НИКОЛАЙ МИНХ
Москва
Советский писатель
1980
Р2
М 62
Книги Николая Минха «Братья Февра-
ли», «На Кудеяровом пруду» и «Течет река
Волга» посвящены природе, охотничьему
быту, людям, влюбленным в леса и реки,
озера и поля. Писатель обращается к рус-
ской старине, дореволюционной Волге —
матросам, лоцманам, капитанам со старых
колесных пароходов, рассказывает о тра-
диционных волжских праздниках, гребных
гонках.
Писатель умеет точно выбрать нравст-
венную позицию, с которой рассматривает
людей В той или иной ситуации.
ХУДОЖНИК Г. Г. ФИЛИППОВСКИЙ
70302—161
М--------------118-^-80. ' 4702010200
083(02)—80
© Издательство
((Советский писатель»t 1980 г.
Памяти моих дорогих
матери и жены

БРАТЬЯ ФЕВРАЛИ
Эх и горячо же припекает в иные ранние февральские
дни студеное солнышко у нас в саратовском Заволжье!
Не утерпишь, бывало, чтобы не сбросить в сани тяжелый
овчинный тулуп, не распахнуть пошире жаркий полушу-
бок да не сдвинуть подальше со лба меховую шапку.
А кругом зима. Все бело и мертво. Снег, укрывший
землю, нестерпимо сверкает в лучах солнца и до боли ре-
жет глаза.
А тишина-то какая стоит зимою в степи! В ушах даже
звенит. Кажется, закричи кто с того края земли — и услы-
шишь!..
На далеком горизонте порой завидишь пятно мыш-
кующей лисицы. То и дело останавливаясь, она с опаской
поглядывает, как в далеких бурьянах маячит на мало-
рослой лошаденке с парой тощих, похожих на скелеты,
борзых киргиз. У одинокого кургана, около обглоданного
добела остова павшего еще прошлым летом верблюда,
увидишь небольшую компанию волков, справляющйх
свою голодную свадьбу. Шумно рассекая ударами силь-
ных крыльев застывший воздух, пролетит ворон, да на
высокой насыпи железнодорожного полотна, обегающего
Асанкудукский лиман, верстах в десяти от Белого Умета,
издале-ока, увидишь узкую черную полоску ранней про-
талины. Яблоневый дичок вырос на ней от брошенного
5
проезжим недоеденного яблока и неуклюже протянул свои
корявые, колючие ветви, да низкорослый бурьян, поло-
манный и перепутанный ветрами и непогодами, покрыл
пятнами бедную щебенчатую почву насыпи. Все пустын-
но. Все замерло в непробудном зимнем сне. И лишь одна
эта черная проталина, заветное местечко двух братьев-
птицеловов, нарушает тоскливую картину зимней заволж-
ской степи.
* * *
Братья Алексей и Павел, прозванные Февралями, бы-
ли известные у нас в городе охотники, занимавшиеся лов-
лей и продажей певчих птиц. Знамениты они были тем,
что каждый год в феврале месяце вот уж несколько лет
подряд выносили на базар одного, а то и двух свежих ве-
сенних жаворонков.
А началось это вот как.
Пришлось как-то Павлу съездить в Астрахань за ве-
щишками умершей там сестры. Возвращаясь, он случайно
отстал от поезда на глухом разъезде. Узнав, что следую-
щий поезд будет лишь на другой день, он решил идти
пешком до ближайшей узловой станции и оттуда уже до-
бираться до Саратова.
Была середина февраля. Денек был холодный, но яс-
ный. На солнце, в заветрии, даже припекало. Дойдя по
полотну железной дороги до высокой насыпи Асанкудук-
ского лимана, он был вдруг поражен трелью жаворонка.
Много лет ловил он птиц, видел всякие виды, но встре-
тить в наших краях жаворонка об эту пору не приходило
и в голову. Постояв и осмотревшись, охотник разобрал
обындевевшие усы и бороду и «тиукнул» самочкой жа-
воронка. И в ответ на призыв зазвенела торжественная
песнь затрепетавшей над проталиной птички.
От неожиданности Павел даже присел. Он посидел,
обдумал план действий, встал и торопливо направился в
Умет. Отсюда он уехал с первым товарным поездом, к
вечеру был дома, рассказал обо всем брату, и они, наско-
ро собравшись, захватив сеть, свистки и клетушки, уеха-
ли в Покровск — слободу, расположенную на противопо-
ложной Саратову стороне реки. Ночью они доехали до
Умета, а утром добрались до лимана.
6
Счастье им сопутствовало. Птичка была поймана, и в
воскресенье яркий большеголовый жаворонок красовался
на птичьем базаре.
Разговорам и удивлению не было конца. Братья сразу
сделались героями дня. Как охотники ни пытали их, ка-
кие заезды ни делали, стараясь выведать, где была пой-
мана птичка, братья помалкивали, ухмыляясь в позеле-
невшие бороденки, отправляя в носы понюшки душистого
штафского табачку.
А когда в обед на базар подошли гостинодворские
купцы, любители певчих птиц, и купили жаворонка за
25 целковых — они сразу стали недосягаемы. Весь базар
столпился у птичьего ряда и только и галдел об этой
купле-продаже.
— Четвертной билет!.. Ведерная корова дешевше сто-
ит!.. А тут птичка в кулак!.. Что она —золотая, что ли?..
Ах ты, трам-та-ра-рам! Вот это Павел! Уперся на чет-
вертном—и хоть режь! Откуда и взялось в нем?!—ди-
вился народ.
После базара, когда братья, по издавна заведенному
обычаю, отправились с другими охотниками в «рестора-
цию» Канарейкина пить чай, их встретили там чуть ли
не бурей рукоплесканий.
— Ай да молодцы!.. На четвертную купцов огрели!..
Охотники понимали, что достать жаворонка в .февра-
ле — дело мудреное. Хоть «катерину» давай, а где его
взять?..
Кто-то из охотников в порыве восторга назвал их
Февралями, а на другой год, когда в это же время они
опять вынесли на базар свежего жаворонка, прозвище это*
приросло к ним так крепко, будто они и родились с ним.
* * *
Скромные герои моего рассказа Алексей и Павел Фев-
рали жили почти на окраине нашего города в небольшом
стареньком домишке, ушедшем от времени даже в зем-
лю. Здесь они родились, выросли и успели состариться.
Жизнь их прошла тихо и незаметно, без особых страстей
и тревог. Они были женаты на родных сестрах, дочерях
соседки-вдовы, и свадьбы свои играли в один и тот же
день в одной и той же церкви, стоя друг за другом против
7
царских врат. Детей у них не было. Сестры были не свар-
ливы и жили душа в душу. Они разделяли чувства му-
жей-охотников, а старшая, Фекла, жена Павла, так даже
сама пристрастилась к этому делу. Она научилась разби-
раться в птице и по воскресеньям, когда братья в дни
валовых пролетов уезжали на охоту, торговала на базаре.
Сестры представляли собой полную противополож-
ность мужьям. Павел был небольшой, сухонький челове-
чек, зато жена его Фекла была высокая, крупная женщи-
на с громовым голосом и резкими движениями. От мужа
она пристрастилась к нюханию табака и курению махор-
ки. Она пила водку, при разговоре размахивала руками, и
у нее на шее, как у мужика, бегал большой, острый кадык.
Сестра ее Анисья, жена Алексея, была, наоборот, не-
большая, кроткая женщина, скромная и тихая, с какими-
то просящими голосом и глазами. Получилось так, что она
повела общее хозяйство и все заботы по дому легли на
ее плечи. Редко когда, бывало, услышишь ее голос, в то
время как Фекла гремела, бросая короткие, резкие сло-
ва, словно удары заводского молота.
Анисья прожила с мужем лет двадцать и умерла в
холеру. Алексей был убит смертью жены и особенно тем,
что больница отказала выдать покойницу для захороне-
ния. Ходили глухие слухи, что умерших от холеры сжи-
гали, чтобы не допустить распространения заразы, и эти
слухи чуть было не привели к возмущению простонародья.
По смерти жены Алексей запил. Пил он долго и мучи-
тельно, но года через два отстал. Преследования соседних
женщин не имели успеха, и Алексей остался вдовцом. Он '
долго и хорошо помнил свою робкую и тихую Анисью и
не захотел приводить в дом другую жену,
* * *
Повседневной ловлей птиц братья занимались непо-*
далеку от города, в Малышевской лощине, где у них, как
и у других охотников, были для этого сделаны точки.
Здесь они ловили жирующую птицу. С краю лощины, в
саду Талера, они ставили лесной тайничок на синиц и
московок. В валовые, осенние пролеты они ездили за чи-
жами под Тамбов, на Цну, а за щеглом вверх по Волге к
Березнякам и под Воскресенское, где в горных увалах
8
правого берега реки, перерезанных широкими, простор-
ными долинами, они караулили сбившихся в громадные
стаи, откочевывающих на юг щеглят.
Мягкое октябрьское солнце заливало покрытые леса-
ми возвышенности -и урочища. Схваченные первыми за-
морозками леса отливали золотыми, пурпуровыми и ли-
ловыми красками. Воздух был тих и прозрачен, застывая
в каком-то онемении. На пологих склонах лощин ярко
зеленели озимя и серебрилась, покрытая нитями паутины,
жирная черная пашня. Где-то в лесном отъеме с непере-
даваемой страстью и тоской стонала и плакала, пресле-
дуя красного зверя, парочка голосистых, нестомчивых
гончих, и эхо голосов, их то замирало, то оживало в звон-
ких окрестных оврагах. Высоко в небе кружили отлета-
ющие в теплые края ястреба и коршунье, а в далекой
лощине спокойной серебряной лентой открывалась гладь
широкой многоводной реки.
Угадывая неподдающимся анализу чутьем охотника
излюбленные пути, избираемые пролетной птицей, братья
ставили полевой тайник, убирая точок стеблями подсол-
нечника и дикой конопли. Расставив клеточки с манка-
ми, они сидели в овражке, поджидая добычу. Лёт птицы
начинался с восходом и продолжался до десяти-одинна-
дцати часов дня. К этому времени птица спешила достиг-
нуть мест дневных кормежек. Так и сидели они день,
два, а то и более, пропуская мелкие стайки.
Наконец ожидания увенчивались успехом. Задолго до
того, как можно было увидеть птиц, настороженное ухо
охотника улавливало далекий, тонкий шум. Он нарастал
и скоро становился до того ощутимым, что казалось, буд-
то надвигается какое-то многотысячное войско с гремя-
щими доспехами. Вот из-за седлистой лощины показыва-
лась широкая темная лента птичьей стаи. Охотники за-
мирали. А стая все увеличивалась, росла и, выливаясь
могучим потоком из-за возвышенности, растекаясь по
долине со щебетанием тысяч и тысяч голосов, направля-
лась к месту, где ее поджидали охотники.
И здесь надо было иметь все хладнокровие и само-
обладание и до тонкости знать привычки и обычаи пти-
цы, а также и время, когда крыть влет проходящую над
точном стаю, которая при таком количестве птиц никогда
не сядет на присаду. Здесь нельзя было крыть передних
или средину, но только самый хвост, куда сбивается один
9
самец. И надо было иметь выдержку, чтобы дождаться
этого времени, невзирая на то, что малейшее движение
человека, появление на горизонте силуэта ястребишки
или выстрел охотника в лесу могут испортить все дело.
Но когда ничто не мешало удаче, они крыли стаю, за-
хватывая сетью зараз сотню, полторы, а то и две певчего
щегла.
А на Цне, на родниках и водотеках, надо было выис-
кать под вековыми ольхами мелкое местечко, покрытое
торчащими из воды камешками,—излюбленные места для
водопоя умной и осторожной птички — чижа. Здесь, на
воде, с непередаваемым искусством братья ставили тай-
ничок, привязывали ручную чижовку и, застывши в ку-
стах, выжидали, когда многочисленные стайки чижей,
усыпавшие верхушки деревьев, утолят свой голод. Каза-
лось, не будет конца их кормежке. Но вот одна птичка,
за ней другая, третья камнем кидались вниз. И следом
за вожаками вся стая с приглушенными посвистами вож-
жой падала с вершин к роднику, трепеща над ним и раз-
мещаясь на торчащих из воды ребрышках камней. Уже
усыпано все, некуда ткнуть иглой. А золотисто-серая мас-
са птичек все еще сыплется сверху к роднику, норовя
найти себе местечко. Но вот — рывок бечевки, визг борта
и кляч, и тайник падает на воду, закрывая сразу не малое
количество дорогой добычи.
* * *
Торговля певчими птицами велась у нас в городе по
воскресным дням, в основном на Верхнем базаре у церкви
«Петры и Павлы», как говорили в народе. Птицеторговцы
занимали здесь со своим товаром всю заднюю стену Те-
легинских лабазов, которую хозяин, сам охотник до пев-
чей птицы, безвозмездно предоставил товарищам по
страсти. Имел он от этого и скрытую выгоду, заключав-
шуюся в том, что зады его лабазов не превращались в от-
хожее место для толпившегося на базаре люда.
На птичьи базары многие шли не только купить пти-
цу, а часто просто повидать приятеля, поболтать и отве-
сти душу. Почти ведь каждый охотник начинает с ловли
певчих птиц и память об этом сохраняет до конца своих
дней. Как забыть эти первые волнения и движения захва-
10
тываемой подобными увлечениями души и как не вспомя-
нуть их еще и еще раз среди дорогих и близких тебе то-
варищей по страсти!..
•St * ★
На краю базара, в самом начале Горной улицы, сто-
яло большое двухэтажное кирпичное здание, занятое под
«ресторацию» Данилой Канарейкиным — разбогатевшим
половым одного из береговых трактиров. (Болтали, будто
Данила обобрал захмелевшего по случаю удачной прода-
жи лошадей приезжего киргиза, подсыпав ему в вино
какого-то зелья.)
А совсем недавно это был всего лишь шустрый, про-
нырливый половой, острый и находчивый, умевший уго-
дить разношерстным посетителям трактира. Он был не
глуп, умел вовремя ввернуть меткое словцо, под балалай-
ку или гармошку мог лихо отодрать «барыню» или «кама-
ринского», спеть заливистым тенорком веселую, а то и
грустную песню, прошибая до слез подвыпивших гостей
заведения. Словом, это был тот русский половой, смет-
ливый и услужливый, с одного взгляда разбирающийся
в посетителях и потому крайне ценимый и ими и хозяи-
ном.
Природный ум и житейская ловкость помогли ему,
и дело его было в цветущем состоянии. Жизнь в достатке
наложила на него свой отпечаток: он раздобрел, раздался
в ширину, отпустил усы и русую бородку, расчесывая на
прямой пробор подстриженные под кружало курчавые
подмасленные волосы. Он носил мягкие козловые сапож-
ки, добротные шаровары, поддевку и цветную вышитую
рубаху. Обходительность, внимательный взгляд и сладкий
приветливый голос способствовали росту к нему симпа-
тий, а удачное место и расторопная прислуга — увеличе-
нию благосостояния. Сам начав с половых и в совершен-
стве изучив дело, он не зарывался и умно вел свой тор-
говый корабль среди бурь и непогод коммерции.
Мальчишкой он занимался ловлей певчих птиц и
страсть эту сохранил до сих пор.
В «ресторации» было два зала. Нижний был предо-
ставлен всем посетителям, а верхний — тем, кто почище,
а по воскресеньям — исключительно охотникам. В этом
11
зале окна были увешаны клетками с певчими птицами,
и Данила Василич каждое утро сам чистил их и задавал
птицам корм. Здесь,- среди собиравшихся- после воскрес-
ного базара охотников, он и отводил свою еще не совсем
остывшую от этой страсти душу. И хоть посетители и
видели в нем ловкого торгашишку, у которого на первом
плане стояла нажива, но как-то прощали ему это за сохра-
ненные любовь и влечение. За спиной его, правда, неред-
ко и отпускались едкие смешки, но они относились боль-
ше к другой его слабости — свояченице Глафире Пор-
фирьевне, молодой, красивой, рано раздобревшей женщи-
не, сидевшей за буфетом. '
В «ресторацию» Канарейкина охотники шли ровно
как в клуб, где за долгим чаепитием делились между со-
бой мыслями об охотах или рыбных ловлях, строили
планы на будущее, обсуждали прошедшие пролеты птиц
или пение того или иного Данилиного певуна.
Помимо разговоров об охоте у этих поклонников бла-
городной страсти было еще одно невинное занятие, до-
ставлявшее всем посетителям немалое удовольствие.
Так как в квартирах у любителей птичьего, пения ку-
рить было нельзя, они выходили для этого наружу. Это
было связано с неудобствами, особенно в холодное время
года, и потому охотники пристращались к нюханию таба-
ка. (В конце концов дело, правда, кончалось тем, что
они и нюхали и курили.) Нюхали они помногу и -подолгу,
бороды и усы у них были почти зеленые, а губы меж во-
лос покрыты коркой, смывавшейся лишь по субботам, в
банные дни. Курение давало волосам желтизну, а вместе
с нюханием окрашивало усы и бороды в невиданные цве-
та. У нюхающих был и свой лексикон. Они не говорили,
например, нюхнутьу а—«дюхнуть». Не нюхач, а—«дю-
хач».
От зверского нюхания у них, мне казалось, перегорав
ли в носу всякие перепонки, они страшно гнусавили, и
говор их был подчас странен и почти неразборчив для
неопытного уха.
Среди «дюхачей» было немало ценителей, которые,
чтобы придать особый аромат и остроту табачному зелью,
12
подмешивали в него разные специи. Одни добавляли
тертые цветы донника, отчего табак приобретал мягкую
сладость. Другие подсыпали молотого перцу, после по-
нюшки которого глаза лезли на лоб и неудержимо текли
слезы. Считалось, что это «прочищает мозги». Иные кла-
ли в табакерки цветы шиповника, мяты, чубушника или
ландыша. Говорили, что были также носы, которые уж
не брали ни перцы, ни какие другие острые приправы,
и потому будто уж особенно злые «дюхачи» подсыпали
в табак тонко тертое стекло. Ручаться за достоверность
не могу, но слышать об этом приходилось.
-При понющках были, конечно, свои правила, порядки
и этикет.
Братья Феврали были заядлыми «дюхачами». Как
истые ценители этого дела, они подмешивали в табак
сразу несколько специй. Они имели самодельные, резные
из турьего рога тавлинки и по части угощения других
своим табачком отличались большим радушием.
В разговорах о «дюхании» Данила обычно был зачин-
щиком.
— С чем ноне, Пал Василич, табачок-с? — спрашивал
он, подходя к столу и здороваясь с братьями.
— Черемушки малость для мякости добавил, Данил
Василич. Одолжитесь! — отвечал Павел, открывая тав-
линку и постукивая крышечкой о ее край.
Выставив большой и указательный пальцы, Данила
отправлял их в табакерку, захватывал щепотку, сдувал
с пальцев лишний табак и с ужимками и замечаниями
человека, не умеющего нюхать, шумным вздохом отправ-
лял зелье сначала в одну, а потом в другую ноздрю.
«Кхе,— крякал он, вытирая цветным платком нос.—
Н-да-а». Вскоре он принимался хлопать глазами, откры-
вал рот и начинал чихать.
—. Эх, дядь Паш,— говорил он, переводя дух в проме-
жутках между чиханиями.— Табачок-то ноне у тебя боль-
но зёл. Грешным делом, не поддал ли в него сухого хренку
иль горчички?
Павел божился, что, кроме цветов, ничего не клал, а
Данила под дружный смех присутствующих продолжал
безудержно чихать, стараясь делать это как можно гром-
че. Дело обычно кончалось тем, что Данила начинал
утверждать, что этого вот табаку с руки уж не снюхаешь.
13
Вскоре отыскивался и любитель-спорщик, заключалось
пари, и начинался спектакль, которого все ждали.
Не знаю, кто и когда придумал и было ли это где в
другом месте, только здесь, заводимые хитрым Данилой,
они ввели особый вид спорта, вынюхивая одним дыхани-
ем громадную порцию табаку. Для этого спорящий засу-
чивал рукав, от локтя по кисть ему насыпалась дорожка
табаку, и он должен был одним вздохом отправить его
себе в нос. Это требовало, конечно, расчета, сноровки и
уменця. Обычно старались насыпать полоску пошире и
повыше, и спорящий сплошь и рядом задыхался от коли-
чества поглощаемого табака. Нередко у него просто.не
хватало дыхания. Это вызывало взрывы смеха и веселья
всего зала. При этих спорах держались пари, и проиграв-
шие ставили на общий стол «шкалик» или «мерзавчик».
Трудность состояла здесь еще и в том, что «дюхачи», поч-
ти как правило, были людьми с бородами и усами, и пото-
му малейшее неправильное движение руки приводило к
тому, что волосы смахивали табак.
— Э-э-э! — кричал Данила, принимавший наиболее
рьяное участие в споре.— Гляди! Гляди!.. Борода-то вся
в.табаке!.. Не-ет, брат!.. Эдак не пойдет! Проиграл, брат!
Смех и возгласы одних и протесты других продолжа-
лись, пока не удавалось установить, что спор выигран или
проигран, и спорящие начинали свою задачу сызнова, от-
дирая предварительно в стороны бороду и усы, чтобы они
не мешали при понюшке.
* * *
Поездка на Асанкудукский лиман в нынешнем году
была у братьев особенно удачна: они поймали трех жаво-
ронков.
Собираясь в воскресенье на базар, они предвкушали
переполох, какой произведут там. Трех птиц выносить
им не приходилось еще ни разу! Они подумывали даже,
не взять ли парочку, чтобы не сбить цену, однако азарт
и желание удивить пересилило.
В окне было видно, как с двумя решетами голубей на
коромысле прошел портной Иван Зотыч Козырьков, со-
провождаемый ватагой ребятишек. Вскоре за Козырько-
вым проковылял, тоже голубятник, кровельщик Мадеров,
14
упавший разок по пьяному делу с крыши и сломавший
себе при падении ногу. За ним прошло еще два, три охот-
ника. Вскоре стали собираться и Феврали.
Придя на место и поздоровавшись со знакомыми, они
не торопясь принялись развешивать клетки с птицами.
— Певунов нет еще? — спросил торговавший рядом
Стрикопытов.
— Е-есть,— как бы нехотя отвечали братья.
— Тэ-экс,— с ноткой зависти бросил Стрикопытов.
Братья молча продолжали развешивать клетки. Скоро
они опорожнили оба мешка, оставив на дне одного клеточ-
ки с жаворонками. Стоявшие кругом охотники и любители
притихли. Вот Павел вынул одну клеточку и передал ее
Алексею. Тот взял ее, потянулся и повесил на верхний
гвоздь, под самой крышей.
— Тэ-экс,— опять протянул Стрикопытов.
Павел достал вторую.
— Два!.. Мать честная!—ударил себя по ляжкам
Стрикопытов.
Но на этом не кончилось. Пряча в бородке довольную
и хитрую улыбку, Павел достал третью, и Алексей, под
возгласы удивления и зависти, повесил и ее. И, ровно по
команде, весь птичий базар, все торговцы, охотники,
покупающие и просто любопытствующие,— все толпой
придвинулись к месту, где торговали Феврали. Все за-
шевелилось, загалдело, послышались возгласы, за-
висти, искреннего восторга и не имеющего границ удивле-
ния.
Переполох волновал базар чуть ли не до часу дня,
когда от поздней обедни из церкви повалил народ, а у
гостиного двора, лавки которого об эту пору закрывались
на обед, не показались купцы, любители птичьего пения,
оповещенные, что Феврали вынесли свежих жаворон-
ков.
Первым поспешил Сорвин. Редкий год не покупал он
у братьев февральских жаворонков. Поздоровавшись с
птицеловами и знакомыми охотниками, он сразу же при-
ступил к делу.
— Сколько, Паша? — обратился он к старшему.
— Обнаковенно, Пал Палыч. Вроде такцыя,— улыб-
нулся он.
— На кой, язёвый лоб, всех-то вынес? Сбавлять надо!
Как не смекнул?
15
— Чего тут смекать, Пал Палыч! Што один, што три.
Если б десяток!
— Да три! Язёвый лоб! За одного ломи четвертную,
и все. А тут...
— Може, и так, Пал Палыч. Только сбавлять нильзи.
Рано больно, да и холод какой, обратно.
Сорвин начал было торговаться, но тут один из жа-
воронков пустил вдруг трель, к которой присоединились
два других, и свежая, ликующая песня разом заполнила
застывшую площадь. Лица у всех расплылись в блажен-
ные улыбки.
— Шерстобоков с Замотаевым- идут,— раздалось в
толпе, и стоявшие вокруг, обернувшись, увидели, как на
площади, выходя из лавок и запахиваясь в широкие
енотовые шубы, к базару направились гостинодворские
купцы.
Сорвин понимал, что лучше иметь дело одному, чем
торговаться при других, и потому, торопясь и не спраши-
вая уже, не будет ли скидки для почину, обратился к
Павлу: .
—- Ты, Паша, какого посоветуешь?
—- Я бы, Пал Палыч, вот этого взял,— отвечал тот,
указывая на среднюю клетушку.-— Гляди, какая голова
большущая. Што тигра! Ты как, Ликсей? — спросил он
брата.
— По башке должон песенником быть,— отвечал
Алексей.— Завсегда примечал: как голова поболе — так
к песням падок.
Сорвину и самому, хорошо разбиравшемуся в птицах,
нравилась эта большеголовая птичка, и потому, бросив:
«Давай его!», он полез в карман, вытащил бумажник и
достал четвертной билет.
Павел взял деньги, передал их бряту, завернул кле-
точку в кусок газеты «Копейка» и, сделав в ней дырки
«для воздуху», передал клеточку с птичкой купцу.
—- Будете благодарны, Пал Палыч. Птица — перьвый
сорт.
В это время подошли купцы.
— Купил уж? — с ноткой досады обратились они к
Сорвину.	,
— Взял для почину,—отвечал тот, стараясь поскорее
уйти.
16
* * *
Покупка двух остальных птичек долго не завершалась.
Купцы, задумав сбить цену, ходили все вокруг да около.
Смекнув, в чем дело, братья тоже не торопились.
Воспользовавшись тей, что основной соперник Шерсто-
боков разговорился с каким-то проходившим знакомым!
Замотаев, приглядевший птичку, шепотком спр ,сил Пав-
ла об окончательной цене, торопливо достал деньги, взды-
хая и покачивая головой, сунул их Павлу, указав при этом
на приглянувшегося жаворонка.
— И ты взял? — порывисто обернулся к нему Шер-
стобоков.
— Купил — вроде как виновато отвечал тот.
— Чего ж не подождал?.. Вместе бы...
— Чего ждать-то?.. Скоро лавки открывать. А ты раз-
говорился. Тебе можно, у тебя приказчики,— отвечал За-
мотаев и, взяв клеточку, направился с базара,
♦ * *
Шерстобоков остался один.
— Ну, давай и мне,— сказал он.— Самый плохонький
остался, он и подешевше будет.
— Никак нет, Захар Василич,— отвечал Павел.— Ца-
на одна.
— Давай, давай!.. Одна... Креста на тебе нету!
— Никак не можем, Захар Василич. Потому, сами
знаете, перьвые.
—. Перьвые, да не перьвый,— как бы передразнил
Шерстобоков.— Давай клетку! — сказал он и полез за
деньгами.
Павел то ли растерялся, то ли смутился перед богатым
покупателем, только он кивнул брату, и Алексей, сняв
клетку, подал ее купцу.
— Глядите, какая антиресная птица, Захар Васи-
лич,— сказал он.
Купец молча взял клетку, раскрыл бумажник и, вынув
две красных, протянул их Павлу. Тот сунул было руку к
деньгам, но, увидев двадцать рублей, отдернул ее назад.
— За две красных, Захар Василич, не пойдет!
2 П. Минх
— Как это? — удивился Шерстобоков.
— Нильзи.
* — Кажный год покупаю, а тут плохую птицу продает
и не уступит! Иль дружбу врозь хочешь?
— Дружба, Захар Василич, дружбой, а охота и тру-
ды — трудами. Мене четвертного нильзи!
— Бу-удет тебе! — протягивая деньги, говорил Шер-
стобоков.
— Воля ваша, Захар Василич, а уступить не можем.
— Наладил — воля ваша да воля ваша! — кипятился
купец.— Сроду не торговался, потому хорошие птицы бы-
ли, а тут ты должоп уступить! Больше никто ведь не
купит! Сорокин в Питер уехал, Воскобойников — болеет.
Морское — тоже в отъезде. Охотников боле и нету. Так
и будет сидеть! А тебе он на кой? Тебе деньги нужны!
— Эт точно, Захар Василич. Только дешевше четверт-
ного отдать никак нильзи. Легше дверку открыть да вы-
пстить!
Буд-то б вы-пус-тишь? — прищурив глаза, накло-
няясь к лицу Павла и растягивая слова, спросил Шерсто-
боков.
— Это в нашей воле, Захар Василич!
Кругом воцарилась тишина. Взоры всех впились в
спорящих. Алексей, взявший было понюшку табаку, не
донес ее до носа да так и застыл со щепотью в воздухе.
— Бери, Павел, две красных! Копейки не прибавлю,—
настаивал купец.
— Четвертнуя!
— Останный раз говорю — отдай за две красных!
— Нильзи, Захар Василич! Лутчи выпстить,— тяже-
ло дыша и изнывая в неравной борьбе, говорил Павел.
Шерстобоков спокойно положил деньги в бумажник,
сунул его в карман и, пристально глядя в глаза Павлу,
процедил:
— Боле двух красных, зарежь, не дам! А птицу —
сдохнешь, а не выпустишь! На другом базаре мне же за
десятку отдашь!
И что тут стряслось с Павлом, какой бес попутал его,
только он дрожащими руками торопливо схватил клетуш-
ку, открыл дверку, запустил в нее руку и, прежде чем
кто-либо успел что-либо сказать или сделать, вытащил
птичку и, высоко подняв руку, раскрыл ладонь. Почуяв
18
свободу, пленница порхнула ввысь и, оглушая воздух ра-
достными трелями, стала уходить в яркое солнечное не-
бо. Народ ахнул да так и застыл с открытыми ртами..,
* * *
Когда Павел и Алексей пришли с базара в «рестора-,
цию» Канарейкина, там было уже все известно, и брать-
ев, особенно Павла, встретили чуть ли не как царя Да-,
вида после единоборства с Голиафом. Сам Канарей-
кин поспешил им навстречу и если не расцеловал, то
обнял и прислонился грудью и животом к тщедушному
Павлу.
— Подумать только! Бедный, лядащий человек — и
устоял против толстосума! Не сдалось сердце охотника!
Завтра, может, жрать будет нечего, а на вот! Открыл
дверку — и лети! Ай да Павел! Вот те Февраль!..
— Как эт ты, Паш, толстобрюхова одолел? А?.. Ну —
молодчага! Вот эта охотник! У того анбицыя, а у тебя,
брат, тож карахтер! Четвертной билет псу под хйост су-
нул!.. Лети, дескать, трам-та-ра-рам!..
Павел ухмылялся и скромно опускал голову. Ему уж
давно было жаль улетевшие деньги, давно он раскаивал-
ся в своем поступке, особенно совестно ему было перед
братом, но гонор есть гонор!.. Улетевшее не воротишь, а
сдаваться нельзя!
— Малай!.. Васяня! — крикнул Данила, идя с братья-
ми по залу и выбирая им, как наиболее почетным сегодня
гостям, местечко поудобнее.
— Чего изволите, Данил Василич? — подлетел с сал-
феткой в руке и острыми, бегающими глазенками на ру-
мяном, смазливом личике Васяня, подросток лет четыр-
надцати, в недалеком будущем пройдошистый половой
ярославской вышколки.
— Сыщи, милок, дяде Паше да дяде Ликсею столик
поудобней. Да спроворь чайку. Перфильевне скажи, штоб
на заварку дала лянсину, а от меня принеси полбутылоч-
ку. Закуси штоб дала горяченькой. Дядя Паш ноня зна-
ешь как Шерстобокова выучил^ — говорил он, подмиги-
вая остренькому пареньку, который давно уж был в курсе
всех дел.
Васяня поместил братьев у окна и скоро тащил «пару
2*
19
чая», чашки-, блюдца, сахар, полбутылку водки и закус-
ку, которые свояченица Канарейкина расставила на цве-
тастом подносе.
Движимый чувствами искренней симпатии к товари-
щам по страсти, Данила, нимало не теряя достоинства
хозяина, всячески старался выказать братьям свое ува-
жение и гостеприимство и потому, усадив их, сам открыл
бутылку и розлил вино в стаканы. Ведь предстоял инте-
ресный рассказ, как Павел разделал купца! Случай ред-
кий, необычайный, и слышать его из первых рук было
очень важно. Это заполнит время, расшевелит былые
страсти и даст немало веселых минут. Как тут не поста-
раться? Четвертной билет пустить в вольный свет — не
шутка! Доведись хоть до самого Данилы, не знай еще, как
бы повел он дело!..
— Ну-к, Паша, с морозу-то! Леша!.. Давайте! — пот-
чевал охотников Канарейкин.
Братья подняли стаканы, взглянули на хозяина, почти
в один голос-проговорили: «Покорнейше благодарим, Да-
нил Василич. Ваше здоровьице» — и, запрокинув головы
и зажмурив глаза, стали медленно пить обжигающую
жидкость. Выпив, они крякнули, сплюнули, утерли рука-
ми губы и потянулись к еде.
— Ты вот горяченького, Пал Василич! Ликсей Васи-
лич! — угощал их Данила, пододвигая миски с гуляшом,
который прислала расщедрившаяся свояченица.— Заку-
сывайте, ребята! Закусывайте!
И, усердно потчуя братьев, Данила издалёка заводил
разговор о том, как удалось поймать трех жаворонков,
подводя дело к базару и торговле птички Шерстобоковым.
Павел, выпивший с Алексеем полбутылки еще на база-
ре, после новой порции вина быстро хмелел, язык начинал
заплетаться, а фантазия разыгрывалась, и он с жаром вел
рассказ, уснащая его подробностями, которых, пожалуй,
и не было на самом деле.
Повествование представляло значительный интерес, и
потому в зале все стихло, прекратились разговоры и хож-
дения, смолк звон чашек и посуды. Данила, охотничье
сердце которого получало от рассказа истинное удоволь-
ствие, думая доставить занимательные минуты своей ску-
чающей за буфетом подруге, велел торчавшему тут же
Васяне позвать Глафиру Порфирьевну.
Она скоро пришла, высокая, полная, налитая соками,
20
сладкая женщина, мягкая, как перина, румяная и волен
окая, с голыми по локоть руками, заманчивая и зовущая.
Небрежно кивнув гостям крупной головой с уложенной
вокруг нее толстой русой косой, она стала и, луща семеч-
ки, принялась слушать мало интересный для нее рассказ.
— Так и уперся, жмудия, в две красных? — подливал
масла в огонь Данила.
— Как бугай!
— От, сукин сын! Пятерку жалко! Легше удавиться!
— Корысть! — раздается с соседнего стола.
— Как, дурак, не поймет,— ведь перьвый жаворонок!
Через три недели они по трешнице будут. Эт ни антирес-
но! А тут февралёвый! Да поет!
— Заливается!
— От, сволачь какая! С охотничьего сердцу тут не
знай сколь выкинешь!
— То-очно.
— Д он пять целковых выжимает!.. Его пымать-то,
Данил Василич, сами знаете, «ево стоит! Мороз. Ветер.
Обувка-одёвка плохая!
— Людоё-ед! — опять слышится с соседнего стола.
— Ыих, и молодчин ты, Паша! — хлопает от восторга
себя по ляжкам Данила.
— Да-а,— тянет кто-то из соседей.
И Павел, увлекаясь сам и подхлестываемый реплика-
ми со стороны, распалялся все более и более. И в его
рассказе об этой купле-продаже Шерстобоков выглядел
уже совсем дураком, в то время как сам он был невидан-
ным героем.
Кто знает, до чего бы договорился он под воздействи-
ем винных паров и сочувствия окружающих охотников,
только когда он дошел до места, как в пылу охватившей
его амбиции открыл дверку и запустил в клетку руку,
Глафира, спокойно стоявшая дотоле рядом и с некоторой
долей презрения глядевшая на разыгрывающуюся сцену,
вдруг перестала грызть семечки, шагнула к Павлу и гром-
ко спросила:
— И выпетил?
— Выпетил! — гордясь содеянным, отвечал Павел.
— От двадцати рублёв отказался?
— Отказался!
— Дур-рак! — отрезала Глафира.-— Старый только, а
то б спустить порты да отвозить по з...це вожжами! Гля-
2®
дий1ь — поумнел бы! А то как есть дурак!.. Тьфу! — плю-
нула она в сторону охотников и, отвернувшись, раскачи-
ваясь полным телом и пышными плечами, медленно по-
шла прочь. •
& * $
Год этот выдался для братьев какой-то незадачливый.
Поездка после Покрова в Березняки за щеглами была не-
удачна. Сначала мешали ветры, потом пошли дожди. За
неделю, что пробыли там, они поймали всего десятка два
щеглят. Крупных стай не было, и лишь один раз пред-
ставился случай крыть косячок птиц штук на двести. Да
и то получилась неудача. В тот момент, когда стайка про-
ходила над присадой и Павел дернул веревку тайника,
налетел порыв ветра, и усилие Павла оказалось недоста-
точно. Задержанные встречным ветром, сетка и клячи
стали стоймя, и вся добыча, попавшая было на мгновение
под сетку, метнулась в открытую сторону и ушла. Когда
братья подбежали к тайнику, в его нитях путалось всего
две-три птицы.
Потом пошли дожди. Холодные, нудные, без конца и
края. Так пустыми они и вернулись домой.
Около Казанской они уехали в Тамбов за чижами. Но
здесь их опять подстерегала незадача. Оказалось, что за-
ветные места, где они столько лет ловили чижей, выруб-
лены. Старые, вековые ольхи, семена которых служили
пищей для чижей, валялись спиленные по водотекам. На
много верст кругом все было вырублено, и голое место бы-
ло неузнаваемо. Птица куда-то переместилась, и братья
безуспешно потратили немало дней на ее поиски. Еле-еле
наловили они с полсотнп чижей, часть которых пришлось
по дешевке продать в Тамбове, чтобы купить билеты на
обратный путь.
С питанием было еще хуже. Денег были считанные ко-
пейки — только на хлеб, и они вынуждены были собирать
на убранных полях мелкую картошку, прихваченную ут-
ренниками, которая в основном и составляла их пищу.
А ночевать приходилось в городе, на вокзале, где два-три
носильщика — товарищи по страсти — пристраивали их
в тепле, в углу коридора, около багажной кассы*
Так ни с чем они и уехали в Саратов.
22
* ♦ $
. Вскоре подошли холода, но без снега. С ними хоть и
пришла зимняя птица — чечётка, снегирь, щурята и кле-
сты, но их было очень мало. Видимо, предчувствуя теп-
лую зиму., птица оставалась у себя на севере.
Охоты вкруг города были малодобычливы. Рождество
и Новый год прошли в инеях и туманах, совсем неудоб-
ных для охоты, и продажа пойманных птиц на воскрес-
ных базарах едва обеспечивала братьям скудное питание
на предстоящую неделю.
Томительно долго тянулся длинный январь, и единст-
венно чем жили братья, так это мечтами о скорой поездке
на Асанкудукский лиман.
Но тут пришло новое несчастье. На одной охоте Алек-
сей сильно прозяб и слег. На другой день он уж метался
в жару и был почти без памяти.
Павел пошел к доктору Карманову. Тот был их доб-
рый знакомый и сам любитель певчих птиц,— правда,
исключительно канареек. Карманов был хоть и акушер,
но в понятии Павла доктор. (В больших тонкостях он не
разбирался.)
Врач пришел, осмотрел больного и установил воспа-
ление легких. Он сказал Павлу и Фекле, что надо делать,
выписал лекарство, сделав на рецептах надпись: «Pro
pauperos» 4, и, отдавая их, на всякий случай спросил:
— Деньги есть?
г Павел и Фекла молча опустили головы. Тогда Кар-
манов достал трешницу и отдал ее Павлу, сказав:
— После отдашь.
Он дождался возвращения Феклы из аптеки, поставил
с ней больному компрессы и ушел, пообещав прийти зав-
тра с товарищем, лучше его понимающим в этих болез-
нях. Но он предупредил, что болезнь Алексея тяжелая
и проболеет он долго. «Сердце уж очень плохое»,— по-
морщился он.
К утру положение больного не изменилось. Жар не
спадал, и Алексей все время метался на кровати, бредя
охотой.
1 «Для бедных» (лат.). Надпись врача, по которой аптека отпу-
скала лекарства бесплатно.
23
На другой день, после обеда, пришли Карманов с то-
варищем. Тот долго выслушивал больного и подтвердил
сказанное накануне Кармановым. Они подумали было
поместить Алексея в больницу, но потом решили, что в
таком положении везти его опасно. Они выписали новые
лекарства, оставили подробные указания и ушли.
— Сходи, Феклуша, в аптеку. Заодно купи и мясца,
сваришь Ликсею. Может, поест... Иль давай я смота-
юсь,— сказал Павел.
' Вместо ответа Фекла заплакала и призналась, что
идти не с чем.
— Как не с чем? — воскликнул Павел.— Сергей Сте-
панович вчерась дал три рубля!
Сквозь слезы Фекла сказала, что вчера либо оброни-
ла, либо у нее вытащили деньги.
Павел покачал головой. Жена, конечно, говорила
правду.
— Тады, Феклуша, надо сходить продать какую-ни-
будь птицу,— сказал он.— Пойду к Сорвину, Пал Палы-
чу. Он подушевней. Выжимать в нашем положении не бу-
дет. Другие-то все аспиды.
Фекла заплакала сильней, понимая, что значит про-
дажа птиц.
Павел ушел. К несчастью, оказалось, что Сорвин
уехал по торговым делам в Москву. Павел долго стоял
у подъезда, обдумывая, куда же пойти. Он чувствовал,
что петля затягивается все туже и туже.
Наконец он остановился на Канарейкине.
Данила, услышав о болезни Алексея и намерениях
Павла, стараясь скрыть радость, что представляется слу-
чай купить по дешевке хорошего певуна, затараторил и
запричитал, выражая свое соболезнование.
Понимая, что дело надо делать не откладывая, так
как Павлу нужны деньги и он может пойти к другим по-»
купателям, он тут же отправился к Февралям на дом.
Придя, он прошел к Алексею и долго смотрел на ле-
жащего в забытьи больного, качая головой и сокрушаясь,
выказывая этим свое сочувствие. Однако в голове его в
это время вертелись вовсе не такие мысли. Он припои-»
нил, как в прошлом, угощая их за рассказ о купле-про-»
даже жаворонка Шерстобокову, понес расходы на пол-»
бутылку водки и закуску, которые тогда поднес братьям,
24
Сейчас представился случай вернуть затраченные день-
ги. Упустить'его было нельзя.
Предложенный Павлом соловей был сторгован много
меньше, чем за половину его настоящей цены. Купив со-
ловья и войдя во вкус, Данила очень удачно (в один го-
лос с Кармановым) сказал, что Леша проболеет долго,
что при выздоровлении надо будет давать ему «пишшу»
получше, а не кормить картошкой с постным маслом, как,
поди, едят они сами, и, снисходя к их положению, пред-
ложил заодно продать ему и выкормка-жаворонка.
Павел отказывался, но Данила^ пустив в ход все свое
красноречие, нарисовал мрачную картину болезни брата,
необходимость иметь под рукой хотя бы самую малость
денег и доказал Павлу, что иного выхода у него нет.
— Да, окромя его, у меня ничего не останется,— пы-
тался вырваться из клещей покупателя Павел.
— Да на кой он тебе? Эка дело выкормок! Ну в но-
нешнем году не послушаешь! На другой год будет. Тебе
сейчас деньги нужны. На лекарство и всякое там. Я ведь
по-душевному, только для тебя, Паша, с Ликсеем. Дру-
гим никому бы и говорить не стал. Потому очень туго
ноне. Всей выручки только на щи да хлеб хватает.
В конце концов живодер уломал охотника и также за
полцены купил и жаворонка.
Потом он послал Павла за извозчиком и, завернув
клеточки в теплый платок, который для этого дала Фек-
ла, уехал, велев извозчику погонять «шибче», чтобы не
заморозить птиц.
* * *
Дни медленно тянулись за днями, без каких-либо пе-
ремен и просветов к лучшему. Жар все время держался,
не спадал, и измученный им больной слабел день ото дня..
Иногда, приходя в себя, Алексей просил пить.
Карманов приходил каждый день, нередко приводя с
собой и товарища. /
Так прошло дней десять. Наконец наступил перелом.
Температура резко спала, и больной стал понемногу от-
ходить. Но слабость убивала его. Целыми днями он лежал
с закрытыми глазами, чуть слышно прося только пить.
Спустя дня два он вдруг попросил чаю.
Павел обрадовался, увидев в этом признак выздоров-
25
ления. Да и Карманов со своим* товарищем тоже обнаде-
жили, сказав, что дело вроде идет на поправку. Однако
они оба опять указали на плохое сердце больного. Две
недели болезни и жара еще больше измотали его.ч
А время приближалось к средине февраля. Дни сто-
яли ясные, солнечные, без ветра и облачка, а в обед в за-
ветрии припекало так, что становилось даже жарко.
С крыш начиналась капель, и повисали длинные, тонкие
сосульки.
Приближались те дни, о которых, не так еще давно,
мечтали братья. Теперь сомнения и беспокойство овладе-
вали одним Павлом. Он понимал, что ехать на лиман на-
до. Жаворонки могут прилететь па проталину каждый
день. «Да, поди, уж и есть! — думал он.— Брату вроде
становится легче, и скоро ему нужна будет хорошая пи-
ща: молоко, мясные щи. Для этого нужны деньги. А тех,
что выручены от продажи птиц Даниле, с каждым днем
остается все меньше и меньше».
Вечером Павел, высказал свои сомнения и тревоги
Карманову. Тот выслушал его, помолчал и ответил:
— Что, Паша, сказать тебе? Сердце у Алексея больно
плохое. Держится прямо на честном слове. Ручаться за
него трудно. Думаю, что обойдется, а там,— развел он -
руками,— кто ее знает. Понимаю и тебя. Конечно, ехать
за жаворонками надо. Это деньги, и не малые. Для Алек-
сея они нужны. Упускать их нельзя... А ты долго проез-
дишь?..
— Ежели выехать в ночь, на другой день, к вечеру,
можно быть назад,— отвечал Павел.
— Тогда поезжай. Надо думать, за сутки ничего не
случится.
— Я, значит, завтрева, Сергей Степаныч, и поеду,—
сказал Павел.
— Поезжай,— отвечал Карманов.
♦ * *
Следующий день прошел спокойно. Алексей даже по-
просил есть, и Фекла сбегала на базар, купила курицу,
сварила лапшу и накормила больного.
После обеда Павел стал собираться. Он уложил нуж-
26
ные вещи в специальный мешочек, и, собственно говоря,
можно было и идти. Но он не хотел уезжать, не сказав-
шись брату.
Несколько раз он "заходил к нему, не зная, как начать
разговор. Фекла советовала не говорить, но он не согла-
шался.
Наконец Павел опять зашел к больному. Алексей ле^
жал с открытыми глазами и глядел на ярко освещенное
солнцем окно. Павел поймал этот взгляд, и, указывая
пальцем на окно, сказал:
— Я, Леша, хочу ноне смотаться на лиман. Подп уж,
есть. Смотри, какая погода.
Алексей, молча раза два кивнул головой, опуская и
поднимая веки.
Павел понял это как согласие.
— Я, коль, поеду, Леша. А ты тут поправляйся. Зав-
трева я ворочусь,— сказал он.
Алексей опять утвердительно покачал головой.
Павел вышел, оделся, простился с Алексеем и Феклой
и ушел.
* * *
...С непрестанными думами о брате он прошел город,
вышел с Московского взвоза на дорогу через Волгу и на-
правился в Покровск.
Часа за полтора он дошел до слободы, пришел на вок-
зал, купил билет, подождал, как подали состав, сел в ва-
гон и, забравшись на верхнюю полку рядом с отделением
проводника, попросил последнего разбудить его в Умете.
Павел долго лежал на полке теплого вагона, ворочаясь
с боку на бок, с думами о брате. Но усталость сморила
его, и он заснул. А во сне все видел Алексея: то будто он
лежит перед сеткой и манит Павла рукой, то будто жа-
воронок с головой Алексея вьется над проталиной и, не-
смотря на ухищрения Павла, никак не опустится на
землю,
ч
* * *
В Умете он слез. Как и в прошлые поездки, он про-
дремал в зале на скамейке до пяти часов утра, потом со-
брался и вышел наружу. Над головой стояло темное,
27
звездное небо и торчал ущербный месяц. Было холодно и
тихо. Разобравшись в многочисленных пристанционных
путях, Павел нашел нужную ветку и направился к ли-
ману. Снег сровнял шпалы, и идти было легко. Рог меся-
ца недолго висел над горизонтом и скоро скрылся, оста-
вив в небе одни высокие холодные звезды.
* * *
Рассвет застал Павла на половине пути. Заря начала
заниматься узенькой розовой полоской. Вскоре по засне-
женным полям потянулись белесые блики и стала раз-
личаться округа. Восток разгорался все ярче и ярче, и
наконец над краем земли появилась огненная полоска
солнца. С каждой минутой она росла, увеличивалась, и
скоро из-за горизонта выплыл и повис большой красный
шар.
Погруженный в свои думы, Павел шагал по полотну
и вздрогнул, когда почти над головой раздался гнусавый,
мертвящий крик ворона, перерезавшего ему дорогу.
Наконец вдали он увидел на высокой насыпи черную
проталину. Пройдя еще с версту, он подошел к ней и
вдруг заметил пробежавшую через полоску снега птичку.
Сердце его радостно забилось. «Господь не без мило-
сти»,— мелькнуло в уме.
По противоположной стороне насыпи он обошел про-
талину, на другом конце ее расстелил сеть и, вернувшись
назад, погнал птичку.
Жаворонок не таился и ходко бежал вперед.
Идя по окрайку снега, Павел не заметил канавки и
оступился. Резкое движение напугало жаворонка, кото-
рый вспорхнул, но, пролетев немного вперед, опустился
у самого края сетки, оказавшись скоро под предатель-
ской западней.
Павел бросился к птичке. Она взлетела, ударилась о
сетку, упала на землю, сделала несколько шажков не от
человека, а почему-то к нему и опять вспорхнула у са-
мого борта сетки.
Пытаясь поймать уходящую из рук добычу, охотник
бросился на колени, резким движением рук как-то сумел
схватить птичку, зажав ее между ладонями. Но усилие,
проявленное при этом, оказалось чрезмерным. Пойман-
28
пая птичка раза два встрепенулась в ладонях Павла, по-
том закрыла глазки и вдруг безвольно опустила головку;
Она была мертва.
Стало невыразимо обидно. Ведь именно сейчас так
нужна была эта птичка для Алексея! А тут такая оплош-
ность!
Он долго глядел на лежавшую в руках птичку, тер-
заемый горькими чувствами, упрекая себя в неосторож-
ности.
Потом, обдумав случившееся, он решил посидеть у
прогалины. Многолетний опыт говорил, что по такой яс-
ной погоде прилет новых птиц весьма возможен.
Он поправил сеть, оставив ее на месте, набрал на
другой стороне насыпи несколько охапок бурьяна, сло-
жил их в кучу на краю проталины и сел.
Он просидел так, подремывая на размаривающем
солнце, час, другой.
Вдруг ухо охотника уловило знакомые звуки. Павел
весь превратился во внимание. Прошла минута, другая, и
звуки повторились громче и явственнее. Сомнения не мог-
ло быть: где-то летел жаворонок.
Напрягая зрение и загораживая рукой от солнечных
лучей глаза, Павел искал птицу в сверкающем небе. Но
он ничего не нашел в нем. Только в глазах от напряже-
ния и яркого света выступили обильные слезы.
И вдруг совсем над головой охотника зазвенела жа-
вороночная трель, и две птички, одна за одной, камнем
упали с высоты на проталину.
У Павла заколотилось сердце. Он замер, наблюдая
за бегавшими по проталине птичками. Некоторое время
он дал им обсидеться, поклевать опавшие семена сорных
трав, после чего встал и приступал к ловле.
Все пошло как обычно. Не торопясь он подгонял жа-
воронков вперед. Птички безбоязненно бежали от охотни-
ка, подошли к краю сетки и спокойно пошли дальше.
Тяжело дыша от охватившего его волнения, Павел
дал им поглубже зайти под западню и, когда птички до-
стигли почти ее середины, бросился к ним. Они всцорх-
нули, ткнулись в сетку и повисли, запутавшись в ее ни-
тях.	'
Дрожащими руками Павел схватил их, несколько раз
обмотал дорогую добычу сеткой, сбегал к вещам, достал
29
две клетушки и, вернувшись, распутал птичек и посадил
в них своих пленниц.
Он был невыразимо счастлив. «Слава богу! Леше те-
перь все обеспечено. Продам их завтра на базаре, а к сле-
дующему воскресенью съезжу еще. Сейчас надо скорей
на Умет, чтоб успеть на уральский поезд».
Он быстро собрался, уложил вещи в мешочек, при-
строил его за спину и отправился.
Подгоняемый радостными чувствами,* он торопливо
шел, не отдыхая и не задерживаясь в пути.
В Умет он пришел вовремя, купил билет, сел в подо-
шедший поезд и еще засветло приехал в Покровск. На
станции оказались знакомые ломовые извозчики, порож-
няком возвращавшиеся в Саратов, которые охотно захва-
тили его с собой.
Ранние зимние сумерки опускались на землю, когда
Павел доехал до города.
Он слез, поблагодарил и попрощался с извозчиками,
поднялся по Московскому взвозу и, торопясь поскорее
добраться до дому, сел даже в трамвай, заплатив три
копейки за проезд на площадке, случай, почти небыва-
лый в его жизни.
На углу своей улицы он слез. Вот их дом. Проходя
мимо, он заглянул в окна, увешанные клетками. Посреди
комнаты тускло горел свет и стоял какой-то человек.
«Наверно, Сергей Степаныч»,— подумал он о Карма-
нове.
Он вошел во двор. У дверей его квартиры стояли ка-
кие-то люди. Когда он подошел, то увидел двух незнако-
мых женщин, молча уступивших ему дорогу. При виде
их у Павла почему-то упало сердце. Дрожащей рукой он
' открыл сени, дверь и шагнул в дом. От горящей свечи по
комнате тянулись и двигались полосы синего дыма. На
столе, одетый в последнюю одежду, лежал Алексей. В но-
гах покойника сосед Федулов монотонно читал псал-
тырь, а в углу, закрыв руками лицо, беззвучно плакала
Фекла,
СОЛОВЕЙ
Мне было тогда лет четырнадцать. Помню, весла в
том году была поздняя, затяжная. Лишь в конце апреля
кончились холода и туманы, очистилось и засверкало небо
и разом наступила чуть не летняя жара. Через неделю
природу нельзя было узнать: все расцвело, распустилось
и валом пришла всякая певчая птица. Вот тут-то, торо-
пясь управиться до вешнего Николы — по неписаным
правилам охотников, соловьев можно ловить лишь до де-
вятого мая,— мы с Петром Алексеевичем, слесарем из
водопроводной конторы, и отправились дня на три в Слеп-
цовские порубки — за соловьями.
Это были глубокие, обрывистые, перерезающие друг
друга овраги, поросшие молодым частым лесом, с много-
численными отвершками и отрожками. Были здесь и ме-
ста, где мы ночевали (когда позволяло время года) и где
у родников были запасены нами сухие дрова, собраны
кучи палой листвы и хранились даже кое-какие вещички.
Так было и в эту охоту, когда мы направились сюда,
имея конечной целью глубокий овраг, носивший назва-
ние Денежного.
Мы пришли на место почти затемно, и скоро у нас
уже горел костер и кипятился чай. Быстро расправив-
шись с едой и захватив с собой манки, мы ушли к верши-
не оврага и расположились на краю его крутого обрыва.
31
...Было тихо. Над головой висело темное, весеннее небо,
усыпанное звездами, а в далеком поле, над краем землй,
перерезанный тонким облачком, острел месяц. Откуда-то
с бугров соседнего урочища доносились крики ночной
птицы, да с широкого, открытого поля шли таинственные
звуки пробужденных к жизни неведомых существ. На дне
оврага немолчно журчали родники, а на лесной опушке,
в опавшей прошлогодней листве, возились то ли жуйи, то
ли мелкие лесные зверушки. Над головой все время слы-
шались слабые, едва различимые призывные, крики и
свисты прилетающей птицы. Настороженное ухо улавли-
вало подчас и характерный шум рассекаемого малень-
кими крылышками воздуха, когда птичка, долетев до
оврага, бросалась вниз, в его глубину. Порой совсем ря-
дом с бесцеремонным шумом и жужжанием проносился
невидимый жук. Тук! — раздавалось иногда, когда он в
своем полете натыкался на что-нибудь или падал на
землю. На какое-то время он замирал, а потом начинал
возиться и ползать, шумя сухой листвой, сердито жужжа
и пытаясь снова взлететь. Какое-то время мы сидели на
срубленных пеньках деревьев, прислушиваясь к этим
шумам и звукам пробудившейся жизни. Потом Петр Алек-
сеевич достал манок и, взяв его в рот, издал тихий, при-
зывной свист самки соловья. Немного погодя второй, тре-’
тий, и так с перерывами над оврагом раздавался этот ти-
хий, едва слышный, заманивающий звук. Потом я сменил
его в этом занятии.
Часа через два мы ушли на стан, где и завалились в
кучу прошлогодней листвы, прижимаясь поближе друг
к другу и задремывая чутким спом под таинственные шо-
рохи и щумы весенней ночи.
Очнулись мы, когда было уже светло. Неподалеку, в
разных местах, пело несколько соловьев.
— Есть! — с чувством довольства бросил мой настав-
ник, вскакивая с ложа.— Давай-ка поскорей умоемся да
за дело! — сказал он, направляясь к роднику.
Поеживаясь от утренней прохлады, я побежал за ним.
От воды стало еще холодней, но мы скоро согрелись, про-
бежав в горку от родника к месту ночлега.
Сложив ненужные вещи и захватив лишь маночки и
сетки, мы отправились.
Соловьев в овраге оказалось много. С каждой минутой
запевали все новые и новые птицы. Не знаю, то ли мы
32
своими свистами осадили такое количество соловьев, то ли
это. совпало со временем их валового прилета, только их
была такая уйма, что они. нередко мешали выслушать по^
лучше какую-нибудь отдельную птичку.
Мы долго ходили от одного певца к другому, пока
Петр Алексеевич не остановился на. одном. Выбранный
им соловей был действительно хороший по силе голоса,
по манере петь, богатству и последовательности колен.
Мы долго выслушивали его. Петр Алексеевич раза два
даже поддразнил его свистом самочки.
— Ну, себе я выбрал,— сказал он.— Пойдем теперь
поищем тебе.
Приметив место, где пел облюбованный соловей, мы
направились в знакомые нам ближние лощины и овраги,
нашли и там много поющей птицы, по ни одна из них не
пришлась нам по вкусу. Все было дрянцо.
Невесело было у меня на душе, когда мы возвраща-
лись на стан. П$тр Алексеевич пробовал утешить меня,
говоря, что впереди еще целых два дня, а что прилет
только начался.
— Пока соловьи пойдут на кормежку, давай-ка от-
дохнем,— сказал он, заваливаясь на нашу постель.
Но мне было не до сна. ,
— Вы отдыхайте, Петр Алексеевич, а я схожу еще к
Малиновому (так назывался родник),— сказал я.
— Сходить-то можно, только б лучше отдохнул. Мы
с тобой ночь-то плохо спали. Ложись. А завтра найдем
и тебе. Что ты? — уговаривал он меня, потягиваясь па
ложе.
Но я не соглашался. Я подождал, пока он стал по-
храпывать, взял манбчки и направился в задуманное
место.
Спустившись к прудам, я пошел по хорошо знакомым
дорожкам и тропкам к роднику.
Лес буквально звенел и стонал от песен и криков вся-
ких птиц, но громкое пение соловьев покрывало весь
этот гомон. Я шел от одного соловья к другому, вслуши-
ваясь в пение каждого, поддразнивая некоторых свистом
манка. Однако хороших соловьев не было.
Долго ходил я и, наконец убедившись, что счастье мне
33
не сопутствует, направился назад. Около небольшой, за-»
литой солнцем полянки меня пленил густой, осыпанный
гроздьями белых цветов разлатый куст черемухи, и я не
утерпел, чтобы не подойти к нему, не охватить руками
душистые ветви деревца и не спрятать в его пахучих^ по-
крытых еще ночной росой цветах лицо. Долго стоял я,
вдыхая аромат дивного деревца, и едва успел сделать от
него шаг, как из-под соседнего куста с подседом береск-
лета выпорхнула коричневая птичка, в которой я тотчас
узнал соловья. Я не обратил бы на него внимания, если
бы вдруг с вершины березки с нежными, окутанными^ как
дымкой, опадающей пыльцой, сережками и слабенькой,
едва раскрывшейся зеленью листочков не раздался бы
томный, щемящий душу почин. За ним второй, третий —
и вдруг эта громоподобная двойная лешева дудка с рас-
катом, от которой, казалось, дрогнул весь лес.
У меня сразу перехватило дыхание, так было это не-
ожиданно.
Я замер. А соловей, точно дразня меня, распевался
все больше и больше, удивив нежностью почина, чисто-
той гусачка и юлиной стукотней, исполняемыми, правда,
не полным голосом, но с нужными выдержками и уме-
ньем.
Тогда я достал манбчек, приладил его во рту и дал
под песню короткий, призывной свист самки. Не кончив
начатого колена, соловей перелетел поближе ко мне, по-
местившись в развилке между стволом и сучком дерева.
Я не шевелился. А птичка в ответ на призыв вдруг
рассыпалась такими коленами, да к тому же таким го-
лосом, что у меня забегали по спине мурашки. Радости
моей не было границ. Передо мной был первоклассный
певец.
Теперь надо было бежать к Петру Алексеевичу и
сообщить ему о находке.
Осторожно ступая, я сделал под песню несколько ша-
гов назад, повернулся и бросился на стан. Я прибежал
туда запыхавшись, в тот момент, когда мой ^путник про-
снулся и сидел, раскуривая свою самокрутку. Он сразу
же увидел мое возбуждение.
— Ты что? — спросил он.
— Петр Алексеевич! Идемте скорей! Я такого соловья
нашел — просто ужас! —- выпалил я, еле переводя дух.
34
Он знал, что я уже начинал разбираться в соловьином
пении, и потому, не говоря ни слова, встал и отправился
в а мной.
Я почти бежал, заставляя и его все время прибавлять
шаг.
Выйдя из-за поворота лощины, мы услышали пение
моего избранника. Оно резко выделялось среди других
птиц. Петр Алексеевич остановился, прислушался и
спросил:
— Этот?
— Да,—прошептал я.
— Кажется, классный,— сказал он и торопливо на-
правился к нему.
Скоро мы были на месте. Мы зашли за заросли ку-
стов, и Петр Алексеевич, достав свисточек, отозвался по-
ющему соловью самочкой.
И тут мой соловей показал свое искусство. Учитель
был даже удивлен.
— Ну, брат, тебе повезло-о. Птица редкостная! — го-
ворил он, глядя с улыбкой на мое расплывающееся от
счастья лицо.
Мы отошли с ним в сторонку, и он решил подождать
здесь, пока птица пойдет на кормежку, с тем чтобы пой-
мать сначала ее, а потом уж вернуться к тому, которого
он облюбовал себе.
* * *
Долго пел мой соловей. Наконец постепенно он смолк
и слетел на землю, в куст, откуда я спугнул его. Мы
дали ему обсидеться, потом, подойдя, отогнали его, и он,
взлетев на деревце, стал потрескивать, подергивая хво-
стиком, точно сердясь, что ему помешали кормиться.
Мы быстро осыпали куст с трех сторон сеткой и от-
бежали в сторону. Птичка не заставила себя долго ждать,
слетела вниз й завозилась в палой листве, шебарша в ней
и отыскивая чёрвячков и личинки.
Тогда мы зашли с открытой стороны и, кинувшись
вперед, спугнули соловья. Птичка вспорхнула, ткнулась
в сетку и повисла, запутавшись в ее нитях.
Мы распутали ее, посадили в клетку, которую спря-
тали в мешочек, направились на стан, около которого
33
так же удачно словили соловья, облюбованного себе Пет-
ром Алексеевичем.
— Ну что ж, Коля! Охота, видишь, нам задалась. Пе-
вунов мы себе наловили. Можно бы и домой, но, может,
переночуем еще ночку? А? — спросил Петр Алексеевич.
— Конечно! — радостно воскликнул я.
— Тогда давай готовить обед.
— Давайте! — отвечал я, с кипучей энергией прини-
маясь за дело.
Обед наш был готов через час, мы поели, напились
чаю и, развалившись на кучах старой листвы, нежась в
горячих лучах солнца, предались разговорам. Правда,
больше говорил Петр Алексеевич,’ а я только слушал.
* * ¥
Незаметно мы задремали, а когда очнулись солнце
уже садилось за гору.
Спустившись к родникам, мы освежили лицо холод-
ной водой, после чего отправились в дальние овраги, где
еще не были.
Почти смеркалось, когда, побродив по лесам, набрав
букетики первых цветов и вдоволь наслушавшись соло-
вьев, мы вернулись на стан.
— Нет, брат, таких певунов, как наши, особливо твой,
нет. Повезло нам,— говорил, довольный удачной охо-
той, мой учитель.
Перед тем как приниматься за ужин, мы осмотрели
наших пленников, подсыпали им корму и, вынув клеточ-
ки из мешочков, повесили их с разных сторон костра на
деревьях.
На землю спустилась ночь. Ни малейшее дуновение
ветерка не тревожило воздух. Темное небо было усеяно
звездами. В голове оврага висел месяц. Тишину наруша-
ло только говорливое журчание родничков, да точно
густой пеленой покрывала лбе несмолкаемая соловьиная
песнь. Где-то в далекой лесной сторожке временами то-*
ненько взбрехивала собачонка, да в овраге, над пруда-*
ми, раза два «ухнул» филин.
Прохладный воздух широкой волной вливался в грудь,
и казалось, что и не надышишься им. Не хотелось ни го-*
36
ворить, ни двигаться, а только сидеть, вдыхать аромат
весенней ночи и настороженным ухом слушать эти звуки
птичьих песен и таинственный шепот ночи.
Мы сидели перед костром, подбрасывая в огонь веточ-
ки сушняка, как вдруг прямо вздрогнули от грома рас-
катистой дудки лешего, раздавшегося совсем рядом с на-
ми. Невольно мы обернулись, а последовавший за этим по-
чин сказал, что это пел мой соловей.
Я так и запрыгал от радости. Шутка ли! Соловей за-
пел в первый же день неволи.
Мы притихли, а птичка с каждой минутой распева-
лась все больше и больше. Чредой пошли пульканье,
раскаты, лешева дудка, иногда этот редкий кукушкин
перелет и все те красивые, сочные колена первоклассной
птички, которыми она так пленила нас на свободе.
Не в силах сдержать своей радости, я ерзал на месте,
то и дело шепотом приставая к Петру Алексеевичу со
всякого рода вопросами. А он молчал и сидел, не обра-
щая на меня внимания. Когда подброшенные мною и раз-
горевшиеся в костре сушипки осветили его лицо, я даже
удивился — до того оно было мрачное и строгое. «Что с
ним? — подумал я. И вдруг мелькнуло в уме: — Уж не
завидует ли он моему соловью? Он ведь так хвалил eroL»
Он продолжал сидеть, опустив голову, не говоря ни
слова, а я с каждой минутой чувствовал себя все более
и более неловко. Мысль, что он завидует моей удаче, все
сильней и сильней закрадывалась в сердце.
Долго сидели мы так. Потом он медленно поднял го-
лову, пристально посмотрел на меня, отчего я вдруг сму-
тился, и сказал:
— А тебе, Коля, соловья своего надо выпустить!
— Как выпустить, Петр Алексеевич?! — подскочил
я.— Такая редкая птичка, запела с первого вечера, и вы-
пустить! Вы ведь так хвалили ее. Я хочу ее вам пода-
рить,— выпалил я.— Она вам очень понравилась!
— Да, дорогой, хвалил. Хвалил потому, что птичка
редкостная. Но мне не дари. Я не возьму и тебе оставлять
йе советую! Не губи ее. Выпусти!
— Да что вы, Петр Алексеевич, не губи! Я за ней, как
за своим глазом, смотреть буду!..
— Э-э-э... дорогой. И оглянуться не успеешь!
Да что вы, Петр Алексеевич?!
37
— Доподлинно говорю, Коля. Душевно. Послушай,
что я тебе о таком соловье расскажу.
Он потянулся к костру, подгреб в него лежавшие во-
круг обгоревшие хворостинки и вот что рассказал мне.
* * *
— Лет тридцать, как это было. Я говорил тебе, что
покойный родитель был большим любителем серой пев-
чей птицы. Больше всего любил он черношляпок и со-
ловьев. Соловьев держал только самых отменных, тех, что
новыми песнями поют. В разных местах пенье соловья
охотники ведь по-разному называют. Где просто гово-
рят — хорошо поет иль плохо. Где про плохого соловья
говорят, что поет пустыми песнями. У нас, например, о
тех, что девять иль десять колен делают, говорят — поет
новыми песнями, а тот, что три-четыре бултыхает,— ста-
рыми. Эдакие соловьи в песне все мешают, торопятся,
концы сглатывают и каждое колено цвыльканьем конча-
ют: «Цвыль-цвыль-цвыль-цвыль-цвыль!» Как лягушонок.
Слушать его — душу мутит. Есть и середнячки, но они
для понимающего любителя не приманка. Они вроде и ко-
лена имеют и делают их хорошо, поют разборчиво, не то-
ропятся, а как-то... бедйб!.. Ну, а классные соловьи — это
другое дело. Поют они с умом, раздельнЪ, колена не пу-
тают. Каждое отделяют — точно ножом отрезают,— про-
вел он перед собой раскрытой ладонью.— У них и все
самые лучшие колена. Дробь такую поддадут — мороз по
коже дерет. Деваться куда, не знаешь. Иль клыканье.
Как черный дятел в осеннем лесу, а лучше — большое
коршунье по утрам, на затопленных осокорях, весной на
Волге. Эдак «клы-клы-клы». Точно тело твое терзают. Ну,
а кукушкин перелет, как у твоего, это, без малого, у од-
ного из тыщи. И лешева дудка у них тоже особая, двой-
ная. Не просто «го-го-го», а потом «ту», а «го-го, го-го,
ту-ту, ту-ту», двойная, а потом без «го-го», точно развал
какой: «фиих, та-та-та». Вот это уж лешева дудка настоя-
щая, с раскатом.
— Почему лешева дудка, Петр Алексеевич? — не-»
вольно перебил я рассказчика,— Гусачок, юлиная стуко-
тня, я понимаю,— он с других птиц берет. А лешева дуд-
ка почему так называется? — задал я учителю давно
мучавший меня вопрос.
38
— А ты слыхал, как ночью в лесу леший дудит?
— Не-ет.
— То-то и нет. Слыхал бы — не спрашивал.
Я понял, что допытываться о лешевой дудке больше
не след. Не слыхал, не знаешь, ну и молчи до времени.
— Так вот, как-то раз мы с покойным родителем и
словили в городе в институтской роще замечательного
соловья с новыми песнями,— продолжал рассказчик.—
Принесли его домой, посадили в большую клетку, задали
корму и повесили повыше, меж окон. Я уж был женат,
жил отдельно и, обещав прийти завтра утром, после
ночной смены, ушел.
На другой день с работы — прямо к отцу. Вошел в
калитку, смотрю, он у крыльца стоит. Подошел, а он чер-
нее тучи. Я даже напугался. Спрашиваю:
«Что это вы, папаша, какой? Не заболели ли?»
«Нет, говорит, Петя, здоров. Только несчастье у нас».
«Не с мамашей ли чего?»
«Нет, говорит, мать тоже здорова. А вот соловей, что
мы с тобой словили, околел».
«Как околел?»
«Да так, говорит, и околел».
«Как же, говорю, папаша?»
А самого такая жалость взяла!..
«Да как,— говорит.— Вечером напились мы чаю, си-
дим с матерью, разговариваем. Солнце к закату пошло,
пришло и в комнату. Как осветило оно клетку, он, то ли
с лучей его, то ли еще с чего, только как даст почин:
«тю-ю вить.., тю-ю-вить». Да нежно так, жалобно. И так
до трех раз. А потом оттолочку. Мы с матерью глядим
друг на друга — что, мол, такое? А он как начал, как
начал! И гусачок, и лешева дудка, и юлой как веретено
заливается. И чем дальше — все садче, все сильней, да
как-то надрывней. Замерли мы. Не нарадуюсь я: вот, ду-
маю, клад привалил. Такой птички сроду ни иметь, ни
слышать ни у кого не приходилось. Разве старики охот-
ники о таких рассказывали. Покажу его купцам-любите-
лям — с руками оторвут.
А он вре громче, все призывней.
Прошло какое-то время. Сумерки спустились. Мать
лампу зажгла. А он — знай свое дело. Ни на минуту не
замолчит, Я просто не нарадуюсь.
39
Потом пошел я в сарай, дров для печки на пироги к
празднику принести, а как вернулся, смотрю — мать
сидит, лицо руками закрыла. А как отняла их, гляжу, она
вся в слезах.
«Ты что?» — спрашиваю.
Она головой качает и говорит:
«Ох, Алеша! Птичка-то как страшно поет. Точно с
жизнью прощается. Так у тебя ни одна не пела».
«Точно, говорю, не пела. Потому такого певца сроду
не было!»
«Нет, говорит, не то. У тебя всякие были. Были очень
хорошие, но с такой тоской и мукой ни одна не пела.
У меня от его песни клубок к горлу подкатывает. Слезы
в груди закипают. Прошу тебя, Алеша, выпусти, Христа
ради, птичку! Пожалей ее!»
«Глупости, говорю, говоришь! Такой редкостной со-
ловей, а ты — выпусти! Мы его купцам-любителям про-
дадим. Они за него не одну сотню кидком дадут. Где мы
с тобой такие деньги видали?»
А она знай свое: выпусти да выпусти. «Не надо ника-*
ких твоих сотен. Жили без них — и дальше проживем,
А ты греха на душу не бери. Выпусти!» .
Я и сам слушаю соловья и понимаю, что поет он по-
особенному. Колена те же, что и у классной птички, и
сила и чистота редкостная, а вот поет так, что сердце-
сжимается. Ноет. Болит. А выпустить жалко. Где такие
деньги возьмешь?..
Чтоб отвязалась, говорю ей:
«Ладно! Петя придет завтра, тогда и решим. Без него
нельзя. Мы с ним вместе птицу ловили. А сейчас, говорю,
давай спать. Время позднее».
А она знай свое:
«Выпусти да выпусти. Петю ждать нечего. Скажу
ему, что сама выпустила».
Я даже с сердцем сказал ей: «Нельзя без Пети. Сте-
лись!»
Разобрала она постель, погасила ламцу, мы и легли.
А соловей все поет. Ни на минуту не замолчит. И что ни
дальше, то все печальней, заунывней. Точно колокола в
церкви при выносе покойника. Мне и самому-то уж не по
себе. А мать лежит рядом, все вздыхает да слезы ути-
рает.
40
* * ♦
Долго мы под песню не спали. Потом я задремал.
Сколько проспал, не знаю. Только слышу — будит она
меня:
«Вставай скорей! С птичкой что-то приключилось!»
Вскочил я, зажег сдичку — и к клетке. Гляжу, а он на
донышке лежит. Открыл я дверку, схватил его, а он
мертвый! Смотрю я на него, и такая меня жалость взяла,
что и сказать невозможно. «Господи! — думаю.— Что ж
наделал-то я? Зачем такую красоту загубил? Неужли, глу-
пый человек, не мог понять, что живое существо так толь-
ко перед смертью поет? Горе-то какое! Корысть, что за
большие деньги продам, что наделала! А?.. Жадное сердце
мое ослепила...»
Рассказчик смолк. А мой соловей все пел. Все гром-
че, все сильней, все величественней. И мне уже казалось,
что поет он с какой-то мучительной тоской и страда-
нием.
Я взглянул на Петра Алексеевича, встал, подошел к
клетке, открыл дверку и поймал соловья. Пламя костра
освещало его. На меня глядели большие черные глаза
коричневой птички, а рукой я ощущал, как билось и тре-
пыхало ее сердечко.
Я поднес соловья к лицу, тихо поцеловал его головку
раз, другой и открыл ладонь. Пырх! — взметнулась моя
цленница и мгновенно пропала в темной гуще леса.
ГРИГОРИЯ И ПЛАСКА
С Григоричем Балбериным я познакомился, когда ему
было уже за шестьдесят, а мне лет четырнадцать.
Я тогда пристрастился к охотам с гончими и каждое
воскресенье и праздник пропадал на них со своим ста-
рым-престарым костромичом Мильтоном, подаренным
братом. «Береги его! — сказал брат.— Он из тебя сделает
хорошего гончатника».
И действительно, этот умный, опытный пес многому
научил меня и много раскрыл мне всяких лисьих и зая-
чьих хитростей и проделок.
На охоте я и встретился с Григоричем, убив в тот день
свою первую лису.
Я стоял тогда на лесном склоне неглубокого овражка,
у лисьей норы, перед только что убитым зверем. Мой
Мильтон был еще далеко, где-то за соседними увалами,
откуда доносился его звучный, рыдающий баритон. А я
все никак не мог оторваться от своей добычи^ который раз
поворачивая с бока на бок и гладя громадного лисовина.
И вдруг передо мной вырос охотник. Это был высо-»
кищ сухой, широкоплечий старик с длинной седой с ры*
жинкой бородой. Через плечо у него висели ружье и сум-»
ка. На смычке он держал ладную выжловку.
— Вот, сынок, и лизавета иванна! — приветливо ска->
зал он.— Да, поди, еще и первая! .
42
— Да,— застенчиво отвечал я.
— Молодчина! Важного зверя взял. Пожелаю тебе и
дальше удачи.
И прежде чем я успел что-либо ответить, он шагнул
по лесной тропке и скрылся в чаще йоруба.
* * *
Мы встретились с ним опять вечером,- после охоты,
уже на железнодорожной станции. Я сидел в пустом зале,
ожидая поезд, а он вошел незадолго до его прихода.
Увидев меня, он направился прямо ко мне, как к ста-
рому знакомому.
— Еще чего заполевал, сынок? — спросил он, снимая
с плеч ружье и парочку хорошо затершихся русаков.
— Нет,— отвечал я, пододвигаясь на лавкз и давая
ему место.
— А я вот в Митревом порубе двух лобанов взял.
Да тяжелые какие, собаки. Все плечи оттянули! — го-
ворил он, усаживаясь рядом на широком диване.
Мы как-то легко и скоро разговорились. Он спросил,
кто я, давно ли охочусь и почему один.
Я ответил.
Потом: он рассказал о себе. Я узнал, что он столяр-
краснодеревец из Синодского, села, что верстах в сорока
пяти от города по Вольскому тракту. Живет он и рабо-
тает в городе, а в деревне у него племянница Настя. Раз,
а иногда и два раза в месяц он ходит туда помочь ей по
хозяйству. Охотится он и около города, но ходит и в Си-
нодское, где для охоты богатые места. У него есть выж-
ловочка Пласка (он почему-то говорил так, вместо Плак-
са). Она у него от своих собак. Мать ее тоже была
Пласка. В Синодском у него есть кряковая утка Певка.
Очень старая, правда, но работница замечательная. Он
охотится с ней не только весной, но и осенью, на пере-
летах.
Говорил он спокойным голосом, ровно, не торопясь,
обращаясь ко мне не как к юнцу, а как к равному това-
рищу.
Вскоре подошел поезд. Мы взяли билеты, забрали
вещи, собак, сели и около полуночи были в городе.
На привокзальной площади мы простились: мне надо
43
было идти направо, а ему пересечь город и добраться до
Введенского взвоза.
— Заходи как-нибудь, сынок,— сказал он при про-
щании,— Посидим, чайку попьем, побалакаем. Может, и
на охоту соберемся вместе.	-
Я поблагодарил, пожал протянутую руку и направил-
ся домой. Нечего и говорить, что на этой же неделе, в
один из вечеров, я был у него.
* * *
Он встретил меня радушно.
Квартира его помещалась в полуподвале и состояла
из небольшой, низкой комнаты с русской печью в углу.
В комнате царили чистота и опрятность. Обстановка бы-
ла самая скромная, сделанная вся к тому же руками хо-
зяина: деревянная кровать, шкаф, обеденный столик, две-
три табуретки и сундучок, накрытый ряднинкой. Над кро-
ватью висело ружье, медный рог, патронташ и. другие
охотничьи принадлежности, а над столом, между окна-
ми,— простые часики и несколько фотографий: его самого
с приятелями-охотниками. Крашенный масляной краской
пол был тщательно вымыт.
Григория усадил меня к столу, вскипятил небольшой
самоварчик, напоил чаем с ягодами дикой душистой чер-
ной смородины, насыпанной в бутылку, и с кренделями,
подогретыми на самоварной конфорке, и целый вечер за-
нимал рассказами.
Его манера обращаться со мной, приветливость и ка-
кая-то, я бы сказал, отеческая заботливость скоро поко-
рили меня, и я привязался к нему всей душой. *Через не-
сколько посещений мне казалось, что я знаю его уже мно-
го лет.
Помимо его доброты и радушия он притягивал к себе
мое воображение и как человек, жизнь которого была
окрашена романтичностью, со многими приключениями в
дни его молодости, о которых он изредка рассказывал.,
(Он был матросом военного парусного судна и ходил в
кругосветные плавания.)
Я знал, что в городе среди охотников, мастеров на
всякие прозвища, его звали «Борода в калоше». Допод-
линно не знаю, но, видимо, за то, что он носил большую,
44
когда-то рыжеватую, а теперь почти совсем седую боро-
ду и круглый год ходил в резиновых калошах, надевая
их на шерстяные носки грубой, домашней вязки.
Нередко я встречал уТригорича и его друзей и прия-
телей. Это были его товарищи по страсти или друзья дав-
ней молодости, служившие вместе с ним во флоте,— Егор
Егорович Елизаров, прозванный за необычайно благорб-
разный вид и большую, широкую, белую как снег, бороду
Тринадцатым Апостолом, служивший многие годы заве-
дующим лодочной пристанью яхт-клуба, или высокий,
худой, как колодезная жердь, дядя Фалассий, которого
за страшную худобу и длинные, чуть ли не по колена,
руки звали Кощеем,— бакенщик из-под села Синенькие.
При них я тихо сидел в углу, вслушиваясь в их беседу,
отвечая лишь на обращенные ко мне вопросы. А разго-
воры-то были у них какие интересные!,Все об охотах да
былых приключениях и происшествиях.
Зато когда я бывал один, я давал волю своей любо-
знательности, засыпая Григорича вопросами, интересовав-
шими мой малоопытный и ищущий ум молодого охотни-
ка. И он всегда с готовностью делился со мной своими
знаниями.
В этом простом и милом человеке было что-то притя-
гивающее и располагающее к себе, заставлявшее тянуться
к йему мое сердце. Его рассказы, проникнутые глубокой
любовью к природе, волновали меня. Я видел, что серд-
цу его родственно чувство прекрасного и что оно пол-
но высокой доброты и расположения ко всему живу-
щему.
* * *
Вспоминаю случай, особенно сблизивший нас.
Было начало марта. Весна уже предъявляла свои пра-
ва, и в воздухе ощущались какая-то волнующая тревога
и ожидание. Недели две назад братья Феврали продали
на Верхнем базаре первых весенних жаворонков.
Темы наших бесед с Григоричем в те дни вращались
вокруг весенних охот. Я тогда зашел к нему от товарища
по школе с несколькими томцками Тургенева под мыш-
кой. Прощаясь, он спросил, что это у меня. Я ответил и
45
вдруг вспомнил про описание вальдшнепиной тяги в рас-
сказе «Ермолай и мельничиха». Я быстро достал книгу,
нашел нужное место и предложил Григоричу послушать.
Он согласился. Стоя у порога, я и прочел ему описание
тяги.
Не прерывая меня, он с большим вниманием, так же
стоя рядом со мной, прослушал читаемое. Было видно,
что бесподобное описание весеннего вечера в лесу приш-
лось ему по душе. Он помолчал немного, а потом вдруг
попросил прочесть еще раз. Я немедленно исполнил его
просьбу.
Григорич молчал. Потом сказал:
— Верно-то как все, Николя (он первый раз назвал
меня по имени). И заря как тухнет, и птицы как смол-
кают... Черед у них: сначала зяблики, потом овсянки...
И пеночка напоследок... Теньковка. Самая беспокойная...
И валыпнеп как летит... Хорошо!.. Так хорошо, что жал-
ко стрелять станет.
Я и сам был захвачен прелестью описанного вечера
и не нашелся что ответить.
Прощаясь, Григорич попросил, чтобы в следующий
раз я захватил что-нибудь почитать еще. Я обещал и с
тех пор часто приносил описания охот из творений Тол-
стого, Тургенева, картин природы, а под конец даже и
стихи.
И этот высокий, сухой старик, с бородой и усами,
почти скрывавшими его лицо, с шапкой седых, рыжева-
тых волос и большими, голубыми, детскими глазами,
глядевшими из-под густых, нависших, суровых бровей,
видимо, остро переживал, что я читал ему. Он никогда не
перебивал меня и, казалось, готов был слушать без конца.
И, видимо растроганный этими переживаниями, он не раз
«каялся» мне в своих «охотничьих прегрешениях».
* * *
Помню, как он рассказывал о случае на тетеревином
току.
—- Отсидел я тогда в Темарцевом урочище ток, взял
пару драчунов и стал собираться домой. Солнце как взо-
шло — ветер поднялся. Захолодало. Думаю, как бы мо-
46
розы не вернулись. Не зря, мол, тетерева на току лениво
токовали. Ну, собрался я, шалашик разорил, чтобы свое
место не выдавать другим, вышел на опушку и отправил-
ся. А ветер все крепчает,, на чистом месте так прохваты-
вает — только держись. Думаю, раз такое дело, спущусь-
ка я лучше в Воровское и леском, в заветрии, и пойду.
Версты полторы лишних — не беда.
Иду я низинкой, водотеком, посматриваю, не задер-
жался ли где валыпнеп. Вдруг скрозь ветер слышу, будто
тетерев бормочет. Прислушался — он! Стой, думаю, друг!
Третий лишний не будет! Взял я приметку на высокую
березку, обошел внизу несколько колдобин с водой и пря-
мо против нее и поднялся из овражка. Из-за старого пня
выглядываю, а он, слышу, где-то рядом. Не чуфыкает уж,
а только бормочет что-то как пьяный да булькает. Того
гляди задохнется. Вытянул я чуть-чуть голову, гляжу, а
он саженях в пятнадцати на полянке перед кустиком рас-
пластался. А перед ним тетерка на пенечке сидит, на чу-
дака любуется. Кругом их травка зеленая пробилась,
цветочки лиловые с золотой серёдкой распустились. Ветер
по полянке сухие листочки гоняет, а он, сердешный, исхо-
дит. Лиру с белой подпушкой распустил, крылышки рас-
пластал, шейку надул, брови пунцовые налились и голов-
кой к тетерке на пенечек и склонился. Дескать, хочешь,
казни, хочешь, милуй.
Смотрю я на них, любуюсь да думаю: птица, мол, бес-
смысленная, а как от чувствий изнывает! Сказать по
правде, и про ружье забыл.
Только тетерка головку вдруг вскинет, заквохтала и
фырррь с пенька. Он сначала, видать, не разобрал, в чем
дело, башкой глупой по сторонам вертит, потом взлетел,
да1 его точно кто назад дернул. Гляжу, лиса сгребла его!
Ах ты, думаю, стерва такая! Вскинул поскорей ружье да
вдоль боку, четвертым номером кэ-эк врежу ей. Она и
про тетерю забыла: завертелась на месте да все через
голову кидается. А он, бедняга, без хвоста, полкрыла вы-
драно, давай только ноги. Я и стрелять не стал — лети,
мол, к своей милашке. Выцелил поскорей лису да второй
заряд ей и вложил.
Подошел, смотрю — кобель 'Ста-арый; облинял весь,
шерсть на нем редкая, хвост в репьях, точно помело. Так,
думаю, тебе и надо. Ты б их тут за лето пощелкал. Без
тебя им спокойней будет.
— Иль разок, по зиме, пришел я в Синодское. Погода
была тихая, те-оплая. Думаю, в ночь снег обязательно
будет.
Поужинали мы с Настей, я на двор вышел, стою, гля-
жу, он и прше-ол. Без ветру да крупный какой, просто
ужасти. Ровно кто варежки с неба кидает. На улице сразу
глухо стало. А я думаю, сыпь себе, только за часок до
рассвету перестань.
Вернулся я в избу, повозился по хозяйству, и улеглись
мы с Настей.
Часа за два до свету встали, а он все идет. Пока по
делам возились да завтракали, светать стало. Смотрю —
он все тише, реже, а вскорости и совсем перестал.
Вышел я на улицу, ти-ихо кругом. Тучи так нависли,
того гляди землю скроют. Ни птичка не запищит какая,
ни собака не взбрешет.
А он, мои матушки, навалил. Саней перед избой — не
видать. Забору тоже. Все засыпал. По такой пороше, ду-
маю, рази найдешь его? Наступишь только.
Пождал я, пока совсем ободняло, и решил, что пойду
за речку, в огороды. Там околь плетней зайчик обязатель-
но будет. Может, на какого и наткнусь.
Так и сделал. Перешел речку, пустил Пласку и ну с
ней вдоль плетней лазить. Долго ль, коротко ль лазргли
мы, только она как заюжит. Глянул я, а он без малого
чуть не из-под нее высигнул. Только снег фанталом в
стороны полетел. .	>
Она за ним и вонзилась. Ай-ай-ай... А сама того гляди
в снегу утопнет.
Заяц подался к горе, на Максимовскую дорогу. Ду-
маю: уйдешь ты сейчас наверх, повертишься там округ
гумен, поелозишь по порубкам, а потом пойдешь по Анд-
реевской дороге вдоль леса и сюда, к омшаникам, припо-
жалуешь. Расписанье ваше нам хорошо известно.
Собака ушла за ним и скоро пропала со слуха. А я
прошел огороды, поднялся в полугорье и иду край лесу.
И скажи, Николя, точно в какое царство пришел! Лес тут
с краю все крупный, одни березы. Ветки по сторонам рас-
кинули, обвисли, и все снегом засыпано. Стоит все белое-
белое, не шелохнется. На каждую веточку снегу ровно
48
кто нарочно лопатой насыпал; Черной полоски не уви-
дишь*
Вышел я к омшанику, к землянкам, и стал с угла.
Кругом кустики мелкие, сплошь в снегу. Стоят, друг на
друга любуются. Пласка, слышу, на горе за лесом хоро-
водится. А я стою здесь один, на красоту эту смотрю.
Через какое время гляжу, он, сердяга, и катит по до-
рожке, кланяется. Пожалуйте, думаю, ваше благородье,
я вам угощенье да-авно припас.
А он поковыляет, поковыляет, сядет и собаку слушает.
Потом к кустам прыгнул и давай под ними лазить, след
засыпать. Эх, думаю, подлец ты эдакий. До чего ж ты
хитер!
Поелозил он там, прыгнул на дорогу и прямехонько
ко мне. Дошел сажен на десяток и сел. Поднялся столби-
ком и опять собаку слушает: то одно ухо подымет, то дру-
гое. Потом ко мне мордочкой обернулся, носиком по сто-
ронам водит и усами шевелит. А усы, смотрю, длинные,
торчат в обе стороны, как у нашего урядника. Лихие
такие. А сам красивый, важный. Шерстка на нем белень-
кая, чистая, только кончики ушков с черными пятнышка-
ми да цветок.
Друг ты мой, думаю, сердешный! Ведь смерть над
тобой нависла. А ты об ней и не думаешь. Вскинуть ру-
жье, и не будет ни мягкой шёрстки твоей, ни носика, ни
усов. Упадешь ты на белый снег, замараешь его кровью
своей, да, глядишь, перед смертью закричишь еще, как
малый ребенок! И такая меня жалость к нему взяла, что
и сказать нельзя. Кажется, взял бы его на руки да при-
жал к сердцу... И думаю: что мне за корысть убивать
его?.. Иль я нехристь какой?..
А он посидел, повертелся^ показал себя со всех сторон
и закланялся дальше.
Вскорости подошла и Пласка. Долетела, учуяла меня,
стала и по сторонам глядит, зайца ищет. Потом кинулась
ко мне, скулит, вертится и все на меня смотрит, точно
спрашивает — что ж не стрелял-то? Что ноги-то попусту
бить заставляешь?
Хотел я словить ее, да не далась. Вырвалась и опять
за русаком завихрилась. Только знай свое: ай да ай!
А я постоял, постоял и пошел край лесу. Ладно, ду-
маю. Нонче стрелять не буду. Грех такую красоту ру-
шить. И так мне спокойно на сердце стало, легко...
3 Н. Минх
49
Как человек и как охотник Григория пользовался все-
общим уважением и любовью. Да и действительно охот-
ник он был замечательный. Он до тонкости знал повадки
и привычки зверей и птиц, хорошо ориентировался в лю-
бой обстановке и никогда не отказывал товарищу в сове-
те и подсказке, причем делал все это охотно и любовно,
без малейшего желания обидеть или унизить.
Его доброта и порядочность были общеизвестны, и я,
пожалуй, ^не мог бы назвать человека, который когда-
нибудь сказал о нем что-нибудь плохое. Даже и те, ко-
торые были ему несимпатичны, общения и встреч с ко-
торыми он избегал, так и те не могли ничем упрекнуть
его. А такие были, и были они потому, что у Григорича
были свои строгие взгляды и убеждения. Если человек не
отвечал им, он сторонился его.
Он, например,'терпеть не мог людей, в лексиконе ко-
торых было слово «куда».* Звал он их «кудыкалами» и
под всякими предлогами старался отделаться от них.
А когда его спрашивали, что ему до таких, он сердито
отвечал:
— Закудыкал!.. Разве это человек? Что это за разго-
вор? хКуды ходил?.. Куды пойдем?.. Неужли нельзя спро-
сить по-умному, по-людски. Где, мол, были? Далеко ль
еще пойдем?.. А то — куды? куды?.. Кто так говорит? Это
корове кричат: «Куды пошла, стерва?» Не люблю таких,—
отмахивался он.
Не любил Григория и тех, кто начинал всякие разго-*
воры при пешем пути. А приходилось иногда идти верст
за пятнадцать, а то и больше. Желание скоротать время
за разговорами естественно. Но для Григорича это был
нож острый.
— Вот и мелет, и мелет, шут те што! На серьезное
дело идет, на охоту, а не на гулянку к приятелю! Ты об-
думай, как завтра охотиться будешь! Места припомни,
всякие там стрелки, полянки да овражки, по которым
зверь пойти может. Как ухватить его сподручней. Надо,
чтоб утром, как выйдешь, у тебя плант был! Вот как!
Тады и охота! А языком что чесать? Малому ребенку
простить можно, а охотнику — стыдно!
Остряки подсмеивались над ним, говоря, что он любит
соснуть на ходу. Они указывали, как он часто проходил
50
по нескольку шагов с закрытыми глазами. Кто его знает,
может, и правда его организм, не в пример другим, был
так устроен, что он отдыхал на ходу, и эти короткие
мгновения дремотного состояния были для него ценны.
Может, поэтому он и не любил разговоров в пути. ' /
Что меня еще трогало в Григориче, так это его неж-
ная любовь к своей Пласке. В его любви к животному
было, мне кажется, заложена какое-то высокое чувство,
обладать которым дается не каждому.
Сколько нежности и заботы было у него к ней! Не
знаю, чем это было вызвано. Может, просто это была
богатая, любвеобильная натура, а может, здесь сказалось
то, что он, рано овдовев, остался один. Детей у него не
было, а потребность его натуры искала выхода. А тут еще
животное, платившее ему не менее страстной привязан-
ностью.
Сидим, бывало, мы с ним в его каморке и ведем бес-
конечные разговоры. Вернее, говорит он, а я слушаю.
А Пласка сядет перед ним, положит голову ему на колени,
прижмется и просто изнывает от захвативших ее чувств.
А Григорич спокойным голосом ведет рассказ, гладя ее
голову. Собака жмурится от счастья, жмется к хозяину
и, тоненько посвистывая, норовит лизнуть ему руку. Если
Григоричу придется почему-либо отнять руку, она под-
нимет голову, откроет глаза, уставится на него и ждет,
когда он возобновит прерванную ласку. И долго потом
метет по полу плотным шерстистым хвостом.
Надо сказать, что собака хорошо знала привычкр хо-
зяина и всегда старалась предупредить его желания. По-
моему, она очень хорошо понимала его речь, безошибочно
исполняя его приказания.
Но вместе с тем у собаки было и своеволие, за которое
он ей подчас выговаривал.
Одним из проявлений его были ее отлучки в деревню.
Григорич ее никогда не привязывал, считая, что это кри-
вит собаке ноги. Разве только перед охотой.
И вот, придя с работы домой, он вдруг обнаруживал,
что собаки нет. Убежала в деревню. Влекли ли ее туда
родные места, любившая ее племянница Григорича На-
стя или просто ей надоедал город, не знаю.
Настя рассказывала:
— Прибежит вдруг, вертится и скулит у избы. Впу-
стишь ее, накормишь и начнешь стыдить, что бросила
3*	51
хозяина. Собака поест, полежит час-другой в конуре, и
глядишь, а ёе уж нет. Ночь, йолночь ей безразлично.
Бывало, сидишь у Григорича вечером, он жалуется
на убежавшую собаку. На стене тикают часы, а наружи
шумит непогода, идет снег и в трубе завывает ветер.
И вдруг над низеньким, запотевшим оконцем раздается
слабое повизгивание и царапанье стекла когтями.
Видал? — скажет Григорич и пойдет впустить со-
баку.
Ворвется она за ним в комнату, бросится к.нему и
прижмется, как бы прося прощения. А он начнет ей вы-
говаривать:
— Такая же дрянь, что и твоя мать. Та тоже, живет-
живет, тут на охоту идти, а ее шельмы, и нет. Туда-сю-
да — нет собаки. Значит, отправилась в деревню. И си-
дишь, припухаешь в праздник, вместо того чтоб охотить-
ся!.. И ты такая же дрянь! Отвозить бы тебя ремнем, поди
бросила бы свои фокусы!.. У-у-у, шельма!
Не берусь судить, что больше всего привязывало меня
к Григоричу. Скажу только, что очень скоро я стал пред-
почитать охоту с этим простым, милым моему сердцу
человеком охотам с людьми своего круга. Имел я за это
и попреки от родителей, но молчал й не пытался оправды-
ваться.
Много дней провел я с ним на охотах. Больше всего
охотились мы с гончими, предпочитая ее всякой другой.
Но немало поохотились мы и весной с кряковыми утками,
на весенних и осенних пролетах вальдшнепов, по тетере-
вам, куропатке и на перепелов с дудкой. Дружба у нас
была крепкая, несмотря на разность в летах и привычках,
* * *
Прошло немало лет. Была середина февраля ~ конец
охоты с гончими. Несколько дней назад мы сговорились
с Григоричем сходить последний разок, попробовать по-
гонять зайчишек. Но я заболел и даже слег. Он навестил
меня, пожалковал о моей болезни и тут же у постели
переменил план, сказав, что пойдет в Синодское.
— Посмотрю хозяйство. Сейчас там никого нет. На-
стенька уехала недели на две к родным в Хвалынск.
Может, и по зайчишкам схожу. Порядок отбуду. А то
52
ждать до сентября — полгода. Погода только неудобная,—
поморщившись, сказал он.
Действительно, погода для охоты не благоприятство-
вала. Было ветрено, жестко и сухо, и морозы держались
двенадцать — пятнадцать градусов.
Пошабашив пораньше в субботу, он собрался и отпра-
вился с Плаской к себе в Синодское.
К утру погода не изменилась. Тянул тот же небольшой
северный ветер, но за ночь немного попорошил сухой
снежок. Небо розовело длинными тонкими облачками,
предвещая перемену погоды.
* * *
Собравшись, Григория взял ружье, отвязал собаку и
отправился. Он миновал село, вышел на санную дорогу,
и перед ним открылись просторные волжские займища с
чернеющими зарослями талов и другой древесной расти-
тельности на гривах. Скоро он был уже в Арских лугах.
На вершинах редких кустов, раскачиваясь под ветром,
сидели, точно выжидая что-то, вороны и сороки. Куда
хватал глаз, стояли стога сена. Край дороги все
время попадались заячьи следы, оставленные ими на
снегу орешки и обглоданные добела кустики молодых оси-
нок.
Григории дошел до небольшой гривки. По ту сторону
ее послышался скрип саней, людские голоса, и из-за
кустов показались дровни с тремя мужиками.
— Э-э-э... Григории!.. Борода-а!..— приветствовали
они охотника.— За зайцами наладился?.. Их, брат, тут
велия! Табунами бегают,— наперебой говорили земляки
Григорича, возвращавшиеся в деревню.— А дни два назад
лиса все вертелась. Здоровая, сволачь! Как телок!
Вот тебе б Настёнке на воротник отгрохать! — смеялись
оци. •
Они побалагурили еще немного и уехали, стегая хо-
лудиной бросившуюся вскачь пузатую, обросшую длин-
ной зимней шерстью лошаденку.
Григории спустил Пласку, спрятал смычок, зарядил
ружье и, подбадривая собаку криками, направился вдоль
талов. Собака кинулась в заросли и тут же заметалась
по сторонам, прихватив ночной след.
53
По ее поведению охотник понял, что зверек где-то
близко. Он немного отошел на чистое место, чтобы иметь
большее поле под обстрелом. Пройдя сажен пятьдесят,
он увидел, как Пласка бросилась к кусту, из которого
тут же вырвался русак и, провожаемый заливистым лаем
по-зрячему, пошел вдоль гривы.
Григорич вскинул ружье, но, побоявшись не проши-
бить густых зарослей талов, по другую сторону которых
был зверек, не стал рисковать. Он. решил выждать и
стрелять его в прогалине. Однако заяц свалился за надув,
обошел прогалину и вышел на чистое место саженях в
сорока от охотника.
Понадеявшись на ружье, Григорич выцелил и спустил
курок. Грохнул выстрел, заяц на всем ходу перевернулся
через голову, вскочил и, болтая перебитой задней ногой,
орошая след пятнами крови, бросился наутек по откры-
тому лугу. Пласка, захлебываясь от лая, утопая в снегу,
устремилась за ним.
— Шут те поешь! — выругался Григорич и, переза-
рядив ружье, пошел по следу. Он видел, что заяц обранен
сильно, далеко он не уйдет и собака скоро словит его.
Зверек дошел до ближайшей гривы и направился
вдоль нее, то пропадая за желтыми дубками с неопавши-
ми листьями, то мелькая в промежутках между ними.
Затем он ушел в лес. Следом за ним скрылась и настигав-»
шая его собака.
И вдруг Григорич услышал хорошо знакомую переме-
ну в голосе гнавшей собаки. В нём зазвучала большая
злоба и заливистость, и он мгновенно понял, что Пласка
натекла на свежий лисий след и, бросив зайца, пошла по
нему.
Григорич остановился. Было ясно, что охота вконец
испорчена. Лися, конечно, пришлая, с гор. Она пойдет,
наверное, в Иловатый затон, с его густыми, непролазны-»
ми талами, где, может, и задержится, но, скорей всего, че-
рез речку Песчанку, по Высокой гриве попытается уйти в
нагорные леса. С некоторой тревогой он подумал о Пес-
чанке с ее незамерзающими полыньями.
Выбирая места с надувами, он побежал, торопясь по-
скорее добраться до затона. В месте его выхода к Пес-
чанке надо было попробовать перехватить зверя или, в
крайнем случае, хоть словить собаку.
54
Вот и Высокая грива. Он стал переходить ее^ слушая
доносившиеся редкие взбрехи собаки, разбиравшейся, ви-
димо, в следах, оставленных зверем на песчаных буграх.
Затем до него долетел захлебывающийся лай, и он понял,
что хитрый зверь решился, наверное, на свою продел-
ку — подпустить поближе собаку, заставить ее идти по-
зрячему и попытаться у полыньи отвертеться от преследо-
вания.
Тогда Григорич бросился наперерез гривы, провали-
ваясь и утопая в снегу.
Запыхавшись, с сердцем, готовым вырваться из груди,
еле передвигая ноги, он устремился к обрыву. Внизу,
на реке, темными пятнами зияли дымящиеся полыньи.
Прямо к ним шла лиса и в двух десятках сажен от нее
Пласка.
Поняв, что сейчас может свершиться то страшное, что
однажды уже у него было, он остановился и, приложив
ружье к плечу, выстрелил. Оно почему-то дало осечку.
Он взвел курок. Опять осечка! Тогда он закричал, надеясь
хоть этим напугать зверя и помешать его замыслу. Но
было поздно. Старый лисовин достиг полыньи и легко
пошел край самой воды. Собака, захваченная страстью , и
злобой, пренебрегая всякой осторожностью, неслась за
ним. Мгновение, тонкие окрайки не выдержали, подло-
мились, и Пласка рухнула в воду. А зверь, оглядываясь
назад, точно смакуя победу, легким аллюром уходил по
песчаным буграм на Высокую гриву.
Это было в каких-нибудь ста саженях от охотника. Он
почти бросил ружье на куст, снял теплый пиджак, схва-
тил две длинные талины и кинулся к полыньям.
От воды клубами шел пар, и ветер, гулявший на про-
сторе, гнал по льду шуршащую крупу. Собака беспомощ-
но барахталась в воде, цепляясь передними лапами за
края и пытаясь вылезти наружу. Но усилия ее были тщет-
ны, а быстрое течение затягивало под лед.
Не добегая нескольких сажен, Григорич попробовал
лед. Он показался ему крепким. Тогда, бросив перед собой
талины, он лег и пополз к собаке. Увидев хозяина, она
заскулила. Охотник полз, подбадривая собаку словами.
Вот он совсем уже близко. Еще аршин, и он достанет ее.
55
Только б не обломился лед. Еще немного..» самую ма-
лость...
Он протянул руку, взял собаку за лапу и тихо потя-
нул к себе. Над водой показалась ее спина, затем, вытя-
нув заднюю ногу, она оперлась ею о лед и вылезла на-
ружу.
— Иди, Пласка, иди, милая! — говорил охотник, таща
ее от воды.
И в тот момент, когда он уже продвинул собаку впе-
ред, он вдруг услышал под собой треск льда, не выдер-
жавшего тяжести человека и животного, и почувствовал,
как окраек, на котором он лежал, уходит под ним. вниз,
и волна ледяной, обжигающей воды хлынула на его рас-
простертое тело. Он сделал нечеловеческое усилие и,
броском подавшись вперед, ухватился за окраек.
«Господи!» — промелькнуло в голове, и напрягая все
силы, он попытался выбраться из воды. —
Он понимал, что спасение возможно лишь в ближай-
шие одну-две минуты. Дольше он не выдержит. Ледяная
вода скует и парализует его силы.
Из порезанных о лед рук сочилась кровь, но он не
замечал боли, весь поглощенный борьбой. Раза два ка-
залось, что он вот-вот выползет, но каждый раз, в самую
последнюю минуту, лед подламывался, и приходилось
начинать сызнова.
А ветер замораживал его мокрые голову, руки и плечи,
сковывая движения и лишая последних сил.
Григория попробовал закричать. Но это было беспо-
лезно. Ему ответило только короткое эхо в Высокой
гриве, тут же замершее в безжизненном снежном прос-
торе.
Человек не оставлял своих попыток выбраться из во-
ды, но с каждой секундой они становились все слабее и
слабее. Течение все сильнее затягивало коченевшее тело
под лед, и почти уже не было сил вытянуть его оттуда.
Руки стыли и не слушались.
Григория сделал последнее усилие, но лед опять обло-
мился, и он почти с головой окунулся в воду. Он выныр-
нул, цепляясь за окрайки, открыл глаза и увидел лес,
покрывавший Высокую гриву, далекие горы — все родные,
любимые места, и рядом с собой, у полыньи, свернувшую-
ся, замерзающую собаку. «Пласка!»—мелькнуло в поту-
56
хающем сознаний. Затем одна рука соскользнула со
льдины, через мгновение-другое послышался легкий
всплеск воды, и человек, затянутый течением, скрылся
подо льдом..
* * *
И только весной, когда под лучами яркого солнца
сгорали зимние снега и полая вода ломала на реке и в
заводях лед, рыбаки из Синодского, ходившие на Высо-
кую гриву осматривать свои землянки, наткнулись в ку-
стах, у обрыва, на ружье Григорича, куртку и рядом с
ними свернувшийся в клубочек труп Пласки с расклеван-
ным птицами боком.
Кто-то на этом месте поставил потом простой, дере-
вянный крест.
ПОДНЕБЕСНЫЙ
Как это часто бывает в русских городах и селениях,
название нашего пригорода — Улеши — произошло, как
говорит предание, от имени человека. А как — сразу и не
догадаешься.
Много лет тому назад, пожалуй, еще в первой четвер-
ти прошлого столетия, от теперешних Улешей до города
было верст десять — двенадцать. Здесь, по горному берегу
Волги, тянулся глухой лес, по краю которого над самой
рекой шла большая торговая дорога на низовые города.
У лесного урочища была когда-то почтовая станция, кото-
рую держал, как говорили, один цз бывших волжских уш-
куйников — Алексей Ребро, довольно ловко избежавший
преследования властей. Убедившись, видимо, что дела,
которыми он до этого занимался, до добра не доведут, он
и решил переметнуться на более спокойное занятие. Да и
годы-то молодые ушли, а с ними задор и силы. Тянуло к
спокойной жизни.
Он сумел замести свои следы, с помощью добрых людей
выправил нужные бумаги, взял откуп на зарождавшуюся
тогда почтовую станцию, построил жилье, конюшни, раз-
добыл лихих ямщиков, пригнал из-за Волги, от киргизов,
несколько троек горячих степных лошадок и через год
так крепко сидел на новом месте, точно жил здесь целый
век.
58
Станция, как и окружавший ее лес, носила какое-то
длинное, трудно выговариваемое название. Оно не приви-
лось, и для легкости ее называли просто по имени содер-
жателя — «у Алексея Ребро». За приветливость и обходи-
тельность кто-то однажды назвал его ласкательным име-
нем Леша. Слово это пришлось как нельзя кстати, и вот
все, точно сговорились, стали называть станцию просто
«У Леши».
С годами Алексей Ребро, а потом Леша, сумел вра-
сти в жизнь недалекого города и стал одним из известней-
ших его лиц.
— Где бы достать борзую тройку — покататься на мас-
леной в розвальнях по Волге-матушке?
— У Леши!
— Куда б это съездить половить на тонких песках
бредежком стерлядок да сварить на вольном воздушке
охотницкую ушицу?
— К Леше!
— Где б это подыскать лихих ребят да уемных лоша-
док — умчать из Монастырской слободки, от староверов,
приглянувшуюся девку?
— У Леши!
Так и было все — у Леши да у Леши.
Прошло немало лет. Леша давно помер, поди, и ко-
сточки его сгнили в сырой земле, а местность так и зва-
лась «У Леши».
Миновал еще не один десяток лет. Почтовуд) станцию
закрыли, лес вырубили, само место слилось с городом,
а все называлось «У Леши».
А в последнее межеванье, когда городские землемеры
заносили данные съемки на карту, они,— может, из озор-
ства, а может, и по пьяному делу,— взяли да и внесли это
название в составляемый документ, изменив, правда, его
транскрипцию. Вместо «у Леши» надписали «Улешй».
Так с их легкой руки это и пошло, дойдя до наших
дней.
♦ * *
О ту пору, к которой относится наш рассказ, Улешй
представляли собой уже немаловажный пригород, в ко-
тором было немало всякого рода торговых и коммерче-
59
ских предприятий. Тут былц городские бойни, где в го-
рячие дни забивалась не одна сотня голов крупного рога-
того скота и где бойцы бойко торговали с приходившими
бабами кровью, кишками,и требухой забитых животных.
Окрестное население ехало сюда за коровьим навозом для
кизяков и огородов.
По берегу реки тянулись пристани товарного пароход-
ства и всякие склады. Были здесь биржи грузчиков и из-
возчиков. Грузчики толпились тут, галдя и> ругаясь, обыч-
но в навигацию, когда к пристаням подчаливали для раз-
грузки товаро-пассажирские пароходы второй линии «куп-
ца», обществ «Русь» или «по Волге». Что касается розовых
пароходов «Самолет» или белоснежных красавцев общест-
ва «Кавказ и Меркурий», то эти бывали здесь редкими го-
стями. ,
Под крутым берегом шли исады — торговые места, где
в садках кишела живая — привозимая рыбаками из окре-
стных приволжских селений — рыба. Торговцы ловко под-
хватывали ее из живорыбниц большими черпаками, упира-
ясь в колено и еле удерживая бьющегося в сетке пудового
сазана или черного длинноусого сома. Здесь постоянно сто-
ял гам и крики покупающих и торгующих вразноску баб.
Над всем районом возвышалась построенная в полу-
горьё четырехэтажная, красного кирпича, красавица, па-
ровая мельница купца Будашкина с громадной, чуть ли
не двадцатисаженной трубой, с выложенной посредине из
белого кирпича ццфрой «1898», указывающей год ее пост-
ройки. Из трубы круглые сутки тянул легкий дымок, а
над мельницей и двором с утра до вечера кружились не-
исчислимые стаи сизяков.
Во дворе от сотен приезжавших с зерном и уезжавших
с мукой подвод стоял несмолкаемый шум. Откормленные,
лоснящиеся битюги, напрягая могучие груди и выбивая
копытами из умощенного двора огонь, то и дело выхваты-
вали в гору телеги, груженные пятиричными мешками с
мукой, с отпечатанными на них двуглавыми орлами и
надписями «2-я голубая». Мука увозилась в городские лав-
ки, по куреням и пекарням, или на товарную станцию для
отправки в столицу и другие города.
На самом берегу Волги, едва не затопляемый полой
водой, пыхтел салотопенный заводишка Пискарева, рас-
пространявший вокруг, особенно в безветренные дни, не-
бо
стерпймую войь от? испорченных жйров й cafta, перераба-
тываемых на технические цели. ’
У небольшого выпека/ сбегавшего в реку, обнесенйый
высоким забором с вековыми Дубами за ним, красовался
Вакуровский йарк, почти загородное «заведение» сомни-
тельной репутации, злачное место для гуляющего купе-
чества.
Из мелких заведений следовало бы указать на курень
Пал Ермолаича Огурева с большим золотым кренделем
вместо вывески и колокольчиком над дверью, извещаю-
щим хозяина о приходе покупателя, несколько бондарок
на берегу, округ которых все время вертелись ребятишки*
ожидающие выбрасываемых за непригодностью обручей,
бакалейную лавку Карякина с вывеской и надписью —
«Яйца и масло своих кур» и аптеку немца Адама Адамыча
на углу Ильинской улицы, недалеко от входа в Вакуров-
ский парк.
* * *
Улешй были населены разношерстной публикой. Здесь
жили занимавшиеся ломовым промыслом извозчики; бы-
ли тут домишки грузчиков и приказчиков с пристаней и
складов; имели здесь свои дома и мелкие городские торгов-
цы и лавочники с Верхнего и Сенного базаров, а также
чиновники ниже девятого класса. Отдельным порядком
красовались нарядные, окруженные палисадниками до-
мики степенных машинистов паровозов пассажирских по-
ездов Рязано-Уральской железной дороги.
Ближе ко взвозу Ванюшина, рядом с мельницей Бу-
дашкина, на большом пустыре, обнесенном деревянным
забором, стоял дом и курень Пал Ермолаича Огурева. Ни-
же его, гранича с ним высокой оградой, с поднявшимися
за ней яблонями и вишнями, весело глядела ярко-зеленая
крыша соседа и приятеля Огурева — Осипа Осипыча Го-
гунского, которого здесь, в Улешах, знали больше под
прозвищем «Поднебесного».
* * *
?Это был высокий, худой мужчина с длинными ногами
и руками. На долгой и тонкой шее,— болтали, будто у не-
го был один лишций шейный позвонок,— с большим, бега-
. 61
ющим кадыком сидела вытянутая в длину и несколь-
ко приплюснутая с боков голова с сухим, крючковатым
носом. Он был чиновник двенадцатого класса, имел чин
губернского секретаря и служил в присутствии, в ар-
хиве.
Загнанный судьбою в темный архив, он проводил там
долгие часы, месяцы и годы, видимо смирившись с этим
и не делая попыток переменить свое положение и выбрать-
ся из полуподвала.
Он всегда ходил в зеленоватой форменной тужурке со
стоячим целлулоидным воротничком, пожелтевшим от вре-
мени, но всегда тщательно вычищенным гуммиластиком, с
черным, строгим галстучком вокруг шеи, наглухо застег-
нутый и молчаливый, с безразличным взглядом на окру-
жающее. Воротничок охватывал только нижнюю треть
худой шеи, отчего голова с большим, загнутым на кон-
це носом имела несколько удивленный и вопрошающий
вид.
Скромная, уединенная жизнь позволяла ему на неболь-
шое жалованье содержать домик, оставшийся после ма-
тери. Дальняя родственница, а вернее просто свойствен-
ница, которую он, однако, почтительно звал тетушкой, ма-
ленькая, худенькая, высохшая от годов старушка, такая
же молчаливая, как и он, вела хозяйство.
В домике царили чистота и порядок. Мебель была в
парусиновых с красными кантиками чехлах, полы застла-
ны суровыми дорожками, на окнах — вязаные занавески,
много цветов на подоконниках и большое, пышное дерево
китайской розы с пунцовыми цветами в уголке крохотного
зальца. На столе, под вышитым абажуром, с закрытым
сверху от мух пузырем, стояла почти никогда не зажига-
емая лампа-«молния», и в домике царила тишина да бла-
годать обитания, нарушаемые размеренным тиканьем
стенных часов да охрипшими от долгих лет криками вы-
скакивающей через равные промежутки времени из до-
мика часовой кукушки.
Потолки в доме были низкие, и если тетушка безбо-
язненно двигалась по комнатам, то Осип Осипыч всегда
ходил как бы с опаской, приопустив голову, пригибаясь
всем станом на порогах под косяками.
Осип Осипыч имел две слабости: любил пение и водил
голубей. Первую он удовлетворял тем, что пел октавой
62
на левом клиросе в церкви у Красного Креста, вторая бы-
ла сложнее.
* * *
Мальчиком он учился в церковноприходской школе.
Учился хорошо, со старанием. С детства у него оказался
хороший почерк, который нравился учителю да и пленял
его самого. Покорил он им и попечителя школы, купца
Селиванова, крупного,. седобородого старика с большими,
выпученными глазами, когда по указанию учителя перепи-
сал Селиванову ко дню его рождения псалтырь славян-
скими буквами с необычайными украшениями титл каж-
дой главы.
Растроганный стараниями мальчика, Селиванов опре-
делил его на свой счет в гимназию. Весной мальчик дер-
жал экзамен, выдержал, и его фамилия скоро красовалась
в списке принятых учеников. С осени он стал ходить в
гимназию. Учился он хорошо и несколько лет шел в пер-
вом пятке.
Так продолжалось до пятого класса, когда счастье
вдруг повернулось к нему спиной. Старик Селиванов ско-
ропостижно умер, а его наследники отказали в посо-
бии.
Так мальчик и остался недоучкой. Он тяжело пережи-
вал случившееся.
Как-то раз к ним зашел его бывший учитель по при-
ходской школе. Он был тронут горем способного мальчи-
ка. Поговорив с матерью, он, понимая, что возмржности
для дальнейшего учения нет, помог ему определиться в
лесную контору на берегу Волги, где Ося и стал считать,
обмерять и записывать прибывавшие и разгружавшие-
ся плоты, беляны и другие суда с лесом. Он прослу-
жил в конторе до того, как пришла пора идти на военную
службу.
В полку его за тот же почерк определили писарем.
Начальство было не строгое, свободного времени было
много, и Ося не бросал усвоенной привычки и почитывал.
Один из офицеров заметил это, поговорил с ним й стал да-
вать ему книги, направляя развитие его ума. Семена па-
дали на хорошую почву.
' Потом полк двинули на войну с турками. Новые зем-
ли и люди еще более развили в нем любознательность.
63
♦ * *
В детстве он занимался голубями. Но это были обыч-
ные для Улешёй «камыши» и «наплёки». А здесь, под Оча-
ковом, он вдруг увидел у охотников голубей, которые по-
разили его своими летными качествами.
Возвращаясь после войны со службы домой, он, ко-
нечно, не мог удержаться от соблазна и, истратив почти
все свои накопленные за это время капиталы, приобрел
«на племя» парочку таких голубей, которых здесь назы-
вали «тучерезами».
Обладая от рождения пытливым умом, он, вернувшись
домой, стал изучать это дело. У него оказался наставник —
Валерий Васильевич Бушев, учитель природоведения
мужской гимназии, в которой он когда-то учился. Бушев
был сам завзятый голубятник, занимавшийся выведением
породы почтовых голубей. Он-то и заложил в нем основы
познания.
С помощью Валерия Васильевича Гогунский познал
историю голубеводства, увидев, что оно уходит в далекие
века древности. Он изучил биологию птички, разведал все
ее породы и свою работу по разведению и совершенство-
ванию поразивших его воображение голубей, уходивших
на долгие часы в небо, повел на строго научной основе.
Он был, конечно, один из тех многочисленных пытливых
русских самородков, которых всегда так много было раз-
бросано по Руси.
Охотники, соседи Гогунского, конечно, видели, что го-
луби Осип Осипыча высоко уходят в небо и подолгу ле-
тают там. Да что в них? Их там не видать! Удовольствия
полетом и игрой они не доставят. Вот у Федьки Загузо-
ва, из его стаи, есть с дюжину, которые тоже «высоко хо-
дят». Выше всех улешовских! Однако он и сам не любил
их и рвал им подчас головы, когда они попадали под горя-
чую руку.
Улешовские охотники требовали, чтобы голубь все
время был на глазу. Чтоб его полет и игру можно было
наблюдать, сравнивать с другими охотами. А эти что? Уле-
тят — их и не видно! Особливо при солнце. Только слезы
проступают в глазах.
Видя таких ценителей, Осип Осипыч и не общался со
своими соседями, не делясь с ними ни думами, ни делами.
64
Более или менее близкие отношения он имел только
с Огуревым. Тот хоть и вел охоту по дедовскому способу,
то есть просто по одной страсти к игре турманов, но уж
больно сильно била она в нем. Гогунский и попытался
было вначале приоткрыть ему завесу, да Пал Ермолаич
скоро отмахнулся от него. «И-и-и, Осьпыч,— сказал он.—
Рази я чего пойму в твоей премудрости?!»
И Гогунский увидел, что Огурев прав. Для него это
была навсегда закрытая дверь. И он отстал. Однако хо-
дил к нему и вместе с другими охотниками подолгу си-
дел, засматриваясь на полеты его турмана Ирлика, отда-
вая дань высокому мастерству этой маленькой, смелой
птички. Он лучше всех понимал, что перед ним был боль-
шой артист, которому нет цены.
* * *
Большим магнитом была здесь и свояченица Огуре-
ва — Аграфена Иванна. Кто ее знает, в чем тут было де-
ло. Он видел, конечно, что она просто сожительница вдов-
ца Огурева, а не какая-то там свояченица, за которую тот
выдает е'ё, и потому, будучи «гулящей», она не могла воз-
будить в сердце такого целомудренного человека, как Го-
гунский, каких-либо чувств, кроме пренебрежения. Но
вот поди ж ты! Что-то было в ней, когда она, вертясь меж
мужиков, сидевших округ дома и наблюдавших игру Ир-
лика, луща семечки на пороге куреня, где она была пол-
новластной хозяйкой, или торгуя калачами и баранками,
заставляла его подолгу не отрывать от нее глаз. Какая-то
она была особенная! Молодое, сильное тело, широкая спи-
на, обтянутая тонкой кофточкой, толстая, чуть ли не в ру-
ку, сбегавшая по спине коса, которой она умышленно хо-
тела подчеркнуть свое якобы сохраненное девичество, за-
медленная походка, странный взгляд полуприщуренпых
глаз, низкий, грудной, с воркотней около самого горла го-
лос да крупные, налитые белые руки. Осип Осипыч, конеч-
но, не имел заблуждения насчет того, что он со своей фи-
гурой может остановить на себе ее внимание. Он хорошо
понимал, что не такие герои нужны Аграфене. Но... Как
томительно-сладко было следить за ней и какие несураз-
ные мысли и чувства лезли тогда непрошено в голову!
65
И, захваченный этими переживаниями, он медленно под-
нимался и уходил, унося в своем сердце образ этой кол-
дуньи.
* * *
Прошло лет семь-восемь. Занимаясь любимым делом,
Осип Осипыч незаметно для всех и вывел прославивших
его голубей. Бушев вот уже несколько лет как перебрал-
ся в один из уездных городков и бывал у нас только на-
ездами. Но Гогунский не терял с ним связи, переписывал-
ся, слушая его советы и указания.
Как-то летом, после большого перерыва, Бушев при-
ехал в наш город и зашел к Гогунскому. Осип Осипыч
был несказанно обрадован и не знал, как принять доро-
гого гостя. После долгих разговоров он под конец запу-
стил ему свою охоту. Бушев был поражен летными каче-
ствами голубей Гогунского, обнял его, расцеловал и по- -
здравил с завидным успехом. Он сообщил о голубях
Гогунского в научные общества в столицу, и оттуда вско-
ре приехали какие-то люди смотреть его птиц. Они вы-
разили ему свой восторг и удивление, а уехав, пропеча-
тали о его голубях в специальном журнале, поместив в
нем фотографии наиболее интересных, по их мнению,
птиц, а также и их владельца, подробно разобрав стати
и качество породы. Словом, прославили Осип Осипыча на
всю Россию!
♦ * *
В Улешах об этом скоро прознали. К тому же Гогун-
ский вскоре показал соседям-охотникам своих птиц в
полете. Люди пооткрывали рты и долго ничего не могли
сказать. Более всего они были поражены тем, что, когда
охота ушла в небо и сошла с глаз, когда на кресте город-
ского собора потухли последние лучи ушедшего за Ал-
тынную гору солнца, Осип Осипыч не торопясь подошел
к голубятне, убрал кормушки и закрыл дверку, накинув
на петлю засов.
— Чего ж ты, Осипыч, запираешь-то? — недоуменно
бросил Огурев.
66
— А что держать ее ночью открытой? — вопросом от-
ветил Гогунский.— Кошка еще заберется.
— А голуби прилетят, куды ж им? — не отставал Пал
Ермолаич.
— Они не прилетят.
— Как эт не прилетят? — удивленно допытывался
Огурев.— Куды ж они денутся?
— Они придут утром.
— Как утром? — раздались голоса.
— Утром... Завтра,— улыбаясь, отвечал Осип Осипыч.
— Туман, друх, наводишь! Где ж они ночевать-то бу-
дут? — настаивал Огурев.
— Во-он там,— указал Гогунскии рукой на небо.
— Да чего ж они там делать будут? — не унимались
охотники.
— Летать.
— Лета-ать?.. Ночей?..
— Да-а.
Изумлению и непониманию не было границ. В голо-
вах не укладывалось, что голуби могут летать так долго
да еще ночью.
Гогунскому, конечно, никто не поверил, и охотники,
чтобы не дать одурачить себя, решили просидеть корот-
кую летнюю ночь на дворе у Гогунского, проследив воз-
вращение голубей.
Их удивлению и восторгам не было границ, когда ут-
ром, при первых лучах встающего солнца, Осип Осипыч
указал им на появившихся в небе птиц. Он поднялся на
голубятню, открыл дверки и сдернул полог, закрывав-
ший белую крышу голубятни, по которой птицы находили
свой дом.
Вот они спускаются все ниже и ниже. Вот уже можно
различить и сосчитать отдельных птиц, которые широки-
ми кругами идут на посадку. Еще несколько минут, и
весь десяток голубей, который вчера ушел в небо, где
пролетал всю летнюю ночь, один за другим опустился на
крышу голубятни.
» * $
А голуби у Поднебесного были действительно замеча-
тельные!
Их у него было немного, потому что он строго отбра-
67
ковывал их. Но все ежи были как. один; Что по статям,
что по летным качествам. • < •
Это были птицы белого, чистейшего снежного покро-
ва, с мощным удлиненным корпусом и большими сильны-
ми крыльями. Бледно-розовые клювы, соломенного цвета
глаза, небольшие, слегка суженные, аккуратные головки
и черные как смоль, четкие, узкие Каемки на концах крыль-
ев. Птицы сочетали в себе изящество лучших пород наряду
с мощным сложением корпуса. Строгий, опасливый взгляд
и иостоянная настороженность делали их всегда собран-
ными, полными внимания, готовыми в любой момент встре-
тить всякую неожиданность.
Особенно хороши они были в полете. Они никогда «не
баловались», не вертелись в воздухе, не хлопали вверху
крыльями и не «били на хвост».
Будучи выпущенными в полет, они медленно уходили
ввысь, летя широкими, пологими спиралями со слабой
покачкой в виде легких кренов вправо и влево. Подняв-
шись, они шли не кучей, а в одиночку, друг за другом,
почти с равными интервалами, задерживаясь несколько
времени на небольшой высоте, точно для того, чтобы дать
ценителям полюбоваться на их стройность и на сильный,
смелый полет.
Уходя вверх, они начинали сужать круги. Каждый го-
лубь шел, все время следя за идущим впереди или за ним
следом, забирая все выше и выше, тая и пропадая в голу-
бой поднебесной вышине. И, только достигнув им одним
известного предела, они останавливались и начинали кру-
жить там по еле заметному кругу.
* * *
В летние вечера Поднебесный запускал свою охоту
обычно незадолго до захода солнца, оставляя птиц в не-
бе на всю ночь, строго наблюдая при этом за предсказа-
ниями своего большого ртутного барометра, висевшего в
зальце. Если барометр предвещал перемену погоды, он
выпускал охоту лишь для того, чтобы покормить птиц.
Для большей верности он спрашивал про погоду и у ста-
ренькой тетушки: не ноет ли поясница, не гудут ли ноги
иль руки?
В те тихие, летние вечера, когда ничто не предвещало
68
изменения погоды, он, придя из присутствия, выпускал
своих питомцев из стоящей в средине двора на высоких
столбах голубятни и выдавал им обильную, но легкую
пищу. Обедал он обычно с тетушкой на балкончике, на-
блюдая, как кормится и гуляет охота.
После обеда он пил чай с ягодами, собранными в сво-
ем садике, после чего шел чистить и убирать голубятню.
Голуби, тихо воркуя, бродили по двору, клюя корм и щип-
ля травку, дожидаясь своего часа.
♦
❖ * *
Вечерний воздух над Улешами был наполнен бесчис-
ленными стайками «тульских», «камышей», «наплёких» и
всяких других пород, обычно косячками в двенадцать,
пятнадцать, редко больше, птиц. Только у Федьки Загу-
зова, над мебельной фабрикой Селиванова, - темнела туча
его охоты в семь-восемь десятков голов. Рядом, на неболь-
шой высоте, играла стайка белокрылых «тульских» тур-
манов Огурева, и Ирлик, под восхищенные и завистливые
возгласы собравшихся ценителей, выделывал там свои
рискованные головоломки. Из-за забора то и дело доно-
сились отдельные восклицания умиленных охотников,
скрепленные подчас кое-каким крепким русским слов-
цом.
На реке слышались свистки буксирных пароходов, а
порой крики и вопли подвыпивших водоливов, далеко раз-
носящиеся по глади реки. Из мельничной трубы тонкой
струйкой уходил в небо легкий дымок, а из Вакуровского
парка долетали игривые мотивы модной шансонетки, на-
игрываемой симфоническим оркестром.
И когда солнце уже совсем спускалось к Алтынной го-
ре, бросая последние лучи на замирающий к вечеру го-
род, когда легкая пыль, поднятая дневной суматохой, как
прозрачный полог, окутывала город, Поднебесный брал
традиционную холудину и поднимал свою охоту.
Птицы взлетали на крышу голубятни, строго следя за
движениями холудины, и вот, глядишь, одна, за ней дру-
гая, третья и так постепенно все друг за дружкой подни-
мались на крыло. Они уходили вверх на сотню сажен и
несколько минут кружили над домом.
Потом вожак, а за ним и остальные начинали набирать
69
высоту, и, идя поодиночке, никогда не сбиваясь кучей, вся
охота уходила в сверкающее небо.
Стая была еще в лучах склоняющегося к горе солнца,
и белое оперение птиц сверкало искрящимся золотом.
Плавными, широкими кругами уходили они все выше и
выше и постепенно сходили с глаз.
А по земле уже ползут длинные, причудливые тени.
Солнце совсем на горизонте. Вот оно как-то сразу расплы-
лось, окрасилось в красный цвет и торопливо прячется за
гору. Вот уже только краешек его виден сквозь дымку пы-
ли, а вот пропал и он. И лишь один крест на колокольне
собора несколько мгновений горит еще ярким, блестящим
золотом.
А голуби уже ушли далеко вверх,— быть может, на
версту, а может, и больше. Они тянутся и идут в вышину
за уходящим солнцем, точно норовя догнать его и остать-
ся плавать в его ярких лучах. Они уже еле видны. Глаза
режет, и они слезятся от напряжения. Голуби временами
пропадают из глаз, и об их присутствии скорее догады-
ваешься по каким-то загорающимся блесткам, чем видишь
воочию.
Но вот они пропали совсем. Их нет. Они остались там,
в беспредельной вышине. Пути назад нет, потому что зем-
ли не видно. Она скрылась внизу, во мраке. И птицы дол-
жны оставаться в небе, на всю ночь.
* * *
Возвращались они утром, в тот час, когда внизу уже
была различима земля и белая крыша голубятни указы-
вала на родной дом.
Так же поодиночке, один за одним, они шли вниз и
опускались на крышу голубятни.
Некоторое время они сидели неподвижно, приспустив
крылышки и прикрыв глаза, приходя в себя после долго-
го тяжелого труда.
Поднебесный давал им некоторое время отдохнуть, пос-
ле чего пускал пить. Он не делал этого раньше, опасаясь,
как бы они «не загорелись».
Голуби долго пили воду, окуная клювы в прозрачную
влагу. Потом они кормились, пили опять и медленно шли
в голубятню на отдых и сон.
70
* * *
По воскресеньям и праздникам Поднебесный выпускал
в полет свою охоту днем.
Так же как и по вечерам, голуби, усладив красотой и
стройностью полета хозяина и пришедших гостей-охотни-
ков, уходили вверх и, сгорая в лучах солнца, пропадали в
синеве.
Однако днем их можно было найти в небе. Для этого
в разных местах на дворе стояло штук пять бочек, ведер
на двадцать каждая, выкрашенных изнутри густой черной
краской и всклень залитых водой. Вот в них-то, как в зер-
кале, и можно было найти стоящую на громадной высоте
охоту.
Иногда, правда, не сразу отыщешь их. Обойдешь две-
три бочки. Долго глядишь в темное дно, пока не привыкнут
глаза. А потом смотришь: они и стоят. Как будто замерли
на месте, распластав крылья, и не двигаются. Больно уж
высоко. Не уловишь движения крыл.
А попробуешь, подняв голову, поискать их простым
глазом, только глаза натрудишь. Слезы пойдут, а голу-
бей так и не увидишь. А как глаза отойдут, поглядишь
в бочку — и опять найдешь их. Вот нашло на них
облачко. Скрыло их. Потом сошло, и они выходят
из-за его края. И опять стоят и стоят без конца на одном
месте.
♦ * *
А однажды голубей захватила в небе гроза.
Было это в воскресенье. Поднебесный выпустил свою
охоту, покормил ее, поднял на крыло, и голуби скоро со-
шли с глаз.
Погода была тихая, ясная. Легкий ветерок тянул с гор.
Гости посидели, полюбовались на птиц, последили за
ними, глядя в бочки, и стали расходиться, с тем чтобы,
пообедав и отдохнув часок-другой, вернуться к тому вре- .
мени, когда голуби будут возвращаться домой.
На безоблачном небе ярко светило солнце, и ничто, ка-
залось, не предвещало какой-либо перемены.
71
А тут оно и началось!
Над Астраханской дорогой, что серой змеей тянется по
Алтынной горе, вдруг взвился высоченный смерч пыли
и, извиваясь своим могучим, гибким станом, стал уходить
в небо темным, разрастающимся облаком. Вскоре на го-
род налетел шквальный порыв ветра, сорвав с нескольких
домишек ветхие крыши. За ним пришли другой, третий. Го-
род мгновенно окутался рыжими тучами пыли. В воздухе
замелькали, подхваченные бурей, куски бумаги, газеты и
афиши, которые мальчишки, пользуясь общим замешатель-
ством, безнаказанно срывали с заборов и тумб. Пытаясь
бороться с порывами ветра, заметались выбитые из стаек,
растерявшиеся голуби. На реке заревели тревожные гудки
пароходов, и против течения побежали, задираемые вет-
ром, большие, широкие валы воды с грязными, пенисты-
ми гребнями.
Торопливо прибежали два-три соседа и, озабоченно
глядя Ъ лицо напуганному Поднебесному, пытались успо-
коить чующего беду охотника.
Они глядели то на небо, то перебегали от одной бочки
к другой, ища в них пропавшую охоту.
А из-за гор уже ползли низкие, грязные клочки ра-
зорванных туч. Их становится все больше и больше, и
они неудержимой толпой все гуще выходили из-за гори-
зонта, разбегаясь и стремительно несясь по небу.
Порывы ветра все чаще и сильнее налетают на при-
тихший, словно притаившийся, город. Буря гонит прохо-
жих вдоль улиц, прижимая к заборам и стенам домов, вы-
рываясь вдруг навстречу и захватывая дыхание в каком-
нибудь узком проулке.
Деревья стонут и гнутся. Сколько веток обломало уже
с. громадного осокоря, что растет у мебельной фабрики!
Как трепещут и бьются в порывах ветра молодые, слабые
деревца!
Люди торопятся по домам, покрепче и понадежнее за-
* крывая окна и ставни.
Вот донесся далекий, глухой рокот грома. Скоро раска-
ты его слышатся все чаще и чаще, сливаясь в одйн общий
гул. И вот наконец из-за гор мрачной пеленой начинает
выползать грязная, черная туча, и вдруг вдоль всего ее
сверкающего на солнце края, извиваясь и навевая ужас
своими причудливыми движениями, вспыхнула огненная
72
змея молнии, следом за которой небывалый удар грома
потряс замерший город.
А туча все растет, неудержимо выливаясь из-за гор,
закрывая собой так недавно сверкавшее чистотой безоб-
лачное небо.
Вот туча распростерлась над городом. Молнии, ослеп-
ляя, чертят небо, и несмолкаемые удары грома сотрясают
округу. Еще минута, другая —4 и стеною хлынул пролив-
ной дождь...
Осип Осипыч, потерянный, с ничего не видящими гла-
зами, стоял у балкончика, не замечая, что он весь про-
мок, что ветер сорвал с него фуражку и хлещет его в ли-
цо, обдавая потоками разбушевавшегося дождя.
«Конец! — мелькает в его уме.— Погибли мои бело-
снежные голубки. Погибли милые, нежные птички... Про-
пали труды стольких лет!»
Он не замечал, как тетушка пыталась накинуть ему
на плечи какую-то одежонку, как она звала его. Он ни-
чего не видел и не слышал, раздавленный гибелью своей
несравненной охоты.
* * *
А гроза так же внезапно кончилась, как и началась.
Сразу спали и безвольно ослабли порывы ветра и по-
токи дождя. С каждой минутой становилось все тише и
светлее, и все реже и реже долетали из заволжских сте-
пей, приглушенные расстоянием, раскаты грома. Омытая,
блистающая листва дерев мирно шелестела с набегающи-
ми волнами легкого ветерка, и кое-где уже виднелись го-
лубые просветы. И скоро над городом сияло светлое небо,
по которому, торопливо догоняя промчавшуюся тучу, спе-
шили обрывки разорванных облаков. Воздух сразу
посвежел и, наполненный особым, послегрозовым привку-
сом и прохладой, широкой волной вливался в глубоко ды-
шащую грудь.
Когда очистилось небо и под ярким солнцем засвер-
кала обновленная природа, Поднебесный немного пришел
в себя. Он поднял мокрое лицо и долго смотрел в небо. За-
тем, шлепая по лужам, побрел к бочкам. Он обошел их
все, пристально и подолгу всматриваясь в каждую, со жгу-
73
чей надеждой ища в зеркале воды так страстно желаемое
чудо. Нет! В них ничего не было! Только синее бездонное
небо...
С невыразимой мукой в сердце он обошел их по не-
скольку раз. Но все было напрасно. Голубей не было. Их
унесла и разметала гроза. Разум говорил, что эти чудес-
ные птички погибли.
И, потеряв всякую надежду, Осип Осипыч почувство-
вал вдруг, как в нем что-то оборвалось, и силы оставили
его. И, ослабевший, заплетающимися ногами, он побрел к
осиротевшей голубятне.
Он дошел до нее, охватил руками один из столбов, да
так и остался стоять там, окаменевший, ничего не пони-
мающий.
* * *
И вдруг во двор, чуть не сорвав с петель калитку, весь
разметавшийся, как только что промчавшаяся гроза, с рас-
трепанными волосами и бородой, расстегнутым воротом
рубахи и болтающимся на волосатой груди гайтаном, вле-
тел Пал Ермолаич. Он махал руками, указывая вверх, и,
задрав голову, не переставая кричал: ,
—• Осьпыч! Осьпыч! Глянь-ка! Поднебесные идут!
Осьпыч!..
Увидев скорчившегося у столба друга, он бросился к
нему.
— Осьпыч! — тормошил он его, пытаясь оторвать от
столба.— Глянь-ка! Глянь!..
Он сумел оттянуть его голову и приподнять его лицо.
— Глянь-ка! Осьпыч! — не переставая бормотал он.
Наконец Поднебесный точно через силу взглянул, ку-
да показывал Огурев. И — о чудо! В небе ровной цепоч-
кой, на больших кругах, сверкая в лучах солнца бело-
снежными крыльями, спускались его голуби.
Да! Сомненья не может быть! Это они! Никто другой
не имеет такого полета! Только они!..
И, увидев их, он в мгновение ока понял все. И с той
же силой на него налетел теперь порыв неизведанной ра-
дости и счастья, который смял и уничтожил его.
74
— Ермолаич!.. Они! — только и мог простонать он и,
охватив Огурева, уткнувшись лицом в его плечо, забился
в своих первых, счастливых рыданиях.— Ермолаич!.. Ер-
молаич! — лепетал он, как малый ребенок, вздрагивающи-
ми губами.
— Они! Они!.. Осьпыч! — страстно отвечал Огурев,
остро переживая чувства своего друга.— Гляди! Один...
Три... Пять... Семь... Десять!.. Все тут!.. Все! — считал он
птиц, поддерживая Поднебесного.
А над ними один за одним опускались на родную го-
лубятню знаменитые голуби, захваченные в небе грозой,
ушедшие от нее еще выше в голубой простор и переждав-
шие ее там, в далекой синеве неба.
ИРЛИК
Жаркий, нестерпимо душный день неторопливо кло-
нится к концу. Большой красный шар солнца все ниже и
ниже спускается к Алтыннкой горе, прячась за нею на ко-
роткую летнюю ночь. Раскаленный воздух, подернутый
седоватой дымкой пыли, почти недвижен. С реки, сплошь
заполненной купающимися, тянет слабой, едва ощутимой
свежестью. Там, на реке, почти все истомившееся за дол-
гий день население пригорода. У края воды кишат и по-
лощутся загорелые ребятишки, сотни людских голов тор-
чат из обмелевшей за лето Тарханки, а берег заполнен
горожанами, пришедшими сюда посидеть и отдохнуть на
вечерней прохладе. Неутихающей волной раздаются здесь
крики, смех и возгласы купающихся людей и звонкие, ра-
достные визги ребятишек. И даже Адам Адамыч, апте-
карь, вечно занятый и склонившийся над своими почти
игрушечными весами, отмеривающий и отвешивающий
лекарства или разбирающий замысловато прописанный
рецепт, так даже и тот, -в своем белом халате, золотых оч-
ках и мягких туфлях, стоит в дверях настежь открытой
аптеки и, отложив на время свои дела, отдыхает, наслаж-
даясь тихим летним вечером.
