в третьей статье о Пуш-
кине (ИАН, т. VII, стр. 243—247).
151.Белинский имеет в виду переводы повестей Н. Гоголя «Тарас Бульба»,
«Записки сумасшедшего», «Коляска», «Старосветские помещики»,
«Вий» на французский язык Л. Виардо (Nouvelles Russes, par N.
Gogol. Traduites et publiees par L. Viardot, Paris, 1845) и высокую
оценку их в статье Сент-Бёва (см. «Revue des Deux Mondes», 1845,
t. XII, Decembre, p. 883—889).
Положительные отзывы о творчестве Гоголя появились также
в «Illustration», 1845 (19 Juillet, t. VI, p. 330), в газете «National»
(1846), в статье Сен-Жюльена о Пушкине («Revue des Deux Mondes»,
1847, 1 Octobre, p. 75), в журнале, издававшемся Жорж Санд «Revue
Independante») (t. X, p. 119 et 120) и др. Почти одновременно произ-
ведения Гоголя были переведены в Германии («Die toten Seelen»,
von Phil. Lobenstein, 1846); некоторые повести Гоголя были переве-
дены в сборнике «Russische Novellen», Leipzig, 1846, и др. Статьи
Белинского о переводах произведений Гоголя на французский язык
см. в ИАН, т. IX, №№ 84 и 92.
П1^ письме к Кавелину от 7/ХП 1847 г. Белинский, указывая на то,
что «хороших людей» в России «гораздо больше, нежели как думают
сами славянофилы», выдвигал две основные причины, мешающие
писателям «натуральной школы» изображать положительные явле-
ния жизни. Во-первых, подчеркивал Белинский, писатель не может
изобразить в художественной форме хороших людей такими, как они
есть на самом деле, по той простой причине, что их тогда «не про-
пустит цензурная таможня», так как «хорошие люди» непременно
находятся в прямом противоречии с той общественной средой, в
которой они живут». Во-вторых, изображение положительных явлений
жизни, по мнению Белинского, осложнялось^тем, что^ неразумное
431

общественное устройство накладывало пагубный отпечаток даже
и на «хороших людей»: «...Хороший человек на Руси может быть
иногда героем добра в полном смысле слова, но это не мешает ему
быть с другой стороны гоголевским лицом»,— писал Белинский
(ИАН, т. XII).
25^Речь идет о журнале «Москвитянин» (1841—1855), издававшемся
М. П. Погодиным при ближайшем участии С. П. Шевырева и славяно-
филов. Журналом, который раньше наряду с «Москвитянином» был
выразителем «ультраславянофильских» понятий, Белинский считал
«Маяк» (см. н. т., стр. 225—226).
231.Речь идет о крайних представителях официальной народности, группи-
ровавшихся в свое время вокруг редакций журнала «Маяк», прекра-
тившего свое существование в 1845 г. (см. ИАН, t. VI, стр. 327,
374—375).
241. «Смирение» и «любовь» считали чертами русского национального
характера славянофилы и защитники официальной народности.
В данном случае Белинский имеет в виду статью М. П. Погодина
«Параллель русской истории с историей западных европейских го-
сударств относительно начала» («Москвитянин» 1845, № 1, отд. II,
стр. 1—30) и ответ на нее П. В. Киреевского «О древней русской
истории» («Москвитянин» 1845 , № 3, отд. II, стр. 11—47), а также
статьи А. С. Хомякова «Мнение иностранцев о России» («Москвитя-
нин» 1845, № 4, отд. I, стр. 21—48) и «Мнение русских об иностран-
цах» («Московский литературный и ученый сборник на 1846 год»,
М., стр. 145—199).
242.Речь идет о М. П. Погодине, который в^заметке «За русскую старину»
писал: «Старина драгоценна нам, как" родимая почва, которая упи-
тана,— не скажу кровью, кровию упитана западная страна,— но
слезами наших предков, перетерпевших и варягов, и татар, и Литву,
и жестокости Иоанна Грозного... и нашествие двадесяти язык...»
(«Москвитянин» 1845, № 3, отд. VIII, стр. 32).
2ох.«Фантастическую народность» проповедовали славянофилы, «фанта-
стический космополитизм» — В. Майков и западники.
Ниже Белинский кратко излагает основные положения статьи
В. Майкова «Стихотворения Кольцова» («Отеч. записки» 1846,
т.^ХЫХ,^№№ 11 и 12, отд. V, стр. 1—70) и подвергает их справедливой
критике.
261. Выданном случае Белинский ^полемизирует не только с В. Майковым,
но и с западниками, для которых также было характерно смешение
народности с «внешними формами существования народа» (см., на-
пример, статью К. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней
России» — «Современник» 1847, № 1, отд. II, стр. 1—53).
262.Это суждение свидетельствует о признании критиком материального
единства мира. Характеризуя с материалистических позиций сущ-
ность мышления, Белинский подчеркивал единство материального
и психического в человеческом организме. В письме к В. П. Бот-
кину от 17/П 1847 г. (ИАН, т. XII) по этому поводу он писал: «Ду-
ховную природу человека не должно отделять от его физической
природы, как что-то особенное и независимое от нее, но должно
отличать от нее, как область анатомии отличают от области физио-
логии».
Таким образом, отрицая возможность мышлеиия вне материи
(«ум — это человек в теле или, лучше сказать, человек через тело,
словом, личность» — н. т., стр.27), Белинский в то же время призна-
вал своеобразие и специфику интеллектуальной деятельности.
432

Такая постановка вопроса о соотношении психологии и физио-
логии в дальнейшем оказала влияние на развитие материалистиче-
ского естествознания в России, а утверждение, что психология дол-
жна опираться на физиологию, получило блестящее обоснование
и развитие в трудах великих русских физиологов И. М. Сеченова
и И. И. Павлова.
281.Из стихотворения «Памятник» (1796); в «Современнике»: «От тлена
убежав, по смерти станет жить...»
291.Это суждение Белинского о формировании национальностей опять-
таки полемически направлено не только против В. Майкова, но и
против некоторых положений статьи К. Кавелина (см. примеч. 261).
321.Очевидно, Белинский имеет в виду западноевропейских социалистов-
утопистов.
341.Положительные рецензии на «Стихотворения Юлии Жадовской»
появились в «Библ. для чтения» 1846, т. 47, отд. VI, стр. 1—5; в «Фин-
ском вестнике» 1846, т. И, отд. V, стр. 23—25; в «Отеч. записках»
1846, № 8, отд. VI, стр. 81—86. Ниже Белинский полемизирует глав-
ным образом с автором рецензий в «Отеч. записках» В. Майковым.
351.Стихотворения Юлии Жадовской, СПб., 1846, стр. 52.
352.Леверье (1811—1877) — французский астроном, на основании иссле-
дования возмущений орбиты планеты Урана вывел заключение о су-
ществовании неизвестной ранее планеты и определил ее место во
вселенной. По данным его расчетов, в 1846 г. была открыта планета
Нептун. Об этом событии в «Современнике» была напечатана статья
A. Н. Савича «Опыт общепонятного исторического рассказа о том,
как открыта новая планета Нептун» (1847, № 3, отд. II, стр. 1—20).
353. Стихотворения Аполлона Григорьева, СПб., 1846.
361.Эпиграмма принадлежит не Дмитриеву, а П. А. Вяземскому: «К порт-
рету Бибриса» (1810); у Вяземского:
Нет спора, что Бибрис богов языком пел,
Из смертных бо никто его не разумел.
362.Речь идет о сборнике «Стихотворения Кольцова. С портретом авто-
ра, его факсимиле и статьею о его жизни и сочинениях, писанною
B. Белинским», СПб., 1846 (см. ИАН, т. IX, № 103).
368.Это латинское выражение, ставшее пословицей, взято из комедии
Теренция «Самоистязатель» (д. I, явл. 1).
364.Белииский имеет в виду А. Н. Плещеева, стихотворения которого были
изданы с приведенным выше латиискпм эпиграфом (Стихотворения
А. Плещеева, 1845—1846, СПб., 1846). Отзыв Белинского об А Пле-
щееве полемичен по отношению к оценке его поэзии у В. Майкова.
В рецензии, посвященной разбору стихотворений Плещеева, В Май-
ков называл его «бесспорно первым поэтом» («Отеч. записки» 1846,
XLV1II, № 10, отд. VI, стр. 32).
36б.Цитата из стихотворения Лермонтова «Не верь себе» (1839).
371.Некрасов был одним из издателей «Современника». Отзывы Белин-
ского о поэзии Некрасова этих лет содержатся в его письмах. В пись-
ме к Кавелину от 7/ХП 1847 г. (ИАН, т. XII) он писал: «...его Не-
красова.— Ред.у теперешние стихотворения тем выше, что он, при
своем замечательном таланте, внес в них и мысль сознательною и
лучшую часть самого себя». В письме к Тургеневу от 19/II 1847 г.,
восхищаясь социальной остротой стихотворений Некрасова, Белин-
28 В. Г. Белинский, т. X
433

ский восклицал: «Что за талант у этого человека! И что за топор
его талант!» (ИАН, т. XII).
382.В тексте «Современника» название этой книги приведено полностью:
«Приклады, како пишутся комплименты разные на немецком языке,
то есть писания от потентатов к потентатам поздравительные и сожа-
летельные, и иные, такожде между сродников и приятелей».
391.Рецензия Белинского на первую книгу «Петербургских вершин»
Буткова была напечатана в «Отеч. записках» 1845, т. XLIII, № 12,
отд. VI, стр. 56—63 (ИАН, т. IX, № 77).
401.«Бедные люди» Достоевского разбирались во всех рецензиях на «Пе-
тербургский сборник»: в «Сев. пчеле» 1846, №25, 30 января (Л. Б рант);
в «Финск. вестнике» 1846, т. IX, отд. V (Ап. Григорьев); в «Библ.
для чтения» 1846, т. 75, март — апрель, отд. «Критика» (А. Никитенко);
в «Москвитянине» 1846, №№ 2 иЗ, отд. «Критика» (С. Шевырев). Статью
Белинского о «Петербургском сборнике» см. в ИАН, т. IX, № 104.
411. С «Двойником» Белинский ознакомился еще до его опубликования
в «Отеч. записках». По свидетельству Ф. М. Достоевского, в начале
декабря 1845 г. он читал отдельные главы этой тогда еще незакон-
ченной повести у Белинского (Ф. М. Достоевский. Поли,
собр. соч., изд. «Просвещение», т. 21, стр. 342—343).
412.Высокую оценку повести Достоевского «Двойник» дал В. Майков
в статье «Нечто о русской литературе в 1846 г.» («Отеч. записки»
1847, т. L, № 1, отд. V, стр. 4).
421.Повесть Казака Луганского (В. Даля) «Небывалое в былом...» на-
печатана в «Отеч. записках» 1846, т. XLVI, № 5, 6, отд. I, стр. 1—70,
стр. 151—191; «Деревня» Григоровича — в «Отеч. записках» 1846,
т. ХЫХ, № 12, отд. I, стр. 177—230.
422.Статью Белинского «Повести, сказки и рассказы казака Луганского»
см. в н. т., № 6.
431.По словам И. С. Тургенева, Белинский «не только нашел повесть
Григоровича „Деревня" весьма замечательной, но немедленно опре-
делил ее значение и предсказал то движение, тот поворот, которые
вскоре потом произошли в нашей литературе» (И. С. Т у р г е н е в.
Литературные и житейские воспоминания. Соч., т. XI, ГИХЛ, 1934,
стр. 405).
432.Альманах «Новоселье», часть третья, СПб., 1846, стр. 123—140.
44х.На тему о похождениях Ваньки-Каина написан лубочный роман
Матвея Комарова: «Обстоятельные и верные истории двух мошенни-
ков: российского сыщика Ваньки-Каина... французского мошенника
Картуша...», СПб., 1779.
451.Присказка из широко распространенной сказки «По щучьему веле-
нию», которую Белинский часто цитировал (см., например, в н. т.,
№№ 10 и И).
452. «Финский вестник» 1846, т. XII, отд. III, стр. 1—26. Подпись: В. Т-н
(В. Толбин).
453.Речь идет о сборнике «Левиафан», который намеревался издать Бе-
линский в 1846 г. после ухода из «Отеч. записок». В числе материалов,
переданных Белинским в «Современник», были: «Обыкновенная исто-
рия» Гончарова, «Доктор Крупов» и «Сорока-воровка» Герцена,
«Без рассвета» Кудрявцева, «Из записок артиста» М. С. Щепкина,
«Взгляд на юридический быт древней России» К. Кавелина и др.
434

461. См. «Московский литературный и ученый сборник», М., 1846,
стр. 543—579. Автор статьи о «Тарантасе», подписанной буквами
М... 3... К...,—Ю. Самарин.
462.Рецензия на «Воспоминания Фаддея Булгарина», ч. III, была напе-
чатана в «Современнике» 1847, т. I, № 2, отд. III, стр. 141—143 (см.
н. т., № 8 и примеч. 853).
468.См. «Библ. для чтения» 1846, т. 75, № 4, отд. I, стр. 135—224.
464.В журнальном тексте далее следует вмонтированный в статью Белин-
ского разбор исторических сочинений, написанный К. Кавелиным
(«Современник» 1847, т. I, № 1, отд. III, стр. 41—52).
471.0б этом Ю. Венелин писал в своей книге «Древние и нынешние бол-
гаре в отношении к россиянам», т. I, M., 1829 (см., например,
стр. 90—95 и 239 указ. соч.).
472.Книга С. Шевырева «История русской словесности, преимущественно
древней» (ч. 1 и 2, М., 1846) вызвала отклики в следующих журналах:
«Отеч. записки» 1846, т. XLVI, № 5, отд. V, стр. 17—36, авторы
Ф. И. Буслаев (филологическая часть) и А. Д. Галахов (историко-
литературная часть ); «Отеч. записки» 1846, т. XLIX, № 12, отд. VI,
стр. 57—72, автор — А. Д. Галахов; «Библ. для чтения» 1846, т. 78,
отд. V, стр. 23—52, автор — К. П. (К. А. Полевой); «Финский вест-
ник» 1846, т. XII, отд. V, стр. 1—37, автор не установлен; «Совре-
менник» 1846, тт.' 42 и 44, рецензия Пастнева; «Сын отечества» 1847,
кн. I, № 1, отд. VI, стр. И—39, рецензия Вишнеградского.
473 «История консульства и империи» Тьера была переведена И. Д.-ъ
(СПб., 1845—1846) и Ф. А. Кони (СПб., 1846—1847).
481. «Письма об изучении природы» Герцена печатались в «Отеч. записках»
с апреля 1845 г. по апрель 1846 г.; «Кочующие и оседло живущие
в Астраханской губернии инородцы», статья барона Ф. А. Бюлера,.
напечатана в «Отеч. записках» 1846, т. XLVII, №№ 7, 8, т. XLVIII,
№ 10 и т. XLIX, № 11, отд. II; статья «Европейские железные дороги
в историческом, географическом и статистическом отношениях» — в
«Отеч. записках» 1846, т. XLVIII, № 9, отд. II, стр. 27—57;
подпись — в; статья «Нога и рука человека» С. С. Куторги — в
«Библ. для чтения» 1846, т. 74, № 1, отд. III, стр. 1—42; статья
И. И. Ушакова «Жизнь и нравы змей» — в «Финском вестнике»
1846, т. VIII—IX, отд. IV, стр. 61—84 и 1—22; «Жизнь и нравы
пауков» — в «Финском вестнике» 1846, т. VII, отд. IV, стр. 1—42;
статья «Оливер Кромвель» (перевод книги Карлейля «Letters and
speeches of Oliver Cromvell, with elucidation, etc. by Thomas Carlyle)
печаталась в «Отеч. записках» 1846, тт. XLV, XLVI, XLVII, №№ 4,
6, 7, отд. II; книга Гумбольдта «Космос» — в «Отеч. записках» с
октября 1845 г. по май 1846 г. и в «Библ. для чтения» 1846..
тт. 74, 75, 76, 78, отд. III.
482.Статья о книге Гумбольдта была позднее напечатана также в «Соире-
меннике»: «Александр фон Гумбольдт и его „Космос"»; автор —
Н. Фролов (1847, тт. V, VI, №№ Ю и 12, и 1848, т. VII, № 2).
488.См. «Финский вестник» 1846, т. XII, отд. II, стр. jl—71, перевод
В. Толбина.
49*.B этой статье С. А. Маслов описывал ужасные условия труда крепост-
ных крестьян и в особенности женщин-крестьянок.
511.Впервые появилась в «Современнике» 1847, т. I, № 1 (ценз. разр.

