Начало пути
В Ростове
Невская зовет застава
У Казанского собора
Запахло порохом
Что ждет нас завтра
Бастует Невская застава
Долой самодержавие
Владеть оружием должен каждый
Борьба продолжается
Побег из одиннадцатой
Снова на Обуховском
В Прагу направил мой путь Ленин
Мои скитания
В февральские дни 1917 года
Мы вооружаемся
Нам помогает ЦК
Скоро будет победа
Слово товарищу Ленину
Реакция наступает — даешь отпор
18 июня
Июль 1917 года
Готовить восстание
С мандатом ЦК
Послесловие
Содержание
Text
                    В жизни каждого человека бывают события,
которые воскрешают в памяти пройденный им путь и
заставляют как бы вновь пережить все.
Таким событием для меня, участника Пражской
конференции, была поездка в 1957 году, на 74-м году
жизни, в Прагу по случаю сорокапятилетнего
юбилея конференции.
Сколько воспоминаний вызвала эта поездка!
Я и моя жена Вера Петровна многое передумали.
Жизненный путь нашего поколения, совершившего
три революции, нелегок и насыщен событиями
мирового значения.
Когда мы были в Праге, в помещении, где в
1912 году под руководством незабвенного Владимира
Ильича проходила историческая конференция нашей
партии, я решил написать книгу, поделиться с
молодежью о наиболее важном и интересном, что
удержала и восстановила в сознании память.
з


НАЧАЛО ПУТИ Шло предпоследнее десятилетие прошлого века. Мне было семь месяцев, когда в 1885 году отец Петр Онуфриевич перевез в Петербург мою мать и нас, четверых детей: братишку Андрея десяти лет, сестренку Шуру трех с половиной лет, двухлетнего братишку Митю и меня. Переезд в Петербург не оправдал надежд отца. Нужда и здесь шагала рядом. Отец работал слесарем на Балтийском заводе. Работником был неплохим, а заработка не хватало. Мать моя Ольга Никитична, не жалея себя, старалась помочь отцу содержать большую семью. Она нанималась к богатым людям поденщицей. Стирала белье, мыла полы. Порой в дополнение к заработанным грошам приносила от своих богатых хозяев кусок сдобной домашней булки. Мать делила этот кусок на части и угощала нас. Мы радовались, а отец злился: он не терпел господских подачек. Тяжелый труд слесаря-отца и прачки-матери обеспечивал лишь полуголодное существование нашей семье. Старшего брата Андрея, которому едва исполнилось одиннадцать лет, решили отдать на выучку в сапожную мастерскую на готовые харчи. 4
— Одним нахлебником меньше — все станет полегче,— говорили соседи. Суровую школу прошел мой брат в сапожной мастерской. Он называл пребывание в ней «ученьем- мученьем». Четыре года вынужден был Андрей сносить оскорбления, подзатыльники и издевательства мастеров и подмастерьев. Андрей, способный и прилежный парнишка, быстро освоил сапожное мастерство. Он прекрасно изготовлял лакированные сапоги с голенищами в гармошку. Но недолго работал он по этой специальности. Его тянуло на завод. — Осточертело мне, папаня, в этой яме, устрой меня куда-нибудь на завод,— обращался он не раз к отцу. И отец выхлопотал Андрею место на Франко-Русском заводе, где в то время работал сам. Брат старался как можно скорее освоить слесарное мастерство и овладел им сравнительно быстро. Но заработка отца и брата, хотя они трудились по 11—13 часов в сутки, не хватало на содержание семьи, состоявшей из шести человек. И наша мать, оставляя младших детей на подросшую сестренку Сашу, по-прежнему продолжала гнуть спину: ежедневно занималась стиркой или мытьем полов у богачей. Она же одевала, обстирывала, обшивала всю нашу семью и готовила пищу. Матери было тяжелее всех. Жили мы в пяти минутах ходьбы от завода* на набережной реки Пряжки. В пятикомнатной квартире наша семья занимала одну комнату. В двух комнатах жили бездетные рабочие, вместе по две семьи, а в остальных — холостяки. Их комнаты были сплошь уставлены койками, на которых рабочие спали по двое. 5
Вечерами после тяжелого, изнурительного труда жильцы квартиры собирались в коридоре или в одной из комнат. Читали письма из деревни. А письма получали часто — то один, то другой. Деревенские новости никого не радовали. Плохо жил рабочий люд. В особенно тяжелых условиях находились портовые рабочие. Хорошо помню рассказы братьев моего отца, Дмитрия и Павла, работавших в порту. Работали люди и не знали, получат ли они что-нибудь за это. В день получки все спешили к кассе, но многим вместо денег вручали расчетную книжку, в которой было записано красным карандашом, что, наоборот, с рабочего причитается получить 2—3 рубля, а с некоторых и больше. На недоуменный вопрос рабочего отвечали: — Тебе много выдали в ту получку, а выработки по артели нет. Оплата тогда была поденная, и администрации «было предоставлено право» вписывать неугодным рабочим в расчетные книжки «долг» со ссылкой на невыполнение ими заданий. И шел рабочий домой к семье без денег. Он не знал, как прожить до следующей получки. Озлобление рабочих накапливалось с каждым месяцем, с каждым днем, и оно прорвалось. Братья отца рассказывали такой случай. Приехал в порт начальник, генерал Верховский. Рабочие обступили его. Зашумели, загудели: — Как же так: работаем, работаем, а вместо получки фигу получаем, да еще с нас приходится? Не деньги выдают, а книжку с красным карандашом. — Работать надо хорошо,— ответил начальник высокомерно и зло.— Бездельникам денежки не платят. Эти слова еще больше возбудили рабочих. Крики, 6
проклятия... Вдруг сильным, надрывным голосом один рабочий закричал: — Расступись! Толпа расступилась. С докрасна раскаленным железным стержнем бежал на начальника возмущенный человек. Один миг — и рабочий проткнул его раскаленным железом. Начальник взвизгнул, схватился за живот и упал. — Вот тебе, получай сполна красные карандаши, за слезы наших жен и детей! — Так ему и надо, мерзавцу! — раздались взволнованные голоса в толпе. Негодование рабочих росло. Но в те годы не было еще достаточной организации, и стихийные выступления не приносили облегчения рабочим. С семилетнего возраста я стал помощником в семье. У всех рабочих, живших на реке Пряжке, имелись плоскодонные лодки (лоцманки), с их помощью ловили в Неве дрова, чтобы обеспечить себя на зиму топливом. Лодка была и у нас. В воскресные дни, когда брат не ходил работать «экстру» \ он брал меня с собой за дровами. И мы на лодке плыли в порт, куда прибивало волнами много досок, поленьев и даже бревен. В будни при благоприятной погоде все ребята, без взрослых, охотились за дровами, а с ними и я. Мать частенько тревожилась за меня: — Не надо, сынок, сегодня ехать за дровами: ветрено. — Ничего, мама. Ветер маленький, и с моря. Это лучше. Туда я на веселках, а оттуда поставлю парусок. И мне будет не тяжело. Я не один, ребята тоже собираются. «Экстрой» называли тогда сверхурочные работы. 7
— Будь осторожен, сынок! Так я помогал брату Андрею обеспечивать на зиму дровами нашу семью. Когда мне исполнилось восемь лет, брат решительно заявил отцу: — Ребятишек в школу записывают. Надо и Женьку определить учиться. — Женьку — да вдруг учиться... Что он у нас за персона? — возразил отец. — Не персона, а учиться должен,— с еще большей решительностью настаивал брат Андрей. — Отдам Женьку в сапожники, как и тебя раньше... Ишь, с тебя толк вышел,— упрямился отец. — Я пять лет маялся, дратву сучил, и Женьку туда же? — Туда не то в портные... Либо в жестянщики... В сапожники, и делу конец! Нашел тоже, Женьку — и вдруг в школу... Не барчук. — Не барчук, а учиться, батя, наш Женя должен. Все мы неграмотны, пусть хоть один... — Отдадим парня на завод в мальчики,— выдумывал отец, лишь бы настоять на своем,— либо в сапожники. — Батя, вспомни мое «ученье-мученье». Или забыл? — Не забыл, Андрюха... — Видно, забыл, если Женьку в школу определить не желаешь. — Не забыл, Андрюха! — повторил, видимо сдаваясь, отец. — Не забыл — отдай брата в школу. — Пусть идет,— согласился наконец отец. И то, что я пошел в школу, было радостным для всей семьи. Особенно радовался брат. Сам он был неграмотен. И хотел, чтобы мы, младшие, учились. 8
Огорчался он и за сестру Сашу. Ей исполнилось четырнадцать лет, а она читать не умела. И если отца удалось уговорить в отношении меня, то насчет Саши он и слушать ничего не хотел. — Зачем Саше грамота? — говорил он.— Надо уметь хозяйство вести. А когда подрастет, выйдет замуж и пойдут дети — обшить их, обстирать и в строгости воспитывать, в уважении к родителям. Андрей отвечал отцу, что грамотной матери легче воспитывать детей. Настойчивость Андрея поколебала отца, и он сказал: — Может, надо было и тебе и Саше учиться, но мы работали с тобой, а Саша нянчила ребят и помогала матери по хозяйству. Мать свела меня в школу, записала. И я стал учиться в начальном Коломенском училище. Проучился я в училище полгода, и пришлось оставить ученье. Отца уволили с Франко-Русского завода. Он поступил на Обуховский и вскоре устроил туда Андрея слесарем. Семья наша переехала с набережной реки Пряжки за Невскую заставу, в село Александровское, по месту работы отца. Это было в 1893 году, когда молодой Ленин приехал в Петербург и развернул здесь кипучую революционную деятельность. Мне тогда было девять лет. На следующий год после переезда нашей семьи за Невскую заставу меня приняли в трехклассное училище при Обуховском заводе. В 1897 году я закончил его с отличными отметками. Какие предметы преподавали тогда нам, детям рабочих? Русский язык, арифметику, чистописание и закон божий. Вот и все образование. Школ было мало. В них принимались не все дети. Многие так 9
и оставались неграмотными. Разве только окончившие школу помогали дома своему братишке или сестренке научиться читать и писать. Я как отличник оказался счастливчиком: мне удалось поступить в двухклассное подготовительное профессиональное училище при Обуховском заводе. Просуществовало оно всего четыре года. Закончили учебу только два выпуска. Первого мая 1901 года его классы превратили в казармы для городовых и жандармов. Вот как смотрели царские чиновники на образование детей рабочих! Неграмотным ведь было легче вбивать в голову веру в царя-батюшку, в бога и сказку об аде для богачей и царствии небесном для бедных. Мне было пятнадцать лет, когда заканчивался XIX век, последнее десятилетие которого ознаменовалось в жизни России тремя крупнейшими историческими событиями: в 1895 году был создан Лениным петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», под руководством ленинского «Союза борьбы» летом 1896 года произошла знаменитая всеобщая стачка петербургских текстильщиков, в 1898 году состоялся I съезд РСДРП. Я жадно приглядывался ко всему, что происходило вокруг. У моего брата Андрея и его товарищей Кудряшова, Якова Русакова, Парамона Вороничева, снимавших комнату в нашей квартире, часто собирались молодые рабочие. Они что-то горячо обсуждали, читали какие-то книги. Естественно, мне хотелось узнать, о чем они так жарко спорят, чем каждый раз взволнованы, но от меня это скрывали. Однажды я заметил, что Русаков что-то прячет в коридоре. На другой день я заглянул за карниз и обнаружил книжку «Пауки и мухи» и листовки. В листовках и в книге говорилось о бесправном по- ю
ложении рабочих, о том, что капиталисты, как пауки, сосут кровь народа. Я стал регулярно заглядывать в тайничок и прочитывать все, что там находил. Прочитаю и положу обратно. Брат это заметил. Но, к моему удивлению, не поколотил и даже не обругал. Наоборот, стал после этого просить: — Женя, почитай мне! Сам он тогда был еще неграмотным. Я читал, и, несмотря на то что многое было непонятно, читал с увлечением. Андрей внимательно слушал. — Будь только осторожен с этими книжками,— предупредил он.— Смотри не проболтайся. Это запрещенная литература, за чтение можем попасть в тюрьму все: и я, и ты, и вся наша семья. Помню, несколько позднее он давал мне газету, напечатанную на тончайшей папиросной бумаге. То была ленинская «Искра», несшая в рабочие массы идеи революционной борьбы, учившая их, как практически завоевать себе лучшую долю. Я не раз читал эту газету. Андрея очень угнетала его неграмотность. Как-то он спросил меня: — Женя, сможешь ты меня научить читать и писать? — Смогу, Андрюша! И ученье было начато. Азбуку он брал с собой даже на работу. Брат успешно освоил чтение по складам месяца в два. С какой настойчивостью читал он потом вечерами вслух, чтобы овладеть техникой чтения и научиться быстро читать! Вскоре он достиг этого и был очень и очень доволен. Ему исполнилось тогда двадцать шесть лет. В 1899 году, пятнадцати лет, я поступил мальчиком в техническую контору Семянниковского завода, 1J
в которой проработал до 1903 года. Разносил чертежи по мастерским, газеты, а также подавал чай конструкторам и чертежникам конторы, которые старались не замечать нас, учеников-мальчиков. С первого дня невзлюбил я эту работу. В контору я всегда приносил книжки и читал их в обеденный перерыв. Как-то увидел меня за чтением чертежник Василий Степанович Грибакин. Он поинтересовался, что я читаю. Я читал «Углекопы» Золя. — По-видимому, Женя, ты любишь читать? — спросил он. — Да. — Это хорошо, полезно,— похвалил он меня и спросил: почему я такой молчаливый и все чем-то недоволен? — Не нравится мне эта работа. Если долго ее придется выполнять, когда же научусь чертежному делу? — откровенно признался я. Он ласково посмотрел на меня и обещал переговорить с заведующим конторой Серебряковым. Вскоре Грибакин стал обучать меня чертежному делу. Я уже мог работать копировщиком. Василий Степанович давал мне читать различные книги — сначала Степняка, Войнич, а потом и нелегальные. Он же порекомендовал мне посещать вечерне-воскресную рабочую школу, в которой с 1891 по 1896 год преподавала Н. К. Крупская. Я поступил в эту школу. Семья наша жила около Обуховского завода, а школа находилась на проспекте села Смоленского. Трамваев тогда не было. И мне пришлось из-за дальности расстояния прервать ученье в вечерне-воскресной рабочей школе. В этой школе я познакомился с рабочим Семян- никовского завода (теперь имени Ленина) Емелья- 12
ном Нефедовым из корабельного цеха и двумя братьями Ивановыми, Петром и Александром. Осенью 1902 года Нефедов ввел нас в социал-демократический кружок. Здесь мы познакомились с Павлом Цабо, Михаилом Гордеевым и еще с двумя товарищами, фамилий которых не помню. В кружок к нам приезжал пропагандист товарищ Ефим. Занятия проводились в разных местах, иногда даже в Народном доме Паниной. Кружок просуществовал месяца четыре. Пропагандиста Ефима и Нефедова — руководителя нашего кружка — арестовали. Мы остались надолго без руководителя, но не теряли друг друга из виду, все время поддерживали связь. В дальнейшем в 1905 году все мы состояли в боевых дружинах и принимали активное участие в работе партии большевиков. В 1903 году, когда мне было 18 лет, Василий Гри- бакин познакомил меня со своим братом, Петром Грибакиным, вернувшимся из ссылки. Он в свое время вместе с В. А. Шелгуновым, И. В. Бабушкиным и другими рабочими-революционерами занимался в кружке за Невской заставой, которым руководил Владимир Ильич Ленин. Петр Степанович давал мне читать брошюры В. И. Ленина, рассказывал о его самоотверженной работе. Он, этот рабочий, ученик Ленина, помог окончательно сформироваться моим взглядам. Я понял, что у людей труда есть единственный правильный путь — путь, указанный Лениным, что сила рабочих в их единстве, в союзе с трудовым крестьянством, что победу народ сможет завоевать, только если им будет руководить революционная марксистская партия. После встречи с Петром Степановичем Грибакиным я твердо решил идти за большевиками. 13
В 1904 году я стал членом партии большевиков... Вспоминаю свой первый арест. Как-то в один из летних воскресных дней 1903 года я со своими заводскими друзьями отправился на прогулку в Сад народных развлечений, который в рабочей среде называли «Кинь гривенник». В саду проводились гулянья. Я увидел, что сыщики в штатском ведут под руки арестованного революционера. Они направлялись в сторону трактира. Нас обогнала конка. Пассажиры бросали любопытные взгляды, сверху, с империала, кто-то крикнул, зычно, раскатисто: — Что вы, изверги, к этому господину прицепились? — Не иначе как ограбить хотят... Чего делают!.. При всем честном народе...— отвечает чей-то голос. Вот, думаю, и зацепка,— человека отбить надо! Иду за сыщиками... Подходим к трактиру. И тут я вдруг вспомнил, что видел этого человека. Выступал он на митинге. По проспекту опять катится конка. Арестованный рванулся из рук сыщиков, кинулся к конке, вскочил на подножку, но там кондуктор... Сыщики ему кричат: — Скидывай человека! Кондуктор столкнул арестованного на мостовую. Подхватили его шпики под руки, повели дальше. А я за ними, иду, наблюдаю. Вот уже и трактир. Я закричал друзьям, которые были в трактире: — Надо отбить!.. Сам бросился к арестованному, рассчитывая на помощь друзей. Они было поспешили мне на подмогу, но в это время появились, должно быть приготовленные заранее, две пролетки. Из них выско- 14
чили городовые. Подхватили арестованного, потом меня и втащили в пролетку. Лошади понеслись галопом. Друзья мои кричали что-то, но я ничего не мог понять. Нас увозили в тюрьму. Остановились на Московской улице, у полицейского управления. Выволокли нас из пролетки, посадили в камеру. Сижу час, другой. Стал стучать в дверь и кричать: — За что меня посадили? — Обожди,— отвечает голос из-за двери,— придет время, позовут — сам будешь не рад. Я снова стучу в дверь. Кричу: — Долго ли будете держать взаперти? Уже смеркалось, когда открылась дверь кутузки. Вошли двое городовых. — А ну, выходи, живо!.. Ишь раскричался: «За что меня посадили?» Сейчас сам скажешь, «почем в трактире раки». Привели меня в небольшую комнату. За столом в кресле сидит пристав. Краснощекий, широколицый, весело глядит на меня, спрашивает: — Ну, хлопчик, рассказывай, зачем ты в это дело сунулся? — Что рассказывать? — Говори, зачем толпу собирал? — Какую толпу, кто собирал? — Смотри какой непонятливый,— рассердился пристав. — Тебя за что привезли в полицейское управление? Ты это знаешь? — Ошиблись и привезли... Потому как человека грабили, а я хотел ему помочь... — Кого это грабили? — вскипел пристав.— Ты 15
что брешешь?.. Говори по-хорошему: откуда знаешь арестованного? — Не знаю я его и вижу его впервые... — Как это не знаешь? Толпу ты собирал, ты и кричал: «Отбить нужно!» — Кричал, это верно... Как же, господин пристав, было мне не кричать, когда человека при всем народе двое каких-то грабили и по карманам шарили? — Ты опять за свое... Обыскивали того человека... Глядели, нет ли револьвера либо прокламаций. Знаешь, что такое прокламация? Ты, дурень, пойми: отбивал ты у полиции государственного преступника,— надрываясь кричал пристав, размахивая кулаками у меня перед носом. — Человека грабили...— пытался продолжать я то, с чего начал, но пристав закатил мне оплеуху и крикнул: — Убрать этого дурака! Городовые подхватили меня. Волоком потянули в кутузку. Спрашиваю, умышленно коверкая язык: — Неужто и вправду тот антиллигент — преступник, а не ограбленный? — Ну и дурак же ты, парень! — свирепо рыкнул один из городовых. — Не дурак этот парень, Архипыч, он умнее нас с тобой будет,— ответил второй. — Значит, придуривается,— согласился первый и пинком втолкнул меня в кутузку. Он толкнул меня так, что я беспомощно растянулся на полу. С трудом поднялся. Присел на скамейку, задумался. Ждать долго не пришлось. Открылась дверь, вошли те же городовые: — А ну, выметайся! Поехали на другую квартиру, там из тебя все кишки вытянут!.. 16
Пытаясь шутить, отвечаю: — Что-нибудь да и мне на память оставят. К вечеру доставили меня в охранку, на Мойку. Сижу день, другой... Наконец вызывают: — Онуфриев, выходи на допрос! Иду. Теперь жандармы, а не городовые меня сопровождают. Привели в довольно большую комнату с четырьмя окнами, за стеклом железные решетки. За большим письменным столом в кресле жандармский офицер. Читает какие-то бумаги. Минут десять молчал жандарм. А потом как рявкнет: — Фамилия? — Онуфриев. — Звать? — Евгений. — Евгений? Ты ж, братец, из мужиков! — Из мужиков,— отвечаю тихо, но с бодростью в голосе. — Ты чего же это, голубчик? Знаешь, кого предлагал отбить? Большого преступника... — Это вы про кого, господин офицер, про того человека, которого грабили?.. — Как это, парень, грабили? — А шарили у него по карманам, повалили его на землю,— отвечаю я. — Не шарили, парень, обыскивали. Человек тот идет против нашего государя, против отечества, он государственный преступник. Вот ты и скажи: откуда знаешь его? Когда с ним встречался и о чем он с тобой говорил? — жандармский офицер произнес эту фразу жестким, железным тоном. — Человека того не знаю. Раньше его не видел. Одно, господин офицер, могу сказать: наблюдал, как его грабили... — Да ты, голубчик, видимо, дурачком прикиды- 2 Е. П. Онуфриев 17
наешься... Затвердил одно: «Грабили, грабили...» Ты мне толком ответь,— настаивал офицер. Но он не смог от меня ничего добиться. Вызвали нас на очную ставку. Арестованный ответил, что меня он «никогда не видел и не знает». Когда я при нем зачастил свое «грабили», арестованный усмехнулся и пробасил с ухмылкой: — Видите, господа, кого вы со мной заодно захватили... Он же ничего не понимает в революции... — Вас не спрашивают, помолчите,— прервал его жандармский офицер. Но больше ни от меня, ни от него жандармы ничего не добились. Через восемнадцать дней меня снова водили на допрос. И снова я твердил свое. Однажды сижу в кутузке, скучаю, прислушиваюсь к далеким звукам улицы. Неожиданно к этим звукам примешивается что-то другое. Может быть, показалось? Уже не стучит, а шуршит, вроде мышь, внизу у пола. Сунулся я к этому месту, вижу небольшую щелочку, вроде дырки в обоях, и торчит оттуда белая бумажка. Я ее взял, развернул. На бумажке ряды каких-то цифр, под ними нацарапано карандашом: «Это тебе азбука для разговора стуком». Через некоторое время сосед постукивать начал. Я старался по азбуке разобрать. Оказалось, не такая уж трудность. Сосед спрашивал: — За что тебя арестовали? Глядя в азбуку, ответил то же самое, что говорил на допросах. И добавил: — Меня обвиняют, что я революционера пытался отбить. — Так и держись! — простучал сосед. На следующий день стука в стену не было. Вероятно, соседа увезли в тюрьму. 18
Через день меня освободили. Сказали угрожающе : — Смотри больше не попадайся. Никому не говори, о чем тут тебя спрашивали, не то плохо будет! Приехал домой. Мама встретила слезами: — Я, Женечка, боялась, что тебя не иначе как на каторгу запрячут... Обнял я маму, отвечаю тихонько: — На этот раз, мамочка, пронесло! Оказалось, что дома был обыск. Жандармы все перерыли, перевернули вверх дном. Особо интересовались моими тетрадками, теми, что лежали в ящике стола. Жандармский офицер говорил матери: — Сын твой, матушка, в плохое дело впутался, преступника государственного отбивал... Нехороший сынок растет! — Что вы, господин начальник,— отвечала мать, он у меня тихоня, ни в драках, ни в выпивках, ни в каких других делах не замечен... С дурными людьми не якшается. Мой вам на это крест! — У тебя, матушка, образа в углу, лампадка горит. Человек ты, должно быть, хороший, а сынок, знать, и богу не молится! — Молится, господин начальник, молится! — Ну, гляди, мать, как бы он у тебя не испортился. — Ас чего ему портиться? — Спит твой сын где? — спросил жандарм. — На полу, господин начальник,— отвечала мать,— на полу, вот здесь у шкафчика спит мой соколик... — Соколик! Высоко больно летать стал твой соколик, как бы орел его не заклевал,— сказал жандармский офицер. 19
— Орел может заклевать всягсую птицу, это вы, господин начальник, точно сказали,— ответила ему со вздохом мать. Ничего не найдя, жандармы удалились... Вышел я на работу в чертежную мастерскую. Побаивался, как бы меня не выгнали. Сел за свой стол, продолжаю прежнее задание. Начальство молчит, и я помалкиваю. Когда я уходил с работы, за мной в стороне вышагивал шпик. В эти дни мне надо было побывать у братьев Грибакиных. Василий Степанович сказал, что Петр ждет меня. — Если, Евгений, видеть его хочешь, приходи к нам на Агафоновскую. — Тень,— говорю Василию Степановичу,— за мной ходит, как бы к вам ее не привести... — А тень потерять надо, к нам ее вести незачем. Ты, Женя, проходным двором прошмыгни, для верности попетляй и в другом дворе уйдешь от шпика. На следующий день я, будто заяц от гончей, петлял по дворам. Обманул шпика. Прихожу в дом, где жили Грибакины. Встретила меня Евдокия Васильевна Грибакина, мать Петра и Василия. Оказалось, Петр Степанович со слов Василия знал о том, что я сидел в тюрьме. Поглядел через занавеску на улицу, спросил: — Хвоста не привел? — Хвост,— отвечаю,— зацепился за ворота на проспекте. — Значит, там тебя караулят... Ну, рассказывай все по порядку... Только никогда не гордись, что провел полицейских... Они тоже не дураки... Может, нарочно тебя выпустили. Ты, Женя, фамилию того арестованного знаешь? — Не знаю... 20
— А вот зря, надо было узнать: может, тому человеку чем-либо помочь нужно... А потом и предупредить друзей его, — Оплошал, не узнал я его фамилии. Петр Степанович решил увезти меня из Петербурга. Сам он собирался в Ростов-на-Дону. Я согласился поехать с ним. Отец, когда узнал о моем желании уехать, сказал сурово: — Суешь нос куда надо и куда не надо... Гляди, Женька, тебе его в дверной щели прищемят... А мне, каково мне это будет видеть! А как ты, мать, смотришь на отъезд сынка своего? — Думаю, пусть едет... Поработает на стороне... Вернется! — Ну, мать, пусть будет по-твоему. Поезжай, Евгений... Пиши, как ты там жить станешь. Уехали мы с Петром Степановичем в один из теплых летних дней. Яркое солнце как бы посылало нам свой прощальный привет. — В Ростове потеплее будет,— ободрял меня Петр. В РОСТОВЕ Нас никто не провожал. Отправились на вокзал конкой. Ехали на империале. Не хотелось нам уезжать из Петербурга. Петр Степанович сидел молча. Сидел и дремал. Может быть, он это делал для маскировки : голова склонена книзу, так человека труд* нее узнать. Приехали на вокзал. Затерялись в толпо отъезжающих. В вагон третьего класса сели перед самым отходом поезда. 21
В Ростов-на-Дону мы приехали во второй половине дня. Солнце ярко светило. В этом городе оно казалось мне не только горячим, но и радушным. Взяв пожитки в руки, мы вышли из вокзала и увидели напротив станции гористое место, на нем деревянные домики, обсаженные деревьями. Позднее мы узнали, что этот район города называется Темерник. Мы также узнали, что во время недавней забастовки недалеко от вокзала шли бои между рабочими и полицией. Забастовка тогда была подавлена со страшной жестокостью. Были убитые, были раненые. Многие из ростовских рабочих попали в тюрьмы. Пошли мы с Петром Степановичем по городу. На многих окнах белые бумажки: сдаются комнаты. Зашли мы в один дом, в другой, в третий и наконец нашли подходящую комнатушку. Хозяйка работала в ночном ресторане. Отдали паспорта на прописку, а как их получили, сразу же начали устраиваться на работу. Оказалось, что рабочие руки в Ростове нужны, но заработки маленькие. Недалеко от дома, в котором мы поселились, находился завод Пастухова. Завод этот строил небольшие пароходы и ремонтировал старые. На работу меня принимал управляющий заводом. — Ты откуда? — спросил он. — Из Петербурга. — А где ты в Петербурге работал? — На Невском судостроительном... Копировщиком... — Завод этот знаю, слыхал про него, а сам ты как?.. Чертить умеешь? Управляющий незамедлительно вытащил из ящика своего стола чертеж, протянул его мне, ткнул пальцем: 22
— Это что? — Перемычка, а это шпангоут. На нем листы крепятся... — Вижу, кое-что понимаешь... Могу тебя, если хочешь, взять разметчиком. Пойдешь? — Думаю, справлюсь. Как будет с заработком? — Жалованье шестьдесят копеек в день. Пятнадцать рублей в месяц. Подлиннее месяц — получишь побольше. — На шестьдесят копеек? — спрашиваю я. — Ну да, не больше... Такая, молодчик, у нас цена! Делать было нечего, пришлось согласиться. Вечером пришел домой, дождался Петра Степановича, он спрашивает: — Ну как, устроился? Рассказываю. Обижаюсь на маленькую зарплату. — Ладно, как-нибудь проживем. Петр уже успел подыскать себе подходящее место. Его приняли токарем на завод Дутикова. Жизнь в Ростове была несколько дешевле, чем в Петербурге. Заводы Пастухова и Дутикова находились недалеко друг от друга. Мы с Петром поднимались рано утром, выходили вместе из дому. Дни шли довольно однообразно. Я привыкал к работе, к людям, которые меня окружали. Их интересы были довольно однообразны. Большинство думало, как бы прожить, семью прокормить. На предприятии Пастухова ничего примечательного не было. Небольшое полукустарное заведение. В механической мастерской, в которой я работал разметчиком, стояли металлообрабатывающие станки. Каждый из этих станков приводился в движение от общей трансмиссии. Хватало в мастерской и шума и сутолоки. 23
Отношения с мастеровыми у меня были хорошие. Рабочие знали, что я петербуржец. Меня частенько расспрашивали о столичной жизни. Обычно разговор начинался с простого: — А что, у вас, в Петербурге, какие заводы? — Обо всех не могу рассказать, а вот о Семянии- ковском скажу,— отвечал я и рассказал, как наши питерские отстаивают свои права... Мне часто приходилось беседовать с рабочими. Но и в этой трудовой среде оказались провокаторы. За мной организовали слежку. Это очень взволновало Петра, который и сам был на подозрении у полиции. — Пожалуй, Евгений, тебе пора назад, в Питер,— однажды вечером сказал Петр.— А я должен еще в Ростове остаться. — Как же, Петя, я тебя одного здесь оставлю? Вместе приехали, вместе и назад путь держать надо. — Ты, Женя, правильно поступишь, если немедля у едешь с. — Ну что же, когда советуешь уезжать? — Расчет сразу бери, скажи, работу лучше нашел. Прибавку станут сулить, говори, не устраивает. Тяжело мне было расставаться с Петром. За время ростовской жизни я полюбил его. Думалось: все ли у него будет в порядке? А Петр, как бы читая мои мысли, говорил на прощанье: — Будь спокоен. Поклонись Питеру! 24
НЕВСКАЯ ЗОВЕТ ЗАСТАВА Возвращался я в Петербург дальней, но уже знакомой дорогой. Со мной из Ростова ехал товарищ Александр. Он был старше меня. Из его рассказов я понял, что он активно участвовал во всех революционных событиях, которые происходили в Ростове за последние два года. До этого он побывал во многих городах России. Теперь ему необходимо было уехать из Ростова. Поезд шел медленно. Останавливался на каждой станции. Появились знакомые для меня названия станций: Любань, Тосно, Колпино. А вот и Петербург! Вышли мы с Александром из вокзала на Знаменскую площадь. Александр огляделся по сторонам и сказал нерешительно: — Велик город, куда же мы теперь с тобой де« немея? — Мы с тобой, Александр, поедем за Невскую заставу, к моим родителям. Дома меня ждали одного, а увидели двоих. — А это кто же с тобой, сынок? — спросила мама. — Друг мой, прошу любить его,— ответил я. Вечером пришли с работы отец и брат Андрей. — Ну, сынок,— сказал отец,— испытал самостоятельную жизнь?.. Сколько же ты там получал? — Пятнадцать рублей... — Немного, сынок, да что поделать, такова наша рабочая доля: что дадут, то и получай. Здесь, в Питере, копировщиком работал... Сидел бы тихо и в люди бы вышел. Ан нет, пошуметь захотелось... Получал бы свои тридцать... Не надо, сынок, совать нос куда не следует. Ну что же, попробуй, Женя, опять в чертежники. Может, примут? 25
