Нация и империя в русской мысли начала XX века - Сергеева С.М.

Author: Сергеева С.М.
Tags: история философии история история россии
ISBN: 5-9884-006-8
Year: 2004
Similar
Взыскующие Града. Хроника русских литературных, религиозно-философских и общественно-политических движений в частных письмах и дневниках их участников, 1829–1923 гг. Антология. Кн.4 1907-1908
Между Дионисом и Аполлоном. Очерки о русской культуре «серебряного века
Переписка (1903-1919)
De Visu 05
Text
                    Нация
и империя
в русской мысли
начала XX века
Издательская группа с гс н м с н
Издательский Дом «ПРЕНСА»
МОСКВА-2004

ББК 87.3(2)
Н35
Составление, вступительная статья и примечания —
СМ. Сергеева
Раздел В.В. Розанов — составление и примечания
А. В. Ломоносова
Н 35 Нация и империя в русской мысли начала XX века. —
М.: - 352 с.
ISBN 5-9884-006-8
Книга «Нация и империя в русской мысли начала XX века» — впер-
вые собирает под одной обложкой сочинения самых значительных оте-
чественных мыслителей указанного периода, писавших о националь-
но-государственных проблемах России. Что такое истинный и что та-
кое ложный национализм, как строить национальную политику в мно-
гонациональной стране, какими должны быть приоритеты российской
внешней политики, как соотносятся национальное и имперское созна-
ние, существует ли национальный вопрос в культуре, — вот некоторые
темы, обсуждаемые ими. В антологии с такими знаменитостями как
В.В. Розанов, П.Б. Струве, М.О. Меньшиков соседствуют несправед-
ливо забытые П.П. Перцов и Д.Д. Муретов; в ней представлены пер-
вые публицистические опыты будущего теоретика национал-больше-
визма Н.В. Устрялова и будущего лидера евразийства П.Н. Савицкого;
читатель откроет для себя геополитика Валерия Брюсова и мистичес-
кого националиста Андрея Белого...Подавляющее большинство мате-
риалов вошедших в сборник после 1917 г. не переиздавалось, некоторые
тексты публикуются впервые. Издание снабжено обстоятельной всту-
пительной статьей и комментарием современного историка.
Актуальность книги не вызывает сомнений. Сегодня, как и в начале
прошлого столетия, национально-государственные проблемы стали в
России наиболее острыми. Размышления наших выдающихся
соотечественников могут помочь в поиске правильного пути их
решения, избежать однажды уже совершенных ошибок.
© Сергеев СМ., текст, вступительная статья,
примсчсния,2003
© Коршунов В.П., оформление, разработка
серии 2003
© Издательская группа «СКИМЕНЪ», 2003

СОДЕРЖАНИЕ
С. М. Сергеев
Русский национализм и империализм начала XX века 5
Запретные слова 5
Нация и национализм 6
Генезис и типология русского национализма 11
Судьбы русского национализма 17
М.О. Меньшиков
Великорусская партия 21
Естественная власть 31
Пустоцвет 34
Властьсвета 35
Третья культура 37
Велико-восточный вопрос 42
Тирания слабых 48
Конгресс народов 54
Теория вражды 57
Нецарственный империализм 61
Новый и старый национализм 68
Преступная романтика , 74
Кто кому должен? 80
Близость конца 86
Народности, как сословия 89
В. В. Розанов
Евреи в жизни и в печати 93
Малороссы и великороссы 95
Привислинские публицисты у московского «князя» в гостях 100
Национальное назначение 104
Сила национальности 108
Окраинная кичливость и петербургское смирение 111
Белоруссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России 114
Террор против русского национализма 130
Космополитизм и национализм 133
Центробежные силы в России 134
Голос малоросса о неомалороссах 139
«Трудности» для инородцев 143

Князь Е.Н. Трубецкой и Д.Д. Муретов 144
Великороссия и Украина на киевских съездах 25 марта-8 апреля .151
П.П. Перцев
Обратный патриотизм 156
«Весна» и национализм 159
Славянофильство или неославизм? 162
Парусное государство 165
Д.Д. Муретов
Правда нашей войны 169
Этюды о национализме 181
I. Эрос в политике 181
И. Великий и малый национализм 185
О понятии народности 189
П.Б. Струве
Великая Россия 205
Интеллигенция и национальное лицо 220
Два национализма 223
Великая Россия и святая Русь 230
Национальное начало в либерализме 235
Австро-германское «украинство» и русское общественное мнение . 236
Национальный эрос и идея государства 239
КВ. Устрялов
К вопросу о сущности «национализма» 245
К вопросу о русском империализме 251
П.Н. Савицкий
Борьба за империю. Империализм в политике и экономике 261
I. Империя и империализм 261
И. Идеология великой Германии у Фридриха Листа 276
III. «Die Weltpolitik» в новейшей немецкой литературе 288
IV. Элементы русского империализма 289
В.Я. Брюсов
В эту минуту истории 310
Разрешение македонского вопроса 314
Новая эпоха во всемирной истории 316
Андрей Белый
Россия 329
Штемпелеванная культура 334
Примечания 342

СМ. СЕРГЕЕВ
РУССКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ
И ИМПЕРИАЛИЗМ НАЧАЛА XX ВЕКА
Запретные слова
Нация и империя — вот ценности, казалось бы, наиболее чуж-
дые классическому типу русского интеллигента. Так было при ца-
ризме, так продолжалось при Советах, под знаком отрицания этих
понятий прошла демократическая революция конца 1980-х— на-
чала 1990-х гг. Да, всегда существовала маленькая горстка презрен-
ных отщепенцев — ретроградов, «контриков», фашистов — но не
она определяла либеральное, гуманное, интернационалистское
лицо ордена русской интеллигенции, из состава коего шовинкству-
ющие и великодержавствующие еретики незамедлительно исклю-
чались. Однако буквально в самое последнее время стало происхо-
дить нечто странное: власть кардинально поменяла официальную
риторику с абстрактно-демократической на национал-патриотичес-
кую, подавляющее большинство либеральных партий только и го-
ворят, что о Великой России, наконец, умственные и художествен-
ные вкусы и пристрастия нового поколения отечественных интел-
лектуалов явно стали склоняться к табуированным ранее идеям и
образам. Конечно же, не по Радищеву—Грановскому—Милюкову
защищают диссертации молодые философы и историки, а по Ле-
онтьеву—Розанову—Ильину; невозможно вообразить современно-
го высоколобого юношу за чтением Поппера или Сахарова — он
штудирует Юнгера или Льва Гумилева; лет десять назад, не ожидал
ли романы Крусанова и фильмы Балабанова интеллигентский ост-
ракизм? В мою задачу не входит анализ причин этого идейного сдви-
га, важнее другое: запретные слова «нация» и «империя» обрели ле-
гальный статус в общественном сознании, следовательно, неизбе-
жен взлет национализма и империализма как идеологий. Задача ис-
торика — пытаться найти аналогии современным явлениям в
прошлом и сопоставить их, дабы понять, какие плоды эти явления
могут принести. В России была эпоха, отчасти напоминающая

6 Русский национализм и империализм начала XX века
нашу — начало XX века, тогда тоже совершались великие соци-
альные катаклизмы, распадалась на части единая некогда страна,
обострялось внимание к национально-государствен ной проблема-
тике. Именно в те годы наиболее ярко заявили о себе русский на-
ционализм и империализм, представленные целым созвездием вы-
дающихся умов. Есть, как мне кажется, большой смысл в обраще-
нии к их наследию, возможно, оно подскажет нам ответы на неко-
торые волнующие нас сегодня вопросы, предостережет от уже
однажды сделанных ошибок...
Нация и национализм
Национализм и империализм — идеологии, находящиеся друг
к другу в сложных, противоречивых отношениях: в чем-то они
родственны как близнецы-братья, где-то сталкиваются как смертель-
ные враги. Для того, чтобы разобраться в этой непростой диалекти-
ке сперва необходимо определиться в терминах. Начнем с национа-
лизма — понятия гораздо более расплывчатого, по поводу коего об-
ществоведами сломано немало концептуальных копий. Оговорюсь
сразу, что рассматриваю национализм как идеологию, а не как, со-
циально-политическое явление, мой очерк посвящен истории мыс-
ли, а не истории деяний.
По крайней мере, одно в отношении национализма бесспор-
но: его субъект — нация. Национализм — это идеология, в которой
высшей ценностью является нация как единое целое, ил и, говоря ел о-
вами Шарля Морраса, в которой «нация занимает высшую точку в
иерархии политических идей»1. Но сразу же возникает вопрос: а что
собственно такое нация? Кажется, нет более безнадежно запутан-
ного термина. Тем не менее, можно констатировать, что большин-
ство этнологов относит появление наций на исторической арене к
концу XVIII — первой половине XIX веков. Мнение немецкого
философа Курта Хюбнераотом, что «феномен нации <...> издрев-
ле составлял субстанциональную основу государств, не исключая
<...> античности и Средневековья»2, в современной литературе по
национальному вопросу стоит особняком. Размашистая хроноло-
гия Хюбнера основывается на его не менее размашистом опреде-
лении нации, которая, с его точки зрения, «представляет собой ин-
дивидуальную историческую культурную форму с особенной ис-
1 Цит. по: Руткевич A.M. Политическая доктрина Шарля Морраса //
Моррас Шарль. Будущее интеллигенции. — М., 2003. — С. 147.
2 Хюбнер Курт. Нация: от забвения к возрождению. — М., 2001. — С. 9.

СМ. Сергеев 7
торической судьбой <...>»3. С другой стороны, сторонники поздне-
го происхождения наций порой впадают в гораздо более прискорб-
ную крайность, фактически отрицая реальность последних, изоб-
ражая их какими-то идеологическими фантомами, конструируемы-
ми властными, экономическими и интеллектуальными элитами. В
умеренной форме эта тенденция проявляется у американского ав-
тора Бенедикта Андерсона, полагающего, что нация — «это вооб-
раженное политическое сообщество, и воображается оно как что-
то неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное»4. В ра-
дикальной — у английского исследователя Эрнеста Геллнера, ут-
верждающего, что не нации порождают национализм, а, наоборот,
последний сам «изобретает нации»5. Определенные основания у
«конструктивистской» теории нации, безусловно, имеются, но ее
абсолютизация противоречит и историческим фактам и простому
здравому смыслу. Мне близка взвешанная, «серединная» позиция
другого англичанина Энтони Д. Смита, считающего, что хотя в
окончательном виде нации — продукт Нового времени, они име-
ют вполне реальные корни в предшествующих им этнических об-
щностях: «некоторые процессы, участвующие в формировании
нации, восходят к средневековью, а, может быть, даже к более ран-
нему времени»6. Конечно, в образовании наций элемент идеоло-
гического конструирования играл огромную роль, но объектом кон-
струирования все же являлись не оторванные от действительности
абстракции, а веками существовавшие у данного этноса традиции,
преемственность которых хорошо чувствуется даже на бытовом
уровне. Кстати, нельзя ли предположить влияния на создателей
«конструктивистской» теории (ими, естественно, неосознанного)
их собственных экзистенциальных импульсов, ведь родина Андер-
сона действительно была сконструирована буквально ex nihilo, a
для еврея Геллнера (как и для другого его единомышленника Эри-
ка Дж. Хобсбаума) англичанин времен Шекспира или Столетней
войны — никаким боком не предок?..
Итак, нация — не синоним этноса, но — и не антоним, скорее,
определенный этап в его развитии. В чем же своеобразие этого эта-
па? Как известно, слово «нация» первоначально значило — земля-
ки, уроженцы одной и той же местности. Но в эпоху Великой фран-
3 Там же. — С. 52.
4 Андерсон Бенедикт. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках
и распространении национализма. — М., 2001. — С. 30.
5Там же. —С. 31.
6 Смит Энтони Д. Национализм и историки // Нации и национализм. —
М.,2002. -С. 258.

8 Русский национализм и империализм начала XX века
цузской буржуазной революции оно приобрело совершенно иной
смысл: политическое объединение полноправных и ответственных
граждан страны, по формуле аббата Сийеса, «совокупность инди-
видов, подчиняющихся общему закону и представленных в одном
и том же законодательном собрании»7. Позднее, это абстрактно-
юридическое определение стало обрастать культурно-исторической
конкретикой, прежде всего в трудах германских мыслителей. Так
Фридрих Шлегель в «Философских лекциях 1804 — 1806 годов» раз-
делял «расу» (естественную общность) и возникающую на ее осно-
ве «нацию» (политическое образование), но последняя представ-
лялась ему не группой участников «общественного договора», а
органической «единой личностью», связанной общими обычаями
и языком8. Столетие спустя Макс Вебер как важнейшие основания
нации выделит «языковую общность» и стремление к созданию го-
сударства9. Слияние политического и этнокультурного элементов
происходило не только в теории, но и на практике, что весьма убе-
дительно продемонстрировали «весна народов» 1848 года, объеди-
нение Италии и Германии, пресловутое «дело Дрейфуса» и появле-
ние националистических движений и партий в самых «передовых»
странах Европы... Таким образом, понятие нации, в подражание
гегелевской триаде, проделало следующий путь: этнос — полити-
ческая общность — этнополитическая общность.
Мне представляется, что нацию и следует определить как такую
этническую общность, главная ценность которой — политическое и
культурное единство. Нация — та форма, какую этнос принимает в
условиях современного (индустриального) общества в отличие от
своего состояния в условиях традиционного (аграрного) общества,
когда соединяющими скрепами этноса были иерархически-сослов-
ные и религиозные ценности (условно назовем это состояние на-
родом). Разрушение основ традиционного общества, его сословная
ассимиляция и секуляризация, ведет к тому, что этнос начинает
структурироваться вокруг новых организующих начал: националь-
ного государства и светской национальной культуры. Соответствен-
но, «нация становится главной общественной ценностью для че-
ловека Нового времени» (СВ. Оболенская)10, заменив собой Цер-
7 См.: Европейские революции 1848 года. «Принцип национальности» в
политике и идеологии. — М., 2001. — С. 8; Хюбнер Курт. Указ. соч. — С. 118.
8 О шлегелевской теории нации и ее влиянии на русскую мысль пер. тр.
XIX в. см.: Зорин Андрей. Кормя двуглавого орла... Литература и государ-
ственная идеология в России в поел. тр. XVIII — пер. тр. XIX в. — М., 2001. —
С. 352 -359.
9 См.: Баньковская Светлана. Воображаемые сообщества как социологи-
ческий феномен //Андерсон Бенедикт. Указ соч. — С. 8.

СМ. Сергеев 9
ковь и сюзерена (общину, цех и т. д.). Не то, чтобы религиозные и
корпоративные ценности исчезают вовсе, отнюдь нет, но они все-
таки оказываются частными в сравнении с общекультурными и об-
щегражданскими: Данте становится важнее Франциска Ассизско-
го, верность конституции — важнее верности монарху.
Большой и сложный вопрос: является ли национализм особой иде-
ологией? Есть серьезные основания считать его служебным идей-
но-эмоциональным комплексом, который могут использовать в
своих целях любые идеологии. Действительно, национализм воз-
никает в лоне либерализма как важнейшее орудие для сокрушения
традиционных общественно-политических структур и монархичес-
ки-имперских режимов. Но уже во второй половине XIX века про-
исходит «национализация» практически всех правящих европейс-
ких династий, тогда же национальная идея инкорпорируется в тра-
диционалистскую политическую доктрину. Характерен, в этом смыс-
ле, один символический пример. Знаменитая «Германская песнь»
(«Германия, Германия превыше всего / Превыше всего в мире!») была
сочинена в 1841 г. либералом X. Хофманом фон Фаллерсбленом, го-
нимым прусскими властями, но уже в конце 1870-х гг. она, по сути,
становится неофициальным гимном бисмарковской империи и,
прежде всего, ее правоконсервативных кругов11. В XX веке нацио-
нализм одинаково декларируется фашистскими режимами и участ-
никами Сопротивления; властвующие марксисты-интернационали-
сты в СССР, победившие шовинистический гитлеризм, неожидан-
но бросаются на борьбу с космополитизмом; так или иначе, тяготе-
ют к национализму практически все антиколониальные движения в
Третьем мире и, — риторика неоколониалиста Буша-младшего...
Кэтрин Вердери определяет национализм как «политическое при-
менение символа нации при помощи дискурса и политической дея-
тельности, а также чувство, которое заставляет людей реагировать
на его применение»12. Поддерживая ее, современный российский
историк А.И. Миллер пишет: «Национализм, таким образом, не стоит
в одном ряду с идеологиями типа либеральной или социалистичес-
кой и несводим к одному из нескольких существующих в обществе
политических движений. Невозможно, например, представить себе
либерала-социалиста, если иметь в виду либерализм не как стиль по-
ведения, но как систему ценностей. Между тем либералов-национа-
листов, равно как и социалистов-националистов, история представ-
10 Европейские революции 1848 года. — С. 47.
11 См.: Там же. -С. 76 — 77.
12 Вердери Кэтрин. Куда идут «нация» и «национализм»? // Нации и
национализм. — С. 298.

10 Русский национализм и империализм начала XX века
ляет в неограниченном количестве»13. В поддержку своего тезиса
исследователь приводит высказывание Ральфа Дарендорфа: «В им-
перской Германии были национал-националисты, какТрейчке, на-
ционал-социалисты, как Шмоллер, национал-либералы, как Вебер,
и множество версий и оттенков этих позиций, но все группы испо-
ведовали примат национального».
В принципе, со всем этим нельзя не согласиться. Национализм
сам по себе не выдвигает какого-то особого, одному ему присуще-
го проекта общественно-политического устройства, ему волей-не-
волей приходится «вписываться» в подобные проекты, содержащи-
еся в традиционализме, либерализме или социализме. С этой точ-
ки зрения национализм есть лишь «субидеология», важный, но не
единственный, элемент всякой влиятельной идеологии. Но, с дру-
гой стороны, обратим внимание на то, что у Дарендорфа в отно-
шении к Генриху фон Трейчке фигурирует странный термин «на-
ционал-националист». Как его понимать: как остроумное «словцо»,
или как обозначение какого-то реально существовавшего мировоз-
зрения? Обратимся к характеристике Трейчке, данной Хюбнером:
« <...> ему, в конечном счете, было безразлично, в какой форме дол-
жно осуществиться это единство (единство Германии, — С.С.). Хотя
первоначально ему был свойственен либеральный образ мыслей,
он бы приветствовал и деспотизм, если бы тот достиг желаемой
цели. Поэтому ему не трудно было отказаться от критического от-
ношения к Пруссии в то мгновение, когда выяснилось, что лишь
она одна была в состоянии добиться единства нации»14. В таком виде
национализм («национал-национализм», — радикальный, «интег-
ральный», в терминологии Морраса) предстает уже как «суперидео-
логия», которая может вместить в себя любой социально-полити-
ческий проект, лишь бы он способствовал силе и процветанию на-
ции. Кроме того, очевидно, что союз основных «нормальных» иде-
ологий с национализмом не стал симбиозом: традиционалисты
всегда не доверяли ему из-за его либеральной генеалогии (скажем,
Юлиус Эвола не уставал подчеркивать «регрессивное значение на-
ционального мифа»15); либералы еще с 1860-х гг. подозревали, го-
воря словами лорда Актона, что «национализм есть отрицание де-
мократии»16, сегодня же в либеральном словаре это слово — при-
мер ненормативной лексики; так и не смогли спеться с ним и ком-
мунисты/социалисты (происходившее на наших глазах многолетнее
13 Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском
общественном мнении (вт. пол. XIX в.). — Спб., 2000. — С. 15.
14 Хюбнер Курт. Указ. соч. — С. 217.
15 Эвола Юлиус. Люли и руины. — М., 2002. — С. 37.

СМ. Сергеев 11
заигрывание КПРФ с национальной идеей закончилось ничем). Оче-
видно, что национализм способен играть не только пассивную, но и
активную роль. Не вписываясь в идеологическую триаду Нового вре-
мени, он, тем не менее, является вполне реальной и самостоятель-
ной силой. В то же время, очевидно и то, что партии и движения,
идущие под чисто националистическими лозунгами, находятся в
Европе, России, Северной Америке на периферии большой поли-
тики, чему есть простое объяснение: людей, думающих о целом все-
гда меньше тех, кто думает о частном. Сложность положения нацио-
нализма связана со сложностью субъекта этой идеологии — нации,
которая почти никогда зримо не выступает как единое целое.
Генезис и типология русского национализма
Термин «национализм» укореняется в русском языке в 1880-х —
1890-х гг., он активно используется в тогдашней политической пуб-
лицистике. Любопытно, что либералы употребляют его, как прави-
ло, в сугубо отрицательном смысле (например, в статьях Вл.С. Со-
ловьева, С.Н. Трубецкого и П.Н. Милюкова о «вырождении» и
«разложении» славянофильства). Традиционалисты же охотно
применяют это понятие для обозначения собственной позиции,
скажем, Л.А. Тихомиров в 1897 г., предпочитает говорить о себе и
своих единомышленниках не как о «консерваторах», а как о «рус-
ских националистах»17. Однако наиболее дальновидные из них по-
нимают обоюдоострость «принципа национальности». К.Н. Леон-
тьев, в поздних работах иногда называвший себя националистом18,
тем не менее, всячески старался развести проповедуемый им нацио-
нализм «культурный» и национализм «политический», «племенной»,
«государственный», в котором он видел «лишь одно из позднейших
приложений «великих идей 89-го года», и больше ничего»19.
Впрочем, генезис русского национализма, несмотря на отсут-
ствие в словарном обиходе самого термина, начинается гораздо
раньше конца XIX века. Националистический дискурс несомнен-
но присутствует в писаниях традиционалистов, начиная, по край-
ней мере, с А.С. Шишкова и Ф.В. Ростопчина, он хорошо виден у
таких представителей «официальной народности» как М.П. Пого-
дин, у большинства ранних славянофилов (особенно братьев Ак-
16 Лорд Актон. Принцип национального самоопределения // Нации и
национализм. — С. 51.
17 Тихомиров Лев. Критика демократии. — М., 1997. — С. 627 — 628.
18 Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. — М., 1996. — С. 674.
19 Там же. - С. 538, 645 - 646.

12 Русский национализм и империализм начала XX века
саковых и Ю.Ф. Самарина), Ф.М. Достоевского и Н.Я. Данилевс-
кого, М.Н. Каткова и Н.П. Гилярова-Платонова. Но, конечно, ни
для кого из них он не имел самодовлеющего значения, всегда оста-
ваясь в подчинении у ценностей более высокого порядка — рели-
гиозных и династических (недаром, в знаменитой уваровской фор-
муле «Православие, Самодержавие, Народность» этническое начало
стояло на последнем месте). Единственным исключением здесь
являлся Аполлон Григорьев, для которого самодержавие, похоже,
вообще не было ценностью, а православие представляло собой
«просто известное стихийно-историческое начало»20, т. е., говоря
словами героя Достоевского, «атрибут народности». Григорьев, в
полном соответствии с новоевропейским пониманием нации и в
полном противоречии со славянофилами, полагал, что «залог бу-
дущего России хранится» не в крестьянстве, «а в классе среднем,
промышленном, купеческом по преимуществу»21. Но все эти нова-
торские для того времени мысли не воплотились в какую-либо чет-
кую теорию, оставшись разбросанными в хаотических статьях и
письмах автора «Цыганской венгерки». Параллельно традициона-
листскому формировался либеральный вариант националистичес-
кой доктрины, контуры которого намечаются уже у декабристов
(прежде всего, в «Русской правде» П.И. Пестеля), у реформаторов
1860-х гг. вроде братьев Милютиных, историков «государственной
школы» (К.Д. Кавелин, СМ. Соловьев, Б.Н. Чичерин), и, наибо-
лее последовательно — в поздних статьях и письмах В.Г. Белинс-
кого22. Националистические мотивы можно найти у многих народ-
ников и у первого русского марксиста Г. В. Плеханова. Во второй
половине 1870-х — 1890-х гг. начинает складываться и «интеграль-
ный» национализм — в публицистике издателя газеты «Новое вре-
мя» А.С. Суворина, не имевшего четкой «партийной» принадлеж-
ности, но всегда выступавшего против «распадения России» и «при-
нижения русской народности»23.
Все эти тенденции в полной мере реализовались в первый же
год XX века. В 1901 г. зримо обнаружили себя различные направле-
ния национализма: традиционалистское (создание Русского собра-
ния — первоячейки будущих «черносотенных» организаций, ядром
которого стали поздние славянофилы и приверженцы государ-
20 Григорьев Аполлон. Письма. — М., 1999. — С. 217.
21 Там же.-С. 106.
22 Подробнее см. мою статью «Не хочу быть даже французом...» Виссарион
Белинский как основатель либерального национализма в России // Фигуры и
лица. Приложение к «Независимой газете». № 11 (74), 14 июня 2001. — С. 16.
23 Дневник Алексея Сергеевича Суворина. — М., 1999. — С. 592.

С.М.Сергеев 13
ственных идей М.Н. Каткова), либеральное (статья-манифест
бывшего марксиста, а в юности — поклонника И.С. Аксакова,
П.Б. Струве «В чем же истинный национализм?») и радикальное
(первые статьи бывшего либерального народника М.О. Меньши-
кова в «Новом времени»). Рассмотрим каждое из этих направле-
ний в отдельности.
Наименее интересно в идейном отношении первое из них.
Публицисты традиционалистского лагеря (В.Л. Величко, А.С. Вя-
зигин, В.А. Грингмут, А.А. Киреев, Б.В. Никольский, К.Н. Пасха-
лов, С.Ф. Шарапов), в сущности, ничего не прибавили в теорети-
ческом отношении к тому, что было создано их классиками в
предшествующем столетии. Даже такой действительно выдающий-
ся мыслитель как Л .А. Тихомиров в начале 1900-х гг. лишь уточнял и
конкретизировал то, что им уже было высказано в работах 1890-х гг.
Традиционалистский национализм продолжал пребывать в качестве
третьего члена заветной триады, что, например, находило отраже-
ние в программных документах Союза русского народа, в коих цен-
ности, отстаиваемые «союзниками» перечислялись в следующем по-
рядке: «1. Святая православная вера; 2. Исконно русское неогра-
ниченное царское самодержавие и 3. Русская народность»24. Какие
бы чувства не обуревали «черносотенцев», на интеллектуальном
уровне нация никогда не имела для них самоценного характера. Тот
же Тихомиров неоднократно выступал с резким осуждением «уз-
кой идеи русского интереса», «национального эгоизма», доказывая,
что Россия велика лишь как носительница «идеалов общечелове-
ческой жизни», «христианской миссии, дела Божия»25. В конечном
счете, для искреннего и последовательного традиционалиста, по-
нятие «православный» важнее понятия «русский».
Несмотря на то, что национализм изначально связан с либе-
рализмом, русские либералы (если говорить не об отдельных круп-
ных личностях, а о подавляющем большинстве) принципиально
дистанцировались от него как от «реакционной» идеологии. Си-
туация стала меняться (нельзя сказать, чтобы кардинально) только
после революции 1905 — 1907 гг. Превращение либерального на-
ционализма в идейно влиятельное направление общественной мыс-
ли неразрывно связано с именем его признанного вождя П.Б. Стру-
ве, в капитальном исследовании о котором утверждается, что наци-
онализм являлся «одним из незыблемых столпов его интеллектуаль-
24 Цит. по: Кирьянов Ю.И. Правые партии в России. 1911 — 1917. — М.,
2001.-С. 300.
25 Тихомиров Л.А. Христианство и политика. — М., 2002. — С. 168 — 169.

14 Русский национализм и империализм начала XX века
ной биографии, можно сказать, ее константой, тогда как в отноше-
нии остального его политическая и социальная точки зрения посте-
пенно менялись. Великая, полнокровная, культурная русская нация
была для него <...> главной целью всей его общественной деятель-
ности»26. При этом Струве, так же как и Тихомиров, ограничивал
«принцип национальности» определенными идеологическими и со-
циально-политическими рамками, но, если для последнего нация
возможна в полном смысле слова лишь при господстве православ-
но-монархического сознания, то для первого она может раскры-
вать свой творческий потенциал только в условиях либеральной
демократии. Без «признания прав человека», подчеркивал он, «на-
ционализм есть либо пустое слово, либо грубый обман или самооб-
ман»27. С другой стороны, и либерализм «для того, чтобы быть силь-
ным, не может не быть национальным»28. Единомышленник Струве
B.C. Голубев доказывал, что «бессилие «русского освободительно-
го движения» происходит прежде всего из-за его «бесплодной кос-
мополитической идеологии», что сама успешность борьбы за «евро-
пейские формы государственности» в России «во многом зависит от
силы нашего национального самосознания»29. К 1917 г. «струвизм»
числил в своих рядах немало талантливых пропагандистов, как
именитых (А.С. Изгоев, С.А. Котляревский, А.Л. Погодин), так
и начинающих (В.Н. Муравьев, П.Н. Савицкий, Н.В. Устрялов),
в его распоряжении находился один из лучших журналов того
времени «Русская мысль», в 1910 — 1917 гг. возглавляемый Стру-
ве. Другим важнейшим печатным органом национал-либералов
была газета «Утро России», где, в частности, выделялись статьи
публициста В. Г. Тардова.
«Интегральный», «нововременский» национализм, чьим глав-
ным выразителем являлся М.О. Меньшиков, по внешности имел
много общего с национал-либерализмом. То же утверждение теку-
чести жизни этноса, которая предопределяет неизбежность отми-
рания старых и возникновения новых его общественных форм, то
же отрицание революционизма, то же требование участия всей на-
ции в государственных делах, то же западничество... Фразеология
Меньшикова порой удивительно напоминает формулировки его
постоянного и жесткого оппонента Струве. У него, скажем, можно
прочесть такое классически либеральное рассуждение: «Нация —
26 Пайпс Ричард. Струве: левый либерал, 1870 — 1905. — М., 2001. — С. 31.
27 Струве П.Б. Избранные сочинения. — М.,1999. — С. 29.
28 Он же. Национальное начало в либерализме // Биржевые ведомости. —
Утр. вып. -1914.-7 (20) дек. - С. 2.
29 Национализм. Полемика 1909 - 1917. - М., 2000. - С. 27, 26, 131.

С.М.Сергеев 15
это когда люди чувствуют себя обладателями страны, ее хозяевами.
Но сознавать себя хозяевами могут только граждане, люди обес-
печенные в свободе мнения и в праве некоторого закономерного
участия в делах страны. Если нет этих основных условий граж-
данственности, нет и национальности <...>»30. Или вот он наста-
ивает: «<...>необходим<...>русский имперский клуб — одновре-
менно национальный и либеральный»31. Весьма характерно, что
Меньшиков некоторое время сочувственно относился к деятель-
ности партии кадетов, одним из лидеров которой был Струве. Так
почему же Михаил Осипович и Петр Бернгардович не нашли об-
щего языка?
Прежде всего, принципиально отличны общефилософские
предпосылки их мировоззрений: Струве, отказавшсь от марксизма
и позитивизма, перешел к «этическому идеализму», опиравшемуся
на наследие Канта и Фихте; Меньшиков же был биологическим
детерминистом и социал-дарвинистом с сильной примесью ниц-
шеанства. Отсюда и вытекают все остальные противоречия между
ними: для Струве главная ценность — благо отдельной личности,
для Меньшикова — благо этноса как биологического организма;
первому либеральный строй важен как осуществление высшего
нравственного принципа равноценности всех людей, второму —
как средство «отбора» новой аристократии, устанавливающей за-
коны для «ленивого, мечтательного, тупого, простого народа»32;
с точки зрения духовного вождя национал-либералов националь-
ность определяется принадлежностью к той или иной культуре, по
мнению ведущего публициста «Нового времени» — к той или иной
«расе», «крови», «породе»; если лидер правых кадетов призывал к
утверждению юридического равноправия всех народов Российской
империи, то идейный рупор Всероссийского национального союза
считал инородцев врагами России и потому протестовал против их
присутствия в Думе... Короче говоря, «либерализм» Меньшикова
носил ярко выраженный антидемократический и этнократический
характер и, в сущности, был предельно далек от струвовского со-
циал-либерализма, да и от классического либерализма тоже. Что же
касается взаимоотношений с традиционалистами, то автор «Писем
к ближним» неоднократно подчеркивал, что главное его отличие от
них в том, что для него высшей ценностью в уваровской триаде яв-
ляется ее третий элемент — народность. Другие «нововременцы» (сам
30 Меньшиков М.О. Выше свободы. — М., 1998. — С. 89.
31 Письма к ближним. — Июнь 1906. — Издание М.О. Меньшикова. —
С. 963.
32 Там же. - Январь 1908. - С. 40.

16 Русский национализм и империализм начала XX века
А.С. Суворин, В.В. Розанов, П.П. Перцов) и идеологи Всероссийско-
го национального союза типа П.И. Ковалевского в тех или иных ва-
риациях также развивали биологизаторский и этнократический под-
ход к национальной проблеме.
Таким образом, используя сделанный ранее вывод о двойствен-
ном характере националистического дискурса, и исходя из предло-
женной выше типологии русского национализма, можно конста-
тировать, что традиционалистская и либеральная версии последнего
представляют собой «субидеологии», а «интегральный» — «супери-
деологию». В то же время нельзя не заметить, что между разными
направлениями русского национализма существовали не только
взаимоотталкивания, но и взаимовлияния. Особенно это заметно
на примере идейной эволюции Струве, активно использовавшего
в годы первой мировой войны такое ключевое понятие из арсенала
традиционалистов как Святая Русь и поддержавшего иррациона-
листическую концепцию «национального эроса» Д.Д. Муретова,
которая более приличествовала бы «нововременцам» (недаром, в
ее защиту выступил В.В. Розанов). Последние, впрочем, тоже до-
вольно часто заимствовали те или иные идеологемы и у традицио-
налистов, и у национал-либералов.
Теперь два слова об имперской проблеме в русской обществен-
ной мысли начала XX века. В виде ее самостоятельного течения импе-
риализм тогда не оформился (некоторые намеки на это есть, пожа-
луй, только в политической публицистике В.Я. Брюсова) и развивал-
ся как часть националистической идеологии. Под империализмом
подразумевалась не «высшая стадия развития капитализма» (В.И.
Ленин), а осуществление многонационального единства в рамках од-
ного государства или стремление ктакому единству. В принципе, на-
ционалисты всех направлений были одновременно и империалис-
тами, но, безусловно, приоритет в разработке имперской темы при-
надлежал национал-либералам. С их точки зрения, юридически
равноправная для всех населяющих ее этносов империя могла бы
стать решением национального вопроса в России. В то же время,
они никогда не отказывались от национально-русского характера
российской государственности, вообще не признавая империями
многоэтнические государства, лишенные руководящего националь-
ного ядра. Кроме того, либералы выступали с наиболее амбициоз-
ными проектами расширения границ России. В отличие от них и ра-
дикалы, и традиционалисты скорее склонялись к изоляционизму, а
Меньшиков даже предлагал отказаться от тех инородческих окра-
ин, которые невозможно обрусить (а именно обрусение инород-
цев представлялось ему панацеей от всех бед). Так что, в точном
смысле слова, империалистами были только национал-либералы.

СМ. Сергеев 17
Судьбы русского национализма
Каков был общественный резонанс националистических и
империалистических идеологем? С одной стороны, можно гово-
рить об их несомненных и значительных успехах в среде поли-
тической, экономической и культурной элиты России, особен-
но в период 1907—1917 гг. Всероссийский национальный союз
(ВНС) (лидеры — П.Н. Балашев, В.А. Бобринский, В.В. Шульгин
и др.) составлял вторую по численности депутатов фракцию в III и
IV Государственных Думах, не чужды националистических настро-
ений были и октябристы и даже прогрессисты с кадетами (не гово-
ря уже о «правых»). Националистическим может быть назван внут-
риполитический курс П.А. Столыпина в последние годы его пре-
мьерства (публицисты ВНС писали после его смерти, что он «от-
крыто и ясно принял национальную программу и выполнял ее на
деле», что «общий фон всех государственных работ П.А. — нацио-
нализм»33). Рябушинские и Коноваловы финансировали национал-
либеральную газету «Утро России». Национальная идея в разных ее
вариациях становится главенствующей в сознании многих «власти-
телей дум» — философов, художников, поэтов... В 1911 г. Андрей
Белый в письмах Александру Блоку патетически восклицает: «Ги-
бель подстерегает каждого из нас ежеминутно всякими неожи-
данностями, но подстерегает нас гибель, как русских, ибо рус-
ские...среди интеллигенции...все наперечет, все друг друга знают,
и все... кому не след знать.. .о нас знают. Но наплевать. Даже и смерть-
...на поле Куликовом...ясная смерть. <...> мы — русские, а Русь — на
гребне мировых событий. <...> в великом деле собирания Руси
многие встретятся: инок, солдат, чиновник, революционер, ска-
жут, сняв шапки: «За Русь, за Сичь, за казачество, за всех христиан,
какие ни есть на свете...»34 Молодой критик-футурист Н.Н. Пунин
записывает в дневнике 18 сентября 1916 г.: «Должны ли мы воевать?
Да, должны. Мы обязаны воевать во имя своей национальной жиз-
ни, во имя своих прав на будущее. <...> Мы существуем, подобно
колоссу, на чьи плечи Европа еще положит великие бремена; мы
существуем от Померании до Сахалина, мы варвары — великое
море огня. Мы должны воевать, бить и гнать Германию, оспари-
вать у Германии и только у Германии права на престол, нация,
которая не имеет прошлого, должна иметь свое будущее. Но не во
33 Цит. по: Коцюбинский Д.А. Русский национализм в начале XX столетия:
Рождение и гибель идеологии Всероссийского национального союза. — М.,
2001.-С.482.
34 Александр Блок, Андрей Белый: диалог поэтов о России и революции. —
М., 1990. -С. 438 -439.

18 Русский национализм и империализм начала XX века
имя рыхлых идеалов истощенной Франции и не ради лицемер-
ных добродетелей Англии — этой неизменной синечулочницы —
мы льем орудия. Попранные права Бельгии, Сербии, что нам за
дело до всех попранных прав — во имя своей жизни, во имя свое-
го высокого господства, ради великой футуристической России
«чемодан» в Померанию, шрапнелью покроем кенигсбергские фор-
ты...»35 Подобных цитат можно было бы привести еще очень много...
Но все эти успехи, тем не менее, не помогли национализму стать
победителем в реальной политической ситуации 1917 г. И традици-
оналисты, и национал-либералы, и радикалы — все они оказались
в лагере побежденных. Почему Россия не выбрала никого из них
своим историческим вожатым? Если говорить о либералах и ради-
калах, то, прежде всего, потому, что русские нацией в европейском
смысле слова в начале XX века еще не были, да и сегодня они пока
ею не сделались. В этом пункте сходятся такие разные современ-
ные исследователи как английский историк-русист Джеффри Хос-
кинг и российский социолог Ксения Касьянова (В.Ф. Чеснокова)36.
Общинное, опирающееся на многовековую традицию вселенского
Православия сознание подавляющего большинства русских — кре-
стьянства, вышедшего совсем недавно из него рабочего класса и ни-
зовой массы интеллигенции — было равно далеко и от либерального
индивидуализма Струве, и от расистского этноцентризма Меньши-
кова. Исключение составляло население Западного края, арены ос-
трых русско-польского и русско-еврейского межэтнических конф-
ликтов, оно и давало ВНС основную массу членов и избирателей.
Националистическими настроениями была проникнута лишь не-
большая часть интеллигенции и буржуазии, и эта узость социальной
базы не могла не сказаться в условиях мощного социального взрыва.
Идеология русских националистов, как это не странно, оказалась
в глубоком противоречии с основами русской жизни. Н.М. Минский
(Виленкин) еще в 1909 г. справедливо заметил, что национал-ли-
бералы «стоят спиной к русскому национальному лику, а нацио-
налистами стали на европейский образец», что в их идеологемах
«прежде всего, нет исторической плоти. Это — зачатая в сумерках
аналогий и рожденная в потугах логики мысль»37. Впрочем, нацио-
налисты и сами осознавали свое западничество, под знаменитой
35 Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. — М., 2000. —
С. 101.
16 См.: Хоскинг Джеффри. Россия: народ и империя. — Смоленск, 2001. —
С. 5 — 14,499 — 503; Касьянова Ксения. О русском национальном характере. —
М., 2003.
37 Национализм. Полемика 1909 - 1917. - С. 54 - 55.

СМ. Сергеев 19
фразой Струве: «Я западник и потому — националист»38 — вполне
мог бы подписаться и Меньшиков. Поразительно, что они не уви-
дели здесь источника своего будущего поражения. Нельзя не со-
гласиться с Д.А. Коцюбинским, что последнее произошло из-за
«объективной невозможности «вписать» западнически интерпре-
тированную русскую националистическую доктрину в многонаци-
ональный («имперский») общероссийский контекст» и из-за «не-
возможности органично совместить традиционные национально-
русские реалии с общеевропейскими социально-политическими
ценностями»39. Что же до традиционалистов, то они, опираясь на
важнейшие национальные традиции (тот же Минский признавал,
что их национализм «по крайней мере, исторически подлинен. Они
тяготеют к идеалу, которым действительно жила допетровская Русь
и отчасти послепетровская Россия»)40 не заметили, что конкретные
формы выражения этих традиций, отстаиваемые ими, стали в на-
чале 1900-х гг. анахронизмом. Синтез традиционных русских цен-
ностей и социально-политико-экономического модерна сумела
осуществить партия, считавшаяся предельным воплощением ан-
тинационального духа. Она создала и новую модификацию Россий-
ской империи, где в рамках наднациональной общеимперской иде-
ологии «старшему брату» был дозволен строго ограниченный ими
культурный (но не политический) национализм.
Проиграв политически, национализм продолжал развиваться
идеологически, прежде всего, конечно, в Русском Зарубежье. Наи-
более обильный плод там дал «струвизм» (правые монархисты вро-
де Н.Е. Маркова-«второго» или Н.Д. Тальберга в идейной сфере ма-
лоинтересны, Меньшиков же, кажется, не нашел себе наследни-
ков вовсе), причем не только в публицистике газеты «Возрожде-
ние» и других многочисленных изданий, руководимых в разное
время Петром Бернгардовичем. Сколь бы талантливы ни были
И.А. Ильин или П.П. Муратов (который, правда, уже резко проти-
вопоставлял национализм империализму — в пользу последнего),
они скорее «консервировали» национал-либерализм, чем творчес-
ки его преобразовывали. Зато такие формальные отступники от
«струвизма» как евразиец П.Н. Савицкий и национал-большевик
Н.В. Устрялов сумели создать идеологемы, адекватно отвечающие
на вызов времени, доказав огромные возможности национализма
в качестве «суперидеологии».
38 Струве П.Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. — М.,
1997.-С. 74.
39 Коцюбинский Д.А. Указ. соч. - С. 498.
40 Национализм. — С. 54.

20 Русский национализм и империализм начала XX века
Возвращаясь к тому, с чего начали, — с сегодняшнего дня, мож-
но поставить более вопросительных знаков, чем восклицательных.
Да, нынче возродились все виды националисического дискурса,
даже расизм (похлеще меньшиковского) нашел себе трибуну во
внешне вполне респектабельных книжных сериях и журналах. Но,
во-первых, есть ли у нового русского национализма достаточно
широкая социальная база, а, во-вторых, продуктивен ли он вооб-
ще для нашей, пусть значительно уменьшившейся, но все же весь-
ма обширной империи? Ответить на эти вопросы автор статьи пока
не готов.

И.О. МЕНЬШИКОВ
ВЕЛИКОРУССКАЯ ПАРТИЯ
IV
21 июня
Русским друзьям конституции полезно заглядывать в польскую
историю, в историю парламента, похоронившего соседнюю с нами
великую славянскую державу. Публике мало известно, — говорит
А. Т. Снарский в своей интересной брошюре1,— что за 112 лет (1652 —
1764) сейм собирался 55 раз; 48 из них были «сорваны», причем
18 раз — силою одного голоса. Был период, когда десять сеймов
под ряд в течение 20 лет срывались и расходились ни с чем. Нече-
го и говорить о том, как хорошо при этом шли дела государства.
Таким образом из 55 сеймов польских не сорвано было только
семь. На 112 лет будто бы сеймового правления приходится около
100 лет анархии. Это полезно припомнить теперь, когда из двух на-
ших распущенных парламентов один погиб как утверждают, стара-
ниями польского «кола». Это коло в будущем угрожало явиться оси-
новым колом, забитым в гроб Русского государства. Нет сомнения,
именно поляки, сорганизовавшись в русской Думе в свою крепко
сплоченную группу, являются заразительным примером для других
инородческих депутатов, и те в свою очередь тоже спешат обособит-
ся в национальные фракции. Сейчас же за поляками выделились в
парламенте татары, имеющие претензию объединить под флагом
общей религии целую кучу мелких тюрко-финских племен. Одно-
временно с татарами возникли группы армян, латышей и пр. Что
всего курьезнее, это разложение парламента на племенные группы
увлекло и коренных русских. Хохлы припомнили вздорную теорию
о том, что они будто бы особое племя, и образовали смехотворней-
шее «украинское коло».
Вслед за хохлами начали подумывать о своем «коле» так называ-
емые белорусы, что касается евреев, то никогда не имевшие своей
территории в России они не могут быт заподозрены в каком-нибудь
ином патриотизме, кроме еврейского. В парламенте они довольству-
1 А. Т. Снарский. «Автономия или федерация». — Спб., 1907 г.

22 Великорусская партия
ются пока ролью вождей революции, а вне парламента поставлено
требование об образовании особого еврейского сейма, который за-
конодательствовал бы отдельно от русского парламента.
Избирательный закон 3 июня делает попытку несколько задер-
жать племенное разложение империи. Одна окраина по новому за-
кону лишена парламентского представительства вовсе, в другой
число депутатов уменьшено, а в самых зараженных бунтом углах
представительство уменьшено вдвое и втрое. Зараза инородческо-
го разложения этим уменьшена, но не выброшена вовсе. Надо ду-
мать, что последствия нерешительной операции будут те же, как
при вырезании рака, когда довольствуются частью злокачествен-
ной опухоли. Инородцы на малое время присмиреют, но затем опять
начнут свое разрушительное дело. Следует заметить, что новый из-
бирательный закон не только игнорирует самые опасные из дви-
жений — украйнофильское и белорусское, но оставляет прежнее
представительство даже за латышской, охваченной бунтом окраи-
ной. Если каждая из инородческих групп бессильна будет повли-
ять на парламентское большинство, то все вместе они составят вну-
шительное «инородное тело» в русском организме. Нет сомнения,
что всем своим объемом и весом инородческая коалиция будет вре-
дить России вместо того, чтобы, по теории парламента, вносит свою
долю пользы. Мечта объединить различные племена страны путем
участия в общем законодательстве самая фантастическая из всех
возможных. Общий парламент действительно объединяет инород-
цев — только не с господствующим народом. Они объединяются
между собою; имперский парламент собирает рассеянных врагов
государства сначала в отдельные лагери, потом в один общий. До-
пустив к имперскому законодательству представителей покоренных
народностей, Россия дает им вновь политическое бытие. Она как
бы отказывается от старых завоеваний, она признает национальную
силу поляков, евреев, кавказцев, финляндцев, латышей и проч. —
силой, влияющей на решения России. Я нахожу такое отношение
к инородцам глубокой ошибкой, печальные последствия которой
быстро скажутся.
Что такое покорение? Или держитесь твердо восьмой заповеди
и как огня бойтесь захватить что-нибудь чужое, или — если в борь-
бе за жизнь нельзя обойтись иначе — покоряйте как следует, дово-
дите покорение до конца. Если захватили маленький народец, то
или выпустите его на волю, или ассимилируйте, что вовсе не так
трудно при твердой государственной политике. Нет сомнения, если
бы наше правительство было национально, как некогда, то оно, по-
корив крохотные по населению окраины, давно залило бы их вол-

М.О. Меньшиков 23
ною русской эмиграции, давно вытеснило бы упорно-враждебные
элементы в роде евреев, давно утвердило бы наше народное пре-
обладание на всех границах. В самом деле, что такое миллион с не-
большим финнов или два-три миллиона поляков сто лет назад?
Правительство с историческим самосознанием без труда заставило
бы говорит всех подданных России по-русски, и что это возможно,
доказывают поразительные успехи русской школы на окраинах за
какие-нибудь 20—30 лет. К глубокому несчастию, наше правитель-
ство со времен Екатерины начало терять государственный разум.
Александр I, которого трон народ русский отстоял от четырнадца-
ти народов, — поставил покоренные племена в привилегирован-
ное положение. В то время, как коренные русские люди томились
в крепостной неволе, полякам и финно-шведам была дана консти-
туция. Правда, Александр рассчитывал впоследствии распростра-
нить и на Россию блага парламентского правления, однако не де-
лал этого, и в истории останется чуть ли не единственный пример,
где покоренным народностям были даны большие политические
права, чем те, которыми пользовался сам завоеватель. Нечто по-
добное тому можно найти разве только в польской истории, где
коренное, исконно христианское население было обращено в кре-
постное рабство, тогда как пришлые евреи не только не были кре-
постными, но за одно присоединение к католицизму приобретали
потомственное дворянство. В России целая окраина — Прибалтий-
ский край — сделалась поставщиком для придворной знати и пра-
вящей бюрократии. Русским знаменитым генералам приходилось
просить «производства в немцы». Подобно тому, как в московские
времена русских аристократов оттесняли татары и выходцы из Лит-
вы, — после Петра немцы, французы, шведы, поляки и опять нем-
цы, немцы и немцы владычествуют в России на верхах, продолжая
древнюю традицию власти — презрения к самим русским. Возьми-
те списки чинов любого ведомства или имейте терпение просле-
дить перечень награждаемых и произведенных к новому году, — вас
поразит необычайное обилие нерусских имен. Не только аристок-
ратия, но и служилая буржуазия наша сплошь заполнена выходца-
ми из окраин или из-за границы. Конечно, значительный процент
немцев, поляков, шведов, армян, греков, евреев уже обрусели —
иной раз до такой степени, что молдаване по крови — гг. Крушеван
и Пуришкевич* — являются лидерами ультра-русской партии. Од-
нако процесс ассимиляции вещь таинственная, ему поддаются не
все в одинаковой степени. Огромное большинство инородцев оста-
ются той же психологической породы, что и были. Они переводят
на русский язык чужое нам понимание вещей, чужие взгляды и

24 Великорусская партия
вкусы. Вместе с кровью душа их остается иностранной, вводя с со-
бою иноземное равнодушие к коренной России, безотчетное пре-
зрение к ней.
Лидер польского кола г. Дмовский отметил «поразительное от-
сутствие патриотизма у русских». Не объясняется ли этот грустный
факт именно тем, что русское общество слишком много раствори-
ло в себе нерусских элементов и многих из них еще не растворило
вовсе? В некоторых строго определенных условиях растворы и спла-
вы приобретают лучшие качества, во всех других — худшие. Мети-
сация близких типов иногда улучшает породу, помесь далеких —
ведет к бесплодию и вырождению. «Поражающее» поляка отсут-
ствие патриотизма у русских, признак чрезмерной пестроты рус-
ской интеллигенции, а при пестроте неизбежна нейтральность.
Смешение цветов дает неопределенную муть, как смешение зву-
ков — шум. Намешайте в колбу всевозможных щелочей и кислот,
получится жидкость, не имеющая определенной реакции. Русские
бездеятельны, не предприимчивы, вялы, не жизнерадостны, у них
нет увлекающей их исторической или национальной страсти. Все
это признак нейтрализации духа, погашения его путем подмесей
со всех сторон. Если осторожным и умелым скрещиванием выра-
батываются в течение веков благородные породы, требующие тща-
тельного бережения, то наоборот, путем безоглядочного слияния с
инородцами идет обратный процесс — раскрещивания, разложе-
ния пород. Разложить же породу значит разрушить художествен-
ное произведение самой природы, значить разбить некий специ-
альный аппарат, который иными способами восстановить нельзя.
Арабский рысак, пущенный в дикий табун, в несколько поколе-
ний утрачивает свой тип и свойства. Слишком подмешанный на-
род делается плохим народом, «подстилкою» для более чистых рас.
Если в иных случаях подмес чужой крови действует как лекарство,
вылечивая больную породу, то в других чужая кровь действует как
яд. Не есть ли сумасшедшее тяготение к пьянству некоторых на-
родностей — безотчетная потребность вытеснить из своей крови
вредную примесь, задержать в себе развитие другой породы?
Русское самосознание никогда не поднималось до древней муд-
рости, которой предписывалась как высший завет — чистота кро-
ви. Между тем, помимо опасностей антропологических, из кото-
рых главная — исчезновение расы, — инородцы вносят множество
опасностей социальных. Россия, допустившая в себя наводнение
инородной знати, видимо гибнет от отсутствия своей аристокра-
тии. Если нет более великих характеров и талантов — признак, что
в народе нет прежней родовитости или она фальшивая. Именами

М.О.Меньшиков 25
древних родов покрываются часто совсем другие крови, разложив-
шиеся, ничтожные. Семисотлетняя династия варяжская погибла
не в лице Феодора, а в лиц Ивана Грозного, который, как и его пред-
ки, в сущности уже не был Рюрикович. Близкая примесь польско-
литовской и греческой крови сказалась не только на физическом
типе Грозного, но и на его моральном типе. Он не считал себя рус-
ским, он презирал русских, он выводил свое происхождение от Це-
зарей. Кто знает, может быть избыток инородческих кровей обо-
стрил в Иване тиранию до истребления коренных пород русских,
до истребления коренных русских городов? Небрежение к породе
повело к тому, что на престол возсел татарин и землю русскую на-
чала трепать лихорадка, едва не стоившая ей жизни.
Что такое смута — тогда и теперь? В самом деле она похожа на
лихорадочный процесс от проникновения как бы микробов, быст-
ро размножившихся, отравивших кровь. «Лихорадки» и «микро-
бы» — уверяю вас, все это не простые метафоры и они не сочине-
ны, а взяты из жизни. Самые деятельные из разрушителей России —
евреи и поляки — вовсе не скрывают своих инфекционных пла-
нов, — они громко провозглашают их. Охота же русскому прави-
тельству и русскому обществу ни к чему не прислушиваться или не
верить своим ушам. «Нас, поляков, миллион в России», — пишет
одна польская газета, — миллион на всех службах и на разных сту-
пенях общественной и правительственной власти. Объединенные
национальной идеей, скованные католической дисциплиной, одни
поляки в состоянии устроить России «саботаж» в миллион точек
одновременно. Подумайте о последствиях, которые может повлечь
за собой подобный «саботаж». Обструкция поляков теперь будет
совсем не та, что в эпоху прежних бунтов. Наученные горьким опы-
том, все инородцы — и прежде других поляки — не станут подни-
мать открытого восстания. Открытое восстание есть война, а для
этого требуются армия, солдаты, ружья, пушки, крепости. Слиш-
ком тяжелой ценой досталась бы победа, вообще крайне невероят-
ная. Поляки теперь не поднимают бунта на своей территории. Они
вносят его в самое сердце России, они проделывают бунт за счет и
риск русского народа. «Сорвать» русский парламент, как некогда
они сорвали свой собственный сейм, — было бы предприятием се-
рьезнее бунта. Но окончательная цель их, конечно, еще крупней —
сорвать Россию. Почему это невозможно? При «несомненном от-
сутствии» у русских патриотизма, при упадке национального духа
в самом правительстве, при уже состоявшемся захвате поляками
целых ведомств, целых железнодорожных линий, целых областей,
для них возможна очень крупная игра и большой выигрыш.

26 Великорусская партия
Чего нам ждать, великороссам? О нашей старой империи идет
речь. У нас хотят отнять великое достояние, плод тысячелетней
истории, плод тяжелых трудов и жертв. Пока Россия жила «на страх
врагам» — были опасны только внешние враги. Теперь, разбитая,
она видит себя в осаде внутренних, тех самых, с которыми, каза-
лось, все счеты были покончены. Они встают из праха — и вновь,
как в московские времена, выступают на сцену Польша, Литва, тев-
тоны, шведы — в лице делегирующих их финляндцев, вновь под-
нимают свою голову татары, вновь сомнительным становится при-
соединение Малороссии. Что же делать великороссам? Неужели
сдаться на модные теории, созданные как бы нарочно, чтобы про-
стоватых людей поводить за нос? Неужели забыть ответственность
перед предками и перед потомством и здравый смысл? Неужели
своими собственными руками уступит хитрости инородцев то, чего
они не смогли взят силой?
23 июня
Есть нашествия военные и мирные. Которые из них опаснее —
большой вопрос. Пока персы пробовали громадным обвалом раз-
давить Грецию, она давала им жестокий отпор. Но уже побежден-
ный Восток своим мирным влиянием внес заразу в греко-римский
мир, развратил его и расслабил, и с этим нашествием Европа тог-
дашняя не сладила. Пока древние галлы и тевтоны совершали во-
енные нашествия на Рим, они бывали неизменно биты. Но уже
покоренные они выслали Риму своих дружинников, своих вождей,
и вот настал момент, когда граждане подменились наемниками и
рабами, и мировая империя пала. Той же участи подверглась Ви-
зантия — от тождественных причин. Пока нашествию турок сопро-
тивлялись пестрые народности Византии, турки шли победоносно
и перед бунчуками пашей дрожала вся Европа. Но наступил мир,
эпоха мирного влияния покоренных народностей, и вот все эти
греки, сербы, болгары, румыны, черногорцы, армяне, казалось бы
раздавленные навсегда, закопошились, как черви в сыре, и в ка-
кие-нибудь полтора-два столетия сделали железную империю ту-
рокдряблой, непостижимо-слабой. Военные нашествия венгров и
славян не помешали Габсбургам довести Австрию до величия, а
мирные влияния тех лет покоренных народностей низводят Авст-
рию до политического банкротства. Переходя ближе к нашей ис-
тории, вспомните, как мужественно воевала Польша с военными

М.О. Меньшиков 27
своими врагами и как тяжело ей обошлась пестрота государствен-
ного состава. Если от чего погибла Польша, то именно от инород-
ческого вопроса. На свою погибель польские короли пригласили с
одной стороны евреев, с другой — тевтонов. Присоединив с тре-
тьей Литву, Белую и Малую Русь с галицким королевством, нако-
нец устроив у себя татарские колонии, Польша представила собою
сырую груду народностей, объединить которую не могла бы куль-
тура и посильнее польской. В довершение умной политики Сигиз-
мунд мечтал присоединить к Польше Швецию и Московское цар-
ство. Попробуйте строить дом вперемежку из разнородного мате-
риала и посмотрите, что из этого выйдет. Попробуйте сделать ма-
шину из металлов разного сопротивления.
Россия не избегла последствий страшной нелепости, введен-
ной ею в свой государственный механизм. Спасшись от татар имен-
но цельностью великорусского племени, его культурным един-
ством, Россия подготовила себе, по примеру других погибших им-
перий, внутреннюю гибель: она внедрила в себя инородные эле-
менты в гораздо большем количестве, чем дозволяет структура
государства. Как ни огромно преобладание великорусской расы,
правительство наше сумело не воспользоваться этим преобладани-
ем, а парализовать его. Вместо того, чтобы поставить свою культу-
ру, свой быт в пример инородцам и в подражание им, наше прави-
тельство в лице Петра I отреклось от своей культуры и начало под-
ражать инородческой. Говорят: московская культура была ниже за-
падной, —но ведь и западная была когда-то низкой. Если бы Петр I
не был одинок, если бы его окружала древняя и сильная нацио-
нальным чувством знать, — долгом ее было бы не хватать особен-
ности чужого ума и быта, а развивать свои собственные, развивать
до того изящества и величия, в каких расцвела западная цивилиза-
ция. Сложись у нас подобный государственный порыв, он увлек
бы в водоворот нашей нацонально-русской культуры и покорен-
ные народности. К глубокому несчастью сложился противополож-
ный принцип. Завоеватели, мы скромно потеснились назад, а ино-
родцев посадили в красный угол. Покорив их материально, мы объя-
вили, что сами покорены ими морально. Из нелепой мысли, будто
если чужое — хорошо, то свое плохо, мы бросили многое прекрас-
ное в своей истории, нуждавшееся только в обеспечении и уходе, и
приняли много сомнительного, что исковеркало нашу жизнь. Как
из подражания полякам ввели крепостное право, так из подража-
ния монархическому абсолютизму, утвердившемуся тогда в Евро-
пе, бросили свои земские соборы, а впоследствии из подражания фе-
одальным обычаям отдали государственную землю помещикам.

