Горский Д.П., Грязнов Б.С. (Ред.). Позитивизм и наука. Критический очерк.
М. «Наука», 1975. 248 стр.

АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ ИСТОРИИ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ И ТЕХНИКИ
ПОЗИТИВИЗМ И НАУКА
Критический очерк
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
МОСКВА 1975
Тема книги — критика позитивистского понимания науки, концепций Конта и
Спенсера, воззрений логиков XIX в. Милля и Джевонса, феноменализма Маха,
неопозитивистского понимания соотношения теории и эмпирии,
«унифицированного» знания и трактовки языка.
ОТВЕТСТВЕННЫЕ РЕДАКТОРЫ
Д. П. ГОРСКИЙ, Б. С . ГРЯЗНОВ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Философия позитивизма имеет достаточно длительную историю — период в
130—140 лет, которая характеризуется определенными периодами взлета и
падения. Что касается позитивизма 20 столетия, то период его относительного
подъема 30—40-х годов сменяется упадком в 50-е годы. Более того, он перестал
существовать как единое, целостное направление, раздробившись на отдельные
школки и направленьица. В настоящее время уже не приходится говорить о
какой-либо единой платформе позитивизма подобно той, которая была
сформулирована участниками «Венского кружка» более сорока лет назад.
Позитивизм переживает глубочайший кризис. Учение Конта выродилось в
реакционное религиозно-политическое доктринерство, эмпириокритицизм
эволюционировал в сторону солипсизма, неопозитивизм пришел к своему
собственному отрицанию, саморазрушению. Но не эта сторона дела интересует
нас в настоящее время, поскольку она достаточно четко оценена в марксистской
литературе1.
Позитивизм представляет собой определенный тип мировоззрения, включающий
весь спектр философских проблем. И, тем не менее, наиболее важными
вопросами в позитивизме всегда считались вопросы теории познания и
методологии. Это определялось стремлением позитивизма быть философией
науки и тем самым стать научной философией.
В ходе реализации своих претензий позитивизм неоднократно изменял свою
стратегию и тактику исследования. В этом отношении Конт, Мах, Карнап мало
похожи друг на друга, хотя их и объединяет общая философская платформа. Но
не философская платформа и не тактические приемы исследований принесли
позитивизму популярность среди части научной интеллигенции Европы,
Америки и дореволюционной России. Действительно, программа Конта много
обещала, но не давала средств для решения поставленных задач;

эмпириокритицизм в лице Маха был слишком психологичен и субъективистски
ориентирован, что противоречило духу объективности, господствующему в
науке. Неопозитивизм, казалось, предложил некоторые строгие и
научно-объективные методы анализа науки. Но, во-первых, эти методы по своей
сути несли с собой субъективный произвол, и ригоризм в их применении
неизбежно требовал отказа от значительной части достигнутых наукой
результатов. Во-вторых, сами эти методы оказались столь специальными, что
могли применяться лишь профессионалами-логиками и отнюдь не были
доступны в своих технических деталях для широких кругов естествоиспытателей
(не считая некоторых исключений).
Но в чем тогда причина былой популярности позитивизма? Видимо, в той
установке, которая проявлялась на всех этапах развития позитивизма: внимание
к естествознанию, готовность считаться с естествознанием и стремление
представить познавательный процесс в естествознании как универсальный и
обязательный не только для наук о природе, но и для наук об обществе. Вполне
понятно, что такая установка позитивизма, которая соответствовала процессу все
увеличивающегося влияния науки на все сферы общественной жизни, была
созвучна умонастроению естествоиспытателей. Кроме того, позитивизм оказался
философией, которая так или иначе теоретически обосновывала стихийно
складывающиеся в естествознании представления о развитии научного знания —
представления эмпиризма и индуктивизма. От индуктивистской концепции
обоснования научного знания оказался не свободным даже логический
позитивизм Венского кружка.
Но тогда возникает другой вопрос. Чем объяснить «умирание» позитивизма?
Разве проблемы обоснования научного знания перестали быть актуальными во
второй половине XX столетия, или сама наука перестала играть столь важную
роль в развитии общества? Отнюдь нет. Но в настоящее время даже среди
естествоиспытателей обнаруживается неудовлетворенность феноменалистской
концепцией позитивизма.
Утверждение позитивизма, будто бы наука должна ограничиваться знанием
лишь явлений, но не сущности, отвечать только на вопросы «как», а не «почему»,
явно противоречит не только практике современных научных исследований, но и
всей истории развития науки. Тот образ науки, который был нарисован
позитивистской философией, сам оказался феноменалистским, т. е. давал лишь
внешнее описание научного знания, оставляя сущность науки вне поля своего
зрения. Это прежде всего проявилось в отказе неопозитивизма от изучения
процессов порождения научного знания, его развития, путей перехода от
«незнания» к «знанию».
«В теории познания, — писал В. И. Ленин, — как и во всех других областях
науки, следует рассуждать диалектически, т. е. не предполагать готовым и
неизменным наше познание, а разбирать, каким образом из незнания является
знание...»
2

Кроме того, в рамках достаточно строгих логических исследований было
обнаружено, что позитивистская программа обоснования научного знания
содержала внутри себя чисто логические дефекты, которые нельзя просто
исправить, не отказавшись от всей доктрины в целом.
Как известно, В. И. Ленин проделал громадную работу по критическому анализу
эмпириокритицизма. Раскрывая теоретические истоки позитивистской
философии, В. И. Ленин одновременно подчеркивал, что понять позитивизм без
учета его связи с естествознанием — невозможно. Вот что он писал по этому
поводу в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм»: «...нельзя взять в
руки литературы махизма или о махизме, чтобы не встретить претенциозных
ссылок на новую физику, которая-де опровергла материализм и т. д . и т. п.
Основательны ли эти ссылки, вопрос другой, но связь новой физики или, вернее,
определенной школы в новой физике с махизмом и другими разновидностями
современной идеалистической философии не подлежит ни малейшему
сомнению. Разбирать махизм, игнорируя эту связь, — как делает Плеханов, —
значит издеваться над духом диалектического материализма...»3 Все это
относится не только к махизму, но к позитивизму вообще, в любых его формах.
Следовательно, вопрос заключается не в том — имеет ли позитивизм отношение
к науке, а в том, основательны ли его претензии — быть научной философией
научного знания.
Примечания:
1 См. по этому поводу: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 31, стр. 197; т. 33,
стр. 189—190; т. 39, стр. 226—227, В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т.
18. Что касается неопозитивизма, то в этом отношении он достаточно
подробно проанализирован как в нашей, так и в зарубежной марксистской
литературе.
2
См. В . И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 18, стр. 102.
3 В. И . Ленин. Полное собрание сочинений, т. 18, стр. 265.
Б. С . Грязнов
УЧЕНИЕ О НАУКЕ И ЕЕ РАЗВИТИИ В ФИЛОСОФИИ О. КОНТА
В формировании Конта как мыслителя наиболее важную роль сыграли два
обстоятельства: его пребывание в Политехнической школе сначала в качестве
ученика (1814—1817 гг.), а затем — экзаменатора и совместная работа с
Сен-Симоном в течение семи лет (1817— 1824 гг.). К периоду окончания его
сотрудничества с Сен-Симоном относится разработка той части учения, которая
оказала воздействие на формирование умонастроений представителей науки XIX
в.1 Мы не касаемся здесь политических, социологических взглядов Конта, его

отношения к религии, которые оказались менее устойчивыми, более
подверженными моде. Вопрос о взаимосвязи социологических воззрений Конта с
тем, что можно назвать его «философией науки», должен быть предметом
специального исследования. Это тем более важно, если учесть, что каждая из
этих частей философской доктрины Конта имела своих приверженцев. Его
социологическое и политическое учение оказало влияние и на рабочее движение
Франции 60-х годов, а некоторые приверженцы контизма (например, профессор
истории Лондонского университета Бизли) с вниманием и сочувствием
относились к марксизму; французская группа «пролетариев-позитивистов»
принимала участие в работе I Интернационала, но не в качестве секции
позитивистов, а в' качестве просто парижской секции рабочих2
.
Не рассматривается специально и вопрос об оригинальности доктрины О. Конта
и мере заимствований в его учении.
В этом нет необходимости, поскольку цель нашего исследования не анализ
философской доктрины Конта и его места в истории философии, а
характеристика его наукоучения, выяснение наиболее распространенного и
влиятельного миропонимания и понимания науки среди естествоиспытателей
середины XIX столетия (вплоть до 70-х годов). Характеристика взглядов Конта,
Спенсера, Милля — способ персонифицировать это миропонимание, не более.
Справедливости ради отметим лишь два существенных момента.
а) Главная тенденция позитивизма — наука изучает не сущности, а
закономерные связи явлений — пробивала себе дорогу в науке и философии еще
до Конта. Вряд ли можно сомневаться в том, что идеи Фурье, превозносимого
Контом в его «Курсе положительной философии», были тем зародышем, из
которого вырос позитивизм. Речь идет прежде всего о взглядах Фурье на научное
познание: «Первопричины явлений нам неизвестны, но они подчиняются
простым постоянным законам, которые можно открыть путем наблюдения, и
изучение которых составляет предмет натуральной философии»
3
.
б) Энгельс, а вслед за ним Плеханов отмечали, что основные идеи Конта,
которыми он гордился как собственным достижением (особенно законом трех
стадий), заимствованы им у Сен-Симона. Плеханов, отвергая ходячее
представление о самостоятельности Конта в этом вопросе, приводит выписку из
Сен-Симона: «Какой астроном, физик, химик или физиолог не знает, что в
каждой отрасли науки человеческий ум, прежде чем перейти от чисто
теологических идей к позитивным, долго держится метафизики? Не создаётся ли
у каждого, кто занимался историей наук, твердого убеждения в том, что это
промежуточное состояние полезно и безусловно неизбежно для перехода?» За
.
1. Понимание науки
У Конта, собственно, нет четкого определения науки. Наука для него — это
совокупность научных знаний. Таким образом, оказывается, что ответ на вопрос
—
что такое наука — эквивалентен вопросу о том, что есть знание. Правда, Конт
считает, что научное знание есть специфический вид знания вообще и эта

специфичность заключается в наличии системы знания. Однако ясности в этом
различении все же нет. Как можно было бы представить себе знание совершенно
не систематизированным, непонятно.
Согласно Конту, науку можно отличить по ее функции (но, как будет показано
ниже, он и в этом плане непоследователен). Для выяснения функций науки
последнюю придется отождествлять со знанием как таковым, а поэтому
характеристику знания и науки до поры, до времени не различать. Для
характеристики науки Конт вводит термин «позитивный», который выступает
как синоним термина «научный». «Позитивный» не означает ничего другого, как
«основанный на наблюдении». «Все здравомыслящие люди повторяют со времен
Бэкона, что только те знания истинны, которые опираются на наблюдения...»
4
Мышление, согласно Конту, может функционировать не только на основе
наблюдения, но и как деятельность воображения, что выходит за границы
знания, а следовательно, и науки. Воображение — субъективная и чисто
внутренняя потенция человеческого духа. Правда, Конт признает, что
воображение играет существенную роль в возникновении и развитии науки, но
пока мы можем лишь отметить закон, сформулированный им для характеристики
научного знания: закон постоянного подчинения воображения наблюдению
5
.
Наблюдение рассматривается Контом как некоторый универсальный научный
метод, который может существовать в различных модификациях. Основное
назначение наблюдения — доставлять факты. Однако ссылка на чувственность
как средство, доставляющее факты, находится в противоречии с утверждением,
что существуют общие и частные факты. С одной стороны, Конт пишет: «Если
потеря одного важного чувства достаточна, чтобы совсем скрыть от нас целый
круг естественных явлений, то вполне уместно полагать, что, обратно,
приобретение нового чувства открыло бы нам класс фактов, о которых мы теперь
не имеем никакого представления»
6
.
С другой стороны, он утверждает, что принципы науки являются сами фактами,
но более общими и отвлеченными. Общий факт — это средство общего
выражения явления. Такое определение мало что проясняет. Однако такой
способ рассуждения был обычным для конца XVIII — начала XIX столетия и
выглядел вполне убедительным. Буквально такое же рассуждение мы находим у
Д'Аламбера в его «Введении в энциклопедию»: задача науки, пишет он, состоит в
том, чтобы «по возможности, более накоплять факты, располагать их в наиболее
естественном порядке и свести их к известному числу главных фактов, для
которых остальные были бы только следствиями»7. Такая позиция смогла бы
быть вполне последовательной при условии, что само рациональное мышление
целиком сводится к чувственности. Однако, Конт неоднократно (и в «Курсе
положительной философии», и в брошюре «Дух позитивной философии»)
отмечал, что позитивизм есть средняя линия между эмпиризмом и мистицизмом.
Для того чтобы осуществлять наблюдение, необходимо иметь принципы,
определяющие это наблюдение. В противном случае факты окажутся лишь

нагромождением сырого материала, а знания останутся бесполезной эрудицией,
а не наукой. Это в лучшем случае. Реально даже накопление фактов становится
невозможным, ибо нет принципа, согласно которому следует отбирать материал
из чувственных впечатлений. «Если с одной стороны, — пишет по этому поводу
О. Конт, — всякая положительная теория должна непременно опираться на
наблюдения, то, с другой стороны, для того, чтобы приступить к наблюдениям,
наш ум нуждается уже в какой-нибудь теории. Если, созерцая явления, мы не
связывали бы их с каким-нибудь принципом, то для нас было бы невозможно не
только соединить эти различные наблюдения и, следовательно, извлечь из них
какую-нибудь пользу, но даже и запомнить их; чаще же всего явления остались
бы незамеченными»
8
.
Таким образом, попытка отождествить науку с наблюдением не удалась. При
этом разрешения противоречия в определении науки, как мы увидим дальше,
Конт достигает путем выяснения ее генезиса. Здесь мы, следовательно,
сталкиваемся с первым ограничением, накладываемым на понимание научного
знания: наука — это знание, основанное на наблюдении, осуществляемом с
помощью принципов, лежащих за пределами наблюдения. Второе ограничение
является характерным для всего позитивизма — это феноменологический
принцип.
Наука, как мы уже отмечали, представляет собой систематизированное знание.
Здесь нет еще ничего специфически позитивистского. Собственно
позитивистская концепция, как известно, выражается в том, что система эта
относится не к результатам познания сущности, а к итогам изучения связи
явлений. «Истинный позитивный дух состоит преимущественно в замене
изучения первых или конечных причин явлений изучением их непреложных
законов; другими словами, — в замене слова «почему» словом «как»»9.
Обычно, описывая историю позитивизма, ссылаются на Д'Аламбера как
предтечу всего этого направления. Но Д'Аламбер никогда не стоял на чисто
феноменологической точке зрения. Он считал, что ответ на вопрос «почему» не
может быть дан сейчас, на данном этапе развития науки, но не принципиально10.
Для Конта же и его последователей проблема не в уровне развития нашего
знания, а в принципиальной неправомерности даже постановки такого вопроса.
«...Положительное мышление, — провозглашает Конт, — принимая все более и
более систематический характер, заменяет постоянно догму о конечных
причинах принципом условий существования, обладающим в наивысшей
степени всеми логическими свойствами этой догмы и не страдающим ни одним
из серьезных научных недостатков» 11.
Понимание закона у Конта не представляет собой чего-либо оригинального.
Закон — это естественное отношение последовательности и подобия. Понятие
последовательности во времени не имеет смысла генетической связи явлений.
Однако к закону предъявляется требование быть непреложным отношением
последовательности, а также быть повторяемым и неизменным. Говоря

современным языком, Конт признает в качестве закона науки лишь
динамический закон. Попытку ввести в науку статистические представления,
основанные на идеях теории вероятности, Конт считает грубым искажением
принципа неизменности естественных законов. Отношения подобия тем более не
предполагают причинной связи явлений. Подобие соответствует тому, что у
Конта носит название общего факта (принципа). Факт же, независимо от того,
является он частным или общим, не требует объяснений12 и тем самым не связан
с причинно-следственным описанием или объяснением мира. Следует все же
иметь в виду, что обычный упрек в адрес позитивизма — будто бы позитивизм
вовсе отрицает причинные зависимости — не совсем точен 13. Наиболее яркий
пример этого — ссылка Конта на закон всемирного тяготения и на исследования
Фурье по теплопроводности. Верно, ссылка на Фурье — явное недоразумение, но
она характеризует позицию Конта наиболее отчетливо: следует искать не причин
того или иного процесса, а лишь закономерную связь явлений, хотя решение
некоторой конкретной задачи требует учета причин 14. Для нас важно отметить
следующее: отрицание конечных причин характеризует не онтологические
воззрения О. Конта, а его взгляды на сущность науки 15
.
Отношения последовательности и подобия, являющиеся предметом научного
исследования, — природные или социальные — независимы от вмешательства
человека 16. В процессе познания человек лишь выявляет эти отношения и
связывает, но отнюдь не творит их. Однако объективность законов науки еще не
является свидетельством объективности науки. Наука по существу субъективна.
Утверждение о субъективности науки у Конта — не выражение солипсизма, а
своеобразное преломление гуманистической традиции французского
Просвещения и материализма конца XVIII в. Человек становится центром
философских исследований. Натурфилософские концепции отходят на второй
план. Интерес Конта к науке (естествознанию) обусловлен прежде всего
социальными интересами, а отнюдь не натурфилософскими. «Вселенная, —
пишет он, — должна изучаться не ради ее самой, но ради человека, или скорее,
ради человечества. Всякое другое намерение так же мало отличалось бы
мудростью, как и нравственностью. Ибо наши реальные умозрения могут быть
поистине удовлетворительными лишь поскольку они субъективны, а не чисто
объективны, т. е. когда они ограничиваются исканием во внешнем порядке
законов, которые, более или менее непосредственно, действительно влияют на
наши судьбы»
17
. Это, несомненно, центральный пункт контовского наукоучения,
независимо от того, считал ли его Конт таковым. Подчеркивание субъективного
момента в науке связано у Конта с выявлением ее социальной природы.
Остановимся на этом несколько подробнее.
Как мы уже отмечали, один из признаков научного знания у Конта — его
системность. Системностью должны, по Конту, отличаться не только отдельные
области знания, но вся наука в целом. Конт отмечает, что это единство может
быть обеспечено не предметом исследования, а лишь методом,

унифицированным, единым для всех наук, в том числе и для самой философии
науки.
Однако это наиболее рациональное решение задачи не вполне удовлетворяет
Конта. «Совершенно иначе обстоит дело, — пишет он, — если наша наука
оценивается... со стороны внутреннего источника человеческих теорий,
рассматриваемых как естественные результаты нашей умственной эволюции
одновременно индивидуальной и коллективной, и назначенных для нормального
удовлетворения каких-либо собственных потребностей. Отнесенные, таким
образом, не ко Вселенной, а к человеку, или, вернее, к человечеству, наши
реальные знания, напротив, стремятся тогда с очевидной самопроизвольностью к
полной систематизации, столь же научной, как и логической. Тогда нужно
собственно рассматривать только одну науку, человеческую науку, или, более
точно, социальную, принцип и цель которой составляет наше существование, и в
которую рациональное изучение внешнего мира естественно входит двояким
путем — в виде неизбежного элемента и в виде основного введения...» 18
Под этим углом зрения строится вся философия науки у Конта, Часто он
оказывается непоследовательным и как бы «забывает» о своем исходном
принципе, но в системе в целом он ему следует. Так, оценивая астрономию как
наиболее позитивную из наук и наиболее простую, а потому предшествующую
всем остальным наукам, он отмечает, что совершенство и простота астрономии
являются таковыми лишь с человеческой точки зрения, но не в плане ее
сопоставления с предметным миром 19.
Таким образом, поскольку человек развивается не изолированно, а в коллективе,
наука является продуктом социальным, а не индивидуальным, а законы развития
науки — социальными законами
20
.
Конт был не столько творцом такого взгляда на науку, сколько выразителем
умонастроений практицизма эпохи революции и послереволюционного периода.
Реальным воплощением этих умонастроений была Политехническая школа,
воспитанником которой был Конт. Политехническая школа была совершенно
новым типом учебного (а затем и научного) заведения. Ее создание заранее
предполагало подготовку государственных служащих — инженеров. И эта чисто
практическая цель была господствующей во всей науке Франции конца XVIII —
начала XIX в. Вот одна из характерных оценок науки начала XIX в. во Франции:
«Величайшие хирурги этой эпохи, Перси и Ларрей, находятся при армиях; тут же
на месте они обучают помощников; общий девиз при этом — быстрота и
решимость. Еще Фуркруа в своем докладе об организации фельдшерских школ
выразил тенденцию эпохи революции: поменьше читать, побольше наблюдать и
много работать практически»21. И дело здесь не в медицине, а в общем
отношении к науке. Недаром Наполеон считал Политехническую школу
курицей, несущей для него золотые яйца 22.
То, что наука практична по своей сути, а научное знание социально по своей
природе, не подлежит никакому сомнению. На это указывал В. И. Ленин. «...Вся

человеческая практика, — писал он, — должна войти в полное «определение»
предмета и как критерий истины и как практический определитель связи
предмета с тем, что нужно человеку» 23. Но из этого не следует, как полагал Конт,
субъективизации науки. Только при предпосылке идеалистического понимания
практики, которое принимается Контом, могут следовать выводы, предлагаемые
позитивизмом.
Здесь мы можем подвести некоторый итог пониманию науки О. Контом. Наука
—
социальное по своей природе знание, представляющее собой систему,
составными элементами которой являются: 1) факты, 2) определенный метод и 3)
законы и принципы.
При всей склонности к эмпиризму в позитивистской концепции философии
науки имеет место вполне отчетливое понимание того обстоятельства, что наука,
как она существует и функционирует реально, и ее теоретическое (для Конта —
философское) понимание и представление отнюдь не адекватны в полной мере.
«...Для ясного постижения истинного общего характера какой-нибудь науки,
следует прежде всего представить ее себе совершенною, а затем уже
надлежащим образом считаться с теми, большими или меньшими, основными
трудностями, которые в действительности всегда представляют достижение
этого идеального совершенства» 24
.
Что же собой должна представлять наука как идеал? Естественно, в духе всех
воззрений Конта таким прообразом идеала может быть лишь математика.
(Несмотря на то, что в системе классификации Конта, как мы это увидим в
дальнейшем, она занимает особое положение). Математика ближе всех к идеалу
потому, что в ней, согласно Конту, ярче всего проявляется принцип
феноменологии. Само «построение положительной философии началось с
математики, так как от нее мы получили метод» 25
.
И хотя математика еще не представляет собой совершенства, но для того чтобы
«ясно понимать действительную природу какой-нибудь науки, надо всегда
предполагать, что она достигла своего совершенства» 26.
Математика, следовательно, прообраз любой науки, она — ее будущее в
настоящем. Все дело лишь в том, что каждая наука в более или менее
совершенной форме (в зависимости от степени ее развитости) приближается к
идеалу. «...С помощью изучения математики, и только с ее помощью можно
правильно и глубоко понять, что такое наука вообще. Только в ней следует
искать точного познания метода, который человеческий ум постоянно применяет
в своих положительных исследованиях, ибо нигде вопросы не разрешаются так
полно, и дедукция не проводится так далеко и с такой строгостью» 27.
Таким образом, для выяснения того, что такое наука, мы должны последовать за
Контом в его анализе особенностей математического знания. Математику Конт
определяет как науку о косвенных измерениях, суть которых состоит в
определении одних величин посредством других на основании существующих
между ними точных соотношений
28. Это определение Конт считает не просто

определением математики, а определением науки вообще. «И действительно, —
продолжает Конт, — определение математики, к которому мы только что
пришли, если из него исключить оговорку о точности измерений, есть
определение всякой истинной науки, ибо не есть ли необходимая цель каждой
науки объяснение одних явлений посредством других, на основании отношений,
существующих между ними?» 29
Избрав в качестве идеала научного знания математику, Конт столкнулся с рядом
трудностей. Они заключались е следующем. Все явления действительности
обладают количественными свойствами, а потому «... необходимо подчинены
математическим законам» 30. Отсюда вывод, который делает Конт: «...С чисто
логической точки зрения эта наука (математика.— Б . Г .) сама по себе
необходимо и строго универсальна, ибо нет ни одного вопроса, который в конце
концов нельзя было бы представить состоящим в определении одних величин
при помощи других, на основании известных отношений между ними, и,
следовательно, приводимым к простому вопросу о числах» 31. Здесь Конт должен
был бы прийти к выводу, который был сделан задолго до него и выражен
достаточно отчетливо в философии XVII—
XVIII вв.: наука становится таковой лишь постольку, поскольку она
превращается в чистую или прикладную математику. Но Конт такого вывода не
делает. Эта непоследовательность в известной мере обосновывается рядом
аргументов. Прежде всего, для 30—40-х годов
XIX столетия Конт должен был бы исключить из ряда наук такие науки, как
химию, биологию и уж, конечно, социологию, творцом которой он себя считал.
Казалось бы, что в этом нет ничего страшного, так как можно было бы считать
эти науки лишь зарождающимися и обещать им в будущем превращение в
«прикладную математику». Но здесь Конт встал бы в противоречие со своим
принципом агностицизма. Математические законы, согласно Конту, «...
благодаря чрезвычайной сложности самих явлений останутся для нас всегда
неизвестными» 32. (Забегая вперед, отметим, что к таким сложным явлениям
Конт относит как раз биологические и социальные явления). Таким образом,
Конт встал перед дилеммой: или отказать в научности вообще биологии,
социологии (а он даже политику требовал возвести в ранг позитивной пауки),
или модифицировать свое понимание идеала науки, что он, собственно, и делает.
Эта модификация заключается в том, что вводится различение между понятиями
точности и достоверности. Всякая наука одинаково достоверна, но не все
одинаково точны 33. В этом смысле математика (как чистая, так и прикладная) и
достоверна, и точна. То же самое относится к значительной части физики.
Остальные же науки лишь достоверны, и нелепо требовать от них сверх этого
еще и точности. «Проект, — пишет О. Конт, — сделать положительной
позитивную науку путем применения к ней математики имел своим источником
метафизический предрассудок, что вне математики не может существовать
истинной достоверности. Этот предрассудок был естествен в эпоху, когда все то,

что было положительно, относилось к области прикладной математики, и когда,
следовательно, все то, что существовало вне ее, было туманно и гадательно. Но с
момента образования двух великих позитивных наук — химии и в особенности
физиологии, — в которых математический анализ не играет никакой роли и
которые не менее других признаны достоверными, такой предрассудок был бы
совершенно непростителен»34.
Такое разрешение дилеммы Контом — своеобразная попытка осмысления
реальных коллизий естествознания первой половины XIX столетия. Бурное
развитие эмпирического и экспериментального естествознания приводило к
установлению закономерностей часто чисто качественного характера, но
обладающих статусом необходимости и всеобщности. В этом смысле (т. е. с
точки зрения логических свойств) законы, установленные эмпирическим путем,
мало чем отличались, например, от аксиом математики. Экспериментальное
естествознание в полной мере признавалось областью научного знания. Больше
того, индуктивистская точка зрения на науку становится чуть ли не
господствующей среди естествоиспытателей, за что, как известно, подверг их
резкой критике Ф. Энгельс в «Диалектике природы». При этом получает
развитие индуктивизм в чрезвычайно упрощенной форме (типа Бэкона и Милля),
не учитывающий тех интересных идей, которые формировались к концу
XVIII в. Индукция как «обобщение» ряда единичных фактов — вот наиболее
распространенное понимание открытия законов науки. Однако уже Д'Аламбер
гораздо глубже понимал путь формирования законов науки из эксперимента и
наблюдения. «Так, один опыт отражения света,— пишет он,— дает всю
катоприку, или науку о свойствах зеркал; один опыт преломления света,
обусловливает математическое объяснение радуги, теорию цветов и всю
диоптрику, или науку о свойствах выпуклых и вогнутых чечевиц; из одного
наблюдения над давлением жидкостей выводятся все законы равновесия и
движения этих тел; наконец, единственный опыт ускорения падающих тел
способствует открытию законов их падения, в случае движения по наклонной
плоскости и законов колебания маятника»36. Как бы то ни было, но. феномен
эмпиризма и неверно понятой индукции воспринимается как суть развития
науки, и позитивизм лишь выражает в форме философской доктрины то, что
стало достоянием здравого смысла естествоиспытателей
XIX столетия. Ситуация осложнялась существованием математики. Философию
науки этого периода волновал отнюдь не вопрос обоснования математического
знания, а согласования представлений о математике как идеале научного знания
с эмпиризмом и индуктивизмом. Традиция, идущая от древнегреческой
философии, видевшей в математике идеал науки, традиция Декарта и Лейбница,
мечтавших о создании единой математизированной науки, продолжала жить и в
XIX в., и не просто как традиция, а как продукт наблюдения за успехами развития
науки. Работы Гаусса, Фурье, Римана, Гамильтона и других в области
математической физики, да и бурное развитие так называемой чистой

математики вполне выдерживали натиск эмпиризма. Математика продолжала
сохранять за собой положение царицы наук и идеала научного построения. В
качестве идеала она выступает и у Конта, но теперь уже в измененном виде, как
дедуктивная система знания. Причем, дедукция понимается в значительно более
ослабленной форме, нежели этого требовали такие мыслители, как Гоббс,
Декарт, Лейбниц. Вообще следует иметь в виду, что представления Конта о
логике как науке оставались ниже существующего уровня.
Дедуктивное построение знания основано на небольшом числе принципов (или
общих фактов). Эти принципы — продукт индукции. Дедукция же выполняет
особую функцию в развитии науки — она «... по существу своему предназначена
избавлять нас, поскольку это допускают различные явления, от необходимости
наблюдать непосредственно, позволяя из возможно меньшего числа
непосредственных данных получать возможно большее число выводов»36. Сама
эта функция науки выполняет роль средства для осуществления главной,
основной цели научного знания. Эта идея связана с социологическими
воззрениями Конта. Если рассматривать общество с точки зрения цели его
существования, то вся история, как полагает Конт, с необходимостью приводит
нас к выводу, что могут существовать лишь две цели: насильственное
воздействие и завоевание одной частью человеческого рода другой (надо
полагать, наиболее многочисленной) или завоевание и воздействие на природу с
целью ее видоизменения в интересах человека. Согласно этой точке зрения
закономерность развития человеческого общества — это постоянная замена
военной цели целью промышленной. Промышленность и является средством
изменения природы в интересах человечества 37. (Кстати, эта идея, как и идея о
закономерном ходе развития общества, была достаточно четко сформулирована
Сен-Симоном.) Сам процесс изменения человеческого общества, его
поступательное развитие подчинено естественному и неизменному ходу38
.
Описывая свое понимание этого закономерного процесса, Конт вслед за
Сен-Симоном пишет следующее: «Цивилизация, собственно говоря, состоит, с
одной стороны, в развитии человеческого разума, и с другой, — в развитии
воздействия на природу, которое является следствием первого. Другими
словами, элементы, из которых слагается цивилизация, суть: науки, изящные
искусства и промышленность...»
39 В понимании закономерностей развития
общества идеализм Конта проявляется наиболее ярко. Весь прогресс общества
коренится, согласно его воззрениям, в духовном совершенствовании человека.
Хотя смена одного общественного устройства другим и происходит независимо
от «всякой человеческой воли», но зависит от состояния человеческого разума.
Именно поэтому, считал Конт, «намерение построить в несколько месяцев или
даже в несколько лет сразу всю экономику социальной системы в ее полном и
окончательном развитии является странной химерой, совершенно
несовместимой со слабостью человеческого разума»40
. Таким образом, конечной
причиной изменений общественного устройства является прогресс науки 41,

которая сама подчинена объективным законам развития.
Обратимся теперь еще к одной особенности науки. Историко-научная и
философская традиции выделяют, как правило, три главных функции науки:
описание, объяснение и предвидение. В зависимости от тех или иных
философских представлений эти функции по-разному оценивались и
предпочтение отдавалось то той, то другой. Позитивистская концепция
редуцирует эти функции к двум: описанию и предвидению. Такая редукция
вполне понятна и объяснима. Если наука представляет собой совокупность
(систему) фактов, а факт не требует объяснения, ибо это факт, то и вся наука не
должна ставить перед собой метафизической цели — объяснения явлений,
подлежащих исследованию. Верно, Конт не отрицает вовсе функцию объяснения
в науке. Суть дела заключается в следующем. Понятие закона науки связано у
Конта с понятиями подобия и последовательности, а эти последние — со
статической и динамической оценками какого-либо предмета. Установление
подобия (или структуры — на современном языке) приводит к установлению
статических законов, которые объясняют «гармонию» мира. С точки зрения
философии XVIII в., которая пыталась установить конечные причины вещей (в
виде обнаружения специфических форм материи — в форме учения о
субстанциях), статические законы не являлись бы вовсе объяснением, а в лучшем
случае — описанием исследуемых явлений. Тем более это относится к
отношениям последовательности (соответственно — динамическим законам),
которые даже, с точки зрения Конта, скорее относятся к предвидению, нежели к
объяснению. Предвидение (или предсказание) в равной мере относится как к
будущему, так и к прошедшему. Это знаменовало для XVIII в. новое понимание
науки — историческое понимание природы и общества. «... Истинное
объяснение совокупности прошлого, — пишет Конт, — сообразно неизменным
законам нашей личной или коллективной природы, является по необходимости
невозможным для господствующих еще абсолютных школ; ни одна из них, в
самом деле, не сделала достаточно серьезной попытки в этом направлении.
Положительная философия, благодаря своему в высшей степени относительному
характеру, единственно может надлежащим образом представить все великие
исторические эпохи, как различные определенные фазисы одной и той же
основной эволюции, где каждый фазис вытекает из предшествовавшего и
подготовляет следующий за ним, в зависимости от неизменных законов, точно
определяющих его специальное участие в общей цепи фактов»
42
. Описание —
предварительная и вспомогательная функция науки. Ее основное назначение —•
обеспечить предсказание. Возможность предсказания основана на том, что
совокупность фактов связана законами и по законам дедукции дает новое знание.
«Такое предвидение, необходимо вытекающее из постоянных отношений,
открытых между явлениями, не позволит никогда смешивать реальную науку с
той бесполезной эрудицией, которая механически накопляет факты, не стремясь
выводить один из других»
43.

Понимание предвидения как главной функции науки обусловлено у Конта его,
если можно так выразиться, онтологическими представлениями. Поскольку в
природе (и в обществе) действуют объективные, неизменные законы (типа
динамических закономерностей), то естественно, что человек не волен что-либо
изменять в природе, он может лишь предвидеть, а потом использовать в своих
интересах. Только так наука может стать главной силой исторического
прогресса. «Таким образом, — заключает Конт, — истинное положительное
мышление заключается преимущественно в способности видеть, чтобы
предвидеть, изучать то, что есть, и отсюда заключать о том, что должно
произойти согласно общему положению о неизменности естественных законов»
".
Предвидение, как верно отмечал Конт, зависит от качества и количества
накопленного ранее знания45
. Нетрудно увидеть, что этот вывод — выражение
уже утвердившегося среди естествоиспытателей взгляда на ценность научного
знания. Достаточно вспомнить Лапласа с его знаменитым принципом
детерминизма, чтобы понять истоки позитивистских воззрений на роль и место
предсказания в науке.
Подводя итоги контовского понимания науки, можно заметить, что ни одна из
характерных черт научного знания не позволяет провести четкую линию
различия между наукой и здравым смыслом. Да и сам Конт вынужден признать,
что наука представляет собой «систематическое расширение простого здравого
смысла на все действительно доступные умозрения», «простое методическое
продолжение всеобщей мудрости»46. Единственное различие, которое как-то
указывало бы на этот водораздел, заключается в следующем: «... здравый смысл
преимущественно заботится о реальности и полезности, между тем как
специально философское (т. е. научное. — Б. Г.) мышление более занимается
оценкой общности и связи...»
47
. Наука исследует общее абстрактное как систему,
здравый же смысл занят несвязным, конкретным. Однако, как мы увидим
дальше, различие абстрактного и конкретного, которое проводит Конт, скорее
позволяет устанавливать различия внутри науки, нежели отличать последнюю от
здравого смысла.
2. Типология научного знания
К началу XIX в. наука представляла собой достаточно сложную, разветвленную
систему. Возникновение экспериментального естествознания привело к
различению теоретического и эмпирического (экспериментального)
естествознания. Хотя это различие и не осознается в должной мере, тем не менее
оно существует. В философии это различие выражено в существовании двух
различных направлений: эмпиризма и рационализма. В развитии
промышленности начинают все большее значение приобретать собственно
научные (теоретические и экспериментальные) результаты; происходит

эмансипация технологических знаний и вместе с этим возникает особый род
деятельности — инженерный, технологический. Все это приводит не только к
необходимости пересмотра типологии видов общественной деятельности, но и
вносит изменения в типологию знания вообще, научного в частности.
Описание типологии научного знания в позитивизме, в частности у Конта,
затруднено тем, что там не ставится такая задача. Разграничение
фундаментальных и прикладных исследований выявляется как побочный
результат иных исследований и рассуждений, многие термины и утверждения
употребляются как сами собой разумеющиеся и понятные без дополнительных
уточнений. В связи с этим приходится из контекста уточнять содержание ряда
терминов, так как они -употреблялись Контом не адекватно их современному
пониманию.
Прежде всего следует обратиться к анализу термина «теоретический». Конт
вслед за Сен-Симоном различает два рода деятельности человека: размышление
и действие. «... Поэтому самое общее разделение наших знаний состоит в
отличении теоретических знаний от практических»48. Тем не менее
«теоретические знания» не тождественны размышлению (мышлению) вообще.
Термин «теоретический» характеризует у Конта прежде всего систематическое
мышление. В более ранней работе, написанной совместно с Сен-Симоном, Конт
более четко определяет смысл этого термина: «Всякая законченная человеческая
операция, начиная с самой простой до наиболее сложной, исполненная одним
или несколькими людьми, неизбежно слагается из двух частей или, другими
словами, допускает рассуждения двух видов: теоретические и практические;
одни составляют концепцию; другие — исполнение...» 49.
Систематичность мышления означает просто-напросто дедуктивное построение
знания. Существенно, что Конт отнюдь не отождествляет понятия
«теоретический» и «научный». Термин «теоретический» относится скорее к
характеристике формы, структуры знания; термин же «научный» относится к
характеристике знания по содержанию и по методу его получения. В дальнейшем
мы еще будем говорить о трех фазах развития мышления, по Конту, сейчас же
приведем его высказывание, в котором как раз обнаруживается различие в
понимании «теоретического» и «научного»: «В силу самой природы
человеческого разума,— пишет Конт,— всякая отрасль наших познаний
неизбежно должна в своем движении пройти три различные теоретические
состояния: состояние теологическое или фиктивное; состояние метафизическое
или абстрактное; и, наконец, состояние научное или позитивное»50
. Таким
образом, понятие «теоретический» эквивалентно у Конта понятию «логический»,
«дедуктивный», хотя сам он такого отождествления и не приводит. При этом
существенно, что научное знание обязательно существует в теоретической
форме, хотя далеко не всякая теоретическая система научна (например,
теологическая, метафизическая). В связи с этим противопоставление
теоретического и практического сохраняет свою силу и по отношению к науке.

Различение теоретического и практического Конт все же не доводит до
логического конца. Действительно, если теория должна различаться как научная
(позитивная) и ненаучная (теологическая и метафизическая), то такое различение
должно относиться и к сфере практической деятельности. Ведь несомненно, что
практическая магия — это деятельность, не только существенно отличная от
теоретического рассуждения, но и от практической деятельности в форме
ремесла, производства и т. д . Этот вывод напрашивается и в связи с тем
определением теоретического и практического, которое дано Контом. теория —
это концепция, практика — исполнение. Но тогда деятельность священника в
церкви должна рассматриваться как практическая, как исполнение религиозной
концепции. Однако Конт не проводит такого различия до конца и обычно
понимает под практической деятельностью ремесло, производство. В
соответствии с исторической традицией сферу практической деятельности он
называет «искусством». В этом есть вполне определенный резон. «Искусство» —
творческая деятельность, определяемая интуицией, накопленным
индивидуальным опытом, навыками. Эта деятельность не может, говоря
современным языком, быть алгоритмизирована. Если понимать под
практической деятельностью по преимуществу ремесло, промышленность, то
Конт тем более прав, так как до XIX столетия развитие производства в форме
ремесленной деятельности практически совсем не зависело от успехов в
развитии науки. Даже формирование промышленного производства лишь в
малой степени опиралось на собственно научные исследования. В этом смысле
совершенствование производства (техники) — продукт скорее интуитивной
(творческой, близкой к искусству), нежели рациональной (умозрительной),
теоретической деятельности.
Так можно было бы исторически оправдать представления Конта о различии
между наукой и искусством. Но не в этом видит различие сам Конт. Здесь, хотя и
в косвенном виде, проявилась эмпирическая концепция научного знания у
Конта51
. Для него не существует принципиального, качественного различия
между наукой и искусством. Он как бы вынужден их различать, так как
«невозможно сделать когда-либо искусство чисто рациональным, т. е. поднять
наши теоретические предвидения на действительный уровень наших
практических потребностей. Даже в наиболее простых и наиболее совершенных
искусствах,— продолжает он,— прямое и самопроизвольное развитие остается
всегда необходимым...»
52
. Поскольку для Конта наука (как теоретическое знание)
представляет собой эмпирическое обобщение фактов в локковском понимании,
то естественна и ограниченность теории: различие теории и практики — продукт
ограниченности теоретических предсказаний 53
. Основной пафос контовской
философии заключается в том, чтобы установить гармонию между наукой и
искусством. Эта гармония понимается им не как слияние теории и практики
(такового не может быть для Конта в силу его агностицизма), а как
универсальность охвата практической деятельности научным знанием. Не только

в сфере производства, но и в сфере общественных отношений (политических,
моральных и т. д .) следует руководствоваться научными знаниями. В идее
гармонии науки и искусства, пожалуй, нет еще ничего специфического для
умонастроений XIX столетия. Этот идеал существовал уже в XVII и XVIII вв.
Нечто принципиально новое появляется в философии Конта в связи с
выяснением характера взаимоотношений теории и практики. В XIX в.
промышленность все больше и больше использует результаты научных
исследований. И если XVIII в. еще не знает дифференциации научной и
инженерной деятельности, то в XIX в. это разделение получает свое выражение
даже в системе образования. Примером может служить упоминавшаяся
Политехническая школа во Франции. Во второй половине XIX столетия эта
дифференциация в системе образования стала нормой для всех европейских
стран. Возникает новое разделение труда; появляется новая форма
деятельности— технологическая, которая лежит между «чистой наукой» и
производством. Именно это и отмечает Конт: «... Совокупность наших знаний о
природе и совокупность выведенных из этих знаний приемов полезного для нас
воздействия на природу составляют две совершенно отдельные по существу
своему системы, которые надлежит строить и разрабатывать независимо друг от
друга»54
.
Конт констатирует факт разделения труда, однако затрудняется в решении
вопроса: к какой сфере деятельности отнести технологию: к научной
(теоретической) или практической. Он склонен рассматривать ее как
промежуточную и не считает технологию наукой. В этом еще раз
обнаруживается склонность Конта рассматривать в качестве науки лишь
дедуктивную систему, каковой технологические знания не являются и в наше
время. Обоснование Контом такой типологии мы находим в «Курсе
положительной философии»: «При том развитии, какого достиг наш разум,
науки не прилагаются к искусствам непосредственно, по крайней мере, в
наиболее сложных случаях; между этими двумя видами идей существует еще
средний... Между собственно учеными и руководителями промышленных
предприятий начинает образовываться теперь промежуточный класс инженеров,
специальное назначение которых состоит в установлении отношений между
теорией и практикой» 55
.
Таким образом, то, что сегодня мы могли бы назвать прикладной наукой,
согласно Конту, не относится к науке. И здесь нас не должны смущать термины,
употребляемые Контом. При современном развитии производства инженер в
промышленности не является ни представителем науки, ни исследователем (за
исключением тех случаев, когда при производстве существуют
научно-исследовательские лаборатории и институты). Принципиально иную
функцию выполнял инженер в XIX столетии — он был исследователем, хотя
продукты его исследовательской деятельности воплощались не в форме
дедуктивной системы, а в решении задач сферы производства. Более того, такие

задачи и не могут быть решены чисто дедуктивными, логическими средствами, а
потому, по Конту, и выходят за рамки науки. Логика Конта заключается еще и в
том, что решение практических задач не может ограничиваться использованием
результатов какой-либо одной науки (теории) и совокупность практических
знаний (если даже отдельные элементы этого знания и заимствованы у той или
иной науки) не представляет собой системы (теории).
Трудности типологии научного знания, с которыми столкнулся Конт, не
преодолены и в современных теоретических исследованиях по науке. Так, мы до
сих пор не имеем четких критериев для различения так называемых
фундаментальных и прикладных исследований в науке. У Конта же прикладные
исследования, в современном смысле слова, разделялись на научные и лежащие
между наукой и производством. Это связано у него с разделением наук на
абстрактные и конкретные. Контовское различение абстрактного и конкретного
не соответствует современному пониманию; оно оказывается более близким
представлениям об общем и частном. Да и сам Конт использует эти термины
часто как синонимы. Например, он следующим образом характеризует различия
между науками: «По отношению к каждому классу явлений надо различать два
класса естественных наук: науки абстрактные, общие, которые стремятся путем
изучения всех возможных случаев к открытию законов, управляющих
различными классами явлений, и науки конкретные, частные, описательные,
иногда называемые собственно естественными науками, которые состоят в
приложении этих законов к действительной истории различных существующих
тел» 56
. И далее: «..теоретические познания, или науки в собственном смысле
этого слова, делятся на науки общие и частные» 57
.
Для того чтобы понять это разделение, следует обратиться к конкретному
анализу наук, который дает Конт в «Курсе положительной философии». Вот два
примера, приводимые им:
1) общая физиология, зоология и ботаника относятся к области биологии, однако
они существенно отличаются друг от друга тем, что физиология изучает общие
законы жизни, в то время как две другие — ее частные проявления;
2) в области математики формулировка прикладной задачи или поиски
уравнения для описания какого-либо процесса — сфера конкретной математики.
Абстрактная математика —это исчисление и решение задач собственно
исчисления. Разделение наук на абстрактные и конкретные вновь возвращает нас
к проблемам индукции и дедукции в науке. Абстрактная наука — всегда
дедуктивна, однако ее исходные принципы, законы могут быть лишь продуктом
индукции. Конкретные науки, напротив, не дедуктивны по своей форме. Но зато
в отличие от абстрактных их законы, хотя и получаются, как правило,
индуктивным путем, по сути своей могли бы быть всегда дедуцированы из
законов абстрактных наук. Недедуктивный характер законов конкретных наук —
явление непринципиальное, случайное, для наук абстрактных— необходимость,
ибо знание вообще возможно только как продукт наблюдения, опыта.

Здесь Конт явно непоследователен. С одной стороны, он отрицает возможность
сведения всех научных знаний в одну-единственную дедуктивную систему,
отмечая несводимость жизни к химии, химии к физике и т. д ., и в то же время, его
иерархия наук по степени убывающей общности логично должна бы приводить к
выводу о возможности дедуцирования законов социологии, например, через все
промежуточные этапы (физика, химия, биология) из математических законов. В
этом смысле индуктивной наукой (с индуктивными исходными принципами)
должна быть самая дедуктивная теория — математика.
3. Классификация наук58
Как известно, контовская классификация наук является наиболее развитой и
рациональной из всех классификаций, существовавших в истории науки до XIX
в.
58
Мы не будем заниматься детальным анализом классификации наук у Конта.
Эта работа проделана Б М. Кедровым в 1 томе монографии «Классификация
наук» (М., 1%1). В этом небольшом разделе мы остановимся лишь па тех
сторонах классификации, которые потребуются для понимания последующего
раздела темы.
Принцип классификации — линейный. Расположение наук представляет собой
иерархическую лестницу, которая построена в соответствии с двумя
совпадающими по своему результату принципами: принцип возрастающей
сложности и принцип убывающей общности. В целом эта иерархия выглядела
следующим образом: математика — астрономия — механика — физика — химия
—
физиология — социология. Наиболее важными науками в этой иерархии Конт
считал математику и социологию. Первую в силу того, что она представляет
собой не только доктрину, но и метод для всего последующего ряда; вторая
важна потому, что сама наука — продукт деятельности человека и может быть
понята в своей иерархии лишь постольку, поскольку существует наука об
обществе — социология.
Критика контовской классификации наук (например, со стороны Спенсера)
зачастую не имела силы. Дело в том, что Конт сам отчетливо осознавал
несовершенство своей классификации (см. вводные лекции к «Курсу
положительной философии»). Но, понимая это, он тем не менее считал, что оно
—
необходимый признак всякой классификации.
Преимущество предложенной им классификации Огюст Конт видел в том, что
она удовлетворяет одновременно (хотя и не идеально) двум разным принципам:
принципу порядка и прогресса (или иначе — развития и установления).
Конт предпринял попытку ввести историзм в классификацию. Математика
занимает у него первое место в иерархии наук не только потому, что она более
проста и обща, но и потому, что она исторически становится наукой ранее других
областей знания. Простота и общность как принципы классификации у Конта
выступают не a priori, а как результат исторической (и

теоретико-познавательной) точки зрения на развитие науки. Наука может
начаться лишь с самого простого, а потому наиболее общего и абстрактного, т. е.
с математики. И это справедливо как для рода, так и для индивида. В истории
всегда достаточно трудно выяснить, кто первый сказал «А», но ясно, что со
времени Конта идея единства онтогенеза и филогенеза в отношении социального
развития стала вполне общепризнанной. «Прогресс индивидуума происходит
здесь (т. е. в процессе познания. — Б . Г.) через те же самые фазисы развития, как
и прогресс рода»59
.
Историзм — завоевание науки конца XVIII — начала XIX в. При этом историзм
отнюдь не явился достижением науки какой-либо отдельной страны или нации, а
в силу интернациональности науки (особенно естествознания) умонастроением
представителей науки старого света. Кантовскую гипотезу происхождения
солнечной системы Энгельс характеризовал как первую брешь, в мировоззрении
естествознания XVIII в. Однако в Германии Кант положил начало не только
историческому взгляду на природу, но и на общественное развитие, взгляду,
который нашел свое наивысшее развитие в гегелевской философии.
Историзм как тенденция методологии научного знания во Франции пробивал
себе дорогу через философию истории. Тюрго, Кондорсэ, наконец, Сен-Симон —
вот некоторые вехи развития этих идей. При этом следует иметь в виду, что идея
историзма во Франции развивалась в значительной степени независимо от
немецкой классической философии. Как казус можно привести такой пример.
Конт всегда считал, что влияние позитивной философии будет тем значительнее,
чем большее число предшественников будет у нее найдено60. Один из учеников
Сен-Симона — Д'Эйхталь — в 1824 г. перевел специально для Конта статью
Канта «Идеи всеобщей истории».
Ознакомившись со статьей, Конт высоко ее оценил, но к этому времени его
концепция была в основном завершена. Казус же заключается в том, что эта
статья была переведена на французский язык еще в 1800 г., и удивительно, что
даже ученики Сен-Симона не знали о ее существовании.
Таким образом, историзм — это не достижение позитивизма и не специфический
продукт его доктрины Историзм в науке — продукт ее собственной истории.
В чем же видел Конт особенности своей классификации? Как он думал
удовлетворить одновременно двум? принципам: прогресса и порядка?
Прежде всего, Конт полагает, что прогресс и порядок отнюдь не независимые
друг от друга феномены. В науке эти феномены соответствуют динамическому и
статическому описанию явлений. Они взаимозаменяемы в том смысле, что как
динамическое, так и статическое описание позволяет осуществлять предвидение
и объяснение, хотя динамическое по преимуществу предназначено для
предвидения, а статическое — для объяснения. Во-вторых, строя иерархию наук,
Конт видит в ней выражение закона прогресса (динамику) не в смысле
исторического развития (временной последовательности) конкретных наук, а
закон развития науки как элемента общественного организма. Но в этом случае

иерархия наук выражает закон порядка (статику). Таким образом, у Конта
классификационная иерархия наук представляет собой исторический закон
развития науки, а не историю наук. Если при этом еще учесть, что разделение
(классификация) наук для него — явление произвольное и в значительной мере
искусственное (о чем уже говорилось выше и пойдет речь в дальнейшем), то
становится понятным, почему он считал свою классификацию удовлетворяющей
принципу прогресса и порядка. Если воспользоваться терминологией самого
Конта, то его классификация должна быть отнесена к истории как науке
абстрактной, в то время как история каждой отдельной науки — история
конкретная.
4. Законы развития науки
Конт считал своим главным достижением в науке открытие закона развития
человеческого общества, т. е., иначе говоря, создание социологии. Хотя доктрина
Конта и фигурирует чаще всего под названием «философии науки», однако сам
он считал, что это верно лишь постольку, поскольку им создано учение об
обществе в форме позитивной науки. Вполне естественно поэтому, что история и
исторический метод заслуживают в устах Конта наивысшей похвалы. С этого, по
сути дела, начинается изложение «Курса положительной философии». «Никакая
идея, — пишет Конт, — не может быть хорошо понята без знакомства с ее
историей»61, а потому «...нельзя быть вполне сведущим в науке, не зная ее
истории»
62
. И это относится не только к самим наукам, но и к философии наук.
«Философия наук не может быть правильно изучена отдельно от их историй,
приводя в противном случае только к смутным и бесплодным поверхностным
обзорам; точно так же и наоборот: эта история отдельно от этой философии была
бы непонятна и бесполезна»63
. Вместе с этим Конт полагал, что состояние
истории как науки плачевно. «Все исторические работы, — писал он, — даже
наиболее достойные уважения, написанные до сегодняшнего дня, в сущности
имели и неминуемо должны были иметь только характер летописей... до
настоящего времени не существует истинной истории...»64. В своей довольно
суровой оценке исторических исследований Конт, несомненно, прав. История
еще должна была стать наукой, т. е. прийти к открытию законов исторического
развития.
История, которая интересует Конта, — это глобальная история человеческого
общества. Конт отнюдь не был пионером в своих исторических исследованиях и
интересах. Интерес к истории как закономерно развивающемуся процессу
складывается в значительной мере уже в XVIII столетии. Начало XIX в.— время
превращения историзма в теоретическую концепцию. В Германии это нашло
выражение в историко-философских концепциях немецкой классической
философии, во Франции — в конкретных исторических исследованиях.
Огромное влияние на Конта оказал, несомненно, Кондорсэ своим «Эскизом
исторической картины прогресса человеческого разума». Конт неудовлетворен
работой, проделанной Кондорсэ; он считал, что последний дал именно картину,

но не вскрыл закономерности ее. Тем не менее по сути исторической концепции
он не пошел дальше Кондорсэ и просветителей XVIII в. и, более того, не сумел
по-настоящему оценить те достижения, которые дала Франция 30-х годов XIX
столетия, впоследствии высоко оцененные Д. С. Миллем.
Говоря об общности исторической концепции Кондорсэ и Конта, мы имеем в
виду то обстоятельство, что оба они считали «прогресс человеческого разума» и
«общественное развитие» понятиями практически тождественными. Конт,
например, считал, что все изменения, происходящие в области производства,
политики, морали, — продукт развития и накопления знаний. Знания, наука —
главный стимул и причина общественного развития вообще. В связи с этим Конт
считал, что одной из наиболее важных областей исторического развития,
подлежащих исследованию, является история наук и история научного знания в
целом. В «истории общего развития человечества самую важную, хотя до сих пор
самую пренебрегаемую часть..., — как отмечал Конт, — составляет история
наук»6S.
Следует отметить, что Конт считал необходимым существование двух разных
историй науки: первая — история каждой отдельной отрасли знания в ее
последовательном временном развитии. В этом случае наука рассматривается
изолированно от других областей научного знания и иных социальных
институтов. Используя терминологию Конта, эта история излагается собственно
историческим (описательным) способом. Но есть и другая история науки —
история как теория, или, по терминологии Конта, история в ее догматическом
(теоретическом) изложении. Это второе направление исследований в истории
науки. Оно ближе к тому типу исследований, осуществленному Кондорсэ в его
«Эскизах».
Второй тип исследования истории науки должен характеризоваться тем, что мы
сегодня назвали бы «общей историей науки». Следует сказать несколько слов о
взглядах Конта на соотношение науки и ее истории — вопрос, широко
дискутируемый среди современных историков. Как должна изучаться история
науки? С точки зрения состояния современного научного знания или же,
сознательно игнорируя последующие во времени стадии развития, найти метод
реконструкции предшествующих в том «чистом» виде, в каком существовала
наука. Мы отвлекаемся от того, как историк реально осуществляет исследование,
отмечая лишь его желание и методологическую установку. Для Конта история
науки должна быть отделена от изучения самой науки. Наука должна изучаться
не исторически, а «догматически» (за исключением тех ее достижений,
современником которых является ученый). Только догматическое (т. е.
логическое) изучение науки позволяет понять и ее историю. Последняя же нужна
не столько для данной конкретной науки, сколько для прогресса человеческого
разума, т. е. должна явиться, по Конту, составной частью собственно социологии.
Именно направленность исследований на общую историю науки и характерна
для Конта, равно как и для всей позитивистской школы (и в XIX, и в XX

столетиях).
В связи с тем, что наука представляется Конту простым расширением и
систематизацией здравого смысла, развитие человеческого разума — это
развитие науки или «положительного мышления».
Главный закон (установленный якобы Контом) — это закон трех стадий
66
.
Впервые идею о законе трех стадий Конт изложил в «Катехизисе
промышленников» — совместной работе с Сен-Симоном, где Конту
принадлежал самостоятельный раздел. Впоследствии Конт неоднократно
возвращается к изложению этого закона в ряде своих работ, прежде всего в
«Курсе положительной философии».
Закон трех стадий не является только законом развития науки или человеческого
разума; это социологический закон, относящийся к социальной динамике67
.
Закон трех стадий относится у Конта к той области исследований, и поныне
называемой философией истории.
Согласно концепции Конта, определяющим условием прогресса общества
является прогресс человеческого разума; изменения в промышленности,
политике, государственном устройстве детерминируются изменения в способе,
стиле мышления. Закон, определяющий изменения стиля мышления, Конт
формулирует следующим образом: «... Каждая из наших главных идей, каждая из
отраслей нашего знания проходит последовательно три различных
теоретических состояния: состояние теологическое или фиктивное, состояние
метафизическое или абстрактное, состояние научное или положительное.
Другими словами, человеческий дух по самой своей природе в каждом из своих
исследований пользуется последовательно тремя методами мышления, по
характеру своему существенно различными и даже прямо противоположными
друг другу... Отсюда и возникают три взаимно исключающие друг друга вида
философии, или три общие системы воззрений на совокупность явлений: первая
есть необходимая исходная точка человеческого ума; третья — его определенное
и окончательное состояние; вторая служит только переходной ступенью» 68.
Внешне закон трех стадий выглядит как некая формула качественных
преобразований научного знания. Конт утверждает, что «каждая из отраслей
нашего знания», каждая идея (надо полагать — научная идея) проходит эти три
стадии. Однако в действительности это не так. Закон, провозглашенный Контом,
не имеет отношения к развитию науки. В нем идет речь о трех различных стилях,
способах мышления, среди которых последним и окончательным является
«научный», или «позитивный». Конт говорит не об отраслях знания и не об
идеях, а об умозрении: «...Все наши умозрения, как индивидуальные, так и
родовые, — пишет он, — должны неизбежно пройти последовательно через три
различные теоретические стадии...»
69
.
Само собой разумеется, что понятие «тип мышления» (или умозрения) и понятие
«наука» не эквивалентны и у самого Конта. Если истолковать основной закон
Конта в отношении развития науки, то неизбежен вывод, что развитие науки

представляет собой лишь накопление все новых и новых знаний (истин) и не
может приводить к качественным изменениям. Такое истолкование этого закона
вполне согласуется с онтологическими и гносеологическими представлениями
Конта. Неизменность законов природы и единственность (завершенность)
научного метода могут дать и единственную, окончательную картину мира. Она
(картина мира) неизбежно будет неполной, но неизменной70. Таким образом,
историзм закона трех стадий в применении к развитию науки весьма
относителен. В принципе этот историзм мало отличается от лапласовского
представления о Вселенной, а потому возможно не только заглянуть в будущее,
но и восстановить картину прошлого.
Основная доктрина Конта постольку относится к анализу развития науки,
поскольку в ней ставится вопрос о возникновении науки. Выше мы отмечали, что
научное знание, согласно Конту, является расширением и систематизацией
здравого смысла, обыденного знания. Естественно, что обыденное знание
возникает вместе с возникновением человека. Это означает, что появляются и
элементы научного знания. Однако встает вопрос: каким образом
осуществляется расширение и систематизация обыденного знания. С одной
стороны, без наблюдения не может появиться какая-либо идея — знание, а с
другой — само наблюдение невозможно без руководящей мысли, теории.
Вот такой первоначальной теорией и выступает теологическое умозрение.
Вопрос о происхождении теологического умозрения у Конта решается
чрезвычайно просто: теологический способ мышления возникает
самопроизвольно под давлением непосредственного инстинкта 71. Таким
образом, теологическое мировоззрение (так же, как впоследствии и метафизика),
хотя и лежит за пределами собственно науки, но выполняет функции метода
получения научного знания.
Метод в наукоучении Конта занимает исключительно важное место. Собственно
история возникновения позитивной стадии — это история возникновения
научного метода. Метод — составная часть науки и в то же время двигатель
развития науки. По сути вся философия Конта сводится к учению о методе. Мы
уже отмечали, что, согласно Конту, единство науки обеспечивается прежде всего
единством научного метода, а это единство не может быть обнаружено ни одной
из специальных наук, а лишь философией. Философия не должна отличаться от
позитивных наук в том смысле, что она не может выходить за пределы метода
наблюдения. Однако специфика контовского представления о философии
заключается в том, что он считает невозможным изучать и излагать метод вне
изложения хотя бы основного содержания научных знаний. «Курс
положительной философии» представляет собой изложение основного
содержания иерархического ряда наук не потому, что науки отождествляются с
философией, а потому, что иначе учение о методе (философию) изложить нельзя.
Обращаясь к контовскому пониманию метода, мы рассмотрим лишь те стороны
проблемы, которые связаны с пониманием развития науки.