— Нет, папа. Лучше устроюсь мастеровым. Вот и товарища нужно бы на завод... — Куда ты пойдешь? Тебя за Невской знают, поди, как смутьяна? А раз знают, так нигде не возьмут! — Андрей говорил, что у них в мастерской набирают учеников. Так, что ли, Андрей? — Так. — Вот, Андрей, ты и помоги Жене, пусть идет к вам в мастерскую. Мастера попроси... Может быть, он и даст записочку на прием. Через два дня Андрей принес записку на прием. Так попал я на Обуховский завод. Выдали мне рабочий номер, вручили пропуск. Александра устроили на Семянниковский завод в котельный цех токарем. Чуть не в один день вышли мы на работу. Пришел я в пушечный цех, в замочно-прицель- ную мастерскую к Георгию Петровичу Каргополову. — Здравствуйте, Георгий Петрович! К вам с запиской, на прием. — Давай твою записочку,— произнес Каргопо- лов.— Узнаю старого знакомого по школе. Могу похвалиться: у меня память на лица хорошая. Каргополова и я хорошо помнил. После окончания трехклассного училища я поступил в подготовительное училище профессионального обучения, где Каргополов преподавал черчение. — Ну что же... Токарем тебя направляют... Это можно... А скажи-ка мне, Евгений, не твой ли брат работает у нас слесарем? — Андрей? — Да. — Мой старший брат. — Ну если так, иди к нему под руку. Он тебе поможет, постарается обучить получше. 26
Каргополов зачеркнул в записке слово «токарь» и тоненько написал: «Принять подручным слесаря». С этого дня началось мое ученье у старшего брата и освоение слесарной специальности. Андрей умышленно старался дать мне работу посложнее. Помогал он мне много. Оказалось, что со мной в одном цехе работает мой старый товарищ по школе, Коля Иванов. При первой же встрече я спросил его: — А ты, Коля, наши массовки не забыл? — Не забыл, Женя! — Вот сейчас, мне думается, нам, рабочим Обу- ховского завода, организоваться надо, связаться друг с другом! — Все это надо,— ответил задумчиво Коля.— Однако с чего начать? Кто будет нами руководить? Ты, Женя, кого-нибудь знаешь? — Знал до ареста. Попытаюсь связаться, получить явки. — Действуй,— согласился Коля. В один из будничных дней после работы отправился я отыскивать своего старого знакомого, рабочего Семянниковского завода Павла Мироновича Цабо. Павел жил на Палевском проспекте на втором этаже деревянного дома. Там он вместе с матерью снимал двухкомнатную квартиру. Встретил он меня радостно: — О-о-о!.. Явленные мощи... Давно приехал? — Недавно. И уже работаю на Обуховском! — Вот и хорошо, что на Обуховском, там у нас нет никого,— обрадовался Павел.— Что же, Евгений, начинай действовать! Считай, что это тебе поручено районным комитетом РСДРП. Что касается пропагандистов, то их вам дадут, как только начнете работать. 27
Весь вечер я провел с Павлом. Поговорили, посоветовались. Павел рассказал о работе крулсковцев на Семянниковском заводе. Расставаясь со мной, с некоторой торжественностью произнес: — Мы на тебя, Женя, будем надеяться! Уже на следующий день я рассказал своему товарищу по цеху Коле Иванову о поездке, но фамилию Цабо ему не назвал. Мы с Колей решили начать разговоры с теми рабочими, которых хорошо знали, которым верили. Николай свел меня с рабочим Петром Алексеевым. Алексеев привел к нам своего товарища Александра Самошкина, с ним он жил в одном доме. А тот привел друга, Сережу Иванова. Вскоре к нам примкнул рабочий пилозубной мастерской Щербин- ский и другие. Начали собираться. Образовался кружок. К нам стали приходить пропагандисты. Читали, спорили. Кое-что мы знали. Знания эти приобретались в столкновениях с заводской администрацией. Многое нам рассказывали пропагандисты. Хотелось знать как можно больше, а возможности наши были ограниченны. Литературу доставать было очень трудно. Мы читали в первую очередь то, что советовали пропагандисты. Читали Герцена, Чернышевского, Добролюбова, Толстого, Пушкина, Гоголя. «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева мы читали сообща на собраниях кружка, по машинописному тексту: печатный экземпляр достать тогда не могли. Брошюры Ленина зачитывали до дыр. Содержание листовок, издаваемых нашей партией, мы знали на память. Ведь эти листовки мы раздавали нашим товарищам по станку, по мастерской, по заводу. Опасаясь провокаторов, листовки распространяли разными способами: подбрасывали на станок, клали в одежду, расклеивали на стенах. 28
Вскоре нам стало тесно в одном кружке. Мы создали на Обуховском заводе второй кружок. Собирались попеременно у кого-либо на квартире. Мы всегда были рады пропагандистам: они знали больше нас и всегда рассказывали что-то новое. Мы узнали, что такое прибавочная стоимость, что Карл Маркс вел революционную работу вместе с Фридрихом Энгельсом. Узнали о Великой французской революции, о революционном значении Парижской коммуны. Пропагандисты помогли нам хорошо усвоить, что только марксизм проложит рабочему классу путь к свободе. Наши кружки пополнялись новыми людьми. От Цабо я узнал, что на заводе существует еще одна небольшая группа рабочих, сочувствующих большевикам, которой руководит Кузьмичей. Эта группа не имела связи с райкомом. Меньшевики не давали возможности организовать с ним связь, скрывали явку. Мы начали действовать совместно с Кузьмичевым. Осенью 1904 года из Ростова вернулся Петр Степанович Грибакин. Жил я тогда на Ново-Александровской улице. Снимал маленькую комнату. Здесь же прописался и Петр. Поступил работать токарем на Невскую пригородную конно-железную дорогу. С Петром Грибакиным мы сообща платили хозяйке за обед, ужин, жилье. Но, несмотря на такую тесную, крепкую дружбу, Петр Степанович мне не говорил ни в Ростове, ни здесь, что он лично знает В. И. Ленина, Н. К. Крупскую и многих других видных деятелей большевистской партии. Несколько позже мы с Петром переехали в дом № 8 по Шлиссельбургскому проспекту (дом Гусарова, рядом с Карточной фабрикой). Вскоре к нам поселился Василий Грибакин. Занимали мы одну комнату. Василий также работал на Обуховском за- 29
воде. Устроиться на работу ему помог я через Николая Ивановича Гаврилова, заведующего чертежной мастерской, в которой я ранее работал. Он был родным братом Анатолия Гаврилова, одного из главных руководителей Обуховской обороны в 1901 году. Стали мы жить дружной компанией. Обстановка у нас была самая бедная. Стол, кровать и три стула. Мы с Петром спали на одной кровати, укрывались одним одеялом. Василий раздобыл вторую железную кровать и на ней спал. Вечерами, как правило, сидели за керосиновой лампой. Читали газеты и книги. Петр Степанович как-то сказал мне: — Тебе, Женя, надо почитать Дарвина. — Почитай, почитай, Евгений,— поддержал брата Василий. «Происхождение видов» мне достал сосед по квартире. Я читал Дарвина, советовался с братьями Гри- бакиными. И они в эту книжку, хотя читали ее раньше, снова и снова заглядывали. Много спорили на разные темы. Как-то Петр Степанович, осторожно начав разговор, сказал: — Вот эсеры идут на террор... Вроде и героизм!.. Да и еще какой: убили сатрапа!.. А на деле? Появится новый. И, может быть, еще более жестокий... Что касается меня, то я против таких убийств. — Так ты, Петя, против того, чтобы рабочий класс имел оружие? — лукаво спросил я. — Никак не против, я за,— горячась, возражал Петр,— но надо вооружаться всему рабочему классу, и не для борьбы с отдельными личностями, а для борьбы с основным врагом — для борьбы с самодержавием! Когда мои друзья кружковцы приходили на квартиру Коли Иванова на очередное собрание, я им пезо
редавал все, что слышал от Петра Степановича. Говорили о серьезных делах, о вооружении рабочих, а на столе лежали две колоды потрепанных карт. Кто войдет посторонний, видит эти колоды да окурки. Другой раз и мелочишку на стол бросим. Делали вид, что играем на деньги. Иногда собирались и у нас. На этих собраниях присутствовал Петр Степанович Грибакин. Сядет, бывало, в сторонку и будто бы книжку с увлечением читает. А я вижу, что Петр все слышит и заглядывает в лица моих друзей рабочих. Бывало и так, что слушает, слушает наши разговоры, извинится да и поправочку внесет. У КАЗАНСКОГО СОБОРА Вероятно, Петр Степанович выполнял какую-то большую партийную работу, но ни мне, ни брату своему Василию об этом не говорил. Объяснялось это тем, что со времени ареста по делу * Союза борьбы» за Петром всегда велась усиленная слежка. Как-то Петр Степанович пришел домой поздно вечером. Молча начал раздеваться. Я ждал, когда он заговорит. — Как дела на Обуховском? — спросил Петр. — А, дела... ничего. Сам знаешь, сидим слесарим, стоим слесарим... Никак вечера дождаться не можем!.. — Давай поговорим. Вот погляди, Женя. Видишь,— сказал торжественно Петр. Он извлек из кармана брошюру и еще более торжественно добавил: — Письмо к товарищу! — К товарищу, это хорошо,— сказал я, еще не зная, что за книжку принес Петр. 31
— «Письмо к товарищу о наших организационных задачах»,— с расстановкой прочитал Грибакин. Женя, это письмо очень важно в настоящий момент... Для нас оно важно особенно... В нем Ленин говорит о заводских кружках и считает их главной силой движения. Он прямо заявляет, что каждый завод должен быть нашей крепостью, что нам нужны и боевые кружки из особенно ловких и сильных рабочих на случай демонстраций, освобождения из тюрем и т. п... Передавая мне брошюру, Петр с особо подчеркнутым значением сказал: — Вспомни, Женя, ростовскую стачку. Не было у рабочих оружия. Не было оружия и во время Обу- ховской обороны... Рабочий должен вооружаться, ^олько тогда он сможет победить! — Спасибо тебе, Петя, большое за эту брошюру... Ты ведь ее нам принес, обуховцам? — Вам, вам... Забирай... Только гляди, сам конспиратор, не подкачай. Через два дня я встретился с Кузьмичевым и прочитал ему наиболее важные места из брошюры. Решили провести собрание организованных рабочих... всех тех, кому доверяли, а не только кружковцев. Тем самым мы расширяли сферу своего партийного влияния на рабочих. Собрались на пустыре в селе Рыбацком, рядом с домиком, в котором жил один из наших кружковцев. Всех, кто пришел на собрание, не смущал ветер и холод, настолько сильно было стремление освободиться от бесправия. Брошюру я прочитал внимательно и знал, о чем нужно говорить: — Обуховцы, будьте в первых рядах!.. Призывайте передовых рабочих во всех мастерских, во всех цехах на демонстрации. Но помните, нас пороли нагайками, в нас стреляли из винтовок, потому что мы 32
имели в руках только булыжники. Мы должны сделать все, чтобы раздобыть оружие, хотя бы для части наших боевых товарищей. — Думаю, что нам надо принять резолюцию... Да в комитет ее передать, чтобы там знали о нашем бое- вом настроении,— предложил Сережа Иванов. — Ну как, товарищи? — спросил я у собравшихся. — А пусть резолюцию напишут Онуфриев да Кузьмичев,— предложил Коля Иванов. — Согласны! — послышалось дружно в ответ. — Будем едины, будем вооружаться!.. А теперь по домам! — такими словами закончил собрание Кузьмичев. Каждый раз, приходя на рабочие собрания, я убеждался, как растет сознание обуховцев. Наша работа не проходила зря. Ко мне пришел Кузьмичев, и мы с ним составили резолюцию. Повезли ее организатору нашего Невского района товарищу Елене для передачи Петербургскому комитету РСДРП. Мы ей доверяли, но она, как выяснилось потом, стояла ближе к позиции меньшевиков и потому утаила от Петербургского комитета нашу резолюцию. Хорошо помню, как осенью 1904 года готовилась рабочая антивоенная демонстрация. В ней должны были участвовать и рабочие Обуховского завода. Мы провели собрание по этому поводу. Подготовка к демонстрации проходила в сложной обстановке. Меньшевики, засевшие в районном комитете партии, вели себя подло. Нам говорили одно, Петербургскому комитету — другое. В наш район Петербургским комитетом были посланы большевистские пропагандисты, но с нами, заводскими, они связаться не могли по вине меньшевиков. 25 ноября меньшевистская часть Петербургского 3 Е. П. Онуфриев 33
комитета, воспользовавшись отсутствием на заседании трех большевиков, провела решение об отмене демонстрации. И хотя на следующем заседании в результате протеста большевиков вновь было принято решение провести демонстрацию, все же районы дезорганизовались. Отпечатали листовки, хорошие призывные листовки, а меньшевики их сожгли. Несколько тысяч листовок спалили в печках. Это было предательством. Выпустить новые листовки? Но на это не было времени. В субботний день, когда работа на некоторых предприятиях кончалась не позднее трех часов, очень трудно было оповестить рабочих. Демонстрация состоялась. Я был ее участником. Вот он, день 28 ноября 1904 года. Пришли организованные рабочие. Явка на демонстрацию была назначена у Казанского собора. Явились главным образом студенты и студентки. Рабочих было немного. Мне показалось, что все настроены весело. Кругом шум, разговоры. Все перемешалось. Где-то в сторонке заговорил оратор. Группа людей слушает его. Невдалеке выступает другой. Молодые, задорные голоса затянули революционную песню. В одном месте взвилось над толпой красное знамя, на нем надпись: «Долой войну!», а рядом другое, и на нем—«Долой самодержавие!» Кто-то затянул «Марсельезу», песню подхватили. Но вот появились конные полицейские. Раздались тревожно-предупредительные голоса: — Полиция! С другой стороны мчались казаки. Из соседних ворот выскочили пешие городовые. — Разойдись! — гремела полиция. — Расступись! — слышалось со стороны казаков. 34
Рабочие, что стояли рядом со мной, сжали кулаки: как видно, этим молодым парням крепко хотелось дать отпор городовым и казакам. Но где там! Казаки врезались в толпу. Какая-то девушка упала невдалеке от нас, упал студент, и все это с криком, с воплями. — Казаки, что вы делаете! — закричал я. — Остановитесь, казаки! — протяжно неслось над площадью у Казанского собора. Двое усатых городовых грубо ухватили упавшую на землю женщину и за ноги поволокли куда-то в сторону. Платье ее измазалось в грязи, лицо исцарапано. — Позор! Что вы делаете? — кричали в толпе. На кричавших набрасывались казаки и били их нагайками. — Варвары!..— еще дружнее, еще громче кричала толпа. Я находился довольно близко от колонн Казанского собора. Взобрался на несколько ступенек паперти храма: так было лучше видно, что происходит. Со ступенек я разглядел, что двое конных казаков хлестали нагайками по лицу студента. Я заметил рослого парня и в руках его револьвер... Я узнал этого человека: это был Василий Грибакин. Василий целился в казака, но выстрела не было. Я закричал: — Вася, курок!.. Курок подыми!.. Курок!.. И вижу, как кто-то из казаков выбивает ударом шашки револьвер из рук Василия Грибакина. Вася схвачен. Его волокут за воротник, за фалды пальто. — Ребята! Поможем Грибакину! — крикнул я обуховцам, но это сделать было невозможно: в толпу вклинилась новая сотня казаков, расколола нас на- 35
двое. Началась ужасная бойня. Я выхватил револьвер из кармана, но Яша Саргунас схватил меня за руку. Вырвал у меня револьвер и, пряча его в свой карман, пробурчал: — Не время, ничего не получится! Он, конечно, был совершенно прав. Что можно было сделать с нашими двумя револьверами... Мы возвращались с демонстрацрш к себе домой, за Невскую заставу, с тяжелым настроением. Безудержно ругали меньшевиков, сорвавших демонстрацию. Ведь какой бы мощной могла она быть! В декабре большевистская газета «Вперед» писала, что демонстрации, собственно, не было. Была какая-то дикая бойня, перед которой бледнеет побоище у Казанского собора в 1901 году. Василия Грибакина посадили в тюрьму. В 1905 году его судили. Революция спасла Василия Грибакина от большого наказания. Он обвинялся «в покушении на убийство казака Варламова Ерофея Дорофеевича». Прокурор требовал каторги. Защитник — полного оправдания. Защитник выступил с яркой речью, доказывая, что нельзя считать виновным человека, который не произвел действия. Грибакин не взял бы в руки оружия, если бы не бесчеловечные действия казака Варламова, который, подобно варварам, бил и калечил беззащитных людей. Василия Грибакина оправдали. Когда наши заводские узнали об этом суде, они дружно заявили: — Нужно иметь оружие, нужно уметь им владеть! Все мы были согласны с этим, все стремились к этому, но вооружиться было не просто. 36
ЗАПАХЛО ПОРОХОМ После неудачной демонстрации мы провели массовку. Решили собраться в лесу, посовещаться, заодно поупражняться в стрельбе. В декабре 1904 года под предлогом катания на лыжах мы пошли в лес. Двигались маленькими группками. Перешли по замерзшей Неве на правый берег. Увязался за нами и кое-кто из меньшевиков. Порядочно набралось народу. Пришли в лес. Был с нами пропагандист от районного комитета. Он го ворил о дезорганизаторской роли меньшевиков в день демонстрации, о том, почему на демонстрации не оказалось большинства рабочих. Он говорил, что надо порвать с меньшевиками и сплотиться вокруг большевиков. Человек пять меньшевиков молчали, они стояли понурив голову и, видимо, были поколеблены. Закончить массовку упражнениями в стрельбе не удалось. Помешали подошедшие к нам два монаха из церкви возле дачи Чернова. Увидев их, пропагандист сказал: — Покатались, да и по домам... А ну, становись на лыжи! Наступил 1905 год. Никто из нас тогда не знал, какие большие события ожидали Россию в этом году. Группа товарищей-партийцев решила встретить наступающий 1905 год. Собрались в деревянном доме, где жил Миша Гордеев, рабочий-токарь Семян- никовского завода. Мы решили использовать встречу Нового года для наших партийных целей и поставили об этом в известность райком. На вечер пришли все принарядившиеся. В числе семянниковцев были Павел Цабо, его брат Николай 37
и еще несколько их кружковцев. В числе обуховцев были я, Яша Алексеев и Коля Иванов. К нам на эту встречу пришли студенты университета: молодой человек и две девушки. По конспиративной привычке они представились нам как Юрий, Катя и Любаша. Знакомясь, Юрий сказал: — Нас послали к вам, сказали, вас встретят хорошие рабочие ребята. Сели за новогодний стол, произнесли ряд тостов. Запели песни, стало весело и радостно. Наши гости спели на три голоса «Интернационал». Мы были поражены их исполнением революционного гимна. В таком звучании мы раньше никогда не слышали «Интернационала». Мы вместе с ними вторично пропели пролетарский гимн. — Ну что ж,— взволнованно произнес Миша Гордеев,— повеселились, Новый год встретили, а теперь за дело. — Да, теперь давайте поговорим обо всем том, что волнует рабочих Невской заставы, вас и ваших товарищей,— сказал Юрий. Он рассказал нам о тяжелой и бессмысленной войне царского правительства с японцами, о каторжном труде рабочих, о бесправии народа и о безотрадной жизни простых людей. — Царь,— сказал Юрий,— всенародный враг... Неграмотный народ пока ему верит. Но растет сила, которая уничтожит веру народа в царя... В Питере действует священник Гапон, обманывающий рабочих в интересах самодержавия. Беседа затянулась до трех часов ночи. Расходились по двое, по трое, но все были уверены, что новый год принесет успехи в развитии рабочего движения. 2 января рабочие Путиловского завода потребо- 38
вали восстановления на работе четырех своих товарищей, уволенных администрацией. Директор завода отказал. Тогда путиловцы забастовали. Весть об этом быстро разнеслась по рабочему Питеру. Путиловцев поддержали заводы Нарвской заставы. И вскоре забастовали многие заводы города. По утрам у нас за Невской слышались лишь одиночные фабричные гудки: Обуховский завод и еще некоторые предприятия пока работали. Мы должны были остановить завод. На Агафоновской улице в маленьком деревянном доме в квартире Маруси Ивановой собрались пар- тийцы-обуховцы. Пришли и семянниковцы. Было решено, не откладывая, любой ценой остановить Обуховский завод. На следующий день несколько товарищей, в том числе и я, пришли в станочную мастерскую. Здесь работал наш товарищ, большевик, по прозвищу Ваня Маляр. Мы поднялись вслед за Ваней в верхний этаж. — Здесь обождите,— сказал тихо Ваня,— а я мигом... Маляр скрылся, мы остались одни. Вскоре он вернулся с пакетом и ловко швырнул его на шкив под ремень. Оказалось, что он бросил под ремень кусок технического сала. Ремень соскользнул со шкива, и все трансмиссии остановились. Мы дружно на всю мастерскую закричали: — Бросай работу! — Все заводы бастуют!.. — Поддержим путиловцев! И кажется, самый мощный голос оказался у Вани Маляра. Он гремел: — Кончай работать!.. Забастовка!.. Этот крик был подхвачен чуть ли не половиной рабочих-станочников. Все повалили из цеха. 39
Мы шли дружной толпой из мастерской в мастерскую, и в них сразу же прекращалась работа. Ваня Маляр вместе со своими друзьями станочниками уже был в котловом отделении. Оттуда раздался протяжный заводской гудок. Мне казалось, что в эту минуту гудок слышит вся наша Невская застава. Вероятно, так оно и было. Нет, в эти минуты наш завод не был похож ни на огромный улей, ни на растревоженный муравейник. Это рабочий класс во весь голос сказал свое слово: «Рабочий Питер, мы, обуховцы, с тобой! Мы бастуем!..» Мы пришли к литейщикам, нас встретил начальник цеха. Он понимал, зачем мы пришли. — Ребята,— сказал он тревожно,— ребята,— повторил он,— мартены остановить нельзя! В печах варится сталь... Мы вместе с вами, и это говорю я... Выпустим сталь, освободим мартены — работе конец! Вам понятно это, ребята? — Понятно! — ответили мы дружно. Кто-то из молодежи сгоряча крикнул: — Бросай работу! — Ребята, я вам сказал: уйдем — мартены погибнут и литейщики останутся без работы, и весь завод пострадает. — Нам понятно. Идемте,— скомандовал Ваня Маляр. — Мы вам верим,— согласился и я. Начальник цеха сдержал свое слово: как только плавка была закончена, литейщики прекратили работу. Опустел, обезлюдел Обуховский завод. Стало непривычно тихо и пусто в его многочисленных мастерских. Наша небольшая группа зачинателей забастовки отправилась останавливать Карточную фабрику. 40
Остановили. Потом поспешили к Торнтону и там прекратили работу. Вся Невская застава бастовала. Бурлил Петербург. На Шлиссельбургском проспекте собирались оживленные кучки рабочих. Чай- ные и трактиры заполнились рабочим людом. Везде слышался один разговор: — Что же будет дальше? В ответ раздавалось дружное: — Так жить дальше нельзя. — Так жить дальше нельзя,— услышал я от рабочего средних лет, бородача-молотобойца. Я видел седину у него в бороде. Жизнь состарила его преждевременно. Знал я, что у этого человека шестеро ребятишек и больная жена. — Так что же нам делать, как ты считаешь, Георгий? — спросил я молотобойца. — Егор я,— поправил рабочий меня,— а что касается прочего... И жить так нельзя, и помирать нежелательно... Да, брат Евгений, такая жизнь нам не с руки... Как, Евгений, думаешь, куда нас лошадка вытянет? — А туда и вытянет, куда вожжу потянем,— вмешался в разговор рабочий-модельщик. Так порой вели мы разговор с теми людьми, которые нас окружали. Они знали не меньше нашего. Надо было только эту бурлящую, кипевшую огнем реку пустить по нужному руслу. К этому мы и стремились... Родители мои жили на Палевском проспекте (ныне проспект Елизарова). Отцу, Петру Онуфрие- вичу, исполнилось 70 лет. Он продолжал работать на Семянниковском заводе в пароходно-механиче- ской мастерской. Работал в бригаде Воробьева, прогрессивно настроенного рабочего. 41
Пришел я к родителям. Отец прищурил глаза, искоса взглянул на меня, спрашивает тихонько: — Ну, Женя, что там?.. Ты был у них? Как там у них? — повторил вопрос отец. Я знал, что он спрашивает о гапоновских сборщиках. Меня интересовало, как отец к ним относится. Поэтому я ответил туманно: — Ничего там нет стоящего. — Поди опять ты, Женя, выскакивал там с разговорчиками? — Выскакивал,— с оживлением отвечал я. — Поди опять их громил? — Громить не громил, а правду-матку резал... — Ишь ты, правду-матку! — одобрительно воскликнул отец.— Чего же ты там, сынок, резал? — Сказал, что священник Гапон вместе со своим обществом тянут рабочих на поклон к царю... — На поклон к царю,— тихо проговорил отец. — Да, на поклон к царю. Сказал, что кланяться царю незачем, что это ничего не даст рабочему человеку, просьбами у царя мы ничего не добьемся. — Ну, а как слушали тебя, сын? Прошлый-то раз, помнится, стащили с чурбака, на котором стоял, горе-оратор! — Тогда стащили, на этот раз успел все сказать, что хотел: «Не с петицией, а с оружием в руках надо идти на Дворцовую площадь!» Да тут все как закричат: «Долой!», «Вон!», «Прочь с наших глаз!»... — Сам слышал, сам все и видел, как из-под твоих ног водяной чан выдернули,— посерьезнев, сказал отец.— Гляди, Женя, не первый раз это говорю, га- поновцы тебе хребет переломят! — Значит, ты, отец, меня слышал? — обрадо- ванно заметил я. — Слышал, слышал, как на тебя кричали: 42
«Смутьян! Зачем нам оружие?» Какой-то длинноволосый, вроде дьякон, завизжал на тебя поросенком: «Не путай... Ведомо нам, что отцу Гапону градоначальником сказано, что и плеточки у казаков отобраны»... Но где там? Отберут разве у казака плетку?..— возразил отец.— Наш Андрей вчера в городе был, видел, казаки ехали в конном строю. Карабины за плечами, шашки в ножны вложены, а плеточки- нагаечки в руках у каждого... Машут ими, играют... — Ты, папа, почему о них сильно ласково?.. — Обожди, сын, их ласку увидишь на своей спине... А у Невской лавры Андрей пехотных солдат повстречал. Костры там жгут. Тоже нашли место, где дымить. Лишь значительно позднее, через много лет, я узнал, что царское правительство в начале 1905 года стянуло в Петербург около сорока тысяч войска. ЧТО ЖДЕТ НАС ЗАВТРА? Утром 9 января я поднялся с кровати. Спешил, как следует и позавтракать не успел. Хотелось побыстрее встретиться с товарищами по большевистской организации. Шлиссельбургский тракт близ Обуховского завода особенно многолюдным не был. Но все же я заметил тех, кто двигался в сторону Смоленского переулка, где был назначен сбор невского отделения гапонов- ского общества. Обуховцев шло мало. Много было текстильщиков от Максвеля, от Торнтона, от Паля. Пришли с Александровского паровозостроительного. Я увидел большую возбужденную толпу. Все были одеты тепло и по-праздничному. 43
Семянниковец Петров, председатель невского отделения Общества фабрично-заводских рабочих, взобрался на возвышение, тощим голосом воскликнул: — Братцы!.. Народ!.. Много нас подсобралось, так отправимся же, братцы, добывать святую правду! Народ зашевелился. Построились в колонну и мирно двинулись вперед. В начале колонны шествовали Петров и члены правления общества. За ними шла возбужденная рабочая братия. Все шли и о чем-то разговаривали. Я слышал: — Петиция-то где? У кого она? — У Петрова... — Ишь голова! — Вовсе и нет, не у Петрова петиция. — А у кого же? — У самого... У отца, у Гапона. — У Гапона... У отца Гапона, а что говорить, наше дело шагать да послушать, что нам сам батюшка-царь скажет. Как разрешит невзгоды наши? Много, много еще надежд возлагал простой рабочий люд на отца Гапона, на «знаменитую петицию», на своего батюшку-царя. Николай Иванов, Яша Саргунас, Ваня Маляр, Яша Алексеев и многие другие наши товарищи обу- ховцы шагали в первых рядах колонны, не так далеко от Петрова. Я порой оглядывался назад и видел огромное людское море. За нами двигалось не менее 15 тысяч народу. «Вот,— думал я,— если бы у всех тех, которые идут ко дворцу, было в руках оружие! Тогда с царем мог бы состояться иной разговор». Двигались медленно. Позади остался Семянников- ский завод. Голова колонны подошла к казачьим 44
складам, что находились возле Невской пожарной части. Меня неожиданно толкнули в бок товарищи, — Гляди, Женька!.. Казаки!.. Вдоль длинного деревянного забора, отгораживающего Шлиссельбургский проспект от Невы, я увидел верховых, вооруженных шашками и карабинами. За казаками большой отряд пехотинцев. Дорога в центр города была преграждена войсками. — Вот тебе и петиция! — взволнованно воскликнул Яша Саргунас. — Замолчите, ироды!.. Царь-батюшка выслал нам войско навстречу, стало быть, для почета,— затараторил идущий рядом с нами человек в потрепанном полушубке. — Сейчас нам покажут такой почет, что его век не забудешь,— ответил Яша Алексеев. Казачий офицер приподнялся в седле и крикнул протяжно и зычно: — Сто-о-ой!.. Колонна остановилась. Верховые скинули с плеч карабины. Председатель невского отделения общества Петров, низко склонив голову, поспешно семеня ногами, подошел к офицеру. Он еще ниже склонился перед ним, что-то сказал. Я расслышал отрывок брошенной им фразы: — ...к царю-батюшке с просьбицей... Отец Гапон благословил... Петиция... — Назад, назад!..— приказал дюжий казачий офицер. Он натянул уздечку. Поднял на дыбы коня. Петров испуганно отпрыгнул в сторону. — Назад, назад! — еще громче кричал офицер. Толпа не двигалась. Офицер обнажил шашку и трижды взмахнул ею над головой. 45
— На-азад!.. Даю команду стрелять... Ппли-и!.. Пли-и! Я услышал залп, за ним второй, третий, но пули не свистели над нами. Первые залпы оказались холостыми. Все же кто-то возле нас упал, и еще невдалеке человек свалился на мерзлую землю. Задние напирали с огромной силой. Началась давка. — Бра-атцы-ы!.. Молитесь бо-о-гу! — выкрикнул чей-то мужской истошный голос, но этот голос тут же замолк, а другой, более мощный, приказал: — Ложись! Я вместе с товарищами обуховцами сбежал с проспекта, спрыгнул в глубокую заснеженную канаву. Снег холодил наши лица, забирался под воротники, залезал в рукава, но нам было жарко. Вероятно, мы лежали в канаве какое-то мгновение, однако нам оно показалось до ужаса долгим. До нас доносились отрывочные фразы, почти вопли: — Это ужас! Казаки стреляют!.. — Что же это такое?.. — Господи, помоги! — Солдатики, не стреляйте!.. — Го-оспо-оди, выручи! Офицер продолжал размахивать шашкой над головой, кричал дребезжащим голосом: — Разойдись! Но у людей не было возможности разойтись: многотысячная толпа подпирала передние ряды, давила на них, толкала вперед. Двигавшиеся позади нас не видели казаков, не понимали и того, что случилось. У меня опять мелькнула мысль: «Если бы у всех рабочих было оружие!..» Я ощущал в кармане тяжесть револьвера. Рука судорожно тянулась к нему. Я видел рядом своих 46
друзей. Они были готовы взяться за оружие, это было заметно по их лицам, по их движениям, по их беспомощной, молчаливой ярости. — Стрелять нельзя, невозможно,— буркнул я с огорчением. Казаки вновь направили дула своих карабинов вдоль Шлиссельбургского проспекта. Офицер снова взмахнул шашкой. Казаки выстрелили. Мы выскочили из канавы. Вместе с безоружными людьми навалились на высокий дощатый забор. Он со скрежетом свалился на землю. По упавшему забору, как по мосту, хлынула с проспекта в сторону реки огромная масса народа. Мы оказались на льду Невы. Побежали на правый берег. Спотыкались, падали, поднимались и, чертыхаясь, опять бежали. Порой оглядывались, прислушивались. Видели, что основная масса людей рассеивалась на льду, поворачивала назад, к своему жилью. За рекой собралась небольшая кучка активистов- обуховцев. Сюда же перебежали все те рабочие с других заводов, которые стремились во что бы то ни стало попасть на Дворцовую площадь. — Ну что же, ребятки,— обратился я к обухов- цам,— станем шагать вперед и дальше? — Только вперед! — поддержали меня. Немножко отдышались. Пошли. Всюду то тут, то там виднелись мелкие группки рабочих. Теперь к нам уже нельзя было придраться. Не было ни толпы, ни демонстрации. Когда мы вышли на площадь к Александро-Нев- ской лавре, где-то вдалеке послышались выстрелы. На площади у лавры мы увидели войска. Солдаты грелись у костров. От них валил дым, он вился кольцами. Ветра не было. Дым поднимался высоко в небо. Солдаты топтались вокруг костров, прыгали на месте, 47