Небо над Улешами заполнено стайками голубей. Ко-
сячки их, то белокрылых, то краснокрылых, всяких по-
76
род и отродий — «наплёких»., «голубых», «моряков», «бу-
харей», «сорок», «зольных» й несть им числа,-— стайками
по десять — пятнадцать Щтук кружатся и играют над ули-
цами и домами слободки. А на крышах, задрав головы и
размахивая холудинами с тряпками на концах, стоят охот-
ники, «шугая» голубей и оглашая воздух дьявольскими
свистами.
* * *
По главной улице Улешей неторопливым, размерен-
ным шагом шел «хозяин» пригорода — околоточный над-
зиратель Добываев, высокий, с военной выправкой муж-
чина, с выражением довольства и наглости на крупном
суховатом лице. Он шел, оглядывая свой участок, слегка
«прицапывая» и подтягивая одну ногу, попорченную
во время «темной», устроенной ему глухой осенней
ночью горными ребятами в его прежнем участке за
чрезмерное пристрастие «к клубничке», как определял
эту человеческую слабость еще блаженной памяти Нозд-
рев.
Он дошел до мельницы Будашкина и увидел впереди,,
перед домом и куренем Пал Ермолаича Огурева, группу
людей. Он различил самого хозяина, рослого, крупного,
немного рыхлого мужчину, и кой-кого из его друзей и со-
седей, наблюдавших, как гордость Огурева, его знамени-
тый голубь Ирлик выделывал в воздухе свои головокружи-
тельные выкрутасы. В калитке, наполовину высовываясь
на улицу, стояла свояченица Огурева — Аграфена Иван-
на, молодая, раздобревшая женщина. Добываев сразу за-
метил ее розовую кофту, невольно подтянулся и; подняв
руку, раза два прошелся концами пальцев по пушистым
усам. «Черт ее подери, эту Аграфену! — думал он.— От-
куда старый хрен раскопал такую? Простая деревенская
девка, а как действует на нервы! Сдобна больно! Тело —
что арбуз, налитое, не уцепишь»,— припомнил он свои за
ней ухаживания.
Добываев замедлил шаги и, тихо насвистывая мод-
ный опереточный мотив, стал приближаться к охотникам.
Когда он подошел, Ирлик уже закончил свои головоломки
и опустился на крышу мельничной конторы.
77
♦ * *
Ирлик, небольшой, аккуратный голубок, был турман,
из породы «тульских». При взгляде на него сразу броса-
лись в глаза его ладность сложения и сила. Он представ-
лял собой, как говорили охотники, классного голубя, об-
ладающего безукоризненными статями.
Оперение на головке, шее, спинке, хвосте и брюшке
было у него темно-красное, отливающее блестками, без
какой-либо блеклости пера или, как говорится, разводов.
Крылья он имел длинные, чуть не вровень с перьями хво-
ста, белые, резко очерченные. Небольшая, гранистая го-
ловка с коротким клювом была красиво и гордо посаже-
на на корпусе с благородной, непревзойденной осанкой.
Концы крыльев Ирлик всегда держал несколько расстав-
ленными, спускавшимися с перьев хвоста. А после полета,
отдыхая и прогуливаясь по крыше, он слегка волочил
их, как палаш красавца кавалергарда.
Игра в полете у него была необычайная. Если рядо-
вой турман делал в воздухе подряд пять-шесть, а хоро-
шие птицы десять — двенадцать оборотов, то Ирлик ку-
выркался через голову или переворачивался на хвост бес-
численное количество раз. С таким же блеском вертелся
он через правое или левое крыло. В этом последнем слу-
чае он шел к земле штопором под острым углом.
Но птичка, видимо, понимала, что играет с огнем, и
поэтому всегда уходила высоко в небо и уже оттуда вы-
делывала свои воздушные головоломки, на радость и
страх хозяина и его искренних друзей и на черную зависть
недоброжелателей.
* * *
Охота Пал Ермолаича состояла из полутора десятка
голубей «тульской» породы. Все они были турманы. Огу-
рев занимался этим делом несколько десятков лет, и у
него была даже какая-то установившаяся линия в породе.
Турманы Огурева славились и за пределами губернии,
и немало охотников наезжало к нему за молодыми, кото-
рых он продавал не дешево. Ирлик был у него от своих
голубей и считался вожаком стайки.
Вернувшись из города и отобедав со свояченицей, по-
78
молившись на иконы, висящие в темном киоте в углу, уте-
рев рукой усы и бороду и похлопав в знак благодарности
по широкой, гладкой спине Грушу, Огурев выходил на
двор.
Навстречу из-под крыльца вылезал старый, почти сле-
пой, Полкан. Беззубый, со втянутыми боками, он спешил
к хозяину, тычась мордой в руку, надеясь найти кость или
кусок хлеба.
— Мосла нету, Полкан,— говорил Огурев.— Хлебуш-
ка на! — бросал он кусок.
Пес хватал хлеб, ложился, зажимал его передними ла-
пами и, хрипя и захлебываясь, ел.
— Как вы тут, мои родимые? — говорил Огурев, про-
ходя дальше и глядя на свою охоту, разместившуюся на
крыше голубятни.— Ирлик! — с умилением и нежностью
обращался он к торопливо расхаживающему по коньку
голубю.— Што не посидишь, мил ай?
Потом брал холудину и лез по лестнице.
— Полетайте, кормильцы. Поиграйте. Погода-то —
благодать. Растворение воздухов...
Высунувшись по пояс над крышей, он, медленно ведя
руку с шестом, сгонял голубей. Спасаясь от холудины,
стайка бежала, потом поднималась на крыло, делала раз-
ворот и широкими красивыми кругами, блестя в лучах
солнца белоснежными крыльями, начинала кружить над
двором и домом.
Тогда Пал Ермолаич поднимал холудину и по заведен-
ному порядку начинал размахивать ею, издавая при этом
душераздирающий свист. Закон! Вроде и махать и сви-
стеть нечего —охота пошла хорошо,— а нельзя.
«Тряханье» продолжалось недолго. Огурев ставил хо-
лудину и обращался к ходившему по крыше Ирлику:
— Ты што, мой хороший?.. Не надумал ишшо?
А птичка продолжала ходить по коньку, семеня нож-
ками, изредка наклоняя головку и посматривая на свою
стайку. Затем, как опытный пловец, бросающийся с вы-
соты в воду, взмахнув крыльями, он нырял вниз и тут же
.взмывал, направляя свой полет короткими, сильными уда-
рами крыльев. Он выходил на круг и начинал уходить
вверх, догоняя своих собратьев. Вот он догнал их, обошел,
вот он над ними и уже один все выше и выше уходит в
чистую синеву неба.
79
А стайка, видимо, только ц ждала своего вожака и,
точно приветствуя его, рассыпалась по небу и, как по*
команде, закувыркалась вниз.
Ирлик остановился над ними, на несколько мгновений
замер с распростертыми крыльями и вот уже замелькал
золотистыми блестками, переворачиваясь и падая вниз.
Задрай головы, голубятники наблюдали за игрой муд-
реной птички.
На какой-то миг Ирлик опять останавливался в воздухе
и вот уже падал дальше, вертясь теперь через хвост.
— Ирлик!.. Родимый!.. Будя! — шепчут засохшие гу-
бы Огурева, и его глаза, кажется, готовы вырваться из ор-
бит и лететь навстречу этой дивной птичке.
— Хватит! — задыхаются другие из этой очарованной
группы завзятых ценителей, с прерывающимся дыханием
наблюдающие бесподобную игру голубя.
' А Ирлик стремглав летит вниз, и кажется, что он по-
терял всякую способность понимания и возможность оста-
новиться.
Но вот мгновение, короткий взмах крыльев, и птичка
как бы замерла в воздухе.
И тогда из груди очарованных зрителей вырвался
глубокий вздох облегчения, точно люди избавились от
невероятно мучительного, но и сладкого кошмара. Кто об-
лизывал пересохшие губы, кто утирал выступивший на
лице пот, кто пытался что-то сказать сухим, заплетаю-
щимся языком.
Сделав широкий разворот, Ирлик опускался на крышу
мельничной конторы и, семеня красными лапками, волоча
крылышки, начинал ходить по коньку.
Он походил минут пятнадцать, дав за это время прий-
ти в себя ценителям его мастерства, потом, наклонив го-
ловку, посмотрел на свою стайку и вот уже опять пошел
.широкими кругами, набирая высоту для нового захода.
* * *
Так было и в этот вечер. Огурев что-то долго задер- *
жался в городе на базаре. А тут из Москвы приехали охот-
ники — договориться о продаже приплода от Ирлика. Они
дожидались хозяина уже часа два.
Вернувшись и увидев гостей, Пал Ермолаич заторопил-
80
ся — бросил не распрягая лошадь на дворе — к колоде с
сеном, а сам, как был, в городской одеже и обувке, с ко-
жаной, как у кондуктора на конке, денежной сумкой че-
рез плечо, полез выпускать птиц. Случай был из ряда вон
выходящий. Шутка ли дело — приехали из самой Москвы!
Он предложил гостям пообедать, но те отказались, ссы-
лаясь на позднее время и на то, что надо торопйться на
пристань.
— Наверх бежать ноне надобно. Задерживаться ниль-
зи,— сказал высокий,, рыжебородый мужчина, смахиваю-
щий по обличию на старосту или начетчика из старообряд-
ческой церкви.
Спеша показать охоту, Огурев не дал путем погулять
и покормиться птицам. Однако гости успели осмотреть го-
лубей, обсудить их стати и полюбоваться чистотой поро-
ды ладных и ловких птичек.
— А это он? — обратился один из гостей к Огуреву,
указывая на Ирлика, ходившего по коньку крыши.
— Ён, Ирлик,— отвечал Огурев.
— Н-да-а-а... Видать, козырная птица,— вздохнули
гости.
— А голубка? '
— На гнезде.
— Та-ак.
Видя, что приезжие окончили осмотр, Огурев спросил:
— Подымать?
— Пушшайте,— ответили те, отходя в сторону.
— Господи баслови! — тихо произнес Огурев и, взяв
холудину, полез по лестнице.
— Поди, самому-то тяжело управляться? —улыбну-
лись гости.— Мальца какого привечать надо.
— Дыть охота! — отвечал Огурев.— Оно и не тяжело.
— Эт то-очно.
Как и всегда, высунувшись по пояс над крышей, Огу-
рев согнал голубей. Они прошли круг, другой и ушли в
небо. *
— Пожалуйте-с на улицу. Оттэда видать лутчи,—-
сказал Огурев, слезая с лестницы и, захватив две табу-
ретки, вынесенные Грушей, направился к калитке. Он по-
ставил их рядом с лавочкой и пригласил гостей.— Груш,
а Груш! — крикнул он, просовываясь во двор.— Да-кось
ишшо парочку! Да принеси кваску!
4 Н. Минх
81
— Ща-ас,— раздался из комнат грудной, певучий го-
лос молодой женщины. Затем она вынесла еще две табу-
ретки и, взяв большой глиняный кувшин, плавной, пока-
чивающейся походкой направилась на ледник.
А гости и подошедшие соседи уже размещались перед
домом, готовясь наблюдать огуревскую охоту.
— Угощайтесь, пожалиста,— проговорила Груша^ ста-
вя на свободную табуретку сразу же запотевший кувшин
и несколько граненых стаканов.
Гости поблагодарили и, разобрав стаканы, стали тя-
нуть холодный, шибающий в нос, игривый квасок.
А кругом, густым, притихшим табунком, прямо на
земле, лежа и сидя, разместилась ватага ребятишек, самых
горячих поклонников и ценителей Ирлика.
В это время к охотнику подошел Добываев. Он по-
здоровался, приложив руку к козырьку, и остался стоять
у забора перед предложенным табуретом.
— Охотой занимаетесь? — с ноткой приветливости
спросил он, стараясь в то же время поближе поместиться
к молодой женщине.
— Да вот господа охотники из Москвы приехали. Охо-
ту жалательно посмотреть,— оправляя бороду, самодоволь-
но отвечал Огурев.
— Охота знамени-итая! — протянул Добываев, счи-
тая долгом поддержать честь знакомого, хотя ему было
наплевать на охоту Огурева. Единственный магнит была
здесь эта гладкая, обещающая Груша.
А в небе уже кружила стайка птиц, услаждая охотни-
ков легкостью и стройностью полета. Разговор шел впол-
голоса. Слышались возгласы искреннего одобрения и пох-
валы.
Еле волоча ноги, из калитки вышел Полкан. Когда-то
лихой барбос, гроза всех улешбвских и базарных псов, он
представлял теперь жалкую развалину. Канули в вечность
«златые дни», когда один его голос наводил страх и тре-
пет, и пришло горькое время, когда тебя может обидеть
даже ребенок. Эх! Где ты, былая силушка и отвага? Нету
тебя!.. Умчалась ты на неведомых крыльях и никогда уж
не вернешься назад!
Пользуясь тем, что на него никто не обращал внима-
ния, пес занялся своим делом. Сев наземь и задрав зад-
82
нюю ногу, он принялся вычесывать блох, начиная эту
операцию сначала где-то за ухом, потом переходил к
шее, затем над передней лопаткой, дальше на боку, а по-
том просто болтая лапой по воздуху.
— Ууу... Сволочь!.. Блох на их благородье напуща-
ешь! — со злобой бросила Груша и, сделав шага два впе-
ред, толкнула собаку ногой.
Пес упал, взвыл, скорее от обиды, чем от боли, под-
нялся, отошел в сторону, снова уселся на землю и, за-
драв ногу, опять занялся прерванным делом.
* * *
В этот момент из-за дома легкой, блистающей стрелой
в стремительном полете вырвался Ирлик. Все глянули и
замерли, не в силах отвести глаз. До того необычаен и ле-
гок был «выход» птички на поле битвы.
Голубь обошел свою стайку, ушел на несколько десят-
ков сажен вверх и, бросившись вперед, сверкающим кас-
кадом начал свою неподражаемую игру. Затем он на се-
кунду остановился и вот опять заблистал, падая теперь
назад через хвост.
Когда его отделяло от земли расстояние в несколько
сажен, он резко оборвал падение, выровнялся и, сделав
разворот, опустился на крышу.
— Да-а-а...— с облегчением вырвалось из груди охот-
ников.
— Цаны нету! — говорили, покачивая головами, оча-
рованные гости.
А Огурева уже захватил восторг, с которым не было
сил сладить.
Вскочив на ноги, глядя по сторонам безумным, бегаю-
щим взором, точно ища чего-то и стараясь найти выход
захватившим его чувствам, он вдруг принялся шарить по
себе руками, запустил одну в кожаную сумку, хватая в
ней пригоршни вырученной на базаре меди, и, размахивая
ею, стал швырять по сторонам брызги денег.
— Вот!.. Вот!.. — захлебываясь, бормотал он.— Вот эт
охота!.. Охота!.. Ту-уды вваа!..-— лепетал он, разбрасывая
монеты, за которыми, повскакав с земли, дождем бросились
ребятишки, ища медяки в придорожной траве и пыли.
И, опьяненный страстью охотника, он стоял перед все-
ми, как дивный, молодой бог. Глаза его сверкали, борода
4»	83
и выбившиеся из-под картуза волосы развевались по сто-
ронам, и он, кажется, готов был в этот момецт прижать к
груди весь мир, всех до единого человека, и только за то,
что сейчас вот проделал его необычайный, неповторимый
Ирлик.
Понемногу он пришел в себя и успокоился. Его никто
не осуждал. Кругом были истые охотники, хорошо пони-
мавшие и разделявшие его чувства.
И лишь один Добываев, стоя рядом с Грушей, распа-
ленный ее близостью и зная, что сейчас никому из охот-
ников нет до них дела, горячо шептал туманящие ее во-
ображение слова:
— Аграфена Иванна!.. Аграфена Иванна...'Какая вы
сладкая!.. Не груша, а дюшес-с!..
— Штой-то вы, Сергей Сергеич?! — млела та, не в си-
лах устоять против чар и искушений жадного мужчи-
ны.— Вам только б смеяться над бедной женщиной!.. Обид-
но даже...
Возвращаясь из города, к охотникам подошел высо-
кий, седобородый старик, владелец мельницы купец Бу-
дашкин.
— Мир чесной кумпании,— проговорил он, останав-
ливаясь и приподнимая картуз.
Ему ответило несколько голосов.
Он поздоровался со всеми за руку, в том числе и с Гру-
шей, несколько дольше, чем у других, задержав ее горя-
чую, сильную руку, обдав женщину сладким взглядом.
«И этот...— мелькнуло у нее в уме.— Старый, как Пол-
кан, а туды ж!..»
— Охотничаете? — спросил Будашкин, кивком головы
указывая на летающую в небе стайку.
— Балуемся, Нил Нилыч,— ответил Огурев.— Сади-
тесь, пожалиста.
— Покорнейше благодарю,— сказал купец, садясь на
освобожденное для него потеснившимися людьми место.
* * *
В этот момент Ирлик, отдохнув, опять бросился с кры-
ши мельничной конторы и, заходя кругами, пошел наби-
рать высоту.
84
— Ишшо разок хотит,— сказал Огурев, почесывая в
прорехе рубахи волосатую грудь с висящей на ней же-
лезной кованой цепочкой гайтана.— Пушшай поиграить.
А Ирлик, могучий и смелый, все выше и выше уходил
в небо. Вот он развернул круг, обошел стайку и пошел
дальше. Затем, распластав крылышки, он как бы замер в
воздухе перед тем, как начать свои хитроумные упраж-
нения. И вот красивым броском вперед уже закружился
через голову, замелькав в лучах солнца, как разноцветное
колесо.
Закончив первую часть их, он стал падать назад, че-
рез хвост. Затем на секунду остановился и, бросившись
через крыло, ввинчиваясь в воздух, понесся к земле.
Вот он все ближе и ближе. Все лучше и яснее можно
различить мелькание и игру ловкого тельца. Вот он уж
совсем низко. Пора остановиться! Люди невольно при-
поднялись со-своих мест, точно готовясь броситься ему
навстречу. У некоторых даже вырвались предупреждаю-
щие вскрики и возгласы... И тут вдруг случилось то, че-
го не ждали и о чем никто не мог думать. Все услышали
короткий глухой звук от удара чего-то мягкого о край
крыши, и комочек птички, чуть задержавшись в воздухе,
стал медленно падать вдоль каменной стены здания.
— Ирлик! — с нечеловеческим страданием вырвалось
из труди Огурева, и этот старый человек, ничего не раз-
бирая, бросился к месту, где упала птичка.
Он схватил ее, поднес к лицу, и вот она лежит на его
широких вздрагивающих руках, маленькая, аккуратная,
с безвольно опущенными крылышками, свесившая гор-
дую головку с закрытыми глазками и полуоткрытым клю-
вом. Ведь всего минуту назад это маленькое чудо так
услаждало его охотничью страсть и такой гордостью на-
полняло его горячее сердце! И вот ничего уже нет. Ирлик
мертв! Он никогда не поднимется над осиротевшей стай-
кой и не порадует взора охотника.
— Ирлик! — шепчут сухие губы человека, потеряв-
шего самое дорогое на свете, и тяжелые, свинцовые сле-
зы падают на бездыханное тельце маленькой птички.
ПЕРВЫЙ МАТЕРЫЙ
Вот какой рассказ пришлось мне услышать однажды
от одного старого, псового охотника.
— Давно это было. В тот год, окончив гимназию, я
сдал экзамен в военно-медицинскую академию и до начала
занятий уехал к отцу. Он был тогда уже вдов и жил на
своем хуторке, занимаясь хозяйством, а осенью отводил
душу с борзыми.
Собаки у него были замечательные! Они обладали боль-
шой резвостью, злобой и молниеносным броском на угон-
ках. Стати у них были безукоризненные.
Вырастая в деревне и еще мальчиком сопутствуя отцу
в его охотничьих скитаниях, я вынашивал эту страсть и
скоро под его руководством стал толковым борзятником.
Я познал повадки зверя, его привычки и склонности, на-
учился быстро ориентироваться и находить правильный
выход из создавшегося положения, сдержать и вовремя
отдать свору, хорошо ездил на лошади и камнем падал
с верха на принятого зверя. Я брал из-под борзых уже и
волчишек, правда пока только прибылых и переярков.
С матерыми я еще ни разу не имел дела, и заветная меч-
та затравить старого волка, после чего борзятник счи-
тается настоящим псовым охотником, еще не сбылась.
Дня за три до отъезда в академию, травя старую, по-
рядком выкуневшую лисицу, я залетел в реку, промок,
86
домотался по полям до вечера,— а день был холодный,
ветреный,— простыл, и ночью был уже в сильном жару.
Домашние средства не помогли, и когда через день отец
привез из волостной больницы своего приятеля-врача, тот
сразу нашел у меня двустороннее воспаление легких.
В результате я пролежал три недели в постели да не-
дели две ушло на окончательную поправку. Напоследок я
выпросил у доктора позволения поохотиться. Отец, пе-
револновавшись, жаловался на сердце и по совету врача
пил какие-то капли да полеживал на диване.
Однажды, когда мы сидели с ним за вечерним чаем,
в столовую вошел присланный соседом Чегодаевым его
знаменитый на всю губернию доезжачий Бородинов. Он
вошел неторопливым, размеренным шагом и остановился
в дверях, высокий, с богатырской фигурой, одетый в под-
девку, перетянутую наборным ремнем.
— Здравия желаю, Пал Лександрыч! — приветство-
вал он отца.
— А-а-а... Фаддей Василич!.. Здравствуйте, дорогой! —
отвечал отец, вставая ему навстречу.-— Какими судьбами?
Продолжая стоять у дверей, доезжачий, расстегнув
борт поддевки, достал письмо и передал его отцу, добавив:
—- Аркадий Лександрыч приказали кланяться и при-
глашают с сынком в отъезжее.
Взяв письмо, отец заставил гостя раздеться, пригла-
сил к столу и налил ему чаю.
— Фаддей Василич! Может, стаканчик? — спросил он,
подходя к буфету.
— Да вроде не ко времени, Пал Лександрыч,— пожи-
мая плечами и застенчиво улыбаясь, ответил Бородинов.
— Как не ко времени? С дороги. Да и погода вон ка-
кая!
Доезжачий отговаривался.
— Давайте я налью вам, Фаддей Василич, на березо-
вой почке,— говорил отец, доставая графинчик с настой-
кой.— Она от ревматизма хорошо помогает. А вам это
не лишнее. Кости-то, поди, порой ноют?
— И 'не говорите, Пал Лександрыч! — махнул доезжа-
чий рукой.— Особливо к ненастью. Так ноют, не придума-
ешь, куда деться! Сами знаете, какое наше дело. Погода,
нет ли, а ты на поверку. Завтра охота. Гости наехали.
А она, матушка, разыгралась! Подумать о ей страшно.
А в частым бываньи — на всю ночь!.. Под дожжем, на
87
! ветру, скрозь мокрый да без малого эдак до свету. Хоро-
шо, если где околь стога... А они, собаки, только на заре
отзовутся!.. Ночь-то длиныпе году покажется!..
— Да-а...— сочувственно тянул отец.— Вашему делу
каторжники не позавидуют!..
— Какая там зависть, Пал Лександрыч!.. По душе
скажу — завет покойного родителя только блюду. Нака-
зывали — не оставлять охоту... А иной раз в пору и бро-
сить!..
— Сейчас, Фаддей Василич, скажу только, чтоб заку-
сить чего дали,— перебил его отец.
— Понапрасну беспокоитесь, Пал Лександрыч!.. Сове-
стно мне...
Но с моим стариком ничего нельзя было сделать. Очень .
он уж любил и уважал этого человека.
Я постарался предупредить отца и сходил на кухню.
Вернувшись, я застал их мирно беседующими.
Отец пододвинул гостю принесенную еду и налил стоп-
ку вина.
— Кушайте, Фаддей Василич! — говорил он, садясь на
свое место.
— Неудобно одному-то, Пал Лександрыч,— мялся
Бородинов.
— Вы на нас не смотрите. Мы уж поели и почайпили.
Да и питухи-то плохие. Вы кушайте, Фаддей Василич!
Бородинов взял стаканчик, посмотрел его на свет, по-
том оглянул нас, сказал: «Со свиданьицем!» — чуть заки-
нул голову и вылил содержимое в рот. И ни глотка, ни
звука, ни даже движения гортани! Так просто взял и вы-
лил вроде как в бездонную бочку, в которой и не «буль-
кнуло»! Выпив, он поставил стаканчик и утер ладонью
усы.
— Закусывайте, Фаддей Василич! Закусывайте! —<
угощал отец.— Водочка-матушка, что порох, пыжа тре-
бует!
— Эт то-очно,— отвечал гость, принимаясь за еду.
За первой стопкой последовала вторая, за ней — тре?
тья, и потекла мирная беседа двух старых приятелей.
Пока гость закусывал, отец прочел привезенное пись-
мо и передал его мне. Оно содержало приглашение на отъ-
езжее.
Родитель рассказал Бородипову о своем недомогании,
88
для вящей убедительности указав на неубранную тахту
и стоявшие на столике лекарства.
— Раз такая статья, Пал Лександрыч,— ответил, раз-
водя руками, доезжачий,— что исделаешь? Болесть — не
удовольствие! При ней лучшая охота горчей полыни по-
кажется. Аркадий Лександрыч жалковать будут... А
сынок? — пристально посмотрел он на меня. Помню,
я уловил тогда в этом строгом взгляде не то недове-
рие, не то сомнение в моих достоинствах псового охот-
ника.
— А тебе, Алеша, надо ехать,— отвечал отец.— По-
едешь, поблагодаришь Аркадия Александровича, скажешь
про мою болезнь... Денька три потравишь, извинишься и
вернешься к отъезду.
Уговаривать меня было нечего. Я был много наслы-
шан об охоте Чегодаева, его знаменитой стае гончих, об
огневых сворах борзых, а самое главное — об этом вот
доезжачем Бородинове, который сидел сейчас рядом со
мной, о его мастерстве, удали и лихости, про которые хо-
дили легенды. Но мне еще ни разу не приходилось видеть
эту охоту.
Батюшка написал Чегодаеву о своем недомогании, по-
благодарил за память, а также предоставленную мне воз-
можность поучиться охотничьему «уму-разуму».
Получив письмо, доезжачий уехал, пожелав отцу ско-
рого выздоровления.
* * *
Поутру с мальчиком
выражал соболезнование
на другой день к обеду.
был ответ, в котором Чегодаев
отцу, а меня просил приехать
* * *
Весь остаток дня и следующий были потрачены на сбо-
ры. Сколько было тревог и волнений! Под конец родитель,
видя мою некоторую растерянность, пришел на помощь:
сходил на конюшню, осмотрел ходившего под седлом кир-
гиза Буланчика, велел перековать ему передок и почистить
копыта, расчесать гриву и хвост. Он осмотрел и седло, то-
89
рока, свору и долго внимательно оглядывал собак. Не за-
был он посмотреть и мою одежду, дав несколько настав-
лений.
* * *
В назначенный день я отправился к Чегодаевым.
Богатая усадьба исконного помещика-домоседа была
раскинута на полугорье. Дом окружал большой тенистый
парк. В стороне, на пригорке стояли приземистые, вытя-
нутые в длину постройки с белыми стенами и красными
черепичными крышами, обнесенные высоким забором.
Это была псарня. Оттуда доносились взбрехи, лай собак
и окрики псарей.
В воротах усадьбы меня встретил Бородинов. Мы по-
здоровались.
— Пожалуйте за мной,— сказал он, направляясь к не-
большим скрытым деревьями строениям. Подойдя к одно-
му, он снял крючок и, открыв дверь, сказал: — Вот поме-
щенье для ваших собачек.
Я слез с верха.
Бородинов коротким, опытным взглядом знатока огля-
дел моих собак.
— Это Карай своры Пал Лексацдрыча? — полуспро-
сил он, указывая на муругого, правильно сложенного с
хорошей, сухой головой кобеля, с еле заметной сединкой,
подернувшей окрайки губ.— Собака знамени-итая,— го-
ворил он, лаская собаку.— Стареть зачал... Ну да еще пос-
лу-ужит.
Я молчал.
— И суку знаю,— говорил он точно сам с собой, огля-
дывая Бурю.— Ишь ладная какая!.. Лису хорошо берет.
Такая к ней злоба. Смотри, щенком побывала у ней на
зубах!
Затем он перевел глаза на полово-пегого Бурана.
— А этого кобеля чтой-то не видал у вас,— сказал он,
внимательно осматривая собаку.— Купил-де батюшка эль
от своих?
— От старой Вьюги. А отец — Булат. Помните? — от-
вечал я, чувствуя в его тоне похвалу моим собакам.
— Как не помнить! — отвечал он, разглядывая Бу-
рана.
90
Действительно, Буран не мог не обратить на себя вни-
мания. Ладная, правильная, хорошо одетая собака; с су-
хой головой и недурными глазами, с ушами, хотя и не
взатяжку, но поставленными высоко, с низко спущенны-
ми ребрами, на хороших ногах и с правильным правилом —
она была очень красива.
— Собака важная... Нога какая!.. Щипец! — говорил
он, вглядываясь в полово-пегого красавца.— Осеней двух?
— По третьей.
— Да-а...— задумчиво произнес он.— Собачки у ро-
дителя знатные! Сам только не зевай! — протянул он, бро-
сив на меня опять какой-то уничижающий взгляд.
— Кобелей-то привяжите по углам,— сказал он.—
А сука пусть ходит.
Я так и сделал.
В это время к нам подбежал мальчик, а следом за ним
какой-то малый.
— Лошадь отдайте ему,— сказал Бородинов, беря у
меня поводья.— А ты, Филя, проводи их в дом,— бросил
он мальчику, направляясь опять к воротам.
* * *
^Мы скоро дошли до большого барского дома. В пе-
редней меня встретила высокая стройная девушка — дочь
Чегодаева. Она бросила на меня взгляд, под которым я,
в то время робкий и застенчивый юноша, смутился. Од-
нако я нашелся неловко поклониться и назвать себя. Она
протянула мне руку, которую я несмело пожал.
— Прошу вас! — сказала она, приглашая меня жестом
и направляясь в комнаты. Как ученый медведь, окончив-
ший «Сергачский университет», я последовал за ней.
Пройдя коридор, мы вошли в гостиную. Там сидели
несколько человек. Навстречу мне встал старик Чегода-
ев. Я узнал его рослую фигуру с большой, красивой голо-
вой на широких плечах; украшенную копной седых во-
лос, белыми холеными усами и бородой, расчесанной на
обе стороны. Мы с ним были знакомы.
Подойдя ко мне и раскинув руки, он подчеркнуто ра-
душно заключил меня в объятия.
— Бесконечно рад, дорогой Алексей Павлович! — го-
ворил он приятным баритоном.— Искренне сожалею, что
91
родителя вашего удерживает дома хворь и сейчас его нет
среди нас.
Я поспешил поблагодарить за память об отце й пере-
дать его лучшие пожелания.
— Что сделаешь?.. Годы! — говорил, покачивая го*
ловой, Чегодаев.— Берут они свое... Я и сам порой ох каку
их чувствую... Идемте, я познакомлю вас с гостями,-—,
сказал он, беря меня под руку.
* * *
Кроме меня, старика Чегодаева и его дочери, в гости-
ной было еще четыре человека*, его сын, юноша лет сем-
надцати, и три соседа: один, некто Полубояринов —•
благообразный седой старичок, другой — дальний род-
ственник хозяев, и третий — какой-то небогатый со-
сед. Ждали еще двух, которые не заставили себя долго
ждать.
Старик Чегодаев был вдов, и обязанности хозяйки не-
сла его дочь. Когда подъехали остальные, она пригласи-
ла всех к столу. ,
После обеда все перешли в гостиную, где довольно дол-
го обсуждали планы предстоящих охот. Для этого был
вызван и Бородинов.
Был уже десятый час, и хозяин предложил выпить чай
в гостиной, после чего разойтись на покой.
Чаепитие продолжалось с полчаса, во время которо-
го между гостями текла мирная беседа, а я успел за это
время поближе познакомиться с сыном хозяина.
Старичок Полубояринов стал вскоре позевывать, по-
сматривать на дверь и по вторичному приглашению хо-
зяина отправился на покой. Следом за ним разбрелись и
остальные.
* * *
Утром я поднялся чуть ли не раньше всех. Сборы были
недолги. Чай пили торопясь, почти стоя.
В окна глядел серенький рассвет. Все вышли на крыль-
цо. Низкие тучки тянулись над лесом, почти задевая вер-
хушки столетних лип. В прорывах облаков все чаще про-
92
глядывалй куски неба. Ветер спадал, обещая погожий
денек.
Перед домом, удерживаемые людьми, фыркали и бились
подседланные лошади. К борзятникам, повизгивая и зе-
дая, ласкались собаки.
По предложению хозяина все сели па лошадей, ка-*
ждый взял свою свору — и тронулись с усадьбы. Чего-
даев подождал, как съехали все охотники, сел с Полубо-
яриновым в небольшую, запряженную парочкой мелких
лошадок коляску, и, обгоняя всех, выехал за ограду
усадьбы.
На выезде нас ожидала стая гончих во главе с Боро-
диновым. Хозяин привстал в коляске, окинул взором охо-
ту и махнул Фаддею рукой. Тот толкнул лошадь и пошел
в голове стаи. Все, растянувшись цепочкой, последовали
за ним.
Спокойной, неторопливой рысью охота пошла полями,
направляясь к лесному урочищу «Трумбицкому»,
* * #
Золотой осенний денек. Кругом тишина. Изредка про-
курлычут в небе отлетающие журавли да куличок с при-
зывным криком пролетит над головой, направляясь на
прудок или болото, облюбованное им с высоты своего по-
лета. В поле — спокойная грусть. Земля кажется какой-то
всеми оставленной, сиротливой. Она принесла свои бо-
гатые плоды и теперь точно собирается на покой и от-
дых. Дорога мягкая, ровно хороший ковер. Перепадав-
шие дожди смочили землю, она отошла и скрадывает и
топот конских копыт, и шорох сотен собачьих ног. Кру-
гом на далеком горизонте, куда достигает глаз, яркими
пятнами играют в лучах низкого солнца острова и урочи-
ща, правда, сильно поредевшие, но все еще роскошные в
своем осеннем уборе. Яркими полосами уходят вдаль сизые,
покрытые ночной росой зеленя. Воздух густой, пряный
от испарения земли и аромата увядающей листвы, про-
никает в глубоко дышащую грудь.
А охота идет своим маршем. Впереди нее, в поддевке,
поблескивая перекинутым через плечо серебряным рогом,
подарком хозяина, сдерживающий роняющего с удил пену
93 <
донца, идет Фаддей Бородинов. За ним стая гончих, смыч-
ков в двадцать пять. По бокам ее, обрезая собак с обеих
сторон, на небольших, шустрых лошадках, выжлятники,
совсем еще безусые юнцы, в красных, отделанных мехом
поддевочках-казакинах. Стаю замыкает главный выжлят-
ник Степан, крупный тридцатилетний мужчина, пра*
вая рука доезжачего, его первый помощник и доверенное
лицо.	4
С небольшими интервалами за стаей ехала сначала
коляска с хозяином и Полубояриновым. За ними, каждый
о дву-конь, шли их стремянные со сворами борзых. Далее
все разместились друг за другом: дочь Чегодаева по-муж-
ски сидела на кровной вороной кобыле Ночке, ведя свору
своих золотистых, чистопородных собак, а за ней гости,
каждый со своей сворой, борзятники из охоты Чегодаева
и, наконец, я на своем Буланчике. Шествие замыкал мо-
лодой Чегодаев на рослом караковом жеребчике, которого
он все время горячил, отчего тот плясал на месте, нервно
перебирал ногами и ёкал селезенкой. Весь кортеж растя-
нулся почти на полверсты. Слева по горе ехало три под-
воды с буфетчиком Ларюшкой и подсобными мужиками.
* * *
Не доходя сажен двести до острова, Бородинов обер-
нулся и поднял арапник. Стая стала. К ней начали подтя-
гиваться охотники. Когда все съехались, доезжачий слез
и подошел к хозяину. Стремянный Чегодаева достал из
подсумка цесколько пакетиков, выбрал один и отдал его
доезжачему. Тот снял шапку и высыпал в нее содержи-
мое пакета.
— Ну, Настенька! — сказал Чегодаев, обращаясь к
дочери.— Тащи каждому его счастье! — У них, оказыва-
ется, было правило: перед каждым островом тянуть но-
мера. Обычно за всех это делала дочь Чегодаева, а сам
он называл перед этим охотника.
Она стала брать по одному номеру из шапки доезжа-
чего и скоро отдала мне мою трубочку. Я развернул ее и
увидел ничего не говорящую мне цифру 5.
Процедура раздачи номеров продолжалась недолго.
После нее, пожелав всем «полнейшей неудачи», старик
94
Чегодаев сказал, что доезжачий разведет каждого на его
номер и что.гончих будут набрасывать с головы оврага.
— Во-он оттуда,— указал он рукой, оборачиваясь в
седле.
Все выстроились в порядке номеров и потянулись за
доезжачим.
Вот он поставил первый номер, за ним второй, скоро
отстал и третий. Переехав небольшую лощинку и выбрав-
шись на ровное место, он поставил четвертого. Дошла
очередь и до меня.
— Во-он рябинка. Это ваше место,— указал он че-
ренком арапника на невысокий куст с подседом.— Там
номер. Местечко тут спокойное,— бросил он, следуя
дальше.
* * *
Я подъехал к номеру. Да. Вот колышек с цифрой 5 на
зачищенном конце.
Я осмотрелся. Передо мной широкой полосой с мно-
гочисленными отвертками в пологой лощине раскину-
лось «Трумбицкое», большое, десятин на четыреста, лес-
ное урочище. Густой, непролазный лес заполнял его. По
самой низине урочища шли топкие мочежинники и боло-
тистые места —самый простор для тайкого, осторожного
зверя. Урочище это славилось добычливостыо, и каждый
год в нем был выводок волков. Лес принадлежал Чего-
даеву, и, быть может, имея в виду охотничьи цели, он
никогда не чистился. Всякая рубка была в нем запре-
щена. От этого там накопилось такого подседу и такая
развелась чащоба, что не только проехать, но и пробрать-
ся через лес пешему стоило немалого труда. Место для
зверя было тут крепкое. По ту сторону острова было чи-
стое поле. А за ним верстах в трех село. Зверь никогда не
выходил туда, поэтому там, при охоте, так, на всякий слу-
чай, ставился в поле одйн борзятник. Все, что удава-
лось поднять и выставить из лесу, шло сюда, на эту
сторону, пользуясь для выхода многочисленными лощин-
ками, выбегающими в открытое поле. Все лазы были
здесь.
Прямо передо мной был непаханый выгон, выбитый
за лето скотиной, с кулигами серой полыни и еще зелено-
95
го, колючего татарника. Рыжими пятнами на опушке тор-
чали кусты отмершего папоротника. Местность имела
слабый подъем, и за выгоном расстилалось широкое про-
сторное поле.
Оглядел я и свое место. О ту пору я был еще начи-
нающим борзятником, но и тогда сразу же увидел его
недобычливость, и мне припомнились брошенные доезжа-
чим слова: «Местечко спокойное».
Да! Тут ждать нечего! Сюда зверь не выходит. Я даже
проехал немного взад и вперед, всматриваясь и тщетно
ища хоть еле заметную тропку, набитую зверем, или дру-
гое, побочное свидетельство того, что он выходит и здесь.
Нет! Ничего этого не было! «Ну что ж! — утешал я себя.—
В другом острове, глядишь, буду счастливее, а здесь по-
смотрю, как травят другие, да послушаю эту знаменитую
стаю».
Я подъехал к кусту рябинки, стал так, чтобы просма-
тривалась опушка, оглядел свору и, уложив собак, стал
ждать. Я видел, как Бородинов развел охотников и как,
поставив последнего, поехал в объезд к ожидавшей его
на пригорке стае. Вот он поднялся на изволок, стал и
махнул арапником. Через несколько минут на сильных
рысях к нему подошли выжлятники и сбитая в плотную
кучу стая. Я видел, как Фаддей вдруг точно сорвался с
места и кинулся к лесу. Стая густой лавиной метнулась за
ним и тут же скрылась в острове.
* * *
Несколько минут было тихо. И вдруг необычайный
звук, неизъяснимый по красоте и силе, разнесся по заснув-
шему лесу, отдаваясь тысячами отголосков во всех концах
урочища. «Ого-го-го-гоййй!» — несся этот победный клич
былинного великана, вставшего из старой, русской сказки.
«Полазь, собачки-и!.. Полазь, родимые-е!» — неслось из
могучей груди.
Я почувствовал, как по спине у меня поползли мураш-
ки, как застучало и заколотилось сердце. Я видел, как
встрепенулись собаки и как сторожко поставили они
уши. А этот дивный звук* все рос и ширился, приобретая
все большую мощь и красоту.
96
«Толкани его, злодеяа-а... ого-го-го-гоййй!» — неслось
по острову, заставляя трепетать каждую травку и былинку.
Я вслушивался в этот необычайный звук, жадно ловя
полуоткрытым ртом густой, терпкий осенний воздух.
И вдруг!.. О чудо!.. Этот бесподобный по красоте и
силе призыв человека прорезала полная злобы звонкая,
заливистая нотка. Словно молния, пронзила она округу
и тут же разрослась в широкую, разливающуюся реку.
Через мгновения к ней прибавились другая, третья, та-
кие же звонкие, захватывающие. И вот все это покрыл
высокий, певучий голос рога доезжачего. Рог был подан
по волку... И минуту тому назад застывший в осенней
дреме лес наполнился необычайными звуками помкнув-
шей по красному на редкость слаженной и подобранной
по голосам знаменитой стаи.	>
Боже мой! Что это было! Рыдания на разные отзвуки
и октавы, начиная от самых низких и кончая самыми вы-
сокими, стенания, вопли, несказанная злоба, все слилось
в один неповторимый по красоте звук, покрываемый голо-
сом доезжачего и порсканьем резвых выжлятников.
Я дрожал и, стоя на месте, напряженно всматривался
в опушку.
Стая не сделала и полкруга, взяла влево, и через не-
сколько минут я видел, как уже травили двух волков —
одного старик Чегодаев, а другого его дочь.
Видимо, собаки Чегодаева были действительно лихие,
потому что все это продолжалось лишь несколько корот-
ких минут. Я не ждал такой прыти ни от старика, ни от
его дочери и был немало удивлен, видя, как сначала он,
а потом и она, далеко оторвавшись от своих стремянных,
следом за вложившимися сворами подошли к месту свал-
ки и падали с верха, принимая зверя.
Не успели охотники управиться со своей добычей, как
в поле вынеслась вся стая с доезжачим и выжлятниками.
Звери в это время были уже приняты, и по рогу доезжа-
чего выжлятники, пронзительно крича «в стаю!», сбивали
гончих. Через несколько минут собаки сбились в густую
плотную массу. Дисциплина и выездка были поразитель-
ные!
Потом я видел, как Бородинов в нескольких шагах
от Чегодаева на полном ходу спрыгнул со своего донца
и, бросив поводья, подошел к нему, поздравляя с полем.
97
Старик, протянув ему руку и нагнувшись, обнял и рас-*
целовал его.
Держа на своре собак, легким аллюром к ним подо-*
шла дочь Чегодаева. Она протянула руку доезжачему, а
затем, подъехав к отцу, прямо с седла обняла его.
Несколько минут они что-то обсуждали там, указывая
на лес. Затем отец и дочь разъехались по своим местам,
доезжачий сел на лошадь и, провожаемый выжлятниками
и стаей, скрылся в чащобе урочища.
* * *
Эти дивные, невыразимо сладкие для уха охотника
звуки порсканья и набрасывания на след зверя, голоса
доезжачего и выжлятников, бешеная работа по красному
зверю на редкость слаженной, звонкоголосой стаи, эта
травля волков, что промелькнула сейчас передо мной на
противоположном пригорке, все это вселило в меня какое-
то волнение и повергло в нервную дрожь. Я ерзал в седле,
беспрестанно оглядываясь по сторонам, жадными глазами
ища зверя. Как хотелось мне, чтобы он вышел на меня!
С моих губ сорвались даже слова какой-то просительной
молитвы, наверное, вроде той, что была у Николая Ро-
стова...
Вскоре в далеком отъеме опять злобно взвизгнула
выжловка, и через несколько мгновений ее захлебываю-
щийся плач покрыл весь лес. Опять голос доезжачего и
звук рога призвал стаю к побудившей зверя собаке, и опять
раздался заливистый крик выжлятников: «К рогу!.. Слу-
шай!.. Вались к ней!.. К ней!..»
И вновь этот орган, составленный из полусотни необы-
чайных певцов, заполнил лес. Все стенало, рыдало и пла-
кало о чем-то неведомом и несбыточном.
Стая дала по острову круг и удалялась сейчас к про-
тивоположной вершине: Я видел, как в лоб молодому
Чегодаеву вышел шумовой волчишка. Охотник не выдер-
жал, погорячился и рано спустил собак. Зверь сообразил,
резко свернул, наддал во все ноги и, не дав приткнуться
собакам, метнулся в кусты. Сворные кобели пронеслись
мимо, а зверь скрылся в лесу. И долго потом незадач-
ливый охотник собирал на опушке разгорячившихся
собак.
98
* * *
А гон тем временем шел, направляясь к дальнему от-
вершку. То было опасное место. Кругом по полю там
были разбросаны небольшие островки леса, хорошее укры-
тие для зверя. Видно, туда кто-то из стариков и вел детей,
надеясь найти спасение от навязчивой стаи. По опушке,
наперерез им спешили выжлятники, понимавшие, что вы-
ход зверя туда равносилен испорченной охоте.
Однако стараниям их не суждено было увенчаться
успехом. Я не видел зверей, но видел, как варившая по
горячему злобная стая неудержимым потоком вылилась
в вершину и потекла по этим спасительным колкам. Стая
уходила все дальше, скрываясь за возвышенностью, и
голоса собак и людей постепенно затихали.
* * *
Я так увлекся, наблюдая все это, что сначала и не за-
метил, как справа от места, где ушла стая, уже травили.
Я увидел это только тогда, когда до меня долетели рыда-
ющие звуки: «Улю-лю... Улю-лю!..» Я глянул туда. Са-
женях в двухстах от опушки, на полных махах, шли два
волка. Один был громадных размеров, видимо, матерый.
Надо думать, выводок разбился надвое, и часть ушла туда,
куда скрылась стая, а один из стариков с молодым вышел
здесь, намереваясь пересечь выгон и уйти в соседний лес,
а может быть, по видневшемуся впереди отвертку вер-
нуться в «Трумбицкое».
Сейчас их травил старичок Полубояринов. Его собаки
хорошо вложились и скоро уже подходили к зверю. В тот
момент, когда молодой волк, собрав последние усилия,
сделал отчаянный бросок и подошел к матерому, собаки
настигли их. Что там произошло, мне за дальностью раз-
личить было нельзя. По-видимому, псы храбро сунулись
к зверю, но там сразу же раздался собачий визг — сначала
одна, а следом и другая собаки разметались по сторонам.
Третья борзая не осмелилась даже приблизиться на хват-
ку. Оттуда неслись тоскливые мольбы скачущего старич-
ка, но все было бесполезно. Две собаки, очевидно, вышли
из строя, а третьей —одной, зверь был не под силу. Одна
из подорванных собак все еще лежала на месте, а другая
99
лениво скакала за волком вдалеке, уже без сил и азарта,
просто по привычке. И звери уходили...
Сбросив собак, старик сразу отдалел и, свободный и
могучий, шел по чистому полю, стремясь к спасительно-
му лесу. Он скоро достиг его и, махнув поленом, скрылся
в чаще.
А на месте уже столпились несколько охотников. Кто
осматривал полученные собаками раны, кто сосворивал их.
Вскоре на пригорке показалась идущая на рысях во
главе с Бородиновым сбитая стая гончих. Он подошел к
столпившимся охотникам и остановился, выслушивая, ви-
димо, их объяснения. Затем охотники, разобрав своих со-
бак, сели на лошадей и разъехались по местам, а доезжа-
чий повел стаю к отрожку, откуда утром набрасывал
собак.
* * *
И снова тишина заполнила округу. Ни взбреха, ни
крика, ни даже тихих, призывных звуков отлетающей
птицы. Все замерло и застыло в умиротворяющем по-
кое, отдаваясь ласкам мягких лучей низкого, осеннего
солнца.
Я стоял на своем номере в глубокой уверенности, что
ждать мне здесь нечего. Нелепо ожидать зверя к месту,
неподалеку от которого он только что имел схватку со сво-
ими врагами. Старый зверь, конечно, хорошо понимал
это.
Лучи солнца то появлялись в разрывах облаков, то
пропадали опять за их бегущей массой. Вот один побе-
жал по вершинам дерев, искрясь и блистая в золотых,
красных и лиловых тонах листвы. Он сошел с леса и побе-
жал по полям. Сначала по выгону, потом по рыжему жни-
вью, а дальше засверкал на яркой зелени озимей. Затем
взлетел на пригорок, пропал, потом показался еще раз и
скоро потух, скрывшись по ту сторону возвышенности.
На некоторое время все опять поблекло, потемнело. Потом
тучки опять сошли, открыли солнце и во все стороны по-
бежали широкие, просторные золотые полосы, откры-
вая громадную, ярко освещенную арену для нового дейст-
вия.
Рядом со мной молодая, стройная рябинка с розовы-
100
ми, узорчатыми, осыпающимися листьями и поникшими
гроздьями схваченных морозцем плодов. С тихими при-
зывными криками: «Юить-юить-юить» по ней прыгает,
разыскивая в трещинках коры всяких червячков и личи-
нок, пеночка-теньковка. Помните, как ранней весной, в
только еще отходящем лесу, раздаются эти юные, нежные
звуки: «Тень-тинь-тянь-тюнь-тень»? Это ведь она. Эта са-
мая птичка в пушистых сережках распустившейся моло-
дой осинки приветствует весну.
И, наблюдая за птичкой, я на минуту оторвался от
происходящего вокруг. Я вижу только ее, эту непоседли-
вую щебетунью, и мне так хорошо следить за ее легкими,
юркими движениями. Я так увлекся этим, что, когда слу-
чайно перевел взгляд на кусты невысокого частого под-
седа на той стороне крутоберегой лощинки, вдруг замер.
Саженях в пятидесяти от меня в лесу неторопливо выхо-
дил громадный, старый волчина, видимо, тот, которого
недавно травили. Он перешел пространство, отделявшее
его от зарослей седой, побуревшей полыни, и, зайдя в
нее, лег. Легкий ветерок тянул от него, и зверь не' мог
меня почуять. Он пролежал так минуту, другую, так
мне показалось тогда, а может, просто несколько мгнове-
ний.
У меня стало дыхание. Меня прошиб озноб, и сердце
того гляди готово было выпрыгнуть из груди. Я весь съе-
жился, прирос к лошади и жадными глазами впился в зве-
ря. Что я подумал тогда? Что пронеслось в моем мозгу?
Все!.. И недавняя травля этого зверя, и стоны незадачли-
вого старичка охотника, и звонкие крики доезжачего, и
мой отец, которого я точно призывал на помощь, и эти
вот, дорогие мне собаки, которые, кто знает, могут быть
сейчас покалечены могучим зверем, мои экзамены, бо-
лезнь и все, все, что шло и не шло к делу.
В эти мгновения • я скорее почувствовал, чем услы-
шал, голоса добирающихся собак там, на той стороне ов-
рага.
Заслышав их, зверь вскочил. Сделав несколько осто-
-рожных шагов, он вышел из кустов полыни и вдруг, точно
на что-то решившись, вымахнул в открытое поле.
«Пора!» —молнией пронеслось в мозгу. Я толкнул ло-
шадь, которая, по привычке поняв меня, а может, и увидев
зверя, с места взяла во весь мах и, съехав почти на хвосте
101
с крутого, размытого полой водой овражка, вынесла меня
на противоположную сторону. Я сразу оказался на чисто-
те, и передо мной, саженях в полутораста, шел громадный
зверь.
И в этот момент собаки пометили волка.
«Улю-лю»,— прошептал я рыдающими губами и отдал
свору. А сам пригнулся к луке и впоперечь ожег Булан-
чика плетью.
* * *
Думаю, я не жил в те мгновения. Во всяком случае,
это нельзя назвать жизнью, как обычно понимаем ее мы,
когда говорим, мыслим, рассуждаем. Я видел перед со-
бой только зверя, подходивших к нему собак и, не пере-
ставая, стонал каким-то чужим голосом: «Улю-лю!.. Улю-
лю!»
Зверь, видимо, понял, что шутки тут плохи. Он побо-
чил, вышел на гладь и наддал ходу.
Но не дремали и мои друзья. Ухо в ухо, злыми ногами
спели они к оврагу, набирая на угонку. Вот один бросок,
чуть ли не вдвое сокративший расстояние между ними, вот
другой, полный злобы и отваги,— и псы на гачах у старого
бродяги.
Дальше я не знаю, как все это и получилось. Я видел
только, как два лихих кобеля, приспев к зверю, повиснув
в мертвой хватке у волка на шивороте, закатились в свал-
ке. Следом за ними и Буря поместилась в загривке зверя.
Могучий зверь нашел в себе силы подняться. Однако сте-
реть собак он не мог. Он делал отчаянные усилия, пытаясь
освободиться, повернуть голову и схватить хоть одну из
них. Но все было тщетно!..
Умный Буланчик, не долетая до места, чуть побочил
и, подлетев к собакам, резко осадил. Со всего маху я со-
рвался у него с ушей и, выхватив кинжал, упал в свалку.
Зверь еще волочил собак. Я успел вскочить ему на
спину, схватить за уши и, нагнувшись вперед, занес кин-
жал.
О, этот взгляд вольного зверя, брошенный на блеснув-
ший перед ним кинжал! Сколько злобы, тоски и страха
было в нем!
Волк сделал последнее усилие, пытаясь освободиться,
102	1
и высоко поднялся на передние ноги, выставив вперед мо-
гучую грудь.
Я взмахнул рукой и вонзил нож...
* * *
Я пришел в себя, когда кругом раздались громкие го-
лоса. Я весь ослаб, дыхание мое прерывалось, и, подняв-
шись над зверем, стоял, озираясь по сторонам’ опу-
стив руку с кинжалом, по которому каплями спадала
кровь.
Дальше все было как во сне. Я не помню, как рознял
и сосворил собак, как подлетел сбивший в кучу стаю до-
езжачий, как по приказу Чегодаева он подал рог «на по-
беду», как, хлеща лошадей, примчался буфетчик Ларюш- ’
ка, и как тут же, перед затравленным зверем, на разостлан-
ном ковре, захлопали пробки шампанского.
Старик Чегодаев попросил поднять бокалы и сказал:
— Дорогие друзья! Мы только что были свидетелями
незабываемого зрелища. Будем благодарны главному ви-
новнику, поздравим и поблагодарим его за усладу, достав-
ленную сердцу охотника... Это что, Алексей Павлович, ваш
первый матерый? — обратился он ко мне.
— Да,— едва прошептал я засохшими губами.
— Тем более,— продолжал Чегодаев — От всего серд-
ца поздравляю вас с таким замечательным началом!
Затем он обнял и расцеловал меня.
Меня поздравляли и остальные. Подошла и дочь Че-
годаева. Она крепко, по-мужски, сжала мне руку, при-
тянула другой мою голову и обожгла мои губы поце-
луем.
Я был как в чаду.
Последним подошел Бородинов. Он с уважением по-
смотрел мне в глаза, стиснул мне руку и громко сказал:
— Поздравляю вас, Лексей Павлыч!.. Лихо вы мате-
рика взяли! — Й, немного помолчав, добавил: — А я все
думал, вы еще так, не охотник, а вроде ж...
— Фаддей!.. Братец мой, ты уж больно увлекаешь-
ся! — прервал его, сдерживая улыбку, старик Чегодаев.—
Тут барышня, Анастасия Аркадьевна/ а ты!..
— Папочка!.. Да мы все, наверно, так думали! — вос-
кликнула та.
103
Взрыв общего смеха покрыл ее слова. А я готов был
провалиться сквозь землю.
* * *
Наконец мои мучения кончились. Все стали садиться?
на коней.
— Теперь мы берем «Студеный». Прошу поторапли-
ваться. А то мы хоть и за делом, но порядком замешка-
лись,— сказал Чегодаев.
Бородинов поднял стаю и повел ее через поле к вид-
невшемуся верстах в пяти лесному урочищу. За ним, со-
блюдая дистанции, вытянулись охотники.
Ларюшка тем временем собрал ковер и уложил его на
подводу. Двое людей помогли ему взвалить моего волка
на телегу. Седой волчина был необычаен по размерам. Гро-
мадная, лобастая голова его с оскаленными, желтеющими
клыками и высунутым, побелевшим языком свешивалась
вниз. Лежавшие рядом другие звери казались по сравне-
нию с ним просто пигмеями.
_ — Ну и бугая вы пымали! — сказал один из людей.—
Как это вы с ним управились?!.. Собаки, видать,
огонь!.. Фаддей, поди, лютует, не его господа материка
взяли...
Как приятны были мне эти слова!..
Затем Ларюшка и его помощники сели в телегу и на-
правились к проселочной дороге, в объезд овражка.
♦ ♦ ♦ . ’
Замешкавшись, я не заметил, как охота ушла на доб-
рых две-три сотни сажен. Я поскорее поправил ослабев-
шую подпругу, взял свору и, сев на лошадь, направился
вслед.
Я стал спускаться в перерезавший мой путь овражек.
Охота была уже на другой его стороне и уходила за при-
горок. Я был один. И вдруг на меня налетел неведомый
приступ внутреннего потрясения. У меня запрыгали гу-
бы, глаза застлались влагою, и неудержимые рыдания по-
трясли мое существо.
104
Не в силах сдержать себя, я спрыгнул с лошади, бро-
сился к собакам и, захлебываясь в приглушенных, счаст-
ливых рыданиях,, стал целовать их.
— Буранушка!.. Милая моя собачка!.. Бурька!.. Ка-
рай!..— лепетал я, как помешанный. А слезы, сладкие,
умиротворяющие слезы неудержимо лились из моих глаз.
Собаки лизали мне лицо, руки, и кто знает, может, и
понимали меня.
Не знаю, сколь долго продолжалось это. Только этот
необычайный приступ оборвался так же сразу, как и на-
летел.
Я встал, утер ладонями счастливое, заплаканное
лицо, вскочил в седло и вылетел на взлобок. Охота
была уже далеко и на крупных рысях шла к «Студе-
ному».
Я поднял лошадь вскачь и скоро догонял их.
В ЗАСИДКЕ
Однажды, в середине зимы, я получил подряд две ко-
ротенькие записки от своего давнишнего приятеля, лесни-
ка Ново-Дмитриевского лесничества. В первой он писал,
что у них объявились и «шибко озорують» волки, а во
второй, присланной через четыре дня, сообщал, что вол-
ки пытались уже забраться к нему в «рыгу», где храни-
лась купленная для привады павшая лошадь.
«На друг день я отвез маханину к кирпишному сараю,
утресь проверил — были, но не гладали. Смотри были сы-
ти. Приезжай скороспешно. Микит»,— писал он.
Такое приказание подлежало немедленному исполне-
нию, и я, собравшись, в тот же день выехал в ночь на ям-
ской тройке в лесничество, находившееся верстах в три-
дцати от города.
Ночь была тихая, безветренная. Снегу было много, до-
рога ровная, без ухабов и рытвин, и резвая, запряженная
цугом тройка, позванивая бубенцами, легко несла нашу
упряжку.
В санях было много сена, хороший тулуп и медвежья
полость согревали, а покойный путь укачивал. Потолко-
вав с ямщиком о житейских дедах и событиях, убаюкан-
ный теплом и спокойной ездой, я задремал. Увидев, что
106
«барин» спит, ямщик отвернулся и предался своим обыч-
ным, в таких случаях, занятиям: разговору с лошадьми и
распеванию песен, коротающих путь.
* * *
К полночи мы были на месте. Хозяйский пес Звонок,
маленькая, лохматая собачонка, похожая скорее просто
на моток свалявшейся шерсти, известила о нашем при-
езде. Лесник выскочил наружу в одних подштанниках,
рубахе и опорках на босу ногу, заспанный и всклокочен-
ный. Тут же, узнав нас, он убежал в дом, оделся и, от-
перев ворота, ввел тройку на крытый двор.
Хозяйка поставила самовар, с печи, как скворчата, вы-
сунулись удивленные личики детишек, тут же получивших
от приезжего пакеты со сластями, и скоро за бесконечным
чаепитием —- с мороза-то как хорошо попить у поющего
самовара обжигающий чай, с блюдца да вприкуску! — те-
кла мирная беседа, а вернее, мы с ямщиком слушали рас-
сказ лесника о появившемся выводке волков, уже посе-
тившем приваду, которую он вывез к заброшенному кир-
пичному сараю, приспособленному для засйдок, где я не
раз небезрезультатно сиживал в прошлые годы.
За чаем и разговорами мы просидели часа два. Ло-
шади за это время отдохнули, ямщик напоил их, дал ов-
са, после чего стал собираться домой.
Он вывел их со двора, забрался в сани, укрылся по-
лостью и, пожелав нам «счастливо оставаться», уехал.
«Ээ-ии, голуби-и-и»,— сквозь звон бубенцов долетел до нас
издалёка его заливистый голос.
Закрыв ворота, мы ушли в дом. Стол был убран, на
печи, в обнимку с пакетами сластей, спали дети, и хозяй-
ка уже лежала в кровати.
Скоро угомонились и мы.
Проснулись мы рано, с рассветом. У лесника были
дела по хозяйству, а я убил свое время разговором с де-
тьми.
Потом мы позавтракали, напились чаю, запрягли ло-
шадь, наложили в сани соломы и, захватив ружья, от-
правились.
Оказалось, что ночью у засидки был настоящий пир.
Звери, привыкшие к приваде, расправились с ней по-
свойски.
107
С саней мы нашли их уходящий след и, объехав по .
малоезженой дороге большой частый лесной поруб, убе-
дились, что волки остались в нем на дневку.
— Тута! — самодовольно произнес лесник.
Можно было надеяться, что нынешней ночью волки
опять придут на приваду.
* * *
I
Остаток дня тянулся мучительно долго. Если у лес-
ника были свои дела, то я просто не находил себе места.
Я то пытался завести разговоры с детьми, то вертел в ру-
ках ружье, который раз просматривая и откладывая пат-
роны с картечью, то разглядывая заряды с ракетами — за-
граничный подарок приятеля,— не раз уже сослужившие
мне службу.
Ракеты эти представляли собой длинные, сужающие-
ся к концу заряды, посаженные в обычные патроны с
порохом, выводившим их при выстреле на высоту сто —
полтораста сажен. Там ракета загоралась и, очень мед-
ленно падая, горела ослепительно ярким светом, позво-
ляя до мельчайших подробностей видеть, что творится
кругом. За границей такие ракеты, говорят, употребля- '
ются охотниками для сигналов, а я очень удачно пользо-
вался ими на волчьих засидках, выбегая поело выстрела
из укрытия и стреляя ею вверх. И мне было все видно,
убит ли зверь, ранен ли, уходит ли и куда, и тут же ре-
шать, что делать.
Чтобы хоть немного отвлечься от навязчивых дум, я,
захватив ружье, ушел в лес. Часа два бродил я, присмат-
риваясь к стайкам чижей, кормившихся в овраге над род-
ничками, на вершинах столетних ольх; любовался на опуш-
ке перелетавшими по кустикам дикой конопли важными,
медлительными, красногрудыми снегирями; выгнал от
овсяной скирды здоровенного русачину, которого мог бы
уложить на месте, но не стал стрелять, чтобы не пугать
ночных «приятелей».
Я долго наблюдал за зверком, как он вертелся в поле,
а потом ушел в лес, на новую лёжку. Я видел, как в от-
крытом поле, притаившись за кустами бурьяна, на пего
с вожделением посматривала лиса, которая, после того,
как заяц ушел в лес, торопливо направилась туда же, счи-
108
тая, видимо, нужным проверить, все ли там так, как она
предполагает.
Так и проболтался я до самого вечера. Мысль неот-
ступно вертелась вокруг предстоящего ночного бдения,
захватывающего, тревожного и необычайно заманчивого.
Шутка ли дело свалить на засидке волчину, а при особой
удаче, под дублет, и пару! Охотники поймут меня, и оправ-
дываться мне перед ними нечего!
' * * *
Наконец наступили сумерки, спустился вечер, а за ним
пришла и ночь.
Это было, конечно, хорошо, но время-то было всего
только пять часов. А садиться в засидку надо было не ра-
нее восьми-девяти вечера.
Хозяева, пойман мое состояние, всячески пытались
прийти мне на помощь. Но все их старания не достигали
цели.
Так и протомился я почти до восьми часов. Устал так,
будто выполнял сизифов труд.
Сели ужинать, но в рот ничего не лезло. Зная, что
придется просидеть в засидке, быть может, и до утра, хо-
зяйка заботливо завернула мне с собой в чистенькую тря-
почку (не в бумагу, которая будет шуметь при развора-
чивании!) немало всякой еды. После ужина я едва выпил
стакан чаю.
— Ну-к что ж, пойду, коль запрягать! — сказал нако-
нец хозяин, вставая из-за стола и утирая усы и бороду.—
Ты, я смотрю, совсем истомился! Малость еще эдак, и
кончисси! — смеялся он.
— Да,, брат, истомился,— чистосердечно признался я.
Он ушел, а я стал собираться.
* * *
I
Было ровно девять, когда мы выехали со двора.
Как и накануне, ночь была тихая. Миновав постройки
кордона, мы выехали на дорогу и рысцой затрусили к ме-
сту засидки — кирпичному сараю.
109
Мы добрались до него без всяких приключений. Лес-
ник подвез меня к сараю, и я мог прямо из саней, при-
открыв дверь, ступить в помещение, не оставляя наружи
своих следов, легко распознаваемых чутким, осторожным
зверем.
Бросив традиционное: «Ни пуху тебе, ни пера», лес-
ник уехал. Некоторое время был еще слышен скрип его
саней, потом было видно, как он поднялся на изволок,
направляясь домой по другой дороге, чтобы усыпить бди-
тельность умного зверя.
. Ощупью я подошел к своему месту, вытащил из окон-
ной щели закрывавший ее кусок войлока, который и рас-
стелил в окне, положив на него ружье со взведенными
курками, запасные патроны и ракеты. Потом укутал сте-
ганкой ноги и сел, поудобнее разместившись на сиденье,
приготовившись к долготерпению.
* * *
И вот я был один. Один, как мне казалось, на всем
свете и на всю, быть может, бесконечную зимнюю ночь.
(Бывает ведь и так, что зверь приходит лишь за какой-
нибудь час до рассвета!)
И опять, как это бывало каждый раз и раньше, меня,
уже далеко не молодого охотника, десятки раз сиживав-
шего на волчьих засидках, имевшего на своем счету не-
мало убитых зверей,— опять, как и в то время, когда я
был еще юношей, пришла и охватила жутковатая, насто-
роженная тревога ожидания.
Все помогало ей. И эта вот кромешная тьма в самом
сарае, длинная, узкая, как щучья пасть, щель, открывав-
шая поле обстрела, эта вот чернеющая в десятке сажен с
задранной вверх ногой лошадиная туша, теряющиеся вда-
ли снежные просторы, какое-то беспокойное небо с несу-
щимися по нему, точно ведьмины космы, тучами, за кото-
рыми то пропадал, то вырывался наружу ущербный месяц,
освещавший окрестность бледным фосфорическим светом,
и, наконец, эта мертвая, царившая вокруг тишина, в
которой явственно слышался неутихающий стук беспокой-
но-настороженного сердца. Даже, мышь не заскребется и
не запищит где-нибудь в этой беспросветной и несконча-
емой тишине.
ПО
Я ведь прекрасно понимал, что я в полной безопасно-
сти, что защищен от всяких случайностей, что мне ни с
какой стороны ничего не грозит, но какой-то сладкий, за-
манчивый страх таился вокруг меня, щекотал нервы, за-
ставляя опять и опять переживать не раз испытанные
чувства.
Потом чувство тревоги пропадало, уходило, я опять
ровно дышал, и сердце спокойно билось в груди.
Так продолжалось минут пятнадцать — двадцать.
Потом опять набегала тревога и опять охватывали
волнующие ожидания неизвестного. Легкая дрожь, по-
хожая на озноб, нет-нет да и пробегала змейкой по спине,
а сердце опять громко и настойчиво стучало в груди/
Стоявший высоко в небе месяц уже начинал клонить-
ся к закату, освещая сзади, из-за засидки, черное пятно
привады и заснеженные просторы.
Сколько прошло времени, не знаю. Но, видимо, нема-
ло. Было, пожалуй, уже за полночь.
* * *
Прошло еще какое-то время. И вдруг меня сразу охва-
тило невероятное тревожное состояние. Почему оно ро-
дилось, что вызвало его, не знаю. Но было ясно, что роди-
лось оно от какого-то необъяснимого предчувствия, что
вот сейчас, в эту вот минуту, что-то должно случиться.
Состояние это продолжалось несколько мгновений, и
вдруг справа, совсем рядом, в нескольких саженях от за-
сидки, выросла фигура громадного зверя.
У меня стало сердце, прекратилось дыхание, и я почти
почувствовал, как на голове зашевелились волосы.
А волк стоял и, обернув голову, смотрел в мою сторо-
ну. Он был освещен светом месяца, и я почти ощущал, как
его искрящиеся глаза впились в меня, с невыразимым на-
пряжением пытаясь, видимо, разгадать — что здесь?
Не берусь описать эти мгновения. Если бы они не были
так сладостны и желанны сердцу охотника, они были бы
страшны.
Я замер и сидел не дыша, боясь, что зверь зачует че-
ловека. Но этого не случилось.
Зверь постоял, осмотрелся по сторонам и направился
к падали. Следом за ним прошло еще два волка.
Ш
Они подошли к приваде, и началось пиршество, на ко-
торое поспешили подбежать еще два или три зверя.
Щелкали могучие клыки, трещали перегрызаемые ко-
сти, раздавался лязг зубов, хрипение и рычание. Иногда,
после хватки, видимо, старшего, молодой, визжа, отска-
кивал в сторону, но тут же пристраивался опять. И все
это происходило в десятке сажен от меня.
Я дал зверям некоторое время увлечься трапезой, чуть
приподнял ружье и приложил приклад к щеке.
Можно было и стрелять, но тут вдруг родилась безум-
ная мысль — а не уловить ли миг и не попробовать под-
цепить под заряд картечи пару? О таких случаях ведь
старики охотники говорили!
И помогло счастье! Задранная нога лошади, в кото-
рую вцепился хищник, вдруг зашевелилась и, потянутая
им, упала, повернув за собой тушу. И сразу на белом фо-
не снега стало видно, как у ноги склонились две волчьих
башки. Одна, громадная, видимо матерого зверя, больше
чем наполовину выглядывала из-за другой, торчащей впе-
реди ее.
Я прижал приклад к плечу, выцелил и спустил курок.
Не знаю, что было там, но вдоль оконной щели бро-
сился наутек один зверь. Я успел поймать его на мушку
и спустил второй курок.
Опять грохнул выстрел, и я, схватив лежавшие пере-
до мной патроны и ракету, на бегу зарядил ружье, вы-
скочил наружу и выстрелил вверх.
Узкой желтой лентой ракета взвилась в небо и тут же
вспыхнула ярким ослепительным светом. Кругом стало
как днем.
Я огляделся. Было хорошо видно, как в разные сторо-
ны удирало три волка, а впереди одного, распустив хвост,
расстилалась по насту рыжая кумушка, видимо дежурив-
шая неподалеку от привады и терпеливо ожидавшая окон-
чания трапезы более сильных владетелей. Саженях в два-
дцати, на передних лапах, полз с отшибленным задом
последний стреляный хищник. Два зверя бились в агонии
у падали.
«Неплохо!» — радостно мелькнуло в уме, и я, схва-
тив приготовленную на этот случай дубину, бросился к
зверям.
Когда я подбежал, один волк был уже мертв. Другой,
старая волчица, еще кружился на месте, то вскакивая и
112
тут же тычась головой в снег, то поднимаясь на дыбки и
падая на спину. Она издыхала.
Тогда я бросился за третьим.
. Оскалив клыки и открыв пасть, он приготовился встре-
тить своего/врага. В меня впился сверкающий взгляд его
глаз. Он, видимо, понимал, что пришел конец, но решил
дорого продать жизнь.
Желая поскорее прекратить эту сцену и не портить
шкуру выстрелом с близкого расстояния, я поставил ружье
в снег и шагнул к волку. В тот момент, когда я размахнул-
ся, он попытался броситься на меня. Я легцо увернулся,
замахнулся вторично и что было сил ударил волка дуби-
ной по голове.
Он тут же рухнул на снег и, издав короткий звук, по-
хожий на стон, захрипел от потока крови, хлестнувшего
из горла.
Через минуту он был недвижим.
* * *
Тогда я сволок свои трофеи к засидке, собрал вещи и
стал ждать лесника.
Он, видимо, не спал, потому что появился довольно
скоро, скрипя полозьями и несясь вскачь на своей пуза-
той лошадке.
Увидев все, он всплеснул руками. Затем, подойдя к
зверям, с ненавистью крестьянина ударил ногой по оска-
ленным клыкам одного хищника, а другого хлестнул сво-
им кнутишком.
— У-у... сволачь! — с каким-то радостным облегчени-
ем вырвалось у него.
Потом он обернулся ко мне и, улыбаясь, сказал:
— Ну, не зря ты ноне так томилси.
Мы взвалили волков на сани, сели и направились до-
мой.
5 Н. Мпнх
ПО ПЕРВОЙ ПОРОШЕ
Солнце вставало над лесистыми взгорьями яркое, сме-
ющееся, точно радуясь, что наконец-то пришла зима, вы-
пал снег и закрыл всю грязь и слякоть, на которые подчас
такая мастерица эта осень.
В большом, открытом, сверкающем белизной поле мы
с Григоричем одни. А вокруг замеревшая тишина, то ти-
хое, умиротворенное безмолвие природы, которое часто
сопутствует дням после первых порош. Воздух не трево-
жился ни малейшим дуновением ветра, и только легкий
звон от поднимаемых нашими ногами мелких осколков
снежной корки, катившихся по жесткой поверхности сне-
га, слышался в этом мире покоя.
Далеко впереди чернели лесные урочища — Колотый и
Буркин буераки, из оврагов робко выглядывали окраин-
ные избы двух-трех небольших деревушек, почти скрытых
садами, а перед.нами, меж двух полос озимей, бежала
белая гладь дороги, без следа человека, саней или зверя’.
Снег йошел еще вчера, с полдня, перейдя на сырые,
тяжелые хлопья с дождя, так надоевшего за последние
* недели. Падая на мокрую землю, он было таял, но скоро
ветерок стал меняться на северный, стало прихватывать,
и часа через два снег уже лежал слоем в два-три пальца,
114
покрыв чистой белой пеленой землю, дома и всякие пред-
меты.
Охота с гончими сразу же была испорчена, так как на
снегу образовалась корочка, острая, как лезвие бритвы,
режущая собакам ноги и исключающая всякую охоту с
ними.
* * *
Поздно вечером ко мне зашел Григорич. Он предло-
жил съездить куда-нибудь и побродить без собак, просто,
как говорил он, «размять кости».
Я согласился без всяких возражений.
Он заявился рано утром, и мы отправились на товар-
ную станцию, откуда и уехали с первым рабочим поездом.
Мы удачно избежали всяких нежелательных встреч и
на конечной станции некоторое время сидели в вагоне,
выжидая, чтобы все приехавшие охотники разошлись.
* * *
Миновав строения пристанционного поселка, мы выш-
ли на нужную нам дорогу. Убедившись, что на ней нет сле-
дов охотников, Григорич с легким сердцем направил-
ся к местам, которые были намечены для охоты еще в
поезде.
До них было верст шесть-семь, и это расстояние было
до известной степени гарантией того, что редко кто ре-
шится направиться туда. Семь верст до места охоты ут-
ром да семь обратно, вечером, после охоты,— не шутка!
Не каждый пойдет на это. Григорич же был неутомимый
ходок и всегда любил забираться куда-нибудь подальше.
Вкусив прелесть охоты без помех, и я тянулся за ним.
♦ * *
Григорич шел передом, по обочине дороги, не изрытой
колеями и рытвинами от езды по осеннему бездорожью, и
я, не отставая, следовал за ним.
Мороз был легкий, градуса на четыре. Было тихо, и под
ногами хрустела снежная корка.
5*	115
— Эдакая корочка для русачка, Николя,— што твой
телеграф! — оборачиваясь ко мне на ходу и улыбаясь
сквозь большие, когда-то рыжеватые, а теперь почти
сплошь седые усы и бороду, сказал Григорич.— За версту,
поди, а то и поболе ушки стрёмит. Ноне к нему не подбе-
решься!.. Вон он!.. Видал?! — мгновенно останавливаясь
и указывая рукой на далеко вскочившего с озимей руса-
ка, сказал он.— Уу-ух!.. Ату-ту! — закричал Григорич,
захлопав в ладоши, поддавая этим ходу и без того давшему
стрекача зайцу.
С минуту мы стоялй, любуясь резвостью побуженного
зверька, удиравшего по чистому полю.
— Пойдем поглядим, много ль ходил он,— сворачи-
вая с дороги и направляясь к лежке, сказал Григорич.
Мы скоро дошли до нее, оттаявшей почти до земли от
тельца лежавшего на ней зверька, побродили вокруг и
убедились, что, прежде чем лечь, зайчишка порядочно
жировал ночью. .
Решив не возвращаться на дорогу, мы вышли на ме-
жу и направились по краю широкой, пологой лощины.
Скоро наш путь перерезал небольшой овражек.
— Давай-ка сменим декорацию,— сказал Григорич,
останавливаясь, снимая с плеч ружье и сумку.
Мы достали белые халаты, надели их, а также белые
чехлы на шапки, зарядйли ружья и направились дальше.
Минут через сорок хорошего хода мы были в наме-
ченном месте.
* * #
Зимнее солнце невысоко стояло в небе,, но чистый снег
неимоверно сверкал в его лучах, слепя глаза и заставляя
все время щуриться. Глаза с непривычки начинали даже
болеть.
Мы перешли один овражек, поднялись на противопо-
ложную сторону, и наш путь пересек заячий малик.
— Гляди, какой лобан! — остановился Григория.—
Ста-арый, видать. Без малого с овцу,— покачал он головой.
Я подошел к нему. След действительно был очень круп-
ный. Если бы не характерное расположение лап, можно
было бы думать, что след оставлен каким-то другим зве-
рем. Особенно большие были отпечатки задних ног.
116
— Покушал и направился на покой,— сказал Григо-
рия, рассматривая малик.
Да, след говорил, что зверек шел на лежку.
— Давай займемся с ним. Чего другого-то искать? —
предложил Григория.
Я не возражал, и, наметив плац действий (вернее, я
просто выслушал указания Григорича), мы разошлись по
обеим сторонам овражка.
Григория скоро дошел до сметки, о чем дал мне знать,
условленным образом подняв руку, и тут же я услышал и
его голос:
— Вон он!
Я посмотрел по направлению, куда рн указывал, и уви-
дел далеко вскочившего с лежки крупного, хорошо выли-
нявшего русачину, удиравшего во всю прыть своих могу-
чих ног.
— Видал, какой «профессор»! — сказал, качая голо-
вой, Григория, когда я перешел на его сторону и подошел
к нему.
— Садись, Николя, вон в дубках, а я пойду. По всем
правилам в голове овражка он должон уйти через увал в
соседнюю лощину, спуститься ею вниз и дале через горку
обратно сюда, к лежке,— вслух рассуждал Григория.
Я стал было возражать, предлагая остаться ему, а мне
идти по следу, но Григория сказал, что пойдет сам. Спо-
рить было бесполезно.
Увидев среди молодых дубков, стоявших с не сброшен-
ной на зиму желтой листвой, пенек, я смахнул с него снег
и сел, имея перед собой широкое поле для обстрела.
Перекинув через голову погон ружья, Григория от-
правился по следу. Он долго был виден мне, идущий по
краю овражка, пропадая иногда за зарослями кустарни-
ков и появляясь вновь на чистых местах.
Григория оказался прав. Я видел, как далеко, в са-
мой голове лощины, он перешел чистое поле и скрылся за
горкой.
* * *
Кругом было необычайно светло. Отражаясь на белом
снегу, лучи солнца слепили глаза, и было приятно, закрыв
их, подставить им лицо, чувствуя на нем их слабое тепло.
117,
Стояла мертвая тишина. Ни крика мелкой пичужки, ни
другого звука какой-нибудь живности не нарушало это,
замершее в снежном покое, царство. Меня разморило и
стало тянуть ко сну. Голова почти не держалась, клони-
лась к груди, и я с большими усилиями заставлял себя
открывать слипающиеся глаза, тщетно стараясь отогнать
эту колдующую и захватывающую меня дрему.
Так продолжалось долго. Может, с час, а может, и
больше.
Вдруг где-то рядом застрекотала сорока. Сонливость
мгновенно пропала, и я настороженно стал озираться по
сторонам. А сорока кричала все настойчивей. Вот к ней
присоединились еще две птицы, появившиеся точно из-
под земли, и вдруг, саженях в ста от меня, вне выстрела,
мелькнуло что-то темное, и на след Григорича, оглядыва-
ясь и прислушиваясь, вышла лиса.
Я замер.
Обнюхивая следы человека и остро держа своп чут-
кие уши, зверь повертелся на полянке, спустился в ов-
ражек и пропал с глаз.
Я было подумал, не пойдет ли лиса в мою сторону, но
преследовавшие ее по верхушкам дерев птицы скоро дали
мне понять, что зверь удаляется, направляясь, видимо,
к лесным урочищам, где у него, быть может, было жи-
лище.
Я долго следил за полетом этих умных и хитрых птиц,
когда вдруг услышал справа шум ломаемой корки снега.
Я обернулся и увидел, как полем, через открытую горку,
на полных махах летел здоровенный русачцна. Не было
сомнения, что это был тот, по следу которого идет Григо-
рич и который, по заведенному у этих зверьков правилу,
делает обычно круг, выходя к месту, откуда был под-
нят.
Довольно далеко от меня он спустился в овражек, пе-
решел его и стал вертеться около кустов, то присажива-
ясь и ровно затаиваясь у самой земли, то садясь столби-
ком и пытаясь, видимо, уловить подозрительные, пугаю-
щие его звуки.
Я долго любовался изяществом его движений, с какими
он стал, немного погодя, путать свои следы, стараясь об-
мануть своего преследователя. Потом, много ранее меня,
заслышав шаги человека, он пустился наутек, выйдя на
свой старый след.
118
Скоро подошел Григорич. Я вышел ему навстречу и
рассказал все виденное.
— Давайте теперь я пойду,— предложил я.
— Сходи. Я хорошо поразмялся. Тебе тоже не вред,—
улыбнулся он.— Только знаешь, Николя, я сяду не тут.
«Профессор» этот к своей лежке, видать, подходить не
любит. Такие из них бывают. Это господа нотные.
И он двинулся по следу ушедшего зайца. Я шагал за
ним.
Мы прошли с четверть версты и дошли до какой-то
разрушенной, обвалившейся землянки. Видимо, летом она
служила жильем для работающих в поле людей или пасту-
хов. Вокруг нее было много заячьих следов, петлявших
здесь ночью.
— Тут я и останусь,— сказал Григорич, подходя к
землянке и устраивая себе сиденье в ее выходе, подо-
брав для этого какой-то валявшийся рядом ящик.— Те-
перь пожалуйте, ваше благородие,— говорил он, садясь
и кладя на колени ружье.
— Ты только, Николя, гляди аккуратней. Не спутай.
А то я тебя и до завтрева с русаком прожду,— смеялся
он, зная мою еще небольшую опытность по части тропле-
ния зайцев.— Гляди на след внимательней. Иди сбоку и
не затаптывай его, чтоб потом себя не ругать. След, ког-
да тропишь, должон оставаться чистым. Это цервейшее'
правило,— наставлял он.
Он дал мне еще несколько указаний, которые я вни-
мательно выслушал, после чего направился по следу.
В отличие от своего первого прохода, заяц скоро пе-
решел на другую сторону лощинки и, оставляя на снегу
печатные следы, пошел к лесу.
Почти в самой голове лощинки, там, где начинался
уже сплошной лес, русак вышел на свой старый след и
пошел им.
А я все шел и шел, глядя на снег и запечатленный на
нем малик. Яркий свет слепил напряженные глаза, из них
временами выступали слезы, и мне не раз приходилось
вытирать их и, прищурившись, идти дальше.
Потом была большая сметка. Что такое? Может, кто
напугал его?.. Нет. Ничего такого не. было, потому что
после сметки след спокойно потянулся дальше.
119
* * *
Он привел меня в небольшой, мелкий и очень частый
лесок, где и начались испытания моего терпения.
Заяц оказался действительно «профессором». Види-
мо, наше преследование ему настолько надоело, что он ре-
шил употребить здесь все свое умение и хитрость и во что
бы то ни стало отделаться от меня.
Пользуясь тем, что уйдя от меня на значительное рас-
стояние и имея в своем распоряжении достаточно времени,
он начал ходить из конца в конец по лесочку, забираясь
в самую непролазную чащу, выходя на свои следы, путая
на них новые ходы, выскакивая на недалекую опушку и
опять возвращаясь в чащу и без конца елозя по ней.
Я провозился здесь более часу. В зарослях кустов я
сильно порвал халат, напоролся на какой-то сучок и вы-
хватил клок у своей новой, только что сшитой охотничьей
куртки. В адрес хитрого зверька с моих уст нескончаемым
потоком лились ругань и проклятия. Но бросить преследо-
вание я не мог,— было бы стыдно перед Григоричем.
Измучившись и изозлившись вконец, я вышел по по-
следнему следу зайца на опушку, где мой «профессор»
как ни в чем не бывало спокойно пошел через поле к той
лощинке, где была его лежка.
Моей злости и досаде на себя и на хитрого зверька не
было предела. Я только тут увидел всю свою неопытность
по части тропления зайцев. Ведь мне давно следовало бы
обойти лесок и поискать выходной след. А я битый час
лазил по кустам. «Ах, дурак!» — ругал я себя.
На пригорке я остановился. На белой пелене снега
далеко были видны следы мое,го зайца, и я легко просле-
дил их почти до самой лощинки, ища в ней глазами хит-
рого зверька.
Я скоро нашел землянку, где остался Григория, раз-
глядел и его самого, сидящего у ее входа. И вдруг, не-
подалеку от Григорича, я увидел, как мой заяц выбрался
из овражка и направился к нему. -
У меня отлегло от сердца, и я испытывал большое
удовлетворение, предвидя, что через одну-две минуты мой
мучитель понесет заслуженное наказание.
Скоро заяц был от Григорича на расстоянии выстрела
и подходил все ближе и ближе.
120
Вот он совсем рядом. «Что ж Григорич не стреляет?..
Любуется на него, что ли?»
А заяц сел и, вертясь перед Григоричем, поднимая и
опуская то одно, то другое ухо, поворачивая голову и при-
слушиваясь, разыгрывал целый мимический спектакль.
Это продолжалось несколько минут, когда меня вдруг
осенила мысль: «Да ведь Григорич-то, наверное, как я,
задремал и ничего не видит!»
Мысль эта пронзила меня, и в первые минуты я не
знал, что делать.
Понимая, что надо спасать положение, я стал было
кричать:
— Григорич!.. Григорич!.. Заяц!.. Стреляй!.. Стреляй!
Русак, тут же сев столбиком, стал прислушиваться, а
Григорич как ни в чем не бывало продолжал спокойно
сидеть.
— Григорич!.. Стреляй!.. Стреляй! — надрывался я,
закашлявшись даже от напряжения.
Но все оставалось по-прежнему. Григорич не шевелил-
ся, а заяц выделывал перед ним свои кунштюки.
Что же мне предпринять, чтобы разбудить его?.. Оста-
валось одно — выстрелить!
Я так и сделал. Сняв ружье, я взвел курок, нацелился
но направлению к Григоричу, и по низине раскатисто про-
гремел звук моего выстрела.
Выстрел напугал «профессора», потому что он, под-
прыгнув и сев столбиком, стал вертеться по сторонам.
А Григорич? Григорич продолжал спокойно сидеть на сво-
ем ящике. '
Я выждал минуты две и выстрелил второй раз.
Действие было то же. Только заяц, решив, видимо, что
не худо убраться подальше от этого грохота, оглянулся
на Григорича и заковылял вдоль овражка.
* * *
Как только зверек скрылся.за кустами, смотрю, Гри-
горич мой встал, потянулся, повесил ружье на плечо, и
по лощине раздалось его высокое, не по годам молодое:
«Гооп-го-оп». *
Я ничего не понимал. «Что же?.. Значит, он не спал?
Или проснулся, когда заяц уже ушел?»
121
Усталый, полный досады и злости, я бросил след и
пошел прямо к Григоричу.
— Григорич! Что ж вы но стреляли? Вы спали и не
видели зайца? — плохо скрывая кипевшую во мне досаду,
спросил я, подходя к нему.
Он улыбнулся мне своей тихой, какой-то извиняющей-
ся улыбкой.
—Не-ет, Николя. Я не спал. Я все видал. И как он
через горку шел, и как в овражек спустился. Тебя тоже
видал, как стоял ты. Слышал, как кричал и стрелял как.
Все видал... Заяц ведь задолго, как ко мне припожало-
вал, начал всякие свои фокусы показывать. То к дерев-
цу прислонится и на лапках подымется, то у земли зата-
ится, то в кустиках спрячется. И все башкой по сторонам
вертит, слушает. Я долго на него любовался. А как рядом-
то он подошел ко мне со своими выкрутасами, смотрю —
батюшки мои! — у него ухо-то одно без малого пополам
рбзорвано! А еще гляжу — и глазу одного нет. Смотри
стрелял кто, иль лисе на зуб попадал. Он потому с одним
глазом-то и вертится все на одну сторону! Не видит!.. И та-
кой показался он мне горемычный, что и стрелять его стало
жалко. Пускай, думаю, живет! А?..
А во мне все кипело. Я так измучился, разорвал ха-
лат и новую охотничью куртку, а он, видите ли, пожалел
кривого русака! Не стал стрелять! Охотник!..
Но я сдержался и ничего не сказал больше, хотя Гри-
горич, видимо, хорошо понял чувства и мысли, что клоко-
тали во мне.
— Давай к дому двигаться. А то поздно будет,— ска-
зал он.— Поедим и чайку попьем на станции. Тут, всухо-
мятку, не хочется.
Он снял халат, уложил его в сумку, повесил ее через
плечо, закинул за спину ружье и зашагал к станции.
Я молча последовал за ним.
* * *
- Мы прошли версту, другую.
Короткий зимний день кончался.
Скоро мы поднялись на возвышенность и перед нами
открылась далекая картина бескрайних волжских зай-
мищ, покрытых черными лесами, белые заволжские ^сте-
122
пи, пропадающие за горизонтом, и свинцовая полоса еще
не ставшей Волги. Вниз по ней бежал пароходик, спеша-
щий, видимо, в свой затон, на уготованную ему зимовку.
Моя досада и злость постепенно спадали и проходили.
Вспоминая спектакль, разыгранный «профессором» пе-
ред Григоричем, я вдруг представил себя на его месте.
Я подумал — а поднялась ли бы у меня самого рука на
бедного, увечного зверька?уХватило бы сил выстрелить в
несчастного зайчишку, живущего без глаза?.. И где-то в
глубине сердца прозвучало: «Нет!»
И мне вдруг сразу стало хорошо. Какое-то умиротво-
рение слетело на мою душу, я глубоко и порывисто вздох-
нул и радостным взором взглянул на окружающий мир.
И я понял, что должен немедленно попросить у Григори-
ча прощения.
Точно окрыленный, я ускорил шаги, подошел к нему,
взял его под руку и тихо проговорил:
— Григория! Вы на меняле сердитесь?
Он прижал своей рукой мою руку к своему боку и ла-
сково, пототечески ответил:
— И-и-и... Николя!.. Сгоряча-то не знай чего придет
на сердце...
ВАЛЬДШНЕП
Как-то в начале весны нескольким охотникам, заси-
девшимся у одного приятеля за разговорами и воспоми-
наниями, вот что пришлось услышать от хозяина, давно
уже, правда, отставшего от охоты.
— Вальдшнепы!.. Тяга... Высыпки!.. Какие это все
необычайные, возбуждающие сердце охотника слова! Как
разгорается фантазия, когда слышишь их, и какие заман-
чивые картины рисует тебе воображение!..
А пора-то какая сопутствует этой охоте! Не знаю, что
и лучше: то ли весна с ее пробуждением природы, криками
и пением птиц и пьянящим голову воздухом, то ли тихое,
скорбное время золотой осени — «унылая пора, очей оча-
рованье».
Да и сама птичка-то эта какая-то необычайная!’ Ее
скромное, красновато-коричнево-серое оперение, на ред-
кость умная головка с большими, внимательными глазами
и длинный носик придают ей особую, почти не встречаю-
щуюся у других птиц прелесть и привлекательность. А ее
таинственные появления на тяге в сумеречном воздухе, ко-
гда своим полетом она напоминает какую-то гигантскую
бабочку или сказочного гнома, ее тихие, призывные крики,
столь дорогие слуху и сердцу охотника! А если ко всему
этому добавить еще ее привычки и повадки, малоизучен-
ный образ жизни, ее «постоянную настороженность и тай-
124
кость в движениях и поступках, то, пожалуй, трудно найти
другую дичь, которая представляла бы для охотника более
заманчивую добычу.
* * *
В те годы я жил в одном из городов Центральной Рос-
сии, благоухавшем стариной и поэтичным бытом патриар-
хальной русской жизни. У меня была спокойная служба,
и, что самое главное, я был сам себе хозяин.
Я увлекался тогда охотой. Край наш изобиловал бо-
гатыми угодьями для боровой дичи, речушки и низмен-
ные места кишели водоплавающей птицей, и если на охо-
ту по степной дичи надо было ехать в соседнюю область,
то по зверю лучшего нельзя было и желать.
Я держал два смычка первоклассных костромских гон-
чих, “гонявших и красного зверя, имел подружейную соба-
ку, кряковых уток и, будучи связан по работе со многими
местами края, имел обширные знакомства среди лесников
и объездчиков. В зависимости от сезона охот я мог ехать
в любое место, встречая всюду радушный прием.
Я тогда недавно женился, детей у нас не было, и же-
на нередко сопровождала меня в поездках на охоту. Прав-
да, учиться стрелять и иметь ружье, которое я предлагал
купить ей, она отказалась.
Надо сказать, что с наших совместных с нею охот я
всегда возвращался пустой. Не потому, что нам сопутство-
вали неудачи, нет, наоборот, можно было очень хорошо
пострелять, но жона всякий раз удерживала меня от вы-
стрела, обещавшего удачу.
* * *
Как-то раз сидели мы с ней в шалаше на тетеревином
току. Она до того была захвачена красотой увиденного,
так заразительно смеялась, спрятав лицо в ладонях рук
при виде дерущихся перед своей дамой петухов, когда из
них летели перья и пух, а они с боевыми кликами, сопд
и отдуваясь, налетали друг на друга, что когда я поднео
к плечу ружье, она положила на него руку и еле слыпр
125
ным шепотом сказала: «Не губи их. Пусть подерутся. Со-
храни этим чудакам их и без того короткую жизнь».
Я не мог отказать ей и опустил ружье.
Однажды зимой, по первому снегу, стояли мы с ней в
белых халатах, а наши гончие плакали и стонали, гоняя
старого, хорошо выкуневшего русака.
Была теплая, с небольшим морозцем погода. День тому
назад выпавший снег, не потревоженный еще ветром,
лежал хлопьями на ветвях деревьев и кустах, придавая
особую красоту и сказочность окружающей природе.
Заяц, обманув где-то собак, вышел к нам, правда вне
выстрела, и стал лазить под мелкими кустиками, осыпая
с них снег и заметая свои следы. Он долго удивлял нас
своими хитрыми проделками и такое наслаждение доста-
вил жене, ни разу еще не видавшей подобных фокусов
умного зверька, что когда он, важный и усатый, подошел
к нам на выстрел, она упросила меня подарить ему жизнь.
Так же было и на ряде других охот, в том числе и на
вальдшнепиной тяге, когда она стояла рядом со мной и,
ухватив мою руку, точно стараясь утишить охватившее ее
волнение от увиденной красоты проснувшейся природы с
голосами прилетавших птиц и журчанием ручейков, ши-
роко открытыми глазами провожала этих хоркающих лес-
ных красавцев, тянувших над лесом, просекой и поляной.
Она не удерживала меня от выстрела, видя, что я и сам,
захваченный переживаниями, стоял с умиротворенным
сердцем и не тянулся к висевшему за плечом ружью.
Помню, всегда, когда мы пустые возвращались домой,
она, может из чувства своей вины, готовила на завтра
дичь, купленную в магазине.
— Ну, представь себе^ что это добыл ты. Тебе вчера
ведь так легко было это сделать,— виновато улыбаясь,
говорила она, как бы испрашивая прощения.
Она была так наивно-мила и трогательна в своем сму-
щении и старании сгладить мою досаду охотника, что я
не мог не ответить ей совершенно искренне, что я нисколь-
ко не сожалею об этом.
* * *
Так было и в ту весну. Зима у меня прошла неудач-
но. Осенью я подцепил воспаление легких, пролежал в
постели и долгое время не мог поправиться. Осенняя и зим-
126
няя охоты были поэтому пропущены, я, что называется,
«наголодался» и надеялся отвести душу на весенней
охоте.
Когда пришла эта пора, в одну из суббот я уехал по-
ездом в небольшой городок нашего края, где были заме-
чательные вальдшнепиные места и изумительные тяги.
Жена со мной не поехала, ее задержали дома дела, и, на-
до сказать правду, я был этому даже рад.	’
* * *
Я добрался до кордона, где жил знакомый объездчик,
еще днем. Он, оказалось, поджидал меня.
— Сердце — вещун! — говорил он, здороваясь и вхо-
дя со мной в дом.
Напившись чаю и поговорив о житейских делах, О
здоровье хозяев и детишек, я стал собираться.
Освободив ягдташ от всего лишнего, я вынул из чех-
ла ружье, надел патронташ, подтянул повыше болотные
сапоги, взял длинный шест, приготовленный хозяином,—
вещь, без которой нельзя обходиться в пору таяния
снегов и разливов ручейков и овражков,— и отпра-
вился.
До места, где я любил стоять на тяге, было версты две.
Путь шел сначала по просеке в крупном лесу, начи-
навшемся у самого кордона. Утопая местами чуть не по
пояс в рыхлом, зернистом снегу, я скоро вышел к широ-
кой, пологой низине, поросшей мелколесьем, почти осво-
бодившейся от снега и черневшей темными пятнами зем-
ли. Здесь было много воды, бежавшей по канавкам и не-
видимым под нею руслам неглубоких водотеков (низину
когда-то осушали для заготовки торфа).
Мелколесье полукольцом окружал высокий, Старый лес.
Нащупывая шестом дорогу, я скоро добрался до сре-
дины лесочка и вышел на хорошо знакомый Пригорок. По-
дойдя к торчавшим на нем пням давно срезанных вековых
дубов, я снял сумку, ружье? патронташ и куртку и усел-
ся на пень,— я насчитал на нем когДа-то сто семьдесят
один круг,— снял шапку, расстегнул ворот легкой курт-
ки и отдался ощущению прелести окружавшей меня при-
роды.
127
* * *
Над головой стояло чистое, розовато-голубое небо, до
боли в глазах ослепительно золотое в окружении солнца.
Ни малейшее дуновение даже слабого ветерка не колы-
хало ни серебряные пушистые ветки вербы, ни томные,
повисшие сережки кустов орешника. Все замерло, не ше-
лохнулось, отдаваясь теплу весеннего солнца.
А на пригорке было даже сухо. Снег сошел здесь, види-
мо, несколько дней тому назад, солнце успело высушить
отмершую за зиму траву и прошлогодний лист, и лучи его
уже оживили верхний слой земли, пробудив от покоя сла-
бые, зеленеющие побеги каких-то растений. Во все сторо-
ны, шурша сухой листвой, бегали и ползали всякие ко- •
зявки и жучки, появляясь на мгновение на дневной по-
верхности и опять прячась под отмершей травой и листь-
ями. Небольшая белая бабочка, эта полувоздушная вестни-
ца весны, капризным полетом порхала над оживающей
растительностью, разыскивая, видимо, первые цветы и
смолистые лопающиеся почки. А в одном месте, на самом
^припеке бугорка, одиноко и почти испуганно глядел даже
золотой глазок мать-и-мачехи.
Во все стороны от меня расходились просеки, поделан-
ные, когда тут велась рубка. В мелком лесу они были ме-
нее заметны, может потому, что не чистились и покры-
лись порослью деревьев и кустарников, но в старом лесу
они вырезались в темной стене высоких деревьев свет-
лыми, убегающими вдаль полосами.
Лес был полон птичьего крика и гомона. Кого тут
только не было! И разноголосые свисты и крики мелкой
певчей птицы, точно старавшейся перекричать друг дру-
га; визги и хохот дроздов в крупном лесу; барабанная
дробь о сухие обломки вершин пестрых дятлов. Где-то
за лесом, на болоте, надсадно кричала утка и раздавалось
Мурлыканье журавлей. На дальней опушке, кружась над
вершинами группы огромных дубов, резко и пронзитель-
но кричали ястреба. С поля неслись плаксивые крики и
стоны чибисов, а далеко по горе с вековыми плакучими
березами по обеим ее сторонам, с розовыми стволами и
ветвями от лучей садящегося солнца, пролегала старая
русская дорога с ее кручинами и радостями, которыми
подчас так полны эти волнующие сердце поэта своей та-
128
явственностью, единственные на всем свете старые рус-
ские пути и тракты.
Я смотрел на эти золотисто-розовые березы с их по-
никшими плакучими ветвями, украшавшие этот старин-
ный тракт, уходивший здесь на легкий изволок и посте-
пенно пропадавший в следующей за ним низине, и думал
о темных летних ночах, горячих и душных, с немногими
звездами на черном, как вар, глубоком небе, о зимних
вьюгах и метелях, преследующих одинокого путника, о
глухих осенних ночах вокруг затерявшихся деревушек,
полных страха и тревог от воя и жалоб голодного дикого
зверья.
Потом эти мысли сменялись другими, и я долго гля-
дел на вытянувшийся в небе косяк белоснежных лебе-
дей, направляющихся на далекий север, на места своего
гнездовья, слушая их рыдающие трубные клики, которы-
ми они оглашали, может уже десятки раз, пролетаемые
ими пути.
Замечтавшись, я не заметил, как село солнце, как стих-
ли голоса и крики птиц, как позеленел закат и как на зем-
лю, крадучись и точно торопясь, поползли тихие весенние
сумерки.
Воздух, лишенный согревающих лучей солнца, быстро
хладел, и, почувствовав это, я поспешил надеть куртку и
зарядить ружье в ожидании предстоящей тяги.
Она не заставила себя ждать и была удачна. Я мог
настрелять много больше вальдшнепов, но подвел один
подранок, который заставил меня, разыскивая его, долго
лазить по кустам и воде.
* * *
Вернулся я на кордон, когда было совсем темно.
Поужинав, я поскорее лег, с тем чтобы не проспать
утреннюю тягу.
С не меньшей удачей я простоял и ее, после чего не-
которое время побродил по лесу и ночыо, отстояв еще одну
вечернюю тягу, уехал домой, нагруженный богатой добы-
чей.
Утром жена поинтересовалась моими успехами и, на-
кормив и напоив меня, проводила на службу, сказав, что
вальдшнепов она будет готовить вечером, к завтрашнему
обеду.
129
* * ♦
После ужина она попросила меня принести ей дичь.
Я принес с ледника вальдшнепов, туго набитых в охот-
ничьей сетке, положил их в кухне на столе и ушел в каби-
нет доделать один отчет.
Я слышал, как жена, убрав посуду, ушла на кухню.
Прошло некоторое время. В квартире было тихо, и, си-
дя в кабинете, я хорошо слышал действия жены, щипав-
шей дичь, и ее мурлыканье одного из модных тогда роман-
сов.
Потом я услышал слабый вскрик, звон упавшего на
пол ножа и через немного времени до меня долетели зву-
ки, похожие на приглушенный плач.
Я прислушался, окликнул жену, но она не ответила.
Тогда я встал и пошел на кухню.
То, что я увидел там, заставило меня поспешить к
жене.	’
Руками, испачканными в крови, она закрывала лицо
и сквозь сдерживаемые слезы шептала: «Боже мой!.. Что
же это такое?»
В первые мгновения я подумал, что она порезала себе
руки, и потому поскорее вытер их и осмотрел. Они были
в крови, но ран на них не было. А жена, спрятав свое
лицо у меня на груди, продолжала приглушенно пла-
кать.
— Верочка!.. Милая!.. Что с тобой? — спрашивал я,
привлекая ее к себе.— Что случилось?
Она продолжала плакать, и сквозь всхлипывания я
наконец разобрал ее слова:
— Посмотри на него! Ведь он еще живой! Господи!
За что ты его так?
Я взглянул на стол, где лежали настрелянные мною
Птицы.
Среди кучи мертвых вальдшнепов один был живой. Он
сидел, склонив к лежащим вокруг него собратьям свою
голову с длинным носиком, и умирал. Он был весь в крови
и измят, один глаз у него был разбит, а другой, большой и
страдающий, казалось, молил о пощаде. Птица дышала
хрипя, каждый раз приоткрывая клюв, из которого При
выдохе выступала сукровица.
130
В первые мгновения я не нашелся что делать, но по-
том поспешил увлечь жену из кухни, и мне понадобилось
много времени, чтобы хоть немного успокоить ее.
Мы долго сидели с ней в кабинете, я с каким-то опу-
стошенным сердцем, не зная, что сказать и чем успокоить
ее, а она с лицом, спрятанным в ладонях рук, притихшая
и безмолвная.
За весь тот вечер она не сказала мне ни слова и ни
разу не взглянула мне в глаза.
Вы понимаете, конечно, что это была моя последняя
охота по вальдшнепу.
ПЕРЕПЕЛЯТНИКИ
...Ливны. Ярмарка. Еще до восхода про-
хожу на конную, мимо склада невыделан-
ных овчин и кож. На высокой щегле 1 за-
ливается богатейший перепел. Среди за-
стывших слушателей — старик, по виду из
,	бродячих сапожников. На одной руке у не-
го надет сапог, а в другой он держит шило.
Перепел смолк... Старик обратился ко мне,
как ближайшему: «Не знай, как вы, ваше
благородье, а я — так полагаю,—три раза
такую птицу послушать — и помереть!..»
На глазах у него блестели слезы.
(Из забытого рассказа)
Как-то в середине июня охотился я у Кукушкина по-
руба на перепелов с сеткой.
В ту зорю долго и безрезультатно пытался я подманить
одного сильного, густого перепела. Вавакал он, как это и
водится у классных птиц, один раз, а дальше резал свое
«пить-пиль-вить», как кнутом. Голос у него был чистый,
1 Щ ё г л а — высокий шест с перекладиной наверху и неболь-
шой крышей. На перекладине ролик, по нему бежит витая бечев-
ка, которая поднимает наверх клетку с перепелом.
132
без хрипоты, почти обычной у «вавак» г, «частохватов» 1 2,
или, как их еще зовут, «горшечных» 3 перепелов.
Солнце уже село. Последние лучи его догорали на длин-
ном, узком облачке, протянувшемся на горизонте. На за-
кате ясно выделялся лес, обрамлявший снизу розовое небо
причудливыми узорами как бы резной рамы. Из оврага,
видимо, со старой суховершинной осины, долетало нас-
мешливое «хухуканье» витютня, а из поруба: доносилась
редкая отрывистая соловьиная песнь. В небе еще звенели
трели жаворонков, которые, опускаясь с высоты, провожа-
ли последней песнью уходящий день. Кое-где уже цикота-
ли редкие кузнечики. Воздух, насыщенный ароматами по-
левых цветов и трав, был до того тих и недвижен, что вот
уже сколько времени, как над пролегавшей неподалеку
дорогой все еще висело и не пропадало облачко пыли, под-
нятое проехавшей телегой. Давно уж и телега-то скрылась
за горой и смолк ее скрип, а пыль, поднятая ею, все еще
стояла над дорогой седоватым облачком.
Я сидел перед сетью, слушая перепела и соображая,
что же мне делать. Было ясно, что он не пойдет.
«Может, он с самкой? — подумал я.— Или я подгадил
с дудкой?»
В это время с пересекавшей поруб дороги долетел то-
пот лошади и из лесу, шагах в ста от меня, выехал неболь-
шой шарабан, в котором сидел мужчина.
Отъехав немного, лошадь стала. В это время забил
перепел. Я поморщился. «Экая досада! Может, какой вла-
делец, а я охочусь на его земле. Будет говорить, что топчу
его хлеба и траву. Начнет придираться, читать нотации.
Тьфу!..» Хорошее настроение сразу пропало.
Я продолжал сидеть в траве, а перепел, как нарочно,
к ночи стал бить сильней и чаще. Я ждал, что незнакомец
уедет, а он все стоял.
Прошло минут пятнадцать. Наконец мне это надоело.
Я встал, собрал сеть и направился к дороге, навстречу
неприятному разговору.
1 «Вавака» — перепел, который, особенно когда отвечает сам-
ке, кричит только первое колено «ваа-ва», но не бьет.
2 «Частохват» — перепел, кричащий без интервалов между зву-
ками.
3 «Горшечный» — перепел с плохим боем, пригодный для жар-
кого, в горшок.
133
Каково же было мое удивление, когда сидевший в ша-
рабане вдруг обратился ко мне со словами:
— А ведь не плохой перепелишка-то? А?
Я готовился ко всему, но только не к такому началу.
— Не впервой его слушаю,— продолжал он с самой
приветливой улыбкой.— Может, набаяли*. Народ это тат
кой. Ухо с ним надо держать востро.
— Яс ним всю зорю провозился,— отвечал я.— Пере-
пел хороший. Думал поймать его приятелю, в зиму оста-
вить.
— Да нет, нет! Экземпляр стоящий,— точно возражая
и убеждая кого-то, отвечал незнакомец.— Такого не стыд-
но держать... Однако, что это мы с вами так разговарива-
ем? Давайте познакомимся,— проговорил он, протягивая
руку.— Золин, Николай Алексеевич.
«A-а...— подумал я, здороваясь и называя себя.— Вот
ты кто!»
— Сергей Сергеича сынок или сродственник? — спро-
сил он.
— Сын.
— Знаю, знаю папашу. Обходительный человек,— и
он рассыпался в похвалах моему отцу — врачу нашего
города.
Я пробормотал в ответ на это что-то нескладное.
— Ну, а что вы, молодой человек, думаете делать? —
спросил Золин.
— Хочу переночевать вон у родников, а утром попро-
бовать его на другую дудку.
— Дело! — отвечал Золин.— Только утром, как бить
начнет, не отвечайте ему дудкой, а разочка три, а то и
поболе, сгоните его и заставьте переместиться. Как голос
на заре подаст — вы к нему. Перелетит, забьет — вы опять
к нему. Хорошо его отсюда подальше угнать, чтоб новое
место почуял. Дайте ему там обсидеться, обкричаться, а
как ободняет — другой дудкой и пробуйте. А на старом
месте не надо! Впустую будет.
Он немного помолчал.
— А по части ночевки, знаете что? Садитесь-ка вот
да поедем ко мне. Живу я недалеко. Напою вас чаем, по-
сидим, побалакаем с часок, а там и собираться надо. Ночи
ноне какие? — заря с зарей сходится!
Набаяли — неумело манили дудкой. Напугали.
134
Я стал отказываться.
— Принуждать не могу,— сказал он.— Конечно, ка-
кой интерес молодому человеку со стариком возиться.
Скажу только, что если боитесь меня побеспокоить, то
напрасно.
Я почувствовал, что отказ может его обидеть, но все
же сказал:
— Мне просто неудобно. Вы меня ведь впервые ви-
дите.
— Если так, то садитесь! — оживляясь и пододвигаясь
на сиденье, отвечал он.
Упираться дальше было бесполезно. Я поблагодарил
и сел.
— Ну-ка, милая! — тронул он лошадь вожжами и,
развернувшись, поехал шустрой рысцой к дому.
* * ♦
На вид моему новому знакомому было за пятьдесят.
Это был плотный, среднего роста мужчина, одетый в вы-
шитую косоворотку и брюки навыпуск. На ногах у него
были мягкие валяные туфли, обшитые по краям зеленой
бархоткой, а на голове глубокий, закрывавший козырь-
ком глаза, легкий чесучовый картуз. Его бритое, одутло-
ватое, с мешками под глазами и побитое крупными ряби-
нами лицо украшал большой, мясистый, в сизых прожил-
ках нос, выдавая человека, питающего пристрастие к
спиртным зелиям. Небольшие, .глубокие глаза, почти без
бровей, поглядывали с хитрецой.
Я слышал, что молодость его прошла безобразно.
Единственный сын родителей среднего достатка, он рос
баловнем. Все ему было дозволено! Он нигде не доучился
и ничего не кончил. Безудержная страсть к охоте додела-
ла свое дело. Помимо ружейной охоты он гонял голубей,
занимался ловлей перепелов и певчих птиц. Охотник он
был неплохой, но соохотник не из приятных. Хвастуниш-
ка, зазнайка и притом дерзкий.
В детстве он имел звонкий, сильный дискант. С годами
он перешел в красивый баритон «матового» тембра. И тут-
то, возомнив себя необычайным певцом, он поступил в
музыкальное училище, где за исключительный многообе-
135
щающий голос первое время его носили на руках. Это
вскружило ему голову.
Скоро он пристрастился к вину. Пошли кутежи и
дебоши с купеческими сынками. Все обещало, что из него
выйдет порядочное дрянцо.
Учение продолжалось недолго. За безделие его исклю-
чили из училища. На какое-то короткое йремя он уезжал
в Москву, откуда писал, что будто поет в Большом театре,
и подписывался в письмах не иначе как «артист импера-
торской оперы».
Однако через полгода он вернулся домой и, как это
водится у «непризнанных талантов», запил. Пил он и без-
образничал года три-четыре, пока не хватил паралич и он
не остался без ног.
Старики его к этому времени умерли. Оставшись один,
он смирился и притих. Природный ум помог ему, и он
взялся за дело. В юйые годы он увлекался набивкой чу-
чел, научившись этому у одного из охотников. Он сделал
десятка полтора чучел и разослал их в разные места,
предлагая свои услуги. Предложение нашло отклик, и
скоро он имел неограниченное количество заказов от му-
зеев, обществ естествоиспытателей и учебных заведений.
Работа эта хорошо оплачивалась и позволила ему быстро
стать на ноги.
* * *
Небольшие выселки в несколько дворов, где он жил,
были расположены в центре охотничьих угодий, окружав-
ших наш город. Он пристроил к дому большую комнату,
поставил в ней с десяток деревянных кроватей, стол с
ведерным самоваром и стал приглашать к себе охотников.
У него оказалось много радушия и гостеприимства. Бы-
лое зазнайство пропало, и его «охотничьи» номера, как
он сам называл их, в сезоны охот были всегда полны.
Было очень заманчиво добраться до него к вечеру,
под праздник, зная, что здесь тебя ждет чистый и теплый
ночлег и горячий чай. На столе кипит самовар, стоит
крынка топленого молока, бабе, что прислуживает, дашь
пятак или гривенник,— она тебе и яичницу сделает, кол-
басу поджарит или сварит картошку.
А разговоров-то наслушаешься за вечер! Голова кру-
136
гом пойдет. И сам хозяин все время здесь. Где послушает,
где что расскажет. И все про охоту.
Бывало, весной и осенью в эти «номера» столько наби-
валось народу, что не только спать, сидеть было негде!
Вместо десяти человек двадцать набиралось! И отказа
никому нет! А уходить нельзя — обидишь хозяина. Заста-
вит, бывало, принести соломы- и хоть на полу, а всех уло-
жит!
Среди охотников он, конечно, забывался. Зато летом
и зимой народу было мало. Разве заглянет какой перепе-
лятник. Около Петрова дня зайдут за «слетками» братья
Феврали, переночуют одну-две ночи, и до сентября нико-
го нет. То же и зимой. Вначале, когда снегу еще мало и
нет холодов, под воскресенье или какой праздник соберет-
ся человек^десять: кто с гончими, кто потропить зайчиш-
ку по пороше. А с Нового года до самой весны — никого.
Так и живет он долгие месяцы один-одинешенек, е мете-
лями, вьюгами и своими чучелами. Истоскуется по людям!
Зато с какой радостью первых гостей встречает, кто при-
дет пораньше постоять на тяге. Не знает, куда посадить!
* * *
Когда мы подъехали к дому, на крыльцо выбежал
хорошенький, чисто одетый мальчик лет двенадцати. Зо-
лин отрекомендовал его как своего «дядьку». «Дядька»
умело помог ему выбраться из шарабана и сесть в трех-
колесную коляску. Вращая обеими руками колеса, Золин
быстро покатил на ней в комнаты, приглашая меня за со-
бой. «Дядька» тем временем забрался в шарабан и погнал
лошадь на конюшню.
Пройдя сени, небольшой коридор и переднюю, мы
вошли в просторную комнату, бывшую, очевидно, залом.
— Садитесь и подождите минутку. Я сейчас распо-
ряжусь,— сказал хозяин, зажигая стоявшую в углу на
овальном столике лампу под низким абажуром. Затем,
шурша по полу резиной, он уехал в одну из дверей,
Я огляделся. В комнате стояла низкая мягкая мебель,
покрытая чехлами, а стены увешаны ружьями и принад-
лежностями к ним, чучелами птиц и зверушек и фотогра-
фиями с охотничьими сценками. Над диваном висела не-
плохая копия картины одного из русских художников,
137,
изображавшая охоту* на волков с поросенком. Как изве-
стно, подлинник ее был написан чуть ли не с натуры, во
время пребывания в России французского писателя
А. Дюма, когда его русские друзья «угощали» иностранца
чисто русскими удовольствиями: катанием на тройках,
охотой на волков с поросенком, умопомрачительными бли-
нами, цыганами и другими отечественными «потехами».
Многие чучела — филин, терзающий сороку, два токую-
щих тетерева, куропатка с выводком,— были сделаны
очень хорошо, выдавая мастера своего дела.
На высоком шкафчике в углу стоял граммофон с бе-
лой, блестящей трубой. Вокруг него по стенам висели
карточки оперных певцов. Чувствовалась «слабость» хо-
зяина.
Комната привлекала чистотой и опрятностью.
* * *
Вскоре, почти одновременно, из разных дверей в заль-
це появились Золин и его «дядька».
— Ну-ка, Васек, помоги гостю умыться да веди его
на балкон,— скомандовал Николай Алексеевич.
Я последовал за мальчиком, который помог мне пооб-
чиститься и умыться и проводил на балкон, где перед
столом и шумевшим на нем самоваром в своем кресле
сидел Золин. Около стола спокойно управлялась молодая
красивая женщина. Я поклонился ей. На меня взметнул-
ся и тут же потух за густыми ресницами обжигающий
взгляд больших, темных глаз, взгляд, от которого за-
хватывает дыхание, вздрагивает и сильно бьется молодое
сердце.
Молча, слегка наклонив голову, она ответила мне на
приветствие.
— Ну-с, молодой человек, сдавайте закусим что есть.
Не обессудьте, если что не по вкусу,— сказал Золин, по-
двигаясь поближе к столу.— Ты, Фенечка, налей нам
чайку да иди по своим делам, как хотела. Мы тут сами
управимся. Надо будет — позову,— проговорил он, ревни-
во поглядывая на молодую женщину.
Она не спеша, словно нарочно продлевая время на
любование собою, налила чай, подала стаканы, подвину-
ла варенье и еду и медленной походкой, слегка раскачи-
138
вая на ходу пышным станом и красивыми, полными ру-
ками, пошла с балкона.
«Да-а...—подумал я, провожая ее взглядом.—Видать,
в «перепелках» артист «императорской оперы» толк
знает!»
* * *
Мы остались одни. Густые заросли сирени совсем об-
ступили балкон, и ночь от этого казалась еще темней,
еще таинственней. Соловьи уже смолкли. Редко когда
в саду просвистит какой одно-два колена, ему нехотя
ответит из-за речки другой. И опять тихо. Чувствовалось,
что птенцы вывелись и старикам не до песен. Иногда
вдруг на крыше построек, захлебываясь, закувыкает, за-
хлопочет сыч. Время от времени из-за горы, с соседних
дач долетят скраденные расстоянием человеческие голоса
и звуки пианино. Где-то далеко визгливо, не переставая,
брехала собачонка.
Мы отпили чай и сидели, наслаждаясь теплой, летней
ночью. Самовар затухал. Его бурливое настроение про-
шло, и он тоненьким голоском тянул одну высокую, ною-
щую нотку. Вот, кажется, оборвет, вот замолчит. Звуки
уже еле слышны... Ан, в решетке блеснут, падая, одна,
другая искорки, и звук, готовый умереть, вдруг разраста-
ется с новой силой, еще выше, еще тоньше.
О стекло лампы бились ночные бабочки и мушки. Вот
они одна за другой, точно вступая в общую пляску, завер-
телись вокруг лампы, то и дело тычась и стукаясь о стек-
ло. Затем круги их становятся шире, больше и все быстрее
и неудержимее кружится их хоровод. Вот одна ударилась
о скатерть. За ней другая, третья. Несколько мгновений
они лежат, не двигаясь, точно неживые. Потом, словно по
команде, начинают шевелить лапками, расправляют кры-
лышки, перевертываются, становятся на ноги, двигают-
ся и ползают по столу, забегая и прячась под тарелки и
посуду, выползая опять на свет, чтобы через некоторое
время опять взлететь и опять начать эту нескончаемую
пляску.
Вдруг где-то над головой, совсем рядом, ударил пере-
пел. Я даже вздрогнул.
— Напугались? — улыбнулся Золин.
139
₽= Да,— отвечал я.— Так неожиданно.
— Это тоже неплохой экземпляр,— сказал Золин.—
Третий год живет. Голос что-то сдавать стал. Хрипотца
появилась. А так — хоть куда! Густой. Раз восемь бьет.
Не хуже того, что вас нынче манежил. У меня их мно-ого
перебывало. Иной раз в зиму до полдюжины оставлял.
Одно с ними плохо — зимой надо в большое помещение
пускать, простор чтоб был. А где таких хором напасешь-
ся? В одной комнате нельзя — дерутся. Чуть не догля-
дишь — башку друг другу в кровь расклюют! В клетке
держать — безножеют! Хлопот с ними много... Вот если
не поленитесь, принесите-ка из комнаты, там, на камине,
около часов, чучело стоит. Вот уж тот был боец, доложу
вам! Таких и не слыхал почти. Одному разве Федулов-
скому уступал. Да и то так, малость... Я ведь, признать-
ся, любитель этих дел страшный...
Напутствуемый указаниями хозяина, я встал и напра-
вился в зал. В темной комнате мелькнула какая-то чело-
веческая тень и скрипнули половицы. Я выждал несколь-
ко мгновений, всматриваясь в темйоту комнаты, но там
никого уже не было.
Найдя чучело, я вернулся с ним к Золину. Это была
крупная, немного белесая птичка. Годы неволи сказались,
и оперение ее, обычно более яркое и резкое, было блеклым
и бесцветным.
— Вот он, «Личард Львиное Сердце»! — проговорил
Золин,'беря чучело в руки.—Чудо было, не птичка! Пять
лет прожил. Сколько наслаждений охотничьему сердцу
доставил! А зависти-то, зависти что было! — махнул он
рукой.— Некоторые ее как огня боятся. Думают, она
порчу нанесет. А я нет! Мне чем больше охоте завидуют,
тем вроде веселей!..— И он ударился в воспоминания.
Мне было интересно послушать его. Немного понимая
в перепелиной охоте и почувствовав, что он знаток ее, я
несколькими вопросами попытался подлить масла в огонь.
Видимо, я успел, и мои старания задели его за живое. Он
увлекался все больше и больше.
— Мне в вас, молодой человек, что понравилось?
У вас разуменье к этому делу есть. Я давешнего перепела
да-авно знаю. За весну не раз выслушивал. Себе поймать
хотел. Если б сам занимался — словил бы, а ведь ходить-
то я не могу, только командую. А команда с таким ничего
не даст! Приятелей из города зазывал. Да ничего у нас
140
не вышло. Строг очень! Пробовали сетку натянуть — про-*
считались. Ударился о край, да и «филькой звали»! После
такую строгость заимел —куды там!.. Услышит дудку —
и от тебя! Вон какой! А отсюда, подлец, не уходит. Округ
порубок весной одна или две самки вертелись. А от такого
дела разве уйдешь? Доведись хоть и вам в дамском окру-
жении быть! Палкой ведь не отгонишь!.. А?.. Я давеча
увидел вас... Э-э-э, думаю, не за свое дело, друг, взялся!
Не на таковского напал!
Золин помолчал немного. Потом продолжал:
— Лет десяток назад на этом самом месте одинец был.
Ох, подлец, какая была сила!..
Я перебил его, спросив, что такое одинец, и он про-
должал:
— Перепелов, знаете ли, по части боя два сорта бы-
вает. . Я говорю, конечно, о классных птицах. Одинец —
это такой,-который в песне всего один раз бьет. Так, зна-
ете ли,— «ва-а-авак», и потом «пить-пиль-вить»! А бьет
с такой силой, что аж через головы швыряется! Ударит,
а сам навзничь — бряк! Другой — это густой. Этот бьет по
семь-восемь, ре-едко по десять — двенадцать раз. Снача-
ла тоже «ва-а-вак», а потом пойдет свое «пить-пиль-вить»
чесать! И голос при этом. Металлу что! Глушит! Ровно
кто тебя арапником по ушам опоясывает!
Держится такой перепел где повыше, низин и мокрых
мест не любит. Штанишки чтоб сухие были... Доводилось
мне на рединах* видеть, как такой артист к самке подхо-
дит. Вот это, скажу вам, кавале-ер!.. Один раз на вымоч-
ке, с краю озимей, место такое глухое, скрытное... Он из
травки вышел, осмотрелся и ударил. А перепелка, самка-
то, с другой стороны. Смотрю,' бедняжка изнемогает. Не
кричит уж, не зовет его, а ровно стонет... Интересно это...
Совсем, думаю, как у людей... Такие же чувства, пережи-
вания...
Среди любителей одним больше одинцы нравятся, дру-
гим густые. По мне — те и другие хороши. У густых, пола-
гаю, то преимущество, что бой их, песня — длиннее. Да
и страсти поболе. Слыхал я, старики охотники говорили,
будто густые перепела к старости в одинцы переходят.
Так ли это, не знаю... У Василия Поликарповича Феду-
лова, приятеля-сапожника, пришлось мне одного густого
перепела слышать. Они его в другой губернии поймали.
Боже мой, что за птица была! На всю Россию ведь слава
141
о нем шла! Голос какой! Силища! А бил раз по четыр-
надцати! Думали, вот-вот кончится, потому как дыханья
хватало! Одно слово — антик!.. Квартира у Федулова не-
большая, низкая. Кончит, бывало, бить — в ушах зво-он
идет! Ничего не слыхать...
Бойца* этого он и весну и лето дома держал. На щеглы
не вешал. Боялся, клетку камнем расшибут. Завистники,
чай, знаете какие бывают!' Для такого дела на все пой-
дут!
Сколько народу собиралось послушать это чудо! Кого,
бывалыча, там не встретишь! Все перепелятники тут! По-
пов Никифор Иваныч из слободки. У него еще курень был,
калачи пек. Брандмайор с полицмейстером в частым бы-
вании. Любители тоже те-омные. Идешь, смотришь — па-
ра вороных враспряжку в санках с пузатым кучером у
дома стоит иль серая лошадка под верхом к палисаднику
привязана, забор грызет. А то и обе сразу. Та-ак, думаешь,
тут, значит!
А как уедут, квартальный Гаврилыч идет, бушует: «Ты
меня с твоими репялами со свету изжить хотишь?! Приво-
рожил полицместера! Каждый день тут! Покою не стало!
С ног сбилси! Смотри, чтоб порядок был! Как бы чего не
заметил! А квартал аграматный, народ мастеровой, озор-
ной. Долго ль до греха?.. Без куска хлеба на старости
оставишь?» И пойдет, и пойдет...
Ну, Василь Поликарпыч понимал, какую заботу че-
ловеку причиняет. Чтоб успокоить, возьмет его под руку,
подведет к шкафу и стопку настойки нальет. На сморо-
динном листу, на полыни, абиссинской какой иль другой.
Мастер он на них был. Званья сапожника только не
оправдывал. Выпить любил, а пьяным никогда не напи-
вался. Крепок на вино ужас как был!.. Ну, Гаврилыч,
глядишь, стопки две-три выпьет, закусит и помягшает.
Не так шумит уж...
Ну и самый первеющий охотник, Карасинкин Иван
Евстигнеич, банщик из торговых бань от Кости Ялы-
мова с Живодерского взвозу, тут. Вот уж, скажу вам,
любитель был, так любитель!.. Вот понимал дело! Да-а-а...
Бывалыча, начнет про перепелов говорить, молчат все.
Ни, ни!.. Все перепелятники к нему мыться ходили. И раз-
говор один — про охоту... Сутулов Андрей Андреич, сто-
лоначальник из губернского присутствия, Лаптев Алек-*
сандр Михалыч, булгахтер с Бирюковой мельницы. Да
142
мало ль кто еще!.. Войдешь, а они по углам сидят, голов-
ки поопустили, глазки закрыли и слушают... На дворе мо-
роз, метель, а он, сукин сын, ровно в майский день, лупит
и лупит, лупит и лупит...
Какие деньги за это чудо предлагали! Купцы из Мос-
квы наезжали. Спаивать принимались — думали у пьяно-
го купить! Да куды там!.. Разве продаст!..
Да-а, скажу вам, молодой человек, это вот были лю-
бители!.. Бывало, заспорят, а ты сидишь в углу, у поро-
га — молчок! Куда нашему брату дураку в такой разговор
встревать?*. Насчет дудок начнут говорить. Иль показы-
вать их. И все своей работы... Охотники раньше перепе-
лов только на дудку ловили. Самок держать и в заведеньи
не было! Это теперь наловят «поршков» \ вырастят, а
потом в бичайках и таскают заместо дудок. Эдакова и в
мыслях не было! Разве это охотник?.. За срам считали!
Главное было такую дудку сделать и так играть на ней,
чтоб ее от голосу птицы не отличить! Так, знаете ли, де-
лали: уйдут все в другую комнату с дудками, а Иван
Евстигнеича одного оставят, чтоб уменье и мастерство
важного угадывал. Там заиграют, а он отвечай! И как ни
хитри — угадает! Ему говорят: как ты, Евстигнеич, уга-
дываешь? А он посмеивается. По выходу, говорит. Потому
важного карахтер и уменье знаю! Возьми его!..
Сам он по этой части страсть какой мастер был! На
дудке так играл!.. Перепел, говорят, подойдет к нему да
дудку и клюет! Тык в нее носиком, тык!.. А он ему на ней
играет. Птица аж на руку лезет!.. Самому, правда, видеть
не доводилось, а охотники сказывали. Да полагаю, так
оно и было. Птичка-то больно уж яристая, а тут мастер
такой!
Перепела особенно к Петрову дню яруют. Самок не-
ту — на гнездах иль с молодыми. А в нем охота. Они об
эту пору по ночам летают, самок ищут. Не раз доводи-
лось и над городом слышать. Ночь те-омная, тихая, а он
летит, орет. Бывалыча, из озорства ударишь ему в дуд-
ку — он сразу и тут! Сядет на улице иль в палисаднике
и дерет, как оглашенный! Такая яристая птичка! Другой
такой, смотри, и нету!..
1 «Поршок» —• птенец перепела, только поднимающийся на
крыло. Порхающий, но не летающий.
143
У Иван Евстигнепча в заведеньи как было? Дудок не-
сколько, сеток тоже. Чтоб он на охоту с одной дудкой
цли сеткой пошел? Что-о вы?! Когда без промаху хороше-
го бойца словить, обследует траву, хлеба ли, а после и
стелет. А сетки все крашеные: какая потемней —для тра-
вы, для хлебов — посветлее. А перпелесая — для разно-
травья, где цветы. Рассыпет сетку — ее и не видать!.. Они
за перепелами-то куда ездили? Заслышат от прасолов иль
тарханов, что в другом уезде иль губернии хороший боец
объявился, скажут купцам, кто побогаче,— и туда!.. Дудки
тоже разные. Одного на эту берет, другого — на другую.
Точно знает, кому какой голос милее. Выслушает его,
бросит сетку, кэ-эк ударит — он и тут! Говорят ему: по-
чему ты, Евстигнеич, одного на одну дудку лавишь, дру-
гого — на другую? А он смеется: «Скус его чуствую.
Какой голос ему симпатичней!» — «Да он что, мол, бру-
нетку какую иль блонденку любит? Эдак, что ль?» А он
смеется: «Может, и так».
Да-а,—вздохнул Золин.—Любители были. Теперь та-
ких и нету. Поплошали охотники. Ничего не понимают...—
Он замечтался, уйдя в нахлынувшие воспоминания, и
сидел молча, продолжая гладить рукой стоявшее перед
ним чучело «Личарда Львиное Сердце».
Молчал и я.
* * *
Прошло немного времени. В зале тоненьким серебря-
ным голоском часы с репетиром пробили четверть вто-
рого.
— Что ж это я заговорил-то вас? — засуетился Нико-
лай Алексеевич.— Эдак вы и на зорю запоздаете!
Действительно, было пора. Я встал, захватил свои ве-
щи, поблагодарил и стал прощаться.
— Только вы, молодой человек, действуйте с ним, как
советовал. Послушайте старика,— говорил Золин, пожи-
мая мне руку.— Угоните его да дайте, чтоб ободняло. А в
ДУДку бейте поленивей. Будто б он ей не больно и нужен.
Я простился и стал спускаться с балкона.
— Сейчас идите вправо, по дорожке. Там забор будет,
сад огораживает. За садом пойдет лесок, край его и сту-
144
пайте. Кончится он, дорога вас прямо в поле, к порубкам
и выведет,— доносился напутственный голос хозяина.
Я поблагодарил его еще раз и почему-то обернулся.
В дверях балкона, освещенная светом лампы, стояла по-
друга моего перепелятника, опираясь обнаженной рукой
о косяк двери. Она была в какой-то длинной, раскрыв-
шейся на обе стороны, распашонке.
Я замер. Она стояла на пороге и, убедившись, что я
ушел, запахивая полы капота, направилась к столу. Ку-
сты сирени скрыли ее.
Я простоял еще несколько мгновений, точно ожидая
повторения видения, потом отвернулся и зашагал прочь.
Было тихо. Томная летняя ночь еще крепко обнимала
отдыхающую землю. Я миновал ограду, вышел на дорогу
и скоро был в поле.
На западе еще бледнел вчерашний закат, а на востоке
узкой розовой полоской уже светился край неба. В поле
лепиво, словно спросонья, били перепела.
6 И. Минх
БЕЛЫЙ ПЕРЕПЕЛ
Я отдыхал в одном из подмосковных санаториев.
У нас составилась там компания, которой полюбилась
большая белоствольная березовая роща с вечным шумом
своих высоких кудрявых вершин, где за чтением и разго-
ворами мы проводили дни, а по вечерам дотемна заси-
живались на опушке этой рощи перед клеверным полем.
Мы ненавидели эти сборища по «забиванию» в доми-
но, картежным играм и подобным «культурным» развле-
чениям, без которых сейчас немыслим ни дом отдыха, ни
санаторий.
Среди нас был один пожилой, очень милый и приятный
человек, некто Алексей Алексеевич. Он много повидал,
многое помнил, любил поговорить о старине, и мы, мо-
лодежь, беззастенчиво /пользовались этой его слабостью.
Нам было интересно послушать человека, знавшего былые
годы, о которых теперь все забывается, да и людей-то,
которые помнили бы их, осталось так мало.
В один из теплых июньских вечеров мы сидели на
опушке, и в клевере вдруг прокричал перепел.
— Спать пора! — сказал один из нас.— Как ведь здо«
рово, подлец, выговаривает-то!..
Да-а-а,— улыбнулся Алексей Алексеевич.— «Спать
пора»! Хотите, расскажу, как однажды довелось мне ло-
вить такого «спать пора»?
146
— Конечно, Алексей Алексеевич! — в несколько голо-
сов ответили мы.
Он немного помолчал, точно собираясь с мыслями, и
вот что рассказал нам:
— Было это задолго до революции. Наступал петров
пост1. Всякая охота, кроме ловли перепелов на дудку,
в это время запрещена. Я тогда увлекался такой охотой
и каждое воскресенье отправлялся за перепелами, имея
для этого специальные сетки и дудочки. В тот год у меня
была даже перепелка, самка, выведенная клушкой, под
которую я подложил найденные перепелиные яйца. Она
была заядлой крикуньей, и охота с ней была у меня
всегда удачливой. Однако я редко охотился с ней, так
как надо было уезжать подальше, чтобы не попасться
на глаза какому-нибудь перепелятнику и не наслушаться
от него срамных слов. В те времена для настоящего охот-
ника — а кто им не хотел быть? — считалось позором ло-
вить перепелов на самку. Истинный охотник должен был
ловить только на дудку да еще уметь сделать ее самому.
Тогда в нашем городе славились такие перепелятники,
как банщик Иван Евстигнеевич Карасинкин — он считал-
ся профессором по этой части, сапожник Федулов, сто-
лоначальник губернского присутствия — Сутулов, полиц-
мейстер Барабанов и другие. Не последним перепелятни-
ком считался и я. Поэтому, отправляясь на охоту с
перепелкой, я делал это тайком, прячась и уезжая верст
за 50—60 от города.
* * *
Так было и в этот раз. Погода тогда, как обычно в эту
пору, стояла жаркая, знойная. Духота в городе была не-
выносимая, и за короткую летнюю ночь она едва успева-
ла немного спасть. А в пять часов утра солнце немило-*
сердно палило опять, донимая и угнетая все- живое.
Дождей не было уже недели две, но обильные майские
осадки сделали свое дело, земля, накопившая влагу, не
скупясь, отдавала ее произрастающей растительности, ко-
торая под щедрыми лучами солнца буйно росла и разви-
валась. Озимые хлеба вымахали тогда выше человеческого
1 Обычно с первых чисел по 29 июня по старому календарю.
6*
147
роста, яровые пшеницы уже вошли в трубку и серебрились
белесой остью, а овсы выбросили свои кудрявые метелки.
Гречиха цвела, и над белыми полосами ее от зари до тем-
на стоял несмолкаемый звон и гуд от бесчисленного коли-*
чества насекомых и пчел, берущих здесь свой взяток.
Начинал голубеть лен, а густые, в полном цвету
травы в полях — сеяные, а по опушкам лесов, перелесков
и в заливных лугах — естественные, казалось, ждут не
дождутся острой косы да звонких голосов крестьян, сби-
вающих стога и навивающих возы благоухающего сена.
Леса и рощи стонали от изнывающего кукования ку-
кушек, иволги оглашали дубравы своими флейтовыми
свистами, всякие пеночки и славки неумолчно звенели и
свистали в гуще листвы, а по ночам громкоголосые со-
ловьи наполняли еще рощи своими торжественными
раскатами. Над полями из синевы неба неслись трели
жаворонков, а до вечерам и ранними утрами перепела,
как помешанные, с неостывшей еще страстью, отдирали
свои зори, в надежде отыскать нуждающуюся в их пыл-
ких признаниях даму, не севшую по какой-либо причине
до сих пор на гнездо.
Вот в один из таких палящих и истомляюще-жарких
июньских дней, в субботу, отпросившись часа на два по-
раньше у начальника, я прибежал домой, наспех поел,
захватил заранее собранные вещи и, посадив в обечайку
перепелку, отправился на вокзал, взял билет, дождался
отхода почтового поезда и уехал с ним на разъезд Кра-
савка, отстоящий от города верст на 70.
Я любил тамошние места, просторы полей с овражка-
ми и перелесками; протекавшую там речку Волчицу, ее
заросшие громадными ольхами и осокорями живописные
берега с омутами и озерами, иные из которых были почти
сплошь закрыты цветами и листьями водяных лилий
и кувшинок. В зарослях непролазного камыша кишели
всякие виды утов, водяных курочек и другой болотной и
водоплавающей дичи, наполнявших их своими призыв-
ными криками и звуками.
* * *
На Красавке я слез, дождался, пока ушел поезд, пере-
шел пути и направился по дороге, по обеим сторонам
которой стеной стояла саженная рожь. Скоро открылся
148
вид на сверкающую в лучах солнца реку, заливные луга
с темными пятнами разбросанных по ним вековых дубов,
бескрайние просторы полей, овражки, перелески и не-
сколько селений на горизонте. Я невольно остановился,
полюбовался хорошо знакомой и любимой местностью и
направился к одному овражку, где не раз ночевал, охо-
тясь в здешних местах.
Солнце было, еще высоко, до перепелиной зори оста-
валось часа два, и я с удовольствием думал о том, как
не спеша напьюсь чаю и приготовлю все необходимое для
ночлега.
Л Л
Спустившись в овражек, я дошел до родников, напоил
перепелку и напился сам, зачерпнул в манерку воды и не
успел сделать и двух шагов, как нос с носом столкнулся
с Карасинкиным.
— А эт чего у тебя? — сразу же спросил он, указывая
рукой с котелочком иа обечайку.
— Да вон на горе словил перепела,— нашелся со-
врать я.
— А-а-а...— мотнул он головой и тут же продол-
жал:—Чего ж, Леша? Дай я наберу водицы, и пойдем
вскипятим чайку. Попьем перед зорей. (Я был много мо-
ложе его, и он цазывал меня просто по имени, нисколько
не унижая этим во мне человека и охотника.)
Я понимал, что мне во что бы то ни стало надо отде-
латься от этого опасного человека, и потому, поблагода-
рив за предложение, заявил, что пить чай не буду, так
как мне надо срочно в Ивантеевку, деревню, отстоящую
отсюда верст на пять.
Карасинкин уставился на меня испытующим взглядом.
Я чувствовал, что краснею.
— В Ивантеевку, Леша, пойдешь завтра. А нынче ты
мне тут во как нужен,— провел оп рукой по горлу.
Я подумал: «Отыскал, наверно, хорошего перепела и
не может с ним справиться». Однако я продолжал бо-
роться:
— Не могу, Иван Евстигнеевич! Срочно надо в Иван-
теевку.
— Что у тебя там? Пожар или баба родит? — сказал
он.— Завтра сходишь!
149
А я думал: «Вот дьявол! Так и донюхается, что у меня
самка!»
Карасинкин, зачерпнув воды, подошел ко мне, взял
под руку и сказал:
— Пойдем, друг. Я тебе такую повесть скажу, что и
не снилась!
Делать было нечего. Не будешь же вырывать руку?
* * *
Скоро мы дошли до его стана. Он производил впечат-*
ление, что живут здесь не один день. Трава кругом была
утоптана. Большая куча ее, служившая постелью, была
умята, как блин. В костре было много золы. Вокруг был
натаскан сухой хворост.
Повесив на сошки котелок, Иван Евстигнеевич стал
на колени, разгреб золу, наложил на тлеющие угли суш-
няку и, пригнувшись к земле, стал раздувать огонь.
Я'стоял, пряча руку с перепелкой за спину.
Скоро показались язычки пламени, и Карасинкин под-»
нялся с земли.
— Что ж стоишь? Сымай сумку и давай манерку,
Моей на двоих будет мало,— сказал он.
— Спасибо, Иван Евстигнеевич! Я, правда, не буду
чаевничать. Мне в Ивантеевку не знай как надо. Давай-
те я схожу, а ночью, к утренней заре, приду,— борол-
ся я.
— Надо тебе, Леша, в Ивантеевку иль не надо, а я
тебя не пущу! У меня самого тут такое дело — почище
твоей Ивантеевки,— говорил он, почти насильно отбирая
у меня манерку и вешая ее на сошку.— Я ведь тут цель-
ную неделю живу!
— Как неделю? — изумился я,
— Так и неделю.