Основным методом научного познания является наблюдение. В процессе
познания природы человек накапливает знания и систематизирует их. Этот
процесс чисто кумулятивный. В своих онтологических представлениях Конт
допускает существование одного закона, определяющего все остальные. Наука
не может быть построена как единая дедуктивная система лишь по причине
слабости человеческого разума. По мере успехов научного познания человек
сталкивается со все более сложными явлениями. Проблема систематизации
знаний, т. е. превращения их в знания научные, сталкивается с необходимостью
качественно различать более простые и более сложные явления. Отсюда и
проистекает контовское различение наук в иерархическом ряду: математика —
механика — астрономия — физика — химия
—
физиология и социология.
Проблема могла бы оказаться неразрешимой, т. е. существование науки о
сложных явлениях могло бы казаться невозможным, если бы не существовало
законов изменения и развития методов исследования, которые Конт предлагает
как свое открытие.
Первый из этих законов гласит следующее: «...По мере того, как явления
усложняются, они тем самым с гораздо большего числа различных сторон
становятся доступными исследованию» 72
. Для иллюстрации можно сослаться на
аргументацию самого Конта. Поскольку все наши знания порождены
наблюдением (что равносильно утверждению: изучаются путем чувственного
восприятия), то переход от астрономии, где мы ограничены лишь зрительными
восприятиями, к физике связан с включением в исследование новых органов
чувств. «Многообразие точек зрения, — пишет Конт, — с которых могут быть
рассматриваемы физические свойства, в сущности вытекает из характерного
условия, позволяющего нам пользоваться при этом всеми нашими органами
чувств»
73
. Хотя Конт и называет это утверждение довольно громко — законом,
—
по сути своей оно примитивно и малоинтересно.
Значительно больший интерес представляет другой закон развития метода.
Позитивный метод — наблюдение — претерпевает качественные модификации
по мере перехода от изучения менее сложных к более сложным явлениям. Для
изучения простых явлений достаточно простого наблюдения. С этого
исторически и логически начинается всякое научное знание. Но уже в физике
такого наблюдения оказывается недостаточно. Второй этап развития метода —
опыт или эксперимент. Суть эксперимента заключается в постоянном
наблюдении явлений вне их естественных условий, что должно достигаться
помещением тел в искусственную обстановку74. Эксперимент — душа
физического исследования, а вместе с этим и главное орудие борьбы позитивного
мировоззрения с метафизическим. Успехи механики, а затем и физики в XIX
столетии были столь впечатляющими, что уже в то время физике отдавалась
пальма первенства среди других наук. «Интеллектуальная история последних
веков действительно показывает нам, — замечает Конт, — что главным образом
на почве физики формально и произошла общая и решительная борьба

положительного духа с метафизическим»
75
.
Потребность в появлении нового метода исследования не означает отказа от
предшествующего в иерархии. Более того, только полное усвоение наиболее
простых и ясных методов, а соответственно, и истин, может способ
способствовать развитию наук о более сложных явлениях
76
. Однако метод более
простой науки не может и не должен диктовать условий применения метода
более сложной науки. Здесь мы сталкиваемся с проблемой взаимоотношения
математики как универсального метода с экспериментом. При всем своем
пиетете к математике Конт не может не отдать предпочтения эксперименту перед
математическим аппаратом. Более того, он считает, что математический аппарат
для физики должен развиваться и разрабатываться именно физиками, а не
чистыми математиками. Это вовсе не означает, что математика — лишь средство
оформить физическое исследование. Одного примера Фурье достаточно для
Конта, чтобы видеть в математике именно метод получения нового знания.
Однако, как пишет Конт, «...искусство тесно связывать анализ (математический
аппарат. — Б. Г.) и опыт, не подчиняя один другому, еще почти неизвестно;
оно-то, естественно, и составляет последний основной прогресс метода,
необходимого для более глубокого изучения физики. В действительности это
искусство может правильно развиться только тогда, когда при этих
исследованиях... физики, а не геометры, наконец, возьмутся направлять орудие
анализа» 77
. Неудовлетворенность Конта обусловлена господством механицизма
—
попытками любое физическое явление свести к механическому. «Чаще всего,
—
пишет он, — математический анализ применяется только косвенным путем, т.
е. только после того как явление длинным и более или менее трудным рядом
экспериментальных исследований было приведено к. какому-либо
геометрическому или механическому закону: тогда анализ применяется
собственно уже не к физике, а к геометрии или к механике» 78
. Кстати, заметим,
что эта проблема до сих пор существует в науке. Для современной физики она
может быть сформулирована так: может ли физика микромира избавиться или
обойтись без понятий макрофизики, в конечном счете — механики.
Следующая наука в иерархии — химия. Хотя Конт и отмечает, что разделение
физики и химии затруднительно, и трудности эти возрастают по мере развития
науки, а сама химия в меньшей степени отвечает требованиям позитивной
философии, но тем не менее она имеет полные права на определенное место в
иерархии наук79
. Для нас важно отметить, что химия дает развитие методу. В
химии, как и в физике, господствует эксперимент. Экспериментальный характер
химии приводил Конта к выводу, что человек навсегда лишен возможности
определить химической состав небесных тел. Новое же, что дает химия, — это
метод рациональной номенклатуры (развитие химической символики и введение
химических формул). Рациональная номенклатура — это не что иное, как метод
создания рационального языка науки. Нетрудно понять, почему именно для
химии Конт видит здесь проблему. Отсутствие развитой теории, обилие

эмпирического материала при отсутствии алгоритмических способов
оперирования с исходными терминами науки неминуемо привели бы к
неспособности исследователя хотя бы как-нибудь справиться с этим материалом.
Несколько непонятна в связи с этим позиция Конта в оценке роли языка науки
вообще. Он считал, что роль языка науки в прогрессе человеческого познания
зачастую переоценивалась 80.
Наконец, мы подходим к наиболее сложным явлениям действительности —
органическим. К ним относятся биологические и социальные феномены. В силу
принципа Конта все предшествующие методы сохраняются и в биологии, однако
их недостаточно для установления законов явлений. Качественно новая область
сложности порождает и соответствующий ей метод — сравнительный.
Сравнительный метод позволяет выявлять не только закономерности статики, но
и динамики биологических явлений. Преимущество этого метода заключается в
том, что он дает основание для осуществления научной классификации.
Сравнительный метод при переходе к анализу общества превращается в
исторический. Выявление специфического метода науки об обществе —
знаменовало прогресс в методологии научного знания. Несмотря на то, что Конт
полагал, что законы развития общества не должны принципиально отличаться от
законов природы, само выделение специфического метода должно было бы
повлечь за собой и признание специфики законов. Эта специфика должна
проявиться хотя бы в учете времени как существенного фактора законов. Время в
естественных науках (поскольку они представлены в теоретической форме)
неизбежно пропадает. Если говорить о математическом представлении законов
естественных наук, то это исчезновение времени выступает в представлении его
как одного из ряда независимых переменных функции.
В связи с понятием сложности Конт развивает еще одну важную идею. Мы уже
неоднократно отмечали, что понятие простоты и сложности у Конта не имеет
чисто онтологического смысла, а связано с деятельностью человека, его
отношением к миру. В связи с этим Конт формулирует особый «закон», который
в силу его субъективистских тенденций в перевернутом виде представляет связь
деятельности человека с характером научного знания. Он формулирует его
следующим образом: «...Чем несовершеннее становится наша способность
научного предвидения вследствие возрастающей сложности явлений, тем
обширнее и разнообразнее становится, естественно, наше влияние на них...»
81
Отдавая должное науке, полагая, что система общественных отношений должна
строиться согласно успехам науки, Конт пытается оставить место и для
свободной человеческой деятельности. Не случайно он говорит о том, что
«абсолютизм в теории неизбежно приводит к произволу на практике» 82. Эта
позиция Конта объясняется его глубоким убеждением (особенно усилившимся в
конце его жизни), что в жизни общества имеют значение не только научные
знания, но и ценности иного рода: «Как бы реально ни было удовлетворение,
вызываемое открытием истины, оно никогда не бывает достаточно сильно, чтобы

руководить нашим повседневным поведением»
83
. Но более или менее цельной
концепции, выясняющей взаимоотношение научных знаний и социальной
деятельности, Конту создать не удалось.
Еще один момент, относящийся к выяснению роли метода в развитии науки:
вопрос о гипотезе. Вопрос, отнюдь не новый во времена Конта. Формирование
«философии науки» у Конта относится к периоду до 30-х годов XIX в. Эмпиризм
в его наиболее ясном проявлений еще не успел развиться в недрах самого
естествознания. Успехи в области физики были в значительной мере обязаны
теоретической (математической) физике. В этих условиях даже позитивизм с его
склонностью к эмпиризму не мог встать на позицию отказа от гипотез.
Ранее мы отмечали, что Конт различает два возможных пути получения нового
знания: индукцию и дедукцию. Однако он считает, что их недостаточно для
успешного развития науки. «Для всякого,— пишет Конт,— кто хорошо сознал
трудности глубокого изучения природы, и тот, и другой путь (т. е. дедукция и
индукция. — Б. Г.) несомненно оказался бы недостаточным даже по отношению к
простейшим явлениям, если бы часто не начинали с предугадывания результатов
посредством предварительных и сначала по существу гадательных
предположений, касающихся некоторых понятий, составляющих конечный
предмет исследования»
84
. Без использования гипотез открытие законов было бы
или невозможно или же крайне замедленно. Метод гипотез Конт называет
«могущественным орудием» развития науки. Он требует лишь одного
ограничения: «...Придумывать только такие гипотезы, которые по самой своей
природе допускали хотя бы и более или менее отдаленную, но всегда до
очевидности неизбежную положительную проверку...»85
. Гипотезу, как видим,
нельзя получить ни дедукцией, ни индукцией, ее нужно придумать. Согласно
Конту, один из законов развития науки— это господство наблюдения над
воображением. Но последовательно его провести не удается. Воображение
оказывается существенным моментом если не науки, то ее развития. Конт
достаточно подробно останавливается на анализе роли гипотез в формировании
научного знания. Собственно, вся метафизическая стадия развития
рассматривается им как гипотеза, с помощью которой наука становится наукой,
хотя сами метафизические гипотезы и были оставлены. Любопытно в связи с
этим отметить еще один закон, сформулированный Контом: «... в силу
непреложного закона человеческой природы мы обладаем гораздо большими
средствами для постановки новых вопросов, чем для решения их, или, другими
словами, человеческий дух более способен воображать, чем рассуждать...»86
Если оставить в стороне специфический для позитивизма агностицизм, то мы
увидим в развитии этой мысли Конта весьма интересные моменты. Степень
совершенства науки, ее развитости (соответствия понятию прогресса)
определяются отнюдь не абсолютным объемом знаний, а объемом проблем,
поставленных наукой. Иначе говоря, совершенство науки — не в ее
завершенности, а в ее возможностях.

Проблемы развития науки не ограничиваются лишь анализом метода. Конт
отмечает и ряд других аспектов. Один из них — дифференциация научного
знания. Разделение труда — «великое средство цивилизации...», «источник
новых успехов»
87
. Именно разделению труда в науке мы обязаны тем успехам,
которых достигла каждая отдельная отрасль человеческого знания
88
.
Дифференциация наук — характерная черта позитивной стадии развития
мышления. Это согласуется у Конта и хронологически. Эпоха Возрождения,
давшая последних универсалов в науке, породила новое движение научной
мысли в лице Бэкона, Декарта, Галилея.
Увидеть в дифференциации наук стимул их развития для первой половины XIX
в. было нетрудно. Важнее понять, чем эта дифференциация вызвана. Контовское
понимание этого обстоятельства поверхностно, но вполне в духе его концепции.
«По закону, необходимость которого очевидна, каждая отрасль научного знания
незаметно отделяется от общего ствола, как только она разрастается настолько,
чтобы выдержать отдельную обработку, т. е. как только она сделается способной
сама по себе занимать умы нескольких человек» 89. Иначе говоря, накапливается
слишком много знаний, с которыми не способен справиться человек. Разделение
труда — продукт слабости человека. Конт принимает феномен за суть процесса,
как будто бы при большей памяти и возможностях человека разделения наук не
существовало бы вообще. Отсюда понятно и создание позитивной философии,
которая как бы восполняла ограниченность человеческого ума. С точки зрения
Конта, ликвидировать отрицательные последствия разделения труда в науке
можно созданием новой всеобщей науки — позитивной философии. «...После
этого организация научного мира будет вполне закончена и будет развиваться
беспредельно, сохраняя постоянно все тот же характер»90
. Представления Конта
о характере разделения труда в науке лишний раз подчеркивают кумулятивный
характер развития научных знаний.
Пользуясь терминологией Конта, можно было бы сказать, что закономерность
дифференциации научного знания определяет прогресс науки. Другое же ее
определение — определение порядка находит свое выражение в классификации
наук. Но, по мысли Конта, классификация фиксирует не только координацию, но
и субординацию наук. Однако он чаще подчеркивал именно идею исторической
координации в своей классификации, чем и вызвал несправедливые упреки в
свой адрес. Речь идет о довольно обычной процедуре: если мы хотим
теоретически осмыслить процесс, то мы его должны представить в виде
определенной структуры (в терминах Конта это соответствовало бы прогрессу и
порядку). Классификация Конта, таким образом, теоретически представляет
развитие науки. Мы уже отмечали, что в основе философской доктрины Конта
лежит признание неизменных динамических законов. Это относится и к процессу
развития науки. Закон, управляющий естественным ходом цивилизации, лежит в
природе человеческого рода и вытекает, как говорит Конт, из инстинктивного
стремления к совершенствованию91. Динамический характер закона развития

научного знания означает, что в этом процессе нет места случайности. Кстати,
следует отметить, что именно представление Конта об истории человеческого
общества как естественном процессе неизбежно приводит его к необходимости
учитывать историю развития общества. Действительно, суть действия
динамического закона заключается в том, что любой этап развития обусловлен
предшествующими во времени состояниями. Следовательно, для понимания
современного состояния науки необходимо знать ее историю. Отсюда следует и
тот вывод, который делает Конт: «История человеческих знаний... с наибольшей
ясностью доказывает, и лучшие умы это уже признали, что все труды в области
наук и искусств как в одном поколении, так и из поколения в поколение,
неразрывно связаны между собой, так что открытия одного поколения
подготовляют открытия следующего, как сами они были подготовлены таковыми
предшествовавшего поколения. Установлено, что сила гения сама по себе
гораздо меньше той, которая ему приписывалась. Человек, наиболее
выдающийся своими великими открытиями, почти всегда обязан большей
частью своего успеха своим предшественникам на избранном им поприще.
Одним словом, человеческий разум шествует в развитии паук и искусств по
определенному пути, независимому от величайших интеллектуальных сил,
которые кажутся, так сказать, только орудиями, предназначенными произвести в
указанное время последовательные открытия» 92.
Классификационная схема наук и представляет собой эту необходимость в
«догматической» (т. е. теоретической) форме. Конт, естественно, понимает, что
реальный исторический процесс много сложнее и включает взаимодействие
наук, которые в схеме представлены как воздействующие лишь в одном
направлении. Наука в социальном организме обладает самостоятельной жизнью.
Вновь полученные знания не только удовлетворяют потребности человека, но и
вызывают новые потребности в познании. Несмотря на то, что одной из
основных функций науки является рациональное предвидение, дающее
основание для наших действий, тем не менее она не может рассматриваться
только как основа «искусства». Полезность науки для производства— это
побочный продукт. «Как бы ни велики услуги, которые научные теории оказали
промышленности... мы все же не должны забывать, — пишет Конт, — что науки
прежде всего имеют более прямое и возвышенное назначение: удовлетворять
наш разум в его основной потребности познавать законы явлений»93
.
Следовательно, удовлетворение потребностей духа, коренящихся в особенностях
нашей физиологической организации — вот истинное назначение науки.
Отступление от этой истины грозит, как полагал Конт, прогрессу самой науки.
Здесь мы сталкиваемся с противоречиями в концепции Конта. Социологизм, на
котором так настаивал Конт, вырождается у него в конце концов в потребности
человеческого духа, а практицизм науки оказывается побочным продуктом
развития науки. «Человек, — пишет Конт, — должен приступать к
теоретическим исследованиям совершенно не задаваясь какими бы то ни было

практическими целями, ибо наши средства для открытия истины так слабы, что
если мы не сосредоточим их исключительно на одной цели, и при отыскании
истины будем еще задаваться и посторонними вопросами о немедленной
практической пользе, то почти никогда не будем в состоянии найти саму
истину»94
.
Такова в общем концепция науки и ее развития, разработанная
основоположником позитивизма О. Контом. Противоречия доктрины Конта не
являются его личной виной, недосмотром или ошибкой. Противоречивость
концепции Конта — продукт противоречивости самого позитивизма. Нельзя
развивать философию позитивизма и вместе с этим избежать противоречий
внутри этой философии. Как показала вся дальнейшая история позитивизма его
противоречивость неустранима принципиально.
Нельзя сказать, что Конта не знали. Его лекции о позитивной философии
слушали Фурье, Гумбольдт, Пуансо и др. Один из видных физиков первой
половины XIX в. — Брюстер, одобрительно отозвался о двух первых томах
контовского курса. И тем не менее известность Конт получает не благодаря
своим трудам и не трудам своих последователей 95
, а благодаря той форме
позитивизма, которая получила развитие на английской почве в трудах Д. С .
Милля и Г. Спенсера.
Примечания:
1 Следует иметь в виду, что истинно к этому периоду заканчивается и
ассимиляция научных знаний О. Контом. Вот что по этому поводу пишет один
из исследователей творчества О. Конта: к 1816 г. Конт прочел Фонтенеля,
Мопертыси, Смита, Дюкло, в особенности Дидро, Юма, Кондорсэ, Бишо. «Свое
чтение он закончил в юношеские годы. После этого он ничего больше не читал и
ничего больше не перечитывал» (см. Н. Grauber. August Compte der Begriinder des
Positivismus. Freiburg, 1889, S. 35).
2 См.: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 32, стр. 381; т. 33 стр. 190.
3 Цит. по: Ф. Клейн. Лекции о развитии математики в XIX столетии. М, — Л.,
1937, стр. 102.
3а
Цит. по: Г. В . Плеханов. Избранные философские произведения, т. 1 . М ., 1956,
стр. 539.
4
О. Конт. Курс положительной философии, т. 1. СПб., 1899, стр. 6.
5
О. Конт. Дух позитивной философии. СПб., 1910, стр. 16.
6 О. Конт. Дух позитивной философии, стр. 17.
7
Родоначальники позитивизма, вып. 1. СПб., 1909, стр. 109.
8 О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 6.
9
Родоначальники позитивизма, вып. 4. СПб., 1912—1913, стр. 81.
10 См.: Родоначальники позитивизма, вып. 1, стр. 108.
11
О. Конт. Дух позитивной философии, стр. 33 .
12 См.: Родоначальники позитивизма, вып. 2. СПб., 1910, стр. 106.

13
Причинная связь явлений ими, по крайней мере Контом, не отрицается. Что
же касается конечных причин, обнаружение которых должно служить
средством объяснения некоторого явления, то таковые действительно
отрицаются. Кроме того, отрицается понимание закона науки как описания
причинно-следственных связей. Причины относятся к сущности, наука же
изучает лишь феномены.
14 О. Конт. Курс положительной философии, т. 2. СПб., 1910, стр. 76 .
15 Феноменализм начала XIX в. в науке — результат краха учения о невесомых
субстанциях. От науки ожидается, как правило, умение объяснить исследуемые
явления. Старый способ объяснения — ссылка на существование «материи»,
обладающей тем или иным свойством, — дискредитировал себя полностью.
Отсюда и новое понимание науки — новое лишь постольку, поскольку оно
разрушало старое. В этом смысле позитивизм по своим функциям в истории
наукоучения выполнял роль метафизического этапа развития науки (по
классификации самого же Конта).
16 См.: Родоначальники позитивизма, вып. 4, стр 67.
17 Там же, стр. 74.
18
О. Конт. Дух позитивной философии, стр. 24.
19
Там же.
20 Здесь мы отвлекаемся от специфического понимания «социального» у Конта.
Это понимание прямо противоположно материалистическому пониманию, а
потому вряд ли может оцениваться как научное.
21 Лависс и Рамбо. История XIX века, т. 1 . М ., 1907, стр. 249.
22 Следует отметить, что Конт, характеризуя позитивную стадию, отмечает
благотворную роль возникновения школ в развитии естествознания (см.: «Cours
de philosophie positive», v. VI, Paris, 1864, p. 229).
23
В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 42, стр. 290.
24
О. Конт. Курс положительной философии, т. 2, стр. 8.
25 О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 65.
26 Там же, стр. 58.
27 Там же, стр. 54.
28
Там же, стр. 53.
29
Там же.
30
Там же, стр. 63.
31
Там же, стр. 60.
32 О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 63.
33 См.: Родоначальники позитивизма, вып. 4.
34 См.: Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 142.
35
Родоначальники позитивизма, вып. 1, стр. 109.
36 О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 53—54.
37
См. Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 94.
38 Там же, стр. 113.

39
Там же, стр. 111 .
40 См. там же, стр. 92.
41 Там же, стр. 84.
42
О. Конт. Дух позитивной философии, стр. 47 . 22
43
Там же, стр. 19.
44
Там же, стр. 19; см. также Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 138.
45
См.: Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 138.
46 О. Конт. Дух позитивной философии, стр. 37 .
47
О. Конт. Дух позитивной философии, стр. 37 .
48 О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 17.
49
Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 95 .
50
Там же, стр. 105.
51 Обычно противопоставляют Конта и Спенсера (чему способствовал сам
Спенсер) как дедуктивиста и эмпирика. Однако это противопоставление не
имеет силы, ибо они оба эмпирики и различаются скорее в понимании природы
знания.
52 О. Конт. Дух позитивной философии, стр. 27.
53
Следует иметь в виду, что принцип, выражающий отношение теории и
практики, сформулирован Коптом следующим образом: «...На науке (т. е.
теории. — Б . Г.) основано предвидение, на предвидении— действие» (О. Конт.
Курс положительной философии, т. 1, стр. 25).
54
О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 26. Мы отвлекаемся
здесь от весьма превратного представления Конта (а также Сен-Симона) о
том, что практическая реализация научных знаний воплощается якобы в
деятельности руководителя промышленных предприятий, т. е. буржуа, а не
рабочего класса.
55
Там же, стр. 27.
56
Там же, стр. 30.
57
Там же, т. 2, стр. 32.
59 О. Конт. Курс положительной философии, т. 2, стр. 13.
60 См. В . Лесевич. Опыт критического исследования основоначал позитивной
философии. СПб., 1877, стр. 88 .
61
О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 2.
62
О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 33.
63
О. Конт. Курс положительной философии, т. 2, стр. 28.
64 Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 150—151.
65 О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 34.
66 Относительно авторства Конта см. на стр. 6—7 .
67
Конт разделяет социологию на социальную статику и социальную динамику
Социальная статика — позитивная теория порядка, или гармонии, условий
существования человеческого общества. Социальная динамика — теория
социального прогресса.

68
О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 4. То же самое Конт
утверждал и в более ранней работе («Катехизис промышленников»).
Теологическое состояние, писал он, «неминуемо переживает всякая наука в
младенчестве» (Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 105).
69
О. Конт, Дух позитивной философии, стр. 10.
70 В связи с этим следует отметить, что многие исследователи творчества
Конта переоценивали элемент относительности в его воззрениях.
71 См.: О. Конт. Дух позитивной философии, стр. 13; его же. Курс
положительной философии, т. 1, стр. 6 .
72 О. Конт. Курс положительной философии, т. 2, стр. 8.
73
О. Конт. Курс положительной философии, т 2, стр. 8
74
См. там же, стр. 9
75
Там же, стр. 16.
76
Там же, стр. 14.
77
Там же, стр. 12.
78 Там же, стр. 10.
79 О. Конт. Курс положительной философии, т. 2, стр. 4.
80
Там же, стр. 24.
81
Там же, стр. 17.
82 Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 124.
83
Там же, стр. 60.
84 О. Конт. Курс положительной философии, т. 2, стр. 20.
85 Там же, стр. 20.
86 О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 82—83.
87
Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 96 .
88
См.: О. Конт. Курс положительной философии, т. 2, стр. 13.
89
Там же.
90
О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 14.
91 См. Родоначальники позитивизма, вып. 2, стр. 117.
92 Там же, стр. 116.
93 О. Конт. Курс положительной философии, т. 1, стр. 27.
94
О. Кот. Курс положительной философии, т. 1, стр. 28.
95
Во Франции последователи О. Конта — Литтре и Вырубов — издавали
специальный журнал, пропагандировавший идеи позитивизма. В Италии (во
Флоренции) Шифф, Шпер, Левье и А. А . Герцен пытались также основать
позитивистский журнал.
Б. С . Грязнов
ЭВОЛЮЦИОНИЗМ Г. СПЕНСЕРА И ПРОБЛЕМЫ РАЗВИТИЯ НАУКИ
Раннее развитие капитализма, промышленного производства в Англии, расцвет
британской экономики в XIX столетии приводят к формированию

мировоззрения утилитаризма. Основной его принцип — все должно приносить
прибыль. Наука не могла стоять в стороне от этого процесса. Практицизм
деловой жизни становится и нормой научного мышления. Спенсер писал по
этому поводу: «Желание обладать «практической наукой», которая могла бы
служить потребностям жизни, таково, что увлечение научными исследованиями,
не имеющими непосредственного применения, кажется смешным...»'
Такой взгляд на науку был подготовлен и развитием философии в Англии. Бэкон,
Локк и даже Беркли и Юм, несомненно, способствовали формированию
философии эмпиризма.
Практицизм англичан в XIX в. был таким же предметом насмешек и зависти в
континентальной Европе, как практицизм американцев в XX в. Это стало
настолько общим местом, что газета «Тайме» в декабре 1873 г. писала: «...Есть
истина в уверении, что мы отстали от других в уважении к отвлеченным наукам и
в занятии ими»
2
.
Если проследить успехи в развитии естественных наук в Англии первых двух
третей XIX в., то нетрудно убедиться, что эмпирические исследования занимали
там, несомненно, первое место. И если во Франции философская доктрина Конта
воспринималась среди философов (да и значительной части
естествоиспытателей) как упразднение философии в собственном смысле этого
слова, то в Англии позитивизм рассматривался как естественное продолжение
здравого смысла, за пределы которого философия собственно не способна и
выйти.
По всей вероятности, громадный успех, который выпал на долю Спенсера, был
обусловлен этим обстоятельством. Интеллигенту XIX в. (впрочем и XX в. тоже)
льстило, что в философском трактате он обнаруживал суждения здравого
смысла, до которых он и сам додумывался, но только явно их не выражал.
Наконец-то были выражены сами собой разумеющиеся идеи, понимание
которых теперь не требовало специальной философской культуры. Для этого
было достаточно просто культурности. Популярность Спенсера — это
популярность «здравого ума»; восхищение Спенсером — это способ восхваления
своего ума обывателем от науки (в XIX в. таковые уже появились).
Развитие философской доктрины позитивизма в Англии (в основном Миллем и
Спенсером) не было простым повторением Конта. Если говорить о внешней
стороне дела, то Спенсер усиленно противопоставлял свои взгляды контовским;
Милль же был более терпим к французскому изданию философии науки3
. Итем
не менее Спенсер более близок к Конту, чем Милль.
Поскольку перед нами не стоит задача характеристики взглядов того или иного
мыслителя, а требуется выяснить позиции позитивизма как направления, то мы
ограничимся при анализе взглядов Г. Спенсера лишь тем, что отличало его от
Конта и что может рассматриваться как дополнение к доктрине Конта.
Спенсеровская концепция науки и ее развития не представляет собою такой
жесткой системы, как у Конта. В известном смысле можно говорить о двух

разных концепциях Спенсера: гносеологической и социологической. Первая
тесно связана с психологическими воззрениями, вторая — часть социологии. Но
и та и другая мало связаны с историей науки. Спенсер более всего занят
«открытием» всеобщих принципов развития: его мало интересовали детали и
перипетии эволюции науки. Отсутствие такого интереса обусловлено его
социологическими воззрениями.
В отличие от Конта, считавшего науку, научные знания главным стимулом
развития общества, Спенсер видит стимулы действия людей, а следовательно, и
развития общества в их чувствах, а не в разуме. «Идеи, — пишет Спенсер, — не
управляют миром и не вносят в него переворотов: мир управляется и изменяется
через чувства, для которых идеи служат только руководителями. Социальный
механизм покоится в конце концов не на мнениях, но почти всецело на
характерах... Все социальные явления оказываются результатами совокупности
человеческих чувств и верований... социальное состояние, в какую угодно эпоху,
есть равнодействующая честолюбий, интересов, опасений, негодований и
симпатий всех граждан, живших прежде и ныне еще живущих». «Следовательно,
—
заключает Спенсер, — хотя передовые идеи, раз установившись, и влияют на
общество и на его дальнейший прогресс, однако установление таких идей
зависит от способности общества их воспринять»
4
. Вот еще несколько сентенций
Спенсера по этому поводу: «...Во всех случаях поведение определяется не
знанием, а чувством. Очевидно, что изменить действия этих пассивных зрителей
возможно было бы не тем, чтобы сделать яснее их сознание, а тем, чтобы сильнее
возбудить их более высокие чувства». А вот и прямо антисциентистские
утверждения: «...Вера в нравственное действие умственного образования...
нелепа...» и далее: «Вера в книжные уроки и в чтение составляет одно из
суеверий нашего времени»
5
.
Это отнюдь не означает, что наука не играет какой-либо существенной роли в
развитии общества. Согласно доктрине Спенсера, общество функционирует
благодаря осуществлению пяти родов деятельности человека: 1) деятельность,
ведущая непосредственно к самосохранению; 2) опосредованно, т. е.
обеспечивающая удовлетворение жизненных потребностей, влияющая на
самосохранение; 3) деятельность по воспитанию и обучению потомства; 4)
деятельность по поддержанию Социальных и политических отношений и,
наконец, 5) досуг, удовлетворение своих вкусов и чувств
6
.
Влияет ли научное знание на все эти роды деятельности? Спенсер довольно
обстоятельно доказывает, что любой из родов деятельности осуществляется тем
лучше, чем обширнее научные знания человека. Даже деятельность в области
искусства будет более плодотворной при освоении научных знаний. Кроме того,
«наука раскрывает перед нами целый мир поэзии, тогда как для невежества —
все мрак»7. Она не только средство эстетического воспитания, но и сама по себе
поэтична. Все это означает, что современная цивилизация не могла бы даже
возникнуть без науки8, ибо она (наука. — Б. Г.) обладает ценностью как знание и

как орудие умственной дисциплины9
. Но наука — это условие и средство
развития общества, а не его причина.
1. Что же такое наука? В решении этого вопроса Спенсер более
последователен, чем Конт. Для него наука — это знание вообще. «Нигде нельзя
провести черту и сказать: «Здесь начинается наука» 10
. Наука понимается
Спенсером как совокупность знаний о порядке (закономерности),
существующем в природе. Но обыденное знание по сути своей дает именно такое
знание, и «видимое различие между двумя родами знания (научным и
обыденным. — Б . Г.) заключается не в природе их, а в отдаленности от
восприятия»11, а поэтому наука «...может быть названа расширением восприятий
путем умозаключения»
12
.
Такое отождествление науки с обыденным знанием сразу переводит проблемы
анализа науки и ее развития в область общефилософской, гносеологической
проблематики.
Этим обусловлено и то обстоятельство, что Спенсер не развивает специально
теорию научного знания, и его соображений по поводу науки — лишь Материал,
фон, который должен оправдать его гносеологическую концепцию.
Именно такое отождествление заставляет Спенсера в еще большей степени
обращать внимание на исторический процесс развития знания. Действительно,
даже в рамках концепции, отождествляющей науку со знанием вообще, трудно
не замечать существующих различий, но в таком случае должны
рассматриваться различия «не между обыкновенным знанием и научным, а
между последовательными фазисами самой науки или самого знания»13.
Перефразируя Рассела, можно сказать, что, по Спенсеру, наука — это
развившееся обыденное знание, обыденное знание — это недоразвившаяся
наука.
«Таким образом, — заключает Спенсер, — должно одинаково обращаться как с
самой простой формой познания, так и с самой сложной потому, что они по
своему происхождению и по своим функциям тождественны» 14. А это в свою
очередь означает, что проблема анализа науки становится проблемой ее генезиса
и последующего развития, но не в плане историко-научном, а гносеологическом,
что для Спенсера означает перевод этой проблематики в значительной мере в
план психологический.
В рамках нашего исследования нет возможности заниматься специально
анализом спенсеровской гносеологии. Мы обратим внимание лишь на те стороны
философской концепции Спенсера, которые освещают его представления о
науке, как она может быть понята в рамках здравого смысла, а не так, как она
определена самим Спенсером. Такой подход оправдан уже хотя бы тем, что в
многочисленных книгах и статьях Спенсера термин «наука» используется в том
значении, которое используется в обыденной жизни, а не в специальном
спенсеровском — как знание вообще. Такое использование термина «наука» не
вполне определенно, но зато помогает сократить характеристику спенсеровской

концепции.
Многое в спенсеровском понимании науки не отличается от широко
распространенных взглядов, но часто имеет несколько иное обоснование, что
объясняется биологизмом всей его философской доктрины. Наука поэтому для
Спенсера — средство приспособления человека к среде, это способ «достигать
блага и избегать вреда» 15
. Процесс приспособления порождает две
специфические цели науки: объяснение и предсказание1б. Развитие науки должно
представлять собой совершенствование средств для лучшего достижения этих
целей. В своей эволюции наука проходит те же фазисы, что и любая другая
система (мир, организм, общество), и законы ее развития — это законы развития
вообще.
Суть своей концепции развития Спенсер излагал многократно
17
. В наиболее
сжатой форме (в виде 16 тезисов) она изложена в статье «Причины моего
разногласия с О. Контом». Прежде всего нужно иметь в виду, что это всеобщая
концепция эволюции. Но поскольку Спенсер считает закон эволюции
универсальным, то все, что сказано им о мире, имеет отношение и к развитию
познания, науки.
Всякая система, согласно Спенсеру, началом своего существования имеет
неравновесное состояние. Оно и создает процесс эволюции либо разложения.
Эволюция есть процесс интеграции, переход от простого к сложному;
интеграция сопровождается дифференциацией, т. е. переходом от
неопределенной однородности к определенной разнородности, из которой
возникает дифференцированное, устойчивое целое. Дифференциация
обусловлена законом размножения следствий. Равновесие есть конечный
результат превращений
18
. Такова концепция развития Спенсера. Как же эта
концепция преломилась в применении к пониманию развития науки?
2. Развитие науки в связи с ее отношением к миру. Мы уже отмечали выше, что
наука, согласно Спенсеру, — способ приспособления к окружающему миру, что
может быть выражено иначе — способ получения истины. «. ..То, что мы
называем истиной, указывающей нам путь к успешной деятельности и к
последовательному поддержанию жизни, есть просто лишь точное соответствие
субъективных отношений с объективными...»
19 Мы не будем здесь детально
анализировать общефилософскую позицию Спенсера. Его понимание
объективного, субъективного, истины эклектично и тяготеет к субъективному
идеализму и агностицизму. Нас будет интересовать именно понимание развития
науки.
Как и всякий процесс развития, наука должна развиваться от простого к
сложному. Этот процесс есть познавательное следование за простым и сложным
в самом объективном. Это, как отмечает Спенсер, не единственный критерий
развития науки, «порядок, в котором познавались и устанавливались различные
группы законов, зависит не от одного единого обстоятельства, но от многих
обстоятельств»
20.

Но тем не менее первым условием прогресса науки является генетическая связь
простого и сложного в самом мире и следование процесса познания за генезисом
самого объекта. Таким образом, порядок открытий в науке зависит от сложности
явлений, что проявляется в усложнении условий наблюдения 21
.
Вторая особенность развития науки определяется, с точки зрения Спенсера,
особенностями повторяемости событий в мире. Чем массовиднее явление, тем
раньше оно познается. «Постоянство и правильность, предполагаемые нами
между последовательными явлениями, пропорциональны отчасти тому числу,
сколько раз какое-нибудь отношение являлось не только нашим чувствам, но еще
и нашему сознанию, отчасти силе того впечатления, какое произвели на нас оба
члена отношения»
22
. Эта закономерность развития науки может быть в полной
мере понята лишь в рамках специфического понимания деятельности человека и
его познавательных способностей, но главное в ней — онтологическая
детерминация познавательного процесса.
Развитие науки — это преумножение знаний о мире в форме законов науки.
Познать закон, как говорит Спенсер, это значит «узнать единообразие
отношении между явлениями». Вот это-то узнавание и детерминировано в
значительной мере особенностями самих явлений мира. В статье «О законах
вообще и о порядке их открытия» Спенсер отмечает следующие аспекты этой
детерминации: открытие законов зависит от: 1) непосредственного воздействия
явлений на наше личное благополучие; 2) очевидности обоих явлений, между
которыми может быть замечено какое-либо отношение; 3) абсолютного
постоянства соотношений. Это третье условие Спенсер понимает следующим
образом: «Явления обнаруживаются нам различным образом: или в порядке
одновременности, или в порядке последовательности; первые остаются долго
или постоянно перед нашими взорами, вторые длятся лишь мгновения или
являются очень редко; ясно, что законы последних явлений не могут быть
установлены так же скоро, как законы первых»
23
; 4) относительного постоянства
явлений; и, наконец, 5) простоты явлений 24.
Здесь же Спенсер отмечает еще одно условие, от которого зависит развитие
науки, — степень абстракции. Однако это условие не однородно с первыми
пятью пунктами и характеризует скорее особенности познавательной
деятельности.
Другая сторона отношения науки к миру — вопрос о будущем науки. Согласно
эволюционистской точке зрения Спенсера, это будущее должно было бы
представлять собой равновесие между наукой и миром, которое можно понимать
как исчерпывающее познание мира. Но в силу традиций агностицизма, которые
были так сильны в Англии, в силу попыток оправдать и защитить религию
Спенсер решает эту проблему иначе.
В процессе своего развития (т. е. в процессе познания мира) успехи науки
означают подчинение частных отношений законам и подведение этих
специальных законов под законы все более и более общие
25
. Особенность же

развития науки, как полагает Спенсер, заключается в том, что в рамках знания
нельзя получить предельно широкого обобщения, ибо знание всегда
наталкивается на границу познаваемого, за которой лежит область
Непознаваемого (Спенсер часто пишет «Непознаваемое» с большой буквы).
«Положительное знание, — пишет он, — не охватывает и никогда не сможет
охватить всей области возможного мышления. Смотря на науку, как на
постепенно расширяющуюся сферу, мы можем сказать, что всякое прибавление к
ее поверхности увеличивает и соприкосновение ее с окружающим незнанием» 26.
Здесь мы сталкиваемся с одной из наиболее «щекотливых» проблем наукоучения
XIX в.— проблемой взаимоотношения науки и религии. Освободившись от
авторитета церкви, наука тем не менее не смогла быть нейтральной по
отношению к религии. Уже один факт существования и развития науки
затрагивал непосредственно интересы веры. Вера во всемогущество разума
грозила вытеснением религии из сферы духовной жизни человека.
Спенсер разрешает эту дилемму, опираясь на ограничение сферы разума.
Развитие науки, с его точки зрения, не только не грозит существованию религии,
но, напротив, является средством очищения религии от нерелигиозных
элементов. Между прочим для Спенсера это — одна из важнейших функций
науки. Вера и разум — два противоположных способа умственной деятельности,
но существующих всегда. «Как и теперь, так и в будущее время ум человеческий
будет заниматься не только уже известными явлениями и их отношениями, но и
тем неизвестным «нечто», на которое указывают явления и их отношения. Таким
образом, — продолжает Спенсер, — если знание не в состоянии наполнить всей
области сознания, если для ума всегда остается возможность вращаться за
пределами того, что превышает знание, то всегда останется место для чего-то,
что носит характер религии, так как религия во всех ее формах отличается от
всего остального тем, что предмет ее есть нечто такое, что лежит вне сферы
опыта» 27
.
В процессе своего развития наука, как утверждает Спенсер, неизбежно приходит
к религии. Это он пытается обосновать, исходя из двух соображений: 1) из
специфически психологической трактовки процесса познания и 2) из анализа
отношения знания к миру. Смысл первого аргумента Спенсер выражает
следующим образом: «Ее (науки. — Б. Г .) успехи в подчинении частных
отношений между явлениями — законам и в подведении этих специальных
законов под законы все более и более общие — по необходимости являются
прогрессом в открытии причин все более и более абстрактных. Причины же все
более и более абстрактные неизбежно являются причинами все менее и менее
доступными пониманию, так как образование абстрактного понятия
предполагает отбрасывание известных конкретных элементов мысли. Поэтому
наиболее абстрактное понятие, к которому постоянно приближается наука,
является понятием, сливающимся с недоступным или немыслимым вследствие
изъятия всех конкретных элементов мысли»
23.

Для Спенсера вообще «понимание» мира и его «существование» связано с
представимостью чего-либо в чувственной форме. То, что не представимо, не
существует и не может быть «понятным». Отсюда объяснима тенденция
Спенсера к взаимному оправданию науки и религии. Наука в ходе своего
развития неизбежно наталкивается на непредставимое нечто, где она кончается,
и где начинается область религиозного мышления 29.
Из первой особенности вытекает вторая: научное знание о мире является знанием
лишь постольку, поскольку оно чувственно. Только о чувственном образе можно
говорить как о знании. А это в свою очередь означает, что наука в своих верхних,
наиболее абстрактных этажах вовсе не является знанием о мире и в этом
отношении тождественна религии. «Конечные религиозные и конечные научные
идеи одинаково оказываются простыми символами действительности, а не
знаниями о ней» 30. Более того, Спенсер даже утверждал невозможность
существования научного знания без истин веры 31
.
3. Развитие науки как развитие познавательных способностей человека. Знание
в своем развитии проходит определенные фазисы — от низшего к высшему:
«...Знание низшего разряда — это необъединенное знание; наука — отчасти
объединенное знание, философия — вполне объединенное знание»32
. Переход от
одного фазиса к другому может быть оценен как развитие и совершенствование
человеческих способностей. Таким образом, закономерности развития науки
опять исчезают как самостоятельные, трансформируясь в законы
психологические. В статье «Генезис науки» Спенсер, отвергая кантовскую идею
филиации наук33, намерен рассматривать историю наук «как историческое
выражение психологического процесса»34. Не вдаваясь в тонкости
психологической теории Спенсера, отметим лишь некоторые проблемы,
имеющие отношение к развитию науки.
Поскольку наука отождествляется с знаниями вообще, то одна из характеристик
развития науки — это накопление знания. Процесс же накопления знаний у
Спенсера выглядит как развитие способностей человека. Применяя свою
эволюционную теорию к развитию науки, Спенсер считал, что знания (как и
биологические признаки особи) наследуются биологическим путем. Теория
эволюции и наследования благоприобретенных признаков явилась для Спенсера
средством примирения эмпиризма и априоризма. «В настоящее время, — пишет
он, — общепризнано, что прямо или косвенно всеобщие истины индуктивны, т.
е. они или сами проистекали от сопоставления наблюденных фактов, или
выведены из истин, происшедших таким путем»35
. Эмпирическим путем
полученные истины впоследствии наследуются и становятся «врожденными».
«Врожденные» истины — основа всякого научного знания; они обладают
свойствами всеобщности и необходимости. «Таким образом, — заключает
Спенсер, — очевидно, что... существует признание необходимых истин за
таковые в силу известной умственной эволюции»
36
.
Вполне понятно, что по мере эволюции общества число таких истин должно

увеличиваться. При этом в силу «врожденности» они не требуют своего
обоснования и оправдания.
Доказательство необходимо лишь для истин «благоприобретенных». «Привычка
во всех случаях требовать доказательств и давать доказательства породила
заключение, — замечает Спенсер, — что можно требовать доказательств и для
конечных положений сознания, на которые разлагается всякое доказательство»
37.
Нет необходимости подробно анализировать эту точку зрения. Спенсер не мог ее
обосновать. Она лежит за пределами научного анализа — в области
спекулятивной. Теория «врожденных» знаний Спенсера противоречит его же
характеристике подлинной науки. Она построена ненаучными способами. Те
претензии, которые выдвигались им по отношению истории науки, могут быть в
равной мере обращены против него. «В каждом фазисе своего прогресса наука
останавливалась, таким образом, на поверхностных решениях и, поступая
ненаучно, пренебрегала задаться вопросом, какова же природа деятелей, о
которых она так смело говорила. Хотя на каждом последующем фазисе наука и
проникала немного глубже и сводила своих предполагаемых деятелей к деятелям
более общим и абстрактным, но все же она по-прежнему удовлетворялась ими,
как будто это были вполне установленные реальности»
38
. Как видно, Спенсер
критикует развитие науки с позитивистских позиций. Но его теория
«врожденных» идей не удовлетворяет требованиям ни настоящей науки, ни ее
позитивистской версии.
Другой стороной развития науки является развитие способностей человека к
абстрагированию и обобщению, а также способности установления тождества.
Спенсер считал, что наука вообще основана на идее равенства вещей и равенства
отношений
39
. В этой процедуре он усматривал суть всякого умозаключения. Но
поскольку умозаключение — это способ расширения восприятий, то и
способность к отождествлению — одно из важнейших условий развития науки.
В отличие от «врожденных» идей знания, полученные путем обобщения и
абстрагирования не могут претендовать на необходимость и всеобщность. Мало
того, судя по отдельным замечаниям Спенсера, абстрагирование и обобщение,
хотя и необходимые процедуры научного познания, но их применение как бы
ухудшает качество знания. Вот как он характеризует этот процесс: понятия
«бывают полными только тогда, когда атрибуты мыслимого предмета бывают по
числу и роду таковыми, что наше сознание может охватить их почти в одно и то
же время, так что они кажутся присутствующими все вместе, по мере же того как
мыслимые предметы делаются более обширными и сложными, некоторые из
атрибутов, появившиеся первыми, исчезают из сознания раньше, чем
представляются остальные, и понятие становится, таким образом,
несовершенным»40. Почти то же самое можно сказать и о процедуре обобщения.
4. Развитие науки как развитие метода. Прежде всего: что же такое метод? У
Спенсера нет дефиниции этого понятия. Но из его изложения проблем метода

можно довольно четко представить, что он под методом понимает.
В специальной статье «О методе» он пишет следующее: «Преобладающий,
характерный признак интеллектуальной деятельности, рассматриваемой с точки
зрения последовательных стадий ее эволюции, состоит в том, что умственные
процессы, которые первоначально не сопровождались сознательным
отношением к способу их выполнения или приспособлением к доступным целям,
впоследствии становятся сознательными и систематическими» 41. Несколько
ниже Спенсер отмечает, что научные процедуры становятся «методами тогда,
когда подразумеваемые ими процессы так часто повторялись, что приобретают
организованную форму, и что именно частое повторение придает им
определенность и делает их сознательными процессами, путем которых были
достигнуты известные цели»
42
.
Метод, следовательно, — это осознание путей и средств, при помощи которых
совершались открытия в науке. Важной стороной этих процедур является их
логическая природа. Спенсер, сам никогда не занимался логикой в узком смысле
этого слова, поэтому его характеристика метода как логической процедуры
остается на уровне обыденного понимания логики. В связи с этим под понятие
метода у Спенсера попадают процедуры и иного характера — не логические
(например, процедура измерения). Что важно для метода — так это
алгоритмичность.
Важное место в развитии науки занимает гипотеза, основанная на процедуре
обобщения. И Спенсер хотел бы найти метод создания разумных гипотез.
«Называть способность, проявляемую такими людьми (делающими открытия. —
Б. Г.), гениальностью или интуицией, значит просто уклоняться от ответа на
вопрос. Если умственные явления подчиняются известным определенным
законам, то необыкновенное искусство в выборе истинных гипотез ничего иного
не означает, кроме не вполне обычной склонности выполнять именно тот
умственный процесс, посредством которого создаются истинные гипотезы, а это
значит, что такой процесс существует» 43.
Естественно, что Спенсеру ничего не удалось сделать в этом плане (впрочем, как
и современным исследователям). Но тем не менее его внимание к гипотезе
вполне оправдано. Действительно, как отмечает неоднократно Спенсер, вне
гипотезы невозможно никакое развитие знания. Он писал: «...Мы не можем
сделать самого обыкновенного наблюдения, не имея никакого предварительного
понятия о том, что мы должны наблюдать...»
44
. То же самое он отмечает и в
статье «О методе», указывая, что любое обобщение неизбежно должно пройти
стадию гипотезы, и все дело в том, чтобы обнаружить прием, который
обеспечивал бы получение истинных гипотез. И хотя гипотеза — необходимое
условие развития науки, но отнюдь не безупречное. Спенсер выражает это
противоречие следующей сентенцией: «Наши способности могут передавать
факты ложно от двух противоположных причин: присутствия гипотезы и
отсутствия гипотезы»
45
. Избежать этого противоречия, к сожалению, нельзя.

