Sî^RT
САНКТ ПЕТЕРБУРГ
1993


-ЪИЕЛИОТЕКАд] ТТоПУЛЯР! 1ОЙ
— Литературы
РОЖЕ НИМЬЕ
ВЛЮБЛЁННЫЙ О’АРТАНЬЯН или ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
РОМАН
ЗГЙТ САНКТ ПЕТЕРБУРГ 1993


ИБЛИОТЕКА^ ШПУЛЛРНОЙ /Литературы
ГАСЬЕН ДЕ КУРТИАЬ ДЕ САНДРА .. '■ 5:’ .t
■МЕМУАРЫ ШАРЛЯ DE БААТЦА, СЕНЬОРА О'АРТАНЬЯНА
Sf^RT
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 1993


ББК-84.4. Фр Н67
Роже Нимье. Гасьен де Куртиль де Сандра
Н67 Влюбленный д’Артаньян или пятнадцать лет спустя. Дневники Шарля де Баатца, сеньора д’Артаньяна: Роман. Дневники. — СПб.: СП СМАРТ, 1993 — 400 с.
ISBN 5-7078-0003-4
В этой книге читателя ждет встреча с хорошо знакомым и в то же время незнакомым д’Артаньяном, поскольку к приключениям легендарного мушкетера, помимо Дюма, обращались и другие литераторы.
Итак, д’Артаньян глазами двух французов — его современника (Куртиль де Сандра) и романиста XX века (Нимье).
Перевод с французского и послесловие Святослава Свяцкого
Редактор В. Измайлова
Художник Г. Семенов
Подписано к печати 23.03.93. Формат 84Х 1О8’/з2.
Бумага офсетная. Гарн. Лайфстайл, Метро. Печать высокая. Усл. печ. л. 21. Тираж 500 000 (I завод 1—100 000 экз.)
Заказ № 1201.
СП «СМАРТ», 190000, Санкт-Петербург, Адмиралтейский пр., 8. При участии фирмы «САБО».
Ордена Трудового Красного Знамени ГП «Техническая книга» Мининформпечати РФ. 198052, г. Санкт-Петербург, Измайловский пр., 29.
ISBN 5-7078-0003-4
© С. Свяпкий, перевод и послесловие, 1993
©Г Семенов,оформление, 1993


РОЖЕ НИМЬЕ
ВЛЮБЛЁННЫЙ О’АРТЛНЬЯН или ПЯТНАЙЦЛТЬ ЛЕТ СПУСТЯ


Посвящается Мартену
Эта прекрасная юность, когда нам казалось, что мы вот-вот лопнем от смеха. Мадам де Севинье
I
ДВА СОБЕСЕДНИКА В ДВУХ ПОСТЕЛЯХ
июня 1642 года Тараскон, еще не забывший святую Марту, которая отразила набег зловещей ТараскН, стал свидетелем встречи сомнительного святого с несостоявшимся тираном.
Людовик XIII был обязан своим прозвищем Справедливый тому обстоятельству, что, родившись под знаком Весов, он неизменно стремился сохранить равновесие между разумом и капризом, иначе говоря, между мужским и женским началом.
Что касается кардинала Ришелье, то хотя после восемнадцати лет правления он все еще оставался весьма весомой фигурой, эта фигура с каждым днем теряла свой материальный вес. Могила разверзлась в его собственном теле в виде нарывов и язв.
Меж тем тарасконцы (и еще более тарасконки) с их бойкими языками комментировали появление короля, разгуливая по двум наиболее примечательным местам города, то есть по площади и по главной дороге. В три часа дня площадь была как всегда залита солнцем, а дорога погружена в тень.
При этом жители имели возможность любоваться своим замком, возведенным в 1291 году на фундаменте римской крепости и обновленным с приходом XVI столетия как раз к началу религиозных войн.
В замке были тоже свои тени и свое солнце. Но теням было двадцать лет, а солнце тускнело. Негромко/! беседе
* Тараска — сказочное чудовище, пожиравшее людей. По легенде св. Марта расправилась с ним, окропив его святой водой. 7


монарха с министром в одном из самых красивых залов с видом на Рону вторили стенания де Шаваньяка и де Ту, сторонников Сен-Мара, закованных в цепи и брошенных в здешнее подземелье точно так же, как он сам был брок ен в подвалы крепости Монпелье.
Объясним вкратце, отчего мы очутились здесь и отчего Сен-Мару, фавориту великого короля, в конце своего блистательного пути пришлось делить со своими друзьями столь жалкую участь.
3 февраля два пышных поезда покинули Фонтенбло Сопровождаемый кардиналом король отправился на осаду Перпиньяна. Четырьмя месяцами ранее посланцы восставшей против Филиппа IV Каталонии явились просить защиты у Франции, которая и была обещана им в Перонне. Понадобилось время, чтобы великие мира сего всколыхнулись и чтоб пришли в движение войска. Кардиналу с его диетой потребовалось для этого несколько дней дополнительно.
Но если Людовик XIII ел мало, а Ришелье и того менее, то их свиты отличались отменным аппетитом. Кроме пажей и придворных, там были рейтары и мушкетеры.
Пренебрежем пажами, которые питались фруктами, и придворными, которые довольствовались печеньем, выражая тем самым почтение к немощи своих повелителей. Но уже рейтары, они же легкие кавалеристы, не оправдали свое имя. Что же до мушкетеров, то они посчитали кремнистые кряжи замаячивших вдали Пиренеев за сигнал к действию Они объедались впрок в ожидании такой компании, где даже куропаткам ради изящества придется питаться уксусом и где уж, конечно, не будет выбора в дичи.
Предводители полагали, что первым французским городом, который сможет накормить два столь значительных сборища, будет Лион, куда следует добираться порознь. Людовик XIII двигался впереди. Через три дня за ним следовал кардинал. Эти три дня были необходимы, чтоб курицы у^г гпи снестись, кролики наплодиться, вишни дозреть на ветках — обстоятельство в походе немаловажное.
Гимном Те Deum была отмечена в Лионе победа, которую одержал в Германии граф Гебриан при Кемпене. Это послужило предлогом, чтобы полакомиться трюфелями.
Когда добрались до Баланса, великий письмоводитель Ришелье Мазарини получил из рук короля красную шапку кардинала. По этому случаю увлеклись раками.
8


Ришелье, почувствовав слабость, отстал и был чуть не съеден в Нарбонне комарами. Людовик XIII продолжал путь в обществе своего любимца Сен-Мара.
Именно в Нарбонне 23 мая 1642 года Арман-Жак Дю- плесси, кардинал-герцог де Ришелье, составил свое завещание, согласно которому передавал полтора миллиона франков, свои тайные фонды, в руки короля, оставив своему повару две тысячи, так сказать, фонды кастрюли. Тем самым он завещал Франции Францию.
Король, в свою очередь, пожелал осмотреть бастионы. Но 27 мая лил сильный дождь. 2 июня взяли в плен семерых солдат перпиньянского гарнизона, вышедших на поиски улиток и чаек в надежде набить хоть чем-то желудок. Скудость этого жаркого и салата пробудила жалость в сердцах мушкетеров, объедавшихся медвежатиной и сыром, приготовленным из молока целого овечьего стада.
Уверенный в успехе и одновременно усталый король достиг Нарбонна. Кардинал, которому помешали спать укусы назойливых насекомых и шум за окном, покинул Нарбонн, направившись к Тараскону.
12 июня король вместе с первым завтраком получил копию секретного договора с Испанией, подписанного его фаворитом Сен-Маром, а также его собственным братом Гастоном Орлеанским.
Он велел арестовать заговорщиков.
Это решение, принятое между ночной посудиной и сдобной булочкой, привело историков в возмущение. Они пришли к выводу, что король был дурным братом и никудышным другом. При этом забывают, что Сен-Мар был приставлен к Людовику XIII кардиналом Ришелье в качестве компаньонки. Великий конюший, который был одновременно и лоцманом, и кучером, докучал своему государю то как маленькая зубастая собачонка, то как капризный юный красавец.
Это нашло свое отражение в удивительном документе, составленном двумя годами ранее:
«Сегодня, 9 мая 1640 года, пребывая в городе Суассоне, его величество король имеет удовольствие сообщить великому конюшему, что он не гневается за прошлое и что если вышеупомянутый дворянин даст в будущем какой-либо повод к неудовольствию, то жалоба его величества на сию провинность будет принесена в самой мягкой форме госпо9