30/XII—1846), отд. Ill, стр. 56—59. Подпись — В. Б. Печатается
по рукописи (ЛВ, шифр № 3322-а, стр. 71—74 авторской нуме-
рации).
Рукописные варианты и разночтения с текстом «Современника»
см. в н. т., стр. 412.
512.Белинский неоднократно сообщал о своем намерении посвятить под-
робному разбору творчества Гоголя цикл статей. Этот замысел не был
осуществлен им отчасти по цензурным условиям. В письме к
К. Д. Кавелину от 7/ХП 1847г. Белинский писал: «... заранее чувствую
тоску при мысли, что мне надо будет писать о Гоголе, может быть,
не одну статью, чтобы сказать о нем мое последнее слово; надо будет
говорить многое не так, как думаешь...» (ИАН, т. XII).
513.0т «мистико-лирических выходок» Белинский предостерегал Гоголя
еще в 1842 г. в статьях, посвященных «Мертвым душам» (см. МАИ,
т. VI, стр. 425—426).
514.Статья Гоголя «Об „Одиссее", переводимой Жуковским (из письма
II. В. Гоголя к Н. М. Языкову)», по желанию самого автора, была
напечатана в «Современнике» 1846, т. XLIII, № 8, стр. 175—188;
в «Москвитянине» 1846, № 7, отд. V, стр. 19—27, и в «Моск. ведо-
мостях» 1846, № 89. Впоследствии эта статья вошла в «Выбранные
места из переписки с друзьями», 1846.
521.Белинский имеет в виду статью барона Е. Розепа «Поэма Н. В. Го-
голя об Одиссее» («Сев. пчела» 1846, № 181, стр. 722—723).
522.В последней строке цитируемого Белинским отрывка пропуск; у Го-
голя: «... и попалась уже тебе в руки моя книга, я прошу тебя помочь
мне» («Похождения Чичикова, или Мертвые души», М., 1846, «К чи-
тателю от сочинителя»).
523.Первое издание этой книги вышло в 1783 г.
524.У Гоголя: «... на всякой».
53Х.В цитате курсив Белинского («К читателю от сочинителя», стр. VI).
532.Слова Кочкарева из комедии Гоголя «Женитьба» (д. II, явл. XVII).
. 53«.«Современник» 1847, т. I, № 1 (ценз. разр. ЗО/ХН—1846), отд. III,
стр. 81—84. Без подписи.
Журнальный текст искажен редакторской и цензорской правкой.
Рецензия воспроизводится по СсБ, где она напечатана но не дошедшей
до нас рукописи. Разночтения с текстом «Современника» см. в н. т.,
стр. 413.
541.Шарпантье Жерве — французский книготорговец и издатель, создал
себе известность изданием коллекции авторов, которая печаталась
с 1838 г. форматом Vis-
«Библиотека Шарпантье» состояла из 400 томов и отличалась
от предшествующих аналогичных изданий относительной дешевиз-
ной (3 фр. 50 сант. том, что тогда составляло около 90 коп. серебром).
В нее входили отдельные произведения и, реже, собрания сочинений
старофранцузских писателей, классиков XVII и XVIII веков, пи-
сателей XIX века, греческих авторов, английских, немецких, италь-
янских и др.
551.Речь идет о строках послания Жуковского, в которых говорилось
об интригах А. А. Шаховского против Озерова.
436

Увы, Дмитрия творец
Не отличал простых сердец
От хитрых, полных вероломства.
Зачем он свой сплетать венец
Давал завистникам с друзьями?
Пусть дружба нежными перстами
Из лавров свой венец свила,
В них зависть терния вплела...
И торжествует... Растерзали
Их иглы славное чело.
Простому сердцу страшно зло:
Певеи у гаснул от печали.
(«Сочинения Оэерова», иэц. А. Смирдина,
СПб., 1846, стр. 451—452).
Приводя ниже цитату из Булгарина, Белинский предостерегал
этим, что не следует слишком доверчиво относиться к рассказам
о характере отношений Шаховского к Озерову.
561.«Воспоминания Фаддея Булгарина. Отрывки из виденного, слышан-
ного и испытанного в жизни». Часть вторая, СПб., 1846, стр. 289—
303.
562.В издание сочинепии Фонвизина 1846 г. вошло также «Слово на
выздоровление» (стр. 689—702), отсутствовавшее в Полном собр.
соч. Д. И. Фонвизина под ред. П. П. Бекетова, М., 1830, которое
Белинский называет «салаевским».
563.Речь идет о Сенковском. К комедии Фонвизина «Корион», являв-
шейся переделкой «Сиднея» Грессе и опубликованной в «Библ. для
чтения» (1835, т. XII, отд. I, стр. 121—160), редактором журнала
было сделано следующее примечание: «Рукопись Фонвизина закан-
чивается стихом — „Чтоб мне тебя по смерть любить и обожать",
но это, очевидно, не последний стих пьесы. За неотысканием подлин-
ного конца комедии, мы решились, для полноты действия и вящего
наслаждения читателей, присоединить к ней конец, приделанный
Брамбеусом и А. В. Тимофеевым...».
В издании сочинений Фонвизина 1846 г. комедия «Кориоп»
заканчивалась не тем стихом, который привел Сенковский, а следую-
щими словами Андрея:
Не должно никогда так светом гнушаться,
Мы видим, каково со светом расставаться.
Хоть в жизни много нам случается тужить,
Однако хочется подолее пожить (стр. 265).
564.В «Современных заметках» «Современника» (1847, т. III, № 5, отд. IV,
стр. 133) к этому абзацу было дано разъяснение, в котором сообщалось,
что родственники Фонвизина не продали его рукописи, а только
передали право на их издание II. П. Бекетову, а Бекетов уступил
это право Салаеву (см. н. т., стр. 189).
571 Перевод трагедии Вольтера «Альзира, или Американцы», точно так же
как и другие семь перечисленных ниже переводов Фонвизина, впер-
вые был опубликован в «Первом полном собрании сочинений»
Д. И. Фонвизина, СПб., 1830.
572.Названное сочинение Фонвизину не принадлежит (об этом см. «Сочи-
431

нения, письма и избранные переводы» Д. И, Фонвизина. Ред. П. А
Ефремова, СПб., 1866, стр. 684).
581.«Современник» 1847, т. I, № 1 (ценз. разр. 30/ХП—1846), отд. III,
стр. 85. Без подписи.
582.Речь идет о М. С. Воронцове, состоявшем главнокомандующим кав-
казских войск и кавказским наместником с 1845 по 1853 год.
588.«Кавказ» — ежедневная политическая и литературная газета, вы-
ходившая одновременно на русском и армянском языках.
б^.О. И. Константинов редактировал газету «Кавказ» в 1846—1849 гг.
GO1.«Современник» 1847, т. I, № 2 (ценз. разр. 30/1), отд. III, стр. 103—
124. Подпись: В. Б.
В письме к В. П. Боткину от 28/П 1847 г. Белинский писал:
«Природа осудила меня лаять собакою и выть шакалом, а обстоя-
тельства велят мне мурлыкать кошкою, вертеть хвостом по-лисьи. <...>
Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти хорошею, если
бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бе-
шенству...» (ИАН, т. XII).
Несмотря на то, что рецензию на реакционную книгу Гоголя
Белинский писал, принимая во внимание цензурные возможности,
статья его была сильно искажена правкой официального редактора
«Современника» А. Никитенко и цензорской (см. письма Белинского
к В. П. Боткину от 6 и 28/П 1847 г., ИАН, т. XII). Восстановить
подлинный текст статьи нет возможности, так как рукопись утра-
чена. Одно из исправлений А. Никитенко снято на основании указа-
ния самого Белинского (см. примеч. 762).
Открыто о «Выбранных местах из переписки с друзьями» Бе-
линский написал в «Письме к Гоголю» (н. т., № 23), выразив при
этом удовлетворение, что русское общество, в котором «кипят
и рвутся наружу свежие силы», уже забыло эту «зловредную книгу».
602.Изречение из Экклезиаста, глава I, стих^2.
603.Слова Наполеона I, якобы сказанные им во время бегства из России
в 1812 г. своему посланнику в Варшаве де Прадту.
631.Слова: «ныне каков я ни есть, но я всё же стал лучше, нежели был
прежде» — вставлены по цитируемому тексту.
64х.См. примеч. 51*.
651.Цитата из главы «Споры», стр. 86—88.
652.Цитата из четвертого письма по поводу «Мертвых душ», стр. 152.
С61.Цитата из письма по поводу «Мертвых душ», стр. 147—150.
С71.Речь идет о М. П. Погодине.
681 .Из письма «О том, что такое слово», стр. 28—33.
682. Из письма «Карамзин», стр. 95.
683.Белинский имеет в виду письмо «Чем может быть жена для мужа
в простом домашнем быту», стр. 178—185.
<384.Речь идет о «Путевых заметках» М. П. Погодина, печатавшихся в
«Москвитянине» начиная с 1841 г. и появившихся в 1844 г. отдельным
изданием в 4-х томах под названием «Год в чужих краях (1839)».
Герцен зло высмеял очерки Погодина в пародии «Путевые записки
г. Вёдрина» («Отеч. записки» 1843, т. XXXI, № И).
438

691.0б этом Гоголь писал в письмах «Русский помещик» (стр. 155—163)
и «Сельский суд и расправа» (стр. 186—188).
692.В «Письме к Гоголю» Белинский писал: «Самые живые', современные,
национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного
права, отмеиение телесного наказания, введение по возможности
строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть» (н. т.,
стр. 213).
698.Из письма «Русский помещик». О выражении: Ах ты, невымытое
рыло! — см. также в «Письме к Гоголю» (н. т., стр. 214).
694.Эта цитата и выше — из письма «Русский помещик». По поводу по-
следней см. в «Письме к Гоголю» (н. т., стр. 216).
701.Слово: «тебе» восстановлено по цитируемому тексту.
702.Из письма «О лиризме наших поэтов» (стр. 66—67).
711.Н. М. Языкову. См. примеч. 514.
721.Из письма «Просвещение».
722.Из письма «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем
быту».
723.Цитата из басни Крылова «Синица».
724.См. примеч. 763.
731.В «Современнике»: «эти» (опечатка). Исправлено по цитируемому
тексту.
732.У Гоголя слово «сами» отсутствует.
73s.Здесь и ниже цитируются отрывки из «Четырех писем к разным ли-
цам по поводу „Мертвых душ"» (стр. 130—133; 133—135; 141—143;
152—153).
734.Слово: «всего» восстановлено по цитируемому тексту.
735.Слово: «равное» восстановлено по цитируемому тексту.
7 б1.Белинский имеет в виду Булгарина, который в «Журнальной всякой
всячине» («Сев. пчела» 1847, № 8, И января) писал, что слава Гоголя
до сих пор основывалась на пропаганде его творчества Белинским
и «литературной партией» «Отеч. записок».
762.Это место в «Современнике» читается иначе: «Когда некоторые хва-
лили сочинения Гоголя, они не ходили к нему справляться...» В н. т.
внесено исправление в соответствии с указанием Белинского в письме
к В. П. Боткину от 6/II 1847 г.: «... я говорю в статье, что-де мы,
хваля Гоголя, не ходили к нему справляться, как он думает о своих
сочинениях, то и теперь мы не считаем нужным делать это, а он
<Никитеико> — добрая душа! — в первом случае мы заменил словом
некоторые — и вышла, во-первых, галиматья, а во-вторых, что-то
вроде подлого отпирательства от прежних похвал Гоголю и сваление
вины на других» (ИАН, т. XII). В прежние собрания сочинений
Белинского (СсБ, ПссБ) эта поправка не вносилась. В Собр. соч.
Белинского в 3-х томах, М., 1948, стр. 704, слово «некоторые» за-
менено словом «мы» лишь в части тиража.
763.Белинский обращается главным образом к Булгарину, который
в статье о «Выбранных местах...» писал о Гоголе: «... последним
сочинением он доказал, что у него есть и сердце и чувство и что он
дурными советами увлечен был на грязную дорогу, прозванную
439

нами натуральной школою. Отныне начинается новая жизнь для
г. Гоголя, и мы вполне надеемся от него чего-нибудь истинно пре-
красного» («Сев. пчела» 1847, № 8, 11 января).
771.Слово «иногда» восстановлено по цитируемому тексту.
781.Отрывок из басни Крылова «Щука и Кот».
782.Обо всем том, о чем Белинский по цензурным условиям не мог
сказать в настоящей рецензии, он написал несколькими месяцами
позже в зальцбруннском письме к Гоголю (см. н. т., № 23).
791.«Современник» 1847, т. I, № 2 (ценз. разр. 30/1), отд. III, стр. 134—
138. Без подписи.
801. Речь идет о М. Л. Неваховиче, который изобразил автора повести
«Деревня» Григоровича роющимся в помойной яме («Ералаш» 1847,
тетрадь 1, лист 5). В целях борьбы с натуральной школой Ф. Вулга-
рин расхвалил эту карикатуру в «Сев. пчеле» (1847, № 20, 25 января).
821.Полное название этого рассказа — «Петербургский дворник».
822.0б этих рассказах Белинский одобрительно отозвался также в письме
к В. П. Боткину от 17/Н 1847 г. (см. ИАЫ, т. XII).
831.«Современник» 1847, т. I, № 2 (ценз. разр. 30/1), отд. III, стр. 138—
141. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спи-
ридоновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 193—195, примеч. 1175).
832.См. статью Белинского «Стихотворения Аполлона Майкова» (ИАН,
т. VI, № 1).
833.Ниже Белинский цитирует стихотворение «Барельеф» («Библ. для
чтения» 1842, т. 54, отд. I, стр. 109).
834.У Майкова: «отрубок».
851.Белинский приводит ниже стихотворение «Fortunata».
852.У Майкова: «в век».
858.Впервые появилась в «Современнике» 1847, т. I, № 2 (ценз. разр.
30/J), отд. III, стр. 141—143. Без подписи.
Печатается рецензия по СсБ, где она воспроизведена по утра-
ченной ныне рукописи.
Рукописный текст рецензии коренным образом отличается от
текста, напечатанного в «Современнике». Воспроизводя эту рецен-
зию в СсБ, Н. X. Кетчер сделал к ней следующее примечание: «Статья
эта напечатана по рукописи; в „Современнике"— какая-то странная
переделка» (СсБ, ч. XI, стр. 115).
Кто переделывал статью Белинского при опубликовании ее
в «Современнике», сам ли он, или кто-либо из членов редакции, уста-
новить не удалось. О том, что статья могла быть переделана в редак-
ции помимо воли Белинского, очень неопределенно пишет в своих
воспоминаниях П. В. Анненков (см. «Литературные воспоминания»,
1928, стр. 556—557). Необходимо, однако, отметить, что эта часть
воспоминаний Анненкова о редакционных делах «Современника»
написана им не по личным впечатлениям, так как он сам в это время
жил за границей.
Текст статьи, напечатанной в «Современнике», см. в разделе
«Другие редакции и варианты» (н. т., стр. 413—414).
854.Белинский имеет в виду главным образом рецензии в «Литер,
газете» 1846, №№ 1, 3, 4, 5 (Н. А. Полевого) и в «Финском вест-
440

нике» 1846, т. VII, отд. V, стр. 30—55. Резкой критике «Воспоми-
нания» Булгарина были подвергнуты также в рзцонзии «Отеч. за-
писок» 1846, т. XLVI, № 5, отд. VI, стр. 40—53. ,
87х.О том, что «Современник» отказывается от «личной вражды» и не будет
«заводить бесполезную и неприличную борьбу личностей и само-
любий» (н. т., стр. 22), Белинский писал уже в статье «Взгляд на
русскую литературу 1846 года». Это, однако, не означало, что Бе-
линский отказывался от борьбы с идейными противниками. Наобо-
рот, в той же статье он подчеркивал, что эта борьба будет неприми-
римой (см. н. т., стр. 22).
872.Речь идет об А. А. Краевском, издателе «Отеч. записок», который
после ухода из его журнала Белинского, Некрасова и Панаева об-
винил их в союзе с «Сев. пчелой» Булгарина, желая скомпромети-
ровать их как издателей и сотрудников «Современника» (см. «Отеч
запискп» 1846, т. XLIX, № 12, отд. VI, стр. 118—119, а также и. т.,
«Приложение»),
881.«Современник» 1847, т. I, № 2 (ценз. разр. 30/1), отд. IV, стр. 179—
192. Без подписи.
882.Имеются в виду «Отеч. записки», направление которых после ухода
Белинского из редакции журнала стало умеренно-либеральным.
88я.В числе журналов, начавших выходить с 1847 г.,— «Журнал обще-
полезных сведений» (1847—1859), «Музыкальный свет» (1847—1878);
журнал, претерпевший «неоднократные метаморфозы» — «Сын оте-
чества», с 1847 г. он выходил под редакцией К. Масальского (см.
примеч. 163-).
891.Лестный отзыв Белинского о «СПб. ведомостях» преувеличен с поле-
мической целью, о чем свидетельствует его письмо В. П. Боткину
отб/П 1847 г.: «Я думаю, что наши московские друзья будут бранить
меня за похвалы „С.-Петербургским ведомостям". Статья эта писана
мною не для „С.-Петербургских ведомостейи, это удар рикошетом
по „Пчеле"»,— разъяснял Белинский (см. И АН, т. XII).
892.Статья «Штейн и Поццо ди Борго» («СПб. ведомости» 1847, № 1) яв-
лялась переводом одноименной брошюры С. С. Уварова, изданной
в Петербурге в 1846 г. на французском языке; автором статьи «Уго-
ловное судопроизводство во Франции и Англии» («СПб. ведомости»
1847, № 7—8, 33—34) был Н. Торнау; точное название статьи
известного историка Н. Г. Устрялова — «Осада Азова в 1695 году»
(«СПб. ведомости» 1847, №№ 3 и 4).
901.Белинский имеет в виду фельетоны В. А. Соллогуба, печатавшиеся
в «СПб. ведомостях»; приведенная цитата взята из его фельетона
«Музыкальные вечера Вьетана.— Нашествие журналов» («СПб. ве-
домости» 1847, № 15, 19 февраля, подпись—С; В. А. Соллогуб.
Сочинения, т. III, СПб., 1856, стр. 148). Фельетоны В. А. Соллогуба
«поразили» также И. С. Тургенева, о чем известно из письма II. И.
Панаева к И. С. Тургеневу. Имея в виду комментируемую статью
Белинского, Панаев писал: «Белинский ни то ни се: иной день ему
лучше, другой хуже. Он уже успел меня рассорить с двумя господами.
Он дал оплеуху С. <Соллогубу>, которого фельетоны так поранили
вас даже в Берлине, и другую"—творцу „Ералаша" за Григоровича...
Об этом я упоминаю Вам для того, чтобы показать, что Белинский,
несмотря на болезнь, не теряет своей энергии» («Тургенев и круг
„Современника"», М.—Л., изд. «Academia», 1930, стр. 12).
441

