П. Е, Астафьевъ,,
Состязаніе словъ съ понятіями.
Объясненіе по подновленному вопросу о тенденціоз-
ности въ искусствѣ.
---------хе
{Изъ 4 ,, Русскаго Дѣла").
МОСКВА.
Типолитографія « ТЕХНИКЪ».
1889.

Состязаніе словъ съ понятіями,
(Объясненіе по подновленному вопросу о тенденціозности въ
искусств-ѣ).
Предразсудки никогда не побѣждаются сразу, и
всегда трудно отмѣтить тотъ моментъ, съ ко-
тораго можно считать одержанную надъ предразсуд-
комъ побѣду полною и безповоротною. Долгое время
послѣ того, какъ несостоятельность предразсудка,
несоотвѣтствіе его выяснившимся потребностямъ мысли
и болѣе полному знанію предмета уже вполнѣ обна-
ружены, а прежній авторитетъ его въ умахъ подор-
ванъ и явныя ссылки на этотъ авторитетъ перестали
уже приниматься въ спорахъ за доказательства, онъ
продолжаетъ еше по своему мстить вытѣснившей его
.лучшей идеѣ. Месть эта, дѣйствительная, хотя и не-
явная, не сознаваемая тѣми умами, которые являются
ея невольными орудіями, выражается въ оставляемой
предразсудкомъ въ этихъ умахъ на болѣе или менѣе
долгое время неспособности къ непредубѣжденному
пониманію вытѣснившихъ его понятій, въ склонности
воспринимать ихъ вкривь и вкось, сквозь болѣе или
менѣе мутную призму недоразумѣній.
Но тамъ, гдѣ людямъ недостаетъ точныхъ поня-
тій, къ ихъ услугамъ всегда найдется слово, съ его
легко и всѣмъ доступными удобствами для вся-
ческаго употребленія и злоупотребленія. Входя по-
слушно во всякія комбинаціи, оно и неточность по-
нятій маскируетъ и укрываетъ лѣнивую мысль отъ.
часто тягостной необходимости провѣрять свои ста-
рыя понятія и симпатіи, съ которыми мы уже такъ,
уютно сжились,—отъ необходимости чему-либо но-
вому отъ жизненнаго опыта научаться, кое-что не-
годное забывать и какими-либо доводами убѣждаться.
Выманить укрывшагося за эту оборонительную твер-
дыню словъ и отъ опыта жизни и отъ критической
мысли человѣка (особенно, если онъ литераторъ),—
въ область точныхъ и ясныхъ понятій, безъ которыхъ
онъ такъ удобно и спокойно обходится,—задача да-
леко не легкая.
Хорошимъ примѣромъ такого укрывательства за
словами отъ понятій, насильно навязывающихся мысли,
противъ всѣхъ ея расчетовъ, одною силой своей—
логической убѣдительности, представляются мнѣ за-
мѣчанія, вызванныя моею статьей «Старое недо-
разумѣніе» (по поводу вопроса тенденціозности въ
искусствѣ), излагающей возраженія мои на читанный
въ Московскомъ Психологическомъ обществѣ рефе-
ратъ В. А. Гольцева «О задачахъ искусства». Въ
рефератѣ этомъ доказывалась признаваемая мною за
недоразумѣніе мысль о законности тенденціи въ искус-
ствѣ. Замѣтки-же, цѣлью которыхъ—доказать, что
недоразумѣніе—не на сторонѣ этой древней (еще у
Платона) анти-эстетической мысли, а на сторонѣ ея
оппонента, т. е. въ данномъ случаѣ меня,—помѣ-
шены въ «Русской Мысли» (ноябрь 1888 г. В. Голь-
цевъ) и въ «Вѣстникѣ Европы» (январь 1889 г. К.
Арсеньевъ). Разберемся,—кто-же, наконецъ, дѣйстви-
тельно «недоразумѣваетъ» по вопросу о задачѣ искус-
ства,—сторонники-ли законности тенденціозности въ
искусствѣ, какъ гг. Гольцевъ и Арсеньевъ, или ея
противники въ настоящемъ спорѣ, какъ я?
Дѣло—въ вопросѣ о задачѣ искусства и о томъ, на-
сколько съ этой искомой задачей его совмѣстима
— з —
или несовмѣстима его тенденціозность. И въ поста-
новкѣ этого вопроса и въ его рѣшеніи я вижу не-
доразумѣніе со стороны В. А. Гольцева и г. Арсе-
ньева, они-же находятъ недоразумѣніе съ моей сто-
роны. Безусловное отрицаніе тенденціозности въ ис-
кусствѣ, какъ крайняго противорѣчія его прямой за-
дачѣ, я вывожу изъ того, что прямая задача искус-
ства есть созданіе художественныхъ произведеній, т. е.