Чего ж вы тут делаете?
— С нечистой силой путаюсь!
Как с нечистой силой?
— Так.
Я не знал, что думать. А он медлил. Подтащил хво-
рост поближе к костру, потом подошел ко мне, не говоря
ни слова, взял обечайку с перепелкой, повесил ее# на
150
ближнее деревце и стал почти насильно тащить умепя
с плеч сумку.
Я не знал, что делать: остаться или немедленно уйти?
«Но если уйдешь, обидишь человека,— подумал я и ре-
шил: — Ладно, проведу с ним вечернюю зорю и тут же
от греха уйду». И я стал разоблачаться. Он облегченно
вздохнул.
— Как гора с плеч, увидал тебя,— сказал он.— Я ведь
тут просто растерялся!
— Да что у вас, Иван Евстигнеевич?
— Садись вот и слушай! — И, подсев к костру, он стал
ломать и подкладывать под котелки сухие ветки. Я по-
следовал его примеру.
* * *
Немного помолчав, он поднял на меня глаза и спро-
сил:
— Ты охотника Гусева из Ивантеевки знаешь?
— Знаю.
— Так вот. Недели полторы назад через своего шури-
на известил он меня, что в лугах около Красавки объявил-
ся замечательный перепел. Велел сказать, чтоб приезжал
не мешкая. Птица редкостная! Гусева я давно знаю. Бре-
хать он не будет. Потому собрался на скорую руку, ска-
зал хозяину — и сюда. К Гусеву не пошел, думаю, и без
него найду. И действительно, походил по округе и на вто-
рую зорю нашел. Он тут, недалеко с краю лугов, около
сеяных трав надёрживается.
Послушал я, вижу — перепел замечательный. Густой.
Бьет раз по девять. Но главное — голос. Чистый, без хри-
поты, и очень уж низкий. Как у нашего протодьякона
в новом соборе. Бьет не торопится, с расстановкой, будто
многолетие возглашает! Молодец, думаю, Гусев! Спасибо
товарищу.
С перепелами, ты знаешь, нынче у меня не больно >
важно,— поморщился он.— Остался один, да и тот не из
классных. А без них — скушно!
Выслушал я перепела, выбрал местечко с краю хле-»
бов, пождал, как смеркаться стало, рассыпал сетку да ему
под бой и «трюкнул» Слышу: фрьрьрь, полетел. При-
1 Так охотники зовут крик перепелки, самки.
151
гнулся к траве и вижу — батюшки-светы! Что такое!
Летит на меня что-то белое, а орет по-перепелиному. Да
большое, прямо с карапатку! Мимо меня — шасть. Пере-
летел и сел. Сколько лет охочусь, всякие виды видал, а
такое со мной впервое. На сердце нехорошо-о стало. Ду-
маю, не нечистая ли сила в обличие перепела преврати-
лась? Она ведь не знай в кого оборачивается!
А он сел и бьет. Я обождал малость, успокоился да
вдругорядь ему под бой «трюкнул». Слышу —опять под-
нялся. Летит, бьет и опять мимо. Смотрю я, а самому все
страшней. Думаю, не уйти ль от греха? И такой во мне
разгордиаж пошел, что и не скажешь!
Собрал я сетку, да на стан. И всю ночь, скажи, глаз
не сомкнул.
Но на утреннюю зорю встал. Перепела слышу, кру-
гом — насыпано. Бьют, а его нет. Наверно, думаю, слетел
куда иль самку нашел. Потому и молчит.
Дождался я вечера. Вышел, и, как смеркаться стало,
он ударил. «Э-э-э... — думаю,— ты, значит, вечерышник.
По утрам не бьешь. Знаем мы вас. Бывают и такие!»
Дождался, как посумеречней стало, отошел к сторон-
ке и думаю: «Дай я ему в другую дудку вдарю! Будто
иная самка».
«Трюкнул» ему под бдй, слышу, опять поднялся.
В темнозорьи смотрю, прямо как газета летит. Про-
летел, сел и бьет. А я думаю: «Что за оказия? Почему не
идет? Ловили, может, да напугали. Он и бережется. А мо-
жет, и вправду нечистый дух меня заманивает? Бросить —
жалко! Потому птица редкостная. А и страшно! Нет, ду-
маю, надо все старанья приложить, а словить! Дальше там
видно будет».
А он меня и вторую зорю впустую проманежил. На
утренней — опять его нет. А вечером — та же история.
Пришел я с зори на стан, смотрю — провизия кончи-
лась. Что делать? Утром собрался — и домой. Приехал,
взял кой-чего, товарищам ничего говорить не стал, захва-
тил другие дудки и айда!
К вечерней зоре вернулся, вышел, слышу, тут. И опять
та же история. И так вот уже шесть дён!
— Наверно, Иван Евстигнеевич, он пуганый! Ловили
на дудку и сфальшивили,— сказал я, когда он кончил
свой рассказ.
— Да, может, и набаяли. А может, Леша, и вправду
152
нечистая сила? А? Старики про нее не такие вещи сказы-
вали. А они врать не будут!
Я улыбнулся и пожал плечами.
’— Сказать по правде, мне ночью тут страшно. Явится
вдруг в своем истинном обличии! Что тады делать?
Я постарался успокоить его и разуверить в подобных
опасениях.
— Ну, а белый почему? — не отставал он.
— Белый, наверное, альбинос, как таких ’называют.
Такое явление бывает. Может, и сами видали белую гал-
ку иль воробья.
Он покачал головой/
— Никаких, Леша, я твоих альбатросов-мириносов
отродясь не видал. Господь миловал! Ты там по-твоему,
по-ученому не знай до чего договоришься! Абрикос ка-
кой-то! Тоже выдумал,— покачал он головой.
— Правда, Иван Евстигнеевич! — улыбнулся, я на его
столь решительные возражения.— Альбинизм — это вроде
болезни. Если птица белая, альбинос, у нее глаза красные.
— Ну тебя к хренам с твоими красными глазами! Ты
тоже не знай чего скажешь! Абидос! Никакой это не аль-
бувнос, а нечистая сила так оборачивается! Почему он
летит, а не идет, как другие?
Я увидел, что мне его не переубедить.
В это время закипели котелки. Мы бросили в них за-
варки и принялись за чаепитие. За чае,м говорили о том
о сем, хотя нередко возвращались к загадочному пере-
пелу. Действительно, почему он не идет, как обычнЪ де-
лают птицы, а летит?
* * *
За разговорами незаметно пробежало время. Солнце
село.
— Торопиться, Леша, не будем,— сказал Иван Ев-
стигнеевич.— Он начинает бить в темнозорьи, а до места,
где он держится, минут пять ходу.
. Я не возражал.
Чтобы не терять время и не возиться с этим в темно-
те, я принялся готовить дрова, а мой перепелятник, за-
брав манерки и бидончик, отправился за водой. Восполь-
зовавшись этим, я еще раз напоил перепелку, подсыпал
153
ей корму и отнес ее немного в сторонку, повесив обечайку
повыше на дерево.
Карасинкин скоро вернулся, мы все прибрали, захва-
тили сетки, дудочки и отправились.
Когда мы вышли из лесу и поднялись в горку, оказа-
лось, что перепела здесь действительно «насыпано». По
всей округе шел сплошной треск.
По малохоженой меже мы спустились к лугам, от-*
куда несся надрывающий душу крик коростелей. Где-то
на болоте ухала выпь. Чем ниже мы спускались, тем силь-
нее ощущались комары, которые тучами вилисё над на-
ми, заставляя нас то и дело щелкать себя по лицу, рукам
и шее.
Вскоре посевы хлебов оборвались, и перед нами от-
крылось поле с сеяными травами.
— Тут давай станем,— сказал Карасинкин.
Мы остановились.
* * *
Густые летние сумерки торопливо окутывали землю.
Округа просматривалась с трудом. Деревень почти уже
не было видно, и только по огонькам можно было дога-
дываться о их существовании. Тучи комаров ныли вокруг,
чуя поживу.
Мы простояли минут пять. Вдруг недалеко раздалось
густое сочное ваваканье, вслед за которым загремело это
действительно протодьяконовское «пить-пиль-вить».
Карасинкин вздрогнул и, указывая пальцем, шепотом
сказал:
— Вот она!
Я мотнул ему головой.
По всему было видно, что перепел замечательный.
Особенно поражал его голос. Низкий, красивый, с необы-
чайным металлическим звуком. Бил он по всем правилам,
медленно, не торопясь, отчеканивая и отделяя каждый
звук. Отдерет, минуты три переждет, точно прислуши-
ваясь к рождаемым им звукам, и опять: вааа-вак! Пить-
пиль-вить! Пить-пиль-вить!
Я взглянул на Карасинкина. Страх у него, видимо,
прошел, и лицо его расплылось в блаженной улыбке.
Я, как и мой перепелятник, понимал, что перед нами
154
редкостная птичка с необычайным голосом. Такой низкий
звук мне приходилось слышать впервые. Мелькнуло в
голове: «Вот оно, счастье! Не было бы Карасинкина—
какого бы я заимел бойца! На самку он как вареный пой-
дет!..»
Некоторое время мы слушали перепела, потом стали
держать совет, что делать? Карасинкин настаивал, чтобы
ловлю целиком я взял на себяж
— Может, ты счастливее,— сказал он.
Я сначала противился, но потом уступил.
Выбрав место, мы раскинули сеть, зашли с противопо-
ложной стороны, и, когда перепел забил, я тихо «трюк-
нул» ему в дудочку.
Перепел мгновенно поднялся и, продолжая бить, ле-
тел к нам. Мы пригнулись. Птица, пролетев у нас прямо
над головами, отлетела сажен на двадцать, села и про-
должала бить. Я взглянул на Карасинкина. Мой охотник
торопливо крестился. «Ага! Дрейфишь перед нечистой
силой!» — улыбнулся я. А мне, при виде перепела, стало
совершенно ясно, что это самый настоящий альбинос.
Этот нечистый дух проманежил нас впустую всю зорю.
Начнет бить, ответишь ему, он сейчас же летит.' Переле-
тит через тебя, сядет, бьет, и как услышит дудочку, опять
поднимается — и та же история. А под сеть не идет!
Когда стало совсем темно, Иван Евстигнеевич сказал:
— Кончай, Леша! Видишь, какой дьявол. Пойдем по-
ужинаем, может, чего и обмозгуем. Ты теперь всю исто-
рию сам видал.
Мы собрали сеть и отправились.
* * *
У стана, почти напугав нас, прямо из-под ног, вырва-
лось несколько перепелов. Один, отлетев пять-шесть са-
жен, сел и забил. Ему тут же ответила моя самка. Он как
очумелый, а за ним и другие бросились к самке и там, под
деревом, где она висела, у них поднялась несусветная су-
матоха. Иван Евстигнеевич стоял, выпучив глаза, а я не
мог удержаться от смеха.
— Откуда тут самка-то? — спросил он,
А меня мгновенно осенило,
— Моя,— ответил я,
155
— Как твоя?
— Так и моя.
— Ты что ж? С самками охотишься?.. Ну-у-у, перепе-
лятник,— укоризненно качал он головой.— А я тебя счи-
тал за настоящего.
Я шагнул к Карасинкину, взял его за борт пиджака и,
глядя ему прямо в глаза, серьезно сказал:
—= Я ведь, Иван Евстигнеевич, тоже за этим перепелом
приехал.
— Как за этим?.
— Так. Мне один охотник, ездивший сюда за муравь-
иными яйцами, сказал, что слышал здесь замечательного
перепела. Я и поехал. А чтоб осечки не было, взял у одного
знакомого самку.
Карасинкин молчал.
А я продолжал:
— Ни в какую Ивантеевку мне не надо. Увидев вас,
я понял, что вы здесь за этим перепелом, потому что слу-
шок о нем по городу уже шел. Ну, а раз вы первый, я не
имел права мешать вам, потому и выдумал всю эту исто-
рию.
Было видно, что басне этой он поверил. А я, чтоб до-
конать его, продолжал:
— Вот вам, Иван Евстигнеевич, и весь сказ. А теперь
давайте поужинаем, переночуем, а утром, чтоб вам пе ме-
шать, я отправлюсь домой.
Он точно встрепенулся.,
— Нет, друг, так не пойдет! Чтоб тебе уйти — нельзя
и думать! Сказать тебе по совести, я и сам мозговал, не
съездить ли в город и попросить у кого самку? Не знал
только у кого. Охотники ведь скрывают это. Ну, а раз ты
с перепелкой, нечего и ездить. Вечером мы твоего альбур-
мана, как ты говоришь, за милую душу славим. .А уй-
дешь — дружба наша хизнег!
Для виду я покобенился, но потом согласился.
* * *
Мы сварили ужин, поели, напились чаю до того, как
говорил он, что на пузе можно было давить блох, и зава-
лились спать. Утром ни на какую зорю не пошли, валя-
лись на стане, спали да гоняли чаи, а вечером,f как стало
смеркаться, отправились за нечистой силой.
156
Она оказалась на старом месте, дождались суме-
рек, выбрали поудобнее место, растянули сеть, посереди-
не ее я воткнул кол, на который повесил обечайку, и едва
отбежал к краю, поправив за собой сеть, как самка, услы-
шав перепела, сейчас же «затрюкала».
Нечистый дух не заставил себя ждать, поднялся и по-
летел на зов.
В тот момент, когда он, продолжая бить, пролетал над
сеткой, перепелка опять ответила ему, и он, не в силах
удержаться, как ошпаренный упал к ней, мгновенно за-
путавшись в сетке.
Иван Евстигнеевич, бросившись к нему, сунул было
руку, но тут же отдернул ее назад. «Эк, как боится нечи-
стой силы!» --чуть было не рассмеялся я и поспешил к
перепелу. Взяв его в руки и освободив от сетки, я йоса-
дил его в обечайку.
Управившись с ним, мы собрали сеть и отправились
на стан.
* * *
Утром, после чаепития, я вынул перепела и стал его
рассматривать. Иван Евстигнеевич стоял в сторонке, по-
глядывая с некоторой опаской.
Птичка была на редкость крупная и легко могла «со
страху» показаться Карасинкину «с карапатку». Это был
настоящий альбинос — белый с красными глазами и к то-
му же с одной ногой. Каких-либо следов другой ноги на
его теле не было. Таким уродом, видимо, он и родился.
И для меня стало ясно, почему этот одноногий кавалер не
идет к самке, а летит.
Я поделился своими мыслями с Иваном Евстигнееви-
чем, но он мне ничего не ответил, пожимая только плеча-
ми и подозрительно поглядывая на нечистую силу.
Полюбовавшись на птицу, я посадил ее в обечайку и
протянул ему.
Он сделал большие глаза.
— Чего ты? — спросил он.
— Берите. Ваша птичка,— ответил я.
— Как моя?
— Так и ваша!
— Ты словил, а моя?.. Здорово!.,
157
— Ваша. Вы были здесь первым, потому и ваша. Вы
б все равно поймали его,— польстил я.
Он отказывался, а я настаивал.
Под конец я предложил кинуть жребий. После дол-
гих уговоров он согласился.
Я достал двугривенный и спросил:
— Орел иль решка?
— А ты?
— Орёл.
А мне давай решку.
Я метнул. Монета упала у нас чуть ли не между ног,
но, сколько мы ее ни искали, сколько ни ползали, она
точно провалилась сквозь землю. Пришлось метать дру-
гую. Выпала решка. Птица досталась ему,
* * *
Дожидаясь на станции поезда, я осторожно спросил
его, что будем говорить, как поймали перепела.
Он удивленно уставился на меня.
— Конечно, на дудку! Ты што? Разве можно иначе?
Хочешь, чтоб пас осмеяли?
А перепел оказался удивительный и много удоволь-
ствия доставил любителям перепелиного боя. И каждый
раз, когда заходил разговор о том, где и как его добыли,
Иван Евстигнеевич авторитетно заявлял, что весточку о
нем дал охотник Гусев из Ивантеевки, а словили мы его
вдвоем около Красавки, на дудочку.
За этого альбиноса ему не раз предлагали большие
деньги, но он всегда отказывался.
* * *
Но самое замечательное ^скрылось в следующем году,
когда весной я охотился в этих местах по вальдшнепу.
Я забрел тогда на стан, где мы ночевали, ловя нечи-
стую силу, и остановился у костра, вспоминая нашу охо-
ту и страхи Ивана Евстигнеевича. Случайно я взглянул
на землю. Прямо передо мной что-то блеснуло. Я нагнул-
ся и, представьте себе, поднял пропавший тогда двугри-
венный! И самое главное — он лежал орлом вверх! Вот
оно, счастье-то! Найди его тогда, перепел был бы ведь
мой!..
ПОЛЕВЫЕ ОВСЯНКИ 1
Вот уже сколько лет, как раза два в месяц, по вечерам,
приходит к нам давнишний приятель отЦа, садовник ин-
ститутской рощи Ефим, Васильевич Светлов.
— Охотник Ефим Василич пришли,— открывая дверь
в столовую и хитро подмигивая мне и моему братишке,
докладывает наша наперсница, горничная Саша.
— Проси, проси! — говорит, вставая из-за вечернего
чая, отец, в то время как мы, срываясь со своих мест, ки-
даемся навстречу пришедшему.
Гость входил в открытую Сашей дверь, здороваясь за
руку с родителями и нами. На столе шумел самовар, сто-
яли домашние пироги, пряники и печенье. Папа пододви-
гал ему сту# и приглашал к стблу.
Может, рюмочку водки, Ефим Василич? На бере-
зовой почке, зорном листу иль этой, как ее, «африкан-
ской»? — предлагал он.— А потом уж с чистой совестью
за чай. А?
Ефим Васильевич каждый раз благодарил и отказы-
вался.
— На ночь она ни к чему, Сергей Петрович. Сон с нее
плохой,— говорил он.
1 Так у нас охотники-птицеловы называли почему-то садовую
овсянку.
159
Мама наливала ему стакан чаю, он благодарил, кре-»
стился на образ в углу, садился, а мы с братом наперебой
пододвигали ему сахарницу, блюдечки для варенья, ва-
зочки с печеньем и пирог. Он наливал чай на блюдце, ко-
лол сахар, брал кусочек в рот и, причмокивая и постуки-
вая им о зубы, начинал пить. Отец, в прошлом охотник,
договорив с ним о житейских делах, расспросив о знако-
мых, переводил разговор на охотничьи темы. Здесь шли
всякие рассказы и воспоминания об интересных и ка-
верзных случаях на охотах, о всевозможных приключени-
ях, об удачных и неудачных ловлях.
Выпив за этими разговорами стакана два чаю, отец
шел к себе в кабинет, где его ждали всякого рода отчеты,
сметы и бумаги, за которыми он проводил долгие вечера.
Мама уходила к себе обычно следом за ним, повернув к
гостю самовар и подварив свежего чаю.
И вот мы оставались одни.
* * *
Ефим Васильевич был среднего роста, крепкого сло-
жения мужчина с приятным, благообразным лицом. Он
носил небольшие, русые с проседью усы и коротенькую
бородку. У него были слегка вьющиеся волосы, аккурат-
но расчесанные на косой пробор, и открытый, с легкими
морщинками, умный лоб. Большие ясные глаза с любо-
вью и лаской глядели на окружающий мир. Голос он имел
ровный, глубокий, точно исходивший от самого сердца.
Вообще, при первой же встрече с ним сразу чувствовалось,
что перед вами хороший человек с большой, открытой ду-
шой. Он действительно как бы оправдывал свое имя,
означающее по-гречески «благодушный».
Птичник и любитель птичьего пения он был страшный.
Кажется, больше для него ничего на свете и не было.
Отними у него эту любовь — и всякий интерес к жизни у
него пропадет.
Особой слабостью его была полевая овсянка, неболь-
шая скромная птичка, обитающая по опушкам редких
порубок, в полевых, безлесных оврагах с зарослями чер-
нобыльника и полыни и на полосах отчуждения железно-
дорожных путей. Здесь, на бегущих вдоль полотна теле-
графных проводах, она и распевала свою милую, бесхит-
160
ростную песенку, провожая ею мчащиеся поезда и тор-
чащих в открытых окнах пассажиров. «Сиди-сиди-сиди-
дб-ома-а»,— ловило чуткое ухо незамысловатые коленца
ее песенки.
Много позднее, повзрослев и возмужав, мы поняли
всю прелесть этой птички и ее певческих качеств, а тогда,
в детские годы, зараженные любовью Ефима Васильеви-
ча к этой певунье, мы просто верили ему на слово, тем
более что он находил какие-то особые слова, выражав-
шие его глубокую и трогательную любовь к пей, имев-
шие для слушающих завораживающие смысл и значе-
ние.
— Ведь оно как, молодые люди (так называл он пас,
одипнадцати-двенадцатилетних. ребят), чтоб в пении птиц
разобраться, надобно иметь понятие,— говорил он.— Это
не балалайка какая иль гармошка. Нужно в правиль-
ности колен* разобраться, чтоб по голосу и по пенью учув-
ствовать, что значит хороший певун иль плохой. Иному
это невдомек. Ему бы только пел, а как пел — он и не
скажет! Поет — пу, значит, и хорошо. А это не так, моло-
дые люди. Надо, чтоб пенье-то за сердце брало. Душа
чтоб томилась. Вот как! Иная птичка своим пеньем слезу
выжмет.
На мое разумение, полевая овсяночка самую большую
силу на человеческое сердце имеет. Я понимаю, какой-ни-
будь соловей, за которого любитель деньги кидком кида-
ет, свою цену имеет. Гремит он, как Ерусдан. Ровно раз-
бойник в лесу свищет. Иль взять, к примеру, черношляпку.
Та свои коленца с такой ясностью выводит — солнечный
денек ей позавидует. А сама какая аккуратненькая! А?
Светленькая, как дымок, а на головке черная шляпка. Ну
прямо, скажи, барышня в праздник на улицу погулять
вышла.
Иной от перепелов с ума сходит. Вон Золин, Николай
Ликсеич. Даром без ног — паралик его разбил,— а ми-
лей густого перепела у него и на свете ничего нет. Жаво-
ронков есть какие любят. Всяким свисткам их обучают.
Это тоже охота. Да мало ли каких еще птиц на свете во-
дится! Но полевая овсяночка, скажу вам, совсем особь
статья! Эта просто всем взяла. Стройненькая, тельце чуть
длинненькое, хвостик — перышко к перышку пригнано,
сверху потемней, снизу посветлей, сама коричвенькая с
нежными разводами к краешкам перышков. А глазки ка-
161
кие? Умненькие, с бланжевым пушком. Окаемочку име-
ют — вроде ресничек. Посмотришь на нее — и какое-то
радование внутри тебя начинается. Такая она трогатель-
ная. А запоет — ну ровно серебро рассыпет. Голосок яс-
ный, нежный.
Поют они простенько, без всяких, можно сказать, осо-
бых колен и выкрутасов. И песенка у них коротенькая,
на два лада. Один, эдак перьвый, пониже: «Сиди-сиди-
сиди-до-ома», ровно словами выговаривает, а другой, еле’*
дом за ним, повыше. Потом раза два-три цвикнет, хвости-
ком, как трясогузочка, поколышет и опять: «Си ди-сиди-
сиди-до-ома». Первый тон пониже, а другой повыше.
И так все ясно, радостно. Заслушаешься ее, милую, душа
куда-то потянется, вроде и радостно, а как-то томительно
и грустно...
Ну это я вам, молодые люди, про обыкновенных ов-
сянок сказал. А есть такие, что на три, а то и на четыре
тона поют. Перьвый, значит, низкий, другой повыше, тре-
тий следом еще выше, а уж если четвертый, так совсем
высоко и тоненько, что твой серебряный колокольчик.
Эти, доложу вам, на любителя очень ценются, потому ду-
шу совсем исходить заставляют. Таких певуний охотники
днем с огнем ищут. Всю округу обшарят, как прилет ов-
сянок начнется. А прилетают они поздно. Все уж распу-
стится, цветет, одной чювики (так называл он чечевицу)’
нет еще. Птицы, что прилетели, на гнезда посажа-
лись, охоты на них нету, вот охотники по дорогам да ов-
ражкам и шатаются, овсянок с прилету слушают да ло-
вят.
А если вам уж все сказать, так есть такие овсяночки,
что ночью поют. Да! И это, молодые люди, очень уж ред-
ко бывает. Таких у меня немного было да и у других охот-
ников не часто приходилось слышать. Зато, если такую
овсяночку заимеешь, это, скажу вам, ровно у тебя в до-
ме праздник. Ночь сойдет, а она и распевает. Да на три
тона. У них это большей частью так и бывает. Если
ночью поет, значит, на три, а то и на четыре тона. Вот и
сидишь, ее, милую, слушаешь да наслаждаешься. Умиле-
ние такое сойдет, что и сказать невозможно.
Ефим Васильевич, казалось, мог без конца говорить
об этих овсянках, находя для них необычайные слова,
эпитеты и сравнения,
162
* * *
В иные из своих бесед он принимался рассказывать,
как их ловят. Чего-чего тут только не было! И всякие
тайнички и лучки с привязанными на конском волосе
тараканами, до которых, по его словам, эта птичка осо-
бенно падка. И специальный подсадной на точке самец
полевой овсянки, завидев которого вольная птичка тут
же слетает на драку. Да и мало ли чего егце не поведывал
нам изобретательный ум *птицелова-охотника! Все это,
конечно, слушалось с открытыми ртами и глазами, впив-
шимися в рассказчика.
А какие дивные сны снились после его рассказов под
распаленное воображение! Боже мой! Какими необычай-
ными немвродами видели мы себя в этих сладких, непо-
вторимых видениях!
* * *
—- А то, молодые люди, вот какой случай был у меня
разок с этими овсянками,— рассказывал однажды Ефим
Васильевич.— О тот год у меня была одна ночная овсян-
ка, которая к пению, можно сказать, была ленивая. Днем
она немного пела с другими птицами, а ночью проснется,
попоет как бы спросонья и, глядишь, спать наладилась:
головку под крылышко, распушится и храпит без малого.
Дашь ей поспать, разбудишь, она опять погуляет, попоет
немного и опять спать. И чего я с ней ни делал — ничего
не помогало.
Жила она у меня давно и, надо сказать, такая была
с самого начала. А с виду была очень замечательная. Лад-
ная, чистенькая, голосок хороший, звонкий, и пела на
три лада. Бился я с ней, бился и порешил поймать себе
другую. Ну, сказано — сделано. С работы как приду, от-
дохну, а к вечеру и отправляюсь по местам, где такие пти-
чки водиться любили.
В один вечер сходил за кладбище, где под горой вы-
сокий ветряк стоял для садовой водокачки. Там у них
любимое местечко было. Ночку-другую провел там — не
оказалось. Затопился я тогда на Гусёлки. Там тоже без
толку отдежурил. Сходил на Вольский тракт и еще в
163
два-три места — и там нет. Тогда, думаю, надо на Увек,
в Стенькин враг податься. Место там для них очень сход-
ственное: гора высокая, крутая, по горе песок, камни
большие торчат, кустики редкие. Увекские мужики там
все бахчи сажали. Осенью арбузов этих ужасти сколько
было. Белые, пузатые, лежат, как поросята! За версту
видно. А по горе — телефон. А птичке этой, как я вам до-»
кладывал, распевать на проводах — первейшее удоволь-
ствие.
Я туда и нацелился... »
* * *
На Увек приехал с последним поездом, в сумерки.
Слез да потихоньку в гору по знакомой дорожке к Стень-
киному врагу и подался.
Ночь была тихая, те-оплая. На гору вышел, обернулся
и... батюшки светы, какая картина открылась! Волга в оба
конца вверх и вниз пошла, под месяцем светится, перели-
вается. Бакены на ней красные да зеленые мигают, паро-
ходы в огнях бегут, а слева по реке город громадный рас-
кинулся, огнями горит. За Волгой, в степях, зарницы
блистают, а тут, наверху, тишина-а... Ничто не шелох-
нется.
Постоял я, полюбовался и пошел. Прошел сколько,
смотрю по местности, скоро Стенькин враг будет. Теперь
надо поаккуратней — не з.апоет ли где? Как реденькие ку-
стики край дороги появились, и овраг начался. Стал я и
слушаю. Через какое время — слышу, впереди, кажись,
поет. Прошел еще, прислушался: да, поет. Что ж, ду-
маю, значит, с добычей. Мне ведь, молодые люди, только
б найти да выслушать птичку. А словить — это уж
я, за мое почтенье, обделаю. Тайничком ли, лучком
ли. с’ тараканом или еще как — это по делу видать
будет.
Подался я поближе, слышу голоса. Кто ж это, думаю?
Прохожие? Чтоб людей не пугать, сошел с дороги в сто-
ронку: мне они не нужны, да и я им тоже. А сам все птич-
ку слушаю. Смотрю — хорошая. Голосок чистый, звон-
кий. Хрипотцы на высоких тонах нет. А поет на три топа.
Начнет так пониже: «Сиди-сиди-сиди-до-ома», потом на
164
тон выше, а за вторым тут же еще на один выше и совсем
колокольчиком высоко да не-ежно закончит. Прямо за
сердце хватает. Помолчит минутку и опять. Ах ты, ду-
маю, птичка-то какая вирколепная. Голосок больно уж
чистенький. Прямо как у ребеночка!
Заслушался я и про людей забыл. Только смотрю —
опять голос, а ему другой отвечает. И будто на одном
месте. Что ж, думаю, такое? Крадком подобрался по-
ближе, пригнулся, гляжу на закат — два человека у ку-
ста сидят. А овсянка поет. Потом смолкла. Один и гово-
рит:
«Перестала».
«Да,— говорит другой.— А птичка хорошая».
«Хорошая».
А меня с их разговору ровно кто обушком по темечку.
Ведь это паши птичники: Пал Игнатьич Стрикопытов да
купец Карнаухай. Вот те фунт!
А надо сказать, молодые люди, этот Пал Игнатьич
такой паршивенький человечек был, что просто бы гла-
зыньки па него не глядели! Так всем завидовал, что и
сказать певозможно. Энтот клетку с балконами смасте-
рил, на базар вынес — завидует. Другой соловья с .новы-
ми песнями поймал — опять завидует. Феврали первых
жаворонков вынесут — того гляди от зависти изойдет.
А когда купцам за четвертную продадут, ему б легше по-
мереть, чем видать это. И как это человек с таким карахте-
ром жить может? Просто непонятно!
Купец Карнаухай, дружок его, ему под стать. Хоть и
богатый, а такая жмудия — другого и не сыщешь. Чего б
ни покупал, а чтоб не торговаться, не купит. Запроси цел-
ковый, начнет с гривенника. Копейку запроси, даст по-
лушку. Такой уж человек. А в птицах понимал, ничего не
скажешь. Любитель, одно слово. Сам, правда, не ловил, а
вот и шнырит и шнырит по базару, все больше промеж
молодняка и мальчишек, которые в птицах мало еще смыс-
лят. Он у них хороших птиц за копейки и выхватывал.
Молодец был по этой части. Таких певунов иной раз до-
будет, просто будь здоров! Сколько раз у меня ночных
овсянок торговать принимался. Надоест: продай да про-
дай! Знает ведь — такая птица пемало стоит, а он начи-
нает чуть не с целкового. А заиметь ночную овсяночку
ему страсть как хотелось...
165
♦ ♦ ♦
Вот и слышу разговор их:
«Хорошая птичка, Иван Никанорыч?» — спрашивает
Стрикопытов.
«Хорошая».
«Видишь теперь, что я не хуже Ефимки (меня то есть)’
в этих делах разбираюсь?»
«Вижу».
«Ну, значит, как условились, давай четвертную за то,
что птицу указал. А остальные, как пымаю. Потому, слы-
шишь, на три голоса поет. А мы с тобой по голосам ряди-
лись».
«Да как же,— говорит Карнаухай,— сейчас? Ну слы-
хал я птицу. Что ж с того? А вдруг не поймаешь. За что
я тебе деньги сейчас давать буду? Давай уж, когда пой-
маешь, тогда и разочтемся».
«Да мы ж, Иван Никанорыч, уславливались, что я вам
птичку покажу, вы послушаете и, как понравится, мне
четвертной платите. А как пымаю — остальные».
«А вдруг не поймаешь?»
«Тоись как эт не пымаю?»
«Ну так и не поймаешь!»
«Да что ж я, разве не охотник?» .
«Охотник не охотник, а вдруг улетит куда иль счастья
в ловле не будет. Что ж выйдет-то? Я тебе четвертную
вроде за один послух платить должен?»
«Да мы ж условились!»
«Что ж, что условились? Условились! Да я потом по-
думал и полагаю — так будет правильней».
«Как эт правильней?»
«Ну да, правильней. Ты, может, ее и поймаешь, кому
другому продашь, а мне денную сунешь. Тогда что ж
выйдет-то? Я, друг, даже полагаю, что окончательный
расчет у нас будет, как ты ее поймаешь, она у меня по-
сидит, запоет ночью, тогда и разочтемся. Эдак вот будет
уж по самому правильному. По-честному».
Слово за слово — и пошла у них потеха.
Я, конечно, их слушаю, а сам думаю, как бы эти дру-
жки-то меня не обдурили. Что Пал Игнатьич птичку сло-
вить может, это без всякого сумленья. Отдаст ее Карна-
166
ухому иль надует — это другое дело, А вот у меня из-под
носу хорошую птичку утащить может, Надо тут что-то
придумать.
Пока они укорялись, я штучку одну и надумал.
Прошло с час, как мы овсяночку слушаем. Смотрю,
скоро светать будет. Надо, мол, спектакль-то мне на-
чинать. Открался я малость назад, сполз за бугорок, при-
гнулся, рот рукой придавил и запел им волчью разлуку,
как в молодые годы меня щербатовский доезжачий Федор
Нестерович Паутин из Есиповки учил. Да глухо так, тоск-
ливо, ровно со слезой: «Ууууу...аааа...уууу1»
Кончил, высунулся из овражка, гляжу, они повскака-
ли, лопочут, что делать, не знают.
А я подождал малость, отвернулся да вторую запел.
Они и завертелись. То туда бросятся, то сюда. На месте
не стоят, ногами сучат, ровно пляшут. Посмотрел я на
них, да на тот манер, как волчица детей на корм зовет,
кэ-ээк пущу! А следом за первым позывом да вдругорядь.
А потом из-за бугорка высунулся, да ровно кутята перед
матерью с кормом: «Мням-мням-мням».
Они и пыхнули. Батюшки-светы-ы! Стон по дороге
пошел, как ударились. А я для куражу им еще и камень
один, что поверх лежал, свернул с места да пустил
под кручу. Он и пошел у меня с песней! Светопрестав-
ленье!..
Скоро охотничков и след простыл. Я на их место. Гля-
жу, вещи: тайничок, клеточка, лучки. Так, думаю, друж-
ки. Оно вот как овсянок-то ночных ловить!
* * *
Дождался я рассвету, до солнца тайничок и лучки
приладил, тараканов на конском волосе на точках привя-
зал и жду, как певунья моя объявится. Долго она себя
ждать не заставила. Села на проловку, запела да тарака-
нов на одном точке увидала — и туда, А лучок — хлоп.
Она и под сеткой.
Выбрал я ее поскорей, собрал свои вещи, точки зачис-
тил да домой. На Увек не пошел, а подался на большую
дорогу. Там, думаю, с каким мужиком до городу доеду,
А тут как бы моих охотничков не повстречать.
167
* * *
Овсяночка эта долго у меня жила. Да такая несении-*
ца оказалась, просто ужасти. Всю ночь, бывало, без мало-
го поет. Ночь-то теплая, тихая. Город уснет, я окошко
отворю, она и распевает. Народу соберется — видимо-не-
видимо. Стоят и слушают. И не то что охотники, а
все, кто мимо идет, обязательно остановятся. А про сосе-
дей и говорить нечего. Все лавочки вокруг дома позани-
мают.
Много потом все жалковали, как ее у меня не стало.
Да и что говорить, редкостная была птичка,
* * *
Прошло немало лет. И вдруг в тихий, мирный домик
Ефима Васильевича пришло, большое, нежданное горе.
Он оглох, да разом на оба уха.
Как'он потом рассказывал, в этот день qh был у прия-
теля-охотника и, возвращаясь домой, вдруг почувствовал
в ушах шум и убедился, что ничего не слышит. Что он
ни делал, как ни ковырял в ушах, точно стараясь прочис-
тить их, ничего не помогало.
Было это к вечеру, особого значения этому он не при-
дал, посчитал, что за ночь пройдет, и лег спать.
Ночью проснулся, открыл глаза, и вдруг все перед
ним пошло кругом. Холодный пот покрыл тело, и напала
страшная тошнота. Закроет глаза — тошнота и круже-
ние меньше, а откроет — они опять налетали с новой
силой.
Промучился он всю ночь, утром через силу встал и с
помощью приятелей — соседских ребятишек — добрался
до больницы, в которой когда-то работал и где пользо-
вался большой любовью врачей и служащих.
Врачи осмотрели его, уговорили лечь в больницу и
взялись за лечение. Однако усилия их были тщетны. То-
шнота и кружение, правда, прошли, но слух не возвращал-
ся. Он пролежал в больнице больше месяца и выписался
совершенно глухим, с пепрекращающимся шумом в
ушах. Ему сказали название болезни, да оно было какое-
то мудреное, и он его не запомнил. Чувствовал он себя
здоровым, но вот ничего не слышал. В больнице ему дали
168
лекарства, кучу наставлений и взяли слово, что время от
времени он будет приходить к ним. Он обещал, поблаго-
дарил и ушел.
...Когда, придя домой, он увидел своих овсянок, за ко-
торыми в его отсутствие ухаживали соседи-охотники, и по
переливающимся горлышкам птичек понял, что они поют,
а он-то не слышит их пения, он был точно убит. Какой-то
комок подступил к горлу, и из его добрых старых глаз
хлынули неудержимые слезы. Обхватив голову, он упал
на колени перед кроватью и, спрятав в руках лицо, долго
не мог успокоиться от душивших его рыданий. А ночью
при лампе он опять увидел поющую ночную овсянку, и
новый прилив скорби и неутешного горя охватил его.
Ведь дороже и милее у него ничего на свете не было, это
была его единственная и мучительная любовь, а тут он
понял, что все светлое, все самое хорошее, что у него бы-
ло, ушло навсегда.
Вначале он еще пытался бороться, слушался врачей
и соблюдал их советы, но, когда месяца через три-четыре
понял тщетность своих стараний, не выдержал свалив-
шегося на его плечи горя и как-то сразу надломился. Он
точно потерял путеводную звезду и увидел вдруг пусто-
ту и никчемность своего существования. Ни уговоры вра-
чей, ни соболезнования и советы друзей-охотников не
помогали. И он сгибался под тяжестью своего горя все
больше и больше.
г * * *
В один из ясных летних дней он отнес своих птичек в
поле, открыл дверки и долго глядел им вслед затуманен-
ными глазами. Он просидел немного времени на краю
старообрядческого кладбища, вспоминая свою жизнь и пе-
реживая свое горе, а придя домой, точно поняв, что конец
це долог, стал деятельно готовиться к нему.
Он обошел приятелей-охотников и каждому подарил
что-нибудь на память. Он роздал все и остался в почти
пустом домике. Он замкнулся, никуда не ходил, целыми
днями сидел у окна, не заботясь и не помышляя о пище,
глядя на проплывающие по небу облака и думая о том,
что, видимо, скоро и его душа присоединится к этим веч-
ным странникам. Он хорошо помнил рассказы своей ма-
169
тори, слышанные еще ребенком, о том, что облака — это
души умерших людей.
Таял он с каждым днем. Уговоры и убеждения друзей
не имели успеха. Жизнь взяла у него самое дорогое — его
бесконечно милую, сердечную песенку полевой овсяноч-
ки, и что-нибудь другое ему было не нужно.
Он протянул так несколько месяцев, и в один из ве-
сенних дней, когда к нему пришли заботившиеся о нем
люди, они нашли его умершим. Он так и сидел на своей
скамеечке, в уголке. комнаты, прислонившись к стене и
опустив на грудь свою седую голову. Он умер, видимо,
давно, потому что уже совсем застыл.
Похоронили мы его на любимом им месте, там, на са-
мом краю кладбища, рядом с вышкой ветряка, на кото-
ром любили распевать его полевые овсянки и где он часто
слушал и ловил их. Нам казалось, что там ему будет хо-
рошо.
НА КУДЕЯРОВОМ ПРУДУ
Как-то раз, после Ильина дня, наш Побоченский
ямщик Василий Васильевич Коршунов уговорил меня
поехать с ним дня на три на Кудеяров пруд к Рытому
Мару.
Помимо лошадей у Коршунова были еще две страсти:
он водил голубей и занимался жаворонками; выкармливая
молодых цтенцов — «слётков» 1 и обучая их пению. С го-
лубями он, правда, ничего не делал. Просто разводил их
у себя на дворе, следя, чтобы у них был корм, а в колоде
чистая вода. В нем крепко жила исконная любовь рус-
ского человека к этой кроткой птичке и таилась вера, что
близость ее приносит счастье.
На с жаворонками было другое дело. Здесь он был
известен как большой знаток жавороночного пения и как
таковой славился далеко за пределами нашей округи.
Особенно в нем ценили мастера, который может обучить
птенцов пению. Было хорошо известно, что любители пла-
тили ему за обученных птенцов по тридцать, пятьдесят,
а то и сто рублей за птичку. Славились они у завзятых
1 «Слёток» — птенец жаворонка, только что поднимающийся
на крыло. Их ловят и выкармливают в неволе, обучая пению и го-
лосам различных певчих птиц.
171
ценителей за двойные и тройные «болотные свистки». Не
раз приходилось даже слышать выражение — «Коршунов-
ские напевы».
Я не знаток этого дела, и мне трудно описать пение
Коршуновских питомцев. Могу лишь сказать, что песня
их состояла не только из тех трелей и свистов, что обыч-
но слышатся у вольной птички. Нет! В пении их были
и заунывные напевы иволги, и весенние колокольчиковые
свисты большой синицы, чижик выводил тут свою хрипо-
ватую, пьяненькую песенку—«неделю», перечисляя по
порядку все дни ее, начиная с первого и кончая праздни-
ком, меняя тон на каждом дне и распевая ее примерно
так: «понеде-еельник — вторник — среда-аа — четверг —
пя-атнпца — суббота — воскресе-еенье». Песенка начи-
налась обычно на более высоких нотах, снижалась по
дням недели и кончалась низким, каким-то совсем забу-
бенным, разгулявшимся голоском.
В песне этих выкормков вы нередко слышали и милые
напевы полевой овсяночки, которая, сидя на вершинках
придорожных кустиков или телеграфных проводах, бегу-
щих вдоль полотна железной дороги, имеет привычку про-
вожать едущих своими советами: «сиди-сиди-сиди-до-
омаа».
А сколько было у него всяких свистков и дудочек, са-
мых причудливых форм и очертаний, самодельных и да-
ренных товарищами по страсти!
Но самое замечательное в пении этих птичек, как я
сказал, был необычайный, заунывный свист, который сра-
зу приковывал ваше внимание, проникал в душу, навевая
грусть, звук, который сжимал сердце, заставляя его ныть,
куда-то тянуться и о чем-то жалеть.
* Звуки эти трудно изобразить даже приблизительно.
Они состояли всего из двух-трех букв: «юрьрьрь... и ерь-
рьрь», все время перемешиваясь и чередуясь между со-
бой в двух близких тональностях. Всю красоту и прелесть
придавало им самое начало, эти «ю» и «ё», которые сме-
нялись все время один на другой. Когда птичка меняла
только два начальных звука, трель называлась двойной,
а когда к ним добавлялся еще один, на букву «и», тогда
трель, каждый раз повышаясь в тональности, тянулась
примерно так: «юрьрьрь ерьрьрь... ирьрьрь», на-
зывалась уже тройной и особенно ценилась у любите-
лей.
172
Мне доводилось наблюдать, обычно после Нового го-
да, когда жаворонки запевают в неволе, как из Воронежа,
Тамбова, Тулы, а то и из Курска и более далеких краев
наезжали любители жавороночного пения, жили у Кор-
шунова по нескольку дней, долгими часами выслушивая
поющих птичек, жарко споря и торгуясь за ту или иную
из них.
Помню, эти трели были совсем уж необычайны, когда .
их начинали вести сразу несколько птичек. Звуки приоб-
ретали тогда еще более невыразимую грустную прелесть
и были похожи на какой-то концерт, исполняемый на не-
ведомых инструментах. Приходилось видеть и расчувст-
вовавшегося ценителя, смахивающего непрошеную
слезу.
Секрет этих трелей знал только Коршунов, и он тща-
тельно скрывал его. Как пи старались выведать у него
тайну— все было напрасно. Пытались соблазнить его не-
малыми деньгами, но тоже безрезультатно.
— Покойный родитель, — сказал однажды Коршу-
нов,— зарок положил, дозволив сказать об этом только од-
ному человеку. Я уж сказал, и боле нельзя.
* * *
Страсть и любовь к песне жаворонка (а какой ямщик,
да и вообще' русский человек не любит этой милой, ра-
достной птички?) Коршунов получил еще мальчиком от
своего отца, кучера господ Абросимовых.
Словить какого-нибудь соловья с новыми песнями,
густого перепела, выкормить «слётков» — жаворонков
и обучить их хитроумным свисткам и пению с напевами
барыни или камаринского — было для него самым разлю-
безным делом! Приучаемый отцом к лошадям, он вместе
с ним увлекался и певчими птицами.
После 1861 года, покидая прожитое гнездо, старый
барин подарил Своему любимому кучеру тройку лошадей,
помог отстроиться в Побочном и открыть почтовую стан-
цию.
Сын унаследовал от отца любовь к ямскому делу и,
живя с ним одной семьёй, усердно помог развить его.
Скоро у них была большая ямская станция с хорошими
лошадьми, экипажами и удалыми ямщиками.
173
Страсть к птичьей охоте Коршунов сохранил до конца
своих дней. Когда он уговаривал меня съездить с ним на
Волгу, к Рытому Мару, он должен был свозить туда «на
науку» нескольких птенцов-выкормков. Я имел тогда сво-
бодное время, не возражал, выговорив, однако, обеща-
ние на обратном пути заехать на день в наш уездный
город.
Коршунов охотно согласился.
Сборы были недолги, и меня они не касались. Я был,
как сказал Коршунов, его гостем.
Глубоким утром, задолго до восхода, парочка ладных,
киргизских лошадок, запряженных в плетеную казанскую
тележку, стояла у моего дома.
Я быстро собрался, сел, и мы тронулись.
Ехал я не без удовольствия. Помимо какого-то необъ-
яснимого наслаждения от самого пути, меня тянуло по-
смотреть еще раз этот уголок родного края, который я
когда-то давно, еще юношей, посетил со своим отцом,
имевшим большие разъезды по занимаемой им должно-
сти акцизного чиновника.
Помню, меня поразила тогда своей величавостью вы-
сокая седая гора на горном берегу Волги, известная в
округе под названием Рытого Мара, и припомнились вся-
кие легенды, рассказы, прочитанные книги и слышанные
отголоски событий, нашедшие воплощение в изустных
сказаниях и произведениях писателей и поэтов*
* * *
Путь был не из ближних. До Рытого Мара от нас
проселками было верст восемьдесят. Если же ехать боль-
шой дорогой, то набралось бы много больше. Про-
ехать такой путь, на первый взгляд^ могло пока-
заться тяжелым предприятием: ехать надо было почти
целый день, с кормежкой и трехчасовым отдыхом в
пути.
Однако оказалось, что это не так уж страшно. Многое
скрашивало поездку, превращая ее в редкое удовольст-
вие. Хорошая, ровная дорога, удобная покойная коляска,
парочка нестомчивых лошадок, долгие версты семенящая
спорой, затяжной рысцой, мягкая, со спадающей во вто-
174
рой половине лета жарой безветренная погода, сжатые
поля с бесконечными крестцами и запахом созревших
хлебов, синее, с редкими белыми облаками небо и умный,
много повидавший, любознательный ямщик, человек
с большой и красивой душой, я бы сказал, художник,
к тому же, как видите, несмотря на свои пятьдесят с лиш-
ним лет, все еще увлекающийся фантазер, гоняющий за
сто верст для того, чтобы на какЪм-то прудочке обучить
трелям своих питомцев! Скажите, разве это не романти-
ческая голова? Разве может быть скучен путь с та-
ким человеком, даже мне, земскому врачу, вечно занято-
му думами о болезнях своих многочисленных пациен-
тов?
Мы ехали по столбнякам и межам, редко выходя на
тракт. Села и деревни большей частью оставались в сто-
роне, блистая на солнце крестами церквей или привет-
ствуя нас ленивыми взмахами дырявых крыльев ветря-
ных мельниц. Порой мы выезжали к сиротливому поле-
вому прудочку с жидкими, чахлыми, обтертыми за лето
до блеска боками коров и свиней стволами ветел на пло-
тине, сгоняя с него парочку шустрых чирят или одинокого
кулика. Иногда на парах важно выступали небольшие
косячки дроф, и сторожкие птицы либо удалялись от нас
степенными, неторопливыми шагами, либо, если мы вдруг
оказывались на подозрительно близком расстоянии, рас-
правив могучие крылья, тяжело снимались и улетали
прочь.
♦ * *
Часам к десяти мы добрались до небольшой речушки
с белыми и желтыми цветами водяных лилий и кувшинок
в ее заводинках. Свернув с дороги, Коршунов поехал бе-
регом, переехал речку вброд, остановился и предложил
отдохнуть и покормить лошадей.
Как хорошо было развалиться в мягкой душистой
траве, вытянув затекшие от долгой езды ноги! Легкая
дрема сразу же охватила меня. Лень было пошевельнуть-
ся, приподнять голову, сказать слово. С большим
трудом я заставлял себя отвечать на вопросы Коршу-
нова.
Вскоре я задремал. Меня разбудил мой хозяин.
173
₽=» Кушать пожалуйте, Александр Сергеич! = позвал
он.
Я не заставил его повторять приглашение.
Пообедав и вздремнув часок, мы напоили лошадей,
вапрягли и тронулись дальше. И опять потянулись не-
скончаемые просторы сжатых полей, широкие черные по-
лосы паров или еще не взошедших озимей, поля цвету-
щего подсолнечника и поспевающей гречихи, синеющие
на горизонте леса и разбросанные по сторонам деревушки
и селения.
* * ♦
Незаметно за разговорами мы проехали часа два.
— Во-он Рытый Мар,— указал кнутовищем Коршу-
нов на горизонт, где в легкой дымке темнела какая-то
возвышенность.— Вот откуда видать! А до него еще верст
двадцать!.. Маревом закрыт. А в ясные дни, по утрам,
его много далече видно.
Мы продолжали трусить дальше, перебрасываясь от-»
дельными фразами. Езда начинала утомлять. Хотелось
поскорее добраться до места, и потому Коршунов все вре-
мя подгонял лошадей.
Еще с час безостановочной езды, и Рытый Мар стал
виден во всем своем великолепии.
Не доезжая до него версты две, мы свернули по еле
заметной дороге на какую-то залежь с ковылем, типцом,
кустиками дикой вишни, бобовника и другой раститель-
ности, присущей этому виду угодий. Справа, в лощинах
и междугорьях, от нас сверкала своими широкими плеса-
ми Волга.
— Ну вот и Кудеяров пруд! — сказал Коршунов, оста-
навливая лошадей около блеснувшего перед нами зер-
кальца воды. С тоскливыми криками с пруда навстречу
нам поднялась парочка чибисов. «Чьи-и вы? Чьи-и вы?»
назойливо вопрошали они, кружась над непрошеными
гостями.
Около плотинки в высокой траве чернела кучка золы и
угольков, прибитых дождями.
— Вот мое третьегоднишное жилье,-— сказал Коршу-
нов.— Э-э, да тут кто-то хозяйничал. Да незаботливый!.<
Сошку сжег и коромыс. Дрова, почесть, все пожег.
176
Мы разгрузили тележку, он снял своих питомцев и,
дав им корму и воды, уехал в лес за дровами, оставив
меня одного.
♦ * *
Я поднялся на плотинку и огляделся. Передо мной
был небольшой прудок, поросший по краям болотной ра-
стительностью. Высоко над водой поднимал свои мечевид-
ные листья аир. Почти скрывая воду, распластали на
длинных черешках свои глянцевые листья-блюдца водя-
ные лилии, по которым быстро и вертко бегали шустрые
вездеходы. Отдельными небольшими кулижками стоял
высокий камыщ, выкинув вверх свои тяжелые коричне-
вые початки. Изредка по поверхности воды бежала мел-
кая, частая рябь, поднимаемая предвечерним ветерком,
заставляя колыхаться округлые листья кувшинок, пурая
притаившихся под ними и высматривающих добычу водя-
ных пауков. Синее небо с редкими белыми облаками отра-
жалось в воде. Здесь было так тихо, что прудок казался
почти необитаем.
А кругом раскинулась седая, слегка волнующаяся от
зыбкого ковыля, крепкая залежь, а может, и девственная
степь, которой еще не коснулась рука человека.
Слева, точно древний библейский патриарх, главенст-
вуя над округой, стоял Рытый Мар,—высокая гора, до
половины заросшая лесом. Ее вершина, песчаная и каме-
нистая, поросла серебристой полынью и была свободна
от древесной растительности. Только на самом верху ее
росло несколько корявых, изогнутых ветрами и непого-
дами, старых сосен. Гора была похожа на шапку, ото-
роченную снизу дорогим мехом, с лихим пером на ма-
кушке.
Я помню, вид с нее был восхитительный! Округа про-
сматривалась на два-три десятка верст. Как на ладони
видны были поля и перелески, отроги Нееловского лесно-
го кряжа, уходившего темной синей полосой вверх по
горному берегу реки, широкий, блистающий плес Волги,
заволжские просторы и пролегающие в низинах дороги,
бывшие когда-то основными торговыми путями на много-
численные города и села этого обширного, богатого края.
С Рытого Мара виднелись еще две или три таких же
вершины.
7 Н. Мянх
177
♦ ♦ *
Говорят, в старые годы здесь были размещены сторо-
жевые посты, охранявшие границы Российского государ-
ства. От зоркого глаза их трудно было укрыться непри-
ятельской ватаге или шайке бродяг. Они быстро обнару-
живались, и о появлении их немедленно, с помощью осо-
бых сигналов, сообщалось на другие посты. На Рытом
Мару имелись глубокие пещеры с бесконечными перехо-
дами, завалами, путаными ходами и множеством потай-
ных выходов, в которых жили и укрывались сторожевые
люди.
После того как границы государства продвинулись на
юг, надобность в этих сторожевых постах отпала, они
были заброшены и долгие годы необитаемы.
Затем, в конце XVIII века их облюбовал Кудеяр. Он
поселился здесь, где перекрещивались значительные по
тому времени торговые пути, откуда он мог хорошо на-
блюдать движение караванов и легко перехватывать их
около какого-нибудь лесного оврага или ущелья. Благо-
даря умело поставленному делу, дерзости и отваге Кудеяр
долгое время оставался неуловимым, наводя ужас на
купцов и торговых людей, заставляя их искать подчас
дальние, более безопасные пути.
♦ ♦ ♦
Скоро вернулся Коршунов с доверху нагруженной
сухим хворостом тележкой.
— Теперь хватит,— сказал он, отбрасывая вожжи и
спрыгивая на землю.
Я помог ему и разделил с ним все заботы по нашему
устройству. Мы распрягли лошадей, и он отвел их подаль-
ше в степь, спутал там и, звеня стальными удилами узде-
чек, вернулся на стан. Мы поставили небольшую палат-
ку, разместили в ней вещи и устроились для прожива-
ния.
— Теперь бы умыться да чайку попить, Василь Васи-
лич! — выразил я давно вертевшееся на языке призна-
ние.
— Да без этого, Александр Сергеич, и стан стоять
не может! Сам, грешник, давно мечту об этом имею. Обо-
178
ждите самую малость. Настропалю вот самоварчик, это
в один минут, тогда и пойдем мыться.
Он сходил на родник, принес воды, налил самовар,
настрогал лучин, разжег их, после чего засыпал в самовар
обгорелые чурки, оставшиеся от прежних костров, и раз-
дул огонь, сняв для этого сапог.
Сначала из трубы повалил дым, но вскоре показа-
лось и пламя. Василий Васильевич приладил трубу и
сказал:
— Теперь идемте. Погонять его больше нечего.
Мы направились к родничку. Их оказалось там два:
один поменьше под самой плотинкой, а Другой — поболь-
ше, несколько ниже первого. Густая трава скрывала их,
но о существовании родников можно было догадаться по
узенькой тропке. Вода в родниках была холодная. Даже
ломило зубы. Коршунов сказал мне, что большой родник,
около которого мы умывались, лет тридцать тому назад
вырыл его покойный родитель.
Холодная вода приятно освежила нас. Полные бодро-
сти, мы вернулись на стан. И было время, так как пуза-
тый самоварчик уже не на шутку сердился и пыхтел, вы-
бивая из-под крышки бурные струи пара.
Как хорошо было после долгого пути выпить на воль-
ном воздухе чаю с вареньем, коржиками и домашними
печениями, заботливо уложенными в корзинку женой и
снохами ямщика!
Напившись, мы занялись своими делами. Он пошел
в степь, к лошадям, а я, бесцеремонно пользуясь положе-
нием гостя, расстелил поддевку и, положив под голову
подушку, растянулся перед палаткой.
♦ ♦ ♦
Незаметно я заснул. Сколько проспал « не знаю, но
когда очнулся, было уже темно. Заря почти потухла, и
кругом стояла полнейшая тишина, нарушаемая время от
времени топотом спутанных лошадей да еле слышными
звуками дремавшей степи.
Я встал и огляделся. Когда глаза, привыкнув к тем-
ноте, начали слабо различать окружающее, я заметил на
плотине фигуру человека.
—- Василь Василич! — окликнул я.
7*
179
— А-а-а... Проснулись! — ответил Коршунов.— Идите-
ка сюда, Александр Сергеич!
Я подошел к нему. Тишину теплой безветренной ночи
нарушали тонкие, заунывные трели, которые неслись с
прудочка.
— Слышите? — спросил Коршунов.
Я прислушался. В прудочке на разные голоса мело-
дично тянули свои трели три или четыре лягушки. На ко-.
роткие промежутки трели прерывались с тем, чтобы через
некоторое время начаться снова. «Урьрь» — тянет одна
довольно низко у самой плотины. Ей вторит другая более
высоким тоном где-то в конце пруда. А там — третья ве-
дет совсем высоко на правой стороне в заводинке. Потом
все сразу обрывается и через двадцать—тридцать секунд
начинается снова.
Эти странные тоскливые звуки, похожие на плач или
жалобу, проникали в душу, находили в ней отклик, куда-
то звали и тянули. Грудь почему-то больно сжималась,
и тоска подходила к сердцу. Меня особенно поразила
чистота и мелодичность этих звуков. То ли обстановка
способствовала этому, то ли звуки сами по себе имели
какую-то притягательную, чарующую прелесть, но не хо-
телось ни говорить, ни думать, а только слушать и слу-
шать их без конца.
— Сльцпите,.как поют? — шепотом, словно зачарован-
ный и боящийся спугнуть их, спросил Коршунов.
— Да-а... Замечательно... А кто ж это? Земляные ля-
гушки?
— Болотные свистки,— ответил он.
— Да это ж обыкновенные земляные лягушки. Что
вы, Василь Василич! — возразил я.— Мальчишкой когда
я ездил в ночное, они так же вот трещали на прудах.
— Не-ет, Александр Сергеич,— убежденно отвечал
Коршунов.— Земляные лягушки одно, а болотные свистки
особь статья! Энти махонькие, серые. Воду они не любят.
Все в норках да щелях, в земле хоронятся. А это другое!..
Покойный родитель говорил, что у них ног нету, а только
крылья, и слепые они. Разок я пытался словить их. Всю
воду взбаламутил, бредешишко порвал, а хоть бы гля-
нуть! Родитель говорил, что ни одна християнская душа
их видеть не может, потому они заговоренные.
— Заговоренные?
-Да.
180
₽= А кто ж заговорил их?
*— Атаман Кудеяр.
— Кудеяр?
Да. Он в этих местах владычествовал. Пруд-то
Кудеяровым зовут!
Да как же это, Василь Василич? — не отставал я.
— Хотите послушать, что отец-покойник про это ска-
зывал? *
— Конечно.
- Коршунов встал, сходил на край плотинки, проверил
свои клеточки с питомцами, вернулся назад и вот что рас-
сказал мне.
♦ * *
— Давно это приключилось. Владычествовал здесь
о ту пору атаман Кудеяр. Слыхали, чай, как про него
поют:
Жили двенадцать разбойников,
Жил Кудеяр-атаман,
Много разбойники пролили
Крови честных християн...
Все они тут под свою власть забрали. Грабили, жгли
да резали. Баб в полон брали, а надоест какая — за Вол-
гу, персюкам продавали. Те на этот счет любители.
Войско русское долго с ними ничего не могло сде-‘
лать.
Кудеяр тут, смотри, лет двадцать атаманствовал. Тор-
говые пути порушились. Крестьяне хозяйства побросали.
А Кудеяр-атаман глядь-—и пропал! Пали слухи, вро-
де словили его и шайку всю порешили! Год нету, два —
не слыхать. Народ зашевелился, вздохнул. Начал хозяй-
ство ухорашивать, домишки ставить... А он — ширь! —
как коршун с неба. Опять тут! Опять пожары, грабления,
уводы.
♦ ♦ ♦
К лету, как полая вода спадала, Кудеяр со своей шай-
кой к Волге сходил. Здесь, около Примытого Яру, он свои
дела и обделывал. Коренная там меж двух высоких
181
островов легла. Место узкое,, ухватистое; Вада быстрая.
Ему на своих стружках сподручно было. Крикнуть, Кива-
ло, не успеют, а он уж порешил все! Что надо — к себе на
лодки перетащут, а людям — камень на шею да в Волгу-
матушку, сомов-осетров кормить! Ни слезы, ни мольбы
не помогали. Если и закричит какой — подумают, птица
ночная в овраге отозвалась, зверь завыл иль большая
рыба по воде хвостом ударила. И все тут! А посудине —»
бока прорубят да утопят. А какую смолой обольют да за-
палят. Она и плывет, покамест не сгорит иль от огня не
порушится. Только угольки да щеночки к бережку волной
прибьет. И все — шито-крыто! Умеет Волга-матушка та-
кие дела хоронить!
Так и володал Кудеяр-атаман со своей ватажкой на
Рытом Мару да Волге-реке.
* * «
Раз поутру будят его раным-рано. На стрежне — посу-
дина большая показалась,. Под паруском с низов выби-
вается.
Повыскакали разбойники из шатров да к реке. Гля-
дят — посудина идет богатая. Флагами изукрашена. Смо-
трят — думают с Каспия-моря, знать, подымается. Не на-
шенская.
Дали ей повыше подняться, высмотрели, прикинули
силы, по команде атаманушки вытянули из кустов да за-
водинок припрятанные лодочки быстровесельные, пов-
скакали в них да с молитвой и на ворога!
А корабль этот, видишь, плыл от заморского сультана
к царю нашему. Захотел сультан с русским царем дру-
жбу-приятельство вести и снарядил к нему послов с
дарами заморскими. Ковры всякие, шалТ, одеяла. Оружие»
каменьями драгоценными украшенное. Сабли да киньжа-
лы, седла конские, сбруя для доспехов ратных, в серебре
да золоте. Чего-чего только на суденышке припасено не
было! Ну, и самый дорогой подарочек, по-ихнему, по-ба-
сурманскому,— свою дочку в наложницы-полюбовницы
царю шлет.
1 Вот на эту добычу у Кудеяра-атамана планида и вы-
шла!
Налетели они что соколы с чистого неба. На корабле
182
было кинулись большие паруса ставить, чтоб от весел
уйти, да па грех о ту пору ветерок опал, паруса по воде
полощутся! Народ наверх высыпал, за весла кинулся.
Другие за мечи да копья.
А соколики Кудеяровы налетели со всех сторон, баг-
рами за весла цапают, грести не дают, копья кидают, но-
ровят руль срубить! Каждый свое дело крепко знает!
А Кудеяр-атаман на лодочке стоит, покрикивает, выби-
рает, отколь самому сподручней в драку броситься.
* * *
Долго ль, коротко ль, а ватажка Кудеярова посоль-
ство сультанское одолела. Забрались на суденышко —
и врукопашную. Вороги горячо было стояли, да наши их
скоро под свою власть привели. В таком бою кто спроть
русских устоит?
Побросали они оружие, руки подымают, пощады про-
сят. А у Кудеяра в таком деле один ответ — нож под
сердце да в воду! Только кровь легкой полоской по воде
потянется, да и та пропадет скоро.
Расправились они наверху и пошли вниз. Сначала буд-
то никого нету, а как стали построже смотреть — глядь! —
девушки в уголок забились. Платками головы позакры-
вали, сидят — дрожат. Они их за руки да наверх! Смо-
трят — что за диво? Пять молоденьких перьсиянок! Да
стройные такие— что березки. Руки, ровно лозы, в брас-
летах и кольцах. А косы черные, как змеи, вьются. С ли-
ца смуглые, а глаза большие, как звезды. Прижались друг
к дружке, дрожат, как осинки, да из глаз слезы роняют.
Татарин один из Астракани у Кудеяра в ватажке за
помощничка был, малость язык их знал. Поговорил с ни-
ми по-ихнему, узнал, что одна царевна, а другие вроде ее
мамки — подружки.
Посмотрели разбойнички, видят, товар подходящий.
Есть, с чем удалой душеньке позабавиться! Ничего, что
басурманской веры. Грехов на душе и так не мало. Одним
больше, одним меньше — беда не велика! А что языка
русского не знают — эка задача! Об этом деле и без
языка договориться можно!
Велел Кудеяр-атаман татарину сказать им, что жизнь
им дарует и себе в полюбовницы берет.
1вЗ
Сказал им об этом татарин, а они перед атаманом
на колени. А сультанская дочь, как услыхала это, ровно
змея какая, хвать у одного разбойника нож да порешить
себя хотела. Еле отняли!
А глаза у самой огнем сверкают, и кричит она Ку-
деяру:
— Не смей меня трогать! Я царская дочь!
Обнял ее Кудеяр и говорит:
— Эх, пташка! Не в ту клетку ты попала, чтоб такие
песни петь!.. Забрать,— говорит,— их всех! Да чтоб це-
лехоньких мне на Рытый Мар представить! Там разбе-
русь!
Посажали их в лодочки — да на берег. А там и сюда,
на Рытый Мар.
А Кудеяр осмотрел корабль, собрал всякие ружья да
сабли, посудине бока прорубил и пустил ее вдогонку за
ее командирами.
♦ ♦ ♦
Сколь они там на Волге прокуролесили, кто знает,
только спустя какое время на Рытый Мар и припожало-
вали. В летнюю пору он здесь около пруда шатры свои
раскидывал. Сподручней тут было. Пруд громадный, род-
ников много, кругом все лес. Раздолье здесь, не то что
на Рытом Мару в пещерах! Темень там да холод. Они и
за зиму надоедят!
Приехал он. Привели к нему перьсиянок. Сультанская
дочка опять за свое:
— Пусти да пусти меня к отцу-батюшке. Узнает он,
что я здесь, казнит тебя лютой смертью.
Скажи ведь какая! Никак в голову не возьмет свое
положенье!
Поглядел на них Кудеяр-атаман да четырех своим
первым помощничкам в сударушки и определил. А дочку
сультанскую себе оставил.
В песне поется, будто Кудеяр из-под града Киева вы- -
крал себе девицу-красу. Ну, это не так! Полюбовницей-то
эта самая вот перьсидская царевна у него и была! Тут он
с ней и тешился. Чем она околдовала да заворожила серд-
це разбойника — кто ее знает. Только оно от любви этой
лютей к человеческой крови стало.
184
А татарину, что по-ихнему говорил, ни одна и не до-
сталась. А он. расчет держал, думал, что одну себе в жены
получит.
Злобу против атамана своего он и затаил,
♦ * *
Сколько там времени прошло, только пленницы поне-
многу приобыкать стали. Упросили они Кудеяра, чтоб
дозволил им у пруда шатер поставить да чтоб они вместе
жили. Атаман позволил.
По вечерам, бывало, выйдут они к пруду, сядут и поют
по-своему. Да печально так, тоскливо. То ль на судьбу
своему богу жалются, то ль по родной земле и родителям
убиваются. И поют так всю ноченьку, от темна до зари.
А татарин Тот к ним вроде в доверие вошел. Может,
потому, что по-ихнему балакал, может, еще почему, толь-
ко сультанская дочка и упросила его родителю ее о ней
весточку подать. Рассказать, где томится она, чтоб он за
ней войско прислал. И русскому царю, которому она в
жены послана, чтоб доложил.
— Родитель тебя отблагодарит. Ханом сделает. Слово
царское в том даю!
В татарскую душу и запала мысль: что, дескать, я
у Кудеяра в подручных хожу? Рано ль, поздно ль — пы-
мают! По головке бритой не погладят. На осине горькой
хошь не хошь, а висеть да с воронами разговор вести при-
дется! А тут — ханом буду! Над своей головой сам себе
хозяин!
Вишь, чего татарская башка надумала!..
• * * *
Как-то атаман своего татарина на Волгу с людьми по-
слал. Ночью они там караван скружили. Что там было —
кто знает. Только на стану после дела собрались —: а та-
тарина нету! Туда-сюда — нету! На другой день ждут-по-
ждут — опять нету! Думают, может, ранетый где на бе-
регу в кустах прибился? Бросились искать, все обшарили,
а его нет! Решили — хизнул, значит! Под нож в драке
попал да в Волге-матушке конец нашел!
185
Подождали еще малость» и к атаману. Доклады-
вают — помощничек твой верный, видать, долгую жизнь
приказал!
Пожалковал Кудеяр о дружке своем, а что при таком
деле сделаешь?
А помощничек тот, как резня началась, потихоньку в
воду прыг! Добрался до лодочки, за весельца и айда!
Долго ль, коротко ль плыл, только приплыл в большой
город и прямо к начальству. Так и так, говорит. Помощ-
ник я Кудеяров. Это он перьсидскую сультаншу полонил,
посольство ее порезал, дары забрал, а с ней как с закон-
ной женой у Рытого Мара хороводится. Мне царевна
наказала весточку о ней родителю ее подать да царю рус-
скому доложить. Идемте, говорит, я вас живой рукой до
места их представлю. Как в избу войдете. А мне, какая
награда за это положена, выдайте,
♦ ♦ ♦
А в городе в ту пору полк в поход за Кудеяром сна-
ряжался. Приказ строгий вышел — словить его. Случаю,
что проводник сыскался, не знай как обрадовались. Для
верности заковали его в железо и в острог посадили.
А когда собрались и в поход выступили, с собой взяли.
Веди, говорят, татарская башка! Укажи, где Кудеярку
словить! А обманешь, самую что ни на есть лютую смерть
придумаем, какая и не снилась!
♦ * ♦
Татарин их все по ночам вел. Днями в лесах хорони-
лись. Под конец, к утру, к Рытому Мару и предоставил.
— Вот,—говорит,—где Кудеяр-атаман со своей по-/
любовницей-сультаншей проживает.
Ночью подобралось войскЪ к горе. Обложили ее со
всех сторон. Татарин им все ходы-выходы в пещерах по-
казал. А наутро, как заря загорелась, прямо к пруду, где
шатры Кудеяровы раскинуты, войско и подошло.
Перекрестились воины русские и грянули!
186
Разбойники как были в исподнем из шатров повыска-
кали — да за сабли. И пошла потеха!
Долго бились они, только видит вдруг Кудеяр-атаман
своего татарина верного, как он войскам, отколь спод-
ручней заходить, указывает. Да и персючки заморские из
шатра своего выбегли, татарина увидали, обрадовались,
что избавленье принёс им, ручками машут ему, призы-
вают.
Увидал это Кудеяр и понял.
— Вот,— говорит,— друзья мои верные, кто нам по-
гибель принес! Вот,— говорит,— они вороги наши перь-
вые!
На них и бросились. Перьвый нож —дружку перьво-
му, татарину верному, а за ним и сультанше с ее по-
дружками шейки лебединые перерезали. А для верности
собрали их да в пруд!
Сделали дельце — да кто куда. Ан кругом все войска-
ми царскими занято! Пытались не раз всей ватажкой
в разных местах пробиться — не выходит! Войска крепко
стоят, не пропускают! Разве только на тот свет.
Так до вечеру из конца в конец они и метались, вы-
ходу искали. Да понапрасну.
Солнце село. Стали их ранятых собирать. Обознали и
Кудеяра-атамана. Заковали его в цепи да под крепким
караулом у пруда и посадили.
И сидел Кудеяр-атаман над прудом этим всю ночень-
ку,. думы горькие думал, как володал тут да господство-
вал. А теперь вот сам смерти ждет. Сказать легко! Уви-
дишь ее, матушку, как косу занесла да по горлышку вот-
вот чиркнет,— дух займется!..
Долго он -томился-мучился. Тоска взяла его. Молил
смерть, чтоб сжалилась, поскорей пришла. Вспомнил
души християнские загубленные да как матери и детки
ручки тянули, жизни просили. Разумом помутился!
А тут еще безвинные наложницы перед очами вста-
ют...
t * * *
А в пруду этом о ту пору жило пять обыкновенных
лягушек. И все-то они в тот вечер по-своему орали. Ква
да ква!..
187
Слушал-слушал их Кудеяр, взыграло в нем сердце,
встал он, протянул свои руки кровавые к ЭДрУДУ да . гром-
ким голосом и проговорил свое заклятие:
— Отныне, в память мою вечную, заклинаю вас! Не
кричать вам больше по-своему, а петь да плакать, как
невольницы мои по родной земле своей тут тгосковали! Да
чтоб от нынешнего дня вас не видел никто, да и сами вы
никого б не видели! А жить должны вы здесь. И жить
вечно!..
И сбылся заговор Кудеяра-атамана. Обернулись они
в болотные свистки и не кричат с тех пор*, как раньше,
а стонут и плачут, как атаман приказал. Ш свистков та-
ких нигде боле нет.
* ♦ ♦
Коршунов смолк. Было тихо. Где-то далеко на дороге
скрипела телега, да в просторах полей тоскливо кричала
ночная птица.
Над головой темный купол неба светижя бесчислен-
ными мириадами звезд, и с востока на запЗД лежал блед-
ный Млечный Путь.
Над краем степи, из-за Рытого Мара, доставал острый
серп ущербного месяца, горя бледным серебристым све-
том на бескрайнем плесе Волги, а в пруду тоскливо, за-
унывно-мелодично тянули свои песни заговоренные Куде-
яром лягушки...
ГАИЧКА
Когда мне было еще только пять лет, во мне проснул-
ся вдруг азарт птицелова.
Во всем этом виноват был наш сосед, кровельщик Евдо-
ким Петрович Великанов, подаривший мне ко дню рож-
дения синичку-старчика. С этого все и началось. А к
десяти годам эта сжигающая страсть охотника уже
крепко держала в своих цепких руках мое маленькое
сердце.
Будучи заядлым охотником-птицеловом, Евдоким Пет-
рович никогда нигде не служил, занимался тем, что крыл
и чинил у владельцев нашего околотка крыши домов и
сараев, делал заново и ремонтировал старые ведра, каст-
рюли и другую железную посуду и утварь и потому в
любой час, не обращая внимания на вопли и ругань хозя-
ек, мог бросить неоконченную работу и отправиться на
охоту.
Во дворе на глухой стене дома у него были набиты
гвозди и висели десятки клеточек с птичками, начиная от
этих вот старчиков и кончая соловьями и жаворонками.
Над клетками был сделан навес, предохранявший птиц от
дождя, а спереди и с боков натянута железная сетка, за-
щищавшая его питомцев от кошек, которые целыми
189
днями, сидя на крышах соседних домов и на заборах,
жмурились и облизывались при виде такой лакомой до-
бычи.
Понятно, что мы, живущие по соседству мальчишки,
толпились у него на дворе с утра до вечера, помогая чи-
стить клетки, задавать птицам корм и менять воду, го-
няясь время от времени с палками и камнями за наибо-
лее обнаглевшими кошками.
Почему-то Евдоким Петрович среди других, даже бо-
лее взрослых ребят, скоро стал отличать меня. Может,
потому, что был приятелем отца, а может, и потому, что
во мне сильнее, чем у других, била эта ненасытная лю-
бознательность охотника. Когда я подрос, он стал брать
меня с собой и в ближние поездки на охоту.
С его помощью я скоро наторел в ловле певчих птиц,
познал их привычки и сноровки, а когда выучился гра-
моте, перечитал всю литературу, какую только мог до-
стать по этому предмету, делясь со своим учителем со-
держанием прочитанных книг. Так с ранних лет я и
заделался завзятым птицеловом, предпочитая, как и мой
учитель, ловлю и содержание в неволе серой певчей пти-
цы всяким канарейкам, попугайчикам и другим замор-
ским диковинам. Может, это тяготение родилось под его
влиянием, может, было заложено в моей природе,— не
знаю, но не было для меня милее и слаще слушать, как
весной вызванивает колокольчиком большая синица, поет
полевая овсянка, выводит свои флейтовые посвисты
славка-черноголовка или гремит громовыми раскатами со-
ловей где-нибудь в покрытом ночною тьмой лесном овраге.
Моей любви к певчим птицам способствовало, конечно,
еще и то, что, занимаясь их ловлей, я много времени про-
водил среди природы.
С подсказками учителя, да и вследствие собственной
наблюдательности, я подсмотрел многие явления и фак-
ты, подчас неразгадываемые и потому, может, еще более
чарующие, незаметные взгляду безразличного к ним чело-
века, но дорогие и милые сердцу охотника.
Ничто не могло заменить мне очарований, рождавших-
ся в моем сердце, когда мы отправлялись с Евдокимом
Петровичем куда-нибудь по Астраханскому тракту или
к оврагам Гвардейского хутора по прилете полевых овся-
нок искать птичку, поющую ночью, и потому особо цени-
мую любителями,
190
♦ ♦ ♦
Теплая, безмолвная майская ночь, густая и таинствен-
ная, насыщенная ароматами и запахами весенних цве-
тов, трав и клейких листочков. Темное, повисшее над го-
ловой, усыпанное звездами небо, неведомые звуки, шоро-
хи и шумы, которых не услышишь днем,— все это
неотразимо действует на мое впечатлительное сердце, за-
ставляя любить и хранить в нем эти незабываемые кар-
тины и переживания.
Далеко внизу, в глубоком овраге, еле слышно журчит
по камешкам не успевший еще пересохнуть после весен-
него паводка торопливый ручеек. Нет-нет да прокричит
в поле тоскливым, плачущим голосом какая-то ночная
птица. Донесутся торжественные трели первых соловьев,
приветствующих родные места. И эта необычайность об-
становки, трепет ожидания действуют и захватывают
так, что ты даже с сидящим рядом Евдокимом Петрови-
чем начинаешь говорить шепотом.
И так вот и сидишь, замерев на какое-то, может и
очень долгое, время, до тех пор, когда вдруг где-то в
придорожных кустах раздадутся призывные звуки долго-
жданной птички, следом за которыми и она сама, усев-
шись на едва различимых при свете звезд телефонных
проводах, бегущих нескончаемой чредой по большому поч-
товому тракту, почти выговаривая, прозвенит своим сере-
бристым напевом: «Сиди-сиди-сиди-до-ома».
* * *
А можно ли забыть яркое осеннее утро, когда встаю-
щее солнце осыплет искрящимися брызгами своих лучей
вершинц гор с зарослями берез, осинника, кленов и вя-
зов, окрашенных первыми утренниками в золотые, пун-
цовые и лиловые цвета?
Где-то за увалом, в далеком лесистом овраге, зами-
рая в недвижном воздухе, стонет и плачет парочка не-
стомчивых гончих, злобно преследующих красного зверя.
Высоко в небе на больших кругах ходят отлетающие в
теплые края коршунье и ястреба. Воздух точно застыл.
Он сыр и настолько плотен, что, кажется, его можно про-
сто пить. Стайки певчих птичек с тихими призывными
191
криками летят по оврагу, направляясь в далекий и труд-
ный путь.
А этот невыразимый трепет ожидания перед тайни-
ком, неподалеку от оборвавшейся в полевых просторах
лощины, по которой идет лет сбившихся в громадные
стаи щеглят!..
Холодно. Солнце еще не встало. Ноги мерзнут. Паль-
цы рук коченеют и почти не слушаются. Их никак не
согреешь, пряча в рукавах ватной куртки. Шапка надви-
нута на самые глаза. Поднимая как можно выше плечи,
стараешься поглубже спрятать в поднятом воротнике
подбородок и добрую половину лица. А побегать и по-
греться нельзя. В любую минуту из-за поворота оврага
может вырваться стая ожидаемых щеглят, которая, на-
пуганная твоей беготней, тут же свернет в сторону. И то-
гда никакие твои манки, даже самые приемистые, не за-
ставят напуганных птиц свернуть назад и сесть на при-
сяду.
И ты лежишь, съежившись на кучке соломы, прикры-
вая время от времени в охватывающей тебя дреме глаза,
постукивая зубами, то и дело трогая бечевку тайника,
точно проверяя, способен ли ты еще покрыть сеть, если
на присаду опустится долгожданная стайка.
И вдруг где-то по оврагу раздадутся эти так трепетно
ожидаемые: «Игли-игли... Пить-пи-игли», и над больши-
ми березами взмоет косячок щеглят, принятых трелями
твоих подтайничных птичек.
И куда тогда денутся и этот сон и этот мороз, сковы-
вающие твои члены...	-
* * *
Стояла вторая половина октября. Валовый пролет
щегла кончился, в наших местах остались только его не-
большие, жирующие стайки, и Евдоким Петрович уехал
куда-то под Тамбов за чижами. Меня в эти дальние по-
ездки он еще не брал, и потому я отправлялся с прияте-
лями, когда с тайничком, но больше с цепками, за си-
ницами, в те места, где мы ловили щеглят.
Так было и в этот раз. После охоты, расположившись
у родничков на дне оврага, мы сварили котелок картош-
ки, вскипятили чай, наелись, напились и долго валялись
192
в больших, собранных нами кучах опавшей, пахнущей
прелью листвы.
. Потом собрались и отправились домой.
Времени до отхода поезда, которым мы ездили в эти
места, было много, и я, предупредив товарищей, побежал
посмотреть наш тонок.
♦ * *
Тропка, по которой я направил свой путь, шла вдоль
оврага. На вершинах высоких деревьев сидели стаи дроз-
дов, поднимаясь при моем приближении и улетая прочь
с криками, похожими то на какой-то хохот, то на поро-
сячьи визги и хрюканье.
Минут через двадцать я был на месте. Все здесь бы-
ло в порядке. Высокая присада перед точном была цела,
так же как и стебли подсолнечника и кустики конопли па
самом точке.
Я постоял и намеревался было уже идти догонять
приятелей, как был остановлен тихими, призывными сви-
стами гаек.
Взглянув, откуда они неслись, я увидел на крайних
кустах у овражка парочку гаичек, которые, зажав между
лапками семечки подсолнечника, силились разбить свои-
ми клювиками кожуру и добраться до зерна.
Я замер. Прошло минуты две. Птички тем временем
расправились с семечками и полетели на подтайничнуто
присаду. Они, видимо, давно хозяйничали здесь, никто
их не пугал, они привыкли и потому смело летали за но-
вой взяткой.
Попрыгав по присаде и вытащив из облюбованной
шляпки подсолнечника по семечку, они полетели к лесу.
Я долго наблюдал этих милых и проворных птичек,
поняв, что это уже соединившаяся для дальнейшей жиз-
ни парочка, которая проведет вместе зиму, а весной при-
ступит к выводу птенцов.
Эти две крохотные птички, серовато-белого оперения,
с черными шляпками на головках, тронули меня своим
вниманием и любовным отношением друг к другу. Мне
бросилось в глаза, что они все делали вместе. Если одна
успевала раньше другой расправиться с семечком, 1о она
терпеливо ждала, пока не кончит своего дела другая, и,
193
сидя на веточке, чистила свой клювик и, вертя по сторо-
нам головку и топорща на ней черные перышки, изда-
вала нежные-, призывные свисты: «Чии-чёё... Чии-чё-чёё».
Затем, когда другая склевывала свое зерно, они лете-
ли на точок за новой порцией. Они были так миловидны,
эти маленькие, серовато-белые, полувоздушные шарики,
так трогательны в своей привязанности и любви друг к
другу, что я долго не мог оторвать от них глаз.
Таких птичек у меня еще не .было. Были московки,
были лазоревки, немало перебывало больших синиц, да
и других птичек, но гаичек не было. Я знал, что птички
эти высоко ценятся среди любителей за свое пение, весе-
лый и живой нрав и доверчивость. Мне приходилось ви-
деть их на базаре, но стоили они всегда дорого.
В наших краях, особенно в пригородных рощах, они
были очень редки. От старших я не раз слышал, что они
держатся в лесах, расположенных далеко от города,
сообщение с которыми было затруднено. Железной доро-
ги туда не было, и, чтобы добраться' до этих мест, надо
было потёрять много времени и претерпеть немалые не-
удобству. А тут вдруг птички на нашем точке! Понятно,
как разыгралась у меня фантазия и какие мысли стали
роиться в моей наделенной богатым воображением го-
лове.
План действий созрел очень скоро: попросить у Евдо-
кима Петровича тайник (он давал его мне не раз), при-
ятелям, да и самому Евдокиму Петровичу, ничего не го-
ворить, а в следующее воскресенье приехать сюда и сло-
вить гаичек. Корму на точке много, и они, наверное, ни-
куда не улетят. Вот будет сюрприз для учителя!..
Окрыленный этими мечтами, я бросился за товари-
щами. Я скоро догнал их, мы добрались до станции, до-
ждались поезда, купили билеты, сели и часа через пол-*
тора были дома.
♦ * *
Все последующее складывалось, как я и мечтал.
На мой вопрос о том, не думает ли Евдоким Петро-»
вич в следующее воскресенье побывать на точке, где мы
ловим щеглят, он сказал, что не поедет, так как должен
идти на базар продавать привезенных чижей. Тайник он
194
дал без всяких разговоров, не спросив даже, для чего,
предупредив только, и то больше для проформы, чтобы
обращался я с ним аккуратней и не порвал. Из товарищей
за это время никто ни разу ко мне не зашел, а я сам, ко-
нечно, не пошел к ним.
Все дни недели тянулись нудно и медленно, а суббот-
ний вечер так просто извел меня. Перед моим мыслен-
ным взором неотступно стояла эта парочка птичек, не по-
кидая меня даже во сне.
Наконец в воскресенье, еще затемно, я отправился.
Я пришел на вокзал, купил билет и еле дождался отхода
поезда.
Через час я слезал на нужной мне станции.
* * *
Светало. Восток полыхал красным огнем, разгораясь
с каждой минутой все ярче, предвещая погожий денек.
На западе еще мерцали одна-две крупных звезды, но и
они скоро погасли.
Было холодно. Ночной заморозок подсушил землю и
выжал из многочисленных пятен и ямок на дороге лужи-
цы воды, оставив на них лишь белую, звонко хрустящую
под ногами ледяную корочку.
Подгоняемый захватившим меня нетерпением, я торо-
пился и скоро был на месте. Все там было в порядке, по
гаичек не было.
Меня это не смутило. Я знал, что птички могли еще
не прилететь со своей ночевки, откуда-нибудь из оврага.
Надо было воспользоваться этим и поскорее пригото-
виться к их встрече. Поэтому я снес к лесу, где мы сидели
при ловле птиц, вещи, размотал и протянул до точка
бечевку и стал ставить тайник.
Когда я укрепил на точке его задний борт и клячи с
расчалками, подвязал бечевку и раза два дернул за нее,
проверяя, как сеть кроет присаду, вдруг на кустах перед
точном появилась моя парочка снежно-сереньких птичек.
«Чи-и-чёё... Чи-и-чёё-чё»,— нежно высвистывали они, вер-
тясь на веточках и с недоумением глядя на меня, возив-
шегося у тайника и мешавшего им приняться за еду по-
сле долгой осенней ночи, за которую они, конечно, успели
проголодаться.
195
Поняв, что медлить нельзя, я наспех собрал мотню
тайника, кое-как расстелил ее у заднего края и, держа в
руках бечевку, заторопился к месту сидки.
Я не успел сделать и десятка шагов, как мои гаички
безбоязненно слетели на подтайничную присаду и запры-
гали по шляпкам подсолнечника, выискивая наиболее за-
манчивое зернышко.
«Что делать? Крыть?» — пронеслось в голове. И, мгно-
венно решив, что медлить нельзя, обмотав раза два о ла-
донь бечевку, я что было сил дернул ее к себе.
Рассекая воздух, тонко взвизгнул передний борт тай-
ника, и гулко ударились о мерзлую землю тяжелые дере-
вянные клячи.
Я бросился к тайнику. То, что предстало моим гла-
зам, заставило меня чуть ли не вскрикнуть. Под сеткой,
по кустам присады, металась одна птичка, а другая
недвижно лежала передо мной на земле под самым
краем переднего борта. Чуть приподняв сеть, я схватил
гаичку.
На открытой ладони у меня лежала умирающая
птичка. Головка ее безвольно свесилась на сторону, глаз-
ки были закрыты, и клювик редко, точно с усилием, от-
крывался при каждом дыхании.
Невыразимая жалость сковала мое сердце, когда я по-
нял, что ударом о землю небрежно собранной на борту
сетки, в край которой попала бедная птичка, я убил ее.
♦ * #
Глазами, полными слез, я не отрываясь глядел на
гаичку.
Она пролежала у меня на руке минуту, другую, затем
открыла свои черные бусинки-глаза, взглянула на меня,
точно стараясь разглядеть и запомнить того, кто так без-
жалостно убил ее, как-то вытянулась, затрепетала, в ее
открытом клювике показалась маленькая капелька кро-
ви, птичка вздрогнула, и все было кончено.
Уничтоженный этой крохотной трагедией, которой я
был всецело виновником, я растерянно опустился на зем-
лю, положил перед собой гаичку и с сердцем, полным го-
речи и раскаяния о содеянном, сидел не двигаясь, не отры-
196
вая глаз от ее бездыханного тельца. В те минуты я даже
забыл, что у меня под сеткой есть еще одна птичка.
Потом я как бы очнулся, встал, вынул запутавшуюся
в сетке птичку и посадил ее в клетку, где она стала не-
истово биться, пытаясь вырваться на свободу.
В первые мгновения я было подумал выпустить ее, но
потом решил оставить. «Покажу ее Евдокиму Петровичу,
пусть скажет, самец это или самочка (сам я здесь разби-
рался плохо), после чего будет видно, что делать». Но в
голове тогда же родилась мысль скрыть убийство птички
и сказать, что была только одна.
♦ * *
Я отнес в лес и закопал там мертвую птичку, собрал
тайник и, взяв вещи, направился домой.
Приехав, я тут же побежал со своей добычей к Евдо-
киму Петровичу. Он был дома.
— Ай да Костя! Ну и молодчина! Вот это настоящий
охотник! Гляди, какую редкостную птицу заловил!
А! — говорил он, рассматривая гаичку.— Почему же од-
на? — спрашивал он.— Об эту пору они живут уж па-
рочками. Другую прокрыл? — допытывался он.
— Нет, Евдоким Петрович, она была одна,— отве-
чал я.
— Совсем одна иль с другими синицами в стайке? —
спрашивал он.
— Совсем одна,— лгал я, стараясь не глядеть ему в
глаза.
— Н-да-а,— цедил он сквозь зубы.— Одна-а... Дру-
гую могла сцапать ночью сова иль схватить ястребишко.
Уж больно доверчивые эти гаички. Просто беда с ними,—
говорил он.— По-моему, Костя, это самочка. Хотя, может,
и молодой самчик, поздней выводки. Смотри, грудка
какая серенькая. У самчиков она белее. Да и черных перы-
шек на голове поболе... Оставь, пусть посидит с недельку.
Начнет свистеть — самчик, нет — самочка. Тогда и выпу-
стишь!
Я унес птичку домой, посадил ее в заранее приготов-
ленную клетку, насыпал ей корма и поставил воды.
Птичка долго металась по клетке и успокоилась толь-
ко тогда, когда в комнате потушили свет.
197
♦ ♦ ♦
Утром, перед школой, убирая клетку, я заметил, что
птичка не притронулась к корму. «Может, еще рано?» —
подумал я и, собрав ранец, ушел.
Возвратившись домой, я прежде всего осмотрел мою
пленницу. Птичка не переставая металась по клетке.
К корму она не притронулась. Тогда я насыпал ей
муравьиных яиц. Но она не обратила на них внима-
ния, продолжая то неистово биться в клетке, то вдруг
замирая на жердочке и закрывая на короткие мгнове-
ния глаза. Потом опять начинала метаться в своей тем-
нице.
Вторая ночь прошла более спокойно. К вечеру она
уселась на жердочке, распушила перышки, превратив-
шись в пуховый комочек с торчащим из него хвостиком,
и так провела всю ночь.
Утром я опять увидел, что она не притронулась ни к
корму, ни к воде.
Возвращаясь из школы, я зашел к одному из товари-
щей, мы раздобыли с ним несколько тараканов, и я дал
их своей пленнице.
Гаичка сидела на полу, в уголке клетки, и даже не
сделала попытки схватить копошившееся около нее на-
секомое. Так же отнеслась она к нему и когда я прибли-
зил таракана к ее клюву. Птичка ни на что не реагирова-
ла и была ко всему безразлична.
Тогда я побежал к Евдокиму Петровичу. Он тут же
пришел и, едва взглянув на птичку, точно ножом резанул
меня по сердцу:
— Эх, Костя! Не жилец твоя гаичка! Что ж ты не
сказал об этом хоть вчера-то? Птица третий день не ест,
а ты молчишь! Эх, охотник!..
— Неужели ничего нельзя сделать, Евдоким Петро-
вич? — еле выговорил я.
— Да чего тут сделаешь? Раньше надо было думать!
Вчера можно было ее выпустить, а нынче бесполезно!
Все равно подохнет!.. Надо полагать, она это с тоски.
Такие из них бывают. Их надо всегда держать пароч-
ками.
И он ушел, оставив меня с растерзанным сердцем*
Утром моя гаичка лежала мертвая на дне клетки.
198
* ♦ *
В воскресенье я уехал на место своей охоты, взяв о
собой мертвую птичку.
Я дошел до точка, выкопал убитую гаичку, завернул
оба трупика в чистый носовой платок, взятый для этого
из дому, ушел в глубь леса, под широким кустом орешни-
ка' выкопал ножом ямку, положил в нее моих птичек и
засыпал их землей, покрыв это место опавшими ли-
стьями.
Я рано вернулся домой и на вопрос родителей: «Что
так скоро?» — отвечал, что начинался дождь и я боялся
промокнуть.
Да и действительно погода хмурилась и казалось,
вот-вот пойдет дождь.
Я никогда никому ни словом не обмолвился об этом
случае, но очень скоро отстал от своего увлечения певчи-
ми птичками. Кстати, и Евдоким Петрович переехал на
новую квартиру, куда-то в другую часть города, не пола-
див, кажется, в чем-то со старым хозяином,
ПЕРЕПЕЛКА
В тот год я окончил гимназию, поступил в универси-
тет, купил себе студенческую фуражку и уехал к своим
родственникам в степной городок Киндей, где Дядя слу-
жил уездным агрономом.
Приезду моему старики были бесконечно рады. Мы не
виделись несколько лет, в памяти их я сохранился еще
желторотым юнцом, .и потому они меня сразу же, что на-
зывается, «затютькали», как малого ребенка: «И не ку-
пайся в речке, и не сиди на сквозняке, и не ходи на ко-
нюшню, потому что тебя может лягнуть племенной же-
ребец, не задерживайся до темноты в городе,— словом,
сиди дома, ешь всякие домашние печенья и варенья, лежи
на балконе и отдыхай».
Я попытался было робко протестовать, но, увидев, что
это не помогает, заявил о своей самостоятельности пол-
ным голосом. Это сразу возымело свое действие: они сде-
лали большие глаза и тут же стихли. Желая одним уда-
ром довести дело до конца, я заявил, что я охотник и, не
откладывая, займусь этим делом.
Дядя, сам страстный поклонник Дианы, даже открыл
рот.
— Что ж ты сразу-то не сказал об этом? И давно охо-
тишься?
— Давно.
200
— Хм,— хмыкнул он себе в усы.— Вот сезон сейчас
только мертвый. Петров день, правда, не за горами, но
недельки две еще осталось.
— А я займусь перепелами.
— Сеткой? , .
— Да, на дудочку.
— Дело! — сказал он.— Когда-то и я ловил их, благо
закон не ограничивает эту охоту никакими сроками...
Вот жалко, дудочки у меня сгорели в пожар, А сетки,
поди, уж сгнили.
— Я привез свои.
— Молодец! — похвалил дядя.— А время для этого
сейчас самое подходящее. Самки с детьми иль еще на
гнездах. Они и бобыляют. Им только «трюкни»
Словом, дело было сделано и право на самостоятель-»
ные действия завоевано.
На другой день мы с* дядей уже ехали в шарабане
на вечернюю зорю. Она была удачна, мы поймали с де-»
сяток птиц, и тетка угостила нас такой лапшой с перепе-
лами, что дядя не удержался и выпил под нее две-три
лишних рюмки какой-то настойки, от чего к вечеру жа-
ловался на печень,
♦ ♦ ♦
Прошло несколько дней. Иногда мы ездили вместе с
дядей, но большей частью я уходил один, за пять-шесть
верст от городка, затерявшегося в степных просторах
и бескрайних полях, то тут, то там перерезанных мелки-
ми, капризными речушками, неглубокими овражками со
сколками мелких лесов, столь типичной и бесконечно
милой моему сердцу картины лесостепной зоны средней
полосы России.
Каждый раз, если он не сопутствовал мне, дядя пред-
лагал шарабан или беговые дрожки, но я отказывался,
считая, что где мне возиться с лошадью и следить, чтобы
она не потравила хлеба, не вывернула передок или не на-
делала чего-нибудь еще, воюя с досаждающими ей ово-
дами?
1 Так па языке охотников называется крик перепелки-самки,
в отличие от крика самца, который называется боем.
201
Да ведь заблудиться можешь! А она тебя дове-
дет! — уговаривал дядя.
— Какой же я охотник, если заплутаюсь в местах,
где был?
— Ну бери с собой Бекаса! Он приведет тебя до-
мой,— настаивал он.
Бекас, старый, почти полуслепой сеттер, когда-то пре-
красная охотничья собака, доживал свой век на покое.
Он чуть не с первого дня привязался ко мне — может,
потому, что дядя года два с ним уже не охотился, а тут
я вроде оказал ему высокую честь, беря его с собой. Он,
бедняга, видимо, мнил себя еще не совсем лишним су-
ществом на этом свете.
За последние дни не раз прогремели грозы, воздух
наполнился какой-то ленью и истомой, и одинокие, с еще
не остывшими страстями перепела стали яристее и очертя
голову шли на призыв самки-Дудочки,
» * *
Однажды, после жаркого и душного дня, предупредив,
что я, может, останусь в поле на утреннюю зорю, захва-
тив Бекаса, я отправился с намерением добраться до
заброшенной степи, верстах в десяти от городка. Один
раз с дядей мы были там. Чтобы добраться до места, надо
было, поднявшись за речкой в гору, свернуть с большака
н весь путь проделать по межнякам и граням. Шагая меж
высоких хлебов, по следам, оставленным колесами нашего
шарабана, я легко находил дорогу.
Городок скоро скрылся за высокой стеной озимых по-
севов, и мне приходилось идти, точно по узкому проулку,
по сторонам которого шелестела рожь, а над головой
стояло высокое синее небо.
Я шел, вдыхая аромат цветущих хлебов и произраста-
ющих на межах трав, с головой, полной обрывистых и
скачущих с одного предмета на другой мыслей, однако
то и дело возвращающихся к предстоящей охоте.
Часа полтора пути прошли незаметно, и я уже подхо-
дил к этим пленившим меня еще с первого раза обрыв-
кам степей, а вернее, заброшенной и давно не паханной
заматерелой залежи.
Вот впереди на горизонте открылась полоса далекого
202
безбрежного неба, стена хлебов оборвалась и ушла в сто-»
роны, и передо мной, насколько хватал глаз, открылась
широкая, полагая низина давно не тронутой плугом сте-
пи. Освещенная косыми лучами закатного солнца, она
сверкала и переливалась разноцветными пятнами цвету-
щих трав, то синих, глубоких, почти темных тонов и от-
тенков, то- белых, то пунцово-красных или ярко-желтых,
почти золотых и других смешанных и подчас неопреде-
ленных красок, являя собой причудливый узор дорогого
ковра. Слабый ветерок пробегал по степи, колыша эти
цветные пятна, создавая меняющуюся причудливость узо-
ра, то загорающегося ярким искрящимся светом, когда
цветы были обращены к лучам солнца, то подернутого,
как вуалью, дымкой, когда ветер подставлял глазам тыль-
ную сторону соцветий с блеклыми, менее яркими крас-
ками.
Бесчисленное количество бабочек, то пестрых, наряд-
ных, то белых, но больше всего серебристо-лиловых мо-
тыльков, трепетало над цветущей степью, создавая еще
большую сказочность и очарование.
Над степными просторами поодиночке или небольши-
ми косячками перелетали стрепета, сверкая в лучах
солнца белым оперением на боках и под крыльями и чер-
ной, блестящей как смоль шеей, наполняя воздух легким,
характерным для их крыльев, звоном дорогого хрусталя.
Иногда они улетали далеко, почти сходили с глаз, потом
появлялись вновь, играя и словно купаясь в воздухе. Что
заставляло птиц совершать этот полет? Какой-нибудь ри-
туал, которым они отмечали вечернюю зорю и заход солн-
ца? Или, может, их путали летающие своим воровским
полетом над степью ястреба и седые луни, высматриваю-
щие добычу?
Редкие уже жаворонки оглашали воздух короткой
песнью, да кое-где в небе, невысоко над землей, висели
на одном месте кобчики, падающие вдруг на землю за
зазевавшейся полевой мышью или жуком.
В нескольких местах, отдельными кулигами, трава
была выкошена, просушена и высились небольшие коп-
ны сена. В них я и мечтал провести короткую летнюю
ночь.
Я дошел до ближайших копен и завалился на одну
из них, решив дождаться, пока сядет солнце и перепела
не начнут свою зорю.
203
* * ♦
Незаметно я задремал и очнулся почти в сумерки.
«Хорош охотник!» — подумал я, вскакивая и озираясь
по сторонам. Повиливая хвостом, ко мне подошел Бекас.
Я осмотрелся. Дали уже скрадывали сумеречные тени,
но вблизи было еще видно. Степь лежала передо мной
тихая, успокоенная. Где-то вдали било два-три перепела.
Я встал, соображая, что же мне делать. Зорю я безбожно
проспал. Было даже обидно: стоило за десять верст ме-
сить киселя!
Попеняв себя за оплошность, я все же решил, что
нечего, пожалуй, горевать. Не лучше ли пораньше зава-
литься спать, с тем чтобы не проспать утра.
Достав из сумки кое-какие припасы, я разделил свою
трапезу с Бекасом и, стащив в одну копну несколько
кучек сена, завалился на нее, укрывшись легким пид-
жачком. Я долго лежал с открытыми глазами, вслушива-
ясь в таинственные и подчас незнакомые шумы и шоро-
хи ночи. Бекас посапывал рядом в копне, временами, как
человек, тяжело вздыхая.
Потом я заснул. Спал, видимо, долго и крепко, только
вдруг проснулся оттого, что почувствовал, что надо мной
кто-то стоит.
Я открыл глаза и в предрассветной мгле увидел скло-
нившееся над моик! лицом что-то живое и дышащее.
Я чуть пе вскрикнул от ужаса и не ударил наотмашь ру-
кой это чудовище, как вдруг меня пронзила мысль: «Да
ведь это же Бекас!»
— Бекас! Ты что? — воскликнул я.
Пес слабо заскулил, услышав своё имя.
— Ты что, дурачок? — повторил я. И в этот момент
далеко на горизонте мерцающим пламенем вспыхнула
молния.
Я приподнялся и сел на копне, стараясь разобраться
в окружающем.
Светало. Восток, закрытый тучами, чуть розовел, но
легкие, едва уловимые белесые полосы, предвестники
утра, уже тянулись по степи. Небо было еще в крупных
204
звездах, но и они начинали гаснуть. Кое-где цикотали
первые кузнечики. Кругом было тихо, но где-то далеко,
едва уловимо гудел гром, предвещавший, по-видимому,
грозу. Скуля и посвистывая, то вставая, то опять садясь
на копну, возился Бекас. Чувствовалось, что он чем-то
озабочен.
— Ты что? — спросил я.
Точно обрадовавшись человеческому голосу, собака
заскулила сильней.
— Что ты, Бекас? — повторил я.
Пес, махая хвостом, сунул голову мне в руки. Я пола-
скал его, погладил и встал. Собака вскочила следом и,
оглядываясь на меня, точно зовя за собой, побежала по
пути к дому. Однако увидев, что я стою, вернулась назад.
— Что, старина, домой хочешь? — сказал я.
Слово «домой», видно, было хорошо знакомо собаке,
потому что она опять бросилась было бежать, но тут же
возвратилась, увидев, что я не трогаюсь с места.
А я, признаться, не знал, что делать. Мысль, что гроза
может прийти, конечно, была, но я понимал, что до ее
прихода я не доберусь др дому: она захватит меня в пути.
С другой стороны, мелькала мысль, что она может и
пройти стороной. Соблазняло остаться здесь и то, что в
копнах сена я могу укрыться от дождя. Стащу в одну ку-
чу несколько копен, спрячусь под ними и буду сухой.
* * *
А туча росла. Все чаще и чаще сверкали молнии, и все
явственнее доносились раскаты грома. Светало быстро, и
над степью вставал день.
Решив остаться и переждать грозу здесь, я принялся
за устройство убежища. Я снес несколько ближних ко-
пен в одну, всячески уплотняя ее.. Скоро мое укрытие бы-
ло готово. Сверху и с трех сторон оно было закрыто сеном,
а с одной я сделал что-то вроде норы. Я сложил туда вещи
и попытался уложить там Бекаса. Однако пес каждый раз
вылезал обратно и, скуля, метался по сторонам, явно
нервничая.
— Ну что тебе нужно, старый грех? — урезонивал я
собаку.— Что ты?
205
И в этот момент над головой в редких, почти про-
зрачных облачках коротко и сухо треснул удар грома.
— Иди ложись, Бекас! — сказал я собаке.
Но она не слушалась.
Поскулив и повертевшись еще немного, пес вдруг на-
правился к черневшей в двух-трех десятках сажен старой
сурчине. Он сунулся в нее, но она была для него узка.
Тогда, точно решившись на что-то, он принялся ее рыть.
Сначала дело не ладилось, он забегал то с одной, то с дру-
гой стороны, но скоро справился, й вот из-под его лап
полетела выкапываемая земля.
Заинтересовавшись поведением собаки, я подошел к
ней. Не обращая на меня внимания, она продолжала
рыть. Рыла она торопясь, с каким-то остервенением и на-
стойчивостью, прилаживаясь то так, то эдак, срывая пе-
редними лапами землю с боков и сверху норы и далеко
отбрасывая ее задними ногами. Скоро у нее уже висел
длинный, красный язык, с кончика которого капала слю-
на. Собака тяжело дышала, но продолжала рыть с не-
ослабевающей настойчивостью. «Что это она?» — думал
я, не находя объяснений ее действиям.
Убедившись в тщетности попыток отозвать Бекаса, я
ушел к своему убежищу. Это было кстати, потому что на-
летевший порыв ветра сорвал с верха копны охапку сена.
«Неладно»,-- подумал я. И тут же меня осенило. Я достал
мешочек, в котором была перепелиная сетка, опростал
его и направился к сурчине, где Бекасом был уж накопан
бугорок земли. Я стал насыпать землю в мешочек и но-
сить к своей копне, высыпая ее сверху. Копна садилась и
уплотнялась. Скоро земли было столько, что никакой по-
рыв ветра не был ей страшен.
А Бекас все рыл и рыл. Через некоторое время он,
видимо, достиг того, чего желал. Когда .я подошел к нему,
пса уже не было видно. Он залез в нору и на мой зов толь-
ко стучал там хвостом.
* * ♦
А гроза надвигалась. Не прерывавшиеся ни на минуту
вспышки молний обливали нестерпимым светом всю степь
Не смолкая гремел гром, и низкие гулкие раскаты его
мешались с короткими, невыносимыми для слуха, резки-
ми ударами, рассыпавшимися над головой.
206
Скоро все небо было закрыто темными мрачными ту*
чами, и лишь на западе, в их разрывах, кое-где видне-
лись полоски синевы. На землю уже падали принесенные
более высокими потоками воздуха капли дождя.
Белые сверкающие стрелы молний изломанными,
мгновенно пропадающими и тут же рождающимися вновь
причудливыми змеями извивались по небу, и, точно со-
провождая приход этих живых, ужасающих существ, до
боли в-ушах трещал сухой гром.
Этот треск грома, эти ослепительно белые извивы
молний наполнили мое существо какими-то непонятными
ожиданиями чего-то неизведанного и необычайного.
Я не могу сказать, чтобы мне было страшно, чтобы
я боялся надвигающейся грозы, испытывая чувства, столь
часто встречающиеся в людях, нет, но идущая гроза рож-
дала во мне какую-то смутную, необъяснимую тревогу.
К тому же и воздух, насыщенный разрядами электри-
чества, действовал возбуждающе. Не выходило из голо-
вы и поведение собаки, которое почему-то насторажи-
вало.
И в этот момент, как бы в довершение всего, громад-
ный, огненный столб молнии, подобный исполинскому
сверкающему мечу, рассек вдруг небо и вонзился в коп-
ну сена, почти рядом со мной, заставив меня вскочить и
закрыть глаза. И тут же последовавший за ним грохот
невиданного грома как бы рассек надвое землю. Мне по-
казалось даже, что она дрогнула.
Напуганная ударом молнии, пронеслась стайка стре-
петов. То вскидывая, то опуская свои длинные уши, про-
мчался зайчишка. G жалобным воем выскочил из норы
Бекас, но тут же кинулся назад в свое убежище.
Затем на какое-то короткое время удары молнии и
гром стихли, переместились к горизонту, и здесь, над
степью, воцарилась мертвая, гнетущая тишина.
В нескольких местах полосами стал опускаться дождь,
вставая стеной и закрывая собой дальнюю часть простран-
ства. Уже слышалось его приближение, и вместе с запа-
хом дождя доходила легкая прохлада.
Потом в стороне я услышал более резкий шум, на ко-
торый невольно обернулся, и увидел светлую полосу. Бе-
лое облако над ней говорило, что это град. Было пора лезть
в убежище.
207!
И в этот момент я вдруг был остановлен раздавши-
мися совсем рядом тихими, призывными кликами птички.
Я обернулся на звук и в нескольких саженях от себя уви-
дел спешившую к моей копне перепелку с выводком ма-
леньких желтеньких птенчиков. Она, видимо, не ожидала
увидеть человека и, напуганная моим движением, чуть
присев, затаилась. А ее крохотные, размером едва ли не
с наперсток, детишки, слабо попискивая, сейчас же стали
подбираться под распушившуюся мать.
Перепелка была в нерешительности. Что было ей де-
лать? Пренебречь опасностью человека и укрыть детей в
копне или увести их назад в траву, где попытаться спря-
таться с ними под мало надежными былинками и листоч-
ками степной растительности?
И в моей памяти мгновенно встали случаи, когда я
находил после грозы убитых градинами мелких птичек и
зверушек, а однажды даже целое соловьиное гнездышко
с захлестанными насмерть матерью и еще не оперивши-
мися птенцами. Вспомнились и случаи, когда дикие пти-
цы, спасаясь от гибели, искали заступничества и помощи
у человека, а однажды стайка куропаток бросилась ко
мне от ястреба, ища у моих ног защиты от неминуемой
смерти.
И, увидев перед собой эту маленькую мать, мое сердце
наполнилось неизъяснимой жалостью к беззащитной
птичке и ее крохотным детям. «Иди скорей! Не бойся!»—
хотелось даже сказать ей.
А птичка с тревогой глядела на меня. Было ясно, что
в ней боролся страх за детей и страх перед человеком.
Так продолжалось недолго. Блеснувшая неподалеку
вспышка молнии и последовавший за ней треск грома,
после которых упало несколько градин, видимо, поборо-
ли в ней страх перед человеком, и она, тихо поквохтывая,
засеменила быстрыми ножками к копне. Следом за ней,
как горошинки, покатились и ее маленькие, желтенькие
с темными полосками на спинках дети. Скоро она бы-
ла у копны и скрылась под ней со своим многочис-
ленным семейством. Из-под копны слышался голос
перепелки и попискивание птенцов, а немного спустя
показалась головка матери, и глаза ее уставились на
меня.
И в этот момент пошел дождь, а за ним и град.
208

Теперь пришла очередь думать, что делать мне.
Двинуться с места и попытаться спастись от непогоды
в своем убежище? Но я понимал, что, как бы осторожно
я это ни делал, я все равно спугну птичку. Она улетит, а
за ней разбегутся и ее дети. Беспомощные, они, конечно,
погибнут, забитые градом. Не трогаться с места — значит
промокнуть до нитки да еще быть иссеченным гра-
дом.
И все-таки я решился на последнее. Я стоически пере-
нес и дождь и град. Только чтобы хоть несколько защи-
титься от ударов градин, я поднял и закрыл руками голо-
ву. Да так и просидел до конца грозы.
* * *
К счастью, она была не так-то продолжительна. Град
скоро прошел, за ним кончился дождь, и вспышки мол-
ний и раскаты грома скатились вправо, скрываясь за го-
ризонт. И над освеженной, омытой дождем степью скоро
уже сверкало горячее июньское солнце.
Мокрый, с избитыми градом до синяков руками я си-
дел не двигаясь, наблюдая то и дело выглядывавшую из-
под копны перепелку.
Некоторое время она еще посидела под ней и, убе-
дившись, что одна опасность миновала и надо поскорее
избавляться от другой, поквохтывая, выползла из-под
копны, а следом за ней высыпались и ее перепелята.
И тут я увидел незабываемое зрелище, когда эти ма-
ленькие горошинки стали вдруг расправлять свои ножки
и крылышки. До чего невыразимо милы были они, вытя-
гивая и расправляя лапки и еще бесперые крылышки.
И они делали все это совершенно серьезно, совсем
как взрослые птицы, хотя им всего-навсего было два-три
дня.
Дождавшись, когда перепелка, сопровождаемая своим
шлейфом, миновала выкошенное место и скрылась в тра-
ве, я встал и принялся сушить одежду.
Вскоре появился и Бекас. Он поДошед и с укором по-
смотрел на меня, точно желая сказать: «Не послушался
старика, не пошел домой, вот теперь и сиди мокрый!»
8Н. минх	209
* * *
Горячее солнце и послегрозовой, ветерок за какой-ни-
будь час высушили мою одежду, и я направился домой.
Меня встретили с тревогой, но я сказал, что хорошо
укрылся от дождя в копнах сена.
Вначале я хотел было рассказать дяде о случившемся,
но подумал и смолчал. Я побоялся, что он не поймет меня,
тем более что случайно я слышал, как он с усмешкой ска-
зал тете:
— А Сережа-то порядком трухнул грозы. Смотри, ка-
кой он.
А я просто все еще находился под впечатлением от
встречи с перепелкой и полон тех дум и чувств, что роди-
лись во мне.
ЧИРУШКА
Было мне тогда лет пять, шесть.
Стоял один из светлых, погожих деньков довольно
поздней осени. Я возился в садике, в куче песку, когда
конфх опытной станции Иван Максимович подъехал к
крыльцу дома на беговых дрожках. Всякие лопаточки и
рытье пещер были тотчас забыты, и я мгновенно очутил-
ся перед Иваном Максимовичем. Зная, что это дозволено,
он посадил меня на дрожки и, обняв одной рукой, другой
стал помогать мне править лошадью.
Мы объехали с ним вокруг садика, что был перед до-
мом, и через две-три минуть! вернулись к подъезду.
На крыльце, в высоких сапогах, с ружьем за плечами,
стоял дядя и рядом с ним мама. С мольбами, чтобы меня
взяли с собой (дядя не раз это делал), я соскочил с дро-
жек и кинулся к ним.
По их улыбкам я понял, что успех обеспечен.
— А не будешь привередничать и есть все, что тебе
дают за обедом? — поставила условие мама.
— Буду, буду! — вскричал я. (КакаА она, право, чу-
дачка! Неужели не могла понять, что я пойду и не на
такую жертву!)
— Ты возьмешь его, Володя? — обратилась она к
брату.
Тот кивнул головой.
8е
211
— Тогда пойдем одеваться,— сказала она и пошла в
дом.
Одевание заняло немного времени, так как я не сопро-
тивлялся. Через несколько минут, в валенках, полушубке
и шапке я выкатился на крыльцо. В передке дрожек была
постелена небольшая меховая полость, на которую и по-
садили меня. Дядя сел сзади, придвинувшись поближе и
оградив меня с обеих сторон коленями ног, поставлен-
ных на подножки. Иван Максимович отпустил лошадь, и
мы тронулись.
Усадьба и постройки станции скоро остались позади.
Мы миновали обсаженную густыми зарослями ограду
опытного поля сельскохозяйственной станции, поднялись
в горку и очутились на перекрестке дорог.
— Куда, поедем, Сашок? — спросил дядя, останавли-
вая лошадь.— Хочешь на прудки? Может, там еще и за-
держалась какая-нибудь утчопка. Мы там с тобой давно
не были.
Я кивнул головой, согласный на любое предложение.
Тогда дядя свернул на нужную дорогу, переехал ша-
гом через блестящие на краю поднятой зяби обрезы наш-*
ни и пустил лошадь крупной рысью.
* * *
Дорога все время шла под небольшой изволок, между
черной, как воронье крыло, пашней, ярко-зелеными ози-
мями и побуревшими полосами Жнивья. Насколько хватал
глаз, кругов лежали пустые поля, осиротевшие и тоскли-
вые, точно брошенные людьми на произвол судьбы, с при-
гнутыми осенними непогодами бурьянами на. межах и
обочинах. Изредка по краям дороги одинокими великана-
ми вставали кусты татарника с бордовыми цветами на
верхушках стеблей. Казалось, только они одни с презре-
нием смотрят на наступающие холода и наперекор всему
продолжают красоваться своей непобедимостью и бес-
страшием.
Синее, холодное небо с редкими облаками не радова-
ло глаз. Высоко в нем, оглашая тишину полей прощаль-
ными криками, кружась по-осеннему и забираясь все
выше и выше, ходила стая грачей. Несколько галок, сме-
шавшихся с ними, точно напугавшись высоты, на кото-
212
рую они забрались с компанией грачей, орали там на
своем бестолковом, базарном языке. А кругом ни прохо-
жего, ни проезжего. Одни голые, безлюдные поля да
холодный ветерок, бьющий в лицо от быстрого бега ло-
шади.
— Не замерз? — нагнувшись ко мне, спрашивает
дядя. .
— Не-ет,— тяну я с невыразимой благодарностью за
доставленное удовольствие. И мне нестерпимо хочется
поблагодарить его, и, немного закинув голову назад, я
говорю: — Поди сюда!
- Что? * '
— Поди сюда! — повторяю я.
Он еще больше наклоняется ко мне, я тянусь к нему
и несколько раз целую его похолодевшую на ветру, мяг-
кую, шелковистую бороду,
* * ♦
Через полчаса мы подъезжали к пологой низине,- в ко-
торой, следуя один за другим, на некотором расстоянии
друг от друга были разбросаны небольшие полевые пру-
дочки. На их плотинках торчали голые, с облетевшими
.листьями ветлй, выросшие из натыканных кольев и па-
лок.
Подъехав к ним, дядя слез и привязал к одной ветле
лошадь. Потом зарядил ружье, снял шапку и, опустив-
шись на колени, стал осторожно высовываться из-за пло-
тины, осматривая пруд.
Я, конечно, делал то же самое.
Потом мы встали и пошли с ним вдоль берега. Буду-
чи «опытным охотником», я пропустил его вперед и сле-
довал за ним в двух-трех шагах.
В самом хвосте пруда с резким, криком «уить-вить-
рить», похожим на свист, вырвался одинокий кулик, :
мгновенно забравшийся высоко в небо. Не переставая из- :
давать оттуда свои пронзительные крики, он полетел на
следующие пруды.
— Пойдем дальше? — спросил дядя,
— Конечно!
И мы отправились,
213
* * *
Скоро мы дошли до второго прудка. На нем повто-
рилось то же, что и на предыдущем.
Мы опять пошли вдоль берега, и, когда обходили одну
из завединок, вдруг из травы, почти у нас из-под ног,
с тревожными криками вырвалась маленькая уточка-чи-
рок. Путем не взлетев* она тут же упала на воду, приня-
лась неестественно бить крылышками по воде, пытаясь
то ли уплыть в камыши* то ли улететь, все время жалоб-
но крича и крякая. Дядя вскинул была ружье, по тут же
опустил его, так как следом за взлетевшей утачкой раз-
дались писки и темненькие комочки утят бросились в раз-
ные стороны, прячась в прибрежной траве.
— Вот тебе раз! — развел руками дядя* вопрошающе
глядя на меня.
Ничего не понимая, я Л|олча глядел на него.
— Что ж это такое, Сашок? — спрашивал он.— На
носу зима, а у чирушки утята! Как могло это случить-
ся? — продолжал он, глядя на меня, точно ожидая како-
го-то ответа..
А уточка вертелась на веде, ааилывая в прибрежные
травы и тут же появляясь стяга, хлопая но ваде крылья-
ми, или, выбравшись на берег и ветрамывая, ковыляла
по земле, все время жалобно покряииввя.
— Смотри, Сашок, как она хочет обмануть нас. У нее
детки, а она прикидывается раненой и старается, чтобы
мы попытались поймать ее. Этими фокусами она отведет
нас подальше от детей. Пойдем отсюда. Пусть она успо-
коится. А мы давай подумаем, что нам делать.
Мы вернулись к плотинке, дядя сел в, откинув полу
своей куртки, усадил меня.
— Ну, что ты посоветуешь? — спросил он.
Мои мысли отчаянно бились, ища какое-то решение.
— Самое главное здесь то,— говорил как бы сам с
собою дядя,— время-то очень позднее. Неделя, другая —
и ударят морозы иль выпадет снег. Всякие червячки и ко-
зявки уже прячутся от холода, и насчет корма утятам
очень плохо. Кушать приходится мало, а от этого они
медленно растут, и зима с морозами быстро распра-
вится с ними.
И тут меня осенило.
214
— Давай поймаем их! — поспешно предложил я.—•
Увезем домой и там будем кормить.
— Э-э-э, дружок,— покачал головой дядя.— Пой-
мать их мы, может, и поймаем. Но им, наверное, уже не-
дели по две, а то и больше. Они совсем дикие, и это, по-
жалуй, не позволит приручить их. А без матери они очень
легко помрут о голода.
— Давай поймаем «месте с матерью,— предложил я.
— А как ты ее поймаешь? — улыбнулся в ответ
дядя.
В моей голове тут же родилась новая мысль, которую
я и поспешил выпалить:	4
— Тогда давай кормить их здесь?
Дядя улыбнулся:
— Возить им обед, завтрак и ужин?
— Да!
— Что ad Может, я дело. Если бы мы могли приучить
их к нашему корму, было бы замечательно! Они гораздо
скорее росли бы и, глядишь, недели через две-три могли
уже летать.
И тут моя фантазия разыгралась! Торопясь и за-
хлебываясь, я стал говорить, что мы будем привозить
мм, перечисляя кущанья, которые бывали у нас за сто-
лом.
Дядя долго слушал и, когда я на мгновение смолк, на-
звав все, что пришло тогда мне на память, очень серьезно
добавил:
— И кисель и компот?
— Да* И кисель и компот? — подтвердил я.
— Ах ты, шмуровоз! Фантазер ты мой! — рассмеялся
он и, закрыв своей большой, ласковой ладонью мое лицо,
любовно повалил меня на спину и, склонившись, несколь-
ко раз поцеловал,
* * *
Смех смехо^, но план был быстро составлен. Мы ре-
шили поскорее возвратиться домой, чтобы дядя, забрав
корм, еще сегодня отвез его на пруд.
Всю дорогу дядя строил предположения и догадки, по-
чему у чирушки таяшй поздний выводок утят. Но он так
ни до чего и не додумался,	•'
215
Мы приехали как раз к обеду, и за столом, воодушев-
ленный своей пылкой фантазией,, я, не закрывая рта, рас-
сказывал всем про уточку и ее детей.
После обеда дядя, осуществляя наши планы, захватив
корм, уехал верхом на пруд. Вернувшись, он рассказы-
вал, как опять нашел утку с детьми, как в нескольких
местах он разложил привезенный корм и, стараясь помень-
ше пугать заботливую мать, поскорее уехал.
* * *
С этого дня начались мои заботы и мучения.
Теперь я просыпался чуть ли не со светом и бежал
к дяде. Я будил его, если он еще спал, торопил одеваться
и тащил в столовую, где обычно уже сидели родители,
покачивая головами и подсмеиваясь над заботой, какую
нашел себе дядя.
Дядя выпивал стакан чаю и начинал собираться в по-
ездку. Я провожал его в переднюю, куда приносили из
кухни завернутые в бумагу и тряпочки гречневую и пшен-
ную каши, накрошенный хлеб, а в пакетиках разное зер-
но. Дядя укладывал все это в ягдташ, закидывал за спину
ружьё и серьезно спрашивал:
— Кланяться им от тебя?
Я кивал головой в благодарность за выказываемое вни-
мание и лез к нему со своими поцелуями.
Простившись, я бежал в столовую, к окну, откуда бы-
ло видно крыльцо и подседланный Воронок. Дядя садился
на лошадь, обернувшись к окнам, махал мне рукой и с
места посылал лошадь в карьер.
♦ * *
Возвращался он часа через два.
Он входил веселый, улыбающийся, внося в дом запах
осенней свежести и воспринятого одеждой запаха конской
упряжи. Он целовал меня несколько раз, говоря, что это
от каждого из утят и их мАтери — чирушки.
‘В столовой на столе его ждал самовар, приготовлен-»
ный для него завтрак, и он, наслаждаясь горячим чаем,
рассказывал о своей поездке. Он говорил, что утята рас-
.216
тут как в сказке — не по дням, а по часам — и что они
хорошо освоились с привозимым им кормом.
Некоторое время -спустя он сказал как-то, что утята
почти на хлопунцах и через немного времени будут ле-
тать.
* * *
Вскоре по ночам стали опускаться ' небольшие мо-
розцы. Они сковывали землю, хотя за день она отхо-
дила, теряя под лучами осеннего солнца свой седой
иней. На воде за ночь образовывались небольшие ок-
райки.
Несколько раз за это время, в более теплую погоду,
дядя брал с собой и меня.
Мы подъезжали к нашему прудочку, привязывали ло-
шадь, и я бежал к утятам.
Каждый раз уточка взлетала, попискивая и покря-
кивая, прикидываясь раненой, а утята, уже хорошо под-
росшие, чуть-чуть поднимались над водой, торопясь по-*
скорее перелететь чистое место и спрятаться в прибреж-
ной траве.
Чтобы доставить мне уже совсем необычайное удо-
вольствие, дядя взял меня однажды на руки и подйес к
самой воде, где был разложен корм.
Помню, меня охватили тогда неподдающиеся описа-
нию умиление и радость, когда среди разбросанного кор-
ма я увидел у самой воды на грязце бесчисленные кро-
хотные следы утиных лапок. Моим восторгам, казалось,
не будет конца, когда, возвратившись домой, я приста-
вал с рассказами о виденном к родителям и всем домаш-
ним,
* * *
Прошло недели три. Благодаря нашим заботам утята
выросли, хорошо летали, и дядя говорил, что теперь им
не страшны ни холода, ни морозы.
Вернувшись однажды из поездки, он сказал, что на
прудке образовались довольно крепкие окрайки.
Через несколько дней ночью выпал небольшой снег.
217
Утром, когда мы встали, кругом было бело. Небо было
в тучах, и казалось, вот-вот снег пойдет опять.
— Плохо будет напщм утятам,— сказал дядя,, допи-
вая чай.Корм, что мы возим, засыплет снегом, и они не
найдут его.
— Да они, наверное, уж улетели,— сказала мама.
— Возможно,— пожал плечами дядя.
Этот разговор убил меня. Я сидел притихший, пора-
женный в самое сердце мыслью, что мои утята улетели и
я больше не увижу их. 4
Видя мое состояние, дядя переглянулся с мамой и
предложил мне поехать сегодня с ним.
Я не ожидал этого и даже растерялся.
— Не хочешь? — спросил дядя.
Я взглянул на него с таким упреком, что он, видимо,
тут же раскаялся в своем необдуманном вопросе.
Мы оделись, забрали корм и вышли на крыльцо, где .
уже стояла запряженная лошадь, сели и поехали.
♦ ♦ ♦
Кругом было бело, и все сверкало чистотой, покрытое
первой порошей. Всю дорогу я молчал, думая, увижу ли
своих утяток.
Скоро мы доехали до места, слезли и поднялись на *
плотинку. Пруд был весь покрыт льдом, но на самой сре-
дине было еще не замерзшее блюдце воды, в котором
виднелось несколько черных точек.
— Смотри, Сашок. Наши утки еще не улетели,— ска-
зал дядя.
Я взглянул, куда он указывал, и чуть не вскрикнул от
радости.
Ухватив дядю за руку, я дотянул его по берегу, побли-
же к нашим чирочкам. Но не успели мы сделать и десятка
шагов, как утки, увидев нас, взмыли в воздух. Дядя пере-
считал их.
— Все шесть,— сказал он.— Сама чирушка и пять
утят.
А косячок уток, поднявшись вверх, сделал над пру-
дом два-три круга и при слабом покрякивании матери,
которая, казалось, посылала нам свой прощальный при-
218
вет, а может, просто звала своих детей за собой, вытянув*
шись в коротенькую ниточку, полетел прочь.
Я долго следил за ним, до боли напрягая глаза, пока
эта ниточка, становясь все меньше и тоньше, не скрылась
за серым горизонтом.
И когда из моих глаз пропала эта маленькая черточ-
ка улетевших птичек, мне стало невыразимо грустно и
тоскливо, точно я потерял что-то бесконечно дорогое и лю-
бимое.
♦ » ♦
Мы возвращались домой, я притихший, с какой-то
опустошенной душой, не находя слов, что отвечать уте-
шавшему меня дяде. Я даже не слышал его разговоров
о том, что, когда вот пройдет зима и наступят теплые дни,
наша чирушка обязательно прилетит со своими утятками
на прудок, так как птички помнят сделанное им людьми
добро.
Дома я растерянно бродил целый день по комнатам,
всецело ушедший в свои первые грустные переживания.
* ♦ ♦
А ночью я видел своих уточек во сне. Мне виделось,
что я приехал весной на пруд. Кругом все уже просну-
лось к новой жизни. На плотине мягко шумели зеленые
листья распустившихся ветел. Яркая зелень покрывала
поля. Разлившийся от полой воды прудок был громаден
и казался бесконечным. В небе звенела жавороночная
песнь, и со всех сторон неслись звонкие и радостные го-
лоса людей, занятых Нолевыми работами.
Я стоял на плотинке, жадно всматриваясь в водную
гладь разлившегося передо мной прудочка, и вдруг, черк-
нув легкой стрелкой в синеве неба, на воду опустился не-
большой косячок чирков. Я, конечно, узнал в них своих
утят и даже вскрикнул во сне от охвативших меня радо-
сти и счастья.
УЛЕТАЮТ ДРОЗДЫ
Осень. Пришел сентябрь. Несколько дней назад тем-
пература резко упала, и две или три ночи были даже с
легкими, правда, еще робкими, заморозками.
По утрам в низинах лежал белесый инеек, пропадав-
ший, однако, как только наступал день. Потом холода
прошли, опять вернулось тепло, и дни стали чередовать-
ся — то полные яркого и светлого солнца, то с серень-
кими, низкими, быстро бегущими по небу осенними ту-
чами.
Вот уже который год я еду об эту нору к .своему при-
ятелю-леснику Ивану Степановичу Сиротину. Он давно
вдов, а его взрослая дочь живет в затерявшемся в лесах
городке, где она замужем. Иван Степанович всегда ждет
меня в это время, зная, что я люблю эту пору, а он по
моем приезде может отправиться навестить дочь и вну-
ков.
Хозяйства у него нет никакого, если не считать пету-
ха и трех-четырех кур.
— Будильник,— говорит Иван Степанович про пету-
ха.— А чтоб кавалеру было веселей, держу ему «мада-
мов».
Однако ходики, которые он ставил по «будильнику»,
врут немилосердно, показывая шут те что! Вместо две-
220
надцати часов дня —семь утра или вечера, а иной раз
вместо пяти вечера — одиннадцать ночи или утра.
— Сегодня ведь по нему ставил! — оправдывался
Иван Степанович.— Как первый раз запел, я и поправил.
Шут те поешь! — качал он головой.
Я не клепал на петуха. Может, он был и прав, и ви-
новаты тут были сами ходики, которые с полбутылкой
песка, заменявшей гирьку, вместо часа отхватывали два,
а то и три, или, наоборот, заползавший в механизм та-
ракан позволял колесикам за целый день отмеривать
только несколько минут. Ну да не в этом дело! Ни
ему, ни мне точное время не было нужно. Светало —
значит наступал день. Смеркалось — значит близилась
ночь.
Так вот. Как только я приезжал к своему прияте-
лю, дня два он еще оказывал мне внимание и ухажи-
вал как за гостем, а потом, как-нибудь вечером, ког-
да мы, поужинав, заваливались спать, он вдруг гово-
рил:
— Так я, Петрович, завтра думаю наладиться к Даше.
Навестить ее надо, да и внучат поглядеть. Ты как?
— Конечно, иди. Чего тебе,— отвечал я.— Я тут по-
смотрю.
— Ладно,— отвечал он, поворачиваясь на бок, и ско-
ро уже похрапывал, засыпая здоровым, крепким сном
уставшего за день человека.
* * *
Захватив кой-чего из домашних вещей, накопившихся
для починки, а равно и немудрящие гостинцы, он отправ-
лялся в свое путешествие, продолжавшееся недели пол-
торы.
И я оставался один, в больших, неизмеримых лесах,
перемешанных с бурыми убранными полями, километрах
в двенадцати — пятнадцати от ближайшей деревушки
или селения. На моем попечении оставался только «бу-
дильник» со своими дамами. Больше у него хозяйства
никакого не было. Скотину он перевел после смерти жены,
а лошадь пала от старости. Купить новую, несмотря на
мои неоднократные предложения дать на это деньги, он
отказывался.
221
— Ноги покэда служат, а боле для чего она мне?
Дрова привезти — да я их на санках зимой привезу. Они
рядом,— говорил он, указывая на недалекую опушку,
где под елями стояли сверкающие на солнце яркой бе-
лизной колотые поленницы березовых дров. Огородишко
у него небольшой был, и получаемого урожая ему с лих-
вой хватало на всю зиму. Мясо он пе потреблял, считая
это грехом. Охотником не был, хотя «двуцвольиая шам-
палка» висела на стене. Жил он тихо, незаметно, и скром-
но. Сторожем своего леса был хорошим, заботливым и
строгим. Порубок у него не водилось. Его побаивались.
Больно уж было у него на это дело какое-то необычайное
чутье. Как ни скрывайся, как ни прячь концы в воду,
а виновного он все равно отыщет! Он-знал только свой
лец и редко когда показывался в деревне, обычно в лав-
чонке, чтобы купить соли, сахару, спичек или чего друго-
го по хозяйству.
С лесорубочными билетами к нему ездили мало. Разве
какой-нибудь погорелец, которому он отводцл для выбо-
рочной рубки лучший лес, где-нибудь поближе и по-
удобней для вывоза, и, жалея бедного человека!
отпускал сверх нормы, наказывая, что если не хватит,
то чтоб приезжал еще, обещаясь отпустить лес бес-
платно.
— В таком несчастье человека жалеть надо,— го-
ворил он.— А лесничеству два дерева убытку не прине-
сут.
* * *
Он ушел рано утром, еще до восхода солнца, и я про-
вожал его. Мы простились с ним на пригорке у опушки,
и я долго глядел ему вслед, до тех пор, пока он не скрыл-
ся за поворотом лесного урочища, острым углом выходив-
шего в открытое поле.
— Поглядывай тут за хозяйством, Петрович! — бросил
он мне при прощании, пожимая руку.
Вот мне было и занятие — поглядывать!
Я медленно дошел до дома, оставшегося на моем по-
печении, в избу не пошел, а сел на скамейку под боль-
222
шим, столетним дубом, наполовину мертвым и черным от
когда-то ударившей в него молнии.
Утро было серенькое, и небо затянуто низкими обла-
ками. Немудрящие постройки лесного кордон# были
справа, а слева уходила опушка леса с высокими рябина-
ми, склонившими свои ветви под грузом тяжелых, оран-
жевых гроздьев, столь заманчивой пищи для всякого рода
птиц и особенно дроздов. Среди рябин, возвышаясь над
ними, росло несколько деревьев пенсильванской вишни,
редкой в этих краях, выросших, видимо, из семян, занесен-
ных сюда этими же дроздами и оставленных здесь с их
пометом при кормежке на рябинах.
Блестящие, красноватые стволы этих деревьев, похо-
жих своей корой на обычную вишню, ио только много
толще и выше последних, поднимали свои ветви с листья-
ми, уже окрашенными в яркий, красивый пунцовый цвет.
Эти даренья также плодоносили, давая ягодки величиной
с плоды черемухи, только темно-красного цвета, кислова-
тые на вкус. И сейчас на них пировали большеголовые
дубоносы, птички, причисляемые к певчим, е громадными,
толстыми и настолько мощными клювами, что если они
при поимке хватали вас за палец, то легко выщипывали
кусочек кожи. Их было, видимо, на деревьях не мало, по-
тому что оттуда неслось постоянное щелканье, так как эти
птички не едят, как дрозды, мякоти, а очищают от нее
зерно, раскусывая своим могучим клювом косточку и
съедая только ядро.
Ветру не было, и было тепло. Мне было приятно сидеть
и глядеть на эту притихшую природу, наблюдать, как с
деревьев, то здесь, то там, срывался отмерший лист и,
беспомощно крутясь в воздухе, падал на землю, являя
собой подчас резкий контраст своей золотой или пунцовой
окраской на фоне еще густо-зеленой травы.
Было бы совсем тихо, если бы низко, едва не каеаясь
верхушек деревьев, в своем стремительном полете над
всей видимой округой не летели бы дрозды, нарушая ти-
шину своими визгливыми криками. Они летели быстро,
торопясь, догоняя и перегоняя друг друга, точно пресле-
дуемые каким-то невидимым врагом, соединяясь то в не-
большие табунки, то разъединяясь опять, словно спеша
к намеченной цели. Редкие из них, наверное более го-
лодные, завидев корм, опускались на рябины и, наскоро
проглотив несколько еще мало съедобных ягод (дрозды
223
любят, чтобы рябина была хвачена морозом), с громкими
криками и визгами поднимались и устремлялись в свой
далекий путь.
Они летели, ни на минуту не прерывая своего полета,
держась строго на юго-запад, чувствуя, видимо, скорый
приход холодов. Я наблюдал за птицами и видел, что это
были серые дрозды, дрозды-дерябы, рябинники и более
мелкие — белобровики. Черных и певчих дроздов среди
них не было. Те более осторожны, и их перелеты можно
обычно наблюдать только по ночам, угадывая птиц по их
тихому, характерному свисту.
Я смотрел на этих птиц и думал: «Как все это устрое-
но! Крохотная птичка каждый год летит весной за тысячи
верст на свою родину, где она была выведена родителями,
где она выросла и возмужала и где, видимо, все так по-
любилось ей. А вот сейчас, чувствуя неведомым для чело-
века чутьем скорое наступление холодов и бескормицы,
она улетает, чтобы пережить эти тяжелые времена где-то
там, в далеких, теплых краях, но с тем, чтобы, как только
наступит тепло, опять вернуться сюда, и здесь среди этих
полюбившихся ей лесов и полей вывести детей, вырастить
их, а осенью совершить с ними опять этот чудовищный и
опасный путь!»
А сколько гибнет их при этих, перелетах! Сколько не
долетает до места, летя туда или обратно! Скольких уби-
вает усталость и болезни!
Вон и сейчас острой стрелой вырвался из-за леса яст-
реб и бросился за птичкой, с каждым мгновением насти-
гая ее. Несчастная, охваченная ужасом, взметнулась было
вверх, пытаясь уйти в вышину и там спастись от своего
преследователя. Но все напрасно! Хищник быстрее ее.
Он ринулся за ней, настиг, в воздухе раздался предсмерт-
ный крик несчастной жертвы, и, сжав в когтях свою добы-
чу, ястреб устремился с нею к лесу, чтобы там, в глухом
месте, ррикончить ее, быть может уже умершую от выпав-
шего на ее долю страха. И только два-три перышка, выби-
тых из тела птички, долго еще кружатся в воздухе, мед-
ленно падая вниз, говоря о только что происшедшей тра-
гедии.
А у меня, как на грех, нет с собой ружья. Глядишь,
выстрел и напугал бы хищника и жизнь крохотной птич-
ки была бы спасена...
А птицы все летят и летят, несмотря на все опасности
224 -
и преграды, перекликаясь между собой и точно подбадри-
вая друг друга своими призывными криками.
И, глядя на этих несущихся нескончаемой чередой
птиц, я вдруг вспомнил свое далекое детство, как у нас,
когда мы были маленькими детьми, недолгое время жил
один дрозд, которого мы звали «Дроздиком».
* * *
Гуляя однажды в лесу, мы нашли выпавшего из гнез-
да птенчика. Он, правда, был уже достаточно оперен, и
его крылышки позволяли ему перелетать небольшие рас-
стояния. Но летал он плохо.
Кругом была колония дроздов, и было много взрослых
птенцов, которые хорошо летали и удалялись от нас при
нашем приближении. Дядя, бывший с нами, несмотря
на отчаянные крики старых птиц, легко настиг и поймал
птенчика, показал его нам, дал погладить и поласкать,
после чего подбросил в воздух, в надежде, что он улетит
и сядет повыше на дерево. ^Но птенец, хоть и замахал
крылышками,,но, беспомощно пролетев немного, ткнулся
в землю и забился под кустик травы.
Тогда дядя отвел нас в сторону, и мы стали наблюдать
за птенцом.^
Когда мы отошли, взрослые птицы успокоились и за-
нялись кормлением своих детей, сидящих на деревьях. Но
ни одна птичка не подлетела к птенцу, сидевшему на зем-
ле и слабым писком заявлявшему о своем существовании.
Мы прождали, наверное, с час.
— Плохо его дело,— сказал дядя.— Он или умрет
с голоду или его съест какой-нибудь хищный зверек.—
И он предложил нам взять птенца домой и попытаться
выходить его.
Нашей радости не было границ.
Несмотря на неописуемый гвалт, поднятый старыми
птицами, когда мы опять подошли к птенцу, дядя взял
его, и мы унесли его домой.
На чердаке нашлась небольшая клеточка, которую
тут же вымыли, вытерли и посадили в нее птенчика. И тут
же началось его кормление.
Так как птенец сам ничего не брал из подносимого
ему корма, дядя, брал его в руку, раскрывал ему клюв и
225
насильно впихивал ему маленький кусочек мяса, мочен-
ный в молоке хлеб или крошки творогу.
Это насильственное питание дало свои плоды, потому
что на следующий день птенец выглядел гораздо бодрее.
Он уже пугливо посматривал на нас, когда мы подходи-
ли к клетке, забивался в угол ц лишь после того, как не-
много успокаивался в руках у дяди, начинал глотать
закладываемый ему в клюв корм.
— Голод, братец, не тетка! — усмехался дядя.— По-
дожди, через день или два сам будешь просить!
И действительно, дня через три он уже встречал нас
писком, с раскрытым клювом и потряхивал крылышка-
ми, совсем так, как это делают птенцы, кормимые роди-
телями.
♦ * ♦
Скоро наш Дроздик вырос и стал хорошей, красивой
птичкой. Это оказался дрозд-рябинник.