902.Белинский имеет в Еиду «Сев. пчелу» (см.. «Сев. пчела» 1847, № 1,
8, 11 и др.). Полемику по этим вопросам Белинский вынужден был
вести давно. Эта полемика являлась одним из проявлений борьбы
критика за торжество принципов натуральной школы (см., на-
пример, его статью «„Северная пчела"—защитница правды и чистоты
русского языка» (ИАН, т. IX, № 85).
903.Буквами Э. И. подписывался тот же Э. И. Губер. Помимо статьи
«Русская литература в 1846 году», которую Белинский подробно
разбирает ниже, в 1847 г. в «СПб. ведомостях» Э. Губер напечатал
статью «П. М. Языков» («СПб. ведомости» 1847, № 5, 8 января) и три
«Театральных хроники» («СПб. ведомости» 1847, №№ 15, 20 и 26).
921.Белинский ошибся. Статья Э. Губера «Русская литература в 1846
году» напечатана в «СПб. ведомостях» 1847, № 4, 5 января.
94х.Даты жизни Гёте — 1749—1832 гг.; Белинский подчеркивает здесь,
что творчество Гёте протекало в период подготовки и проведения
французской буржуазной революции конца XVIII в. и событий,
последовавших за ней.
942.Белинский имеет в виду сочинения Гегеля и правых гегельянцев.
951.Условия конкурса, напечатанные в «Журнале Министерства госу-
дарственных имуществ» 1847, т. XXII, № 1, отд. I, стр. 86—90, сво-
дились к следующим основным требованиям: «...а) благородно дей-
ствовать на нравс!венность народа, давая ему более ясное понятие о
его гражданских, нравственных и семейных обязанностях; б) предос-
терегать крестьянина в его работах, в воспитании детей, в образе и
порядке занятий вообще, в его домашней жизни — от тех заблуждений,
для искоренения которых недостаточно одних чисто административных
распоряжений; в) ближе знакомить его с явлениями природы, имею-
щими влияние на успех земледельческого труда и на усиление хо-
зяйственных средств».
952.Точное название первого романа: «Два призрака», автор Ф. Фан-Дим
(Е. Кологривова); рецензию Белинского на этот роман см. в ИАН,
т. VI, № 14. Автор романа «Непостижимая» — Владимир Филимо-
нов; рецензию см. в ИАН, т. V, № 53.
961.«Русские повести» Н. Кукольника: «Лихончиха», «Новый год», «Бла-
годетельный Андроник», «Капустин», «Сказание о синем и зеленом
сукне», «Прокурор» — вошли в т. I «Повестей и рассказов Нестора
Кукольника», СПб., 1843; положительную рецензию Белинского
на этот том см. в ИАН, т. VII, № 1.
962.В современных изданиях сочинений А. С. Пушкина это произведение
печатается под названием «Тазит».
971.Цитата из статьи Э. Губера «Русская литература в 1846 году» («СПб.
ведомости» 1847, № 4, 5 января).
972.Ср. у Пушкина:
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше б мог
Иноплеменными словами.
(«Евгений Онегин», гл. 1, строфа XXVI).
978.Белинский имеет в виду то место из «Чтений о русском языке Николая
Греча» (часть I, СПб., 1840), где говорилось о «диком, темном, не-
понятном и бессмысленном языке, который вторгается в нашу сло-
весность под именем философского» (стр. 163). Для подтверждения
442

этих слов Греч цитировал отрывок из статьи Белинского 1839 г.
«Бородинская годовщина» (ИАН, т. III), содержащий отвлеченные
философские термины, от употребления которых Белинский отка-
зался, «раскланявшись с философским колпаком» Гегеля (см. письмо
к В. П. Боткину от 1/Ш 1841 г., ПАН, т. XII).
981.Речь идет о разборе «Бедных людей» Достоевского в рецензии Белин-
ского на «Петербургский сборник» (см. ИАН, т. IX), которая была
напечатана в «Отеч. записках» 1846, т. XLV, № 3; «Двойник» Досто-
евского был опубликован месяцем раньше в том же журнале (1846,
т. XLIV, № 2).
982. Белинский допускает неточность: Н. М. Языков (1803—1846) умер
43-х лет, а А. А. Шаховской (1777—1846) — 69.
1001.Источник цитаты не установлен.
Ю02.См. «Отеч. записки» 1846, т. XLIX, № 11, отд. VIII, «Внутренние
известия», стр. 52—56.
ЮР.Речь идет о статье помещпка-крепостника Иваня Лаврова «Заме-
чания на статью „Жар и жатва хлеба"» («Отеч. записки» 1846, т. L,
№ 1, отд. III, стр. 27—30).
1021.«Современник» 1847, т. II, № 3 (ценз. разр. 28/Н), отд. III,
стр. 41—62. Без подписи.
ЮЗ1.«Роман Розы» («Roman de la Rose») — аллегорическая французская
поэма, состоящая из двух частей. Автор первой части, написанной
в XIII в., Гильом Лоррис (Guillaume de Lorris); второй (XIV в.) —
Жан-Мён (Jean de Meung).]
ЮЗ2.Белинский главным образом имеет в виду то, что гротескная форма
романов Рабле устарела. В статье «Мысли и заметки о русской
литературе» он писал: «Французы до сих пор читают, например,
Рабле или Паскаля, писателей XVI и XVII века: тут нет ничего
удивительного, потому что этих писателей и теперь читают и изучают
не одни французы, но и немцы и англичане, словом — люди
всех образованных наций. Язык этих писателей, и особенно Рабле,
устарел, но содержание их сочинений всегда будет иметь свой жи-
вой интерес, потому что оно тесно связано со смыслом и значением
целой исторической эпохи» (ИАН, т. IX, стр. 444).
ЮЗ3.Белинский указывает время создания «Дон Кихота» не совсем точно:
первая часть романа появилась в 1605 г., а вторая — в 1615.
1041.Первый перевод «Комического романа» на русский язык был сделан
значительно раньше, в 1763 г., под названием «Скаррона, шутливая
повесть», перевод с нем. Василия Теплова, 2 ч.
1042. Автор «Ринальдо Ринальдини» — немецкий писатель Христиан
Август Вульпиус (1762—1827).
1043.Автор этого произведения не установлен.
Ю44.Романы Коцебу, переведенные на русский язык: «Подземный ход»
(1802), «Страдание бртенберговой фамилии» (1802), «Королева Иль-
дегерда» (1801), «Леоитина» (1808)' и др.
1051.Белинский не совсем точен: «Маыон Леско» не является самостоя-
тельным произведением, а составляет эпизод из романа аббата
Прево «Memoires d'un homme de qualite»; в русском переводе И. Ела-
гина и Вл. Лукина: «Приключения маркиза Г***, или Жизнь бла-
городного человека, оставившего свет» (1790). «Манон Леско» состав-
ляет два заключительных тома (7 и 8-й) этог/в романа.
443

1061. См. примеч. 2853.
1071.Белинский имеет в виду романы Эжена Сю «Парижские тайны»
(1842, Родольф) и «Вечный жид» (1845, Вечный жид, Иродиана),
А. Дюма «Граф Монте-Кристо» (1845), Поля Феваля «Сын тайны»
(1844).
1081.Резко отрицательный отзыв о Шатобриане был дан К. Марксом
в письме к Ф. Энгельсу от 30/XI 1873 г. «Вообще же я читал книгу
Сеит-Бева о Шатобриане, писателе, который всегда мне был про-
тивен. Если этот человек во Франции сделался так знаменит, то потому,
что он во всех отношениях являет собою самое классическое вопло-
щение французской vanite*, притом vanite не в легком фривольном
одеянии восемнадцатого века, а романтически замаскированной и
важничающей новоиспеченными выражениями; фальшивая глубина,
византийские преувеличения, кокетничание чувствами, пестрое
хамелеонство, word painting,** театральность, sublime***, одним
словом — лживая мешанина, какой никогда еще не бывало ни по
форме, ни по содержанию» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч.,
т. XXIV, стр. 425).
Белинский имеет в виду романы Дарленкура (или д'Арленкура)
«De Renegat» («Ренегат»), «De Solitaire» («Одинокий»), «Ypsiboe»
(«Ипсибоэ») и др.
1111.Речь идет о процессе Александра Дюма, который в конце января
1847 г. был привлечен к судебной ответственности за нарушение
обязательств перед Вероном, издателем журнала «ConsLituLionel»
и Жирарденом, издателем журнала «Presse». Об этих событиях под-
робно было рассказано в «Современнике» в «Современных заметках»
(1847, т. I, № 2, отд. IV, стр. 193; т. II, № 3; отд. IV, стр. 66—67)
и в «Парижских письмах» П. Анненкова («Современник» 1847, т. II,
№ 3, отд. IV, стр. 39).
1121.Из стихотворения Лермонтова «Поэт» (1838).
ИЗ1.В «Отеч. записках» в течение 1841—1846 гг. были напечатаны пере-
воды романов Шарля Бернара: «Львиная кожа», «Пятьдесят лет»,
«Солидный человек», «Зять, каких мало», «Сельский дворянин»,
«Крылья Икара» и т. д.
1141.Подробную статью Белинского о «Парижских тайнах» Эжена Ск>
см. в ИАН, т. VIII, № 41.
И71.Ср. у Пушкина в «Графе Нулине»:
Роман классический, старинный,
Отменно длинный, длинный, длинный,
Нравоучительный и чинный,
Без романтических затей.
1191.Белинский имеет в виду нравоучительный роман Фенелона «Те^
лемак».
1231.«Современник» 1847, т. II, № 3 (ценз. разр. 28/П), отд. III, стр. 62—
76. Без подписи.
* тщеславия (франц.).— Ред.
** словесная живопись (англ.).— Ред.
'** выспренность (франц.).— Ред.
444

1241.Трагедия Сумарокова «Димитрий Самозванец» ставилась на сцене
пензенского театра, который Белинский усердно пцсещал, будучи
гимназистом (см. «Белинский в воспоминаниях современников»,
М., 1948, стр. 26).
1261.См. МАИ, т. I, примеч. 554.
1262.К числу драм Н. Кукольника из жизни итальянских художников
принадлежат, например, «Джакобо Санназар? «Доминикино»,
«Джулио Мости» и др.
1263.Отзыв Белинского об одной из таких драм: «Царь Василий Иванович
Шуйский, или Семейная ненависть», П. Г. Ободовского, см. в И АН,
т. VI, № 41.
1271.Белинский имеет в виду повести и рассказы: «Антоиио», «Психея»
и «Аврора Галигаи».
1272.Очевидно, Белинский имеет в виду Голядкина из повести Достоев-
ского «Двойник» (ср. с пародией Аксакова па стиль «Двойника»,
которую сочувственно цитирует Белинский в н. т., стр. 206). Частое
употребление местоимения «этого» было свойственно также Акакию
Акакиевичу из повести Гоголя «Шинель» (ср. разговор героя повести
с портным Петровичем).
1281.Трагедия Н. Кукольника «Генерал-поручик Паткуль» первоначально
была напечатана в «Финском вестнике» 1846, т. VIII, отд. I, стр.
1—117; отдельное издание вышло в конце того же 1846 г. В «Совре-
меннике» была помещена рецензия на отдельное издание трагедии,
подписанная буквой Т (И. С. Тургенев). Отрывки из трагедии пе-
чатались еще в 1839 г («Новогодник». Собранно сочинений в прозе
и стихах современных русских писателей. Изданный Н. Куколь-
ником, СПб., 1839) и в 1842 г. («Дагерротип», тетради 9, 10, 12, СПб.,
1842). Отзывы Белинского об этих отрывках см. в ПАН, т. III,
стр. 143 и цримеч. 1432, и т. VI, стр. 500.
1291. Этот роман Н. Кукольника первоначально был напечатан в «Библ.
для чтения» 1844, тт. 64, 65.
1301.Герой широко распространенной русской народной сказки, извест-
ной под названием «По щучьему велению».
1331.Белинский перечисляет романы А. Дюма — «Граф Монте-Кристо»,
«Записки врача» и Поля Фсваля — «Чортов сын» («Le Tils du Diable»),
известный в русском переводе под названием «Сын тайны». Отзывы
Белинского об этих романах см. в н. т., № 10.
136*.«Современник» 1847, т. II, № 3 (ценз. разр. 28/И), отд. III, стр. 76—
85. Без подписи.
Н а протяжении всей своей деятельности Белинский внимательно
следил за детской литературой, считая ее одним из важных факторов
воспитания молодого поколения. Однако существовавшая русская
и переводная детская литература не соответствовала, как правило,
требованиям Белинского и не удовлетворяла его. Основные требо-
вания, предъявляемые Белинским к детским и юношеским книгам,
изложены им в статьях «О детских книгах» (ПАП, т. IV, № 12),
в комментируемой рецензии и в статье «Несколько слов о чтении
романов» (н. т., № 33).
1401.Белинский, говоря об авторах, произведения которых полезно чи-
тать детям, называет в первую очередь имена античных историков
не случайно. Он считал, что изучение античности воспитывает у юно-
шества любовь к свободе и стремление к независимости человеческой
личности и поэтому должно быть «краеугольным камнем всякого
445

образования, фундаментом школ» (об этом см. письма Белинского-
кВ. П. Боткину ot28/VI 1841 г. и к П. В. Анненкову от 1/111 1847 г.,
ИАН, т. XII).
1421.Повесть американского писателя Эдгара По.
1422.Речь идет об историке С. М. Соловьеве.
1423.Повесть переведена с английского А. Ивановым.
1424.Автор пересказа—В. F. Не исключена возможность, что за этим»
инициалами скрывался В. Д. Комовский, директор канцелярии-
министра народного просвещения, переводчик Менцеля г Шлегеля.
МЗ^В альманах входили следующие пьесы: «Именины», комедия в одном,
действии, «Избалованное дитя», комедия в двух действиях, « Лени-
вица», драма в одном действии—сочинения А. С-на (очевидно, А. Сла-
вина), «Бедность, честность, счастье, или Марсельская сирота»,
драма в пяти действиях с прологом, Э. Г-ра (очевидно, Э. Губера).
1432.Слова г-жи Минской из комедии «Именины» («Альманах», стр. 19)».
1441.Это говорит мальчик-сирота Петр в драме «Бедность, честно сть,,
счастье, или Марсельская сирота» («Альманах», стр. 122).
1442.«Современник» 1847, т. II, № 3 (ценз. разр. 28/П), отд.[1И, стр. 85—
86. Без подписи.
1451.Белинский имеет в виду восьмой параграф «Введения» к сочинению'
Гегеля «Энциклопедия философских наук, ч. 1. Логика» (см. Ге-
гель. Сочинения, т. I, Госиздат, 1930, стр. 25—26). j
1461.«Современник» 1847, т. II, № 3 (ценз. разр. 28/Н), отд. III, стр. 97..
Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спи-
ридоновым и А. М. Путинцевым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 202—203,
примеч. 1178).
Рецензируемая книга сохранилась в библиотеке Белинского,
с пометками, сделанными его рукой (см. «Литер, наследство», т. 55,.
М., 1948, стр. 450—451).
1462.Слово «ордонанций» в экземпляре «Исторического сборника» Герца,,
принадлежавшем Белинскому, подчеркнуто (см. «Литер, наследство»,
т. 55, М., 1948, стр. 450).
1463.«Современник» 1847, т. II, № 3 (ценз. разр. 28/П), отд. III, стр. 97—
98. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спи-
ридоновым и А. М. Путинцевым (см. ПссБ, /г. vXIII, стр. 203—204,,
примеч. 1179).
1464.Положительные рецензии на книгу Лоренца «Руководства ко все-
общей истории», автором которых был сам Белинский, в 1842 и 1844 гг.
были напечатаны в «Отеч. записках» (см. ИАН, т. VI, № 13, т. VIII,
№ 53).
1471.Цитируемый отрывок в экземпляре «Исторического сборника», при-
надлежавшем Белинскому, подчеркнут (см. «Литер, наследств о»,
т. 55, М., 1948, стр. 450—451).
1472.Белинский об этом писал в рецензии на ч. II «Руководства ко все-
общей истории» Ф. Лоренца (см. ИАН, т. VIII).
147s.Второе издание I части «Руководства ко всеобщей истории»
ф. Лоренца вышло в 1845 г. (рецензию Белинского см. в ИАН, т. IX).
446