28 Великорусская партия
Нельзя исчислить все бедственные последствия безоглядочно-
го подчинения иностранной культуре. Получилось то самое, как
если бы одно животное вы искусственно старались сделать другим.
Вышла не только жалкая карикатура, но она стоила оперируемому
организму потери множества сил, потери здоровья. Народ русский
из всех опытов над ним не сделался иностранным, но его собствен-
ное развитие было страшно задержано. Вместо того, чтобы двинутся
вперед, он жалко отстал. Он дошел до того состояния, когда поля-
ки отмечают в нас неслыханное отсутствие патриотизма. Что Рос-
сия жизненно нуждалась в реформе 200 лет назад, это конечно вне
спора, но реформа нужна была по направлению своей культуры, а
не против ее. Решив совершенствовать свои собственные, органи-
ческие начала, выработанные веками, мы с гораздо меньшими жер-
твами достигли бы большого могущества и большей просвещен-
ности. Если, судя по писцовым книгам, триста лет назад земледель-
ческая культура в России была выше теперешней, то весьма воз-
можно, что развивайся она дальше без вмешательства извне, русское
крестьянство, подобно китайскому, уже выработало бы свои спо-
собы чудовищных урожаев, и одним лишь хлебным давлением Рос-
сия держала бы Европу в своих руках.
Покорить Россию Западу не в силах были ни поляки, ни тевто-
ны, ни шведы. Все это совершил за них Петр Великий — в области
самой важной: в области духа. Он поистине сделал больше для ев-
ропейского могущества, чем все крестоносцы. Он укрепил свое ве-
ликое государство, вооружил его — и предоставил владеть им за-
падному авторитету. Вспомните мирное нашествие иноземцев при
Петре и после Петра, и как высоко чужая власть утвердилась в
России. После битвы под Полтавой Петр пил за здоровье своих учи-
телей. Тост им оказался в руку. Они поздоровели — и в гораздо боль-
шей степени, чем если бы победа была на их стороне. Проиграй мы
Полтавскую битву, очень может быть, что история наша сложилась
бы совсем иначе. Вероятно мы не владели бы устьями Невы, но зато
инородцы не владели бы Россией. Не перепутались бы основные
политические понятия до опасной бессмыслицы. Старинные, на-
следственные враги — шведы, немцы и пр. считались бы врагами, и
в качестве таковых сидели бы в своей черте. Победы Петра Великого
открыли окно в Европу и вместе — русские двери настежь. Из рус-
ских, кто поближе кокну, получили возможность любоваться евро-
пейскими пейзажами, тем временем в открытые двери полезли ино-
странцы и инородцы. В два века они сделали то, что русский народ,
единственный из всех, не имеет национальной аристократии, не
имеет патриотического среднего класса. Наводненные чужим наплы-

М.О. Меньшиков 29
вом, растворенные в нем, русские именитые роды — знать, купече-
ство, духовенство постепенно потеряли свое древнее родство с на-
родом. Тяготение их к своей земле сменилось тяготением к чужой.
Что такое «неслыханное отсутствие патриотизма», как не сложив-
шаяся в веках измена отечеству со стороны тех классов, которые каж-
дый народ выдвигает на историческое предводительство и стражу?
Мирное нашествие инородцев, подобно появлению микробов
в теле, требует микроскопического анализа. Следовало бы подроб-
но и всесторонне осветить, почему Россия чахнет, и какую роль —
прямую и косвенную — играет равнодушие к отечеству, токсин,
вырабатываемый инородцами? Возьмем лишь одну сторону, близ-
ко всем знакомую. Понаблюдайте, как вторжение инородцев во все
профессии вытесняет в них русских людей, и как государственная
и общественная власть постепенно делаются инородческими. Ка-
залось бы, не все ли равно, кто нами правит, свой или чужой. Если
чужой правит лучше своего, то и слава Богу. На деле это вовсе не
все равно. На какой бы должности ни являлся немец, он неизмен-
но начинает покровительствовать немцам. Куда бы ни проник по-
ляк, глядишь за ним, как нитка за иглой, тянется длинный хвост
родственников и знакомых, и через недолгое время все учрежде-
ние становится польским. Армянин покровительствует армянину,
еврей — еврею. Даже среди малороссов чувствуется — еще с эпохи
Феофана Прокоповича* — повадка вытаскивать своих земляков.
Одни только великороссы отличаются каким-то параличом нацио-
нальности. Им все равно, кому бы ни протежировать. Не по свято-
сти, а по глупости нашей для нас несть ни иудей, ни эллин, причем
и иудея, и эллина мы принимаем часто с большей охотой, чем сво-
его брата — великоросса. Гибельная черта, воспетая Достоевским,
«всечеловечество» наше, способность всем сочувствовать и во все
перевоплощаться, чаще ведет к тому, что нас седлает всякий, кому
не лень. Важный начальник — великоросс думает, что совершает
великодушный поступок, предоставляя хорошо оплачиваемое ме-
сто поляку или немцу. Он не хочет сообразить, что если поляк или
немец — хорошие работники, то среди русских нуждаются в труде
и поддержке еще лучшие работники. Превосходительный покро-
витель не соображает, что, протежируя иной раз хорошему работ-
нику-инородцу, он одновременно протежирует бездарной или по-
средственной его родне. Целые ведомства у нас засорены инород-
цами, и в степени прямо-таки опасной, как показала последняя
война. Вспомните также железнодорожные забастовки и участие в
них польского элемента. Помимо всего прочего, множество рус-
ских людей видят, что родное государство изменяет им, отнимает

30 Великорусская партия
хлеб у своих и отдает чужим. Казалось бы, великороссы, чьи пред-
ки были создателями империи, имеют предпочтительное право на
выгоды, извлекаемый из их государственности. В числе выгод сто-
ит одна, крайне реальная — непосредственное участие в составе
власти. Правительство — самая обширная из фирм в стране. Оно
дает работу миллионам тружеников, и кроме работы и обеспече-
ния — еще политические права, звания, чины. Едва выбившийся
из евреев или латышей чиновник, он уже для огромного большин-
ства народного — «барин», один из правящей касты. Удел его зави-
ден для многих. Его дети выйдут в дворяне, его внуки могут быт
министрами. Подумайте же, какое горькое чувство является у ве-
ликоросса, когда он видит, что на то же самое, весьма нехитрое дело,
признается годным поляк и не признается русский. Ведь каждый
день начинается народная история, каждый день возникает чья-
либо карьера, тысячи карьер, которые некогда вознесут одни роды
над другими, одних подымут в сияющую высоту, других заставят
пресмыкаться в нищете и ничтожеств. «Почему же, — спрашива-
ет обиженный русский, — в этот страшный для меня и моего по-
томства час — когда я мог выйти в люди — родина моя забывает,
что я сын ее? За что она предпочитает мне поляка, немца, еврея?
За что такой почет потомству врагов, которые тысячи лет стара-
лись вредить России, истощали ее всеми способами?» Глядя на раз-
валины громадных крепостей, которые десятки раз облиты рус-
ской кровью в борьбе с поляками, шведами, немцами, татарами и
др., нынешнее поколение чувствует себя обиженным, видя заси-
лье в государстве тех же поляков, немцев, шведов и т. п.
Решительно ничем не доказано, что русские бездарнее инород-
цев, — наоборот. В какой хотите области — культурной, государствен-
ной и общественной — самые выдающиеся в России люди — велико-
россы. Они преобладают не только количественно, но и качествен-
но—в администрации, в науке, в искусстве, в литературе, в меди-
цине, журналистике, адвокатуре. Другие народности дают весьма
почтенных иной раз деятелей, или весьма шустрых, как евреи, но
даже такое племя, как балтийские немцы, народ в высшей степени
достойный, что-то не выдвигают в России своих Шиллеров и Бис-
марков. Я не хочу сказать, что все великороссы даровиты. К несчас-
тью, далеко нет, но в общем все-таки на их стороне больше гения и
таланта, тогда как на стороне инородцев — больше посредственнос-
ти. Тем обиднее для хозяев страны, коренных русских людей, ви-
деть неудержимое проникновение ко всем карьерам чужеземных
стихий. При отсутствии каких-нибудь моральных преимуществ они
из чужеродных делаются неизбежно чужеядными элементами. В

М.О. Меньшиков 31
мирное время опасности не столь заметны, но после столетий ино-
родческого внедрения наша империя дождалась, что немец-генерал
сдал крепость, которую нельзя было сдавать ни на каких условиях*,
а швед-адмирал, в качестве министра, готовившего флот для войны,
подготовил его для Цусимы. Россия конечно никогда не забудет ге-
роев-немцев и шведов, положивших рыцарски живот свой за славу
России, но знаменательно, что жертва налицо, а славы нет. Будущий
историк напрасно будет искать исключительных заслуг в списке
сдавшихся и побитых генералов с балтийскими фамилиями. Если
не считать ген. Гриппенберга, отказавшегося остаться в армии, и
адмирала Энквиста, благополучно убежавшаго из Цусимы, осталь-
ные полководцы нерусской крови не предъявили никаких данных,
которые оправдали бы предпочтение их русским вождям.
Знаменательно, что первое нашествие инородцев было из лю-
дей более даровитых, чем последнее. Когда-то мы имели Остерма-
на, который не чета гр. Ламздорфу. Имели Миниха, который тоже
не чета ген. Стесселю, имели наконец адмирала Грейга. В старину
шли в Россию отборные немцы и власть им давалась в меру заслуг.
Теперь они повалили сплошь...
ЕСТЕСТВЕННАЯ ВЛАСТЬ
13 января
Любовь родительская — святое чувство, но если маменька ис-
полняет все капризы своего бэйби, если она «жалеет» внушать ему
строгие требования долга, если боится утомить его, приучая к чест-
ному труду — знайте, что такая мать не только глупое, но и самое
зловредное существо, какое судьба может послать ребенку в руко-
водители. Ничего нет безумнее той дрянной чувствительности, ко-
торая овладевает обществом в эпоху упадка. Любовь образованно-
го класса к народу — святое чувство, но если распущенная интел-
лигенция доходит в этой любви до так называемой «идеализации
мужичка», до елейного сентиментализма 30-х годов, до раздражен-
ной жалости 60-х, до лубочной горьковщины 90-х, — знайте, что
интеллигенция перестала быть вождем народным и вместе того,
чтобы править нацией, судить ее и просвещать, она становится спо-
собной только развращать ее. Умной матери жаль ребенка, но имен-
но благородная любовь заставляет ее быть при всей жалости — стро-
гой. Умной матерью движет неустанный идеал человека, тот высо-
кий образец, до которого Бог-природа повелевает каждой матери

32 Естественная власть
до-носить, до-кормить, до-развить, до-воспитать ребенка, до-со-
здать его по Чьему-то «образу и подобию». Этот творческий ин-
стинкт сильнее слезливой жалости, как просвещенный разум хи-
рурга сильнее сострадания к боли пациента.
Интеллигенцию (во всем свете) нельзя назвать матерью народа.
Она только заменяет настоящую мать — аристократию (я говорю о
подлинной аристократии, об отборе не знатных, а действительно
лучших). Интеллигенция, представляющая из себя всюду полуневе-
жественный слой наиболее распущенных, отвыкших от труда тео-
ретиков, играет роль не матери, а няньки, причем чаще всего это пло-
хая нянька. Всем знаком этот досадный тип: приторная нежность к
ребенку на глазах родителей — и полное равнодушие за спиной у них.
Невнимание, неспособность изучить истинные потребности ребен-
ка, его индивидуальные особенности, и усиленная наклонность вдал-
бливать в него всевозможную чепуху. Какого только вздора не напе-
вает иная взрослая дура младенчику, который, очутившись в этом
мире, открывает жадно свой слух и зрение ко всему, что для него так
незнакомо и так чудесно! Но, напевая всевозможные бессмыслицы,
плохая нянька стреляет глазами в проходящих кавалеров, забывая
подчас поменять пеленки. Наша интеллигенция целое столетие хло-
почет около народа, а толку мало. Из здорового в своем зачатии, не
дурно выношенного, крепкого простонародья вырастает простона-
родье, огромное по численности, плохо воспитанное, болезненное,
капризное, начинающее отражать в себе весь вздор и глупость неве-
жественного ухода за ним интеллигенции.
Покажется странной мысль, будто матерью народа следует счи-
тать аристократию. Обыкновенно думают наоборот, т. е. народ счи-
тают матерью аристократии, и отсюда вредное смешение понятий,
неизвестное здоровой древности. Физически, конечно, нация выд-
вигает к власти свои наиболее одаренные породы, как рой пчел со-
здает себе матку. Но стихийным отслоением лучших и оканчивает-
ся собственно творческая роль низших классов. Когда сложился
отбор лучших, именно он, этот отбор, становится завязью нации,
вождем, двигателем культуры, создателем организованного обще-
ства. Вспомните историю великих народов. Отходящей точкой каж-
дого был один праотец, один великий человек, дававший могучую
породу детей и внуков. Из богатырской семьи развивался род, пле-
мя, племена, сливавшиеся постепенно в народ. В зачатии граждан-
ских обществ стоит всегда один аристократ или несколько их. Ну-
жен физически сильный организм, нужна огромная жизненность,
чтобы неиссякаемо передаваться на века и тысячелетия. Как у де-
рева лишь бесконечно малая часть ветвей выживает, так в народе
непрерывно отмирает все ослабевшее, дряхлое, истощившее струю

М.О. Меньшиков 33
жизни, и остается лишь то, в чем держится древняя энергия рода,
аристократизм расы. Вот в каком смысле аристократия есть мать
народа: в каком цветок растения есть колыбель его. Кажется, что
растение растет из корня, но ведь сам корень является из плода, из
энергии, обвеянной красотою, роскошью, благоуханием того цар-
ственного убора, который недаром называется венчиком растения,
его короной. И в животном, и в человеческом мире жизнь выходит
из короны ее, из благородства, из накопленного могущества, т.е. из
аристократизма расы. Только подлинная сила имеет живучесть,
только ей дает природа право жизни.
Если всюду титулованная аристократия вырождается и нако-
нец вымирает, то это доказывает лишь то, что постепенно она пе-
рестает быть аристократией и вытесняется со сцены новыми, дей-
ствительно аристократическими породами. Сложение аристокра-
тии — процесс таинственный, как и упадок ее. Гете думал, что три
поколения совершенно здоровых людей выдвигают великого че-
ловека. В сочетании пород действует закон интерференции: иной
раз недостатки пород взаимно погашаются, иной раз они удваива-
ются; бывает и так, что две сильные, даровитые породи взаимно
дают всплеск гениальности и могучей энергии. Если этот всплеск
случайно или сознательно закрепляется счастливо подобранными
браками, то выдвигается целое племя, сильное и даровитое. Так
было в роде маркизы Мирабо, по замечанию Карлейля. К сожале-
нию, гораздо чаще породы, случайно сложившиеся, случайно же и
портятся, давая дряблое, незначительное потомство.
В древние времена, когда зачинались в великие цивилизации,
кроме скотоводства, птицеводства и т. п., существовало великое
искусство человеководства, тщательного отбора и совершенствова-
ния человеческого типа. Тогдашняя аристократия оберегала кровь
свою как величайшую святыню. У иных народов каждый рождаю-
щийся ребенок подвергался строгому общественному экзамену, и
только крепким, сильным, красивым детям давалось право жизни.
Иные народы вели войны за красивых женщин. Все безобразное и
больное истреблялось, и в результате некогда сложились «богопо-
добные» расы, зажегшие среди полузвериных человеческих пле-
мен — пламень цивилизации. Ужасаются непрерывным войнам
древности. Думают, что именно эти войны привели к упадку Ин-
дию, Вавилон, Египет и Рим. Но может быть войны-то и были про-
цессом совершенствования людей, выковыванием и чеканкой типа.
Пока народы воевали, — они возрастали в своем здоровье, красо-
те, героизме характера, т. е. становились все более аристо-
кратичными. Наступал долгий мир (например pax romana), и вмес-
те с ним богатство. С богатством являлась изнеженность, лень,

34 Естественная власть
постепенный упадок высоких качеств духа и возобладание низких.
Нет внешних войн — аристократия, всюду созданная войной, вы-
рождается, и с народами делается то же, что с сиротами без матери.
Выступаю лжематери, разные мачехи и няньки. Выступают руко-
водящие сословия, благородство которых сомнительно. Народы-
дети без призора портятся, дичают, делаются грязными и буйны-
ми. При внешнем мире устанавливается внутренняя анархия. На-
род не выходит из междуусобной грызни. Начинаются изнуритель-
ные бунты, всегда производимые влиянием полуневежественных
слоев на слои совсем невежественные. Вслед за бунтами идут вне-
шние нашествия, и нации или совсем разваливаются или начина-
ется новый цикл истории: образование новой аристократии и но-
вого народного воспитания.
Пустрцвет
Откуда бы ни взялась у нас новая аристократия, она прежде
всего вступит в борьбу с так называемой интеллигенцией, как вер-
нувшаяся к детям мать прежде всего отнимает у няньки верховный
надзор над ними. Явится ли аристократия — как в Индии — резуль-
татом внешнего завоевания, или как в Японии — внутреннего, — во-
зобладав, она допустит разночинную интеллигенцию лишь к третье-
степенной, чисто механической службе. Она скажет немножко по-
учившимся, полуневежественным вождям народа: «Вы — пустоц-
вет. Вы плохие вожди, иначе не выпусти ли бы власти из рук. Если
у вас не хватило силы и таланта стать аристократией, стало быть вы
народу не нужны, или нужны лишь для незначительной работы.
Поэтому будьте, если угодно, ремесленниками, маленькими чинов-
никами, техниками, школьными учителями, газетчиками и т. п. Но
в политику — не суйтесь. В высокую науку — не суйтесь. В святое
искусство — не суйтесь. В учительство веры и мудрости — не суй-
тесь. Все это области запретные для неаристократов, области свя-
щенные, двери в которые может открыть лишь исключительное
призвание, т. е. бесспорный аристократизм. Вы, полупросвещен-
ная демагогия, по своей природе ничуть не выше демократии со-
всем невежественной. Вы сами нуждаетесь в воспитании, вы нуж-
даетесь в культуре, в дисциплине, в постепенном — путем наслед-
ственности — очищении и исправлении вашей расы. Предприми-
те, если можете, этот благородный труд, а пока — прочь от власти!
Она во всех областях авторитета принадлежит только нам, силь-
ным. Разумом и энергией (как прежде говорили: «Божиею милос-
тию») мы вступили в свои державные права над нацией. Попро-
буйте отобрать их! Если это покажется трудным, то займитесь, гос-

МО, Меньшиков 35
пода, более легким для вас делом — скромной ремесленной служ-
бой, какою вы и занимались с некоторым подчас успехом. В пери-
од анархии был проделан опыт вашего вторжения в сферу власти.
И в политику, и в науку, и в литературу, и в искусство — всюду вы
внесли свою полуобразованность, бесхарактерность, бездарность и
свойственную неудачникам — раздраженность. Зд вырождением
старой аристократии вы пытались занять ее место, но вы не выд-
винули ни Петра Великого, ни Пушкина, ни Суворова, ни Мен-
делеева. Наплывом необозримой умственно слабой своей сти-
хии вы обездушили и власть, и церковь, и школу, и литературу, и
науку. Своим бездельем и цинизмом вы развратили народ. На-
цию, спаянную трудом железным, облагороженную когда-то ве-
рой и внушениями государственной чести, вы соблазняете к меж-
доусобию, к разорению, к низвержению всего, что строила при-
рода целые тысячелетия. Именно нёудачничеством вашим в роли
аристократии вы доказали, что вам место не на верху, а внизу,
что ваш удел не повеление, а повиновение».
Если появится у нас когда-нибудь такая державная аристок-
ратия, она скажет народу следующее: «Мы и ты, народ, не отде-
лимы, как цвет и стебель. Нам предстоит та же гибель, что и тебе,
если ты не вспомнишь основных требований природы. Так поста-
райся же их выполнить добровольно, иначе стебель засохнет, а плод
даст начало новой жизни. Для жизни необходим ежедневный доб-
росовестный труд. Необходима трезвость^ Необходима честность.
Необходима скромность, сознание долга подчиняться той .власти,
которая вышла из тебя же и составляет лучшую твою силу».
Нет сомнения, никакой народ не признает такой рласти — без
проверки ее прав. Первым доказательством государственного пра-
ва является сила. Если народ ощутительно увидит, что перед ним
не господа интеллигенты, вооруженные перьями и болтовней, а
люди способные настоять на своем решении, то народ отнесется к
ним как ко всякой неодолимой силе. Но надо заметить, что только
плохая сила способна орудовать одними бомбами в борьбе за власть.
Истинная аристократия покоряет не одним каким-либо авторите-
том, а многими. Покоряет действительными познаниями, нужны-
ми народу, действительными подвигами веры, действительным
превосходством совести и таланта.
Власть света
— Ну, а что вы скажете, — спросит читатель, — если вместо ис-
тинной аристократии выдвинется опять фальшивая? Если физи-
ческая сила окажется в руках все таких же слабых, незначительных,

36 Естественная власть
бесталанных милостивых государей?
Я отвечу на это, что появление подобной лжеаристократии бу-
дет вещью скверной. Это будет продолжением теперешней гадкой
анархии, предвестницей народной смерти.
— Так не лучше ли, спросит читатель, отбросить раз и навсегда
мысль о какой-либо опеке над народом? Не лучше ли предоставить
самому народу власть над собой? Не потому ли у нас все беды, что
истинная демократия никогда не была осуществлена, а всегда мы
напяливали на страну то ту, то другую власть?
Это может быть было бы самое лучшее, отвечу я, если бы это
хоть в малейшей степени было возможно. Как только вы предоста-
вите народу власть над собой, из него тотчас выдвигается новое
правительство. Если под демократией разуметь народовластие, то
оно по существу бессмыслица. Власть, рассеянная на весь народ,
уж не есть власть, она всегда безвластие. Республики были возмож-
ны лишь в маленьких городах, где весь народ мог сходиться на одну
маленькую площадь, где каждый оратор мог быть слышим всем
народом и видим воочию. Те, кто видал древнюю агору или форум,
или наши вечевые площадки в Новгороде и Пскове, изумляются
малому размеру этих державных площадей. Лишь пока великие го-
рода были малыми, они и могли быть республиками. Аристокра-
тия, столь влиятельная в небольших республиках, делалась един-
ственной властью в крупных. Это относится и к нынешним громад-
ным республикам, как Соединенные] Штаты и Франция. И здесь
народ правится аристократией, хоть и более плохой, чем у немцев
и англичан. Буржуазия, еврейство, капитализм — как не назовите
силу, ведущую народ, она всегда аристократична. То обстоятель-
ство, что народы подчиняются даже отвратительной аристократии,
доказывает, до чего ему было бы свойственно подчиняться хоро-
шей. Уж на что плохи бывают составы народных парламентов, а
население снисходительно считает их своею властью.
Я не думаю, чтобы сами народы способны были делать столь
тонкий и столь сложный отбор, каким является аристократия стра-
ны. Она всегда и всюду слагается стихийно, и только в этом случае
действительно она — аристократия. Всякое внешнее вмешательство
в отбор лучших вносит фальшь, что особенно ярко видно на парла-
ментах, на академиях бессмертных, на чиновниках высших рангов.
Наблюдается неизменный закон, что стоит предоставить выборы
какому-нибудь народу, сословию, корпорации, как эти выборы дают
самые посредственный состав. Между тем в каждый момент в стра-
не есть талантливые люди. Они выбираются не людьми, а Богом, они
рождаются. Если бы найден был способ единения их, они соста-

М.О.Меньшиков 37
вили бы самое естественное и наилучшее правление, какое можно
вообразить. В рассеянном виде лучшие люди всегда и правят стра-
ной. Именно они диктуют законы мысли — в науке, законы вкуса —
в искусстве, законы совести — в политике. Но, к сожалению, еще не
найдено способа оградить работу аристократии от вмешательства
черни. Аристократия вечно строит цивилизацию, варвары — ее раз-
рушают.
— Не самомненье ли это более наглых людей воображать, что
они лучше других? — спросит иной читатель.
— Не преступление ли захватывать власть над ближними? Не
все ли мы дети одного Отца и не естественно ли полное равенство
между нами, как братьями?
На это демократическое мнение, нынче широко распростра-
ненное, всегда хочется сказать: посмотрите на родных братьев, де-
тей одного отца и одной матери. Один брат красив, другой некра-
сив. Один умен, другой придурковат. Нет ни физического, ни пси-
хического равенства. Идея равенства — как и всеобщего братства
людей — беспощадно опровергается природой и историей беско-
нечных войн. Но равенства и не нужно, — оно было бы могилой
совершенства. При равенстве нет отличия, нет движущей к пре-
восходству силы. Никогда не было вполне совершенных людей, но
всегда были относительно лучшие. И вот хотя бы относительный
перевес ума, таланта, энергии ставит более одаренных людей впе-
реди общества. Только то общество и жизненно, где успел сформи-
роваться этот мозг страны. Относительный вес мозга в зоологии
служит показателем совершенства пород. Относительное обилие
прирожденной аристократии делает различие в силе и счастье наро-
дов. Именно теперь, когда аристократия так печально выродилась,
полезно напомнить народу, что спасенье его все-таки в аристокра-
тии, и только в ней.
ТРЕТЬЯ КУЛЬТУРА
8марта
«Всероссийский Национальный Союз»* выступаете прекрасным
предзнаменованием: на него ополчились все партии. Кроме гадень-
кой жидовской прессы с «Речью» во главе, поднявшей обычный шип
и визг, с неожиданной страстностью за зарождающейся Союз напа-
ли умеренные «С[анкт]-Петербургские] ведомости», правый «Свет»
и крайне правое «Русское знамя». К сожалению я не имею возмож-

38 Третья культура
ности следить за всей печатью и огромное большинство полемики
не доходит до меня вовсе. Из случайно полученных вырезок заклю-
чаю, что чуть не все лагери всполошились и заносят меч свой над
новым Союзом. Но ведь Союза пока еще нет. Стало быть уже одна
идея его показалась до такой степени сильной и для многих — тре-
вожной, что спешат убить ее в зачатии. Еще нет младенца, а сколько
журнальных Иродов вооружились перьями, чтобы истребить его!
За невозможностью отвечать «на 32 румба», как говорят моря-
ки, позволю себе коснуться лишьодной -— весьма странной статьи
Н. Е. Маркова 2, члена Государственной] Думы. Это, если не оши-
баюсь, вождь монархической партии в Думе, депутат от Курской
губ[ернии]. Он характеризует нарождающийся Союз как «нацио-
нализм без веры и царя», он приписывает Союзу «полное равноду-
шие (если не отрицание) к православной вере» и «непризнание цар-
ского самодержавия». Даже больше: г. Маркову мерещится в Со-
юзе «заблаговременное признание приемлемой всякой формы прав-
ления». Вслед за этим начинается, по обычаю крайних партий,
обвинение в государственной измене и почти уличная брань. Г. Мар-
ков говорит, будто я уверяю, что «русский народ может возвели-
читься путем забвения своей единой церкви, путем измены вер-
ховному повелителю, Самодержцу всероссийскому». В другой га-
зете («Гражданин») основание «Национального Союза» называют
«тонким шахматным ходом, делаемым каким-нибудь предателем
России из еврейско-масонских лож», а «Русское знамя» проница-
тельно видит этого «предателя» в лице неизбежного гр. Витте...
Что отталкивает от крайних партий — это прежде всего их свой-
ство — представлять себе людей не их мнения непременно измен-
никами и подлецами. При обсуждении устава «Национального Со-
юза» возник вопрос: почему нам не примкнуть к существующим
национальным союзам, и почти единственным препятствием явил-
ся их фанатизм/Фанатизм — почтенное качество в древнем его
значении. Fanaticus — человек совершено посвятивший себя ка-
пищу (Fanum), не признающий никаких богов, кроме собственных.
В фанатизме убеждение доходит до пафоса, до состояния idfte-force,
когда умственная сила превращается в физическую. К сожалению,
переходя в физическое состояние, мысль перестает быть разумной.
С фанатиками можно физически бороться, но с ними бесполезно
спорить. В идейном споре они ведут себя как физические тела —
стараются не убедить, а ушибить. Даже будучи значительно выше
толпы, как например г, Марков, фанатики с ужасающей прямоли-
нейностью прут на вас, стараясь раздавить — не мыслью, а грузом
слов. Психология крайних одинакова — как у защитников какого-

М.О. Меньшиков 39
либо тезиса, так и у отрицателей его* С крайними я не пытаюсь спо-
рить, и вообще не берусь говорить за Национальный Союз, ибо
предсказать, как он сложится, — трудно. Мне просто неловко по-
вторять в каждой статье одно и то же, именно то, что предполагае-
мый Национальный Союз всецело опирается на основные законы
и уважение к ним считаются первым пунктом своей политики. Не-
ужели наши основные законы отвергают монархию г. Марков? Не-
ужели они отвергают православие? Если же нет, то почему вы столь
неосторожно приписываете нам отрицание монархии и отрицание
веры? Неужели это сильный аргумент — сказать неправду?
Я довольно долго сражаюсь за монархический принцип: это
принцип арийский и в частности — славянский. Признавая Ос-
новные Законы, я признаю и титул Самодержца, утвержденный
ими. Но прошу не навязывать мне понимания Самодержавия ино-
го, чем то, что утверждено основными Законами, т. е. самим Мо-
нархом. Если Государь считает совместимым со своим самодержа-
вием народное представительство, то смешно быть требовательнее
Государя. Только в пределах своей роли власть монарха самодер-
жавна, как все на свете самодержавно в пределах своей роли. Власть
Государя отличается тем, что она— верховная, предназначенная для
верховных, окончательных решений. С этой точки зрения задолго
до закона 3 июня я утверждал, что Государь имеет власть и долг из-
менить конституцию, им данную, раз она плоха. Не только право,
но и долг каждого, не испрашивая разрешения бросать на помощь
утопающему — будь то человек или Отечество. Основные Законы
внесли не ограничение верховной власти, а лишь отграничение ее от
других властей, от нее исходящих, разграничение областей и дей-
ствий. До 17 октября 1905 г. ни народ, ни правительство не имели
определенных границ, вследствие этого между нацией и властью ус-
тановились отношения в роде тех, как когда-то в степях: шли посто-
янные правонарушения с обеих сторон, набеги, хищения, подчас
истребительные стычки. Дошло до бунта, т. е. до открытой войны, и
верховная власть почувствовала необходимость твердого разграни-
чения: это — мое, это — твое. С этого момента утверждено самодер-
жавие нации — в ее области и самодержавие власти — в ее. Прежде
судья изменял закон, т. е. присваивал себе власть монарха, — но зато
ему можно было предписать его приговор: теперь он строго ограни-
чен судейской должностью, но в деле совести — самодержавен. Вот
почему я не включаю царское самодержавие в устав Национально-
го Союза — я думаю, что Основные Законы достаточно оградили
самодержавие, укрепили его, уравновесили, поставили во всей воз-
можной силе. Вот почему я не включаю и православие в устав Со-

40 Третья культура
юза: объявив свободу веры. Основные Законы и православию оказа-
ли ту же услугу. Если в самом деле мы православны, если наши сло-
ва — не фразы, если есть горячая вера в Бога, то теперь нет уже помехи
вылиться ей именно в те формы, какие ее природе свойственны. Навя-
зать вере народной вечные установления, по моему — кощунство. «Дух
дышит — где хочет». Как потомок православных предков, я не могу
иметь иных, более привычных и приятных форм веры, кроме тех, ко-
торые вошли в мое сознание, с родным языком и родною мыслью.
Тем не менее мне режет ухо, когда митинги крайних монархистов на-
чинаются с «Царю Небесный» и оканчиваются «Спаси Господи». Тут
вера мне кажется притянута за волосы, точно также, как поминутное
«Боже храни» и «ура!» Допускаю, что есть круг искренних, сильно на-
строенных русских людей, для которых все это и многое другое не ка-
жется фальшивым, но я не принадлежу к этому кругу.
Что касается славянофильской формулы, то я думаю, что она
плохо понята самими славянофилами и нынешними монархиста-
ми. Мне кажется, что уже одна цель, твердо поставленная, возлага-
ет на партию огромную ответственность; если же взять три цели
сразу, притом далеко не параллельные, то результат выйдет пого-
ней за тремя зайцами. Одновременно утвердить и самодержавие, и
православие и народность не под силу оказалось не только партии,
но и всему народу, — иначе не хромали бы у нас все три члена ува-
ровской формулы. В этой формуле кроется важный исторический
закон, но не в той перспективе, как это обычно понимают.
Народ русский несколько столетий был устремлен к одной свя-
щенной цели — утверждению православия, и отсюда наша чудная
культура древних монастырей, пещер, скитов, храмов с мощами
угодников и чудотворцев, — культура благочестия, давшая России
высокое имя: «Святой Руси». В этой первой культуре нашей выра-
батывалось существо нации — душа народная, но задача казалась
такою важной, что отчасти пренебрежено было тело нации — госу-
дарственность. Могучая при варягах, ослабевшая под влиянием
христианства государственность была разгромлена татарами, и тог-
да народ от «православия» постепенно начал переходить к «само-
державию», к выработке второго члена, т. е. твердой государствен-
ности. От Ивана III до Екатерины — с невероятными трудностями
длился этот процесс, и в нем естественно поникла, отошла на вто-
рой план старая культура — «православие». Теперь, мне кажется,
наступает третий период, эпоха третьей и окончательной нашей куль-
туры, где основным началом должна стать «народность». И право-
славие, и самодержавие, не исчезая, по необходимости должны ото-
двинуться и дать место некоторому новому царству - националь-
ному. Подъем национализма не так ясен, потому что он у нас еще

М.О. Меньшиков 41
впереди, но он приближается с каждым днем. Народность есть окон-
чательное собирание народа. В завершении цивилизации является
потребность окончательно уяснить себе, что такое мы — великий на-
род под солнцем и в чем наше отличие от других народов. Если пра-
вославие дало нашему племени душу, а самодержавие — государ-
ственное тело, — то народность должна дать обличье, внешний вид,
который еще до сих пор не ясен у нас. Форма — условие великое,
«форма дает бытие вещи», говорит Аристотель. Только теперь, с воз-
вращением к народному представительству, мы вступаем в период
окончательного народного сложения.
Не думайте, что это переживаем мы одни. У христианских со-
седей наших были те же периоды православия (католического), са-
модержавия (государственного сплочения), и лишь недавно, всего
сто лет назад, с возвращением к народным формам правления, за-
падные народы начинают укреплять национализм свой. Для пол-
ноты расцвета — нужна некоторая эмансипация от старых культур.
Они остались и на Западе, но над ними загорелось новое сознание,
новый верховный интерес, и именно он выдвинул западные стра-
ны в авангард человеческого рода.
Желая устроить «Всероссийский Национальный Союз» с одним
лозунгом: «народность», мне кажется, я иду в течении, возникшем
стихийно, вне всяких отдельных замыслов. Ошибка других нацио-
нальных партий та, что они пройденные этаны считают важнее
настоящего. Что касается «Союза русского народа», то я подтверж-
даю его большую историческую заслугу, именно как бытовой охра-
ны. Созданный революцией, он представляет собою антиреволю-
цию, но мне кажется, что вместе с революцией кончится и его роль.
Только боевая партия, члены которой чуть не ежедневно гибнут под
бомбами и пулями, может позволить себе столь колоритную обста-
новку собраний, знамена, молебны, напоминающие освящение
мечей, молитвы на мажорный лад, как будто прерываемые пушеч-
ными выстрелами и барабанным боем. Знамена и значки естествен-
но повлекут за собой особые мундиры, разделение на батальоны и
т. п. Только боевая партия может — и, пожалуй, обязана быть фа-
натичной. Пока идет революция, все это ничуть не смешно. Это
психологически необходимо, и разумное правительство, овладев
бурным подъемом патриотизма, могло бы действительно подавить
им смуту. Но война проходит и в, боевом лагере начинается разло-
жение и раздор. Примыкать к боевой организации — помимо вся-
кого сочувствия или несочувствия — не является уже оснований.
Революция проходит, но из-под кровавого потопа обнажается
более великая нужда народная. Как нам быть вообще? Как отстоять
себя не от бунтарей только, а от всевозможных хищных засилий, уг-

42 Велико-восточный вопрос
нетающих нацию? Просыпающийся к сознанию народ видит себя
во власти иноземных и инородных стихий. Пока в течение долгих
веков народ вырабатывал себе «православие» и «самодержавие», —
его «народность» пребывала в некотором забвении, и вот он видит,
что при святой душе и могучем теле, — он, как народ, унижен и ос-
корблен, и все народное наше пренебрежено. Правящие классы по-
теряли свое родство с народом и насквозь переполнены чуждыми
элементами. Средние классы получают свои внушения с Запада.
Власть и образованность перестали быть национальными. В резуль-
тате сложилось изнеможение духа в командующих рядах, ослабле-
ние веры в жизнь, упадок могущества и печально-постыдная сдача
врагам, втрое слабейшим нас. Вот что значить — слишком долгое
невнимание к народности! Засидевшись долго на двух началах, мы
подошли к гибели, и только третье начало — народность — в силах
выдвинуть спасающую культуру, культуру последнего, окончатель-
ного освобождения нации. Православие нас освободило от древней
дикости, самодержавие — от анархии, но возвращение на наших гла-
зах к дикости и анархии доказывает, что необходим новый принцип,
спасающий прежние. Это — народность.
Страшная передряга, что треплет сейчас Россию, или погубит
ее, или воскресит. Может быть тяжелые испытания нужны народу,
нужна трагическая школа, без которой он гниет. Слишком уж мы
зазнались в своем православии — и потеряли святость. Слишком
зазнались в величии — и потеряли могущество. Бог послал пробуж-
дающий гром свой. Глядите, как вдруг мы оказались позорно уни-
женными и как многовековая гордость наша посрамлена! Нельзя
пережить это падение народу — каков русский — без бури слез и
крови, без раскаяния и отчаяния, без бешенства злодейств и геро-
изма. Но затихнет гнев Господень и мы выйдем, в новую жизнь —
народную. Только возвращение к естеству, возвращение к самим
себе, только национализм в состоянии вернуть нам потерянное бла-
гочестие и могущество. Вот в чем сильна идея «Национального Со-
юза»: объявленная борьба за русское господство есть борьба за жизнь
России. Враги ее это чувствуют — и бьют тревогу...
ВЕЛИКО-ВОСТОЧНЫЙ ВОПРОС
4 ноября
Умер самый трагичный человек на земле — государь Китая.
Трудно представить себе контрасты больше, чем те, что судьба вме-
стила в жизнь этого монарха. Быть повелителем 428 миллионов че-

М.О, Меньшиков 43
ловек, т. е. почти целой трети человеческого рода — и в тоже время
быть вечным узником своего дворца. Быть сыном Неба, божеством,
верховным отцом подданных, собственником их жизни и смерти —
и в тоже время не иметь права прогуляться на улице. Знать, что
представляешь в своем лице древнейшую государственности на зем-
ле, знать, что заканчиваешь собою историю четырех или пяти тыся-
челетий, знать, что тебе дана самая огромная из империй, когда-либо
существовавших, и в то же время видеть одно унижение отечества за
другим, одно поражение за другим — это, как хотите, тяжело... Ряд
карликовых в сравнении с Китаем царств делали набеги и захваты,
пока наконец священная столица богдыхана не оказалась в руках
варваров, разграбивших древние дворцы и храмы. Дважды была зах-
вачена и трижды залита потоками крови родина династии, Манчжу-
рия, и несметное число раз осквернены могилы императорских пред-
ков. Скончавшийся государь не мог сослаться на преклонный воз-
раст, — он был во цвете лете. Он имел поддержку в лицб мудрой
матери (приемной) и целого круга вельмож, и тем не менее при всех
условиях беспримерного могущества — какая это была беспример^
ная слабость...
Одновременно со смертью богдыхана прошла весть о тяжкой
болезни старой императрицы. Видимо Срединная империя нака-
нуне важного перелома своей истории. Если верить предсказани-
ям, со смертью правительницы Китая возникнет вопрос не о пре-
столонаследии только, а о перемене династии. Великому царству
угрожают обычные в этой стране затяжные смуты. Объявленный
приступ к государственной реформе, введение европейской кон-
ституции, не обещает ни слишком скорых, ни слишком прочных
результатов. Совершенно как у нас в России, как в Турции, Пер-
сии, Индии, даже в Японии — безусловно нет данных утверждать,
сулит ли европейская конституция этим странам возрождение или
гибель. За возрождение говорит завидная судьба некоторых евро-
пейских конституционных стран преимущественно германского
корня, и такая же судьба английских колоний. За возрождение го-
ворит блистательная слава Японии, сумевшей после введения ев-
ропейской конституции разбить Китай и Россию. Но более вдум-
чивые политические мыслители подвергают критике эти с виду
неопровержимые аргументы. Европейская конституция — расте-
ние, дающее сладкие плоды лишь на своей родине, именно в Анг-
лии. Но в Англии и в германо-скандинавских странах народное
представительство является своим собственным, исторически раз-
вившимся строем. В Англии конституция есть результат не рефор-
мы, а весьма древней эволюции, современной самому государству.

44 Велико-восточный вопрос
Во всех германских странах так называемый новый режим потому
оказался удачным, что он был для них старым режимом, органи-
ческим, свойственным их природе. Наоборот, там, где новый ре-
жим явился действительно новым, как в латинских и славянских
странах, там результаты его получились сомнительные. В тех же и
может в лучших условиях цивилизации латинские страны падают,
население их останавливается, народное хозяйство никнет, сосло-
вия разоряются, нравственность и дух народный идут, на нет. На
последней ступени упадка находятся латинские республики в
Америке. Вслед за ними неудержимо клонятся книзу европейс-
кие латинские монархии и самая крупная из латинских стран —
Франция. Привитие чуждого государственного строя к малень-
ким негерманским народам, например — к Греции, Сербии, Ру-
мынии, до сих пор дает нам отрицательные результаты. Нельзя
отвергать в этих странах внедрения внешнего европеизма — про-
мышленности и комфорта, но собственно народные массы, от-
рываемые от натуральных промыслов, от земледелия и скотовод-
ства, неудержимо беднеют.
Что касается будто бы изумительного прогресса Японии, то он
весьма преувеличен. Введение конституции застало Японию безо-
ружною, но накопившею в течение нескольких столетий замкну-
тости значительные запасы народной энергии. Новая эра не создала
этой энергии, а только тратит ее. Весь секрет величия Японии — ге-
роический дух народа, абсолютная преданность живому божеству —
монарху, глубокое единодушие культуры, лишенной примесей. Но
все это воспитано в до-конституционный период. Как в Германии,—
японцы обязаны своей государственной дисциплиной феодальным
преданиям. После введения чужого для Японии парламентаризма,
замкнутое государство успело нашуметь в мире, но за то распроща-
лось навсегда со старой идиллией народной жизни, когда все были
сыты и счастливы, и втянулась в новые, крайне рискованные меж-
дународные отношения. Сорок лет назад у Японии не было ни ар-
мии, ни флота, ни европейской промышленности, ни торговли, но
зато не было ни могущественных, врагов, ни огромного государ-
ственного долга, ни народной бедности, которая теперь идет с ужа-
сающим crescendo. Если все это взвесить, то трудно сказать, — чем
еще разрешится в Японии ее эра подражания.
Европейская цивилизация принесла цивилизаторам несомнен-
ную пользу, но нет ни одного цивилизуемого народа, который по
своим обедневшим деревням не плакался бы, вспоминая старые —
может быть темные, — но все же сытые времена. Цивилизуемая
Индия умирает с голоду. Цивилизуемая Турция давно сделалась

М.О. Меньшиков 45
нищей. О России позвольте не говорить, — но цивилизация напри-
мер маленьких балканских соседей тоже не утешительна. Румынс-
кое правительство едва в силах сдерживать аграрные — читай: го-
лодные бунты. Болгарский крестьянин, вышедший из турецкого
ига зажиточным фермером, чувствует себя раздавленным тяжелым
государственным долгом. У иных босняков в период оккупации их
Австрией было до сотни голов скота, — теперь сошло до десятка.
Если скажут, что в разорении цивилизуемых стран виновата не ци-
вилизация, а неспособность к ней восточных народов, то после-
дним от этого не легче. Конечно, не конституция опустошает нео-
конституционные страны — но вопрос в том, что конституция не
способна спасти их от опустошения. Легко сказать: будьте либе-
ральными, как англичане, будьте предприимчивыми, как они! Ли-
беральными, по крайней мере на бумаге — сделаться не трудно, но
откуда взять сразу английскую тысячелетнюю страсть к морепла-
ванию, их колоссальный капитал, их привычку шарить в чужих кар-
манах на всех материках? Достаточно ограбив земной шар, повы-
сосав экзотические колонии, запустив щупальцы в чужие матери-
ки, промышленные англо-германские народы могут приписывать
расцвет своей культуры чему угодно, хотя бы конституции. Но
годится ли этот рецепт для «больных людей» Востока, Ближнего
и Дальнего, — большой вопрос. Во всяком случае неиспытанное
лекарство еще нельзя считать панацеей.
Если вспомнить, что в самой Европе далеко не все сплошь бли-
стательно, как электричество фонарей и мрамор столичных бан-
ков, — если вспомнить, что народная нищета растет одновремен-
но с чудовищными капиталами, если вспомнить, что уже десятки
миллионов рабочих вовлечены в новую религию — социализм, ко-
торый на глазах наших перерождается в революционную анар-
хию, — если окинуть взором весь круг теперешней демократичес-
кой общественности, то рекомендовать ее патриархальным наро-
дом Востока отпадает охота. Нет сомнения, что тирания моды
возьмет свое и конституционная реформа обойдет весь свет. Но как
выйдем мы и как выйдут восточные наши соседи из охватившей нас
передряги — предсказать чрезвычайно трудно. Это тем более затруд-
нительно, что ни Европа, ни Америка не знают, что с ними самими
будет в ближайшем будущем.
Сдвинутые со своих древних основ — и может быть потому и
захворавшие, «больные люди» Востока, включая Россию, имеют не-
который общий интерес. И Россия, и Китай, и Турция, и Персия
нуждаются в том, чтобы старо-конституционные народы дали им
хоть несколько десятилетий мира на проведение внутренних ре-

46 Велико-восточный вопрос
форм. Именно теперь, когда мы ослаблены, как никогда, начинать
старое боевое соперничество с Европой для нас было бы совсем
некстати. Ослабленным странам надо войти в силу, а так как этот
довод едва ли убедителен для сильных хищников, то необходим,
мне кажется, союз нео-конституционных стран, дабы вместе от-
стаивать необходимый мир. Из всех реформирующихся держав наи-
более сильной является пока Россия; может быть ей должна при-
надлежать инициатива создать русско-турецкий союз в Европе и
русско-китайский в Азии.
О возможности сближения славян с Турками уже заговорили в
Европе. Если бы недавние вассалы Турции, каковы Болгария, Сер-
бия и Черногория, базировались на бывшего сюзерена, то балкан-
ский союз представлял бы внушительную силу, способную дать от-
пор Австро-Германии. Но для этого обеспечения кажется наступил
момент. Год назад, даже полгода наша политика слагалась совсем
иначе: мы были накануне войны с Турцией, выдвигаемой ее могу-
щественным патроном. Мне недавно сообщили из достоверных
источников, что тревога, поднятая в январе (см. мою статью «Чер-
ные точки») была как раз своевременна: Турция действительно со-
биралась тогда воевать, и предупредить эту войну стоило больших
трудов. К большому счастью для обоих народов, младотурецкая ре-
волюция перевернула всю шахматную доску восточного вопроса.
Движение Австро-Венгрии дало туркам понять, откуда им угрожает
действительный враг. Сложилась неожиданная возможность гово-
рить не о войне, а о дружбе, даже о союзе народов: им более нечего
делить и в пору лишь защищать то, что у них есть. Что Россия
очень расположена к союзу с Турцией, доказывает политика Ни-
колая I. К большому сожалению плохие наши дипломаты не су-
мели дать развитие глубокой мысли Ункиар-Скелесийского трак-
тата. Крымская война разделила народы, которым всего выгоднее
было бы идти рука об руку. Славянская автономия, и затем незави-
симость, была добыта потоками крови, между тем тот же результат
мог бы быть достигнут на почве политического союза славянства с
турками.
Что со стороны турок нет к России фанатичной ненависти, до-
казывает то, что идея русско-турецкого сближения приветствуется
в Константинополе. По-видимому она нашла бы сочувственный
отклик и среди наших мусульман. Недавно я получил в ответ на
мою статью «Умирающая империя» весьма любезное письмо от из-
вестного мусульманского публициста Измаила Гаспринского, редак-
тора «Терджумана». Эта газета на двух языках издается более четвер-
ти века в Крыму. «Действительно, — пишет г. Гаспринский, — тюр-

М.О. Меньшиков 47
кская народность, как русская, имеет наилучший нравственный
склад, но, увы, и тот и другой народ наиболее обездолены... Уже
26-й год я работаю за более близкое, сердечное взаимоотношение
этих народностей и в среде мусульман имею значительный успех. Я
много раз беседовал с турецкими публицистами о русско-турецких
отношениях. При цензуре они не могли высказываться; сейчас вы
знаете, о чем они говорят. 1 октября прошлого года, на конферен-
ции, данной мною в Каире, в присутствии 600 — 700 интеллиген-
тных Арабов и многих европейцев, я между прочим сообщил* о
житье-бытье российских мусульман, об отношении к ним русских.
Я не хвалил Россию, я рассказывал правду, и собрание не демонст-
ративно, а сердечно ответило продолжительным «браво, Россия!».
Тут же было постановлено собранием выразить привет 12 милли-
онов египтян русскому народу и признательность русскому прави-
тельству за гуманное управление мусульманами. Постановление это
было тут же в особой речи сообщено мне Лятиф-пашею с просьбой
опубликовать оное через «Терджуман». Это было сделано и сооб-
щено тогда же газете «Россия».
Мусульманский публицист прислал мне ряд своих замечатель-
ных статей, где выступает горячим сторонником «велико-восточого»,
какон выражается, союза. По его мнению, которое я вполне разде-
ляю, русско-мусульманский мир переживает поворотный момент
своей истории. Многовековая вражда истощила свои мотивы, нет
ни смысла, ни цели чего-нибудь искать друг у друга. Пора помо-
гать взаимно и отстаивать свою солидарность. «Русская политика, —
пишет редактор «Терджумана», — должна была переменить курс
тотчас после Парижского конгресса, но это совершится теперь, на-
пором новых условий. Я не материалистических воззрений. Ценю
идеалы и прекрасное, но каждой твари нужен хлеб. Смотрите: вен-
герец, серб, болгарин, грек, армянин, друз и маронит и сыты и обу-
ты, а русский и тюркский человек оборваны и голодны! За что?
Немножко эгоизма не мешает».
Совершенно согласен с моим татарским коллегой. Славянско-
му и монгольскому — сравнительно добродушному и мечтательно-
му миру — серьезно недостает национального эгоизма. Великий
Китай, современник Вавилона и древней Трои, представляет в бу-
дущем «желтую опасность». Грянет она или нет, а пока само Сре-
динное Царство — добычи «белой» опасности — именно хищни-
чества западно-европейских рас. Великий мусульманский мир пред-
ставляет опять-таки в неопределенном будущем «зеленую опас-
ность». А пока народы Ислама должны присутствовать при
повальном грабеже их государственности — от Марокко до Ин-

48 Тирания слабых
дии. Великий славянский мир был (в гипотезе) грозой Европы.
На деле же не только южному и западному славянству приходится
дрожать за свое существование, но и огромная Россия давлением
Европы поставлена на край пропасти. Нам, срединным, полувосточ-
ным, совсем восточным царствам, нужно соединиться — не против
общечеловеческой цивилизации, но против насилий, столь откро-
венных со стороны Запада, и угрожающих смертью. Цивилизация —
это мир; — нам нужно искать союзов, обеспечивающих достойный
мир. Так как мы, русские, — арийцы и христиане, то совершенно
естественен для нас союз с некоторыми западными собратьями. Так
как мы своей территорией на две трети азиатская держава — есте-
ственен для нас союз с азиатскими соседями. В бурю корабль выбра-
сывает не один якорь, а все, какие у него найдутся.
ТИРАНИЯ СЛАБЫХ
9 декабря
В последней речи П. А. Столыпина есть мысль, заслуживаю-
щая быть подчеркнутой. «Когда мы пишем закон для всей страны,
необходимо иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и сла-
бых». Святая истина! Несколько иначе, но более энергически она
выражена в наполеоновском лозунге — la carriere aux talents!* В мо-
лодые века истории, когда совершается рост цвет народный, — пре-
имущество силы, кажется до того естественным, что не возникает
даже вопроса о том, что такое государство: культ силы или культ
слабости. Самое слово: государство, т. е. господство, владычество,
предполагает торжество силы народной, одоление всех препят-
ствий, внешних и внутренних. В молодые века государственности
закон покровительствал только положительным явлениям жизни:
таланту, трудолюбию, добродетели, причем бездарные, ленивые,
порочные граждане были скорее преследуемой стороны, чем под-
держиваемой. Лучшие люди решительно выступили вперед, захва-
тывали власть и богатство, и это казалось до такой степени спра-
ведливым, что почти не вызывало протеста у худших. Творческий
инстинкт природы проникал сознание даже слабых людей. Только
с народной старостью взгляды диаметрально изменились. Посте-
пенно стало казаться, что худшие люди равноправны лучшим, что
слабые имеют тоже право на покровительство со стороны государ-
ства, как и сильные, — наконец, даже предпочтительное перед ними
право! Возникло учение, будто государственность создана для за-
щиты слабых, т. е. для постоянной борьбы со своими собственны-

М.О.Меньшиков 49
ми сильными элементами. Среди общего декаданса развилась лож-
ная чувствительность, лицемерное сострадание всему уродливому
и падшему, слащавая влюбленность в «меньших братьев», под ка-
ковыми понимались преимущественно мозгляки и вырожденцы,
неудачники в борьбе за жизнь. Историки с изумлением отмечают,
что никогда французское общество не было охвачено такой медо-
точивой сентиментальностью, как накануне зверств Великой ре-
волюции. То же самое было и у нас. Знаменитая проповедь «все-
прощения» и непротивления раздалась лишь раз накануне крова-
вых последних лет.
Теперь, когда мерцает надежда на вторую молодость русской
истории, позволительно спросить: на чем строить государство — на
песке или на камне? Чему покровительствовать — слабости народ-
ной или силе? К чему приспособлять законы — к энергии граждан
или к их распутству? Вопросы эти у нас в России вовсе не празд-
ные. Одряхлевшая наша государственность давно уже — более по-
лувека — сделалась служением слабости, и сильные начала жизни
чувствуют себя жертвой слабых. В самом деле, бросьте беглый взгляд
на то, что у нас творится — сверху донизу, начиная с дворянства.
Пока это сословие было рабочим классом, как в эпоху Петра, клас-
сом служилым, закрепощенным государству, оно пользовалось
скудным содержанием. Кроме немногих фаворитов и временщи-
ков, служилое дворянство было очень бедно. Выходя инвалидами
в отставку, дворяне бывали вынуждены чуть не сами браться за соху.
Государство тоже было не богато, однако не делало долгов, и даже
земли государственные, которых было неизмеримое количество,
очень берегло. В результате трудовое и производительное дворян-
ство создало Россию Петра и Екатерины. Но смотрите же какой
поворот произошел в конце XVIII века. Как только дворянство рас-
крепостилось от службы, начинаются усиленные о нем заботы го-
сударства. Закрепощение крестьян, усиленная раздача государ-
ственных земель и «душ» пошла уже после того, как дворянство
сыграло свою служилую роль. Чем более обленивалось дворянство
в усадьбах, чем более оно погружалось в обломовское неделание и
маниловское непротивление, тем тревожнее становились заботы о
нем правительства. В тридцатые, сороковые, пятидесятые годы
поместное дворянство вместо занятия агрикультурой кутило во всю
и докутилось до того, что ко дню освобождения большинство му-
жицких душ фактически были собственностью опеки. После осво-
бождения сосчитайте, сколько миллиардов государственных денег
пошло на выкупные, на золотые банки, земельный кредит, дво-
рянский банк и пр. и пр. Государство энергически поддерживало

50 Тирания слабых
падающую часть дворянства — на счет непадающей. Если встре-
чались в стране настоящие хозяева, в роде Энгельгардта, ухитряв-
шиеся поднять поместья из развалин, казна с удовольствием бра-
ла с них поземельные, чтобы переложить их с лихвой в карманы
плохих хозяев. «Оскудение» большинства помещиков считалось
не естественным следствием их лени и бесталанности, а результа-
том «катастрофы».
Именно тогда государство окончательно выступило на путь бла-
готворительности. Сначала из тощего народного кошелька, а по-
том — из туго набитого кошелька заграничных кредиторов, оску-
девшие начали получать постоянные подачки. Вся финансово-эко-
номическая политика свелась к лозунгу: «поддержать». Поддержи-
вая прожившуюся часть одного сословия, государство не могло
отказать в такой же благотворительности и другим классам. С це-
лью «дать хлеб», «пристроить», возникла эпоха грюндерства, по-
кровительство крупной промышленности. Совершенно забыв, что
кроме непрочных предприятий есть и прочные, казна все внима-
ние устремила на первые, причем на железнодорожных гарантиях
и всевозможных субсидиях сколько погибло государственных
средств! Сложилось так, наконец, что казна разыскала слабые эле-
менты по разным углам Империи и связывала свой бюджет со всем,
что сомнительно, что в существе своем таило крах. Государство как
бы вступило в явный заговор со слабостью страны — против своей
собственной силы. Энергичные, трудоспособные граждане, не тре-
бовавшие поддержки казны, принуждены были давать средства на
поддержку ленивых и неспособных. Это распространилось и на
другие сословия — на духовенство и крестьянство. Пока духовен-
ство — до Петра — было сильным, о нем не было государственной
заботы. Напротив, и Петр, и Екатерина старались ослабить могу-
щество церкви. Без всякого повода и права экспроприировали века-
ми скопленные монастырские богатства. Когда же цель была достиг-
нута, когда церковь обнищала, когда духовенство выродилось до жал-
кого ничтожества, государство начало «поддерживать» его, т. е. содер-
жать на жаловании. Последним сел на государственную
благотворительность, простой народ. На хронические неурожай пра-
вительство посмотрело как на несчастья, не замечая, что есть поме-
щики и хозяйственные крестьяне, которые неурожаев не боятся. При-
выкнув занимать деньги за границей, правительство принялось сис-
тематически подкармливать народ. Подкармливать очевидно сла-
бых — насчет сильных, насчет труда и достатка будущих поколений.
Вдумайтесь в смысл государственной централизации. Говорят,
большое счастье быть громадной страной: все функции государ-

М.О. Меньшиков 51
ственные обходятся дешевле. Какая-нибудь маленькая Дания или
Норвегия величиной с нашу губернию принуждены держать осо-
бый двор, дипломатию, армию, флот, крепости и пр. и пр. То ли
дело всем губерниям России иметь один двор, одну дипломатию,
одну армию и т. д. Не хотят видеть, что маленькие страны при ви-
димой разорительности содержать полный штат учреждений, ухит-
ряются быть относительно втрое, вчетверо богаче нар. Почему это
им удастся? Потому, что при небольшой территории нет экономи-
ческой и культурной пестроты. Все сплочены и сильны. Слабых от-
носительно мало, почти нет.
В необъятном государстве, каково наше, слабые провинции жи-
вут на счет сильных. Бездеятельные области паразитируют на хребте
трудолюбивых. Еще в незапамятные времена произошло расслое-
ние русского племени. Более талантливые и предприимчивые роды
захватили речные пути, удобные для сообщения и торговли. Срав-
нительно слабые и тупые племена были оттеснены в леса и болота.
В глуши последних они дичали, пребывая и стадии вырождения.
Процесс выдвижения сильных и постепенного упадка слабых по-
род замечается всюду и теперь.
Возьмите две губернии — удачную к неудачную. Талантливые
например ярославцы или владимирцы давно развили бы у себя за-
мечательную культуру, будь они предоставлены самим себе. Разве
Финляндия даровитее Вятской или Вологодской губернии? Конеч-
но, нет. Весь секрет в том, что Финляндия живет для Финляндии,
тогда как всякий «Русский Манчестер» обложен соседним Поше-
хоньем и связан с ними круговой порукой. Пошехонью это выгод-
но для Манчестера — гибель. При удельной системе или при ши-
рокой областной автономии государство держало бы нейтралитет
в естественном соперничестве областей. Сильные имели бы воз-
можность развить всю энергию до полноты ее, слабые гибли бы без
агонии. В результате мы имели бы отбор сильных областей и толь-
ко сильных. Погибающие слабые местности уступали бы землю
сильным соседям и от разных Пошехоний не осталось бы н следа.
В общих интересах нации это был бы чистый выигрыш. Население
государства может быть было бы меньше количеством, но несрав-
ненно выше качеством. К сожалению, Россия переживает тот мо-
мент, когда, подобно старому дереву, кора его защищает сгнившую
древесину. Государственность наша вся перестроилась по типу бо-
гоугодного заведения. Под видом внутренней политики идет бес-
конечное штопанье, бесконечная починка Тришкина кафтана, при-
чем здоровые части идут в жертву износившимся. Усвоив принцип
круговой поруки и общего тягла, государственность наша сдела-

52 Тирания слабых
лась в основном значении антигосударственной. Борясь с социаль-
ной революцией, она сама социалистична в высшей степени, она
сама обязывает силу служить слабости и талант — бездарности.
Под влиянием всевозможных антиобщественных извращений
ума и чувства, у нас принято думать, что помогать слабым всегда
есть доброе дело. На самом деле в большинстве случаев, в огром-
ном большинстве, это — злое дело, грех против природы, которая
не без основания клонит одних к упадку, других — возвышает. Сила
в глазах природы есть способность к жизни, слабость — неспо-
собность. Сила есть накопление добродетелигслабость — накоп-
ление порока. Сила — здоровье, слабость — болезнь. Разумеется,
есть род здоровой слабости, которой сила должна служить, напри-
мер, дети, старики или те несчастные, которые настигнуты случай-
ной бедой. Но детская слабость — это будущая сила, старческая
слабость — сила в прошлом, заслужившая о себе попечение. Сла-
бость людей, потерпевших от несчастья, —есть тоже сила, которая
лишь случайно оказалась ослабела. Кроме этих доброкачественных
форм слабости гораздо чаще встречаются недоброкачественные,
как постепенное нарастание ошибок, пороков, преступлений, фи-
зической и моральной порчи. Энергическое вмешательство (при-
том хирурга) останавливает разрушительный процесс, но чаще всего
момент полезной помощи бывает пропущен. То, что совсем испор-
чено — в глазах природы совсем потеряло, и единственно, что бла-
годетельно в данном случае — смерть. Вместо того, чтобы послать
в Содом и Гоммору пророков, библейский Бог огнем и серой вы-
жег нечестивые гнезда. Несколько раньше, заметив, что на земле
«извратилась плоть» и что род человеческий слишком уж засмер-
дел грехами, тот же Бог не задумался истребить мир потопом. Та-
ков вообще верховный суд природы, ее страшный суд! Только за
сильными она признает право жизни, за свежими, здоровыми, пре-
красными, благородными, словом, зъудачными продуктами своего
творчества. Неудачные обречены гибели, и задерживать последнюю
значит совершать кощунство. Наука доказала, что бесчисленные
народы вымерли, не успев приспособиться к перемене земных ус-
ловий. Если слабые племена вроде дикарей — кое-где держатся, то
видимо жизнь их уже еле теплится и вот-вот погаснет.
На пространстве земли русской совершаются самые противо-
положные процессы — и роста, и разрушения. Россия местами быс-
тро дичает, вырождается, вымирает, — но в других местах дает но-
вые побеги, полные свежей силы. Не мешайте делу природы! Не
задерживайте роста в одном месте с целью остановить разруше-
ние. Разрушения никакими искусственными способами не задер-

М.О. Меньшиков 53
жите, как гибель здания, которое крошится в бревнах своих и кир-
пичах. Дайте рухнуть тому, что не может жить, что утратило свои
связи. Несравненно дешевле выстроить новое здание на месте ста-
фого. Природа неистощима, — стоит ли жалеть хлам? Пожалеемте
лучше жизнь, которая задавлена этим хламом. Если бы у несчаст-
ной России нашлась тысяча сильных людей, истинных патриотов,
которые сумели бы соединиться для великой цели — спасения на-
родного, они первое, что должны были бы провозгласить, это осво-
бождение русской силы оттирании слабости. Никакой помощи тому,
что явно гибнет — и всевозможная помощь тому, что живет, работа-
ет, поднимается, побеждает! Оскудевающему дворянству — ни гро-
ша, и широкий кредит тому дворянству, что копается в земле и
собственными руками создает ценности. Оскудевающей промыш-
ленности — ни гроша, и широкая поддержка развивающейся про-
мышленности, уже стоящей на ногах. «Имеющему дастся, от не-
имеющего — отнимется», — вспомните евангельское слово; Ос-
кудевающему духовенству, оскудевающей школе, оскудевающе-
му народу — ни гроша, — и всевозможная помощь тем отдельным
священникам, учителям, крестьянам, которые не просят этой по-
мощи. Раз не просят — значит они сильны, значит способны не
только устоять на ногах, но и двигаться дальше. Дорогу этому дви-
жению! Это движется ее величество — жизнь, прекрасная и побе-
доносная! Со стороны государства должны быть сделаны самые по-
чтительные и ревностные усилия, чтобы уравнять пути для жизни,
совершенно пренебрегая тем, что умирает, парализованное и без-
надежное. Чем, скорее смерть возьмет добычу, тем лучше. «Оставь-
те мертвым хоронить мертвецов»! — это сказано не злым и не мер-
твым духом!
Освободив народ от крепостного права в 1861 году, правитель-
ство хорошо сделало, ибо это было освобождение народа от сла-
бой власти. Обломовы и Маниловы не в силах были создать на-
родную культуру, втянуть народ в разумный труд, в трезвость, по-
рядок и добродетель. Долой же Обломовых и Маниловых! Но после
них осталось еще более объемлющее и крепостное право — со сто-
роны государства, и сама государственность оказалась в значитель-
ной степени обломовской и маниловской. Государственность наша
не сила, а — слабость, покровительствующая слабости. Это часто
испорченность, которая протежирует порче. Пора — ради спасе-
ния народного — изменить все это. Пора увидеть, что слабые —
как свинцовый груз — тянут на дно сильных. Пора правительству
сорганизоваться так, чтобы быть двигателем сил народных, а не
бессилья.

