СЕРГЕЙ КАБАЛОТИ
tecs m$
Санкт-Петербург
2011

А стены проклятые тонки
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть,
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни наглей
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
0. Мандельштам
Оригинал-макет: Рита Белая.
По вопросам приобретения прав на публикацию текстов обращаться:
E-mail: sergueykabaloty@gmail.com
© С.Кабалоти
ISBN 978-5-98709-289-7
Подписано в печать 24Л2.2010 г.
Формат 60x84 1/16. Бумага офсетная.
Печать офсетная.
Усл. печ. л. 3,7. Тираж 100 экз.
Заказ № 1851.
Отпечатано в ООО «Издательство "ЛЕМА"»
191014, Россия, Санкт-Петербург,
Ул. Жуковского, д.41, тел./факс: 468-11-04
e-mail: izd_lema41@mail.ru
http://www.lemaprint.ru

волны
(фрагменты поэмы)
Имя этого города начинается с конца и оканчивается началом.
По набережной от причалов к парку и обратно — от парка к причалам
волны людские подобием — стада? волн морских — если продольны одни, то
поперечны другие -
двигаются по изгибу дуги, — близки, далеки ли,— вопрошая ли, отвечая...
Горизонтальные знаки вопросов, теплые волны, холодные горькие волны,
кромка земли для ноги...
Горизонтальные знаки... Пирсы нагие перстами в море, а что там, за
горизонтом?
Волны... Соленый йодистый ветер солнцем пронизанный и озоном...
Также и кровь солярна и солона... Флора вечнозеленая,
горы и море, солнце и ветер, полоска — дуга — покрытый асфальтом замли,
одетый в бетон и гранит променад, за которым—
старые стены домов этого странного города,
углы его улиц, петляющих меж серым и вечнозеленым,
узлы его, ульи убогих двухэтажных пронзительных двориков,
где подобьем скворешен, деревянных террас застекленных
лица мерцают пред вечностью, как пред безмолвием стоны.
Вздохи и разговоры, шаги и взгляды, магазины, кафе и киоски,
музыка, ропот волн,— разбиваются рядом о кромку — дуги — бетонной
полоски,
тугой и упругий солнечный ветер гладит море, и волны бегут, как озноб
от эротических прикосновений... Брести, вдыхая озон,
щурясь на солнце, голову запрокидывая в бездонную синеву...
Свет словно сон, странный сон невесомый, но сон наяву.
Музыка тонет в безмерном и вечном движении, в гуле,
или из гула рождается, растекаясь по улицам,
то затихая, то вновь возникая там или здесь.
Взгляды и звуки, странные круги, данные днесь.
Быстрые сумерки зависают над городом, спускаясь, как парашютисты
на хрупкое и эфемерное, и на то, что пребудет присно.
И зажигаются, словно с лодки-луны, якоря фонарей над головой,
и в шепоте ветра с декабрьской листвой слышится вечное имя Твое,
и чудится образ Твой.
3

* * *
Пустеет к вечеру набережная, с грохотом разбиваются волны о берег; прибой
не в силах казаться нежным. Или это неодолимая сила лунного притяжения
играет в жестокие игры с пучиной, с горько-соленой водой,
с морем, сходящим с ума от влеченья неутолимого и невозможности
самосожжения
или иного предела и срока, когда появляется в небе Луна.
Вода бы взлетела по вертикальной — дороге, стене ли, — но эти пути только
снятся и нет их, вернее, сильней притяжение дна.
Или это ветер, низринутый холодом неба бездонного — ангел света,
отвергнутый Богом? — ищет тепла,
с воем ли, с дьявольским хохотом к морю кидается, раскрывая объятья,
в которых беснуется море, и словно нагие тела,
стихии сплетаются и сливаются, и с грохотом длится соитье гигантов...
Волны вздымаются над парапетом, как будто в замахе — разбить фонари,
смыть, слизнуть с побережья полосу света, втянуть, утопить, растворить
границу, если граничат миры меж собою... Беснуется рядом безумие...
Отстегивают купола, оглядываются достигшие земли сумерки.
Онтология ли, онтомахия, косноязычье глубин и примет,
на которое лишь намекает, не освещая, фонарный свет.
Косноязычны стены домов и тепло, как будто притихшее, крохи
ментальные перед бесконечным; свело косноязычием грохот,
косноязычны груды камней, склоны усыпанных светляками холмов и ветви
деревьев,
косноязычны мои шаги, но косноязычию не стереть их,
не стереть незримых следов с улиц ночных городов, где судьба им остаться
навеки.
Что бы ни происходило вовне, происходит во мне, ибо сказано: все — в
человеке.
Голые пирсы, прямые персты указуют во мглу, бесноватые волны ломая.
Прошлое за волною волну — складывает ли, отнимает,
скрадывает шаг за шагом — незримы следы! — и достаются ему, но остаются
в косноязычном фонарном свете
внутри концов и начал, словно связанных в узел, в городе этом,
в этом имени с окончаньем в начале и с началом в конце,
в проступающем смутно из сумрака женском лице
4

* * *
Горизонтальны, горбаты: стада вопросов, волны, загривки быков.
Голые пирсы-персты указуют — вон — образуя дорогу.
Ты не Европа, но что-то тебя из — школы? страны? — дураков
вечером вытолкнуло на пирс, и так одиноко
там, на границе фонарного света, ветра и волн, когда каждая словно зовущий
загривок,
в волны смотрела, и легкие ноги, казалось, вот-вот побегут за ними
вслед, за стадами горбатых вопросов; ветер как в парус,
дул в тебя; ты, словно лук, выгибалась.
Время, закрытое до поры, размыкалось. Мой взгляд, как стрелу,
ветер, наверно, из света фонарного, этой игры, извлекая, нацелил во мглу.
Ты, словно лук, выгибалась; какая тянула тебя тетива?
Скука? Отчаянье? Жалость?
Звуки отчалили, сжались
в слова...
Вправду ли я тогда был чем-то похож на лодку...
Краткие города словно дрожь сквозь ложь за спиной моей уходили, как волны,
— в долгие годы.
Впрямь я почти что вплавь — разбитые гребни, длинные брызги текли по
поверхности пирса, —
двигался, шел сквозь явь, но казалось, что сам себе снился.
«Что?» — каждый шаг вопрошал. «Что?» — вода, бетон и подошва.
Истинно то, что есть, — кто бы знал?! — значит, то, чего нету, ложно.
Беркли , берегли, крошечными монетками огоньков усыпанная дуга склонов —
бухты? вопроса, поросшего городом, горным ландшафтом и флорой
вечнозеленой?
Соотнесенность, несоотнесенность; все столь же связано, сколь и бессвязно.
Горизонтальные знаки вопроса, вопросы, упавшие набок, ничком или
навзничь.
Часть неподвижна, для ног крови сухой, другие — каждый — беснуясь, пусты
без Европы.
«Что?» — шаг за шагом, — «Что?» А кто им ответит? Попробуй.
Слева и справа вдали на склонах огоньки, светляки, монетки рассыпанные
горели.
Ветер мой взгляд увлекал, как стрелу, у которой нет цели.
5

* * *
Кто нами целится в жизни облыжной, пусть даже их две?..
Нижет, как цепи? — присмотришься ближе, — пусты? Друг без друга?
Стоит с лихвой хлебнуть от печальных щедрот этого мира, испив напролет
круг за кругом,
чтобы почувствовать путь за плечами, и к этой лихве
тайную тягу... Вперед? Забирает, берет; годы, сжимаясь до мига,
исчезают, как в бездне, в судьбе растворяясь (но— чьей?),
в сумраке мира теней за плечами сущего мира,
в безднах ночей, —
словно натягивает тетиву неподатливую и тугую...
Кто нами целится — в эту лихву, или другую?
Нижет лихву на лихву, парус на лодку, на тетиву стрелу,
нижет, как цепи — во сне, наяву? — годы сжимая.
Кто нас толкает в незримое пламя, сжигая,
чтобы развеять по ветру потом, как золу?
Ах, содержанье начала, — сладостна влага нектара, Старый Нектар
гасит печали и золотом дарит пьянящим, и сладостен дар.
Солнце прозрачно сияло в бокалах на столике белом, столешницы круг, как
луну, озаряя.
Тени кивали со стен, и блики в лица ньряли.
Ставшее золотом солнце, золото, ставшее светом, сладостью ставший свет
звонкой, как звон колокольцев, гулкой, как память о лете, это —
обратный билет
для канувшего — безвозвратность! — в бездну — унесшего — крест —
безнадежность и безответность...
Каждый жест — словно одежду, — небесный
слой за слоем незримым снимал неизвестность со Слова, и Слово мерцало
наготою незримой, сводящей с ума; как бутон, раскрывалось начало.
Взгляды — живые глаза — касались друг друга, и невесомые прикосновенья
вспыхивали и мерцали, и раскрывались нагие мгновенья
6

