ГОРОЖАНИН
ЧТО МЫ ЗНАЕМ О ЖИТЕЛЕ БОЛЬШОГО ГОРОДА?
1 Конфликт
2 Сообщество
3 Среда
4 Утопия
Виталий Куренной Екатерина Шульман Алексей Новиков Юрий Григорян Михаил Алексеевский Григорий Юдин Мария Фаликман Максим Кронгауз Василий Гатов Олег Шибанов Григорий Ревзин
Кто живет в большом городе? Мы знаем, что город — это бесконечное разнообразие людей и их социальных ролей, но, может быть, у них есть общие свойства, которые позволяют говорить о горожанине как таковом? И, может быть, возможность понимать и формулировать свои интересы как интересы горожанина может качественно изменить нашу жизнь и в городе, и в стране? Сборник «Горожанин» — попытка описать современного жителя большого города силами ведущих российских ученых и экспертов, принадлежащих различным научным дисциплинам и интеллектуальным традициям.
ISBN 978 5 906264 69 5
9»785906 264695
PRESS
STRELKA PRESS
ГОРОЖАНИН
ЧТО МЫ ЗНАЕМ О ЖИТЕЛЕ БОЛЬШОГО ГОРОДА?
STRELKA PRESS
2017
УДК 316.334.56
ББК 60.54
Г70
Редактор-составитель Иосиф Фурман Научный консультант Никита Румянцев Дизайн ОК-RM, London
Г70 Горожанин: что мы знаем о жителе большого города? М.: Strelka Press, 2017.-216 с.
ISBN 978-5-906264-69-5
Кто живет в большом городе? Мы знаем, что город — это бесконечное разнообразие людей и их социальных ролей, но, может быть, у них есть общие свойства, которые позволяют говорить о горожанине как таковом? И, может быть, возможность понимать и формулировать свои интересы как интересы горожанина может качественно изменить нашу жизнь и в городе, и в стране? Сборник «Горожанин» — попытка описать современного жителя большого города силами ведущих российских ученых и экспертов, принадлежащих различным научным дисциплинам и интеллектуальным традициям.
ISBN 978-5-906264-69-5
УДК 316.334.56
ББК 60.54
©Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», 2017
L
ПРЕДИСЛОВИЕ (9)
1
КОНФЛИКТ
СООБЩЕСТВО
(13)
(69)
3
СРЕДА
(137)
4
УТОПИЯ
(195)
ОБ АВТОРАХ (213)
1.1
СИЛА СЛАБЫХ СВЯЗЕЙ. ГОРОЖАНИН И ПРАВО НА ОДИНОЧЕСТВО (с. 14) Виталий Куренной
1.2
ПРИДЕТСЯ ДОГОВАРИВАТЬСЯ. ПОЧЕМУ У ГОРОЖАНИНА БУДУЩЕГО БУДУТ СПРАШИВАТЬ ПРО ВСЕ (с. 30) Екатерина Шульман
1.3
НА-СТРОЙКА ВМЕСТО
СТРОЙКИ. СВОБОДА
ВЫБОРА ВМЕСТО «ПРОЕКТА
СВОБОДЫ» (с. 48)
Алексей Новиков
2.1
ОТ ДЕМИУРГА К ПАРТНЕРУ.
КАКАРХИТЕКТОРЫ УВИДЕЛИ ГОРОЖАН (с. 70)
Юрий Григорян
2.2
ГОРОДСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ. ОТ ЛОКАЛЬНЫХ «ПЛЕМЕН» К ГЛОБАЛЬНЫМ «ПОТОКАМ» (с. 78) Михаил Алексеевский
2.3
ТОСКА ПО СООБЩЕСТВУ.
КАК ОБЪЕДИНЯЮТСЯ
СОВРЕМЕННЫЕ
ГОРОЖАНЕ (с. 100)
Григорий Юдин
2.4
В ЭПИЦЕНТРЕ ШУМА. ПОЧЕМУ ЧЕЛОВЕК НЕ СОЗДАН ДЛЯ
ГОРОДА (с. 118)
Мария Фаликман
3.1
ГЕОГРАФИЯ СЛОВ.
НА КАКОМ ЯЗЫКЕ ГОВОРЯТ
ГОРОЖАНЕ (с. 138)
Максим Кронгауз
3.2
ОБРЕЧЕННЫЕ НА КОНТАКТ. КАК МЕДИА ФОРМИРУЮТ ГОРОЖАН (с. 150)
Василий Гатов
3.3
ГОРОЖАНИН КАК ЭКОНОМИЧЕСКИЙ АГЕНТ. АБСТРАКЦИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ (с. 176) Олег Шибанов
4.1
12 МОСКВИЧЕЙ,
НЕ МОКНУЩИХ ПОД ДОЖДЕМ.
ИДЕАЛЬНЫЙ ГОРОЖАНИН
В XX ВЕКЕ (с. 196)
Григорий Ревзин

«Горожанин» — это продолжение издательского проекта Института «Стрелка» в серии сборников статей о городской проблематике. Мы всё еще недостаточно знаем, как развиваются города и какими инструментами могут пользоваться люди, заинтересованные в этом развитии. Задача проекта — подтолкнуть интерес к теме города внутри самых разных научных дисциплин и интеллектуальных ниш.
Каков современный горожанин? Можно ли говорить о его обобщенном портрете, если одно из фундаментальных свойств города — разнообразие? Можно и нужно — в обобщениях нуждается не только теоретическая наука, но и обычная интеллектуальная практика. Только увидев этот портрет, политик сможет выйти на выборы с содержательной программой, предприниматель — предложить рынку новый товар, архитектор — подготовить новый проект. В среде, где сосуществуют разные интеллектуальные и политические традиции, остается нерешенным вопрос: какой вес — и на каких весах — имеет позиция городского жителя? Как согласовать ее с позициями его соседей, мнением специалистов и намерениями стейкхолдеров? Для этого необходимо понимать, как устроена его жизнь.
Этот сборник полезен маркетологу, чиновнику, архитектору и урбанисту, но меньше всего нам хочется, чтобы он воспринимался как руководство по эксплуатации. Наша книга адресована самим горожанам. Сборник поможет жителям лучше
9 Предисловие
понимать и выражать свои интересы в масштабах города, не отдавая эту работу на откуп экспертам. Тогда слово «горожанин» вернет свой исторический смысл, а само городское развитие получит новые основания.
Варвара Мельникова, директор Института «Стрелка»


КОНФЛИКТ
I
1.1
Виталий
Куренной
СИЛА СЛАБЫХ СВЯЗЕЙ. ГОРОЖАНИН И ПРАВО НА ОДИНОЧЕСТВО
Современный, модерновый город — это прежде всего возможность для человека не быть частью никакого сообщества. Город — это уникальная культурная лаборатория, которая позволяет человеку быть одному. На протяжении почти всей истории человечества человек не мог быть один — он с необходимостью и неизбежностью был частью сообщества: большой семьи, клана, религиозной общины, сословия. И только в современном городе он получает возможность освободиться от этой неизбежной во всех прочих условиях необходимости быть частью сообщества, возможность быть индивидом.
КВИНТЭССЕНЦИЯ МОДЕРНА
Город для культуролога — это смысл. В этом фундаментальное различие между культурологическим и, например, социологическим подходами. Социолог оперирует понятиями, которые имеют гипотетический характер: классы, какие-то группы населения, сообщества. Впрочем, нарратив больших групп переживает сегодня не лучшие времена — большие социальные страты давно находятся под подозрением, и социология сильно дрейфует к области исследований культуры.
Для исследователей культуры принципиальным является смысловой горизонт, в котором существует и который способен удерживать человек. Мы не приписываем индивида к каким-то социальным структурам. Ключевым является смысловое содержание городского пространства: как люди видят и понимают город. Поэтому в культурологии для изучения города вполне можно обратиться к литературе, так как литература — это и есть понимаемый индивидом смысловой каркас города. В популярной культуре у нас, правда, прижилось невозможное понятие — все время говорят о каких-то «производителях смыслов». Ответственно заявляю: ни один современный серьезный теоретик, анализирующий проблему смысла, никогда не трактовал смысловую сферу как сферу производства, в котором заняты некие особо креативные индивиды.
Конечно, культурология, как и все гуманитарные дисциплины сегодня, во многом представляет собой поле междисциплинарных исследований (сложно провести границу между, например, той же городской культурной антропологией и определенными типами качественных социологических исследований). Лингвистический поворот, оказавший также существенное влияние на исследования культуры, подарил нам метафору города как текста. Но, на мой взгляд, эта модель себя во многом исчерпала: в советское время, разумеется, исследователь культуры был в каком-то смысле вынужден строить свои исследования, не выходя за рабочую плоскость письменного стола. Сегодня же ничто не препятствует тому, чтобы напрямую исследовать город как область практических смыслов, которые с ним актуально связывают люди.
Культурологическое исследование не столько объясняет скрытые механизмы, детерминирующие поведение людей, сколько аналитически проясняет те смысловые структуры,
в которых мы существуем. Смысл — это не сам предмет, но способ данности предмета, и с одним предметом люди могут связывать разные смыслы.
Отличным классическим образцом такого подхода является работа Георга Зиммеля «Большие города и духовная жизнь», где поведение горожанина не выводится из какой-то теории, а делается попытка понять, что представляет собой горожанин как тип, каким образом городская жизнь изменяет наше отношение к другим людям и как город меняет наш взгляд на мир. Зиммель не стесняется использовать в своем описании такие категории, как «пресыщенность», «одиночество», «нервность жизни». Это интерпретирующий аналитический подход, который позволяет понять те смысловые сцепки, в которых мы как горожане существуем.
Фундаментальная граница между традиционным и современным обществом пролегает по линии урбанизации. Город — это квинтэссенция модерна в его противоположности традиционному обществу как аграрному и общинному устройству жизни. Мы, собственно, и узнаем о появлении цивилизации модерна, когда значительная часть населения перемещается в города. Города продолжают расти во всем мире, всевозможные утопии наступления нового средневековья в форме новой деревни не спешат сбываться. Культурная критика цивилизации модерна также принимает в первую очередь форму культур-критики города. Существует огромный спектр критических теорий, которые в ослабленном виде трансформировались в популярные урбанистические концепции. Именно эта критика определяет разные стратегии того, как люди, которые занимаются городом, думают его менять, улучшать и развивать.
ПРОИЗВОДИТЕЛЬ ОДИНОЧЕСТВА
Один из самых распространенных критических упреков городу заключается в том, что город производит одиночество, отчуждает людей друг от друга, превращает их в бездушных исполнителей мелких ролей. Заратустра у Фридриха Ницше является последовательным критиком городского образа жизни, постоянно призывая нас в целях противодействия измельчанию покинуть города и отправиться куда-то там на природу и свежий воздух —
в пустыню преимущественно. Для Освальда Шпенглера культура умирает в больших городах, превращаясь в лишенную внутреннего измерения бездуховную цивилизацию. Житель больших городов для него — это «новый кочевник, паразит, подлинный человек фактов, лишенный традиций, выступающий бесформенной текучей массой, неверующий, с развитым умом, бесплодный»1. Вообще для стилизующихся под аристократический взгляд критиков город — это деиерархизированная «масса» одиноких рассудочных индивидов.
Сегодня подобная критика конвертировалась в одно из направлений урбанизма, который крайне озабочен тем, чтобы восстановить из этой массы чуждых друг другу индивидов некоторый порядок общинной формы. Урбанисты идут в городские дворы и подъезды, но не находят там никакого сообщества. Это их расстраивает, и они проводят некие мероприятия, чтобы собрать заново территориальное комьюнити, neighborhood, или же так организовать работу некоторых городских пространств, например библиотек, чтобы в них могло себя найти опять же какое-то сообщество, и т.д. Другие расширяют тротуары, чтобы индивиды начали выходить на них из своих машин и активно общаться между собой. В популярном левом варианте возникает идея, что надо побороться за «право на город» некоторых существующих, но ущемленных сообществ. То есть тут имеется широкий спектр разных бэкграундов — от романтически-консервативного урбанизма до левого.
На самом деле идея «права на город» лежит на поверхности и образует сущностную особенность жизни горожанина, но поскольку наиболее распространенные формы урбанизма отстаивают собственное нормативное право на городские преобразования, именно она почему-то игнорируется или забывается.
Дело в том, что город — современный, модерновый город — это прежде всего уникальная возможность для человека как раз не быть частью никакого сообщества. Город — это уникальная культурная лаборатория, которая позволяет человеку быть одному. На протяжении почти всей истории человечества человек не мог быть один — он с необходимостью и неизбежностью был частью сообщества: большой семьи, клана, религиозной общины, сословия. И только в современном городе он получает возможность освободиться от этой неизбежной во всех прочих
условиях необходимости быть частью сообщества, возможность быть индивидом. Но надо, конечно, понимать, что этот вот индивид, эта возможность быть одному — это не есть некая данность. Напротив, это сложный и рафинированный результат многих факторов — из области политики, права, экономики, — сошедшихся в цивилизации модерна. Более того, этот индивидуализм — хрупкий продукт, который, выражаясь известным афоризмом Мишеля Фуко, история может смыть, как волна смывает след на песчаном берегу.
Напомню очевидные вещи. Например, экономика во все прежние — досовременные — эпохи была очень определенно завязана на большую семью и дом. Собственно, «ойкос» — это и есть дом, экономика обычно — это домохозяйство. Она и сейчас во многом и часто является таковой в наших недогородах, где домашнее хозяйство включает дачу, огород, теплицу и т.д., которые обслуживаются большой семьей в целом. Логика построения семьи также определяется здесь тем, что новый дом, новая семья — это прежде всего экономика, поэтому в традиционных обществах вопрос о браке — это вопрос хозяйственный, а не вопрос индивидуального эмоционального выбора. И только полноценный город дает возможность сформироваться совсем другой экономике и другому типу семьи. Потому что только города создают условия для разделения труда: города, говорит Зиммель, вследствие своих размеров способны вместить «огромную массу самого разнообразного труда»2. А это означает, что человек может выйти из-под власти семьи как ойкоса и из-под власти общины, являющейся залогом выживания в традиционном обществе, и, исходя из своих возможностей и склонностей, найти себе место в этой экономике, основанной на разделении труда, на профессионализме.
Помимо прочего, тут возникает также возможность для союза людей, основанного не на экономическом значении дома-ойкоса, а на каком-то более сложном эмоциональном основании. Собственно, мы ежедневно можем наблюдать, как происходит это освобождение от давления и власти общины на улицах той же Москвы. Вот девушка-мигрантка покрасила волосы, сделала короткую стрижку и учится ездить на велосипеде — мне кажется, стоит ценить эту пусть даже внешнюю возможность, так как дома у девушки во дворе махалля, по которой, мне кажется, ностальгируют многие наши урбанисты, и эта самая махалля,
то есть локальное сообщество, не позволит ей вот так выглядеть и прокатиться на велосипеде. Есть и обратные примеры, когда какие-то общинные практики, вполне уместные в другом контексте, вдруг начинают проявляться в городской жизни, например в форме демонстрации общинных горских добродетелей у молодых людей с Кавказа. Требуется время, чтобы город справился с такими интервенциями нерелевантных ему культурных практик. В городах у нас предостаточно сообществ, но вот вопрос — города ли это?
Когда я слышу постоянные разговоры о том, что городская политика должна строиться вокруг и ради сообществ, у меня возникает ряд вопросов. Например, не является ли эта политика простым отражением наблюдаемой, увы, сословности и клановости нашего общества, когда в жизни человека определяющую роль играет не профессионализм, а клановые связи и прочие «знакомства». У нас есть некий парадигмальный пример индивидуалистической якобы аномии — разбитая лампочка в подъезде. Вот это вот беда, говорят нам, потому что жители подъезда должны бы собраться на собрание, начать там некую «коммуникацию» и вкрутить лампочку или, скажем, починить лавочку. Вот что я должен в связи этим сказать: у меня лично нет ни малейшего желания быть частью такого вотчаемого урбанистического комьюнити в подъезде и начинать сложную коммуникацию по поводу этой самой лампочки. У меня и на работе собраний хватает, я не хочу никакой дополнительной коммуникации, а мечтаю, положим, только о том, чтобы после работы кормить в молчании барбусов в своем аквариуме. Городское общество, конечно, должно быть устроено так (и не урбанисты могут решить эту проблему), чтобы граждане могли заплатить * за эту лампочку профессиональному электрику. И никакие внешние стимулы к тому, чтобы вовлечь меня в дополнительные формы демократической коммуникации, я оценить, к сожалению, не смогу. И в библиотеке мне тоже не нужно никакое сообщество — я прихожу туда с Платоном общаться, а не с другими людьми. И даже в музее мне не нужна никакая коммуникация, а нужен упорядоченный исторический нарратив, чтобы познакомиться с историей, например, этого города — без всяких поползновений устроить в этом музее костюмированное чаепитие с моим участием. Конечно, я утрирую — есть дети, есть разные категории посетителей музеев. Но я хочу напомнить, что города —
это также и пространство, где люди все еще ценят одиночество и возможность не вступать ни в какие дополнительные коммуникации, кроме самых формальных функциональных взаимодействий и прохладных ритуалов вежливости.
Это, разумеется, не означает, что тема некоторых типов сообществ не важна. Напротив, со времени Аристотеля мы знаем, что свободная полисная жизнь свободных граждан — отвлекаясь здесь от вопросов политики как таковой — предполагает также возможность сообществ, основанных на свободных, например дружеских, связях. Но эти сообщества прекрасно себя находят и без урбанистической политики. У нас они обычно где-нибудь в банях собираются или на дачах, а в крупных городах — в кафе и пабах. К сожалению, нынешняя урбанистическая политика в той же Москве стерла с лица земли почти все старые общественные пространства, вроде кафе или ресторанчиков, которые возникли за последние лет двадцать: новое благоустройство города явно рассчитано на приезжих, а не на горожан, обладающих исторической памятью прожитой в этом месте жизни.
Завершая этот сюжет, еще раз подчеркну: уникальность современного города не в том, что в нем есть сообщества. Сообщества есть и были всегда. Уникальность города в том, что город позволяет вам не быть частью сообщества, позволяет быть индивидуалистом-буржуа. Говоря словами Одо, Маркварда, культура модерна предполагает мужество быть буржуазным и мужество быть одиноким. Это далеко не тривиальная задача — существует огромный пласт критики и буржуазности, и предполагаемого ею индивидуализма и одиночества, а также огромное число утопических теорий, как нам надо от этого спастись. Однако эта возможность одиночества является лишь другим наименованием доступной в обществе модерна индивидуальной свободы. И как замечает Георг Зиммель в упомянутом мною эссе, никто и не обещал, что свобода индивида будет выражаться в ощущении безоблачного благополучия.
КРЕАТИВНОЕ РАЗРУШЕНИЕ СОЦИАЛЬНЫХ СВЯЗЕЙ
То, что было сказано выше, легко проиллюстрировать некоторыми современными популярными концепциями из области социологии и исследований культуры. У Стива Фуллера есть концепция университета как специфической формы разрушения социального капитала. Университет — один из важнейших институтов городской культуры, это культурный восприемник античных школ — основополагающей для западной цивилизации модели «пайдейи», то есть свободного образования и воспитания. Отталкиваясь от концепции Фуллера, городскую цивилизацию модерна можно в целом трактовать именно как институт творческого разрушения социальных связей. Есть классическая работа Марка Грановеттера, посвященная «силе слабых связей». В ней он утверждает, что слабые связи — это важнейший фактор профессиональной и карьерной мобильности человека. Кроме того, именно коммуникация в сети слабых связей является наиболее информативной. Сильные связи — это связи оформленных сообществ, семьи, близких друзей и др. Но Грановеттер эмпирически показал, что решающую роль, например, в карьерном росте человека в современном обществе играют не эти сильные связи, а связи слабые — то есть поверхностные, далекие от оформления их в форме некоего сообщества. Какие-то деловые встречи, какие-то контакты по работе и т.д. Кроме того, такие контакты являются наиболее информативными (в рамках сильных связей мы хорошо осведомлены о том, что известно в сообществе, в семье, в клане, — эта коммуникация обладает минимумом информативности).
Если мы посмотрим на эту концепцию с точки зрения описанного выше контекста городской культуры, то вполне можно сказать, что город, давая нам возможность освободиться от власти сообщества, в то же время открывает нам возможность для выстраивания слабых связей. Эти связи не слишком душевны, они имеют поверхностный, функциональный характер, опосредованный разными церемониалами городской вежливости. Это, по сути, деловая коммуникация. Такой тип коммуникации, надо заметить, не слишком нравится людям, привыкшим к тесным персональным отношениям в рамках сообщества: «Москва слезам не верит», — так говорит наша поговорка. И самим москвичам как жителям столицы примерно
с середины XX века приписывается как раз вот такой холодный, деперсонализированный тип коммуникации, деловой подход с минимумом сентиментальности. В глобальном мире функцию таких «москвичей» сегодня обычно играют «американцы» — «nothing personal, it’s juft business» и т.д. Все это, в общем-то, давно описано в исследованиях современной городской культуры: в больших городах возрастает роль рассудочных — то есть денежных и формально-контрактных — отношений в противоположность «душевным» персональным связям, господствующим в традиционном обществе. В классической русской литературе XIX века без труда можно отыскать и другие формы персонификации противопоставления культуры сильных и слабых связей, причем последнюю нередко олицетворяет фигура «немца». Но дело, повторюсь, не в Москве и не в американском глобализме — дело в типе и культуре связей: большие города осуществляют творческое разрушение сильных связей, в них преобладают и воспринимаются как все более значимые именно слабые связи.
Со стороны современных исследователей культуры этой мысли вторит и Ричард Флорида. Его понятие «креативного класса», конечно, весьма рыхлое, но если говорить о его твердом зерне, то оно сводится к тому, что креативный класс состоит из индивидуалистов, отказывающихся от уютного домашнего мира сильных связей. Креативный класс Р. Флориды состоит из людей, выбирающих слабые социальные связи, которые легко завязывать и от которых столь же легко освобождаться. В рефлексивной голливудской культуре, неустанно пропагандирующей традиционные семейные ценности, конечно, есть уже и образцы консервативной критики образа жизни представителей «креативного класса», например фильм «Мне бы в небо» (реж. Джейсон Райтман, 2009). Но как бы там ни было, если мы говорим о «креативном классе» и глобальном состязании городов за этот самый класс, то «сообщество» — это тема, о которой следует думать здесь в последнюю очередь. Добавлю также, что для Флориды важным показателем привлекательности того или иного города для креативного класса является высокий уровень толерантности. Но это как раз и означает ослабление власти влиятельных сообществ большинства, которым не очень нравится чуждая культура поведения. Толерантность означает, что мы научились понимать
относительность как своих собственных, так и чужих культурных привычек и стереотипов. Речь тут не о «мультикультурализме», который в некоторых случаях совершает очевидную ошибку — предлагает нам занять позицию благожелательной терпимости к таким культурным образцам, которые сами по себе исключают всякую симметричную терпимость. Понимание историко-культурной относительности собственных привычек никоим образом не означает, что от них следует отказаться. Толерантность означает лишь то, что мы готовы мириться с некоторыми вещами, которые нам активно не нравятся (иначе это не толерантность, а, например, безразличие), — но в рамках определенных границ и до определенных пределов.
В некоторых случаях контекст доминирования слабых связей играет роль триггера крайних антимодерновых проявлений. Исследования террористических сетей (например, в работах Марка Сейджмана) дают совершенно определенный социально-психологический тип их участников. Это не какие-то невежественные религиозные фанатики — это часто довольно хорошо образованные радикальные идеалисты, нацеленные на реализацию утопии некоторой всеобъемлющей справедливости, а в личной жизни — той самой душевности и персональности, тесной сплоченности общинной жизни, о которой они несут какую-то ностальгирующую память и которую, кстати, легко обрести в кругу сплоченных тайных политических групп. И бьют они чаще всего по классическим сценам городской жизни, где разворачивается обычный для культуры модерна праздник слабых связей и одиночества в толпе — по бульварам, ресторанам, концертным залам. Одна деталь по поводу культурной антропологии.
Недавно появились исследования, посвященные типу образования религиозных экстремистов3. Оказывается, среди них непропорционально мало людей с гуманитарным образованием и, наоборот, непропорционально много людей с инженерно-техническим образованием. Это важный симптом: современная образовательная прагматика, сокращающая общегуманитарный элемент образования, дает на выходе людей, которые, похоже, неспособны критически оценить догматизм. Современное гуманитарное образование так или иначе имеет культурноисторический характер, что обнаруживает исторически относительный характер и наших собственных культурных
привычек и стереотипов. Похоже, что инженерное образование, которое, кстати, по сходной причине критиковал Фридрих Август фон Хайек, в гораздо меньшей степени способно противостоять радикальному идеалистическому догматизму.
ГЛОБАЛЬНЫЙ ГОРОД И ЛОКАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА
Цивилизация модерна отличается тем, что в ней нарастает плотность инноваций всех видов. Это цивилизация возрастающих скоростей во всех областях жизни. Современными центрами этой цивилизационной динамики являются глобальные города. Россия — страна, цивилизационно очень неоднородная. В этом нет какой-то особой российской специфики по отношению к множеству других стран, но и недооценивать цветущее разнообразие нашей страны никак нельзя.
Эта неоднородность обнаруживается и в культурноисторическом аспекте. Дело в том, что культура — во многом буферная, компенсаторная зона для цивилизации модерна. Ведь что такое модерн? Модерн — это и есть глобальная цивилизация. Специфика продуктов этой цивилизации заключается в том, что они совершенно безразличны к своему «происхождению», своему историческому истоку, как выражался Иоахим Риттер. Есть провинциальная привычка «прописывать» глобальную цивилизацию модерна в какой-то стране. Долгое время мы прописывали ее в Европе, сейчас, скорее, в США, но это ошибка: модерн по своей структуре безразличен к собственному локальноисторическому происхождению. В какие-то моменты своей истории Россия также была центром распространения модерна для многих окружающих ее стран. В Иране самовар до сих пор называется «самовар», памятник первому трамваю на лошадиной тяге в Тебризе называется «конка», а в Исфахане и сегодня можно покататься на «дрожках». Иными словами, Россия некогда была важнейшим источником модерна — то есть, попросту, некоторых цивилизационных изобретений — для Ирана. Если кто-то сегодня борется с цивилизацией модерна, то он борется попросту с кофеваркой — это даже не ошибка Дон Кихота, а непроходимая глупость.
Но когда к вам приходит глобальная цивилизация модерна, это означает также принципиальный поворот к вашему историко
культурному истоку. Потому что именно в силу того, что модерн не имеет корней, люди впервые начинают их чувствовать: только тут рождается «историческое чувство», то есть понимание того, что локальная культура и ее история имеют значение. В России до знаменитых указов Петра I никто не собирал древности. Сбором этих древностей, в целях продажи в виде драгметаллов, в Сибири, например, жили целые деревни, этот промысел назывался «бугрование». Когда сегодня религиозные экстремисты стремятся демонстративно предъявить нам отказ от цивилизации модерна, они крушат и взрывают исторические памятники. Но поступают они, кстати, формально так же, как поступали все традиционные цивилизации до них. «Когда боги умерли и вера, вдохновляющая их почитание, исчезла, тогда храмы, которые им принадлежали, утратили свою достопримечательную красоту и превратились просто в камни и стены», — говорит Риттер4. И действительно, храмы, которые были покинуты старыми богами, всегда становились лишь строительным камнем для храмов новых богов. Только культура модерна умеет ценить храмы — в том числе и мертвых богов.
Легко заметить, что чувствительность к собственной культурной истории, к ее сохранению, а часто и воссозданию появляется только там, где на территорию приходит глобальная цивилизация модерна. Борьба за сохранение историкоархитектурного наследия сегодня в России — удел лишь крупных городов, да и то в весьма неоднородном виде. Это понятно: если вы до сих пор живете в палатах XVIII века с удобствами на улице, то у вас не может возникнуть никакого сомнения в том, что на месте этих палат необходимо срочно выстроить обычную многоэтажку. И поделать с этим ничего нельзя — если говорить об общественных настроениях и движениях, а не о мерах бюрократической госполитики.
Глобальный город может прийти на территорию в виде туристов — это один из элементов современной мобильной цивилизации модерна. До тех пор пока он в такой форме не пришел, вы едва ли встретите в этом городе ресторан местной кухни, «Макдоналдс» здесь будет цениться несомненно выше. И когда вы спросите, где можно приобрести интересный алкогольный напиток, вас отошлют в магазин, в котором вы сможете купить, скорее всего, бутылку Jack Daniel’s, но никак не бутылку местной араки, настоянной по рецепту тысячелетней
давности в семейной винокурне. Потому что в зонах с низкой модерновой мобильностью люди стремятся к продуктам глобальной цивилизации. И напротив, те, кто находится в контексте этой цивилизации, приобретают чувствительность и вкус к локальной исторической аутентичности во всех ее формах, включая еду и напитки. Именно в глобальных городах мы сегодня можем найти такую концентрацию тех же локальных кулинарных традиций, которая имеет беспрецедентный для истории человечества характер.
Иными словами, историческое чувство, интерес к местной истории и культуре критически зависит от того, что в это локальное пространство приходит динамика цивилизации модерна и глобального города. В противном случае все попытки ее стимулировать будут не более чем вымороченными бюрократическими программами развития. Характерна тут, кстати, реакция образованных горожан в Москве на новейшие урбанистические преобразования. С одной стороны, в них нельзя не заметить железную поступь большей цивилизационной комфортабельности — нам подтверждают это и видные эксперты. Но тут же выясняется, что вся эта стираемая с глаз долой локальность — вот эта вот шашлычная у метро — имела свое культурное измерение как часть повседневной истории живых людей, о которой все тут же вспомнили и которой — правда, уже безнадежно — озаботились.
В связи с этим есть одна поучительная история: в 1960-х годах в благополучной ФРГ на побережье Балтийского моря снесли всякую рухлядь в виде заброшенных усадеб прежней буржуазии, настроив, по последнему слову тогдашней эстетики и архитектуры, комфортные бетонные пансионаты. В ГДР на том же побережье денег на снос старых усадеб не было, и они худо-бедно дожили до объединения Германии. Поэтому сегодня основная престижная курортная зона Германии располагается именно там: старые усадьбы подновили и реконструировали, поскольку, как выяснилось, сегодня мало желающих жить в больших бетонных пансионатах. Эта история, которую можно дополнить, к сожалению, бесчисленным количеством российских историй, является лишней иллюстрацией того, что для человеческой жизни важно сохранять соразмерный человеку горизонт смысловой повседневности, в том числе и в области урбанистики. Потому что он является
единственным средством против политики единого «большого» стиля — главного эстетического достижения малокомфортных политических режимов авторитарного типа.
1	Шпенглер О. Закат Европы. М.: Мысль, 1998. T. 1. С. 165.	•
2	Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь //Логос. 2002. № 3 (34). С. 10.
3 Gambetta D., Hertog St. Engineers of Jihad: The Curious Connection between Violent Extremism and Education. Princeton: Princeton University Press, 2016.
4 Ritter J. Die Aufgabe der Geisteswissenschaft en in der modernen Gesellschaf // Ritter J. Metaphysik und Politik. Studien zu Aristoteles und Hegel / Erweiterte Neuausgabe mit einem Nachwort von O. Marquard. Berlin: Suhrkamp, 2003. S. 395-396.
1.2
Екатерина Шульман
ПРИДЕТСЯ ДОГОВАРИВАТЬСЯ. ПОЧЕМУ У ГОРОЖАНИНА БУДУЩЕГО БУДУТ СПРАШИВАТЬ ПРО ВСЕ
Город — это родина политики.
Он предполагает скученность большого количества людей на ограниченном пространстве, на котором они вынуждены договариваться друг с другом. Горожане обречены на политическую деятельность, если понимать под ней отстаивание своих интересов и достижение компромиссов с другими. Все в городе ходят по одним улицам, ездят на одном общественном транспорте или на машинах по одним и тем же дорогам, и при этом это люди чрезвычайно отличные друг от друга: с разным достатком, разными занятиями и предпочтениями, разным уровнем образования, разной квалификацией и разным режимом дня. Человек, живущий в городе, учится двум вещам: взаимодействию и толерантности.
РОДИНА ПОЛИТИЧЕСКОГО
Город — это родина политики. Он предполагает скученность большого количества людей на ограниченном пространстве, на котором они вынуждены договариваться друг с другом. Горожане обречены на политическую деятельность, если понимать под ней отстаивание своих интересов и достижение компромиссов с другими. Все в городе ходят по одним улицам, ездят на одном общественном транспорте или на машинах по одним и тем же дорогам, и при этом это люди чрезвычайно отличные друг от друга: с разным достатком, разными занятиями и предпочтениями, разным уровнем образования, разной квалификацией и разным режимом дня. Человек, живущий в городе, учится двум вещам: взаимодействию и толерантности.
Притом что в науке существует большое разнообразие определений политики и политического, в самом общем виде политическое — это содержащее элемент власти. Там, где есть интерес и отстаивание интереса, доминирование над другими или попытки достижения компромисса, — там политика. И тогда навык не наступать на ноги в общественном транспорте, а с другой стороны — не здороваться там со всеми, как делают люди, приехавшие только что из деревни, — это протополитическое поведение, поскольку оно учит человека располагать собою в пространстве компромиссов, в очень ограниченном пространстве, где много таких, как он. Вот в чем политическая природа городов.
Город пригоден для существования только в условиях общественного согласия, иначе он превращается в машину смерти. Это действительно каменные джунгли. И если жители, их населяющие, оказываются друг с другом не согласны, ад начинается гораздо быстрее и в гораздо больших масштабах, чем на лоне природы или в деревне. Опыт конфликтов XX века это убедительно доказывает.
Есть известный средневековый тезис о том, что воздух города делает человека свободным. Тогда имелось в виду, что виллан, убежавший от хозяина и добежавший до города, внутри городских стен становится свободным человеком (есть вариант «воздух города делает человека свободным после года и одного дня» — то есть синьор имеет право искать своего сбежавшего в город крестьянина только в течение года). Но и за пределами обычного
права средневековой Германии воздух города делает человека свободным тем, что принуждает его к общественной жизни в широком смысле слова. Город — это в первую очередь про права, а про комфорт — уже после (и вследствие).
Зайдем с другой стороны. «Политическое» — это всегда городское. Изначально смысл этого греческого термина относится исключительно к городским делам — тому, что коллективно решается в полисе. По контрасту, «идиотическое» — это частное, замкнутое, сельское — то есть аполитичное.
Это классификация, введенная Аристотелем (поэтому не стоит придавать этим терминам оценочное значение, учитывая их древнее происхождение). Он же — автор фразы: «Человек есть политическое животное».
СТРАНА ГОРОЖАН
XX век был веком индустриализации и урбанизации: когда возникали большие производства, вокруг них либо возникали новые промышленные города, либо старые города перестраивались под новые промышленные нужды. Мегаполисы наполнялись новым населением, которое убегало из аграрных областей. Технический прогресс делал человеческое присутствие в сельском хозяйстве избыточным, аграрная сфера становилась все более техникоемкой и все менее человекоемкой. Одновременно возникали новые производства, которые требовали человеческих рук, и люди переселялись в города. Это общемировой процесс, основной сюжет XX века. На российской почве он реализовывался насильственными методами, с противоестественным ускорением и большой кровью, но сама тенденция не индивидуально российская. Просто во всем мире обходились без таких чудовищных жертв.
Поданным Росстата, на начало 2016 года городское население в России составляет 74,14%. У нас есть три крупнейших города: Москва, Санкт-Петербург и Новосибирск, с населением соответственно больше 12 млн, больше 5 млн и больше 1,5 млн. Это три главных города России.
Но в целом в городах у нас проживает 74% всех людей. Поэтому не будет преувеличением сказать, что Россия — это страна городов и горожан.
Правда, тут хорошо бы вспомнить концепцию Натальи Зубаревич и ее «четыре России». Согласно этой концепции, объединять все российские города в единую политическую сущность было бы не совсем справедливо. Поэтому, когда мы называем эту цифру — 74,14%, мы должны помнить, что города городам рознь и между ними существует значительное социально-экономическое и неизбежное политическое различие: есть города-мегаполисы, крупные города, малые, моногорода, возникшие вокруг одного предприятия, поселки, не до конца отделившиеся от деревни. Понятно, что образ жизни и уровень доходов в них будет очень разный.
Россия — страна сверхконцентрации. Мы любим гордиться нашими просторами, но мы должны понимать, что эти просторы безлюдны. Если обобщить, то можно сказать, что вся Россия — это 15 городов и их агломерации. Средний житель России — это не крестьянин, не колхозник и даже не былинный гопник или люмпен-пролетарий. Это городской житель, который в основном занят не физическим трудом, а работает в сфере обслуживания, в торговле, в офисе. Он с большой долей вероятности будет иметь высшее образование. В России, по данным ОЭСР на 2014 год, 54% населения имеет постшкольное образование (эта цифра включает как высшее, так и среднее техническое образование). По этому параметру мы делим первое место в мире с Канадой и обгоняем Израиль (там 49%). Законченное высшее образование (в российском смысле этого термина — то есть образование в институте или университете, а не в колледже или ПТУ) есть у 37% населения России и у 57% москвичей 1981-1985 годов рождения (данные всероссийской переписи 2010 года).
Что это говорит о политической структуре? В действиях власти, выраженных в нормативных документах, мы видим попытки политически дискриминировать это городское население. Дискриминация происходит путем отказа в избирательных правах. В большинстве крупных городову нас фактически отменены прямые выборы мэра. Притом что выборы губернатора, будучи отменены, через некоторое время вернулись, наступление на выборы мэров путем отмены выборов, замены их квазивыборами через делегирование назначений глав городов региональным городским законодательным собраниям, разделение полномочий на главу города и сити-менеджера, главу
администрации, который является назначаемым, — это одна из наиболее вредных реформ последнего времени. Ею не очень возмущаются, хотя следовало бы. Потому что это лишение основной части населения России избирательных прав в сфере, которая прямо касается жизни людей: они лишены права избирать себе начальников.
Второе заметное действие власти — это специфическая нарезка избирательных округов, с которой мы столкнулись на выборах в Госдуму. Электоральная идентичность городов размывается таким образом, чтобы в рамках избирательных округов к куску, где проживает городское население, обязательно был прирезан некий фрагмент села. Это происходит в таких масштабах, которых мировая избирательная практика еще не знала. «Лепестковая нарезка», как ее эвфемистически называют, vum gerrymandering, покрывает всю страну, за исключением Москвы и Петербурга. Таким образом, на выборах не было чисто городских округов. Это было сделано для того, чтобы в будущем парламенте не были представлены города как таковые, чтобы они не образовывали некую политическую единицу и группу интересов.