Он стал совсем ручным,~ у него пропал всякий страх
перед людьми, и он всегда кидался нам навстречу. Он
позволял безнаказанно брать себя в руки и всегда очень
внимательно разглядывал наши пальцы, надеясь найти
там что-нибудь съестное. Он хоть и брал сам пищу из
кормушек и баночек, в которых она ставилась ему в клет-
ку, но очень любил, когда его кормили из рук.
Мы купили ему большую клетку, и он прыгал в ней по
жердочкам, делая даже взмахи крыльев.
Привязались мы к нему страшно, да он и сам платил
нам не меньшей любовью. Все наши помыслы, все наши
действия и поступки сосредоточились теперь вокруг
Дроздика. Игры, забавы, беготня, ссоры и драки, все было
забыто, и мы целыми днями все свое время отдавали
только ему.
Мы таскали ему всякие ягоды, по мере того как поспе-
вали те или другие, предлагая ему подчас самую неверо-
ятную пищу, стараясь здесь перещеголять друг друга.
Дроздик был очень прожорлив. Он не отвергал наши
старания и лопал все, что ему давали. Не любил он только
конфеты, которые хотя и брал, ио, повертев в клюве,
выбрасывал. А что касается всяких кусочков торта, ягод
смородины, вишни или гусениц и червяков, то от этого
он никогда не отказывался, как бы сыт. ни был,
226
♦ * it
В таком счастии и благоденствии прошло лето и бли«
вилась осень.
В самом конце августа на несколько дней пришли
холода с утренниками.
Кое-какие птицы, населявшие наш сад и близлежа-
щий лес, уже пропали, но на их место прилетели другие.
Стайки синиц все чаще и дольше стали вертеться вокруг
дома. Листва дерев окрасилась в яркие осенние цвета,
и на песчаных дорожках сада уже останавливали на себе
глаз опавшие лиловые или красные листья.
Направляясь на юг, с криками и визгами, поодиночке
и стайками, потянулись дрозды. И одновременно вдруг
погрустнел и притих наш Дроздик.
Он уже не встречал нас с той радостью и возбужде-
нием, как это было совсем недавно, а безразлично сидел
на жердочке или, прижавшись грудкой к проволочной
решетке клетки, к той ее стороне, что была обращена на
юго-запад, бился об нее, беспрестанно трепеща крылыш-
ками.
Он стал отказываться от пищи, ничего не брал из рук,
не обращая внимания даже на самые лакомые кусочки.
Мы с тревогой спрашивали дядю:
— Что с Дроздиком?
Он указал нам на отлетающих птиц и сказал, что и
наш Дроздик тоскует и что самое лучшее будет, если мы
выпустим его на волю.
В ответ на это он получил наш трехголосый рев и
плач.
На другой день было то же самое. Птичка сидела на-
хохлившись в клетке, не притрагиваясь к корму и не об-
ращая внимания на все наши старания, или же, трепеща
крылышками, билась о решетку клетки, приподнимая го-
ловку и все время глядя вверх.
Насильственное питание также не помогало, несмотря
на все наши ухищрения.
А на третий день, утром, прибежав на террасу, мы на-
шли нашего Дроздика мертвым и уже окоченевшим на
дне клетки.
Горю нашему не было границ...
227
И вот сейчас сидя у сторожки, вспомнив своего так
трагически погибшего Дроздика, я не отрываясь глядел
на этих птиц, спешащих в далекие края в силу заложен-
ного в них инстинкта, подбадривающих своими криками
сородичей и устремляясь все вперед и вперед.
А дрозды летели без конца и края, появляясь малень-
кими точками на горизонте, приобретая очертания птиц,
пролетая у меня над головой и пропадая за лесом, в на-
правлении этих далеких, неведомых и сказочных теплых
краев... .	'
ПОСЛЕДНИЙ ГЛУХАРЬ
Такой крепкой, такой незыблемой и несокрушимой
дружбы, что была у этих двух людей, нельзя себе и пред-
ставить. Правда, она не так уж длительна, потому что од-
ному из них — внуку — всего пять-шесть лет, но все гово-
рило о том, что она свята и нерушима.
Дед, высокий, седобородый, не по годам крепкий ше-
стидесятилетний старик, служил лесничим большого, с
почти непроходимыми лесами и угодьями Девичьеозер-
ского лесничества, которое он создал и организовал своими
заботами и трудами.
Он приехал сюда, в этот в то время еще глухой, необ-
житой приволжский край, прямо со студенческой скамьи,
полный неостывших воспоминаний об описанных Мельни-
ковым-Печерским таящихся в глуши по притокам Вол-
ги — Большой и Малый Иргизы — старообрядческих ски-
тах, молельных домах и их людях, и безнадежно влюбился
в него.
Вековые леса без путей и дорог, с едва заметными
тропками, проложенными скорей диким зверьем, чем
людьми, непролазные чащи и буреломы, всякие водотеки,
протоки и озера, рождаемые многочисленными родника-
ми, сбегающие по своим вытекам в Волгу, неисчислимое
количество зверья и птицы, полноводная красавица Волга
со своими таинственными и подчас скрытыми затонами
229
и заводями, с зарослями кувшинок и водяных лилии, ред-
кие поселения вокруг, которые, как ему казалось в те
юные, романтические годы, губят чистоту и сказочность
этих девственных просторов, живших своей цельной,, не-
тронутой жизнью,— околдовали его»
Сердцем этих дремучих угодий было громадное Де-
вичье озеро, глубокое и, как говорили, не имеющее дна,
с настолько чистой и прозрачной водой, что можно
было видеть ту таинственную жизнь, что шла в его глу-
бине.
В яркие, солнечные дни, а особенно в полнолунные
летние ночи в спокойной воде можно было видеть какие-
то громадные, причудливые очертания растений и деревь-
ев с распростертыми по сторонам ветвями, похожими
порой на движущиеся и призывающие в свои объятия
человеческие руки. В глубине вставали причудливые те-
рема и строения или проплывали большие, невиданные
рыбы и животные, появляющиеся вдруг и так же скоро
исчезающие.
Среди окрестного населения о Девичьем озере ходило
немало всяких легенд и сказаний, рожденных, быть мо-
жет, его неизмеримой глубиной, чистотой и прозрачностью
воды или, быть может, какими-то невиданными, вроде
как крылатыми рыбами, попадавшими иной раз в сети
охотников.
w * *
Первые годы прошли у деда в неустанных трудах. За
это время все было приведено в порядок: определены ру-
бежи и пределы владений лесничества, установлены гра-
ницы обходов и объездов лесных и водных просторов, про-
ложены кварталы, возведены постройки для кордонов,
а на высоком берегу Девичьего озера усадьба лесни-
чества.
Здесь, в этом краю, дед нашел и свое счастье — имел
жену и сына, который по его настоянию также окончил
Лесной институт, но, любя людское общество, предпочи-
тал жить в городе, где служил, заведуя лесным отде-
лом.
В противоположность отцу, страстному охотнику, сын
таковым не был, Сын рано овдовел, оставшись с ребенком
230
на руках у старой няни Трофимовны. Мальчику было два
года, когда дед предложил, чтобы до того времени, как ре-
бенку надо будет идти в школу, внук жил бы в лесниче-
стве.
Сын согласился, и внук вместе с няней уехал к деду,
* * *
Дела ио лесничеству шли почти сами по себе, и дед
много времени мог отдавать внуку, которого полюбил сво-
ей особой, последней любовью старого человека. Внук пла-
тил ему не меньшей привязанностью, и оба они были по-
чти неразлучны.
Нередко, проснувшись ночью, внук потихоньку выле-
зал из своей кроватки и босиком, в коротенькой рубашон-
ке, бежал к деду в кабинет, где тот лежал на широкой
оттоманке, иной раз в полудреме, а порой, страдая бессон-
ницей, читал или вел какие-то записи. Внук залезал к не-
му в постель, забирался под одеяло и, пригревшись, тут же
засыпал. Нередко, прижавшись к деду, он требовал рас-
сказов и повествований. Уж больно хорошо тот рассказы-
вал их! Старик охотно соглашался, и при слабом свете
привернутого ночника, долгими часами текли рассказы о
жизни среди.этой сказочной природы, о делах лесничест-
ва, об охотах и охотничьих подвигах и всякого рода при-
ключениях.
Места здесь были ведь глухие, нетронутые. Нередко
можно было встретить и бредущего куда-то медведя или
семью пасущихся лосей. Про волков, зайцев, лис нечего
было и говорить! Их, как и всякой птицы, особенно боро-
вой, было видимо-невидимо. В озерах и протоках водилась
всякая рыба. Нередко ловились пудовые судаки и щуки,
сказочные по своей величине и силе, требовавшие немало
ума и смекалки, чтобы вызволить попавшую в сеть могу-
чую рыбину. На этих охотах и ловлях было столько вся-
ких необычайных случаев и приключений, подчас почти
неправдоподобных, и это так захватывало богатую фан-
тазию деда, что он с непередаваемым увлечением и стра-
стностью рассказывал о них внуку.
Ребенок был, видимо, наделен немалым воображением
и, слушая деда, наталкивал его подчас своими вопросами
на новые и брлее красочные повествования»
231
* * *
Дед описывал морозные зимние ночи, залитые светом
луны, когда волки окружали усадьбу и, держа ее точно
в осаде, всю долгую ночь оглашали окрестности голодным
воем. Дед рассказывал, как в тихие безлунные ночи, надев
охотничий костюм, а поверх него длинный, глухой белый
халат, делавший его на снегу почти незаметным, он, спря-
тав под халатом ружье, выходил из дому и медленно дви-
гался по проложенным для этого дорожкам, стараясь пргр
близиться на выстрел к воющему зверью. Дед описывал
эту замеревшую тишину, темнйе полосы окрестных лесов,
укрытое снегом озеро и черные пятна сидящих на нем
зверей.
Дед говорил, как волки, чуя неладное, опасливо отхо-
дили прочь, а иной раз, видимо мучимые нестерпимым
голодом, сами приближались к нему. И тогда он выхваты-
вал из-под халата ружье, вскидывал его и, выделив,
пускал в зверя заряд картечи.
— Убил? — с радостно загоравшимися глазенками
вскрикивал внук.
— Убил,— отвечал дед.
— Ах, как хорошо,— говорил внук, припоминая, ви-
димо, при этом рассказы деда или няни Трофимовны о
том, как по ночам голодные волки забираются в хлева,
режут овец, телят и маленьких пушистых барашков.
Иной раз дед рассказывал о тихих вечерних весенних
зорях, когда после заката солнца он становился где-ни-
будь у лесной лощины на тягу. Он говорил о том, какая в
это время наступает тишина, как одна за другой замол-
кают, устраиваясь на ночлег мелкие пичужки, как на
вершине высокой ели, постепенно утихая, распевает свою
удивительную вечернюю песнь певчий дрозд, как за ста-
рым лесом бормочут и скрипят, точно немазаные телеги,
драчуны тетерева, как журчит под снегом бегущая под
гору снежница и на темнеющем небе появляется вдруг
силуэт медленно плывущево вальдшнепа.
— У него, знаешь, Сашок, такой длинный-предлин-
ный носик. Совсем как шпага у древних рыцарей. Он ле-
тит и нежно посвистывает или хрюкает, как поросеночек.
Иногда появляются сразу два. Они гоняются друг за дру-
гом, сердятся, хоркают и точно норовят проколоть один
другого своим длинным носом. Иной раз и застрелишь
232
какого, а иной раз пройдут далеко и скроются в лощине
или за лесом. Потом в небе зажгутся звезды, постепенно
все замолкнет, стихнет, и на землю падет прохладная ве-
сенняя ночь с запахами прелого листа, белых цветущих
шариков вербы и первых клейких лопнувших почек.
Где-то в лесу, точно извещая, что пришла ночь, захохочет
филин, и ты, покрепче запахиваясь в куртку, уйдешь
домой.
В конце февраля или начале марта, когда кругом еще
зима, снег и морозы,— солнце, правда, стоит уже высо-
ко,— на Девичьем озере, на его середине, где камень и
где бьют родники, точно по щучьему велению вдруг с гро-
хотом и шумом вскроется лед и образуется большая, тем-
ная полынья. И в яркий, солнечный день тишину озера
нарушат заунывные клики прилетевших лебедей.
Они поживут на полынье день, другой, омоются в род-
никовых водах, озера, отдохнут и, оглашая окрестности
трубными звуками, точно извещая о скором приходе вес-
ны, поднимутся и, сверкая в лучах солнца белыми
крыльями, улетят на север, к своим далеким, родным ме-
стам.
* * *
Много рассказывал дед внуку о глухариных токах, охо-
те, которая была ему милее всех и ближе всего лежала к
сердцу.
Он любил на эти охоты уходить с вечера в лес, к тем
местам, где на утренних зорях токовали эти необычай-
ные, казалось веками живущие на земле, птицы.
По изведанным им тропам он уходил в эти глухие, та-
инственные места, проводя весеннюю ночь у костра, около
какого-нибудь зародившегося водотека, на краю неболь-
шого лесного овражка, слушая почти неразгадываемые
звуки и шумы пробуждающейся после зимнего сна при-
роды.
Зверь или птица прокричит в лесу, под порывом ветра
застонет и заплачет старое дерево, кто-то пройдет сторо-
ной, шлепая по грязи и жидкому снегу, какие-то огоньки,
точно глаза, засветятся и заблестят в кустах между деревь-
ями и так же внезапно пропадут, как и появились. Над
головой раздастся свист птичьих крыльев, звезда упадет,
233
оставляя в небе длинную светящуюся полосу, раздадутся
какие-то глубокие вздохи, и опять все замрет в тихой, на-
стороженной тишине весенней ночи.
Дед подбросит в затухающий костер несколько веток
сушняка: при своем падении они выбьют в гаснущей золе
кучу искр, некоторое время пролежат спокойно, потом
начнут потрескивать, похрустывать и вдруг вспыхнут в
двух-трех местах яркими огненными язычками. Пламя за-
мечется и забегает по сторонам, разгораясь все больше и
ярче, и скоро дед почувствует на лице поднявшийся от
огня жар. Иной раз он отвернется, иной раз прикроет
лицо ладонями и сидит так какое-то время, пока не уймет-
ся, огонь, после чего опять, опустив руки и опершись ими
о колена, сидит и без конца слушает и слушает окружаю-
щую его тишину ночи.
♦ * *
Вот где-то на болоте жалостливо и тоскливо затрубил
алдодик. «Ду-ду-ду, ду-ду-ду»,—дудукала таинственная
птица, предвещая скорую полночь. Крик ее напомнил де-
ду пересуды и толки стариков охотников о том, что птица
эта заговоренная. Видеть ее христианская душа не может.
И дед с улыбкой вспомнил, как в молодые годы он однаж-»
ды целое утро убил на то, что бегал на крик птицы в на-
дежде увидеть ее. Он измок и ободрался о кусты и лесную
чащу так, что одежда висела на нем клочьями, а птицу
так и не увидел.
Под это однообразное и печальное дудуканье дед не
раз на какие-то короткие мгновения незаметно погружал-*
ся в чуткую дрему. Но каждый раз он скоро пробуждался.
Задолго до рассвета он начал улавливать звуки и дви-
жения, предшествующие этому времени. Настороженный
слух различал особый шум крыльев, который говорил, что
ожидаемый с таким трепетом, невидимый в темноте ночи
певец направился на токовище. До него долетал и шум,
сопровождающий размещение певца на облюбованной им
густо охвоенной ветви громадного дерева. Он тушил ко-«
стер и ждал то время, когда на востоке едва заметно начи-*
нало сереть небо и тускнели звезды.
Красноватый серп месяца, пологий и острый, уходил к
горизонту. Более отчетливо проглядывались стволы высо*
234
ких деревьев. Тогда он поднимался, подтягивал повыше
сапоги и, перекинув черев плечо погон ружья, направлял-
ся по просеке, упиравшейся в большое болото, изобилую-
щее дикой ягодой.
По краю болота тянулась высокая, заросшая частым
подседом из сосенок и ельника «Ляхова борина». Дед слы-
шал о ней как о месте «векового глухариного тока». Прой-
дя половину борины, он останавливался. Кругом было
мертвенно тихо. Но вот, где-то на краю болота, протрубили
журавли. С истошным криком и хохотом, заставив неволь-
но вздрогнуть, пронеслась какая-то птица. Налетевший
заревой ветерок прошумел в вершинах высоких елей и
смолк.
И вдруг раздавались глухие, таинственные, полные
неведомого очарования, первые колена глухариной песни.
Они были-похожи на легкие удары колотушки по куску
сухого дерева. Точно ночной сторож предупреждал жите-
лей леса, что он бодрствует.
Постепенно звуки учащались и переходили в дробь,
завершаясь своеобразным звуком,— охотники называют
его точением или скирканьем,— звуком,, напоминающим
тот, когда жарким июньским днем на цветущих волжских
заливных лугах косцы оттачивают свои косы.
При этих звуках у деда невольно затаивалось дыхание.
Захваченный ими* он замирал и не спешил, давая распеть-
ся глухарю. Потом начинал осторожно подходить к пою-
щей птице* делая по два-три шага под второе колено, ее
песни.
Прейдя так шагав сто, он начинал различать на вер-
шине «жаровой» сосны силуэт этого необычайного певца.
Распуская крылья в хвост и точно в каком-то упоении
судорожно вытягивая шею, глухарь вел свою песню люб-
ви. Изредка он замолкал, прислушиваясь к окружающему,
а затем опять, с еще большей страстью, подавал одну
песню за другой, переступая с ноги на ногу, поворачи-
ваясь на суку д раскачиваясь в такт песни, пе в силах,
видимо, сдержать вдохновения.
Вокруг него, на сравнительно небольшой площади, то-
ковало еще несколько глухарей, а на земле, в густых ку-
стах древесного подседа, распаляя в разжигая и без того
клокочущую страсть певцов, тихо, завывающе квохтали
глухаркщ
235
И ребенок, преображаясь, слушал эти описания глуха-,
риного тока. Глазенки его горели, он сидел с полуоткры-
тым ртом, жадно ловя воздух. Он почти дрожал, загораясь
неподдельной страстью охотника, которая, видимо, была у
него в крови. И, измученный переживаниями, он крепче
прижимался к деду, точно ища у него защиты от этих не-
ведомых и непонятных еще для детского сердца чувств и
ощущений.
А дед, лаская и успокаивая внука, думал о том, как он
привьет ему высокую любовь к этой таинственной, сказоч-
ной природе и страсть охотника, к которой оказался рав-
нодушным'его сын.
* * *
В этих-мечтах деда и переживаниях внука прошло два-
три года.
Не было ничего дороже и желаннее для мальчика рас-
сказов о всякого рода охотах, а для деда наслаждения и
удовольствия видеть, как в груди юного существа росла
эта непреоборимая страсть. Большего счастья он себе и не
представлял. И мысленно он подгонял годы, лелея мечту
о том, как подарит внуку ружье,— они уже договорились
об этом,— и они будут вместе ходить на охоту. Он пере-
даст ему свою любовь к родной природе, ее таинственной
жизни и явлениям, весь свой опыт и познания старого
охотника и знатока многих видов охоты, на что он потра-
тил много лет и положил немало сил.
Когда ребенку пошел шестой год, он, под сокрушенные
покачивания головы старой няни, начал сопровождать. де-
да на ближние охоты — на вальдшнепиную тягу, на ути-
ные перелеты на соседних озерах и затонах Волги и на
некоторые другие, ограниченные коротким временем.
* * *
Так было и в эту весну, когда однажды дед вернулся с
охоты, убив на редкость большого, старого глухаря.
Он не один год наблюдал эту птицу, которую, по ее по-
вадкам и манере токовать, сразу отличал от других. Он
встречал и безуспешно выслеживал эту птицу уж не один
286
год, и в его сознании она была окружена каким-то орео-
лом заколдованной недоступности.	. .
И вот наконец он добыл ее.
Глухарь этот токовал на громадной, столетней ели, на
одной из вершинных, густо охвоенных ветвей. Это было его
излюбленным местом. Сколько раз, задолго до того как дед
подбирался к нему на выстрел, глухарь, точно предчувст-
вуя опасность, вдруг срывался с места и улетал в темнукь
глубь леса, где принимался за прерванное токование.
А сегодня он сплоховал. Дед сумел подобраться к нему и,
выбрав момент, метким выстрелом сразил поющую птицу.
Ломая своей тяжестью ветки, птица рухнула на
землю.
После выстрела наступила мертвая, гнетущая тиши-
на. Смолкло все. Только эхо неисчислимое количество раз
с каким-то надрывом повторяло звук выстрела, точно то-
ропясь разнести весть о совершенном злодеянии.
Когда дед подошел, глухарь был бездыханен. Но когда
он поднимал птицу, из ее горла вырвался хрип, точно пе-
вец еще допевал свою песнь.
Дед долго любовался глухарем. Все говорило, что это
очень старая птица. Видимо, она была по-человечески ум-
на, осторожна и невероятно осмотрительна, задолго пред-
угадывая всякую опасность. Все это и обеспечило ей дол-
голетие.
Счастье охотника, державшего в руках чудесную пти-
цу, было безгранично. Стараясь не помять оперения, он
бережно сложил ее и понес домой, чтобы во всей не-
тронутой красе показать внуку и рассказать о своей
удаче.
* * *
Когда с восходом солнца он пришел домой, мальчик
еще спал. Дед был удивлен. Обычно ребенок, зная о днях
его охоты, всегда встречал его бодрствующим. А тут нет.
Но он не придал этому особого значения, подумав, что еще
очень рано.
Прошел час, другой, а ребенок не просыпался. Деда
охватило некоторое беспокойство: «Уж не заболел ли?»
Хлопотавшая по хозяйству Трофимовна предложила
ему завтрак, но он отказался.
237
Дождусь внука,— сказал он.
Прошло еще какое-то время. Ребенок не просыпался,
и на сердце деда сходила тревога.
— Сашок не заболел ли? — спросил он у няни.
— Да с чего бы? — ответила та.— С вечеру, правда,
долго не засыпал, возился и ворочался. Вас все поминал.
Говорил, как там дедушка, в лесу? Смотри, только к пол-
ночи угомонился. Вот и разоспался.
* * *
Когда большие столовые часы с натугой и хрипом
пробили восемь раз, дед услышал, как завозился внук.
— Сашо-ок! — позвал дед.— Иди-ка посмотри, что я
тебе принес,— сказал он и, выйдя в сени, вернулся с глу-
харем, которого положил на пол, расправив по сторонам
его могучие крылья и раскинув веером хвост.
Полуодетый мальчик выбежал на зов деда, хотел было,
по привычке, броситься к нему в объятия, но, увидев ле-
жащую птицу, нерешительно остановился. Он много ви-
дел из того, что добывал дед, но такого великана не видел
еще ни разу.
Яркие лучи солнца врывались в окна и освещали рас-
простертую на полу птицу. Они играли и переливались на
оперении спины и крыльев, отливая в иных местах золо-
тисто-зеленоватым блеском. Могучий, цвета слоновой ко-
сти клюв и красные брови над закрытыми глазами выде-
лялись на темно-сером оперении головы и шеи.
Приподняв голову птицы, дед рассказывал внуку, как
он убил глухаря. Он говорил, что давно знает ее. Уж не
один год он выслеживал эту птицу, но все время его пре-
следовала неудача. Он рассказывал', что не только весной,
на токах, но и летом и зимой он много раз встречался с
этим глухарем, но каждый раз птица оказывалась умнее
и уходила от выстрела. Он говорил о том, что они давно
знают друг друга и, встречаясь, как бы вступали в едино-
борство. И долгие годы птица оказывалась победителем,
А вот в это утро дед одержал верх.
Он рассказал, как глухарь, прилетев на свое излюб-
ленное место, осторожно и несмело издавал свои первые
призывные звуки и начальные колена песни и как по-
238
степенно, увлекаясь и опьяняясь своей песнью любви и
восторга, все больше и больше уходил из этого мира.
\ И, рассказывая внуку о токовании глухаря, дед был
сам почти подобен этой прекрасной птице, и его голос и
слова были так похожи на ее необычайную песнь. Старый
охотник был так прекрасен в охватившем его вдохно-
вении.
Окончив рассказ, тяжело дыша от волнения, он взгля-
нул на внука.
Полуодетого, босенького ребенка отделяла от деда
лишь лежавшая между ними птица. В глазах ребенка сто-
яли слезы. Он почти с укором, нс отрываясь глядел на
любимого деда и вдруг едва слышно спросил:
—• Дедушка! Зачем ты его убил?..
ЗОНТИЧНЫЙ ДЕДУШКА
Не было в нашем городе человека, который не знал бы
Афанасия Григорьевича Добросердова, прозванного за его
профессию «Зонтичным дедушкой».
Его нередко можно было видеть в разных местах горо-
да, идущего слегка прихрамывающей походкой (последст-
вие ранения, полученного в турецкую кампанию), со связ-
кой зонтов и тростей на плече, завернутых полоской бре-
зента и,перевязанных английской бечевкой. На боку у него
висела кожаная сумка, в которой помещался инструмент:
пилочки, клещики, молоточки, щипчики, винтики, иглы и
нитки, в пузыречках лаки и краски, а в матерчатом ме-
шочке ручки и набалдашники, подчас серебряные, фар-
форовые или костяные^ нередко старинной искусной ра-
боты.
Он шел, приветливо раскланиваясь со знакомыми, ко-
торых было не мало. Обычно это были люди, ходившие
с тростями и всякими хитроумными палками и зонтами,
вроде зонтов-тростей, палок-кинжалов, обращавшиеся к
нему за ремонтом и починкой их, или же люди, вынужден-
ные прибегать к помощи опоры вследствие возраста и бо-
лезней. Отвечавшие ему на приветствия женщины были
большей частью молодые важные дамы, имевшие привыч-
ку гулять по центральной улице города или в цветниках
и аллеях городского сада в летние и весенние дни с кру-
240
жевными зонтами или длинными тонкими тросточками,
перевязанными шелковыми бантами, что считалось тогда
особым шиком.
Дети, играющие на улицах или во дворах домов, за-
видев его, бежали ему навстречу, маша ручонками и на-
зывая его кто полным именем и отчеством, кто дедушкой
Григоричем, кто дедушкой Афанасием. Он имел привычку
всегда останавливаться перед подбегающим ребенком, сни-
мая головной убор и здороваясь за ручку, помня и на-
зывая чуть ли не каждого по имени и находя для всякого
приветливое слово.
Часто его можно было видеть за работой. Где-нибудь
на скамье, во дворе дома, в садике, у куч песка, в кото-
дых возились дети, около, ворот или стены дома, он си-
дел, занимаясь починкой зонта или трости, выполняя
здесь, как он говорил, «холодную» работу, на манер бро-
дячих сапожников, беря сложный ремонт на дом.
На скамье в нужном порядке были разложены инстру-
менты и приспособления, расставлены баночки и пузыреч-
ки с клеями, красками и другими снадобьями, а кругом,
обступив тесным кольцом скамью, стояла примолкнувшая
толпа детишек, забывшая свои игры, капризы и забавы.
Точно заколдованные, они могли стоять так часами, на-
блюдая за его действиями, нарушая молчаливое созерцание
восклицаниями удивления и восторга лишь в редких слу-
чаях при виде какого-то совершенно необычайного инстру-
мента, приспособления или при особо сложной, из ряда вон
выходящей операции, поражавшей их воображение.
Иной раз, особенно в теплые солнечные дни, его можно
было видеть в тех же дворах или садиках^ сладко дремлю-
щим под лучами разморившего его солнца. Он сидел, отки-
нувшись к спинке скамьи, сняв головной убор и чуть за-
кинув голову, подставив солнечным лучам лицо, обрамлен-
ное поседевшими бородой и усами, с легким румянцем,
просвечивающим сквозь волосы на щеках, с руками, спо-
койно лежащими на коленях, и грудью, тихо и равномерно
поднимающейся при дыхании. В эти минуты его не трево-
жили ни городские шумы, ни крики играющих детей. Он
сладко спал, пригретый лучами солнца, как человек, на-
чинающий уставать от жизни, полной каждодневных тру-
дов и забот в добывании насущного хлеба для себя и своей
семьи.
2И
9 Н. Минх
Проходило с полчаса, иной раз больше или меньше,
когда этот сладкий полусон или полузабытье проходили.
Он открывал глаза, протирал их рукой, сладко потяги-
вался, ощущая во всем теле приятный отдых и как бы
прилив новых сил, доставал из кармана платочек, выти-
рал выступивший на лице пот .и принимался за прерван-
ную работу.
Увидев его работающим, дети опять бросали свои игры
и устремлялись к нему, обступая его тесным, любопытст-
вующим кольцом.
* * *
Был Афанасий Григорьевич заядлым ружейным охот-
ником и как таковой известен всем городским товарищам
по страсти, пользуясь среди них искренней симпатией, лю-
бовью и уважением. А охотник он был увлекающийся и,
несмотря на свою хромоту, выносливый.
— Афанасий Григорьевич! Поди, тяжеленько с боль-
ной-то ногой? — спрашивали его иные друзья, встречая
на охоте по пролетному в наших краях вальдшнепу или
по куропатке,— охотах, требовавших большого хождения.
и— Да ничего, приспособился,—обычно отвечал он.
Жил Зонтичный дедушка от меня через два дома, мы
с ним были большие приятели и частенько, особенно дол-
гими осенними и зимними вечерами, вместе коротали
время.
Он был вдовец. Но у него жила с двумя сврими детьми
племянница Варвара, дочь его сестры, умершей с мужем
и зятем в холерный, 96-й год.
Неприятный человек была эта Варвара. Небольшого
роста, худая, с злыми, бегающими глазками, вечно всем
и каждому завидующая, злобная и все время шипящая,
как змея. От нее никогда, бывало, не услышишь доброго
слова. Вечно она жаловалась, сетовала и плакалась на
жизнь, на тяготы и заботы, свалившиеся на ее плечи, веч-
но завидовала каждому приходившему охотнику, хотя ни
в чем не испытывала недостатка и нужды. Она сама и де-
ти всегда были сыты, чисто и скромно одеты и обуты,
благодаря стараниям Афанасия Григорича, профессия
которого обеспечивала достаточный заработок. Она не лю-
била своего кормильца-дядю, всем говорила, что он неи-
моверно скуп, зарабатывает — она знает —• много, а дает
242
мало, бережет и копит, точно думает прожить тысячу лет.
Она попрекала его за занятие охотой, говоря, что лучше
чинил бы зонты, не тратил попусту время, ненавидела его
подружейнуюсобачку Ладу. Терпеть не могла она и пти-
чек, что водил старый охотник, он как-то раз даже про-
говорился мне, что в смерти его любимицы-певуньи слав-
ки-черноголовки он подозревает племянницу.
— Господи, прости меня, окаянного, за грешные мыс-
ли,— говорил он, прикладывая руку к сердцу.— Говорит
оно, что-смерть птички ее дело!.. А как любил я эту пе-
вунью! Жила она у меня долго. Совсем была ручная. Я ее
раз на волю выпустил. Болел я тогда, недели с две в посте-
ли лежал. И подумал: дай я ее выпущу. Что она томится у
меня в неволе? Может, своими песнями умолит создателя,
чтоб я отудобил. Выпустил я ее в фортку, она, милая,
округ дома весь день пела, а к вечеру, гляжу, домой по-
жаловала! Забралась в клетку и Сидит у пустой кормушки.
Вскорости поправился я, начал работать. Раз вернул-
ся домой, слышу, молчит моя певунья. А она привычку
имела — как прихожу, внучата со мной здороваются, она
голос мой слышит и сейчас же свой позыв дает. А тут мол-
чит. Я в комнату. Глянул на клетку — цтички нет. На
сердце сразу нехорошо стало. Снял я клетку, а она, гляжу,
па донышке, на песочке лежит мертвая. У меня аж слезы
на глазах проступили. Взял я ее, да к Варе. «Варя, гово-
рю, смотри. Птичка-то померла». А она злобно так гово-
рит: «Что я, вашей птичке хожалка, что ль, какая? Око-
лела — значит, смерть пришла».
И тогда мне мысль и блеснула: ох, Варвара! Не твоих
ли рук это дело?! Ничего я не сказал ей, а на сердце вот
подумал.
Помню, читал я у господина Святского, писал он, как
у одной монашки в Испании также вот черношляпка жила.
Энта даже какое-то слово человеческое будто говорила.
И кто-то загубил ее. Монашка, как и я, птичку в клетке
мертвой нашла...
А деток своих как шпыняет!.. Поедом ест! А они ти-
хонькие, как ангелочки. Любят меня без памяти. Ждут не
дождутся, как приду. Ни на минуту не отходят. За руки
держатся, в глаза не отрываясь глядят. А матери, вижу,
как огня боятся.
Иной раз начну я совестить ее: «Как, говорю., Варя,
не грешно тебе! Что ты деток так калечишь? В тако^
9*	243
страхе держишь. Смотри, как они перед тобой трепещут.
Ты ведь мать им. Что ты над ними так мудруешь?» А она
на меня: «Вам хорошо. Вы богатый. Вам это в забаву, а
мне каково с ними? В гроб они сведут меня! Не дети, а су-»
щие дьяволы! Посланы на мученье мое! Хоть подох-*
ли бы!..»
Разок при таких словах возмутилось во мне все. Не
совладал я с собой и ударил ее, прости, господи, мое пре-
грешенье. Потом на коленях прощенья просил, что руку
на нее поднял. Только она после этого ко мне и деткам
епщ злей стала. И каждый раз укоряет, что капиталов у
меня много, а даю ей мало. Хуже нищей!
Говорю: «Варя! Никаких капиталов у меня нету! Если
и есть какие гроши, так для вас же. Не дай бог, что слу-
чится со мной! Человек я старый, каждый день болезни
и хворости прийти могут. А без меня кто о вас позабо-
тится? Детки малые, как птенчики. Им расти да расти,
прежде чем зарабатывать на хлеб смогут!..»
* * *
Необычайна и трогательна была любовь Афанасия Гри-
горича к его подружейной собачке Ладе.
Это был небольшой, грациозный черный сеттерок, при-
обретенный у приятеля охотника, собака которого при-
несла в помете от чистокровного гордона черного щенка
без красных подпал.
— Утопить его надо, чтоб гнезда не портил,— сказал
хозяин, показывая щенят Афанасию Григоричу.
А тому от этих слов стало не по себе. Он покачал го-
ловой и сказал:
— Жалко!
— Жалко, жалко! А куда девать такого? Придут
охотники, увидят черныша, что подумают? отвечал хо-
зяин.
Афанасий Григорич помолчал немного и сказал:
— Ты, Пал Сергеич, продай его мне.
— Зачем тебе плохого щенка? Выбери хорошего. Я о
тебя недорого возьму.— Но Афанасий Григорич настаивал
на черненьком:
— Тех не надо. Ты мне продай этого.
244
— JJa на кой ляд тебе такая рвань? — удивлялся хо-
зяин.— Возьми хорошего, чтоб потом спасибо сказал.
Однако Добросердов стоял на своем.
Он взял щенка в руки. Это была крохотная сучка, чуть
ли не в половину своих собратьев.
— Да, Сергеич. Я его возьму. Сколько тебе? — спро-
сил Добросердов.
— Что ты, Григорич, совести, что ль, у меня нет? За
этакую дрянь деньги брать! Давай семик.
Афанасий Григорич достал гаманок, вынул пятак и
отдал его хозяину. Они сделали так, соблюдая обычай
охотников не брать щенят в подарок, обязательно пла-
тя за них, хотя бы грош. Считалось, если щенка взять
без оплаты, он будет либо не ко двору, либо никудыш-
ный.
Знавал я и еще один обычай, бытовавший среди охот-
ников-собачеев, когда приобретались гончие или борзые
щенята. В этом случае щенка надо было протащить через
ступицу колеса. С широкого конца его пихал хозяин, а с
узкого принимал приобретающий. Бывало, щенок подрос,
ступица мала, щенок южит, а его один пихает, а другой
тащит за голову или ноги. Вымажут бедного дегтем, бор-
зой щенок вместо светлого станет черным — а мыть нель-
зя. Вот и ходит он измазанный, пока не сотрется с него
деготь.
* * *
Афанасий Григорич взял щенка, когда у него про-
резались глаза и он начал самостоятельно лакать молоко.
Щеночек вырос в ладную и аккуратную собачку. Толь-
ко очень уж она была миниатюрная. Прямо как игрушеч-
ная! На ее рост и развитие, видимо, повлияла и чума —
болезнь, которую щенок перенес тяжело. У него появи-
лись даже небольшие подергивания передних ног, кото-
рые, правда, потом почти прошли, но появлялись па не-
которое время после охот.
Качества ее как охотничьей собаки были высокие.
Она обладала хорошим и верным чутьем, была умна, по-
слушна, поиск ее хоть и был неширок, но всегда тщателен.
Она хорошо держала стойку, никогда не срывала ее и но
бросалась за поднявшейся дичью. Наоборот, при взлете
245
птицы она ложилась, следя за ней глазами, бросаясь за
упавшей и принося убитую дичь.
Любовь, послушание и привязанность ее к хозяину бы-
ли необычайны. Понимала она его, чуть ли не читая его
желания в глазах. Охоты с ней были у него всегда удачны.
Он не гнался за количеством набитой дичи и на этот счет
имел свою меру. Добудет несколько куропаток или вальдш-
непов — это были его любимейшие охоты — и уйдет куда-
нибудь в овраг, где на полянке, около родников, варит
обед и кипятит чай, долго кейфуя на вольном воздухе и
наслаждаясь красотой окружающей природы.
♦ * *
Больше всего любил он места верстах в тридцати от
города, слезая для этого на ближайшем полустанке, а
если поезд вел какой-нибудь знакомый машинист-охот-
ник, так тот по просьбе Афанасия Григорича останавли-
вался на перегоне у Мохового урочища или Зейферто-
ва хутора. В те годы была ведь простота нравов и отноше-
ний.
Нередко я и сам охотился в этих местах, встречаясь
там с Афанасием Григоричем. Зачастую мы ездили вместе.
Обычно это бывало в будние дни. По праздникам он не
охотился. С одной стороны, всегда было больше охотников,
а с другой — он считал это за грех. В праздник надо схо-
дить к обедне, после которой подобающим образом прове-
сти день.
Частенько мы и ночевали с ним в поле, где-нибудь на
опушке, в легкой палаточке, коротая теплые августовские
и сентябрьские ночи у костра, за бесконечными чаепити-
ями, воспоминаниями и разговорами на житейские и охот-
ничьи темы.
Теплая ночь последнего месяца лета или первого ме-
сяца осени, мало чем отличающихся в наших краях один
от другого, опустится на землю. Безлунное небо усыпят
бесчисленные звезды. Они так заполняют собой все про-
странство, что небо кажется просто серебряным. Млечный
Путь, или, как его называют еще, Небесная дорога — ля-
жет более светлой полосой с востока на запад, и почти
мертвая тишина наполнит землю. Птицы и зверюшки об
эту пору молчат и только кузнечики тянут свое разного-
246
лосое стрекотание. Редко когда в своем бесшумном полете
взмоет над потухающим костром, блеснув на мгновение
светлым оперением подкрыльев, летающая в поисках до-
бычи сова. Отрывисто ухнет в овраге филин, и дойдут иног-
да до слуха едва уловимый шум и журчание бегущих внизу
оврага лесных родников. Пахнет спелым, убранным и сло-
женным в крестцы хлебом, и редкими волнами доходит
терпкий, тяжеловатый аромат отцветающего подсолнеч-
ника.
* * *
Сегодня мы с Афанасием Григоричем охотимся по ку-
ропаткам.
Здесь, округ Зейфертова хутора, их много, и дичь тут
непуганая. Почему-то охотники ездят сюда мало. Может,
далековато?.. Местность здесь изобилует мелкими кол-
ками лесных порубок, разбросанными по песчаным ува-
лам и взлобкам. Здесь встречаются небольшие посевы
проса и подсолнечника. На непригодных для посевов зем-
лях на дневную поверхность выходят многочисленные пят-
на с крупным зернистым песком, местами с совсем голыми
плешинками, а местами покрытые редкой, жесткой сере-
бристой полынью и колючей красноватой травой. На этих
местах с зарослями бобовника по краям нередко нахо-
дишь слабые, осыпавшиеся следы куропаток, а также ям-
ки, где птицы купались в песке.
Хорошо выспавшись, мы ждем обычно, чтобы повыше
поднялось солнце и спала ночная роса. К этому времени
куропатки заканчивают свою кормежку и перебираются
к местам дневок, на которых они спокойнее и крепче вы-
держивают поиск и стойку собаки. Иногда мы слышим
крики этих быстрых и юрких птиц, а нередко и видим, как,
с шумом поднявшись всей стайкой, они улетают на места
своих дневок. Нередко их разыскивают здесь ястреба-пе-
репелятники и иное коршунье. Схватив птицу, хищник с
бьющейся в его когтях добычей спешит поскорее скрыться
где-нибудь в лесных зарослях, где, обычно на земле, и
терзает ее. Порой эти разбойники попадают под наши
выстрелы, и тогда им нет пощады! Мы с Афанасием Гри-
горичем относимся к ним безжалостно.
Наши охоты по куропатке всегда удачны. Лада рабо«
тает уверенно, быстро находит дичь. Я либо подстраи*
247
ваюсь к Афанасию Григоричу, либо брожу в стороне один,
без собаки, по хорошо знакомым местам.
Настреляв с пяток куропаток, Афанасий Григорич
прекращает охоту. Мне в пору пострелять бы и еще, бла*
го дичи много и охота удачна, да совестно показаться алч-
ным, и я следую примеру товарища.
И мы идем на стан, к родникам, где разводим костер,
ощипываем пару, а то и тройку птиц и варим из них суп
с лапшой. Рюмка-другая какой-нибудь захваченной из
дому «для храбрости» настойки, бутылка которой лежит
в холодной воде родника, хорошо возбуждает аппетит и
делает таким вкусным приготовленное на открытом воз-
духе блюдо, которое никогда не бывает таким в домаш-
них условиях.
- * * *
Ранние утренники, схватив листву деревьев, окраси-
ли ее золотыми, лиловыми и пунцовыми красками. Прямо
огнем горят на пригорке заросли молодых лип. По ту сто-
рону их изумрудной, блистающей в лучах солнца поло*
сой уходят за далекий горизонт яркие озими. Черное поле
жирной блестящей пашни лежит по другую сторону ост-
рова, лоснясь и серебрясь от покрывшей ее паутины,
осевшей на гребнях зяби в недавние дни золотого бабь-
его лета.
В светлом, голубом небе на больших кругах ходят от-
летающие на юг ястреба и коршунье. Высоко над головой,
гогоча и перекликаясь, проходит длинный треугольник
осторожных и недоверчивых гусей. Ни малейшее движе-
ние воздуха не врывается в это отходящее на покой цар-
ство.
Я стою на опушке, поджидая Афанасия Григорича,
который что-то замешкался в лесу.
Передо мной квартал высокого, старого леса: березы,
липы, дубы, клены. Путаясь между собой и обгоняя друг
друга, осыпаются с них отмершие листья. Мелкие, почти
пунцовые листья осин сеются без конца. Большие, ярко-
золотые листья клена, лениво раскачиваясь и перевали-
ваясь с боку на бок при своем падении, медленно слетают
с ветвей. Как мягко и приятно шумят они под ногами, когда
войдешь в их пухлую массу! На березах, среди еще яркой,
 248
зеленой листвы, повисли длинные пожелтевшие нити тон-
ких, никлых ветвей с золотыми листьями. Почти как у лю-
дей, у которых среди густых черных волос вдруг засеребри-
лись поседевшие пряди.
Заботливо осматривая каждое подозрительное местеч-
ко, стуча мощным клювом по коре короткими, сильными
движениями, то скрываясь за стволом, то появляясь вновь,
поднимается вверх по белой березе крупный, черный дя-
тел. На его макушке ярко и кокетливо горит небольшая
красная шапочка. Иногда, видимо, почуяв близость разы-
скиваемой добычи, он долго и настойчиво долбит одно ме-
сто. От его могучих ударов на землю летят куски отбитой
коры. Вот он добрался до цели и, сидя неподвижно на
одном месте, что-то клюет, поспешно глотая лакомую
пищу.
На опушку выбегает Лада, а следом за ней выходит
Афанасий Григория. Он подходит ко мне и некоторое вре-
мя глядит па работу дятла. Лада тем временем свертывает-
ся клубочком в густой, опавшей листве.
— Устала? — нагнувшись к ней, спрашивает Афана-
сий Григория. Собака поднимает голову и, стуча хвостом
о кучу листвы, точно прося Прощения, глядит ему в глаза.
— Слабенькая она у меня,— как бы извиняясь за нее,
говорит он. А мне не надо и говорить это. Я хорошо знаю,
что собачка слабосильная и скоро утомляется.
В сумках у нас лежит у каждого по нескольку длин-
ноносых коричневых красавцев, и нам, пожалуй, больше
и не надо. Афанасий Григория, я вижу, стрелять больше
не будет, да и меня не обуревает эта, присущая .многим
охотникам ненасытность. Нам надо еще поесть, отдохнуть
да добраться до станции, от которой мы с этой охотой уда-
лились верст на десять. А Афанасию Григоричу, с его боль-
ной ногой, труд это не малый.
* * *
Трогательно было глядеть на Афанасия Григорича, ког-
да кто-то перебил его собачке ногу. Обычно она никуда не
ходила, сидела у конуры или лежала в садике, перед окном
его комнаты. В дом она не входила, потому что к этому ее
не приучал хозяин, а Варвара ненавидела ее лютой не-
навистью.
249
Когда Афанасий Григорич возвращался домой, она
всегда встречала его у крыльца, ласкаясь и вертясь у его
ног. А в этот раз ее не было. Он позвал ее, но она не по-
явилась. Тогда он стал искать и скоро нашел ее в конуре.
Она лежала там, забившись в угол. Он поманил ее, но
она не вышла. Он был удивлен и попытался вытянуть ее
оттуда. При этих попытках собака заскулила, ухватив
его за руку, сдерживая, однако, попытку укусить. Что
такое? — удивился он. Тогда, приняв все предосторожно-
сти, он извлек ее из конуры и увидел распухшую ногу с
торчащей в сторону сломанной лапой.
Он бросился к знакомому охотнику, ветеринарному
врачу Кадыкову. Тот сейчас же пришел, увидел перелом,
сходил за инструментами и приспособлениями и вместе с
Добросердовым, несмотря на вой и жалобы собаки, соеди-
нил кости, наложил лубки и забинтовал ногу.
Лада проболела более месяца. Кость срослась, но
осталась хромота. На охотах она стала работать много мед-
леннее и тише и скоро уставала.
Кто перебил собачке лапу? Это осталось тайной. Ду-
мается мне, что Афанасий Григорич, как и я, грешник,
подозревал Варвару. *
* * *
Что было делать дальше? Завести другую собаку? Брать
на охоту хромоножку? Было жалко доставлять слабому
животному такой труд. А вместе с тем Афанасий Григорич
так привык к ней, так любил охоту с этой послушной и
старательной собачкой, к тому же и бросить охоту он не
мог.
Думы принесли свои плоды. Он взял да и смастерил
маленькую, двухколесную колясочку, в которой до места
охот и стал возить Ладу. Там он разбирал коляску, прятал
в специальную сумку, вешал ее за спину и охотился с не
уставЩей от дороги собакой. Окончив охоту, он собирал ко-
ляску, сажал в нее собаку и вез домой.	*
Было трогательно глядеть, как этот старый человек
с ружьем за плечами шагал, прихрамывая, по городу, на-
правляясь на охоту и везя за собой колясочку, в которой
сидела собачка. Шествие это по городу сопровождалось
обычно ватагой ребятишек, падких до подобного рода зре-
250
лищ, наперебой предлагавших свои услуги. Некоторые из
встречных посмеивались, награждая старика насмешли-
выми эпитетами, но истые охотники понимали его чувства
и не осуждали.
* * *
Однажды утром мы с женой услышали слабый стук во
входную дверь. Мы поспешили открыть ее и увидели пла-
чущих внучат Афанасия Григорича.
— Что такое? — невольно воскликнули мы, нагибаясь
к ним.
— Дедушке плохо...
Я поспешил к Добросердову, а жена осталась с детьми.
На пороге квартиры злыми глазами меня встретила
Варвара.
— Что у вас? — спросил я.
— Дед что-то мается,— бросила она.— Пришел вче-
ра выпимши, говорит, у дружка на имянинах был. Лег,
а ночью с ним и началось. Рвет его.
— Что ж вы не сказали-то? — укоризненно бросил я.
— А что говорить? Отойдет и сам.
Поняв, что всякие разговоры бесполезны, я прошел в
комнату Афанасия Григорича. Он лежал на постели с
закрытыми глазами, раскинув по сторонам руки, посинев-
ший, редко и глубоко дыша.
Я позвал его. Он не откликнулся. Я взял его за руку.
Она была холодная. Пульс почти не прощупывался.
Неподалеку жил знакомый охотник, врач Чернов. Я по-
бежал к нему. Он сидел за утренним чаем.
— Владимир Сергеич! Зонтичный дедушка очень
плох!
Не говоря ни слова, он встал и последовал за мной.
— Видать, кончился,— встретила нас Варвара.
Чернов поспешил в комнату старика. Он лежал, не-
естественно вытянувшись, закинув назад голову, с выра-
жением нечеловеческого страдания на лице.
Чернов быстро осмотрел его.
— Все! — тихо сказал он.
В это время в комнату вошла моя жена с детьми. То
ли дети Почувствовали смерть любимого дедушки, то ли
251
просто увидев его, но они с криком: «Дедушка!» броси-
лись к нему.
Жена поспешила отнять их и увела в другую комнату.
За ней вышла и Варвара.
Мы с Черновым взглянули друг на друга.
— Знаете что, Андрей Сергеич,— сказал он,— здесь
что-то нечисто!
— Как нечисто? — воскликнул я.
— Нечисто в том смысле, что смерть неестественная.
Посмотрите! Разве так умирают?
— Владимир Сергеич, что вы?
— Да-а-а...— покачал он головой, нагибаясь к по-
койнику и осматривая кровать.
Около стены он нашел вдруг кусочки пищи. Он тороп-
ливо вырвал несколько листиков Из записной книжки,
завернул найденное и положил в карман.
— Знаете что! — сказал он.— Убейте меня, а дедушка
умер не своей смертью! Давайте попросим приехать
Свиридова. Пусть посмотрит.— Это был наш общий знако-
мый охотник, начальник отдела уголовного розыска гу-
бернского полицейского управления.—И потом, конечно,
вскрытие.
Я согласился, и мы тут же отправились.
* * ♦
Свиридов не заставил себя упрашивать и, ле мешкая
ни минуты, поехал к Зонтичному дедушке.
Варвара знала его, он бывал у них, но сейчас она не
могла скрыть испуга. Свиридов заметил это, постарался
успокоить ее, сказал, что встретил Чернова и, узнав от
него о смерти' дедушки, заехал проститься.
В комнате, в которой умер Афанасий Григорич, был
неописуемый беспорядок. Все было перерыто, масса ве-
щей валялась на полу, ящики столов и шкафа были вы-
двинуты, и все в них перебуровлено. Впечатление было
такое, что что-то лихорадочно и торопливо искали.
* * ♦
Исследование остатков пищи, найденных Черновым,
вскрытие тела покойного, против чего неистово восстава-
ла Варвара, кричавшая, что нельзя так осквернять тело
252
умершего христианина, а также следы яда, найденные на
бумажке, обнаруженной Свиридовым, со всей очевидно-
стью говорили, что дедушка Добросердов был отравлен.
* * * ,
Варвару взяли. Она долго упиралась, отрицая все, но,
припертая доводами следователя, в конце концов при-
зналась.
Ее судил городской суд- Зал был переполнен, в основ-
ном охотниками, пришедшими узнать правду о смерти лю-
бимого товарища.
Присяжные заседатели вынесли обвинительный приго-
вор: виновна в отравлении родственника с корыстными
целями. Наказание — двадцать лет каторжных работ.
Детей отдали на воспитание бездетным супругам Го-
лубевым по их просьбе, поддержанной ходатайством мно-
гих охотников. Голубев был машинистом пассажирских
поездов Рязано-Уральской дороги, был охотником, из-
вестен всем как исключительно хороший человек и кроме
того связанный большой дружбой с покойным.
Решение это было встречено возгласами одобрений
всего зала, а председательствующий, сам охотник, знав-
ший и Зонтичного дедушку и семью Голубевых, так даже
вышел в зал, разыскал в публике Голубевых и расцело-
вал супругов, благодаря их за такое отношение к сиро-
там.
Потом, по его предложению, зал почтил вставанием и
минутой молчания память дорогого всем охотникам Зон-
тичного дедушки.
* * *
Печальна была судьба и Лады, этой верной спутницы
на охотах Афанасия Григорича.
После его смерти она, точно понимая случившееся,
неотлучно сидела под окном его комнаты. Когда похорон-
ная процессия шла по городу, она неотступно следовала
за ней.
Когда с кладбища все разошлись, она осталась у мо-
гилы, и вечером кладбищенский сторож обнаружил, что
на могиле вырыта ямка и в ней лежит собака.
253
Он знал, что животное принадлежало покойному, но
^согнал его и закопал яму.
На другой день история повторилась.
Сторож дал знать об ^том знакомым Афанасия Григо-
рича. Охотники пришли, взяли собаку, и один из них увел
ее к себе.
Собака прожила у него три дня, все время воя и от-
казываясь от пищи. Ночью она сорвалась с цепи и убежа-
ла. Ее нашли опять на кладбище у могилы хозяина, но по-,
пытки поймать ее не удались.
Ей стали приносить сюда корм, но она к нему не при-
трагивалась. Каждую ночь она принималась за рытье мо-
гилы. Кто знает, может, она, наделенная особым чутьем, и
слышала за слоем земли присутствие своего хозяина и пы-
талась приблизиться к нему.
Так продолжалось недели две.
Однажды утром кладбищенский сторож нашел Ладу
мертвой на могиле хозяина.
КПЯЖ-СОЛОВЕЙ
э. к.
Дядя мой торговал старыми книгами в лавке у Китай-
городской стены. Он был вдов, бездетен и имел две стра-
сти — книги и соловьи.
Со временем к книгам, покупаемым им, как правило,
«чохом» пристрастился и я, и в свободное от службы время
рылся в них, наваленных кучами в чулане его дома и в
лавке.
У дяди было немало приятелей из людей его профессии,
но особенно любителей соловьиного пения. Наиболее ми-
лыми его сердцу среди этих последних были парикмахер
Вздыхалов, портной Сыщиков и унтер-квартал Укусов.
Дружба у них была давняя, с детства, а известно, что са-
мая крепкая дружба та, что зарождается в раннюю пору
жизни.
В те годы, когда Вздыхалов. передал свое заведение
сыну, а Укусов вышел на пенсию, Сыщиков, правда, еще
занимался ремонтом старого платья,— они часто сходились
у дяди в лавке, где, распивая в теплое время года беско-
нечные чаи, предавались воспоминаниям о былых охотни-
чьих похождениях. Зачинщиком этого был обычно Взды-
халов.
Это был невысокого роста, благообразный, всегда ак-
куратно и чисто одетый человечек. На небольшом, с юр-
255
кими, удивительно молодыми глазками лице он носил
седые, подстриженные на кончиках усы и бородку кли-
нышком,— «буланже-с»,— говорил он, всегда тщательно
выбритый, с чистыми, в силу давней привычки, руками,
как и полагается хорошему парикмахеру, имеющему дело
с физиономиями важных клиентов.
Он слыл среди охотников не только как любитель со-
ловьиного пения, но и как мастер по части их ловли, и
жизнь его, как и всякого охотника, была богата разного
рода приключениями, о которых он любил рассказывать.
Так вот однажды, в теплый летний день в час обеда,
когда покупателей бывает мало и квартет моих соловьят-
ников сидел за чаепитием, мне if пришлось услышать
рассказ Вздыхалова о Княж-соловье. (Почему Княж, не
знаю. Так он назвал птичку, и менять названье я не счи-
таю себя вправе.)
* * *
— Смотри, годов сорок как это было. Был я тогда че-
ловек молодой, в полном соку и до соловьиной охоты очень
зёл. У нас ведь, у Вздыхаловых, охота к соловьям и парик-
махерскому делу из рода в род переходит. Как, скажем,
дела у купцов иль работа у дворников-татар.
Соловьиную охоту в те годы я превзошел до тонкости.
Учителем в ней был у меня дружок покойного родителя —
Адам Адамыч, ламповщик по Арбату.
Как весной начинался прилет соловьев, Адам Адамыч
освобоняли себя от фонарей, приставляли к этому делу
племяша и, завей горе веревочкой,—отправлялись на охи-
ту. А племяш этот пьянчужка был темнеющий! Когда
зажгет фонари, когда нет.
Редкую весну не ловили мы с Адам Адамычем по од-
ному иль по парочке таких соловьев, что только держись!
А вот тот год был у нас очень незадачливый. По прилете
их направились было мы под Коломну. Соловьев оказалось
много, но стоящего — ни одного! Проваландались там дни
три, и без толку. Адам Адамыч и говорят:
— Поедем под Звенигород. Там по Моркве-реке сы-
щем птичку.
Сказано — сделано. Дождались поезда, и в Москву.
А там сели на конку и на Александровский вокзал. Взя-
ли билеты и айда!
256 .
Приехали, и тут незадача! Дни&ва по округе шари-
ли — и ничего! Такая рвань, глаза б не глядели! Адам
Адамыч совсем расстроились.
Я и спрашиваю:
— Что делать будем?
Они и говорят:
•— С такой охотой домой верт^ься нельзя. Родитель
что скажет? Пьянствовали, подлец^ Спали! Давай,— гово-
рят,— попытаем счастья под Боро^ском- Места там глу-
хие, таинственные.
Опять, значит, на станцию, и вМоскву. Там по Садо-
вому на конке на Курской, и в По/Рльск- А дале — пешоч-
ком по тракту на Ярославец.
Пришли. Птицы много. Живем День, другой, а гля-
дим—впустую! Все молодежь. Бо^тУшки-. Петь не умеют.
Два-три колена сделают и опять с^ачала- Адам Адамыч
купили с досады в шинке полбутьДнУ» выпили и говорят:
— Едем домой! Охотиться бол!ше не буду! Год не-
счастливый, высокосный!
Приехали. Родитель нас и дава^: и лодыри, и не охот-
ники! Как можно сэстолько изъез/(ить и стоящей птицы не
найтить?.. Пьянствовали, поди, а не охотой занимались!
Рожи-то вон как опухли! А они / нас, правда, эдакие,
смотри, с досады.
Адам Адамыч и говорить не гтали. Махнули рукой и
ушли.
Родитель за ужином и говорят:
— Что ж, Федя. Неужли это? год без свежих птиц
останемся? Плохо! Кой-каких ytf сменить пора. Хрипот-
ца у иных появилась, да и покли*1^*10 беднеть стали. Не-
удобно будет, если кто из господ клиентов укажет на пло-
хую птицу.
— А что делать,— говорю,$Т10ШКа? Ума не при-
ложу. Может, завтрева на Птич^ сходить. Поговорить с
охотниками? Глядишь, у кого ест) на примете.
— Сходи. Десятку за указку хорошей птицы отдать
не жалко.
После ужина отправился я к Адам Адамычу. Смот-
рю — они совсем порушились. С^ДЯТ с полбутылкой в об-
нимку.
— Никак,— говорят,— успок(Дться не могу.
Я гляжу — да-а... Какое тут спокойствие!..
Передал я, что родитель сказан* ^ни говорят}
257
— Ладно. Я за тобой зайду.
Утром зашли они, мы и отправились. Пришли. Птицы
много, а охотников — того больше. Все жалются, что ан-
тиресных птиц в этом году нет.
До полудня протолшились там, потом пошли в чайную
и там часа три еще дежурили. Как уходить стали, один
человечек шепнул, что слышал, будто у старосты от Ва-
силия Кессарийского, что на Тверской, есть парочка оты-
сканных на Клязьме соловьев и будто хочет он продать их.
Старосту этого мы знали как понимающего охотника
и потому прямо из чайной направились к нему на Большие
Грузины.
Пришли, а он на охоте! Вот нечистая сила! И когда
вернется, дома не знают.
Так ни с чем и ушли. Перешли Садовую, вышли на
Бронную, слышим — соловей поет. Сначала думали, у
кого в клетке, а как разобрались — видим, у князя Дол-
горукова в саду, что на углу улицы и проулка. Сад-то там
громадный!
Слушаем мы птичку и диву даемся. Адам Адамыч и
говорят:
— Сколько на свете живу, а такую птицу в кои веки
слышать приходится. Что делать-то? Упустить его — ду-
раками будем!	а
Стали мы думать. В княжеский сад лазить нельзя. Вы-
зволить его на самочку в другой палисадник — неспод-
ручно. Садики все маленькие. Остается одно — идти к кня-
зю и просить разрешения ловить птицу у него в саду.
Глядим — дворник в белом фартуке к воротам вышел
и с ним собака с телка. Мохнатая такая. Сын бярнара
порода прозывается. Мы к нему. Поздоровкались и спра-
шиваем, как нам их сиясь повидать.
Спросил он, кто мы такие, сказал, что передаст это
лакею, а мы чтоб тут подождали.
Пошел он и только стал на крыльцо подыматься, гос-
подин ему навстречу. Дворник перед ним картуз снял и
говорит что-то. Думаем, уж не князь ли?
Потом господин подходит к нам. Дворник и говорит:
— Вот эти люди, ваше сиясь.
Мы, конечно, картузы сняли и говорим:
— Здравия желаем, ваше сиясь!
— Здравствуйте, люди добрые,— отвечает.— Вы что?
Ко мне?
258
— Да вот,—говорим,—ваше сиясь, охотники мы .по
части соловьев. Сказать можно — просто болеем этим.
Идем и слышим в саду вашем соловей поет. Мы и осме-
лились побеспокоить ваше сиясь, дозволить нам , словить
его. Думаем, вам-то он ни к чему! По ночам только спать
не дает, да и кошка легко словит его и сожрет. А птичку
жалко, потому хорошая.
Князь головку приспустили и слушают нас с улыбоч-
кой. А из себя крупный такой, полный. В белом пиджаке
и брюках альпага. Шляпа на них тоже белая, а в руках
тросточка с золотым набалдашником. Лицо с черной бо-
родкой под небольшую лопатку и усы. А взгляд такой
успокоительный.
Посмотрели они на нас и говорят: „
— Вы, смотрю я, народ с хитринкой. Ловко со своим
делом подъезжаете. И ночью, вишь, своими песнями спать
мешает, и кошка сожрет. Умственно все у вас. В известной
части -т- вы правы. Спать, конечно, он не мешает, потому
закрыл окно, его и не слыхать. А вот кошка сожрать мо-
жет — это правда. Я об этом и сам думал и потому челове-
ка с ружьем к нему приставил. Ночь дежурит и котов гоня-
ет. Ну только, думаю, от этой нечисти не убережешься.
Выберет момент и цап-царап! Дай деток вывесть не даст —
гнездо отыщет. У меня, говорят, в саду кажный год соло-
вьи с прилету поют. А потом пропадают. Кто их знает,
куда деются. Может, улетают, а скорей всего, кошки ловят.
Но, говорят, соловья с такими песнями, как этот, сроду не
было. Я сам в этих делах разбираюсь, словил бы егб себе,
да после одного случая зарок дал не держать их. А поче-
му — вам это и знать не антиресно.
— Точно,— говорим,— ваше сиясь.
Постояли они так еще малость,- бадиком камешек в
сторонку отбросили и говорят:
— Хорошо, люди добрые. Я бы с вами и сейчас это де-
ло покончил, только мне малость некогда. Вы вечером при-
дете его послушать?
— Ежели дозволите, ваше сиясь?
Вот и хорошо. Приходите, тогда и договоримся.
С тем и пошел, а за ним и мы. Дорогой с Адам Ада-
мычем условились, что родителю говорить ничего не будем.
Пымаем и принесем. Вроде суприс.
259
♦ * *
Солнце как садиться стало, собрались мы, захватили
свисточки, и в сад. Приходим. Дворник увидал нас и го-
ворит, что князь уж справлялись.
— Идите в сад. Я сейчас доложу.
Не успели мы до конюшни дойти, против которой на
дереве соловей пел, глядим — идет их сиясь. Подошел, за
ручку поздоровкался, сел, нас тоже посадил и велел двор-
нику кучера и сторожа кликнуть. А сами говорят Адам
Адамычу:
— Поддай ему Самочку, чтоб нам получше в его за-
певах разобраться.
Адам Адамыч достали из кармана сверточек, выбрали
свисточек понежней который, отошли малость в сторонку,
рот ручкой прикрыли, приладились да эдак ему под коле-
но тихонько: «Фи-ик-тррр».
Тот услыхал подруженьку, сразу переместился ближе,
где самка отозвалась, да кэ-эк Даст раскат! Батюшки-све-
ты!.. Волосы на голове зашевелились...
Сидим мы, слушаем и чувствуем, что птица просто
невиданная! Самых что ни на есть лучших покличек. Поет
необыкновенными свистами и дудками. Дробь, подлец,
в колене такую рассыплет иль раскат такой даст — точно
тебя кипятком окатили! На ногах не устоишь!.. А всякие
эти гульканья, кукушкин перелет, бурчанье, лешева дуд-
ка, взвон, перелеты ворона... ай, мои батюшки! Мороз по
коже дерет! А он колена свои еще со всякими звонками и
водяными трелями мешает! Ай, мои батюшки! Диво, а не
птица!
Теперь настоящих любителев-соловьятпиков почти ведь
не стало. Первелись. Ре-едко когда встретишь такого.
А в старое время, бывало, за бубенцовый раскат иль отбой
любитель сотню кидком кидал.
Как даст это — цон-цон-цон,— сердце в грудях того
гляди станет! А почин какой? А?.. Подаст — ти-и-вить...
ти-и-ивить,— иль тройничок,— такое нежное колено,—а
слезу жмет! Комок в горле встает!.. Да што говорить! Одно
слово — понятья у охотников никакого не стало! На замор-
ские диковинки бросились. Кенарей разводить стали. Вся-
кие там овсяночные напевы придумали. Шокели да кнор-
ры. А какие это напевы? Так, разговоры одни. Похвалить-
ся чтоб. Вот мы, дескать, какие!.. А свою красоту—- соло-
260
вья да черношляпку и забыли! Тьфу! — со злобой и доса-
дой сплюнул Вздыхало».—Долго сидели мы, птичку слу-
шали. Князь и говорят:
— Ну, как, охотнички, ндравится соловушко?
— Да как, говорим, ваше сиясь, не ндравиться! Не
птичка, а чудо! Одно слово — Княж-соловей!
— Я чоже, говорят, так думаю. Певунья редкостная. Не
знаю только, как вы ее пымаете. Птица, видать, старая,
умная. Хватит ли у вас уменья.
Нечистый нас тут и попутал, потому стали мы себя
перед их сиясь выставлять не знай какими охотниками.
Адам Адамыч говорят им:
— Ваш сиясь! Да это нам плевое дело! Мы их тыщи
перловили! Чего тут за ловля? Птица по этой части про-
сто глупая! Чижа какого и то трудней пымать!
Договорились без малого до того, что мы такие охотни-
ки, что допусти нас, мы и каркадила словим.
А их сиясь смотрят на нас, слушают, как мы бахвалим-
ся, и говорят под конец:
— Хорошо, друзья. Я согласен. Ловите птицу, но вот
какие условия. Срок вам до всенощной под Николу. Вы,
поди, знаете, что соловьев ловить можно только до Нико-
лина дня.
— Знаем, ваш сиясь.
— Так вот. Как у святителя Спиридония ко всенощ-
ной ударят — охоте конец. Согласны?
— Согласны, ваше сиясь.
— За птицу, говорят, я с вас ничего не возьму. Вы
охотники-любители, и я такой же. Если за него деньги
брать, то надобно такие, какие вам и не снились. Шкуру
драть с вас я не хочу. Вы люди бедные, а я человек кре-
щеный.
И скажи, как услыхали мы это, сердце у нас и взы-
грало. Мы-то думали, он с нас не знай какие деньги зало-
мит. А он даром! В пору хоть в ноги ему броситься!
А их сиясь и говорят:
— Ну, а если не словите птицу, тогда что? Какое мне
на вас взысканье наложить?
— Да быть этого, ваше сиясь, не может! Нам и думать
об этом смешно!..— И опять давай бахвалиться.
— Ладно,— говорят они.— Раз так, пусть будет по-
вашему. Но я хочу тоже страховку иметь, чтоб вы сами же
Меня за глупенького не посчитали.
261
— Да что вы, ваше сиясь? Рази можно так?
А страховка моя вот будет в чем. Пымаете -- слава
вам. Нет — на Николин день после поздней придете сюда,
порты спустите и мои люди возблагодарят вам по голому
ваду по десятку розог, чтоб не хвастались.
Переглянулись мы с Адам Адамычем, смеемся, пото-
му больно чудно нам кажется, что соловья не словим.
А все ж говорим:
— Да ведь крепостное-то право, ваше сиясь, кончилось.
Как ж это вы людей-то пороть будете?
— А при чем тут крепостное право? Здесь полюбовное
согласие. Я вам бесплатно птичку отдаю, вы хвастаетесь,
что за пять минут ее словите. А я говорю, что, если не сла-
вите, я вам каждому по десятку розог за брехню всыплю;
Не хотите — не надо. Я не неволю.
Смотрим мы е Адам Адамычем друг на друга и ду-
маем: какие, значит, будем мы охотники, если такую хре-
новую птицу не пымаем? Да в амбиции и говорим:
— Мы согласны, ваше сиясь!
Тогда встали они, протянули руку, заставили людей
разнять и говорят:
— Помните! Слово —олово! Пымаете —ваше счастье!
Нет — и не думайте прятаться! Я вас все равно сыщу.
Я знаю, кто вы.
Вскорости простились они и ушли. А мы долго еще
сидели, птицу слушали да над князем посмеивались. Как,
мол, мы его обошли! Какую птицу задарма отдал! А?.. Она
па любителя большие деньги стоит. Князь-то, смотри, глу-
пенький. А говорит, охотник!
* * *
Утречком пораньше, до солнца, захватили мы сетки,
свисточки, клеточку, и на место. Проулок прошли, слы-
шим, поет наш герой. Подошли к воротам. Дворник двор
метет. Увидал нас, выпустил в сад, а сам за свое дело.
А мы к птице.
Сидит он, смотрим, на молодой лиственнице, в самой
верхней развилке. Вершинник. У охотников такая при-
мета: птица с хорошими песнями всегда высоко поет.
Внизу, у земли, нипочем петь не будет.
262
Мешать ему мы не стали, а принялись округу осма-
тривать, куда он на кормежку подаваться будет.
Глядим, в сторонке куст. Разлатый такой. И под ним
палый лист. Думаем — в него беспременно. А куст такой
белесый. Адам Адамыч и говорят:
— У меня и сетка как раз по нему. Перпедесая. Точ-
но знал, захватил ее.
Отошли мы в сторонку, сидим на скамеечке, слушаем
да все думаем, что же это за счастье нам привалило?! А?..
У Спиридонья отзвонили к поздней. В сторонку эдак
глянули — по дорожке девочка бежит. В беленьком пла-
тьице, с кружевцами. Годков ей пяток. Округ пояса голу-
бой лентой повязана, на головке бант, а на спине коса до
пояса. И такая^ скажи, вся она легкая, воздушная, просто
ангельчик. Глазки синенькие, по сторонам бегают, бли-
стают. И вся-то в улыбочке. Ручки по локотки голенькие.
А как ближе к нам подошла, глядим — бочок один у пла-
тьица весь в земле измазан да клок кружев у подола висит.
Ох, думаем, и востра ты девка!
Добежала до нас шагов на пять, стала, смотрит на нас
и говорит:
— Здравствуйте, дяденьки!
— Здравствуйте,— говорим,— барышня-красавица.
— Вы чего, дяденьки, тут делаете?
— Да,— говорим,— милая барышня, птицку слушаем.
Разрешенье от их сиясь имеем словить ее.
— А зачем ловить?
— Затем,— говорим,— что птичка очень уж замеча-
тельная. Посадим ее в клетку, и будет она у нас дома петь.
— Ив саду нашем ее не будет?
— Не будет,-— говорим,— барышня. Мы ее унесем.
Глядим, личико у нее стало как яблочко печеное. Смор-
щилось, глазки закрылись, и с ресничек слезы посыпались.
И говорит нам:
— Вы, дяди, нехорошие. Птичка к нам в гости приле-
тела, а вы хотите ее в клетку посадить. Злые вы! —Да в
слезы, да во весь голос.
Ах, паршивка ты эдакая, думаем. Эдак ты нам всю
обедню испортишь — голосить будешь. Вот насланье! Ско-
ро ловля, а ты не хуже соловья заливаешься!
А она стоит, ревет. Ручонками глазки трет, а руки в
земле, грязь ио лицу размазала. И смех и грех смотреть на
нее.
263
Рассуждаем мы с Адам Адамычем, как унять ее, гля-
дим — князь идут. Мы и говорим ей:
— Перестань, красавица, плакать! Утри слезки. А то
вишь, их сиясь идут. Нехорошо.
Обернулась она, увидала их сиясь, да как бабочка —«
пырх! — ему навстречу. Добежала, ручонки протянула,
а они пригнулись и подняли ее на руки. Видим, они
что-то спрашивают ее, а сами достали платок, личико ей
утирают и к нам идут. А она знай на нас указывает да
заливается.
Подошли они, а она давай на нас жалиться.
— Дяди нехорошие. Нашу птичку хотят поймать и
посадить в клетку.— А сама ревмя ревет.
Их сиясь смеются да ей что-то не на русском языке
говорят. И она им так же отвечает. Скажи, какая козявка!
От земли еле видать^ а уж на чужом языке бормотать
может.
Вскорости успокоилась она. Личико просветлело, и на
'н$с с улыбочкой смотрит. А сама нет-нет к князю кидает-
ся, все на ухо им что-то шепчет.
Их сиясь вытерли ей ручки и спрашивают:
— Когда ж это ты, Верочка, бок-то себе успела испач-
дать да цлатье порвать?
— А я,— говорит,— через забор лезла и упала.
— Да зачем же через забор лазить? Есть калитка.
— А так,— говорит,— интересней!
Возьми ее, пострела! А их сиясь только головой качают.
Спрашиваем мы: ваша, мол, дочка, ваше сиясь?
— Нет,— говорят.— Это дочка нашего соседа, док-
тора. Моя крестница.— А сами все ее ласкают. Видать,
любят. Да, думаем, как такую не любить?
Потом поговорили они с нами да так с девочкой на
руках и пошли.
— Ни пуху,— говорят,— вам, ни пера.
— Покорнейше благодарим, ваше сиясь.
* * *
Вскорости соловей наш начал прерываться. Хвости-
ком стал дергать. На веточку пониже слетел, трыкать за-
чал и по сторонам башкой вертеть — место для кормежки
264
ищет. Повертелся так да прямо в куст, о котором мы ду-
мали,— пырх! И давай в старых листвах возиться.
— Вот и наш! — говорят шепотком Адам Адамыч.
А сами сеточку перпелесую достают.— Пусть малость по-*
сидит, приобыкнет.
Глядим — соловей нашел гнездо козявок и давай шу-
ровать. Только листья по сторонам летят! Жучки от него,
видать, в разные стороны, а он то за одним, то за другим,
И все глотает, все глотает. Как в прорву!
Адам Адамыч и говорят:
— Хватит! А то нажрется, другой раз и не полетит.
Встали они, картуз сняли, перекрестились и говорят?
— Идем его с той стороны пугнем. Чтоб на свое
дерево сел. Оттэда ему обратно слетать будет в при-
вычку.
Зашли мы. Подпустил он близко, чуть не из-под ног
слетел. И на свое дерево.
Сетка была припасена, ментом мы ее разобрали, на
куст как пудромантель набросили. Живой рукой поправи-
ли, а с той стороны, откуда залетать ему, открытой оста-
вили. И отбегли.
А он сидит на дереве, хвостиком дергает да трыкает.
Сердится.
Не успели мы с Адам Адамычем сесть на скамью, а он
повернулся к своему кусту, разочка два трыкнул да обрат-
но туда — тык! Сразу на свое место, где козявки, и пошло
дело!
Через какую минуту Адам Адамыч и говорят:
— Давай начинать. Заходи с открытой стороны да
команду мою слушай. Как знак подам — бежи!
Зашел я, шагнул разок, гляжу — Адамыч к кусту ки-
нулись и мне кричат:
— Бежи!
Соловей порхнул от нас да прямо в сетку — тык! — и
повис на лапках. Адам Адамыч кричит, чтоб бежал ско-
рей, как бы он, если распутается, в открытую сторону не
бросился. Да в горячке не заметили метлу на дорожке,
ножкой зацепили да пузом о землю и приложились. Вско-
чили, а соловей в этой суматохе вывернул лапки да от
меня обратно в сетку — тык! А она, как на грех, в этом ме-
сте меж веточками натянулась. Ударился об нее, а его как
пружиной отбросило. Он было к открытой стороне. А тут
265
мы с Адам Адамычем. Он опять в сетку, да в то же место.
Адам Адамыч кричат — береги! А соловей с испугу прямо
на Адам Адамыча. Черкнул его крылышками по бороде,
да и будь здоров!..
Долго мы перед сеткой стояли. Потом сели на лавочку.
Помаленьку приходить в себя стали. Адам Адамыч только
головой качают.
Глядим — их сиясь идут. Подошли и спрашивают:
— Как дела?
— Да какие,— говорим,— ваше сиясь, дела! Птица из
рук как от дураков ушла.
— Как ушла?
— Да так и ушла.— И рассказали все, как было.
я— Да-а... Плохие дела... *А говорили, пустое дело!
А мы молчим, потому сказать нечего.
— Чего ж теперь делать будете?
— Да,— говорим,— ваше сиясь, сами не знаем. В себя
еще не пришли. Ну только упускать такую птицу за грех
сочтется. \
— А он после ловли куда делся?
— Спервоначалу на высокое дерево сел, а потом обрат-
но в сад. Во-он в тот угол.
— Там,—говорит,—тоже место ему подходящее.
Малинник да крыжовник со смородиной... Только нынче,—*
говорят,— смотри, у вас с охотой ничего не выйдет. Потому
напугали вы его.
— Да,— говорим,— ваше сиясь, конечно, надо ему дать
забыться. Сегодня какая охота! Бог даст, что завтра.
я— А завтра последний день. Уговор-то помните?
— Помним, ваше сиясь.
Посидели они с нами, пожалковали о нашей неудаче
и пошли.
я— Час,— говорят,— вам добрый!
— Покорнейше благодарим, ваше сиясь.
Долго сидели мы с Адам Адамычем. Потом они и го-
ворят:	s
— Давай, Федя, вечерком придем, посидим до рассве-
ту, последим, чтоб не слетел. Самочку поддадим, чтоб за-
держать. А утро вечера мудренее.
Так и сделали. Всю ночь округ него дежурили. Всю-
то ночь распевал он, и ушли мы, только когда светать
стало.
266
* * *
Вернулись мы — у Спиридония к поздней отзвонили.
А Княж-соловей наш поет. Походили мы вокруг, погадали,
куда он на корм пойти может, да ничего и не надумали.
Мест для этого ему сколько хочешь.
Через какое время стал он смолкать и вскорости за-
тих. А мы следим. Подергал он хвостиком, потрыкал и
в куст крыжовника.
Дали мы ему обсидеться, зашли и спугнули. Он на свое
дерево, а мы поскорей сеточку на куст рассыпали и от-
бегли.
Глядим, а он, нечистый дух, вместо того чтоб на ста-
рое место,— в малинник.
Мы его и оттэда согнали и там сетку развесили.
А он, стервец, в третье место — в смородину.
Ну мы его и оттэда попросили и там третью сетку на-
бросили. Без малого весь сад в сетках! А он, окаянный,
обратно в малинник.
Стали было мы его загонять, а он, нет чтобы под сетку,
а навстречь нам! Злится, трыкает, что кормиться не даем.
Не знай уж сколько он нас манежил. Почесть цельный
день! Только начнет к сетке подаватся, кажется, вот-вот
зайдет, мы к нему, а он обернется да на нас!
Маялись мы с ним, маялись, глядим — их сиясь идут.
Завидели нас и стали в сторонке, чтоб не мешать.
Под конец видим, соловей наш под сетку зашел. Да
глубоко так. Ну теперь, думаем, ты наш. Потихоньку под-
крались, да как уж совсем рядом были, кинулись по коман-
де Адам Адамыча к сетке. Он как дьявол ахнул свечкой
вверх и поминай как звали. И в самый тот момент у Спи-
ридония ко всенощной ударили. У нас и руки опустились.
Князь тут подходит и говорит:
— Вот, охотнички, и охоте вашей конец!
Да, ваше сиясь.
Проспорили?
«— Выходит так, ваше сиясь.
’— Значит, други милые, как договаривались, завтра
после поздней я жду вас, чтобы условие до конца испол-
нить. А пока,— говорит,— до свиданьица. Надо ко всенощ-
ной идти. Праздник завтра большой.
Что скажешь им на это?
Собрали мы сетки, и домой.
267
* * ♦
Пришел Николин день. Вернулись мы с родителями от
обедни. Матушка самовар поставила, пироги с визигой
загнула, стол накрыла и зовет нас с родителем. Сели. Она
мне ломоть пирога положила и говорит:
— Кушай, Феденька.
А он мне в рот не йдет. Одна думка башку заполо-
нила — как к князю идти, разнагишаться да с поротым
задом ходить.
Матушка с родителем видют, я такой задумчивый,
встревожились.
— Что,— говорят,— Феденька, не кушаешь? Может,
визигу перпустила?
— Голова,— говорю,— разболелась очень.
— Ну ступай полежи коль. После поешь.
Думаю, правда. Уйтись лучше. Встал было, а тут дверь
настежь и Адам Адамыч.
— Здравствуйте! С праздничком вас. Чай да сахар.
Идем, дружок Федя.
Отец им:
— Куда, Адамыч? Садись пироги есть. После сходите.
Глянули Адам Адамыч на меня, а я зажмурился, вро-
дазнак подаю: молчи, дескать, и отвечают:
— Тут в одно место мы с ним зайти обещались. Вер-
немся оттэда, тогда поедим. А сейчас некогда.
— Да вы покушайте сначала, а потом идите.
— Нет. Опаздывать никак нельзя. Слово дали. Идем,
Федя.
Я даже обрадовался. Вроде легче стало. Взял скорей
картуз и за Адам Адамычем.
Остановились мы в воротах, они и говорят:
— Вот, Федя, под какую срамотищу мы подпали! Те-
бе-то ничего. Ты молодой. А мне каково, старому чело-
веку, голый зад людям показывать? А?
А я им:
<— Может, не пойдем? Пес с ним, с князем-то!
Как,— говорят,— не пойдем? Они нас с того свету
достанут. Сегодня не пойдем, завтра квартальный явится
в участок требовать.
— Что ж,— говорю,— делать-то?
Что делать? Идтить.
Ць как ж это?
268
— Да так... Ножками.
И пошли. И я за ними. Не отстанешь от товарища!
На Спиридоновку вышли, слышим, соловей поет еще.
Вот, думаю, сволочь какая! Как обыграл нас. Провалиться
б тебе, окаянному.
Издалека увидели, дворник у ворот сидит. Нас, думаю,
подлец, дожидается. И верно. Как подошли, он и говорит,
что князь уж справлялись.
— Идите,— говорит,-— к конюшне. Я сейчас .их сиясь
доложу.
Не успели мы до ворот дойти, глядим — князь идут,
а с конюшни навстречу кучер да сторож выходят. Гляжу
я на них и думаю: «Батюшки-светы! Срамотища какая го-
товится! Лучше скрозь землю провалиться иль помереть.
Стыдобушка!..»
Кучер ворота распахнул, лавка, смотрю, стоит, а ря-
дом ведро с водой, а в ведре березовые прутья от метлы.
Князь и говорят:
— Здравствуйте, охотнички удалые. Пришли?
— Пришли, ваше сиясь, на свое позорище.
— Не надо,— говорят,— было бахвалиться. Я разве
тянул вас за язык. Вы сами хвастались да невиданными
ловцами себя выставляли. Договорились без малого, что и
ибимотов ловить можете. Я вам птичку даром отдал,
потому понимал охотничье сердце. А вы что? А?
— Да,— говорим,— ваше сиясь. Виновати.
— Вот и виновати. По десяточку горячих и зарабо-
тали.
. — Точно, ваше сиясь. Чего греха таить.
— А за кажный грех, вы знаете, надо в ответе быть.
— То-очно, ваше сиясь.
— Ладно,— говорят.— Терзать вас нечего. Проспорили
и отвечайте, С кого начнем? Со старого, чтоб молодому
вразумительней было? — И смеются.— Вам порты-то по-
мочь сымать иль сами?
Стою я и думаю: «Эх вы, живодеры проклятые! Вам
еще крепостное право не миновало! Измываетесь над бед-
ными людьми! ЛюдоедыГ..»
А их сиясь с улыбочкой и говорят:
— Ну, ложись, Адам Адамыч!
Смотрю, Адам Адамыч весь белый стали. Как мел.
Зубы сжали, подошли к скамье, расстегнули порты, лег-
/	?69
ли, зад приподняли и порты совсем спустили. Она у нихт
матушка, и засверкала с румянцем на вольном свету.
А князь командуют:
— Начинай, Василий. Как уговор был, десяточек дру-*
жеских.
Кучер засучил рукава по локоть, смеется, а дворник в
ведре ему прут выбирает.
Только было это кучер прут взял, гляжу, бежит дев-
чушка эта. Да прямо к князю. Они ее на руки подхватили,
а она ему:
— Чего вы тут, крестный, делаете?
Их сиясь и отвечают:
— Вот, Верочка, мы хотим этого дядю наказать. Чтоб
он зря не хвастался. Ты помнишь, я тебе говорил, что по-
зволил ему нашего соловья поймать. Он ’обещался, а не
поймал. А у нас уговор был, что, если не поймает, мы его
высечем.
— Высечешь?
-Да.
— Папа крестный! Это хорошо, что он нашего соловья
не поймал. Пусть он в саду поет. А то поймал бы, у нас его
и не было.
— Все это верно,— говорят их снясь,— но высечь его
надо, чтоб в следующий раз не хвалился.
Гляжу, она ручонки к глазкам подняла, сморщилась да
как заголосит:
— Не секи его, крестный. Ему больно будет.— Да в
голос.
Их сиясь туда-сюда, да куды там! Девчушка такого
ревака дает, точно белый свет рушится! Все стоят, улы-
баются, а она знай свое дело.
Князь ласкает ее, смеется и говорит:
— Значит, ты, Верочка, хочешь, чтоб мы дядю про-
стили.
— Да, крестный. Не секи его. Он хороший, что нашу
птичку не поймал.
Их сиясь тогда и говорят:
— Ну, раз ты так просишь, будь по-твоему. Давай
простим их. Вставай, Адам Адамыч, да благодари своего
Плеваку.
Встали Адам Адамыч, отвернулись, оправили порты и
подошли к девочке, которую их сиясь с рук спустили. И го-
ворят ей:
270
» Дай мне, ангельчик, ручку твою золотую поцело-
вать. Поблагодарить тебя, что ты над старым человеком
сжалилась. От сраму избавила.
Она смело и подает им обе ручки.
Взяли они их и давай целовать. То одну, то другую.
А она, шельма, сама обняла Адам Адамыча, целует в бо-
роду и говорит:
— Вы, дйдя, хороший. Спасибо вам, что нашу птичку
не поймали.
Кругом смеются все, а она на полном серьезе.
— Ну, вот и все, друзья,— говорят их сиясь.— Теперь,
если хотите, можете со спокойной совестью домой идтить.
Спор наш кончен. А хотите, посидите, соловья послушайте.
Я прикажу вам вынести по чарке вина. А вы выпейте за
здоровье вашего Плеваки...
— Покорнейше благодарим, ваше сиясь. Мы,— гово-
рим,— от этого не откажемся. Потому успокоиться надо.
— Так подождите минутку, я сейчас распоряжусь.
Пойдем,— говорят,— Верочка, дядям твоим вина и закуски
пришлем.
Простились их сиясь и пошли. А мы у конюшни оста-
лись.
Через какую минуту глядим, горничная в белом пе-
реднике идет, поднос в руках держит. А за ней спаситель-
ница наша вприпрыжку бежит. ♦
Подошла горничная и подает нам:
— Кушайте на здоровье, люди добрые! — А на под-
носе два стакана вин*Д и закуски.— Пожалуйста! — го-
ворит.
Подняли мы по стакану водки, Адам Адамыч взяли у
девочки ручку и говорят:
— За твое здоровьице, красавица барышня! Бог дал
бы тебе долгой жизни, жениха хорошего да деток, таких
ангельчиков, как сама. Спасибо тебе, что меня, старика,
от срамоты избавила.
Потом ручку у ней поцеловали, головку запрокинули,
глазки прикрыли и весь стакан духом и вытянули. Ну и
я за ним.
Горничная закуску подала нам и спрашивает:
— Еще по стаканчику принесть?
— Нет,— говорим,— милая, спасибо и на этом. С двух-
то, пожалуй, до дому не дойдешь после такого волненья.
271
Закусили мы, тарелочку опростали, поблагодарили,
горничная и ушла. А мы утерлись и тоже пошли себе по-
тихоньку.
* * * •
Родителю так ничего и не сказали. А сами потом не
раз, как Адам Адамыч у себя на Арбате фонари зажгут,
ходили Княж-соловья слушать. Сядем, бывало, и слушаем.
А он поет. Иной раз до слез прошибет, окаянный.
А потом пропал. То ли слетел куда, то ли кошка со-
жрала. Бог его знает... А чудо была, а не птичка...
ВИКТОР ПЕТРОВИЧ ЧИРКОВ
I
С Виктором Петровичем Чирковым я познакомился
примерно полгода спустя после того, как поселился в По-
бочном, и знакомство наше, которое вскоре перешло в теп-
лую дружбу, состоялось вот при каких обстоятельствах.
В один из сереньких деньков поздней осени я возвра-
щался из Верхней Осиновки, куда ездил навестить боль-
ную. Денек был глухой, тоскливый. Над головой висело
небо, сплошь затянутое низкими, грязными тучами. Клоч-
ки их длинными космами ползли почти по земле, цепляясь
за порыжевший бурьян, жнивье и пониклые травы. Дул
холодный ветер. То и дело принимался моросить дождь.
Несмотря на то что больная чувствовала себя хорошо и
я, молодой, начинающий врач, должен был бы испытывать
большое внутреннее удовлетворение от удачной операции,
я скоро, как говорят, «раскис», поддавшись настроению,
создаваемому обстановкой.
В деревне я был первую осень. «Начинается! — думал
я.5— Зарядит на месяц, а то и больше. Развезет так, что
носу не высунешь. Вспоминай теперь свою глупость и от-
каз от места ординатора в городской клинике да ругай за
желание работать земским врачом! Правда, кроме как в
водке да картах не найдешь спасения!»
Ю Н. Минх
273
Словом, малодушие так захватило меня, я показался
себе таким незадачливым, что даже стало себя жалко. Дей-
ствительно, зачем было ехать? Долг? Священная обязан-
ность?!
А погода на самом деле была отвратительная! Острый,
порывистый ветер пробивал насквозь мою жидкую город-
скую одежонку. Промозглая сырость охватывала меня,
мокли и стыли лицо и особенно руки, а вид пустых, унылых
полей тяжелым гнетом ложился на мою «необстрелянную»
душу. Тоска, как надоедливая зубная боль, не переставая,
билась в мозгу.
Я ехал по набитой дороге, еще не успевшей располз-
тись от дождей, ежась в своем пальтишке, отвернувшись
от ветра и подставляя ему то один, то другой зябнущий
бок. Ветер тонко свистел в гриве и хвосте лошади. Она
трусила легкой рысцой, блестя стертыми подковами и
«цлакая» одной из них.
Я проехал версты две. Вдруг лошадь споткнулась и,
ткнувшись вперед, сорвала ослабевшую подкову. Мыслен-
но выругав конюха бездельником, я остановился и пошел
за отлетевшей подковой. В этот момент до меня долетели
какие-то стоны. «Ату его! Ату!»
Я обернулся. Саженях в полутораста от меня скакал
верховой. Он непрестанно «атукал», стегая лошадь. Я по-
смотрел по направлению, куда он мчался, и увидел двух
собак. Впереди них катился серенький шарик. Расстоянии
между ними быстро сокращалось. Вот шарик пропал в ло-
щинке, выкатился на пригорок, сверкнув белыми гачами,
метнулся через дорогу и, провожаемый совсем нависшими
собаками, исчез вместе с ними за возвышенностью. Скоро
в той стороне скрылся и охотник.
Вот и охота с борзыми! Читать про нее читал, а видеть
наяву не приходилось!
Мои мысли были нарушены тоненькими взбрехами
собачонки. На том же пригорке появился беленький ко-
мочек и, оглашая окрестность визгливыми жалобами, спе-
шил, видимо, за охотой.
Бросив подкову под сиденье, я направился дальше.
Скоро навстречу показался охотник. Две борзых шли у не-
го на своре. В тороках висел затравленный русак. Незнако-
мец был пожилой, лет шестидесяти с лишним, среднего
роста, коренастый, широкоплечий мужчина, с простым, не-
обычайно приветливым лицом. Небольшие, седые усы и ка-»
274
кая-то свободная, легкая посадка в седле обличали в нем
бывшего военного, и притом кавалериста. На нем был а ры-
жая, с крупными заплатами на полах поддевка (следы лет
й лихой травли!), сапоги и серая, пожелтевшая от времени,
мерлушковая шапка. В одной руке у него висел сложенный
пополам арапник. Несмотря на бодрую посадку, вид у него
был как бы просящий снисхождения. Я понял причину,
когда подъехал совсем рядом. Оказалось, что он держал на
руках завернутую в полу поддевки маленькую собачонку.
Из-под полы на меня глядела остренькая мордочка с тор-
чащими ушками, черными глазками и носиком. Чем ближе
мы съезжались, тем строже и грозней рычало и взбрехи-
вало это существо.
* * *
Подъехав, незнакомец опустил поводья и приподнял
шапку.
— Если не ошибаюсь, вы наш уважаемый доктор Алек-
сандр Сергеич? Иль как? — проговорил он.
Я подтвердил его догадку.
— А я —- Чирков, Виктор Петрович,— сказал он, про-
тягивая с седла руку.— Будемте знакомы.
Мы соединили лапти руки в располагающем рукопо-
жатии, обменявшись несколькими фразами, приличе-
ствующими столь необычному знакомству.
— Поди, смотрите на меня, глубокоуважаемый Але-
ксандр Сергеич, да думаете: хоть бы седин своих посты-
дился, греховодник! В могилу пора, а он, как юнец, за со-
баками по полям гоняет. Бездельник! Хе-хе-хе... На осуж-
дение, на грех наводит!.. Иль как? — трунил-он над собой.
— Ну, что вы, Виктор Петрович! — попытался проте-
стовать я.— Охота ведь такая страсть, которая не счи-
тается ни с возрастом, ни с...
— Совершенно правильно изволили заметить, добрей-
ший Александр Сергеич,— живо перебил он.— Не только
с возрастом или чем другим, но скажу, даже с состоянием
здоровья! Бывало, поясница отнялась, ножки разломило,
ручки не подымешь^ а смотришь, погодка разведрилась,
тучки поредели, и ты уж сам не свой! Насилу до конюшни
доползешь! На четвереньках, без малого! Как на седло за-
берешься » уму непостижимо!.. А в поле выехал, глядишь,
10*
275
выерзнул русачок, «атукнул», и где все «болести и печа-
ли». Иль как?
— Пожалуй, и так,— ответил я, улыбаясь и поддержи-
вая разговор. (Чирков мне сразу сделался симпатичен.)
— Сами-то вы, Александр Сергеич, не охотник? —-
спросил он.
— Мальчишкой шатался по болотам. Ружьишко было.
Потом забросил это дело, да и отвык. Лет десять в руки не
брал.
— А жаль, Александр Сергеич,— соболезнуя, покачал
он головой.— В вашем теперешнем положении, в деревне,
в глуши, молодому человеку, да одинокому, вц, я наслы-
шан, не женаты,— спросил он и, получив мой подтвер-
ждающий кивок головы, продолжал,— оно бы очень спо-
собствовало. Уж не говорю, что наслаждение в благород-
ной страсти получите, она отвела бы вас от разных не-
приятностей! Там, знаете ли, встречи всякие, вино, карты,
женщины... извините, что не в свое дело лезу... А тут...
Смотрите! — все больше и больше воодушевляясь, говорил
он, указывая рукой на округу.— Весны-красны не надобно!
Разве можно ее на эти поля с бурьянками сменять, когда
на них рыжая раскрасавица расстелется да зачнет трубу
по сторонам раскидывать, собак отводить?.. А под тем вон
бобовником, глядишь, русачина посапывает. Косится, не
свернете ли в сторонку да не дадите ль ему на пригретом
местечке поваляться. А вы уж подобрались к нему совсем.
Того гляди лапу отдавите! Он и пыхнет у вас из-под ло-
шадиной морды!.. Да глядишь, зайчик-то с «ножками». Ся-
дет на межник да пойдет отрастать!.. А вы уж сам не
свой... Лошадку арапничком ожигаете, забудете, как ба-
тюшку с матушкой величают! Зайчик только один перед
глазками. Воздуху в грудях не хватает!.. Вот это удоволь-
ствие, любезнейший Александр Сергеич!.. Да-а!.. Рас-
ступись!.. Русский богатырь идет!.. Душеньку тешит!..
Иль как?
— Вы так хорошо, Виктор Петрович, рассказываете,-4
перебил я его, улыбаясь,—что, того гляди, заделаешься
заядлым борзятником! Больницу забросишь!
— А что ж, Александр Сергеич?.. Больницу, конечно,
не забросите, а к благороднейшей страсти приобщитесь...
Собачек мы тут найдем не плохих. Кой у кого из мужичков
сохранились. Воспитанья, правда, настоящего нет, на зай-
чишек да лис притравлены. А чтоб волка —«забудьте и ду-
276
мать!.. Ну да ничего. Со временем и к этому делу приучим.
Сворку бы смастерили... Василь Василича Коршунова, на-
шего Побоченского ямщика, попросим, он недорого ло-
шадку под верх достанет. Киргиза иль калмыка какого...
Ыии-их!.. Вихрь, а не лошадь! И стали бы вместе поезжи-
вать, тоску-кручину разгонять... Хорошо бы, Ал$ксандр
Сергеич!.. Иль как? — все больше и больше увлекаясь, го-
ворил этот старый ребенок.— Я бы вам всю охотницкую
науку с первеющим удовольствием передал. Как сыну род-
ному...
— Не знаю, что и сказать, Виктор Петрович,— отве-
чал я, улыбаясь и пожимая плечами.— Смеяться ведь бу-
дут! Скажут, вместо того чтобы делом заниматься, боль-
ных лечить, он с собаками по полю...
— Со старым дураком гоняет,— живо перебил меня
Чирков, хлопая себя от удовольствия за догадку руками
по ляжкам.— Точно, точно! Так и скажут! — смеялся он.—
Иль как?
Меня смутила его догадка, а главное, слова, которые
ну точь-в-точь вертелись на уме.
— А вы не смущайтесь, Александр Сергеич! — уже
серьезно говорил он.— Умный человек так не подумает,
потому знает, что каждая душа должна в чем отдохно-
вение и интерес иметь. Один, глядишь, к картам и вину
расположение имеет. Другой — в книги впился, за уши не
оттащишь. Энтот к женщинам припадает, тот в лошадей
ударился, цельный год по ярмаркам таскается, а этот к
охоте. Кажному что на душе положено... Ну, а глупый?..
Что с него взять, с глупого-то... Глупый — глупый он и
есть!
Я что-то промычал в ответ.
— А знаете что, Александр Сергеич?! — вдруг ожив-
ляясь, проговорил Чирков.— Давайте-ка наше знакомство
и встречу охотой обозначим! Русачка в бурьянах затравим!
С превеликим удовольствием преподнесу вам дичинку. Ку-
шайте на здоровье да Чиркова вспоминайте.
Я было начал отказываться, ссылаясь, что должен торо-
питься домой и что у меня расковалась лошадь. Да не тут-
то было! Моему новому знакомцу, видимо, улыбалась пер-
спектива угостить меня травлей. Он слез с седла, вни-
мательно осмотрел у лошади раскованную ногу и уверил
меня, что на таком копыте я без опаски могу ехать в са-
277
мый Санкт-Петербург! Что вы с ним поделаете! Volens-
nolens,— а пришлось сдаться.
Он посоветовал мне ехать по межнику, край бурьянов,
сказав, что сам поедет по другой стороне их. Поднятый
зверь обязательно выжмется на чистоту, и мне лучше бу-
дет виден весь процесс травли.
♦ * *
Так мы и сделали. Я сел в шарабан, а Виктор Петро-
вич, ухватившись рукой за луку, легко, не по годам, за-
брался в седло. Его собаки, спокойно лежавшие дотоле,
поднялись, а следом за ними засуетился и Тузик, которого
он до этого спустил с рук. Подбежав к лошади, встав на
дыбки, опираясь передними о ногу лошади и танцуя на зад-
них лапках, он скулил и повизгивал и, видимо, просился
на руки.
Виктор Петрович был несколько смущен поведением
пса, которым тот, быть может, выдавал его тайную при-
вязанность.
— Ах, мои батюшки! Наянка-то какая! — как бы из-
виняясь, сказал он.— Дома оставить нельзя — крик по-
дымет. А в поле — на руки просится. Не хочешь, парши-
вец, бежать? — обратился он уже к собачонке.— Стыд
какой! — говорил он, слезая наземь, беря Тузика и. опять
забираясь в седло.—Смотри, дурачок, что чужие люди ска-
жут! — говорил он, укрывая его полой поддевки.— У-у-у...
бестия!.. Стой, старуха! — обратился он, подбирая поводья,
уже к лошади.
— Этот вот Тузик,— как бы извиняясь за привязан-
ность к собачонке, говорил Чирков,— такой жулик, просто
не поверите! Пристрастился к охоте, дома и не удержишь!
Пробовал запирать — все перегрыз и перекопал. На цепь
сажал, того гляди удушится иль с ума сойдет! А на охоту
возьмешь — сгоряча побегает малость, а потом сядет — и
давай «разлуку» петь. Я его, знаете ли, Александр Сергеич,
разок взял да в поле и бросил. Придешь, думаю. А сам о ту
пору за лисичкой утянулся. Домой собрался, вспомнил о
нем, хотел заехать, да думаю, пес тебя дери! — жрать за-
хочешь — придешь! Не тыща верст! Иль как?..
Ну, приехал домой, смотрю — нету! К вечеру и
ночью — тоже нет. Утром рассвело, вышел на двор, со-
278
баки тут, а его нет. Что, думаю, за оказия? Пропала со-
бачонка. А жалко. Привык к нему. Искать, думаю, надо.
Подседлал лошадь и поехал. А куда? Дай, мол, начну о
места, где оставил его.
Так и сделал. Подъезжаю к курганчику, и что вы ду-
маете? Гляжу, лежит, белеется! Я к нему. «Тузик! Ты
что тут за мед нашел? А? Идем, дурачок, домой!» Погово-
рил с ним так, повернулся и поехал. Отъехал малость, oi>
лянулся, а его нет. Вот те, думаю, фунт! Я назад. Слез^
подхожу к нему, а он морду воротит. Что за оказия? Уж вд
заболел ли? Поднял его, а он и заскулил. Смотрю... Э-э-э..^
а у него лапка передняя сильно так, без малости до кост^
порезана. Вроде как ножом. Чем это он, думаю? О камень
какой вострый? Иль как? Завернул я его в полу, сел на ло-
шадь и трушу домой. А сам с ним разговариваю. Где это,
мол, ты, милая собачка, побередила себя? Меня даже жа-
лость взяла. Ласкаю его, морду поднял, гляжу на него<
А он жмурится. Кто, говорю, тебя обидел? А он, знаете,
глазки, открыл и посмотрел на меня ровно с укором. Пове-
рите ли, как человек. Только не говорит! А в глазах так и
написано: хорош, дескать, ты! Товарища на охоте бросил!
И только ведь сказать не может. А так эти слова доподлин-
но написаны!
С тех пор такую моду и взял. На охоту — со мной.
А чуть чего —бери на руки! Уедешь —он, гадюка, ляжет
и лежит. Год пролежит, а домой не пойдет. Знает, под-
лец,—с глубокой нежностью потрепал он его по мордоч-
ке,— что не брошу. Вот он и пользуется. У-у-у, сволочо-
нок!—ласкал он собачонку.—Так вот и живем
мы... Да он уж старенький стал, жалеть его надо. Иль
как?
♦ * *
Не буду описывать охоту и травлю. Особенного в ней
ничего не было. Скажу только, что все получилось так, как
И предсказывал Чирков. Около межника, в зарослях бобов-
ника, он поднял зайчишку, почти наехав на него. Зверек
был крупный и, видимо, бывалый. Он тут же выбрался на
крепь, перебрал ногами, заложил уши, наддал и стал отра-
стать. Мне, как неопытному охотнику, казалось, что все
дотеряно. Зверь отдалел, и собакам не подобраться к нему.
279
Да не тут-то было! Псы скоро вымахались, вложились и
стали подходить к резвому зайчишке.
Как только вскочил заяц, Чирков «атукнул», сбросил
с рук Тузика и поскакал за собаками. Тузик, скуля, устре-
мился за ним. Вот собаки дошли до зайца и дали первую
угонку. После нее зверек опять было отрос, но псы спра-
вились и скоро подошли на вторую. Она не замедлила, и
вот бедный зайчишка, захваченный пастью резвой суки,
вместе с ней покатился по земле.
Через две-три минуты Чирков был уже там. По при-
вычке завзятых борзятников, он подлетел к свалке, лихо
упал с верха, выхватил кинжал, пырнул им зверю под
переднюю лопатку и высоко поднял его за задние ноги,
давая стечь струйке крови.
Откуда что взялось и у меня! Помню, как собаки вло-
жились за зверем и «заатукал» Чирков, я вскочил в ша-
рабане и, стегая лошадь, без дорог и путей помчался за
ними. Напуганная моим пылом и беспрестанными удара-
ми, лошадь неслась вскачь. Виктор Петрович, прибывший
на место первым, встретил меня радостными воскли-
цаниями:
— Ай да Александр Сергеич! А говорите, не охотник!
Да вы любого за пояс заткнете! Кто это станет в коляске
по сурчинам скакать? Только охотник, да притом настоя-
щий! А вы говорите, страсти нету!.. Да я ее, матушку, по
первому выходу вижу!.. Иль как?
Я стоял смущенный, не зная, что ответить. -
— Вот и с полем вас, Александр Сергеич! — говорил
между тем Чирков, бросая мне в шарабан затравленного
ваяйца.
Я стал было отказываться, смутившись то ли от на-
летавшего раскаяния за порыв, то ли от похвал Чиркова.
Но мои отказы ни к чему не привели.
— Для вас охоту учинили, ваша и дичь,—* говорил он.
Мы поболтали с ним немного и стали прощаться. Мне
надо было домой, а он хотел заехать еще в какие-то «завет-
ные местечки». Мы дали слово не прерывать столь приятно
завязавшегося знакомства, приглашая друг друга к себе.
Чирков обещал заехать на этих же днях, сказав, что давно
уж подумывает о визите. Он признался, что откладывал
посещение, стесняясь беспокоить незнакомого человека.
— Да ведь я же в первую очередь врач, Виктор Петро-
вич! Чего же стесняться! Не хотели прийти домой, пришли
280
бы в амбулаторию. Что вы? Вы больны, ну и идите к врачу,
который здесь для этого и содержится земством.
Он обещал, и мы, крепко пожав руки, разъехались в
разные стороны.
II
Прошло недели три. За делами я как-то забыл о своем
новом знакомце, как вдруг случайно встретил его на кон-
це села, навещая больного.
Погода установилась тогда уже зимняя. С неделю как
стали легкие морозцы, подсушило, выпал снежок, закрыв
всякие прорехи и недоделки. Кругом все сверкало белизной
и чистотой, и мне было необычайно приятно идти по мяг-
кой дороге и любоваться изменившейся природой и окру-
жающими картинами. Слякоть и грязь были почти забыты.
Низкое ноябрьское солнце, красное и тяжелое, склоня-
лось к горизонту, предвещая морозы. Длинные, холодные
лучи его скользили по* земле, не согревая и не оживляя
природу. Небольшой ветерок тянул с востока, и острые
иглы его заставляли меня плотнее запахиваться в легкую
шубу и прятать по карманам зябнущие руки. Кое-где перед
избами, мыча и брыкаясь, бродили телята, за которыми го-
нялись собачонки. Поодиночке и небольшими партиями
через село тянули вороны, направляясь на ночлег в ста-
рый, заброшенный парк соседней усадьбы.
Виктор Петрович почти наехал на меня, вынырнув из
узкого проулка. Как и всегда, он был верхом, на своем
Росинанте, сопровождаемый неизменной полусворой бор-
зых и Тузиком, запрятанным в полу поддевки. В тороках
у него висело три зайца.
Мы радостно поздоровались.
— Нехорошо, нехорошо! —сразу же перешел я в на-
ступление.— По нашему селу ездит, а чтоб заехать, так
этого нет! Ай, ай! — качал я головой.
— ’А и вы тоже хороши, Александр Сергеич! — тут же
отпарировал он мой удар.— Обещали мимо не проезжать,
а в четверг на прошлой неделе были в Славновке, какой
версте от меня, и можно сказать, даже не обернулись в мою
сторону! Иль как? — немного с усмешкой, немного с уко-
ризной отвечал он.
281
Делать было нечего. Я был пойман с поличным и стал4
извиняться, говоря, что, с одной стороны,’ забыл за делами
о своем обещании, а с другой — боялся не найти его.
— Эка Питер нашли! — смеясь, воскликнул он.— Да
у любого сопляка в деревне спросите, где Чирок живет,—
укажет. Чать не столица!
Словом, я, как провинившийся школьник, чистосердеч-
но признал свою вину, заслужил скорое прощение и по-
вторное приглашение приехать.
— А если так, то и сам покаюсь, Александр Сергеич,—
хитро улыбаясь, отвечал он,— За это время в Побочном,
усмотри, разов с пять был. И по делу, и по безделью. И по-
мнил про вас, да, признаться, постеснялся со своим зна-
комством набиваться. Помыслил, может, у вас думка набе-
жит: «Старику делать нечего, всем, поди, надоел, вот он к
новому человеку и льнет, на дружбу набивается». Иль как?
— Ну что вы, Виктор Петрович! — тоном искреннего
упрека отвечал я.— Не хочу объясняться вам в любви, но,
право, я рад нашему знакомству и с удовольствием буду
его поддерживать. Поверьте, гораздо приятнее провести
вечер с вами, чем с Башканом или Урезовым (помещики,
усадьбы которых были у нас на селе). Там вы знаете что?
Карты да водка!
Желая подкрепить это делом, я сказал, что завтра буду
в Осиновке и обязательно заеду к нему.
— Моего зайца не захотели попробовать, так угощайте
своим.
— С превеликим удовольствием ждать буду, Алек-
сандр Сергеич!—радостно отвечал он.—Слово дали! По-
мните! Слово —олово! Велю Андреянне встретить вас хле-
бом-солью.
Мы расстались с еще большим чувством симпатии друг
к другу. Я сдержал обещание и на‘другой день к вечеру
подъезжал к владению Чиркова.
III
Жилище Виктора Петровича было расположено очень
живописно. На пологом скате стоял небольшой рубленый
дом, хорошо видимый сейчас сквозь ветви оголенных де-
рев, а детом скрытый густой листвой плодовых насаждений
и кустарников. Позади дома размещались немногочислен-
282
ные хозяйственные постройки. Древесная растительность
буйно разрослась на свободе, одичала, давая летом боль-
шую тень и прохладу.
Я люблю такие заброшенные, мало ухоженные места!
Здесь весной белоснежным лебедем цветет душистая кра-
савица черемуха; не смыкая глаз во всю короткую летнюю
ночь, распевает звонкоголосый соловушко; осенью в густых
росистых листах «прячется малиновая слива», а позднее
красуется разноцветными оттенками тронутая первыми
утренниками листва фруктовых деревьев. Здесь царят мир
и радушие, и здесь искренне рады каждому паломнику и за-
ехавшему соседу, будь то простой крестьянин или богатый
барин. Каждого встретят здесь с открытым сердцем чи-
стенькая светлая старушка с красавицей внучкой и опи-
рающийся на резную палку старичок со следами лихости в
потухшем взгляде и движениях, говорящих о былых делах
под Плевной, в Севастопольскую кампанию или при штур-
ме Карса и Ардагана.
Хорошие чувства охватывали меня, когда я входил в
такие дома, входил с сердцем, готовым любить его обита-
телей несмотря на то что подчас не знал и не успел еще
разглядеть их.
А как будут рады вашему появлению сами хозяева!
Как примутся они угощать вас всем, что есть самого хоро-
шего в этом тихом, скромном домике! Усадят на самое по-
четное место и в мельчайших подробностях расспросят о
здоровье вас самих и ваших ближних. А если старичок
шепнет старушке и та пошлет внучку в темную кладовую
за старинной бутылью с домашней настойкой, каким аро-
матным и хмельным покажется вам этот напиток! Как бы-
стро ударит он в голову и родит в ней игривые мысли и
настроения! Кто знает, что так пьянит вас! То ли тот гра-
дус, что заботливо накопила в нем хозяйка, или эти вот
лукавые глазки красавицы внучки, от которых хмель
ударил вам в голову... Смотрите!.. Хоть вы и «хорошо со-
хранились», но вам уже «за сорок»! А ей только шестна-
дцать! Но берегитесь этих шестнадцати лет! Что вы заду-
мались?.. Что за облако набежало на вас?.. Ох, побойтесь
показаться смешным этой проказнице!.. Поблагодарпте-ка
лучше сердечных хозяев за радушие да поскорее уезжай-
те подобру-поздорову, опасаясь наделать глупостей, в ко-
торых долго придется потом раскаиваться! Да не забудьте
поблагодарить и судьбу, что она была так расположена к
283
вам, послав на жизненном пути сладкое и неповторимое
мгновение, мысль о какой-то несбыточной мечте и искор-
ку дивной фантазии поэта...
* * *
Так было и здесь, у Виктора Петровича, с той разни-
цей, что у него не было этой милой, озорной внучки или
седенькой подруги, а была пожилая женщина, простая и
приветливая, ведавшая его небольшим хозяйством, на ко-
торое, несмотря на все ее старания, у нее не хватало рук.
Отсюда и та запущенность в садике и огороде и недоделки
в дому и на усадьбе.
Евфросинья жила у него давно, еще при покойнице
жене. В молодые годы у нее умер муж, она не пошла за
другого и пришла к Чирковым. Да незаметно и состари-
лась вместе с хозяевами. А когда опомнилась да огляну-
лась кругом, вроде как и старуха, да и идти-то, собственно
говоря, некуда.
— Ты, Фрося, не бросай меня! А то как я? — пугливо
спросил ее Виктор Петрович, когда, справив поминки по
усопшей жене и проводив всех, они остались одни.
— А на кого я тебя, Петрович, оставлю? — вопросом
ответила она.
На этом разговор и кончился. При молчаливом согла-
сии Виктора Петровича она скоро стала полновластной
хозяйкой. Он продолжал звать ее Фросей или Афросиньей,
а она звала его более почтительно — Петровичем.
Наивны и мило смешны бывали они, когда вдруг па
короткий час между ними пробегала черная кошка. Обыч-
но начиналось это с Виктора Петровича, когда, вернув-
шись домой, он выражал какое-нибудь недовольство. Чаще
всего это бывало после неудачной охоты, когда случалось
протравить старую, выкуневшую лисицу или отбивался от
собак лобастый русачина. Он приезжал в этих случаях
сердитый/расстроенный и долго не мог забыть неудачу.
Он становился капризным, придирчивым, садился обедать,
и тут вдруг оказывалось, что или<щи недостаточно кислы
и ненаваристы, или молоко к гречневой каше припахивает
дымком.
Он делал замечание. Евфросинья принимала его близко
к сердцу, тем более что обвинение было не заслужено.
284
У нее сейчас же пропадало добродушие, она переставала
звать Чиркова Петровичем и называла «стариком».
— И чего, старик, выдумываешь? Каким-таким дымом
пахнет? Авчерась ел, никакого дыму не было, а ночь мо-
локо на леднике постояло и дымом пропахло! Тож мне
выдумщик! — переходила она в наступление.— Постыдил-
ся бы! Как молодой за зайцами гоняет!.. Срам один! — на-
ступала она, задевая за самую больную струну.
За «старика» Чирков не оставался в долгу. Он начи-
нал звать ее «бабкой» и не давал спуску.
— А ты, бабка, не в свое дело, глупая, не суйся! Тебе ль
бабьим умом понимать, что мущины делают? Иль как?..
Сиди со своими горшками да гляди за хозяйством! Просо-
то когда уберешь? Две недели в нос тычу. Мыши поточут,
тогда будет дело! — как коршун налетал он на свою
жертву.
— А ты молчи, старик! Не твое это дело! — как клуш-
ка, распушившись и растопырив крылья от налетевшей
на цыплят вороны, защищала она свои прерогативы.
— Не перечь, бабка!.. Слушай, что хозяин приказыва-
ет! — не сдавался Виктор Петрович.
К счастью, эти бури, похожие на битву двух еще путем
не оперившихся, голенастых цыплят, с похлопыванием
крыльев налетающих друг на друга и вдруг останавлива-
ющихся с удивленно-глупым видом как раз в-тот момент,
когда, казалось, должна начаться битва, были недолги.
Как и те, они скоро расходились в разные стороны. Пыхтя
и отдуваясь, Виктор Петрович вставал, собирал со стола
корки и куски хлеба и шел на двор к собакам, где кормил
их, выговаривая им неудачу. Он скоро возвращался домой,
садился за стол и принимался за чай, который подавала
ему уже успевшая отойти Евфросинья.
И опять в домике наступал мир и о минутной грозе
не было и помину.
IV
Я остановил лошадь у плетня, обвитого засохшими вет-
вями хмеля, опушенными сейчас снегом. Не успел я вы-
лезти из саней, как, торопясь и накидывая на плечи под-
девку, из дому вышел Виктор Петрович.
285
— Не слезайте, Александр Сергеич! Не слезайте!
шумел он.—- Пожалуйте, гость дорогой! — говорил'он, ши-
роко открывая обе половины ворот.
Собаки, выскочившие следом за хозяином, взбрехнув
для порядка раза по два, помахав правилами, побрели
по своим закутам. Чирков завел лошадь во двор, закрыл
ворота и направился на конюшню. Несмотря на его возра-
жения, я помог ему распрячь лошадь. Он дал ей сена, и
мы пошли в дом. R передней, с низким поклоном нас встре-
тила Евфросинья. Она несмело ответила мне на рукопо-
жатие, вынув из-под передника руку и дотрагиваясь ще-
потью до моих пальцев. Обив на пороге валенки, я снял
шубу и, предводительствуемый хозяином, прошел в ком-
наты.
— Чем прикажете потчевать, гость дорогой? — обра-
тился Чирков, предлагая мне небольшое, мягкое, с потер-
той обивкой, кресло.
— От стаканчика чайку не откажусь, Виктор Пет-
рович!
— Ну что чай, Александр Сергеич! На пустой желу-
док одно баловство. Сначала покушайте, а потом уж чай-
ку... Зайчик-листопад для вас приготовлен... Давай-ка,
Афросиньюшка! — говорил этот хлопотун, обращаясь к
стоявшей на пороге женщине.— Золотое время попусту те-
рять нечего!,
Что было делать? Чувствовалось, что церемониал мо-
его приема у них разработан и я своими возражениями
мог бы внести лишь ненужный диссонанс.
Не успела домоправительница уйти, как Чирков, види-
мо вспомнив что-то, попросил у меня извинения и напра-
вился следом за ней.
♦ * ♦
Я огляделся. Хозяин оставил меня в небольшой комна-
те, служившей ему чем-то вроде кабинета. Убранство и
обстановка были скромны, если не бедны. Между окнами
стоял простой деревянный стол, на котором лежало не-
сколько книг, охотничьих журналов и раскрытая, пожел-
тевшая от времени и света газета «Новое время», двухлет-
ней давности. В углу на тумбочке, в глиняной вазе с тон-
ким горлом, стоял пучок засохших цветов с пониклыми
286
запыленными усами седого ковыля. Под столом, для ста-
рых ног, и как воспоминание о былых охотах, лежала не-
выделанная шкура здоровенного волчины. Вдоль стен сто-
яло несколько стульев, круглый столик, покрытый вязан-
ной из белых и красных ниток скатертью, сундук с рез-
ными из жести инкрустациями, простой деревянный
диван, а около печки столик с лампой-«молнией» и два
небольших кресла. На стенах висели цветные литографии
и вырезки из журнала «Нива», изображавшие охотничьи
сцены, а над диваном — двуствольное, шомпольное ружье,
нагайка с серебряным набалдашником, охотничий рог и
два или три кинжала с резными из белой кости руч-
ками.
Сквозь окна прокрадывались в дом мягкие, зимние
сумерки, наполняя комнату легкой таинственностью. Печь
была жарко натоплена, и от нее шли волны горячего воз-
духа, ощущение которого в данный момент мне было осо-
бенно приятно.
За стеной слышались приглушенные споры хозяина с
Евфросиньей.
ф $ $
Вскоре вернулся Виктор Петрович.
— Уж не сетуйте, гость дорогой, что бросил вас,—
сказал он, появляясь в дверях.— Бабы! Одно слово! Сколь-
ко раз говорил, 1<ак сделать надо. А она все перепутает!..
Одно слово — волос длинен, да ум короток!
— За что вы так на нее нападаете, Виктор Петрович? —
отвечал я, улыбаясь его столь резкому суждению.
— Да как же, Александр Сергеич! — не успокаивался
он.— Уж как объяснял ей! Все говорит — ладпо да ладно!
А на поверке —один первертон!.. Одно расстройство с ни-
ми. Все они такие!
Ну что я мог ответить этому милому женоненавист-
нику?
— Бросьте, Виктор Петрович! Как сделает, так и пусть!
Наверное, будет не плохо,—успокаивал я хозяина.
— Как можно, Александр Сергеич?.. Такой гость... Как
это встретить его кое-как?./Никак нельзя!.. Это уж одна
глупость, простите за выражение, будет!.. Иль как?
287
Я пытался отвлечь его расспросами. Однако мой маневр
не удавался. Через каждые пять минут он вскакивал, то-
ропливыми шагами направлялся на кухню, что-то выго-
варивал Евфросинье и с извинениями возвращался назад.
V
Наконец мы сели за стол. Боже мой! Чего только не
было наставлено на нем гостеприимной рукой Евфросиньи!
Да все какие вкусные вещи! Вилок квашеной капусты,
казалось, спорил белизной и крепостью с наметанным за
ночь снежным сугробом; раскалывающиеся на зубах со-
леные огурцы; отварная в мундире, рассыпчатая картош-
ка; горка моченых яблок; на большом деревянном блюде
ломти свежеиспеченного, ароматного хлеба из простого
размола и ржаной сеянки; кусок сочной, кроваво-красной,
холодной солонины с прошибающим до слез душистым
хреном; нашпигованный салом, зажаренный в сметане за-
яц с красной тушеной свеклой и сладким, ростовским го-
рошком. В запотевшей, старинной, причудливой формы,
бутылке стояла настоянная на зорном листу водка, нежно-
золотистого цвета, принесенная с морозу Евфросиньей.
А на кухне уже шумел пузатый самовар, и на соседнем
столике, выстроившись в ряд, стояли, дожидаясь своей
очереди, стаканы, блюдца, баночки и тарелочки со всяки-
ми вареньями и домашними лепешками и печеньями.
— Не обессудьте, Александр Сергеич! Может, чего не
доглядели. Простите стариков,— говорил Чирков, усажи-
вая меня за стол.
— Да что вы, Виктор Петрович! — протестовал я. —
Тут такое пиршество приготовлено, а вы извиняетесь!
Глаза разбегаются. Заболеешь еще! Кто лечить-то бу-
дет? — говорил я, усаживаясь за стол с мгновенно разы-
гравшимся чувством волчьего аппетита.
— А как там, Александр Сергеич, сказано? — отвечал
Чирков.— Врачу исцелися сам!.. Иль как?
— Вот мясца-то, дорогой Виктор Петрович, поменьше
бы,— говорил я, погружая нож в тугой, хрустящий вилок
капусты, который, казалось, никак не хотел поддаваться
моим усилиям.— А тут солонинка... Плохо она ложится! —
резонерствовал я, накладывая себе на тарелку хороший
кусок мяса, на совесть отрезанный Евфросиньей.— Да еще
288
вон заяц ждет очереди!.. Эх-хе-хе-хе-хе... Грехи наши тяж-
кие!..
— И-и-и, Александр Сергеич, что вы! — махнул рукой
Чирков.— Какое это мясо?.. Солонина вымочена, а заяц —•
дичь, не мясо... Это не свинина иль баранина какая, от ко-»
торой под ложечкой болит. Те я не кушаю. А шпиг в зай-»
це — для аромату. Я его тоже не ем. Иль как?..
«Вот убеди его тут, что все это не легкие блюда»,— по-
думал я.
Две-три рюмки водки возбудили и без того разыграв-
шийся аппетит, и я с наслаждением поедал все, что забот-
ливо пододвигали мне хозяева, забыв всякое благоразумие,
свои фарисейские разглагольствования о воздержании,
памятуя только правило дедушки Крылова о том, что, дес-
кать, «я поем, а там он как хочет, так пускай сам и разде-
лывается».
А за трапезой текла мирная беседа, причем темы ее то
и дело менялись.
Когда еда была окончена, мы с неменьшим упорством
принялись за чай. И тут же пошло перемывание косточек
всем знакомым и незнакомым, которых я успел увидеть
всего раз или два, а то и таким, о которых ‘знал лишь по-
наслышке. Поскольку я был в этом краю новым человеком,
нескончаемыми вопросами я заставил Виктора Петровича
рассказывать мне о всех мало-мальски заметных жителях
нашей округи. ,
Как читатель, наверно, уловил и сам, хозяин мой был ,
весьма словоохотливым человеком и потому «разжелудить»
его но стоило большого труда. Со всеми подробностями он
охотно выложил мне все, что ведал о людях и событиях
этбго края. Это был интересный и полезный для меня ве-
чер, позволивший узнать многое о тех, с которыми каждый
день могла столкнуть меня судьба. Виктор Петрович тем
охотнее рассказывал, чем больше, видел во мне любопыт-
ства и внимания.
К концу вечера и затянувшейся беседы Евфросинья
сидела в уголке, над пустой чашкой, спрятав руки на живо-
те под фартуком, поклевывая носом. Ее клонила усталость
да и не интересный для нее рассказ Чиркова о делах и лю-
дях, которых она сама знала, может, не хуже его.
Самовар давно смолк. Стояла тишина, нарушаемая го-
лосом уже уставшего от беседы Виктора Петровича. Где-то
в углу за печкой на жалобные меняющиеся лады тонко
289
звенела муха, попавшая в сети обитателя затаенных мест,
старательно опутываемая его скорыми и ловкими лапками.
Было около одиннадцати, когда я,-утомив разговором
Виктора Петровича и Евфросиныо, заставив их бодрство-
вать до непривычного для них часу, стал собираться домой.
Хозяин предложил было» мне остаться ночевать, но я отка-
зался. Дорога была не дальняя, ночь светлая, и я за какой-
нибудь час должен был добраться до дому.
Чирков помог мне запрячь лошадь, и, простившись с.
радушными хозяевами, поблагодарив их за угощение и
пригласив к себе, я уехал, напутствуемый их добрыми по-
желаниями.
До дому я добрался без всяких приключений. Перегово-
рив с дежурной фельдшерицей, я направился домой, где
еле добудился до своей спящей сном праведницы «домо-
правительницы». Провожаемый ее ворчанием, я ушел в
спальню, разделся и завалился в теплую кровать, около
хорошо натопленной печки. Я скоро заснул под воспоми-
нания о проведенном вечере и монотонный звук ставня,
скрипевшего от поднявшегося после полуночи ветра,
VI
Скоро наше знакомство с Виктором Петровичем пере-
шло в хорошую теплую дружбу. Он оказался простым, бес-
хитростным человеком, добрым и отзывчивым на чужие
нужду и горе, готовым оказать каждому помощь и под-
держку всеми имеющимися у него средствами. Он был не
чужд и некоторой доли культуры, кое-что почитывал и по
ряду вопросов, относящихся к интеллектуальному разви-
тию человека, имел свои, хотя подчас и довольно курьез-
ные, взгляды и суждения. От рождения он был наделен
чертами характера, которые несколько возвышали его над
массой серых и заурядных личностей села. Но особенно
сильно била в нем страсть охотника. Тут он не знал, мне
кажется, себе равных, сразу же становился поэтом, на го-
лову выше окружающих. Правда, годы брали свое, у него
не было той яркости и силы в повествованиях, но он всегда,
говоря об охоте, загорался высоким огнем подлинной стра-
сти.
— Какие охоты бывали, Александр Сергеич! Боже мой!
Парад на Марсовом поле — и только! Дамы какие на отъ-
290
езжие съезжались! Санкт-Петербург!.. А собаки! Батюшки*
светы! Лютей, кажись, и зверя нету! Иная на тебя эдак
посмотрит, в пору, извините за выражение, исподнее ме*
пять! Иль как?
Особо знаменитая охота была у родителя Ильи Алек-
сандровича Салова1... Царство зашэрское! Собаки густо-
псовые, белые, как кипень. Только уши да щипец с седин-
кой. Резвость и сила — страшные. А злоба?! Лучшая охота
по округе считалась. А порода шла от собак Чегодаева да
еще с перхуровскими кровями.
А у меня о ту пору Победим был. От их собак. Они
редко кому щенят давали. Псари больше топили. Такое
заведенье было! Вырастил этого Победима я на славу! Один
матерого волка брал. Да какого! Голодного, да в угон! Не
вис серому на ухе, а заставлял смертный бой грудь с
грудью принимать! Иль как?.. Зверь чуял собаку, пытался
уходить, да кобель доходил его, сшибал, катились оба по
земле и взмывали на дыбки, схватившись зев с зевом!.. Кар-
тина, доложу вам! Где такую сыщете?.. Оторваться нельзя.
Дрожишь весь... Подлетишь, а они хрипят, задыхаются.
А страшно-то как! Молишься про себя, чтоб собака схоро-
нилась... Кругом охотники, как на представленья. Собаки
на сворах рвутся. Воют... Барыньки от страха ручками
глазки закрывают!..
А они постоят так, глядишь, Победим толкнет волка,
и наземь! И собака уж сверху. Перехватила горло и душит.
Волк бьет ногами, хрипит, а сам все тише и тише. Всем
видно, что собака победила! Тут Александр Александрович,
бывало, и крикнет: «Принять!» Ну кто из борзятников и
прикончит кинжалом.
А я потом долго кобеля отхаживаю. Прижму эдак к се-
бе, глажу. Ласковыми словами, как малого ребенка, назы-
ваю. Победимушко, говорю, дорогой мой, хороший... Рукой
махну всем — уйдите, дескать, дайте собаку отходить. А он
хрипит. Дрожит. Шутка ли такое выдержать!
Успокою малость, и как зачнет руку лизать, значит,
отошел. А сам еще нет-нет да задрожит, ровно в припадке.
Как человек... Да и то сказать — на краю смерти был! Ту-
да, знаете, заглянул!.. Вы думаете, не понимает? Даром,
что пес! Иль как?
1 И. А. С а л о в — писатель-беллетрист (1835—1903 гг.),
291
А старик Салов, родитель Ильи Александровича,(быва-
ло, при этом случае и говорит: «Не смею, Виктор Петро-
вич, оскорбить вас. В уме отродясь такого не было! Но за
такую собаку ничего не пожалею».,. Обходительный был
человек. Понимал, что такие собаки не продаются и не по-
купаются.
Ну, а жили не по средствам. Что папаша, что сынок.
Винище, как речка в половодье, день-деньской играло.
Богатство скоро и порешилось. На собак мор напал. Все
хизнуло. Остатки охоты сын перевешал, именье за долги
пошло. А сам после смерти родителя в Питер уехал.
*
* * *
— Любил старик Александр Александрович своих го-
стей потешить и травлей зайчика. Велит, бывало, в отъез-
жем пастухов по округе опросить, где матерые русаки по
выпасам залеживаются. Те — известное дело! — наговорят,
на двух возах не увезешь! Он и пошлет доезжачего прове-
рить. Тот все выведает, посмотрит, не раз лобана подымет,
глядишь, и травнет разок-другой собаками не первой рез-
вости, да и докладывает.
Послушает его Александр Александрович, посоветует-
ся, выезд и назначит. Соберутся все, у кого собаки по рез-
вости и броску огонь, и хотят охотники друг с другом уда-
лью потягаться.
Разок помню, Победим у меня уж осеней четырех был,
он такой выезд и назначил. Отвел меня в сторонку и гово-
рит: «Просьбица к вам, Виктор Петрович». — «Чем, говорю,
могу служить, Александр Александрович?» — «Завтра,
говорит, думаем собачек на русачке прикинуть. Вот и хочу
попросить вас Победима на это дело определить».— «Да,
говорю, Александр. Александрович, я бы и рад услужить
вам, да вроде неудобно. Там все господа знаменитые, а я
что? Иль как?» — «Об этом, говорит, не беспокойтесь! Это
я на себя беру. Как скажу, так и будет. Тут этот купчишка
больно своими собаками хвалится.— И указал мне на но-
вого помещика из купцов, тоже охотника.— Собаки у него,
говорит, хорошие, слов нету. Не его, правда, а у одного
бедняка охоту за гроши купил. Да больно уж противен
своим бахвальством! Спесь сшибить надо. Урок чтоб был!
Иль как?» — «Что ж, говорю, Александр Александрович.
292
Я для вас с большим моим удовольствием. Полагаю, что как
бы у него собаки резвы ни были, а до Победима им да-
леко!»
„ На том мы и решили. На другой день, поутру, и выеха-
ли на это светопреставление.
Скоро добрались до места. Доезжачий поставил нас це-
пью, четыре своры, которые травить в первую очередь вы-
звались. Идем одна к одной поближе. А гости позади.
Больше все верхом. Есть кто с дамами и в колясках. Куп-
чик посредине, через одну свору от меня. Сам поехал,
стремянного не допустил. А собачки, надо сказать, у него
хорошие. Только, на мой взгляд, жидковаты и для волка,
скажехМ, вовсе не пригодны. Но в своре у него мне сука
больно понравилась. Сухая, в кобелиных ладах, с хорошей
головой и богатым задом.
Доезжачий Тихон, что русака следил, мне на нее п
указывает. А я киваю ему, вижу, мол. Подъехал он и гово-
рит шепотком: «Ох, Петрович, и лобан! Двадцать с лишним
годов травлю, ну такого ушлого не видал! Смотри, утрет
собачкам носы! Рази Победим еще потянется. Да и то не
знай!» — «Ладно, говорю, Тихон. Увидим».— «Да верное
слово, Петрович, говорит. Обманывать не хочу. Резов
больно».
Тихон его скоро с верха выследил. Указал нам шапкой.
Мы подались поближе, борзые навострили уши. А заяц
лежит, ровно прирос к месту.
Изготовились мы, Тихон и закричи: «Ну-ка, друх серый!
Вставай! Будя бока отлеживать, покажись собачкам, каков
ты есть!» Да кэ-эк столкнет его! Эптот — пых! — без мало-
го из-под брюха у лошади.
Глядим, матерый русачина выерзнул, сжался, перебрал
ногами и пошел марш-маршем чистым полем к межпику.
«Ух его!.. У-у-ух!.. Ату!..» — кинулись охотники и, бро-
сив своры, толкнулись во весь опор.
Русак приложил ухо и, рванувшись, далеко оставил
позади собак. Однако борзые скоро вымахались и ловко
заловили бродягу. Дали было угонку, да не тут-то было!
Заяц лихо отделался, разметал собак по сторонам и дале-
ко засветился зеленями. Но по мякоти ему не так было
удобно, и он скоро опять сел на межник.
За ним первая вышла половая сука этого купчика, а
на правиле у ней Победим. Сучка вырвалась было вперед,
да как не так! Глазом моргнуть не успела, как Победи-
293
мушко обошел ее как стоячую. Гляжу, кобель доходит,
прицелился, р-р аз!.. Сорвался. Но скоро справился, доспел,
повихнул его вправо, и в тот час, как вторую угонку дать,
сучка эта кобелю прямо впоперечь! Он и саданул ее! Толь-
ко ноги засверкали! Гляжу, кобель вскочил, а сучка южит
на месте, хромает. Убилась, бедная. Он ведь вон какой!
Машина!
Тут сука моя подошла, достала русака и поставила его
«ушми назад», прямо в груду подоспевших собак. А он,
милый, и тут не сплошал! Брызнул фонталом вверх, пере-
махнул через собак, наддал, вытянул борзых в нитку и по-
шел отрастать! Собаки было за ним. Да куды там! Его ско-
ро и след простыл! Вот это, скажу вам, Александр Сергеич,
зайчик был! Обер-зайчик! Долго его вспоминали!.. Иль
как?
$ * *
Запомнился мне и вот какой рассказ Виктора «Петрови-
ча о былых охотах и охотниках.
— Родители мои да я и сам были крепостными господ
Рузаевых, а когда наша барышня вышли замуж за князя
Слепцова, — из татар они были,— принесли они нашу де-
ревню им в приданое. Слепцовку и Рузаевку, что за Осипов-
ками, вы, поди, знаете, Александр Сергеич? — полуспро-
сил он.
В ответ я кивнул головой.
— У князей Слепцовых охота была знаменитая, на всю
губернию славилась. Правил ей доезжачий Никон и дело
свое знал он до тонкости. Был Никон в деле горяч, лютей
огня, и во гневе страшен. Псари и выжлятники боялись его
страсть как. Но князь их очень уважали.
В одном отъезжем и случилась такая вот история.
(Я тогда у Никона в выжлятниках ездил. Голос у меня
был звонкий, сильный.)
Выехали мы в тот день поздно. Всю ночь князь в па-
латках своих пировали. За какой час до рассвету только
успокоились. Утром Никон насилу добудился их. Тот все
гнал его. Плетью грозились, чтоб спать не мешали.
Когда добудились, на лошадей носажались да выеха-
ли — солнце уж в дерево стояло. Никон знал, что в острове
294
выводок волков и потому предупредил, чтоб ухо востро
держали.
Развел он охотников по местам, а хозяина напоследях
на самом ухватистом месте поставил и посулил на него
материка выставить. Князь поблагодарили и в случае уда-
чи обещали награду.
А я смотрю, князь хоть и в седле, а все глазки жмурят
да носом вперед тычут. Иль как?.. Подъехали они к сво-
ему месту, а оно мелкой лощинкой с порослью из островка
выбегало. Два-три дубка на обрезе стоят. Гляжу, князь
свору к кустам привязали, а сами у дерева на лошади ста-
ли, сук ручкой обняли и головку на него склонили. Дрем-
лют совсем. Хотел было я Никону сказать, да не успел, он
команду дал гончих в остров бросать.
Ну, а дальше все пошло как по писаному. Подняли мы
в овраге выводок, волчица приняла на себя стаю, а моло-
дежь — кто куда. Соседним овражком, где князь стояли,
вышла она в поле, мы со стаей за ней, а матерый волк, гля-
дим, князю без малого прямо в ноги — шасть! Собаки
княжеские пометили его, взвились на дыбки, рвутся, ску-
лят, а князь березку обняли и спят!
Увидал это Никон, взыграло в нем сердце, бросил он
стаю да к князю с поднятым арапником!
Те от иерполоху очкнулись, смекнули да от Никона и
ударились! А тот за ними! Скачет, арапником грозит да
срамными словами стыдит. Кругом господа, видят, как до-
езжачий с плетью за барином ио полю гонится, за животы
держатся, хохочут. Иль как?..
У князя лошадь резвей была, они и ускакали.
А надо сказать, года два назад такая была история.
Племяш князя, молодой охотник, по своей глупости мате-
рого волка протравил. Никон на него и налетел да раза два
арапником и опоясал. Племяш дяде жалится. А князь са-
ми всю эту картину видели и отвечают:
— Ты, дурак, сам виноват! За такую промашку я бы
на месте Никона сломал осину да тебе все уши оббил! Не
посмотрел, что ты ваше сиясь-ство! За такое дело дураков
не так учат!..
Князъ-то, смотри, припомнили этот случай, как увидали
Никона, и решили подальше от треха.
Вечером из барских палаток горничная нам по чарке
вина к ужину принесла и сказала, что их сиясь велели
Никону две дать. А за что, они, говорят, знают.
295
Вскорости Никона к князю в палатку кликнули. Он по-
думал, что хотят с ним заа утрешнее расправу учинить, да
взял под кафтан кинжал повесил.
А там оказалось другое. От одного помещика, прознав-
шего, что княжеская охота поблизости стоит, прискакал
нарочный с письмом и приглашением пожаловать отпразд-
новать день ангела хозяина. Князь и вызвали Никона,
чтоб спросить, можно ли сделать дневку иль надо волков
брать завтра же.
Никон сказал, что можно.
За разговором вспомнили утрешнее представление и да-
вай смеяться. Князь, вместо того чтоб отчитать Никона,
стали говорить о своей невинности.
— Ведь он, дуралей, выпучил зенки, ничего путем не
понял и летит ко мне с руганью!.. Дурак!.. Волк из лесу
Вышел и запал в мочежиннике! Я и жду. А бросить мне
свору никак нельзя. Потому зверь сразу в остров уйдет/
Собаки и приткнуться не успеют!..
— Зачем вы, ваше сиясь, напраслину говорите? — уре-
зонивал его Никон.— Я как их у Горючего родника стро-
нул, сразу подал рог и всей бтаей выводок из лесу выста-
вил. Матерый мимо вас чистым полем в какой полсотне
сажен шел. Ваша свора воззрилась и вздыбилась. А вы в
обнимку с березкой на весь лес храпите! Мне, чай, все
видать!
— Да ну тебя, дурак!.. Врешь ты!.. Храпите!..—отма-
хивались князь.—Дайте ему, дуралею, чарку вина. Мо-
жет, у него ума прибавится! — смеялись князь...— Иль
как?..
VII
Прошло года два. Дружба моя с Виктором Петровичем
росла и крепла. Несмотря на все его старания, я так и не
сделался псовым охотником, хотя много сил и убеждений
приложил он к тому, чтобы совратить меня. Не знаю по-
чему, но я никак не поддавался на его уговоры. Может
быть, потому, что просто, казалось, совестным врачу вдруг
ни с того ни с сего скакать по полям за собаками и орать:
«Ату его!.. У-у-ух!.. Улю-лю!» Возможно, на охоту с ружь-
ем я бы и согласился, но с собаками — нет! Какой-то стыд
останавливал меня.
296
VIII
Однажды, в начале зимы, пришлось мне заночевать у
Виктора Петровича.
Окончив в тот день прием больных в Славновской амбу-
латории, я заехал к нему.
Тянула легкая поземка. Было темно, и лошадь, видимо,
только в силу присущего этим животным чутья, сама на-
ходила нужную дорогу.
Мы миновали село, проехали полем, спустились в низи-
ну, и вот впереди темным пятном выглянуло на пригорке
жилье Виктора Петровича с пучком света в одном из окон.
Лошадь сама нашла поворот, свернула, и скоро я стучался
у ворот моего приятеля.
Громкая брехня его псов была первым ответом. Затем
хлопнула дверь, заскрипел, под ногами снег и раздался
вопрошающий голос хозяина:
Пустите обогреться, Виктор Петрович? — воззвал я.
Он сразу узнал меня и поспешил открыть ворота.
— Вот это подарок сделали! — радушно говорил мой
старик.— Идите-ка в хату. Я тут в один минут управ-
люсь.
Я не послушался, и мы вместе с ним распрягли лошадь,
поставили ее в стойло, дали ей сена и пошли к дому.
— Ну, Афросиныошка, встречай гостя нежданного,—
говорил он, входя в избу.— Что в печи — все на стол
мечи!
Мы поздоровались, я разделся, повесив шубу у печки
и обив у порога валенки.
— Идите-ка вы в залу, займайтесь разговором, а я
сготовлю тут все, тады и скличу вас,— отвечала она на мое
приветствие.