и оживали и, наполняясь мерцаньем, встречали
сокровенные дали пространства; круги? —даруя, — им — имя, —
в их первоначале.
Ночь сличала начала с началом начал, и косноязычье ответа
отвечало всем сущим ночам — искушеньем незримого света.
Кедры ли кровли домов наших, — где они, кедры? где они, наши дома? —
но шелестели за окнами где-то
вечной листвой кипарисы то ли в объятьях ветра,
то ли ветвящейся кровью блуждавшее слепо спелое шествие предвкушения
толикой вящей, — эхом ли, бредом — отозвалось в этом шелесте или начале
движения...
Матовой млечной полупрозрачностью переливалась под склоненным
дыханьем подкожной жары нагота,
плечи слушали чуткою кожей прикосновенья дыханья, горячего рта, —
касавшегося ключиц, как прозрачных ключей
во сне, когда жажда лишь прибывает, неутолимая; стрелы незримых лучей
дрожали, ждали; блуждали — пилигримы — уста пересохшие, светились
сосцы-абрикосы полупрозрачные;
гибкие линии —
чаша, лилии...
Не уклонить очей, ибо зрячи...
* * *
...Звуки смешались, цвета, движенья, переполняя друг друга,
переходя друг в друга в круженьи и в крещендо звучания...
...ослепительное прасемицветье — снова и снова...
...извиваясь, как будто вгибая в латынь присвист вдоха над ухом...
...беспощадно, жадно, бережно, нежно, плавно...
7

* * *
В множественноедином мире ночи и дневного свечения счастлив Бог,
у которого нет сердца. Ты — это вы.
Увы, я — это мы. Шелестят шаги по кругам дорог,
и шелест их —словно шелест травы, шелест вечнозеленой листвы.
Космические двойники с черными дырами одиночества вместо глаз,
как из сумы — или суммы — в шелест шагов или листьев выходят из нас
и населяют улицы Ялты и кальпы пустыни, — амбивалентность космического
пространства;
дискретность — в континуальность, — и безнадежность бредет в постоянство.
Ясно, солнечно, море с отливом серебряным (взглянешь — искрится), — лучи
соприкасаются с горечью молчаливой, и вспыхивает граница, — холодная
яркая рябь — себя повторяет: яркая рябь, яркая рябь, — поеживается и
мигает; кричит —
чаячий ряд? — отчаянный сброд? — вечный базар? — вечный обряд
сумасбродный?
Хронотоп? — темпораторию! — втягивают глаза, черные дыры, и спирально
вращенье, словно вода убывает в воронки.
Хоровод подобий... магия... голоса... сущего мира круженье... дороги...
...Все, что я делал, не достигало своей цели, — я двигался точно в воде.
В тело влетали незримые стрелы, толпы людей
шли на закланье, и молох судеб вонзал в их глаза —
зыбкое знание? — моря и неба? — добра и зла?
Не было дороги назад — никто не вернулся ни разу...
Волны морские о берег — за рядом нестройный ряд — разбиваются,
водяное мясо,
подобие волн людских — мясо для вечности? — если продольны одни,
то поперечны другие —
близки, далеки ли — разведчики одинокие — двигаются по изгибу дуги.
Навстречу чему? Замолчи, позабудь навсегда это слово.
Волны — волна за волной — разбиваются снова, и снова —
волны и волны, тоска и отчаянье, состраданье и нежность...
Континуальность — в дискретность, и постоянство бредет в безнадежность.
И можно — наверное — верить в то, что друг друга — наверное — встретят —
кто? — в круге третьем...
8

КАРНАВАЛ ВО ВРЕМЯ ПЕРЕСТРОЙКИ
(отрывки из поэмы)
Солнце щедро льет на крыши
и на улицы свой свет.
Как красив, как люден бывший
Александровский проспект!
Нет причины для печали,
веселятся стар и мал,
погоняет генерала
генералом генерал.
На трамваях едет Сталин,
как звезда во лбу горит.
«Нет причины для печали», —
мудрый Сталин говорит.
Пусть шумит весь мир, свихнувшись,
мы спокойствие храним.
Дням грядущим день минувший
ни за что не отдадим!
Эх, лампасы! Эх, погоны!
Век живи — и век храни!
Эх, лихие эскадроны,
волочаевские дни.
Помнит все народ серьезный,
что запомнил навсегда:
пятилетки и колхозы
и ударников труда.
Помнит как отца народов
он любил и уважал,
помнит как врагов народа
от души уничтожал...
9

...Из окопов коммунисты
лезут нехотя на свет
кто — в артисты, кто — в министры,
кто — в какой-нибудь Совет.
Кто куда — не зная броду,
как недавно и давно —
бить в набат, служить народу —
все едино, все равно!
Все равно и все едино,
только что-то тут не так.
Что-то сдвинулось над ними,
повернулся Зодиак,
и какое-то другое
все, куда ни кинешь взгляд.
Не пойму я — что такое...
Мир смятением объят.
Терек воет, дик и злобен,
меж утесистых громад,
буре плач его подобен,
слезы брызгами летят.
Мир внимает молчаливо:
заглушая Госкомстат,
чьи-то голоса глумливо
ухмыляясь, говорят:
«Спета песня про винтовку.
Где коммуна? Жди-пожди...
Проезжая остановку,
паровоз, вперед лети!»
Паровоз свистит на рельсах,
с шумом двигаясь вперед.
После шуточек апрельских
Vita Nuova настает.
10

...Обновление Союза
даст нам счастье на века...
Пузо движется на пузо,
перестройка бардака!
Ветераны — в барабаны
пролетариев всех стран,
а казачьи атаманы —
в свой казачий барабан.
По долинам — ряд за рядом
шла дивизия — куда?
Партизанские отряды
атакуют города.
Пролетают год за годом.
Позади за каждым — хвост.
Новые вожди народов
ладят в будущее мост...
Каждый — деятель почтенный,
светлый ум и голова.
Как горох, стучат о стены
их слова, слова, слова...
Человек — венец природы.
Век живи, мой край родной,
чтобы мог отец народов,
снова трубку сжав рукой,
раскурив табак пахучий,
подмигнуть и повторить —
жить, мол, стало много лучше,
веселее стало жить!
Дар напрасный, дар случайный,
жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
ты на казнь осуждена?
11

Кто меня враждебной властью
из ничтожества воззвал,
душу мне наполнил страстью,
ум сомненьем взволновал?..
...Мы спасем свою культуру.
Коммунистам нечем крыть!
Если есть литература,
отчего бы ей не быть?
Ох уж мне литература —
энтропия сучья вошь,
волчье имя, рыбья шкура,
деревянный макинтош.
Сквозь «аланские ворота»
в синий город на коне
мчится вскачь редактор Тортов.
Я — не мчусь. А на х.. мне?
Тортов мчится, Тортов скачет,
вьется пыль из-под копыт,
колокольчик звонко плачет
и хохочет и визжит.
Я стою и слышу ропот:
«Каждый — сам себе алан.
Не аланский это топот,
это скачет шарлатан...»
Цели нет передо мною:
сердце пусто, празден ум,
и томит меня тоскою
однозвучной жизни шум.
Но — скажу. Он парень тертый,
да и я ведь не простак.
Ну а как ты думал, Тортов?
Просто так? Не просто так!
Было время — было дело:
тонкий профессионал, —
12