Городское население — это самое политически не представленное население России. У жителей городов нет мэров, которые могли бы быть выразителями их интересов. В законодательстве, регулирующем избрание городских законодательных собраний, имеются специфические фильтры и ограничения. Мы это видим на примере Москвы: совершенно смешное для 12-миллионного города число депутатов Мосгордумы — 45 человек — большое ограничение на возможность выдвижения этих депутатов. При этом законодательно закреплены льготы и преференции парламентским партиям. Почему парламентские партии, а не сами городские жители, должны иметь право выдвигать депутатов в городское собрание? Почему самовыдвижение практически невозможно с правовой точки зрения, будучи обставлено условиями, которые невозможно выполнить? Это делается ровно для того, чтобы не возник городской парламент, городское собрание, которое сможет представлять интересы горожан. И это в той реальности, в которой подавляющее большинство, 74% жителей России, живет в городах. Вывод напрашивается сам собой: наша политическая система неадекватна нашей политической географии.
ЭФФЕКТ «СТОЛИЧНОСТИ»
В российской политической традиции столица — это не совсем город. У него особый статус, он перенаселен чиновниками, которые не имеют чувства принадлежности и лояльности к этому городу как таковому. В России столица — всегда город приезжих, но не в том смысле, как можно сказать о Париже, Нью-Йорке или Лондоне. Это город командированных, тех, кто приехал сюда по службе. Тезис, что Петербург — это чиновничий город, мы встретим и у Гоголя, и у Достоевского, и у других классиков русской литературы.
В определенной степени это характерно для всех мировых столиц. Элемент «людей, находящихся на службе» есть в любом городе — столице централизованного государства, но в России он носит преувеличенный характер, потому что госслужба является основным социальным лифтом.
Конечно, заселить весь город людьми в мундирах невозможно, и всегда там будут те, кто приехал искать счастья, рассчитывая на себя, а не на государственную систему. Они обеспечивают тот динамизм и непрерывную конкуренцию, которая делает большой город большим городом. Возможно, они приехали из голодающей деревни в поисках хлеба, или приехали искать карьеру, или хотят продвинуться в культурной сфере — неважно. Они конкурируют друг с другом, с городом в обобщенном смысле, — как у Бальзака молодые честолюбцы типа Растиньяка, которые приезжают победить Париж. Точно так же приезжают победить Нью-Йорк или Москву — это придает городской жизни ее специфическую окраску. И это легко переходит в политическую жизнь и политический процесс: политика — это естественная арена для столкновения честолюбий и достижения чего-то большего. Бальзаковский Растиньяк в итоге становится министром, хотя приехал заработать денег. Но он попадает именно в политический лифт и делает политическую карьеру.
Все массовые протесты последних десятилетий, «цветные» революции, национально-освободительные движения, бескровные и кровавые перевороты — все они своей центральной сценой имели столичные города. Для этого там есть инструментарий, начиная от пресловутого булыжника и возможности построить баррикады и заканчивая современными средствами связи. В городе всегда есть что перекрыть, захватить и оккупировать — любые
подобные действия позволяют нарушить привычное течение жизни и сделать это так, что власть не сможет происходящее проигнорировать. Проще говоря, в городе протест легко становится заметным.
Цитируя Владимира Ильича Ленина, не только коллективная агитация, но и коллективная организация — все это имеется в распоряжении жителя города, если он захочет этим воспользоваться. По этой причине власть всегда не доверяет городам как потенциальным «колыбелям революции». В этом смысле она права: если колыбели революции существуют, то это именно большие города. Никаких массовых потрясений, которые начались и развились в небольшом городе, история не знает. И мало знает таких, которые начинались не в столице.
Большой город естественно становится ареной политических столкновений, он же становится и источником больших возможностей, мотором перемен или гнилой рыбьей головой, от которой гниение распространяется на весь остальной политический организм. Это зависит от того, как вы оцениваете происходящие процессы. Но понятно, что мозг политической системы (если у нее есть мозг) расположен именно там.
ИЗ ГОРОДА - В ИНТЕРНЕТ
Наши города являются плодами индустриальной революции. Мы не до конца отдаем себе отчет, в какой степени вся структура города и весь образ жизни горожан выстроены вокруг промышленного производства. Все наши города рассчитаны на то, что в них живут люди, получающие регулярную зарплату, при этом это люди настолько небогатые, что и женщины вынуждены тоже работать. Это нуклеарные семьи, состоящие из пары взрослых и какого-то количества детей и находящиеся в разрыве со старшим поколением своих родственников, которые живут отдельно, в другой такой же квартире, а не все вместе в одном большом доме (или избе), как это было в традиционном аграрном обществе. Массовое жилищное строительство с его кварталами дешевой застройки возникло от необходимости селить рабочих, которые работают на больших производствах. Система общественного транспорта, радиально-кольцевая система дорог и проходящего общественного и частного транспорта связана с тем, что большие
массы людей в одно и то же время по звонку едут в несколько ключевых рабочих мест. Наша система образования, ристема ухода за детьми имеют своим основанием необходимость присматривать за детьми, пока родители весь день проводят на работе.
Но постиндустриальная экономика, которая на всех нас потихоньку наступает, перестает нуждаться в массовых производствах такого рода. Заводы роботизируются, уходят в третий мир, вообще перестают нуждаться в руках людей или по крайней мере перестают занимать площади в городах. То, что мы видим сейчас, — вывод производства из городов и появление здесь новых свободных пространств, бывших фабрик и заводов, где теперь проходят выставки, открываются магазины, организуются арт-пространства. Город перестал быть городом рабочих, он стал городом офисных работников, но еще продолжает быть городом бедных людей, которые каждый день едут на работу. Новые средства связи и новые технологии, возможно, изменят и это. Тогда люди все больше будут работать удаленно, дистанционно, будет размываться само понятие «рабочего дня».
Есть оптимистичный сценарий развития городов: в нем благосостояние людей растет, они получают базовый гражданский доход и, предположим, могут позволить себе более свободный образ жизни. Например, многие захотят уехать из городов, жить в доме в пригороде. Тогда будет развиваться культура субурбий, пригородных поселений, состоящих из небольших домиков, в которых живут люди, которым каждый день ездить на работу необязательно. Есть довольно много публицистических статей и научных исследований по поводу этого пригородного образа жизни и его особенностей — как там воспитываются дети, как живут семьи, как проводят досуг, как этот образ жизни влияет на структуру расходов, уровень разводов или преступность.
Можно встретить и довольно мрачные предсказания, что люди там вырастают несоциализированными, они лишены прививки городской политической культурой, живут в некотором искусственном, слишком бесконфликтном, прилизанном пространстве, в котором до ближайшего очага жизни нужно ехать на машине. Дети там живого человека не видят, а видят только в специально отведенных местах, куда их специальным образом доставили. Об этом тоже можно много говорить — как эта пригородная жизнь будет выглядеть, если в нее будет погружаться все больше людей.
С другой стороны, возникает социум тех, кого нынче социологи называют прекариатом, — людей без определенного места работы, с непостоянной занятостью. Это люди, которые во многом предпочитают не владеть собственностью, а снимать квартиру, арендовать машину или пользоваться такси и вообще пользоваться услугами разнообразного шеринга. Под это подводится идеологическая база — не обременять собой планету, уменьшать свой carbonimprint. Но экономическая основа под этим та, что люди просто не имеют таких доходов, которые позволяют им владеть собственностью или заниматься демонстративным потреблением, характерным для буржуазии XX века. Эти люди все чаще не создают семьи в традиционном понимании термина. Это singles, люди, которые имеют постоянные или непостоянные связи, но не имеют общего хозяйства. Напомню, что по нашему Семейному кодексу семью определяет не половое поведение ее членов, а именно совместное ведение хозяйства. Нет хозяйства — нет и семьи.
Вообще, немного отвлекаясь от городской тематики, можно сказать, что человечество впервые, по крайней мере в странах первого мира, достигло такого уровня благополучия, что для выживания не нужна семья. Напомню, что традиционная семья строится на базовом общем интересе не помереть с голоду и выкормить детей, которые потом будут кормить тебя. Новое постиндустриальное благополучие и новая система социального обеспечения, которую человечество до этого не знало, перестают делать семью экономически необходимой.
Если не впадать в конспирологию, то можно сказать, что это и есть нетрадиционное и новое явление, а отнюдь не однополые браки. И легализация однополых браков в Европе и в США есть как раз не прогрессивный, а консервативный шаг, направленный на поддержку института семьи, который находится под угрозой. Но не от воображаемых гомосексуалов, а от совершенно гетеросексуальных людей, просто не имеющих возможности и необходимости создавать семью, которую мы привыкли видеть и которая тоже произрастает из аграрного и постаграрного индустриального общества. Как она будет видоизменяться, мы пока не до конца понимаем, но это тоже будет чрезвычайно сильно влиять на городскую жизнь. Советский тезис о размывании границ между мужчиной и женщиной, городом и деревней, умственным и физическим трудом оказался
к концу XX века гораздо ближе к реальности, чем можно было предположить.
Вернемся к горожанам. Человек, который переезжает в зеленый пригород, как и человек, уезжающий на тайскую виллу, которую он снимает, сдавая свою городскую квартиру, исключает себя из политического оборота. С другой стороны, прогресс тоже меняет условия игры. Новые средства коммуникации не только связывают семьи друг с другом и помогают людям объединяться по интересам, но меняют и политическую машину, возможно, приближая нас к прямой демократии на новом уровне. Напомню, что человечество ушло от прямой демократии после того, как все свободные мужчины города перестали помещаться на одной агоре. Тогда мы перешли к демократии репрезентативной, где мы выбираем своих представителей, а они осуществляют за нас властные функции.
Возможно, новые средства связи позволят нам вернуть прямую демократию в греческом смысле этого слова. Граждане будут голосовать на бесконечных референдумах посредством своих приложений на смартфонах, выражаясь языком сегодняшнего дня. Как это будет выглядеть завтра, мы не знаем. Но в этих условиях место жительства уже не будет так принципиально важно. Возможно, это как-то компенсирует ту деполитизацию, к которой приведет отъезд людей из городов. В России это пока не сильно выражено, хотя разъезд по коттеджным поселкам происходит, но в более богатых странах это гораздо шире распространено. Думаю, что субурбная пригородная культура вполне может быть предметом изучения, в том числе предметом политологического анализа.
Можно ли рассуждать о том, что интерес к политике будет постепенно угасать, по мере отъезда людей из городов? Нет: посмотрите на то, как в странах, которые много богаче нас, кипят политические страсти. Можно, конечно, конспирологически сказать, что политическая система, сама боясь пассивности и потери интереса, подогревает интерес к себе, вбрасывая новых игроков, провокационных кандидатов, радикальные партии. У нас подобные действия считаются инструментами развала демократического механизма, хотя на самом деле они помогают ему выживать. В том числе кооптировать тех, кто недоволен происходящими переменами, не находит себе в них места, раздражен или
в депрессии, — всем этим рассерженным горожанам тоже предоставляется возможность поучаствовать в демократическом процессе, проголосовав или посочувствовав радикальному или псевдорадикальному, а на самом деле такому же системному кандидату, как все остальные.
Это не заговор элит, это свойство демократического механизма, он для этого и построен — чтобы не происходило раскола в обществе, чтобы любое недовольство могло выразить себя легальными политическими средствами.
Поэтому на полную потерю интереса к политике рассчитывать особо не стоит. Подозреваю, что политическая деятельность будет скорее похожа на жизнь в социальных сетях. Вы видите в соцсетях потерю интереса людей к бытию? Нет, мы видим нарастание этого интереса — люди хотят высказывать свое мнение, выражать свое отношение, участвовать в дискуссиях, ругаться и кооперироваться друг с другом. Это вызывает большие страсти, и политика завтрашнего дня, возможно, будет такой. Это будет, условно, глобальный Facebook, в котором мы все будем и баллотироваться на посты, и голосовать за кандидатов. Это некая дорога в будущее.
ВЫ НАС ДАЖЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ
Останемся ли мы горожанами, живя непонятно где и проводя ббльшую часть своей активной политической жизни в интернете? Мы привыкли абсолютизировать физическое присутствие. Мы наполнены ожиданиями того, что миллионы человек выйдут на улицы — и режим рухнет. Или наполнены страхами, что миллион выйдет на улицы — и начнется гражданская война.
Выход на улицу как таковой, непосредственное участие в митингах и шествиях — довольно примитивный способ политического участия. Он необходим, и в странах развитой демократии люди тоже пользуются этим инструментом. Тем не менее единицей в политической системе, актором является не индивидуум, вышедший на площадь, а организация. Один из мрачных законов демократии, о котором не очень часто говорят, состоит в том, что в политическом механизме организованное меньшинство существует, а неорганизованного большинства не существует. Вы представлены в политическом
пространстве, если вы организованы. Если у вас нет организации, то у вас нет субъектности, нет политического бытия.
Вообще-то демократия — это способ не столько защиты меньшинств, каку нас обычно полагают, сколько способ подарить политическое представительство этому большинству, которое иначе его лишено. Любая организация побеждает любую массу, потому что организация, прощу прощения за тавтологию, организованна. Всеобщее избирательное право — это подарок большинству, оно позволяет ему обрести хоть какую-то субъектность и защитить свои права. Поэтому большинство, которое не пользуется своим правом на политическое существование, отдает власть над собой любой организованной группе.
Это может иметь довольно тяжелые последствия.
Так, все те случаи, когда к власти приходят экстремисты, основаны ровно на этом. В условиях распада демократического механизма и отсутствия мирных способов политической репрезентации власть будет принадлежать тому, у кого есть организация.
Как это происходит? В недемократических условиях, когда власть подавляет всякую здоровую мирную легальную политическую активность, выживают только те, кто готов противостоять этому прессу, уходя в полулегальное или нелегальное поле. Находясь в этом поле нелегальности, любая организация радикализируется, это известный политической науке и довольно хорошо изученный феномен. Кто не представлен в публичном политическом поле, тот будет радикализироваться. Кто не имеет законного представительства, тот очень быстро сам для себя начинает считать соблюдение законов необязательным. Это железное правило. Оно делает опасной политическую жизнь в недемократическом обществе, особенно после того как скрепы, и устои вертикали власти начинают расшатываться — а со временем они неизбежно расшатываются.
Только демократия обладает секретом постоянной саморегенерации и способна преодолевать кризисы, абсорбировать недовольство и разрешать конфликты мирным путем. Все виды автократии могут быть достаточно живучими, но они заканчиваются, и чем больше они успели разрушить внутри себя политических институтов, тем опаснее ситуация, которая возникает после смерти вождя и физического старения его соратников. Это довольно опасный момент, и опасен он именно
в больших городах. Повторюсь, при отсутствии согласия, при отсутствии механизмов достижения и поддержания этого согласия, город — это машина смерти. Потому что он рассчитан только на слаженную работу всех его жителей. Любые перебои с электричеством, связью, водоснабжением, канализацией, транспортом, подвозом продовольствия почти моментально превращают его в ад.
СООБЩЕСТВА
Как я успела заметить, урбанисты очень любят слово «сообщество». Если они понимают, о чем говорят, то они предлагают горожанам самоорганизовываться, защищать свои интересы — то есть участвовать в политическом. Правда, чаще всего они этого не понимают. Им кажется, что они ратуют за мирное сообщество по совместному катанию на велосипедах или выращиванию анютиных глазок. Но легко заметить на примере той же реорганизации парков и строительства велодорожек, как легко политизируется любая тема. У нас политическое очень часто понимается как кадровое, поэтому под политическими требованиями у нас понимают требование сменить Петрова на Иванова. Это ничтожная часть политического дискурса.
Всё, где есть интересы и борьба, — это про политику.
К вопросу о быстрой политизации чего угодно.
Еще при бывшем главе департамента культуры Москвы была идея организовать «гайд-парк», создав в парках свободную площадку для политических выступлений. Помните, как быстро эту идею свели на нет? Что случилось? Просто тут же прибежали реальные политические силы, настоящие политические партии, и сказали: дайте нам слово, мы выступим, народ соберется нас послушать. Власть этого очень быстро испугалась.
Ни с чем так не боролась советская власть, как с самоорганизацией и самоуправлением. Как это свойственно всем тоталитарным системам, говорили одно, а делали ровно противоположное. Под разговоры о коллективизме советская власть убивала всякую социальность и добивалась социальной атомизации, довольно успешно уничтожая любые навыки совместного действия и публичного высказывания. Должен был остаться одинокий атомизированный человек перед лицом
единой репрессивной машины — это идеал, которого советская власть добивалась, и не без успехов. Для этого она убила сельскую общину и традиционную семью, в том числе «решением» жилищного вопроса, просто не давая людям площади, чтобы жить. Для этого она применяла институт прописки, для этого она ограничивала социальную и физическую мобильность. Много было разных более или менее очевидных инструментов для того, чтобы не образовывалось ни профессиональных сообществ, ни по территориальному признаку, чтобы на производствах не было настоящих профсоюзов и т.д.
Вернемся к Аристотелю: человек — настолько политическое животное, что как только репрессивный пресс государства чуть-чуть приподнялся, постсоветские граждане, лишенные минимальных социальных навыков, довольно быстро стали их приобретать. Мы, на самом деле, не ценим тот прогресс, который произошел за последние 20-25 лет. Люди, которые не знали, ни что такое выборы, ни что такое публичное говорение, ни что такое отстаивание своей позиции, начали этому учиться и научились быстро и, в общем-то, ненасильственным путем, отдадим им должное. Люди в России по-прежнему склонны отстаивать свои интересы мирным образом.
То, что мы не увидели серьезной гражданской войны в России в постсоветские времена, — это заслуга нашего народа, скажем ему за это спасибо. Он проявил себя в высшей степени достойно, и вообще проявляет себя лучше, чем о нем принято думать. То, что мы и в страшном 2014 году не увидели ни украинских погромов, ни массового отъезда на войну, ни действительно больших насильственных действий, — это нам тоже в плюс. Люди могли повести себя гораздо хуже. Может, это в том числе позитивные плоды нашей сверхурбанизации — люди хотят мирной жизни больше, чем мы это осознаем.
Вообще противоречия между примитивной административной системой управления и сложным социумом, который в России вырос за последние 50 лет (а особенно за последние 25 лет), — это основной движущий механизм нашего политического процесса.
Центр противоречия — угнетенные горожане, которые не представлены ни на каком уровне власти, ни в каком властном органе, которые не имеют своего представительства ни в каком виде. Им отказано в базовых политических правах, а они очень
сильно хотят их иметь, даже если не формулируют это для себя именно этими словами. Причем эта непредставленность совершенно сознательно сконструирована.
Возможно, страсти, которые возникают по поводу пресловутого городского благоустройства и выплескиваются в соцсети, потому что больше некуда, имеют своей причиной ровно это — отсутствие политического представительства.
Учет интересов — это то, для чего нужна политическая система. То, что наша политическая система не справляется с этой базовой функцией, говорит о том, что она на нынешнем историческом этапе неадекватна уровню развития общества и прежде всего — потребностям и нуждам населения крупных городов.
ГОРОЖАНИН БУДУЩЕГО «
Новый горожанин не будет ходить на работу. Но то, что люди перестанут ходить на работу, парадоксальным образом означает, что они будут работать все время. Разговоры о сокращении рабочего дня до четырех дней в неделю и шести часов в день — это попытки мыслить в терминах и категориях XX века.
Люди будут всегда на связи — соответственно, они будут всегда работать. Во Франции делаются попытки запретить работодателю посылать работникам письма в нерабочее время, но это социалистическая утопия. Понятно, что из этого ничего не выйдет — люди хотят быть на связи. Но само понятие работы изменится: люди будут работать в определенной степени самими собой — как крокодил Гена работал крокодилом в зоопарке, — то есть будут репрезентировать себя в пространстве социальной сети и там «продаваться». Горожанин будет очень много читать и писать. Во многом его трудовая функция будет состоять ровно в этом — чтении и письме.
У горожанина будущего не будет постоянного места работы, скорее это то, что мы сейчас называем «проектной работой». Но при этом он будет все время учиться, переквалифицироваться, у него не будет одной профессии на всю жизнь.
Он не будет жить в многоквартирных домах, какими мы их видим сейчас. Точнее, каждый многоквартирный дом будет маленькой республикой. Как изменится сознание горожанина,
если собственники квартир будут еще и собственниками земли? Как будет выглядеть городское самоуправление, если каждый дом будет сам обеспечивать себя энергией, а не сидеть на централизованной трубе? Мы пока этого не знаем.
Но это те направления, за которыми надо следить.
Благодаря успехам медицины горожанин будет жить долго, его активный возраст будет очень сильно продлен за пределы того, что мы сейчас считаем возможным.
Как будет выглядеть его семейная жизнь в связи с тем, о чем мы говорили, пока понять трудно. Возможно, произойдет некое возрождение семейной жизни на новом уровне, потому что люди будут образовывать связи по интересам благодаря новым техническим средствам коммуникации. А благодаря перманентной саморепрезентации в публичном пространстве они освободятся от социального «приговора», в соответствии с которым ты должен найти себе партнера за короткий срок и только среди тех, с кем ты рядом живешь, учишься или работаешь. Пул потенциальных женихов, невест, друзей, любовников и партнеров расширится до всего мира. Тебе будут доступны все люди, подключенные к сети, — а к сети будут подключены все. И это очень интересным образом изменит личную жизнь горожанина. В ней будет намного больше счастья. Горожанин будет и потребителем, и производителем мнений. Можно предположить, что он будет достаточно политизирован — если эту политизацию понимать широко, как вовлеченность в общее бытие, столкновение и согласование интересов.
Думаю, он будет очень часто участвовать в различных голосованиях, высказываться в бесконечной череде опросов. Его часто будут о чем-то спрашивать. Поскольку новая экономика — это экономика человеческой добавленной стоимости, основанная не на ресурсах, а на людях, их труде и творчестве, то этот новый горожанин и есть основной налогоплательщик и источник всех благ. Поэтому у него будут спрашивать про все.
Алексей
Новиков
НА-СТРОЙКА ВМЕСТО СТРОЙКИ. СВОБОДА ВЫБОРА ВМЕСТО «ПРОЕКТА СВОБОДЫ»
За сменой ориентиров стоит представление о городской среде как экономическом капитале. Теперь она, а не предприятия города — главный ресурс. Она — основа налоговой базы города и его привлекательности для бизнеса. При этом городу все равно, что производят корпорации, находящиеся в нем, ему важно, чтобы они давали максимально разнообразный спектр профессиональных и социальных ролей. Продукция и услуги самих предприятий — не дело городских властей, им важно лишь, чтобы горожане имели максимальную степень свободы в удовлетворении своих потребностей.
СОЦИАЛЬНАЯ ИНЖЕНЕРИЯ И РОЖДЕНИЕ УРБАНИСТИКИ
У горожанина в градостроительных концепциях и практиках последнего столетия второстепенная роль. С точки зрения исследователя, город неуклонно подвергался вивисекции. Социологов интересовало население города, оно было предметом исследования, но не столько в его отношении к городу как таковому, сколько в качестве социально-демографической абстракции. Экономисты смотрели исключительно на то, как развивается экономика, инженеры-отраслевики — на транспорт и жилищно-коммунальное хозяйство. Отраслевая специализация позволяла описывать и планировать работу городских механизмов и индустрий, однако граждане в их статусе горожан плохо улавливались оптикой узкопрофессионального знания. Работы Анри Лефевра, Зигмунда Баумана и городских социологов Новейшего времени пока еще скорее исключение, чем мейнстрим, несмотря на их невероятную популярность.
Решением, казалось, был целостный взгляд архитектора на город с высоты птичьего полета, однако зачастую он приводил к соблазну абсолютного контроля над городским пространством и практикам «социальной инженерии» в целях создания искусственной среды, которая сможет «воспитывать» людей. Эстетика карты города, геометрический рисунок городского плана оказывались важнее сетей социальных взаимодействий.
На этом фоне и возникла урбанистика, которая попыталась увидеть город во всей его сложности, а не как простую сумму фрагментов. Урбанист стал парламентером и посредником в поле междисциплинарного невнимания городских специалистов друг к другу.
Архитектор-объемщик прекрасно обращается с микропространством и действительно его понимает. Обычный человек не может спроектировать хороший дом: он не знает важных соотношений и правил, а архитекторы их профессионально чувствуют. Но как только дело выходит за рамки квартала, начинается общественное пространство, которое требует понимания основ общественной и личной свободы.
И Николай Ладовский с его знаменитой параболой, и Михаил Охитович и Николай Милютин с их концепцией линейного города — все эти «социальные инженеры»
с их утопическими проектами не выдерживают никакой критики сточки зрения представлений о свободном обществе и его поведении в пространстве.
Да ладно бы только они, архитекторы из страны с тоталитарным режимом, проводившим в то время над своим населением зловещие эксперименты. Охитович так прямо и писал, что «Карл Маркс — это единственный подготовленный для теперешних условий архитектор»1. Но так же мыслили и Фрэнк Ллойд Райт с его Акрогородом и Ле Корбюзье с Лучезарным городом и Планом Вуазен. Наш современник Алехандро Аравена также считает архитектуру инструментом социальных изменений, предлагая левацкую повестку для архитектурноградостроительной деятельности.
Цены бы не было всем этим теориям, будь они предназначены исключительно для интеллектуальных провокаций, но их авторы, при поддержке государственных институтов, всерьез продвигали их как политику в области градостроительства, всерьез хотели преобразовать общество и человека, а не подстроиться под него.
Следы такого подхода отчетливо заметны до сих пор в министерских коридорах, ведущих к стратегам территориального планирования. Плана города им уже не хватает, цель — карта страны. Тут недалеко и до геополитики в духе Карла Ратцеля, Карла Хаусхофера и Хэлфорда Маккиндера, науки, травмированной эстетикой географической карты, подменяющей визуальную подконтрольность нарисованного пространства его подвластностью.
Яркий пример «социального инженера» — Ле Корбюзье, замечательный архитектор, но совершенно непросвещенный урбанист и градостроитель. Унылая и социально деструктивная спальная застройка в Москве и сотне других городов России и мира ведет свое происхождение именно от его градостроительной доктрины, именно доктрины, политического манифеста, выраженного на бумаге рисунком и с радостью воплощенного авторитарными режимами и девелоперами. Это он, спроецировав в городское пространство свое бедное представление об обществе, придумал селить рабочих отдельно от менеджмента: такое не снилось и Карлу Хаусхоферу, ведущему геополитику Третьего рейха. Социальный статус не должен намеренно транслироваться в пространственную структуру, и даже если такие процессы происходят естественным образом, им необходимо разумно
противостоять. Территория города — не таблица и не зарплатная ведомость, она не может насильно стратифицироваться по доходам, статусу или национальной принадлежности.
Территориальная сегрегация намного сложнее социальной, так как создает две полярные реальности — опасное пространственное неравенство и локальную адаптационную среду. Пространственная сегрегация в одном своем экстремуме производит гетто и трущобы, но в другом — локальные сообщества, которые могут быть комфортной средой, например для этнических меньшинств.
В США мы видим этнические кварталы, где жители разговаривают на своем родном языке, и это скорее хорошо, чем плохо, поскольку помогает иммигрантам приспособиться к новой среде. На первых этапах иммиграции территориальное устройство, предполагающее активное участие местной общины в адаптации, — может быть, даже и к лучшему. Но если территориальная этническая сегрегация совпадает с различиями в уровне доходов, то не избежать скорой геттоизации. Все это естественные процессы, но сознательно внедрять сегрегацию по профессиональному статусу — это уже слишком.
Как ни странно, экономисты в отличие от архитекторов в большинстве своем создавали и использовали модели экономики города как эвристические, то есть исключительно для размышлений. Им в голову не приходило «придумывать» систему социальных и экономических отношений в пространстве. Взять, к примеру, концепцию линейного города Гарольда Хотеллинга — это всего лишь попытка сформулировать принципы функционирования товарного пространства, а не план строительства города; или концепцию дифференциации цен на землю в городских агломерациях Роберта Синклера — это типичная модель для размышления, и только.
УРБАНИСТИКА
Положим, экономисты-рыночники со студенческой скамьи впитывают уважение к свободе индивида и общества и не могут помыслить о тоталитарных утопических проектах. Но инженер-коммунальщик Ильдефонс Серда спланировал и построил Барселону, как будто бы он был полевым социологом,
прислушивавшимся много лет к местным городским каталонским общинам, а социолог Патрик Геддес спроектировал Белый город Тель-Авива так, как будто запечатлел в городском плане идеалы свободного общества.
Серда и Геддес положили начало подлинной урбанистики как уважения планировщика к человеку.
С появлением урбанистики мы видим полную смену ориентиров у градостроителей и архитекторов. Вопрос «If we build it will they come?» («Если мы построим это, они придут?») едва ли не вытесняет традиционные темы, связанные со стилями и конструкциями.
По словам основателя бюро Snohetta Хьетиля Торсена, архитектура — это исполнительское искусство, оно подобно опере и балету и не просто создает среду, в которой пребывают люди, а едва ли не наоборот, есть лишь элемент в среде человеческой.
Однако попытки, в духе Алехандро Аравены, сделать архитектуру падчерицей социальной проблематики вряд ли ставят вопрос по-новому. Напротив, вновь возникает опасность «социальной инженерии». Не решает проблемы и поиск викторианских альтернатив стереотипам современного градостроительства. Исторические аналогии зачастую приводят к ложным атрибуциям.
Современный город — это, прибегая к борхесовской аналогии, текст «Дон Кихота», написанный Пьером Менаром, а не Сервантесом. Да, тексты полностью, до пунктуации идентичны, а их толкования — нет, различны.
Для того чтобы спланировать удобный город, урбанист, как и Пьер Менар, должен отказаться от изучения каталонского языка Ильдефонса Серды, от возрождения анархических идеалов Патрика Геддеса, от сражений с Робертом Мозесом и от планов забыть историю Европы между 1925 и 2016 годами. Теперь его кумиры — основатели герменевтики Аврелий Августин, Поль Рикёр, Вильгельм Дильтей, Ханс-Георг Гадамер.
Если, по Владимиру Каганскому, география — это герменевтика ландшафта, то городская планировка — это герменевтика города. Но как такой подход сделать инструментальным?
В любой новой интерпретации возникает особый угол зрения. В современной урбанистике это «сервисный подход». Он полностью меняет индикаторы эффективности
городской политики с отраслевых на сервисные, подчиненные интересам горожан.
Таким образом, стратегия развития жилищного сектора уходит от ориентации на квадратные метры жилья к индикаторам комфортной среды. Транспортники смещают фокус с километража дорог и количества элементов подвижного состава на обеспечение услуги по связности (connectivity) городского пространства; речь больше не идет о развитии одного вида транспорта в ущерб другому, оптимизируются мультимодальная связность городского пространства и такие параметры, как число пересадок, время в пути, длина первой и последней мили. Социальные службы города более не оперируют понятием «пенсионер», им важны все горожане с ограниченными возможностями независимо от их возраста. Генерация денежного потока в городской бюджет происходит не от расширения строительства, а от высвобождения ранее неэффективно используемых ресурсов в отраслевых сегментах городской экономики, таких как ЖКХ, транспорт, жилищное строительство.
NON-TRADABLES, ИЛИ ГОРОДСКАЯ СРЕДА КАК ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КАПИТАЛ
За сменой ориентиров стоит представление о городской среде как экономическом капитале. Теперь она, а не предприятия города — главный ресурс. Она — основа налоговой базы города и его привлекательности для бизнеса. При этом городу все равно, что производят корпорации, находящиеся в нем, ему важно, чтобы они давали максимально разнообразный спектр профессиональных и социальных ролей. Продукция и услуги самих предприятий — не дело городских властей, им важно лишь, чтобы горожане имели максимальную степень свободы в удовлетворении своих потребностей.
Выражение «экономический капитал» применительно к городской среде — это не метафора. У экономического капитала есть ряд особенностей, которые имеют прямое отношение к городскому пространству.
Город — это в основном концентрация так называемых non-tradables (неторгуемых) товаров (недвижимость и услуги). Они составляют от 70 до 80% экономики современного
города и привязаны к месту, то есть производятся там же, где потребляются, перевезти их невозможно: сходили в ресторан — потребили услугу на месте, посетили парикмахерскую — также получили услугу по месту ее нахождения, купили квартиру — привязались к конкретному месту на годы. Товарам все равно, где находиться, они могут быть как в любом месте города, так и за его пределами, а вот услугам и недвижимости — не все равно.
За последнее столетие удельный вес затрат на перевозку товаров в их общей себестоимости устойчиво снижался. В начале прошлого века он по отдельным товарным группам мог доходить до 1/3 их себестоимости, но в настоящее время едва достигает 2-5% по большинству товаров.
Совсем другое дело — перевозка людей, ее-то цена как раз сильно увеличилась. Причем не столько из-за высоких цен на автомобили или на бензин, сколько из-за дороговизны инфраструктуры как общественного, так и индивидуального транспорта. Вот откуда появилась концепция, что высокая городская плотность — это благо. В насыщенной городской среде, где плотность населения и застройки сочетается с высокой интенсивностью коммерческой деятельности, горожане чаще передвигаются пешком и реже используют автомобиль.
В этом контексте, когда перевозить товары намного дешевле, чем людей, абсолютным экономическим нонсенсом выглядит создание планировочных условий, которые стимулируют поездки горожан в торговые моллы вместо пешеходного стриттрейда. С макроэкономической и общегородской точек зрения — это провал, причем не пресловутый «провал рынка», а провал планировочной политики города.
В конкретной московской реальности это неизбежное следствие очень неудачной планировочной структуры периферийного кольца, в котором проживает большая часть населения города (около 10 миллионов человек). Разбросанная многоэтажная застройка не создает торговой улицы и потока людей, в такой среде не может закрепиться малый и средний бизнес — ключевой элемент любой насыщенной городской среды. Тут все просто: нет street, нет и retail. Как горожанину справиться с такой ситуацией? Самый простой способ — сесть в автомобиль, доехать, потеряв пару часов в пробках, до крупного молла и там осесть для покупок и развлечений.
Классический горожанин есть порождение высокой городской плотности. Само понятие «плотности» очень многозначно: плотность застройки, плотность населения, плотность застройки и населения в границах межевания, плотность застройки с учетом этажности и просто плотность пятна застройки, плотность деловой активности и т.д.
Плотность может быть как здоровой, так и нездоровой. Высокая плотность населения при низкой плотности пятна застройки дает отрицательный социальный и экономический эффект, а она же вместе с высокой плотностью коммерческой и деловой активности, напротив, как правило, позволяет городу снизить автомобильный поток и опереться на пешеходную доступность набора повседневных услуг.
Планировка городских «спальных» районов тяжелым грузом висит не только на экономике самого города, но и на экономике страны. Предпринимательство — это порождение городской среды прежде всего. Статистика говорит, что если доля малого и среднего бизнеса в ВВП в Японии составляет 63%, а в Польше — около 40%, то в России она едва доходит до 20%. Ответственность за такой результат городская планировка «спальных» районов разделяет с административными барьерами и коррупцией.
ВСЕ БОЛЬШЕ СВОБОДНОГО ВРЕМЕНИ
Особенность городской среды как капитала — ее протяженность во времени. Классический инструментарий городского планирования — генеральный план — обходился с этой категорией относительно просто. Он управлял временем, разбивая развитие города на стадии, — точнее, думал, что «управлял», так как развитие шло зачастую совершенно иначе и в симбиозе с нормами плана продуцировало разнообразных градостроительных уродцев.
Генеральный план управлял временем, зонируя территорию города на спальную, административную и административноделовую и превращая городское сообщество в поток маятниковых мигрантов без возможности использовать городскую среду в течение дня по своему усмотрению. Однако, по словам А.А. Высоковского, комьютинг (регулярные поездки жителей города от дома до работы или учебы и обратно) скорее убивает
город, чем его создает. Под него проще создать инженерную инфраструктуру, но от этого не возникнет городской среды2.
Разумеется, с появлением постиндустриального, а затем и информационного общества такая ситуация вошла в конфликт с появившимися свободными горожанами. Современный горожанин гораздо более свободен по своему временному и финансовому бюджету. И главное, он хочет еще больше свободного времени. Джефф Малган, бывший советник премьер-министра Великобритании Тони Блэра, провел социологическое исследование среди представителей среднего класса европейских городов и обнаружил, что большая часть опрошенных предпочитает еще один свободный день в неделю 20-процентному увеличению жалованья. Большинство выбирает свободный день. Сейчас это мировой тренд.
Французский социолог Жан Виар посчитал, что из всего времени своей жизни европеец тратит только 12% на деятельность, связанную с работой, остальная часть жизни приходится на детство, юность, старость, сон, болезни и развлечения3.
Получается весьма интересная картина: около 10% экономики современных городов приходится на промышленность и товарный сектор и почти столько же времени в процентном отношении современные горожане тратят на деятельность, связанную с регулярной работой. Вместе с тем ключевой инструментарий городского планирования и управления (особенно если иметь в виду российские города) привязан именно к этим двум сегментам деятельности горожан, то есть осуществляется в пользу уходящего меньшинства.
ВРЕМЕННЫЕ СООБЩЕСТВА
Мы привыкли к тому, что плотность населения, деловой активности и застройки неоднородна в пространстве большого города, но, как правило, не обращаем профессионального внимания на ее неоднородность во времени. На самом деле город представляет собой совокупность «временных сообществ» горожан. Этот термин из теории организации фирмы еще в 1964 году ввел в широкий оборот Уоррен Беннис, и он прекрасно подходит для описания современного города.
В одних и тех же местах города в разное время суток
пребывают различные временные сообщества: жители, приехавшие на работу, туристы, отдыхающие горожане и их всевозможные комбинации. Как «временное сообщество» их выделяет собственно тот период времени, в которое они собираются, повторяемость их присутствия в этот период времени в данном конкретном месте, а также общие интересы и идентичность.
Город, растянутый по шкале времени, — совсем другой город, его никто не видит, кроме профессиональных урбанистов, оснащенных инструментами пространственно-временного анализа, которые были изобретены шведским географом Торстеном Хегерстрандом и эволюционировали в платформу типа Habidatum, способную собирать спонтанные данные, генерируемые горожанами, и переводить их с помощью аналитической визуализации в форму, понятную городским и бизнес-управленцам.
В такой форме городская среда становится пространством-временем и в физическом, и в экономическом, и в социальном смысле. На вопрос, кто в этом районе «местный», ответ без уточнения «а в какое время суток?» невозможен: ночью — одни, днем — другие, утром — третьи, вечером — четвертые4.
Город служит многим поколениям своих жителей. Если сегодня нет полной загрузки велосипедных дорожек и автомобили замерли в пробках, то это не означает, что через 10-15 лет ситуация не станет противоположной. Городской планировщик должен смотреть на свое поле работы из перспективы примерно в 30 лет вперед.