54 Конгресс народов
КОНГРЕСС НАРОДОВ
17 июля
До чего мы однако дожили, так называемые семидесятники!
Дожили до осуществления почти всех химер, которыми увлекала
нас Шахразада нашего детства — милый Жюль Берн. Мы еще, прав-
да, не летаем на луну, но летаем уже из Петербурга в Москву, и да
будет герою Васильеву за это всенародный триумф! Мы не плава-
ем под арктическими льдами к полюсу, однако и полюс считается
уже открытым, и подводные флоты уже бродят в темных морских
пучинах. Сбылась мечта Жюль Верна об электрическом освеще-
нии, — сбылось и то, о чем он кажется не дерзал мечтать — бес-
проволочный телеграф.
После Жюль Верна мы, начинавшие смыслить (как тогда гово-
рилось) юноши 70-х годов, всего более увлекались революционны-
ми мечтателями в роде автора «Сказки о четырех братьях». Недав-
но, на одном завтраке, мне довелось встретить знаменитого автора
этой сказки*. Я с жутким чувством глядел на уже старое, нервное,
утомленное лицо человека, как будто только что выпущенного из
госпиталя после продолжительной болезни. У нас у всех, старею-
щих, такие лица: жизнь в самом деле — продолжительная болезнь,
в особенности наша сумасшедшая, катастрофическая жизнь. Я гля-
дел со странным чувством на знаменитого когда-то террориста, те-
перь редактора-издателя архиконсервативнейшей газеты в Москве,
преемника Каткова. Тогда — в эпоху моей ранней молодости — он
был член исполнительного комитета «Земли и Воли», теперь он —
автор трехтомной апологии самодержавия. От больших преступле-
ний в молодости его спас литературный талант: «Сказка о четырех
братьях», должно быть была действительно талантливой вещью, ибо
волновала нас, подростков, несказанно, возбуждая целую бурю са-
мых жестоких мыслей. Эта сказка и ей подобные заставляли многих
каменеть от негодования и сбрасывали с высоты наследственной
культуры («Бог, царь, аристократия, народ») на самое дно подполья...
Сколько жизней, очаровательных именно своей повышенной меч-
тательностью, были разбиты тогда несбыточной мечтой! Кое-что,
впрочем, сбылось тогдашнее недоступное, — мы, например, имеем,
говоря словами Минаева, «хоть куцую, во все же конституцию». К
счастью, дальше конституции пока у нас не пошло, однако попутно
сбылись уже мечтания Герцена о топорах, о «борьбе» деревенской
черни с беззащитными дворянскими гнездами, которые все-таки
превратились в крематории отжившего благородства. Сбылись и

М.О. Меньшиков 55
такие мерзости, которые даже не могли придти в голову филосо-
фам терроризма. Боже, как подумаешь, сколько ужасного пережи-
то за эти каких-нибудь тридцать оборотов земли вокруг солнца!
В числе сбывшихся фантазий позвольте остановиться на толь-
ко что открывшемся в Лондоне конгрессе человеческих рас. Ведь
это же наша мечта, 16-летних юношей 70-х годов! Именно мы тог-
да вставая от сна под барабан и идя к молитве под рожок горниста, —
это мы мечтали, чтобы прекратилась наконец вражда народов, что-
бы настало время когда
«Народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся»...
Ну вот и дожили одновременно — до дреднотов и до конгресса
рас. Лондонский университет — не шутка!.— университет величай-
шей христианской империи предоставил зал для делегатов 22 пра-
вительств и 50 национальностей. Телеграмма говорит о поразитель-
ном (еще бы!) разнообразии типов и цвета кожи. «Внимание всех
особенно привлекал неф, профессор греческой литературы». Дру-
гой смуглокожий профессор-индус — «превосходно изложил оп-
ределенные новейшей наукой понятия о расе и народности»...Чи-
тались многочисленные примирительные доклады. Потомки отда-
ленных предков, перессорившихся на постройке Вавилонской баш-
ни, сошлись, чтобы уладить наконец древнее недоразумение.
Преобладавшее настроение, говорит телеграмма, было в пользу ра-
венства рас и особенно за удовлетворение современных требований
совести передовых народов в обращении с остальными. Очевидно, на
конгрессе преобладало гуманное, мечтательное, сентиментальное
настроение: все, мол, люди — братья, и да здравствуют братство,
всеобщее равенство и свобода! Кажется, отчасти в этом смысле го-
ворил и председатель конгресса лорд Уирдель. Англия — увы! — пе-
реживает крайне тревожный процесс перерождения своей расы, она
кельтизируется; в общей бронзе нации галльское олово начинает
вытеснять саксонскую медь и сплав народный становится более
мягким. Железную стойкость и самообладание англичан эпохи
Нельсона начинает сменять нервная возбужденность, доходящая в
последнем парламентском скандале до чисто французского легко-
мыслия. Упорнейшие в свете консерваторы, исключительно из кон-
серватизма отстоявшие древнегерманский volksting в лице парла-
мента, отстоявшие свободу как предание, — нынешние англичане
становятся политическими радикалами; они начинают ломать вес-
тминстерский стиль государства, чтобы заменить его стилем
modern. Что же это такое? Это, мне кажется, всего лишь повторе-

56 Конгресс народов
ние того процесса, который около 130 лет тому назад разрушил ста-
рую Францию. К тому времени в крови французов галльские эле-
менты постепенно возобладали над франкскими, иберийское на-
чало над германским. Величавая, колоссальная, чисто готическая
архитектура феодального общества с железным рыцарством в ка-
честве основной спайки постепенно подменилась новым челове-
ческим материалом — буржуазией, которой свойственнее стиль
плоский, широкий, стиль демократического равенства и свободы.
В лице лорда Уирделя, промечтавшего так сладко об идеальных це-
лях конгресса, говорил очевидно уже возрожденный в нем галл, а
не тевтон. До крайности любопытен был протест действительного
тевтона — в лице одного берлинского профессора. Он, как говорит
телеграмма, выступил против оптимизма и сентиментальности и
заявил, что антагонизм рас ведет к добру, разжигая честолюбие, и
обеспечивает победу в борьбе за существование. Народы стали бы ста-
дами баранов, если бы перестали гордиться славными войсками и
страшными дреднотами.
Воображаю смущение 22 либеральных правительств и 50 на-
циональностей! Речь отважного немца была поистине ушатом хо-
лодной воды. Браво, почтенный немец, искренне ему аплодирую!
Он имел может быть один мужество сказать на первом конгрессе
рас горькую правду человеческому роду. «Эх, вы, представители 22
сентиментальных правительств и 50 человеческих рас! Вы кричите
о братстве, потому что вы слабы; еще до нападения на вас вы уже
чувствуете, что побеждены. Но зачем же лгать, — поглядитесь в зер-
кало: какое братство может быть между вами — которых Создатель
отчистил ваксой и разными цветными мазями, и нами, германца-
ми, кожа которых светла, как наше сознание, как наш гений!
Какое может быть равенство между соотечественниками Кан-
та и Гете с одной стороны и земляками людоедов с другой? Языком,
конечно, можно воспроизвести любую чепуху, но чепуха эта не ус-
танавливает факта природы. Факт же природы таков, что дреднот
не равен индийской пироге и 14-ти-дюймовое орудие не равно бу-
мерангу. Итак, подальше с вашим равенством, господа стоюрод-
ные братья! Общее происхождение от Царя Небесного не обязыва-
ет нас роднится с четвероногими, птицами, насекомыми, пресмы-
кающимися, слизняками или еще дальше — с растениями и мине-
ралами. Всяк сверчок в природе — знай свой шесток!»
В таком тоне, мне кажется, говорил на первом конгрессе рас
представитель наиболее одаренной расы. Вероятно, он говорил
более благовоспитанно, т. е. менее откровенно, но суть была имен-
но эта. Тяжелы и обидны такие речи для низших рас, но что же де-

М.О. Меньшиков 57
лать! Протест, при всей дружбе, обязателен иногда против Платона
и Цицерона, а не только против коричневых и кофейных профес-
соров греческой эстетики.
Теория вражды
Что немец по существу был более прав, нежели англичанин,
снисходящий до измены своему тевтонскому принципу, показал
факт природы, бурно разыгравшийся под самым носом сентимен-
тальных гуманистов, заседавших в Лондоне. Не далее как в Карди-
фе на этих же днях произошел погром китайских рабочих, произ-
веденный английскими рабочими. Дело, видите ли, в том, что, бла-
годаря кельтическому либерализму, одолевающему британское об-
щество, китайцы начинают вытеснять английских рабочих на
территории самой Англии. Невероятно, однако факт! Америка дала
внушительный отпор китайской эмиграции, но желтокожие азиа-
ты, подобно евреям древности, начинают расползаться по всему
свету и проникать в самые отдаленные страны, в качестве конку-
рентов на труд и хлеб. Расползаются они, точно тараканы, по Си-
бири, по Европейской России, до Петербурга включительно. В Пе-
тербурге я знаю уже несколько семей с китайской прислугой, а тор-
говцев уличных объявилось так много, что ими заинтересовался
даже петербургский градоначальник. То же нашествие желтокожих
замечается и в Западной Европе, и даже в Англии. В Кардиф, в Лон-
дон, в Ливерпуль и другие порты ежегодно большими партиями
внедряются китайцы и основывают там свои колонии. В Ливерпу-
ле образовался уже целый китайский квартал, где в руках желтоко-
жих вся торговля. Обычная профессия китайцев — прачечное ре-
месло, которое они монополизировали в английских портах, как и
американских. Английское население, среди которого внедряются
китайцы, уверяет, что дело обстоит не так просто. Китайские пра-
чечные — это на самом деле очень скверные притоны, где процве-
тает преступная игра в сводничество с молодыми нуждающимися
женщинами. Замечается уже приводящее Англию в ужас смешение
англичан с китайцами и появление какой-то новой, полужелтой расы.
Наконец, вся английская лояльность трескается по швам, когда ко-
соглазые пришельцы начинают отнимать хлеб у коренных британ-
цев. Разражаются погромы, столь же бесхитростные, как у нас про-
тивоеврейские. В Кардифе например бастовали портовые рабочие;
вместо них хозяевами была приглашена партия китайцев, — этого
было достаточно, чтобы, как говорят газеты, — «ненависть к желто-
кожим проявилась во всей остроте». Целый ряд китайских прачеч-

58 Конгресс народов
ных были разнесены в пух и прах. Движение антикитайское, как и
антиеврейское, в Англии еще в самом начале, — но не напоминает
ли оно движений живого существа, пробующего стряхнуть с себя
залезщих в шерсть паразитов?
Сентиментальные болтуны могут сколько угодно воспевать
равенство рас, которого нет в природе. Если его нет, то очевидно и
никогда не будет. Всякое нарушение вечного закона неравенства
ведет к соответствующему наказанию. Попытки установить равен-
ство рас в истории бесчисленны, но они всегда плохо оканчивают-
ся. Природа не любят смешения типов, как архитектура — смеше-
ние стилей. Образовав человеческие породы, как осуществленные
возможности, природа оберегает свое творчество героическими
мерами: Что такое война, как ни инстинктивное оберегание рас?
Взаимно отталкиваясь пря помощи штыков и ядер, человеческие
племена обеспечивают себя от смешивания, от порчи типа, от рас-
стройства того замысла, который вложен Богом в каждую породу.
Войны были бы очень полезны, если бы они ограничивались толь-
ко оборонительной задачей. К сожалению, инерция отпора не все-
гда может остановиться вовремя и идет дальше цели. К глубокому
несчастью человечества, войны ведут к завоеванию одних рас дру-
гими. В результате и победители, и побежденные наживают себе
тяжелый процесс ассимиляции, редко полезный и гораздо чаще
вредный для обеих сторон. Смешение близких пород иногда улуч-
шает расы, смешение далеких всегда портит их. В наилучшем слу-
чае, т. е. при полном смешении, племя победителей исчезает. Об-
разуется какая-то новая, смешанная порода с особыми свойствами
и во всяком случае новыми. Присоединяют к себе побежденный
народ обыкновенно с целью усилить свое могущество, на самом же
деле обессиливают его, внося раздор. Побеждают с целью устано-
вить вечный мир, наделе же заводят нескончаемую распрю. По за-
мыслам природы война должна быть внешним процессом, но за-
воевания переносят войны внутрь народов, в черту собственной их
территории и даже в самую кровь расы. Народы Австрии, Турции,
России и т. п. когда-то воевали между собою, отстаивая свою наци-
ональную независимость. Теперь те же народы потеряли свою не-
зависимость в пользу общеимперской идеи, но война между ними
продолжается — именно внутренняя. Она бескровная, но беско-
нечная, и в общем развивает столько ненависти и взаимного горя,
что еще вопрос: не лучше ли было бы тем же народностям вести
правильные войны?
Завоевания вредны, как долгий мир: в обоях случаях отдельнае
расы механически сближаются, перемешиваются, но очень плохо

М.О.Меньшиков 59
объединяются. Ирландцы тысячу лет живут боко бок с англичана-
ми, но страстно ненавидят последних. Чехи сатанически ненави-
дят немцев, поляки — русских и т. д. Национальное отвращение
нисколько не погасает от долгого сожительства, а скорее обостря-
ется. Как кошка не может привыкнуть к собаке за десятки тысяч
лет ближайшего сожительства, так например малороссы и поляки,
португальцы и испанцы, шведы и норвежцы. В такой степени не-
навидеть турок, как ненавидят их славяне, живущие среди турок,
мне кажется, не могли бы далекие предки этих народностей, жив-
шие врозь. Обыкновенно думают: «Пусть процесс ассимиляции
мучителен и долог, зато когда он закончится, из многих маленьких
народов сложится один могучий». Сложится ли? — вот вопрос. Мде
кажется, отдельным племенам еще мало потерять государственную
обособленность, различие языка и. веры. Расовая вражда все-таки
остается и проникает в ткани общества, расщепляя их. Среди слиш-
ком перемешанных рас на первый взгляд устанавливается как буд-
то одна национальность: исчезает иногда всякая память о состав-
ляющих элементах. Но теряется только память, наличие же при-
родного антагонизма остается. Борьба междуплеменная переходит
в борьбу партий и сект, наконец, в борьбу непримиримых характе-
ров, составляющую материал для драмы.
Задумывались ли вы, читатель, над тем, в чем собственно коре-
нятся источники житейской борьбы? Что именно заставляет обще-
ство делиться на сословия, различные политические, философские
и религиозные лагеря? Мне кажется, в корне всех подобных разде-
лений лежит именно расовая борьба. Когда-то в течение тысячеле-
тий различные племена к несчастию своему перемешались и дали
теперешние, крайне сложные породы. Каждый из нас, имея за двад-
цать ближайших поколений миллионы предков, несет в своих жи-
лах множество кровей, множество тенденций, множество антро-
пологических типов, из которых один (или по очереди несколько)
преобладает. Нам кажется, что различия верований и характеров
случайны, но в природе ничего нет случайного. Различие душ есть
не что иное, как различие рас. Когда сидишь на хорах Гос. Думы,
изумляешься, как это четыреста русских людей одного века, одной
культуры, одного языка, приблизительно одного развития никак
не могут согласиться между собою и непременно заводят словес-
ную борьбу. Мы не догадываемся, что партии — это особые породы
людей, особые не выясневшиеся племена. Раздор между ними чрез-
вычайно похож на раздор между отдельными национальностями,
из которых каждая в любом вопросе отстаивает свое «я». Не говоря
уже о заведомых инородцах, — в массе казалось бы прочно объеди-

60 Конгресс народов
ненной расы, например, немецкой или великорусской, выступают
древние составные элементы, и отсюда идет политический раздор.
Отсюда же раздор религиозный и философский.
Пойдемте дальше. Не задавали ли вы вопроса, почему столько
людей на свете неуживчивых и вздорных? Почему в обществе про-
исходит столько ссор почти беспричинных, кончающихся иногда
роковым исходом? Откуда такое обилие раздражительных характе-
ров, которых так и тянет к распре? Я думаю, все это не что иное,
как продолжение расовой борьбы, борьбы кровей. Все это — след-
ствие преступной смешанности рас, продолжающих бороться меж-
ду собою под одним государственным укладом, под одной семей-
ной кровлей, в стенах одной и той же школы. Различные типы душ
отрицают друг друга уже фактом своего существования. Даже меж-
ду родными братьями часто возникает жгучий раздор и он объяс-
няется тою же причиной. Братья и сестры заведомо одного отца и
одной матери могут быть очень различных рас, смотря по тому, в
какого предка они уродились, и в аккорде кровей которая из них
дает основной тон. Каин и Авель по апокрифическому сказанию,
были разных рас: отсюда возникло первое человекоубийство.
Пойдемте еще дальше — внутрь индивидуальности человечес-
кой. Мне кажется, расовая борьба продолжается в недрах духа на-
шего — не только в черте народа, общества, семьи, но и в загадоч-
ном царстве нашего «я». Оно, это «я», никогда не бывает вполне
индивидуально, ибо каждый из нас вмещает в себя несколько по-
род, борющихся и часто обессиливающих друг друга. Вот истинная
основа драмы Гамлета и может быть всякой драмы, основанной на
самоанализе, раскаянии, рефлексии, «борьбе с собой». Человек дей-
ствительно чистой расы (если бы такой был возможен) представ-
лял бы героя без колебаний и сомнений, «без тоски, без думы ро-
ковой». Это был бы сверхчеловек, безгрешный (и может быть бес-
сознательный), воплощение чистой воли. Это был бы человек выс-
шей красоты и вполне установившегося равновесия. Если прочесть
ряд великих романов, например Бальзака, Теккерея, Тургенева, До-
стоевского, вы поразитесь общей дрянностью европейской расы.
Начиная с Шекспира великие беллетристы — великие [обличители
своих] народов. Но те же беллетристы записали ряд человеческих
душ изумительной красоты. Почему же не все люди одинаково бла-
городны, почему они не одинаково разумны, не одинаково при-
влекательны? Почему нет того равенства между людьми, о котором
мечтают сентиментальные идеологи? Потому нет равенства, что нет
чистой расы. Потому нет спокойствия духа, что нет чистого духа, а
тянется вечная борьба духов. Недостает у нас характера, недостает

М.О. Меньшиков 61
сильной воли и таланта, налицо лишь обломки всего этого, разва-
лины разных стилей, желающих вместиться в один. Бездарность и
бесхарактерность подавляющего большинства людей есть своего
рода интерференция пород, взаимно друг друга обессиливающих.
В конечном результате слишком продолжительного смешения рас
должна была получиться знакомая нам анархия умов и воль. Вот
причина теперешнего упадка общественной солидарности и сим-
патии, причина утраты патриотизма и героизма, распадения высо-
ких человеческих типов, некогда строивших цивилизацию. Только
в пределах чистой расы возможен невозмутимый мир, только в ней
возможно равенство и братство, только в ней свобода одного не
нарушает свободы всех. Поэтому единственное, что я сказал бы на
конгрессе человечества, это следующее: «Бросьте толковать о ра-
венстве рас, — отстаивайте чистоту своей расы, как драгоценней-
шую святыню».
НЕЦАРСТВЕННЫЙ ИМПЕРИАЛИЗМ
16марта
«Царство или Империя?» — спрашивает, возражая мне, А. А. Сто-
лыпин*: «как, мы желаем мыслить Россию в идеале, как мы ее лю-
бим, Царством или Империей?» Противополагая эти два тожде-
ственные понятия от имени октябризма, мне кажется, А. А. Сто-
лыпин навязывает своей партии очень тяжелое заблуждение. По
странному мнению моего уважаемого супротивника, Россия была
когда-то в молодости царством, но теперь перестала быть им, со-
зрев в империю, причем это будто бы совсем разные государствен-
ные явления. Пока мы были, видите ли, царством, был естествен-
ным «жестокий национальный эгоизм» (почему-то, говоря о на-
циональном эгоизме, октябрист непременно прибавит жестокий).
В эпоху царства естественно были покорение одноплеменных на-
родов, скрепление их обручем государственности, поглощение без
остатка всего инородного. Теперь же, когда мы созрели в империю,
всего этого будто бы уже не нужно: не нужно национального эго-
изма, не нужно скрепления народов обручем государственности,
не нужно поглощения всего инородного. Все эти заботы старого
царства г. Столыпин называет узкими для империи. «Имперские
идеалы, — проповедует он, — шире: это водительство многих наро-
дов к высшим целям, сознанным господствующим народом, под руко-
водством этого господствующего народа».

62 Нецарственный имперализм
Вот формула октябристской нецарственнной государственно-
сти; я очень рекомендую читателям эту формулу запомнить. Вы
видите, что в ней о царственных правах России нет ни звука. Не
царствующему, а только «господствующему» народу предоставле-
но лишь «водительство» покоренных народов и «руководство», не
более. Подчиненные инородцы остаются по этой схеме народами,
т. е. самоопределяющимися национальностями, в силу этого навсег-
да чуждыми господствующему народу, и все господство последнего
сводится к «руководству». Конечно в такой формуле Россия пере-
стает царствовать. Русское царство превращается в русскую опеку
или еще того менее — в русское попечительство над инородцами,
и это г. Столыпину представляется «империей». От лица своей
партии наш автор благодушно мечтает, что «дальнейшим шагом,
следующим этапом, которого история еще никогда вполне не дос-
тигла, но достигала почти (?), это— вселенская империя. Об этой
отдаленной будущими веками форме человеческого общежития
нам заботиться нечего», — но помечтать так приятно! Г. Столыпин,
не догадывается, что устанавливая царство, как молодость народа,
а империю как зрелость, окончательный идеал свой — «вселенскую
империю» он должен бы назвать глубокой дряхлостью народов, т. е.
вещью довольно скверной. Не останавливает моего оппонента и то,
что «история еще никогда не достигала» такого вселенского объе-
динения, хотя казалось бы у природы было достаточно времени на
все ее опыты. Идеал не важный, но важно отметить, о чем мечтают
наши октябристы: они мечтают не о том, чтобы быть России веч-
но, а о том, чтобы не быть ей, а чтобы хотя бы в отдаленных веках
она исчезла, растворилась в дряхлости вселенского объединения.
Приблизительно теми же странными пожеланиями закончил не-
давно свою публичную лекцию г. Веселитский-Божидарович. Окон-
чательная мечта его — не Россия, сильная и на веки державная, а
«Соединенные Штаты Европы».
Характерный признак наших либералов! Если не в настоящем,
слишком непреодолимом, то хоть в далеком будущем они непре-
менно отрицают Россию, безотчетно желают умаления ее и потери
царственной индивидуальности. Эта психологическая черта целой
пропастью отделяет октябристов от национальной партии. Турге-
нев дал прекрасный тип кочующих по Европе русских дворян, «же-
лудочно-половых космополитов», доедающих выкупные и гордя-
щихся своим презрением к России. Космополитизм есть ощуще-
ние отсутствия в себе национальности. Это чувство безразличия к
своему и чужому у нас давно считается высшей мудростью, между
тем это просто признак анархии, морального разложения, к кото-

М.О. Меньшиков 63
рому так склонна беспутная наша интеллигенция. Октябристы
может быть не признают себя космополитами — в настоящем, но
это — несомненно фютюр-космополиты: мечтой своей они отды-
хают все-таки на «Соединенных Штатах Европы» или на «вселенс-
кой Империи» А. А. Столыпина. По мнению последнего тепереш-
няя «Империя» есть только этап к достижению желанного будуще-
го; в интересах вселенских мы должны отказаться от своего цар-
ства и должны вести «имперскую политику», которая заключается
в каком-то «водительстве» инородцев к высшим целям.
Нечего и говорить, что эта идея мне кажется сплошной ошиб-
кой; при достаточном распространении ее, я назвал бы ее ошибкой
вредной. Как все притворно-гуманное, будто бы возвышенное
миросозерцание октябризма, их объявленный империализм без
царственности производит самое фальшивое впечатление. В схеме
А.А. Столыпина все непостижимо, начиная с его альтернативы:
«царство или империя?» В действительности ведь царство и есть
империя, и без царства никакой империи нет. Слово imperium вд
родине этого слова всегда понималось как верховная государствен-
ная власть, т. е. именно то самое, что понимается под русским сло-
вом царство или государство. Принадлежала ли эта власть — как в
Риме в течение долгих веков —. народу, или через выборы старшим
магистратам (царям, консулам, преторам, диктаторам и пр.) — во
всех случаях слово imperium означало высшую власть, а не только
«водительство» и «руководство» подчиненными народами. Импе-
ратору вручался summum imperium, т. е. не умаление, ^усиление вла-
сти в виде всей полноты ее. Стало быть империя по внутреннему
существу своему не есть отмена царства, а усиление его, возведе-
ние в высшую степень. Если царство покоряло народности, скреп-
ляло их и поглощало, то империя предполагает все эти функции в
сугубом виде. С чего это пришло в голову почтенному А. А. Столы-
пину будто империя означает снятие обручей и деградацию власти
из «государственной» только в «водительную»? Ничего подобного
в истории народов не бывало. Империя Римская отнюдь не напо-
минала пастораль, где господствующий народ будто бы мирно пас
покоренные народы. Не миртовой веткой, а мечом железным рим-
ляне «водительствовали» завоеванные народы, причем не стесня-
лись истреблять их иногда почти поголовно. Какого рода было со
стороны римлян «руководство к высшим целям» их инородцев, по-
казывает осада Иерусалима. Тит ежедневно распинал на крестах по
пятисот пленных (т. е. мирных евреев), прежде чем истребить мил-
лионное население еврейской столицы и сравнять ее с землей. Де-
сятки тысяч непокорных инородцев бросались римлянами в цирки

64 Нецарственный имперализм
на растерзание зверям. Я не знаю, к каким «высшим целям» води-
тельствовали римляне покоренные народы, кроме единственной —
к полному подчинению своей власти. Это подчинение выражалось в
постоянном ограничении инородческих прав; только в период упад-
ка империи, после Каракаллы, инородцы получили равноправие,
но именно последнее и явилось смертельным ударом для Рима.
Империя погибла от фальсификации римской национальности
вследствие наплыва инородцев и от крайнего при этом упадка пат-
риотизма. «Разве патриотизм, — говорит св. Августин, — не разру-
шен был самими императорами! Обращая в римских граждан гал-
лов и египтян, африканцев и гуннов, испанцев и сирийцев, как они
могли ожидать, что такого рода разноплеменная толпа будет верна
интересам итальянского города, притом такого, который всегда
яростно преследовал их?».
То мирное водительство инородцев, которое А. А. Столыпин
называет империей, на самом деле есть упадок империи, разложе-
ние ее на элементы. Как только imperium царственного народа сла-
беет, инородцы поднимают голову, и все «водительство» сводится к
тому, что инородцы начинают водить за нос своих победителей и
«руководить» их по дороге в пропасть. Так было с Римом, так было
еще раньше с Персидским царством, так было впоследствии со все-
ми разъеденными инородчеством империями. Несомненно тоже
самое угрожает и России. И не только угрожает, а гибель наша —
результат внедрения к нам инородцев — уже идет. Не видят этого
лишь близорукие и благодушные россияне, душа которых уже до-
статочно растворена в космополитизме. Если Россия еще сколько-
нибудь держится, как империя, то лишь постольку, поскольку она
остается царством. Как только Россия перестанет быть царством в
древнем и в вечном значении этого слова, так и расползется по
швам. У нас не любят вдумываться в употребляемые поминутно
слова и титулы. «Царство» наше будто бы упразднено с того мо-
мента как объявлена империя. Но самое слово царство происхо-
дить от Caesar, от имени основателя первой в Европе империи. Сло-
во царь есть испорченное цезарь и значит тоже самое, что немец-
кое Kaiser. Каким же это путем империю можно противопоставить
царству в виде упраздняющего один другого принципа? В созна-
нии народов цезаризм и империя давно слились в одно понятие.
Как позднее у западных славян, королевский титул пошел от соб-
ственного имени Карла Великого, так мы, восточные славяне, чи-
таем формула государственной власти в имени Цезаря. Если Петр
Великий провозгласил Россию империей, то сделал это без всякой
внутренней нужды в этом. В сущности московские самодержцы уже

М.О. Меньшиков 65
были императорами, притом еще до царского титула, ибо пользо-
вались полнотой теперешней императорской власти. Петру Вели-
кому надо было разрушить в Европе суеверие, будто империей мо-
жет называться только одна — священная Римская (т. е. Немецкая
империя тогдашней конструкции), а он, как наследник Византий-
ского герба, провозгласил и себя императором. Шаг этот был очень
смелый, хотя чисто подражательный. Оставаясь царем, все равно
государь русский был бы почитаем, как император, подобно пади-
шаху, шаху и богдыхану. Чтобы быть в наше время империей, вовсе
не нужно, как полагает А. А. Столыпин, владеть многими народа-
ми и отказаться от национального эгоизма. Франция Наполеона
III была империей без инородцев, как и теперешняя Германия.
Какими же в самом деле многими народами «водительствует» Виль-
гельм II, если не считать горсти поляков и щепотки датчан. Совер-
шенно свободная от инородцев (до самого последнего времени)
Япония тоже издавна называется империей. Этот титул, вообще
крайне неопределенный, не связан даже с могуществом страны.
Почему Англия — королевство, а Персия — империя? Почему Ита-
лия — королевство, а Абиссиния или Марокко — империи? Суще-
ствуют империи величиной с нашу губернию, напр[имер] Непал
(см. Atlas Universal Гикмана), существуют даже вассальные импе-
рии, напр[имер] Корея. Подобно тому, как никто не препятствует
антиохийскому патриарху титуловать себя «судией вселенной», так
и некоторые императоры признаются в этом звании просто из веж-
ливости, без всякой критики их прав. Все понимают, что абсолют-
ный властитель страны, как бы он ни звучал на местном языке, по-
латыни может быть назван не иначе, как imperator.
Отойдя от крайне неверной мысли, будто империя упраздняет
царство с его национальным эгоизмом, А. А. Столыпин впадает в
ряд дальнейших ошибок. Он говорить: «Россия вступила на импер-
ский путь уже давно; покоренные племена в большинстве давно
уже добровольно признали ее духовное первенство и давали себя
вести к русской имперской цели в качестве семьи народов, объеди-
ненных общими идеалами». Тут что ни слово, то неправда. Россия
вступила на имперский путь (в смысле отказа от национального
эгоизма) очень недавно, не больше ста лет. Еще Екатерина Вели-
кая крепко держалась старого принципа царей, выражавшего со-
бою инстинкт народный: Россия для русских. Только в конце ее
царствования, с присоединением ожидовленных окраин и с появ-
ление иностранцев, этот принцип поколебался. Совершенно не-
верно, будто «покоренные племена в большинстве добровольно при-
знали духовное первенство России». Увы, ни одно племя доброволь-

66 Нецарственный имперализм
но не признало этого первенства. Не признают его даже вынуж-
денно, ибо покориться политически еще не значит «признать» ду-
ховное первенство. Зачем говорить то, чего нет? Укажите мне хоть
одно племя, которое бы добровольно приняло духовные преимуще-
ства — нашу веру, язык, культуру? Напротив, даже полудикие пле-
мена финские, которых горсть и которым, казалось бы, поистине
терять нечего, — даже те отстаивают всеми силами язык свой, со-
вершенно нищий, и похожую на бред веру, и первобытную культу-
ру. Правда, эти племена исчезают, но больше от сифилиса и водки,
чем от добровольного слияния с имперским племенем. О воспа-
ленной ненависти к нам поляков, евреев, финнов, латышей, ар-
мян (а в последнее время и грузин) я напоминать не стану, но даже
сравнительно мирные инородцы — татары — разве они «объеди-
нены с нами общими идеалами»? Совершенно напротив: они объе-
динены с нами не больше, чем Коран с Евангелием. Еще недавно
ко мне приезжал один православный епископ с Волги. Он расска-
зывал крайне тревожные вести о татарском национальном движе-
нии, о быстрой татаризации тюрко-финских племен, об антигосу-
дарственном враждебном России подъеме русского ислама. Что это
правдоподобно, обратите внимание на так называемую мусульман-
скую группу в Государственной] Думе. Едва сложился парламент,
как татары отгородились в нем в свой лагерь, который во всех воп-
росах идет рука об руку с польским колом и с кадетами. Во второй
Думе я лично наблюдал одного татарина депутата, молодого и об-
разованного: его ненависти к России позавидовал бы любой жид.
Пусть некоторые депутаты из татар держат себя посмирнее и поум-
нее, но, умея лучше скрывать свои мысли, они может быть тем са-
мым и поопаснее кричащих шовинистов.
Удивительно, как ничего этого не замечают наши благодушные
октябристы! Близорукая, слепая партия! Вместе с кадетами перво-
го сорта они составляют, мне кажется, ту доктринерскую, оторван-
ную душой от народа часть интеллигенции, с которой начинается
самопредательство наше, историческая самоизмена. Любая фанта-
стическая, лишь бы книжная мысль превозмогает в их мозгу са-
мый реальный и грозный факт. Давно ли кажется вся Россия горе-
ла в инородческом открытом бунте? Давно ли евреи расстреливали
царские портреты и царских чиновников, давно ли неистовствова-
ли латыши, давно ли останавливали железнодорожное движение
поляки, давно ли резались армяне и татары, не говоря о финлянд-
цах, шведах, грузинах и всякой другой прелести. Всего лишь четы-
ре года тому назад это было, и А. А. Столыпину все-таки кажется,
что инородцы составляют с нами добровольную «семью народов,

М.О.Меньшиков 67
объединенных общими идеалами». Хотя в последнее время мне
довольно часто приходится употреблять слово «маниловщина», но
право же без него обойтись трудно. Сам мой почтенный оппонент
догадывается, что в милой семье Русской империи не все благопо-
лучно: «Бедствия России, — говорит он, — ослабили спайку» ино-
родцев с нами. Хороша спайка, если она держалась до первого бед-
ствия! Хороши семейные идеалы — едва Империя потерпела не-
удачу, как со всех концов г-да инородцы начали ввозить оружие для
внутреннего бунта и без объявления войны начали бить русских
генералов и городовых где попало! А. А. Столыпин мечтает о том,
чтобы вновь «срослись нормально болезненные швы», т. е., чтобы
инородческий вопрос снова вернулся в состояние скрытой крамо-
лы, ждущей первого внешнего бедствия России, чтобы прибавить
ей такое же внутреннее бедствие. Притворяться всечеловеками,
ухаживать за враждебными инородцами, натаскивать в Россию ев-
реев, поляков, армян, латышей, финляндцев, немцев, сдавать им
постепенно все государственные и общественные позиции — вот
что наши либералы называют имперской политикой. Нет, г-да ок-
тябристы, это не политика вовсе, это — самоубийство, и живая часть
русского общества никогда не согласится с вашим безумием и не
простит вам его. Между националистами и вами невозможно в этом
никакое согласие, и чем глубже будет между нами раскол, тем луч-
ше. Вы, с виду мирные и будто бы патриоты, с виду мечтательные и
благодушные, на самом деле вы глубоко равнодушны к России и
вас безотчетно тянет на сторону врагов ее.
«Империя — мир», — провозгласил бездарный император
Франции* и этим погубил монархию. Империя — мир, твердили
наши ухаживатели за внутренними врагами, и вместо ласки от них
дождались таски. Дождутся и не такой еще! Империя — как живое
тело — не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, при-
чем победа дается сильным, а не слюнявым. Русская Империя есть
живое царствование русского племени, постоянное одоление нерус-
ских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе на-
циональностей, враждебных нам. Мало победить врага — нужно
довести победу до конца, до полного исчезновения опасности, до
претворения не русских элементов в русские. На тех окраинах, где
это считается недостижимым, лучше совсем отказаться от враждеб-
ных «членов семьи», лучше разграничиться с ними начисто. Но от-
казываться от своего тысячелетнего царства ради какой-то равно-
правной империи, но менять державную власть на какой-то «води-
тельство» и «руководство» — на это живая Россия не пойдет.

68 Новый и старый национализм
НОВЫЙ И СТАРЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ
12 июня
В прениях по финляндскому вопросу левые ораторы Государ-
ственного] Совета г-да Извольский, Кони и др., не умея сказать
чего-нибудь серьезного по существу, выдвинули довод крайне аб-
сурдный, но раскрывающий весь секрет их позиций. «Чувству не
должно быть места в определении правового положения части го-
сударства», — заметил г. Кони. «Законы пишутся спокойно и бес-
страстно, — добавил г. И. Извольский: я боюсь увлечения, увлече-
ния уязвленного национального чувства, которое оскорбляется
финляндскими политиками, но нам ли, высшему устою русской
государственности, поддаваться чувству раздражения?»
Г. Извольский совершенно напрасно «боится» увлечения на-
циональным чувством. Так как он не имеет его даже в зародыше, то
он совершенно застрахован от увлечений. Полный кастрацией этого
инстинкта объясняется как изнеженное равнодушие этого оратора
к Отечеству, так и вообще политическая импотенция левого лагеря.
В отношений национализма они — евнухи и сообразно с этим орга-
ническим недостатком лишены всякой способности увлекаться
здоровыми и натуральными политическими желаниями. Что уж тут
говорить о «страсти», о необходимости «бесстрастного» обсужде-
ния вопросов! К иному ведь вы и неспособны, г-да кадеты. Без-
жизненные и бесчувственные в отношении своего народа, вы в со-
стоянии иногда обнаруживать поддельный жар, но бесплодие ва-
шего бесстрастия слишком хорошо свидетельствует, высокого ли
оно сорта. На все ваши тонкие хитросплетения относительно спо-
койствия и бесстрастия поэт давно ответил вам: «вы — сердцем хлад-
ные скопцы». Этим все сказано.
Есть ли хоть капля смысла в утверждении, будто законодатели
должны «бояться своего национального чувства»? Мне кажется это
совершенно равносильно страху пред своим сознанием, пред цен-
тральным двигателем его — волей. Что же в самом деле такое —
«национальное чувство», что это за зверь? Сторонники политичес-
кого бесстрастия очевидно сами никогда не чувствовали, что такое
чувство, и судят о нем по слухам. Если бы гг. Извольские были жи-
вые люди, они понимали бы глубочайшей сущностью своей, что
вся душа состоит из чувства и кроме чувства в ней нечего нет. Даже
их холодная скопческая абстракция есть кое-какое чувство, хотя и
отрицательное. То, что называется умом, суждением, рассудком,
есть лишь естественный цвет на стебле чувства и вне этого стебля
сознание невозможно. Основная истина психологии та, что вся ду-

М.О.Меньшиков 69
шевная жизнь, все тончайшие отвлечения, эстетические, религи-
озные, философские — все безбрежные понятия коренятся на чув-
стве. Спрашивается, каким образом выработать в себе национальный
разум, «боясь» и чураясь национального чувства? В том-то и горе
России, в том наше глубокое несчастие, что даже у государствен-
ных людей русских иссяк — и часто досуха — этот основной родник
политического сознания — чувство народности. Вянет корень, вя-
нет и чашечка цветка. Иссякает масло, — гаснет и питаемый им
огонь. Именно потому, что пошатнулось национальное чувство
наше, пошатнулся и политический разум. Вот почему — при пол-
ном национальном бесчувствии гг. Извольских, Оболенских, Ол-
суфьевых, Стаховичей, — сама отвлеченная мысль их поражена бес-
силием. Разве сделали они в течение нескольких дней хоть одно
серьезное возражение? Все их бесчисленные слова и изворотливые
речи были одни «слова, слова!» Это было наводнение слов в пусты-
не мысли, как сказал кто-то.
В старые века, когда нации рождались и государства строились,
никому в голову не приходило бояться национального чувства.
Напротив, стихия народная всемерно вырабатывала в себе это чув-
ство, как основной фонд духа, как движущую историческую свою
силу. Все понимали, что национальное чувство есть национальное
сознание. Вопреки нынешним кастратам национализма, древние
предки наши наживали и накапливали в себе национальное чув-
ство как органическую зрелость, как потенциал прогресса. С вели-
чайшей страстью древние люди отстаивали все элементы нацио-
нального чувства: единство крови, единство языка, единство веры,
единство быта и управления. Они не только не «боялись увлечься»,
но наоборот, увлекались национальным чувством, доводя его до
возможного напряжения. Если бы тогда не чувствовали искренно,
до предела чувств, то не дошли бы до роскошного развития рели-
гии, философии, науки и искусств. Если бы национальное чувство
не окружили культом, торжественным и священным, то не было
бы ни нации, ни государства. Именно национальное чувство было
душой народной, именно оно оплодотворяло нарождающиеся по-
коления и поддерживало звенья великой неразрушимой цепи, со-
ставляющей бытие народа. Выродившийся и обеспложеныйтип, к
которому принадлежат наши инородчествующие политики, толку-
ют о бесстрастии, но это — попытка навязать живому обществу пси-
хологию полумертвецов. Нас приглашают не верить чувству, а ве-
рить разуму, — но покажите же нам разум, возможный вне чувства?
Такого в природе не бывает. То, что вы выдаете за бесстрастный
разум, есть ваше бесстрастное заблуждение, а иногда довольно

70 Новый и старый национализм
скверная уловка подтасовать политические карты. Националисты
верят в свое национальное чувство как в единый источник исти-
ны, ибо через чувство говорит природа, через чувство говорит Бог.
Естественное чувство разумно; оно как откровение существа на-
шего полно верных предчувствий и верных предостережений. Кого
это кадеты хотят удивить своею натасканной из чужих карманов
метафизикой? Живая часть общества русского не нуждается в том,
чтобы ей подсказывали, чего хотеть. Она живет, и сама жизнь дик-
тует ей направление ее воли.
Финляндский вопрос бесконечно прост: Финляндия отрицает
Россию, Россия отрицает это отрицание. Тут не может быть иного
решения, кроме того, что утверждено историей. Мы получили
Финляндию по Фридрихсгамскому договору, и последний должен
быть наконец исполнен. Россия должна осуществить свое держав-
ное обладание покоренными шведскими губерниями, уважая те
особенности быта жителей, сохранение которых предполагалось
в трактате. Финляндия, как старуха в пушкинской сказке, этим
не довольствуется. Чем милостивее к ней относилась верховная
власть, тем капризная окраина становилась требовательнее. Сверх
меры она получила и богатство, и «дворянство» среди других пле-
мен России, — ей этого мало; подайте ей и царский скипетр, зас-
тавьте служить ей Россию! Как бы в результате этой забавной жад-
ности нищая старуха вновь не очутилась при своем разбитом ко-
рыте. Народ российский не только велик, но и великодушен; свое
беспримерное в свете благожелательство к инородцам он всего ярче
доказал именно на Финляндии, — однако, всякому доверию есть
мера. Народ русский всем существом своим чувствует, что доверие
его обмануто, что на груди своей он вскормил недруга, а врага! Если
из этого выйдет нечто не совсем хорошее, пусть сварливое малень-
кое племя пеняет на себя! В политике, как остроумно выразился
П. А. Столыпин, «нет мести, но бывают последствия»; я прибавил
бы: заслуженные последствия. Г. Извольский думает, что сказал ум-
ную вещь, предостерегая от политического раздражения, но раз-
дражение неизбежно, если вас раздражают. Мало того: раздраже-
ние в этом случае даже разумно. Если бы живое тело не чувствова-
ло боли, оно погибло бы. Через раздражение природа дает сигнал,
что близка опасность и что необходимо бороться с ней. Нельзя от-
рицать, что национально-чувствующая часть русского общества
раздражена поведением Финляндии; выразителем этого раздраже-
ния явился в Государственном] Совете протоиерей Буткевич. Он
откровенно сказал то, что все мы чувствуем, и чего нельзя не чув-
ствовать, если вы не страдаете душевной анастезией. Но если Рос-

М.О. Меньшиков 71
сия раздражена, то уже одно это указывает на присутствие серьез-
ного раздражающего зла. Считать зло добром и подавлять в себе
чувство оскорбления могут только бездушные лицемеры.
К удивлению очень многих националистов, за Финляндию
выступил член национального клуба гр. Олсуфьев. В своей длин-
ной и довольно запутанной речи, полной нескрываемого идолопок-
лонства пред г. Максимом Ковалевским, почтенный граф говорил
что-то такое о старом русском национализме — национализме мос-
ковской школы, к которой он будто бы принадлежит, и о национа-
лизме новом, «зоологическом», как он его называет. Старый нацио-
нализм видите ли, имел в отличие от нового идеальное содержание,
он строил свои отношения к чужим племенам на возвышенных чув-
ствах и пр. и пр. Хотелось бы заметить максим-ковалевствующему
графу: вот оттого-то вы, г-да московские националисты, и прова-
лились со всею школой вашей, что чувство национальности осаха-
рили маниловщиной, пропитали сентиментализмом. Пока вы пре-
давались философским мечтам, природа шла стихийным ходом и
выдвинула буйный напор чужих народностей. Иные из них в ог-
ромном количестве проникли к нам, внедрились, как поляки и ев-
реи, во все ткани общества и совершают разрушительную работу,
иные — угрожают извне. Целых полстолетия московская нацио-
нальная школа занималась чувствительной метафизикой, а тем вре-
менем шел один военный разгром за другим, и инородцы вновь
завели было великую смуту 1611 года. Где же вы были и что поде-
лывали, господа «старые националисты»? Почему же вы не повли-
яли благотворно на общество русское, почему не отвратили катас-
трофы? Вы — в лице больших талантов московской школы — ко-
нечно влияли на общество, но влияли скверно. Вы прививали к
нему изнеженные и расслабленные чувства, вы внушали отвраще-
ние к народному мужеству, вы внедряли страх к борьбе. Каких-ка-
ких красивых слов вы не наговорили на манер Рудина! То вы меч-
тали о всечеловечестве, то о вселенской правде, то о вселенском
единении, о призвании русского народа всем служить и всем усту-
пать, договорились наконец до непротивления злу, до полного от-
речения от отечества. Тем временем народ дичал, покинутый без
всякого культурного руководства! Буржуазия дичала. Бюрократия,
обильно разбавленная инородчиной, мертвела. Аристократия втя-
гивалась в либеральное бесстрастие и полный в отношении своей
родины нейтралитет, скорее враждебный, чем сочувственный. Хо-
рошо влияние старонациональной школы, нечего сказать!
Гр. Олсуфьев совершенно верно говорит, что новый русский
национализм не похож на старый. Боже сохрани от сходства с пос-

72 Новый и старый национализм
ледним. Несчастье его в том, что старый национализм был далек от
народности, к которой принадлежал. Славянофильство возникло
из недр не русского, а немецко-византийского духа, из философии
Шеллинга, из мечтательного политического романтизма, в кото-
ром обленился и завял когда-то могучий русский дух. Только те-
перь, после великой катастрофы, мы возвращаемся к истинному
национализму русскому — нашей новгородской и московской эпо-
хи. Именно теперешний, новый национализм русский (который я
вместе с другими проповедую) есть возрождение древнего. Он куда
постарше славянофильских мечтаний. Как все естественное, он
ровесник нации и родился с нею. Да, вы правы, — возрождающий-
ся национализм русский зоологичен, но именно таким и должен
быть реальный национализм. Он основывается на глубочайших
тайнах крови и породы, на органическом строительстве расы в ряду
веков, на глубоком физическом и психическом различии разных
племенных типов. Гр. Олсуфьев презрительно относится к зооло-
гическому принципу потому, что не вник в него, но современная
наука именно на нем строит наиболее точные свои выводы. В воз-
рождающемся древнем национализме русском есть кровь и страсть,
как на заре истории, а не только схоластические умствования из
книжек, любезно одолженных г. Максимом Ковалевским. В новиз-
не национального возрождения нашего «старина слышится», го-
воря словами старообрядцев Александру II: не вчерашняя старина
прекраснодушных Рудиных и Райских, а простая, допетровская
старина. Как было когда-то встарь — в эпоху вольности новгородс-
кой, в эпоху свежего, как молодой лес, московского самодержавия,
чувство народности в нас эгоистично, и в этом мы откровенно при-
знаемся. Мы — неотделимое от народа общество — чувствуем в себе
народную жажду жизни и победоносную волю господствовать, а не
подчинятся. Националисты маниловской московской школы,
сколько бы ни рассуждали, клонят непременно к самоуничижению,
к самоотречению, к низвержению племени нашего на степень под-
стилки для народов: как раз то, о чем проповедуют немцы относи-
тельно славян. По мнению маниловского национализма мы, Рус-
ские, почему-то обязаны поражать весь свет своим великодушием,
должны как пеликан дите — кормить своею кровью всех — даже не
собственных детей. Не кто иной, а мы должны отвоевывать права
для чужих народов, мы обязаны освобождать угнетенные племена,
мы же должны награждать их конституциями, мы же обязаны да-
вать полный доступ на свое тело паразитным племенам и устраи-
вать для них государства в своем государстве. Под внушениями этой
изнеженной и безвольной школы наше правительство из самого

М.О.Меньшиков 73
сильного в свете переродилось в одно из самых слабых. Сколько
плачевных, чтобы не сказать гибельных, ошибок наделано наши-
ми правящими классами во имя отвлеченной доброты и полити-
ческой благотворительности! Но благодеяния рассыпали у нас за
счет народа, который вовсе не уполномочивал тратить трудно на-
житые приобретенья предков. Наш новый национализм, прислу-
шивающийся к сердцу народному, уже тем выше славянофильства,
что не тратит, г собирает силы. Знайте, г-да космополиты, — вновь
начинается наша древность! Вновь начинается эпоха «собирания
земли русской», эпоха строения ее — хоть и с новым материалом,
но по органическому и естественному плану. Вы, бесстрастные и
холодные, доживайте век свой: возрождающийся дух народный
выбросит вас, как все отжившее, из своих тканей. Новая Россия,
как в древности, хочет жить для самой себя: не для евреев и не для
Финляндцев, а для себя и своего потомства.
На финляндском вопросе обнаружился весь объем той порчи,
которою страдает наш парламент. Почти на целую треть верхняя
палата наша состоит в оппозиции русскому народу. Тут еще раз ска-
залась коренная ошибка в самом способе наполнения Государ-
ственного] Совета. Спокон века повелось, что сюда назначаются
не только талантливейшие из сановников, но и те важные неудач-
ники, которых не хотят обидеть. Эпоха сентиментальной государ-
ственности, подготовившей смуту, выработала такую манеру: если
не годится человек быть директором департамента, то, чтобы очи-
стить место, его назначают товарищем министра. Если не годится
обер-прокурор Синода, пожалуйте в законодатели. Именно этим
путем в патриотическое общество Государственного Совета была
влита вместе с инородцами разных мастей большая порция бюрок-
ратического неудачничества. Вообще бесстрастные и нейтральные
сановники — не все конечно, — но изрядная часть, невольно жмутся
влево, к толстому чреву Максима Максимыча, к его протодьяконс-
кому басу, к его коротеньким оппозиционным идейкам. Отставные
министры — естественные критики тех, которым пришлось пере-
дать портфель. Потребность выместить досаду заставляет некото-
рых сановников забывать об отечестве. Вот одна из причин их хва-
леного бесстрастия в финляндском, как и иных вопросах.
Судя по сегодняшнему заседанию (в пятницу) национальное
чувство русское все-таки не обманет Россию. Большинство в Го-
сударственном] Совете, притом огромное, пока благоприятно пра-
вительственному законопроекту. Если разбуженная громом Божи-
им Россия начинает новую, кипучую и деятельную жизнь, то стран-
но было бы, если бы это не отразилось на тех засильях, которые
разные народы и народцы утвердили в нашей Империи в эпоху сна.

74 Преступная романтика
ПРЕСТУПНАЯ РОМАНТИКА
15 июня
Вульгарное и бестактное при всех крайних неудобствах имеют
драгоценное свойство — искренность. Как бы ни были грубы, жес-
токи и даже глупы настроения широкой толпы, они вскрывают, к
сожалению, бесспорную суть нашей природы и вследствие этого с
ними необходимо считаться. В газетах русских приведены выдер-
жки из венского придворного журнала «Volksbewegung» издаваемо-
го будто бы графиней Хотект, супругой австрийского наследника
престола. В этом журнале, очевидно рассчитанном на пропаганду
австрийского патриотизма среди широких народных масс, откры-
то проповедуется разрушение соседних славянских царств. В ста-
тье «Царь Великой Австрии» даются такие предсказания на бли-
жайшее будущее: «18-го июня начинается война между балканс-
кими союзниками. 5-ого июля будет закаключен австро-румыно-
болгарский союз. Июля 9-го будет объявлена война России. 11-го
июля император Франц-Иосиф II передает престол наследнику
Францу II (Фердинанду) и провозглашает соединение Далмации,
Хорватии, Боснии и Герцеговины в одно целое, дает общее право
голосовавия и призывает к войне поляков и малороссов обещая им
автономии, если они окажут помощь против России. Затем Авст-
рия входит в соглашение с Китаем и разбивает Россию вдребезги.
Осенью 1913 года Франц II будет в Киеве коронован царем Вели-
кой Австрии, в которую войдет русская Польша и Украина. Сербия
будет разделена между Германией, Румынией и Албанией».
Программа действий если не по уму, то по краткости и тону
напоминает наполеоновские манифесты. Пусть от этой програм-
мы отдает вульгарностью самого низкого пошиба, однако именно
в силу этих качеств она чрезвычайно знаменательна. Если верно
известие, что шовинистский журнал, занимающийся поджогом
народных инстинктов, издается на средства весьма высокопос-
тавленной австрийской особы, то напечатанная программа действий
характеризует не только низшие, но и высшие сферы австрийского
патриотизма. Почему же иногда и не совпасть этим настроениям?
История показывает, что политический цинизм свойственен далеко
не одним лишь простонародным массам. И древний завоевательный
цезаризм и средневековая политика, вылившаяся в философию
Макиавелли, и новейшая эпоха Наполеона, Меттерниха, Бисмарка
свидетельствуют, что самая бессовестная алчность и коварство, не
разбирающаяся в средствах, исходили часто из аристократических
и даже царственных кругов. Публика, стоящая вдалеке от олимпий-

М.О. Меньшиков 75
ских слоев общества плохо разбирается в той психологии, — что под-
час слагается в замкнутом кругу древних соседних династий, заво-
роженных гипнозом многовековой и слишком громкой славы. На-
следник Габсбургов уже в течение долгого времени дает доказатель-
ство своей исключительной воинственности: о завоевательных по
направлению к Востоку планах его слишком уж много писано. Судя
по недавней книге более молодого германского кронпринца, почти
такими же чувствами одушевлен и будущий император Германии.
Очевидно, если не в лице благополучно царствующих монархов со-
седних с нами империй, то в поколении их наследников вновь раз-
горается культ старой политической страсти — захватов и завоева-
ний, культ непрерывного территориального расширения за счет
ослабевших соседей. Этот культ можно строго осуждать, но не счи-
таться с ним было бы очень опрометчиво.
Каким образом идея сокрушения Сербии сделалась популяр-
ной — об этом долго распространяться не приходится. Слишком
маленькая независимая Сербия естественно тяготеет к более круп-
ному ядру своего племени, находящемуся под австрийской влас-
тью. Не будучи в состоянии притянуть к себе далматинцев, босно-
герцеговинцев и хорватов, независимые сербы сами безотчетно
тянутся к этой сербской семье. Если теперь возникла мыслъразде-
ла Сербии вместо захвата ее целиком, то это очевидно в силу лишь
присутствия на Балканском полуострове двух полумиллионных
армий — болгарской и румынской, которые не отдадут без боя об-
щей добычи. Удовлетворив аппетиты придунайских королевств на
счет третьего их собрата, Австрия рассчитывает обеспечить Себе не
только приалбанский кусок Сербии, но главное — безопасность
южного своего тыла в войне с Россией. Расстроив столь блистатель-
но возникший балканский союз, сочувственный России, — Авст-
рия рассчитывает бить великую славянскую империю таранами двух
славянских восстаний — в Польше и Малороссии. Настолько ли
это грубо, и главное, настолько ли глупо, как кажется с первого
взгляда? Имеем ли мы право пренебрежительно отнестись к фан-
тастическому плану австрийских шовинистов? Мне кажется, нет.
Напротив, они заслуживают самого напряженного внимания и ре-
шительных мер для отпора.
Что касается глупости, т. е. неосуществимости отторжения от
России Польши и Малороссии, то вспомним, что оба этих громад-
ных края сравнительно недавно присоединились к нашему госу-
дарству. Польша до своего присоединения имела почти тысячелет-
нее независимое существование а Малороссия была отторгнута от
нас в течение нескольких веков. Самый план соединения Польши,

76 Преступная романтика
Украины и других соседних стран в виде федерации под общей ко-
роной однажды уже был осуществлен, — именно в виде федерации
Литвы и Польши, причем в состав Литвы входила не только Мало-
россия, но и Белая Русь. Неогабсбургская идея и составляет второе
издание ягеллоновской идеи, исправленное и дополненное в мас-
штабе исполинского века, в который мы живем. Если вы скажете,
что ягеллоновская идея оказалась химерической, что она повела не
к слиянию родственных народов, а к взаимной ненависти и к ис-
требительным восстаниям и войнам, — что, наконец, пресловутая
уния рассыпалась и повела к гибели даже основное притягивавшее
ядро — Польшу, — то все это будет совершенно верно, — однако
это не опровергает ни возможности повторения подобной химеры,
ни осуществимости ее. Браки по расчету чаще всего бывают отвра-
тительными и ведут к разрыву, но они постоянно повторяются: тоже
и нелепые международные союзы, политические и государствен-
ные. Как все пословицы, и та, что говорит: «стерпится — слюбится»,
имеет свою долю истины и ошибки. В силу ли очень слабой, двой-
ственной, неглубокой и нерешительной политики нашей в Польше
или в силу других причин эта народность за полтораста лет совсем
не стерпелась и не слюбилась с нами. Как ныне приходилось уже
доказывать, польская ненависть к России скорее растет, чем гас-
нет, и в случае войны Австрия отнюдь не напрасно рассчитывает
на польское восстание. Как сто лет назад поляки с гордостью сто-
яли в авангарде Наполеонова нашествия на Россию, так непремен-
но будет и теперь, причем опасность осложняется еще тем, что мил-
лион поляков, осевший в коренной России на всевозможных ад-
министративных должностях, а также технических и рабочих, мо-
жет сыграть роль менее шумную, но более опасную, чем польские
партизанские отряды.
Мне кажется, сбудутся или нет пророчества австрийского жур-
нала о ближайших ужасах, ожидающих Россию, — нам следует ре-
шительно реагировать на враждебное нам польское движение.
Смешно же думать, что неразрешенный когда-то вопрос уже не су-
ществует. Подобно не залеченной болезни, он таится в глубине на-
шего государственного организма, он упорно борется с целитель-
ной силою природы, он накапливает гной свой, — и когда-нибудь
тяжкие приступы, подобные судорогам 1831 и 1864 гг., снова на-
помнят о скрытой язве. Не у места было бы говорить здесь, что нам
делать с Польшей после такого решительного шага, как доброволь-
ное срытие варшавской крепости и отхода наших сил за линию
Немана. Оставленная почти беззащитной Западная Польша веро-
ятно недолго останется в неопределенном положении, но явится

М.О.Меньшиков 77
ли сам собою выход, соответствующий нашему государственному
достоинству и бесчисленным жертвам народным на удержание
Польши, — большой вопрос. С Польшей что-нибудь надо делать.
Нельзя оставлять ее в состоянии увеличившейся опасности для
России. Присоединении Польши, не поддержанное силой и опре-
деленной политикой, повело в конце концов к мирному завоева-
нию поляками России. Наша страна, когда-то однородная, вообще
покрывается сетью враждебных нам иностранных и инородческих
колоний, но среди них особенное значение имеют польские и ев-
рейские колонии. Захватываются поляками не мелкие уголки: столь
огромный центр, как Киев, до такой степени ополячен уже после
присоединения к России, что, например, открывшаяся недавно
всероссийская выставка в Киеве производит впечатление чисто
польской выставки. Польский вопрос необходимо обдумать и ре-
шить, иначе он даст несколько независимых от нас решений, одно
тяжелее другого.
Еще серьезнее недавно возникший вопрос украинский. Хотя
ему в сущности более полувека, но в последнее десятилетие он де-
лается зловещим. Именно на украинофильстве Австрия ставит глав-
ную свою ставку. Осуждайте сколько угодно мазепинство, но оно
факт, при том необыкновенно быстро растущий и принимающий
грозные формы. Пусть это не более, как этнографический роман-
тизм, но если он воспаляет к нам неугасимую, чисто сатанинскую
ненависть целых миллионов изменнического населения, то это не
шутка. Успокоительные речи малороссов в Государственной] Думе
приятно было слышать, но придавать им хотя бы малейшее значе-
ние невозможно. И без этих речей было известно, что еще очень
широкие массы и малорусского населения, и даже малорусского
образованного общества остаются верными исторической тради-
ции, т. е. считают себя не особой национальностью, а общей с ве-
ликороссами. И без думских речей было известно, что нелепый
язык, будто бы украинский, сочиненный придурковатыми хохло-
манами, — плохо понятен малороссам. Известно было также не-
блестящее состояние малороссийской прессы, не находящей себе
читателей. Все это так, и тем не менее мазепинство чрезвычайно
опасно для России. Подобно всякому романтизму, этнографичес-
кий имеет огромную потенциальную силу. Вчерашний провал его
и сегодняшний неуспех нисколько не обеспечивают от завтрашне-
го торжества. Движение украинское растет с чрезвычайной силою
и что касается австрийской части Малороссии, то там уже, кажется,
большинство о населения украиноманы. Хотя свыше тысячи лет
Галич, вотчина Владимира Святого, называется Червонною Русью,

78 Преступная романтика
хотя иного названия, как русины, ни народ, ни история, ни наука
не знают, — тем не менее большинство грамотного населения не
хотят быть русскими, не желают даже называться общим именем с
великим русским народом. Удивляются свирепому озлоблению
между сербами и болгарами, но еще более лютая ненависть возни-
кает между русскими и русскими в том обширном крае, который
занят южнорусской ветвью нашего племени. Хохол-мазепинец счи-
тает хохла-русина более смертельным врагом своим, нежели поля-
ка, татарина и еврея. «Психоз», — вы скажете, — пусть так, но пси-
хоз этот крайне заразителен и опасен. Хотя с нами, великороссами,
мазепинцы очень не откровенны, но мне приходилось встречать
малороссов этой марки и в интимном разговоре поражаться их за-
коренелой злобой по отношению к России. Иногда они живут в
Великороссии, состоят на государственной службе, на родине по-
чти не бывают и по-малороссийски почти не говорят, но шевчен-
ковская «Украина-маты» вызывает у них глубочайшее волнение,
связанное с бешенным негодованием против будто бы поработи-
телей Украины — великороссов. Настроение это вовсе не невин-
ное и вовсе не исчерпывается политическим сентиментализмом.
Если сегодня оно но вызывает взрыва, то ведь нужно помнить, что
и вулканы иногда бездействуют. Малороссия обагрена кровью гро-
мадных восстаний против польского владычества. В связи с безоб-
разным явлением мазепинства следует настойчиво доискаться, нет
ли признаков нарастающего южно-русского вулканизма и в нашу
сторону.
Говорят: помилуйте, великое множество малороссов занимают
у нас, в государстве и обществе, такое почетное положение — мож-
но ли подозревать всех малороссов в измене? Конечно, нельзя, со-
глашусь я. Но речь идет не обо всех малороссах: достаточно милли-
она мазепинцев, чтобы наделать нам огромных хлопот, а мазепин-
цев уже теперь, считая Галицию, имеется несколько миллионов.
Конечно, очень многие Малороссы и талантом своим, как Гоголь,
и героизмом как Кондратенко и Линевич, доказали искреннюю
приверженность к общерусскому отечеству. Конечно, в русском
обществе постоянно встречаешь глубоких патриотов русских и не
только среди обрусевших малороссов, но и среди коренных хохлов.
Что касается давно слившихся с Великою Россией южных родов,
то достаточно упомянуть имя знаменитого барда русской велико-
державной государственности генерала Е.В. Богдановича. Кто пла-
менней его горит идеей нераздельности и величия общерусской
родины, кто преданнее его служит общему престолу, а между тем
ген. Богданович — прямой потомок того войскового судьи, кото-

М.О. Меньшиков 79
рый вместе с Хмельницким когда-то присоединял Малороссию к
Московскому царству. Среди министров, генералов, адмиралов,
писателей, ученых, художников очень многие малороссы — если
не подавляющее их большинство — совершенно равнодушны к на-
циональному разобщению их племен с Великой Русью. Они чув-
ствуют как глупо создавать искусственную рознь, если само собою
еще триста лет назад наладилось естественное и братское сожитель-
ство на началах полного семейного равенства. Они сознают, что ни-
когда не бывшая самостоятельной, истерзанная поляками Малая
Россия только тогда и почувствовала державную жизнь, когда вошла
в древний, до-татарский состав общерусского государства. Они ви-
дят, что при нашей исторической и расовой незадачливости, при
обилии лютых врагов славянства, да если еще прибавлять внутрен-
нее соперничество — раздор, то тут будет и конец нашей народно-
сти. Понимая все это, очень многие и может быть самые влиятель-
ные южноруссы (вроде лидеров парламентского национализма)
совершенно искренне говорят: «Россия — одна, ее сообща строили
предки и великороссов, и малороссов, и белоруссов, — это общее
наше достояние от Мурмана до Арарата и от Карпат до Владивос-
тока, и разрушать ее мы не дадим». Но... кроме людей здравомыс-
лящих имеются десятки миллионов людей стихийного мышления,
людей, способных заражаться всякой страстью, особенно полити-
ческой. Повторяю: мазепинское украинофильство пошло уже ши-
рокой волною по Малороссии и совращает бесчисленное множе-
ство малороссийской интеллигенции, особенно стоящей близко к
народу, — учителей, священников, мелких чиновников, земцев и
т. п. На поверхности ледника вы не замечаете никакого движения:
колоссальная глыба льда кажется неподвижной, как вечный гра-
нит, на котором она покоится. Но под огромной толщей, на дне
ледника идет неутомимая работа ручейков, подмывающих общее
ложе, и гигантский ледник совершенно незаметно для себя спол-
зает в пропасть...
В австро-русских отношениях, постепенно делающихся неснос-
ными, довольно трудно иногда отличить: какие угрозы серьезны,
какие отдают озлобленным шутовством, но все клонится к тому,
что в недалеком будущем нам предстоит решительная борьба с этою
державой. С ее стороны это борьба идет в виде поспешной подго-
товки, в виде широкого отравления нашего инородческого и даже
коренного русского населения идеями раздора и восстания. Сле-
дует, недолго рассуждая, парировать скверные приемы. Было бы
очень наивно, как показала наша политика на Дальнем Востоке,
пренебрегать недозволенными в поединке ударами в ожидании доз-

80 Кто кому должен
воленных. Мазепинское движение в России следует объявить госу-
дарственно-преступным и подавлять его всемерно. Вожаки этого
движения должны быть излавливаемы и изгоняемы из России на-
всегда. Одновременно правительство должно настойчиво следить,
чтобы государственный язык в школах, армии, суде и во всех об-
щественный учреждениях продолжал свое благотворное дело объе-
динения и чтобы на пространстве Империи не завязывалось ника-
ких колоний, никаких национальностей, никаких культур, кроме
русской.
Мы вынуждены невероятной наглостью и внешних, и внутрен-
них врагов вести оборонительную политику. Так пусть же оборона
эта будет не менее энергической, чем нападение. У нас же, к сожале-
нию, вместе с ген. Куропаткиным часто думают, что обороняться —
значит уступать.
КТО КОМУ ДОЛЖЕН?
3 августа
Балканские народы имеют основание перекреститься: громы
войны замолкли, мир — худой или хороший — заключен*. Для всех
изнуренных народцев, грызших друг другу горло, — это большое
счастье. Братоубийственная война была для всех постыдной: и для
Болгарии, заносчивая глупость правителей которой обрушила на
отечество столько бед, и для победителей Болгарии, бросившихся
на вчерашнего союзника, как собаки на зайца. Невелика, согласи-
тесь, честь пяти государствам напасть на одно, истощенное только
что законченной тяжкой войной, — напасть и хотя бы победить.
Такая «победа» ничуть не украшает страниц военной истории и не
прибавляет славы. И сербы, и греки, и румыны теперь хорохорятся
до смешного и даже турки выказывают необычайную храбрость,
но неизвестно, чем еще окончилась бы война, если бы болгары
имели дело с любым из противников на условиях поединка. Это чуть
ли не единственное утешение для самолюбия несчастного болгарс-
кого народа, вышедшего из свалки чуть не разорванным на клочья.
Самой счастливой из партнеров «грязной» войны (как ее зва-
ли в Европе) оказалась Румыния. Без выстрела, не пролив капли
крови, ни своей, ни чужой, эти потомки римлян отхватили у сосе-
да 8 тысяч кв. километров плодороднейшей земли, считавшейся жит-
ницей Болгарии. Мало того: за этот денной грабеж та же Румыния
приобрела славу умиротворителя Балканского полуострова. В Бухаре-

М.О.Меньшиков 81
сте — подумайте, какая честь! — заключен «бухарестский мир», ко-
торый установит, так сказать, закон дальнейшей истории для всех
балканских держав. Эта честь предназначалась в прошлом году Пе-
тербургу, но и арбитраж, и посредничество, и роль честного макле-
ра, заключающего мир между народами, проехали мимо нашего
носа.
После Румынии, получившей награду за уменье лишь бряцать
саблей, — первый приз взяла Греция, — получившая 60,000 кв. кило-
метров, т. е. почти удвоившая свою прежнюю территорию (до войны
Греция имела 645 тыс. кв. км.). Почти удвоила свою территорию и Сер-
бия, получившая 44 тыс. кв. км, и Черногория, получившая 9 тыс.,
и только одна Болгария оказалась жестоко обделенной. Именно ее,
болгарской силой по преимуществу была сокрушена Турция, и в
награду за это ей дается лишь клочок турецкого наследства. Размер
этого клочка еще неизвестен, во всяком случае вдвое или втрое
меньше, чем досталось грекам и сербам. Если великие державы не
выгонят турок из Фракии, а похоже на то, что их никто пальцем не
тронет, то земельные приобретения Болгарии немногим превзой-
дут клочок земли, уделенный Черногории. Кабы знала, да ведала
Болгария, что дело кончится для нее так плачевно, уж конечно она
не затевала бы балканского союза. Но, снявши голову, по волосам
не плачут. Для Болгарии остается еще одно, хоть и грустное утеше-
ние: бухарестский мир, где еще раз восторжествовал территориаль-
ный принцип, а не этнографический, — сооружение ятю глупое, едва
ли прочное, таящее в себе, как плохая архитектурная постройка, за-
датки быстрого разрушения. Подумайте сами: Сербия по договору
получает 12,200,000 новых подданных, из которых сербов очень
мало, а половина болгары, половина — албанцы. Греция получает
до 200 тыс. болгар и Румыния почти столько же — болгар же. Ма-
ленькая Черногория, которой до сих пор вся сила заключалась, в
единодушии, получила около 200 тыс. албанцев. Сама Болгария
натаскивает себе; за пазуху сотни тысяч таких тарантулов и скор-
пионов, каковы греки, турки и армяне. Господа дипломаты еще раз
обнаружили глубокое непонимание национального принципа и той
психологии, из которой слагается вражда. Перед дипломатами ле-
жали географические карты и таблицы населения, и они резали
территорию с населением как пирог с начинкой, не вникая в на-
родные желания и интересы. За это грубое неуважение к природе,
граничащее с невежеством, Балканский полуостров снова будет
наказан Богом, — и не только мелкими братоубийственными вой-
нами, но и внутренней хворью, которую вносят инородцы во всякой
стране. После «грязной» войны, заключив не слишком честный мир,

82 Кто кому должен
балканские народы обязываются теперь к новым преступленьям:
инородцы очевидно будут мечтать об отпадении, а коренные на-
родности — о поглощении инородцев, т. е. начнется та самая под-
лая (иначе не умею выразиться) история, которая привела Турцию
к ее разложению. Каждая из балканид захотела играть роль малень-
кой Турция и захватила сколько могла чужаков. Каждая поступила,
как древняя Троя, втащившая в свои стены деревянного коня Да-
найцев. Вместо мирной и дружной жизни одноязычного и едино-
кровного народа, всюду начнется внутренняя борьба, напоминаю-
щая австрийскую или если хотите, российскую политическую
жизнь. Ничего хорошего нельзя предсказать этой группе народно-
стей, обворовавших друг друга: восьмая заповедь о себе напомнит,
и напомнит больно!
Оплакивая балканское горе в целом ряде статей, г. Паренсов
в «Нов[ом] Вр[емени]» высказывает по моему адресу попрек, ко-
торому в интересах истины я должен дать отпор. Я как-то выс-
казался, что Россия давно не несет никаких обязанностей в от-
ношении единоверных наций. Г. Паренсов устами какого-то
«москвича-славянофила» называет эту мысль «ошибочной и
опасной». К сожалению, не приводится никаких, хотя бы сла-
бых, доказательств, почему же эта мысль ошибочна и опасна.
Говорится только — с обычною у московских славянофилов пыш-
ной голословностью — следующее: «От обязанностей своих по
отношению к православному Востоку и славянству мы далеко
не освободились и освободится никогда не можем». Большин-
ство читателей, не менее русские люди, чем г. Паренсов и ано-
нимный его москвич-славянофил, с удивлением узнают, что Рос-
сия — единственная из суверенных стран — имеет какие-то обя-
занности в отношении соседних стран, не утвержденные догово-
рами, притом обязанности вечные, «освободится от которых мы
никогда не можем». Стало быть, это нечто похуже крепостного пра-
ва или рабства, допускавших освобождение за выкуп. Но что же это,
однако, за жерновый камень, надетый на многострадальную шею
России? Не говоря точно, в чем состоят наши обязанности по от-
ношению к православному Востоку, москвич-славянофил пишет:
«Исполнение этих обязанностей неразрывно связано с нашим ис-
торическим призванием и со всем смыслом нашего народного бы-
тия». Хорошо бы кстати пояснить, в чем же заключается наше ис-
торическое призвание и смысл нашего народного бытия? У всех
здравомыслящих народов — у немцев, англичан, французов, ита-
льянцев, и др. — историческое призвание и смысл бытия заключа-
ется в том, чтобы поставить себя среди народов в положение неза-

М.О. Меньшиков 83
висимое и достойное уважения. Ни немцы, ни англичане, ни фран-
цузы никогда не брали на себя мессианической роли в отношении
к протестантскому или католическому Западу, ни в отношении ма-
леньких народностей германского или латинского корня. Налагать
на себя обязанности, да еще вечные обязанности, освободиться от
которых нельзя, — показалось бы названным трезвомыслящим на-
родам смехотворной глупостью. Очевидно, их сознание далеко от
московского и петербургского славянофильства.
«Мы готовы думать, — пишет московский славянофил, — что
мы и так уже достаточно облагодетельствовали разных «братушек»,
и что они недостаточно ценят все содеянное им добро. Между тем
наши отношения к православному Востоку должны вытекать вов-
се не из одного чувства сострадания и не из желания оказывать бла-
годеяния и играть таким образом роль, льстящую нашему самолю-
бию, а из одного сознания нашего долга и из твердой решимости
исполнить его во что бы то ли стало или по крайней мере ставить
его выше всяких других политических соображений и расчетов».
Г. Паренсов «вполне присоединяется» к этим строкам и потому я
позволю себе ответить обоим почтеннейшим оппонентам, московс-
кому и петербургскому. Господа, почему бы вам не говорить на
языке хоть сколько-нибудь реальных доводов и доказательств?
Не пустая ли это фраза — навязать какой-то долг России по отно-
шению к православному Востоку и даже не сказать, в чем собствен-
ной этот долг заключается? И старые, и очевидно новые славяно-
филы страдают одним тяжким грехом: употреблением красивых
слов, совершенно не обоснованных, не соображенных с суровой
действительностью. Я очень благодарен московскому славянофилу
за то уже, что он исключает со стороны России долг благотвори-
тельности в отношении к православному Востоку. В самом деле,
если мы обязаны быть добрыми, как христиане, к бедным едино-
верцам Востока, то одновременно обязаны быть такими же добры-
ми и к разноверцам Запада: Христос повелевал любить и врагов сво-
их. Если же отбросить этот благотворительный долг, не имеющий
никакого применения в политике, то какой же еще-то долг должна
нести Россия, не только в отношении славян, но и в отношении
обижающих славян наших единоверцев — греков и румын?
Простите за выражение, — все эти туманные и пышные раз-
глагольствования славянофилов о вечных обязанностях наших по
отношению к Востоку, о бесконечном долге России — мне кажутся
сентиментальной болтовней. Все это не трезвая политическая
мысль, считающаяся с действительностью, а старомодная полити-
ческая схоластика, красивое празднословие, жестоко опровергае-

84 Кто кому должен
мое историей. Кроме христианских, никаких иных обязанностей в
отношении православного Вотока Россия не несет, но христианс-
кие обязанности одинаково должны нести все христианские стра-
ны — и Германия, и Англия, и Франция и т. д. Вот почему мне ка-
жется, я был прав, в свое время утверждая, что изгнать турок из
Европы — обязанность всех христианских стран, а не одной Рос-
сии. Если же отказаться от идеи крестовых походов, очевидно не
своевременных в XX веке, то никакого исключительного долга Рос-
сии не лежит в отношении православного Востока и решительно
никаких обязанностей. Все это плод умов мечтательных и праздных.
Сентиментальная в отношении единоверных народов политика уже
стоила непричастному к ней народу русскому неисчислимых жертв
и кровью русской, и трудовым потом. Мне кажется пора «право-
славному Востоку» и честь знать: не в пример другим, более свое-
корыстным народам, мы восемью войнами с Оттоманской импе-
рией расшатали ее до основания и помогли освободиться всем еди-
новерным племенам. Но из этой титанической борьбы если и сло-
жился долг, то не наш в отношении Востока, а его долг в отношении
России. Да, если не впадать в маниловскую чувствительность, то
не мы обязаны, а нам обязаны, и не за нами долг, а за ними — за
всеми этими греками, сербами, черногорцами, румынами, болга-
рами. Конечно, они этого долга ни в малой степени не признают и
платить не собираются. Конечно, не только благодарность, но даже
приязнь их к нам нисколько не обеспечена, а о политическом со-
юзе и думать нечего. Единоверная Румыния, перед которой мы буд-
то бы тоже несем вечные обязанности, открыто находилась, да и
теперь вероятно находится в системе тройственного союза. Греция
ненавидит и славянство, и Россию, как главную представительни-
цу славянского начала. Сербы и болгары ведут самый недвусмыс-
ленный флирт с Австрией. За ту поддержку, которую мы оказали
балканскому союзу, обеспечив тыл Сербии и Болгарии мобилиза-
цией армии, — теперь над нами смеются и в Сербии (дерзкий ответ
на предложение арбитража) и проклинают в Болгарии. Кроме бес-
смысленных выходок против России в болгарских портах, еще на
днях болгарская армия переоделась в австрийские фуражки, вмес-
то русских: манифестация, конечно, безвредная для нас, но много
говорящая...
Славянофилы в роде. г. Паренсова кричат: «Погрешили правя-
щие, погрешили честолюбивые, но не погрешили же народы в их
целом! А кто страдает? Страдают народы» и пр. Простите меня, —
это неверно. Погрешили не только правящие и честолюбивые, по-
грешили, несомненно, и сами народы, В наше время, в странах

М.О. Меньшиков 85
конституционных, особенно таких демократических, каковы бал-
канские народы, правящие неотделимы от управляемых, когда дело
касается столь острых возбуждений, каковы война и политические
союзы. Не один царь Фердинанд распоряжается Болгарией, и фак-
тически едва ли его голос обладает даже председательскими пре-
имуществами. Господа Даневы, Савовы и пр. — коренные болга-
ры. Они не более честолюбивы, чем весь народ, и народ предан
России не более, чем они. Зачем строить воздушные замки? Зачем
декорации принимать за действительность? Я боюсь, что московс-
кие и петербургские славянофилы, начитавшись старинных книг,
судят о славянстве и православном Востоке так, как прилично было
судить нашим дедам и прадедам. Да, когда-то, в бесконечно дале-
кие времена, а именно всего сто лет назад, был на свете православ-
ный Восток и было славянство, которым в то время грех было не
помочь. Сто лет назад не существовало ни одной из держав, столь
нашумевших теперь на Балканском полуострове. Все они* вклю-
чая Грецию, находились еще в турецкой утробе, проглоченные точ-
но исполинской акулой. Находясь в несказанном унижении, на
уровне домашнего скота (райя), — балканские христиане были од-
нако искренними христианами: на Бога у них была надежда, да раз-
ве на русского государя. Все балканские христиане, не исключая
греков, мечтали о подданстве их России. Но за сто лет произошли
волшебная перемена, которую в праве не замечать только замарино-
ванные в хомяковщине москвичи. Волшебная перемена! Уже все
православие освобождено, кроме разве тех греков, что сами жела-
ют оставаться под турецким флагом. Уже все православие подели-
лось на независимые державы. Пять православных корон выросло
кроме русской, считавшейся кода-то единственной православной
(что выразилось и в нашем народном гимне: «Царь православный»).
Все эти православные короны заражены лютой ненавистью друг к
другу и яркой враждебностью к их матери — короне русской. Но
что поразительнее всего и что проспали православные славянофи-
лы, одновременно и в Москве и в Петербурге, — самое православие
почти исчезло, и никакого «православного Востока» нет как нет. Он
остался в воспоминании народном, в поэзии, в старых книгах, — в
живой действительности его более нет или остались лишь картин-
ные развалины, в роде рейнских замков. Вместо громких фраз и
красивых хитросплетений в стиле старой хомяковщины, послали
бы господа славянофилы добросовестных наблюдателей на Балкан-
ский полуостров и поручили бы им разведать: да существует ли
объект наших будто бы вечных обязательств — православный Вос-
ток? Я уверен, что результатом такой экспедиции было бы неожи-
данное для многих открытие: а, ведь, Востока-то нет! Был да сплыл!