производственную тему
с сельской ты соединял
так лирично, иронично,
не цинично, а свежо, —
и доходно, и прилично,
и Главлиту хорошо!
Было времечко! Игриво
прыгал с лестниц голубых...
Как люблю я это чтиво!
Как люблю «детей» твоих!
У тебя на шее, Тортов,
шрам не зажил от ножа.
У тебя под грудью, Тортов,
та царапина свежа!
Мир кино тебя запомнил,
а забыл так вспомнит вновь.
У него — свои законы,
у меня — своя любовь...
Мчатся тучи, вьются тучи.
Колокольчик дин-дин-дин.
Грустно, Тортов: путь твой скучен
средь неведомых равнин.
Настоящее уныло.
Сердце будущим жило.
Вот оно и наступило.
Вот и в прошлое ушло.
Кто-то с горочки спустился,
а кругом такой простор!
А потом — туман сгустился.
А потом — такой сыр-бор!..
Против лома нет приема...
Перед чудищем облом
над табличкой «Нет приема»
нацарапаю: «Пройдем!»
13

...Утешаясь чем придется,
как недавно и давно,
молвишь слово — отзовется,
а не молвишь — все равно
ложь ведет за руку-дуру,
мной прощенный выпендреж.
Ох уж мне литература —
энтропия сучья вошь...
Холодок бежит за ворот,
шум на улицах слышней.
С добрым утром, милый город,
сердце родины моей.
Я иду своей дорогой
между небом и землей.
Я взрослею понемногу.
Только небо надо мной.
Вдаль иду спокойным шагом...
— Кто еще там? Выходи!
Это — ветер с красным флагом
Разыгрался впереди...
— Отвяжись ты, шелудивый,
я штыком пощекочу!
Старый мир, как пес паршивый,
провались — поколочу!
Все равно ведь бесполезно:
этот путь заказан тем,
кто привык к похлебке пресной
и не лжив — так глух и нем.
Кто привык к похлебке сытной,
тот за ней вернется в хлев
утешаться над корытом
под торжественный напев..
14

P.S. Данные отрывки по объему составляют примерно
четверть полного текста поэмы. Целиком она была опубликована в
1991 г. в еженедельнике «Северный Кавказ» под заголовком
«Владикавказский КАРНАВАЛ ВО ВРЕМЯ ПЕРЕСТРОЙКИ, или
Минус для носа редактора Тортова». Несмотря на то, что текст
был набран с чудовищным количеством опечаток, вообще, не
характерным тогда для этого периодического издания,
воспроизводить его сегодня полностью — хотя бы лишь для того,
чтобы исправить опечатки — нецелесообразно. В первую очередь
потому, что поэма, представляя собой сугубо злободневную
политическую сатиру, явилась спонтанным откликом на
совокупность конкретных политических реальностей, которые сегодня во
многом утратили значение. С другой стороны, поскольку с
момента публикации текста прошло уже более 19(!) лет, выросло
целое поколение читателей, которым — как показывают
социологические опросы — почти ничего не известно о том, какого
рода это было мгновение в отечественной истории. А это был
момент неудачной попытки государственного переворота, имевшей
целью реставрацию советского тоталитарного режима.
Публикация поэмы планировалась редакцией «Северного Кавказа» на
конец августа 1991 г., на те самые дни, когда советские
электронные СМИ сообщили о создании так называемого ГКЧП, и
лишь по техническому стечению обстоятельств была
перенесена на одну неделю.
Та тягостная, удушливая, во многом абсурдная атмосфера,
которая тогда складывалась в общественно-политической
атмосфере — в частности, в Северной Осетии — в самых общих
чертах отразилась в тематике и пафосе приводимых отрывков.
Традиционно тематика отчасти ориентирована на поэму К.Хета-
гурова «Кому живется весело», жанровое своеобразие которой
сам автор некогда определил как «подражание Некрасову».
Вместе с тем, изначально поэма мыслилась как
спровоцированная внешними обстоятельствами газетная однодневка. Эстетика
ее в целом выдержана в духе того социально развернутого
«постмодернизма с человеческим лицом», который пользовался
тогда почти безграничным доверием, хотя и миновал уже пик
своего расцвета.
15

ОСВОБОЖДЕНИЕ
,,.Ничего не произошло. Слова сквозь мембраны под землю
спустились, преодолели километры, сказали свое.
Процесс проецирования внутренним зрением
в реальность пути в забвение приобретал очертания,
и это была не свастика, а пластика ожидания,
когда одно многослойно, а другой расслоен.
Листва шелестела от холода, шевелилась как волосы.
Ожиданье сгущалось, переполняя себя.
Готовыми броситься кобрами развернутые вопросы
словно бы наблюдали пристально и неподвижно
невероятность пластики игры в третьего-лишнего
в стадии ожиданья, где зрела чья-то судьба.
Наверное так имманентное становится трансцендентным.
Наверное так возвращается все на свои круги;
наверное так происходит слияние и разделение:
шаги входят в шаги, и те уже — та же дорога,
та же дорога — с Богом! — открыты иные сроки,
открыта иная мера, — ускользает из-под ноги.
У этой железной алгебры нет ни конца, ни начала.
V-1 — неплохой результат?
Мнимые величины как чайки над морем кричали:
развернутые вопросы, сливающиеся с восклицаньями
предчувствия отрицания отрицания отрицания...
Ничего не произошло. Что может помнить асфальт —
ничего не произошло? — о пройденной пядь за пядью
дороге, особенно если это всего-навсего часть пути?
...Словно объятое пламенем заклятье дорога обратно
корчилась и сгорала, чайки над морем кричали.
Мнимые величины обозначали печали —
ничего не произошло? — отвечали тебе: отпусти!
16

Аверс — и реверс. Многослойно и расслоен.
Мерцающая амбивалентность сопряженности-расслоения.
Есть склон, есть вершина, и — снова — обрыв или склон:
не говори о прощении, не говори о возмездии, —
diminuendo, crescendo, движение порознь и вместе,
умножение и деление, бессмертие и забвение.
Повтори это слово прозрачное как струйки дыма,
темное и зыбкое как мерцающая вода залива
вечернего, когда стихают чаячьи крики, и мнимые
числа и величины становятся беспричинными,
и вереницы призраков со свечами или лучинами
мерцающими в руках, уходят по водам. Счастливо!
ПОДЗЕМНЫЙ СКВОЗНЯК
беззаветную опрометь — ибо кривая капризна —
кривизна опоясала выело небо глаза
мрак лучистый в затылок свистит из времен романтизма
только нечем смотреть и нельзя оглянуться назад
где прощаясь навеки скрываются в поисках смерти
под покровом войны в лабиринтах скалистых дорог
где адепт месмеризма угрюмо глядит из экседры
и венчает ужасный свой сон колченогий пророк
непрестанный подземный сквозняк задувает дыханье
страх молчит под перчаткой предчувствуя голод зимы
и мерцающий гул затухает когда затихает
хаос крови сухой безнадежно разбитого мы
отступает в себя обнажая хтонический голод
долгий грохот железный а эхо боится себя
мне батилл не до смеха когда этот варварский город
обреченный быть жертвой ко мне подтолкнула судьба
17

ВПЕЧАТЛЕНИЕ
многоногий дождь стучит в монологе
слишком много губ слищком много
полых слов дырявых оков голых окон
и наряжены птичьими клювами пальцы
(им скитаться по закоулкам бумаги
надоело бы — что в кожуре абажурной? —
но кристаллики дыма обломки стужи
как недобрая память прочь гонят пальцы)
слишком много вопросов и каждый сгорблен
слишком много блесток: в любой морщине
щетиною свиной поросли вопросы
отвращение а не любовь кормит пальцы
запряженные в монолог в котором
слишком много глаз слишком много вдохов
слишком много голода и отвращенья
что блуждают в дебрях сырого мяса
скованы одною звенящей цепью
и не знают ни цели своей ни расы
отраженные полумглой монотонной
под паденье дождя в одном монологе
НОЧЬ МНОГОЛЮДЬЯ
между тобой и мной
наши бесплотные имена
и непроглядна ночь
в которой они обитают
блуждая между тобой
и мной: порой воплощаясь —
подобьем мерцанья —
в кромешной ночи многолюдья
18