1474.«Современник» 1847, т. II, № 4 (ценз. разр. 31/Ш), отд. Ш,
стр. 114—123. Без подписи.
1481.См. н. т., № 12.
1491.Белинский имеет в виду вышедший в 1840 г. сборник «Детские сказки
дедушки Иринея» (В. Ф. Одоевского), на который он тогда же на-
писал большую рецензию (см. ИАН, т. IV, № 12).
1492. В. Ф. Одоевский был деятельным участником многих литературных
предприятий. Свои произведения он печатал под псевдонимами:
«Дедушка Ириней», «Гомозейка Ириней Модестович», «Безгласный»,
«Плакун Горюнов», «Ириней Гомозейка».
1493.С призывом к В. Ф. Одоевскому писать больше для детей Белинский
обращался еще в рецензии на «Детские сказки дедушки Иринея» в
1Й40 г. {см. ИАН, т. IV, № 12).
1494.Речь идет о сказке «Городок в табакерке», которая вошла в сборник
«Детские сказки дедушки Иринея», СПб., 1840.
1521.Перефразировка с*щхов из комедии Грибоедова «Горе от ума»
(д. II, явл. 2); у Грибоедова:
Не то на серебре,
На золоте едал; сто человек к услугам...
1531.«Петербургский сборник для детей», СПб., 1847, стр. 2.
1541. Здесь и выше Белинский цитирует указанное сочинение А. Григорь-
ева, стр. 6, 7, 8, 20, 23.
1542.Эжезипп Моро (1810—1838), автор сборника стихов «Незабудка»
(1838); вошел в историю французской литературы как поэт июль-
ской революции 1830 года.
1551.Авторы перечисленных произведений: «Сироты» — В. П. Петров,
«Семейства ссыльного» — перевод с французского А. Л.; «Михаилы
Васильевича Ломоносова» — В. Петров (первая плохая компиляция
из книги К. Полевого — «Сын рыбака» П. Фурмана); «Явления
природы на острове Тиморе»— М. К. М.; «Пчелы» — Вл. М-в; «ма-
ленькие статейки» анонимны.
1561.Эта повесть была напечатана в «Альманахе для детей», составленном
П. Фурманом, СПб., 1847.
1562.«Современник» 1847, т. II, № 4 (ценз. разр. 31/Ш), отд. III, стр. 126—
127. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена А. М. Пу-
тинцевым (см. журнал «Наступление» 1935, № 10, стр. 74 и примеч.
на стр. 84—85).
1571.«Современник» 1847, т. II, № 4 (ценз. разр. 31/Ш), отд. III, стр. 131 —
133. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена А. М. Пу-
тинцевым (см. журнал «Наступление» 1935, № 10, стр. 72—73 и
примеч. на стр. 83—84).
1591.«Современник» 1847, т. II, № 4 (ценз. разр. 31/Ш), отд. III, стр. 140—
141. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спи-
ридоновым и А. М. Путинцевым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 208—209,
примеч. 1185).
447

1601.Ср. суждение Белинского о «Росписи» См'ирдииа в его рецензии на
третий том сборника «Сто русских литераторов» (ИАН, т. IX, стр. 244).
1611.«Современник» 1847, т. III, № 5 (ценз. разр. 30/IV), отд. III,
стр. 64—65. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спи-
ридоновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 209, примеч. 1186).
161".Речь идет об «Обозрении журналов за март», напечатанном в «Мос-
ковском городском листке» (1847, № 68, 30 марта) за подписью Л. Г,
(Аполлон Григорьев).
1613.0 судебном процессе А. Дюма см. примеч. 1111. А. Дюма был назван
Хлестаковым в «Парижских письмах» П. В. Анненкова («Современ-
ник» 1847, т. II, № 3, отд. IV, стр. 39).
1621.В «Обозрении журналов за март» А. Григорьев, цитируя отзыв
Белинского об А. Дюма из статьи «Тереза Дюнойе» (н. т., стр. 111 —
112), писал: «Что за односторонность, отрицающая всё, кроме инте-
ресов минуты, уничтожающая разом и целые системы, как мисти-
цизм, и высокие создания искусства...» («Моск. [городск. листок»
1847, № 68, 30 марта).
1622.Здесь Белинский имеет в виду свои отзывы об А. Григорьеве: в «не-
вежестве» Белинский упрекал А. Григорьева в статье «Взгляд на
русскую литературу 1846 года» (см. н. т., № 1), о претензиях А. Гри-
горьева на байронизм он писал в рецензии на «Стихотворения
А. Григорьева», СПб., 1846 (ПАН, т. IX).
1631.«Современник» 1847, т. III, № 5 (ценз. разр. 30/IV), отд. IV,
стр. 109—133. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спи-
ридоновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 210—229, примеч. 1187).
1651.Гечь идет о журнале «Сын отечества» (основан в 1812 г.), редак-
торами которого были Греч и Воейков, Греч и Н. Полевой, Ники-
тенко и Н. Полевой, Сенковский и др. В 1842 г. редактором журнала
стал К. Масальский. В 1843—1844 гг. журнал выходил с большими
опозданиями и прекратился на июнь-июльской (№ 6—7) книжке
за 1843 г., вышедшей в 1844 г. В 1847 г. «Сын отечества» снова начал
выходить под редакцией К. Масальского.
1652.Речь идет о газете Ф. Булгарина «Сев пчела», которую далее Белин-
ский называет «Правдолюбивой газетой».
1653.Белинскпй здесь имеет в виду рецензию на седьмую главу «Евгения
Онегина» («Сев. пчела» 1830, №№ 35 и 39), в которой говорилось
о «полном падении» таланта Пушкина, и рецензию на «Юрия Мило-
славского» Загоскина в №№ 7, 8, 9 «Сев. пчелы» за 1830 год. Заго-
скин «выставлен великим писателем» в фельетоне Ф. Булгарина
«Журнальная всякая всячина» («Сев. пчела» 1847, № 8, 11 января)
для «унижения» Гоголя.
lee^C Сократом сравнивал себя Ф. Булгарин в фельетоне «Журнальная
всякая всячина» («Сев. пчела» 1843, № 57, 13 марта). За это сравнение
Белинский тогда же высмеял Ф. Булгарина в «Литературных и жур-
нальных заметках» («Отеч. записки» 1843, т. XXVII, № 4) — см.
ИАН, т. VII, стр 43.
1662.Речь идет об «Отеч. записках».
1671.Белинский намекает на тот факт, что Булгарин получал от купцов
взятки за рекламирование в «Сев. пчеле», их товаров.
448

1681,См. «Ералаш». Русский карикатурный альбом М. Л. Неваховича,
выпуск II, тетрадь 2, лист 5.
1691.Ср. у Дмитриева — «Надпись к портрету»:
Какой ужасный, грозный вид!
Мне кажется, лишь скажет слово —
Законы, трон— всё пасть готово...
Не бойтесь, он на дождь сердит.
1692.См. «Сев. пчелу» 1847, № 69, 29 марта, фельетон «Журнальная вся-
кая всячина».
170х.Речь идет о нападках «Сев. пчелы» на употребление иностранных
слов и философских терминов в статьях «Отеч. записок». Рассужде-
ния о якобы тарабарском языке «Отеч. записок» и в особенности
Белинского были характерны для «Сев. пчелы» на протяжении многих
лет (см., например, «Сев. пчелу» 1840, № 19, 24 января и др.).
1721.Здесь и ниже идет речь об О. И. Сенковском и о журнале, который
он редактировал: «Библ. для чтения». О полемике по поводу «сих»
и «оных» см. в рецензии Белинского на брошюру Н. Греча «Лите-
ратурные пояснения», СПб., 1838 (ИАН, т. II, № 112).
1731.Белинский имеет в виду рецензию на книгу Соллогуба «Тарантас»,
напечатанную в «Сев. пчеле» 1845 г., № 281, 15 декабря, за подписью
Я. Я. Я. (Л. Брант).
1732.В «Сев. пчеле» 1847 г., № 69, 29 марта, Ф. Булгарин высмеивал
отзыв Ап. Григорьева (см. «Моск. городск. листок» 1847, № 52,
«Обозрение журнальных явлений за январь и февраль текущего
года») о стихотворениях Некрасова «В дороге» («Петерб. сборник»,
1846), «Тройка» («Современник» 1847, т. I, № 1) и «Псовая охота»
(«Современник» 1847, т. I, № 2).
Об отзыве Ап. Григорьева о романе Гончарова «Обыкновенная
история» (см. «Моск. городск. листок» 1847, № 66, 28 марта, «Обо-
зрение журналов за март 1847 года») Ф. Булгарин писал в фельетоне
«Сев. пчелы» 1847, № 81, 12 апреля.
1741.Вольный пересказ строк из стихотворения Некрасова «В дороге»;
у Некрасова:
...бить — так почти не бивал,
Разве только под пьяную руку.
1742 Из «Песни» («Видел славный я дворец»), 1794.
1743.Из того же фельетона Ф. Булгарина («Сев. пчела» 1847, № 69,
29 марта).
1761. Цитата из «Журнальной всякой всячины» Ф. Булгарина («Сев.
пчела» 1847, № 69, 29 марта).
1762.Намек на то, что Ф. Булгарин хвалил цирк Лежара за взятку.
1771 Из стихотворения «Песенка, которую я сочинил еще будучи в мос-
ковских школах на мой выезд в чужие край».
1781 Белинский имеет в виду разбор «Выбранных мест из переписки
с друзьями» в фельетоне Ф. Булгарина «Журнальная всякая вся-
чина» («Сев. пчела» 1847, № 8, И января).
1782.Гоголя с Гомером сравнивал К. Аксаков в брошюре «Несколько слов
о поэме Гоголя „Похождения Чичикова, или Мертвые души"», М.,
1842. Рецензию Белинского на эту брошюру см. в ИАН, т. VI, № 59.
Об этом Ф. Булгарин писал в «Сев. пчеле» 1847, № 81, 12 апреля.
29 В. Г. Белинский, т. X ^д

1783.Речь идет о статье Ап. Григорьева «Обозрение журналов за март
1847 года» («Моск. городск. листок» 1847, № 66, 28 марта).
1784.Намек на Булгарина, который в 1821 г. выпустил «Избранные оды
Горация» с комментариями под своим именем. В действительности
комментарии были составлены польским ученым Ежовским. Пушкин
в статье «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфи-
мович Орлов» писал: «...доказано, что Фаддей Венедиктович (издав-
ший Горация с чужими примечаниями) не знает по-латыни». Об этом
см. также в статье Белинского (при жизни не была опубликована)
«Воспоминания Фаддея Булгарина», СПб., 1846 (ИАН, т. IX, № 116).
178б.Белинский имеет в виду свои статьи о Пушкине, печатавшиеся в
1843—1846 гг. в «Отеч. записках» (ИАН, т. VII).
ПЭЧСм. н. т., примеч. 512.
1792.«Сев. пчела» 1847, № 81, 12 апреля. «Журнальная всякая всячина».
1801.Речь идет о «Бедных людях» («Петерб. сборник» 1846), «Двойнике»
(«Отеч. записки» 1846, т. XLIV, № 2, отд. I, стр. 263—428) и
«Господине Прохарчине» («Отеч. записки» 1846, т. XLVIII, № 10,
отд. I, стр. 150—178).
1802.В статье, о которой здесь говорится, Ап. Григорьев писал об «Обык-
новенной истории» Гончарова, что это первый опыт молодого таланта,
«по простоте языка достойный стать после повестей Пушкина и
почти наряду с „Героем нашего времени" Лермонтова...» («Моск.
городск. листок» 1847, № 66,28 марта, «Обозрение журналов за март
1847 года»).
Ш^Там же.
1812.«Счастье лучше богатырства. Рукопись, найденная и изданная
Ф. В. Булгариным и Н. А. Полевым» («Библ. для чтения» 1845,
тт. 68—69; 1847, тт. 80, 81, 82).
1821.Восемнадцать лет прошло со времени выхода в свет первого романа
Ф. Булгарина «Иван Выжигин» (СПб., 1829).
1841.Здесь и ниже речь идет о статье В. Майкова «Романы Вальтера
Скотта. „Юрий Милославский, или Русские в 1612 году"» («Отеч.
записки» 1847, т. LI, № 4, отд. V, стр. 47—74).
185г^В. Майкову, которого имеет здесь в виду Белинский, в 1847 г. было
24 года.
1852.Обо всем этом В. Майков писал в статье «Краткое начертание истории
русской литературы, составленное В. Аскоченским» («Отеч. записки»
1846, т. XLVIII, № 9, отд. V, стр. 1—21).
1861.Здесь и выше Белинский имеет в виду то, что Майков, подчеркивая
тонкость психологического анализа в произведениях Достоевского,
противопоставлял его творчество, как якобы новый этап в эстетиче-
ском развитии, творчеству Гоголя (см., например, «Нечто о русской
литературе в 1846 году», «Отеч. записки» 1847, т. L, № 1).
1862.Очерк «Москва и москвичи» см. в «Библ. для чтения» 1847, т. 81,
отд. I, стр. 37—140. Все другие очерки — там же, отд. VII, стр. 61—
80.
1871.Белинский пересказал содержание одной из глав очерка «Москва
и москвичи» — «Четыре визита».
1881. Источник цитаты не установлен.
450

1891. Анонимную рецензию на «Псковскую судную грамоту 1397 года»
см. в «Современнике» 1847, т. VI,i № 12, отд. III, 222—228.
1892.0б этом см. в н. т., № 3 и примеч. 5б4.
1901.«Современник» 1847, т. III, № 6 (ценз. разр. 31/V), отд. III, стр. 114—
137. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена Е. И. Кийко
(см. сб. «Белинский. Статьи и материалы», Ученые записки Ленингр.
госуд. унив. им. А. А. Жданова, 1949, стр. 11—39); полемику по
поводу принадлежности этой статьи Белинскому см. в «Литер, на-
следстве», т. 57, 1951, стр. 546—555.
1911.Слова Городничего из «Ревизора» (д. I, явл. 1).
1941. Аналогичные суждения Белинским высказывались неоднократно,
ср., например, в письме к Гоголю от 20/1V 1842 г.: «Судьба уже
давно играет странную роль в отношении ко всему, что есть поря-
дочного в русской литературе: она лишает ума Батюшкова, жизни
Грибоедова, Пушкина, Лермонтова—и оставляет в добром здравии
Булгарина, Греча и других подобных им негодяев в Петербурге
и Москве» (ИАН, т. XII).
1942.См. н. т., примеч. 60».
^б^Волуев, или Валуев Дмитрий Александрович (1820—1845) — исто-
рик, видный представитель славянофильского кружка. Занимался
разысканием и изучением новых источников для русской истории.
Б 1845 г. издал «Синбирский сборник» и «Сборник исторических и
статистических сведений о России и народах ей единоверных и
едино племени ых ».
Белинский говорит здесь о статье Валуева «О местничестве»,
напечатанной в «Синбирском сборнике».
2001.Неточная цитата из стихотворения «К сестре Е. М.» (Хомяковой),
опубликованного в «Москвитянине» (1845, ч. HI, № 4, стр. 1); в ци-
тируемом тексте:
Что меж старейшинами града
Он знатен мудростью речей...
2002.«Москвитянин» 1846, N° 5, отд. IV, рецензия на «Московский сбор-
ник», стр. 185—186.
2021.Этот «намек» со всей определенностью Белинский раскрыл в «Письме
к Гоголю» (н. т., № 23).
2061.Ср. эту пародию Имрека (К. Аксакова) со следующим суждением
Белинского о стиле«Двойника» в рецензии на «Петербургский сборник»:
«Если что можно счесть в „Двойнике" растянутостью, так это частое
и местами вовсе ненужное повторение одних и тех же строк, как,
например: „Дожил я до беды, дожил я вот таким-то образом до беды...
Эка беда ведь какая... Эка ведь беда одолела какая!"» (ИАН, т. IX).
2081.Этот абзац о противоречиях статьи К. Аксакова Белинский почти
дословно повторил в статье «Ответ „Москвитянину"» (см., н. т.,
стр. 268—269).
2091.Стихи П. А. Вяземского («Московский сборник» на 1847 год,
стр. 359).
2Ю1.Как раз в те дни, когда Белинский работал над настоящей рецен-
зией, в «СПб. ведомостях» (№№ 90 и 91 от 24 и 25 апреля 1847 г.)
появилась статья П. А. Вяземского «Языков.— Гоголь», на которую
451 29*