Озабоченность современными проблемами важна, но большая часть ответственности связана с долгосрочными преобразованиями среды для следующих поколений горожан. Если городской управленец этого не делает, он просто некомпетентен.
С долгосрочными инвестициями в городскую среду связана долговая политика муниципалитетов. Многие полагают, что город занимает деньги потому, что у него их нет. На самом деле все наоборот: город занимает только тогда, когда у него есть деньги и когда он в состоянии постепенно расплачиваться за долгосрочные кредиты.
«Постепенно» — здесь ключевое слово. Средства, требующиеся городу на капитальные вложения, измеряются несколькими годовыми бюджетами. Почему расплачиваться за эти вложения должно нынешнее поколение горожан, если пользоваться
сооруженными объектами будут еще как минимум 3-5 поколений? Или почему мы должны отказывать нынешнему поколению в развитии инфраструктуры, оправдывая это тем, что нужно накопить деньги для будущих поколений?
Долг дает возможность решить эту проблему. Идея состоит в том, что с помощью долга мы можем распределить бремя расходов на строительство важной городской инфраструктуры на все поколения, которые будут ею пользоваться и сейчас, и в будущем. Идеология города как процесса во времени выстроена как система долгосрочных инвестиций в инфраструктуру, долгосрочных заимствований. Здесь долг играет роль не столько финансового инструмента, сколько средства обеспечения социальной справедливости.
ГОРОД БЕЗ ГРАНИЦ
Третье существенное качество городской среды как экономического капитала — ее сетевой характер. Параллельно с продолжающимся процессом уплотнения города, что связано с развитием скоростного общественного транспорта, можно говорить и о новом интересном тренде: многие горожане перестают жить в крупных городах, они начинают их использовать для рекреации и работы, находя себе место для жизни в совсем небольших, по сути сельских населенных пунктах.
Пока такой образ жизни более характерен для городов европейских стран — Бельгии, Нидерландов, Германии, Франции. Да, быть горожанином — означает вести городской образ жизни, но для этого совсем не обязательно селиться в черте одного конкретного города и привязывать себя только к нему.
Если в сетке Кристаллера найти точку, примерно равноудаленную от нескольких крупных городов, то всеми ими можно воспользоваться, используя скоростные автомобильные и железные дороги и тем самым умножая разнообразие своих возможностей в несколько раз. В плотнонаселенной Европе максимум за полтора часа (километраж тут не важен, только время) можно достичь 5-6 средних и крупных городов.
Если же иметь в виду относительно скорую реализацию таких проектов, как Hyperloop, то перемещение между городами, расположенными на расстоянии 500 км друг от друга, составит
при скорости поезда 500 км/ч около часа езды — временная дистанция обычной поездки на работу. Получается, мы имеем дело с образованием нового объединенного межгородского рынка труда. Что может быть важнее для решения проблемы безработицы?
Так что это крайне важная особенность современной системы городского расселения.
Для России, с ее многочисленными моногородами, такого рода интеграция рынков труда может оказаться настоящим спасением. Например, сейчас обсуждается проект скоростной магистрали между Нижним Тагилом, Челябинском и Екатеринбургом. Этим трем крупным городам есть что предложить друг другу. Не исключено, что скоростные магистрали Казань — Нижний Новгород — Самара в будущем также смогут соединить дополняющие друг друга рынки труда.
Для городского планировщика такая ситуация означает, что он не может контролировать большую часть пространственных процессов, происходящих в городе, в одиночку, без конвенций и соглашений с другими муниципалитетами, без создания деловых центров в точках, где сетевое население городской системы расселения встречается друг с другом — на вокзалах и в аэропортах. Именно они становятся центрами сетевых городов и в корне меняют их пространственную структуру, именно там встречаются свободные горожане.
Транспортные узлы обнаруживают себя не просто как пункты пересадок, а как центры деловой активности. Тут совершенно другая логика. Город действительно начинает стягиваться к этим точкам, куда приезжают свободные во времени люди и, не выходя оттуда, работают и общаются, причем в любое время суток, не обязательно утром.
Сент-Панкрас и Кингс-Кросс в Лондоне представляют собой ареал такого квазиковоркингового пространства с Британской библиотекой в центре. Так вокзал Сен-Лазар в Париже стал коворкинговым хабом. Часть района Лондон-Бридж и Ватерлоо в Лондоне, Мэдисон-сквер-гарден и Пенсильвания-стейшн в Нью-Йорке — все это городские центры новой занятости, существующие вне ритма маятниковых трудовых миграций.
Такая естественная концентрация свободных людей требует совсем других навыков социального общежития. Эта среда несовместима с ксенофобией. Она требует гибких форм
жилища, по преимуществу арендного жилья, с вынесенными из жилого пространства коммунальными и рабочими функциями. В таких местах нужны внутренние общественные пространства; круглосуточный или продленный график работы учреждений; возможность быстрой реконфигурации деловых и общественных пространств, вплоть до их полной пересборки. Сегодня же, по исследованиям Habidatum в Москве, Атланте, Вашингтоне и Нью-Йорке, коммерческая недвижимость простаивает без использования более 40-50% времени, представляя собой монофункциональное пространство (single use space) — и это огромный потенциал для регенерации.
НОВЫЕ ЦЕННОСТИ ГОРОЖАН
Горожанин — не просто житель города, но его активный преобразователь. Речь не об активистах, а об обычных людях, которые самоорганизуются в пространстве, используя информационно-коммуникационные технологии, следуя своим ценностям и целям. Сэкономить время на поездке за счет объезда пробки, обменяться квартирами, подвезти попутчика до работы или проголосовать за новый маршрут автобуса — все это практики, которые экономят городскому бюджету огромные средства.
Городская среда как экономический капитал обладает мощным ресурсом обновления и регенерации. В современной урбанистике в дополнение к термину WEconomy появился термин platform economics. Такая экономика основана на самоорганизации граждан через различные платформы, будь то Uber или Restate, со. Мощь platform economics легко увидеть на примере каршеринга. Например, исследования, проведенные в университетах Беркли и Стэнфорда, показывают, что один автомобиль, находящийся в системе каршеринга, выдавливает с улицы 15 индивидуальных автомобилей. Это не означает, что индивидуальные автомобили исчезнут вообще или что быстро снизится число собственников автомобилей, — просто ими перестанут активно пользоваться.
В Нью-Йорке на дорогах ежедневно находится 750 тысяч автомобилей, из которых 150 тысяч проходят город транзитом, а 600 тысяч остаются на улицах. Если применить к этим данным приведенный выше коэффициент, то 40 тысяч каршеринговых
автомобилей полностью отменяют необходимость 600 тысяч индивидуальных авто. Психологически такой переход не сможет произойти быстро, но вектор городской самоорганизации направлен именно в эту сторону. Как говорит испанский урбанист Висенте Гуайарт, в будущем частный автомобиль станет играть туже роль, что сейчас красивая лошадь — предмет роскоши в загородном поместье (и только у тех, у кого это поместье есть).
Вместе с тем разворачивается и противоположная тенденция, связанная с развитием автомобилей-беспилотников. Они, напротив, продлевают эпоху частного автомобиля, особенно — в экологичном исполнении. Скорее всего, эти две тенденции будут развиваться параллельно. Но этот процесс движим не городским менеджментом, а меняющимися ценностями горожан.
БОРЬБА С ХАОСОМ
Городской управленец зачастую оказывается беспомощным перед свободным горожанином. Он не знает, что ему предложить, и пока плохо умеет бороться с проблемами, создаваемыми свободными людьми. Вместо выделенного рациона времени на работу и маятниковые миграции у горожанина появляется подвластный только ему график работы и поездок. Он по-другому, чем маятниковый мигрант, тратит деньги, его расходы хаотичны во времени и пространстве, а заработок напрямую не связан с затратами времени на рабочем месте. Он может жить далеко за пределами города, но значительную часть своего времени проводить в нем, причем в «неурочные» часы.
В такой ситуации для городского планировщика встает вопрос о приспособлении городской инфраструктуры к хаотическим потокам горожан как в пространстве, так и во времени. Ответом на эти вызовы служит сама модель управления городом и ее гибкость.
Инструментов адаптивного планирования немного, но они постепенно развиваются. Их можно разделить на две группы по типу адресата: адвокативное планирование и межмуниципальная кооперация. Первая группа инструментов адресована непосредственно горожанам и представляет собой профессиональную медиацию между ними и органами градостроительной политики. Вторая нацелена на выработку
конвенций с другими муниципалитетами в отношении проблем, выходящих за административные границы города. , Пространственное планирование в городе становится в большей степени вопросом готовности и способности к кооперации и координации функций как в системе иерархии уровней власти, так и во времени и пространстве. Профессиональный городской планировщик в современном городе, таком как, например, Нью-Йорк, может выступать не только от имени городской администрации, но и от имени группы населения, почти как адвокат на судебном процессе.
Институт «планировочной адвокатуры» в связке с офисом городского «общественного адвоката» (аналог общественной палаты) становится современным способом разрешения противоречий, вызванных градостроительными решениями. Это существенное дополнение к действующим моделям вовлечения населения в управление городом — от общественных слушаний до городских электронных референдумов.
Процесс принятия градостроительных решений переходит из коридоров и кабинетов комитета по строительству и архитектуре на арену публичных состязаний представителя городского генерального плана с одной стороны и того или иного стейкхолдера, имеющего альтернативное видение. Здесь дело не в том, чтобы выяснить, кто прав, а кто виноват. Правы и те и другие. Проблема в согласовании естественно противоречащих друг другу интересов в городе, их выявлении, обсуждении и нахождении решения. Очень часто интересы города в целом и его локальных сообществ противоречат друг другу. То же можно сказать и о несогласиях девелоперов, предприятий малого и среднего бизнеса с заложенными в генпланах проектами развития города.
Комбинации могут быть самыми разными. Главное, что согласование интересов в рамках крупных градостроительных проектов — это процесс подладки одного видения к другому, а не вопрос исключительного доминирования одного из них. Наиболее работоспособной моделью представляется профессиональное состязание планировщиков, а не монолог официального городского архитектурно-планировочного ведомства. Помимо открытого согласования интересов, такая модель предлагает профессиональную защиту как населению — от чрезмерно технократических проектов городской власти,
так и самой городской власти — от зачастую неграмотных, плохо сформулированных, неправомерных и эгоистических требований местных городских сообществ.
Институт «планировочной адвокатуры», задуманный американцем Полом Давидоффым в начале 1960-х годов как инструмент защиты прав этнических меньшинств в процессе реализации градостроительных проектов, сегодня получает более широкое толкование. Речь идет о согласовании интересов всех городских стейкхолдеров в процессе состязательного обсуждения ключевых градостроительных инициатив.
Разумеется, адвокативное планирование может существовать исключительно как профессиональный общественный институт, действующий по определенным правилам и традициям «делового оборота» и предлагающий закрепленные на бумаге процедуры разрешения споров, зашедших в тупик. Несмотря на значительный объем работы по созданию такого института, это более солидная и эффективная альтернатива сложившимся практикам планирования, опирающимся на опросы населения, и разные другие формы организованного или добровольного участия граждан.
Другая проблема — динамика территориального роста города. Выход естественного города за пределы административных границ давно поставил вопрос о координации усилий муниципалитетов между собой. Речь идет именно о координации, а не об административной консолидации муниципалитетов в рамках агломерации в один большой «неповоротливый» город, которая совершенно не решает проблемы соответствия административных границ живому, динамично развивающемуся в пространстве городу и лишь консервирует проблемы на еще более высоком уровне, окончательно лишая систему управления городом гибкости. Это фантомные боли авторитарного социальноинженерного подхода.
Гибкие системы управления — такие, как налоговые, планировочные, тарифные конвенции, межмуниципальная кооперация, совместные тендеры по закупке снего-и мусороуборочной техники, соглашения о социальных льготах, создаваемые как между соседними юрисдикциями, так и с другими уровнями власти (региональной и федеральной), — оказываются почти единственной возможностью воздействовать на естественно сложившийся город, вышедший далеко за рамки своих административных границ. Они позволяют наладить жизнь
агломерации в условиях ее административной раздробленности. Последняя в нашем понимании — скорее не проблема, а преимущество, поскольку раздробленность дает возможность сочетать локальный и глобальный оптимум и не сдвигать приоритет в пользу одного из них.
«Сервисный» подход к конструированию агломерации означает, что «агломерационных» соглашений между муниципалитетами в рамках большого урбанизированного ареала может быть очень много и все они будут иметь разный состав муниципалитетов. Таким образом, их границы также будут различаться. Очевидно, что состав муниципалитетов в сервисной агломерации, организующих на своей территории захоронение твердых бытовых отходов, может сильно отличаться от состава сервисной агломерации по установлению единых тарифных льгот на оплату общественного транспорта. Совершенно не обязательно и даже вредно совмещать эти две сервисные агломерации, сложившиеся вокруг одного и того же города в одну общую. Сервисную агломерацию легче создать, включить в нее дополнительных членов или, наоборот, исключить некоторые муниципалитеты, или же вообще распустить такую агломерацию в связи с исчерпанием задачи, для которой она была создана. Смысл такой модели межмуниципальной координации — в ее адаптивности и гибкости. Огосударствление агломерации — путь заведомо тупиковый.
Именно поэтому межмуниципальная кооперация характерна не только для крупных городских агломераций,-но и для небольших городских сообществ, связанных между собой единой инфраструктурой и проблемами, требующими для своего разрешения совместных усилий. В мире все чаще появляются сетевые города-архипелаги, наподобие, например, агломерации немецкого Брауншвейга — добровольного союза пятидесяти малых и средних населенных пунктов, совместно планирующих свою транспортную и социальную инфраструктуру. Ничто не мешает нескольким муниципалитетам, находящимся в зоне влияния крупного города, объединиться для решения вопросов жилищного строительства или налоговой политики.
Территория современного города реализуется как пространство, предлагающее всем своим участникам, от горожан до органов управления, максимум степеней свободы —
благодаря разнообразию, доступности и гибкости. И кажется, что сам процесс градостроительного проектирования, основанный на профессиональных стандартах, сложных процедурах, расчетах и чертежах, зачастую входит в противоречие с новой реальностью. Конечно, проектирование, как важнейшее ремесло, всегда будет востребовано, но означает ли это, что жизнь людей в городе должна подчиняться его «инженерной» логике? Что, если свободный горожанин с его «городским» образом жизни — это все, что вскоре останется от города, а сама городская среда трансформируется в региональную или всемирную сеть? Убьет ли этот тренд архитектуру и градостроительное проектирование? Разумеется, нет, но сильно их изменит.
Как сказала на одном из недавних обсуждений роли музея в городе архитектор из США Лиз Диллер, лучшее, что можно сделать для музея в городе, — сломать его стены. По аналогии, самое полезное, что можно дать городу, — перестать его строить, а вместо этого начать встраивать его в жизнь свободного общества. Карл Поланьи писал, что главным открытием XIX века стало «общество». Этим открытием удачно воспользовались лишь немногие градостроители, большинство пропустили это событие, оставшись в шорах эстетических и проектных убеждений.
Теперь в градостроительстве пришло время идеологов общественной свободы: лорда Актона, Николая Бердяева, Фридриха фон Хайека. Они не градостроители, а исследователи человеческой свободы. Главное, однако, не превратить их взгляды в доктрины преобразования городского сообщества. Город, спроектированный по лекалам Джейн Джекобс, может оказаться еще более жесткой формой социальной инженерии. Ведь главное в свободе не проект, а возможность выбора. Город — это спор о себе самом, а градостроительство есть свод правил этого спора.
1	Цит. по: Глазычев В. Россия в петле модернизации. 1850-1950 [www.glazychev. ru/books/petlya/petlya_09_discus_o_rassel. htm].
2	См. исследование «Борьба за горожанина» [repnoe.net/upload/ iblock/lbl/issledovanie_gorodov.pdf|.
3	ViardJ. Le temps libre, structurant des valeurs de la societe // Le CAES Magazine. 2014. № 102 [www.caes.cnrs.fr/ nospublications/caes-magazine/caes-du-cnrs-le-magazine-ndeg-102/sommaire-du-ndeglO2/jean-viard.pdf|.
4	Cm.: Habidatum, London chronotope [www.habidatum.com].

2
СООБЩЕСТВО
2.1
Юрий Григорян
ОТ ДЕМИУРГА К ПАРТНЕРУ. КАК АРХИТЕКТОРЫ УВИДЕЛИ ГОРОЖАН
Архитектор, по сути дела, и есть горожанин. Есть и девелоперы-горожане, которые не отделяют себя от города, не хотят его портить и мечтают сделать какой-нибудь прекрасный проект. Являются ли горожанами представители городской администрации? Безусловно, и среди них есть люди, радеющие за свой город. Но у архитектора есть «волшебная палочка», которая отличает его от других горожан: он создает образ будущего. Этим архитектура занимается исторически. И именно своим образом будущего архитектор может привлечь, «заманить», втянуть в разговор других представителей городской среды — и городские сообщества, и власти, и девелоперов.
Кого мы называем архитектором? Это человек, который создает архитектурную форму в конкретных обстоятельствах в определенном месте и видит своей целью развитие архитектуры как языка. При этом лишь 3% зданий в мире возводится с помощью архитекторов и тех, кто выступает в этой роли. Остальные 97% — дело рук исключительно строителей. Люди привыкли путать эти две профессии. Многие девелоперы сами делают архитектуру по образцам как рыночный продукт, а архитекторы привлекаются ими лишь для рисования фасадов.
Вот почему любой разговор про архитектуру стоит начинать с определения, кто такие архитекторы, — чтобы потом не было путаницы. А с другой стороны — еще и потому, что архитектуру нужно уметь читать. Это как с музыкой: надо в ней разбираться, иначе ты просто ее слушаешь, но не понимаешь.
Стало ли сегодня модно разбираться в архитектуре в связи с популярностью разговоров о городском благоустройстве? Сомневаюсь. Скорее, повышенное внимание к архитектуре связано с тем, что в Москве появились группы граждан, которые стали осознавать роль архитектора и степень его влияния на окружающую среду. Связано это, в первую очередь, со сносом исторических памятников и с потерей облика исторического города. Гражданское общество впервые стало консолидироваться именно вокруг темы защиты наследия. Вторым поводом стала дискуссия об общественном пространстве и о том, кому оно принадлежит. И вот тут архитекторы, возможно впервые, встретились с горожанами.
2 t
Традиционно архитекторы рассматривали горожан просто как обитателей произведений архитектуры. В середине прошлого века считалось, что миссия архитектора — добиваться нового качества жизни горожан. Подобное мессианство было свойственно многим великим архитекторам XX века, начиная с Ле Корбюзье и Фрэнка Ллойда Райта, у которых даже была своя философия развития человечества.
Однако постепенно накапливалось понимание, что декларируемые архитекторами гуманистические цели мало соответствуют тому, как создаваемые ими архитектурные пространства функционируют в реальности и какое влияние оказывают на жизнь людей.
Переломными здесь оказались 1960-е годы, когда на переходе от модернизма к постмодернизму произошла, в частности, переоценка демиургической роли архитекторов. Идеалом вдруг стал исчезающий старый город, который модернистами считался непригодным для жизни.
В настоящее время роль архитектора подвергается радикальной переоценке. Чилийский архитектор Алехандро Аравена, получивший в 2016 году Притцкеровскую премию (аналог Нобелевской премии в области архитектуры), известен тем, что стал привлекать будущих жителей недорогих малоэтажных домов в качестве полноправных партнеров при создании их архитектурных проектов, что, в общем, меняет представление об архитекторе как о художнике. Теперь архитектор выступает уже не как демиург: он делает других людей соучастниками рождения архитектурной формы, которая станет их домом.
Есть и другой взгляд на проблему автономии архитектуры — когда здания трактуются скорее как shells, пустотелые формы, которые к человеку никакого отношения не имеют. Например, итальянский теоретик архитектуры Альдо Росси считал, что город сам порождает себя и свою архитектуру и что архитектура не функциональна. Любое здание является в первую очередь фактом городской среды, и его можно как-то использовать. Будущее само придумает ему применение. Отсюда — идея бесконечного переиспользования построенных произведений архитектуры.
3
Конечно, результаты любых действий архитектора так или иначе меняют образ города и сказываются на жизни горожан. Городское пространство, улицы, площади, остановки общественного транспорта, ларьки — все это тоже связано с архитектурным дизайном. Архитектурный дизайн — это текст, который передает людям модель определенного поведения. Но сама идея что-то построить очень редко принадлежит архитектору. По сути,
архитектор отвечает только на вопрос «как?», а не «что?». И именно в этом заключается его ответственность.
Проблемы часто коренятся в качестве работы экспертов, участвующих в проекте на предварительной стадии, когда еще есть возможность хорошенько подумать — и в каких-то случаях просто отказаться от идеи строительства. Это самое важное архитектурное решение. Правда, оно почти никогда даже не рассматривается.
Как обычно складывается коммуникация между архитектором и городской властью? Каждый, прикрываясь интересами горожан, отстаивает свои интересы. Сегодня мы видим, как тяжело складывается коммуникация по поводу изменения общественных пространств и ремонта улиц. Все это говорит о том, что горожане являются в большей степени объектом, чем субъектом городского развития. Они не оказывают никакого влияния на архитектурную политику, но их постоянно убеждают, что все делается именно для них и поэтому они должны потерпеть временные неудобства.
Горожане, не имеющие возможности самостоятельно разобраться в происходящем, будут просто препятствовать любым изменениям. Они считают город своим и на все предложения что-то изменить в нем реагируют по принципу «Not in my back yard», то есть «ничего не надо делать». Эта «инстинктивная» реакция на любые раздражители объясняется тем, что горожане, о которых все так отчаянно пытаются заботиться, очень слабо структурированы как сообщество. Представителей власти и архитектурного цеха легко персонифицировать. А с кем мы имеем дело, когда говорим о горожанах? И это большая проблема для архитектора, работающего в городском пространстве. Хорошо ли мы знаем общество, живущее в городе? Как оно себя структурирует и какие у него интересы на самом деле?
Город — это политическое пространство, где сталкиваются различные воли: горожан, представителей власти, предпринимателей, идеологов. И доминирует обычно тот, у кого воля сильнее. Например, девелопер. У него очень сильная воля и желание построить побольше. Он «продавливает» и волю властей, и волю архитекторов, а горожане для него являются просто покупателями.
Люди покупают квартиры в спешно возводимых гигантских муравейниках, мотивируя это тем, что у них нет другого
выбора. Как хочется представить себе мир, в котором у людей есть развитый вкус и они настолько себя уважают, что не хотят жить в муравейниках, даже если квартиры в них дешевые.
Но в реальности люди это покупают, будучи нетребовательными и к своей жизни, и к жизни своих детей, — и тем самым подпитывают волю девелопера. Они дают ему уверенность — что бы он ни построил, это будет куплено и он на этом заработает. Так создаются городские пространства, непригодные для красивой, разумной и удобной жизни.
4
В Москве архитектора недавно отсоединили от всяческих соблазнов социальной инженерии. Теперь развитие города находится в компетенции городских властей. И даже девелопер в большей степени ответственен за образ жизни горожан, чем архитектор. С последствиями этой дискриминации мы все сегодня и имеем дело.
Но кто сказал, что архитектор обязательно должен смотреть на людей как на объект? И общество вполне может любить своих архитекторов и разбираться в их архитектуре. Во многом это вопрос взаимного уважения. На открытии одной архитектурной выставки в Швейцарии я услышал такие слова: «У нас есть города с прекрасными зданиями, которые создали наши архитекторы. К сожалению, многие из них стали настолько известны, что они уже мало работают в Швейцарии и строят прекрасные здания по всему миру. Но нам бы хотелось, чтобы эти замечательные люди больше строили на родине, посвящали, так сказать, свое мастерство родным местам. И поэтому мы на этой выставке показываем то, что швейцарские архитекторы построили в Швейцарии».
Архитектор, по сути дела, и есть горожанин. Есть и девелоперы-горожане, которые не отделяют себя от города, не хотят его портить и мечтают сделать какой-нибудь прекрасный проект. Являются ли горожанами представители городской администрации? Безусловно, и среди них есть люди, радеющие за свой город.
Но у архитектора есть «волшебная палочка», которая отличает его от других горожан: он создает образ будущего.
Этим архитектура занимается исторически. И именно своим образом будущего архитектор может привлечь, $<заманить», втянуть в разговор всех других представителей городской среды — и городские сообщества, и власти, и девелоперов.
Речь не о каком-то тотальном «футуризме», а об утверждении определенных ценностей в каждом конкретном проекте. Архитектор обозначает контуры будущего в данном пространстве. Этим и интересен процесс создания архитектурных форм: он позволяет посмотреть на будущее в перспективе жизни одного конкретного человека. В этом и заключается радикальный сдвиг современной архитектурной парадигмы: от технологий оперирования людскими массами — к уважительному диалогу соседей по жизни.
2.2
Михаил
I
Алексеевский
ГОРОДСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ. ОТ ЛОКАЛЬНЫХ «ПЛЕМЕН» К ГЛОБАЛЬНЫМ «ПОТОКАМ»
С момента зарождения городской антропологии как дисциплины в центре внимания исследователей были люди и, в первую очередь, городские сообщества, отчасти напоминавшие столь привычные племена. Город при этом выступал скорее как место действия, своего рода декорация, в которой разыгрывается социальная жизнь местных сообществ. Можно сказать, что все это время речь шла об «антропологии в городе». Однако разочарование в изучении городских сообществ заставило ученых изменить оптику своих исследований и перейти к «антропологии города». Вместо отдельных сообществ они стали изучать сам город как систему процессов, сетей, взаимоотношений, символов.
ГОРОЖАНЕ КАК АБОРИГЕНЫ
Современный город, казалось бы, максимально далек от традиционного объекта интереса антропологов — малых народов и экзотических племен. Однако использование именно этой исследовательской оптики стало главным конкурентным преимуществом антропологического подхода. Изучением особенностей личности успешно занимались психологи, общество в целом было предметом интереса социологии, а для антропологов основным предметом изучения в городах стали сообщества, чем-то напоминавшие городские племена.
По своему происхождению антропология связана с колониализмом. Во второй половине XX века территория Британской империи росла: колоний становилось все больше, а управлять ими — все труднее. При взаимоотношениях колониальной администрации с аборигенами часто возникали «трудности перевода», поэтому сформировался запрос на научную дисциплину, которая изучала бы социальные и культурные аспекты жизни «примитивных обществ», стоявших, как тогда было принято думать, на более низкой ступени эволюции, чем цивилизованные европейцы. Хотя большинство британских антропологов того времени избегало напрямую работать на колонизаторов, пытаясь сохранить академический нейтралитет, полученные ими знания о социальной иерархии, быте и культуре малых народов активно использовались при управлении колониями. Следует отметить, что у многих современных антропологов колониальное прошлое дисциплины вызывает чувство вины и стыда, поэтому сейчас все большую популярность завоевывает активистская антропология, по смыслу полностью противоположная колониальной: в рамках этого направления науки антропологи с помощью своих исследований стремятся отстаивать права и интересы изучаемого сообщества.
Однако в эпоху зарождения антропологии все было по-другому. Так как речь шла об изучении народов, очень непохожих на европейцев, то для их полноценного изучения было необходимо много времени и требовались специальные способы сбора материала. Это определило методологию антропологических исследований; например, одним из главных способов сбора материала для антропологов стал метод включенного наблюдения, когда ученый долгое время живет вместе с членами изучаемого
сообщества и пытается принимать активное участие во всех их действиях, параллельно записывая свои наблюдения.
Многие десятилетия заветной мечтой большинства антропологов было уехать куда-нибудь на край света, где вдали от цивилизации живут представители какого-нибудь исчезающего народа, и годами неспешно изучать их быт, обычаи и культуру. Понятно, что, руководствуясь такими устремлениями, антропологи долгое время совершенно не были заинтересованы в том, чтобы изучать города. Исключением из этого правила стала деятельность американского ученого Уильяма Ллойда Уорнера, который одним из первых начал использовать методы антропологии для изучения городских сообществ.
Первоначально карьера молодого антрополога складывалась вполне традиционно: он три года провел в Австралии, изучая быт местных племен, а затем обобщил собранные материалы в книге «Черная цивилизация: социальное исследование одного австралийского племени». Однако еще в Австралии Уорнер признавался коллегам: «Основная цель моих исследований примитивного человека — в том, чтобы лучше познать человека современного».
После возвращения из Австралии в 1929 году ученый решает с помощью антропологических методов исследовать современное американское общество, выбрав в качестве объекта изучения какой-нибудь типичный маленький город. Именно таким ему показался Ньюберипорт в штате Массачусетс, один из старейших городов Америки, основанный в 1735 году. Уорнер хотел сохранить анонимность своих информантов, поэтому скрывал не только их настоящие имена, но и название города, где проводилось исследование. В итоге в историю науки Ньюберипорт вошел под вымышленным именем Янки-Сити — так его называл Уорнер во всех своих работах.
Это было одно из самых масштабных антропологических исследований города в истории науки. Только этап сбора материала длился почти 6 лет (с 1931 по 1936 год), а потом еще два десятилетия с лишним Уорнер вел обработку и анализ материала. Всего он выпустил пять монографий, посвященных Янки-Сити.
Исследуя различные аспекты жизни Янки-Сити, Уильям Ллойд Уорнер активно использовал те методы антропологии, которые он освоил во время экспедиции в Австралии, дополняя
их методами социологии: члены его команды проводили глубинные интервью, вели наблюдение за жителями, работали с документами и местной прессой, проводили короткие опросы, собирали уличные объявления, применяли экспериментальные методики. Чтобы понять, как устроена социальная иерархия Янки-Сити, команда исследователей под руководством Уорнера взяла глубинные интервью практически у всех жителей города (около 17 тысяч человек) и выстроила на основании этого материала общую схему репутаций горожан. Но, безусловно, самых больших успехов в деле погружения в жизнь города с использованием антропологического метода включенного наблюдения добился руководитель проекта, который на время исследования не только переехал в Ньюберипорт, но и женился на местной жительнице.
Новаторство Уорнера заключалось в том, что он первым из антропологов осознанно начал использовать методы этой науки для изучения американских горожан. Он верил в единство человеческой природы, поэтому был уверен в том, что при всех внешних различиях культура австралийского племени и культура провинциального американского городка в основе своей имеют общие универсальные законы человеческого взаимодействия, которые можно выявить путем сравнительного анализа. Многие яркие научные открытия Уорнера были связаны с тем, что он искал и находил в культуре современных ему горожан те системы символов, которые были хорошо известны ему по изучению «первобытных народов». Так, например, он стал одним из первопроходцев в изучении ритуалов современного общества. Если прежде ритуалы было принято считать прерогативой «примитивных этнических культур», которым нет места в «рациональной» жизни современного общества, то Уорнер сумел, взглянув на «свою» культуру, как на «чужую», рассмотреть многие явления американской общественной жизни как комплексы ритуальных действий. В городских праздниках он видел ритуализацию прошлого, подробно анализировал современные формы почитания умерших и даже предвыборную кампанию кандидата в мэры города рассматривал как ритуальную драму с четко расписанными ролями. Как антрополога его очень интересовала проблема сообщества, однако под сообществом Уорнер понимал всех жителей Янки-Сити, и, десятилетиями изучая различные аспекты социальной и культурной жизни этого типичного
города, он надеялся, как в капле воды, увидеть в нем все американское общество.
Уорнер надеялся, что со временем десятки подобных исследований будут проведены в других городах и странах, что даст сравнительный материал для более глубокого анализа современного общества. Однако его мечтам не суждено было сбыться. Уильям Ллойд Уорнер выбрал для изучения сравнительно небольшой американский город, однако только для того, чтобы собрать материал, используя методы антропологии, ему понадобилось более пяти лет и команда из 30 помощников. Даже страшно представить, что было бы, если бы он подобным образом задумал комплексно исследовать Нью-Йорк. Другим антропологам, интересовавшимся городом, такие масштабные исследования были не под силу, поэтому им пришлось искать другие подходы.
*
«ДЕРЕВНИ» В ГОРОДСКИХ ДЖУНГЛЯХ
В XX веке процессы урбанизации резко ускорились, и антропологам стало все сложнее находить «примитивные народы», живущие вдали от цивилизации и никогда не имеющие дел с городами. Поэтому вопрос, как применять методы, изначально разработанные для изучения племен, для работы в городах, оказался одним из самых актуальных для городской антропологии.
Проблему городского влияния на традиционные общества впервые серьезно поднял американский антрополог Роберт Редфилд, изучавший социальную жизнь крестьян мексиканского штата Юкатан, где процесс урбанизации уже шел полным ходом. Исследования социальной жизни крестьян, переехавших в город, открыли для антропологии новое направление городских исследований. Оказалось, что совершенно необязательно пытаться исследовать весь город целиком, как это делал Уорнер. Если ты привык изучать небольшие этнические сообщества, то нужно просто найти их в большом городе и проводить исследования привычными методами. Так антропология открыла для себя тему мигрантов и этнических гетто.
В 1943 году молодой социолог Уильям Фут Уайт выпустил монографию «Общество на углу улицы: социальная жизнь
итальянского трущобного района», которая почти полностью была построена на изучении локального сообщества итальянских мигрантов классическим антропологическим методом включенного наблюдения. Первоначально Уайт, выбравший в качестве объекта изучения неблагополучный район в историческом центре Бостона, где жили почти исключительно выходцы из Италии, планировал использовать традиционные социологические методы сбора материала, однако попытки проводить опросы на улицах и в барах не увенчались успехом. После того как один из потенциальных респондентов за «лишние вопросы» пригрозил спустить ученого с лестницы, программу исследования пришлось поменять. Уайт снял комнату в доме у местной итальянской семьи, владевшей небольшим ресторанчиком, и начал изучать быт и нравы квартала изнутри, в том числе тесно общаясь с представителями местных криминальных группировок. Через год он воспользовался уже испытанным Уильямом Ллойдом Уорнером методом дополнительного погружения в жизнь локального сообщества, женившись на местной девушке. Уайт переехал с ней в отдельную квартиру, где продолжил свои наблюдения и начал писать черновик будущей книги.
За четыре года жизни в трущобном районе Уайт обрел здесь много знакомых, которые без дополнительных расспросов рассказывали ему о своей жизни, но самый ценный материал он собрал, просто проводя много времени с местной молодежью в ресторанах, барах и на улицах. Первое издание «Общества на углу улицы» осталось практически незамеченным научным сообществом, но когда в 1955 году монография Уайта была переиздана, она стала научным бестселлером и вскоре была признана классической работой по изучению локальных сообществ.
Ценность исследования Уайта заключается не только в том, что он плотно подружился с участниками местных молодежных банд и смог с живописнейшими подробностями описать их быт и нравы, но и в том, что он убедительно показал, что в условиях города локальные городские сообщества могут формироваться не только по месту проживания их участников, но и по месту проведения свободного времени. Молодые герои книги «Общество на углу улицы» почти не проводят время дома и мало внимания уделяют отношениям с родственниками, зато
члены их уличной банды становятся для них своего рода «семьей», в которой царят строгая иерархия и культ мужской дружбы. При этом активность молодежных банд оказывается органично вписанной в социальную жизнь всего района.
Интерес антропологов к изучению локальных городских сообществ сильно подстегнули работы антрополога Оскара Льюиса. В конце 1950-х — начале 1960-х годов он написал ряд исследований, посвященных так называемой культуре бедности. Его основная идея заключалась в том, что бедность определяет образ жизни малообеспеченных людей и имеет тенденцию к самовоспроизведению: молодые люди, выросшие в бедноте, перенимают модели поведения своих старших родственников, и даже если у них появляется возможность вырваться из порочного круга нищеты, они обычно оказываются не в состоянии ею воспользоваться.
Для иллюстрации своих теоретических построений Льюис использовал материалы антропологического изучения пяти мексиканских семей, с представителями разных поколений которых он активно работал во время экспедиций. Он не пытался опросить всех жителей района, а выбирал одну или несколько семей, но зато их жизнь изучал очень долго и основательно. Наибольшую известность ему принесла книга «Дети Санчеса: автобиография одной мексиканской семьи» (1961), ставшая единственной в истории монографией по городской антропологии, которую экранизировали в Голливуде. Картина имела большой успех в американском прокате, номинировалась на «Золотой глобус» за лучший саундтрек и даже участвовала в конкурсной программе Московского международного кинофестиваля. Благодаря работам Льюиса антропологический подход к изучению жизни горожан получил известность и признание даже у людей, совсем далеких от науки. Записывая монологи членов одной семьи на магнитофон, а затем собирая из них книгу, исследователь добивался сильного эмоционального эффекта сопереживания у читателей, которые воспринимали монографию как своего рода документальный роман. На этом фоне «обычные» труды городских социологов казались слишком скучными и пресными. Однако у антропологических бестселлеров Льюиса была и своя слабая сторона: с научной точки зрения его теория самовоспроизводящейся «культуры бедности» оказалась весьма уязвимой. Более того, некоторым критикам показалось,
что в ней содержится скрытое обвинение бедных слоев населения в том, что они сами виноваты в своих бедах и ничего не делают, чтобы изменить ситуацию к лучшему.
Несмотря на критику теории Льюиса, идея с помощью антропологических методов изучать локальные сообщества и этнические гетто в городских трущобах оказалась невероятно популярной. Собственно, именно в это время и начинается оформление городской антропологии в качестве отдельной научной дисциплины: в 1963 году словосочетание «городская антропология» впервые появляется в печати — в статье Джона Гулика, которая оптимистично называлась «Городская антропология: ее настоящее и будущее»; в 1968 году выходит в свет сборник статей «Городская антропология: исследовательские перспективы и стратегии» по следам одноименной конференции; в 1972 году начал выходить научный журнал «Городская антропология», а в 1979 году Американская антропологическая ассоциация создала отдельное Общество городской антропологии.
Со стороны могло показаться, что делау новой научной дисциплины идут отлично, однако в реальности ситуация была не столь радужной. Значительная часть академического сообщества антропологов не выражала большого энтузиазма по поводу перспектив проведения исследований в городе и продолжала настаивать на том, что это задачи социологии, а не антропологии. Главной проблемой дисциплины была признана слабая теоретическая база и нехватка наработанных техник анализа. В этом отношении городские антропологи 1970-1980-х годов заметно уступали как коллегам, которые продолжали заниматься деревнями и племенами, так и городским исследователям из других научных дисциплин. Быть может, городской экономист не мог столь детально и всесторонне описать жизнь трущобного района, как антрополог, зато он умел, работая с ограниченным количеством статистических данных и финансовой аналитики, глубже анализировать происходящие там процессы. Антропологи прекрасно умели описывать социальную структуру и быт городских локальных сообществ, правда, преимущественно маргинальных, однако анализ им давался с трудом.