ПЕСНЯ СЧАСТЛИВЫХ УТОПЛЕННИКОВ
Свиты сети мертвых петель.
Мы теперь утонем в Лете.
Между Сретенкой и смертью
небо слишком тяжело.
Мы прошли страной советской,
миновали возраст детский
и пришли на Мост Кузнецкий,
только где здесь этот мост?
Непонятно человеку...
Мост бывает — через реку.
Чтобы мог проехать грека,
сунуть руку раку, — нет?
Мы пройдем Охотным Рядом.
Нас проводят долгим взглядом,
крики эхом троекратным
до Манежа долетят,
у Манежа приземлятся
и еще чуть-чуть продлятся,
разозлятся, раздробятся
и обратно поползут.
То-то им, исчадьям шума!
Не про них наш путь угрюмый!
Только где наш путь угрюмый?
Нет пути? А был ли путь?
Эх, турусы! Эх, колесы!
Эти русские вопросы
тянут кукиш прямо к носу,
и в карете скачет Нос,
злою волею гонимый
он с сумою пилигрима
скачет мимо, скачет мимо
и давно уж ускакал.
19

Ранний сумрак, странный сумрак,
разность обнимает сумму,
отнимает путь угрюмый...
Мост — не мост. И где страна?
Мы немы, мы тонем в Лете,
в тайне жизни, в тайне смерти,
в этом странном полусвете
погружаемся на дно,
где немыслимы оковы
стен ли старых, цен ли новых,
быстрых истин, зова крови,
где немыслимы слова.
Здесь замедленны движенья,
мы немы как отраженья,
и земное притяженье
ощущается не так.
Рыбы плавают меж нами,
колыхаются как знамя,
все здесь легче, даже камни...
Небо слишком тяжело,
и за это — знает ветер —
мы в остатке как в ответе:
нам в подводном полусвете
дно кромешное мостить
в нескончаемом молчаньи,
в нескончаемом молчанье,
ощущая за плечами
мертвых петель наготу
в тайне смерти, в тайне жизни —
между берегом облыжным
мы свою дорогу зиждем
и неведомо каким.
Все здесь легче, даже камни,
мы их плавными руками
20

сложим ровными рядами,
берега соединим.
Понемногу, понемногу
мы здесь вымостим дорогу,
и не будут вязнуть ноги
в иле зыбком и песке,
в нескончаемом молчанье,
в нескончаемом молчаньи
эхолалии печали
в неизбывной тишине
постепенно забывая,
незаметно забывая,
забывая, забывая,
и уже забыв почти,
мы вершим наш путь кромешный
в полумгле немой и нежной.
Дно безбрежно, дно безбрежно,
дно безбрежное мостим...
ИЗ ПОЭЗИИ УИЛЬЯМА БЛЕИКА
террор в дому рычит свирепым зверем
но сожаленье меркнет перед дверью*
Terror in the house does roar,
But Pity stands before the door.
William Blake
21

огни
по радио передают стриптиз
из бара трибунал и молча внемлет
миганием пронизанная ночь
как будто накатили слегонца
огни цветные пляшут и мигают
огни качают души: вверх и вниз
скольженью нет начала и конца
огни заносят мысли вправо-влево
в одно кольцо смыкают-размыкают
поди узнай где алчность где надежда
соблазн скольженья — все в одно сволочь
шаги дыханья наготу одежду
у летнего кафе звучит шансон
не знавшего кому все это нужно
кто их послал недрогнувшей рукой
и гитарист неясен словно сон
он слишком сдержан слишком осторожен
поди пойми чего боится он
или чего стыдится: над рекой
неявно поднимается прохлада
скольженье длится пульс неумолим
толпится у дверей ночного клуба
развернутое золото огней
преддверье рая на задворках ада
то робостью то ревностью томим
заставит вспомнить славу че гевары
залитый позолотой тротуар
мигания зазывная награда
венчающие позолоту ноги
заставят онеметь любые губы
22

они стоят в ночи на этом дне
они зовут пуститься с ними в танец
вступить в прозрачный призрачный пожар
пройдет еще мгновенье их не станет
загар конфигурацию длину
оплатят пьяные ночные боги
сквозь зарево прозрачного пожара
бесшумно тени проскользят по дну
напомнив что скольженье бесконечно
сквер в эту ночь — прибежище бродяг
за злоупотребленье алкоголем
их только ельцин вправе осудить
увечны ли они или беспечны
темно над h^Vi'rieGxjrier геттст
кругом ночная жизнь как тот же голем
она способна быть-или-не-быть
не задаваясь каверзным вопросом
попробуй к ней приблизиться на шаг
куда они деваются под осень
такой же риторический вопрос
подъезды чердаки больницы тюрьмы
на глиняных ногах стоит колосс
чего-то ждут вокруг живые трупы
наверно чтоб скорее рассвело
но словно снится сон скольженье длится
колеблется сверкающая рябь
огней с водой порука круговая
из-под моста приплюснутый корабль
замедленно зачем-то выплывает
скользит по отражениям огней
23

на корабле туристы и туристки
для них гипноз исчисленных камней
реальность и они за это платят
щемящий свет мерцает на борту
как будто бы они были отрыты
из-под земли и вот плывут в ночи
в рубашках шортах легких летних платьях
в рядах на стульях сбоку на скамье
кто с кока-колой кто с бутылкой пива
в непостижимом призрачном бреду
на корабле похожем на корыто
рай — это связь подобная дождю
мгновенье — и уже не различить
в ландшафте из сплошной архитектуры
обрывков непонятных фраз и лиц
сосредоточенно и молчаливо
как увлеченная игра детей
скольженье прерываться не должно
ад — это замолчавший телефон
вдали скользят неясные фигуры
оттуда скачет всадник не спеша
и гулкие копыта по асфальту
уверенно и буднично стучат
реальный конь в ночи реальный всадник
когда еще подскачет ближе он
то всадницей окажется усталой
туристов целый день катал сей конь
по площадям и паркам что кораблик
по рекам и каналам вот и все
и вовсе он не спрыгнул с пьедестала
о чем писать или зачем дышать
вопросы без ответа и без смысла
вращают ночь огни что колесо
24

она шатром над городом нависла
что карусель и смотрит сверху вниз
и двигайся туда или обратно
одной и той же музыки звучат
навязчивые звуки ясно внятно
и лишь на миг у бара каземат
взорвется женский смех и пьяный мат
ДИВНЫЙ ОБРАЗ
(из поэзии Уильяма Блейка)
жестокость в сердце человечьем
у ревности его обличье
ужасно дивное сложенье
он в тайну облачен привычно
и облаченье что железо
а форма выкована в горне
лицо связует насмерть узы
а сердце — алчущая глотка*
"Cruelty has a human heart,
And Gealousy a human face;
Terror the human form divine,
And Secresy the human dress.
The human dress is forged iron;
The human form, a fiery forg;
The human face, a furnace sealed;
The human heart, its hungry gorge.
William Blake. A Divine Image
25

ПУСТЫНЯ
If you have formed a circle to go Into
Go into it yourself, and see how you wouid do.
William Blake. To God
...он думает: я один в этой ночной пустыне
мне не найти пути из этой кромешной жути
блужданья мои безнадежны мне жажды не утолить
живительной влагой недр: песчинки набились в ресницы
но веки не чувствуют боли
поспешно шагая назад он высвобождает ноги
по щиколотку увязшие в холодной сыпучей зыби
и переводит дыхание у кромки зыбучих песков
он идет забирая влево и думает: я один
откуда эта пустыня? как я оказался здесь?
когда это все началось?
устав он садится на камень и чудится ему будто
чуть слышно поет на ветру долгую песню колючка
разбитые жаждой губы складываются в улыбку
в трещинах высохших губ колючий сухой песок
он осторжно входит в развалины где повсюду
чернеют ночные тени: он блуждает по кругу
(от зыбучих песков бреду — прихожу каждый раз —
наважденье! —
к поющей колючке и камню
от мертвых развалин бреду —
но каждый раз возвращаюсь
к страшным зыбучим пескам)
шурша выползает змея из черной ночной тени
в лунных лучах лиловеют словно немые угрозы
сумеречные узоры на льющейся твердым ручьем
гибкой змеиной коже
...он уходит от страхов прочь
навстречу солнцу и смерти
26