ответить в печати прямо Белинский не мог по цензурным условиям,
но которую встретил с негодованием, определив ее в «Письме к Го-
голю», как «чистый донос» на литературу, а автора статьи назвал
«князем в аристократии и холопом в литературе» (см. н. т., стр. 219).
Не имея возможности ответить на статью Вяземского прямо, Белин-
ский воспользовался пустыми и в сущности не достойными какого
бы то ни было внимания стихами Вяземского, чтобы высмеять его
и ответить хотя в такой форме на его реакционную статью, подчер-
кнуть, что официальная народность, которую проповедовал Вязем-
ский, не имеет ничего общего с истинной народностью русской ли-
тературы.
Впоследствии в статье «Ответ „Москвитянину"» Белинский пи-
сал, что в так называемом «народном тоне» стихотворения Вяземского
«Светик - луна» «виден барин, неловко костюмировавшийся крестья-
нином...» (н. т., стр. 259).
2И1.Новый Поэт — псевдоним, под которым печатал фельетоны и сти-
хотворные пародии Панаев, изредка — Некрасов. В 1856 г. вышло
«Собрание стихотворений Нового Поэта»; эта пародия на П. Вязем-
ского в сборник не вошла.
2121.Впервые опубликовано А. И. Герценом в «Полярной звезде» на
1855 год (стр.65—75) по неисправному списку. Автограф неизвестен.
Печатается по наиболее авторитетному списку 1848—1849 гг.,
принадлежавшему, как предполагается, Н. X. Кетчеру (ЛБ), со
следующими исправлениями по спискам декабриста Е. П. Оболен-
ского, 1848 г. (ГИМ), петрашевца Н. А. Момбелли, 1849 г. (Центр,
гос. военно-исторический архив. Филиал в Ленинграде), Г>. Э. Ноль-
де, конца 1840-х годов (ГПБ) и П. И. Щукина, 1854 (ГИМ),
Стр. 212, строка 34. Вместо: приписали — принимали (по
списку Н. А. Момбелли).
Стр. 214, строка 21. Вместо: которого — которой (по списку
Н. А. Момбелли).
Стр.*214, строка 42. Вместо: Но смысл учения Христова слова—
Но смысл учения Христова (по списку Б. Э. Нолъде).
Стр. 215, строка 8. Вместо: никогда и ничем — никогда ничем
(по спискам Е. П. Оболенского, Н. А, Момбелли, Б. Э. Нолъде и
П. И. Щукина). *
Стр. 216, строка 9. Вместо: овладеет — овладевает (по списку
Н. А. Момбелли).
Стр. 217, строки 14—15. Вместо: своим сочинением — своими
сочинениями (по спискам Е. П. Оболенского, Н. А. Момбелли, Б. Э.
Нолъде и П. И, Щукина).
Стр. 217, строка 15. Вместо: когда тот, который—когда тог,
кто (по спискам Е. /7. Оболенского, Н. А. Момбелли, Б. Э. Нолъде
и П. И. Щукина).
Этот текст с важнейшими вариантами из восемнадцати списков
опубликован в «Литер, наследстве», т. 56, 1950, стр. 570—581. В на-
стоящем издании приводятся только наиболее существенные вари-
анты.
Y Письмо Белинского к Гоголю — замечательный памятник рус-
I ской революционно-демократической мысли. В нем особенно ярко
выражено основное требование русского освободительного движения
середины XIX века — уничтожение крепостного права. В письме
к Гоголю Белинский подверг убийственной критике самодержавно-
крепостнический строй николаевской России и его опору — право-
славную церковь. Письмо Белинского в конце 40-х — начале
50-х годов распространялось в России в сотнях экземпляров. Оно
452

сыграло огромную роль в развитии революционного сознания сле-
дующих поколений русских революционеров, начиная с членов
кружка Петрашевского. Петрашевцы первые начали распространять
в Петербурге весной 1849 г. письмо к Гоголю. «Нет ни одного учи-
теля гимназии, ни одного уездного учителя..., который бы не знал
наизусть письма Белинского к Гоголю, и под их руководством вос-
питываются новые поколения»,— жаловался в 1856 г. идеолог сла-
вянофилов И. С. Аксаков во время своего путешествия по России
(И. С. Аксаков в его письмах, т. III, М., 1892, стр. 281). Письма
к Гоголю читал в 1854 г. юный Добролюбов (запись в дневнике До-
бролюбова от 17/1 1857 г.; ПссД, т. VI, М., 1939, стр. 456). Идеи
великого демократа последовательно развивали революционеры-
шестидесятники. ,
Подробную историю создания и распространения письма к Го-
голю см. в статье К. П. Богаевской «Письмо Белинского к Гоголю»
(«Литер, наследство», т. 56, 1950, стр. 513—569), в комментариях
Я. 3. Черняка к тексту письма (там же, стр. 582—605) и в исследо-
вании 10. Г. Оксмана «Письмо Белинского к Гоголю как историче-
ский документ» («Ученые записки Саратовского госуд. универси-
тета им. Н. Г. Чернышевского», т. XXXI, выпуск филологический,
1952, стр. 111—204).
. .. Письмо Белинского — ответ на письмо Гоголя из Франкфурта
(около 8—20/VI 1847 г.), вызванное появлением рецензии критика
на «Быбранные места из переписки с друзьями» (см. н. т., № 5).
2122.Белинский имеет в виду слова Гоголя: «Я прочел с прискорбием
статью вашу обо мне во втором № „Современника". Не потому, чтобы
мне прискорбно было то унижение, в которое вы хотели меня поста-
вить в виду всех, но потому, что в ней слышится голос человека,
на меня рассердившегося» (ПссГоголя, изд. АН СССР, т. XIII,
М.—Л., 1952, стр. 326).
2123.Книга Гоголя вызвала резкое осуждение не только Белинского, но
и А. И. Герцена, В. П. Боткина, Т. Н. Грановского, П. В. Анненкова
и др. См., например, письма Боткине к Анненкову (П. В. Анненков
и его друзья. СПб., 1892, стр. 529—530,. 533, 547); отклик Герцена
в «Полярной звезде» на 18$5.г. (стр, 63—64). С критикой «Выбранных
мест» выступил также Э. И. Губер («СПб. ведомости» 1847, № 35,
15 февраля) и Н. Ф. Павлов («Моск. ведомости» 1847, .№№ 28, 38,
46 от 6 и 29 марта и 17 апреля).
2124.Белинский имеет в виду хвалебные отзывы о «Выбранных местах...»
представителей реакционной печати — Ф. В. Булга рина («Сев.
пчела» 1847, № 8, И января) и О. И. Сенковского («Библ. для чте-
ния» 1847, № 2, отд. VI, стр. 42—50) и др.
\J£25 .Речь идет об откликах на книгу Гоголя славянофилов. Особенно
характерно отношение к ней семьи Аксаковых. 16/1 1847 г. С. Т. Акса-
ков писал младшему сыну: «Мы не можем молчать о Гоголе, мы
должны публично порицать его.... Я думал, что вся Россия даст
ему публичную оплеуху, и потому не для чего нам присоединять рук
своих к этой пощечине; но теперь вижу, что хвалителей будет очень
много, и Гоголь может утвердиться в своем сумасшествии» («Русский
архив» 1890, № 8, стр. 163). Аналогичную точку зрения С. Т. Аксаков
выразил в письме к самому Гоголю от 27/1 1847 г. (там же, стр. 164).
2131.Цитата из «Мертвых душ», гл. XI: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего*
чудного, прекрасного далека тебя вижу».
2132.В конце 1840-х годов Гоголь жил в Риме. Там он вращался в кругу
реакционных мистиков, в обществе А. О. Смирновой, семьи Вьель-
453

горских и других, что, как известно, губительно подействовало на
его душевное состояние и творчество.
2133.Белинский имеет в виду «Уложение о наказаниях уголовных и ис-
правительных» 1845 г., в котором, по желанию Николая I, наказание
кнутом заменялось увеличенным количеством ударов плетью (см.
А. Г. Тимофеев. История телесных наказаний в русском
праве. СПб., 1904, стр. 153).
2141.Цитата из статьи «Русский помещик»: совет помещику, как разго-
варивать с крестьянами —«негодяями» и «пьяницами»: «Ах ты, не-
вымытое рыло! Сам весь зажил в саже, так что и глаз не видать,
да еще не хочешь оказать и чести честному!»
2142.Белинский подразумевает капитаншу Василису Егоровну из «Ка-
питанской дочки» Пушкина, которая приказывает разобрать ссору
капрала Прохорова с бабой Устиньей и резюмирует: разбери, «кто
прав, кто виноват. Да обоих и накажи» (гл. III).
2151.Калухан — еретик, отщепенец, отступник от православия, скопец
(В. И. Даль. Толковый словарь, т. II, М., 1935, стр. 79). Могло
употребляться в народной речи как искаженное слово «калыган» —
конский барышник, плут, мошенник (там же).
2161.Белинский имеет в виду строки Гоголя о любви к царю из статьи
«О лиризме наших поэтов».
2162.0 С. А. Бурачке, издателе реакционного журнала «Маяк», см. ИАН,
т. IV, стр. 638.
Говоря о непоследовательности Гоголя, Белинский имел в виду
защиту писателем творчества Пушкина и театрального искусства,
как явлений высоконравственных, от грубых обвинений в безнрав-
ственности, брошенных сотрудником «Маяка» А. М. Мартыновым
и самим Бурачком в серии статей о Пушкине («Маяк» 1843, тт. VII
и IX). См. также отклик Белинского на эти выпады в пятой статье
«Сочинения Александра Пушкина» (ИАН, т. VII, стр. 343, 710).
217X.B письме к С. С. Уварову от конца апреля 1845 г. Гоголь, выражая
благодарность за материальную помощь, оказанную ему правитель-
ством при содействии Уварова, заявлял: «...всё, доселе мною писан-
ное, не стоит большого внимания: хоть в основание его легла и добрая
мысль, но выражено всё так незрело, дурно, ничтожно и притом
в такой степени не так, как бы следовало, что недаром большинство
приписывает моим сочинениям скорее дурной смысл, чем хороший»
(ПссГоголя, изд. АН СССР, т. XII, М.—Л., 1952, стр. 483—484). Слова
же, процитированные Белинским: «...только тогда останетесь довольны
своими сочинениями, когда тот, кто...», являются неточной цитатой
из проекта официального письма к Николаю I, который Гоголь при-
слал в Петербург П. А. Плетневу в январе 1847 г. (там же, т. XIII,
стр. 424—425).
2172.Белинский повторяет здесь распространенное в 30-х годах мнение
о Пушкине. Под «верноподданническими стихотворениями», вероят-
но, разумеются «Стансы» («В надежде славы и добра...», 1826) и
«Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю...» 1828).
Советскими исследователями доказано, что стихотворения Пуш-
кина «Стансы» и «Друзьям» были вызваны желанием поэта защитить
декабристов. Ставя в пример новому царю Петра I, Пушкин при-
зывал его простить декабристов («И памятью, как он, незлобен...»).
В стихотворении «Друзьям» поэт пытался внушить Николаю I идеи
гуманности и просвещения («Беда стране, где раб и льстец одни при-
454

ближены к престолу, а небом избранный певец молчит, потупя очи
долу...»).
2181.0 неуспехе книги Гоголя Белинский писал Боткину 45/1II 1847 г.:
«Книга Гоголя как будто пропала,— и я немного горжусь тем,
что верно предсказал (не печатно, а на словах) ее судьбу. Русского
человека не надуешь такими проделками, а если и надуешь, так
на минуту. Если еще не вовсе забыто существование этой книги,
так это потому, что от времени до времени напоминают о ней журналь-
ные статьи» (ПАН, т. XII). Ср. также в статье «Взгляд на русскую
литературу 1847 года» (ы. т., стр. 358).
2182.Белинский намекает на заявление Гоголя в предисловии к «Выбран-
ным местам...» о подготовке своего путешествия в Иерусалим.
2183.Цитата из статьи «Чем может быть жена для мужа в простом домаш-
нем быту...»
2191.Белинский имеет в виду статью П. А. Вяземского «Языков и Гоголь»,
появившуюся 24 и 25/IV 1847 г. в «СПб. ведомостях» (№№ 90 и 91;
Поли. собр. соч. Вяземского, т. II, СПб., 1879, стр. 304—334). В ней
Вяземский, давний враг Белинского, недвусмысленно обвинял кри-
тика в проповеди революционных идей.
Белинский не совсем точно цитирует из статьи «В чем же, нако-
нец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» строки Го-
голя о лирике Вяземского; у Гоголя: «...этот тяжелый, как бы вла-
чащийся по земле стих Вяземского, проникнутый подчас едкой,
щемящей русской грустью».
2192.Шпекин — персонаж из комедии Гоголя «Ревизор», почтмейстер,
распечатывавший чужие письма.
220Х.В списке Краевского «N» раскрыто как Некрасов.
Н. Н. Тютчев сообщал Белинскому из Петербурга 22/VI 1847 г.:
«Прилагаемое письмо Гоголя принес мне вчера Прокопович» («В. Г. Бе-
линский и его корреспонденты». М., 1948, стр. 278). Возможно, что
именно Тютчев переслал названное письмо Белинскому.
Письмо Белинского произвело на Гоголя ошеломляющее впе-
чатление. Об этом можно судить по черновику ответа писателя.
Гоголю пришлось согласиться с частью утверждений Белинского,
в частности с положением, что правительство Николая I —«огромная
шайка воров» (ПссГоголя, изд. АН СССР, т. XIII, М.—Л., 1952,
стр. 435—446).
2211.Впервые напечатано в «Современнике» 1847, т. VI, № И, (ценз. разр.
31/Х), отд. III, стр. 29—75. Без подписи.
Статья была сильно искажена цензурой: В письме к В. П. Бот-
кину от 4—8/XI 1847 г. Белинский писал: «Мою статью страшно
ошельмовали. Горше всего то, что совершенно произвольно. Выки-
нуто о Мицкевиче, о шапке-мурмолке, а мелких фраз, строк — без
числа» (ПАН, т. XII). В письме к К. Д. Кавелину от 22/XI 1847 г.
Белинский приводил примеры цензурных искажений этой статьи:
«Кстати о статье. Я уже писал Боткину, что она искажена цензурою
варварски и—что всего обиднее — совершенно произвольно. Вот
вам два примера. Я говорю о себе, что, опираясь на инстинкт исти-
ны, я имею на общественное мнение больше влияния, чем многие из
моих действительно ученых противников; подчеркнутые слова не
пропущены, а для них-то и вся фраза составлена. Я метил на уче-
ных ослов — Надеждина и Шевырева. Самарин говорит, что согла-
сие князя с вечем было идеалом новогородского правления. Я возра-
зил ему на это, что и теперь в конституционных государствах согласие
455

короля с палатой есть осуществление идеала их государственного
устройства: где же особенность новогородского правления? Это вы-
черкнуто. Целое место о Мицкевиче и о том, что Европа и не думает
о славянофилах, тоже вычеркнуто» (там же).
О вторжении цензуры в текст статьи Белинский писал также и
в письме к Анненкову от 20/XI 1847 г.: «...увидите вы мою статью
против Самарина, страшно изуродованную цензурою» (там же).
Помимо цензурных искажений в статье, очевидно, были еще
исправления, внесенные официальным редактором «Современника» —
А. В. Никитенко, о чем косвенно свидетельствует письмо к нему
Н. А. Некрасова от 26/Х 1847 г.: «Белинский просил меня сказать
вам, что в этой статье, во всем, что касается до вас,— разумеется,
вы полный хозяин: если найдете нужным, делайте и переделывайте,
как вам угодно» (Н. А. Некрасов. Собр. соч., т. Л, М., 1952,
стр. 82). Статья воспроизводится по СсБ (XI ч., стр. 195—268), где
она была напечатана по утраченной ныне рукописи. Разночтения
с текстом «Современника» см. в н. т., стр. 415—417.
2212.См. вступительную заметку к примечаниям.
2213.Статья подписана буквами М...3...К...;автором ее был 10. Ф. Самарин.
2221.Это восклицание из «Марион де Лорм» Гюго приведено было Белин-
ским в качестве эпиграфа ко второй части «Литературных мечтаний»
(см. И АН, т. I, стр. 22).
2222.Ответ К. Д. Кавелина на критику «Москвитянина» был напечатан
в «Современнике» 1847, т. VI, № 12, отд. III, стр. 109—134.
2231.Речь идет об А. В. Никитенко (см. вступительную заметку к приме-
чаниям).
2232.Из басни И. А. Крылова «Музыканты».
2241.Речь идет о борьбе между сторонниками Карамзина, объединившимися
впоследствии в литературное общество «Арзамас» (1815—1818), и
его врагами, группировавшимися вокруг адмирала А. С.Шишкова
и основанного им общества «Беседа любителей русского слова»
(1811—1816).
2251.Из послания «К В. Жуковскому» (см. «Цветник» 1810, ч. VIII,
№ 12, стр. 357—363).
2252.«Маяк» начал выходить в 1840 г., а «Москвитянин» в 1841 г.
2271.Издание «Маяка» прекратилось в 1845 г. О том, что содержание «Вы-
бранных мест из переписки с друзьями» Гоголя соответствовало на-
правлению бывшего «Маяка», Белинский уже писал в «Письме к Го-
голю» (см. н. т., стр. 216 и примеч. 21 б2).
2281.Слова Хлёстовой из комедии Грибоедова «Горе от ума» (д. III,
явл. 22).
2301. Бе лин с кий имеет в виду статью Шевырева «Словесность и тор-
говля», которую он подробно разбирал и цитировал еще в статье
«О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя"»
(см. ИАН, т. II).
2311.«Письмо из Москвы» Т. Н. Грановского, в котором подвергалась кри-
тике статья А. С. Хомякова «О возможности русской художественной
школы» («Моск. сборник» на 1847 г., стр. 317—358), было напеча-
тано в «Отеч. записках» 1847, т. LI, № 4, отд. VIII, стр. 200—203;
«Возражение на статью г. Грановского» А. С. Хомякова появилось
в «Моск. городск. листке» 1847, № 86, стр. 344—346; в свою очередь
456