дину кардиналу с тем, чтобы вышеназванный великий конюший получил возможность исправить свой промах перед королем и таким образом все вышепоименованные персоны смогли найти источник успокоения в лице его величества. Каковое взаимное обязательство короля и великого конюшего было дано в присутствии его преосвященства».
Однако договор Сен-Мара с Филиппом IV повлек за собой роковые последствия. Впрочем, душа фаворита наделена блошиными крылышками, и Сен-Мара беспокойство не терзало.
Один из главных заговорщиков, Фонтрайль, поспешил обратиться в бегство, заявив на прощание:
— Когда вам отрубят голову, сударь, вы, при вашем росте, останетесь все же видным мужчиной, ну а я слишком мал для таких отчаянных мероприятий.
В самом деле, Фонтрайль оставил после себя «Мемуары», которые никто не читает.
Зато бросивший вызов судьбе Сен-Мар остался в человеческой памяти благодаря знаменитому роману Альфреда де Веньи.
Сен-Мара схватили и вытащили из-под кровати. Хозяин этой кровати, обитатель Нарбонна, узнал случайно по дороге на мессу о вознаграждении в сто золотых экю за поимку беглеца. Хотя сумма решающего значения для него, разумеется, не имела, его обуял патриотический порыв такой силы, что он бросился с сообщением к страже.
Еще одного заговорщика, Буйона, выволокли из-под стога. К сену, как выяснилось, он отнесся с большим доверием, чем к соотечественникам. Он спас свою шкуру, отказавшись в пользу короля от прав на Седанское княжество, что дало ему возможность мирно окончить свои дни в Пон- туазе 9 июня 1651 года, угощаясь булочками с молоком.
В те горестные времена не так худо было иметь собственное княжество за границей. Кто был обладателем Швейцарии, тому ничто не грозило.
Послушаем теперь, о чем беседовали друг с другом король и его министр на двух стоящих бок о бок кроватях 28 июня 1642 года: два шелестящих голоса перед лицом смерти — великой Кастелянши и Распорядительницы покоев, предоставившей шесть месяцев отсрочки одному и одиннадцать другому.
10


II
ДВА СОБЕСЕДНИКА В ДВУХ ПОСТЕЛЯХ (продолжение)
— Простите, что тревожу ваш сон, дорогой кузен, но Рона такая бурная... Не беспокоит ли она вас ночами? Все плещется, все подтачивает подземелье.
— Нет, сир, с тех пор как в подземелье явились новые обитатели, мои тюфяки стали мягче.
— Дорогой кузен, ночью вряд ли стоит думать о Франции. Нам известно, что это ваша единственная забота... с тех пор, как остальные ваши заботы исчезли.
От шпильки, подпущенной королем, Ришелье закусил губу.
— В эти дни, — ответил он, глянув королю в глаза, — в эти дни, сир, мне б не хотелось отделиться от моей страны. Порой я был ее шпагой. И не был ли я для вас мысленно щитом в Лионе, когда Сен-Мар потребовал покончить со мной? Впрочем, судите сами: из меня выжмешь меньше крови, чем из маршала д’Анкра. — И кардинал улыбнулся, словно испытывая жалость к самому себе, отчего сморщились его покрытые нездоровым румянцем щеки.
— Ах, я давно уже не слыхал щебета господина де Сен- Мара.
— Его щебет мог стоить королевству трех провинций, а вам — трона.
— Бедный юноша! Он хвастался тем, что остается со мной наедине на два часа после обеда, а я выяснил, что он всего лишь запирался в гардеробе и читал Ариосто. Нет, нет, — продолжал с жаром Людовик XIII, — он не любил меня, никогда не любил. Он вечно ухаживал за своими руками, завел себе триста пар сапог, но не тех, в которых идут в сражение, а тех, в которых преклоняют колена перед дамами. Черт возьми! Я предполагаю, он предпочитал меня Нинон де Ланкло. — Несмотря на весь свой недуг, кардинал улыбнулся, услышав имя, казалось, хорошо ему знакомое.
Он же Кончино Кончини — итальянский авантюрист.
11


— Да еще вдобавок твердит без конца о мире мне, человеку войны!
— Сир, существуют две разновидности мира. Одна заключается в поспешном чтении мирного договора, оно завершается прежде, чем перевернуты все страницы, и сводится к тому, чтоб заплатить тем, кому обещали заплатить.
Это был намек на VI и IX статьи секретного договора, подписанного Фонтрайлем и премьер-министром Испании графом-герцогом Оливаресом. Статья VI предусматривала выплату пенсии в двенадцать тысяч экю герцогу Орлеанскому. Статья IX — двадцать четыре тысячи дукатов Сен- Мару, чье имя из стыдливости умалчивалось.
— Мир другого рода — это тот мир, который устанавливает спокойствие между народами, и вы своего рода мастер этого мира, ваше величество. Если Господь даст мне еще несколько мгновений жизни, у меня будут добрые вести для французского короля.
Оба на минуту задумались — чета старых единомышленников, привыкших браниться друг с другом: бывалый и нетребовательный солдат и фаворит пятидесяти семи лет — старая упряжка, которая вытащила Францию с грязного проселка на столбовую дорогу истории. Молчание нарушил голос певца: подслащенный розмарином, он звучал у подножия замка:
У 	красотки Камбале
Захватило дух от гнева
«Дева!» — слышится во мгле,
Повторяют: «Дева! Дева!»
Оскорбляют зрелый век.
Дядя — сильный человек,
Он не даст остаться девой!
Мадам Камбале была любимой племянницей кардинала, для которой четыре года назад он купил Эгильонское герцогство. Из-за этого герцогства и из-за букета, который его преосвященство отцеплял порой от ее корсажа, доброжелательному дядюшке приписывались самые низменные поползновения.
— До чего обнаглели эти южане! — заметил король, довольный тем, что мог перейти к более нейтральной теме, к тому же, подобно всем слабым, но деспотическим натурам, он был падок до разговоров на амурные темы.
12


— О сир, все это уже устарело.
— Как бы то ни было, песенки я предпочитаю заговорам. Не кажется ли вам, мой кузен, что мы слишком преуспели во всякого рода грандиозных начинаниях? Может, следует быть осмотрительнее? Большой аппетит — это не всегда полный желудок.
Вместо ответа Ришелье воздел к небесам источенные болезнью руки:
— Усилие изнуряет, но наш труд еще не окончен.
В этом «наш» таилась скромность агрессора.
— Впрочем, я как будто жалуюсь, а между тем, путь, проделанный вашим величеством, длиннее. Меня перенесли всего лишь с этажа на этаж, в то время как вы приехали из Нарбонна. Ваш визит для меня — милость, а я осмеливаюсь просить у вас еще об одной милости. Кардинал, просящий милости, — это орел, стучащийся клювом в дверь овчарни.
— Чего вы желаете, мой кузен? Я уже написал королеве, чтоб дофин и герцог Анжуйский присоединились к вам. Я покидаю вас, но присутствие моих детей докажет, что моя семья видит в вас своего защитника.
— Не в этом дело, сир, хотя, разумеется, это великая милость. Мне удалось выяснить, что один офицер из числа ваших мушкетеров, человек мне известный, сопровождает вас. Мне бы хотелось заполучить его на ограниченное время.
— Он ваш! — воскликнул Людовик XIII, который, по- мятуя о своей слабости к Сен-Мару, уже приготовился к жертвам. — Вам нужен верный человек, чтоб охранять ваших узников до Парижа.
Король сделал ударение на «ваших».
— Нет, сир, дело не в государственном правосудии, оно всегда относится к прошлому, меня же интересует будущее. Я не сомневался в согласии вашего величества. Я полагаю, этот офицер у вас под рукой.
— И каково имя мушкетера, в котором нуждается Франция?
— О, сир, — небрежно обронил Ришелье, — пустяки, обыкновенный дворянин. Кажется его зовут д’Артаньян.
13