толкали друг друга. На нас они не обращали внимания. Винтовки стояли в козлах. — Нам бы в руки эти винтовки,— негромко сказал я Яше Алексееву. — Пригодились бы и офицерские шашки да револьверы,— в тон мне ответил он. Дальше на всем пути по Невскому проспекту до Главного штаба мы не повстречали ни городовых, ни солдат. Вероятно, «хранители порядка» скрытно расположились во дворах домов. На Невском было людно. У многих ворот я видел дворников. Кое-где заметил и переодетых городовых. Я их всегда узнавал, как бы они ни маскировались. Народ чего-то ждал, тревожился. Большое скопление людей увидели мы при подходе к Дворцовой площади. Народ густо стоял здесь на всех боковых улицах. Низкое январское солнце освещало крышу огромного Зимнего дворца. Путь к нему был прегражден войсками. Войска стояли в несколько рядов в тесном строю. Солдаты были готовы к бою. У главного входа во дворец я разглядел орудие. Прозвучал чей-то решительный, возмущенный голос: — Хорошая нам готовится встреча! Я поглядел в сторону говорившего и увидел высокого человека интеллигентного вида, с небольшой седенькой бородкой. Он ее нервно поглаживал. На руке блестело золотое кольцо. — Войско царя русского, а мы вроде японцев на поле боя,— сказал он с возмущением. — А где же наш батюшка Гапон? — крикнул кто-то рядом из толпы. 48
Главные проходные ворота Обуховского завода Евгений Петрович Онуфриев
Петр Грибакин — член петербургского «Союза борьбы» Комната, где проходили заседания VI (Пражской) Всероссийской конференции РСДРП -5 41 т Щ
В. И. Ленин
ррш I т l Выступление В. И. Ленина на Обуховском заводе (1917 г.) Рисунок худ. А. И. Кацеблина
— Идет твой батюшка Гапон с пути л овцами,— ответил человек с бородкой. — Скажите, господин офицер, когда к царю допустят нас? Когда услышим мы его ласковое слово? — спрашивала худенькая женщина, державшая за руку маленькую девочку в простеньком рыжеватом пальто. Офицер молчал. Молчали и солдаты. Они тревожно поглядывали на толпу, стоявшую перед ними, переступали с ноги на ногу. — Пу-усти-ите нас к батюшке ца-арю! — вдруг заголосила женщина в дырявом платке красного цвета. Она сняла его с себя и взмахнула им над головой словно знаменем. Толпа гудела и колыхалась, как волны моря. Вдруг по какому-то невидимому сигналу началось движение войска. Передние ряды солдат опустились на колено. Солдаты взяли винтовки на изготовку. Винтовки глядели нам в лица. Я не слышал команды «пли!». Думаю, мало кто слышал эту команду. Выстрелы грохотали. Я увидел в пяти — семи шагах от нас тяжелораненых людей. Они копошились в красном снегу. Иные сразу затихали. Толпа шарахнулась в сторону Невского. Началась такая давка, что двинуться помимо толпы никуда было невозможно. Нас оттеснили к Мойке. Все мы были потрясены ужасным зрелищем. Взглянув в сторону Главного штаба, я увидел, что оттуда, словно в атаку на неприятеля, идут солдаты с ружьями наперевес. Мы были невдалеке от ворот одного из домов, но его ворота оказались закрытыми. Солдаты взошли на мост через Мойку, винтовки приложили 4 Е. П. Онуфриев 49
к плечу, и опять громыхнули залпы. Один, второй, третий... Возле нас падали люди. Мы с Яшей Саргунасом прильнули к подворотне каменного здания, достали револьверы. Хотели стрелять, но сделать это не смогли, попали бы в народ, а не в убийц. Мы видели, как мимо тащили раненых. И сами помогли нести кого-то к колоннам Казанского собора. Хотя наша группа старалась держаться ближе друг к другу, но все же кое-кого потеряли. Отстал от нас на площади Гриша Зоркин. Затерялся и наш товарищ с Александровского завода, Аркадий. Позднее мы узнали, что эти ребята были убиты на Дворцовой площади. Отправились в сторону Николаевского вокзала. Подошли к Литейному проспекту — услышали громкий разговор: — Громят! — Что громят? — А магазин! — Зачем магазин? Какой? — Да магазин оружейный... — Это который же? — Чижова знаете? — Знаем. — Его, Чижова, и громят будто. Направились мы к магазину Чижова. Увидели разбитые окна. Дверь выломана. Но оружия уже не оказалось. Все расхватал возмущенный народ. В городе нам было нечего делать. Мы отправились по домам, к себе, за Невскую заставу. Шли пешком. Конка стояла. Шли голодные, уставшие, и у всех у нас болела душа за рабочий класс. Дома меня встретили родители. Они стоялч на пороге. От кого-то услышали о том, что произошло 50
на Дворцовой площади. Уже не ждали живым. Отец, увидев меня, покачал головой, сказал громко: — Ось да ось — все вышло вкось, а ехать дальше и не на чем! Мама обняла меня, обошла вокруг. Осмотрела. Сказала растроганно: — Живой, Женечка! — Как видишь... Но какой был ужас! Какой позор! Нас, мама, избили. Стреляли в людей. Мать меня не слушала. Она ухватилась за полу моей одежды. В тревоге спрашивала: — А это, сынок, что у тебя?.. Ведь в пальто дырка... Где это тебе изорвали? Я снял с себя пальто. Поглядел. Увидел — прострелено пулей. — Женьку царапнуло! — подтвердил отец.— А ну, скидавай, Женя, пиджак! Я снял одежду. Под ней родители обнаружили небольшую пулевую царапину. Крови вытекло самая малость. Мама заплакала. Отец погрозил мне, проворчал: — Говорил тебе, Женька, не суйся!.. — После того, папа, что увидеть мне на площади довелось, всю жизнь отдать готов я... — Кому, Женя? — Народу, папа. Народу нашему. — А что же, сын. Пожалуй, ты прав! — негромко произнес отец. Я посмотрел на него, и мне показалось, что впервые вижу его таким решительным, таким твердым. Значит, и он, мой отец, старый питерский рабочий, наконец разобрался, куда и какой дорогой нужно двигаться к свободе. 61
Несмотря на поздний час, мы вышли на улицу. У соседнего дома собралось человек десять. Велись оживленные разговоры. Мы шли по Ново-Александровской улице. Всюду видели людей, слышали одни и те же разговоры. Слушая рабочих, я убеждался, что вера в царя подорвана уже в массе. Народ по-старому жить не хотел. БАСТУЕТ НЕВСКАЯ ЗАСТАВА На следующий день, 10 января, заводские гудки молчали. Рано утром, еще затемно, я вышел на Шлиссель- бургский проспект. Рабочие толпились на углах. Никто не хотел даже близко подходить к заводу. В этот день партийцы-обуховцы собрались в трактире Коптева. Поставили на стол несколько пузатых чайников с крепким чаем. Начали сочинять листовку. Эта листовка произвела на рабочих большое впечатление. Подписана она была: «Сознательные рабочие». Кроме распространения своей листовки мы решили обратиться за помощью в районный комитет партии. К члену комитета Павлу Цабо направили меня и еще двух товарищей. Павел Цабо встретил нас радостно. — Вот и хорошо, что пришли,— сказал он,— хотели разыскивать вас... Получайте листовки. Пока народ разгорячен, надо разъяснять положение дел... Народ теперь понял, что поп Гапон — обманщик и провокатор. Надо нам самим объединять людей в борьбе с самодержавием и буржуазией. Листовки разбросайте по домам, там, где живут сознательные 52
рабочие. Эти рабочие доведут до своих товарищей их содержание. ...Так весь народ узнает правду о том, что случилось 9 января. В тот же день мы сумели разнести листовки. Часть листовок роздали кружковцам, остальные — сознательным рабочим, тем, кому доверяли. Некоторое количество было оставлено на лестницах в домах. Несколько листовок передали солдатам. 14 января ко мне прибежал мой товарищ Яша Саргунас. Вижу, никак отдышаться не может. — Что с тобой, Яша?.. От полиции убежал? — Да нет, другое... Понимаешь, Евгений... Колонистов повстречал... Они мне сказали... Они видели, как на Преображенское кладбище по ночам возами привозят трупы... Убитых на Дворцовой площади, понимаешь, Женька, привозят, зарывают в большую яму, в общую. — Что же ты думаешь? — Надо нашим ребятам об этом сказать, пусть все знают. — Расскажем обязательно, Яша, пусть все знают. Начальство-то ведь говорит, что пострадало людей немного. На следующий день мы рассказали рабочим о том, что случайно узнал от колонистов Яша Саргунас. Рабочие негодовали. Администрация завода призывала возобновить работу и даже соглашалась оплатить забастовщикам пропущенные дни. Обуховцы приступили к работе. Густо повалил дым из заводских труб, загудели гудки, но спокойствия в рядах рабочих не было. Начали работу и некоторые другие казенные заводы: «Арсенал», Балтийский, Александровский механический, Трубочный. Прекратил забастовку и зачинатель стачки — Путиловский завод. 53
Наша замочно-прицельная мастерская, как и все остальные цехи Обуховского завода, работать работала, но все рабочие были готовы забастовать по первому поводу. Чуть ли не ежедневно мы собирались. Давали советы друг другу. Сообщали городские новости. В мастерскую чуть ли не каждый день приходили делегации. Кого-то за что-то арестовали, все рабочие стали требовать освобождения арестованных. Кому-то не выплатили деньги за дни стачки, все начинали требовать выплаты и добивались: пострадавший получал деньги. Рабочие получили право во всех мастерских выбирать старост. Выбрали и в нашей замочно-прицель- ной мастерской старосту. Этот рабочий был токарем. Разговаривал он мало, был далек от политики и имел прозвище Спокойный. Он не хотел быть старостой. Понимал, что придется выполнять просьбы рабочих, ходить к начальству, но отговориться не сумел. Обстоятельства заставили его действовать в интересах рабочих. Ввели во всех мастерских отметочные аппараты, в которые опускались номера по приходе на работу. Никому такое нововведение не понравилось. Зашумели : — Это же издевка! — Опять измываются! — Староста, двигай в контору! — И чтобы аппараты эти отменить! — Пойду попытаюсь, попробую,— ответил староста и ушел. Ждем его час, другой, третий. Когда он пришел, то рассказал, что администрация настояла на своем и считаться с рабочими, как и раньше, не захотела... Почти ежедневно на наш завод приходили пропагандисты. Каждый день митинговали. В одной 54
мастерской спокойно — другая митингует. И все это в рабочее время. С мастерами не считались, перестали их бояться, да они и сами опасались рабочих. После окончания работы опять начинается митинг. Ораторы большей частью сами рабочие. Многие научились говорить. Выступали не только кружковцы-большевики. Говорили о своих нуждах, о делах и нуждах всего рабочего Питера. Зачастую ораторы заканчивали речь боевыми призывами: «Долой самодержавие!», «Долой угнетателей!», «Долой капиталистов!». Администрация завода все это видела. Она не могла быть довольной нашим поведением. В середине февраля начальник, генерал Власьев заявил о закрытии завода. Мы узнали об этом из объявления, которое появилось во всех мастерских. Озлобленные на администрацию и на царскую власть, покидали мы стены завода. Многие из нас должны были на следующий день вернуться на завод, с тем чтобы закончить начатое дело: иначе не выдавался расчет. Дней через десять завод возобновил работу. Зашумели по-прежнему станки, запели трансмиссии. Зажглись в заводских окнах огни. Но все это было ненадолго. Петербург бурлил, продолжал вести отчаянную борьбу с царизмом. В городе началась всеобщая забастовка. Директор вторично закрыл завод, объявив локаут. Для обуховцев начались тяжелые дни безработицы. Семнадцать дней не работал Обуховский завод. Семнадцать дней локаута. Кажется, числа 9 или 10 марта начался прием рабочих на завод, но принимали только тех, кто давал подписку подчиняться администрации. В подписке говорилось: «В случае моего участия 55
в забастовке я подвергаюсь немедленному увольнению без предупреждения меня за две недели и с выдачею расчета по день прекращения работ». ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ! На некоторое время пришлось обуховцам притаиться. Но наш большевистский кружок продолжал свою деятельность. Правда, собираться нам стало труднее. Однажды мы решили провести митинг под видом панихиды по погибшим 9 января. — А старосту не подведем, его ведь за это уволят,— сказал Коля Вишневский. — Надо так сделать, чтобы не подвести старосту да чтобы и попу не попало,— ответил я. Староста согласился сходить за разрешением к Власьеву. Генерал вначале шикнул на него: — Это еще зачем панихиду... Вы этой панихидой и себя, и меня, а заодно и священника подведете... Нет-нет, нельзя. — Ваше превосходительство... пусть наши ребята богу помолятся. — Богу-то богу, но о ком? — Об убитых... — Так они же около дворца... — Все равны перед господом... Дайте возможность помолиться за души погибших. — А черт,— выругался генерал,— пусть будет по- вашему. Молитесь... Мне запомнился этот день. Во всех мастерских завода рабочие знали, что будут поминать погибших 9 января. Мы даже не предполагали, что все рабочие придут к церкви. Но церковь Петра и Павла не могла вместить всех желающих. Отец Гавриил в точно назначенное время начал службу. 56
Как только панихида закончилась, я вышел из ворот церкви. В церковной ограде стояла тысячная толпа рабочих. Все чего-то ждали, не уходили. Лица суровые, брови нахмурены. Но вот начинает говорить приглашенный нами пропагандист (это был Н. В. Крыленко). Звучит его уверенный голос: — Товарищи рабочие! Одно мгновение было тихо. — Товарищи рабочие!.. Вы вспоминаете тех, кто были расстреляны 9 января на Дворцовой площади. Расстреляны по приказу царя. — Кто же такое забудет! — Вечная им наша память! Я увидел, что многие из тех, кто окружал пропагандиста, стиснули кулаки. На их лицах я читал решимость бороться за свободу, за свои права. — Мы должны отомстить за кровь наших братьев,— продолжал оратор,— за кровь наших сестер и детей. Завоюем себе человеческие права... Лучших ваших товарищей бросают в тюрьмы. Они выступают за права рабочего класса. Присоединимся же к нашим передовым товарищам... К нашему авангарду... И громко, во весь голос заявим: долой царя, долой самодержавие, да здравствует свобода!.. — Опять... Опять убивают! — прервал оратора взволнованный голос. Протискиваясь через толпу, к говорившему спешили трое рабочих. Один из них встал рядом с пропагандистом. Рабочий выкрикнул резко, пронзительно : — Ткачи мы... С фабрики Паля... Только что мастер Колянский убил товарища нашего, рабочего Филиппа Алексеева. Понимаете, други, взял и убил... 57
Как можно это терпеть? Как можно так жить? Неужели мы, товарищи, не сможем постоять за себя? Говорили двое текстильщиков, которые пришли к нам. Говорили зло и призывно. Слова их звали к мести, к борьбе за новую жизнь. На завод после панихиды и митинга вернулись не все. Многие долго еще стояли у церкви и говорили о своих бедах, возмущались убийством Филиппа Алексеева. Вот что произошло на фабрике Паля. Утром 22 марта рабочие, недовольные мастером Колянским, хотели вывезти его на тачке за ворота фабрики. Но Колянский бежал из своего отделения. На лестнице его нагнала толпа рабочих и пыталась схватить. Тогда Колянский выхватил револьвер и выстрелил в рабочих три раза. Выстрелами был убит Филипп Алексеев и двое рабочих ранены. Филиппа Алексеева хоронили в воскресный день. За гробом шли тысячи людей. Это была демонстрация возмущенных рабочих. Многие шли с оружием. Оно было спрятано в карманах. Злоба, накопленная после расстрела у Зимнего, нарастала. По проспекту разъезжали казаки. Группами стояла полиция. Похоронная процессия пришла на Смоленское кладбище. У свежевырытой могилы произносились речи... Так проходили наши революционные будни. Мы старались не пропустить ни одного события, которое касалось рабочих, были всегда готовы показать свою рабочую солидарность. В марте 1905 года в крупных районах Петербурга создаются подрайоны. Наиболее крупные предприятия выделились в отдельные подрайоны. Партийные кружки Обуховского завода образовали Обуховский подрайон, Семянниковского — Семянниковский под- 58
район и т. д. Организаторами подрайонов были в основном рабочие. В Обуховском подрайоне организатором выбрали меня. Организаторы подрайонов назначались районными комитетами и были ответственны перед ними. Вскоре мы начали готовиться к нашему рабочему празднику 1 Мая. Нам хотелось поторжественнее отметить этот день. В первомайской листовке, изданной Бюро комитетов большинства и распространенной в ряде городов, В. И. Ленин писал: «Готовьтесь же к великому бою, товарищи рабочие, останавливайте фабрики и заводы 1-го мая, или беритесь за оружие сообразно с советом комитетов социал-демократической рабочей партии. Час восстания еще не пробил, но он уже не далек». Нашей боевой дружине удалось достать 10 револьверов системы «Браунинг». Оружие было роздано товарищам боевикам. Один револьвер я оставил Петру Степановичу Грибакину. В воскресенье 1 мая я и Петр проснулись, как всегда, рано. Позавтракали и вышли на улицу. На ней было людно. Мы быстро зашагали к заводу. Около завода собрались рабочие. Большевики распределились по рядам. Об этом мы договорились заранее. Наша колонна направилась к Преображенскому кладбищу через Шлиссельбургский проспект до Ново-Александровской улицы, дальше по ней и по Николаевской в сторону железной дороги, к станции Обухово. Вблизи станции дорогу первомайской демонстрации преградили казаки и конные городовые. Казачий офицер закричал: — Здесь проходить нельзя! 59
— Как же так, на кладбище, и вдруг нельзя! — закричали рабочие. — Вы же не на кладбище скопом идете... Ска зано — здесь проходить нельзя! Что нам оставалось делать? Драться с казаками, какой в этом смысл? Колонна демонстрантов повер* нула назад. Мы возвратились к Обуховскому заводу. Несмотря на неудачу, настроение у демонстрантов не упало. Слышались шутки, песни. В этот день рабочие завода побывали на многолюдных митингах в нашем районе и в других районах города. Докладчиками на них выступали представители Петербургского комитета, предлагая нам требовать восьмичасовой рабочий день. На следующий день в мастерских много говорили о прошедшем дне 1 Мая. Работали вяло, бегали навещать один другого. Во всех цехах слышалось: — Восемь часиков отработаем, и по домам! Мы, большевики, горячо поддерживали это требование рабочих. Разговоры о восьмичасовом рабочем дне были не просто разговорами. Никто в этот день не ожидал гудка. Отработав восемь часов, все рабочие покинули мастерские. На следующее утро наши ребята повели агитацию: — Пусть старосты пишут заявления с требованием восьмичасового рабочего дня. 4 мая у директора завода на столе лежали заявления рабочих. Они угрожали забастовкой. Директор ездил куда-то в министерство. Объяснял там положение дел на заводе. Утром 5 мая всем нам было объявлено: «С высочайшего разрешения Обуховский завод переходит на девятичасовой рабочий день». В мастерских чуть не 60
плясали. Победа обуховцев, хотя и не полная, взбудоражила весь рабочий Питер. В эти дни я редко встречался со своим товарищем Петром Грибакиным, Он не приходил домой, а если и появлялся, то очень ненадолго. Мне даже показалось, что он не смотрит, ходят за ним по пятам или нет. Я сказал ему об этом, но он успокоил меня. Несмотря на занятость, он старался не попадаться на глаза полиции. У нас на заводе события продолжали развиваться. Рабочие осмелели. В конце мая ребята из молотовой мастерской вывезли на тачке своего начальника инженера Добронравова. Вывезли, укутав его в рогожный куль из-под угля, и вывалили близ мусорной кучи. — А все потому,— говорили с усмешкой рабочие,— что не захотел этого начальника выручить директор завода... Ведь говорили ему: «Замучил изверг рабочего!.. Уберите от нас. Дайте другого. Не дали — теперь на свалке». Так же поступили и с заведующим молотовой мастерской инженером Бринком. Вскоре Добронравов и Бринк были убраны с завода. Когда через несколько дней мы прочитали в газетах о поражении русского флота под Цусимой, то решили провести на заводском дворе митинг. На митинг пришло не меньше трех тысяч рабочих. Сторонникам войны не пришлось выступить. Слово получил большевистский оратор. Выступление было острым. — Рабочие должны заставить правительство прекратить войну,— говорил оратор.— Долой преступную войну, долой самодержавие!.. Вырвем, товарищи, власть у правительства, ведущего Россию к гибели. На митинге была принята резолюция. Она клеймила позором царское правительство, «неспособное 61
заведовать общественной жизнью России», и призывала народ «вырвать власть у этого правительства и передать ее самому народу». В последующие дни на заводе только и было раз говоров что о Цусиме. Никто не хотел работать. Ругали царскую власть, ругали и самого Николая II. Мы, большевики, были всюду, во веек мастерских. Везде проводили беседы. Рабочие нам доверяли, приходили за сезетом. Но мы вели агитацию не только среди рабочих. Мы проникали и в матросские казармы. Здесь также часто беседовали. А разговоров было много: и бездарная война, и восстание на «Потемкине», и многое другое. Матросам передавали для прочтения нашу, большевистскую газету «Вперед». В мастерских на своем заводе всем сознательным рабочим рассказывали о настроении флотских. — Слышь, Евгений, в тебя на Дворцовой-то площади кто палил? Будто мужики в серых шинелях? — спрашивал Тихон Егоров. — Выходит, Тихон, надо нам и к солдатам доступ отыскать да им рассказать, зачем рабочий человек ищет свободу... Рассказать, где правда, где ложь! У тебя сын служит в Семеновском полку, ты бы, Тихон, с ним побеседовал по-рабочему,— посоветовал я ему. — И покалякаю, в этом, Евгений, имей на меня надежду,— ответил старый рабочий. В июне 1905 года особенно усилилось движение протеста против русско-японской войны. Причиной этому была объявленная 16 июня мобилизация в армию. Большевики решили сорвать мобилизацию. Они разъясняли, что мобилизация нужна не для войны, а для подавления восставшего народа. 62
19 июня на Обуховском заводе состоялся большой митинг. Мы знали, о чем говорить с рабочими. Мы призывали к забастовке. Решили на следующий день объявить забастовку в знак солидарности с восставшими потемкинцами и протеста против мобилизации. 20 июня бастовал не только Обуховский завод. Бастовали многие заводы и фабрики Петербурга. Это была политическая стачка, протест против войны и новой мобилизации. Мы одержали блестящую победу. Правительство отменило указ о мобилизации в Петербургской губернии. ВЛАДЕТЬ ОРУЖИЕМ ДОЛЖЕН КАЖДЫЙ Первый вооруженный отряд обуховцев был организован нами еще в мае 1905 года. Теперь мы ставили вопрос о вооружении всех сознательных рабочих. Нужно было иметь на нашем заводе не одну сотню вооруженных боевиков. В июне я побывал в Невском районном комитете РСДРП. Там меня обязали быть начальником боевой дружины обуховцев. Я вместе со своими товарищами начал действовать. Правда, не везде и не всегда нам сопутствовал успех, но все же удалось не только собрать деньги на оружие, но и сколотить довольно крепкий отряд. Этот отряд был мною зарегистрирован в боевом отделе Петербургского комитета РСДРП. Он назывался «Обуховская группа боевых дружин». Хорошо помню, как в начале июля в лесу за рекой Славянкой мы собрались на массовку. В этом лесочке мы проводили уже не первую массовку, хорошо наладив сторожевую сигнализацию 63
на случай появления полиции. Подходя к лесочку, я знал, что кукушке подражает наш заводский весельчак Костя Вишневский, а дрозду Ваня Маляр. Я поручил нашему товарищу Петру Алексееву прочитать листовку Петербургского комитета РСДРП большевиков. Эта листовка призывала рабочих прекратить 9 июля все работы и объявить забастовку. 9 июля исполнилось полгода со дня Кровавого воскресенья. Петр Алексеев прочитал с большим волнением: — «...Пусть видят наши враги, что мы уже не то, что были 9-го, что если мы еще раз пойдем к дворцу, то пойдем не с просьбами, а с требованиями, и не безоружными, а с оружием в руках, чтобы свергнуть правительство палачей и убийц, чтобы завоевать свободу для себя самих и для наших детей». После Петра Алексеева выступил Николай Юни- ков. Он призывал готовиться к вооруженному восстанию, собирать деньги на оружие. Когда начал говорить оратор, занявший место Юникова, все услышали, что наши сторожевые «птицы» стали перекликаться особенно тревожно. Сразу запели соловьи, дрозды, закуковала кукушка. — Не иначе как полиция! — сказал Петр Алексеев. — Разбегайтесь, ребята, врассыпную! — крикнул Юников. И всех нас как ветром сдуло. Почти все убежали, лишь одного рабочего чуть было не задержали полицейские, но он спасся тем, что бросился, как и другие, в Славянку и переплыл на другой берег. На следующий день я с Колей Ивановым поехал к Павлу Цабо. Он уже знал о массовке за рекою Славянкою. Улыбаясь, спросил: — Хорошо искупались? 64
— Неплохо,— отвечаем, посмеиваясь. — Однако вас кто-то предал,— нахмурив брови, сказал Цабо. — Эх, Павел, если бы знать кто, мы бы того провокатора с глиной смешали,— ответил я, с удивлением поглядывая на огромную книгу, лежавшую на столе. Вслух прочитал название, изображенное славянской вязью: «Библия». — Не поленись, Женя,— открой святое святых,— посмеиваясь, сказал Цабо, протягивая мне тяжелую Библию. Я отстегнул позолоченные застежки, открыл книгу и поразился: под толстенным переплетом была спрятана большая стопка листовок. — Хороший подарочек, премного за него благодарны Петербургскому комитету! — ответил я товарищу Цабо. На следующий день мы разбросали листовку по всем мастерским Обуховского завода. Листовка призывала к забастовке. 9 июля наш завод забастовал. У проходной толпились огромные массы рабочих. Все были возбуждены не меньше, чем в зимний день 9 января, который окончился так трагически. В память жертв 9 января мы снова организовали шествие на Преображенское кладбище. Кто-то запел похоронный марш: Бы жер-тво-ою пали в борьбе роковой Любви беззаветной к наароду, Вы отда-ли все, что могли, за него, За жизнь его, честь и сво-ободу-у... Присоединился к поющим и я. Вспомнил, как в раннем детстве распевал в церковном хоре. Но здесь в этот день я пел не только с большой охотой, но и с б Е. П. Онуфриев 65
большим вдохновением, вкладывая всю силу своего голоса в печальные слова: Порой изнывали вы в тюрьмах сырых... Свой суд беспощадный над вами Судьи-палачи уж давно изрекли, И шли вы, гремя кандалами... — Ты, Женя, уже сидел в тюрьме, очень там грустно? — спросил меня Коля Иванов, шедший со мною рядом. — Как в этой песке! — ответил ему я. А над демонстрантами мощно неслись слова: Падет произвол, и восстанет народ, Великий, могучий, свободный... Прощайте же, братья, вы честно прошли Свой доблестный путь благородный. Мы шли мимо небольших домиков, где в тесных комнатах ютились рабочие. Кз открытых окон выглядывали женщины, многие стояли на улице и махали нам вслед в знак солидарности. Невдалеке показался Мурзинский лес. Неожиданно появились конные городовые. Они двигались не только по бокам нашей колонны, но и впереди ее ехало несколько конных. Мы миновали Еврейское кладбище, прошли над железнодорожными путями по красному мосту и вышли почти к самому кладбищу. Здесь увидели казаков, их было много. Они просто преградили нам путь, загородили конями дорогу. — Как быть? — спросил рослый Самошкин, сжимая кулаки. — Потише, дружок, потише, с нами женщины, дети! — возразил ему Коля Иванов. — Повернем назад! Драться не станем? — ответил я строго товарищам. 66
Мы возвращались к Обуховскому заводу, а нам навстречу все шли и шли колонны демонстрантов, которым также пришлось поворачивать назад. В этот день мы еще раз убедились, что в единении — сила. Вечером я встретил Петра Степановича и брата Андрея, они побывали на Выборгской стороне и около Путиловского завода. — Весь город охвачен забастовкой,— рассказывал оживленно брат. Позднее мы узнали, что в этот день бастовало 100 тысяч рабочих Петербурга. Политическая стачка 9 июля была самым значительным событием революционной борьбы в Петербурге летом 1905 года. Горячие дни пережили мы в июле, августе и сентябре 1905 года. Мы проводили беседы с рабочими, устраивали митинги, забастовки. У рабочего была большая тяга к политическим знаниям. Боевой отряд Обуховского подрайона, которым я руководил, держал оружие наготове и постоянно совершенствовался. Мы проводили учебные занятия, изучали оружие, поставив себе целью вооружить возможно большее количество рабочих. Все занимались отыскиванием и приобретением оружия, сами ковали его на своих заводах. Изготовляли пики, кинжалы и оттачивали их так, что они, подобно бритве, разрезали лист бумаги. До нас донеслась весть о начале забастовок в Москве. Рабочие Питера не могли остаться в стороне. 3 октября прекратились работы во всех типографиях Петербурга. Печатники нашего славного города забастовали из солидарности со своими московскими товарищами — рабочими московских типографий. 4 октября столичные газеты не вышли, кроме официальных, типографии которых продолжали работать под усиленной охраной отрядов полиции. 67
Утром 4 октября закипело, закрутилось у нас за Невской заставой. Дружно забастовали семянни- ковцы. Около тысячи человек, построившись в ряды, с пением революционных песен пошли по Шлиссель- бургскому проспекту. Шли рабочие, и над ними реяло красное знамя. В первых рядах шагали большевики. Среди них — Павел Цабо и Миша Гордеев. Вместе с ними я встречал новый, 1905 год. Вместе с ними надеялся на успех революции. Семянниковцы шли поднимать на борьбу с самодержавием и буржуазией другие заводы и фабрики. Администрация ткацкой фабрики Паля, узнав, что к фабрике движется могучая лавина семянников- цев, распорядилась запереть на замок фабричные ворота. Демонстранты шли с песней: Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе... Вначале человек десять стали стучать в ворота проходной. Никто не отзывался, и ворота не открывались. Остановившаяся у фабрики колонна продолжала петь: В царство свободы дорогу Грудью проложим себе... Песней демонстранты подбадривали тех товарищей, которые стучали в ворота. Кто-то выкрикнул: — Грудью, товарищи!.. — А ну, ребятушки, на-авались!.. Человек двадцать уперлись плечами в ворота. Они заскрипели, затрещали и упали внутрь фабричного двора. С криками радости, возбужденные, с раскрасневшимися лицами выбежали на проспект текстильщицы. 68
— Освободителям — урра! — кричали, смеясь, работницы. — Шагайте с нами, товарищи! — крикнул дрогнувшим от волнения голосом Миша Гордеев. Когда семянниковцы и палевцы подошли к фабрике Максвеля, им навстречу уже выбегали рабочие и работницы. Людской вихрь закружился все быстрее и быстрее, в этот водоворот вовлекалось все большее количество людей. Поднялся, как по тревоге, рабочий люд Главных вагонных мастерских Николаевской железной дороги, за ними появились на проспекте колонны рабочих Александровского завода. Над демонстрантами реяло уже несколько красных знамен. Но вдруг, видимо вызванная по телефону заводчиками, прискакала сотня казаков и конная полиция. Засвистели нагайки. Рабочие начали оказывать сопротивление. Камни полетели в полицейских. Казаки давили людей конями: мужчин и женщин — без разбора. Пока шел бой в этом месте Шлиссельбург- ского проспекта, у Семянниковского завода рабочие раскалили огромную железную болванку. Погрузили ее на тележку, вывезли и сбросили на рельсы конки, движение которой остановилось. В это же время поперек проспекта сооружалась баррикада из бревен, досок, пустых ящиков и бочек, кусков ржавого железа и камней для защиты. Прискакавшая конная полиция не смогла сдвинуть болванку с рельсов. Здесь у баррикады рабочие сражались с казаками и полицией. Укрывшись за забором, рабочие бросали в казаков и полицейских камни, стреляли в них из револьверов. Но сила победила. Под прикрытием огня и винтовок полицейские разбирали баррикаду семянниковцев. Была построена и вторая барри- 69