Грановский отвечал Хомякову в «Моск. ведомостях» 1847, № 50,
26 апреля, стр. 385—387.
2312. Имеется в виду басня Крылова «Лягушка и Вол».
2321.Строки из «Послания к Александру Алексеевичу Плещееву» (1794)
Н. М. Карамзина.
2331.«Современник» 1847, т. I, № 1, отд. II, стр. 61.
2351.0 «гнусном взгляде» «Revue des Deux Mondes» — либерального жур-
нала, выходившего в Париже с 1829 г., и о «Journal des Debats» —
ежедневной в то время консервативной газете, выходившей в Париже
с 1789 г., Белинский писал в письме к Боткину от 6/Н 1847 г.
2361. Из басни И. А. Крылова «Зеркало и Обезьяна».
2362.Из басни И. А. Крылова «Музыканты».
2371.Повесть И. И. Панаева, напечатанная в «Современнике» 1847, т. I,
№ 1, 2.
2381.Все перечисленные произведения были напечатаны в «Современ-
нике» за 1847 год: «Кто виноват» Герцена — в виде приложения
к № 1 журнала, «Обыкновенная история» Гончарова — в № 3 (стр.
5—158) и в № 4 (стр. 241—412), «Записки охотника» Тургенева —
в №№ 1, 2, 5, 9 и др., «Из сочинения д-ра Крупова» Герцена —
в № 9 (стр. 5—30).
гЗЭ^См. н. т., № 1, стр. 16—17.
2392.Слова: «не нашего прихода...» заимствованы из басни Крылова
«Прихожанин» (см. н. т., примеч. 2703).
2401.Физиологический очерк в стихах И. С. Тургенева «Помещик», о ко-
тором здесь идет речь, был напечатан в «Петербургском сборнике»
(ценз. разр. 12/1 1846), стр. 169—202.
2402.«Деревня» Григоровича была напечатана в «Отеч. записках» 1846,
т. XLIX, № 12, отд. I, стр. 177—230.
2411.Здесь и выше Белинский в первую очередь имел в виду Ф. Булга-
рина. В числе действующих лиц его «нравственно-сатирического»
романа «Иван Выжигин» (1829) были Ножов, Вороватин, Зарезин,
Миловидин, Приманкина, Дурачинский и др.
2421. Речь идет о романе «Матильда, или Записки, взятые из истории кре-
стовых походов». Малек Адель — герой этого романа.
2441.Перечисленные имена встречаются в следующих произведениях Го-
голя: «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» (в сб. «Вечера на
хуторе близ Диканьки», ч. II), «Повесть о том, как поссорился Иван
Иванович с Иваном Никифоровичем» (в сб. «Миргород»), «Ревизор»,
«Мертвые души».
2442.Белинский имеет в виду хронику «Король Генрих IV», героями ко-
торой были сэр Джон Фальстаф и принц Генрих. Эти же герои явля-
ются действующими лицами: Фальстаф — комедии «Виндзорские
проказницы», Генрих — хроники «Король Генрих V».
2481.Речь идет о Ф. Булгариие, который в «Журнальной всякой всячине»
(«Сев. пчела» 1847, № 14, 18 января) писал: «...если б мы навсегда
оставляли Россию, и если б нам можно было взять с собой только две
книги, то мы взяли бы „Басни" Крылова и „Горе от ума" Грибоедова».
2511.Эта повесть Григоровича была напечатана в «Современнике» 1847,
т. VI, № И, отд. I, стр. 5—118.
457

2521.«Журнал министерства внутренних дел» 1847,4.19, стр. 201—267,статья
«Смертность по неосторожности, исчисленная по империи за 1846 год».
2531.Пушкин работал над «Арапом Петра Великого» в 1827 г.
2541.Сочинение В. А. Жуковского.
2571.Автор «Тарантаса» — В. А. Соллогуб, повести «Кто виноват» — Гер-
цен, «Бедных людей» — Достоевский, «Обыкновенной истории» —
Гончаров, «Записок охотника» — Тургенев, «Последнего визита» —
П. Н. Кудрявцев, писавший под псевдонимом А. Нестроев.
2581.Речь идет о журнале «Библ. для чтения» и газете «Сев. пчела».
2582.0б этом писал Ф. Булга рин (см., например, «Сев. пчелу» 1847, № 8,
И января, фельетон «Журнальная всякая всячина»).
2591.«Что, мой светик-луна» — стихотворение П. А. Вяземского («Моск.
сборник» на 1847 г., стр. 359—360). Об этом стихотворении см. в ре-
цензии Белинского на «Моск. сборник» на 1847 г. (я. т., № 22).
2601ЛО. Самарин (М... 3... К...) в течение последних двух лет опублико-
вал, помимо статьи «О мнениях „Современника" исторических и ли-
тературных», на которую отвечает Белинский, критическую статью
в «Моск. сборнике» на 1846 год (стр. 543—579), посвященную разбору
«Тарантаса» В. А. Соллогуба.
2621.В 1846 г. Белинский намеревался издать сборник «Левиафан». О вы-
ходе предполагаемого сборника он извещал в рецензии на стихотво-
рения А. Григорьева и Я. Полонского в «Отеч. записках» 1846,
т. XLV, № 4, отд. VI, стр. 52. Отзыв о «Левиафане» в «Москвитянине»,
о котором здесь говорит Белинский, содержался в рецензии на «Моск.
сборник» на 1846 год (см. «Москвитянин» 1846, ч. Ill, N° 5, стр. 189 —
190).
2631. Цитата из стихотворения Лермонтова «Журналист, читатель и писа-
тель» (1840).
гбй^См. н. т., стр. 17.
2651.Адам Мицкевич занимал кафедру славянских литератур в Коллеж
де Франс с 1840 по 1844 год. Курс лекций Мицкевича о славянских
литературах, который он читал в первые годы (1840—1841), пользо-
вался широкой популярностью и заслужил одобрительные отзывы
прогрессивных французских и славянских деятелей культуры.
2652.Цитата из статьи К. Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древ-
ней России» («Современник» 1847, т. I, № 1, отд. II, стр. 25).
2671.Белинский имеет в виду Коран.
2672.См. н. т., стр. 17.
2673.Белинский имеет в виду записку «О древней и новой России», со-
ставленную Н. М. Карамзиным для Александра I и переданную ему
в феврале 1811 г. Текст «Записки...», известный ранее только в отрыв-
ках, после смерти Александра I и Карамзина получил распространение
в полных списках. Впервые «Записка...» была опубликована в 1861 г.
в Берлине.
2691.Цитата из статьи К. Аксакова, подписанной псевдонимом г. Имрек
(«Моск. сборник» на 1847 год, отд. «Критика», стр. 38—39).
2701.«Современник» 1847, т. VI, № 12 (ценз. разр. 30/XI), отд. III,
стр. 233—234. Без подписи.
468

Авторство Белинского установлено В. С. Спиридоновым (см.
ПссБ, т. XIII, стр: 229—230, примеч. 1206). Полемику по вопросу
принадлежности этой рецензии Белинскому см. в «Литер, наследстве»,
т. 57, М., 1951, стр. 555-560.
2702.Так назвал в 1821 г. Н. А. Греч В. А. Жуковского и П. А. Вязем-
ского (см. «Сын отечества» 1821, ч. 68, № 12, стр. 277).
2708.Речь идет о П. А. Вяземском. Как утверждают современники, посла-
ние П. А. Вяземского «Ивану Ивановичу Дмитриеву в день его име-
нин» («Сын отечества» 1822, ч. 82, № 48, стр. 82—83), в котором он,
называя трех великих баснописцев Иванов (Лафонтен, Хемницер,
Дмитриев), не упомянул об Иване Крылове, и его статья «Известив
о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» («Стихотворения
И. И. Дмитриева», ч. I, СПб., 1823, стр. I—LII) послужили поводом
к написанию Крыловым басни «Прихожанин».
27^.«Современник» 1847, т. VI, № 12 (ценз. разр. 30/XI), отд. III,
стр. 234—236. Без подписи.
2721.Белинский допускает неточность. Комедия Фонвизина «КОрион»
закончена' (об этом см. в н. т., примеч. 563).
2722.0б этом Белинский уже писал в рецензии на книгу К. М. Кодинского
«Упрощение русской грамматики» (ИАН, т. IX).
2723.«Современник» 1847, т. VI, № 12 (ценз. разр. 30/XI), отд. III,
стр 236—242. Без подписи.
2741.Очевидно, Белинский имеет в виду раскопки в районе Херсонеса.
В 1846—1847 гг. активное участие в них принимал археолог X. Ка-
рейша.
2771.Цитата из статьи В. Соллогуба «О литературной словесности», на-
печатанной в «Альманахе в память двухсотлетнего юбилея импера-
торского Александровского университета», Гельсингфорс, 1842,
стр. 267. Критические замечания Белинского по поводу этой статьи
см. в рецензии на указанный «Альманах» (ИАН, т. VI, № 15).
2772.Статья о Гумбольдте печаталась в «Современнике» 1847, тт. V, VI,
№№ 10, 12; 1848, т. VII, № 2. Книга Жака Араго «Воспоминания сле-
пого. Путешествие вокруг света» была переведена на русский язык
П. А. Корсаковым, рецензию Белинского на нее см. в ИАН, т. VIII,
№ 98.
2791.«Современник» 1848, т. VII, № 1 (ценз. разр. 31/ХН 1847), отд. III,
стр. 1—39; «Современник» 1848, т. VIII, № 3 (ценз. разр. 29/П),
отд. III, стр. 1—46. Подпись—В. Белинский.
Текст статьи в «Современнике» пострадал в нескольких местах
от вмешательства цензуры. В настоящем издании купюры восста-
новлены и искаженные места исправлены по СсБ (ч. XI, стр. 315—
437), где статья была напечатана по не дошедшей до нас рукописи.
Разночтения с текстом «Современника» см. в н. т., стр. 417.
2792.Цитата из «Евгения Онегина» Пушкина (гл. 7, строфа XLIV).
2801.Белинский имеет в виду книгу «Чаромутие, или Священный язык
богов, волхвов и жрецов, открытый Платоном Лукашевичем, с при-
бавлением обращенной им же в прямую истоть Чаромути и черной
истоти языков русского и других славянских и части латинского.
Петръ-город» (1846), в которой о чаромутии сказано: «Господь сми-
рил гордость человека смешением языков. Сие смешение есть чаро-
мутие» (стр. 19).
459

2811.Политический смысл борьбы реакционных журналистов Шевьтрева,
Булгарина, Греча и др. за якобы чистоту и правильность русского
языка недвусмысленно раскрывает граф А. Ф. Орлов в своей записке
III отделению, составленной 23/11 1847 г. Он указывает: «...вводя
в русский язык без всякой надобности новые иностранные слова,
например, принципы, прогрессу доктрина, гуманность и проч., они
портят наш язык и с тем вместе пишут темно и двусмысленно; твердят
о современных вопросах Запада, о „прогрессивном образовании",
разумея иод прогрессом постепенное знакомство с теми идеями,
которые управляют современной жизнью цивилизованных обществ...,
но в молодом поколении они могут поселить мысль о политических
вопросах Запада и коммунизме» (М. Л е м к е. Николаевские жан-
дармы и литература 1826—1855 гг. по подлинным делам Третьего
отделения с. е. и. в. канцелярии, СПб., 1909, стр. 176). Слово «иро-
гресс» в 1858 г. было запрещено по требованию Александра II спе-
циальным циркуляром (см. «Материалы для истории упразднения
крепостного права», Берлин, 1860, т. I, стр. 292, и А. Н и к и т е п-
-к о. Моя повесть о самом себе..., т. I, СПб., 1904, стр. 520).
2812.0б употреблении Белинским слов: «Китай», «китайцы» и т. п. см.
ИАН, т. VI, примеч. 4563. " — ■■
2831.В альманахе «Полярная звезда» на 1823 год была помещена статья
А. Бестужева (Марлинского) «Взгляд на старую и новую словесность
в России» (стр. 1—187). Назвать декабристский альманах прямо
Белинский не мог по цензурным условиям.
2832.Белинский имеет в виду «Отеч. записки». Обзоры русской литературы
в этом журнала за 1840—1845 гг. принадлежали Белинскому, за
1846 г., после ухода Белинского из «Отеч. записок»,— В. Майкову.
2841.Речь идет об астраханском чиновнике А. Д. Агафи. В 1814 г. он
издал в Астрахани 12 басен, с посвящением их астраханскому губер-
натору Андреевскому. Это было единственное сочинение Агафи.
2842.Речь идет об Отечественной войне 1812 года.
2843.«Сын отечества» 1815, ч. 19, № 2, стр. 67—68.
2851.Точные названия книг Крузенштерна и Лисянского: «Путешествие
вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах по повелению императора
Александра I на кораблях „Надежде" и „Неве" под начальством ка-
питан-лейтенанта г. Крузенштерна», 3 ч., с атласом, СПб., 1809—
1810—1812; «Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах
на корабле „Неве" под начальством флота капитан-лейтенанта Юрия
Лисянского», 2 ч., СПб., 1812.
2852.Переводы исторических романов немецкого писателя Франца-Карла
Фан-дер-Фельде («Христина и ее двор», «Гуситы», «Татары с Силезии»,
«Гунима — африканская повесть XVIII века» и др.) и статьи о нем
печатались в русских журналах 1820—1830-х годов и особенно в
«Моск. телеграфе».
2853.Перевод романа Диккенса «Домбии сын» печатался в течение 1847—
1848 гг. в качестве приложения к «Современнику». Высокую оценку
романа см. в письмах Белинского к П. В. Анненкову и к Боткину
от 1—10/ХП и 2-6/ХП 1847 г. (ИАН, т. XII).
2871.В числе преобразованных журналов: «Современник», выходивший
до 1847 года под редакцией П. А. Плетнева, и «Сын отечества» К. Ма-
сальского; «новый листок» — «Московский городской листок».
2872.Название «натуральная школа» впервые было употреблено ф. Булга-
460

риным в фельетоне «Сев. пчелы» от 26/1 1846 г. (№ 22), в связи с по-
явлением «Петербургского сборника» Некрасова. Если' для Булга-
рина определение «натуральное» было синонимом антиэстетического,
грязного и низменного, то Белинский употреблял его по отношению
к литературе, верной «натуре», действительности, т. е., по нашей тер-
минологии, реалистической.
288J.B данном случае Белинский имеет в виду статью 10. Самарина
«О мнениях „Современника" исторических и литературных» («Москви-
тянин» 1847, т. II, стр. 133—222); об этой статье подробно см. н. т.,
№ 24.
2882.Речь идет о Ф. Булгарине, который в фельетоне «Сев. пчелы» 1845 г.
(№ 243) противопоставлял Буткова, автора «Петербургских вершин»,
Гоголю.
2883.См. примеч. 2241.
2891.Белинский имеет в виду статью Надеждина «Две повести в стихах:
„Бал" и „Граф Нулин"» («Вестник Европы» 1829, № 3, стр. 215—230).
2901.В этом обвинял И. А. Крылова М. Т. Каченовскии в статье «Новые
басни» («Вестник Европы» 1812, № 4, стр. 303—311).
2902.Неточная цитата из басни Крылова «Свинья» (1811). У Крылова:
А, кажется, уж, не жалея рыла,
Я там изрыла
Весь задний двор.
2921.Цитата из книги «Руководство к изучению истории русской лите-
ратуры, составленное Василием Плаксиным», СПб., 1846, стр. 420.
2931.Речь идет о картине «Молодой нищий», хранящейся в Париже в
Лувре.
2932.Белинский не совсем точен: баллады Жуковского связаны с именами
корифеев не только немецкой, но и английской литературы.
294х.См. примеч. 962.
2951.Белинский имеет в виду Ф. Булгарина и его роман «Иван Выжигин»
(1829).
296Х.В первой части «Физиологии Петербурга», вышедшей в 1845 г. под
редакцией Н. А. Некрасова, были напечатаны, например, следую-
щие очерки: «Петербургский дворник» В. И. Луганского (Даля),
«Петербургские шарманщики» Д. В. Григоровича, «Петербургские
углы» Н. А. Некрасова, а героями повестей Д. В. Григоровича «Де-
ревня» и «Антон-горемыка» и «Записок охотника» Тургенева были
«мужики».
2962.«Песня» И. И. Дмитриева (1795).
2971.Белинский имеет в виду эпиграмму И. И. Дмитриева «Надпись
к портрету» («Глядите: вот Ефрем, домовый наш маляр», 1791).
2972.Белинский здесь пользуется выражением Ф. Булгарина (см. ИАН,
т. VII, примеч. 682).
2981.Никита Федорович — управляющий из повести Д. В. Григоровича
«Антон-горемыка» (см. «Современник» 1847, т. VI, № 11, отд. I,
стр. 5—118), которую здесь имеет в виду Белинский.
30 В. Г. Белинский, т. X aqi