Ill
ШАТОНЕФ-ДЮ-ПАП 1636 ГОДА, КОТОРЫМ ИНТЕРЕСОВАЛСЯ ГОСПОДИН МЮЛО
Вот уже примерно час некое лицо, по повадкам дворянин, рассматривало, теряя терпение, стены маленькой каморки тарасконского замка.
На дворянине красовался мундир мушкетера. Рисунки были нацарапаны на каменной поверхности стен, их единственной темой являлись морские путешествия последнего столетия.
Было очевидно, что мушкетер предпочитал пыль дорог пене морских волн, потому что интерес к рисункам был непродолжителен. Он вышел в соседнюю комнату, где некто, судя по виду слуга церкви, откупоривал с благоговейным видом бутыль за бутылью.
— Тысяча чертей! — заговорил мушкетер. — Его преосвященство затащил меня сюда, словно кошку, с которой собираются содрать шкуру. Но если он желает угостить меня обедом, то учтите: бульоном я не удовлетворюсь. Бульон хорош для умерщвления плоти, а всадник должен доказать своей лошади, что у него есть чресла.
Дегустатор, не отвечая, попросил молчания — жест, одинаковый во всех языках: губы складывают трубочкой и к ним прижимают указательный палец. Заинтригованный офицер сделал несколько шагов вперед.
— Слишком много суеты, господин д’Артаньян, слишком много шума. Вино скисает. Как'вы полагаете, чем я занят?
— Чем вы заняты?
— Вот именно.
— Я полагаю, господин Мюло, что вы опорожнили все шесть бутылок в одиночку, не пожелав приобщить меня к этому делу.
— Господин д’Артаньян, я занимаюсь исследованием.
— Вот как!
— Поймите меня правильно. Мы прошли Бургундию с севера на юг. Благодатный край, он столь мил моему сердцу. Но обратили ли вы внимание на одну вещь?
14


— А точнее?
— Карета его преосвященства, когда он путешествует в карете, скорее летит, чем катится. Носилки, когда он совершает путь в носилках, тащат с легкостью двадцать четыре солдата. Что из этого следует?
— Да, именно, что следует?
— Что следует, господин д’Артаньян? Двадцать четыре здоровенных бородатых парня поднимают монсеньера как перышко. Никаких остановок для обеда и для дегустации вин.
— Вы великий ученый, господин Мюло.
— Ав окресностях Нарбонна мы плетемся еле-еле. Что прикажете делать в окресностях Нарбонна ученому человеку? Это неясно... В то время как здесь...
— Да, здесь?
— Здесь все ясно. Здесь надо освободить обширные погреба, чтоб поместить туда изменников. Да сжалится над нами Господь! И здесь, — господин Мюло повысил голос на целую октаву, — мы всего в десяти лье от Шатонеф-дю- Пап. Отличнейшее вино, господин д’Артаньян.
— Здесь есть и вино Эрмитажа ...
— Монашеское вино.
— Одно — как блондинка, другое — как брюнетка... Оно прогрето солнцем.
— Вино придворного аббатства...
— Ле Сен-Пере.
— Священное вино.
— Однако, прежде всего, Шатонеф. Сильнейшее вино. Оно наполняет вашу оболочку и можно благоухать дворянством на целое лье вокруг. Вы будете пить его совсем не так, как пьют иные вина в Париже, жеманясь при каждом глотке. Нет, это вино, как поток, оно зовет «вперед!» стоит лишь открыть ему вход в глотку. Понаблюдайте-ка, вот оно стоит на ступеньках дворца в образе пришельца. На нем восхитительные штаны гранатового цвета, от сапог исходит благоухание виноградника. Чем ближе вы с ним познакомитесь, тем скорее поймете: ваш собеседник знает, что такое жизнь. Обратите внимание, как свободно льется его
Местность вблизи впадения Дромы в Рону. 15


речь, как сверкает оттенками. Вы чувствуете: вот оно, трепетание языка и дрожание пера на его шляпе.
Приканчивая бутыль, которую он комментировал, Мю- ло заявил:
— Шатонеф-дю-Пап 1636 года.
— Год, отмеченный поражением.
— Заметьте, годы поражения всегда благоприятствуют виноделию.
Мюло приблизился к д’Артаньяну.
— Скажу по секрету: я не буду досадовать, если кардинал откажется от осады Перпиньяна. Небольшая победа в Каталони — и наше анжуйское прогоркло.
— Да, но вспомните малагу сорок второго! Или херес того же года!
— Господин д’Артаньян, позвольте вам вернуть комплимент: вы глубокий философ, поскольку не упускаете из виду оборотную сторону медали.
Как раз в это мгновение появился господин Ла Фолен. Пока он ведет д’Артаньяна к кардиналу, расскажем в двух словах о господине Мюло. Мюло был духовником кардинала, не делавшего, кстати, различия между своими слугами и своими кошками. Он зло шутил над одними и поглаживал других, вот и все. Однажды, когда Мюло стал в чем-то оправдываться, Ришелье обрушился на него в раздражении:
— Вы ни во что не верите, даже в Бога!
— Как?! — воскликнул Мюло.
— А очень просто. Как вы можете сегодня уверять меня в своей вере, если вчера, на исповеди, вы мне признались, что не верите в Бога!
Мюло искал в напитках виноградных лоз особого утешения, В иные, не обремененные занятиями дни ему доводилось снять пробу с двадцати бутылок, просмаковать с дюжину кувшинов, откупорить и опорожнить не менее четырех других вместилищ отборнейшею вина с целью нс утратить вкуса к напиткам. Совершаемые к вящей славе Господней великие труды кардинала давали господину Мюло досуг для этого.
Что касается Ла Фолена, то он был мастер на все руки и заменял его преосвященству и привратника, и секретаря, и телохранителя, и шпиона, когда в том возникала необходимость.
16


Если кто-то желал получить аудиенцию у первого министра, он искал ее у Ла Фолена. Тот был крайне учтив, но многословием не отличался. Зато отличался большим дородством, обойти его было трудновато. Стоило совершить маневр, как он вновь возникал перед вами, такой же огромный, неприступный и учтивый.
Содружество Ришелье и Ла Фолена позволяло одному распоряжаться по своему усмотрению Францией, другому — делать то же самое с обедом.
Поскольку возводимое Ришелье здание гражданского и военного устройства было завершено, Ла Фолену угрожала эпоха праздности. Но он восполнил потерю прилежными наблюдениями за приготовлением кардинальского на»
Вот уже три года, как Ла Фолен делил стол с величайшим министром своего времени. Он уплетал пулярок, в то время как кардинал довольствовался отваром из них
Результат не замедлил сказаться: вес Ла Фолена исчислялся двумястами тридцатью фунтами. Само собой разумеется, д’Артаньян опередил его на пути к кардиналу на двадцать шагов.
Ришелье поднял на мушкетера свое бледное лицо, отослал знаком Шарпантье, секретаря, и принялся рассматривать д’Артаньяна, как бы сопоставляя воспоминания с реальностью, вернее с тем мгновением, которое уже претворялось в будущее.
Мушкетер не дрогнув выдержал этот взгляд — атаку интеллектуальной кавалерии своей эпохи.
— Вы д’Артаньян?
— Это честь, что ваше преосвященство помнит меня.
— Я мало сплю и потому мало что забываю.
Д’Артаньян поклонился, приняв, однако, тотчас же полную достоинства позу.
— Вы все тот же?
Брови д’Артаньяна вздернулись при этом вопросе.
— Мне хотелось узнать, по плечу ли вам опасные путешествия?
— Опасные, монсеньер? Брови д’Артаньяна вздернулись в три раза выше.
— Что же вы не отвечаете?
— Поручение, монсеньер, всегда поручение. Опасность является после, если это угодно Господу.
17