вызывающихъ въ душѣ эстетическое впечатлѣніе, а
свойства послѣдняго (непосредственность, созерца-
тельность, фактическая непреложность, неразсудоч-
ность, нераціональность, непреднамѣренность, безко-
рыстность и законченность въ себѣ), никакъ несов-
мѣстимы съ тенденціозностью произведенія, т. е. съ
выраженіемъ въ немъ личныхъ и случайныхъ намѣ-
реній, задачъ и стремленій автора, проводящаго въ
немъ какую-либо свою соціальную, политическую, или
этическую симпатію, или антипатію, формулу, или
программу. Соглашаясь со мною въ томъ, что эсте-
тическое впечатлѣніе само по себѣ и непосредственно,
и безтрудно, т. е. дается не' путемъ логическаго раз-
сужденія и напряженной умственной работы, что оно и
безкорыстно и законченно,—въ томъ, что «бьющая въ
глаза», выражающаяся ясно въ произведеніи, или его
исполненіи намѣренность составляютъ недостатокъ
того и другаго, нарушая живость, цѣльность и свѣ-
жесть эстетическаго впечатлѣнія,—гг. Гольцевъ и
Арсеньевъ находятъ однако недоразумѣніе въ моемъ
выводѣ, а тенденціозность въ искусствѣ признаютъ
законною. Основаніемъ для послѣдняго признанія
имъ служитъ то обстоятельство, что и біографіи
и автобіографіи извѣстныхъ художниковъ свидѣ-
тельствуютъ о томъ, что сами эти художники
были не чужды тенденціозности, что процессъ ху-
дожественнаго творчества у нихъ содержитъ всег-
да очень много элементовъ и сознательности и на-
— 4 —
мѣренности, что, иными словами, они творятъ не
нечаянно. Но такимъ путемъ очевидно можно до-
казать и оправдать (безъ недоразумѣнія) лишь тен-
денціозность художника, а не его произведенія; на
избранномъ-же мною пути столь-же очевидно воз-
можно отрицать, преслѣдовать лишь тенденціозность
въ произведеніи искусства, а не въ личности худож-
ника и его мотивахъ. Гдѣ-же здѣсь «недоразумѣніе?!))
Недоразумѣваетъ очевидно тотъ, кто избралъ путь,
несоотвѣтствующій намѣченной имъ цѣли, т. е. не
приводящій къ рѣшенію совершенно опредѣленно
поставленнаго вопроса о задачѣ искусства', кто,
поставивъ себѣ этотъ вопросъ, отвѣчаетъ не на него,
а на совершенно иной вопросъ, отнюдь этой намѣ-
ченной задачи не рѣшающій. Разберемся-же.
«На недоразумѣніи», рѣшаетъ г. Арсеньевъ, «ос-
нована вся та часть аргументаціи г. Астафьева, въ
которой онъ отождествляетъ впечатлѣніе, произво-
димое художественнымъ произведеніемъ, съ процес-
сомъ художественнаго творчества (1. с. с. 341). По-
добное отождествленіе—скажемъ прямо—есть не
«открытіе», сдѣланное г. Арсеньевымъ въ моей ста-
тьѣ, но личное изобрѣтеніе его. Рѣшительно ни съ чѣмъ
я процесса художественнаго творчества въ моей ста-
тьѣ не отождествляю по той простой причинѣ, что
вовсе объ этомъ процессѣ и не говорю, имѣя во-
обще «доктринерскую» привычку говорить въ печати
только о томъ, о чемъ имѣю опредѣленное понятіе.
Такого понятія о «процессѣ художественнаго твор-
чества» я съ достаточной точностью еще не вырабо-
талъ, какъ не выработалъ его и ни одинъ еще психологъ.
Въ данномъ случаѣ я и не высказывалъ и не имѣлъ нуж-
ды высказывать его, потому что желалъ говорить не о
психологіи художника, а о задачѣ искусства. О ней,
судя по заглавію «сообщенія» В. А. Гольцева (къ
вопросу о задачахъ искусства) и по резюмирующимъ
— 5 —
его содержаніе тэзисамъ (1. с. с. 142) желалъ вы-
сказаться и В. А. Гольцевъ, которому я оппониро-
валъ. Въ недоразуменіи, если оно тутъ есть, можно-
бы очевидно винить лишь уважаемаго В. А. Голь-
цева, снабдившаго свое сообщеніе такимъ заглавіемъ
и такими тэзисами, которые говорятъ только о за-
дачѣ искусства, а не о психологіи художника,— а за-
тѣмъ забывшаго, повидимому, что между вопросами
о задачѣ искусства и о психологіи художника не
меньшее различіе и не большая связь, чѣмъ между
вопросами о задачѣ науки и о психологіи ученаго^
и упрекнувшаго меня въ томъ, что я говорю объ ис-
кусствѣ вмѣсто того, чтобы говорить о художникѣ.