2991.Аналогичная история была рассказана в повести Ф. Ф. Корфа «Как
люди богатеют» («Современник» 1847, т. IV, № 8 и т. V, № 9).
3001.Перефразировка стиха из басни И. А. Крылова «Ворона и лисица»;
у Крылова:
Ворона каркнула во всё воронье горло.
302Х.К этому месту статьи в «Современнике» имеется следующее приме-
чание: «Считаем долгом напомнить нашим читателям небольшую
статью (в отделе „Смеси" в V-ой книжке „Современника" прошлого
года) под названием „Спор о благотворительности", в которой пре-
восходно решен вопрос о превосходстве общественной благотвори-
тельности над частною» (1848, т. VII, № 1, отд. III, стр. 25).
3051.Тори — официальное название до 1867 г. консервативной партии
Англии, сторонницы абсолютизма, выражавшей интересы дворянства.
Партия тори, как и партия ее конкурентов — вигов, возникла в
70-80-х годах XVII в., после Английской буржуазной революции
1840—1860 гг., накануне так называемой «Славной революции»
1688 г.
3061.Речь идет о Н. В. Гоголе как авторе «Выбранных мест из переписки
с друзьями».
3071.Персонаж из романа] Э. Сю «Парижские тайны».
3081.Речь идет о статье Жуковского «Рафаэлева мадонна» (1821). Белин-
ский видел «Сикстинскую мадонну» Рафаэля в Дрезденской галлерее
в июле 1847 г. Первое впечатление от этой картины он сообщил
В. П. Боткину в письме от 7/VII 1847 г. (ИАН, т. XII).
ЗЮ^В «Современнике» (1847, т. IV, № 8, отд. I, стр. 298—404) этот
роман был напечатан под названием «Оттилия».
31 ^.Очевидно, Белинский имеет в виду романы Диккенса «Оливер Твист»
(1838) и «Жизнь и приключения Николаса Никклби» (1839), особенно
последний, в котором с беспощадной правдивостью описаны йорк-
ширские школы для бедных.
З^.Роман Фомы Масальского, ч. I—V, СПб., 1832—1833.
З^.К этому месту статьи в «Современнике» имеется следующее приме-
чание: «Герой комедии Мольера: „Le Bourgeois gentilhomme"»
(«Мещанин во дворянстве»).
3141.Роман П. Сухонина «Спекуляторы» был напечатан в «Библ. для чте-
ния» (1847, тт. 83, 84, 85).
3142.Цитата из статьи А. Никитенко «О современном направлении рус-
ской литературы» («Современник» 1847, т. I, № 1, отд. II, стр. 61).
3151. В связи с болезнью Белинского вторая часть статьи появилась не
в февральском, как извещает он здесь, а в мартовском номере жур-
нала.
3171.Цитируемые Белинским строчки восходят к известному положению
Лессинга: «В произведении живописи, где всё дается лишь одновре-
менно, в сосуществовании, можно изобразить только один момент
действия...» («Лаокоон», ОГИЗ, 1933, стр. 111). Источник цитаты
не установлен. Несомненно, что Белинский имел в виду не самого
Лессинга.
3181.0б этом речь шла в статье А. Д. Галахова «Русская литература
в 1847 году», напечатанной в «Отеч. записках» (1848, т. LVI, № 1,
462

отд. V, стр. 18—21). В своих воспоминаниях «Мое сотрудничество
в журналах» А. Д. Галахов приводил отрывок из не дошедшего до
нас письма Белинского к нему. «Белинский,— писал Галахов,—
поместивший также обзор литературы в двух номерах „Современ-
ника" за 1848 год, писал мне по этому поводу следующее: „Кто
прочтет общую часть и моей, и вашей статьи, тот, право, поду-
мает, что мы согласились говорить одно и то же. Но как только
дойдет дело до оценки литературных произведений, тогда — иная
история: посылай за стариком Белинским, а без него плохо"»
(«Исторический вестник» 1886, № 11, стр. 331).
3182.Характерные особенности таланта Герцена были отмечены Белин-
ским сразу же после появления в «Отеч. записках» первой части
романа «Кто виноват?» (см. письмо Белинского к А. И. Герцену от
6/1V 1846 г., ИАИ, т. XII).
3291.Эти строки были написаны Белинским, очевидно, под впечатле-
нием только что напечатанного в «Современнике» (1848, т. VII, № 2,
отд. IV, стр. 108—125) драматического очерка «Старый друг лучше
новых двух».
ЗЗЗ1.Источник цитаты не установлен.
3371. Цитата из поэмы Пушкина «Цыганы», монолог Старого цыгана:
Утешься, друг; она дитя,
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское шутя.
3372.Перефразировка строк из стихотворения Лермонтова «А. О. Смир-
новой» (1840); у Лермонтова:
Всё это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно.
3381.Источник цитаты не установлен.
3382.Белинский имеет в виду строку из стихотворения Фр. Шиллера
«Resignation»: «Des Lebens Mai blunt einmal und nicht wieder».
3411.B этом упрекал Гончарова, например, критик «Отеч. записок»
А. Д. Галахов в статье «Русская литература в 1847 году» (1848,
т. LVI, № 1, отд. V, стр. 20—21).
344Х.К этому месту статьи в «Современнике» имеется следующее приме-
чание: «Роман г. Гончарова на днях вышел отдельно в двух очень
красивых томиках. Продается в конторе „Современника41, цена
1 р. 60 коп. сер., с пересылкой 2 р. сер.»
3461.В «Современнике» за 1847 г. были напечатаны следующие семь очер-
ков из «Записок охотника»: т. I, № 1, отд. IV,— «Хорь и Калиныч»;
т. III, № 5, отд. I,— «Ермолай и мельничиха», «Мой сосед Радилов»,
«Однодворец Овсянников», «Льгов»; т. V, № 9, отд. I,— «Бурмистр»,
«Контора». Характерно, что Белинский, перечисляя лучшие рассказы
из «Записок охотника», назвал очерки «Бурмистр» и «Контора», т. е.
те, которые были написаны Тургеневым под непосредственным воздей-
ствием Белинского и одновременно с его письмом к Гоголю, в период
совместного пребывания летом 1847 г. в Зальцбрунне. В этих очерках
Тургенев не только сочувственно изображал крестьян, но и писал
4$3
30*

о различных формах протеста, назревавшего в народных массах.
Еще об одном из вышеперечисленных очерков имеется отзыв в письме
Белинского к Тургеневу от 19/П 1847 г.: «„Ермолай и мельничиха"—
не бог знает что, безделка, а хорошо, потому что умно и дельно,
с мыслию» (ИАН, т. XII). В «Современнике» за 1848г. (т. VII, № 2)
было напечатано еще 6 очерков из «Записок охотника»: «Малиновая
вода», «Уездный лекарь», «Бирюк», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и
ее племянник», «Смерть». Из их числа Белинский выделил как лучшие
«Бирюк» и «Смерть» (см. письмо Белинского к П. В. Анненкову
от 15/Н 1848 г., ИАН, т. XII).
3471.Рассказ «Петр Петрович Каратаев» впоследствии был включен Тур-
геневым в число очерков из «Записок охотника». Отзыв о нем см.
в письме Белинского к Тургеневу от 19/П 1847 г. (ИАН, т. XII).
3472.В статьях, предназначенных для журнала, Белинский по цензурным
условиям не мог прямо сказать об антикрепостническом смысле
произведений Григоровича: об этом он писал в своих письмах. 5/XI
1847 г. он писал В. П. Боткину об «Антоне-горемыке»: «Вероятно,
ты уже получил И № „Современника". Там повесть Григоровича,
которая измучила меня; читая ее, я всё думал, что присутствуф на
экзекуциях. Страшно!.. Цензура чуть ее не прихлопнула. Конец
переделан — выкинута сцена разбоя, в которой Антон участвует»;
и в письме к В. П. Боткину от 2—6/ХН 1847 г.: «...ни одна рус-
ская повесть не производила на меня такого страшного, гнетущего,
мучительного, удушающего впечатления: читая ее, мне казалось, что
я в конюшне, где благонамеренный помещик порет и истязует целую
вотчину — законное наследие его благородных предков» (ИАН,
т. XII).
3475.Речь идет о «Рассказе Алексея Дмитрича» («Современник» 1848,
т. VII, № 2). О повестях А. В. Дружинина см. в письме Белинского
к В. П. Боткину от 2—-6/ХН 1847 г. и в письме к П. В. Анненкову
от 15/П 1848 г. (ИАН, т. XII).
348х.Об этом романе Белинский писал в статье «Взгляд на русскую ли-
тературу 1846 года» (см. н. т., стр. 43—45).
3491.Повесть «Сбоев» (П. II. Кудрявцева) напечатана в «Отеч. записках»
1847, т. Ы, № 3, отд. I, стр. 1—60.
3492.«Современник», 1847, т. I, № 2.
3501.Рассказ А. Д. Галахова (Ста одного) «Из записок человека» был на-
печатан в «Отеч. записках» 1847 , т. LV, № 12, отд. I, стр. 300—312;
автор повести «Кирюша» — П. В. Анненков («Современник» 1847,
т. III, № 5); рассказ Тургенева «Жид» напечатан в «Современнике»
1847, т. VI, № 11, отд. I, стр. 138—155.
3502.«Хозяйка» Достоевского напечатана в «Отеч. записках» 1847, тт. LIV,
LV, №№ 10, 12.
3503.См. н. т., примеч. 2801.
3511.Речь идет о В. П. Титове, авторе статей по вопросам эстетики и
рассказов, печатавшихся в «Моск. вестнике» («Печеная голова»,
1827), в альманахе «Сев. цветы» («Уединенный домик на Васильев-
ском острове», 1829, «Монастырь св. Бригиты», 1831) и в других перио-
дических изданиях 1820-х годов.
-3512.Цитата из стихотворения Ф. Глинки «Непонятная вещь»(«Сев. цветы»
на 1831 год, отд. «Поэзия», стр. 17). Эту цитату Белинский приводил
неоднократно (см., например, ИАН, т. I, стр. 73}. ^
404

З513.«7\ Ч.»— Анастасия Яковлевна Марченко, печатавшая свои про-
изведения также под псевдонимом А. Темриэова. *
3531. А. Я. Марченко впоследствии написала повести и рассказы:
«Поздно» (1848), «Тернистый путь» (1849), «Умная женщина» (1853),
«Горы» (1856), «На почте» (1857), «Мыльные пузыри» (1858), «Раз-
лучники» (1869) и др., которые имели известный успех у публики.
3532.В «Современнике» о романе Жорж Санд «Лукреция Флориани»
писал А. И. Кронеберг в статье «Последние романы Жорж Занд»
(1847, т. I, № 1, отд. III, стр. 86—102). К этому же номеру журнала
был приложен сделанный им перевод романа. В «Отеч. записках»
роман напечатан в 1847 г., т. L, № 1.
3538.Этот замысел Белинского остался неосуществленным. О своем впе-
чатлении от романа Диккенса Белинский писал 2—6/XTI 1847 г.
В. П. Боткину: «А читаешь ли ты „Домби и сын"? Это что-то урод-
ливо, чудовищно прекрасное! Такого богатства фантазии на изобре-
тение резко, глубоко, верно нарисованных типов я и не подозревал
не только в Диккенсе, но и вообще в человеческой натуре. Много
написал он прекрасных вещей, но всё это в сравнении с последним
его романом бледно, слабо, ничтожно. Теперь для меня Диккенс —
совершенно новый писатель, которого я прежде не знал. Зачем он
так мало личен, так мало субъективен, так мало человек — и так
много англичанин! Зачем он ближе к Вальтеру Скотту, чем к Бай-
рону! Зачем не дано ему сознательных симпатий и стремлений хоть
настолько, сколько их у Eugene Sue! Он и без того так неизмеримо выше
этого наемного писаки, по столько-то су со строки, что их смешно
и сравнивать; что же было бы тогда?» (ИАН, т. XII).
3534.Автор статьи «Из записок артиста» М. С Щепкин («Современник»
1847, т. I, № 1, отд. I, стр. 77—89). Буквой Л. подписывался II. А.
Мельгунов; биографию Вернета, написанную им, см. в «Современни-
ке» 1847, т. I, № 2, отд. I, стр. 167—197. Об этой биографии Белин-
ский отозвался положительно в письме к А. И. Герцену от 20/1II
1846 г.
3535.Аналогичную оценку «Письмам об Испании» В. П. Боткина впослед-
ствии дал II. Г. Чернышевский в рецензии на отдельное издание
книги в 1857 г. Он писал: «Книга Боткина... по своим достоинствам
заняла бы почетное место и в самой богатой литературе... Подоб-
ного рода путешествия, в которых серьезность взгляда соединяется
Вхместе с глубоким поэтическим чувством, являются не часто» (ПссЧ,
т. IV, стр. 223, 245).
3541.«Письма из Avenue Marigny» А. И. Герцена, в которых развивалась
мысль, что «буржуазия не имеет великого прошлого и никакой будущ-
ности» («Современник» 1847, т. V, № 10, отд. I, стр. 174), были встре-
чены резкой критикой со стороны либералов. В. П. Боткин,
Т.Н. Грановский, К. Д. Кавелин, Е. Ф. КорШ и др. заявили Белинскому
о своем несогласии с позицией Герцена (см. п0 этому поводу письмо
Белинского к В. П. Боткину от 2—6/ХП 1847 г., ИАН, т. XII). Не
вполне разделяя взгляды Герцена на историческую роль буржуазии,
высказанные в «Письмах из Avenue Marigny», Белинский полностью
принимал и приветствовал разоблачение в них антигуманистической
сущности капиталистической цивилизации Западной Европы. Бе-
линский писал Боткину: «Эти письма, особенно последнее, писались
при мне, на моих глазах, вследствие тех ежедневных впечатлений,
от которых краснели и потупляли голову честные французы...
Я сказал, что не годится государству быть в руках капиталистов,
а теперь прибавлю: горе государству, которое в руках капиталистов.
465

Это люди без патриотизма, без всякой возвышенности в чувствах.
Для них война или мир значат только возвышение или упадок фон-
дов—далее этого они ничего не видят» (2—6/ХН 1847 г., И АН, т. XII).
О глубоком понимании Белинским исторической роли буржуазии
свидетельствует следующее его суждение из того же письма к
В, П. Боткину: «Пока буржуази есть и пока она сильна,— я знаю,
что она должна быть и не может не быть. Я знаю, что промышлен-
ность— источник великих зол, но знаю, что она же—источник и вели-
ких благ для общества. Собственно, она только последнее зло во
владычестве капитала, в его тирании над трудом».
3542.Автором этих статей был В. А. Милютин (см. «Отеч. записки» 1847,
тт. L, LI, №№1, 2, 3).
3543.В отдельном издании эта статья называлась «Пешеходная опись
части русских владений в Америке, произведенная лейтенантом
Л. Загоскиным в 1842, 1843 и 1844 гг.», СПб., 1848.
3544.В «СПб. ведомостях» за 1847 год было напечатано три статьи В. С. По-
рошина под общим названием «Уголовное дело во Франции» (№№ 182,
183, 184).
3551.Отчеты и рецензии на исторические работы писал К. Д. Кавелин.
3552.Белинский имеет в виду свою болезнь и пребывание на лечении за
границей с мая по конец сентября 1847 г., когда он не принимал
участия в издании «Современника». О своих творческих замыслах
и планах на 1848 г. Белинский писал подробно в письме В. П. Бот-
кину от 4—8/XI 1847 г. (см. ИАН, т. XII).
3561.Автор статьи — Н. И. Надеждин.
3562.«Сыи отечества» 1847, № 1, отд. VI, стр. 14.
3568.Речь идет об «антикритике» С. Шевырева «Ответ „Сыну отечества"»
(«Москвитянин» 1848, № 1, отд. «Критика», стр. 95—142).
3571.Н. И. Надеждин был профессором искусства и археологии Москов-
ского университета с декабря 1831 по февраль 1835 г.
3572.В «измене знаменам» «Отеч. записок» С. Шевырев обвинял Белинского
в статье о «Выбранных местах из переписки с друзьями Н. Гоголя»
(«Москвитянин» 1848, № 1, отд. «Критика», стр. 4).
3573.0б этом писал С. Шевырев («Москвитянин» 1848, № 1, отд. «Критика»,
стр.29), Ф. Булгарин («Сев. пчела» 1847, № 8, И января, «Журнальная
всякая всячина»), П. Вяземский («СПб. ведомости» 1847, №№ 90,
91, 24 и 25 апреля, «Языков.— Гоголь») и др.
3574.Белинский имеет в виду статью С. Шевырева «Словарь солецизмов,
варваризмов и всяких иамов современной русской литературы»
(«Москвитянин» 1848, № 1, отд. «Критика», стр. 55—67).
3581.Имеется в виду В. К. Тредиаковский.
3582.Цитата из статьи С. Шевырева «Ответ „Сыну отечества"» («Москви-
тянин» 1848, № 1, отд. «Критика», стр. 125).
3588.Письма Н. Ф. Павлова к Н. В. Гоголю см. в «Моск. ведомостях»
1847, I письмо — № 28, 6 марта; II — № 38, 29 марта; IV — № 46,
17 апреля. К письму IV было сделаио примечание редакции: «Поме-
щение 3-го письма по обстоятельствам отдаляется до другого вре-
мени». Третье письмо Н. Ф. Павлова так и не появилось. По этому
поводу см. письмо Белинского к В. П. Боткину от 2—6/ХП 1847 (ИАН,
466