— И вы не пытаетесь уйти от опасности?
— Это опасность уходит от меня.
Истинно гасконское хвастовство вызвало у кардинала улыбку. Он отхлебнул глоток того самого бульона, материальную суть которого предоставлял Ла Фолену, довольствуясь лишь самой эфемерной субстанцией. Затем перевел задумчивый взгляд на д’Артаньяна и — сколь ни странно — во взгляде мелькнула теплота, словно он, повелитель Франции, которого ждет смерть, впервые увидел настоящего француза.
Ришелье вышел из раздумья.
— Сохранили ли вы свое честолюбие?
— Честолюбие, монсеньер?
— Видите ли, вы из породы тех, кого призывают лишь в крайнюю минуту. Если опасность, им угрожающая, ничтожна, люди вашего склада прозябают в скуке.
Д’Артаньян принял похвалу кивком головы.
— Есть у вас привязанности в Париже?
— Ваше преосвященство знает привязанности человека удачи: два-три солдата, которые прощаются с ним, не зная, настанет ли миг встречи.
— Никакой женщины?
— Никакой.
— Это существенно.
— Никакой, кроме мертвой.
Казалось, невидимая дрожь пробежала по воздуху от мушкетера к министру, и зловещая тень миледи скользнула по комнате.
Мушкетер тряхнул головой. Министр опустил веки.
— Какое везение, сударь, жить без женщин! Как легко вы чувствуете себя в седле! С уст кардинала сорвался необычный отрывистый смешок и перед д’Артаньяном всплыла странная картина: близкие Ришелье люди уверяли, что в минуты страха ему случалось бегать вокруг бильярда, испуская конское ржание.
— Считайте себя в бессрочном отпуске. Таково повеление короля.
* Это обстоятельство удостоверяет Палатинская принцесса. (Прим, автора).
18


— В отпуске?
— У вас есть возражения?
— Простите, монсеньер, но мне казалось, со стороны Перпиньяна изрядно несет порохом.
На лице кардинала мелькнула пренебрежительная усмешка.
— Вы считаете, Перпиньян достоин вас?
И, ощутив проблеск интереса, вызванный похвалой, его преосвященство продолжал:
— Осада! Неужели в вашем возрасте вы жаждете еще одной раны? Если вы совершите то, чего я от вас ожидаю, шевалье, я сделаю вас графом, женю на богатой женщине, которая не пикнет при этом. На деньги этой женщины вы снарядите полк и станете в первой же кампании бригадным генералом. Вам тридцать пять лет. Вы кончите, по меньшей мере, генерал-лейтенантом. Чего еще желать вам в жизни?
— Монсеньер, это или слишком много, или слишком мало, потому что это означает: поручение невыполнимо.
— Этого не было сказано, когда в один прекрасный день в обществе двух-трех друзей вы поскакали в Кале.
Намек на подвески королевы, брошенный тем самым человеком, который был в ту пору злейшим его врагом и который искал теперь его поддержки, заставил покраснеть нашего гасконца.
— То, что вы совершили тогда для королевы, вы можете совершить теперь для особы не менее благородной, но гораздо более долговечной.
— Для Франции! — пробормотал д’Артаньян.
— Быть может, еще более значительной, — вполголоса отозвался кардинал. Затем он добавил:
— Выбрать необходимые средства предоставляется вам самому. Вот вам мои инструкции. И вот моя подпись, чтоб обеспечить вас экипировкой. Возможно, данного вам снаряжения окажется недостаточно. Мчитесь вперед, как молния, выказывая рвение. Но может возникнуть задача и потруднее: затаитесь, как мертвец, если в этом будет необходимость. Держите.
И он протянул мушкетеру тяжелый запечатанный конверт.
— И вот средства. — Он указал на мешок у изножья кровати. — До свиданья, сударь.
19


Д’Артаньян склонился перед этой бледной тенью, которая, казалось, устремилась в будущее, и вышел. В мешке было пять тысяч экю.
IV
КАК ПЛАНШЕ ПОКУПАЛ МИНДАЛЬНОЕ ПЕЧЕНЬЕ...
Д’Артаньян был человеком действия, но его преосвященство произнес роковое слово, и это слово было «затаитесь».
Тараскон кишел королевскими и кардинальскими шпионами. И каждый шпион был наделен двумя глазами. И каждый из этих глаз, сам по себе мог совершить две вещи; как бы взвесить на кончиках ресниц полученный от Ришелье кошелек и одновременно проникнуть зрачком в надпись на толстом конверте, который был на попечении д’Артаньяна.
И потому мушкетер считал, что всего надежнее довериться своей лошади, которая устремилась навстречу солнцу по пути в Арль.
От Тараскона до Арля четыре лье. Иначе говоря, часовая прогулка под бренчание экю и под перезвон собственных мыслей.
При въезде в Арль раскинулась ярмарка и подле ярмарки была лужайка, где привязывали лошадей.
Наш гасконец расположился на траве. Поскольку он не подозревал свою лошадь в симпатии ни к роялистам, ни к кардиналистам, он, не торопясь, вскрыл конверт.
В этом конверте заключался другой, на котором было написано: «Вскрыть в Риме первого августа».
— Кажется, нам предстоит дорога в Рим,— пробормотал наш гасконец. — А это, что ни говори, лучше, чем тащиться в Швецию, как выпало Шарнасе, которому довелось утешать сразу двух королей — шведского и польского, из одной и той же династии Ваза.
В этот момент шагах в двухстах от него образовалось сборище, и это привлекло внимание нашего гасконца. Из толпы доносились крики, чаще всего слышалось слово «вор».
20


Д’Артаньян приблизился небрежным шагом старого солдата. Толпа клубилась вокруг перевернутого лотка со сластями. Нуга, пряники, фрукты в сахаре, миндаль, леденцы усеяли землю.
Жители Арля разделились на два лагеря. Один наблюдал, другой действовал.
Стоит ли пояснять, что первый состоял из арлезианцев и аолезианок, второй — из мальчишек и собак.
Эта вторая партия поклялась, кажется, подобрать с земли все до последней крошки.
Заинтересовавшись тем что происходит, д’Артаньян счел уместным развести враждующие стороны. У иных участников стычки, схваченных его стальными руками, лица вдруг стали точно такого же цвета, как нос господина Мюло; когда его исследования заходили за полночь.
Орудуя рукоятью шпаги, д’Артаньян не отказывался в то же самое время от доводов рассудка:
— Друзья мои, насилие нигде не одобряется. Тертуллиан писал... — Нужно ли пояснять, что д’Артаньян редко штудировал римского историка Тертуллиана. Тем сильнее было его изумление, что его сразу узнали.
— Господин д’Артаньян!
— Планше!
Нападающим был как раз Планше. Все тот же Планше, но на этот раз в холщовом алесонском костюме и с бородой.
Однако борода была накладная и съехала набок.
Подправив свое театральное приспособление, Планше гаркнул:
— Молчать! Офицеру его величества не нравится, что вы тут расшумелись.
Затем Планше сказал, обращаясь к своему бывшему хозяину:
— Да будет вам известно, сударь, что я заказал на сегодняшнее утро у этого жалкого человека сорок фунтов миндального печенья.
— Аппетит у тебя недурен, — заметил д’Артаньян.
— Да, но что такое миндальное печенье?
— Печенье — это печенье.
— Это смесь миндаля, сахара, яичного белка и лимона.
— Вот именно.
— Не угодно ли попробовать, сударь, хоть штучку?
21