Пытаясь найти «деревню» в городе, антропологи большое значение уделяли территориальному обособлению рассматриваемых сообществ. Больше всего их привлекали те части
города, где компактно проживали бедняки, мигранты, выходцы из деревень. Антропологические исследования про жизнь обитателей городских трущоб, полные живописных подробностей и ярких цитат из полевых материалов, имели широкий общественный резонанс и даже влияли на большую политику. Считается, что идеи Оскара Льюиса о «культуре бедности» оказали существенное влияние на идеологию государственной программы по борьбе с бедностью, которая реализовывалась в США в середине 1960-х годов. Однако с научной точки зрения это направление исследований вызывало растущий скепсис.
С одной стороны, городских антропологов того времени обвиняли в том, что их исследования слишком узко направлены и имеют мозаичный характер: долго и кропотливо работая с отдельными локальными сообществами, ученые не могли рассмотреть город в целом, так как изучали его «по кусочкам». С другой стороны, критике подвергалась излишняя «статичность» исследований в области городской антропологии. В каком-то смысле это была «наследственная болезнь»: антропологи старой закалки, приезжая изучать какое-нибудь экзотическое племя, также много времени и сил тратили на то, чтобы разобраться в том, как там все устроено, а потом описывали быт и обычаи «аборигенов» в синхронном срезе, практически не уделяя внимания процессам изменений, которые там происходят.
У исследователей «первобытных народов» было свое оправдание: считалось, что жизнь в этих обществах почти полностью определяется традициями, поэтому каких-то глобальных изменений там вроде как происходить не должно. Однако жизнь этнических мигрантов или бывших крестьян, переселившихся в какой-нибудь трущобный район, никак нельзя было назвать статичной и «традиционной». Напротив, город — это место, где все постоянно меняется, поэтому изучать локальные сообщества без учета этих постоянных трансформаций оказалось малопродуктивно.
Отдельная претензия критиков городской антропологии была связана с «экзотизацией» тех сообществ, которые они пытались изучать. Старая антропологическая установка на изучение «чужих» приводила к тому, что и в больших городах исследователи искали экзотических «других», чей образ жизни был бы максимально далек от образа жизни самого ученого. При таком подходе нет ничего удивительного
в том, что чаще всего интерес у городских антропологов вызывали разного рода городские маргиналы: мигранты, преступники, жители трущоб и т.д. Исследования более благополучных слоев городского общества проводились, но крайне редко. Получалось, что антропологи изучают в городе преимущественно те сообщества, которые им привычно и удобно изучать. Просто вместо далеких туземных деревень они отправлялись в трущобные кварталы городов.
Наконец, крайне неудачной критиками была признана сама идея изучения «городских деревень». Во-первых, приезжающие в город мигранты все реже компактно селились в одном районе города, так что времена моноэтничных гетто постепенно уходили в прошлое. Во-вторых, с развитием транспортных систем жители городов оказались меньше привязаны к району своего проживания. Ситуации, когда горожанин приезжает в свой район только ночевать, а работает и проводит свободное время совсем в других частях города, становились очень распространенными, после чего остро встал вопрос, насколько вообще можно говорить о каких-то устойчивых локальных сообществах с развитыми социальными связями. Ведь зачастую коллег по работе мы знаем лучше и общаемся с ними чаще, чем с жителями своего дома или района. Почему же тогда антропологи изучают только те сообщества, которые сложились по месту жительства? Поиски ответа на этот вопрос открыли перед городской антропологией новые головокружительные перспективы.
ГОРОДСКИЕ ПЛЕМЕНА
Каждому человеку свойственно считать себя уникальной личностью и в то же время идентифицировать себя как входящего в различные сообщества людей, с которыми у него есть какие-то общие признаки. Принципов для подобной идентификации может быть много: возраст, национальность, образование, профессия, увлечения и т.д. Так, например, легко можно представить себе молодого человека, который может идентифицировать себя одновременно как россиянина, москвича, аспиранта, юриста, велосипедиста, вегетарианца, любителя рока и т.д. Идентификация в качестве представителя того или иного сообщества в значительной степени определяет модели
повседневного поведения человека, он ведет себя в соответствии с принципами и практиками, которые разделяют другие представители сообщества.
Специфика городов (особенно крупных) заключается в том, что в них складывается намного больше сообществ, в основе которых лежит коллективная идентификация, чем, скажем, в сельской общине. Идентификация горожанина в качестве члена многочисленных сообществ в современном мире имеет большее значение, чем стремительно теряющее актуальность деление на социальные классы. Например, быть вегетарианцем может и топ-менеджер, и участковый врач, и студент из общежития; хотя в каких-то аспектах их жизненные стили различаются радикально, модели пищевого поведения у них будут очень похожими. Таким образом, каждый человек одновременно идентифицирует себя как часть самых разных сообществ, что в совокупности определяет его модели повседневного поведения и стиль жизни. При этом идентификация по территориальному признаку в качестве члена какого-либо локального сообщества — всего лишь одна из красок в общей палитре.
Взглянув на социальную жизнь города под этим углом зрения, антропологи обнаружили, что все бесчисленные сообщества, основанные на коллективной идентификации, тоже можно рассматривать и изучать как своего рода «племена». Если взять, к примеру, сообщество байкеров, то окажется, что потенциально его вполне можно описать по модели какого-нибудь австралийского племени. У байкеров есть собственная социальная иерархия: свои «вожди», свои новички, свои ритуалы посвящения, обозначающие переход из одного статуса в другой. Байкеры придерживаются определенного стиля в одежде, которую потенциально можно рассматривать так же, как, скажем, традиционный костюм какого-нибудь народа. Открытие и закрытие мотосезона являются своего рода календарными праздниками «племени байкеров», их стиль жизни определяется довольно жестким набором правил и табу и т.д.
Теперь перед городскими антропологами открылось буквально «непаханое поле»: сотни и тысячи городских сообществ, стержнем которых являлось не совместное проживание в пределах одного района, а разнообразные области деятельности и интересов. Несомненным плюсом для исследователей была соразмерность этих сообществ для применения антропологических методов,
причем зачастую использование метода включенного наблюдения радикально упрощалось: все-таки отказаться от мяса, чтобы изучать изнутри сообщество вегетарианцев, намного проще, чем пытаться «сойти за своего» в австралийском племени или этническом трущобном районе.
Сначала особый интерес у городских антропологов вызывало исследование профессиональных сообществ. В 1970-1980-е годы исследователи, занимающиеся антропологией профессий, с большим энтузиазмом начали использовать метод включенного наблюдения, порой добиваясь невероятных результатов в деле погружения в профессиональную среду. Так, например, антрополог Фредерик Гамет шесть с половиной лет проработал на железной дороге механиком по ремонту локомотивов, затем еще пять лет продолжал исследование профессиональной культуры железнодорожников извне, а по итогам этого масштабного исследования не только выпустил монографию, но и подробно описал методологию научной работы в области антропологии профессий и организаций. В дальнейшем антропологи изучали самые разные профессиональные «городские племена»: от официанток японских эротических клубов до биржевых маклеров на Уолл-стрит.
Популярность антропологических исследований городских сообществ стремительно росла, что привело к тому, что эта тема проникла и в массовую культуру. Наиболее яркой иллюстрацией этой тенденции стал выход во французский прокат в 1998 году комедии Ариэль Зейтун «Bimboland» (на русском языке фильм выходил под названием «Красотки»), посвященной непростой жизни аспиранток, занимающихся антропологией.
Исследования разного рода городских сообществ привлекли внимание к антропологии не только на Западе, но и в России. На рубеже 1980-1990-х годов взрывной интерес к исследованиям городских сообществ вызвало появление работ Татьяны Щепанской, посвященных символике и социальной структуре молодежных сообществ, главным образом на материале изучения ленинградских хиппи конца 1980-х годов. В начале 2000-х монография Щепанской про тексты и символику хипповской Системы была переиздана в расширенном и дополненном виде. Это исследование стало образцом для подражания, породив волну статей и несколько сборников, в которых предпринимались попытки описания и первичного
анализа различных молодежных сообществ — от толкиенистов до скинхедов.
Как и подавляющее большинство городских антропологов и этнографов, Щепанская начинала свои занятия наукой с исследований традиционной культуры, ездила в экспедиции по деревням, собирая материалы о крестьянских обрядах и верованиях. Особый интерес она проявляла к социальному контексту символических (ритуальных) действий, однако ее не устраивало то, что значительная часть материалов экспедиции фиксировалась исключительно в виде воспоминаний пожилых жителей села, так что прояснить их социальный контекст было практически невозможно. Именно тогда у исследовательницы возникла идея «найти сообщество, в котором жизнь символа можно было бы непосредственно наблюдать в его социальном контексте. Искомое обнаружилось буквально под боком: будущий автор книги о Системе входила в сообщество ленинградских хиппи, поэтому легко могла собирать материал методом включенного наблюдения.
При систематизации и анализе материала Щепанская активно использовала популярные в то время методы семиотического анализа, выявляя значимые символы культурной жизни сообщества (например, фенечки, «системные имена», «хаер» и т.д.), а затем анализируя, какие функции и значения они несли в данном сообществе. В целом автор использовала тот же инструментарий, что и при изучении традиционной культуры; сообщество хиппи рассматривалось как коммуникативная среда с устойчивыми невербальными кодами, вербальными стереотипными текстами (фактически, со своим фольклором), обрядовыми практиками и развернутой мифологией. Разумеется, для российской науки того времени это был крайне необычный и новаторский подход. Да и хипповская Система того времени действительно имела сложную внутреннюю иерархию, развитую (квази)мифологию и сложную систему ритуалов и устойчивых практик.
Однако последователи Щепанской восприняли ее книгу не как один из возможных примеров анализа и интерпретации символов некоего устойчивого сообщества, а как модель описания любых молодежных сообществ. Принципы семиотического анализа было очень удобно использовать при систематизации материала, выделяя в каждом сообществе «пространственные», «телесные», «предметные» и прочие «коды».
Но постепенно выяснилось, что сама исходная метафора «городских племен» не слишком удачна. Лишь немногие городские сообщества имеют сложную социальную иерархию, развитую мифологию и устойчивую культуру поведения. В других случаях социальная структура и границы отдельных городских сообществ оказывались слишком размытыми. Так, например, потенциально можно выделить городских любителей бега как отдельное сообщество, однако представить их в виде «городского племени» было бы явной натяжкой. Да, некоторые из них могут объединяться в беговые клубы со своей иерархией, а городской марафон можно рассматривать как ритуальное действо, однако многие любители бега не стремятся выстраивать сложную систему социальных отношений вокруг своего увлечения, а просто в одиночестве бегают по утрам. Безусловно, антропологи могут изучать любителей бега, например рассматривая их стратегии освоения городского пространства или выявляя специфику их запросов к городской среде, однако описывать их как «городское племя» совершенно непродуктивно. После двух десятилетий исключительной популярности антропология молодежных сообществ в России сошла на нет.
Определенное разочарование в идее антропологического изучения городских сообществ проявилось и в западной науке. В недавней программной статье «Community», опубликованной в 2014 году, английский исследователь Джон Кларк подробно разбирает историю использования термина «сообщество» в городской антропологии и выступает с его резкой критикой. Опыт показывает, что «сообщества по интересам» могут быть столь же призрачны и аморфны, как и локальные сообщества. Пытаясь описать подобные сообщества и обрисовать их границы, антрополог поневоле занимается социальным конструированием, выдавая желаемое за действительное. Искусственное вычленение сообществ приводит все к той же мозаичности взгляда на город и его жителей — когда исследователь, пристально рассматривая отдельные яркие сегменты, не видит целого.
Никуда не делась и проблема статичности антропологического взгляда на городские сообщества: пока антрополог годами изучает и описывает различные аспекты жизни сообщества, само сообщество может измениться до неузнаваемости или даже исчезнуть. Пока Щепанская собирала материалы и анализировала невербальные коды позднесоветских хиппи
Ленинграда, Советский Союз прекратил свое существование, город Ленинград переименовали в Санкт-Петербург, а сама Система изменилась так, что уже к выходу первого издания монографии в 1993 году исследование воспринималось читателями как историческое.
Описательность, мозаичность, статичность — эти родовые методологические проклятия городской антропологии необходимо было как-то преодолевать. Как часто бывает в науке, спасительным выходом оказалось обращение за методологической помощью к смежным дисциплинам.
ОТСЛЕЖИВАЯ ГЛОБАЛЬНЫЕ ПОТОКИ
Пока городские антропологи раздумывали над тем, как выбраться из методологического тупика, мир вокруг них, включая и самих горожан, стремительно менялся. Если раньше с некоторой натяжкой можно было воспринимать район проживания локального сообщества как своего рода деревню, то теперь мобильность горожан радикально повысилась, а развитие современных средств коммуникации (прежде всего интернет-технологий) грозило и вовсе полностью размыть прежде незыблемые пространственные границы.
К концу первого десятилетия XXI века впервые в истории более половины населения Земли стало жить в городах. К этому моменту даже самые консервативные ученые были согласны с тем, что попытки проводить антропологические исследования, полностью выводя за скобки влияние городов, обречены на провал. Но как же все-таки антропологу вести исследования в большом городе, если он привык к методам «ручной работы», а все вокруг течет, бурлит и постоянно меняется? Ответ на этот вопрос связывают с так называемым пространственным поворотом.
С момента зарождения городской антропологии как дисциплины в центре внимания исследователей были люди и, в первую очередь, городские сообщества, отчасти напоминавшие столь привычные племена. Город при этом выступал скорее как место действия, своего рода декорация, в которой разыгрывается социальная жизнь местных сообществ. Можно сказать, что все это время речь шла об «антропологии в городе». Однако разочарование в изучении городских сообществ заставило ученых изменить
оптику своих исследований и перейти к «антропологии города». Вместо отдельных сообществ они стали изучать.сам город как систему процессов, сетей, взаимоотношений, символов. Горожане при этом становятся одним из потоков в общем круговороте городской жизни.
Существенное влияние на городскую антропологию «пространственного поворота» оказали работы французских социологов и философов Мишеля Фуко, Мишеля де Серто и особенно Анри Лефевра. Хотя книга Лефевра «Производство пространства», вышедшая в 1974 году, была переведена на английский язык лишь в начале 1990-х годов, ее идеи оказались чрезвычайно востребованными. Отказавшись от позитивистского восприятия городского пространства как среды проживания, антропологи, следуя за французским исследователем, начали рассматривать структуру городского пространства с точки зрения властных отношений, изучать повседневные практики освоения пространства жителями и приезжими, рассматривать механизмы социального конструирования пространства. Новый подход к изучению города требовал совмещения традиционных антропологических методов исследования с методами, заимствованными из других дисциплин. Задача исследователя теперь заключалась не только в том, чтобы собрать материал, проводя глубинные интервью и используя метод включенного наблюдения, но и суметь проинтерпретировать полученные данные, привлекая широкий историко-социальный контекст.
Показательным примером в этом отношении является ставшая классикой городской антропологии монография Сеты М. Лоу «Пласа: политика общественного пространства и культуры», впервые вышедшая в 2000 году (на русском языке издана в 2016-м). Автор в течение 25 лет исследовала две площади в городе Сан-Хосе, столице Коста-Рики.
Первоначально это было привычное антропологическое наблюдение: приходя в разные дни недели и в разное время суток, Сета М. Лоу внимательно наблюдала за жизнью площадей, составляла карты расположения торговцев и чистильщиков обуви, общалась с местными проститутками и их клиентами. Однако в своем исследовании она не пытается «упаковать» результаты своих многолетних наблюдений в описательный этнографический очерк в духе своих предшественников. Исследовательница внимательно следит, как с годами площади трансформируются
внешне, какое влияние это оказывает на повседневные практики местных жителей, как эти изменения соотносятся с изменениями градостроительной политики и с социально-экономической историей Коста-Рики. Свой рассказ о двух конкретных площадях Л оу постоянно встраивает в различные исследовательские контексты, то прослеживая архитектурную историю площадей в городах стран Карибского бассейна, то анализируя их описания в произведениях костариканской художественной литературы. Такая контекстуализация объекта исследования требует междисциплинарного подхода. Сета М. Лоу не только часами сидит с полевым блокнотом на площади, фиксируя все происходящее, но и много работает в архивах, берет экспертные интервью у местных архитекторов и чиновников, изучает газеты и т.д. Чем больше контекстов ей удается привлечь, тем более объемной и многогранной получается картина функционирования и развития площадей в Сан-Хосе — и тем интереснее и глубже выводы, касающиеся социальной, политической и культурной значимости общественных пространств в целом.
Исследовательница показывает, что у горожан восприятие общественного пространства неразрывно связано с конструированием его образа, причем этот образ индивидуален и зависит от личного опыта, социальных связей, собственных воспоминаний и коллективной памяти, а также от всего того, что данный человек слышал и читал об этом месте. Этот процесс присвоения городскому пространству локальных культурных значений противостоит глобализации труда и капитала, перекраивающей городской ландшафт. Таким образом, общественные пространства оказываются ареной борьбы между властью, пытающейся навязать этим местам новые смыслы и практики, и горожанами, для которых огромное значение имеет символическая память места.
Другим мощным источником обновления для городской антропологии стали теоретические подходы, заимствованные из политической экономики. Прежде всего, это концепция «потребления города», в рамках которой жители и туристы представляют различные категории пользователей города, каждая из которых имеет определенный набор потребностей, запросов, ценностей. Горожанин, а в особенности местный житель, представляет тут основную категорию потребителя городской среды, предъявляющего к ней определенные требования.
Проблема в том, что динамика развития города определяется в ходе сложных взаимоотношений между различными группами, каждая из которых преследует свои интересы и пытается повлиять на городскую политику, зачастую плохо понимая позиции других сторон. Преимущество городских антропологов заключается в том, что они, используя свои методы исследования, способны выявлять ценности, запросы и потребности различных категорий пользователей города, что помогает находить компромисс в конфликтных ситуациях и дорабатывать городские проекты с учетом интересов их целевой аудитории.
«Пространственный поворот» городской антропологии стимулировал и разработку новых антропологических методик полевой работы. Если раньше антропологи работали преимущественно на одном месте — в том районе, где живет интересующее их локальное сообщество, то теперь широкое распространение получили так называемые трекинговые исследования, когда ученый ведет собирательскую работу в разных местах, следуя за предметом своего интереса. Классическим примером подобного исследования стала статья Теодора Бестора в журнале «Американский антрополог» в 2001 году, в которой он с антропологической точки зрения изучал мировую торговлю тунцом. Бестору пришлось вести полевую работу в разных странах, которые в той или иной степени были вовлечены в этот процесс: он собирал материал для статьи в рыбацкой деревне в Испании, на рыбных рынках Токио, в элитном суши-ресторане Нью-Йорка и т.д. Таким образом, он работал не с каким-то одним сообществом (рыбаками, продавцами, рестораторами), а, следуя по планете за выловленным тунцом, имел возможность исследовать, как в современном глобализированном мире двигаются торговые потоки и как эта новая экономическая реальность влияет на разных уровнях на жизнь людей в различных странах. Собственно, именно потоки, а не сообщества, становятся главным предметом изучения городских антропологов в условиях глобализации.
Похожие трекинговые исследования популярны и у антропологов, которые занимаются проблемой миграции. Если раньше они работали только в трущобных кварталах, где живут мигранты, то теперь они могут начинать исследование в той стране, где люди готовятся к миграции, потом следовать вместе с ними через границы, а затем изучать, как они постепенно
адаптируются к новой среде. Стоит ли говорить, что такие методы исследования оказываются значительно продуктивнее, чем традиционная работа с сообществами.
* * * •
Наиболее продуктивно антропологические методы работают на уровне изучения сообществ: локальных, профессиональных, по интересам и т.д., даже если это сообщество подвижное или виртуальное. И нередко это становится одной из главных проблем для городского антрополога. Скажем, небольшой российский город размером не больше Янки-Сити потенциально можно целиком изучать антропологическими методами, пусть и не так детально, как это делала команда Уильяма Ллойда Уорнера. Но уже крупный областной город, не говоря о мегаполисах, исследовать таким образом целиком практически невозможно.
С другой стороны, в больших городах заложено стремление к культурному разнообразию, и у горожан существует сильная потребность в различных видах самовыражения, что представляет большой интерес для антрополога. Как уже было отмечено выше, для жителя крупного города характерна идентификация как представителя сразу большого количества сообществ разной степени жесткости. Чем больше у тебя увлечений, тем ты более разносторонняя личность, что для крупного города скорее хорошо, чем плохо. Показательно, что большие города притягивают людей, которые не могут себя в полной мере реализовать в населенных пунктах меньшего размера. Конечно, это не означает, что люди, которые живут в маленьких городах и поселках, не могут иметь несколько увлечений, однако возможностей для самореализации и для поиска единомышленников у них существенно меньше.
Интересное влияние на социальную и культурную стратификацию жителей города оказывает развитие интернета. Стирая географические границы, интернет позволяет легко общаться с людьми, которые находятся очень далеко, и создавать виртуальные сообщества. В этой ситуации географическая идентификация человека размывается и перестает иметь прежнее значение. В то же время в сети появляются виртуальные аналоги тех или иных населенных пунктов — локальные форумы, группы «ВКонтакте» с характерными названиями типа «Подслушано
в ...» «Типичный ...». Но если в маленьком городе единицей идентификации является в первую очередь город, то чем больше населенный пункт, тем меньшее значение имеет общегородская идентификация. В глобальном же городе общегородская идентификация вообще перестает работать, так как смещается парадигма самоопределения. Скажем, группа «Типичная Москва» не может стать популярной, потому что столица — слишком большой город. Зато сразу несколько популярных групп в социальных сетях имеет почти каждый район Москвы. Это отражает тот уровень идентичности, который для человека имеет значение. Для него важно, что он живет на условном Соколе, и важно общаться с людьми, которые тоже живут рядом, им есть о чем поговорить. А с жителем условного Бирюлева ему обсуждать в локальном измерении нечего.
Все это дает современному антропологу пищу для размышлений.
Григорий Юдин
ТОСКА ПО СООБЩЕСТВУ. КАК ОБЪЕДИНЯЮТСЯ СОВРЕМЕННЫЕ ГОРОЖАНЕ
Исходным пунктом для социологического мышления о городе является то, что город — это не место, где живут люди, а способ сосуществования людей. Все физические и технические характеристики города выводятся из этого базового формата объединения: если в городе низкая солидарность и высокий уровень индивидуализма, в нем не будет удобного общественного транспорта, будет много автомобилей и всегда пробки; если в городе авторитарная центральная власть и мало коммуникации между горожанами, то в нем будут широкие геометрически правильные проспекты, но сильное расслоение и мало инициативы со стороны жителей; если много разнородных этнических групп, не связанных друг с другом, то возникнет сегрегация.
РОЖДЕНИЕ СОЦИОЛОГИИ ИЗ ДУХА БОЛЬШОГО ГОРОДА
Карл Маркс, не особенно любивший социологию, как-то сформулировал тезис, которому суждено было стать для нее фундаментом: «Общество не состоит из индивидов, а выражает сумму тех связей и отношений, в которых эти индивиды находятся друг к другу»1. Чтобы понять специфику социологического взгляда на горожанина, стоит сразу принять этот базовый постулат социологии: индивид вторичен по отношению к социальным отношениям, в которых он состоит, и по отношению к социальному целому, к которому он принадлежит. В отличие от множества других дисциплин, социологию не интересует индивид как таковой, но интересует то, что находится «между» индивидами и «над» ними — их социальность, которая порождает индивидов.
Когда-то слово «горожанин» во многих европейских языках означало то же самое, что «гражданин». Однако по своему политическому смыслу гражданин — это член политического единства, идеальным примером которого является античный полис, город-государство, члены которого спаяны, как говорит Аристотель, политической дружбой. В таком полисе действуют строгие этические правила, предписывающие гражданам жертвовать собой ради общего блага (например, на войне) и особо отмечающие тех, кто отличился доблестью. При этом стоит иметь в виду, что по численности населения такой полис редко превосходил несколько тысяч человек и существенную роль в нем играл клановый принцип организации, знатные семьи. Полисы совсем не похожи на современные мегаполисы. Так же мало сегодняшний горожанин похож на гражданина — где то городское единство, ради которого он был бы готов положить свою жизнь?
Мир, в котором существовали города-государства, в Новое время исчезал постепенно. Однако во второй половине XIX века большие города с их новым образом и ритмом жизни радикально изменили жизнь Европы. Большие массы людей, не знающих и не желающих знать друг друга, не объединенных никаким общим делом и общим благом, живущих совершенно разной жизнью, оказались сконцентрированы в одной точке пространства, где они были вынуждены выживать и договариваться о правилах
совместного сосуществования. Эти городские массы способны на удивительное равнодушие, из-за которого в процветающих городах умножалась бедность, и в то же время — на удивительную рациональность и предприимчивость, благодаря которой они постоянно меняют свою среду. На рубеже XIX-XX веков в развитии транспортных технологий произошло несколько рывков и массы обрели возможность стремительно перемещаться.
Этот новый социальный агрегат совершенно не походил ни на одно известное людское объединение и представлял собой не только интеллектуальный, но и управленческий вызов, ответом на который во многом и стала социология. Ее основатели обладали сильным чувством истории, способностью схватывать вещи в момент их зарождения и становления. Поэтому первые социологические теории, которые и сегодня управляют нашим мышлением помимо нашей воли и нашего отношения к социологии, отвечали на вопрос «Как так вышло, что люди стали жить городской жизнью?»
НОВАЯ СОЦИАЛЬНОСТЬ
Горожанин для социологии — это продукт особого, прежде невиданного типа социальности. Один из отцов социологической науки, Фердинанд Тённис, противопоставлял друг другу два элементарных типа социальной связанности — общность и общество. Если общность держится на единстве воли, тесной привязанности и, в предельном смысле, всегда является общностью крови, земли и языка, то общество — это слабая и эфемерная ассоциация людей-атомов, преследующих только собственный интерес и общающихся с другими лишь для того, чтобы заключить выгодную сделку. Горожанин возникает именно в тот момент, когда индустриальная революция размывает общность, разрушает традиционную семью и местную общину. Поэтому социологический взгляд на горожанина отличается своей историчностью: мы видим, как с ходом истории в человеке постепенно пробуждается горожанин — однако и член общности из него тоже никогда полностью не уходит. Категория общности, или сообщества, которого горожанину постоянно недостает, остается ключевой в социологии города вплоть до сегодняшнего дня.
То, что город соединяет в себе необыкновенные возможности и необыкновенные риски, было ясно многим. Со времен Средневековья в Германии «городской воздух делал свободным», то есть позволял беглым крепостным обретать свободу, при условии что они сбежали от хозяев и прожили в городе хотя бы год и один день. Однако это не только свобода от рабства, но и индивидуальная свобода от социального окружения. До появления и разрастания городов люди живут в небольших и плотных сообществах, где каждый знает каждого в лицо и по родословной, где поступки и мысли индивида строго контролируются, а потерять репутацию смертельно опасно.
В городе, напротив, давление окружения гораздо слабее, а сценариев для действия и развития жизни гораздо больше. Именно поэтому город так привлекателен, а переселение в большой город из других мест дается с таким трудом. Один мой знакомый, норвежец, выросший в небольшой деревушке, а теперь живущий в крупном немецком городе, до сих пор, встречая на улице нового человека, машинально оглядывается и восклицает: «Странно, раньше я его здесь не видел!» Если переезд человека в город связан с такими психологическими трудностями, легко представить себе ломку, которую во время урбанизации претерпевает общество. Конечно, способ жизни современных горожан имеет уже очень мало общего с тем, как жили небольшие сообщества деревень и торговых городов раннего Нового времени.
То, что город задает совершенно новый формат социальности, можно видеть по режиму отношений с другими, временем и пространством. В большом городе другой человек дан нам совершенно иначе, чем в небольшом, но плотном сообществе. Сообщество как будто опутано системой сетей, которые связывают каждого с каждым и которые каждый ощущает ежеминутно. Любое действие в такой системе имеет определенный смысл по отношению к окружающим: от того, к кому вы сегодня пойдете за хлебом или у кого попросите помощи с починкой дома, зависит соотношение сил во всей сети, и эти последствия необходимо просчитывать. В большом городе, напротив, любой произвольно взятый человек, скорее всего, будет для вас чужаком, и даже если вы вступаете с ним во взаимодействие, вас обоих интересует только содержание этого взаимодействия, личность партнера вам безразлична. Поэтому совершенно все равно, где вы купите хлеб, если его качество и цена одинаковы. Эту разницу очень
легко почувствовать: попробуйте в большом городе попросить у продавца в супермаркете разрешения занести деньги за покупки после получки. А в деревнях и малых городах это и сегодня нормальная практика.
В большом городе действует особая организация времени: здесь сосуществует множество разных ритмов, поэтому про любой мегаполис можно сказать, что он «никогда не спит». Когда вы едете с работы, кто-то другой отправляется на работу. По сути, на повседневном уровне вы оказываетесь ближе всего к людям, которых вы совершенно не знаете, но с которыми у вас сходный опыт просто потому, что они едут теми же маршрутами транспорта одновременно с вами или стоят в тех же пробках, что и вы. Попробуйте провести в одном и том же поезде метро весь день с утра до ночи, и вы увидите, как перед вашими глазами как будто сменяют друг друга несколько разных городов — от встающих раньше всех на работу трудовых мигрантов до обслуживающего персонала открытых допоздна ресторанов. Эти люди могут даже не подозревать о существовании друг друга — просто потому, что их «темпоральные города» не пересекаются. Ключевая для социологии проблема солидарности остается без решения, и это скрывает в себе угрозу будущих конфликтов: что случится, если интересы этих «параллельных» и не наученных общаться друг с другом городов однажды столкнутся?
Город формирует не только наше восприятие времени, но и ощущение пространства. По сути, пространство большого города — это и есть то, что мы сегодня привыкли обозначать словом «пространство». Разделение на (престижный) центр и (опасную) периферию, привязка расстояния (далеко/близко) к транспортным путям — все это отражает опыт современного горожанина, а отнюдь не картезианские представления о чистом пространстве.
Георг Зиммель, один из первых теоретиков мегаполиса, писал, что для горожанина свойственно находиться в состоянии пресыщенности, потому что любые цели и удовольствия оказываются для него легко доступны, а их интенсивность создает давление на его психику. Недаром множество современных психических заболеваний — явления чисто городские: в городе сходят с ума по-своему.
ОТЧУЖДЕНИЕ И ГОРОДСКИЕ СООБЩЕСТВА
Исходным пунктом для социологического мышления о городе является то, что город — это не место, где живут люди, а способ сосуществования людей. Все физические и технические характеристики города выводятся из этого базового формата объединения: если в городе низкая солидарность и высокий уровень индивидуализма, в нем не будет удобного общественного транспорта, будет много автомобилей и всегда пробки; если в городе авторитарная центральная власть и мало коммуникации между горожанами, то в нем будут широкие геометрически правильные проспекты, но сильное расслоение и мало инициативы со стороны жителей; если много разнородных этнических групп, не связанных друг с другом, то возникнет сегрегация. Возникающие таким образом социальные институты закрепляют определенный стиль взаимодействия в городе, и для его изменения нужно работать с социальным устройством совместной жизни.
Почему город так тревожит социологию с самого момента ее возникновения? Обратная сторона эмансипации, которую он дает, — потеря социального единства. Город становится гигантской ареной для индивидуальной конкуренции, но кто будет поддерживать мирные дружеские отношения между горожанами? Странным образом оказывается, что у города нет хозяина, потому что слово «горожане» не обозначает никакого социального субъекта (в отличие, скажем, от «односельчан»). Слово «сограждане» мы едва ли употребим сегодня в том смысле, который оно имело для небольших городов-республик где-нибудь в XIV-XV веках, а «земляком» мы, скорее всего, назовем кого-то при встрече на чужбине.
Это беспокоило всех основателей социологии.
Так, для Фердинанда Тённиса исчезновение общности означало становление общества корыстных и взаимно враждебных людей. В теории солидарности Эмиля Дюркгейма город оказывался местом, где теряется «механическая» солидарность племен и должна возникнуть органическая солидарность, основанная на разделении труда, — но вместо нее трагическим образом происходит разложение социального контроля над индивидом, из-за чего он погружается в переживание бессмысленности жизни, а общество поражается недугом аномии, утерей социальной
регуляции и интеграции. Георг Зиммель, хотя и был завсегдатаем берлинских салонов начала XX века, остро переживад внутренний конфликт, который город создает в горожанине, лишенном прочных социальных уз.
Последствия такой разобщенности социологам хорошо известны. На социальном уровне это расслоение и потеря контакта между верхами и низами, правящими и подчиненными. Это постоянная «трагедия общин» — отсутствие у горожан мотивации для того, чтобы заботиться об общем благе, в результате чего ухудшается среда обитания, уровень безопасности и экология. На индивидуальном уровне — повсеместная враждебность и нервные расстройства (поэтому Вена рубежа веков была идеальной лабораторией для Фрейда), способные порождать целые эпидемии самоубийств. Наконец, именно горожане склонны стекаться в непредсказуемые толпы и формировать спонтанные и недолговечные, но чрезвычайно агрессивные объединения.
Итак, бездушный мегаполис с его пронизывающей все человеческие отношения отчужденностью не может быть идеальной моделью города. Каковы в таком случае альтернативы? Прежде всего, социологи достаточно быстро обнаружили, что жесткое противопоставление город/село, с которого все началось, не соответствует действительности. Многие большие города формируются как конгломераты более мелких сообществ (по-английски — neighbourhoods, «соседства»). Именно на изучении городских сообществ было построено одно из наиболее влиятельных направлений в социологии города — Чикагская школа. Многие чикагские исследователи (Роберт Парк, Луис Вирт, Родерик Маккензи) больше опирались на собственный опыт жизни в городе, членства в городских бандах или взросления в мигрантских трущобах, чем на последовательную социальную теорию. Они видели горожанина как продукт небольшого локального сообщества, которое обрабатывает и переустраивает городскую среду так, чтобы было возможным выживание группы.
В результате город раскалывается на относительно независимые зоны, каждая из которых имеет собственный социальный и материальный профиль. Такие сообщества могут быть достаточно автономны, и в них часто высокий уровень самоуправления — люди неплохо знают друг друга и активно участвуют в общей деятельности по поддержанию и развитию среды обитания. Впрочем, формирование таких зон
в значительной степени зависит от способа образования города: не стоит забывать, что их изучение началось в первой половине XX века с больших городов США, где заселение производилось этноконфессиональными группами, которые оседали рядом друг с другом, образуя относительно обособленные ареалы.
Однако в послевоенной социологии города произошла смена парадигмы, которая вывела ее за рамки интереса к автономным локальным сообществам. Это произошло благодаря тому, что теоретики города по-новому посмотрели на капитализм. Конечно, капитализм с его индивидуалистическими тенденциями описывался как характерная черта духа современного города уже Максом Вебером, однако в 1960-е стало понятно, что капитализм имеет куда более непосредственное влияние на городскую жизнь.
Благодаря философу Анри Лефевру современная социология города хорошо понимает, как город становится ареной классовой борьбы. Как показал Лефевр, капитал, абстрактно заинтересованный в освоении любых новых пространств, организует и преобразует их под себя. При этом он сталкивается с уже сложившимися пространственными формами. Возникает конфликт между капиталистом-девелопером, который видит в городе «абстрактное» пространство застройки, и солидарными сообществами, для которых города — это «социальное» пространство сложившейся привычной жизни. Главной ставкой в этой борьбе оказывается горожанин: с одной стороны, логика капитала разрушает знакомые ему ландшафты, реорганизует город по своему усмотрению и превращает горожанина в элемент рабочей массы; с другой стороны, сопротивление сообществ порождает новые стимулы для солидарности горожан и возвращает им силу коллективного действия.
ПРАВО НА ГОРОД: ПЕРСПЕКТИВЫ
Город, состоящий из сообществ, — это одно из возможных решений проблемы городской разобщенности. В таком случае мы получаем модель федерации, или «консоциации». С одной стороны, здесь сохраняется социальное единство на самом нижнем уровне, так как каждый человек включен в свою территориальную единицу. Еще Руссо говорил, что идеальная форма общественного
устройства достижима только в относительно небольших республиках, где каждый чувствует себя частьюуправляющего собственной жизнью коллектива. В данном случае каждый район города представляет собой такую небольшую республику. Он будет самоуправляться, иметь собственные работающие политические институты и неизбежно будет несколько отличаться от соседних районов в культурном отношении — иными словами, однородность здесь не только нежелательна, но и невозможна. С другой стороны, консоциативное устройство города позволяет пользоваться преимуществами городского стиля жизни и не зависеть в ключевых решениях от деспотичного местного сообщества. Вопрос, однако, в том, как создать такую модель там, где она не сложилась естественным образом, а также как оградить ее от превращения в единый «плавильный котел».
Другое решение состоит в том, чтобы смириться с разобщенностью горожан в повседневной жизни, но создать в городе множество таких мест, где имелись бы условия для непринужденного общения и где находила бы себе выход человеческая социальность. На самом деле горожане склонны самопроизвольно устраивать такие места. В одном из малых городов, где мы проводили исследования, местные жители приспособили для этой цели еженедельный базар, который бывает в городе по четвергам. Мало кто ходит на базар за покупками, однако каждый считает нужным отлучиться с работы, чтобы зайти туда, поздороваться со всеми знакомыми, осведомиться о городских новостях и продемонстрировать обновки.
Общественные пространства вытягивают человека из индивидуализма частной и деловой жизни и вновь делают его общественным существом. Работа по сохранению и восстановлению публичных скверов, парков и площадей (равно как и детских площадок) стала частью большого движения по защите общественных пространств, которое развернулось во второй половине XX века во многом благодаря социологам — таким, как Ричард Сеннет или Джейн Джекобс.
Однако за концепцией публичных пространств стоит модель демократии форума, ее идеалом является греческий полис с его агорой, где горожане собирались во время досуга для политических дискуссий и принятия решений. Общественные пространства не могут быть рассчитаны только на потребление и развлечение, они неизбежно порождают политического субъекта. И пусть этот
субъект будет численно гораздо меньше суммы всех жителей города, именно он будет заявлять о себе как о «горожанах», претендующих на владение городом.
«Право на город» стало сегодня центральным сюжетом в социологии города. Термин, придуманный Анри Лефевром, был подхвачен его знаменитым последователем, антропологом Дэвидом Харви, который вывел лефевровский анализ классовой борьбы за пространство на уровень исследования глобального капитализма. Изменения, происходящие в современных городах, как и судьбу сегодняшнего горожанина, невозможно объяснить, если смотреть только на отдельные города или даже отдельные страны. Ключевые игроки, преобразующие наши отношения с городским пространством и друг с другом, — это крупные транснациональные корпорации, захватывающие новые рынки сбыта, а также государства и городские администрации, которые защищают интересы крупного капитала.