— Правда, Виктор Петрович,— вмешался я.— Евфро-
синья Андреяновна лучше тут сделает. Давайте не будем
мешать ей.
Старик мой начал было разводить руками, однако
я увлек его в зальце, где под домодельным абажуром го-
рела низенькая лампешка. На столе я заметил раскрытую
книгу.
Мы уселись около печки. Разговор зашел о моем не-
ожиданном приезде. Однако я успел заметить какую-то
грусть и тревогу на лице моего приятеля. Да и сам он
297
вскоре притих. Я почувствовал, что приехал, пожалуй, не
вовремя.
— Вот знаете, Александр Сергеич, до вашего прибы-
тия все читал рассказ господина Тургенева. «Живые мо-
щи» прозывается. Читали, поди.
Я кивнул головой.
— Люблю этот рассказ,— продолжал он.— Сколько раз
читал и каждый раз все больше горьких дум на сердце
падает. У нас по деревням таких Луш сколь хочешь! Гля-
дишь — девушка заморским цветком распускается. Ан, ка-
кая-то порча найдет на нее иль сглазит кто. Пройдет год,
а она, глядишь, прямо как у господина Тургенева стала!
Ни дать ни взять — одни мощи! И с чего так? Господь ее
знает. А не за долгим — и отошла. Ей расти да цвести, а
ее смерть прибрала! Точно коршун! Самую что ни на есть
красивую выбирает!
Я попытался привести некоторые возражения, но мой
собеседник, видимо, был всецело занят своими думами,
мыслил просто вслух, не обращая внимания на мои слова.
Вскоре пришла на помощь Евфросинья, позвавшая нас
к столу.
Ужин и чаепитие прошли за мирной беседой и не пред-
ставляли собой ничего особенного. Мы просидели за столом
с час, делясь нашими сельскими новостями, а вернее,
сплетнями.
Насытившись и поблагодарив хозяев, я ушел с Викто-
ром Петровичем опять в зальце.
* * *
Было тихо. На кухне, убирая со стола и пряча посуду,
шмыгала по полу уставшими за день ногами Евфросинья.
Временами слышались ее вздохи и позевывания. На дворе
разыгрывалась метель. Ветер хлестал где-то о крышу гу-
стыми ветвями сирени, шумя о стекла сухой, снежной
пургой. Тихо и равномерно раскачиваясь, скрипел колодез-
ный журавль, звеня ведерной цепью. Тоска, тихая и непре«*
ходящая, закрадывалась в сердце, навевая непонятную
грусть. Разговор не клеился, и скоро Чирков, не в силах,
видимо, забыть какие-то печальные мысли, опять впал в
минорный тон, принявшись говорить о смерти и бренности
человеческого существования.
298
* * *
Мои попытки отвести его от этих мыслей ни к чему не
привели, и я начал подумывать об отъезде. «Нашла по-
лоса. Может, я ему даже в тягость. Подожду с полчаса,
поблагодарю и откланяюсь. Скажу, что в больнице есть
дело»,— думал я, вглядываясь в небольшой карандашный
рисунок,— портрет его дочери (Чирков как-то сказал мне
об этом), стоявший на столике. На меня глядело краси-
вое, строгое лицо молодой девушки, во взгляде которой и
короткой складке межбровья резко бросалась в глаза ка-
кая-то решительность.
Бывают такие лица. Я, правда, не часто, но встречал
их среди молодых мужчин и женщин, особенно в рево-
люционных кружках. Они всегда поражали меня какой-
то решимостью и казались такими, будто для них нет ни-
чего невозможного. Они могли полюбить или возненави-
деть вас с первого взгляда, не раздумывая пойти на какой-
нибудь шаг или предприятие, которое не придет в голову
обычному человеку; ради поразившей их мысли или за-
хватившей идеи они могли идти на край света, бросить
отца и мать, убить правителя своего государства и вообще
сделать дело совершенно неподсиЬьное нам, средним лю-
дям. И притом никогда не раскаиваясь и не оглядыва-
ясь назад.
Я пристально смотрел* на это лицо, думая о том, что
же представляла собой эта девушка. Что она была умна,
это говорил весь ее облик. Я знал, что дочь Чиркова ушла
от нечаявших в ней души родителей, -что мать умерла от
тоски и горя по ней и что она была причиной невырази-
мой трагедии в семье этих простых и бесхитростных людей.
Мое пристальное внимание к портрету не могло быть
не замечено хозяином, потому что он, как-то грустно по-
смотрев на меня, перевел глубокий вздох и тихо сказал:
— Седни нашей Оленьке двадцать семь годков мино-
вало. День рождения. Празднует она его иль проклина-
ет... Господь ее знает!
«Вот оно откуда!» — подумал я.
— Одна была у нас. Вымоленная, выстраданная. Го-
споди! — а как любили-то мы ее с Марь Свастьяиной!..
Я молчал и не перебивал его. Надо было дать ему выс-
казаться.
299
...— А Марь Свастьянна пошла за меня по нужде.
Можно сказать, даже не любила. Любовь потом пришла...
Родитель ее погорел тогда, земский со старшиной их к
нам и поставили.
Живут они тихо, смирно. Голосу не услышишь. Ходют
как тени. А у меня, Александр Сергеич, к Марусе, к доч-
ке-то старшей, сердце и заполыхало!.. Посватался я че-
рез какое время, родители благословили, а после Покро-
ва сыграли и свадьбу. Зиму и весну прожили все вместе,
а на тот год помог я тестю на пепелище отстроиться. Пе-
реехали они туда, и мы с Марь Свастьянной остались
одни. И скажите, Александр Сергеич, какая благодать к
нам сошла! Не жизнь, а преддверие рая!..
Так и прожили мы с ней в радости да умилении год-
ков пяток. Одно только горе у нас. Господь детками
не благословил. А мы с ней уж больно дочку хотели
иметь.
Как-то раз сидим на Святой околь дома. Вечер на зем-
лю пал. Пасха в тот год была поздняя, теплая, чуть не в
мае. Кругом все цветет, распускается. Птички прилетели.
Соловьи в садике поют, заливаются. Кукушка на речке
кричит, долгие годы сулит. Козявки да жучки гудят кру-
гом... А мы сидим с ней рядом, молчим. Хорошо нам...
Только она вдруг тихо так да совестливо и говорит: «Гос-
подь над нами, Петрович, смилостивился. Ребеночек у нас
будет». А сама потупилась.
Не скажу уж вам, Александр Сергеич, какая меня тут
радость охватила!
Сначала таились мы, ну а потом куда с этим делом де-
нешься? По зиме разрешилась она от бремени дочкой.
Окрестили мы ее и назвали Оленькой в память покойной
матушки. И зажили мы тут уж втроем.
IX
Первые годочки скоро пробежали. Девочка росла ти-
хонькая, не капризная. Лежит в люльке, на потолок гля-
дит да ручки с ножонками в ротишко тянет. А как на-
училась ходить, тут, Александр Сергеич, сущая беда на-
стала. Все-то ей надо, все-то ее завлекает. И с каждым
годом острей да бойчей. Годков с семи стал я ее грамоте
300
учить. Купил букварь и засел с ней за «аз» да «буки».
Она и вонзилась! Покою не дает. Цельный день с книж-
кой: ду-ду-ду да ду-ду-ду! Вечера ждет не дождется. Са-
дись и давай новкй урок. Мы с матерью только диву да-
емся!
Батюшка отец Василий разок заехал. Разговорились.
Подивувался на нее и говорит:
— Очень способная девочка. Ее беспременно учить
надо. Как года выйдут, обязательно в город, в школу-гим-
назиум определите.
Мы с женой переглядываемся: вот, мол, задачу за-
дает!
Уезжать стал, благословил ее и говорит:
— Смотри, Виктор Петрович. Талан в землю не зака-
пывай! Греха на душу не бери!
Когда ей десятый годок пошел, поговорил я в Побоч-
ном ч с учителем. Он поспрошал ее да с отцом Василием
в одну дудку и задудел: «Учиться да учиться!» Написал
письмо в город к сестре — она там учительшей была.
Вскорости и я в город попал. Заехал к ней, она и гово?
рит:
— Что ж, можно. Пусть держит экзамен, примут ее,
а жить я к себе возьму. У меня пенсион. Только пусть с
ней брат Петя допрежь с месяц позанимается. Он знает,
что ей надо.
Чего ж, думаю, лучше? С братцем ее, Петром Васили-
чем, мы дружки.
* * *
Весной свозил ее в город. Сдала она экзамены, да ска-
жи, лучше всех. Мать — в слезы. Я, говорит, думала, не
выдержит, с нами останется.
Лето пролетело — не успели и оглянуться. А там и
осень подошла. Оленьку в школу везти надо.
Обрядили мы ее, обувку и одёвку справили да со сле-
зами и повезли. Долго пробыть нам в городе нельзя. До-
ма — хозяйство. Определили ее к добрым людям, в ноги
поклонились, чтоб за нашим ангелом глаз имели, усадил
я Марь Свастьянну в телегу, и как домой добрались, не
ведаю. Пластом всю дорогу пролежала.
301
* * *
Домой вернулись ровно в могилу какую. Тишина. Не
слыхать нашей щебетуньи. Не знай как первое время и
прожили. Марь Свастьянна аж с лица сошла.
Понемногу за делами приобыкать стали. На рожде-
ство привез ее домой. Похудела, глядим, вытянулась.
А радостная. От матери да меня ни па минуту не отходит.
Спрашиваем:
— Скучилась?
—. Да! — говорит. А сама все ластится.
Две .недели'промчались и оглянуться не успели. По-
плакали мы, конечно, но все уж полегче. Отвез я ее. Оста-
ток зимы миновал. Весна показалась. Снег сошел. Рабо-
ты в поле открылись, а там и за Оленькой ехать надо.
Привез ее не нарадуемся. Перевели ее в другой
класс с круглыми пятками да наградой. Книжку пода-
рили!
И так у нас, Александр Сергеич, и пошло. Трудимся
мы с Марь Свастьянной зиму да осень по хозяйству, на
численник поглядываем, скоро ль черед нашей ласточке?
На лето прилетит, пощебечет, поласкает стариков, да
©пять в город.
А к окончании гимназиума, годам к семнадцати, вы-
ровнялась, писаной красавицей стала. Только строга да
сурьезна больно.
Окончила она гимназиум. Дали ей медаль золотую и
посулили по осени взять учительшей. Приехала, она не
наласкается! Все помочь норовит, да не умеет. Где ей —
барышня.
♦ * *
Все мы осени ждали. Как, мол, дело решится. В ав-
густе получила она уведомленье, что место, которое ей
сулили, другой отдали.
Погрустнела наша Оленька. Сама не своя ходит. Обид-
но ей. А мы с матерью утешаем ее: «Не печалься, милая
девочка! Поживи зиму, отдохни. Какие твои годы? Опре-
делишься в другое место».
А она молчит. Видать, обидно ей, а признаться — гор-
дость не позволяет.
302
Зимой по совету своей учительши она в губернию за-
явление подала. Там тоже неудача вышла* Совсем тут
извелась наша Оленька.
/ X
Наступила весна. Снег сошел. Распустилось все, цве-
тет, благоухает. А касаточка наша все темней да темней
становится. Возьмет книжку, уйдет в кусты, ляжет на
спину, руки закинет и лежит день-деньской. К книжке и
не притронется. Обедать зовем, не идет. Говорит — не
хочу!
Мы с матерью головы потеряли.
* * *
Раз к вечеру понятой из правленья пришел. Оповестил,
что через неделю лошадь надо привести. Ремонтер прие-
дет.
В положенный срок почистил я свою виноходку, при-
брал и повел к правлению. Офицерик там молоденький
сидит с тетрадей, записывает.
Осмотрел он и мою лошадку.
— Веди,— говорит,— папаша, бабушку домой. Такая
не нужна. Кухню и ту возить не годится.
Староста тут ко мне подошел.
— Куды,— говорит,— его на ночь определить. У му-
жиков — грязно да блохи. Может, возьмешь к себе, Пе-
трович?
— Да,— говорю.— Пожалуйста. Помещенья у меня
хватит.
Сказал я старосте, что пойду, велю хозяйке обед сго-
товить, а вы, мол, как кончит он, проводите его.
Староста вскорости привел его. Офицерик такой то-
ненький, аккуратный, с усиками.
* * *
И скажу вам, Александр Сергеич, лучше б его и со-
всем не было. С самого того часу, как переступил он по-
рог,.и начались наши терзания. Бог с ним! Зла ему не же-
лаю, а лучше б ему и не родиться.
303
Накормила его Марь Свастьянна. Спрашиваем:
— Сыти, ваше благородие?
— Спасибо, сыт.
— Может, на покой хотите? -
— Да,— говорит,— скоро, пожалуй, лягу.
Пока ему постель готовили, он на двор вышел. И я с
ним. Присели мы на приступках, разговорились. Спраши-
ваю — откуда будете? Издалека, говорит. Родитель слу-
жил в войсках, что Туркестан покоряли. Я там и родился.
Служу в кавалерии. Я, говорю, на действительной тоже
в кавалерии служил, да на маневрах сшибли меня. Упал,
поломался. По чистой и отставили. Домой, говорю, при-
шел. Батюшку вскорости схоронил. Какое время спустя
женился.
Помолчал он, потом и спрашивает:
— А дети есть?
— Есть. Дочка.
— Замужем?
— Нет, барышня. Кончила в уезде гимназиум, хотела
учительницей поступить, да незадача, вышла. В два места
подавала — отказали. Кто посильнее, перешиб.
О ту пору Оленька и идет. Подошла к нам, он встал
и поклонился.	. ~
— Здравствуйте,— говорит.— Извините, что побеспо-
коил ваших родителей своим присутствием.
— Ничего,— говорит.— Не беспокойтесь. Вы нас не
потесните.— А сама ручку протягивает и говорит: —
Я Ольга Викторовна.
— А я — Нил Родионыч Калязин.
— Садитесь,— говорит,— пожалуйста. Я сейчас приду.
Вскорости вернулась она. Села. Стал он про себя рас-
сказывать: где родился, про Самарканд-город, какие там
люди, пустыни. Оленька так и впилась.
— Интересно,— говорит,— очень. Счастливый вы ка-
кой. Сколько повидали! А я только Осиновку нашу да
Киндей-город, где училась, знаю. А как хочется посмот-
реть на все это!
— Да,— говорю,— Оленька, какие твои годы? Успе-
ешь наглядеться! Надоест еще! Иль как?
Он тоже говорит:
— Конечно, повидаете. Вы только еще начинаете
жить.
304
Посидел я с ними, послушал да и говорю:
— Вы разговаривайте, а меня извините, по домашно-
сти дела есть. Ты, Оленька, гостя не утоми. Укажи им,
где спать приготовили, а если покушать захотят, молоч-
ка с леднику принеси.
— Хорошо,— говорит,— папенька. Не беспокойтесь.
Я и пошел. Говорю жене:
Нил Родионыч вовут его. Оленьке так обозвался.
Она и говорит:
— Какое имя нехорошее! Нил. По святцам означает
черный, мутный.
— Да што,—говбрю,— он нам? Седни да завтра. А там
уедет.
— Это так.
А вышло, Александр Сергеич, такое этот Нил наму-
тил, что до сих пор не опомнишься!
XI
Рассказчик мой смолк. Немного погодя продолжал.
— Управились мы по хозяйству, подошла порахспать.
Мы и легли. А они все сидят, разговоры разговари-
вают.
Ночью проснулся я, вышел на крыльцо, стою. Слы-
шу — на выгоне кто-то свистит. Да жалобно так, трога-
тельно. Потом свистанье смолкло, а малость сгодя —
опять. Думаю, на хлейте это, только кому бы? Дошел до
ворот — голоса раздались. Прислушался — Оленька. А ей
этот офицер отвечает. А-а-а.. вон, мол, кто! Постоял еще
и пошел домой. Пусть, думаю, их.
* * *
Утром староста пришел, а вскорости и офицер вста-
ли. Умылись они, выпили стакан чаю и пошли. Мы его
обедать позвали.
— Спасибо,— говорят.— Приду.
А Оленька такая веселая, радостная. Я и говорю Марь
Свастьянне, смотри, какая стала. Образованного челове-
ка встретила. Интересно ей.
Н H. Минх
305
* ♦ *
С этого дня у них и пошло. Нил Родионыч у нас дён
семь прожил. Сам не стал по деревням ездить, а велел,
чтоб лошадей в Осиновку пригоняли. А вечером придет,
покушает, уйдет с Оленькой в садик и все говорят и го-
ворят. Как языки не устанут? Иль как?
А иной раз на хлейте играть примется. Да хорошо так,
жалостливо. Точно птица свистит, на судьбу жалуется.
До слез прошибает.
Сидим раз на крыльце, он и говорит:
— Давайте, Ольга Викторовна, я вас на память на-
рисую.
Она и спрашивает:
— А что вам надо?
— Карандаш да бумажки поплотней.
Нашла она и дает ему. Он усадил ее бочком, каран-
даш почистил и, скажи, за какой час этот патретик и на-
рисовал. На другой день попросил пилку, стамеску, бере-
зовое поленце да из него рамку и вырезал. Такой, скажи,
искусник!
Вскорости уехал он в соседнюю волость. И как за во-
рота — Оленька ровно другая. Уйдет опять в сад, ляжет,
руки за голову и все глядит на небо. Спрашиваем:
— Ты что?
— Ничего,— говорит.— Скучно.— И больше молчок.
Дён через пять Нил Родионыч приехал.
— Здравствуйте,— говорит.
— Здравствуйте,— говорим,— Нил Родионыч.
Оленька как голос его услыхала, как цодменилась.
И опять на всю ночь разговор в садике.
♦ * *
Под воскресенье он рано приехал. Переночевал, и цель-
ный день с Оленькой в садике просидели.
Вечером, как улеглись мы, у меня, Александр Серге-
ич, зуб и принялся! Чего я только не делал! Потом вроде
успокоился. А с полночи — пуще прежнего! Вышел я, сел
на крыльцо, сижу. Слышу, Нил Родионыч за садиком
играет. Ну, а мне не до него!
Посидел я сколько и походить надумал. Ушел за огра-
ду по другую сторону дома и хожу там.
306
Заря заниматься стала. Гляжу —они с поля идут. Ста-
ли потом, оборотились друг к дружке, он вдруг взял ее ру-
ки и давай целовать!	1
Меня, скажите, Александр Сергеич, ровно кто обухом.
И про зубы забыль Как это, думаю, благородный человек
такое допускает? Да и Оленька! Неужели их этим делам
в гимназиях обучают? Срамота-то какая! Мне в пору и
стыд дивиться, как родная дочь с мущиной милуется, а
меня ровно кто цепью приковал! Иль как?
Сколько я на эту стыдобушку нагляделся, и не. знаю.
Только плюнул — да домой. Прихожу, дрожу весь. Марь
Свастьянна очнулась, спрашивает — что с тобой? Я и го-
ворю ей — так,-мол, и так! А она:
— Что’ ты, Петрович? Это тебе от зубов попритчи-
лось! Рази Оленька допустит до этого? Какие парни с
девками из деревни приходили. Они тут часто песни
играют.
А у меня опять зубы занялись. Я с ними до свету и про-
маялся.
• * * *
Утром Нил Родионыч рано уехал.
Оленька за завтраком сидит опять скучная. А я гля-
нул на нее, и вдруг встало в памяти, как я ее ночью с офи-
цером видел. Не удержался я и говорю:
— Дозволено, Оленька, чтоб чужой человек у образо-
ванной барышни руки целовал?
Вскинулась она на меня, лицо строгое, ровно чужое,
и говорит:
— А кто вам, тятенька, давал право подсматривать за
мной? Шпионить?
— То есть как, говорю, кто давал? Я ктр тебе — отец
иль нет? Как могу я допустить, чтоб мою дочь чужой му-
жик целовал? Как, говорю, ты сама смела допустить до
такой срамоты? Ты что? Дочь честных родителей? Иль
как?
Она знаете, Александр Сергеич, вскочила, глаза как у
волчицы под борзыми сверкают, губы прыгают и кричит
мне:
— Какое вы имеете полное право оскорблять меня?
Я честная девушка!
11*	307
— А как, говорю, ты, честная девушка, чужому му-
жику себя облапить позволяешь? Это по-честному? Ты
что — арапника захотела?
Она и говорит:
— Мы любим друг друга!
— То есть как, говорю, любите? Без году неделю ви-
дются и уж любят! Знаешь, мол, как такую любовь лёчут?
Опомнись! Да и он-то хорош! Его как доброго приняли, а
он вон как отблагодарил!
А она знай свое:
— Мы любим друг друга и поженимся!
— Я, говорю, пропишу тебе женитьбу! Благословлю
вас! — Вскочил да за кнутом, раз вижу такое дело.— Кто,
говорю, вам разрешенье давал?
— Я, говорит, взрослая. Сама над собой хозяйка. Мне
и спрашивать нечего!
— То есть как, говорю, нечего? Запру тебя в хлев,
жрать один хлеб с водой будешь! Арапником как парши-
вую сучонку отстегаю!.. Разражу, сейчас!..
Мать промеж нас бросилась. Плачет. Дочь собой при-
крывает. А Оленька как статуй стоит! Глаза пышут, ров-
но спалить хотят. И говорит тихо так:
— Я его люблю и пойду за него замуж! И спрашивать
не буду! Я не холопка в крепостном праве! Это вы таки-
ми были!..
Ах, ты, думаю, прости меня окаянного! Схватил арап-
ник — да за ней.
Мать ее за дверь выпихнула, кричит ей:
— Бежи!
А сама ко мне. Упала на колени, охватила ноги, не пу-
скает. А я, знаете, Александр Сергеич, сам не свой. Ки-
пит во мне все.,Отпихнул Марь Свастьянну — да за до-
черью. Выбежал на двор, а она уж в калитке.
Не побежишь за ней полем с кнутом — срамота. Стал
только, арапником грожу да кричу:
?	— Не смей под родительский кров приходить!
Цельный день она и не показывалась. Мать к ней в
сад иль на деревню ходила. Бог йх знает. А я расстроил-
ся, места не найду. Не обедал даже. Под вечер подседлал
лошадь и поехал в Побочное. Хоть и дела не было, а так.
Домой вернулся затемно. Ужинать не стал, лег и вско-
рости и заснул.
308
$ *
На другой день, поутру, староста пришел: у них с со-
седней деревней межеванье было. Попросил, чтоб я от них
уполномоченным был. Я и ушел. Да цельный день там и
проваландался.
Вечером прихожу, Марь Свастьянна говорит, Нил Ро-
дионыч приезжал. Зашел было в комнаты, да Оленька
его в сад увела. Он вскорости уехал, а она воротилась и
все по комнатам ходила. Ровно ищет чего. Ужинать не
стала. Легла тащ
А я думаю, ничего! Опомнится! Я ей правду высказал.
Пусть р родительских словах подумает.
Легли мы. Ночью очнулся я, слышу — дверь скрип-
нула. Спрашиваю — ты, Ольга? Молчок. Слышу по сту-
пенькам тук-тук... Меня, знаете, Александр Сергеич,
вдруг сомненье взяло. Ох, думаю, не ладно! Вскочил —
да на двор. Слышу — у ворот голоса. Я туда. А там тройка,
ямщик чужой с кнутом да Нил Родионыч. Олецька на
приступку — да к нему! Я им — стой!.. Да куды там! Ям-
щик по лошадям — и пошел! Я.кричу — Оленька! Олень-
ка!.. Что ты?!.. А за ними по дороге только пыль закури-
лась!..
Бегу я в избу, навстречу Марь Свастьянна. Поняла,
бедная, что стряслось тут. Сама не своя. Упала мне на
руки и голосит:
— Улетела наша касаточка!.. Бросила стариков!.. На
всю жизнь осрамила!..
А я поднял руку да кричу им вслед, ровно услышат:
— Проклинаю вас родительским проклятьем своим.
И не дочь ты нам больше, что седины наши опорочила!
И пусть жизнь тебе будет горше огня адского!
Марь Свастьянна меня за руку уцепила:
— Не поднимай руку на чадо рожёное. Не клади про-
клятья родительского. Божье попущенье! Грех великий на
него проклятье класть!
. А я, Александр Сергеич, руку так с проклятием и
Держу.
Как в избу пришли, как опомнились, и не знаю. Как
сил нашли прожить такое бедствие? Господь один зна-
ет! — говорил старик, поникнув головой...
309
♦ ♦ ♦
— И пошли дни в тоске, ожиданьи и думах об Олень-
ке. Все ждали — вернется. А ее нет как нет!
Разузнал я, какого полку Нил Родионыч. Отписал ту-
да. Оповестили меня, что такойюфицер у них есть. Я Олень-
ке написал. Молчок! Я другое. Пишу, прости ты нас ста-
рых да глупых. Виноваты мы. Пожалей ты нас с матерью.
Пришли весточку! Нету ответа!.. Марь Свастьянна с тоски
да печали истаяла вся. Ровно тень ходит. За стены дер-
жится. В гроб краше кладут.
Прошло с год. Я опять в полк написал. Ответили, что
офицер Калязин с женой и девочкой, что у них народи-
лась, перевелись в другой полк. Адрес дали.
Я отписал на новое место. Как, говорю, страшно каз-
нишь ты мать и отца! Неужели в твоем сердце нет капли
милосердия? Мы понимаем, что ты ученая, а мы мужики.
Так неужели за свою темноту мы никакого прощенья не
заслуживаем? Богом умоляем — откликнись! Мать с горя
без малого решилась. Сжалься над ней!
И опять молчок. Ровно в могилу. Как каменная. Гор-
дость, значит, ее такая взяла.
♦ * *
Так и прожили после нее пять лет. Марь Свастьянна
скончалась. Перед смертью клятву с меня взяла, что про-
щаю Оленьку и до конца дней буду стараться, чтоб верну-
лась на могилу к матери за благословеньем. И деточек
чтобы привела. Я и поклялся.
И с тех пор вот уже девять лет... А кажется, будто
сто! Такие они долгие... А как она там? Жива ли? А ты
все ждешь. Может, думает, простить не можем? Да я пи-
сал, что простили давно. Выстрадали свое прощенье... t
Старик умолк и, опустив седую голову, сидел, пережи-
вая свои горькие чувства. Я тоже молчал, зная, что ника-
кие слова утешения здесь не помогут. Я смотрел на стро-
гий, жесткий профиль красивой девушки, так мастерски
схваченный этим офицером, ц думал о том, какие неожи-
данности преподносит подчас жизнь, давая маленьким,
тихим людям детей с таким характером, понять и охва-
тить который им не под силу, несмотря на все их смире-
ние и всепрощение... Почему так бывает?..
310
XII
Умер Виктор Петрович спустя года три после того, как
я перевелся из Побочного в уездную больницу. Мне не до-
велось быть ни при его последних минутах, ни на похоро-
нах. Меня не известили об этом печальном событии, и о
смерти его я узнал от одного знакомого, приехавшего из^
тех мест.
Но месяца через два я побывал у него на могиле.
Я был вызван тогда в одну из волостных больниц и, воз-
вращаясь домой, велел ямщику ехать через Верхнюю Оси-
новку. Оставив лошадей у сельского правления, я вышел
на окраину села и направился к кладбищу.
* * *
Был один из тех грустных, осенних деньков, которые
так любил покойный. Тяжелые, серые тучи медленно
ползли по небу, готовые вот-вот разразиться нудным, бес-
просветным дождем. G прощальными криками тянулись
на юг запоздалые птичьи стаи. Порыжевшие жнивье и
травы навевали тоску и грусть.
Я шел, кутаясь в дорожную шинель и пряча лицо в во-
ротнике. Прямо передо мной был выбитый скотиной вы-
гон, а саженях в двухстах, в голых, облетевших деревьях
стоял сельский погост. Из-за поворота открывалась ши-
рокая лощина с зеркалом серой, холодной речушки. По
ту сторону оврага сиротливо глядело бывшее владение
Виктора Петровича, и сквозь теснившиеся округ дома де-
ревья виднелись строения и дымок, выбивавшийся из тру-
бы. «Что-то теперь там? — подумал я.—» Кому принадле-
жит этот уголок? Кто завел там свои порядки, в которых
не узнаешь той теплоты и приюта, что'царили при старом
хозяине?» Л в моем сердце ярко встал мой милый, бес-
хитростный друг.
* * *
Подгоняемый ветром, я дошел до кладбища. Облетев-
шие деревья встретили меня шумом и свистом оголен-
ных ветвей. Напрягая память, я скоро нашел могилу же-
ны Виктора Петровича, на которой однажды был с ним.
311
Рядом с ней белел свежий, выстроганный крест. На нем
не было надписи, но я понял, что это была его могила.
Небольшой, еще не осевший холмик земли возвышался
над местом его вечного упокоения. Чья-то заботливая ру-
ка,— может, деревенских детей, среди которых у него бы-
ло не мало приятелей,— посадила на холмике несколько
розовых полевых гвоздичек, кустик бессмертника и пучок
седого ковыля.
Я подошел к могиле, снял шапку и склонил голову.
И перед моим мысленным взором точно расступился
слой земли, поднялась безжалостная крышка гроба и
встало простое, милое лицо с навсегда закрытыми гла-
зами и скорбной улыбкой в уголках губ, прикрытых не-
большими, седыми усами. Я увидел плотно сжатые губы,
которые никогда уж не скажут вам доброго приветствия,
и закрытые глаза, из-под густых бровей которых не гля-
нет на вас хороший, ясный взор. Вечный покой навсегда
наложил свою печать на лицо моего друга.
— Прощай, хороший человек! Прости, что не отдал
последнего, лобзания твоему похолодевшему челу. Про-
сти, что не бросил в зияющую пропасть свою горсть зем-
ли с горячими сожалениями об ушедшей жизни и не по-
ложил в гроб пучочка цветов, которые напомнили бы
там, в этой темноте, о светлых чувствах, что ты родил во
мне. Поверь, что то расположение и симпатия, что за-
жгли во мне твое существо, никогда не изгладятся и не
потухнут. Так складывается в жизни, и я не виноват, что
не был при твоем последнем вздохе.
Ветер трепал мои волосы, забирался под шинель, а я
стоял, не замечая его, поглощенный горькими думами и
переживаниями.
Понемногу я пришел в себя. Надо было идти.
Я низко поклонился могилеу запер дверку и направил-
ся с кладбища.
На повороте я обернулся. Сквозь решетку ограды мне
был виден розово-желтый пучок цветов и развеваемые вет-
ром седые нити ковыля, посаженные на могиле.
Я глубоко вздохнул и пошел с погоста.
Больше мне не довелось побывать на могиле Виктора..
Петровича. Но яркую, отчётливую память о ней я храню
до сих пор.
БЕЛОГОРЛЫЙ
Было это в дни моей далекой юности, в последние
десятилетия прошлого века, когда в нашем краю, как
звезды перед рассветом, догорали и гасли остатки когда-
то знаменитых и славных псовых охот.
Родитель мой был, что называется, самым немудря-
щим х<мелкотравчатым». Жил он на хуторишке, получал
свой скудный военный пенсион и кое-как сводил концы
с концами. Имел он лишь одну свору борзых — больше не
позволяли средства,— а псовый охотник был страстный.
Большую дружбу водил он с ветеринарным фельдше-
ром нашего волостного села — Прокопием Степановичем
Сурсимовым, таким же заядлым борзятником, как и сам.
А Сурсимов был не богаче родителя и мог держать только
полсворы. Но собаки у обоих были изумительные. Резвей
и злобней трудно было придумать. .
После восьмого сентября — праздника псовых охот-
ников — они и отправлялись. Охотились они больше по-
близости, в своей и соседствующих волостях. Гончих у
них не было, и ездили они в наездку.
Слава о них, как лихих борзятниках, ходила по окру-
ге немалая. 75а и действительно, им бы только завидеть.
А там — не считай живым!
В нашем уезде было тогда немало знаменитых псовых
охот, принадлежащих собачеям-помещикам. Среди них
313
особенно выделялась охота Аблесимова. Насчитывала она
более двух десятков смычков гончих да свор пятнадцать
борзых.
Ловчим в этой охоте был Андреян Грознов — кресто-
вый брат Аблесимова. На военной службе он состоял при
нем в ординарцах и в турецкую кампанию, когда они шли
на приступ Баязета, не думая живыми встретить утро,
поменялись нательными крестами, поклявшись не бросить
один другого при смертном часе.
Своего ловчего Аблесимов любил и уважал небычай-
но. Да и было за что. Охотник Грознов был первеющий.
Стаей правил — уму непостижимо!
Каждую осень охота Аблесимова уходила месяца на
полтора в отъезжее. Обычно они шли в Тамбовскую гу-
бернию и оттуда по лесным островам и урочищам, при-
лепившимся к притокам Дона, спускались к себе в уезд.
Аблесимов знал моего родителя и Прокопия Степано-
вича. Сам дельный охотник, он ценил в них эти качества,
любил и уважал их за страсть, знание дела и лихих
собак. Ни одного года не обходилось без того, чтобы он не
приглашал их о собой. Они ездили с ним, являя собой рез-
кий контраст с именитыми гостями, из которых обычно
составлялось отъезжее. Зная гонор гостей, Аблесимов всегда
ревниво оберегал этйх двух скромных охотников от нас-
коков разных бар, всячески подчеркивая свое уважение и
симпатию к ним.
В ту осень родителя задержало нездоровье, и по при-
глашению Аблесимова в отъезжее с Прокопием Степано-
вичем отправился я.
* * *
Отъезжее было на редкость удачно. Грозненская стая
работала великолепно, борзые скакали отлично, погода
почти все время благоприятствовала, и мы охотились
чуть ли нв'каждый день, затравив всякого зверя видимо-
невидимо. Все гости были довольны, а хозяин — тем бо-
лее.
Охота уже свалилась в свой уезд, и дни окончания ее
были близки. Кое-кто — те, что постарше годами,— по-
немногу съезжали по домам.
Денька через три мы были уже верстах в двадцати
314
пяти от своих угодий. По намеченному плану оставалось
еще дня два на острова, тянувшиеся по горной стороне
речки Елгавы. С высоких берегов ее были видны откры-
вавшиеся просторы, бескрайние поля, лесные урочища,
села и деревни. Далеко за широкой низиной необозри-
мой полосой темнел Арчадовский лесной кряж, уходив-
ший на север и соединявшийся где-то в другой губернии
с лесными массивами, тянувшимися по горному берегу
Волги. Верстах в семи раскинулось, блистая в лучах осен-
него солнца золотыми куполами двух церквей, большое
волостное село Колено. Выше его, по реке, было когда-то
славное своими конскими ярмарками село Ерунда, еще
выше — маленькая, дворов на двадцать, Животовка, а там
еще и еще.
Переночевав, как это было в правилах у хозяина, в
поле, на другой день е утра мы взяли подряд два неболь-
ших острова и к обеду подобрались к рыжеватым, кур-
чавым зарослям дубков, в которых укрылась Ерунда, что
повыше Колена.
В первом острове, кроме лисы, скоро выставленной гон-
чими в поле и скоро попавшей в торока одному из борзят-
ников, ничего не было, и мы, не задерживаясь,'перешли в
соседнее урочище, в котором пришлось немного повозиться,
потому что в нем оказалась парочка набродных волчишек.
Это было как нельзя кстати, так как за последние дни нам
приходилось довольствоваться только зайчишками.
Мастерская работа грозновской стаи и лихая травля
красного зверя сразу подняли настроение. Скоро звонко-
голосый рог ловчего известил, что с островом покончено.
* * *
Собрались тогда все на пригорке, поздравляют удач-
ников, шутят, смеются. А хозяин подбоченился в седле
на своем Карабахе, посматривает на всех да седые усы с
подусниками легонько ласкает. Я даже, засмотрелся па
него. Ровно кряж какой! Широкий такой, здоровенный,
вроде и грузный, а на лошади сидит легко, молодо. Под-
девка на нем песочного цвета, поясом наборного кавказ-
ского серебра с золотой чеканкой подпоясана. Кинжал
из Дагестана, подарок кавказского князя или абрера, черт
их разберет, все они на одну стать, золотом да костью
315
украшен. Шапку чуть на затылок сдвинул, и лицо такое
хорошее, русское. к
Только вдруг глядим — на полном маху идет опушкой
Андреян. Подлетел, с верха ахнул и прямо к Аблесимо-
ву. Без шапки, растерзанный весь, простоволосый. А гла-
за как у безумного бегают.
Переглянулись мы с Прокопием Степановичем и дума-
ем: .«Что это с ним?»
А он к хозяину.
— Так и так. Белогорлый тут!
— Как тут? Откуда ему? Ты, Андреян, уж не рехнул-
ся ли? Два года не было и вдруг! Что ты?
А сами смотрим — в лице переменился.
А Грознов докладывает:
— Сам перевидел. Стаю как сбил, гляжу, он с поля
у буреломов, что к родничкам идут, в остров и свалился.
На опушке стал, посмотрел, повернулся ко мне, показал
отметину и в лес,— беспокойно и волнуясь говорил Анд-
реян.
— Да будет тебе, Андреян! — разводил руками Абле-
симов,— Ты, друг мой, на последях не подоил ли у какой
лесничихи молочка от бешеной коровки? Белогорлый!..
Ха-ха-ха!..
— Изволите недостойные слова говорить! — перебил
его Андреян.— При сполнении обязанностей нахожусь!
Такую глупость отродясь не допускал. Сами знаете, раз-
ве когда из ваших рук — на крови — принимал,—спзби-
дой говорил старый ловчий.
А тот все не унимается:
— Белогорлый! Да он, сукин сын, сдох, поди, давно!
А если жив — так схиму принял. В затвор ушел. Ха-ха-
ха,— смеялся Аблесимов своему острословию.
— Не кощунствуй! — строго перебил его Грознов.—
Слушать срамотно. Ровно ребенок глупенький бормочет.
Зверь это, а не создание с человеческим обличием!.. Го-
ворю — он. Сам перевидел! — укорял его Андреян.
* * *
А надо сказать, этот Белогорлый был громадный вол-
чина, обитавший в наших краях года два тому назад. Это
был необычайных размеров и силы матерый волк, наво-
316
дивший на всех страх и трепет своей дерзостью и отвагой.
Много бед натворил он окрестным жителям, порешив не-
малое количество скота. Попробовал он и человечины.
В Моховом урочище, которое ему особенно любилось,—
выводил он детей. По осени, еще до поры отъезжих полей,
он сходил с наших мест и дто знает, где скитался до глу-
боких снегов, после чего появлялся опять на месте своего
гнездовья и весь остаток зимы жил тут, оставаясь неулови-
мым.
Mhodo неприятностей принес он и охотникам, подорвав
и покалечив у них наиболее смелых и резвых собак, в том
числе сгубив насмерть знаменитого Победима, неимовер-
ной силы и отваги чистопсового борзого кобеля, любимца,
крабу и гордость охоты Аблесимова.
* * *
Зверь этот был особо приметный. Снизу на горле у не-
го было большое белое пятно, похожее на звезду, лучи
которой уходили к лопаткам, захватывали шею и почти
достигали загривка. Эту отметину волка хорошо разгля-
дели охотники, которым приходилось травить его. Она и
позволила окрестить его Белогорлым.
Два года о нем не было слышно, и понемногу его ста-
ли забывать. И вдруг эта весть, принесенная Андреяном!
* * *
— Да верно ли, Андреян? — понижая голос, более спо-
койно переспросил Аблесимов.
.— Сам перевидел,— отвечал Грознов, чувствуя, что
полоса недоверия прошла.— Страсть какой аграматный.
Постоял на опушке, посмотрел,— может, и узнал меня,
кто его знает, не скажет ведь,— и свалился в лес.
— Что же делать, Андреян? — как-то тоскливо спро-
сил Аблесимов, понимая, что, пожалуй, только один лов-
чий сможет дать нужный совет.
— Што делать, што делать,— неторопливо, как бы про
себя, отвечал тот.— Брать надо! Вот што!
— А как?..
317
Воцарилось молчание. Оно длилось несколько томи-
тельных минут.
— Так надоть,— проговорил наконец Грознов.— Сво-
ры ставить тут, с этой стороны. Самые лазы его здесь.
К вершине,— указал он на голову урочища,— надо тех,
кто понадежней. Заходить буду во-он с того отвершка.
Да он и сам будет сюда подаваться. Помните, чай, сколь-
ко раз уходил здесь,— вспоминал Андреян старые неуда-
чи.— А травить — всем ближним. Не такой зверь. Побе-
дим вон какой был,— бередил он старую рану.-— Да как
травить зачнете, пусть Василий,— указал он на стремян-
ного,— подаст рог. Выведу всю стаю и пойду за ним. Надо
ж когда разделаться!.. Прокопь Степаныча поближе к
дальнему отвертку поставьте. Там самое опасное место.
— Как, господа? Будут какие возражения? — больше
из вежливости спросил Аблесимов, обращаясь к гостям.
Все молчали.
— Тогда так и сделаем,— сказал он, оборачиваясь в
седле к Сурсимову.— А вас, Прокопий Степанович, по-
прошу занять место, что указал Андреян Василич. Осталь-
ных пусть он сам разместит. Своры наши он знает.
Понимая всю серьезность выпавшей на него задачи,
Прокопий Степаныч подъехал ко мне и тихо сказал:
— Ты, Саша, дай-ка мне Терзая. Хоть и рядом будем,
но бросать с одной своры сподручней.
Терзай из отцовской своры и сурсимовский Карай, ко-
бели, скакавшие четвертую осень, были одногнездники.
Я -знал, что нередко отец давал Прокопию Степановичу
своего кобеля или, наоборот, брал у него Карая. Это бы-
ли громадные, семнадцати с половиной вершковые, ко-
бели с могучей грудью и неподдающейся описанию зло-
бой в схватках с красным зверем. Щенками они жили
вместе, хорошо знали друг друга и ни разу еще не рва-
лись, после чего их совместные действия и нахождение
в одной своре стали бы невозможными. А пока они про-
являли один к другому большую нежность, ища блох и
играя порой как малые щенята.
* * *
Когда весь распорядок был утвержден и оставалось
только разъехаться, нас, столпившихся на пригорке, как
гром поразили вдруг слова Грознова:
318
— Вон он!
Все взглянули, куда указывал ловчий, и замерли.
Представьте себе: по ту сторону лощины, на самом
гребне у опушки, примерно в полуверсте от нас, на фоне
неба замерла как изваяние фигура стоящего волка. Зверь
стоял на взлобке и, повернув голову, наблюдал за нами.
— Бинокль! — простонал Аблесимов.
Стремянный, соскочив с лошади, торопливо расстег-
нул подсумок и подал бийокль.
А волк продолжал смотреть на охотников и точно об-
думывал, что ему предпринять: податься назад в лес или,
что вернее, перебраться через реку и уйти в синеющий на
горизонте лесной кряж. Чувствовалось, что зверь предпоч-
тет последнее и опять перехитрит своих врагов, уйдя и на
этот раз.
— Что же делать-то, Андреянушка? — скорее просто-
нал, чем спросил, Аблесимов.— Опять ушел?
Грознов как бы очнулся.
— Если нацелится в Арчадавскиляса, один рази Про-
копь Степаныч может попробувать,— чуть шевеля губа-
ми, как бы про себя, проговорил ловчий, продолжая гля-
деть на зверя.
Аблесимов обернулся к Сурсимову:
— Прокопий Степанович?
— Попробую.
И в этот момент зверь, точно приняв решение, огля-
нулся по сторонам и с места взял крупными махами, на-
правившись к простиравшемуся перед ним широкому логу.
Он тут же сошел с глаз, завалившись за вершину гребня.
— Не бросать! — крикнул Грознов и, стегнув своего
калмыка, кинулся через лощину.
Все, держа своры, ринулись за ним. '*
Через немного минут вся кавалькада вылетела на про-
тивоположный пригорок, за которым скрылся Белогор-
лый. На вершине его все встали как вкопанные. *
Жадными ищущими глазами мы оглядывали открыв-
шийся перед нами просторный лог, простиравшийся версты
на две до самой речки. Саженях в трехстах, в самом низу,
вилась узкая ложбинка, поросшая чернобыльником и
бурьянами. И вдруг из нее вымахнул почему-то замеш-
кавшийся там Белогорлый. Он оглянулся на нас и под визг
пометивших его и вздыбившихся на сворах собак наддал
и пошел к реке.
319
— Степа-аныч!.. — с какой-то тоской и мольбой вы-
рвалось у Андреяна, и в тот же миг, точно три сверкнув-
ших стрелы, сорвавшиеся с лука, мимо нас черкнула сур-
симовская свора.
Через короткие мгновения собаки ушли уже так дале-
ко, что казалось, были ближе к Белогорлому, чем к сто-
явшим на пригорке охотникам/
До зверя было далеко, и хотя расстояние между ним
и собаками резко сокращалось, но не допустить его до
реки и достать казалось неимоверно трудным, если не без-
надежным делом.
А два злобных кобеля, ухо в ухо спели к уходившему
зверю, и рядом с ними, не отставая и вырываясь мгнове-
ниями вперед и еще более подстегивая их, скакала бы-
строногая Награда.
Я увидел все это, и кровь бросилась мне в лицо. У ме-
ня захватило дух, когда собаки подошли к овражку, мах-
нули через него, перешли на ту сторону и вдруг оказа-
лись в какой-нибудь полусотне сажен от старого бродяги.
Неужели дойдут?.. Неужели успех?.. Боже мой!.. Ка-
кая страшная надежда родилась в моем молодом сердце.
Меня потряс озноб, а бедное, глупое сердце больно и слад-
ко заныло в тесных рамках груди.
Не скажешь и не, ойишешь тех чувств, что тогда пере-
полнили меня. Крк рассказать об этих страхах и надеж-
дах, когда ты виДишь только спеющих к зверю собак, ко-
гда все так напряжено в тебе и устремлено в одну точку,
с невыразимым желанием быть сейчас там и помочь твоим
любимцам в неравной битве с вольным зверем!
Не описать такие мгновения. Но-зато как ярко, на всю-
жизнь, запечатлеваются они в памяти и как дороги эти
дивные, несравнимые воспоминания!
Все охотники, затаив дыхание, не двигаясь, глядели,
как с каждым мгновением лихие кобели все ближе и бли-
же подходили к зверю.
Далеко было до места травли, и это не позволило ви-
деть все мельчайшие подробности ловли. Но было ясно,
что собаки приспели, смело сунулись к зверю-великану и
закатились в свалке.
Много отстал от них Прокопий Степанович, и лихим
псам долго пришлось повозиться. Было видно, как волк.
раза два стирал то одного, то другого кобеля, но собака
с повой злобой впивалась в зверя, помогая своему собран
320
ту и задерживая его до той поры, пока не подоспел Про-
копий Степанович, не свалился с ушей лошади в общую
кучу и не прикончил кинжалом старого бродягу.
Как стон вырвался у охотников глубокий вздох облег-
чения, когда Прокопий Степанович поднялся* с земли и,
отерев о траву кинжал, вложил его в ножны и стал отни-
мать собак. Как легко и радостно вздохнули все, увидев,
что охотник управился со зверем и, подтянув его к торо-
кам, принял собак на свору и сел на лошадь.
$ * *
Через немного времейи он подъезжал к нам. Спокой-
ный, улыбающийся. Поперек седла у него висел громад-
ный седой волчина с белой отметиной. Белргорлому при-
шел конец...
Не допустив Сурсимова сажен на тридцать, Аблесимов
слез и пошел ему навстречу. Тот также соскочил с седла.
— Друг! — только и мог сказать Аблесимов, раскры-
вая объятия и прижимая к себе дорогого ему человека. Он
расцеловал его, обнимая за плечи, с невыразимой любовью
глядя ему в глаза. А на его седых подусниках, как брилли-
анты чистейшей воды, блистали две-три горячих слезы.
I»
ГИБЕЛЬ ПЛАКСЫ
Плаксу, нашу первую гончую, мы купили у Петра
Алексеевича Залесского, нашего наставника по части
охоты.
Это был совсем крохотный щеночек, которого Петр
Алексеевич предлагал подержать некоторое время еще при
матери. Но где было найти такое терпение, чтобы ждать,
когда собачку можно было одеть уже сейчас и ласкать в
любуф минуту?	#
Покупка была обставлена с соблюдением всех бытовав-
ших в то время среди охотников правил и обычаев. Приоб-
ретавших было двое, я и младший брат Саша, и каждый
заплатил Петру Алексеевичу по семику. Дарить охотничь-
их собак ведь нельзя,— она будет либо не ко двору, либо
просто никчемной.
От ломового извозчика, соседа и приятеля Петра Алек-
сеевича, мы прикатили колесо, и, следуя установленным
обычаям, Петр Алексеевич с широкого конца ступицы под-
талкивал, а с узкого конца мы с Сашей тащили за передние
лапки и голову жалобно южавшего щенка. Ступица была
в дегте, собачка в нем измазалась, но вытирать ее не пола-
галось. Это должно было сделать время.
О всех подобных обычаях Петром Алексеевичем было
сказано очень серьезно:
— Теперь дураков много пошло. Не признают этого.
Думают, наши родители да деды глупей были!
322
Петр Алексеевич придал к покупке и смычок. Это тоже
была ценная примета. Смычок, правда, был велик, щенок
просто пролезал через него весь, и потому к нему была
придана еще и бечёвка. Считалось, что уводить купленную
собаку надо на поводке.
Расплатившись и соблюдая все эти правила, мы отпра-
вились домой.
Щеночек послушно побежал за нами, не делая попыток
освободиться.
Пройдя квартал, мы, чтобы не испачкаться, обернули
собачку тряпкой и взяли на руки. И вот так, без всяких
приключений, принесли наше приобретение домой, а на
другой день увезли в деревню, на Волгу, к тете Паше.
Дня два мы возились там, устраивая ей конуру, под до-
вольные заявления тети Паши:
— Теперь у меня свой сторож будет. Чужой уж не за-
бере-ется!
А сторож этот, повизгивая, не переставал кататься по
густой зеленой мураве, стараясь стереть с себя остатки
дегтя.
ф * * *
Под неусыпными наблюдениями и ласками всей семьи
щеночек рос, не обещая, правда, быть крупной собакой. Ви-
димо, он удался в мать, низкорослую, приземистую выж-
ловку. Да нас, сказать по правде, это и не смущало. Нам
как-то больше было по душе, что собачка небольшая, ми-
ниатюрная, вроде игрушечная. Может, это было и потому,
что и сами-то мы были чуть ли не детьми, имея один 14, а
другой 12 лет от роду. Но у нас, благодаря стараниям и
ходатайству нашего учителя Петра Алексеевича, были уже
охотничьи ружья, двадцатки тульского завода, и мы счи-
тали себя настоящими охотниками.
♦ * #
Умная, послушная и ласковая Плакса была всеобщей
любимицей. Дедушка Грачов, житель нашей деревни, от-
ставший от охоты за старостью и занимавшийся теперь
только ловлей рыбы в соседних займищах и затонах на
323
Волге, приходивший нередко к тете Паше — она была ему
родней,— очень хвалил Плаксу и, лаская ее, говорил: «Ща-
ночик ладный будить». Да и тетя Паша отзывалась о со-
бачке как о необычайной умнице, послушнице и незаме-
нимом стороже.
Месяца через три, к началу осени, Плакса стала прояв-
лять свой охотничий инстинкт и смышленость. В поле и
бурьянах она прихватывала следы перепела или куропа-
ток, уверенно добиралась до них и бывала, видимо, очень
довольна, когда заставляла взлететь дичь.
В одно из таких преследований у нее почти из-под мор-
ды'выскочил с лежки молодой зайчишка. Собачонка взвизг-
нула, бросилась за ним и вдруг огласила воздух самым на-
стоящим гоном по зрячему — тоненьким, щенячьим, но
заливистым и злобным. Она скоро скололась, но настой-
чиво стала искать утерянный след, нашла его и несколько
коротких минут гнала, как заправская гончая.
Когда мы вернулись после летних каникул на занятия
в город, мы с неописуемым восторгом рассказывали Петру
Алексеевичу об успехах Плаксы.
♦ * *
К концу сезона охот по черной тропе она уже гоняла.
Правда, она нередко скалывалась, но всегда отыскивала
след и гнала опять. Голосок у нее был тоненький, звонкий,
с какой-то плачущей ноткой, и нам казалось1, что мы дали
ей очень удачную кличку.
Когда мы по праздничным и воскресным дням ездили
по осени на охоту в деревню к тете ПДше с Петром Алек-
сеевичем, Плакса гоняла зверя вместе с его собаками, за-
служивая всякий раз его похвалу за» старательность, на-
стойчивость и верность гона.
Без колебаний она пошла и по белой тропе.
« * *
В следующем сезоне Плакса работала совершенно са-
мостоятельно. Чувствовалось, что это верная, вязкая со-
бака, охота с которой приятна. Раза два по черной тропе
с нами на высоких, не затопляемых в весеннее половодье
324
волжских гривах охотился и Петр Алексеевич, а когда при-
шла зима и вешала пороша, мы с Сашей охотились больше
одни, так как наш наставник болел, страдая от последст-
вий ранения, полученного в японскую войну.
* * *
В один из ранних дней зимы, по небольшому еще снегу,
мы охотились с братом вдвоем. Был легкий морозец, было
безветренно и тихо. На сучьях и ветвях деревьев лежал
выпавший день тому назад снег, придавая сказочность ле-
сам и перелескам, разбросанным по полугоры» вокруг де-
ревушки.
Когда мы перебрались через речку, отделявшую дерев-
ню от лесных островков, разбросанных на противополож-
ной стороне низины, спускавшейся к Волге, нам попался
свежий малик. Плакса была на смычке. Она ткнулась в
след и, видимо учуяв, заюлила, заюжала и просилась пу-
стить.
w Поняв по поведению собаки, что след недавний и зве-
рок, может, лежит где-нибудь в соседнем овражке или лес-
ном сколке, мы тут же составили план, и Саша побежал
вверх по взгорью, а я остался на дороге и спустил вы-
жловку со смычка, когда он добежал до условленного ме-
ста.
Собака тут же устремилась по следу, обежала по опуш-
ке небольшой лесной сколок, пересекла полянку, спусти-
лась в овраг, и оттуда вдруг раздался какой-то чужой, низ-
ший, не свойственный нашей Плаксе гон. И следом за этим
цз оврага вымахнула большая серая собака и бросилась
через поле к лесному оврагу. Следом за ней, с несмолкае-
мым злобным гоном, неслась Плакса.
Гон продолжался две-три коротких минуты. Плакса
скоро скрылась в овраге, и оттуда вдруг донеслось сначала
несколько ее визгливых взбрехов, затем короткий, жалоб-
ный вой, и все сразу стихло.
Точно чувствуя беду, я закричал брату, и мы броси-
лись туда.
Почти одновременно добежав до оврага, мы увидели,
как на его противоположной стороне громадная серая со-
бака рвала нашу Плаксу. И тут же наше сознание пронзи-
ла мысль, что это ведь волк!
325
Четыре выстрела, один за другим, прогремели в овраге,
от которых зверь бросился наутек. Но выстрелы были
бесполезны.	‘
Мы добежали до этого страшного места и увидели на
окровавленном, измятом снегу остатки нашей милой со-
бачки. Пораженные увиденным, мы, поняв случившееся,
невольно бросились один к другому и, охватив друг друга,
разразились рыданиями.
Не знаю, сколько времени пробыли мы так. Мы не слы-
шали, как на деревне кричали люди: «Волк! Волк!» — как,
зачуяв своего страшного врага, подняли вой деревенские
собачонки, как несколько человек бросились с ружьями в
перелески, надеясь, может, там перехватить зверя.
Плача и едва владея собой, мы собрали остатки на-
шей бедной Плаксы и пришли домой, где с теми же неути-
хающими слезами поведали тете Паше случившееся. •
Добрая женщина, не менее нас любившая собачку, бы-
ла потрясена известием и залилась слезами.
Когда наконец наше горе несколько утихло и мы могли
уже владеть собой, мы, вооружившись ломом и лопатой,
ушли в садик, где вырыли ямку, завернули остатки нашей
бедной Плаксы в чистую материю, что дала тетя Паша, и
закопали их. Тетя Паша, присутствовавшая при этом,
плача и причитая говорила, что весной мы посадим здесь
яблоньку, «и будет она в память о нашей милой Плак-
сыньке».
Несмотря на все уговоры, мы отказались от обеда и с
дневным поездом уехали в город.
Дома оказалось, что родители куда-то ушли, и мы не-
медля бросились к Петру Алексеевичу.
Квартира у Залесского запиралась только на ночь, и по-
тому, подняв щеколду, мы вошли в сени и, приоткрыв
дверь в кухоньку, где за чаем сидели Петр Алексеевич и
его жена Анна Андреевна, робко спросили: «Можно?» А гу-
бы у нас уже прыгали и из глаз текли слезы.
— Сашенька! Алешенька! Входите, входите! Что вы?
Иль вам впервой? — раздались приветливые голоса лю-
бивших нас людей.— Что это вы не на охоте? Залени-
лись? — говорил своим низким мягким голосом Петр Алек-
сеевич.
А мы, переступив порог, уткнув лица в снятые шап-
чонки, не владея собой, залились горючими слезами.
— Господи! Да что это с вами? Обидел кто? — в один
32G
голос воскликнули Петр Алексеевич и его жена, устремля-
ясь к нам.
— Плаксу... волк... разорвал,— едва выдавили мы из
своих разрывающихся от рыданий грудей.
— Как волк? Какой?
— Утром. На горе, над Волгой,— только и могли ска-
зать мы, отдаваясь с новой силой во власть охватившего
нас горя.
Петр Алексеевич обнял нас, привлёк к себе и, склонив-
шись, гладил и целовал наши дергающиеся от рыданий го-
ловы. Анна Андреевна не отставала от него в своих усили-
ях успокоить нас.
— Успокойтесь, дорогие мои. Успокойтесь,— говорил
Петр Алексеевич.— Не надо плакать. Вы ведь настоящие
охотники, а на охоте всяко может приключиться. Жалко
выжловочку. Такая вышла она ладная да старательная.
Больно уж хорошо принялась за дело. А волка погнала,—
это, видно, от родителей. Они ведь красногоны. Надо ж
быть такой беде! Ну да мы, поправим ее. Летом у Альфы
(его выжловка) будет помёт, я вам тогда смычок продам.
Будут не хуже,— утешал он нас.
Они успокаивали нас до тех пор, пока не окончи-
лись и не иссякли слезы жалостливой и любвеобильной
юности.
Потом они заставили нас раздеться, усадили за стол,
Анна Андреевна вскипятила свежий самовар, добавила в
вазочку варенья и наложила на тарелку всяких домашних
сдобулек.
Ласковость, с какой эти люди врачевали наши раны,
уняла остроту и боль нашего горя, и мы подробно расска-
зали им о гибели Плаксы.
Мы ушли от них, правда, все еще под впечатлением
нашего несчастья, но уже с менее кровоточащей раной.
Провожая нас, Петр Алексеевич сказал:
— Мне все недужится, ранение донимает, сижу боль-
ше дома, а вы берите на'охоту Альфу. Шумилку (выжлец
из его смычка) не советую. Мало слушается. Вы с ним на-
маетесь. А Альфу берите когда хотите. Выжловка опыт-
ная, рог слушается, и вы с ней неплохо поохотитесь. Гля-
дишь, к концу сезона я поправлюсь и составлю вам ком-
панию.
327
Мы горячо благодарили нашего наставника и в первое
же воскресенье охотились с его Альфой, заполевали двух
русаков, из которых одного принесли Залесскому в пода-
рок.
Понимая наши чувства, Петр Алексеевич с благодар-
ностью взял зайца, а Анна Андреевна смеялась:
— Вот, старик, тебе и на охоту ходить нечего!-Ноги не
бить. Лежи да полеживай. Заяц сам к тебе на печь прибе-
жит. О це гарнесенько! — смеялась она, нет-нет да и встав-
ляя в свою речь родное хохлацкое словечко.
Так до конца сезона охот с гончими Петру Алексеевичу
из-за болезни и не удалось съездить с нами на охоту. Но
мы во все свободные от учения дни, если позволяла погода,
ездили к тете Паше и каждый раз возвращались с удачей.
Зайцев было много, охотников там почти не было, и потому
нам всегда сопутствовал успех.
* * * * *
Пятнадцатое февраля, последний день охоты на зайцев,
падало на воскресенье. Как было не съездить в последний
раз на охоту?
Погода тогда была мягкая, пасмурная. Снегу было мно-
го, он был рыхлый и гон тяжелый. Альфа ползала по снегу
чуть не на брюхе. Вернее, просто плавала.
Но тем не менее охота была удачна, и сезон мы закон-
чили, убив по крупному русаку-гумённику.
Жалея измучившуюся собаку, мы рано прекратили
охоту.
К средине дня висевшие на небе низкие тучи пореде-
ли, проглянуло зимнее солнце и стало заметно морозить.
Полнолуние, падавшее на тот день, сулило, видимо, пе-
ремену погоды.
После обеда и чая мы не торопясь собрались и, когда
стемнело, часа за два до поезда, простившись с тетей Па-
шей, отправились на станцию.
— Не страшно вам ночью-то? — спрашивала она.—
Может, попросить дедушку запрячь лошадь да отвезти
вас?
— Не надо, тетя Паша. Мы дойдем. Ночь светлая,—
возражали мы.
— Смотрите,— говорила заботливая женщина, осеняя
328
нас на прощание широкими крестами.— Вы ружья-то за-
рядите!
— Как выйдем из деревни, зарядим.
* * *
Мороз крепчал. Хорошо поскрипывало под ногами,
и густой пар вырывался при дыхании. Полная луна
поднималась в небо, освещая всё своим бледным све-
том.
Мы миновали деревню, вышли на дорогу и направились
на станцию.
По обеим сторонам дороги тянулись полузанесенные
снегом вешки; чередуясь с овражками и перелесками, шли
поля, а внизу, покрытая сверкающим под светом луны ва-
курником, лежала широкая белая полоса казавшейся без-
граничной Волги. Позади, в окнах крестьянских изб, мель-
кали огоньки, а по деревне, точно по чьей-то команде, нес-
ся злобный, но какой-то жалобный, несмолкаемый лай и
вой деревенских собак. Казалось, точно кто-то командует
и управляет этим оркестром, то замиравшим, то возгорав-
шимся с новой силой.
Имея до поезда немалое время, мы не торопились и
шли, обсуждая минувшую охоту и нет-нет да и оговаривая
все время оборачивавшуюся назад и злобно рычавшую
Альфу.
— Что это она? — сказал Саша.— Гляди, шерсть как
на ней вздыбилась. Идем, идем, Альфа. Что ты? — говорил
он собаке.
Когда мы спустились в пологую низинку и зачем-то ог-
лянулись назад, мы увидели на белом гребне возвышенно-
сти, которую только что миновали, движущееся темное пят-
но. А Альфа тянула назад и злобно рычала.
— Алеша! А это ведь волк! — вдруг сказал Саша.— Он
чует собаку и думает поживиться.
— Да не-ет,— возразил я.— Какой волк! Наверное,?
"просто деревенский барбос. Что ты?!
Но Саша стоял на своем.
Я не нашелся, чтобы убедительно возразить и рас-
сеять его предположения.
Пройдя немного, мы опять обернулись и увидели боль-
329
шое темное пятно, неотступно следовавшее за нами по до-
роге.
— Знаешь, это волк! — убежденно сказал Саша.— Это *
тот самый, что сгубил нашу Плаксу. Давай дойдем
до кустов, я спрячусь за ними, а ты пойдешь с собакой
дальше. Он последует за тобой, и, как подойдет, я его
убью.
И, не обращая внимания на мои возражения, он на
ходу достал из сумки белый халат, надел его, разломил
ружье и перезарядил его картечью.
Я пытался отговорить его, будучи уверен, что это
собака, говорил, что если это волк, то умный и осто-
рожный зверь, обладающий прекрасным чутьем, учует
оставшегося человека, не пойдет и мы только потеряем
время.
Но все было бесполезно. Саша был точно охвачен ка-
ким-то гневом и пылал жаждой мести. Когда я взглянул на
его лицо, оно даже поразило меня. Это было лицо и взгляд
не мальчика, а взрослого человека.
Я был на два года старше его, и он всегда слушался и
следовал моим советам. Но здесь я почувствовал, что я бес-
силен. И я сдался.
Скоро на нашем пути появились кусты. Они были
засыпаны снегом и представляли собой хорошее укры-
тие.
— Здесь я останусь! А ты — иди! Слышишь? — почти
приказывающе сказал он, сухо щелкая на морозе взводи-
мыми курками.
— Послушай, Саша! — начал было я, но он тут же
‘строго перебил меня:
—6 Иди! Слышишь? Со мной ничего не будет!..— И с
этими словами шагнул за ближайший к дороге куст.
Точ^о загипнотизированный, я послушно пошел дальше.
* * *
Прошло несколько минут. Я отошел от брата сажен на
двести. И вдруг до моего сознания дошло: что ж это я на-
делал? Как мог я так легкомысленно послушаться млад-
шего брата и оставить его с глазу на глаз со злобным зве-
рем? А может, зверь там не один? Может, их целая стая?.
330	•	. ’
Может, это волчья свадьба? Ведь сейчас февраль. Самый
рдзгар волчьих гуляний! Ведь не зря так выли собаки на
деревне! Это мы видели одну тень, а других, может, не ви-
дели! Вдруг, увидя нескольких зверей, Саша испугается?
Что же я сделал? Как мог допустить это? Ведь если уж
остаться там, так должен был я, а не Саша!.. И с вырвав-
шимся из груди криком предостережения и помощи я бро-
сился назад.
НТ) было поздно. Там, где остался Саша, стрела огня
прорезала темноту ночи, и следом за этим долетел корот-
кий звук выстрела. Через несколько секунд раздался
второй выстрел, а за ним звонкий, полный радости
крик.
Что было скорости в ногах, я бросился туда.
Каково было мое изумление, когда, подоежав, я увидел
большое темное пятно, лежавшее на дороге, и рядом с ним
стоящего Сашу.
— А ты говорил, это не волк. Смотри! — радостно вос-
кликнул он.
Раскрыв объятия, я бросился к Саше и, целуя его, не
переставая твердил:
— Прости меня. Прости. Я не смел оставлять тебя.
Я так виноват перед тобой!
‘ — Что ты, Алеша! — счастливым голосом отвечал он.—
В чем ты виноват? Смотри, это ведь тот самый волк, что
сгубил нашу Плаксу,— каким-то дрогнувшим голосом, ох-
ваченный, видимо, горькими воспоминаниями, сказал он,
отвечая на мои горячие объятия.
* * # 
На некоторое время мы дали волю нашим чувствам. По-
том пришли в себя и осмотрелись. Волк действительно был
громадных размеров. Было странно, как мог старый и опыт-
ный зверь так легко попасться в расставленную ему ребен-
ком ловушку. И кто знает, может, действительно это был
тот самый волк, что сгубил нашу собачку. Во всяком слу-
чае, теперь она была отомщена.
Дотащить такую громадину одному было не под силу.
Поэтому мы, достав охотничьи ножи, срезали осинку, свя-
зали зверю ноги и, повесив его на слегу, принесли па стан-
цию.
331
♦ * *
Наше появление вызвало у ожидавшего, поезда народа
бурю возгласов удивления. Никто не хотел верить, что
двое детей смогли добыть такого зверя. Но волк еще не ус-
пел застыть, и сомневаться в правдивости нашего рассказа
было нельзя.
В вагоне, когда мы сели в подошедший поезд, нас пре-
следовали те же возгласы изумления и сомнений, а какая-
то молодая нарядная дама так даже расцеловала нас, не-
вероятно смутив обоих.
А сколько неподдельной радости, удивления и счастья
было у Петра Алексеевича! Это не поддается и описанию.
Да и действительно, как мог двенадцатилетний маль-
чик один на один справиться со старым матерым зверем?..
►	БЕЛЫЕ ЛЕСКИ
(Признание рыболова)^
В тот раз возвращались мы с одной удачной охоты
веселые, довольные и гурьбой с двумя смычками гончих
ввалились в вагон скорого поезда, приглашенные стояв-
шим на площадке проводником.
— Занимайте, крайнее отделение. Оно пустое,— ска-
зал он.— Там только один пассажир.
Мы поблагодарили и стали садиться.
— Вы позволите? — спросили мы, входя с собаками,
у сидевшего в отдалении мужчины.
— Пожалуйста, пожалуйста, товарищи охотники!
Я тут один, да и сам сел недавно. В N,— назвал он узло-
вую станцию.— Дайте-ка, я освобожу вам место,— сказал
он, поднимая с нижней лавки большой, в желтой клеенке,
чемодан.	'
— Да не беспокойтесь. Места хватит. Что вы! — от-
вечали мы.
— Чего ж он будет лежать, а вы жаться. Эдак не го-
дится! — сказал он, легко поднял чемодан, в котором что-
то загремело, и положил его на верхнюю полку.— Те-
перь — порядок!
Мы поблагодарили и стали укладывать под лавки со-
333
бак и разоблачаться. Сняли с плеч ружья, торока с
зайцами — их у каждого было по паре, у двоих бы-
ло еще по лиса, и почти у каждого из заплечных се-
ток торчало по одной или паре куропаток. Потом разве-
сили куртки, патронташи и расселись на скамьях, по-
тягиваясь и расправляя ноющие от усталости плечи и
спины.
— Видать, пошурова-али! — глядя на нашу добычу
и покачивая головой, сказал наш попутчик.
— Было дело.
— На зверовую ферму, смотри, забрались,— смеял-
ся он.
В этот момент поезд отошел. Скоро на площадке хлоп-
нула дверь, и на пороге появился проводник.
— Разместились? — спросил он.
— Так точно.
— Ну, молодцы, ребята!.. Вот это охотники! — доволь-
но воскликнул он, присаживаясь на край скамьи и рас-
сматривая нашу добычу.— Эх, сволочи, лобаны-то какиеР
Как жеребята,— говорил он, перекидывая зайцев с одного
бока на другой.— Ай-ай! — качал он головой.— Кума-то
тоже как, поди, не хитрила, а влопалась! Курочек в кол- •
хозе больше уж не пожре-от,— говорил он, гладя лису.—
А хорошо как выкунела! А?..
— Сам-то охотник? — спросил я.
Он зажмурил глаза и замотал головой.
Все было ясно.
Некоторое время еще продолжался отрывочный разго-
вор. Потом проводник спросил:
— Ну что ж! Чаи гонять? День-то, поди, прошел всу-
хомятку?
Мы подтвердили его предположение.
— Я как увидал вас — сразу срисовал. Сменщице Ка-
терине велел ведро кипятку принесть. Думаю, охотнички
попьют с удовольствием.
•— Вот за это спасибо! — ответили мы*.
— А может, спать ляжете? — с хитрой улыбкой спро-
сил он.— До Москвы еще часа три. Выспитесь!
Один из нас погрозил ему пальцем, а другой друже-
любно подтолкнул в плечо, посылая за чаем.
— Ты давай скорей! Да прйходи сам,— бросил он ему
вслед,
334
* * #
Проводник ушел. Мы достали из сумок провизию, так
как днем действительно было некогда поесть по-челове-
чески, расстелили на одной скамье лист белой бумаги,
выложили на нее всякие колбасы, сыры, котлеты, копче-
ную рыбу, хлеб, кружки, ножи, вилки, сахар и чай и вод-
рузили две-три бутылки водки.
— Большая Московская! — засмеялся проводник, вхо-
дя с ведром кипятку-и чайником и видя приготовленное
пиршество.
— Чай заварил?
— Заварил.
— Тогда садись} — пригласили мы его, пододвигаясь
и давая место.
Самый старший из нас, взявший на себя обязанности
виночерпия, ударом ладони выбил из одной бутылки проб-
ку, нашел среди посуды стопку и, налив в нее, подал про-
воднику.
— Ну-ка, хозяин!
Тот в первую минуту смутился и, не протягивая руки,
сказал:
— Да я ведь дежурный.
— А ты скажи Катерине, чтоб за тебя посмотрела.
— Ы-их, и правда! — И, вскочив с места,, он открыл
дверь и крикнул: — Катя! Подежурь за меня. А я с охот-
никами побалакаю.
— Ла-адно,— ответил ему из купе проводника груд-
ной женский голос<
— Помощницу себе ты, видать, выбрал! Голосок вон
какой, со слезкой,— сказал наш виночерпий.
— А что ж?.. Старуху, что ль, выбирать? — самодо-
вольно засмеялся проводник.
— Ну на, скорей! — говорил между тем виночерпий.
Проводник взял стопку, посмотрел ее на свет, обвел
всех глазами, сказал:
— С завершением вас, товарищи! — поднес стопку к
губам и, чуть запрокинув голову, вылил содержимое в
рот. Потом сморщился, покачал головой и утер двумя паль-
цами губы.— Крепкая какая, собака!
— Давай стопку-то! А сам закусывай! Бери,, что на
тебя глядит,—* говорил виночерпий.	*
335
Затем он снова налил в стопку водки и протянул ее
сидевшему в углу и глядевшему в окно нашему попут-
чику:
— Прошу, товарищ!
Тот даже привскочил от неожиданности.
— Да что вы! Кушайте сами,*— заметался он.
— А вы что? Не пьете?
— Как эт не пью? — точно с обидой воскликнул он.—
Пью! Неудобно только. Я ведь вам незнакомый.
— А вот и будем знакомы.
— Да у меня своя есть,— суетился тот.
— Что у вас есть, нас не касается. Пейте нашу. Да
скорее, а то другие своей очереди никак не дождутся.
Тот опять заметался, что-то забормотал, но, подгоняе-
мый общим торопящим гулом голосов, взял стопку, встал,
пробурлыкал скороговоркой, как тетерев на току:
— Будемте знакомы,— и, широко- раскрыв рот, пока-
завшийся мне необыкновенно большим и глубоким (точ-
но пещера,— мелькнуло в голове), выплеснул в него со-
держимое стопки.
Продолжая стоять, он отдал посуду и потянулся к сво-
ему чемодану.
— Да вы закусывайте сначала! — сказал наш вино-
черпий, беря у него стопку.
— Чего торопишься? До Москвы далеко, дойдет че-
ред и до твоей! —бросил ему, ухмыляясь, проводник.
Но наш попутчик не унимался. Он достал чемодан,
поставил его себе на колени и открыл крышку. Я сидел
в стороне, й мне было видно, как по большому, пустому
чемодану от одного края к другому бросилась сначала
бутылка водки, вдогонку за ней покатилась вареная кол-
баса, батон белого хлеба, ’а вслед за ними столовый нож.
Больше в чемодане ничего не было.
Я невольно взглянул на этого «гурмана». Кстати, он
был занят, доставая содержимое из чемодана.
Это был небольшого роста коренастый мужчина с боль-
шой, вытянутой, как редька, головой и крупными чертами
лица. Руки у него были толстые, с короткими, точно обруб-
ленными, пальцами. Он был рыжеватый блондин, Волосы
на голове были подстрижены бобриком и, как щетинка,
торчали вверх. Нос у него был крупный, бесформенный, с
узкими щелями ноздрей, губы мясисты и толсты, оттопы-
риваясь вперед й обнажая желтые прокуренные зубы. Гла-
336
за сидели глубоко, и ресницы были, как говорят, «со сном».
Одет он был в светло-серый, не по сезону, но хорошей ма-
терии костюм и голубую репсовую сорочку £ розовеньким
галстучком.
Хоть он и производил впечатление невзрачного суще-
ства, но глаза его, маленькие, бегающие, запрятанные в
щелях век, говорили, что человек этот здорово себе на
уме. Кто он мог быть? Какой-нибудь хозяйственный ра-
ботник? Заведующий магазином? Агент? — не знаю, но
добротный костюм и хорошее пальто, висевшее у окна,
говорили, что он не без достатка. Дока — как говорят про
подобных прохиндеев.
* * *
За первой стопкой пошла вторая, за второй — третья,
цо стопкам стали равняться бутылки, в головах уже хо-
рошо и приятно туманилось, и разговоры и шутки лились
одна за другой. Хотели было приняться за чай, но наш
попутчик запротестовал, требуя, чтобы распили и его бу-
тылку, от чего мы, конечно, не отказались. Только после,
того, как расправились с ней, принялись за чаепитие.
Смех, шутки и острые словца сыпались одно за дру-
гим. Стали припоминать всякие приключения, и в дверях
нашего отделения уже останавливались проходившие ми-
мо пассажиры.
В разговор то и дело вступал и наш попутчик. Чув-
ствовалось, что очень уж ему хочется чем-нибудь обра-
тить на себя внимание.
Один из нас припомнил историю с общим знакомым,
как тот, выбирая из ставной сетки крупную щуку, подце-
пил ее пальцами под жабры да второпях глубоко, так что
рыба прокусила ему палец, и он, заревев не своим голо-
сом от боли, бросился в воду. Все это было рассказано
сочно и красочно, каждый хорошо представил себе кар-
тину, как бородатый рыболов ахнул в холодную весен-
нюю воду, и дружный смех покрыл слова рассказчика.
Случай этот, видимо, задел за живое нашего попутчи-
ка, потому что он, вскочив с места и растопырив свои ко-
роткие руки, возбужденно стал доказывать, что подобные
случаи не редкость с этой, как он. назвал ее, «треклятой»
рыбой.
— Вы.не смейтесь, товарищи! Это я очень хорошо по-
нимаю,— говорил он.— У этой стервы такие зубы, ’ что
дан. Минх	337
не приведи бог! Как иглы. Скрозь ноготь как через масло
прошьет! — возбужденно говорил он.— Со мной такой слу-
чай тоже был. Вот глядите,— показывал он свой искале-
ченный ноготь на третьем пальце левой руки.— Как ши-
лом, собака, прошла! И моргнуть не успел! В больнице
даже лежал/потому руку разнесло — просто ужас! Я ведь
по рыбной части страсть какой охотник! Со мной не знай
каких приключеньев не было,— говорил он.
Все как-то смолкли, потому ли, что уже наговорились,
или потому, что захотели послушать нового знакомого,—
не знаю, но все сидели молча, кто допивая чай, кто рас-
куривая папиросу. А наш попутчик, точно готовясь к от-
ветственному выступлению, медленно обвел всех взгля-
дом, видимо припомнив что-то, улыбнулся, покачал голо-
вой и сказал:
— А то разок вот какой случай со мной приключился.
Истинная правда. Хотите послушать?
Выпитое вино, приятным теплом ходившее по телу,
размаривало, лень было двинуться и сказать слово, и мо-
жет, потому наш виночерпий и бросил ему1 короткое:
— Давай!
Тот, польщенный предложением, приосанился, достал
папиросу, зажег ее, затянулся и, выпустив изо рта и ще-
лей ноздрей тучу дыма, начал.
* * *
— Годков с десяток это было. Дружок у меня был,
Гаврюша, председатель колхоза. Выросли мы с ним в де-
ревне, почесть на одном дворе. Вместе в школу ходили.
Я пошел потом по торговой части, а он по сельхозу. По-
сле школы два года был на курсах, а по окончании их
сначала стал бригадиром, а* вскорости председателем кол-
хоза.
Несколько лет мы не видались. Как-то раз встрети-
лись на вокзале, в Москве. Тары-бары, пошли в рестора-
цию, пообедали, выпили, пропустили свой поезд и уехали
с другим, только ночью. Я ему о себе рассказал, он мне
о себе, как в колхозе хозяйнует, и все звал в гости.
— Приезжай,— говорит,— Петя! Жалковать не бу-
дешь! У нас раздолье, не то что у вас в городе. Речка хо-
рошая. Рыбы в ней всякой много.— Он знал,' что я сыз-
мальства к этому припадаю.— Половишь, ухи наварим.
338
Погуляешь, отдохнешь. Приезжай к старому другу-това-
рищу! Колхоз у нас крепкий. Живем мы хорошо.— Дал
свой адрес, от станции, говорит, недалеко.— Хочешь —
напиши, лошадь вышлю, нет — за какие полчаса пешком
пойдешь. Там всего версты две. Дорога одна.
Побеседовали мы по душам. Я дал слово, что приеду.
— В конце лета,— говорю,— у меня будет отпуск.
Сначала съезжу в санаторий, а на остальные дни к тебе.
— Не обманешь?
— Вот,— говорю,— будь я сукин сын!
— Ну, смотри!
— Точно!
* * *
Так оно все у меня и получилось. Ушел я в августе в
отпуск. Съездил по путевке в санаторий, подлечился —
у нас ведь, торговых работников, нервы-то никудышные,
потому напряженье все время большое, ухо надо востро
держать,— подмигнул он не знай кому одним глазом,—
домой вернулся, жена в гости, в Москву, к брату зовет.
Я говорю — не-ет! Ты поезжай, а я к дружку в колхоз,
потому обещал.
Уехала о^а, а як Гаврюше направился. Писать не
стал, а со станции за какие полчаса добрался.
Обрадовался он и сказать нельзя. Вот, говорит, спа-
сибо, что не обманул. Супруга его баранины с картош-
кой нажарила, яишницу с ветчиной, блины напекла, чет-
верть наливки поставила, и пошло у нас дело.
Позавтракали мы, чай откушали, отдохнули, и повел
он меня свое хозяйство показывать.
Обошли все. И склады всякие посмотрели, и коров-
ники, и свинарники, и птишник. Все у него в самом акку-
рате. Поглядели и парники с теплицами.
— Это,— говорит он,— наше золотое дно. Весной ран-
нюю овощь в Москву гоним, потому продукция эта самая
дорогая. Станция у нас рядом, мы и чалим. На Зацепском
рынке у нас своя колхозная палатка.
Словом, вижу, Гаврила Александрыч мой молодец!
Сходили мы и на речку. Она не больно большая, но
с омутками, и рыбка в них, видать, ходит. Ну, думаю, дело
будет!
Потом в сады сходили, на ягодники. Все в самом луч-
12* .
339
шем виде. Красота! Ничего не скажешь! От, думаю,
Гаврюша какой молодец! Какое хозяйство откомплекто-
вал!
Сели обедать. Супруга его к обеду два пирога — один
с мясом, другой с капустой и яйцами, загнула такие —
будь здоров. Ну и полмитрия к ним!
Покушали мы, посидели, покурили, он в свое правле-
ние пошел, а я, говорю, в саду на сене поваляюсь.
— Иди,— говорит,— отдыхай. А завтра в поле поедем.
— Ладно.^
♦ * *
На другой день, после завтрака он и говорит:
— Пойдем, Петя, я тебе сначала нашу колхозную гор-
дость покажу, жеребца-производителя. Я за него боль-
шие тыщи отвалил.
— Идем,— говорю.
Пошли мы. Конюшня недалеко. Смотрю, хорошая, руб-
леная. Конюх, видать, за травой ушел, и никого в ней нет.
Снял Гаврюша засов, вошли мы, лошадь и заржала — че-
ловека услыхала.	9	'
Подвел он меня к деннику, открыл дверь, глянул я, да
так и затрясси. (Рассказчик при этом изобразил, как он
затрясся, согйув руки в локтях, поднеся сжатые кулаки
к плечам и дергаясь руками и головой.) Батюшки-светы!
Стоит жеребец, белый, как снег, и хвост у него как ки-
пень до самых бабок. Господи! —одумаю. Золото-то для
лесок какое! Наш брат-рыболов ведь бьетсягбьется, чтоб
белой лески на удочки достать. А где их найдешь?! От
какой серой кобылы,— волос весь от мочи желтый да с
вонью. А тут жеребец! Голова кружится!..
Вошли мы. Конь, видать, смирный. Гаврюша ему с ла-
дони сахару дал и мне говорит:
— На, дай ему. Не бойся! Он как ребенок.— А сам
меня спрашивает: — Как производитель?
— Чудо,— говорю. А сам от хвоста глаз отвесть не
могу. В голове только круги ходят и мысль волнуется.
— Мне,— говорит,— за него большие деньги дают,
да я не отдаю.
— Да разве,— говорю,— такую красоту можно от-
дать? Зачем тебе деньги? Это живность, а то — мертвый
капитал.
340
— Точно.
— А что,— спрашиваю,— у него зачес на репице?
— Чешется, подлец. Ветфельдшер приезжал, смотрел,
говорит, болезни никакой нет. А так, по привычке.
Посмотрели на жеребца, полюбовались и пошли. Он
по своим делам, а я накопал у назьма червей, взял удочки
и на речку.
Пришел, заправил их, закинул, сел, а сам ничего не
вижу. Один хвост перед глазами, как белый столб стоит.
Ай, мои батюшки. Не заметил, как на одной уде клюнуло.
Спохватился, да поздно. Подсек плохо, выхватил наверх,
а с крючка такой лещище в воду ахнул, что и сказать
стыдно. Фунта на четыре!
И так, скажи, весь день. Не ловля, а мученье! В мыс-
лях один жеребец стоит, голову туманит. А тут, глядишь,
клюет. Схватишь удилшце, в мечтанье подсечешь не по
форме — ушла! Совсем я расстроился. Смотал удочки и
домой. Улучил время, как хозяйка на ледник пошла, взял
в буфете сахару, да к жеребцу. Открою денник, он ржет,
а я ему на ладони сахар протягиваю. Он жрет, а я на хвост
любуюсь. За день, смотри, раза три сходил.
Вечер пришел. Гаврюше телеграмму принесли. Требу-
ют, чтобы срочно в город, в райисполком явился. Он по-
думал и говорит:
— Я лучше с вечера поеду, чем ночью ломаться. Ты,
говорит, Петя, не беспокойся! Я живой рукой вернусь.
Завтра к обеду как из ружья буду!
Подали ему лошадь, он и уехал.
* * *
*
Стемнело. Мы с его супругой поужинали, почайпили
и легли. Она, слышу, у себя в спальне скоро захрапела,
а я в зале лежу, с боку на бок на диване ворочаюсь и
мыслями исхожу. Жеребец окаянный перед глазами как
статуй стоит!
От шума моего проснулась она. Окликнула и спраши-
вает, что не сплю.
— Уж не блохи ли, говорит. Летом в открытые окна
и двери они заползают.
— Нет,— говорю,— ни блох, ни клопов не чувствую.
А так что-то не спится.
341
— Может, дневным сном перебил?
— Да не должно бы. Я на сон слабый. Вы,— гово-
рю,— спите, Прасковья Иванна, на меня вниманья не об-
ращайте. А я на двор выйду — покурю.
— Ну-ну.
Вышел я на крыльцо, стою так, курю, и вдруг меня и
пронзило. Пока, мол, Гаврюши-то нет, надо сходить к
жеребцу да лесок на пяток волос из хвоста надергать. Не
заметят. Подумают — вычесал. *
И как эта мысль вошла в меня, такое во мне круже-
нье началось, что и не скажешь. Ровно какая сила из сто-
роны в сторону толкает, а в голове гудит бесперечь: иди!.,
иди!..
Я и пошел. Допрежь только в буфете сахару взял.
Пришел к конюшне, гляжу — на двери засов. Ага! Ни-
кого, мол, нет. Вынул я засов, вошел, жеребец на мой
шум заржал. Ровно здравствуйте говорит. Открыл я ста-
нок, а он как белая тень на темной стене. Огладил я его,
отпрукал, сахару дал, ощупал и хвост. Господи, благо-
слови! Намотал на палец прядочку и дернул. Лошадь
стоит, ничего, только сахар жует. Сжевал, я ему еще.
А сам обратно за хвост. Да в увлеченье, смотри, разков
десяток деранул. Гляжу — карман полный надулся. Хва-
тит! Дал жеребцу остаток сахару и домой.
Пришел, спрятал волосы в чемодан и лег. Хоть на
сердце-то легко стало, а сну, смотрю, званья нет! Стал
думать о своей добыче, как дружкам по белой лесочке
подарю. Их у меня ведь не один. В мечтаньях, смотрю,
раздарить надо будет много, потому если одному дашь,
а другому нет — обида! Прикинул в уме и вижу, что се-
бе-то вроде ничего и не остается! Не сходить ли, мол,
еще? Волосы у жеребца все равно отрастут, а я другой
раз где такое счастье найду?
Поворочался так малость, встал, взял в буфете саха-
ру и туда!
Пришел, он опять ржет, ровно дорогого гостя встре-
чает. Я ему сахару, а сам за хвост. И такая меня нена-
сытность заполонила, ровно помраченье. В пору хватит, а
я знай дергаю да дергаю. А он стоит, только башку обора-
чивает, сахару просит.
Насилу оторвался. Гляжу — оба кармана и пазуха от
волос как арбузы надулись. Хватит! Отвернулся и домой!
Пришел, положил волосы в чемодан и*лег. А сна, видать
342
от волненья, обратно нет. Чего уж я ни делал! И по тыще
сколько раз считал, и стишки, какие в школе учили, твер-
дил, а все никак глаз не закрою. Так до свету и проворо-
чался.
Как в окно рассвет брезжить стал, меня вдруг сомне-
нье и взяло. Надо, мол, жеребца-то посмотреть. Я в тем-
ноте дергал, может, где не ровно взял. Сходить надо, по-
править, чтоб на зачес походило.
Поднялся я, и на конюшню. А на дворе уже ободняло.
Пришел, открыл денник, глянул... и точно кто меня ледя-
иаой водой окатил. Стоит мой жеребец, башку обернул и с
тоской на меня глядит, а заместо хвоста голой репицей
как поленом качет. (Рассказчик поднял при этом одну ру-
ку локтем вверх и стал болтать ей из стороны в сторону.)
Меня аж в пот. Господи! Что ж это-я наделал? Батюшки-
светы!..
А жеребец ржет. То ли сахару просит, то ль па судь-
бу жалится.
Закрыл я денник, да домой. Прибежал, чемодан из-
под дивана вытянул, и айда! Сначала задами деревни
ударился, а пото^ полем, чтоб не встретить кого. Прибе-
жал на станцию, да на первый поезд. Он хоть в другую
сторону шел, да мне все равно, лишь бы скорей уехать.
Потом уж кружным путем до своего города добрался! —•
закончил свой рассказ наш попутчик.
— С вами, охотниками, не знай до чего дослушаешься!
Москва уж! — вскочил вдруг проводник и бросился к двери.
И действительно, поезд подходил к вокзалу Москвы.
В СТЕПИ
Стоял конец октября. Вот уже недели две, как не пере-
ставая шел беспросветный дождь. Он то усиливался, пе-
реходя в неистовый ливень, с порывами ветра и потоками
воды, хлеставшей по крыше, стенам и окнам дома, то при-<
нимался сеять «сквозь сито», наполняя все своей прони-
зывающей сыростью.
Используя непогоду, я безвыходно сидел дома, состав-
ляя отчеты по опытам, которые вел на своем поле участ-
кового агронома, отрываясь от стола на самое короткое
время, лишь за тем, чтобы пообедать или напиться чаю.
Окончив как-то к вечеру один из последних отчетов, я
отложил в сторону дела, взглянул в окно и был поражен
увиденной переменой. Оказывается, дождь перестал, тучи
поднялись, на дворе посветлело, а на западе, сквозь сла-
бые еще разрывы облаков, робка пробивались лучи за-
катного солнца. Голые, с опавшими листьями деревья
стояли спокойно перед домом, и стайка синиц, звонко по-
свистывая, вертелась на них, разыскивая в складках и
трещинах коры всяких жучков и личинок. С каждой ми-
нутой светлело все больше. Кое-где уже проглядывало го-
лубое небо, и серые тучи поднимались все выше, тая и
растворяясь в вечернем воздухе. ,
Я простоял некоторое время перед окном и обернулся
на звук шагов в коридоре. В дверях стоял мой приятель,
344
крестьянин-охотник из нашего села Софрино, некто Иван
Мосев, приходившийся мне кумом.
— Здравствуй, куманек! — сказал он, переступая по-
рог и протягивая руку.
Я радушно ответил ему на приветствие.
— Поди, пришел по охотничьей части? — улыбнулся я,
удерживая в своей его заскорузлую крестьянскую руку.
— Василий Зимовнов, свояк из Радуженки, заходил.
Приезжал к ветинару с телушкой. Сказывал, что околь
их степи, на пшенице, что летом побило градом, дудаков
«массыя»,—- сразу же приступил он к делу.
~ Ну?..
-г- Ужасти! Сроду, говорит, столько не видал.
— Значит, ехать? — спросил я, зная, что Зимовнов го-
ворить неправду не будет.
— Беспременно!
— Когда?
—- Завтрева.
— Хорошо! — оживился я, увлеченный перспективой
оторваться хоть на короткое время от начинавшей надо-
едать своим однообразием работы.— А дождь?
— Дощщь теперь надолго кончился,— отвечал кум.
— Тогда давай, собираться,— сказал я. И мы отпра-
вились на конюшню, где занялись подготовкой экипажа —-
обычной крестьянской телеги — площадки, сбруи и осмо-
трели лошадь. Оказалось, что ей надо перековать одну
ногу.
Кум подвязал ей хвост, превратив его в какую-то куль-
тяпку, забрался на нее верхом, без седла, и лошадь, екая
селезенкой, разбрызгивая по сторонам ошметки грязи,
помчала моего приятеля в кузницу.
Мы с ним условились, что, подковав лошадь, он заедет
домой, захватит ружье и свои причиндалы и ночевать бу-
дет у меня.
* * *
С Мосевым я познакомился лет десять тому назад,
встретившись на охоте вскоре по моем приезде в Софри-
но. Встретились мы с ним, познакомились и сошлись. Мне
он пришелся по душе своим бесхитростным умом, трудо-
любием, добротой и особенно своей романтичностью и
345
*
увлечением охотой. Я ему — может, просто искренностью
своего отношения.
Мосев был среднего роста и ладного сложения. Лицо
имел открытое, приветливое, с небольшой курчавой русой
бородкой. Глаза у него были большие, синие, я бы сказал,
немного детские. В молодости он слыл по селу песенником.
Не оставлял он этого дела и сейчас, напевая нередко себе
под нос довольно высоким, мягким тенорком старинные
русские песни, заученные по слуху от какого-нибудь
заезжего ярмарочного певца. Помню, одной из наибо-
лее любимых песен была у него «Ночь» А. В. Кольцова
и чья-то другая, тоже про ночь, но уже какую-то испан-
скую.
Охотник он был замечательный и к тому же благо-
родный. Он, например, не стрелял все подряд, как обычно
делают крестЁяне-охотники, лишь бы дичь была покруп-
нее, а охотился с выбором. Больше всего любил он охоту
по степной дичи. Дроф и стрепетов называл «царской»
дичью.
Особенно в этих птицах умиляло его почему-то то, что
они имели на ногах по три пальца. Помню» всегда, «когда
нам удавалось добыть стрепета или дрофу, он подолгу
рассматривал их ноги, качая головой и над чем-то раздув
мывая. Спросишь его: «Ты что, кум?» Он взглянет на тебя,
покачает головой и только скажет: «Три пальца!.. А!» —
«Ну и что ж?..»
Он ничего не ответит, продолжая еще долго смотреть
на ноги убитой птицы. И наверное ведь эти три Пальца
рождали в его голове какие-нибудь не малые мысли! Но
какие — он не говорил.
Любил он охоту по куропатке и вальдшнепу, бываю-
щему в наших местах лишь пролетом, причем на тяге
вальдшнепов не стрелял. Из водоплавающей птицы стре-
лял только кряковых.уток (он звал их «материками») и
чирков. Про прочих говорил, что от них пахнет болотом.
Из зверей стрелял лис, подбираясь к ним на выстрел
зимой на санях, когда они мышкуют в поле, или подма-
нивая их в лунные ночи на засидках на писк мыши, а на
привадах — волков, которых ненавидел крестьянской не* -
навистью, видя в них своего исконного врага. Зайцев не
стрелял совсем, считая их поганью: «Рази это дичь? во-
прошал он.— Кощщенка!.. Тьфу!» — плевался он при
этом.
346
Был он и хорошим стрелком. У него было шомполь-
ное ружье десятого калибра, гремевшее при выстреле ров-
но пушкаг Пушка эта была замечательная! Стволы из бу-
кетного дамасска, резное ложе из старого ореха, казенная
часть и цевье — с серебряными инкрустациями. И ко все-
му тому оно обладало прекрасным боем. Наши дорогие
марочные ружья не могли идти с ним в этом отношении
в какое-нибудь сравнейие! Сорок сажен он не считал за
расстояние и при этом не знал, что такое подранок! Он
приобрел его на ярмарке, у цыгана, отдав за него жеребен-
ка-стригуна и десять рублей в придачу.
Весенних охот он не признавал и считал эту охоту
грехом.
На охоте всегда знал меру. Чувство жадности было
ему чуждо. Убьет, бывало, две-три дичины, отведет душу
и скажет: «Будя,— и никакие уговоры и соблазны здесь
не имели силы.— Мне хватит, а энти пускай живут!» —>
была его обычная в этом случае отговорка.
* * *
Кум вернулся из кузницы почти затемно. Мы с ним
поужинали и завалились спать.
Проснулись мы часу в четвертом утра. Было совсем
темно. Мы встали, оделись, выпили по стакану чая и,
захватив ружья и вещи, пошли на конюшню, где запрягли
лошадь, сели и отправились. Кум правил, а я, развалив-
шись на сене, с лихвой положенном на телегу, глядел на
стоящие в темном небе звезды и думал о предстоящей
охоте.
* * *
Степь, куда мы ехали, называлась Радуженской.
Богатство и роскошь ее были невыразимы. Располо-
женная на тучных, полуторааршинных черноземах, она
за лето покрывалась сказочной растительностью. Весной,
когда все цвело, она представляла собой как бы драго-
ценный, восточных узоров ковер, благоухая к тому же
всевозможными запахами, и ароматами цветущих расте-
ний и трав. Глядя на роскошь и богатство ее красок, глаз,
бывало, не мог оторваться от нее.
347
Она была покрыта густой типчаковой растительностью,
представлявшей собой как бы основу, по которой были
разбросаны пятна цветущих трав — синих, желтых, лило-
вых. Отдельными кулигами ,и невысокими зарослями сто-*
яли кустики красного шиповника, бобовника и дикой виш-
ни с бледно-розовыми и снежно-белыми цветами.
В начале лета на степи созревала земляника, произ-
раставшая здесь в таком изобилии, что, бывало, сев на
траву и только обернувшись по сторонам, можно было на-
брать чуть ли не целый картуз душистых, сочных ягод,
служивших пищей для многих обитателей степи.
К средине лета над приникшей к земле растительно-
стью поднимал свою седую гриву красавец ковыль, пере-
ливаясь легкими, капризными волнами под набегающими
порывами горячего, принесенного из далеких заволжских
степей юго-восточного ветра, пышащего жаром в лицо и
заставляющего пошире расстегивать ворот рубахи в тщет-
ной надежде найти в его порывах хотя бы некоторое успо-
коение изнывающему от жары телу.
Бесчисленное количество всяких птиц и зверьков насе-
ляло степь, украшая и оживляя ее своими криками, дви-
жениями и песнями.
Ближе к ее окраинам, там, где были хлебные поля,
многочисленными станицами были разбросаны поселения
сурков, которые день-деньской торчали золотистыми, а
старые зверьки почти совсем седыми столбиками на своих
сурчинах, оглашая степь резкими, точно разбойничьими
свистами. То и дело попадались небольшие норки и их
обитатели — суслики, шныряющие в густой траве, а так-
же серенькие полевки, за которыми охотились кобчики, то
здесь, то там стоящие в одной точке невысоко над землей
и камнем падающие на обнаруженную добычу. Острыми
стрелками проносились над степью мелкие ястребки да
низко тянули, редко размахивая крыльями, всякое кор-
шунье и седые луни.
Как великаны, бродили здесь важные, медлительные
в своих движениях дудаки, затаиваясь порой в густой,
высокой траве так, что только опытный глаз охотника, да
и то С трудом, мог различить среди соцветий и трав при-
поднятую голову с зоркими, наблюдающими за вами гла-
зами.
Стрепета со своим характерным серебристым * звоном
крыльев вырывались у вас почти из-под ног и, играя и
348
купаясь в прозрачном воздухе, уносились вдаль, скры-
ваясь за горизонтом.
По вечерам и ранними утрами отдирали зорю неисто-
вые перепела да бесчисленные жаворонки целыми днями
стояли в небе, заполняя воздух звоном переливающихся
трелей. *
Мы нередко ездили сюда с Мосевым поохотиться за
степной дичью или чирятами и кряковыми утками, оби-
тавшими по разбросанным в низинах степи прудочкам,
где всякий раз чибисы, поднимавшиеся нам навстречу,
встречали наше появление. своими плаксивыми вопроша-
ющими криками.
Летом нынешнего года десятин пятьсот пшеницы, по-
сеянной на полях рядом со степью, были натло выбиты
градом. За поздним временем их не стали пересевать и
оставили погубленное поле на произвол судьбы. Отдель-
ные растения отошли, узлы кущения дали некоторую по-
росль с мелкими в два-три зерна колосками, создав хоро-
шие кормовые условия для обитателей степи.
Я живо представил себе этот богатый кормом участок
для пролетной птицы и легко поверил сообщению Зимов-
нова, известившего свояка о скоплении здесь «массыи»
дудаков.
* * *
Рассвет застал нас на полпути. Кум не спешил, зная,
что после ночи дрофа подозрительна и пуглива. Лучшим
временем охоты по ней он считал что-нибудь ближе к сре-
дине дня, когда несколько притупляется бдительность
этой умной и сторожкой птицы.
Солнце было уже в дерево, когда мы, миновав широ-
кую низину, поднялись в горку и увидели открывшуюся
картину знакомой нам степи. Свояк Мосева не обманул
нас. То, что представилось нашему взору, превосходило
всякие ожидания.
Представьте себе — верстах в полутора от нас, на поле,
что было побито градом, толпились несметные стада дроф.
Они передвигались по участку подобно гуртам овец, то и
дело взлетая и опять опускаясь на землю. Отдельные ко-
сяки, мерно размахивая крыльями, поднимались и улетали
прочь, направляясь, видимо, в дальнюю дорогу.
349
Чтобы лучше все это видеть, кум остановился, залез
на оглобли и, держась за дугу, стал лошади на спину. Он
долго стоял, раскрыв от удивления рот и качая головой:
— Ну, кумане-ок, светопреставленье! Залезь-ка, по-
гляди! — сказал он, слезая и поправляя скривившуюся
сбрую.
Отказавшись от этого предложения и поверив ему на
слово о «светопреставленье», я спросил его, что он думает
делать.
Он долго молчал, скреб свою бороденку и наконец ска-*
зал:
— Пожалуй, не совладать нам с ними. Подъезжать —
не моги и думать. Нипочем не подпустят! Нагонять — не
пойдут! Такими тыщами они не ходют. Отбить какой ко-
сяк и попробовать нагонять его, не знай еще, куда улетит.
Может, и совсем. Остается одно — положить тебя в бурь-
янках, а мне заехать с другой стороны да скакать на них
верьхом. Может, какая и налетит. А боле тут ничего не
придумаешь!
С его соображениями нельзя было не согласиться, и
потому мы уехали стороной к месту, где он решил поло-
жить меня. Там, на меже, мы нашли несколько куртин
полыни. Он подвез меня к одной* я незаметно соскользнул
с телеги и, подложив под себя припасенный кусок кожи
(чтобы не лежать на сырой земле), лег, принявшись тут
же обламывать некоторые растения и втыкать их перед
собой или класть на себя, чтобы получше укрыться от зор-
ких, глаз осторожной птицы.
Кум уехал, и я долго лежал один, наблюдая, как по-
одиночке или небольшими партиями, стороной от меня,
летели дудаки, рождая сомнения в правильности выбран-
ного кумом направления их полета.
Я пролежал, наверное, с час, а то и больше, когда
вдруг услышал далеко впереди выстрел и тут же увидел,
как на горизонте громадное количество птиц поднялось
в воздух и направилось в мою сторону.
Скоро они буквально скрыли все видимое небо и чер-
ной тучей шли на меня. Сколько было их — не знаю. Мне
казалось, даже приблизительное определение тут было1 не-
возможно. Сотни, тысячи, десятки тысяч — не знаю! Мо-
жет, и больше!
Птицы приближались с каждой секундой. Вытянув
350
длинные шеи с крупными головами, равномерно размахи-
вая громадными крыльями, они неудержимо неслись впе-
ред. Шум,' рождаемый их полетом, был похож на шум
приближающегося урагана, становясь с каждым мгнове-
нием вс9 громче и ощутительней. Слышались Звуки от
ударов крыльев о крылья летящих рядом птиц, уже не
пытавшихся, видимо, свернуть со своего пути, так как и
с той и с другой стороны, рядом с птицей, сверху и снизу
ее, заполняя собой все пространство, летели ее собратья.
И эта лавина живых существ, напуганная выстрелом, все
время росла, приближалась и неудержимо неслась на
меня.
На какое-то мгновение мне даже стало жутко. Мне по-
казалось, что эта масса сейчас найдет на меня, раздавит
и уничтожит. И я, помню, невольно оглянулся по сторонам,
точно ища убежища.
Но чувство это продолжалось недолго. Скоро лавина
птиц дошла до меня и безудержно неслась дальше, обда-
вая меня шумом и ветром своих крыльев. Я вскочил, вски-
нул ружье и, выбрав из ближайших Лко мне старых дро-
фичей, метким дуплетом положил сначала одного, а по-
том другого дудака.
Убитые наповал, они грохнулись о землю, а вся масса
птиц, напуганная моими выстрелами, шарахнулась в сто-
роны и, сбивая друга друга, неслась через меня, продол-
жая свой полет.
Я успел перезарядить ружье, однако стрелять не стал
и стоял, глядя на проносившихся мимо птиц, дивясь неви-
данному их количеству и размерам отдельных дудаков.
Когда эти полчища прошли, я с немалым усилием снес
своих дрофичей к месту своей лежанки и стал поджидать
кума. Идти с ними к нему навстречу я не мог. Ведь обе
птицы весили что-нибудь около двух пудов!
* * *
Через некоторое время подъехал Мосев. Оказалось,.
что он тоже свалил одного дрофича.
Мы уложили птиц на телегу и отправились на пру-
дочки.
По случаю столь удачной охоты мы выпили с ним по
доброй чарке вина, предусмотрительно захваченного мною
351
для этой цели из домуг поздравив друг друга «с полем», за-
кусили и принялись за чай, все вспоминая и дивясь впер-
вые виданному нами такому количеству дичи.
Затем запрягли лошадь и поехали домой.
* * *
Кум почему-то стал возвращаться другой дорогой, на-
правившись по меже краем степи.
Проехав версты три, мы увидели полоску неубранного
проса и около нее парочку довольно близко подпустив-
ших нас дудаков. Было хорошо видно, что одна была сам-
ка, а другой — крупный усатый дрофич. Самочка сидела
на земле, а дрофич все время ходил вокруг нее. Он то при-
гибался к ней, то опускался рядом на землю, протягивая
к ней голову, точно убеждая ее в чем-то, вставал и прини-
мался ходить вокруг сидевшей птицы.
Мы остановились, наблюдая эту одинокую пару, строя
всякие предположения и пытаясь объяснить поведение
птиц. Но скоро все разъяснилось само собой.
Поддавшись, видимо, убеждениям и уговорам дрофи-
ча, тревожимая к тому же, как и он, нашим близким при-
сутствием, дудачиха встала и, размахивая раскрытыми
крыльями, побежала, пытаясь взлететь. Было хорошо вид-
но, как птица хромала, припадая на одну ногу, и как у нее
свисал и болтался кончик одного крыла. По-видимому, но-
га и крыло были повреждены, и это не давало ей возмож-
ности подняться в воздух.
Дрофич же то взлетал, отлетал немного вперед, садил-
ся на землю, потом возвращался назад, некоторое время,
точно пытаясь помочь дудачихе, бежал с ней рядом, потом
взлетал опять, опять отлетал, опять возвращался назад,
и так до тех пор, пока они не удалились от нас на неко-
торое более безопасное расстояние, где дудачиха тут же
села, а дрофич опять принялся ходить вокруг сидевшей
птицы.
Мы долго смотрели на них. Нам было ясно, что это
супруги. «Что делать с ними?» — думали мы. Догнать ду-
дачиху и пристрелить — больно уж было бы бесчеловеч-
но. Кум высказал предположение, что, может, через не-
которое время крыло и нога заживут и она сможет тогда
лететь.
352
— Ты, куманек, пройдись по полоске,-- указал мне
Мосев на куртинку несжатого проса,— Нет ли там «Лиза-
веты иванны»? В такие места она иной раз любит за-
биться.
Я послушался, зарядил ружье картечью и направился
вдоль неубранной полоски.
Я прошел сотни две шагов, и с противоположного края,
вне выстрела, выскочил из проса громадный красный ли-
совин. Распустив трубу, он во все ноги устремился от меня
через чистое поле. Я хоть и вскинул ружье, но стрелять
не стал. Было слишком далеко, и мой выстрел был бы бес-
полезен. .	'
— Видал, какая сволачь! — встретил меня этим воз-
гласом кум, когда я вернулся к телеге.— Будь покоен —
дудачиха это его работа! Как вот только отвертелась она,
бедная? Смотри, помешал кто... А ты зря не запалил в
него. Попугал бы. Глядишь, убрался бы отсюда.
Я ничего не нашел возразить ему, сел, и мы, тронув-
шись легкой рысцой, еще засветло добрались до дому.
* * *
Прошло с неделю, и мы с Мосевым еще раз побывали
на Радуженской степи. Мы объехали ее всю, окружаю-
щие ее поля, но нигде ничего не нашли. Дудаков не было.
Только у полоски нескошенного проса мы опять увидели
старого дрофича. Он был один и, далеко не подпустив нас
на выстрел, улетел на соседнюю пашню.
~ У места, откуда он слетел, мы нашли кучку дрофиных
перьем и на жнивье истоптанное лисьими лапами место,
где хитрый зверь, видимо, настиг больную птицу и рас-
правился с ней.
Кум долго горевал и жалел бедную дудачиху, на все
лады ругая лису.
Затем мы .съездили на степные прудочки и, возвра-
щаясь домой по дороге мимо нескошенного проса, видели,
как с места, где была кучка дрофиных перьев, опять сле-
тел старый дрофич.
— Гляди, кум, как тоскует по своей подруге! А? Ни-
как не может улететь с этого места,— с болью в сердце,
качая головой, говорил Мосев.
353
* * *
Вскоре я уехал по делам в город, и так, до снега, мне
и не удалось еще раз побывать на Раду женской степи,
как мы о том договаривались с кумом.
По возвращении моем он был у меня и сказал, что ез-
дил туда один и около той злополучной полоски несжатого
проса нашел еще одну кучку дрофиных перьев, которые
разносил по сторонам осенний ветер. Но дрофича уже не
было.
* * *
Зимой, проезжая по первому снегу через степь к своя-
ку в Радуженку за сеном, кум увидел мышковавшего на
степи крупного старого лисовина. рн сумел подобраться
к нему на санях на нужное расстояние и лихо свалил его
из своей дальнобойной пушки. Он показал мне его уже
хорошо выкуневшую шкуру и говорил, что убежден в том,
что это тот самый зверь, которого я выгнал из проса и
который расправился с больной дудачихой, а потом и с ее
супругом.
Я не пытался его разуверить. Может быть, он был и
прав.

Ё ГОЛОЛЕДИЦУ
Поздней осенью возвращались мы с агрономом совхоза
Александром Ивановичем Черняевым из одной дальней
"поездки. В пути нас захватила непогода.
Все время, не переставая, лил дождь. Холодный, про-
низывающий ветер разгуливал по опустевшим полям, го-
ня кусты перекати-поля и срывая последние листы с ве-
тел, сиротливо торчавших на плотинах попадавшихся нам
полевых прудков. Все дороги рушились, и мы могли ехать
только по затопленным обочинам, попадая в ямы и колдо-
бины, из которых машину приходилось вытаскивать чуть
ли не на плечах.
С полдня ветер резко изменился на северо-западный,
принеся с собой еще больший холод и гололедицу. Скоро
под колесами машины хрустела и ломалась ледяная кор-
ка, и мы уже не ехали, а буквально ползли. Земля покры-
лась льдом, машина буксовала, вертелась, и ее все время
кидало и заносило из стороны в сторону. Через час такой
езды ныли плечи, отнимались руки, и мы то и дело сме-
няли друг друга за рулем. Хотелось отсидеться в какой-
нибудь станице, но пугала боязнь застрять, если за голо-
ледицей, как это обычно бывает в этих краях в такое вре-
мя, последуют снегопады и метели^ Тогда уж сидеть не
один день и ждать, пока расчистят дороги!
1
355
* * *
Почти в сумерки, измученные донельзя, добрались мы
до дому. Жена Черняева, Анна Сергеевна, открывая дверь,
встретила нас словами:
— А я уж и не ждала вас! Как это вы доехали-то? Ну,
приводите скорей себя в порядок, а я разогрею обед. Вы
ведь, поди, голодные?
— Как волки, друг мой. Пожевали кой-чего всухомят-
ку, и все. Очень мы боялись застрять,— отвечал Черняев.
— Областное радио предупредило о предстоящих мо-
розах со снегом,— сказала Анна-Сергеевна.
. — Это-то нас и пугало,— отвечал муж.
* * *
Через четверть часа мы сидели за столом. Вкусно
пахло борщом, снежим хлебом, а на кухне, дразня и раз-
жигая аппетит, шкварчала поджариваемая баранина. На
столе среди домашних солений и копчений возвышались
два-три графинчика водки, настоянной заботливой хозяй-
кой на ягодах, какой-то травке и корочках.
С дороги мы хорошо выпили, закусили, расправились
с первым блюдом, и когда на стол было подано второе, в
кухне раздался шум открываемой двери, затем звук чего-
то тяжелого, но мягкого, брошенного на пол, и молодой
голос, спросивший:
— Хозяева дома?
— Дома, Петро! Ты что? — сказал, вставая из-за сто-
ла, Черняев, узнав пришедшего по голосу.
— Гостинец принес вам, Лександр Иваныч. Свою охо-
ту,— отвечал Петро.
Я остался за столом, а Черняев и Анна Сергеевна вы-
шли на кухню. И тут же я услышал резкий голос Чер-
няева:
— Нет, Петр. Этот гостинец я не возьму. Забирай его
и уходи!,
— Да что вы, Лександр Иваныч?! — запротестовал
пришедший.— Я от всего сердца, а вы отказываетесь.
Я их нынче на бригаде полтора десятка набил. Всех ода-
рил. Принес и вам. Не обижайте меня!
— Я тебя, Петр, не обижаю, а охоту твою не возьму!
И наперед помни’: еще раз такую штуку выкинешь, тебе
не поздоровится! Понял? — совсем строго сказал Черняев.
356
* * *
Встав из-за стола,® вышел на кухню.
У входной двери, виновато опустив голову, стоял па-
рень, судя по замас^енной одежде, тракторист или сле-
сарь. Посреди комн^ы с суровым взглядом, устремлен-
ным на пришедшего,стоял Черняев, а рядом с ним, спря-
тав под передником (Уки> ег0 жена. На полу с разбитой,
изуродованной голов^ лежал громадный дрофич. Птица
лежала, широко рас/нУв могучие крылья, точно взывая
о пощаде. л
При виде ее в мое^ сознании почему-то мгновенно про-
неслась' жизнь этой умной, осторожной птицы, населяю-
щей наши степные п|,0СТ0Ры» гДе °на выводит и выращи-
вает своих детей, уле!аяс ними на зиму в далекие теплые
края Малой Азии и гравии. Я подумал об этих перелетах
за многие тысячи ки^ометРов’ чеРез моря и горы, и воз-
вращении весной на |РДину, где птицу ждет любовь, тай-
на и счастье деторож^ения- И я не мог не удивиться той
силе привязанности г родной земле, заложенной в сердце
этой птицы, заставлялся се каждый год совершать этот
далекий и полный onrfHOCTe® ПУТЬ«
А вот сейчас она /жала перед нами мертвая. Ее трех-
палые ноги были вы^янУты’ а залитая кровью грудь и
шея с пушистыми бе.^1МИ перьями-усами по бокам горла
рождали чувство острее негодования и тяжелой вины от
сотворенного над ней ^а-
И в титпитте, которой мы как бы отмечали смерть этого-
степного великана, раздался сухой, строгий голос Чер-
няева:
— Бери дудака иУх°Ди* .Еще раз сделаешь такую
вещь, смотри!
Парень^ съежился, шагнУл к птице, взял ее за ноги,
протянул по полу, ос*авив ыа нем кровяную полосу, и
скрылся за дверью.
Не произнося ни cjPBa’ жена Черняева подошла к печ-
ке, подняла тряпку, б?осила ее на полосу крови, вытерла
пол и выбросила тряп^У в ссни. Вымыв в углу за печкой
руки, она подошла к ^ам и взглянула на мужа. Он стоял
бледный, со стиснутым^ зубами.
— Успокойся, Сап^ мягко сказала она, кладя ру-
ку ему на плечо.— ГосРД1^ Какие они жестокие! Как под-
357
нимается у них рука? — покачала она головой, ни к ко-
му, собственно, не обращаясь.
Черняев постоял минуту-другую молча, глубоко и по-
рывисто вздохнул и обернулся ко мне.
Я глядел ему прямо в глаза.
— Вы извините меня, Константин Сергеевич,— тихо
сказал он.— Не могу я видеть такие вещи! Сердце перево-
рачивается,— говорил он, поднося к груди сжатые кулаки.
Я ответил ему словами понимания и сочувствия.
— Пойдемте кушать,— сказала жена Черняева, беря
нас под руки и направляя к двери столовой.
Мы молча подошли к столу и сели.
— Кушайте, пожалуйста,— сказала хозяйка, пододви-
гая еду.— Стынет все. Может, подогреть?
Мы ничего не ответили. Она, видимо, хорошо пони-
мала наше состояние, и предложение продолжить обед
говорило просто о ее желании попытаться поскорее за-
быть недавнюю сцену.
Я хоть и взял в руки вилку, но чувствовал, что кусок
не пойдет в горло, а Черняев, сев на свое место, уперся
локтем в стол, положил голову на руки и просидел так
некоторое время. Затем он как бы очнулся, оглядел стол,
взял один графин, вместо того чтобы налить рюмку, на-
лил полстакана водки и залпом выпил ее. Потом встал
и, заложив руки за спину, начал ходить из угла в угол.
Жена его, так же, как и я, не притрагиваясь к еде, с не-
которой тревогой взглядывала то на меня, то на мужа.
Через некоторое время Черняев подошел к столу, сел,
^^ггодвинул от себя еду и вот что рассказал нам.
* * *
— Было это лет пятнадцать назад. Работал я тогда
агрономом в одном из приазовских колхозов. Я был еще
холост и увлекался охотой. Дичи в этих краях было мно-
го. Осенью лиманы, да и все побережие Азовского моря
кишела всякой водоплавающей птицей, а поля наполня-
лись перелетными стрепетами, и дрофами. В долгие теплые
осени их набивалось здесь особенно много. Полевые рабо-
ты к этому времени заканчивались, поля пустели, и никто
не пугал их.
Охота по степной дичи меня привлекала больше, и по-
тому я уделял ей особое внимание.
358	'	.
На дроф охотились мы с подъезда и нагоном. По паш-
ням, бывало, ходят они как бараны! Здоровенные, отъ-
евшиеся до того, что едва поднимутся. Бежит-бежит, ма-
шет-машет крыльями и еле-еле оторвется от земли.
А птица — умница. Мы хоть со стариками охотниками
как будто знали все ее правила и привычки,— и с какой
стороны подъезжать, и как нагонять, и где положить охот-
ников,— а сплошь и рядом все получалось не так, как
надо! То птица остановится и, несмотря на все ухищре-
ния нагоныцика, не пойдет, то поднимется и улетит, не
дав развести и положить стрелков, то полетит не вполвет-
ра, как обычно, а прямо на нагоныцика! И так из десяти
случаев раз десять обманет! Поэтому добыть ее достав-
ляло редкое и большое удовольствие.
Старики охотники говорили мне, что в поздние осени,
в такие вот гололедицы, в какую мы сегодня попали с ва-
ми, когда намокшие рт дождя перья птиц обмерзают и они
не могут лететь, их стадами загоняют в крытые базы и
кошары. По правде сказать, я об этом только слышал, но
видеть самому не приходилось.
* * *
Помню, один год долго стояла хорошая, теплая осень.
Птицы в лиманах и на полях задержалась масса. В кон-
це ноября пошли дождей, подули холодные ветры, и пти-
ца валом пошла на юг. Дожди шли день, другой, третий,
• неделю, переставая лишь изредка, на самое короткое вре-
мя и принимаясь вскоре с новой силой опять. Потом подул
северный ветер, и дожди перешли в гололедицу. К утру
ударил небольшой, градусов на пять мороз, и небо прояс-
нилось. Но ветер не спадал.
В тот день мне надо было съездить в район, и я, под-
седлав лошадь, заехал предварительно в кузницу поста-
вить ей на подковы новые шипы.
В земельном отделе я пробыл до обеда и, окончив де-
ла, направился не прямо домой, а решил заехать в брига-
ды. Особой нужды в этом, правда, не было, но взглянуть
для очистки совести не мешало.
Было очень скользко, и я ехал шагом. Под ногами ло-
шади звенела и рассыпалась сверкающими брызгами ле-
дяная корка. Обледеневшие бурьяны и травы, росшие по
обочинам дороги, отяжелевшие и поникшие от покрыв-
359
шего их льда, колеблемые ветром, звенели нежным, мело-
дичным звоном, блестя в лучах вечернего солнца тысяча-
ми разноцветных искр. Вытянувшись длинными треуголь-
никами, гогоча и перекликаясь, торопились на юг гусиные
стаи. Садящееся красное солнце предвещало ветер и уси-
ление морозов.
Я поднялся на легкую возвышенность, и передо мной
открылся вид на колхозную бригаду с большим крытым
базом на отшибе, в ’который летом загоняли колхозных
овец.
Навстречу мне по дороге ехала телега, и сидевший
в ней парень, не переставая, орал на скользившую на льду
лошадь. Он скоро поравнялся, приветствуя меня громки-
ми криками.
— Вот, Лександра Иваныч, дичины што набили! В ле-»
ваде их, смотри, с сотню еще осталось. Утром нашли мы
их в поле. Обледенели они, лететь не могут, мы всех их,
что было, и загнали! Гришка-бригадир с ребятами там с
ними управляются! Наказывали, чтоб председатель „под-
воды гнал на бригаду иль машину. Вот трудодней ноне
мы зарабо-отаем!
Я взглянул на телегу, ’укрытую сверху куском рого-
жи, и у меня буквально остановилось сердце. Телега была
завалена десятками убитых дудаков. Их разбитые, окро-
вавленные головы висели по сторонам, болтаясь и кровеня
тела мертвых собратьев. •
Мгновенно поняв, что творитбя на бригаде, забыв вся-
кую осторожность, я стегнул лошадь и бросился туда.
* * *
Самое отвратительное здесь было то, что происходи-
ло это на бригаде у Гришки. Хитрый и наглый, с хорошо
подвешенным языком, он разглагольствованиями на со-
браниях импонировал некоторым колхозникам, отдаю-
щим нередко предпочтение подобным горлопанам. Он
умел хорошо подстраиваться к людям и льстить им. Вы-
брав себе нужных помощников и адвокатов, он довольно
ловко вертел делами на бригаде. Но дело знал он не-
важно. Однако наглость и язык выручали. О его замене
было давно договорено в районе и земотделе, но предсе-
датель колхоза, мягкий и слабохарактерный человек, все
360
утянул, отговариваясь тем, что никак не подберет заме-
стителя. В этом была своя доля правды. Однако с тем,
что гнездо, возглавляемое Гришкой, надо разогнать,— он
был согласен.
Гришку этого, по правде говоря, я терпеть не мог еще
и за то, что он был браконьером. Ловкий и осторожный,
как и все эти люди, он тонко обделывал эти отвратитель-
ные дела и пока не попадался. Но было хорошо известно,
что по веснам он разоряет в лиманах гнезда диких уток,
собирая яйца; на степи и в хлебах разыскивает и убивает
на гнездах дудачих; в весенние и осенние пролеты стре-
ляет в камышах на Азовском море лебедей, а осенью ездит
к себе на родину в станицу, куда-то в предгорья, и там, то
ли в заповеднике, то ли рядом с ним, добывает лосей, не
считаясь с тем, бык это или корова. И все это сходило ему
с рук.
* * *
Не знаю, как уцелели мы с лошадью на таком льду.
Несколько раз она, казалось, вот-вот упадет, но каким-то
чудом удерживалась на ногах и, подгоняемая мною, нес-
лась дальше.
Я долетел до кошары, стоявшей с настежь открыты-
ми воротами, на ходу соскочил с верха и бросился туда.
Яркое солнце врывалось внутрь громадного помеще-
ния, освещая жуткую картину уничтожения беззащитных
птиц.
Двое подростков с палками в руках стояли недалеко
от входа. Перед ними лежало десятка полтора дудаков.
Некоторые были еще живы. Они били крыльями, корчась
в предсмертных судорогах и колотясь о землю. Иные как-
то неестественно пытались вскочить на ноги, мечась по
сторонам, издавая захлебывающиеся хрипы и тут же па-
дая на землю. Из их разбитых голов лилась кровь. Подро-
стки добивали еще живых птиц.
Немного дальше, впереди, стоял бригадир, видимо оз-
веревший от такого количества крови. Земля вокруг него
была залита ею. Он размахивал громадной дубиной, ко-
лотя рвущихся к свету птиц, или приближался к ним сам,
ударяя палкой по их головам.
Когда я вбежал в кошару, один громадный старый
361
дрофич, может уже потерявший понимание действитель-
ности от творимого перед ним ужаса, а может, с намере-
нием защитить собою своих собратьев, раскрыв крылья и
вытянув шею, обрамленную у горла белыми перьями-уса-
ми, устремился навстречу своему врагу. Освещенная лу-
чами заходящего солнца, птица была необычайно црасива
и благородна в своем порыве.
Пытаясь удержать бригадира, я закричал. Но крик
мой не остановил его, и он, размахнувшись, удйрил ду-
биной дрофича по голове.
Брызги крови осыпали мне лицо и одежду, и я, по-
чти не отдавая себе отчета в поступках, подбежал к Гриш-
ке и ударом кулака свалил его с ног. Он, как подкошен-
ный, рухнул рядом с умирающим дрофичем, но тут же
вскочил и, увертываясь от ударов мо^й плети, кинувшись
к воротам, скрылся за ними, сопровождаемый своими по-
мощниками...
Помню, я долго стоял тогда, пытаясь осознать все
случившееся, а мимо меня, расправляя оттаявшие в тепле
помещения крылья, с шумом проносились на свет громад-
ные птицы и, выбежав за ворота, поднимались на крыло,
устремляясь от ада, которого они избежали каким-то чу-
дом...
ПОТОМОК ЛЕЛЯ
Как уже много лет подряд, Новый год и в этот раз мы
встречали у старичков Галактионовых.
Проводив ушедший словами благодарности за прине-
сенное благополучие, простив ему случившиеся неудачи,*
мы с надеждой на лучшее, добрыми пожеланиями встре-
тили пришедший, распив за него бокал-другой шампан-
ского. Выпили мы и за предстоящий в скором времени
день золотой свадьбы наших хозяев.
Надежда Васильевна (так звали хозяйку), попросив
извинения, пошла вскоре отдохнуть.
— Вы только, пожалуйста, не расходитесь,— сказала
она, обернувшись на пороге спальни.— Иначе вы нас с
Сергеем Николаевичем обидите. Я полежу с четверть ча-
сика, приду и напою вас чаем. Хорошо?
Мы ответили согласием.
Хозяйка ушла. Часть гостей осталась за столом, а не-
которые перебрались в покойные кресла, стоявшие по
стенам столовоц.
Наступило короткое молчание. За окном разыгрыва-
лась метель. Жесткий, как сухая крупа, снег бился и сы-
пал в окна дома. В трубе начинал завывать ветер. Под
его порывами шумели окружавши^ домик деревья, точно
жалуясь на суровость пришедшего года. Об ‘одно из сте-
кол окна скрипела сломанная ветка.
363
Кто-то вспомнил о последней встрече Лежнева с Ру-
диным, момент, когда в непогоду глухой осенней ночи
Рудин уезжал с постоялого двора, а Лежнев оставался
в тепле, под кровом дома почтовой станции.
Вспомнив это, заговорили о собственных переживани-
ях, делясь ими и рассказывая о них вполголоса, опасаясь
потревожить хозяйку.
Сергей Николаевич некоторое время молчал, потом
вступил в разговор и сказал, что хорошо помнит такую же
новогоднюю ночь с вьюгой и метелью, в год своей свадь-
бы. Он добавил, что это связано у него и с грустными вос-
поминаниями.
— Если не тяжело, расскажите, Сергей Николаевич!
А? — попросил один из гостей.
— Ну, если хотите, извольте,— помолчав немного, от-
вечал хозяин, обводя присутствующих взглядом.— Толь-
ко я сначала посмотрю, как там Надежда Васильевна.
Он встал, сходил в спальню, вернулся, закрыл за со-
бой поплотнее дверь и, сев на свое место, вот что расска-
зал нам.
* * *
— В самом начале 1915 года, отлежав после ранения
в лазарете, я получил белый билет и вернулся в родной
город. Место мое — уездного землеустроителя — было сво-
бодно, и я опять занял его.
В городе у нас было отделение губернской заводской
конюшни, в котором стояло десятка два производителей,
все больше орловских рысаков. Заведующий отделением,
ветеринарный врач, был, как и я, взят на военную службу.
Член земской управы, в сфере влияния которого на-
ходились вопросы сельского хозяйства, зная мою любовь
к лошадям (до мобилизации у меня была собственная
лошадь), как-то при разговоре спросил меня, не возьму -
ли я на себя опеку над конюшней. Он соблазнял меня
дополнительным вознаграждением и казенной квартирой.
«Хотите, я поговорю с управляющим заводской конюш-
ней? По-моему, их это очень устроит»,— говорил он.
Предложение было заманчивое.
Дней через десять он сказал, что виделся с управляю-
щим и тот ухватился за его предложение. Он дал мне пись-
мо, и я поехал в губернский город.
364
Управляющий принял меня хорошо. Узнав, что, учась
в Константиновском межевом училище, я проходил эле-
ментарный курс по общему животноводству и ветерина-
рии/ он с радостью согласился на мое назначение. «Это
будет очень хорошо,— говорил он.— Дел там не ахти
сколько, да они и не сложны. Возникнут сомнения и труд-
ности, напишите. Мы немедленно ответим или приедем.
Вы, я наслышан, любите лошадей и умеете с ними управ-
ляться. Так, пожалуйста, пользуйтесь для своих деловых
поездок, да и просто для катания объезженными жереб-
цами. Не стесняйтесь. Это им только на пользу, а то ведь
они, знаете, жиреют».
Я согласился, и мое назначение тут же состоялось.
* * *
Управляющий конюшней был прав. Дел там оказа-
лось немного; старший конюх и его помощники были трез-
выми работящими людьми, и эта дополнительная работа
не обременяла меня.
Среди рысаков, ходивших в упряжке, мне особенно
понравился Орлик, потомок знаменитого Леля, давшего
в свое время замечательную линию в породе. Это был
красавец жеребец, серой масти, густого типа, в больших
темных яблоках. Он, правда, не отличался той резвостью,
что его» прославленный предок, но был очень ценен как
производитель, давая крупное, сильное потомство. Жере-
бец был умен, ласков, не обладал тем злобным характе-
ром, что присущ большинству производителей, и пользо-
вался всеобщей любовью. Он пленил меня и своим нра-
вом, да и сам скоро привязался ко мне. Я приучил его к
сахару, и он всегда встречал меня, ожидая подачки, при-
ветливым ржанием. Он был покоен и послушен, и, может,
поэтому я предпочитал его другим лошадям и ездил боль-
ше на нем.
* * *
Верстах в десяти от нашего городка были большой
сахарный завод и бумажная фабрика, принадлежавшие
удельному ведомству. При заводе была школа, и незадол-
365
го до моей мобилизации туда цриехала учительницей На-
дежда Васильевна. Мы познакомились с ней, стали встре-
чаться и скоро увидели, что нравимся друг другу.
Дом, в котором она жила, стоял на самом краю завод-
ского поселка. Внизу были классы, а на втором этаже —
квартиры для преподавателей.
От самого дома на добрую версту расстилалась ши-
рокая полоса заливных лугов. По берегам протекавшей в
низине речки, носившей поэтическое название «Тихая
Сосна», росли громадные, столетние осокори с отмершими,
голыми вершинами, над которыми постоянно реяли и кру-
жились гнездившиеся там ястреба и коршунье. Почти от
крыльца начинался осиновый лесок с вечно шелестящими,
пугливыми листьями этого милого деревца, чарующего
глаз и осенью своими пунцовыми от первых утренников
листьями. Зимой мимо самого дома проходила санная до-
рога, соединявшая заводской поселок с городом.
Когда в моем распоряжении оказались лошади ко-
нюшни, я стал чаще ездить к Надежде Васильевне, а так-
же приглашать ее покататься. Обычно я заезжал за ней
к вечеру на квартиру или, договорившись о времени, встре-
чал ее в условленном месте. Она садилась в шарабанчик,
и мы отправлялись в Монастырскую степь.
Дороги в степи были мягкие, мало езженные. Ни вы-
боинки на них, ни ямки. Пущу я, бывало, своего рысака,
и свистит нам ветер в лицо. Возьмет Надежда Васильевна
меня под руку, глаза от ветра прищурит и, видимо, не
насладится быстрой ездой на резвой лошади.
Цветок иль головка татарника сорвутся спицами ко-
леса иль подковой лошади, жаворонок с песнью взовьется
с дороги, перепелка вырвется из-под самых колес экипа-
жа, а добрая лошадь несет нас вперед, пофыркивая и ро-
гом ставя острые, чуткие уши, видимо и сама наслаждаясь
своей силой и могуществом.
А кругом — никого! На большие версты раскинулась
чистая ковыльная степь, не тронутая рукой человека.
Промчишься так версты две-три, потом дашь лошади
отдохнуть. Пройдет она шагом, остынет, остановишься,
поправишь сбрую, и направишься дальше в степь или по-
вернешь домой.
В одну из таких поездок состоялось наше объяснение,
и я получил согласие Надежды Васильевны.
Так как оба с ней мы были бедны, сбережений у нас
366
не было, то для того, чтобы, как говорилось, «сыграть
свадьбу», надо было скопить какую-то сумму денег. Мы
положили себе на это срок в полгода, вешив обвенчаться
в январе.
Конец лета и осень прошли незаметно, и наступила
зима. Приближался Новый год, встретить который с той
небольшой компанией, что составилась у нас из служа-
щих завода и фабрики, мы решили у Надежды Василь-
евны.
* * *
Было часов восемь вечера, когда я стал собираться к
ней.
Выйдя наружу, я увидел, что еще так недавно чистое
небо было затянуто тучами и сверху летела колючая
крупа. Пока еще слабыми порывами налетал ветер, пред-
вещавший метель.
Дежурный — им в тот день был старший конюх Сте-
пан, услышав шум отворяемой мною в конюшню двери,—
вышел из своей каморки, где сидел перед печкой, чиня
сбрую и напевая заунывную песню.
— Закладать, Сергей Николаич? — спросил он, зная
о моей предстоящей поездке.
— Да, запрягай,— отвечал я.— А то как бы не разы-
гралась метель.
— Конечно, лучше добраться до непогоды,—говорил
' Степан, разбирая сбрую.
Я пошел одеваться, а он, захватив' уздечку, за Орли-
ком.
Через четверть часа, одетый в полушубок, с оленьей
дохой на плечах внакидку, я вышел из дому. Перед крыль-
цом, запряженный в легкие санки, стоял Орлик.
Поласкав жеребца, я стал садиться.
— Я вам попону положил под сиденье, Сергей Нико-
лаич,— сказал Степан.— После выводки накройте его.
А то конюшня там не больно тепла^.
— Хорошо,— отвечал я, усаживаясь в санки и беря в
руки вожжи.— А где лучше ехать? — спросил я.
— Поезжайте низом, по речке. Там потише, да и до-
рога получше.
Затем конюх отпустил вожжи и открыл ворота.
367
Я поднялся от реки в гору и скоро выехал на широ-
кую базарную площадь с двумя церквами по ее краям.
Умная лошадь, много раз возившая меня на завод, ви-
димо догадываясь о цели сегодняшней поездки, сама свер-
нула на главную улицу города и прибавляла ход.
Улицы были пусты, и я, любя быструю езду, сдержи-
вал рысака только на перекрестках.
Через несколько минут мы переехали старинный, дав-
но не действующий шлагбаум и выехали на дорогу, про-
легающую по займищу реки Тихая Сосна.
Отъехав много больше полпути, я вдруг вспомнил, что
забыл дома новогодний подарок, приготовленный своей
невесте. Я остановился и обыскал карманы. Сверточка не
было! Да! Я оставил его на столике перед зеркалом, вспом-
нил я. Ехать без подарка было нельзя. Надо было возвра-
щаться.
* * *
Степан вышел на мой звонок к воротам. Узнав, в чем
дело, он вздохнул, укоризненно покачав головой.
Оставив ему лошадь, я ушел в дом. Сверточек с по-
дарком лежал на том месте, где я его положил.
Когда я вернулся, Степан все еще покачивал головой.
— Что, Степан? Пути, что ль, не будет? — спросил я,
зная его пристрастие ко всякого рода приметам.
— Да не то что не будет, а нехорошо с дороги вер-
таться. А особливо заходить в дом,— отвечал он.
— Ничего-о,— утешал я его, усаживаясь в сани и тро-
гаясь с места.'
* * ♦
Потеряв на возвращение немало времени, я поторап-
ливался и потому, не дав лошади путем отдохнуть, сразу
же погнал ее крупной рысью.
По небу гонимые ветром неслись косматые, рваные
тучи, то закрывая луну, то открывая ее и позволяя в эти
минуты освещадъ окрестности белым, фосфорическим
светом. Сверху, шумя по насту, сыпала жесткая крупа,
пересыпая и затягивая ухабы и раскаты.
368
Городок скоро остался позади, и только два-три огонь-
ка в окнах окраинных домов некоторое время еще све-
тились, говоря о людском жилье. Но скоро пропали и они,
скрытые наметанными за зиму сугробами, и в беспокой-
ном поле мы с лошадью остались одни. Кругом была бе-
лесая, слабо проглядываемая мгла, с порывами все креп-
чавшего ветра, шорохом снега и полузанесенными соло-
менными вешками, торчащими по сторонам дороги. В те
моменты, когда луна выходила из-за туч, при ее бледном,
молочном свете можно было различить черневшую по бе-
регам реки полосу леса.
Мороз был небольшой, но летевшая крупа и встреч-
ный ветер, усиленный быстрой ездой, секли лицо, застав-
ляя поглубже надвигать на лоб шапку и прикрывать лицо
воротником шубы.
Потом вместе с крупой пошел снег.
* * ♦
Я отъехал от города версты три, и в тот момент, когда
перебирался через одну из заросших осинником пологих
ложбин, спокойно бежавшая дотоле лошадь вдруг дрог-
< пула, сбилась с рыси и бросилась вскачь.
Я попытался сдержать ее, но она закусила удила и
продолжала нести. «Что с ним?» — мелькнуло в голове,
и, привстав в санях, я попытался словом и делом спра-
виться с рысаком. Однако усилия мои были тщетны.
1 Я оглянулся по сторонам и вдруг справа, в свете лу-
ны, увидел несколько серых, несущихся за нами теней.
«Волки!» — пронзила мысль; и на какое-то короткое
мгновение как бы остановилось сознание. Оно тут же вер-
нулось, и я скоро понял, что для защиты у меня с собой
ведь ничего нет. Револьвер, купленный не знаю для чего,
был дома, и сейчас со мной не было ни ножа, ни даже
палки. Разве только жидкий кнутик — явно бесполезное
в данном случае оружие. «Что делать? — билось в голо-
ве.— Свернуть назад, в город, до которого было много
ближе, нельзя! Лошадь при повороте сможет завязнуть
в сугробах, поломает оглобли, и этого будет достаточно,
чтобы нас настигли звери и с ней, да и со мной за не-
сколько минут расправилась стая, голодных хищников.
Мчаться вперед — далеко. Лошадь не выдержит этой бе-
13 H. Мипх
369
шеной скачки, так как за плечами у нее, по моей вине,
был уж не малый путь. Звери, безусловно, загонят ее и
легко расправятся с обессилевшим животным».
В голове промелькнули детство, юные годы, училище,
вспомнилось пророчество Степана. Надежда Васильевна’
показалась какой-то далекой, почти чужой. Пронеслась
мысль — зачем жил вообще? Неужели для того, чтобы по-
гибнуть так странно и глупо.
Но в то же время вставало и неудержимо росло стра-
стное желание жить и спастись от этой, казалось, неми-
нуемой смерти. Рождался жгучий протест против этой
бессмыслицы, а вместе с ним и надежда, что лошадь смо-
жет выдержать и спасти себя и меня от этой отврати-
тельной смерти на зубах дицих зверей! И я уже не жалей
лошадь, стегая ее вожжами и жалким кнутишком, гром-
кими криками стараясь ободрить ее и напугать зверей,
с каждой минутой все теснее и теснее сжимавших свое
кольцо вокруг нас.
* * *
Наша безумная скачка продолжалась какое-то время,
которое я не мог определить, но которое, видимо, было
достаточно для того, чтобы вымотать у лошади ее силы.
Я чувствовал, что бег ее с каждым шагом замедляется,
как она тяжело, с громким хрипом, дышит и как мои уда-
ры не производят ни малейшего действия.
Вот один зверь забежал вперед и сделал попытку бро-
ситься лошади на грудь. Несчастное животное нашло в
себе силы вскинуть переднюю ногу и отбить нападение.
Но неудачника тут же сменил другой.
Не зная, что делать, видя верную гибель, я про-
должал хлестать лошадь и кричать, не то что взы-
вая о помощи, а, видимо, просто потому, что мне
ничего другого не оставалось делать, и может быть,
тлела какая-то надежда, что крики могут остановить зве-
рей.
А лошадь все сдавала. Ход ее стал меняться, она ста-
ла как-то неестественно покачиваться из стороны в сторо-
ну и, казалось, вот-вот упадет. И в тот момент, когда зве-
ри совсем окружили нас, когда раздалось тоскливое, точно
370
предсмертное ржание лошади и мне показалось, что в
следующую минуту придет конец, перед нами вдруг про-
мелькнуло какое-то строение, и мы буквально ворвались
вместе с волками во двор школы.
Это было так неожиданно, так непонятно для меня и
для зверей, которые все же скорее, чем я, успели прийти
в себя, бросились от человеческого жилья и мгновенно
скрылись в серой, непроглядной мгле метели.
Я выскочил из саней и подбежал к лошади. Она стоя-
ла, широко расставив ноги, пошатываясь по сторонам, во-
дя боками, понурив голову и закрыв глаза.
Я поспешил отвязать уздечку, отпустил подпругу и че-
ресседельник. Затем распряг ее, покрыл теплой попоной
и попытался повести по двору. Однако она стояла не дви-
гаясь.
Прошло с четверть часа. Понемногу лошадь как будто
пришла в себя, и я с немалыми усилиями стал водить
ее по двору, накрыв поверх попоны своей дохой. Живот-
ное понуро брело, еле передвигая ноги, время от времени
останавливаясь и вздыхая с каким-то глубоким клоко-
чущим хрипом.
С час я занимался с нею, дождался, когда она
как будто пришла в себя, и только после этого завел в
стойло.
Закрыв конюшню, я пошел к Надежде Васильевне, где
она и гости встретили меня градом упреков.
Я кое-как вывернулся, скрыв от них истинную причи-
ну задержки.
* * *
Новый год наша компания встретила весело, но я все
время находился под гнетущим впечатлением пережитого.
Я усиленно скрывал это, чтобы не портить всем наст-
роение, и это мне как будто до некоторой степени уда-
лось.
За ночь я несколько раз выходил к лошади. Живот-
ное продолжало стоять, понурив голову, не притрагива-
ясь к корму.
Часа через три я попытался напоить Орлика. Он жад-
но набросился на воду, но, сделав несколько глотков, от-
казался.
13*
371
* * *
Когда рассвело» гости начали расходиться. Вместе с
ними стал собираться и я.
На дворе было ясно и морозно. Над заснеженными
крышами домов низко стояло красное, яркое солнце, и
морозная пыль искрилась и сверкала в его лучах.
Придя к лошади, я заметил в ней некоторую переме-
ну и, как мне показалось, к лучшему. Она уже не стояла
так понуро, беспомощно опустив голову, и, видимо, пы-
талась есть сено, потому что в губах у нее торчало не-
сколько былинок. Увидев меня, она тихо заржала.