Планше протянул одну из печенинок мушкетеру, который поспешил отклонить от себя эту честь.
— Что скажет нам суд, — продолжал Планше, — если мы углубимся в этот предмет? Во-первых, он нам скажет, что мы имеем дело с орехами вместо миндаля.
— С орехами. О!..
— И потом, это белки из утиных яиц, а вовсе не из куриных.
— Из утиных! Черт побери, мой друг, узнай королевский судья об этом...
— Кроме того, в сахар подмешана мука.
— Мука? Не далее как вчера кардинал мне сообщил...
— И наконец... — и тут Планше воздел указательный палец. — Наконец, лимон, сударь, — это вовсе не лимон. Это самый обыкновенный апельсин.
Обращаясь к виновному, д’Артаньян напустил на себя как можно больше серьезности:
— Его преосвященство сказал мне: он полагает, что колесование применяется чересчур редко.
— Смилуйтесь, монсеньер! Моя жена ждет ребенка и...
— Выходит, ты не ограничился порчей товара, ты принялся еще и за жену? Теперь бедняжка родит, несомненно, такого же негодяя, как ты. Как считаешь, Планше?
— Я полагаю, сударь...
— Не придется ли мне потолковать на этот счет с королем? Его величество очень строг во всем, что касается миндального печенья.
Растолкав зевак и сопровождаемый Планше, д’Артаньян удалился с ярмарки.
— Что скажешь, Планше?
— Что скажу? Как я уже имел честь объяснить вам намеками, сударь, я торговец сластями. Но дело это тонкое: тут все время приходится угождать клиенту чем-то новеньким. Не можете себе представить, как люди порой капризны.
— Из чего следует...
— Из чего следует, что я отправился на юг, чтоб запастись товаром. Эти черти южане несравненны по части сластей.
— Причем этот мошенник-торговец во внимание, конечно, не принимается.
22


— Ну он пока поутихнет. Я надолго отбил у него охоту...
— Как же там без тебя твоя лавочка?
— У меня есть приказчик.
— И это все?
— Есть еще жена.
Вид у Планше был такой потерянный, что д’Артаньян, пытаясь скрыть улыбку, положил руку ему на плечо.
— Как, ты женат?
— Вы разбередили мою рану.
— Незаживающую рану?
— Вот именно. Мои соседи считают, что я слишком терпим к друзьям моей жены.
— Вот как!
— Впрочем, сударь... Черт бы побрал все это с потрохами! Я всегда был общительным человеком.
— Значит, ты полагал, путешествие по югу с накладной бородой излечит твою рану.
— Да. И потом...
— Потом?..
— Потом у меня были еще два шурина.
— Целых два?
— Оба ленивые, дальше некуда. Оба жили у меня. Чем больше они ели, тем тощее становились. И недовольство, недовольство все время...
— Я вижу, ты, в конце концов, не на шутку взъярился.
Планше так глянул на д’Артаньяна, словно у него в душе полыхнуло адское пламя.
— Ну так что с шуринами? Ты почему-то изъясняешься о них в прошедшем времени.
— По правде сказать, сударь, после того, как я высказал им все до конца, один из них еще шевелился.
— А второй?
— Второй-то и был самым главным бездельником.
Планше вздохнул. Д’Артаньян отозвался вздохом.
— Ты полагаешь, климат Прованса пойдет тебе на пользу? Но стражники, чиновники, гонцы, которые прибывают из Парижа...
— Ах, сударь, вы, видно, что-то знаете и явились меня предупредить...
— По правде говоря, нет. Но я явился, быть может, тебя спасти.
— Спасти?
23


— Видишь ли, ты служил в королевском Пьемонтском полку.
— Благодаря господину Рошфору, который устроил меня туда сержантом.
— Ты знаешь итальянский?
— Все диалекты, сударь. Это необходимо, чтоб командовать этими подлецами.
— Как ты насчет того, чтоб прогуляться в Рим?
— Говорят, памятники там что надо. Однако когда вернемся .
— Когда мы вернемся, кардинал мне ни в чем не откажет, Одним шурином больше, одним меньше, какая для него разница.
Физиономия Планше мгновенно прояснилась. Он сорвал с себя фальшивую бороду и побежал отыскивать свое имущество. Он был счастлив, что нашел скакуна, достойного носить его пожитки на своей спине — выражение чисто метафорическое: наш обладатель кондитерских секретов запасся превосходной, хоть и низкорослой испанской лошадкой.
Д’Артаньян поздравил себя с успехом: эгоизм перемежался в его душе с чистой радостью встречи.
Эгоизм — потому что владеющий итальянским языком провожатый придется ему очень кстати, о чем витающий в высоких государственных сферах кардинал не соблаговолил позаботиться.
И радость, потому что он был искренне привязан к Планше и предвкушал заранее, как Планше расчихвостит по пути женщин, которых наш мушкетер недолюбливал ни оптом, ни в розницу.
V
... Ц КАК ОН САМ ЕДВА НЕ БЫЛ ПРОДАН ПОДОБНО РАХАТ-ЛУКУМУ
Тремя днями позднее, изучив укрепления Тулона, д’Артаньян вступил в переговоры с хозяином барки. Тот откликался на имя Романо. Что же касается самой барки, то ее название прочитать было невозможно. Отъезд задержался на неделю, поскольку господину Романо было необ24


ходимо, по его уверениям, произвести кое-какие неотложные работы, в которых участвовала команда.
Взявший на себя роль фуражира Планше раздобыл за это время три бочонка: с антильским ромом, с орлеанским уксусом и с прованским маслом.
Планше полагал, что если за пределами Франции салат еще существует, то приправы к нему уже не сыщешь.
Он дополнил свой комплект увесистым мешком соли, позаимствованным, надо полагать, из Ла-Рошели, и изрядным количеством арабского перца. Неделю спустя приготовления капитана Романо явно продвинулись вперед. Медная табличка с названием барки была очищена на добрых три четверти. Можно было без особого труда прочесть: «Жольетта». «Жольетта» оправдала свое доброе название в первый же день путешествия. Но потом пришлось стать на якорь под прикрытием Гиерских островов. Планше занялся рыбной ловлей, хотя Романо его предостерегал от этого, заверяя, что обитающие в Средиземном море чудовища не идут ни в какое сравнение с пикардийскими карпами и линями.
Следующий день был отмечен встречей с генуэзской галерой, державшей курс на Марсель.
— Бедные люди, — заметил Планше.
И при этом исторг столь сокрушительный вздох, что д’Артаньян был тронут.
Оба наблюдали море в подзорную трубу с чувством людей, которым разыгравшаяся морская стихия не сулит ничего хорошего. В тот же день к вечеру выяснилось, что их опасения имели полное на то основание.
Шлюпка с простеньким парусом и четырьмя гребцами на борту бултыхалась в море. Были также видны фигурки двух женщин и силуэт мужчины, погрузившего руку в морскую пучину то ли для всполаскивания, то ли для просолки.
Внезапно д’Артаньян произнес «О!» весьма знаменательным тоном.
Синьор Романо, завладев подзорной трубой, дважды воскликнул «О!», но совершенно другим тоном.
* Гребцами были каторжники.
25