86 Близость конца
Как и у нас, в России, на Балканском полуострове остались еще
немногочисленные представители старого поколения, верующие в
Бога и посещающие православные храмы. Но они уже не прави-
ло, — они довольно жалкое исключение, ежедневно тающее. Мо-
лодая часть православных наций отошла от церкви на значитель-
ное расстояние и с каждым десятилетием отходит все дальше. Ре-
лигиозный индиферентизм отмечается всеми наблюдателями,
особенно у болгар и греков. Лишь только Бог перестал быть един-
ственным защитником от турок, так христиане и охладели к Нему.
Церковное просвещение быстро вытесняется, как и в России, свет-
ским. Всеобщее народное обучение, железные дороги, печать, ки-
нематографы, граммофоны — на древний, когда-то действительно
православный Восток движется всемирная волна безбожия, нового
язычества с тем отличием, что древнее язычество все-таки знало
алтари и храмы. Просматривая понятные русскому, напр[имер],
болгарские газеты, вы убедитесь, что душой народной и там, как
и у нас и всюду в христианстве, становится постепенно интелли-
гентный нигилизм. Что ж, в самом деле говорить о великий явле-
ниях, когда-то бывших, но уже тлеющих и почти истлевших?
Долг, — и притом вечный, — Россия действительно имеет, но
лишь перед своим народом, нуждающимся в чрезвычайной степе-
ни и во всех отношениях. Пусть г. Паренсову и его единомышлен-
никам кажется, что Россия еще мало растратила крови и золота для
братушек и что она должна продолжать эту расточительность до
полного насыщения их аппетита. Я держусь иного мнения. Болга-
ры все освобождены, а вот четыре миллиона русских людей еще
томятся под австрийским и венгерским игом. С освобожденными
народами Ближнего Востока мы должны стараться вступить в дру-
жественные, взаимовыгодные отношения, как со всеми соседями.
Мы должны дорожить тем, что нравственно балканские народы
обязаны нам, а не мы им. Но политику жалких слов, хотя бы краси-
вых, пора оставить...
БЛИЗОСТЬ КОНЦА
17 ноября
Даже великие народы бредут в даль будущего с завязанными
глазами. Казалось бы, Англии ли не быть немножко знакомой с
флотом и с единицей его — современным кораблем? Царица морей
предпринимает титанические усилия, готовясь к поединку не на
жизнь, а на смерть, и настроила 32 дреднота — просто кошмарную

М.О. Меньшиков 87
морскую силу. Это третья часть всех земных флотов, т. е. как бы
третья часть всей власти над нашей круглой планетой. Казалось бы,
истощив себя на выработку такого могущества, нелишне было бы
серьезно поинтересоваться: а что же такое это могущество по своей
натуре? Что такое дрендот? Все ли они известны?
— Ну, — конечно, англичане все это знают, — скажет читатель:
разве можно допустить, чтобы они но проделали все необходимые
опыты? Представьте себе, что нет. Я уже писал о предполагавших-
ся крайне интересных опытах с броненосцем «The Empress of India»
в Портланде. Только теперь, настроив почти бесчисленную арма-
ду стальных чудовищ, догадались проделать основной опыт: а что
будет, если выстелить в современный броненосец из современ-
ной 14-дюймовой пушки? Выяснились совершенно неожиданные
результаты. Вот, что сообщают газеты: «Первые же два выстрела с
сверхдреднота «Король Георг V» из 14-дюймовых орудий подейство-
вали так, что «Императрица Индии» перевернулась кверху дном и
затонула на глубине 25 сажен. Такое неожиданно сильное действие
нового вооружения изумило даже морские власти».
Как вам нравится наивность этого изумления, если описывае-
мое в газетах происшествие действительно имело место? Не похо-
жа ли постройка дреднотов на сооружение Вавилонской башни,
развалившейся потому, что строители не сообразили, осуществима
ли она, вообще, в ее размерах? Уже первый боевой выстрел из со-
временной пушки открыл новое, неподозревавшееся свойство тита-
нической артиллерии. Она не только простреливает броню и разру-
шает корабль, но, встретив достаточное сопротивление, пихает его с
такой силой выше центра тяжести, что опрокидывает корабль —
совершенно как толчок палкой опрокидывает детский кораблик.
Об этом ученейшие в свете английские морские инженеры, по-
видимому, не догадывались. Придется проделать вышеназванные
опыты с дреднотами и сверхдреднотами. Так как плавучие свой-
ства и «Титаника», и детского кораблика одни и те же, то весьма
возможно, что будет установлена способность опрокидываться от
первого выстрела и самых крупных дреднотов: проектируется, ведь,
уже 16 и даже 20-дюймовые орудия. Не ясно ли, что техника воен-
ного судостроения доходит до самоубийственного совершенства?
Показалось бы нелепостью ставить чудовищные пушки и машины
на стеклянные корабли, которые рассыпались бы в осколки от пер-
вого толчка, — а ведь мы близко приближаемся к моменту, когда
стальные броненосцы будут не безопаснее стеклянных.
В военно-сухопутных маневрах к сожалению невозможен столь
же выразительный опыт: нельзя обстрелять армию современными

88 Близость конца
боевыми снарядами и посмотреть, что из этого выйдет. Очень
возможно, что серьезно готовящиеся к войне державы имеют кое-
какие секреты, не уступающие по эффекту 14-дюймовому орудию.
У немцев или французов, может оказаться своя шимоза, только
более убийственная, или свое ружье-автомат, которое сделает воо-
руженного им солдата равносильным целому взводу солдат, снаб-
женных устаревшей магазинкой. С появлением четвертого рода ору-
жия — военной аэронавтики, от удушливых бомб которой некуда
будет, скрыться, кроме могилы, — может выясниться неожидан-
ность уже чисто психическая. Замечено, что последние войны (еще
со старым оружием) не только физически увечили и выводили из
строя множество народа, но наносили психические, совершенно
невидимые раны. Перетерпевшие невероятные напряжения войс-
ка возвращаются с войны на вид как будто здоровыми, по многие
солдаты и офицеры уже в мирной обстановке начинают нервно
хворать, впадать в истерику, в меланхолию, сходить с ума или кон-
чают самоубийством. Забираясь все глубже и глубже в таинствен-
ные свойства вещества, ученые освобождают из него демоничес-
кие силы, на борьбу с которыми не рассчитана хрупкая природа
человека. Уши человеческие не выдерживают грома выстрелов,
нервы не выдерживают сотрясения атмосферы, сознание не вы-
держивает кромешных ужасов боя, — и не убитые и даже не ране-
ные воины возвращаются домой для того, чтобы умереть от непе-
реносимых впечатлений. Очевидно, волна вооружений близка к
своей вершине и, если не раздавит человечество катастрофой, вро-
де нашествий Аттилы и Чингизхана, — то даст военному делу ка-
кой-то обратный ход. Как сверхпушка уничтожает сверхкорабль,
может быть явится новое сверхсредство войны, которое упразднит и
артиллерию, и мины, и крепости, и армии, вооруженные ружьями.
Поговаривают о возможности взрывать неприятельские мины, сна-
ряды и склады динамита путем, беспроволочного электрического
разряда. Ученые еще только входят в темную область разных икс-
лучей и эфирных энергий. Кроме великолепных молний, унасле-
дованных от Зевса, могут быть найдены разных сортов темные,
невидимые молнии, губящие жизнь из-за тысяч верст. По-види-
мому сбывается пророчество первого Искусителя: съешьте яблоко
познания и будете как боги. Но смотрите, как бы в момент испол-
нения этой мечты не рухнуло окончательно самое древо жизни,
сорванное темным ураганом... Не случилось бы с человечеством
того же самого, что бывает нередко с конспиративной квартирой,
где устраивают склады слишком убийственных снарядов. Как раз
накануне блестящего выступления и террористической победы вся

М.О. Меньшиков 89
компания разрушителей сама взлетает, на воздух. То, что на нашей
памяти гений человеческий, вооруженный знанием, слишком уж
поработил себя поисками смертоносных средств, — но предвещает
ничего доброго...
За что борются народы? Мне кажется, и здесь — в области це-
лей войны — человечество идет с завязанными глазами и многое
здесь даже умышленно не додумывается до конца. Предполагается
a priori, что есть цель, но едва ли многие пытаются осветить ее со
всех сторон и ответить искренно: да стоит ли цель затрачиваемых
средств! Если бы подвергнуть войны, хотя бы только XX-го, едва
начавшегося века коммерческой критике, — пожалуй ни одна вой-
на не оправдала бы себя. И англичане, и голландцы Южной Аф-
рики — умные, расчетливые народы. Неужели, спрашивается, те-
перешний результат бурской войны не мог бы быть достигнут без
невероятно жестокой с обеих сторон бойни? Ведь на поверку-то
оказалось, что ни англичане не желают покушаться на свободу бу-
ров, ни буры не лишены способности ужиться с англичанами. Или
неужели теперешнее наше соседство с Японией не могло бы уста-
новиться без потрясающих манчжурских гекатомб с обеих сторон?
Или теперешнее разграничение балканских народов было невоз-
можно иначе как путем звериной травли всех против всех? Поли-
тики оценивают захваченную территорию и число душ покоренного
врага, не взвешивая, какую ненависть взваливает на свои плечи
победитель и какую месть. Старые Османы искренно думали, что
Европа по Дунай и по Карпаты принадлежит им, но история выяс-
нили, что им принадлежала весьма глупая роль — вечно бороться
со своею собственностью и истощать силы в беспомощных попыт-
ках не выпустить ее из рук.
Почти каждую из войн можно свести к тому или иному пороку
правящих классов — к корысти, гордости, родству и кумовству, —
но едва ли этот критический прием был бы философски верен.
Невозможно допустить* чтобы живые стихии природы — челове-
ческие расы — вели между собою сокрушительную войну без глу-
боких и важных оснований. Какие же это основания?
Народности, как сословия
Не за независимость свою борются народы, а за правильную за-
висимость друг от друга, за органически полезное для себя соотно-
шение с ними. В человечестве идет тот же процесс, что во всякой
отстоявшейся народности. Как отдельное племя делится на сосло-
вия: воинов, жрецов, торговцев, земледельцев, ремесленников, ра-

90 Близость конца
бов, так — мне кажется — и человечество стремится разграничится
на особые касты сообразно особенностям главных рас. Инстинк-
тивно и безотчетно народы чувствуют ход этого процесса и борют-
ся за более высокое место в человечестве, за принадлежность к бо-
лее благородному классу. Вспомните, как некоторые народности
упорно отстаивали профессионализм свой. С незапамятных времен
сириец вообще и финикиец в частности был купцом, и именно
международным. Отсюда финикийская диаспора — гораздо рань-
ше еврейской — охватившая весь средиземный бассейн и берега
Европы вплоть до Балтийского моря. С таким же упорством Еги-
пет отстаивал свой земледельческий тип, а Персия — военный. При
обширных захватах, мирных и военных, каждая страна включала в
себя другие расы и другие призвания: это расстраивало кастовый
дух национальности и обессиливало ее. Чтобы удержать нажитые
торговлей богатства, Финикии и Карфагену пришлось завести не-
свойственную им оседлую государственность, которая не удержа-
лась и под развалинами своими погребла и настоящее призвание
этого племени — торговлю. В лице евреев мы имеем остаток древ-
ней сирийской расы, боровшийся за свое торговое преобладание в
человечестве и чуть было не одолевшей Рим. В лице греко-италий-
ской расы мы имеем касту воинов, которая в течение долгих столе-
тий была направлена к одной цели: к завоеванию мира. И цель эта
была почти достигнута. Ни Александр Македонский, ни Цезарь не
мешали покоренным народам заниматься какими угодно мирны-
ми делами, отстаивая за римлянами только государственную власть,
опирающуюся на легионы. С переходом военной сословности к
Риму выяснилось, что Греция имеет родственный героическому —
художественный гений, и долгие века эллинская раса была как бы
цехом мыслителей, художников и поэтов. Мне кажется, эта склон-
ность выдающихся народов отдаваться специальному призванию
действует и теперь. При страшной перемешенности рас не всегда
легко произвести их качественный и количественный анализ, но
общие, хотя бы смутные направления народных характеров — бес-
спорны. Германская раса (включая англичан, голландцев и скан-
динавов) унаследовала призвание разрушенной ею римской импе-
рии. Германцы — завоеватели, народ воинственный по преимуще-
ству. В лице англичан они овладели всеми океанами и четвертой
частью земной суши, а общие владения германской расы вероятно
приближаются к третьей части. В нашу эпоху гегемония в мире
принадлежит бесспорно этой расе; она была бы чудовищной, если
бы не ослаблялась, как в век Эллады, соперничеством между двумя
наиболее сильными представителями германизма — англичанами

М.О. Меньшиков 91
и собственно немцами. Стремление властвовать сказывается и в
том, что обе германские народности стоят во главе международ-
ных союзов; одна из них имеет самую могучую армию, другая —
самый сильный флот. Стремление властвовать сказывается и в том,
что немецкие принцы сидят на престолах не только у себя дома, но
и у окрестных соседей. Стремление властвовать свидетельствуется
и эмиграцией в далекие страны, и колонизацией ближайших сосе-
дей. В то время, как латинские страны видимо сосредотачивают свое
призвание в сторону эллинизма, германские страны повторяют
римскую политику и отчасти финикийскую. А Россия?
О древних скифах известно, что это народ был мало цивилизо-
ванным, склонным к земледелию, скотоводству, бродячему образу
жизни. Греки вывозили из Скифии хлеб, а ввозили туда вино, на
которое скифы были столь же падки, как и их потомство в XX веке.
Скифы захватывались и кажется шли даже добровольно в рабство
грекам, причем самое имя «славян» и в частности «сербов» сдела-
лось нарицательным для понятия рабочей касты. Если вспомнить,
что и теперь сотни тысяч русских батраков ежегодно уходят на за-
работки в западные земли, если вспомнить, что и теперь несколько
десятков миллионов славян находятся в политическом подчинении
у немцев и мадьяр, — то поразишься, как упорно отстаивает и наше
племя свои скифские черты. Худо это или хорошо, — но мы никак
не можем выбиться из низших сословий в человечестве, из сосло-
вий землеробов и современных рабов. Германцы дважды пытались
сделать нас завоевательной расой — в век Рюрика и в век Петра
Великого, — но это им не удалось. Через 360 лет после Рюрика мы
сдались татарам. Неизвестно, что будет через 360 лет после Петра
Великого, но через 200 лет после него мы уже сдались отдаленной
родне татар — японцам. При величайшем натуральном могуществе
мы не разрушили ни одной мировой империи, как германцы или
монголы и не создали ни одной новой страны, как англо-саксы.
Средиземное наше положение между Европой и Азией не сделало
нас торговыми посредниками между материками. Несмотря на все
усилия, мы не могли овладеть даже теми морями, которые завое-
вали. Никакого флота мы не имеем, подобно скифским предкам,
и иноземная цивилизация у нас держится на засилье иноземцев.
Зародышевая собственная торговля и промышленность доволь-
но быстро переходит к наследникам финикийцев — евреям. Поли-
тическая власть в значительной степени принадлежит уже тевтон-
ским и скандинавским родам. Напрасно упрекают г. Сазонова* в
нерешительной политике. Он вероятно чувствует, что нашу роль в
человечестис — роль пахарей, пастухов, рабочих — и отстаивать не-
чего; на эту роль никто не позарится...

92 Близость конца
При окончательном слиянии человечества в одну семью Рос-
сии вместе с Китаем и Индией вероятно придется сделаться нога-
ми и руками великого организма, его рабочими конечностями. Бо-
лее нежные, более сложные функции будут разделены более утон-
ченными расами, более интеллектуальными, чем мы. Позвольте,
позвольте! — завопит в негодовании иной патриот: — чем же мы
глупее англичан или французов? И неужели мы трусливее немцев?
И разве уж у нас меньше способностей сделаться торговцами и ре-
месленниками, чем у евреев? и т. д. Увы, отвечу я: до сих пор мы
уступали названым народностям и, живя бок о бок с ними со вре-
мени кентавров, — никак не могли превзойти их. Это предсказа-
ние и для будущего неважное. «Что было, то и будет», — говорить
жестокий Екклезиаст. Не нужно совсем не иметь силы, чтобы усту-
пать врагу: достаточно быть лишь немного его слабее. И скифы лишь
немного уступали персам и грекам, и уступали даже не в мудрости,
как видно из биографии Анахарсиса, — а лишь в трезвости и дру-
гих кое-каких хороших привычках. Пастухи в древности мало чем
отличались от героев, а все-таки герои были одно, а пастухи другое.
В «Одиссее» есть трогательное лицо — Эвмей, «спинопас богорав-
ный». Не уступая в благородстве царю Итаки, он все-таки был не
более, как свинопас. Так и одна великая народность той же расы и
того де гения, но несколько другого характера, может стать ниже
братьев — браминов, кшатриев и ваисиев и занять лишь какое-ни-
будь четвертое место в ряду народов, ниже которого не бывает...
Пока народ независим, — он все мечтает о высоком месте сре-
ди соседей, — но, будучи даже не покоренным, он иногда оказы-
вается батраками, как мы, у соседей. Человечество социализиру-
ется, каждый народ уже «работает по способности и получает по
потребности». Культурный Запад уже предоставил нам тянуть чер-
норабочую лямку. Мы не замечаем, как аристократией нашей де-
лаются иностранные капиталисты, торговым классом — евреи, а ко-
ренное племя русское загоняется в скотское ярмо...

В.В. РОЗАНОВ
ЕВРЕИ В ЖИЗНИ И В ПЕЧАТИ
Очень умеренная критика положения евреев в России, кото-
рую одна из Петербургских газет допустила на свои столбцы, выз-
вала страстный еврейский или за евреев взрыв в печати. Испуган-
но спрашиваешь себя: неужели есть что-либо недоступное крити-
ке свободной печати, свободной не в положении, которое связано
и не может не быть связано законом, но в совести своей, в мнениях
своих, в желании ко всему относиться критически и осмотрительно?
Русские столь сильно критиковали себя самих, свои сословия, как
в особенности дворянское, свое духовенство, свою необразован-
ность, отсталость, косность, что не могут не спросить себя, и даже
несколько растерянно: почему привилегия не быть судимым при-
надлежит в составе русского населения одной, весьма пришлой,
частице его — евреям?! Всех судят — могут судить и евреев: печать и
общество всех критикует — подлежат критике и евреи. Мы не не-
годовали по поводу художественных созданий Щедрина, когда он
говорил о Кулупаевых и Разуваевых в составе «истово-православ-
ных людей»; единство с нами в вере и даже ревность к нашей род-
ной вере не закрывала от глаз наших экономических хищников;
как можем мы удержать речи и почему мы должны удерживаться в
речах, когда не сатирик нравов, а уголовный суд обнажает перед
нами Ойзера Диманта*.
Если взять еврейские органы русской печати, еврейские явно
или еврейски замаскировано, мы увидим, как едко относятся они
к коренным и специальным особенностям русизма, и повсюду ре-
комендуют, указывают и считают единоспасительным для нас пе-
реход к общечеловеческому облику идей и чувств. «Будьте просто
люди», — говорят они нам. Номы видим при этом, что сами они
имеют для себя совсем другой лозунг: «Будем непременно еврея-
ми», — и в этой двойственности лозунгов мы не можем не видеть
фальшивой игры. Мы давным-давно «вообще люди», даже может
быть с излишком крупной потерей индивидуальных черт, и даже
нельзя представить себе, куда еще дальше идти по пути националь-

94 Евреи в жизни и в печати
ного обезличения. И вдруг о евреях ни слова. Или вернее, о евреях
только плач общечеловека по поводу их несколько исключитель-
ного положения, вызванного историческими и экономическими
причинами? В храме печати они — какая-то святая святых? С ка-
кой стати, по какому праву? Не самое ли это наше элементарное
право обращаться с критикой к отрицательным сторонам деятель-
ности евреев? И мы с энергией обращаем к ним такой лозунг: ос-
тавьте в России свои специальные еврейские интересы и останьтесь
просто человеками, хотя и без специального обрусения. Мы давно
это твердим, давно убеждаем самих евреев отказаться от своей ис-
ключительности и за это попадаем а антисемиты, ибо кто не за ев-
реев, тот антисемит. Яркое доказательство того, что так именно сто-
ит дело — «Спб. Вед.» со своей случайной статьей против евреев,
именно случайной, шедшей в разрезе с другими статьями в пользу
евреев. Самое правило — audiatur et altara pars, выслушай и против-
ную сторону, было поставлено газете чуть не в преступление. Ос-
тавляя в стороне темный еврейский люд, мы и в еврейской интел-
лигенции, в литературном еврействе находим эту же специальность
своих еврейских интересов и крайнюю отгороженность от обще-
русских интересов. Русские русских упрекают, но видели ли мы,
чтобы упрекнул еврей еврея, упрекнул из-за дела явно вредного?
Этот материалистический национальный эгоизм их и меряние себя
и чужих разною мерою и делают из еврейства пугало для всех наро-
дов. Всем очевидно, что они усиливаются сделать из других пред-
мет своей эксплуатации и желают двинуться на население с лозун-
гом: «Разомкнитесь, станьте общечеловеками, чтобы мы удобнее
проникли в вас со своим специфическим еврейством и вас разру-
шили». Не надо забывать, сколько миллионов евреев в России и
какая это стройная, компактная, трезвая и деятельная масса.
Евреи бессильны там только, где русские какими-нибудь осо-
бенными исключительными обстоятельствами сбиты в плотную,
организованную, хорошо защищенную кучу. Так, еврейской эксп-
луатации не существует в местностях со старообрядческим и вооб-
ще с сектантским русским населением. Но факт в том, что вне этих
религиозных островков, остальная масса русских и разрознена, и
не культурна. Что такое русский на всем протяжении центральных
губерний? ни яркой и мощной общественной организации около
него, в сфере экономической — ни мелкого кредита, как помощи в
случае несчастья; не всегда твердая нравственная поддержка со сто-
роны «батюшки», довольно неясный юридический свет в лице зем-
ского начальника, в сфере грамоты — грамота отвлеченная и не-
знание ремесел. Стоит соблазном перед ним питейная торговля;

В.В.Розанов 95
и очень худым советчиком встанет около него еврей, со своим
вековым гешефтмахерством, если он будет перепущен через черту
оседлости. Русский колос — недостаточно еще сильный колос.
Центр империи не без причин у нас заваливается. И если к этому
колосу, во всяком случае не стоящему во весь рост, не налившемуся
полновесным зерном, подпустить сильную траву, может быть очень
прекрасную для себя — несдобровать русской ниве.
МАЛОРОССЫ И ВЕЛИКОРОССЫ
Я знаю в Петербурге одну великорусскую семью и притом ха-
рактерную великорусскую семью, чиновную, служилую, бородатую,
дисциплинированную, но в которой, правда, бабка по матери ма-
лороссиянка. В ней есть даровитый мальчик лет семнадцати, гим-
назист, страстный любитель всякого рода книжности и литератур-
щины. «Вот зачитывается всем о Малороссии, — рекомендовал мне
отец, — только и бредит Толстым и Украиной; выучился читать по-
малороссийски, подписался на издание памятников южнорусской
старины, и все-то ему казаки, и все-то ему сечь, а географические
разыскания Старицкого* читает так, как мы в свою пору читали
Поля Феваля** и Дюма». Я посмотрел на глубоко застенчивого юно-
шу, рослого и неуклюжего, с глубокими умными глазами. Сам я
никогда и ничего по-малороссийски не читал и понятия о Малорос-
сии другого не имею, кроме того, что там рубашку засовывают в шта-
ны, да, говорят, малороссиянки хороши собой. Так и не сумел я ни-
чего сказать юноше: «ну, что же, только бы читал, а что читает — все
равно». Ответ не остроумный, но в пустом относительно Малорос-
сии сердце я ничего другого не нашел.
Лет семь назад получаю пространное «сочувственное» письмо
о моем разборе «Легенды об инквизиторе» Достоевского***. Пи-
шет чиновник****, уже старый; душа у него горит разными мыс-
лями; но вот что поразило меня где-то на второй или третьей стра-
нице длинного письма: «служу я в лесном ведомстве — вот уже трид-
цать лет, то по губерниям, то в Петербурге, и нахожу полное удов-
летворение и счастье в своей службе и той ощутимой пользе, какую
приношу моему дорогому отечеству». Пишет о разных книгах:
«Московский сборник» К.П. Победоносцева — лежит у меня на
столе около евангелия, и я вместе с вашей книгой о Понимании*****
читаю его постоянно». И проч. Потом я с ним познакомился: тако-
го так сказать на корню стоящего патриотизма, подобного чувства

96 Малороссы и великороссы
своей земли и родины, губерний, уездов, православных храмов,
включительно до поклонения Толстому и Достоевскому, коих боль-
шие портреты повешены были у него на стене среди карточек се-
мьи и видных деятелей лесного ведомства, я не встречал. Кое в чем
он сомневался, например, в личном бессмертии души, но об этом
не распространялся. Сейчас он уже дедушка; детей имеет десять
человек — благовоспитанных, умных, прекрасно идущих в гимна-
зии и университете, без «шалостей». Вот «кем и какими людьми
крепка русская земля», — думывал я не раз, сидя в его тесной и чи-
стенькой, переполненной домочадцами квартирке. «Что там лите-
ратура и великие знаменитости! Пока по земле вот не стелются та-
кие люди, такое население, которого от земли и почвы и отечества
своего не отдерешь, все будет не твердо и эфемерно в истории».
Фамилия его однако не была ни на «ов» ни на «ский». — «Да я —
малороссийского рода. Старые дворяне. Мои сородичи — однодвор-
цы теперь, пашут землю, а я служу», — сказал он мне как-то. Так
вот как! Положивший душу свою в петербургскую службу — ко-
ренной из коренных хохол. Он хорошо играл на скрипке, но уже
ничего малороссийского не выписывал, а выписывал из Москвы
«Вопросы философии и психологии». Вообще обрусел чистосердеч-
но и окончательно.
Третье мое воспоминание о русско-хохлацких отношениях от-
носится к гимназии. Учился со мною товарищ знаменитого вели-
корусского рода, столь же знаменитого, как Пожарские, и просла-
вившегося в ту же именно пору. Это была семья уже обедневшая
(дворянская), но замечательно благородная. Отец их был профес-
сор астрономии, а из сыновей один вышел замечательным музы-
кантом-композитором, другой — профессором математики, а тре-
тий - великим любителем филологии и почему-то преимуществен-
но малороссийской филологии (теперь он профессор славянских
наречий). И вот, помню я, забьется он (младший из трех братьев) в
далекую комнатку и читает своей няньке (старая их крепостная,
великороссиянка) то «Думы» Шевченки, то былины русские, то в
изданиях Сахарова и Снегирева разные русские поверья, послови-
цы и проч. Читает и все бывало обращается к анализу языка и грам-
матических форм, что из чего и как фонетически образовалось. Та-
кого тоже врожденного филолога я потом и среди ученых не встре-
чал. Я тогда сам пылал социальными вопросами и философией: но
как я любовался, изредка заходя в его комнатку, а еще чаще в ком-
натку старушки-няни, всего в два аршина величины, этим союзом
науки и остатка старого крепостного права (няня не захотела сво-
боды и осталась «при господах»).

В.В. Розанов 97
Имея в уме и памяти эти ясные и спокойные картины, просто
я постигнуть не могу, когда мне попадаются страницы и строки из
русско-хохлацкой будто бы распри, вроде последнего письма г. Мор-
довцева. «Костомаров говорил, что малороссы даровитее великорос-
сов, и говорил это печатно, а не устно, как высказался Л .Ф. Пантеле-
еву в обратном смысле по поводу саратовских молокан». Но Косто-
маров прежде всего писал на русском, общерусском языке и обога-
тил русскую науку: вот основной факт; а что к этому же он был и
любителем Малороссии, то эта подробность только украшает его
ум, увеличивает образование, обогащает сердце. И дай Господи им
всем, малороссам, любить свою прекраснейшую Украину, не забы-
вать свое отечество — гнездо, но зачем же это противополагать Ве-
ликороссии, которая есть уже не провинция, а мир, и имеет не ис-
торию уголка земного шара, а историю части земного шара. Вели-
коросс универсален. Это вовсе не Москва выросла в России, а имен-
но великоросс, освободившись от губернских особенностей, вырос
во всемирную фигуру просто «русского человека», дав серию типов
от Губонина* до Тургенева, от Петра Великого до прасола — Кольцо-
ва, серию всеохватывающую, бесконечно разнообразную, худую во
множестве точек, но в других точках — и гениальную, вещую, с ог-
ромным захватом в ширь земель и даль веков. Русские странники...-
Какое это любимое для русских людей занятие просто «пошляться»,
от Трифона Коробейникова и до сих пор. Идет-идет человек; зайдет
в монастырь; но это — не цель, а только перепутье; он идет далее,
бродит годы, побывал в Соловках, будет в Киеве, а пока собирается
в Сибирь. Да зачем ему?! Да это — римлянин, который осматривает
свои владения, будущее логово колоссальной державы, о которой он
мечтает (я спрашивал, знаю, выведывал), хотя у него котомка за пле-
чами, а осталось жить не полный десяток лет. Вот где родник русско-
го политического чувства и истинный источник русской державы и
державности. Это — не честолюбие. Не славолюбие. Это — мечта
какая-то, туманная, охватить весь мир. Для чего? «Так — хорошо». Я
помню впечатление одного великоросса от Швейцарии: «отвратитель-
но, настрижено и перекрошено», — сказал он. Русский не переносит
оборванности, прерванности, короткости, миниатюры. На Кавказе,
на Военно-Грузинской дороге, среди чудес природы, мне говорил там-
бовец-ямщик: «Какая это к лешему страна; Азия (ужасный жест пре-
зрения); того и гляди тебя или лошадь зашибет (обвалившимся кам-
нем); то ли дело у нас в Тамбовской губернии: как на ладоньке вся;
едешь-едешь — и все ровно, и по всей России — ровно; а здесь»...и
он не договоря плюнул. — «Зачем же ты здесь?» — «А заработки.
Двадцатый год живу. Другие братья в Тамбове».

98 Малороссы и великороссы
В Москве и у Троицы-Сергия я не видел малороссов-стран-
ников. Это умный, тихий и глубоко поэтичный народ, но провин-
циальный. Ему страшно выехать из своей губернии; даже из своего
города выехать жутко или неохота, и это не он на ярмарку едет, а
ярмарка к нему едет (тип всех малороссийских ярмарок — что они
передвижные, странствующие). Евреи оттого и привились к мало-
россам, как не привились и никогда не смогут привиться к велико-
россам, что неподвижный и рослый хохол требует хлопот около себя
в области купли-продажи, спроса-предложения; ему нужно, чтобы
«галушки в рот валились», а не то, чтобы еще нужно было их от-
куда-то доставать, приготовлять и уже в заключение кушать. «За-
порожская сечь», я думаю, отчасти и образовалась от лени, а не од-
ного «лыцарства» и усилия защитить «христианство от туретчины».
Съел человек все под собою и около себя: теперь бы надо хлопо-
тать, чтобы достать новый корм, торговать, учиться, промышлять;
тогда хохол-буйвол с неодолимой энергией отправлялся «поцара-
пать Анатолийские берега» (Гоголь в «Тарасе Бульбе») — ломает, хва-
тает, и, загребя полные руки съедобного и одевательного, ложится
опять на остове Кострице (Сечь) и гнусит песню под нос, как он
защитил православие и Русь. Говорят у носорога есть какая-то птич-
ка, очищающая ему чуть ли не рот от насекомых и от остатков пищи.
Вот такую роль теперь и прежде выполняли около малороссов вся-
кие Янкели и Соломоны*: сожительство менее вредное и опасное,
чем может показаться из Петербурга, где есть соперничество, тогда
как на Украине принципиально нет и навсегда нет соперничества.
«Марксисты» там ничего не поделают...
Из-за чего малороссу и великороссу ссориться? Малоросс глу-
боко личен; он свободолюбив, субъективен; по всему вероятию
именно малороссы дадут нам философию. Их свободному чувству
мы можем завидовать доброй завистью, и, как отличительное наше
качество — переимчивость (универсальность), то можем многому
научиться у хохлов в сфере свободы личности и красоты быта и ча-
стной жизни. Малороссы дали и великих нам государственных лю-
дей, Безбородко, Трощинского**, но спокойного уклада ума и ха-
рактера. Ведь чтобы у руля стоять, надобен ум, а колесо рулевое не
всякую же минуту надо вертеть. Но всюду, где входит в обязаннос-
ти и права свои живость, оглядчивость, ежеминутная инициатива
и принаровляемость, там малоросса невозможно поставить. Никог-
да Строгановы, Демидовы, Ермак, Разин или Сперанский, Нови-
ков, Суворов, никогда реформаторы России 60-х годов не могли
выйти из Малороссии: это — явления великоросские и люди вели-
короссы. Но великоросс уже принял в свою кровь большие прито-

В.В.Розанов 99
ки чудской крови (чудь, финны) и монгольской (татары), принял
много и немецкой крови (последние два века), вообще он ни мало
не помышляет о чистоте своей породы, об однотонности и моно-
тонности своей крови, а думает только о делах своих в истории. В
зависимости от крови, он наименее фанатичен и нетерпим из всех
решительно славянских племен. Уж если в Сибири мы преимчивы
даже относительно якутов, а кубанские и терские казаки переим-
чивы относительно лезгин и проч., вообще если мы имеем прекрас-
ный дар пластической влюбленности и пластического отражения в
себе окружающих людей и стран, то не для чего зеркало души сво-
ей закрывать только перед хохлом, фанатичным провинциалом,
одиночкой, умницей, который обогатил нас на целого Гоголя. А ведь
Гоголи не рождаются как грибы, и, отдав нам такой гений, может
быть Малороссия тем самым и уже добровольно снизошла навсег-
да на степень провинциализма слова и литературы. За этот вели-
кий дар, да и за много, что уже дала нам Украина, и еще что она
даст нам в будущем, мы конечно должны положить этот «край» свой
ближе всего к сердцу; мы должны сами лелеять и малорусскую пес-
ню, и всякий малорусский обычай, и каждую ниточку их своеобра-
зия и своеобличья. Право, на месте правительства я заказал бы пе-
тербургской Академии Наук «Словарь хохлацких говоров», парал-
лельно «Словарю великорусского языка» Даля и «Русскому слова-
рю» академического издания. Конечно я не проектирую, а только
намекаю, каким путем здесь следовало бы идти. И едва малороссы
увидели бы, что мы, русские, их славим и поем, что мы уже давно
не велико-руссы, а обще-руссы и все-руссы, все их раздражение
против нас, и выражающееся в разных «сепаратизмах», разумеется
бы умерло. Центр украинофильства в великороссофильстве. Как
только мы теряем универсальность, мы получаем вокруг себя сепа-
ратизмы. Мы от идей великого Рима возвращаемся к Лациуму пер-
вых консулов, а где Лациум — там и враждебный ему Самниум*.
Все это пройденные детские, археологические ступени нашей ис-
тории. После Петра Великого бороться с «Кобзарем» Тараса Шев-
ченки все равно, что после Брюллова и Репина возвращаться клу-
бочным картинкам в издании Равинского. Петр Великий выучил
бы сам и для себя какую-нибудь «думу», ввел бы бандуру и казачка
в какое-нибудь роскошное петербургское уличное представление,
и этой любовью, этой переимчивостью прихлопнул бы навсегда ма-
лороссийский культурный вопрос, как лезгины в «конвое Его Ве-
личества» в Петербурге прикончили историю лезгинского племе-
ни и языка на Кавказе. Август римский всех чужеродных богов сно-
сил в Пантеон; и все боги умерли, кроме Юпитера. Рассказав не-

100 Привислинские публицисты у московского «князя» в гостях
сколько случаев в начале из русского чувства к малороссам, я ука-
зал, что и в русском сердце есть такой же психический пантеон, куда
чем более мы внесем чужеродного, и хохлацкого, и даже польского,
чешского и проч., тем выше подымется «бог Русской земли»...
ПРИВИСЛИНСКИЕ ПУБЛИЦИСТЫ
У МОСКОВСКОГО «КНЯЗЯ» В ГОСТЯХ
Славянский вопрос и положение в нем России и Польши, рус-
ских и поляков, довольно ясно. Тяжкий молот исторических об-
стоятельств раздробил Польшу и укрепил Русь. Не говоря о других,
рано и преждевременно задавленных славянские народностях, рус-
ская и польская народности могли бы сделаться центрами славян-
ского объединения, славянского самостоятельного культурного
слияния, одна на Востоке и другая на Западе. Совершенно мирно
оно могли бы существовать одна параллельно другой, как нет и
никогда не было ни зависти, ни злобы, ни соперничества между
южно-славянскими народностями и русскою. Но Бог судил иначе.
Польша погналась за блестками западной цивилизации. В проти-
воположность глубокому демократизму всех славянских племен,
всего славянского духа, Польша и поляки всегда были «ясновель-
можные; и «ясновельможество» всегда было для них каким-то «цар-
ством небесным», за которое они променивали самостоятельность,
независимость, труд, благосостояние и т. п. «малоценности» демок-
ратического масштаба. Хотя для других-то славянских племен и
было ясно всегда, что «ясно-вельможные» поляки с такими изуми-
тельными усами и в ослепительных «кунтушах» сидят вовсе не в
карете западноевропейской цивилизации, а только стоят у нее на
запятках и катаются туда и сюда по чужой воле, а нисколько не пра-
вят ее конями. Поляков не считали способными к высшему миро-
вому служению, к усвоению и проведению далеких исторических
перспектив. Несмотря на то, что они «лежали крыжем» перед Ва-
тиканом, Ватикан только давал им целовать руку, как и Наполеон,
побаловав их самолюбие созданием «польского легиона», предос-
тавив умирать за себя, не взяв никоторого «лыцаря» себе в марша-
лы. Вторые роли, даже третьи и четвертые роли, и никогда не пер-
вая роль, были их историческим уделом.
Более всего через принятие католичества, но также и через все
другие подробности своей истории и жизни, поляки никогда не
сознавали глубокой и самостоятельной ценности славянского в себе

В.В.Розанов 101
зерна. Они всегда искали латинской позолоты, рыцарской позоло-
ты, королевски-блестящей позолоты, претенциозно-дворянской
позолоты. Усы, кунтуш, «падам до ног» в минуту опасности и не-
сносное высокомерие, как только опасность проходила, — таковы
их бытовые и исторические черты, несносные и мало постижимые
для остального славянского духа, который от начала нес и вероят-
но до конца дней своих пронесет крестьянскую в себе складку, здо-
ровый и суровый мужицкий дух. Может быть это и неизящно, да
зато крепко.
Русь без злобы, и, главное без всякой мстительности вспоми-
нает татарское над собою иго. Татар у нас положительно любят, —
любят в населении, массою и массу. С турками сколько войн мы
вели: но и к туркам ни малейшей ненависти у русских и в России
нет. Инородцы все у нас пригреты. Из мордвы был знаменитый
патриарх Никон, а Годунов был потомком казанских князей. Литва,
белорусы, грузины — все у нас свои люди, все сидят за русским сто-
лом, без кичливости над ними хозяина. Им не подают грязных сал-
феток, не обносят кушаньем. И, мы верим, в русских «инородцах»
Россия получит, как уже и получала, преданнейших слуг или, точ-
нее, детей-слуг себе. Такими были Багратион, Барклай-де-Толли.
Во всяком случае это действительно, по-настоящему блестящая
параллель тому потоку истребления, каким в пору силы устреми-
лись «ясновельможные» на Литву, на несчастную Белоруссию, на
давших им хороший отпор хохлов.
Лучшие победы Россия одержала добротою и широтою, как
Польша все проиграла «ясновельможностью», кичливостью, не-
рвностью, незнанием ни в чем меры, — поведением легкомыслен-
ным и жестоким.
Россия — универсальна в славянстве. Не зная гордости «своей
крови», гордости «предками, которые спасли Рим», она смешива-
лась охотно и легко с татарскою кровью, с финскими племенами, с
немцами, — хотя менее всего с поляками. На всем земном шаре
«ясновельможные» претят нам, претят как-то органически. Тут —
расхождение демократическое и аристократическое, которое реши-
тельно исключает одно другое. Даже «восточные человеки» нам
более переносимы. Не говоря о грузинах, глубоко симпатичной нам
нации, не упоминая о татарах, везде народно уважаемых и люби-
мых, даже об армянах у нас рассказывают анекдоты более в забав-
ном, нежели злом тоне. Но все, что звучит о поляках, — звучит в
народе неуважением и антипатиею. Только ради «политики» смяг-
чается это народное, культурное отношение.

102 Привислинские публицисты у московского «князя» в гостях
Россия стала в центре славянского возрождения. И, без сомне-
ния, в нем и останется.
Ее положение в славянстве совершенно ясно. Оно никем и не
оспаривается. Напротив, положение Польши или, лучше сказать,
поляков, необыкновенно трудно, и трудность лежит в духовном и
культурном расхождении их с славянским миром. В этом трудном
положении все, что остается им — быть скромными, непритяза-
тельными, старательно изучать себя и других. Сократовское «xioti
eauton»1 очень шло бы им в качестве исторического напутствия.
Но то, к чему призывал Сократ, кажется «не в долбежку» ясно-
вельможным. Ну, как они станут учиться, присматриваться, при-
глядываться, слушать и взвешивать свое положение, когда они уже
всех умнее и всех ученее? А в теперешний момент, конечно, вре-
менного ослабления России н чувствуют себя необыкновенно силь-
ными.
Князь Евг. Трубецкой* в только что вышедшей книжке своего
«Еженедельника» имел бестактность поместить «Первый шаг»
проф. Мариава Здзеховского. У поляков нет незнаменитых людей.
«Знаменитый» Здзеховский притащил в «Еженедельник» знаме-
нитого Людовика Страшевича, и оба наговорили о русско-польских
отношениях что-то такое, что показалось московскому князю-пуб-
лицисту весьма умным, а нам представляется совершенно глупым.
Во-первых, он говорит не о России и Польше, а о «Нов. Времени»
и Меньшикове, и, во-вторых, вся статья «профессора» не содер-
жит никакой последовательной мысли, а только потуги на остро-
умие, которое нам представляется совершенно плоским. Жару мно-
го, а ожога никакого. Есть такие тела, которые кипят при низких
температурах, и к числу их относится «ясновельможество» с Вис-
лы. И Страшевич, и Здзеховский со 2-й же страницы забыли, о чем
хотели говорить. Начав вообще обличать русскую узость и русскую
черствость и сославшись на какого-то «ученого немца, по наблю-
дению которого «человек без паспорта в кармане — явление непо-
стижимое для ума русского бюрократа», оба вдруг обрушиваются
на «Новое Время» и «Московские Ведом.» и кричат, что они с ними
«не хотят разговаривать». «Не хотят», — а между тем от начала до
конца ни о чем и не говорят, как о двух им ненавистных газетах,
только «бочком», с этой личиной ясновельможного презрения. «Ник-
то из поляков, сохраняющие чувство собственного достоинства, не
станет отвечать сотрудникам «Нов. Врем.» и «Моск. Вед», зная, что
эти люди пишут по заказу, для денег, в полном сознании своей низо-
1 «познай самих себя» (греч.)

В.В. Розанов 103
сти)». Все это — голословно, и в этом трагизм говорящего, у которо-
го нож в сердце и бубенчик арлекина в руках. На русских улицах и не
так ругаются, и у русских есть об этом поговорка: «собака лает, ветер
носит», — «Если им угодно беседовать с поляками (почему-то курсив
у автора), пусть они исполнят» такое-то и такое-то условие. Да никто
усиленно и не собирается «беседовать» с поляками. Затем он ано-
нимно припоминает какого-то «величайшего русского мыслителя,
человека русского по происхождению, по воспитанию, по складу ума,
по воззрениям и стремлениям, словом, самого русского из русских»,
который будто бы «заклеймил русский патриотизм названием рус-
ской народной дикости». С тех пор поклонники воззрений, пропове-
дуемых «Нов. Временем» или «Варшавск. Дневником», не имеют
права считать себя представителями России.
Ну, вот, отчего же? У нас нет такого «ясновельможества» и нет
привислинского «падам до ног». Все у нас носят свою голову на
плечах и никто ничьим мнением не стеснен. «Величайший из ве-
ликих» русский есть кажется Владимир Соловьев, который в пылу
полемики назвал здоровый и прекрасный патриотизм Данилевс-
кого, Страхова и Аксаковых* «явлениями народной дикости»; но
это было только припадком полемики, в которой под конец жизни
он раскаялся, как раскаялся и вообще в своих католических евро-
пейских пристрастиях и начал писать с почтением в «Вестн. Евро-
пы» даже о русско-византийской государственности. Так что он был
даже и не против паспортов, которые не нравятся только «лыца-
рям», бегущим «до лясу»**. Ненависть к русскому патриотизму осо-
бенно занимательна в устах Страшевича и Здзеховского, которые
через две строки в третьей кричат: «Мы или останемся поляками,
или станем нравственными уродами» (стр. 22). Вот какая дилемма.
Но не страшит ли обоих панов горшая возможность остаться поля-
ком и не перестать быть уродом? Таким совершенным уродством
представляется нам совет не быть патриотами на р. Неве и р. Моск-
ве, а только быть патриотами на р. Висле. Патриотизм, высокочело-
вечное явление у поляков, у русских есть явлений только «дикое».
Ну, конечно, «quod licet Jovi, non bovi»2 Этим коровам, пасущимся
на равнинах Великороссии, приличествует не государственное са-
мосознание, а только этнографическое прозябание. Благодарим
покорно. Однако, поляк не был бы смешон, как поляк, если бы не
приседал в конце речи. Поругав «Новое Время» и другие газеты,
припомнив к чему-то Чемберлена*** и Меньшикова, «профессор»
совершает «падам до ног» в отношении «Московского Еженедель-
2 Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат).

104 Национальное назначение
ника», приютившего его убогую статью. В борьбе с темной силой,
которая именуется инстинктом раба и которая неоднократно би-
чевалась в «Московском Еженедельнике»; его редактором под на-
званием хамства, зверопоклонства, благонамеренности, заключа-
ется весь смысл истории духовного развития России».
Ну, уже именно, откуда же бедным русским и узнавать о «смысле
своей духовной истории», как не с берегов Вислы.
Как это недостойно, что московская ворона, проглотив кусо-
чек сахару, поднесенный ей паном Здзеховским, напечатала в Мос-
кве, возле Кремля и его святынь, возле памятника Минина и По-
жарского, всю эту накипь скверных чувств с Вислы.
НАЦИОНАЛЬНОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
Неизмеримое и древнее русское ядро со всех сторон обложи-
лось «окраинами». И «окраинный вопрос» в России есть один из
самых темных и неясных в путах своих и в существе своем. Он тру-
ден для правительства, мучителен для населения. Не знают, как
поступать в нем русские, закинутые службою на окраину, и русские
внутри России. Для нас, при нашем несистематическом уме, неме-
тодическом характере, он особенно страдателен: мы не умеем за
него взяться, еще хуже «продолжаем» дело и, наконец, как всегда
почти начинаем «отмахиваться» через ссылку просто «на примеры
у других народов». Но с кого брать пример: с немцев, поляков в
Галиции, с англичан? Или с римлян и греков? Все эти народы име-
ли у себя «колониальные» или «исторические» вопросы. И все
смотрели на них совершенно различно и различно разрешали их.
Когда думаешь о применении русского ума или, точнее, русской
души к этому темному вопросу, то вырисовываются только два вос-
поминания. Одно - сообщение учебника географии России, где при
обозрении Якутской области сказано, что местное русское обще-
ство, даже необразованное, охотно говорит по-якутски, и даже это
считается там шиком, как французский язык во внутренней Рос-
сии. Второе воспоминание утешительное: где-то я прочел, что им-
ператор Александр I подарил прусскому королю несколько кресть-
янских семей. Король отвел им место около Потсдама. С тех пор
они размножились. Говорят по-немецки, но сохранили и язык, и
веру, и все обличье великорусских мужиков, не утратив йоты своей
художественной личности. Только, может быть, не пьют так много,
и акуратнее в деньгах и труде. Да и то это предположительно!