Другим стимулом развития научных знаний, согласно Спенсеру, является
понимание того простого обстоятельства, что в мире все закономерно. Вера в
существование закона «становится могучим двигателем, влекущим их (ученых.
—
Б. Г .) к новым исследованиям»
46
. Эта вера, как полагает Спенсер, — продукт
нового времени и не была присуща древним мыслителям. В этом он, пожалуй, и
прав. Сама суть науки всегда была связана с познанием закономерностей. Но
можно согласиться с тем, что эта привычка во всем видеть или предполагать
закон, становится нормой обыденного знания значительно позже, нежели
возникла наука 47.
Установление закона служит целям предвидения. Ценность и степень развитости
науки — определяются характером предвидения. В связи с этим Спенсер
довольно много внимания уделяет так называемым качественным и
количественным законам (соответственно предвидению). «.. . Неразвитая наука
есть качественное предвидение, а развившаяся — количественное» 48
. Вэтом
утверждении нет ничего нового. Оно стало общим местом для естественной
науки XIX столетия.
Превращение знания из качественного в количественное обеспечивается
процедурой измерения. При этом само измерение Спенсер намерен ограничить
узкими рамками линейной протяженности. «...Всякая точная наука, — пишет он,
—
в окончательном анализе может быть сведена на результаты, измеряемые
равными единицами линейного протяжения»
49
. Но наука уже во времена
Спенсера вышла далеко за пределы пространственных измерений. Да не только в
XIX в., но и много раньше измерение не могло сводиться только к линейному.
Главное, конечно, не в этом. Пафос спенсеровской концепции — в высокой
оценке количественных исследований в науке: «... Объем, до коего доведены
наши количественные предвидения в каком-нибудь направлении, указывает
глубину, до которой достигло наше знание в этом направлении. Здесь мы можем
указать как на другую сторону того же самого факта, — что переходя от
качественного к количественному предвидению, мы переходим от индуктивной
науки к дедуктивной, пока наука чисто индуктивна, до тех пор она чисто
качественна; если она неточно количественна, то состоит обыкновенно частью из
индукции, частью из дедукции; она становится вполне количественною только
тогда, когда она совершенно дедуктивна. Это не означает, однако, что область
дедуктивного и количественного одинаковы; ибо очевидно, что часто
дедуктивное бывает чисто качественным»
50
.
Здесь переплетаются проблемы исследования качественных и количественных
характеристик с индуктивным и дедуктивным методами. Но если вполне
понятно, что Спенсер понимает под индукцией, то не совсем ясны его
представления о дедукции. Кажется естественным понимать дедуктивный метод
как систему правил, обеспечивающую однозначный вывод утверждения из
одного или нескольких, принимаемых за истинные. При этом выведенное
утверждение считается в таком случае доказанным. В связи с этим теория

дедукции часто отождествлялась с теорией доказательства. Для Спенсера же это
два, по всей вероятности, различных процесса. То, что мы в настоящее время
называем дедуктивным доказательством, Спенсер не относит вовсе к научной
процедуре, способной развивать науку. Как и многие его современники, он
считал доказательство необходимым условием развития научного знания.
Дедукция же, в современном понимании этого термина, не относится Спенсером
к доказывающим процедурам. Вот, что можно прочитать об этом в статье «Тэт о
формуле эволюции»: «Математику приходится иметь дело не с многими
неопределенными данными, а с немногими определенными данными. В своих
операциях ему не приходится отыскивать доказательства: его последовательные
выводы являются необходимыми заключениями»51. Отсюда вытекает, что
аксиоматически построенная наука — ничего вообще не доказывает.
Доказательство — более сложная процедура. Его можно понимать как систему,
обосновывающую знание. В связи с этим Спенсер поясняет свою мысль: «...
Привычка оперировать над заключениями из немногих и точных данных
порождает неспособность относиться к заключениям, выведенным из неточных и
сложных данных, как к составным частям научного знания» 52
.
Таким образом, наука развивается в силу развития научных методов: от
качественного предвидения к количественному, от индукции к дедукции, но не в
том смысле, что индукция исчезает из науки, а в смысле построения
доказательства индуктивных утверждений. Понятие же доказательства
истолковывается значительно шире, нежели дедукция в современном смысле
слова.
5. Развитие наук как результат их взаимодействия. Прежде всего следует
отметить, что развитие науки рассматривалось Спенсером как результат
воздействия внешних факторов, к которым прежде всего следует отнести
воздействие практической (производственной) деятельности или, как говорили в
XIX в., искусства. «Каждая наука развивалась из соответствующего ей
искусства» 53
. Прослеживая процесс развития науки, Спенсер отмечает, что в
своих первоначальных фазисах наука вообще не была отдифференцирована от
искусства 54
. Но наука не только развивается из искусства, но и сама на
определенном этапе своего развития становится искусством. Поэтому
справедливо утверждение, что «науки суть искусства одна для другой». Спенсер
неоднократно подчеркивает эту мысль, говоря об использовании одной теории
для решения задач в другой. Наука в таком случае переходит из теории в
практику, становится искусством. Вот пример, который приводит в этом случае
Спенсер: «Если анализируя явления цветных колец... какой-нибудь Ньютон
определяет путем вычисления известные промежуточные расстояния, слишком
мелкие для непосредственного измерения, то он употребляет науку числа,
существенно для той же самой цели, для которой часовщик употребляет
инструменты»
55
.
Но это лишь одна сторона дела. Возникнув из искусства, наука, как и любое

явление мира, согласно спенсеровской теории эволюции должна перейти из
состояния однородности к дифференцированному состоянию. Речь идет о том,
что по мере развития, а следовательно, дифференциации отдельные части
первоначально почти независимы друг от друга, но по мере эволюции
взаимосвязь частей становится настолько существенной, что «жизнь и
деятельность каждой части обусловливаются жизнью и деятельностью прочих
частей» 56
.
Поэтому разделение труда в науке — это не только специализация, которая
способствует развитию данной отрасли знания, но и необходимое условие
развития наук вообще в форме их взаимодействия.
Выступая против Конта с его филиацией идей и линейным порядком развития
науки, Спенсер настаивает на идее взаимодействия и отвергает возможность
выделить какую-либо науку как исторически первую.
Не говоря уже о том, что успехи одной науки возможны лишь в случае решения
проблем других наук57
, но даже «для одного наблюдения в области самой чистой
из естественных наук необходима... соединенная помощь полдюжины других
наук» 58
.
В заключение укажем еще на две закономерности развития науки. Собственно,
это, согласно Спенсеру, всеобщие законы, но поэтому они имеют силу и в
отношении науки.
1. «Каждая действующая сила производит более одного изменения — каждая
причина производит более одного действия»59
. Этот закон утверждает
неизбежную дифференциацию и впредь.
2. «. ..Чем разнороднее поверхность, на которую действует какая-либо сила, тем
сложнее бывают и результаты ее как по числу, так и по родам своим»
60
.В
применении к науке этот закон утверждает, что научное знание должно
развиваться по экспоненте.
Примечания:
1 Г. Спенсер. О законах вообще и порядке их открытия — Соч. Опыты научные,
философские и политические, т. II . СПб., 1899, стр. 92.
2
Г. Спенсер. Изучение социологии. СПб., 1899, стр. 122.
3
Различия философии Спенсера и Конта скорее всего придуманы Спенсером,
претендующим очень часто на приоритет в науке и не желающим быть хотя
бы в чем-нибудь вторым. Так, Спенсер претендовал на роль пионера не только в
философии науки, но и в учении об эволюции, и даже вел длительную тяжбу с
Тэйлором по поводу истолкования ранних форм религии.
4
Г. Спенсер. Причини моего разногласия с О. Контом. — Соч. Опыты..., т. II,
стр. 77—78.
5
Г. Спенсер. Изучение социологии, стр. 204, 206.
6
См. Г. Спенсер. Воспитание умственное, нравственное и физическое. СПб.,
1898, стр. 6.

7
Там же, стр. 27.
8 Там же, стр. 32.
9 Там же, стр. 8.
10
Г. Спенсер. Основные начала. СПб., 1899, стр. 10.
11
Г. Спенсер. Генезис науки. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 4.
12 Там же, стр. 5.
13 Там же.
14 Г. Спенсер. Основные начала, стр. 10.
15 Г. Спенсер. Основные начала, стр. 10.
16 См. там же, стр. 10, 25.
17
См. его работы: «Основные начала», «Гипотеза развития», «Прогресс, его
закон и причина», и др.
18 См. Г. Спенсер. Причины моего разногласия с О. Контом. — Соч. Опыты... т.
II, стр. 86 —87 .
19 Г. Спенсер. Основные начала, стр. 49.
20 Г. Спенсер. О законах вообще и о порядке их открытия. — Соч. Опыты..., т. II,
стр. 95.
21
Там же, стр. 94.
22
Гам же, стр. 89.
23 Г. Спенсер. О законах вообще и о порядке их открытия, — Соч. Опыты..., т.
II, стр. 89 .
24 Там же.
25 См.: Г. Спенсер. Основные начала, стр. 59.
26 Там же, стр. 9.
27
Там же.
28
Г. Спенсер Основные начала, стр. 59.
29
Там же, стр. 26.
30
Там же, стр. 39.
31 Там же, стр. 42.
32 Там же, стр. 76.
33 Г. Спенсер. Генезис науки. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 17.
34
Там же, стр. 18.
35
Г. Спенсер. Разные мелкие статьи. Киев — Харьков — СПб., б/г, стр. 3 .
38
Г. Спенсер. Основные начала, стр. 100.
37
Г. Спенсер. Милль против Гамильтона. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 111 .
38 Г. Спенсер. Основные начала, стр. 60.
38 См. Г. Спенсер. Генезис науки. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 20, 22.
40 Г. Спенсер. Основные начала, стр. 16.
41
Г. Спенсер. Разные мелкие статьи. Киев — Харьков — СПб., б/г, стр. 2 .
42 Там же, стр. 5.
43
Г. Спенсер. Разные мелкие статьи. Киев — Харьков — СПб., б/г, стр. 6 .
44
Г. Спенсер. Значение очевидности. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 98.

45
Там же, стр. 97.
48 Г. Спенсер. О законах вообще и порядке их открытия. — Соч. Опыты..., т. II,
стр. 96.
47
См. там же.
48
Г. Спенсер. Генезис науки. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 5.
49 Там же, стр. 26.
50 Г. Спенсер. Генезис науки. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 6.
51 Г. Спенсер. Разные мелкие статьи, стр. 47,
52 Там же, стр. 47 —48.
53 Г. Спенсер. Воспитание умственное, нравственное и физическое, стр. 45.
54
См.: Г. Спенсер. Прогресс, его закон и причины. — Соч. Опыты... т. I, стр. 18;
его же. Генезис науки. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 40.
55
Г. Спенсер. Генезис науки. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 40 .
56
Г. Спенсер. Социальный организм. — Соч. Опыты..., т. I, стр. 150.
57
Там же.
58 См. Г. Спенсер. Генезис науки. — Соч. Опыты..., т. II, стр. 35 .
59 Г. Спенсер. Прогресс, его законы и причины. — Соч. Опыты..., т. I, стр. 20.
60
Там же, стр. 32.
Б. С . Грязнов
ПРОБЛЕМЫ НАУКИ
В РАБОТАХ ЛОГИКОВ-ПОЗИТИВИСТОВ XIX В.:
Д. С. МИЛЛЬ, У. С. ДЖЕВОНС
1. Трактовка науки в индуктивизме
В логике и методологии научного знания в первые две трети XIX столетия
проблема индукции являлась, несомненно, проблемой номер один. Индуктивизм
как способ понимания успехов в развитии науки имел своей основой те же самые
особенности научного знания, на осознании которых развивался и позитивизм —
экспериментальный характер науки. Сторонниками индуктивизма были почти
все биологи, значительная часть физиков, химиков. Не устояли против общего
поветрия даже математики. Эмпиризм без каких-либо оговорок можно назвать
знаменем естествознания XIX в. (исключая последние 20—25 лет). Анализ и
критика эмпиризма и всеиндуктивизма, как известно, составляет существенную
часть работы Энгельса «Диалектика природы» '.
Несмотря на всю односторонность индуктивизма, он тем не менее сыграл в
истории развития науки свою положительную роль: его распространение как
способа понимания науки положило конец господству натурфилософских догм и
связанных с ними целей и надежд — нарисовать универсальную картину мира.
Конечно, индуктивизм не был способен вполне объяснить развитие науки.
Проблема обоснования общих, аподиктических суждений (законов науки) и
описания путей их получения оставалась, как и поныне, проблемой. Но

впечатляющая картина опытной науки XIX в., в которой естественнонаучные
законы выглядели как положения, вершающие «Монблан фактов», если не могла
доказать, то, по крайней мере, была способна убедить в истинности
индуктивизма. Это обстоятельство хорошо подмечено Каринским: «Впечатление
от погрома схоластической науки давно уже и совсем улеглось; оно заменилось
впечатлением от постоянного роста науки, твердой и устойчивой в своих точных
выводах. И если отказ опытному знанию в правах достоверного знания некогда
имел понятную для всех цель, так как предостерегал от возможных в будущем
разочарований, подобных тем, которые пережили в недалеком прошедшем, то
теперь он мог казаться странным, не согласным с прочным положением,
завоеванным опытной наукой» 2
.
Индуктивизм как концепция науки и ее развития разрабатывался в Англии
параллельно двумя направлениями, идущими от Бэкона. Одно направление
развивалось внутри естествознания, другое — в логическом учении. Оба эти
направления (одно через Гершеля и Уэвелла, другое через Уэттли) нашли свое
законченное выражение в логической теории Д. С . Милля 3.
Что касается оценки науки как социального явления, то в этих вопросах Д. С.
Милль целиком разделял взгляды О. Конта. В своем очерке «Огюст Конт и
позитивизм», а также в «Системе логики» он признает контовский закон трех
стадий величайшим социальным законом, раскрывающим суть прогресса
человеческих знаний. Как и Конт, Милль считает умственный прогресс главным
условием прогресса цивилизации. «Всякому известному нам из истории
значительному изменению в положении какой-либо части человечества, не
вызванному внешнею силой, предшествовало соответствующей величины
изменение в состоянии знаний или в господствующих верованиях. Между
каждым состоянием умозрения, — продолжает Милль, — и соответствующим
ему состоянием всего другого существует такое отношение, что почти всегда
сначала проявляется первое... Всякому значительному прогрессу в материальной
цивилизации предшествовал прогресс в знании...» «Мы в праве заключить, —
резюмирует он, — что развитие всех зависит, главным образом, от развития
умственной жизни людей, т. е. от закона последовательных изменений в
человеческих мнениях»
4
. Такая позиция Милля совмещается у него с принятием
опытного происхождения знания, с зависимостью науки от искусства, т. е.
использования знаний. «Искусство, — пишет он, — ставит цель, которой нужно
достичь, определяет эту цель и передает ее науке. Наука принимает ее,
рассматривает ее как явление или факт, подлежащий изучению, а затем, разобрав
причины и условия этого явления, отсылает его обратно искусству... Наука
предлагает искусству положение (полученное при помощи ряда индукций и
дедукций), что совершение известных действий поведет к достижению
поставленной цели»5
. Это признание зависимости есть ответ на вопрос о
стимулах развития науки, но не о ее месте и роли в общественном развитии.
Последовательный индуктивизм и эмпиризм неразрывно связаны между собой, а

потому Милль и развивает концепцию возникновения знания из опыта и об
опыте как главном стимуле и основе развития науки.
1. Что такое наука? Для всех логиков-индуктивистов общим является
убеждение, что наука, или научные знания — результат обобщения опытных
данных. С опытными данными человек имеет дело и в сфере обыденной
практической деятельности, в процессе осуществления которой человек
приобретает знания о мире. Однако для большинства сторонников индуктивизма
—
особенно занимающихся логикой специально — такое знание еще не
составляет науки6. Оно есть исходный пункт научного знания. «Начало всякого
исследования состоит в собирании неанализированных фактов и в накоплении
обобщений, непроизвольно являющихся естественной восприимчивости»
7
,—
так характеризует начало знания Милль. Таким образом, наука имеет своим
источником обыденное, опытное знание, но собственно научным оно становится
при условии его систематизации. Одно из наиболее интересных определений
науки в начале XIX в. было дано Д. Гершелем — предшественником Милля в
теории индукции. Вот это определение: «Наука — есть знание всех,
расположенное в таком порядке и по такому методу, которые делают это знание
доступным для каждого» 8
.
Это определение означает, что знание, приобретенное индивидом, но не ставшее
достоянием общества, не может почитаться за научное. Милль приводит такой
пример: один шотландский предприниматель выписал из Англии за большое
вознаграждение красильщика, славившегося особым умением окраски. Цель
приглашения была проста — научить этому искусству других красильщиков. Но
этого-то он и не смог сделать. Милль объясняет это следующим образом: «Он
мог во всяком отдельном случае, на основании... восприятий, вывести, какие
пропорции надо взять для тех или других оттенков красок, но он не был в
состоянии преподать другим те основания, по которым он поступал так, а не
иначе, так как он никогда не обобщал и не выражал их в словах»9
. Поэтому в
другом месте Милль так определяет, что такое наука: «Все, что известно о
предмете, становится наукой только тогда, когда выступает в ряд других истин,
где отношение между общими принципами и частностями вполне понятно и где
можно признать каждую отдельную истину за проявление действий законов
более общих»
10
.
Здесь уместно сказать несколько слов о так называемых эмпирических законах.
То, что таковые существуют, не вызывало сомнения ни в XIX, ни в XX в. Весь
вопрос в том, каково их место в системе научного знания. Установление
эмпирического закона — это лишь промежуточный этап в развитии научного
знания: «В понятие «эмпирического закона», — замечает Милль, — входит то,
что это — не конечный закон, что если он вообще истинен, то его истинность
может и должна получить себе объяснение» 11. Нетрудно понять, что объяснение
не может быть осуществлено ссылкой на эмпирические данные, так как именно
из них и получен закон. Здесь вступают в силу соображения теоретические и

логические.
Любые знания возникают и формируются всегда как знания индивида. В связи с
этим возникает проблема: как эти знания сделать знанием общества («всех», по
терминологии Гершеля) и при этом доступными для каждого. По сути дела это и
есть проблема развития науки: умножение ее достижений и совершенствование
ее структуры. Таким образом, вопрос о закономерностях развития науки может
быть переформулирован в вопрос: как превратить знания индивида в достояние
общества, а вместе с тем и этого индивида, ибо знания, не ставшие знаниями
общества, не являются научными и для творца этих новых знаний.
2. Место логики в изучении науки. Логику Милль определяет как науку об
операциях человеческого разума при отыскании истины. Вместе с этим логика не
наблюдает, не изобретает, не открывает — она судит12
. Но именно в этой своей
функции логика и есть ars artium — «наука самой науки». Глубокое убеждение
Милля, а вместе с ним и всех логиков XIX в., заключается в том, что логика
исследует деятельность разума в науке — научного разума, а не любого
мыслительного процесса вообще. Для Милля наука — это особого рода знание; и
в этом плане логика и философия и являются наукоучением. «Философия науки,
—
пишет Милль, — состоит из двух главных частей: из методов исследования и
условий доказательства. Первые указывают пути, по которым ум человеческий
доходит до заключений, вторые— способ испытать их достоверность. При
полноте первые были бы орудием открытия, вторые — доказательства» 13
.
Обоснование того, что философия науки есть в первую очередь логика науки,
опирается у Милля на понимание (или определение) науки: «Всякая наука
состоит из некоторых данных и заключений, выведенных на основании этих
данных, из доказательств и из того, что они доказывают, логика же
устанавливает, какие отношения должны существовать... между доказательством
и всем тем, что оно может доказать»
14
. И если логика сама по себе и не дает
доказательств, то она выясняет, при каких условиях доказательства являются
состоятельными.
Вот этот процесс превращения знания в доказательное и есть одна из основных
тенденций и закономерностей развития науки, ибо только доказательное знание
может быть достоянием общества. Логика же «есть наука не об уверенности, но о
доказательстве или очевидности: ее обязанность заключается в том, чтобы дать
критерий для определения того, обоснована или нет в каждом отдельном случае
наша уверенность, поскольку последняя опирается на доказательства» 15
. Это
позволяет Миллю сделать вывод, что логика — это учение о процессе перехода
от известных истин к неизвестным, а также о всех других умственных действиях,
поскольку они помогают этому процессу 16. Успехи логики, следовательно,
являются непременным условием успехов естествознания. «В прогрессе науки,
—
пишет Милль, — от самых легких до наиболее трудных ее проблем
обыкновенно каждому крупному шагу вперед предшествовало (или же
сопровождало и необходимо обусловливало его) соответствующее улучшение

логических понятий и принципов в умах передовых мыслителей эпохи. И если
некоторые из наиболее трудных наук и до сих пор еще находятся в столь
неудовлетворительном состоянии, если в них не только так мало доказанного, но
и не окончены еще споры даже о том немногом, что уже казалось бы доказано, то
причина этому, может быть, именно в том, что логические понятия людей не
достигли еще той степени широты и точности, какая потребна для оценки
очевидности в этих областях знания» 17. Для большей последовательности.
Милль в связи с выше приведенной идеей должен был бы утверждать» что ключ
к законам развития науки лежит в истории логики. Однако такого вывода,
насколько мы можем судить, он не сделал.
3. Законы логики как законы развития науки. Мы уже отмечали выше, что
научные знания являются таковыми лишь постольку, поскольку они доказаны.
Это общее убеждение логиков не только XIX в., но и более ранних эпох. В связи с
этим преумножение (т. е. развитие) научного знания обеспечивается процедурой
доказательства. Логика дает науке орудие развития знания в том смысле, что она
разрабатывает доказательные структуры рассуждения, устанавливает нормы
последних. Конечно, доказательство — не единственное средство развития
научного знания. Это отмечалось большинством логиков XIX в. Но
доказательство — необходимый момент развития. «Всякое доказательство, —
писал Владиславлев, — есть развитие мысли, но не наоборот, развитие мысли
может и не быть доказательством» |8
. К разряду таких элементов научного
знания, которые не требуют доказательства, Милль относит истины
самоочевидные. Они настолько существенны, что без них не могла бы
существовать наука. Тем не менее он как логик их не исследует. «С
первоначальными данными, или основными посылками знания, с их числом и
природой, со способами их возникновения и с теми признаками, по которым их
можно отличать, логика— в том смысле, как я понимаю эту науку, — не имеет
никакого дела, по крайней мере, непосредственно. Эти вопросы частью совсем не
подлежат ведению науки, частью же относятся к совершенно другой отрасли
знания»19. И несколько ниже Милль поясняет: «Это — тот отдел философии
духа, который ставит себе задачей определить, какая именно часть общего
богатства принадлежит духу от природы и какая слагается из материала,
доставляемого ему извне» 20 Милль исключает из области исследования логики
интуицию. Но тем не менее считает, что развитие науки совершается и в рамках
логики, как естественноисторической деятельности мышления, и даже по
преимуществу в логике.
Логическая теория, следовательно, является теорией развития знания, а в
известном смысле и теорией развития практической деятельности. Это вытекает
из того, что «логика науки есть всеобщая логика: она приложима ко всяким
исследованиям, какими может заниматься человек»21, а это в свою очередь
означает, по» Миллю, «что полная логика наук будет также и полною логикой
практической деятельности и обыденной жизни»
22.

Суть дела заключается в следующем: поскольку логика исследует процедуры
доказательства, постольку она исследует закономерности развития знания, ибо
знание (исключая интуитивное — интуитивное в смысле Милля) может быть
таковым и включено в науку только вместе со своим доказательством.
Процедуру доказательства Милль описывает так: «Мы говорим, что тог или
другой факт, то или другое положение доказано тогда, когда мы получили
уверенность в его истинности на основании некоторого другого факта или
положения, из которого первое, как говорится, следует»23. Естественно, что во
времена Милля еще не существовало строгого определения «следования». Но на
интуитивном уровне этого было вполне достаточно. Именно в этом плане
индуктивная логика, если она возможна, и выступает как теория развития науки.
Характеристика развития знания как индуктивного процесса
Для Милля, как и для большинства его современников, очевидным фактом было
убеждение, что всякое научное знание начинается с исследования единичных
случаев и затем приходит к установлению некоторого единообразия,
относящегося к классу случаев. Это единообразие и называется «законом
природы»
24
. В этом смысле не существует разделения наук на индуктивные и
дедуктивные. Всякая наука в своей основе индуктивна. Милль особенно
настойчиво подчеркивает эту мысль и для ее обоснования обращается к
геометрии и математике вообще.
Индукция — единственный путь развития науки. Знания вообще могут быть
получены и не индуктивным путем — непосредственным восприятием мира. Но
они не становятся еще достоянием науки. Только тогда, когда мы сумеем
использовать знание для суждения о том, чего мы еще не знаем, знание начинает
выполнять научные функции объяснения и предсказания. Нетрудно увидеть, что
функцию предсказания выполняет и обыденное знание. В обыденной жизни
предсказание опирается на процедуру популярной индукции — индукции через
простое перечисление. Еще задолго до Милля было неоднократно показано, что
такой индуктивный процесс не может быть законом развития научного знания:
процедура экстраполяции при такого рода индукции в лучшем случае может
быть убедительной, но не очевидной и доказательной. Кроме того, для вывода по
индукции через простое перечисление необходимо наблюдать много случаев.
При этом вопрос, каково число наблюдений, которое делает умозаключение
доказательным, не имеет разумного ответа. Все это означает, что индукция через
простое перечисление не может быть законом развития научного знания. Миллю
было ясно, что в науке число наблюдаемых случаев не имеет существенного
значения. Он пишет по этому поводу: «Когда химик, научной точности которого
мы доверяем, заявляет о существовании и свойствах какого-либо вновь
открытого вещества, то мы испытываем уверенность в том, что заключения, к
которым он пришел, будут иметь силу везде, хотя бы индуктивное
умозаключение этого ученого и было основано на единичном примере»25
. Таким

образом, хотя индуктивный метод — это альфа и омега науки, но не всякая
индукция дает научное знание.
«Почему в иных случаях единичного примера достаточно для полной индукции,
тогда как в других даже мириады согласных между собою примеров, при
отсутствии хотя бы одного исключения, известного или предполагаемого, так
мало дают для установления общего предложения? Всякий, кто может ответить
на этот вопрос, ближе знает философию логики, чем мудрейший из древних
философов: он разрешил проблему индукции» 26.
Пытаясь разрешить эту основную задачу познавательной деятельности, Милль
развивает индуктивную логику как логику науки.
Если строго следовать за миллевскими представлениями о развитии науки, то
приходится отметить следующее обстоятельство: развитие науки — это всегда
экстенсивный, но не интенсивный процесс. Знание может развиваться лишь за
счет увеличения числа истин, но не их преобразования и углубления. Если Милль
сам и не делает таких выводов, то они все же следуют из его концепции
индукции.
Дело в том, что в рамках концепции Милля знанием признается только знание
частное, т. е. знание о единичном, или такое, которое получено путем
индуктивного умозаключения. Но само «Индуктивное умозаключение, — пишет
Милль, — есть всегда в конце концов умозаключение от частного к частному»27.
Верно, это не единственное определение индуктивного умозаключения у Милля,
и можно найти такие высказывания, которые, казалось бы, опровергают эту
интерпретацию его взглядов. Вот, например, более полное определение:
«...Индукция есть такой умственный процесс, при помощи которого мы
заключаем, что то, что нам известно за истинное в одном частном случае или в
нескольких случаях, будет истинным и во всех случаях, сходных с первым в
некоторых определенных отношениях. Другими словами, индукция есть
процесс, при помощи которого мы заключаем, что то, что истинно относительно
нескольких индивидуумов класса, истинно также и относительно всего класса»
28. В данном случае четко выражена идея, что индукция приводит к новому
знанию — знанию о классе. Однако понятие класса используется в
экстенсиональном, а не в интенсиональном смысле, а это означает, что индукция
не порождает качественно нового знания, она только позволяет применять его в
новых ситуациях. Обращаясь к анализу геометрического знания, Милль
довольно четко формулирует свою позицию: в Геометрий доказывается «не та
общая теорема, которая стоит во главе доказательства; доказывается один
частный случай. Но процесс этого доказательства, если рассмотреть его природу,
допускает, как оказывается, буквальное повторение в неопределенном
количестве других случаев»
29
.
Таким образом, закон развития научного знания, согласно взглядам Милля,— это
экстенсивное накопление знаний относительно единичных частных случаев. Для
того чтобы наука обогащалась, эти частные эмпирические ситуации должны

быть различными. Из всего этого следует, что миллевское понимание развития
науки не знает «обобщения» в обычном смысле этого слова. В ней нет места
схеме: единичное — особенное — всеобщее. Знание — это знание единичного.
Все остальное — это вопросы технического осуществления знания, но не само
знание.
Существует единственное исключение из этого правила. Речь идет о вере в
единообразие, о вере в универсальность причинно-следственной связи.
«Положение, что строй природы единообразен (каково бы ни было наиболее
подходящее выражение для этого принципа), есть основной закон, общая
аксиома индукции»30. Исключительность этой аксиомы заключается в том, что
она — «обобщение» в обычном смысле этого слова, она — продукт индукции
через простое перечисление. В этом смысле она ненаучна, она — начало науки.
Научное знание отличается от обыденного еще и тем, что оно всегда является
продуктом развития знания, сопровождаемого доказательством. Но именно
поэтому его начало не может быть научным. «Первые завоевания науки, —
пишет Милль, — были сделаны без сознательного применения какого бы то ни
было научного метода, и мы никогда не узнали бы, какой умственный процесс
надо применять при установлении истины, если бы раньше уже не установили бы
целого ряда истин»
31
. Это замечание Милль относит не только к началу науки
вообще, но и к каждой ее отрасли. Однако существует различие между аксиомой
индукции и частными началами. Начала частных наук только на время
принимаются за истины. Они — выражение эмпирических законов.
Эмпирический закон впоследствии должен быть доказан. Если же он не доказан,
то выступает лишь в роли гипотезы. Аксиома же индукции не может быть
доказана принципиально, ибо всякое доказательство должно уже предполагать
ее.
Таким образом, популярная индукция, т. е. «обобщение» в обычном смысле
слова, не входит в науку. Она не может быть методом. Может показаться, что
такое истолкование Милля противоречит самому Миллю. Действительно, в
«Системе логики» мы читаем: «...Индукцию можно определить как процесс
нахождения и доказывания общих предложений» 32. Подобного рода
утверждения буквально рассыпаны по всему основному логическому сочинению
Милля. И тем не менее справедливо утверждение, что знание — это знание о
единичном, частном, ибо общие выражения — это не знание, а способ
сохранения знаний в удобной и пригодной для употребления форме
33
. «В науке,
—
пишет Милль, — вывод непременно должен пройти через промежуточную
стадию общего предложения, так как науке эти выводы нужны в качестве
памятных записей»34. Без таких памятных записей трудно было бы развивать
науку. Иначе говоря, умножение знаний (что для Милля эквивалентно развитию)
целиком зависело бы от памяти человека. Поэтому Милль достаточно четко
определяет место «общих предложений» в системе научного знания: «хотя
общие предложения и не необходимы для умозаключения, однако они

необходимы для всякого сколько-нибудь значительного прогресса в
умозаключении»35
.
При этом существенно, что только индукция дает новое знание. Других способов
(исключая, интуитивные, неопосредованные) просто не существует. Именно
поэтому Милль так подробно разрабатывает каноны индуктивной логики.
Каноны элиминативной индукции обычно рассматриваются как индуктивная
процедура обнаружения причин по следствию. Но реально они такой функции не
выполняют, да и не могут выполнять. Сам Милль в качестве примеров для
правил индуктивного вывода приводит довольно много фактов из истории науки.
Но индуктивная процедура только выглядит как процедура открытия. Нужно
первоначально совершить открытие, выдвинуть гипотезу, чтобы затем построить
соответствующее умозаключение. Каноны, следовательно, — это способ
убеждения в верности гипотезы, предположения или их опровержения. Однако
они не представляют собой алгоритма поиска верных гипотез. Тем не менее
Милль все же считал эти процедуры не только способом доказательства, но и
открытия. Милля неоднократно упрекали в переоценке канонов индукции, в
частности, серьезные возражения выдвигались Уэвеллом. И все же, подводя
итоги изложения индуктивных методов, Милль пишет: «Если когда-либо
открытия делались путем наблюдения и опыта без всякой помощи дедукции, то
наши четыре метода суть методы открытия. Но даже если бы они и не были
методами открытия, все же было бы верно, что это — единственные методы
доказательства, а раз это так, то к ним сводятся также и результаты дедукции» 36.
И если нельзя согласиться с Миллем в оценке канонов как метода открытия, то в
характеристике задачи индуктивной логики как средства доказательства он,
несомненно, прав. «Задача индуктивной логики, — пишет он, — заключается в
указании таких правил и образцов... с которыми индуктивные доводы
необходимо должны сообразоваться для того, чтобы быть доказательными»
37
.
Весь вопрос тогда заключается в следующем: действительно ли миллевские
индуктивные методы способны выполнять эту функцию. Реально они этой
функции не выполняли. В лучшем случае эти схемы рассуждения на
содержательном, интуитивном уровне могли служить средством повышения
степени уверенности в выдвигаемом предположении, но отнюдь не средством
доказательства. Трудности, с которыми столкнулся Милль, были выражением
коллизий логической науки XIX в., особенно в понимании сути дедукции.
Роль дедукции в развитии науки
Всякая наука, согласно Миллю, индуктивна. Но это ее содержательная
характеристика. Развитие науки — это путь от эмпирических фактов к
эмпирическим законам и, наконец, оформление всех этих знаний в дедуктивную
систему. Само это оформление — не посторонний процесс по отношению к
содержанию научного знания. Дедуктивно представить накопление знаний —
это значит развить их, сделать более совершенными.

Мы позволим себе привести достаточно подробную характеристику
дедуктивного метода, данную Миллем: «...Есть важные основания придавать
каждой науке в возможно большей степени дедуктивный характер. Есть
основания стараться построить науку из возможно меньшего числа возможно
более простых наведений и доказывать (хотя бы и очень сложными)
комбинациями этих наведений даже и такие истины относительно сложных
случаев, которые можно было бы доказать наведениями из специальных опытов»
38. Как видим, идея пожертвовать простотой научной системы за счет простоты ее
исходных начал отнюдь не детище XX в., она ясно осознавалась еще в XIX в.
Науки должны становиться дедуктивными — это их будущее. Одно из
важнейших условий такого превращения — математизация знания
39
. Почему же
именно математизация? Хотя конечный ответ на поставленный вопрос Милль
дает вполне верный, аргументация его несколько наивна. Он полагал, что наука
может стать дедуктивной лишь в том случае, если в процессе познания удается
изучить, обнаружить признаки признаков. Количественная характеристика и
есть универсальный признак любого признака 40. Функция математизации
состоит в следующем: «...Предложения науки о числах исполняют лишь то
назначение, какое свойственно всем вообще предложениям, образующим цепь
доказательства: они позволяют нам косвенным образом, посредством признаков
признаков, приходить к таким свойствам предметов, в которых нельзя или
неудобно удостовериться непосредственным опытом»
41
.
Весьма распространенные (и ставшие предрассудком) упреки в адрес Милля как
плоского индуктивиста, эмпирика не очень-то состоятельны. Даже и в XX
столетии, не говоря уже о XIX, здравый рассудок естествоиспытателя
противился проникновению математических (дедуктивных, аксиоматических)
методов в так называемые сложные науки, в число которых включали биологию,
социологию и др. Но именно Милль отчетливо понимал, что преодоление
сложностей возможно лишь на пути использования дедуктивного метода: «Тот
способ исследования, который (за неприложимостью прямых методов
наблюдения и опыта) остается главным источником наших теперешних и
возможных знаний в области условий и законов повторения более сложных
явлений, называется (при самом общем его обозначении) «дедуктивным
методом»
42
. Именно таким сложным объектом оказывается социальный
организм. «Общераспространенное мнение, — пишет Милль, — что настоящими
методами исследования вопросов общественной жизни являются методы
бэконовской индукции, что истинным руководителем служит здесь не
умозаключение из общих положений, а специальный опыт, — воззрение это со
временем будут приводить как один из самых несомненных признаков низкого
развития спекулятивных способностей в ту эпоху, когда подобное воззрение
могло пользоваться признанием. Ничего не может быть потешнее тех пародий на
экспериментальное умозаключение, какие встречаются не только в обыденных
рассуждениях, но и в серьезных трактатах, — раз дело идет о жизни народов»
43.

Таким образом, индуктивист Милль не только не принижал, но напротив, даже в
известной мере переоценивал дедуктивный метод исследования как метод
развития науки. И все же нельзя забывать, что понятие дедукции в миллевской
концепции далеко не эквивалентно современным представлениям. Для него
дедуктивный процесс всегда содержателен. Неразвитость формального аппарата
логики в середине XIX в., отсутствие каких-либо реальных результатов в этой
области приводили к резко отрицательному отношению к логике как учению об
исчислениях. «Соответственно этому учению, очень известные писатели
серьезно утверждали, что процесс добывания новых истин посредством
умозаключения состоит просто в подстановке одного ряда произвольных знаков
другим; и они думали, что пример алгебры может дать здесь неопровержимое
доказательство... Кульминационным пунктом этой теории был известный
афоризм Кондильяка, что «наука есть не что (или почти не что) иное, как вполне
выработанный язык (une langue bien faite)...»
44
.
Здесь дело не в том, насколько прав или не прав Кондильяк. Милль просто
отрицает ценность логического исчисления как средства развития научного
знания. В его понимании дедукции сохранился существенный психологический
момент: дедукция, доказательство воспринимаются им как средство получения
очевидных истин. В самом же понятии «очевидности» момент субъективности,
несомненно, присутствует.
Анализ соотношения индукции и дедукции позволил Миллю по сути дела
сформулировать ряд фундаментальных утверждений, которые в настоящее время
часто объявляются достоянием методологии XX столетия. Речь идет о так
называемом гипотетико-дедуктивном методе.
Взгляды Милля на гипотезу и ее значение в развитии науки совпадают с
представлениями многих мыслителей XIX в. «Без таких предположений (т. е.
гипотез. — Б. Г.) наука никогда не могла бы достигнуть своего современного
состояния: это — необходимые ступени при переходе к чему-либо более
достоверному, и почти все, что составляет теперь теорию, было некогда
гипотезой. Даже в чисто экспериментальной науке необходим некоторый мотив
для того, чтобы остановиться на одном опыте предпочтительно перед другим» 45
,
—
такова суть его взглядов. Но главное все же — в развитии
гипотетико-дедуктивного метода.
Как уже отмечалось выше, для Милля эмпирический закон, экспериментальная
истина могут быть включены в тело науки лишь в том случае, если они будут
включены в дедуктивную систему и смогут быть получены как следствие
некоторых более общих утверждений, объясняющих частности. Так вот эта
процедура и должна быть по неизбежности гипотетико-дедуктивной.
Вот почти современное описание смысла гипотетико-дедуктивного метода. «Мы
начинаем с какого-нибудь предположения (хотя бы и ложного) для того, чтобы
посмотреть, какие следствия будут из него вытекать; а наблюдая то, насколько
эти следствия отличаются от действительных явлений, мы узнаем, какие

поправки надо сделать в нашем предположении. ...Затем в эту грубую гипотезу
вносят грубые же поправки, и процесс повторяют снова; сравнение выводимых
из исправленной гипотезы следствий с наблюденными фактами дает указание
для дальнейшего исправления и т. д., пока дедуцируемые результаты не будут в
конце концов поставлены в согласие с фактами»
46
.
2. Трактовка науки в логико-математическом направлении
Основные идеи математической логики, как известно, были первоначально
сформулированы на рубеже XVII— XVIII вв. Г. В. Лейбницем. Его по праву
называют родоначальником этого направления. Однако Лейбниц не оказал
сколь-нибудь заметного влияния на дальнейшее развитие идей математической
логики. Он был по заслугам оценен лишь в конце XIX в. благодаря
фундаментальному исследованию Кутюра «La logique de Leibnitz», вышедшему в
свет в 1901 г., и исследованию Б. Рассела «A critical exposition of the philosophy of
Leibnitz» (1900 г.). Поэтому логико-математические исследования,
развивавшиеся в XIX в., можно считать детищем именно XIX столетия.
Хотя некоторые логико-математические идеи — квантификация предиката,
разработка классификационных процедур, формализация процесса вывода —
высказывались еще Бентамом и Гамильтоном, но собственно математическая
логика получила свое развитие в работах Моргана и Булля. Идеи, развитые
Буллем, в дальнейшем получили свое уточнение в исследованиях Шредера,
Порецкого, Джевонса.
Формирование и развитие математической логики в XIX столетии было
обусловлено рядом причин, и прежде всего неудовлетворенностью
существующей логической теорией. Аристотелевская силлогистика, которой
приписывался статус универсальной логики, хотя и обладала достоинством
строгости, но не могла обосновать даже наиболее простые виды доказательства в
практике научного исследования. Стало очевидным, что существующего
аппарата формальной логики недостаточно. Более того, если принять точку
зрения Лукасевича на сущность аристотелевской силлогистики47, то придется
признать, что она даже не является теорией вывода и доказательства, а поэтому
не имеет даже отношения к логике науки.
Кроме этого, концепция научного метода, господствующая в логике и
опирающаяся на вторые «Аналитики» Аристотеля, в лучшем случае могла
удовлетворять только математиков. Отсюда понятны следующие заявления
Гершеля: 1) «Радикальная ошибка греческой философии заключалась в том, что
она воображала, что тот самый метод, который оказался столь успешным в
математических исследованиях, должен быть столь же успешен и в
физических...»
48
, 2) «...надо было доказать особенную слабость его (Аристотеля.
—
Б. Г .) философского метода и заменить его более строгим и лучшим» 49.
Недовольство аристотелевской логикой, в той форме, которая выражена Д.
Гершелем, привело, как мы уже отмечали, к попыткам создания индуктивной

логики. Обнаружение же недостаточности дедуктивной силы формальной
логики — к возникновению математической (символической) логики.
Вполне понятно, что это не единственная причина возникновения
математической логики; были и другие, в частности, внутритеоретические
причины, но нас интересует именно эта сторона дела.
К началу 70-х годов формирование математической логики завершилось. Можно
было уже подводить некоторые итоги, попытаться осмыслить полученные
результаты. Эта работа была выполнена У. Джевонсом. Анализу его взглядов мы
и посвятим данный раздел.
Выбор Джевонса как представителя логико-математического направления
обусловлен еще и тем, что он больше, чем кто-либо другой из представителей
этого направления, интересовался проблемами методологии и логики науки,
которым посвящено специальное его исследование «Основы науки».
Прежде всего несколько слов о его взглядах на логику и оценку ее места в
системе научного знания.
Джевонс, как и любой логик XIX в., убежден, что логика — это наука о
мышлении. Но, как и всякая наука, она должна иметь дело с предметным миром.
Таким миром для логики становится язык. «. ..Логика, — пишет Джевонс, —
трактует о языке в той мере, в какой он необходим для воплощения и
представления мыслей. Даже если бы мышление могло совершаться только во
внутреннем сознании человека, без посредства каких бы то ни было знаков, что
сомнительно, то и в этом случае оно могло бы быть предметом исследования
только тогда, когда оно могло бы обнаружиться для других путем какой-нибудь
системы материальных знаков... Таким образом, мы можем сказать, что логика
трактует собственно о мыслях и вещах, а ближайшим образом о знаках,
выражающих их»
50
. Такое представление о логике существенно для Джевонса,
ибо с этим связана (верно, косвенно) уверенность, что логика — это наука и о
мире. Поэтому «знаки, мысли и внешние предметы могут считаться
параллельными и аналогичными рядами явлений и изучение одной из трех серий
равносильно изучению других двух» 51
.
Этот параллелизм занимает принципиальное место в концепции Джевонса: мир
логики и внешний мир должны быть устроены и организованы одинаково;
аналогичность организации определяет основной метод логики науки —
комбинаторику. Позволим себе привести довольно длинное извлечение из
Джевонса на этот счет: «Природа похожа на баллотировочный бесконечный
ящик, содержимое которого постоянно вынимается шар за шаром и показывается
нам. Наука есть только тщательное наблюдение последовательности, в какой
представляются шары различного характера; мы записываем комбинации,
замечаем те, которые по-видимому перестают появляться, и из относительной
частоты тех, которые появляются, мы заключаем о вероятном характере того, что
будет при дальнейших выниманиях. Но при таких обстоятельствах верность
предсказания зависит от двух условий: 1) чтобы мы имели полное знание об

относительных числах шаров каждого рода в ящике; 2) чтобы содержание
баллотировочного ящика оставалось неизменным» 52
. О проблеме вероятности
мы скажем несколько ниже, сейчас же важно отметить, что умение
сформулировать задачу средствами логики науки для Джевонса равносильно
умению поставить комбинаторную задачу.
В соответствии с пониманием инструмента и метода логики Джевонс определяет
и цель логики как науки: создание эффективного способа решения логических
задач, или иначе — построение теории вывода. Все такие задачи комбинаторные.
Речь идет о следующем: каждый сорт «баллотировочных шаров» представляется
в виде логического класса, обозначаемого буквами алфавита. Все возможные
комбинации логических классов составляют «первоначальный логический
алфавит». Наше знание об осуществимости некоторых комбинаций есть условие
задачи. Решение же задачи заключается в том, чтобы по имеющимся условиям
определить, что можно сказать о каждом из классов. Мы не будем здесь
описывать способов решения такого рода задач, отметим лишь то, что Джевонс,
опираясь на работы Булля, действительно развил хотя и громоздкий, но
эффективный метод. Вот как характеризует суть логического метода сам
Джевонс: «Число существующих английских слов едва ли превышает сотню
тысяч, и только исследуя комбинации, находящиеся в лексиконе, мы могли бы
изучить законы благозвучия или вычислить возможное число слов. В этом
примере мы видим в малом виде задачу и метод науки»
53
.
Таким образом, идеалом науки было бы знание всех классов «вещей» и их
существующих (и возможных) отношений. «. ..Совершенный и исчерпывающий
научный опыт состоял бы в исследовании естественных явлений во всех их
возможных комбинациях и констатировании всех отношений между условиями и
результатами, оказывающимися возможными. Это было бы похоже на
исключение противоречащих комбинаций по непрямому методу умозаключения,
с той только разницей, что здесь исключение основывается не на данных
логических посылках, а на апостериорных результатах действительного опыта»
54
. Однако такой опыт невозможен в том смысле, что, во-первых, он должен бы
быть бесконечным, а, во-вторых, человеческий ум несовершенен, ибо мы можем
мыслить вещи лишь одну после другой, в то время как для совершенного опыта
необходимо уловить их сосуществование
55
. Логика и является средством
преодоления человеческого несовершенства. Перефразируя слова Соломона,
Джевонс пишет: «Законы природы суть драгоценные секреты, которые Бог
скрыл, а царственная прерогатива естествоиспытателя состоит в том, чтобы
открывать их трудом и проницательностью» 56
.
Однако эта «царственная прерогатива» со стороны формально-логической не так
уж и велика. Дедуктивное умозаключение, согласно Джевонсу, никогда не дает
чистой прибыли или приращения нашего знания.
«Что мы узнаем о будущих явлениях или неисследованных предметах, есть
только нераскрытое содержание нашего прежнего знания»
57
. Следует отметить,

что еще и сегодня можно услышать упреки в адрес формальной логики, которая
якобы не способна преумножать наши знания. Такие упреки странно слышать,
поскольку неясно, как может существовать научное знание вне системы, в
которой оно доказывается или выводится. Джевонсу, по крайней мере, это
обстоятельство было известно. «Посредством дедукции (выведения) мы
исследуем и развиваем знание, содержащееся в посылках» 58
. Таким образом,
согласно Джевонсу, формально-логическими средствами мы все же развиваем
знание. Но как в таком случае совместить утверждение о развитии с отсутствием
«чистой прибыли»? Речь идет, по всей вероятности, о процессе, который из
знания ненаучного делает знание научное.
Одного этого было бы уже достаточно, чтобы отвести логике достойное место в
науке. Но Джевонс более высоко оценивает логику, считая ее основой всякого
научного знания: «Ни в одной области мышления мыслитель не может
освободиться от предварительных условий логической правильности.
Математик бывает силен и верен только тогда, когда он бывает логичен, и если
число управляет миром, то логика управляет числом» 59
. Последнее замечание
особенно примечательно, поскольку ниже Джевонс называет алгебру «в высшей
степени развитой логикой». В данном случае трудно говорить о традиции, но
подобные взгляды в свое время развивались Лейбницем. В конце XIX и начале
XX столетия они получили особую популярность. Но Джевонс все же не может
быть причислен к логицистам. Он находится как бы на водоразделе между
эмпиризмом XIX в. и логицизмом XX в. Поэтому, будучи в основе эмпириком,
Джевонс тем не менее считает логику основанием всех наук и упрекает своего
предшественника Булля в извращении сути логики, когда тот предложил
понимать математическую логику как результат применения к логическим
процедурам математических операций
60
.
Как полагал Джевонс, существенным пробелом в развитии естествознания XIX в.
была слабая разработка логической теории. Между развитым естествознанием и
логикой образовался разрыв, который начинает тормозить развитие науки.
Хотя, как мы уже указывали выше, логика, по Джевонсу, представляет собой
важнейший метод развития науки, но одна логика не только не составляет науки,
но и генетически не является ее началом. Истинным началом науки является
опыт, который существует до логики. «Всякое знание первоначально начинается
с опыта» 61
. «Исследователь начинает фактами и оканчивает ими же»62
. Ивсеже
эти утверждения нельзя принимать за чистую монету. Декларации об опыте
сопровождаются столь многочисленными оговорками, что выявление
непротиворечивой концепции науки у Джевонса оказывается затруднительным.
Действительно, казалось бы, что исследователь, который считает опыт
генетически первой фазой науки, должен был бы высоко ценить Бэкона. Однако
этого мы не находим. Напротив, историческое значение Бэкона иронически
оценивается тем, что его методу никто никогда не следовал, а истинным «Новым
Органоном» науки объявляются «Начала» Ньютона
63. Достоинство же метода

Ньютона усматривается в том, что «именно теория привела его (Ньютона. — Б.
Г.) к опытам, из которых многие едва ли могли быть придуманы случайно»64.
Несколько ниже следует и более общий вывод: «Теория руководит опытом и
однако же вполне полагается на опыт для своего подтверждения» б5
.
Таким образом, отношение эмпирического и теоретического оказывается теперь
обратным по сравнению с первыми декларациями. Верно, у Джевонса можно
найти намеки, спасающие его позицию от вопиющих противоречий, — это
оговорка относительно «случайного» опыта. Отмечая неоднократно, что сами
факты, как бы много их ни было, сами по себе еще не составляют науки,
Джевонс, все же, по всей вероятности, считает, что наука начинается со
случайного факта как такового. «Случай, — пишет он, — может дать нам
исходную точку; но одно случайное наблюдение, если им воспользоваться как
следует, может побудить нас сделать тысячу наблюдений, произведенных с
известным намерением и в определенном порядке, и, таким образом, малейший
намек опыта может постепенно развиться в науку»66. Такие случайные опыты
или факты составляют немалую часть науки. Но по мере развития науки их роль
постоянно уменьшалась. Экспериментальная (опытная) часть науки все более
становится зависимой от ранее накопленного теоретического знания
67
.
Исследуя генезис науки и ее современное состояние, Джевонс приходит к
выявлению следующей структуры науки:
«1) Мы можем знать факты, которые еще не поставлены в связь ни с какою
гипотезой. Такие факты составляют то, что называется эмпирическим знанием.
2) Другая обширная часть нашего знания состоит из фактов, которые сначала
были наблюдены эмпирически, но впоследствии были приведены в связь с
другими фактами посредством гипотезы об общих законах, применимых к ним.
Эта часть нашего знания может быть названа объясненною, умозаключенною
или обобщенною.
3) Затем следует собирание фактов, немногих числом, но важных по своему
научному интересу, которые были предсказаны теорией и впоследствии
подтверждены опытом.
4) Наконец, существует знание, которое принято только на основании теории и
не поддается опытному подтверждению, по крайней мере, при существующих
экспериментальных средствах»
68
.
Отдел 4-й, как отмечает сам Джевонс, с развитием науки занимает все большее
место.
Понятно, что всякое выявление структуры обусловлено какими-либо исходными
принципами, — в данном случае теорией индукции и гипотезы. В этих теориях и
заключена основа представлений Джевонса о развитии науки.
Как и большинство методологов первых двух третей XIX в. Джевонс склоняется
к эмпирической и индуктивистской трактовке развития науки. Никакая наука для
него никогда не может перестать быть эмпирической. Но его трактовка индукции
все же существенно отличается от миллевской. Начать хотя бы с того, что

индукция рассматривается как метод, обратный по отношению к дедукции, но
именно поэтому и не существующий без последней. В таком случае вопроса об
относительной ценности дедукции или индукции даже не возникает.
Интересно, что, принимая широко распространенную точку зрения о законах как
обобщении фактов, Джевонс тем не менее пишет: «Даже когда мы получаем
закон, то это достигается посредством дедуктивного процесса, именно нам
доказывают его не тем, что числа дают закон, а тем, что закон дает числа»69.
Числа, о которых идет здесь речь, — это результаты процедур измерения.
Кроме того, у Джевонса теория индукции включает в себя теорию гипотезы.
Скорее даже не включает, а тождественна теории гипотезы.
Джевонс так определяет отличие своей позиции от точки зрения Милля: «...По
мнению Милля задача логики состоит скорее в том, чтобы указать, верно ли
выведены умозаключения, чем в том, чтобы находить их». С точки зрения же
Джевонса, «во всех случаях индуктивного умозаключения мы должны
придумывать гипотезы, пока не нападем на какую-нибудь гипотезу, которая дает
дедуктивные результаты, согласные с опытом» 70.
Суть индуктивного процесса заключается в отыскании закона по известным
следствиям, которые могут быть получены дедуктивно из этих законов. Но
почему эта процедура связана именно с гипотезой? В идеальном случае гипотеза
излишня. В самом деле, если мы имеем исчерпывающий набор фактов
(соответственно суждений) относительно данной области исследования, то
согласно комбинаторной концепции логического вывода всегда можно найти
утверждение (или совокупность утверждений), из которого все остальные
получались бы путем дедукции. Однако, как уже отмечалось выше, такой
идеальный случай неосуществим: 1) нельзя получить исчерпывающего опыта,
ибо он был бы бесконечным и 2) даже если он был бы конечным, то
неосуществима процедура сравнений, которая требуется комбинаторикой в силу
очень больших чисел. «Собственно говоря, люди никогда не могут решить задач,
содержащих в себе много сложных обстоятельств природы» 71. Не могут чисто
практически. Возможно, что в середине XX в. у Джевонса сформировался бы
иной взгляд на эту проблему. То, что казалось ранее невыполнимым, в настоящее
время благодаря существованию вычислительной техники оказалось
осуществимым. Но для Джевонса именно практическая неразрешимость
сложных задач была причиной введения гипотезы. Гипотеза для Джевонса —
основная форма научного знания. «Всегда, — пишет он, — употребляется
гипотеза, сознательно или бессознательно»72. Гипотетичность всего научного
знания — одна из важнейших его характеристик. Джевонс не верит в
существование вполне достоверного знания, как не верит и в возможность
обладать только доказанным знанием, ибо это неизбежно приводит к регрессу в
бесконечность.
Мы постараемся теперь, оставляя в стороне вопросы типа: что такое гипотеза,
каковы условия ее проверки и опровержения, выяснить, как создаются гипотезы

и какое место в этом процессе занимает логика. Выяснение этого и даст
концепцию развития науки.
Прежде всего отметим, что гипотетичность знаний обусловлена еще и тем
обстоятельством, что наука (теория) не относится непосредственно к
эмпирическому миру. Вместо действительных предметов, которые даны нам в
чувственном восприятии, наука исследует абстрактные объекты, или, как
говорит Джевонс, воображаемые. В полной мере это, конечно, относится и к
математизированному знанию. Задача исследователя, таким образом,
заключается в том, чтобы придумать (именно этот термин употребляет Джевонс)
объекты, которые в большей степени удовлетворяли бы как
внутритеоретическим, так и практическим нуждам.
Приведем в качестве иллюстрации взглядов Джевонса два замечания: 1) «В
природе могут существовать совершенные прямые линии, совершенные
треугольники, круги и другие правильные геометрические фигуры; для науки
безразлично, существуют ли они или нет, потому что во всяком случае они
превышали бы наши способности восприятия» 73. 2) «Мы должны делать
различие между теми проблемами, которые неполны физически, и теми, которые
неполны только математически. В последнем случае закон подмечается верно, но
математик считает ненужным или невозможным проследить закон во всех его
результатах» 74.
Следовательно, понятие точности может быть отнесено к задачам
внутритеоретическим (что означает — математическим), где нет гипотез. Но то
же самое знание в своем физическом содержании сразу же становится гипотезой
и никогда не может оцениваться как точное.
Теперь нетрудно понять, что суть развития науки в таком случае лежит именно в
процедуре «придумывания»: «Когда у нас налицо есть факты, тогда мы
придумываем гипотезу, чтобы объяснить их отношения... При составлении и
разработке таких гипотез мы должны употреблять в дело всю массу уже
накопленного научного знания...»75 Понятно, что нужно использовать все
накопленное знание, но как это можно сделать — остается неизвестным. Кроме
метода проб и ошибок, который Джевонс, конечно, не может считать
логическим, он ничего не предлагает. Не предлагает не потому, что не может
этого сделать в силу незнания, а по принципиальным соображениям. В
придумывании гипотез и воображаемых объектов науки нельзя
руководствоваться какой-либо системой правил, подобных дедукции. А только
такие он и считает собственно логическими. Метод невозможен потому, что «нет
ничего, к чему можно было бы применять правила метода, потому что мы
должны сначала добыть законы природы, прежде чем приниматься за их
разработку»76
.
В деле выдвижения гипотез ничто не может помочь, кроме опытности и
интуиции исследователя. По мере развития науки такая опытность становится в
известной мере достоянием всех исследователей, но никогда не может

нивелировать таланты и способности. Гений в науке не может потерять своего
значения, ибо наука за пределами логики развивается гениями. Творчество же
гения не подлежит закономерному описанию; оно скорее нарушение канонов и
законов. Конечно, полезно изучать творчество гения, но это не помогает стать
им. Интересно, что еще в XIX в. Джевонс подметил тенденцию в понимании
развития науки, которая превратилась в серьезную опасность в веке XX. «В
настоящее время, — пишет он, — многие склоняются к тому убеждению, что
теперь важность гениальных индивидуумов становится меньше, чем прежде.
Предполагается, что общество приняло теперь столь развитую форму, что то, что
в прежние времена делалось единичными усилиями великого ума, теперь может
быть сделано соединенными трудами армии исследователей... Все, что нам
нужно для увеличения суммы нашего знания о природе, — это устраивать
огромные лаборатории, музеи и обсерватории и назначать денежные награды...»
Но «деньги и удобства для занятий так же мало могут произвести гения, как
солнечный свет и влага могут зародить живых существ»77.
Огромные лаборатории и институты, конечно, нужны, нужны и деньги, особенно
если учесть индустриализацию науки. Но Джевонс все же прав- науку делают и
развивают люди. Их знания и способности в конечном счете — основной
капитал.
Но вернемся все же к гипотезе. Развитие науки, как известно, осуществляется
через выдвижение не одной, а, как правило, нескольких гипотез. Выбор одной из
них может оказаться или стимулом, или тормозом дальнейшего развития.
Гипотезу нужно не только придумать, но и суметь оценить. И если выдвижение
гипотез не может опираться на метод, то ее оценка возвращает нас к
методичности. Таким методом должна стать теория вероятностей, примененная к
логическим проблемам. Джевонс настолько высоко ценил этот раздел
математики, что как-то заметил, что если бы учение о числе не имело бы никаких
целей, то его нужно было бы изучать хотя бы ради теории вероятностей.
Для Джевонса теория индукции есть по существу применение методов теории
вероятностей. При наличии различных гипотез на каждую из них нужно
смотреть с той степенью почтения, которая пропорциональна ее вероятности.
Важность теории вероятностей обусловлена тем, что только она дает критерий
практической ценности гипотез. Ведь для Джевонса абсолютно точное знание о
реальном мире невозможно, а следовательно, та гипотеза лучше, следствия
которой с наибольшей вероятностью подтверждаются экспериментом.
В попытках Джевонса применить теорию вероятностей к проблеме индукции и
подтверждения гипотезы много наивного и ошибочного, но сама идея была,
несомненно, чрезвычайно плодотворной.
Теоретико-вероятностная оценка гипотез должна по идее позволять отбрасывать
одни гипотезы, видоизменять оставшиеся с тем, чтобы повысить их вероятность.
Но по мере развития науки продвигаться вперед становится все труднее и
труднее. Всегда легче сделать первый шаг в первом обобщении, в создании

первой гипотезы. Но если она оказалась неверной или хотя бы маловероятной, то
ее совершенствование и замена требуют большей изобретательности ума. Если
же учесть, что не существует метода, который научал бы задавать природе лишь
«правильные», «разумные» вопросы, то станет понятным и возрастание
трудностей в развитии науки.
Заканчивая анализ концепции развития науки у Джевонса, можно привести в
качестве резюме его собственные слова: «Изучая историю научных проблем, мы
видим, что один человек или одно поколение обыкновенно, бывают в состоянии
сделать только один шаг в один раз. Проблема на первое время решается тем, что
делается какое-нибудь смелое гипотетическое упрощение, на основании
которого последующие исследователи делают гипотетические видоизменения,
более приближающиеся к истине» 78
.
Здесь выражена квинтэссенция взглядов Джевонса; все остальное —
детализации, обеспечивающие ее жизненность. Таким образом, в конце
исследуемого нами периода мы находим идеи, которым будет суждено
возродиться и развиться в XX в. в форме гипотетико-дедуктивной модели науки,
а идеи Джевонса о языке как предмете логики будут воспроизведены в более
односторонней и утрированной форме в философии неопозитивизма.
Примечания:
1
См. К . Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 540 —544 .
2 М. Карийский. Разногласие в школе нового эмпиризма по вопросу об истинах
самоочевидных. Пг., 1914, стр. 24.
3 Д. С . Милль по своим философским взглядам является типичным
позитивистом. Он горячо поддерживал и пропагандировал в Англии
«позитивную философию» Конта. Милль больше солидаризировался с Контом,
нежели со Спенсером. В данном разделе мы не будем подробно анализировать
взгляды Милля на науку вообще, так как это в значительной степени повторяло
бы контовские идеи. Главное внимание мы сосредоточим на выяснении
концепции развития науки в рамках логической теории сторон жизни
человечества
4
Д. С . Милль. Система логики силлогистической и индуктивной. М ., 1899, стр.
750.
5
Там же, стр. 764.
6
К числу сторонников индуктивизма, отождествляющих любое истинное
значение с научным, относится Спенсер. О сути его взглядов на науку см.
статью «Эволюционизм Г. Спенсера и проблемы развития науки», помещенную
в данном сборнике.
7
Д. С . Милль. Огюст Конт и позитивизм. М ., 1897, стр. 45 .
8 Д. Гершель. Философия естествознания. СПб., 1868, стр. 17.
9
Д. С . Милль. Система логики..., стр. 149—150.
10
Д. С . Милль. Огюст Конт и
позитивизм, стр. 47.