Планше тоже пожелал вооружиться инструментом, в чем и ему не отказали. Он повторил «О!», в котором вежливость возобладала над истинным интересом. Он увидел скользящую по волнам длинную фелуку с двумя наклоненными вперед мачтами под зеленым флагом.
Для Планше зеленый цвет был цветом дягиля, так же как белизна французского флага соответствовала шан- тильонскому крему.
На шлюпке тоже заметили щуку. Но там, казалось, были далеки от гастрономических сравнений. Гребцы налегли на весла, дворянин выхватил шпагу, женщины прильнули к его ногам.
Романо велел немедленно лечь на обратный курс. Если его команде потребовалась неделя, чтоб отскоблить табличку с названием судна, то здесь его люди уложились в две минуты.
— Мы возвращаемся! — заметил Планше, для которого земная твердь была куда привлекательнее, чем морская стихия со всей своей многократно взбитой пеной.
— Возвращаемся! — отозвался капитан с мрачным видом.
— Да, но почему?
— Чтоб не наглотаться пуль. Я лично предпочитаю свинцу винцо.
— Кто ж может принудить нас к этому?
— Люди, которые вон там перед вами, они язычники.
— У самого нашего берега?
— Не тут ли удобнее всего брать в рабство добрых христиан?
Планше поспешил осенить себя крестным знамением, вспомнив внезапно свои религиозные убеждения.
Фелука, которая устремлялась вперед под ударами весел двадцати четырех гребцов и под двумя латинскими парусами, колебалась вначале, выбирая между шлюпкой и баркой. Но, заметив маневр на барке, она решила сожрать шлюпку.
Та с расстояния испускала свежий аромат плоти.
Д’Артаньян наблюдал в подзорную трубу за поведением обеих женщин.
Одна зарылась лицом в колени спутницы, и ее черные волосы развевались по ветру. Другая открыла, наоборот, недругам свое юное лучезарное личико в обрамлении свет26


лых кудрей. Обе были в белых одеяниях — две весталки перед пастью надвигающегося монстра.
— Лечь на обратный курс! — коротко распорядился д’Артаньян.
Капитан вежливо, но решительно запротестовал.
— Читай! — воскликнул д’Артаньян, показав подписанный кардиналом приказ.
Капитан заколебался, но вновь помотал головой.
— Тогда вот! — и д’Артаньян приставил пистолет к его виску.
Планше схватил в свою очередь мушкет, направив его на матросов.
Д’Артаньян стал считать, и по счету «два», уловив, несомненно, в голосе мушкетера свойственную ему решительность, капитан принял его сторону.
Барка развернулась по направлению к фелуке.
Между шлюпкой и фелукой расстояние сократилось уже до пяти корпусов шлюпки. Два пирата с заточенными кинжалами в зубах бросились в воду.
Несколько взмахов, и они достигли добычи. Один из них, уцепившись за борт, стал хватать женщин за щиколотки. Острие шпаги пронзило ему шею.
В то же мгновение голова другого пирата была разнесена мушкетной пулей на кровоточащие и съедобные, вероятно, для рыбы лохмотья.
Д’Артаньян попросил Планше дать ему еще один мушкет. Взяв на прицел капитана фелуки, опознанного им по зеленому тюрбану, он нажал на курок, пустив ему пулю мимо уха.
Этот двойной выпад не остался без внимания. Фелука развернулась длинным носом к барке. Весь ее вид говорил сам за себя: на каждом борту торчало по четыре пушки, и двадцать человек, до зубов вооруженных, потрясали кто саблей, кто кинжалом. Все вопили что есть мочи, стараясь нагнать на противника страх.
Д’Артаньян повернулся к капитану Романо. Тот взмок от ужаса: генуэзец с нечистой совестью, он каялся за своих соотечественников, которых не зря упрекали в том, что они продают ядра язычникам. Романо осознал, наконец, всю основательность этих упреков.
— Друг мой, — сказал ему д’Артаньян, — можете ли вы держать курс прямо на фелуку, но избежать столкновения в самый последний момент?
27


-Да, пожалуй... Если мне поможет Пресвятая Дева.
— Она постарается. Его преосвященство попросит ее об этом.
— А пушки?
— Фелуку разорвет, если они будут стрелять борт в борт.
— А если абордаж?
— Святая Марта, которая печется обо мне, меня не покинет. Дайте мне ради святой Марты двух матросов поздоровее.
Появились два исполина. Д’Артаньян отдал их под начало Планше.
Сам же он, с обнаженной шпагой в руке и с двумя превосходными пистолетами за поясом, наблюдал за происходящим.
Шлюпка меж тем с каждым взмахом весел уходила все дальше. Неведомые д’Артаньяну путешественники стоя наблюдали зг геми, кто приносит себя в жертву во имя их спасения.
Фелука была не далее как в десяти саженях от «Жольет- ты», когда синьор Романо переложил руль, хорошенько зажмурившись при этом. Раздался треск. Барка, вильнув кормой, уклонилась от обшитого медью тарана и скользнула вдоль фелуки, с которой донеслось рычание. Сквозь него пробился голос Планше, который учтиво осведомился:
— Сударь?
Д’Артаньян сделал знак глазами, и первый бочонок был заброшен на фелуку. Он содержал ром, что выяснилось мгновенно, поскольку пуля из пистолета его тут же воспламенила.
Наш гасконец не терял, как видно, зря времени, изучая суда, изображенные на стенах в каморке тарасконского замка.
В самом деле, у фелук обыкновенно отсутствует палуба. Пожар распространился среди гоебцов и канониров, которые разбежались от пылающих брызг.
Накренясь на борт, вражеское судно стало медленно поворачиваться вокруг своей оси. Проворная барка шла за ней следом.
Оснастка магометанского судна уже занялась, когда д’Артаньян вновь сделал знак глазами. Бочонок с маслом полетел вслед за бочонком с ромом.
28


Победа была полная. Когда они в последний раз проплывали мимо фелуки, Планше отметил ее тем, что стал бросать пригоршнями в воду соль. Д’Артаньян велел ему воздержаться от этой излишней жестокости.
— Друг мой Планше, знаешь ли ты, чему свидетелем только что явился?
— Морскому сражению, сударь.
— Ничего подобного. Ты присутствовал при рождении нового кулинарного рецепта: пудинг по-магометански. К чему же солить еще море? Ты не получал полномочий улучшать ту приправу, которую создала природа.
— Если б они нас захватили, сударь, они продали бы нас в рабство.
— Хуже.
— Посадили бы на кол?
— Еще хуже.
— Еще?..
— Известно ли тебе о том, что это большие любители сластей?
— Не знаю, они не принадлежат к числу моих клиентов, сударь.
— Они ими будут, Планше. Известно ли тебе, что они делают с христианином вроде тебя, когда им посчастливится взять его в плен?
— С христианином вроде меня?..
— Да. С человеком крепкого сложения и в то же время в меру упитанным?
— Вступают с ним в брак, сударь?
— Это еще пустяки. Они режут его на кусочки и варят в сахарном сиропе.
— Это правда?
— Так же как и то, что это блюдо называется у них рахат-лукумом.
Завершив этим свой наглядный урок, д’Артаньян взял в руки подзорную трубу. Лишенная обеих мачт фелука по- прежнему крутилась на месте. Шлюпка с двумя юными девами в белых одеяниях, ради которых д’Артаньян рисковал жизнью, пропала за выступами мыса.
Команда готова была целовать ноги Планше, сожалея о роме, которым можно было бы отпраздновать победу. Но Планше-кондитер заметил, что торт можно есть и без крема.
29