LEGE ARTIS
Лицо теперь вот национальности, хотя и неявное —
в смысле антропологии, — ты все же герой мифологии.
Чему ж удивляться: не ямам ли,
вырытым для тебя? Под ноги
лучше смотри внимательней и думай о том, что ямы
подобны, в сущности, мифам: в смысле бездонности...
Конечно, по этой логике, должна стезя твоя прямо
в одну из них привести тебя непременно. Так стоит ли
удивляться последовательному дружелюбию ямокопателей?
Все дело — в незыблемой логике, в новейшей любви к
геометрии:
поэтому, встречая человека с лопатой
наперевес, пойми, что лопата — форма привета.
Герой ты или не герой? Так падай скорее туда,
где место героям подлинным отведено от века.
Пусть логика восторжествует отныне и навсегда!
Подумай: зачем герою бремя судьбы человека?
Попробуй начни высовываться, — о том же часе
они всполошатся — помни: имя им легион, —
и либо в погонах примчатся на желтом УАЗе,
либо уже в «мерседесе» и без погон.
Их логику задним числом объяснят другие, —
магистры кривых зеркал, соглядатаи пустоты:
у логики много слуг, у каждого две руки и
голова на плечах, чтобы думать за таких как ты.
27

За железною дверью, где крашеный свет
осовело мигает ночами,
ни конца ни начала не будет и нет
разбитному веселью печали.
Там за собранный горем с надежды пустой
звон и шелест по толике малой
крик и топот впускают ее на постой,
чтоб она до утра отдыхала, —
потому эта музыка так и гремит...
День и ночь поменялись местами.
Тишина холодна, но уста горемык
отверзает пустыми перстами.
Отвергая круги незапамятных лет,
безымянную боль рассекает
и нисходит с небес ослепительный свет
в зимний сумрак, и сумрак сверкает.
Снег летит, синеву наполняя собой.
Неужели не слышишь ответа,
если он, словно сон, осенен белизной,
тишиной несказанного света?
КРАТКАЯ МОЛИТВА
(из поэзии М. Калеко)
Господь, дозволь мне стать собой
и быть собой всегда, —
дозволь совпасть с своей судьбой
до Страшного Суда.
Мне метится: некая Рука
ведет меня сквозь гул.
И черно-белая доска,
и ряд немых фигур.
28

УТРАТА
майские жуки
покинули землю
улетели к далеким звездам
из нашей жизни ушли
жизни
беззащитных летучих существ
над нами
уже никогда не жужжать
в мягких сумерках в нежной зеленой листве
хрупким крошечным крыльям
СТИХИ ИЗ КОМОДА
(на тему Эмили Дикинсон)
паук или художник
свободная звезда
ажурные плетенья
оценены о да
метлой а то и шваброй
повсюду под луной
забытый всеми гений
вооружусь метлой*
*The Spider as an Artist
Has never been emloyed —
Though his surpossing Morit
Is freely certified
By every Broom and Bridget
Throughout a Cristian Land
Neglected Son of Genious
I Nake thee by the hand
Emily Dickinson. Poems from a Drawer (1275)
29

оклик
наверное ты уже там
где времени что ли достанет
исчислить молчанье и гам
пока пустота не устанет
листая следы на лице
минут развернувшихся в годы
примеривать весть о конце
к избытку любви и свободы
наверное ты уже здесь
наверное - верное - вера —
вверяет — под вечер и днесь
венец образца и примера
сводя к двуединству одно
с изнанкой из перлов и радуг
и сбоку открыто окно
и связь проникает преграды
и в то же мгновенье звенит
сама отрешенность и оклик
за окнами где знаменит
своею акустикой дворик
там кто-то кого-то зовет
с асфальта — со дна — из-под крыши
и в оклике этом завет
и ты его помнишь и слышишь
в нем имя и воля и в нем
избыток любви и свободы
вместил наобум напролом
к мгновенью сведенные годы
30

напомнив о тех кто в плену
за долей молчанья и гама
бредут — сквозь чужую вину
шагая своими шагами
о тех кто в плену немоты
но все же под светлою сенью
и меркнут глаза пустоты
и это — залог их спасенья
МЫ СВОБОДНЫ
(из поэзии А. Теннисона)
ветра как в час рожденья свой
кружились волновали волны
морей покрывших шар земной
протяжно пели: мы свободны
всей — колокольной — полнотой
гудят покрытым рябью водам
по-над текучей глубиной
струя потоки: мы свободны*
*The winds, as at their hour of birth,
Leaning upon the ridger sea,
Breathed low around the rolling earth,
With mellow preludes, 'We are free'.
The streams through many a lilied row
Down-carolling to the crisped sea,
Low-tinkled with a bell-like flow
Atween the blossoms, 'We are free'.
A.L.Tennyson. We Are Free
31

НОВАЯ КНИГА
(метадеконструкция)
1
деррида говорит: наивна речь
которую мы открываем здесь
хотя похоже лишь для того
чтобы потом добавить: но чтобы
свести ее на нет
долго пришлось бы ждать
и: когда на самом деле начнется
диалог между
говоря вкратце
критическим и клиническим дискурсом
и говорит: диалог который
выходя за траекторию каждого из них
мог бы устремиться
к общности их начала и горизонта
наше счастье в том
что это начало и этот
горизонт
сегодня уже легко увидеть
2
деррида говорит: о проблематичном одиночестве
этих двух дискурсов
и: проход для слова которое не раздваиваясь
и даже
не распределяясь по разным инстанциям
могло бы в одном простом движении говорить
о безумии и произведении
углубившись вначале в их
загадочную связь
и деррида задается вопросом (в скобках):
(может быть дело в том что речь
с самого начала шла
о комментариях?
32

и что такое комментарий вообще?)
и говорит (в тех же скобках): (подвесим пока
эти вопросы в воздухе
чтобы потом
увидеть куда они упадут)
3
деррида в кавычках приводит цитату
из фуко
которого он как известно когда-то назвал
своим учителем:
«два этих дискурса
несмотря на тождественность содержания
всегда передаваемого от одного к другому
и доказательного для них обоих
в глубине своей оказываются
вне всякого сомнения
несовместимыми
взаиморасшифровка
поэтическими и психологическими структурами
другдруга
никогда не покроет
этого различия
в то же время они бесконечно близки
подобно тому как близка к возможному
возможность
обосновывающая
это возможное
все дело в том
что непрерывность смысла
между произведением и безумием
в загадочности тождественного
в котором открывается
абсолютность разрыва»
4
деррида продолжает цитату
и отсюда снова кавычки: «это
не какая-нибудь абстрактная
33

фигура но то
историческое отношение
внутри которого должна ставить себе вопросы
наша культура»
и закрывает кавычки и задается вопросом:
но может ли это
с начала и до конца
историческое
поле вопроса
описание которого нужно
не столько начать с нуля
сколько возродить
показать нам
как
эта фактическая невозможность
могла выдать себя
за правовую?
P.S.
и деррида говорит: было бы также необходимо
чтобы историчность
и различие между двумя невозможностями
мыслились в весьма странном духе
что оказывается задачей не из самых простых
будучи издавна отлученной от мысли эта
историчность
наиболее решительно отлучается от нее в тот момент
когда комментарий
то есть «расшифровка структуры»
взошел на свой трон
определив положение вопроса
и говорит: но
этот момент нельзя обнаружить
в нашей памяти
34

уже
хотя бы
потому
что
его нет в истории
ИЗ ПОЭЗИИ РЕДЬЯРДА КИПЛИНГА
(из сказки «Почему у кита такая глотка»)
Когда в окнах каюты зелёная мгла
Оттого что моря кругом,
И корабль полный сброда качает волна,
И стюарт с белой супницей падает на,
И ручная кладь ходуном;
Когда Няня на палубе бла-бла-бла,
Ну а Мамми бай-бай легла,
Когда ты не спишь, неумыт, неодет,
Что ж, ты знаешь (а если даже и нет)
Широты с долготой ответ.*
*When the cabin port-holes are dark and green
Because of the seas outside;
When the ship goes wop (with a wiggle between)
And the Stewart fails into the soup-tureen,
And the tranks begin to slide;
When Nursey lies on the floor in a heap,
And Mammy tells you to let her sleep,
And you aren't waked or washed or dressed,
Why, then you will know (if you haven't guessed)
You're 'Fifty North and Forty West!'
Redyard Kipling. From the Tale "How the Wale got his Throat"
35