11
Д. С . Милль. Система логики..., стр. 414.
12 Там же, стр. 3, 5.
13 Д. С. Милль. Огюст Конт и позитивизм, стр. 58.
14
Д. С . Милль. Система логики..., стр. 7 .
15
Там же, стр. 6. (Следует иметь в виду, что термин «уверенность» Милль
употребляет как характеристику состояния индивида; термин же
«очевидность» — как эквивалент доказательности.)
18 Там же, стр. 8.
17 Там же.
18 М. Владиславлев. Логика. СПб., 1872, стр. 310.
19
Д. С . Милль. Система логики..., стр. 4 .
20
Там же, стр. 5,
21 Д. С . Милль. Система логики..., стр. 229,
22
Там же, стр. 227.
23 Там же, стр. 124.
24 Там же. стр. 251.
25 Там же, стр. 250—251.
26
Д. С . Милль. Система логики..., стр. 251.
27
Там же, стр. 157 (примечание).
28 Там же, стр. 229
29
Там же, стр. 151.
30 Там же, стр. 245.
31 Там же, стр. 675 .
32 Д. С . Милль. Система логики, стр. 226.
33
См. там же, стр. 157.
34
Там же, стр. 229 (примечание).
35
Там же, стр. 157.
36
Там же, стр. 349 .
37 Там же, стр. 348 .
38 Д. С . Милль. Система логики..., стр. 172.
39 См. там же, стр. 175.
40
Там же.
41
Там же, стр. 176.
42
Там же, стр. 367 .
43
Там же, стр. 368 .
44
Д. С . Милль. Система логики..., стр. 139.
45
Там же, стр. 399 .
46 Там же, стр. 400 .
47
См. Я. Лукасевич. Аристотелевская силлогистика с точки зрения современной
формальной логики. М ., 1959.
48
Д. Гершель. Философия естествознания. СПб., 1868, стр. 107.
49 Там же, стр. ИЗ.

50
У. С . Джевонс. Основы науки. СПб., 1881, стр. 8.
51 Там же.
52 У. С . Джевонс. Указ. соч., стр. 147.
53
Там же, стр. 170.
54
Там же, стр. 391.
55
См. там же, стр. 33—34 .
56 Там же, стр. 126.
57
Там же, стр. 149.
58 У. С . Джевонс. Указ соч., стр. 48; см. также стр. 118.
59 Там же, стр. 151.
60
См. там же, стр. 113, 152.
61
Там же, стр. 374 .
62 Там же, стр. 477 .
63
Там же, стр. 544 .
64 Там же, стр. 546 .
65 Там же, стр. 547 .
66 У. С . Джевонс. Указ. соч., стр. 375.
67
См. там же, стр. 498.
68
Там же, стр. 492.
69 Там же, стр. 460 .
70
Там же, стр. 118,
71 У. С . Джевонс. Указ. соч., стр. 430.
72 Там же, стр. 252.
73 Там же, стр. 430 .
74
Там же, стр. 440 .
75
Там же, стр. 472.
76
Там же.
77
У. С . Джевонс. Указ. соч., стр. 536.
78 Там же, стр. 437 .
Е. П. Никитин
РАДИКАЛЬНЫЙ ФЕНОМЕНАЛИЗМ Э. МАХА
1. Понятие феноменализма
Феноменализм представляет собою философскую концепцию, основным
принципом которой является утверждение, что явления, непосредственно
данные нам в ощущениях, суть конечные элементы бытия (объекты познания).
Термин «феноменализм» не следует смешивать с термином «феноменология»,
как это, к сожалению, нередко делается в литературе. Хотя они произошли от
одного и того же слова (позднелат. phaenomenon), но тем не менее обозначают
философские концепции, разрабатываемые в существенно различных традициях.
Второй из названных терминов исторически закреплен за концепциями
гуссерлианского типа.

Нам представляется, что имеет смысл различать онтологический феноменализм
и гносеологический феноменализм. Первый исходит из принципа, что мир
(бытие) состоит исключительно из явлений, доступных нашим чувствам, и не
содержит никаких скрытых за этими явлениями сущностей. Второй постулирует
познаваемость только явлений.
В некоторых случаях концепции онтологического и гносеологического
феноменализма сосуществуют в рамках одной и той же системы философии,
точнее сказать, являются ее необходимыми составными элементами. Дело в том,
что между этими разновидностями феноменализма существует определенная
связь: признание феноменализма в сфере онтологии с необходимостью требует
признания его и в сфере гносеологии. Такие философские системы мы будем
называть «радикально феноменалистскими».
В истории философии до возникновения позитивизма наибольшим
приближением к системе подобного рода, по-видимому, была концепция Дж.
Беркли. Как известно, он отверг «ходячее мнение», согласно которому «в каждом
предмете есть внутренняя сущность, служащая источником, из которого
проистекают и от которого зависят его различные качества» 1. Этот
онтологофеноменалистский принцип в философии Беркли играл роль
логического основания его репрезентативной теории абстракции. Выраженный в
предельно краткой форме смысл этой теории состоит в отрицании
существования отвлеченных, абстрактных идей. Для Беркли общие идеи,
отвлеченные слова — не более как представители, значки всех частных идей. Эта
теория абстракции, таким образом, является феноменалистской и эмпиристской.
Однако даже философию Беркли нельзя безоговорочно характеризовать как
радикально феноменалистскую, ибо в ее онтологии отрицается не само по себе
существование сущностей предметов, но присутствие сущностей в предметах.
Бог, по Беркли, составляет сущность всех вещей.
Однако концепции онтологического и гносеологического феноменализма далеко
не всегда сосуществуют. Дело в том, что вторая из них может существовать и без
опоры на первую. Наиболее показательна в этом отношении система философии
Д. Юма, для которой существенны утверждения такого типа: «Природа держит
нас на почтительном расстоянии от своих тайн и дает нам лишь знание немногих
поверхностных качеств объектов, скрывая от нас те силы и принципы, от
которых всецело зависят действия этих объектов»
2
; «События во вселенной
постоянно чередуются, и один объект сменяет другой в непрерывной
последовательности; но сила, или мощь, приводящая в движение весь механизм,
вполне скрыта от нас и никогда не проявляется ни в одном из доступных
ощущению качеств тел»3. Тем самым для Д. Юма бытие не исчерпывается
«поверхностными качествами объектов», «доступными ощущению», но
включает в себя также невидимые «силы», «принципы». Больше того, эти «силы»
и «принципы» «приводят в движение», «всецело определяют действия»
«поверхностных качеств». Следовательно, юмовская онтология не является

феноменалистской. Что же касается гносеологии, то здесь Юм, несомненно,
феноменалист, ибо считает познаваемыми лишь «поверхностные качества», но
не «силы» и «принципы».
Философские системы, которые мы здесь кратко упомянули, интересны для нас в
данном случае не только в качестве иллюстраций к общей характеристике
феноменализма (его логической структуры, основных разновидностей), но и в
связи с тем, что именно они явились главными теоретическими
(внутрифилософскими) источниками позитивистского, в частности, маховского
феноменализма.
Позитивистский феноменализм на первых порах еще не приобрел радикального
характера. Как было отмечено в первой главе, О. Конт (вопреки широко
распространенному мнению о нем) не отрицал реального существования
причинных связей и сущностей, но лишь исключал познание их из числа задач
науки. Тем самым, О. Конт был феноменалистом лишь в области гносеологии.
Радикальным позитивистский феноменализм стал в философии Э. Маха. Больше
того, по-видимому, это — первый в истории философии случай, когда
феноменализм приобрел полностью, бескомпромиссно радикальный характер.
2. Логическая структура маховского феноменализма
При чтении работ Э. Маха создается впечатление, что его философские взгляды
фрагментарны, небрежно сформулированы, бессистемны. А в некоторых своих
высказываниях он даже пытается внушить слушателям и читателям мысль, что
не только сознает эту бессистемность, но и чуть ли не специально добивается ее.
В речи, произнесенной при занятии кафедры философии Венского университета,
он заявил: «Не надейтесь... или не бойтесь, что я буду заниматься построением
(философских. — Е . Н.) систем. Я остаюсь естествоиспытателем»
4
. Однако в
1895 г., когда были произнесены эти слова, вряд ли имело смысл «надеяться» на
то, что Э. Мах создаст философскую систему, а тем паче «бояться» этого, ибо
десятью годами ранее он уже издал свой «Анализ ощущений», где такая система
была построена. Тем не менее, еще десять лет спустя, в 1905 г., в предисловии к
«Познанию и заблуждению» он, имея в виду себя, снова напишет: «Не желая
вовсе быть философом, ни даже называться им, естествоиспытатель чувствует
сильную потребность изучить процессы, через посредство которых он
приобретает и расширяет свои познания... Систематизация и созидание схем
ему... кажется всегда слишком еще поспешным делом, и он эту работу охотно
предоставляет более опытным в ней философам» 5
. Весь парадокс (в котором мы
склонны усматривать глубокий смысл) состоит в том, что эти антисистемные
высказывания, полные иронии в адрес философов и страстного желания доказать
принадлежность их автора к числу естествоиспытателей, сделаны в тот период,
когда Э. Мах практически перестал сколько-нибудь активно работать в области
физики и окончательно переходит на поприще философии. Больше того, уже к
этому времени философия Э. Маха представляет собою весьма организованную

и, несмотря на многочисленные противоречия, обладающую определенной
внутренней логикой систему. Прежде чем приступить к детальному анализу
маховского радикального феноменализма, попытаемся эксплицировать его
общую логическую структуру. На наш взгляд, она имеет такой вид:
I. Онтологический феноменализм
а. Принцип гомогенности (утверждение об однородности элементов мира)
б. Онтологический функционализм (сведение всех видов отношений между
объектами к функциональным отношениям между элементами мира)
II. Гносеологический феноменализм
а. Гносеологический функционализм (замена понятия причинности понятием
функциональной зависимости)
б. Дескриптивизм (сведение всех фрагментов и функций науки к описанию)
В этой структуре каждое положение призвано теоретически обосновать
следующее. Так предполагается, что из принципа гомогенности элементов мира
вытекает онтологический функционализм, из которого в свою очередь следует
гносеологический функционализм. Наша задача — показать как содержательную
несостоятельность этих положений, так и логическую некогерированность
некоторых из них.
3. Онтологический феноменализм
Наше утверждение, что в философии Э. Маха следует различать онтологию и
гносеологию, может вызвать возражение со стороны читателя, знакомого с этой
философией. В самом деле, в традиционном значении «онтология» - —
это
«учение о бытии как таковом, независимо от субъекта и его деятельности»
6
,адля
Э. Маха как раз принципиально отрицание такого независимого от субъекта
бытия. Для него «чувственный мир принадлежит одновременно как к области
физической, так и к области психической... граница же между физическим и
психическим проводится единственно лишь в видах практичности, и только
условно» 7. Следовательно, онтология и гносеология как бы взаимно проникают
друг друга, совпадают, отождествляются. И тем не менее, на наш взгляд,
применительно к философии Э. Маха можно говорить об онтологии и притом в
двух довольно различных смыслах.
Во-первых, во второй половине XIX в. и особенно в XX в. в ряде философских
направлений были предприняты попытки построения нетрадиционных
онтологии. Их нетрадиционность состояла прежде всего в обращении к бытию,
так или иначе связанному с человеком (субъектом) и его деятельностью
(социальное бытие, психологический мир человека и т. д .) . В результате этого
онтология претерпела существенные изменения: в одних философских
концепциях она была «социологизирована», в других — «прагматизирована»,
в-третьих— «гносеологизирована». Последнее как раз и было сделано в
философии махизма. В ней роль онтологии играет концепция «элементов мира».

Согласно этой концепции две традиционно различавшиеся сферы бытия —
«физическое и психическое — содержат общие элементы...»8. Этими элементами
являются «цвета, тоны, давления, теплота, запахи, пространства, времена и т.
д.»9
. С точки зрения «высших научных целей» «нет пропасти между физическим
и психическим, нет ничего внутреннего и внешнего, нет ощущения, которому
соответствовала бы внешняя, отличная от этого ощущения вещь. Существуют
только одного рода элементы, из которых слагается то, что считается
внутренним и внешним, которые бывают внешними или внутренними только в
зависимости от той или другой временной точки зрения» 10. Эта концепция
«нейтральности», «универсальности» элементов мира занимает высший уровень
в структуре маховской философии и тем самым призвана теоретически
обосновать все нижележащие уровни. Поэтому не случайно В. И. Ленин
наибольшее внимание уделил разбору и критике именно концепции элементов
мира.
Во-вторых, Э. Мах довольно часто выходит за пределы своих философских
построений и терминов, в частности, он нередко (эксплицитно и имплицитно)
апеллирует к обыденным понятиям бытия и реальности. Э. Мах многократно
оговаривается, что разграничение физического и психического проводится
исключительно из практических и временных соображений. Однако, коль скоро
он переходит от концепции элементов мира к нижележащим уровням своей
философской системы, например, к проблемам методологии науки,он
оказывается вынужденным принимать это разграничение и притом не из
практических, а из вполне теоретических соображений. Тогда он прибегает к
обычным онтологическим представлениям и употребляет выражения типа:
«мышление пытается отразить... богатую жизнь вселенной» 11; «все наши
старания отразить мир в наших мыслях оставались бы тщетными, если бы нам не
удавалось находить постоянное в пестрой смене явлений» 12
. Тем самым в
противоречии с исходными принципами своей системы Э. Мах в области
методологии науки (которую он называет «психологией исследования») часто
понимает бытие в обыденном смысле.
А. Гомогенность элементов мира
Одним из основных принципов маховской концепции элементов мира является
утверждение об однородности, гомогенности этих элементов. Э. Маху важно
было прежде всего подчеркнуть однородность элементов физического, с одной
стороны, и элементов психического, с другой; «весь внутренний и внешний мир
составляются из небольшого числа однородных элементов...» 13
Понятие об этой однородности сохранялось Э. Махом и на более конкретных
уровнях системы. В частности, при анализе проблем методологии науки, в ходе
которого Э. Мах прибегал к обыденным онтологическим представлениям, он
предполагал, что физический мир состоит из однородных элементов, свойств,
признаков, вещей, явлений. Чем являются эти элементы, если их оценивать с
точки зрения основного вопроса философии, показано В. И. Лениным14.

Из принципа гомогенности элементов вполне логично вытекала концепция
онтологического функционализма.
Б. Онтологический функционализм
Поскольку элементы однородны, постольку среди них нет внутренних и
внешних, определяющих и определяемых. Все элементы абсолютно
равноправны. Иначе говоря, между ними нет отношений сущности-явления,
причины-следствия. «Критическое мышление» «привело-к тому, что автор (Э.
Мах. — Е. Н.) очень скоро признал недостижимую «вещь в себе» иллюзией» 14а;
«противоположение явления и вещи (сущности. — Е . Н.), раз развившись в
неточном обыденном мышлении, проникает и в мышление философское,
которое от этого воззрения освобождается с большим трудом»
15
. Связи в
природе не настолько просты, чтобы каждый раз можно было указать на одну
причину и одно следствие; «в природе нет причины и нет следствия. Природа
нам только раз дана. Повторения равных случаев, в которых А было бы всегда
связано с В, т. е. равные результаты при равных условиях, т. е . сущность связи
между причиной и следствием, существуют только в абстракции, которую мы
предпринимаем в целях воспроизведения фактов» 16.
Единственный вид отношений, существующий между элементами, это —
функциональные отношения; «все постоянства связей исчерпываются взаимной
зависимостью элементов» 17; «для меня мир не есть только сумма ощущений. Я
ведь ясно и определенно говорю о функциональных отношениях между
элементами» 18.
Мы вынуждены здесь сделать небольшое терминологическое отступление в
связи с многозначностью выражений «функциональное отношение»,
«функциональная зависимость», «функция». Многочисленные значения этих
выражений можно сгруппировать в три основные: (1) специфический класс
объективных отношений (отношения взаимозависимости, простого следования,
синхронного изменения и т. д.); (2) математический научно-исследовательский
инструмент, позволяющий выражать и анализировать самые разнообразные
объективные связи и отношения; (3) способ поведения, присущий какому-либо
объекту и способствующий сохранению существования этого объекта или той
системы, в которую он входит в качестве элемента. Э. Мах, как показывает
анализ его работ, употребляет названные выражения в двух первых значениях,
причем, как правило, не различает этих значений. Для первого из них мы в
дальнейшем будем пользоваться термином «функциональные отношения», а для
второго — «функциональная зависимость», или просто «функция».
Суть онтологического функционализма Э. Маха состоит в том, что все
разнообразные формы объективных отношений и связей сводятся к одной — к
функциональным отношениям. Для опровержения этой концепции достаточно
показать, что, например, причинно-следственная связь несводима к
функциональному отношению. И это чрезвычайно важно, ибо «вопрос о
причинности, — как отмечал В. И. Ленин, — имеет особо важное значение для

определения философской линии того или другого новейшего «изма»...»
19
В объективном мире действительно существует особый класс материальных
отношений — функциональные отношения. В самом общем плане их можно
определить как отношения координированного изменения, возникновения или
существования явлений. В функциональном отношении изменение,
возникновение или существование одной из его сторон инвариантно
сопровождается определенным изменением, или возникновением, или
существованием другой стороны. Именно «сопровождается», а не «вызывается»,
ибо ни одна из сторон этого отношения не является определяющей. Объективные
функциональные отношения имеют много разновидностей.
Таковы отношение простого временного следования (например, следование
времен года), отношение пространственной корреляции явлений (например,
отношение симметрии), отношение инвариантного сопутствования одних
свойств другим в объектах определенного рода.
Сравнительный анализ причинно-следственных связей и функциональных
отношений19а показывает, что они сходны лишь в весьма немногочисленных
моментах (законосообразность, наличие качественных и количественных
характеристик). По второй группе свойств они могут быть как сходны, так и
различны. Так, причинно-следственная связь асимметрична (в каждом
конкретном случае), транзитивна, нерефлексивна, предполагает наличие
пространственного и временного интервала между связываемыми объектами.
Что же касается функциональных отношений, то они могут как обладать этими
свойствами, так и не обладать. Наконец, есть третья группа свойств, по которым
причинно следственные связи и функциональные отношения всегда различны.
Причина производит следствие, отношение между ними имеет генетический
характер. Причина — определяющее, следствие— определяемое. Причина —
активное начало, следствие— пассивное (в определенном смысле). Иначе говоря,
причинно-следственное отношение асимметрично не только во времени, но и по
активности его составляющих. Напротив, в функциональных отношениях
изменение (возникновение, существование) одного объекта связано с
изменением (возникновением, существованием) другого объекта отношениями
сопровождения, сопутствования или простого следования. Это отношение не
генетическое, здесь нет определяющего и определяемого, соотносимые объекты
«равноправны». Например, центробежная и центростремительная силы
находятся в функциональном отношении равенства по величине и
противоположной направленности, но ни одна из них не производит другую.
Все это позволяет сделать вывод, что функциональные отношения представляют
собой особый класс отношений, объективно существующих наряду с
причинно-следственными связями, и что ни один из этих классов не может быть
сведен к другому20. Тем самым онтологический функционализм Э. Маха следует
признать ложным.

4. Гносеологический феноменализм
Гносеологический феноменализм Э. Маха вытекает из онтологического
феноменализма, что более конкретно выражается в переходе от онтологического
функционализма к гносеологическому. При этом необходимо заметить, что,
говоря о «вытекании», «переходе», мы имеем в виду отношение этих концепций
в статической структуре маховской философии, т. е. в том способе организации,
который обнаруживается в этой философии в ее ставшем, завершенном виде, при
отвлечении от самого процесса ее становления, от параметра времени. Что же
касается динамической структуры маховской философии, т. е. структуры
процесса ее становления, временной последовательности формирования ее
элементов, частных концепций, то здесь отношение между интересующими нас
концепциями оказывается обратным. Исторически дело обстояло так, что Э. Мах
сначала сформулировал основы своей гносеологии и методологии науки. По сути
дела все они были изложены уже в его ранней книжке «Принцип сохранения
работы» (1872 г.), хотя не все здесь еще было четко эксплицировано и словесно
выражено. Учение об элементах мира было сформулировано позднее—в
«Анализе ощущений» (1885 г.) . Тем самым в своей творческой эволюции Э. Мах
сначала пришел к концепции гносеологического феноменализма (и, в частности,
функционализма), а затем онтологизировал эту концепцию, «опрокинул» ее на
физический мир и получил концепцию онтологического феноменализма (и, в
частности, функционализма).
В завершенной же системе маховской философии отношение между этими
концепциями обернулось: вторая стала выступать в качестве логического
основания первой.
А. Гносеологический функционализм
Поскольку между элементами мира нет отношений сущности-явления,
причины-следствия, а есть лишь функциональные отношения, постольку и в
познании следует рассматривать как устаревшие понятия «причина», «вещь в
себе», «сущность» и «заменить понятие причины математическим понятием
функции...»11.
«Преимущество понятия функции перед понятием причины, — писал Э. Мах, —
я вижу в том, что первое заставляет быть точным и что в нем нет неполноты,
неопределенности и односторонности последнего. Действительно, причина
представляет собой примитивное временное понятие, которым можно
пользоваться лишь в силу необходимости» 22. В отличие от понятия причинности
понятие функции, по Э. Маху, «поддается любому расширению и ограничению,
согласно требованию исследуемых фактов» 23. За понятием причины сохраняется
лишь бытовое и литературное применение. «Древний предрассудок о
неизбежной необходимости всегда мыслить причинно может и должен быть
изжит и оставлен»
24
, — вторит Э. Маху его ученик Т. Беер. Виновником
широкого распространения понятия причинности Т. Беер считает Канта, который

своей переоценкой значения причинности сделал шаг назад по сравнению с
учением Юма так же, как учением о «вещи в себе» он шагнул назад по сравнению
с Беркли.
Вообще, заключают Э. Махи его последователи, понятие причины имеет
сильный налет фетишизма, ибо оно берет свое начало от анимистических
представлений, согласно которым природа так же «причиняет», как и человек,
только в больших масштабах.
Для ответа на вопрос, может ли функциональная зависимость как
познавательный инструмент заменить собою категорию причинности,
необходимо сравнить выразительные средства той и другой.
Функциональная зависимость в самом общем смысле представляет собой
соответствие между элементами двух множеств, устанавливаемое посредством
некоторого правила. Это соответствие можно истолковать и как зависимость
элементов одного множества от элементов другого (а в равной мере и наоборот).
Разумеется, элементы могут быть различной природы: числа, точки, кривые и т.
д. Например, выражение у = 2х представляет собой аналитическую запись
соответствия между элементами некоторого множества X* и элементами
множества У*. В этой записи
25
соответствие между элементами двух множеств
выражается посредством операции умножения х на 2. Если у есть функция от х,
то множество значений х называется областью определения функции. Выбор
области определения функции может быть обусловлен как чисто математически,
так и внематематическими («физическими») обстоятельствами.
Сравнительный анализ функциональной зависимости и понятия причинности26
показывает, что они во многих моментах существенно различаются. По одной
группе свойств они абсолютно различны. Понятие причинности отображает
качественную специфику определенного типа объективных отношений,
состоящую в порождении одних объектов другими, а функциональная
зависимость отображает количественную характеристику самых различных
типов отношений. По другой группе свойств понятие причинности и
функциональная зависимость различаются относительно. Понятие причинности
отображает объекты, разделенные пространственным и временным интервалом,
функциональная зависимость может отображать не только такие объекты.
Понятие причинности отображает асимметричную, транзитивную,
нерефлексивную связь, функциональная зависимость симметрична, как правило,
нетранзитивна и иногда рефлексивна
27
.
Все это позволяет сделать вывод, что функциональная зависимость не может
заменить понятие причинности и, следовательно, гносеологический
функционализм Э. Маха оказывается несостоятельным.
Действительным отношением этих двух познавательных средств является
отношение взаимного дополнения. Тот факт, что «понятия порядок,
закономерность и т. п. могут быть выражены при известных условиях
математики побочно уже потому, что существуют функции, для которых нет

аналитического выражения (в классическом значении этого термина) или такое
выражение может оказаться неудобным для определения свойств функции
(примером последнего случая может служить функция Дирихле). Это смешение
ошибочно является физически определенным функциональным соотношением»
28
, имеет большое значение, в частности, для исследования
причинно-следственных связей.
Функциональная зависимость дает возможность выразить и исследовать
количественное соотношение причины и следствия, т. е. соотношение их
интенсивностей. А это очень важно, ибо, как мы уже говорили, понятие
причинности (взятое само по себе) отображает лишь качественную специфику
причинно-следственной связи.
Зная количественную характеристику причины и используя определенную
функциональную зависимость, мы можем предсказать следствие не только
качественно, но и количественно. В другой ситуации мы можем объяснить
определенную количественную характеристику следствия, исходя из знания
определенной количественной характеристики причины и соответствующей
функциональной зависимости. В третьей ситуации, если нам надо получить
некоторое следствие с наперед заданной конкретной количественной
характеристикой, мы, используя известную функциональную зависимость,
можем вычислить конкретную количественную характеристику причины,
посредством которой можно получить требуемое следствие.
Инструмент функциональной зависимости позволяет поанять исследование
причинно-следственных связей с качественного уровня на уровень точного
количественного анализа. В этой связи представляется более чем странным такой
(выдвинутый наряду с многими другими) довод Э. Маха против понятия
причинности: «Старое, давно установившееся представление причинности
немного неудачно: за известной дозой причины следует известная доза
следствия. Здесь проглядывает какое-то примитивное аптекарское
мировоззрение...»29 Во-первых, «дозирование» причин и следствий (если иметь в
виду не какие-то чисто спекулятивные предположения и пожелания, а реальные
исследовательские операции по измерению интенсивностей причин и следствий
и установлению соотношений между этими интенсивностями) есть дело не
«старое», а сравнительно новое и без сомнения прогрессивное. Во-вторых, такое
«дозирование» оказалось возможным благодаря дополнению качественного
причинного анализа количественным анализом со включением в него аппарата
функциональной зависимости — того аппарата, который Э. Мах так превозносит.
Говоря о важности использования функциональной зависимости в анализе
причинно-следственных связей, необходимо иметь в виду, что при этом
качественный причинный анализ полностью сохраняет свою значимость. Дело в
том, что математическая функция, если она выражает причинную связь,
схватывает лишь один аспект ее, оставляя в стороне другие: временную
асимметрию, производящую активность причины, необратимость,

нерефлексивность, качественные различия причины и следствия. Вот почему по
окончании процесса исчисления, проведенного с помощью аппарата
функциональной зависимости, результат должен быть обратно переведен на язык
той формы отношений, для выражения которой была сформулирована
функциональная зависимость. Короче, функциональная зависимость должна
быть подвергнута причинной интерпретации. Без этого невозможен выход из
математического исчисления в непосредственную физическую
действительность. Такая качественная интерпретация количественной
процедуры тем более необходима, что функционально выражаются не только
причинность, но и другие качественно отличные от нее типы отношений.
Функциональная зависимость есть универсальный метод исследования
количественной стороны самых разнообразных связей и отношений
объективного мира.
Б. Дескриптивизм
Система радикального феноменализма Э. Маха завершается концепцией,
которую можно было бы назвать дескриптивизмом. Суть ее состоит в сведении
всех познавательных функций науки к описанию (дескрипции).
Эта концепция рассматривается Э. Махом как непосредственное логическое
следствие из гносеологического функционализма. Согласно последнему, как мы
видели, для науки «ценно только установление функциональных отношений»30, а
эта процедура и есть описание: «описания... сводятся к определению численных
величин одних признаков на основании численных величин других признаков
при помощи привычных численных операций» 31. Тем самым и оказывается, что
идеалом науки является описание. «Но пусть этот идеал достигнут для одной
какой-нибудь области фактов. Дает ли описание все, чего может требовать
научный исследователь? Я думаю, что да! Описание есть построение фактов в
мыслях, которое в опытных науках часто обусловливает возможность
действительного описания... Наша мысль составляет для нас почти полное
возмещение факта, и мы можем в ней найти все свойства этого последнего» 32.
Э. Мах, а вслед за ним и многие более поздние позитивисты, обычно ссылаются
на Г. Кирхгофа как одного из основоположников этой концепции
дескриптивизма
33
. При этом имеется б виду предложенное им в 1874 г.
определение задач механики: «описать полностью и наиболее простым
способом движения, происходящие в природе» 34
.
Однако здесь необходимо сделать одно существенное терминологическое
замечание. Дело в том, что слово «описание» обладает весьма широким
диапазоном значений. Укажем лишь два из них — наиболее узкое и наиболее
широкое. (1) Описание есть фиксация результатов опыта (наблюдения или
эксперимента) с помощью выбранных в данной науке систем обозначений и тем
самым выражение этих результатов в понятиях науки, связанных с данными
системами обозначений. В этом самом узком значении слово «описание»
обозначает специфическую, вполне определенную процедуру эмпирического

уровня научного исследования. Имея в виду тот факт, что такое описание
характеризуется минимумом возможной «примеси» теории к результатам опыта,
его часто называют также «феноменологическим описанием». (2) Описание есть
отображение в языке любых результатов познания вообще или самого процесса
познания. При таком самом широком значении описанием может считаться
любая часть научной системы, любая функция исследования и вообще вся наука
в целом.
Представители конкретных наук, и в том числе естествоиспытатели, часто
употребляют слово «описание» в широком значении. В этом случае все функции
науки, естественно, оказываются разновидностями описания. Однако здесь еще
нет дескриптивизма. Нам думается, что именно так употреблял это слово Г.
Кирхгоф. В самом деле, он следующим образом поясняет свое определение задач
механики: «Пусть дано полное описание движений. Значение этого требования
вполне ясно: ровно ни один вопрос, который может быть поставлен
относительно движений, не должен остаться без ответа»35
. На наш взгляд, это
пояснение допускает такую интерпретацию: полное описание — это не что иное,
как ответ на все возможные вопросы об исследуемом объекте, т. е. не только на
вопрос о его внешнем облике, эмпирически устанавливаемых свойствах, но и на
вопросы о его закономерностях, причинах, существенных характеристиках.
Иначе говоря, призыв к полному описанию есть призыв к всестороннему
исследованию предмета
36
.
Совсем по-другому обстоит дело у Э. Маха. Правда, и он обычно использует
слово «описание» в широком значении. Но, как это ни парадоксально, Э. Мах
одновременно употребляет это слово и в самом узком значении: всю науку, все ее
функции и процедуры он называет описанием не только и не столько потому, что
никакое научное познание невозможно без языка, сколько потому, что для него
всякое научное знание относится непосредственно и исключительно к фактам, т.
е. является феноменологическим описанием.
Согласно Э. Маху, «понятие означает только определенный род связи
чувственных элементов...»37 «Из ощущений и через связь их развиваются наши
понятия, и цель последних в каждом данном случае самыми удобными и
кратчайшими путями вести нас к чувственным представлениям, находящимся в
наилучшем согласии с чувственными ощущениями... всякая интеллектуальная
жизнь исходит от чувственных ощущений и к ним снова возвращается»
38
.
Аналогично истолковываются научные законы; «великие общие законы физики
для любых систем масс, электрических, магнитных систем и т. д. ничем
существенным не отличаются от описаний»39. К примеру, «закон тяготения
Ньютона есть одно лишь описание и если не описание индивидуального случая,
то описание бесчисленного множества фактов в их элементах» 40
. Точно так же
закон свободного падения тел Галилея есть лишь мнемоническое средство. Если
бы мы для каждого времени падения знали соответствующее ему расстояние,
проходимое падающим телом, рассуждает Э. Мах, то с нас этого было бы

достаточно. Но такую бесконечную таблицу неспособна удержать память. Тогда
мы выводим формулу: S=gt2/2. «Но это правило, эта формула, этот «закон» вовсе
не имеет более существенного значения, чем все отдельные факты, вместе
взятые» 41
.
Точно так же интерпретируется и теория в целом; «быстрота, с которой
расширяются наши познания, благодаря теории, придает ей некоторое
количественное преимущество перед простым наблюдением, тогда как
качественно нет между ними никакой существенной разницы ни в отношении
происхождения, ни в отношении конечного результата»42. Тем самым и теория
оказывается описанием, и притом не лучшей его разновидностью. Дело в том,
что Э. Мах различает прямое и косвенное описание. Первое выполняется с
помощью «абстрактных понятий», т. е. «чисто логическими средствами». Однако
«прямое описание факта с более или менее богатым содержанием есть тяжкий
труд даже тогда, когда необходимые для этого понятия уже вполне развиты»
43
.В
тех случаях, когда прямое описание трудно или невозможно выполнить,
предпринимается непрямое, или косвенное описание. «Такое описание, в
котором мы ссылаемся на другое описание, уже данное где-либо или подлежащее
лишь более точному выполнению, мы, естественно, называем непрямым
описанием»44
. Научная теория как раз и есть косвенное описание, точнее — одна
из его разновидностей. «Нетрудно видеть, что то, что мы называем теорией, или
теоретической идеей, относится к категории косвенного описания»
45
.Но
косвенное описание есть некоторый полуфабрикат; «принятие какой-нибудь
теории бывает всегда сопряжено... с некоторой опасностью. Ибо теория всегда
ведь заменяет мысленно факт А другим, более простым или более привычным
нам фактом В. Этот второй факт может в мыслях заменять первый в известном
отношении, но будучи все же другим фактом, он в другом отношении наверное
заменить его не может»
46
. По этой причине «казалось бы не только желательным,
но и необходимым, не умаляя значения теоретических идей для исследования,
ставить, однако, по мере знакомства с новыми фактами на место косвенного
прямое описание, которое не содержит в себе уже ничего несущественного и
ограничивается лишь логическим обобщением фактов» 47.
Поскольку теория есть лишь разновидность описания, естественно, его
разновидностями оказываются и такие главные функции теории, как объяснение
и предсказание. «Я уже не раз доказывал, что так называемым каузальным
объяснением тоже констатируется (или описывается) только тот или иной факт,
та или иная фактическая зависимость... Когда... Ньютон «каузально объясняет»
движения планет, устанавливая, что частичка массы m получает от другой
частички массы m' ускорение ф= km'/r2 и что ускорения, получаемые первой
частичкой от различных частичек массы, геометрически складываются, то этим
опять-таки только констатируются или описываются факты, полученные (хотя и
окольными путями) путем наблюдения... Описывая, что происходит с
элементами массы в элементы времени, Ньютон дает нам указание, как из этих

элементов получить по известному шаблону описание какого угодно
индивидуального случая. И так обстоит дело с остальными явлениями, которые
объясняет теоретическая физика. Все это не изменяет, однако, ничего в существе
описания. Все сводится к общему описанию в элементах»48
. Таким образом, в
собственно познавательном отношении объяснение ничем не отличается от
феноменологического описания; при выделении некоторой группы описаний в
особую категорию — объяснения — мы исходим, по Э. Маху, лишь из
психологических характеристик этой группы. Дело в том, что в некоторых
описаниях мы разлагаем «более сложные факты на возможно меньшее число
возможно более простых фактов. Это мы называем объяснением. Эти
простейшие факты, к которым мы сводим более сложные, по существу своему
остаются всегда непонятными, т. е. Неразложимыми далее; таков, например,
факт, что одна масса сообщает другой ускорение»49. Вообще, по Э. Маху, человек
не может понимать явления, он может лишь привыкать к ним. Так, до Ньютона в
механике все движения объясняли через давление и удар. Ньютоновская теория
тяготения, т. е. Действия на расстоянии, обеспокоила всех своей
непривычностью. Были предприняты попытки свести тяготение к давлению и
удару, как привычным явлениям. Но затем люди понемногу привыкли и к
понятию тяготения, и «в настоящее время явление тяготения не беспокоит
больше ни одного человека: оно стало привычно-непонятным фактом»50
. Еще
Архимед и последующие ученые задавались целью свести сложный случай
рычага к более простому и привычному. Так же и криволинейный путь
горизонтально брошенного тела мы объясняем посредством сведения его к
привычным типам движения — горизонтальному и вертикальному движению
падения, «Во всех этих примерах объяснений, как бы различны ни были их типы,
дело сводится все к одному и тому же: в фактах, которые кажутся нам чуждыми и
странными, отыскиваются части и стороны, которые нам привычны и знакомы.
Перед нами не только процесс логический — сведение одного какого-нибудь
положения к другому или нескольким другим, — а и процесс психологический—
замена чуждых нам образов восприятия и представления привычными и
знакомыми нам. Устранение психофизиологической беспокоющей нас помехи —
вот, в сущности, к чему здесь дело сводится»
51
. Тем самым объяснение, по
мнению Э. Маха, есть описание, в ходе которого осуществляется сведение
непривычно-непонятного к привычно-непонятному. «Обыкновенно
обманываются, когда думают, что свели непонятное к понятному... Сводят
непонятное, непривычное к другим непонятным вещам, но привычным» 52
.
Другая важнейшая функция научной теории — предсказание — для Э. Маха
также является лишь разновидностью описания. «При достаточном постоянстве
окружающей нас среды развивается соответствующее постоянство мыслей. В
силу этого постоянства наши мысли стремятся дополнить наполовину
наблюденный факт»
53
. «Требуют от науки, чтобы она умела предсказывать
будущее... Скажем лучше так: задача науки — дополнять в мыслях факты,

данные лишь отчасти. Это становится возможным через описание, ибо это
последнее предполагает взаимную зависимость между собой описывающих 54
элементов, потому что без этого никакое описание не было бы возможно» 55
.
Таким образом, предсказание есть разновидность косвенного описания, а именно
—
дополняющее описание.
Итак, для Э. Маха наука во всех ее фрагментах и функциях есть не более чем
эмпирическая процедура, а именно — феноменологическое описание. Тем
самым дескриптивизм оказывается тем моментом в философской системе Э.
Маха, в котором происходит переход от радикального феноменализма к
эмпиризму — концепции, согласно которой всякое научное знание есть так или
иначе эмпирическое знание.
Дескриптивизм — концепция порочная в своей основе. В действительности
между феноменологическим описанием, с одной стороны, и научным законом,
теорией, объяснением, предсказанием, с другой — есть качественное различие.
Научный закон (теория) представляет собою универсальное и содержательно
аподиктическое знание. Что же касается феноменологического описания, то оно
этими характеристиками не обладает. Описание раскрывает лишь внешние,
устанавливаемые в опыте свойства объекта, объяснение, напротив, раскрывает
сущность, законосообразность объекта, его необходимость и
самотождественность.
Отрицание качественного различия между описанием и объяснением (теорией,
научным законом) приводит Э. Маха к серьезным внутренним трудностям,
противоречиям. Рассмотрим основные из них.
Главную ценность описания Э. Мах видит в том, что оно позволяет замещать
опыт и экспериментировать в мыслях; «научное «сообщение» всегда содержит в
себе описание, т. е. Воспроизведение опыта в мыслях, долженствующее
заменять собою самый опыт и таким образом избавлять от необходимости
повторять его»56
. «Задача всей и всякой науки — замещение опыта или экономия
его воспроизведением и предвосхищением фактов в наших мыслях. Опыт,
воспроизведенный в наших мыслях, легче под рукой, чем действительный опыт,
и в некоторых отношениях может этот последний заменить» 57
.
Однако при мало-мальски внимательном рассмотрении картина оказывается не
столь идиллической. В самом деле, если лозунг Г. Кирхгофа о «полном
описании» понимать по-маховски, то такое описание не только не может
облегчить процесс человеческого познания, но вообще едва ли достижимо.
Любой предмет реального мира бесконечно богат самыми разнообразными
характеристиками, связан со всем миром бесконечным количеством связей,
охватить которые во всей их полноте не может никакая наука. Отсюда, как
показал Л. Больцман, абсолютно полного описания какой-либо (пусть самой
узкой) группы стационарных явлений дать невозможно; «теория не может быть
инвентарной описью в том смысле, что каждый отдельный факт обозначался бы в
ней особым знаком; тогда было бы так же сложно разбираться в этих фактах, как

и испытать их все» 58
. Абсурдность тех дескриптивистских выводов, к которым
приводит фатализм, Ф. Энгельс показал на простом примере со стручком гороха.
Он писал, что «наука, которая взялась бы проследить случай с этим отдельным
стручком в его каузальном сцеплении со все более отдаленными причинами,
была бы уже не наукой, а простой игрой; ибо этот самый стручок имеет еще
бесчисленные другие индивидуальные свойства, являющиеся случайными:
оттенок цвета, толщину и твердость оболочки, величину горошин, не говоря уже
об индивидуальных особенностях, доступных только микроскопу. Таким
образом, с одним этим стручком нам пришлось бы проследить уже больше
каузальных связей, чем сколько их могли бы изучить все ботаники на свете» 59
.
Недостижимость «полного описания» констатировали и многие неопозитивисты.
«Полное описание естественных движений невозможно, — писала С. Стеббинг,
—
и если бы оно не было невозможным, оно было бы бесполезным...» 60 «То, что
иногда называют полным описанием индивидуального события, — пишет К.
Гемпель, — потребовало бы положения обо всех свойствах, обнаруженных в
определенной пространственной области или включенных в материальный
объект за период времени, занятый данным событием. Эта задача никогда не
может быть полностью выполнена» 61
.
Явная невыполнимость требования «полного описания», а также настоятельная
потребность в оправдании существования таких специфических «форм
описания», как научный закон и теория, вынудили Э. Маха поступиться чистотой
его радикального феноменализма и эмпиризма. Вообще, как показывает история
методологии науки, при разработке феноменалистских и эмпиристских систем
рано или поздно возникает проблема объяснения таких познавательных
феноменов, как научный закон и теория. В этих случаях авторы таких систем, как
правило, поступаются их монистичностью и оказываются вынужденными
допустить существование неких принципиально внеэмпирических сущностей,
начал. Для Д. Юма таким началом оказалась вера, для А. Пуанкаре— конвенция,
а для Э. Маха — экономия мышления.
«Экономия сообщения и понимания составляет сущность науки...»62 Итак,
оказалось, цель науки раздвоилась: (1) описание функциональных отношений
между элементами, (2) экономия мышления. Правда, Э. Мах полагает, что эти
цели вполне совместимы: «цель всей науки: усвоение, согласно принципу
экономии мышления, взаимной зависимости чувственных переживаний и
представлений людей друг от друга»63
. Больше того, введение принципа
экономии мышления, с точки зрения Э. Маха, позволяет объяснить
специфичность таких «форм описания», как научный закон и теория. Они —
средства обобщающего, экономного описания; «цель физических исследований
заключается в установлении зависимости наших чувственных переживаний друг
от друга, а понятия и теории физики суть лишь средства для достижения этой
цели, — средства временные, которыми мы пользуемся лишь в видах экономии
мышления...»
64

Но введение принципа экономии мышления, который, как показал. В. И. Ленин,
является априористическим, неизбежно привело к существенным внутренним
противоречиям в философской системе Э. Маха. В частности, этот принцип
оказался несовместимым с требованием полного описания. С. Стеббинг вполне
справедливо заметила: «полное описание, чем бы оно ни было, не могло бы быть
экономным»65
. В самом деле, предметы реального мира всегда наряду с прочими
содержат много случайных, несущественных черт, знание которых часто
оказывается просто ненужным ни для практической деятельности человека, ни
для научного исследования. Если же человек в любом случае будет стремиться к
полному описанию, то его познание не только не будет экономным, но явится во
многих случаях заведомо напрасной тратой сил. Современная наука (в частности
физиология органов чувств и кибернетика) показала, что одной из важнейших
проблем познания является задача уменьшения избыточности информации.
Например, колоссальная познавательная способность зрительного анализатора
обусловлена, в частности, тем, что он не только не пытается получить как можно
больше любой информации, но и, напротив, обладает весьма развитым аппаратом
уменьшения избыточности в зрительном сообщении (примером может служить
явление зрительной адаптации). Уменьшение избыточности информации —
важнейшая задача, без решения которой не могут быть решены многие проблемы
современной кибернетической техники.
Сам по себе принцип экономии мышления, строго говоря, не входит в систему
маховского радикального феноменализма, и поэтому он не будет здесь объектом
нашего анализа. Мы упомянули его лишь для того, чтобы показать, что принятие
такого внеэмпирического начала в целях ликвидации или смягчения явно
абсурдных выводов, получаемых при последовательном проведении
радикального феноменализма, приводит к противоречиям. И такова участь
всякого феноменализма: при последовательном логическом развитии он дает
результаты, явно не согласующиеся с практикой научной работы, а при попытке
устранить этот диссонанс путем принятия внеэмпирических начал приходит к
противоречиям.
***
Итак, мы рассмотрели систему маховского радикального феноменализма в целом
—
от ее исходных онтологических оснований до конечных методологических и
даже методических выводов. Сама по себе эта система (если отвлечься от ее
взаимоотношений с остальными частями философии Э. Маха) довольно
последовательна, что позволяет усматривать органическую связь ее первооснов с
конечными выводами, т. е. принципа гомогенности элементов мира и
антиэссепциализма с дескриптивизмом. Это обстоятельство отмечалось
неоднократно. «Раз перестают создавать из причинности какой-то мистический
культ, — писал махист Т. Беер, — тотчас же исчезает потребность в
«объяснении»...»
6в
К. Поппер заметил, что для Э. Маха «объяснение не является
целью физической науки... Мах и Беркли придерживались этого взгляда потому,

что они не верили в существование такой вещи, как сущность...»
67
5. Истоки и судьбы радикального феноменализма Э. Маха
Непосредственными теоретическими истоками маховского феноменализма, как
это многократно отмечает и сам Э. Мах, явились феноменалистские концепции
Дж. Беркли, Д. Юма и, конечно, «первых позитивистов» — О. Конта и Дж. Ст.
Милля. Однако, если ограничиться лишь тем, что можно было бы назвать
«внутренней логикой развития феноменализма» как философской концепции, то
мы вряд ли сможем объяснить те специфические черты, которые эта концепция
приобрела в махизме. К числу таких специфических черт наряду с основной —
радикальностью — относятся концепции функционализма (как онтологического,
так и гносеологического) и дескриптивизма. Для объяснения этих особенностей
маховского феноменализма необходимо учесть некоторые специфические
обстоятельства в науке (особенно в физике) второй половины XIX в.
В своей ведущей отрасли — физике — прежнее естествознание на протяжении
нескольких столетий было занято в основном анализом закономерностей
механического движения. Поэтому наибольшее распространение в науке
получило механическое объяснение, т. е. такое объяснение, в котором в числе
объясняющих положений используются законы классической механики.
Большие успехи, достигнутые механическим объяснением в XVII—XIX вв.,
привели к тому, что механика превратилась в эталон для всех естественных наук,
а механическое объяснение стали рассматривать как единственный истинно
научный способ объяснения. Когда физик XVII—XIX вв. стремился объяснить
какое-либо явление, «его ухо изо всех сил пыталось уловить шум машины.
Человек, который сумел бы сконструировать гравитацию из зубчатых колес, был
бы героем викторианского века»68
. «Понять явление, — говорил Г. Гельмгольц,
—
значит только свести его к ньютоновским законам. В этом случае потребность
в объяснении удовлетворяется ясно ощутимым образом»
69
. «Механика есть
начало и основа всего объясняющего естествознания. Она — наиболее общая
естественная наука, поскольку пытаются свести... все естественные явления,
данные внешним чувствам, к явлениям, изучаемым механикой, т. е. к движениям
тел и их частей», — писал В. Вундт
70
.
Однако уже исследование электромагнитных явлений Дж. К. Максвеллом в 60-е
годы XIX в. поставило вопрос о невсеобщности принципов механического
объяснения, ибо многочисленные попытки подвести эти явления под законы
классической механики не дали никакого результата. Началась критика
панмеханицизма. Сам Э. Мах, как физик и историк физики, внес серьезный вклад
в критический анализ ньютоновской концепции абсолютного пространства.
Но природа электромагнитных явлений такова, что их исследование оказалось
возможным лишь с помощью сложного математического аппарата. Поскольку,
как мы говорили выше, естествоиспытатели часто употребляют слово
«описание» в предельно широком смысле, постольку в ходе прогрессирующей

математизации физики возник и укоренился такой оборот речи: «математическое
описание». Из того, что электромагнитная теория Максвелла имела явно
немеханический характер и упорно не поддавалась включению в систему
классической механики, некоторые физики сделали вывод, что теория Максвелла
—
это всего лишь уравнения (Г. Герц).
Перед лицом всех этих обстоятельств — господства концепции,
абсолютизировавшей механическое объяснение, и открытия явлений, не
поддававшихся такому объяснению и отобразимых лишь с помощью сложного
математического аппарата,— и был сделан вывод, что наука не должна больше
заниматься объяснением явлений, а ее единственной функцией должно быть
математическое описание явлений; что же касается тех объяснений, которые уже
были ранее сделаны в науке, то они должны быть подвергнуты коренной
переоценке: они не имеют принципиального познавательного смысла, а играют
лишь психологическую роль, сводя непривычное к привычному.
«Для основных положений, — пишет Э. Мах, — мы предпочитаем, конечно,
сильнейшие, наиболее испробованные мысли, даваемые нам нашими
механическими процессами, к которым мы хорошо привыкли и которые мы
можем испробовать снова в любой момент при ограниченном количестве
средств. Отсюда-то и возникает авторитет, которым пользуются разного рода
механические объяснения, например объяснения с помощью давления и толчков.
Еще больший авторитет приходится на том же основании на долю
математических идей, для развития которых нам нужны самые ничтожные
внешние средства, опытный материал для которых мы большей частью имеем
при себе. Но раз мы знаем это, то уже из-за одного этого потребность в
механических объяснениях начинает ослабевать»
71
.
К концу XIX в. обстоятельства, способствовавшие возникновению радикального
феноменализма Э. Маха, не только не исчезли, но и дополнились некоторыми
новыми.
Дело в том, что в развитии «эмпирических» наук существуют такие периоды,
когда в исследовании преобладают эмпирические методы — эксперимент,
наблюдение, описание, измерение, эмпирическая классификация, обработка
эмпирических данных. Такие периоды обычно составляют первый этап в
развитии «эмпирических» наук, но могут возникать и в уже развитой науке в те
моменты, когда она открывает большие, принципиально новые сферы
действительности и начинает их исследовать.
Такая ситуация возникла в физике в конце XIX в., когда наука приступила к
исследованию совершенно новой сферы — микромира. Этот период
ознаменовался буквально лавиной эмпирических открытий: декабрь 1895 г.—
рентгеновские лучи, 1896 г.— естественная радиоактивность, 1897 г.— электрон,
его заряд и масса, 1899—1900 гг. — световое давление, 1900 г.— кванты энергии
и т. д. В связи с исследованием новых областей явлений, естественно, много
внимания уделялось описанию новых феноменов. Это могло породить у

исследователей иллюзию, будто наука не только в данный период, но и всегда
будет заниматься описанием, а не объяснением. К тому же и эти явления не
поддавались механическому объяснению, и при их исследовании использовался
сложный математический аппарат. Уже на заре становления новой атомистики Л.
Больцман писал: «Если понимать под механическим объяснением природы
такое, которое основывается на законах современной механики, то следует
признать совершенно недостоверным то, что атомистика будущего станет
механическим объяснением природы»72.
Все это способствовало росту популярности радикального феноменализма Э.
Маха в среде естествоиспытателей в конце XIX — начале XX в. Будучи
буквально загипнотизированы тем резким различием, которое существует между
абстрактным ненаглядным математическим аппаратом новой физики и
наглядными моделями классической механики, феноменалистски настроенные
философы и естествоиспытатели все чаще стали противопоставлять
«математическое описание» «механическому объяснению». «Свойства основных
сущностей физики, — писал А. Эддингтон, — в настоящее время
формулируются в форме математических уравнений, вместо того, чтобы быть
«объясняемыми» посредством гипотетических механизмов»
73
. Согласно Ф.
Франку, «позитивистская концепция заменила механическую интерпретацию
математической» 74.
Однако дальнейшее развитие науки показало, что крах панмеханицизма не
означает отказа науки от объяснения и что дилемма «механическое объяснение
или математическое описание?» 75 неверна.
Понятия «математизированность» и «объяснительность» не только не являются
взаимоисключающими, но и даже однопорядковыми понятиями. Объяснение —
одна из основных функций науки на теоретическом уровне анализа.
Математизация — весьма широкий процесс внедрения огромного количества
математических методов и методик в научное исследование на всех его уровнях
и этапах. Математизированным может быть не только описание (в собственном,
узком значении этого слова), но и объяснение, предсказание, унификация знания
и т. д. Многие функции науки могут выполняться как на математическом, так и
на нематематическом уровне. В частности, заблуждением является широко
распространенный взгляд, что функциональная зависимость может
использоваться лишь для описания. Напротив, функциональная зависимость,
поскольку она может служить средством выражения научного закона,
оказывается важнейшим орудием теоретического анализа, и в том числе —
объяснения. При этом функциональное выражение научного закона' (в отличие
от качественного его- выражения) создает возможность количественного
объяснения явлений. Таким образом, противоположностью «математическому
описанию» является «нематематическое описание», а противоположностью
«механическому объяснению» — «немеханическое объяснение».
Дилемма «механическое объяснение или математическое описание?» неверна и с

чисто исторической точки зрения. Дело в том, что в самой механике Ньютона
объяснения часто давались в математизированной форме. Не случайно Ньютон
назвал свою основную работу «Математическими началами натуральной
философии». Больше того, как это ни парадоксально, современники Ньютона
склонны были рассматривать его теорию не столько как наглядное механическое
объяснение, сколько как эфемерный, не интерпретированный математический
формализм (Гюйгенс, Лейбниц). Можно сказать, что теория Ньютона была
первым крупным шагом в направлении математизации физики.
Математическое описание не только не исключает объяснения, но, напротив,
предполагает соответствующее — также математическое (точнее —
математизированное) — объяснение. На каждом этапе развития науки должно
устанавливаться более или менее строгое соответствие между типом описания и
типом объяснения как по их гносеологическому характеру, так и по форме
выражения. Без этого невозможно единство описания и объяснения, или в более
общем плане — единство эмпирии и теории, а следовательно, невозможна наука
как единая функциональная система. Соответствие между описанием и
объяснением постепенно установилось в физике в первой четверти XX в.
благодаря нахождению новых — немеханических — способов объяснения.
Обнаружение неуниверсальности механического объяснения, его
неприложимости к новым явлениям, открытым физикой, еще не означало краха
научного объяснения вообще. Как показывает история естествознания, наука
время от времени приходит к таким моментам в своем развитии, когда она
вынуждена отвергнуть сам способ (тип) объяснения, использовавшийся до тех
пор, или ограничить сферу его применения. Это — один из важнейших моментов
научных революций. «Наблюдение, — писал Ф. Энгельс, — открывает
какой-нибудь новый факт, делающий невозможным прежний способ объяснения
фактов, относящихся к той же самой группе. С этого момента возникает
потребность в новых способах объяснения...»
76
Такое «свержение» старого способа объяснения имело место, например, в химии
в конце XVIII в. и было связано с именем А. Лавуазье. До этого в химии
объяснения строились с помощью положений о различных «силах»; «вместо того
чтобы исследовать неисследованные формы движения, сочиняют для их
объяснения некоторую так называемую силу...»77 А. Лавуазье отверг этот способ
объяснения, ибо эмпирические данные, накопленные наукой к тому времени,
оказались необъяснимыми в рамках этого способа.
Аналогичной оказалась ситуация в физике во второй половине XIX — начале XX
в. В этой науке возникла обьективная необходимость замены старого
механического способа объяснения новым способом. Точнее говоря, следовало
ограничить сферу применимости прежнего способа объяснения, а для вновь
открытых явлений найти новый способ. И этот новый способ вскоре начал
формироваться.
Уже в 1911 г. на первом Сольвеевском конгрессе между крупнейшими физиками