В.В. Розанов 105
Вот два факта, из которых что же выходит? Что русские народ
легкомысленный и что это народ стойкий. У нас это как-то совме-
щается. Русские люди отличаются двумя свойствами: ругают себя и
все свое — это первая русская черта, кажется никем другим не раз-
деляемая; и в то же время они способны, — нет, больше, они требу-
ют и ищут вечного восхищения перед чужими и чужим! Только не-
счастные эллины и римляне, и то благодаря классическим гимна-
зиям, не вызывали у нас восторга; но например «Вестник Евро-
пы» всегда восхищался Финляндиею и финляндцами, «Московские
Ведомости» — часто татарами и Батыем, все русские, — и барышни
особенно, — черкесами и «восточными человеками», сибиряки и
сибирячки — якутами, правительство русское и образованное рус-
ское общество перессорились между собою из-за того, кто восхи-
тительнее: французы, немцы или англичане. Даже Лев Толстой в
«Анне Карениной» заметил, что «приехавшему в Петербург иност-
ранному принцу из всех русских национальных особенностей* кото-
рые ему показывали больше всего понравились француженки из
"Алъказара"». Разумеется, без этого — русские не русские, и Петер-
бург не Петербург. Что еще я припомню? Да, воспоминание-не-
кролог кн. Мещерского о каком-то кажется англичанине или во-
обще европейце. Сей его «друг» лет сорок назад приехал в Россию
по делам, требовавшим для окончания нескольких месяцев. Но,
приехав в Россию, он почувствовал влияние какой-то растворяю-
щей лени - и в «несколько месяцев» дела не окончил: отложил на
год. За год лени принаросло, да и явились симпатичные русские
знакомые: было это сорок лет назад; англичанин и в год «деда» не
окончил, попросил у домашних или у какой-то там компании еще
отсрочки. Отсрочка пришла, но уже поздно: англичанин совсем не
окончил дела, остался навсегда в России, даже предпочитая тер-
петь утеснения от русского исправника, и, чтобы окончательно
обрусеть, — конечно сделался русским либералом, начал кричать
на все стороны, — что «в России жить невозможно», ругал с при-
ятелями и может быть с приятельницами правительство и даже стал
потихоньку выписывать «Vorwarts»*. Когда он стал читать
«Vorwarts», то о нем можно было сказать, что русская культура его
окончательно победила, и что он настолько сделался русским, как
бы его родила московская попадья и сам он женился на чухломс-
кой поповне. Я думаю, это понятно само собою. И после этого я
спрашиваю: «что же такое русифицировать, и как это можно сде-
лать?».
Сделать этого мы, я думаю, по программе никак не сумеем: но
невероятно, что это когда-нибудь сделается. Я тоже, как «чисто

106 Национальное назначение
русский человек» — не люблю всего русского, или по крайней мере
всегда ругаюсь на русское. Но это — одно. Около этого я чувствую,
что до Р.Х. по всей вселенной того времени разлился какой-то осо-
бый аромат, неощутимый, неосязаемый, но обаятельный и захва-
тывающий в себя — это «эллинизм», просто как некоторая сумма
эстетики, свободы, индивидуализма, дурачества и философии, со-
фистов и Платона и т. д. и т. д., так когда-нибудь, ну, лет через сто,
из России разольется на весь мир эта невероятная наша русская
свобода и «милость», т. е. миловидность всех людей и всяких отно-
шений, которая захватит и увлечет в себя и немцев, и французов, и
англичан, и итальянцев. Потому что, право же, около русского уни-
версализма и какого-то самозабвения все они какие-то мещане,
грошовики и процентщики. Это — в переносном смысле. Все лю-
бят себя или для себя: на чем же туту соединиться, как к этому прид-
ти другим народам? Но Русь, от первоначального своего слова: «при-
идите володети и княжити нами», — и до новейших литературных
течений, только и делает, что уверяет всех, что все эти другие гораз-
до лучше нас, — так что в один прекрасный день все и почувствуют
свою родину в России.
Мысль о таком высоком назначении нашей славянской «мя-
коти», — в параллель древнему эллинизму, — пришла мне на ум,
когда я прочел в одной деловой «записке» прекрасного педагога и
администратора, попечителя (к сожалению, — бывшего) Рижско-
го учебного округа, г. Левшина*, несколько вводных слов о пангер-
манизме, с которым отчасти приходится бороться русской школе и
руской администрации в немецко-латышском крае. Этот пангер-
манизм вытекает из взгляда немцев на себя, как на «исключитель-
ную расу», «высшую породу», так сказать, в человечестве. Мысль -
старая. Когда я ее слышу или о ней читаю, мне всегда приходит на
память одно длинное примечание в знаменитой «Истории циви-
лизации в Англии» Бокля. В примечании этом Бокль приводит на-
блюдения одного путешественника по Германии. Суть их в следу-
ющем. Путешественник говорит, что, прожив некоторое время в
Германии и познакомившись с разными классами и профессиями
в ней, приходишь к удивительному выводу, что высшая интелли-
генция Германии, — не в нашем русском смысле «интеллигенция»,
но в европейском и всемирном, — до того резко отделяется от ос-
новного населения страны, т. е. собственно от народа в ней, точно
это два племени, две породы совершенно разного корня и проис-
хождения. И насколько интеллигенция германская, в лице ее фи-
лософов, ученых и высших людей общества, кажется превосходя-
щею всякую другую европейскую интеллигенцию, настолько же

В.В.Розанов 107
простое население ее тупее и грубее французского, английского и,
пожалуй, всякого европейского. Такова ссылка Бокля и мнение
путешественника. Мне кажется, они таковы, что всякий, присмот-
ревшись к тому же предмету, — найдет то же. Теперь я обращаюсь к
идее «высшей расы». Раса — в крови, а не в цивилизации, не в ис-
тории. Раса есть физиологическое данное и народное данное. Те-
перь, каким же образом может быть «высшею расою» и сыграть в
будущем роль какого-то нового мирового «эллинизма», т. е. на этот
раз уже «германизма», — племя, которое по бесстрастному и совер-
шенно незаинтересованному наблюдению просто-напросто есть
племя тупое и грубое, тупее и грубее среднего европейского насе-
ления? Ведь греки покорили мир не Платоном и Софоклом, ведь
не это называлось «эллинизмом»: «эллинизмом» называлось «что-
то такое, что есть в Афинах и чего нет в Риме», тонкий аромат на-
родности и цивилизации, аромат улиц и садов, шумных собраний
и торговой площади, а вовсе не библиотеки и музеи Эллады. Сло-
вом, — покоряет народное, житейское и бытовое, а не то, чтобы ин-
теллигентный класс. С этой точки зрения и при свете этих рассуж-
дений притязания немцев кажутся той безвкусицей, какою вообще
всегда славилась немецкая неуклюжесть. Идея о «высшей расе» и
«эллинизме» в немецком шлафроке есть именно идея, возникшая
не у Кантов и Гумбольдтов, а скорее по немецкому взморью и в
пиренейских городах, над которою задумывается и которой улыба-
ется берлинский бюргер и дюссельдорфский пастор, беседуя под
вечер со своими Amalchen. Правительство, конечно, утилизирует
эту идею, ибо выгодность ее слишком очевидна для правительства:
на будущий «эллинизм» ему дадут пушек и денег, и рекрут сколько
нужно, и служить все будут отлично, и работать отлично, и пови-
новаться — отлично же. Но для Европы и вообще для истины —
смехотворность этого притязания очевидна. Наука и философия
Германии есть первая в Европе, литература в значительной степе-
ни — первая же. Но народ туп: и этого ничем не поправишь. Имеет
ли Германия великую церковь? великое в стиле правительство? Вот
в чем познается суть дела, вот где — народное. Возьмите историю
французских королей: хотя они и погибли, все же хроника их в сво-
ем роде Шехеразада абсолютизма, и ведь это вовсе не то, что линия
берлинских фюрстов. И не оттого, что там длинно, а здесь коротко:
Людовик XI жил на самой заре их, а сколько о нем анекдотов, спле-
тен и дела\ У немцев все без анекдотов, и без сплетен, а одно дело.
Ну, сюда Европа не побежит, да и историку тут будет скучно. Гер-
мания вся есть великий огород, но в ней не нашлось уголка для
сада. А сказано об Эдеме, что он был «сад», да и рай представляется

108 Сила национальности
у всех народов в виде «сада» же. Кто городил и садил вечно и всегда
только «огород», и никогда не почувствовал небесной скуки о саде —
тот тем самым и не есть всемирный народ, а только очень обшир-
ный и упорядоченный уезд. Уездный отличный способ управления,
уездные пасторы; уездная добросовестная вера. Сравните римских
пап с потсдамскими пасторами — и вы опять согласитесь со мною,
с Боклем и его мудрым примечанием.
СИЛА НАЦИОНАЛЬНОСТИ
«Пангерманская идея столкнулась с славянофильской... Прак-
тика жизни и наблюдения действительности показывают, что всю-
ду, где немецкий элемент населения приходит в столкновение со
славянским, — немецкий обязательно отступает. Вопросом этим
задается Вагнер в своей книге — «Поляки и прусаки», — и после
нескольких меланхолических рассуждений указывает средство про-
тив растворяющей силы славянства: бороться с нею можно и сле-
дует через изоляцию германского населения при помощи строго
немецкой школы на родном языке и проникнутой немецким ду-
хом, и затем, через непрерывное и плотное единение немцев меж-
ду собой всюду, где они живут вкрапленно среди славянского или
вообще среди инородческого, не немецкого населения».
Так говорит бывший попечитель Рижского учебного округа,
г. Левшин, в предисловии к обозрению задач русской школы в не-
мецко-латышском крае. Читаешь, — и глазам сперва не веришь:
неужели немцы где-нибудь уступают перед славянством? Взглянув
только на Петербург и Москву, т. е. все-таки на царственные места
русской силы и русского духа, замечаешь меланхолически, что по-
чти во всех областях жизни лучшие места заняли немцы. Я с отчая-
нием припоминаю даже, что когда государь Александр III посетил
нижегородскую выставку и к встрече его выставили в белых атлас-
ных кафтанах и с топориками на плечах старомосковских рынд, то
он, взяв одного из них за плечо, спросил: «как твоя фамилия?»
— Шмидт, — отвечал сынок ниже город сткого немецкого ком-
мерсанта!!! Ну, если так, -— то куда же деваться русским? В первый
момент совершенно берет отчаяние, и на русских смотришь, в са-
мом Петербурге и в самой Москве, смотришь — как на исчезаю-
щую, гибнущую, бездарную и изнеможенную нацию. Утешает толь-
ко второй момент, когда вдруг эти Шмидты и прочие вдруг начинают
вас опровергать в письмах, уверяя, что все они чистейшие русские,

В.В. Розанов 109
издревле православны, а дедушки их пришли в Русь чуть не рань-
ше всех, — еще с Рюриком и варягами или, самое позднее — из
Литвы при Иоанне Грозном: и уверяют тогда, когда на самом деле
папаши их еще говорят ломанным русским языком, и сами они
потихоньку лютеране! Оглядываясь и проверяя эти письма, в са-
мом деле там и здесь замечаешь немчиков, до того ушедших во все
«потроха» русской действительности, русского уклада жизни и до
того порвавших со всем немецким, не интересующихся ничем не-
мецким, что думаешь: «да и в самом деле — точно с варягами при-
шли, и вот устраивают обильную и неустроенную страну!»
Историки замечают не без удивления, что хотя в точности ва-
ряги пришли к нам, но ведь никакого никогда «варяжского перио-
да» по колориту, по духу у нас не было, как например в Англии были
мучительно враждебные друг другу периоды: 1) англо-саксонский,
2) нормандский, 3) обще-английский. Точно всех этих варягов тот-
час же по пришествии окрестили, — окрестили и наказали им не
помнить ничего из старого бусурманства. Что это? Напор силы?
Соблазн слабости, лени и ничего неделания? Только видишь, что
русское болото всех засасывает.
Мне кажется, при всех великих качествах немецкой культуры, —
лично немцы крайне неинтересны; они скучнее англичан, как о них
рассказывает Диккенс, скучнее французов, итальянцев, и, я думаю,
даже татар и цыган! В них есть что-то от рождения выцветшее. Но
ведь бок к боку живешь не с «культурою», в ее схеме и отвлечении,
а с людьми: и сухие, формальные, деловитые немцы никого не за-
сасывают, — как этого и испугался Вагнер. «Аккуратному»чнемцу
закажешь сапоги, сошьешь у него пальто, починишь часы: а в бесе-
ду и общение, в связь семьи и дружбы возьмешь все-таки хоть и
«не аккуратного», но сколько-нибудь более занимательного че-
ловека. Около немцев нет окраинного таяния, т. е. вот растают не-
множко немец и немножко поляк, и через несколько времени со-
льются во что-то, в чем нет ни поляка, ни немца и вместе есть и
поляк и немец. Около слабой, — по замечанию Бисмарка — жен-
ственной натуры славян, — это таяние не только образуется, но и
идет довольно быстро. Все, чего может достигнуть в этом отноше-
нии Германия, — она может достигнуть только политически, адми-
нистративно, через действие закона и действие властей. Быт к этому
нечего не прибавляет; общество немецкое, — если только можно
говорить о «немецком обществе», — ничего не прибавляет. Я гово-
рю: потому трудно говорить о «немецком обществе», что там все
как-то трудятся, работают, служат, достигают, в награду за это едят
и спят, — но как собственно они живут и даже живут ли сколько-

11 о Сила национальности
нибудь картинно, колоритно и сочно — об этом никому не известно
или очень мало известно. Таким образом «германизация» есть про-
цесс головной, сознательный, философский, культурный. Он идет
книгою, солдатом и чиновником. Напротив, у нас едва ли что-ни-
будь по это части будет достигнуто «планомерными действиями»,
к каким мы вообще очень мало способны; у нас это не выйдет, не
склеится». Но «само собой» это же дело делалось, делается и будет
делаться не безуспешно.
В виду этого, мне кажется, нам русским надо быть спокойными,
твердыми и более всего вникать в собственную «суть» и развивать соб-
ственную «суть», — которая есть и прекрасна и сильна. И надо кинуть
это «суть» нашу в свободное соперничество и с германизмом, и в анг-
ликанизмом, и с галлицизмом. «От нас нашей русской сути в семи
водах не отмоешь», — сказал европеец Тургенев; сказал это в той же
фразе, где он советует нам «окунуться в немецкое море», т. е. прилеж-
но, всеми силами учиться и учиться у немцев, брать у них все луч-
шее, безмерно в душе благодарить за это, - помня, что все это — не
мы, а только — нами взятое. Вот, к сожалению, славянам почти нече-
го брать друг у друга. Милые народцы, симпатичные, — но ничего в
истории не сделали, лентяи и забавники, празднолюбцы и шалуны.
Это слишком плачевно, и конечно мы все стоим, все славянские на-
роды стоят перед эпохою энергичного движения вперед, самой дея-
тельной работы. Без этого мы сгибнем, нас задавят и съедят. Да и
стоит, потому что Бог не может долее тысячи лет терпеть тунеядцев.
Спешное замечание в сторону, — по предмету дня. Все загово-
рили о близящейся войне Германии и Англии и о положении, ко-
торое в ней примет Россия. Мне так же, как и другим, кажется, что
было бы историческим безумием ставить на карту вековой мир с
Германией. «Не купи дом, а купи соседа». Ничего так, во-первых,
не благородно само по себе, а во-вторых, так и не выгодно, как веч-
ный мир с соседом; даже при отсутствии племенной симпатии, как
это у нас с немцами. И Англия, и Франция конечно не суть наши
вековые друзья, а только «друзья по моменту: и что будет с Росси-
ей, как трудно сделается ее положение, когда, потеряв этих новых
друзей, она не найдет около себя и старого друга, — об этом и поду-
мать страшно. Оглянувшись на Китай и Японию сзади, — мы уви-
дим Россию, окруженную со всех сторон враждою, и враждою со
стороны политических могуществ, в сложности чрезвычайно пре-
вышающих ее собственное могущество. Однако при мире с Герма-
нией Россия могла иметь неудачи и неприятности на международ-
ной шахматной доске, но ей никогда не грозил «шах и мат». Самую
войну с Бонапартом мы вели психологически уверенно, ибо при не-

В.В.Розанов 111
нависти к нему Германии — это была очевидная авантюра неудач-
ного «антихриста». Но «шах и мат» — не сейчас, а в будущем —
может показаться на нашем горизонте, когда мы отойдем от Герма-
нии. Только и можно сказать о подобных поползновениях: «кого
Бог захочет наказать, у того он отнимает разум». Какие планы вой-
ны рассматривали перед смертью Черняев и Скобелев, — это даже
не интересно: отличные генералы, высокоталантливые люди, без-
заветные храбрецы и патриоты, они не были людьми великой ис-
торической судьбы, т. е. судьба не положила им под подушку ника-
кого великого, исключительного жребия. А это что-нибудь значит,
отчего-нибудь было. Судьба не стояла над ними и за них, — част-
ные их мнения, в том числе и роковое мнение о войне с Германи-
ей, суть только личные взгляды, может быть удачные и может быть
не удачные; во всяком случае не провиденциальные, без «перста
Божия» в себе. Бог с ними! Мы должны быть до смущения осто-
рожны, потому что в последние годы есть что-то не расположен-
ное к нам в самой этой Судьбе. Так и хочется сказать старым язы-
ческим термином, что время бы умолить богов. Но мы не знаем
жертв и не имеем богов.
ОКРАИННАЯ КИЧЛИВОСТЬ
И ПЕТЕРБУРГСКОЕ СМИРЕНИЕ
Пользуясь русской добротой, мягкостью, уступчивостью,
пользуясь нашей нерешительностью и колебаниями, окраины за-
няли решительно не принадлежащее им место в русской политике
и в русском общественном внимании. Что такое Эльзас-Лотаринг-
ский вопрос в Германии?* Ничего! Есть ли он там? Нет. Германия
затянута внутренними делами самой Германии, вполне уверенная,
что когда эти дела идут хорошо, и на окраинах все будет хорошо;
пока внутри благополучно, спокойно, упорядоченно, благоустро-
енно, богато, деятельно, то окраины будут жить, переплетаясь с
ходом дел во всей империи и никогда не переходя за черту второ-
степенных и третьестепенных значительностей. Совсем не то у нас:
Финляндия, Балтика, Привислинье, армяне имеют вид каких-то
обиженных барышень, капризных и недовольных, которые кри-
чат или хмурятся, смотря по времени и удобству, на не угодившую
прислугу-Россию, страну варварскую, грубую, необразованную, над
которой задирают нос своею «культурностью» не только немцы, еще
в культурном отношении имеющие кой-что за собою, но и поляки,

112 Окраинная кичливость и петербургское смирение
армяне, культурное, духовное, умственное превосходство которых
над русскими решительно необъяснимо... Но русские в ответ на это
виновно улыбаются, извиняются и всемерно озабочены, как же ус-
покоить нервы окраинным барышням, которые того и гляди «на-
делают неприятностей» своей старой и «необразованной» няньке.
Угроза этими «неприятностями» постоянно сквозит в окраинных
голосах, как только они поднимаются.
Откуда у нас этот извиняющийся вид? От вековой, давнишней
успокоенности и безопасности русского человека, который за сте-
нами неизмеримого по протяжению государства сидит, по народ-
ной поговорке, «как у Христа за пазухой», и до того привык к своему
положению, что оно кажется ему чем-то прирожденным, вечнос-
войственным и ненарушимым. От этого покоя русский человек
потерял способность острых и резких ответов, решительного и твер-
дого слова. Уже Бисмарк говорил о необыкновенной мягкости рус-
ского характера, замечая, что в смешении с германской твердостью
она дала бы превосходный культурный материал. Но эту твердость,
без смешения с немцами, русские должны родить из себя, и путем
внутренней собственной переварки должны сделаться если не пре-
восходным, то хотя бы доброкачественным культурным материалом.
Финляндцы, вместо того, чтобы ежедневно трепетать за свою
«таможню в Белоострове»*, — этот величайший политический курьез
его всемирной истории, курьез совершенно невероятный, как бы
дело шло о фантастической сказке, — задают какие-то тоны русско-
му правительству, а с русскими людьми, даже и служилыми, наконец
с военными, поступают совсем уж бесцеремонно, не то наивно тупо,
не то нахально и дерзко до непереносимости. Оружие, присланное
стоящим там русским войскам, таможня не выдает присланным с
бумагою офицерам на том основании, что «ввоз оружия запрещен в
Финляндию». Но кем запрещен? Для кого запрещен? Не может же
государство само себе запретить перевозить служебные вещи. Ясно,
что «ввоз оружия» запрещен частным образом и для частных лю-
дей, — причем финляндский сенат исполнил требования только
русского правительства. Ведь если толкование таможенного зако-
на распространить далее, то финляндцы пожалуй начнут вырывать
из рук солдат ружья, так как «ношение при себе оружия» тоже зап-
рещено? Замечательно, что губернатор не почел возможным «ука-
зывать таможне» границы ее невероятной глупости или неслыхан-
ной дерзости. Хорош и губернатор, нечего сказать...
Было бы очень интересно, как Бисмарк ответил бы на притя-
зание финляндцев на их особое «государство»... Разговоры, веро-
ятно, были бы очень коротки. Он дал бы им не канцелярское разъяс-

В.В.Розанов 113
некие, через бумаги за номерами, а военное разъяснение, через
расквартирование войск. Разве мыслимо где-либо, кроме России,
что таможенная граница империи проходит в пригородных дачах
столицы империи и что на рынок столицы по утру привозят молоко
«из-за границы», за которую, оказывается, и ввоз оружия затруд-
нен формальностями? Еще несколько послаблений в этом направ-
лении, уступочек и улыбочек, и граница пожалуй будет проведена
через Летний сад, дабы например не оскорблять финляндского лег-
кого пароходства по Неве. Разве наши министры так притязатель-
ны и кичливы, как чухонские лоцмана с их «дери рямо» вместо «дер-
жи прямо» на столичных пароходиках?
Нельзя без комического чувства следить за финляндскими сло-
вопрениями о точном смысле Фридрихсгамского договора* и тех
манифестаций доброй воли императора Александра I**, какие за
этим договором последовали и на которых зиждется их автоном-
ное «государство». В самом деле, и в Петербурге даже смотрят на
это, как на берлинский или парижский трактат, «обязавший» Рос-
сию к соблюдению того-то и того-то. Но эти трактаты заключили
между собой боровшиеся стороны, они были не милостью завоева-
теля к завоеванному, а соглашением между свободными и сопер-
ничающими правительствами, которые и после договора остаются
самостоятельными единицами, блюдущими за соблюдение его ус-
ловий. Но в русско-финляндских отношениях нет самой личности
«другой договаривающейся стороны», нет субъекта права, а есть
лишь объект милости, которая дается в ожидании хорошего пове-
дения и конечно немедленно отнимается, как только это поведе-
ние переменяется. Самое обнаружение финнами каких-то пополз-
новений на «государствование» есть уже кассация всех милостей,
дарованных Александром I. После смерти ген. Бобрикова*** «фин-
ляндская граница» должна была быть перенесена из Белоострова
на р. Торнео****, где ей и надлежало уже давно быть, — а после это-
го злодеяния из простого чувства своей чести мы были обязаны туда
ее перенести, и покончить все счеты с автономией при столичной
территории. Милостью данное и отъемлется простым словом; ми-
лость — не вексель, по которому взыскивается плата. Гельсингские
«государственники» суть именно не государственники, лишены ма-
лейшего смысла, ибо иначе они знали бы и признавали законы и
принципы государственной необходимости. Не может граница го-
сударства проходить в дачных местах столицы и просто потому, что
она для России «неудобна», [автономия Финляндии должна быть
уничтожена, и ее территория совершенно смыта и сравнена с тер-
риторией империи]1. Финны — пристоличное инороческое насе-
1 Снято редакцией «Нового Времени».

114 Белоруссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России
ление, доставляющее в столицу молоко и рыбу, и только этногра-
фическое существование они и имеют, но отдельно-администра-
тивного существования никакого не могут иметь. Все археологи-
ческие справки здесь совершенно неуместны. Вчера было удобнее
так, сегодня удобно иначе. Каждый свой день государство живет
по необходимости этого дня, по спросу этого дня. Правительство —
не архивная комиссия, а часовой на страже отечественной безопас-
ности и отечественной чести. Тут с фридрихсгамским договором
нечего справляться, а надо было справляться с замыслами красной
гвардии и патриотизмом сенатских групп в Гельсингфорсе. Горе го-
сударству, которое живет вчерашним днем, а не сегодняшним днем:
оно будет все запаздывать и запаздывать, пока его не сомнут собы-
тия быстротекущей истории. Правительство каждого дня и часа
должно быть впереди истории, а не позади истории.
Жизнь государства, мероприятия государства соображаются с
практическими нуждами, мотивируются наличной необходимостью,
и это есть suprema lex для него. В чем же выражается государствен-
ная личность, т. е. верховная личность на данной территории, как
не в том, что она в высшей степени свободна и не стеснена окру-
жающими условиями данной территории? Границы воли государ-
ства проходят по границам этого государства, и по сю сторону этих
границ нет и ограничения для его воли. Так чувствовали Петр и
Екатерина, эти зиждители нашей государственной мощи и госу-
дарственного духа. Они могли давать милость своим областям,
привилегии городам и целым краям, но мысль вести переговоры,
вести что-то в роде тяжебного процесса со своей же провинцией
представилась бы им до того чудовищной, до того противогосу-
дарственной и наконец попросту забавной, что они не только сами
не допустили бы ее, но вероятно и в будущем никогда не пред-
ставляли себе такой возможности.
БЕЛОРУСЫ, ЛИТОВЦЫ И ПОЛЬША
В ОКРАИННОМ ВОПРОСЕ РОССИИ
I
Г. Эразм Пильц, вождь «примирительной» или «угодовой»
партии в Польше, 25 лет издававший в Петербурге газету «Kraj»,
напечатал в Варшаве брошюру: «Русская политика в Польше», ко-
торой предпослал «Открытое письмо руководителям русской по-

В.В.Розанов 115
литики». Брошюра, судя по отсутствию выставленной цены, не
предназначена в продажу; но она обильно рассылается, и между
прочим прислана более или менее выдающимся русским публици-
стам. На странице 37-й вклеен розовый полулисточек с приглаше-
ние: «Автор сочинения «Русская политика в Польше» обращается
к своим русским читателям с просьбой, не отказать сообщить ему
свои впечатления и замечания по адресу: Варшава, Пенская, 16.
Эр. Ив. Пильцу».
Исполняем желание автора. Брошюра не блещет новизною
мысли и силою тона. Могло бы быть одно и другое, но этого нет.
В авторе не чувствуется настоящей силы гражданина и патриота, а
именно «угодовец», — человек неопределенного цвета, который
нигде не может сыграть роли. В длинном посвятительном письме
«Руководителям русской политики» он рассказывает историю сво-
их литературно-политических стараний, которые на самом деле
были только литературными, так как, по его же сознанию, они во-
обще ни к чему не привели, пошумели и отшумели... Но тут же он
упоминает с великим благоговением о здешнем петербургском ад-
вокате Спасовиче*, сотруднике «Вестника Европы», в таких тер-
минах: «Человек этот не только в своем собственном, но и в русском
обществе играл выдающуюся роль и он до конца моей жизни был
моим другом и учителем». Почему для Спасовича, вся деятельность
которого протекла в России, который был старшиною петербург-
ских присяжных поверенных, который писал, кроме исключений,
по-русски, — почему для него русское общество не было «своим
собственным», а таковым было очевидно польское общество, и
тогда к русскому человеку он относился как чужестранец и иноро-
дец что ли? Мы не будем ломать копий за то, чей был покойный
Спасович, — так как это не покойный Гомер, о котором спорили
семь эллинских городов, но очень характерно для брошюры, для
г. Пильца и может быть для самого Спасовича, что после смерти
последнего говорятся такие вещи о нем, каких при жизни очевид-
но нельзя было сказать. И кто знает, дал он или не дал к этому по-
вод. Маленький пример этот очень, так сказать, иллюстрирует: око-
ло поляков все как-то нетвердо, неустойчиво, ломается, гнется и
фальшиво, — и это пожалуй есть самая трудная часть польского воп-
роса и русс ко-польских отношений. Русские никак не могут «опе-
реться дружески» на плечо или на руку западных и католических бра-
тьев: обопрешься — обманешься, поверишь — оступишься...
Полякам давно следовало бы обратить внимание на то, почему
отношение русских, как общества, так и правительства, совершен-
но другое к восьмимиллионному польскому населению, нежели к

116 Белоруссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России
еще более численному татарско-мусульманскому населению Сред-
ней Азии, тоже окраинному, — нежели к грузинам на Кавказе и нем-
цам в Балтике? Даже к армянам и финнам, претендующим на ав-
тономию и со временем на сепаратизм, тон отношений несколько
иной чем к полякам. И нельзя скрыть, что к полякам он всего хуже.
Раз относящийся — один и тот же, явно причина разницы лежит в
лице, к которому он относится. В данном случае — к полякам. Фин-
ны явно говорят, чего они хотят, — «отдельного государства, сли-
того с Россией лишь персонально в лице Монарха». Армяне кричат
о «Великой Армении», со столицей должно быть на Арарате, выше
всех столиц мира. Это — фантазия и археология, но на степени боль-
ной мечты, которая иногда доводит до судорог. Немцы, наконец,
говорят о всегдашнем, теперешнем и будущем своем родстве и един-
стве с великою германскою культурой, о том, что они оазис этой куль-
туры среди русского варварства, но, что служа в русских рядах, — в
чиновничестве или армии, — они будут служить верою и правдою.
И вполне оправдали это. Правда, они всегда ломали русский язык,
нисколько не прикидываясь нежными к «русскому отечеству» и ка-
жется даже «отечеством» не называли Россию, но в высшей степени
добросовестно и преданно служили русскому государству, и в обшир-
ном значении, и в частном: уважали непосредственное начальство, и
не за страх только, но и за совесть исполняли его волю, его приказа-
ния, его мановения. Немцы, и в частности балтийские немцы, все-
гда были отличными русскими служаками, от Барклая-де-Толли до
незаметного офицера и коллежского асессора. Они уважали и ува-
жают русское государство, не враждебны русскому правительству и
только никак не могут выучиться хорошо говорить по-русски. Рус-
ские настолько умны, что совершенно могут извинить им это счита-
ние себя «варварами», отчасти и справедливое, — и пользуются их
настоящею службою с настоящею благодарностью. Не питая особых
симпатий к немецкому духу, к немецкой мелочности, к немецкой кое
в чем тупоголовости. Русские в высшей степени серьезно относятся
к этому этнографическому материалу, уважают балтийскую окраи-
ну, верят немецкому слову и немецкому делу.
Мусульмане от Петербурга до Казани и до Самарканда, до Бах-
чисарая — прямо любимы русскими, и тоже очень уважаемы. Это
общеизвестно. Они нам своей веры не навязывают, мы ей своей
веры не навязываем; но как торговцы, земледельцы и скотоводы —
они уважаемые, почтенные, трудолюбивые люди, трезвые и чест-
ные. Мы с ними ни о чем не спорим и мирно сожительствуем.
К великому сожалению, русские при всех усилиях никак не
могут пробудить в себе таких же почтительных чувств в полякам;

В.В.Розанов 117
и, договорим правду, пока они совершенно не обрусеют. Вопреки
уверению г. Пильца и мнению очень многих, будто поляки так-таки
ни в одном человеке не подались, что ни один поляк или полька не
сделались русскими, — это неверно. Внутри России на всех попри-
щах можно встретить отличных работников из бывших поляков,
ничем не отделяющих себя от русских, любящих Россию и все рус-
ское, любящих русский нрав, русский дух, уважающих русскую тра-
дицию и не помнящих польскую традицию иначе, чем по имени.
Смешанный брак в первом потомстве дает колеблющийся, неус-
тойчивый тип, но без всякой склонности к рецидиву, т. е. к возвра-
ту в чисто польскую стихию; второй брак с русскими же, т. е. третья
линия потомства уже выходит вполне русскою. Четвертая линия
сохраняет уже вполне смутное воспоминание о Польше и всем
польском, без всякого интереса к нему. К сожалению, ежегодное
число смешанных браков поляков и русских неизвестно или не об-
щеизвестно, но оно бесспорно есть, хотя и не в большой цифре.
Наконец, поляки привыкают к русской работе, к русской деятель-
ности, — и это в том отношении ценно, что такая привычка к рус-
ской работе уничтожает у них предрассудок против смешения в рус-
скими через брак. Обычно, два поколения поляков (т. е. родители и
дети), проработавшие в России, в третьем поколении дают смешан-
ный брак и тогда совершенно русеют. Эта самая важная и прекрас-
ная часть объединения, объединение на работе, вытекает из обще-
человеческой черты характера, которой не замечает вовсе г. Пильц,
как пылкий политик или политикан, и не замечают вообще поли-
тики. Политик — существо странное и однобокое: пылая полити-
ческим жаром, он вовсе не чувствует других сторон жизни, и в кон-
це концов не видит в человеке частного лица. Между тем частное
лицо господствует в человеке, и особенно в даровитом, талантли-
вом человеке, над «национальными чертами», — и они влекут его к
сближению с окружающей народной стихией, а не с обособлением
от нее. Г Пильц не замечает в своих статистических заметках, что
«польское племя, стойко держится в обособлении и в Германии, и
в России, не смешиваясь через брак, и потому численно не умень-
шаясь», — что это «стойкое удерживание себя» присуще собствен-
но косной массе, серой и не выдающейся, которая и выбирая себе
невесту руководствуется нелюбовью, привязанностью, не идеаль-
ными мотивами, а только мыслью увеличить в удовольствие г. Пиль-
ца польское население Познани или Варшавы. Но как только у че-
ловека талант, хотя бы небольшой, как только выдающаяся ини-
циатива, богатство идеальных мотивов, тонкости вкуса, разборчи-
вости ума, так он более чутко и симпатично смотрит на

118 Белоруссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России
окружающую или соседнюю народную стихию, присматривается
своим живым лицом к живым лицам русских или немцев, и без вся-
кого суеверия связывает свою судьбу и свое потомство с чужими
народами. Так поступает ученый, музыкант, живописец и даже
очень хороший ремесленник. Таким образом «стойко стоит» туск-
лая часть нации, — и через этот выход из себя даровитых членов, в
тоже время не восполняемый приемом в себя дарований от других
народов, ибо кто же пойдет к «изолировавшемуся», сердитому насе-
лению, — оно тускнеет все более и более в десятилетиях, и будут
тускнеть в веках, до полного духовного обеднения, истощения и
вырождения. На эту сторону и г. Пильцу, и другим «патриотам» сле-
дует обратить внимание. Расцветают народы, живущие открытою
свободной жизнью, не дрожащие за каждого человека, женящего-
ся, положим на немке или русской, проклинающие такого челове-
ка, ибо «нас уменьшилось на одного», не боящихся смешанных
браков, при полной вере в себя и свое. Русские, очень широкие в
этом отношении и не считающие младенцев, тем самым и притя-
гивают к себе не только немцев, англичан и французов, но также и
поляков. Последние решают: «хороша отчизна, да тесна», и ухо-
дят в безбрежное русское море, зная, что здесь — ширь, и что ширь
условий и стихий есть воздух для дарования. Воздух не только в
смысле вознаграждения, в расчете не удачу, но и в смысле высоко-
человеческом, в смысле привлекательности, симпатичности.
II
Языком русских публицистов второго разбора Г-н Эразм Пильц
излагает свои взгляды на польско-русский вопрос, — по существу
ни для него не интересные, потому что ни в каком отношении не-
поучительные. И мы останавливаемся на этой брошюре не потому,
чтобы она вызывала внимание к себе, но единственно от того, что
за нею чувствуется множество голосов, таких же маловнятных и
неинтересных, но представляющих собой массу. Это говорит се-
ренькая, безвольная, не талантливая и только «не женящаяся не
русских» польская будирующая интеллигенция. В чем же жалобы
г. Эразма Пильца, — так как книжка его состоит из жалоб и упреков?
Тягучим языком и унылым тоном он повторяет жалобы на тяготы
управления краем генерал-губернаторов И.В. Гурко и Апухтина*,
со ссылками, что это ни к чему не привело и никогда не может при-
вести, так как «культурное прошлое» Польши слишком велико и
блестяще, чтобы могло быть забыто. Русское правительство благо-
разумно разрешившее постановку памятника Мицкевичу, конеч-

В.В.Розанов 119
но не имеет ничего против его «Пана Тадеуша» и «Дедов»*, против
почитания его имени поляками; но никак не может сладко улы-
баться при воспоминании о «Конраде Валенроде» и остаться рав-
нодушным, если поляки и Польша зачитываются им. Вообще,
Польша — маленькая планета в большой, так сказать, «звездной
системе», которую составляет сложная Русь. И интересы Руси в
отношенииее ограничиваются тем, чтобы движения этой плане-
ты не мешали ходу всей звездной системы, не расстраивали его,
не производили того, что в астрономии зовется «планетарными
возмущениями», — оттягивающим действием одной планеты на
другую, одного спутника на другой. Вот и только. Из этой основ-
ной цели вытекают все подробности действий русской власти в
Польше, так непохожие на действия ее на других окраинах.
К Польше существует наибольшая степень недоверия по сравне-
нию со всеми другими окраинами и основанием для этого служит
исключительно польский характер, далекий от того, чтобы его мож-
но было назвать счастливым. Можно иллюстрировать это приме-
рами: вот музыкант из оркестра московских Императорских теат-
ров, с немецкой фамилией, составил оркестр из слепых музыкантов,
безвозмездно много лет трудится над обучением их музыке. Без-
возмездно и много лет — это мы подчеркиваем. Тут уже не фраза и
не вспышка чувства на момент, тут не поползновение что-нибудь
заслужить, перед кем-нибудь отличиться, что-нибудь выпросить, а
простое, ясное, доброе, непосредственное чувство, непосредствен-
ная связь с Россией и с русскими, хорошее, любящее к ним отно-
шение. В Харькове несколько десятков лет подвизается глазной
врач, к которому едут со всей России, который есть светило и в Ев-
ропе, и мог бы практиковать и в Петербурге, и в Берлине, где угод-
но, но остается провинциальным русским врачом. Он — еврей, хотя
и женатый на русской, но привязанный ко всему русскому, все рус-
ское уважающий. Он не удерживается, «браниться с русскими», но,
будучи лично большим талантом, вышел душой на общечеловечес-
кое поле, общечеловеческое поприще. Оба они, и музыкант и врач,
не политики: но политическое значение их несравнимо и с ролью
пана Дмовского** в Г. Думе, и с ролью г. Винавера*** там же. Дея-
тельность их долгие года видит русский простолюдин, русский чи-
новник, русский дворянин, в конце концов видит и правитель-
ство, — и все думают: вот как можно любить нашу захудалую и не-
богатую Россию, наших «некультурных» русских людей. И это пе-
редается в память следующего поколения, это раньше или позже
освятится в печати. Вспомним немца врача Гааза****, которого пре-
красную биографию написал А.Ф. Кони*****. Вот почему-то поля-

120 Белоруссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России
ки ни одной такой универсально-прекрасной фигуры, скромной и
незаметной при жизни и вдруг выплывшей к свету после смерти,
не дали на ниве русского труда, русской жизни. Г-н Пильц в главе
XI своей брошюры называет своих предшественников по идеям и
политике: князя Адама Чарторыйского, Фаддея Чацкого, ксендза
Сташица, кн. Любецкого, графа Велепольского*; но лучше бы и убе-
дительнее для русских было, если бы он назвал одного доктора Гаа-
за. Что для русского общества, для русского человека, а в конце кон-
цов и для русского правительства все эти «ясновельможества»? Ров-
но ничто. В течение века в неисчетных подробностях своей жизни,
в необозримых уголках России мы никогда не видели и никем не
запомнено, чтобы поляк отнесся к русскому совершенно по чело-
вечески, забыв о всякой политике, забыв рознь вер, племен и госу-
дарств, — просто как личность к личности. И это такой огромный
итог наблюдений, который не мог не сложиться у русских в убежде-
ние, что потому этого и не было, что поляк не может, не в силах от-
носиться к русским иначе, да кажется и к немцам иначе как со враж-
дой, отчуждением или с притворством. У самого г -на Пильца это
проскальзывает в брошюре: например, он подробно описывает тор-
жества, колокольный звон, «Те Deum» в костелах и всю пышность
встречи в Варшаве Государя в 1897 году, — включительно до «мил-
лиона», собранного и переданного в личное распоряжение Госуда-
ря на добрые дела. При этом «политики» тут не было, и г. Пильц
это подробно оговаривает, объясняет и доказывает. Но уж слиш-
ком он это доказывает: и из его же слов, что «политику и какие-
нибудь обращения и просьбы к Государю решено было устранить»
организаторами встречи, так как тогда торжества могли бы показать-
ся не бескорыстными, показывает, что самая бесполитичность здесь
была высоко-политичною. Г. Пильц жалуется на «непреодолимое
предубеждение» русских прочих поляков; да, оно есть - и именно
непреодолимое. Русские слишком чутки, чтобы не разобрать веч-
ного политического душка, вечного «своего интереса» у поляков,
что бы они ни говорили, ни делали, ни предпринимали, ни заду-
мывали. И, в конце концов, для русских это просто скучно, — так
как русские вовсе еще не охвачены без остатка политическим ду-
хом, политическим ветром и предпочитают в массе оставаться про-
сто бытовыми людьми. Может быть этого не будет со временем, но
так это было век и остается, в значительной степени, сейчас. Г.
Пильц и вообще поляки не замечают одной из главных причин от-
сутствия сближения русских с поляками: что поляки в высшей сте-
пени неинтересны, незанимательны, не любопытны для русских
вследствие слабости выражения в них общечеловеческих черт, об-

В.В.Розанов 121
щечеловеческих интересов, общечеловеческих наклонностей, идей,
вкусов, и проч. Поляки страшно узкая националистическая нация:
и это до такой степени, что нет возможности заинтересоваться са-
мою их нацией. Обратим внимание на следующее: польская лите-
ратура блестяща, но есть ли у них народный эпос? У немцев он есть
и его знают все в Европе, его собирали братья Гримм. У скандина-
вов есть Эдда, у французов — «Песнь о Роланде», у финнов — «Ка-
левала», — а у поляков? По крайней мере это не общеизвестно.
Польские народные песни, польская народные сказки? Все это в
тумане, всего этого или нет, или оно слишком тускло. Польша нам
представляется государственностью, не сумевшей сохранить себя, и
интеллигенцией, с «хлопами» и «быдлом» вокруг себя и под собой.
Представление слишком грустное, чтобы пробудить к себе симпа-
тию. В Польше слаб народный элемент, не ярко выражен, не значущ
в смысле веса. И все «польское» от этого представляется для рус-
ских, да кажется и не для одних русских, чем-то легковесным, лег-
ко разбиваемым, легко даже угнетаемым, и, наконец, в самой уг-
нетенности не пробуждающим к себе ни сожаления, ни уважения.
Русско-польские отношения так печально сложились и так темно ок-
расились, что самые страдания поляков и Польши как-то не вызы-
вают к себе уважения, — как страдания решительно всех других.
Русские очень жалостливы, но к полякам они не жалостливы; вот
в чем ужас. И оттого, что им все кажется, что тут страдает претен-
циозность, кичливость, что страдания выражаются деланно, ло-
манно, притворно. Нервы, задор, и никакой силы, никакого под-
линного чувства — вот представление русских о поляках; не ина-
че, кажется, относятся к ним и по ту сторону границы. Есть же
для этого причины? Об этом нужно заботливее подумать полякам.
Г-н Пильц пишет: «О Варшавском университете (времен Гур-
ко и позднее) скажу только несколько слов. Известно, что он стоял
на очень низком уровне. В Варшавский университет для препода-
вательской деятельности прислали, за небольшим исключение, ка-
кие-то отбросы и браковку»... Так все это огульно, безыименно и
обобщенно: будут ли удивляться поляки, что и русские отвечают
на это тоже обобщенными характеристиками. Все русское чинов-
ничество и Польском крае представлено каким-то сплошь хищни-
ческим, невежественным и злым. Но можно ли поверить, что бы
русский характер имел свойство перерождаться, как только пере-
ступал за берега Немана и Вилии, или чтобы он был до такой сте-
пени черен сам по себе и притом в целых ста процентах? Русские,
читая эти характеристики себя и своих людей, видят в них только
подтверждение той всеобщей и непоправимой неприязни, какая

122 Бел о руссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России
поляков отделяет от русских. Вот если бы где-нибудь в польской
повести и рассказе был очерчен симпатичный облик русского свя-
щенника в крае, русского офицера, русского чиновника, — ну хотя
бы одного и как случай, то, право, это было бы многозначительнее
«миллиона», собранного по такому-то случаю и поднесенного та-
кому-то лицу. Русские хоть и «варвары», но не лишены чуткости.
Они не видят к себе бытового и душевного расположения поляков, —
к себе, да и ни к кому, по отсутствию в поляках универсализма, по сла-
бости в них общечеловеческого. И полякам политикам они не мо-
гут не ответить: «а, это дело правительства ведать политику, если
вы только с нею пришли к нам, враждебно или примирительно, то
и обращайтесь к правительству, имейте дело с ним одним. И ос-
тавьте общество в покое». Это ответ, по-видимому нисколько не
враждебный и только безучастный, не может однако не действо-
вать и на русскую правительственную власть, которая именно в
Польше не чувствует себя стесненною, ибо знает, что жалобы здесь
не пробудят никакого сочувствия восточнее Немана. Все это очень
печально, но все это есть факт. И мы можем сказать полякам толь-
ко одно: будьте универсальнее, стремитесь к общечеловеческому, и
вы достигните через это и национального.
III
Г-н Эразм Пильц, исчисляя итоги русской политики в Польше,
говорит на 139 странице следующее: «Денационализация поляков
в России не удалась, — она не удалась и не могла удасться, ибо, по
словам нашего Сташица умереть может только народ никуда не-
годный. И обрусение, и усилия, направленные к обессилению куль-
туры в Польше, и попытки раздвоения народа — все это роковым
образом не привело ни к чему. Все громадная работа правительства
могла бы в конечном итоге похвалиться лишь одним конкретным
результатом: она сделала в Польше новый мятеж невозможным».
Последние строки подчеркиваем мы. Г-н Пильц перескакива-
ет через них, как через совершенно незначаще, — и устремляется
далее к пылкому изложению своих пылких чувств. Мы же останав-
ливаемся на этом признании, не видим нужды в дальнейшем изло-
жении и, вопреки мнению автора, утверждаем, что русская поли-
тика в Польше через «этот один конкретный факт» вполне оправ-
дала себя, достигнув всего, к чему стремилась. Предупреждение со-
бытий 1830 и 1863 гг.*, создание такого положения и таких условий,
чтобы у поляков самих не могло появиться никакой мысли, ника-
кой надежды на осуществимость восстания, — вот и все, чего доби-

В.В.Розанов 123
валась и чего добивается русская государственность в Польше. Не-
ужели г-н Пильц и с ним многие другие поляки серьезно вообра-
жают, что русским есть какое-нибудь дело до польской культуры,
до польской книжности, до польского языка и выражения нацио-
нального у них лица, и что будто русские и во сне и наяву только и
мечтают о том, как бы все это стереть и уничтожить? Г-н Пильц
только об этом и пылает на протяжении 143 страниц, доказывая и
развивая свое «культурное лицо», «национальное культурное лицо
поляков». Но он ломится тогда в дверь, которую никто даже не за-
пирал. Для русских «культурное лицо поляков» ни мало не враж-
дебно, ни неприятно и, наконец, оно просто индеферентно и не-
интересно для них, поскольку не связывается с политической, не
есть мостик для политических «выступлений» по образцу и подо-
бию 1863 года и других. Вот и все. Если бы у русских была полная
абсолютная уверенность, опирающаяся конечно не на слова поля-
ков и их «падам до ногы», а на фактические национальные черты
их, что под читаемою книжкою не лежит ни у одного из них нож, —
то так называемый «культурный вопрос» был бы давно разрешен в
смысле, желаемом для поляков. Каким образом не обратят они вни-
мания на отношение русского правительства к Финляндии до мо-
мента, когда последняя заявила претензии на существование «осо-
бого финляндского государства», к Грузии и Армении до грез о «ве-
ликой Армении» и до сих пор — к татарам Казани и Средней Азии.
Не наш ли Ильминский* перевел богослужебные книги на татарс-
кий язык; не Победоносцев ли указывал правительству следовать
системе Ильминского и оставить в татарской школе татарский язык,
требуя знания его от русских учителей этих школ? «Национальное
лицо» решительно никаких народов не неприятно русским, как не
враждебны и никакие «национальные языки», пока все это не про-
крадывается в политику, не берется в фундамент речей и дел, уже
вовсе не «культурных» и «мирных». Как и всякое государство, Рос-
сия озабочена мирным, спокойным существованием своего насе-
ления, исполнением со стороны всех народностей своего долга, или,
выражаясь старо-русским образным словом, — в несении каждым
частицы государственного тягла: и только. Она желает, чтобы ар-
мия употреблялась исключительно на границах, против внешних
врагов, и смотрит не только с беспокойством, но и с понятным не-
годованием на самую возможность, хотя бы мысленную, отвлечь в
опасную для государства минуту часть военных сил на удержание в
«покое» которой-нибудь окраины. Вот эта мысленная возможность,
предполагаемая опасность, — но предполагаемая не фактически, а
исходя из прецедентов и становящихся известными правительству

124 Белоруссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России
«поползновений» партий и частных лиц, — она и есть единствен-
ная причина «репрессий» против школы или языка, какая упот-
ребляются русскою властью в Польше и вероятно после тепереш-
них «беспокойств» станут употребляться, позже или раньше, и в
Финляндии. Тут дело вовсе не в школе, не в книге, не в «культуре».
Дело — в политической верности, но в верности не «за страх», а за
«совесть». Если бы были проявления ее, вопрос с «культурой» был
бы разрешен. Русские до такой степени не враждебны чужим «куль-
турам», до такой степени склонны не только уважать, но и любить
и наконец влюбляться в чужие «национальные лица», что обычно
носят платье не своего национального покроя, а в Якутской облас-
ти даже образованные русские выучивают говорить на якутском
языке. Кавказский горный костюм является шиком на плечах рус-
ского барина, — и взят мундиром одной части наших войск. В этом
отношении универсализм русских не имеет для себя сравнений в
западных народах; мы нигде не являемся тем, чем являются анг-
личане в Индии, французы — в Алжире, немцы — в Познани или
гг. поляки в — в Галиции, среди «руссинов», т. е. попросту и по
местному говору — просто «русских». Удивительно, каким обра-
зом г-нуПильцу или какому-нибудь из поляков это неизвестно!
Мы страдаем космополитизмом, но уж национализмом мы никак
не страдаем. Космополитизм доводит нас до много смешного и кое-
где доводит до опасного. Но это — наше горе. Полякам или же ар-
мянам или финнам это конечно не горе, а такое условие именно
культурного существования, при котором все народы, не имеющие
возможности самостоятельно политически жить, должны бы жаж-
дать попасть в круг русского подданства. Стоит вспомнить Фин-
ляндию, которой мы sua sponte отдали нашу старинную губернию
и устроили им таможню, т. е. «границу государства» в дачных мест-
ностях столицы; стоит вспомнить Кавказ, где поляки-инженеры и
всякие служащие устроили себе вторую «отчизну»; стоит вспомнить
переполненность всех наших учреждений поляками, армянами и
немцами; стоит вспомнить, что богатейшими русскими промысла-
ми мы дали овладеть не только инородцам, но даже иностранцам, —
чтобы рассмеяться нервно и мучительно по обвинению России в
«обрусительной политике». Какое там «обрусение»: сами немечим-
ся, полонизуемся и почти жидовеем... Итак, если правительствен-
ные меры против школы и языка в Польше все-таки есть, и в ней
единственно они есть, — то и г. Пильц и прочие поляки должны по-
нять это не как меру, направленную против культурного лица
Польши, а лишь как заблаговременное уничтожение как бы во-
енной защиты, как бы того «лясу», в который убегали повстанцы

В.В. Розанов 125
1863 года, куда хоронятся и где скрываются отнюдь не культурные
поползновения, а политические, воинские и конкретно мятежни-
ческие. Вот полная истина и обстановка дела. Заметь Русские под-
линную, не рисующуюся, не своекорыстную привязанность поля-
ков к России, заметь они ее не в речах предводителей партий, не в
газетных статьях, не в громких манифестациях, а так сказать все-
ясною в само население польское, в семью польскую, в духовен-
ство польское — и никакого разговора о польской школе, польском
языке на улице и везде не будет. Им все это будет дано, как насе-
лению мирному и вековечно мирному. Но как в этом увериться?
Г-н Пильц должен бы обращаться не к русским, которым нечего
от него слушать, а к полякам. Вот если бы он и подобные ему пуб-
лицисты, беллетристы, поэты и общественные деятели начали пре-
увеличивать Польшу и поляков в отношениях их к России и рус-
скому народу, если бы они заговорили о России, не в том скрыто-
ненавидящем тоне, в каком написана брошюра г-н Пильца, хотя
он и «угодовец» и «примиренный», тогда был бы другой результат.
Нужно самим полякам твердо убедиться в одной истине: что дваж-
ды политически народы не существуют, что поляки есть действи-
тельно только этнографический материал, в не политическая еди-
ница даже на степени возможности или мечты, что их нация не
умерла и конечно не умрет, но государство их умерло совершенно
естественною смертью, разложившись и сгнив гораздо раньше «раз-
делов», что возобновление этого государства между тремя такими
могуществами, как Россия, Германия и Австрия, немыслимо ни-
когда, что мыслимости этого мешает и то, что Польша нигде не
примыкает к морю и окружена со всех сторон другими государства-
ми: вот когда эта истина в каждой польской голове сложится в
«дважды два — четыре», тогда всею энергиею души они обратятся
к новому и вечному своему отечеству, России, кладя сюда верность,
любовь, службу, работу, дары духовные и физические. Тогда и у Рос-
сии не останется сомнения и недоверия; тогда им школы будут даны
какие угодно, потому что Россия будет чувствовать Польшу как
внутреннюю себе страну, как свой Степной край или Черноземную
полосу. Если бы г-н Пильц, как и его предшественники и учителя,
на которых он ссылается, были абсолютно искренни в желании для
Польши только «культурных благ, если бы они действительно не
имели и в глубинах души никакой политической мечты, то речи их
были бы совсем другие, и самый адресат речей совсем другой. За
несколько десятилетий ряд сильных писателей перевоспитал бы
Польшу и поляков в отношении России: и тех целей, каких по-ви-
димому они единственно добиваются, — школы, языка и грамоты

126 Белоруссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России
на своем языке, они конечно достигли бы. Если таковая их цель —
пусть переменят свою политику; пусть бросят «тактику», как дого-
варивающаяся сторона с договаривающейся стороной, — пусть уве-
щают свое духовенство не смотреть враждебно на русскую церковь
и русское духовенство, пусть не пугаются нимало смешанных бра-
ков, нимало не пугаются и того, что дети от таких браков, естествен-
но в небольшом числе, становятся вполне русскими, пусть будут лас-
ковы и дружелюбны к русскому школяру, русскому учителю, русско-
му профессору, побольше читают «Пана Тадеуша» и совсем забросят
ничтожно-злобного «Валенрода» — и тогда и с русской стороны они
услышат новые тоны, новые речи, новое отношение, сперва куль-
турное, а затем очень скоро и политическое. Вот путь! И других пу-
тей к благородному совместному существованию нет.
IV
Польша и поляки заняли непропорционально большое место в
нашем внимании. Чего можно пожелать русскому управлению во
всем обширном Западном крае, то это перестать особенно трево-
житься варшавскими криками и варшавской лестью, варшавски-
ми жалобами и варшавским угодовством, — и перенести центр
своего внимания на Литву и на Белоруссию. Края эти обширнее
Привислинских губерний, ближе к сердцу России; и они не только
географически ближе к нему, но и по существу. В польском харак-
тере все нам чуждо, все антипатично и враждебно, — не полити-
чески, а духовно. По исследованию некоторых ученых, например
нашего академика Куника*, поляки в древнем и основном корне
своем — не славяне, а кельты. По Висле и Бугу в эпоху великого
переселения осело обширное кельтическое племя, оставшееся тут
навсегда, и потом ославянившееся, так как со всех сторон оно было
окружено славянами. Но приняв язык и отчасти обычаи и нравы
окружавших славян, они сохранили в большой пропорции древ-
нюю кровь и зависимую от нее психику, вовсе не славянскую. Вот
отчего поляки так охотно называют себя «восточными французами»:
это не одно влечение и сочувствие, не одно подражание, — тут много
реальной этнографии. Чехи тоже католики, хорваты тоже католи-
ки: но ни одни, ни другие не выделяются из славянского племени
своей особенной физиономией, как выделяются поляки. Поляки
противоположны и враждебны не одной России; они противопо-
ложны и никак не могут слиться и со всем славянством. В славян-
ском мире они одиночки; в славянском море это остров, который
имеет общность и единство их с окружающей стихией, с далеким

В.В.Розанов 127
от него материком, с той кельтической и католической цивилиза-
цией, от которой он отделен целым германским миром и конечно
никогда не может с ним слиться. Существование поляков, если
взять все дело обобщенно, довольно несчастно. Оно похоже на ку-
кушку, рожденную в чужом гнезде. От этого им вечно неудобно,
они постоянно ворчат; но еще более неудобно с ними другим, под-
линным владетелям гнезда. Взаимное толкание друг друга — тако-
ва судьба, вытекающая из положения. Так как славянский мир и
русская государственность никак и никогда не подадутся под
польскими толчками, и это признают в Польше сами «реальные
политики», от лица которых говорит г-н Пильц, то единственный
«реальный путь» для поляков останется собственно один — как мож-
но более славяниться! Вот разрешение польского вопроса — в сла-
вянстве!
В ту историческую минуту, когда поляки начнут внутренне чув-
ствовать себя совершенно так, как лучшие сербы, болгары, чехи,
хорваты, как русские в Галиции, как москвичи в Москве, когда
любовь и надежды безраздельно лягут на седых башнях Кракова,
Праги, Белграда, Москвы, Софии, — когда они перестанут болез-
ненно тянуться к Парижу и Ватикану, тогда «польский вопрос» ис-
чезнет и разрешится без всякого ущерба для их «национального
лица» и бытовых особенностей, без чьей бы то ни было мысли об
угнетении их языка и литературы, о пренебрежении к их истории.
Все это, между прочим станет для русских также дорого и мило,
как скорбные страницы чешской истории, как листы книг Шафа-
рика или Ганки*. И чтобы скорее придвинулась эта вожделенная
минута, вожделенная для самих поляков и самой Польши, лучше
всего им выйти из тех угрюмых ширм, которыми они, как племя
отгородились со всех сторон и, в противоположность прежнему ста-
ранью, — ни с кем не сливаться, стараться, как можно больше ме-
шаться кровно и родственно с русскими, чехами, сербами, не обе-
гая ни мало и немцев. Славянская кровь выживет около немецкой;
но одна польская — не выживет.
Родство, кровное смешение со славянами — вот вторая стадия
разрешения польского вопроса. Пусть в этом смешении выгорят,
расплавятся исчезнут, сколько могут, те «галльские элементы», в
их физической и духовной организации, которыми не могут же со-
знательно они дорожить.
Что касается религии, то в католичестве нужно различать не-
рвы и культ, догмат и «политические осложнения» около догмата.
Культ и догмат спокойного католичества ни в каком отношении не
враждебны русским, которые вообще мирятся со всеми верами, не

128 Белоруссы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России
желая только, чтобы затрагивали ихнюю. Отношения православия
к католичеству всегда были только отпором; и родственное чувство
к русским, славянское чувство к русским (поляка) естественным
образом могли бы выразить в том, чтобы не допускать именно в
отношении русских и их православия никакого дальнейшего напора
католичества. Это и ожидалось бы, и это совершенно нормально.
Пусть все стоит в своих границах; раз границы мирны — не для чего
переступать через них. Если русские сделали усилия, даже жесткие,
чтобы обратить униатов в православие, то это был только отпор на
унию, которая была незаконным выхватом белорусов и частью ли-
товцев из недр православия. Кто похищает — не сетует, что похи-
щенное отнимается. Мы ничего не имеем ни против папы, ни про-
тив Рима, насколько они сидят спокойно. Семи холмов «Вечного
города» и половины Европы, наконец далеких стран Азии, Афри-
ки и Америки достаточно для энергии, власти и славы католиче-
ства, — и представляются совершенно излишними дальнейшие ус-
пехи его в среде скромной и лесистой Белоруссии и Литвы. Это
именно только «нервы» и «гонор», к которому не приходит на ка-
кого дела, никакой серьезности. То другое должно быть совершен-
но оставлено в отношении родственной народности.
Но по всему, вероятно «польский петух», кричащий в сердце-
вине польской крови, не примет всех этих спокойных и примиря-
ющих советов. В таком случае русским и России остается только
оставаться собою и на своем месте; отражать всякое нападение, от-
теснять всякий напор; но активную часть своих забот, внимания и
старания перенести на издревле русские или издревле обрусевшие
края, Белоруссию и Литву.
Теперь национальный интерес нам диктует ограничение евре-
ев в русских учебных заведениях, между тем со времен императора
Николая I чуть не насильно загоняли евреев в русские училища, в
русские гимназии и университеты. Результат был тот, что евреи ко-
нечно не стали русскими, но стали космополитами в русском сюр-
туке и на русской должности, в русских профессиях. Всюду они
распространили этот безличный дух, эти неопределенные, бесцвет-
ные убеждения, стремления, вкусы, где русское выветривается и
тоже обезличивается. Теперь только поняли русские, и слишком
поздно поняли, что еврей в сюртуке, гораздо вреднее еврея в лап-
сердаке, еврей адвокат, гораздо опаснее и разрушительнее для рус-
ской жизни, для русского общества, нежели еврей меняла и про-
центщик. Ибо от последнего можно отгородиться, а от первого
никак не отгородишься. Вполне это применимо и ко всем другим
инородцам.

В.В.Розанов 129
Наше обрусение дает не положительные, а только одни отри-
цательные результаты. Г-н Эразм Пил ьц беззастенчиво пишет, что
из русской обрусительной школы поляки, вместе со знанием рус-
ского разговорного или вернее «служебного» языка выносят неумо-
лимую ненависть к России и всему русскому, ко всем русским. От-
равленные этим настроением, они идут «служить» внутрь России,
на технические, на заводские, на военные службы. Можно пред-
ставить результат этой службы, можно оценить последствия этого
«культурного обмена соков». Слово еще не произнесено, но кто
знает, не придется ли нам через 30— 40 лет поднять общий вопрос
о «сокращении процентного отношения в русских учебных заведе-
ниях» вообще всех инородцев, включая сюда поляков, армян и
финнов. Известно, во что обращен Киевский университет польским
наплывом. Инородцы везде двигаются на русских сплошной мас-
сой и хорошо умеют пользоваться русским раздором, русской раз-
розненностью, наконец русской мягкостью и податливостью. Мы
поддаемся, они наступают. Мы в своей собственной земле везде не-
заметно побеждаем, они завоевывают эту землю «мирно и культур-
но», благодаря главным образом русской школе.
Если бы люди такой энергии, закала и ума, как покойный Гурко,
высылались не в Варшаву, а посылались в Москву, если бы Апух-
тин работал не на Висле, а на Волге, может быть не было у нас «упад-
ка центра», о котором столько писалось, или с этим упадком очень
скоро бы справились. Но у нас высылали на окраины орлов, а для
внутренних губерний оставляли галок и ворон. Результат не мог не
сказаться. С давних пор, например, кавказский учебный округ есть
один из самых лучших, самых деятельных и самых культурных в
целой России в чисто педагогическом отношении. Доброе, гуман-
ное отношение к ученикам, образовательная экскурсия — все это
началось в Тифлисе раньше, чем в Москве. В то время как гимна-
зии внутренних губерний России, какой-нибудь Костромской,
Владимирской, Орловской, Калужской оставлялись вовсе без цен-
трального надзора и призора, — польские гимназии были под са-
мым деятельным надзором, который прежде всего имел результа-
том подъем учебной энергии, успешность занятий, интенсивность
учительской работы. Государственный смысл и национальное са-
мосбережение диктует совершен но обратную программу: подавайте
весь русский талант во внутреннюю Россию, а окраинам — уж что
останется. Лучшие учителя, лучшие врачи, лучшие инженеры, луч-
шие агрономы и во главе всего самые деятельные, творческие ад-
министраторы пусть сидят внутри России, делают на русской зем-
ле русское дело, а окраины пусть посидят и подождут. Нечего опа-
саться, не «разбегутся» они.
5-2025

130 Террор против русского национализма
Вообще нам нужно перестать пугливо смотреть на возможную
«измену» — ибо это именно пугало из тряпья и ваты, угрожающее
самое большое беспокойством, и не угрожающее ни малейшей опас-
ностью. Пугаясь этой воображаемой «опасности», мы таланты от-
сылаем на Запад и Юг, где иногда они бесславно и жестоко гиб-
нуть. Так было с рядом лиц в Польше, а в последние годы позор
передвинулся в Гельсингфорс и Тифлис, и унес две дорогих для Рос-
сии нужных жизни, Бобрикова и экзарха Никона. Подобных лю-
дей нужно сберегать для России. Пусть Россия сама окрепнет, рас-
цветет: это и будет самой лучшей угрозой и самой крепкой сдерж-
кою и для окраин. В Тифлисе, Гельсингфорсе и Варшаве будут си-
деть смирно, если Кремль московский и Петербургский
адмиралтейский и Петропавловские шпицы поднимутся высоко,
гораздо выше, чем теперь и будут видны оттуда днем и ночью. Вот
чего им нужно, а не мокрый учитель-«обруситель», над которым за
спиной подсмеивается ксендз.
ТЕРРОР ПРОТИВ РУССКОГО
НАЦИОНАЛИЗМА
Нельзя не остановиться с вниманием наличности покушавше-
гося на жизнь П.А. Столыпина*: это — еврей, сам богатый и сын
богатого отца, далеко стоящий от «пролетарских кругов», с их го-
лодом, безработицей и необеспеченностью. У него совершенно не
было тех мотивов к террористическому акту, которые подымают на
ноги и раскаляют до красна душу бедняка рабочего или бедняка-
студента. Самая его приписка к рядам социал-революционеров ис-
кусственна и является своеобразным чванством, шиком и блажью:
потому что подпочвою политических движений и социальных эк-
стазов всегда являются реальные мотивы, реальное страдание или
озлобление. Иначе быть не может. Поэтому и в данном случае мы
должны искать под мундиром наружу — ближе к телу лежащую ру-
башку. Не страдания пролетариев подняли руку убийцы, а чувство
человека своего племени, которое со всех сторон встречает в теку-
щей русской политике преграду своим аппетитам, распростране-
нию и экономическому захвату. П.А. Столыпин крупными буква-
ми начертал на своем знамени слова: «национальная политика».
И принял мучение за это знамя. Социал-демократия здесь только
прикраса. Человек своего племени только воспользовался оружи-
ем революции, средствами конспирации, чтобы совершить деяние,

В.В.Розанов 131
желательное и революционерам, но ему то лично страстно желае-
мое по мотивам совсем другим!
Это показывает, как правильна точка зрения, кладущая нацио-
нальную идею в зерно политики. Центробежные силы в стране не
ограничиваются сдержанным ропотом, но выступают вперед с кро-
вавым насилием. Они не хотят примириться с главенством велико-
русского племени; не допускают мысли, чтобы оно выдвигалось
вперед в руководящую роль. Им мало того, что торговля, промыс-
лы и ремесла частью перешли и все переходят в их руки; перешли к
ним хлеб, леса, нефть; им хотелось бы вообще разлиться по лицу
Русской земли и стать над темным и к несчастью малообразован-
ным населением в положение руководящего интеллигентного вер-
хнего слоя. Этой вековечной и жадной мечте политика П.А. Сто-
лыпина, везде отстаивавшего первенство русского племени, сто-
яла поперек горла.
Вот мотив злобы, исступления и злодеяния.
КОСМОПОЛИТИЗМ И НАЦИОНАЛИЗМ
Замечательно, что «русское чувство», будучи очень сильно у
народа, очень слабо в образованном или, вернее, в полуобразован-
ном обществе. Славянофилы, по уровню начитанности, по знанию
языков, по лекциям, какие они слушали в Москве и Берлине, были
наиболее образованным слоем общества в России: и русское чув-
ство в них было очень сильно. Но это был тонкий слой, лежавший
на самом верху. Под ним сейчас же начиналась страшная толща
общества полуобразованного, которое с великим восхищением на-
чало носить иностранное имя, придуманное для него г. Петром
Боборыкиным* — «интеллигенция». Оно составило всю массу чи-
тателей наших полуграмотно-семинарских журналов, в роде было-
го «Дела» Благое ветлова**; раньше — «Русского Слова» и «Совре-
менника». Все безвкусие, вся грубость, какая нанесена была в рус-
скую литературу, была нанесена этими журналами, в которых ма-
лообразованные писатели вдохновляли еще менее образованных
читателей. И вот этот толстый слой был совершенно лишен рус-
ского сознания и русского чувства.
Под ним лежал уже народ, в котором опять «русское чувство»
было очень сильно.
Почему так все распределилось?
Народ, так сказать, дошкольного возраста и развития естествен-

132 Космополитизм и национализм
но национален, — всегда и везде. Потому что, какое же другое ис-
поведание он может нести, когда он и есть только данный народ, с
привычками и воззрением, тысячелетие складывавшимся? «Народ-
ное чувство» самого народа есть вещь, о которой не спорят и о ко-
торой не спрашивают, как никто не спрашивает: «какого цвета бе-
лый цвет». Это — тавтология. Тавтологию эту однако нужно очень
помнить, ибо она играет решающую роль в тысяче вопросов, какие
могут возникнуть в интеллигенции или в спорах с интеллигенциею.
«Опросить народ» в лице 80 миллионов безграмотных или почти
безграмотных людей невозможно; и тогда тавтология «белый цвет
всегда белый», «русский народ исповедует русские чувства и рус-
ское миросозерцание» — вступает в свои права. На это можно со-
слаться всякий раз, когда какой-нибудь интеллигент проповедует
идею или лозунг заведомо нерусского происхождения, но ссылается
«на русский народ». Ему всегда можно ответить, что он может ссы-
латься на авторитет прочитанных им книжек, на Маркса, Лассаля,
Прудона и их русских подголосков и перевирателей (Бакунин), но
с русским народом такой господин, ни в воле, ни в мыслях, ничего
общего не имеет, потому что русский народ ничего общего с этими
русско-немецко-французско-еврейскими умами не имеет.
Ссылаясь на эту тавтологию, можно было распустить первую и
вторую Думу, и всегда распускать подобные Думы, без всяких еди-
ничных поводов, без юридических мотивов, — по мотиву этногра-
фическому, именно, что эти Думы (1-я и 2-я) не выражали русского
образа мыслей и, следовательно, не представительствовали русский
народ.
«Русское народное представительство» есть представительство
именно русского народа. Тавтология тоже очень значительная, пункт
для многих ссылок, во многих спорах. Как только «представитель-
ство» не выражает «русского народа» так оно кассируется: само со-
бою и тем самым, что таково. Это — аксиома, сперва логическая,
а затем и политическая.
Ясно, что первая и вторая Думы были «случайны» по отно-
шению к русскому народу. «Так сделала машинка» выборов, тео-
ретически придуманная и ни разу не испытанная. Попробовали
раз — «не по-русски печет»; попробовали два — тоже «не по-рус-
ски печет». Но может ли печь, сделанная в русском дому и для
печения русских хлебов, печь... страсбургский пирог, варшавс-
кие крендельки или еврейскую мацу? Она может и в праве печь
только русский ржаной каравай, ни белее, ни чернее, ни боль-
ше, ни меньше, из лучшей муки — калач. И уже абсолютно ни-
чего третьего. Все «третье» случайно в отношении русского наро-

В.В.Розанбв 133
да, и таковая печь должна быть сломана. Ибо человеческая на-
тура, есть мера для потребляемых человеком вещей: это есть еще
более «основной закон», чем все основные. Этот закон — от со-
здания мира, и гораздо ранее 17 октября.
Правительство русское не только в праве было переменить из-
бирательную «машинку»*: но оно не в праве было не изменить ее,
как только она начала печь «не русские хлебы».
Я дал пример пользования тавтологиею; возвращаюсь к теме.
Отчего «национальная идея» трудно усвояема полуобразован-
ными людьми? И отчего она понятна была только людям, «изучав-
шим Гегеля и Гёте» (вечный упрек славянофилам)?
Оттого, что это и действительно трудная идея.
Это есть идея органическая, в противоположность механическим
идеям. Механические идеи, в приложении к истории, есть космопо-
литизм. «Бери, откуда бы ни было, все лучшее» — вот всеобъемлю-
щая идея космополитического прогресса. Но это есть просто идея
столяра, человека даже безграмотного, который одно делает из «па-
лисандрового дерева», другое — из «красного», третье — из «оре-
ха», и четвертое из «березы». — «Из всего делаем», — говорят столяр
и космополит. Но возьмите ореховое дерево: оно растет только на
своем грунте, вырастает из зернышка ореха же, не болеет только в
своем климате. Тысяча причуд, прихотей, каприза. Но, друзья мои:
живое ореховое дерево, выросшее на склонах Кавказа, можно ли
сравнить с затхлой мастерской еврея-столяра, который мастачит ме-
бель «из всех сортов»?
Национальная идея есть святая и чудная идея. Эта идея —
аристократическая и гордая. Она не «всего хочет». Она — не со-
бака. А космополитизм — именно собака, которая «ничем не брез-
гует». Собака и Мордка из Киева**, который «отовсюду брал луч-
шее»: просвещение — из университета, деньги — из полиции, «ве-
ликие идеи» из «Русского Богатства», и «вдохновение на сегодня»
из «Речи»***.
Эти «кулябкины идеи» решительно доступны каждому: и вот
почему так много космополитов. Космополитизм естественно за-
вершается в нигилизм. Нигилизм оттого и неодолим в России, что
от него некуда уклониться космополитизму, с которого начала Рос-
сия: как пирамиде некуда убежать от своей вершины. И хоть имей
пирамида основанием всю землю, — кончится она в одной точке:
так между маркизом Позою**** и «Письмами русского путеше-

134 Центробежные силы в России
ственника» начавшись, он кончился, пройдя невероятно много фа-
зисов, — прыжком зверя в Киевском театре*. «Все ел — скушай и
это».
Вред и опасность в самой идее, что человеческая личность, ко-
торая по этому самому в высшей степени единична, может быть со-
ставлена как столярная поделка — из кусочков разной породы де-
рева, из всех стран, со всех климатов. Будь то душа Шекспира — и
она подавится от такого космополитического глотания. Космопо-
литизм — мертвечина и механизм. Начавшись маркизом Позою —
он кончит Богровым: ибо душа Позы умрет, задохнется, изломает-
ся, исказится... А когда она умрет, ее разложение явится в преступ-
лении. Уже космополитизм — преступление, уже самая его идея.
Не почему-нибудь, а потому, что она мертвая, механическая. Потому
что, относясь к истории — она вне-лична. Ибо история — это всегда
личность, как и человек — лицо. Национализм и есть не что иное,
как построение истории наличности; правильнее — как laissez faire,
laissez passer личности, которая есть факт раньше истории. Это есть
«мой» рост, «наш» рост «сосны» и соснового «бора»... В истории так
понимаемой, все — закон, все правило, все стройность... Предви-
дение «на завтра» и мудрость веков. Этот национализм так же прак-
тичен, как и интересен в теории.
Он, наконец, есть творчество, которое и может быть только
личным, «своим»... у каждого, у человека, у народа.
Космополитизм — это всеобщая подражательность... Всегда без-
дарная подражательность, — как наша история последних лет.
ЦЕНТРОБЕЖНЫЕ СИЛЫ В РОССИИ
(К вопросу об инородчине)
«Инородчиною», конечно, без всякого унижения и порицания,
я называю все «иные народности» в России, выражая в слове про-
сто факт, этнографию. Но употребляю именно это слово потому,
что не выделяю которое-нибудь одно инородное лицо, а говорю о
всех их, о всей их массе. Мне хочется сказать им несколько слов с
русской точки зрения, которая может быть не совсем им ясна. Ибо
естественно всякий смотрит из центра, «из себя», — «это уже неодо-
лимо вследствие человеческой ограниченности», т. е. греха Адама.
Да. Есть инородческие точки зрения, инородческие интересы,
надежды, мечты. Тут и претензии, тут и настоящая боль.
И есть все это — русское. Тоже боль и тоже мечты.