Если избранныя В. А. Гольцевымъ для своего «сооб-
щенія» заглавіе и тэзисы—«совсѣмъ изъ другой
оперы», чѣмъ нѣкоторая и притомъ слабѣйшая часть
самаго содержанія «сообщенія»,—то случилось это
конечно не по моей винѣ. Эксплуатировать-же этотъ
недосмотръ В. А. Гольцева, озаглавившаго «задачи
искусства», то, что онъ самъ считаетъ психологіею
процесса художественнаго творчества (смѣшавшаго
сл ѣдовательно то, въ смѣшеніи чего онъ упрекаетъ
меня),—на мой счетъ, какъ это дѣлаетъ въ своей
статьѣ г. Арсеньевъ, примѣняя все то, чтд я говорю
о свойствахъ художественнаго впечатлѣнія и про-
изведенія (ненамѣренность, нераціональность, безтруд-
ность егс.) къ свойствамъ процесса художественнаго
творчества (о которыхъ я не говорю),—можетъ быть
и остроумно и игриво, но къ уясненію занимающаго
насъ серьезнаго вопроса отнюдь никого не приво-
дитъ. Получается отъ этого пріема только много на-
печатанныхъ ненужныхъ словъ, но—ни одного яс-
наго, серьезнаго и искренняго понятія.
Но если-бы В. А. Гольцевъ и къ смѣшивалъ по недо-
разумѣнію вопроса о задачѣ искусства съ вопросомъ о
процессѣ художественнаго творчества, а прямо призналъ-
— 6 —
бы возможнымъ выводить рѣшеніе перваго вопроса изъ
рѣшенія втораго (доказывая законность тенденціозно-
сти въ искусствѣ законностью тенденціозности въ
художникѣ), то на это, слабѣйшее изъ невысказан-
ныхъ имъ положеній его реферата (именно изъ ува-
женія къ этой слабости и оставленное мною до сихъ
поръ безъ разбора), я отвѣтилъ-бы двумя рѣшающими
вопросъ соображеніями. Вотъ они:
Во-первыхъ—психологіи художника (или процесса
художественнаго творчества) доселѣ еще въ науч-
номъ смыслѣ не существуетъ. Каждый интересую-
щійся психологіею знаетъ, что въ настоящее время
даже въ области общей и абстрактной психологіи
(установляющей общіе законы жизни представленія,
чувствованія и хотѣнія) очень много спорныхъ, со-
вершенно открытыхъ, хотя и очень важныхъ вопро-
совъ. При этомъ о конкретной и спеціальной психо-
логіи можно только еше мечтать (даже для психо-
логіи половъ, возрастовъ и рассъ сдѣлано очень
мало, что-же сказать о психологіи медиковъ, педа-
гоговъ, военныхъ, или художниковъ?!), но ужъ ни-
какъ нельзя выводить изъ нея законы эстетики, или
логики, или военнаго дѣла. Не могутъ, конечно, за-
мѣнить этой отсутствующей психологіи художника
(процесса художественнаго творчества) и тѣ показа-
нія о внутренней жизни художниковъ, данныя ими
самими и ихъ друзьями, которыя мы находимъ въ
тѣхъ н+сколькихъ десяткахъ біографій и автобіо-
графій художникахъ, клкія доступны намъ, болѣе
или менѣе неполны, неточны и всегда требуютъ тща-
тельной критической провѣрки. Сомнительность и
непрочность такихъ основаній для общихъ выводовъ,
имѣющихъ какую-либо научную цѣнность, конечно,
всего менѣе нужно доказывать В. А. Гольцеву, ко-
торый, конечно, какъ позитивистъ, искренно недовѣ-
ряющій метафизикѣ, и безъ доказательствъ уже давно
держитъ подъ достаточнымъ сомнѣніемъ достовѣр-
ность показаній внутренняго опыта вообще и созна-
тельнаго самонаблюденія въ особенности *).