Среди всего этого веселья, которое он сам и устроил, д’Артаньян ощущал себя в одиночестве.
Море было до жестокости пустынно.
VI
КАК ПРИНИМАЛИ СОЛНЕЧНЫЕ ВАННЫ В 1642 ГОДУ
Предоставим нашим героям созерцать гребни волн и последуем за шлюпкой, которая ускользнула, не попрощавшись.
Как мы уже успели заметить, ее пассажирами были дворянин, о чем без труда можно было судить по его шпаге, две женщины, что можно было определить по их длинным волосам и трепету сердец, а также четверо матросов, опознаваемых по порции жевательного табака за левой щекой и по веслу в руке.
Уйдя от опасности, матросы возблагодарили Гардскую Святую Деву, святую Фелицию, святую Радегонду, святую Антуанетту — покровительницу яблоневых садов.
Дворянин бранил проклятых язычников, шныряющих у французского побережья, в то время как наш флот под водительством де Брезе в составе сорока боевых кораблей крейсирует в сопровождении двадцати двух галер под Барселоной.
Обе девушки не помышляли более ни о Боге, ни о дьяволе. Они молча благословляли неведомого спасителя, чью фигуру с трудом рассмотрели вдали. Блондинка зажмурилась при воспоминании. Брюнетка раскрыла рот, чтоб произнести соответствующую сентенцию.
Теперь, когда мы находимся вблизи и можем хорошенько их рассмотреть, отметим, что у одной волосы были рыжеватого оттенка, а у другой значительно темнее.
У одной было нежное, чуть округленное лицо, которое встретишь лишь во Франции — с тем оттенком кожи, какой бывает только на севере от Луары, голубые глаза — то томные, то смеющиеся, столь характерные для Иль-де- Франса, маленькие зубки, дивно сочетаясь с небом и языком рождали на свет кристаллические звуки, порой с не30


верным призвуком, характерным для нимф Валуа и феи Бретани, поскольку и в том, и в этом крае некогда утратили французскую речь и теперь обретают ее с упоением вновь: любое слово звучит в их устах музыкой.
Высокая ростом, с покатыми плечами, с вздымающейся от новизны впечатлений грудью, с руками ангела и стопами зефира, она впитывала, казалось, в себя все необычное.
Овал лица у ее подруги был правильнее, нос прямее, брови круче, очерк губ более четкий, бледность свидетельствовала о страстности натуры, статная фигура была наделена красивыми руками, в голосе слышалось нечто влекущее, и всю ее, казалось, списали с собственного портрета.
— Мари, — заговорила она, — как мы расскажем обо всем этом в Париже? Мы не знаем даже имени этого дворянина.
— Отчего ты полагаешь, что он дворянин?
— Нет, нет, даже не сомневайся. Было б ужасно, если б вдруг выяснилось, что нас спас простолюдин.
— Ты удивляешь меня, Жюли.
— Ты не представляешь себе, как мы будем скомпрометированы в глазах общества при одном только подозрении, что всего лишь матрос, морской бродяга, вступился за нас, защитив от этих... чудовищ в человеческом образе.
— В Париже мы будем не раньше, чем через четыре месяца. За это время ты изобретешь подходящую историю.
— Дорогая моя, но ведь впереди еще Флоренция и Рим!
Как раз в этот момент, избегая столкновения с торчащим из воды утесом, шлюпка круто свернула в сторону. Потоки соленой воды хлынули на девушек, и каждая отозвалась на это по своему. Та, которую звали Мари, расхохоталась. Жюли закаркала от возмущения. Обе обратились в двух морских нимф, в волосах у Мари запутались мелкие водоросли.
— Вы это нарочно! — крикнула Жюли дворянину, безмятежно наблюдавшему за происходящим. — Роже, вы настоящий змей. Но учтите: сыщется и на вас святой Георгий.
В это мгновение новая волна накрыла девушек с головой, и у Жюли захватило дыхание, столь необходимое, чтоб выразить свои чувства.
Четверо матросов смотрели на них с молчаливой усмешкой, столь характерной для моряков. Что же касается моло-
31


дого человека, только что награжденного кличкой «змей», то он стал насвистывать мотивчик модной в ту пору песенки «Тонущая красотка»:
Но если в вашем плаче
Растает красота,
Уйду искать удачи Я в лучшие места.
В этот момент они шли вдоль небольшого пляжа, окаймленного деревьями, за которыми начинался лес.
— Стойте! — распорядилась Жюли. — Причаливайте! Мы не можем явиться в порт в таком виде. Над нами станут смеяться.
Поскольку в голосе девушки звучало неподдельное негодование, матросы изрядно притомились, а солнце припекало, Роже согласился с ее требованием. Тем более, что Мари присоединилась к своей подруге, и ее ласковая просьба казалась убедительнее негодования спутницы.
Выпрыгивая на берег, обе девушки замочили себе ноги. Но, в конце концов, над отгороженным тростниками клочком земли был растянут парус. Матросы расположились в нескольких саженях в стороне. Дворянин с благородным именем Роже скинул камзол и устроился на камне, скрестив по-турецки ноги и повернувшись спиной к морю, откуда исходил тяжкий зной.
Минуту спустя Мари стало ясно, что платье не высохнет, если его не снять. С другой стороны тростник был достаточно высокий, чтоб спасти путешественниц от загара. И потом... раз уж они очутились в уединенном райском местечке, отчего бы не снять корсеты? Девушки помогли друг другу. Что же касается белых чулочков, то они были осторожно накинуты на верхушки тростинок.
Все эти обстоятельства были столь благоприятны, что Жюли решила снять и рубашку, чтоб раскинуть и ее под благотворными лучами солнца.
— В конце концов, — заметила Мари, — в монастыре нам случалось чувствовать себя и посвободней.
— Да, но тогда мы были детьми.
— Сейчас мне шестнадцать, а тебе восемнадцать. Отними у нас обоих двадцать лет, вот и получишь тогдашний возраст. Двадцать лет! Это уже совсем старуха! Давай представим себе, что мы втроем, и вообразим рядом пожилую двадцатилетнюю даму.
32


— Она осудила бы нас за неприличие.
— Ты полагаешь? А мне рассказывали, что замужние женщины ведут себя самым непостижимым образом.
Жюли приподнялась на локте.
— Как ты это понимаешь?
— Никак не понимаю.
— К тому же в двадцать лет необязательно быть замужем.
— Что ж это тогда за жизнь?
— Я сделала уже вывод из всех наук: я не пожертвую своей молодостью ради пошлого увлечения. Мне нужна настоящая страсть, которая оставит в жизни след.
— Значит, ты упустила свои возможности, моя дорогая.
— Я?
— Да, ты.
— Когда, например?
— Например, сегодня.
— Ты имеешь в виду своего кузена? Это верно. Он подпустил мне один из своих взглядов, на какие, надо сказать, он большой мастак... А как он поддерживал меня под локоть, когда помогал выйти из лодки... Тут явное расположение...
— Вовсе даже нет! Не в нем дело! Вспомни-ка лучше...
— Уж не думаешь ли ты, что один из этих мужланов на веслах...
— Капитан пиратов... Мужчина в зеленом тюрбане... Это за тобой он гонялся...
— Какая мерзость!
И Жюли, спрятав лицо в руках, повернулась, словно жаркое на вертеле, подставив солнцу, как говорят поэты, свое обнаженное бедро, хотя скульпторы, замечу, предпочитают здесь совсем другое выражение.
— Чего ты так боишься? Среди мусульман есть знатные господа, благородные и очень богатые.
— Ну, разумеется, — подхватила Жюли, приходя понемногу в себя, — это была не простая фелука с пиратами. У меня стоит перед глазами длинный корабль, ведомый вперед чьей-то волей.
Она приподнялась на локте, убедилась, что чулки подсохли и продолжала:
— Знаешь, это напоминает мне сказку. Но как же я могу, по-твоему, покинуть родителей, своих друзей, в пер2 Роже Нимье
33