и математиками (Пуанкаре, Лоренц, Планк, Резерфорд, Эйнштейн) возникла
серьезная дискуссия, связанная с необходимостью искать объяснения целой
серии явлений, не подпадавших под старые теории. В особенности обсуждался
вопрос о трудности совмещения с законами классической электродинамики того
объяснения спектра излучения абсолютно черного тела, которое было дано
гипотезой Планка.
Постепенно наука начала объяснять один эффект за другим, формировались
единые теории, более или менее существенно отличные от классической
механики и использующие мощный математический аппарат. В 1905 г. А.
Эйнштейн публикует работу по специальной теории относительности, а в 1916
г.— по общей теории относительности. В период с 1900 по 1927 г. воздвигается
основная часть здания квантовой теории. Для того чтобы устранить резкое
расхождение экспериментальной кривой распределения энергии в спектре
абсолютно черного тела с кривой, выводимой теоретически, М. Планк выдвинул
гипотезу квантового испускания энергии. В 1905 г. А. Эйнштейн для объяснения
некоторых электрических и фотохимических явлений предположил, что свет
распространяется в виде потока изолированных световых частиц (фотонов),
каждая из которых по отдельности взаимодействует с частицами вещества. При
этом он сохранил представление о свете как о волновом процессе. Эти два
принципа объяснения послужили исходным моментом создания квантовой
механики. Н. Бор (1913 г.) для объяснения линейчатых спектров химических
элементов выдвинул положение о квантованности энергии не только света, но и
атомов. Гипотеза Луи де Бройля (1924 г.) о «волнах материи» предполагала, что
представление о корпускулярно-волновом дуализме справедливо не только для
света, но и для вещества. В. Гейзенберг и Э. Шредингер (1926—1927 гг.)
заканчивают формулировку основных принципов квантовой теории.
Экспериментальное подтверждение Дэвиссоном и Джермером (1927 г.)
существования волновых свойств у электрона превращает гипотезу Луи де
Бройля в теорию и в известном смысле замыкает процесс построения квантовой
механики.
Таким образом, еще при жизни Э. Маха начали формироваться физические
теории, дававшие немеханическое, и притом в высшей степени
математизированное объяснение явлений. Однако Э. Мах отказался признать
этот новый способ физического объяснения. Атомно-молекулярную теорию он
называл «мифологией природы». «Стоит вспомнить световые частицы Ньютона,
атомы Демокрита и Дальтона, теории современных химиков, клеточные
молекулы и гиростатические системы, наконец, современные ионы и электроны.
Напомним еще о разнообразных физических гипотезах вещества, о вихрях
Декарта и Эйлера, снова возродившихся в новых электромагнитных токовых и
вихревых теориях об исходных и конечных точках, ведущих в четвертое
измерение пространства, о внемировых тельцах, вызывающих явление тяжести и
т. д . и т. д. Мне кажется, что эти рискованные современные представления

составляют почтенный шабаш ведьм»
78
. В новых условиях, когда реальная
научно-исследовательская практика пришла в резкое противоречие с маховским
радикальным феноменализмом, Э. Мах предпочел сохранить свою концепцию,
отвергнув эту практику как иллюзорную. Современному атомизму он предпочел
дескриптивизм.
Неопозитивисты иногда пытаются представить антиатомизм Э. Маха как
случайное заблуждение, никак не связанное с его феноменализмом. Так, Ф.
Франк писал: «Часто допускается историческая ошибка, состоящая в том, что
борьбу Маха и Дюгема за позитивистскую физику связывают с их отвращением к
атомизму и тем самым победу атомизма рассматривают как поражение
позитивизма»79
. Нам думается, однако, что историческую ошибку допускает сам
Ф. Франк, ибо антиатомизм Э Маха есть прямое логическое следствие его
радикального феноменализма. Совершенно прав был А. Эйнштейн, сказавший.
«Предубеждение этих ученых (Э. Маха и В Оствальда. — Е . Н.) против атомной
теории можно, несомненно, отнести за счет их позитивистской философской
установки. Это — интересный пример того, как философские предубеждения
мешают правильной интерпретации фактов даже ученым со смелым мышлением
и с тонкой интуицией. Предрассудок — который сохранился и до сих пор —
заключается в убеждении, будто факты сами по себе, без свободного
теоретического построения, могут и должны привести к научному познанию» 80.
Итак, развитие естествознания в первой четверти XX в. непосредственно ставило
проблемы соотношения эмпирии и теории, природы научной теории и закона,
природы научного объяснения, его структуры, роли и места в исследовании и т.
д, Все эти вопросы, очевидно, не могли быть решены в системе радикального
феноменализма. Эту концепцию начинают критиковать представители самых
различных философских направлений. В 1907 г. и в 1921 г. появились основные
антипозитивистские произведения Э. Мейерсона «Тождественность и
действительность»
81
и «Объяснение в науках»
82
. Молодой английский философ
Ч. Д . Броуд публикует в 1914 г. книгу «Восприятие, физика и реальность»83, в
которой с неореалистских позиций критикует феноменализм Э. Маха. Несколько
позднее, в 1919 г., Ч. Д . Броуд издает одну из первых (если не самую первую) в
мировой литературе специальных работ по теории объяснения — «Механическое
объяснение и его альтернативы»
84
.
Интересны также дискуссии, организованные польским журналом «Przeglid
Filozoficzny» по проблемам «описание и объяснение» (1910 г.) и «причинность и
функциональные отношения» (1912 г.). В этих дискуссиях выступили как
сторонники махизма, так и его противники. Но подлинно научной и
социально-политически ориентированной критике радикальный феноменализм и
вся философская система Э. Маха были подвергнуты в работах марксистов, и
прежде всего —в классическом труде В. И. Ленина «Материализм и
эмпириокритицизм». В дальнейшем феноменализм претерпел существенные
изменения: в частности, постепенно были преодолены концепции

дескриптивизма и онтологического феноменализма. Но подробнее об этом будет
сказано в последующих статьях, в которых анализируется третий этап развития
позитивизма.
Примечания:
1 Дж. Беркли. Трактат о началах человеческого знания. СПб., 1905, стр. 136.
2 Д. Юм. Исследование о человеческом уме. Пг., 1916, стр. 35.
3 Там же, стр. 72.
4
Позитивизм и наука
4
Э. Мах. Популярно-научные очерки. СПб., 1909, стр. 203.
5
Э. Мах. Познание и заблуждение. Очерки по психологии исследования. М ., 1909,
стр. 1.
6 Н. Мотрошилова. Онтология. — «Философская энциклопедия», т. 4. М„ 1967,
стр. 140.
7 Э. Мах. Анализ ощущений и отношение физического к психическому. М ., 1908,
стр. 254.
8
Э. Мах. Познание и заблуждение, стр. 17.
9 Там же.
10 Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 254.
11 Э. Мах. Популярно-научные очерки, стр. 152.
12 Там же, стр. 161.
13 Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 39 .
14
См. В . И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 18, стр. 49.
15 Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 13.
15
Э. Мах. Познание и заблуждение, стр. 19.
16
Э. Мах. Механика. Историко-критический очерк ее развития. СПб., 1909, стр.
405.
17 Э. Мах. Познание и заблуждение, стр. 281.
18 Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 294.
19
В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 18, стр. 157.
19а
Такому анализу специально была посвящена наша статья-Е . П. Никитин, Ю.
Ф. Сафонов. Причинность и функциональность. — «Вопросы философии», 1964,
No11.
20 Это не исключает тесной связи между ними в объективном мире.
Функциональные отношения могут существовать, например, «внутри»
причины, т. е между ее элементами (функциональное отношение равенства
суммы правовращающих и суммы левовращающих моментов составляет
причину равновесия рычага). Эти отношения могут существовать и «внутри»
следствия, между его элементами (между электро- и теплопроводностью
металлов, являющимися следствиями общей причины — движения свободных

электронов в металле, — существует функциональное отношение прямой
пропорциональности) Наконец, и причина, и следствие могут состоять из
функционально относящихся элементов («аннигиляция» пары электрон
позитрон приводит к возникновению двух фотонов).
21
Э. Мах. Анализ ощущений, стp. 89 . 106
22 Там же, стр. 92.
23 Там же, стр. 89.
24 Т. Беер. Мировоззрение Эрнста Маха. СПб., 1911, стр. 88.
25 Из соображений простоты мы здесь имеем в виду лишь аналитически
выразимые функции. Однако было бы ошибкой смешивать функцию (как
соответствие между двумя множествами) с формулой (т. е. аналитическим
выражением функции).
26 Здесь и далее мы исходим из допущения, что понятие причинности
представляет собой адекватное отображение свойств объективной
причинно-следственной связи, т. е. что этим свойствам изоморфно
соответствуют духовные образования (идеальные объекты), в совокупности
составляющие такое сложное образование, каким является понятие
«причинность».
27
Подробнее см. в упоминавшейся выше статье «Причинность и
функциональность».
28
В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 18, стр. 164.
29 Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 89 .
30 Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 49
31 Э. Мах. Популярно-научные очерки, стр. 198.
32
Там же, стр. 196.
33
См.: Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 60; его же. Познание и заблуждение, стр.
291; его же. Популярно-научные очерки, стр. 185—186, 310; R. von Mises.
Positivism. A Study in Human Understanding. Cambridge, 1951, p. 137; L. S. Stebbing.
A Modern Introduction to Logic. London, 1930, p. 393; A. Blutnberg. Emile
Meyerson's Critique of Positivism. —«Monist», 1932, v. 42, N 1, p. 75.
34 G. Kirchhoff. Vorlesungen fiber Mathematische Physik; Mechanik. Leipzig, 1877, S.
1.
35
G. Kirchhoff. Vorlesungen fiber Mathematische Physik; Mechanik, S. 1.
36
К сожалению, мы не можем ручаться за абсолютную истинность этой
интерпретации, ибо Г. Кирхгоф не дал больше никаких пояснений. Нам
думается, что именно эта краткость (при определенных исторических
условиях, о чем речь впереди) и послужила причиной дескриптивистского
истолкования мыслей Г. Кирхгофа
37
Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 55 .
38 Э. Мах. Познание и заблуждение, стр. 149.
39
Э. Мах. Популярно-научные очерки, стр. 197.
40 Там же, стр. 320.

41
Э. Мах. Принцип сохранения работы. История и корень его. СПб., 1909, стр.
37.
42 Э. Мах. Популярно-научные очерки, стр. 189,
43
Э. Мах. Популярно-научные очерки, стр. 188.
44
Там же
45
Там же.
46 Там же, стр. 189.
47
Там же, стр. 193.
48 Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 274—275.
49 Э. Мах. Принцип сохранения работы, стр. 37 .
50
Там же, стр. 38.
51
Э. Мах. Популярно-научные очерки, стр. 316.
52 Э. Мах. Принцип сохранения работы, стр. 37 .
53
Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 272.
54
Здесь в переводе ошибка, должно быть «описываемых».
55
Э. Мах. Популярно-научные очерки, стр. 196—197.
56 Э. Мах. Популярно-научные очерки, стр. 157.
57
Э. Мах. Механика, стр. 402—403.
58
Л. Больцман. Очерки методологии физики. М ., 1929, стр. 106.
59 К. Маркс и Ф. Энёельс. Сочинения, т. 20, стр. 534.
60
L. S . Stebbing. A Modern Introduction to Logic, p. 393.
61 С. G. Hempel. The Function of General Laws in History.— In: Readings in
Philosophical Analysis. N . Y ., 1949, p. 460 —461.
62 Э. Мах. Механика, стр. 14.
63
Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 14.
64
Там же, стр. 13—14.
65
1. S . Stebbing. A Modern Introduction to Logic, p. 394.
66
Т. Беер. Мировоззрение Эрнста Маха, стр. 93.
67 К. R - Popper. Three Views Concerning Human Knowledge.— «Contemporary
British Philosophy», v. 3. London, 1956, p. 366—367.
68 A. Eddington. The Nature of the Physical World. Cambridge University Press, 1931,
p. 209.
69
Цит. по: Ph. Frank. Modern Science and its Philosophy. N . Y ., 1955, p. 138.
70
Цит. по: E. Nagel. The Structure of Science. N . Y., 1961, p. 154.
71
Э. Мах. Анализ ощущений, стр. 273.
72 Л. Больцман. Очерки методологии физики, стр. 102.
73 A. Eddington. The Philosophy of Physical Science. Cambridge University Press,
1939, p. 43.
74
Ph. Frank. Modern Science and its Philosophy, p. 140.
75
Кстати, этим вопросом Ф. Франк озаглавил один из разделов своей книги
«Современная наука и ее философия».
76 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 555 .

77
Там же, стр. 597 .
78 Э. Мах. Познание и заблуждение, стр. 112 —113.
79 Ph Frank Modern Science and its Philosophy, p. 140—141.
80
А. Эйнштейн. Творческая автобиография — «Успехи физических наук», 1956,
т. 59, вып. 1, стр. 88.
81 Русский перевод в 1912 г.
82 Е Meyerson De l'exphcation dans les sciences Paris, 1921
83 С D Broad Perception, Physics and Reality Cambridge University Press, 1914.
84 С D Broad Mechanical Explanation and its Alternatives — «Proceedings of the
Aristotelian Society», 1919, v 19
В. И. Мудрагей
КОНЦЕПЦИЯ «УНИФИЦИРОВАННОЙ НАУКИ» В ЛОГИЧЕСКОМ
ПОЗИТИВИЗМЕ
Неопозитивизм, или современный позитивизм, представляет собой одно из
основных течений в современной буржуазной философии, возникших в начале
XX в. К неопозитивизму в широком смысле слова можно отнести логический
позитивизм, логический прагматизм, общую семантику, лингвистическую
философию и т. д . Наиболее влиятельной разновидностью современного
позитивизма, его первоначальной формой явился логический позитивизм,
который возник в 20—30 -х годах в рамках Венского кружка на основе семинара,
руководимого М. Шликом в Венском университете. Венский кружок объединял
ряд физиков, математиков, социологов и представителей других наук. После
переезда своих главных представителей в США и объединения с одним из
направлений американского прагматизма (У. Куайн, Ч. Моррис) логический
позитивизм получил также название «логический эмпиризм». Логический
позитивизм явился основой широкого неопозитивистского движения,
объединившего все силы, выступавшие под флагом, «философии науки» в 40-х
годах XX в.
Надо сказать, что в настоящее время неопозитивизм, и в частности логический
позитивизм, утратил то влияние, которым он пользовался. Но все же современная
проблематика логико-методологических исследований в зарубежной литературе
до сих пор испытывает влияние неопозитивистской «логики науки».
Чем же можно объяснить то довольно широкое влияние, каким пользовались
идеи логического позитивизма? На наш взгляд, причин здесь несколько.
Логический позитивизм выступил на исторической арене как противник
метафизики и претендовал на то, чтобы представлять собой «философию
современной науки». Одной из причин широкого влияния идей логического
позитивизма явилось также то, что логические позитивисты предложили
обширную и, на первый взгляд, многообещающую методологическую
программу изучения науки. Она сочетала позитивистскую философию с

использованием логических методов формализации знания, которые были
разработаны математической логикой и применялись в исследованиях по
основаниям математики.
В нашей философской литературе рассматривались как общефилософские
основы логического позитивизма, так и предложенная им программа
логического анализа науки. При этом было показано, что, хотя логический
позитивизм возник как историческое продолжение учений Конта, Спенсера,
Маха и Авенариуса, он тем не менее имел и свои особенности. Непосредственной
основой возникновения логического позитивизма явились кризисные явления в
разработке теоретических основ естествознания (физики и математики).
Создание теории относительности, квантовой теории, открытие
логико-математических парадоксов, разработка неевклидовых геометрий и т. д .
потребовали решения новых вопросов, связанных с обоснованием науки и
интерпретацией всей системы научного знания. Ответить на эти вопросы и
попытался логический позитивизм.
На протяжении всей более чем тридцатилетней истории логического
позитивизма трудности, с которыми сталкивались позитивисты в осуществлении
логико-методологического анализа науки, приводили к постоянному изменению
выдвинутых первоначально принципов этого анализа. Вся история логического
позитивизма представляет собой непрестанные модификации основных
положений, сформулированных первоначально Венским кружком, попытки
привести их в соответствие с данными науки. Поэтому логический позитивизм
отличается крайней сложностью и многочисленностью вариантов решения
отдельных проблем. Все же можно выявить некоторую целостную концепцию
логико-методологических проблем науки, исходные принципы которой во
многом определили историю логического позитивизма.
Этими исходными принципами являются следующие. Во-первых, тезис о том,
что все положения прежней философии лишены научного смысла и поэтому
должны быть отброшены, элиминированы. Представители логического
позитивизма выдвинули требование пересмотреть и перестроить всю прежнюю
философию: ее предмет, метод, цели и задачи. С точки зрения логического
позитивизма задача философии — «разъяснение» результатов, полученных
конкретными науками. Причем роль конкретных наук заключается в описании
внешних эмпирически воспринимаемых явлений и фактов, а не в проникновении
в их сущность. Как пишет, например, В. А. Лекторский, «в концепции
логического позитивизма двадцатых—тридцатых годов задача полного
разделения «метафизических» (то есть мировоззренчески-философских)
положений и утверждений науки была поставлена в наиболее острой и логически
четкой форме, чем когда-либо в истории позитивизма. Именно в логическом
позитивизме впервые доводится до конца логика всех рассуждений, вытекающих
из принятого в позитивизме определения научности как описания эмпирической
«данности»»
1.

Во-вторых, с этим тезисом связано положение об эмпирическом происхождении
научного знания, утверждение о необходимости сведения всего знания
теоретического уровня к знанию эмпирического уровня; сюда также относится
принцип верификации, проблема базисного знания и т. д .
Третьим принципом является положение о конвенционалистском
происхождении законов и правил логики и математики, утверждение, что они
являются продуктом условного соглашения людей.
И, наконец, к числу исходных следует отнести тезис о построении единой,
«унифицированной науки» (Unified Science).
Критическое рассмотрение первых трех принципов Венского кружка и их
различных модификаций дается в целом ряде работ марксистских философов. В
то же время тезису о построении «единой науки» пока еще уделялось мало
внимания. А между тем именно здесь наиболее четко проявился разрыв
философии логического позитивизма с наукой и ее крайний субъективизм.
Актуальность подобного исследования определяется также теми грандиозными
сдвигами, которые произошли в структуре научного знания, возникновением
реальной логико-методологической проблематики, от решения которой зависит
успех дальнейшего научного познания.
Идея «унифицированной науки» возникла в логическом позитивизме как
извращенное толкование реальных тенденций в научном знании. С . А. Яновская
отмечала, что «для путаной идеалистической в своей основе философии
логического позитивизма... характерно вообще стремление совместить типичные
для подлинной науки материалистические установки, на которых основано
решение конкретных научных задач, с идеалистическими по своему существу
исходными гносеологическими принципами»
2
. Эти слова в полной мере могут
быть отнесены и к попыткам логических позитивистов решить проблему
единства научного знания.
Обращение логических позитивистов к этой проблеме не случайно. Оно было
вызвано прежде всего тем громадным количественным ростом знания, которым
характеризуется развитие науки. На основе многочисленных исследований,
например, подсчитано, что наука в целом развивается темпами, при которых в
среднем каждые 15 лет удваиваются размеры характеризующих ее показателей
(некоторые авторы даже указывают на 10 лет). Каждое новое поколение
добывает все новые знания, непрерывно умножая уже имеющиеся научные
сведения. Так, например, если Аристотель оставил описание около 500 видов
животных, то Ж. Бюффон и закончивший его работу Ласепед дали описание уже
нескольких десятков тысяч видов; современная же наука обладает знанием около
1,5 миллионов видов животных 3.
Огромный количественный рост знания требует решения важных проблем,
связанных с систематизацией научного материала, унификацией научных
терминов, процессом автоматизации поисков научной информации и т. д .
Количественный рост знаний сопровождается бурной дифференциацией наук,

выделением новых отраслей знания. Б. М . Кедров подчеркивает, что
«дифференциация наук в отличие от прошлых эпох ведет теперь не к
дальнейшему их разобщению, а к ее синтезу. Вновь возникающие науки
оказываются связующим, цементирующим началом по отношению к основным
разделам естествознания»
4
.
Рост научного знания происходит за счет возникновения новых наук,
призванных разрешать так называемые пограничные проблемы. Осуществляется
процесс развития этих новых наук, их углубление в свой предмет исследования,
их, так сказать, «отпочкование» от тех наук, на стыке которых они возникли. Так,
развитие математической, или символической, логики первоначально в
значительной степени стимулировалось потребностями математики.
Впоследствии она превратилась в самостоятельную научную дисциплину,
имеющую собственные проблемы и собственные методы исследования этих
проблем. Ярким примером этого процесса является и история развития
молекулярной биологии, возникшей на стыке нескольких смежных наук и
представляющей собой их своеобразный «гибрид». Характеризуя развитие
науки, М. Планк подчеркивал, что она может развиваться лишь как целостная
наука: «Наука представляет собой внутренне единое целое. Ее разделение на
отдельные области обусловлено не столько природой вещей, сколько
ограниченностью способностей человеческого познания. В действительности
существует непрерывная цепь от физики к химии, через биологию и
антропологию к социальным наукам, цепь, которая ни в одном месте не может
быть разорвана, разве лишь по произволу»5
.
Все это с особой остротой ставит проблему систематизации огромного
накопленного материала, проблему выбора принципов его построения. И одной
из важнейших методологических проблем в этих условиях становится проблема
единства научного знания. Поэтому не случайно, что логический позитивизм,
объявивший себя единственно научной философией и выступивший с попыткой
создать всеохватывающую «логику науки», обратился к этой проблеме.
Надо отметить, что данная проблема по существу не новая в истории философии.
К ней непосредственно обращались, например, Бэкон, Лейбниц, Кондильяк,
Кант, Гегель и др. У нас нет возможности осуществлять экскурс в историю
философии в связи с этой проблемой. Отметим лишь, что возникновение данной
проблемы относится не к XX в. Как пишет, в частности, Р. Макрае, «мнение, что
все знание является в определенном смысле единым, обладает историей, которая
начинается в Древней Греции»6. Но в прошлом она не была актуальной, для ее
решения не было достаточных средств и базы.
В отличие от прежних попыток решения проблемы единства научного знания
свою задачу логические позитивисты видели в том, чтобы на основе логического
анализа науки, направленного, с одной стороны, на устранение «метафизики», а с
другой — на исследование логического строения научного знания с целью
выявления «непосредственно данного» или эмпирически проверяемого

содержания научных понятий и утверждений, реорганизовать научное знание в
систему «единой науки», которая должна дать описание «непосредственно
данного».
Так, в 1929 г. в своем программном документе «Научное мировоззрение.
Венский кружок. 1929» представители Венского кружка писали: «Цель состоит в
том, чтобы образовать Einheitwissenschaft, т. е. единую науку, охватывающую все
познание реальности. Путь к этому лежит в применении логического метода
анализа, выработанного Пеано, Фреге, Уайтхедом, Расселом, который служит
как для того, чтобы элиминировать метафизические проблемы и утверждения,
как не имеющие смысла, так и для того, чтобы прояснить значение понятий и
предложений эмпирической науки путем показа их непосредственно
наблюдаемого содержания — das Gegebene»7
.
Один из активных участников Венского кружка, для которого, как говорил Р.
Карнап, «цель жизни состояла в создании унифицированной науки», О. Нейрат в
своих работах настойчиво проводил мысль о том, что главной задачей
логического позитивизма является «энциклопедическая интеграция» научного
знания. При этом он неоднократно подчеркивал тесную связь этой задачи с идеей
Лейбница о построении искусственного языка, с помощью которого можно было
бы строить все рассуждения по способу, каким выполняются вычислительные
операции.
Необходимость создания «единой науки» логические позитивисты объясняли
тем, что все конкретные науки состоят из одних и тех же «кирпичиков», т. е. из
данных наших зрительных, слуховых и других ощущений. В своей статье
«Унифицированная наука как энциклопедическая интеграция» Нейрат, в
частности, писал: «Наука сама снабжает себя «связующим клеем», вместо того,
чтобы иметь своей целью синтез на базе «сверхнауки» (здесь под «сверхнаукой»
Нейрат понимает философию. — В . М .), которая издает законы для конкретных
наук. Историческая тенденция движения за унификацию науки ведет к единой
науке, которая не является умозрительным наложением автономной философии
на группу научных дисциплин» 8.
По мнению логических позитивистов, «унифицированная наука» возможна лишь
в виде энциклопедической интеграции.
Моделью человеческого познания, с их точки зрения, может быть лишь
энциклопедия, понимаемая как кооперация ученых, причем ученых, занятых в
конкретных науках. В процессе исследований может сложиться такая ситуация,
когда ученому, занятому в какой-либо области знания для доказательства,
прояснения некоторого положения потребуется использовать результаты,
полученные учеными в других областях науки. Подобные вопросы и могут быть
решены, как считали логические позитивисты, лишь в рамках
энциклопедической интеграции, а идеал такой интеграции они видели в
кооперации французских энциклопедистов XVIII в.
В этом требовании «унифицированной науки» в форме энциклопедического

объединения ученых ясно просвечивает желание логических позитивистов
отмежеваться от философии, вывести ее из сферы научного познания. Ведь
недаром эта интеграция, или кооперация, понимается ими как объединение
ученых, представляющих конкретные науки, такие как физика, биология,
математика и т. д . В то время как соотношение философии и конкретных наук
менялось, причем менялось в сторону прогрессирующего отделения ряда наук от
философии (самостоятельными научными дисциплинами к тому времени стали,
например, психология, этика, эстетика), логический позитивизм толковал этот
процесс так, что будто понятия конкретных наук «отгораживают» философию от
действительности.
В самом деле, особенность современного этапа развития конкретных наук
состоит в том, что появляются науки, которые не только вырабатывают понятия,
охватывающие широкий круг явлений действительности, но и претендуют на
определенную разработку проблематики, связанной с изучением познания. Это,
например, семиотика, математическая логика, теория информации, кибернетика.
Но это ни в коей мере не означает, что подобные науки вытесняют философию,
ибо данные конкретные науки не решают и не могут решить принципиально
философских вопросов 9
.
Как мы уже говорили, концепция «унифицированной науки» является составной
частью неопозитивистской «логики науки», трудности и неудачи в
осуществлении логического анализа науки приводили к изменению программы
единой науки. Здесь следует напомнить, что концепция логического анализа
была заимствована логическими позитивистами у Б. Рассела и Л. Витгенштейна,
основателей философии логического атомизма. Рассел, например, считал, что
главной задачей логического анализа должна быть реконструкция
существующего научного знания в языке, структура которого задается
понятиями математической логики. Причем если научное утверждение можно
выразить в подобном языке с логико-математическим синтаксисом, то оно будет
осмысленным, значимым. Именно язык как носитель научной информации
представляется логическим позитивистам тем чисто эмпирическим явлением,
которое включает все проблемы познания. Не случайно Л. Витгенштейн писал,
что «вся философия есть критика языка» 10
. Подобным образом и Р. Карнап
утверждал, что проблемы философии относятся не к природе бытия, а к
семантической структуре языка науки 11
.
Подобная постановка задачи реконструкции научного знания ограничивает цели
логического анализа анализом системы сформулированного знания, не
затрагивая процессов развития системы знания, процессов его приобретения и т.
д. Отрывая научное знание от процесса формирования и рассматривая его со
стороны знаковой формы, логический позитивизм вынужден был ограничить
анализ логического строения науки рамками анализа связей между элементами
языка науки. Подобный подход может быть правомерен только в некоторых
случаях, когда связь элементов содержания научного знания адекватно

отображается в связи элементов знаковой формы. В этом случае оказывается
возможным исследовать отношение знаков, абстрагируясь от анализа
содержания, т. е. от того, к чему относятся эти знаки. Но подобную связь между
знаками языка и элементами содержания не во всех случаях можно установить.
Поэтому подход логических позитивистов к анализу структуры научного знания
является неправомерным, и предлагаемые ими методы построения научного
знания приводили к извращенному толкованию достижений науки. Не случайно
с точки зрения логического позитивизма все знание представляет собой
совокупность высказываний о непосредственно данном. Всякое утверждение,
которое нельзя проверить эмпирическим путем, лишено познавательного
значения и не может быть используемо в науке 12
.
Осуществление программы логического анализа знания предполагало в
логическом позитивизме решение следующих задач: «1) выделения в качестве
эмпирической основы всей совокупности знаний о действительности
определенного класса высказываний, истинность которых полностью и
безоговорочно устанавливалась бы путем чувственного восприятия— проблема
базисного знания; 2) определения логических связей всех остальных
утверждений и понятий с этой эмпирической основой, при помощи которых
выявлялись бы условия истинности любого утверждения о мире...»
13
В
соответствии с целями «логики науки» и концепция «унифицированной науки»
предусматривала выявление той основы, на базе которой могла бы
осуществиться подобная унификация и сведение к ней всех положений науки.
Такой основой явился для логического позитивизма язык науки, в унификации
языка видели позитивисты действительную и действенную унификацию знания.
Так, И. Йоргенсен писал, что необходимо объединить все существующие науки
таким образом, чтобы сделать «возможным перевод каждого научного
предложения на один, общий всем наукам язык с целью избежать различного
рода недоразумений, возникающих между учеными различных наук» 14. Об этом
же говорил и Нейрат, подчеркивая, что «унификация научных языков является
одной из наиболее важных целей движения Unity of Science» 15
.
Подобное решение проблемы создания «единой науки» необходимым образом
вытекает из понимания логическим позитивизмом сущности научного познания.
Как мы уже отмечали, логический позитивизм рассматривает научное знание как
данное, «готовое», «ставшее», зафиксированное в языке.
Отказ от изучения познавательной деятельности субъекта, изучения мышления
как процесса непрерывного взаимодействия субъекта с объектом, отказ от
анализа идеального как активной формы деятельности человека неизбежно
приводит к тому, что познание понимается как регистрация эмпирических
данных в языке. Не имея дело с познавательной деятельностью субъекта,
логические позитивисты оперируют лишь с результатами его деятельности. Не
случайно, Карнап писал, характеризуя историю логического позитивизма, что
сторонники этого учения «обращали внимание не на традиционные

онтологические проблемы, а на вопросы либо теоретические, либо практические
относительно употребления соответствующих языковых форм» 16.
Возникает вопрос, каким же образом получается научное знание? Логический
позитивизм на этот вопрос отвечает вполне определенно: оно возникает только
из опыта. Но все дело в том, что само понятие «опыт» получает в логическом
позитивизме ненаучную интерпретацию. В связи с этим в их концепциях термин
«опыт», как правило, применяется без четкого определения и уточнения его
значения. Более того, внутри своей системы логические позитивисты имеют дело
лишь с результатами опыта, как они его понимают, а именно, с языком.
Деятельность субъекта оказывается ограниченной оперированием языком.
Исходя из отождествления мысли с предметной формой ее бытия — языком,
логические позитивисты не признают законов мышления, а говорят лишь о
законах оперирования языковыми выражениями, подставляемыми на место
законов мышления
17
.
Таким образом, проблема построения в рамках логического позитивизма
системы «единой науки» объявляется проблемой нахождения такого языка, на
котором можно было бы выразить все научные положения. Это легло в основу
всех дальнейших поисков сторонников «унифицированной науки». Поэтому
возникает задача проследить, какие пути и методы избирались логическими
позитивистами для осуществления своей цели, проследить все те трудности и
неудачи, которые непрестанно возникали перед ними и сопутствовали им и
которые неизбежно толкали их на постоянную «ревизию» своей собственной
программы.
Первоначально участники Венского кружка предложили в качестве языка
«унифицированной науки» так называемый феноменалистический язык,
который состоит из высказываний, предложений, фиксирующих чувственный
опыт субъекта (sense-data). Они получили в логическом позитивизме название
«протокольных предложений». По мнению логических позитивистов,
«протокольные предложения», фиксирующие данные непосредственного
наблюдения субъекта, дают возможность добиться необходимой объективности
научных положений. Но понимание опыта как личного переживания субъекта
приводит к отрицанию объективного содержания «протокольных предложений».
В связи с этим В. А. Лекторский, например, отмечает, что «позитивистская
интерпретация опыта как констатация фактически данного обнаружила свое
полное несоответствие практике познания, в которой большую роль играет
понятийный, логический аппарат даже в эмпирических констатациях» 18.
Следует сказать, вскоре логические позитивисты вынуждены были признать, что
не существует предложений «чистого» опыта, каковыми должны были бы стать
«протокольные предложения». Предложения, в которых выражаются данные
непосредственного наблюдения, всегда предполагают некоторое истолкование
их содержания19
. В процессе анализа «протокольных предложений» логические
позитивисты убедились в том, что уже само выражение чувственного восприятия

в языке привносит фактор универсальности и объективности, который
невозможно обнаружить в акте восприятия, если истолковывать его в чисто
субъективистском духе. Кроме того, оказалось, что ни о каком научном
утверждении нельзя сказать, что оно безусловно влечет за собой какое-либо
феноменалистическое высказывание или следует из него. Математическая
логика показывает, например, что логическая эквивалентность между
высказыванием о законе и утверждениями феноменалистического языка
достижима лишь при помощи бесконечной последовательности последних20.
Стремление выразить опыт в феноменалистическом языке, свести высказывания
о вещах к высказываниям о содержании сознания, характерное для логического
позитивизма, приводит к тому, что научное познание рассматривается как
описание того, что непосредственно наблюдается на поверхности явлений. Не
случайно в логическом позитивизме все результаты работы научной мысли,
направленные на объяснение явлений, раскрытие законов, выражающих
существенные взаимосвязи, объявляются фикцией. М. Шлик писал в свое время,
что естественные законы являются лишь правилами поведения исследователя,
для того чтобы он мог ориентироваться в реальности, предвидеть определенные
события 2I
. Такое представление законов науки лишает их характера знания и
делает невозможным анализ их сточки зрения истинности или ложности.
После длительных дискуссий логические позитивисты пришли к выводу, что
феноменалистический язык не может быть средством унификации науки, ибо
стремление представить эмпирические положения как конструирующие
действительный или предполагаемый опыт субъекта может привести к
несоответствию с результатами развития науки.
Отказ от феноменалистического языка вызвал необходимость определить со всей
возможной строгостью и точностью те требования, которым должен отвечать
язык «унифицированной науки». Например, один из членов Венского кружка, В.
Крафт, писал, что язык, на который может быть переведено любое научное
утверждение, должен быть, во-первых, интерсубъективным, т. е. с формальной
точки зрения он должен составлять общую систему знаков и правил, а с
семантической точки зрения любой данный знак этого языка должен иметь одно
и то же значение при каждом употреблении языка, а во-вторых, он должен быть
универсальным, т. с . всякое предложение любого языка должно быть переводимо
на него, он должен составлять систему понятий, в которой может быть отражено
любое положение дел 22
.
Логические позитивисты стали утверждать, что всем этим требованиям отвечает
язык физики, ибо он позволяет любое предложение относить к физическим
событиям. Иными словами, язык физики является универсальным потому, что на
нем может быть выражено любое эмпирическое предложение.
Выбор языка физики в качестве языка «унифицированной науки» определялся во
многом тем, что в физике широко применяется аппарат измерений,
отличающийся математической точностью, и описания. Например, В. Ленцен

писал: «В физике точно, определенно сформулированы ясные понятия, которые
применяются как инструменты для описания химических, биологических,
психологических и социальных явлений. Химик изучает вещество с помощью
физических свойств, таких, как удельный вес, удельная теплоемкость, точка
кипения, характерный спектр и т. д . Биолог изучает химическую конституцию и
реакции материи, составляющей живой организм, открывает обмен энергии
между организмом и окружающей средой и истолковывает явления нервной
системы как электрические. Для того чтобы изучать реакции организма на
воздействия окружающей среды, психолог подвергает его эксперименту с
физически проверяемым аппаратом, и таким образом оказывается, что
применение методов наблюдения и экспериментирования физики является
общим процессом в науке. Кроме того, наука начинает с восприятий, анализа и
операций повседневной жизни и постепенно применяет меры длины, часы, весы,
термометры и амперметры физики для получения ясных и точных данных»
23
.
Отсюда делается вывод, что «единство вводится в науку фундаментальной
позицией физики» 24.
Но в дальнейшем логические позитивисты пришли к выводу, что нельзя вводить
язык физики как таковой в качестве языка «единой науки», ибо невозможно все
явления, изучаемые разными науками, выразить на одном языке физики. Даже в
пределах самой физики осуществить это не представляется возможным, так как,
например, язык механики недостаточен для выражения электромагнитных,
атомных и других явлений. Кроме того, предложения, выражающие
качественные стороны, характеристики предметов и явлений, не могут быть
сведены к языку физики. В связи с этим понятие единого языка было расширено
за счет введения «качественных» предикатов. Данный язык получил у Карна-па
название «физикалистского», или «вещного», языка 25.
В него входят так
называемые предложения наблюдения, имеющие форму: «Эта вещь черная и
тяжелая»
26
.
Подобные предложения, выражающие данные восприятия ученого и
являющиеся для нас, по мнению логических позитивистов, психологически
исходными, образуют интерсубъективную основу, к которой сводятся все другие
виды предложений. Карнап, в частности, писал, что преимущество
физикалистского языка состоит в том, что «события, описываемые в этом языке,
могут быть наблюдаемы в принципе всеми употребителями этого языка»27
. То,
что положения таких наук, как физики, химии, геологии, астрономии и других
можно выразить в физикалистских предложениях, у логических позитивистов не
вызывало сомнении, ибо «ясно, что любое возникающее в этих науках
детерминирование можно свести к физическому детерминированию» 2S.
Правильность исходных «предложений наблюдения» определяется следующим
образом. Если данные различных органов чувств каждого из нескольких
наблюдателей согласуются между собой в истолковании показаний
определенным образом установленного измерительного аппарата, то тем самым

достигаются исходные предложения для построения «единой науки».
Переход в логическом позитивизме к «вещному языку» был вызван также
невозможностью истолковать связь между научными высказываниями и
феноменалистически интерпретируемыми исходными предложениями
(«протокольными предложениями») как эквивалентную связь. Карнап, правда,
одно время считал, что отношение между научными высказываниями и
«предложениями наблюдения» физикалистского языка должно позволить
выводить высказывания наблюдения из высказываний науки с помощью
синтаксически понимаемых законов логики и формально определяемых
принципов науки. Но это оказалось, однако, слишком строгим требованием.
Выводимых высказываний наблюдения, в терминах которых должно
интерпретироваться научное высказывание, может быть бесконечно много и их
нельзя будет сформулировать в какой-либо конечный отрезок времени.
Кроме того, «предложения наблюдения» являются условными высказываниями,
т. е. такими, что если указанные в них условия не выполняются, то эти
высказывания, а с ними и первоначальные научные высказывания, могут
считаться истинными, хотя на самом деле они будут ложными. Так,
высказывание «X растворим в воде», можно интерпретировать как: «когда X
опущен в воду, X растворяется». Но если X никогда не опущен в воду, то
условное высказывание является истинным, независимо от того, чем является X;
можно прийти к выводу, что X растворим в воде, даже если X является
нерастворимым предметом (например, кусок стекла).
Учитывая эти трудности, Карнап отказался от идеи, что научные выражения
истолковываются только в терминах «предложений наблюдения» и предложил в
статье «Логические основания единой науки» (1939 г.) другой способ связи
утверждений науки с языком «унифицированной науки».
По мнению Карнапа, для того чтобы применить в науке какой-либо термин, мы
должны знать условия этого применения, что и делает термин осмысленным.
«Мы знаем значение термина, — пишет он, — если знаем, в каких условиях нам
разрешается применять его в каждом конкретном случае и в каком случае этот
термин нельзя применять»29. Это знание условий применения может быть двух
видов: во-первых, его можно получить чисто практическим путем, не задавая
предварительно условий и правил использования термина, во-вторых, можно
предварительно установить условия применимости термина.
Если, например, имеется термине, для которого могут быть сформулированы
условия применения в науке с помощью терминов У, Z и т. д ., то тогда такая
формулировка будет называться «редукционным утверждением» для X в
терминах У, Z и т. д. Кроме того, можно сказать, что X сводится к У, Z и т. д.
Причем возможно несколько наборов условий для применения X; т. е. X может
редуцироваться одновременно к У, Z и т. д. и к U, V и т. д . и к другим терминам.
Возможен также случай взаимной редуцированности, т. е. когда каждый термин
комплекса Х1 Х2 и т. д. сводится к У1 У2 и т. д., и в то же время каждый термин

комплекса У1, У2 и т. д. редуцируется к Х1, Х2 и т. д.
30
Подобный путь перевода
высказываний одного языка на другой язык получил у Карнапа название метода
детерминации. Например, для термина «температура» метод детерминации
будет состоять в процессе измерения температуры.
Иногда можно знать несколько методов детерминации для одного термина. Так,
напряжение электрического тока можно определить по количеству тепла в
проводнике, по количеству выделяющегося химического вещества на электроде,
величине отклонения магнитной стрелки и т. д .
«Вещный» язык Карнапа включает следующие термины. Во-первых, «термины
наблюдения», относящиеся к свойствам предметов, непосредственно
наблюдаемых субъектом («горячий», «холодный», «тяжелый» и т. д .). Их
детерминация не требует каких-либо сложных технических средств. Во-вторых,
это диспозициональные предикаты, выражающие предрасположение предмета
реагировать определенным образом в определенной ситуации («эластичный»,
«растворимый», «упругий» и т. д.) 31. По сути дела они также могут быть сведены
к «терминам наблюдения», ибо, по мнению Карнапа, можно описать
экспериментальные условия и реакции, характеризующие диспозициональные
предикаты, в «терминах наблюдения». Например, для термина «эластичный»
можно сформулировать редукционное утверждение следующего вида: «если
тело X растягивается и затем отпускается во время t, то: X эластично во время t,
если и только если X сокращается во время t», а термины «растягивается»,
«отпускается», «сокращается» могут быть определены' при помощи «терминов
наблюдения» 32.
Предложение, вводящее, например, выражение «растворим в воде», должно
читаться не как «если X растворим в воде, то...», но как «если X поместить в воду
на время t, то, если X растворим в воде, X растворится в течение t, а если X не
растворим в воде, то этого не последует».
Как считали логические позитивисты, с помощью метода детерминации и
редукции можно вводить в язык науки новый термин. Если же имеется
некоторый язык, причем такой, что каждый его термин редуцируется к
31 Диспозициональные предикаты выполняются для предмета, обладающего
данным предрасположением даже в том случае, когда отсутствует
соответствующая ситуация. Например, кусок сахара растворим, даже если он и
не опущен в воду. В этом смысле данные предикаты противопоставляются явным
предикатам, выполняемость которых может быть проверена прямым
наблюдением, выраженным в термине, например, «опущен в воду», «растворен»,
«деформирован» и т. д. какому-либо набору терминов, то и этот язык может быть
построен на базе этого набора терминов при помощи редукционных
утверждений, введением одного термина за другим.
Путь введения терминов через редукционные предложения, по мнению
логических позитивистов, позволяет строить научные понятия по мере
накопления новых данных. С этой точки зрения можно сказать, что научное

высказывание проверяемо, если известен способ построения соответствующих
условных «предложений наблюдения». Если даже научное высказывание не
проверяемо, т. е. нет способа построения соответствующих ему условных
предложений, то это научное утверждение можно подтвердить, отнеся
предикаты этих условных предложений к «классу предикатов, доступных
наблюдению»33; научное предложение будет считаться осмысленным, даже если
оно подтверждается частично.
Как мы уже говорили, «вещный язык» составляет, по мнению логических
позитивистов, язык «унифицированной науки», причем к нему при помощи
методов редукции и детерминации могут быть сведены все термины и
утверждения, используемые в науке. Характерно, что Карнап давал более
широкое толкование «вещному» языку. Он верил в возможность того, что
«термины наблюдения» могут быть сведены к терминам, которым можно дать
количественную характеристику при помощи понятийного аппарата физики. «На
научном уровне, — пишет он, — возможно иметь количественный коэффициент
эластичности вместо термина качественного вещного языка «эластичный»,
количественный термин «температура» вместо качественных терминов «жарко»,
«холодно» и т. п.»
34
Возникает вопрос о плодотворности самого метода редукции. Дело в том, что для
каждого предиката можно найти бесконечное количество редукционных пар.
Поскольку Карнап пытается установить предикат через его отношение к другим
предикатам, то тем самым он превращает редукцию в бесконечный процесс, так
как у каждого предиката может быть бесконечное количество отношений.
Соответственно для него можно найти бесконечное количество редукционных
пар.
Кроме того, в число редукционных предложений, как отмечал А. Пап, нужно
включить и предложения, выражающие необходимые условия для редукции,
например, указание о том, что наблюдатель, рассматривающий зеленый предмет,
не является дальтоником. Но сами эти предложения должны быть построены с
помощью «вещного» языка, следовательно, для них также надо строить
редукционную цепь. При этом для редукции предложений, устанавливающих
состояние органов зрения у наблюдателя А, придется обратиться к
предложениям, говорящим о нормальном зрении у наблюдателя В,
исследующего органы зрения у А, и т. д. до бесконечности. Таким образом,
редукция никогда не сможет начаться, ибо для этого нужно выставить
бесконечное количество предложений, формулирующих условия редукции.
Следует отметить, что содержание таких понятий, как «напряжение»,
«температура» и т. д ., частичное раскрытие значения которых может быть
осуществлено при помощи редукции, не сводится к набору эмпирических
зависимостей между определенными экспериментальными ситуациями и их
эффектами. Эти понятия отображают некоторые характеристики объекта,
недоступные эмпирическому наблюдению,— тип структуры объекта, ее

свойства, связи внутри этой структуры и т. д . Зависимость между эмпирической
экспериментальной ситуацией и ее эффектами, например, покраснение лакмуса
под действием кислоты, изменение движения пучка электронов в
электромагнитном поле, расширение столбика ртути при повышении
температуры, увеличение скорости под действием силы и т. д . выступает лишь
как индикатор присутствия, отсутствия или интенсивности этой
непосредственно не данной сущности 35
. Тем более это верно по отношению к
таким теоретическим понятиям, как «абсолютная температура», «точечная
масса», «несжимаемая жидкость», «абсолютно черное тело» и другим, которые
вообще не могут быть непосредственно связаны с «предложениями
наблюдения».
Как же пытались логические позитивисты строить «унифицированную науку» на
основе физикалистского языка, и к какому результату они пришли? Возможность
перевода положений естественных наук на «вещный» язык у логических
позитивистов не вызывала сомнений. Задача для них состояла в том, чтобы
осуществить подобное сведение для таких наук, как биология, психология,
социология и т. д .
По мнению, например, Карнапа, основная трудность в случае с психологией
состоит в том, чтобы выразить на физикалистском языке данные, полученные в
результате интроспективного метода анализа психики. При этом Карнап, на наш
взгляд, смешивал две области, а именно, самонаблюдение как наблюдение,
направленное на самого себя, как самопознание, и собственно интроспекцию, т.
е. определенную трактовку самонаблюдения, суть которой состоит «в
утверждении самоотражения психического в самом себе: психическое —
замкнутый мир «чистого» сознания, обособленного от материального мира: это
дух, познающий себя через самого себя, непосредственно, минуя всякое
материальное опосредствование»36
. Понимая таким образом интроспекцию,
Карнап правильно заявлял, что к познанию психики других людей необходимо
идти через поведение, через материальное опосредствование. Но из этого он
делал совершенно ошибочный вывод о том, что это возможно сделать только на
путях бихевиоризма.
Нужно отметить, что для Карнапа и Нейрата, специально занимавшихся
проблемой включения психологии в систему «единой науки», психологические и
физические (физиологические) утверждения существуют как два совершенно
различных рода утверждений, т. е. психологические утверждения — это
утверждения о восприятиях субъекта, рассматриваемых как «нефизические»
явления. «Тезис физикализма не должен интерпретироваться таким образом, что
он предписывает психологии заниматься исключительно лишь физически
описываемыми положениями дел. Этот тезис означает, что, хотя психологи и
вольны исследовать все, что они пожелают, и формулировать свои высказывания
как им заблагорассудится, эти высказывания во всяком случае переводимы на
физический язык. В конце концов вообще не имеет смысла говорить о

переводимости положений психологии в положения физики, если мы не имеем
двух различных родов положений» 37.
С точки зрения логического позитивизма научное содержание положений о
явлениях психики может состоять лишь из констатации внешних действий,
состояний индивида, ибо якобы только подобные положения общезначимы, так
как поддаются проверке, верификация. Но из этого следует, что в конечном итоге
все положения психики представляют собой утверждение о физических
(физиологических) процессах, происходящих в центральной нервной системе и
выражающихся во внешних реакциях организма. Поэтому, по мнению Кар-напа,
содержание утверждений о психических явлениях исчерпывается содержанием
утверждений о физических состояниях. Более того, «по существу есть лишь один
род объектов, а именно физические события...»
38
.
Исходя из положения о том, что только эмпирически проверяемые утверждения
есть научнозначимые, логические позитивисты заменили психологию
радикальным бихевиоризмом как единственно возможной, с их точки зрения,
формой научной психологии. «Психология — отрасль физики» 39. Само
предположение о том, что кроме непосредственно наблюдаемых поведенческих
реакций существуют еще и психические состояния, стало расцениваться ими как
ненаучное, ибо оно не может быть сформулировано на физикалистском, а
следовательно, на научном языке.
Таким образом, логические позитивисты по сути приходили к отрицанию
психологии как науки. Ведь если каждое положение о «внутреннем» мире
индивида должно быть верифицировано с помощью утверждений о
поведенческих реакциях (например, делать вывод о том, что человек находится в
состоянии гнева по наличию определенной гримасы на лице), иными словами,
если любое положение психологии может быть выражено на физикалистском
языке, то можно вообще отказаться от положений психологии и заменить их
соответствующими утверждениями о непосредственно наблюдаемых
поведенческих реакциях. Не случайно, логические позитивисты делали вывод,
что не существует имеющих значение и в то же время физикалистских
положений о состоянии человеческой психики; положения психологии имеют
познавательное значение лишь в том случае, если они физикалистски
интерпретированы.
Утверждения о психических переживаниях других субъектов, которые не могут
физикалистски интерпретироваться, с точки зрения логического позитивизма,
вообще лишены смысла, являются псевдоутверждениями, ибо они в принципе не
поддаются верификации. Более того, даже утверждения людей об их
собственных состояниях психики не могут быть научно осмысленными, они
лишены значения, если не подкрепляются непосредственно наблюдаемыми
реакциями организма. «Если предложение «А был вчера в полдень разгневан»
лишено для меня значения, потому что я не имел возможности верифицировать
его, тогда тот факт, что звуковые явления, приводимые в подтверждение этого

положения, исходят из уст А, не делают его в какой бы то ни было степени более
значимым»40.
В конце концов даже утверждения о собственных психических состояниях не
могут означать ничего, кроме констатации непосредственно наблюдаемых
состояний организма; только в этом случае они поддаются верификации.
««Вчера я был взволнован» означает лишь «мое тело было вчера в таком
физическом состоянии, которое обычно называется волнением»» 41.
Возникает вопрос, может ли то, что рассматривается как явления психики,
полностью быть охарактеризовано с помощью высказываний о поведенческих
реакциях?
Как известно, для того чтобы описать явления психики на физикалистском языке,
Карнап использовал опосредованный метод описания реакций организма. Такие
реакции он охарактеризовал как те «состояния тела», которые проявляются в тот
момент, когда субъект высказывается о наличии у него определенного
психического состояния. Например, процесс «видения красного» можно описать
с помощью определенных реакций («языковых движений»), жестов (указывание
на красный объект) и т. д. Но в таком случае для того чтобы охарактеризовать
какое-либо психическое явление с помощью одних лишь поведенческих реакций,
нужно было бы иметь возможность выявить, зафиксировать все эти реакции. Но
поскольку это практически невозможно осуществить, то может получиться так,
что, хотя индивид и будет находиться в данном психическом состоянии, тем не
менее будет утверждаться отсутствие этого состояния.
Порочность понимания психологии как радикального бихевиоризма очевидна.
Дело заключается в том, что нельзя установить строгую однозначность внешнего
воздействия и ответной реакции организма. Одно и то же воздействие вызывает
разную ответную реакцию в зависимости от внутреннего состояния организма,
на который направлено это воздействие. Внешнее воздействие осуществляется
лишь через посредство внутренних условий. Только признавая это, можно
построить научную психологическую теорию.
Следует отметить, что, как мы уже говорили, необходимость идти к познанию
психики других людей через их поведение, через материальное опосредование
очевидна. Но без раскрытия внутренних законов психической деятельности
придется ограничиваться лишь чисто описательной констатацией того, что за
таким-то внешним воздействием последовала в данном случае такая-то реакция,
соотнеся их непосредственно по схеме: стимул — реакция. Это именно и есть
путь бихевиоризма, суть которого заключается в констатации непосредственно
внешне наблюдаемого факта". Бихевиоризм ограничивается этой
феноменологической констатацией факта и не ищет его объяснения, не
стремится проникнуть во внутреннее содержание поведения и осуществить его
психологический анализ.
Подводя итоги рассмотрения попыток логического позитивизма создать
«унифицированную науку» на этапе физикализма, можно сделать следующие

выводы. На этапе физикалистского анализа он столкнулся с теми же
трудностями, что и на этапе феноменалистического языка. Серьезным пороком
неопозитивистской «унифицированной науки» явилось то, что хотя акт
чувственного восприятия и предстает как необходимое условие образования
высказываний, констатирующих чувственно воспринимаемые явления и
послуживших прототипом сначала для «протокольных предложений», а затем и
«предложений наблюдения», тем не менее даже в том случае, если в
предложении формулируется акт чувственного восприятия, последний сам по
себе не является достаточным условием получения высказывания.
Можем ли мы вообще говорить о непосредственном познании? Логические
позитивисты не только положительно отвечают на этот вопрос, но утверждают,
что только такое знание, т. е. знание, полученное в непосредственном опыте,
является единственно научным. Но здесь сразу же возникает вопрос: возможно
ли с помощью наших органов чувств получить достоверные сведения о
предметах и явлениях объективного мира, познать их в том виде, как они реально
существуют независимо от субъекта и его восприятий или, быть может, мы
познаем лишь наши ощущения, а объективный мир нам недоступен?
Как известно, логические позитивисты, выносят все эти вопросы за рамки науки,
считая их «метафизическими», т. е. не подлежащими научному исследованию.
Но, несмотря на все свои старания, они не смогли обойти их, не дать на них
ответа. Это сделать невозможно, ибо уже сам уход от ответа на эти вопросы есть
определенное их решение.
Как известно, для логических позитивистов лишь те утверждения научны,
которые основываются на показаниях наших органов чувств. Но, согласно их же
доктрине, мы по существу не знаем, что же скрывается за этими показаниями,
взятыми из нашего личного опыта. Поэтому фактически логический позитивизм
оказывается ограниченным только миром ощущений человека.
Если представлять себе взаимоотношение субъекта — объекта как застывшее в
своей противоположности, как неизвестно кем установленную связь двух
качественно противоположных сфер, то ничего не останется делать, как
признать, что только то познание можно считать научным, которое
осуществляется в виде непосредственного восприятия налично данного, и
любую категорию опосредования мыслить как необъяснимый произвол
субъекта. Непонимание подлинного взаимоотношения субъекта и объекта
обусловлено и обусловливает одновременно и метафизическое
(недиалектическое) толкование этих двух разорванных полюсов. Метафизически
понятый субъект — это просто наблюдатель, стоящий в позиции созерцания по
отношению к метафизически понятой действительности как комплексу готовых
данных, которые субъект может субъективно принять или отвергнуть. Подобное
положение имеет место тогда, когда утверждается, что наше познание
ограничено непосредственным опытом.
Субъект познания как активный деятель, вовлекающий в свою предметную,