Меня невыразимо тронуло ее внимание, и я поспешил
к ней. Я стал ласкать ее, гладить ее шею и голову с чув-
ством бесконечной благодарности за спасенную жизнь.
Я протянул ей принесенный сахар, который она взяла как
обычно губами, но есть не стала, а, покатав во рту, выб-
росила. Потом уставилась на меня своими большими тем-
но-карими покрасневшими глазами. Я невольно приковал-
ся к ее взгляду, точно питаясь понять, что хотело сказать
животное.
Порой я читал в нем немой упрек и обвинение, что я
виновен, надорвав ее силы, сделав, по своей оплошности,
много лишних верст, которые сгубили ее. Не будь их, все
было бы иначе. Иногда мне казалось, что ее взгляд спра-
шивает, понимаю ли я, что сделал.
Нарушил эту сцену пришедший на конюшню школь-
ный сторож.
Он помог мне запрячь Орлика.
Я простился с Надеждой Васильевной, оделся и от-
правился домой.
* * *
Поехал я другой дорогой, не желая возвращаться ста-
рой и будить в себе, да, может, й в лошади недавние пере-
живания.
Всю дорогу я ехал шагом. Я не пытался трогать ее
рысью, да лошадь и сама не делала этих попыток. По
всему ее поведению было видно, что с ней случилось что-
то серьезное.
, Приехав, я ничего не стал говорить встретившему меня
372
старшему конюху, но от его внимания не ускользнуло не-
обычное состояние рысака.
— Чтой-то с лошадью, Сергей Николаич? — спро-
сил он.
— А что? — сделал я удивленные глаза.
— Да ее точно подменили.
Я ответил, что ничего не замечаю.
— Доехал я вчера хорошо, выводил, накрыл попо-
ной, а часа через три напоил.
Конюх пожимал плечами.
— И никому не показывали?
—. Да кому там?
— Разные люди, Сергей Николаич, бывают. Может,
кто посмотрел нехорошим глазом.	(
Я деланно засмеялся.
— Да, чай, и сами видите,— настаивал Степан.— Ло-
та дь-то не та!
— Что ты на самом деле, Степан, чепуху городишь!
Какая была вчера, такая и сегодня.
Конюх не стал спорить, взял лошадь и увел в ко-
нюшню.
♦ * *
С того дня начались мои муки. Я не говорю про жа-
лость к загубленному красивому и умному животному,
но меня с каждым днем все сильнее .стало мучить рас-
каяние, что по моей вине погублена лошадь. Я пытал-
ся найти себе оправдание, силился припомнить при-
меры подобных происшествий, столь частых в нашей
русской деревенской действительности, но горькое
раскаяние и чувство вины перед живым существом не
уменьшалось, а, наоборот, росло и все сильнее терзало
меня.
Я потерял покой, до мельчайших подробностей вспо-
миная и заново переживая эту новогоднюю ночь. Всякое
дело валилось у меня из рук, голова была полна только
этими мыслями, и даже отношение к Надежде Васильев-
не стало как-то холоднее. Она не могла не заметить этого,
пытаясь узнать, что со мной. Она даже сказала, что, если
вдруг мои чувства к ней почему-либо изменились, она воз-
вращает мне данное слово.
373
• Я пытался успокоить ее, говоря, что все это пройдет,
что это просто «Katzenjammer», как говорят немцы, и
что такие вещи бывают с людьми, приходя подчас без
всяких видимых причин.
Однако она не верила.
Мучимый овладевшими мною чувствами, я, как школь-
ник, стал ловить время, когда Степан не бывал на конюш-
не, и по нескольку раз на день ходил туда. Я видел, что
Степан подозревает меня, видит, что я что-то скрываю.
Поэтому я всячески избегал его взгляда, недоверчивого,
укоризненного и вопрошающего.
А лошадь все хирела. Она почти ничего не ела, бока
ее ввалились так, что можно было считать ребра.
Когда я приходил к ней, животное оборачивало ко мне
свою голову и долгим, полным укора взглядом глядело на
меня. Она глядела почти как человек, ее взгляд был таким
пристальным и тяжелым, что я спешил уйти.
* * *
Однажды в конюшне меня застал Степан.
— У Орлика были? — спросил он.
— Да,— отвечал я, не глядя на него.— Не нравится
он мне.
— Чего там нравится. Попорчена лошадь! Видать, сгла-
зил ее нехороший человек,— сказал он.
— Написать управляющему и попросить прислать
врача? — спросил я.
— Хорошо бы.
В тот же день я написал в губернскую конюшню о бо-
лезни Орлика и просил прислать ветеринарного врача.
* * *
Врач приехал через два дня. Он осмотрел лошадь и
сказал, что у нее никуда негодное сердце.
— Раньше я его, правда, никогда не смотрел. На-
добности не было. Да он и не производил впечатления
больного животного,— сказал он.
— С чего ж он сразу-то так? — спрашивал Степан.
Врач пожал плечами.
374
— Такие вещи бывают оттого, что лошадь загнали.
У вас этого не было. Могло быть от возраста. Ему сколь-
ко? — спросил он, выходя из стойла и глядя на прибитую
над дверью денника дощечку.— Уж не мало,— сказал он,
посмотрев на нее.—Такие вон, как Степан, говорят, что
это бывает и от дурного глазу,— усмехнулся он.
— Конешно, Пет Федорыч! Сколько угодно! Мало ль
плохих людей? Чай, сами знаете,— горячо вступил в раз-
говор Степан.
Врач кивнул на него головой и высказал еще некото-
рые предположения.
Я пригласил его обедать.
Он не отказался, выпил за обедом несколько рюмок вод-
ки, плотно поел и, уезжая, всячески старался успокоить
меня.
— Чего вы так расстраиваетесь, Сергей Николаевич? —
говорил он.— Вашей личной вины тут нет. Вам это, мо-
жет, все внове, а нам так это обычно. Сколько на наших
глазах жеребцов пало! Да каких! Не чета вашему! Есть о
чем думать!
— Да ведь жалко животное,— возражал я.
— Будете эдак каждую собачонку жалеть, и жизнь
не мила будет,— засмеялся он.*- Он, может, еще и по-
тянет, но вряд ли. Процесс у него острый и сильный. Вра-
чи говорят, что так вот бывает и у людей. То все ничего,
как будто герой, а потом сразу — хлоп! — и такой поро-
чище откроется, что только руками разведешь. И с чего,
главное? Вчера как будто все было в порядке, человек был
здоров, а ныне — пожалуйста!.. Так и тут. Живое сущест-
во, те же законы... Бросьте думать об этом! Эка невидаль!..
Если падет, вызовите. Приеду, вскроем, тогда будет
ясней.
Ему было хорошо говорить эти слова, но мне они бы-
ли как удары ножа.
* * *
Прошло недели три. Лошадь хирела и хирела. От
прежней ее красы ничего не осталось. Бока ее ввалились,
кости резко вылезли, кожа обвисла и поблекла. Долгими
часами животное стояло без движения, низко опустив
голову, не притрагиваясь ни к пище, ни к воде.
375
* * *
Однажды утром ко мне на квартиру пришел Степан.
—- Орлик-то лег,— сказал он.
— Как лег? Пал? — вырвалось у меня.
— Нет. Просто лежит. А сроду не ложился. Смотри,
скоро кончится,— бросил он, идя за мной к конюшне.
Да, Орлик лежал. Наши попытки заставить его под-
няться были тщетны. Степан раза два даже замахнулся
на него, сделав вид, что хочет ударить. Но это не привело
ни к чему. Лошадь при каждом взмахе только' прикрывала
глаза.
К вечеру Орлик встал. Степан сказал, что сам, но с
большим трудом.
С того дня он стал ложиться часто. Иногда лежал пол-
суток и более.
Я попросил опять приехать ветеринарного врача.
Он приехал, осмотрел лошадь и сказал, что она безна-
дежна.
— Ее бы прирезать. А то что мучается! — резюмиро-
вал он свое заключение.
* * *
Прошло еще с неделю.
Как-то к вечеру, когда > я, возвращаясь домой, подни-
мался на крыльцо, меня окликнул Степан, стоявший у
ворот конюшни с другими конюхами.
Он поманил меня рукой.
Я подошел. Лица у конюхов были понуры.
— Орлик пал,— среди общего молчания сказал Степан.
— Да что ты? — вырвалось у меня.
Никто ничего мне не ответил, и я прошел к настежь
открытому деннику.
Освещенный лучами врывавшегося в открытые воро-
та конюшни солнца, Орлик лежал на боку, вытянув могу-
чие ноги и далеко откинув свою красивую голову. Пок-
расневший глаз лошади, слегка уже помутневший, был
открыт. Невольно я взглянул на него. И казалось, даже
в мертвом глазу я прочел тот упрек, что все время пре-
следовал меня. «Моей смертью ты купил свое счастье»,—
будто говорил он.
376
Я поднял голову и обвел глазами стоявших вокруг лю-
дей. Взгляды их были устремлены на лошадь. И только
Степан, пытливо, не отрываясь, глядел мне в гйаза, стара-
ясь узнать, что же я сделал такое, что погубил это краси-
вое создание.
* * *
Сергей Николаевич смолк. Молчали и мы..
В этот момент тихо, открылась дверь спальни, и на
пороге появилась Надежда Васильевна.
Мелкими, бесшумными шажками мягких туфель она
подошла к мужу, положила ему руку на плечи, обвела всех
нас внимательным взглядом и спросила:
— Что это вы так притихли? А? Оставляй вот вас
одних! — с мягкой улыбкой сказала она.— Давайте-ка
лучше пить чай...
МЕСТЬ
Давно известно, что охотники — народ суеверный. Они
верят во всякого рода приметы и предзнаменования, при-
чем разницы между простолюдином и образованным че-
ловеком нет никакой, разве только та, что последний
стыдливо скрывает это.
Сам я охотник, не могу, кажется, сказать, чтобы был
подвержен этому предрассудку, но не раз, будучи в. числе
тех, над которыми сбывались такие приметь^ убеждался в
какой-то странной и непонятной правоте их. Пусть охот-
ники сами судят об этом, припомнив случаи, которые бы-
вали и с ними, а у меня однажды вот что было.
* * *
В конце сентября охотились мы по куропаткам в Ши-
ханах. Нас было пятеро. Компания была давнишняя и
состояла из двух почтенных профессоров университета,
судебного следователя, городского архитектора и меня,
студента. Несмотря на то, что каждому из моих соохот-
ников было под пятьдесят, это были люди еще с моло-
дой душой, подвижные, не утратившие интереса ц жизни
и ее явлениям. Все были страстные поклонники Ним-
врода.
378
Шиханы были излюбленным местом наших охот. Так
называлось большое урочище, расположенное на поло-
гой возвышенности, верстах в сорока от города. По име-
ни урочища звались и соседняя деревушка и железно-
дорожный полустанок.
Урочище состояло из мелких перелесков, молодых по-
рубок, небольших, изрезанных клочков полей с посевами
подсолнечника, проса и гречихи, перемешанных с по-
лосками брошенной земли, заросшей бурьянами и сорной
растительностью. Земли тут были горячие, с песочком и
мелким камешком, мало пригодные для хлебов: они на
них выгора’ли. Местность была неровная, с многочислен-
ными пересекавшими вдоль и поперек склоны возвышен*
ности овражками и лощинками. Внизу вдоль всего под-
ножия урочища шли водотеки.
Места эти со сколками молодых лесочков, клочками
полей и брошенными землями, поросшими бурьяном, за-
рослями дикого вишарника и бобовника, представляли
собой богатейшие угодья для такой дичи, как куропатка
и заяц. Соблазняемые посевами проса и гречихи, наве-
дывались сюда по осени и выводки тетеревов. Внизу,
ближе к водотекам, в пролетные месяцы надерживался
вальдшнеп.
* * * ,
Приезжая в Шиханы, мы всегда останавливались у
нашего старого знакомого, крестьянина-охотника Парфе-
ныча.
Это был небольшого роста, сухонький, лет под семь-
десят человек, юркий и быстрый в движения», сохранив-
ший физическую силу, здоровье и остроту ощущений —
качества, обычно легко теряемые с годами. На голове его
росла копна густых, стриженных под горшок, курчавых
седых волос, а лицо закрывала путаная бороденка, ко-
торую он постоянно почесывал своей заскорузлой пятер*
ней. Маленькие черненькие глазки ,еще не поблекли и
остро поглядывали из-под густых бровей, обнаруживая
в нем человечка себе на уме. Он был хороший охотник и
пользовался у своих городских собратьев уважением и
симпатией. Наиболее частыми посетителями е₽о была на-
ша компания.
379
Я познакомился с ним еще в юные годы, охотясь здесь
однажды по пороше за зайцами. Он стоял тогда на опуш-
ке лесного сколка, разбирая заячьи хитросплетения. С тех
пор он так и вошел в мое представление как хитрущий
мужичок, и мое воображение рисовало его рассматриваю-
щим русачиные путаницы и приговаривающим: «Нет, ко-
сой! Парфеныча тебе не обойтить!»
Он был вдов, имел крохотное хозяйство, которое его
полностью обеспечивало, был чужд обычной крестьян-
ской жадности и не гнался ни за наживой, ни за богат-
ством. Скотины у него, если не считать двух-трех овец, не
было, а посевы и покосы были самые малые. Будучи
скромным и нетребовательным человеком, он ни в чем не
нуждался. Дорогостоящие охотничьи припасы каждый
приезжавший считал своим долгом привезти ему в пода-
рок.
Изба у него была чистая, просторная, и за порядком
в ней ему помогала следить жившая с ним по соседству
внучка Настя, озорная и смелая на язык солдатка. Это
была красивая, дороднад, белотелая женщина, быстрая и
решительная в движениях и действиях; вся какая-то ма-
нящая, точно что-то обещающая. Баба-ягода говорят про
таких. Ее большие, зеленоватые, слегка прищуренные,
опушенные густыми ресницами глаза так порой взгля-
дывали ‘ на вас, что становилось подчас не цо себе. Она
хорошо сознавала сщлу и власть своих чар и нередко поль-
зовалась ими при обращении с приезжавшими к деду
охотниками.
Бывало, уже завалившись спать и ворочаясь с боку
на бок на душистом сене, услышишь приглушенный вздох
и слова в адрес убравшей после ужина стол и ушедшей
Насти. **
— Баба —- ну чистый дьявол! — скажет один.
— Да-а-а,— со вздохом протянет другой, может вспо-»
миная при этом свои молодые годы.
* * *
Была у Парфеныча присущая многим охотникам ела-»
бость — он до исступления верил во всякого рода приме-»
ты, словца, заговоры, встречи. Все неудачи на охоте он
приписывал «глазу» и наговорам и всегда, когда кто*
380
либо возражал ему, с пеной у рта защищал свои убежде-
ния.
— О-о-о, батюшка!.. Я поболе тебя на свете живу. Все
это до тонкости превзошел. Да и от старых охотников не
мало наслушался про эти дела. Попробуй вон встрень ба-
бу с пустыми ведрами! Опосля этого лутчи не ходи! Все
равно ни с чем вернешься! Это самая что ни на есть вер-
ная примета!.. Кошка дорогу пербежит, особливо чер-
ная,— к незадачи!.. Иль кудыкать начнут... Куды идти?..
Куды пойдем!.. Как курыны!.. Тут тоже выигрыша не
жди!.. Обратно скажем, если у кого на охоте живот схва-
тит. Таланить зачнет. Это уж вернейшая уддча! Тут, друх,
только гляди в оба!..
Мои соохотники, правда, робко, но пытались иногда
возражать Парфенычу, но как-то малоубедительно. Чув-
ствовалось, что они и сами-то грешат этой слабостью.
Если при подобных разговорах присутствовала Настя,
то она горячо поддерживала деда.
— Точно, господа-охотники! Вы уж поверьте дедуш-
ке. Зря говорить он не будет! Я сама раньше по молодо-
сти да по глупости, слухая дедушку, думала, впустую это
он! А теперь, как пожила да насмотрелась, не-ет, думаю,
дедушка понапрасну не скажет! Истинная правда это!
Помню, как-то раз я невольно заслужил симпатию и
расположение Парфеныча, когда при одном из таких раз-
говоров сказал, что знавал деревенского охотника, кото-
рый, высмотрев из-под плотины пруда или с берега речки
сидящих на воде уток, сползал в сторонку, переобувал
сапог с правой ноги на левую, с левой на правую и
только после этого стрелял. И всегда удачно — три-четы-
ре, а то и йяток дичин под заряд. Услышав это и, види-
мо, почувствовав во мне единомышленника, Парфеныч с
горячностью стал говорить тогда о правоте примет и рас-
сказанного мною случая.
— Он хоть и молодой,—указывал он на меня,—а пра-
вильно рассуждает. Почему? Да потому, что всякая при-
мета, если к ней умственно отнестись, великое дело!..
* * *
В тот раз мы добрались до Парфеныча часам к деся-
ти вечера, уехав из города с последним поездом.
Парфеныч нас поджидал. Он хоть и лежал на крова-
381 .
ти, но стол был накрыт чистой ряднинкой, и на нем стоял
заглохший самовар, чашки, тарелка с хлебом и в дере-
вянной миске немудрящие, но аппетитные домашние со-
ления и квашения.
От стука в окно он быстро вскочил и зажег свет. Пока
мы разоблачались, он пошел было за Настей, но тут же
вернулся, сказав, что у ней на двери засов.
— Смотри, ушла куда. Может, в Андревку,— назвал
он соседнюю деревушку. .
Кто-то пожалковал, что нет веселой красавицы хо- *
зяйки, но все скоро утешились, принявшись за еду и чае-
питие.
Вино, привезенное с собой, разыграло аппетит, а хо-
рошие закуски и еда потребовали повторения возлияния,
и скоро обе бутылки были прикончены. Поев, принялись
за чай.
Выпитое вино развязало языки, и каждый, перебивая
друг друга, то и дело вступал в разговор.
Во время чаепития Парфеныч, доставая из тарелки
печенье, зацепил рукавом пиджака свою чашку и, грох-
нув ее об пол, разбил.
— Нечистый дух! — выругался он.
— Иль примета? — смеясь, спросил следователь.
— Нехорошо! Если б полная, а то пустая,— ответил
Парфеныч.— К незадаче!
-* Да ну тебя! Будет каркать-то! — в один голос от-
ветили ему двое или трое.
— Увидите! — как-то предупреждающе ответил Пар- .
феныч.	-	»
* * *
В это время снаружи загремела щеколда, и, хлопнув
дверью, в избу вошла Настя.
— Честь-почтенье господам-охотникам! — громко и
весело сказала она, подходя и здороваясь с каждым за
РУКУ-
— Далеко ль тебя нечистый носил? — сурово, все еще,
видимо, под впечатлением от разбитой чашки спросил -
Парфеныч.
— У кумы в Андрёвке была да засиделась.
392
—• Ты ж знала, что охотники приедут! — выговаривал
Парфеныч.
— Знала. Да думала, недолго. А оно вишь как обер-
нулось. Домой всю дорогу, без малого, бегом бегла. Пят-»
ки аж до се горят,— смеялась Настя.— Ужинаете? — об”
вела она всех взором.
— Да уж поужинали,
— А городской наливочкой угостите?
Все смутились и молчали, не зная, что ответить, но
зная, что все принесенное вино выпито.
Настя скоро поняла это, покачала своей красивой го-
ловой и сказала:
— Э-эх, кавайеры! Я-то торопилась, думала, поднесут
рюмочку. А они — вон как! — смеясь и поочередно огля-
дывая всех, говорила она.
Все стали неловко извиняться, пытались узнать у Пар-»
феныча, нельзя ли достать вина, но, услышав, что нельзя,
смущенно смолкли.
А Настя продолжала насмехаться над незадачливы-
ми кавалерами. Она отказалась от чая и от городских
сладостей, разыгрывая обиженную, скоро ушла.
Все были сконфужены, не знали, что говорить и де-
лать, и, торопливо окончив чаепитие, завалились спать,
* * *
Проснулись мы задолго до рассвета, валяясь и потя-
гиваясь на душистом сене, переговаривались и обсужда-
ли предстоящую охоту. Затем начали вставать, умывать-
ся и собирать завтрак. Я и Парфеныч занимались само-
варом. Он все время ворчал, вздыхая и охая по разбитой
чашке.
Потом мы сели за стол. Настя к чаю не пришла.
Из дому мы вышли, когда совсем рассвело и на блед-
ном небе слабо горел осенний восход. День обещал быть
тихим и ясным.
С крыльца мы сошли гурьбой, завернули, направляясь
на зады деревни, за угол дома, ц,. нам навстречу, как из-
под земли, с двумя пустыми ведрами в руках выросла
Настя.
Парфеныч, шедший передом, увидев ее, стал как вко-
панный.
383
— Ах ты, матери твоей болячка! — воскликнул он,
ударяя себя обеими руками по ляжкам.— Да что ж ты
за нечистая сила?!..
— Я, дедушка, в рыгу за азатками скотине иду,— не-
винно отвечала Настя.
— Ах, проклятущая баба!.. Што ж ты наделала? —
отплевывался Парфеныч.
Все мы стояли молча, растерянные, а Парфеныч на
чем свет пушил Настю.
Я взглянул на нее. Она стояла, упершись обеими ру-
ками в свои крутые бока, корча наивную физиономию.
Но глаза ее выдавали.
— Ах, окаянная,— взывал Парфеныч.— Что ж те-
перь?.. Вертаться?! Эдакий день потерять из-за прокля-
тущей бабы!..
Затем, со злобой отшвырнув ногой ведра, он пошел
дальше. Мы молча последовали за ним.
Выйдя на огород, Парфеныч остановился. Мы стол-
пились округ него.
Што прикажете делать? — спросил он.— Й пола-
гаю, надо вертаться, потому пути ни в каком разе не
будет. Изобьем только ноги, а толков не жди! Вот ока-
янная! — возмущался он.
Мы робко и малоубедительно пытались уговаривать
его. Но он стоял на своем:
— Нечего ходить! Раз такая планида — ничего не ис-
делаешь. Лучше в другой раз какой!
— Да ну-у, Парфеныч! Что ты? Такой день!. Сам го-
ворил вчера, что куропатки пройасть... Эка невидаль!
Баба с ведрами встретилась! Разве то,еще бывает! — ста-
рались мы переубедить его.
Уламывали мы его с четверть часа, стараясь разбить
все его доводы и боясь, что он вернется домой. Под конец
он согласился.
— Иду только чтоб вас не обиждать! — сказал он,
двигаясь вперед по тропке.— А так — доподлинно знаю,
все будет впустую.
В это время на коньке соседнего сарац уселась сорока
и, кланяясь и раскачивая вверх и вниз своим длин-
ным хвостом, точно 'Приветствуя нас, принялась стреко-
тать.
— Гляди, Парфеныч, как сейчас Настино колдовство
384'
порушится,— сказал следователь, вскидывая ружье и
выцеливая сороку.
Однако вместо выстрела щелкнула осечка. Второй вы-
стрел грохнул, но было поздно. Дробь выбила на крыше,
где только что сидела птица, пучок соломы, а сама винов-
ница выстрела, видимо сообразив по звуку осечки, что
дело тут нечисто, успела скрыться за коньком и после
выстрела невредимая, но напуганная до смерти, с отчаян-
ным криком ринулась за постройки.
— Видал?! — мигнул Парфеныч.— Вот те и порешил!
Не-е, брат! Все будет впустую. Я это знаю. Иду только
чтоб вас уважить.
Озадаченный следователь перезарядил ружье, недо-
уменно пожимая плечами.
Молча мы пересекли поле, перебрались через водотек
и, выйдя из оврага, остановились на дороге.
Парфеныч нехотя стал распоряжаться охотой.
— Так и пойдем край горы, в самый конец,— говорил
он.— Начнем снизу, а обратно возьмем выше. Раза за три
мы ее скрозь прочешем.
Никто не возражал.
Он расставил каждого на положенном расстоя-
нии друг от друга, дал условный сигнал, й мы двину-
лись.
* * *
Посевы на горе были уже убраны. Срезанный подсол-
нух лежал небольшими кучками, досыхая на поле. Просо
было почти все скошено и собрано в копны, ожидая, что
не сегодня-завтра его свезут на гумна. Убранная гречи-
ха, связанная в снопики, стояла длинными краснеющими
рядами.
Осень уже вступала в свои права. Воздух от легкого
ночного дождичка был необычайно чист и после душного
и пыльного города казался просто целебным.
Осматривая и оглядывая укромные и подозрительные
уголки и местечки, мы не торопясь и равняясь друг по
ДРУГУ? продвигались вперед. Я шел по самому низу, а
выше меня архитектор со своим молодым горячим гордо-
цом Нормой. У меня собаки не было, и я, по предложе-
нию архитектора, подстраивался к нему. Выше шел Пар-
385
феныч, тоже без собаки, а за ним с пойнтером Доном оба
профессора. По самому верху шел судебный следователь
со своим бешеным ирландцем Топкой.
Мы прошли сажен полтораста.
Перебираясь через размытую весенней водой рытви-
ну, я вдруг заметил, что впереди мелькнуло что-то ры-
жее. Я бросился на два-три шага вперед и увидел саже-
нях в двадцати мелькавшего в зарослях серебристой
полыни и чернобыльника уходившего в гору лисовина.
Я вскинул ружье и, хоть оно и было заряжено четвер-
тым номером, проводил зверя дублетом. Лису заметил и
архитектор. Он тоже не утерпел и отсалютовал ей, при-
вившись тут же кричать на устремившуюся за зверем
Норму.
Лиса пошла по линии стрелков.
Гляжу, Парфеныч вскинул ружье, некоторое время
помедлил — я подумал, что он решился не стрелять,— но
потом, видимо, тоже не стерпел и пустым дублетом про-
водил уходившего лисовина.
А зверь стремился к видневшемуся впереди лесочку.
Вот очередь дошла до профессоров. Их пес, раньше
чем хозяева, увидел лису и бросился ей наперерез. Оба
мои профессора, видимо, просто для порядку, потому что
зверь был от них на значительном расстоянии, отсалю-
товали уходившей лисе, за которой с повизгиванием нес-
лись теперь гордой и легавая.
♦ Наконец дошла очередь и до следователя. Зверь про-
ходил от него ближе, чем от других. Но все равно надеж-
ды на успех не могло быть. Ведь ружье у него тоже было
заряжено мелкой дробью.
Он вскинул ружье, какое-то мгновение выждал, и вот
Грохнул его первый выстрел. После него зверь как-то
осел. У меня отлегло от сердца. «Настино колдовство по-
рушено!» — с облегчением подумал я. Следом за первым
выстрелом раздался второй, который принес зверю точ-
но облегчение, потому что после него он опять с новой
силой устремился вперед и скоро скрылся в лесном
сколке.
Несмотря на истошные крики и свистки, все три со-
баки следом за лисой пропали в зарослях.
Торопливо перезарядив ружье, следователь бросился
в горку и пропал в чаще поруба. Скоро оттуда раздался
его призывной крик. Все поспешили к нему.
386
Через немного времени мы были на месте и нашли
охотника перед лисьей норой. Тяжело водя боками, с вы-
валившимися языками, с которых каплями падала слю-
на, около норы сидели три собаки.
Мы стали держать совет. Что делать? Что зверь ранен
и, может, основательно, было несомненно. Кое-где на тра-
ве около норы, на листьях и на земле мы обнаружили
капли крови. Увиденное придало какие-то смутные надеж-
ды, что, добыв лису, мы порушим Настино колдовство, и
потому единодушно решили выкурить ее из норы дымом.
Так как Парфеныч знал на Шиханах все вдоль и поперек,
он сразу указал на три отнорка, поставил у них стрелков,
натаскал с моей помощью к норе сухих листьев и бурья-
на, зажег их и, дождавшись, когда они начали дымить,
сняв пиджак,- стал бить им по листьям, направляя дым в
нору. Я помогал ему.
Через некоторое время из отнорков, где стояли охот-
ники, тонкими струйками потянул дымок. Стрелки каж-
дое мгновение ждали появления зверя. Оторвавшись от
своего занятия, я оглядел мелкий, по грудь человека, по-
руб, в котором мы находились, и увидел, что над вершин-
ками деревьев дым поднимается не в трех, а в четырех
местах.
— Парфеныч! Гляди-ка! Дым-то еще где идет! — вос-
кликнул я.
Он поднял голову и, мгновенно поняв все, выругался.
Тут же бросив свое занятие, Парфеныч, а следом за ним
и я побежали к четвертому отнорку, оставленному без
стрелка.
— Ах ты, трам-тара-рам! — выругался Парфеныч,
опускаясь перед отнорком на колени.
На земле были видны свежие, выходящие из отнорка,
отпечатки лисьих следов и капельки крови. Все было по-
нятно без слов.
— Видали Наськино колдовство? — обводя взглядом
собравшихся охотников, сказал Парфеныч.— Не говорил
ли я, что все будет впустую?.. Вот оно!
Потом он принялся ругать себя за то, что не знал о
существовании четвертого отнорка.
Самобичевание это продолжалось несколько минут,
после чего все разошлись по своим местам и по сигналу
Парфеныча двинулись дальше.
387
* * *
Мы прошли еще сажен двести. Все время слышались
посвистывания и окрики хозяев собак. Вдруг раздался
дублет и за ним отчаянный крик:
— Топка! Топка, стервец! Назад! Назад, мерзавец!
Но все было бесполезно. Разинув пасть и отвалив хвост,
Топка с легкими взвизгами летел вдоль бурьянов, а в сот-
не сажен от него, отдаляясь с каждой секундой, матерый
русак с побелевшими гачами. Напрягаясь изо всех сил,
пес мчался за зайцем. Вдруг русак, напуганный треском
вырвавшейся из бурьяна стайки куропаток, круто сдал в
сторону и пошел вниз. Подумав, видно, что ему улыбну-
лось счастье, глупый пес бросился наперерез зверюшке,
вытягиваясь в струнку и надеясь догнать дичину.
Русак тем временем переметнулся через скошенное
просянище, сел на межу, наддал и скоро скрылся с глаз
незадачливого * пса. А стая куропаток, рассыпавшись вее-
ром по полугорью, ушла за легкий увал.
Наверху, стоя у края лесочка, надсаживался следо-
ватель:
— Топка! Топка, стервец! Назад! Поди сюда!
Все мы стояли, ожидая окончания событий, не нару-
шая установленного порядка.
Наконец незадачливый пес появился на голом бугор-
ке и, вывалив язык, поспешал к хозяину.
— Поди сюда, негодяй! Ах ты, туда-сюда! — слышал-
ся голос следователя.
Скоро донеслись повизгивания ирландца. Видимо, хо-
зяин учил уму-разуму своего не в меру старательного
помощника.
— Вот тебе, негодяй! Вот тебе, мерзавец! — пригова-
ривал он, отделывая собаку прутом.
— Науку превосходит,— послышалось заключение
Парфеныча.
Наконец урок был окончен, и мы, окликнув друг дру-
га, пошли дальше.
Скоро я услышал оклик архитектора и увидел, как
Норма, прихватив, быстро повела к небольшой кулижке
еще не убранного проса. Охотник горячился и вместо
того, чтобы сдерживать собаку, торопился сам. А собака
вела.
Увидев, что там может быть пожива, я поспешил к
388
ним. Я не успел сделать и нескольких шагов, как из-под
поса^собаки с характерным взвизгиванием взлетел круп-
ный перепел. Норма не выдержала и бросилась за ним.
И в этот самый момент саженях в тридцати от нас из
куртинки проса с треском вырвался выводок куропаток.
Ни архитектор, ни я не сдержались и проводили его дву-
мя безрезультатными дублетами.
* * *
После этого все пошло как по-писаному. Я не говорю
про себя, потому что был еще не ахти каким стрелком,
но все остальные, включая и Парфеныча, просто пора-
жали. Точно кто сглазил их. Мы нашли тогда несколько
выводков куропаток и сначала лупили дублетами по
стайкам, а потом, разбив их, поднимали отдельных птиц.
Но все было напрасно! Все дули в вольный свет, как в
копеечку. И хоть бы подранок!
Так продолжалось до той поры, пока мы не дошли до
конца Шихан, на что у нас ушло часа-два с лишним.
По предложению Парфеныча решили отдохнуть.
Все были донельзя обозлены и даже не разговарива-
ли. Кто сидя на земле, кто лежа, дымили папиросками.
Кругом врастяжку лежали собаки.
Мы провалялись минут пятнадцать.
— Ну-к што ж, пошли дальше бить ноги? — спросил,
вставая, Парфеныч.
Все поднялись, не проронив ни слова.
Также молча Парфеныч развел всех выше по горе,
расставил, и по его сигналу мы двинулись назад.
Парфеныч шел между мной и архитектором. Не успел
он пройти и сотни шагов, как перед ним с громким тре-
ском вырвался выводок куропаток.
«Теперь конец!» — подумал я, глядя, как он вскинул
ружье.
И что же? Последовал 'выстрел, за ним другой, и пти-
цы как ни в чем не бывало продолжали свой полет, ска-
тываясь по нагорью.
Я видел, как Парфеныч стал, со 'злостью сплюнул,
посмотрел вслед улетающей дичи, разломил ружье, вы-
нул стрелцн^е гильзы, не заряжая щелкнул затвором, за-
бросил ружье за плечи и, махнув рукой, пошел дальше.
389
И опять все пошло, как и прежде. Неудача, черная,
беспросветная неудача шла за нами по пятам.
Здесь так же, как и внизу урочища, мы разыскали не
один выводок куропаток, не раз возвращались к переме-
стившейся дичи, не одним дублетом провожали подня-
тых птиц, не один раз незадачливые охотники пороли сво-
их горячих псов, но все было бесполезно.
Все озлились, если не осатанели, горячились и от это-
го еще больше мазали и пуделяли. А дичи, как нарочно,
встречалось много,
* * *
Подойдя к одному лесному сколку перед полоской
убранной гречихи, я увидел два-три тетеревиных пера.
Поняв, что птицы после утренней кормежки могли задер-
жаться в соседнем лесочке, я торопливо перезарядил ру-
жье более крупной дробью, взвел курки и почти краду-*
чись стал подходить к лесу. На пути попалась какая-то
незамеченная мною коряга, зацепив ногой за которую я
чуть было не упал. Не успел я послать ей вслед полагаю-
щееся проклятие, как с оглушительным шумом и треском
из чащи подлеска вырвалась голов в тридцать стая дне-
вавших там тетеревов. Я выцелил ближайшего ч петуха,
нажал гашетку — осечка! Нажимаю вторую — то же са-
мое! Вторично взвожу курки и бесполезным дублетом
провожаю уже ушедшую за выстрел стаю красивых и
мощных птиц.
А тетерева, как и утрешняя лиса, пошли по линии
стрелков. И опять мои Джоны Були провожали их оглу>
шительными дублетами. Один только Парфеныч спокой-
но стоял с закинутым за плечи ружьем, провожая безраз-
личным взором удалявшуюся дичь.
Последним по тетеревам стрелял следователь. Он ока-
зался счастливее всех, потому что после его второго вы-
стрела один петух на какое-то мгновение остановился в
воздухе, затем круто свернул назад и, часто маша пере-
битым в последнем суставе крылом, устремился внйз,
снижаясь, как мы скоро7 увидели, к'лесочку, где утром
выкуривали лису.
«Победа! — пронеслось в голове.— Наконец-то пору-
шено Настасьино колдовство!»
390
И все, точно уговорившись, бросились бежать к месту,
где упал тетерев, стремясь поскорее внести свою лепту в
освобождение от проклятого наваждения, преследовавше-
го нас целый день. Ни у кого не могло быть сомнения,
что с тремя собаками мы найдем подранка. Даже Пар-
феныч, так и тот трусцой спешил к месту падения тете-
рева.
Скоро мы были в лесочке и стали его прочесывать.
Вот одна собака прихватила, повела, и мы увидели бегу-»
щего тетерева, делавшего попытки взлететь. Стрелять бы-
ло нельзя, так как собака настигала его.
И вдруг, когда казалось, что в следующее мгновение
собака схватит птицу, перед бегущим тетеревом вы-
рос проклятый отнорок, и он, не задумываясь, нырнул в
него.
Все столпились у отнорка. Ругани и проклятиям не
было конца. Но что было делать? Выкуривать птицу было
бесполезно. Она слишком глупа, чтобы уходить от дыма.
Она просто задохнется в нем.
Совет, состоявшийся перед отнорком, решил, что те-
рять попусту время здесь нечего. Надо продолжить пре-
рванный маршрут.
— Вы идите, а я не пойду,— сказал Парфеныч.
— Да что ты, Парфеныч! Зачем рушишь компа-
нию? — принялись мы уговаривать его.
Но он остался непреклонен и ушел домой, бросив нам
на прощание:
— И вам советую попусту не бить ноги! Они не вино-
вати.
Мы пошли одни. До конца дня мы нашли еще не ма-
ло дичи. Но все было бесполезно. Палили мы без конца.
У каждого были почти пустые патронташи.
Так и кончился этот незадачливый день. И даже по-
явившуюся откуда-то у нас над головами сороку, в ко-
торую ахнул из обеих стволов обозленный архитектор,
так и ту не удалось свалить. Он, видимо, обзадил ее, вы-
бив у нее из хвоста одно длинное перо, которое долго по-
том вертелось и играло в вечернем воздухе, медленно па-
дая на землю, в то время как его до смерти напуганная
недавняя обладательница, крича, ринулась в овраг, спа-
сая там свою вороватую натуру.
391
* * *
К заходу солнца мы пришли домой. Парфеныча мы
застали за делом, он чистил ружье. Он даже не взглянул
на нас и ничего не спросил, будучи уверен, что мы пу-
стые. Зато Настя, возясь у печки и собирая обед, с ехид-
ством спрашивала: -
— Ну, как, господа-охотнички? С победой?
Обозленные неудачей, мы молчали. Сопя и отдуваясь,
мы разбирали и чистили ружья, укладывали ягдташи
и сумки, чтобы после обеда тут же двинуться на стан-
цию.
А озорная женщина, точно глумясь над нами, не умол-
кая ни на минуту, продолжала:
— Уж такая пальба у вас шла аж страшно! Дедуш-
ка Игнатьич говорил,— кады мы Плевну штурмовали, так
и тады такой канонады не было, хоша сколько полков
там было. Смотри, говорит, ноне охотнички дичины на-
бью-ут! На телеги не увезешь!..
Мы все молчали, за исключением Парфеныча, кото-
рый нет-нет да и огрызался на внучку.
Настя доняла нас вконец, когда вдруг, всплеснув ру-
ками, сказала: * '
— Ахти! Не спапашилась я. Может, вам дичинку ка-
кую на скорую руку к закуске изжарить? Тетерю иль ка-
рапаточку?
Мы молчали.
Наконец на стол был поставлен большой горшок ды-
мящихся щей.
— Пожалуйте, господа-охотники, кушать! — пригла-
сила Настя, расставляя на столе тарелки.
Лениво, будто нехотя, мы заняли места за столом.
Настя разливала в тарелки душистые щи, пододвигая в
глиняном горшочке сметану. Перед каждой тарелкой за-
чем-то стоял пустой стакан или чашка.
— Теперь с устатку вам бы выпить! — сверкая
озорными глазами, сказала Настя.— Разви уж мне
угостить вас? — говорила она, подходя к шкафчику с
посудой, доставая две бутылки водки и ставя их на
стол.
Все молчали. А Настя, открыв бутылки, налила каж-
392
дому, обвела всех смеющимися глазами и, подняв свою
чашку, сказала:
— Со счастливым возвращением вас, господа-охотнич-
ки! Да не обижайтесь, что утресь я вас за избой с ведер-
ками поджидала. Это за то, что вчерась.так хорошо меня
городской наливочкой попотчевали! Спасибочка вам!
А нынче вот моего угощения откушайте,— сдерживая
рвущийся из груди смех, говорила она, поднося чашку ко
Рту.
Все мы со стаканами в руках сидели как пришиблен-
ные...
«КАПИТАНЫ ПОПЕРЕЧНОГО ПЛАВАНИЯ»
Среди людей, наиболее известных у нас в этом свое-
образном мире обитателей берега Волги, было в те годы
несколько капитанов, которых за глаза звали «капитана-
ми поперечного плавания».
На моей памяти о ту пору их было трое: Василий Озор-
нов, Митрофан Сулоняев и Виктор Мещерский, прозван-
ный за громкую фамилию князем. Сулоняев был сарато-
вец. Озорнов из Нижнего, а Мещерский из Балакова.
Кто они были, сказать доподлинно нельзя. Сами они
говорить об этом не любили, а знававшие их могли сооб-
щить очень мало. Но было известно, что они выходцы из
семей среднего достатка, учение, свое начинали в гимна-
зиях или реальных училищах, но за «тихие успехи и
громкое поведение» были оттуда скоро исключаемы. Кру-
тые отцы их, несмотря на слезы и заступничество мате-
рей, повыгоняли их из дому, и где и как жили они, покуда
не выбились в люди, было неизвестно.
От природы все они были людьми щедро одаренными,
наделены сердцами и страстями, властвовавшими над все-
ми доводами их рассудка, и с самого детства отлича-
лись неудержимостью и смелостью, граничившей с дерзо-
стью.
Помимо общности судьбы крепкими узами связывала
их и беспредельная любовь к Волге. Не было для них
394
ничего дороже этой реки, которую они любили любовью
нежной и самозабвенной. Одно слово «Волга» приводило
их сердца в какой-то трепет. И эта не имеющая границ
любовь сделала из них то, что не могла сделать школа.
Все они стали капитанами пароходов, и громкая слава об
их отваге и лихости гремела по всей Волге.
Служение ей они начинали с самых малых чинов и
благодаря способностям и уму, одни скорее, другие позд-
нее, дослуживались до капитанов. Пароходовладельцы,
правда, побаивались их лихости, но полагали, что с года-
ми она пройдет. Однако годы шли, а капитаны, приобре-
тая жизненный опыт, становились только более смелыми
и дерзкими. В конце концов хозяева начинали опасаться
за свои пароходы и, под всякими предлогами, старались
избавиться от опасных капитанов. И тогда им не остава-
лось ничего другого, как искать пристанища на каком-
нибудь пригородном пароходишке, совершающем каждо-
дневные рейсы между приволжскими селами и деревнями,
на пятьдесят верст выше или ниже города, или на пере-
правах, соединяющих губернские и уездные города с селе-
ниями и слободами, расположенными на противополож-
ной стороне реки. Отсюда и прозвище — «капитаны попе-
речного плавания», прозвище злое и оскорбительное, о
котором они знали, хотя никто никогда не посмел назвать
их так в глаза. Все, не исключая даже недругов и завист-
ников, относились к ним с неподдельным уважением, а
команды пароходов любили их за то, что они были опыт-
ными и бесстрашными командирами и хоть и строгими к
подчиненным, но неподкупно справедливыми.
* * *
Среди этих капитанов наиболее известным был Митро-
фан Сергеевич Сулоняев — высокого роста, широкопле-
чий, белокурый красавец, лет сорока от роду, с острым
взглядом смелых синих глаз. Он носил небольшую русую
бородку и лихие, чуть приподнятые усы, придававшие ему
сходство ср старинными русскими морепроходцами: бы-
линным Садко — богатым гостем, славным Афанасием
Никитиным, посетившим в давние века далекую, «полную
чудес» страну Индию, и другими, подобными им «робин-
зонами безвестных морей». Он был быстр в делах и ре-
395
шениях, остр и находчив на слова и поступки, привет-
лив и общителен со всяким. Как и его товарищи Озорнов
и Мещерский, он имел не одну медаль «За спасение уто-
пающего». А людей, обязанных ему жизнью, было не ма-
ло! Он всегда был чисто одет, подобран и строг, оставляя
о себе впечатление скорее как о командире какого-нибудь
военного корабля, чем скромного речного судна.
Что касается нас, мальчишек, пропадавших, а летом
так и живших на берегу, то этих капитанов мы просто
обожали и безгранично- восхищались ими.
Служа о ту пору на берегу Волги сторожами рыбных
складов, мы представляли собой невиданный по крепости
и сплоченности «Союз-Священной Воблы». Так мы сами
назвали себя.
Нас было четверо, юрких, вихрастых, остромордень-
ких ребятишек. Старший был Саша. Ему было четырна-
дцать лет, и у него на груди была наколота тушью эмбле-
ма нашего союза: плывущая по волнам вобла. Какая му-
чительная зависть рождалась при виде этой эмблемы! Как
хотелось носить ее и на своей груди! И только сознание,
что дома тебе за это надерут уши и навсегда запретят
ходить на берег, удерживает нас от этого дела. Саше хо-
рошо! Над ним только мать. Но она вечно в заботах о его
многочисленных сестренках, а дядя-опекун, продолжаю-
щий дело покойного шурина — скромную рыбную торгов-
лю в нашем городе, ни о чем, кроме рыбы, не думает.
Саша может позволить себе что угодно! Его художеств
никто не увидит!
* * *
Уже не один год, окончив весной занятия в школе, на-
ша четверка нанималась к Сашиному, дяде сторожами на
рыбные склады. Наша обязанность состояла в том, чтобы
сторожить привезенную с низов и сложенную в бунты по
берегу реки рыбу, охраняя ее от голодных собачонок, в
изобилии появляющихся в это время на берегу.
Здесь, в бунтах рыбы, мы и жили. Где-нибудь с угла,* в
нижнем ряду, вынимался один куль, и получалась не-
большая нора. В нору приносилось несколько охапок со-
ломы, на солому клался выдаваемый хозяином старый
матрас и похожая на блин засаленная подушка. Из дома
396
приносилось старенькое пальтишко или одеяло. Кроме
того, хозяин вручал каждому брезентовый плащ и свисток
на случай, если надо известить товарищей о готовящемся
нападении голодной собачьей стаи.
С весны на складах была вобла. С появлением ее не
только берег, но и все улицы города покрывались рыбьей
чешуей, которую по мостовым и тротуарам гонял из сто-
роны в сторону ветер. Весь город -только и делал, что же-
вал воблу. Три копейки стоила вязка из десятка рыбин, а
крупна#, отборная, с черной от жира спиной —черноспин-
ка, с которой,' когда ее. чистили, чуть ли не капал жир,—
пятак.
Когда сходила вобла, из Астрахани приходили баржи
с бочками и бочатами соленой рыбы — судаком, лещом,
сельдью, с икрой и малосолом.
Когда приходила эта рыба, нам было уже много воль-
готнее. Появлялась возможность чаще и на продолжитель-
ное время отлучаться к сторожу Яхт-клубской пристани
Егору Егорычу Елизарову, прозванному за благообраз-
ный, степенный вид и большую, слегка волнистую седую
бороду Тринадцатым Апостолом, к Петру Петровичу
Серебряку, на его пристань и пароход «Победитель Бурь»,
к Екатерине Сергеевне и Василию Пантелеймоновичу Иг-
натьевым, к Каллусту Богданычу, Александру-татарину
или встречать прибытие или -провожать пароходы с этими
вот «капитанами поперечного плавания», и особенно Мит-
рофана Сергеевича Сулоняева, к которому неудержимо и
больше, чем к кому-либо, тянулись наши детские сердца.
Отвечая на наши приветствия, протянув и пожимая
нам руки или в виде особого расположения любовно дер-
гая нас за вихры, улыбнется он, бывало, да скажет: «Здо-
рово, будущий капитан!» — ну и не находишь себе места.
Большего счастья как будто для тебя и не существует.
Это были, конечно, обожание и любовь неизъяснимые и
не изведанные ни до, ни после, любовь без границ и края,
та восторженная любовь, которую жизнь дает не каж-
дому.
* * *
Помню, с каким уважением и почтительностью отно-
сились к ним наши береговые богатеи владелец сада
Гофмана, выгнанный из гвардии офицер Арсеньев, содер-
397
жатель ресторана «Приволжский вокзал» Перфильев или
хозяин берегового притона с отдельными кабинетами и
«барышнями» для проезжих купцов, скрывавшегося под
скромным названием «Трактир Саратов»,— ловкий прохо-
димец по фамилии Орудов. Не раз владельцы этих заве-
дений упрекали капитанов, что те не зайдут вечерком
посидеть, поужинать с хозяевами и посмотреть какую-ни-
будь приезжую, знаменитость. Они неизменно благодари-
ли, обещали зайти, но никогда не шли, зная, что им будет
бесплатно предложен ужин с отборными винами и блюда-
ми и что хозяин долго будет потом бахвалиться их посе-
щением перед другими. Своих денег у капитанов на это
не было, а угощаться на чужой счет было не в их пра-
вилах.
И если когда рождалось желание посидеть с прияте-
лями и выпить чарку-другую вина, они предпочитали к
вечеру, когда на землю падут тихие летние сумерки и
ущербная луна зальет мягким светом отходящий на ноч-
ной покой суетливый берег, когда с открытой сцены
«Приволжского вокзала» поплывут звуки штраусовских
вальсов, наигрываемых дамским оркестром, или польются
рыдающие напевы цыганских романсовт— собраться у
Егора Егорыча Елизарова и послать нас, безотлучно тор-
чащих на берегу ребятишек, в береговую полпивную к
старику Борзову за водкой, дюжиной пива и ведром крас-
ных, дымящихся раков.
Тринадцатый Апостол всегда радушно встречал при-
шедших, выносил из конторки табуретки, накрывал сто-
лик клеенкой — и гости принимались за пиршество. За
столом, не прерываясь ни на минуту, шла задушевная бе-
седа, перемежаемая треском ломаемых клешней, приса-
сываниями и причмокиваниями при расправе с шейкой
или туловищем рака.
Обычно, ближе к ночи, когда пассажиров становилось
много меньше, перерывы между переправами увеличива-
лись часов до двух, а то и больше и в распоряжении
капитанов было немало времени, чтобы посидеть с друзья-
ми за разговорами, рассказами и воспоминаниями. Но
бывало и так, что времени не хватало, а прерывать беседу
было жалко, и тогда мы наперегонки бежали на пристань
с приказанием дежурному помощнику или лоцману от-
валивать одним.
Незаметно надвигалась полночь, о чем возвещал ко-
398
роткий гудок пересмены в железнодорожных мастерских,
и жизнь на берегу замирала совсем, кроме ярко освещен-
ных злачных мест. На дебаркадерах, в окнах домов и на
берегу гасли огни, и все погружалось во мрак, тишину
и сон.
Вот одиноко и сиротливо три раза просвистела послед-
няя переправа, ночную тишину прорезали слова коман-
ды: «Отдай носовую!» « и от пристани, шипя и отдува-
ясь паром, отваливал пароходик с редкими, скорчивши-
мися на палубе, спящими пассажирами.
Развернувшись по течению, он точно нырял куда-то
в темноту, тушил почти все огни и скоро становился едва
заметен на просторе реки. А капитаны как ни в чем не
бывало продолжали свое пиршество, рассказы и воспоми-
нания.
— Вы, паршивцы, до кех же пор не будете спать?
А? — вдруг обращался к нам кто-либо из обожаемых ка-
питанов.
— Да мы еще не хоти-им,— с мольбой тянем мы.
— Не хотите?! Надерут вот тятянька с маманькой вам
вихры иль всыпят десяток горячих по некоей части,—
тогда захотите!
— Не-еет...
“ Вот и будет нет!..
Незаметно подкрадывался рассвет, загораясь тонкой,
белой полоской над заволжскими степями. К атому вре-
мени обычно заканчивалось и пиршество.
Тринадцатый Апостол убирал столик, а мыл клеейку,
прятал в конторку посуду и вешал на дверь незапираю-
щийся замок. Гости и хозяин жали друг другу руки, бла-
годарили за угощение, желали покойной ночи и расходи-
лись.
Берег пустел. Мы уходйли, конечно, последними.
* Ф *
Стояло лето 19... года. Вода давно спала, Волга вошла
в берега, и длинные песчаные косы изрезали ее капризное
русло.
Был яркий, солнечный день. От разукрашенной фла-
гами Самолетской пристани в Нижнем только что отва-
лил новый, розовый, спущенный недавно на воду Сормов-
329
ским заводом громадный пассажирский пароход «Лермон-
тов», направляющийся с хозяином — основным владель-
цем пароходства, саратовским купцом Никандром Ефре-
мовичем Репьёвым — и приглашенными гостями в свой
первый рейс, в Астрахань.
Капитаном парохода был Митрофан Сергеевич Суло-
няев.
Взяв самый малый груз, и то только в губернские го-
рода, красавец «Лермонтов» под приветственные свистки
стоявших у пристаней пароходов .гордо направился вниз,
оставляя за собой долго не пропадавшую в вечереющем
воздухе легкую полоску прозрачного дымка.
И надо же было так случиться, что в тот же день, по-
чти в одно время с «Лермонтовым», от пристани «Кавказ
и Меркурий» также первым рейсом отваливал белоснеж-
ный теплоход «1812 год», построенный на Коломенском
заводе самарскими купцами Аржановым и Пшеничным.
Как и Репьёв, эти купцы со своими семьями и гостями, по
издавна заведенному обычаю, тоже плыли в Астрахань.
Капитаном на теплоходе был Мещёрский, недавний по-
мощник капитана Сулоняева. В отличие от «Лермонтова»,
«1812 год» имел много дорогостоящих срочных грузов.
Увидев, что «Лермонтов» отвалил, Мещерский сумел
сыграть на ревнивых струнах сердец своих хозяев и, не
дожидаясь положенного времени, отвалил и пошел в по-
гоню за «Лермонтовым».
Мещерский понимал, что^колесному пароходу, как бы
ни были мощны его машины, не уйти от винтового судна,
которое, имея примерно ту же мощность двигателей, мог-
ло легко догнать и обойти его. Но на «Лермонтове» капи-
таном был Сулоняев! С этим нельзя было не считаться!
Когда «Лермонтов» уходил уже за последний выступ
длинного Нижегородского плеса, «1812 год» только что
отвалил от пристани. Сулоняев видел это, стоя на капи-
танском мостике парохода.
Поняв, что борьба не за живот, а на смерть неминуе-*
ма, он решил лучше лечь костьми, чем уступить соперни-
ку и другу. Поручив командование помощнику, он спу-*
стился в машинное отделение, где долго говорил с машин-
ной командой — людьми, ведающими сердцем парохода,
от которых во многом, если не во всем, зависел исход
борьбы.
— Машина, Митрофан Сергеич, сам знаешь, нетронут
400
тая,— сказал машинист Фирсыч.— Но, чай, понимаешь,—
у нас паровая, а там дизель. Черт устоит супротив его!
Прижмем канфорки, постараемся, но и сам гляди в оба!
Вперед не пускай, потому, ежели Цустишь — пиши про-
пало! Тады не догоним, хушь самим колеса крути!
— Да я это, Фирсыч, понима-аю,— отвечал Сулоняев.
— Ну а раз понимаешь, чего балакать? Мы тут по-
стоим, не подгадь и ты с лоцманами. Глядишь, и не под-
дадимся аспйду. Скажи хозяину, чтоб в Астракани, как
придем перьвыми, ставил команде ведро вина.
— Не только, Фирсыч, от хозяина, от себя два по-
ставлю. Только б Виктору не дать переду!
— Ладно, Сергеич! Хушь и хороший человек Виктор
Мпколаич, твой выученик, а не сдадимся,— сказал Фир-
сыч, загнув к тому же волжское коленце и хрястнув для
большей убедительности об пол засаленный картуз, ко-
торый до этого держал в руке.
Ободренный обещаниями человека, от которого во
многом зависела победа, Сулоняев ушел на мостик, обду-
мывая дальнейшие действия. Ему надо было предупре-
дить хозяина, получить согласие не заходить в мелкие
города и слободы, договориться о награждении команды в
Астрахани в случае победы над «1812 годом». Он дождал-
ся, когда Репьёв вышел на палубу, спустился к нему, увел
на корму, где и поведал ему свои сомнения и тревоги.
— О-ох, Митрофан Сергев!.. Придумал ты мне задачу
с этой самарской горчицей!1 От не гадал, не думал, что
такой случай подойдет! О-ой, мои батюшки! Вот удружи-ил!
Как же это я перед гостями-то своими буду? А? Раз
уж так получилось — по мне, что хошь делай, только чтоб
эта самарская сволочь не взяла верху! Этого допустить
никак невозможно! — все больше и больше горячился ку-
пец.— Обеспечил ты меня, Митрофан Сергеич! Покорней-
ше благодарю! Неужли нельзя было узнать у прохвоста
Витьки, когда оци отваливают? А? Как эт ты не обмозго-
вал?.. А он, стервец,— тоже с гонором! Говорил ему:
брось эту самарскую горчицу! Переходи ко мне. Хороший
пароход дам... Говорит, не могу. Слово дал. Подумаешь,
кому дал!.. Рвани самарской,— костил Репьёв своих не-
другов.
1 Так презрительно называли в Самаре босяков и пьяниц.
14 Н. Минх
401
Разговор этот кончился тем, что Репьёв чуть ли не со
слезами пр^рил Сулоняева делать все, что он считает
нужным, только б не дать переду «1812 году» и не осра-
мить его, Репьёва, перед гостями. Он обещал три ведра
водки команде в Астрахани и щедрые наградные, лишь
бы они не уронили его, репьёвскую честь.
Довольный результатами переговоров, Сулоняев объ-
явил команде обещания хозяина и сумел, как и всегда в
подобных случаям, заразить всех азартом в предстоящей
борьбе. Сам ой" чувствовал себя превосходно. Руки у него
были теперь развязаны.
* * *
Плесы от Нижнего до Казани прошли благополучно.
Четыреста верст было позади. Мещерский, видимо, не то-
ропился, присматриваясь к новому теплоходу, наблюдая
и изучая силу и возможность его машин. Ведь впереди
было еще тысяча двести верст!
Но вот в Васильсурске «1812 год» догнал «Лермонто-
ва», когда тот уже отваливал от города. Поэтому Чебокса-
ры и две-три других пристани «Лермонтов», сберегая
время, прошел мимо.
Зато в Казань пароходы пришли ранним утром почти
одновременно. Когда «Лермонтов» пристал к своей при-
стани, «1812 год» вышел из-за косы, молодецки развер-
нулся и на полном ходу подошел к своему дебаркадеру в
Бакалдине.
Сулоняев, стоявший на мостике, глядел на своего про-
тивника и вдруг почувствовал, что здесь, на плесах ниже
Казани, Мещерский, видимо, решил дать бой. Тогда Суло-
няев отказался принять приготовленный груз, не позво--
лил Репьёву с гостями съездить в город, дал первый сви-
сток, через две минуты второй, еще через минуту третий
и отвалил от пристани, удивив своим поступком стояв-
шего около рубки «1812 года» Мещерского.
* * *
Взяв сразу же «полный вперед», Сулоняев, обгоняя по-
путные буксиры и давая отмашку встречным пароходам,
летел вниз, торопясь поскорее дойти до плеса у Устья-
402
Усы, где фарватер был узкий, с многочисленными отмеля-
ми, песчаными косами и перекатами. В этом месте Ме-
щерский, он знал, не станет рисковать и не пойдет на
обгон.
Считая, что у него есть часа полтора-два свободного
времени, Сулоняев ушел к себе в каюту отдохнуть, при-
казав, при необходимости, немедленно вызвать его наверх.
Усталость от бессонной ночи и нервного напряжения
взяла свое, и он тут же заснул. Однако часа через два он
был разбужен прибежавшим матросом, сообщившим, что
«Лермонтов» прошел Тетюши, а сверху показался «1812
год».
Сулоняев вскочил, вылил на голову кувшин воды,
оделся и вышел из каюты. Навстречу ему бежал Репьёв:
— Сергеич!.. Стервец-то нагоняет! Что будем делать?
— Да сделаем что-нибудь, Никандр Ефремыч,— спо-
койно отвечал капитан, поднимаясь на мостик.
Репьёв, не отставая, следовал за ним.
Сулоняев, поднявшись на мостик, как опытный полко-
водец, окинул взором предстоящее поле битвы. Положе-
ние сразу же показалось ему не из легких. «1812 год»
шел полным ходом^ настигая «Лермонтова». В бинокль
Сулоняев увидел, как, прислонившись к рубке, стоял Ме-
щерский, наблюдая сокращающееся с каждой минутой
расстояние между пароходами, смакуя, видимо, скорую
победу и обдумывая последние детали предстоящей
схватки.
Сулоняев подошел к рупору и вызвал машинное
отделение. Ему тут же ответил машинист.
— Прибавить, Фирсыч, можешь? — спросил капитан.
— Могу, Митрофан Сергеич... Иль нагоняет?
— Недалёко,
Сулоняев слышал, йак Фирсыч выругался, и тут же
увидел, что из трубы парохода повалил густой черный
дым. Чаще зашумели плицы, и заметно увеличился и без
того быстрый бег.
— Что делать будем, Митрофан Сергеич? Что делать-
то? — лопотал Репьёв.
— А вот сейчас увидим, Никандр Ефремыч. Господь
милостив. Чего-нибудь придумаем. Вы лучше сели бы на
скамеечке возле рубки, а я уж тут распоряжусь.
Репьёв было сел, но страх поражения и азарт не да-
14*	403
вали старику покоя. Он то и дело вскакивал, смотрел на
несколько отставший теперь теплоход, то опять торопливо
подходил и вопрошающе глядел в глаза Сулоняеву.
* * *
Скоро на далеком плесе открылся Симбирск.
— Заходить в Симбирск, Никандр Ефремыч, не буду,—
сказал Сулоняев.— Хоть и груз есть, но не зайду. Сдам на
обратном рейсе.
— Какой тут, милый, заход?! Смотри, как приятель-то
наседает! Тут не до заходу. Пес его знает,— может, он и
сам заходить не думает. Ему, дьяволу, в душу не впрыг-
нешь! — отвечал Репьёв.
На полном ходу «Лермонтов» прошел Симбирск. На
теплоходе это произвело некоторое замешательство. Су-
лоняев видел в бинокль, как Мещерский о чем-то говорил
стоявшим у рубки людям, видимо хозяевам, указывая
рукой на уходившего «Лермонтова».
Пока там шел «военный совет», «1812 год» перед пово-
ротом к Симбирску сбавил ход. Однако Сулоняев скоро
увидел, что теплоход также отказался от захода в губерн-
ский город.
* * *
На Сепгилеевском плесе «1812 год» догнал «Лермон-
това». Разрыв между ними быстро сокращался. Подойдя
на близкое расстояние к беглецу, «1812 год» взревел своей
могучей грудью, и штурвальный, выйдя на мостик с Пра-
вой стороны судна, дал «Лермонтову» отмашку, указы-
вая, что он должен пропустить теплоход слева.
Сулоняев, облокотясь о раму открытого окна капитан-
ской рубки, стоял, не обращая внимания на сигналы
«1812 года».
Прошло несколько томительных минут. Теплоход на-
стиг «Лермонтова» и шел на почти недозволенном от него
расстоянии.
Тогда с «1812 года» раздался повторный, более настой-
чивый свисток и штурвальный вторично отмахал «Лер-
монтову» с правого борта.
404
Ни один мускул не дрогнул на лице Сулоняева, про-
должавшего искоса, через плечо, поглядывать на теплоход.
Репьёв, бледный, трясущийся, лопотал какие-то слова,
глядя с испугом на каменное, застывшее лицо капитана.
Вскоре* третьим свистком «1812 год» предложил
«Лермонтову» подчиниться, и Мещерский насел на бегле-
ца, намереваясь пройти справа, в каком-нибудь десятке
сажен. Фарватер здесь был узкий, с длинными и тонкими
отмелями.
Легко поняв маневр, Сулоняев подпустил теплоход
почти рядом и, когда тот, предупреждающе-тревожно
свистя., ринулся в обгон, спокойным голосом бросил
лоцману:
— Ну-ка, Григория, подставь ему з...цу налево. Пусть
песочку попробует!
Выполняя приказ капитана, лоцман и штурвальный
разом взяли лево руля, вслед за этим — право и подста-
вили наседающему теплоходу корму.
Мещерский, напряженно следивший за действиями
Сулоняева, мгновенно сбавил ход, чуть отстал, выждал
какое-то время и, точно собравшись с новыми силами, дал
«полный вперед», опять вплотную подойдя к «Лермон-
тову».	.
Не прекращая ни на минуту тревожных сигналов и
отмахивая справа по борту, под взорами высыпавших на
палубы обоих пароходов многочисленных гостей, «1812
год» вторично попытался обогнать противника. Но тот,
так же спокойно, не отвечая на свистки, подпустил врага
и в последнюю минуту опять подставил ему корму, за-
ставляя во-избежание аварии отказаться от своего наме-
рения. Так повторилось три раза, и каждый раз* «1812
год» отступал.
За поворотом промелькнуло Новодевичье, которое оба
парохода в азарте борьбы не заметили. Также без внима-
ния остались и другие крупные поселения.
* * *
При самом входе в узкий Самарский плес капитаны
увидели, что его почти весь перекрыл громадный плот.
Обгонять его было рискованно. Легко можно было сесть
на песчаную отмель. Поэтому «1812 год», видимо, решил
405
йа время оставить свои попытки, отложив их до более
удобных и безопасных мест, и резко сбавил ход.
Окинув взглядом раскинувшийся перед ним плес, пе-
регороженный проходящим плотом, Сулоняев мгновенно
понял, что ждать больше нечего. Такой случай другой раз
не представится. Поэтому, сбавив ход, он предупредил
плотовщиков свистками о своем намерении и, подойдя
почти вплотную к плоту, стал медленно пробираться впе-
ред.
К капитану бросился Репьёв:
— Митрофан . Сергеич! Што делаешь-то?! В уме ли?
Новый пароход разбить хочешь? Опомнись!
Сулоняев презрительно взглянул на хозяина своими
синими, ставшими сейчас холодными глазами и, цедя
сквозь зубы, ответил:
— Мне, Никандр Ефремыч, честь дороже вашего па-
рохода. Разрешите уж поступать, как я считаю нужным.
А вы идите лучше к себе в каюту.
Хозяин съежился, притих и, не найдя что ответить,
отошел.
Мучительно-тревожное состояние, охватившее капита-
на и лоцмана, выславшего даже к борту штурвального, ко-
торый поднятой вверх рукой давал лоцману знать о рас-
стоянии между пароходом и плотом, продолжалось все
время, пока «Лермонтов» не прошел, чуть ли не ударяя
плицами о крайние челенья плота. «1812 год» за ним не
последовал. На это и рассчитывал Сулоняев.
И, обойдя плот, «Лермонтов», как бы оповещая о сво-
ем геройском поступке, оглашая крутые берега показав-
шихся Жигулей приветственными свистками, бросился к
Самаре.
— Кусаешь, Витенька, губки-то со своим Аржано-
вым? — усмехнулся Сулоняев.
— Как не кусать, Митрофан Сергеич! — восторженно
глядя на своего капитана, в один голос ответили лоцман
и штурвальный.— При таком деле отгрызешь совсем!
* * *
В Самаре «Лермонтов» был к вечеру.
Большой стоянки здесь не предвиделось, в то время
как «1812 год», щадо полагать, не скоро будет выпущен
406
отсюда самарскими купцами, основными пайщиками об-
щества. Без грандиозного обмывания теплохода шампан-
ским тут не обойтись! Это было на руку Сулоняеву, и он
рассчитывал выгадать здесь некоторое время.
Дорожа каждой минутой, Сулоняев предупредил Репь-
ёва, что простоит в Самаре только час.
А Репьёв, как на грех, желая, видимо, побахвалиться
перед самарскими недругами, решил угостить своих го-
стей в знаменитом Струковском саду мороженым. Суло-
няев протестовал, но упрямый старик стоял на своем.
— Не беспокойся, Митрофан Сергеич,— отвечал он.—
Мы только съездим в сад, покушаем мороженого, выпьем
по глоточку шампанеи — и назад. Нельзя без этого. По-
думай-ка. Ты тоже должен с нами ехать.
— Смотрите! — точно предупреждающе отвечал Суло-
няев, наотрез отказавшись ехать с ними.
— Не беспокойся, дорогой. За полчаса управимся.
Стрижена девка косы не заплетет — назад будем,— шу-
тил Репьёв, направляясь с гостями к ожидавшим у при-
стани извозчикам.
* * *
Немногим более чем за полчаса Сулоняев выгрузил
предназначенный для Самары груз, и, собственно говоря,
можно было бы и отваливать. Но надо было ждать хозяи-
на. А он, как на грех, что-то задержался.
Скоро Сулоняев уже начал злиться, то и дело посмат-
ривая на часы и ругая Репьёва. Он прождал еще минут
двадцать. С каждой минутой нервы капитана взвинчива-
лись все более, и скоро он был похож на дикого зверя в
клетке. Он ходил крупными шагами из конца в конец по
мостику, кляня Репьёва и бросая вокруг свирепые взгля-
ды. Команда притихла, зная, что в такие минуты лучше
его не трогать.
И вдруг его острый слух был поражен первым отваль-
ным свистком «1812 года», стоявшего у* дебаркадера выше
Самолетской пристани.
Вся кровь бросилась ему в голову.
• Он кинулся к рубке. Лоцман и штурвальный были на
месте. Они тоже слышали отвальный свисток «1812 года»
и с тревогой глядели на своего капитана.
407
— Что делать, Митрофан Сергеич? — робко спросил
старый лоцман.
— Отваливать! — отрезал вдруг Сулоняев.
— А как без хозяина-то?
— Черт с ним, с дураком! Пусть не ест мороженое,
когда такое дело!
— Ыи-их, и орел ты у нас, Митрофан Сергеич! — с не-
поддельным чувством восторга вырвалось у старого лоц-
мана.
И похвала эта как бы решила все. Сулоняев точно
переродился. Если минуту назад он еще боролся с собой,
не зная, на что решиться, то теперь все было ясно.
Он рванул звонок машинного отделения.
— Фирсыч! Готово?
— Есть, готово,— ответил знакомый голос. ’
Тогда, дав один за другим первый, второй и третий
свистки, «Лермонтов» убрал сходни, принял причальные
канаты и стал отваливать. Когда он уже развернулся по
течению, на берегу показались извозчичьи пролетки с
Репьёвым и его гостями. Соскочив с экипажа, Репьёв
бежал по берегу, точно стараясь догнать пароход, что-то
кричал, махал палкой и грозил кулаком.
Сулоняев видел всю эту сцену, зло усмехнулся и бро-
сил, обращаясь к лоцману:
— Черт с ним, с дураком! Другой раз умнее будет.
Тут честь парохода, а он на мороженое, как голодная
щука на грязную тряпку, набросился! Не ел сроду. Дур-
рак!
Лоцман и штурвальный, молча выровняв пароход, по-
вели его вниз.
Оставшиеся на пароходе гости попытались было выну-
дить капитана вернуться. Да не тут-то было! Сулоняев
послал их всех к черту, ушел на мостик и приказал мат-
росу никого не пускать наверх.
* * *
Не останавливаясь ни в Батраках, ни в Сызрани, ни_в
Балакове и Вольске, «Лермонтов» прилетел в Саратов.
Здесь Сулоняева ждала разносная телеграмма Репьёва с
приказанием вернуться.
Он мельком взглянул на нее, путем не прочитал, сунул
408
в карман и, отказавшись от всякой погрузки и выгрузки,
высадив не ч пожелавших ехать дальше гостей Репьёва, от-
валил и пошел дальше. Он забежал лишь буквально на
двадцать минут в Улешй на Нобелевские склады, добавить
топлива.
Золотое, Ровное, Красный Яр, Камышин, Быковы
Хутора — все летело мимо. Ни в один из этих городов и
поселений «Лермонтов» не зашел. Он безудержно рвался
все вперед и вперед. Лишь на минуту забежал он в Ца-
рицын, чтобы взять телеграмму, сообщавшую, что «1812
год» отвалил от Саратова через три часа после того, как
«Лермонтов» ушел из Улешей.
* * *
Теперь до победы оставалось только четыреста верст!
Сулоняев отлично понимал, что разрыв в три часа для
такого мощного теплохода, как «1812 год», ничего не зна-
чил. Он легко мог бы достать «Лермонтова», если бы
никуда не заходил. Обойти его здесь, на широких низо-
вых плесах, не представляло никакого труда и не было
сопряжено ни с каким риском. Но Сулоняев рассчитывал,
что его союзниками будут здесь жадность владельцев
теплохода, гоняющихся за дорогими, срочными грузами,
непреоборимое желание побахвалиться новым судном в
каждом городе и уверенность, что теплоход рано или
поздно настигнет беглеца.
И расчет Сулоняева был правилен. Мещерский вдрызг
разругался с владельцами теплохода, но пересилить их
не мог. Злобно плюнув в их сторону, бросив теплоход на
помощников, он ушел к себе в каюту и приказал матросу
принести ему из буфета водки и бутылку кислых щей.
И тем не менее Сулоняев ни на минуту не покидал
капитанского мостика, то и дело подходя к рупору и вы-
зывая Фирсыча или, спустившись, в машинное отделение,
не переставая твердил: «Фирсыч! Прибавь, дорогой! При-
бавь! Дай на все канфорки!»
И понимавший его старый Фирсыч уже не жалел ма-
шину. Он подкручивал и подвинчивал где только можно
всякие гайки и рычаги, выжимая из машины не только
то, что она могла дать, но даже и то, о чем не мерещилось
ее создателям..
409
♦ * ♦
Миновали еще одни мучительные сутки, и «Лермон-
тов» подходил к Астрахани.
Он дал долгий приветственный свисток, прошел по
протоку Бахтемир и пришвартовался к дебаркадеру Само-
летского общества.
Тогда Сулоняев вздохнул полной грудью. Немыслимая
победа была одержана. «Лермонтов» окончил свой пере-
ход от Нижнего до Астрахани —- первым!
Сразу ослабевший от упавшего нервного напряже-
ния, державшего его несколько дней и ночей, Сулоняев
сел на скамью перед рубкой, расстегнул китель, откинул-
ся к спинке и закрыл, глаза. Ему было хорошо. Самолю-
бие и гордость старого речного волка были удовлетворе-
ны, а о предстоящей ругани хозяина он и не думал. По-
добные истории бывали у него не раз.
«Если не совсем дурак — поймет, а если нет — не жал-,
ко будет с таким и расстаться»,— думал он, сладко потя-
гиваясь на скамье.
Однако хорошее настроение было скоро нарушено
поднявшимся на мостик машинистом.
— Ты что, Фирсыч? — спросил Сулоняев, открывая
глаза.
— Валовые подшипники поплавились, Митрофан Сер-
геич,— виновато произнес старый машинист.
На минуту лицо капитана омрачилось. Но эта нале-
тевшая тучка сошла так же быстро, как и появилась.
— Садись, Фирсыч! Отдыхай! Мы с тобой заслужи-
ли. А подшипники поплавились — черт с ними! Зальем
новые. Эко дело! Тьфу! — сплюнул он в сторону, похло-
пав по потной спине старого машиниста.
Здесь же, на мостике, Сулоняев дождался «1812 год»,
подваливший к своему дебаркадеру спустя час после
прихода «Лермонтова». Тогда Сулоняев встал и пошел в
город дать телеграмму хозяину.
Он долго сидел на почте за столиком. Голова у него
была мутна. Сказывалось напряжение бессонных дней и
ночей, и мысли, которые он хотел изложить на бумаге,
никак не укладывались в нужные слова. Наконец он
написал: «Саратов, Соборная улица, собственный дом, Ни-
кандру Ефремычу Репьёву. «Лермонтов» прибыл Астра-
хань 21 июля три часа пополудни. «1812 год» пришел
410
часом позже. Ваше приказание не пропустить теплоход
выполнено. «Лермонтов» поплавил валовые подшипники,
поэтому становлюсь на ремонт и заливку. Прибытие Са-
ратов сообщу. Капитан Митрофан Сулоняев».
О полученной в Саратове телеграмме Репьёва он даже
не упомянул, считая, что дело это давнее и сейчас не-
нужное. Да, по правде сказать, он и забыл о ней.
* * *
На другой день пришла ответная телеграмма Репьёва:
«Астрахань, пристань Самолет, Сулоняеву. Подлец! Как
смел ты уйти и оставить меня на позор этой самарской
сволочи? Заставил старика как глупенького бежать по
берегу, кричать тебе, дураку. Неужли не понимал поло-
жение хозяина перед гостями, которого не слушается его
капитан? Морду тебе, мерзавцу, набить мало! Так и сде-
лал бы, попадись тогда мне под руку. Спасибо твоему
приятелю, Ваське Озорнову, такому же негодяю, как и ты,
стоявшему рядом на Русинской пристани. Силком увел
меня, посадил с гостями на свой пароход и увез от этого
сраму в Саратов. Ах ты подлец-подлец! Как опозорил
своего хозяина! Скажи сам, по совести, что с тобой за это
сделать?.. А за то, что не поддался этой сволочи вместе с
их Витькой Мещерским,— спасибо тебе и команде. Так и
скажи всем, что хозяин благодарит за службу. Пойди в
Волжско-Камский банк, получи, как обещал, наградные.
Я писал туда распоряженье выдать тебе, подлецу, две ты-
сячи рублей. Из них двести тебе, негодяю, помощникам
по сту двадцать пять, машинисту Фирсычу полтораста,
лоцманам по сту, и по четвертному каждому из команды.
А сколько пропьете — скажешь, отдам, как придете в
Саратов. Никандр Ефремович Репьёв».
❖ * *
Содержание телеграммы Сулоняев тут же объявил
команде, сходил в банк, получил деньги, роздал наград-
ные, и вечером на «Лермонтове», которого еще днем бук-
сир отвел для ремонта ниже пристани и поставил на
якоря, в кают-компании было устроено гулянье. На этот
411
пир был приглашен, конечно, и его «виновник», капитан
«1812 года» Мещерский, с родственным теплом встречен-
ный Сулоняевым и всей командой.
Гулянье окончилось лишь на другой день, часам ^две-
надцати, когда Мещерского замертво доставили на
«1812 год», после "чего теплоход, приняв на борт спящего
мертвецким сном своего капитана, дал третий свисток и,
под несусветную брань хозяев теплохода и пассажиров,
с опозданием почти на полсуток отвалил от дебарка-
дера.
* * *
На другой день, отоспавшись, Сулоняев и Фирсыч по-
добрали артель слесарей и, поставив им ведро вина, скоро
договорились о ремонте машины.
Артель оказалась дружная и добросовестная.
Как только хмель у людей прошел и вернулось пони-
мание действительности, они опохмелились, принялись за
дело, и под неусыпным наблюдением Фирсыча ремонт
был окончен в обусловленный срок.
Опять ведро водки, опять суточное празднество, на-
стойчивое и неотступное, точно обязательная и неуклон-
ная повинность, и «Лермонтов», уходил вверх, войдя в
расписание и объявив это телеграммами по своим при-
станям.
* * *
На третий день пароход был в Саратове.
Оставив нужные указания помощникам, Сулоняев,
свежий, подтянутый, в белоснежном костюме, провожае-
мый взорами гуляющих по набережной нарядных жен-
щин, отправился на квартиру Репьёва, которого о дне
прибытия известил телеграммой.
Он дошел до Соборной улицы и скоро звонил у подъез-
да большого, богатого, безвкусно отделанного купеческого
особняка.
Ему открыла дверь хорошенькая, со вздернутым носи-
ком и озорными глазенками, вертлявая горничная, давно
знавшая красавца капитана.
412
Он ласково взял ее за нежный подбородок и слегка по-
тянул к себе.
— Здравствуй, моя красавица! — сказал он, целуя ее
в губки.— Как вы тут?
— Хорошо-о...— протянула она.
— Хозяин отошел?
— Малость отошли, Митрофан Сергеич. А как приеха-
ли из Самары, ох и лютовали!.. Господни страсти!.. Дом
просто вымер. Дышать боялись!
— Сейчас, значит, полегче стал? — продолжал допрос
Сулоняев.
— Помягшали. А как вашу телеграмму принесли, и
совсем отошли. Ругаются, ну это для форсу. Довольны уж
очень, что вы «12-й год» обошли. Им телеграммы шлют,
по телефону звонят, проздравляют.
— Н.у, а когда ты, красавица, ко мне на пароход при-
дешь?
— «Когда прикажете, Митрофан Сергеич. Я всегда с
большим моим удовольствием.
Сулоняев привлек ее к себе, обнял, крепко и долго
поцеловал в губы и, отрываясь, тихо сказал:
— Будет пока! А то захватит хозяин, достанется обо-
им на орехи... Сам-то, поди, пристает? А? —
— Лезет, Митрофан Сергеич.
— Смотри у меня, озорница! — ласково погрозил он ей
пальцем.
— Не-ет, Митрофан Сергеич. Не сумлевайтесь! —
краснея отвечала девушка.— Мне, кроме вас, никого не
надо.
Затем она проводила капитана в дом, где в дверях сво-
его кабинета его встретил Репьёв.
— Твое счастье, Митрофан Сергев, что отлегло от
сердца. Если б тогда, убил бы! — И вдруг, непроизвольно
распахнув руки, обнял и расцеловал своего капитана.—
Спасибо тебе! — говорил он вздрагивающим голосом.—
Спасибо! Не осрамил меня! Обогнал эту самарскую сво-
лочь!
Сулоняев верил в искренность вспыльчивого старика,
чувствовал себя перед ним все же виноватым и потому от-
ветил ему не менее искренними объятиями.
Репьёв оставил его обедать, накормил, напоил и долго
и подробно расспрашивал о всех перипетиях «Лермонто-
ва». На пристань был послан человек с приказанием де-
413
журному помощнику, чтобы пароход, несмотря на выход
из расписания, ждал капитана.
После обеда, длившегося часа три, и бесконечных раз-
говоров за кофе и коньяком в кабинете хозяина Репьёв
повез Сулоняева на лихаче ужинать в Коммерческое со-
брание, где долго бахвалился победой своего капитана
перед купцами города. После ужина он отвез его на при-
стань, обошел весь пароход, благодарил команду, щедро
дал на водку и, когда «Лермонтов» с Сулоняевым на
капитанском мостике отвалил от Саратова, долго стоял
на носу дебаркадера и махал картузом, пока пароход не
скрылся за выступом Казачьего острова.
* * *
Прошло немало лет. Капитаны мои давно уж прости-
лись с большими пассажирскими пароходами, уволенные
хозяевами за рискованную лихость и удальство. Озорнов
капитанствовал на тщедушном пароходишке «купца треть-
ей линии» — «Пригородный», совершавшем каждодневные
рейсы в села и деревни округ Саратова; Сулоняев служил
капитаном на «Афродите» — городской переправе, ходив-
шей между Саратовом и Покровском. И только Мещер-
ский, года три прозябавший где-то на переправах в вер-
ховьях Волги, был вдруг приглашен входившим тогда в
силу молодым Аржановым на новый теплоход «Цесаре-
вич» капитаном.
* * *
Ранним утром «Афродита» вторым рейсом шла из
Покровска в Саратов. День был праздничный, и на паро-
ходе было особенно многолюдно. Ехали больше хохлы из
Покровска и его окрестных деревень, направлявшиеся на
городские базары. Пассажиры, заполнявшие палубы, тол-
пились в проходах, гудя как взбудораженный улей.
Поднявшееся солнце заливало яркими лучами широ-
кую гладь разлившейся в половодье реки, покрытые зеле-
ными лес’ами горы, спускающиеся в низину, в которой
раскинулся красивый приволжский город, сверкающий
нарядными зданиями, куполами церквей и колоколен.
414
Белоснежная «Афродита», надраенная и прибранная
командой, выбралась из круч не любимого лоцманами
Поганого Продира, резко взяла «право руля» и направи-
лась поперек реки к затопленному Казачьему острову,
разделяющему русло на коренную Волгу и протекающую
под Саратовом Тарханку.
Сверху, самым фарватером, перерезая путь «Афроди-
те», на всех парах летел сверкающий в лучах солнца кра-
савец теплоход «Цесаревич».
Стоявший на мостике «Афродиты» пцмощник капита-
на дернул звонок машинного отделения, снял с рупора
пробку и подал, по указанию сидевшего у рубки Суло-
няева, команду:
' — Вперед до полного!
Спустя мгновение пароход ровно вздрогнул, за кормой
поднялся вал взмытоп винтами воды, нос судна точно
приподнялся, ,и по обеим сторонам его побежали тонкие
стенки воды с белыми, кружевными гребешками.
Не обращая внимания на свистки идущего сверху
«Цесаревича», «Афродита», словно ласточка, черкнула
под самым его носом, за что стоявший на вахте помощник
капитана и сидевший около рубки Сулоняев тут же услы-
шали гневный окрик Мещерского:
~ Кто позволил «Афродите» нарушать законы? Хо-
тите под суд?
Услышав эту дерзость, Сулоняев схватил рупор, и Ме-
щерский получил насмешливый ответ с «Афродиты»:
— А «Цесаревич» не знает, что должен уступать до-
рогу женщине?! Да еще богине?..
Скоро переправа подходила к затопленным гривам
острова, а теплоход направился ниже, к Прорану, кото-
рым должен был выйти в Тарханку.
Сбавив ход и шумя днищем по торчащим из воды
верхушкам затопленных деревьев, «Афродита» медленно
пробиралась вперед.
Вот она прошла покрытый водой остров, пересекла
Тарханку, и городская пристань уже бежала ей на-
встречу.
Вызвав машинное отделение, вахтенный помощник
сбавил ход до среднего. Перегнувшись .через перила, он
посмотрел вниз, на матросов, стоявших на своих местах с
мотками чалок в руках. Все было в порядке.
415
А справа от «Афродиты» тихим ходом поднимался
«Цесаревич», направляясь выше пристани городской пе-
реправы к своему дебаркадеру, пропуская отваливший от
него пароход.
«Афродита» совсем сбавила ход, корпус ее точно ослаб
и лишь по инерции скользил вперед. Вот с носа и с кормы
взвились чалки, их подхватили на дебаркадере,, в воду
плюхнулись канаты, тут же выхваченные наверх и наки-
нутые на причальные столбы.
Пароход ударился бортом о кранцы, покачнулся и стал
слегка отходить кормой в сторону. И тут же, вслед за
толчком, где-то на нижней палубе раздался пронзитель-*
ный крик женщины. Сулоняев взглянул вниз и увидел
сверточек в синеньком одеяльце, упавший между пароход
дом и пристанью, и свесившуюся через перила женщину,
которую удерживали стоявшие вокруг нее люди.
Сулоняев перекинулся через борт, ловкими движения-*
ми сорвался по перегородкам, бросился в воду и, чуть
нырнув, схватил ребенка и всплыл наверх. Ребенок еще не
успел захлебнуться и, как только был выхвачен на по-
верхность, закричал.
Ухватившись одной рукой за кранцы, Сулоняев под-
тянулся и передал ребенка матросу. Сам, однако, не удер-
жался и опять погрузился в воду. В следующее мгновение
он всплыл и вдруг увидел, что на него накатывается
корма «Афродиты», подталкиваемая валом, поднятым
«Цесаревичем».
Он мгновенно понял: чтобы не быть раздавленным, на-
до нырнуть и уйти ниже днища дебаркадера — и бросился
в воду. Но было уже поздно. Корма «Афродиты» нашла
на дебаркадер, послышался стон — и вода тут же окраси-
лась кровью.
С «Афродиты» раздался тревожный свисток, и штур-
вальный бросился на правый борт, отмахивая «Цесареви-
чу» красным флагом.
— Что у вас? — раздался в рупор голос Мещерского.
— Митрофан Сергеич тонет! — крикнул штурвальный.
И кажется^ прежде чем его голос долетел до теплохо-
да, над перилами капитанского мостика взвилась высокая
фигура Мещерского, и он, как был в своем белом кителе,
ринулся с верхней палубы в воду, тут же вынырнул и,
оставив за собой покачивающуюся на волнах белую капи-*
416
танскую фуражку, сильными саженками поплыл к «Афро-
дите».
Через минуту-другую он был на месте, где Сулоняева
уже искали несколько матросов. Мещерский нырнул раз,
другой, увидел сносимое течением тело Сулоняева, схва-
тил его и всплыл на поверхность. Ему тут же помогли
матросы, и общими усилиями они вынесли на берег раз-
давленного капитана.
Видя, что Сулоняев подает еще признаки жизни, не-
сколько человек «бросились за врачами в город. Но врач
был уже не нужен. Дыхание несчастного с каждой мину-
той становилось все слабее и реже.
Мещерский стоял перед ним на коленях, поддерживая
его голову.
— Сейчас будет доктор, Митроша, родной мой,— успо-
каивал Мещерский; стирая струйку крови, стекающую из
уголка его рта.
Умирающий открыл глаза и обвел всех столпившихся
вокруг него потухающим взглядом. Затем закрыл их и
пролежал так несколько минут. На лбу его собралась
суровая складка морщин. Потом они разошлись, он снова
открыл глаза и, как бы в ответ Мещерскому, едва слышно
проговорил:
— Доктора, Витя, не надо... Поздно.— И, обведя
взглядом стоящих кругом людей, сказал: — Попросите у
всех от меня прощения.— И немного погодя добавил: —
А похороните меня на Волге...
Затем он с усилием поднял правую руку, сложил
пальцы для крестного знамения, поднес ко лбу, потом со
слабым стоном в груди, к правому плечу, к левому, глу-
боко и трепетно вздохнул и бессильно оставил руку со
сложенными пальцами на плече.
* * *
И незабываемой памятью почтили волжские люди сво-
его капитана.
Никто их не уговаривал, не убеждал и не приказывал,
но, как только в этот день какой-нибудь пароход прибы-
вал в Саратов и весть о гибели Сулоняева доходила до
команды, на мачте прибывшего судна приспускали флаг,
опоясанный черным крепом. И команды, точно по угово-
417
ру, отказывались идти дальше до тех пор, пока тело лю-
бимого капитана не будет предано земле.
Ни уговоры, ни запугивания, ни посулы наградных не
могли заставить их двинуться дальше. Люди не спорили,
не возражали, не доказывали, а просто молчали, не отве-
чая ни слова на все уговоры.
* $ *
Наказ Сулопяева похоронить его на Волге поставил
его друзей в тупик.
Саратовские кладбища были расположены далеко от
реки. Везти и хоронить его па чужой земле, где-либо в
окрестных селах, кладбища которых нередко лепились'на
обрывах к реке, было бы странно. Он родился и жил в
Саратове.
Долго ломали головы, как выполнить последнюю волю
капитана, и наконец Мещерский нашелся. Он предложил
похоронить Сулоняева над затоном, на Соколовой горе,
откуда открывается вид на беспредельный плес реки.
— Просить разрешения в управе или полиции — не-
чего. Никто не позволит. А если заикнуться об этом, то и
помешают. Давайте похороним тайно. Вырыть его никто
не посмеет,— сказал он.
Кое-кто пытался возражать, но большинство поддер-
жало Мещерского.
Тогда гроб с покойным отнесли в Духосошественскую
церковь, предупредив клир, что возьмут его рано утром на
другой день.
В ту же ночь Мещерский с несколькими товарищами
на самом обрыве горы, глядевшей на десятки верст на
Волгу, вырыли могилу, а утром, до восхода солнца, под
заунывный звон колоколов, вынесли покойника из храма
и отнесли к месту вечного упокоения.
Старичок священник кадил над гробом почти потух-
шим кадилом и дрожащим, еле слышным голосом молил-
ся о блаженном успении и покое новопреставленного
Митрофания.
«Вечную память» сквозь приглушенные рыдания пели
расстроенные голоса капитанов и матросов, а затем на-
чалось мучительное прощание, когда люди отдавали по-
418
следнее целование холодному, застывшему лицу покой-
ного.
И вот зловеще застучали удары молотка, послышался
треск веревок, опускавших гроб в могилу, и гулко уда-
рились о крышку первые комья земли.
Через несколько минут над свежей могилой возвыша-
лась небольшая насыпь, и выстроганный крест с белой
дощечкой говорил, что здесь похоронен капитан Митро-
фан Сергеевич Сулоняев.
Тут же была поставлена простенькая ограда, и венки
из живых цветов почти скрыли и насыпь могилы, и огра-
ду, и подножие креста.
За Волгой вставало солнце, и золотые лучи его зали-
вали сверкающим светом бескрайнюю гладь реки и све-
жую могилу капитана.
И, оставляя последние поклоны, люди тихо расходи-
лись.
*	* *
, И в то утро Волга опять ожила. Вверх и вниз побежа-
ли пароходы, и каждый проходил через пролив между
островами, мимо могилы капитана. И свободная от вахты
команда поднималась наверх и, обнажив головы, долго
глядела на видневшийся на горе белый крест, а пароходы
с приспущенными флагами оглашали берега печальными
гудками.
*	* *
Недавно я слышал, будто могилу Сулоняева еще мож-
но видеть в оползнях Соколовой горы...
Не знак^ так ли это.
ТРИНАДЦАТЫЙ АПОСТОЛ
Особой нашей любовью была любовь к Егору Егорычу
Елизарову — сторожу Яхт-клубской лодочной пристани.
Ничто не могло удержать нас, чтобы утром, до восхода
солнца, не сбегать на Бабушкин взвоз и не встретить его,
идущего к своей пристани.
Он всегда ласково отвечал на наши приветствия, здо-
роваясь, как со взрослыми, за руку и спрашивая, как у
нас, сторожей рыбного склада, прошла ночь: не было ли
какой попытки на озорство, а может, и кражу?
Мы наперебой отвечали ему и торопливо докладыва-
ли, что лодки его помыты, вода из них вычерпнута, а вот
на «Ласточке» или «Чайке» поцарапаны левый борт, кор-
ма или нос.
Егор Егорыч выслушивал нас, благодарил за труды и
сообщения о неполадках в его хозяйстве и, погладив нас
по головам, точно давая-отпущение грехам, размеренным,
неторопливым шагом направлялся к своей конторке на
пристани, которой заведовал уже много лет, выдавая
лодки для катания и вечерних прогулок горожанам.
А мы долго стояли на взвозе, провожая глазами его
могучую фигуру, со слегка расставленными, по усвоенной
смолоду привычке, ногами. Он шел раскачивающейся по-
ходкой старого моряка, привыкшего ходить по зыбкой
палубе парусного судна.
420
В свои семьдесят с лишним лет он был все еще прям
и широк в плечах, на которых покоилась большая, с вы-
соким, благородным лбом голова с ясными синими гла-
зами. Его лицо обрамляла белая в легких завитках боро-
да, придававшая ему особое благообразие и породистость.
Это был исконный русский человек, ведущий свой род, ви-
димо, от тех Пересветов и Ослябей, Мининых и Пожар-
ских, которыми всегда была богата русская земля.
Всем была хорошо известна его безграничная доброта
и отзывчивость, чистота его сердца, стойкость в верова-
ниях и убеждениях. Он был беден, получал скромное со-
держание, которое почти все раздавал нищим на паперти
Сергиевской приходской церкви, и едва ли знал, на что
будет существовать завтра. «Будет день — будет и пи-
ща» — в это он глубоко верил и не боялся завтрашнего
Дня.
Может, эти вот его душевные качества и внешность и
дали повод прозвать его Тринадцатым Апостолом.
* * *
В молодости, отбывая воинскую повинность во флоте,
он служил матросом на Корвете «Богатырь» в тот памят-
ный 1863—1864 год, когда на нем плавал один из круп-
нейших впоследствии русских адмиралов Степан Осипо-
вич Макаров. Потом Егор Егорыч был переведен на бриг
«Быстрый», на котором ходил в кругосветные плавания.
Он был награжден Георгиевским крестом за то, что во
время шторма, трепавшего бриг, бросился в море за смы-
тым с палубы офицером, которого неведомым чудом спас
и спасся сам, в то время как оставшиеся на палубе офице-
ры й матросы, охваченные ужасом, уже не ожидали ви-
деть живыми своих товарищей и молились об упокоении
их душ.
Ни пьянство, ни драки, ни бесчинства берегавого
люда — грузчиков, матросов, галахов \ толпившихся на
берегу,— не задевали его. Наоборот, стоило только пока-
заться ему, как мгновенно прекращались всякие скандалы
и драки, и люди торопились поскорее скрыться с его глаз.
1 Так звали в Саратове босяков. Прозвали их так по имени
купца Галахова, который выстроил для них ночлежный дом. Сна-
чала — галаховцы, а потом, короче,— галахи.
421
Нередко он был и судьей у берегового люда, решая их
дела и споры. И как, бывало, скажет — так и сделают.
Пойти против его слов никто не смел.
* * *
Во второй половине лета, когда на наших складах воб-
лу и сушеную рыбу сменяли бочки и бочата с малосолом|
и икрой, когда можно было быть более спокойным за вве-
ренное нам добро, мы пользовались значительно большей
свободой и чуть ли не каждый вечер торчали у конторки
Егора Егорыча, заслушиваясь его рассказами.
С разинутыми ртами и вытаращенными глазами слу-
шали мы его повествования о всяких не значащихся по-
рой ни на каких картах необитаемых островах, на которые
пи разу еще не ступала нога человека, о замеревших и,
казалось, застывших под лучами палящего солнца океа-
нах, недельных штормах, когда борющиеся с ними люди,
потерявшие всякие надежды на спасение, надевшие чи-
стое белье, готовились встретить стоящую перед глазами
смерть. Он рассказывал нам о всяких зверях и птицах,
населяющих неведомые страны их острова, об их красоте,
смелости и доверчивости.
— Вы сами вон по осеням ловите всяких старчиков и
чижей,— говорил он.— Вам надо хитрить, прятаться, чтоб
птица вас не видела и пошла в силки. А там — нет. Сле-
зешь на острове, а они тебя сами облепят. Руку протя-
нешь, она уж и сидит на ней, на тебя смотрит и поет, за-
ливается, будто рада, что ты к ним в гости припожаловал.
А сама расписана как на картинке. Такие на ней наряды,
такие перышки, что и не придумаешь!
Зверюшек там всяких — хоть пруд пруди! И тоже
человека не боятся. Есть там всякие, и большие и ма-
хонькие. Иную возьмешь, а ее почти и не видать на
ладони. А живая, ходит, рот открывает, точно йисть про-
сит.
Ну а этой сволочи, бизьян этих, скажу вам, други мои,
видимо там невидимо! И большие есть, без малого с чело-
века, которые идут к тебе и руку протягивают, вроде
здороваться хочут. Много маленьких, с хвостами и без
хвостов. Иные с детками на руках и титькой их кормют.
А есть с бородой и усами, да, глядишь, с проседью. Как
у мужиков. Подойдет к тебе, смотрит эдак, а сам бороду
422
рукой гладит, ровно в цирульне. Есть какие и без бороды
и усов. Бабы, значит. Но уж воры все, что большие, что
махонькие,— просто темнеющие. Того гляди, чего с тебя
стащит иль в карман залезет. Рожи у всех в шерсти, роти-
щи аграматные, как вон у Кота-Муфтабля.
Котом-Муфтаблем звали мальчишку Костю, прожи-
вавшего с матерью на Живодерском взвозе. Был он какой-
то урод. Небольшой, жилистый, ноги короткие, руки
длинные, без малого до земли, ‘сутулый, лицо, заросшее
рыжеватой шерстью, рот громадный, а глазки маленькие,
раскосые, как у заволжских киргизов. Кто прозвал его
Котом-Муфтаблем, неизвестно.
Его единственным занятием было встречать идущих в
купальни Яхт-клуба или бани Барыкина женщин, особен-
но молодых, живущих в береговых кварталах. Догнав или
встретив их, он начинал перед ними ломаться, разевал свой
неимоверной величины рот и запихивал в него грязный
кулак, а еще лучше — вытаскивал из-за пазухи здоровен-
ную живую лягушку и тоже совал ее в рот.
Женщины визжали, закрывали руками глаза или от-
ворачивались, а он лез к ним, заставляя глядеть на эти
мерзости.
Чтобы отделаться от него, они торопились бросить ему
пятак или гривенник, он хватал деньги, отставал от них и
бежал навстречу другой идущей купаться компании, про-
делывая с ними то же самое.
Учась в школе, мы были уже наслышаны от старших
учеников о Дарвине и его теории о происхождении че-
ловека.
Поэтому, когда Егор Егорыч рассказывал нам про
обезьян, мы, желая блеснуть перед ним своими познания-
ми, перебивали его и говорили, что один англичанин в
своих книгах пишет, будто человек произошел от обезь-
яны.
Егор Егорыч останавливал нас и отвечал:
— Что там этот дурак англичанин пишет, пес его зна-
ет. Может, спьяну. Они, эти англичане, вино жёрма жрут.
Я сам видал их в плаваниях. Скажу вам, не так это!
Бизьяна, может, пройзошла от человека, от дурака такого,
как Кот-Муфтабель.
На это безапелляционное утверждение никаких возра-
жений мы найти не могли и, замолкая, думали: а может,
Егор Егорыч и прав?
423
* * *
Среди рассказов, которые нам приходилось слушать не
раз, отчего, правда, они не теряли своей прелести, был
один, умилявший и трогавший наши детские сердца. Рас*
сказ этот был о молодом мичмане Юреневе, жизнь которо-
го окончилась на глазах у Егора Егорыча.
Бывало, уже* совсем к вечеру вымоем мы Егору Его-
рычу все его лодки, вычерпам из них воду, подметем
у конторки, рассядемся перед ней на песке и терпеливо
ждем, цока он управится со своими делами.
Окончит он их, сходит сдать в кассу Приволжского
вокзала вырученные за день деньги, вернется и остановит-
ся перед нами, расчесывая деревянным гребнем бороду,
усы и волосы на голове. Потом сядет на скамеечку, огля-
дит нас своими ясными, синими глазами и скажет:
— Батюшки мои! Да тут, никак, целое заседанье.
А на берег уже спустились теплые летние сумерки.
Дневной жар спал. Легкая пыль, поднятая дневными
заботами и сутолокой, прозрачной дымкой окутывает яр-
кие калильные фонари, раскиданные по берегу у приста-
ней, складов и ночных заведений. От воды тянет прохла-
дой. Крики грузчиков и извозчиков стихли. Все пароходы
ушли, которые вверх, которые вниз, и одна только пере-
права под командой какого-нибудь «капитана поперечно-
го плавания» нет-нет да и нарушит пронзительным свист-
ком тишину берега, отчаливая в Покровск или прибыв
оттуда и пришвартовываясь у своей пристани.
— Что ж, други милые, мы нынче делать-то будем? —
пряча в усах и бороде лукавую улыбку, скажет, бывало,
Егор Егорыч.
— Расскажите нам что-нибудь, Егор Егорыч,— тянем
мы в один голос.
— Да чего рассказывать-то? Я уж все рассказал. Вы
все знаете.
— Расскажите, Егор Егорыч, про мичмана Юренева.
— Да я ж вам только позавчера о нем сказывал,—
удивляется он.
— Ну-к что-о ж.
— Как что ж? У меня от него типун на языке веко-»
чит. Да он, поди; и надоел вам.
— Что вы, Егор Егорыч! Не надое-ел.
424
— А может, чего другое? А? К примеру, как мы в
^Хмерики были. Во Хранцыске?.
— Не-ет, Егор Егорыч. Про мичмана Юренева,— ка-
нючим мы.
Егор Егорыч покачает головой, почешет подбородок,
отчего так хорошо заскрипят у него под пальцами густые
курчавые волосы, сядет поудобнее, помолчит какое время
и под конец скажет:
— Ну ладно. Раз хотите про Ликсей Ликсеича — да-
вайте скажу про него. Только условие — последний раз.
Мы молчим, зная, что завтра или через день опять
будет тот же разговор и кончится он точно так же.
* * *
— Вот, значит, други мои милые, командир нашего
«Быстрого» капитан второго рангу их высокоблагородие
господин Щедров и объявили, что «Быстрый» уходит в
кругосветное плавание. А это значит на три года, а то и
поболе. По глупости да по неразумию кто из молодых и
радовался повидать края заморские, а кто поумней, те и
печаловались.
Ну, раз такой приказ вышел, стали мы наш бриг к
дальнему пути готовить. Мастера всякие пришли, стали
его осматривать, ремонтировать да валтузить, и через
месяц стал наш «Быстрый» писаный красавец.
За это время кой-кто из господ офицеров домой съез-
дили, деток и супружниц повидать и проститься, а наш
брат рядовой матрос мог только весточку домой послать
да сродственников попросить за-счастливое возвращенье
помолиться..
Дни за два до отплытия матросик, вестовой у одного
младшего офицера, ногу себе поломал. Капитан направили
его в госпиталь, списали с корабля, а вечером вызвали
меня и говорят:
— Ты, Елизаров, саратовский?
— Так точно, ваше высокоблагородие, саратовский.
— Так вот, твой земляк, офицер Юренев, что к нам на
корабль назначен, просил определить тебя к нему весто-
вым. Ты как? — говорят.
— Слушаюсь,— говорю^— ваше высокоблагородие.
— Они твой земляк?
425
— Так точно. Они мне сказывали об этом. Расспраши-
вали, кто я да что.
— Ну вот и хорошо. Я и определяю тебя к ним. Мне
хоть жалко, потому ты хороший строевой матрос* ну
просьбу господина офицера уважить надо.
— Слушаюсь,— говорю,— ваше высокоблагородие.
Явился я к господину Юреневу Ликсей Ликсеичу и
докладываю им, так, мол, и так, ваше благородие.
Они и говорят:
— Да, Елизаров. Это я командира просил. Мне с зем-
ляком куда лучше будет коротать время.
— Покорнейше,— говорю,— благодарю, ваше благоро-
дие.
Указали они мне свои привычки и сказали, что я
должон для них делать.
Вскорости «Быстрый» и ушел в плавание. Накануне
отслужили мы молебен, окропили корабль святой водой,
помянули сродственников живых и мертвых, пожалкова-
ли и пошли.
* * $
Много ли, мало ли плыли, только когда шли по океану
у берегов страны Африки, прошли тропики и к икватору
подходили, господин Юренев Ликсей Ликсеич и будят ме-
ня ночью.
Вскочил я и к ним. Зажег свет, смотрю — они весь
мокрый в постеле лежат.
— Дай,—- говорят,— Елизаров, мне белье сменить.
Смотри, как я вспотел.
— Что ж это,— говорю,— ваше благородие? Случаем,
не простыли где?
— Наверное, заболел,— говорят.— Это, видно, у меня
опять тропическая лихорадка.
— Иль вы болели ей?
— Болел, Елизаров. Да как болел-то! Думал, живой не
останусь.
— Где ж, ваше благородие, вы ей заразились-то?
— В прошлое мое плавание это случилось. Я тогда на
фрегате «Стерегущем» ходил. В Африке стране мы в од-
ном порту стояли. На берег сходили. У нас двое матросов
и пропало. Сначала думали — сами сбежали, а потом раз-
426
ведали, что похитили их тамошние люди. Командир дали
распоряженье сыскать и выручить товарищей. Отрядили
тогда несколько команд. В одну и я был назначен. Недели
две мы по пустыням да лесам их искали. Там, в лесах, я и
заболел ею. Комари, говорят, такие есть, которые ее
распространяют. Жалют людей, они и болеют. В тех
краях от этой болезни великое множество народа поми-
рает.
Товарищей наших найти нам не удалось, а как про-
виант у нас нд исходе стал, мы и вернулись на корабль.
Сначала все было вроде ничего. Но вскорости она за
меня и принялась! Так била, так била, такие приступы
перенесть пришлось, что не знаю, как и живым остался.
Долго я болел тогда. Потом прошло. В’ другие страны
приплыли, она меня и оставила. А как к нашим землям
подаваться стали, я об этой лихорадке и думать забыл.
Год в плавании да год на родине прожил и не вспомнил.
А вот сейчас, видишь, она опять объявилась. Боюсь, как
бы она не доконала меня.
— Что вы,—говорю,—ваше благородие! Господь не
без милости. Глядишь, и обойдется.
$ $ $
И скажи, так с самой той ночи лихорадка эта от них и
не отступала.
Через какой месяц Ликсей. Ликсеича и узнать было
нельзя. Так довела его болезнь эта. Смотришь — и будто
другой человек перед тобой. Лежит на койке бледный, в
лице ни кровинки. Исхудали так, что кожа да кости одни.
Да глаза большие такие по сторонам бегают, точно спасе-
ния ищут. А был-то какой! Чистенький, беленький. Ровно
букетик весенний на проталинке собран. А тут голос ти-
хий, слабый. Ровно с того свету.
Раз, тоже вот ночью, как приступ кончился, лежат они
словно мертвые. А я околь стою. Открыли они глазки и
говорят:
— Чт£, Елизаров, страшный я стал?
А я отвечаю:
ьт- Чем вы, ваше благородие, страшные? Болезнь ни-
кого не красит. Она и вас не обошла. Конешно, сильно
похудали вы, но страшности в вас никакой нет. Как все
427
больные, так и вы. Бог даст, поправитесь и опять в свое
естество войдете.
— Нет, Елизаров, не войду. Чувствую, что не встать
мне. Надо к дальней дороге готовиться.
Я их успокоить хотел, говорил всякие слова, но они
все о смерти своей твердили. Видать, думка о ней у них
была крепкая.
Потом вроде задремали.
* * *
Утром, когда склянки пробили, очнулись они, позвали
меня и послали к командиру, попросить его, чтоб пришли.
А командир и без того по десять раз на дню к ним захо-
дили.
Добежал я до командира, вестовому их говорю, что,
мол, мичман Юренев просят командира прийти.
Вестовой ушел, в один минут вернулся и говорит, что
командир меня требуют.
Вошел я, стал во фрунт и докладываю, так и так.
— Плохой они? — спрашивают.
— Очень,— говорю,— ваше высокоблагородие.
— Ступай! Скажи, что сейчас приду.
— Слушаюсь.
— Только ты, Елизаров, за ними как за дитём смот-
ри. Чуть чего, ночь-полночь, не жди приказания, а сам
беги и буди меня.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие.
* * *
Не успел я в каюту войти, как командир за мной сле-
дом. И прямо к Ликсей Ликсеичу.
— Здравствуйте,— говорят,— дорогой. Как’себя чув-
ствуете? Получше немного?
А они улыбаются, тихо так, ровно от боли, ручкой
махнули и отвечают:
Нет, Павел Степанович. Не лучше, а хуже. Нынче
ночью сон видал, который указует мне, что надо к смерти
готовиться. Не долго мне с вами находиться осталось.
Господин Щедров говорить стали, что сны еще ничего
428
не значут, потому природы их никто не знает. Только
Ликсей Ликсеич на это головкой ^покачали и отвечают:
— Это вы меня успокоить хотите. А я, Павел Степа-
нович, хорошо знаю, что это так. Смерть моя вон уж за
дверью стоит и в любую минуту войти может. Я только
потому и позволил себе побеспокоить вас, что близкий
конец свой вижу. А у меня к вам просьба есть. Садитесь,
пожалуйста, поближе, потому говорить мне трудно. А ты,
Елизаров, дверь изнутри запри, а сам тоже слушай, что
говорить буду. Вы позволите, Павел Степанович?
— Конечно,— отвечают они.
Запер я дверь, подошел к койке и стал в ногах. А ко-
мандир стулик свой рядом с койкой приставили и накло-
нились эдак.
Ликсей Ликсеич пролежали какое время с закрытыми
глазками, видать, сил набирались. А лицо — ни кровинки.
Как восковое. Одна кожица косточки обтягивает. Потом
открыли глаза, и одна мука в них да тоска. И говорят:
— Вот, Павел Степанович, и конец. Не думал, что он
такой будет. Все полагал, что в бою иль в сраженье жизнь
окончу. А оно вон как получилось. Напоследок и хочу
попросить вас, Павел Степанович. Понимаю, что просьба
моя противу закону. Знаю, как покойников на кораблях
по уставу хоронить должно, но прошу вас, Павел Степа-
нович, похороните меня в землю. Может, судьба надо мной
сжалится. Поберегите меня день-другой лишний. Я так
люблю землю, травку на ней, деревца. Понимаю, что вода
тоже земле принадлежит, но она такая холодная, жесто-
кая. А земля добрая. Прошу вас, сжальтесь хоть вы надо
мной, Павел Степанович.— А сами командира за руку
взяли и им в глаза смотрят.
Господин Щедров долго молчали. Лицо такое строгое
стало. Понимали, что устав должны нарушить. Потом
вздохнули и говорят:
— Хорошо, Ликсей Ликсеич. Обещаю. Чего бы это ни
стоило.
И от этих слов лицо у Ликсей Ликсеича ровно просвет-
лело. Радостное стало. И слезы проступили.
~ Спасибо,— говорят,— вам, Павел Степанович. Спа-
сибо. Вы как родной отец. Мне теперь так хорошо на
душе стало.— А сами им все руку пожимают. Благодарят,
значит.
Потом полежали они еще сколько и говорят:
429
'— И еще, Павел Степанович, есть одна просьба. Опа
полегче и состоит вот в чем. Из моего послужного списка
вы знаете, что я был в кругосветном плавании на «Стере-
гущем». Да не раз и говорили мы об этом. На ваш корабль
я попросился потому, что должен был по возможности
скорее попасть в Нагасаки. Искупить вину там перед од-
ним человеком. А вина вот какая. В плавании на «Сте-
регущем» я был гвардемарином и, когда стояли мы в
Нагасаках этих, по случаю ремонта корабля после штор-
ма в Желтом море, познакомился с одной барышней.
Ейшей зовут ее. А познакомившись — полюбил ее. Полю-
била и она меня. -
Уговаривал я ее ехать в Россию, просил ждать меня
там, обещая по окончании плавания списаться на берег,
обвенчаться и жить с ней не расставаясь. Но она все го-
ворила, что сейчас делать это нельзя. Говорила, что надо
нам испытать себя и проверить,, что любовь наша не
временная. Так все уговоры мои над ней силы и не
имели.
Прожил я с ней поболе полгода. Накануне отъезда
моего сказала она, что дает мне срок три года. Если люб-
лю ее — приеду за ней, обженимся, и тогда она уедет ко
мне в Россию. Но я уговорил ее уйти из дома, в котором
она жила с подружками, снял ей домик, заставил взять
прислугу и деньги оставил.
Простились мы, уехал я и понял, что сердце свое
оставил у ней.
* * *
Прошел год в плавании да год жизни на родине-
За это время я писал ей и от нее получал письма. Пи-
сала, что помнит меня, любит, тоскует. В одном из первых
писем сообщала, что ждет ребенка. Потом несколько пи-
сем, видно, не дошло, а позже писала, что девочка наша
умерла. Сама она после этого долго болела сердцем.
Горю моему не было границ. И стал я думать, как бы
мне поскорей к ней попасть. Уйти ср службы нельзя —
срок не вышел, и оставалось одно — перейти на корабль,
который пойдет в плавание и зайдет в Нагасаки. Прознал
* я о назначении вашего брига, пошел к дядюшке, адми-
ралу Юреневу, и попросил его помочь мне перейти на ваш
430
корабль. К этому времени я был произведен в мичманы,
а дядюшка легко устроил мне перевод.
Через несколько месяцев вы придете в Нагасаки, а
меня уже не будет. Вот и прошу вас, Павел Степанович,
сходите к ней. Вот здесь, в шкатулке, ее адрес, деньги для
нее и последнее мое письмо с благословением. Скажите,
что* люблю ее, любил ее одну на всем свете и желаю ей
счастья. Пусть она в новой жизни своей цет-нет да меня
вспомнит...
Потом они потребовали, чтоб я им шкатулку достал,
показали, что в ней сложено, адрес ее указали и как най-
ти ее. Шкатулку потом велели рядом поставить и все на
ней ручку держали.
Устали они от своей речи и долго лежали с закрытыми
глазками. Когда очнулись, господин Щедров стали гово-
рить им, что бог.не без милости и что, глядишь, они сами
свою Ейшу повидают.
— Нет, Павел Степанович, не повидаю. А как бы
хотел!
Командир обещали им все в точности, как просили, ис-
полнить. Потом обняли их, поцеловали, посидели еще и,
как увидели, что Ликсей Ликсеич вроде задремывать ста-
ли, поднялись тихо, сказали мне, что скоро придут, и по-
шли, наказав, если понадобится, чтоб немедля бежал за
ними.
♦ * *
Весь этот день и следующий господин Юренев пробы-
ли как в забытьи. Кушать ничего не стали и только по
моим настоятельствам полстакану чаю выпили.
А на другой день к вечеру у них опять приступ на-
чался, да на всю ночь. Казалось, вот-вот конец будет.
Командир и господа офицеры много раз приходили.
Придут, постоят, покачают головой и уйдут. И так без
малого цельные сутки.
А человек весь горит. Без понятья по койке мечутся.
Шепчут чего-то. Просят. Зовут. Потом утихнут и лежат
как мертвый.
Приступ как кончился, пот покрыл их. Обтер я их,
белье им сменил. Открыли они глаза, посмотрели па
меня, ровно через мглу какую, и чуть слышно говорят:
431
— Вот, Елизаров, и конец. Больше уж не вынесу. Ах,
говорят, мне батюшку как надо бы! Исповедаться. Уме-
реть по-христиански. Грехи бы мотготпустил.
— Да,— говорю,— какие у вас грехи, ваше благородие?
Вы своим страданием таким давно искупили их.
— Нет, Елизаров, не искупил. За одно роптанье свое
адской смерти достоин. А покаяние принести я должен.
Без него умирать нельзя. Раз так случилось, я тебе, хри-
стианину, в своих грехах и откроюсь. А ты, как в Россию
придешь, на своей исповеди батюшке расскажи и умоли
его простить меня.
И заставили они меня вроде как священником быть и
всю-то свою жизнь и помыслы, обливаясь слезами, сказа-
ли и просили отпустить грехи его.
И исповедал я их, и принял на себя грехи их, потому
не мог поступить не по-христиански для человека, брата
своего. Сердце мое наполнилось восторгом, дух поднялся,
и говорю я:	*	.
— Недостойный раб божий Егорий, властию, данной
мне через святое крещение, разрешаю и отпускаю тебе,
страдалец Алексий, все грехи твои, «вольные и не-\
вольные, яже словом, яже делом, ведением и неведе-
нием».
Благословил их святым Евангелием, дал крест натель-
ный поцеловать, разделил кусочек артоса и дал им как
причастие.
Схватили они мою руку, прижали к груди и долго на
меня скрозь слезы глядели.
— Спасибо,— говорят,— тебе, .брат мой! Мне теперь
так легко.
* * *
Вскорости командир, господин Щедров, пришли. По-
спрошали, как Ликсей Ликсеич, покачали головой и
ушли.
А господин Юренев после исповедания ровно задрема-
ли. Они их потому и не стали беспокоить. Только сказа-
ли, чтоб я при них неотлучно находился.
Стемнело когда, зажег я свет и сижу. Гляжу, они
глаза открыли и ровно ищут чего. Встал я, подошел и
спрашиваю:
432
— Вы что, ваше благородие? Может, покушали бы
чего?
— Нет,— говорят,— Елизаров. Есть после святого ар-
тоса не буду. Ты,— говорят,— посиди тут со мной. Не
уходи. Я тебя долго теперь терзать не буду.
— Да что вы,— говорю,— ваше благородие? Какое
терзание!
Потом они глаза закрыли и что-то стали шептать. При-
слушался — слышу, они говорят:
— Спасибо тебе, Елизаров. Теперь мне хорошо.
Потом глубоко так вздохнули, хотели что-то сказать,
да вдруг из груди у них тихо так «Ах!» вымолвилось, и
сразу опали они. Я к ним, а они уж не дышут. Кончились,
Стал я на колени, положил земные поклоны и помо-*
лился о принятии души новопреставленного раба божия
Алексия. Потом встал, закрыл им глаза и к командиру.
Пришли они тут же со всеми офицерами и сами уви-
дали, что мученик наш отошел в жизнь вечную.
Омыл я его, прибрал, одел в форму и положил на стол,
посередь каютй. И всю ночь господа офицеры и матросы,
какие грамоте знали, над покойником Псалтырь читали.
А утром сколотили гроб, положили в него покойника и
отнесли в кают-компанию. А на корабле, в знак того, что
покойник на нем, траурный флаг приподняли.
* * *
Прошел день, миновала ночь, и наступил другой.
О то время находились мы в Великом Тихом океане.
Смотри, с неделю, как лежали в дрейфе, потому был пол-
ный штиль. Разводить пары командир не приказывали,
берегли топливо, да и торопиться нам было некуда. Ду-
малось все, вот-вот ветерок подымется.
Пришел третий день смерти Ликсей Ликсеича. По за-
кону христианскому хоронить нужно. Хоть командир и
обещали схоронить их в землю, а ее, матушки, вот уж
вторую неделю не видно. Одна гладь морская, как глаз
видит, раскинулась. Замерла, ровно заснула. Рябинки не
увидишь. Рыбка какая не возмутит ее.
Стало время к восьми склянкам приближаться. Толь-
• ко смотрим — на горизонте облачко розовое всплыло. За
ним другое. Третье. Потом легкая рябь по воде побежала.
15 н. мипх	433
Ветерок пришел, ровно вздох какой. Заиграл и зашумел
в снастях. Корабль будто от сна пробудился, дрогнул — и
сразу на нем все оживилось, забегало, засуетилось. Люди
подобрались, раздалась команда паруса ставить, и скоро
наш «Быстрый» разукрасился парусами, ровно невеста на
венчании перед царскими вратами. .
А ветерок все крепчал, корабль прибавлял ход, и за
кормой уж бежала полоса белой пены.
Прошло часа два-три. Смотрим, справа по борту что-то
затемнело. По команде корабль свернул с курса, и, скажи,
через какие полчаса стали островки обрисовываться. Я да-
же перекрестился. А тут командир идут.
— Слава богу,— говорят,— Елизаров. Обещание, что
дал Ликсей Диксеичу,— выполню. А то я уж в сомненье
приходить стал.
Через какой час подходили мы к островкам. Их ока-
залось три. Так цепочкой, один за одним, протянулись.
Обошли мы их все, осмотрели. С одной стороны берег у
них пологий, с другой крутой. Стали мы под ветром, спу-
стили шлюпку, и командир сами поехали место для веч-
ного упокоения смотреть. И мне приказали ехать.
Приехали мы, вышли на берег и увидали, что на ост-
ровках этих ничего нет. Только птички одни на ветках
распевают. Ни зверушки какой, ни других животных не
видать. И следов человечьих тоже.
Обошли мы острова, командир выбрали самое высокое
место, сняли фуражку, перекрестились и стали первый
копать могилу. За ними и мы. Они приказали нам рыть, а
сами за покойником уехали.
* * *
Вернулись они на нескольких шлюпках с офицерами и
матросами. Поставили мы гроб околь могилы, сняли крыш-
ку, прочитали Евангелие, помолились об упокоении раба
божьего Алексия, отпели ему вечную память, простились,
закрыли ему лицо, осыпали крестом нашей родной, рус-
ской землицей, что у матросов и офицеров с собой была,
чтоб не тосковал он по ней, и тихо, с молитвой и слезами,
ровно дитё малое, опустили в черную могилу, отдав при
погребении все воинские почести.
Потом поставили крест, сделали на нем надпись, поло-
434
жили на могилу камень, поклонились и отбыли на ко-
рабль.
А там, в вахтенном журнале, командир написали, что
такого-то года, месяца и дня с корабля военного флота
Российской империи «Быстрый», ходившего под командой
капитана второго рангу Щедрова, на безымянном острове,
находящемся на такой-то широте и долготе, похоронен
рожденный там-то и тогда-то офицер русского флота
мичман Ликсей Ликсеич Юренев, умерший такого-то чис-
ла на упомянутом корабле. И острову этому, не имеющему
названия и не помеченному на картах, в честь похоро-
ненного на нем мичмана Юренева Ликсей Ликсеича, име-
новаться отныне островом Юренева. И подпись свою, а
также и других офицеров для такого случая под приказом
поставили. А дале приписали, что по приходе на родину
копию приказа через главнокомандующего Российским
военным флотом представить всем странам и государст-
вам.
Потом подняли паруса и под хорошим ветром легли
на положенный курс. А люди долго стояли наверху с не-
покрытыми головами, провожая последним взглядом до-
рогой для нас остров с телом захороненного на нем рус-
ского офицера. И каждый молился об упокоении его
души.
* * *
Вечером командир Щедров пришли в каюту покойного.
— Ну,— говорят,— Елизаров, одно обещание мы вы-
полнили. Выполним и другое. Ты прибери тут все, запри,
вещи покойного сложи, а шкатулку с письмом и деньгами,
что Ликсей Ликсеич велели Ейше в Нагасаках передать,
принеси ко мне. Я их поберегу. Придем туда, найдем
этого человека и другую просьбу покойного выполним.
Тогда совесть наша перед ним будет чиста.
— Слушаюсь,— говорю,— ваше высокоблагородие.
С тем они и ушли.
Прошло месяцев семь. Побывали мы и в Астралин, на
разных островах Великого Тихого океана, больших и ма-
лых, всяких городов и народов насмотрелись и пришли в
эти Нагасаки.
В тот день после обеда ветер закрепчал, поставили
мы паруса да эдаким соколом, ровно на крыльях, в бухту
15*	435
и влетели. Развернулись, отдали салют стране этой, убра-
ли часть парусов, подошли к месту, где стоянка была нам
указана, и бросили якоря.
Вскорости спустили шлюпку, командир сели, молодцы
наши ударили в весла, и шлюпка с командирским флагом
ровно ласточка полетела к берегу.
Вернулся командир к вечеру. Сделали там визиты на-
чальникам и наутро объявили, что «Быстрый» простоит в
Нагасаках десять суток.
Часть команды съехала, на берег, а за мной вестовой
от командира прибежал.
Явился я, они говорят:
— Ну, Елизаров, сряжайся. Поедем исполнять, что
Ликсей Ликсеич наказывали.
Достали они шкатулку, дали мне и велели нести.
Шлюпка командира была на воде, сели мы и за какие
минуты были на берегу. Командир приказали их дожи-
даться, и мы пошли.
* * *
Народищу, гляжу, пропасть. Лопочут чего-то, ручон-
ками машут и ровно котята мяукают. Говорят, значит.
А народ, смотрю, все мелкий, узкий. Не то что наш брат,
русак.
Вышли мы на площадь, решки эти на нас и наброси-
лись. Командир по-ихнему говорить могли, потому не-
сколько лет в их стране морским апашей при нашем по-
сольстве состояли. Они и стали с ними на ихнем языке
разговаривать и указывать, куды нам надобно. А они
глазенками своими косыми мигают да головками мотают:
знаем, дескать, куда.
Поговорили командир с ними и приказывают мне в
одну решку садиться.
Я пожался да и говорю:
— Ваше высокоблагородие! Как же я на человека-то
сяду? Не по-христиански это. Я, может, пешком за вами?
А они смеются и говорят:
— Садись! У них такой обычай. Побольше поплава-
ешь, не то увидишь. В иной стране на кошках еще поез-
дишь! Садись!
Господи, думаю. Как же мне на человеке-то ехать? Не-
436
хорошо уж больно. А ослушаться не могу. Смотрю, коман-
дир сели в свою колясочку и мне рукой указывают, чтоб
садился. Ну забрался я в нее, мы и отправились. Коман-
дир передом, а мы за ними.	~
Повертелись мы по закоулкам, выехали на широкую
улицу, решки и влегли. Батюшки-светы! Только пятки
сверкают! А навстречу, гляжу, нам одна за одной такие ж
колясочки.
Вскорости прибыли мы на улицу, где жила Ейша.
Слезли мы, входим в садик перед домом, а навстречу жен-
щина нарядная. А за ней несколько девушек. Лопочут на
своем языке, мяукают. Смотрю я на них, а они ровно па-
ши киргизы иль калмыки за Волгой. Эдакие ж скуластые,
малость косоглазые, и глазки узенькие. Сами же с обли-
чья смугловатые, и румянец скрозь смуглоту пробивает.
Хоть и особенные они, ну а приятные, ласковые. И гля-
деть на них смешно, но и радостно.
Командир поздоровкались с ними и спрашивают, где
вот эдакая барышня живет.
— Здесь,— говорят,— рядом.— И ручками за сад по-
казывают.
— А можно их повидать?
— Она хоть и болеет, но повидать можно. А вы, —
спрашивают,— русские? Она одного русского очень ждет.
Не вы ли это?
— Нет,— говорят командир, — не я. Но повидать их
мне обязательно надобно.— А сами, смотрю на них, по-
смурнели. Подумали, наверное, какой удар человеку на-
нести должны.
Обернулась эта женщина к девушкам и наказала, чтоб
Ейшу позвали. Те дожжом и бросились.
* * * *
Не прошло и какой минуты, слышим, в садике шум
поднялся, топот. Девушки назад бегут. А впереди их
одна такая маленькая, легонькая. Как ангельчик. По го-
дам вроде ребенок, а волосы как у больших в прическу
убраны. И такая вся нежная. Хоть и китаяночка, ну
только уж больно прекрасная. Румянец на смуглых щеч-
ках играет, ротик махонький, губки розовенькие, а сама
как игрушечная.
437
Добежала до нас, увидала командира, а не Ликсей
Ликсеича, как, смотри, думала, и стала как вкопанная,
только ручкой за сердце ухватилась. И, как подстреленная
птичка, затрепетала, точно недоброе почуяла. Сложила*
ручки свои детские на грудке, опустила головку и стоит
не шелохнется. Точно ждет, как командир мой над ней
кинжал занесли.
И тихо стало кругом. Даже птички в садике смолкли.
А командир на что храбрый были, ни штормов, ни боев
не боялись, а тут вроде ороб.
Помолчали какое время, а потом тихо так и говорят:
— Я к вам с порученьем от мичмана Ликсей Ликсеича
Юренева.
А она, бедняжечка, будто кто ее кнутом хлестнул.
Вздрогнула, сжалась, глазки на командира подняла и
ровно былинка под ветром зашелестела:
— А они сами где?
А командир еще тише ей отвечают:
— Они умерли.
— Ах,— будто вздохом вылетело у нее из грудки. За-
крыла она ручками личико и зашаталась вся. Если б не
подружки, которые поддержали ее, упала бы.
Прошло сколько времени, совладала она с собой,'под-
няла па командира лицо и тихо-тихо говорит:
— Пожалуйста, пойдемте ко мне. Там вы мне все рас-
скажете.
Поклонились мы с командиром хозяйке и ее барыш-
ням и пошли за Ейшей. Она передом пошла и все ручкой
за сердце держится. Встретила она нас на пороге с покло-
нами и провела в дом.
Смотрим, кругом ковры, шелка. Подушек этих разных.
На стенках картины разрисованные висят, а на малень-
ком столике портретик Ликсей Ликсеича. И весь, скажи,
в цветах обвит. Одно только лицо видно. Красивое
такое, благородное. Увидела она, что мы портретик заме-
тили, взяла его в ручки, прижала к груди и опять запла-
кала.
Потом усадила нас на ковер, подложила побольше по-
душек и сама перед нами на колена опустилась и села.
Гляжу на нее, бедненькую, а в лице у нее ни кровинки.
И глазки с такой тоской и мукой на нас смотрят. Потом
и просит, чтоб рассказали ей об Ликсей Ликсеиче.
438
Ну командир и рассказали им, как мичман Юренев
на их корабль пришли, как ушли мы в плавание, как бо-
лели они на корабле лихорадкой, не смогли побороть ее и
больше семи месяцев как скончались и как похоронили
мы его на острове по той вере, в какой они родились. Ска-
зали ей командир и его последнюю волю — разыскать вас
и передать эту вот шкатулку с вещами, письмо и деньги.
Сказали им, что перед смертью Лексей Лексейч говорили
им о своей любви к ним, что ехали они с решением взять
к себе домой и жениться на вас. Да вот судьба не так
распорядилась, как они в мечтах имели.
Сказали им, что желают они ей всяческого счастья и
благополучия. А этот вот человек, указали они на меня,
при Ликсей Ликсеиче безотлучно находился. В час смерти
его священную книгу читал и, когда окончились, глаза
ему закрыли.
И с тем шкатулку ей и подали.
Выслушала она, обернулась ко мне и спрашивает:
— Вы с Ликсей Ликсеичем последние минуты его
земной жизни были?
— Да,— говорю,— барышня.
— И своей рукой ему глаза закрыли?
- Да.
И скажи, не успел я и подумать чего, как бросились
они ко мне, схватили руку мою, прижали к своему лицу,
плачут и слезами горючими обливают ее.
Напугался я, хочу руку отнять, а она в нее ровно
клещами впилась. А командир мне знак делают:
— Оставь! Пусть свое горе выплачет.
Расстроился я и сам. Что говорить и делать, не знаю.
Только положил ей другую руку на головку, глажу ее как
малое дитё да утешительные слова говорю.
И не скажу вам, други мои, какая меня к ней жалость
взяла. Так бы, кажется, жизнь свою за того человека и
отдал.
* * *
Сколько времени прошло, как успокоилась она, не
знаю. Потом, как плакать перестала, долго на нас с ко-
мандиром глядела. Точно выведать хотела, правду ли ей
говорим. А после и говорит:
439
— Спасибо вам за эти страшные вести. Но луч-
ше знать правду, чем мучиться, как я этот послёд-
ний год жила, не имея весточки. Чего только не переду-
мала.
А потом и просит меня, чтобы я ей в самой подробно-
сти о том, как служил при Ликсей Ликсеиче, и его по-
следних часах и минутах рассказал.
Я так и сделал. Рассказывал, а командир на их язык
переводили. Я ничего не утаил. О всех мученьях сказал.
Командир, может, из жалости чего и скрыли.
Сколько раз слезы ей слушать мешали, и мы сидели
молча. Потом успокаивалась немного и просила дальше
рассказывать.
* * *
Долго мы у нее пробыли. Измучили ее, бедную, рас-
сказами-то своими.
Прислуга ее принесла было нам всяких угощений. Чай
предложила. Да мы не стали. Командир ей говорят, что
сыти мы тем горем, которое вместе с ней в рассказах об
Ликсей Ликсеиче превосходили.
Как собрались уходить, она и спрашивает, когда мы
их страну покинем. Командир сказали им, они и говорят:
— А если я попрошу вас ко мне еще раз зайти, вы
придете?
Командир ответили,4 что придут.
Поблагодарила она, проводила нас до дверей и все
твердила, что ждать нас в назначенный день будет. А са-
ма все приседает, чуть не до земли, и ручки свои детские
на коленки кладет. Как куколка заученная.
* * *
За два дни до отплытия позвали меня командир и веле-
ли сряжаться ехать проститься к Ейше.
Как и прошлый раз, приехали мы на решках, входим
в сад, а навстречу хозяйка с девушками. И все в слезах.
Командир спрашивают:
— Что это вы?
А они отвечают:
440
— Несчастье у нас страшное.— И ведут нас в Ейшин
домик.
Вошли мы и напугались. Смотрим, лежит она, малень-
кая, крохотная как ребеночек. Ручки сложила, а в них,, на
груди у ней, портретик Ликсей Ликсеича. А сама вся
цветами усыпана.
♦ Командир и спрашивают:
— Что ж это такое?
А им отвечают, что сегодня утром так и нашли ее в
кровати. Смотри, во сне умерла. Сердце ее горя не выдер-
жало. Оно у нее больное было.
Стали мы с командиром перед покойницей на колени,
положили по-нашему, по-православному, земные поклоны
и помолились о душе ее детской и верной, полюбившей
русского офицера. Создателя слезно просили простить ее
прегрешения. Потом поднялись, подошли к ней, перекре-
стили ее, поцеловали ей ручки и лобик, поклонились всем
и пошли к выходу.
Только хозяйка нас остановила и говорит:
— Мы нашли здесь порученье для вас от покойни-
цы.— И подают сверточек.— Это, говорит, вам. А вот и
записка.
Взяли мы все это и с тем и ушли.
* * *
Добрались мы до «Быстрого», а вскорости командир
меня и кличут.
Явился я, они и говорят;
— Барышня эта, невеста Ликсей Ликсеича, письмо
написала. Пишет, что несколько ночей Ликсей Ликсеича
во сне видала. Приходил он к ней и вроде зовет ее. Она
так поняла, что, наверное, скоро умрет, и потому решила
сделать последние распоряжения. Благодарит тебя, Ели-
заров, за то, что ты для Ликсей Ликсеича сделал, и остав-
ляет тебе деньги, которые он ей прислал. Здесь,— гово-
рит,— пять тысяч.
Я стал отказываться, но командир приказали взять.
— Это,— говорит,— твое. Последнюю волю покойницы
нельзя не уважать.
Стою я с деньгами, что делать, не знаю, а командир и
говорят:
441
— Да, Елизаров. Вот как бывает на свете. Нет чело-
века, и у другого нету сил перенесть его смерть. Да мо-
жет,— говорят, — и хорошо, что померла. А то что б это
была за жизнь? Одни воспоминания да мука мучениче-
ская. Жалко их, бедных. Царство им небесное. Хорошие
люди были. Редкостные. Иди и поминай их в своих мо-
литвах.
Я и ушел.
* * *
На другой день отплыли мы из Нагасак этих да поболе
года по чужим морям и странам скитались, прежде чем
родные берега увидали.
А еще через год срок моей службы вышел, и пришел
я домой к себе, в Воскресенское.
Был великий пост. На исповеди рассказал я все батюш-
ке, отцу Никодиму, как у меня с господином Юреневым
было, как я, недостойный, исповедал их, грехи им отпу-
стил, и со слезами великими просил простить меня, окаян-
ного.
Батюшка на это отвечали, что поступил я правильно,
по-християнски, и что он волею, данной ему свыше, все
эти грехи, и его и мои, отпускает.
После причастия просил я батюшку отслужить панихи-
ду о покойниках и помянуть усопших рабов божиих Алек-
сия и Евлению, потому полагал, что Ликсей Ликсеич ее
Ейшей так, ласкательно, звали.
Спросил я отца Никодима и что с деньгами делать,
которые мне Ейша, невеста Ликсей Ликсеича отказала.
Они и говорят:
— Отдай их, Елизаров, в обчество вспомоществования
семей погибших моряков и матросов. Их ведь немало по-
гибло, и сирот много осталось. Это самое правильное будет.
Бедные люди за тебя молиться будут.
Я так и сделал.
И, оканчивая на этом свой рассказ, Егор Егорыч вста-
вал и, подавляя глубокий вздох, обернувшись на восток,
осенял себя широким крестом.
А мы, притихшие и растроганные, с мигающими от
442
слез глазами, сидели вокруг, переживая повествование о
юном мичмане, умершем вдали от родины, и чужеземной
девушке, полюбившей русского человека и не нашедшей
сил пережить его смерть.
И в нашем воображении вставал образ юного офицера,
заброшенный в неизведанных океанах остров с одинокой
могилой, русским крестом на могильной насыпи, чужая
нам по крови, но близкая и родная по духу, чистая неве-
ста юного мичмана.
И до боли в наших детских сердцах нам было жаль
этих чудных, неведомых нам людей.
ВОЛЖСКИЕ ПРАЗДНИКИ
Май — последний месяц нашей среднерусской весны.
Волга разлилась во всю ширь. К двадцатым числам
бывает обычно полный разлив, и река затопляет все остро-
ва, заливные луга и займища левого берега. Скоро, как
говорят у нас, вода станет «задумываться». В этих «ду-
мах», когда нет ни прибыли, ни убыли, пройдет несколько
дней, после чего, крадучись, почти незаметно, сначала
на пальчик, потом на два в сутки, вода начнет спадать.
< * *
Накануне Троицы — троицкая родительская суббота.
После обедни люди потянутся на кладбища и погосты
к могилам предков, неся им, как поминовение, крашеные
яйца.
. Говор и шум, хмельные выкрики и цветастые платья
заполнят дорожки между могил и оград. Дети будут бе-
гать, пугая кладбищенскую тишину звонкими голосами,
чуждые еще понимания печали тех мест, куда их привели
старшие.
И так целый день. Вновь пришедшие будут сменять
уходящих, пока не раздадутся удары колокола, извещаю-
щие о предпраздничном всенощном бдении.
444
И люди торопливо разойдутся, спеша в храмы, оставив
после себя на тропках и дорожках всякий сор и обрывки
бумаги, и шумный дотоле погост опять погрузится в свое
грустное безмолвие.
* * *
В особо торжественные Троицын и Духов дни у нас
происходили гребные гонки. В них участвовали одиночки,
двойки, четверки, восьмерки, а если не подводил ветер, то
и парусные яхты. На второй день праздника происходили
народные гонки на обычных двухпарках. Специальные
гоночные суда к участию в них не допускались.
Не. преувеличу, если скажу, что на эти гонки прихо-
дила чуть ли не половина города!
С громким говором и смехом, с березовыми ветками в
руках, народ валил от поздней обедни, направляясь не по
домам к традиционным праздничным пирогам, а на берег
реки. Город пустел. На улицах можно было встретить
лишь редкого прохожего. На ларях и мешках с товарами
резались «по носам» или зевали томящиеся от безделья
приказчики и продавцы магазинов и лавок. В дверях
почти каждого дома торчали засовы или висели замки.
Все, что могло передвигаться, все, кого не задерживали
неотложные дела, спешили на эти гонки.
Гонками распоряжались руководители Яхт-клуба, и в
первую очередь его председатель, городской судья Геор-
гий Георгиевич Дымов. Спортсмен английского толка, он
только и жил этим. Яхт-клуб появился у нас давно, еще
в прошлом столетии, при отце этого Дымова, который
отличался от сына только большей страстностью и азартом.
Да где было и развернуться-то этому виду спорта, как
не у нас? Какая-то Нева да эта Москва-река, в которой и
в половодье воробью по колено! Разве сравнишь их с про-
сторами матушки-Волги?!
I
На моей памяти однажды разыгрывался исключитель-
ный приз — Почетный Флаг реки Волги. Это был самый
заманчивый приз для одиночек. Разыгрывался он раз в
двадцать пять лет!
445
В прошлом столетии, когда он был учрежден стариком
Дымовым, первым его завоевал немец-колонист. Потом
немец уехал в Германию, остался там и очень кичился,
что приз русской реки получил иностранец.
На завоевание этого приза во второй раз из разных
стран съехалось тогда немало спортсменов, всё люди с ми-
ровыми именами. Еще бы!.. Победитель награждался
эмблемой реки Волги, сделанной из драгоценных камней,
и приносил обладателю эмблемы не одну тысячу рублей!
Гонки происходили на дистанцию в двадцать пять
верст. От дебаркадера Яхт-клуба, где давался старт, надо
было по Тарханке подняться вверх, пройти проливом меж-
ду Зеленым и Казачьим островами, выйти на коренную
мимо Прорана (так назывался пролив, пересекавший ост-
ров против города), спуститься до конца Казачьего
острова и там, ниже Князевки, войти в Тарханку и по
ней, мимо Юриша, Улешей, Красного Креста и Царского
взвоза, подняться до Яхт-клуба, где был финиш.
В дни гонок на дебаркадере Яхт-клуба размещалась
судейская коллегия. Дебаркадер по случаю праздников
украшался флагами и цветными флажками. На втором
этаже размещался сводный духовой оркестр Асландузско-
го и Башкадыкларского полков, исполнявший во все время
гонок «Амурские волны», «Лесные сказки» и другие люби-
мые в то время вальсы. ,
При наступлении ночной темноты городской пиротех-
ник, мудреный старичок Шпигель, которого все звали
просто Шуркой, а никак не Александром Ивановичем, на
что он и по возрасту и по занимаемому положению имел
полное право, зажигал иллюминацию, смотреть которую
сходился весь город. И что самое замечательное, так во
время фейерверка над берегом разноцветными огнями
вспыхивали фамилии победителей.
Помню, в тот год на завоевание этого приза приехал
голландец ван-Гриф — недавний победитель гребных гонок
в Англии. Саженного роста и бычьей силы чемпион Нового
Света, американец. Не менее его известный гонщик-англи-
чанин. Прославленный немец Кууль, один француз и
великолепный курчавый африканский негр с руками до
земли и ртом до ушей.
Когда Дымову представили всю эту ораву, ему стало
не по себе. Никто не знал его тайных мук и надежд: года
два тому назад он увидел ходившего на гоночной одно-
446
парке нашего горожанина Мишу Ефимова и вдруг заго-
релся жгучей надеждой на его победу в предстоящем сорев-
новании. Он не раз наблюдал за ним и однажды, дождав-
шись, когда тот сошел на берег, подошел к нему, пригласил
в сад «Приволжского вокзала» и попросил рассказать о
себе.
Ефимов, смущаясь, выложил всю свою небогатую собы-
тиями жизнь, тщетно пытаясь догадаться, в чем тут дело.
Он рассказал и о своем увлечении греблей и признался,
что мечтает выступить на гонках на приз Почетного Фла-
га реки.
Тут же между ними было заключено тайное соглаше-
ние: Ефимов будет готовиться к соревнованиям, а Дымов
обеспечит ему всяческое содействие.
Вскоре Дымов привел своего приятеля, столяра-заику,
известного у нас в городе по прозвищу Драбадан Драбада-
ныч, коренного волжанина и лодочного мастера.