В течение последних двух-трех десятилетий многие крупные города мира оказались во власти девелоперов и крупных корпораций, которые вместе с государственными и городскими властями осваивали прибыльный бизнес по застройке и перепланировке городских территорий. Результатом становилось неравномерное развитие городов — одна из главных проблем современных мегаполисов. Застройка перспективных районов привлекает в них обеспеченное население и бизнес, в то время как трущобы заселяются людьми с низкими жизненными шансами. Эти категории городского населения настолько радикально отличаются друг от друга и разделены такими барьерами сегрегации, что говорить о какой-то объединяющей их фигуре горожанина не приходится.
Параллельно города превращались в привлекательные для туристов бренды. В городах, состоящих из трущоб (что характерно, например, для Латинской Америки), это нередко требовало «зачистки» одного района с историческими достопримечательностями, расположенного посреди города. Порой эта зачистка нужна для того, чтобы освободить место для реализации грандиозных планов городского планирования — точно так же, как за самым первым радикальным городским проектом, перестройкой Парижа в 1853 году, стоял знаменитый барон Осман. В какой-то момент в градостроительный бизнес удалось кооптировать и урбанистов с их заботой об удобной
локальной среде, поскольку массовое строительство детских площадок тоже вполне можно сделать выгодным предприятием.
В полном соответствии с опасениями основателей социологии оказалось, что город — это не проблема удобства, а политическая проблема. Первыми начали бунтовать жертвы субурбанизации и джентрификации, которые пришлись не ко двору в новых красивых городах и были вытеснены на окраины — это типичный сценарий для стран Центральной Азии и Латинской Америки. Затем в США и Европе возмущаться начали жители районов, попавших под централизованные программы благоустройства, поскольку их районы стали терять собственный уникальный облик. Наконец, последний тренд — протесты из-за бесконтрольности городских администраций, номинальной и фактической приватизации городского имущества в бизнес-интересах крупных девелоперов и госслужащих. Показательным примером стала парализованная застройка территории закрытого аэропорта Темпельхоф в центре Берлина, где местные активисты предпочли огромное пустующее авиационное поле уже готовому проекту урбанизации пространства.
Запрос, который стоит за всеми этими движениями по защите права горожан на город, вполне ясен — это запрос на демократизацию. Оказывается, если множество людей совместно наблюдают за тем, как кто-то возводит в зоне их обитания что-то величественное и дорогостоящее, даже не спросив их мнения, то они склонны объединяться в протестном порыве, даже если новое сооружение и делает их жизнь в чем-то комфортнее. Природа города проявляет себя здесь дважды: если исходно город был сценой, на которой разыгрывалась драма возрастания неравенства, то теперь он становится еще и машиной, при помощи которой богатые становятся еще богаче на глазах у всех остальных. Социолог видит в этих протестах гораздо больше, чем экономист или городской планировщик. В то время как в их глазах такие движеция сопротивления выглядят близорукими и иррациональными, поскольку борются против развития города, социолог усматривает в этих выступлениях более глубокие мотивы. Экономический смысл таких протестов состоит в требованиях сократить неравенство, в желании не позволить превратить собственную жизненную среду в инструмент чужого обогащения.
Впрочем, ситуативная консолидация возмущенных горожан не решает основной проблемы: как сделать так, чтобы возникающие сообщества объединялись не только протестами, но были способны на инициативное управление городом? В современных условиях у человека нет недостатка в сообществах, в которые можно вступить. Сегодня даже в небольших городах значительная часть населения включена в те или иные группы в интернете (зачастую международные), где тратится значительная часть свободного времени и эмоций, — в то время как город сводится к пейзажу за окном. Если коалиция в защиту права на город и сформируется, она с высокой вероятностью сохранится лишь до тех пор, пока существует конкретный повод для объединения.
Глобальный мир создает все больше возможностей для «пассивного сопротивления» централизованной власти. Государства и администрации крупных городов, с одной стороны, обретают все большую финансовую и распорядительную власть, а с другой стороны, они все меньше способны навязывать что-то индивиду, ведущему автономную от них жизнь. Это означает, что город необходимо «пересобрать», создать «город без урбанизации», как выражается социолог Маррей Букчин. В этом могут помочь новые коммуникационные технологии. Возможный вариант «пересборки» состоит в том, чтобы переносить в интернет сам город, вовлекая горожан в электронное управление. В этом направлении развивается недавно появившаяся концепция «города как платформы», снабжающей жителей разнообразными данными о городской среде и предоставляющей им возможность выдвижения инициатив и прямого участия в принятии решений.
МАЛЫЕ ГОРОДА: СТРАТЕГИИ ВЫЖИВАНИЯ
Для социологии малые города остаются в тени мегаполисов. Они воспринимаются как неизбежные жертвы урбанизации в ближайшем будущем. И в самом деле, наиболее простые и легко воспроизводимые формы жизни больших городов проникают в них и подчиняют себе. Однако в глобальной экономике, где малые города обречены проигрывать индустриальную конкуренцию, они в то же время обнаруживают неожиданную жизнеспособность. Для выживания они начинают работу
с собственной идентичностью — и часто это является результатом переориентации на туристический бизнес, который видится единственным спасением. Бренд города может выстраиваться как с помощью бережного очищения исторического прошлого, так и путем его радикального замещения мифами и даже откровенным вымыслом. В России известным примером реализации такой стратегии является город Мышкин в Ярославской области, который, умело обыгрывая собственное название, соорудил ожившую сказку о мышах, куда попадают приезжающие путешественники. Это позволило городу стать одним из самых коммерчески успешных туристических проектов в стране, развив туриндустрию с нуля.
Впрочем, вызов всегда состоит в том, чтобы сформировать разделяемую жителями города идентичность, убедить их в том, что они не просто соседствуют с туристами в пространстве, но являются горожанами, которых что-то объединяет. Многие малые города по всему миру заражены ностальгией по «производству», по тем временам, когда их экономика и повседневная жизнь организовывались заводом, транспортным узлом или другим элементом индустриального мира, в котором более нет надобности. Поскольку надежд на восстановление фабрик обычно нет, местное сообщество оказывается для города главным ресурсом, а его сохранение — важнейшей задачей. Именно сообщество дает ресурс коллективного выживания в условиях экономической депрессии, поскольку оно приводит в действие механизм реципрокности — окружает каждого индивида социальными сетями, из которых он может черпать поддержку, отдавая что-то взамен. Независимо оттого, какая стратегия развития избирается — привлечение туристов или создание собственного сельского хозяйства (в России выбор обычно стоит именно так), способность к коллективному действию зависит от тоГо, насколько горожане чувствуют общность проблем и готовы вкладываться в реализацию общей программы действий. Малый город вынужден противостоять большому на символическом уровне: невозможно сдерживать миграцию молодежи в мегаполисы, если не противопоставлять им ту или иную форму консолидации сообщества.
Как и в случае с большим городом, сообщество в малом городе обладает собственными ритмами, то есть должно периодически собираться и удостоверяться в собственном существовании.
Эту функцию чаще всего выполняют городские праздники. Они позволяют разрушить рутину и собрать всех жителей города физически и эмоционально, совместно пережить значимые для сообщества символы и ощутить причастность к ним. Однако далеко не каждое торжество выполняет эти консолидирующие функции: праздник обладает собственной ритуальной структурой, которой необходимо следовать, чтобы создать у участников чувство разделяемой принадлежности к чему-то надындивидуальному — вывести их на время в состояние, которое называется «лиминальным». Исследование города здесь смыкается с социологической теорией сакрального, которая позволяет понять, за счет чего город удерживается и связывается воедино на эмоциональном уровне.
ЗА ПРЕДЕЛАМИ ДИСЦИПЛИНАРНЫХ ДЕЛЕНИЙ
Дисциплинарное деление «наук о городе» на социологию, урбанистику, экономику и т.д., которое было актуальным несколько десятилетий назад, сегодня потеряло смысл. Для кого удобно такое деление? Оно соответствует взгляду бюрократа, который видит в разных науках разные департаменты, из которых он получает информацию, чтобы синтезировать ее. При этом сам он берет на себя роль «всевидящего ока», находящегося над дисциплинарными границами и видящего ситуацию «в комплексе», как любят выражаться чиновники.
Однако знание о городе постепенно вышло из подчинения бюрократу. Сегодня значительная часть исследований города ставит перед собой не управленческие или технократические вопросы и адресована уже не власти. Аудиторией часто становятся городские активисты, которые сами вовлекаются в изучение города, пытаясь понять принципы его функционирования. В то же время многие исследователи не хотят ограничиваться функцией экспертизы для чиновников и имеют собственный взгляд на будущее своего города — поэтому границы между исследователем и его объектом сегодня на практике стираются.
В этих условиях в воспроизводстве строгого позитивистского разделения наук нет смысла. Реально действующие исследовательские программы — такие, как исследования
сообществ или городская география — задействуют методологические и теоретические приемы социологии, экономики, антропологии, философии, архитектуры.
Образовательные программы в области исследований города также редко ограничивают себя искусственными перегородками.
В сегодняшнем переплетении дисциплинарных перспектив подход социолога можно отличить по его стремлению вернуть горожанину его принадлежность к сообществу, активировать его социальность и интерес к коллективному действию. Социология вносит в урбанистику техники производства солидарности и коллективной жизни.
Во многом благодаря усилиям социологов сегодняшние города не превращаются в средоточия унылых масс и открывают новые формы социальности.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М.: Политиздат, 1968. T. 46. Ч. 1. С. 214.

2.4
Мария Фаликман
В ЭПИЦЕНТРЕ ШУМА. ПОЧЕМУ . ЧЕЛОВЕК НЕ СОЗДАН
ДЛЯ ГОРОДА
Мегаполис не соразмерен человеку. Огромные дистанции отделяют горожанина то от дома, то от работы, то от друзей, с которыми так приятно было бы провести вечер, и от родственников, которым можно было бы на время подкинуть детей. А иногда до нужного места вроде бы рукой подать, но вмешиваются обстоятельства, чаще всего обозначаемые словами «город стоит». И тот, кто хочет всюду успеть, вынужден суетиться, даже если это противоречит его душевному складу. Человек не создан для города. Но город вполне может быть создан или хотя бы приспособлен для человека. Главное — понимать как.
Вдруг мимо пробежал белый кролик с красными глазами. Конечно, ничего удивительного в этом не было.
Правда, Кролик на бегу говорил:
— Ах, боже мой, боже мой! Я опаздываю.
Но и это не показалось Алисе особенно странным.
Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес
1
Что такое человек в городе? И как ему там живется?
Кэрролловский кролик — несомненный горожанин. Он обретается при дворе, а стало быть, столичный житель. В статье «Алиса на сцене» Кэрролл обозначает его поведение словами «нервная суетливость». К сожалению, это описание подходит многим из нас, жителей современных мегаполисов. Но почему так получается?
Мегаполис не соразмерен человеку. Огромные дистанции отделяют горожанина то от дома, то от работы, то от друзей, с которыми так приятно было бы провести вечер, и от родственников, которым можно было бы на время подкинуть детей, чтобы провести этот вечер с друзьями. А иногда до нужного места вроде бы рукой подать, но вмешиваются обстоятельства, чаще всего обозначаемые словами «город стоит». И тот, кто хочет всюду успеть, вынужден суетиться, даже если это противоречит его душевному складу.
Человек как биологический вид не эволюционировал для жизни в городе, тем более — в мегаполисе, с его небоскребами и запутанной транспортной системой. Поэтому ему приходится приспосабливаться к этой жизни здесь и сейчас, в том числе психологически. Наш мозг удивительно пластичен, он перестраивается постоянно в ходе обучения, получения профессионального опыта, присвоения культурных практик, так что центральный вопрос — скорее не о пределах, а о цене адаптации. И сколь бы ни была интересна для изучения «механика» приспособления — конкретные перестройки в познавательной сфере человека, в его пространственных представлениях, наконец, в работе мозга, — более значимыми представляются исследования, показывающие, как можно было
бы сделать город сообразным человеку, его познавательным возможностям, потребностям и ценностям. А поскольку в городах живет больше половины населения земного шара и этот показатель неуклонно растет, знания о том, как город влияет на психику человека, становятся все более востребованными.
Психические процессы человека условно делятся на мотивационно-эмоциональные (сюда же традиционно относятся волевые процессы и личностная регуляция поведения) и познавательные. И если первая группа процессов необходима для того, чтобы побуждать, направлять, поддерживать поведение и управлять им в ситуациях ценностного выбора, то вторая обеспечивает построение представления об окружающем мире и о своем месте в нем. Очевидно, что те и другие процессы работают в тесной взаимосвязи.
В свою очередь, познавательные процессы вслед за петербургским психологом Львом Беккером тоже можно разделить на две группы.
Первая группа процессов (собственно познавательные) необходима для получения сведений об окружающем мире. Это ощущение, восприятие и мышление. Посредством ощущений нам даны отдельные свойства предметов окружающего мира, такие как цвет, шершавость поверхности или высота звука. Образы восприятия соответствуют целостным предметам: мы можем говорить, что воспринимаем дом, автомобиль или фонарный столб, и образ любого из них отнюдь не складывается из суммы тех ощущений, которые возникают у нас при воздействии на органы чувств физической энергии, кодирующей отдельные свойства объекта (эта несводимость образа к сумме ощущений порождает иллюзии или ошибки восприятия, когда мы неверно опознаем объект в соответствии с контекстом: например, принимаем неоновую рекламу за сигнал светофора или теннисный мяч за лимон). Наконец, для установления связей и отношений между объектами и для выделения их существенных свойств необходимо участие мышления. Без его определяющего участия едва ли получится проложить маршрут по незнакомому городу или сообразить, где в этом городе найти аптеку или банк.
Процессы второй группы (Беккер называет их «сквозными») образуют ось психологического времени, которая включает психологическое прошлое (память), психологическое настоящее (внимание) и психологическое будущее (воображение).
Память представляет собой совокупность процессов приобретения, хранения и извлечения опыта, как общественного, так и сугубо индивидуального, который тоже может быть самым разным, от ярких воспоминаний-вспышек до стереотипных последовательностей движений. Круг явлений памяти очень широк. Ноги сами поворачивают налево при выходе из метро, мы внезапно узнаем переулок, где не были несколько десятилетий, или, сидя в Москве, мысленно прогуливаемся по улицам Лондона или Парижа, — все это память. Именно память обманывает нас, вызывая чувство «уже виденного», или дежавю, на какой-нибудь маленькой площади в новом для нас городе, или напрочь отказываясь помочь найти адрес, по которому мы неоднократно бывали. Запечатление в памяти может как происходить спонтанно, так и требовать специальных усилий и внимания, которое, в свою очередь, тоже многолико.
Внимание определяют как отбор актуального содержания из множества воздействий или выбор определенного направления действия и сосредоточение на нем. С одной стороны, наше внимание может быть непроизвольно привлечено чем-нибудь неожиданным и любопытным: скажем, ярким граффити на городской стене или громкой музыкой на площади. С другой стороны, иногда требуется целенаправленно сосредоточиться на том или ином действии — скажем, при пересечении оживленной улицы по пешеходному переходу без светофора или при подъезде к тому же переходу на автомобиле.
Наконец, воображение связано с конструированием образов объектов или представлений о действительности, которые никогда не присутствовали в нашем опыте в таком виде, как в образе воображения — именно поэтому мы можем говорить о нем как о «психологическом будущем». Например, если мы несколько раз выходили на соборную площадь в новом для нас городе по одной из упирающихся в нее улиц и запомнили ее облик, только благодаря воображению мы можем представить себе, как будет выглядеть площадь со ступеней собора. Но только благодаря воображению, хотя и не без участия мышления, человек может создать что-то принципиально новое: допустим, проект дома или целого города.
Вся эта стройная система познавательных процессов складывалась в эволюции на протяжении десятков, если не сотен тысяч лет, в ходе которых даже самое смелое воображение
не помогло бы человеку представить себе современный мегаполис — и сейчас подвергается атаке фактород городской среды, воздействия которых эволюция отнюдь не предполагала.
. 2
Главное и самое очевидное последствие действия этих факторов — стресс. Согласно классическому определению автора этого термина, канадского физиолога Ганса Селье, стресс — «универсальная реакция организма на любое предъявленное ему требование», реакция сугубо физиологическая, позволяющая с этим требованием совладать, если оно не будет предъявляться организму чересчур долго. За периодом «тревоги» и последующим периодом сопротивления стрессу всегда наступает период истощения. Проводя исследования на животных, Селье описал знаменитую «триаду стресса» (в организме первыми на стресс реагируют кора надпочечников, слизистые оболочки желудка и кишечника и, наконец, вилочковая железа и лимфатические узлы) и предложил различать «нормальный стресс», присутствующий в нашей жизни всегда и необходимый для поддержания жизнедеятельности, и так называемый «дистресс» — разрушительный стресс, истощающий организм и в конечном итоге дезорганизующий его жизнедеятельность. Судя по всему, именно такому воздействию непрерывно подвергаются горожане. В последнее время это предположение подтверждается данными не только психологических, но и нейрофизиологических исследований. Более того, немецкий физиолог Андреас Мейер-Линденберг с коллегами показали, что на работу мозга в стрессовом режиме накладывает отпечаток не только жизнь в городе, но и проведенное в городской среде детство. В их экспериментах городские и сельские жители решали сложные арифметические задачи в условиях индуцированного стресса. Между горожанами и обитателями сельской местности обнаружились значимые различия в вовлечении в этот процесс мозговых структур, связанных с обработкой тревожной и угрожающей информации, а между выходцами из города и деревни — различия в активации отделов коры больших полушарий, связанных с управлением стрессом и совладанием с воздействием неблагоприятных факторов. Когда решение
задач не сопровождалось стрессом (людей не поторапливали и не сравнивали с другими участниками эксперимента), все «городские» эффекты в работе этих зон мозга пропали. Среди устойчивых источников стресса называют и ритм жизни в городе, и социальную разрозненность горожан, и вынужденное нарушение границ личного пространства. Несмотря на то что здесь есть выраженные индивидуальные и кросс-культурные различия, горожане, вне зависимости от этих различий и индивидуальных предпочтений, ежедневно претерпевают многократные вторжения в личное пространство в местах общего пользования, начиная с общественного транспорта и заканчивая очередями в кассу супермаркета. Различаться может уровень стресса, но само его наличие остается несомненным.
На самом деле для возникновения стресса достаточно уже уровня шума, который в большом городе несравненно выше, чем за городом. «Шумовое загрязнение» — одна из проблем, широко обсуждаемых современными медиками, которые связывают с ним нарушения сна, слуха и работы сердечнососудистой системы. Сейчас к ним присоединились и психологи, обнаружившие множество психологических проблем, которые влечет за собой постоянное присутствие шумовых раздражителей. Помимо того что постоянный шум мешает школьникам учиться, а взрослым — работать, он вызывает целый ряд экспериментально зафиксированных сбоев в работе познавательных процессов. Особенно ощутимо страдают решение мыслительных задач, внимание и память. В решении задач люди начинают допускать больше ошибок, читая — чаще отвлекаются и не запоминают содержания прочитанного. Интересно, что в присутствии шума (не будем забывать, что в жизни горожанина он в той или иной мере присутствует всегда) нарушается запоминание как основного содержания прочитанного (а может быть, увиденного или услышанного), так и отдельных подробностей. И даже субъективный уровень загруженности под воздействием шума повышается: в зашумленной обстановке человек чувствует, что тратит на решение актуальной задачи больше сил, чем в тишине. К слову, исследования показывают, что тот же эффект вызывает дефицит времени — еще один фактор, который, как мы уже отметили, в большей степени присущ городской жизни, нежели сельской. Этот фактор скорее специфичен для больших городов, где не только выше
плотность событий, но и существенная часть времени тратится на перемещение между локациями этих событий. Однако если бы нехватка времени приводила только к изменению субъективно переживаемой нами степени умственного усилия, это было бы еще полбеды. Команда гарвардских исследователей во главе с Терезой Амабиле показала, что устойчивый дефицит времени отрицательно влияет на решение творческих задач, причем не только в тот день, когда он реально наблюдался, но и в последующие дни. Еще одна функция, про которую известно, что она страдает в условиях дефицита времени не меньше, чем от шума, — это память. В частности, нехватка времени приводит к тому, что человек теряет источник информации, забывая, насколько этот источник вызывает доверие и насколько имеет смысл руководствоваться его информацией, даже если она осталась в памяти. Наконец, при нехватке времени возникают трудности и в широком спектре ситуаций, требующих принятия решения, начиная от отнесения объекта к категории по ключевым признакам и заканчивая потребительским выбором.
Но все-таки больше всего не везет детям, которым в условиях «шумового загрязнения» приходится не только решать задачи, запоминать, выбирать, обращать внимание, но и развиваться. В современных школьных программах фактор шума обычно никак не учтен, они одинаковы для больших городов и маленьких, для города и сельской местности, в то время как место расположения школы может значительно повлиять на возможности детей усваивать и использовать информацию. Этот вопрос тоже активно изучается в последние десятилетия. В частности, в исследованиях очень любят сравнивать учеников школ, расположенных в тихих городских районах и в шумных — например, недалеко от аэропорта или крупной городской автомагистрали. Обнаруживается, что в шумных школах и даже в шумных классах (особенно дотошные исследователи в целях максимального уравнивания всех возможных условий сравнивают кабинеты в одной и той же школе с окнами на улицу и во двор) дети не только хуже учатся, медленнее читают, труднее сосредоточиваются и делают больше ошибок, но и, к примеру, быстрее сдаются, если им дают трудную задачу-головоломку — иначе говоря, раньше истощаются.
Несколько менее изучен другой источник избыточной стимуляции нашей познавательной системы и мозга — зрительное
зашумление городской среды, хотя эта исследовательская область постепенно становится одной из наиболее востребованных в прикладных когнитивных исследованиях. Многочисленные вывески, рекламные щиты, указатели, знаки, огромное количество машин и пешеходов, пассажиров в общественном транспорте и рекламных объявлений на дверях подъездов — все это становится неотъемлемой частью зрительного опыта любого жителя мегаполиса. Известно, что условия «скучивания», как в когнитивной психологии обозначают чрезмерное количество зрительных объектов в поле зрения, предъявляют особые требования к нашему зрительному вниманию, что не может не сказаться на поведении. В итоге мы не замечаем не только неожиданных воздействий, но и вполне закономерных, а кроме того, находясь на улице города, не можем найти нужной информации о расположении интересующих нас городских объектов, какие бы усилия ни прилагали дизайнеры.
Ситуация усугубляется, когда горожанин садится за рулы дело не только в том, что управление автомобилем само по себе требует внимания, причем тем большего, чем менее опытен водитель, но и в том, что слишком высока цена ошибки. На какие только ухищрения не идут создатели социальной рекламы, призывая водителей не пользоваться за рулем мобильными устройствами и просто рассказывая, что на самом деле человек замечает существенно меньше, чем ему кажется. В психологии и философии принято говорить о «великой иллюзии сознания» — нашей неискоренимой убежденности в том, что мы видим и слышим все происходящее вокруг нас. А значит, если на дорогу выскочит пешеход, которому срочно понадобилось в магазин напротив, то водитель абсолютно уверен, что ему вполне хватит времени заметить этого пешехода и нажать на педаль тормоза. Особая задача — разработка систем указателей для автомобилистов: если пешеход имеет возможность остановиться и перечитать указатель, после чего принять решение о выборе маршрута, то водитель должен получить всю необходимую информацию мгновенно, особенно если не готов полностью подчиниться электронным системам навигации, которые все еще далеки от совершенства. На самом деле, пока совершенно не изучен вопрос, как использование этих систем, причем не только автомобилистами, но и пешеходами, перестраивает наши представления о городе, но мне думается, что это дело самого ближайшего будущего.
3
Ориентация в городском пространстве стала одной из наиболее серьезных и значимых областей исследований, которые, впрочем, проводились по большей части не психологами, а специалистами в области урбанистики и городского дизайна, начавшими работать в этом направлении уже более полувека назад. В 1960 году специалист по городскому планированию Кевин Линч выпустил знаменитую монографию «Образ города» (на русском языке в переводе В.Л. Глазычева она вышла в 1982 году). А в 1972 году увидела свет книга «Антропология городской среды» под редакцией Томаса Уивера и Дугласа Уайта, где целый ряд глав посвящен кросс-культурным различиям в устройстве города. С тех пор подобного рода работ вышло великое множество, а с 1987 года издается журнал Общества городской антропологии. Однако эти исследования имеют меньше отношения к особенностям познавательной сферы человека в городе, чем направление, основы которого заложил Кевин Линч.
Линч считается первопроходцем в изучении зрительных пространственных представлений городского жителя. Заинтересовавшись, как горожанин представляет себе свое место обитания, Кевин Линч предложил авторский метод реконструкции субъективного пространства и сделал первую попытку описания компонентов «когнитивных карт» человека в городе (сам он называл их «ментальными картами»),
В психологии понятие «когнитивная карта» используется с 1940-х годов. Это понятие было введено американским исследователем поведения Эдвардом Толменом для объяснения результатов экспериментов с лабораторными мышами. В этих экспериментах мыши учились находить выход из лабиринта к кормушке. Одна группа мышей начинала учиться и получать подкрепление с первого дня, и количество допускаемых ими ошибок плавно снижалось день за днем. Другая группа вообще не получала подкрепления и, соответственно, ничему не обучалась. Третья же несколько дней гуляла по лабиринту без подкрепления, как вторая, а потом начинала получать его так же, как и мыши первой группы. Но оказалось, что в этой третьей группе мыши учатся намного быстрее! Толмену пришлось предположить, что во время «прогулок» у них формируется образ лабиринта, или «когнитивная карта», которая помогает им быстрее находить
верный путь, когда у них появляется цель в виде наполненной кормушки. Когда во второй половине XX века психологи начали изучать пространственные представления человека, оказалось, что понятие когнитивной карты хорошо подходит для описания ориентации человека в знакомом пространстве. Важно, что когнитивные карты человека подчиняются принципу встроенности: представление о доме встроено в представление об улице или квартале, которое, в свою очередь, встроено в представление о районе города, и т.д.
Однако вернемся к Кевину Линчу. Вопрос с исследовательской методикой он решил остроумно и просто: он просил участников эксперимента нарисовать определенный участок своего города (предварительно в деталях зарисованный экспертом) так, как если бы стояла задача объяснить его устройство приезжему. Исследователь фиксировал порядок наполнения респондентами рисованного плана — предполагалось, что этот порядок может рассказать, как карта выстраивалась и развивалась, какие элементы играют в ней формообразующую роль, а какие — второстепенную. Кроме того, участники исследования подробно описывали несколько путешествий по городу и называли те части города, которые помнят лучше прочих.
В исследованиях приняли участие жители трех очень разных американских городов — Бостона, Лос-Анджелеса и Джерси-Сити. На основе анализа полученных рисунков Линчу удалось выделить пять групп опорных элементов зрительного образа города, которые в дальнейшем взяли за основу несколько поколений исследователей в области урбанистики. Можно сказать, что это своего рода инварианты представления о городе, устойчиво проявляющиеся в ответах жителей разных городов.
*
4
Из чего же срстоит наш образ города? Во-первых, это пути, вдоль которых горожанин перемещается и вокруг которых организуются и выстраиваются все элементы городской среды (например, это улицы, автомагистрали, набережные и т.п.). Пути — важнейший элемент нашего представления о городе. Основные характеристики путей — непрерывность и узнаваемость. То и другое необходимо, чтобы горожанин никогда не терял
ориентации. Узнаваемость может обеспечиваться как фасадами домов, так и функциональными характеристиками городских построек: например, улица может быть торговой или, напротив, сугубо проезжей.
Во-вторых, границы — окаймляющие линейные элементы, не используемые в качестве путей. Границы знаменуют разрыв городской среды: это могут быть берега рек, края городских районов или, например, внутригородские стены. Обычно при переходе через границу меняется качество среды, поэтому пересечение границ нередко предполагает смену форм поведения и порождает временное переживание неопределенности.
В-третьих, районы — относительно однородные участки города, не обязательно одинаково застроенные, но обычно объединенные функционально или социальным статусом обитателей и имеющие свой собственный «характер». Иногда обособление района могут определять ощущения за пределами зрительной модальности: характерные запахи или шумы. Районы могут быть относительно замкнуты («интровертированы») или разомкнуты вовне («экстравертированы»), причем последнее обычно характерно для центральных районов города.
В-четвертых,узлы — места пересечения путей или сосредоточения функций, также связанные с определенными сценариями поведения. Например, сюда относятся вокзалы и станции метрополитена. Большой город, который трудно представить себе как целое, может быть осмыслен жителями как упорядоченная последовательность узлов.
Наконец, в-пятых, ориентиры — единичные объекты или элементы, ярко отличающиеся от окружающих городских построек и поэтому привлекающие внимание и хорошо запоминающиеся. Например, это может быть городская достопримечательность, просто высокое здание или здание с определенными функциями — скажем, школа или супермаркет (такие ориентиры обычно работают внутри района).
Однако Линч не ограничился этой чисто классификационной работой. Проведя анализ полученных рисунков и описаний, он установил, что пространственные представления горожан имеют обобщенно-схематический характер: люди опускают детали, а кроме того, как было установлено последующими исследователями, используют другие формы упрощения и адаптации схемы города: например, спрямляют углы на
перекрестках, сглаживают изгибы улиц и масштабируют внутреннюю «карту» (в частности, завышают расстояния в центре города и занижают на окраинах). Сравнение представлений о городе у разных его жителей показывает, что они достаточно устойчивы, а их структура отражает логику пространства города и связана с основными формами активности, которые осуществляет в городе человек: ориентировкой и перемещением.
При этом чем выше плотность образа, тем проще решается задача навигации между частями города. Но обычно это несколько отдельных фрагментов образа города, связанных друг с другом относительно свободно или условно, а иногда и не связанных вовсе (чаще всего это фрагменты, соответствующие расположению дома и работы). В целом степень структурированности образа города прямо определяет, насколько легко человеку простроить новый для себя маршрут.
Пока нет исследований, как выстраивание маршрутов влияет на мозг обычных горожан, однако достоверно установлено, что сама по себе эта активность перестраивает мозговые структуры. В цикле исследований лауреата Шнобелевской премии 2006 года Элеанор Магуайр с коллегами изучалась особая выборка — лондонские таксисты, которые проходят четырехлетнее обучение и сдают сложнейший экзамен по навигации в городе, который открывает им вход в касту избранных. Основная задача, которую они решают, — выстроить оптимальный маршрут от одной произвольной точки Лондона до другой. С использованием метода магнитно-резонансной томографии было обнаружено, что регулярное решение этой задачи приводит к значимому увеличению задних отделов гиппокампа — мозговой структуры, активно задействованной в формировании следов памяти, в том числе пространственной. Именно в гиппокампе, как показывают эксперименты на животных, располагаются «нейроны места» — нервные клетки, чувствительные к положению организма в пространстве и к направлению его движения и составляющие основу «навигационной системы головного мозга». За описание этой системы Дж. О’Киф, М. Мозер и Э. Мозер в 2014 году были удостоены теперь уже Нобелевской премии по физиологии и медицине. Дальнейшие исследования Э. Магуайр показали, что мозг лондонских таксистов отличается не только от мозга обычных лондонцев, но и от мозга водителей автобусов с аналогичным стажем, которые годами ездят по одним и тем же маршрутам.
А в самых новых работах было установлено, что перестройка мозга достоверно связана с успешностью сдачи экзамена на получение лицензии: увеличение задних отделов гиппокампа наблюдалось не у всех прошедших четырехлетний курс обучения, но только у тех, кто смог сдать этот экзамен.
*
5
Но все же как представляет себе город обычный человек и каким должен быть город, чтобы человек чувствовал себя в нем лучше? В качестве основных свойств комфортной городской среды Кевин Линч выделил понятность, или «читаемость», городского пространства (legibility) и его вообразимость, или умопостижимость (imageability), — возможность создания яркого и четкого образа, который легко визуализируется и помогает ориентироваться при перемещениях как внутри районов, так и между ними. Среди условий формирования такого образа — различимость составных частей города, определенность направлений, наличие ориентиров. Но даже если все условия соблюдены, сами по себе когнитивные карты остаются неточными, что подтверждается многочисленными психологическими исследованиями.
В Москве целый ряд таких исследований когнитивных карт горожан и искажений этих карт провела Ирина Владимировна Блинникова. Изучая оценку расстояний до городских объектов, она обнаружила несколько интересных феноменов.
Во-первых, хотя точность оценки расстояний между городскими объектами и зависит от степени знакомства с городскими путями, эта зависимость неоднозначна. Например, неточно оцениваются малознакомые пути, но при этом ошибки могут заключаться как в недооценке, так и в переоценке расстояний. Вместе с тем люди склонны занижать расстояния между хорошо знакомыми им городскими объектами, которые они субъективно включают в одну группу (например, квартал или комплекс зданий, имеющих определенную функцию), в то время как расстояние до объектов, не включенных в группу, столь же закономерно завышается.
Во-вторых, люди по-разному оценивают расстояние до опасных и безопасных городских объектов, причем эти оценки
определяются исключительно субъективными представлениями об особенностях объекта. В одном из исследований
И.В. Блинниковой жители московского района оценивали расстояние до внешне безопасного, но в действительности загрязняющего атмосферу объекта — фабрики валяных изделий и до внешне угрожающего из-за высокой трубы, но в действительности безобидного объекта — котельной. При этом половина жителей знала об истинном положении дел, а другая половина — не знала. Участники исследования должны были нарисовать план микрорайона и дать попарную оценку расстояний между дюжиной объектов, включая две постройки, интересовавшие исследователя. Выяснилось, что осведомленные жители района переоценивают расстояние от экологически опасного объекта до всех расположенных поблизости зданий, а неосведомленные аналогичным образом завышали расстояние до безопасной котельной, которая казалась им опасной.
Таким образом, принципиальный момент, который подчеркивают как зарубежные, так и отечественные психологи (например, В.В. Петухов в работе «Образ мира и психологическое изучение мышления»), заключается в том, что в пространственные представления человека и, в частности, в представление о городе включен сам человек со своими задачами, которые он решает. Поэтому сообразность образа города задачам человека оказывается важнее, чем точность образа. С этой пристрастностью связан и тот факт, что несмотря на относительную универсальность внутренних карт и их сходство у разных жителей города, они отражают и личную память человека, включая элементы, связанные с историей его жизни в городе (например, школа, где он учился, здание, где некогда работал или прежде часто бывал в гостях).
Однако самое главное условие комфортной городской среды, как заметил все тот же Кевин Линч, — сообразность этой среды потребностям и ценностям человека, начиная от базовой потребности в безопасности и защищенности и заканчивая эстетическими потребностями и возможностями самореализации. Важный момент, который Линч подчеркивает в следующей своей книге о том, каким должен быть город, — преемственность, обеспечение связанности прошлого с будущим во времени и пространстве, иными словами, накопление культурного опыта, которое считается одной из функций индивидуальной памяти
человека. Тем самым город, наряду с письменностью и искусством, может быть рассмотрен как своего рода внешнее средство культурной памяти человека, — но это тема для отдельного разговора, который вышел бы далеко за пределы этой статьи.
Человек не создан для города. Но город вполне может быть создан или хотя бы приспособлен для человека. Главное — понимать как.


3
СРЕДА
Максим
Кронгауз
ГЕОГРАФИЯ СЛОВ.
НА КАКОМ ЯЗЫКЕ ГОВОРЯТ ГОРОЖАНЕ
Сегодня, говоря о каком-либо большом языке, мы на самом деле говорим о языке города. Если мы имеем в виду язык сельского населения, то мы должны это специально оговорить: например, сказать, что речь идет о диалекте. Поэтому в лингвистике вопрос «что происходит с языком города?» даже не ставится. Мы говорим о русском, французском и других языках, подразумевая язык больших городов. В основе языка города, конечно, лежит литературный язык. Но существуют факторы, размывающие этот стандарт и позволяющие горожанам создавать какие-то уникальные лексические единицы, свои характерные слова.
Начать можно с того, что появление некоего языкового стандарта, общего для людей, говорящих на разных диалектах, напрямую связано с их консолидацией — формированием нации или единого государства. В русской традиции такой языковой стандарт называется литературным языком, что, очевидно, является еще одним подтверждением литературоцентричности нашей культуры.
Появление литературного языка — с одной стороны, следствие процесса появления государства, с другой стороны, его катализатор. Общий язык не только позволяет нации объединиться, но и уравнивает всех по отношению к языку: и происхождение, и место в социальной иерархии отступают на второй план, если ты владеешь литературным языком. Собственно, владение литературным языком как раз и повышает социальный статус говорящего или пишущего на нем. Человек же, не владеющий стандартом, в стабильном обществе не имеет шансов на социальное признание, в самом простом случае — шансов сделать какую-либо карьеру.
Как формируется языковой стандарт? На эту роль может претендовать наиболее влиятельный — например, в политическом смысле — диалект. Так случилось в России, где литературный язык формировался на основе диалекта Московского княжества. Впрочем, этот путь далеко не единственный.
Иногда влиятельность понимается в культурном и собственно литературном смысле. Так произошло в Италии, где основой языкового стандарта стал диалект Флоренции, на котором писали Данте, Петрарка и Боккаччо. Но есть и другие способы образования языкового стандарта.
Сегодня, говоря о каком-либо большом языке, мы на самом деле говорим о языке города. Если мы имеем в виду язык сельского населения, то мы должны это специально оговорить: например, сказать, что речь идет о диалекте. Поэтому в лингвистике вопрос «что происходит с языком города?» даже не ставится. Мы говорим о русском, французском и других языках, подразумевая язык больших городов.
Что сегодня влияет на язык города? Понятно, что в древности огромную роль играли завоевания, но сейчас этот фактор почти не значим. С одной стороны, в основе языка города, конечно, лежит литературный язык. С другой стороны, существуют факторы, размывающие этот стандарт и позволяющие горожанам создавать
какие-то уникальные лексические единицы, свои характерные слова. Это и дает нам основания говорить о существовании разных языков разных русских городов. Но с научной точки зрения это, конечно, сильное преувеличение. Речь, как правило, идет о небольшом наборе локальной лексики.
Например, любимое народное развлечение — сравнивать языки Москвы и Петербурга. В действительности, речь идет о десятке лексических пар, позволяющих установить место жительства говорящего. Так, петербуржцы говорят «булка», а москвичи — «батон». Петербуржцы говорят «парадная», москвичи — «подъезд». Ну и так далее. Такие особенности есть не только у Москвы и Питера, но и у других городов или целых регионов. Подобные сравнительные проекты набирают все большую популярность у лингвистов. Теперь мы понимаем, что сибирский русский язык все-таки немножко отличается от московского. С одной стороны, это какие-то глубинные вековые различия, то есть влияние диалектов, с другой — современные различия, появление новых слов.