када — у Александровского завода. Ее разбирали казаки также с боем. 5 октября остановился наш завод. Мы провели митинг. После окончания митинга все высыпали на проспект. Запели «Марсельезу». Вечером все активисты-обуховцы отправились в город. Прихватив с собой только что отпечатанные с помощью товарища Абрама (Н. В. Крыленко) листовки, мы добрались до Петербургского университета. В его аудиториях было много людей. Я никогда не видел ранее таких просторных помещений. В одной из аудиторий собрались большевики. Ораторы призывали рабочих на бой с самодержавием. Здесь же говорили о бойкоте выборов в Государственную думу. Мы верили в победу, мы думали, что она уже близка. Из университета ушли поздно. Во многих его аудиториях остались листовки, разбросанные нами. Октябрьская стачка в Петербурге стала всеобщей. 13 октября обуховцы на двухтысячном собрании приняли резолюцию, в которой говорилось о низвержении самодержавия и установлении демократической республики. Наши рабочие призывали готовиться к вооруженному восстанию. 16 октября партийцы-обуховцы собрались рано утром на квартире моего брата Андрея. Решили принять участие в собрании по выборам в Совет рабочих депутатов. Яша Саргунас сказал, что нашел художника и тот уже пишет на нашем знамени слова: «Долой царя!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция!». Вечером состоялись выборы в Совет. Выбрали 12 депутатов. 70
БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ В ночь на 18 октября я ночевал у брата Андрея. Много говорили. На следующий день встали поздно. Пошли на завод. На проспекте было многолюдно. Когда мы подошли к Карточной фабрике, то увидели толпу фабричных. — Что это они? — потянул меня туда Андрей. Оказалось, рабочие собрались, чтобы прочитать царский манифест. Он содержал много лживых обещаний. — А все же, ребята, кое-чего добились... Победа- то наша! — слышалось со всех сторон... Меньшевикам и эсерам удалось вывести обухов- ских рабочих на демонстрацию под лозунгом «Да здравствует свобода!». Отправились к центру города. Чуть ли не у всех на груди были красные банты или ленты. Но казаки разогнали демонстрацию. Людей жестоко избивали. Мы, большевики, переживали, что не смогли разубедить рабочих не ходить за меньшевиками. На следующий день наш депутат Совета рабочих депутатов товарищ Чайников, сочувствующий большевикам, рассказывал мне: — Опять в нас стреляли, как и 9 января. Тогда застрелили одного нашего рабочего — Зоркина Гришу, теперь на моих глазах убили второго Зоркина — его брата. Сам я еще уцелел, а сколько пуль пролетело мимо моей головы! — Ну, как жить думаешь, Чайников, дальше? — спросил я товарища. — Будем жить и бороться,— ответил Чайников. — А как теперь, думаешь вступить в наши ряды? — спрашивал я, поглядывая на взволнованное лицо товарища. 71
— Считайте, что я навсегда с вами... С Лениным! — ответил он. Через три дня стачка петербургских рабочих закончилась. Закончилась по решению Петербургского комитета. 26 октября, вечером, мне удалось навестить Павла Цабо и Мишу Гордеева. Они рассказали, что семян- никовцы 24 октября революционным путем установили восьмичасовой рабочий день. — Советуем и вам,— сказал Павел. 27 октября обуховцы созвали митинг. На этом Митинге выступали мой брат Андрей, Гавриил Чижов и я. — Мы забастовками принудили царя издать манифест!— говорил напористо Гавриил Чижов.— Мы объединились все, как один,— добились девяти часов работы. Так будем же едины и теперь, последуем за семянниковцами, введем у себя на заводе восемь часов работы. Митинг обуховцев не посчитался с возражением нового начальника завода полковника Шеманова (он предлагал уговорить кого-то из высшего начальства в министерстве). Решение рабочих было ясным и непреклонным, оно гласило: «Начиная с 28 октября ввести революционным путем на Обуховском заводе восьмичасовой рабочий день». Через несколько дней газета «Новая жизнь» сообщила, что «Совет рабочих депутатов приветствует тех товарищей, которые революционным путем ввели у себя на заводах восьмичасовой рабочий день». Совет рабочих депутатов призвал все заводы примкнуть к борьбе за восьмичасовой рабочий день. 8 ноября 1905 года в Петербург приехал Ленин. И вот я впервые в жизни увидел Владимира Ильича Ленина, услышал его речь. Это произошло 13 (26) но- 72
ября в помещении Рождественских женских медицинских курсов на заседании Петербургского Совета рабочих депутатов. Никогда не забыть мне эту речь, взволновавшую всех, кто слушал Владимира Ильича. Я сидел в одном из первых рядов. Около меня сидели мои товарищи и брат Андрей. Все мы с волнением слушали Ленина. Владимир Ильич выступал по вопросу о мерах борьбы с локаутом, объявленным капиталистами в ответ на введение рабочими восьмичасового рабочего дня. Ленин предложил резолюцию «О мерах борьбы с локаутом». Она была принята под аплодисменты собравшихся. С этого заседания мы ушли вдохновленные Лениным. Мы видели и слышали человека, который знал, что надо делать, куда вести рабочий класс. — Мы должны обо всем, что сейчас услышали, рассказать рабочим нашего завода,— тихо сказал Самошкин. — Расскажем! — убежденно воскликнул Цабо,— расскажем на всех заводах,— добавил он. На следующий день о заседании Совета было известно всем рабочим Обуховского завода. Знали о нем и семянниковцы, знали палевцы, торнтоновцы, знали на Александровском. Всем было известно, о чем говорил Ленин... Жизнь шла своим чередом. Мы работали, думая о революционных боях. Мы организовывали боевые дружины и вооружали рабочих. Во всех этих делах активно участвовали районные Советы рабочих депутатов, в которых преобладали большевики. Боевую дружину на Обуховском заводе возглавлял я, на Семянниковском — Павел Цабо и Михаил Гордеев. 73
Имели мы и настоящее оружие: было у нас 15 винтовок. Кинжалы, ножи и наконечники для пик находились у боевиков, прочее оружие мы прятали в надежном месте, на Успенском кладбище. Этого кладбища теперь не существует. Оно находилось в треугольнике между проспектом села Смоленского и Обуховской веткой. Мы использовали для нашего тайного арсенала два заброшенных купеческих склепа. Один из них был большой, второй маленький. Мы поднимали тяжелые плиты и опускали в подземелье оружие: винтовки и бомбы. Против коррозии принимали соответствующие меры. Над склепами были крыши. На дверцах висели замки... Боевые отряды делились на сотни, десятки и пятерки. Конспирация внутри отрядов была строгая. Боевики одной десятки не знали боевиков другой. Наиболее активными среди боевиков-партийцев были: Иван Бахвалов, Константин Вишневский, Гавриил Чижов, Петр Алексеев, Андрей Онуфриев, Комаров и Щербинский. Имелся и районный штаб боевых дружин. Его возглавляли Павел Цабо и я. В нашем районном штабе был представитель от Петербургского комитета РСДРП, инструктор товарищ Лазарь (Шкляев). Он обучал нас. Вместе с нашими боевиками Лазарь садился в большую лодку, и с песней о Степане Разине мы поднимались вверх по Неве. Там где-нибудь на глухой лесной лужайке устраивали привал. Стреляли из револьверов в цель, а один раз стреляли даже из винтовки. Боевые дружины в 1905 году сыграли большую роль. Их работой руководил Боевой комитет при Петербургском комитете партии. В. И. Ленин внимательно следил за деятельностью Боевого комитета. 74
Он призывал организовывать боевые дружины везде и повсюду. Большевики готовились к вооруженной схватке с самодержавием. Царское правительство, зная об этом, решило начать наступление первым. 3 декабря Петербургский Совет во время заседания в помещении Вольно-экономического общества был разогнан полицией и войсками. Все присутствовавшие на заседании члены Совета и его исполком были арестованы и отправлены в тюрьмы. Об этом событии Невская рабочая застава узнала в тот же день. На нас, большевиков, оно произвело удручающее впечатление, но не лишило силы воли. Мы понимали, что борьба обостряется, и продолжали готовиться к решительной схватке. Уже на следующий день я с товарищем побывали у Павла Цабо и Миши Гордеева. От них мы отправились к выборж- цам. На улицах и площадях обратили внимание на вооруженные воинские части. Видели пеших и конных. Мы побывали на двух заводах. Повидали знакомых большевиков. Узнали, что выборжцы не собираются сдаваться без боя. Они поделились с нами оружием: дали с десяток револьверов. К сожалению, патронов к ним не оказалось. Мне, как руководителю боевой дружины Обуховского завода, выборгские рабочие подарили огромный маузер с двумя пустыми обоймами. Без особых приключений вернулись за Невскую заставу. Дружинники требовали решительных действий. Посоветовались с семянниковцами. Созвали совещание. И вот мы стоим перед калиткой деревянного двухэтажного дома. Осмотрелись по сторонам. Никто за нами не следил. Вошли в калитку, прошли по узень- 75
кой дорожке к небольшому крыльцу. Постучали условно в дверь. Ее открыл нам невысокий человек с аккуратно подстриженной бородкой клинышком. Это был доктор Никольский, сочувствовавший большевикам. — Пожалуйста, входите,— вежливо сказал доктор, пропуская нас вперед. В его квартире собрались самые активные боевики Невской заставы: Павел Цабо, Рутковский, Острей- ко, тут же были наши обуховцы — Петр Алексеев, Самошкин, Вишневский. Всего возле большого круглого стола сидело около 15 человек. — Можно начинать? — спросил меня Цабо. — Конечно! — ответил я. Павел Цабо выступил докладчиком. Он рассказал, что московский пролетариат начал вооруженную борьбу с самодержавием... — Идут бои по всей Москве!.. Неужели мы с вами, товарищи, не поможем нашим московским братьям?.. Царская власть посылает в Москву Семеновский полк, нам об этом сказал один из большевиков, рядовой этого полка. Нужно прекратить движение поездов между Москвой и Питером!.. Задержать в Петербурге Семеновский полк... Необходимо взорвать мост через реку Волхов на Николаевской железной дороге. Перед нами стоят две боевые задачи: взорвать мост и поднять вооруженное восстание за Невской заставой,— взволнованно говорил Павел Цабо. — Поручите это болыпевикам-обуховцам,— уверенно заявил я. Но Павел считал, что мост взорвут техники-химики, а мы должны быть во главе масс на заводе. Большевики Петербурга старались оказывать помощь московским рабочим, которые 7 декабря на- 76
чали забастовку. В Петербурге прошли совещания с участием Ленина. 12 декабря утром болыпевики-обуховцы собрались в квартире Петра Алексеева, одного из активистов- боевиков. Мы поджидали представителя боевого центра, товарища Варю. Прибежавший Коля Иванов сообщил, что он видел, как товарища Варю забрали городовые возле лавки «Общества потребителей». Вот почему он не пришел в Колокольцовский переулок! — Что же нам теперь делать? — спросил Саша Самошкин, глядя на меня в упор. Нелегко было дать ответ в эту минуту, но я твердо сказал: — Завтра утром!.. — Начинаем восстание завтра? — тихо спросил Самошкин. — Завтра! — ответил я.— Сбор у проходной с оружием!.. Расходитесь, готовьтесь, действуйте!.. А сам отправился к Цабо. Там меня ждало горькое разочарование. Павла я нашел глубоко взволнованным. Я глядел ему в лицо и видел, как у него под правым глазом дрожит жилка. Скрипнув зубами, он жестко сказал: — Восстание на Выборгской стороне подавлено!.. А поезд с Семеновским полком благополучно проследовал через реку Волхов. Сказав это, Павел глубоко и тяжко вздохнул. Нам не удалось взорвать мост. И правительство сумело перебросить в Москву Семеновский полк. Обу- ховцы особенно остро переживали это. i\. как нее мост?.. Почему он не взорван? — спросил я у Цабо. — Не горячись, Евгений... Не горячись! — пытался охладить мой порыв Павел. 77
— Как это не горячись?.. — Ошибка... Черт их возьми, техники струсили... Добрались на дрезине до Чудова,.. Дальше пешком. Тяжело тащить под пулями взрывчатку... Охрана их испугала!.. Бросили динамит в кусты. — Надо было обуховцам поручить это дело,— с волнением говорил я.— Обуховцы выступают завтра! Ты слышишь, Павел?.. — Слышу,— ответил Цабо медленно. Он присел на краешек стула, уверенно добавил: —Попробуем. Давайте завтра начнем! До позднего вечера готовились к выступлению. Казалось, все обдумали, рассчитали, предусмотрели, не учли одного — полиции. Она нам помешала. Я вернулся домой поздно вечером. Открыл дверь. Увидел свет керосиновой лампы. По комнате расхаживал Петр Степанович Грибакин. — Какими судьбами?.. Как раз кстати! — радостно воскликнул я и бросился обнимать товарища. — Задавишь, Чижик... — Завтра мы, обуховцы и семянниковцы, начинаем восстание за Невской заставой! — сказал я ему. — А вы знаете, что полк семеновцев проследовал в Москву? — Знаем! — Восстание выборжцев подавлено. — Знаем! У нас, Петя, есть силы!.. — А у царя еще больше. — Нас поддержат пути л овцы! — Этого мало.,. — За нами пойдет деревня, ты знаешь, какие письма?.. — Знаю... — Так что же нам делать? — спросил я. 78
— Готовиться по-настоящему, готовиться крепко... Расшевелить солдат... Таких же рабочих, как мы с тобою... Расшевелить деревню... А потом разом рубить — и наверняка победим! Мы еще долго говорили в этот вечер. Ночью нас разбудил стук в дверь квартиры. Хозяйка ворчала в коридоре: — Кого это бог по ночам носит? Петр Степанович толкнул меня в бок: — Слышишь, что говорит хозяйка? — Что случилось? — спросил я, вскакивая с кровати и сразу же надевая на себя одежду. — Кажется, полиция! — тихо произнес Петр, так же поспешно одеваясь и оглядывая комнату. — Все в порядке, Петя, оружие за обшивкой упрятано, в коридоре. Грубо застучали сапогами в нашу дверь. — Открывай немедля!.. — Открывать, что ли, Петя? — спросил я шепотом. — Открывай, брат, делать нечего,— ответил Петр,— спокойно застегивая последнюю пуговицу на рубашке. Это была полиция. Нас обыскали. У меня в кармане пиджака нашли обойму и прокламации. Меня доставили в полицейский участок, а потом в пересыльную тюрьму. Я попал в 12-ю камеру. Это было ночью. В эту зимнюю тревожную ночь не спала не только наша 12-я камера. Не спали все политические заключенные пересыльной тюрьмы. Всю ночь открывались железные двери. Приводили новых арестованных. И когда забрезжил утренний рассвет, в нашей камере можно было насчитать двадцать человек. Мне повезло: со мной оказался Петя Алексеев. 79
В соседнюю 11-ю камеру привезли Павла Цабо, Мишу Гордеева и Сашу Рутковского. В эту ночь полиция, предупрежденная каким-то провокатором, нанесла большевикам Невской заставы сокрушительный удар, сорвав намечавшееся вооруженное выступление. Через некоторое время нас начали вызывать на свидания. Ждал и я, надеялся, что кто-нибудь из родных навестит. Однажды старик надзиратель подошел к 12-й камере. Назвал мою фамилию. Вывел в коридор и повел молча. Спустились по лестнице вниз, в камеру свиданий. Я ожидал увидеть жену, но пришлось удивиться. Невдалеке от меня стояли Петр Грибакин и Евдокия Павловна, жена моего брата. Евдокия бросилась ко мне, чмокнула в щеку, скороговоркой произнесла: — С Андрюшей пришли тебя повидать!.. Я сразу понял, на какой большой риск пошел Петр, назвавшись именем моего брата. Как я был ему рад в этот день! Я громко спросил, поглядев Петру в глаза: — Какая, Андрюша, стоит погода? — Над городом стелются тучи,— ответил Петр. — А ветер будто стихает? — продолжил я разговор о погоде, поняв, что только таким путем смогу узнать о ходе революционных событий и дел. — Сам знаешь, Женя, какая погода в Питере: то мороз, то оттепель, ветер порывистый... В Москве погода неважная!.. — Говорить о погоде Петербурга, о Москве запрещается! — послышался басок надзирателя. Я спросил Петра о родителях, он мне ответил, что они здоровы, но обо мне беспокоятся. Свидание было коротким. 80
Через несколько дней я узнал от товарищей по соседней камере, что брат мой Андрей арестован в Корниловской школе. Мне сообщили, что вместе с братом взяли и наших товарищей-партийцев: Воро- ничева, Губенко, Киселя и других. Мы узнали, что в той же Корниловской школе арестовали и А. В. Луначарского, его посадили в Литовский замок. 12-я камера жила дружной сплоченной жизнью. Присматривались и примерялись друг к другу дня четыре. Опасались, а не подсажен ли к нам кто-нибудь. Один из нашей камеры долго не называл ни нам, ни тюремной администрации своего имени. Но как потом выяснилось, у него на это была особая причина. Революционные события отразились и на тюремном режиме. Не было прежней строгости. По временам мы даже песни пели, не считаясь с окриками надзирателей. Всеми правдами и неправдами, находясь в тюремной камере, мы старались разнообразить свою жизнь. Играли в шашки и шахматы, изготовленные из хлеба, рассказывали друг другу различные истории, и все же время тянулось ужасно медленно. Тюрьма оставалась тюрьмой. Единственное оживление в нашу печальную жизнь вносила прогулка. Целой камерой один раз в день нас выводили на полчаса на прогулку в тюремный двор. Там, растянувшись цепочкой, в сопровождении конвоя из пяти солдат, мы, двадцать заключенных, шагали не спеша вдоль высокой кирпичной стены. Мы вдыхали полной грудью сырой холодный воздух, который казался нам прекрасным, ни с чем не сравнимым. Сколько дум передумал я в тюрьме! Тогда еще мне было не совсем ясно, почему мы потерпели поражение. Позднее я понял, почему в декабре 1905 года 6 Е. П. Онуфриев 81
наша борьба не вылилась в вооруженное восстание. Я понял, почему не удалось помешать отправить Семеновский полк в Москву. Петербургские рабочие были истощены за время стачечной борьбы 1905 года, а царское правительство наводнило город войсками. Большевики Петербурга подверглись массовым арестам. Меньшевики воспользовались этим. Они постарались придать декабрьской стачке мирный характер, чем и ослабили рабочих. ПОБЕГ ИЗ ОДИННАДЦАТОЙ Нашим товарищам по соседней 11-й камере угрожала каторга. У Рутковского, Иванова и Миши Гор- деева при аресте было найдено оружие. Мы с Петей Алексеевым посоветовали им бежать. Побег готовился совместно 11-й и нашей 12-й камерами. Бежать должны были пять человек. Сумели достать инструменты: пилки по железу и напильники. Перепилили решетку, раздобыли веревочную лестницу. Детально изучили путь следования часового по двору. Побег был подготовлен. Мы обещали организовать на всем этаже шум, с тем чтобы отвлечь внимание от 11-й камеры, крайней по коридору. Однажды, когда уже вечерело, я, переговариваясь стуком с соседями, услышал: — Начинаем. Служите «обедню». — Запеваем! — крикнул я нашим товарищам по камере. И мы затянули песню. Надзиратели не знали, что с нами делать. Шум стоял страшный. До поздней ночи бушевала тюрьма. Вскоре после того, как утихли песни, когда успокоились надзиратели, наши товарищи спустились во двор по вере- 82
вочной лестнице. Забросили ее на высокий забор. Взобрались на него, спустились вниз. Оказались на воле. Бежали пятеро. Среди бежавших находились два моих близких друга: Миша Гордеев и Саша Рут- ковский, который после побега назвался Рачинским. Должен был бежать и Павел Цабо, но в эту ночь он плохо себя чувствовал. К утру в 11-й камере стало холодно. Послышались крики: — Закройте форточки! — Холодно! — Чего орете?.. Сами форточки закройте! — ворчал надзиратель, позвякивая ключами. — Да их не закрыть,— слышалось из 11-й. Два надзирателя вошли в камеру. Им сразу все стало ясно. — Да тут решетки поломаны! — закричал на весь коридор надзиратель по прозвищу Нос индюка. Он убежал, посылая нам проклятья. Второй остался в коридоре. Ходил вдоль него и ругался на чем свет стоит! Через несколько минут в коридор прибежало тюремное начальство, раздался крик: «Побег!»... Появились солдаты. Началась перекличка заключенных. Стали опрашивать всех нас, но мы отвечали: песни пели, ничего не знаем. Некоторых заключенных из 11-й камеры перевели в карцер... Одного студента, который требовал немедленного вызова на допрос всех заключенных, также отвели в карцер. Солдаты ушли, удалилось тюремное начальство, и опять вся тюрьма зашумела. Каждая камера кричала во весь голос: — Требуем прокурора!.. — Доколе нас будут держать без допроса?.. 83
Стоял такой шум и такой слышался крик, что можно было подумать, будто мы все посходили с ума. Мы стучали ногами но полу, били носками сапог в железные прутья. Один латыш, который сидел рядом с нами в 13-й камере, разбил окно. Стекла со звоном полетели во двор. И опять по коридору мимо частокола из железных прутьев застучали солдатские сапоги. Появились пожарные. Они тащили длинный брезентовый шланг. — Угомонитесь! — кричал начальник тюрьмы. Но мы продолжали стучать ногами по полу. — Прикажу в вас стрелять! — кричал начальник тюрьмы. — Требуем прокурора! — слышалось грозное в ответ. Пожарные начали поливать нас холодной водой из шланга. А мы продолжали кричать. Кого-то уже схватили из 13-й камеры и мокрого поволокли в карцер. В нашей камере воды набралось сантиметров на десять. Ноги наши сделались мокрыми. Но мы продолжали кричать: — Ведите нас на допрос! — Требуем прокурора!.. Часа через два страсти улеглись. В камерах стало холодно и сыро. Но мы были рады, что добились своего: начальник тюрьмы все же пообещал вызвать прокурора. Прокурор приехал в тот же день. Нас стали вызывать на допрос. Вызвали на допрос и меня. Я оказался перед жандармским подполковником. Круглое лицо с маленькими ушами, спрятавшимися под рылсей копной волос, серые водянистые глаза. Толстый, обрюзглый, он сидел за столом и чистил ногти. Я стоял перед ним. Вероятно, прошло не менее пяти минут, прежде чем он спросил меня резким голосом: 84
— Фамилия?.. — Онуфриев,— ответил я. — Имя? Отчество? Откуда родом? — последовали обычные вопросы. Я ответил. Некоторое время он опять продолжал чистить ногти. Наконец приказывает: — Садись и отвечай подробно!.. Нам все о тебе известно. — Что вам известно? — спрашиваю спокойно. — Ты член РСДРП? — И жандарм впивается мне в лицо колючими глазами. — Если вам что известно, вы возьмите и докажите! — отвечаю я. — У нас есть веские доказательства! — И жандармский офицер стукнул обоймой по столу.— Говори, где револьвер? — Револьвера не имею и вообще стрелять не обучен. — Говори, для чего обойма? — Она у меня как копилка для хранения пуговиц! — отвечаю ему. — Ты смеешь надо мною издеваться... На каторгу упеку! — грозится жандарм и стучит кулаком по столу. — Вы на меня не кричите,— отвечаю я как можно тише. — Ты еще рассуждать смеешь... да я тебя в тюрьме сгною! — Прошу позвать прокурора,— спокойно говорю я, вставая. — Это еще зачем прокурора? — зло говорит жандарм. — А затем, что на ваши вопросы без прокурора отвечать не стану. Ошеломленный подполковник минуту молчит, а 85
затем истерично кричит, не пытаясь сдерживать себя: — Это не сам ты надумал... Говори, кто тебя надоумил требовать прокурора! — Жандарм стукнул кулаком о спинку стула, ушибся, сморщился от боли и сразу умолк. — Слова не скажу больше без прокурора,— твердо, но тихо сказал я. Моя настойчивость помогла. Пришел прокурор. Вначале и он укорял меня за строптивость. Пытался запугивать, но держал себя вежливо, добивался признания, где я прячу револьвер, ведь в пиджаке нашли при обыске обойму. Я упорно говорил одно и то же: револьвера даже в глаза не видел, пустую обойму приспособил для хранения пуговиц. Прокламации имел по одной. В предъявленных мне фотографиях никого узнать не могу, членом РСДРП не состою. Сообщников иметь не мог, если не виноват!.. Допрашивающие так ничего от меня и не добились. На следующий день меня выпустили из тюрьмы. Возвратившись домой, за Невскую заставу, я не застал многих товарищей. Я определился опять на свой Обуховский завод. Приняли меня по требованию рабочих. Вернулся из тюрьмы брат мой Андрей, возвратился и Петя Алексеев. В первые же дни по выходе из тюрьмы я заметил за собой слежку, даже на заводе чувствовал, что кто-то мною интересуется. И все же я сумел, научился уходить от шпиков. Начал бегать на массовки в Мурзинский лес. Они летом устраивались частенько под видом гулянья. Не сразу удалось восстановить старые связи. Труднее стало доставать листовки. Мы подумывали, как бы самим наладить их выпуск, хотя бы на гектографе. 86
СНОВА НА ОБУХОВСКОМ 21 мая 1906 года в помещении Высших курсов Лесгафта выступал Ленин. О его выступлении мы узнали заранее. Это было собрание социал-демократической организации Нарвского района. Владимир Ильич выступал с докладом о работе IV (Объединительного) съезда РСДРП. Подойдя к зданию курсов Лесгафта, я открыл большую дубовую дверь, и мы вошли в помещение. Нас встретила приветливая, темноволосая молодая девушка-студентка. — Вы, товарищи, из-за Нарвской? — тихо спросила она. — Нет, из-за Невской,— ответил я. — С какого завода? — С Обуховского! — с гордостью произнес Петр. — Проходите в зал, товарищи,— предложила нам студентка. Ленин говорил очень просто, без всякой рисовки и позы. Он говорил и смотрел на нас, рабочих, добрым товарищеским взглядом. Мы понимали, что, высказывая свои мысли и чувства, Ленин думал о нас, рабочих, о крестьянах, о всех обездоленных людях. Владимир Ильич просто, ясно и убедительно рассказал о развернувшейся на съезде острой дискуссии по аграрному вопросу, об отношении к Государственной думе, о борьбе большевиков с меньшевиками по главному вопросу — о роли пролетариата в революции. Ленин советовал нам, рабочим, усилить связь с крестьянством, заявляя, что довести революцию до победного конца может только пролетариат в тесном союзе с революционным крестьянством. В заключение Ленин предложил внимательно обсудить на рабочих кружках решения съезда. 87
Выступление Ленина помогло нам, рядовым членам партии, разобраться в смысле и значении решений съезда. На следующий день мы у себя на Обуховском заводе сумели провести собрание членов партии и на нем рассказали Есе, что услышали от Владимира Ильича. Собрание одобрило действия большевиков на съезде. Мы решили еще чаще, чем прежде, встречаться с рабочими и при каждой встрече говорить о тех огромных задачах, которые стоят перед ними в грядущей борьбе. Летом 1906 года таких рабочих собраний нами проводилось множество. Этими собраниями-массовками руководили мы, большевики. В начале июня 1906 года в воскресный день я вместе с Петей Алексеевым отправился за Обухов- скую железнодорожную ветку в Мурзинский лес. Мы знали, что в лесу в этот день будет массовка, устраиваемая под видом гулянья. В лесу было шумно. Кругом слышались песни. В этот день внимание городовых и жандармов ничем привлечено не было. Массовка прошла удачно. Мы рассказали рабочим о недавнем докладе Владимира Ильича Ленина, о поведении меньшевиков на IV съезде партии. Говорили о Государственной думе, о вооружении рабочих. Призывали к дальнейшему сплочению рабочих масс, к дальнейшим схваткам с самодержавием... Вскоре меня призвали в армию. С большим огорчением покидал я Невскую заставу. Наша организация поредела. Петя Алексеев сумел устроиться на Обуховский завод в молотовую мастерскую. Он обещал мне продолжать наше дело. А Петр Степанович дал совет простой: 88
— Всеми правдами и неправдами от армии избавиться!.. По призыву я прослужил рядовым около полугода, а затем уволился по болезни. С радостью вернулся я за Невскую заставу. Вновь поступил на Обу- ховский завод. Осенью 1906 года многие из наших активистов попали в тюрьмы. Организация ослабла, однако не была окончательно разгромлена. В тяжелых условиях реакции поднимали мы рабочих на забастовки. Узнав, что я вернулся из армии, друзья устроили мне хорошую встречу. Мы провели небольшое партийное собрание, на котором наметили очередные мероприятия. Мне опять поручили заняться созданием вооруженных боевых групп. Делать это теперь было труднее, чем в горячем 1905 году. Нас окружали провокаторы. За нами «ходили по следу». Ловили на каждом пустяке, и каждый день нам угрожал арест. Наступило лето 1907 года. Однажды в теплый июньский вечер я должен был ехать на правый берег Невы. Об этом знали мои друзья — Миша Шаповалов, Петр Алексеев и мой брат Андрей. Там в лесной избушке у знакомого человека под полом лежало порядочное количество оружия: винтовки, патроны, самодельные бомбы. Меня посылали проверить оружие. Часа три возился я с оружием. Все пересмотрел, смазал, завернул в промасленную бумагу и уложил в тайник под полом. Мне помогал товарищ, в доме которого мы хранили оружие. Когда я возвращался домой, то увидел, как со стороны Мурзинки по направлению к центру городовые вели арестованных рабочих. Какая-то сила бросила меня под крытый навес первого этажа гусаровского дома. Тело стало мокрым от холодного пота: среди арестованных я 89
узнал товарищей с нашего завода Колю Алексеева, Луку Кохана и других. В этот день я лишь случайно избежал ареста. Полицейские побывали в моей квартире, сделали тщательный обыск, ничего не обнаружили, забрали мой паспорт... и ушли. Пришлось жить нелегально, по чужому паспорту, под именем Ивана Кузнецова. Пробыв на нелегальном положении несколько месяцев, я попытался легализоваться. В связи с думскими выборами были даны некоторые незначительные послабления. Но я не рискнул лично идти за паспортом, а попросил сходить брата. Мой паспорт находился в охранке. Придя туда, Андрей заявил, что я проживаю на родине, в Сычевском уезде Смоленской губернии, он же пришел узнать, не возвратит ли начальство ему мой паспорт. Андрей поручился за меня, и паспорт возвратили. Вскоре мы с женой поселились рядом с Куракиной дачей, на Лесозаводской улице. Я снова устроился на Обуховский завод в замочно-прицельную мастерскую. Партийная организация на заводе в конце 1907 года была малочисленной, и все же она продолжала не только существовать, но и оказывала влияние на жизнь завода. Работа в этом году велась нелегально. В организацию входили я, мой брат Андрей, Гавриил Чижов, Петр Алексеев, Василий Егоров, Иван Бахвалов, Комаров, Щербинский и другие. Собирались мы тайно, чаще всего на квартире Андрея. Работать в годы реакции нам, большевикам, было трудно. В Петербурге царское правительство особенно жестоко расправлялось с рабочим движением. Если нам и удавалось организовать стачки, то они были в большинстве экономические и оборонительные. Однажды нам удалось собрать небольшое собра- 90
ние рабочих. Мы разъясняли им, что только сообща, всем заводом, мы сможем бороться с заводским начальством за свои права. Мы, большевики, говорили, что надо организовываться, надо иметь оружие. Иначе рабочие никогда не смогут освободиться от эксплуатации. На этом подпольном собрании было решено создать просветительное общество. Хлопоты об его организации взял на себя беспартийный рабочий, грамотный товарищ, Ваня Серов, работавший приемщиком в Полевом отделе. В конце 1907 года было организовано обуховское культурно-просветительное общество «Знание — свет». Руководство в нем захватили меньшевики, ратовавшие лишь за легальную просветительную работу. Но и мы, большевики, тоже пользовались стенами общества для нелегальной работы. Собирались под видом какого-либо кружка и проводили наши партийные мероприятия. В 1910 году мы устраивали лекции. С этого времени некоторые лекции носили явно политический характер. Конечно, политика маскировалась. В первом ряду всегда сидел пристав. Лекторов нам присылал Петербургский комитет. Вскоре председателем правления общества «Знание — свет» избрали Андрея Онуфриева. В правление вошли также Миша Торзин, Гавриил Чижов и Василий Егоров. Большевики с этого времени полностью стали хозяевами положения. Нам удалось в ноябре 1910 года провести вечер памяти Льва Николаевича Толстого. С речью о Толстом выступал докладчик из Петербургского комитета. Он говорил о мировом значении великого писателя. После доклада на сцене появился председатель правления. Он предложил послать в Государственную думу требование об отмене смертной казни, за 91