Во-вторыхъ: если-бы и существовала въ дѣйстви-
тельности психологія художника, психологія процесса
художественнаго творчества, то она также мало под-
винула-бы насъ впередъ въ рѣшеніи вопроса о зада-
чѣ искусства, какъ мало возможная психологія бу-
лочника, или педагога помогла-бы намъ рѣшить во-
просъ о наилучшихъ пріемахъ хлѣбопеченія, или ра-
ціональной педагогіи. Изъ здравыхъ понятій о задачѣ
настоящаго искусства, или здравой педагогіи—возмож-
но рѣшить вопросъ о томъ, каковы дожны быть лич-
ныя свойства и пріемы хорошаго художника и педа-
гога. Но невозможно идти обратнымъ путемъ, т. е.
изъ того, каковы бываютъ и какъ поступаютъ нѣко-
торые извѣстные намъ художники и педагоги, выво-
дить задачи и цѣли искусства и педагогіи. Ез §іеЬг
-гесЫ §ше Мепзсііеп, \ѵе!сЬе зсЫесЬге МпзікапГеп зіші;
и не по человѣку судимъ мы о его произведеніяхъ,
но по произведеніямъ—о человѣкѣ. Вѣдь цѣлью опре-
дѣляются пригодныя для ея осуществленія средства,
а не наоборотъ,—по крайней мѣрѣ въ дѣятельностяхъ
духа общихъ и постоянныхъ, каковы наука, искусство,
*) Не таковъ г. Арсеньевъ. Ему, повидимому, неизвѣстна
мысль о возможной недостовѣрности показаній внутренняго
опыта и самонаблюденія, о томъ, что автобіографіи могутъ
навести историка, принимающаго все ихъ содержаніе на вѣру,
на совершенно ложный слѣдъ. Эта мысль такъ чужда ему,
что онъ даже говоритъ: асамъ художникъ не всегда отдаетъ
себѣ ясный отчетъ въ различныхъ фазисахъ творческой ра-
боты; тѣмъ болѣе возможны ошибки со стороны ея свидѣте-
лей» (1. с. 355). Мы полагали, признаемся, извѣстнымъ каж-
дому берущемуся за литературную критику и исторію, что
художникъ чрезвычайно рѣдко, почти никогда не отдаетъ себѣ
яснаго отчета о фазисахъ своего творчества, и что меньше
•ошибокъ съ этой стороны можно ожидать именно отъ сторон-
лихъ свидѣтелей этого его творчества.
— 8 —
право еи.1 Измѣняются-ли самыя эти постоянныя^
вѣчныя цѣли отъ измѣненія тѣхъ, или другихъ стре-
мящихся къ ихъ осуществленію лицъ и ихъ личныхъ-
качествъ? Если да, то и ^неопредѣленной, постоян-
ной цѣли, задачи (идеи)ншиз ни у искусства, ни у
права, ни у науки. Тогда нечего и говорить серьёз-
но объ опредѣленіи какихъ-то задачъ искусства и
науки, но просто «всякъ молодецъ на свой образецъ»;
для каждаго — своя особая наука и свое особое ис-
кусство, совершенно-равноправныя: различіе между ху-
дожественнымъ и не художественнымъ, между исти-
ною и ложью вовсе исчезаетъ! Если-же дѣйствительно
существуютъ опредѣленныя задачи права, науки, ис-
кусства, то ихъ опредѣленность выводится отнюдь
не изъ особенностей личной, внутренней жизни тѣхъ,
кто служатъ праву, наукѣ или искусству, а наобо-
ротъ: смотря по соотвѣтствію этимъ задачамъ сво-
ихъ способностей, личныхъ свойствъ и пріемовъ мыш-
ленія и т. д., одинъ окажется хорошимъ юристомъ, но
плохимъ художникомъ, другой наоборотъ, а третій—
ни тѣмъ ни другимъ, а хорошимъ ученымъ. Рѣшаю-
щее здѣсь—не въ мотивахъ дѣятельности того, или
другаго лица, не въ особенностяхъ внутренней его
личной жизни, а въ достоинствахъ произведенія его
дѣятельности, научныхъ, эстетическихъ, юридиче-
скихъ и т. п. «Мотивы творчества», повторимъ мы
вслѣдъ за г. Р. Д. *) «съ качествами произведенія
не связаны никакимъ постояннымъ отношеніемъ. На
основаніи произведенія нельзя судить о мотивахъ,,
побудившихъ автора къ его созданію. Для этого-
нужны особыя, такъ сказать, закулисныя свѣдѣнія о
личности автора». Поэтому-то законность тенденціоз-
ности въ авторѣ художественнаго, или научнаго про-
изведенія отнюдь не доказываетъ законности тен-г-
♦) «Недѣля» г888 г,, № 37-й.
— 9 —
денціозности самаго произведенія, выражающейся въ.