т. XII). В «Современнике» эти письма были напечатаны в №№ 5
и 8 за 1847 год.
3601.«Современник» 1848, т. VII, № 1 (ценз. разр. 31/Xlf 1847), отд. III,
стр. 40—43. Без подписи.
3602.Речь идет о переведенной Марлинским главе из третьего тома книги
баварского посланника при русском дворе де Брея «Опыт критиче-
ской истории Лифляндии с критикой нынешнего состояния сей об-
ласти» (Дерпт, 1817). Глава, переведенная Марлинским, содержала
в себе возмущение крепостным правом в России, поэтому при ее
опубликовании в «Сыне отечества» (1818, № 31, стр. 228—229 и № 38,
стр. 241—254) цензура сделала в ней значительные купюры, а окон-
чание перевода не появилось вовсе, хотя оно и было обещано редак-
цией журнала.
ЗбР.См. н. т., примеч. 2831.
3621. Повесть «Страшное гаданье» см. в «Моск. телеграфе» 1831, ч. 37,
№№ 5, 6; «Аммалат-Бек» в «Моск. телеграфе» 1832, ч. 43, №№ 1,
2, 3, 4; статью о романе Н. Полевого «Клятва при гробе господнем»—
в «Моск. телеграфе» 1833, ч. 52, №№ 15 и 16.
3631. «Новая критика» — критические статьи Белинского. Развенчание
Марлинского началось статьями Белинского «Литературные мечта-
ния» и «О русской повести и повестях г. Гоголя» (ИАН, т. I). В статье
1840 г. «О полном собрании сочинений Марлинского» (ИАН, т. IV)
Белинский нанес его популярности последний и решительный удар.
3632. На страницах «Сына отечества» Марлинским был напечатан целый
ряд критических статей и рецензий, отразивших формирование
декабристских взглядов их автора.
3633.«Современник» 1848, т. VII, № 1 (ценз. разр. 31/ХП 1847), отд. III,
стр. 43—44. Без подписи.
3634.0б этой повести см. в статье Белинского «Взгляд на русскую лите-
ратуру 1847 года» (н. т., стр. 350) и в его письме к П. В. Анненкову
от 15/П 1846 г. (ИАН, т. XII); см. также примеч. 3502.
364x.npH переработке романа для издания 1847 г. Достоевским сделаны
сравнительно с публикацией романа в «Петербургском сборнике»
(1846) значительные по объему сокращения (см. Ф. М. Достоевский.
Поли. собр. худож. произвед., Госиздат, Л., 1926 хтр. 517—519);
кроме того, уничтожены некоторые уменьшительные формы, например,
вместо: «к горшочку с бальзаминчиком» — «к горшку с бальза-
мином», «таким соколиком» — «таким ясным соколом», «особнячком»—
«особняком» и т. д., и внесено много мелких стилистических
исправлений разного характера.
3642.«Современник» 1848, т. VII, № 1 (ценз. разр. 31/ХИ 1847), отд. III,
стр. 49—50. Без подписи.
3643. Имеется в виду рецензия на книгу Н. Я. Бичурина «Китай в граж-
данском и нравственном состоянии» (СПб., 1848), напечатанная в том
же номере «Современника».
364й.Белинский имеет в виду следующее место из книги Греча: «Особенно
неприятно было бы здесь введение телесных наказаний, не существую-
щих во французском уложении. Между тем многие юристы защищали
эти наказания и, кажется, не без основания».
3651.«Современник» 1848, т. VII, № 1 (ценз. разр. 31/ХН 1847), отд. III,
стр. 51—58. Без подписи.
467

3661. Комментируемая статья является попыткой Белинского высказаться
в печати о необходимости отмены крепостного права. По цензурным
соображениям он вынужден был пользоваться здесь формулировками
официального характера. В действительности Белинский знал, что
если правительство и предпринимает какие-то шаги к уничтожению
крепостного права, то только под напором народных масс (см. н. т.,
стр. 213).
В письме к П. В. Анненкову от 1—10/ХИ 1847 г., т. е.
в письме, написанном почти одновременно с комментируемой рецен-
зией, Белинский, касаясь вопроса отмены крепостного права, сооб-
щал, что даже Николай I понял опасность существования крепостной
зависимости крестьян. В этом письме Белинский так изложил слова
Николая I, сказанные по этому поводу: «Этому <т. е. крепостному
праву.— Ред.у должно положить конец. Лучше нам отдать добро-
вольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право
причиною, что у нас нет торговли, промышленности» (ИАН, т. XII).
В последней части рецензии Белинский как бы разъяснял, что исто-
рическую перспективу будут иметь только те реформы, которые при-
мет народ, т. е. только те, которые ответят на насущные потребности
народной жизни. В упомянутом выше письме к П. В. Анненкову
Белинский, не связанный цензурными ограничениями, прямо писал,
что полумеры не удовлетворят крестьян, которые «сильно возбуждены,
спят и видят освобождение...», а «обманутое ожидание ведет к реше-
ниям отчаянным» (ИАН, т. XII).
3662.Министерство государственных имуществ учреждено было в 1837 г.
для управления государственными имуществами и попечительства
над государственными крестьянами. Первым министром государ-
ственных имуществ был сторонник уничтожения крепостного права
граф П. Д. Киселев. Подробный отчет о действиях этого министерства
в середине 1840-х годов, направленных к ограничению крепостной за-
висимости крестьян и к развитию отечественной промышленности,,
был приведен в «Современных заметках» в том же номере журнала,
где была напечатана и комментируемая рецензия Белинского (см.
«Современник» 1848, т. VII, № 1, отд. IV, стр. 78—84).
3671.Белинский имеет в виду славянофилов.
3711.Речь идет о славянофилах.
3712.«Правдолюбы» — очевидно, фельетонисты п критики «Сев. пчелы»
Булгарин, Брант и др. (см. в н. т. статью № 9 и примеч. к ней).
3721.Этот рассказ Даля впервые был опубликован в «Москвитянине»
1843, № 3, отд. I, стр. 6—29. Подпись: В. Луганский.
3731. «Современник» 1848, т. VII, № 2 (ценз. разр. 31/1), отд. III, стр. 124—
127. Без подписи.
3732.Автор брошюры — А. О. Ишимова.
3733.Детский журнал, издаваемый А. О. Ишимовой (1842—1863).
3741.Белинский имеет в виду героев романа «Павел и Виргиния» (1787).
3742.Литературная деятельность Анны Радклиф (1764—1823) началась
в 1789 г.
3761.«Современник» 1848, т. VII, № 2 (ценз. разр. 31/1), отд. III, стр. 128.
Без подписи.
3762.Одобрительные отзывы Белинского об этом издании см. в н. т.,
№№ 12, 16.
468

3763.См. н. т., №№ 12 и 16.
3764.Полное название журнала — «Детское чтение для сердца и разума»;
еженедельный журнал, издававшийся Н. И. Новиковым (редакторы
А. А. Петров иН, М. Карамзин) в Москве в 1785—1789 гг.
3771. «Современник» 1848, т. VII, № 2 (ценз. разр. 31/1), отд. III, стр.
137—141. Без подписи.
3772.Первое издание книги Ж. Лебассю вышло в 1838 г. под названием
«Благовоспитанное дитя, или Как должно жить в свете». «Несуще-
ствующий журнал». — очевидно, «Моск. наблюдатель»; отзыв Бе-
линского о первом издании указанной книги не известен, что дало по-
вод высказать сомнение в авторстве Белинского в отношении коммен-
тируемой рецензии (об этом см. «Литер, наследство», т. 57, М., 1951,
стр. 560—563).
3791.Слова Молчалина, персонажа комедии А. С. Грибоедова «Горе от
ума» (д. III, явл. 3).
3801.«Современник» 1848, т. VII, № 2 (ценз. разр. 31/1), отд. III, стр.
141—143. Без подписи.
3811.«Современник» 1848, т. VIII, № 4 (ценз. разр. 31/III), отд. III, стр.
122—126. Без подписи.
3851.Очевидно, Белинский имеет в виду прозаический перевод в серии
«Карманная библиотека иностранной словесности» («Црини». Тра-
гедия в 5 д., соч. Кернера, М., 1832).
3861.«Современник» 1848, т. VIII, № 4 (ценз. разр. 31/III), отд. III, стр.
126—130. Без подписи.
3862.См. н. т., №№ 12, 16.
3901.«Современник» 1848, т. VIII, № 4 (ценз. разр. 31/Ш), отд. IV, стр.
162—165. Без подписи.
В тексте «Современника» некролог П. С. Мочалова напечатан
как часть «Современных заметок»; заглавие: «Некролог П. С. Моча-
лова» — указано только в общем подзаголовке к «Современным за-
меткам».
3902. Об этом см. статьи Белинского: «И мое мнение об игрз г. Каратыгина»
(ИАН, т. I),«„Гамлет", драма Шекспира», «Мочалов в роли Гамлета»
(ИАН, т. II).
3903.Мочалов дебютировал 4 сентября 1817 г.
3911.Герои драм Шиллера: Карл Моор из «Разбойников», Фердинанд
из «Коварства и любви».
392а.Эта брошюра так и не была издана.
Приложение
4211.Публикуемый документ, найденный в фондах Госуд. Публ. библио-
теки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде (шифр:
18.99.7.308), является существенным дополнением к известным мате-
риалам полемики конца 1846 г. между издателем «Отеч. записок»
А. Краевским, с одной стороны, и Белинским, Некрасовым и Па-
наевым, порвавшими к тому времени с «Отеч. записками»,— с дру-
гой. Начало полемике Белинского, Некрасова и Панаева с Краев-
ским положил Булгарин, который в одном из своих очередных фелье-
тонов («Сев. п^ела» 1846, № 224, 5 октября, стр. 894) писал, что*
469

уход из «Отеч. записок» части сотрудников является характерным
признаком начавшегося угасания журнала. В другое время Кра-
евский, возможно, не придал бы столь серьезного значения выступ-
лению Булгарина, однако, в настоящем случае, опасаясь, что оно
может отрицательно сказаться на результатах приближающейся
подписки на журнал на 1847 год, он выпустил и разослал подпис-
чикам нескольких периодических изданий специальную брошюру
под заглавием «Объяснение по нелитературному делу», в которой,
доказывая несостоятельность выпадов Булгарина, касался и вопроса
ухода из «Отеч. записок» части сотрудников. Краевский старался
уверить читателей, что «Отеч. записки» от этого ничего не потеряли,
так как роль бывших сотрудников в журнале была якобы незначи-
тельна.
Выступление Краевского не осталось без ответа со стороны бывших
сотрудников «Отеч. записок». Ответ Белинского, Некрасова и Па-
наева Краевскому, напечатанный на отдельном листе под названием
«По поводу „Нелитературного объяснения"», датированный 1846 г., был
разослан при городских афишах в Петербурге. Листок этот не со-
хранился. Текст его известен по перепечатке в «Сев. пчеле» (1846,
№ 266, 25 ноября, стр. 1063).
На ответ своих бывших сотрудников Краевский откликнулся
в «Библиографических и журнальных известиях» «Отеч. записок»
за 1846, т. XLIX, № 12, отд. VI, стр. 118—119.
«Необходимое объяснение», текст которого печатается в настоя-
щем томе, является вторым ответом Белинского, Некрасова и Па-
наева Краевскому. Вышло оно в декабре 1846 г. (ценз. разр. 5/ХН)
отдельным листком. Поскольку в «Необходимом объяснении» пол-
ностью повторяется текст первого листка «По поводу „Нелитератур-
ного объяснения"», этот листок в ИАН отдельно не воспроизводится.
Текст «По поводу „Нелитературного объяснения"» начинается
со слов: «Редакция „Отечественных записок"» и кончается словами:
«в „Отечественных записках" не будут».
По поводу полемики Белинского, Некрасова и Панаева с Краев-
ским см. сообщение В. Э. Б ограда «Белинский, Некрасов и Панаев
в борьбе с Краевским» («Некрасовский сборник» № 2, Институт
русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, Л., 1956 г.).
4221.Принадлежность этой рецензии Некрасову была неизвестна.
4222.Автором этой рецензии и включенной в нее стихотворной пародии
на Бенедиктова ошибочно считался Тургенев (см. И. С. Турге-
нев. Сочинения, т. XII, ГИХЛ, Л.—М., 1933 г., стр. 50—66 и 505).

ПЕРЕЧЕНЬ ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Стр.
В. Г. Белинский. Гравюра Ф. И. Иордана (1859 г.) по литографии
К. А. Горбунова 1848 г. Государственная библиотека СССР
им. В. И. Ленина. Москва 4
Титульный лист журнала «Современник», 1847 г., т. 1 16
Автограф 55-й страницы статьи В. Г. Белинского «Взгляд на русскую
литературу 1846 года», с правкой Н. А. Некрасова. Государствен-
ная библиотека СССР им. В. И. Ленина. Москва 32
Конец статьи «Взгляд на русскую литературу 1846 года» и начало
рецензии на «Мертвые души» (автограф). Государственная биб-
лиотека СССР им. В. И. Ленина. Москва 48
Н. А. Некрасов и И. И. Панаев у больного Белинского. Картина
маслом А. А. Наумова. 1884 г. Музей Революции. Ленинград. 304

СОДЕРЖАНИЕ
СТАТЬИ И РЕЦЕНЗИИ
1846
1. Взгляд на русскую литературу 1846 года 7
2. Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма II. Гоголя.
Издание второе. Москва. 1846 J51^
3. Полное собрание сочинений русских авторов: 1) Сочинения Озе-
рова. 2) Сочинения Фонвизина 53
4. Сборник газеты: Кавказ. Издаваемый О.И.Константи-
новым. Тифлис. 1846 58
1847
(ъ. Выбранные места из переписки с друзьями Николая
Гоголя. СПб. 1847 ....." 60
^6. Повести, сказки и рассказы казака Луганского. СПб. 1846 79
7. Очерки Рима. Аполлона Майкова. СПб. 1847 .... 83
8. Воспоминания Фаддея Булгар и на. Отрывки из виден-
ного, слышанного и испытанного в жизни. Часть третья. СПб. 1847 85
9. Современные заметки 88
Ю.Тереза Дюнойе. Роман Е вгени'Я С ю.— Матильда, записки
молодой женщины. Сочинение Евгения С ю.—Сын тайны. Ро-
ман ПоляФевал я.— Иезуит. Характеристическая картина из
первой четверти осьмнадцатого столетия. Соч. К. Ш п и н д л е р а 102
11. Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова. Роман. Сочинение
Н. Кукольника. СПб. 1846 ....-, 123
12. Новая библиотека для воспитания, издаваемая Петром-
Редкиным. Москва. 1847. Две книжки.—Сын рыбака,
Михаил Васильевич Ломоносов. Повесть для детей. Сочинения
П. Фурмана. Издание второе. СПб. 1847.—Альманах для
детей, составленный П. Фурманом. СПб. 1847 136
13. Картина земли для наглядности при преподавании физической
географии, составленная А. Ф. П о с т е л ь с о м. СПб. 1846 . 144
14. Исторический сборник, составленный г. Герцем. Книж-
ка первая. СПб. 1847 146
15. Руководство ко всеобщей истории. Сочинение д-ра Ф р и д-
риха Лоренца. Издание второе. СПб. 1847 146
16. Новая библиотека для воспитания, издаваемая Петром Р е д-
472

-*
V?
киным. Книжка III. Москва. 1847.—Городок в табакерке. Дет-
ская сказка дедушки Иринея, изданная князем Одоевским.
Издание второе. СПб. 1847.—Мороз Иванович. Детская'сказка де-
душки Иринея, изданная князем Одоевским. СПб. 1847.
Сборник детских песен дедушки Иринея, изданных князем
Одоевским. Тетрадь I. СПб. 1847,—Петербургский сборник
для детей, издан В. Петровым и М. М. СПб. 1847.— Повести
для детей. СПб. 1847 147
$7/ Шекспир. С английского Н.Кетчера. Выпуск четырнадцатый—
Всё хорошо, что хорошо кончилось. Москва. 1846 156
18. Жизнь древних римлян (от основания Рима до Константина Ве-
ликого). Профессора Гриневича. Одесса. 1846 157
19. Третье прибавление к Росписи российским (русским) книгам для <f
чтения из библиотеки Александра Смирдина. Выпуск первый:
романы, повести и сказки. СПб. 1847 159
20. Три мушкетера. Роман АлександраДюма. СПб. 1846. --
Двадцать лет спустя. Роман Александра Дюма. СПб.
1846—1847 161
21. Современные заметки 163
22. Московский литературный и ученый сборник на 1847 год. Мо-
сква. 1847 190
23. <Письмо к Н. В.Гоголю 15 июля н. с. 1847 г.> 212
\/24. Ответ «Москвитянину» 221
25. Басни А. И. К р ы л о в а. В XI книгах. С биографиею, писан-
ною П. А. Плетневым. Второе полное издание. СПб. 1847 270
26. Сочинения Фонвизина. Издание второе Александра Смир-
дина. СПб. 1847 271
27. Главные черты древней финской эпопеи Калевалы. М о р и ц а
Э м а н а. Гельсингфорс. 1847 .... 272
1 8 4 7—1 8 4 8
•V 28. Взгляд на русскую литературу 1847 года , 279
1847
29. Второе полное собрание сочинений М а р л и н с к о г о. Издание
четвертое. СПб. 1847 360
30. Бедные люди. Роман Федора Достоевского. СПб.
1847 363
31. Парижские письма с заметками о Дании, Германии, Голландии и
Бельгии. Николая Греча. СПб. 1847 364
32. Сельское чтение, издаваемое князем В. Ф. Одоевским и
А. П. 3 а б л оцким. Книжка четвертая. СПб. 1848 . . с.65
18 48
33. Несколько слов о чтении романов. СПб. 1847 373
34. Новая библиотека для воспитания, издаваемая Петром Ред-
кий ым. Москва. 1847. Книжки VIII и IX 376
35. Благовоспитанное дитя, или Как должно себя вести. Сочинение
Жозефины Лебассю. С французского. Издание второе.
СПб. 1847.—Детский птичник, или Описание любопытнейших
птиц и зверей. СПб. 1847 377
36. Вечер в пансионе. Повесть для детей. СПб. 1848 380
473

37. Црини. Трагедия в 5-ти действиях, сочинение Кернера. Пе-
реведена В. Мордвиновым. СПб. 1847 381
38. Рассказы детям из древнего мира, Карла Ф. Беккера.
Три части. СПб. 1848 386
39. Некролог П. С. Мочалова 390
ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ
Условные обозначения 394
Взгляд на русскую литературу 1846 года . . . 395
Похождения Чичикова, или Мертвые души 411
Полное собрание сочинений русских авторов ... 412
Воспоминания Фаддея Булгарина 412
<Письмо к Н. В. Гоголю. 15 июля н. с. 1847 i\> 413
Ответ «Москвитянину» 414
Взгляд на русскую литературу 1847 года 416
ПРИЛОЖЕНИЕ
Примечания 425
Перечень иллюстраций 471 /