что боролся великий Толстой, и прочитал послание. Оно было одобрено. Затем мы запели «Вечную память». Стены звенели от нашего пения, с таким огромным чувством мы пели... В один из темных октябрьских вечеров 1911 года ко мне прибелхал мой брат Андрей. Он сообщил, что к нему явился какой-то человек, который, видимо, спутал явку. — Вваливается к нам,— рассказывает брат,— и говорит: «Есть ли порох в пороховницах?» — Как, как он сказал? — переспросил я. — «Есть ли порох в пороховницах?» — Так ведь это же пароль, и с этим паролем товарищ должен был прийти ко мне! — закричал я.— Бежим быстрее. Мы побежали к Андрею в Троицкий переулок. Там я увидел человека, нервно курившего папиросу. Его, очевидно, сильно беспокоило происшедшее недоразумение. Но как только я произнес пароль, незнакомец широко улыбнулся и сразу оживился. Когда брат исполнил все, что требовалось для конспирации: отослал куда-то жену, запер дверь, занавесил окна, проверил, нет ли чего подозрительного вокруг дома,— мы уселись в тесный кружок (к этому времени подошли еще два товарища: Петр Алексеев и Щербинский). Приезжий товарищ (его партийная кличка не сохранилась в моей памяти) сообщил нам о том, что по инициативе Ленина в мае — июне 1911 года в Париже состоялось совещание членов ЦК партии, что это совещание по предложению Ленина приняло решение о созыве Всероссийской партийной конференции, что для проведения работы по подготовке к конференции создана Российская организационная комиссия (РОК). 92
Весть о созыве Всероссийской партийной конференции все мы встретили с огромной радостью. Мы наперебой стали спрашивать информировавшего нас товарища: — Когда будут выборы делегатов на конференцию? — Кто может выбирать? — Какие вопросы намечается поставить на обсуждение конференции? На все мы получили исчерпывающие и ясные ответы. В заключение товарищ ознакомил нас с «Извещением Российской организационной комиссии по созыву партийной конференции», рассказал, что посланцы Ленина уже приехали из-за границы и начали свою работу. Беседа продолжалась более трех часов. Заканчивая беседу, товарищ сказал: — Обо всех подробностях, касающихся выборов на конференцию, узнаете от товарища, который придет к вам в приемлемый для вас день. В условленный день к 9 часам вечера мы снова собрались на квартире брата в ожидании обещанного товарища. Прошел час, второй, но товарищ не являлся. Вот уже забрезжил рассвет, и мы начали расходиться по домам, так никого и не дождавшись. На другой день вечером я сидел с книгой в руках. Но чтение не шло на ум, неотвязно преследовал вопрос : почему не пришел товарищ, как было обещано, не случилось ли что? Стук в дверь прервал эти тревожные размышления. Стук повторился. Затем раздался в третий раз. Это он. Я открыл дверь и, обменявшись паролем, впустил незнакомого мне человека. Это был большевик Сурен Спандарян. Через два часа у меня в комнате открылась под- районная конференция обуховских большевиков. Спандарян произнес короткую, деловую речь. Он 93
говорил о том, что, вопреки тяжелым полицейским условиям и разгулу реакции, партия жива, что она не бездействовала. Большевики выводили ее на дорогу из болота ликвидаторских и отзовистских шатаний. Он говорил, что сейчас, когда начинается новый революционный подъем, партия должна организовать пролетариат на дальнейшую борьбу. Петербургские большевики горячо поддержали Ленина в деле созыва партийной конференции. Подготовка к конференции проходила с огромным подъемом. В ходе подготовки был восстановлен Петербургский комитет партии. Большую помощь большевикам Петербурга оказали С. Спандарян и И. Шварц. Несмотря на массовые обыски и аресты, летом и осенью 1911 года в ряде районов Петербурга состоялось несколько массовок, собраний. Многотысячный митинг состоялся на Путилов- ском заводе. Петербургский комитет партии оказал мне большую честь и доверие, поручив выступить на этом митинге с речью. — Надо выступить коротко и смело,— сказали мне в комитете.— Нужно дать почувствовать рабочим, что наша партия живет и борется, что она зовет рабочий класс в новое наступление. Только действуй осторожно. Запомни: говорить нужно не больше пяти — семи минут. В самый разгар митинга меня, соответствующим образом одетого и загримированного, провели во двор Путиловского завода. С большим волнением влез я на трибуну, но, когда увидел тысячи устремленных на меня глаз, почувствовал, с каким вниманием слушают меня рабочие, всю мою робость как рукой сняло. Увлекшись, я забыл о предупреждении говорить коротко: мое выступление длилось минут пятнадцать. И конечно, я 04
мог бы дорого поплатиться за эту неосторожность, если бы рабочие не помогли мне скрыться от полиции. Большой митинг был организован также на Кабельном заводе. Этот митинг вылился в довольно внушительную демонстрацию. Рабочие развернули красное знамя и с пением революционных песен мощным потоком хлынули на улицу. На собраниях социал-демократических групп поддерживалась идея созыва общепартийной конференции. Характерно, что даже в таком районе, как Васи- леостровский, который считался опорой впередовцев, была принята резолюция о поддержке решений июньского совещания членов ЦК, касающихся созыва Всероссийской партийной конференции. Выборы на Всероссийскую партийную конференцию проходили при широком участии низовых партийных ячеек. До этого делегаты на конференцию избирались узкими по своему составу городскими или областными комитетами партии. От петербургской партийной организации на Всероссийскую партийную конференцию нужно было избрать двух делегатов. Сначала одним из них намечался рабочий В. М. Цаплин (партийная кличка — Воробьев). Однако к моменту созыва общегородской партийной конференции он был арестован царской охранкой. Вместо В. М. Цаплина на конференцию был избран я, молодой в то время рабочий Обуховского завода !. Учтя печальный опыт В. М. Цаплина, я принял все меры предосторожности, чтобы не попасть в лапы царской охранки. После избрания делегатом на Всероссийскую партийную конференцию я перешел на нелегальное положение и вплоть до отъезда из Пе- 1 Делегатами конференции от Петербурга были П. А. За- луцкий и Е. П. Онуфриев.— Ред. 95
тербурга ни разу не ночевал дома. Несколько дней пришлось прятаться то у одного, то у другого товарища. Мне хорошо разъяснили, да и сам я понимал, что означал бы мой провал накануне отъезда на конференцию в качестве делегата от партийной организации такого крупного промышленного центра России, как Петербург. И моя предосторожность, как оказалось, не была излишней. Агенты царской охранки, пронюхав с помощью провокаторов и шпиков, что я избран на Всероссийскую партийную конференцию, начали охотиться за мной. В одну из декабрьских ночей на квартиру к нам, как потом рассказывала мне жена, нагрянули жандармы. Они перевернули, как говорится, все вверх дном, но я в это время был уже далеко за пределами Петербурга. За день до «визита» жандармов я такой же темной ночью добрался до Варшавского вокзала, сел в поезд и выехал на первый явочный пункт — в город Вильно. И приставу шлиссельбургского полицейского участка, сообщавшему о результатах обыска у меня на квартире, ничего не оставалось, как донести своему начальству о том, что рабочий Обуховского завода Е. П. Онуфриев «из-за имеющихся сведений о выборе его делегатом на конференцию большевиков подлежал аресту, но за выездом из Петербурга арестован не был». В ПРАГУ НАПРАВИЛ МОЙ ПУТЬ ЛЕНИН В Вильно мне дали новый адрес явки — в пограничном городке Сувалки. Прибыв в Сувалки, я три дня жил на конспиративной квартире. Затем меня проводили в какую-то деревню, находившуюся в лесу, близ границы. 96
Как на грех, стояла морозная солнечная погода, лежал ровный, пушистый, только что выпавший снег. В такую погоду нечего было и думать о переходе границы. Приходилось ждать, ибо малейшая неосторожность повлекла бы за собой непоправимый провал, результатом которого могла быть оттяжка и даже срыв конференции, тем более что в этой пограничной деревне нас, делегатов, собралось уже четверо. Вечером третьего дня, к нашему счастью, поднялся ветер, началась метель. В полночь к дому, в котором мы находились, подъехала подвода, и на ней мы в темень и буран добрались до какого-то заброшенного сарая, расположенного примерно в полукилометре от границы. Возница, который доставил нас, предупредил, что к нам скоро придет мальчик с собакой и поведет через границу. Вскоре мальчик действительно появился, незаметно, словно вырос из-под земли, и мы гуськом, след в след, пошли за ним, благополучно перешли границу и очутились на территории Германии. Здесь нас встретил свой человек. На ближайшей же станции он купил нам билеты, мы сели в поезд и приехали сначала в Берлин, а затем утренним поездом прибыли в Лейпциг. С поезда хлынул большой шумный поток пассажиров, и мы, влившись в этот поток, смешались с публикой. Но, несмотря на то что мы шли в толпе, мы все же заметили: один и тот же человек часто попадается нам навстречу и внимательно нас рассматривает. Мы прибавили шагу, не отставал от нас и таинственный незнакомец. Наконец, поравнявшись с нами, он сказал: «Вам, очевидно, нужна Н-ская улица?» При этом он назвал как раз ту улицу, куда нам надо было явиться. Я уж подумал, не на шпика 7 Е. П. Онуфриев 97
ли мы наскочили. Мы, конечно, ничего не отвечали и, как ни в чем не бывало, продолжали свой путь. Однако и таинственная личность не отставала от нас. Нам надоело все это, и мы крепко, по-русски, по-рабочему стали его ругать. Тут он наконец назвал пароль. Таинственный незнакомец оказался О. А. Пятницким, которому было поручено встретить делегатов конференции. Мы были неописуемо обрадованы, что здесь, в чужом, незнакомом нам городе, нас встретил свой человек. Пятницкий проводил нас на квартиру видного большевика В. М. Загорского, жившего в то время в Лейпциге. (В сентябре 1919 года, как известно, В. М. Загорский трагически погиб в результате взрыва бомбы, брошенной эсерами в здание Московского комитета партии в Леонтьевском переулке.) На другой день все мы, восемь делегатов, разместившиеся в квартире В. М. Загорского, получили от Владимира Ильича Ленина письмо, в котором он поздравлял нас с благополучным переходом границы и прибытием в Лейпциг. Он писал, что хотел бы еще до конференции предварительно обменяться с нами мнениями как о повестке дня конференции, так и по некоторым другим вопросам. Предстояло вновь встретиться с В. И. Лениным, ставшим для меня, как и для других товарищей, таким близким и дорогим. В памяти на всю жизнь осталось его выступление, которое мне посчастливилось слышать. Образ Ленина в самые трудные минуты стоял перед моими глазами. Это помогло мне легче пережить страшные годы столыпинской реакции и сохранить веру в непобедимость нашей партии, веру в новый подъем рабочего движения. Нам неизвестно было место созыва конференции, и мы решили, что она состоится здесь, в Лейпциге. 98
Однако вскоре мы получили указание направиться в Прагу. В целях предосторожности уезжали группами по два-три человека. Мы знали, что царские ищейки с ног сбились, разыскивая следы делегатов. В своих «Воспоминаниях о Ленине» Н. К. Крупская отмечает, что Прага была избрана Владимиром Ильичем местом для конференции потому, что в ней не было русской колонии, а следовательно, было меньше царских агентов и шпионов. Но и в этих условиях Ленин принимал все возможные меры предосторожности. Еще в ноябре 1911 года он писал чешскому социал-демократу А. Немецу по поводу устройства конференции в Праге и оказания необходимой помощи в ее организации: «Самым важным для нас является возможность организовать дело архиконспиративно. Никто, никакая организация не должны об этом знать» К Более чем полвека отделяют нас от тех дней, когда в чехословацкой столице Праге состоялась VI Всероссийская конференция Российской социал- демократической рабочей партии. Но все события тех дней так ярко возникают в памяти, будто они совершились совсем недавно. Для меня дни Пражской конференции особенно памятны и дороги еще и потому, что мне в эти дни больше, чем другим делегатам, посчастливилось быть ближе к Ленину, быть возле Ленина. Мне выпало большое счастье — на протяжении всего периода работы конференции жить вместе с Владимиром Ильичем в одной комнате. К Праге мы, делегаты конференции, подъезжали ранним январским утром 1912 года. Только что поднялось солнце, и нашим взорам открылся замечательный по своей красоте город. Вот за Влтавой на 1 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 48, стр. 40. 99
высоких холмах показался пражский кремль — Градчаны, вот уже различимы дворцы, соборы, заснеженные парки. Нелегально, с величайшей предосторожностью съезжались сюда революционеры- ленинцы на историческую конференцию. На вокзале нашу группу делегатов встретил чех Иохим Гавлена, которому А. Немец поручил позаботиться о том, чтобы русские товарищи не привлекли внимания ни австрийской, ни русской тайной полиции, рука которой достигала и Праги. Иохим Гавлена проводил нас в гостиницу «Бельведер». К этому времени в Прагу приехал и В. И. Ленин. На протяжении всего трудного пути до Праги мы всегда чувствовали трогательную заботу Ленина. Везде нас встречали свои люди и оказывали необходимую помощь. И все это предусмотрел, как нам стало известно позже, Владимир Ильич. В ожидании встречи с вождем, о которой нас предупредили, мы, группа приехавших делегатов, собрались в одном из номеров гостиницы. В номере оказались шахматы, и двое из нас начали играть. Остальные наблюдали за жаркой схваткой, развернувшейся на шахматной доске. Все были так увлечены игрой, что никто не обратил внимания на тихий стук в дверь, не заметил, как в комнату кто-то вошел. — Ну, теперь, кажется, белым крышка! — услышал я над самым ухом чей-то голос, показавшийся мне знакомым. Все обернулись в сторону произнесшего эти слова. Это был Ленин. Мы вскочили со своих мест и плотным кольцом обступили Ильича. А он стоял у шахматного столика и с характерной для него улыбкой пожимал протянутые к нему руки. И тут лее начал анализировать неудачную позицию товарища, игравшего белыми. 100
— Во-первых, вы опоздали с рокировкой,— сказал он.— А во-вторых, зачем было ходить слоном? Надо было вот сюда поставить ферзя. Но нас уже не интересовали шахматы. Мы все пристально вглядывались в дорогие черты Владимира Ильича. За шесть лет, прошедших после того памятного дня, когда я слушал Ленина, он сильно изменился, но не узнать его было нельзя. Все те же лучистые, прищуренные глаза, громадный лоб, резкие, порывистые жесты и необыкновенная простота в обращении с людьми. Ленин сразу же засыпал нас вопросами. Каждого из нас он спросил о семье, о заработках. Владимир Ильич интересовался настроением рабочих, спрашивал, что они ждут от конференции. Ленин умел расспрашивать и умел слушать. Он спрашивал только о том, что его больше всего интересовало в данный момент. Энергичный, бодрый, жизнерадостный, он как-то сразу сблизился с нами, и нам казалось, что мы знаем Ильича уже долгие годы. Мы чувствовали себя с ним совершенно непринужденно. Побеседовав с нами и предупредив, чтобы мы и здесь, в Праге, соблюдали все меры предосторожности и называли друг друга только по кличкам, Ленин ушел. Но примерно через час зашел к нам снова и, как только закрыл за собой дверь, сказал: — Товарищи, я хочу познакомить вас с тезисами своего доклада на конференции. Он тут же вынул из кармана небольшие листки бумаги, исписанные мелким почерком, и стал читать. Мы слушали Ильича с большим вниманием, и у нас создавалось такое впечатление, что он объехал всю Россию, побывал на заводах, в крестьянских хатах и со всеми разговаривал, все видел собственными глазами...— так глубоко и правдиво отразил он в те- 101
зисах заветные думы и чаяния широких народных масс. Это были тезисы ленинского доклада о современном моменте и задачах партии, который был сделан через несколько дней на конференции. Когда Ленин закончил чтение, мы некоторое время сидели молча, находясь под сильным впечатлением ленинских слов. Молчал и он и лишь легонько постукивал карандашом по столу и внимательно всматривался в наши лица, как будто желая прочесть на них, что мы думаем о его тезисах. Наконец кто-то из нас нарушил молчание и задал Владимиру Ильичу вопрос. Ленин быстро повернулся к задавшему вопрос и стал отвечать. Завязалась задушевная, непринужденная беседа, во время которой Владимир Ильич не только отвечал на наши вопросы, но и сам о многом расспрашивал нас. Когда беседа закончилась, Ленин сказал, что в гостинице жить нам нецелесообразно. Какая же это конспирация, говорил он, если мы будем жить у всех на виду? Нам надо рассредоточиться по разным местам. Он сообщил, что чешские товарищи позаботились об этом и подыскали для нас надежные квартиры у своих людей. — Один из товарищей должен поселиться вместе со мной,— заключил Владимир Ильич. Для нас это было полной неожиданностью, и сразу встал вопрос, кому жить вместе с Лениным. Решить этот вопрос было не так-то просто, ибо дому хотелось быть вместе с Владимиром Ильичем. Разгорелись споры. Кто-то предложил бросить жребий. Ленин не вмешивался в это и только хитровато следил за тем, что у нас делается. Не помню точно, кому выпало по жребию жить вместе с Лениным, но раздался радостный крик: — На мою долю выпало, на мою долю! 102
Ленин Езглянул на вскрикнувшего с улыбкой и шутливо заметил: — Э нет, батенька, вы же большой анархист по натуре. Боюсь, не поладим. Со мной вот пойдет Степан (это была моя новая партийная кличка). Все были в недоумении, почему Ленин выбрал именно меня, а не кого-либо другого. А причина заключалась в том, что я был простой рабочий и представлял пролетариат такого крупного промышленного центра, как Петербург. Ленину хотелось поближе познакомиться со мной, чтобы подробнее расспросить о петербургских рабочих, об их жизни, о состоянии партийных организаций Петербурга. Помню, как оживлялся Владимир Ильич, когда я рассказывал ему о настроениях рабочих Обухов- ского завода, об обуховских большевиках и их борьбе с ликвидаторами. Поселились мы с Ильичем в квартире чешского рабочего, занимавшего две комнаты. В первой из них, являвшейся проходной, жил сам хозяин с женой и дочкой лет четырех, а следующую комнату занимали мы с Владимиром Ильичем. Это была небольшая, чистая, светлая комната с двумя окнами, выходившими на улицу. Справа от двери вдоль стены стояла кровать, на которой спал Ильич, за ней у той же стены, в одну линию с кроватью Ильича,— моя кровать. Напротив моей кровати стоял небольшой квадратный стол, на котором мы завтракали и ужинали (обедали в столовой). За этим же столом Владимир Ильич работал. В комнате стояли комод и несколько венских стульев. Моя память не сохранила ни названия улицы, на которой помещался дом гостеприимного чешского рабочего, ни номера этого дома. Он находился примерно в пятнадцати минутах ходьбы от здания, где 103
происходили заседания конференции. Я хорошо помню, что, выйдя из этого здания, мы с Владимиром Ильичем поворачивали налево и шли по правой стороне Гибернской улицы, затем сворачивали направо, на первую же улицу, которая шла параллельно какому-то валу. Помню, что недалеко от этого дома находилась аптека. Вход в дом был со двора. Еще одна запомнившаяся мне примета: во второй этаж, в котором мы жили, непосредственно в нашу квартиру вела железная лестница, расположенная снаружи вдоль стены дома. Поднявшись по лестнице, мы попадали на открытую железную площадку, дверь с которой вела прямо в проходную комнату, где жили хозяева. Никакого коридора или прихожей не было. Поселившись вместе с Лениным, я впервые увидел его в домашней обстановке. Владимир Ильич был удивительно мягок, внимателен и деликатен в отношениях с людьми. Как он умел расположить к себе рабочего человека, увлечь его, вдохнуть в него энергию и веру в победу! Исключительную заботу Ленина повседневно ощущали все делегаты конференции. В борьбе с царской полицией Ленин научился быть всегда настороженным и бдительным. Эти качества он воспитывал у всех своих товарищей по революционной работе. Однажды, возвращаясь из булочной, я увидел, что какой-то субъект усердно фотографирует соседний дом. В разговоре с Ильичем я между прочим невзначай упомянул об этом. Ленин сразу же отложил бумагу, быстро поднялся из-за стола. — Где, где, Степан? Какой дом? — резко спросил он, подходя к окну. И тут же решил, что нам с ним не следует вместе ходить на конференцию. — Почему, Владимир Ильич? — удивился я. 104
— А очень просто,— сказал Ленин.— Если меня сфотографируют и мой снимок будет помещен в газете, это еще полбеды. Но если и вы вместе со мной попадете на фотографию, то вам будет очень худо — наверняка попадетесь в лапы полиции. С этого дня с Ильичем мы больше вместе не ходили. Возвращаясь с конференции, я обычно заходил в лавку купить на ужин булку, сливочного масла и сыру. Выпив чаю или кофе с булкой, маслом и сыром, Владимир Ильич устраивал отдых в 10—15 минут. Затем садился за стол и начинал работать. Он быстро просматривал газеты, часто делая на полях пометки. Меня поражала работоспособность Ленина. Помню, как, вернувшись однажды с конференции после напряженной работы, Владимир Ильич, выпив стакан чаю с бутербродом и походив минут десять по комнате, сел за стол и, повернувшись ко мне, сказал: — Вы, товарищ Степан, отдохните или почитайте, а я немножко поработаю. Но что означало это «немножко»? Владимир Ильич просмотрел в этот вечер кипу журналов и газет, подчеркнув и отметив нужные места, а затем, вооружившись пером, начал писать и работал до глубокой ночи. А наутро как ни в чем не бывало пошел на конференцию. По пути на конференцию, когда мы ходили еще вместе, Ленин иногда заходил в кофейную. Здесь Владимир Ильич заказывал себе и мне по чашке ксфе и принимался что-то писать. Затем заклеивал исписанный листок бумаги в конверт, вручал мне и говорил: — Прошу вас, Степан, опустите это, пожалуйста, в почтовый ящик. 105
Вынужденный длительное время находиться в эмиграции, Ленин глубоко тосковал по России, по родной русской природе* Он любил вспоминать о Волге, о русской зиме, о трескучих русских морозах. Как-то, придя с конференции и отдохнув несколько минут, Владимир Ильич оделся и сказал мне: — Я немножечко пройдусь по воздуху, Степан. Время шло, а Ленин не возвращался. Я уже начал беспокоиться. Наконец Владимир Ильич явился. Был уже поздний час. Я притворился спящим, и Ленин, чтобы не потревожить меня, прошел по комнате на цыпочках, тихо разделся и лег в кровать. На другой день у него начался сильный кашель. Я дал знать об этом тов. Александрову (Семашко), который по специальности, как известно, был врачом. Тот немедленно прибыл к нам на квартиру и установил у Ильича простуду. — Владимир Ильич, у вас температура,— сказал он,— и вам никак нельзя идти на конференцию. — Нет, нет, я пойду,— решительно заявил Ленин.— Я не могу не идти на конференцию, и вы мне, пожалуйста, не мешайте. Я должен проводить конференцию. Только потом, значительно позже, нам стало известно происхождение простуды Владимира Ильича. Оказалось, что он в тот вечер был на катке и катался на коньках в одном пиджаке. Строгая конспирация не позволяла нам широко общаться с чехами. Тем не менее все мы чрезвычайно интересовались жизнью и революционной борьбой чешского народа. Мне часто приходилось беседовать с хозяином квартиры рабочим-багетчиком. Это был высокий худощавый добродушный молодой человек лет двадцати восьми. Хотя мы и раз- 106
говаривали на разных языках, но с помощью жестов и скудного запаса чешских слов, которым я научился за короткий срок, мы все же кое-как понимали друг друга. Надо полагать, что хозяин нашей квартиры был причастен к социал-демократическому движению. Он показал мне фотокарточку и объяснил, что на ней изображена группа чешских социал-демократических работников; среди них я узнал Г. В. Плеханова. Чехи чрезвычайно внимательно и дружески относились к нам, русским людям. Вспоминается такой случай. Однажды мы, трое делегатов, пошли в город и не знали, как пройти на какую-то улицу. Кто-то из нас на ломаном немецком языке обратился к стоявшему на углу чеху. — Не розумеем,— ответил тот. Тогда один из делегатов заговорил по-польски, а мы помогали ему по-русски. Чех, поняв, что мы русские, сразу преобразился, стал улыбаться и охотно проводил нас на ту улицу, которая нам была нужна, хотя это оказалось и не так близко. Живо интересовался жизнью чехословацких трудящихся Владимир Ильич. Он несколько раз встречался с А. Немецом — одним из руководителей чешских социал-демократов. А. Немец часто заходил в столовую, где мы обедали, и подсаживался к Владимиру Ильичу, который всегда сидел на одном и том же месте у окна с газетой в руках. Лидер чешских социал-демократов очень уважал Ленина и с большим интересом следил за работой конференции. Ленин был признателен Немецу за его хлопоты по устройству в Праге русской партийной конференции и всегда охотно с ним беседовал, рассказывал о работе конференции, расспрашивал его о революционной борьбе чешских рабочих. 107
На столе у Ленина среди газет и книг лежал чешско-русский словарь. Ленин часто пользовался им. Я видел, как он что-то выписывал из словаря на небольшие клочки бумаги. Ленин был очень ласков с хозяйской девочкой. И ее всегда влекло к Владимиру Ильичу. В свободные минуты он возился с ней, брал на руки, качал на коленке, заразительно хохотал вместе с девочкой. Как раз в дни, когда проходила наша конференция, в Праге гастролировал известный в то время русский оперный артист, фамилию которого я, к сожалению, не помню. На сцене Пражского оперного театра шла опера Чайковского «Евгений Онегин». Роль Онегина в чешском спектакле исполнял русский артист. Узнав об этом, Владимир Ильич сказал мне, что надо непременно сходить в театр. И вот в один из вечеров группа делегатов вместе с Лениным отправилась в театр на представление «Евгения Онегина». Спектакль прошел с большим успехом. Публика с исключительным восторгом встретила выступление русского певца. Ему горячо аплодировали, несколько раз вызывали на сцену, преподносили цветы. Много и горячо аплодировал и Владимир Ильич. Все находились в возбужденном состоянии и громко вызывали понравившихся артистов, кричали: «Браво! Бис!» Заседания конференции проходили в доме № 7 по Гибернской улице. Это было помещение Народного дома. Здесь находились тогда типография и экспедиция чешской социал-демократической газеты «Право лиду». Сюда каждый день приходило много посетителей, и делегаты конференции были среди них не так заметны. Для того чтобы попасть в зал, нужно было пройти через двор, который со всех сторон обступили каменные дома. Обстановка зала, где 108
проходила конференция, была чрезвычайно прюстой и скромной: неказистые столы, простые стулья, железная стоячая вешалка, книжный шкаф, этажерка, на которой стоял бюст Карла Маркса,— вот, пожалуй, и все. Это помещение подготовили для нас чешские товарищи. Поисками подходящего помещения особенно много занимался Вацлав Вацек. Ему, как уже после стало известно, было также поручено незаметно проводить В. И. Ленина на вокзал в день его отъезда по окончании конференции из Праги в Лейпциг. Вацлав Вацек блестяще выполнил это поручение. В повестке дня конференции стояло пятнадцать вопросов. Навсегда останется в памяти незабываемая картина открытия конференции. Ее открыл Ленин. Он приветствовал собравшихся делегатов и в яркой, волнующей речи наметил задачи, стоящие перед конференцией, перед партией. Закончив свою речь, Ленин предоставил слово Г. К. Орджоникидзе для доклада о работе Российской организационной комиссии по созыву конференции. В принятой по предложению Ленина резолюции по докладу о работе РОК конференция отметила громадную важность проделанной ею работы по сплочению всех российских партийных организаций. Затем конференция обсудила вопрос о конституи- ровании конференции. При обсуждении этого вопроса Ленин выступал несколько раз. Он заявил, что на конференцию были приглашены все действующие в России организации. Поэтому, подчеркнул Ленин, конференцию следует конституировать как общепартийную, как верховный орган партии, который обязан создать правомочные центральные учреждения и помочь восстановить повсюду партийные органи- 109
зации. Конференция приняла предложенную Лениным резолюцию. Присутствовавшие на конференции в качестве делегатов два меньшевика-партийца — Шварцман и Зевин — пытались внести в резолюцию свои поправки. Ленин решительно возражал против их поправок. За ленинский проект резолюции голосовали все делегаты, за исключением одного екатеринослав- ского делегата — Я. Д. Зевина (Савка). Он предлагал конституировать конференцию не как общепартийную конференцию РСДРП, а как конференцию русских организаций. Но это предложение было единодушно отвергнуто всеми делегатами конференции, и Я. Д. Зевин, как писал Ленин, остался «один с этим предложением» х. Возражая Зевину, Ленин чувствовал, что екате- ринославский делегат настроен кем-то и действует по чьей-то указке, внося ««протесты» в духе Плеханова». Об этом он говорил как-то мне. В дальнейшем, как известно, Я. Д. Зевин окончательно порвал с Плехановым, стал большевиком. В 1918 году он был расстрелян интервентами в числе 26 бакинских комиссаров. Большое внимание конференция уделила докладам с мест. Достаточно сказать, что этому вопросу было посвящено пять заседаний. Первым пришлось выступать мне, делегату петербургских большевиков. Сначала я очень волновался, но, видя ободряющее внимание Владимира Ильича, говорил все увереннее и увереннее. Я сообщил конференции сведения о количестве и составе членов организации, рассказал о фактах дикого контрреволюционного террора в Петербурге, о героизме питерского пролетариата, об В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 48, стр. 50. 110
оживлении партийной работы, о массовом митинге на Путиловском заводе в защиту томившихся в ссылке депутатов II думы. Кто-то из делегатов с места бросил мне реплику. Не особенно искушенный в ораторских делах, я от неожиданной реплики запнулся. На помощь пришел Владимир Ильич: — Товарищи, нельзя перебивать, дайте товарищу закончить. Продолжайте, продолжайте, товарищ Степан,— сказал он. В своем выступлении я, между прочим, высказал пожелание, чтобы статьи в газетах писались более простым, понятным рабочему языком. Владимир Ильич поддержал меня. — Правильно, товарищ Степан, правильно! — заметил он и записал себе что-то в блокнот. Известно, что в резолюции Пражской конференции «О центральном органе», т. е. о нелегальной газете «Социал-демократ», сказано, чтобы «статьи писались более популярно и доступно для рабочих». Докладам с мест Ленин придавал исключительное значение. Стенографисток на конференции, конечно, не было. Но Ленин сам, никому не поручая, очень тщательно вел записи всех докладов с мест. Он писал быстро и почти беспрерывно. В сохранившихся записях Ленина есть запись, сделанная им по ходу моего доклада. Ленин, в частности, записал: «Относительно фактической стороны дела докладчик останавливается подробнее на знакомом ему Невском районе. Там есть группа около 22-х человек. Ведут местную работу (входят в просветительные общества). Выпускали несколько гектографированных листков, посвященных большей частью вопросам экономической борьбы. Один листок был посвящен оценке значения Льва Толстого (отмечалась его заслуга как художника и отличие его взглядов от 111