послѣднемъ, какъ односторонній, пристрастный под-
боръ (это именно и зовется тенденціозностью) обра-
зовъ, или фактовъ и доводовъ для проведенія той
или другой отвлеченной политической, соціальной иг
т. п. формулы, идеи автора*).
Совсѣмъ иное дѣло — яркое и сильное, хотя
бы и одностороннее настроеніе автора, выражаю-
щееся ярко и сильно въ его произведеніи, даю-
щее созданнымъ имъ образамъ и жизненную те-
плоту, искренность, правду и опредѣленное освѣ-
щеніе. Безъ такого настроенія немыслимъ не толь-
ко сколько-либо достойный авторъ и художникъ,,
но и ни одинъ не вовсе — ничтожный, и без-
страстный и безъидейный человѣкъ. Я не могу пред-
ставить себѣ сильнаго и плодотворнаго и въ то-же
время вполнѣ безстрастнаго ума или таланта. Нѣтъ
ничего великаго въ мірѣ и въ исторіи безъ страсти,
и безстрастіе всегда безплодно\оно—не творческое на-
чало. А гдѣ страстность,—тамъ и тенденція въ этомъ>
смыслѣ! Ни одинъ искренно мыслящій и сильно чув-
ствующій человѣкъ, конечно, не остается глухъ къ.
тому, чѣмъ волнуется, на чтд уповаетъ, чѣмъ стра-
даетъ и радуется, къ чему стремится окружающая
его и родная ему жизнь. Онъ не можетъ быть не-
тенденціозенъ въ этомъ смыслѣ.
Но очевидно, что эта тенденціозность настроенія
есть вовсе не то, что признается за тенденцію, напр.,
г. Гольцевымъ, когда онъ говоритъ: «если идеи но-
сятъ общественный, политическій характеръ, если
очевидно, что авторъ принадлежитъ къ опредѣленному
♦) Когда художественный образъ, по превосходному выра-
женію Р. Д., есть лишь тотъ футляръ, который художникъ
отъискиваетъ въ своемъ воображеніи съ тѣмъ^ ..чтобцвло-
жить въ него ранѣе сознанную имъ въ ея отвле;
формулу.	/Ф
/МБЛИОТЕКА^
ІО
направленію или партіи, то подобная идея есть тен-
денція» (1. с. с. 136). Объ этой-то тенденціи,—не-
избѣжно—односторонней, партійной и разсудочной,
—и поставленъ вопросъ: художественно, или не ху-
дожественно ея очевидное выраженіе въ произведеніи
(безъ этой очевидности нѣтъ и очевидной принадлеж-
ности художника къ той, или другой партіи)? Долженъ-
ли я писать страстные психологическіе трактаты, если я
страстенъ по натурѣ и не утратятъ-ли эти мои тракта-
ты всякое научное значеніе по мѣрѣ своей страстности
и односторонности? Какое дѣло самой научной исти-
нѣ или художественной правдѣ и глубинѣ до моей
личной страстности и партійной тенденціозности? Не
больше, какъ и до того, холостъ я, или женатъ, здо-
ровъ, или боленъ, богатъ, или бѣденъ! Достоинство
произведенія — не то, что достоинство вызвавшихъ
его созданіе личныхъ мотивовъ. Печать силы и страсти
всегда останется на произведеніи сильной души, какъ-
бы оно ни было несовершенно, но никогда не выра-
зятся эта сила и страсть въ тенденціозно-односто-
роннемъ, искажающемъ предметъ подборѣ однихъ
образцовъ, доводовъ и фактовъ, съ намѣреннымъ
игнорированіемъ другихъ, несогласимыхъ съ тенден-
ціею. Никогда не выразится душевная сила и страсть
такой намѣренной односторонностью ни въ серьезномъ
научномъ, ни въ серьезномъ художественномъ про-
изведеніи—потому, что побѣда этой намѣренной одно-
сторонности надъ чуждымъ партіи интересомъ науч-
ной истины, или художественной правды прямо сви-
дѣтельствуетъ о сравнительной слабости этого инте-
реса въ душѣ ученаго и художника, о томъ, что не
наука и искусство—его призваніе, что они для него—
не цѣли его жизни, а лишь пригодныя аі Ьос сред-
ства. Самая задача искусства или науки отъ той, или
другой тенденціи того, или другаго художника, или
автора нисколько не измѣняется, какъ не измѣняется
II
юна и отъ того, или другаго пониманія самимъ ху-
дожникомъ, или ученымъ этой своей задачи. Вѣдь еще
у Платона Сократъ изумлялся тому, что любой афинскій