Простой пример: есть такая прозрачная штучка, в которой мы храним бумаги, мы называем ее файл. Но в Сибири эта же штучка называется мультифора. Почему в русском появились именно эти варианты и так странно распределились, совершенно непонятно. Английский язык тут вроде бы ни при чем: британцы называют этот предмет punchedpocket, хотя английский язык дает и другие варианты. В действительности, ситуация еще сложнее: некоторые сибиряки используют слово «файл» и о «мультифоре» не слышали. Но уж точно ни один москвич (если только он недавно не приехал из Сибири) не использует слова «мультифора».
Возможно, чуть понятнее, почему в Москве и в Петербурге одно и то же мясо называется по-разному: «шаурма» и «шаверма». По-видимому, это определяется тем, носители какого языка стали торговать им в городе.
Когда мы говорим о языке города, мы можем просто говорить о литературном языке или стандартном языке, но в действительности в больших городах живет множество языков: это многочисленные жаргоны и возможные диалекты той территориальной области, центром которой является данный город. Например, влияние английского языка на русский язык в больших городах заметнее, а в столице
оно максимально. Москва — место максимального влияния английского языка как языка глобального мира на русский. Язык российской провинции консервативнее и более независим от внешних влияний.
Различные варианты языка называют «лектами»: есть диалекты, социолекты. Диалект — это региональный вариант языка, а социолект — это социальный вариант языка. Поскольку за диалектами закрепилось значение не просто регионального, но именно сельского варианта, то возник термин «региолекты» — это разные городские языки, которые различаются небольшим набором лексики.
Как языки уживаются друг с другом в одном городе и воюют ли они за то, кто будет главным? Совершенно необязательно. Например, в советское время жаргоны существовали довольно мирно. Существовал молодежный жаргон, профессиональные жаргоны, но они все существовали на своих территориях, с четкими границами. Молодой человек понимал, что со своими одноклассниками он общается на молодежном жаргоне, но с родителями он уже переходит, условно говоря, на литературный язык. Если человек выходил на трибуну, то он тут же переходил на советский язык. Разделение было очень четким. Перестройка привела к тому, что эти границы были снесены — все привычные запреты начали нарушаться.
Язык как консервативная система некоторое время раскачивается, но именно с середины 1980-х стали действовать глобальные процессы изменений. Ощутимо же язык начинает меняться в 1990-е годы. С распадом Советского Союза запускаются новые процессы в русском языке за пределами России. А вот как повлиял распад Советского Союза на москвича, разговаривающего с москвичом, не очень понятно. Тем не менее перестройка стала катализатором изменений и в языке, и в осознании языка (языковой рефлексии). Люди пришли к осознанию свободы, в том числе свободы слова, и осознанию свободы слова не только как политической свободы, но и как свободы культурной, то есть свободы от культурных правил. В 1990-е началась экспансия брани в обычную речь горожан и в культурное пространство — на страницы газет, на сцену, в кино.
Одним из самых важных процессов того времени стало именно разрушение границ между литературным языком
и многочисленными жаргонами. В общепринятой речи стали использоваться жаргонизмы, элементы просторечия и т.д. Свою роль сыграл и фактор моды: в 1990-е годы молодежный жаргон стал престижным. Часто родители, заигрывая с детьми, переходили на молодежный жаргон, чтобы соответствовать духу времени. Определенный престиж приобрел и гламурный жаргон.
1990-е годы сыграли очень большую роль в разрушении языковых границ. Именно тогда возникла конкуренция между жаргонами, тогда же возник влиятельный бандитский жаргон — десять лет он активно влиял на обыденный язык горожан. Молодежный жаргон, профессионализмы тоже вышли за пределы соответствующих сообществ. Компьютерный жаргон распространялся крайне быстро. И чуть позже, уже в 2000-е, мода на интернет-жаргоны, прежде всего на язык «падонков», выплеснулась за пределы интернета.
Механизм подобного распространения достаточно прост. Понятно, что бандитский жаргон, как и молодежный, существовал всегда: была блатная феня. Но в 1990-е годы возникает образ публичного бандита. Причем его язык, отражающийся в различных литературных, театральных и кинопроизведениях и СМИ, не соотносится с воровским жаргоном предыдущих эпох. Напротив, он формируется именно в 1990-е годы. Бандитский жаргон 1990-х — не классическая воровская феня, а новое явление.
Сегодня мы его не видим. Хотя бандиты, вообще говоря, никуда не исчезли: кто-то пошел во власть, кто-то остался на своих местах, но они перестали быть важным социальным явлением. Понятно, что мафия бессмертна, но в общем пространстве языка мы этих словечек уже не знаем.
Есть ли сейчас какая-то социальная группа, которая сегодня навязывает свой жаргон? Не думаю. Что пришло на смену хулиганскому интернет-языку «падонков? Сентиментальный язык девчушек средней образованности — со всякими «чмоки», «мимими», «няшки», «прифки», «сорки» и так далее, потому что сегодняшняя масса — это тинейджеры, девочки, которые ведут свои блоги. Этот язык, может быть, менее престижен и моден, чем язык хулиганов, но тем не менее новые жаргоны вытесняют прежние.
Понятно, что в крупных городах появились гастарбайтеры и довольно много приезжих торговцев, но их языки на русский почти не влияют, по крайней мере в общественном пространстве.
У нас не появилось в обиходе словечек из таджикского, киргизского и других языков. Хотя вполне возможно, что это влияние просто еще не заметно. Здесь важнейшим фактором станет школа и совместное обучение детей с разными родными языками.
Когда мы сталкиваемся с каким-то новым значимым явлением, то стремимся выразить его одним словом. Подобная лексикализация — важнейшее свойство языка. По тому, какие слова приходят в язык, а какие из языка уходят, мы можем судить о том, что важно и актуально именно сейчас. Слово вбрасывается, становится модным и распространяется в коммуникативном пространстве. Достигнув пика популярности, слово может постепенно сойти на нет и выйти из употребления, а может остаться, потерять модный ореол, но зато закрепиться в языке.
Впрочем, коммуникация все-таки не сводится к интернету, и мы прежде всего должны говорить об обычной географии. Бесспорным центром языковых новаций для русского языка является Москва. Это не значит, что в другом городе не могут придумать удачное слово, но именно в Москве имеет место максимальная концентрация изменений. Провинциал, попадая в Москву, часто просто не знает значения новых слов. Признаться, я и сам, будучи москвичом, открывая какую-нибудь газету или залезая в интернет, часто сталкиваюсь с незнакомыми для меня словами. Это в последние десятилетия обычная вещь.
Что я имею в виду, говоря о лексических новациях? Первый и очевидный вариант — заимствование, когда мы просто заимствуем иностранное слово. Второй важный механизм — это возникновение нового значения под влиянием иностранного языка. В русском языке слово приобретает значение потому, что подобное значение существует в другом языке. Например, слово «мышь». В английском языке у слова mouse появилось новое значение «компьютерная мышь», потому что устройство было похоже на мышку с хвостиком. Русский язык в данном случае не работал сам, а просто перевел mouse в новом значении тем же самым словом, каким он переводил его в главном значении.
Другой пример — слово «культовый». Вообще, «культовый» в русском языке означало связь с церковью и религией. И даже в советском языке слово «культ» оставалось как относящееся к религии. Но в 1990-е годы под влиянием английского возникло совершенно новое значение, а старый смысл ушел в тень.
Для России огромным катализатором языковых изменений стала перестройка, а для всего мира, включая Россию, огромным технологическим взрывом стало изобретение интернета и внутри интернета — новых коммуникативных пространств: блогосферы и социальных сетей. Люди общаются в другом режиме, и общаются письменно гораздо больше, чем устно, что на языке сказывается очень сильно.
Интернет, как я уже сказал, предоставляет уникальные возможности для распространения новых слов: какое-нибудь слово, которое вбрасывается в язык неважно где, неважно с чьего компьютера, становится известно по всему миру. Это совершенно не значит, что человек, посидев за компьютером час, выйдет на улицу — и будет говорить так же, как в другом городе. Он все равно будет использовать свои слова. Во-первых, на устную речь интернет влияет меньше. Во-вторых, есть особенности, которые интернет не уничтожает. Глобальная сеть может пополнить язык чем-то общим, но это не приведет к абсолютному тождеству словарного запаса омича и петербуржца или саратовца.
Когда мы говорили о языке, то имели в виду особенности речи жителей того или иного города. Но есть язык города как семиотическая система. Когда вы попадаете в Москву, вы неизбежно видите вокруг себя много разных слов: на вывесках, на витринах, в газетах, на дорожных указателях — и, вообще говоря, этот язык в каждом городе организован по-разному. В советские время все было организовано чрезвычайно неудобно и недружелюбно по отношению к человеку, особенно к туристу, особенно к иностранцу. Сегодня турист попадает в совершенно другую языковую среду.
Советские города прошли огромный путь в сторону европейской или глобальной культуры, в сторону большей дружелюбности по отношению к жителю города и особенно к приезжему, который плохо ориентируется. И в этой сфере, как ни удивительно, конкуренция весьма высока. Вспомните знаменитый «конфликт вывесок», когда бывший мэр Москвы Юрий Лужков принимал постановление о том, что название на английском языке не должно быть крупнее, чем название на русском. Это вполне наглядная конкуренция латиницы и кириллицы. Вообще, язык вывесок и язык рекламы тоже менялись за последние тридцать лет многократно. Не говоря уж о том, что недавний снос киосков и ларьков около метро
тоже изменил язык города. Вот мы смотрим на некий городской пейзаж и видим там десяток киосков, которые лепятся один к другому, и каждый из них как-то по-своему называется. Легко предположить, что если не останется ларьков с шаурмой, то это слово мы забудем через несколько лет. У киосков тоже были свои маленькие подъязыки: как они рекламировали какой-то товар, как он назывался, какие слова были обращены к горожанам.
Словосочетание «язык города» можно интерпретировать не только как язык, на котором обычно говорят горожане. При этом самих горожан мы, вообще говоря, можем и не видеть. Если мы смотрим вокруг и видим, какие слова появляются в городе на разных уровнях — на вывесках, мелко на каких-то товарах, — то ведь это все тоже язык, который воздействует на нас. Он отчасти лишен говорящего, деперсонифицирован. Кто говорит с вами вывеской? Вообще-то, город в целом, потому что вы же не знакомы с хозяином этого места или дизайнером, но вы видите, что Москва на вас воздействует такими словами. Рестораны в Москве и рестораны в маленьком городе называются по-разному. Есть какие-то свои приемы, своя стратегия. Это тоже язык города, и именно города в целом, а не отдельных горожан.
Интересный вопрос для лингвиста, как семиотическая структура языка совпадает с территориальными границами города. Например, удаляясь от условного центра Москвы, мы сталкиваемся с каким-то другим внешним обликом города, в том числе и языковым. Бывает, конечно, что кто-то увидел в центре какой-то стилистический прием и пытается перенести его на какую-то другую территорию, но далеко не факт, что такое там сработает. Слову придется существовать в совершенно иной языковой среде. Если вы приедете с московской вывеской или названием кафе в маленький город или даже в пригород, то это может вызвать шок и отторжение.
К слову, в Советском Союзе был примерно десяток стандартных названий кафе, кинотеатров, ресторанов: «Мечта», «Звездочка» и что-нибудь еще. Но вопрос выбора или создания нового названия даже тогда был проблемой. Надо было из десяти вариантов выбрать название наиболее точно — но и не слишком выделяться, потому что выделяться вредно.
Вообще, выбор названия — важная городская проблема. Жители, как правило, не любят переименований. Для горожанина не важно, почему станция метро называется «Войковская»,
связано ли это с конкретным человеком, был это хороший человек или плохой. Помните, как выходили на митинги жители улицы Большая Коммунистическая в Москве, потому что ее хотели переименовать в улицу Солженицына? Митингующие не были коммунистами, но они привыкли жить на этой улице и этот топоним стал для них значимым.
Пример из другой области, но примерно с теми же причинами нежелания менять название. Почему не переименовали театр «Ленком» или газету «Московский комсомолец»? Потому что они не связаны с комсомолом и давно оторвались от первоначального смысла. Это уже самоценные бренды, топонимы, важные на карте города. Если человек всю жизнь прожил на улице Большая Коммунистическая, он может не захотеть жить на улице Солженицына, даже если является почитателем его таланта и отрицательно относится к коммунистической идеологии.
Название начинает обрастать своими образами, своей аурой, если оно существует долго и ассоциируется с интересным и важным явлением. Человек, приехавший на улицу Большая Коммунистическая вчера, вполне может предпочесть новое название, но тот, кто прожил на ней всю жизнь, держится за старое название. Недавно, заблудившись в московских переулках, я спросил у встречной женщины помоложе меня, как пройти на улицу Герцена. Она посмотрела на меня как на сумасшедшего, потому что в 2003 году этой улице было возвращено досоветское название — Большая Никитская. Для большинства людей это вопрос привычки, не более того, но в языке привычка играет чуть ли не основную роль. И это оказывается значимой городской проблемой. С одной стороны, ландшафт города формируется на основе какой-то идеологии и политики: например, безумное количество улиц Ленина в России раздражает. С другой стороны, когда мы начинаем их переименовывать и заменять либо прежними названиями, совсем старыми, либо новыми, нейтральными, то сталкиваемся с неприятием людей, выросших в этом пространстве. Новое название приживается далеко не сразу, сначала должно уйти поколение, которое привыкло к старому.
Как мы учимся говорить на «правильном» языке, попадая в новый город? Когда я попадаю в новую для меня среду, в новое сообщество, в новую профессию, как я усваиваю их язык? Я не читаю учебники, мне никто не преподает это как особый предмет — я усваиваю новый язык в процессе
и с помощью общения. Это и есть переход от чужого к своему.
Я становлюсь своим по мере вхождения в это сообщество, в том числе по мере усвоения его языка. Я начинаю одеваться так же, как представители этого сообщества. Я начинаю вести себя так, как ведут себя представители этого сообщества, и я начинаю говорить так, как говорят представители этого сообщества. Это как один из способов овладения иностранным языком. Можно читать учебники, словари, слушать кассеты с уроками, а можно нырнуть в чужую среду. Хотя кассеты уже нельзя, извините...
3.2
Василий Гатов
ОБРЕЧЕННЫЕ НА КОНТАКТ. КАК МЕДИА ФОРМИРУЮТ ГОРОЖАН
Можно сколько угодно рисовать себе образы антиутопии — социальной, технологической, даже военной, однако тысячелетия развития человечества показывают, что пока оно справлялось с экзистенциальными вызовами. Люди продолжают стремиться и в растущие города Азии и Африки, и в стагнирующие европейские центры, и в российские миллионники не только в поисках работы и лучшего образа жизни, но и потому, что города являются наиболее совершенным в своей изменчивости форматом метаобщества. Сама природа «тесного общежития» принуждает его жителей принимать изменения, обсуждать их, поддерживать или протестовать.
РОЖДЕНИЕ ГОРОДСКИХ МЕДИА
Древние люди кочевали по лесостепям и долинам рек, постепенно — в течение тысячелетий — приходя к идее стационарного поселения. Первые значимые изменения в человеческой коммуникации были связаны именно с появлением оседлого образа жизни. По мере территориального «закрепления» родоплеменных образований в их бытовании возникают такие компоненты, как культура воспоминаний, эпические и метафорические сюжетно связанные повествования, передача которых между поколениями становится основой внутриплеменных коммуникаций, а позже — и межплеменных. В самых ранних текстах, дошедших до нас, города (или, точнее, постоянные укрепленные поселения) зачастую «участвуют» не только в качестве места действия, но и в качестве культурного, социального и политического контекста описываемых событий. Языки усложняются, чтобы соответствовать потребностям культурной коммуникации, и роль городов — как центров товарного обмена — в процессе развития и совершенствования понятийного аппарата коммуникаций невозможно переоценить.
Формирование культуры прочно связано с формированием ранних государств и территориальных сообществ; особую роль в этом играют города и вообще крупные стационарные поселения, особенно в колыбелях индоевропейских и азиатских цивилизаций — в Месопотамии, на Ближнем Востоке, в Араратской долине, в низовье Инда и теплых долинах южнее Янцзы. Растущая концентрация людей в определенных местах создает потребность в ранних формах массовой коммуникации. Условно говоря, становится важно одновременно и без искажений донести до всех жителей города новые решения правителя, новые законы и правила, новые торговые пошлины и налоги, сообщить о приговорах суда или победах армии. Поэтому наиболее ранней формой массовой коммуникации стали глашатаи — официально назначенные чтецы указов и распоряжений правителей, которые оглашали их в определенное время на людных торговых площадях. Хотя торговля не была привилегией только городов, глашатаи как «официальные источники информации», как правило, были именно принадлежностью городских поселений; привычка собираться на площади в оговоренное время была важным обычаем, свойственным именно горожанам.
С появлением письменности и распространением знаний чтения и письма к глашатаям добавляются другие форматы «массовой информации» — в частности, публичные надписи (иногда очень обширные, как Розеттский камень; египетские или римские стеллы, эллинистические надписи, древнеперсидские и армянские), хранящие важные моменты истории или своего рода «геолокацию» далекого прошлого. Религиозные тексты и тесно связанные с ними хроники — тоже своего рода «средство массовой информации», только обращенное в эзотерическое прошлое народа, способ консервации культуры и социальных правил.
Поздняя Античность — период фиксации многих постоянных городских принципов, структур и обычаев. Именно в эпоху античных империй закладывается понимание коммуникации как способа сохранения культурной и исторической идентичности.
В I-IV веках после рождества Христова, благодаря почти повсеместному распространению двух lingua franca Средиземноморья (латыни и греческого), возникают общекультурные сообщения. Они лишь изредка носят информационный характер — смена императоров в Риме или наместников в важнейших провинциях или выдвижение армий, их победы и поражения, — но развитая транспортная инфраструктура позволяет эффективно их распространять. Также в Римской империи впервые появляются метамедиа: реклама, «переводная литература» и многое другое, что мы полагаем изобретениями Нового и Новейшего времени.
По мере торгового и промышленного роста, с возникновением сначала гильдий, а потом и классов, среди населения городов стали появляться профессиональные и классовые коммуникации.
Средневековье было еще более активным периодом становления системы коммуникаций. Даже в Темные века (V-VIII века н.э.) продолжается развитие городов и возникают новые урбанизированные сообщества, иногда подвластные местным феодалам, иногда — независимые города-республики или олигархии (Генуя, Венеция).
Менялись технологии земледелия, восстанавливалась торговля, и именно торговые центры — как континентальные столицы и «перекрестки», так и периферийные портовые города (которые на севере Европы в середине XII века объединятся
в Ганзейский союз) — становились источниками информации, а также центрами роста грамотности.
В отличие от Европы, где рыночная площадь и выступающий на ней глашатай были информационными центрами поселения, в городах Китая с давних времен возникают «сетевые модели» донесения важной информации. Каждый квартал города имел собственную администрацию, главы которых призывались к воротам городского управления или суда, где им подробно рассказывались новости и давались указания от начальства. Они, в свою очередь, организовывали квартальные «митинги» для доведения этой информации до сограждан. Наиболее важные рескрипты и распоряжения выдавались в письменном виде и имели форму да-дзы-бао (прямой перевод — длинный висящий лист бумаги). Бумага, изобретенная в Китае во II веке н.э., станет важнейшим компонентом массовых коммуникаций и сыграет огромную роль в изменении в том числе городской культуры.
ЭПОХА ГУТЕНБЕРГА
Но для того, чтобы бумага сыграла эту роль, требовались еще два важнейших участника процесса. Радикальным событием становится изобретение наборного шрифта и основание книгопечатания. И то и другое изобретено горожанином Иоганном Гутенбергом в древних городах Майнце и Страсбурге. Это изобретение стало логичным следствием развития городской культуры позднего Средневековья и раннего Ренессанса. Все более распространялось образование, доля грамотных горожан росла, рос спрос на книги, учебники, увеличивалось значение информационного обмена между разными территориями, городами и культурами. Рост объемов торговли, разнообразие маршрутов и, главное, растущее национальное самосознание крупных наций (прежде всего, во Франции и Англии) также требовали все больше грамотных людей, способных коммуницировать — выступать юристами, судьями в спорах, дипломатами при многочисленных дворах, шпионами и курьерами.
Ганзейские города, возникшие как центры торговли и ремесел, нуждались в информации — как о ценах и событиях их определяющих (голод, урожай, массовое строительство,
войны), так и о законах, обычаях, верованиях и услугах других стран и городов. Именно в городах Ганзейского союза (и, отчасти, в Флорентийской синьории и Венецианской республике) стали формироваться гражданские практики управления городами, оказавшие сильнейшее воздействие на развитие коммуникаций и медиа (в частности, постоянно заседающие советы — источники политической и законодательной информации; коллективные органы управления иностранными делами, требовавшие внимания к «политике» буквально каждого из членов таких советов — информация об этом была буквальным предшественником «светской хроники»). Меритократии было важно информировать своих «избирателей» (будь они членами или клиентами самых богатых семей или просто свободными горожанами) о принятых или спорах о предполагаемых решениях. Не менее значимой для торговых городов была информация и о безопасности путей, ставке ссудного процента и причинах его роста/снижения.
Неслучайно наиболее ранние массмедиа появляются в Венеции — Gazetta (1460-е) становится компонентом организации сложнейшего общества города-государства. В начале XVI века аналоги Gazetta появляются и в городах Ганзейского союза. Спустя сто лет (1645) в Стокгольме начинает выходить первая ежедневная газета (до этого газеты выходят либо «по случаю поступления новостей», либо раз в неделю).
Идея и структура венецианского СМИ определяют развитие этого вида медиа на столетия.
Изобретение книгопечатания порождает медиум массовой книги, сначала религиозной, а потом и светской. В 1500 году население континента составляет около 90 миллионов человек; в городах, где преимущественно развиваются типографии, проживает в лучшем случае 25% от этого числа. При этом за столетие с небольшим после изобретения Гутенберга, по оценкам исследователей медиа, совокупный тираж только Библии составил около миллиона экземпляров, а общий тираж литературы в Европе — более двух миллионов экземпляров (напомню, что это был медленный, ручной труд — первые механизированные типографии появились в середине XVII века). Ряд книг выпускается не в виде готового, законченного продукта, а, как мы бы сейчас сказали, распространяются по мере выхода материалов по подписке — то есть издатель рассылает покупателям каждый новый «печатный лист» по мере того, как автор пишет
текст, а типография его печатает. Это — прародители журналов; так печатаются работы философов-гуманистов, просветителей, религиозных оппозиционеров, политиков, спорящих с властями (например, почти все работы Бенедикта Спинозы были напечатаны «листами»; покупатели подписок должны были сами заниматься брошюровкой и переплетами таких книжных коллекций).
Интересно, что скорость распространения газетной культуры была достаточно велика: в течение 100 лет после того, как типографский набор и механизированная печать Гутенберга становятся доступными на европейском континенте, в десятках крупных и сотнях небольших городов появляются те или иные формы газет, альманахов, печатных информационных плакатов и т.д. Одновременно с распространением массовой печатной книги резко растет грамотность1.
Снижение стоимости бумаги, вызванное, в свою очередь, освоением и развитием технологии, делает издание массовым. Сотни тысяч газет, листовок, прокламаций, других книг становятся способом распространения знаний, информации, культуры.
• ’	НОВОЕ ВРЕМЯ И МЕДИА
Одновременно практически во всех странах Северной Европы (и отчасти Центральной и Южной) начинаются процессы урбанизации. Исторически это связано, с одной стороны, с постепенным отказом от крепостного права или его остатков в деревенском образе жизни, а с другой — с растущим спросом на рабочую силу в городах, где постепенно формируются раннеиндустриальные формы капитализма. Города позднего периода Ганзейского союза (прежде всего, во Фландрии, Голландии, Северной Германии и Южной Скандинавии), благодаря развитию институтов, а также религиозной и социальной терпимости, становятся центрами притяжения населения. В Амстердаме, Копенгагене, Гетеборге, Брюгге городские советы начинают практики планирования и зонирования застройки, вводят инструменты социальной и имущественной стратификации (для того чтобы предотвратить деградацию богатых районов, например, или, наоборот, улучшить жизнь в бедных кварталах). Мало того что эти решения создают разнообразные формы
внутригородской коммуникации — вместе с растущим уважением к печатному слову они порождают дискуссионные медиа — то, что мы сегодня называем «колонками мнений», в которых уважаемые горожане высказываются в поддержку или критикуют решения муниципалитетов.
Важнейшими событиями для европейской медиакультуры становятся Великие географические открытия: мир расширяется и становится источником информации, соблазнов и огромного богатства. Основание колоний в Америке открывает и возможность строительства новых городских поселений «с нуля». При этом в Новый Свет люди везут с собой все достижения современной им цивилизации. В испанской Америке первая книга напечатана уже в 1539 году (47 лет после открытия Колумба); междуоснованием Бостона в 1630 году и открытием в нем первой типографии проходит всего 6 лет. Печатное производство и печатная продукция становятся неотъемлемым компонентом колониальной культуры: пройдет всего несколько десятилетий, и отцы-основатели США, даже чуть опережая идеологов Великой французской революции, сформулируют понятие юридической свободы слова и печати. Печатные издания становятся ареной политической борьбы, в Европе — в том числе за автономию городов, не до конца уничтоженную абсолютными монархиями (особенно это заметно в Германии, где медиакультура бывших ганзейских и имперских городов развивается намного быстрее).
Американская революция 1776 года оказывает огромное влияние на развитие медиа во всем мире. Одной из главных причин массового переселения из Британской империи в американские колонии было подавление религиозных и коммуникационных свобод в метрополии времен Реставрации. Неудивительно, что все созданные в Америке колонии отличались намного большим уровнем свободы вероисповедания и печати.
Алексис де Токвиль, описывая в своей книге «Демократия в Америке» (1835-1840) разницу между ролью газет в городах Америки и Европы, отмечает, что европейские СМИ возникали как интерпретаторы слухов, которые просачивались из дворцов королей и дожей, торговых домов и банков, тогда как американские газеты возникли как инструмент самовыражения и самоинформирования гражданского общества. Соответственно, если европейцы привычно относятся к своим СМИ как к не самому
надежному источнику, то американскому читателю исходно свойственно полное доверие к печатному слову. .
Новое время — это прежде всего эпоха торжества книги и местной газеты. В отличие от Средневековья, где вся или почти вся информация была устной, человек эпохи Реформации и последующего Просвещения научился доверять печатному слову, использовать его для познания, получения и распространения информации. Равно сильное оружие и в руках власти, и в руках граждан, газеты становятся инкубатором перемен, важнейшие из которых — антимонархические и антиколониальные революции в Нидерландах, Англии и Соединенных Штатах.
Горожанин Нового времени — это еще и человек эпохи формирования национальных государств. Вместе с локальной идентичностью («я — парижанин» или «я — москвич») у него появляется сознание принадлежности к большей государствообразующей структуре — нации. Трудно переоценить роль массмедиа в формировании наций — ведь язык массовой коммуникации преодолевал региональные отличия и диалекты, создавал ощущение причастности к большим событиям и, что особенно важно, даже в условиях абсолютных монархий того времени оформлял идеи Просвещения.
Важнейшим отличием Нового времени от предшествовавших периодов развития коммуникаций стало появление в городах массового образования. Даже самые ранние организованные школы становятся центрами распространения информации, знаний, мнений, способностей (в том числе к созданию коммуникаций).
К периоду XVII-XVIII веков относится и появление политической коммуникации — от возникновения партий и общественных движений до выборного процесса (в некоторых культурах он существовал и раньше, однако не был медиафеноменом, так как выборы происходили в рамках закрытых сообществ, территориальных или профессиональных).
Человек, сознание которого было сформировано гуманизмом Просвещения, требовал самовыражения — и оно было доступно для него прежде всего через возможности местного, городского самоуправления. Даже в очень консервативных культурах в это время возникают городские советы, сенаты, парламенты, начинается работа по организации жизни урбанизированных сообществ.
МЕДИАТИЗАЦИЯ
ГОРОДСКОГО НАСЕЛЕНИЯ
К концу XIX века в целом формируется известная нам устойчивая медиасреда. Она постоянно развивается, поскольку для этого созданы специальные инструменты — прежде всего, средства массовой коммуникации. Принципиальным отличием именно городской медиасреды (скажем, от деревенской) является практически обязательная медиатизация ее субъектов (то есть горожан, их групп, организаций, институтов) — поскольку огромное число населения и стремительно растущий темп жизни не позволяют обеспечить тотальное знакомство всех со всеми для индивидуальной коммуникации. Проще говоря, булочник в деревне может не вешать вывеску над своей лавкой, потому что о его существовании и продуктах и так всем известно; в городе индустриальной и постиндустриальной эпохи необходимо медиатизировать существование открывшейся булочной — в противном случае множество людей ее просто не заметят.
Вторая особенность медиасреды современных городов — наличие транспортных потоков и их обязательный учет при коммуникации. Появление массового транспорта, особенно общественного, разорвало исторически сложившийся «местный образ жизни», своего рода имитацию деревни внутри городских стен, жизнь в общине, махалля или квартале. Да, кое-где этот образ жизни сохраняется и даже культивируется — но именно как элемент культурной самобытности, а не как способ «обратного» разделения городов на массу мелких соседствующих поселений. Транспорт позволяет перемещать физические копии газет и журналов в нужное время в нужное место (включая гарантированную доставку газеты к утреннему кофе). В более позднем, постиндустриальном городе «транспортом медиа» становятся всепроникающие электронные и цифровые сети дистрибуции — вещательное ТВ, радио, интернет, — заменяющие физическую доставку медиапродуктов.
Медиасреда городов стала питательной почвой для возникновения современных государств, управленческих и деловых практик, политической и социальной коммуникации. Индустриальный город — это, как писал Вальтер Беньямин, «машина для жизни», задача его существования — предоставить всем некий минимальный набор материальных
и нематериальных товаров и услуг, чтобы удержать «единицу населения» на своей территории — как производителя, как потребителя, как налогоплательщика, как избирателя. Наивно полагать, что горожанин индустриальной (и тем более постиндустриальной) эпохи сам догадается, что и в каких количествах, на каких условиях ему «полагается» от этой «машины для жизни». Соответственно, буквально все — от названий улиц и кварталов до правил пользования транспортом, от месторасположения институтов власти до расписания времени работы общественного туалета — должно быть скоммуницировано.
В XX веке обратной стороной этого процесса считалось «обезличивание» горожанина. Как потребитель индустриальной «машинной» услуги, идеальный горожанин должен был быть стандартизован. Массовые коммуникации индустриальной эпохи — «оптовые», «вещательные»: одно и то же сообщение (пусть и состоящее из определенного ассортимента — рубрикатора, программы передач) передается из одного центра (условной «редакции») всем получателям сразу и одновременно. Получатель этого сообщения должен за него заплатить как за товар или услугу (например, в Великобритании в число налогов входит обязательная оплата «сбора на Би-би-си»). По мере развития городских классов и страт «тотальность» городской коммуникации постепенно сменялась более адресной,локализованной в пространстве или в области интересов (местная районная газета или телеканал, деловое издание для предпринимателей, молодежный журнал для тинейджеров и т.д.).
Вторая половина XX века — время перехода к постиндустриальной цивилизации — стала поворотным моментом в отношениях между городской медиасредой и ее потребителем горожанином.
Несмотря на столетние попытки демократизации, массмедиа остаются разговором с толпой из единого центра, практикуя вещательный способ коммуникации. Главным «вещателем» в городе выступает городская власть, которая, с одной стороны, формирует повестку дня, с другой — устанавливает правила ее обсуждения. Какими бы независимыми ни были городские СМИ, основной предмет их внимания — события и условия жизни в городе; но и то и другое является следствием действия или бездействия городской власти.
Постиндустриальные города получили в наследство не только отдельные «острова» античной и средневековой культуры (которые могут быть украшением или особенностью, которую город будет холить и лелеять). Гораздо большие проблемы представляют собой рудименты индустриального прошлого городов — районы промышленной застройки или связанные с ними территории массовой, дешевой, социально неразвитой жилой застройки. Если смотреть на это наследство с точки зрения «главного коммуникатора» — избранной городской власти, то становится ясно, что в решении исторически возникших проблем городов медиакоммуникации играют очень существенную роль, иногда даже большую, чем финансы и организация работ.
РАЗНООБРАЗИЕ КАК СВОЙСТВО СОВРЕМЕННОЙ ГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ
В современном городе не только соседствуют разные архитектурные стили, но и имеется разнообразие среды обитания. Между жителями сохраняются культурные и экономические различия, и, несмотря на все усилия индустриальной эпохи, практически нигде не удалось обеспечить полное единообразие «услуги жизни» в городской среде — сохраняется разделение на «центр» и «окраины», невозможно обеспечить полное равенство доступа к общественным пространствам и т.п.
Разнообразие, естественно возникающее в урбанизированной среде или искусственно организуемое градостроителями, крайне важно для понимания взаимоотношений горожан и медиа.
Основным источником разнообразия современной городской жизни является, собственно, сам человек — точнее, живущие в городе люди, сообщающие ему свою витальность.
Житель современного города — и тем более мегаполиса — значительно отличается от «горожанина-винтика» индустриальной эпохи. И современный медиагород не может не знать и не чувствовать, что буквально каждый его житель отличается от всех остальных. Здоровая, развивающаяся городская среда обязана учитывать разнообразие культурной, поведенческой, внешней и внутренней репрезентации горожан — одновременно поддерживая и единую, общегородскую и национальную
идентичность, и стремление людей отличаться друг от друга. Равно и медиакоммуникации в такой среде не могут не учитывать различия в языках, культурах, бытовых практиках, религиозных обычаях. Рациональная городская власть должна поддерживать и развивать баланс между необходимостью «унификации» своего гражданина (который является и источником этой власти, и потребителем ее услуг, и сторонником, и критиком) и естественной в современном мире инклюзивностью, готовностью на любом уровне коммуникаций поддержать особенности (возможно, с некоторыми ограничениями, которые могут быть связаны с общественной моралью или законодательными ограничениями).
Вторым источником разнообразия является география городской среды и созданные человеком способы соединения разрозненных географических локалей в единое целое — будь то нематериальные законы, постановления, правила, или материальные — транспортная система, структура улиц и зонирование. Разные части города имеют не только разное пространственное расположение, но и разную «местную историю», которая может быть как настоящей историей, так и местными легендами.
Составной частью медиаразнообразия города является совокупность изменчивых ландшафтов, физических и виртуальных, в которых протекает жизнь. Разница между локальностью как источником разнообразия и ландшафтом состоит в том, что локальность если и подвержена переменам, то медленным и затратным, а ландшафт — в его не географическом, а социальном понимании — есть гибкая, меняющаяся, текучая репрезентация разнообразия. Для изменения такого «ландшафта» может быть достаточно дополнительного освещения улиц, или появления местной социальной инициативы, или возникновения сугубо временного феномена — вроде ловли виртуальных покемонов на Китай-городе. Ландшафты города могут возникать с открытием модного ресторана и исчезать с перестройкой транспортных потоков (иногда даже против воли горожан).
Третий источник городского разнообразия — неизбежная поливариантность возникающих человеческих сообществ и результатов их существования. Европейские города делились на гильдии ремесленников, русские прирастали
профессиональными, культурными или военными «посадами» и «слободами» (так, Лефортово было «поселением иностранцев», а Кузнечная слобода — поселением мастеров по металлу и т.п.). Со временем исходная идентичность таких внутригородских территориальных образований стиралась — но оставалась передаваемая через состав сообществ местных жителей «отличность» местной среды от остального города. Чем ближе мы подходим к современности, тем менее заметны эти исторически предопределенные различия — все-таки «машина для жизни» перерабатывает местную идентичность в единую «городскую». Однако естественным свойством людей является объединение для решения совместных задач. Сохранению поливариантности помогают существующие модели местного самоуправления, ее также всячески поддерживает общедемократическая модель, у нее есть опоры и в локальной экономике, и в локальной культуре.
Непрерывно меняющаяся экономика современного города представляет разнообразие занятий его жителей. Рост или спад, появление новых видов деятельности, угасание той или иной активности, мода, удовлетворение потребностей — все это животворным образом сказывается на репрезентации разнообразия и самого города, и его медиасреды. Дело не только в меняющихся вывесках, ротации рекламы, смене приоритетов профессионального развития или коррекции поведенческих моделей горожан, но и в том, что экономика опосредованно (а иногда и прямо) оплачивает средства коммуникации, которые, в свою очередь, меняют население.
Как следует из сказанного, среда и ее обитатели должны иметь возможность «сообщить» о своих особенностях другим участникам городской жизни. Визуальный стиль (например, цвет крыш), шрифтовой и языковой стиль (надписи и вывески), коммуникация запахов и звуков — все это естественные медиасвойства современного города, «зашитые» в его природу тем социальным, политическим и технологическим прогрессом, который начался после Второй мировой войны и продолжается и сегодня. Подлинно современные города одновременно историчны (связаны с многими эпохами своего развития), инклюзивны, демократичны и разнообразны — и именно этим, естественно возникшим и поддержанным свойством привлекают своих жителей, туристов, мигрантов и исследователей.
Они не подавляют различия, но поддерживают их — справляясь одновременно со стилевыми центробежными тенденциями, «перегибами на местах» и природной тягой «машины для жизни» к унификации. Поддержание этих балансов было бы невозможно без эффективной организации — которую в современности реализует избранная и демократически правящая городская власть.
ГОРОЖАНЕ И МЕДИА В СОВРЕМЕННЫХ ГОРОДАХ
Современные города занимают территорию, которая на один-два порядка превышает естественную зону обитания человеческой особи (окружность в 7-10 км, описываемая от центра дома). Социальный размер крупного города превышает «нормальный» антропологический масштаб в 6-7 раз (а мегаполисов — в 50-100). В таких условиях даже «модернизированному» образованием человеку необходимы дополнительные «помощники» для освоения доступного ему пространства, трансляторы «правил» и операторы «обратной связи».
Социологи уже со второй половины XX века начали активно переосмыслять место медиакоммуникаций в структуре городского общежития. Мануэль Кастельс в своем важнейшем труде «Информационный город» впервые приходит к идее среды как расширенного медиа. Развивая мысль Маршалла Маклюэна («Medium is the message»), Кастельс утверждает, что кратный рост объемов медиа и информационного потребления современного человека (в 5 раз за 50 лет) означает не только количественный, но и качественный переход в его восприятии обстоятельств собственной жизни.