материально-преобразующую деятельность, практику объективную
действительность в ее диалектическом движении, — вот основа подлинной
материалистическо-диалектической теории познания.
***
Попытки логического позитивизма решить проблему создания «единой науки»
путем сведения всех наук по сути к одной науке, отрицание специфики
конкретных наук (например, психологии), вызвали острую критику со стороны
ученых. Это привело к тому, что сторонники «унифицированной науки»
вынуждены были отказаться от своего первоначального тезиса. Карнап выступил
в 1956 г. с признанием того, что логические позитивисты возможно «должны в
некоторой степени признать себя виновными за слишком узкие ограничения
психологии» и предложил изменить первоначальные принципы в направлении к
«большей свободе ученых в выборе своих «понятийных» инструментов» 42.
Сейчас уже никто из приверженцев «унифицированной науки» не обсуждает
конкретных путей ее построения. Как утверждает, например, Фейгль, тезис
физикализма должен рассматриваться лишь как «плодотворная изыскательная
программа наук», выполнить которую на данном уровне развития научного
познания не представляется возможным43
. Он считает, что «единство науки»
может быть осуществлено на основе провозглашения единства научных методов,
в частности индуктивного и гипотетико-дедуктивного, широко применяемых во
многих науках.
Надо сказать, что эта идея по сути не новая в логическом позитивизме, который с
самого начала своего возникновения характеризуется разработкой именно этих
двух видов анализа — эмпирико-индуктивного и логико-дедуктивного. Первый
стремится выявить во всех положениях науки эмпирическое содержание, т. е.
свести их к наглядно верифицируемым предложениям о «чувственных данных».
Этот анализ представляет собой продолжение классического позитивизма.
Наиболее четко этот вид выражен в физикализме, в карнаповской теории
радикального редукционизма и т. д .
Но кроме того в логическом позитивизме отчетливо выступила и другая
тенденция — поиск чисто формальных средств анализа смысла, определенных
синтаксических правил осмысленного употребления предложений, формальное
исследование знаний по функциям истинности. Это — вторая,
гипотетико-дедуктивная разновидность логико-аналитического метода 44
.
Но несмотря на большую роль, которую играет дедуктивный метод в построении
научного знания, он все же имеет ограниченную применимость в науке, ибо
дедуктивная плоскость есть лишь одна из сторон знания, выделяемая только в
абстракции. Как пишет В. Н. Садовский, «любая дедуктивно построенная теория
предполагает некоторую совокупность содержательных утверждений,
полученных недедуктивным путем — или в форме некоторого
«предшествующего» знания, подвергаемого перестройке с точки зрения
дедуктивных принципов, или в форме содержательно-эмпирической

интерпретации дедуктивных систем»
45
.
Подводя итоги рассмотрения попыток логических позитивистов построить
«унифицированную науку», можно сделать следующие выводы.
Как мы уже говорили, выдвигая тезис «единой науки», логический позитивизм
спекулировал на реальных тенденциях и потребностях развития научного
знания. Объективно совершающийся процесс интеграции научного знания,
необходимость объединения усилий представителей различных областей науки в
познании объективной действительности, неизбежность упорядочения научной
терминологии, связь языков науки и т. д . требуют своего анализа и обоснования.
Следует учитывать также и прогрессирующую математизацию научного знания,
охватившую ныне такие, казалось бы, далекие от этого процесса области, как
языкознание, биология и т. д . Поэтому «унификация науки — результат
исторического процесса знания, а теоретическое воспроизведение этого
реального процесса требует диалектического синтеза изменяющихся
соотношений между отдельными частями растущего организма науки» 46.
Успех построения единой системы научного знания определяется теми
теоретико-познавательными и логико-методологическими средствами, которые
используются для построения такой системы. История логического позитивизма
показывает, что сторонники этого учения не нашли таких средств,
способствующих решению проблемы, и по сути дела дали извращенное
представление о ней. Сама проблема единства научного знания вылилась в
логическом позитивизме в один очень узкий аспект — в проблему объединения
научных языков. Субъективистское представление научного познания,
рассмотрение логики научного познания как логики только доказательства и
подтверждения уже имеющихся знаний, и как следствие — стремление решать
проблему единства науки на синтаксической основе — вот причины,
обусловившие крах «унифицированной науки».
Правильное решение проблемы единства научного знания возможно только на
основе марксистско-ленинской философии. При этом исходным пунктом
является понимание науки как особой исторически развивающейся формы
отражения объективного мира, обусловленной общественно-исторической
практикой людей. Диалектико-материалистическая интерпретация научного
познания приводит к выводу о том, что единство науки, являясь результатом
истории науки, представляет собой объективно совершающийся процесс. К.
Маркс, анализируя этот процесс, писал: «Сама история является действительной
частью истории природы, становления природы человеком. Впоследствии
естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука о
человеке включит в себя естествознание: это будет одна наука» 47.
Тенденции, действующие в современном научном познании в виде
дифференциации и интеграции наук, вызывают необходимость широких
обобщающих идей и выводов, построения единой картины объективного мира,
что может быть осуществлено лишь на основе использования

диалектико-материалистического метода познания действительности.
Примечания:
1
В. А . Лекторский. От позитивизма к неопозитивизму. — «Вопросы
философии», 1966, No 9, стр. 64.
2 С. А . Яновская. Предисловие к кн.: Р. Карнап. Значение и необходимость.
Исследование по семантике и модальной логике. М., 1959, стр. 12 .
3 См. А . К . Сухотин. Уплотнение знаний в процессе исторического развития
науки. — В кн.: Некоторые закономерности научного познания. Новосибирск,
1964, стр. 227.
4
Б. М. Кедров. Диалектические черты современного естествознания. —
«Философские науки», 1961, No 12, стр. 54.
5
М. Планк. Единство физической картины мира. М ., 1966, стр. 183.
6
R. Macrae. The Problem of the Unity of Sciences: Bacon to Kant. Toronto, 1961, p. 3.
7
Цит. по: В. С . Швырев. Неопозитивистская концепция эмпирического значения
и логический анализ научного знания. — В кн.: Философские вопросы
современной формальной логики. М, 1962, стр. 301.
8
О. Neurath. Unified Science as Encyclopedia Integration,—«International
Encyclopedia of Unified Science» (в дальнейшем —«IEUS»), v. 1, N 1, Chicago, 1938,
p. 20.
9
См.: Философия. Методология. Наука. М, 1972, стр. 3—4,
10 Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат. М ., 1958, стр. 44, афоризм
4.0031.
11 R. Carnap. Introduction into Semantics and Formalization of Logic. London, 1959,
p. 250.
12
Исключения здесь составляют положения логики и математики, которые
суть якобы не знания о действительности, а схемы, указывающие на
возможность преобразования языковых выражений.
13 В. С . Швырев. Неопозитивистская концепция эмпирического значения и
логический анализ научного знания. — В кн.: Философские вопросы современной
формальной логики, стр. 301.
14
I. Iorgensen. About Logical Positivism. — «Erkenntnis», 1937, Bd. 6, H. 5/6, S. 320.
15
O. Neurath. Unified Science as Encyclopedia Integration.— «IEUS», 1938, v. 1, N 1,
p. 19.
16
R. Carnap. Autobiography. — In: The Philosophy of Rudolf Carnap. London, 1963,
p. 50.
17 Концепция отождествления языка с мышлением имеет определенные
исторические и гносеологические корни. В частности, в гносеологическом плане
причины кроются, как пишет, например, Г. А . Брутян, «в определенной
тенденции развития многих современных дедуктивных наук; в формализации все
новых и новых областей знания процессы, в которых языки (как естественные,
так и языки науки), и в частности точное грамматическое оформление мысли,

ведущее к формализации мысли, приобретают особое значение» (Г. А . Брутян.
Язык и философия. — В кн.: Философия и современность. М., 1971, стр. 322).
18 В. А . Лекторский. От позитивизма к неопозитивизму. — «Вопросы
философии», 1966, No 9, стр. 64.
19
Не помогли здесь и попытки заменить «протокольные предложения» так
называемой констанцией (Шлик) и позднее «базисными высказываниями»
(Поппер), ибо они основывались на тех же теоретико-познавательных
принципах, что и «протокольные предложения». Подробнее об этом см.: В. С.
Швырев. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М.,
1966, стр. 45 —67 .
20
В действительности мало кто из сторонников феноменалистического языка
пытался пойти дальше немногих первых шагов при проведении
феноменалистического анализа какого-либо научного высказывания.
21
См.: В. С . Швырев. Неопозитивистская концепция эмпирического значения и
логический анализ научного знания. — В кн.: Философские вопросы современной
формальной логики, стр. 307.
22 V. Kraft. The Vienna Circle. The Origin and History of Neopositi vism. N . Y ., 1953, p.
85.
23
V. Lenzen. Procedure of Empirical Sciences. — «IEUS», 1938, v. 1, N 1, p. 56.
24 Ibid., p. 57.
25
Для обозначения этого языка Карнап применял также термин
«реистический» (reistic), намекая на связь своей концепции с онтологическим
учением («реизмом») Т. Котарбиньского.
26 Как известно, этот этап развития логического позитивизма получил название
физикализма.
27
R. Carnap. Autobiography.— In: The Philosophy of Rudolf Carnap p. 51—52.
28
Цит. по: Т. И. Хилл. Современные теории познания. М, 1965, стр. 397.
29
R. Carnap. Logical Foundations of the Unity of Science.— «IEUS», 1938, v. 1, N 1,
p. 44.
30 Ibid., p. 46. Примером простейшей формы редукционного утверждения
является дефиниция.
32
R. Carnap. Logical Foundations of the Unity of Science — «IEUS», 1938, v. l .N 1, p.
50.
33
R. Carnap. Testability and Meaning. — «Philosophy of Science», v. 3, N 4.
Baltimore, 1936, p. 446 .
34 R. Carnap. Logical Foundations of the Unity of Science.—«IEUS», 1938, v. 1, N 1, p.
50.
35 См. В . С . Швырев. Некоторые вопросы логико-методологического анализа
отношения теоретического и эмпирического уровней научного знания. — В кн.:
Проблемы логики научного познания. М ., 1964, стр. 65.
36
С. Л . Рубинштейн. Бытие и сознание. М., 1957, стр. 66.
37 R. Carnap Psychology in Physical Language. — In: Logical Positivism. Illinois,

1959, p. 166.
38 Ibidem.
39 Ibid., p. 197.
40
R. Сагпар. Psychology in Physical Language. — In: Logical Positivism, p. 180.
41
V. Kraft. The Vienna Circle... p. 93 .
42 R Carnap Methodological Character of Theoretical Concepts. — In: Minnesotta
Studies in the Philosophy of Science, v. 1. Minneapolis, 1956, p. 88.
43 Н. Feigl. Physicalism, Unity of Science and the Foundations of Psychology. — In:
The Philosophy of Rudolf Carnap, p. 227.
44
См. М. С . Козлова. Лейбниц и неопозитивизм. — «Вестник ЛГУ», No 17, серия
экономики, философии и права, 1964, вып. 3, стр. 87.
45
В. Н. Садовский. Дедуктивный метод как проблема логики науки. — В кн.:
Проблемы логики научного познания. М ., 1964, стр. 196—197.
46
М. А . Киссель. Критический анализ позитивистской концепции единства
науки. — В кн.: Методологические проблемы взаимосвязи и взаимодействия
наук. Л., 1970, стр. 34 .
47
К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М ., 1956, стр. 596 .
О. А . Подлишевский
МЕТОДОЛОГИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ
ЯЗЫКА ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ
В ЛОГИЧЕСКОМ ЭМПИРИЗМЕ
Для логического эмпиризма на протяжении всей его истории исследования языка
научного знания являлись первоочередной задачей. Посредством терапии
существующих в науке различных языковых форм логический эмпиризм
пытался решать многие гносеологические и философские проблемы,
возникающие в научных исследованиях. При этом естественнонаучные языки
рассматривались в виде терминологических систем, которые по своим основным
свойствам существенно не отличаются от свойств символических систем,
употребляемых в логических исчислениях и в математике. Считалось также, что
развитый аппарат исследования логико-математических наук является в то же
время и единственным методологическим средством изучения особенностей
естественнонаучных знаковых систем.
Наиболее типичным определением языка в логическом эмпиризме можно
считать определение Р. Карнапа: «Под языком мы понимаем в общем любое
исчисление, так сказать систему правил образования и преобразования,
касающуюся того, что называют выражениями, т. е. конечную упорядоченную
серию элементов любого вида, именно того, что называют символами» '. В этом
определении наиболее ярко проявляется желание, присущее всем
представителям логического эмпиризма, рассматривать язык в качестве такой
системы, которая не содержала бы указания на материальность или идеальность
объектов, описываемых в ней, а констатировала только наличие некоторых

элементов, которые взаимосвязаны между собой заданными правилами этой
системы.
Не рассматривая всего набора свойств, который присущ языковым системам,
употребляемым в научном познании, мы остановимся лишь на критическом
анализе тех представлений логического эмпиризма, которые касаются
терминологических систем естественных наук2.
1. Математический характер естественнонаучных языковых систем
С точки зрения логического эмпиризма полное исследование существующих
языковых форм естественных наук предполагает не столько выявление
особенностей конкретных языковых систем физики, химии и других наук,
сколько, главным образом, реконструкцию конкретных языков по типу и
подобию символических систем математики и логики. Язык, обычно
употребляемый в естествознании, по мнению представителей логического
эмпиризма, не отвечает в полной степени критерию научности, поэтому
необходимо определить в первую очередь те конкретные языковые формы,
которые наиболее адекватно выражают научный характер познавательной
деятельности ученых.
В связи с тем, что язык естественных наук является довольно сложным
структурным образованием, то в качестве предпосылки исследования
логическим эмпиризмом определяются его различные типологические элементы.
Так, Р. Карнап пишет: «Полный язык науки L удобно делить на две части. Каждая
из них содержит целиком всю логику (включая математику); различие касается
только дескриптивных, нелогических элементов.
1. Языки наблюдения, или О-языки (L0), содержащие логические предложения и
О-предложения, но никаких Т-терминов.
2. Теоретический язык, или Т-язык (LT), содержащий логические предложения и
Т-предложения (с О-терминами или без них)»3
.
Кроме типологической схемы языка науки в целом Р. Карнапом, К. Гемпелем и
рядом других представителей логического эмпиризма предлагаются довольно
простые типологические схемы предложений и терминов наук. Считается, что в
любом научном языке возможно выделение следующих групп терминов:
«1. Логические термины, включающие термины чистой математики.
2. Термины наблюдения, или О-термины.
3. Теоретические термины, или Т-термины (иногда называемые
«конструктами»)» 4
.
Хотя Р. Карнап и указывает, что разделение терминологического аппарата наук
на три группы терминов в значительной степени произвольно и между
выделенными группами нельзя провести четкую линию, все же это разделение
считается очевидным.
Термины наблюдения и теоретические термины конкретных наук с точки зрения
логического эмпиризма, хотя и входят в синтетические предложения, однако в
основных своих свойствах ничем не отличаются от логико-математического

языка.
Рассмотрим же аргументы, которые приводятся логическим эмпиризмом в
защиту этого тезиса.
Анализируя структуру и словарный состав языка наблюдения L0, логический
эмпиризм считает, что L0 состоит, во-первых, из дескриптивных терминов,
обозначающих наблюдаемые свойства предметов и явлений научного
исследования, во-вторых, из терминов, обозначающих некоторые отношения, и,
в-третьих, из терминов, обозначающих сами наблюдаемые предметы и явления.
Например, к первой группе относятся термины типа «голубой», «горячий», ко
второй — термины типа «...теплее чем...», «...тяжелее чем...», к третьей —
термины типа «вода», «данное тело» и т. п. Естественно, что использование
терминов такого типа в научном анализе далеко не в полной степени выражает
специфику научности в познавательном процессе и употребление этих терминов
нельзя регулировать определенными правилами. «Этот язык, — пишет Карнап о
языке физических исследований, — за исключением его математической части,
остается все еще в основном естественным языком, то есть его правила неявным
образом узнаются на практике и редко формулируются явным образом» 5
.
Поэтому одна из главных задач логического эмпиризма заключалась в
определении более совершенных форм языка, которые смогли бы адекватным
образом выразить естественнонаучное знание.
Более совершенные языковые формы, по мнению Р. Карнапа, К. Гемпеля, Б.
Рассела, присутствуют в неявном виде в самих научных исследованиях. Так,
считается фактом, не вызывающим сомнения, что в науке имеются
количественные аналоги всех терминов языка наблюдения. «На научном уровне,
—
утверждает Карнап, — мы обладаем количественным коэффициентом
эластичности вместо качественного описания термина «эластичный» вещного
языка, у нас есть количественный термин «температура» вместо качественного
аналога «горячий», «холодный»6
. К роме того, важнейшей особенностью физики
и других естественных наук считалась пространственно-временная
характеристика всех объектов естественнонаучного анализа. Из этого положения
следовало, что существующие формы языка могут быть выражены в
координатном языке с помощью только терминов «пространство», «время»,
«точка».
Карнап, например, считает, что физическое знание достаточно просто может
быть выражено в координатном языке7
. Б. Рассел также считал, что
пространственно-временная терминология способна выразить всю специфику
физического исследования, хотя он и не считал возможным в координатном
языке выразить познавательную специфику всех наук. «Я, — пишет Б. Рассел, —
пока прихожу к выводу, что мы не можем полностью обойтись, с помощью
только координат, без собственных имен.... Мы можем без собственных имен
выразить всю теоретическую физику, но не можем обойтись без них ни в одной
части истории или географии...»
8

Как видно из приведенных высказываний, для логического эмпиризма
характерно представление естественнонаучной терминологии в виде языковых
систем, которые по своим свойствам не отличаются принципиально от аппарата
описания, употребляемого в логико-математических науках. В первую очередь
этот тезис относится к языку физики: «В построении физики, — констатирует Б.
Рассел, — мы подчеркивали пространственно-временной аспект наших
восприятий, то есть аспект, наиболее абстрактный и наиболее родственный
логике и математике» 9.
Конечно, в позиции логического эмпиризма по данному вопросу есть
рациональные элементы. Всем отраслям естествознания присуще стремление к
применению приемов исследования, аналогичных приемам, используемым в
логике и математике. Однако эта черта естественных наук абсолютизируется
неопозитивизмом и тем самым остается вне поля зрения специфика
познавательного процесса физики, химии и других естественных наук.
При всей важности пространственно-временных представлений и
количественных методов исследования в естественных науках обойтись только
координатным языком с указанием на время событий нельзя.
Например, Н. Гудмэн, указывая на трудности, возникающие в связи с
утверждением тезиса о достаточности пространственно-временного языка для
полного описания предметной области физики, пишет: «Очевидно, что никакая
математическая пространственно-временная точка не является теплой и не
существует таких точек, в которых находился бы объект, являющийся твердым,
красным, или обладающий другими наблюдаемыми качествами; наблюдаемые
качества принадлежат объектам ощущаемого размера. Но если элементы,
называемые пространственно-временными точками, относятся к
воспринимаемой чувственной области, то в этом случае мы сталкиваемся с
многочисленными проблемами, например с объяснением неуловимых различий
(различий между градациями свойств воспринимаемых объектов. — О. П.),
которых избегает физикализм» 10.
Не может быть принят рассматриваемый тезис и с точки зрения современных
научных представлений. Хорошо известно, например, что закономерности
поведения и характер элементарных частиц не может быть описан в достаточной
степени полно только при помощи пространственно-временных характеристик.
Необходимо еще, по крайней мере, знание импульса микрообъектов и других
параметров, которые не выразимы без понятия массы.
Верно, термин «масса» может быть выражен в теоретической физике через время
и длину (пространственная характеристика), однако в таком случае при попытке
свести все размерности физики к L и Т (пространство и время) понятие массы и
заряда окажутся неразличимыми, ибо они должны выражаться одной и той же
размерностью. Вряд ли современная физика лишь из соображений унификации
языка пойдет на отказ от такого важного понятия, как заряд, либо масса.
Терминов, обозначающих понятие массы и близких к ней, представители

логического эмпиризма, как это видно из эволюции идей этого философского
направления, пытались избегать, очевидно, на том основании, что рассмотрение
этих понятий как бы автоматически предполагает исследования определенного
онтологического статуса объектов. Но анализ онтологического статуса объектов
научного исследования отвергается неопозитивизмом, так как эта проблематика
относится им к метафизике и объявляется бессмысленной.
Как было указано выше, логический эмпиризм включает в естественнонаучные
знаковые системы термины чистой математики и логики. Эта группа терминов
получает интерпретацию вне естествознания. Хотя это и весьма
распространенная точка зрения, но это не делает ее истинной. Весь
терминологический аппарат естествознания представляет собой единую систему
символов, которая получает интерпретацию на объектах научного знания
конкретных наук. В нем не существует особых групп терминов, которые
получали бы интерпретацию лишь в логике или математике или представляли бы
вообще неинтерпретированную символику.
Первоначально для Карнапа, Гемпеля и ряда других представителей логического
эмпиризма символика логики и математики, а также те формулы, которые
образуются на основе данных символов, представлялись в виде системы, не
требующей никакой интерпретации. Высказывания логико-математических наук
считались такого рода аналитическими формулами, истинность или ложность
которых устанавливалась на основании анализа только формы высказывания,
этим же путем решался вопрос о значимости составных элементов любого
высказывания данного типа. «Формальные науки (т. е. логика и математика. —
О. П.) не обладают объектами вообще, они представляют собой систему
утверждений без объектов и без содержания»
п
.
Такое представление о природе логико-математической символики приводит
логический эмпиризм к утверждению, что логико-математическая символика
может быть добавлена в любые естественные науки без расширения объектных
областей последних. «При соединении формальных наук с фактическими, —
пишет Р. Карнап, — не вводится никакой новой области объектов, несмотря на
противоположное мнение некоторых философов, которые рассматривают
«реальные объекты» фактических наук (естественных наук. — О. П.) в
противопоставлении с «формальными конструктами» или идеальными
объектами формальных наук»12
.
Таким образом, если высказывания и многие термины естественных наук, по
мнению представителей логического эмпиризма, получили интерпретацию на
предметной области исследования этих наук, то символика логики и математики
вводилась в любые конкретные науки только в качестве вспомогательного
аппарата, не требующего никакой интерпретации.
Под влиянием справедливой критики логический эмпиризм вынужден был
отказаться от вышеприведенных положений по поводу понимания терминологии
естественных и логико-математических наук. В своих дальнейших работах

Карнап, Гемпель и другие представители логического эмпиризма стали понимать
логико-математическую терминологию как интерпретированную систему
символов, однако высказывания этих наук продолжали рассматриваться чисто
аналитическими высказываниями и в качестве таковых противопоставлялись
высказываниям физики и других естественных наук.
Тот факт, что логико-математическая символика стала рассматриваться в виде
интерпретированных систем, приводит логический эмпиризм к введению особой
области математических и логических объектов в естественные науки.
Происходит своеобразное расширение наблюдаемого языка естественных наук
таким образом, что «в логической части этого расширенного наблюдательного
языка, — пишет Р. Карнап, — мы предусматриваем последовательность D0, D1,
D2 ... областей математических объектов, таких, что:
1) область D0 содержит натуральные числа (0, 1, 2, ...);
2) для любой области Dn область Оп+1 содержит все классы элементов Dn.
Расширенный язык содержит переменные для всех Этих видов объектов вместе с
подходящими правилами для их использования» 13.
В другой своей работе Р. Карнап определяет область объектов, которая
функционирует в физике в качестве интерпретационной системы для
теоретического языка.
Р. Карнапом принимаются следующие три конвенции, которые обусловливают
допустимые математические объекты для естественных наук:
«C1. D включает перечислимую подобласть I объектов.
С2. Любая упорядоченная n-ка объектов в D (для каждой конечной
последовательности п) относится k D. СЗ . Любой класс объектов D также
относится к D» 14
. Далее автором даются разъяснения относительно принятой
области объектов и считается, что допустимая область математических объектов
вполне достаточна для построения возможных математических отношений и
всех видов математических величин: «Так как подобласть I, обусловленная С1,
перечислима, то мы можем рассматривать ее элементы в качестве натуральных
чисел 0, 1, 2 и т. д . Если R представляет любое отношение, относящееся к D, то R
можно построить как класс упорядоченных пар ее членов. Поэтому согласно С2 и
СЗ, R относится к D. Таким же образом (положительная или отрицательная)
величина может быть сконструируема обычным путем в качестве отношения
натуральных чисел, а следовательно, она относится к D. Далее мы можем
включить таким же образом абстрактный класс чисел, отношения между ними,
функции (как специфический вид отношений), чьи аргументы и значения
являются числами. ...Так D включает все виды объектов, необходимых в чисто
математической части LT» 15
.
Как показывают приведенные высказывания, в объектные области естественных
наук можно вводить без изменения содержания этих областей специальные
классы объектов, на которых получают интерпретацию термины математики.
Такая позиция логического эмпиризма не отвечает, на наш взгляд,

существующему положению дел в естественных науках. Вся совокупность
естественнонаучной терминологии не может быть разделена на собственно
естественнонаучную группу терминов и на термины логико-математических
наук. Для использования определенной части математического аппарата в
естествознании нельзя просто включить математические объекты в физику и
другие естественные науки, а необходимо первоначально исследовать, в какой
степени возможно произвести переинтерпретацию математической символики
на области объектов- данной конкретной науки. Для физики сам процесс
переинтерпретации происходит в специальной науке — математической физике
и требует знания как физической области исследования, так и математической 16.
Математические символы можно употреблять в физике только в том случае,
когда имеется определенное сходство между абстрактными объектами,
употребляемыми в физике, с одной стороны, и математике, с другой. Конечно,
физическим величинам соответствуют конкретные числовые значения, однако
эти числовые величины отличны от числовых величин, применяемых в
математике, в первую очередь конкретной размерностью. Выявление значения
физической терминологии и, в частности, физических величин, предполагает два
фактора. На эту важную черту определения физических величин справедливо, на
наш взгляд, обращает внимание Дж. К . Максвелл: «Каждое определение
некоторой величины (автором имеется в виду определение физических величин.
—
О. П.) состоит из двух факторов или же компонентов. Один из них — это имя
известной некоторой величины того же рода, что и величина, которая
принимается в качестве стандарта обозначения. Вторая компонента заключается
в некотором повторении (операций с объектами), которое необходимо
осуществить, чтобы получить требуемую величину. Стандартная величина
технически называется Единицей (автор имеет в виду единицы меры, веса и
времени. — О. П.), а число называется его числовым значением»
17
.
Таким образом, чтобы выявить интерпретацию конкретной физической
величины, необходимо выяснить, во-первых, что понимается под некоторой
единицей анализируемой величины (например, что понимается под массой,
временем и т. п .), а затем выявить, каким образом можно манипулировать с
данными величинами (т. е. выявить, каким образом можно приписывать
некоторому объекту научного исследования конкретное числовое значение,
равное, например, 10, 20 и т. д .) .
Такая трактовка процесса интерпретации физической терминологии показывает,
что, казалось бы, за чисто математическими терминами в физической теории
скрываются не математические, а «офизиченные» математические объекты, а
поэтому при интерпретации любой естественнонаучной терминологии нет
необходимости включать дополнительно специальные области математических
объектов.
Ошибочная трактовка функционирования математической терминологии в
физике объясняется, по нашему мнению, слишком общим пониманием процесса

интерпретации математической символики. Р. Карнап и другие представители
логического эмпиризма считают, что математическая терминология и системы
математических символов могут быть интерпретированы на произвольной
области объектов с любыми отношениями между ними.
Например, Карнап приводит высказывание Д. Гильберта о характере объектной
области геометрии как математической дисциплине: «Мы мыслим три различные
системы вещей. Вещи первой системы мы называем точками и обозначаем А, В,
С,...; вещи второй системы мы называем прямыми и обозначаем а, b, с,...; вещи
третьей системы мы называем плоскостями и обозначаем а, b, у »18 и
комментирует его следующим образом: «Но геометрическая система, которую
построил Гильберт, совершенно свободна от какой-либо интерпретации.
«Точки», «прямые» и «плоскости» могут рассматриваться как обозначающие три
любых класса объектов, которые удовлетворяют отношениям, формулируемым в
аксиомах»
19
.
Действительно, можно утверждать, что названия «точка», «прямая» и
«плоскость» можно заменить любыми другими высказываниями или символами,
однако, чтобы получить систему, тождественную гильбертовской, мы должны
иметь в виду, что новые названия должны обозначать те же математические
объекты; которые рассматривает Гильберт, т. е. мы не можем согласиться с
Карнапом, что исходные термины геометрии вообще свободны от какой-либо
интерпретации. Можно сказать, что интерпретация математической
терминологии, в частности, геометрии, задана на такой области, где объектами
оказываются отношения, но из этого не следует неинтерпретированность
геометрических и любых других математических систем.
В целом, следовательно, нельзя рассматривать физическую терминологию в виде
системы, состоящей из терминов логико-математических наук и собственно
физической терминологии и считать, что естественнонаучные языковые формы
можно представить в виде систем, которые по своим свойствам незначительно
отличаются от форм, присущих логико-математическим наукам. Как показывает
проведенный анализ, язык физики и других естественных наук обладает рядом
особых свойств, которые позволяют отличать его от символических систем
логико-математических наук.
2. Принципы методологии исследования естественнонаучной терминологии
Из стремления логического эмпиризма представить всю совокупность
естественнонаучной терминологии в виде такой системы, которая по своим
основным свойствам эквивалентна языковым системам логико-математических
наук, следует и специфика методологического исследования знаковых систем
естествознания.
Так, представление естественнонаучного языка в виде определенного рода
«исчисления» предполагает использование в качестве средства
методологического анализа этого исчисления синтаксических, прагматических и

семантических приемов исследования, приемов, теоретическая часть которых
формируется в логико-математических науках. Если для первоначального этапа
развития логического эмпиризма был характерен только синтаксический анализ,
то в дальнейшем он был дополнен и двумя другими видами анализа —
прагматическим и семантическим.
В самом общем смысле семантика, как специальная область теоретических
исследований, решает вопросы адекватного определения правил интерпретации,
или правил соответствия между символическими системами и некоторой
областью объектов, или денотатов (следует учитывать, что в качестве денотатов
может выступать и некоторая другая символическая система, которая
интерпретирована определенным образом).
Применительно к исследованию терминологических систем, например физики,
семантический метод анализа заключается в установлении правил соответствия
между этими системами, с одной стороны, и объектами физического
исследования, с другой, т. е. используется как бы прикладная семантика, которая
и выступает, по мнению представителей логического эмпиризма, в качестве
методологии исследования естественнонаучных систем терминов.
Так как в терминологических системах физики и других естественных науках
выделяются определенные группы терминов, которые отличны по своим
свойствам (см. приведенную типологию языка физики в начале нашей работы),
то семантические, а следовательно, и методологические приемы исследования
этих систем применяются отдельно к разным видам терминов.
Как было указано выше, проблема интерпретации для логико-математической
терминологии, существующей в естествознании, выносится за пределы
конкретных наук, поэтому семантический анализ этих групп терминов не
рассматривается логическим эмпиризмом, а центральное положение в
методологии анализа физической и других естественнонаучных систем терминов
занимает прикладной семантический анализ «собственно» физической группы
терминов. Кроме того в связи с выделением в собственно физической группе
терминов двух уровней, наблюдаемого и теоретического, семантический анализ
распадается на две относительно самостоятельные проблемы: определение
семантических закономерностей для терминологии наблюдения и отдельно —
для теоретической.
В самом общем смысле возможны два противоположных подхода к
семантическому анализу всей совокупности естественнонаучной терминологии.
С целью иллюстрации этого положения рассмотрим схему Р. Карнапа,
приведенную в одной из его первых работ по семантическому исследованию
терминологических систем физики 20.

Приведенная схема показывает, что семантический анализ всей совокупности
естественнонаучной терминологии может осуществляться двояким путем. Если
семантический анализ начинать с элементарной группы терминов, а затем
переходить к абстрактным (эти группы получили в дальнейшем анализе
соответственно названия— наблюдаемые и теоретические термины), то мы
получаем первый метод. Второй метод предполагает обратную процедуру:
переход от первоначального семантического исследования теоретических
терминов к элементарным.
Однако в силу того, что путь исследования терминов вторым путем более
сложен, чем первый, и наталкивается на ряд трудностей (одна из причин этого,
как замечает Карнап, заключается в том, что «для некоторых терминов более
низкого уровня неизвестны правила определения через более абстрактные
термины»), то обычно пользуются первым методом, т. е. вначале задаются
семантические, или интерпретационные, правила для элементарных терминов,
или терминов наблюдения, а затем определяются соответствующие правила и
для теоретических терминов.
В процессе эволюции взглядов логического эмпиризма семантический анализ
терминологии наблюдения не претерпел существенных изменений так же, как не
претерпела изменений и общая установка этого анализа: установление или, более
точно, сведение значимости всей совокупности физической терминологии к
эмпирической значимости. Наибольшее изменение претерпела проблема
семантического анализа теоретической части научной терминологии, которая
заключалась главным образом в нахождении адекватных правил связи между
теоретическими терминами и эмпирическими. На смену первоначальным
правилам интерпретации теоретической терминологии, известным под
названием редукционных правил Шлика, коррелятивных определений
Рейхенбаха, операциональных определений Бриджмена, появился метод
подтверждения и правила корреспонденции Кэмпбелла — Карнапа.
Рассмотрим, как определяются семантические правила или, более точно,
значение терминов наблюдаемого языка с точки зрения логического эмпиризма
21.
Наблюдаемый язык и термины этого языка принимаются логическим
эмпиризмом в виде базисного, или исходного, уровня всей совокупности
научной терминологии и нахождение значимости отдельных терминов этого
языка, по мнению Р. Карнапа и Гемпеля, не требует специально разработанной
процедуры. Чтобы установить значение терминов этого уровня, достаточно

только объяснить их связь с наблюдаемыми свойствами вещей.
Например, Р. Карнап принимает два вида терминов, которые можно выделить в
наблюдаемом, или базисном, языке физики — это «наблюдаемые» и
«реализуемые» термины. Так, объяснение для некоторого наблюдаемого
предиката-термина дается в следующем виде: «Объяснение 1. Предикат «Р»
языка L0 называется наблюдаемым для некоторого организма (например,
личности) N, если при подходящих условиях (например, «b»), ./V может в
подходящих обстоятельствах прийти к решению с помощью нескольких
наблюдений (о значении. — О. П.) полного предложения «Р(b)», т. е. подтвердить
или «Р(b) », или «Р(b) » до такой степени, что он или согласится со (значением),
или отбросит «Р(b) »22
.
Для реализуемого предиката дается объяснение следующего вида: «Объяснение
2. Предикат «Р» языка L называется «реализуемым» для N, если при подходящих
условиях, например, «b», N может при подходящих обстоятельствах установить
истинность полного предложения «P(b)>>, т. е. воспроизвести свойство Р в
точке b» 23.
Что касается общего характера определений наблюдаемого и реализуемого
терминов, то Карнап замечает, что нельзя установить строгое разграничение
между наблюдаемыми и реализуемыми предикатами, с одной стороны, и
ненаблюдаемыми, с другой, поэтому приходится просто принимать указанное
разделение в виде исходной предпосылки.
С целью анализа объяснений рассмотрим примеры Карнапа. Так, чтобы
установить значимость наблюдаемого предиката «красный», для этого требуется,
во-первых, чтобы некто N обладал нормальным восприятием цвета, во-вторых,
чтобы объект, цвет которого определяется, находился в достаточной близости
перед N и далее с помощью простого осмотра N решает, является ли помещенный
перед ним объект красным или нет.
Для установления реализуемости некоторого предиката, обозначающего, что в
некоторой точке тело имеет температуру 100° С, необходимо знать, как получить
эту температуру в заданной точке, что и представляет собой ответ на
поставленный вопрос.
Вряд ли можно согласиться, что таким образом, как это излагается у Карнапа,
можно решать вопросы о значении наблюдаемой терминологии
естественнонаучного знания и, в частности, физики. Во-первых, вызывает
возражение применение термина «наблюдаемые» для обозначения научной
терминологии типа «красный», «тяжелее, чем» и т. п . Сам термин
«наблюдаемый» выступает слишком неопределенным и многозначным, что
отмечается многочисленными исследователями. Например, Эйнштейн выделяет,
выступая против положений логического эмпиризма, пять основных значений
употребления термина наблюдаемый и показывает, что логический эмпиризм не
останавливается на достаточно корректном определении и разъяснении одного
из смыслов данного термина
24.

Укажем на четыре смысла термина «наблюдаемый», которые можно считать
основными: 1) наблюдение — это чувственное, пассивное восприятие явлений
внешнего мира; 2) наблюдение — процесс фиксации совокупности данных,
полученных при исследовании объектов научного знания с помощью
совокупности имеющихся технических средств (в этом случае говорят о
технической границе наблюдаемости); 3) наблюдение — процедура, связанная с
возможностью выполнения определенных действий, которые не противоречат
известным законам естественных наук (в этом случае речь идет о
теоретико-научной границе наблюдения); 4) наблюдение — процесс, связанный
с возможностью восприятия некоторых объектов и отношений между ними,
которые хотя и не доступны для восприятия на современном этапе научного
знания, однако закономерности функционирования между этими объектами и
отношениями не противоречат законам логики, т. е речь идет о логической
границе наблюдения.
Даже этот далеко не полный перечень употребления термина «наблюдаемый»
показывает, что возможность его применения лежит в слишком широком
диапазоне. Не помогают и ограничения, даваемые данному термину Карнапом,
Гемпелем и другими представителями логического эмпиризма; ограничения
типа, что наблюдение понимается только в «пределах допустимого опыта» и в
«нормальных условиях». Кроме того, неоднозначность употребления термина
«наблюдение» вызывает многочисленные недоразумения и в конкретном раз
делении всей совокупности естественнонаучной терминологии на два уравнения:
наблюдаемый (эмпирический) и теоретический; дополнительные трудности
возникают с так называемыми диспозициональными предикатами.
Кроме неоднозначности применения термина «наблюдаемый» в анализе
значения научной группы терминов, вызывает возражение сам процесс
установления значимости наблюдаемых терминов посредством простого
объяснения.
Когда речь идет об объяснении значимости научных терминов наблюдаемого
типа, то в логическом эмпиризме они не отличаются от терминов обычного,
разговорного языка. Но этот тезис противоречит пониманию наблюдаемого
языка науки, как оно (это понимание) сложилось в русле неопозитивизма. Так,
для Р. Карнапа быть наблюдаемым термином (предложением) науки — значит
удовлетворять ряду требований. В них входят требования наблюдаемости,
требование различной степени строгости для неэлементарных терминов,
требование номинализма, требование финитизма трех видов, требование
конструктивности и экстенсиональности25
.
Так как научный язык, в том числе и наблюдаемые, или эмпирические термины,
отличается по ряду признаков от так называемого естественного языка, то,
следовательно, и при установлении процесса значения даже наблюдаемой
терминологии нельзя обойтись, по нашему мнению, простым объяснением. Для
терминов наблюдаемого типа так же, как и для терминов теоретического типа

необходимо, по нашему мнению, установление определенных правил
интерпретации, а областью объектов, на которых возможна интерпретация
эмпирической терминологии, будет выступать область эмпирических
конструктов.
Вопрос о значении теоретической терминологии логический эмпиризм решает
более сложным и опосредованным путем.
Общая идея методологического анализа теоретической терминологии оставалась
постоянной для всех этапов развития логического эмпиризма и может быть
выражена словами Карнапа: «Одна из основных проблем — это проблема
определения критерия значимости теоретического языка, т. е. определение
точных условий, которым должны удовлетворять термины и предложения
теоретического языка, чтобы иметь позитивную функцию для объяснения и
предсказания наблюдаемых событий и, таким образом, быть эмпирически
значимыми»
26
. В последних словах этого высказывания и выражена цель
методологического исследования теоретической терминологии: представить всю
совокупность компонентов теоретического языка посредством наблюдаемой
терминологии.
Осуществление этой идеи по первоначальной программе логического эмпиризма
заключалось главным образом в установлении правил сведения теоретической
терминологии к наблюдаемой. На этом первоначальном этапе свойства и
особенности теоретического языка и специфика его компонентов не
рассматривалась в качестве самостоятельной проблемы.
В дальнейших исследованиях после основательной критики первоначальной
программы была выдвинута новая идея исследования теоретического языка,
которая заключалась в установлении только частичной интерпретации
теоретической терминологии посредством наблюдаемой. Соответственно
новому пониманию методологии анализа появилась необходимость исследовать
и специфику теоретического языка, его области интерпретации.
Обращаясь к первоначальной программе, мы остановимся только на анализе так
называемых редукционных предложений, которые получили наибольшее
распространение в качестве правил сведения теоретической терминологии к
наблюдаемой.
Чтобы свести некоторый термин путем редукции к наблюдаемому, в качестве
необходимой предпосылки необходимо знать условие проверяемости этого
термина и результат проверочной операции. Так, если предикат Q3 представляет
некоторый термин, значение которого требуется узнать, Q1 — предикат,
обозначающий условие проверяемости и Q2 — предикат, обозначающий
некоторый результат, достигаемый при определенных условиях, то
редукционное предложение может быть записано в наиболее простой форме Q1
=> (Q2 => Q3). Это редукционное высказывание, вернее его компоненты для
эффективности проверки сведения, должны, удовлетворять двум требованиям: 1)
Q, должен быть реализуем, т. е. необходимо знание, как достигается проверочная

операция; 2) необходимо заранее знать условия, при которых возможно
получение результата проверяемости.
Редукционное высказывание было предложено первоначально для определения
так называемых диспозициональных предикатов, предикатов, обозначающих
свойства типа «растворимый», «магнитный» и т. д . Приведем пример,
поясняющий использование редукционного высказывания. Пусть предикат Q3
будет обозначать высказывание «обладать магнитным свойством». Q1 —
«находиться вблизи магнитного тела», a Q2— «притягиваться к магнитному
телу». Выражение Q4 =>(Q2=>Q3) можно прочитать в таком случае следующим
образом: если некоторый предмет находится вблизи магнитного тела, то, если это
тело притягивается к магниту, оно обладает магнитным свойством.
Так как знак => в редукционных высказываниях обозначает не формальную
импликацию, а так называемую материальную, то во избежание парадоксов
импликации выражение Q1 =>(Q2 => Q3) заменяется обычно билатеральным
редукционным предложением, или высказыванием, которое имеет вид: Qt =>
(Q3=->Q2)- Билатеральное высказывание может быть интерпретировано,
согласно Карнапу, следующим образом: «Если в пространственно-временной
точке X заданы условия проверки Q1 (состоящие, например, в некоторой
экспериментальной ситуации, включая подходящие условия измерения), т. е. Q1
реализуемо, то мы будем относить предикат Q3 к точке X, если и только если мы
определим в X состояние Q2 (которое может заключаться в некотором
экспериментальном результате)»27.
Некоторый термин может быть определен и посредством нескольких
редукционных высказываний, в этом случае необходимо соответственно и
знание о нескольких проверочных операциях и результатах этих операций. Из
отдельных редукционных высказываний таким образом образуется цепь, которая
может состоять из ряда редукционных предложений. Если некоторый предикат
Q3 вводится на основании трех условий проверочных результатов
соответственно QiQ2 и Q4 и трех результатов этих операций Q5, Q6 и Qb цепь
редукционных предложений будет состоять из трех предложений:
В заключение приведем пример введения некоторого термина в состав научного
знания на основании редукционного высказывания, которое одновременно и
будет служить определением значимости вводимого термина. Пусть Q3(X)
обозначает, что тело в некоторой пространственно-временной точке обладает
массой 1r; Q1(X) обозначает, что это тело помещено на довольно точные весы; и
если при наблюдении стрелка-указатель на весах отклонилась на деление,
указывающее 1r, то обозначим это обстоятельство Q2(X). (Этот пример
аналогичен карнаповскому примеру с измерением температуры жидкости.) В
результате мы получаем редукционное высказывание Qt => (Q3 = Qz), которое
дает основание вводить предикат Q3 — обладать некоторой массой.

Программа определения значимости теоретической терминологии в целом
довольно эффективна для ряда теоретических терминов, которые введены как бы
в качестве продолжения исследования некоторого эмпирического объекта,
однако для ряда теоретических терминов, которые обозначают определенные
конструкты научного знания, не имеющие эмпирического эквивалента, эта
программа не выполняет поставленные перед ней задачи.
На смену редукционным высказываниям Карнапом были выдвинуты С-правила.
Цель этих правил оставалась прежней — определение адекватного
методологического анализа теоретического уровня терминов
естественнонаучного языка. Но в отличие от попыток полного сведения
теоретической терминологии к наблюдаемой, которые содержались во всех
прежних правилах, С-правила, по мнению представителей логического
эмпиризма, должны были обеспечить только частичное сведение или частичную
интерпретацию теоретических терминов.
Как и в прежних программах, предполагалось, что ряд теоретических терминов
научного знания может быть сведен посредством С-правил к наблюдаемым, а
остальные теоретические термины могут быть определены или введены в науку
путем постулатов теории уже с помощью интерпретированных терминов.
Кроме того в связи с постановкой вопроса лишь о частичной интерпретации
теоретических терминов, появилась необходимость в установлении специфики
области абстрактных объектов, на которых возможна интерпретация
теоретических терминов. Однако эта область описывается слишком бегло, и она
не играет сколь-нибудь существенной роли в методологическом анализе
естественнонаучной терминологии, так как в целом предполагалось, что
теоретические термины не могут получать независимую интерпретацию.
Область абстрактных объектов вводилась следующим образом. Соответственно
принимаемому разделению всей совокупности научной терминологии,
например, в физике на логико-математическую и собственно физическую
группу, выделялись разные области объектов для данных групп. Первоначально
на основании конвенций вводились математические объекты (область
математических объектов, необходимых для естественных наук, которые, по
мнению представителей логического эмпиризма, допускаются в качестве
интерпретационной области для теоретических терминов, описана нами ранее,
см. стр. 165). Далее принималось, что теоретическая часть собственно
физической терминологии может быть интерпретирована на системе объектов,
компонентами которой выступают только объекты пространственно-временного
типа (т. е. любой теоретический термин может быть определен на некоторой
точке принимаемой пространственно-временной координатной системы). Таким
образом, объект, с которым может быть связан теоретический термин, может
быть представлен в виде упорядоченной четверки реальных чисел. И по одной из
конвенций для допускаемых математических объектов в физические
исследования, именно конвенции С2, объекты, определяемые четверкой чисел,

также относятся к интерпретационной области физики.
Сами С-правила задаются вначале для пространственно-временных обозначений
(так как принимается, что весь теоретический словарь физических исследований
основан на особой пространственно-временной координатной системе), которые
связывают некоторое наблюдение с пространственно-временными
характеристиками. На основании С-правил для пространственно-временных
обозначений принимаются другие правила этого типа для остальных
теоретических терминов.
Например, С-правило, устанавливающее значение теоретического термина
«масса», определяется следующим путем. Вначале задаются некоторые
пространственно-временные обозначения для наблюдаемых терминов типа
«тяжелее, чем», и затем устанавливается связь между теоретическим термином и
наблюдаемым. Это может быть представлено следующим образом: «Если U
тяжелее, чем V, то масса U' (т. е. масса некоторой координатной области U'',
соответствующей U) является большей, чем масса U'».
С-правила, по замечанию Гемпеля, могут быть представлены не в форме
редукционных предложений, а в форме особых биусловных высказываний, в
которых «предложение с теоретическими терминами связано с двумя
наблюдаемыми предложениями посредством логической постоянной, «если и
только если»: Q1 => (Н => Q2), где Q1 и Q2 являются наблюдаемыми
предложениями, которые могут быть сложными по своей структуре, а Н —
предложение, выраженное в теоретических терминах»28.
По нашему мнению, С-правила в целом не выполняют поставленной перед ними
задачи: адекватного методологического анализа естественнонаучной
терминологии.
Во-первых, они основаны на утверждении о достаточности для физики языка
пространственно-временного типа. Так как критика этого тезиса была изложена
нами выше, то мы не будем останавливаться на нем.
Во-вторых, С-правила, как и все более ранние правила логического эмпиризма,
устанавливающие интерпретацию теоретической части научной терминологии,
выражают в принципе основную идею методологического анализа: быть
значимым термином научного знания — это быть эмпирически значимым. Таким
образом, хотя и утверждается, что С-правила могут определить только
частичную интерпретацию для теоретической терминологии, однако дополнение
к «частичной» интерпретации не излагается, т. е. С -правила, как и все
предыдущие правила, остаются единственным средством, определяющим
значимость теоретических терминов.
Логическим продолжением методологической программы определения
значимости теоретической терминологии естественных наук в логическом
эмпиризме выступает проблема элиминации теоретической терминологии.
Элиминация, или выведение из состава научного знания, на основании
логических средств теоретической терминологии путем ее замены на

терминологию логико-математических наук, по мнению Карнапа и некоторых
других представителей логического эмпиризма, выступает наиболее сильным
средством оценки установления познавательного статуса и роли теоретической
части научной терминологии. В общем смысле проблема элиминации
теоретической терминологии определена Гемпелем в форме функциональной
заменяемости: «Термины теории Т могут быть выведены (из состава научного
знания. — О. П.), если существует другая теория, Тъ, написанная в терминах Vb (в
терминах наблюдаемого словаря. — О. П.) и которая «функционально
эквивалентна» теории Т в смысле установления тех же самых дедуктивных
связей между Vb предложениями, как это делается в Т»29. При элиминации
предполагается, что вся совокупность новой системы терминов, в отличие от
прежней может быть сравнительно легко объяснена с помощью наблюдаемой
терминологии, и таким образом в новой системе терминов не возникают
гносеологические и онтологические проблемы, которые присущи прежней.
В связи с этим рассмотрим одну из версий элиминации теоретической
терминологии, предложенной Р. Карнапом в работе «Философские основания
физики» и которая излагается на основании идей Рамсея.
Сущность идеи Рамсея относительно анализа естественнонаучных теорий
заключается в следующем. Обычную терминологию, которой пользуются в
любых естественнонаучных теориях, можно заменить числовыми
обозначениями. Например, если речь идет о цвете и запахе некоторого объекта,
то можно сказать, что некоторый момент 3 (под этим понимается, что мы
фиксируем цвет и запах в определенный момент времени, который обозначается
числом 3) имеет цвет, обозначаемый числом 1, и запах, обозначаемый числом 2
30
.
Предлагая замену терминов некоторой естественнонаучной теории, сам Рамсей
не делал, как это следует из его работ, далеко идущих следствий, а рассматривал
формулировку теории в числовых обозначениях в виде одного из возможных
альтернативных вариантов ее реконструкции с целью более полной обработки
имеющихся данных в научном знании.
Более далеко идущие следствия из идей Рамсея делает Р. Карнап и некоторые
другие логические эмпиристы. Они предлагают заменить всю совокупность
терминов любой естественнонаучной теории на логико-математическую
символику, при этом предполагается с помощью такой замены избежать или
автоматически исключить из научного исследования многие
теоретико-познавательные проблемы, которые были присущи ранее
теоретическим системам. Например, Карнап считает, что язык научной теории
можно представить в виде системы теоретических постулатов или же
предложений с теоретическими терминами, которые образуют законы
соответствующих областей естественнонаучного анализа, кроме того в этот язык
включается система правил соответствия С-правил (которые были рассмотрены
нами выше).

Поэтому три элиминации терминологии необходимо произвести определенные
преобразования как с системой теоретических постулатов, так и с системой
правил соответствия, что совершается поэтапно.
В качестве иллюстрации применения предложения Рамсея приведем процесс
элиминации теоретической терминологии в теории газов, который изложен
Карнапом.
Пусть в теории встречаются только термины: молекулы, молекулы водорода,
температура, давление, масса, скорость. Эти термины в дальнейшем будем
обозначать соответствующими сокращениями — Мол, Н-мол, Темп, Дав, Мас,
Ск. Кроме того в этой теории содержатся С-правила, определяющие связь
теоретической терминологии с терминами наблюдения, обозначаемыми
соответственно О1, О2, О3 ... От.
Вся теория, учитывая сокращения, может быть записана в следующем виде:
В этой записи многоточие указывает, что выписаны в принципе теоретические
постулаты и С-правила, однако ради краткости оставлены только теоретические
и наблюдаемые термины.
С целью преобразования рассматриваемой теории, по методу Рамсея,
заменяются, во-первых, приводимые термины на символы, обозначающие
логические термины, во-вторых, производится навешивание кванторов
существования перед употребляемыми переменными, т. е. преобразования
производятся в два этапа.
На первом этапе результат замены теоретической терминологии на логическую
представляется в виде:
В этой формулировке логические переменные Сь С2 обозначают термины классов
типа Мол, Н-мол; символы R1, R2 и т. п. соответственно — термины отношений
типа Дав, Мае, Ск и т. п.
На втором этапе преобразований впереди записи, полученной на первом этапе,
навешивают кванторы существования для каждой переменной в отдельности.
Окончательный результат преобразований получает вид:
Этот окончательный результат утверждает, что существуют соответствующие
классы и отношения, которые, во-первых, связаны между собой определенным
способом, характерным для связи терминологии классов и отношений
рассматриваемой теории; кроме того, в этом результате указывается, что «два
отношения R1 и R2 связываются с т наблюдаемыми объектами, O1.., Om,
определенным способом (именно так, как указывается во второй, или С-части

формулы)»31
.
Какие преимущества дает замена языка физической или другой
естественнонаучной терминологии по рамсеевскому методу?
По мнению Карнапа, следуя рамсеевскому предложению, в результате
преобразований получается система терминов, или язык, который «имеет такую
же силу для объяснения и предсказания, как и первоначальная система
постулатов». Вместе с тем новая система терминов обладает по сравнению с
прежней рядом важных, по мнению Карнапа, преимуществ.
«Важно заметить, — пишет Карнап, — что в рамсеевском предложении
теоретические термины исчезают. Вместо них появляются переменные.
Переменная С1 не относится к какому-либо конкретному классу. Утверждается
только, что существует, по крайней мере, один класс, удовлетворяющий
определенным условиям. Значение рамсеевского предложения не изменяется
как-либо, если произвольно заменяются переменные»32
.
«Важным является и тот факт, что мы можем теперь избежать всех трудных
метафизических вопросов, которые вызывали беспокойство при первоначальной
формулировке теорий»33. Кроме того, теории, преобразованные по методу
Рамсея, требуют расширенного наблюдаемого языка, в котором наряду с
обычными наблюдаемыми терминами находятся и термины «...для того, чтобы
включить развитую сложную логику, возможно охватывающую всю
математику» 34
.
Можно, конечно, согласиться с принципиальной возможностью предлагаемой
замены системы терминов естественных наук на логико-математическую
символику. Эта замена может прояснить некоторые вопросы, связанные с
установлением ряда гносеологических проблем естественнонаучных теорий.
Однако на вопрос, будет ли обладать новая система одинаковой эвристической
силой по сравнению с прежней благодаря появлению в новой теории ряда
перечисленных преимуществ, следует ответить отрицательно.
Во-первых, при использовании предложения Рамсея в анализе некоторой
системы физических терминов, как это отмечается и самим Карнапом, можно
говорить только о принципиальной возможности перевода всех научных
терминов некоторой теории в логико-математическую символику, т. е. вопрос о
практическом использовании перевода, а следовательно, вопрос и о
практическом применении рассмотренного предложения, во всяком случае на
данном этапе исследования, остается открытым.
Вызывает возражение и утверждение об исчезновении «метафизических»
проблем в связи с употреблением новой символики в естественнонаучных
теориях. Онтологические и гносеологические проблемы, присущие физическим
и другим естественнонаучным теориям, с применением к ним предложения
Рамсея не исчезают совсем, а передвигаются в другую область — в
логико-математические исследования. Для Карнапа это исчезновение
предполагается само собой разумеющимся, так как его позиция состоит в

утверждении, что логика, а в равной степени и математика не детерминированы
объективной реальностью, а относятся к области чистого мышления. Такая
позиция противоречит не только диалектическому материализму, но не
согласуется, например, с мнением Рамсея. «Если все термины, — пишет Рамсей,
—
будут представлены числами, суждения первичной системы примут форму
утверждений о значениях, определяемых некоторой однозначной численной
функцией. Это будет не математическая функция в прямом смысле; так как
вопрос о том, что такая функция имеет определенное значение, будет всегда
вопросом факта, но не вопросом математики» 35
. К роме того, как хорошо
известно, в области исследований оснований математики и логики существуют
многочисленные точки зрения о принятии определенного онтологического
статуса исходных объектов, благодаря которым и вводится соответствующая
логико-математическая символика и без которых вообще нельзя говорить о
некоторой совокупности символов как о компонентах языковой системы.
Существуют также и различные позиции по поводу принятия в некоторую
систему кванторов существования и кванторов всеобщности.
Таким образом, если мы будем рассматривать некоторую систему физики в
форме предложений Рамсея, то мы с необходимостью должны выяснить
гносеологический статус уже не естественнонаучной терминологии, а символов
логико-математических наук, т. е . решать вопросы обоснованности принятия в
некоторую систему таких объектов, как индивидная переменная, класс,
отношение и другие, что вряд ли уменьшит дискуссионность о познавательном
характере научной терминологии.
Вряд ли поможет разрешению указанных трудностей и попытка так расширить
систему, чтобы она включала и всю логику, и всю математику. В связи с
предлагаемым расширением возникает ряд дополнительных проблем. Например,
как оценивать наблюдаемость этого расширенного языка? Ясно, что
логико-математическую терминологию заведомо нельзя отнести к терминологии
наблюдения. Кроме того, возникает вопрос о правомерности включения такого
типа объектов и терминов в систему физических наук.
Следовательно, Карнап не добивается поставленной перед собой цели, используя
предложения Рамсея. По нашему мнению, нельзя эффективным образом
элиминировать теоретическую терминологию естественных наук так, чтобы
исчезли и гносеологические проблемы, присущие этой терминологии.
Если рассматривать программу методологического анализа логического
эмпиризма в целом, то основное возражение в этой программе вызывает тезис о
возможности установления значимости всей совокупности естественнонаучной
терминологии, включая и теоретическую, путем сведения ее к наблюдаемой или
эмпирической терминологии. Невозможность такого сведения особенно
очевидна для ряда естествоиспытателей. Так, Р. Фейнман пишет: «Неверно же,
что науку можно создать только из тех понятий, которые прямо связаны с
опытом. Ведь в самой квантовой механике есть и амплитуда волновой функции,

и потенциал, и многие другие умственные построения, не поддающиеся прямому
измерению» 36. Даже при простом установлении значения наблюдаемой
терминологии в развитых научных исследованиях нельзя обойтись только
знанием эмпирических данных. Необходимо еще и знание теоретических
закономерностей, чтобы наиболее адекватным образом установить значение тех
или иных наблюдаемых или эмпирических терминов. О «вмешательстве» теории
в интерпретацию эксперимента хорошо пишет Луи де Бройль: «...Результат
эксперимента никогда не имеет характера простого факта, который нужно только
констатировать. В изложении этого результата всегда содержится некоторая
доля истолкования, следовательно, к факту всегда примешаны теоретические
представления»
37
. Однако, если теоретическое знание необходимо для
интерпретации экспериментальных данных, то можно утверждать, что это
знание также необходимо и для установления значимости тех терминов, которые
применяются для обозначения экспериментальных данных. Таким образом, в
противоположность мнению логического эмпиризма, можно утверждать, что в
методологическом анализе естественнонаучной терминологии следует
учитывать иные исходные предпосылки и устанавливать значимость
теоретической и эмпирической терминологии иным образом. Не рассматривая
подробным образом развернутую позитивную программу методологического
анализа естественнонаучной терминологии, остановимся только на некоторых ее
моментах.
Общее представление о характере употребления термина «значение» и проблем,
связанных с существованием данного термина в теории значения как
методологическом средстве анализа естественнонаучной терминологии, может
быть изложено, по нашему мнению, достаточно адекватно на основании термина
«интерпретация» и соответствующих идей, которые ассоциируются с
употреблением этого термина как при анализе естественнонаучного знания, так и
при анализе знаковых систем в логико-математических исследованиях. В
отличие от представлений логического эмпиризма мы не считаем возможным
использовать при исследовании естественнонаучной терминологии «прямым»
образом приемы анализа знаковых систем логико-математических наук.
Интерпретационные представления существуют не только при исследовании
знаковых систем в логико-математических науках, но и в анализе
концептуальных систем естественнонаучного знания. Следовательно, при
использовании интерпретационных представлений в процессе определения
значения естественнонаучных терминов необходимо руководствоваться
результатами, которые достигнуты не только в семантических исследованиях, но
и в интерпретации терминологических систем естествознания. При изложении
теории значения как особого метода анализа естественнонаучной терминологии
с помощью идей, связанных с интерпретационными представлениями, следует,
конечно, учитывать как специфику проведения процесса, так и результат,
достигаемый при анализе.