водовозъ, или носилыпикъ лучше разсуждалъ о произ-
веденіяхъ своихъ родныхъ художниковъ, чѣмъ сами
эти художники! Какъ-же послѣ этого выводитъ задачи
искусства изъ «психологіи процесса художественнаго
творчества», опирающейся единственно на біографіи
и автобіографіи художниковъ? Если г. Арсеньевъ
совершенно правъ, говоря, что «литературная крити-
ка, какъ и исторія литературы, имѣетъ полное право
разбирать произведеніе въ связи съ его мотивами,
насколько они извѣстны и доступны обсужденію, и
что «только такой разборъ можетъ быть названъ
исчерпывающимъ и всестороннимъ»,—то пусть онъ не
портитъ своего дѣла, забывая, что литературная кри-
тика и исторія литературы—не эстетика и не замѣ-
няютъ ее. Онѣ не‘ рѣшаютъ вопроса о задачѣ искус-
ства, а заимствуютъ это рѣшеніе отъ руководящихъ
ими понятій эстетики, философіи и психологіи,1—не
поучаютъ послѣднія, но учатся у нихъ, а—пока не
научатся сами—не берутся учить *). Въ этомъ отно-
шеніи несравненно правѣе г. Арсеньева В. А. Голь-
цевъ, когда «указываетъ на односторонность только —
*) Точнѣе и искреннѣе г. Арсеньева высказавъ свое поня-
тіе о тенденціи въ искусствѣ, какъ о выраженіи въ его про-
изведеніяхъ соціально-политическихъ идей, В. А. Гольцевъ,
не такъ какъ г. Арсеньевъ, и попытался, хотя и неудачно (по
нашему убѣжденію) поискать основаній для оправданія этой
-своей мысли въ области психологіи. Такія попытки видимъ
мы въ его ссылкѣ на замѣчаніе Гюйо, что общественные и
симпатическіе инстинкты лежатъ въ глубинѣ слуховыхъ эсте-
тическихъ наслажденій; лежатъ они и въ основѣ зрительныхъ
-(1. с. с. 139. Любой психологъ и психофизіологъ надъ этимъ
-«справедливымъ» замѣчаніемъ только руками разведетъ) и въ
его толкованіи «растворенія въ общемъ», характеризующаго
^эстетическое впечатлѣніе, въ смыслѣ соціальныхъ,«альтруисти-
ческихъ» чувствъ (1. с. 136—137).
12
историческаго изученія искусства и на необходимость
созданія эстетической теоріи, въ основу которой лег-
ли-бы твердыя психо-физіологическія данныя (В. Евр.
1884 г., іюнь). Но съ такими данными мы, конечно^
имѣемъ дѣло только въ области эстетическихъ впе-
чатлѣніе а отнюдь не въ области гадательной с пси-
хологіи процесса художественнаго творчества», опи-
рающейся на біографіи и автобіографіи *).
Но, желая довести свое недоразумѣніе до концаг
мои оппоненты не оставливаются на подмѣнѣ вопро-
са о свойствахъ художественнаго произведенія и про-
изводимаго имъ на душу впечатлѣнія вопросомъ о
свойствахъ предшествующаго этому произведенію, соз-
дающаго его творческаго процесса въ душѣ худож-
ника. Они идутъ дальше. Г. Арсеньевъ возражаетъ
мнѣ такъ: «впечатлѣніе, получаемое отъ художествен-
наго произведенія, не всегда бываетъ, или, по крайней
мѣрѣ, не всегда остается (?) «непосредственнымъ» и
«созерцательнымъ». За первымъ безотчетнымъ восхи-
щеніемъ часто слѣдуетъ потребность разобраться въ
своихъ ощущеніяхъ, понять и анализировать ихъ
источникъ. Отсюда—работа мысли, сложная и едва-
ли и безтрудная (В. Евр. 1. с. 342). Совершенно вѣр-
но! Но кому, спрашивается, возражаетъ г. Арсеньевъ,
доказывая, что за эстетическимъ впечатлѣніемъ у
испытавшей его души часто слѣдуетъ и умственная
и нравственная, очень сознательная и трудная работа?
Повидимому, онъ желаетъ этимъ возразить на мои
положенія о безтрудности, непосредственности и не-
раціональности эстетическаго впечатлѣнія. Но борется
онъ въ дѣйствительности не со мною, а съ поднятою
*) Плоды эмансипаціи нашей литературной и художествен-
ной критики отъ всякаго изученія философіи, эстетики и
психологіи видны на всѣмъ извѣстномъ «богатствѣ» и силѣ
этой критики у насъ послѣ Бѣлинскаго, А. Григорьева, Н. Со-
ловьева и Павловыхъ.