Для демонстрации концепции Кастельса часто используется модель «джентрификации» городских индустриальных или «опустившихся» жилых кварталов. Первые идеи такой трансформации через социально-коммуникационные технологии появились еще в 1920-1930-х годах в рамках «экологической урбанистики» Чикагской школы. Преобразование городского пространства, аналогичное рекуперации зараженных почв, — это лишь отчасти экономическая, архитектурная или транспортная проблема. В гораздо большей степени
это проблема коммуникации, донесение до населения сообщения о меняющемся социальном и культурном статусе соответствующей территории.
Джентрификация — это процесс создания полностью медиатизированного пространства, «территории сообщения», в которой частично измененная старая среда — промышленные здания, бараки или покинутые территории — сообщает о себе сочетанием естественных и организованных медиаприемов.
Выдающийся британский социолог и специалист по медиакоммуникациям Ник Коулдри развил и углубил подход Кастельса. С точки зрения Коулдри, «пространство существования» современного человека перестало быть исключительно материальным, более того, оно все больше становится конвергентным. Акты взаимодействия с этим пространством — от простой прогулки по городу до участия в коллективном действии, политическом или социальном, от самосообщения (в форме check-in’a в социальной сети) до визуальной коммуникации (фотографии или селфи в контексте города) — являются не индивидуальными, но медиатизированными действиями. Современный медиапотребитель (и горожанин в особенности) не существует в отрыве от коммуникационной сети, предоставляющей ему возможность такого взаимодействия. Поставщиком этой сети является совокупность города/пространства и акторов экономической, культурной и социальной деятельности, от телеком-компании до городской управы, обеспечившей лицензию и доступ на рынок.
Как теоретик медиа, Коулдри органично соединил «среды», в которых обитает современный человек: физическую, коммуникационную и среду порожденного коммуникациями воображения.
Рост доли цифровых коммуникаций — интернета вообще, мобильной связи и приложений, интерактивных экранов, служебных сетей, мессенджеров и других интерактивных медиатехнологий — означает для города возникновение как минимум трех новых параметров «комфорта». Первое — это «цифровой комфорт» — обеспечение качественной связи. Вторым аспектом новых требований к городскому комфорту являются вопросы цифровой ориентации в городе, наличия больших объемов цифрового справочного, развлекательного,
сервисного контента, с которым «цифровые» потребители соединяются напрямую. Помимо стандартных требований к городским услугам, возникает целый пласт «цифровых требований» — от муниципальных порталов до открытых городских данных. Все эти типы комфорта — насущная необходимость и для горожан, и для представителей власти, и для медиаорганизаций.
МАНИПУЛЯЦИИ МЕДИА
Средний объем медиапотребления, согласно исследованиям CARAT Media, за период с 1950 по 2010 год изменился радикально. Житель развитого мира в середине прошлого века потреблял медиа (в широком смысле) в среднем около 13 часов в неделю; в этом потреблении доминировала печатная пресса, второе место занимало радио, потреблявшееся преимущественно дома; performing arts, кино, музыка были третьим медиумом. В 2010 году средний горожанин потреблял 80-110 часов медиакоммуникаций в неделю. Треть его потребления занимает цифровое телевидение, 20% — интернет, 11% — компьютерные игры и их мобильные аналоги, около 8% — разные виды печатных СМИ. Всего количество учитываемых каналов коммуникаций возросло с 11 в 1950 году до 83 (!) в 2010-м — еще до момента активного развития социальных сетей и мобильных приложений-мессенджеров.
Охват, разнообразие каналов и проницаемость городской медиасреды позволяют обеспечить более «жесткое» управление знаниями, реакциями и поведением, чем, скажем, в субурбанистической среде (деревне, сабурбии). Житель современного города не может избежать медиаконтакта (точнее, он должен предпринимать специальные усилия, чтобы его избегать). Чем больше разных каналов попадает в «медиадиету» человека, тем труднее ему различить манипуляции, управление его настроением и решениями.
Технологии манипуляции общественным мнением с помощью массмедиа изучаются много лет — сначала как методы пропаганды, прежде всего советской и нацистской, а позднее, когда прямое информационное насилие и тоталитарная природа пропаганды были признаны неприемлемыми в демократиях, исследование сместилось на более мягкие методы манипуляции
массовым сознанием. Объективно говоря, в плотной информационной среде городов эти «мягкие» манипуляции окружают нас повсюду — от инструкций по пользованию лифтами до рекламы. Однако наибольшую силу медиавоздействия получают, конечно же, через вещательные СМИ.
Agenda-setting (формирование повестки дня) как метод воздействия на массовое сознание через медиа был впервые описан в 1960-1970-х годах. В условиях, когда в СМИ невозможна цензура или прямая пропаганда, политическая сфера может оказывать влияние не на сам контент, а на его создателей — журналистов и редакторов (начиная от прямого подкупа или угроз и заканчивая более тонкими инструментами — такими, как «доступ к телу» мэра или президента, приглашения на закрытые правительственные или партийные мероприятия, включение в закрытые политические рассылки и think-tanks и т.п.). В результате, даже не имея возможности вмешательства, активно настроенная «власть» может добиться существенного позитивного изменения тона прессы по отношению к себе самой (или негативного — к своим противникам), а из информационной повестки дня исчезают темы, которые могли бы быть неприятны «друзьям журналистов».
Процесс культивации основывается на том, что СМИ вынуждены не только информировать своих читателей и зрителей о событиях современной жизни, но и помещать их в определенный контекст. Этот контекст — в особенности для художественных фильмов, сериалов, актуальной литературы — является упрощенной и более контрастной, чем на самом деле, картиной окружающего мира. В американском телевидении 1960-1980-х годов, послужившем материалом для исследований, большинство преступников, например, это представители черной расы или других этнических меньшинств (соотношение 80/20 с белыми), тогда как в объективной реальности того времени белые совершали 70% преступлений. И наоборот, среди персонажей-полицейских доминируют белые (86%), образованные и культурные — хотя и весьма брутальные — американцы, при том что в американской полиции того времени расовое разнообразие было намного выше (всего 51% офицеров были белыми). Точно так же «художественная реальность» существенно уменьшала роль женщин в мире криминала и борьбы с ним: среди «борцов с преступностью» пропорция была
9:1 в пользу мужчин; при этом жертвами преступлений в сериалах и фильмах женщины оказывались в 62% случаев — против 31% в реальности.
Замещение реальной картины мира сюрреалистично сдвинутой реальностью телевидения четко обозначило и сдвиг в общественных приоритетах телезрителей: например, они демонстрировали значительно более расистские взгляды (полагая, что все чернокожие — преступники), были склонны отрицать факты полицейского произвола (потому что ассоциировали себя с белыми героями-правоохранителями) и были противниками равноправия женщин, считая, что рост общественной активности женщин приведет к разгулу насилия в их отношении.
Культивация упрощенной и более контрастной картины мира — традиционный прием пропаганды; для пропагандиста важно различение «свой-чужой», «союзник-враг», и он беззастенчиво им пользуется. Проникновение этой модели в художественное вещание (и, отчасти, в новости, авторы и ведущие которых зачастую были вынуждены прибегать к аналогиям с популярными сериалами, содействуя возникновению в сознании потребителей «цепочек воспоминаний») значительно тормозит общественное развитие, принятие концепций инклюзивности, равных прав женщин и меньшинств.
Применительно к российским реалиям медиакультивация лучше всего видна в том, как горожане относятся к трудовым мигрантам, в особенности — к мусульманам. Все сериальное производство российских телеканалов, развлекательные программы и даже новости представляют мусульманские (среднеазиатское и кавказское) иммигрантские сообщества как внедрившиеся в «наш образ жизни» полудикие племена, многие члены которых плетут заговоры вместе с международным терроризмом, являются малокультурными, неспособными к адаптации и инклюзии. Эта культивация постоянно смыкается с изоляционистской и двуличной политикой властей, как городских, так и федеральных, для которых завоз трудовых мигрантов является единственным способом получить дешевую, послушную и управляемую рабочую силу.
Фрейминг известен человечеству со времен первых религиозных нормативных текстов. Метод фрейминга основан на использовании противоречий между разными культурными
шаблонами поведения или реакции на чужое поведение. Базовые поведенческие модели состоят из сложного сплава культурных практик, социального знания, морали, религиозных догм, архетипов и мистических верований. Обычный человек, как правило, плохо относится к нарушению привычных моделей другими и переживает, когда ему самому приходится их нарушать.
Помещение информационного события — через интерпретацию — в контекст поведенческого фрейма и является манипулятивным действием. Например, конкретное нарушение норм общественной морали одним человеком подается СМИ как «неизбежное массовое нарушение этих принципов всеми, кто похож на этого нарушителя» (вспомним, например, российский штамп начала 2000-х годов «преступник кавказской национальности» или недавний активный фрейминг телезрителей через поведение мигрантов в Европе. Под воздействием фрейминга в сознании потребителя активируется цепочка «неприятие-осуждение», основанная на принципиально ложном переносе смысла. Однако, будучи повторенным многократно, эффект фрейминга закрепляется и формирует «травмированный фрейм», содержащий ложный контент из недавней манипуляции.
Прайминг также относится к «жестким» медиавоздействиям, обладающим быстрым, хотя и не очень стабильным эффектом. В отличие от фрейминга, прайминг использует не уже имеющиеся этические (или информационные) шаблоны, закрепленные в сознании потребителя СМИ воспитанием и образованием, а проталкивает в сознание якобы имеющееся у человека знание, мнение, шаблонную реакцию на определенное событие или явление.
Прайминг бывает естественным и управляемым. Естественный прайминг — это участие СМИ в продвижении существующего у части общества отношения к чему-то или кому-то под видом «всеобщего». Типичный пример такого медиавоздействия из области городских медиа — продвижение идеи велосипедного движения в Москве как «востребованного всеми горожанами» (что является очевидным преувеличением). Постепенно, отталкиваясь от отдельных удачных локальных решений и ссылок на отдельных энтузиастов, городские медиа Москвы перестали конкретизировать, от кого исходит спрос на велодорожки, и просто объявили это желанием всех москвичей.
Управляемый прайминг — это сознательная пропаганда, прикидывающаяся объективным сообщением информации, которая впоследствии будет использована для оправдания того или иного решения власти общественной поддержкой. Внедрение заведомо отсутствующих конструктов в массовое сознание, формирование у людей отношения к предмету, который никак не связан с их обычной жизненной практикой, — основа основ коммунистической идеологии и пропаганды (вспомним крылатую строчку из стихотворения М. Светлова: «Он хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать»).
СОПРОТИВЛЕНИЕ МЕДИА И МЕДИАМОБИЛИЗАЦИЯ
Вещательная модель была эффективна там, где обсуждение полученного сообщения ограничивалось семьей, в крайнем случае соседями или сослуживцами в «курилке». Применительно к городской среде можно сказать, что «старые медиа» — это инструменты малых, дисперсных городских поселений, которые на время оказались эффективными в больших городах-переростках.
Современный медиапотребитель не готов, как его предки, внимать исключительно «голосу большого брата из ящика». Как уже было отмечено ранее, если 20 лет назад исследователи коммуникаций насчитывали не более 15 типов * медианосителей, с помощью которых можно было донести информацию, управляющие сообщения или ценности до массового потребителя, то сегодня насчитывается более 80 носителей, поддерживающих разные типы коммуникаций (не только вещательную, но и интерактивную). Некоторые из них — и прежде всего традиционный веб-серфинг — обладают огромными, ранее неизвестными «вложенными» возможностями, начиная от социальных цифровых сетей и заканчивая столь сложными вещами, как блокчейн-технологии или медиасоциальный инжиниринг.
Сегодняшняя конфигурация массмедиа предполагает сложное, многоуровневое сочетание вещательных коммуникаций, интерактивных медиа, горизонтальных/социальных медиа, «отвлекающих» медиа, и ее фундаментальное отличие
от предыдущей эпохи именно в том, что единого источника сообщений больше нет и никогда не будет. Для горожан это означает только одно: естественное разнообразие, которое создано городской средой, пространство диалога и обсуждения, которые составляют суть и смысл городского самоуправления со времен греческой агоры, теперь не просто признается медиасредой, но и всячески поддерживается и оснащается техническими возможностями.
Развитие цифровых коммуникаций и сервисов (точнее, фактическое слияние медиакоммуникаций и сервисов в цифровых мобильных устройствах — смартфонах) позволяет принципиально изменить отношение к «контенту города», обеспечив горожан не только информацией, но и связанными сервисами — включая те, которые основаны не на частном, а на общественном интересе.
Хороший пример — цифровые ассистенты транспорта, предлагающие альтернативные маршруты передвижения с учетом часа пик, загрузки видов транспорта, пробок и других возможных осложнений. В развитых городах уже действуют «социальные алгоритмы» таких решений — от «удобных мне» до «экологически оправданных» (например, официальное приложение МВТА Boston предлагает такие варианты). Среди 800 000 жителей, охваченных маршрутами МВТА, сервисным приложением пользуются более 40%; 91% водителей используют навигационные сервисы в смартфонах. Как показало исследование, проведенное Google в 2014 году по заказу мэрии Бостона, совокупный эффект от перераспределения транспортных потоков на основании информации реального времени значительно уменьшил «пустой прогон» общественного транспорта: с 2010 года — на 45% (время стояния в пробках с включенным двигателем); большинство частных водителей оценили эффект от использования навигатора как положительно влияющий на общий расход топлива.
Современный человек все больше втягивается в игру постмодернистской рефлексии (соответствуют ли мои впечатления тому, как впечатляются другие?). Сознательно или бессознательно, мы наблюдаем за оценками других пользователей социальных сетей в отношении вкусов, мест, объектов, вещей, сервисов — например, через системы рейтингов и рекомендаций. В применении к «собственному», знакомому пространству это особенно заметно — вам не может быть безразлично отрицательное отношение чужака к вашему любимому местному кафе или
бессмысленное восхваление сетевого заведения, в которое, как вы знаете, никто из «местных» не ходит.
«Пользователь города», оснащенный мобильным устройством с возможностями навигации, геопозиционирования, получения /mA-контента, создания и просмотра фотографий и видео, уже давно (5-10 лет) воспринимает его как совокупность физической реальности, данной ему в ощущениях, и дополненной реальности, информация о которой приходит через гаджет — будь то карта, фотографии других людей, Google Street View или местная реклама в социальных сетях, появившаяся в результате анализа геотега.
В будущем развитие когнитивных дисциплин и понимание природы бессознательной коммуникации, вполне возможно, позволят управлять «поведением городской среды» — равно как и наблюдать за поведением и отношением к ней горожан — с помощью все менее заметных приемов, не полагаясь при этом на реакцию/рефлексию сознания, поведенческие и нравственные паттерны, а используя методы анализа больших данных, статистические модели, биологические и когнитивные механизмы как отдельной личности, так и устойчивых социальных групп. Легко представить себе специализированных «городских ботов», которых можно будет нанимать в качестве экскурсоводов или гидов по шопингу (при этом они заранее, на основе анализа вашего профиля в социальных сетях, будут знать ваши предпочтения и осведомлены об интересах ваших друзей, будут понимать, как объяснять вам незнакомый город через сравнение его со знакомым вам и т.д.).
Отличие такой модели от описанной выше манипулятивной состоит в том, что она основана на обратной связи, на учете реальных, разнообразных, меняющихся потребностей. В ней тоже можно увидеть «большого брата», хотя скорее это «большая старшая сестра», которая следит, где бы подстелить соломку, где бы накормить и спать уложить, — ненавязчиво и по-дружески, с учетом многолетнего «опыта совместной жизни».
МЕДИА И СУДЬБА ГОРОДОВ
Города как особые социальные центры, в которых происходило и будет происходить дальнейшее развитие цивилизации, не могут обойтись без информационной системы. И информационная
система общества не может обойтись без городов — именно там происходит большинство событий, там находятся и власть, и общество.
Футуристы, говоря о сложностях глобализации — сравнимых, возможно, только с теми, которые испытывала Европа в годы расцвета Средневековья, — любят обращаться к примеру Ганзейского союза. Города Ганзы располагались в самых разных странах — от Великого Новгорода до Лондона, от Брюгге до Риги, от Гданьска до норвежского Тромсе — и принадлежали к самым разным культурам. Это не мешало им торговать, обмениваться науками и искусствами, вмешиваться в бурные споры феодальной политики — и тянуть континент к тому будущему, которое для нас является настоящим. «Новый ганзейский союз», каким он видится мыслителям вроде Ричарда Флориды, возможен между городами, которые создали и развили такую среду, где медиа и коммуникации намного превосходят окружающие их страны (не говоря уже и обо всем остальном, что определяет город).
Но город будущего — это не только материальная и информационная среда, но прежде всего люди, горожане, которые эту среду и создают, прямо и опосредованно. Как и любой срез современного общества, городская среда является манифестацией разнообразия, переменчивости, динамизма. Можно сколько угодно рисовать себе образы антиутопии — социальной, технологической, даже военной, — однако тысячелетия развития человечества показывают, что пока оно справлялось с экзистенциальными вызовами. Продолжающийся тренд урбанизации приводит людей и в растущие города Азии и Африки, и в стагнирующие европейские центры, и в российские миллионники не только потому, что там есть работа, городские сервисы и услуги, но и потому, что города являются наиболее совершенным в своей изменчивости форматом метаобщества. Сама природа «тесного общежития» принуждает его жителей принимать изменения, обсуждать их, поддерживать или протестовать. В этом суетном диалоге рождается медиакоммуникация города, среда-посредник, способная учесть меняющиеся интересы, вкусы, разнообразие. И именно в этом — будущее.
1 Интересный актуализирующий анализ и удобные для понимания графики роста грамотности с 1400-1500 годов до настоящего времени можно найти в статье Марка Розена и Эстебана Ортиз-Оспина, см.: [https:// ourworldindata.org/literacy]. Если средний уровень грамотности во Франции в XV веке оценивается в 3-4% населения, то уже в конце XVI века не менее 25% населения в состоянии читать
на французском и примерно 5-6% — на латыни. Вопрос о распространении грамотности в мире прошлого — один из самых интересных компонентов городской социоантропологии; фактически, с помощью данных об этом можно составить «карту возможностей» по стратегическому изменению образа жизни, потребления, медиаорганизации обществ.
3.3
Олег Шибанов
ГОРОЖАНИН КАК ЭКОНОМИЧЕСКИЙ АГЕНТ. АБСТРАКЦИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ
Пренебречь человеком экономика не может. А значит, переход от моделей «общего вида» с одним, пусть и очень репрезентативным и рациональным агентом, к моделям, в которых множество не совсем рациональных людей решают свои задачи по достижению счастья, благополучия, здоровья и более высокого потребления, — неизбежен.
В результате мы будем лучше понимать, как микроуровень и макроуровень связаны между собой, и, вероятно, сможем точнее и быстрее предсказывать экономические проблемы в стране и предугадывать серьезные мировые кризисы.
Экономисты не могут сказать о себе, что они изучают такую же науку, как математики или физики. Объекты их изучения, будь это люди, фирмы или экономики стран мира, слишком подвижны и не обязаны подчиняться тем же законам, что и вчера. Но несмотря на это, ученые-экономисты хотят выглядеть не просто рассказчиками историй (каковыми, во многом, являются), а серьезными пользователями математики. Поэтому многие области этой науки переполнены математическими моделями. Это дает возможность посмотреть на участников таких моделей либо с очень большой высоты — с уровня макроэкономики, либо «лицом клицу» — на микроэкономическом уровне.
В большинстве случаев макроэкономисты думают про «экономических агентов» как про агрегированного героя. При этом исследователя будет интересовать так называемый «репрезентативный агент» — как если бы в реальности существовало не множество не слишком зависимых друг от друга людей с их отношениями, а присутствовал только один человек с почти полностью рациональными желаниями и подходами к выбору жизненных возможностей. Такое допущение позволяет упростить решение математически сложных моделей и сделать базовые выводы о поведении экономических агентов. Поэтому обычно макроэкономисты говорят об условном «средневзвешенном гражданине» (хотя и пытаются перейти к еще более сложным моделям с различающимися агентами). Но ведь это означает подмену эмоционального и разнообразного homo sapiens чистой абстракцией, рациональным гомункулом!
А вот для микроэкономиста отдельный человек — один из основных источников вдохновения. Статьи по микроэкономике посвящены в том числе изучению поведения, мотивации и рациональности личностей или домохозяйств. Ситуация, в которой люди мысленно считают в голове свое «удовольствие» от товаров и услуг, идеальна для экономиста — такой Скрудж Макдак достаточно легко предсказуем, что удобно для исследователя. Одним из основателей «экономики домохозяйства» был нобелевский лауреат 1992 года Гэри Беккер. Но в последние десять лет этот подход активно развивается, в частности в финансах, потому что и для общего взгляда на макроэкономику оказалось крайне важно понять, что происходит с отдельными людьми, а затем и с их объединениями — городами как платформами для развития этих людей.
Когда появляется необходимость объяснить, как люди выбирают тот или иной тип финансового, рабочего, семейного или личного поведения, сразу оказывается, что решения, принимаемые «внизу», влияют на поведение множества переменных «наверху». Например, решение не сберегать средства, а тратить их приводит к временному росту валового внутреннего продукта (ВВП), влияет на инфляцию и поведение рынка акций, подразумевает необходимость больше работать — а значит, снижает безработицу. И наоборот, решение сберегать средства снижает расходы, уменьшает деловую активность и в итоге приводит к среднесрочным макроэкономическим изменениям из-за роста доступного капитала и инвестиций. Представьте, что в результате культурной революции в интернете миллионы пользователей решат посетить выставку картин Ван Гога — как сильно это отразится на общих доходах организаторов и как повысит их желание проводить такие выставки и дальше!
Получается, что пренебречь человеком экономика не может (хотя долгое время пытается). А значит, переход от моделей «общего вида» с одним, пусть и очень репрезентативным и рациональным агентом, к моделям, в которых множество не совсем рациональных людей решают свои задачи по достижению счастья, благополучия, здоровья и более высокого потребления, — неизбежен. В результате мы будем лучше понимать, как микроуровень и макроуровень связаны между собой, и, вероятно, сможем точнее и быстрее предсказывать экономические проблемы в стране (например, по снижению расходов по банковским картам за последний месяц) и предугадывать серьезные мировые кризисы (скажем, по значительному ухудшению мировой торговли и слишком высокой закредитованности домохозяйств, которые мы сможем отслеживать в режиме реального времени). Но пока все это — лишь предвосхищение будущего. А что мы знаем про отдельных людей в настоящий момент?
Как показывает опыт изучения разных стран, мотивация людей, их стимулы и поведение не слишком различаются на микроуровне, поэтому — с необходимой долей аккуратности — можно переносить выводы по данным развитых стран на развивающиеся.
И если уж мы договорились, что для экономистов горожанин — это просто «экономический агент где-то в географическом пространстве страны», то давайте рассмотрим
три сферы его решений: потребление, финансовое поведение и рынок рабочей силы.
ПОТРЕБИТЕЛЬСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ
С помощью каких основных характеристик экономисты описывают потребительское поведение горожанина? Насколько его решения рациональны — то есть взвешивает ли он альтернативы, смотрит ли на все возможности, не спонтанны ли его решения при крупных расходах; влияет ли на него возможность выбора товаров (например, чем больше выбор, тем больше ненужных покупок); понимает ли он, что потребление вредных товаров в его рационе (например, сигарет или алкоголя) желательно ограничить?
Экономист Ангус Дитон, получивший Нобелевскую премию по экономике в 2015 году, предложил использовать модель потребителя с так называемой функцией полезности. Эта математическая конструкция фиксирует соответствие между денежными расходами человека на разные виды товаров и их «полезностью», или удовольствием от потребления этих товаров. Например, человек начинает покупать больше еды, и, следовательно, есть ее в больших количествах, — но «полезность» от пятого подряд съеденного гамбургера, скорее всего, окажется ниже, чем от первого. Это свойство снижения «предельной полезности» математически означает, что функция полезности вогнутая — как ненавистные многим со школы «корень из икс» или «логарифм икс».
Одним из важных показателей потребительского поведения является очень небольшая волатильность функции «полезности». В развитых странах после Второй мировой войны доходы людей в разные годы менялись существенно сильнее, чем потребление. Для экономиста это естественный результат, потому что у потребителя с обычной вогнутой функцией «полезности» колебания дохода далеко не сразу отражаются в потреблении — люди предпочитают распределять свои средства, сберегая в хорошие времена и тратя больше в менее удачные.
Еще один важный элемент поведения потребителя — то, насколько ему удается оставаться рациональным. Кажется, что человек, планирующий приобрести в течение месяца определенный набор товаров, должен сначала решить,
сколько он может израсходовать на каждый из них, и после этого неукоснительно придерживаться принятого решения. Но, как мы понимаем, настолько рационального потребителя не бывает. Более того, как показывают исследования Ричарда Талера, профессора экономики Чикагской школы бизнеса, люди действуют совершенно иначе. Они выбирают «ментальный учет», в рамках которого предполагаемые расходы разделяются на несколько категорий — например, такси, покупки
в супермаркете и посещение концерта. В дальнейшем, если денег в этом месяце на все не хватает, могут быть урезаны покупки в одной из категорий, но не в других: люди продолжают ездить на концерты в такси, но уменьшают свои траты в магазине. Притом что источник денежных средств один, такое мысленное деление приводит к «разрешенным» расходам, хотя денег уже почти нет. Все это — элементы «поведенческой экономики», позволяющей гораздо лучше понимать решения потребителей и возможность влияния на них.
А что мы знаем про поведение посетителей магазинов в зависимости от количества приобретаемых ими товаров? Людям нравится возможность выбора. Чем он шире, тем лучше они себя могут чувствовать («Нам ничего не навязывают, есть что присмотреть...»), но одновременно может возникать проблема с выбором («А почему так много разных производителей варенья? Не лучше ли дать всего два вида, малиновое и клубничное?»). Это тема исследований по маркетингу. Оказывается, решение потребителя делится на два этапа: сначала им оценивается общая широта выбора (и здесь желательно покрывать многие подвиды товаров). Например, если в магазине есть десять видов одного товара, то люди обычно чаще приходят в такой магазин. На втором этапе они присматриваются к подкатегории товара — и тут им приходится выбирать что-то конкретное, а это может быть непросто, если нет устойчивых предпочтений. Точное число товаров, которые необходимо выставить, посчитать невозможно (так, Walmart пришлось экспериментировать, чтобы обнаружить оптимальное значение, и возвращать тысячи товаров в разных категориях на полки).
Здоровье и образование — две очень крупных составляющих потребления. В каких-то обществах (например, в США) более распространена практика обучения по кредитам, чем у нас, — правда, и стоимость обучения там гораздо выше. Несмотря
на это, выгоды от образования очень высоки и в социальном, и в денежном выражении: исторически рост доходов составлял около 20% за каждый «уровень» образования (среднее образование, бакалавриат, магистратура, докторантура). Понимают ли это потребители и насколько правильным образом они выбирают образование? Оказывается, что не слишком. Проблема в том, что люди начинают учиться довольно рано, а в юности еще не сформировано понимание важности усилий «сейчас» для будущего. Получается, что с самого начала образование не рассматривается как инвестиция, которая может значительно улучшить будущую жизнь. Экономисты выделяют несколько основных проблем: школьники и студенты больше концентрируются на настоящем, желая получить удовольствие сегодня, а не когда-то в далеком будущем; они испытывают давление со стороны окружающих и не очень хотят сами выбирать свои собственные пути; информация о будущих возможностях ограничена, а доступные опции не артикулируются.
Что касается здравоохранения, то в этой области люди особенно опасливы. Скажем, если они подозревают какие-то сложности или видят угрожающие симптомы, то зачастую стремятся избегать посещения врача, боясь подтверждения своих страхов. Это огромная проблема, которая обходится мировой экономике в сотни миллиардов, а то и триллионы долларов. Опять же, можно объяснять это при помощи поведенческой экономики (потребитель больше боится потерь, чем любит выигрыши), но, в отличие от многих других отраслей экономики, поменять здесь что-либо оказывается крайне сложно. Выгоды образования отдельному человеку еще можно объяснить, а здоровье — очень личная и почти запретная сфера.
Итак, если подвести итог, то можно констатировать, что потребители не слишком рациональны: распределяют свои расходы на разные категории товаров и услуг в уме и отдают предпочтение наиболее приятным из них, урезая остальные; любят широту выбора, но предпочитают ограниченность этой широты; считают особенно сложным правильный выбор расходов на образование и здоровье. Таким образом, горожанин оказывается не столь уж явным представителем homo economicus (рациональным и вечно максимизирующим функцию полезности), а скорее обычным человеком, подверженным множеству ограничений и психологических ловушек.
ФИНАНСОВОЕ ПОВЕДЕНИЕ
Но у горожанина есть и другие нужды: сберегать, распределять доходы на развлечения и членов семьи.
Финансы — это гораздо более сложная область, чем выбор товаров и услуг: чтобы накопить на пенсию, обеспечить наследство детям или иметь сбережения на черный день, требуется разумная подготовка. Начинать обучение финансовой грамотности желательно как можно раньше, чтобы добиться хорошего понимания, как с математикой или русским языком. Поэтому решение Центрального банка РФ и Минфина заняться школьными уроками по финансовой грамотности — крайне важное.
Как мы с этой точки зрения выглядим на фоне остальных стран мира? Международные сравнения всегда затруднены, поскольку непросто сформулировать хорошие вопросы, достаточно схожие и при этом отражающие реалии данной страны. Но иногда проводятся хорошие исследования, например S&JP в 2015 году или ОЭСР в 2016-м. В первом из них Россия делит 57-64 места среди 143 стран — несколько выше середины рейтинга. Но абсолютные цифры удручают: всего 38% респондентов смогли ответить хотя бы на три из четырех заданных вопросов. На фоне Норвегии с 71% это довольно мало. В США «финансово грамотных» людей 57%. Это не слишком большое число, и проблема в том, что в последние годы процент таковых снижается, несмотря на все усилия по образованию населения. Что с этим делать, пока не слишком понятно. Один из методов, постепенно набирающих силу, называется nudge или nudging («подталкивание» к лучшему решению). Государство может аккуратно модифицировать базовые требования к пенсиям, страхованию и даже «донорству органов» для улучшения индивидуальных накоплений и общей макроэкономической ситуации. К сожалению, пока это не очень помогает: на пенсии накопить не получается, страхование не покупают в нужном объеме и накоплений много не делают.
Отсутствие хорошего планирования особенно сказывается в странах с относительно бедным населением. Например, в России, с валовым внутренним продуктом по паритету покупательной способности на уровне около 46% от американского, возможность выбраться из бедности требует серьезных усилий. Даже экономический рост нулевых не привел к значительным улучшениям, а рецессия последнего времени вернула бедность
на уровень выше 20%. К сожалению, тут мы, как и многие другие страны, например африканские, попадаем в «ловушку минимального дохода». Трудно сохранить здоровье, получить хорошее образование и пробиться достаточно высоко, стартуя с низкой позиции, в том числе потому, что бедные люди чрезмерно много курят и употребляют алкоголь, чем повышают свои риски болезней и смерти.
Чтобы глубже понять поведение индивидуального потребителя, необходимы качественные микроуровневые данные по отдельным домохозяйствам. Любопытно, что данные по США оказываются даже несколько хуже, чем данные по другим странам, особенно по скандинавским, или по Финляндии и Индии, где государство требует собирать такие данные от регулятора (например, ЦБ). Что можно увидеть из этих данных? Потребитель в развитой стране существенно меняет свои решения в зависимости от образования, дохода и накопленного богатства: чем выше эти переменные, тем чаще люди инвестируют в фондовый рынок, который позволяет накопить больше за долгое время, чем простые депозиты. Более того, их финансовое поведение оказывается более рациональным и объяснимым стандартными финансовыми моделями!
При этом наблюдается огромное различие в том, какой выбор делают люди в разных (развитых) странах. Скажем, использование пенсионных накоплений и страхования жизни варьируется от 3,8% в Греции до 82,6% в Австралии. Вложения в акции делает 4,7% населения в Греции и 49,8% в США. Денежные накопления составляют от 115 000 долларов в Словакии, до 220 600 в Греции и до 742 800 в Австралии. При этом кредитование используется также неравномерно: средний долг домохозяйства в Словакии составляет всего 4600 долларов, в Греции — 16 500, а в Австралии — 135 000. И конечно, среднее значение богатства и закредитованности существенно выше, чем медианное, что и свидетельствует об усреднении по «мелкому жемчугу» и «пустым борщам».
Если же посмотреть на то, как выглядят потребители в мире в целом, то исследование Credit Suisse 2015 года по распределению богатства в мире показывает довольно грустную картину. Различия не снижаются, а продолжают расти с мирового финансового кризиса 2007-2009 годов: 1% самых богатых людей владеет более чем 50% мирового богатства, а верхние 10% — почти
88%. Чтобы оказаться среди 10% наиболее обеспеченных, нужно иметь около 70 000 долларов чистых активов как разницы между богатством и долгом. В России таких людей — около 1,2% населения. Накопления примерно 91% населения составляют менее 10 000 долларов на человека.
Если даже в развитых странах не слишком хорошо копят средства, то что происходит в России? Тут мы существенно отличаемся от богатых обществ. Пока что уровень закредитованности в России существенно ниже, чем в развитых странах: в среднем россиянин задолжал 2000 долларов, при этом имеет активов — около 2500 финансовых и И 300 нефинансовых (включая недвижимость). Из-за изменения курса это показывает снижение почти в два раза по сравнению с 2014 годом.
А насколько хорошо частные инвесторы способны выбирать акции на рынке — побивают ли они результаты более простых стратегий? Здесь тоже есть достаточно подробные результаты. Даже на российском рынке получаются довольно слабые показатели — в том числе потому, что инвесторы не понимают рисков некоторых инструментов и это приводит к желанию ЦБ ограничить их возможности инвестировать. В частности, на рынке торговли валютой (так называемый форекс, или FX) люди могут потерять все средства в среднем за месяц!
На американском рынке, где данные и более «длинные» во времени, и более качественные, мы видим слишком самоуверенных инвесторов:
1)	инвесторы проигрывают по доходности стандартному методу инвестиций (например, вложениям в дешевые ПИФ — паевые инвестиционные фонды);
2)	слишком долго не хотят продавать падающие и проигрывающие акции, при этом слишком рано избавляются от растущих и выигрывающих;
3)	принимают решения покупать акции на основании последних трендов, игнорируя стандартное предупреждение, что «повторение прошлого не гарантировано»;
4)	держат слабо диверсифицированные (то есть сильно концентрированные, часто не больше 10 акций) портфели активов.
Объяснения, увы, слабо помогают что-либо изменить, поэтому в России действия ЦБ по ограничению — если они будут более точечными и выверенными — теоретически могут увеличить благосостояние частного инвестора.
Наконец, последний в этой части эпизод связан с налоговой системой. В России был проведен крайне успешный эксперимент по упорядочиванию налоговых ставок: в январе 2001 года была введена плоская шкала налога на доходы физических лиц — 13% при любом уровне дохода. Эта реформа принесла довольно неожиданные результаты: порядка 26% реального увеличения сборов в 2001 году, 21% — в 2002 году и еще 12% — в 2003 году. При этом рост экономики был существенно ниже — в среднем около 6%. После этого многие страны последовали примеру России. Поскольку в увеличении налоговых сборов можно выделить несколько основных частей (три из них — рост реальных доходов, расширяющий налоговую базу; улучшение администрирования, повышающее сборы даже при фиксированных ставках; снижение сокрытия налогов), то интересно выяснить, насколько по результатам реформы уменьшилось занижение зарплат. Оказывается, домохозяйства увеличили свои рапортуемые доходы примерно на 10%, что объясняет около половины роста сборов. Упрощение налоговой шкалы в России привело к разумному результату — потребители вполне рационально взвесили издержки и выгоды игры в прятки с государством и решили перестать в них играть.
Подведем итоги:
1)	во многих странах мира, в том числе и в России, домохозяйства плохо образованы в финансовом плане;
2)	накопление на пенсию идет существенно хуже, чем нужно было бы для поддержания образа жизни;
3)	богатство распределено крайне неравномерно и в основном сосредоточено в руках богатых;
4)	Россия на мировом фоне выглядит как развивающаяся страна с небольшим уровнем финансовых активов и еще меньшей закредитованностью.
В целом можно сказать, что частные инвесторы отличаются нерациональным поведением, теряют деньги по отношению к рынку и могли бы быть богаче, если бы их возможности инвестировать несколько ограничили.
Наконец, налоговая система, которая воспринимается как прозрачная и удобная (как в России по НДФЛ с 2001 года), приводит к рациональности и снижению сокрытия доходов. Российский горожанин, как и жители других стран мира, смешивает в своем финансовом поведении черты Ъото economicus и бихевиоризма.
РЫНОК ТРУДА
Если потребительский выбор и финансовые решения относятся скорее к стороне спроса на товары и услуги, то рынок труда — это возможность предлагать свои навыки для зарабатывания денег, то есть сторона предложения. Поскольку в России зарплата играет большую роль в доходах домохозяйств (в первом квартале 2016 года средняя номинальная зарплата равнялась 34 000 рублей, а среднедушевые доходы — 26 340 рублям), то узнать больше про этот рынок важно для понимания потребителя и горожанина. Более того, у нас гораздо больше городского населения, чем сельского (по данным на 1 января 2015 года — порядка 108 млн в городах против 38 млн в сельской местности), и между двумя переписями — 2002 и 2010 годов — количество городского населения снизилось на 1%, а сельского — почти на 4%, то есть динамика понижательная. Изучив поведение горожанина, мы многое поймем и о российском рынке труда в целом.
Как может отреагировать homo economicus, если его зарплата снижается на один рубль? Если рынок труда — конкурентный со стороны фирм, борющихся за сотрудников (например, безработица в России достигла 5,2% в августе 2016 года — близко к историческому минимуму), то по теории игр работник должен немедленно уйти из фирмы и искать другую работу. Но ясно, что это происходит редко — именно потому, что обычно фирмы являются ключевыми игроками рынка труда, они назначают зарплаты, а потеря работы всегда связана с издержками и для человека (надо искать новое место, идеального работодателя не бывает), и для фирмы (обычно у работника есть квалификация, важная для этой компании — потому что время потрачено на приобретение специфических навыков). Что дают эти простые замечания? Простые виды издержек, такие как незнание рынка труда, низкая мобильность или специфические предпочтения людей (к примеру, желание уходить домой в пять вечера), могут влиять на способность фирмы устанавливать зарплаты на низком уровне. Казалось бы, в век интернета можно преодолевать все эти сложности: искать объявления о работе становится все проще, переехать или договориться о гибком расписании — тоже. Вот только основные издержки для работника — это то, насколько работа «подходит» данному человеку и насколько конкретный работодатель согласен нанять именно этого
работника. В результате онлайн-объявления меняют рынок недостаточно сильно.