РЕФРЕН
длинна или коротка
сказка русского языка
одна и другая рука
в кандалах русского языка
одна и другая нога
в кандалах русского языка
длинна или коротка
сказка русского языка
низка или высока
клетка русского языка
узка или широка
узка или широка
близка или далека
одна и другая рука
близка или далека
одна и другая нога
длинна или коротка
низка или высока
сказка русского языка
клетка русского языка
низка или высока
узка или широка
длинна или коротка
длинна или коротка
36

(вольный перевод с английского)
37

William Shakespeare
SONNETS
I
From fairest creaturs we desire increase,
That thereby beauty's Rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy lights flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet sellf too cruel.
Thou that art now the world's fresh ornaments,
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, makest waste in niggarding.
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
38

Из поэзии Уильяма Шекспира
СОНЕТЫ
I
взращён из сокровенной чистоты
прекрасный образ розы — не увять
но суждено нам в свой черед уйти
нас только хрупкость будет вспоминать
помолвленный с лучами из очей
её сжигая льющихся вовне
ты первый мот и главный казначей
она ж сгорает в собственном огне
вот новая канва для мира: как
весны цветистой вестник — но бутон
внутри себя содержит смертный мрак
и нежный скряга-мот опустошён
он ненасытен миру вопреки
любовь и смерть как две его руки
39

II
Whom forty winter shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery, so gazed on now,
Will be a totter'd weed, of small worth held:
Then being askt where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days;
To say, within thine own deep-sunken eyes,
Were an all-eating shame and thriftles praise.
How mach more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer, This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse.
Proving his beauty by succession thine!
This were to be now made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
Ill
Look in thy glass, and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
Fore where is she so fair whose unear'd womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother's glass, and she is thee
Calls back the lovely April of her prime:
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live, remember'd not to be,
Die single, and thine image dies with thee.
40

II
сорокалетье на лице твоем —
изборожденном поле красоты
столь гордой прежде — думает о том
что чертят неизбежности черты
что красота уходит в никуда
промотанная без толку что взгляд
в своих глубинах меркнет от стыда
и лести расточаемой не рад
похвал достойны те кто красоте
смог смысл придать: прекрасное дитя
итожит счет прожитого — для тех
кто сохранить прекрасное хотят
преемственность единственное средство
и гонит холод чувств и греет сердце
III
ты в зеркало взгляни и отраженью
скажи что время перемен настало
ведь ты пренебрегая обновленьем
лжешь материнству и плодишь несчастье
к чему вся прелесть если не к зачатью?
супружества заботами благими
пренебрегать в угоду расточая
их обольщеньям что ведут к могиле?
потомство есть зерцало материнства
в нем красота свой первый цвет увидит
сквозь возраст прорастает двуединство
морщинам вопреки к нам юность снидет
самовлюбленность же самозабвенье
бесследно сгубит в череде мгновений
41

IV
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself beauty's thy legacy?
Nature's bequest gives noting, but doth lend;
And, being frank, she lands to those are free.
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bontous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive.
Then how, when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tomb'd with thee,
Which, used, lives th' executor to be.
V
Those hours, that with gentle wark did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same,
And that unfair which fairly doth excell:
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there;
Sap checkt with frost, and lusty leaves quite gone,
Beauty o'ersnow'd, and bareness every where:
Than, were not summer's distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it, nor no remembrance what it was;
But flowers distill'd, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives swart.
42

IV
самозабвенно расточает прелесть
наследство красоты забыв о том
что дар природы дан ей в долг на время
по случаю счастливому: потом
скудея красота на оскорбленье
в ответ наверняка дары умерит
ссужая мотам слишком много денег
кто ж выживет? на что? и как сумеет?
вершащий путь в себе и в одиночку
обманет под конец себя родного
когда природа спросит за отсрочку
с дна одного в отсутствии иного
бесплодность смертью красоту итожит
в потомстве же она себя продолжит
V
подспудный ход часы вершат бесстрастно
заставить взгляд любимых глаз застыть
как ни несправедлива беспристрастность
тиранам этим тихим предстоит
ход неустанный лето приведет
в тупик зимы где на морозе лютом
в нем жизнь замрет листва падет прейдет
лик красоты у наготы под спудом
иссякнет лето — и прозрачный узник
в итоге в дом стеклянный заключен
коростой грозной словно бы обузы
бесследно красоты своей лишен
самозабвенно наслажденье цвета
цветеньем но зима встречает лето
43

VI
Then let not winters ragged hand deface
In thee thy summer, ere thou be distill'd:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure, ere it be self-killed.
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That's far thyself to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could deth do, if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-will'd, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.
VII
Lo, in the orient when the gracious light
Lifts up his burring head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks hiss secret magesty;
And having climb'd the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage;
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble ago, he reeleth from the day,
The eyes, 'fare duteous, now converted are
From his low tract and look another way;
So thou, thyself outgoing in thy noon.
Unlookt on diest, unless thou got a son.
44

VI
да не иссушит грубая зима
вспоенных летом соков да хранятся
в сосуде новом: красота сама
себя не сгубит — станет умножаться
ведь рост не возбранен ростовщиком
и платежом долг доброй воли красен
тот счастлив кто продолжится в другом
кто ж в десяти — десятикратно счастлив
кто десять раз сподобится суметь
в своем подобьи новом отразиться
опровергает собственную смерть
жизнь оставляя жизни после жизни
нет своеволью: образ твой чудесный
да не похитит смерть червям в наследство
VII
вот на востоке милосердный свет
главу свою подъемлет и глаза
величью восходящему в ответ
полуприкрыли веки словно знать
склонилась пред монархом: восходя
по круче горней ввысь слепит звезда
поклонников бесчисленных хотя
в паломничестве золотом всегда
зенита точка наступает где
уже не сила юности а зрелость
усталой колесницей правит: день
склоняется и солнце словно слепнет
зенит прошедший знает: может с ним
закат — забвенье — превозможет сын
45

VIII
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy.
Why lovest thou that which thou receivest not gladly,
Or else receivest with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-runed sounds,
By unions married, in oftend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who cofounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire and childe and happy mother,
Who, all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song, being many, seeming one,
Sings this to thee, Thou single wiltprove none'.
LXVI
Tired with all this, for restful deth I cry, —
As, to behold Desert a beggar born,
And needy Nothing trimm'd in jollity,
And purest Faith unhappily forsworn,
And gilded Honour shamefully misplaced,
And maiden Virtue rudely strumpeted,
And right Perfection wrongfully desgraced,
And Strength by limping Sway disabled,
And art made tongue-tied by Authority,
And Folly, doctor-like, controlling Skill,
And simple Truth miscall'd Simplicity,
And captive Good attending captain III:
Tired with all this, from this would I be gone,
Save that, to die, I live my love alone.
46

VIII
ну вот и тема только как-то грустно
восторги наслаждений тишь да гладь
когда кругом непогрешимы чувства
непогрешимость может докучать
коль подлинно согласье ладных звуков
и конрапункт уверенно течет
их сопряженность станет им порукой
от чар что одиночество влечет
коснись — звенит струна единым звуком:
единый строй супружеская связь
глава семьи счастливая супруга
и их дитя — семья отозвалась
и песня бессловесная известна:
здесь только одиночеству *^а^» места
LXVI
устал я от того что хуже смерти
и смерть зову как предков беспризорный
убогий под мигалкой министерской
от верности отрекшийся позорно
не гордость злата — гонор позолоты
пинки невинность на панель пригнали
ложь совершенство извратит в уродство
в бессилье силу гонит власть хромая
косноязычным делают искусство
диагнозы безмозглые цензуры
безумства блажи ей — бездонность чувства
а правды прямота — наивность дуры
дошел до дна — сошел бы и со дна
да только ты осталась бы одна
47