— 13 —
имъ самимъ пылью. Я говорю объ эстетическомъ впе-
чатлѣніи, т. е. о томъ, чтд прямо вызывается въ
душѣ художественнымъ произведеніемъ и что, слѣ-
довательно, составляетъ искомую прямую задачу искус-
ства. Мнѣ-же возражаютъ, что и до этого эстети-
ческаго впечатлѣнія (прямой задачи искусства) въ
душѣ художника, или исполнителя,—и послѣ него,
въ испытавшей его душѣ зрителя, слушателя,
или читателя происходитъ еше нѣчто, отъ эстетиче-
скаго впечатлѣнія очень отличное—и не безтрудное,
а сознательное и намѣренное и т. п. Объясняютъ
мнѣ, что и поэмы пишутся поэтами и рѣчи произ-
носятся ораторами не нечаянно, но по обдуманному ав-
торами и ораторами плану и съ намѣреніемъ подѣй-
ствовать извѣстнымъ образомъ на читателей и слу-
шателей,—что и актеръ и балерина изучаютъ тща-
тельно свои роли передъ исполненіемъ,—хотя и за-
ботятся о томъ, чтобы въ самомъ произведеніи и
исполненіи ни этотъ трудъ изученія, ни это намѣре-
ніе не были замѣтны, какъ и съ достроеннаго зданія
снимаются служившія стройкѣ лѣса... Благодарю!
Признаюсь: и я еще никогда не думалъ,чтобы и авторы
писали, и ораторы говорили *), и актеры играли, и
балерины танцовали «нечаянно» и безъ предвари-
тельнаго изученія и сознательнаго труда. Не предпо-
лагалъ я никогда и того, чтобы поэтъ сталъ писать,
ораторъ говорить, а актеръ играть въ увѣренности,
что ихъ писанія, рѣчи и игра не заставятъ нисколько
задуматься, поработать мыслію и сердцемъ ихъ чита-
телей и слушателей. И то и другое предположеніе
могутъ возникнуть развѣ въ умѣ младенца, не достиг-
шаго еще пятилѣтняго возраста, такъ что опровергать
ихъ въ печати нѣсколько странно: это само собою
•) Лично я еще ничего не написалъ и ни одной лекціи не
читалъ нечаянно, за все время, что занимаюсь литературой и
преподаваніемъ.
— 14 —
дѣлается въ дѣтской мамками и боннами. Но и какъ
полемическій пріемъ, такое «опроверженіе» едва-ли
цѣлесообразно. Вѣдь всякій пойметъ, что если г. Ар-
сеньеву удобно и угодно говорить исключительно о
томъ, что совершается въ душѣ человѣческой до и
послѣ эстетическаго впечатлѣнія, т. е. внѣ области
прямой задачи искусства—эстетическаго впечатлѣнія,
то ему неудобно или неугодно говорить о послѣднемъ,,
т. е. о прямой задачѣ искусства. Всякій пойметъ,
что хотя для созданія художественнаго произведенія
нужно поучиться хотя-бы въ гимназіи и что-либо на
собственномъ опытѣ пережить, а послѣ наслажденія
чужимъ художественнымъ произведеніемъ случается-
и что-нибудь по поводу его передумать и перечув-
ствовать,—однако, говорить о томъ, чему люди учатся
въ гимназіяхъ и въ жизни, и чтб они думаютъ и
чувствуютъ послѣ театра или концерта, вовсе не зна-
читъ говорить о свойствахъ эстетическаго впечатлѣ-
нія, какъ такого, а слѣдовательно и о задачѣ искус-
ства какъ такого (а не задачѣ педагогіи, политики,,
нравственности и т. п.). Замѣняя одну рѣчь другою,
г. Арсеньевъ не рѣшаетъ вопроса о задачѣ искусства,—
очень ясно поставленнаго,—а уклоняется отъ рѣше-
нія вопроса, благо дѣло, повидимому, не въ понятіяхъ,,
а въ словахъ и въ отдѣленіи своихъ отъ чужихъ.