В.В.Розанов 135
Начнем с боли инородческой, которая для каждой семьи выра-
жается просто в труде для ее детей начинать изучение первоначаль-
ных же предметов, получать первоначальные сведения и первые
объяснения — не на материнском и отцовском языках, не на язы-
ке домашнем и семейном, — на чужом, русском, несколько отда-
ленном.
Вторая боль — историческая, отдаленно-общая. «Если мыс эле-
ментарной школы потеряем национальный язык, и затем в жизни,
в службе, в работе естественно будем употреблять все тоже не наш
язык: то в конце концов он ослабнет, на нем вообще перестанут
говорить и писать, будут мало говорить и писать, и, в конце кон-
цов, по истечении десятилетий или немногих веков — он исчезнет,
пропадет, затеряется, вымрет. Мы — не хотим умирать». Это мес-
сианизм каждой нации, даже самой маленькой.
Эти две вещи, — простая семейная трудность «с детишками», и
отдаленная мечта «своего возрождения», — подпирая друг друга
безмолвно, — и образуют «инородческие движения в России», то
глухие, то явные. Движения — центробежные, от центра к перифе-
рии направленные; и, в последней надежде, имеющая мысль — ра-
зорвать «солнечную систему», к которой все членики принадлежат.
Оторвавшись от России — «мы полетели бы в даль», в «новые со-
юзы и комбинации», или, если можно и лучше бы всего — остались
просто «собой».
Так диктует эгоизм, свое «я».
Исчерпывает ли, однако, «я» и эгоизм историю? История пре-
вратилась бы в зоологию, да и то в зоологию одних хищных, если
бы она служила отражением одного «я», без внимания к «мы» и
«они». Даже и животные живут стадами, собираются в стада: и им
просто так приятнее, лучше. Не одна безопасность диктует стада, —
ибо и в стаде антилопы все-таки бегут от льва, но и неиссякаемый
инстинкт просто общности, объединения, «человек есть обществен-
ное животное», определил Аристотель, написавший первую во все-
мирной письменности «политику». Где же инстинкт этой «обще-
ственности»? Не одно удобство. Простое счастье — общиться, еди-
ниться, быть именно «в системе», а не лететь «одному» и «вдаль».
«В даль» хотел уйти Каин, да и тот — после греха. «Уйду от всех лю-
дей» — это плохое начало истории: а ведь в сущности им начинают
инородцы, пытаясь оторваться «от России». Ибо если «от России»,
то конечно так же и потому же — «от Германии», «от Швеции», —

136 Центробежные силы в России
от всего и от всех... Куда бы они ни пришли, к кому бы «в союз» ни
попросились, везде молча посмотрят на них, как на блуждающего
Каина, «который уже оставил родину»... Это не всегда будет сказа-
но, но всегда будет почувствовано.
«В Германию ты пришел из России», «ас Германии пришел от
России: и будешь вероятным предателем и здесь».
От этой мысли никуда не деться. Она — естественная будущ-
ность всего отрывающегося.
Конечно, каждый что-то теряет в себе, теряет что-то из своей
свободы, — будучи в стаде, входя «в систему». Это — и планеты;
это — и животные. Не иначе — и человек. Конечно, наша земля
сама была бы «солнцем», не будь настоящего притягивающего ее
солнца. Но каким? Темным, маленьким, не живым, замерзшим.
Что такое были бы латыши между Россией и Германией? Фин-
ны между Швецией и Россией? Они просто погасли бы и только.
Наивно думать, что у них сейчас явится Шиллер. Шиллер есть плод
культуры и веков, и есть нации у которых даже после веков культу-
ры Шиллера не явилось. Громадные Соединенные Штаты все-таки
Шиллера не имеют. Нет, у них ничего не появилось бы, кроме мини-
атюрных кадетов, миниатюрных социал-демократов, которых теперь
вообще так много, как булыжника в мостовой, и никто этого булыж-
ника не считает. В вечных спорах и конечно «борьбе партий», — и
латыши и финны погасли бы до такой ужасной никому невидности
и ни для кого неинтересности, как об этом страшно подумать даже
«за них», т. е. подумать вчуже. Те финны, о которых даже иногда го-
ворят в Европе, те армяне, о которых тоже в Европе говорят, — и
коих историю и песни теперь собирают университетские ученые, т.
е. ученые, каких выбрало и поставило на чреду науки Русское госу-
дарство, чужеродная империя, — эти финны, армяне, латыши очень
скоро снизошли бы к интересу существования курдов, «персюков»,
басков в Пиренеях, и проч., и проч. В сущности, они косно лежали
бы камнем, пока их кто-нибудь не поднял бы с земли и не взял.
Увы, все малое и должно принадлежать к системе. Это не «дес-
поты» выдумали, и не деспотические народности. Это «сказал Бог»,
как передается в истории миротворения.
Шиллера не будет. Будет несколько адвокатов и немного от-
вратительных врачей. Мамаше, возящейся с детьми, удобнее обра-
титься к теперешнему русскому доктору, чем к будущему «своему»,
потому что «свой» вообще ничего не вылечит. Даже, чтобы лечить
хорошо, нужна трудная и долгая предварительная культура.
И Веллингтона* или Кутузова у латышей не будет: будет много
воров и разбойников. Ведь чтобы и с ними управиться, нужно «хор-

В.В.Розанов 137
рошее правительство, с дисциплинированной армией, с больши-
ми окладами жалованья. Откуда маленькой нации их взять?
Дело в том, что уже теперь «все получше», и врачи, и адвокаты,
и исправники, и заводы, и порядок по городам, существует у латы-
шей, уармян, учухон —благодаря связям с Россией и вследствие этой
связи с Россией, даже если она и враждебна или болезненна. Пусть
они ненавидят Россию: но именно вследствие этой ненависти они
объединены, слиты в одно, дышат одним духом, и хорохорясь про-
тив России — имеют туземный патриотизм. Великие блага, полу-
ченная от связи с Россией: как только она прекратится и они ста-
нут «сами» «солнцами», они возненавидят друг друга, свой пойдет
на своего, партия на партию и подпартия на подпартию. И, сло-
вом, из патриотического и доблестного сейчас превратится в уголь-
ный мусор, к каменный щебень, в такую мелочь и сплетни, что
стыдно будет на них посмотреть.
Нет, не это. Не это — их путь, не это — человеческий путь.
Человек сделал историю. Вот в чем дело. И историю он сделал
не «сам», не стремясь быть «солнцем», а отрекаясь от себя и служа
солнцу, которое светило бы «всем» и все — «животворило».
Не эгоизмом соткана история, а великими сомоотречениями.
Воистину история сотворена смирениями и благородною скром-
ностью.
Разве всегда были «русские»? Были «кривичи», «поляне», «древ-
ляне»; была «чудь», «мордва» по Оке. Но все угасли не угасая, ибо
родились и возродились в Россию. Это только имя одно, и во исти-
ну инородцы «борются» не против государства, а против филоло-
гии и пустого «Словаря русских слов»: ибо они все зерном войдут в
Россию, войдут в правительство наше, войдут в государство наше,
войдут в литературу нашу и в промышленность нашу. «Мы сами»
тоже когда-то умерли и тоже теперь ожили «в России»; умерли и
ожили кривичи по озеру Ильменю и по Волхову; «поляне» по Днеп-
ру. Почему же «латыши» умрут, когда станут русскими? Они не ум-
рут, а увеличатся, возрастут, как увеличились «кривичи», торгуя те-
перь не только по Волхову, но и в Сибири, и слушая не только бы-
лины свои, но и читая Пушкина. В чем же собственно заключается
«смерть поляка» и «смерь латыша», если они сделаются «русски-
ми»? Едва ли самнитяне и этруски умерли в «римлянах»: ибо сами
римляне суть латины+этруски+самнитяне+греки южной Италии,
ее аборигены разноплеменные и ее колонисты. Спор идет о грам-
матике и языках, а не о деле. Никакие «самнитяне», и даже никакие
«финикияне» — не умирали и живут по-прежнему и вечно, но лишь
в новом имени, однако со своей сущностью. Никогда «латыш не

138 Центробежные силы в России
умрет»: но когда-нибудь скажут, как о говорят о Лермонтове: «он
от шотландского рода Лерма», о другом великом русском поэте, что
он — «из латышского рода»...
— Так из латышского! — кричит самолюбие. — И пусть он луч-
ше пишет «по-латышски» и будет «латышским поэтом».
Но не воображайте, что в Запорожской Сечи Гоголь написал
бы «Мертвые души». Ничего вовсе он не написал бы там, а был бы
войсковым писарем, сказочником-бандуристом, и вообще чем-
нибудь этнографическим, а не литературным. Дух Гоголя родила
Россия, она ему дала темы, она ему дала одушевление, она ему дала
все горькое и сладкое, все муки, и всю заботу. Разве не страница ис-
тории русского общества вся «Переписка с друзьями»? И «будущий
латыш-поэт» вовсе будет не поэтом, а хорошим огородником или
плохим работником: тогда как войдя в Россию, он возвеличит ла-
тышский гений на русском языке. Вот что возможно и желайте воз-
можного. А не тянитесь к невозможному и к не бывающему. Оторвав-
шись от России, от университетов и литературы ее, от связи со всем
ее прошлым, инородцы просто полетят в дикость, как яблоня, вы-
саженная из сада с лес. Никакой у них «цивилизации» не будет, ибо
это вообще не так легко. Даже Америка, чем бы она была без связи
с английским языком и английской литературой? А инородцы
будут именно «американцами» без «английского языка». И эта
«латышская цивилизация» будет только сумбур, отвратительный для
человечества. Этого просто «не надо», оттого, что это просто «дур-
но». «Дурного» вообще «не надо». А ряд инородцев и их центробеж-
ные стремления обещают просто ряд «дурного» в смысле ничтожно-
го, смешного, бессильного, призрачного. Просто — не реального. Суть
в том, что в инородцах, всех порознь и вместе, мало реального суще-
ства мира, и от этого они и втянуты в чужое большое тяготение. Не
солнце велико и сильно, а планеты малы и бессильны.
Но, возьми же долю свою со счастьем, с радостью, с любовью.
«Отвергнуть себя» есть великое счастье: не меньше, чем сухой
эгоизм. Разве самоотверженные не блаженствуют, не сияют? Исто-
рия померкла бы сейчас же как мерзость, если бы она не была спле-
тена из великих самоотречений. Самоотрекается солдат в битве, са-
моотвергались мученики, самоотвергались святые; да разве величай-
шие из ученых не самоотвергались ради истины? Вот сколько. И над
всеми венцы. Лучше ли их «слава» разбойника, бунтовщика, де-
зертира, изменника? Обобщенно — «слава» Каина? А инородцы ни-
когда иной «славы» не получат: ибо Россия все-таки теперь есть их
отечество, и иного пути, чем каинство, вообще для них не лежит.
Но все трудное для них — сейчас же превратиться в сладкое и даже

В.В. Розанов 139
сладостнейшее, едва они станут совсем на иную точку зрения: Рос-
сия есть подлинное наше отечество, латышское, чухонское, немец-
кое, польское, армянское, грузинское, татарское... И все, чего мы
хотим — это как можно скорее стать окончательно русскими, без
всякого разделения, без всякой иной веры даже, иного быта даже\..
Нам противны эти частности наши, эти дробности, — эти не име-
ющие никакого значения и никакой будущности остатки на нас
«лесных дичков», «полевых диких трав», «не возделанных расте-
ний» по Дарвину и «не возделанных животных» по нему же... Все
это — долой! Пока — больно, неудобно: но завтра — мы войдем в
великое сияние Единого Солнца, в котором не угаснем, а усилимся
всею его силой... И история и человечество возблагодарит нас и за-
помнит нашу жертву: как она ничего вообще из благодарности не
забывает».
И жертва Авеля будет принята.
Как путь Каина всегда был проклят и никогда не благословится.
ГОЛОС МАЛОРОССА О НЕОМАЛОРОССАХ
Есть что-то несчастное и жалкое, горькое и в конце концов глу-
пое, бесталанное, в положении и затем в психологии «каинства»,
которая обнимает у нас некоторую долю «общественных деятелей».
Разрыв громадного тяготения к центру не обходится даром: люди
летят «к черту» и попросту в сумасшедший дом. В непремерной зло-
бе «на Россию», — от которой, впрочем, России ничего не делается
и никогда не сделается, — то человек набрасывается на Крылова,
грубо упрекая его в обжорстве, то приравнивает «цианистому кали»
поэзию и личность Тютчева, не замечая, что он конечно не Тютче-
ва отталкивает от России, а сам со своими «общественными деяте-
лями» отталкивается от Тютчева и летит куда-то «на 11 версту» от
Петербурга, где врачи осматривают прискорбно-больных. Для ото-
рвавшихся от России русских, полу-русских и инородцев, не пред-
лежит вообще никакого пути, кроме вырождения и духовной смер-
ти. Лично извести из себя «цивилизации» они конечно не могут, а
старая цивилизация не координирует их шаги, и является «шаткая
походка», «неверный шаг» целой биографии. Является гибель всей
личности. Начавший в своем «я» судьбу Каина, ничего иного не
получает, кроме трясения рук и ног, уныния, тоски и пугливого
оглядывания, «не гонится ли кто за ним». Но никто за ним не «го-
нится», а гонит его внутренний грех и остатки своей совести.
Путь Даля и Востокова*, — двух немцев и лютеран, которые

140 Голос малоросса о неомалороссах
настолько были преданы России, что переменили даже фамилию
— на русскую (Востоков) и под конец жизни перешли из лютеран-
ства в православие: вот путь и канон душевной жизни инородца в
России. Оба, став «русскими» до такой глубины, возвеличили и имя
германское, душу германскую, нравственный гений Германии. Они
воистину показали всемирную перевоплощаемость и универсализм
старой своей Германии. И не одна Россия держит над их головами
венки особенного света, но и Германия осветилась особенным све-
том своей глубины, «потеряв» этих сынов. На самом же деле Герма-
ния конечно в отрекшихся от нее Дале и Остенеке (прежняя фами-
лия Востокова) получила в них так много, сколько не имеет в ка-
ком-нибудь «Михеле», в каком-нибудь безвестном профессоре или
этнографисте. Здесь величие — не в филологии их, а именно в кра-
соте особой преданности и особого национального перерождения.
И можно думать, что «Даль» чувствовал себя радостнее, чем
теперешние «общественные деятели», — главная «общественность»
которых заключается втом, что они в каждом ресторане подходят к
буфету и выпивают рюмку водки «за гибель России». Таких очень
много. Такие бегают на лекции и сами читают «рефераты»... Но,
воистину, все это к гибели и унынию...
Заговорить об «инородчине», меня заставило не то, что сейчас
пишется об этом вопросе в печати, а одно частное письмо... Полу-
чено оно было мною от одного малоросса-дворянина, которого я
знаю лет 20 в Петербурге, я всегда любовался на то, как он радостно
несет свою службу здесь, а ранее нес ее в провинции. Гармоничность
всей его личности, с «государственным» оттенком, с высокой мыс-
лью — «я служу Государю и отечеству» (чиновник лесного департа-
мента министерства земледелия), всегда удивляла меня и как-то «по-
давала лучшие надежды на будущее» среди всеобщего нигилизма и
отрицания... Но он любит и свою Малороссию, свою полтавскую
усадьбу, — особой местной любовью. Нужно заметить, что настоя-
щие любители России суть непременно свои специальные губернс-
кие любители, — вообще «губернские люди»: без этого «губернского
чувства» как-то холодно и отвлеченно, риторично и не окрашено и
общерусское чувство. Только «симбирец» Карамзин* мог стать ве-
ликим «вообще русским»; только творец «Вечеров на хуторе близ
Диканьки» — мог образовать в себе такую великую общерусскую тре-
вогу... Без «своего уезда», без своей частной, индивидуальной родины
и нет вообще настоящего русского. Это я давно замечал, — и захуда-
ние, захирение «родины своего детства» кажется есть причина и об-
щего «гражданского каинства» в России. Вот отчего так хочется рас-
цветам сшил наших уездов, поярче — жизни туда, побольше детской

В.В. Розанов 141
и ученической памяти о первом, раннем своем «гнездышке».
Он пишет мне:
«Простите, что я перейду к другой теме, которая меня тоже
больно поразила на сих святочных днях. Это — съезд по народному
образованию наших сельских учителей, и ближайшим образом та
резолюция съезда об «украинском языке» в народных училищах.
Я, как Малоросс (с большой буквы в письме), имею право выска-
зать и свое мнение относительно национализации школы в преде-
лах Малороссии. Не признаю я прав за «украинским» языком в
школе, а только за общерусским языком должно считаться право
преподавания наук в низшей и средней школах в Малороссии. Вся
ламентация украинцев о дурном влиянии великорусского языка на
малорусских детей есть пустая, заведомо предательская речь. Все
выходки украинцев на съезде по поводу общерусского, т. е. велико-
русского языка, имеют под собою почву исключительно полити-
ческую» (подчеркнуто в письме). И надо было бы украинцам зажать
прямо рот, сказав им, что они клевещут на русский язык. Я удивля-
юсь, как на съезде никто не сумел сразить их замечанием такого
рода. Малороссы вообще люди набожные, и все те, кто несколько
причастны к грамоте, чрезвычайно любят читать церковные кни-
ги, которые, как известно, печатаются у нас на церковнославянском
языке. Не читают же они эти книги без разумения, т. е. так, как го-
голевский Петрушка читал — следя лишь за одними буквами. А ведь
церковнославянский язык весьма близок к общерусскому и чисто
малорусскому языкам. Читайте-ка: «Отче наш, Иже еси на небесех!
да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя»
и т. д. Или же: «От сна восстав, благодарю Тя, Пресвятая Троице,
яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался
на мя ленивого и грешного, ниже погубил мя еси со беззакониями
моими», и проч. Спрашиваю я вас, какое же из приведенных слов
может быть непонятным для Малоросса? Все слова для них ясны
по смыслу, и в целом каждая молитва.
Итак, украинцы клевещут на общерусский язык; Малороссы
отчетливо его понимают, когда говорят с ними о предмете, не вы-
ходящем за пределы их понимания. Вот истину должен я сказать
вам, что хохломаны выдумали (курс, в письме) сейчас такой, якобы,
малорусский язык, что я, природный Малоросс, не могу и 10 стро-
чек прочесть малороссийской газеты «Рада», чтобы «ихний» новый
язык не послать к дьяволу. Ничего не могу разобрать, о чем газета
толкует. Словом, «украинский» нынешний язык для истинных
Малороссов непонятен: это не язык Тараса Григорьевича Шевчен-
ко, Котляревского и Квитко-Основьяненко*, который ясен, поня-

142 Голос малоросса о неомалороссах
тен и простому мужику, и интеллигенту, атакой, какого еще никогда
не было на свете. Это язык нарочито придуман, дабы разъединить
русских людей, т. е. расколоть их на две половины и чтобы таким
образом каждая из них враждовала одна с другой. Для инородцев
наших и заграничных, как-то: немцев, поляков, жидов, — ничего
нет милее этой «выдумки нового украинского языка». Правитель-
ству следует стать на страже и не допускать в школе народной, в
пределах Малороссии, пропагандировать этот «уродский» язык.
Если же нужно дать детям начало познания грамоты на народном
языке, то пусть учителя учат грамоте на действительно малорусском
наречии и объясняются с детьми языком Шевченко и других пре-
жних малорусских авторов. Нынешние же учителя в малорусских
школах — это жидовские и австрийско-польские попыхачи. Я та-
ких учителей презираю и не позволил бы им тереться возле мало-
русского народа. Дорогой В. В., вступитесь вы за право русского
языка в школах на моей родине. Укажите правительству, что хохлы
любят церковную грамоту, а раз они понимают ее, то тем более по-
нимают нашу общерусскую речь и грамоту. Новый же украинский
язык вон гнать в шею из школы».
Не меняю ни слова в письме. «Мову» он, природный малоросс,
и, повторяю, с большим чувством своего детского гнезда, считает
выдумкой, и выдумкой на политической, скверной почве. Это все
усилия получить себе независимость, республику, «гетманщину», и,
так как все настоящие гетманы умерли, то получить в «гетманы» из
Петербурга Винавера. Перспектива наиболее правдоподобная, пото-
му что еврей, да еще адвокат, может быть конечно и Пушкиным, и
гетманом. Евреи уже «окрылены» ко всему подобному... Ну-с, и затем
начнется беспримерно пакостное существование, от которого сто-
шнит не одних хохлов. Благородные малороссы, как мы уверены,
и благороднейшие латыши, поляки, остзейские немцы, румыны на
юге, татары, чухонцы, грузины, армяне равно видят поэзию своего
края и личную свою биографическую поэзию в том, чтобы дать
России из себя еще Шевченко или Гоголя, дать Багратиона (армян-
ский род) или Лазарева*, и вообще приложить руки и сердце к со-
зиданию все России и России, одной России и навсегда России, как
огромной неизмеримой этнографической системы, экономической
системы, как громадной политической и военной мощи. «Прикла-
дывай руки к тому, где башня уже строится», а не начинай каждый
новую свою башню; выходи и живи в городе, который уже тысячу
лет стоит, и не начинай одной своею избой строить новый город.
Вообще, прикладывайся, ставь между собою и между другим «+», а
не « — », связывайся, цепляйся: вот социология, культура и циви-

В.В. Розанов 143
лизация.Это все евреи внушили нам (незаметно) пакостные чув-
ства; будучи сами «в разброд» и без дара строения царства, они под-
тачивают наше царство и советуют свое бездарное «в разброд» и нам.
Но ведь у них каждого защитит всемирный кагал, а что и кто защи-
тит хохла с «гетманом Винавером» и латыша с правдоподобным
«президентом Марголиным»* — трудно сказать. Совет нам разде-
литься и рассеяться, конечно очень выгоден евреям, которые при-
родно все невидимо соединены. И войдут в «баре» тем легче, чем
скорее все инородцы войдут в самостоятельную свободу. Вот уж,
поистине, как о женщине, так об еврее: «cherchez la femme»,
«cherchez le Juif».
«ТРУДНОСТИ» ДЛЯ ИНОРОДЦЕВ
Очень много получил я писем от инородцев по поводу послед-
них двух моих статей о вопросах, связанных с их судьбой и буду-
щем. Писали латыши, малороссы и поляки. Я рад, что все письма
написаны без вражды к русской народности и даже признают не-
обходимость слияния. Оттенок, который однако я хотел бы со-
хранить за своими статьями, — это указание на радость слияния.
Я хотел бы, чтобы инородцы шли к нам гордо и как господа, отнюдь
не как рабы и принужденные, — однако с мыслью стать русскими
и только русскими. Внутренняя мысль отнюдь не «пожирательная»
(которую я ненавижу), заключается однако в полном и горячем
слиянии, с «давай сколько можно больше русского», — и веру ее, и
язык ее, и нравы; и (да! да!) даже слабости и недостатки, с «анек-
дотами» и проч. Хочется слияния народного, не чиновного. И рус-
ский народ, в неуловимости и беспредельности своей души, в ее
беззаветности в ее грусти — может принять все это море чужих
вод, может дать отзвуки и вариации на все инородческие тоны и
звуки.
Но во многих письмах и звучит это желание; «из нас, инородцев,
многие любят Россию более, чем сами русские». «Я латыш, 20 лет
живу в России, — и никогда не вернусь к своим». И т. д.
Но во всех почти письмах есть жалоба на «грубость мер», на
жестокость всего дела. И вот, собственно, об этом хочется сказать
два слова. «Все пошло бы быстрее, если бы было все мягче».
Так. Конечно. А где взять таких искусньалюдей? Мягкость — вели-
кое искусство, мудрость. Оно страшно трудно, а ведь «дело идет» рядо-
выми людьми чиновниками, солдатами. Тут инородцы должны при-
нять во внимание следующее: Государство именно от громады своей и

144 Князь Е.Н. Трубецкой и Д.Д. Муретов
чрезмерной мощи (качество не отрицательное) имеет неодолимое это
качество жестокости и грубости своих приемов, проистекающих не из
моральных причин, а из физической массивности. Погружали раз кра-
ном на пароход бочку с цементом: и как говорили матросы она одного
из них коснулась. С виду поглядеть—нежно коснулась, потому что даже
и не качалась в воздухе, не «размахивалась», а едва заметно, как мед-
леннейший маятник, передвигалась по коротенькой дуге. Матрос был
убит. А «размаха» не было. Напротив, серебряной ложечкой как ни
ударь полбу шаловливое дитя за столом, — оно только почешется. Вот.
Таким образом, навсегда должны выкинуть из мысли инородцы, что
кто-то их не уважает, кто-то пренебрегает их лицом, душою, психи-
кой, народностью, кто-то и хотя бы сколько-нибудь хочет их притес-
нить. Ничего подобного. Но дело выходит жестко, потому что его
делает государство; и государство делает все жестко и «повелитель-
но» в отношении самих русских. Например, нив одной своей губер-
нии оно не позволит хотя бы чуть-чуть пошевелить и приспособить
программы школ к данной именно губернии «в виду ее особеннос-
тей». Ничего подобного не «разрешается», и притом «сколько бы гу-
берния ни ругалась». Таким образом инородцы не терпят ни капли
более «жестокого», чем самые русские их русских. Это — существо
дела.
И это хорошо. Государство всегда есть «повелитель»: и счастье
граждан заключается в том, что они знают и сознают, частицу ка-
кой мощи сами составляют. «Трудно и прекрасно». Так и должно
быть. Царства суть царства, а кто хочет мармеладу, — может кушать
его у Абрикосова* за 50 коп.
Смысл моих статей и заключается в приглашении к трудному,
прекрасному и героическому. «Терпи, потому что ты человек», «я
терплю, потому что я не животное, которое всегда брыкается, а
понимаю — для чего терплю». Бесконечная Россия вдали, беско-
нечная [душевными] дарами еще более, чем протяжением есть дос-
таточно великая цель, чтобы нам, русским, со многим примириться,
и чтобы инородцам от много отказаться.
КНЯЗЬ Е.Н, ТРУБЕЦКОЙ И Д.Д. МУРЕТОВ
Решительно можно подумать, что в эту тяжелую войну с Гер-
манией, в этом 1916г., нет более опасных для России чувств, неже-
ли русские патриотические чувства самих русских. Говорю это во-
обще и закругленно, называя крупные вещи крупными именам и
обегая «придаточные предложения», которые запутали бы совер-
шенно ясную в самой себе вещь. Вот уже несколько книжек «Рус-

ВВ. Розанов 145
ской Мысли» перед нами, где вокруг одного и того же, кажется,
молодого имени Д.Д. Муретова обмениваются ядовитыми словами
кн. Е.Н. Трубецкой и сам редактор этого журнала, П.Б. Струве*.
О Струве, когда-то редакторе загранично-оппозиционного жур-
нала «Освобождение», нужно заметить, что вернувшись в дни под-
линного исторического «освобождения», в 1905 г., он многого на-
смотрелся на Руси, — много понял такого, чего из-за границы было
невозможно понять, и приблизительно за год или за полгода вы-
шел даже из состава конституционно-демократической партии,
один из основателей и вождей которой он сам был. Но это было,
если и решительно, то не так ярко. Окончательно «определился»
Струве в июле 1914 г.
Случайно июльская книжка была «дописана» и «сверстана» дня
через 3 — 4, если даже не всего через 2 дня после объявления Герма-
ниею нам войны. И вот, в рассылаемую подписчиком книжку сво-
его журнала редактор Струве вложил всего одну страничку своего
уведомления о страшной войне: в ней он — решительно первый из
своих либерально-литературных кругов — сказал такие горячие сло-
ва о России, такие слова о необходимости борьбы с Германиею, что
называется «насмерть», и так прекрасно и прямо призвал общество
и читателей журнала к забвению всяких ссор, всяких распрей, по-
литических и культурных, внутри России, — как это, вообще, было
удивительно выслушать от него, человека с нерусскою фамилиею
й нерусским отчеством, да еще давнишнего эмигранта из России.
И в словах его было что-то совсем другое, гораздо более свежее и
непреднамеренное, нежели, что через несколько времени мы
услышали потом от других радикалов из-за границы.
Именно с этого дня, приблизительно 23 и 24 июля 1914 г., все
русские записали Струве в сердце своем в состав «верных и неизме-
няющих». И он таким остался и бесспорно остается до могилы. Его
не пошатнут и не поколеблют ветры. А ведь журнальное племя,
вообще-то, «ветреное племя», — и языки газетные гибки.
В настоящее время «Русская Мысль» есть уже определенно-сла-
вянофильский журнал; и тут самую замечательную сторону состав-
ляет то, что редактор журнала не «руководит сотрудниками», — как
бывает обыкновенно в обыкновенных журналах; а скорее он внут-
ренне продолжает медленно перестраиваться и примыкает все бо-
лее и более к славянофильству.
Таким образом, свой журнал он в значительной степени слил
со своею биографиею, — что не только, конечно, не ослабило
журнала и не умалило его достоинства и литературных качеств, а,
напротив, все это увеличило, придав высокоморальный интерес как
литературному явлению. «Перестройка же Струве» весьма понят-

146 Князь Е. Н. Трубецкой и Д.Д. Муретов
на: ведь он не только был «эмигрант» и «освобожденец», но имен-
но он в 90-х годах минувшего века привил нам «марксизм», кото-
рый вскоре получил у нас и в обществе, и в журнальном и газетном
мире какую-то оглушающую, разящую силу.
Струве и тут, должно быть, понасмотрелся на «русские увлече-
ния». Вообще он имел все причины и все обстоятельства узнать
русскую «суть» и русский «характер», — и это решительно насторо-
жило его в отношении «русских западноевропейских увлечений»,
коим он так пламенно сам когда-то служил. Но, именно, если «ос-
тановка» здесь не была очень трудна, то было неимоверно трудно,
хотя сколько-нибудь начать втягиваться в славянофильское опе-
рение.
Прежде всего он, как политик и политико-экономист, абсолют-
но и в корне был совершенно чужд не только православной окрас-
ки, но и чужд, вообще, религиозной окраски какого бы ни было
вида и степени. Зацепка была одна.
Лет пять назад он издал книгу «Patriotica», — всю окрашенную
горячей привязанностью к России и горячим интересом к ее про-
грамме в направлении «великая Россия». Но от этой политической
стороны до внутренней, до религиозной - огромный шаг. И он в при-
мечаниях к статьям, печатаемым у него в журнале на православно-
религиозные темы, не раз оговаривался как редактор, что допуская
их напечатание у себя, он однако, считает эти статьи совершенно
вне программы своего журнала и вне всякого своего личного со-
участия.
Но трудно быть по настоящему русским и трудно, именно, в
России быть государственником, не начав в тоже время «обростать»
православием: до такой степени, именно у нас стихия народности
и стихия «царственности» вся замешана и взошла на дрожжах пра-
вославия. Струве сюда еще не сделал решительного шага; и не нуж-
но желать, чтобы в этой тонкой области что-нибудь ускорялось —
чтобы что-нибудь тут «не доспевши» «зрело». Не надо этого. Не
только он сильно стоит за крепкую и могучую Русь.
И вот в этой фазе «Русской Мысли» и самого Струве возгоре-
лась полемика около одного из молодых сотрудников журнала,
Д.Д. Муретова — коему Струве для одной его патриотической ста-
тьи дал «шаг вперед против себя». То есть Муретов написал ог-
ненное исповедание национализма, под коим сам и от себя Струве
может быть и не подписался бы. Немедленно же на него ополчился
кн. Е.Н. Трубецкой, и ополчился ядовито, и все стараясь из-за Му-
ретова достать самого Струве, журнал коего, как начинающий ста-
новиться славянофильским, непереносим для князя с древнерус-

В.В.Розанов 147
скою фамилиею. Так в последнем выступлении он пишет:
«Слова Д.Д. Муретова об отказе его рассматривать вопрос, по-
скольку его, муретовская философия опасна, — покоятся на недо-
разумении. «Опасными» я считаю мысли Д.Д. Муретова только для
философии П.Б. Струве и ни для кого другого. Д.Д. Муретову не
было надобности отвечать на вопрос, который я ставил, но ставил
вовсе не ему. Ему незачем было отказываться от сочувствия еврей-
ским погромам, в чем я его не подозревал. Но для выявления точки
зрения редакции «Русской Мысли» было бы важно знать, вытекает
или не вытекает оправдание погромов из предпосылок ее сотруд-
ника, и как относится к этим предпосылкам «этический» национа-
лизм» самого П.Б. Струве. Жаль, что именно этот мой вопрос оста-
ется без ответа».
Между тем, «ответить» на него вообще ничего не стоит, — и
именно ответить князю Е.Н. Трубецкому, верному ученику и по-
следователю покойного Владимира Соловьева. «Гром» вообще для
мирной жизни дело нехорошее, ну, — и согласимся, что «погром»
тоже нехорош. Да он и в самом деле нехорош, поражая, как что-то
стихийное, и правых и виноватых, — задевая иногда лучших и ни-
сколько не затрагивая самых худших и вредных. Но отвратитель-
но, что в то время, как «погром» непереносим для нашего сердца и
для нашего уха, печально, что содержит что-то ласкающее для на-
шего уха слово — «разгром». Вот когда к «разгрому русских поме-
щичьих имений» призывал когда-то Герценштейн в первой Гос.
Думе в своих знаменитых поощрительных словах об «иллюмина-
циях»*, — и в ту самую пору, как в Самарской губернии и во многих
других губерниях «иллюминации» уже послали — а из помещиков
и особенно из вдовых одиночек — помещиц многие посходили в то
время с ума — то его никто решительно не остановил, не одернул и
не прервал ни в самой Думе, ни в печати того времени. Так что дело
заключается в симпатичности «погромых» и в антипатичности «раз-
громных» имуществ, лиц, собственностей.
Вот простой ответ Евгению Николаевичу Трубецкому. Печаль-
ные и страшные «погромы», вероятно, и не начались бы никогда,
если бы им задолго не предшествовали бы «разгромы» русского
имущества, русской собственности, русской торговли, вообще рус-
ского достатка и, наконец, даже русской людской массы... Нищи-
ми никому в своем отечестве не хочется становится; нищими пото-
му единственно, что они не так ловки, не так сорганизованы, не
приучились еще действовать трестами и синдикатами. Вообще, рус-
ский народ — мирный народ. Кажется, трудно против этого спо-
рить. Но бывает, когда и голубь кусается. Это бывает, когда у него у

148 Князь Е. Н. Трубецкой и Д.Д. Муретов
живого начнут по одному выдергивать перья из крыл. Если пред-
ставить голубем философствующего князя, то, вероятно, и он уку-
сился бы при подобной операции над собою.
Покойный Влад. Соловьев был больше мастером философи-
ческих софизмов и софистических словечек, нежели мастером фи-
лософических понятий. В грубой полемике своей против Н.Я. Да-
нилевского и его книги «Россия и Европа» и против Н.Н. Страхова
и его сочинения «Борьба с Западом в нашей литературе» он употре-
бил термин «зоологический национализм»: и хотя это было в 1893 —
1894 годах минувшего века, его вот и до сих пор словечко не умер-
ло, но перебегает поджигательным огоньком в журнальных и га-
зетных полемиках.
Оспаривая Страхова и Данилевского, виртуоз снова говорил,
что он ничего не имеет против «национального чувства», а восста-
ет против «зоологического национализма», — «совершенно дикого
и жестокого». Он был в то время католичествующим у нас писате-
лем. И вот если бы кто-нибудь ему сказал в печати: «Я вполне одоб-
ряю ваши католические симпатии: но мне отвратительно, что вы
испрашиваете благословения на богословские свои писания у папы
Льва XII 1-го, и, вообще, сочувствуете не одному католичеству, но и
папству в католичестве», — то что бы он на это сказал? Он в выс-
шей степени на такую постановку о себе раздражился бы, нашел
бы ее «бессмысленной», ибо «католичество и папство одно и тоже»
или «почти одно и тоже». И тогда ему можно сказать, что также точ-
но между «национальным чувством» и «национализмом» или нет
разницы, или — почти нет.
Все мы «национальны были» при Александре I, а во время вой-
ны 1812 года сделались и «националистами». Вспомним Феодора
Глинку и его писания тех лет*. «Национальное чувство» есть доб-
рое и мирное чувство мирных лет; это — пассивная, недеятельная
любовь к месту рождения своего, к своей родине, земле, отечеству.
Но когда на них напали? Когда на русскую народность нападают
тихо, незаметно, истощая ее, разоряя ее? Явится «национализм»,
— и это есть то же прежнее чувство, но уже активное, борющееся,
защищающееся. «Национализм» рождается из «национального са-
мосознания» — как «армия» рождается из «народа». Это — тот же
самый «народ», но уже он «вооружен» и «умеет» сражаться». Меж-
ду тем, софист Соловьев не выводил это одно из другого, не считал
это разными степенями одного и того же, а совсем напротив: «на-
циональность» он признавал (я думаю, лишь фальшиво и для оп-
равдания себя перед массовым читателем) чуть не «божественным»
или каким-то «ангельскими состоянием, а «национализм» прямо

В.В. Розанов 149
считал сатанинским, злобным, диким, противоположным всему
культурному и образованному. Между тем это просто софизм, —
софизм в его Соловьевской голове, а не реальное разделение ве-
щей.
Этим-то софизмом из Соловьевских обносков и орудует теперь
кн. Е.Н. Трубецкой.
Г-н Муретов советует принять любовь к русскому народу, как
она есть, с ее подвигом и с ее грехом. В этом весь пафос его рассужде-
ний: ибо национализм для него — больше, чем простой факт, служа-
щий предметом описания. Это для него — «норма поведения»,как он
буквально выражается. Г-н Муретов прекрасно знает (напротив, никто
этого не знает. В.Р.), что эта «норма поведения», приходит в столкно-
вение с нормами морали. И, однако, напрасно он утверждает, что для
него эти столкновения — «просто факт», которому он, г-н Муретов,
не оказывает никакого содействия или попустительства. Вопрос о том,
которое из двух требований я должен исполнить — требование нрав-
ственной правды или требование «национального эроса», по выраже-
нию г-н Муретова, так или иначе нам навязывается, а потому должен
быть решен. И г-н Муретов решает его в том смысле, что в этом слу-
чае я должен принять на душу тяжелый грех ради великой любви к
своей родине и великой веры в ее назначение». Так говорит он. И если
уж это не аморализм, то я не понимаю, что вообще может назы-
ваться аморализмом. Ведь отличительный признак нравственного
веления, как такового, заключается именно в его, во-первых, бе-
зусловности и, во-вторых, всеобщности. Утверждать, что нравствен-
ное веление, в случае столкновения, должно уступать какому-либо
другому, значит признавать его обязательным лишь условно; иначе
говоря — это значит отрицать его, так как веление условное по фор-
ме, т. е. гипотетическое, уже не есть веление нравственное. При-
нимать нравственные веления с оговоркою: «Поскольку их испол-
нение не вредно для родины», значит просто-напросто отрицать
их, как нравственные».
Ах, князю Трубецкому ужасно хочется «повредить родине», —
но таким, особенным образом, чтобы после этого можно было вос-
кликнуть: «Я отрекся от земного отечества ради приобретения оте-
чества небесного. Ибо, повреждая родине, я зато исполнил всеоб-
щее и безусловное требование нравственности». В евангельские
времена люди с такими рассуждениями назывались фарисеями, а в
новые времена, люди с подобными рассуждениями назывались
иезуитами, — и они были равно побиты в одном случае Христом и
в другом случае здравым смыслом. Кто же не знает, что «нельзя
лгать» есть общее требование морали» и что «опасному больному

150 Князь Е. Н. Трубецкой и Д.Д. Муретов
не говорят истины об его положении, дабы из угрожающей ему
смерти не привести его в состояние действительной смерти»? Кто
усомнится, что «лишение свободы человека имморально», но что,
с другой стороны, «везде существуют тюрьмы»? «Что наказание,
боль, мука, по всеобщему признанию, зло», и что все-таки, греш-
никам Христос «предрек ад», и Иерусалиму Он же предсказал «раз-
рушение», которое было больше всякой боли. И, наконец, что на
Содом и Гомору, которая, к сожалению, была населена только
«грешниками», а не специально лжецами, фарисеями и притвор-
щиками, «сам Бог послал серный огонь». Удивительно, как старо-
му профессору философии не пришли на ум эти элементарно-про-
стые примеры истории и Священного Писания, дабы научить его,
что ложь есть самый отвратительный из человеческих пороков,
— а иногда к ней прибегают еще в злобных намерениях для чего-то
«повредить своей родине», причем эта родина ни справа, ни слева
не виновата перед зарапортовавшимся философом, но это уж и име-
ни себе не имеет.
Между тем старый князь и не подозревает, что он любит и Вет-
хим Заветом и Новым Заветом, и глумится над Д.Д. Муретовым,
как опытный фехтовальщик слов над неопытным учеником рито-
рической школы. Он пишет: «Д.Д. Муретов пытается доказать, что
и здесь нет аморализма. По его мнению «принятие любви не отме-
няет нравственного суда». Признание в любви начала оправдыва-
ющего и снимающего вину (вроде вошедшего у нас в обычай оп-
равдания убийств из ревности) есть великая мерзость. Принять
любовь не значит оправдать грех, но принять ее можно только, как
она есть, с ее подвигом и грехом; Иначе говоря, г-н Муретов спаса-
ется от аморализма путем глубокого внутреннего противоречия: с
одной стороны, нравственный закон безусловно обязателен и пре-
ступить его — значит совершить великую мерзость. Но, с другой
стороны, для меня безусловно обязательно нарушить эту безуслов-
ную обязанность и «совершить мерзость», если это нужно для ро-
дины. Представляю беспристрастному читателю решить вопрос,
удается или не удается г-ну Муретову избежать здесь отмены нрав-
ственного закона».
Ах, «жив курилка»... И выговорил сладкое самому себе словцо:
«Совершить мерзость, если это полезно для родины». Все заботятся
у нас о «тыле» и гоняются за разными торговыми «мародерами».
А как дело обстоит с философствующим «мародерством» в тылу?
Конечно, в армии никто не читает князя Евг. Трубецкого: но как
войска пошли бы «в штыки», если бы перед ними лежали тетра-
дочки рассуждений князя Евг. Трубецкого. Ведь что может быть

В.В. Розанов 151
«всеобщее и безусловнее» жизни человека, стоящего перед направ-
ленным на него штыком? Приходите, немцы, и забирайте голыми
руками всех, — потому что перед вами все ружья опустятся по «мо-
ральному требованию русского философа, которому «до родины
дела нет».
Мило, прекрасно и философично.
ВЕЛИКОРОССИЯ И УКРАИНА
НА КИЕВСКИХ СЪЕЗДАХ
25 МАРТА - 8 АПРЕЛЯ
В новой книжке «Русского Богатства» помещена статья г- н Шуль-
гина*: «Украинский народ и всероссийская революция. Письмо укра-
инца по поводу киевских съездов 25 марта — 8 апреля», и ответ-огра-
ничение на нее старого сотрудника журнала, известного социалиста-
народника В. Мякотина**. Статьи интересны и важны и по отноше-
нию к дорогой нам всем и многострадальной Украине, которая,
конечно, получит то, что давно должны бы получить, в смысле пол-
ной несвязанности своего духа во внутреннем развитии в смысле сво-
их крыл, своего полета; и важна даже в отношении других параллель-
ных течений на Руси, в деле отношения Великороссии, например, к
народам Кавказа. Участник съездов говорит между прочим:
«Был еще один лозунг, не так давно очень популярный — в ин-
теллигенции («Самостийна Украина»)... Но громы революции бы-
стро и легко разъяснили и совершенно стушевали эту мысль. Всем
стало ясно, что при выборе между самостийностью и федерацией
чаша весов склоняется в пользу последней»***.
Г-н Шульгин приводит резолюцию съездов, и в то время, как в
«Кирсановских» и «Шлиссельбургских» республиках заявлялось бы
отделении от России и вообще это было игрою гимназистов, но
которую разыгрывали взрослые темные люди, по преимуществу
рабочие и солдаты, конечно, в Киеве ничего подобного не могло
быть. Проведены были вполне благоразумные предложения и по-
желания, с бережливостью в отношении всей России, с порывом
оставаться в слитности и единстве:
«Украина жила в эти дни великого подъема мыслью о братском
единстве всех народов России и в том числе и народа великорус-
ского. Украинские съезды помнили не только о своих национальных
интересах, но глубоко учитывали и интересы всей демократии, всей
России. Теперь очередь за Петроградом, за преобладающим наро-

152 Великоросса и Украина на киевских съездах
25 марта — 8 апреля
дом России, за великороссом. Пойдет ли север навстречу югу?! Бу-
дут ли эти отношения развиваться все в тех же идиллических фор-
мах, как на киевском съезде, во время взаимных приветствий всех
народов России? Все это животрепещущие вопросы момента.
Статья г-на Шульгина написана все-таки в превосходных то-
нах. Он говорит, что малороссы сейчас пьют как бы молодое вино
любви, они полны романтизма, — и опасается, как бы трезвая рас-
судительность великороссов не брызнула на этот украинский ро-
мантизм холодною струей воды излишне практических и сухо го-
сударственных забот. Следует ему и вообще украинцам отметить
следующее: что не нужно придавать резкого значения именно те-
перешнему моменту, вообще моменту, минуте вспышке дурости в
одну или в другую сторону. Украинцы должны понять, как велико-
россам сейчас трудно, — именно сейчас, именно в эти краткие ми-
нуты: великороссы не могут не быть не только встревожены, но и
испуганы сепаратизмами, поднимающимися со всех сторон, тем что
отечество расползается по всем швам, Россия разрывается как буд-
то на клочки; тем, что долгого исторического труда собирания Руси
в единое целое, — как ни бывало. Вот под действием-то этой мыс-
ли испуга у великороссов могут вырваться неосторожные слова,
вырваться нетерпеливые вопли: но малороссы должны учесть мо-
мент и взглянуть на это, не как на решение дела, не как на про-
грамму, а именно, как на крик нервов, впопыхах и неразберихе.
Нужно друг друга беречь, и нужно беречь не только деловым обра-
зом, но и мысленно, т. е. не заподозривать, не приписывать худых
мотивов и худых поползновений. Дело собственно слагается до та-
кой степени явно и неуклонно к федерации народностей России,
что совершенно не может быть никакого сомнения о том, что Рос-
сия вся и устроится таким образом; что это даже не вопрос чьих-
либо пожеланий и требований или чьих-либо соизволений к этому
и допущений этого, а просто это склон, скат событий, которому
ничто не может противостоять, противодействовать. Но вопрос —
времени, вопрос — некоторого терпения, отлагания; вопрос, что-
бы не торопить великоросса, у которого теперь столько безумно-уто-
ропленных дел. Вопрос размежевания составляющих Россию народ-
ностей должен идти эпически и спокойно, а не лирически, страстно
и с порывом. И тогда только все закруглится исторически хорошо.
Мысль моя, мысль обыкновенного обывателя русского, заключает-
ся в том, что чем шире и свободнее, самостоятельнее и независи-
мее, чем ярче для себя устроятся народности в России, чем бо-
лее без обиды для каждого самого маленького, даже племени,
Р1кГПЯГТГГР1-Г1~ГЛГГ>

В.В.Розанов 153
художественно и поэтично, без всяких гражданских взысканий и
уплат, — тем для нас, Великороссов, будет лучше, лучше для нас
как для хранителей единства Руси. Ибо тем плотнее будет и яснее
будет прилегание народности к народности. Все будет спаяннее,
все будут жить крепче и единее. Если в наступающей эре государ-
ственных и этнофафических отношений содержится какое-нибудь
живительное зерно, какой-нибудь новый напиток, то не в вере ли-
он заключается, что есть же средство жить по любви, а не по закону
подчинения, и что привязанность и братство соединяет крепче,
нежели страх и повиновение. Но все это — именно сказ, нетороп-
ливый и эпический. Не торопите нас, хохлы, — не торопите эти
страшные дни, месяцы, годы: и вам все будет дано, будет дано боль-
ше и лучше, чем вы сами желаете.
Не нужно недоверия, подозрительности. Душа должна быть
ясна и отрыта у обоих народов. Вот почему я не придаю особенной
значимости словам г-на Шульгина, может быть неосторолсным:
«Великоросс все же воспитан на каком-то своеобразном импе-
риализме. Бессознательно, но в нам крепко сидит мысль, что он
господин от Великого океана до Балтийского миря, от Белого и до
Черного. И вот в связи с этим Черным морем и еще «черноземной
полосой» приходится слышать недоброжелательные возгласы ве-
ликоросса. Неужели Украина «отделяется» и отделяет «нас» от Чер-
ного моря?» Этот вопрос частью является результатом непонима-
ния самого слова «федерация», но еще в большей степени в этом
слышатся нотки вошедшего в полоть и кровь сознания, что он Ве-
ликоросс, хозяин всей земли.
Неосторожность слов этих заключается в том, что естествен-
ная заботливость о всем пространстве России, которая у велико-
росса выросла просто из всей его истории, смешивается с аппетит-
ностью великоросса, с алчностью души его к власти и господству,
чего у этой души во истину нет и никогда не было. На что вот ки-
тайцы, появившиеся теперь в Петрограде, — что они нам? Какая
родня? А сколько чувствуется к ним ласки на улице, в обраще-
нии. «Иди, иди, ходя, — полезай в трамвай», — «проходи туда,
сюда». И русский еще подсадит, поможет ему. Русский народ в этом
отношении единственный, исключительный. Это качество русско-
го населения, русских мужиков, я считаю величайшей культурной
силой, величайшей объединительной властью для тех, грядущих
времен, когда мягкость и ласка, доброта и деликатность сделаются
единственной властью для народов и человека. Это не скоро будет,
но это будет же когда-нибудь. И вот в эти отдаленные времена, в
эту мессианскую минуту, русский народ и объявится всем народам,

Великоросса и Украина на киевских съездах
154 25 марта — 8 апреля
что он есть. Тот народ, который начал свою изумительную историю с
призвания князей, с призвания над собой чужой, инородной власти.
Ни одна история не начиналась этим поступком кротости и безвлас-
тия. Поэтому подозрения русского народа в «империалистических
чувствах», — как это делает неосторожно г-н Шульгин, — я считаю
ничтожными, антиисторическими. Россия не Рим и не Гогенцоллер-
ны* и главное, она никогда не захочет быть ими.
«Опасность велика, — заключает автор свою статью. — И те, ко-
торые призваны руководить этими народами, должны ее учитывать.
Мы слишком хорошо знаем, как много ненужных и катастрофи-
ческих осложнений вносит в жизнь уже созревшая национальная
вражда, как трудно бороться с ней, как трудно положить ей предел.
И во имя предупреждения этого русские и украинские вожди дол-
жны быть настороже. В этой статье я старался показать, что орга-
низованное украинское общество всецело учитывая опасность,
твердо держит руль и не дает национальной стихии уклониться от
прямого пути. Украинцы сказали свое слово и теперь очередь за вели-
короссом. Украинцы должны почувствовать, что на севере с ними счи-
таются, как с равными, что их законные требования уважают и не
ограничиваются только обращениями, а и реально идут навстречу их
заветным мечтаниям. Заканчивая статью, мне хочется обратиться к
ответственным руководителям русской демократии с такими словами:
«мы украинцы, сдерживаем крайние порывы своего народа, увлечен-
ного вновь добытой свободой, вы должны рассеять те старые вели-
кодержавные традиции, которые старая власть прочно внушила ве-
ликороссу. Только тогда возможны будут дружные, мирные отно-
шения, для упрочения которых мы всецело готовы отдать свой труд
и силы. Теперь, когда истерзанное войной человечество говорит о
всеобщем будущем братстве, о вечном мире, теперь больше всего
нужно сохранять мир там, где он еще не был нарушен. Мы, укра-
инцы, ждем, что наши ближайшие и более сильные соседи скажут
свое слово во время и определенно заявят, какова будет их линия
поведения в отношении Украины».
В голосе, в тоне слышатся недоверие, подозрительность. Но это
во истину, по величине своей м ало- русс кое чувство, в не велико-рус-
ское. Тут есть мелочность и не только непонимание великорусского
характера и ума, но и неведение великих скатов истории.
Русским, великорусским даже и некуда подвинуться, как толь-
ко сюда, — и говорим это, имею в виду и армян, грузин, полялков,
Литву и т. д. Пойти сюда, не в «федерацию», — нам слово не нра-
вится, — а в общинно-этнографическую жизнь на почве и равен-
стве взаимной любви и доверия. Скажем более: подобный склад го-

В.В; Розанов 155
сударства, — федеративный с одной стороны и удельно-вечевой с
другой стороны, может быть несколько феодальный и общинный,
как было в прежние века и было у нас в Киевской Руси, содержит
прекрасные духовные обещания еще в одном отношении. Мы во-
обще в своей истории и независимо от инстинктов населения
переутомлены империализмом и космополитизмом, за которым
следует неодолимо черед социализма и вообще всякого схематиз-
ма. Пестрые народности, живущие бок о бок в союзе друг с другом,
это начало Эллады в противоположность принципу Рима, и это
начало даст самые высшие культурные надежды. Мы можем ска-
зать, что все пожелания хохлов лежат у них за пазухой, есть уже сей-
час их полная собственность. Только пока идет сражение, не надо
выталкивать краюху из-за пазухи и крошить ее и торопливо есть: а
пока надо биться с врагом плечо о плечо с братским народом, что-
бы потом уже, победив врага, сесть за святую трапезу. Эта трапеза
будет обоюдною и горячо радостною. Ни нам о хохлах нечего забо-
титься, ни им о нас. Мы воистину одно, один русский народ, как и
столь же дорогие нам белорусы и Литва, которая при Гидимине уже
говорила вся и без понуждения по-русски. Оставим империю влас-
ти и оставим только одно царство гармонии, порядка и любви.

П.П. ПЕРЦОВ
ОБРАТНЫЙ ПАТРИОТИЗМ
Последние известия из Порт-Артура взволновали публику.
Гибель наших судов, теперь уже подтвержденная официально, и ка-
кой-то напряженный, скорбный тон последних телеграмм Стес-
селя вызывают, действительно, тревожное чувство. Что-то там де-
лается? Хватит ли сил? Выдержат ли?
Выручка далека отовсюду — и с моря, и с суши, и не очень на-
дежна... По крайней мере, надежды неопределенны... А не говоря о
потерях, о разорении, просто нервная усталость в этом семимесяч-
ном аду должна быть ужасная. Можно ли выдержать?
Казалось бы, в мыслях о «втором Севастополе», или еще вер-
нее — в чувстве, вызываемом этими мыслями, нет и не может быть
никаких разногласий. Казалось бы, обо всем можно «разномыс-
лить», расходиться в «основных взглядах» на счет каких угодно
предметов большого и малого значения, — но только не в отно-
шении к геройской семье Стесселя и его сподвижников. Тут,
помимо даже «патриотизма», который уже давно многими у нас
почитается вещью «ретроградной» и «tout-a-fail du mauvais ton»*,
является просто «космополитическое» чувство невольного уваже-
ния ко всякому подвигу человеческого самоотвержения. Ведь даже
наши политические антиподы — англичане — и те неравнодуш-
ны к Стесселю. И они, забывая на минуту свою вечную Индию,
начинают как-то двоиться между эгоистическим тяготением к со-
юзникам и бескорыстным тяготением к человеческой доблести.
И казалось бы, в этом ощущении не должно быть «ни эллина, ни
иудея» — хотя бы потому, что потеря понимания чужого идеализ-
ма есть тревожный признак какого-то глубокого изъяна в соб-
ственном идеализме. И вот подите же: в Европе трудно встретить
равнодушие к судьбе мученической крепости, а в России...Очень
легко! Даже более того: легко найти не только равнодушие, но
прямое злорадство. «Говорят, совсем плохо в Порт-Артуре!
Возьмут, скоро возьмут!» — кто из читателей не слышал этих по-
чти радостных восклицаний, точно не японцы у нас, а мы у них
собираемся взять какое-нибудь Сасебо. Впрочем, если бы брали
мы. то оалости, конечно, не было бы...

П.П. Перцов 157
Явление дикое. Многими оно даже усердно отрицается. Очень
многими еще усерднее замалчивается. От отрицаний и замалчива-
ний и в этом случае, как во всех других, ничего в «реальной дей-
ствительности» не меняется — и дикий факт остается и фактом и
диким. И уж если мы вообще условились по нынешним «весен-
ним» временам стоять за «свободу слова», то не будем сами себя
связывать своей же собственной «осторожностью». Этот факт стоит,
чтобы о нем поговорить.
Прежде всего, несомненно, что «наблюдаемое явление» встре-
чается в кругах определенной общественной окраски и в очевид-
ной «генетической» связи с этой окраской. Круги эти сами себя
определяют как «прогрессивные», и обобщая наблюдение (ибо не-
сомненно, что этот наш оригинальный «патриотизм на изнанку»
касается не одного Порт-Артура), можно формулировать, что рус-
ский «прогресс» как-то принципиально расходится и даже враждует
с естественным, неустранимым чувством национального единства
и достоинства.
Поистине, загадка истории, над которой стоит подумать! Ведь,
если мне отрубят палец — очевидно, я закричу от боли, а, если и
промолчу с самообладанием Муция Сцеволы, то не по отсутствию
чувствительности. Радости же ожидать от меня довольно трудно.
Другое дело, если я — мученик, «возненавидевший плоть свою»,
как чужую оболочку, как помеху на пути в чаемое мною «царствие
не от мира сего», тогда радость будет лучшим доказательством мо-
его «отречения» от «сего» мира.
Порт-Артур есть, конечно, тот же отрубленный палец в народ-
ном организме — не менее реальном и чувствительном, чем орга-
низм индивидуальный. И боль этого насилия не может не переда-
ваться всем частям организма, независимо от их важности и особых
качеств, — поскольку только все эти части между собой связаны.
«Темный» тамбовский мужик или казанский татарин и «свет-
лый» (допустим!) столичный «мыслящий интеллигент», прежде всех
своих несогласий в «миросозерцании», должны читать порт-артур-
ские телеграммы с одинаковым чувством. Кажется, так?
В действительности же не то. У мужика «обратный патриотизм»,
конечно, не встречается, а так как совершенно бесспорно, что имен-
но он, мужик, представляет собою подлинный «народ» и никуда от
него оторваться не может, — то приходиться предположить, что
«оторвался» от общего организма именно «интеллигент»... Выхо-
дит что-то неладное для «носителя света»... «Прогресс», во чье имя
совершается разрыв, не стал ли здесь некоторою абстрактной це-
лью, достигаемой an fur sich*, уже без всякого соображения о том

158 Обратный патриотизм
реальном «субъекте», за счет которого и будто бы для «блага» кото-
рого осуществляется это стремление? «Старший брат» так ли уж в
действительности помнит и «печалется» о «младшем», как, по ви-
димому совершенно искренно еще кажется ему самому? Что-то
странно расходятся их интимные чаянья, их бессознательные, не-
вольные впечатления. Если завтра придет телеграмма, что Порт-
Артур пал, — «младший брат» не будет весел... А «старший»? Я не
хочу обобщать, но...шила в мешке не утаишь...
Повторяю, «свобода исследования» — так «свобода». Лозунг
«долой войну!» получил слишком широкое и характерное распро-
странение. Конечно, он опирается не на одно только чувство
гуманности... Даже позволительно сомневаться, опирается ли он
сколько-нибудь серьезно на это чувство. Невозможность для Рос-
сии бросить сейчас войну на половине и заключить, «во что бы то
ни стало», неизбежно-позорный мир, до того очевидна, что при
наличности «болевых ощущений» от порт-артурского пальца, ни-
какая гуманность не может ее перевесить. Заглушить ее можнотоль-
ко этой характерной «анестезией»... И случаи такого «болеутоле-
ния», как мы все могли с достоверностью убедиться за последнее
время, довольно часты.
«Но», говорят нам, Порт-Артур — это второй Севастополь, и
как за первым последовала «эпоха великих реформ», так и за вто-
рым...и т. д. Скучно излагать подробно этот вновь открытый за-
кон истории, впрочем, уже всем известный. «Конечно, «младший
брат», по «темноте» своей, не может видеть открывающихся истори-
ческих перспектив, но тем более на обязанности старшего» и т. д.
А что до расхождения в ощущениях, то смущаться этим нечего: ви-
новата и тут исключительно «темнота» младшего брата, который,
как давно известно, «сам своей пользы не понимает». Кстати ска-
зать, на этом последнем афоризме наша «оппозиция», в сущности,
согласно встречается со столь анафемствуемым ныне «бюрократи-
ческим строем». Вот поистине тезис, на котором дружески поми-
рились бы тургеневские Паншин и Рудин.
Итак, «второй Севастополь!» Не бывать счастью, если не помо-
жет несчастье.
В водевилях это так. А так ли в истории? Может быть, не меша-
ет припомнить, когда и при каком самочувствии — народы нахо-
дили свое «счастье», встречали на своем пути всамоделишнюю, не
ноябрьскую, а майскую весну, с ее теплом, блеском и внезапным
подъемом сил? Когда «прогресс» оказывался живительным и влас-
тным — при какой нервной чувствительности?
Вспомним историю-^ в следующий раз...

П.П. Перцов 159
«ВЕСНА» И НАЦИОНАЛИЗМ
Теория «обратного патриотизма» («чем хуже, тем лучше»), о кото-
рой шла речь в прошлый раз, — теория, ссылающаяся в качестве
исторической иллюстрации на «первый» Севастополь и ныне ча-
ющая второго, предполагает, однако, некоторую — намеренную,
нет ли, — беззаботность насчет истории.
Пресловутый этот «севастопольский метод», с его чисто отече-
ственным, традиционным у нас, обоснованием: «за битого двух
небитых дают», на самом деле применялся в исторической практи-
ке так редко, что тот, «первый», наш Севастополь представляет сво-
его рода историческое unicum. Это именно то «исключение», без
которого не обходится ни одно «правило», и которое, по пословице,
его «подтверждает». Как «правило» же мы видим совсем другое: все
подлинно «весенние» эпохи, каждый настоящий «веселый май»
истории, в календаре того или другого народа, был всегда момен-
том подъема национального чувства и общей одушевленной защи-
ты народного достоинства. Ничего похожего на эту национальную
анестезию и отвлеченный космополитизм, составляющие будто бы
обязательное условие «служения свободе», мы не встречаем в те
эпохи и утех людей, которые послужили ей наиболее действитель-
но и удачно. Напротив: факт слияния в одном творческом движе-
нии реформаторской идеи и патриотического одушевления дости-
гает такой конкретной цельности, что одни и те же личные имена
доходят до нас в качестве символов того и другого идеализма.
Возьмем, напр[имер], эпоху, которая первая вспоминается при
всяком разговоре о всякой «весне», которая осталась в истории как
некоторый вечный ее «прототип». Конец XVIII века во Франции...
Разве не одинаково ярко озарены эти исключительные годы и ге-
роизмом социального реформаторства и огнем национального
подъема? «Liberte, egalite, fraternite» и «отечество в опасности» —
эти две формулы времени неразделимы. Они созданы одним мо-
ментом духа, одним «настроением», как говорят теперь. И Фран-
ция, бессильная при Людовиках справиться с вековой своей со-
перницей, Австрией, вдруг побеждает коалицию всей Европы. Апо-
столы «прав человека» не стыдились быть французами; универсаль-
ный «гуманизм» не заливал у них пламенного патриотизма, того
самого, который на языке наших «всечеловеков» неизменно име-
нуется «квасным». Мирабо, Дантон, Робеспьер, все это были на наш
аршин отсталые «квасные патриоты», которые никак не соглаша-
лись позволить герцогу Брауншвейгскому устроить им «полезный»
Севастополь и без колебаний отправляли в «окно» новоизобретен-

160 «Весна» и национализм
ного аппарата всех тогдашних «сан-патристов». Национальная ане-
стезия была тогда именно на противной стороне — у защитников
«старого режима». Этот «отрезанный ломоть» целые 25 лет тянул зна-
комый нашему уху мотив: «ах, если бы нас побили!»... В 1814 году его
желание осуществилось, — Францию постиг ее «Севастополь», и все
«антипатриоты» вернулись в Париж под знаменами союзников для
своих «контрреформ», которые другим путем не удавалось устроить...
Тоже самое было за полтораста лет до того в Англии. Патриотиз-
му Кромвеля и «круглоголовых» противоположен «космополитизм»
короля и «кавалеров», готовых призвать Голландию, Францию, Ис-
панию для вразумления своего отечества. Переселившиеся в Нидер-
ланды, с изгнанным Иаковом II, «кавалеры», как известно, долго
еще устраивали покинутой родине разные неудавшиеся «Севасто-
пол и»... Напротив тот же «лорд-протектор» является и душою демок-
ратического движения и организатором национальной борьбы с Гол-
ландией, положившей начало теперешнему всемогуществу Англии.
Немецкое либеральное движение XIX века, приведшее к рефор-
мам 1848 года, зародилось в момент пробуждения национального
чувства, среди борьбы с Наполеоном 1806 — 1813 гг. Слишком об-
щеизвестно, насколько тесно, до нераздельности, было связано то
и другое. И опять одни и те же имена объединяют в себе оба прин-
ципа: автор «Речей к немецкому народу» — мыслитель, вся фило-
софия которого носит органически «либеральный» характер* (на-
шим бескровным «фихтеанцам» не мешало бы поразмыслить над
этой «двойственностью»); либеральный прусский министр (Штейн)
преследуется Наполеоном как главный враг; либеральные тугенд-
бунды и писатели «Молодой Германии» преследуются за патрио-
тизм и национализм. И опять «космополитическое миросозерца-
ние» на стороне ancien regim'a**: Меттерних давит национальное
движение, где бы оно ни вспыхнуло, хотя бы в далекой Морее, и
готов призвать каждую из соседних армий для поддержания абст-
рактных «священных принципов», пригодных для любого места и
в любое время.
После реформ 1848 года историческая роль немецкого либера-
лизма кончилась — и он сам начинает абстрагировать... На сцену
выступает «ретроградный» националист Бисмарк и «делает исто-
рию» по своему — сперва при общем негодовании немецких «ин-
теллигентов», потом — при общем их восторге.
Обращаясь к итальянскому «Второму Возрождению», как зо-
вут итальянские патриоты эпоху Мадзини и Гарибальди, — доста-
точно, кажется, только упомянуть эти два имени. Национализм и
«служение свободе» редко когда имели более ярких представителей.