взглядов с.-д.). Листки выходили за подписью Обу- ховского подрайона РСДРП. Летом были массовки (так наз. «летучки»), обсуждавшие конфликты с администрацией. Организовали просветительное общество «Знание — свет»» К Как сейчас, помню на председательском месте родного и близкого Владимира Ильича. Он сидел, подперев голову левой рукой, в правой держал карандаш. Очень хорошо запомнились серьезные, сосредоточенные лица Орджоникидзе и Спандаряна, сидевших вблизи от Ленина. Владимир Ильич, руководивший конференцией, выступал почти по всем вопросам повестки дня. Особенно горячо и страстно выступал он при обсуждении вопроса о ликвидаторах и ликвидаторстве. С гневом клеймил он двурушничество Троцкого, высмеивал позицию Плеханова, говоря, что она непременно приведет его в ряды ликвидаторов. Ленин предложил изгнать ликвидаторов из партии, как проводников буржуазного влияния на пролетариат, и раз и навсегда покончить с формальным объединением с ними большевиков в одной партии. Ленин говорил, что часть меньшевиков, группирующаяся вокруг журнальчиков «Наша заря» и «Дело жизни», отказалась помочь восстановлению ЦК, объявила пролетарскую партию ликвидированной. В резолюции «О ликвидаторстве и о группе ликвидаторов», написанной Лениным и горячо поддержанной нами, делегатами конференции, говорилось, что группа «Нашей зари» и «Дела жизни» своим поведением «окончательно поставила себя вне партии». Конференция призвала всех партийцев, без различия 1 «Пролетарская революция», 1941, № 1, стр. 147. 112
течений и оттенков, вести решительную борьбу с ликвидаторством, разъяснять весь его вред для дела освобождения рабочего класса и напрячь все силы для восстановления и укрепления нелегальных организаций РСДРП. На двадцать первом заседании конференция подошла наконец к последнему и чрезвычайно серьезному пункту повестки дня — выборам Центрального Комитета партии. Выборы членов ЦК проходили тайным голосованием. Все делегаты подавали В. И. Ленину записки, в которых указывали, за кого они голосуют. Таким образом, только один Ленин знал, кто избран в члены ЦК; ему одному, своему вождю, вверили делегаты конференции это ответственное дело. В целях конспирации результаты голосования не объявлялись, и Ленин каждого в отдельности извещал об избрании в члены ЦК, договаривался о связях, давал наказ о практической работе. На конференции царили подлинная ленинская деловитость, единство и сплоченность; заседания начинались в точно назначенное время, с перерывом на обед, и продолжались до 8 часов вечера. Владимир Ильич был настоящим руководителем и душой конференции. Если в чьем-либо выступлении он подмечал что-то неправильное, то умело, с исключительным тактом поправлял товарища. В перерывах между заседаниями Владимир Ильич подолгу беседовал с делегатами, расспрашивал их обо всем, о каждой мелочи, был очень внимателен и чуток, давал советы и указания. Характерно, что за короткое время работы конференции Ленин запомнил в лицо каждого делегата и к каждому у него был свой собственный подход. Ленин особенно инте ресовался отношением рабочих-большевиков к рабочим-меньшевикам. Об этом он спрашивал и меня и 8 Е. П. Онуфриев ИЗ
других делегатов. В свою очередь, делегаты задавали много вопросов Владимиру Ильичу. На последнем заседании Ленин выступил с заключительной речью, в которой подвел итоги работы конференции. Это была воодушевившая нас всех, незабываемая речь. В ней было много радости и оптимизма, она вся была проникнута могучей верой в силы партии, в силы рабочего класса. Особенную радость Ленин выразил по поводу того, что рабочие России успели за последние годы так политически вырасти, что смогли самостоятельно приехать на конференцию и принять активное участие в решении важнейших вопросов текущей политической жизни. По окончании конференции чешские социал-демократы устроили нам прощальный вечер. На вечере выступил А. Немец. Он говорил по-немецки. Ленин переводил его речь для нас на русский язык. Между прочим, А. Немец в шутливой форме заметил, что, мол, русские любят много заседать, поговорить. Ленин тут же ответил ему: — Нет, нет! Это неверно! Русские мало говорят, очень мало. Все дело в том, что мы, русские революционеры, работаем в таких условиях, которые не позволяют нам часто собираться. Пражская конференция продолжалась с 5 по 17 (18—30) января 1912 года. Она имеет большое значение в истории нашей партии. Пражская конференция, изгнав из РСДРП меньшевиков-ликвидаторов, еще теснее сплотила ряды большевиков. Сразу же после прощального вечера, устроенного нам чешскими социал-демократами, Ленин выехал в Лейпциг. Вслед за ним в Лейпциг направился и я, где по указанию Владимира Ильича должен был ждать, пока будут напечатаны резолюции конференции, чтобы захватить их с собой в Россию. 114
Вспоминая революционное прошлое, свои встречи с Лениным, я не могу не упомянуть еще об одном факте, который показывает, как трогательно заботился Владимир Ильич о простых людях. По заданию Ленина, как мне стало известно потом, Г. К. Орджоникидзе записал адреса всех тех делегатов из рабочих, которые имели на своем иждивении семьи. По предложению Владимира Ильича всем семьям таких делегатов была оказана денежная помощь. Приехав домой, я узнал, что моя жена получила 30 рублей. Это было очень кстати, так как, находясь на нелегальном положении, я долгое время не мог найти работу. Дни Пражской конференции, когда мне выпало счастье быть близко к Ленину, слушать его выступления, запросто беседовать с ним на квартире и во время прогулок,— это самая яркая и незабываемая страница моей жизни. Через несколько дней мне сообщили, что резолюции конференции уже отправлены в Россию, что мне надо ехать в Белоруссию и там получить их у надежного человека. До первого белорусского пограничного городка я добрался без приключений. Отыскал по указанному адресу нужного мне человека, забрал у него две корзинки с литературой и в тот же день сел в поезд, отправлявшийся в Петербург. В дороге внешне старался быть спокойным и беспечным, но внутреннее волнение ни на минуту не покидало меня. Небрежно засунутые под полку корзинки, в которых лежали решения конференции, напечатанные на тонкой папиросной бумаге, я видел перед собой даже с закрытыми глазами. Но вот и Петербург. Выбрался из вагона, взял извозчика и велел быстрее ехать на Пятую роту. 116
Извозчик-бородач подхлестнул свою шуструю гнедую лошадку и примерно через полчаса остановился по моему знаку у большого желтого дома. Здесь в заранее подготовленной квартире меня уже ждали представители парторганизаций ряда районов Петербурга. Их предупредил Серго Орджоникидзе шифрованной телеграммой, посланной из Витебска. Встретили меня с распростертыми объятиями. Сразу началась оживленная, затянувшаяся запол- ночь, беседа. Собравшиеся товарищи подробно расспрашивали о ходе конференции, о ее решениях. С особенным интересом слушали мой рассказ о Ленине, о его выступлениях на конференции, беседах с делегатами, о том, как проводил Ильич время вне конференции. Разделив между собой привезенную литературу и резолюции Пражской конференции, поодиночке разошлись в разные стороны. Я поехал к себе за Невскую заставу, где не был два месяца. Однако радость возвращения в родной город омрачалась невозможностью явиться домой, увидеть семью. Мне известно было об обыске у меня на квартире, о том, что полиция уже не раз интересовалась мной. Доехав до села Смоленского, вышел из конки и решил направиться к знакомому рабочему с Семян- никовского завода. Он охотно приютил меня, а поздно вечером сходил ко мне домой и сообщил жене, что я благополучно вернулся в Петербург. Об определении на работу и думать было нечего. Это значило бы сразу выдать себя охранке. Главная задача, которая была поставлена передо мной,— это пропаганда решений Пражской конференции. Для пропаганды решений я использовал тайные встречи с друзьями, беседы с небольшими группами большевистски настроенных рабочих и, наконец, доклады. 116
Первый доклад о Пражской конференции сделал в Петербурге Серго Орджоникидзе. Затем он по заданию ЦК уехал в Вологду. После отъезда Серго Орджоникидзе мне удалось выступить с докладами на Выборгской стороне, на Васильевском острове, на Петроградской стороне. И обуховские товарищи, и большевики с других предприятий приводили многочисленные факты, свидетельствовавшие о революционном пробуждении рабочих. Революционное оживление чувствовалось в те дни почти во всех районах Петербурга. Где бы мне ни приходилось выступать с рассказом о Пражской конференции, руководителем и вдохновителем которой был Владимир Ильич Ленин, везде рабочие горячо поддерживали принятые в Праге партийные решения, задавали много вопросов, касавшихся деталей конференции. И конечно, на каждом собрании рабочие спрашивали о Ленине. Уже значительно позже стало известно, что на Пражскую конференцию проникли провокаторы и, безусловно, охранке были известны фамилии ее участников. Работать приходилось в исключительно трудных условиях. Не имея постоянного пристанища, я скитался из одного конца города в другой, скрываясь от преследований полиции. Но, несмотря на это, с помощью товарищей мне удалось широко оповестить рабочих об исторических решениях Пражской конференции. Однажды (хорошо помню, что это было 10 марта 1912 года) поздно вечером с последней конкой я возвращался из города в село Смоленское на конспиративную квартиру. Усталый и голодный, я заснул. — Обуховский завод, господа! Вагон следует в парк,— услышал я голос кондуктора. «Вот так разиня! Проспал»,— мысленно ругал я 117
себя, когда выпрыгнул из вагона. Было сыро и холодно. С Невы, чуть не сшибая с ног, дул резкий ветер, в лицо хлестал дождь, который, падая на мостовую, превращался в тонкую ледяную корку. Идти назад, в село Смоленское, было бессмысленно, ибо в такую гололедицу до него не дойдешь и за ночь. В этих краях у меня было много друзей, и каждый с радостью приютил бы меня в ту холодную мартовскую ночь. Но неудержимо потянуло домой. Вот и дом, где находится моя квартира. Не задерживаясь, быстро прохожу мимо: надо оглядеться, убедиться, что поблизости никого нет. Обогнув квартал, сел на скамейку у какого-то дома и стал наблюдать. Нигде никого не было. «Эх, будь что будет!» —подумал я и быстрыми шагами направился к знакомой калитке, осторожно повернул кольцо, взошел на крыльцо и внимательно оглядел погруженный в темноту двор. Тихо постучал в дверь. Открыла укена* бесшумно, не зажигая огня. Взглянув на спящую дочурку, быстро переоделся и, как только добрался до кровати, заснул. Разбудил меня сильный, настойчивый стук в дверь. Так стучать могла только полиция. Конечно, это она. Медлить было нельзя. Первым делом вынул из кармана паспорт, несколько листков с резолюциями Пражской конференции и, спрятав все это в коридоре под лестницей, бросился на кухню, спустился через люк в подпол. Жена передвинула на крышку люка стоявший рядом шкаф. Но было поздно: с улицы заметили все это. Полицейские, которых впустила жена, открыли люк. Видя, что сопротивляться бесполезно, я вышел из подпола. Когда поднимался из люка, полицейский сильно ударил меня рукояткой револьвера по голове. Брызнула кровь и залила белую сорочку. Рванувшись из рук 118
полицейских, я схватил что-то тяжелое, попавшееся мне под руку, и уже замахнулся, чтобы размозжить башку полицейскому, как передо мной вмиг появилась жена и закричала: — Женя, не смей! Заскрипев от злобы зубами, я опустился на стул. Жена забинтовала голову, и я под конвоем полицейских вышел из дому. Из полицейского управления утром меня препроводили в «Кресты», а через несколько дней перевели в дом предварительного заключения и посадили в одиночную камеру. В доме предварительного заключения мне удалось установить, что здесь же через две или три камеры от моей сидит Петр Грибакин. Я уже стал думать, каким бы путем установить с ним связь. Но однажды совершенно случайно я увидел, как его уводили из камеры. «Наверное, на допрос»,— подумал я. Расхаживая по одиночке, прислушивался к малейшему шороху, чтобы не пропустить возвращения Грибакина в камеру. Но он не возвратился. Всю ночь я думал о нем и уснул лишь под утро, а когда проснулся, услышал, как из соседней камеры выстукивали в стену: — Грибакин... Петр Грибакин покончил жизнь самоубийством... Петр Грибакин повесился... Меня бросало то в жар, то в холод. Я понял все. Кулаками изо всех сил, разбивая руки до крови и не чувствуя боли, я стал колотить в стену: — Ложь! Ложь! Петра Грибакина убили... Палачи! Затем схватил со стола кувшин и бросил его в железную дверь камеры. На грохот прибежали усмирители и, конечно, до потери сознания избили меня. Не помню, сколько времени, избитый тюремщиками, лежал я на полу посредине камеры. Когда 119
очнулся, услышал глухо доносившиеся откуда-то издалека слова знакомой песни: Вы отда-а-а-ли все, что-о-о могли, за него, За жизнь его, че-есть и свобо-о-о-оду... Сначала я подумал: уж не во сне ли все это мне снится? Но песня становилась все слышней. Собравшись с силами, я поднялся, подошел к окну и, ухватившись за решетку, подтянулся на руках. По весенней, залитой солнцем улице шла рабочая демонстрация. Но почему они поют похоронный марш? Лишь через несколько дней друзья с воли сообщили мне о новом чудовищном преступлении самодержавия — о Ленском расстреле. Просидел я в тюрьме около шести месяцев и был сослан в Самару под гласный надзор полиции. МОИ СКИТАНИЯ Ехал я в Самару, ничего о ней не зная. Грустно было расставаться с семьей, с товарищами, с Невской заставой. «Под гласный надзор полиции — дрянь дело»,— думал я в поезде. Прибыл. Остановился на время у незнакомых людей. Начал ргскать работу. Поступил на один из заводов слесарем. Проработал две недели — дали расчет: администрация не хотела держать неблагонадежного. Пришлось сменить несколько мест, прежде чем нашел постоянную работу. Наконец я устроился на мельницу Неклюдина. Хозяин имел легковые машины, и ему нужен был слесарь. Около двух лет проработал я на Неклюдина. Живя в Самаре, я пытался установить связи с 120
местными большевиками. Сделать это было нелегко, и не потому, что я не смог отыскать то, что искал. Я нашел брата моего питерского товарища Федора Шаповалова. Он дал два адреса. Ходил я по этим адресам. Несколько раз посещал собрания самарских большевиков. Однако они сами мне посоветовали держаться в стороне: ведь я был под надзором полиции... Моя жена жила по-прежнему в Петербурге, решила в Самару не переезжать. Мне удалось один раз за два года съездить в Петербург. Неклюдин, довольный тем, что я всегда приносил ему большой доход, как-то сам предложил: — Хочешь, Евгений, слетай в Питер! — А полиция? — Черт с ней, с полицией!.. Не узнают. Скажу помощнику пристава, что ты занемог. Только там, в столице, гляди в оба... Чтобы ни-ни! — Постараюсь! И вот я в Петербурге. Сначала заехал к родителям в Колпино. Отец продолжал работать. Вместе с ним отвез я посылку сыну Неклюдина, который жил в Петербурге. Затем поехали ко мне домой. Выходил из дому я только вечером. Побывал вместе с женой у брата Андрея, повстречался с друзьями. Товарищи ждали меня. Предстояла большая партийная работа. Возвратившись в Самару, я очень скучал. Мне хотелось скорее вернуться на Обуховский завод, на Невскую заставу. Никак не мог привыкнуть к берегам Волги, тянуло к берегам Невы. Наконец я отбыл срок ссылки. Распрощался с Самарой. Уехал в Петербург. Начались поиски работы в столице. Поступил к Лесснеру. Неделя прошла — уволили. Нашел дру- 121
гое место — опять гонят вон. На своем Обуховском и то не взяли. Ответили: — Рановато!.. — А когда приходить? — Обожди еще с годик. — Мне чем-то жить надо,— настаивал я. Попытался говорить с товарищами. Они ответили, что сейчас помочь ничем не смогут. Андрей, брат мой, уехал в Николаев. Посоветовавшись с женой, решил и я поехать туда. Брат обрадовался моему приезду. Опять мы были с ним вместе. Приняли меня на судостроительный завод слесарем в технический цех. Но и здесь не обошлось без полиции. Заводскую администрацию предупредили : — Онуфриев неблагонадежен... Опасный человек. — Рабочий хороший. Терять такого не можем. Нам нужно два броненосца построить. Может быть, оставим? — хлопотал за меня мастер. — Ну пусть... Только вы за ним приглядывайте! Мастер нашего цеха, в прошлом путиловский рабочий, был хорошим знакомым Андрея и сочувствовал нам, большевикам. О разговоре с полицией он мне рассказал. На этом заводе мне не удалось вести никакой революционной работы. Брат Андрей работал в помещичьем имении шофером. Он тоже вынужден был на время покинуть Питер. За ним там велась усиленная слежка. Здесь же было тихо и спокойно. Приезжала жена. Некоторое время пробыли вместе. В Николаеве мне нравилось все: и работа и климат, одно не устраивало — полное отсутствие связей с большевиками. Трудно было жить вдали от семьи. Я рвался в Петербург. 122
И вот я снова в Петербурге. Попытался устроиться на Выборгской стороне. На этот раз приняли. Мастер сказал, снисходительно улыбаясь: — Сдавай пробу. Проработал у Лесснера месяца два, началась забастовка. Городовые ввалились в цех. Все, что было под рукой, полетело в полицию. Городовые удрали. Мне товарищи сказали: — Гляди, Евгений, не ходи к проходной. Там тебя схватят! С большим трудом я выбрался с завода. Пришлось снова ехать в Николаев. Снова устраиваться на работу. Вскоре началась война. Градоначальник и черносотенцы устроили в Николаеве манифестацию с призывами идти воевать. Рабочие, глядя на манифестантов, плевались. Я был белобилетником, призыву не подлежал. В декабре 1914 года заявил мастеру: — Решил уехать в Питер! — Это почему? — спросил сурово мастер.— Или воевать захотел? — Я из тех, кто против войны. Белый билет в кармане. Надо мне в Питер, надо! — Жаль, очень жаль, Евгений. Ты работник что надо. Но ничего не поделаешь, поезжай! Я распрощался с Николаевом. Приехал в Петроград. Отправился на свой Обуховский завод. Приемом и увольнением ведал некто Парфильев, по прозвищу Николай-угодник. Сначала не хотел меня принимать на работу, а потом подумал, подумал да и направил в минную мастерскую: люди были нужны. Велика была моя радость, когда я узнал, что плоды нашей прошлой революционной работы не пропали. Я установил связь со всеми болыпевиками- обуховцами и кое с кем из семянниковцев. Лишь в 123
самом начале вел себя тихо, а потом попривык, расправил пошире плечи и опять развернулся. В нашу партийную организацию в это время входили Гавриил Чижов, Иван Преображенский, Дмитрий и Алексей Бахваловы, Петр Телятников, Василий Егоров и еще два-три человека. Несколько позже к нам пришел Саша Гундоров. Он вступил в партию на заводе «Вулкан». В это время нашей работе очень помог поступивший на завод Александр Антонов. Он был членом Невского районного комитета партии. В конце 1914 года мы, партийцы старшего возраста, решили выдвинуть Антонова организатором партийной работы на Обуховском заводе. Он еще не примелькался полиции и не подвергался репрессиям. И в это время и в особенности после Февраля Саша Антонов проявил себя как великолепный организатор и твердый большевик. С другим твердым большевиком — Сашей Гундо- ровым я познакомился через Ваню Преображенского. По словам Вани, Гундоров вел себя что надо. Саша Гундоров работал в снарядной мастерской. Был ее душой и ближайшим помощником Преображенского, который поддерживал внутризаводские связи. Связь же всей организации обуховцев с райкомом партии осуществлял Гундоров. Райкомом в это время руководил Захар Невский, человек весьма серьезный и теоретически хорошо подкованный. Несколько раз мы собирались на квартире у Преображенского, где присутствовали брат Андрей, Чижов, Телятников, Василий Егоров, Антонов и Гундоров. Все товарищи знали о моей поездке на Пражскую конференцию. Расспрашивали о Ленине. Я рассказывал о Владимире Ильиче, о решениях конференции, о Праге, о дружбе с чешскими товарищами. 124
Обуховские большевики не поддавались шовинистическому угару и держались самой правильной партийной линии. Ни один из нас никогда слова не сказал «за войну». Мы постоянно разъясняли своим товарищам политику партии по отношению к войне. В 1915 году патриотически настроенное начальство завода организовало поездку рабочих на фронт с подарками для воинов. В списке делегатов, избранных от рабочих, оказался и я. Делегация уехала на фронт с подарками, а меня вычеркнули из списка: начальство заявило, что я необходим на заводе. На самом же деле охранка сообщила заводской администрации: — Онуфриева с подарками на фронт посылать нельзя, дабы обезопасить доблестное воинство от смутьяна. Наша организация продолжала работать. Мы периодически собирались, обсуждали местные вопросы, получали указания от районной партийной организации. В самый разгар войны в одну из белых ночей обуховские большевики сошлись в Мурзинском лесу. Наметили провести в день второй годовщины войны антивоенный митинг. Митинг был собран на заводе в обеденный перерыв. На нем выступал агитатор Петербургского комитета. Говорить ему удалось недолго, минут десять, не больше. Нас разогнали. На следующий день мастера стали составлять списки неблагонадежных. Начались аресты. Кое- кого отправили на фронт. Я заметил за собой слежку и, не взяв расчета, бросил работу. Вероятно, с месяц скрывался от полиции. Жил то в одном, то в другом месте. А потом 125
один из моих друзей, Миша Шаповалов, предложил работать лекальщиком на заводе «Анчар». Начал я работать среди незнакомых людей, а вскоре и здесь стал своим человеком. Но меня тянуло к моим обуховским друзьям. Их было немного, но ни на один день не прерывалась наша партийная работа. Мы продолжали нести в массы рабочих большевистское слово. В ФЕВРАЛЬСКИЕ ДНИ 1917 года Со второй половины февраля петроградские большевики, руководствуясь решением Русского бюро ЦК, развернули подготовку всеобщей политической стачки и демонстрации. Они должны были состояться 23 февраля (8 марта) — в Международный женский день. Рано утром 23 февраля меня разбудила лсена. — Женя, Еставай! — говорила она.— Тебе уже пора на завод уходить. — На завод не пойду,— отвечал я, стараясь быть как можно спокойнее,— бастует «Анчар». На Обу- ховском ждут... Когда я и мои товарищи подошли к Обуховскому заводу, то увидели у проходной толпу народа. Из десяти тысяч на завод пришла тысяча человек. Мы, большевики, начали организовывать демонстрацию. Построились в ряды по четыре человека. Зашагали проспектом. Кто-то затянул звучным тенором: Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе... Песню подхватили почти все. Слышались слова: 126
В царство свободы дорогу Грудью проложим себе... Она раздавалась все громче и громче, эта бодрая, зовущая вперед песня. Из домов выходили рабочие, их жены, дети. Они присоединялись к нашим рядам. Мы проходили мимо небольших хлебных лавочек. Около них в очередях стояли женщины. — Хле-е-еба!.. Хлеба! — натужно кричали они. — Долой самодержавие! — слышалось в ответ над колонной. — Долой царя! Мимо Куракиной дачи мы проходили уже огромной, но по-прежнему организованной процессией. Чем дальше мы продвигались, тем больше присоединялось к нам людей. С нами шли ткачи от Торн- тона, ткачи от Максвеля, от Паля, рабочие фарфорового завода, железнодорожных мастерских. Мы подходили к Семянниковскому заводу, и семянниковцы вставали в наши ряды. Народ двигался сплошной массой. Над головами красные знамена и плакаты с надписями: «Долой войну!», «Долой царя!», «Да здравствует революция!». Слышится революционная песня. Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног! И вот мы уже вышли на просторный Старо-Невский проспект. Те, кто несет знамена, еще выше поднимают их над колонной демонстрантов. Знамен много. Песня звучит все громче и громче: Нам враждебны златые кумиры; Ненавистен нам царский чертог. 127
— Да здравствует революция! ■-— кричит на весь Невский проспект Готя Евдокимов. Его лицо, обветренное, румяное, сияет большой радостью. — Революция! — слышится в наших рядах. — Революция,— всюду слышится это грозное и призывное слово. Прошли мы Невским проспектом до Главного штаба и от него повернули назад. Голодными, усталыми вернулись за Невскую заставу. Больше двадцати верст отмахали. Весь день 24 февраля члены нашей боевой группы — братья Бахваловы, Чижов, Вишневский, Евдокимов, Преображенский, Иванов, Матвеев, Лука Ко- хан, я и еще кое-кто — ходили по квартирам рабочих. Мы готовили людей к организованному выступлению против царской власти. — Оружие с собой обязательно прихватить!.. Нам без него сейчас никак невозможно,— сказал я нашим ребятам. Утром 25 февраля пришли к Обуховскому заводу. В этот день бастовали еще не все обуховцы. Мы решили снять всех с работы. На завод прошло около тысячи рабочих. Остановить минную мастерскую нам помог мой брат Андрей. Его рабочие уважали, всегда с ним считались. — Вы что, ребята, с рабочим классом или против него? — спросил Андрей. — Против себя самого не пойдешь,— послышалось в ответ. — А если так, тогда кончайте работу и нам помогите тех, кто еще работает, уговорить! За минной остановили ремонтников, потом пушечную и станочные мастерские. Присоединилась к забастовке и мастерская полевых орудий. 128
Забастовал весь Обуховский завод. У проходной собрался митинг. На этом митинге говорил приезжий агитатор, но после него выступали свои, заводские. Выступали смело, решительно. В толпе в ответ ораторам слышались выкрики: — Долой царя! — Правильно! — Долой самодержавие! На трибуну поспешно взобрался наш товарищ Гавриил Чижов. Ворот его косоворотки был расстегнут, мне показалось, что Чижову жарко. Он огляделся вокруг, энергично поднял над головой крепко сжатый кулак правой руки. Решительно выкрикнул звонким тенорком: — Просторна наша земля русская!.. И, думаю, нет на ней никого из простых людей, кому дальше втерпеж гонения и муки! Не можем мы дальше, братья рабочие, терпеть нужду и голод! Наши жены, детишки наши требуют хлеба... — Хлеба! Хле-е-ба! — раздались из толпы женские голоса. Это кричали женщины, пришедшие на митинг. Когда завод бастовал, жены многих рабочих приходили к ним на заводской двор. Лица женщин выглядели не менее решительными, чем их мужей. Над толпой неслись бодрые, призывные выкрики. И когда стало чуть потише, Гавриил Чижов закончил свою речь словами: — Все выходим на улицу! Все выходим на демонстрацию! Много было на Обуховском заводе меньшевиков и эсеров, но в этот день они не посмели выступить против рабочих. На митинге решили пойти на демонстрацию. Выходя из заводских ворот, рабочие запели. Запели песню о тех, кто погиб в революцию 9 Е. П. Онуфриев 129
1906 года и был похоронен в Обухове на Преображенском кладбище. Над колонной демонстрантов послышалось: На десятой версте от столицы Невысокий насыпан курган... Его любят зловещие птицы И болотный целует туман... Под глубоким, пушистым налетом Ослепительно белых снегов Мертвецы приютилися счетом Девяносто рогожных мешков... Нераздельною братской семьею Почиют они в недрах земли: Кто с пробитой насквозь головою, Кто с свинцовою пулей в груди... Песня эта всегда производила на нас, рабочих- обуховцев, большое впечатление. Она напоминала нам о товарищах, погибших в 1905 году. Вышли на Шлиссельбургский проспект огромной процессией. Впереди развевалось небольшое, но очень яркое красное знамя. Знамя это нес наш товарищ большевик Костя Вишневский. Чем дальше мы шли, тем больше к нам присоединялось народу. Выходили из домов рабочие, их жены, часто с детишками. У Карточной фабрики нас поджидали ее рабочие и работницы. Толпа демонстрантов становилась все более и более грозной. Кажется, все думали об одном: «Вот, может, и пришел конец долгой бесправной жизни!» Никто из нас не хотел дальше жить по-прежнему, в кабале и неволе. У Куракиной дачи мы встретили взвод солдат лейб-гвардии Семеновского полка, которым командовал молоденький офицер. Он подал какую-то команду. Но в это время навстречу солдатам бросились по- боевому настроенные работницы с криками: — Братцы! Солдаты!.. Неужели пойдете против своих? 130
Солдаты, хмурые, стояли молча, но вот из их рядов закричали: — Проходите! Мы вам не помеха... — Молодцы, солдаты! — восторженно закричали работницы... И мы беспрепятственно зашагали дальше. К нам присоединились рабочие и работницы фарфорового завода, затем Александровского. Песня не смолкала ни на одно мгновение. Она реяла над нами, как белая чайка над Невой. Толпа была охвачена всеобщим подъемом и оживлением. Однако вскоре за Александровским заводом нас встретили конные городовые и казаки. У нас было с собой оружие, но нужно ли было его применить именно в этот момент? С нами шли женщины, дети и много стариков. — Осторожность! — предупредил нас Гавриил Чижов.— Попробуем пробиться так! Конники вытащили из ножен шашки. Но никто из них не решился рубить в этот день наши «буйные» головы. И хотя в воздухе послышались грубые окрики и свист плеток, ни одна из них не обрушилась на спину рабочего. Очевидно, конники знали, что у нас в руках есть оружие. Наша колонна направилась дальше, к центру города. Пришлось двигаться медленнее, чем раньше. Впереди появились рабочие и работницы других заводов Невской заставы. Мы услышали выстрелы, когда вышли на Старо-Невский проспект. «Вот когда нам может пригодиться оружие»,— подумал я и сразу скомандовал: — Боевая дружина, вперед! Оружие в этот день пригодилось. Вместе с другими рабочими, пришедшими из-за Нарвской заставы, с Выборгской стороны и с Васильевского 131
острова, мы приняли участие в разоружении жандармов и городовых. Мы срывали с правительственных зданий трехцветные царские флаги и разрывали на части. Синие и белые полосы швыряли в грязь, на мостовую, а красные разрывали на небольшие кусочки, мастерили из них банты pi прикрепляли на грудь или на шапку. Очень многие жители Питера уже в этот день украсились цветом наступавшей революции. Петроградские большевики, следуя ленинским указаниям, широко развернули на улицах борьбу рабочих за войско. Они не прекращали агитации и в казармах. Зто было 26 февраля. В течение дня при встречах с воинскими частями рабочие братались с солдатами. И в большинстве случаев в демонстрантов стреляли не воинские части, а полиция, жандармерия. 26 февраля на Знаменскую площадь, как и в предыдущие дни, с шумом высыпал народ. С пьедестала памятника говорил оратор. Здесь вместе со своими постоянными спутниками — обуховцами находился и я. Стояли мы невдалеке от памятника и видели чуть в стороне отряд казаков. Они сидели на лошадях и мирно разговаривали с народом. Пристав, стоявший у стен Николаевского вокзала, обеспокоенный бездействием казаков, вызвал себе подмогу из ближайшего полицейского участка. И вот с Гончарной улицы уже показался взвод конных городовых с обнаженными шашками. Казаки, увидев скакавших городовых, без всякой команды, двинулись им навстречу с гиканьем и свистом... Один из казаков, вырвавшись вперед, рубанул шашкой полицейского офицера, ехавшего во главе отряда. Офицер упал с лошади, а казаки рысью ускакали... Демонстрантам пришлось вступить в схватку с 132