Недоразумѣніемъ со стороны г. Арсеньева пред-
ставляется мнѣ и такая щедрая трата этихъ словъ съ
его стороны безъ всякой,—рѣшительно безъ всякой
понятной надобности въ этомъ для него самого. За-
чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, понадобилось ему доказывать
возможное соотвѣтствіе тенденціозности автора—ху-
дожественности произведенія, если онъ самъ очень
усердно доказываетъ, что художественнымъ можетъ
быть и произведеніе очень тенденціознаго автора
(лишь-бы оно не выражало этой тенденціозности въ
самомъ себѣ) и нехудожественнымъ—произведеніе
— 15 —
автора нетенденціознаго? Вѣдь если произведеніе, для
того, чтобы быть художественнымъ, должно только
не говорить само еп Гошез ІеШез о тенденціозности
своего автора въ подборѣ чертъ образа и его освѣ-
щеніи, авторъ-же можетъ быть и тенденціозенъ и
не тенденціозенъ,—безразлично,—то значитъ и тен-
денціозность автора для художественности произве-
денія, а слѣдовательно и съ точки зрѣнія задачи ис-
кусства- вовсе несущественна. Зачѣмъ-же тогда свя-
зывать вопросъ о тенденціозности автора съ вопро-
сомъ о задачахъ искусства? Такая связь является ни-
кому и ни для чего ненужною, простой логической
ошибкой, которую только развѣ въ «высокомъ стилѣ»
и умѣстно именовать «недоразумѣніемъ», какъ лю-
безно сдѣлалъ это я.
Очень строго замѣчаетъ мнѣ г. Арсеньевъ и мою
«ошибку» въ смѣшеніи прежней и современной по-
становки вопроса о тенденціозности въ искусствѣ.
Разница эта, по его мнѣнію, громадна, и нужно быть
слѣпымъ, или доктринеромъ, чтобы ее не видѣть. Преж-
де, говоритъ онъ, предметомъ нападеній было такъ на-
зываемое чистое искусство...Теперь роли перемѣнились:
отрицанію рѣшительному и безусловному подвергается
тенденціозное искусство, защитники котораго тре-
буютъ для него не единовластія, а только равноправ-
ности (1. с. 340) ♦). Только равноправности!! Каюсь:
нѣкоторое время употребивъ на изученіе логики и
теоріи познанія и на преподаваніе ихъ, я теперь со-
вершенно уже лишенъ способности понять, какъ это
ложь ъгькакой-быто нибыломірѣ и степени можетъбыть
признана равномѣрною истинѣ? Какъ нѣчто, въ прин-
ципѣ признанное враждебнымъ задачѣ искусства, мо-
жетъ стать законнымъ въ его области, будучи реко-
Почему г. Арсеньевъ считаетъ эту разницу—разницею въ
постановкѣ вопроса о тенденціозности въ искусствѣ?—Аллахъ
одинъ вѣдаетъ!
— іб —
мендуемо въ слабѣйшей, такъ сказать, дозѣ, уступивъ
долю своихъ притязаній...?!
Охотно каюсь и въ томъ прегрѣшеніи, въ кото-
ромъ уличилъ меня г. Арсеньевъ, указавъ мнѣ, что
слова, на которыя я сослался, какъ на сказанныя
Шиллеромъ *), сказаны были вовсе не имъ, а Гёте.
Впередъ буду менѣе надѣяться на свою память, бла-
годарно вспоминая всякій разъ урокъ г. Арсеньева.
Интересно-бы, кстати, знать: смѣялся-ли г. Арсень-
евъ, когда впервые услыхалъ извѣстный анекдотъ о
соперникахъ кучерѣ и дворникѣ, къ которымъ пред-
метъ ихъ нѣжной страсти, хорошенькая горничная,
выбѣжала съ вопросомъ: который часъ? на что первый
отвѣтилъ <семь часовъ, красавица», второй-же, терзае-
мый ревностью, поспѣшилъ перебить его словами «и со-
всѣмъ напротивъ-съ-, пять минутъ восьмого»? Я смѣялся...
Но серьезно,господа: какое-же собственно положеніе
защищается и опровергается? Тенденціозность-ли, раз-
судочность и преднамѣренность въ художественномъ
произведеніи? Или—все это въ самомъ художникѣ?
И еше серьезнѣе: замѣнивъ искусство, искавшее
доселѣ въ безкорыстномъ созерцаніи постиженія вну-
тренней правды міровой и человѣческой жизни, оцѣн-
кою явленій той и другой съ точки зрѣнія опредѣ-
ленныхъ соціально-политическихъ партій,—устранивъ
«чистое» искусство, какъ помѣху съ дороги разныхъ
соціально-педагогически-политическихъ дѣятелей,—въ
какой новой области укажете вы человѣчеству, жи-
вущему несомнѣнно не одной борьбой партій, воз-
можность удовлетворенія этой его исконной, древ-
нѣйшей, чѣмъ всѣ партіи, потребности безкорыстнаго
созерцанія? Или и ее—эту потребность—требуется
вовсе упразднить? И во имя чею именно??
П. Е. Астафьевъ.
Э ГйЫг шап АЬбісЬг ипсі тап ізг ѵегзіітті.

Дозволено цензурою. Москва, 31 января 1889 года.