Дня через два Драбадан Драбаданыч на клочке заса-
ленной газеты набросал одному ему понятный «скис»
лодки. Вместе с Дымовым? они раздобыли нужный лес, и к
осени столяр смастерил такое суденышко, что, когда Ефи-
мов сел в него и ударил в весла, лодочка взвилась, как
птица. И заговорщикам стало ясно, что суденышко это в
должных руках обещает многое. И Ефимов, не теряя вре-
мени, тут же принялся за тренировки на новом судне, а
Дымов ревностно наблюдал за его успехами.
Морозы и ледостав прекратили эти занятия, да и Ефи-
мову давно было уже пора ехать на лекции в институт.
Весной, по возвращении Ефимова из Петербурга, заня-
тия и тренировки возобновились с неослабевающей энер-
гией.
За это же время была прочитана вся литература о
гребном спорте, собраны все данные о рекордах, не раз и
не два Ефимов проходил дистанцию, и к концу лета Дымов
понял, что его мечта, пожалуй, сможет и осуществиться.
Минуло два года, и вот наступил этот день.
* * *
До самого начала гонок Дымов не отходил от Ефимо-
ва, и, когда уже нельзя было дольше оставаться с ним —
надо было идти на свое место — место председателя су-
447
дейской коллегии,— он завел его за штабеля дров, снял
шляпу, перекрестил, обнял и крепко расцеловал.
— Никому, родной, не желал так удачи, как тебе,—
вздрагивающим голосом сказал он.
Затем торопливой походкой он направился к дебаркаде-
ру Яхт-клуба, а Ефимов — к лодочной пристани, где уже
размещались в своих лодках участники гонок, выслуши-
вая последние наставления своих тренеров, и где Трина-
дцатый Апостол и Драбадан Драбаданыч который раз
любовно осматривали и обтирали лодку Ефимова.
Дымов понимал, что ему не выдержать долгого отсут-
ствия вестей о ходе гонок. Как председатель судейской
коллегии, он не мог ехать на сопровождавшей гонщиков
моторной лодке. Поэтому он попросил одного приятеля,
имевшего быстроходную моторку, взять на себя труд изве-
щать его о ходе гонок. *
* * *
Когда Дымов поднялся на второй этаж дебаркадера,
заполненный нарядно одетыми почетными гостями, разу-
крашенный разноцветными флагами стран, представители
которых участвовали в соревнованиях, с берега раздались
громкие крики, требовавшие начала соревнований.
Оглядев присутствующих, раскланявшись е многочис-
ленными знакомыми, окинув взглядом сидящую в полном
сборе судейскую коллегию, Дымов, немного бледный, по-
дошел к висевшему над перилами колоколу и ударами в
него известил о начале соревнований.
И тут же от лодочной пристани сверкающими стрел-
ками вылетели на простор реки легкие лодочки-молнии
и, выстроившись в ряд, на коротких взмахах весел, пошли
к старту.
Стоявший на середине реки пожарный пароход «Са-
мара», тревожно свистя, с двумя матросами, сигналящими
красными флагами с обеих сторон капитанского мостика,
направился вверх по реке, расчищая фарватер от лодок и
пароходов.
Гонщики-иностранцы, в трико, с низкими вырезами на
груди и спине, играя своими буйволиными мускулами,
легко шли к старту, равняясь друг по другу и то и дело
448
взглядывая на высоко поднятый белый флаг в руке Ды-
мова.
Если на дебаркадере стояла настороженная тишина, то
с берега неслись неистовые крики, а подчас — и возгласы
удивления.
— Гляди! Гляди! Арап-то какой! Ну скажи, .чистый
негра!.. Ай, мои батюшки! Родятся ж такие! — раздава-
лось на берегу в адрес африканца, могучие мускулы ко-
торого, точно морские волны под ветром, перекатывались
на его груди и руках.
— А ентот,” дергач-то Носатый, куды лезет? — обсуж-
дали они худого, как жердь, длинноносого англичанина.
Легкая батистовая рубашка Ефимова скрывала его
мускулатуру, и разве только по обнаженным до локтя ру-
кам знатоки могли догадываться о его силе и выносли-
вости. Но в его адрес не было слышно ни похвал, ни под-
задориваний.
Гонщики, выровнявшись в одну линию, подошли к
дебаркадеру, еще несколько томительных секунд, и удар
колокола возвестил, что старт дан.
* * *
В первые мгновения все шли ровно, не выходя вперед
и не отставая друг от друга. Затем стало видно, что неко-
торые уже пытаются уйти. Выделился африканец, за ним
потянулся голландец ван-Гриф, а рядом с ним англичанин
и Ефимов.
Прошло несколько томительных минут, гонщики ухо-
дили все дальше, и лишь в бинокли можно было разобрать
и определить, как идут соревнующиеся. Но вскоре все они
скрылись за поворотом пролива.
И тогда у всех вырвался вздох облегчения: людям на
некоторое время была дана передышка.
Послышались голоса, возобновились прерванные раз-
говоры и смех. И с новой силой возродилась борьба мне-
ний о спортивных качествах гребцов и предполагаемом
победителе. Больно уж нравился всем африканец с его
чугунными мускулами и черной,. как растопленный вар,
кожей, такой редкой в нашем мало что видавшем городе.
— Его, подлеца, хошь в двухлемешный плуг запрягай.
Он пару быков перетянет!
449
— Ну да-а. Пару!..
— А ты думаешь, нет?..
— Конешно!..
— Вот те конешно! Поддай-ка ему покрепше в задок,
паровик перетянет, не то што быков. Он вон какой!
И только Дымов продолжал стоять с флажком в опу-
щенной руке. Он никого не замечал, не слышал и не отве-
чал на вопросы.
* * *
Но вот, вывернувшись меж стоящих барж и парохо-
дов, на простор реки вылетела моторная лодка. Увидев ее,
люди замерли. Она все ближе и ближе. В лодке поднялся
человек, приставил ко рту рупор, и над водой разнесся его
голос:
— Впереди идет африканец. Вторым на коренную из
пролива вышел ван-Гриф. Третьим англичанин. Ефи-
мов — четвертый. Остальные в куче, саженях в десяти от
Ефимова.
Дальше его уже никто не слушал: все загалдели и за-
спорили.
А моторка круто взяла влево и устремилась к Прора-
ну — за новыми вестями.
Через некоторое время она вернулась, чтобы сообщить
о втором пройденном этапе.
И опять в лодке встал человек, и рупор донес до бере-
га, что все идет по-прежнему: впереди африканец, за ним
голландец, потом англичанин, за ними, немного отстав,
Ефимов, на которого наседает немец.
Известие это повергло многих ревнителей русского
спорта в уныние, и больше всех, конечно, Дымова, меч-
тавшего, что этот приз останется в руках русского челове-
ка. Ему даже стало не по себе, когда он представил, как
он, председатель Яхт-клуба и судейской коллегии, будет
прикалывать к груди чужеземца эмблему русской реки.
Он даже почувствовал себя несколько нехорошо, и у него
слегка закружилась голова.
«Нет! Не может этого быть! Ведь Миша сильнее их!
Выносливее! Не может он остаться позади!» — билось у
него в груди. Но тут же приходило на ум, что Миша-то
самоучка, что он далек от тонкостей борьбы, которые так
450
хорошо знают его искушенные соперники, много раз
участвовавшие в ответственных испытаниях. Следующий
раз приз этот будет разыгрываться через четверть века.
Его, Дымова, наверное, уже не будет в живых. А Миша
состарится и не примет участия в гонках. А другой?..
Найдется ли?..
* * *
По всем расчетам, гонщики должны были уже подхо-
дить к завороту с коренной Волги в Тарханку, и потому
взоры всех были устремлены туда, вниз по реке, где долж-
ны были появиться лодки.
А по обеим сторонам Тарханки, кто бросив якоря, кто
перебирая веслами и стараясь удержаться против тече-
ния, уже разместились на своих лодках тысячи любителей
речного спорта.
Вот далеко, почти у самых Улешей, на середину реки
опять вырвалась моторная лодка и, поднимая за собой
высокий гребень пенистой волны, понеслась вверх. Она
все ближе и ближе. Во весь рост на ней стоит человек с
рупором у рта и что-то кричит. Уже слышен голос, но слова
еще непонятны. Но по тому, как реагируют стоящие по
берегу реки люди, можно догадываться: что-то случилось.
Дымов весь подтянулся, уставился на приближающую-
ся моторку. Казалось, от нетерпения он, того гляди, бро-
сится ей навстречу. И вот на дебаркадере стали слышны
слова кричащего:
— На повороте с коренной вперед всех на два-три
корпуса вышел немец, а Ефимов рывком подошел вплот-
ную к голландцу, негру и англичанину, которые сбились
в кучу в нескольких саженях от немца.
Бросив эти слова, моторка круто развернулась и рину-
лась опять вниз.
Известие это переродило Дымова и всех ожидающих
финиша. Все закричали, задвигались и зашумели.
С загоревшимися глазами Дымов весь устремился туда,
где каждую минуту должны были показаться гонщики.
И вот внизу, на реке, показались черные точки иду-
щих лодок. Они все ближе и ближе. Уже прошли церковь
-Красного Креста, железнодорожную водокачку, и до кон-
ца остаются две — две с половиной версты.
451
И опять появилась моторная лодка. Она неслась вверх
по реке, и стоящий в ней человек кричал в рупор на обе
стороны, и ему в ответ, с берегов и лодок, раздавались и
звучали радостные крики. С каждой секундой моторка все
ближе и ближе, и все уже слышат, что Миша Ефимов
вырвался больше чем на десяток сажен вперед.
И какой-то стон, похожий на вопль, покрыл весь берег
и реку, а мальчишки, как мошкара облепившие бунты с
воблой и кладки дров, огласили воздух таким радостным
свистом, что казалось — рушится небо.
Вот гонщики проходят Царский взвоз, идут дальше,
подходят к Бабушкиному взвозу, и впереди всех, с каж-
дым взмахом весел отрываясь все дальше и больше от
своих противников, наш Миша Ефимов!
Легкий и быстрый, он подходит к дебаркадеру под
равномерные удары весел. А на дебаркадере, высоко под-
няв руку с белым флагом и держа другой бечевку от язы-
ка колокола, задыхаясь от восторга, измученный пережи-
ваниями не менее, чем победитель, стоит Дымов.
Миша стрелой перерезает роковую черту, белый флаг
падает, раздается торжествующий звон колокола, и у всех
вырывается вздох облегчения и восторга, покрываемый
тушем сводного оркестра.
* * *
Не успел Миша опустить весла и, сносимый течением,
направиться на свою стоянку, как Дымов, швырнув на
стол судейской коллегии теперь уже ненужный флаг, за-
быв, что он, как председатель, должен до прохода всех
гонщиков оставаться на месте, бросился вниз, к лодочной
пристани. Он сбежал по сходням, держась рукой за го-
товое вырваться из груди сердце, торопясь навстречу сво-
ему любимцу. И скопившиеся на берегу толпы, понимая
и разделяя его чувства, расступались и давали ему дорогу.
Увидев; бегущего по берегу Дымова, Ефимов развер-
нулся и в несколько ударов весел был у пристани. Трина-
дцатый Апостол и Драбадан Драбаданыч, ожидавшие его,
ухватили за борт и удержали лодку как раз в тот момент,
когда Ефимов выскочил на мостки.
С раскрытыми объятиями Дымов бросился было к сво-
ему герою, но то ли оступился, то ли поскользнулся на
452
мокрых мостках и как был, в своем белом английском ко-
стюме и панаме, сорвался с досок и ухнул в воду.
Миша и Тринадцатый Апостол мгновенно подхватили
его и вымахнули из воды. Народ, толпившийся у лодочной
пристани, увидев падение Дымова, ахнул, кинулся к мост-
кам и вдруг разом поднял обоих над головами и, под ра-
достные крики окружающих и адский свист мальчишек,
понес их на дебаркадер, к столу судейской коллегии.
* * *
Об остальных участниках соревнований просто забыли.
Как они дошли до финиша, кто *засек их время, кто
был вторым, третьим, десятым,— никого не интересо-
вало.
Говорили потом, что иностранцы пытались учинить
скандал и заявить протест о неправильных действиях су-
дей и требовали признать гонки недействительными.
Они грозили, что будут жаловаться русскому правитель-
ству.
Говорили, что Дымов, уже пришедший в себя после
пережитого волнения, подошел к более всех неистовство-
вавшему голландцу ван-Грифу и тихо сказал:
— Ты вот что... друг голландский! В чужой монастырь
со своим уставом не лезь! Здесь нет ни второго, ни деся-
того. Здесь только один. Первый! А второй приходи хоть
на другой день. Мы его ждать не будем!
* * *
Заезды двоек, четверок и других судов уже никого не
интересовали. На языке у всех было только одно имя, и
остальные гонки не могли привлечь к себе внимания. Это
чувствовали и судьи, и соревнующиеся, и потому в тот
год остальные заезды и старты были смяты и не блистали
рекордами или достижениями.
А вечером на берегу реки Шурка Шпигель дал необы-
чайную иллюминацию.
Фейерверк продолжался почти до полуночи и славное
имя Миши Ефимова все время горело разноцветными огня-
ми в ночном небе.
453
II
Духов день был другой. Здесь в борьбе принимали
участие только волжские люди: грузчики и ломовые извоз-
чики, ребята с гор или из Глебучева оврага, жители при-
городных слободок, хохлы из Покровска, Шумейки, Гене-
ральского, немцы из Ровного и Яблоновки,— все молодые,
здоровенные парни лет двадцати, двадцати пяти, силушки
такой, что их удара кулаком в лоб достаточно было, чтобы
свалить с ног двухгодовалого бычка. Впрочем, и у них
самих лбы были такие, что в пылу какого-нибудь препи-
рательства, да особливо когда были подвыпивши, они на
спор легко били о собственные лбы глиняные горшки и
бадейки. И вот эта силушка собиралась, чтобы постоять
за свою честь, помериться умением и завоевать приз на-
родных гонок.
Приз этот представлял собою литое из серебра и золо-
та изваяние. На речной волне была высоко поднята двух-
парная лодка с гребцами. Волна и лодка были из сереб-
ра, а фигуры гребцов из золота. Выигравшие могли вместо
приза получить из рук председателя Яхт-клуба двести
рублей ассигнациями. Надо сказать, что обычно так оно и
делалось.
Приз этот разыгрывался каждый год, и на моей памя-
ти выигравшие ни разу не брали его, предпочитая полу-
чить деньги, и потому он постоянно оставался во владении
Яхт-клуба. После гонок его отдавали граверу в магазин
Квасникова, чтобы добавить год соревнований и фамилии
новых победителей.
При гонках на веслах сидели четверо парней. Пятый,
рулевой, помогал им кормовым веслом. Это разрешалось.
Кроме того, в лодке всегда был мальчонка, на случай, если
кто из гребцов «загорался». Тогда мальчонка хватал пли-
цу и охлестывал «загоревшегося» водой, черпая ее за
бортом.
На эти гонки выходило обычно несколько десятков
лодок.
Гребцы —все как один: саженного роста и неизмери-
мой ширины в плечах. Все в легких, просторных шарова-
рах, цветных, вышитых косоворотках, с расстегнутым на
всю ширину воротом, босые, с закрученными выше локтей
рукавами, без шапок на курчавых, стриженных под гор-
шок головах, нередко и с ремнем вокруг волос. Заставь их
454
гоняться с пароходом обществ «Самолет» или «Кавказ и
Меркурий», так не верится, чтобы пароход мог обой-
ти их!..
А что за лодки были у них! У этого, глядишь, какая-то
длинная, узкая, что твоя щука. Другая — вроде и широкая,
но, как только гребцы разместятся в ней, нос ее подымет-
ся й вся она сидит на воде лишь одной кормой. Того и гля-
ди, из воды выпрыгнет! У иных были какие-то странные
очертания, и казалось, что лодка сидит необычайно глу-
боко. Но стоило гребцам ударить в весла, как лодка под-
нималась почти на воздух и, едва касаясь воды, неслась
как быстрокрылая ласточка. Иные лодки были что твои
венецианские гондолы, проплывающие вечером по знаме-
нитому Canale Grande, — длинные, узкие, выкрашенные
черной, искрящейся на солнце краской, с высоко подняты-
ми над водой носом и кормой. Иные посудины были
выкрашены в невиданные цвета, а носы их венчали вся-
кие затейливые украшения: витые рога барана, старого
вола или резные из дерева фигуры допотопных животных.
У некоторых носы лодок украшались фигурами женщин,
на манер греческих и финикийских кораблей, а у кого —
так и обнаженных сирен или чудовищ, неведомых подчас
и самим художникам. Нередко просто рисовались жен-
ские глаза, лукавые й манящие, а то и сцены из древних
мифов — похищение Прозерпины, Нептун, подобный
турецкому султану, в окружении дарящих ему свои
ласки наяд, обнаженная женщина, сидящая по-муж-
ски верхом на быке и переплывающая реку, видимо дол-
женствующая изображать похищаемую Европу. Были и
другие художества — плоды фантазии доморощенных
маэстро.
* * *
В этой многочисленной флотилии была и лодка, при-
надлежавшая тройке гонщиков, которая за все время,
пока я рос и жил на Волге, представляла для всех осталь-
ных страшную опасность. Тройка эта состояла из Трина-
дцатого Апостола, Петра Петровича Серебряка и Кащея.
Как сказано, Апостол был сторожем лодочной пристани
Яхт-клуба, Серебряк славился среди охотников как мастер
по ремонту ружей, а Кащей был бакенщиком на Мордов-
455
ской косе против села Синенькие, что в сорока верстах ни-
же города. Меж собой они были давними друзьями.
Военную службу Кащей, как и Апостол, отбывал во
флоте. На одном корабле они ходили и в кругосветное пла-
вание. Всякие моря и океаны избороздили они вдоль и
поперек и насмотрелись там на всякие разбойничьи и пи-
ратские суденышки. А насмотревшись, соорудили себе та-
кое,, что и не снилось волжанам. Помог им в этом деле и
столяр-заика Драбадан Драбаданыч. Вот и смастерили они
такое суденышко, что лодки волжских ребят выглядели
рядом с ним просто корытом!
Сколько раз порывались ребята угнать эту колдовскую
лодчонку, сколько раз пытались снять ее план, но так
ничего у них из этого и не вышло. Был у этой лодочки ка-
кой-то секрет, скрытый для обычного, хоть и пытливого
глаза.
* * *
Народные гонки начинались также после поздней обед-
ни. Дистанция была та же, двадцать пять верст. Гонщи-
ки должны были пройти тот же путь, что и при розыгры-
ше Почетного Флага реки Волги.
Участников этих соревнований было много, и, чтобы
они не мешали друг другу и всем была хорошо видна
линия старта, у противоположного берега Тарханки ста-
вился пожарный пароходик «Сызрань» и между ним и
дебаркадером протягивалась бечевка с разноцветными
флажками.
По Тарханке ходил пожарный пароход «Самара», и
матросы с красными флагами приостанавливали на неко-
торое время движение всяких барж- пароходов и лодок.
Словом, делалось все, чтобы обеспечить беспрепятственное
и безопасное плавание соревнующимся. Две моторные
лодки всегда следовали за гонщиками, готовые в любую
минуту оказать помощь.
Отбивая шаг, на Московском взвозе появлялся свод-
ный духовой оркестр, сверкая на солнце начищенными
трубами, возбуждая неописуемое умиление сопровождаю*
щих его ребятишек.
Расступаясь по сторонам, народ давал ему дорогу, и
оркестр, проследовав по сходням на дебаркадер, подни-
мался на второй этаж и размещался в окрытом со всех
сторон летнем ресторане. Судейская коллегия занимала
456
места за столом, установленным на той стороне дебарка-
дера, что выходила к реке.
Вот дрогнула и зашевелилась нетерпеливо ожидающая
начала гонок публика, громогласно прозвучал колокол, и
тут же от берега вынеслись на простор реки лодки. Одной
из последних отошла от пристани Яхт-клуба скромная се-
ренькая лодочка с тремя гребцами. Апостол, Кащей и Се-
ребряк не спешили.
Зная до тонкостей течение, все суводи и ааводники на
реке, зная также, что симпатизирующий им главный
судья Дымов, как уже много лет подряд, помучает участ-
ников на фальстартах и, выбрав удачный момент, даст
сигнал именно тогда, когда они будут на ходу и смогут
сразу же вырваться вперед, друзья не торопились.
Наконец все участники вышли к роковой черте. Рука
Дымова с белым флагом высоко поднята. Вот она, кажет-
ся, дрогнула и начала опускаться. С*няток лодок рвану-
лись было вперед, пересекая линию старта, но тут же
раздается частый звон колокола. Проклятие! Надо воз-
вращаться и опять выравниваться, опять ждать в напря-
жении и тревоге.
Переругиваясь и проклиная судью, они таланят и по-
даются назад, занимая свои места.
А наша тройка, слегка взмахивая веслами, терпеливо
выжидала момента' настоящего старта, зная, что глаза
Георгия Георгиевича наблюдают за их лодкой, выбирая
благоприятный для них момент.
Вот Дымов, приподнявшись на цыпочках, высоко под-
нял белый флаг, и Серебряк каким-то внутренним чутьем
понял, что пришла решающая минута. Тихо бросил он
товарищам: «Взяли!» — и кормовым веслом сильно толк-
нул лодку вперед.
Апостол и Кащей, получив команду, что было сил на-
легли на весла, лодка мгновенно пересекла линию стар-
та, и в тот же миг над гладью замеревшей реки раздался
стук упавшего на перила древка флага и один-единствен-
ный удар колокола. И сводный оркестр грянул любимый
всеми марш «Старые друзья».
Берег дрогнул, закачался из стороны в сторону, разда-
лись крики одобрения и пожеланий побед, свист ребяти-
шек и истошная брехня собак. Тишину реки прорезали
гудки и свистки стоящих у пристаней пароходов, а с Со-
коловой горы, из садика жившего там знаменитого охот-
457
ника Владимира Сергеевича Темницына, грохнул, отда-
ваясь по островам и оврагам горного берега, выстрел из
пушки, которую его дед, командир кавалерийского отря-
да, отбил когда-то у французов.
Какое-то время толпы народа еще наблюдали за
уходящими к затону гонщиками, а потом, уже не раз-
личая из-за расстояния лодок, бросились по берегу реки
вниз.
Иные, имеющие родню или близких среди извозчиков-
долгушников, кинулись вверх по взвозам к Большой Сер-
гиевской улице. Там их ждали рессорные телеги-долгуши,
раскрашенные зелёной и красной красками, с запряжен-
ными в них воронежскими битюгами. Лошади почти все
гнедой масти, с густыми черными гривами, расчесанными
и заплетенными в косички с красными, желтыми и зеле-
ными ленточками, с белыми звездочками на своих боль-
ших умных головах и черными ремнями по широкой
спине и раздвоенному крупу. Широкие, с бубенчиками
наверху дуги расписаны синими и розовыми цветами, а
богатая сбруя украшена медными начищенными бляха-
ми. И наконец, сами владельцы этих долгуш, такие же
широкоплечие и могучие, как их битюги, в цветных ру-
бахах и лихо заломленных над кудрявыми лбами фураж-
ках, готовые мчать своих родных и близких к Князев-
ке, где гонщики будут водить с корённой Волги в Тар-
ханку.
И заполненные до отказа людьми долгуши, гремя о
каменную мостовую ошипованными колесами, устремля-
лись по прибрежным улицам города.
Домчавшись до Красного Креста, до железнодорожной
водокачки или складов Нобеля в Улешах, все бегут к бе-
регу, готовясь встретить, ободрить и поддержать криками
гонщиков.
* * *
Вот из-за косы вырезается одна лодка. Она входит в
Тарханку и, держась левого берега, быстро идет вперед,
используя суводи и заводинки с обратными течениями.
Этим путем можно намного облегчить продвижение. Но
надо быть особо осторожным, чтобы не налететь на пес-*
чаную отмель и не потерять время.
458
И конечно, в этой одиноко идущей лодке — Апостол,
Кащей и Серебряк. И берег приветствует их громкими,
истошными криками.
За первой лодкой в Тарханку вскоре их вваливается
сразу целая груда. Те из гонщиков, что посмышленее, так-
же жмутся к левому берегу и сокращают расстояние меж-
ду собой и идущей впереди лодкой.
И, подбадривая и поощряя их, берег наполняется сто-»
ном, криками, улюлюканьем и воплями сочувствующих.
Все бегут по берегу за лодками к Ильинскому, Живодер-
скому, Царскому и Бабушкиному взвозам. Впереди всех,
конечно, мальчишки и стаи собак, то и дело затевающих
между собой грызню и драки, за ними мужики, оголте-
лые и орущие, далее женщины, кто с малыми детьми на
руках, напуганными и плачущими, а кто и с тазами с
только что прополосканным детским бельем.
И все это ревет, кричит и вопит и, ничего не разбирая,
устремляется вверх по берегу, спеша туда, где будет конец
гонок.
Но догнать и обойти ушедшую вперед тройку никому
не под силу.
Вот они проходя! Проран, с левого берега Тарханки
от затопленного острова переходят на правый, где их
движение несколько замедляется из-за сильного встреч-
ного течения, но уже рядом дебаркадер Яхт-клуба. Там,
держа в поднятой руке белый флаг, стоит’ главный судья
Дымов, встречая желанных победителей.
Берег приветствует их криками «ура», воем восторга и
оглушительным свистом ребятишек.
Один за одним, идут они к столу судейской коллегии,
уже переместившейся за это время на береговую сторону
дебаркадера, чтобы вручение приза можно было наблю-
дать всем находящимся на берегу.
Когда под звуки туша появлялись победители, предсе-
датель приветствовал их поздравлениями с победой, цело-
вал каждого, вручал им пакет с деньгами, и все трое, по-
благодарив поклоном судейскую коллегию, направлялись
к Петру Петровичу, где его жена Фрося уже приготовила
им заслуженное угощение.
Застолье — с перерывами на отдых и сон — продолжа-
лось у них обычно дня три, после чего они возвращались
к своим каждодневным занятиям.
459
* * *
Так было много лет подряд.
В этом году, накануне очередных гонок, друзья собра-
лись, как обычно, у Серебряка. Хозяйничавшая за стоком
Фрося сразу почувствовала что-то недоброе — какую-то
неуверенность, нерешительность и вроде как безразличие
в разговорах постоянных победителей этих гонок. Она по-
пыталась поднять их духг уводя их от невеселых слов и
размышлений. Против всяких правил, она даже поднесла
им по стопке темно-зеленой настойки, которая очень уж
пришлась им по вкусу. Налить по второй Фрося наотрез
отказалась.
— Завтра, как придете первыми, всю четверть по-
ставлю.
— Ну, если так,— сказал, разглаживая свою белую
бороду, Егор Егорыч,— четверть наша!..
Они долго еще сидели за столом, после чего, совсем
затемно, Егор Егорыч отправился домой, а Кащей, как
всегда, остался ночевать у Петра Петровича.
А над рекой далеко за полночь сверкала в звездном
небе хитроумная иллюминация Шурки Шпигеля, сим-
фонический оркестр «Приволжского вокзала» наигрывал
вальсы Штрауса, а на берегу, кто в своих лодках, кто про-
сто на земле, подстелив жидкий и убитый как блин матра-
сишко, спали тревожным сном завтрашние герои и не-
удачники.
* * *
Утро пришло тихое, безветренное, с легкой рябью тон-
ких, белых облачков на небе, предвещавших нежаркий
день.
Как и обычно, в силу привычки, Серебряк и Кащей
поднялись с восходом солнца и отправились к Елизарову
на Яхт-клубские купальни.
После купанья они долго сидели в садике у Петра
Петровича, дожидаясь положенного времени.
Когда народ после поздней обедни начал заполнять
берег, напутствуемые добрыми пожеланиями Фроси, они
направились к своей лодке.
460
* * ♦
Все было так же, как и прежде.
Уйдя вперед, они шли по коренной, правда, нынче
в более близком расстоянии от остальных гонщиков, но
все равно впереди всех. Первыми завернули они в
Тарханку. Но дальше, против течения, дело пошло ху-
же. Годы, видимо, брали свое, тех сил и выносливо-
сти уже не было. Это чувствовали и они сами и их сопер-
ники.
Если в прежние годы они весь путь шли почти на од-
ном расстоянии от остальных, то сегодня оно вдруг без
видимых причин уменьшалось и опять несколько увели-
чивалось, когда они, отдавая последние силы, уходили
вперед от наседающих на них противников.
Все же они пришли к финишу первыми.
Перерезав роковую черту, подняв весла, они медленно
сплывали вниз, сносимые течением. Все трое тяжело ды-
шали, а Петр Петрович раза два охнул, держась рукой за
сердце.
— Что, Петрович? — спросил Елизаров.— Щемит?
— Щемит, Егорыч.
Кащей молча зачерпывал ладонью воду и смачивал
голову.
— Смотри, последний разочек съездили,— сказал
Апостол.— А?
— Пожалуй,— в один голос ответили друзья, а Кащей
добавил:
— Срамиться нам негоже.
Они вылезли из лодки, тут же на пристани умылись,
вытерлись чистыми полотенцами, что подала Фрося, пер-
вая поздравившая их, и направились на дебаркадер, где,
как и в прежние годы, судейская коллегия должна была
вручить им приз.
Они медленно шли один за одним, впереди Егор Его-
рыч, как загребной, в холщовой рубахе, с широкой белой
бородой на могучей груди, за ним Кащей, высоченный,
худой, с длинными руками, неуклюжий и странный, а сза-
ди всех рулевой, Петр Петрович, в брюках навыпуск, начи-
щенных до блеска штиблетах, белой сатиновой рубахе, с
небольшими усами и поседевшей бородкой на загорелом
лице.
461
Они прошли берегом, по сходням и стали подниматься
на второй этаж дебаркадера, где уже за столом, покрытым
зеленой скатертью с золотой бахромой по краям, сидела
судейская коллегия.
Дымов вышел из-за стола, обнял победителей, расцело-
вавшись с каждым трижды крест-накрест, и, как он это
делал уже не один год, вместо приза протянул Егор Его-
рычу пакет с деньгами.
— Мы хотим попросить вас, Георгий Георгиевич, чтоб
вы дали нам приз,— не протягивая руки к пакету, сказал
Апостол.
Дымов несколько смутился, хотел что-то спросить, но,
растерявшись, не сказал ни слова, торопливо повернулся
к столу, бросил на него пакет с деньгами, взял приз и, вы-
соко подняв его, протянул Егору Егорычу.
Тот спокойно взял его и, степенно поклонившись, на-
правился к выходу. Один за другим, за ним пошли и его
товарищи.
Они спустились по сходням, прошли мимо примолкшей
и удивленной толпы и направились к Петру Петровичу, где
Фрося уже встречала их с четвертью темно-зеленой на-
стойки, которую ставила на стол.
Апостол, раздвинув посуду, поставил на стол приз.
— Теперь, Фросенька, корми и пои нас,— сказал он.
— Выпьем напоследок за нашу победу,— добавил Ка-*
щей.
— Чтой-то напоследок? — несмело спросила Фрося.
— Золотая моя! Чай, видала, как пришли! Еще сотни
две сажен, и не знай, нашла ль бы ты нас среди послед-
них,— заключил Серебряк.— Силы ушли, Фрося. Больше
не будем. Иначе срамота! А это мы взяли себе,—указал
он на приз.
Фрося ничего не ответила и, понурив голову, ушла на
кухню.
За едой говорили мало. Каждый, видимо, думал свою
нелегкую думу.
Потом Апостол сказал:
— Я так полагаю. Делить приз на части нечего. Дер-
жать кому одному — вроде не с руки. Волга-матушка дала
его нам, давайте и вернем ей его на вечное сбережение.
— Правильно, Егор Егорыч,— в один голос ответили
Серебряк и Кащей.
— Согласны? — переспросил тот.
462
— Согласны.
— А когда?
— Да вот попьем чайку, стемнеет, и отвезем.
* * *
Вечером, когда берег уже заметно опустел и разъеха-
лись участники народных гонок, они взяли свой приз, за-
вернули его в чистую скатерть, которую со слезами на гла-
зах дала им Фрося, и выехали Тарханкой через Проран на
коренную.
Там, опустив весла, они сняли шапки, Елизаров, как
старший, поднял приз над головой и с размаху бросил его
в реку. Ударившись о воду, он поднял целый фонтан
брызг, окропивших стоящих в лодке людей, и навсегда
пропал в глубине родившей его Волги.
«ПОБЕДИТЕЛЬ БУРЬ»
Было еще глубокое утро. Берег реки едва просыпался
после короткой и душной июньской ночи, заявляя о себе
робкими, едва различимыми звуками и движениями.
Слабый, родившийся ^а ночь туман, смешанный с пы-
лью, поднятой суетой прошедшего дня, висел над рекой
и йрибрежной частью города, уступами спускающейся к
воде. Тонкие, едва уловимые струйки дыма из топок при-
глушенных на ночной стоянке машин двух или трех това-
ро-пассажирских пароходов, ночевавших у пристаней, ухо-
дили ввысь, пробивая слой тумана, и, колеблясь над ним
едва видимой слоистой полоской, медленно растекались по
сторонам. Более чем наполовину выступая из мглистой
пелены простиравшегося над рекой тумана, виднелась вер-
шина Увека. Тишину утра нарушал только едва слышный
визг и скрежет ковшей работавшей где-то по ту сторону
острова, на коренной Волге, землечерпалки.
Солнце еще не вставало, и небо над бескрайными за-
волжскими просторами еще не сияло от его лучей. Воздух,
немного остывший за короткую ночь, был наполнен все-
возможными запахами берега — вяленой и соленой рыбы,
привезенных с верхов и сложенных на берегу всяких
изделий из дерева: березовых дуг, оглобель, санных полозь-
ев, плетеных кузовов казанских тележек, кип липовых ро-
гож и мочалы и тяжелым запахом невыделанных шкур.
464
Река лениво, точно нехотя, катила свои воды, гладкие и
спокойные как застывшее стекло, лишь кое-где образуя
на поверхности едва заметные водовороты. Короткими
всплесками вода лизала борта пристаней и причаленных
к ним пароходов, да шатущий сом, заплывший сюда в по-
исках пищи, нет-нет да и выпускал большой пузырь воз-
духа, лопающийся на поверхности с низким, глухим зву-
ком.
* * *
У небольшого домика, ниже других спустившегося к
реке, зеленая крыша которого виднелась сквозь листву
яблонь и дуль, на невысокой скамейке перед грядками за-
ботливо возделанного огородика, слегка ссутулившись и
опираясь локтями о колени, сидел мужчина.
На вид ему было за сорок. Легкая седина уже проби-
лась в его волосах. Это был известный в свое время у нас
в Саратове ружейных дел мастер и «пароходовладелец»
Петр Петрович Серебряк.
Он сидел, отдавшись покою и свежести раннего утра,
всматриваясь в знакомые с детских лет картины. Та же
многоводная река, те же пристани и пароходы, тот же без-
людный в эти ранние часы берег, тот же прохладный,
с особыми запахами воздух и те же два, три белых
каменных дома, высящиеся над зеленью окружающих
их садов с тяжелыми, обвисшими кистями цветущей си-
рени.
Все так же, как и много лет назад. Те же белоснежные
пароходы, заночевавшие у пристаней большого волжского
города, те же склады навезенных и сгруженных на берегу
товаров и нескончаемые бунты воблы, вытянувшиеся па-
раллельно береговым кварталам, прикрытые в несколько
слоев красными, пахучими рогожами.
Здесь прошла вся его жизнь, и здесь встречает он те-
перь свою старость.
Холера, частая летняя гостья волжских городов, свире-
пствовавшая тогда в Саратове, косила тысячи людей и в
считанные дни унесла сначала его отца и мать, а следом за
ними и жену, ожидавшую ребенка.
Он похоронил их, через некоторое время заболел сам,
но выздоровел и остался жив.
16 Н. Минх
465
Так он остался один. Потянулись долгие, тоскливые го-
ды жизни бессемейного человека, работа в мастерской
ювелирного магазина Квасникова, каждодневные придир-
ки и замечания не любившего его за сметку и искусность
старшего мастера Чебанова, заступившего на это место по-
сле смерти отца Петра Петровича, и в конце концов вы-
нужденный уход с работы.
Унаследовав от отца страсть к ружейной охоте, он,
как и родитель, занимался ремонтом охотничьих ружей.
Случилось так, что в тот момент, когда он уволился от
Квасникова, на него свалилось несколько заказов по ре-
монту и починке охотничьих ружей, и в том числе почин-
ка дорогого марочного ружья полицмейстера Балабанова,
сыгравшего в жизни Серебряка не малую роль.
Петр Петрович успешно справился с ремонтом ружей,
заказы были хорошо оплачены, от заказчиков он получил
горячую благодарность, и к нему сразу пришла слава за-
мечательного ружейного мастера.
Полицмейстер Ардальон Ардальонович Балабанов был
рьяный охотник и рыболов. Он не блистал ни умом, ни
административными способностями, ни рвением к делу и
был по натуре человек простой, добродушный и, как гово-
рили, «не вредный». Видимо, все эти качества ума, а так-
же сумбурность и чрезмерная болтливость дали повод к
тому, чтобы звать его за глаза Балабоном Балабоновичем
Балабоновым. Конечно, он совсем не подходил к занима-
емому им посту, но он имел какого-то родственника при
дворе, и трогать его боялись. К тому же его помощник
Ежиков был настоящим держимордой и вертел всеми де-
лами в полицейском управлении, предоставляя своему
патрону много свободного времени.
Балабанов проживал на одном из глухих и мало ис-
пользуемых взвозов и почти все время проводил на бере-
гу — У Серебряка в его небольшой мастерской, всегда пол-
ной охотников, на Яхт-клубской пристани у Тринадцатого
Апостола, с компанией охотников и рыболовов в саду
«Приволжского вокзала».
Следя за починкой своего ружья, Балабанов как-то ска-»
зал Серебряку:
Петрович! А на кой ляд искать тебе место? Разве
плохо будет работать дома, быть себе хозяином и ездить
когда хочешь на охоту? А?
466 •
« Не ^наю, Ардальон Ардальоныч, — отвечал, пожи-
мая плечами, Серебряк.
— Ты подумай!
Серебряк улыбнулся.
Вечером, ложась спать, он вспомнил слова Балабанова
и долго ворочался с боку на бок, заснув с мыслью, что на-
до, пожалуй, попробовать.
Он «попробовал» и скоро увидел, что дело это стоящее.
Он стал прилично зарабатывать, был полным*. хозяином
своего времени и ездил на охоту и рыбную ловлю когда *
хотел. Он даже как-то раз поблагодарил Балабанова за эту
падоумку.
— Видишь! А ты не хотел,— ответил на это Балаба-
нов,
* * *
Этот же Балабанов сделал его и «пароходов л адель-
цем».
Однажды весной он привел к нему какого-то человека,
продававшего на дрова свою затонувшую на Тарханке в
половодье баржонку. Дрова были нужны, и Серебряк, со-
блазнившись небольшой ценой, съездил к затонувшей по-
судине, осмотрел ее и купил. «Спадет вода, разберу, пере-
пилю и перевезу домой»,— думал он.
После убыли тот же Балабанов съездил с ним к ле-
жавшей на песках барже и там ошарашил его предложе-
нием оборудовать ее под пароход (баржонка, правда, бы-
ла совсем новая).
. Серебряк растерялся. Но от Балабанова не так-то лег-
ко было отделаться. Вечером он нагрянул с целой оравой
знакомых охотников, друзей и приятелей Серебряка, и те
насели на него, убеждая послушаться Ардальона Ардаль-
оныча, обещая помочь своими знаниями, умением и тру-
дом. Главное, всех охотников подмывало то, что у них бу-
дет свой пароход.
Движок я тебе, Петрович, достану, — кипятился
Балабанов.— Во всем мы тебе поможем, и будешь возить
нас по веснам и осеням на охоту. Сам знаешь, как в При-
станские займища, Чардым иль на Формозский остров
ехать по уткам на перелеты! Пароход не останавливается,
завезет и ссодит черт те где, капитана-подлеца не упро-
16*
467
сишь вызвать бакенщика и кланяешься потом верст де-
сять на веслах! Гоже? Учить тебя, как управляться с
движком, не надо. Ты слесарь. А летом, когда нет охоты,
вози баб с творогом и яйцами. Внакладе не будешь...
А благодарности от нас, охотников, будет во! — указывал
он рукой поверх головы.
Балабанов обещал выхлопотать и права, и самый ма-
лый налог.
Увлеченный в конце концов и сам этой затеей, Сереб-
ряк согласился.
* * *
На другой день на песках уже кипела работа. Латали,
смолили, стелили палубу, ставили скамьи, столы и лежан-
ки, поднимали повыше борта, возводили барьеры, строгали
мачты и заготовляли все, что полагалось для порядочного
судна.
После того как в верхах прошли дожди и пришла лет-
няя прибыль, новокупка приподнялась, стала на плаву, к
ней подошел пожарный пароход «Самара», зачалил ее и
подвел к пристани, которая была за это время оборудова-
на из купленной для этой цели плоскодонки.
Недели через две судно было пЬлностью приведено в
порядок, и по главной мачте, полощась в легких волнах
набегавшего ветерка, взбежал наверх белый флаг с выши-
той на нем золотой летящей дикой уткой. ...
На берегу была сооружена конторка, напоминающая
по своему архитектурному оформлению дачное заведение
«для собственных надобностей», выкрашенная в цвета,
подсказанные охотникам их пылкой фантазией, с надпи-
сью поверху: «Пароходство П. П. Серебряка».
Не хватало одного — названия для корабля. При об-
суждении этого вопроса каждый раз поднимались горячие
споры.
Но судьбе было угодно, чтобы все это разрешил незна-
чительный случай.
После того как был опробован движок, в один из жар-
ких летних дней новокупка Петра Петровича, заполненная
приятелями — охотниками и рыболовами, отвалила от
пристани и вышла на просторы Тарханки. Ведь надо же
было посмотреть ее на ходу!
468
Суденышко бежало вверх, подчиняясь велениям руля,
поднимая за кормой пенящийся вал.
Все ликовали.
Легко преодолевая встречное течение, судно прошло
проливом между Зеленым и Казачьим островами и, выйдя
на коренную, было приветствуемо торжественными гудка-
ми одного из «самолетских» красавцев с отмашкой белым
флагом по правому борту и криком в рупор капитана Су-
лоняеваг старого приятеля Петра Петровича и многих
охотников.
Встреча эта и приветствия были так неожиданны, что
всех охватил порыв невыразимой радости, заставивший
охотников вдруг поднять «пароходовладельца» на руки и-
качать его, подбрасывая вверх. Сулоняев видел все это и,
сняв с головы белую фуражку, махал ею друзьям.
Затем все понемногу успокоились. Кто сидел, покури-
вая и ведя беседу с приятелем, кто помогал Серебряку
управляться с судном. День был тихий и безветренный, и
ничто не предвещало какой-либо перемены.
И вдруг город мгновенно скрылся в тучах поднятой
пыли.
Скоро порывы ветра уже рябили поверхность реки,
поднимая по берегам и на отмелях целые смерчи рыжего
песка. Через короткое время ветер уже набрал полную си-
лу, скрипел в снастях и поднимал громадные валы воды,
кидая судно из стороны в сторону.
Люди встревожились. А ветер все крепчал, переходя в
ураган и заливая вздувшимися волнами палубу парохода.
Несколько шквалов положили бедное суденышко чуть
ли не на борт, грозя ему гибелью. Но пароходик обладал,
видимо, хорошей остойчивостью, слушался руля и бежал
заданным курсом, увертываясь от набегавших на него
волн, подставляя им корму.
Так продолжалось минут пятнадцать — двадцать.
Потом буря так же внезапно улеглась, как и налетела.
Воздух прояснился, река успокоилась, и легкая прохлада
приятно распространилась в воздухе. Лица у людей по-
светлели, появились улыбки, все свободно вздохнули I с
благодарностью оглядывали пароход, достойно выдержав-
ший эту передрягу.
Все сошлись около машинного отделения, где шуровал
Петр Петрович. К ним подошел и Ардальон Ардальоныч
и, хлопнув по плечу Серебряка, громко сказал:
469
“ Вот это, Пет Петрович, пароход! Гляди, что выдер-
жал! А?.. Прямо победитель бурь!
И он точно высказал сокровенную мысль.
— «Победитель Бурь», «Победитель Бурь»!.. Так и
назвать! — восторженно закричали охотники.
Хозяин не возражал, и крещение корабля состоялось.
На другой день столяры вырезали из дерева буквы,
выкрасили их золотой краской и прикрепили название на
обоих осмоленных бортах, на носу корабля и на корме.
Так «Победитель Бурь» и вошел в славную историю на-
шего саратовского флота...
* * *
Прошло несколько лет. И вдруг случилось так, что
Петр Петрович нежданно-негаданно стал жить с молодой,
красивой женщиной, взятой им из притона.
Сидя сейчас у своего домика, захваченный цепью воз-
никавших одно за другим воспоминаний, он опять испы-
тал то смутное беспокойство и тревогу, которые часто при-
ходили к нему. Все вроде было хорошо. Фрося добрый,
сердечный человек. Она беззаветно любит его; это он ви-
дит и чувствует в каждом ее взгляде, слове и действии. Но
жизнь их не устроена. И исключительно по ее вине. Она
наотрез отказывается обвенчаться с ним.
Всякий раз, как он начинал говорить об этом, она не-
изменно отвечала:
— Петенька! Какая я тебе жена? Брак —святое дело.
А я что? Последняя женщина. Не бери греха на душу! —
и спешила переменить разговор.
Вот и сейчас это тяжелое чувство опять захватило его,
когда он увидел, как Фрося вышла из купальни Яхт-клу-
ба и стала подниматься по одной из тропок, проложенных
на берегу.
Она скоро подошла к нему с корзиной выполосканно-
го белья, статная и сильная, с загорелыми мускулистыми
руками и большой копной волос на голове, обмотанных бе-
лым, вышитым по краям полотенцем.
— Ты, Петенька, чтой-то поднялся ни свет ни заря.
Иль я разбудила, когда пошла на речку? — ласково спро-
сила она, ставя корзину с бельем на скамью и садясь ря-
дом с ним.
470
Да я не спал и до этого,^отвечал он<
— Что так?
Да все о нас с тобой думаю.
— А что тебе, Петенька, думать о нас? Живем слава
богу.
Жить-то живем, а вот как живем? Кто мы с тобой
ДРУГ Другу?
— Опять ты об этом. Не надо, Петя,— чуть помор-
щившись, сказала она.
— Нельзя больше так, Фрося! — ответил он.—Ты по-
думай! Мы с тобой христиане. Верующие. Крест носим.
Ходим в церковь. А два года не были у исповеди. Что ска-
жу я батюшке, если спросит, как я с тобой живу? Со-
лгать — язык не повернется. Сказать правду — сгоришь со
стыда. Да он и из церкви прогонит как блудника.
— Петенька! Подумай, кто я. Обвенчавшись, ты свя-
жешь себя со мной. А может, еще встретишь чистую жен-
щину, полюбишь ее... А я буду тебе камнем на шее.
— Не говори так. Ты знаешь, что этого быть не может.
Вот разве Ты сама уйдешь от старика к молодому.
Она вскочила, как от удара. Ее крупное лицо с полу-
открытым ртом и вздрагивающими губами пылало.
— За что ты меня так?
Я не хотел тебя, Фрося, обидеть,— мягко сказал
он.— Я только высказал, о чем все время думаю. Ведь я
вдвое старее тебя. Тебе нет двадцати трех, а мне пошел
сорок пятый. Ты спрашиваешь, что со мной? Вот это са-
мое...
Он встал и увел ее в дом, где и состоялось их послед-
нее объяснение и где он наконец получил согласие на
брак.
* * *
Приветствуя «молодых» после свершения таинства
брака, старичок священник как-то особо тепло поздравил
их и тихо сказал:
— А я давно хотел спросить вас, что это вы так не
по-хорошему живете? Люди вы верующие, а живете
не по-людски. Ну да теперь спрашивать нечего. Все по-
зади.
Фрося вспыхнула и низко опустила голову, чувствуя в
этом свою вину, а Петр Петрович, тоже смущенный сло-
471
вами священника, пробормотал в ответ что-то маловразу-
мительное.
Гостей на свадьбу набралось столько, что домик не мог
вместить пришедших. Пришлось принести столы и посу-
ду от соседей и частично разместиться в сенях. Пиршество
продолжалось без малого до ночи.
Без конца пили за здоровье «молодых», желая им сча-
стья и благополучия. Желали им мира и благоденствия,
желали потомства и продолжения рода.
Когда наконец гости, подгоняемые поздним временем,
стали было собираться по домам, полицмейстер Балабанов
вдруг заявил, что праздник будет неполным, если не за-
кончится катанием по Волге.
Предложение было принято с восторгом, так как Ба-
лабанов сказал, что все, кому завтра надо идти на работу
или службу, могут не ходить и не опасаться неприятнос-
тей. г
—- Всех ваших хозяев и начальников объеду и скажу,
что человек не пришел по моей вине.
Ты, Пет Петрович, с кораблем справишься? Не
больно нагрузился? — спросил он Серебряка.
— Справлюсь, Ардальон Ардальоныч.
Смотри.
— Кой-кто из ребят поможет, и все будет в порядке.
“ Ну-ну,-~ ответил Балабанов.
Некоторые из гостей пошли готовить судно, двух-трех
послали за вином и пивом, пиротехника Шурку Шпигеля
посадили на дремавшего у пристани извозчика, и он по-
мчался домой за своими пиротехническими снадобиями, а
Фрося собрала три двуручные корзины пирогов, закусок и
всякий еды, уложила туда же посуду, и все это было пере-
несено на пароход.
Из полпивной Борзова скоро принесли ведро вина, не-
сколько корзин пива и два пятеричных мешка раков. Не
за долгим возвратился и пиротехник Шпигель со своими
снарядами.
К его приезду «Победитель Бурь» был уже готов к
отплытию. На передней мачте гордо развевался флаг с зо-
лотой уткой, и фонарь «летучая мышь» извещал, как по-
ложено в ночное время, что идет судно. Швартовы были
отданы, винт взмыл за кормой пенистый вал, и пароход от-
валил от пристани, направляясь вверх по Тарханке за Зе-»
леный остров.
472
Не успел он выйти на простор реки, как с носа и с
кормы, из ведер с песком, взвились разноцветные ракеты,
возвещавшие начало свадебного путешествия,
* * *
Вернулись они из поездки на другой день, почти к за-
ходу солнца. Все были веселы и довольны, а больше всех
Балабанов и пиротехник Шпигель, который разошелся до
того, что уже после прихода запустил с носа «Победителя
Бурь» последнюю ракету. Она не произвела должного эф-
фекта на дневном свету, но доставила все же удовольст-
вие всем наблюдавшим, попав в стоявший рядом товаро-
пассажирский пароход и возбудив там немалый переполох
и ругань.
Когда все гости разошлись и Серебряк с Фросей оста-
лись одни, он сказал:
• — Давай, Фрося, ложиться. Тебе ноне досталось. За
день-то в хлопотах, поди, и не присела. Ты стели, а я схо-
жу на пристань, повешу извещенье, что пароход завтра не
пойдет.
Он ушел, спустился к реке, повесил бумажку над око-
шечком своей конторки и направился домой.
Сумерки уже окутывали землю, и жизнь на берегу за-
мирала. Серебряк вошел в палисадник, закрыл калитку и,
докуривая папиросу, остановился у порога. В окне спаль-
ни виднелся слабый свет ночничка, и из дому доносились
шаги и возня Фроси,- Но скоро все стихло.
Серебряк стоял, глядя на реку, теряющиеся в сумер-
ках пески и заросли Казачьего острова и далекие огни
Увека. Перед ним, между богатыми, ярко освещенными
дебаркадерами пароходных обществ «Самолет» и «Кавказ
и Меркурий», рядом с лодочной пристанью и купальнями
Яхт-клуба, стоял его «Победитель Бурь» с поднятым на
передней мачте фонарем «летучая мышь». Это выигрыш-
ное место, несмотря на протесты богатых пароходовладель-
цев, ему отхлопотал дотошный Балабанов.
«Победитель Бурь»,—улыбнулся он. Как все это стран-
но. Легкая снисходительная улыбка пробежала по его
губам, он покачал головой, точно удивляясь странно-
сти происшедшего, затушил папироску и направился в
дом.
473
* * *
Он запер сени, закрыл дверь и, стараясь не шуметь,
прошел в спальню. На столике, под легким бумажным аба-
журом, горел ночничок. Фрося уже спала. Голова ее не-
много съехала с подушки, была чуть откинута назад, и
толстая, цвета темной меди, коса свешивалась до пола, где
с ее распущенным концом, лежа на спинке и задрав квер-
ху мордочку и все четыре лапки, шуровал котенок, тут же
скрывшийся под кроватью, как только Петр Петрович во-
шел в комнату. Увидев спящую женщину, Серебряк не-
вольно остановился и, глядя на жену, опять задумался.
Ему припомнилась поздняя морозная ночь, когда он
возвращался от приятеля-охотника, к которому ходил по-
слушать начинающих запевать соловьев. Они тогда выпи-
ли, и на морозе он сильнее чувствовал опьянение. Он не
заметил, как очутился на Петиной улице, пользовавшейся
у нас дурной репутацией. По обеим сторонам улицы стоя-
ли одноэтажные домики с палисадниками перед окнами.
Почти у каждого тускло горел красный фонарь. Все окна
были закрыты ставнями. Во многих домах слышались при-
глушенные звуки граммофонной музыки и визгливые голо-
са женщин.
В конце улицы, проходя мимо полуприкрытого подъез-
да кирпичного дома, он услышал тихие всхлипывания. Он
непроизвольно заглянул внутрь и в слабой полосе света,
падавшего от фонаря, увидел прислонившуюся к стене
женщину.
Движимый вспыхнувшим вдруг чувством жалости, он
шагнул в подъезд и сказал;
Не стой раздетой. Иди в дом.
Женщина не обратила внимания на его слова и запла-
кала сильнее.
— Иди в дом! А то заболеешь! — мягко, как ребенку,
повторил он.
Женщина молча подняла на него глаза, посмотрела и
тихо сказала:
— А ты, дядя, наверно, хороший...— И вдруг окончи-
ла: — Пойдем ко мне.
У Серебряка даже остановилось дыхание. Ни разу в
жизни ему не приходилось слышать, чтобы женщина так
грубо звала его.
А она точно осмелела.
474
to
— Пойдем, дядя! Пойдем, Христа ради.
Он был ошеломлен, услышав здесь имя Христа, и с его
губ сорвались слова упрека.
— Дядя, я ведь верую,— строго посмотрев на него,
сказала женщина.— И крест ношу. Вот и зову. Я, может,
тебя всю жизнь жду!
Он стоял, не зная, что ответить.
Увидев его растерянность, она взяла его за руку, рас-
пахнула дверь, шагнула внутрь и увлекла за собой.
Миновав несколько дверей, они вошли в ее комнату.
— Раздевайся, дядя,—сказала она, запирая дверь на
задвижку.
В комнате горела небольшая керосиновая лампа, и те-
перь он мог разглядеть ее. Перед ним стояла молодая,
статная женщина, с охапкой вьющихся темно-рыжих во-
лос на голове. Лицо у нее было белое, крупное, с правиль-
ными, выразительными чертами. Глядела она строго и точ-
но ждала чего-то. На вид ей было лет двадцать, а может,
и меньше.
— Что ж стоишь, дядя?.. Раздевайся! Ты мой гость.
Серебряк густо покраснел.
— Ну что ж ты? Иль сроду не был у нас?
— Не был.
— Правда? — радостно вырвалось у нее.— Что ж ты
так? Ты женатый?
— Вдовый.
— Давно?
— Скоро двадцать лет.
Она молча подошла к нему, почти насильно сняла с не-
го шубу и повесила ее на дверь.
— Садись, дядя,— сказала она, присаживаясь напро-
тив.
Тогда он в свою очередь спросил ее:
— А ты давно тут?
— Скоро два месяца.
— А как попала сюда?
Вместо ответа она закрыла лицо руками и беззвучно
заплакала...
— Ну что ты! Перестань! Слезами тут не поможешь,—*
ласково сказал он.— Тебя как зовут-то?
— Фросей,— сквозь слезы ответила она.
— А далыпе-то что думаешь делать? — спросил он.
Не знаю. Наверно, утоплюсь.
475
Он почувствовал в ее словах какое-то отчаяние и
решимость, и ему вдруг стало страшно за этого челове-
ка. Одновременно родилось и желание помочь ей.
А как?
Он долго пробыл у нее, узнал ее грустную и немудря-
щую историю и ушел домой далеко за полночь, обещав
прийти на другой день.
Провожая его, она вдруг схватила его за руку и с моль-
бой прошептала:
— Приходи, дядя! Я тебя как ангела-хранителя ждать
буду.
Он не обманул, пришел и стал ходить к ней каждый
вечер. Он видел, как радостны были ей его приходы. В ее
глазах светилось такое счастье. Да он и сам за это корот-
кое время, наголодавшись, видимо, за долгие годы одино-
чества по человеческому теплу, как-то сразу привязался к
ней.
Однажды он сказал ей, что надумал взять ее к себе.
— Зачем? спросила она.
— Обвенчаемся, и будешь моей женой.
Да разве на таких женятся? Ты что?—удивленно
глядя на него, спросила она.
— А почему нет? Сердце-то у тебя чистое.
Через несколько дней он выполнил свое намерение и
почти силой увел ее.
Выйдя на улицу, Фрося обернулась, взглянула на ос-
тавленный дом и, перекрестившись большим, широ-
ким крестом, держась за руку Петра Петровича, пошла с
ним.
Понимая, что без скандала с Фросиной хозяйкой дело
не обойдется, Серебряк счел за лучшее сходить к Бала-
банову и с глазу на глаз выложил ему всю правду.
Балабанов не верил своим ушам.
Он стал уговаривать Серебряка отказаться от этой за-
теи, убеждал, что нельзя брать в дом такую женщину. Но
Серебряк стоял на своем, прося Балабанова вызволить
Фросин паспорт.
Увидев, что никакие убеждения здесь не помогут, Ба-
лабанов вызвал начальника нужного полицейского участ-
ка, дал ему указания и на другой день передал Серебряку
Фросин паспорт.
— Возьми пока, а потом мы его заменим, чтоб на нем
не было этой печати,— брезгливо сказал он.
476
* * *
Так началась их совместная жизнь.
Друзья и товарищи, прекратившие было свои обычные
посещения Серебряка, постепенно, один за одним, стали
опять приходить. Все, в том числе и Балабанов, были по-
ражены красотой Фроси, а скоро и полюбили ее за скром-
ность и приветливость. В народе есть поверье: если рыжая
полюбит, то уж никогда не разлюбит. А рыжая Фрося
беззаветно любила Петра Петровича.
Шли годы. Тихо и мирно текла жизнь Петра Петрови-
ча и Фроси.
Зимой Серебряк чинил ружья и всякие принадлежнос-
ти к ним, а летом, во время навигации, плавал на «Побе-
дителе Бурь». В сезоны охот возил охотников, цеплявших
нередко к корме его парохода подчас с десяток своих ло-
док. В мертвые для охоты месяцы возил баб из пригород-
ных деревень и сел, ездивших на городские базары с про-
дуктами своего хозяйства.
В прибрежных селах и деревнях «пароходов л а дельца»
любили и уважали. Он всегда останавливал судно, чтобы
посадить или, наоборот, ссадить пассажира поближе к его
дому, живущего в каком-нибудь поселке или деревушке,
там, где об остановке обычного рейсового парохода нечего
было и думать. Остановит Серебряк своего «Победителя»
и вызовет колоколом лодку бакенщика. А если надо
ехать — помаши с берега рукой, а в ночное время покачай
фонарем, и обязательно остановит.
Охотников Петр Петрович, рискуя подчас сесть на мель,
завозил, когда было надо, даже в какие-нибудь Котлубан-
ские или Рябишенские займища, к Ляхову или Иловатому
затонам, где они загадывали отстоять на излюбленных
местах одну-две зори на утиных перелетах. Да еще и за-
езжал за ними, условившись о дне и часе. И все это за
гривенник или пятак, в зависимости от места, куда едешь.
А с тех, что вместе с ним оснащали и оборудовали паро-
ход, несмотря на их протесты, не брал ни копейки.
Билеты на «Победителя Бурь» выдавались только в Са-
ратове, незадолго до отхода парохода. Петр Петрович са-
дился в конторку и из окошечка продавал коночные биле-
ты, подаренные ему приятелем-охотником, кондуктором
городской конки, который взял их у себя в управлении из
числа выброшенных за негодностью.
477
При рейсах сверху пассажиры брали билеты сами.
У трапа, ведущего в «машинное отделение», была полоч-
ка. К ней прибивалась гвоздем пачка коночных билетов, а
под ними стоял медный тазик. Каждый клал деньги, брал,
если нужно, сдачу и отрывал билет. Никаких контролеров
на пароходе не было.
* * *
Петру Петровичу пришлось выдержать и конкуренцию
с пароходными обществами, суда которых плавали по тем
же местам, что и «Победитель Бурь». Если пароходная
компания «Купец третьей линии» не причиняла ему хло-
пот и волнений, то пригородные пароходы финской ком-
пании братьев Ляйхия — «Иматра», «Вуокса» и «Ки-
вач» — доставляли немало забот.
Пароходишки эти были, правда, невзрачные, с самыми
малыми удобствами для едущих, но ходили они раза в пол-
тора быстрее. Кроме того, на них был бесплатный кипя-
ток. А попить в дороге чайку — для русского человека зна-
чит не мало!
Пока цена за проезд на этих пароходах была выше, чем
у Серебряка, «Победитель Бурь» легко боролся со своими
конкурентами. Но финны, решив переманить пассажиров,
снизили цену за проезд до той, что взималась Петром Пет-
ровичем, и приблизили время отплытия из Саратова к то-
му, в которое отходил «Победитель Бурь».
На следующий же день оказалось, что у кассы Петра
Петровича сидели только два-три пассажира-патриота, не
польстившихся на приманку братьев Ляйхия.
Невеселый вернулся Петр Петрович после рейса домой.
Он рассказал Фросе о случившемся. Сначала она было при-
уныла, понимая, как трудно бороться с богатыми людьми,
но, накрывая на стол к обеду, вдруг остановилась и, глядя
на мужа искрящимися от веселья глазами, сказала:
— А ведь я, Петенька, кой-чего смекнула. Я знаю, как
перешибить этих Ляхиев!
— Что ж ты надумала? — поднимая на нее глаза, спро-
сил Серебряк.
— А вот что, дорогой. Буду я печь пышки, и тому, кто
будет брать билет за гривенник, ты будешь давать пышку,
а тому, кто за пятак, полпышки!.,
47»
Серебряк рассмеялся, взял ее за голову и поцеловал.
— Умница какая ты, Фросенька! С твоей головой тебе
б за купцом быть! Ты б ему не знай чего присоветовала^
* * *
На следующий день, когда отходил «Победитель
Бурь», Фрося еще утром напекла корзину пышек, закры-
ла их белой салфеткой и отнесла в конторку. Следом за
ней пришел Серебряк, проверил готовность парохода, по-
здоровался с несколькими знакомыми, стоявшими на бе-
регу, открыл окошко кассы и приготовился продавать би-
леты.
Подошла одна женщина, подала пятак и попросила
билет до Пристанного.
Петр Петрович оторвал коночный билет и вместе с ним
протянул в окошко полпышки.
Женщина взяла только билет.
— Пышку-то берите! — сказал Петр Петрович.— Это
к билету.
— Эт как же? — робко спросила женщина.— За нее
платить надо?
— Это к билету, бесплатно.
— Бесплатно?
— Да, это премия.
Все еще не отдавая себе отчета в происходящем, жен-
щина несмело взяла полпышки и отошла.
За ней к окошечку подошла другая, хорошая знакомая
Петра Петровича, и, протягивая гривенник, попросила би-
лет до Усовки.
Серебряк оторвал два коночных билета по пятаку и
вместе с ними подал целую пышку.
— Это тоже мне, Петр Петрович? — спросила женщи-
на.
— Тебе, Маша. С нонешного дня это премия к каждо-
му билету.
Женщина взяла пышку, повертела ее в руке и сказа-
ла, ни к кому не обращаясь:
— Теплая еще...
И тут же раздался ее звучный голос, обращенный к
женщинам, стоящим у кассы пароходства братьев Ляйхия:
"	479
=-= Бабыньки! Милыя. Идите скорей к Петру Петрови-
чу! Тут к билету пышки дают!
. Этого было достаточно. Женщины гурьбой, обгоняя
одна другую, бросились от финских пароходовладельцев
к Серебряку. И мгновенно у кассы Петра Петровича вы-
строилась очередь.
Увидев, что пышек на всех не хватит, Петр Петрович
послал к Фросе одного из членов «Союза Священной Воб-
лы», торчавшего здесь, чтобы оказать помощь при отправ-
лении «Победителя Бурь», с наказом принести дополни-
тельную порцию пышек.
Фрося тотчас принесла. Бабы обступили ее. '
Ай, Фросенька! Ай, красавицу! Пышки-то у тебя
какие скусные. Прямо дышуть! неслось со всех сторон,
“ Фросенька! Эт что ж, теперь кажный раз так бу-
дет? Билет и к ёму пышка? « спрашивали женщины.
“ Каждый раз, милые,— отвечала им довольная своей
выдумкой Фрося.
» * ♦
Победа Серебряка над финской компанией была пол-
ная. Битком набитый «Победитель Бурь» в положенное
время отвалил и гордо направился вверх по реке с доволь-
ными полученной премией пассажирами.
’Некоторое время финны пытались бороться. Они сни-
зили цены на билеты до четырех и девяти копеек, но это
не помогло. Пышка к билету сделала свое дело. «Победи-
тель Бурь» не только вернул, но даже и увеличил число
своих пассажиров.
Полицмейстер Балабанов, восхищенный выдумкой
Фроси, при всех расцеловал ее, назвал умницей и пред-
ложил было на флаге «Победителя Бурь» к летящей утке
добавить золотую пышку. Но это почему-то не нашло же-
лаемой поддержки.
* * #
Стоял петровский пост. Всякая охота была запреще-
на, и по издавна заведенному порядку «Победитель Бурь»
изменил свое расписание, сократив рейсы до трех в не-
делю.
480
Охотники и рыболовы не ездили, и всю массу пассажи-
ров составляли в это время бабы из приволжских дере-
вень, привозившие на саратовские базары молоко, молоч-
ные продукты, яйца и птицу.
Заслышав звук колокола идущего парохода при его
входе с коренной в Тарханку, когда он перекликался со
встречными пароходами, мы, члены «Союза Священной
Воблы», мчались от своих складов, чтобы принять швар-
товы и закинуть их на причальные столбы.
Петр Петрович разворачивался и тихим ходом подва-
ливал к пристани.
Какая-нибудь привычная к водному делу баба, на за-
висть иному мужику, ловко бросала свернутую в бухту
чалку, привязанную к причальному канату. Сделав в воз-
духе круг, она падала нам под ноги. Поймав ее, мы быст-
ро вытаскивали плюхнувшийся в воду канат, накидывали
его на столб и, отвязав чалку, собирали должным образом,
чтобы отдать Петру Петровичу. А на корабле тем време-
нем две-три бабы вертели ворот, подтягивая судно к при-
стани.
Скоро борта «Победителя Бурь» уже терлись и скри-
пели о таловые кранцы, и прибывшее судно с выключен-
ным движком замирало у пристани.
Как- лихие волжане, знающие дело, мы ставили сход-
ни, и толпа смеющихся и горланящих баб и девок, в яр-
ких, цветастых юбках и кофтах, с корзинами и ведра-
ми на коромыслах, с кошелками в руках, сходила на
берег.
Петр Петрович, проверив надежность крепления при-
чальных концов, стоял обычно у сходней.
“ До свиданьица, Пет Петрович! Спасибочка, Пет
Петрович! Счастливо оставаться, Пет Петрович! —
.наперебой прощались с ним покидавшие корабль жен-
щины.
Серебряк не торопясь осматривал движок, обтирал его
от накипи и масла, заливал мазут для следующего рейса,
для очистки совести подметал палубу, хотя, как правило,
это всегда делали сами пассажиры, смелая пыль и сор в
реку еще на коренной, и направлялся домой. А мы, сде-
лав свое дело, вприпрыжку бежали к своим рыбным скла-
дам.
481
* * *
Было раннее утро. На реке шла сильная убыль. За
сутки вода спадала чуть ли не по аршину. На свет бо-
жий выходили непролазные от нанесенйой грязи и ила
берега с черными, непокрывшимися листвой зарослями
кустов и деревьев. Река быстро мелела, и теперь прихо-
дилось держаться ближе к фарватеру, чтобы не сесть на
мель или песчаную косу. Хорошо было в полую воду!
Плыви где хочешь. А сейчас, даже хорошо зная все бере-
га, отмели и перекаты, ухо надо было держать востро.
«Победитель Бурь» ночевал у Чардыма, так как пас-
сажиров, ехавших дальше, не было. Из-за убыли воды
судно к селу уже не подходило, а стояло в протоке.
Задолго до восхода солнца, известив звучными удара-
ми в’колокол о скором отходе, выждав положенное время
и посадив с полсотни разодетых по-праздничному баб и
девок, «Победитель Бурь» выбрал якорь и направился до-
мой.
Без помех прошел он выходившие из-под воды сено-
косы Монастырского займища и скоро был у Пристанно-
го. Там он не задержался: бакенщик известил с берега,
что желающих ехать нет.
То и дело пуская из трубы крутящиеся в воздухе коль-
ца дыма, пароход побежал дальше.
Высокий берег Пристанного, с‘белой церковью и боль-
шой под ярко-зеленой крышей школой, скоро скрылся за
поворотом кручи, и «Победитель Бурь», направляемый
опытной рукой своего капитана, торопливо пробирался по
одному ему известным ерикам, протокам и затопленным
еще озерам, обходя косы и высокие гривы.
Много лет плавая по одним и тем же местам, экономя
время и укорачивая путь, Петр Петрович безбоязненно
вел свой корабль по Гусельским займищам.
Солнце уже успело высоко забраться в небо, заливая
слепящим светом водные просторы, лесные гривы с напо-
ловину затопленными дубовыми рощами и зарослями чер-
ных талов. В густой листве высоких дерев перекликались
звонкоголосые иволги и куковали, кукушки. Над водой,
выглядывая добйчу, кружились речные скопы, оглашая
воздух своими верещащими криками. Ласточки проноси-
лись, мелькая то- за кормой, то перед носом «Победителя
Бурь», ловя на лету видимых лишь им одним насекомых,
482
Воздух, жаркий и тяжелый, наполненный поднимающи-
мися от воды испарениями, разморил людей, и женщины,
подобрав, чтобы не помять и не измарать специально для
праздничного базара надетые новые юбки, разместившись
прямо на палубе, прислонившись спинами к барьеру или
к своим корзинам, подремывали под мерный стук работа-
ющей нефтянки. Разговоры смолкли, раздавалось только
похрапывание спящих. Рожденный движением парохода
встречный ветерок отгонял всякую беспокоящую об это
время года людей и все живое нечисть: мошкару, комаров
и слепней.
Сидя у руля, Петр Петрович оглядел открывшийся за
поворотом высокой гривы плес, через который лежал его
путь. Придерживаясь правой, более глубокой стороны пле-
са, он миновал вслед за ним длинное Щучье озеро и вышел
на широкую водную равнину, заросшую молодой поро-
слью талов, где два года тому назад производилась заго-
товка обруча для цементных заводов. Талы шумели, сколь-
зя по днищу судна,- гнулись по сторонам и вставали из во-
ды позади парохода с мокрыми, блестящими ветвями.
Всматриваясь вперед, Серебряк старался выбиться на
чистое место, побаиваясь зацепить дном за сук потоплен-
ного дерева или утонувшую корягу. Для большей безо-
пасности он даже сбавил ход и медленно пробирался впе-
ред, подгоняемый течением, пробивавшимся сюда с ко-
ренной Волги.
Вдруг он почувствовал, как нос парохода ткнулся во
что-то мягкое. Судно вздрогнуло, на какие-то короткие
мгновения задержалось, но тут же выправилось и медлен-
но пошло дальше.
Серебряк мгновенно понял, что наскочил на новую,
нанесенную в этом году песчаную косу. Он совсем сбавил
ход и взял левее, полагая, что уклонился от нужного пути.
Послушный рулю «Победитель Бурь» стал забирать
влево, но тут же опять черкнул днищем по песку.
Стараясь поскорее выбраться из опасного места, Петр
Петрович взял еще левее, направляя корабль к большому
затопленному осокорю, где, как он знал, было глубоко.
Однако полая вода нанесла песку и сюда. Песок не
успел осесть и уплотниться, был еще рыхл, и потому «По-
бедитель Бурь», то и дело тычась в него носом или про-
ползая по нему днищем, все же медленно продвигался впе-
ред.
483
Но вот пароход ткнулся в более плотную песчаную
гриву и стал. За кормой забурлила намываемая винтом во-
да, корабль вздрагивал, напрягаясь всем корпусом, но не
двигался. Серебряк дал задний ход. Корабль раза два дер-
нулся, но остался на месте. Петр Петрович попробовал бы-
ло прибавить ход, сначала вперед, потом назад, но резуль-
тат был тот же.
Медлить было нельзя. Песок мог очень скоро затянуть
кораблы Серебряк закричал и несколько раз ударил в
колокол. Бабы и девки повскакивали с мест, не понимая в
первые мгновения, что случилось.
Схватив намётку, Петр Петрович обежал корабль по
бортам, смерив в нескольких местах глубину. Всюду было
мелко, четверти на полторы выше колен.
Мгновенно сообразив план действий, он сбросил по
одному борту два трапа, а также причальные канаты и
крикнул бабам, чтобы лезли в воду. *
— Живо! Задирай подолы и лезь! Видите, чай, что се-
ли на мель. Ну-ка, бабоньки, поворачивайтесь! — командо-
вал Серебряк.
— Петрович! Ты што? В уме лц? В эдакий окиян
лезть! Што нам, жисть не мила? — возопили некоторые,
с тоской глядя на окружающие их водные просторы.
— Хотите зимовать тут? Иль не понимаете, что через
полчаса пароход затянет песком? Тогда прощай ваше мо-
локо и сметана!.. Ну-ка живо! Марья! Татьяна! Люська!
Быстро!.. А то я вас вот намёткой. Лезьте, кто с кормы,
кто с носу. Тут мелко. Задирай подолы! — бушевал Сере-
бряк.
Более смелые, узнав окружающую глубину, стали спу-
скаться по трапам в воду. Серебяк подгонял их.
Конечно, как и всегда, когда женщины лезут в воду,
и здесь не обошлось без криков, визга и хохота.
Видя, что ничего страшного нет, женщины, оставшиеся
было на палубе, тоже полезли в воду, и вся эта орава хо-
хочущих и визжащих женщин, уже испытывая удоволь-
ствие от приключения, уцепившись человек по пятнадцать
за каждый канат, по команде Петра Петровича стала рас-
качивать «Победителя Бурь» из стороны в сторону. А Се-
ребряк, запустив движок, старался сняться с мели.
— Качай, бабоньки! Качай, красавицы! — кричал он,
подбегая на мгновение к борту, взглядывая на стоящих в
воде с подвязанными для большей верности уже выше
484
пояса подолами женщин и сейчас же возвращаясь к рабо-
тавшему движку.
—• Сильней, девоньки! Сильней, милые!— орал он,
опять подбегая к борту.
— Раз, два, сильно!.. Раз, два, взяли!—подобно вол-
жским грузчикам, голосили бабы.
— Дружней, девоньки! Дружней, красавицы! Сейчас
сойдет! Сейчас! — кричал с раскачивающейся палубы Се-
ребряк.
А озорным девкам и бабам, видимо, так понравилось
это занятие, да к тому же позволяли и молодые силы, что
они, когда «Победитель Бурь» был уже снят с песчаной
гривы и оказался на плаву, так потянули его на себя, что
пароход чуть не лег на борт.
.— Окаянные! — раздался испуганный возглас Петра
Петровича.— Эдак вы пароход перекувырнете!..
Ответом ему был дружный смех, правда тут же сме-
нившийся отчаянным визгом, потому что «Победитель
Бурь», стянутый с песчаной мели, стал уходить от места
аварии.
Две или три шустрых бабенки кинулись было к трапу,
но, почувствовав глубину, завизжали громче и пронзитель-
ней.
Крики продолжались до тех пор, пока Серебряк, за-
хяавив одну из находившихся на палубе девок мерить на-
мёткой глубины, не развернул «Победителя Бурь» и не
начал медленно приближаться к стоявшему по пояс в воде
табуну женщин.
Не желая рисковать и еще раз садиться на мель, Се-
ребряк остановился на более глубоком месте и крикнул
бабам, чтобы садились. Требования, чтобы пароход подо-
шел поближе, так как они могут «утопнуть», были капи-
таном отклонены.
И вот, с задранными уже чуть не по грудь подолами,
они друг за дружкой направились к кораблю, и, хватаясь
за поручни трапа, поддерживая одной рукой поднятые юб-
ки, стали подниматься на палубу.
Надо было видеть эту озорную, расходившуюся ораву,
довольную и приключением, и тем, что опасность мино-
вала. Сверкая на солнце белыми круглыми животами,
сталкиваясь крутыми бедрами и задами, они выжимали
из подмоченных подолов воду, совсем забыв, что на па-
роходе есть мужчина.
485
Это веселье продолжалось долго, доставляя его участ-
ницам неизъяснимое удовольствие. Громкий смех, звонкие
удары ладоней по голому телу и меткие, крепкие словца
долго еще раздавались на палубе, когда Петр Петро-
вич уже выбрался по протокам из затопленных займищ
на коренную Волгу и, дав «полный вперед», с небольшим
опозданием против положенного времени прибыл в Сара-
тов.
— Спасибочка, Петрович! — прощались с ним покида-
ющие пароход пассажирки, оправляя высохшие на горя-
чем солнце подолы и поднимая на плечи коромысла с тя-
желыми корзинами.
— И вам, красавицы, спасибо за представленье,— сме-
ясь, отвечал Серебряк.— Уважили старика...
* * *
Годы шли. Состарился за это время Петр Петрович,
одряхлел и его «Победитель Бурь». А вместе со старостью
пришли болезни и недомогания. В прошлом году сердеч-
ный приступ надолго вывел Петра Петровича из строя.
Месяца два пришлось пролежать в больнице. Выписался
он оттуда хоть и оправившийся, но обессиленный и с над-
ломленной психикой. Всякую физическую работу, а тем
более возню с пароходом, врачи ему запретили.
Он возвращался из больницы, опираясь на руку под-
держивавшей его Фроси. По дороге зашли в городской сад
«Липки». Сели отдохнуть на скамью, скрытую от солнца
большими, тенистыми деревьями.
— Вот, Фросенька, видать, недалеко и до конца,
сказал joh.— Собираться надо в дорогу дальнюю, откуда
никто, кроме святого Лазаря, не возвращался. Больно уж
плох я стал. Да как сразу... А умирать не хочется. Жалко
вот это небо, жалко Волгу, товарищей-охотников, а особ-
ливо тебя. Ты еще молодая. Тебе жить да жить. А как
ты без меня будешь?
Вздрагивающим голосом она ответила:
— Не надо, Петенька, так думать. Бог даст, попра-
вишься. Доктора страшного ничего не говорили. Сказали
только, что надо беречься.
Отдохнув, пошли дальше. Стали спускаться по Армян-
скому взвозу, и скоро из-за поворота улицы перед ними
488
открылся широкий простор сверкающей под солнцем ре-
ки. Увидев ее, Петр Петрович остановился, как бы при-
ветствуя ее, снял картуз и долго, не отрываясь смотрел на
нее.
Вдалеке, в сизоватой дымке, маячил высокий обрыв
Увека. Река входила после половодья в берега. Вниз и
вверх бежали пароходы и буксиры, оглашая воздух встреч-
ными свистками, таща с низов то высокие, блестящие, с
осмоленными бортами баржи с рыбой и хлебом, то низкие,
почти скрытые в воде наливные суда с нефтью и кероси-
ном.
Петр Петрович с силой сжал руку своей спутницы. Она
поняла его и тихо сказала:
— Не надо, Петенька. Бог даст, поправишься, и все
еще будет...
Миновав Барыкинские бани, они спустились по лесен-
ке к своему домику. У калитки их встретила старая кошка
Серка. Узнав хозяев, она, задрав хвост, начала с мяукань-
ем тереться об их ноги. Петр Петрович нагнулся и погла-
дил ее.
~ Что, старуха? Соскучилась? — сказал он.
В ответ на человеческую ласку животное заскрипело
своим хриповатым голосом громче и настойчивее.
Фрося отперла дверь, они вошли, и Серебряка охва-
тил запах родного дома, который он так любил и о кото-
ром так тосковал в больнице.
— Ну здравствуй... Здравствуй в нашем доме! •== ска-
зала Фрося, оборачиваясь к нему.
Он обнял ее, поцеловал в лоб и вдруг заметил в ее во-
лосах несколько белых нитей, которых до этого не было.
Он понял, откуда они, но ничего не сказал о находке.
— Может, Петя, ляжешь отдохнуть? — спросила она.
“ Да полежу. Я уж устал. А с чего бы? Раньше со
мной такого не было.
Ты разденешься? — спросила она.
Нет, я так. Только знаешь, Фросенька, дай мне дру-
гую рубаху и брюки. А то эти больницей пахнут.
— Они тебя там более двух месяцев ждали. Пропах-
нешь,— ответила она, снимая тканьевое одеяло и взбивая
подушку.—Я повешу их в садике. Они скоро проветрятся...
А чайку потом попьешь?
— Давай почаевничаем... В больнице-то все из чайни-
ка. Как веник,— усмехнулся он.
487
Она уложила его и отправилась на кухню.
Петр Петрович скоро задремал.
Через некоторое время она было окликнула его, но он
не ответил. Тогда, стараясь не шуметь, она подошла к по-
стели, непроизвольным жестом взяла обеими руками кон-
цы фартука, подняла их к лицу и, упершись подбородком
в руки, стала смотреть на спящего.
О чем думала она? Что вспоминала? Может быть, свое
детство в купеческом доме, где мать ее выполняла самую
грязную работу. Раннее сиротство, голод, пинки и побои?
Расцвет молодости, приставания купеческого сынка, из-
гнание из дому «потаскухи», рождение мертвого ребенка,
жизнь на улице и нищенство, два страшных месяца в том
заведении среди таких же несчастных и опустившихся,
как й она сама, людей и эту встречу с Петром Петрови-
чем, все изменившую и озарившую ее судьбу?.. А сейчас
его болезнь, о серьезности которой ее предупредили врачи.
И ей становилось страшно, не за себя, нет, а за человека,
который спас ее, стал для нее мужем, отцом и ангелом-
хранителем.
И, думая о нем, она не отрываясь глядела на него, ути-
рая концом фартука бежавшие из глаз слезы.
Ее привел в себя шум убежавшего на кухне самовара.
Она тихо отошла от постели и принялась собирать на стол,
* * *
Здоровье Петра Петровича поправлялось медленно.
Особенно донимала его слабость. Никак не мог он почув-
ствовать себя хоть немного окрепшим, чтобы заняться сво-
им любимым делом. А безделье угнетало еще больше,
* * *
Прошел год. Конец зимы и весну пришлось опять про-
быть в больнице. И постепенно он пришел к мысли, что
ему уж не поправиться и остается только терпеливо ждать
конца.
В бессонные ночи он много думал о своем любимом
детище «Победителе Бурь». Что делать с ним? Пожалуй,
лучше всего подарить друзьям-охотникам. Пусть отремон-
тируют, ездят на охоты и поминают его.
488 .
Он высказал это свое желание товарищам.
Те долго обсуждали предложение, но никто не сказал
Петру Петровичу, что без должного ремонта, присмотра
и ухода корабль, поставленный в затон, за это время
настолько обветшал, что дешевле купить новую посу-
дину.
Хорошо понимая состояние больного и то, что он ни-
когда уж не станет у руля своего парохода, они под вся-
ческими предлогами отказывались от этого предложения,
отговариваясь кто неуменьем, кто отсутствием свободно-
го времени.
* * ♦
Ранней осенью к*Петру Петровичу, сидевшему в са-
дике на скамейке под дулей, подошел какой-то человек и,
поздоровавшись, спросил:
— Это ваш пароход там, в затоне?
— Мой.
Вы его не продаете?
— Нет.
“ Жалко,— покачал головой.= Я б купил его на
дрова.
Петр Петрович сказал на это, что охотники собираются
его отремонтировать.
“ Чего там ремонтировать! -==> засмеялся подошед-
ший.— Там одни дыры.
Петр Петрович ничего не сказал, только на повторное
предложение продать корабль ответил отказом.
— Прощенья просим за беспокойство,—сказал-поку-
патель и ушел.
Вечером Петр Петрович сказал Фросе:
— Ты б сходила в затон, посмотрела. Может, и прав-
да он никуда не годится?
На другой день Фрося сходила в затон, посмотрела на
«Победителя Бурь», беспомощно .лежавшего на песке с
зиявшими на бортах дырами, и увидела, что пароход дей-
ствительно годен только на дрова.
Вернувшись, она не открыла мужу всей правды, но
сказала, что ремонт нужен большой.
“ Ты б, Петенька, правда, лучше продал его. А если
жалко отдавать в чужие руки — сожги.
489
Петр Петрович промолчал, но несколько бессонных но-
чей неотступно думал об этом. В конце концов он решил
послушать Фросю и сжечь корабль.
Вечером, когда у него в садике собрались приятели-
охотники, он сказал им о своем решении.
Охотники пытались было отговорить его, но, не желая
расстраивать больного, согласились, понимая, что гибель в
огне более достойна «Победителя Бурь», столько лет слу-
жившего им, чем продажа за гроши на дрова. И, согла-
сившись, они обещали Петру Петровичу сделать это в бли-
жайшие дни.
* * *
Охотники пришли к Петру Петровичу часов в двенад-
цать дня. Он встречал их, стараясь не глядеть им в глаза,
боясь то ли непрошеной слезы, то ли укора.
А те, не желая продлевать тяжких минут, сами торо-
пились уйти.
Серебряк не задерживал их и, сев на скамейку под ду-
лей, глядел вслед уходившим по берегу друзьям.
Он просидел так с полчаса, напряженно глядя в на-
правлении затона. Фрося неотступно находилась при нем,
безнадежно пытаясь увести его в дом.
Вдруг он вздрогнул и резко поднялся со скамьи. Фрося
поспешила поддержать его, с тревогой заглядывая ему в
лицо.
А он, подняв руку, указывал на затон. Там поднима-
лись клубы густого, черного дыма.
— Вон!.. Вон!.. «Победитель Бурь»! — дрожащими гу-
бами прошептал он и, сняв с головы фуражку, так и ос-
тался стоять с непокрытой головой и страдальческим
взором, устремленным туда, где сейчас умирало его
судно.
Он не слышал, как, гремя по мостовой и звеня коло-
кольчиками, по улице промчалась пожарная часть, как,
увидев дым, бросились по берегу люди, и в первую оче-
редь быстроногие ребята, без которых не может обойтись
ни одно подобное зрелище.
Он стоял не двигаясь, не говоря ни слова и не обра-
щая внимания на все уговоры Фроси, и смотрел туда до
тех пор, пока столб дыма не стал уменьшаться и светлеть,
490
Через некоторое время он пропал совсем, не оставив по
себе в ясном, безоблачном небе никакого следа.
Тогда он закрыл лицо ладонями и, склонившись, мед-
ленно опустился на скамью.
* * ♦
А через несколько дней не стало и Петра Петровича.
Хоронили его все волжские люди. Пришли все, кто хоть
мало-мальски знал его.
Когда гроб опускали в могилу, охотники дали несколь-
ко залпов.
На скромном памятнике сделали надпись:
ПЕТР ПЕТРОВИЧ СЕРЕБРЯК
Капитан парохода
«Победитель бурь»
От времени и непогод надпись почти сошла, и теперь
можно различить лишь последние слова: «Победитель
Бурь».
КАЛЛУСТ БОГДАНЫЧ
Кайлуст Богданыч был небольшой, сухонький челове-»
чек, ходивший зиму и лето в шапочке коричневого кара-
куля, которую он не снимал и дома и в которой, кажется,
даже спал.
У него была небольшая, клинышком, седенькая бород-
ка, на верхней губе коротко подстриженные усики и один-
единственный глаз, глядевший остро и зорко.
Годы, видимо, брали свое, и он был тих и медлителен,
возбуждаясь, правда, когда затрагивались его интересы.
Тогда он становился шустрым и шебутливым, лицо его
приобретало большую живость и выразительность и глаз
быстро бегал по сторонам. Видимо, давала о себе знать и
восточная кровь.
Он был мелким торговцем, и на углу Бабушкиного
взвоза и Большой Сергиевской улицы, рядом со входом в
сад и ресторан «Приволжский вокзал», имел лавочку, в
которой торговал сушеными фруктами, орехами, изюмом и
черносливом.
По фасаду заведения, в простенках между окнами и на
нижней половинке двери были размещены писанные мас-
ляной краской картины, изображавшие заморские, неви-
данные в наших краях сады и деревья с сидящими на них
птицами и неправдоподобными зверюшками. Это были
произведения какого-то эриванского художника? приятеля
492
Каллуста Богданыча. Он привез их из тех краев, когда
много лет назад приехал и обосновался в нашем городе.
На одной картине была изображена лимонная роща с
висящими на ветвях золотыми плодами, каждый величи-
ной с хорошую дыню. На другой — усыпанные цветами
деревья, под одним из которых молодой человек демони-
ческой наружности обнимал свою даму, и его рука, как
удав, чуть ли не два раза обвивалась вокруг ее талии.
Между дверью и одним из окон-по мостику, перекину-
тому через ручей, с большими, свешивающимися по бокам
корзинами, доверху наполненными фруктами, шагал длин-
ноухий ишак, столь маленький и тщедушный, что бы-
ло непонятно, как может такое крохотное животное, не
больше кощёнки, тащить на себе такой непомерный
груз.
Над входной дверью, на черном фоне, большими золо-
тыми буквами стояло: «ВОСТОЧНЫЕ СЛАБОСТИ»,—
а ниже: «Калус Богданыш Каламкаров».
Сколько Каллусту Богданычу ни говорили, что на вы-
веске ошибки, он каждый раз качал головой. «Ах, суки
син! Суки, син!»—ругал он мастера, но исправить ошибки
не спешил, и вот уже сколько лет все оставалось по-старо-
му.
* * *
Дружба с Каллустом Богданычем у нас была большая,
и мы были частыми гостями у него в доме и в лавочке.
То надо было отнести записку, написанную армянски-
ми каракулями, то узнать на пристанях, не пришел ли для
него груз из Баку или Астрахани, то сообщить кому-либо
из его приятелей, что получен редкий товар. И в благодар-
ность за наши заботы Каллуст Богданыч щедро расплачи-
вался с нами всякими сладостями.
Надо сказать, что, не желая за эти сладости оставаться
перед ним в долгу, мы почти ежедневно снабжали его вы-
даваемой нам хозяином сельдью-заломом, малосольным
судаком, паюсной икрой или воблой-черноспинкой. И он
всегда осведомлялся, не обидели ли мы себя и не принесли
ли последнее.
— Не-ет, Каллуст Богданыч! Что вы!—отвечали мы.—
У нас этого много.
493
— Сматри, азарник! — грозил он пальцем, принимая
наши приношения и с вожделением поглядывая на них.
Иногда он просто зазывал нас к себе на дом или в
лавку, расспрашивал, как дела, куда и зачем идешь, кто
послал. Потом давал пригоршню кишмишу, фиников, вин-
ных ягод или сушеного урюка и отпускал.
Однако самыми желанными были для нас цареградские
стручки, или, как они еще назывались, рожки,— толстые,
подчас скрюченные плоды какого-то заморского дерева.
Самое дешевое лакомство, но невыразимо заманчивое.
Стручки эти можно было жевать бесконечно долго, хоть
целый день, подобно жвачке, и, сколько ни жуешь их, во
рту всегда была приятная сладость. К тому же стручки
содержали ядра, не поддающиеся зубам и даже камням.
Ядра эти были незаменимы для рогаток. Больно уж хоро-
шо эти зерна, похожие на бобы чечевицы, только тяжелые,
точно литые из чугуна, укладывались в рогатку и дости-
гали цели.
* * *
Лавочка Каллуста Богданыча была небольшая, темно-
ватая, особенно в глубине, за прилавком, где в мешках,
кадушках и ларях были сложены всякие сладости. Кал-
луст Богданыч обычно полулежал, навалившись животом
на прилавок около ящика конторки, в который складыва-
лись вырученные деньги, а также всякие накладные и
счета за полученные товары и грузы. В этих бумагах он
никак не мог до конца разобраться. Нередко он просил
и нас помочь ему и обычно долго и терпеливо ждал, пока
мы хоть что-нибудь ч могли прочитать. Под конец он от-
бирал бумажонки, говоря:
— Сэрёж! Дарагой малшик! Што ты читаишь? Этут
урюк я два год назад палучил. Аванес Вартаныш с Баку
прислал. А ты сичас читаишь! Што ты миня, бала-джан \
путаишь? Бумаг эта кидать нада!..
Когда покупателей не было, он сидел на низенькой
табуреточке перед дверью своего заведения, здорова-
ясь и затевая долгие разговоры с проходящими знако-
мыми.
1 Бала-джан — дорогой ребенок (армянск.).
494
♦ * *
В тихие летние вечера, когда спадала дневная суета,
когда вверх и вниз уходили последние пассажирские па-
роходы и берег пустел от люда и его сутолоки, когда взо-
ры обитателей приречных домов тоскливо бродили по при-
станям и берегу в надежде чем-либо занять свое томящее-
ся в бездействии состояние, Клллуст Богданыч, увидев из
окна своего дома нас, купающихся в реке или направля-
ющихся после купания к своим складам, зазывал к себе,
усаживал перед дверью дома и начинал расспрашивать
о наших делах или, что чаще, рассказывать о своем про-
шлом.
Повествования эти всегда сопровождались обильными
угощениями урюком, винными ягодами и рожками, что,
конечно, заставляло с удвоенным вниманием следить за
его рассказами.
— Ах, дэть! Дарагой дэть!.. Как я жил,—качал он
головой.— Бог дал бы вам жить, как жил Калус Багда-
ныш!.. Я бил маладой, нахшун1— красывий! Магазын
имэл Эривань, Баку, Тыфлис и дажи Растовь,— поднимал
он вверх палец.— Таргавал и Туркистан. Бухар Эмирски
балшой друг бил. Любил мине как брата! Я иму всяки
товар приставлял. Пысал мине. Звал гости — приезжай,
Калус Багданыш! Приезжай, джан! Жду тибе. Пасматри,
как живу. Какой баришня эст!
Паехал я. Нильзя чэлавэк обижать. Гулял ми с ним...
Ах, как гулял! — закатывал он свой единственный глаз
под лоб, поглаживая рукой седенькую, клинышком бород-
ку.— Ну, тольки, дэть, баришня иго мине ни нравилсь.
У мине лучи бил. Я иму, канэшн, ни сказал, гаварил, что
твой баришня Бухар Эмирски ошень харош. Таким сана
нэт. Я много гарадов ездил, ну такой нахшун, как твой,
нигдэ нэ видал!..
Дэть!.. А у мине какой дэвочка бил! А?! — вдруг заго-
рался он.—Как любыл мине! Пах-пах-пах!..—сладко
улыбался он, обводя нас слегка прищуренным, масленым
глазом.—Аны хадыл за миной, искал мине. Я красиви
был, маладой, багатий! — говорил он, выправляя свою
маленькую, тщедушную фигурку.— Всэ мине знал. Тыф-
лис знал! Эрывань знал! Растовь тожи знал!.. Ни тольки
1 Нахшун — красивый (армянск.).	*
495
баришня сметрэл! Мущин становился», качал галава, гава-
рил — какой Каламкаров ангин 1. Красивый иго нашим
города нэт!.. А сичас? Адын глас осталсь... Ыыы! — рычал
он, мотая головой, выражая этим свое горе и досаду.—
А пачиму адын глас осталсь? Знаишь? — с живостью, по-
сле некоторой паузы вопрошал он.
Мы молчали.
*—• Дуэл стрэлял! Из дэвочка!.. Красавис адын бил.
Я убил иго. А он пистолэт мине глас стрилял! — говорил
он, сверкая своим одиноким глазом.
Он действительно потерял свой глаз из-за «дэвочка».
Однако никто на дуэли с ним не дрался, а просто в Росто-
ве ребята с берега Дона сделали ему «темную», когда он
слишком рьяно стал приставать к одной из их барышень.
Но тогда мы искренне верили, что глаз он потерял на
дуэли.
*
* * *
Нередко Каллуст Богданыч предавался и грустным
воспоминаниям.
В этих случаях дело обычно начиналось с его дочери.
Он подходил к своему дивану, снимал висевшую над ним
фотографию, смахивал с нее рукой на пол притаившихся
на тыльной стороне рамки клопов и протягивал портрет
нам. На карточке была снята красивая молодая женщина.
— Уот, дэть, Тамар-джан. Мой дочка. Пасматри, ка-
кой красывий. Пап ие тоже такуй бил. А?.. Мат ие уби-
жал от мине! Нэт! Я сам вигонял ие, чтоб бижал с адын
афицер. А дочка ни дал. Пасматри, какой мая дочь си-
рели1 2. Сариц!.. Он танцовщис. Разны тансы-мансы знаит.
Загранис живет. Названь имеит, жрис Саламонски астра-
воф! Священни танси танцуит! Уот какой мине дочь!
И, точно зачарованные красотой женщины, мы по-
долгу, не отрываясь, глядели на карточку. А он, гордый
чувствами отца, молча стоял перед нами, гладя бородку
и глядя на нас свойм единственным глазом. <
Потом он брал портрет, вешал его на место и, вздох-«
нув, говорил:
1 А и г и и — бесценный (армянск.).
2 Сирели — любимая (армянск.).
496
—-'Красавис! Сариц!..
Иногда он начинал жаловаться на свою судьбу. Он
говорил, что дочь пишет ему «балшой» письма, показы-
вал их, говорил, что дочь зовет его туда, «загранис», но
он такой «старый, балной», ехать не может. Наоборот, он
зовет ее домой, в Россию. Зовет, чтобы старый отец по-
смотрел на нее в последний раз и благословил ее. Он го-
ворил, что Тамар-джан шлет ему деньги, но они ему не
нужны. Он зарабатывает торговлей и не нуждается. На-
оборот, откладывает их дочери «в банку».
В конце концов жалобы старика утомляли нас, у нас *
исчезало внимание, нить рассказа терялась, мы начина-
ли вертеть головами по сторонам, зевать и проявлять рас-
сеянность. Это не ускользало от его внимания, он замол-
кал и сидел с поникшей головой, объятый своими горьки-
ми думами. Мы пользовались этим, заявляли, что нам по-
ра на склады — как бы не хватился хозяин,— и подни-
мались со своих мест.
— Идить, дэть. Идить! — говорил Каллуст Богданыч,
насыпая нам в карманы сладостей.— Приходить, дэть,
Калус Багданыш! — говорил он.
— Придем, Каллуст Богданыч,—отвечали мы, выхо-
дя на двор и пускаясь бегом к своим складам.
* * *
Домик Каллуста Богданыча стоял на самом берегу
реки. Это был небольшой, обшитый тесом старый дере-
вянный флигель. В нескольких местах дом ощерился, по-
казывая почерневшие от времени и непогод бревна.
Флигель стоял почти на самом обрыве и подпирался с
углов, выходящих к Волге, наискось поставленными брев-
нами. Вокруг дома буйно росли лебеда и крапива.
На Волгу флигель, подобно его одноглазому хозяину,
глядел одним-единственным окном, и по вечерам нередко
можно было видеть сидевшего перед ним хозяина.
Вниз и вверх по реке пробегали белые пароходы, по
Тарханке шныряли флотилии лодок с катающимися горо-
жанами, и противоположный песчаный берег был усыпан
купающимися людьми. Садившееся солнце дарило послед-
ние горячие лучи реке и длинным песчаным косам, а за-
стывший воздух доносил человеческие голоса, звуки ги-
17 н± минх	497
тары, песни, вскрики и визги купающихся женщин, а по-
рой и ругань подвыпивших людей.
Иной раз в открытом окне флигеля можно было видеть
Каллуста Богданыча, свисающего вниз головой с распро-
стертыми руками. Это значило, что бедного старика так
доняли клопы, что он, истерзанный ими, решал хоть
немного отдохнуть днем. Он висел так часа два, три
и всегда после подобного отдыха, потирая руки, гово-
рил:
Харашо поспал! Харашо! Обманул свалашей!
* * *
Клопов у Каллуста Богданыча было видимо-невидимо!
Никогда, ни до, ни после, я не видел ничего подобного.
Дом просто кишел ими. Когда он ложился на диван, слу-
живший ему постелью, дьявольские насекомые, чуя, что
на ложе расположилась добыча, тучами двигались к ди-
вану. Про диван этот нечего было и говорить! Это было
что-то живое, почти перемещающееся.
Помшок однажды, доведенный ими до отчаяния, он
послал меня к своему приятелю татарину Александру
Абидюшкину, занимавшемуся скупкой и продажей ме-
бели, ковров и других старых вещей, решив продать ему
этот проклятущий диван.
Диван был из хорошего резного ореха и представлял
когда-то немалую ценйость. Теперь он облез, обветшал,
ножки были поломаны, пружины полопались, резьба по-
бита и потерта.
Татарин пришел, зная обилие насекомых, не сел, а,
поздоровавшись с другом, остался стоять у двери. Кал-
луст Богданыч лежал на диване, укрытый старым дыря-
вым паласом или бывшим текинским ковром с начисто
вытертым ворсом.
Две-три фразы о здоровье, о занятиях, и Каллуст Бог-
даныч приступил к делу:
— Саша! Жалки мине прадавать диван. Диван пакой-
ный, ну тольки хачу купить другой. А ты купи этот. Ди-
ван хароший. Сматри какуй арэх! — проводил он рукой по
его резной спинке.—Драбадан иго пачинит, ты за ниго
балшой деньга вазмешь.
Татарин хитро улыбнулся, шагнул к дивану, припод-
498
нял, край паласа, и от света во все стороны хлынули ста-
да клопов.
Он отпустил поднятый угол, на всякий случай отрях-
нул руку, отер ее другой и сказал:
— Калус! Зачим предавать такуй диван? Эт ни диван,
эт муфтамабиль. Как у наш губярнатур кинясь Щерба-
тым. Пагади мал-мал, он скоро паедит. В лавку пишком
хадыть ни будишь!
Каллуст Богданыч долго убеждал приятеля купить
диван, но татарин был неумолим.
Под конец разговора Каллуст Богданыч даже обидел-
ся и, сев на посмели, стал выговаривать приятелю, что
Александр не уважает его. Он хочет заменить диван бо-
лее удобным, а друг противится его намерению.
— Как тибэ, Ликсандра, ни стидно? Калус просит, а
ти ни хочешь? А?..
Задетый за живое подобным незаслуженным упреком,
татарин сказал, что даст по дружбе трешницу, а Каллуст
Богданыч пусть диван выкинет в Волгу.
— Как можишь такой глуписть сказать? — возмущал-
ся Каллуст Богданыч.—Такуй хароший диван, а ты —
Волга кидать! Што ти?..
Так эта купля-продажа и не состоялась, и друзья рас-
стались один с чувством обиды на другого, а другой с
чувством облегчения, что отделался от подобного приоб-
ретения.
* * ♦
Спасла тогда Каллуста Богданыча Евфросинья Серге-
евна, жена Петра Петровича Серебряка.
В тот день она зачем-то зашла к нему, и он поведал
ей обиду, понесенную от приятеля-татарина. Ее доб-
рое сердце не выдержало, и она пришла старику на по-
мощь. .
На несколько дней она выселила его в лавку, склика-
ла всех нас, членов «Союза Священной Воблы», перета-
щила часть его пожитков в лавку и с присущей ей энер-
гией и жаром принялась за чистку помещения.
На двор был вытащен знаменитый диван, стол, стулья,
шкафчик, и дня два на дворе кипели котлы с водой. Кру-
тым кипятком окатывалась вся мебель и вещи, в помеще-
17*
499
нии ободраны и сожжены на дворе обои. Был призван
столяр-заика Драбадан Драбаданыч, который принес с
лесного склада тес, в стенах залатал и забил дыры и про-
рехи, после чего комнату оклеили новыми обоями. У ди-
вана, стоявшего на дворе с ощеренными пружинами,
лопнувшие были заменены новыми, перетянуты, засте-
лены свежей пахучей рогожей и паклей, ножки склеены,
деревянные части покрыты лаком, и диван обит новой
цветной материей, сразу придавшей ему необычайный
вид.
Через четыре-пять дней закопченная, почерневшая от
грязи и лет квартира Каллу ста Богданыча была неузна-
ваема. Все в ней сверкало чистотой и опрятностью.
Когда все было сделано, -расставлена мебель, из лавки
принесены вещи и Каллуст Богданыч вошел в дом, он
почти не узнал свою квартиру.
Окинув оком новое жилье, поняв, что теперь он будет
жить чуть ли не в хоромах, он был растроган до слез.
Он бросился на двор к Евфросинье Сергеевне, которая, пе-
реодевшись в чистое платье, мыла руки, и, ухватив, стал
покрывать их горячими поцелуями благодарности. Он по-
нимал, что если бы не она, то жить бы ему и жить со
своими клопами на его «муфтамабиле».
— Залатой! Ангин мой! Красавис!.. Спасиб тибэ. Спа-
сиби,— лопотал он.— Што дэлать тэпэрь? — восклицал
он.— Новий жизнь начинайт. Навасель отправляйт? — го-
ворил восхищенный старик, почти вприпрыжку ходя по
комнате, не находя себе места.
Против новоселья ни Евфросинья Сергеевна, ни Драба-
дан Драбаданыч не возражали, и празднование было на-
значено на ближайшее воскресенье.
* * *
Та же Евфосинья Сергеевна напекла всяких пирогов,
сварила стерляжью уху, наготовила закусок, Каллуст
Богданыч приволок от приятелей-виноторговцев два бур-
дюка вина, и в тихий солнечный воскресный день к часу
обеда собрались друзья и приятели.
Пришел Петр Петрович Серебряк, Тринадцатый Апос-
тол, Драбадан Драбаданыч, кто-то из «капитанов попереч-
ного плавания», Александр-татарин, банщик Карасинкин
500
и еще кое-кто из давних друзей. Конечно, вертелись
здесь и мы, позванные на это торжество Каллустом Бог-
данычем.
Хозяйничала и распоряжалась Евфосинья Сергеевна.
Так как места в комнате не хватало, то мы, мальчиш-
ки, расположились наружи, перед настежь открытой две-
рью, за самодельным столиком.
Накануне Каллуст Богданыч сходил в баню к Бары-
кину. Говорили, что банщик Иван Евстигнеевич Карасин-
кин, когда увидел старческое тело приятеля, покрытое
чуть ли не коростой, так даже всплеснул руками и отсту-
пил»
— Богданыч! Друг сердешный! Да тебя эдакого скреб-
ница не возьмет, не то што мочалка!.. Ты што? Лет де-
сять, смотри, не мылся?!..
Давну, Иван. Давну, дарагуй,— как бы извиняясь,
покачивая опущенной вниз головой, шептал Каллуст Бог-
даныч, испытывая неизъяснимое наслаждение от горячей
воды, которой окатывал его из ушата приятель.
Карасинкин не пожалел труда и так оттер друга, что
когда тот покидал баню, то не переставая твердил:
— Так лихко! Так лихко!.. Литать магу! Литать!.,
* * * •
Пиршество у Каллуста Богданыча продолжалось до
вечера. Гости пили, ели, закусывали, расхваливали и пре-
возносили пироги и уху, состряпанные Евфросиньей Сер-
геевной, отдыхали, занимая друг друга разговорами, по-
том опять принимались за питье и еду.
Выпито было не мало, и всем было весело. Татарин
Абидюшкин разошелся до того, что пустился в пляс. Раз-
махивая носовым платком, который держал за один угол,
он распевал:
П лажи л платок на карман,
Гаварит, мине нидасуг,
Ай! вина касушка!
Прянька, закуска!..
Отдыхая от пляса, он остановился перед заново отде-
ланным диваном.
— Калус!.. Дарагуй! А ты хатэл прадать мине такуй
красавиц?
501
Но в сердце Каллуста Богданыча, видимо, вспыхнула
горечь от понесенной от закадычного друга обиды, и он
со словами упрека набросился на приятеля.
Слово за. слово, повысились голоса и загорелась пе-
репалка.
Гости попытались было унять старых петухов, но те,
никого не слушая, продолжали наносить друг другу обид-
ные словесные удары. Обычная смиренность Каллуста
Богданыча пропала, он бегал по комнате, то и дело воз-
вращаясь к Александру-татарину, тыкал ему пальцем в
грудь, упрекая в отсутствии сердца.
— На куй мине твуй диван, Калус? — кричал тата-
рин.— Ты мине ни диван, а два пуд кланов прадавал!
Два пуда клопов возымели на Каллуста Богданыча
неописуемое действие. Большего оскорбления он, видимо,
не мог представить. Какое-то мгновение он стоял на мес-
те, выпучив глаз на приятеля, будто хотел что-то сказать;
размахивая руками, кинулся в один угол комнаты, в дру-
гой, добежал до порога, вдруг вернул'ся, прежде чем кто-
либо успел остановить его, подбежал к столу, схватил
кипящий самовар, шагнул к открытому окну и выбросил
его на улицу.
И точно только это было и надо. Он сразу успокоился,
утих и, стоя у окна, с упреком глядел на приятеля.
Гости повскакали с мест, стараясь угомонить уже
притихшего старика, а мы дождем кинулись за самова-
ром и через минуту вносили его в комнату с отломанным
краном и помятыми боками.
Видя случившееся, Евфросинья Сергеевна побежала
за самоваром к себе домой, памятуя, как только что гости
высказали желание выпить чаю.
А гроза, разразившаяся в доме Каллуста Богданыча,
так же скоро утихла, как и налетела,
* * *
•*
Вскоре после ремонта квартиры Каллуста Богданыча,
пробегая по Большой Сергиевской улице мимо его лавки,
мы увидели, что она закрыта. Перед лавкой, с кошелками
в руках, стояли женщины.
— Сережа! — окликнула одна.— Что это Каллуст-то
закрыт? Не знаешь?
502
— Нет.
А ну-ка сбегай узнай. А то что мы стоим? Может,
армянин заболел.
Маршрут был тут же изменен, и мы со всех ног бро-
сились по взвозу к Каллусту Богданычу.
Вот его флигель. Дверь настежь открыта, и в доме
слышны голоса. Один Каллуста Богданыча, а другой —
громкий, высокий голос женщины. Слышно, что разговор
идет не по-русски. «Что такое?» — думаем мы, невольно
останавливаясь перед дверью. Затем взываем:
— Каллуст Богданыч!
Вслед за возгласом в дверях показывается Каллуст
Богданыч и, увидев, манит нас рукой:
— Дэть, идить!
— Здравствуйте, Каллуст Богданыч, — приветствуем
мы его еще в дверях и говорим: — Тетя Маша и тетя Да-
ша велели спросить, что это магазин закрыт. Не заболе-
ли ль вы?
— Нэт, дэть. Я ни балной. Я здорови. У миня нынчь
радисть. Дочка приехал. Тамар-ангин.
Немного смутившись, мы робко переступили порог
дома.
Отодвинувшись от стола, закинув ногу на ногу, перед
чашкой кофе сидела молодая красивая женщина, та, что
была на карточке, висевшей над диваном.
— Здравствуйте, Тамара Каллустовна,— несмело гово-
рим мы.
Она кивнула нам головой и улыбнулась.
— Эт май друзья, Тамик. Все мине делают, памагают.
Балной когда — ухаживайт,— говорил Каллуст Богда-
ныч.— Ошень харош малшик,— говорил он, в то время как
его дочь, слегка улыбаясь, глядела на нас.— Скажитьтеть
Дашь и теть Машь — магазин сигоднь таргавать ни будит.
Дочка приехал. Папаш счасть принес,—говорил Каллуст
Богданыч, одаривая нас урюком, кишмишом и ореха-
ми.— Так и скажить теть Дашь и теть Машь.
И действительно, лицо Каллуста Богданыча выражало,
неописуемое счастье. Оно показалось нам даже каким-то
молодым, красивым, может таким, каким он описывал себя
в молодости. Ведь одинокий старик не видел свою Тамик
долгий десяток лет!
Он буквально не находил себе места, то и дело вскаки-
вая со стула, мелкими, шмыгающими шажками торопливо
503
подходил к ней, гладил ее волосы, поправлял воротник ее
шелкового халата или оборку, прикасался к ее лежащим
на коленях рукам или целовал ей голову. И все время он
потчевал ее:
— Тамик! Дарагой. Кушай, пожалуйст. Что так си-
дишь? Можит, коф тибе остил?
На его слова и ласки она отвечала ему что-то на своем
родном языке.
♦ * ♦
Дочка Каллуста Богданыча действительно оказалась
танцовщицей. Мы скоро узнали об этом, так же как и то,
что она будет выступать в саду Гофмана.
Сад этот был небольшой, скрытый за окружавшим его
высоким кирпичным забором. Он помещался почти в цент-
ре города, на Большой Кострижной улице, на задах с
одной стороны ремесленного училища, а с другой — госу-
дарственного банка. Сад был рассчитан на богатых людей,
особенно купцов, оставлявших там за ночь немалые день-
ги. Попасть в сад можно было только по протекции.
В саду было здание с овальной формы залом, вокруг
которого амфитеатром возвышались отдельные кабинеты.
Говорили, что в зале происходили непристойные вещи, по--
добно тем, про которые рассказывали люди, побывавшие
в Париже.
Сад содержал некто Арсеньев, выгнанный из гвардии
за какие-то темные дела. Он был саратовец, имел влия-
тельную родню и потому пользовался покровительством
властей. На то, что творилось в саду и о чем ходили слу-
хи,— закрывались глаза и затыкались уши.
Арсеньев, когда к нему явилась с рекомендательными
письмами от столичных приятелей Тамара, скоро нашел
с ней общий язык и договорился о. ее выступлении. Было
решено, что она будет выступать со своими танцами
«жриц Соломоновых островов».
Договорившись с танцовщицей, Арсеньев в разговорах
с посетителями сада сказал, что на днях начнутся гастро-
ли «жрицы Соломоновых островов».
— Это што ж такое? — любопытствовали купцы.
Арсеньев шептал им на ухо непристойности.
После соответствующей подготовки седобородых по-*
504
пленников подобных удовольствий Арсеньев объявил о
дне выступления жрицы.
Успех танцовщицы был необычаен. Она выступала в
полуосвещенном зале, под звуки дамского оркестра, скорее
похожие на цыганщину, но никак не на музыку тех дале-
ких, неведомых островов и населяющих их народов. В сво-
их выступлениях артистка исполняла танцы живота и
другие замысловатые пляски, каковые, как объявлялось,
являются священными танцами жриц Соломоновых остро-
вов.
Выходя после танцев на вызовы, она рождала у подвы-
пивших зрителей неописуемое неистовство.
* * *
В эти дни, оказавшиеся столь краткими для пребыва-
ния Тамары в Саратове, Каллуст Богданыч буквально не
находил себе места. Он цочти забросил свою торговлю, в
лавчонку он забегал на самое короткое время, чего-то ша-
рил и искал там по углам и в ящике конторки, был не-
обычайно рассеян и сплошь и рядом отказывал в продаже
товара заходившим покупательницам, говоря, что ему не-
когда, что магазин закрыт, что у него приехала Тамик-
джан и она ждет его.
Не раз он даже забывал запереть лавчонку, и мы, уви-
дев незапертую дверь, бежали к нему с сообщением об
увиденном. Он почти безразлично выслушивал нас, нако-
нец понимал, что мы говорили ему, торопливо направлял-
ся в лавочку, но нередко с полпути возвращался назад.
Видя его состояние, мы раза два даже брали у него ключи
и запирали лавку. Он почти машинально брал их, что-
то бормотал себе под нос, глядел на нас и прятал ключи
в карман или клал на что-либо в комнате.
По вечерам, когда Тамик шла в сад на свои выступле-
ния, он, точно боясь своим непрезентабельным видом
оскорбить красоту дочери, издали следовал за ней.
Не раз он делал попытки проникнуть в сад, но каждый
раз неудачно. Привратник грубо отпихивал его, а раза два,
когда он пробовал пробраться в сад вместе с компанией
горланящих седобородых поклонников своей дочери, те,
не зная, что он отец их кумира, отталкивали его, гогоча иг
говоря: «Куды, старый грех, лезешь? Не твоему рылу то-
505
варец!» Один раз они так сильно пихнули его, что старик
упал и больно зашиб колено о лежавший камень.
Он потерял покой и сон, то бегая домой, то возвра-
щаясь опять в сад, и подолгу стоял у ворот, прислуши-
ваясь к долетавшим из-за забора приглушенным звукам
музыки, шуму и гоготанью подвыпивших купцов, привет-
ствовавших выступления артистки.
♦ * *
Тамара возвращалась домой по утрам, усталая и оту-
маненная от выпитого вина и выпавших на ее долю ова-
ций, когда солнце уже высоко стояло в небе и трудовой
день на берегу реки вступал в свои права.
Она шла по взвозу одна, прогнав прочь своих поклон-
ников и запретив им следовать за ней. Может, здесь она
берегла самолюбие и честь своего старого отца, не желая
выставлять себя напоказ как женщина легкого поведения.
Каллуст Богданыч радостными словами встречал ее
каждый раз на пороге, провожал в дом, готовил ей на сво-
ем диване постель, теперь чистом и свободном от этих лю-
доедов-клопов, и уставшая Тамара, иной раз даже не раз-
девшись, бросалась на диван и мгновенно засыпала креп-
ким сном уставшего человека.
Каллуст Богданыч закрывал дверь и, точно заботливый
сторож, садился перед дверью на пороге, долгие часы
охраняя безмятежный сон своей ненаглядной Тамары.
* * *
Прошло с неделю гастролей Тамары.
Скоро по городу поползла слава о танцовщице. Она осо-
бенно усилилась после выступления артистки в танце
«Дочь Парижа», в котором она была, как сказал Арсень-
ев, почти «в чем родила мать».
Эти необычайные для нашего города выступления тан-
цовщицы скоро дошли до сведения духовных властей. Вы-
нуждаемые настоятельными заклинаниями жен, мужья
которых увлекались посещением сада, они потребовали
прекращения подобного безобразия. Власти города, гре-
шившие и сами визитами в сад, сначала противились, но
506
в конце концов должны были уступить и отдали полиции
распоряжение прекратить выступления танцовщицы.
Связи Арсеньева в этот раз не помогли.
* * *
Видя, что дело проиграно и не сегодня-завтра надо бу-
дет покинуть город, Тамара решила отомстить.
Было воскресенье, и был хороший, теплый, солнечный
день уже подступавшей осени.
Знать города наслаждалась последним теплом, гуляя
по излюбленным для этого местам: Немецкой улице, в
Английском и Большом цветниках сада «Липки», по на-
бережной реки, а мамаши с маленькими детьми в Дет-
ском цветнике городского сада.
И вот Тамара появилась во всех этих местах в необы-
чайном костюме. У нее были обнажены плечи и спина,
вырез на груди был до того низок, что при взгляде на него
мутилось в глазах, а юбка была составлена из каких-то
лент и полос, развевавшихся во все стороны при малей-
шем ветре.
С высоко поднятой головой она гордо проходила по
улицам и цветникам сада, с обворожительной улыбкой
окликая и раскланиваясь со своими поклонниками, кото-
рые чинно гуляли со своими женами, а в Детском цвет-
нике вместе с мамашами следили за играющими детьми.
Увидя танцовщицу, а особенно ее приветствия, расто-
чаемые их благоверным, мамаши бросали руки мужей,
хватали детей и, отплевываясь, спешили кто куда.
Мужчины} останавливались и провожали «жрицу» жад-
ными взглядами, а толпы загорелых, вихрастых мальчи-
шек следовали за Тамарой, подобно тому как они пресле-
дуют проходящий по городу полк солдат, идущий цод зву-
ки военного оркестра.
Месть Тамары привела к тому, что жены бросились
требовать немедленного изгнания искусительницы и доби-
лись распоряжения полиции о ее выдворении из города*
* * *
И вот наступил этот день.
Наиболее ярые поклонники «жрицы» решили устроить
ей царские проводы. Приготовления были поручены трем
507
рьяным поклонникам артистки — Околелову, Профатило-
ву и Гнусареву. Эти не ударили лицом в грязь и устроили
проводы на славу.
Было решено, что отвезти танцовщицу на вокзал необ-
ходимо в карете. Бросились в каретную мастерскую к
Мордвинкину, державшему карету для купеческих свадеб.
Оказалось, что для данного случая карета не может быть
использована, так как находится в ремонте: надо сварить
какую-то особую рессору, что может сделать только куз-
нец Пахомыч. А Пахомыч — запил.
Кинулись к Пахомычу. А тот, оказывается, лежит на
дворе, под кустом бузины, или вдруг начинает ползать
на четвереньках по двору.
Призванный на помощь приятель Пахомыча, отстав-
ной ветеринарный фельдшер Удалов, осмотрел «больного»
и долго молчал, качая головой.
— Шибко челэк страдаить,— сказал он.— Черз него
надоть прогнать ни мене как два ведры водки. Иначе мо-
жно его попортить,— изрек наконец свой диагноз и курс
лечения Удалов.
Каретник Мордвинкин сказал, что больше помочь ни-
чем не может. На вопрос, у кого есть карета, ответил:
— Окромя как у архирея,— нету.
— Чего ж делать, Митрич? — обратились два члена
комиссии к Околелову.
— Надо добыть архирейскую,— отвечал Митрич.
— А как ты это сделаешь? Нешто владыка даст?
— Обмозгуем!
И Околелов обмозговал. Он отправился на архиерей-
ский двор, вызвал за ворота кучера и сразу взял быка за
рога.
— Четвертной билет получить хочешь? — спросил он.
Кучер выпучил глаза.
— А?
Кучер молчал и не отрываясь глядел на Околелова.
— Барин! А ты тверезый? — наконец спросил он.
Вместо ответа Околелов вынул из бумажника четверт-
ной билет и, протянув его кучеру, спросил:
— Ты ведь меня знаешь?
— Знаю, что вы ваше степенство, господин Околелов.
Это хорошо, что знаешь. А тверезый я иль нет —
к делу не идет.
508
Точно,— отвечал кучер.
— Так вот, друг любезный! Бери четвертную и слу-
шай. Надо, чтобы ты отвез нынче на вокзал к вечернему
скорому поезду в своей карете одну даму. За это вот тебе
бумажка. А хорошо сделаешь — получишь на чай. Слы-
шишь?
Кучер молчал, пожимая плечами.
- Ну?..
— Как ж это так? В карете его преосвященства?
— Дурень! Да тебе не все ль равно, кого везешь? Да
и твоему архирею тоже?!..
Слово за слово, и четвертной билет и посул богатого
«на чай» возымели действие, и дело было улажено.
Под предлогом, что карете нужна срочная починка и
надо покрыть лаком крылья, кучер, получив разрешение
от смотрителя двора отвезти ее к каретнику, запряг лоша-
дей, по указанию Околелова захватил выездной кафтан и
выехал со двора.
Поджидавший его Околелов угнал карету к одному из
приятелей, содержавшему извозчичью биржу.
К положенному часу кучер, вымыл карету и вычистил
лошадей. Из цветоводства Корбутовского были привезены
гирлянды роз, которыми были обвиты и украшены сбруя
лошадей и сама карета, и экипаж подан к дому Каллуста
Богданыча.
«Жрица Соломоновых островов» уселась, и архиерей-
ская карета с парой откормленных, вороных рысаков в
дышловой запряжке, с кучером в парадной одежде и шля-
пе с подхватом, проследовала по Немецкой и другим цент-
ральным улицам города на вокзал.
Карету архиерея знали все, и потому горожане были
немало удивлены, увидев ее украшенную гирляндами роз,
а в открытых окнах не архиерея, а улыбающееся личико
танцовщицы.
♦ * *
На вокзале Тамару встретила гвардия бородатых куп-
цов с официантами во фраках, оглушивших подъезд хло-
панием пробок шампанского, как только открылась двер-
ка кареты и показалась танцовщица.
509
В окружении купцов она проследовала в ресторан, где
в одном углу зала, отгороженном ширмами, с рослыми
приказчиками вместо охраны у входа, протекали послед-
ние минуты прощания с прелестницей.
* * *
Был здесь и Каллуст Богданыч, оставленный и забы-
тый и дочерью и купцами, незаметно сидевший за крайним
столиком, нет-нет да и взглядывавший на свою дочку,
блеск и слава которой казались ему сказочным виде-
нием.
В его памяти вставали воспоминания об этой малень-
кой, чернявой девчонке, грязной, ободранной, в беднень-
ком платьице, с густыми, растрепанными волосенками и
большими горящими глазами, часто ревевшей от получен-
ных побоев на углу пыльной и душной улице Ростова,
где он тогда жил и где Тамара бесстрашно вступала в
драки со своими сверстниками. Неужели это его Тамик-
джан, та маленькая девчонка и теперь эта «знаменитий
танцовщис», окруженная поклонением богатейших людей
города?
* * ♦
Шум, говор, выкрики, хлопанье бутылок шампанского,
тосты, пожелания и выражения восторга продолжались до
той поры, как на перроне не прозвучал второй звонок от-
ходящему поезду и не появился высокий, с красивыми
усами начальник станции Николай Иваныч, известив-
ший, что через пять минут поезд отходит и пора садиться
в вагоны.
— Николай Иваныч! Друг дорогой! Придержи отправ-
ленье! — бросились к нему несколько купцов.
— Не могу! — резко оборвал Николай Иваныч.— Гос-
подин прокурор едет. В другой бы раз можно.
Услышав слово «прокурор», расходившиеся купцы сра-
зу съежились. Они хорошо знали жесткий и неподкупный
характер прокурора.
•— А где едет? — робко спросили они.
Вагон-микст. .
510
— Николай Иваныч! Друг дорогой! Ты уж проведи нас
сторонкой, чтоб не попасться на глаза этому аспиду,—
взмолились купцы.
(Вагон-микст всегда находился в средине состава и
всякий раз стоял против центральной двери вокзала, тогда
как пульмановский вагон, где Тамаре было куплено от-
дельное купе, цеплялся к составу последним.)
Николай Иваныч согласился, и, притихшие, они после-
довали за ним через багажное отделение к нужному ваго-
ну, оставляя в стороне вагон-микст.
* * *
Коричневый пульмановский вагон с блестящими мед-
ными надписями «Спальный вагон прямого сообщения»,
с красным ковровым мостиком с платформы на площадку,
стоял перед дверью багажного отделения.
Скоро вдоль состава, с медным жезлом в руке, прошел
щеголеватый помощник начальника станции, направляясь
к паровозу и громко возвещая, что отъезжающим пора за-
нимать места.
Вот раздались три мерных удара колокола.
Тамара шагнула к вагону и, прощаясь с провожающи-
ми, подняла вверх руку с букетом чайных роз.
К ней бросились с прощальными поцелуями рукй
купцы.
— Тамарочка! Царица! Не забывайте нас. Приезжай-
те! — наперебой кричали они.
И вдруг она вспомнила об отце.
Расталкивая окружающих людей, она бросилась к
нему.
— Папочка! Дорогой! Прощай! — вскинулась она, об-
нимая его и покрывая поцелуями его седую голову.
— Прощай, Тамик. Прощай, мой сирели. Приезжай,
мой ангин. Старый свой пап не забувай! — говорил раст-
роганный старик.
В этот момент раздался. звук—тоненького серебряного
свисточка обер-кондуктора, далеко впереди продудел па-
ровоз, проводник в коричневой суконной форме с медными
пуговицами подсадил Тамару в вагон, откинул на площад-
ку вагона ковровый мостик и, опустившись на нижнюю
ступеньку подножки, с рукой, прикасающейся к козырьку
511
форменной фуражки, оставил для взоров провожающих
стоящую на верхней ступеньке Тамару с поднятым в руке
букетом роз.
Бородатые поклонники с прощальными воплями кину-
лись было за вагоном, но поезд, с каждой секундой уско-
ряя свой бег, скоро оставил позади и вокзальное здание,
и платформу, и толпившихся на ней людей.
* * ♦
И как-то сразу все стихло, смолкло, и минуту тому на-
зад оживленная платформа почти мгновенно опустела.
Один за другим стали тухнуть яркие фонари, и прово-
жавшие торопливо и молча пропадали в дверях вокзаль-
ного здания,
Пройдя вокзал, они выходили на подъезд, сходили со
ступенек, садились на конку; на извозчиков или в собст-
венные экипажи и быстро разъезжались и расходились.
И скоро подъезд опустел. Потухли два больших, ярких
фонаря, горевшие по его сторонам, и осталась лишь ма-
ленькая, тусклая лампочка над самой дверью.
Вот дверь подъезда медленно отворилась, и из нее вы-
шел небольшой, сгорбившийся человек. Это был Каллуст
Богданыч. Он остановился и, съежившись, стал озираться
по сторонам, вглядываясь в опустившиеся над городом
ранние осенние сумерки.
Из-за знания вокзала выбежала маленькая собачонка.
Она подбежала к подъезду, ступила было передними лапа-
ми на первую ступеньку, подняла голову и долго глядела
на стоявшего Каллуста Богданыча. Потом, видимо поняв,
что искать ей тут нечего, отступила назад и, обнюхивая
воздух, скрылась в сумерках вечера.
Несколько минут Каллуст Богданыч постоял на подъ-
езде, точно не решаясь на дальнейшие шаги, боязливо
осмотрелся по сторонам, шмыгая старческими ногами,
спустился на мостовую и медленно побрел через весь го-
род по Московской улице, освещенной редкими, тусклыми
керосиновыми фонарями, в свой одинокий дом на Бабуш-
кином взвозе. .
А город уже окутывала глухая, темная ночь. Улицы
были пусты и безлюдны. Начинал накрапывать мелкий
осенний дождь...
512
«ГРАФ» ИГНАТЬЕВ
Василия Пантелеймоновича Игнатьева, которого в гла-
за и за глаза все его друзья и приятели звали графом, на
что он никогда не обижался, мы узнали, как только поя-
вились на берегу Волги сторожами рыбного склада.
Он пришел тогда к нашему хозяину, поздравил его с
открытием навигации, приходом первой баржи с рыбой
и поякелал ему всяких успехов.
Он действительно показался нам похожим на графа,—
хотя, сказать по правде, мы сроду ни графов, ни князей и
в глаза не видели.
Это был высокого роста широкоплечий мужчина, оде-
тый в желтоватую охотничью куртку и мягкие, доброт-
ные сапоги. У него была крупная, с темными вьющимися
волосами голова, красивое лицо и большие, немного при-
щуренные (казалось, от тяжести век) глаза. На носу с
легкой горбинкой сидело пенсне в черепаховой оправе,
с черным шелковым шнурочком, свисавшим с одной сто-
роны и закрепленным в правом верхнем карманчике курт-
ки. Бросалось в глаза его сходство с часто гастролировав-
шим у нас в те годы артистом Далматовым, кумиром
саратовских женщин и особенно гимназисток старших
классов, фотографии которого выставлялись в окнах и
'витринах наиболее богатых магазинов в центре города.
513
Игнатьев гордился своим сходством с Далматовым и ста-
рался всячески поддерживать его. Его и звали-то как Дал-
матова — Василием Пантелеймоновичем.
' * * *
Приход Игнатьева был приятен нашему хозяину. Уви-
дев его из окошечка конторки, где он записывал в книги
всякие счета и накладные, хозяин, радушно улыбаясь,
вышел ему навстречу.
Он тут же приказал нам выбрать и привнести парочку
вязок крупной черноспинки, а племянника Сашу послал
в пивную к Борзову за дюжиной пива.
— Я, Василий Пантелеймонович, по правде говоря, и
сам путем не отведал рыбки и сказать, какой засол и вя-
ление, не могу. Когда рядился с грузчиками, сжевал одну,
да это не проба. Сейчас вот с удовольствием и покушаю,—
говорил он, собирая со стола книги и расстилая на нем
чистенькую скатерку,
* * *
Опробование рыбы, распитие пива и разговоры продол-
жались у них часа полтора, два. Потом хозяин кликнул
нас и велел принести с пяток вязок черноспинки для
Игнатьева.
Тот небрежным, барским движением руки достал день-
ги, несмотря на возражения нашего хозяина, пожелавше-
го сделать подарок супруге Игнатьева, расплатился и по-
благодарил за угощение.
— А если хотите сделать Катерине Сергеевне подарок,
так извольте сами пожаловать. Она, глядишь, угостит вас
и кваском,—- улыбаясь говорил Игнатьев.— А уж какой
у нее квасок, вам не хуже меня известно.
— Да, квасок что и говорить! — качал головой хозя-
ин.—- В столице такого не сыщешь!
— Вот и приходите,—сказал Игнатьев и, указывая на
нас глазами, спросил: — А эти шмурЬвозы, Василь Васи-
лич, сторожа?
— Караульщики, Василий Пантелеймонович.
— Орлы!..
514
— У-уу,— махнул хозяин рукой.
Мы стояли перед конторкой, и Игнатьев, протягивая
нам по очереди руку, с легкой улыбкой разглядывал нас
через пенсне.
— Давайте познакомимся. Глядишь, и пригодимся друг
ДРУГУ-
Называя себя по имени, мы вытирали о штаны руки,
почтительно протягивая их Игнатьеву. Он слегка пожимал
их, глядя нам в глаза, точно пытаясь разобраться, что
представляют собой его новые знакомые.
* * *
Жил Игнатьев на берегу Волги в своем небольшом до-
мике, бок о бок с владением купца Кукуева, а по взвозу
немного выше наших рыбных складов.
Мы часто встречались с ним. Он очень скоро приворо-
жил нас своей приветливостью, певучим голосом, театраль-
ными жестами и особыми, благозвучными словами и выра-
жениями из всяких опер и театральных представлений.
Искорка озорства при виде нас вспыхивала в его глазах,
окаймленных черной оправой пенсне. Он по-товарищески,
точно с равными ему людьми, обращался с нами, наталки-
вая нередко нас, и без того прытких, на всякого рода
проделки и проказы.
* * *
В молодости Игнатьев был актером, пел в опере, и это
наложило на него свой отпечаток.
Потеряв голос, он вынужден был уйти из театра и слу-
жил теперь секретарем отделения императорского общест-
ва охоты, получал приличное жалованье и, будучи пре-
красным стрелком, часто брал призы на стрелковых сорев-
нованиях, которые проводились не только в Саратове, но
и в других приволжских городах — Самаре, Казани, Ниж-
нем. По ' желанию общества, ездил он на состязания и в
столицы. Общество охоты и саратовские охотники им гор-
дились. При стрельбе по дичи он тоже не знал, что такое
промах.
На состязаниях он стрелял только по тарелочкам, ка-
тегорически отказываясь стрелять голубей.
— Не в моих правилах губить невинную птицу,— го-
515
ворил он. И как его ни уговаривали, как ни соблазняли
крупными призами, он не уступал.
По тарелочкам он стрелял действительно мастерски и
на редкость красиво. Что только не придумывали, какие
каверзы не делали, выбрасывая тарелочки вкривь и вкось,
с задержками или одновременно. Но его выстрел всегда
настигал выброшенную тарелку и разбивал ее.
Любил он и самый заманчивый приз —- стрельбу дуб-
летами.
Оставя позади других стрелков, он, как бы в назида-
ние, делал еще два-три дублета по тарелочкам, которые
одновременно выбрасывались из аппаратов не просто
вверх, а вдоль, почти над самой землей, причем одна шла
на него, а другая удалялась. Но бывало и так, что обе
тарелки одновременно шли на него.
Это был его коронный номер, после которого он под
шумные аплодисменты и крики восторга покидал стрель-
бище.	с
Рассказывали, что на одном из самых многолюдных
соревнований в Питере он, выйдя на последнюю дистан-
цию с двумя петербуржцами, одного оставил за собой
после сорока четырех дублетов, а второй отстал на сорок
седьмом. Игнатьев сделал еще три дублета, доведя счет
до пятидесяти.
Говорили, что председатель саратовского общества охо-
ты князь Голицын не удержался и от восторга выпрыгнул
с балкона судейской коллегии в сугроб снега, чтобы пер-
вым поздравить Игнатьева.
* * *
Мать Игнатьева девочкой ходила по городу с шарман-
щиком, распевая и танцуя под музыку этого незатейливо-
го инструмента. Став взрослой, она пела русские песни в
береговом трактире «Саратов» у Орудова. Говорили, что
голос у нее был густой, красивый, со слезой, бравший за
сердце. Чаще всего она пела «Ах, зачем эта ночь» да еще
песню о прощании на дороге, у потухающего костра. Пе-
сни эти рождали в сердцах слушателей какие-то смутные
образы и щемящую тоску. Боль и скорбь в ее песнях
были безысходные.
Когда она пела, замирал весь зал большого, грязного.
516
горланящего трактира, прекращались ругань, крики и
ходьба, и только клубы табачного дыма, густой пеленой
стоявшего под потолком, ленивыми волнами ходили, пе-
реливаясь от одной стены к другой. Порой застывшую
тишину кабака нарушали глухие, пьяные рыдания или
звон посыпавшейся на пол посуды от удара тяжелого ку-
лака захмелевшего и растроганного гостя.
В нее был влюблен со свойственной русской натуре
силой и страстью некий Пантелеймон — сын богатого ли-
хача-извозчика, против воли строгого родителя посватав-
шийся к ней. Она отказала ему и вскоре, в одну из осен-
них ночей, пропала, сбежала, как говорили, с проезжим
офицером.
Месяцев через пять она вернулась в этот вот домик, в
котором жил теперь Василий Пантелеймонович.
Знакомые с трудом узнавали ее, до того она измени-
лась и высохла. От былой красоты почти ничего не оста-
лось. Петь она не могла — голос пропал, и, как и на что
жила, никто не знал.
Узнав о ее возвращении, Пантелеймон пришел к ней и
опять заклинал пойти за него. Татьяна с земным покло-
ном поблагодарила и отказала.
— Пантюша!.. Родной!.. Не забуду я того, другого. Ас
эдаким камнем на сердце какая я тебе жена?.. Да и сам,
чай, видишь, что со мной...
Умерла Татьяна во время родов, однако успела пере-
крестить новорожденного и наказала назвать его при кре-
щении Василием, видимо в память отца.
Соседи так и сделали, а отчество записали в честь по-
желавшего быть крестным отцом извозчика Пантелей-
мона.
Поклонники Татьяниного пения из орудовского трак-
тира выхлопотали разрешение поместить ребенка в сирот-
ский дом, где он и пробыл до десятилетнего возраста.
* * *
В приюте ребенок рос, обнаруживая недюжинные спо-
собности и усердие к наукам, а также мастерство на вся-
кого рода проделки и проказы.
В школе сиротского дома он шел первым учеником. Все
он схватывал и усваивал легко и быстро. Он много читал,
517
подчас, из того, что и не положено детям, много раз-
мышлял и нередко поражал учителей своими вопро-
сами.
В приюте его посещал крестный отец, извозчик Пан-
телеймон, к которому ребенок питал большую привязан-
ность. Извозчик платил ему не меньшей лаской. Кто зна-
ет, какие чувства владели его сердцем...
* * *
В сиротском доме мальчик пробыл до положенного
срока.
Крестный отец хотел было взять его в свою семью —»
он уже был тогда женат и имел детей,— но супруга вос-
противилась. Тогда он поселил крестника в домике, при-
надлежавшем Татьяне, а вместе с ним одну богомольную
старушку для присмотра.
Мальчик обладал красивым детским голосом и до са-
мозабвения любил пение. Регент приходской церкви, услы-
шав его однажды, предложил ему поступить в церковный
хор. Он с радостью согласился. Его чистый, звонкий голос
был поставлен от природы, и о пении мальчика скоро за-
говорили в приходе.
Пение помогло ему завоевать симпатии и любовь влия-
тельных прихожан, и, увещеваемые священнослужителем,
они добились принятия мальчика в мужскую гимна-
зию.
Нашлись люди, которые помогли ему подготовиться к
экзаменам, он хорошо сдал их, был принят в число учени-
ков, а те же прихожане обеспечили ему возможность бес-
платного обучения за счет средств, поступающих от по-
жертвований частных лиц в пользу детей неимущих
родителей.
 * * *
' Учась на круглые пятерки, мальчик рос и развивался.
Неугомонный характер скоро вывел его в первые ряды за-
чинщиков всякого рода проказ и проделок, за которые ему
часто попадало. Но это его не останавливало.
518
Любивший мальчика классный наставник старался за-
пять его время обильным чтением, а когда он перешел в
четвертый класс, предложил заниматься по арифметике
с одним из слабых учеников первого класса.
— Будешь сам зарабатывать, крестному полегче
будет. Да и тебе это пойдет на пользу,— говорил учи-
тель.
Мальчик с жаром принялся за дело, однако ученик его,
бывший всего на два года моложе своего учителя, ока-
зался беспросветным бездельником, и в один из первых
же уроков Василий, за то, что тот не выполнил задания,
отхлестал его по щекам и надрал уши.
Богатые родители лентяя возмутились и отказались
от столь строгого и ретивого учителя. Да Василий и сам
заявил, что с таким дураком заниматься не будет.
Учитель вскоре нашел ему другого ученика, даже двух,
и дело с ними пошло много успешнее.
Но странное дело, как учитель ни старался побольше
занять способного мальчика, у него всегда находилось
время что-нибудь натворить и набедокурить.
Он увлекся цирком, стал тайком бегать туда и, пленен-
ный силой и красотой акробатов и борцов, стал занимать-
ся всякими упражнениями, мечтая стать похожим на этих
людей.
Увлекался он и ловлей певчих птичек, торчал среди
птичников на Верхнем и Пешем базарах, сам ловил вся-
ких старчиков и щеглов, скоро пристрастился к охоте и,
не имея ружья, ходил с охотниками, исполняя роль соба-
чонки, а на привалах собирал по лесу сухие ветви и сучья
и разжигал костры, за что в награду получал право на
один-два выстрела из ружья в повешенный на кусту лист
газеты.
Однако больше всего его тянуло к театру и пению. Он
пел в гимназическом хоре и с удовольствием выступал на
всякого рода ученических вечерах. Обладая w привлека-
тельной внешностью и зарекомендовав себя хорошим тан-
цором, он стал незаменимым распорядителем танцев на
вечерах в женских гимназиях.
Тайком, несмотря на строжайший запрет, он пробирал-
ся в оперный театр. Не раз ему удавалось скрыться от
ищущих глаз школьного начальства, но однажды он по-
пался в оперетте, был строго наказан, получив единицу в
519
четверти по поведению и выговор педагогического совета
с предупреждением, что в следующий раз будет исключен
из гимназии.
Он стал проявлять еще большую осторожность и осмот-
рительность, говорят, даже гримировался, но был опять
пойман на галерке. Тогда прибегли к крайней мере,
исключив его на полгода из гимназии.
Полгода он жил на свободе, а по истечении срока от-
лично сдал положенные испытания.
Однако наказание не остановило его. Это было выше
его сил.
В седьмом классе его поймали на оперетте «Мессалина,
или 80 ночей вокруг полусвета», в которой выступала од-
на из примадонн столичных театров, блестящая артист-
ка, славящаяся непозволительной легкостью своих
костюмов.
Влиятельных защитников у юноши не было, извозчик
Пантелеймон и приходский священник для гимназичес-
кого начальства ничего не значили, и он был исключен из
гимназии без права поступления в казенное учебное заве-
дение.
Крестный отец намеревался было принять крутые, ви-
димо, извозчичьи меры, но при разговоре с сыном сразу
отступил, сбитый с толку логикой и доводами умного и
убежденного в своей правоте юноши, который предупре-
дил отца, что он не из тех, над кем имеет силу кнут, что
у него есть свои взгляды, ради которых он готов пойти
на многие жертвы и лишения, и если с ним хотят иметь
дело, то должны уважать его.
Получив такой отпор, крестный скорее почувствовал,
чем понял правоту юноши, вспомнив, возможно, при этом
и о его прямой, искренней матери, и спросил:
— Что ж ты, Вася, хочешь?