П.П. Перцов 161
Даже наша, признаться слабенькая, «эпоха великих реформ»,
несомненно, только потому и «удалась» хоть сколько-нибудь, что
ее главные деятели стояли на конкретной почве национального
чувства. Вопреки Севастополю, они верили в Россию и в наше пра-
во быть не только «усваиваемым материалом» для всякой «более
культурной» (да и просто всякой) другой народности, но и направ-
лять в общеимперское русло все эти народности. Достаточно на-
звать Николая Милютина. Главный деятель 19-го февраля был и
главным деятелем национальной политики в Польше — политики,
умевшей найти средний путь между Сциллой Велепольского и Ха-
рибдой Муравьева. Ближайшие сотрудники Милютина в обеих ре-
формах — Самарин и Черкасский — были славянофилы. Вокруг
фактических работников преобразований жужжало много «кос-
мополитических» мух, особенно в тогдашней «передовой» лите-
ратуре, — нас теперь нередко уверяют, что и «они пахали». Но за
исключением Герцена (тогда уже полуславянофила), влияние «но-
вых людей» на ход реального дела было более нежели проблемати-
ческим. В конце же концов, с развитием этого, тоже достаточно уже
«абстрагировавшего», течения, оно, несомненно, повлияло на спу-
танность, незавершенность и, наконец, остановку реформ.
Исторические факты нельзя переделать. А пока они не переде-
ланы, — они будут твердить нам то, что нам пора бы понять и «ап-
риорным путем»: нельзя сделать ничего серьезного в жизни своего
народа, не будучи вполне и безусловно слитым с этим народом.
«Старший брат» и «младший брат» — это все-таки две разных лич-
ности, два разных организма. И как бы сочувственно и самоот-
верженно ни относился один к другому — между ними всегда оста-
нется нестираемая черта, которая и не позволит одному, при всем
внимании к другому, чувствовать его боль так же непосредственно,
как свою собственную. «Старший брат» всегда немного «учитель»;
«младшему» же остается быть «учеником» («сам своей пользы не
понимает»). Оттенок этого высокомерия давно и прочно лег на все
«народолюбие» наших «прогрессистов». Повторяю, наши Рудины
пока еще в достаточной степени Паншины — «приезжие из Петер-
бурга, передовые личности». И с досады на провинциальную от-
сталость и неповоротливость, они по неволе начинают возлагать
свои надежды то на «урок, который нам даст Англия», то на войска
благожелательного Микадо, то на наших собственных «просвещен-
ных инородцев». Как будто кто-нибудь кому-нибудь может помочь,
кроме него самого.
Нужно переменить точку зрения. Нужно искать не вне нас, а в
нас самих: фатальное «препятствие» именно тут. «Если не обрати-

162 Славянофильство или новославизм
тесь и не будете как дети» — кактпадший брат»... Пока наши «сева-
стопол ьцы» не усвоят этой «начальной аксиомы» — до тех пор все их
усилия, весь их идеализм, все их самоотвержение будут напрасны.
До тех пор они обречены с досадой и недоумением смотреть как «нео-
жиданная» весна сменяется «непредвиденной» зимой...
СЛАВЯНОФИЛЬСТВО
ИЛИ НОВОСЛАВИЗМ?
Большая ошибка, когда современное новославянское движе-
ние смешивается со славянофильством, без всяких оговорок. Ко-
нечно, это часто только «полемический прием» с ясным расчетом
дискредитировать новое явление, смешав его со старым, выдав но-
ворожденного за покойника. Наши консервативные славянофобы
даже иначе и не относятся к делу. Впрочем, может быть, у них это
зачастую искреннее непонимание: уж очень привыкли они вообще
ко всему «старенькому», и органически не могут допустить «само-
зарождения» какого-либо новшества. Прототип всех их — гуцков-
ский престарелый Бен-Акиба, шамкающий ala кн. Мещерский*:
«да, всякое бывало».
Но если «всякое», то, конечно, нет ничего нового в истории, и
будущее вообще есть только новая комбинация уже данных вели-
чин — «старая погудка на новый лад».
Однако психология не биология — и в ней «теория самозарож-
дения» оправдывается на каждом шагу. Сто лет назад, в эпоху
Наполеона, нельзя было ни в какой новой комбинации тогдашней,
еще чисто европейской Европы представить себе теперешнюю все-
мирную Европу, заменившую Средиземное море Тихим океаном,
соперничество Франции и Англии — борьбою белых и желтых, ге-
гемонию Франции — германской и пр. Раскрылись совсем свежие,
неожиданные страницы истории — и то, что было некогда целым,
стало только частью нового целого.
Главная ошибка славянофилов была в том, что они мало счита-
лись с этой возможностью и даже неизбежностью новых истори-
ческих перспектив. В конце концов они были все-таки консерва-
торы, тоже консерваторы. Vis-genetrix, рождающая сила истории как
бы не существовала для них или существовала только формально.
Всеславянство было той новой формой, которую они исповедыва-
ли и проповедывали; но в этот новый мех вливалось старое вино.
Традиционные уваровские три кита были впряжены и в славяно-

П.П. Перцов 163
фильский пароход, также как в Ноев ковчег консерватизма. Стран-
ным образом их корабль отказывался идти своей машиной, «свои-
ми парами», а довольствовался чужим «отработавшим паром». Вся
концепция славянофильства, поскольку она отходит от чисто фор-
мального момента — простой идеи обединения славянства в общий
культурный мир — есть типичная концепция «панруссизма», совпа-
дающая в сущности с концепцией Пушкина («славянские ручьи
сольются в русском море»). Различие здесь еще встречается в чисто
политической стороне вопроса, ибо славянофилы решали, напри-
мер, польский «домашний спор» далеко не так элементарно, как
Пушкин, но со стороны культурной не видно никакого осязатель-
наго различия.
Дело в том, что в качестве культурнаго содержания будущего
все-славянскаго организма славянофилы вкладывали элементы ис-
ключительно русские. И даже более того — «истинно русские», при-
ходится сказать. С этой стороны они и были консерваторами, со-
вершенно лишенными творческой способности, как всегда лише-
ны ее все «охранители» (которые потому и «охраняют», faute de
mieux)*. «Православие, самодержавие и народность» — этот взя-
тый на прокат девиз — удовлетворял вполне наших первых пансла-
вистов. Правда, третий член формулы сам собой отпадал у них, рас-
ширяясь в нечто во всяком случае «международное», но первые два
оставались незыблемо на своих местах и даже усиленно выдвига-
лись в качестве руководящаго тезиса. «Основоположников» всесла-
вянскаго учения при этом вовсе не смущало, что в таком виде их
идеалы приобретали уже слишком «местные» черты, совпадали с
исторической действительностью только одного из участников об-
щего дела, — что тут уже слишком «русский дух» и «Русью пахнет».
Напротив, этот оттенок «панруссизма» совершенно искренно счи-
тался ими самой ценной стороной их теорий, и отечественные
«киты» — лучшей двигательной силой для корабля Всеславянства.
То, чем жила Россия в прошлые века своей частной русской исто-
рии, должно было оставаться содержанием и будущих веков мно-
госложной и (в чаянии славянофилов) всемирной новой культуры.
Оставалось непонятным, зачем нужны были эти века и эта культура,
и самый факт объединения, наконец? Все остальные славянские
народности, в концепции славянофилов, играли только роль блуд-
ного сына, возвращающегося наконец в слезах покаяния под кров
отчий. Сколько ни говорилось и ни пелось в стихах Хомякова и Тют-
чева о братской любви Москвы и Вышеграда, Днепра и Савы с
Моравой, но «братство» это слишком походит на чувство старшего
брата — того, который никогда не покидал родительского дома.

164 Славянофильство или новославизм
Может быть, брат этот и не пожалел бы упитанного тельца и воз-
держался бы от упреков, но оттенок внутреннего, невысказанного
высокомерия невольно лежал бы на его отношении к возвратив-
шемуся. Все-таки, как-никак, а он не покидал заветной кровли, под
которой единственно, как оказалось, живет полнота правды.
Никакой «любви» тут не вышло бы. Никакого «единения».
Никогда один не мог бы забыть своей правоты, другой — своих
ошибок. А главное, им нечего было бы делать вместе. Разве только
младшему учиться у старшего. Но нельзя только учиться, и, нако-
нец, младший все-таки уже слишком «в годах» для этого и слиш-
ком многому научился сам.
Славянофилы совершенно игнорировали, что оба крупнейших,
после русского, славянских народа — поляки и чехи — исповедуют
не православие, а католичество, исповедуют уже долгие века, вжи-
лись в него, сплели с ним свою историю. Они спокойно зачеркива-
ли все это, как «ошибку», как «папистскую прелесть», и выдвигали
одного из «китов». Им не было дела до подлинной чужой психоло-
гии, до «живого тела» чужой истории, до всего пережитого и люби-
мого «братьями». Они предлагали им лишь отбросить все это, как те
«рожки», которыми блудный сын мог питаться только в изгнании.
Славянофилы совершенно игнорировали, что западное (а те-
перь и южное) славянство выросло в условиях политической сво-
боды, отвечающей настолько психологии современного челове-
ка, что от ее притягательной силы можно защититься только не-
знанием. Ignoti nulla cupido* — и николаевская Россия, конечно,
еще могла переживать, в массах, этот период политической не-
винности. Но даже в меттерниховской Австрии 40-х годов, рядом с
искусительницей Францией, она не могла быть столь невозмути-
мой, а про Австрию после реформ и говорить нечего. Предполагать
в наши дни, что вопрос политической организации Всеславянства
можно решить с помощью нашего патриархального «кита», — это,
конечно, непозволительная наивность.
Новославизм — прежде всего политический реализм, трезвость
зрелого возраста, заменяющая эстетическия грезы и пристрастия
юности «практическим» взглядом на вещи, «как они есть». А есть в
вопросе Всеславянства то, что, наряду с Россией, мы имеем в его
составе крупные величины с иной религиозной и политической
историей, чем у России, — просто с другой психологией, и эти слага-
емые общей суммы мы должны брать в полном их значении, если
хотим, чтобы итог не остался фикцией. Осуществление общесла-
вянской культуры может дать только равнодействующая всех част-
ных культур и психологии, впадающих в общее русло. Вот что все-

П.П. ГТерцов 165
гда упускали из вида старые славянофилы (некоторое исключение
составляет только последний теоретик школы —Н.Я. Данилевский),
Они были в конце-концов все же не столько славянофилы, сколь-
ко руссофилы. Действительная общеславянская точка зрения у них
отсутствовала, и они, сами того не видя, подгоняли все славянские
народности подтип России.
Какова будет равнодействующая Славянства — скажет история.
Мы же должны только помнить, что история не повторяется, как и
жизнь. «Что было, то не будет вновь». Ибо vis-genetrix в человечес-
кой жизни не устает творить, как и в жизни природы.
1908г., октябрь
ПАРУСНОЕ ГОСУДАРСТВО
«Смотришь вперед — и не знаешь, что ждет наше отечество в
будущем; при мысли о завтрашнем дне содрагается сердце».
Эти слова одного китайского историка повторяются невольно
современным русским с жутким сочувствием. Слишком много ос-
нований имеем мы повторить их! Слишком много печальнаго сход-
ства у теперешней России с Китаем... Обе громадные сухопутные
империи, восточно-европейская и восточно-азиатская, между ко-
торыми и раньше можно было найти довольно общих черт, обе
оказались в одни и те же года и внутри и вовне в ненормальном,
неожиданном и невыясненном положении. Конечно, наши дела
не так плохи, как китайские: чужие народы не устраиваются еще
на нашей территории, как «наездники» (насекомые-паразиты) на
теле огромной и неповоротливой гусеницы. Но, с другой стороны,
так ли далеки мы, побежденные, как и Китай, той же самой Япо-
нией, от возможности попасть в положение заживо съедаемых?
Ведь, помимо откровенно-политического подчинения, в наши хит-
рыя времена «много придумали новых сетей» — особенпо сетей эко-
номических, и в этой, в наши дни наиболее чувствительной облас-
ти, древнее «vae victis»* звучит всего беспощаднее.
А мы ли не отстали именно здесь — хуже, пожалуй, всякого
Китая? Китай — артист в одной по крайней мере отрасли «добыва-
ющей промышленности» — в земледелии, и это тысячелетнее пре-
имущество не так легко отнять. Мы «ковыряем землю, как при
Рюрике», но это отнюдь не значит, что мы талантливы в области
промышленности «меновой» или «обрабатывающей». Нет — тор-
говать и фабриковать мы тоже не умеем и при каждом удобном слу-
чае «теряем рынки», даже огражденные для нас внутренним про-

166 Парусное государство
текционизмом и внешними договорами. Соседняя Персия и Тур-
ция уходят от наших коммерсантов к далеким Англии и Германии,
а если рискнуть от патриотического протекционизма вернуться к
космополитическому фритредерству, то возникает опасение, что от
тех же коммерсантов уйдет и сама матушка-Москва со всею сви-
тою отечественных городов и весей, как изменяет им Дальний Во-
сток при каждом открытии порто-франко.
При такой экономической даровитости, что будет мудренного,
если лет через полсотни Россия окажется обандероленной по ру-
кам и по ногам лентами таких торговых договоров, которые сдела-
ют ее de facto вассалом иностранных держав, оставляя de jure «суве-
ренной»? Опиум нам, конечно, не станут навязывать (у нас есть
свой родимый дурман, составляющий даже регалию и достаточно
«поощряемый» собственным нашим правительством), а предложат
ассортимент наиполезнейших и наинужнейших предметов и про-
дуктов, и уж само собою разумеется, что на каждом будет стоять
казенное (тогда казенное!) «made in Germany».
Главная беда таких «старомодных» государств, как Россия или
Китай, лежит именно в «отсталости» не экономической только
жизни или политических форм, а самой народной психологии, са-
мой «души», «психеи» даннаго народа. В составе любого общества,
среди просто наших знакомых, мы встречаем в любой момент лю-
дей с различной хронологической психологией: рядом с «новым»
человеком или каким-нибудь характерным «позитивистом» конца
XIX столетия, опоздавшим родиться лет на пятьдесят, можно
встретить, не выходя из той же комнаты, человека из XVI столе-
тия. Точно так же в наличной на исторической сцене «семье наро-
дов» живут и действуют весьма различные психологические еди-
ницы. И различные притом не только in Sein, в своем настоящем,
но, увы! и in Werden* — в обещаниях своего будущего. Ибо, как
человека XVI века напрасно было бы стараться «осовременить», так-
же и для иных народов, по-видимому, положен предел, «его же не
прейдеши». Некоторые первичные племена на чудесных островах
южных морей, как известно, даже целиком вымерли от соприкос-
новения с XIX и XX веками: остановившееся в их земном раю вре-
мя показывало на несколько тысячелетий назад.
Что исторические часы России отстали — в этом не может быть
никакого сомнения. Поразительно рельефное в этом отношении
впечатление какой-то отсталости, серости, провинциализма испы-
тываешь всеми нервами при всяком переезде из Западной Европы
в Россию. Петербург после Берлина, Вены, Парижа — это то же,
что Калуга или Кострома после Петербурга. Нет, впрочем, еще хуже,

П.П. Перцов 167
ибо в Костроме и Калуге есть, по крайней мере, некое «веяние при-
роды», всегда ощутимое в нашей провинции сквозь дремоту город-
ской жизни, а в парадоксальной столице России, при сопоставле-
нии ее с западными, только лезет в глаза грязь, слякоть, неврасте-
ния климата, неврастения людей, какое-то дыхание лени, безво-
лия и бездарности, застывшее в сером воздухе... Всем нашиш
«самобытникам» l'outrance* следовало бы попросту съездить за
границу (хотя бы и на казенный счет) для излечения психическо-
го зрения.
Но они ездят — и не излечиваются. Тут начинается трагедия
человека XVI столетия. Вокруг него «все новое кипит, былое истре-
бя», а он недвижимо пребывает все в той же психологической «по-
зиции», и даже ни о чем не догадывается. Его старомодность возво-
дится им в норму жизни, в «общее правило», из которого все вок-
руг шумящие «новшества» составляют лишь докучные и имеющие
якобы завтра исчезнуть «исключения». И я очень боюсь, что имен-
но втакой самодовольно-наивной позиции стоит в конце концов и
вся наша милая ветхозаветная бабушка-Россия.
Вопрос о том, очутимся ли мы когда-нибудь в «китайском» по^
ложении или даже хуже того, и есть собственно вопрос о том,
способна ли Россия пережить неизбежную и необходимую мета-
морфозу своей психики, или нет? Способна ли она «догнать вре-
мя»? Может ли она из первой половины XIX века, в которой она,
в сущности, пребывает и посейчас, передвинуться в первую по-
ловину ХХ-го, которая значится по календарю, да и реально су-
ществует по ту сторону западной границы?
В самом деле, очень знаменательно, что сто лет назад Россия
вовсе не являлась еще таким историческим анахронизмом в семье
европейских народов, не проявляла таких отчетливых черт «китае-
подобия», как сейчас. Культурное развитие в начале XIX века было
сосредоточено у нас только в высшем слое общества, но то же было
и на Западе. Демократизация культуры началась собственно лишь
после 1848 года. Политический строй на Западе (кроме Англии и
частью Франции) мало чем отличался от русского. Экономическая
жизнь также не составляла такого контраста и не вырывалась так
за национальные границы. В России шла полоса «реакции», но то
же было тогда и во всей почти Европе (кроме обособленной Анг-
лии). Высшее общество пушкинской России, говорившее не по-
русски, а по-французски, бывшее в постоянных сношениях с ев-
ропейским, составляло как бы его часть. Тогда, в сущности, уже был
осуществлен идеал международной космополитической интеллиген-
ции — нечто вроде того сверхнародного братства «единомыслящих»,

168 Парусное государство
о котором мечтает теперешний социализм. Только осуществлен он
был не среди «обединенных пролетариев», а на противоположном
краю — общеевропейской аристократии. И Россия входила своим
аристократическим классом в эту семью «рыцарей культуры» и чув-
ствовала себя через его посредство «на уровне века». Никому в го-
лову тогда не пришло бы, несмотря на крепостное право, реакци-
онное направление правительства и пр., сопоставлять ее с Китаем,
Персией, Турцией, как это делается теперь. Напротив, ее имя есте-
ственно стояло наряду с именем Франции, Австрии, Пруссии, с
которыми она переплеталась и в своей политике и в культуре.
Мы были в уровень тогдашнему веку. Он, как и мы, не знал
еще ни современной демократии, ни современной техники — этих
двух «новшеств», секрета которых мы никак не умеем постичь. Мы
шли еще «нога в ногу» с другими. Тогда, например, плавали на па-
русах — и у нас был превосходный нахимовский флот, который мы
по праву ставили наряду с английским. Но вот начались «открытия
и изобретения»; поплыли паровыя суда, потом броненосцы, и с
ними у нас вышел полный конфуз. Вот наглядная и яркая иллюст-
рация этой темы «отсталости». «Парусное государство» — так хочет-
ся назвать Россию в ее теперешнем облике. Все ее попытки «перей-
ти на пар» пока печально-неловки, неудачливы и, что хуже всего,
делаются без настоящей убежденности и рождаемого ею порыва.
А между тем эта «переделка» так настоятельно необходима! Без
нее «не знаешь, что ждет наше отечество в будущем». На парусах
теперь далеко не уплывешь: кругом так и режут волны легкие, сме-
лые суда «новейшей конструкции», и того и гляди пустят ко дну
неповоротливую, грузную «посудину», которой одно из них уже
нанесло тяжелую «аварию»*...
1908 г., ноябрь

Д. Д. МУРЕТОВ
ПРАВДА НАШЕЙ ВОЙНЫ
Все в мире совершается с абсолютной необходимостью, и че-
ловек может поступить иначе, чем он поступил. Но всякий поступок
для него самого есть его поступок, и, совершая его, он чувствует, что
он его совершает и что мог бы поступить иначе. Отсюда два основ-
ным образом различные отношения к историческим событиям: взя-
тые снаружи — они необходимы; взятые изнутри — свободны. Все
взятое снаружи подлежит объяснению, все взятое изнутри — оцен-
ке. Пройдет время, и та война, которая сейчас наполняет всю нашу
жизнь, станет предметом рассмотрения снаружи. Перед наукой —
историей станет вопрос о причинах войны и о влиянии ее на дру-
гие события. И все попытки сейчас заговорить об этих вопросах:
установить причины, указать виновников, предугадать последствия
и учесть выгоды и потери, кажутся нам такими несвоевременны-
ми, мелочными н наивными и обнаруживают лишь недостаточно
сильное переживание события изнутри.
Изнутри всякое событие, в котором мы являемся действующим
лицом, есть свободный акт нашей воли и в качестве такового тре-
бует не объяснения, но обоснования и оправдания. И если мы чув-
ствуем войну как свое дело, то не понять нам нужно ее историчес-
кие причины, но надо чувствовать и понимать правду нашей войны.
Пусть историки говорят впоследствии, что войны не могло не
быть и что — живи они раньше — они могли бы наперед вычислить
день ее возникновения с той же точностью, как астрономы вы-
числили день затмения солнечного в августе прошлого года; мы-то
знаем, что ее могло не быть. Мы-то знаем, что ведем ее мы и что
можем ее прекратить мы же. Пусть же историки объясняют! — Мы
ставим себе вопрос, принимаем ли мы войну, или не принимаем:
принимаемли ее лично для себя, всвоемличномсвободном, особом
для каждого решении? А если принимаем, то и делаем ее. А если дела-
ем, то на всяком из нас лежит такая же нравственная ответствен-
ность за нее, как будто от него одного зависит остановить сражаю-
щиеся армии или двинуть их в тот мучительно долгий бой, который
охватил в наши дни еще невиданные в истории войн пространства.
Историю делают все вместе, но отвечает за нее перед совестью, во

170 Правда нашей войны
всей полноте всякий, и кто из нас не чует, что вся кровь и утомле-
ние одних, все горе и тревога других всею тяжестью и всею полно-
той лежит на каждом из нас, кто позволяет себе стряхнуть бремя
этой ответственности, тот недостоин жить в наши дни и быть сы-
ном воюющего народа.
I
Русское общество в наши тяжелые дни оказалось на высоте со-
бытий. Оно приняло войну по существу с таким же единодушием,
как приняло ее общество немецкое. Но вместе с тем оно не отстра-
нило и не отвергло вопроса о нравственной приемлемости войны.
Может быть, в том нивелирующем единомыслии немецкого обще-
ства, которое подчеркивают люди, вернувшиеся из Германии уже
во время войны, много практической силы и даже эстетической
привлекательности, но нам дорого то тревожное искательство на-
шего духа, неуспокоенность русской души, которая и перед лицом
властных событий не способна отказаться от нравственной требо-
вательности к своим поступкам. Прошли первые дни войны, когда
сознание было не столько охвачено жаждой единомыслия, сколько
жаждой единой воли. Хотелось бы слиться в единый народ, стать
пылинкой единой волны, искрой единого пламени или хотя бы ли-
шенной особой воли единицей в уличной толпе. И захотелось, вер-
нувшись домой, разобраться втом, что было пережито; а пережито
было нечто такое новое для русской интеллигенции, такое неожи-
данное и для нее самой, и для посторонних наблюдателей, и для
тех, кто, быть может, построил на своих дешевых о ней сведениях
большие и дорого стоящие миру расчеты.
Итак, для сознания, вернувшегося с уличных демонстраций,
из мира неясных и новых чувств в мир знакомых понятий, возник
основной вопрос: либо отвергнуть свой порыв, признать его отзву-
ками отживающей психической организации, либо закрепить это
душевное настроение в твердых понятиях и сохранил за собой, как
первое завоевание нашего духа в начавшейся великой борьбе. —
Война была принята и оправдана перед судом неосвещенных со-
знанием глубин личности, оставалось оправдать это решение разу-
мом пред лицом своего мировоззрения и своей совести. А здесь для
интеллигентского русского сознания была не малая трудность.
Во всем арсенале готовых идей и понятий не хватало именно
тех, которые могли бы послужить такому осознанию. Все истоп-
танные тропинки уводили оттого решения, от которого нельзя было
отказаться, не вступая в жестокое противоречие с самим собой. Вот

Д.Д. Муретов 171
почему сознание своего поведения в нашем обществе и его идей-
ное выражение в нашей печати стоит несравненно ниже, чем са-
мое поведение.
Нет, конечно, возможности классифицировать все высказанные
в периодической печати и в речах ораторов в лекторов суждения. Но
можно указать несколько типичных направлений и путей, по каким
пошли эти объяснения. И все эти направления являлись линиями
наименьшего сопротивления для сознания нашей интеллигенции.
Первое основное направление с первых же дней завоевало себе осо-
бое место в газетах под общим названием «немецких зверств». Нем-
цы оказались варварами и злодеями, они вандалы XX века, а Виль-
гельм — Аттила, вождь вандалов (исторические сведения у газет не
особенно тверды); борьба с ними есть борьба за гуманность, и этот
трафарет был принят далеко не одними «шовинистами», не «зооло-
гическими националистами», но и «передовыми» органами печати.
Мы вовсе не хотим отвергать фактов, что немцы проявили во дни
объявления войны много педантичной жестокости и холодной гру-
бости, которая естественно могла возмутить и взволновать обще-
ственное сознание. И нас удивляет даже не слабонервность этого
сознания, способного под грохот вспыхнувшей мировой войны воз-
мущаться тем, что немецкий жандарм глупо и грубо издевался над
русскими пассажирами и что пассажиры эти потеряли свой ручной
багаж. Но нас глубоко поражает то преувеличенное значение, кото-
рое было придано этим противным фактам, поражает попытка сбли-
зить эти факты с самой сутью переживаемых событий. И нам кажет-
ся, что это сближение могло проникнуть лишь в сознание, тщетно
ищущее, на что опереться и с глубоким удовлетворением нашедшее
среди задетых войною чувствований знакомое и давно излюбленное
чувство гуманности, идеал личной неприкосновенности.
Мысль о крестовом походе против немцев, потому что они вар-
вары, была, конечно, слишком наивна. Жестокость, проявленная
после начала войны, не могла очевидно оправдать этого начала.
Отсюда развивается второй типичный ход мыслей. Война выз-
вала теми психологическими особенностями, которые развились в
немцах за последние полстолетия их истории. За эти годы в Герма-
нии развился дух милитаризма, национализма, преклонения пред
абсолютизмом государства и т. п. Коротко говоря, немцы были при-
знаны носителями всего того, что искони привыкла бранить рус-
ская интеллигенция. Между понятием немца и понятием «черно-
сотенца» был поставлен знак равенства. Несколько времени назад
мне попался номер журнала Пулемет, издаваемого небезызвестным
г-н Шебуевым. Журнал был в той же безвкусной красно-серой

172 Правда нашей войны
обложке, в какой выходили его нашумевшие в 1905 — 1906 гг. но-
мера, испещренные теми же красно-серыми рисунками, изобра-
жающими пожары и расстрелы. Сходство литературного материа-
ла было не менее разительно: то же нагромождение кровавых ужа-
сов, без искры подлинного переживания, те же свирепые манеке-
ны в роли немцев, грабящие, насилующие, говорящие какой-то
смесью звериного рычания с языком маньяков. Только имя жан-
дарма или городового было заменено именем прусского солдата.
При помощи такого отождествления не трудно было освятить
свою борьбу с немцами каким-нибудь из привычных для интелли-
гентского сознания лозунгом, и в списке реакционных начал, но-
сителями коих были признаны немцы, всякий мог найти свой из-
любленный жупел или металл: одни могли сокрушать милитаризм,
другие — в корне подрывать национализм.
В кругу этих идей зародились лозунги о победе «немца в нем-
цах» или о «победе над внутренним немцем в себе». А дальше этих
лозунгов не пошло пока наше стремление разобраться во внутрен-
нем, идеальном смысле событий.
Несколько более глубокой кажется по первому впечатлению
попытка теоретической критики самых основ немецкой культуры.
Я разумею попытку, сделанную в московских философских круж-
ках, при чем наиболее ярко выразил мысль г-н Эрн, бросивший
афоризм о неизбежности пути от Канта к Круппу*. Таким путем
начало зла признавалось принадлежностью не психологического
склада современного немца, но исторического духа германского на-
рода. Свободная критика основ немецкого духа могла опираться
на глубокие идеи наших мыслителей (славянофилы, Соловьев), но
нельзя не признать неудачной попытки применить эту наиболее
тонкую и спорную из славянофильских идей к событиям дня.
Стремление славянофильских мыслителей показать объективное
преимущество основ славянской культуры столь утонченно и столь
связано с робкими и недоговоренными упованиями на рождение
новых идей, не поддающихся еще выражению, что бросить эту
мысль в качестве боевого лозунга, в качестве оправдания нашей
войны для общего сознания, кажется мне глубоким искажением
самого ее духа. Брошенная в публику, она могла явиться лишь при-
зывом к отрицанию ценности немецкой культуры, причем основы
критики не могли дойти и подействовать ни на чье сознание.
При некотором видимом разнообразии все перечисленные
направления имеют общую черту в том, что отождествляют поня-
тие исторической справедливости со справедливостью чисто мо-

Д.Д. Муретов 173
ральной и понимают задачу морального оправдания войны, как за-
дачу доказать моральную вину или грех наших противников, обна-
ружить и обличить некоторое немецкое зло.
Такая постановка вопроса не удовлетворяет меня с трех, по
крайней мере, точек зрения.
Во-первых, такое морализирование событий кажется мне недо-
пустимым именно с моральной тонки зрения, которая воспрещает
произнесение суда лицом, явно заинтересованным в приговоре. На
какую бы философскую высоту мы ни удалялись, нельзя не при-
знать, что открытие нравственного и культурного убожества Гер-
мании после объявления ею России войны сделано для нашего ду-
шевного равновесия чрезвычайно кстати; и в той готовности, с ка-
кой принимаются на веру и показания сомнительных очевидцев и
крайне спорные доводы философов, есть изрядная доля логичес-
кого попустительства, воспрещаемого нам законом достаточного
основания.
Во-вторых, сколько бы ни содержала объективной истины эта
обличительная литература, она во всей своей совокупности кажет-
ся мне совершенно ненужной для правильного понимания смысла
событий и для установки нашего к ним отношения. Я, конечно,
вовсе не отрицаю права негодовать и возмущаться жестокостью
приемов войны, усвоенных по-видимому нашими противниками.
Я не отрицаю тем более права питать антипатию к государственно-
му строю Пруссии и не соглашаться с основами кантовской гносе-
ологии, но значение и место этого негодования и этой критики
можно точно уяснить себе следующим образом: предположим (и я
надеюсь не быть обвиненным в германофильстве, так как это только
предположение), что все сведения о жестокостях, совершенных
германцами, оказались бы ложными; предположим далее, что они
оказались не только гуманными и великодушными врагами, но и
чемпионами истинной культурности, что они не разрушали Льежа
и Лувена и не только не тронули бельгийского университета с его
старинной библиотекой, но и построили там три новых, причем
«гений немецкой нации», согласно обещанию одного немецкого
генерала (а может быть, и профессора), наполнил их библиотеки
произведениями несравненной ценности; предположим, наконец,
что они согласились заменить в своих университетских лекциях
«Критику чистого разума» очерком Владимира Эрна по теории по-
знания Владимира Соловьева. Неужели тогда наша борьба должна
была бы потерять всякий смысл? Неужели должна была бы ослаб-
нуть энергия нашей борьбы? Психологически это даже могло бы
быть так. Вид разрушенных городов, убитых и замученных жен-

174 Правда нашей войны
щин может поднимать мужество и холодную ярость сражающихся;
но для всякого ясно, что независимо от этого, раз вынужденные
принять войну с Германией, мы должны были вложить в эту войну
максимум напряженной энергии даже в том случае, если бы не было
ничего вызывающего в нас эту войну.
В-третьих, наконец, это направление внимания в сторону
побочных для основного смысла событий явлений отвлекает его от
той основной проблемы, которую поставила нашему сознанию
вспыхнувшая война. И какое-то внутреннее чувство властно навя-
зывает мне желание даже предвзятого, даже идущего вопреки оче-
видности (если бы такая была), может быть, слепого уважения к
нашему врагу. Чем меньше привходящих психологических импуль-
сов для борьбы, тем величественнее и грознее, тем трагичнее и не-
избежнее представляется мне эта борьба; тем яснее смысл ее, тем
полнее ее правда1.
«Бывают минуты, — писал однажды Катков*, — когда шум по-
вседневной жизни смолкает и мы слышим мерный шаг истории».
Пусть умолкнет для нас докучливая шумиха трескучих фраз, и в на-
ступившей тишине пробужденное русское самосознание услышит
мерный шаг истории.
II
Я начал эту статью с признания необходимости нам оправдать
свою войну перед своею совестью. Но это требование морального
оправдания не следует смешивать с тем, что я назвал дальше мора-
лизированием исторических событий. Морализированием я назы-
ваю в данном случае требование, чтобы исторические события,
исторические стремления народов вытекали из моральных побуж-
дений. Требовать этого — значит требовать, чтобы история знала
одни только формальные ценности. Между тем история есть про-
цесс творчества ценностей конкретных и лишь любовью к ним она
двигается. Исходя из моральных побуждений, можно защищать
«свободу совести», но историческое движение в области религии
может быть вызвано лишь любовью и преданностью какой-либо
определенной религиозной идеи. По моральным побуждениям
можно защищать права и независимость народов вообще, но исто-
рию двигает лишь живая преданность какой-нибудь определенной
народности. Политическая жизнь подчинена, конечно, нравствен-
1 Мне хочется пояснить эту мысль перефразировкой одного замечательного
афоризма Ницше: «Одна добродетель есть более добродетель, чем две». Так и
одна правда есть более правда, чем две.

Д.Д. Муретов 175
ному суду, но в политике мы не обязаны руководствоваться всегда
одной идеей справедливости, преследовать одну лишь чистую спра-
ведливость, но имеем право служить известным конкретным исто-
рическим ценностям. И оправдание исторического процесса, на-
пример, войны состоит, по моему мнению, из двух моментов: из
сознания той исторической ценности, во имя которой эта война
ведется, и оправдания самой этой ценности, т. е. из раскрытия ее и
обоснования своего права ей служить.
Из этого видно, что явилось камнем преткновения для русско-
го интеллигентского сознания в задаче осмыслить просто и ясно
нашу войну, понять, почему она оправдана во внутреннем чувстве.
У нас систематически отвергали именно существование для нас
каких бы то ни было конкретных исторических ценностей, стре-
мились всегда и во всем исходить из отвлеченных понятий: свобо-
да, справедливость.
Итак, прежде чем подойти к вопросу об оправдании войны
(данной войны, а не войны вообще), надо указать ту ценность, во
имя которой она ведется. Некоторые газеты, желая подчеркнуть
особенно значение настоящей войны, усвоили для нее название
отечественной. Этим признается, что защищаемой ценностью яв-
ляется самое существование России. Нельзя не видеть в таком ут-
верждении грубого преувеличения. Столкновение ни с одним из
государств, по счастью, уже не может грозить России гибелью, и об
отечественной войне могут говорить без преувеличений разве
Сербия и Бельгия. Если бы речь шла о нашем историческом бы-
тии, а не о той исторической роли, которую стремится Россия
играть, то, может быть, и внуки наши еще не дожили бы до столк-
новения с Германией. Поэтому, если нужно слово для определе-
ния основного смысла нашей войны, то таким словом должно быть
не отечественная война, но война национальная или исторически-
национальная.
Чтобы определить смысл, какой я вкладываю в эти слова, надо
обратить внимание на то, чем отличается народ или нация ото всех
других форм человеческого единения. В народе объединяются в
некое единство не только люди, но целые поколения людей. Народ
имеет не только объем, но и историческую глубину. Это есть един-
ство, уходящее в прошлое и смотрящее в будущее. Народ не есть
понятие социальное, но историческое. Он образуется лишь там, где
возникает некоторое духовное развитие, культурно-исторический
процесс, где поколение отошедшее продолжает жить в созданиях
своего творчества среди сменивших его поколений и где живые тво-
рят и трудятся над тем, что пожнут им неведомые потомки. То раз-

176 Правда нашей войны
вивающееся духовное достояние, обладание которым и служение
которому делает ряд сменяющихся поколений единым народом,
называем мы его народностью. Народность данного народа есть
совокупность ценностей, созданных его историческим развитием.
Национальная война поэтому есть война, ведущаяся известной
совокупностью людей именно, в силу того, что они чувствуют себя
одним из моментов исторического развития, наследниками и вре-
менными держателями исторических ценностей, участниками не-
коего исторического единства, или, что то же самое, промежуточ-
ным поколением исторического народа.
Признать войну национальной — значит признать ее нрав-
ственно обязательной для себя, но нравственно обязательной не в
смысле отвлечено моральном, не для «сознания вообще», но для
личного своего сознания. Признать настоящую войну войной на-
циональной — значит признать ее неизбежной и обязательной для
себя именно постольку, поскольку мы сознаем себя русскими, уча-
стниками того исторического процесса, которому название: русский
народ, обладателями той ценности, которой имя: русская народ-
ность. Откиньте это сознание, почувствуйте себя поколением, не
помнящим родства, и война сделается для вас внутренне безраз-
личной. Она навязывается нам как неизбежная болезнь в росте на-
шей народности.
Это станет ясным, если мы вспомни тот неоспоримый истори-
ческий факт, что за двести лет нашего с немцами соседства мы не
имели с ними военных столкновений, ибо участие наше в Семи-
летней войне есть дипломатическая случайность, нейтрализуемая
притом союзом с немецкой же Австрией. Это не трудно объяснить
тем, что у нас не было спорных областей, жизненных для обоих
народов. Спорные промеж нас и немцев вопросы выдвинул лишь
девятнадцатый век, и нам не трудно убедиться, что задетые в на-
шем соперничестве ценности возвышались над областью чисто
материального интереса. Трудно рассмотреть всю совокупность
вопросов, задетых войною в настоящий момент ее развития, ибо
всякая война ведется ради целей несравненно более широких, чем
те, во имя которых она была объявлена. Историки привыкли раз-
личать причины войны от их поводов, но повод войны вовсе не все-
гда есть лицемерный ее предлог. История таила и действительность
таит назревшую возможность многих войн, которая не была и ни-
когда не будет, может быть, осуществлена именно потому, что в
совокупности действующих причин не присоединяется та незна-
чительная иногда последняя причина, которой суждено разрядить
накопившееся электричество в гром и молнию военной грозы. И

Д.Д. Муретов 177
эта последняя маленькая причина, как микрокосм, отражает в себе
всю полноту исторической необходимости.
Именно такое значение для понимания исторического смысла
начатой нами войны имеет та последняя маленькая причина, ко-
торой суждено было обратить в мировой пожар напряженное со-
перничество великих держав на Ближнем Востоке. Наступил мо-
мент, когда и для Россия и для Германии оказалось легче принять
войну, чем отказаться от выставленных требований. Вопросом о
государственной независимости Сербии или об австрийском на нее
влияния оказались задеты какие-то ценности, поступиться кото-
рыми ни мы, ни они уже не могли. Что же это были за ценности?
Вполне естественно, что наша дипломатия указывала, как на
основное побуждение, на защиту принципа международной спра-
ведливости. Она опубликовала ряд документов, которые должны
доказать юридическую неправомерность австрийских требований,
и мы охотно верим в правоту нашу с формально-юридической точ-
ки зрения. Однако все эти соображения могут оправдать объявле-
ние войны, а не самую войну, поведение правителей, а не деяние
народов. Весы, на которых взвешиваются дипломатические пред-
ложения и контрпредложения, едва ли пригодны для взвешивания
исторических событий. Международное право, конечно, есть одно
из необходимых организующих начал, но в нем не может быть
принципа для суда над историей. Международное право, собствен-
но говоря, есть лишь право междугосударственное и построено оно
на некоторой фикции. Историческая реальность есть народы, ибо
они живут и развиваются во времени. Государство же, как правовое
начало, есть нечто, по существу своему пребывающее, нечто, в
принципе своем неподвижное, форма, чрез которую протекает
живое многообразие народной жизни. Реальные государства раз-
рушаются и создаются в этом процессе народной жизни, но между-
государственное право не хочет знать ничего об этой исторической
действительности и рассматривает государства, как единственные
соединения, имеющие права, как единственных носителей права.
Оно фиксирует таким образом исторически преходящее, как спра-
ведливое и вечное. Но в историческом своем развитии народы вы-
растают из охраняемых междугосударственным правом государ-
ственных форм, начинается война, хаос и бесправие с юридичес-
кой* точки зрения — огненное крещение и высший исторический
суд для народов. Война вывела наружу новое изменение народных
сил, которое таилось под неподвижностью мирных форм. Между-
государственное право вновь вступает в свои права, дипломаты воз-
вращаются в свои опустелые посольства и консульства, и новое вза-

178 Правда нашей войны
имоотношение опять фиксируется, как охраняемое международ-
ным правом.
Мы готовы верить, что наши дипломаты искренно стремились
сохранить положение дел, установленное предыдущими соглаше-
ниями, но я не поколебался бы в своем внутреннем отношении и в
том случае, если бы выяснилось, что они стремились его нарушить.
Мы готовы верить, что сербское правительство не злоумышляло
против австрийской монархии, не поддерживало пансербской аги-
тации и не стремилось к отторжению Боснии и Герцоговины. Но
если бы даже все это оказалось неправдой и если бы в действитель-
ности оказалась правдивой австрийская дипломатическая версия,
то, осуждая даже отдельных сербских деятелей, я не колеблясь от-
дал бы свои симпатии стремлениям сербского народа, а не правам
австрийского государства. И я думаю, что то же самое, положа руку
на сердце, должен сказать всякий из нас. Вполне понятно, что опас-
ности и убыточность войны заставляли нас до последней возмож-
ности мириться с ущербом сербского народа, но ясно и то, что не
на защиту принципов международного права и не во имя дорогих
нашему сердцу статей каких-нибудь берлинских, бухарестских или
иных трактатов подняли мы свое оружие, а за некоторую конкрет-
ную историческую ценность, какой представляется нам сербский
народ. Нам понятна практическая необходимость дипломатичес-
кого языка, но ясна и его условность. Наша связь с Сербией строи-
лась не на конференциях и не путем договоров, и она не была меж-
дугосударственной связью. Она закреплена была в сфере недоступ-
ной и неуловимой для международного права, и, два раздельных
народа, мы хранили сознание причастности к чему-то общему и,
защищая это общее в сербах, мы защищаем нечто свое, защищаем
настоящее и будущее своей народности.
Русский национализм (сознательное служение своей народно-
сти) не случайно был всегда славянофильским, и не случайно на-
циональные движения среди славянских народов были и будут все-
гда руссофильскими. Славянство без России бессильно, без нее оно
есть племя, а не народ, явление этнографическое, а не историчес-
кое. Русский же национализм без славянофильства — пуст. Лишь
поднявшись до национализма, русский народ мог выйти за свои
пределы и почувствовать жизнь и интересы других славянских на-
родов, как свои собственные.
Для многих прозвучит странно это утверждение, которое мож-
но формулировать так: политический альтруизм нашей славянской
политики идейно вытекает лишь из нашего национализма. И для того,
чтобы принять его, нужно научиться отличать национализм от на-

Д.Д. Муретов Т79
родного эгоизма2, или от стремления народа к своему благу, и для
этого прежде всего нужно отличать народ от народности. Народ есть
совокупность людей; народность — их общее духовное достояние.
Народ есть творящее; народность — творимое. Народный эгоизм
во всех своих проявлениях есть всегда отношение народа к себе,
национализм есть отношение народа к своему, к своей народности.
Национализм возникает лишь тогда, когда сознание возвышается
до этого различия, когда народность осознается, как некоторая цен-
ность, которой приходится жертвовать эгоистическим понятием о
благе. И лишь тогда, когда русские стали ценить в себе не благо
собственной жизни, но то духовное содержание, которое вложила
в эту жизнь русская народность, только тогда русский народ смог
выйти за свои пределы. Племенной принцип: «стой за своих», сме-
нился принципом национальным: «стой за свое». И только эта идея
могла раздвинуть границы русского народного процесса, сделать
его основой и частью того громадного исторического процесса, ка-
ким в мечтах славянофилов представлялся славянский мир.
Впрочем, нет необходимости принимать или отвергать славя-
нофильские чаяния о роли, какую будет играть славянский мир в
истории человечества, и для нас важно было определить только суть
нашей связи со славянством, установить, что связь эта возможна
лишь чрез идею народности.
Таким образом, мы приходим в основному положению нашей
статьи. Та основная ценность, во имя которой начата наша война,
есть историческая роль русской народности, которая в своем росте
вышла за пределы племенного своего бытия и стремится к мировой
роли. Только в процессе этого расширения, стремясь очертить за
границами своего государства сферу своего влияния, русская на-
родность столкнулась с германским миром.
Со всем, кроме нашей славянской политики, мирилась немец-
кая государственность. Со всяким духовным движением в России,
кроме славянофильства, мирилась немецкая мысль, но зато перед
этой идеей самые свободомыслящие из немцев останавливались
в злобном недоумении. Либеральнейший из немецких историков
И. Шерр восклицает: «Панславизм есть химера: спереди медведь,
сзади свинья, посредине змея!»
Национальное объединение Германии закончилось, собствен-
но говоря, лишь со времени заключения тройственного союза.
Лишь с прекращением соперничества между Австрией и Пруссией
2 Эти понятия отождествил когда-то Вл. Соловьев, и это отождествление
без критики восприняло от него большинство наших публицистов, напр,
кн. Е. Трубецкой, св. Агеев, Мережковский и многие другие.

180 Правда нашей войны
германский мир обратился в одно целое, и не случайно то, что с
этого приблизительно времени, т.е. со времен войны 1878 года, мы
находимся с этим германским миром, выражаясь дипломатичес-
ким языком, в непрерывном «состоянии войны». Чрез Габсбургс-
кую монархию целый ряд славянских народов оказался втянутым в
объединенный германский мир и обращен в орудие германского
политического могущества.
Является ли для Германии борьба со славянством историчес-
кой необходимостью или она могла свободно существовать, не втя-
гиваясь в эту борьбу, не руководится ли немецкая политика эгоис-
тическими стремлениями и склонностью к эксплуатации соседних
народов, — на эти вопросы могут и должны ответить миру и своей
совести сами немцы. Если бы им удалось доказать, что без Австрии
и без балканской ее политики и без союза с Турцией германский
мир не может существовать, что это неустранимые ее историчес-
кие задачи, от которых отказаться она не может, не отказавшись от
исторического своего пути, то мы должны были бы видеть в нашей
войне одно из трагических столкновений истории, когда два наро-
да толкаются на борьбу внутренним развитием своих народностей
и когда вопрос о правой и виноватой стороне становится комически
неуместным. Я боюсь быть обвиненным в эстетическом увлечении
сценой мировой борьбы, но она являлась бы слишком постыдной
комедией истории, если бы ответ за нее можно было бы взвалить
на одного императора Вильгельма или кучку прусских юнкеров.
И мысль о роковой неизбежности событий гораздо больше гармо-
нирует с трагической серьезностью переживаемой минуты.
Если мы сознали все изложенное, то для нас становится неваж-
ным, что именно руководит Германией. Для нас важно то, что она
стала поперек нашего исторического пути и что этот историчес-
кий путь мы сознаем, как смысл и правду исторического нашего
бытия.
Вне этого хода мыслей задача осмыслить и оправдать нашу вой-
ну представляется мне неразрешимой. Вопрос о таком оправдании
должен быть поставлен нашему сознанию, как вопрос о призна-
нии ценности нашей народности, нравственной обязательности для
нас нашего исторического пути. Эта проблема, единственная не-
избежная для нас в настоящее время, уже давно замалчивалась в
широких кругах русской публицистики, и еще теперь есть тенден-
ция рассматривать национальный вопрос, как один из вопросов о
праве личности каждого отдельного человека, т.е. как о некоторой
субъективной ценности.

Д.Д. Муретов 181
Война требует от нас ответа на вопрос об объективной ценно-
сти нашей народности, ибо лишь сознание этой ценности и созна-
ние своего права защищать эту ценность даже пред лицом ущерба,
наносимого чужим народным ценностям, даст русскому обществу
разумное оправдание переживаемого им патриотического подъе-
ма, т. е. даст ему сознание правды нашей войны.
ЭТЮДЫ О НАЦИОНАЛИЗМЕ1
I. Эрос в политике
1
Излюбленной темой нашей философской публицистики явля-
ется критика и опровержение национализма, нападки же на него и
борьба с ним — постоянное занятие для публицистики злободнев-
ной. Истинно можно удивляться живучести этого зловредного строя
мыслей, против которого русской интеллигенции приходится
посылать все новых и новых лучших своих бойцов. Мы помним
крестовый поход, предпринятый против национализма истинным
паладином — Владимиром Соловьевым, помним, как П.Н. Милю-
ков с ученой невозмутимостью и уверенностью объяснил нам его
возникновение и гибель; позднее Д.С. Мережковский открыл, в чем
Звериный Лик, а прошлой зимой кн. Евгений Трубецкой доказы-
вал, что только национализм мешает нам овладеть Святой Софи-
ей, а вместе с ней проливами и многими выгодными угодьями.
Если национализм безнравственен, если он отжил свой век,
если он есть порождение дьявола и даже совсем невыгоден, то как
же, в самом деле, могут находиться еще его сторонники, как может
и смеет он еще существовать?..
Qui prouve trap, ne prouve, очевидно, rien*. И в беспорядочной
смене точек зрения, и в том понижении морального воодушевле-
ния, которого нельзя не констатировать, переходя от Соловьева к
кн. Трубецкому, чувствуется неудача всего философского похода
против национализма. Война, поставившая русскому сознанию
вопрос о национальности, как жгучий вопрос современности,
вскрыла «кризис русского антинационализма» и привела его к той
1 Два эти этюда написаны не одновременно и по разным поводам. Однако
сопоставление их кажется мне лучше выражающем мое отношение к
национализму, чем каждый из этюдов в отдельности. — Автор.

182 Этюды о национализме
действенной практически-идеалистической позиции, которую
занял кн. Трубецкой.
В чем же тайна бесплодности этих критических усилий, безре-
зультатности столь могучих ударов? По моему мнению, она заклю-
чается в том, что критика прошла мимо истинной сущности кри-
тикуемого явления, боролась с призраком, с двойником национа-
лизма, боролась с ним в области, в которую он не вступает.
Вглядываясь в действительность и историю, наши моралисты
заметили, что во имя народности нередко нарушается идея спра-
ведливости и стесняются права других народов. Приняв эти на-
рушения за сущность, они конструировали учение, нравственно
оправдывающее такие нарушения, и назвали его национализмом.
Он есть учение о неравноправности народов, о привилегирован-
ном положении одного какого-нибудь народа. «Должно любить свой
народ, — формулировал сущность национализма Соловьев, •— а к
остальным относиться равнодушно и даже можно гнать и теснить
их». И он противополагает ему свою блестящую по остроумию
нравственную заповедь: «люби чужие народности, как свою соб-
ственную».
Дело идет, конечно, — поясняет он, — не о тождестве психоло-
гического чувства любви, но о тождестве моральных отношений.
Но тут-то и лежит секрет бездейственности всей его критики: на-
ционализм ничего не говорит о моральном отношении, а именно о той
любви, о которой ничего не говорит ни одна моральная заповедь.
Национализм говорит, употребляя терминологию К. Н.Леонтьева,
не о любви-сострадании, а о любви-восхищении. Он говорит: не
«ты должен любить свой народ», но просто «я люблю свою народ-
ность».
Любовь моральную, безразличную к индивидуальным особен-
ностям любимого, можно предписать, но любовь эстетическую, ин-
тимную, личную любовь предписать нельзя. Почему нелепо сказать:
«люби чужих жен, как свою собственную»? Потому что под любовью
к жене мы разумеем любовь личную, выделяющую любимого чело-
века из мира, противополагающую его всем другим людям, изымаю-
щую мои к нему отношения из мира законосообразных отношений.
Было бы издевательством над душой человеческой сказать женщи-

Д.Д.Муретов 183
не: «я вас люблю», и подразумевать при этом моральное к ней отно-
шение. Такое же искажение национализма — понять его любовь к
своему народу, как моральное отношение к совокупности граждан.
Я не могу любить чужих жен, как свою, и не могу любить чу-
жие народности, как свою, ибо та любовь, о которой я говорю в
этих случаях* по существу своему отрицает равенство отношений.
Она по существу своему есть неравенство, несправедливость, при-
страстие. Национализм есть пристрастие, он есть тот вид отноше-
ний, который не терпит равенства. Как же подойти к нему с пред-
писанием равенства?..
Национализм не претендует на справедливость, и всякий раз,
когда он стремится объективно, логически доказать преимущества
своей народности над всеми другими, он облекается в чуждую ему
по существу форму. Такие доказательства в основе своей схоластич-
ны, т. е. лишены значения убеждающих доводов: разбейте аргумен-
тацию славянофила, и он откажется от нее, но не от своего вывода,
не от веры в свой народ. Так бывало со схоластическими доказатель-
ствами бытия Божия: в логическую их убедительность верил тот, кто
верил в Бога, тогда как, по мнению их создателей, эта вера должна
была зависеть от их убедительности. Откровенный и сознавший сущ-
ность свою национализм не боится сознаться в том, что он не может
доказать и объяснить оснований своей веры и своей любви к своему
народу. Национализм делит в этом отношении участь всякой лич-
ной любви. Когда Отелло объясняет свою любовь к Дездемоне:
«Она меня за муки полюбила,
А я ее за состраданье к ним...» —
то он высказывает лишь незначительную часть бесконечно слож-
ной правды, и вопрос скромной щедринской помпадурши «за что ты
меня, бабу-дуру, любишь?», принадлежит к числу вопросов, на кото-
рые не было и никогда не будет дано удовлетворительного ответа.
Безнравственно ли пристрастие, составляющее сущность на-
ционализма? Оно ни нравственно, ни безнравственно, ни добро-
детель, ни порок.
Божественное оно или дьявольское? Носит лицо Христа или
Антихриста? Ни то, ни другое: оно глубоко человечно или, если за-
бежать в моем изложении немного вперед, оно гениально.
Полезно оно или вредно? Опять-таки, ни то, ни другое: оно
действенно, оно есть форма народного сознания, вне которой не
может быть народного, т. е. общего цепи поколений, творчества.

184 Этюды о национализме
Вечно оно или отжило свой век? Я думаю, что о нем можно ска-
зать то же, что говорил об Эросе Сократ на пиру у Агатона2: «Он ни
смертей, ни бессмертен, но в один и тот же день то цветет и живет,
то умирает и опять оживает». Разве на наших глазах не ожил безна-
дежно, казалось, погребенный русский национализм?
Вообще только что установленные определения с поразитель-
ной полнотой приводят нас к Платоновым определениям Эроса.
«Он недобр и не прекрасен, но не думай почитать его безобразным
и злым». «Он не бог и не человек (до дьявола не додумались гречес-
кие мудрецы и, как сказали бы теперь наши философы, в них не
было апокалиптической жути), но среднее между смертным и бес-
смертным: это великий гений». «В чем же полезен он людям...
Он есть Эрос рождения», мы бы сказали — творчества.
Что такое Эрос по учению Платона? Это — страсть к индивиду-
альному. Тем и отличается он от добродетели, которая есть постиже-
ние добра общего, идеи блага. Это — влечение к красоте, облеченное
в форму страсти к данной конкретной красоте. Индивидуум ни-
когда не есть чистая красота, и страсть к нему может быть только
слепой страстью. Вот почему в своем «Федре» Платон называет
Эроса одним из видов исступления. Любить страстно — значит
любить слепо, любить выше разума, выходя за пределы своих по-
нятий. Кто знает, что любит он и за что он любит, тот любит не ин-
дивидуум, а общее в нем, его добродетель, его ум, его красоту.
В этом ослеплении, в этом противоразумном характере Эроса —
его сила и его опасность. И когда объектом такой слепой, выше ра-
зума, выше справедливости идущей любви делается не личность
отдельного человека, но исторический народ, тогда возникает вид
политического исступления — национализм. Все, что говорилось о
национализме как его защитниками, так и критиками, становится
понятным, если мы установим такое его понимание. Поэтому он
не может впадать иногда в противоречие с объективными норма-
ми правовой справедливости, он не может не рождать иногда даже
ненависти к другим народам, не может не «презирать (как говбрит
Платон) все обычные правила своей жизни и благоприличия, ко-
торыми прежде тщеславился... и того, что через нерадение гибнет
имущество».
2 Диалог Платона «Пир».

Д.Д. Муретов 185
Для кого благоприличие и умеренность есть последнее слово
премудрости, тот всегда с ненавистью и презрением отнесется к
этой неуловимой, могучей и неразумной исторической силе.
Национализм теоретический, т.е. философское учение нацио-
нализма, живет и должно состоять в оправдании этой любви-
пристрастия, иначе говоря, в оправдании Эроса в политике, как
силы творческой, как того состояния, в которое впадает душа на-
рода, когда, одержимая великим гением, она хочет рождать.
Сейчас я не ставлю себе задачу такого оправдания. Но мы пе-
реживаем момент, когда умерший и, казалось, погребенный навсег-
да Эрос пробуждается в русских сердцах. И причастные такому ис-
ступлению души ощущают уже тот зуд и трепет, какой ощущает она,
по картинному изображению Платона, когда растут у нее крылья.
Мы хотим только выставить открыто и твердо исповедание своего
национализма. Перед лицом грозной опасности, переживаемой
нами, мы должны смело любить свой народ, свой путь, свою мечту
в истории выше всякой законом и разумом отпущенной меры.
Великий и малый национализм
Определение национализма, как национального Эроса, содер-
жит в себе опасность полного устранения объективно-исторической
точки зрения и с этой стороны настоятельно требует некоторого
ограничения. Оставляя пока в стороне общефилософские прин-
ципы такого ограничения, я желал бы дать пример его на одном
частном историческом вопросе. Вполне удобным для этой цели
является так называемый украинский вопрос, который с полным
правом может быть рассматриваем как вопрос ограничительный
по отношению к русскому национализму.
Такое рассмотрение тем более своевременно, что среди всех
наших национальных вопросов украинскому вопросу как-то осо-
бенно не повезло. Его жизненной важности и глубокой теорети-
ческой содержательности почти не заметили в нашей литературе.
В кругах заинтересованной политикой интеллигенции его стыдли-
во замалчивали, так как не могли осилить содержащегося в укра-
инстве крайне националистического элемента. И действительно,
было что-то теоретически нелепое в той поддержке, которую ока-
зывали рационалистически и либерально настроенные круги само-
му нетерпимому, самому неразумному, самому необоснованному и
претенциозному национализму украинцев. В тех случаях когда при-
ходилось дать теоретическое обоснование такой поддержке, воп-
рос украинский решали по образцу, выработанному для вопросов

186 Этюды о национализме
польского, финляндского, армянского и др., как частный случай
свободы для «угнетенной национальности». Таким образом, рас-
смотрение вопроса ограничивалось, в сущности говоря, лишь нео-
добрением ограничительных мер, принимаешь против у край нства
правительством; лишь по удивительной небрежности к националь-
ному вопросу можно было принимать за теоретическое разреше-
ние такую чисто формальную, по существу своему, отписку. Впро-
чем, и говорили об украинстве большей частью вскользь, словно
чувствуя, что в даваемом ответе не все ладно. Время от времени,
однако, находится какой-нибудь публицист или общественный
деятель, который поставит вопрос ребром, и тогда недостаточность
и бессодержательность общегуманитарной точки зрения на укра-
инство выступаете поразительной ясностью.
Такую услугу русскому общественному мнению прошедшим
летом оказал преосвященный Никон*. В нескольких статьях, на-
печатанных им в Биржевых Ведомостях (например, «Орлы и Во-
роны» в № 14983), он поставил вопрос об украинстве с большой оп-
ределенностью. И поставил он его именно так, как всегда представ-
лялся он сознанию нашей интеллигенции, т. е. как вопрос о стесне-
нии личных прав малорусского населения. Преосвященный Никон
полагал, что устранятся всякие затруднения, если мы согласимся с
нашим известным историком госпожой Ефименко, что «хохлята
наравне с прочими созданиями божьими имеют право учиться в
своей родной школе». Но тут-то и вскрывается вся недостаточность
общегражданской и отвлеченно-правовой позиции в украинском
вопросе. Пока говорят об «армяшатах», «грузинятах» или «татарча-
тах», ссылка на право их на национальную школу разрешает, по-
видимому, дело, но вопрос о «хохлятах» теоретически начинается
как раз там, где кончаются вопросы о других «созданиях божьих».
Никто не сомневался никогда, что малороссы должны учиться в
своей родной школе, но разногласие было в том, какая школа для
них родная или, шире, что такое их родина: Украина или Россия? С
каким из двух этих исторических представлений должно связывать-
ся их национальное чувство?
Уясним себе значение этого вопроса. Творческое значение на-
циональности заключается в расширении и обогащении личности
человека; через народность человек включает в свое я целый мир
народной жизни:
«Ты раб заветных нар — но эти степи, рощи,
Предания и слава — все твое»...
Но, включая в свое л определенное содержание своей народ-
ности, человектем самым исключает из своего я все остальное. Если

Д.Д. Муретов 187
эта история моя, то остальная не моя. Если эти предания мои, то
остальные не мои. Вот почему вопросы об украинской и русской
народности суть вопросы, исключающие друг друга. Кто признает
малороссов особой народностью, тем самым отрицает принадлеж-
ность их к народности русской. Кто говорит, что народным языком
Малороссии является украинский язык, тот отрицает националь-
ное значение для нее языка русского. Кто говорит: национальная
литература Малороссии есть литература на украинском языке, тот
отнимает у малороссов право считать Пушкина, Гоголя, Достоевс-
кого и Толстого своими писателями; тогда история Великой России
не есть родная история для малороссов, предания мужества и са-
моотвержения, создавших величайшее в мире государство, — уже
не родные для Малороссии предания.
В этом отрицательном моменте противоположения своего ос-
тальному как не своему — не только сущность национального со-
знания, но и критерий для суда над ним. Есть ли в том, что мы замы-
каем и выделяем из мира, как свое, нечто ценное, нечто оправды-
вающее гордыню национального сознания: мы особые, мы особый
народ! Преосвященный Никон цитировал в своей статье рассуж-
дение М. О. Меньшикова, которое является, на мой взгляд, огруб-
лением сравнения Данилевского («Россия и Европа») культурных
типов с естественными разновидностями в животном царстве: ольха
и береза, — говорит преосвященный Никон, — суть близкие бота-
нические виды; однако они хотят сохранить каждая свое своеобра-
зие. Я думаю, что это простительно именно только ольхе и березе.
Человеку же надлежит возвышаться над психологией полена. Че-
ловек не только констатирует различия, но оценивает их, — при-
нимает или отвергает. А оценивая, он говорит: бывают различия
важные, оправдывающие культурные разделения на особые народ-
ности, а бывают различия не важные, такого разделения не оправ-
дывающие. Есть великий национализм, а есть национализм малый,
возводящий ничтожные отличия в степень особого национально-
го сознания.
Когда я говорю: я русский, то тем самым я говорю: я не немец.
И есть такому разрыву человечества на части оправдание. Стать нем-
цем русский может, лишь потеряв свое человеческое назначение,
потеряв свою правду.
Украинство не выдерживает такого испытания. В Галиции оно
было возможно потому, что там сознание: я украинец, противопо-
лагало его немцу, венгру и поляку. В России ему нужно выдержать
противоположение русскому, ибо противоположение «великорус-
скому» есть этнографическое, а не культурное, т. е. национальное.