Мы считаем также возможным говорить о независимой процедуре проведения
методологического исследования для теоретической и эмпирической
терминологии, употребляемой в естествознании. Значительная часть
теоретической терминологии, хотя она и образуется под непосредственным
влиянием содержания эмпирической терминологии, на определенном этапе
научного знания функционирует по специфическим закономерностям, которые
нельзя свести к закономерностям эмпирической терминологии. Таким образом,
как на это обращалось уже внимание и раньше, в методологическом анализе
теоретической терминологии необходимо определить специфическую область
объектов, на которых возможно проведение интерпретации этой части научной
терминологии,
«Областью объектов», на которых возможно проведение интерпретации для всей
естественнонаучной терминологии, можно рассматривать так называемый
объектный уровень научного исследования. При этом мы считаем возможным
говорить о том, что эмпирическая терминология получает интерпретацию на
области задания эмпирических конструктов, а теоретическая — соответственно
на области задания особых теоретических конструктов 38.
Более детальное изложение позитивной программы анализа естественнонаучной
терминологии вывело бы нас за пределы целей, которые преследует данная
статья и сборник в целом.
Примечания:
1 R. Carnap. Logical Syntax of Language. London, 1937, p. 167— 168.
160
2
Более общие проблемы анализа языка в логическом эмпиризме достаточно
подробно охарактеризованы в работах И. С. Нарского, В. А . Смирнова, Е. Д.
Смирновой, А. А. Зиновьева, В. С. Швырева и других авторов.
3
Р. Карнап. Философские основания физики. М ., 1971, стр. 341.
4
Р. Карнап. Философские основания физики. М ., 1971, стр. 342.
5
Там же, стр. 379.
6 R. Саrпар. Logical Foundations of the Unity of Science. — In: Reading in the
Philosophical Analysis. N . Y ., 1949, p. 416.
6а
Следует отметить, что идея выражения обычных языковых форм физики
посредством чисто количественной терминологии появилась на раннем этапе
развития логического эмпиризма в связи с решением и разработкой программы
физикализма. Цель этой программы состояла в переводе всех существующих в
научном анализе языковых форм на единый физикалистский язык, а в нем
предполагалось использование только формального модуса речи. По этому
вопросу см.: М. Корнфорт. Наука против идеализма. М ., 1957, гл. X .
7
Р. Карнап. Значение и необходимость. М ., 1956, стр. 134.
8
Б Рассел. Человеческое познание. М, 1957, стр. 112 .
9 Там же, стр. 41.

10
N. Goodman. The Significance of «der logische Aufbau der Welt». — In: The
Philosophy of R. Carnap. London, 1963, p. 550 .
11 R. Carnap. Formal and Factual Science. — In: Readings in the Philosophy of
Science. N . Y., 1953, p. 128.
12
Ibidem.
13 Р. Карнап. Философские основания физики, стр. 335.
14 R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concept. — «Minnesota
Studies in the Philosophy of Science»., v. 1. Minneapolis, 1956, p. 43.
15 Ibidem.
16 Вопрос о переинтерпретации математических величин при использовании их в
физике довольно подробно рассмотрен в работах по математической физике
(см., например: Г. Джеффрис, В. Свирлс. Методы математической физики, вып.
1—3 . М, 1969).
17
/. С . Maxwell. A Treatise on Electricity and Magnetism, v. 1. London, 1873, p. 1.
18 Р. Карнап. Философские основания физики, стр. 248.
19 Там же.
20 См.: R. Carnap. Elementary and Abstract Terms. — In: Philosophy of Science. N . Y.,
1960.
21
Следует учитывать, что определение значения или в более общем смысле
разработка некоторой теории значения выступают в качестве необходимых
предпосылок установления семантических правил. Как говорит А. Чёрч:
«Характер семантических правил будет зависеть от принятой теории
значения, а она в свою очередь должна являться оправданием той цели, которой
служит» (A. Church. A Formulation of the Logic of Sens and Denotation.— In:
Structure, Method and Meaning. N . Y ., 1951, p. 100).
22
R. Carnap. Testability and Meaning. — In: Reading in the Philosophy of Science, p.
63.
23
Ibid., p. 64.
24 См.: P. Achinstein. Concepts of Science. N . Y., 1968; P. Achinstein. On the Meaning
of Scientific Terms. — «Journal of Philosophy», 1964, v. 61, N 17.
25 Более подробно о требованиях, предъявляемых к наблюдаемой терминологии,
см.: R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concepts. —
«Minnesota Studies in the Philosophy of Science», 1956, v. I . Значительная часть
этих требований принимается Е. Е . Ледниковым в его работе «Проблема
конструктов в анализе научных теорий». Киев, 1969, стр. 47 —48.
26 R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concept. — «Minnesota
Studies in the Philosophy of Science», 1956, v. I, p. 38 .
27 R. Carnap. Testability and Meaning. — In: Reading in the Philosophy of Science, p.
66.
28 С. Hempel. The Theoretical Dilemma. A Study in the Logic of Theory Construction.
—
«Minnesota Studies in the Philosophy of Science», 1958, v. II, p. 72.
29 С. Hempel. Implication of Carnap's Work for the Philosophy of Science. — In: The

Philosophy of R. Carnap, p. 697
30 См. F . Ramsey. The Foundations of Mathematics. New Jersey, 1960.
184
31
Р. Карнап. Философские основания физики, стр. 333.
32
Там же.
33 Там же, стр. 333—334 .
34 Там же, стр. 335 .
35 F. Ramsey. The Foundations of Mathematics, p 214.
36 Р. Фейнман и др. Фейнмановские лекции по физике, т. I, вып, 3. М, 1965, стр.
232—233.
37
Луи де Бройль. По тропам науки. М ., 1962, стр. 164.
38
Разделение уровней научного исследования на объектный и предметный мы
считаем в достаточной степени известным фактом. Обоснование этого
разделения дается в ряде работ Б. С. Грязнова, В. А. Смирнова, Н. Ф .
Овчинникова и других ученых.
Е. П. Никитин
ТЕОРИЯ И ЭМПИРИЯ: ПРОБЛЕМА РАЗГРАНИЧЕНИЯ
Теория и эмпирия — основные элементы «эмпирической» науки. Вопрос об их
разграничении важен не только сам по себе, но и вследствие того, что с ним
существенным образом связаны проблемы атрибутов и функций теории и
эмпирии, структуры научного знания и его генезиса, т. е. по сути дела основные
проблемы гносеологии науки1.
Из всех концепций разграничения теории и эмпирии, пожалуй, наиболее
распространенной на сегодняшний день является та, согласно которой теория
есть знание о ненаблюдаемых объектах (ненаблюдаемостях) в отличие от
эмпирии — знания о наблюдаемых объектах (наблюдаемостях). Иными словами,
эмпирией считается наглядное знание, а теорией — ненаглядное.
Эту концепцию нередко называют позитивистской (или неопозитивистской),
что, строго говоря, неточно. И логически, и генетически она принадлежит более
широкому течению в гносеологии науки — эмпиризму в той его форме, которую
он принял в XX в. и которую мы будем называть «поздним эмпиризмом». Среди
авторов и сторонников этой концепции есть не только неопозитивисты (Р.
Карнап, К. Гемпель), но и представители операционализма (Н. Кэмпбелл),
аналитической философии (А. Пап), лингвистического анализа (У. Нил),
«натурализма» (Э. Нагель) и др.2 Если же кто-либо захотел бы квалифицировать
эту концепцию в зависимости от ее нынешнего распространения, то ее нельзя
было бы назвать даже эмпиристской, ибо в настоящее время она распространена
не только в эмпиризме, но и далеко за его пределами.
В ходе дальнейшего изложения позднеэмпиристской концепции разграничения
теории и эмпирии мы будем стремиться представить суть этой концепции в

чистом виде, абстрагируясь от ряда случайных, привходящих и преходящих
моментов.
1. Предварительные замечания о гносеологии науки
Говоря о гносеологии науки, следует различать четыре уровня (или вида) знания:
(1) конкретно научное знание, (2) гносеологическую3 эмпирию, (3)
гносеологическую теорию, (4) метафилософское знание.
Конкретно научное знание, взятое во всей его полноте, т. е. как множество
конкретно научных теорий, положений, методов, методик и техник
исследования, составляет объект гносеологии науки.
Гносеологической эмпирией мы будем называть знание об объекте гносеологии
науки, выраженное в гносеологических и конкретно научных терминах и
имеющее логическую форму единичных или частных предложений. Примеры:
«Теория теплопроводности Фурье — феноменологическая теория», «tp-функция
является инструментальным понятием, не имеющим внетеоретического
значения»; «общая теория относительности долгое время не имела
эмпирического подтверждения» и т. п . Здесь отдельные научные теории,
положения, понятия рассматриваются как реально существующие
индивидуальные предметы.
Гносеологическая эмпирия может отчасти или даже целиком состоять из того,
что мы будем называть «результатами гносеологической рефлексии ученых».
Как известно, потребности конкретной науки нередко вынуждают ученого
выходить за ее пределы и характеризовать различные ее фрагменты в терминах
гносеологии науки.
Гносеологической теорией будет называться знание об объекте гносеологии
науки, выраженное исключительно в гносеологических терминах и имеющее
логическую форму системы неограниченно универсальных предложений.
Пример: «Всякая научная теория есть обобщение фактов; всякий факт есть
эмпирическое знание; всякая научная теория есть обобщение эмпирического
знания; всякое эмпирическое знание наглядно; всякая научная теория наглядна».
Здесь, как и в предшествующих примерах, нас не интересует, истинны ли
приводимые утверждения; они нужны нам только как примеры, демонстрация.
Известно немало случаев, когда гносеологические теории конструировались не
только философами и логиками, но и представителями конкретных наук. Однако
к подобного рода случаям мы не будем применять термин «гносеологическая
рефлексия ученых». В той мере, в какой ученый занят построением
гносеологической теории или ее фрагмента, он в буквальном смысле слова
является гносеологом науки, а не представителем конкретной науки, и по этой
причине не может быть назван «рефлектирующим ученым».
Метафилософским знанием мы называем такое философское знание, объектом
которого является сама философия. Оно не относится собственно к сфере
гносеологии науки. Тем не менее мы в дальнейшем вынуждены будем время от

времени прибегать к его помощи. Дело в том, что более или менее обстоятельный
анализ позднеэмпиристской концепции, по-видимому, должен включать в себя
не только рассмотрение ее внутреннего содержания (ее гносеологической теории
и эмпирии), но и выяснение внешних условий ее возникновения, ее
конкретно-исторического характера и т. д . Последнее предполагает подход к
гносеологии науки с некоторой внегносеологической позиции. В нашей статье
этот подход будет иметь философский характер. Поскольку же сама гносеология
науки с момента своего возникновения и до последнего времени была и остается
по преимуществу философской дисциплиной, постольку такой подход к ней
может быть назван «метафилософским». С течением времени объект
гносеологии науки меняется и притом, что для нас здесь наиболее важно, не
только по своему конкретному содержанию, но и по общим характеристикам —
атрибутам, функциям, структуре, составу и т. д . Соответственно меняется и
гносеологическая эмпирия. Изменяются и гносеологические теории.
По-видимому, наиболее консервативным звеном в этой цепи
взаимообусловленных изменений является гносеологическая теория.
2. Предыстория концепции. Возникновение эмпиризма.
Раннеэмпиристская концепция разграничения теории и эмпирии
Возникшая в Новое время «эмпирическая» наука вызвала к жизни
специфическую философскую проблематику. Здесь мы имеем в виду прежде
всего проблематику гносеологии науки.
На ранних стадиях развития гносеологии науки характер и содержание ее теорий
наиболее непосредственно и сильно детерминировались характером и
содержанием гносеологической эмпирии, которая в тот период в основном
состояла из результатов гносеологической рефлексии ученых. Существенным
для такой рефлексии является то, что она в первую очередь и, как правило,
гипертрофированно фиксирует наиболее яркие, «бросающиеся в глаза»
специфические особенности науки в каждый данный период ее развития.
Сопоставляя новую форму человеческого познания — «эмпирическую» науку —
с известными ранее формами — философией и «чистой» наукой (математикой и
логикой),— гносеологическая рефлексия ученых всякий раз отмечала в качестве
специфической черты первой наличие собственной и активно формируемой
эмпирии.
С одной стороны, на ранней стадии развития «эмпирической» науки эта черта
объективно выступала как важнейшая и чуть ли не единственная ее
существенная характеристика: становящаяся наука переживала
эмпирически-описательный период своей истории и была в буквальном смысле
слова эмпирической. Доминирующее положение в науке в этот период занимала
эмпирия, тогда как теории либо еще вовсе отсутствовали, либо были настолько
примитивны, что не могли играть сколько-нибудь существенной роли в познании
4.

С другой стороны, подчеркивание эмпиричности научного исследования играло
важную субъективную роль, было существенным элементом «общественной
психологии» родоначальников науки. Оно способствовало психологическому и
социальному самоутверждению науки как новой формы духовной культуры
перед лицом таких более древних ее форм, как теология, философская
схоластика и т. п . Эта роль и обусловила гипертрофированность эмпиристских
настроений «отцов науки».
Рафинированное выражение такой гносеологической рефлексии ученых привело
к возникновению гносеологической теории, имя которой — эмпиризм. Принято
считать, что первый вариант этой теории был создан Ф. Бэконом.
Позаимствованный философией из становящейся науки в виде некоего
умонастроения, элемента общественной психологии, эмпиризм был затем
возвращен науке в виде эксплицитной философской теории. Этой теории в
дальнейшем суждено было сыграть важную идеологическую роль в оправдании
как позитивной исследовательской деятельности ученых, так и их борьбы против
представителей других форм духовной культуры за «место под солнцем». В этом
контексте становится понятным также и то, почему эмпиристская теория долгое
время была почти безраздельно господствующей в гносеологии науки, а ее
антипод — теоретизм — оставался, по сути дела, в зародышевом состоянии
5
.
Характерно, что даже творцы первых фундаментальных научных теорий по
своим гносеологическим убеждениям оставались эмпиристами (Галилей,
Ньютон).
Суть эмпиризма (как раннего, так и позднего) — в абсолютизации конкретно
научной эмпирии, в объявлении ее единственным самоценным знанием,
основанием и целью всего научного исследования. Соответственно этому
конкретно научная теория квалифицируется как вспомогательное средство
познания, представляющее собой либо иную форму существования эмпирии,
либо искусственную символическую конструкцию, приобретающую статус
знания лишь в той мере, в какой она может быть связана с эмпирией.
Специфические черты раннего эмпиризма были в конечном счете определены
особенностями «эмпирической» науки того времени. С момента своего
возникновения и вплоть до второй половины XIX в. она исследовала
наблюдаемый мир. И ее эмпирия, и теории относились (в конечном счете
6
)к
этому наблюдаемому миру, т. е. были наглядными. Это обусловило
раннеэмпиристскую концепцию разграничения теории и эмпирии: теория — это
или обобщение эмпирии (индуктивизм — Дж. Ст. Милль), или ее репрезентация,
экономное замещение (репрезентационизм — Дж. Беркли, Д. Юм, Э. Мах). В
любом случае теория — это лишь иная форма существования эмпирии: эмпирия
состоит из фактов, теория — из общих (главных, фундаментальных) фактов. Тем
самым для раннего эмпиризма характерно то, что разграничение теории и
эмпирии осуществляется не по онтологическому принципу и не по наглядности
знания: теория рассматривается как наглядная, т. е. как относящаяся

непосредственно к тому же реальному наблюдаемому миру, к которому
относится и эмпирия. Теория и эмпирия различаются лишь мерой общности
знания и соответственно — мерой опосредствованности в воспроизведении
(эмпирического) знания.
Мы не будем подробнее анализировать раннеэмпиристскую концепцию
разграничения теории и эмпирии,
ведущих направлений в гносеологии — сенсуализма (и его антипода —
рационализма), ибо, во-первых, такой анализ был уже проведен в других статьях
книги, во-вторых, эта концепция в данном случае интересует нас не сама по себе,
а лишь в связи с тем, что дает возможность показать конкретную историчность,
невсеобщность позднеэмпиристской концепции (даже в рамках самого
эмпиризма).
Здесь нам остается отметить лишь то интересное обстоятельство, что отношение
эмпиристской гносеологической теории к соответствующей ей гносеологической
эмпирии удивительным образом согласуется с теми принципами отношения
теории к эмпирии, которые провозглашаются в самом эмпиризме. Мы имеем в
виду то, что эмпиристские гносеологические теории представляют собой, как
правило, простое обобщение результатов гносеологической рефлексии ученых,
т. е. гносеологической эмпирии. Причем, на наш взгляд, это верно не только для
раннего эмпиризма, но и для позднего7.
3. Генезис концепции
Развитие науки в конце XIX — начале XX в. породило новые, а также
эксплицировало некоторые прежние характеристики научного знания. Многие из
них ставили под вопрос идеи раннего эмпиризма и даже основные принципы
эмпиризма вообще. Однако в силу ряда причин, анализ которых не входит здесь в
нашу задачу, эмпиризм простер свое существование и на XX век, хотя и
претерпел ряд существенных изменений.
Как известно, среди способов конструирования научной теории ведущую роль
стали играть логические и математические методы. Из орудия обработки
эмпирических данных и удобного средства изображения теорий математика
превратилась в эвристический инструмент создания новых теорий. Это
обстоятельство эксплицировало такую важную характеристику современного
научного знания, как неиндуктивный характер происхождения теорий. В силу
этого эмпиристы XX в. вынуждены были отказаться от раннеэмпиристской
концепции генезиса научной теории. Показательно в этом отношении следующее
рассуждение Ф. Франка, являющегося не только одним из крупнейших
представителей, но и своеобразным «летописцем» позднего эмпиризма (в его
неопозитивистской разновидности): «Наша группа (Венский кружок. — Е . Н.)
полностью одобрила антиметафизические тенденции Маха, и мы охотно
примкнули к его радикальному эмпиризму как отправной точке; но мы весьма
сильно ощущали первостепенную роль математики и логики в структуре науки...

Мы чувствовали, что истолкование принципов науки как лишь сокращенных
описаний чувственных наблюдений совершенно не учитывало того факта, что
принципы науки содержат лишь простые, четкие математические отношения
небольшого числа понятий, тогда как всякое описание наблюдений содержит
огромное число смутных связей огромного числа смутных понятий. Мы также
чувствовали, что если принципы науки назвать «экономными описаниями
наблюдений», то не отдается должное доминирующей роли рассуждения в
открытии и представлении этих принципов» 8.
Резкое возрастание удельного веса логических и математических методов в
общем «арсенале» способов конструирования теорий было, в конечном счете,
обусловлено изменением характера исследуемых наукой объектов. Начало XX в.
было отмечено не только множеством замечательных эмпирических открытий в
области микромира, но и рядом новых научных теорий. Их новизна состояла
прежде всего в том, что они отображали ненаблюдаемый мир и потому были
ненаглядными. Это обстоятельство также не могло не сказаться на изменении
эмпиризма. П. Бриджмен, считая, что «позицией физика должен быть... чистый
эмпиризм»9, что «факт всегда является для физика конечной вещью, от которой
уже некуда апеллировать и перед лицом которой единственно возможная
позиция состоит- в почти религиозном смирении»
10
, в то же время призывал
пересмотреть некоторые фундаментальные положения раннего эмпиризма. При
этом он ссылался на «достопримечательные сдвиги в современной физике», один
из которых состоит в том, что «все эти эксперименты (с микрообъектами. — Е.
Н.) имеют дело с вещами, которые настолько малы, что навсегда остаются за
пределами возможности непосредственного опыта, так что мы имеем проблему
перевода очевидности эксперимента на другой язык»11. Новейшие научные
теории, наиболее эффективные как в познавательном, так и в практическом
отношении, оказались относящимися к ненаблюдаемому миру.
Гносеологическая рефлексия ученых, которая, как мы говорили, фиксирует в
первую очередь и, как правило, гипертрофированно наиболее яркие
специфические особенности науки в каждый данный период ее развития, каждый
раз подчеркивала эту ненаглядность как главную черту новейших теорий.
Прямое индуктивное обобщение результатов этой рефлексии привело к
позднеэмпиристской концепции разграничения теории и эмпирии, которая в
известном смысле противоположна раннеэмпиристской: научная теория
непосредственно относится к ненаблюдаемой части реальности, тогда как
эмпирия также непосредственно относится к наблюдаемой части реальности.
4. Содержание и структура концепции
Позднеэмпиристское разграничение теории и эмпирии не только было выражено
в общей форме, но и получило ряд конкретизации. Важнейшими из них являются
конкретизации, связанные с характеристиками различных гносеологических и
логических уровней теории (и соответственно — эмпирии): (1) уровня терминов

и (2) уровня предложений.
А. Уровень терминов
Все дескриптивные (т. е. нелогические) термины (понятия) науки в эмпиризме
XX в. принято делить на «термины наблюдения» и «теоретические термины».
Понятие о «терминах наблюдения» впервые ввел Р. Карнап в 1936 г. в статье
«Проверяемость и значение» 12, а тремя годами позднее в работе «Основания
логики и математики» он предложил и само это деление терминов. Правда тогда
он их называл еще «элементарными терминами» и «абстрактными терминами»13
и лишь в последующих работах назвал «терминами наблюдения» и
«теоретическими терминами»14. Вместо выражения «термины наблюдения»
часто пользуются выражениями «эмпирические термины» и
«экспериментальные термины»
16
. Множество дескриптивных терминов
совокупного языка науки (L) составляет словарь этого языка (V). Словарь V, по Р.
Карнапу, распадается на две части: «словарь наблюдения» (V0) и «теоретический
словарь» (Vт).
«Словарь наблюдения» (V0) состоит из «терминов наблюдения», которые
«обозначают непосредственно наблюдаемые свойства или отношения...» 16
Примеры: «синий», «горячий», «большой», «теплее, чем», «соприкасается с» и т.
п.
17
Характерно, что в качестве примеров «терминов наблюдения» Р. Карнап
всегда приводит слова обыденного языка, или, по его терминологии, «вещного
языка» 18
. И это не случайное совпадение: уже в статье «Проверяемость и
значение» Р. Карнап вполне определенно заявил: «То, что мы называем
наблюдаемыми предикатами (т. е . «терминами наблюдения». — Е. Н.), суть
предикаты этого вещного языка» 19. Но не получается ли в таком случае, что
часть словаря науки (а именно — V0) с необходимостью заимствуется из словаря
обыденного языка? Да, получается. И Р . Карнап это признает: «Дадим имя
«физический язык» тому языку, который употребляется в физике. Он содержит
вещный язык и в дополнение к этому — те термины научной терминологии,
которые нужны нам для научного описания процессов неорганической природы»
20.
«Теоретический словарь» (VT) состоит из «теоретических терминов», которые
относятся «к ненаблюдаемым событиям, ненаблюдаемым аспектам или чертам
событий, например, к микрочастицам вроде электронов или атомов, к
электромагнитному полю или гравитационному полю в физике, к различным
видам стимулов и потенциалов в психологии и т. д.»
21
Основываясь на различении «терминов наблюдения» и «теоретических
терминов», т. е. двух словарей (V0 и VT) совокупного языка науки (L), Р. Карнап и
сам этот язык науки разделяет на два подъязыка: «Язык наблюдения L0 есть
подъязык [языка] L; он имеет простую логическую структуру и содержит
термины [словаря] VD, но не [словаря] Vт. Теоретический язык LT есть тот
подъязык [языка] L, который не содержит V0-терминов»
22
. То, что различение
двух словарей (V, и У,) является для Р. Карнапа, по-видимому, единственным

основанием различения двух языков (L0 и LT), подтверждается его заявлением об
исчерпывающем характере логики языка L и ее общности для L0 и Lт.
гз
Словарь VT и соответственно язык LT не случайно названы «теоретическими».
Для Р. Карнапа они, по сути дела, являются словарем и языком теории: с одной
стороны, «теоретический язык» служит в основном для формулирования теории,
с другой — теория формулируется исключительно в «теоретическом языке».
«Теория... состоит из конечного числа постулатов, сформулированных в LT»24.
«В настоящее время я думаю, что для большинства терминов теоретической
части науки, и особенно физики, более адекватным, а также более
соответствующим действительной практике ученых является реконструирование
их в качестве теоретических терминов, принадлежащих LT, а не
диспозициональных терминов, принадлежащих L'0 (расширенному языку
наблюдения, включающему в себя диспозициональные предикаты. — Е . Я .)»25
.
Итак, теория не содержит ни «терминов (непосредственного) наблюдения», ни
«диспозициональных терминов». Она формулируется исключительно в
«теоретических терминах». А поскольку последние, как это видно из их
определения, обозначают ненаблюдаемые объекты, постольку с логической
неизбежностью следует, что теория относится исключительно к ненаблюдаемым
объектам реальности.
Естественно предположить, что, по Р. Карнапу, словарь Va и соответственно язык
L0 служат в основном для формулирования эмпирии, и что эмпирия
формулируется исключительно в «терминах наблюдения». А поскольку эти
термины обозначают наблюдаемые объекты реальности, постольку эмпирия
относится исключительно к наблюдаемостям.
Б. Уровень предложений
Второй существенной конкретизацией позднеэмииристской концепции
разграничения теории и эмпирии является та, которая связана с отличением
«теоретических предложений (положений)» науки от «эмпирических». Один из
наиболее интересных частных случаев такого отличения состоит в разбиении
класса научных законов на два подкласса: «теоретические законы» и
«эмпирические законы». Рамки нашей темы позволяют нам ограничиться
рассмотрением только этого частного случая, абстрагируясь от других.
В настоящее время эмпиристы обычно представляют разделение законов науки
на «эмпирические» и «теоретические» как логическое следствие введенного ими
разделения дескриптивных терминов науки. Как мы покажем в дальнейшем, в
позднеэмпиристской гносеологической теории в том виде, как она существует
сейчас, такое логическое следование действительно имеет место. Однако так
было не всегда. Дело в том, что исторически разделение законов науки в позднем
эмпиризме было предложено раньше, чем разделение терминов. Если последнее,
как мы уже говорили, было введено Р. Карнапом в 1939 г., то разделение законов,
по-видимому, первоначально было предложено Н. Кэмпбеллом в 1920 г.
26
Мы
имеем в виду именно разделение законов науки, предполагающее определенное

противопоставление одного их вида другому. Такое разделение и
противопоставление характерно лишь для позднего эмпиризма. Вообще же
термин «эмпирический закон» употреблялся и в прежнее время, в частности,
ранними эмпиристами. Но они либо вовсе не соотносили «эмпирические законы»
с «теоретическими», называя «эмпирическими законами» просто обобщения
опытных данных, еще не получившие теоретического обоснования 27, либо
соотносили их, но не разделяли и не противопоставляли, считая теорию лишь
иной (например, более экономной) формой представления «эмпирических
законов», их удобной классификацией28. Характерно, что в философии прошлых
веков если и предпринималось противопоставление «эмпирических законов»
внеэмпирическим, то только за пределами эмпиризма. К примеру, И. Кант
противопоставлял «эмпирические законы» как частные, разнообразные,
множественные, апостериорные «всеобщим законам» как универсальным,
однообразным, единым, априорным. Но это разделение относится не к законам
«эмпирических» наук и проводится не в сфере гносеологии науки, а в сфере
общей гносеологии. Да и по своему смыслу кантовский и позднеэмпиристский
термины «эмпирический закон» являются, по-видимому, скорее
омонимическими, чем тождественными.
Проводя деление дескриптивных терминов науки, Р. Карнап вместе с тем указал
однозначный и (более или менее) определенный критерий (основание) этого
деления. Н. Кэмпбелл же не сформулировал сколько-нибудь четко критерий
различения «эмпирических» и «теоретических» законов29, по-видимому, считая
это различение интуитивно очевидным. Возможно отчасти поэтому разделение
терминов, став общепризнанным в позднем эмпиризме, вместе с тем однозначно
понималось и обосновывалось и на протяжении всего времени оставалось
практически неизменным; а разделение законов, также став общепризнанным в
позднем эмпиризме, однако, обосновывалось и понималось по-разному разными
авторами. Был предложен ряд критериев различения «эмпирических законов» и
«теоретических законов».
Э. Нагель предпринял попытку систематизировать все эти критерии и
представить их как взаимодополняющие.
Примерами «эмпирических законов», по Э. Нагелю, являются положения: «Вода,
нагреваемая в открытом сосуде, испаряется»; «свинец плавится при температуре
+327°С»; «период колебания простого маятника пропорционален квадратному
корню его длины». Примеры «теоретических законов»
30
: закон молекулярного
строения воды, химические законы соединения атомов в молекулы.
Э. Нагель устанавливает три критерия (точнее — три группы критериев)
различения «эмпирических» и «теоретических» законов. Первый критерий мы
могли бы назвать функциональным, поскольку он различает законы по способам
их проверки в ходе функционирования: «Каждый «дескриптивный» (т. е.
нелогический) постоянный термин в первых (в «эмпирических законах».— Е . #.),
но вообще не каждый такой термин в последних (в «теоретических законах».—

Е. Я .) связан, по крайней мере, с одной явной процедурой предицирования этого
термина некоторому свойству, устанавливаемому в наблюдении в условиях,
когда реализованы определенные специфические обстоятельства...
Следовательно, экспериментальный закон в отличие от теоретического
положения инвариантно обладает определенным эмпирическим содержанием,
которое в принципе всегда может быть проконтролировано данными
наблюдения, получаемыми посредством таких процедур» 31. Это значит, что
«для экспериментального закона существует возможность получить
непосредственное подтверждение (т. е . подтверждение, основанное на проверке
примеров, попадающих в сферу предикации закона)...» 32
Второй из предлагаемых Э. Нагелем критериев мы назовем генетическим,
поскольку он различает законы по способам их установления:
«Непосредственным следствием только что рассмотренного различия между
экспериментальными законами и теориями является то, что первые могут в
принципе быть высказаны и утверждены как индуктивные обобщения,
основанные на отношениях, обнаруживаемых в данных наблюдения; этого
никогда не может быть со вторыми»33. Строго говоря, это утверждение неверно.
В дальнейшем мы попытаемся показать, что ни один закон науки не может быть
получен только индуктивным путем; индуктивное обобщение опытных данных
может явиться лишь начальным этапом формирования научного закона. Но даже
в том случае, если бы последнее из приведенных нами утверждений Э. Нагеля
было верным, оно не могло бы выступать в качестве критерия ввиду своей
невсеобщности. Сами эмпиристы нередко отмечают, что «эмпирические законы»
могут устанавливаться не только индуктивно, но и дедуктивным выводом из
других, ранее установленных законов
34
с последующим эмпирическим
подтверждением.
Из своего второго критерия Э. Нагель выводит частное следствие, согласно
которому «экспериментальные законы» имеют свою самостоятельную ценность,
вследствие чего они сохраняются даже в тех случаях, когда объяснявшая их
теория оказывается отвергнутой; «теоретические» же законы не имеют никакого
значения вне соответствующей теории и отвергаются вместе с нею. Однако, как
мы покажем далее, никакое законоподобное положение не может называться
«законом» в собственном строгом смысле этого слова, если оно не имеет
теоретического обоснования, т. е . существует вне теории.
Согласно третьему нагелевскому критерию «экспериментальный закон» всегда
формулируется в отдельном положении, а теория почти всегда является
системой ряда положений. Само по себе это утверждение верно (Больше того,
теория не «почти всегда», а всегда «является системой ряда положений».)
Однако это утверждение не имеет отношения к вопросу о различении
«эмпирических» и «теоретических» законов. Это недоразумение обязано своим
существованием тому, что Э. Нагель пользуется некорректной терминологией,
отождествляя термины «теоретический закон» и «теория».

Наши замечания по поводу двух последних нагелевских критериев не следует
рассматривать как критику позднеэмпиристского разграничения
«эмпирических» и «теоретических» законов науки. Эта критика будет дана далее.
Здесь же мы стремились лишь представить такое разграничение в чистом виде,
освободив его от различных привходящих, несущественных моментов.
Тем самым оказалось, что лишь первый из предложенных Э. Нагелем критериев
действительно можно назвать «критерием». Но и он нуждается в пояснении.
Формулируя его, Э. Нагель стремился избежать такой неопределенной,
расплывчатой характеристики, как наблюдаемость (ненаблюдаемость) объектов,
обозначаемых дескриптивными терминами закона науки. Однако это ему не
удалось. Его первый критерий есть лишь усложненная и завуалированная
апелляция к этой характеристике. Напротив, Р. Карнап явно апеллирует к этой
характеристике, выражая со свойственной ему четкостью и недвусмысленностью
суть позднеэмпиристского разделения законов науки. Это разделение является
для него лишь логическим следствием разделения дескриптивных терминов.
«Эмпирические законы», по Р. Карнапу, это — законы, все дескриптивные
термины которых суть «термины наблюдения»35
. «Теоретические законы
отличаются от эмпирических не тем, что недостаточно хорошо установлены, а
тем, что содержат термины другого рода. Термины теоретических законов не
относятся к наблюдаемым величинам...»36 Иными словами, «теоретические
законы содержат теоретические термины...»
37
«Теоретические законы» не случайно названы так. Для позднего эмпиризма эти
законы являются составными элементами теории: с одной стороны,
«теоретические законы» составляют теорию и только теорию; с другой — теория
конструируется исключительно из «теоретических законов» — ни
«эмпирические законы», ни «правила соответствия» (законы промежуточного
типа, содержащие как «термины наблюдения», так и «теоретические термины»)
не входят в теорию. Исключение «эмпирических законов» и «правил
соответствия» 38 из теории логически следует из исключения «терминов
наблюдения» из «теоретического языка». Действительно, если «термины
наблюдения» не входят в теорию, то и положения, в которых все или хотя бы
некоторые дескриптивные термины являются «терминами наблюдения», не
могут входить в теорию. Тем самым и «эмпирические законы» оказываются не
случайно названными так: по логике позднеэмпиристской концепции они
должны принадлежать эмпирии.
Итак, суть позднеэмпиристского разграничения теории и эмпирии состоит в том,
что теорией считается знание о ненаблюдаемых объектах реальности в отличие
от эмпирии — знания о наблюдаемых объектах реальности. Это общее
положение конкретизируется в зависимости от того, какой уровень науки
анализируется.
При анализе науки на уровне терминов утверждают, что теория формулируется
исключительно в «теоретических терминах», т. е. в терминах, обозначающих

ненаблюдаемости, в отличие от эмпирии, формулируемой исключительно в
«терминах наблюдения», т. е. в терминах, обозначающих наблюдаемости. При
анализе науки на уровне предложений утверждают, что теория состоит
исключительно из «теоретических законов», т. е. законов, относящихся к
ненаблюдаемостям, а «эмпирические законы», относящиеся к наблюдаемостям,
должны быть приписаны к эмпирии.
5. Суперструктура концепции
Позднеэмпиристская гносеологическая теория представляет собой сложную
систему, состоящую из множества принципов, постулатов и подтеорий. Одной из
таких подтеорий и является рассматриваемая нами концепция. Здесь мы
попытаемся выяснить ее место и роль в общей теории эмпиризма.
Мы уже говорили, что суть эмпиризма как гносеологической теории в
абсолютизации конкретно научной эмпирии. Эта абсолютизация выражается в
основном постулате эмпиризма, который может быть сформулирован так:
«Всякое научное знание есть эмпирическое знание (в той или иной форме)».
Если учесть общепринятую не только в эмпиризме, но и далеко за его пределами
характеристику эмпирического знания как относящегося непосредственно к
исследуемым внешним объектам, то из постулата эмпиризма вытекает
положение, которое мы будем называть «принципом наивного реализма»:
«Научная теория относится непосредственно к исследуемым внешним
объектам». Так же, как и основной постулат, этот принцип верен для всех школ
эмпиризма. Он является центральным положением в эмпиристском
онтологическом объяснении научной теории.
Позднеэмпиристская концепция разграничения теории и эмпирии была
сконструирована для того, чтобы в новых условиях согласовать принцип
наивного реализма, а следовательно, и постулат эмпиризма с особенностями
«эмпирической» науки XX в.
Для раннего эмпиризма не было особых трудностей в обосновании принципа
наивного реализма: теория есть простое индуктивное обобщение, или
символическое замещение эмпирии; процесс индуктивного обобщения
(символического замещения) изменяет лишь степень общности (эмпирического)
знания, но не влияет на его непосредственное отношение к реальности;
следовательно, теория непосредственно относится к исследуемым внешним
объектам того же самого (наблюдаемого) мира, что и эмпирия, иначе говоря,
мир теории тождествен миру эмпирии. Дж. Ст. Милль утверждал, что теории не
только «эмпирических», но и «чистых» наук относятся непосредственно к
объектам внешнего мира, Например, «геометрия имеет дело с линиями, углами и
фигурами, как эти вещи существуют в действительности» 39
.
Для позднего эмпиризма задача обоснования принципа наивного реализма
существенно усложнилась. Оказалось, что новейшие научные теории не строятся
индуктивным способом, к тому же они не относятся к наблюдаемому миру (хотя

их ценность и определяется возможностью применения к нему). Необходимо
было искать новое обоснование принципа наивного реализма. Оно было
достигнуто путем нового разграничения теории и эмпирии. По-прежнему и
теория и эмпирия рассматриваются как относящиеся непосредственно к
объектам внешнего мира, однако теперь «сферы их влияния» строго разделены:
эмпирия относится к объектам наблюдаемого мира, теория — к объектам
ненаблюдаемого мира. «Положения, в которых физики формулируют
трансцендентные гипотезы («теоретические законы».— Е:Н.),— пишет У.
Нил,— должны браться в их непосредственном значении, а именно, как
утверждения о существовании невоспринимаемых объектов с определенной
специфицированной структурой» 40
.
То обстоятельство, что поздние эмпиристы часто говорят об опосредствованном
характере теорий и разрабатывают логическую технику связи их с эмпирией, не
должно вводить нас в заблуждение. Дело в том, что здесь имеется в виду
логическая опосредствованность теорий, признание которой отнюдь не
исключает наивно-реалистического истолкования теорий как онтологически
непосредственных.
Здесь может возникнуть вопрос, правомерно ли вообще говорить об
онтологическом истолковании теории в позднем эмпиризме, ведь его
представители, как правило, отрицают онтологию. Действительно, поздние
эмпиристы отказались от построения онтологических философских концепций.
Особенно ярко этот отказ был выражен неопозитивистами, объявившими
онтологию бесполезной метафизикой. Однако это не значит, что поздние
эмпиристы вообще обходятся без каких бы то ни было онтологических
представлений. Как правило, они прибегают к обыденным представлениям о
реальности, бытии. Так, Р. Карнап писал: «Обычные онтологические вопросы о
«реальности» (в так называемом метафизическом смысле) чисел, классов,
пространственно-временных точек, тел, сознаний и т. д. суть псевдовопросы,
лишенные познавательного содержания. В противоположность этому слово
«реальный», используемое в обыденном языке и в науке, имеет хороший
смысл»41.
Позднеэмпиристское разграничение теории и эмпирии необходимо предполагает
онтологическое представление, согласно которому мир распадается на два
подмира: наблюдаемый и ненаблюдаемый. «Принимая во внимание наше
разделение совокупного языка L на две части L0 и Lr, мы можем различить
использование слова «реальный» для L0 и LT. Мы допускаем, что L0 содержит
переменные только одного вида и что значениями этих переменных являются
возможные наблюдаемые события. В этом контексте вопрос о реальности может
быть поднят лишь в связи с возможными событиями... Если вопрос стоит о
реальности события, описанного в теоретических терминах, то ситуация не на
много отличается от прежней: принять положение о реальности этого типа — то
же, что принять предложение LT, описывающее это событие» 42.

6. Опровержение позднеэмпиристской концепции разграничения теории и
эмпирии
Для того чтобы быть основательным, опровержение некоторой теоретической
концепции должно, на наш взгляд, складываться из двух элементов: (1)
эмпирического опровержения и (2) теоретического опровержения. Первое
состоит в показе того, что данная теоретическая концепция неадекватна эмпирии
(либо той, которая приводится для обоснования этой концепции, либо некоторой
другой). Кроме того в отдельных случаях в ходе эмпирического опровержения
также показывается, ч о сама эмпирия (эмпирические положения), приводимая
для обоснования данной теоретической концепции, неадекватна исследуемому
объекту. Теоретическое опровержение состоит в показе того, что опровергаемая
концепция неадекватна либо другим положениям той теории, в которую эта
концепция входит в качестве элемента (раскрытие внутреннего противоречия
теории), либо другой теоретической концепции,
А. Эмпирическое опровержение
Такое опровержение, на наш взгляд, недостижимо на путях поиска противоречий
между позднеэмпиристской гносеологической теорией и лежавшей в ее
основании эмпирией. Поскольку, как мы уже говорили, первая представляет
собой простое индуктивное обобщение второй, постольку между ними в целом
существует соответствие. Уязвимое место критикуемой концепции в другом, а
именно в том, что сама позднеэмпиристская гносеологическая эмпирия
неадекватно отражает объект гносеологии науки. Неадекватность состоит
прежде всего в узости этой эмпирии, в том, что она отображает лишь один
частный фрагмент «эмпирической» науки, оставляя в стороне другие ее
фрагменты. Естественно, что теория, построенная на базе такой эмпирии,
абсолютизирует характеристики этого частного фрагмента науки, возводя их в
ранг атрибутов научного знания вообще. Наше эмпирическое опровержение
будет состоять в гносеологическом описании других фрагментов науки и показе
неадекватности позднеэмпиристской гносеологической теории результатам
этого описания. Последние мы будем называть «гносеологическими фактами»,
которые делятся на две основные группы: (1) факты вхождения «эмпирических
терминов» и «эмпирических предложений» в научную теорию и (2) факты
вхождения «теоретических терминов» и «теоретических предложений» в
научную эмпирию. Рассмотрим их по очереди.
Гносеологические факты первой группы. Во-первых, существуют такие системы
научных положений, которые по общему признанию являются теориями и
дескриптивные термины которых (все или в большинстве своем) отображают
вполне наблюдаемые внетеоретические объекты. Таковы теории классической
механики, классической термодинамики, геометрической оптики и многие
другие.
Во-вторых, даже те теории, которые квалифицируются поздними эмпиристами

как полностью ненаглядные, всегда включают в себя такие положения, в которых
все или некоторые дескриптивные термины отражают наблюдаемые
внетеоретические объекты. Таковы закон Бойля в кинетической теории газов,
закон, согласно которому свет оказывает давление на преграду, в
электромагнитной теории Максвелла, формула Бальмера в квантовой теории и
многие другие. Называя эти положения «эмпирическими законами»,
представители критикуемой нами концепции исключают их из состава теорий.
Теоретическое опровержение такого исключения мы попытаемся дать в
дальнейшем, а здесь сошлемся на то, что в реальной исследовательской практике
«эмпирические законы» по существу ничем не отличаются от «теоретических
законов». Что же касается различий, связанных с наглядностью первых и
ненаглядностью вторых, то они являются различиями лишь в степени, но не в
сущности: «эмпирические законы» теснее связаны с эмпирией как в
генетическом, так и в функциональном отношении.
Все эти гносеологические факты, точнее отображаемые ими фрагменты
«эмпирической» науки, существовали во время формирования
позднеэмпиристской концепции разграничения теории и эмпирии. Они были
столь очевидны и общеизвестны, что эмпиристы не могли полностью их
игнорировать и время от времени пытались согласовать с ними свою теорию.
Так, Р. Карнап, обнаружив, что в ту или иную теорию входят термины,
относящиеся, по общему мнению, к наблюдаемым внетеоретическим объектам, и
следовательно, заслуживающие названия «термины наблюдения», тем не менее
относил их к разряду «теоретических терминов». «То, что физики часто
называют «наблюдаемыми величинами», например, масса, положение, скорость,
энергия, частота волн и т. п., не являются «наблюдаемыми» в том смысле [эгого
слова], который обычен для философских дискуссий по методологии, и
следовательно, принадлежат к теоретическим понятиям, по нашей
терминологии»
43
. Эта процедура перевода терминов из одного разряда в другой,
предпринятая в целях спасения гносеологической теории, по своей
паллиативности напоминает процедуру введения ad hoc гипотез. Характерно, что
эта карнаповская процедура не была какой-то одноактной, но применялась
многократно. «Я постепенно предлагал исключить из языка наблюдения все
больше и больше научных терминов, и даже некоторые из тех, которые многие
физики рассматривают как термины наблюдения, поскольку они относятся к
таким величинам, для которых существуют простые процедуры измерения,
например, «масса» и «температура»»44. Можно с уверенностью сказать, что этот
процесс исключения терминов из «языка наблюдения» и перевода их в
«теоретический язык» при его последовательном проведении неизбежно в конце
концов завершился бы такой ситуацией, когда в «языке наблюдения» не осталось
бы ни одного собственно научного термина. (Дело в том, что, как мы покажем в
дальнейшем, термин является собственно научным лишь постольку, поскольку
он входит в какую-либо теорию.)

Возможно к такому результату пришел и сам Р. Карнап. Во всяком случае тогда
было бы понятным то (отмеченное нами выше) обстоятельство, что в качестве
примеров «терминов наблюдения» Р. Карнап всегда приводил только слова
обыденного языка и вообще рассматривал «словарь наблюдения» как состоящий
исключительно из предикатов «вещного (т. е. повседневного.— Е . Н.) языка». Но
тогда вместе с тем исчезают всякие основания считать, как это все-таки делает Р.
Карнап, такой «язык наблюдения» частью (подъязыком) научного языка.
Гносеологические факты второй группы. Во-первых, с развитием науки
прогрессирует техника наблюдения, вследствие чего объекты, ранее не
наблюдавшиеся, становятся наблюдаемыми (например, крупные молекулы). Тем
самым возникает возможность более или менее непосредственно
экспериментировать с этими объектами и давать эмпирические описания
результатов экспериментов в тех терминах, которые ранее считались
«теоретическими». Казалось бы, что, следуя логике позднего эмпиризма, его
теорию можно согласовать с этими гносеологическими фактами так: термины,
бывшие ранее «теоретическими», переходят в разряд «эмпирических»,
соответственно, и предложения, содержащие эти термины, покидают сферу
теории и становятся «эмпирическими предложениями». Однако необходимо
иметь в виду, что рассматриваемые нами две группы гносеологических фактов
опровергают позднеэмпиристскую теорию, если так можно выразиться, с двух
противоположных сторон.
Поэтому в той мере, в какой эмпиризм пытается согласовать свою теорию с
гносеологическими фактами первой группы, он делает ее еще более уязвимой
для фактов второй группы. Действительно, как мы видели, Р. Карнап,
последовательно исключая термины из «языка наблюдения» и переводя их в
«теоретический язык», в конечном счете неизбежно приходит к тому, что «язык
наблюдения» оказывается состоящим исключительно из слов обыденного языка,
относящихся к непосредственно (с помощью органов чувств) наблюдаемым
объектам45
.
Тем самым к «теоретическому языку» отходят не только термины,
обозначающие ненаблюдаемые объекты, но и термины, обозначающие объекты,
наблюдаемые с помощью приборов. Следовательно, в отношении
рассматриваемого гносеологического факта остается единственно возможный
вывод, «теоретические термины» могут использоваться в эмпирии. Но этот
вывод как раз и опровергает позднеэмпиристскую концепцию разграничения
теории и эмпирии, согласно которой «теоретические термины» предназначены
лишь для формулирования теории (и «правил соответствия»), а эмпирия
формулируется исключительно в «терминах наблюдения».
Во-вторых, современная практика эмпирических исследований в науке
показывает, что результаты экспериментов с ненаблюдаемыми (и даже
принципиально ненаблюдаемыми) объектами, как правило, непосредственно
описываются в терминах, обозначающих эти объекты реального мира.

Рассматривая фотографию, полученную в камере Вильсона, физик может
сформулировать, например, такое эмпирическое положение: «При конверсии
гамма-кванта возникла электронно-позитронная пара». В ситуациях такого рода
утверждение, что термины, бывшие ранее «теоретическими», переходят в разряд
«эмпирических», оказалось бы совсем неуместным. Ибо очевидно, что термины
типа «гамма-квант», «электронно-позитронная пара» по-прежнему относятся к
ненаблюдаемым внетеоретическим объектам и потому должны с точки зрения
позднего эмпиризма сохранить титул «теоретические термины». Вместе с тем не
менее очевидно, что положение, сформулированное нашим гипотетическим
физиком, является эмпирическим.
Итак, для преодоления узости позднеэмпиристской гносеологической эмпирии
мы сформулировали некоторые дополнительные гносеологические факты. Эти
факты показывают, что, с одной стороны, в теорию входят не только
«теоретические термины», но и «термины наблюдения» и, с другой — в эмпирию
могут входить и часто действительно входят не только «термины наблюдения»,
но и «теоретические термины». Соответственно, по крайней мере, некоторые
предложения, входящие в теорию, по логике позднего эмпиризма должны быть
названы «эмпирическими», а некоторые предложения, входящие в эмпирию, —
«теоретическими».
Б. Теоретическое опровержение
Позднеэмпиристская гносеологическая теория наряду с многими другими
положениями включает в себя также положение, согласно которому всякая
научная теория состоит из законов науки, и только из них. Обычно это
положение имплицитно подразумевается и может быть выявлено из контекста,
но иногда формулируется и вполне эксплицитно. Так, Р. Карнап говорит, что
механику как теорию составляют универсальные положения, являющиеся
физическими законами
46
. При этом, если теорию построить аксиоматически, то
ее «постулаты... могут быть поняты как представляющие собой
фундаментальные законы физики...»47; «система науки или частной научной
отрасли, например, физики может быть построена как исчисление, аксиомы
которого представляют собой фундаментальные законы этой отрасли»48.
Аналогичную мысль высказывает У. Нил: «Если в качестве первичных в
определенной области исследования принять лишь сравнительно небольшое
число законов, то наука об этой области может быть представлена как система
общих высказываний, вытекающих из немногих постулатов высокой степени
общности... Такая система часто называется теорией этой области» 49.
Поэтому, на наш взгляд, в позднем эмпиризме возникает непреодолимое
внутреннее противоречие: с одной стороны, утверждается, что научная теория
состоит из законов, причем не накладывается никаких ограничений на их
вхождение в теорию; с другой — принятый принцип разграничения теории и
эмпирии с необходимостью требует исключения «эмпирических законов» из
теории.