— Хочу быть артистом.
А кто тебя, эдакого неуча, возьмет?
— Возьмут,— убежденно отвечал Василий..*
Крестный отступил.
С легким сердцем юноша отправился в оперный театр.
К этому времени голос у него уже сломался, и он пел
красивым, правда не сильным, тенором.
Его прослушали, похвалили за музыкальность и пред-
ложили место хориста с жалованьем десять рублей в ме-
сяц.
520
* * *
Года два прошли в неустанных трудах. За это время
ему изредка поручали третьи и мелкие вторые роли, и о
нем уже появлялись короткие, в одну, две строчки, замет-
ки в губернских газетах.
В летнее время труппа гастролировала по уездным го-
родкам, выступая также в театрах и на открытых сценах
Симбирска и Самары. Но на зиму всегда возвращалась в
Саратов.
Веселый, неунывающий нрав, природная доброта и
сердечность в отношениях с товарищами, несмотря на не-
сколько пренебрежительную манеру держаться, что, воз-
можно^ делалось просто из чувства самосохранения и же-
лания избавиться от фамильярного обращения, полное
отсутствие зависти, так разъедающей среду артистов, рас-
положили к нему большинство товарищей по театру из
тех, что, как и он сам, были на втором плане. Мелкие
сошки в театре любили его, особенно за то, что он никогда
не отказывал попросившему у него гривенник на обед.
К этому времени он уже хорошо стрелял и получал не-
большие призы.
* * *
Стояло холодное, дождливое лето. Сезон в оперном
театре окончился. Театры Симбирска и Самары оказались
перехваченными антрепренерами из Нижнего и Казани, и
саратовской оперной труппе оставалось лишь гастролиро-
вать в уездных городках. Но бесконечные, непрестанные
дожди и холода губили дело: в этих городках были
лишь открытые сцены, и публика не хотела мокнуть и
не шла.
Труппа вернулась в Саратов. Антрепренер заявил, что
бессилен чем-либо помочь артистам, заключил с теми, на
которых держался театр, договоры и уехал, бросив всех
остальных, как это обычно и делалось, на произвол судь-
бы. За антрепренером последовали примадонны и премье-
ры на заранее условленные гастроли, и в городе остались
хористы, оркестранты, а из артистов одна мелочь, которая
всегда в изобилии находится под руками к открытию
сезона.
521
Кое-кто из них ухитрялся подрабатывать выступления-
ми на открытых сценах в «Приволжском вокзале», в саду
Сервье, в Вакуровском парке. Но все это было ненадежно
и непрочно. Сегодня он выступает, а когда приходит зав-
тра, ему заявляют, что приехали артисты из столицы и
нужды в нем нет.
Угнетаемые безденежьем, эти служители Эвтерпы,
большей частью голодные, слонялись по городу, торчали
в городском саду «Липки», бродили по Немецкой улице
или собирались на берегу Волги.
Как и его товарищи по театру, Игнатьев также не на-
ходил себе места. Сбережений у него, конечно, не было,
стрельбище на лето было закрыто, а просить помощи у
крестного отца не позволяло самолюбие.
Однажды на берегу, около домика Игнатьева, встрети-
лись несколько томящихся от безделья и безденежья те-
атральных горемык. Они зашли к Игнатьеву. Хозяин мог
предложить им только жиденький чай с пузырящимся,
прокисающим вареньем.
— Все, что есть,— говорил он, усаживая гостей за
столик, вынесенный наружу.— Не обессудьте!
Сидя за чаем, гости с почти нескрываемой злобой и за-
вистью слушали музыку и арлодисменты, доносившиеся
с открытой сцены из сада «Приволжского вокзала» и из
трактира Орудова.
Все жаловались на горькую судьбу и отсутствие каких-
либо перспектив.
И вдруг Игнатьева осенило.
— Друзья! — воскликнул он.— А что, если составить
небольшую труппку да удариться куда поглуше, не в
уездный городишко, а в торговую слободу, вроде Базарно-
го Карбулака, Елани, Баланды? Слободской народ зажи-
точный, в базарные дни его кишит там немало, глушь и
безделье, наверное, им осточертели. Да и погодка, кажет-
ся, меняется. Может, счастье-то нам и улыбнется!.. Что
скажете?
Некоторые выразили нерешительное согласие, иные
молчали.
После долгих споров и доказательств «за» и «против»
решили опросить тех, кто будет необходим, и завтра, к ве-
черу, собраться у Игнатьева.
На другой день пришло человек тридцать. Все воспря-
нули духом, и успех показался вероятным и заманчивым,
522
Решили, что хорошо бы Игнатьеву съездить и выяснить
все на месте.
Он согласился и в тот же день, остановив свой выбор
на Баланде, большой торговой слободе, связанной желез-
нодорожной веткой с уездным городком Аткарском, вы-
ехал туда.
Через два дня он вернулся. Все было удачно улажено
и договорено с местными властями, среди которых очень
уж рьяно старался баландинский волостной старшина,
крупный бородатый мужчина из хлебных торговцев, сам
певший басом в церковном хоре.
Он обещал Игнатьеву безвозмездно открытую сцену в
саду, на которой выступали доморощенные баландинские
любители, и полное содействие во всех делах.
Сейчас же был составлен небольшой репертуар, из
танцовщиц и танцоров подобран балет, выбраны солисты,
человек двенадцать взяты в оркестр и примерно столько
же в хор. Костюмы были взяты под честное слово из теат-
ра, равно как и несколько писанных на холстах декора-
ций, из тех, что уже давно валялись без дела. На скорую
руку провели две-три репетиции.
Но вдруг встал вопрос: а на какие средства ехать?
Игнатьев нашелся и тут. Он был в приятельских от-
ношениях с начальником пассажирского вокзала, часто
посещавшим оперный театр по контрамаркам, которые
давал ему Игнатьев.
Он направился к нему и скоро получил согласие прице-
пить к четвертому классу — пассажирскому поезду, состав-
лявшемуся из теплушек, который был известен у нас под
громким названием «Максим Горький»,— вагон третьего
класса. Он обещал переговорить по селектору с приятелем,
начальником станции Аткарск, и попросить его отправить
этот вагон с товарным поездом, идущим в Баланду.
Таким образом, все устраивалось как нельзя лучше, и,
потратив двое суток на переезд в сто с небольшим верст от
Саратова до Баланды, труппа добралась до места.
Жить в Баланде было негде, вернее, просто для этого
ни у кого не было денег. И опять выручил Игнатьев.
Правда, его первый поход к начальнику станции был не-
удачен. Но когда он прихватил с собой «тяжелую артил-
лерию»— хористку Бокову, ставшую в дни гастролей ве-
дущим сопрано труппы, он с ее помощью легко добился у
растаявшего при виде хорошенькой женщины молодого
523
начальника станции, что вагон, в котором приехали ар-
тисты, загнали в тупик и под видом ремонта оставили там
для их проживания. За эту любезность начальник станции
тут же получил из ручек Боковой бесплатные билеты на
предстоящие спектакли.
Власти торговой слободы, обрадованные тем, что к ним
за все время существования их поселения впервые при-
ехал оперный театр из губернии, делали все, что могли,
чтобы содействовать успеху гастролей. Они безвозмездно
предоставили в распоряжение приехавших так называе-
мый театр, помещавшийся в здании бывших овечьих ко-
шар графов Шереметевых. Кошары эти были расположе-
ны на просторной базарной площади, где по воскресеньям
шел большой и оживленный торг хлебом, скотом и всем
тем, что производит село.
С четырех сторон площади стояли — с одной стороны
эти вот кошары, с другой — храм, воздвигнутый еще во
времена Петра Первого, когда он посетил эти края, осмат-
ривая лесосеки, предназначенные для строительства судов,
для Азовского похода, с третьей стороны были номера и
трактир купца Плуталова, а с четвертой — казенная вин-
ная лавка, рядом с которой стояла, правда всегда пусто-
вавшая, полосатая будка блюстителя порядка.
Площадь еще совсем недавно была местом кулачных
боев, когда на йей сходились и бились один порядок слобо-
ды против другого — ребята из центрального Горного по-
селка с заречными или нижегородами. На масленице про-
исходила здесь эта знаменитая в свое время, так называе-
мая «прощальная битва», уносившая с собой немало выби-
тых зубов, свороченных скул, поломанных ребер, а нередко
и более существенных увечий.
За овечьими кошарами, а впоследствии помещением
театра, был спускавшийся к реке так называемый город-
ской сад. По предложению одного из радетелей слободско-
го благоустройства, театр был присоединен к городскому
саду, ограда которого была перенесена и в нее включен и
театр, причисленный к саду, как культурное учреждение,
преследующее ту же цель, что и сад. Театр, помимо закры-
той, имел и открытую сцену, выходившую в сад. В летнее
время на ней, правда, довольно редко, но давались пред-
ставления слободскими любителями. Рассказывали, что во
время одного из таких представлений местный артист был
наряжен медведем. Во время действия случилась гроза с
524
очень сильными вспышками молний и раскатами грома.
Артист был до того напуган ими, что забылся и начал кре-
ститься медвежьими лапами.
Власти приняли все зависящие от них меры, чтобы
привести в надлежащий порядок открытую сцену и места
для публики. Прогнившие доски в полу сцены были
заменены новыми, а поломанные скамейки перед открытой
сценой отремонтированы. Ожидая большого наплыва зри-
телей, позади скамей были врыты столбы и устроен барьер
для стоячей публики. Для соблюдения порядка с одной
стороны сцены была поставлена перенесенная от винной
лавки полосатая будка, а также выставлены пожарные из
слободской пожарной команды, на которых для большего
эффекта надели блестящие медные каски.
На площади и у входа в сад были вывешены большие,
писанные от руки на газетах афиши с извещением о гаст-
ролях. Билеты — они были предусмотрительно захвачены
с собой гастролерами — раскупались бойко. Пришлось да-
же увеличить число входных билетов для стоящей за барь-
ером публики, которая, как оказалось впоследствии, раз-
мещалась даже на клумбах, а немалое число безбилетных
располагалось и на-деревьях.
* * *
Первый спектакль — «Евгений Онегин» —= прошел с
невиданным успехом. Никто, ни артисты, ни слободские
власти не ожидали ничего подобного. Аплодисментам и
вызовам не было конца. Неистовая публика переломала
даже перила и, жалея руки, колотила палками о барьер,
производя неимоверный шум, выражающий восторг и
удовольствие зрителей. Говорили, что два-три безбилетных
любителя театральных зрелищ до того неистовствовали в
своем восторге, что свалились с деревьев, на которых си-
дели.
Билеты на второй спектакль были раскуплены прямо-
таки за какой-нибудь час.
В воскресенье вечером шел «Фауст». Успех был необы-
чаен. Наибольший выпал на долю Боковой, певшей Мар-
гариту. Она была героиней вечера. Молоденькая, с прият-
ным голоском, озорная и смелая' по натуре, перед серой
слободской публикой она не боялась допускать вольности,
525
путавшие порой партнеров и оркестр. Однако все это легко
сходило ей с рук.
Прознавшие о гастролях окрестные помещики устрои-
ли Боковой восторженный прием, а баландинские толсто-
сумы, не желая ударить перед дворянами лицом в грязь,
зазвали артистов в ресторацию «Номеров для приезжаю-
щих» купца Плуталова на банкет. Он затянулся чуть ли
не до восхода солнца, и разудалое дворянство легко оттес-
нило малоопытных в подобных делах торгашей, предоста-
вив, однако, им расплачиваться за выпитое вино, истреб-
ленные блюда, разбитую посуду и поломанную мебель.
Банкет удался на славу. Обыватели были заняты раз-
говорами и пересудами о празднестве в трактире, а его
устроители, как говорили, немало пострадали от ревности
своих жен, выговаривавших им за чрезмерное увлечение
артистками оперы и балета. Говорили, что у тех, чьи жены
поревнивее, лица были несколько припухшие, а густая
растительность на обличии заметно поредевшей.
Обильное возлияние не могло пройти бесследно для
изголодавшихся артистов. Они не смогли прийти в себя к
началу следующего спектакля, мучились адской головной
болью, и спектакль пришлось отменить, придумав для
этого какую-то вескую причину. Публика, жаждавшая
представления, долго стояла перед кассой, не веря в из-
вестие об отмене спектакля. В конце концов с немалой до-
садой она разошлась.
За день и ночь артисты отошли и отоспались, были
опять полны сил и энергии, головы их пришли в надлежа-
щий порядок, особенно после того как на базаре они вы-
пили у торговок весь капустный и огуречный рассол.
Когда в положенных местах были вывешены афиши с
извещением, что вечером опять пойдет «Фауст», билеты
были раскуплены за самое короткое время. Вырученные
деньги были тут же розданы артистам, хору и оркестру,
которые не преминули потратить их в ресторации Плута-
лова на подкрепление своих сил.
Примерно за час до начала спектакля труппа стала
собираться за сценой, где имелись две-три комнатушки,
похожие скорее на клетки, а также беспотолочное укрытие
под самой сценой, где у садовника хранились грабли, ло-
паты, лейки и другой инструмент, необходимый для работ
в саду. Все эти помещения были предоставлены артистам
под уборные.
526
К каждому спектаклю садовник приносил свежие де-
ревца и ветки, нарубленные в соседней роще. Игнатьев,
исполнявший обязанности антрепренера, режиссера, по-
становщика и декоратора, с помощью того же садовника
и артистов за считанные минуты приводил сцену в над-
лежащий порядок и вид. Они заменяли подвядшие с про-
шлого спектакля деревья свежими, причем если в «Онеги-
не» было болыйе берез и лип, то в «Фаусте» преобладали
дубы, осины и ветлы. Здесь Игнатьев всецело полагался на
вкус садовника. Полотно с домом и балконом, служившее
декорацией усадьбы Лариных, было перенесено на другую
сторону сцены. Написанный на нем дом замаскирован де-
ревьями, несколько по-иному расставлены скамьи и про-
чая мебель, кровать Татьяны поставлена на попа, укрыта
ветками и зеленью и изображала теперь уже вход в какой-
то грот или пещеру. Словом, сцена была неузнаваема, бле-
стела свежестью зелени и новизной.
Когда декорации были подготовлены, артисты присту-
пили к переодеванию и гримировке. И тут хватились
Маргариты. Стали искать ее, спрашивая друг у друга, но
никто ничего не знал. Оказывается, после банкета Боко-
ву никто не видел. Артистки, жившие с нею, пожимали
плечами.
Немедленно один из хористов, что порасторопнее, был
направлен посмотреть, не спит ли она в вагоне, где-нибудь
у проводницы. Двое были посланы, один на вокзал, а дру-
гой на ямскую станцию. Сам Игнатьев бросился в номера
к Плуталову.
* * *
За время гастролей в Баланде Игнатьев успел познако-
миться с Плуталовым, большим любителем пения/Он уже
не раз обедал и ужинал у него в трактире, и Плуталов,
зная, что Игнатьев первое лицо в оперной труппе, отно-
сился к нему с неподдельным уважением.
Запыхавшись от быстрой ходьбы, Игнатьев пришел в
трактир.
В дверях его встретил половой, малый лет двадцати
пяти, весь какой-то развинченный, с ходящими во все
стороны, точно на шарнирах, руками и ногами. Он привет-
ствовал Игнатьева как уважаемого гостя, к которому с
527
таким почтением относится его хозяин, и с расплывшейся
улыбкой на смазливом, мало что говорящем лице угодли-
во спросил:
— Прикажете подать покушать?
Нет,— отмахнулся Игнатьев.— Скажи-ка лучше, у
вас в номерах иль трактире одной нашей артистки нет?
— Нету,—" ответил половой,
— А хозяин где?
— Тихон Ампадистыч?
~ Да.
— В подвале-с.
— Чего он там? ►
— Мадеру хересят-с.
— Чего-оо?
— Вино изготовляют-с,— пояснил половой.— Мадеру
хересят-с.
Но Игнатьев и сам уже понял все.
— Ах,, сукин сын! Чем занимается! — засмеялся он.—»
Ну и подлец! То-то от всех его мадер и хересов так скоро
хмелеешь, а потом не находишь места от головной боли!
Напихает в вино черт те чего и угощает этой обер-мадерой
или африканской мурмуровкой. Ну и ну-у,— качал он го-
ловой, спускаясь в подвал навстречу тяжелому винному
духу.
В дальнем углу помещения мерцал огонек, и было вид-
но, как там орудует человек.
Игнатьев направился туда.
Плуталов без пиджака, в исподней рубахе с засучен-
ными по локоть рукавами, наливал из двух-трех бочек по
ведерку вина и выплескивал их в одну большую посудину.
Из нескольких мешочков брал горстями какие-то специи,
сыпал их туда же, вооружался сколотой по бокам деревян-
ной лопатой и мешал ею составленную смесь. Затем чер-
пал ковшиком приготовленное пойло, делал небольшой
глоток, некоторое время, как завзятый дегустатор, причмо-
кивал языком и губами, раздумывая и кумекая над со-
ставленным зелием, выливая недопитое из ковшика вино
обратно в бочку, добавлял еще одному ему известные спе-
ции, опять мешал лопатой и опять брал пробу.
Игнатьев окликнул его.
Плуталов отложил лопату и, пригнувшись, посмотрел
на вошедшего.
— А-аа, господин Игнатьев. Мое почтеньице.
528
« Скажите, пожалуйста, Тихон Анемподистович, вы
нашу артистку Бокову, что пела Маргариту, не видели? —
спросил он, ответив на приветствие винодела.
Плуталов покачал головой:
— Нету. Вчерась видал, как она с господами помещи-
ками под музыку вальцы плясала, а куды опосля де-
лась «- не знаю.
— Ав номерах у вас ее нет?
— Нету. Нумяра все пустые.
— Значит, нет?
Нету.
.Ничего не понимая, Игнатьев побежал из подвала, а
Плуталов опять принялся за свое дело, теперь уже «хере-
сить мадеру».
С подобными же результатами возвратились в сад п
остальные посланные,
* * *
Труппа притихла. А время неумолимо приближалось к
началу спектакля, и публика начинала уже заявлять о
себе, хлопая в ладоши и стуча по спинкам скамей.
Все ломали головы: куда делась Бокова? Попробовать
заменить ее? А кем? Подходящих нет.
Собравшись с духом, Игнатьев вышел к публике, из-
винился, что спектакль несколько задерживается, и пред-
ложил послушать музыку.
Нетребовательная аудитория охотно согласилась, и
оркестр, бывший в сборе и сидевший на местах, исполнил
несколько фрагментов из оперы.
Однако скоро публика стала опять выражать нетер-
пение. Игнатьев вторично вышел к ней и обратился с не-
большой речью, заявив, что вынужден просить у почтен-
ной публики извинения за задержку, виной чему является
их любимица, артистка Бокова, которая замешкалась, что
и заставляет несколько отсрочить начало спектакля.
Публика наградила Игнатьева аплодисментами и согла-
силась подождать.
«Что же, в конце концов, делать? Как выйти из этого
страшного положения? Проклятая хохотушка! Ее отсут-
ствие грозит провалом так удачно сложившегося начина-
ния! Опять будет безденежье и недоедание! Вознегодовав-
18 H. Мипк
529
шая публика потребует вернуть деньги,— где взять их?
Они розданы и уже пЬтрачены. А ведь эти баландинские
любители оперных представлений могут еще и ребра по-
считать артистам!»
Мрачнее тучи Игнатьев ходил по сцене. Наконец,
когда нетерпение публики достигло предела, он, со свойст-
венной ему находчивостью, решился.
Как только смолк оркестр, он в костюме Фауста — в
черной бархатной куртке, черном трико и берете с белым
пером — вышел к публике и, точно отрезая себе всякий
путь к отступлению, плотно закрыл за собой занавес.
Его встретили доброжелательными аплодисментами.
Это придало ему смелости. С почтительно склоненной го-
ловой он подождал, пока смолкли аплодисменты, и обра-
тился к публике.
Он назвал их дамами и господами, Прибавив эпитеты,
«уважаемые» и «дорогие», и заявил, что запоздание вы-
звано несчастьем, приключившимся с их любимицей,
артисткой Боковой (он не сказал, какое несчастье, но
заметил, что оно потрясло всю труппу), и что в силу этого
спектакль должен быть отменен, так как Бокову заменить
некем. Несколько человек при этих словах встали, точно
торопясь поскорее занять очередь у кассы. Но Игнатьев
поднял руку, прося внимания, и продолжал:
— Огорченная труппа просит извинения за создавшее-
ся положение, в котором она, правда, не виновата,—ведь
с каждым может нежданно случиться несчастье!.. Прини-
мая во внимание такой исключительный летний вечер,—
а вечер был действительно чудесный, тихий, теплый, на-
полненный ароматом цветущих лип,— и то, что глубоко-
уважаемая публика так терпеливо потратила немалое
время на ожидание спектакля и настроилась его прослу-
шать,— труппа, не имея права обмануть это так долго
длившееся ожидание, просит разрешить ей представить
оперу «Фауст» без Маргариты. Воображение зрителей
легко дорисует отсутствующую Маргариту, а признатель-
ные артисты постараются восполнить этот пробел своей
старательной игрой.
Публика ответила на это одобрительными криками,
выражающими ее согласие. Мгновенно вспотевший и
ослабевший от подобной неожиданности, Игнатьев при-
ложил обе руки к сердцу и низкими поклонами долго
благодарил снисходительных и благосклонных зрителей.
530
Затем он скрылся за занавесом и объявил опешившим
артистам нежданное решение, заразив их своей сме-
лостью.
По данному знаку оркестр заиграл увертюру, и спек-
такль прошел с необычайным подъемом. Неважно, что
арии вместо артистки исполнял оркестр под старательное
пиликанье первой скрипки, пытавшейся заменит^ Марга-
риту, равно как и ее дуэты с Фаустом и Валентином про-
ходили без нее. Все великолепно сходило с рук, и иная
ария отсутствующей Маргариты требовала чуть ли не
исполнения на бис!
Так в анналах театральных подмостков летнего сада
Баланды — торговой слободы Саратовской губернии — бы-
ло записано единственное во всем мире и во все времена
исполнение знаменитой оперы Гуно без Маргариты, кото-
рая, как потом оказалось, была похищена с банкета в
ресторации Плуталова одним удалым помещиком и уве-
зена в его имение, где празднества в ее честь длились чуть
ли не целую неделю.
* * *
Вскоре Игнатьеву пришлось прервать не без успеха
начатое служение Эвтерпе. Подошел срок, и он был при-
зван для отбывания воинской повинности.
Знавший его саратовский воинский начальник, желая,
видимо, удружить, определил его в кавалерию.
Он отправился к месту своего назначения и, прибыв
в часть, предстал перед командиром полка.
Было во внешности Игнатьева что-то располагающее к
себе людей, или, может, он просто, как человек, уже усво-
ивший повадки и манеры служителей сцены,:умел завое-
вывать их симпатию, только он очень быстро расположил
к себе командира полка. Он сказал, что он оперный певец,
и показал выданную при его исключении из седьмого
класса учебного заведения бумажку, в которой были ука-
заны и причины исключения.
Командир был снисходительным человеком. Он увидел,
что перед ним человек, прикоснувшийся к культуре и
искусству, зачислить которого рядовым и отправить жить
в казарме на нарах вместе с солдатами жалко. И он при-
нял его в полк вольноопределяющимся.
18*
531
Игнатьев отслужил положенный срок, проявив себя
деятельным и исполнительным военнослужащим, и, отбыв
службу, получил младший офицерский чин.
Ему предлагали остаться в полку, обещали покрови-
тельство и продвижение, но он рвался на свободу, в театр,
в свой родной Саратов, на любимую Волгу.
Приехав домой,* он пришел в театр, был принят опять
в хор с условием исполнения, когда будет необходимо, и
третьих ролей.
Игнатьев прослужил в опере сезон, и тут в кордебалет
труппы пришла Катя Чегодаева. Очень скоро она выдви-
нулась в солистки.
Ее миловидная внешность, мягкость в обращении с то-
варищами, трудолюбие, желание учиться и расти распо-
лагали к ней, и она пользовалась симпатией и любовью
труппы.
В отличие от легкости нравов и отношений, что обычно
царят в оперной труппе, она была не испорчена и цело-
мудренна. Она неподдельно любила искусство, считала
его высоким и святым, и театральная грязь не липла к
ней, несмотря на попытки усиленного ухаживания со
стороны премьеров.' Над ней посмеивались, но она не об-
ращала на это внимания.
Познакомившись с ней, Игнатьев влюбился. Влюбил-
ся, может, так же, как его мать когда-то полюбила отца
или как извозчик Пантелеймон полюбил ее самое.
Но девушка была сдержанна. Игнатьев был ей симпа-
тичен, но она не чувствовала к нему того, что навсегда
связывает людей. К тому же она мечтала о большой сцене,
а Игнатьев, она понимала это своим трезвым, не отума-
ненным чувствами умом, мог рассчитывать лишь на
скромную провинциальную известность.
* ♦ *
Через полгода в балет пришел молодой, блестящий
танцор. Чегодаева сразу поняла, что этот артист может
дать ей то, о чем она мечтает. Ее выступления с ним обра-»
тили на себя внимание, и она всецело доверилась ему.
Конёчно, это тут же оттолкнуло Игнатьева, который,
почувствовав перемену и будучи от природы болезненно
532
самолюбивым, отошел. Он хорошо видел разницу между
собой и соперником и понимал, что не сможет выйти побе-
дителеме
♦ * *
Как это часто бывает у русских людей; которые дума-
ют найти утешение в вине, он запил. Пил он долго и
мучительно. Его скоро уволили из театра, и он, сне-
даемый своим горем, дошел чуть ли не до ночлежного
дома.
А Чегодаева по окончании . сезона уехала со своим
партнером из Саратова, и было известно, что они с боль-
шим успехом выступают на сценах крупнейших городов
России.
Через год слухи о них стихли.
Игнатьев за это время опомнился, и рана его стала
если не заживать, то затягиваться.
Однако свой голос он надорвал, распевая пьяный по
кабакам и на улицах города. Думать о возвращении в
театр было нечего. Оставалось одно — поступить на служ-
бу. Но куда?.. Что он знает?
И тут улыбнулась судьба. Добрые знакомые пореко-
мендовали его председателю императорского общества
охоты князю Голицыну. Среди охотников его помнили как
хорошего стрелка.
Голицын взял его письмоводителем. Он прослужил год,
зарекомендовав себя аккуратным и исполнительным ра-
ботником. Постоянное жалованье позволило ему стать на
ноги. За это время он прцоделся, стал опять походить на
Далматова, приобрел ружье и успешно начал выступать
на состязаниях по стрельбе.
С уходом по старости на покой своего начальника, сек- -
ретаря общества охоты, Игнатьев занял освободившееся
место и, предложив правлению обходиться без письмово-
дителя, принял на себя еще и эти обязанности, увеличив
тем самым свой заработок.
Жизнь его наладилась. Домик был приведен в поря-
док, жил он безбедно, слывя хорошим и добрым человеком
и товарищем и замечательным стрелком на стендах. Одна-
ко забыть Катю он не мог, и горькие думы нередко одоле-»
вали его.
533
Иногда он пытался что-либо узнать о ней. Но попытки
эти были безуспешны. Кто знает, может быть, она уехала
в какие-нибудь дальние края, или просто выступает под
другой фамилией. В среде артистов это распространено.
Однажды один из его знакомых, пробывший по каким-
то делам долгое время в Одессе, встретившись с Игнатье-
вым, при разговоре рассказал ему о судьбе танцевавшей
когда-то в Саратове Чегодаевой.
Года три, а может, и больше ец сопутствовал успех на
сценах крупнейших городов страны. Бывали они с парт-
нером и за границей. Потом танцор этот встретился с
какой-то другой танцовщицей и сошелся с ней. Катя ока-
залась лишней. Однако она пыталась бороться.
Чтобы отделаться от Чегодаевой, во время одного из
совместных выступлений» партнер умышленно не подхва-
тил ее в одном рискованном прыжке. Она упала на колено,
разбила чашечку — и ее карьера на этом окончилась.
По требования) артистов, на глазах у которых все это
произошло, танцора судили. Но у его новой подруги ока-
зались в Одесском суде связи, и он, несмотря на улики
и свидетельские показания, был оправдан.
Чегодаева живет сейчас в Одессе, в какой-то трущобе,
бедствует и голодает.
* ♦ *
Сообщение это потрясло Игнатьева. Несколько дней он
не находил себе места, думая только о Кате. Потом попро-
сил Голицына дать ему отпуск и уехал в Одессу.
В оперном театре он узнал адрес Чегодаевой. Она жи-
ла на далекой, грязной окраине, в бедном домике, снимая
угол в какой-то полутемной, с прогнившим полом, комна-
тушке.
Оробевший, в полном замешательстве, он тихо посту-
чался в полуприкрытую дверь. Слабый голос, который он
мгновенно узнал, ответил:
— Войдите.
Он вошел, остановившись на пороге.
Исхудавшая, почти неузнаваемая, Катя сидела обло-
котившись перед низеньким столом.
Она тут же узнала его и, закрыв лицо руками, разра-
зилась неудержимыми рыданиями.
534
Он бросился к ней, обхватил ее, прижал к себе, гладя
ее плечи и утешая, как малого ребенка.
— Катя! Катя!.. Бедная моя!... Родная! — твердил он.
Когда она понемногу успокоилась, он, постепенно
овладев собой, тихо сказал:
Ну, собирайся!
— Куда?..— слабым голосом спросила она.
Домой.
Она глядела на него большими, заплаканными, ниче-
го не понимающими глазами.
— Ты что, милая? Разве не слышишь?.. Я говорю,
едем домой, в Саратов.
Она разразилась новыми рыданиями.
Когда она наконец успокоилась, он сходил за извозчи-
ком. Вернувшись, щедро расплатился со старушкой, кото-
рая ради Христа приютила Катю, расцеловал ей руки и
взял крохотный узелок —все имущество балерины. Опи-
раясь на его руку, Катя, хромая, пошла с ним.
Он привез ее в гостиницу, привел из магазина готово-
го платья девушку и с ее помощью одел Катю.
На другой день они уехали в Саратов.
* ♦ ♦
Немало времени потребовалось, чтобы Катя пришла в
себя и освоилась со своим положением. Потом состоялась
их свадьба, тихая и скромная, с очень немногими гостями,
после чего жизнь их стала входить в мирную, заполнен-
ную заботами друг о друге колею.
Игнатьев точно помолодел и обрел какие-то новые си-
лы. Все его мысли были только о Кате.
Однако она долго не могла избавиться от чувства зави-
симости, вызванного благородством Игнатьева. Она тщет-
но пыталась найти чем и как ответить ему. Полное взаи-
мопонимание и умиротворение пришло к ней лишь с
рождением сына.
* * $
В глубине души простодушный и незлобивый Игнать-
ев не мог все же забыть того, кто так бесчеловечно посту-
пил с его Катей.
535
Говорили, что qh все же разыскал того танцора: про-
знал город, где тот гастролировал, выследил его, когда он
возвращался со своей возлюбленной со спектакля, и пре-
градил ему дорогу.
— Узнаешь меня? — спросил он.	1
Тот, отпустив руку женщины, сделал было попытку
убежать, но Игнатьев схватил его за грудки.
Женщина кинулась прочь, крича и взывая о помощи,
а Игнатьев, вплотную приблизив лицо, переспросил:
— Узнаешь, мерзавец?	:
Танцор трусливо кричал, пытаясь вырваться от дер-»
жавшей его мертвой хваткой руки Игнатьева. А тот мед*
ленно и сурово произносил свой приговор:
— Ты, негодяй, дал мне счастье, но ты гнусно посту**
пил с невинным человеком, и за это должен ответить.
И, свалив одним страшным ударом танцора, Игнатьев
повернулся и пошел прочь, оставив его лежать в пыли
улицы.
* * ♦
Возведение Василия Пантелеймоновича в «графское»
достоинство произошло, когда он уже служил секретарем
общества охоты, и было это вот при каких обстоятель-»
ствах.
Близилась осень. Бабье лето было яркое, красочное,
сухое. После него прошли хорошие, шумные, почти как
летние, грозы, дожди, земля отсырела, лист стал желтеть
и опадать.
Предугадывая, видимо, скорое приближение холодов,
птица двинулась в погоню за теплом. Нескончаемыми по*
токами летели дрозды, утки табунились по затонам и озе*
рам в займищах Волги, высоко в небе* кружило всякое кор«
шунье, по ночам уже было слышно гоготание гусей, а в
лесу вот-вот должны были появиться первые пролетные
вальдшнепы. И охотники устремились за этой великолеп-*
ной птицей, причисленной к царской дичи.
Василий Пантелеймонович любил охоту по вальдшне-»
пу, почти предпочитал ее всякой другой. Разве охоту q
гончими он ставил с ней на одну доску. В правлении об-»
щества он получил недельный отпуск. Он делил свой го-»
довой отпуск на несколько частей, в зависимости от сезо-»
нов охот, и уезжал на пароходе вверх по Волге, за Вольск,
536
♦ * sfc
До своего приятеля и кума -^= лесника казенного лесни-
чества Матвея — он добирался от пристани пешком и там,
в лесах, разбросанных по берегам речки Терсы, каждый
год отводил душу, охотясь по вальдшнепам в их осенние
и весенние пролеты.
Местность там представляла собой просторную низину,
окруженную оврагами и возвышенностями горного берега
Волги. Посреди низины протекала Терса,» блестя в откры-
тых местах полосами чистой воды. По одной стороне реки
размещались казенные лесные угодья, а по другой было
несколько богатых помещичьих усадеб. Белые каменные
дворцы возвышались среди вековых парков и обширных
садов.
В летнее время дворцы, окаймленные по фасадам вы-
сокими белыми колоннами, глядели на округу большими
стрельчатыми окнами, выступая из окружающего их
моря густой, темной листвы вековых лип, дубов и кле-
нов.
На далеком горизонте, теряясь и тая в дымке, синели
леса, уходя вверх по реке йеизведанными кряжами, в ко-
торых жило всякое зверье, а по давним преданиям, на
семи вековых дубах обитали сказочные Соловьи-разбой-
ники.
Василий Пантелеймонович любил эти места и скрывал
эту любовь, точно боясь, что охотники прознают о них и
своим присутствием и пальбой нарушат их тишину и
красоту,
* * «и
В тот раз он в сумерках сошел с парохода на пристани
«Три медведя», и давно знакомый ему буфетчик угостил
его охотничьей стерляжьей ухой, которую, как он сказал,
приготовил было от скуки для себя одного. Игнатьев вы-
пил под уху две-три рюмки водки, запил бутылкой калин-
кинского пива и поболтал о том о сем с буфетчиком, тос-
ковавшим в этот вечер от одиночества и полного отсут-
ствия пассажиров.
Когда над горой поднялся ущербный месяц, Игнатьев
отправился к леснику, до сторожки которого было верст
десять.
537
— Переночевали бы, Василь Пантелеймоныч,— пред-
ложил буфетчик.— Каюта пустая, бельецо дам чистенькое,
а утречком, по зорьке, и отправитесь. Что за охота блу-
кать ночью по лесам? — уговаривал Игнатьева буфетчик,
имевший на пристани помимо буфета и спальные ком-
наты.
Игнатьев улыбнулся и, глядя через черепаховое пен-
сне, процедил:
—» Поди, Кузьма, о своих клопах заботишься. Боишь-
ся, как бы с голоду не подохли.
— И-ии, Василь Пантелеймоныч! — всплеснул рука-
ми Кузьма.— Каки таки клопы! Их у меня и в заведенье
нет.
— Нет,— усмехнулся Игнатьев.— Когда сидел в твоем
шалмане, их по стене тучи ползали. Того гляди, в уху
залезут. А ты — нет! Представляю, что в ночлежке. За-
едят насмерть!
— Да нету, Василь Пантелеймоныч!.. Это мухи иль
комари. Эти есть. На воде, ведь живем. Как им не быть.
А клопов — званья нет!
— Рассказывай! — усмехнулся Игнатьев, расплачи-
ваясь с буфетчиком. Он пожал ему руку, надел охотничьи
причиндалы, подпоясался патронташем, через левое плечо
перекинул ягдташ, на правое повесил ружье' и, надев жел-
тую, под стать легкой куртке, сшитую на тирольский ма-
нер охотничью шапку, под сетования Кузьмы, что зря не
остается ночевать, покинул пароходную пристань.
* * *
Он спустился по сходням, перешел дорогу и стал под-
ниматься по длинной, крутой лестнице, уходившей от ре-
ки на самый верх горы. Лестница вилась как змея, бро-
саясь .из стороны в сторону. Через каждую сотню ступе-
ней на ней были площадки со скамьями для отдыха.
По мере того как Игнатьев поднимался все выше, ему
открывалось громадное хозяйство цементного завода.
Скраденные расстояниями, слабо шумели машины и топ-
ки. Ярким светом электрических ламп были освещены
заводские здания. То здесь, то там по горе двигались по-
езда вагонеток с породой, а по бесконечному транспор-
теру в чинном порядке, одна за одной, спускались вниз, к
538
стоящим у пристани баржам, бочки цемента. Порой доно-
сились человеческие голоса, свистки и скрежет машин,
пропадавшие так же скоро, как и нйрождались.
А внизу, уходя вверх к Балакову и вниз к Вольскому
уступу, неоглядными плесами разлилась могучая река, на
которой мигали красные и зеленые бакены, светились
огни бегущих пассажирских пароходов, барж, белян, на-
ливных судов с керосином, нефтью и мазутом и буксиров,
оглашавших замерший воздух разноголосыми свистками и
гудками. На противоположном, казавшемся в темноте не-
обычайно далеким, берегу реки, у самой воды, горели
костры рыбаков или ночующих охотников.
И над всем этим висело глубокое, темное, усыпанное
звездами небо с ущербным месяцем над гребнем горьк
* * *
Три дня охоты в казенных лесах не были добычливы-
ми. Но Игнатьев не жалел об этом. Он никогда не был
алчным и не стремился, как многие охотники, побольше
настрелять. Разве уж когда птица сама шла на выстрел.
; ВальДшнеп в тот раз был редкий,-и за весь день бро-
дяжничества по лесам ему удавалось найти одну, хоро-
шо — пару птиц. Может, для осеннего пролета еще не на-
ступило время, а может, в этот год птица шла иными
местами.
Живя у Матвея, Игнатьев спал на заднем дворе сто-
рожки, забираясь на стожок сена. Лежа под тулупом, он
без конца слушал призывные крики и свисты отлетающей
птицы, далекие подвывания прибылых волчат и взбрехи
молодых лисиц.
Однако сегодня, накануне отъезда, в полночь, его со-
гнал со стога начавшийся дождь. Крупный, шумный, без
ветра и, казалось, бесконечный. Он убежал в сарай, где и
досыпал на куче соломы с пришедшим и присоединив-
шимся у него сбоку хозяйским котом.
Утром, после завтрака, двое детишек Матвея, из них
старшая — крестная дочь Игнатьева, провожали его. Око-
ло леса он расцеловал их и, зарядив ружье, скоро скрылся
в лесистом овраге, перекликаясь некоторое время с остав-
шимися на дороге детьми.
Он спустился вниз, пересек озимое поле и дошел до
539
реки. Найдя едва заметную тропку, набитую крестьянка-»
ми и ребятишками, собиравшими по берегам речки еже-
вику, он пошел по ней, пробегавшей в полосе прибрежного
леса и кустарника.
Терса была здесь узкая, порой попадались небольшие
омутки, а местами она почти пересыхалаи вода крохот-
ными ручейками бежала по галечнику.
Река была границей между казенными угодьями и ча-
стными владениями. По этой стороне угодья принадлежа-
ли лесничеству, а на противоположной стороне были
усадьбы графов Орловых-Давыдовых, графов Игнатьевых,
князей Голицыных-Прозоровских и других. Из этих лю-
дей Игнатьев знал только Голицына — председателя им-
ператорского общества охоты, секретарем которого он.
был.
Почти у самой воды из-под ног Игнатьева, с характер-
ным треском крыльев о ветви деревьев, вырвался вальд-
шнеп. Вскинув ружье, Игнатьев выстрелил — и птица
упала. Он перезарядил ружье, подобрал дичь и направил-
ся'дальше.
Через несколько десятков шагов почти одновременно
поднялись два вальДшнепа. Красивым дублетом он взял
обоих. И тут же он увидел, как впереди, вне выстрела,
поднялась еще пара вальдшнепов и, перелетев речку, опу-
стилась в мелких дубках на той ее стороне. Следом за
ними туда перелетел еще один вальдшнеп.
«Что это?.. Высыпка?» — мелькнуло в голове Иг-
натьева.
Ему тут же пришлось сделать еще один дублет, и одна
птица, раненная, упала на пересохшем русле речки. Ма-
хая целым крылом, она побежала на ту сторону. Игнатьев
бросился за ней, догнав ее в зарослях ивняка и прибреж-
ной травы. Когда он повернулся и хотел возвратиться на
свой берег, из-за кучи полусгнившего хвороста вырвались
сразу три птицы.
Поняв, что'ему посчастливилось попасть на вальдшне-
пиную высыпку, и хорошо зная, конечно, что охотиться в
частных владениях нельзя, он все же решил: еще два-три
выстрела — и тут же уберусь от греха.
Ему действительно удалось сделать два удачных дуб-
лета, но в охватившем его азарте он не заметил, как на
его выстрелы в дубовую рощицу, где он расправлялся с
вальдшнепами, прибежали два здоровенных псаря и, пря-
540
чась за деревьями, стали подкрадываться к нарушителю.
Они подобрались совсем вплотную, й когда на его
правое плечо легла тяжелая рука, а разломленное для пе-
резарядки ружье схватила другая, Игнатьев сначала
опешил.
«— Здесь, господин, охотиться не дозволено. Извольте
отдать ружье и пожалуйте к князю,— сказал внушитель-
ным басом бородатый детина.
Игнатьеву потребовалось всего мгновение, чтобы прий-
ти в себя.
Не выпуская из левой руки ружья, он что было сил на-
нес противнику лихой боксерский удар, от которого тот
пластом рухнул на землю.
В следующее мгновение таким же сокрушительным
ударом он наградил и другого псаря, свалив с ног и его.
И тут же раздался его пронзительный, визгливый возглас:
— Мерзавцы! Как смеете трогать меня? Я граф Иг-
натьев!..
Оба сбитых на землю псаря медленно поднимались,
подбирая шапки, и, виновато поглядывая на Игнатьева,
робко шептали слова извинения:
— Простите, ваше сиятство!.. Мы не знали, что этовы.
Полагали, кто чужой.
— Негодяи! — не утихал Игнатьев.— Скажу князю,
чтоб выдрали вас на конюшне!
Побитые псари, потирая ушибленные места, торопливо
ушли.
Игнатьев подождал, пока они удалились на порядоч-
ное расстояние, и рассмеялся:
— Ловко, черт возьми, отделался!.. А могла ведь быть
большая неприятность. Поволокли бы к хозяину,' а тот,
сукин сын, мог бы отправить за браконьерство к уряднику.
Он перешел речку, спеша поскорее убраться из чужих
владений, хотя вальдшнепы то и дело вырывались у него
из-под ног.
* * *
Часа через два он уже подходил к горе, на которой был
расположен цементный завод. Пароход придет только
ночью, коротать время с буфетчиком Игнатьеву не хоте-
541
лось, и он долго валялся на обрыве, любуясь на заволж-
ские просторы и дали.
Когда солнце ушло за гору, он спустился вниз, на при-
стань. Оказалось, что у Кузьмы кейфуют два его знако-
мых охотника, приезжавшие в займища -левого берега на
утиные перелеты.
Встреча была радостная. Охотники потребовали еще
водки, и она скоро развязала языки. Всем не терпелось по-
хвастаться удачей.
У охотников было десятка по два уток и даже огром-
ный гусь-гумённик, такой, какого Игнатьев сроду не
видел,
— А ты как? — спрашивали они Игнатьева. — Где
был?.. В горах? По вальдшнепу?.. Да его, поди, нет еще.
Рано.
Игнатьев, подстегиваемый шумевшим в голове вином,
открыл ягдташ и показал добытых вальдшнепов.
— Да где ты нашел их?.. На островах совсем нет,—
удивлялись товарищи.
Игнатьев не удержался и рассказал приятелям о своих
приключениях.
— Ах, сукин кот! Ну и здорово!.. Граф Игнатьев! Ха-
ха-ха,— закатывались охотники и потребовали по этому
случаю еще вина и закусок.
♦ * *
Вечером оба побитых псаря были потребованы к хо-
зяину.
Князь Голицын собирался на другой день в Саратов,
за гостями, которых хотел пригласить на отъезжее. Сей-
час ему нужны были сведения о подготовке к полю.
Оба молодца предстали с раздутыми и подвязанными
физиономиями. У каждого заплыло по глазу.
— Это что такое? — возмутился князь.— Опять пере-
пились?.. Выгоню, мерзавцев!
Оба одноглазых воина, переминаясь с ноги на ногу,
принялись клясться и божиться, что ни пьянства, ни дра-
ки не было, а случилась большая «неприличность».
— Какая, к черту, неприличность?! — бушевал князь.
— Ноне поутру, ваше сиясь, околь речки, в дубняч-
ках, пымали мы охотника. Вальдшнюков садил он. Хоте-
542
ли ружье отобрать и к вам предоставить, да обознались.
Оказалось, это были сам граф Игнатьев. Они нас и от-»
благодарили.
— Какой граф Игнатьев?.. Ничего не понимаю. Врете
вы, сукины дети!
— Да сосед ваш, ваше сиясь. Молодой такой, высокий.
В черных очках да желтой охотницкой тужерке. Взгляд
такой еще у них быстрай,— оправдывались псари.
— Какой молодой Игнатьев? — недоумевал Голи-
цын.— Сам старик не охотник. Да сейчас и в отъезде. Мо-
лодых у него никого нет. Что вы чепуху несете?
— Да они, ваше сиясь, сами так обозвались,— оправ-
дывались цсари.
Под конец Голицын успокоился, увидев, что слуги
трезвы. Со всеми подробностями он расспросил их о внеш-
ности молодого графа. Он хорошо знал всю родню соседа
и никак не мог понять, кто бы это мог быть. Он хотел
было послать нарочного, чтобы, если понадобится, при-
нести извинения, но потом махнул рукой и перестал об
этом думать.
* * ♦
На другой день дела задержали Голицына в имении, и
он не успел выехать вовремя, чтобы попасть на поезд. По-
этому он отправился только вечером, к ночному паро-
ходу.
Буфетчик Кузьма встретил князя низкими поклонами,
как это и полагается людям его профессии и положения,
вопросами, о здоровье их сиясся и прочими дотошными
изъявлениями почтительности и готовности услужить, на
которые был мастер.
Голицын, от нечего делать, в свою очередь поинтере-
совался, как идут дела, что нового, бывают ли охотники и
удачны ли их охоты?
Словоохотливый буфетчик со всеми подробностями до-
ложил князю, что знал и видел, упомянул кстати и об
уехавших вчера охотниках из губернии. Назвав всех по
фамилиям, он не забыл и Игнатьева и, стараясь придать
большую остроту повествованию, с некоторыми прикра-
сами рассказал о его проделке, с чьими-то псарями.
—* Может, чего и не так, ваше сияссь,— лебезил Кузь-
543
ма,— может, чего он и сбрехнул, только больно уж ловко
у него это вышло!
И Голицыну сразу все стало ясно. Он непритворно рас-
смеялся над проделкой своего подчиненного, который как
нельзя лучше подходил к нарисованному псарями и Кузь-
мой портрету.
♦ * *
В Саратове в правлении охотничьего общества по ве-
черам, как в клубе, собирались охотники.
Приехав в город, Голицын отправился туда.
Он вошел в большую комнату, где на диванах и в
креслах расположились беседующие охотники. Игнатьев
сидел за столом перед раскрытыми конторскими книгами
и письмами, подгоняя все, что не было сделано за время
его отпуска.
Отвесив общий поклон знакомым, Голицын направил-
ся прямо к Игнатьеву. Тот вежливо встал ему навстречу.
— Здравствуйте, граф,— улыбаясь, громко сказал Го-
лицын, протягивая Игнатьеву руку.
Тот вспыхнул, но, мгновенно поняв, что история с пса-
рями откуда-то стала известна князю, полностью овладел
собой и, отвечая на пожатие, сказал:
— Извините меня, ваше сиятельство, что в порыве
страсти, не желая того, попал без разрешения в ваши вла-
дения. Встреча с вашими людьми была так неожидан-
на, что на что-либо другое в тот момент я просто не на-
шелся.
— Почему не нашлись? Нашлись, и очень неплохо,—
рассмеялся Голицын, дружески похлопав Игнатьева по
плечу. И он тут же рассказал присутствующим о проделке
Василия Пантелеймоновича.
Громкий смех охотников и чуть ли не аплодисменты
были ответом на рассказ князя.
♦ * ♦
Нередко,по вечерам, когда со складов была распродана
вся рыба, а новых грузов еще не поступало, наша четвер-
ка бежала к Василию Пантелеймоновичу. Очень уж по
544
душе был нам этот человек, приветливый и доброжела-
тельный, с искорками озорства и веселости в блестящих
глазах.
Тянуло нас и к его жене, Екатерине Сергеевне, доброй
и ласковой женщине, с тенью грустной улыбки на мягких,
красиво очерченных губах. Здороваясь с нами, она гла-
дила наши грязные, с отросшими и почти свалявшимися
волосенками головы и сокрушенно говорила:
— Ух, ребятки! Что это головы-то у вас какие? Все в
песке да земле. Овес можно сеять! Вы бы в баню сходили.
Иль давайте я вам помою.
— Каждую субботу моемся, Екатерина Сергеевна,—
хором отвечали мы.— Как на Дьяконовом дворе топим ба-
ню, так и моемся.
— Да как же это они у вас за неделю так пачкаются?
Не зная, что ответить, мы молчали.
— Чем же мне угостить вас? — спрашивала она.
— Нам ничего не нужно. Мы так пришли. Может, че-
го вам сделать надо? А еще вот вам и Василию Пантелей-
моновичу рыба,—говорили мы, протягивая ей вязку чер-
носпинки или малосольного судака.
— Дети! Зачем это? Кушайте сами. У нас ведь это
есть,— говорила Екатерина Сергеевна.
— Дау нас мно-ого. Это мы вам в подарок.
Она качала головой, но, чувствуя,^что наше приноше-
ние действительно от чистого сердца, принимала дары,
стараясь тут же чем-нибудь отблагодарить: поила чаем,
кормила горячими пирогами, пышками или ватрушками.
Мы никогда не отказывались и уписывали за обе щеки
все, что предлагалось.
♦ * *
В те годы у нее уже подрастал сын, мечты о сцене
забылись, и заботы новых дней и время затянули ее раны.
Часто к ним приходили Тринадцатый Апостол, Петр
Петрович Серебряк, долгие часы беседовавшие с Васили-
ем Пантелеймоновичем об охотах,— разговоры, которые
мы слушали с широко раскрытыми глазами и чуть ли не
оттопыренными ушами. Приходил и Каллуст Богдапыч, с
карманами, всегда набитыми сластями для маленького
Пантелеймона. Жена Петра Петровича, Евфросинья Сер-
545
геевна, бывала здесь постоянно, особенно в те дни, когда
муж ее уходил на своем «Победителе Бурь».
С радушием и радостью встречала Екатерина Сергее
евпа всех этих людей, не знала, как усадить и чем уго-»
стить.
Нередко заглядывал с мешком на спине, покрикиваю-
щий каким-то удавленным голосом «старя бирю-ум»,
Александр-татарин. Он входил в калитку палисадника,
высокий, худой, в допотопном черном сюртуке, в засален-
ной тюбетеечке на бритой голове и с палкой в руках.
— Здравствуй, Сиргевна!.. Старя бирю-м. Если нет,
сын куплю. Балшой денга дам!
Екатерина Сергеевна смеялась ему в ответ, протягивав
ла руку, усаживала рядом с собой, если сидела в садике
на скамеечке, и спрашивала:
— Чем угостить, дядяг Александр? Может, чайку выпь-»
ете? А то жарко.
Александр благодарил, отказывался, снимал с плеча
мешок и садился на скамью.
— Сын предавай!
А маленький Пантелеймон уже тянулся к татарину,
который, отерев руки о полу сюртука, брал его на колени.
— Хочишь, куплю тибя у мама? Пасажу мишок, домой
унису.
Александр вынимал из кармана дешевенькую конфет-»
ку, которыми всегда одаривал знакомых детишек, давал
ее ребенку и, усадив мальчика на колено, начинал слегка
подбрасывать ребенка, говоря при этом, что он едет в те-»
лежке, на пути попадается яма, тележка валится набок
и седок «бух дорога». Ребенок смеялся радостным, зали-»
вистым смехом и, свалившись с коленки, торопливо лез на
нее опять:
— Исё!.. Исё!..
* ♦ *
Рядом с домом Игнатьева, возвышаясь над ним и точ-»
но руками обнимая его своими ветвями, росла громадная
вековая дуля. Каждый год она приносила урожай в не-»
сколько десятков пудов. Созревая, плоды сыпались с дере-»
ва, барабаня по железной крыше, и только мы, мальчиш-»
ки, могли оказать здесь Игнатьевым нужную помощь по
сбору урожая.
546
С мешками, подвязанными к плечам, мы лезли на
дерево, обирая мелкие, чернеющие от наливающих их
соков сладкие плоды, отряхая. их с тонких ветвей,
которые не держали нас и на которые мы не могли за-
лезть.
День и ночь перед домиком, в специальной печи, су-
шилась эта масса плодов. В значительной части они раз-
давались соседям и знакомым, частично ссыпались в гро-
мадную кадку с водой, в которой все шипело и бро-
дило, пуская пузыри: готовился вкусный, шибающий в
нос, ароматный квас, который хорошо знали и ценили
обитатели берега Волги.
Каллуст Богданыч, заходивший в эти дни к Игнатье-
вым, всплескивал руками и, качая головой, говорил:
— Катья! Зачим, ангин, такой дэл дэлаишь? Тарговль
маю зарэзать хочишь? А?
Екатерина Сергеевна смеялась и отвечала,* что торго-
вать не собирается, а вот дульным квасом с удовольствием
угостит его. Каллуст Богданыч пил из поднесенной ему
кружки крепкий, забористый, бивший в нос напиток, хва-
лил его, морщился и, рыгнув, мотал головой, утирая вы-
ступившие слезы, говоря: «Ух, крэпкай какая!»
Да и для всех других не было лучшего угощения, как
принесенный с ледника кувшин острого шипучего квасу,
сушеные или вяленые дули, сладкие и вкусные, уничто-
жавшиеся собиравшимися у Игнатьевых по вечерам го-
стями, сидевшими на двух длинных скамьях под вековым
деревом. Во время этих угощений затевались нескончае-*
мые разговоры о жизни, о делах, каждый говорил о том,
что интересовало его самого или чему он был свидетель.
А мы сидели притихшие и присмиревшие, слушая эти
бесконечные беседы, получая от них какое-то неизъясни-
мое наслаждение. И в то время никому не думалось, что
эти мирные встречи хороших и сердечных людей так без-
жалостно и сурово может вдруг оборвать эта жестокая,
неумолимая жизнь.
♦ ♦ ♦
Прошло несколько лет. Домик Василия Пантелеймоно-
вича был, как чаша с дорогим напитком/переполнен се-
мейными радостями и счастьем.
547
Но вот пришел 1914 год. Наглое нападение немцев на
маленькую братскую Сербию всколыхнуло Россию.
Игнатьев был призван в первые же дни войны и на-
правлен в полк, в котором отбывал воинскую повинность.
♦ * *
♦ Стоя на площадке последнего вагона, он не отрываясь
глядел на оставленных на платформе жену и сына. Они
стояли с поднятыми вверх руками, с пальцами, сложенны-
ми крестом, как бы благословляя.
Когда они скрылись за поворотом пути, он ушел в ва-
гон и сел на свое место. В сердце у него была щемящая
боль и пустота.
Он сидел перед окном, а мимо бежали знакомые места,
где так много и часто приходилось бывать на охотах. Но
все это летело мимо. Он ничего не замечал. Перед его
мысленным взором неотступно стояли только жена и
сын.
♦ * ♦
Свой полк он нашел под Петербургом. Многие офицеры
помнили его и встретили как доброго знакомого.
Через несколько дней полк был отправлен на фронт.
Короткое время они простояли неподалеку от передовых
позиций, потом приданы к корпусу генерала Самсонова и
вместе с подошедшими гвардейскими пехотными частями
17 августа вторглись в Восточную Пруссию.
Несколько дней русским войскам сопутствовал успех.
Немцы бежали. Но 26 августа против корпуса Самсонова
были брошены превосходящие силы противника, и
под Гумбинненом корпусу нанесено жестокое пораже-
ние. Некоторые части были уничтожены почти полно-
стью.
Началось стремительное бегство уцелевших частей
назад.
В одной из схваток с врагом Игнатьев получил ранение
осколком снаряда в ногу. Была задета и кость. Санитар-
ной части не оказалось, он сам кое-как сделал перевязку и
устремился за разрозненными, отступающими русскими
частями на восток.
548
Первый день он не отставал от своих, но, все больше и
больше мучимый возрастающей болью, мог ехать только
шагом и к вечеру остался один.
В сумерках он остановился на опушке леса, около
озерка. Он с трудом слез с лошади. И вдруг сознание
пронзила мысль, что он ведь не сможет забраться в седло.
Он даже с испугом уцепился было за луку. Потом в ка-
ком-то полусознании подумал: «Напьюсь, перетяну поту-
же ногу и отдохну».
* * *
Очнулся он от предрассветной прохлады. Открыл глаза
и тут же припомнил все. Вчерашний день, бой с наступа-
ющей немецкой частью, ранение, разгром и уничтожение
его эскадрона, приказ живым уходить на восток.
В этот момент он увидел пробиравшегося по опушке
человека.
«Немец!» — пронеслось в мозгу, и, превозмогая боль,
закинув назад руку, он расстегнул кобуру и вынул револь-
вер. «Живым не дамся!»
И вдруг в проходившем человеке он узнал русского
солдата. В правой руке он нес винтовку, а левая была у
груди на перевязи. Он шел торопливо, не замечая Иг-
натьева. Когда солдат поравнялся, Игнатьев окликнул ег«р.
— Земляк!
Солдат тут же остановился и, услышав русское слово,
трусцой подбежал к Игнатьеву. Увидев офицера, он по-
военному поздоровался с ним.
— Что с вами, ваше благородье? Ранены?
Игнатьев указал на ногу без сапога.
— А што ж вы тут? У вас лошадь. Немец идет. Надо
уходить.,
Игнатьев сказал, что вечером добрался сюда, измучила
раненая нога, он ослаб от потери крови и забылся.
— А сейчас не могу и шевельнуться. А у тебя что? —»
спросил он, указывая на подвязанную руку.
— Да пуля, собака, угодила. Немного, правда, а боль-
но,-— отвечал солдат.
Солдатик был совсем юный, голубоглазый, с едва по-
бивающимся нушком на подбородке. В его глазах выра-
жался неподдельный испуга
549
И лицо солдата, особенно его голубые глаза вдруг остро
напомнили Игнатьеву глаза жены и сына.
— Ваше благородье, вставайте. Давайте идтить. А то
как бы немец не настиг. Я помогу вам.
Стиснув зубы и пересиливая боль, Игнатьев встал.
— Вы, ваше благородие, обождите минутку, я напою
лошадь. Сена она, видать, хорошо поела. Вон какую ями-
ну выела,— указал он на стог, у которого ночевал Иг-
натьев.
Он отвязал лошадь и напоил ее в озере. Потом вернул-
ся и сказал:
— Садитесь, ваше благородие.
Чуть не вскрикивая от боли, Игнатьев с помощью сол-
дата забрался в седло. Склонившись к луке и держась за
нее обеими руками, он тронулся в путь. Солдат шел
сбоку, поддерживая здоровой рукой Игнатьева,
* * *
Они шли безостановочно целый день. Солдат каким-то
чутьем находил глухие, ненаселенные места.Завесь день
они не встретили ни одной живой души.
А Игнатьев с каждым часом чувствовал себя все хуже
и хуже. Из перевязанной раны сочилась кровь, нога рас-
пухла, и каждый шаг лошади отдавался в ней нестерпи-
мой болью. Все тело Игнатьева горело от поднявшегося
жара.
Вечером они остановились на ночлег, решив, что про-
бираться ночью по незнакомой местности нельзя,
* * *
Они провели ночь под большим, ветвистым деревом.
Игнатьев то впадал в забытье, то тихо стонал.
На рассвете солдат едва привел его в сознание.
— Ваше благородие! Ваше благородие! Давайте ехать.
Ободняло.
На какое-то время сознание вернулось к Игнатьеву.
Поняв, что от него требуют, он, стиснув зубы, с помощью
солдата поднялся и сделал несколько попыток сесть в сед-
ло. Но все было бесполезно. Боль парализовывала его дей-
ствия, и силы совсем оставили его. Он почти упал на
траву.
550
Солдат, стоя над ним, уговаривал его.
Через некоторое время Игнатьев повторил попытку.
И в одну из них он вдруг ясно и отчетливо понял, что
забраться на лошадь он не сможет. И в сознании встала
мысль, что здесь его конец. Он поднял на солдата глаза и
тихо сказал:
— Спасибо тебе. Дальше идти я не могу. Оставь меня.
А ты — возьми лошадь и ступай.
— Что вы, ваше благородие? — испуганно воскликнул
солдат.— Как это я оставлю вас? Рази это можно?
— Да, можно,—твердо ответил Игнатьев,—Садись и
поезжай. Ты еще спасешься. А я нет.
— Ваше благородие! — испуганно лопотал солдат.—
Я помогу вам. Давайте я покрепше подсажу вас. Бог даст,
уж недалеко.
— Нет, еще не близко. По этим лесам верхом ты спа-
сешься. А если останешься — погибнем оба. Поезжай!
— Да что вы, ваше благородие? — испуганно говорил
^солдат, не зная, что ответить на слова офицера.
— Смотри, что с ногой,— показал Игнатьев на распух-
шую как колода ногу.— Разве я могу двинуться? Разрежь
мне брюки. Может, будет легче.
Солдат долго сопротивлялся, всячески уговаривая Иг-
натьева. Но под конец уступил.
Он нерешительно сходил к озерцу, принес манерку во-
ды, оставил Игнатьеву свои сухари и стоял, не в силах
решиться выполнить приказание офицера.
В этот момент где-то далеко грохнул артиллерийский
выстрел.
Игнатьев и солдат невольно посмотрели в ту сторону.
— Слышишь? — сказал Игнатьев. — Отправляйся!
В тишине утра прогремел второй выстрел.
— Поезжай! А то будет поздно.
Солдат, не двигаясь, широко открытыми, испуганными
глазами глядел на Игнатьева.
Третий выстрел раздался ближе. Он вроде напугал
солдата. Взглянув на Игнатьева, он забрался на лошадь
и, толкнув ее в бок ногами, бросился вскачь.
Скоро топот умчавшегося всадника смолк. Несколько
минут было тихо. Потом вдруг опять послышался лоша-
диный топот. Игнатьев насторожился и лежал, сжимая в
руке револьвер.
551
А топот приближался. И вдруг перед ним появился
вернувшийся солдат.
Он почти свалился с лошади и бросился к Игнатьеву:
— Ваше благородие! Ваше благородие! Поедемте! Не
могу я оставить вас. Ведь я крещеный,— лопотал он, ути-»'
рая кулаком катившиеся из глаз блезы.
Игнатьев посмотрел на него, обнял рукой его голову,
притянул к себе и поцеловал.
— Спасибо тебе,*— сказал он.— Спасибо. Ты поезжай.
Слышишь? Мне, видно, так написано на роду. Спасибо те-
бе. Прощай.— И он отвернулся, чтобы не показать ему
свои слезы.
Он так и остался лежать, закрыв глаза, не оборачива-»
ясь к солдату, что-то шептавшему над ним. Он слышал,
как тот сел на лошадь и ускакал прочь.
Игнатьев лежал, прислонившись головой к дереву, и
когда повернул ее в ту сторону, куда ускакал солдат, то
ничего уже не увидел. Он глубоко вздохнул, вытянулся
всем телом, поморщился от вспыхнувшей при движении
боли и закрыл глаза.
Он пролежал так какое-то время, видимо долго, потому
что, когда очнулся, в небе, склоняясь к западу, стояло за-»
тянутое дымкой легких облаков солнце.
И вдруг в меркнущем сознании ярко встала далекая
родина. Тихий летний вечер, последний, что он пробыл
дома со своей Катей и сыном. Они втроем сидят на скамье
под деревом, около своего дома. Широкая, могучая Волга
тихо и безмятежно несет свои воды. Над берегом еще сто-
ит обычный шум и возня, раздаются голоса людей, грохот
ломовых телег и свистки пароходов. Солнце уже ушло за
гору, и только в двух-трех местах на воде яркими полоса-
ми лежат его лучи, прорвавшиеся через ущелья Алтынной
горы.
Они сидят близко друг к другу, и он держит в своих
руках руки жены и сына. Он чувствует их тепло, робкие,
вздрагивающие пожатия, утешающие и ободряющие. И он
отвечает им тем же, уверенный, как и многие в то время*
что война будет краткой и что он скоро вернется домой,
И ему невыразимо хорошо. «Катя!.. Паня!» — едва слыш-»
но шепчут его губы, он силится сказать им что-то еще, но
что он уже не знает, впадая в тихое, уходящее в веч-»
ность забытье..,
ФЕВРАЛЬ
(Из времен года)
Таких крепких, таких устойчивых и, казалось, нескон-
чаемых морозов, таких лютых и ожесточенных метелей и
вьюг, как в том феврале, никто не помнил!
Сретение, как и водится по народным приметам, поло-
жило в этом месяце начало морозам. Накануне праздни-
ка, к обеду, поднялся ветер, к ночи он, правда, утих, вы-
звездило, и к утру мороз трещал так, что только прячь нос
и щеки!
Днями небо стояло затянутое белесой пеленой, солн-
це, едва просвечивающее сквозь эту завесу, было окру-
жено большими, светящимися кругами и уходило к за-
кату, окутанное желтоватой дымкой, сулящей усиление
морозов.
Градусник все падал и скоро опустился ниже сороко-
вого деления. В доме по два раза в сутки топили печи,
накаливая их так, что к кафелю нельзя было и притро-
нуться. А в кабинете у отца так даже потрескались кир-
пичи! Люди засели в хатах, а все живое забилось во
всякие укрытия, и на улице села, бывало, не увидишь и
собачонки.
Холода эти не терпели даже и волки. Говорили, что
553
один из них, видимо спасаясь от стужи, забрался на под*
волоку к жившему на окраине села сельскому пастуху
дедушке Тихону, разрыл накат и ввалился с потолка пря-
мо в избу.
И только наша горничная Ариша, молодая, цветущая
девушка, в ситцевом платье, с открытой шеей и голыми
по локоть руками, накинув на голову косынку, выскочит,
бывало, за водой к колодцу, нальет ведро и стоит о чем-то
перекрикивается с появившимся на дворе в то время кем-
либо из жителей усадьбы лесничества. Мороз такой, что
дух захватывает, а ей хоть бы что! Вбежит в дом ру-
мяная, окутанная облаком пара и на все выговари-
вания своей матери кухарки Михайловны и моей ма-
мы только заливается смехом, показывая жемчужные
зубы.
Да что вы, Марь Лександровна!.. Тепло-о!..
♦ ♦ ♦
Я, маленький обитатель большой казенной квартиры
моего отца, лесничего Усовского лесничества, целыми дня-
ми брожу по комнатам, лишенный возможности выходить
в такие холода из дому. Я подхожу к окнам,, подолгу гля-
жу в них с тщетной надеждой увидеть кого-либо из своих
приятелей, детей служащих лесничества. Но никого нетя
Все попрятались по домам.
Больше всего я подолгу стою у окна гостиной, откуда
мне с высокого обрыва, на котором разместилась усадьба
лесничества, видна речка Тережка, впадающая против
усадьбы в Волгу. Выше ее устья — заливные Арские лу-
га, а ниже — Осокоревая грива начинающегося здесь и ухо*
дящего к приволжскому селу Чардыму громадного Голи-
цынского острова. За Арскими лугами —- коренная Волга,
широкая, беспредельная, скрытая сейчас под белой
пеленой снега. Там Волга делает крутой поворот, на реке
мелководье, перекаты, и на них темная, зияющая по-
лынья. В морозы над ней клубятся густые облака пара.
В ветреный день они стелются понизу, пркрывая густым,
пушистым инеем рожденные ледоставом вакурник и по-
ставленные на ребра громадные льдины. Если же день
тихий, без ветра,^ни клубами уходят в небо, тая и раство-
ряясь в нем.
Иногда видно, как под луговым берегом черными точ-
554
ками или полосками движутся обозы с хлебом, рыбой или
с чем другим, направляясь на базары в Саратов, Покровск
или возвращаясь оттуда домой. И я подолгу стою и смот-
рю на них, сопровождая их путь своими детскими мыс-
лями.
* * *
Морозы простояли недели полторы, потом спали, ос-
лабели, и поднялись метели.
Ветер на разные лады, не переставая, жалобно под-
вывает в трубах печей,, несет снег, бешено кружится ме-
тель, нанося за ночь непролазные сугробы и возводя в
заветрии неподдающиеся описанию хитроумные строения.
С крыш домов и построек повиснут мохнатые снежные
одеяла, окна покроются звездами и узорами, с которых
Ариша с помощью мамы торопится снять рисунки для сво-
их вышивок и вязания. И круглые сутки, не замолкая
ни на минуту, особенно ночью, разносятся однообразные,
печальные удары в церковный колокол, извещающие за-
блудившегося в непогоду путника о нахождении людского
селения и пристанища.
* * *
Метели окончились внезапно, и казалось, пришло ка-
кое-то совсем другое время года. Серые тучи., точно по
чьему-то приказу, разошлись, и бездонная лазурь неба за-
сверкала лучезарными, искрящимися красками. Солнце
оказалось вдруг довольно высоко в небе, лучи его стали
горячее и жарче, под ними зарозовели сугробы, и на
южных, крутых склонах и сторонах оврагов и балок ста-
ли просекаться ноздреватые пещерки, углубления и ямки
со свисающими по краям их' тонкими, прозрачными се-
режками и сосульками.
В такие дни я больше на улице. Няня следит, чтобы
я не залез в наливающуюся перед крыльцом и балконом
снежную лужу, не ввалился в сугроб или не свалился с
кручи.
Обычно она сидит на скамье, прислонившись к стене
дома, жмурясь и прищуривая глаза от яркого света, греясь
в лучах солнца.
555
На ветлах громко щебечут, гоняясь друг за другом,
воробьи, на крышах около труб возятся и кричат галки, а
солнце почти печет, и лучи его, отражаясь j* лужицах
растаявшего снега, до боли режут глаза.
Нередко к няне приходит ее брат, дедушка Андрей
Назарыч, сторож сельской школы. Он садится рядом с
ней, и они то подолгу молчат, подремывая, согретые луча-
ми солнца, то тихими голосами ведут беседу. О чем?.. Кто
их знает! Может, о днях своей молодости, может, о про-
житой жизни, но вряд ли*о том, что ждет их впереди. Об
этом они как-то не умеют говорить... Да и кто умеет?..
Дедушка Назарыч говорит сестре, как ходил вчера за
Арские луга к полынье, где он стайит ванды на стерлядь.
Он темный рыболов и все свободное время отдает этому
виду страсти.
При его упоминании*о полынье я невольно взглядываю
туда и вижу, как по ее окрайкам курится легкий пар и в
пенящихся на перекатах потоках искрится и блестит в
лучах солнца темная, свинцовая полоса воды.
— Лебедя вчерась на полынье проговорили,— гово-
рит он.
— Што-о ты?! — немного удивленно отвечает няня.
— Да-а. Как пришли-то скоро после таких морозов.
Смотри, ранняя весна будет.
Няня что-то говорит, потом замолкает, и оба они без-
молвствуют, погружаясь в легкую дрему, разморенные
лучами солнца.	*
А я не отрываясь гляжу на темную полосу полыньи и
думаю: «Лебеди проговорили,— сказал дедушка Назарыч.
Как же это они говорят? На каком языке? Как это дедуш-
ка Назарыч понимает их? Вон наши гуси и утки кричат
и гогочут. А разве поймешь их? Почему же лебеди гово-
рят?..» И только много лет спустя, уже взрослым, я по-«
нял это слово дедушки Назарыча, означающее на языке
охотников лебединые клики.
* * *
В таких ярких и солнечных днях пришла масленая
неделя.
Сегодня ее первый день, и мы ждем нашего дорогого
гостя — Александра Георгиевича Мгеладзе, — лесничего
556
соседнего Кадомского лесничества, папиного друга еще
со средней школы, с которым они учились и в Лесном ин-
ституте. Дядя Александр женат на папиной сестре, и,
кроме того, они крестовые братья. В 1904 году, призван-
ные на войну, они накануне боя под Мукденом поменя-
лись крестами. А еще — он мой крестный отец. ,
Он высокого роста, могучего телосложения и в своей
серой грузинской рубахе с широкими рукавами еще ши-
ре, еще могучее, особенно когда обнимет сразу папу, маму
и свою жену и начнет целовать.
— Ах, как люблю-то я вас, мои родные! — говорит
он.—Бог ведь мне вас на такое счастье послал!.. А ты
где тут, дорогой мой шени-генацвалэ? — ищет он меня,
путающегося внизу между ногами матери, отца, его само-
го и тети. И нет для меня слаще и милее того момента, как
он найдет меня, возьмет на руки, поднимет, прижмет к
груди и начнет целовать мое лицо, щекоча его своими
большими, пушистыми усами.
Дядю все любят. Да его и нельзя не любить. Он такой
добрый, такой отзывчивый, такой любящий. Каждый че-
ловек ему родной брат. Все это знают й идут к нему за
помощью, советом, поддержкой. И никто не раскаивается.
Каждый праздник, будь то семейный или обществен-
ный, либо мы у него, либо он у нас первый и самый доро-
гой гость. «Нам каждый гость дарован небом»,— любит
он петь своим приятным, мягким баритоном, высоко- под-
нимая бокал, наполненный искристым вином его прекрас-
ной родины.
Вот и сегодня все мы с нетерпением и радостной тре-
вогой ожидаем его и тетю. В доме все сверкает и блестит.
За столом нас хоть и будет всего пйть-шесть человек, но
стол раздвинут до отказа и накрыт белоснежной скатер-
тью голландского полотна, вытканного узорами невидан-
ных цветов и птиц. На десять человек расставлена посу-
да, перед каждым прибором стоят хрустальные рюмки и
бокалы, лежат серебряные вилки, ложки, ножи. Как мо-
жно иначе? Вдруг войдет нежданный гость! Неужели бу-
дет удобно бежать и готовить ему прибор! Нет! У* нас так
не заведено! ПриЩел к трапезе — и садись на ожидающее
тебя место. Ты дарованный небом дорогой гость!
На столе в вазах стоят цветущие гиацинты, выращен-
ные мамой в ее небольшой тепличке, наполняющие сей-
час комнаты густым, сладким ароматом. От стола веет
557
радушием и таким гостеприимством широкой русской на-
туры, что действительно гость, пришедший к этому столу,
сразу почувствует, что его принимают здесь.как дарован-
ного свыше.
* * *
Крестного ждут, как обычно он и приезжает, к две-
надцати часам дня. Все готово, все празднично одеты, все
полны нетерпения, то и дело подходят и глядят в окна, не
едут ли дорогие гости. А Михайловна, вот уж который раз
страдальчески складывая руки, плачется маме о том, как
бы не «перешло» тесто. Я знаю, для того чтобы оно не-
много осело, его уже на короткое время раза два выноси-
ли на холод, в седи, а чтоб не остыла печь, нет-нет да и
подбросят в нее короткие березовые поленца, белая шкур-
ка которых тут же вспыхивает яркими языками золотого
пламени.
Ариша уже не раз выбегала на крыльцо послушать,
не звенят ли бубенцы приближающейся тройки, и даже
бегала к воротам посмотреть на дорогу, что открывалась
оттуда.
И наконец, когда казалось, что больше уже не хватает
сил ждать дольше, когда к сердцу черной змейкой начина-
ло подкрадываться сомнение, что не случилось ли чего
с часто прихварывающей тетей и что поэтому может быть
отложен приезд дорогих гостей, вдруг с радостным звоном
разноголосых серебряных бубенцов и колокольчиков в во-
рота усадьбы как птица влетает запряженная гусем трой-
* ка серых в яблоках орловских рысаков и перед крыльцом
как вкопанные останавливаются большие, белые с высо-
ким задком, расписанные яркими цветами, сани.
Сдерживая одной рукой разгоряченных лошадей, бо-
родатый кучер откинется назад и, обернувшись к седо-
кам, отбросит тяжелую медвежью цолость. И как бы в
ответ ему Ариша широко распахнет обе половинки вход-
ных дверей, бросившись к саням, помогая выбраться из
них приехавшим.
Отец, мама, няня, кухарка Михайловна, все радостно
улыбающиеся стоят в дверях передней, а я, пользуясь об-
щим смятением, ныряю между ними и, прыгнув прямо
с крыльца, попадаю в объятия вылезшему из саней кре-
558
стному, успевшему распахнуть свою волчью доху и спря-
тать меня в ее тепле.
Он и жена его тетя Зина входят в дом и, не успевшие,
раздеться, пахнущие снегом и холодом, начинают здоро-
ваться и целоваться со всеми.
Ах, это целование!.. Сколько в нем радости, сколько
в нем счастья и сколько в нем какой-то неведомой, мучи-
тельной и щемящей боли!.. Откуда она?.. Зачем она тут?..
* * *
Мы долго стоим в передней, наперебой засыпая друг
друга вопросами, точно не виделись целую вечность.
Наконец, Михайловна, в непроходимой тревоге за свое
тесто, разводит руками и, немного 'склонив голову, види-
мо уже не владея собой, обращается к приехавшим:
— Зинаида Никодаевна, Александр Георгиевич, пожа-
луйте к столу! t А ’ fb как бы не «перешло» у меня
тесто!
Крестный всплескивает руками:
— Ах ты моя заботливая! Спасибо тебе, родная! Ты
не беспокойся! Я все съем. Зиночка ведь целую неделю
нарочно мне есть не давала! Я сейчас голоден, как волк! —
смеется он.
— Скушать-то можно. «Воздушность» как бы не со-
шла! А в блинах это первое! — говорит Михайловна . и,
видя, что все направляются в столовую, скорой, торопя-
щейся походкой спешит на кухню.
В дверях столовой крестный, идущий впереди, оста-
навливается, широко разводит руки, потом со звонким уда-
ром соединяет ладони одна с другой и возглашает:
— Вва-а-а! —- И, обращаясь к маме, заключает ее в
объятия, целуя ее голову и руки.— Мариечка! Родная!
Что же за чудо ты приготовила?!
Мама кажется такой маленькой перед этим высоким и
широким человеком и, ласково глядя ему в глаза, говорит:
— Саша! Я знаю, что ты так любишь. Я тоже люблю
так. Потому так и сделала.
Крестный качает головой, и мама, отойдя от него, об-
нимает за талию тетю Зину и подходит с ней к столу.
— Ну, вы кто где хотите, а мы с Зиночкой здесь, —<
говорит она, отодвигая стулья.
559
Крестный садится один на узкой стороне стола на
«председательское» место. Папа и я размещаемся по обе
стороны от него. Рядом со мной тетя Зина, а за ней мама.
Ариша торопливо вносит с холода в специальной по-
суде и расставляет на столе нежный, бело-розовый балык
с кружками лимона по краям, большую, разделанную на
кусочки и покрытую ломтиками сваренного вкрутую яйца
и полосками фиолетового лука астраханскую селедку-
залом с традиционным пером зелени в открытом рту, на
длинной тарелке, широкую, блестящую, как вороново кры-
ло, полосу троечной икры с тонкими окраечками золото-
го жира по ее сторонам, сверкающую своим соком, розово-
красную семгу, также украшенную кружочками лимона и
листочками зеленого салата, салатницы со свежими огур-
цами, укропом, редисом и травой кинзой и цицматой, вы-
ращенными мамой в той же теплице, что и гиацинты,—
зелени, без которой у крестного немыслим какой-либо
стол, два-три хрустальных графина мгновенно запотева-
ющей водки, настоянной на травах й ягодах, и несколько,
бутылок вина.
— Боже мой! Что за стол?! — разводит руками крест-»
ный.— Может ли быть он у кого лучше? Нет! Над нашим
столом Мариечкина любовь, и потому он так прекрасен!..
Правда, Мариечка? — обращается он к маме.
Вместо ответа мама посылает ему свою благодаря-
щую улыбку.
А в столовую уже, спеша, входит с высоко поднятой
тарелкой с укрытой на ней белоснежной салфеткой гор-
кой блинов Ариша, а перед ней няня Назаровна и со сло-
вами: «Первый блиночек — первому сыночку»,— склады-
вает мне на тарелку один блин.
Ариша обходит всех, все берут блины, поливают их
растопленным сливочным маслом, кладут сметану, рыб-
ные яства, наливают вино, и от стола поднимается крест-
ный. За ним встают все.
По заведенному обычаю приходят Ариша, Михайлов-
на и нянщ и крестный, обернувшись к образу, читает
вслух положенную перед трапезой молитву. Окончив ее,
он, как и все, осеняет себя широким крестом, произнося
слова благодарения за предложенную пищу, чокается со
всеми своим рогом, налитым белым вином, поздравляет
с праздником-—масленицей, приглашает всех, как это по-
560
велось уже не один год, на прощеное воскресенье к сеое
в Кадомку и, стоя, долго пьет вино из рога.
Затем все садятся й принимаются за еду.
* * *
Стол тянется хоть и необычайно оживленно и весело,
но немилосердно долго.
Ариша, не поспевая, бегает с тарелкой для блинов
на кухню и обратно, но постепенно приходы ее становят-
ся все реже, и она подолгу уже уговаривает кого-либо
взять еще парочку румяных, поджаристых, хрустящих.
— Глядите, какие «воздушные»,—приподнимает она
край салфетки.— Того гляди с тарелки спрыгнут! —
смеется она.
Все эти балыки, маринованные белые грибочки и дру-
гие изобилующие на столе яства с этими поджаренными,
«воздушными» блинами неимоверно тяжело ложатся в же-
лудке^ш очень скоро я с набитым, раздувшимся животиш-
ком отваливаюсь к спинке стула. Еле дыша, выпученными
глазенками я гляжу на происходящее вокруг.
У меня начинают" слипаться глаза, они все чаще за-
крываются сами, я уже не могу бороться со своими, став-
шими непослушными веками, и меня отводят от стола и,
усадив в большое кресло, подложив под голову подушку,
отдают в объятия сладкого сна.
И я мирно сплю, слегка посапывая и порой глубоко
вздыхая во сне, возбуждая смех й улыбки у сидящих за
столом, видя то заманчивые сны, то, очнувшись, наблю-
даю сквозь полуприкрытые веки, что. творится в столовой.
Я знаю, что крестный, утолив свой первый голод, по-
чти силой заставит няню, Аришу и Михайловну сесть за
стол, подвязавшись фартуком, станет сам печь* блины —
он великий мастер на это, равно как и на приготовление
всякой пищи —и будет кормить их блинами, заставляя
пить вино, от которого они с непривычки скоро захмеле-
ют. Ариша будет безудержно смеяться, а Михайловна
всхлипывать и, утирая передником слезы, вспоминать
свою, как она говорит, «загибшую» молодость.
Потом Михайловна уйдет на кухню и, покачиваясь
перед печкой, напевая вполголоса свою любимую песню
«Андалузская ночь как огонь горяча», будет допекать бли-
19 н? минх	г 561
ны, а Ариша, раскалываясь от смеха, будет уверять, что
она хмельна и не донесет суповую миску.
Увидев ее состояние, это сделает папа, а Ариша, со
звонким, неудержимым смехом будет идти за ним с блю-
дом румяных, поджаренных расстегайчиков.
* * * *
Появление в большой суповой миске ароматной, искря-
щейся золотыми блестками жира, стерляжьей ухи, с ле-
жащими на дне посуды несколькими, точно живыми, трех-
четвертными стерлядями, опять вызовет громкие воскли-
цания и восторг крестного и требование во славу этой ухи
наполнить бокалы.
— .Откуда такая рыба? — восклицает он, обращаясь к
отцу и матери.— Ведь она чуть ли не больше самой Волги!
— Это, Саша, еще ничего,— отвечает отец.— Тебе с
собой приготовлено. несколько аршинных! Вот те так
рыбы!..
— Где они? Где? — восклицает крестный.— Покажи-
те их!
И они идут в сени, где в кадушке, наполненной волж-
ской водой, плавает несколько действительно аршинных
рыб.
Крестный не может удержаться, чтобы не- запустить
руку в кадку, не схватить там одну и, вытащив, не, полю-
боваться на могучую, бьющуюся в руках рыбину. Шум-*
ным восторгам его нет предела.
Они возвращаются к столу, и крестный вопрошает,
кто поймал этих красавиц. *
Ему отвечают, что Назарыч, нянин брат.
s— Давайте его, разбойника, сюда,— кричит он, и Ари-
ша, как была, не накинув на голову даже платка, бежит
за дедушкой Назарычем.
Он живет недалеко, и скоро она ведет его под руку по
двору и вводит в дом.
Сняв шапку и перекрестившись на образа, Назарыч
приветствует нас.
Крестный встает ему навстречу, обнимает его, помога-
ет раздеться, усаживает за стол, наливает ему и себе вина
и произносит тост за здоровье и мастерство рыболова.
Назарыч смущен, но все же пьет обжигающую жид*
562
кость, морщится, утирает рот и бороду и кушает обильно
подкладываемые ему на тарелку блины, всякие солености
и копчености.
Крестный все время расспрашивает его об этой ловле
и охоте.
* * ф
Наконец, когда Назарыч, насытившись, слегка поша-
тываясь от выпитого вина и его воздействия на немалые
годы рыболова, встает, благодарит за угощение и поддер-
живаемый Аришей уходит домой, когда все насыщаются
так, что глаза сами уже стараются избегать взглядов ч на
стоящие яства, я просыпаюсь совсем,
Я хорошо знаю, что после обеда, по давнему обычаю,
все поедут кататься, и потому проспать это мне нельзя!
И действительно, через некоторое время к крыльцу
подлетает вороная тройка лесничества. Мы шумно встаем
из-за стола, одеваемся и выходим на крыльцо.
Звеня серебряными бубенцами, лошади нетерпеливо
бьют копытами снег.
Мы садимся в широкие ковровые сани, папа, мама и
тетя Зина на сиденье, я на коленях у отца, а крестный на
козлы, рядом с кучером, обернувшись лицом к нам. Иного
места, несмотря на то что сани очень поместительные,
для него нет.
Колени й ноги нам укрывают медвежьей полостью,
утыкая ее со всех сторон, и горячие лошади чуть ли не
на вожжах выносят сани со двора лесничества»
* * *
Перед нами просторная сельская улица. Она запол-
нена катающимися. Здесь всякие запряжки и экипажи.
Лошади и сбруя разряжены бумажными цветами и раз-
ноцветными ленточками — красными, синими, желтыми,
зелеными, развевающимися при езде. Экипажи — то вроде
городских саней, то широкие розвальни, наполненные со-
ломой или сеном, обычные дровни или пошевни, а у хит-
роумных и озорных ребятишек так даже маленькие са-
лазки с веревочными постромками вместо оглобель и
19*
583
запряженными в них телком, козлом или собачонкой. Они
едут, обгоняя один другого, с громкими криками и сме-
хом, вываливаясь из саней на раскатах, то и дело подго-
няя отказывающегося бежать телка или бородатого козла,
норовящего пхнуть их>рогами в бок.
Раздаются звуки гармошек, песен, звон бубенцов и
колокольцев, грохот от ударов по чугунным, разбитым и
выброшенным за непригодностью сковородам или желез-
ным, проржавленным ведрам. И все это движется по двум
сторонам улицы, в гору, где оканчивается село, одни по
одной стороне и возвращающиеся от горы — по другой.
А у домов, по двое, по трое или небольшими группами,
стоят люди, те, что посолиднее, не считающие для себя
приличным и удобным по возрасту принимать участие в
этом веселье, наблюдая катающихся и бросая им вослед то
или иное высказывание или замечание.
* * *
Следуя общему течению, мы, никого не обгоняя и не
стремясь вырваться вперед, доезжаем до гор&, сворачива-
ем назад и едем так до другого конца села.
На завороте кучер, полуобернувшись к отцу, спраши-
вает:
— В Елшанку, Василь Николаич?
— Да, Гордеич. Давай в Елшанку,—отвечает отец.
Получив указание, Гордеич пошире садится на козлах,
доезжает до развилки дороги и, миновав амбары и хозяй-
ственные постройки, выезжает в поле.
Перед нами ровная, широкая дорога, без ухабов и рас-
катов, занесенных недавними снегопадами, хорошо наби-
тая в предпраздничные дни.
— Э-э-и-и, голуби! — по-молодому, заливисто не то
пропел, не то прокричал Гордеич, чуть отдал вожжи, и
крылатые кони, почувствовав свободу, подхватили сани и
бросились в свой стремительный бег. ♦
Ветер засвистал в ушах, морозная пыль завихрилась
и полетела в лицо, и пристяжные, выгнув свои змеиные
шеи, слегка пригнув к земле головы, раскинув холеные
хвосты, взвились в своем неудержимом, всеперегоняющем
беге. Комья снега полетели из-под кованых копыт лоша-
дей, чаще и громче застучали они, выбиваемые ногами ко-
564
репного рысака, о передок саней, звончей и заливистей за-»
лились колокольчики, и птица-тройка, как сказал поэт,
ринулась в свой скорый, как мысль, полет.
По обеим сторонам дороги замелькали занесенные сне-
гом вешки, и безбрежным, нескончаемым потоком потекли
мимо заснеженные просторы, открывая перед взором по-
ля, перелески и далекие селения, окутываемые легкими
струйками дыма, поднимающимися над крышами изб.
— Ей-ей-й! — зычно кричит Гордеич задремавшему в
своих санях нагоняемому путнику, и нам видно, как тот,
торопливо поднявшись, стегая своего конягу по боку холу-
диной, торопливо сворачивает в сторону, освобождая до-
рогу несущейся тройке.
Стрелой проносимся мы мимо, не успев даЖе и раз-
глядеть едущего.
И скоро он уже далеко позади, выбравшись опять на
дорогу и привалившись к боку саней, погружается в свою
сладкую дрему.
Кто он? Куда едет? Из гостей ли, от брата или свата,
попотчевавших его чаркой доброго вина, или, может, толь-
ко еще направляется к куму, где его ждут косушка вина
и жирные, обжигающие рот блины?
— Котя! Котя! Смотри! Заяц! тормошит меня кре-
стный и, нагнувшись, оттягивая мой воротник, чтобы я мог
Лучше видеть, указывает на несущегося по горе белого как
снег зайчишку.
— Ва-аа! Да за ним лиса! Вот разбойница! смеет-
ся он. И взоры всех устремляются туда, на возвышенность,
по гребню которой мчится быстроногий зверек, с каждым
мгновением отдаляясь от преследующей его лисы
Наверное, хитрый зверь выследил его на лежке, мечтал
поживиться лакомым кусочком, да как-нибудь сплоховал и
зверек, вовремя увернувшись, спасал теперь свою пуши-»,
стую шкуру от злых зубов хищника.
♦ * *
• Скоро мы доезжаем до Елшанки, оставляем село в сто-
роне, сворачиваем назад и едем шагом, давая отдых лоша-
дям.
Папа и крестный о чем-то говорят, обращаясь иной раз
К ГордеиЧу. Мама и тетя тихо беседуют между собой, нет-
565
нет да и тормоша меня и спрашивая, не замерз ли я, удоб-
но ли мне и не нужно ли мне чего из того, о чем часто
спрашивают маленьких детей.
Потом, подобрав вожжи, Гордеич пускает отдохнувших
лошадей крупной рысью. •
В своем селе мы еще раз проезжаем в общей веренице,
катающихся и возвращаемся домой.
* * *
На столе уже стоит чайная посуда, в вазочках и блю-
дах разложены всякие печения, варения и домашние сла-
дости и стоит, главенствуя надо всем, исходящий паром
шумливый, отдувающийся самовар.
Хмель у отца и крестного давно прошел, он выветрил-
ся от свежего воздуха, и все с наслаждением принимаются
за чай.
Постепенно в окнах гаснут последние лучи ушедшего
за гору солнца, Ариша зажигает лампу, задвигает шторы,
и в комнате распространяется приятный свет горящего
огня.
— Саша, спой нам что-нибудь,— говорит папа крест-
ному.
Тот идет к отцу в кабинет и возвращается с гитарой,
настройку которой проверяет еще на ходу*
Он садится на стул, чуть разняв ноги, кладет на них
гитару, обводит присутствующих взглядом и, слегка скло-
нившись к инструменту, берет несколько звучных, много-
голосых аккордов. И вот в комнате звучит его приятный,
бархатный баритон.
Он поет на своем родном грузинском языке какие-то
грустные, хватающие за сердце песни. Мы не знаем ни
слов, что произносит он, не понимаем ни смысла того, о
чем он поет, но его красивый, мягкий голос, полный груст-
ных звуков, берет за живое, заставляя сжиматься и томить-
ся сердце.
О чем поет он?.. Может, о промелькнувших как сон
молодых годах, может, скорбит о единственной, горячо
любимой, ушедшей из жизни в цветущем возрасте, дочери,
может, о своей прекрасной, благоуханной родине, когда он,
в силу случайности судьбы, должен жить далеко от нее,
но память о которой он как самую дорогую святыню хра-
566
нит в своем сердце, нося на груди ладанку со щепоткой
родной земли с могилы своих предков?.. Мы не знаем
этого!..
Я вижу, как папа сидит с плотно сжатыми губами, как
мама и тетя смахивают набегающую на глаза непрошеную
слезу, как, спрятав в ладонях руК свои седые головы,
вздрагивая плечами, сидят по углам комнаты няня и Ми-
хайловна и, уткнувшись лицом в косяк двери, неудержимо
рыдает вечно веселая Ариша.
И у меня самого одна за другой бегут из глаз крупные
слезы, мне невыразимо больно и так сладко от этих рож-
денных человеческим голосом звуков, незнаемых и не-
понятных слов, и, вскочив с места, я бросаюсь к маме и,
уткнувшись лицом в ее колени, плача и всхлипывая, креп-
ко прижимаюсь к ним... _
ДЕКАБРЬ
Vestigia semper adora 4
(II. Стаций, «Фиваида», XII, 817)
Этот первый месяц зимы подошел почти незаметно. То
все шли холодные, нескончаемые дожди, по лесу и полям
неистово метался пронизывающий ветер, шумя в верши-
нах деревьев и подвывая в печных трубах дома. Кругом
была такая гнетущая сырость и грязь, что казалось, им не
будет и конца. И вдруг в один из первых же декабрьских
дней ветер переменился, потянул из холодного угла, к обе-
ду полетели первые снежинки, и скоро снег валил уж как
из хорошего лукошка.
Через полчаса ничего нельзя было узнать. Ровная бе-
лая пелена укрыла все, что натворила за свои долгие
дождливые дни и недели осень, и торжественная, неру-
шимая тишина опустилась над миром. Все мгновенно из-
менилось, и казалось, что и люди точно повеселели, уви-
дев снег и принесенную им чистоту и опрятность.
Молодая, неугомонная горничная Маша, казалось,
просто не нарадуется, глядя на творящееся кругом. Нам,
детям, из окон дома видно, как она все время за делом,
1 Следы прошлого всегда уважай (лат.).
568
а может, и без дела, с громкими радостными возгласами
и смехом бегает из дома на кухню и обратно, что -то кри-
чит своему жениху — борзятнику Василию, пришедшему с
лопатой и метлой прочистить дорожки перед домом; под-
кравшись, насыплет ему за ворот пригоршню снега, а то и
столкнет в наметенный им же сугроб и, схватив лопату,
забросает его снегом, после чего со звонким смехом убежит
от кинувшегося за ней жениха.
Снег не переставая шел почти целые сутки. На другой
день к обеду он начал утихать, посветлело, низкие об-
лака стали подниматься, редеть, сквозь них уже скоро
проглядывали куски синевы, и к вечеру на западе, на очи-
стившемся небе, уходило за лес яркое, золотое, точно ра-
дующееся вместе со всей природой, солнце. На закате
торопливо гасли его зеленоватые лучи, ив. темнеющей
синеве загорались первые звезды.
Все последующие дни и ночи стояли ясные, безветрен-
ные дни с низким, уже не греющим зимним солнцем, а
ночи с колдующим, обманчивым светом почти полной
луны.
4 Приближался Николин день,"й, видимо, погода и в этот
раз не хотела обманывать людей, знающих, что святитель
Николай, из Мир Ликийских чудотворец, как говорят в
народе, «гвоздит». И действительно, за эти немногие дни
градусник упал до двадцати градусов мороза, и днем и
ночью тонкая серебряная ниточка ртути цепко держалась
за это деление.
Жители окрестных селений, с нетерпением ожидавшие
санного пути, собрались в большие, шумные артели, за-
прягли лошадей в давно подготовленные сани, наложили
неподъемные мешки с хлебом и отправились на железно-
дорожную станцию сдавать его на элеватор или паровую
мельницу Крестьянского поземельного банка. И с высокого
второго этажа дома, в просветах между деревьями сада,
нам видно, как прокладываются зимние пути-дороги дви-
жущимися по первопутку нескончаемыми крестьянскими
обозами.
♦ * *
4
Мы, маленькие обитатели большого дома, одетые в
полушубки и валенки, бесконечно много времени прово-
дим наруже. Ведь там столько дел! Надо прочистить троп-
569
ку в сад, проложить дорожки вокруг дома, пробить никому
не нужный путь на речку, к мосткам, где летом так хорошо
купаться с няней и озорной, веселой Машей, а также сде-
лать проходы к развешанным на деревьях, растущих
вокруг .дома, кормушкам для оставшихся зимовать с нами
птичек*— синиц, дятлов, овсянок, полозней и прилетающих
из более холодных краев медлительных красногрудых сне-
гирей, висящих с утра до ночи на вертушках старых берез
нерасторопных чечеток и иных лесных обитателей тех да-
леких, неведомых нам мест.
Но хорошо быть и дома, в комнатах, необычайно по-
светлевших от снега, укрывшего землю, яркий свет от ко-
торого врывается теперь внутрь через большие, высокие
окна. В комнатах, особенно в солнечные дни, все так сия-
ет, что кажется, будто ожили заполняющие их предметы,
мебель, висящие по стенам картины и портреты предков.
На лицах написанных на полотнах людей ясно виден
проступающий на щеках румянец, ярко светятся пунцо-
вые губы и искрятся лучистые глаза на том или ином жен-
ском портрете. На иных картинах можно разглядеть даже
и то, что не увидищь при свете летнего дня. На старом на-
тюрморте, на лепестке цветка, как живая довисла, готовая
вот-вот упасть, капелька воды. Какая-то крохотная, почти
невидимая мушка или жучок, величиной с маковое зер-
нышко, сидит на темно-малиновом плоду сливы. На гро-
мадной картине, висящей в зале, изображен белый как
снег, с горящими глазами арабский конь, и явственно раз-
личим каждый волос откинутого им в сторону роскошного
хвоста. На выметенных спитым чаем, собираемым спе-
циально для этого Машей, устилающих полы в ряде ком-
нат коврах хорошо различимы и пестики и тычинки вы-
тканных на них цветов, изгибы и изломы листьев или ме-
няющиеся тона на гребнях волны пенящегося под поры-
вами ветра моря.
В комнатах так хорошо, так тихо, так располагающе
тепло и уютно, что не хочется уходить из них, и с непод-
дельным усердием сидишь за столиком, выписывая в тет-
радку те еще несложные и легко укладывающиеся в све-
жей, нетронутой заботами и стремлениями детской голове
уроки правописания, слова иностранного языка и первые
склады простейших арифметических задач.
Хорошо в доме и вечером, когда зажгут свет и мягкие,
скрадывающие тени потянутся по стенам и по полу от
570
различных предметов и мебели. Комнат в доме много, и в
большинстве из них свет не зажигается. Лампы горят
обычно только в нижнем этаже — в столовой, в спальнях,
детской, буфетной. В верхнем, втором этаже дома распо-
ложены парадные комнаты — два больших зала, гостиная,
парадная столовая и несколько комнат для приезжающих
гостей. Но дом отапливается весь, и повсюду тепло. На
втором этаже во всех комнатах большие венецианские
окна. Их много, и в лунные, особенно зимние, ночи в ком-
натах настолько светло, что можно почти читать. Частень-
ко мы, дети, забираемся по вечерам и туда, причем я, как
старший, бесстрашно веду за собой братьев и сестер.
Нас встречает там тишина, тепло, запах старых вещей
и таинственный свет луны. Повсюду лежат причудливые
тени и узоры от растущих перед окнами деревьев, сучья и
ветви которых создают на полу, стенах и мебели замыст
ловатые плетения кружев. В тихие, безветренные погоды
тени лежат не двигаясь и не шевелясь, а в те ночи, когда
наруже ветрено, они двигаются, перемещаются, плетут
какие-то волшебные узоры, отражая нити своих самых
тончайших веточек. Они кажутся живыми, куда-то спе- -
шащими и убегающими, но каждый раз возвращающими-
ся назад и замирающими в те мгновения, когда их не бес-
покоит ветер.
* * *
Помню один такой декабрьский вечер, вернее, ночь, в
которую приехал отец.
Мы были тогда еще очень малы, свое учение начинали
дома, и родители считали, что нам пока лучше жить в де- .
ревне. Да и здоровье мамы требовало этого.
Помню, как днем пришел кучер Стратон и как Анисья
Филипповна, старшая горничная, уложив в порт-плед вол-
чий тулуп, валенки, шерстяные носки, меховую шапку и
варежки, отдала все это ему, уезжавшему к поезду за от-
цом.
До станции верст двадцать пять. Дорога известная, хо-
рошо набитая, лошади добрые, резвые, а ночью в то время
светила полная луна.
Мама, вышедшая в переднюю, спросила:
•— Собираешься, кум?
571
== Да, кума. Хочу пораньше выехать. Лошади у Федор
Федорыча (ямщик на станции, у которого всегда останав-
ливались наши лошади и мы сами) отдохнут получше, мы
за какие часа полтора, глядишь, и будем дома.
— Ну-ну,— ответила мама, в то время как Стратой уже
выходил из дверей.
* * *
Короткий зимний день прошел *почти незаметно, и то-
ропливо и поспешно на землю стал опускаться вечер. Ско- 4
ро над горой погасли последние лучи зимнего солнца.
Из оврага и леса спеша поползли сумерки. В небе за-
жглись крупные звезды, и пришла ночь. Она, правда, свет-
лая от укрывшего землю снега, но ночь зимняя, долгая,
бесконечная, с ее таинственными звуками и необъяснимы-,
ми шумами и движениями, которых не услышишь и не
увидишь днем. Древесная ветка или дерево треснет, как
орудийный выстрел, в саду от кующего холода.
...Мороз-воевода дозором
Обходит владенья св*ои...—
невольно придет па ум. Из лесного оврага донесется дикий
хохот филина, смешанный с предсмертным криком схва-
ченной им на ночлеге вороны. Раздадутся человеческие
голоса, где-то хлопнет дверь, взбрехнет собака, и опять
тихо и безмолвно.
А в доме тепло, мир и спокойствие разлиты в комнатах,
предметах и обстановке, и только ход часов в столовой,
наверху в зале и в кабинете у отца, да их бой, медленный,
низкий, у иных с легким, будто старческим, хрипом"— им
ведь так много лет,— прозвучит в замеревшем доме, и зву-
ки эти долго не затихают в тишине комнат.
После ужина меньших братьев и сестер уводят спать.
Няни ведут, а кого и несут в детские, раздевают, уклады-
вают в кровати и баюкают сказками, повторяющимися с
редкими вариациями изо дня в день. Но это ничего. Дет-
ская фднтазия приходит на помощь, и медведь, бредущий
на липовой ноге, нынче представляется не таким, каким
был вчера. Иван-царевич, скачущий на вороном крылатом
коне, тоже уже не тот, что был два дня тому назад. Царев-
на-лягушка также совсем другая.
572
Сказки иногда прерываются вопросами, неожиданными
и непредвиденными, подчас приводящими в замешательст-
во рассказчицу. Но это никого не смущает. Ответ, так или
иначе, находится, убаюкивающий рассказ опять плетется
под слабый свет привернутого ночника, и тихий полушепот
няни слышится до тех пор, пока сами собой не закроются
веки и на детское существо не сойдет покойный, безмятеж-
ный сон,
ь * * *
— Ну а ты? — спрашивает мама.— Хочешь дождаться
папу?
Я молча киваю головой.
Она ласково треплет меня по щеке, как бы подтверж-
дая этим свое разрешение.
Некоторое время мы еще находимся в столовой, где
идут приготовления к встрече отца. Анисья Филипповна,
высокая, сильно седеющая женщина, с выражением уди-
вительного спокойствия на лице, вместе с Машей убирают
со стола посуду и остатки ужина'
.Они снимают цветную, узорную скатерть и салфетки,
которые кладутся перед каждым местом сидящего за сто-
лом ребенка, выдвигают ящик большого, резного дубового
буфета, достают тяжелую, белоснежную камчатную ска-
терть, слегка пробрызгав по столу водой, расстилают и, раз-
глаживают ее руками, после чего она лежит ровная, глад-
кая, без единой морщинки, красующаяся своими узорами
цветов, растений и птиц. Затем ставят посуду, стаканы и
рюмки, кладут приборы и салфетки, поправляют стулья,
прячут в буфет все, что не нужно, оглядывают стол, ста-
раясь усмотреть, не упущено ли что:либо, и, забрав все
подлежащее мытью и чистке, уходят на кухню, одеваясь и
о чем-то переговариваясь в передней.
И мы с мамой в большом, просторном доме бодрствую-
щими остаемся одни.
Вот хлопнула входная дверь, наруже раздались голоса
Анисьи Филипповны и Маши, и все стихло.
Мама подходит к висящей над столом* лампе, чуть при-
ворачивает фитиль, отчего комнату сразу окутывает легкий
полумрак и вытягиваются длинные тени, оборачивается ко
мне и спрашивает;
573
•— Пойдем наверх?
— Да,— отвечаю я,
Мы идем с ней в переднюю, где над туалетным столи-
ком горит привернутая ушедшими Анисьей Филипповной
и Машей небольшая висячая лампа под кружевным оран-
жевым абажуром, и по широкой, пологой, устланной ков-
ровой дорожкой лестнице поднимаемся на второй этаж,
проходя в большой, просторный зал, залитый светом гля-
дящей прямо в окна полной луны.
Мы подходим к окну, вплотную к нему мама пододви-
гает большое, мягкое, с высокой спинкой и подлокотника-
ми кресло, садится к одной стороне его, а рядом с ней я,
прижавшись поближе и покрепче к материнскому теплу.
Она обнимает меня одной, рукой, другую я нахожу сам и,
прильнув к ней щекой, замираю в немом оцепенении.
Мне невыразимо хорошо. Я весь наполнен каким-то
мучительным чувством любви к маме, чувством, которое
не могу даже выразить своим слабым детским языком.
Мама знает мою любовь к ней и платит тем же, отдавая
мне свою ласку, материнскую нежность, и все богатство
своего неизмеримого сердца. Нам с ней не нужно говорить
q наших чувствах. Слова тут ничего не скажут. Нам просто
невыразимо хорошо быть вот так, рядом друг с другом, в
тишине и тепле комнат, в этом колдующем свете глядящей
в окна луны, чувствовать тепло друг друга.
И мы долго сидим молча, не двигаясь и не шевелясь,
не нарушая ни словом, ни движением сковывающее нас
волшебство существования.
А за окном идет ночь, тихая морозная русская ночь,
ночь такая, каких нигде нет, да и не может быть на всем
свете, возможная только у нас, в нашей России, бескрай-
ной, безграничной, спокойной и таинственной, такой же,
как и сама эта волшебная, зимняя, лунная ночь.
* * *
Наверное, прошло немало времени, но мы не заметили
его, не заметили, как поднялась и стала почти отвесно над
домом луна, как свет и тени ушли из комнат и легли на
снегу темными, плотными пятнами»
В этом молчании и очаровании ночи проходит еще ка-
574
кое-то время, и вдруг наруже раздаются визгливые взбре-
хи старой дворовой собачонки Пульки.
Пулька эта просто необъяснима. Мало того, что опа
безотчетно привязана к моему отцу, она всегда, точно но
какому-то наитию, безошибочно предупреждает о его при-
езде. Будь то ранней весной в полное бездорожье, в не-
пролазную грязь и темень беснующейся дождливой осени,
в бураны и метели зимой.
Кто знает, как она определяет это! То ли она действи-
тельно узнает это по какому-то предчувствию, то ли слух
животного настолько остр и тонок, что улавливает шум
приближающегося экипажа, топот лошадиных ног или звон
бубенцов, только она каждый раз вылезает из своей кону-
ры и с хриплым лаем и повизгиваниями, ковыляя на своих
старых, больных ногах, бросается по дороге ему навстречу.
Услышав ее, за ней устремляются и другие собаки, де-
лая это то ли из чувства уважения к беспокойной и забот-
ливой даме, то ли просто в силу своего собачьего нрава и
этики. Но лай Пульки — сигнал для всех.
Услышав его, мы с мамой настороженно припадаем к
окну. Мы видим, как в окнах кухни ярче загорелась при-
вернутая дотоле лампа, как там за занавесками заходили
и задвигались тени людей.
Проходит несколько коротких минут. Вот за садиком
промелькнула короткая черная тень, раздались звуки бу-
бенцов и колокольцев, и к крыльцу дома, сопровождаемая
сворой разношерстных волкодавов, с неистовой брехней
ныряющих в сугробах по сторонам саней, подлетает за-
пряженная цугом тройка.
На подъезде голоса кучера Стратона и встречающих
отца Анисьи Филипповны и Маши, визги и взбрехи собак,
льнущих к приехавшим. От разгоряченных лошадей под-
нимается пар, хлопают двери, и мы с мамой спускаемся по
лестнице, навстречу входящему в переднюю отцу.
* * *
Распахнувшись и откину# от лица высокий обындевев-
ший воротник волчьего тулупа, папа раздевается. Маша
подхватывает тулуп, папа расстегивает и снимает полушу-
бок, несколькими ударами о косяк двери обивает с валенок
снег, пригнувшись стаскивает их с ног, надевает мягкие,
575
теплые туфли, снимает и кладет па столик шапку, вынима-
ет из кармана большой белый носовой платок, разворачи-
вает его и начинает одной рукой снимать с усов и бороды
намерзшие за долгий путь ледяные сосульки, которые, как
блестки, разбиваясь на мелкие частички, падают на пол в
передней. Затем он старательно вытирает платком усы,
бороду и лицо и довольным, радостным голосом говорит:
— Теперь здравствуйте!
Шагнув к маме, он обнимает ее, и они, по старинному
русскому обычаю, три раза, крест-накрест, целуют друг
Друга.
— А ты, каторжник, что ж не спишь? — обращается он
ко мне с деланно большими, удивленными глазами.
Я ничего не отвечаю ему. Я знаю, что это говорится
просто так, может в силу привычки считать меня озорни-
ком, так как ему, я знаю, приятно, что его встречает и
сын.
Ухватив его руку, я тянусь к нему, он склоняется ко
мне и несколько раз целует меня. И мне так приятен хо-
лод его усов и бороды, их легкая сырость, и я, не выпуская
его руки, тянусь к нему. Он понимает меня и, нагнувшись,
дарит мне еще несколько отеческих поцелуев.
— Как вы тут? Как дети? — спрашивает он.
Все хорошо. Дети здоровы,— отвечает мама.
— Хорошо,— повторяет папа и поочередно здоровается
с Анисьей Филипповной и Машей, говоря каждой: —
Здравствуйте! A-вы как?
— Спасибо, Алексей Петрович. Сами вы как там? —»
отвечает Анисья Филипповна.
t — Хорошо,— кивает ей головой папа. |
Мамушка как? — спрашивает папа про свою корми-
лицу.
* Здорова,— Отвечает мама.
Все хлопочет?
— Ты же знаешь, что она без этого не может.
Папа в ответ слегка качает головой.
* * *
*
Первые приветствия окончены, и мы через переднюю
и гостиную проходим 6 столовую.
Маша бежит впереди, и когда мы входим в столовую,
она уже залита ярким светом отвернутой лампы.
576	’
Анисья Филипповна и Маша хлопочут у стола, при*
нося из холодной кладовки закуски, вино и торопясь на
кухню за горячими блюдами.
. Родители тем временем уходят в спальню, где папа
умывается, снимает городскую одежду, и возвращаются в
столовую, когда Анисья Филипповна и Маша приносят в
буфетную из кухни горячие кушанья.
Папа садится на свое место на узкой стороне стола, а
мы с мамой по обе стороны от него. Я вижу, как у папы
от предвкушаемого удовольствия смеются глаза, как он
со словами: «Ах, рыбка! Хорошо!» — кладет себе на тарел-
ку кусок заливного судака, две-три отварных картофели-
ны, несколько ложечек («Куда ты столько?» — смеется
мама) — острого, душистого хрена со сметаной, отрезает
ломтик от тугого, скрипящего под ножом белого как снег
вилка квашеной капусты, берет огурец и кусок черного,
деревенского душистого хлебах	*
— Водочки выпьешь? — спрашивает мама.
— А как же, милая? — удивленно говорит он.— С до-*
роги и мороза да не выпить?
— Какой? — улыбается мама, протягивая руку к сто-
ящим графинам.
. Папа смотрит на запотевшие хрустальные графины с
ч водкой, настоянной на травах и ягодах, и, указывая на
один, спрашивает:
— Это черносмородинная?
- Да.
— Дай мне ее.
Мама берет графин, вынимает пробку и наливает в
хрустальную, оправленную по дну и верхнему краю в се-
ребро рюмку настоянную на почках и молодых листьях
черной смородины водку.
— Какая красавица! — предвкушая удовольствие, пло-
тоядно улыбается папа. Затем берет рюмку, поднимает ее
и, обводя взором всех, говорит: — Со свиданьицем!
Все чуть ли не хором отвечают:
— Кушайте на здоровье!’
Отец, отвесив всем легкий поклон и полюбовавшись
слегка прищуренными глазами рюмкой на свет лампы,
подносит ее ко рту и, слегка запрокинув голову, выливает
содержимое в рот.
— Квасу прикажете, Алексей Петрович? — спрашива-
577
ёт Анисья Филипповна, держа наготове небольшой сереб-
ряный жбанчик с напиткрм.
Обязательно, Анисья Филипповна,— говорит отецу
пододвигая ей резной хрустальный стакан, который она
тут же наполняет и из которого папа пьет два-три глотка
шипящего мельчайшими пузырьками, душистого, шибаю-
щего в «нос дульного кваса.
— А!.. — удовлетворенно крякает он, принимаясь за
еду.
— А вы что же не кушаете? — обращается он к маме
и ко мне.
— Да мы ужинали. Вот чаю, может, выпьем,— отвеча-
ет мама.— Ты как? — спрашивает она меня.
. Я благодарю и отрицательно мотаю головой.
А папа с непередаваемым аппетитом и смаком ест сна-
чала простые деревенские закуски, выпивая при этом две-
три рЮмки водочной настоцкй, а потом принимается за
горячее, которое приносят из буфетной и которое тут же
наполняет своим ароматом столовую.
* * *
Вот раздаются мелкие, шмыгающие шажки, и из кори-
дора на свет выходит маленькая, худенькая, сухонькая
старушка, папина кормилица Анна Тимофеевна.
Папа встает, снимает салфетку, вытирает губы и де-
лает несколько шагов навстречу своей кормилице.
— Здравствуйте, мамушка! — говорит он, склоняясь к
ней и несколько раз целуя ее лицо 'и руки.— Как вы тут?
Как здоровье? — спрашивает он.
— Бог грехам терпит, Алешенька,—слабым, старче-
ским голоском отвечает она.— Ты сам-то как там? Как до-
ехал? Не озяб? — спрашивает она, любовно глядя на него.
— Хорошо, мамушка,— отвечает отец.— Вы, может,
чего бы со мной скушали? — спращивает он, указывая ру-
кой на стол.— Иль-^айку выпили?
— Спасибо, кормилец. Ночью какая еда. Это тебе, с
дороги. Мы даве поужинали,—отвечает она.—Садись,
милый, кушай. А я поздравствовалась и пойду,— говорит
она.
— Ну, ну, мамушка,— отвечает отец.— Идите, отды-
хайте.
578
—• Пойду, Алешенька, лягу. Кости что-то ноют. Смот-
ри, к погоде,— говорит она, подходя к маме, целуя ее в
плечо, а потом и мою голову.
И тихими, короткими шажками она направляется к
коридору. Маша идет за ней, берет ее под руку и прово-
жает. Слышно, как старушка говорит, что дойдет сама.
«Там темно, Анна Тимофеевна,— отвечает Маша.— Я про-
вожу вас».
* * *
Необычайны были эти люди, кормилицы в старых рус-
ских семьях, такие вот, как Анна Тимофеевна.
Мать моего отца умерла при родах. В деревенской глу-
ши, слабенькому и какому-то болезненному, ему грозила
гибель. Оказалось, что в недалеком селе у одной кресть-
янки, овдовевшей несколько месяцев тому назад, умер
грудной ребенок. Бросились к ней.
Убитая горем молодая мать, похоронившая единствен-
ного ребенка, не могла не откликнуться на призыв, уви-
дев в этом предначертание свыше. Она пришла в наш дом
и выкормила моего отца, привязавшись к нему со всей си-
лой своего убитого горем материнского сердца.
Когда папа вырос, она не оставляла его ни в городе,
ни в .столице, где он учился сначала в средней школе, а
потом в университете. Она неотлучно находилась с ним.
В годы, когда папе уже не был нужен ее заботливый
глаз, его родитель, желая отблагодарить ее, подыскал ей
хорошего человека, выделил богатое приданое-и надеялся
выдать замуж, с тем, чтобы у нее была своя семья. Анна
Тимофеевна была тогда еще в полной женской красоте и
силе. Но она наотрез отказалась. «А Алешеньку на кого я
оставлю? — со слезами на глазах спрашивала она.— Если
вы меня гоните,— скажите. Я уйду. А мужа мне не надо».
Еле-еле убедили ее, что это делается только из любви
к ней, благодарности и горячего желания устроить ее
жизнь.
Анна Тимофеевна долго плакала, думая, что от нее
просто хотят избавиться, но потом поверила в искренность
чувств, руководивших отцом ее Алешеньки, и успокоилась.
Так она и осталась в нашей семье со своим молочным
сыном, своей неизведанной любовью и привязанностью к
579
выкормленному ею ребенку и его горячей, благодарной
любовью к своей кормилице, заменившей ему родную мать.
Так до своих последних дней она и звала его Алешенькой,
а он ее мамушкой, оказывая друг другу материнскую и
сыновнюю любовь.
Ее глубокий внутренний такт, всепрощение и снисхо-
дительность к людям создали ей всеобщие любовь и ува-
жение, и она, старенькая, изможденная от постов и болез-
ней, тихо и незаметно доживала свой век в нашем доме и
умерла, оплакиваемая всеми ее знавшими, на руках у сво-
его ненаглядного Алешеньки.
* * *
Вот за окнами раздается по снегу скрип шагов и шум
закрываемой в передней двери.
Это Стратон,— говорит папа.— Я велел ему прийти.
А навстречу входящему уже устремилась быстрая Ма-
ша, и через одну-две минуты в дверях столовой, в засне-
женных валенках и полушубке, с шапкой в руках, появ-
ляется высокий, бородатый кучер Стратон.
— Иди, иди, Стратон! Раздевайся и садидь,— говорит
отец, отодвигая ему стул.
Пришедший, мнется у порога, переступая с ноги на но-
гу, но не делая попытки снять полушубок.
Всякие уговоры здесь бесполезны. Стратон хоть и зна-
ет сердечное отношение к нему моих родителей, хоть и
приходится им кумом (они крестили у него двух детей), но
он застенчив и никогда, вот уже сколько я помню, ни разу
не сел за стол.
А в комнате от его полушубка уже потянул легкий ду-
шок конюшни, приятно щекоча обоняние, напоминая ло-
шадей и связанные с ними удовольствия.
Папа наливает стакан водки, мама кладет на тарелку
хлеб, кусок осетрины и заливного судака, огурец, пару бе-
лых маринованных грибов, и оба они идут к Стратону,
который продолжает стоять у порога.
— Тогда с дороги-то выпей, кум,— говорят они, пода-
вая ему вино и закуску.
Нагнувшись и положив на пол у порога шапку и ва-
режки, он берет из рук матери и отца водку, еду и говорит:
«С приездом, кум!» — и, запрокинув голову, медленными
580
глотками пьет обжигающую жидкость, после чего начинает
есть.
— Ты правда, кум, сел бы,— говорит мама.
— Спасибо, кума,— отвечает он.— Марья (его жена)'
поставила разогревать щи. Я вот выпил и пойду,— гово-
рит он. х
— Может, епщ стаканчик? — спрашивает папа.
— Спасибо,— отвечает он.— С двух-то заплутаисси,-^
смеется он.
— Смотри. А то выпей.
— Спасибочка. Не буду.
— .Тогда кушай,—угощает мама.—Тебе чего дать?
— Боли ничего не надо. Я, коль, пойду. Счастливо ос-»
таваться,— говорит он, поднимая шапку.
* * *
Через некоторое время ужин окончен. Сняв салфетку,
папа откидывается к спинке стула.
— Чай? — спрашивает мама.
— Да-а. Стаканчик обязательно.
В течение немногих минут со стола все убирается, при*
носится кипящий самовар, ставится чайная посуда, всякие
домашние печенья и варенья. Мама наливает стакан и по*
дает его папе.
— А ты будешь? — спрашивает она меня.
Я не хочу, благодарю и отказываюсь. Меня начинает
смаривать сон, и мне не до чая.
— Анисья Филипповна, Маша, вы идите,— говорит
мама.— Самовар"я заглушу, погашу и свет. Идите, отды-
хайте. Поздно уж.
Те слабо возражают, но, видимо также смариваемые
поздним временем, уходят, желая нам покойной ночи.
— Ты бы, дружок, тоже шел,— говорит мама.— Глаза*
то уж ничего-о не видят.
Я не возражаю, встаю, целую родителей и иду к себе в
комнату. Там я приготовляю кровать, раздеваюсь и заби-
раюсь в мягкую, теплую постель.
В комнате светло. Луна пошла к закату. Она обошла
дом и теперь, сквозь голые ветви деревьев в саду, светит
в окна, что расположены на запад. Она глядит мне почти в
лицо, и я должен отодвинуться, чтобы ее свет не бил мне в
581
глаза. И я лежу на спине, закинув руки за голову, с ши*
роко открытыми глазами и прислушиваюсь к тому, что тво-
рится в доме.
Слышно, как в комнатах тикают часы, из столово.й до-
носится приглушенный разговор папы и мамы, тихий звон
чайной посуды. Потом я слышу, как мама п папа встают,
отдвигая стулья, как звенит надеваемая на трубу самова-
ра заглушка и мама прихлопывает *ее ладонью. По отсве-
там в коридоре вижу, как в столовой тушится лампа и
раздаются тихие шаги родителей, направляющихся в
спальню.
Они проходят мимо моей двери, я слышу приглушен-
ный вздох папы и его слова: «Ах, Верочка! Как хорошо
дома! Помнишь, милая, как сказал Сент-Бёв: «Родись,
живи, умри все в том же старом доме». Какое это редкое
счастье!» Затем их голоса и шум шагов затихают за
дверью спальни.
Я лежу в постели с широко открытыми глазами, точно
заколдованный светом луны и тишиной дома, с мыслями,
то и дело меняющимися, без всякой связи и последова-
тельности, с легкими, проносящимися в сознании видения-
ми или призраками, смутными и подчас непонятными.
Так продолжается долго — может быть, полчаса, а мо-
жет, и более, и я незаметно для себя отхожу к тихому,,
безмятежному сну. «Как хорошо дома!» — мелькают напо-
следок сказанные отцом слова...
* * *
Недели за две до зимы начался Филиппов пост. С его
приходом в доме чувствуется какая-то строгость. Громких
голосов, возгласов и смеха не слышно. Мы, дети, невольно
поддаемся этому духу, царящему в доме, меньше каприз-
ничаем, меньше противимся указаниям и требованиям
старших, меньше бегаем по дому.
В комнатах перед образами горят лампады. Если обыч-
но они зажигаются накануне праздников и под воскре-
сенья, то теперь, постом, они горят круглые сутки. Мы,
дети, следим за ними, и если видим, что огонек лампадки
уменьшается, маленькое пламя начинает мигать, то бе-
жим сказать об этом взрослым, которые идут и поправляют
лампадку.
Нередко в это время приходят и первые метели. Ветер
582
шумит за окнами, подвывает в трубах дома, где-то скри-
пит ставней. Несет снег, надувая в заветрии, вокруг домов
и строений непролазные сугробы и сувои, расписывая окна
невиданными узорами и звездами.
В такие дни мы больше дома, в комнатах, за уроками
грамоты, чистописания и иностранных языков.
Но часты и ясные, солнечные, морозные дни, с копо^
шащимися у кормушек птичками, оглашающими застыв-
ший воздух звонкими свистами, призывными криками, а
нередко и отдельными коленами песен.
Два дня тому назад приехала мамина младшая сестра
тетя Лида. На второй этаж, в самое большое зало, Стратон
и конюх Игнат пронесли большую, пушистую елку, и тетя
Лида с Машей второй день заняты ее украшением. Вход
туда нам, детям, запрещен.
* * *
' Последний день поста — сочельник — проводится особо
строго.
К этому дню весь дом убран. Все в нем выметено, вы-
чищено, вытерто. Может быть, это, а может быть, просто
то, что в доме царит торжественное ожидание праздника,
настроение у всех приподнятое, лица радостные, счаст-
ливые.
В каждом русском доме, соблюдающем древние обы-
чаи, всегда имеется святой мел — мел, освященный в про-
шлогодний крещенский сочельник. И вот в свят вечер ста-
рые люди обходят свои дома и на всех дверях ставят им
кресты. Это во избежание всяких напастей и ограждение
от бед. Делает это у нас Анна Тимофеевна, сопровождае-
мая обычно Анисьей Филипповной.
По древнему обычаю, в рождественский сочельник не
едят до звезды, а когда она загорится в вечернем небе,
едят только сочиво. Мне, старшему, разрешается соблю-
дать это правило, но вот меньшим, знающим этот обычай
от своих нянек, сколько молений и слез надо пролить, что-
бы получить это разрешение.
И вот* наступает вечер. В темнеющем небе зажглась
звезда. Она ярко горит над садом, на востоке, перед окна-
ми столовой, и дети наперебой зовут Отца и мать взгля-
нуть на нее.
583
Все собираются вокруг стола, на который ставится
большая фарфоровая суповая миска с сочивом — пшени-
цей, сваренной с медом.
Все садятся за стол. Трапеза длится не долго. После
нее самых маленьких пытаются увести и уложить спать.
Но это не такое простое дело! По рассказам нянек они
знают, что взрослые поедут в церковь, поэтому, чтобы взя-
ли с собой и их, они начинают такой рев и плач, что, ка-
жется, рушится свет. Обычно выручает папа. Он заявляет:
— Ну, вы кто что хотите, а я пошел спать. И спать я
буду в кабинете, на диване. Покойной ночи, мамочка,—
говорит он, целуя ее.
Он уходит в спальню, откуда скоро появляется в ши-
роком, длинном, чуть ли не до полу, из тяжелого, плотно-
го канауса цветастом. халате, с широкими рукавами и
отложным бархатным воротником, и направляется в ка-
бинет.
Дети замолкают и подозрительно глядят ему вслед.
В их взглядах сквозит мысль о каком-то подвохе.
Из кабинета слышится голос отца:
— Машенька! Дай мне, милая, еще одну подушку!
/ Маша бежит в спальню и, взяв подушку, несет ее в ка-»
/бинет.
Все понемногу расходятся, дети остаются одни, и вот,
переглядываясь, один за другим, они гуськом направляют-
ся в кабинет к отцу.
Он лежит на широкой ковровой оттоманке, спрятав го-
лову в подушку и закинув на нее руку. Дети подходят к
нему и тихо спрашивают:
— Ты спишь?
Отец откидывает руку, открывает глаза и удивленно
спрашивает:
- Что?
— Ты спишь? — повторяют они.
- Да.
— А ты не поедешь? — продолжают они допрос.
— Куда?
— • В церковь.
— Что вы! В церковь поедем завтра, в праздник. А сей-
час надо спать.— И, слегка покряхтывая, он поворачивает-
ся на бок.
Какое-то время они еще стоят над ним, а потом, убе-
584
дившись, видимо, в том, что тут нет обмана, робко спра-
шивают:
— А нам с тобой полежать можно?
— Конечно.
И дети лезут на оттоманку. Кто забирается к нему за
спину, кто ложится рядом, а кто просто садится на него
верхом. И постепенно начинается возня. Этот обеими пя-
тернями расчесывает ему на голове волосы, другой разгла-
живает усы и бороду, третий старается потуже и поплот-
нее запахнуть полы халата или, наоборот, норовит сам
залезть туда и поближе и покрепче прижаться к отцов-
ской груди.
Все это сопровождается неимоверной возней, отталки-
ванием друг друга, сидением и чуть ли не хождением по
отцовскому^елу, ласками, объятиями, поцелуями и други-
ми выражениями детской любви.
Приносится гребенка, щетка и ленточки, волосы на го-
лове, бороде и усах расчесываются, собираются в пучочки,
и каждый обвязывается красной, синей или зеленой лен-
точкой. Откидываясь в сторону, они как истые ценители
своих художеств любуются на свое произведение и, не
удовлетворенные работой, начинают менять и по-иному
размещать разноцветные ленточки на голове и лице ро-
дителя. Возясь и ерзая по его телу, они переговариваются
шепотом, полагая, что он спит и громкие голоса их могут
разбудить его.
Все это продолжается с добрых полчаса, а иной раз и
дольше, и отец стоически сносит эту пытку.
Затем пыл и старания детей спадают, утихают, они
все чаще и на более долгий срок прикладываются и при-
жимаются к спине, груди или боку отца, иной раз оста-
навливая не утихающие еще порывы и старания брата
или сестры. И скоро, пригревшись, они уже посапывают,
а затем и спят мирным, безмятежным сном*.
Некоторое время папа дает им разоспаться, затем,
соблюдая все предосторожности, освобождается от поло-
нивших, его детских объятий и, выйдя в столовую, вызывая
у всех невольный смех от повязанной ленточками головы
и бороды, говорит:
— Забирайте их.
Няни идут в кабинет, разбирают своих спящих бога-
тырским сном питомцев, уносят в детскую, где раздевают
и укладывают в кровати.
685
* * *
Наутро — первый день праздника. Нас будят голоса и
шум наших приятелей — детей служащих и рабочих
усадьбы. Они приходят славить Христа.
На дворе еще совсем темно. За окнами слышится скрип
их шагов по снегу и звонкие голоса. Они гурьбой ввали-
ваются в переднюю, не раздеваясь, только сняв шапки, про-
вожаемые Анисьей Филипповной и Машей, проходят.через
прихожую в столовую, где их встречают мама, папа, тетя
Лида, Анна Тимофеевна и мы. Обернувшись к образу, они,
подчас вразнобой, поют тоненькими детскими голосами
песнопения в честь праздника.
Окончив их, они оборачиваются к нам и, перебивая
друг друга, торопливыми, звонкими голосамтйговорят:
—	С праздником вас. С Рождеством Христовым.
Все благодарят их и приносят ответные поздравления.
Затем начинается раздача подарков.
—	Подходите по одному,— говорит Анисья Филиппов-
на, вынося с помощью Маши и ставя на стул у двери
большую, двуручную корзину, полную одинаковых белых
полотняных мешочков.
Каждому славильщику дается по мешочку, в котором
уложены куски пирога, пряники, яблоки, конфеты, орехи
и иные сласти и по одному новенькому, серебряному, бле-
стящему полтиннику. Так положено исстари одаривать
маленьких славильщиков, и у нас в доме строго соблюдав
ется этот обычай.
Дети благодарят, прощаются и шумной, веселой гурь-
бой выкатываются наружу. И еще долго слышны за окна-
ми их звонкие голоса, довольный смех и окрики на льну-
щих к ним собак.
* * *
После ухода маленьких славильщиков все на какое-то
время расходятся, и Маша с Анисьей Филипповной быст-
ро готовят стол для нас.
Через некоторое время в столовую возвращаются папа,
мама, сверху из зала приходит тетя Лида, из своих комнат
л мы, дети, со своими мамками и няньками, Анна Тимофе-
, евна и все другие, что живут с нами в доме. Еще раз идут.
586
обоюдные поздравления, радостные и сердечные по случаю
большого праздника, объятия и поцелуи, полные искрен-
них и добрых пожеланий. Все в новых, светлых, празд-
ничных платьях, а те, что помоложе, так и в кружевных
передниках. Мама одаривает каждую деньгами и подар-
ками, и все садятся за стол и разговляются. Папа застав-
ляет их пить вино, от которого они с непривычки быстро
хмелеют, отчего за столом все время раздаются более
громкие, чем обычно, голоса и веселый смех.
• * * *
Короткий зимний день скоро приходит к концу, и солн-
це, посылая прощальные лучи, скрывается за лесистой
горой. Землю окутывают вечерние сумерки, и в дом, на
традиционную елку, приходит со своими матерями все
детское население усадьбы. Рождество без детей ведь пе
Рождество,— исповедуют у нас в доме.
Тихо и робко, от необычности посещения, дети разде-
ваются в передней и, сбившись табунками в углах прихо-
жей, ждут того момента когда на верху лестницы пока-
жется тетя Лида и скажет: «Ну, дорогие гости, пожалуйте
на елку!»
Это тоже один из давних и непреложных обычаев в
нашей семье — устраивать елку для детей всех служащих,
работающих и живущих с нами. У нас есть и родствен-
ники и знакомые, у которых'есть дети. Они приедут
к нам на елку, но это будет уже на второй день/праздни-
ка. Первый день отдается тем, кто живет с нами под однпл^
кровом.
Мы, как хозяева, идем первыми, открывая собой шест-
вие этих крохотных гномов, одетых в чистенькие костюм-
чики и платьица, с раскрасневшимися от мороза личиками,
обычно в одних шерстяных, кто в белых, а кто в цвет-
ных, чулочках, поднимающихся по широкой лестнице
небольшими косячками. Многие держат друг друга за
руки-
Мы поднимаемся наверх, проходим большую гостиную
и на минуту останавливаемся перед широкой закрытой
дверью. Для большего эффекта дверь задернута тяжелой
портьерой.
587
Но вот она распахивается и мгновенно раскрываются
обе половинки дверей.
Мы хоть и ожидаем этого, но невольно отшатываемся
назад перед открывшейся нашему взору громадной, зали-
той огнями и увешанной блестящими украшениями елкой
и . звуками музыки, которыми нас встречает играющая на
рояле тетя Лида.
• Мы стоим в дверях, теснясь и толкаясь, робко пытаясь
пробраться вперед, подталкиваемые задними зрителями.
Потом все же продвигаемся и становимся вокруг елки.
А музыка гремит, наполняя звуками громадный зал, елка
горит и блестит огнями. Подожженный кем-то из взрос-
лых фитилек мерцающим огоньком побежит вверх, на ка-
кое-то мгновение задержится, отчего вдруг со сверкающи-
ми серебряными блестками загорится бенгальская све-
ча, искры от которой посыплются фонтаном во все сто-
роны.
А горящая ниточка уже побежала дальше, опоясывая
елку и зажигая все новые и новые свечи. И скоро вся эта
яркая, сверкающая огнями елка усыпана горящими бле-
стками и брызгами бенгальских свечей.
Мы долго стоим вокруг, не двигаясь и не шевелясь,
завороженные зрелищем. А музыка гремит, наполняя зву-
ками громадный зал.
Вот кто-нибудь из взрослых, чаще всех затейница Ма-
ша, берет кого-либо из детей за руку, другие взрослые
подцепляют к первому ребенку другого, третьего, четвер-
того, пятого, и все, образовав цепочку, начинают кружить-
ся вокруг елки.
Лица у всех радостные, восторженные, глаза широко
открыты и уставлены на елку, ротишки полуоткрыты, по-
тому что от волнения в маленьких грудях не хватает воз-
духу, и все всё быстрее и неудержимее тянутся в завлека-
ющем хороводе. к
Постепенно затеваются полагающиеся при этом песен-
ки, поющиеся вразнобой, нескладными детскими голосами,
и неподдельная радость и счастье светятся на всех дет-
ских лицах.
А позади, по стенам, стоят матери детей и, глядя' на
своих чад, вспоминают, может, свои годы и те времена,
когда, будучи детьми, они сами приходили сюда, в этот
дом, на елку и как сами кружились и распевали вокруг
этого нарядного, зеленого дерева.
588
* * *
После того как окончатся хороводы, начинается самое
главное — раздача подарков. Это чрезвычайно сложное,
копотливое и долгое дело. Тетя Лида здесь постаралась.
Дело тут в том, что подарок запрятан где-нибудь в дру-
гой, а то и дальней комнате.-К нему привязана нитка. На-
чало ее с записочкой, кому предназначен подарок, лежит
под елкой. Нитка тянется из одной комнаты в другую,
опутывается не раз вокруг ножки стола, стула или другого
предмета, заходит в закрытый шкаф, выходит из него,
уходит опять в ту комнату, откуда началась, перепуты-
вается с другими нитками и в конце концов приходит к
месту, где спрятан подарок.
И вот надо под елкой из рук тети Лиды взять кончик
нитки с указанием твоего имени и начать терпеливо рас-
путывать эту нескончаемую и умышленно запутанную
нить. А распутывать надо долго, потому что для каждого
подарка протянуто чуть ли не по целой, а иной раз и бо-
лее, катушке. Для облегчения этой задачи нитки разные,
где белая, где черная. У кого зеленая, красная, синяя, ко-
ричневая или другого цвета. Подумать только, сколько
труда положили тетя Лида и Маша, создавая эти хитро-
сплетения! И это для того, чтобы продлить ожидание и
старание маленьких гостей. Не зря тетя Лида и Маша по-
чти два дня трудились над тем, чтобы сплести эту пау-
тину!
Пыхтя, сопя, порой тяжело вздыхая, утирая выступаю-
щий капельками на носишках и лбах пот, дети ползают,
ходят, лазают по комнатам, среди мебели и иных предме-
тов, распутывая эти задачи, заданные старшими. Но
зато в комнатах тишина, дети заняты делом, с непере-
даваемым старанием добираясь до конца заданной за-
дачи.
А сколько радости и счастья загорается на детском
личике, когда наконец пройден этот тернистый путь! С ка-
кой поспешностью и ликованием спешат они к мате-
рям, показывая с таким трудом и усердием добытый по-
дарок! '
Когда на елке догорят последние свечи и она станет
темной, тусклой и какой-то сиротливой, детей уводят вниз,
где для них приготовлен ужин и чай.
589
С матерями, стоящими позади стульев, па которых си-
дят юные гости, они пьют, едят и набивают без порядка
и разбора и сладкими и несладкими блюдами свои живо-
тишки. Напившись чаю, молока, компота — это кто чего
хочет,— а подчас и того, и другого, и третьего, утомленные
выпавшими на их долю волнующими переживаниями,
отвалившись к спинкам стульев, они начинают зевать
и посапывать, закрывая привыкшие к раннему часу сна
глазенки. Тогда родители берут кого за руку, а кого
просто в охапку, идут в переднюю, одевают и уносят
домой.
Переживаний в этот день столько, что тебя скоро охва-
тывает усталость, и, Простившись с родителями и остаю-
щимися еще бодрствоватКвзрослыми, ты уходишь спать в
свою комнату.-	/
* * *
На другой день — катание. В широкие розвальни, с. на-
ложенным в них сеном, садятся вчерашние гости, укуты-
ваются шубами и тулупами так, что по сторонам торчат
только раскрасневшиеся на морозе личики. С кем-либо из
взрослых на каждых санях они едут кататься. Звенят бу-
бенцы и подвязанные к дугам колокольчики, лошади рез-
во несут полные детворы сани, по сторонам в сугробах, с
радостным лаем и брехней, несутся за ними их четвероно-
гие друзья, и вся эта кавалькада мчится по полям и
дорогам в деревню, где, сделав не один круг по ши-
рокой, с ухабами и раскатами улице, возвращается до-
мой, полная шума, смеха, выражения восторга и доволь-
ства.
Всю детвору и нас развозят по домам.
Скоро будет обед, и к нему съедутся наши близкие и
родные, кто с детьми, кто без них. Для детей вечером
опять будет елка, опять веселие и хороводы, а на третий
день праздника нас повезут к кому-нибудь из родных, ко-
торые устраивают елку у себя.
И так все праздники, вплоть до Нового года, полные
весели'я, радостных переживаний, полные умиления от то-
го счастья, какое выпадает на долю маленького, непороч-
ного детского сердца...
590
$ * *
Прошло много лет. Сейчас опять декабрь, и скоро при-
дут рождественские праздники.
Я давно уж глубокий старик. Я совсем один, один на
всем свете. Никого у меня нет. Все умерли, и все прошло.
Давно цет в живых ни отца, ни матери. Умерли сест-’
ры, братья. Ушла из жизни Анна Тимофеевна; умерла
Анисья Филипповна, Маша, все мои сверстники и друзья,
кучер Стратон и его тройка вороных коней и все, все, что
когда-то окружало меня, что я любил, кто был мне беско-
нечно дорог и близок. Все покоятся кто где, где их настиг-
ла смерть, подчас в чужих и неведомых краях и в моги-
лах, от многих из которых, можеу, нет и следа.
Давно нет того дома, в котором я родился, в котором
я рос. Нет тех комнат, в которых жил, нет тех сказочных
лунных ночей с причудливыми тенями деревьев, росших
за окнами дома, нет и предметов в комнатах, с их таинст-
венностью и колдовством, заполнявших мое детское серд-
це. Все прошло, все кануло в неосязаемую вечность, и
порой кажется, что всего этого и не было, а был лишь
какой-то странный, фантастический сон...
СОДЕРЖАНИЕ
Братья. Феврали ...	5
Соловей............... 31
Григория и Пласка . .	42
Поднебесный ....	58
Ирлик................... 76
. Первый матерый ...	86	•
В засйдке ..;...	tOG
По первой пороше . .	114
Вальдшнеп...............124
Перепелятники ....	132
Белый перепел ....	146
Полевые овсянки . .	.	159
На Кудеяровом пруду	.	171
Гаичка . ..............189
Перепелка ....	200
Чирушка................211
Улетают дрозды . .	.	220
Последний глухарь .	.	229
Зонтичный дедушка .	.	240
Княж-со левей . . . .	255
Циктор Петрович Чир-
ков ..................273
Белогорлый.............313
Гибель Плаксы ....	322	•
Белые лески . ...	333
В степи................344
В гололедицу ....	355
Потомок Леля ....	363
Месть..................378
«Капитаны поперечного
плавания» . .	.	394
Тринадцатый Апостол .	420
Волжские праздники .	444
«Победитель Бурь» . .	464
Каллуст Богданыч . .	492
«Граф» Игнатьев . . .	513
Февраль................553
Декабрь . ,............568
Николай Алексеевич Manx
БРАТЬЯ ФЕВРАЛИ
М., «Советский писатель», 1980, 592 стр. План выпуска 1980 г. Ка 118. Ре-
дактор И. Н. Жданов. Худож. редактор Е. И. Балашева. Техн, редак-
тор И. М. Минская. Корректоры А. В. Полякова и М. Б. Шварц,
ИБ № 2133
Сдано в набор 11.09.79. Подписано к печати 14.04.80. А 06079. Формат
84хЮ8’/з2. Бумага тип. № 2. Обыкновенная гарнитура. Высокая печать,-
Усл. печ. л. 31,08. Уч.-изд. л. 30,19. Тираж 100 000 экз. Заказ № 852. Цена
2 р. Издательство «Советский писатель», 121069, Москва, ул. Воровского, 11,-
Тульская типография Союзполиграфпрома при Государственном комитете
СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Тула,
проспект Ленина, 109.
<виъ Nfi
OTI^L.A
Цена