После сложной ситуации с предложением на рынке труда вторая большая тема — это влияние изменения дохода на потребление. Есть стандартный подход, который называется «гипотезой перманентного дохода»: если зарплата человека гарантированно повышается на многие годы вперед, то он должен уже сегодня начать тратить больше денег на свои повседневные расходы, зато временное увеличение дохода (премия в этом году оказалась больше, чем обычно, но в прошлом была меньше) не должно оказывать существенного влияния на его поведение. Что же мы видим на самом деле? Во-первых, ожидаемый рост зарплаты сразу отражается в сильном росте потребления; во-вторых, ожидаемое снижение дохода не снижает потребление так же сильно; в-третьих, если получаемая сумма неожиданно навсегда увеличивается (например, в связи с непредсказуемым повышением в должности), то реакция потребления гораздо больше, чем в случае получения временного дополнительного дохода (скажем, премиальной выплаты за окончание части работы). Все это говорит о том, что потребители ведут себя отнюдь не рационально, то есть мы снова сталкиваемся с поведенческой экономикой!
Третья тема — это мотивация работников со стороны фирм. Все мы были бы рады, если бы нам платили больше; оказывается, это моментально влияет на стимулы людей. Как только работник видит, что его доход положительно зависит от его усилий, он начинает работать больше. Правда, как шутил Резерфорд, «если вы все время работаете, то когда же вы думаете?» — краткосрочные усилия могут снижать другие, не измеряемые виды деятельности, полезные для фирмы.
А как люди находят работу? Проблема компании в том, что она не слишком хорошо представляет себе своего работника, он сам знает себя значительно лучше. При этом поиск подходящего кандидата довольно дорог. Наверно, тут мог бы помочь некий «автоматизированный поиск», позволяющий находить соответствие работника и фирмы, но, увы, таких идеальных программ пока не придумали. Проблема «мэтчинга» вызывает необходимость в простых методах доказательства того, что работник достаточно хорош, — к примеру, это может быть обучение в качественном университете, получить диплом которого весьма непросто. Но выпускников топовых университетов
не очень много, поэтому используются дополнительные способы: стажировки, сертификаты, общепризнанные программы типа CFA и т.п. Интернет и сайты, такие как HeadHunter или Lindkedin, вероятно, очень сильно изменят картину в силу более дешевого поиска кандидатов, но пока мы не имеем определенного знания в этой области.
Наконец, чем отличается российский рынок труда? Есть несколько деталей, которые значительно выделяют Россию среди остальных стран. Несмотря на снижение ВВП в 2015-м — первой половине 2016 года, мы продолжаем видеть низкую безработицу. Но это результат в том числе существенного снижения реальных зарплат: из-за высокой инфляции один работник теперь обходится фирме дешевле более чем на 10%. А значит, вместо увольнения 10% людей можно продолжать работать с имеющимся числом занятых, которые будут получать меньшую зарплату в реальном выражении. В отличие от развитых рынков, где увольнения сопровождают любую серьезную рецессию, Россия прошла через «внутреннюю девальвацию» — снижение реальных зарплат в частном секторе, и параллельно с этим произошел отказ от индексации в бюджетном секторе. Кроме того, мы встретились с обычной для многих стран проблемой старения населения (а значит, снижения числа работающих) и низкой мобильностью людей, не желающих переезжать в другие регионы.
Итак, про занятость, найм и стимулы нам известны следующие факты. Работники и работодатели сильно зависят друг от друга, они не могут легко разойтись, даже если не очень довольны усилиями и зарплатой. Если работника мотивировать, он начинает переключаться на те виды деятельности, за которые получает денежную награду, но при этом может откладывать более важные и менее заметные виды работ. Образование и самостоятельное обучение будущего работника сигнализируют работодателю о его возможностях больше, чем собственно подготовка к работе в данной фирме, потому что «все равно придется частично или полностью переучивать». Увеличение дохода горожанина приводит к неожиданно сильному повышению потребления, тогда как снижение дохода не ведет к аналогичному уменьшению потребления, и это можно объяснить при помощи поведенческой экономики. И последнее: российский рынок труда специфичен структурными перекосами, особенно — низкой мобильностью работников и механизмом подстройки через
изменение реальных зарплат вместо увольнений. Мы и здесь видим, что поведение горожанина (на этот раз вместе с фирмами!) не выглядит полностью рациональным, хотя и стремится быть близким к идеалу homo economicus.
NUDGE И ГОРОДСКОЕ ПРОСТРАНСТВО
А нельзя ли использовать свойственную горожанину нерациональность на благо города? Оказывается, можно. Один из способов — уже упоминавшийся nudge — «подталкивание» к лучшему решению. Он стал особенно популярен после выхода одноименной книги Талера и Санстейна1. Ее основная идея заключается в том, что выбор «варианта по умолчанию» за людей, и за горожан в частности, может значительно улучшить результат для всех. Вероятно, в России, где государство зачастую воспринимается как патерналистский субъект, решение власти использовать подобные методы для влияния на город и его жителей может быть воспринято как вполне адекватное.
В качестве примера подобного подхода можно рассмотреть пусть непростую и неоднозначную, но важную для общества тему передачи внутренних органов в случае смерти человека. Погибшие в автокатастрофе могут спасти несколько жизней, если будет разрешено использовать их органы — и делать это нужно быстро, пока органы еще пригодны. Но это невозможно сделать без прямого разрешения. Если же по умолчанию разрешить использовать органы, если только человек специально не запретил этого делать, то таких запретов будет очень мало. Почему? Оказывается, что снова играет роль «точка отсчета» — если какая-то идея широко принята, то с ней легче мириться каждому по отдельности. Nudge здесь помогает решить медицинские проблемы.
Как можно использовать эту модель для финансирования проектов? Например, если вы хотите помочь горожанину накопить на пенсию и одновременно увеличить доступные пенсионным фондам деньги для инвестиций в инфраструктуру, то можно предложить людям некоторые «опции по умолчанию» — скажем, отчисление фиксированного процента зарплаты на пенсию, в дополнение к стандартным налогам. Оказывается, это может существенно повысить
накопления, а также снизить процентные платежи города по строительству дорог, аэропортов и других важных для общего пространства объектов.
Более того, сегодня появляются целые команды, которые целенаправленно занимаются вопросами nudge и их влиянием на город. Одна из таких команд появилась в Великобритании в 2010 году и стала активно искать способы помочь обществу путем поиска и улучшения связанных с nudge вопросов. В частности, они исследовали использование энергии в домах: известно, что основная доля расходов здесь связана с обогревом, при этом он используется неэффективно, зачастую не вовремя включается и выключается, что не только дорого обходится хозяевам, но и снижает качество жизни. После проведенного исследования было предложено использовать в системе обогрева несложный «умный переключатель», который позволил бы решить все проблемы. В итоге политика государства была изменена, и теперь энергетические компании будут предлагать пользователям установить в домах «умное» управление энергией.
Вся работа этой группы посвящена внимательному уточнению подхода к горожанину — например, в отсылке его к социальным нормам. Если кто-то не платит налоги, стоит напомнить ему среднее значение по платящим налоги в его районе или его группе дохода. Если кто-то курит, кроме предложения программ по отказу, можно рассказать ему, как отказываются схожие с ним люди. Точно так же можно уточнять вопрос с потреблением электричества или пива — напоминая, что среднее значение по референтной группе ниже.
А есть ли более масштабные идеи? Конечно. К примеру, вечные проблемы пробок в крупных городах можно пытаться преодолеть перераспределением потоков автомобилей — вместо того чтобы, как в Сингапуре, значительно удорожать владение ими. Проще всего уговорить горожанина не ехать, если заплатить ему, при этом даже не деньгами, а лотерейными билетами — как это попробовали сделать в индийском Бангалоре. Снижение потока в часы пик позволяет уменьшить время, проведенное в пробке, и резко снизить общественные потери, оцениваемые, к примеру, для США в 100 млрд долларов в год.
Наконец, бихевиоризм проявляется даже на рынке недвижимости — хотя, казалось бы, при решениях относительно такого дорогого имущества горожане должны быть совершенно
рациональны. Когда мы исследуем, почему квартиры или дома могут продаваться медленно, оказывается, что продавцы могут считать свою цену покупки «точкой отсчета». Даже если цены на рынке уже значительно ниже и даже если понятно, что не удастся добиться предыдущей стоимости, люди сопротивляются потерям, в отличие от обычных инвесторов, рассматривающих вложения как финансовую инвестицию.
С появлением новых методов анализа данных, включая увеличение объемов информации про людей и качество работы с big data, весьма вероятно, что государства решат влиять на действия горожан все более точечно.
1 Tbaler R.H., Sunstein C.R. Nudge:
Improving Decisions About Health, Wealth, and Happiness. New Haven; London: Yale University Press, 2008.

УТОПИЯ
Григорий Ревзин
12 МОСКВИЧЕЙ, НЕ МОКНУЩИХ ПОД ДОЖДЕМ. ИДЕАЛЬНЫЙ ГОРОЖАНИН В XX ВЕКЕ
Возникают сомнения в возможности определить некий образ горожанина 2010-х, 1980-х, 1960-х, 1930-х и других годов — любого синхронического среза. Мне кажется, это не вполне удается сделать ни методами социологии, ни антропологии, ни культурологии, потому что образа горожанина своего времени, быть может, и не существует. «Образ горожанина» скорее представляет собой некий рынок, на котором продаются маски социальной идентификации, и эти маски в большей степени не согласуются между собой, чем представляют разные грани одного явления.
Город, как учил нас блаженный Августин на примере Небесного Иерусалима, есть единство urbs (собрания зданий) и cvuitas (собрания горожан). Кажется, Роман Ингарден в «Исследованиях по эстетике» впервые сказал, что архитектура — это то, что «не мокнет под дождем» (Нотр-Дам как физическое тело мокнет, но архитектура собора — нет). Но если есть непромокаемый urbs, имеет смысл подумать и о непромокаемом cimtas. Я хотел бы поговорить о тех горожанах, которые нигде не живут, не работают, не входят ни в какие сообщества, не мокнут под дождем, но тем не менее некоторым образом существуют.
В 2012 году, когда культурой Москвы с точки зрения правительства города руководил Сергей Капков, одна влиятельная дама сказала мне: «Проблема в том, что все, что мы делаем, делается для человека с Болотной, а наш избиратель — на Поклонной». Политическое настроение 2012 года, когда на Поклонной собирались сторонники власти, а на Болотной наоборот, заставило тех, кого принято называть decision maker, осознать наличие двух несхожих образов горожан и поставить вопрос о соответствии программы собянинских преобразований Москвы какому-либо из них. В результате Сергей Капков отправился в область политического небытия, однако его образ горожанина, как ни странно, от этого не пострадал. Напротив, грандиозная реконструкция Москвы в 2014-2015 годах основывалась именно на этом образе идеального москвича.
Этот образ с легкой руки Юрия Сапрыкина обозначается как «хипстер». Это первый из числа горожан, не мокнущих под дождем. Субкультура хипстеров многажды обсуждалась, это отдельная тема, мне бы хотелось обратить внимание на один аспект. Запрос на общественные пространства, в которых можно просто проводить время («тусить»), не проявляя ни деловой, ни потребительской активности, декоммерциализация (борьба с киосками, выдавливание магазинов роскоши), демократические городские кафе (вместо ресторанов) и парки, особое внимание к городским сообществам, социальным сетям (повсеместное распространение свободного Wi-Fi), к озеленению, борьба с автомобилистами и не вполне объяснимая любовь к велодорожкам — все это связанная система ценностей. Конечно, каждую из мер по внедрению этих ценностей в среду Москвы по отдельности можно объяснить и не прибегая к слову «хипстер», но их соединение вместе создает четкое
впечатление, что в Москве выборы выиграл студент с левыми зелеными убеждениями.
Людей, разделяющих такую программу, в Москве немного. Во-первых, это только молодежь, а ее в Москве вообще мало, во-вторых, молодежь образованная и включенная в европейский контекст — тут вряд ли можно Надеяться даже на 1% населения. Черты программы, то есть связанной системы мер, она приобрела не у нас, а в Америке и в Европе. Именно там «урбанистика» как общественное движение вобрала в себя многие ценности hippie — ценность сообществ, сомнения в ценностях бизнеса и государства, потребность в общественных пространствах для проведения времени, антикоммерческое поведение, альтернативный транспорт, неумеренную тягу к озеленению и т.д. Мы получили это как готовый продукт, набор решений, которые уже были опробованы в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Барселоне, и воспроизвели без рефлексий.
Ни в коей мере хипстер не был горожанином мечты для власти. Если попытаться по-журналистски определить ее идеал, то, перефразируя название романа Айн Рэнд, его можно было бы обозначить формулой «комсорг расправил плечи». Комсомольцы позднесоветского времени являли собой наиболее радикальный результат советского опыта воспитания «двоемыслия». С одной стороны, они свободно чувствовали себя в координатах прозападной молодежной культуры, с другой, полагали, что активная публичная поддержка государственной идеологии способна обеспечить их карьерный и материальный рост. Они конкурировали друг с другом за то, чтобы быть замеченными в этой поддержке, и как любая конкуренция, эта выбрасывала наверх наиболее законченные, совершенные образцы этого человеческого типа. Эта позиция не давала никаких преимуществ в 1990-е и начале 2000-х годов, поэтому казалось, что этот тип ушел в прошлое. Но в 2010-е он, напротив, оказался очень востребован и немедленно возродился. Публичные патриотические и ксенофобские акции, погромы выставок, нападения на «врагов государства» создали устойчивую новостную повестку жизни города после покорения Крыма.
В известном смысле это и был тот самый избиратель с Поклонной. Но что интересно — у него нет своего пластического выражения. В 2014-м на открытии Олимпиады в Сочи Константин Эрнст попытался предложить этому идеальному горожанину
свой язык — парад русского государственного авангарда по маршруту от Стравинского до Гагарина. Это ритуальное шествие вроде бы скрепляло расщепленное сознание комсорга — тут и прославление государства, и авангардные ценности всемирного модерна. Однако несмотря на пропагандистский потенциал Первого канала, духовная скрепа не приклепалась. Реконструировать столичное пространство в стиле «купания Красного Трактора» никто не стал.
Вместо этого власти предпочли скорректировать излишне европейский образ общественных пространств Москвы методами «вторичного благоустройства». В хипстерскую парадигму инсталлировали народные орнаменты из ЦПКиО и ВДНХ времени пятилетки борьбы с космополитизмом (1948-1953). Поскольку орнаментируются в первую очередь световые конструкции, возникает несколько эклектичный образ ночного хипстера в косоворотке.
Трудно сказать, насколько образы хипстера и комсорга соответствуют актуальному образу сегодняшнего горожанина за некоторым отсутствием такового. У нас нет выраженного культурного героя, вернее эта фигура мало героизирована. Но если говорить о наиболее распространенном типе культурного поведения, то это, как мне кажется, человек сети. Именно в социальных сетях происходили сравнительно интенсивная социальная жизнь, поиски ценностей и живые дискуссии.
Человека сети (он же представитель креативного класса) можно считать идеальным горожанином 2010-х. И хипстер, и комсорг ему равно отвратительны. Однако его физическое бытие достаточно проблематично — тут стоит вспомнить главного героя пелевинского «Снаффа» Данилу Карпова, неуспешное в физическом мире существо, перенесшее в сеть любого рода активность и стремление к самоутверждению. Трудно представить себе, какого рода городская среда нужна такому персонажу — никакая, кроме виртуальной.
Насколько шизофреничность данной ситуации специфична для нашего времени?
Возьмем позднесоветское время. Профессиональный идеал определяется легко, ценность городской среды в этот момент в первый раз программно заявлена и программа реализована — реконструирован старый Арбат. Это было очень острое высказывание. Во-первых, пешеходная, во-вторых, улица. Пешеход,
а не автомобиль, символизирующий дух прогресса и техники. Улица с красной линией, с фасадами домов, с лавочками, фонарями, плиткой— полная противоположность модернистским кварталам Ле Корбюзье и их идеальному выражению — Новому Арбату. Улица не главная, не государственная, не предназначенная для парадов и демонстраций, а рядовая. Где историческое здание ценно не как памятник, не как выдающееся произведение архитектуры или выдающееся историческое место, но именно в своем рядовом, невыдающемся качестве.
Источник этого профессионального идеала также легко определим. Альберт Гутнов, придумавший реконструкцию Арбата, опирался на тренд антимодернистской реакции в архитектуре 1970-х, на Луиса Мамфорда, Джейн Джекобс, Кристофера Александера, Кевина Линча, которых активно пропагандировал его друг Вячеслав Глазычев, на тот круг идей, которые впоследствии привели к доктрине «нового урбанизма». Пешеходные улицы, которые сегодня являются обыденностью любого европейского исторического города, тогда были еще не так распространены и по-настоящему модны. Мы даже не слишком опоздали в этом тренде — многие европейские города обзавелись ими уже после Москвы.
Было, однако, одно существенное отличие старого Арбата от европейских пешеходных улиц. Они были функциональны, они делались прежде всего как торговые зоны. Это была программа реабилитации исторических центров, которые (о чем все забыли) сильно деградировали в послевоенное время, и программа удачная — все сегодняшние центры европейских столиц, представляющие собой растянутый по улицам шопинг-молл, как раз и родились из этих программ. Но на старом Арбате было нечем торговать, это была советская улица, и, кроме антикварного магазина и матрешек для туристов, она ничего предложить не могла. Когда вы рассматриваете проектные перспективы гутновского Арбата, люди там гуляют и поют, но ничего не покупают, потому что покупать нечего. Профессиональный идеал горожанина в этот момент — это «дворянин арбатского двора», который живет духовной городской жизнью, потребляя городские виды и поэтические строки. Новый урбанизм был неведом московским гражданам, до известной степени он остался профессиональной экзотикой вплоть до нынешних времен. Однако профессиональная парадигма была продана
москвичам как реализация местного тренда — старых арбатских ребят, разработанного Булатом Окуджавой и некоторыми другими шестидесятниками. Собственно, поэзия Булата Окуджавы и привела к тому, что именно Арбат был выбран для превращения в парадный портрет московской повседневности. Это было величественное и созданное с большой любовью и мастерством мифологическое построение, но нельзя не заметить, что к 1980 году, когда Гутнов осуществил свой замысел, оно было уже давно построено. Этот герой уже не был «общекультурным идеалом» горожанина в 1980-е годы. К этому моменту «старые арбатские ребята» разъехались из центра, местом обитания московской интеллигенции стали Останкино и Кузьминки, Химки-Ховрино и Беляево, и мифология была уже иной. Вновь для простоты и экономии усилий попробую определить этого культурного героя через литературу — это «Альтист Данилов» Владимира Орлова, появившийся в том же 1980 году, когда открыли Арбат. Напомню, главный герой этого романа — демоническое существо, некая иномирная форма жизни — живет в человеческом облике в типовом доме в Останкино, работает альтистом и вместе с тем регулярно воспаряет в иные измерения, в небеса и в Космос, купаясь в молниях и приземляясь то в Испании, то в самом основании мироздания, где стоит большой синий бык. Этот образ интеллигента из панельной квартиры, дух которого носится по всему миру, взлетает в небеса и проникает во глубины не вполне легально, но вполне вольготно, и был «общекультурным типом» позднесоветского времени с его невероятным по нынешним временам интересом к истории, философии, оккультным практикам и духовным исканиям. Ему, разумеется, бесконечно не хватает интернета — тогда бы его блуждания в виртуальности могли опереться на твердую архитектуру виртуального мира. Арбат ему показался провинциальным, советским и убогим, этот первый пример московского благоустройства горожане не приняли точно также, как и нынешние — собянинские эксперименты. Он для них уже безнадежно устарел.
Власти что арбатские ребята, что демонические существа были равно чужды. Однако герою власти в этот момент свойственна известная душевность, далекая от того радикального цинизма, которую демонстрируют более поздние комсомольцы. Молодыми в геронтофилическую эпоху Брежнева считаются сорокалетние, и идеальным героем можно назвать Штирлица
из «Семнадцати мгновений весны». Это «трагический конформист», глубоко и эффектно мимикрирующий под официальную государственную жизнь (как он хорош в форме!) и вместе с тем несущий глубоко в душе нетленный образ родных березок, а через них — подлинность жизненной правды. Этот образ был парадно предъявлен в том же 1980 году, на открытии Олимпиады-80, синтезировавшей грандиозный «парад народов» с сентиментальностью «ласкового Миши», маскота Олимпиады, который даже позволял себе слезу на прощание. Хотя, вероятно, ни у кого не было сомнений, что в обычное время ласковый Миша является членом партии и умеет держать себя в руках, но с друзьями позволяет себе расслабиться и всплакнуть.
Средовая сложность этого персонажа в том, что он в своей душевной ипостаси — не горожанин, его идеальное пространство — это природа, деревня, рыбалка, охота. Поэтому образцы созданной для него среды проще найти в партийных санаториях, выстроенных под влиянием творчества Альвара Аальто, — прямоугольники с закруглениями. Архитектура «сияющего соцмодернизма» — обкомы и райкомы позднесоветского времени — в меньшей степени передает внутреннюю жизнь этого горожанина, если только не принимать за ее воплощение облицовку каменной плиткой, к которой удивительно подходит определение Маяковского «мраморная слизь». Согласитесь, в слизи есть нечто сентиментальное.
Определенным выражением двойственности этого персонажа является стремление к строительству своего рода модернистских замков — микрорайон «Лебедь», здание АПН, «раковый корпус» на Каширке — парадный мундир снаружи и немудрящая сложность дворов внутри.
Старые арбатские ребята, демоны и Штирлиц — не менее разношерстная компания. Отправимся еще на 20 лет назад.
Профессиональный идеал эпохи 1960-х прост и понятен, как прямоугольник, — это Черемушки, та самая среда, из которой убегает в виртуальность будущий альтист Данилов. Архитектура этого времени имеет своих адептов, при некотором профессиональном напряжении можно найти глубочайшие различия между Зеленоградом и Северным Чертаново, и, вероятно, в этих поисках есть смысл. Однако в средовом отношении разнообразие не слишком ощутимо — это город больших пустырей с редкими прямоугольными объемами разной степени
стандартности. Источник этой моды тоже прост и очевиден — большой послевоенный модернизм, победное шествие Корбюзье с легким акцентом Нимейера.
Сегодня достаточно трудно представить себе горожанина, и вообще человека, которому бы соответствовал этот профессиональный идеал. Сам Корбюзье не считал возможной городскую жизнь без автомобиля, так что горожанином для него являлся автомобилист, дом являлся «машиной для жилья», а город — парковкой. В этом смысле пеший человек в таком пространстве является средовым нонсенсом. Однако большинство москвичей провели XX век в неавтомобилизированном состоянии, так что какой-то горожанин все-таки имелся в виду.
Видимо, 1958 год следует считать началом краткого, но победного шествия геолога в умах современников — в этом году выходит культовый фильм Николая Калатозова «Неотправленное письмо», где герои бредут по тайге, выясняя личные отношения. В 1962 году Павел Никонов выставляет первую картину «сурового стиля» — те же «Геологи», проникнутые лирической мистикой Павла Кузнецова. В 1964 году в Большом театре даже был поставлен балет «Геологи» Владимира Васильева и Натальи Касаткиной, в основе либретто — тот же очерк Валерия Осипова о первооткрывательнице алмазов в Якутии Ларисе Попугаевой, что послужил основой и сценария Николая Калатозова. Это время, когда геолог как-то выделен в отдельную важную культурную фигуру.
Мне кажется, главным для профессионального идеала архитекторов этого времени был пафос покорения пространства как такового, пафос колонизации природы геометрией, и идеальная фигура горожанина для них — колонизатор. Геолог. Это не совсем городской человек, и в городской среде он проводит мало времени, в основном пребывает в состоянии оторванности от дома. Но когда он возвращается, его радуют бескрайние районы пятиэтажек, широкие просторы лесопарков, заснеженные тракты Фестивальных улиц — контраст этой городской среды с тайгой не слишком велик.
Трудно сказать, однако, насколько именно этот герой являлся распространенным культурным типом. Как минимум он амбивалентен — в бардовской песне, самом демократичном способе приобщения к культурному содержанию эпохи, он постоянно дополняется как раз «ребятами нашего двора»,
которые станут профессиональным идеалом на 20 лет позже. Больше того, колонизаторский пафос для них становится своего рода сном, мороком — каку Окуджавы в «Простите пехоте...»:
Нас время учило: живи по привальному, дверь отворя. Товарищ мужчина, как все же заманчива должность твоя, Всегда ты в походе, и только одно отрывает от сна — Куда ж мы уходим, когда за спиною бушует весна?
Специфика сталинской реконструкции Москвы заключалась в том, что парадные магистрали — Садовое кольцо и торжественные радиусы — прорезали старый провинциальный город, оставив почти нетронутыми переулки. На сталинских магистралях поселилась номенклатура, а переулки оказались своего рода гетто для людей, как бы по ошибке доживавших свой век, — старый инженер, учительница немецкого из бывших, отставной чин РККА, партиец из «уклонистов», антиквар-старьевщик. Вот эти люди, точнее их дети, пережившие сталинский морок, и вышли из переулков в 1960-е, и вся мифология московских переулков связана именно с ними. Если они и работают геологами, то предпочитают возвращаться из экспедиции в свой переулок, а не на Профсоюзную.
Идеал власти ближе к колонизатору, это «комсомолец-целинник». Он сильно отличается от последующих комсомольцев, ему не свойственна никакая раздвоенность, в нем нет двоемыслия, он слепо верит в коммунизм. Коммунистическая идеология переживает кастрированный ренессанс. Его идеальная среда та же, что и у колонизатора, но с элементами государственного величия — как на Новом Арбате с его отсылками к набережной Гаваны (Фидель Кастро — главная фигура этого ренессанса). И, разумеется, на целине он совершенно не предается сложным экзистенциальным переживаниям, которые случаются в тайге у геологов. Он там всегда в коллективе, всегда в работе или коллективном празднике.
Парень из нашего двора, комсомолец-целинник и геолог — эта троица не столь шизофренична, как герои следующих поколений, они могут договориться и, скажем, вместе отправиться покорять новые земли. Но в городе им вместе трудно, идеалы одних полностью разрушают среду других.
Послевоенное время слишком диффузно для того, чтобы сформировать столь же определенные «маски». Здесь слишком
много разнонаправленных экспериментов, и, как мне кажется, если мы можем говорить о каких-то типах, то они являются продолжением трендов 1930-х годов.
Откуда взялся этот самый геолог, комсомолец-целинник? Это не идеал власти 1930-х. Ее идеал предельно ясен и очерчен, он глядит на нас со всех плакатов, из любого кино, со страниц главных советских романов. Это «новый человек». Этот новый человек синтезирует героические мечтания русской культуры от Чернышевского до авангарда, в нем сильны ницщеанские и горьковские «богостроительные» ноты, но при этом он сведен до уровня практического применения и в этом смысле довольно прост. Он человек коллектива, массы, и это его главное отличие от предшествующих поколений индивидуалистов. Его принцип — «все как один». Он не ведает душевных сомнений и не задает вопросов, поскольку все вопросы решены или будут решены наукой — человечество неминуемо придет к коммунизму, осталось лишь победить врагов. Целью его жизни является построение коммунизма, ради этой цели он готов пожертвовать собой. Идеальная среда для него — Москва генплана 1935 года, Москва широких магистралей для победных шествий, идущих к Дворцу Советов.
Но если посмотреть на общекультурный идеал, то он не то чтобы сильно отличается от идеала власти, а как бы переводит его в другое географическое пространство. Все словно собираются в экспедицию. 1930-е годы — это необыкновенный расцвет популярности совершенно жюль-верновской литературы, вроде «Земли Санникова» Владимира Обручева, «Тайны двух океанов» Григория Адамова. Есть и более высокие образцы той же темы — «Два капитана» Вениамина Каверина, поэзия Владимира Луговского, Николая Тихонова. Народ спасает челюскинцев и папанинцев, летчик — настолько же культовая фигура, насколько позднее геолог. Это романтика колонизаторов, и для них городское пространство в известной мере столь же безразлично, сколь для геологов, которые стоят за профессиональным идеалом горожанина 1960-х.
Трудно понять, как этим двум образам может соответствовать программа сталинского неоклассицизма 1930-х годов. Если мы говорим именно о профессиональных идеалах, то это время, когда русская классическая традиция, так сказать, поступает в аспирантуру. Переводятся и издаются на русском классические
архитектурные трактаты от Витрувия до Палладио и Виньолы, создается академическая школа изучения классики. Можно как угодно относиться к академическим установкам 1930-х, но нельзя не признать, что по сравнению с Александром Габричевским, Николаем Бруновым, Андреем Буниным архитектурные эссе Александра Бенуа, Георгия Лукомского и Павла Муратова — это очаровательный эссеистический дилетантизм рядом с научной традицией. Сталинскую архитектуру 1930-х принято иногда сравнивать с европейским ар-деко, для этого есть основания, но принципиальное отличие от ар-деко заключается именно в этом невероятном в XX веке уровне изучения и владения классической традицией — такая ученая классика более свойственна программе Готфрида Земпера. И эта линия, связанная прежде всего с именем Ивана Жолтовского, существенно влияла на опыты других, более авангардных мастеров — от Фомина до братьев Голосовых.
Чтобы воспринимать эту среду, нужны существенные знания, вкус к старой европейской культуре, знакомство с архитектурными трактатами, с искусствоведческой традицией. При этом вряд ли было бы осмысленным предполагать, что Жолтовский, Щусев, Фомин, Кузнецов проектировали и строили, рассчитывая на несуществующую дореволюционную публику с уровнем образования не ниже классической гимназии. Очевидно, имелся в виду какой-то слой советских людей, но кто они, на первый взгляд даже не понятно.
В воспоминаниях Григория Исаевича Григорова, философа и мыслителя, проведшего десятки лет в сталинских лагерях, есть замечательно полные разделы об Институте красной профессуры, ИКП, где он учился с 1922 по 1927 год. Это особое учебное заведение, примерно половина выпускников которого стала сталинской номенклатурой (не начальниками, а советниками), а половина отправилась в лагеря как «уклонисты». Атмосфера там по-своему поражает — это яростное поглощение академической традиции XIX века вчерашними большевистскими активистами. Чтение Маркса в оригинале общепринято, что и естественно, поскольку он большей частью не переведен, как обязательно и знание немецкой классической философии вообще. Мне кажется, именно «красная профессура» — по ленинскому определению, «пролетарий, овладевший всеми знаниями человечества» — и является тем идеальным горожанином, которого имела в виду школа Жолтовского.
«Новый человек», «колонизатор» и «красный профессор» — вот троица горожан 1930-х годов. Обращение к более раннему этапу, к 1920-м, на мой взгляд, непродуктивно по тем же причинам, что и к послевоенному времени — все слишком взбаламучено, и четкие культурные маски еще не выработаны. Понятно, что «новый человек» власти появляется из «нового человека» культуры 1920-х, идеала человека русского футуризма и авангарда. «Красный профессор» — наоборот, некий идеал большевиков старшего поколения, создателей школы Капри и Лонжюмо, где будущих боевиков революции учили как тактике организации уличных беспорядков, так и «Манифесту коммунистической партии» и «Капиталу». Однако в 1920-е это лишь пара из множества конкурирующих моделей, и ее конкурентные преимущества пока не ясны.
Попробуем сделать некоторые выводы на основе того материала, который мы проанализировали.
Возникают сомнения в возможности определить некий образ горожанина 2010-х, 1980-х, 1960-х, 1930-х и т.д. годов — любого синхронического среза. Мне кажется, это не вполне удается сделать ни методами социологии, ни антропологии, ни культурологии, потому что образа горожанина своего времени, быть может, и не существует. «Образ горожанина» скорее представляет собой некий рынок, на котором продаются маски социальной идентификации, и эти маски в большей степени не согласуются между собой, чем представляют разные грани одного явления.
Это рынок, на котором предложение превалирует над спросом. Образы горожанина 2010-х годов — ты можешь быть хипстером, новым комсоргом или человеком сети — не нужны, я думаю, никому из 14 миллионов москвичей, которые сегодня составляют население города, — ни в целом, ни в отдельных социальных группах. Они нужны их производителям.
В двух случаях этих производителей определить легко — это профессионалы и власть. Самым сложным, ускользающим от определения, является третий производитель. Мы обозначали его продукт как «общераспространенный культурный тип», что более или менее нормально для культурологической парадигмы, но, разумеется, является совершенно
недопустимым импрессионизмом с точки зрения и социологии, и экономики культуры.
Однако производитель этого типа социальной маски может быть описан косвенным образом. Человек испытывает потребность в социуме, социальность как таковая (включенность в повестку дня, знание общего языка социума) и есть один из главных продуктов на рынках культуры. Это вызывает к жизни институты потребления социальности. Литература, театр, кино, пресса, пропаганда, городская среда — все это так или иначе является такими институтами, более того, они активно конкурируют между собой за потребителя. Тот институт, который предъявляет наименьшие барьеры входа на рынок социального обмена, оказывается наиболее успешным. Скажем, в сегодняшней ситуации это сетевое общение. Этот институт и является производителем «общераспространенного культурного типа».
Исходя из сказанного, можно предположить, что несоответствие между продуктом, который конструируют профессионалы, и потребностями горожан — это скорее правило, чем исключение. Образы «хипстеров», «арбатских ребят», «геологов», «колонизаторов», «красных профессоров» никому не соответствовали и являлись целиком профессиональным конструктом, мифом. При этом я позволю себе усомниться в том, что это является проектом «будущего горожанина», хотя думать так приятно для профессионального достоинства. Скорее, это не имеет никакого отношения к будущему.
Генезис всех профессиональных образов достаточно очевиден. Профессиональным идеалом становится тот образ горожанина, который являлся общераспространенным культурным типом в предшествующую эпоху. Миф Арбата архитекторов 1980-х вырос из «старых арбатских ребят» шестидесятников, «геологи» 1960-х оказались реинкарнацией «колонизаторов» 1930-х, «красные профессора» 1930-х выросли из большевистской утопии пролетария, овладевшего мировой культурой. Легко догадаться, что хипстеры современной собянинской модернизации Москвы — это реализация утопии 1990-х, России, отказавшейся от советской власти и мгновенно превратившейся вследствие этого в нормальную европейскую страну, вроде Португалии, догнать которую в начале 2000-х обещал нам президент Путин. Профессиональный идеал в этих случаях устремлен вовсе не в будущее, а в прошлое и апеллирует к настроениям горожан, которых уже нет.
Правда, ко всем этим общераспространенным культурным типам профессионалы подстраивают пластические моды, которые имеют к ним косвенное отношение и рождаются из других источников, из архитектурных трендов европейских стран. Так получается, что красные профессора имеют в качестве пластического предъявления архитектуру неоренессанса и неоклассицизма, геологи 1960-х — архитектуру Ле Корбюзье, «старые арбатские ребята» становятся носителями «нового урбанизма» в духе Леона Крие, а хипстеры — проповедниками барселонского благоустройства. Для каждой из этих групп данное отождествление, осуществленное профессионалами, оказывается неожиданностью, и часто болезненной неожиданностью: красные профессора любят конструктивизм, а не неоклассицизм, Окуджава не принимает реконструкции Арбата, вдохновленной его песнями, а хипстеры проклинают «Стрелку» в фейсбуке.
Что же касается власти, то, мне кажется, ей более или менее все равно, каким будет идеальный горожанин. Ей важно ухватить того, который есть «в реальности» и подстроить его под свою повестку дня. Но тот, который «в реальности», не поддается ухватыванию. И в ряде случаев она покупает его субститут в виде профессионального образа горожанина и порождает с его помощью гибриды. В сегодняшней ситуации, например, она покупает образ хипстера, чтобы замаскировать комсорга, который должен стать ролевой моделью для горожанина, убежавшего от реальности в сеть.
Исходя из сказанного, можно даже предсказать, какие два типа горожанина ждут нас в ближайшем будущем. Профессиональным идеалом станет человек сети на улице, его дизайн-кодом — я/у>/(?-среда, город виртуальных яблонь. Возможно, на ветви придется подсаживать покемонов в виде двуглавых орлов.

ОБ АВТОРАХ
МИХАИЛ АЛЕКСЕЕВСКИЙ кандидат филологических наук, руководитель Центра городской антропологии КБ «Стрелка»
ВАСИЛИЙ ГАТОВ приглашенный научный сотрудник Центра лидерства коммуникаций и политики Анненбергской школы коммуникаций Университета Южной Калифорнии
ЮРИЙ ГРИГОРЯН руководитель бюро «Проект Меганом», руководитель учебных программ Института медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», преподаватель МАРХИ
МАКСИМ КРОНГАУЗ доктор филологических наук, профессор, руководитель Центра социолингвистики РАНХиГС, заведующий кафедрой русского языка РГГУ, профессор-исследователь факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, заведующий лабораторией лингвистической конфликтологии и современных коммуникативных практик НИУ ВШЭ
ВИТАЛИЙ КУРЕННОЙ кандидат философских наук, профессор факультета гуманитарных наук, руководитель Школы культурологии НИУ ВШЭ, научный редактор философско-литературного журнала «Логос»
АЛЕКСЕЙ НОВИКОВ кандидат географических наук, профессор, декан Высшей школы урбанистики имени А.А. Высоковского, президент компании Habidatum
ГРИГОРИЙ РЕВЗИН
искусствовед, архитектурный критик, специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ», партнер КБ «Стрелка»
МАРИЯ ФАЛИКМАН
доктор психологических наук, старший научный сотрудник Центра когнитивных исследований филологического факультета МГУ, ведущий научный сотрудник психологического факультета МГУ, ведущий научный сотрудник лаборатории когнитивных исследований НИУ ВШЭ, научный
руководитель Московского семинара по когнитивной науке
ОЛЕГ ШИБАНОВ
PhD in Finance (London Business School), профессор финансов РЭШ, академический директор программ по экономике Корпоративного университета Сбербанка
ЕКАТЕРИНА ШУЛЬМАН
кандидат политических наук, доцент Института общественных наук РАНХиГС
ГРИГОРИЙ ЮДИН
кандидат философских наук, старший научный сотрудник лаборатории экономико-социологических исследований НИУ ВШЭ, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук
Горожанин: что мы знаем о жителе большого города?
Выпускающий редактор Татьяна Григорьева
Корректор Светлана Крючкова
Верстка Наталья Гуцан
Strelka Press
Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка»
119072, Москва, Берсеневская набережная, дом 14, строение 5а
Телефон: +7 (495) 268 06 19
e-mail: more@strelka.com
www.strelka.com
Подписано в печать 10 апреля 2017 года
Формат 70x100/16. Гарнитуры William, Fugue
Объем 17,25 усл. печ. л. Бумага офсетная. Печать офсетная
Заказ №95-04/17. Тираж 3000 экземпляров
Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами
ООО «Центр полиграфических услуг «Радуга»
115280, Москва, Автозаводская улица, дом 25