George Gordon Noel Byron
TO CAROLINE
Thinkst thine I saw thy beauteaus eyes
Suffused in tears, implore to stay;
And heard unmoved thy plenteous sighs,
Wich said far more than wards can say?
Though keen the grief thy tears exprest,
When love and hope lay both o'erthrown,
Yet still, my girl, this bleeding breast
Throbb'd with deep sorrow as thine own.
But when our cheeks with anguish glow'd,
When thy sweet lips were join'd to mine,
The tears that from my eyelids flow'd
Were lost in these which foil from thine.
Though couldst not feel my burning cheek,
Thy gushing tears had quench'd its flame;
And as thy tongue essay'd to speak,
In signs alone it breathed my name.
And yet, my girl, we weep in vain,
In vain our fate in sights deplore;
Remembrance only can remain, —
But that will make us weep the more.
Again, thou best beloved, adieu!
Ah! If thou canst, o'ercome regret;
Nor let thy mind past joys review, —
Our only hope is to forget!
48

Из поэзии Д. Г. Н. Байрона
КАРОЛИНЕ
взгляд незабвенных глаз в слезах
влеченьем ослеплённый зов
и каждый вздох — как крыльев взмах
куда красноречивей слов
пронзительней невыразим
конец надежды и любви
в душе моей ни слов ни сил
душа моя как ни зови
когда на лицах наших страсть
пылала и касались губ
моих твои — тогда слилась
горча но холодя щеку
из-под моих прикрытых век
слеза с твоими и самим
слезам ты словно бы в ответ
дышала именем моим
с тех пор оплакивать тщету
и сожалеть нам суждено
воспоминаний пустоту
не населить — и всё равно
прости душа моя прости
раскаянья не превозмочь
кружатся грусти-радости
надежда есть: забыть — и прочь
49

THE CORNELIAN
No specious splendour of this stone
Endears it to my memory ever;
With luster only once it shone,
And blushes modest as the giver.
Some, who can snoor at friendship's ties,
Have, for my weakness, oft reproved me;
Yet still the simple gift I prize,
For I am sure the giver loved me.
He offer'd it with downcast look,
As fearful that I might refuse it;
I told him, when the gift I took,
My only fear should be no lose it.
This pledge attentively I view'd
And sparkling as I held it near,
Methought one droop the stone bedew'd,
And ever since I've love a tear.
Still, to adorn his humble youth,
Nor wealth nor birth their treasures yield,
But he who seeks the flowers of truth
Must quit the garden for the field.
Tis not the plant uproar'd in sloth,
Which beauty shows, and sheds perfume;
The flowers which yield the most of hoth
In Nature's wild luxurian bloom.
Had Fortune aided Nature's care,
Fore once forgetting to be blind,
His would have been an ample share
If well proportion'd to his mind.
But had the goddess clearly soon,
His form had fix'd her fickle breast;
Her countless hoards would his have been,
And none remain'd to give the rest.
50

КОРНЕЛИАНСКОЕ
не благость блеска основанья
запала в память и пленила
я помню свет его сиянья
и знаю жертвенную силу
поправший дружеские узы
всегда бранит меня к несчастью
но дару ясного союза
я просто верен: сопричастен
его дары как жест смиренья
и кто бы мог его отвергнуть
я принял их как откровенье
я буду им навеки верен
в обете этом все ответы
теперь я знаю что способна
одна слеза потоком света
преобразить основ основу
и купол света увенчает
обезображенные годы
презрев бесплодные печали
воимя правды и свободы
ни томность лености и неги
ни прелести благоуханье
созреют светом в человеке
природы щедрые даянья
она воистину прекрасна
споспешествует ей фортуна
и зрелый сообразный разум
плоды — да не преходят втуне —
пожнет — и ведает богиня
владея рогом изобилья
падет к его стопам отныне
ее непостоянство пылью
51

WRITTEN AFTER SWIMMING FROM SESTOS
TO ABYDOS
If, in the month of dark December,
Leander, who was rightly wont
(What maid will not the tale remember?)
To cross thy stream, broad Hellespont!
If, when the wintry tempest roar'd,
He sped to Hero, nothing loth,
And thus of old thy current pour'd,
Fair Venus how I pity both!
For me, degenerate modern wretch,
Though in the genial month of May,
My dripping limbs faintly stretch,
And think I've done a feat today.
But since he cross'd the rapid tide,
According to the doubtful story,
To woo — and — Lord knows what beside,
And swam for Love, as I for Glory;
T were hard to say who fared the best:
Sad mortals! Thus the gods still plague you!
He lost his labour, I my jest;
For he was drown'd, and I've the ague.
THOUGHTS ON FREEDOM
They only can feel freedom truly who
Have worn long chains — the helthy feel not helth
In all its glow — in all its glory of
Full veins and flushing cheeks and bounding pulses,
Till thay have known the interregnum of
Some malady that links them to their beds
In some wide — common — feverish hospital
Where all are tended — and none cared for, left
To public nurses, paid for pity, till
They die — or go forth cured, but withot kindness.
52

ПОСЛЕ ПЛАВАНЬЯ С СЕСТОСА НА АБИДОС
Как в мрачном декабре Леандр
Пустился, помня старину,
(Речь шла о деве легендарной)
За Геллеспонт, презрев волну,
Презрев рев холода и бури,
Спешил он к Геро, окрылен,
Сквозь ливень; я был в той же шкуре,
Венера милая, что он!
Мне, современному подонку,
Под майским проливным дождем
Хотелось думать, что вдогонку
За ним сквозь время мы плывем.
И вот я не могу понять
Что те, что нынешние нравы:
Ни суть наград, ни жуть преград, —
Он ждал Любви, я жаждал Славы;
Кто ж больше заплатил из нас,
Печальных смертных? В страшной схватке
Он утонул; мне ж Божий глас
Судил валяться в лихорадке.
О СВОБОДЕ
лишь тот способен ощутить свободу
кто сносит цепь — ведь бодрость не здоровье
весь пыл ее — всего лишь только слава
вен полных крови щек румяных пульса
пока за междуцарствием болезни
к больничной койке не ведут под руки
в лечебницу открытую для всех
кто свален лихорадкой — где они
покинутые всеми умирают
иль исцелясь уходят дальше жить
53

ON THIS DAY I COMPLETED MY THIRTY-SIXTH YEAR
Tis time this heart should be unmoved,
Since others it hath ceased to move:
Yes, though I cannot be beloved,
Still let me love!
My days are in the yellow leaf;
The flowers and fruits of love are gone;
The warm, the cankee, and the grief
Are mine alone!
The fire that on my bosom preys
Is lone as some volcanic isle;
No torch is kindled at its blaze —
A funeral pile.
The hope, the fear, the jealous care,
The exalted portion of the pain
And power of love, I cannot share,
But wear the chain.
But 'tis not thus — and 'tis not here —
Such soughts should my soul, nor now,
Where glory decks the hero's biar,
Or binds his brow.
The sword, the banner, and the field,
Glory and Greece, around me see!
The Spartan, borne upon his shield,
Was not more free.
Awake! (not Greece — she is awake!)
Awake, my spirit! Think though whom
Thy life-blood tracks its parent like,
And then strike home!
Tread those reviving passions down,
Unworthy manhood! — unto thee
Indifferent should the smile or frown
Of beauty be.
54

В ДЕНЬ ТРИДЦАТИШЕСТИЛЕТИЯ
в тот миг когда б остановить
могла навеки сердце смерть
иметь — но не любимым быть —
и не иметь
жизнь истлевает как листва
и с ней цветы-плоды любви
тлен тратит мысли и слова
и не зови
пожравший грудь твою огонь
где только стылой лавы смерть
жег и слепя сжигал но он
не светоч нет
опека ревности и страх
от доли боль не отличить
любовь оставить в дураках
и цепь влачить
и то не так — и здесь не тут —
мысль — шок души: но не сейчас
когда венчает слава путь
в последний раз
с мечом — под знаменем — везде
эллады славы и мечты
спартанца на его щите
свободней ты
проснется дух и вспомнит всех
кого в круговорот основ
жизнь вовлекла подобьем вех
своих шагов
ток новью попранных страстей
мужского-женского черты
и безразличье всех путей
для красоты
55