Теоретическое опровержение этого типа мы называем «внутренним», поскольку
оно осуществляется путем выявления внутренних противоречий опровергаемой
концепции. Последующее теоретическое опровержение мы будем называть
«внешним», имея в виду то, что оно выполняется путем выдвижения концепции,
альтернативной по отношению к опровергаемой.
Сначала введем основные определения, выражающие смысл этой
альтернативной концепции, а затем попытаемся обосновать ее.
Под теорией «эмпирической» науки мы понимаем содержательно
аподиктическое знание50
, представляющее собой логически организованную
систему эмпирически обоснованных неограниченно универсальных положений,
из которых, по крайней мере, одно выводится из других.
Эмпирия есть неаподиктическое научное знание, состоящее из множества
единичных (или могущих быть преобразованными в единичные) положений,
отображающих данные опыта. Это множество может быть и организованной (в
том числе и логически организованной) системой.
Теоретическим положением мы будем называть положение, входящее в
какую-либо теорию. По их месту и функциям в теории теоретические положения
разделяются на законы, науки и постулаты. Первые получают теоретическое
обоснование посредством вторых, которые в пределах данной теории
принимаются без такого обоснования. Этим единственным различием между
постулатами и законами науки в некоторых ситуациях можно пренебречь и
называть «законами науки» любые теоретические положения.
Эмпирическим положением является научное положение, входящее в
какую-либо научную эмпирию.
Теоретической процедурой назовем такую исследовательскую операцию, в
которой участвует, по крайней мере, одно теоретическое положение.
Теоретическую процедуру, в которой все участвующие в ней положения
являются теоретическими, будем называть чисто (или внутри-) теоретической.
Эмпирическая процедура — такая исследовательская операция, в которой все
участвующие в ней положения являются эмпирическими51
.
Онтологическое52 разграничение теории и эмпирии. Неудовлетворительность
позднеэмпиристского разграничения теории и эмпирии, как мы уже замечали, в
конечном счете коренится в его онтологический основаниях— в отнесении этих
элементов науки к разным сферам внешнего мира. В свою очередь это
разделение «сфер влияния» теории и эмпирии необходимым образом связано с
эмпиристским принципом наивного реализма.
В онтологическом разграничении элементов «эмпирической» науки мы исходим
из следующих предпосылок, вводимых без теоретического обоснования. По
своим целям, средствам и результатам наука есть объективное познание мира, т.
е. постижение мира-самого-по-себе. Этот мир един в таких своих атрибутивных
характеристиках, как материальное существование и законосообразность, т. е.
все его фрагменты в равной мере объективно существуют и в равной мере

подчиняются обьективным законам. Различие между наблюдаемым миром и
ненаблюдаемым миром есть субъективное различие, так как оно обусловлено
разрешающей способностью-человеческих органов чувств. Для
мира-самого-по-себе это различие является случайным, несущественным.
Следовательно, оно несущественно и для науки.
Эмпирия — знание о мире в его существовании, теория— знание о мире в его
законосообразности. Поскольку же все фрагменты мира в равной мере
существуют и законосообразны, постольку любой фрагмент в принципе может
быть познан как эмпирически, так и теоретически. По этой же причине эмпирия и
теория — сопряженные (парные) формы научного познания: некоторая
совокупность знания может быть названа «эмпирией» лишь в том случае, если
имеется соответствующая ей теория, и, наоборот, некоторая совокупность знания
может быть названа «теорией» только в отношении к определенной эмпирии.
Итак, вопреки позднему эмпиризму, некоторые конкретные теория (T1) и
эмпирия (Э1), составляющие совместно данную отрасль «эмпирической» науки
(H1), относятся не к двум различным фрагментам, принадлежащим двум
различным мирам (ненаблюдаемому и наблюдаемому), а к одному фрагменту
(O1) единого объективного мира. Иначе говоря, 01 является объектом отрасли
Н1, рассматриваемой как целое, т. е. как единство теории Т1 и эмпирии Э1.
Однако этот вывод не означает, что мы возвращаемся к раннеэмпиристской
онтологической концепции научного знания.
Во-первых, вопреки раннему эмпиризму, эмпирия и теория отображают
существенно различные характеристики объективного мира: эмпирия имеет дело
с комплексом индивидуальных характеристик, данных в опыте, т. е. представляет
объекты в их единичном существовании, теория же отображает только общие и
необходимые характеристики, т. е. представляет объекты в их универсальной
законосообразности.
Во-вторых, онтологический принцип наивного реализма, из которого исходит
ранний (и поздний) эмпиризм, неверен. Ни теория, ни даже эмпирия не
отображают объекты внешнего мира непосредственно. Дело в том, что эмпирия,
вопреки широко распространенному представлению, не есть чистая
чувственность. Напротив, как вид знания, и притом научного знания, она скорее
есть форма рационального, ибо представляет собой обработку опытной
информации, осуществляемую в контексте некоторой теории (совокупности
теорий). Теория же непосредственно (и в полной мере) отображает
идеализированные (абстрактные, теоретические) объекты и лишь
опосредствованно — объекты внешнего мира. Эти последние отображаются ею
лишь в той мере, в какой они изоморфны идеализированным объектам.
Это верно как для наук, изучающих ненаблюдаемый мир, так и для наук,
изучающих наблюдаемый мир. Теории классической механики точно так же
относятся к идеализированным теоретическим объектам, как и теории
микрофизики. Не случайно теорию ньютоновской механики в ее первоначальном

виде многие характеризовали как абстрактную теорию или даже как
математический формализм. На наш взгляд, это обусловлено тем, что в то время
был отчетливо выражен лишь непосредственный онтологический смысл этой
теории — ее отнесенность к «теоретическому миру», и только впоследствии для
физиков стал привычным также и ее опосредствованный онтологический смысл
—
отнесенность к внетеоретическим, механическим системам.
На первый взгляд, такие термины, как «рычаг», «свободно падающее тело»,
«масса», «газ», «жидкость» и другие, непосредственно обозначают
наблюдаемые, реально существующие во внешнем мире предметы. Однако в
действительности дело обстоит не так просто. Будучи терминами, входящими в
состав научных теорий, они, несмотря на всю их кажущуюся осязаемость,
непосредственно, в первую очередь обозначают идеализированные
теоретические объекты. К примеру, закон свободного падения тел Галилея, по
общему признанию эмпиристов являющийся «эмпирическим законом»,
содержит дифференциальные коэффициенты, один • из которых может быть
интерпретирован как мгновенная скорость, другой — как мгновенное ускорение,
т. е . как идеализированные объекты. В самой формулировке закона Бойля (также
квалифицируемого эмпиристами как «эмпирический закон») есть указание на то,
что он относится к теоретическому объекту — идеальному газу.
Поскольку идеализированные теоретические объекты не являются чувственно
воспринимаемыми объектами, постольку оказывается, что всякая теория
действительно относится к ненаблюдаемому миру, т. е. ненаглядна. Но
обоснование, а следовательно, и смысл этого положения у нас принципиально
иные, чем в позднем эмпиризме, и потому совпадение онтологических
характеристик теории оказывается чисто формальным, внешним.
Итак, онтологическое различие между элементами «эмпирической» науки
состоит в том, что эмпирия относится к единичным характеристикам объектов
внетеоретического (внешнего) мира, а теория — к законам этих объектов (хотя в
обоих случаях это отношение опосредствовано идеализированными объектами).
Это различие важно не только само по себе, но и в связи с тем, что оно составляет
(теоретическую) основу для других разграничений теории и эмпирии.
Гносеологическое
53
разграничение теории и эмпирии. В противоположность
эмпиризму мы в этом разграничении исходим из того, что теория и эмпирия
являются качественно различными формами научного знания. То
обстоятельство, что теория отображает внешние объекты в их универсальной
законосообразности, обусловливает ее основные атрибутивные характеристики
—
содержательную аподиктичность и неограниченную универсальность.
Напротив, эмпирия в силу того, что она отображает внешние объекты в их
единичном бытии, характеризуется такими атрибутами, как ассерторичность и
единичность. Таково в общем виде гносеологическое разграничение теории и
эмпирии.
Это различие атрибутов двух основных форм научного знания существенным

образом связано с качественным различием их состава, субстрата: основным
элементом теории является научный закон (в широком значении этого
выражения), а основным элементом эмпирии — научный факт.
Подобно поздним эмпиристам мы признаем, что теория состоит из законов науки
и только из них. Однако при этом не накладывается никаких ограничений на
вхождение научных законов в теорию. Больше того, мы утверждаем, что
выражения «закон науки» и «теоретическое положение» следует рассматривать
как тождественные по значению, т. е. что не только всякое теоретическое
положение является научным законом, но и всякий научный закон есть
теоретическое положение. Иначе говоря, если некоторое данное положение
квалифицируется как закон науки, то уже тем самым утверждается, что оно есть
элемент определенной теории. Дело в том, что основными атрибутами научного
закона являются содержательная аподиктичность и неограниченная
универсальность. Но какое-либо положение может получить эти атрибуты лишь
путем вхождения в научную теорию, т. е. благодаря теоретическому
обоснованию. Положение, не входящее ни в какую теорию, может иметь лишь
эмпирическое обоснование, которое, как известно, даже при многократном
повторении само по себе не может породить содержательно аподиктического и
неограниченно универсального знания. Поэтому положение, не входящее ни в
какую теорию, не может быть квалифицировано как закон науки (в собственном,
строгом значении этого выражения); даже в том случае, когда такое положение
имеет вид (форму) научного закона, оно может быть названо лишь
«законоподобным положением». Только путем включения в какую-либо теорию
законоподобное положение превращается в закон науки.
В нашем гносеологическом разграничении теории и эмпирии существенным
образом меняется статус «эмпирических законов». Выражение «эмпирический
закон» употреблялось (и ныне употребляется) эмпиристами в различных
значениях, из которых наиболее распространенными являются следующие два:
(1) положение, которое (а) получено в результате индуктивного обобщения
опытных данных, (б) имеет форму неограниченно универсального
высказывания, (в) не входит ни в какую теорию54; (2) положение, которое (а)
имеет только дескриптивные термины, отображающие наблюдаемые
внетеоретические объекты, (б) имеет форму неограниченно универсального
высказывания, (в) входит в некоторую теорию, точнее говоря, имеет
теоретическое обоснование. Мы утверждаем, что в обоих случаях выражение
«эмпирический закон» является некорректным. Положение (1) типа, строго
говоря, не является ни эмпирическим, ни законом (т. е. не является и
теоретическим). Положение (2) типа является законом, однако, не может быть
названо «эмпирическим». В самом деле, положение, которое эмпирист называет
«эмпирическим законом», действительно заслуживает титула «научный закон»
лишь в том случае, если оно получило теоретическое обоснование, т. е. включено
в какую-либо теорию (и притом определенным образом включено); но в этом

случае оно является теоретическим положением, а не эмпирическим.
«Эмпирические законы» сходны с «теоретическими законами» по всем
существенным характеристикам: по атрибутам (содержательная аподиктичность,
неограниченная универсальность), по логической структуре (номологические
высказывания), по выполняемым функциям (объяснение, предсказание и т. д .),
по онтологическому статусу (отнесенность к теоретическим объектам,
идеализациям). Все это верно и для «правил соответствия».
Итак, «эмпирические законы» (и «правила соответствия») — это полноправные
элементы научной теории. Граница между «эмпирическими» и
«теоретическими» законами не совпадает с границей между эмпирией и теорией;
первое деление — это деление, проведенное внутри теории. Поскольку и
«эмпирические законы», и «теоретические законы» в равной мере являются
теоретическими положениями, постольку сами эти термины оказываются
неудачными: первый — из-за своей противоречивости («черная белизна»),
второй—из-за тавтологичноеTM («белая белизна»). Однако, имея в виду то, что
для решения некоторых гносеологических проблем, касающихся научных
законов (и теорий), это деление не лишено реального смысла и даже необходимо,
следует сохранить его, изменив терминологию. Термин «эмпирические законы»
можно заменить на термин «законы наблюдаемостей», а «теоретические законы»
—
на «законы ненаблюдаемостей», учитывая, что первые из них в конечном
счете относятся к наблюдаемым внетеоретическим объектам, а вторые — к
ненаблюдаемым.
Подобно тому, как на вхождение научных законов в теорию не накладывается
ограничения в виде требования обязательной ненаглядности (отнесенности к
ненаблюдаемым внетеоретическим объектам), так и на вхождение научных
фактов в эмпирию не накладывается ограничение в виде требования
обязательной наглядности. Факты, входящие в эмпирию, могут быть как
наглядными (отображать наблюдаемые объекты внешнего мира), так и
ненаглядными (отображать ненаблюдаемые объекты).
Таким образом, в противоположность позднему эмпиризму мы на уровне
предложений разграничиваем теорию и эмпирию (т. е. разделяем научные
положения на теоретические и эмпирические) не по тому, к каким объектам
внешнего мира (наблюдаемым или ненаблюдаемым) относятся эти положения, а
по характеру содержащегося в них знания.
Обратимся теперь к уровню терминов. Поскольку, с одной стороны, законы
наблюдаемостей являются теоретическими положениями, а все дескриптивные
термины таких законов суть (по терминологии Р. Карнапа) «термины
наблюдения», поскольку оказывается, что «термины наблюдения» не только
могут входить, но всегда с необходимостью входят в теорию. С другой стороны,
поскольку в эмпирию входят (а в науках, изучающих ненаблюдаемый мир,
необходимо входят) факты, отображающие ненаблюдаемые объекты внешнего
мира, а такие объекты обозначаются (по терминологии Р. Карнапа)

«теоретическими терминами», постольку «теоретические термины» входят
(иногда с необходимостью) в эмпирию. Эти обстоятельства наглядно
показывают, что выражения «теоретические термины» и «термины наблюдения»
(или «эмпирические», «экспериментальные») являются в лучшем случае
дезориентирующими.
Возражая против отождествления Р. Карнапом выражений «теоретический
термин» и «термин, обозначающий ненаблюдаемое качество», X. Патнэм
говорит: «Теоретический термин, в собственном значении этого выражения, есть
такой термин, который происходит из научной теории...»
55
С этим можно
согласиться, но с условием, что при этом не предполагается существование
каких-либо других видов научных терминов.
На наш взгляд, научным в строгом смысле этого слова может называться лишь
такой термин, который входит в какую-либо научную теорию. Иначе говоря,
вхождение в теорию — единственный критерий научности термина.
Действительно, основными атрибутами научного термина являются
самотождественность, однозначность, эмоционально-экспрессивная
нейтральность. Но эти атрибуты какое-либо слово может приобрести лишь путем
определения его в терминах некоторой теории, т. е. путем введения его в теорию.
Конечно, это слово в принципе иногда может быть определено и с помощью слов
обыденного языка. Однако в этом случае, во-первых, обычно не удается придать
определяемому названные атрибуты, ибо слова обыденного языка, как правило,
несамотождественны, многозначны, имеют различные
эмоционально-экспрессивные оттенки. Во-вторых, такое определение даже при
вполне удачном исходе еще не вводит полученный термин в систему научного
знания, и потому нет никаких оснований называть его «научным термином».
Но если всякий научный термин есть теоретический термин (в патнэмовском, а
не в карнаповском значении этого выражения), то не следует ли отсюда, что
эмпирия формулируется не в научных терминах, а, скажем, в словах обыденного
языка и что, следовательно, Р. Карнап все-таки прав, отождествляя «язык
наблюдения» с обыденным языком. Нет, не следует. Эмпирия формулируется в
научных терминах, т. е. в терминах соответствующей теории. И это
обстоятельство является в высшей степени принципиальным, ибо в противном
случае эмпирия не смогла бы выполнять свое назначение в науке —
установление связи между опытом и теорией.
Опыт есть форма материальной, практической деятельности, а именно —
научная практика. Информация, получаемая в ходе опыта, «закодирована» в
материальных предметах и отображающих их чувственных образах, т. е. сам по
себе опыт еще не дает знания, ибо знание есть информация, выраженная в языке.
Но опыт не есть самоцель или конечная цель науки: полученная в нем
информация должна быть в дальнейшем обработана посредством теоретических
процедур. А такая обработка возможна лишь в том случае, если эта информация
определенным образом предуготовлена к ней. В частности, предуготовление

состоит в «переводе» информации с «языка» материальных предметов и
чувственных образов на язык теории, т. е. превращении опытной информации в
знание. Эту функцию и выполняет эмпирическое исследование.
Таким образом, эмпирия есть знание, представляющее собой опытную
информацию, отображенную в систему терминов научной теории.
Из сказанного следует, что, вопреки мнению Р. Карнапа, словарь научного языка
не распадается на два подсловаря — эмпирический и теоретический. Правда,
само по себе карнаповское разграничение терминов имеет реальный смысл и
даже необходимо для решения некоторых гносеологических проблем, однако
оно не имеет никакого отношения к разграничению теории и эмпирии. Поэтому,
сохраняя это разграничение терминов, следует изменить терминологию: вместо
выражений «термины наблюдения» («эмпирические», «экспериментальные») и
«теоретические термины» можно было бы пользоваться выражениями
(соответственно) «термины наблюдаемостей» и «термины ненаблюдаемостей».
И термины наблюдаемостей, и термины ненаблюдаемостей используются как в
теории, так и в эмпирии. Словарь науки един. Теория и эмпирия не могут быть
разграничены на уровне терминов. Существуют такие ситуации, когда из двух
предложений, тождественных по составу входящих в них дескриптивных
терминов, одно принадлежит теории, а другое — эмпирии. В этих (как и во всех
других) случаях отличение одних предложений как эмпирических от других —
теоретических — производится на основе различий по гносеологическому
характеру знания, содержащегося в них, и по логической структуре
предложений.
Как мы говорили выше, для Р. Карнапа различение двух типов терминов и,
следовательно, двух словарей является единственным основанием вводимого им
разделения языка науки на два подъязыка. Поскольку, на наш взгляд, это
основание отпадает, постольку язык науки оказывается единым целым,
имеющим единый состав (терминологию) и единую структуру (логику). Это
единство языка является одним из важнейших моментов единства науки, для
которой теория и эмпирия являются лишь взаимодополняющими и
взаимоопределяющими элементами.
Логическое разграничение теории и эмпирии. В логическом отношении теория
характеризуется двумя основными чертами: (1) составляющие ее элементы
выражаются посредством так называемых номологических высказываний, (2)
теория представляет собою логически организованную систему этих
высказываний, т. е. каждое из них (прямо или косвенно) связано отношением
следования с каждым другим.
Элементы, составляющие эмпирию, выражаются посредством единичных
высказываний или таких высказываний, которые могут быть преобразованы в
единичные, сведены к ним или даже просто переинтерпретированы как
единичные. Последнее относится к высказываниям, называемым
«акцидентальными (случайными) общностями», которые на сегодняшний день

удается отличить от номологических высказываний лишь по содержанию, так
как существующие системы экстенсиональной логики не позволяют различать
их формально. Высказывания, составляющие эмпирию, не всегда объединяются
в логическую систему (т. е. связаны отношениями следования).
Рассмотренные нами онтологические, гносеологические и логические принципы
разграничения теории и эмпирии, как нам кажется, позволяют осуществлять это
разграничение непротиворечивым образом как в пределах самой
гносеологической теории, так и в ее отношении к гносеологической эмпирии.
7. Заключительные замечания о гносеологии науки
Основной порок позднеэмпиристского разграничения теории и эмпирии можно
было бы выразить одним словом — психологизм. Выступив первоначально с
программой преодоления раннеэмпиристского психологизма и замены его
логицизмом, поздний эмпиризм, однако, лишь отчасти преуспел в реализации
этой программы.
Логизированными оказались только низшие — наиболее конкретные — уровни
гносеологической теории; что же касается ее высших уровней, то, несмотря на
изменение некоторых из них по содержанию, они по своему характеру остались в
целом психологистичными. В частности, это относится и к концепции
разграничения теории и эмпирии: в ее основу был положен такой
психологический фактор, как наблюдаемость (ненаблюдаемость) объектов
внешнего мира.
Источником психологизма позднеэмпиристской гносеологической теории
явилось то обстоятельство, что эта теория конструировалась путем прямого
индуктивного обобщения гносеологической рефлексии ученых, которая
(подобно всякой рефлексии) принципиально субъективна, психологистична.
Кроме того она весьма быстро изменяется, вступает в противоречия со своими
прежними утверждениями. По этой причине поздний эмпиризм, который
первоначально находился в согласии с гносеологической рефлексией ученых,
впоследствии постепенно пришел в противоречие с ней. Не случайно Р. Карнап в
своих поздних работах настойчиво подчеркивает, что слова «наблюдаемый» и
«ненаблюдаемый» в его теории используются в философском смысле, который
существенно отличен от смысла, вкладываемого в эти слова представителями
конкретных наук. Таких оговорок не было в его ранних работах.
На наш взгляд, необходимыми условиями преодоления психологизма в
гносеологии науки являются: (1) формулирование не только гносеологической
теории, но и гносеологической эмпирии в сфере самой гносеологии науки; (2)
неиндуктивный способ построения гносеологической теории. Конечно, (1) не
означает, что следует вовсе отказаться от услуг гносеологической рефлексии
ученых, однако результаты этой рефлексии не должны приниматься как готовая
эмпирия. Они должны подвергаться внимательному критическому осмыслению

со стороны гносеолога науки. Условие (2) означает, что гносеологическая теория
подобно теориям конкретных наук должна строиться не путем индуктивного
обобщения гносеологической эмпирии, а путем введения идеализации,
конструирования абстрактных объектов. Именно к таким объектам относится
изложенная выше альтернативная позднеэмпиристской концепция
разграничения теории и эмпирии. Действительно, только для идеализированной
эмпирии верно, что она формулируется исключительно в терминах теории.
Реальная эмпирия, как правило, формулируется не только в этих терминах, но и в
словах обыденного языка, причем их удельный вес тем больше, чем слабее
развита данная отрасль науки (т. е. ее теории). Только идеализированные
эмпирия и опыт могут рассматриваться как две самостоятельные сущности. В
действительной науке они неразделимы. Только между идеализированными
теорией и эмпирией можно провести жесткую разграничительную линию.
Реальная наука содержит наряду с теорией и эмпирией ряд переходных форм
знания. Таковы универсальные положения, полученные в результате
индуктивного обобщения опытных данных, и не входящие ни в какую теорию
(см. выше — стр. 221 — о первом значении выражения «эмпирический закон»).
Эти положения лишь по форме являются теоретическими. Другую
промежуточную форму знания составляют единичные положения, получаемые
чисто логическим путем из посылок, содержащих как теоретические, так и
эмпирические положения. Эти положения лишь по форме являются
эмпирическими. Подобные несовпадения реальных объектов с теоретическими
идеализациями характерны для всякой теории и не свидетельствуют о ее
эмпирической неадекватности.
Названные условия преодоления психологизма в гносеологии науки являются
необходимыми, но, по-видимому, не могут быть квалифицированы как
достаточные.
Примечания:
1 Под гносеологией науки мы понимаем дисциплину, которая изучает науку как
специфическую форму познания. Мы не будем здесь рассматривать вопрос о
статусе этой дисциплины относительно общей гносеологии (аспект, раздел,
выделившаяся, самостоятельная дисциплина), ибо он не имеет существенного
значения для целей данной статьи. Мы отдаем предпочтение термину
«гносеология науки» перед более распространенными — «методология науки» и
«логика науки» ввиду того, что каждый из последних имеет, по крайней мере,
два значения — широкое и узкое. Если в широком значении они эквивалентны
термину «гносеология науки», то в узком существенно отличаются от него:
методология науки — учение о методах исследования, логика науки —
приложение аппарата символической логики к анализу науки. Заметим еще, что
на протяжении всей статьи мы будем иметь дело только с гносеологией
«эмпирической» науки.

2
То обстоятельство, что мы в дальнейшем при анализе этой концепции
большей частью будем обращаться к работам Р. Карнапа, не должно вводить в
заблуждение. Просто в неопозитивизме система позднего эмпиризма оказалась
наиболее радикальной, детально разработанной и четко изложенной; и всем
этим она обязана прежде всего Р. Карнапу.
3 Слово «гносеологический (ая)» в этой статье будет употребляться в основном
как прилагательное к «гносеологии науки».
4
Речь идет о собственно научных теориях. Поскольку, однако, теории
по-своему конструировались и в прежних формах культуры (например, в
теологии и философии), в контексте которых возникала «эмпирическая» наука,
постольку «абсолютно чистой эмпирии» никогда не существовало.
* Необходимо отличать эмпиризм (и его антипод — теоретизм) как
направления в гносеологии науки от родственных им, но более об-
6
Замечание «в конечном счете» имеет в виду отношение теории к
наблюдаемому миру. Смысл этого замечания станет ясен, когда мы изложим
собственную позицию (см. раздел 6 Б).
7
Справедливость этого утверждения для раннего эмпиризма, на наш взгляд,
достаточно обоснована в статьях данного сборника о Копте и Спенсере,
написанных Б. С. Грязновым.
8 Ph Frank. Modern Science and its Philosophy. N . Y., 1955, p. 7.
9
P W. Bridgman The Logic of Modern Physics. N . Y ., 1928, p. 3 .
10 Ibid., p. 2.
11 Ibid., p. VIII.
12 См.: R. Carnap. Testability and Meaning.— «Philosophy of Science: 1936, v. 3, N 4,
p. 454—455.
13
См. R . Carnap. The Foundations of Logic and Mathematics — «International
Encyclopedia of Unified Science», v. 1, N 3. Chicago, 1939, P -
61
ff.
14
см.: R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical
Concepts. —«Minnesota Studies in the Philosophy of Science», v. 1 . Minneapolis, 1956,
p. 42 ff; The Philosophy of Rudolf Carnap. La Salle 1963, p. 77 ff., 958 ff.; P. Карнап.
Философские основания физики. М .. 1971, ч. 5 .
15
см. например: Е. Nagel. The Structure of Science. N . Y., 1961, p 97 ff.
16
The Philosophy of Rudolf Carnap, p. 959 .
17
См.: R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concepts.
«Minnesota Studies in the Philosophy of Science», v. 1, p. 41.
18 «Дадим имя «вещный язык» тому языку, который мы употребляем в обыденной
жизни при разговоре о воспринимаемых вещах, окружающих нас. Предложение
вещного языка описывает вещи путем констатации их наблюдаемых свойств
или наблюдаемых отношений, существующих между ними» (R. Carnap.
Testability and Meaning. —«Philosophy of Science», 1936. v . 3, N 4, p. 466).
19
Ibid.
20 R. Carnap. Testability and Meaning. — «Philosophy of Science», 1936„ v. 3, N 4, p.

466—467.
21 R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concepts. — «Minnesota
Studies in the Philosophy of Science», v. 1, p. 38 .
22
The Philosophy of Rudolf Carnap, p. 959 .
23
Ibidem.
24 R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concepts. — «Minnesota
Studies in the Philosophy of Science», v. 1, p. 43 .
25 Ibid., p. 66.
28 См.: N. R . Campbell. Physics. The Elements. Cambridge University Press, 1920, Ch.
6; N. R . Campbell. What is Science? London, 1921, Ch. 5.
27
См.: Дж. Ст. Милль. Система логики. М ., 1914, кн. 3, гл. 16.
28
См.: П. Дюгем. Физическая теория, ее цель и строение. СПб., 1910, гл. 2
29 Термины «эмпирические законы» и «теоретические законы» появились в
позднем эмпиризме лишь во второй половине XX в. Н. Кэмпбелл и его
последователи долгое время пользовались терминами (соответственно)
«законы» и «теории».
30 Вместо термина «эмпирические законы» Э. Нагель пользуется термином
«экспериментальные законы», а наряду с термином «теоретические законы»
пользуется как тождественным ему термином «теория».
31 Е. Nagel. The Structure of Science, p. 83.
32
Ibid., p. 84.
33 Ibid, p. 85.
34 См.: E. Nagel. The Structure or Science, p. 80, 85, а также: Р. Kapнап.
Философские основания физики, стр. 306, 308—310, 321 и далее.
35
См.: Р. Карнап. Философские основания физики, стр. 301, 303, 310.
36
Там же, стр. 303 .
37
Там же, стр. 310.
38
В некоторых поздних работах Р. Карнап называл «правила соответствия»
«теоретическими предложениями», однако при этом подчеркивал, что они —
«смешанные предложения» и что в теорию входят лишь «чисто теоретические
предложения», содержащие только «теоретические термины» (см.: Р. Карнап.
Философские основания физики, стр. 341).
39
Дж. Ст. Милль. Система логики, стр. 202 (Курсив мой. — Е . Н.) .
40
W. Kneale. Probability and Induction. Oxford, 1949, p. 103 (Курсив мой. — E. H.) .
41
R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concepts. — «Minnesota
Studies in the Philosophy of Science», v. 1, p. 44 —45 .
42 Ibid., p. 45.
43 R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concepts. — «Minresota
Studies in the Philosophy of Science», v. 1, p. 49 .
44
The Philosophy of Rudolf Carnap, p. 79.
45
См : Р. Карнап. Философские основания физики, стр. 301.
46 См.: R. Carnap. The Foundations of Logic and Mathematics.—«International

Encyclopedia of Unified Science», v. 1, N 3, p. 57.
47
R. Carnap. The Methodological Character of Theoretical Concepts. — «Minnesota
Studies in the Philosophy of Science», v. 1, p. 48 . (Курсив мой. — E. H.)
48
The Philosophy of Rudolf Carnap, p. 78 (Курсив мой. — E . Я.),
49
W. Kneale. Probability and Induction, p. 92.
50 «Содержательно аподиктическим» мы называем то знание, которое
традиционно обозначается термином «синтетическое (аподиктическое)
знание», в отличие от формально аподиктического — аналитического — знания.
51 В качестве синонима термина «теоретическая процедура» в литературе
часто используется термин «логическая процедура». Однако, если определить
последнюю как операцию, выполняемую по правилам логики, то эти два типа
процедур оказываются далеко не совпадающими. С одной стороны,
теоретические процедуры иногда (отчасти или даже целиком) выполняются на
интуитивном уровне,
с другой — эмпирические процедуры в некоторых случаях выполняются чисто
логически, т. е. являются логическими процедурами.
52 Здесь (как и в разделе 5) этот термин употребляется нами лишь из
соображений простоты терминологии. Точнее это разграничение следовало бы
назвать «гносеонтологическим», ибо оно осуществляется не в рамках
онтологии (учения о бытии), а в рамках «гносеологической онтологии» — того
раздела гносеологии пауки, который исследует отношение научных знаний к
внешнему миру, бытию.
53 В соответствии со сказанным выше (см сноску 52) здесь точнее было бы
говорить о «чисто (или собственно) гносеологическом разграничении», ибо оно
выполняется в той части гносеологии науки, которая осуществляет
сравнительный анализ самих форм научного знания.
54
См., например: Дж. Ст. Милль. Система логики, кн. 3, гл. 16; Р. Карнап.
Философские основания физики, стр. 303, 305.
55
Н. Putnam. What Theories are not. — «Logic, Methodology and Philosophy of
Science», Stanford, 1962, p. 243.
Ю. Н. Серов
КОНЦЕПЦИЯ «ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНОГО» ЗНАНИЯ КАРЛА
ПОППЕРА
Полувековая история неопозитивизма позволяет теперь более точно определить
общее значение этого направления в философии, место и роль отдельных его
представителей. И прежде всего очень существенно дать современную оценку
системе взглядов, предложенную таким философом, как Поппер.
Можно с полной уверенностью утверждать, что развитие собственно
попперовских идей неразрывно связано с разработкой и критикой программ,
выдвигаемых в рамках неопозитивизма на протяжении всего периода его
существования. Интерес к этому довольно своеобразному философу определен к

тому же его исследовательской позицией.
С самого начала образования «Венского кружка» Карл Поппер выступает как
критик идей данного направления по проблемам логики, методологии и
философии науки. Уже в 1933— 1934 гг. Карл Поппер выдвигает оригинальную
концепцию «критерия научности», противостоящую традиционной концепции
неопозитивистов. В настоящее время именно с разработкой этой концепции
связывается логически финал программы так называемого эмпирического
обоснования науки. В связи с этим можно заметить, что Поппера обычно
квалифицируют как философа позитивистского толка. Однако сам Поппер
неоднократно выражал свое несогласие с такого рода оценками 1. В качестве
аргумента он указывал на свою критику позитивизма, на альтернативное
решение проблем логики и философии науки, а также, и это любопытно, на то,
что его философскую позицию часто определяли как «неоплатонизм», а его
самого обвиняли в объективном идеализме «гегелевского» толка. Не вдаваясь в
подробности и тонкости данной вполне самостоятельной темы, можно заметить,
что «разнородность» оценок философии К. Поппера имеет реальное основание.
Поскольку развитие попперовских идей шло в тесном взаимодействии с
разработкой концепций неопозитивизма, это в первую очередь означает, что
критик традиционных неопозитивистских взглядов занимался решением тех же
самых проблем. И в этом смысле его философская позиция полностью
вписывается в эклектическое совмещение взглядов большинства представителей
многоликого направления. Но К. Поппер с самого начала резко
противопоставляет свою концепцию большинству представлений о логике науки
и научного исследования, получивших распространение среди неопозитивистов.
Благодаря такой обособленной позиции Поппер вполне справедливо не считает
себя позитивистом, определяя свое кредо как «критический реализм».
По-видимому, история философии найдет здесь свой интерес и определит меру
достоверности. Данное изложение преследует более скромную цель. Ниже
предстоит показать, каким образом Поппер решал некоторые проблемы
философии науки, как в связи с этим видоизменялась проблематика
эмпирического обоснования научного знания.
Основной в неопозитивистской «программе эмпирического обоснования науки»
2
предстает проблема определения критериев научности и истинности
теоретического знания, установления достаточно жесткого основания оценки
истинности и тем самым научности теоретических положений. Определяющая
догма эмпиризма утверждает, что вопрос об истинности или ложности решается
посредством обращения к опыту, который рассматривается как совокупность
«чувственных данных», переживаний. В рамках неопозитивистского
направления вопрос о доверии «чувственным данным», выражаемым в так
называемых протокольных предложениях, вызвал широкие дебаты. Однако, не
апеллируя к истории критики и модификаций критерия подтверждаемости,
рассмотрим ситуацию, создающую практически неразрешимые трудности для

реализации идеи опытного подтверждения. Речь идет о тех случаях, когда
выдвигаются, по крайней мере, две теории, объясняющие примерно одну область
явлений, при этом каждая из теорий имеет свои «неопровержимые»
доказательства. Очевидно, что в данном случае только подтверждаемости для
определения истинности и научности уже недостаточно. Преодоление такого
рода трудностей возможно по следующим направлениям: либо искать
«внеэмпирические» критерии3, либо пересмотреть критерий опытного
подтверждения. Обе возможности нашли сторонников и были реализованы в
современной философии науки.
Поппер начал именно с пересмотра идеи подтверждаемости. (Надо отметить, что
фактически никто из представителей неопозитивизма не решился подвергнуть
сомнению эмпирическую подтверждаемость как критерий научности.) Задаваясь
вопросом, на каком основании можно утверждать, логически обоснованно
заключать, что истинность теорий определяется подтверждаемостью в опыте,
или существует ли основание для утверждения истинности теории (гипотезы,
следствий из нее), даже если мы располагаем большим числом подтверждений —
Поппер отвечает предельно кратко: нет. Как бы ни было велико число
подтверждений, из этого логически не следует утверждение об истинности
теории. Дело в том, что достоверность вывода об истинности теории,
подтвержденной опытным путем, может быть получена только, если допустить
справедливость принципа индукции. Но для Поппера проблема индукции
составляет нерешенную задачу. Поэтому прежде, чем решать проблему
эмпирического обоснования теоретического знания, необходимо рассмотреть
проблему индукции.
Проблема индукции, особенно в юмовском варианте, всегда составляла камень
преткновения для эмпиризма. И, как справедливо замечает Поппер, ни одно из
традиционных ее решений в границах идеологии эмпиризма не может считаться
убедительным.
Смысл попперовского решения состоит в следующем: если нельзя достоверно
полагать истинность теории, зависящей от ее подтверждения эмпирическими
данными, то точно так же нельзя говорить, что теория ложна, если она не
подтверждается эмпирическими данными, т. е. подтверждаемость и
опровергаемость «симметричны». Выход из такого тупикового положения
можно найти, обратившись к вопросу об истинности самих подтверждающих или
опровергающих данных4
. Если можно установить истинность подтверждающих
или опровергающих данных, то можно считать оправданным утверждение об
«истинности или ложности» теории. Однако эмпирические данные, посредством
которых происходит проверка теории, сами должны принадлежать некоторой
теории. Следовательно, их истинность в свою очередь зависит от истинности
объясняющей их теории, и, следовательно, ситуация, в которой возникает
проблема индукции, есть ситуация «конкурирующих» теорий, теорий,
противостоящих друг другу.

Подведем некоторые итоги с тем, чтобы перейти к новой проблеме. Поппер
начинает с того, что ставит под сомнение идею подтверждаемости теорий
опытом как окончательный критерий ее научности. Особенно это касается новых
выдвигаемых теорий. Действительно, на каком основании можно считать теорию
истинной и тем самым включать ее в систему научного знания?
Если истинность теории обосновывается просто опытным подтверждением, то
наиболее общие утверждения теории неизбежно должны быть только
проблематичными, так как опыт не может доставить нам бесконечную
совокупность фактов.
Уже на этой стадии рассуждения возникает необходимость вернуться к
начальной «ситуации» и переосмыслить исходные допущения. Схема
рассуждения была такова: 1) гипостазировалась отдельно взятая теория, которая
—
таково требование научности — должна удовлетворять критерию истинности;
2) таковым в соответствии с методологией неопозитивизма предстает
подтверждаемость; 3) вводится контрутверждение, основанное на
невозможности заключения об истинности теории на основании сколь угодно
большого числа подтверждений; 4) проверка теории на подтверждение может
дать «отрицательный» результат, и в этом случае ее истинность ставится под
сомнение.
Неудовлетворительность критерия подтверждаемости заставляет обратить
внимание на следующие моменты: в какой ситуации возникает необходимость
проверки на подтверждаемость и каков статус опровергающих (или
подтверждающих) положений. Эти моменты фактически явились ключевыми
для всей последующей эволюции взглядов К. Поппера. Рассмотрим статус
опровергающих и подтверждающих положений. Истинность последних может
быть зафиксирована только относительно уже апробированных теорий, или,
другими словами, они должны быть представлены в науке как ее достояние. Для
того чтобы правильно разрешить вопрос о «приемлемости» новой теории,
необходимо ее сопоставить с предшествующими теориями. И если будет найден
опровергающий новую теорию факт, в этом случае старая и новая теории
становятся конкурирующими, сталкиваются.
Действительно, теории противостоят друг другу, если обе претендуют на
объяснение общей области явлений, но одна из них поставляет опровергающий
факт, и таким образом старая теория до некоторого момента остается
предпочтительнее. Вот эту ситуацию сопоставления, «выбора» теорий Поппер и
считает основной и главной в разрешении вопроса об истинности теоретических
построений. Ибо «просто» подтверждать или опровергать теорию —
безнадежное дело. Никогда нельзя будет окончательно и бесповоротно доказать
ни ее истинность, ни ее ложность. Отдельно взятая теория (а равно гипотеза или
следствия из нее) плохая, недостаточная модель для философии науки. Поппер
отказался от попытки эмпирического обоснования науки на пути поиска
определения подтверждаемости. Продуктивность метода сопоставления, по

Попперу, заключается в том, что он стимулирует поиск нового знания, новой
теории, снимающей опровергающие данные. Или в общем виде, особенно если
речь идет о новой выдвинутой теории, ставится вопрос об основании, на котором
новое знание может быть включено в тело науки. Кроме того, «отрицательный»
ответ на проблему индукции влечет «положительный» вывод. Если
эмпирическая подтверждаемость теорий не может быть основанием для
установления их окончательной истинности и можно говорить лишь о
предпочтительности до определенного момента, то любая научная теория,
согласно Попперу, должна рассматриваться как «догадка», предположение,
просто гипотеза. И, следовательно, как всякое предположение, научная теория
может быть опровергнута. Таким образом, Поппер заключает, что
принципиальная опровергаемость или фальсифицируемость предстает
решающей характеристикой научного знания. Здесь Поппер, по его
собственному замечанию, перешел к «кантовской проблеме», проблеме
демаркационного критерия. Каким образом можно отличить научное знание от
ненаучного? Как отделить научные положения от метафизических? Каким
образом — а это уже «расселовский вопрос» — можно отличить осмысленные
высказывания от бессмысленных. Собственно говоря, смысл проблемы
демаркации очерчивается подобного рода вопросами. Ответ на «кантовскую
проблему» выглядит следующим образом: «Подлинно научными
предложениями являются предложения, которые могут быть опровергнуты
опытом» 5
.
Итак, фальсифицируемость является определяющим фактором, основанием
«приемлемости» теоретического построения. Прежде чем перейти к
рассмотрению принципа метода, следующего из идеи предположительного
знания, можно сделать ряд замечаний. Введение принципа фальсифицируемости
окончательно приводит Поппера к отказу рассматривать истинность (и
ложность) теории как решающую характеристику научности. Истинность
становится функциональным параметром, имеющим смысл только в контексте
предпочтительности на определенном этапе до тех пор, пока научное
исследование не нашло достойную замену теоретической конструкции. Оценка
теорий есть оценка их научности. Фальсифицируемость — основное
свидетельство научности: метафизические, религиозные и тому подобные
положения не фальсифицируемы. Следовательно, центр тяжести проблематики
эмпирического обоснования науки смещается к вопросу о «приемлемости»
6
.
Теория, претендующая на научность с тем, чтобы быть включенной в систему
знания, должна доказать свою «выживаемость» в конкурентной борьбе через
подтверждение и опровержение.
В задачу данной работы не входит разбор трудностей реализации и процедурного
оформления идеи фальсифицируемости. Можно отметить лишь одну реальную
трудность в использовании процедуры фальсификации, а соответственно
критерия демаркации для «предложений существования». Речь идет о том, что

высказывания с квантором существования могут быть верифицированы, но не
могут быть фальсифицированы. В этом случае происходит нарушение
«симметрии» подтверждения и опровержения и вопрос о приемлемости
предложений существования становится проблематичным
7
. Именно в связи с
вопросом о «неэмпиричности» высказываний с квантором существования
Поппер говорит о допущении в тело науки «метафизических» положений.
Итак, можно с очевидностью зафиксировать, как попперовские результаты
привели к логическому исчерпыванию и «завершению» неопозитивистской
программы эмпирического обоснования науки. Окончательно видоизменилась,
сдвинулась проблематика: от верифицируемости к фальсифицируемости, от
истинности к научности, от игнорирования метафизических положений к
признанию их полезности для научного исследования. Еще большее
переосмысление задач логики и методологии науки стимулирует идея
предположительного знания. Как отмечалось выше, попперовское решение
юмовской проблемы индукции привело его к постулированию принципа
относительности, или предположительности знания. Научные теории — «не
более чем догадки», рано или поздно подлежащие замене. Этот постулат для
Поппера не только логическое положение; его оправдание — в самой науке. Во
все периоды развития науки постоянно происходит замена понятий, принципов,
теорий, допущений и т. д . Это свидетельствует о том, что научное исследование
направлено не только на получение нового знания, но и на пересмотр и замену
отживших теорий новыми. В силу этого для Поппера, и здесь он кардинально
расходится со многими сторонниками позитивизма, по-иному ставится задача
логики науки. Логика науки прежде всего — логика научного исследования, т. е.
она должна объяснить в первую очередь, какова стратегия научного
исследования. Идея предположительного знания и фальсифицируемости
фактически содержит ответ: от предположений к опровержению, а затем
улучшению предположений. В качестве нормативной установки
исследовательской деятельности предполагается стратегия, а по Попперу, так
реально и осуществляется мышление— через опровержение выдвинутых теорий
к новым, улучшенным теориям. И этот процесс в принципе безграничен: ученые
всегда будут опровергать и изменять свои теории и в этом заключена
прогрессивная сущность их деятельности. Такой метод — Поппер называет его
«методом проб и устранения ошибок» — ориентирует логику и методологию
науки на анализ мышления исследователя. Здесь Поппер противопоставляет
«логике науки», как она понималась неопозитивистами, логику исследования,
или так называемую логику открытия. Неопозитивистская логика науки
ориентирована на анализ ставшего, «готового» знания, «прошлых достижений» и
в этом смысле, решая проблемы обоснования, она есть логика «оправдания», но
не более того. Логика открытия ориентирована на анализ нового знания, теорий,
выдвигаемых как опровержение (или улучшение) предшествующих. Поэтому
предметом логики открытия предстает отношение между подтверждаемостью и

опровергаемостью. В соответствии с внутренней последовательностью развития
концепции Попперу необходимо было доказать, что процесс смены теорий —
имманентный процесс науки. Т. е. выдвигаемая теория должна содержать и
объяснять новые «факты», которые опровергали бы предшествующую теорию (и
в этом смысле «конкурирующую» теорию). Совокупность таких фактов
определяет «избыточное содержание» («избыточную информацию») 8. Это
«избыточное содержание», если оно выдерживает проверку на
подтверждаемость, включается в систему научного знания и тем самым
определяет «рост» знания. В этом случае процесс смены теорий становится
процессом роста знания. Таким образом, введенное понятие роста предстает в
попперовской концепции решающей характеристикой науки вообще. И
фактически этим понятием завершается вся концепция. С обсуждением проблем
и задач, встающих перед логикой, методологией и философией науки,
рассматривающих изменение, рост, развитие и прогресс знания, связан уже
новый круг исследований, осуществляемых последователями (и критиками)
Поппера.
Выше приведенное изложение преследовало довольно узкую задачу: показать,
каким образом доктрина эмпирического обоснования науки при
последовательной логической реализации приходит к «тупиковым» проблемам.
Попытки разрешить возникающие трудности приводят к изменению самих
проблем и в конечном счете к отказу от исходной доктрины: допущений,
понятий, принципов. В этом смысле Поппер, развивая идею предположительного
знания, проделал ту имманентную критику философии науки позитивизма,
которая во внешнем выражении и осуществлении предстает как философская
несостоятельность и историческая нереализуемость программы позитивизма.
Конечно, нет никаких оснований считать Поппера уникальным философом, не
имеющим предшественников. Многие его положения берут начало в философии
Маха, Пуанкаре и особенно Дюгема. Тем не менее, пожалуй, именно Попперу
удалось перейти от решения проблем собственно позитивистской программы
обоснования науки к основательному пересмотру всей проблематики. В этом
отношении очень показателен «выход» попперовской методологии:
обоснованное, научное знание — это знание, которое прогрессирует, т. е.
способно к росту. Поэтому новая теория должна обеспечивать избыточное
содержание — необходимый компонент роста. Но тем самым очерчивается новая
проблематика методологии науки. И прежде всего нужно ответить на следующие
вопросы: каким образом можно оценивать рост знания; как осуществляется рост,
каков его механизм? Дело в том, что само по себе избыточное содержание не
свидетельствует о прогрессе науки. Другими словами, в общем виде встает
проблема описания развития научного знания. Но именно о развитии Поппер (и
многие его последователи) предпочитают не говорить. И это определяется
факторами, свидетельствующими не в пользу методологии Поппера. Идея роста
и тем более идея развития предполагают преемственность, а не просто

увеличение или накопление знания. Следовательно, смена теорий через
опровержение и улучшение предполагает не только отказ от одной в пользу
другой, более приемлемой, но и связь преемственности. Но тогда в рамках
концепции Поппера возникает необходимость индуктивного принципа9. Т . е.
необходимо обосновать положение, что опровергаемая теория будет также
опровергаться в будущем. Или, другими словами, что фальсифицирующие
теорию данные останутся таковыми. Но для Поппера индуктивные принципы в
принципе не приемлемы; логика открытия заменила традиционную
индуктивную логику.
Далее, прогрессивный рост требует объяснения исторической необходимости
смены теоретических представлений; т. е. введение принципа историзма. Для
Поппера это также неприемлемо. О неприятии историзма, как научного
принципа им было заявлено в работе «Нищета историзма», где историзм
объявляется «бедным», непродуктивным методом 10
.
Наконец, для объяснения механизма роста Поппер использует понятие
«критицизма». В узком смысле это означает, что необходимость улучшения
выдвигаемых теорий-предположений задается критической рефлексией
исследователя, который должен «сознательно» стремиться к опровержению.
Понятие «критицизма» очень продуктивно и позволяет решать многие проблемы
философии науки. Но полагание критицизма исключительно как рефлексии
исследователя означает фактически апелляцию к субъективной способности,
которая либо врожденна, либо навязана ему самой научной практикой. Но
последнее предполагает, что необходимость «критицизма» определяется самим
ходом исследовательской деятельности: решением задач, проблем, парадоксов и
антиномий 11. Здесь мы наблюдаем изменение самого предмета исследования,
точнее, — переход к новому предмету. Требуется рассмотреть
научно-исследовательскую деятельность не только в понятиях логики открытия,
но и в понятиях и категориях процесса. Логика открытия потребовала логики
процесса. А это в свою очередь означает, что для описания развития знания
нужны новые единицы и модельные представления адекватного описания столь
сложного объекта. В этом направлении и осуществлялась дальнейшая разработка
попперовских идей его последователями (или считающих себя таковыми). Так,
были выдвинуты понятия «научно-исследовательских программ» Имре
Лакатоса, «парадигмы» и структуры научных революций Томаса Куна
12
.
Рассмотрение и анализ понятий процессов развития знания, науки,
исследовательской деятельности предполагает выход к более широким
контекстам методологического осмысления и критики.
Ниже, на примере работы Т. Куна «Структура научных революций» 13, будет
рассмотрена одна из попыток описания процесса изменения научного знания.
Выбор указанной работы определился следующими моментами. Монография Т.
Куна — одно из наиболее фундаментальных исследований, независимо от
имеющихся недостатков как в самой концепции, так и в способе изложения,

затрагивающее наиболее назревшие и актуальные проблемы методологии и
истории науки. Можно отметить большой резонанс, вызванный концепцией Т.
Куна, практически во всех областях методологии так или иначе затрагивающей
вопросы теории изменяющихся, становящихся и развивающихся объектов. В
известной мере успех концепции определяется кризисом логики науки в
неопозитивистском варианте. Появление более содержательного исследования, в
методологической основе противостоящего неопозитивистской трактовке
развития науки как «накопления» знания, естественно, вызвало оживленные
дискуссии.
Наконец, позиция Т. Куна вызвала довольно резкую критику К. Поппера,
несмотря на то, что автор концепции структуры научных революций исходил из
попперовской трактовки научного знания как предположительного и
неоднократно истолковывал свою позицию как дополняющую и развивающую
идеи логики научного открытия.
Т. Кун обратил внимание на следующий момент, ставший серьезным
возражением попперовскому представлению о науке. Если полагать, что все
содержание научной деятельности сводится к выдвижению теорий-догадок, их
опровержению, подтверждению, улучшению и применить эту схему для
объяснения процесса исторического развития науки, то она предстанет
исключительно как постоянное изменение теорий. Однако, замечает Кун, это
представление совершенно не сообразуется с действительной историей науки;
реальная научная деятельность не сводится только к «изобретению» догадок, их
критике и улучшению. Опираясь на указанную схему, Поппер забывает о
специфике научно-исследовательской работы; а она, по мысли Куна, состоит в
решении проблем и задач. Представление Поппера охватывает особый, из ряда
вон выходящий период научной деятельности — период революции в науке. В
этом смысле, доведенная до крайности попперовская схема изображает науку как
перманентную революцию. Действительно, научные революции —
исторический факт, но справедливо и то, что существовали периоды спокойного,
«нормального» развития, которые не в меньшей, а скорее в большей степени
характеризуют науку. Указанием на такого рода факты, Кун не только фиксирует
серьезную трудность для попперовской концепции в объяснении процессов
изменения научного знания в контексте исторического рассмотрения, но неявно
ставит под сомнение смысл введения демаркационного критерия как
универсального различения и отграничения научного знания от других форм
знания. Т . е. критерий, основанный на испытании и фальсификации
теоретических построений в лучшем случае может быть признан таковым в
ситуациях кризиса, неразрешимых противоречий, отказа от исходных
фундаментальных допущений —иными словами, в период революции в науке.
Но это не дает нам права утверждать, что подобного рода критерий применим в
период, когда ситуация кризиса преодолена, в периоды нормализованной науки.
Вычленение трудностей попперовской концепции в неявном виде очерчивает

проблематику, ставшей для Т. Куна определяющей при описании процесса
изменения научного знания. Если специфику научной деятельности определяет
нормальная, или нормализованная, деятельность исследователей и нормальные
периоды в развитии науки составляют основной ингредиент процесса, то
необходимо объяснить, чем определяется нормализованность и каким образом
она нарушается и восстанавливается (т. е. объяснить факт революций в науке).
Этой проблематике была посвящена оригинальная и плодотворная работа Т.
Куна «Структура научных революций». Для целей данной статьи нет нужды
подробно рассматривать и анализировать идеи, изложенные в монографии Куна,
тем более, что подробный анализ можно найти в соответствующей литературе по
данному вопросу и
. Разберем схему объяснения и основные понятия,
используемые и введенные Куном для анализа и истолкования процесса
изменения научного знания.
Основным понятием куновской концепции является понятие «парадигма». В
самом общем виде парадигма представляет собой совокупность принципов,
понятий, методологических (и даже философских) установок, определяющих
область исследования, объект изучения, а также набор проблем и задач, которые
будут решаться профессиональными учеными. Группы исследователей,
принимающих парадигму как образец и норму своей деятельности, составляют
«научное сообщество».
Надо сразу отметить, что для Куна крайне важно зафиксировать момент связи
парадигмы и научного сообщества: парадигма существует только в силу того, что
она используется сообществом, а сообщество исследователей может
осуществлять научную деятельность, только исповедуя определенную
парадигму. Если не фиксировать связь между указанными элементами, то
фактически они становятся пустыми понятиями, не имеющими никакого
реального содержания.
Остается понять теперь, какого рода научная деятельность выпадает на долю
научного сообщества, вооруженного парадигмой. По мысли Куна, исследователи
в такой ситуации занимаются решением тех и только тех задач и проблем,
которые им репрезентирует парадигма. Мало того, парадигматика в куновском
варианте предполагает и средства решения задач и критерий оценки результатов;
на долю исследователя остается фактически поиск способов и методов решения.
Итак, сообщество, вооруженное парадигмой, осуществляет деятельность по
решению задач-загадок (по терминологии Т. Куна). Другими словами,
деятельность исследователя нормализована в самом широком смысле. При
истолковании относительно истории науки связь «парадигма — сообщество»
предстает как выражение нормального периода в развитии науки.
Определив таким образом нормализованность, Кун последовательно показывает,
каким образом происходит ее нарушение. В определенный момент
функционирования парадигмы и научного сообщества происходит
исчерпывание как предметной области исследования, так и средств решения

задач. Как правило, сигналом к этому служат противоречия между теориями и
фактами, или, по терминологии Куна, «аномалии». В первую очередь речь идет о
том, что теории, составляющие основу парадигмы, на определенном этапе
перестают удовлетворительно объяснять эмпирический материал, особенно если
в качестве экстраординарного факта предстает новое научное открытие.
Исчерпывание парадигмы в конечном итоге приводит к ее разрушению, а
соответственно и к распадению научного сообщества. Именно этот момент
характеризует ситуацию «кризиса», или нарушение нормальной науки.
Кризисная ситуация ставит задачу создания новой парадигмы. Выработка и
организация новой парадигмы и соответствующего научного сообщества
знаменует собой преодоление кризиса и переход к новому этапу
нормализованной науки. Кроме этого переход к новой парадигме в истолковании
Куна представляет собой не только отказ от предшествующей. Новая парадигма
должна хотя бы частично разрешить противоречия своей предшественницы и
дать приемлемое истолкование аномалий. Как правило, такое истолкование в
силу аномальности фактов предполагает пересмотр фундаментальных
допущений и принципов, составляющих основу парадигмы. Собственно говоря,
движение перехода от «ординарной», или нормальной, науки к
«экстраординарной» и затем опять к нормальной выражает процесс научной
революции. Для Т. Куна эта схема перехода и определяет структуру,
работающую на протяжении развития науки. Меняются парадигмы и
сообщества, схема изменения остается постоянной.
Теперь можно видеть, каким образом предстает изменение научного знания в
парадигматике, предложенной Т. Куном. Изменение происходит как смена
парадигм, т. е. принципов, допущений, понятий, предметной области
исследования и т. д., меняется представление об объектах и способах
оперирования с ними. Революция в науке получает в концепции Куна не только
свое истолкование, но и обоснование необходимости: только переход к новой
парадигме позволяет фиксировать изменение научного знания, переход
осуществляется с преодолением кризиса и перестройки основополагающих
теоретических представлений. Конечно, этот момент с полным основанием
можно считать наиболее существенным в работе Т. Куна. В силу того что Кун
рассматривает проблематику философии и методологии науки в контексте
истории, он неизбежно, хотя и в неявной форме приходит к заключению, что
изменение научного знания, его рост, представляет собой закономерный
процесс. Поэтому все факторы этого процесса, в той или иной форме
осознаваемые в истории науки, должны быть объяснены как необходимые.
Благодаря этой позиции Т. Кун в известной мере преодолевает ограниченность
попперовского представления на процесс роста знания.
Несмотря на прогрессивность куновского подхода в целом для современной
буржуазной философии науки, он страдает серьезным недостатком, который,
вообще говоря, ставит под сомнение возможность дальнейшего использования и

разработки предложенных понятий и идей как средств описания процессов
развития научного знания. Речь идет о самой трудной проблеме описания
процесса изменения. Выше указывалось, что К. Поппер в принципе не пользуется
понятием развития применительно к научному знанию. Аналогично поступает и
Т. Кун. И это не случайно; тот способ, каким представлен процесс изменения в
работе «Структура научных революций», не позволяет оценивать переход от
одной парадигмы к другой как переход развития. Мало того, для Куна парадигмы
представляют собой замкнутое образование, и анализ сопоставления двух
парадигм приводит автора к тезису о «несоизмеримости» парадигм. В крайней
форме тезис несоизмеримости полностью лишает возможности говорить даже о
росте знания — остается исключительно изменение. Очевидно, что сам факт
изменения знания может предполагать как прогресс, так и регресс в развитии.
Надо заметить, что Т. Кун хорошо видит сложившуюся трудность, но не осознает
ее принципиального характера. Это происходит потому, что современная
буржуазная логика и методология ориентируется на позитивистские
философские принципы. В этом смысле концепция Т. Куна так же
антиисторична, как и концепция К. Поппера.
Примечания:
1 См., например, К. Popper. Philosophy of Science. — In: British Philosophy in the
Mid-Century. London, 1957.
2 Подробный анализ и критика «программы» хорошо освещены в
соответствующей философской литературе. См., например: В. С . Швырев.
Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М ., 1966.
3
Разбору концепций внеэмпирических критериев посвящены работы. Е . А.
Мамчур. Критерии научности теоретических концепций — «Вопросы
философии», 1971, No 7, И. П. Меркулов. Проблемы семиотической простоты в
логике науки — «Вопросы философии» 1971, No 6.
4
Поппер полагает, что именно здесь заключена сущность его решения
проблемы. См.: К. Popper. Conjectural Knowledge: My Solution of the Problem of
Induction. — In: K. Popper. Objective Knowledge. Oxford, 1973.
5
К. Popper. The Logic of Scientific Discovery London, 1959.
6
Понятие «приемлемости» обстоятельно рассмотрено в монографии: И.
Лакатос. Изменение в проблеме индуктивной логики. (The Problem of Inductive
Logic. Amsterdam, 1968, p. 391—392).
7
См.: Б. С. Грязное. О попперовском критерии научного знания. — В кн:
Проблемы логики, методологии и философии науки. Ереван, 1972.
8 К. Popper. The Logic of Scientific Discovery, § 35.
9
См. I . Lakatos. Changes in the Problem of Inductive Logic. — In: The Problem of
Inductive Logic, p. 391—392.
10
K. Popper. The Poverty of Historicism. London, 1957. Конечно же, «бедность
метода» определяется Поппером совершенно неверным истолкованием

принципа историзма.
11 Реализация такого понимания критицизма осуществлена И. Лака-тосом в кн.:
Доказательства и опровержения М, 1967 и I. Lakatos. Falsification and the
Methodology of Scientific Research Programmes. — In: «Criticism and the Growth of
Knowledge». Cambridge University Press, 1970.
12 См., например: Н. И. Кузнецова. Некоторые проблемы логического анализа
научного знания в работах И. Лакатоса. — В кн.: Методологические основы
теории научного знания. Свердловск, 1973; Ю. Н. Серов. Проблема обоснования
научного знания и принцип развития — Там же
13 Т. Kuhn. The structure of Scintific Revolution. Chicago, 1962.
14
Например, Н.И . Ровный. Проблема научной революции в концепции развития
науки Т. Куна — В кн: Концепция науки в буржуазной философии и социологии М,
1973; В. М . Легостаев. Философская интерпретация развития науки Томаса
Куна. — «Вопросы философии», 1972, No 11

СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие.................... 3
Б. С. Грязнов. Учение о науке и ее развитии в философии О. Конта..................... 7
Б, С. Грязнов. Эволюционизм Г. Спенсера и проблемы развития
науки..................... 49
Б. С. Грязнов. Проблемы науки в работах логиков-позитивистов XIX в.: Д. С .
Милль, У. С . Джевонс........ 67
Е. П Никитин. Радикальный феноменализм Э. Маха .... 96
В. И. Мудрагей. Концепция «унифицированной науки» в логическом
позитивизме................. 131
О. А. Подлишевский. Методология исследования языка естествознания в
логическом эмпиризме........... 160
Е. П. Никитин. Теория и эмпирия: проблема разграничения 191
Ю. Н. Серов. Концепция «предположительного» знания Карла
Поппера.................... 230
Позитивизм и наука
Критический очерк
Утверждено к печати
Институтом истории естествознания и техники
АН СССР
Редактор Л. М. Тарасова,
Художественный редактор Я. И. Власик
Технические редакторы Я. С. Кашина, В. В . Волкова
Корректор Я. С. Княжицкая