188 Этюды о национализме
Сознанное же такое противоположение либо разрушает украинс-
кое сознание, либо принижает его до той плачевной психологии,
какой блещет действительное украинофильство. В таком противо-
положении всякий малоросс должен будет отказаться, как не от
своего, от самого ценного своего. А то, что остается у него своего,
это — жалкие обрывки, не дающие ничего цельного. Ни русского
из малорусского, ни малорусского из русского исключить нельзя.
Попробуйте сделать это с Гоголем, на три четверти обязанным сво-
им творчеством русской литературе и русской духовной культуре,
но внесшим и типичные черты хохлатской своей природы.
Украинский национализм должен замкнуться в мелочь, стать
провинциализмом, внести в жизнь узость и слепоту сектанта: «За ба-
тюшки ази жизни не пожалею!..» Кому не известна живая психоло-
гия украинства? Кто не помнит, как во дни гоголевского юбилея
один украинский ученый доказывал, что Гоголь затосковал в конце
жизни от раскаяния, что писал не по-украински, и сжег второй том
«Мертвых душ» за то, что написаны они были по-кацапски?
Большую неясность вносит в дело рассмотрение всего украин-
ства лишь как вопроса о мове. Вся сложность вопроса заключается
именно в том, что при отсутствии ценного духовно-культурного
различия с остальной Россией Малороссия говорила на своем
местном языке, который при других исторических данных мог бы
развиться в культурный язык. Должно ли теперь довершать этот
процесс развития, или так и остаться малорусскому языку местным
языком, который со временем сильно приблизится к другим мест-
ным говорам России, будет не развиваться, а нейтрализоваться?
Разрешая этот вопрос оторванно от других, конечно, поддаешься
общему всем жившим в Малороссии чувству: отчего бы и не разви-
ваться этой милой, гибкой и жшонмове! Но два культурных языка
для одного культурного процесса — вещь немыслимая. И надо иметь
мужество сказать: различие языков ведет к разрыву культурных про-
цессов. Раз русская культура одна, то один для нее и язык. Мы не
хотим, чтобы Пушкина часть русского народа изучала в переводах
г-на Крымского* со товарищи. Языком школы может быть лишь
культурный язык. Пока не было национальных культур, им мог быть
только латинский. Теперь им могут быть языки национальные, но
только те, за которыми стоят великие культуры. Национализм дол-
жен быть великим или его вовсе не должно быть.
Можно ли примириться с тем, что милая мова останется мест-
ным языком и, как таковой, осуждена неизменно подвергаться
влиянию языка культурного, национального. Я думаю, можно. Ве-
ликие нации создаются двойным процессом: обособлением снару-

Д.Д. Муретов 189
жи и отождествлением внутри. В этом отождествлении погибает
кое-что милое нашему сердцу, но таково требование истории. И если
бы украинский народ действительно восстал перед нами с вопро-
сами: где мать Украина? где милая мова? и т. д., то мы ответили бы
ему: мать Украина там же, где и государь великий Новгород со своим
меньшим братом Псковом, там же, где славное княжество рязанс-
кое, она в истории великой России, как ее незабываемая в своей пре-
лести страница и как необходимое условие ее настоящего величия.
Твоя мова и твои песни живы в памяти русского народа и живы тем,
что, иногда неуловимо, внесли они в общую русскую литературу, твои
напевы вошли в русскую музыку, и сам ты есть создатель и облада-
тель всего русского богатства, которое по праву истории твое.
Наши предки понимали необходимость жертв, и России не
бывать бы, если бы чувство особливости, говорящее в украинстве,
было в них сильнее чувства единства. Не будем же доктринерски
перерешать вопросов, уже решенных историей, да не сбудутся над
нами злые предсказания современного поэта:
«Нам пращуры работу дали,
Создавши Русь своим горбом.
Они Россию собирали.
А мы Россию разберем...»
Россия едина, пока един русский народ.
О ПОНЯТИИ НАРОДНОСТИ
Selon les lois de la vraie logique, on ne doit jamais demander d'aucunc
chose si elle est, qu'on ne sache premieremeht, ce qu'elle est.
Descartes*
Omnis enim, quae ratione suscipitur de aliqua re institutio, debet a
definitione proflcisci, ut intelligatur, quid sit id, de quo disputetur
Cicero**
В своей статье «Правда нашей войны» (Русская Мысль, июнь
1915 г.) я постарался показать, что возникновение национального
вопроса для русского общественного сознания не случайно, а с не-
обходимостью вытекает из потребности уяснить себе нравственное
свое отношение к войне. Принятие войны, хотел установить я, воз-
можно лишь в том случае, если нами принята наша народность,
как ценность, достойная жертв и греха войны.
Но есть и другой ход мысли, который с необходимостью при-
водит нас к проблеме национальности или народности, как к наибо-
лее насущному вопросу современности. Кто дорожил тем необыч-

190 О понятиии народности
ным единодушием, которое охватило русское общество в начале
войны, тот не мог с болью не видеть, что под видимым единомыс-
лием потаенно сохранилась глубокая идейная рознь. Употребляя
терминологию кантовой этики, я бы назвал наше единодушие лишь
легальным, а имморальным, т. е. ведущим к совпадению поступков, а
не покоящимся на тождестве побуждений и на одинаковом пони-
мании наших задач. Невольно рождался страх за крепость нашего
единодушия, а события и настроения последних месяцев уже дали
нам почувствовать, что сохраненная в глубине рознь таит, может
быть, в грядущем гибель всего того, что сделает наше поверхност-
ное единодушие. А вместе со страхом этим рождается жажда более
глубокого понимания и более полного примирения в тех именно
вопросах, которые особенно резко делили русское общество на
враждующие между собою партии.
Среди этих вопросов вопрос о народности всегда являлся тем,
что логики называют principium divisionis — точкой наиболее рез-
ких духовных расхождений. Все они, от идейного раскола в кружке
Станкевича до «партийной группировки» наших дней, имели в ос-
нове своей разногласия по национальному вопросу. С начала вой-
ны всеми бессознательно почувствовалось, что не может быть креп-
кого единства в русском обществе, если в этом вопросе не будет
достигнуто хоть некоторое понимание и до глубины дошедшее со-
гласие. Многое давало надежду на то, что мы находимся накануне
большого умственного поворота, что падут многие партийные пе-
регородки и будут названы ценности, общие всем. С глубоким вол-
нением открывал я в эти хорошие месяцы русской жизни страни-
цы газет и журналов, где десятками печатались статьи и отчеты о
лекциях, посвященных национальной проблеме. Но теперь уже не
кажется преждевременным сказать, что все эти выступления ниче-
го не внесли в русскую жизнь и ничем не помогли нам подняться над
нашими разногласиями.
Можно указать несколько причин этой бесплодности, но я хочу
остановиться пока на одной, едва ли не главнейшей. Таковою яв-
ляется, думаю я, та удивительная небрежность в определении по-
нятий, которая установилась в нашей политической литературе.
Мы привыкли читать политические статьи за утренним кофе и по-
чти сердимся, когда встречаем в них что-нибудь, требующее уто-
мительного внимания. Задача такой статьи — подействовать не на
мысль читателя, а на его чувство, и многое из того, что писалось и
говорилось в прошлом году по национальному вопросу, стряпалось
по методе ноздревского повара: «катай-валяй, было бы горячо, а
вкус (смысл) какой-нибудь, верно, выйдет!»

Д.Д. Муретов 191
Он, она и оно говорили о национальности, но ни он, ни она,
ни оно не определяли ясно, что разумели они под этим словом. Вот
почему признание и восхваление звучали, как пустая риторика, а
наносимые мощные удары приходились в пустое место.
Я думаю, что путем к примирению разных общественных тече-
ний является углубление политической мысли. Первым же призна-
ком и условием требовательной к себе мысли является ее ясность. Для
мыслящего человека логика есть моральный закон, его интеллекту-
альная совесть. Тот умственный разброд, в котором мы живем и кото-
рый грозит стать разбродом духовным, кажется мне наказанием за
умственную бессовестность, воцарившуюся в нашей публицистике.
Когда я подходил с меркой логики к прошлогодним дебатам о
народности, то не находил в них соблюдения самого основного ее
требования — определенности основных понятий; слова: народ-
ный, национальный, национализм и т. д., мелькали, причудливо
изменяя свой смысл и оставляя в голове слушателя туман. Поэто-
му, подходя к столь важному и столь запутанному вопросу, я не вижу
иной возможности быть понятым и сказать что-нибудь ясное, как
начать с определения того, что такое мыслю я, когда говорю слово
народность. Нельзя быть достаточно педантичным в этом опреде-
лении. И читатель, которому приходилось задумываться над свое-
образной логической структурою понятия народности, я думаю, не
посетует на меня за эту педантичность.
I
Может показаться смешным определение такого общеизвест-
ного слова, как слово народ, а между тем достаточно самого неболь-
шого внимания, чтобы заметить, что слово это употребляется нами
в четырех далеко не совпадающих смыслах и что неразличение этих
4-х смыслов порождает в политической литературе бесконечное
число недоразумений и сбивчивостей.
Во-первых, под словом народ в просторечии мы разумеем вся-
кое соединение многих людей; мы говорим: на улице было много
народу; в том же смысле у Пушкина: «поэт, не дорожи любовию
народной» или: «кругом народ непросвещенный ему бесчувственно
внимал...», адальше: «и толковала чернь тупая»...
Во-вторых, в последнем примере мы имеем оттенок нового зна-
чения: народом же называем мы простонародье, нижние слои об-
щества. В этом смысле мы говорим о книгах для народа, о народ-
ных песнях, поверьях, суевериях и т. д.
В третьем значении народ равняется сумме всех живых пред-
ставителей какой-нибудь национальности или сумме всех жителей

192 О понятиии народности
какой-нибудь страны. В этом смысле употребляем мы слово народ,
когда говорим о народовластии, о народном представительстве, ког-
да говорим: «народ хочет», «весь народ встал» и т[ому] под[обное].
Четвертое и самое широкое по содержанию значение слова на-
род мы подразумеваем тогда, когда говорим, например, о харак-
тере английского народа или о роли римского народа в истории.
В этом случае мы включаем в наше понятие сумму всех поколений,
сменявшихся в течение жизни народа.
Впрочем, первое из указанных значений обыкновенно легко
отличить, и злоупотребления им возможны лишь в форме незна-
чительных политических каламбуров. Три другие легли в основу
трех характернейших наших политических направлений или тео-
рий. Все три искали в народе критерий для оценки политических
явлений, все три признавали, можно сказать, верховенство прав
народа, но под словом этим разумели они не одно и то же. Три эти
направления с наибольшим историческим правом могут быть на-
званы: первое — народничеством, второе — демократизмом и тре-
тье — национализмом.
1. Из всех трех наиболее случайным и временным явлением
было народничество. В общую форму о верховных правах народа
народники подставили слово это в смысле простонародья или низ-
ших слоев населения. «Править Русью призван лишь черный на-
род, то по старой системе всяк равен, а по нашей лишь он полноп-
равен», — так пародировал народников гр. А. Толстой.
Сделав несколько выдержек и умело сопоставив их и закрыв
глаза на многое, можно отнести к числу народников и Достоевс-
кого, но сходство его с ними лишь наружное. Он призывал к «сми-
рению перед правдой народной» (читай простонародной), он
предлагал опросить по сложнейшим вопросам нашей жизни «се-
рые зипуны», но к этим фразам он приходил чрез общее у него со
славянофилами сознание глубокого разрыва нашей интеллигенции
с народом во всех трех смыслах этого слова. Серые зипуны были
дороги ему именно их не разорванной связью со всенародною (ис-
торически-народною) правдой. В них он видел носителей народ-
ности. Но лучшим выразителем народности он считал Пушкина, и
возвращением к народу для него было возвращение к барину и
(horribile dictu!)* к камер-юнкеру Пушкину, которого не читали се-
рые зипуны, а для нас им является возвращение к самому Достоев-
скому, которого серые зипуны и читать никогда не будут. Его поня-
тие о народности роднит его со славянофилами и кладет пропасть
между ним и обычным народничеством. В одном из дневников сво-
их он влагает в уста народу такие слова: «полюби не меня, ajwoe»,T. e.

Д. Д. Муретов 193
полюби не тех людей, хороших или дурных, добрых или злых, дос-
тойных или недостойных любви, из которых состоит народ, но по-
люби духовную сущность этого народа, создание совокупного их
творчества, его гений, его творческую личность; короче говоря,
полюби в народе его народность.
Этого «своего» не нашли в народе самые искренние народники и не
могли найти, потому что самое понятие народности философски было
им чуждо, они верили в мудрость каждого отдельного мужика, искали
готовых формул и слов и, не найдя их, подсовывали те, какие каза-
лись им наиболее для мужика подходящими. Их красивое по замыс-
лу «хождение в народ» свелось на деле в довольно бесцветной агита-
ции, к жалкому творению себе кумира по образу и по подобию своему.
2. Значительно более устойчивым и всемирно распространен-
ным политическим учением является демократизм. Считая источ-
ником политической власти народ, демократизм понимает это сло-
во, как арифметическую сумму живых его представителей. На этом
понятии зиждилась премудрость политической школы Руссо; и
если мы возьмем любое выражение революционной эпохи («мы
собрались по воле народа», «народное требование», «народный
приговор»), то безошибочно можем заменять в них слово народ
суммой граждан.
Арифметическая сумма не допускает сложения разноименных
единиц, и потому в демократизме идея народовластия неразрывно
связана со второю демократической идеей всеобщего равенства, с
признанием всех одноименными единицами: гражданами. Droits
du people* влечет за собою droits de l'homme и, мы покажем дальше,
логически растворяется в них. Прямая логическая дорога ведет от
патриотического демократизма деятелей 1789 года к космополити-
ческому демократизму социалистов. От красивого «allons enfants de
la patrie»** к бесцветному: «пролетарии всех стран, соединяйтесь».
Демократическое понятие о народе не могло обосновать при-
знанья за народностью высшей политической ценности. Именно
со стороны своей ценности слишком легко подвергается оно унич-
тожающей критике. То изменение, которое произошло в теории
демократизма и которое характеризуется, по нашему мнению, пол-
ным устранением из нее понятия народ, логически может быть пред-
ставлено так: всякая теория, раз возникнув, изменяется под влия-
нием делаемых ей возражений. Безразлично, будет л и это полеми-
ка с противниками или платоновская диалектика — разговор души
самой с собой. Всякая политическая теория должна прежде всего
выдержать такую диалектическую борьбу с антисоциальными или
анархическими возражениями. И вот мне припоминается один

194 О понятиии народности
софистически наивный выпад против идеи патриотизма, каким
щеголял софист и вольнодумец эпохи гуманизма Лоренцо Балла:
«я не обязан отдавать свою жизнь для защиты одного из моих со-
граждан, ни двух, ни трех, ни ста, ни тысячи; почему же обязан я
отдавать ее для защиты всех их вместе взятых, т. е. для защиты своего
народа и своего отечества?» Не трудно ответить на эту наивную
выходку, не трудно ответить, что обязанности к целому не есть со-
вокупность обязанностей к частям, но для того, чтобы иметь право
дать такой ответ, нужно иметь право счесть народ чем-то целым,
нужно считать его организмом, а не арифметическою суммой.
Сумма граждан не может претендовать на отношение в ней, как
к чему-то целому, и если мы назвали ее народом, то мы отказались
от устойчивости и постоянства народа. Стоит появиться чуме, уно-
сившей в средние века более половины жителей пораженной мест-
ности, и мы получаем другой народ, так как получаем сумму, состо-
ящую лишь из части прежних слагаемых. Если сумму мнений граж-
дан мы называем народным мнением, то и народное мнение есть
нечто случайное и изменчивое. Представим себе фантастический
случай, что чума или холера поразила лишь представителей одной
какой-либо политической партии, или вспомнить исторический
факт вроде ночи св. Варфоломея, когда одна из борющихся партий
не без успеха исполняла обязанности чумы по отношению к дру-
гой, и мы получаем новое народное мнение. Если быть софисти-
чески придирчивым, то можно утверждать, что с каждой смертью
и с каждым рождением создается новый народ. Но и откинув
софистику, можно поставить вопрос: сколько же существовало,
например, французских народов? Смешно сказать, что их было
несколько, но как утверждать, что один, если сумму французов,
живших при Карле Лысом или Толстом, мы называли французс-
ким народом, а нынче французским народом называем сумму граж-
дан, подававших свои голоса при избрании в президенты m-r Пуан-
каре, а самое избрание его называем народным.
Таким образом, одних возражений со стороны анархического
индивидуализма было достаточно, чтобы заставить демократизм
отойти от положения о верховенстве прав народа и опереться на
теорию о правах общества над личностью и о правах личности по
отношению к обществу. И если бы демократизм попытался в об-
щий ход своих рассуждений вставить более широкое и устойчивое
понятие о народности, то он принужден был бы отказаться от тех
практических выводов так называемого народоправства (точнее
было бы сказать: правления общества), которые всегда являлись дви-
гательным нервом демократизма. Мало-помалу понятие о правах

Д.Д. Муретов 195
народа да и самое слово народ стало исчезать из теории конститу-
ционализма и сохранилось лишь у ораторов, либо не освоившихся
с философской сущностью защищаемых ими теорий, либо не су-
мевших еще подчинить свои порывы к громким фразам их бесцвет-
ной и пресной терминологии. Вообще последовательный демок-
ратизм должен дойти до пол ного устранения самого понятия наро-
да, а, следовательно, должен отказаться и от этого слова. Тогда, кста-
ти сказать, наша партия народной свободы вновь станет называться
партией конституционно-демократической.
3. На основании всего сказанного мы утверждаем, что суще-
ствует лишь одно определение понятия народности и народа, ко-
торое, будучи введено в политическую систему, само не разрушает
себя во внутреннем противоречии. Это определение народа, как
совокупности всех поколений, живших, живущих и еще не родив-
шихся, и составляет особенность всякого националистического по-
строения. Только такое понимание дает нам право говорить об од-
ном русском или об одном французском народе на протяжении всей
его истории. «Человечество, — писал однажды Конт, — состоит из
живых и мертвых. Мертвых больше». Точно так же в каждую дан-
ную минуту из живых и мертвых состоит народ. Мертвых больше.
Нередко ставится вопрос о том, что в сущности делает народ —
народом? И чаще всего ищут чего-нибудь общего всем членам дан-
ного народа, что связывало бы их всех между собой и отличало бы
их от всех других. Известно, что юристы рекомендуют определять
национальность человека по языку матери, ибо тот язык, на кото-
ром привык с детства думать и в домашней обстановке говорить
человек, есть единственно конкретно уловимая его национальная
особенность. Профессор Милюков в предисловии к III тому «Очер-
ков по истории русской культуры» точно так же не нашел в слове
русский никакого логического содержания, кроме «говорящие на
русском языке». Правда, делались неоднократно попытки ввести в
понятие народности особенности религии, обычаи и т. д. Но я бы
пошел даже дальше проф. Милюкова и готов утверждать, что даже
язык является признаком недостаточным и сбивчивым. Действи-
тельно, религия не всегда у народа общая, и принадлежность части
немцев к католической церкви не мешает им оставаться немцами.
С другой стороны, одну и ту же религию исповедуют различные
народы. Быт и нравы слишком различны у жителей Вологодской и
Киевской, наприм[ер], губернии, у бретонского крестьянина и па-
рижского журналиста. Разница наречий мешает немцу-южанину
понимать немца-северянина, но не мешает им обоим быть немца-
ми. Язык есть, конечно, безмерно важное явление народной жиз-

196 О понятиии народности
ни, но не язык делает народ народом, ибо могут быть два народа,
говорящие на одном языке, как англичане и американцы. Сколь
бы ни было практически неосуществимы, но теоретически мы мо-
жем допустить возможность перемены языка народа. Язык есть
почти безошибочно верный практический признак особой народ-
ности, но он не есть существенный, важный логически признак
понятия народа.
Логически существенный признак у народа один: сознание сво-
его единства и своей особенности. Общий язык, особый от языка
соседей, общая религия, сходные обычаи и хоть временная общая
государственность — все это необходимо для сложения народа, для
того, чтобы собрание людей почувствовало себя единым народом
и передало это сознание своим детям. Но все это условия возник-
новения, а не признак, без коего народа нельзя мыслить. Без со-
знания же своего единства народ не мыслим. Это сознание не свой-
ственно народу, но его составляет. Каждое по отдельности из усло-
вий возникновения может ослабляться или отпадать, лишь бы со-
хранилось выработанное уже понятие. Исторических фактов, это
подтверждающих, можно найти сколько угодно. Перемена рели-
гии и замена ее религией соседа не влекла слияния с этим соседом
в один народ. Потеря национальной государственности, сколь ни
тяжким является она испытанием для национального сознания, не
влечет, однако, гибели этого сознания. Даже язык теряется иногда
народом. Чехи почти забыли одно время родной язык, но не утра-
тили мысли о своей самобытности и сознательно вернулись к его
изучению, как к оружию борьбы за народное свое существование.
Поэтому полным определением понятия народ должно быть
следующее: народ есть ряд поколений людей, связанных сознанием сво-
его единства и своей особенности.
II
Быть русским или быть французом — значит относить себя к
тому историческому единству, которое называется русским или
французским народом. Если мы разумеем под народом сумму жи-
вых людей, то понятно, что сознание своего единства с ними мо-
жет покоиться на сознании общности интересов и выгоды жизнен-
ной с ними связи. Тогда понятие «русский» логически не сложнее
понятия «члена акционерной компании». Но если народное един-
ство охватывает не только живых, но и мертвых и еще не родив-
шихся, то сознание требует указать нечто общее всем членам данного
народа. Это общее должно быть не формальным уже, но материаль-

Д.Д. Муретов 197
ным содержанием слов «русский», «немец», «француз»: его-то и
называем мы национальностью или народностью данного народа.
Обычно эти два слова вполне отождествляются, а в производ-
ных словах (национальный, народный, национализм и т. д.) смысл
их так прихотливо изменяется, что едва ли представляется возмож-
ным в жизни строго выдержать предлагаемое ниже разграничение
их смыслов. Но покуда мы заняты логическим анализом, я считаю
необходимым различать понятие национальности и понятие народ-
ности сообразно двум возможным пониманиям выражения «общее
всем членам данного народа».
Общее в том смысле, что оно целиком принадлежит каждому
отдельному члену народа, я буду называть национальностью.
Общее же в том смысле, что носителем и выразителем его яв-
ляется весь народ в его совокупности, т. е. не все разделительно (как
говорят логики), но все вместе, я буду называть вполне соответ-
ственно духу славянофильского употребления этого слова — народ-
ностью. Таким образом, национальность есть свойство людей, на-
родность — свойство народов.
Неразличение этих двух смыслов есть основной, по моему мне-
нию, источник трудности и запутанности национальной пробле-
мы в нашей литературе.
Теоретически говоря, русской национальностью, таким обра-
зом, мы должны называть совокупность некоторых свойств, кото-
рыми обладают все русские люди, выражаясь языком математики,
их общий наибольший делитель. На практике речь, конечноуидет
не о тождестве, но о некотором довольно явном сходстве свойств.
Сходство физических свойств создает национальный тип; сходство
душевных и умственных свойств — национальный характер; сюда
можно отнести еще некоторое количество общих всем знаний и
навыков (язык), но это отнесение в дальнейшем будет нуждаться в
некотором разъяснении.
Национальность, как известное психофизическое сходство,
обыкновенно с особой яркостью выступает у народов мало культур-
ных, но обыкновенно ее недооценивают у нас, как видный естествен-
ный факт, много объясняющий, наприм[ер], в истории. Это
замечание делает г-н Ле-Бон («Психология социализма»), указывая
на резкую разницу в истории североамериканских, англосаксонских,
и южноамериканских, преимущественно испанских колоний.
Но вместе с тем национальность не есть и не может быть сама по
себе культурною ценностью. То, что испанцы ленивы и фанатичны,
французы, по определению одного устарелого учебника географии,
расточительны, а немцы (говорит тот же учебник) сентиментал ь-

198 О понятиии народности
ны, — все это суть факты, с которыми мы должны считаться, если
признаем их истинными, но это факты, а не ценности.
Национальность есть некоторое постоянное условие, при ко-
тором развивается и протекает жизнь народа. В устойчивости (ибо
лучше говорить об устойчивости, а не о постоянстве националь-
ности) этого условия лежит объяснение того, что в жизни народа
является возможным еще некое другое, уже не естественнонауч-
ное, но историческое единство, общее достояние, творцом кото-
рого является весь народ. Таким образом, национальность есть ус-
ловие возникновения народности, подобно тому как характер в
отдельном человеке есть условие развития в нем определенной
личности.
Логическая трудность понятия народности в том и заключа-
ется, что мы должны мыслить ее, как единую на всем протяжении
истории данного народа и в то же время, как целиком существую-
щую в каждый данный момент ее. Такова в каждом отдельном че-
ловеке его личность: личность едина в человеке во всю жизнь его
(кроме случаев болезни, известной у психологов под названием
перемены личности), несмотря на развитие и изменения ее, и в то
же время в каждый данный момент личность человека целиком в
нем присутствует.
Народность есть живая личность народа. Чтобы понять это
определение, надо остановиться на понятии личности.
Чтобы уяснить его себе, лучше всего начать с рассмотрения
случая ее отрицания. Я хочу напомнить одно рассуждение Базарова
в «Отцах и детях».
«Изучать отдельные личности не стоит труда, доложу вам. Все
люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из
нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так на-
зываемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие
видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческо-
го экземпляра, чтобы судить о всех других. Люди, что деревья в лесу:
ни один ботаник не станет заниматься каждой отдельной березой».
Возьмем какой-нибудь случай, в котором мы обычно говорим, что
между двумя людьми нет никакого сходства или даже полнейшая
противоположность, два исторические лица, наприм[ер], Наполе-
она I и хотя бы Франциска Ассизского. Сточки зрения последова-
тельно базаровской в них интересно только то, чем они подобны
друг другу. Дыхание и кровообращение, работа печени и почек,
питание мозга и нервные процессы в этих двух экземплярах hominis
sapientis протекают одинаково. И в этом отношении мы как будто
не правы, когда говорим, что между ними нет никакого сходства.

Д.Д. Муретов 199
Но мы правы потому, что все то сходство, которое исчерпывается
тем, что они оба люди и мужчины, совершенно не входило в круг
наших мыслей. О Наполеоне и о Франциске мы говорили не как о
людях, но как об определенных людях, о данном а и данном Ь, ина-
че говоря — о личностях. Мы, конечно, не отрицали их естествен-
ных свойств, но думали и говорили лишь о тех небольших с есте-
ственнонаучной точки зрения различиях, которыми человек не
подобен, но отличается от всех других людей. Вступая в жизнен-
ные отношения с людьми, мы мыслим под ними не соединения тех
естественных условий, которых мы, однако, вовсе не отрицаем, но
именно то соединение каких-то индивидуальных его особеннос-
тей, которые и называем его личностью.
Опровергнуть Базарова, т. е. доказать, что личность заслужива-
ет внимания, — задача довольно трудная, и Тургенев прав, когда
отвечает на это рассуждение не доводами, но ходом романа, не прав-
дой логики, но правдою жизни. На опыте своей «безрассудной» и
«глупой» любви к Одинцовой Базаров лучше всего мог понять, что
не все люди для него равны, как березы для ботаника, и что челове-
ка он сам может не только изучать. Характерным для него является
именно то, что он ставит слово «изучать» там, где мы бы поставили
«относиться». Для него как бы не существует иного отношения к
миру, кроме его изучения. Слишком слепо уверовал он в свою на-
уку, чтобы понять, сколь нелепо ставить целью жизни изучение
жизни. Тургенев, я думаю, метко указал на чувство любви, как на
камень, о который должна разбиться психология базаровщины.
Ни в чем, что можно изучить в человеке, не найдете вы причины
своей любви к нему, антипатии или симпатии. И как нельзя отри-
цать реальности ряда чувств, устанавливающих наше особое отно-
шение к каждому данному человеку, так нельзя отрицать и реально-
сти того в человеке, к чему устанавливается нами такое отношение.
Если любовь — реальность, если любовь есть отношение к лично-
сти, то и личность есть реальность.
Ответить в точности на вопрос, что составляет личность дан-
ного человека, невозможно, как невозможно ответить с точностью
на то, за что он мне симпатичен или антипатичен, за что я его нена-
вижу или люблю. А ответы на эти вопросы всегда содержат в себе
лишь отдаленное приближение к истине; постижение личности есть
всегда лишь характеристика, а не определение.
Личность ощущается нами, как нечто единое, как некоторое
слияние отдельных поступков, мыслей и чувств человека; органи-
ческое слияние, а не отвлечение или обобщение. Отдельные
поступки, отдельные моменты жизни человека — противоречат и

200 О понятиии народности
уничтожают друг друга. Много тысяч ежедневно повторяемых дей-
ствий и чувств существует лишь как условие существования лич-
ности. Но среди всей этой массы разрозненных и но характерных
моментов проходит какое-то течение, какая-то линия, слагающая
бесформенную массу в определенный жизненный узор. Личность
творится, и потому она всегда есть процесс, но процесс внутренне
предопределенный, внутренне, а не внешне необходимый, она не
складывается, но живет. Сознание своей личности прекрасно
выражает Сенека в «Трех смертях» Майкова:
«... в массе подвигов и деле
Я образ свой запечатлел...
Я все свершил. Мой образ вылит.
Еще резца последний взмах —
И гордо станет он в веках!...»
Кроме тех подвигов и дел, о которых поминает Сенека, он ел,
спал, брал ванны, делал тысячи других дел, которые делают все
люди, которые делали все его современники и сограждане.
И все то, чем он был подобен им, поддается обобщению и изу-
чению. Тот же единый и неповторяемый образ, о котором говорит
он, поддается лишь эстетическому восприятию именно потому, что
он единичен, включает в себя лишь особенности. Если наука инте-
ресуется лишь общим1 для всех или для известной группы людей,
то живем мы только с личностями. Никому не придет в голову об-
ращать внимание на то, что у любимой женщины два глаза и что
каждый из них представляет собою прекрасно устроенную камеру-
обскуру; но дороги для нас именно такие глаза, т. е. то, чем они
отличаются от глаз всякого другого человека.
Итак, личность человека есть тот строго-единичный образ, какой
получаем мы от него, когда стремимся познать его во всей его индиви-
дуальности, когда человек становится интересным для нас во всем сво-
ем своеобразии, во всей отличности своей от всех других людей.
Базаров упустил из виду необходимость для нас отношения к
личности, смешал научное отношение с отношением жизненным.
Такое явление характерно для эпох, когда общество впервые дела-
ется свидетелем громадных успехов естествознания. Вот почему
1 Речь идет о науках естественных. Согласно взгляду, высказанному
впервые Виндельбандом и развитому потом Риккертом, история есть наука об
индивидуальном, и, следовательно, возможно изучение личности или
народности. Я думаю, что история наукообразна лишь постольку, поскольку
она получает данные для описания индивидуального путем научных
обобщений, самый же синтез исторический никогда не может быть научным
именно потому, что индивидуальное непознаваемо.

Д.Д. Муретов 201
духовных братьев Базарова в Западной Европе следует искать сре-
ди вольнодумцев XVII и XVIII веков. Пораженный картиной едино-
образия и закономерности, человек отрывается от мира личностей,
уходит в мир общих понятий и потому в отношении к жизни дела-
ется доктринером. Так рисуется мне психология базаровщины.
III
Период всепоглощающего увлечения естественными науками
для нас прошел, но еще совсем недавно мы переживали соответ-
ственное увлечение науками общественными2. Как в 60-х годах изу-
чением физиологии думали разрешить вопросы личной жизни, так
недавно еще разрешения всех общественных вопросов ждали от
политической экономии и социологии. Бюхнера заменили К. Маркс
и Огюст Конт.
Конт первый бросил мысль об уврачевании всех обществен-
ных зол путем «социальной физики», и, как ни плачевен был ре-
зультат его личной попытки довести эту науку до позитивного со-
стояния3, но мысль о социальной физике или о научной политике
есть излюбленнейшая мысль конца XIX века.
В знаменитой классификации наук Конта, где социология яв-
ляется венцом познания, для истории вовсе не оказалось места.
Согласно его терминологии, история не имеет философского значе-
ния, она устанавливает факты и связь фактов, но изучение этих фак-
тов принадлежит социологии, ибо изучить — значит объяснить, а
объяснить — значит подвести под общий закон. Историю не етоило
бы изучать, если бы она не давала материала для социологии, как
неинтересен и бесцелен всякий физический опыт, всякое наблюде-
ние над явлениями природы, если нет возможности его обобщить.
В этом рассуждении полностью содержится философия База-
рова с ее исключительным интересом к общему, с ее пренебреже-
нием к единичному и личному, с подстановкой слова «изучить»
вместо слова «относиться». Поборники социалистической полити-
ческой экономики пошли, пожалуй, еще дальше Конта, и психо-
логические основы базаровщины социологов по-моему те же, что
и физиологов: самонадеянное ослепление начинающей науки.
2 Я употребляю термин «естественные науки» в обычном значении. По
терминология Риккерта, теоретически вполне правильном, и общественные
науки разделяются на естественные и исторические. Политическая экономия
и социология суть согласно этому естественные науки об обществе.
3 Самые горячие поклонники Конта отказались признать эту
заключительную часть его «курса». Характерно то искреннее недоумение, с
каким отнесся к ней трезвый Д. С. Милль.

202 О понятиии народности
Молодая наука не успела еще осознать свои пределы. В примене-
нии к народам мы слышим уже знакомое нам рассуждение: «изу-
чать отдельные народности не стоит труда, доложу вам, все народы
друг на друга похожи. Формы хозяйства, классовое деление, госу-
дарственные учреждения у всех одинаковы, и психология у всех
народов одинакова: все переживают те же периоды — националь-
ного самовозвышения и самокритики. Небольшие видоизменения
ничего не значат, достаточно одного народа, чтобы судить обо всех
остальных, и т. д.»...
Именно от этой точки зрения нам нужно отказаться, когда мы
говорим о народности, нужно отказаться от мысли, что интересно
в жизни народа только то, что есть в ней общего с жизнью всякого
народа, нужен интерес именно в том, что составляет особенность,
неповторяемую индивидуальность его.
Жизнь народа, конечно, есть естественный процесс и подчи-
нена, как таковой, естественным законам общественной жизни и
человеческой психологии; изучением их и занимаются психология,
социология, политическая экономия и пр. Но все они определяют
жизнь народов вообще, а не только жизнь данного народа. Данный
же народ определяют не общие законы, но тот индивидуальный об-
разов который складывается его жизнь. Среди бесчисленного коли-
чества событий и действий, совершаемых бесчисленным количе-
ством людей, принадлежащих к сменяющимся поколениям наро-
да в течение бесчисленного множества переживаемых мгновений,
существует некоторое течение. Они складываются в некоторый сво-
еобразный узор, который трудно и невозможно даже, думаю, опре-
делить точнее, чем назвав его личностью данного народа. Народность
есть не закон народной жизни, но ее индивидуальность, не повторя-
емое бесчисленное число раз, но единожды слагающееся в нескон-
чаемой смене человеческих индивидуальностей, относящих себя к
некоторому историческому единству. Как в жизни отдельного че-
ловека далеко не все им переживаемое входит в личность (хотя и
нет возможности точно определить, что именно входит), многое
противоречит одно другому, многое совершается в нем, не делаясь
чрез то им, так и в жизни народа народностью не делается все, что
совершается в нем отдельными людьми, в него входящими. И это
можно сказать не только об отдельных людях, но и о целых поколе-
ниях. Если поколение действует вопреки гению и духу прошедших
и грядущих поколений, вопреки истории народа, его религии, его
литературе, мыслям и чувствам лучших его сынов, то те десятиле-
тия, в которые будет жить и действовать это поколение, бесследно
вычеркнутся из тысячелетней его истории. Так в жизни человека

Д.Д. Муретов 203
бесследно выпадают те дни болезни душевной, когда он сам не был
собою. Отдельное поколение не составляет народа, но представ-
ляет его. Судить о народе по одному поколению — подобно тому,
как судить о романе по одной странице: бывают страницы, по ко-
торым можно судить о целом, и бывают такие, по которым судить
нельзя.
Народность, как и личность, должна быть названа живой или
развивающейся, но в каждом моменте своем она есть нечто закон-
ченное. Лучшим примером или пояснением может служить любое
конкретное явление народности: язык или литература, например.
В самом полном смысле этого слова они могут быть названы выяв-
лением народной личности, — народности, так как являются со-
зданиями истинно бесчисленного множества людей в смене теку-
щих поколений. Многое тут само понятно, но мне хочется только
обратить внимание на то, что творится национальная литература
не только писателями и не только теми бесчисленными современ-
никами и предшественниками, которые прямо или косвенйо по-
влияли на автора, но и будущими по отношению автору поколения-
ми. Ибо национальную литературу делают не только писатели, но
и читатели, и Пушкин не есть явление сотворенное, но вечно тво-
римое в каждом из нас, потому он и есть часть народности русской,
часть личности каждого из нас. Где нет этого переживания прошло-
го в настоящем, там нет и личности.
Я начал с различения народности и национальности указанием
на то, что носителем народности является весь народ в своей сово-
купности. Определение ее, как личности, может ввести читателя
в заблуждение, будто бы все связанное покоится на некотором мета-
физическом построении, допускающем некую метафизическую
сверхиндивидуальную субстанцию народной души. Во избежание
такого понимания настоятельно должен указать, что ничего мета-
физического в понятии сверхиндивидуальной личности нет, и мы
в праве говорить о личности народа, нисколько не думая о «душе
народа», как в праве говорить о личности человека, нисколько не
думая о его душе.
Носителями национального сознания для меня являются лишь
индивидуальные сознания отдельных людей и в кругу тех идей, о
которых я надеюсь в непродолжительном времени продолжать речь,
я не вижу надобности подниматься над этими простыми представ-
лениями. В каком же смысле носителями народности являются от-
дельные люди, если мы настоятельно повторяли, что носителем ее
надо считать весь народ в его совокупности? Ответ на этот вопрос
должен быть таков:

204 Великая Россия
Всем отдельным членам народа народность принадлежит не как
свойство, но как достояние или как ценность. Являясь созданием
целого, она есть собственность каждого отдельного, поскольку он
может ею овладеть.
Понятие ценности, появившееся в конце нашего рассуждения,
показывает, что оно закончено применительно к той задаче, кото-
рую я поставил себе в двух эпиграфах к этой статье. Мы знаем, quid
sit id, de quo disputetus*. Вопрос о том, как относиться к народности
и в чем видеть значение ее, есть уже вопрос о национализме.

П.Б. СТРУВЕ
ВЕЛИКАЯ РОССИЯ
Из размышлений о проблеме русского могущества
Посвящается Николаю Николаевичу Львову
Одну из своих речей в Государственной Думе, а именно про-
граммную речь по аграрному вопросу, П.А. Столыпин закончил
следующими словами: «Противникам государственности хотелось
бы избрать путь, радикализма, путь освобождения от историческо-
го прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им
нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия»1.
Мы не знаем, оценивал ли г-н Столыпин все то значение, ко-
торое заключено в этой формуле: «Великая Россия». Для нас эта
формула звучит не как призыв к старому, а наоборот, как лозунг
новой русской государственности, государственности, опирающей-
ся на «историческое прошлое» нашей страны и на живые, «куль-
турные традиции», и в то же время творческой; и, как все творчес-
кое, в лучшем смысле революционной.
Обычная, я бы сказал, банальная точка зрения благонамерен-
ного, корректного радикализма рассматривает внешнюю полити-
ку и внешнюю мощь государства как досадные осложнения, вно-
симые расовыми, национальными или даже иными исторически-
ми моментами в подлинное содержание государственной жизни, в
политику внутреннюю, преследующую истинное существо государ-
ства, его «внутреннее» благополучие.
С этой точки зрения всемирная история есть сплошной ряд
недоразумений довольно скверного свойства.
Замечательно, что с банальным радикализмом в этом отноше-
нии совершенно сходится банальный консерватизм. Когда радикал
указанного типа рассуждает: внешняя мощь государства есть фан-
том реакции, идеал эксплуататорских классов, когда он, исходя из
такого понимания, во имя внутренней политики отрицает политику
внешнюю, — он в сущности рассуждает совершенно так же, как рас-
1 Государственная Дума. Стенографический отчет. Сессия II» заседание 36,
10, V, 1907 г.

206 Великая Россия
суждал В. К. фон Плеве. Как известно, фон Плеве был один из тех
людей, которые толкали Россию на войну с Японией, толкали во имя
сохранения и упрочения самодержавно-бюрократической системы.
Государство есть «организм» — я нарочно беру это слово в ка-
вычки, потому что вовсе не желаю его употреблять в доктринальном
смысле так наз[ываемой] «органической» теории — совершенно осо-
бого свойства.
Можно как угодно разлагать государство на атомы и собирать
его из атомов, можно объявить его «отношением» или системой
«отношений». Это не уничтожает того факта, что психологически
всякое сложившееся государство есть как бы некая личность, у ко-
торой есть свой верховный закон бытия.
Для государства этот верховный закон его бытия гласит: вся-
кое здоровое и сильное, т. е. не только юридически «самодержав-
ное» или «суверенное», но и фактически самим собой держащееся
государство желает быть могущественным. А быть могущественным
значит обладать непременно «внешней» мощью. Ибо из стремления
государств к могуществу неизбежно вытекает то, что всякое слабое
государство, если оно не ограждено противоборством интересов го-
сударств сильных, является в возможности (потенциально) и в дей-
ствительности (de facto) добычей для государства сильного.
Отсюда явствует, на мой взгляд, как превратна та точка зрения,
на которой банальный радикализм объединяется с банальным кон-
серватизмом или, скорее, с реакционерством и которая сводится к
подчинению вопроса о внешней мощи государства вопросу о так
или иначе понимаемом его «внутреннем благополучии».
Русско-японская война и русская революция, можно сказать,
до конца оправдали это понимание. Карой за подчинение внеш-
ней политики соображениям политики внутренней был полный
разгром старой правительственной системы в той сфере, в которой
она считалась наиболее сильной, в сфере внешнего могущества. А с
другой стороны, революция потерпела поражение именно потому,
что она была направлена на подрыв государственной мощи ради из-
вестных целей внутренней политики. Я говорю: «потому, что», но,
быть может, правильнее было бы сказать: «постольку, поскольку».
Таким образом, и в этой области параллелизм между револю-
цией и старым порядком обнаруживается прямо поразительный!
Рассуждение банального радикализма следует поставить вверх
ногами.
Отсюда получается тезис, который для обычного русского ин-
теллигентского слуха может показаться до крайности парадоксаль-
ным: Оселком и мерилом всей т[ак] называемой] «внутренней»

П.Б. Струве 207
политики как правительства, так и партий должен служить; ответ
на вопрос: в какой мере эта политика содействует т[ак] называе-
мому] внешнему могуществу государства?
Это не значит, что «внешним могуществом» исчерпывается весь
смысл существования государствами этого не следует даже, что
внешнее могущество есть верховная ценность с государственной
точки зрения может быть, это так, но это вовсе не нужно для того,
чтобы наш тезис был верен. Если, однако, верно, что всякое здоро-
вое и держащееся самим собой государство желает обладать внеш-
ней мощью, то в этой внешней мощи заключается безошибочное
мерило оценки всех жизненных отправлений и сил государства, и
в том числе и его «внутренней политики».
Относительно современной России не может быть ни малей-
шего сомнения в том, что ее внешняя мощь подорвана. Весьма ха-
рактерно, что руководитель нашей самой видной «националисти-
ческой» газеты в новогоднем «маленьком письме» утешается тем,
что нас никто в предстоящем году не обидит войной, так как мы
«будем вести себя смирно». Трудно найти лозунг менее государ-
ственный и менее национальный, чем это: «будем вести себя смир-
но». Можно собирать и копить силы, но великий народ не может —
под угрозой упадка и вырождения — сидеть смирно среди движу-
щегося вперед, растущего в непрерывной борьбе мира. Давая та-
кой пароль, наша реакционная мысль показывает, как она изуми-
тельно беспомощна перед проблемой возрождения внешней мощи
России.
Для того, чтобы решить эту проблему — нужно ее поставить
правильно, т.е. с полной ясностью и в полном объеме.
Ходячее воззрение обвиняет русскую внешнюю политику, по-
литику «дипломатическую» и «военно-морскую», в том, что мы
были не подготовлены к войне с Японией. Мне неоднократно, во
время самой войны на страницах «Освобождения» и позже, прихо-
дилось указывать, что ошибка нашей дальневосточной политики
была гораздо глубже, что она заключалась не только в методах, но —
что гораздо существеннее — в самих целях этой политики. У нас до
сих пор не понимают, что наша дальневосточная политика была
логическим венцом всей внешней политики царствования Алек-
сандра III, когда реакционная Россия, по недостатку истинного го-
сударственного смысла, отвернулась от Востока Ближнего.
В перенесении центра тяжести нашей политики в область, не-
доступную реальному влиянию русской культуры, заключалась пер-
вая ложь, нашей внешней политики, приведшей к Цусиме и Порт-
смуту. В трудностях ведения войны это сказалось с полной ясное-

208 Великая Россия
тью. Японская война была войной, которая велась на огромном
расстоянии и исход которой решался на далеком от седалища на-
шей национальной мощи море. Этими двумя обстоятельствами,
вытекшими из ошибочного направления всей приведшей к войне
политики, определилось наше поражение.
Те же самые обстоятельства, которые в милитарном отноше-
нии обусловили конечный итог войны, определили полную бес-
смысленность нашей дальневосточной политики и в экономи-
ческом отношении. Осуществлять пресловутый выход России к Ти-
хому океану с самого начала значило, в смысле экономическом, —
travailler pour I 'empereur de Japon*. Успех в промышленном сопер-
ничестве на каком-нибудь рынке, при прочих равных условиях,
определяется условиями транспорта. Совершенно ясно, что, произ-
водя товары в Москве (подразумевая под Москвой весь московско-
владимирский промышленный район), в Петербурге, в Лодзи (под-
разумевая под Лодзью весь польский район), нельзя за тысячи верст
железнодорожного пути конкурировать не только с японцами, но
даже с немцами, англичанами и американцами. Гг. Абаза, Алексеев
и Безобразов «открывали» Дальний Восток не для России, а для ино-
странцев. В своем заграничном органе я категорически восставал
против дискредитирования нашей армии на основании тех неудач,
которые она терпела, и указывал на то, что политика задала армии,
как своему орудию, задачу, по существу невыполнимую2.
Теперь пора признать, что для создания Велико России есть
только один путь: направить все силы на ту область, которая дей-
ствительно доступна реальному влиянию русской культуры. Эта
область — весь бассейн Черного моря, т. е. все европейские и азиатс-
кие страны, «выходящие» к Черному морю.
Здесь для нашего неоспоримого хозяйственного экономичес-
кого господства есть настоящий базис: люди, каменный уголь и
железо. На этом реальном базисе — и только на нем — неустанною
культурною работой, которая во всех направлениях должна быть под-
держана государством, может быть создана экономически мощная
Великая Россия. Она должна явиться не выдумкой реакционных
политиков и честолюбивых адмиралов, а созданием народного
труда, свободного и в то же время дисциплинированного. В пос-
леднюю эпоху нашего дальневосточного «расширения» мы поддер-
живали экономическую жизнь Юга отчасти нашими восточными
предприятиями. Отношение должно быть совершенно иное. Наш
2 В особенности резко выражено это было в передовой статье № 47
«Освобождения» от 2-го мая 1904 г., где я писал: «русская армия побеждала не
раз, но, если она тут не победит, знайте, что перед ней была нелепая задача».

П.Б. Струве 209
Юг должен излучать по всей России богатство и трудовую энергию.
Из черноморского побережья мы должны экономически завоевать
и наши собственные тихоокеанские владения.
Основой русской внешней политики должно быть, таким об-
разом, экономическое господство России в бассейне Черного моря.
Из такого господства само собой вытечет политическое и культур-
ное преобладание России на всем так называемом Ближнем Восто-
ке. Такое преобладание именно на почве экономического господ-
ства осуществимо совершенно мирным путем. Раз мы укрепимся
экономически и культурно на этой естественной базе нашего мо-
гущества, нам не будут страшны никакие внешние осложнения,
могущие возникнуть помимо нас. В этой области мы будем иметь
великолепную защиту в союзе с Францией и в соглашении с Анг-
лией, которое в случае надобности может быть соответствующим
образом расширено и углублено. Историческое значение соглаше-
ния с Англией, состоявшегося в новейшее время и связанного с
именем А.П. Извольского, в том и заключается, что оно, несмотря
на свою кажущуюся новизну, по существу является началом воз-
вращения нашей внешней политики домой, в область, указывае-
мую ей и русской природой, и русской историей. С традициями,
которые потеряли жизненные корни, необходимо рвать смело, не
останавливаясь ни перед чем. Но традиции, которые держатся силь-
ными, здоровыми корнями, следует поддерживать. К таким живым
традициям относится вековое стремление русского племени и русского
государства к Черному морю и омываемым им областям. Донецкий
уголь, о котором Петр Великий сказал: «Сей минерал, если не нам, то
нашим потомкам весьма полезен будет», — такой фундамент этому
стремлению, который значит больше самых блестящих военных
подвигов. Без всякого преувеличения можно сказать, что только на
этом черном «минерале» можно основать Великую Россию.
Из такого понимания проблемы русского могущества вытека-
ют важные выводы, имеющие огромное значение для освещения
некоторых основных вопросов текущей русской политики. Это от-
носится как к вопросам внутренно-политическим, в том числе так
называемым «национальным», а в сущности «племенным», так и к
вопросам внешне-политическим, с вытекающими из них пробле-
мами военно-морскими. Вся область этих вопросов освещается со-
вершенно новым светом, если ее рассматривать под углом зрения
Великой России. Этот угол зрения позволяет видеть лучше и даль-
ше, чем обычные позиции враждующих направлений и партий.
Сперва — о политике общества, а потом о политике власти.
Политика общества определяется тем духом, который общество
вносит в свое отношение к государству. В другом месте я покажу,

210 Великая Россия
как, в связи с разными влияниями, в русском обществе развивался
и разливался враждебный государству дух. Дело тут вовсе не в ре-
волюции и «революционности» в полицейском смысле. Может быть
революция во имя государства и в его духе; таким революционе-
ром-государственником был Оливер Кромвель, самый мощный
творец английского государственного могущества. Враждебный
государству дух сказывается в непонимании того, что государство
есть «организм», который, во имя культуры, подчиняет народную
жизнь началу дисциплины, основному условию государственной
мощи. Дух государственной дисциплины был чужд русской рево-
люции. Как носители власти до сих пор смешивают у нас себя с
государством, — так большинство тех, кто боролся борется сними,
смешивали и смешивают государств с носителями власти. С двух
сторон, из двух, по-видимому, противоположных исходных точек,
пришли одному и тому же противогосударственному выводу.
Это обнаружилось в «забастовочной» тактике, усвоенной себе
русской революцией в борьбе с самодержавно-бюрократическим
правительством. Основываясь на успехе, который имела стихий-
ная «забастовка» повлекшая за собой манифест 17 октября, стали
паралич хозяйственной жизни упражнять как тактический прием.
Что означала эта «тактика»? Что средством в борьбе с «правитель-
ством» может быть разрушение народного хозяйства. Известный
манифест совета рабочих депутатов и примкнувших к нему органи-
заций призывал прямо к разрушению государственного хозяйства.
Теперь должно быть ясно, что эти действия и лозунги не были
«тактическими ошибками», «нерассчитанной» пробой сил и т.п.
Они были внушены духом, враждебным государству как таковому,
потому что они подрывали не правительство, а ради подрыва пра-
вительства разрушали хозяйственную основу государства и тем са-
мым государственную мощь.
Эти действия и лозунги были внушены духом, враждебным
культуре, ибо они подрывали самую основу культуры, — дисциплину
труда. Если можно в двух словах определить ту болезнь, которою
поражен наш народный организм, то ее следует назвать исчезнове-
нием или ослаблением дисциплины труда. В бесчисленных и мно-
гообразных явлениях жизни обнаруживается эта болезнь.
Политика общества и должна начать с того, чтобы на всех пун-
ктах национальной жизни противогосударственному духу, не при-
знающему государственной мощи и с нею не считающемуся, и
противокультур ному духу, отрицающему дисциплину труда, про-
тивопоставить новое политическое и культурное сознание. Идеал
государственной мощи и идея дисциплины народного труда —

П.Б.Струве 211
вместе с идеей права и прав — должны образовать железный ин-
вентарь этого нового политического и культурного сознания рус-
ского человека.
Характеризуемая таким образом правильная политика обще-
ства есть проблема не тактическая, а идейная и воспитательная, на
чем я уже настаивал в своей статье «Тактика или идеи?». Великая
Россия для своего создания требует от всего народа и прежде всего
от его образованных классов признания идеала государственной
мощи и начала дисциплины труда. Ибо созидать Великую Россию
значит созидать государственное могущество на основе мощи хо-
зяйственной.
Политика власти начертана ясно идеалом Великой России. То
состояние, в котором находится в настоящее время Россия, есть —
приходится это признать с величайшей горечью — состояние от-
крытой вражды между властью и наиболее культурными элемента-
ми общества. До событий революции власть могла ссылаться — хотя
и фиктивно — на сочувствие к ней молчальника-народа. После все-
го, что произошло, после Первой и Второй Думы, подобная ссылка
не возможна. Разрыв власти с наиболее культурным элементами
общества есть в то же время разрыв с народом. Такое положение
вещей в стране глубоко не нормально; в сущности, оно есть тот
червь, который всего сильнее подтачивает нашу государственную
мощь. Неудивительно, что политика, которая упорно закрывает
глаза на эту основную язву нашей государственности, вынуждена
давать лозунг; «будем вест себя смирно». Государство, которое разъе-
даемо такой болезнью, может сказать еще больше: «будем умирать».
Но государство сильного, растущего, хотя больного народа не мо-
жет умереть. Оно должно жить.
Положение осложняется еще разноплеменностью населения,
составляющего наше государство. С одно стороны, если бы насе-
ление России было одноплеменным, чисто русским, существова-
ние власти, находящейся в открытом разрыве с народом, вряд ли
было бы возможно. С другой стороны, наших «инородцев» приня-
то упрекать в том, что они заводчики революции. Объективно пси-
хологически следует признать, наоборот, что вся наша реакция дер-
жится на существовании в России «инородцев» и им питается.
«Инородцы» — последний психологический ресурс реакции.
Из вопросов «инородческих» два самых важных — «еврейский»
и «польский». Рассмотрим их с точки зрения проблемы русского
могущества.
По отношению к вопросу «еврейскому» власть держится «по-
литики страуса». Она не признает предмета, которого не желает

212 Великая Россия
видеть. Центр тяжести политического решения «еврейского воп-
роса» заключается в упразднении так называемой черты оседлости
точки зрения проблемы русского могущества, «еврейский вопрос»
вовсе не так несуществен, как принято думать в наших soit disant*
консервативных кругах, пропитанных «нововременством». Если
верно, проблема Великой России сводится к нашему хозяйствен-
ному «расширению» в бассейне Черного моря, то для осуществле-
ния этой задачи и вообще для хозяйственного подъема России ев-
реи представляют элемент весьма ценный. В том экономическом
завоевании Ближнего Востока, без которого не может быть созда-
но Великой России, преданные русской государственности и при-
вязанные к русской культуре евреи прямо незаменимы в качестве
пионеров и посредников3. Таким образом, нам, ради Великой Рос-
сии, нужно создавать таких евреев и широко ими пользоваться.
Очевидно, что единственным способом для этого является после-
довательное и лояльное осуществление «эмансипации» евреев. По
существу, среди всех «инородцев» России — несмотря на все анти-
семитические вопли — нет элемента, который мог бы легче, чем
евреи, быть поставлен на службу русской государственности и ас-
симилирован с русской культурой.
С другой стороны, нельзя закрывать себе глаза на то, что такая
реформа, как «эмансипация» евреев, может совершиться с наи-
меньшим психологическим трением в атмосфере общего, хозяй-
ственного подъема страны. Нужно, чтобы создался в стране такой
экономический простор, при котором все чувствовали бы, что им
находится место «на пиру жизни». Разрешение «еврейского воп-
роса» таким образом неразрывно связано с экономической сторо-
ной проблемы Великой России: «эмансипация» евреев психологи-
чески предполагает хозяйственное возрождение России, ас другой
стороны явится одним из; орудий создания хозяйственной мощи
страны.
«Польский вопрос», с той точки зрения, с которой мы разби-
раем здесь вообще в опросы русской государственности, является
вопросом политическим или международно-политическим par
excellence**. Что бы там ни говорили, в хозяйственном отношении
Царство Польское нуждается в России, а не наоборот. Русским эко-
номически почти нечего делать в Польше. Россия же для Польши
ее единственный рынок.
3 Любопытно, что это недавно доказывалось в весьма обстоятельной статье
официального «Вестника Финансов». См. статью «Ближневосточные рынки»
№45 за 1907 г.

П.Б.Струве 213
Принадлежность Царства Польского к России есть для после-
дней чистейший вопрос политического могущества. Всякое госу-
дарство до последних сил стремится удержать свой «состав», хотя
бы принудительных хозяйственных мотивов для этого не было. Для
России, с этой точки зрения, необходимо сохранить в «составе»
Империи Царство Польское. А раз оно должно быть сохранено в
составе Империи, то необходимо, чтобы население его было до-
вольно своей судьбою и дорожило связью с Россией, было мораль-
но к ней прикреплено. Это было бы важно во всяком случае для
«внутреннего» спокойствия этой части Империи. Но эта сторона
дела, с точки зрения проблемы могущества, отступает даже на зад-
ний план перед значением, принадлежащим польскому вопросу
ввиду того международного «положения», в которое волею исто-
рии вдвинута Россия.
Существует в широкой публике мнение, что на Царство Польское
может посягнуть в удобный момент Германия. Это недоразумение,
основанное на полном незнакомстве с политическими отношениями
Германии. Германии не нужно ни пяди земли, населенной польским
народом. Для Германии было бы безумием ввести в свой немецкий
государственный состав новые миллионы поляков — и без того Прус-
сия не может переварить Познани. Германия, с ее историческими тра-
дициями, не может превратиться в государство с сильным инородчес-
ким элементом. Более того, она не может превратиться в государство
с преобладающим католическим населением. Вот почему Германия
не может (и не делает попытки) поглотить немецкие земли Австрии.
Такое поглощение изменит соотношение культурных сил, даст ка-
толикам решающую силу в Германии.
Польская политика Пруссии, с точки зрения международного
положения Германии, представляет грубейшую ошибку, на что нео-
днократно указывал Ганс Дельбрюк в своих Preussische Jahrbucher.
Эта ошибка проходит Германии даром только потому, что русское
правительство ведет политику, с точки зрения государственной
мощи и государственной безопасности России, еще более ошибоч-
ную. Пруссия стремится — per fas et nefas* — германизировать По-
знань; идея русификации Польши в том смысле, в каком немцы
германизируют (или, вернее, стремятся германизировать) свои
польские области, совершенно несбыточная утопия. Денациона-
лизация русской Польши недоступна ни русскому народу, ни рус-
скому государству. Между русскими и поляками на территории
Царства Польского никакой культурной или национальной борь-
бы быть не может: русский элемент в Царстве представлен только
чиновниками и войсками.

214 Великая Россия
Обладание Царством Польским есть для России вопрос не на-
ционального самосохранения, а политического могущества.
Польская политика России, с этой точки зрения, должна быть
совершенно ясна. Опираясь на экономическую прикрепленность
Польши к России, мы должны воспользоваться ее принадлежнос-
тью к Империи для того, чтобы через нее скрепить наши естествен-
ные связи со славянством вообще и западным в частности. Польская
политика должна служить нашему сближению с Австрией, которая
теперь является по преимуществу державой славянской. Либераль-
ная польская политика в огромной степени подымет наш престиж
в славянском мире и психологически совершенно естественно со-
здаст, впервые в истории, моральную связь между нами и Австрией
как государством.
В экономическом отношении мы будем даже конкурентами на
Ближнем Востоке, но эта конкуренция будет смягчаться и сглажи-
ваться морально-политической солидарностью.
Такова та положительная миссия, которая принадлежит разум-
ной польской политике России в деле укрепления ее внешней
мощи. Но гораздо важнее ее отрицательная миссия или функция.
Всякое здоровое, сильное государство — сказали мы выше — желает
быть могущественным. Австрия, с великой избирательной реформой,
вступила в период своего внутреннего укрепления, которое будет оз-
начать и рост внешней мощи Австро-Венгрии. Славянский характер
Австрии вовсе не гарантирует нас от нападения с ее стороны, если мы
будем оставаться слабы, также как культурное и политическое пре-
обладание германского элемента в Австрии до 1866 года не спасло
ее от разгрома Пруссией. Если русская Польша будет по-прежнему
очагом недовольства, имеющим теснейшую морально-культурную
связь с австрийскими поляками, если Россия, вместо того, чтобы
экономически и культурно укрепляться в бассейне Черного моря,
будет строить ни для чего не нужный линейный флот, предназна-
ченный для Балтийского моря и Тихого океана, в один прекрас-
ный день в Европе на западной границе может назреть для нас ве-
ликая беда.
Теперь еще идея борьбы не на живот, а на смерть с поляками
торжествует в Пруссии, но дни ее сочтены. Идея эта свершит свой
круг и — хотя бы ради сохранения своей entente* с Австрией — Гер-
мания принуждена будет отказаться от своей польской политики.
Не следует также упускать из виду, что вообще крушение реакции и
торжество либерализма во внутренней политике Германии должно
наступить с безошибочностью естественного процесса. В этот мо-
мент, если мы не разрешим своего польского вопроса, не создадим

П.Б.Струве 215
по всей линии и во всей стране действительного, прочного прими-
рения власти с народом, мы можем и неизбежно получим жесто-
кий удар уже не с Востока, а с Запада. У нас в широкой публике, а
также в военных сферах существует к Австрии такое же легкомыс-
ленное отношение, какое до войны было к Японии. Мы склонны
упиваться суворовской фразой: «австрийцы имеют проклятую
привычку быть всегда битыми», и можем на собственном теле ис-
пытать всю условность подобных афоризмов. Неудачная война с
Австрией — при недоброжелательном нейтралитете Германии —
в лучшем случае будет иметь для России своим результатом поте-
рю Царства Польского, которое отойдет к Австрии, и потерю При-
балтийского края, который отойдет к Германии. Если обладание рус-
ской Польшей не нужно и совершенно неинтересно для Германии,
то этого нельзя сказать о Прибалтийском крае. Войдя в состав Гер-
манской империи, он сравнительно легко может быть завоеван или,
известном смысле, отвоеван для германской культуры. Латыши и
эсты будут либо германизированы, либо оттеснены на территорию
России, куда они и без того до сих пор выселяются в значительном
числе.
Я вовсе не сомневаюсь, в полнейшем миролюбии Германии и
Австрии и их правительств. Но следует же понимать, что столкно-
вения государств между собой в основе вытекают из конфликтов
интересов и из соотношений могущества, а вовсе не из международ-
ного бретерства правительства. Мы должны были бы научиться это-
му из опыта нашей войны с Японией. Не говоря уже о Бисмарке,
даже Наполеон III не был вовсе политическим бретером.
Можно сказать, что все нарисованные нами перспективы суть
только комбинации и предположения. Но то, что слабые государ-
ства делаются добычей государств более сильных, если не огражде-
ны противоборством их интересов, это уже не комбинация. Это —
своего рода «закон истории». А в столкновении слабой России с
сильной Австро-Венгрией, при недоброжелательном к нам нейт-
ралитете заинтересованной в нашем поражении Германии, ни один
палец в Европе не пошевелится в нашу защиту.
Может ли явиться повод для такого столкновения? Мы ведь в
наилучших отношениях и с Австрией, и с Германией. С первой мы
вместе действуем на Балканах как главные великие державы, заин-
тересованные в турецких делах. Неужели из кооперации может воз-
никнуть конфликт? По этому поводу достаточно на справку напом-
нить, что конфликту Пруссии с Австрией предшествовала коопе-
рация этих государств против Дании, что войне Японии с Россией
предшествовала наша с Японией кооперация против Китая.

216 Великая Россия
Повод всегда найдется, если будет продолжаться ослабление
государственной мощи России, которое есть неизбежный резуль-
тат того, что за разрухой японской войны и революции следует не
возрождение страны конституцией, а разложение ее реакцией.
Сигнализировать вовремя эту опасность перед общественным
сознанием есть патриотический долг независимой русской печати.
Мы можем ошибаться в том или другом конкретном указании, но
суть нашего анализа — увы! — соответствует действительному по-
ложению вещей.
Из международно-политических перспектив, которые мы на-
чертали, вытекает тот вывод, что наша «внутренняя политика» дол-
жна быть поставлена так, чтобы — без ущерба для наших интере-
сов, нашей мощи и нашего достоинства — психологически устра-
нить самую возможность войны с Австро-Венгрией или (худший
для нас случай!) войны с Австро-Венгрией и Германией. Конечно,
Россия может просто добровольно сделаться вассалом или сател-
литом Германии, но только — пожертвовав исторической миссией,
мощью и достоинством государства. Такой выход будет мнимым
решением проблемы Великой России. Ключ к действительному ее
решению лежит в урегулировании русско-польских отношений. Тут
обычно выдвигается пугало Германии. Германия-де не потерпит
либерального решения польского вопрос. Не говоря уже о том, что
принципиально никакого вмешательство в наши внутренние дела
не терпимо, гораздо важнее то, что одна Германия без Австро-Вен-
грии ничего против России предпринять может. Против Германии,
если она не в союзе с Австро-Венгрией, Россия, даже без всяких
формальных союзов и соглашений, ipso facto* существующего про-
тивоборства интересов, имеет за себя и Францию (первоклассная
сухопутная держава!) и Англию (решающая сила на море!).
Из сказанного выше следует, что неурегулированность польско-
го вопроса, стоящая вообще в связи с реакционным характером
нашей внутренней политики, ставит нас совершенно a la merci**
Германии. Мы либо вынуждены в международных делах и внут-
ренней политике слепо, как вассал, следовать ей, либо будем все-
гда находиться под угрозой того, что в удобный и желательный для
себя момент она выдвинет против нас Австро-Венгрию. Не следует
— повторяем — в этом случае предаваться иллюзиям, что славянс-
кий характер Австро-Венгрии гарантирует нас от такого оборота
дел. Пока мы не ведем настоящей славянской политики, пока мы
держим Польшу в «подвластном» положении, пока мы не испол-
няем своей исторической миссии на Черном море, где находится
естественная экономическая основа Великой России, — Австро-

П.Б.Струве 217
Венгрия, даже как славянская держава или, вернее, именно как та-
ковая, обязана стремится к «расширению» на наш счет.
А Германия из двух возможностей, каковыми являются: 1) од-
новременный политический рост двух славянских держав, Австро-
Венгрии и России, 2) возвышение насчет России Австро-Венгрии,
во всяком случае, менее славянской, гораздо ближе стоящей к гер-
манскому миру державы, — из этих двух политических возможнос-
тей Германия обязана, повинуясь здравому государственному эго-
изму, выбрать вторую, для нее гораздо более выгодную.
Не следует также думать, что Германия, держава консерватив-
ная со строго «легитимными» традициями, будет — вопреки своим
государственным интересам — церемониться с консервативной
Россией. С «легитимными» традициями современной Германии
дело обстоит весьма своеобразно. Несмотря на весь свой прусский
легитимизм, Бисмарк упразднил несколько весьма легитимных
немецких тронов — и гессен-дармштадтский трон уцелел в разгром
1866 года исключительно благодаря заступничеству Александра II!4 —
и в борьбе с Австрией не смущался даже перспективой союза с вен-
герской революцией.
Всякая истинно государственная политика, хотя бы она и была
во внутренних вопросах весьма консервативна, в борьбе за могу-
щество не останавливается перед такими мелочами, как «легитим-
ность».
Из данного нами освещения вопроса о Великой России выте-
кают совершенно ясные выводы относительно волнующей в на-
стоящее время общество морской проблемы. В войне с Австрией
или с Австрией и Германией вместе такой флот нам ни в чем суще-
ственном не поможет. Ни для Германии, ни еще менее для Австрии
действия на море против нас не будут иметь решающего значения.
Отсюда ясно, что балтийский флот, как это ни странно, всего
менее нужен России.
Великой России, на настоящем уровне нашего экономическо-
го развития, необходимы сильная армия и такой флот, который
давал бы нам возможность десанта на любом пункте Черного моря
и в то же время абсолютно обеспечивал бы нас от вражеского де-
санта в этой области. Другими словами, мы должны быть господами
на Черном море. Совершенно ясно, что это осуществимо только при
том условии, если мы из числа крупных морских держав будем иметь
своим противником там в худшем случае одну Германию, против
которой у нас всегда будет «покрытие», в лице Англии и Франции.
4 Ср. Н. von Sybel. Die Begrbndung des deutschen Reiches. Band V (Mbnchen
u. Leipzig, 1890), в особ. стр. 391 — 394.

218 Великая Россия
Против Англии мы и там бороться никогда не сможем. Но ведь во-
обще реальная политика утверждения русского могущества на Чер-
ном море неразрывно связана с прочным англо-русским соглаше-
нием, которое для нас не менее важно, чем франко-русский союз.
Вообще это соглашение и этот союз суть безусловно необходимые
внешние гарантии создания Великой России.
Внутреннее содержание этой проблемы может быть дано толь-
ко сочетанием правильной внешней политики с разумным разре-
шением наших внутренних вопросов.
Интеллигенция страны должна пропитаться тем духом государ-
ственности, без господства которого в образованном классе не мо-
жет быть мощного и свободного государства.
«Правящие круги» должны понять, что, если из великих потря-
сений должна выйти Великая Россия, для этого нужен свободный,
творческий подвиг всего народа. В народе, пришедшем в движение,
в народе, конституция которого родилась вовсе не из навеянного
извне радикализма, а из потрясенного тяжкими государственными
уронами патриотического духа, — в этом народе нельзя уже ничего
достигнуть просто приказом власти. Из скорбного исторического
опыта последних лет народ наш вынес понимание того, что госу-
дарство есть личность