конной полицией. В ход было пущено имевшееся у рабочих огнестрельное оружие, камни, куски железа и все, что попадалось под руку. Столкновение закончилось расстрелом демонстрации. Было убито 40 рабочих и столько же ранено. Мы, рабочие, знали, что расправиться с нами готовы жандармы и полиция. Большинство же солдат было на нашей стороне. В этот день по всему Петрограду происходили волнующие встречи с солдатами. Рабочие братались с ними. Вечером 26 февраля Выборгский районный комитет с участием представителей Русского бюро ЦК и ПК постановил начать в столице воорул^енное восстание. Был разработан план действий. На следующий день, 27 февраля, на предприятиях города большевики провели многолюдные митинги. Рабочие принимали решение: бороться с самодержавием до полной победы. В этот день в помещении станочной мастерской Обуховского завода собрался митинг. Народу много! И на станках и даже на орудиях висели гроздьями рабочие. Председательским местом завладел эсер Фигель. Он широко открыл рот, обнажил свои белые красивые зубы, сказал с наигранным трепетом: — Сегодня... свершилось то, чего мы так давно с нетерпением превеликим, так сказать, ждали. Во всем Пктере избираются, так сказать, депутаты, и нам нужно избрать в Совет рабочих депутатов своих, так сказать, представителей. — Изберем, так сказать, не подкачаем! — выкрикнул с заметной издевкой чей-то голос. — Давай, Фигель, двигай, народ не задерживай! — тенорком выпалил другой голос. — Прошу намечать! — растерянно подытожил свою короткую и невнятную речь эсер. 133
— Онуфриева! — Онуфриева! — послышалось из разных углов мастерской. — Предположим, Онуфриева,— согласился несколько растерянно Фигель.— Но нам нужны еще кандидаты... Я, товарищи, полагаю, что и меня вы в Совет послать должны! Фигеля включили в список. Слышались выкрики кандидатур. Прошли и меньшевики и эсеры. — Как же мы будем? — спросил меня Костя Вишневский. — Лучше сейчас помолчать,— предложил Гавриил Чижов.— Евгения проведут, и то хорошо. Он первый в списке. Никто не обратил внимания на то, что единственный кандидат от большевиков не работает в данное время на Обуховском заводе. Вероятно, все хорошо меня знали. Не отвели мою кандидатуру. Так я был выбран в Совет рабочих депутатов. Прошел еще один грозный день февраля. Что творилось в стране, мы знали только понаслышке. Газеты не выходили. Однако 28 февраля брат Андрей где-то раздобыл и принес новую газету «Известия Петроградского Совета». Он торжественно протянул ее мне. — Читай, удивляйся... Тебе, депутату, в собственные руки! С большим любопытством и, вероятно, с сияющими глазами я взял новую газету. На первой странице газеты было помещено обращение Совета рабочих депутатов, того самого, в который меня избрали рабочие Обуховского завода. Брат Андрей взволнованно взял газету из моих рук и тихо сказал: — Разреши, Женя, я сам тебе вслух прочитаю. 134
Громко, с расстановкой и, может быть, чересчур выразительно Андрей начал читать: — «Старая власть довела страну до полного развала, а народ до голодания. Терпеть дальше стало невозможно. Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба царское правительство дало народу свинец... Борьба еще продолжается,— громко и внятно продолжал читать Андрей,— она должна быть доведена до конца. Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному правлению». Дальше в обращении сообщалось, что в столице образовался Совет рабочих депутатов. Население столицы призывалось «немедленно сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление всеми местными делами». Из газеты я узнал, что Совет назначил сборные пункты для вооруженных рабочих. Такой сборный пункт назначался и в нашем Александро-Невском районе, в вечерних классах для рабочих, в селе Смоленском. Рабочие заводов и фабрик призывались организовать милицию по сто человек на тысячу рабочих. В городе во многих районах горели полицейские участки. Горел Литовский замок. Народ глядел, как горят ненавистные здания. Огромные толпы шли к Таврическому дворцу. Большинство людей появилось на улицах не для того, чтобы поглядеть, что делается, а чтобы сказать громким голосом: — Так больше жить нельзя! Восстали Волынский, Литовский полки и другие воинские части. У меня не хватило времени, чтобы отправиться 135
к Таврическому дворцу, но многие обуховские рабочие ездили в город или большею частью шли туда пешком: трамваи не ходили, стояла в парке и наша паровая конка. Обуховцы не только смотрели, как «свозят на свалку» царских министров, но и сами принимали участие в развертывании революционных событий. Заседание Совета рабочих депутатов назначалось на 12 часов дня 28 февраля. Все обуховские большевики собрались в укромном уголке, в помещении молотовой мастерской. Вначале вслух прочитали «Известия Петроградского Совета». А затем повели разговор о дне прошедшем, о выборном собрании в Совет. Нас не устраивала победа эсеров и меньшевиков. На этом небольшом собрании старались долго не выступать, но высказывались почти все. Говорили о том, как завоевать массы обуховских рабочих и показать им, что только большевики говорят народу правду. Со всей горячностью мы, большевики, призывали рабочих разоблачать предательскую роль меньшевиков и эсеров... В тот день, когда меня избрали депутатом в Петроградский Совет рабочих депутатов, меня одного от такого большого завода, каким был наш Обуховский, уже тогда многим передовым рабочим стало ясно, сколько впереди предстоит еще преодолеть трудностей. Председателем Петроградского Совета был избран меньшевик Чхеидзе, а его заместителями — Керенский и Скобелев. В ночь на 2 марта было создано Временное правительство. Таким образом буржуазия, меньшевики и эсеры использовали победу вооруженного восстания в своих интересах. Возглавил Временное правительство князь Львов. 136
Из газет мы узнали, что объявлена амнистия для всех политических заключенных. Мы сомневались в искренности решения нового правительства. Сейчас оно вынужденно выпускает политзаключенных, но как бы позднее всех снова не засадили за решетку. Мы разъясняли рабочим политику правительства. — Губернаторы упраздняются, и тем же приказом они назначаются комиссарами Временного правительства,— говорили мы рабочим и призывали их к революционной бдительности. Большевики понимали, что Временное правительство будет поддерживать интересы буржуазии, что рабочим необходимо иметь оружие. Решили прежде всего восстановить то, что имели в 1905 году,— наши боевые дружины. МЫ ВООРУЖАЕМСЯ Обуховские большевики поехали в Сестрорецк на Оружейный завод. Там были товарищи, и мы получили от них винтовки. — Кому-кому, а обуховцам всегда дадим... К себе за Невскую заставу вернулись без приключений. Дорогой видели рабочих с карабинами за плечами. Мы понимали, что не одни мы вооружаемся. Полученное оружие привезли на кладбище и спрятали в склепе купца Митрофанова. Могилу никто из родных купца не посещал, так что опасаться было нечего. Вход в склеп заставили старыми венками. Насобирали их на кладбище. Теперь у нас было оружие, и мы стали создавать боевые отряды. Вооружение боевых групп, а также руководство ими обуховцы поручили мне. Я с охотой взялся за хорошо знакомое дело. За Невской заставой в эти дни уже был создан 137
комиссариат по охране порядка — нечто вроде современной милиции на добровольных началах. К сожалению, в комиссариате руководство захватил эсер Сергеев. Но он запустил работу. Болыпевики-обухов- цы, воспользовавшись бездеятельностью Сергеева, послали в комиссариат меня и еще нескольких человек. Мы начали вершить дела в этом первом за Невской заставой комиссариате. Довольно быстро привели в порядок помещение. За оружием пришлось съездить на кладбище. Там под общий смех и веселье открыли склеп и из него достали винтовки. В комиссариате организовали надежный большевистский комитет. В него вошли братья Бахваловы — Иван и Дмитрий, Готя Евдокимов, Костя Вишневский и я. Комиссариат не пустовал ни днем ни ночью. В нем мы проводили много времени. Имели десять постоянных дежурных. Во время одного из моих дежурств нас разбудил беспокойный стук в дверь. Оказалось, что со станции Обухово прибежал запыхавшийся железнодорожник. — Товарищи,— тяжело выговорил он,— через нашу станцию вот-вот проследует поезд с войсками. Какие-то генералы едут в Питер подавлять революцию. Объявили тревогу. Созвали всех боевиков. Прихватили и многих рабочих. С винтовками за плечами двинулись на станцию Обухово. Двух дружинников я направил на Троицкое поле к артиллеристам просить, если понадобится, помочь нам. Прибыв на станцию, заняли оборону. Хотели разобрать рельсы, но раздумали. На запасные пути перевели стрелки. Вскоре прибежали дружинники, побывавшие у артиллеристов. — Договоренность имеем... Видите, ракетница! 138
Дадим вверх красную ракету... и сразу огонь. Накроют поезд артиллеристы! Дружинники с винтовками расположились вдоль железнодорожного пути. Мы узнали, что железнодорожники сумели предупредить следующие станции: Сортировочную и Фарфоровский пост. Через некоторое время со стороны Славянки послышался шум поезда. К высокой платформе станции Обухово медленно подошел поезд. Из классного вагона выскочили военные. Увидели вооруженных рабочих. На платформе стояли я, Бахвалов и Евдокимов. — В чем дело? Почему нас задерживают у семафора? — послышался недовольный голос. — Разрешите узнать, куда и зачем следуете? — осведомился я. — Следуем в Петроград, по вызову властей... — Именем революции,— с некоторой торжественностью в голосе заявил я,— призываем вас стать на сторону восставшего народа! Все ли вам известно, что произошло в столице? — Известно! — И вы готовы присягнуть революции? — недоверчиво спросил Ваня Бахвалов. — Наша часть не пойдет против народа и не применит против рабочих оружия,— ответил офицер, не понижая голоса. — Солдаты петроградского гарнизона уже вместе с народом,— сказал Костя Вишневский. — Повторяю, наша часть будет вместе с народом и революцией,— ответил офицер и широко улыбнулся. — Со-олдатам ура-а! — закричал кто-то из наших боевиков. 139
— У-ура-а! — подхватили остальные, те, что стояли на высокой платформе. Из теплушек выскакивали солдаты. Они на ходу застегивали серые шинели и опоясывались ремнями. К нам подошел бравый солдат, назвался комитетчиком. Он сказал нам: — Верьте, братишки, нашему командиру. Все, кто едет в этом поезде, будут заодно с революцией! — Так-таки и все? — с сомнением спросил Евдокимов. — Всем в душу не заберешься, а только не допустим никого стрелять в наших отцов, братьев и сестер! — ответил комитетчик. — Среди вас, вероятно, есть и большевики? — задал вопрос Евдокимов. — Да в комитете почти все большевики! — Открывай семафор! — весело приказал я железнодорожникам. Семафор взмыл вверх. Загорелся зеленый огонь. Солдаты побежали по теплушкам. Офицеры забрались в классный вагон. Паровоз протяжно загудел. Поезд пошел в Петроград. Наш отряд построился и с песней отправился в комиссариат. НАМ ПОМОГАЕТ ЦК В наш Александро-Невский район прибыло хорошее подкрепление: Центральный Комитет большевистской партии прислал нам на помощь энергичного партийца Антона Иосифовича Слуцкого. Слуцкий вернулся из эмиграции. Это был решительный человек. Он умел быстро сблизиться с рабочими массами. 140
Антон Слуцкий пришел на Обуховский завод, отыскал меня, Гавриила Чижова, братьев Бахвало- вых, Костю Вишневского, Александра Антонова и других наших товарищей, собрал всех в Обуховской школе. — Может быть, товарищи, расскажете, какая вам нужна помощь? Как живете? — спрашивал он. Гавриил Чижов широко развел руками, ответил: — Живем пока неважнецки. — Мало нас,— добавил Костя Вишневский. — Меня к вам прислали, товарищи, чтобы помочь,— продолжал Слуцкий. — Вот у них,— Чижов показал на меня, Бахва- ловых и Вишневского,— у них в комиссариате дела не так ул< и плохи... — Знаю! Слышал про их дела. Комиссариат милиции из рук большевиков выпускать нельзя. Это наше достижение, но ведь этого, товарищи, мало! — Мало,— согласились мы,— надо разбить эсеров, меньшевиков заодно... — И народ вырвать из-под их влияния, как это делали болыпевики-обуховцы еще в 1905 году,— сказал я громким голосом. — Выходит, вас учить нечему! Сами все понимаете! — согласился Слуцкий. На этом собрании мы наметили план мероприятий по расширению большевистского влияния на ра- бочих-обуховцев. Главное, расставили людей по мастерским. Приняли решение и о подыскании помещения для большевистского партийного комитета. Такое помещение нашли на Троицкой улице, напротив заводских домиков. К сожалению, это помещение было полуразрушено. Пришлось его восстанавливать своими силами, Антон Слуцкий поселился на этой же улице. 141
Через несколько дней мне удалось привести в партком 10 человек комиссариатских ребят-дружинников. Все они надумали вступить в ряды большевистской партии. Эти товарищи вскоре сталц активом не только наших боевых дружин, но и всей обу- ховской партийной организации. Число созданных нами боевых отрядов постепенно увеличивалось. В них мы имели не менее 150 вооруженных рабочих. Это был хороший костяк для созданных вскоре красногвардейских отрядов. 22 марта состоялись похороны жертв Февральской революции. Многие из наших рабочих знали, что погибшие в революцию люди так долго не захоронены. Некоторые удивлялись: почему это так? Мы разъясняли, что Временное правительство боялось похорон, опасалось, как бы они не вызвали нового взрыва возмущения населения столицы, нового восстания. Болыпевики-обуховцы принимали участие в похоронах. Каждый район собирался в заранее назначенном месте. Для каждого района был намечен точный маршрут следования. Газеты напечатали приказ командующего Петроградским военным округом. Приказом предусматривалось, что с каждым районом пойдет воинская часть численностью 500 штыков. Вдоль всех улиц, по которым должны были двигаться похоронные шествия, также выставлялись войска, якобы для почестей. Нам было ясно, зачем все это делалось. Временное правительство добивалось «порядка и дисциплины». И мы говорили рабочим : — В ваших руках сила! Буржуазия вас боится! После похорон жертв революции мы вновь и вновь призывали рабочих к вооружению. 142
СКОРО БУДЕТ ПОБЕДА! Помнится, в этот день верующие люди праздновали пасху. Заводы не работали. Газеты не выходили. Это было 3 апреля 1917 года. Меня вызвал дежурный в Александро-Невский райком, где собрались и несколько других большевиков. Антон Слуцкий сказал нам, что в Петербургский комитет поступило радостное сообщение о прибытии к вечеру из-за границы Владимира Ильича Ленина. Он предложил всем нам постараться оповестить об этом событии как можно больше наших товарищей и через них рабочих, с тем чтобы встретить Ленина на Финляндском вокзале. И вот мы, болыпевики-обуховцы, отправляемся к Финляндскому вокзалу. Часам к восьми вечера добрались до вокзала. Со всех концов города, со всех рабочих окраин сюда к вокзалу шел поток рабочих. Когда мы вышли на площадь, то увидели огромное количество народа. Были заполнены прилегающие к вокзалу улицы, люди толпились и на набережной Невы. Я видел много красных знамен. Они колыхались на небольшом ветерке, как бы и этим приветствуя нашего Владимира Ильича Ленина. На плакатах надписи: «Да здравствует Ленин!», «Да здравствует вождь революции!», «Ленин с нами!» Я видел, как невдалеке от нас прошла воинская часть с винтовками на плече. Солдаты пели «Смело, товарищи, в ногу». За ними прошла еще одна часть, и она пела что-то революционное. Никогда и никого мы так радостно не встречали, как Ленина. Через толпу нам не удалось пробиться к перрону. Я видел, что пронесли цветы, ринулся в образовавшийся коридор, но он вновь закрылся плотной стеной. Но поближе к вокзалу все же протиснулся. Мы 143
услышали гудок паровоза... Оркестр заиграл «Марсельезу». Я старался представить себе Владимира Ильича: мысленно видел, как он выходит из вагона. Может быть, он ежится от холодного ветерка, но ему делается тепло от людской ласки; его встречают рабочие, солдаты, моряки; у них цветы... Встречающие жмут до боли руки, это радостно. Самому захотелось пожать руку Ленину. И я сделал это мысленно... Владимир Ильич на некоторое время задержался внутри вокзала. В этот поздний вечер нам удалось увидеть Ленина только издали. Я смотрел вокруг и видел море знамен. Вспоминал свои разговоры с Владимиром Ильичем, которые вел с ним пять лет назад в Праге. Вспоминал, что сказал тогда Ленин мне, простому питерскому рабочему: — Рабочий класс придет к победе, придет к социализму! И теперь, когда Ленин приехал в Петроград, я верил, что победа рабочего класса близка, как никогда! Митинг у Финляндского вокзала говорил об огромной силе нашей рабочей, большевистской партии. Люди верили, что с приездом Владимира Ильича революция пойдет по-иному, верили, что она наконец пойдет по тому пути, который нужен рабочему человеку, и принесет истинную свободу. Нам удалось пробиться поближе к броневику, с которого говорил Ленин. Слова его ясные и простые были понятны всем рабочим. Ленин закончил свое выступление словами: «Да здравствз^ет социалистическая революция!» Хотелось еще его слушать. Мы что-то кричали, приветствовали Владимира Ильича. Броневик загудел и медленно, рассекая толпу, по- 144
катил на Петроградскую сторону. Народ хлынул за броневиком ко дворцу Кшесинской. Людей было много и на всем пути движения броневика. Бронемашина иногда останавливалась. Владимир Ильич по требованию толпы выступал вновь и вновь. Ленину пришлось несколько раз выступать с балкона дворца. Я смотрел издали ему в лицо. Оно было мне таким знакомым и близким! К себе за Невскую заставу вернулись пешком. Уже было утро. Несмотря на усталость, все были радостными. Расставаясь, пожимали крепко друг другу руки, радовались. — Теперь скоро будет победа! На следующий день болыпевики-обуховцы собрались в своем недавно отремонтированном клубе на Троицкой улице. Мы сообщили товарищам о приезде Владимира Ильича Ленина и затем обсудили вопрос о дальнейшем вооружении рабочих. Через несколько дней не только большевики, но и сочувствующие им имели револьверы или винтовки. Наш комиссариат оказал большую помощь рабочим. 7 апреля мы читали в «Правде» Апрельские тезисы Ленина. В них Владимир Ильич открывал перед партией новые величественные перспективы. Они вооружали партию, рабочий класс. Теперь рабочие знали, куда и с кем идти, против кого направить главный удар, как с наименьшими жертвами добиться победы над буржуазией. Меня одолевала навязчивая мысль: хотелось встретиться с Владимиром Ильичем. Однажды, кажется, Готя Евдокимов сказал мне: — Ленин сегодня выступает на «Островке»... Знаешь завод у Калинкина моста? Ю Е. П. Онуфриев 145
— Знаю,— радостно ответил я. — Ну и идем туда... Поехало несколько человек. Попали в длинное узкое помещение — какой-то деревообрабатывающий цех. Народу — густо. Близко к трибуне не подойти. День стоял жаркий, душный. Потолки в мастерской низкие, но тем, кто пришел на «Островок», ничто не мешало слушать Ленина. Каждое его слово ловили с большим вниманием. Владимир Ильич говорил о Советах рабочих и солдатских депутатов, о необходимости завоевать в них большинство. Говорил он, как всегда, просто, понятно, доходчиво и с увлечением. Когда Ленин закончил свое выступление, его окружили местные большевики и вывели на улицу каким-то ходом. Так и на этот раз не удалось мне сказать ни одного слова Владимиру Ильичу. Однако я верил, что моя встреча с Лениным состоится! СЛОВО ТОВАРИЩУ ЛЕНИНУ Через несколько дней после празднования 1 Мая все болыпевики-обуховцы пришли на небольшое партийное собрание. На нем приняли решение: «Послать к Ленину делегацию и просить его выступить на Обуховском заводе». Договорились с семянниковцами и с представителями большевистских организаций некоторых других заводов. Они согласились прийти к нам послушать Ильича. Делегацию к Ленину возглавлял Антон Слуцкий. На следующий день Слуцкий вернулся из города и сообщил, что Ленин будет... 146
В первой половине мая на Обуховском заводе был созван большой митинг. К нам пришли, как мы и ожидали, семянниковцы, рабочие фарфорового завода, Александровского, текстильщики от Паля и Торнтона. Пришли все те, кто хотел не только увидеть Ленина, но и услышать, что он скажет. Огромная башенная мастерская в этот день выглядела необычно. Она вместила не одну тысячу людей. Я и мои товарищи по боевой дружине пришли на митинг вооруженные. Мы беспокоились за Владимира Ильича. Рабочие с нетерпением ждали его. Появился Владимир Ильич. Держался он, как всегда, просто. Я смотрел на него во все глаза. Как близок был он мне в Праге в 1912 году! С тех пор он почти не изменился, пожалуй, и не постарел. Однако выглядел чуть утомленным. Ленин выступил с речью о текущем моменте. Эсеры дважды пытались сорвать выступление, и оба раза их попытки не удавались. Когда Владимир Ильич со всей страстью обрушился на соглашателей Чернова, Скобелева и других, неожиданно послышались протяжные, назойливые и частые гудки заводского паровозика. Я заметил, что Владимир Ильич от неожиданности поморщился. В воротах мастерской нещадно дымил, шипел и пронзительно свистел небольшой паровоз. Машинист давал гудки, один за другим. Гудки заглушали слова Ленина. Многие рабочие, те, кто был поближе к паровозу, заткнули руками уши. Владимир Ильич не имел возможности говорить. Несколько человек рабочих с разных сторон бро- 147
сились к паровозу. Они мигом добрались до него и заставили машиниста дать задний ход. Мы не сомневались, что это подстроили эсеры. Я не заметил на лице Владимира Ильича даже тени растерянности. Он смотрел в лица рабочих, как бы говоря нам всем: «Я верю в вас, в ваши силы, в вашу рабочую доблесть! Я уверен, что все будет хорошо. Вы добьетесь вместе со всем рабочим классом того, к чему стремитесь уже много, много лет!» Владимир Ильич скользнул по мне взглядом. И я подумал: «Кажется, Ленин узнал меня. Какая у него хорошая память!» Опять установилась тишина. Эсерам не удалось сорвать выступление нашего Ленина. Владимир Ильич продолжал свою речь с прежней страстностью. Он говорил еще минут двадцать, а может быть, и побольше. Мне запомнилось, что Ленин говорил о том, что у рабочих и крестьян всего мира одна цель, один интерес — борьба с капиталистами и помещиками. Свою большую и интересную речь Владимир Ильич закончил под общие дружные аплодисменты. После ухода Ленина меньшевики и эсеры рвались на трибуну, но рабочие не захотели их слушать. Их выступления были полностью сорваны. Наконец слово взял Антон Слуцкий. Ему пришлось выступать под выкрики меньшевиков и эсеров. Но он не растерялся. Крепко попало тем, кто мешал паровозным гудком во время выступления Владимира Ильича. Слуцкий сказал, что никакая сила не сможет остановить ход революции. После этого митинга влияние меньшевиков и эсеров было подорвано. Ко мне подошел Тихон Егоров и сказал: 148
— Слушай, Евгений,— возьми меня в свой отряд, а заодно скажи мне, где я могу записаться в большевики! На следующий день в рабочей милиции прибавилось несколько человек, и первым из них был Тихон Егоров. А через несколько дней он стал не только боевиком, но и членом нашей партии. В эти горячие революционные дни я мало бывал дома. Боевые отряды рабочей милиции не только охраняли революционный порядок у себя за Невской заставой, но и готовились к будущим боям с буржуазией. То на одном, то на другом заводе Невской заставы созывались митинги. Все мы думали о будущем, всех нас волновало настоящее. Вскоре мне удалось снова встретить Владимира Ильича на многочисленном митинге рабочих главных вагонных мастерских (ныне Октябрьский электровагоноремонтный завод). На этот митинг пришли рабочие многих заводов: пришли с Александровского механического, с Семян- никовского, текстильщики с фабрик Паля, Торнтона, Варгунина. Когда я и мои товарищи-обуховцы вошли на территорию вагонных мастерских, то увидели, что ораторы уже выступают. Я заметил на трибуне человека в полувоенной форме. Мне показалось, что это офицер. Оратор расхваливал Временное правительство. — Вам, рабочим,— говорил он,— дана наконец свобода. Свобода эта дана указами Временного правительства. Вы должны ему верить, поддерживать его всеми силами... Не слушайте большевиков,— продолжал оратор,— поверьте мне, большевики тянут вас назад, к прошлому... Они хотят отдать вас, рабочих, на съедение германским акулам капитализма. 149
— Будьте любезны, скажите нам: от какой партии держите речь? — спросил один из рабочих. — Не видишь? Кадет он!.. Ручки белые, будто мама сметаной в детстве вымазала... А ноготки длиннее, чем у главного сатаны!..— выкрикнул рабочий- обуховец и пренебрежительно засмеялся. — Гнать с трибуны! — послышалось из передних рядов. — Гнать! Гнать! Гнать! — энергично раздавалось в общем гуле и шуме. Оратор, не закончив выступления, был вынужден бесславно ретироваться. На трибуну поднялся долговязый человек, похожий не то на священнослужителя, не то на захудалого учителя семинарии. Говорил он путано. Рабочие не хотели слушать его. Вокруг было шумно... Я посмеивался над незадачливым оратором и разглядывал окружающих меня людей. И вдруг увидел в пяти-шести шагах от себя Владимира Ильича Ленина. Он стоял так близко, что я смог разглядеть морщинку на его широком лбу. Владимир Ильич ждал очереди, чтобы выступить на митинге. Должно быть, он только что пришел. Владимир Ильич заметил меня, поманил приветливо. Я подошел к Ленину. Он протянул мне руку и тепло сказал: — Здравствуйте, товарищ Степан!.. Председательствующий на митинге объявил громко и четко: — Слово предоставляется товарищу Ленину. Владимир Ильич успел пожать мне руку и поднялся на невысокую трибуну. Его слушали затаив дыхание и наши друзья и наши враги. Ни выкриков, ни шума, ни одного постороннего звука не раздалось, пока Ленин не закончил свое выступление. Он говорил о текущем моменте. 150
Шумным одобрением встретили рабочие выступление Ленина. Владимир Ильич закончил свою речь под громкие аплодисменты и восторженные крики «ура». Я хотел подойти к Ленину, но меня оттеснили в сторону... Рабочие на руках донесли Владимира Ильича до автомобиля. Я глубоко сожалел, что перемолвился с Лениным всего лишь одной фразой, но в то же время на душе было радостно. Мы уходили из главных вагонных мастерских, а позади нас еще стояли кучками взволнованные рабочие. Они горячо обсуждали то, что услышали от товарища Ленина. После этого выступления Владимира Ильича влияние большевистской партии среди рабочих Невской заставы значительно усилилось. РЕАКЦИЯ НАСТУПАЕТ — ДАЕШЬ ОТПОР! Наступило лето 1917 года. Мы знали, что буржуазия стремится задушить революцию, продолжать империалистическую войну. Буржуазия хотела воевать руками рабочих и крестьян, якобы заботясь об их интересах. Только партия большевиков призывала народ покончить с войной. Мы старались объяснить рабочим, что значит мир «без аннексий и контрибуций». Делать нам это было нелегко, но у нас был хороший помощник — наша большевистская газета «Правда». В «Правде» мы находили ответы на все вопросы, интересующие рабочих. Мы не всегда и не во всем разбирались, однако хорошо понимали, что без революции, без низвержения капиталистов и помещиков рабочему классу не обойтись. 151
В первой половине июня к нам за Невскую заставу пожаловал сам Керенский. Пожаловал с помпой и чуть ли не царской пышностью. Керенский рассчитывал завоевать доверие рабочих Невской заставы. Он прибыл к нам не на автомобиле через Шлиссельбургсккй тракт, а водным путем, по Неве, на катере, украшенном разноцветными флажками. У крохотной пристани Обуховского завода в Бертов- ском переулке сверкал медными трубами духовой оркестр. Встречать Керенского прибыло заводское начальство. Пришли эсеры, меньшевики. Собралось большое количество зевак. Загремел оркестр. Послышались жалкие аплодисменты. Керенский проследовал на заводской двор. Здесь эсеры организовали митинг. На этом митинге Керенский бил себя кулаком в грудь, обещал рабочим-обуховцам рай на земле. Он призывал Обуховский завод не волноваться, работать с честью и доблестью, с тем чтобы дать возрожденной России побольше орудий. С такой же торжественностью были организованы и проводы Керенского. Опять играл оркестр. Но приезд Керенского не произвел впечатления далее на эсеровски настроенных рабочих. В эти дни в Петрограде заседал I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Рабочее население столицы было информировано об этом съезде, я сказал бы, не очень широко, но мы, большевики, знали, о чем говорится на заседаниях съезда. В начале июня проходили выборы в местные думы. В нашем Александро-Невском районе список большевиков открыл человек, хорошо известный всему рабочему классу,— депутат Государственной 152
думы Александр Егорович Бадаев. Наша партия старалась выдвигать кандидатами в депутаты в первую очередь тех наших товарищей-большевиков, которые были уже известны рабочим своей полезной революционной деятельностью. Нас, рабочих, крепко взволновало поведение Временного правительства. По его решению предполагалось выселить профсоюзные и красногвардейские организации Выборгской стороны из дачи Дурново. Мы узнали об этом от самих рабочих Выборгской стороны. Прочитали об этом и в газетах. Нам было ясно, что этим распоряжением Временного правительства буржуазия начинает открытый поход против рабочих организаций, и в особенности против большевиков. Рабочий класс Питера стал принимать меры защиты. Один за другим начали бастовать заводы. В начале июня их бастовало около тридцати. Движение протеста росло. Чтобы предотвратить стихийное выступление масс, Центральный Комитет решил провести в Петрограде мирную демонстрацию. Демонстрация намечалась на 10 июня. Особенно ждали ее рабочие-выборжцы. Мы не только заготавливали плакаты, писали лозунги, но в первую очередь поднимали людей. Однако эсеры и меньшевики выступили против демонстрации. Они использовали авторитет Всероссийского съезда Советов. 9 июня съезд принял резолюцию о запрещении всяких демонстраций в столице. ЦК партии большевиков в ту же ночь собрался на экстренное заседание и, чтобы не противопоставлять себя съезду Советов, отменил демонстрацию. На этом заседании присутствовал В. И. Ленин. Утром 10 июня мы прочитали в «Правде» изве- 153
щение. Оно было напечатано крупным шрифтом и занимало всю первую полосу газеты. «Правда» писала, что Съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, к которому присоединился Исполком Совета Крестьянских Депутатов, запретил даже мирную демонстрацию на три дня, ЦК РСДРП постановил — отменить назначенную на 2 часа дня в субботу демонстрацию. ЦК призывал всех членов партии и всех сочувствующих провести это в жизнь. С волнением я прочитал газету от первой до последней строки. Заметил, что кое-что понимаю «между строк». Газета как бы говорила нам, ее читателям и последователям: «Держитесь! Демонстрация отменена, но меры против контрреволюции должны быть приняты!» С этим мы и пошли к рабочим. Ранним утром 10 июня весь организационный и агитаторский аппарат ЦК, ПК и райкомов был двинут на заводы и в казармы, чтобы удержать массы от выступления. Большевикам это удалось. Я хорошо помню, как наши обуховцы негодовали. Все рвались на демонстрацию. И все же последовали призыву партии, тем самым проявив выдержку и спокойствие. Владимир Ильич разъяснял в эти дни: «Мы не должны давать повода к нападению, пусть нападают они, и рабочие поймут, что они делают покушение на самое существование пролетариата». И вот, чтобы поднять свой упавший престиж, меньшевики и эсеры решили назначить демонстрацию на 18 июня. Нам было ясно, что эсеры и меньшевики выходят на демонстрацию вместе с нами только потому, что не могут больше удержать массы рабочего класса. Однако ни Петроградский Со- 154