If though regret'st thy youth, why live?
The land of honorable death
Is here — up to thr field, and give
Away thy breath!
Seek out — less joften sought that found —
A soldier's grave, for thee the best;
Then look around, and choose thy ground,
And take thy rest.
That hell has nothing better left to do
Than leave them to themselves; so much more mad
And evil by their own inturnal curse,
Heaven cannot make them better, nor I worse.
A FRAGMENT
When, to their airy hall, my father's voice,
Shall call my spirit, joyfull in their choice;
When, pois'd upon the gale, my form shall ride,
Or, dark in mist, descend the mountain's side;
Oh! may my shade behold no sculpture'd urns,
To mark the spot, where earth to earth returns:
No lengthen'd scroll, no praise encumber'd stone;
My epitaph shall be, my name alone:
If that with honour fail to crown my clay,
Oh! may no other fame my deeds repay,
That, only that, shall singl out the spot,
By that remember'd or with that forgot.
56

предавши юность жизни смысл —
последней почести подвох —
снискать теряя в битве жизнь
последний вздох
смотри ж искать или смотреть
в солдатскую могилу путь
и не свернуть и только смерть
чтоб отдохнуть
не хуже было бив аду
безумью брошенному здесь
но Небо видит ту беду
что ждет их днесь
ФРАГМЕНТ
Когда в чертог пустынный отчий глас
Дух призовет блаженный мой как раз,
Колеблем ветром, образ мой качнётся:
Как тьма во мгле, сошедшей с гор, очнётся,
Едва ли тень моя узрит впотьмах
Мрак урн, в которых прах нисходит в прах,
Скрижалью-эпитафией вполне
Одно моё лишь имя станет мне;
Коль этой честью мне воздаст судьба,
Иного и не надобно суда,
И в этом ничего не изменить:
За это помнить, с этим позабыть.
57

Samuel Becket
SONNET
At last I find in my confused soul,
Dark with the dark flame of the cypresses,
The certitude that I cannot be whole,
Consummate, finally achived, unless
I be consumed and fused in the white heat
Of her sad finite essence, so that none
Shell sever us who are at last complete
Eternally, irrevocably one,
One with the birdless, cloudless, colourless skies,
One with the bright purity of the fire
Of which we are and for which we must die
A rapturous strange death and be entire,
Like syzygetic stars, supernly bright,
Conjoined in One and in the Infinite!
SONG
Age is when to a nan
Huddled o'er the ingle
To put the pan in the bed
And bring the toddy
She comes in the ashes
Who loved could not be won
Or won not loved
Or some other trouble
Comes in the ashes
Like in that old light
The face in the ashes
That old starlight
On the earth again
58

Из поэзии Сэмюэла Бекета
СОНЕТ
Смущенная душа, в конце концов,
В тени гигантских кипарисов-свеч
Открылась в несвершенности основ,
И целостность не в силах их облечь
Пока дотла меня твой аромат
Каленьем белым не испепелит,
И тень разлук растает в снах утрат,
И стану я, в одно с тобою слит,
Одним с пустым, бесцветным, ясным небом,
Одним с ярчайшей чистотой огня,
Откуда мы — и где мы канем в небыль
Восторгом странной смерти — ты-и-я,
Как свет небесных звезд, что век за веком
Соединяет Бога с человеком.
ПЕСНЯ
Век когда человеку
Поеживаясь у очага
Вздрагивая перед колдуньей
Еще подложит жаровню в постель
Или притащит тодди
Она является в золе
Кто любит непобедим
А то побежденных не любят
Или еще какая беда
Является в золе
Все в том же свете
Лицо в золе
Что с вечных звезд
Снова на землю
59

ANTIPEPSIS
And the number was uneven
In the green of holy Stephen
When before the ass the cart
Was harmessed for a foreign part.
In the should not be seen the sign
Of hasard, no, but of design,
Fof of the two, by common consent,
The cart was the more intrlligent.
Whose exceptionally pia
Mater hatched this grand idea
Is not known. He or she,
Smiling, unmolested, free,
By this one act the mind become
A providential vacuum,
Continues still to stroll amok,
To eat, drink, piss, fart and fuck,
Assuming that the fucking season
Did not expire with that of reason.
Now through the city spreads apace
The cry: A thought has token place!
A human thought! Ochone! Ochone!
Purissimo Virgo! We're undone!
Bitched, buggered and bewildered!
Bring forth your dead! Bring forth your dead!
BRIEF DREAM
go end there
one fine day
where never till then
till as much as to say
no matter where
no matter when
60

НЕСВАРЕНИЕ
И выпал в юности Стивену
Нечет святому-наивному,
И двуколка, поставленная впереди осла,
Зло за море повезла.
Едва ли, мыслилось, сыщется зрак
Распознавший бы этот знак,
Потому как, выходит из замысла,
Двуколка куда смышленей осла.
Чья кротчайшая среди прочих метла
Идею великую родила
Неизвестно. Он или она,
Улыбчива, ненавязчива, не стеснена,
Уму лишь за этот акт гениальный
Уготован вакуум провиденциальный,
Странствие тянется к неистовству страха,
Жрущего, ссущего, пердящего, трахающего
В надежде на то, что блядские времена
Поэтому нескончаемы. Он или она.
Теперь вот по городу перетолки:
Ведь всё отсюда — а где осколки!
Вопли и сопли: Ох-хо-хо! О-го-го!
Один удумает — и весь за него
Отдувается сбитый с толку народ!
Мертвых несите вперед! Мертвых несите вперед!
МГНОВЕНЬЕ ДРЕМЫ
туда к вечеру
день погожий
где потом никогда
ни на что не похожий
до скончания вечности
никуда навсегда
61

CALVARY BY NIGHT
the water
the waste of water
inthewamb of water
an pansy leaps
rocket of bloom flare flower of night with for me
on the breasts of the water it has closed it has made
an act of floral presence on the water
the tranquil act of the cycle on the waste
from the spouting forth
to the re-enwombing
an untroubled bow of petal and fragrance
kingfisher abated
drowned for me
Lamb of my insustenance
till the clamour of a blew flower
beat on the walls of the wamb of
the waste of
the water
ROUNDELAY
on all that strand
at end of day
steps sole sound
until unbidden stay
then no sound
on all that strand
long no sound
until unbidden go
steps sole sound
long sole sound
on all that strand
at end of day
62

НОЧНАЯ ГОЛГОФА
вода
сток воды
на лоне воды
анютины глазки качаются
ракеты-вечерницы цвет просверк ночной цветок для меня
на персях воды замкнут свершен
акт растительного присутствия на воде
невозмутимость цикла в стадии убывания
из струящихся дальше
к возвращенью во чрево
беззаботных поклонов лепестка с ароматом
зимородок подбитый
утонул за меня
Агнец моего воздержанья
пока ропот цветка голубого
бьется о стенки лона
стока
воды
РОНДЕЛЬ
на всю эту канитель
под вечер
вдруг одинокая нота
и замирает незваная
и больше ни звука
на всю эту канитель
долго ни звука
пока незваная не
вплетается одинокая нота
длинная одинокая нота
во всю эту канитель
под вечер
63

СОДЕРЖАНИЕ
3 Волны
9 Карнавал во время перестройки
16 Освобождение
17 Подземный сквозняк
18 Впечатление, Ночь многолюдья
19 Песня счастливых утопленников
21 Из поэзии Уильяма Блейка
22 Огни
25 Дивный образ (из поэзии ую Блейка)
26 Пустыня
27 Lege Artis
28 «За железною дверью...», Краткая молитва
(из поэзии М. Калеко)
29 Утрата, Стихи из комода (из поэзии Э. Дикинсон)
30 Оклик
31 Мы свободны (из поэзии А. Теннисона)
32 Новая книга
35 Из поэзии Редьярда Киплинга
36 Рефрен
Shakespeare & С0
38 William Shakespeare Sonnets
39 Из поэзии Уильяма Шекспира Сонеты
48 George Gordon Noel Byron. To Caroline
49 Из поэзии Д.Г.Н.Байрона. Каролине
50 The Cornelian
51 Корнелианское
52 Written After Swimming From SestosTo Abidos
52 Thoughts On Freedom
53 После плаванья с Сестоса На Абидос
53 О свободе
54 On This Day I Completed My Thirty-sixth Year
55 В день исполнения тридцатишестилетия
56 A Fragment
57 Фрагмент
58 Samuel Becket. Sonnet, Song
59 Из поэзии Сэмюэла Бекета. Сонет, Песня
60 Antipepsis, Brief Dream
61 Несварение. Мгновенье дремы
62 Calvary Night, Roundelay
63 Ночная Голгофа, Рондель
64