вет, ни съезд Советов, где преобладали в эти дни со* глашатели, не предполагали, во что выльется эта демонстрация. 18 ИЮНЯ В воскресенье 18 июня около Обуховского завода собралось много народу. Вначале толпа была общей. Но к тому времени, когда надо было выступать к центру города, толпа начала разделяться на две ча« сти. Уже здесь, в Обухове, в каждой из этих двух частей появились свои знамена, свои плакаты, свои лозунги. Одну из колонн возглавляли эсеры. У них было знамя из красного бархата. Это пышное знамя и все плакаты эсеров и меньшевиков призывали к спокойствию, к послушанию, к поддержке Временного правительства. В колонне эсеров и меньшевиков насчитывалось около тысячи человек. Вторую колонну, колонну большевиков, возглавляли мои друзья — большевики-ленинцы. Наши знамена и плакаты были попроще, не такие богатые, как у эсеров и меньшевиков. Но зато наши лозунги были такими звучными, такими призывными, что мне казалось, будто они гремят подобно пушечным выстрелам: «Вся власть Советам!», «Долой 10 министров-капиталистов!», «Конец войне!», «Хлеба, мира, свободы!» Рабочие-обуховцы не забыли, что им говорил Ленин. Они помнили его слова о задачах рабочего класса в революции. Идя вместе с товарищами в колонне, я вспоминал многие демонстрации, в которых мне приходилось участвовать до Февральской революции. Ни одна из 155
них не была похожа на эту — демонстрацию 18 июня 1917 года. Мы требовали своей, рабочей власти. Запели «Варшавянку». Песня свободно неслась над просторами Невского проспекта. Никогда раньше нам не приходилось петь на главной улице города так стройно, так свободно, так дружно и громко. Нашу песню подхватила чуть ли не вся колонна обуховцев. Пели и представители других заводов. Мы приближались к Марсову полю. Демонстрация не была в этот день обстреляна войсками Временного правительства, хотя мы хорошо знали, что они стоят наготове с заряженными винтовками и пулеметами. Однако даже мне, рядовому партии, было известно, что в полках Петрограда многие солдаты сочувствуют большевикам. Я знал, что крепко поддерживает нас Кронштадт. Многое тогда писали буржуазные газеты о матросах- кронштадтцах, называя их анархистами и бунтарями. Но ведь анархистами и бунтарями называли и нас, большевиков. Мы шли под красными знаменами и верили твердо и непреклонно, что революция победит. На Марсовом поле у братских могил, где были похоронены жертвы Февральской революции, медленно склонялись знамена. Слышались слова «Варшавянки»... Домой, за Невскую заставу, вернулись пригородным поездом. Ехали в вагоне, набитом жителями станций Фарфоровский пост, Обухово и Славянка. В вагонах продолжались разговоры о судьбах революции. Июньская демонстрация прошла успешно. Она развеяла, как говорил Ленин, пустые речи о большевиках-заговорщиках и показала, что промышлен- 156
ный пролетариат столицы и ее войска в подавляющем большинстве стоят за лозунги, всегда защищавшиеся нашей партией. ИЮЛЬ 1917 года Через два дня после демонстрации ко мне приехали двое друзей с завода «Анчар». Они сказали, что партийная организация завода настаивает на моем возвращении. Доводы были убедительными. Я был вынужден сдать дела по комиссариату и вернулся на «Анчар». Завод «Анчар» был создан во время войны в громадных помещениях бывшего холодильника. Его администрация сумела привлечь немало квалифицированной рабочей силы. Завод изготовлял бронированные пули. Заказы имел выгодные. Рабочие по сравнению с другими предприятиями оплачивались значительно выше. Товарищи меня встретили радостно. Пришел я в свой механический цех. Работа шла хорошо. Но все рабочие понимали, что продукция завода идет на братоубийственную войну, выгодную и нужную только капиталистам. Настроение рабочих было неспокойным. Рабочие и солдаты Петрограда рвались к решительным действиям. Этим пытались воспользоваться анархисты. Большевики же повсюду вели разъяснительную работу. Они доказывали, что вооруженное выступление пока еще не созрело. Но удержать массы было невозможно. Поэтому ЦК партии призвал большевиков возглавить стихийное движение. Я был свидетелем этих событий в Петрограде. 3 июля «Анчар» работал как обычно. Неожидан- 157
нб на улице послышался шум. Ребята выскочили за заводские ворота. Вернулись взволнованные. — Путиловцы за нами толпой привалили,—говорят они. — Зачем привалили? — спрашивает кто-то из нас. — Нет, говорят, у вас солидарности! Путиловцы недовольны, что мы работаем! — А они сами что делают? — Не только они, весь Московско-Нарвский район поднимается. Прибежали к нам в цех несколько большевиков- активистов, спрашивают взволнованно: — Ну как? Поддержим? — Поддержим! — кричит весь механический цех. Рабочие с остервенением бросали работу: каждый знал, что он работает на войну. Вскоре был поднят весь «Анчар». Вышли на улицу с красными знаменами и с теми лозунгами, с которыми демонстрировали 18 июня. Только престарелые да кое-кто из нерешительных ушли по домам, остальная же масса рабочих вышла за путиловцами. Была поднята и соседняя фабрика Кенига. Впереди путиловцев четкими, стройными рядами шел пулеметный полк. У всех за плечами винтовки. У командиров револьверы и шашки в ножнах. В рядах было шумно и оживленно. Никто не опасался боя. У многих из нас за пазухой было спрятано оружие. Все красногвардейские отряды шли с винтовками за плечами. Я шагаю рядом с Мишей Шаповаловым и Васей Алексеевым. Мне всегда по душе был этот паренек, сильный духом, истинный ленинец. Уже тогда Вася Алексеев считался одним из признанных вожаков молодежи Московско-Нарвского района. 158
Вася живо рассказывал мне о своих боевых друзьях-товарищах Ване Тютикове и Ване Скоринко. Вася гордился молодыми ребятами Нарвской заставы, лестно о них отзывался. Он с жадностью расспрашивал меня о революционно настроенной молодежи нашей Невской заставы и огорчался, что часть молодежи идет пока за эсерами и меньшевиками. И все же оба мы уже тогда были уверены, что недалеко то время, когда вся рабочая молодежь пойдет за большевиками. Мы и не заметили, как подошли к Невскому проспекту. Иногда где-то в стороне слышались выстрелы. Видим небольшие группы вооруженных солдат, расположившихся около некоторых домов. Лица их мрачно-угрюмые. Они нервно сжимают в руках винтовки. Много военных в офицерской форме. Все они, совершенно очевидно, не являются участниками рабочей демонстрации. Это войска Временного правительства. — Пойдем, Петрович, вперед,— говорит Вася Алексеев. Он берет меня за руку, и мы идем с присоединившимся к нам Мишей Шаповаловым вдоль рядов демонстрантов. Подходим к зданию Окружного суда. — А теперь что еще? — нервно спрашивает Миша Шаповалов. — Появились юнкера! — спокойным голосом отвечает Вася Алексеев. — Где? — Там, впереди! — Встанем поближе к стенам Патронного завода. Оттуда виднее будет,— советует Миша. Мы вышли из рядов, приблизились к стенам завода. Вдруг чей-то тревожный выкрик: — Гляньте-ка, что тянут? 159
— Пушку на лафете! — вторит в том же напряженном тоне другой, не менее взволнованный голос. — Пушку — против рабочих! — с ненавистью кричит кто-то невдалеке от нас, — Вот вам и мирная демонстрация,— произнес Вася. — Что теперь будет? — взволнованно спрашивает меня Миша. — Сейчас увидим,— отвечает за меня-Вася. Многие из тех, кто в это время находился близ Литейного моста, увидели, что с передков пушечного лафета соскочили солдаты. Отстегнули постромки. Развернули пушку вдоль Литейного проспекта. Нам было ясно: в сторону демонстрантов. Нам казалось это ужасным. Послышалась какая-то команда, и в тот же миг над нашими головами просвистели пули. Стреляли юнкера. Раздались выстрелы и со стороны демонстрантов. Я увидел, что под юнкерами упали три лошади. Опять выстрелы — и снова несколько лошадей корчится в судорогах на земле. И уже скрылся, пристегнув постромки, орудийный расчет. И уже скачут юнкера туда, откуда они только что появились. Как только умолкла стрельба, немедленно прекратилась и паника. Те люди, которые успели скрыться в воротах ближайших домов, опять появились на Литейном проспекте. На следующий день многие заводы не работали. Во всех рабочих районах проводились собрания и митинги. Выступали члены ЦК, ПК. Они разъясняли массам установку на мирный характер демонстрации. Но мирная демонстрация была обстреляна юнкерами Временного правительства. В ночь на 5 июля собралось совещание членов 160
ЦК и ПК. Этим совещанием руководил Ленин. Совещание призвало демонстрантов мирно разойтись по заводам, казармам. Рабочие большинства заводов прислушивались к тому, что им говорили мы, большевики, и постепенно сплачивались вокруг нас. Трудно было после июльской демонстрации болыпевикам-обуховцам. Я не порывал с ними связь, ежедневно встречался с ними. Мы все стали агитаторами и пропагандистами ленинских идей. Конечно, положение наше было далеко не легким. После июльских событий контрреволюция собиралась задушить все живое, все революционное. Но и мы, петроградские большевики, закалились в дни июльских событий. Мы продолжали копить силы для окончательной битвы за революцию. ГОТОВИТЬ ВОССТАНИЕ! 14 июля мы прочитали в газетах Петрограда обращение к населению города, подписанное господами Керенским и Церетели. Оно взволновало не только большевиков, но и всех сознательных рабочих. Мы всегда были твердо уверены, что придет такое время, когда оружие понадобится нам для окончательной борьбы с нашими угнетателями — буржуазией и помещиками. В опубликованном обращении приказывалось сдать все оружие, имеющееся у гражданского населения. Сдаче подлежали: «Винтовки, карабины, револьверы, бомбометы, пулеметы, пушки, бомбы, ручные гранаты, шашки, сабли, штыки и т. д. ...Сдавшие не подлежат ответственности...» Болыпевики-обуховцы призвали рабочих не сда- 11 Е. П. Онуфриев 161
вать оружие. Эсеры и меньшевики поддерживали Керенского, требовали от рабочих смириться, сдать оружие. С целью заставить обуховцев сдать оружие во двор завода, по вызову администрации, въехала батарея легких орудий с четырьмя пулеметами. После окончания работы у орудия остался только часовой. К вечеру с ним кто-то из рабочих «побратался» и отвлек его с поста. А в это время два слесаря из за- мочно-прицельной мастерской сняли с орудий и пулеметов замки и спрятали их. Утром пропажа раскрылась, началась паника. Часового посадили в «темную», но наши ребята помогли ему бежать в штатской одежде. Много разговору было тогда об этом случае. Оказалось, что брат Андрей принимал в нем косвенное участие, но даже мне не стал ничего рассказывать. Днем я работал на заводе «Анчар», а все свободное время по вечерам отдавал родному Обуховскому заводу. Не имел я и воскресных дней. Мы усиленно вели пропаганду среди рабочих. После июльских событий рабочие убедились в лживости меньшевиков и эсеров. Мы с каждым днем все больше завоевывали симпатии рабочей массы. Мы, большевики-рабочие, должны были давать ответы на все вопросы рабочих. Как нелегко это было делать! Ведь и мы не всегда все понимали. Выручало не только чутье, но и разъяснения наших большевиков-агитаторов. Они нам очень помогали. Болыпевики-обуховцы оружие не сдали! На Обу- ховском заводе организовался красногвардейский отряд. В него вошли многие рабочие, которые вместе со мной сразу же после Февраля работали в комиссариате милиции. Отряд красногвардейцев-обу- ховцев готовился к решительной схватке. Занятия 162
проводили товарищи, хорошо знавшие военное дело. С августа 1917 года в комендатуре Обуховского завода начал работать большевик Александр Антонов. Это усилило наши позиции. Прошло более пяти месяцев со времени Февральской революции. Война с Германией продолжалась. Положение в стране было напряженным. Буржуазные газеты, а за ними и вся соглашательская пресса все больше нападали на нашу партию. Временное правительство заняло открыто контрреволюционные позиции. Продовольственное положение в Петрограде оставалось катастрофическим. Недовольство рабочих усиливалось. Многие из большевиков попали в тюрьмы. Им грозила жестокая расправа. Гонениями на большевиков, на их руководите* лей Временное правительство рассчитывало подавить революционное движение рабочего класса. Но, чем сильнее становилось давление на рабочий класс, тем яснее было рабочим, кто их враг и кто друг. Мы часто видели среди рабочих-обуховцев Антона Слуцкого. И сами мы, рядовые партии, постоянно находились среди рабочих. Не пропускали ни одного дня, ни одного вечера, чтобы с кем-либо не поговорить. Разъясняли нашим товарищам гнусную, предательскую роль соглашателей. И постепенно сознательные рабочие стали переходить на сторону тех, за кем они шли в 1905 году. Началась большевизация рабочих-обуховцев. Это была настоящая победа. И далась она нам не просто, ведь наш Обуховский завод до этого времени являлся цитаделью эсеровщины. В одну из темных августовских ночей (это было 27 августа) я возвращался к себе домой. Ехал конкой. Добрался до Семянниковского завода и услы- 163
шал тревожные гудки. Я на ходу выскочил из вагончика. Побежал к проходной Семянниковского. Во дворе завода увидел большую толпу рабочих, трибуну. Вокруг трибуны рабочие с винтовками. Рабочие все подходили и подходили. Гудок продолжал тревожно гудеть. Вдалеке послышался еще один гудок, где-то в стороне — еще. И вскоре мне стало казаться, что угрожающе гудит вся рабочая Невская застава. Начался митинг. Я увидел оратора, Антона Слуцкого. — Товарищи! — говорил он с тревожной ноткой в голосе.— Революция в опасности!.. Войска под командованием генерала Корнилова двигаются на рабочий Питер! Я узнал эту новость на Семянииковском заводе. Мне был близок этот завод. Обуховцы и семянников- цы дружили с давних пор. В 1901 году, в знаменитую Обуховскую оборону, рабочие Семянниковского завода шли на помощь нашим товарищам. Вместе с семянниковцами в 1905 году мы ходили к Зимнему дворцу. Вместе с друзьями-семянниковцами — Павлом Цабо, Мишей Гордеевым и некоторыми другими товарищами — мы сколачивали в былые годы большевистские ряды Невской заставы... Оратор призывал всех сознательных рабочих взять в руки оружие и отправиться на защиту революции. Этот ночной митинг семянниковцев был коротким. Они приняли резолюцию, в которой призывали всех рабочих к установлению диктатуры пролетариата. Семянниковцы требовали от Временного правительства освобождения из тюрем большевиков, арестованных после июльских событий. Далеко за полночь с большим трудом я добрался 164
в Обухово, но пошел не домой, а к своим товарищам — большевикам. Я принял непосредственное участие в созыве красногвардейского отряда. Мы в эту ночь вновь достали оружие из кладбищенского склепа. Собрали и то, которое было спрятано по сараям. Наш отряд, наскоро сколоченный, был подготов* лен к выступлению. Рано утром 28 августа на колокольне церкви Петра и Павла тревожно загудели колокола. — Пожар! — испуганно будила меня жена. — Не пожар — хуже,— ответил я, поспешно одеваясь. — А что же тогда? — Корнилов! — Иди, Женя... Иди... За нас не беспокойся,— сказала жена. На заводе я увидел всех товарищей, с которыми разговаривал ночью... Церковный набат и заводские гудки звали на улицу всех. На завод прибежали рабочие. Всех обуревало чувство тревоги: «Революция в опасности!» Ваня Преображенский, Готя Евдокимов, все наши были в башенной мастерской. Я увидел Антона Слуцкого. — Сейчас митинг. И ты, товарищ Онуфриев, выступишь? — спросил меня Слуцкий. — Может быть, лучше не мне, а агитатору выступить? — Ты сам сможешь сказать то, что нужно, лучше всякого агитатора,— безапелляционно отрезал Слуцкий. Товарищ Слуцкий поднялся на трибуну. Туда же взошли еще несколько болыпевиков-обуховцев. Нас 165
встретила тишина. Больше четырех тысяч рабочих ждали, что им сегодня скажут большевики. Слуцкий объявил митинг открытым. И когда он сказал о том, что на Петроград двигаются войска под командованием генерала Корнилова, лица рабочих стали суровыми. Рабочие были готовы идти куда угодно, лишь бы остановить Корнилова. — Мятежники двигаются на рабочий Питер!.. Впереди «дикая дивизия». Допустим ли мы с вами, товарищи рабочие, чтобы буржуазия грязными руками генерала Корнилова вырвала из наших рук то, что таким большим трудом завоевано? — Не допустим! — Допустим ли мы с вами, чтобы буржуазия укрепила свою власть? — Не допустим! Помянул в своем горячем, сильном выступлении Антон Слуцкий и «социалиста» Керенского. Товарищ Антон рассказал рабочим об истинной роли первого министра Временного правительства. Говорили с трибуны после Антона Слуцкого я и другие товарищи, местные большевики. Нас слушали со вниманием. В наши лица смотрели верящими глазами. И то, что предлагалось нами, встречалось дружными аплодисментами. Зачитали резолюцию. Эта резолюция была принята почти единогласно. Рабочие-обуховцы требовали создания Временного революционного правительства из представителей пролетариата и крестьянства. Далее в резолюции излагалась программа революционных преобразований в стране. ...Шли дни. Мое положение в августе и начале сентября 1917 года было довольно трудным. День я, как правило, проводил на заводе «Анчар». Приходилось много работать. Работа была сдельная. Мне 166
надо было кормить семью. В течение рабочего дня я выкраивал время, чтобы ходить по мастерским и агитировать рабочих. Наступал вечер, и я мчался к себе, за Невскую заставу. И там я спешил не домой, а к обуховцам. Для меня Обуховский завод был родным. Надо было побывать в цехах, потолковать с рабочими вечерней смены. Уставал ли я тогда, в горячие дни? Нервное напряжение было настолько сильным, что усталость не ощущалась. Нам ведь нужно было готовиться к завершению революции, к захвату власти. С МАНДАТОМ ЦК В начале октября 1917 года меня вызвали в Смольный. Со мной вежливо поздоровались, расспросили о составе семьи и сказали: — Вас знаем давно, вам верим. Нам нужны люди для поездки в деревню. — Всегда готов выполнить любое поручение партии,— ответил я. — Мы знали, товарищ Онуфриев, что от вас нельзя ожидать другого ответа. Собирайтесь — ив дорогу. Мандат получите сегодня. — Вы не сказали, куда нужно ехать. — Ваша родина — Смоленская губерния? — Там я родился, но вырос в Питере. — А Смоленщина — родина отца? — Да! — Вот и поезжайте туда. Там поведете работу по подготовке крестьянских масс к созыву Учредительного собрания. Агитируйте за большевиков!.. 167
Инструктаж был коротким. Я сразу получил мандат за подписью одного из членов ЦК большевиков. Немедленно отправился на завод «Анчар». Когда там узнали, что я еду в деревню, и увидели мой документ, то не смогли возражать. Выдали немножечко денег на дорогу, прибавили на питание, сказали, что жалованье сохраняется. На Обуховском заводе, узнав о моей командировке, очень огорчились. Однако и здесь возражать не могли. На следующий день я сел в поезд, отходивший в сторону Москвы. Ехал через Бологое на Ржев. Доехал до станции Иоводугинская. Нашел попутную подводу, которая направлялась в деревню Ледищи. В дороге я разговорился с возницей. Интересовался, как живет деревня после Февральской революции. В разговорах с возницей время шло быстро. Я не заметил, как мы уже подкатили к деревне Поповка. От нее до Ледищ оставалось чуть меньше двух верст. В Поповке мне пришлось остановиться у дяди. Я не был на родине с 1907 года. Было радостно встретить родных. И дядя и все его семейство были очень возбуждены. Они, как и вся деревня, ждали земли, ждали, когда помещик «уйдет» навсегда. Я пробыл в Поповке, вероятно, немногим более пяти часов. Но за это время весть о моем прибытии докатилась до Ледищ. Несколько человек прибежало меня встретить и передать, что «старуха Онухреева ждать больше не имеет моченьки!». В Ледищах у околицы меня встречало чуть не все население. И вот я увидел маму, маленькую, хрупкую, покрасневшую от волнения. Я на ходу соскочил с дро- 168
жек, а мама, словно ее ветер бросил, рухнула мне на грудь. Я смотрел в лицо, простое лицо немолодой крестьянки. В ее глазах я читал те же надежды, которыми жила в это время русская деревня. — Не дожил Петруша, отец твой, до светлого часа... Ведь и он, Женя, ждал эту самую революцию! После Февраля деревня Ледищи жила в напряженном ожидании нового. Основным, что волновало каждого сельского жителя, были вопросы о войне и мире и о земле. Крестьянин не хотел больше «задарма» работать на барина и кулака. — Ну, Женя, признавайся, добились ли вы своего с Андреем? — спрашивала мать, пропуская меня вперед и легонько подталкивая на ступеньки крыльца. — Нет, мама, всего не добились, не все еще сделано,— отвечал я, вспоминая мои давние разговоры с отцом, свидетелем которых была и она. Весь длинный вечер мы сидели у керосиновой лампы. Сидели не одни. Изба была полна жителями и жительницами деревни. Я рассказывал, как в Питере все произошло. Порой меня перебивали, задавали вопросы. Я охотно отвечал. Старался, чтобы мои ответы дошли до крестьян. На следующее утро к нам в Ледищи прибежал, запыхавшись и тяжело дыша, крестьянин из Поповки. За ним двое из Дедирева, а потом один за другим потянулись мужички из Матвейкова, из Чернова и других деревень. Все хотели увидеть прибывшего из Питера рабочего. Все ждали, что я скажу насчет земли. О земле мечтали. Я отправился по деревням. Мне нужно было выполнить партийное поручение. Я разъяснял политику нашей партии по крестьянскому вопросу. 169
В этот период, в период подготовки революции, особенно важно было завоевать крестьянство, вырвав его из-под влияния соглашателей. Партия это отлично понимала. И вот я, посланец партии, старался как можно доходчивей рассказывать крестьянам об аграрной программе партии. В новых условиях борьбы за переход от буржуазно-демократической революции к социалистической В. И. Ленин считал необходимым разъяснять крестьянству, что одной передачи земли народу еще мало, что надо идти дальше — к общественной обработке земли. Это был единственный выход из нужды. Постепенно я познавал сельскую жизнь. Действовал уже не один. Мне активно помогали многие деревенские товарищи. Мы старались подорвать позиции тех людей, которые ратовали за старый порядок вещей, старались вырвать мужика из-под влияния лавочника, попа, дьякона и прочих. Я уходил из дому рано утром. Старался как можно лучше выполнить поручение ЦК. Возвращался поздно вечером. Мне приходилось забираться в самые глухие деревушки и села. Вечером, если было не очень поздно, а в лампе был керосин, у нас появлялись соседи, и опять начинались разговоры. Крестьяне все хотели знать. Они были измучены тяжелой жизнью. Однажды вечером к нам в дом принесли телеграмму. Я взял ее в руки и прочитал про себя: «Приезжай немедленно. Андрей». На телеграмме стояла дата: 23 октября 1917 года. — Что это, Женя, тебе принесли за бумагу? — спросила с тревогой мама. — Андрей вызывает зачем-то в Питер. 170
— Так, может быть, можно еще не ехать, может, еще здесь побудешь у нас? — Нельзя, мама! — Ну что ж, я опять здесь останусь одна,— сказала мать и заплакала. Недолго поплакав, она пришла в себя и не только согласилась, но и поняла, что мне нужно уезжать. Собрала меня в дорогу. Проводила вместе с дядей Ефимом на станцию Новодугинская. И 24 октября я уехал в Петроград. Я приехал в город утром 26 октября и вскоре узнал, что рабочие отряды штурмом взяли Зимний. В этот день петроградский пролетариат под руководством большевиков взял власть в свои руки. Я, конечно, очень огорчился, что не участвовал в штурме Зимнего. Но эти огорчения не могли заслонить радости. Основное было сделано!.. Победила социалистическая революция!
ПОСЛЕСЛОВИЕ 1 Великий Октябрь принес мне, рабочему человеку, не только свободу, но и новую жизнь. И вот теперь, на склоне большой горы, которая зовется жизнь, я иногда закрываю свои полуслепые глаза и вспоминаю о днях революции. И буря радости поднимается в моем сердце, когда подумаю о том, чем стала наша жизнь, кем стали мы, ее создатели. Мне более восьмидесяти лет. Я рассказывал в этой книге о себе и о своих друзьях, о Владимире Ильиче Ленине, рассказывал не для себя, а для других, для тех, кто живет в наши дни, для тех, кто будет жить после нас. Однако не все по силам человеку в моем возрасте. И, как бы того ни хотелось, я могу рассказать о своей дальнейшей жизни после революции лишь кратко и схематично. Завод «Анчар» в ноябре 1917 года послал меня работать в комиссию по контролю над предприятиями. Мы налаживали производство, боролись с саботажниками, объединяли рабочие массы вокруг твер- 1 Евгений Петрович Онуфриев умер 1 декабря 1967 года. Послесловие было написано им незадолго до смерти. — Ред, 172
дого партийного ядра; мы двигали вперед революцию. Вскоре мне дали новое поручение: я организовал в Стеклянном городке за Невской заставой Комиссариат рабочей милиции и являлся его комиссаром. Однако и здесь мне не довелось работать долго. Пришлось идти туда, где был нужнее. Стал я работать в ВЧК. Был следователем по политическим делам. Вел борьбу со спекуляцией и другими нарушениями законов рабоче-крестьянского государства. Несколько позже работал в Петрокоммуне, проверял работу промышленных предприятий. Ездил с продотрядом в Самарскую и Симбирскую губернии. Стране нужен был хлеб. Иначе говоря, делал то, что делали и другие мои товарищи — большевики. Мы укрепляли созданную нами рабоче-крестьянскую власть. Был членом Совета рабочих депутатов Петрограда. Этим и теперь горжусь. Делал, кажется, все, что было по силам, а иногда и больше того. В 1920 году меня крепко подкосил тиф. После выздоровления уехал к своей семье в Великие Луки, где стал работать на железной дороге. Всюду были нужны рабочие руки. Когда в стране в 1924 году случилась большая беда — умер дорогой Владимир Ильич, я был послан с делегацией от рабочих на похороны в Москву. А после решил возвратиться в город, который стал носить имя нашего Ленина. Я остался в Ленинграде. Работал на железной дороге слесарем-инструментальщиком на первом участке тяги. Стал бригадиром> Работа была большая: мы собирали и испытывали шведские паровозы. В конце 1928 года меня вызвали в райком и сказали, что я нужен на заводе «Кооператор». И я стал мастером не одного, а сразу трех цехов: механосбо- 173
рочного, медницкого и слесарно-котельного. Однако и здесь мне не удалось надолго задержаться. В декабре 1929 года городской комитет партии послал меня на Урал. Началась моя работа на заводе начальником отдела технического контроля. Через некоторое время меня назначили помощником директора завода по производству. В 1934 году я возвратился в Ленинград на завод, который любил да и сейчас люблю. С заводом «Большевик» (бывший Обуховский), с Невской заставой меня связывает моя революционная молодость. За Невской заставой прошли самые лучшие годы моей жизни. И опять я оказался в цехе, в том самом, где работал слесарем в 1905 году. Но теперь я уже начальник цеха. Конечно, я этому был очень рад. Но проработал и здесь недолго: кадры были нужны везде. Меня назначили директором завода «Газоаппарат». А потом опять вызов в горком и новое назначение — на завод ЛОМЗ начальником отдела подготовки кадров. Началась Великая Отечественная война. Завод эвакуировали, но я был оставлен при заводе в Ленинграде. Потом блокада Ленинграда. И в марте 1942 года меня, обессиленного от голода, райком эвакуирует на Большую землю по Ледовой дороге жизни. Направление было в Новосибирск, но, так как я был очень слаб, врачи сняли меня с эшелона в Череповце. Здесь я пробыл месяц, пока немного окреп. Затем поехал к месту назначения, но эшелоны уже направляли на Северный Кавказ. Так я с семьей оказался в Ставропольском крае, где работал в Кам- булатской МТС, а затем в селе Петровское — заместителем председателя районного исполкома. В 1945 году, получив вызов, с тревожным чувст- 174
вом возвращался в Ленинград. Опасался за свой город... Его нам, питерцам, удалось сделать еще краше, еще лучше, еще наряднее. Техника наша шагнула вперед. Я не имел технического образования, поэтому отказался от руководящих постов. Устроился на одном из хороших заводов за Невской заставой слесарем-механиком по точным приборам. Рабочий — это звучит гордо. Семидесяти лет я ушел на пенсию, но ни один день не уходил от деятельности, полезной для моей страны, для нашего социалистического государства. Часто выступал и выступаю в рабочих аудиториях, в школах, институтах, воинских частях. В школах создаются музеи Ленина, молодежь хочет больше знать о нем, о нашей партии. Они обращаются за советом, просят поделиться воспоминаниями. Пишут разные люди. Всем хочется ответить. Ведь я знал Владимира Ильича, жил вместе с ним в одной комнате, видел его, по-настоящему, на себе ощущал его добрую ласковость и заботу о рабочем человеке. Ленин, наш Владимир Ильич, всегда с нами. Он наше прошлое, он наше прекрасное будущее. Он наша жизнь. Да здравствует жизнь!
СОДЕРЖАНИЕ Начало пути В Ростове Невская зовет застава У Казанского собора Запахло порохом Что ждет нас завтра? Бастует Невская застава Долой самодержавие! Владеть оружием должен каждый Борьба продолжается Побег из одиннадцатой Снова на Обуховском В Прагу направил мой путь Ленин Мои скитания В февральские дни 1917 года Мы вооружаемся Нам помогает ЦК Скоро будет победа! Слово товарищу Ленину Реакция наступает — даешь отпор! 18 июня Июль 1917 года Готовить восстание! С мандатом ЦК Послесловие 4 21 25 31 37 43 52 56 63 71 82 87 96 120 126 137 140 143 146 151 155 157 161 167 172
Онуфриев Евгений Петрович. 0-59 За Невской заставой (Воспоминания старого большевика). М., Политиздат, 1968. 176 с. с илл. Евгений Петрович Онуфриев (1884—1967) — член Коммунистической партии Советского Союза с 1904 года, активный участник трех революций. Он встречался с В. И. Лениным. В 1912 году, являясь делегатом Пражской конференции от петербургской организации, более двух недель жил с Владимиром Ильичем в одной комнате. Е. П. Онуфриев чуть ли не всю свою жизнь провел за Невской заставой в Петербурге, Петрограде, Ленинграде. Память Е. П. Онуфриева сохранила эпизоды революционной борьбы большевиков, мало известные широкому читателю. Хорошо зная жизнь рабочих Невской заставы, Е. П. Онуфриев показывает ее ярко, дает живые, типичные образы рабочих-революционеров, посвятивших жизнь борьбе за коммунизм. Литературная запись Д. В. Грибакина, 1—z—з 222—67 Редактор В. П. Шальнева Художник Н. И. Пешков Художественный редактор Н. Н. Симагин Технический редактор А. И. Данилина Сдано в набор 9 января ЯМ г. Пэдвисано в печать 18 июня 1968 г. Формат 70 х 108'/з*. Бумаи типографская Н 1. УсЛОвн печ. л. 7.875. Учетно-изд. л. 7,10. Тираж 50 тыс. эка. А 05871. Заказ К» 1072. Цена 25 квп. Политиздат, Москва, А-47. Миусская пл., 7. Типография «Красный пролетарий». Москва, Краснопролетарская, 16.