вую очередь тебя, даже ради блистательного дворца. Да, я помню этот горящий взор, устремленный на море... О!
В голосе Жюли был столь неподдельный испуг, что Мари расхохоталась.
— Это он?
— Нет! Другой!
И обе девушки, одна обнаженная, другая, еще более соблазнительная в своем полупрозрачном одеянии, бросились в лес.
VII
ШПАГА, ВОНЗЕННАЯ В ПЕСОК
Сидевший на камне дворянин открыл глаза и тряхнул кудрями.
Смущенный тем, что задремал на своем посту, ошеломленный зрелищем, какое внезапно ему открылось, он кубарем скатился со своего пьедестала.
Из-за тростника он увидел того, кто обратил девушек в бегство.
— Сударь! — воскликнул он.
— Добрый день, сударь, — ответствовал д’Артаньян с вежливостью, которую ценил в людях и которая была свойственна ему самому.
— По-моему, ирония, сударь, более подходит для парижской улицы... Говорят, там я даже преуспел в этом. Но мы среди песков и...
— И?
— И ваше поведение...
— Мое поведение?
— Да, ваше поведение...
— Это поведение человека, сударь, который пробирался сквозь тростник, чтобы поздравить вас с избавлением от той опасности, какой вы подверглись.
Роже уловил насмешку и понял, что стоит перед своим спасителем. Но поскольку его мозги на солнце раскалились и он еще не знал, куда девать руки, в которых вертел шпагу, он ответил:
— Весьма признателен вам, сударь. Мне не хотелось бы драться с вами на пистолетах. Мы оба при шпаге.
34


— Вы решили всерьез драться? — осведомился д’Артаньян.
— Но, черт возьми, ведь это вы совершили промах. Вы незнакомы с этими дамами. Одна из них желает, чтоб я на ней женился, другая — моя кузина... А вы запускаете куда попало свои взгляды. Нс слишком ли вы бесцеремонны?
Привлеченные шумом, подошли моряки, не выказав при этом, впрочем, враждебности.
Но даже если у них и были какие-то намерения, то появление Планше, вооруженного абордажной саблей, кинжалом и двумя пистолетами, их обескуражило.
Д’Артаньян сделал непроизвольное движение.
— Да будет вам известно, сударь, я не подсматриваю за женщинами, ни за молодыми, ни за голыми. Гром мушкета, блеск сабли, кровь глупца — вот то немногое, что меня волнует.
И он обнажил шпагу.
Все это представилось д’Артаньяну сперва любопытным, потом забавным, затем он перешел к иронии, от иронии к нетерпению, от нетерпения — к гневу. Теперь он был уже в ярости.
Он гневался за то, что ему так воздали за его морской подвиг.
Быть может он досадовал, что не придется более взглянуть на двух нимф, рассмотреть которых ему не удалось.
И д’Артаньян ринулся вперед с двойным пылом: помесь юного гвардейца с ревнивым испанцем.
Молодой человек отступил на два шага, отразил удар клинка, мелькнувшего мимо щеки, отвел еще один удар и, сделав неожиданный выпад, пронзил бы, несомненно, своего противника, не будь на его месте наш проворный гасконец.
— Смотри, пожалуйста, какой кровожадный. Ну, а вот так. А теперь так.
Одним движением д’Артаньян пронзил кисть защитника женской стыдливости, и тот выронил шпагу. Затем несчастный Роже был повержен наземь.
Ответом был двойной крик. В три прыжка Мари очутилась на поле боя рядом с Роже, теперь уже в платье, хотя еще не причесанная. Гневно взглянув на д’Артаньяна, она принялась исторгать жалобные стоны.
2*
35


Меж тем раненый не потерял ни хладнокровия, ни сарказма.
— Я ж вам говорил, эти пески — гибель. Однако, я полагаю, вы не собираетесь перерезать мне глотку и потому...
— О нет, сударь! — с мольбой воскликнула Мари.
— И потому у меня есть к вам две просьбы. Это первая наша встреча во имя чести моей кузины. Остается вторая во имя чести ее подруги, что предполагает еще один поединок, на который вы даете мне вексель, а я, в свою очередь, обязуюсь погасить его в течение двух недель. К тому же вы намекали, что я не слишком умен, возможно, это правда, но мое самолюбие уязвлено. Поэтому есть виды на еще одну дуэль.
— Буду весьма обязан, однако мне предстоит путешествие по морю.
— А мне по суше. Но так или иначе пути чаще всего сходятся. Могу я узнать ваше имя?
— Шевалье д’Артаньян.
— Я Роже де Бюсси-Рабютен. Буду вам бесконечно признателен всю мою жизнь, раз уж вы ее не пресекли, за то, что вы спасли два этих юных существа. Язычники дурно обращаются с женщинами, и женщины этого не выносят. Но где Жюли?
Жюли только и ждала этого вопроса, чтоб выйти из тростника. Пустив волосы длинными прядями, она скромно семенила по раскаленному песку в своем белом платье, перехваченном в поясе розовым шелковым шнурком.
Добавим еще одну деталь: она потупила глаза.
Д’Артаньян в свою очередь надвинул шляпу на брови. Но все же успел заметить, что взгляд Мари был устремлен на него. В этом взгляде не читалось упрека, в нем сквозило нечто вопросительное, волшебно-голубое.
Но если наш гасконец знал все вопросы, которые может извергнуть пушечное жерло, то он не представлял себе, что может таиться в глубине мерцающего зрачка. И поэтому он обратился к своему раненому противнику с вопросом:
— Я вижу, вы тут под опекой. Могу ли я узнать, где ближайший порт, чтоб запастись ромом и оливковым маслом?
Юноша, которому Мари уже перевязывала кисть, отозвался с отменной любезностью:
— Основан римлянами, разорен в 730 и 940 годах сарацинами, восстановлен в 973 году, выдержал осаду коннетабля де Бурбона, мавров и герцога Савойского...
36


— Спасибо за историческую справку, но название?
— Сен-Тропез.
VIII
ЗЕЛЬЕ, КОТОРОЕ УКОРАЧИВАЕТ ЖИЗНЬ
Переход из Сен-Тропеза в Чивита-Веккиу «Жольетта» совершила за две недели.
Д’Артаньян все это время был поглощен одним только занятием: он молчал. И всякий раз после еды молча макал бисквит в красное вино. Эту привычку он позаимствовал у Атоса.
Только Атос размачивал один бисквит в двух бутылках испанского вина, а д’Артаньян довольствовался одним стаканом на два бисквита.
Лишь рассуждения Планше прерывали раздумье нашего героя.
Что же касается Планше, то пикардиец ударился в нравоучения, что становилось все явственнее по мере того, как он удалялся от Франции и был, таким образом, в состоянии лучше оценить родные края.
Он отметил, что рыба в Средиземном море, вопреки уверениям Романо, не так жирна, как та, что водится в Пикардии, и сделал отсюда вывод, что Средиземное море — не более, чем самый захудалый пруд.
В Генуе Планше ел некое подобие пельменей — куски теста, начиненного свининой, и пришел к выводу, что генуэзским свиньям не хватает фантазии.
В Чивита-Веккии его угостили тосканским вином, которое он тут же выплюнул, заявив, что оно отдает штукатуркой и бараном одновременно. По мнению Планше, штукатурка существует для покрытия стен, а баран — овец.
Планше обратил внимание, что в Риме все растет шиворот-навыворот: каменья статуй подернуты мхом, в то время как черепа обитателей этого города плешивы.
Тщетно твердил ему д’Артаньян о принципах уважения. Планше тряс головой, утверждая, что у Пресвятой Девы одни щеки куда приятнее на вид, чем лица здешних 37


языческих божков вместе взятых. Меж тем следовало поды скать себе квартиру, что, впрочем, оказалось делом весьма несложным, поскольку летняя жара выгнала всех богачей из Рима, а всех бедняков заставила спать под открытым небом.
Траттория «Порфирио» на виа Джулиа была украшена улыбкой синьора Порфирио снаружи и веселым уютом огромного вертела и не менее огромного чана внутри.
На вертеле медленно вращался молочный ягненок. В чане под стеблями зелени поблескивала уха.
Любезно интересуясь минувшими веками, д’Артаньян возвел взор к старинной кладке потолка. Но это лишь заставило его дважды проглотить слюнки. Д’Артаньян не на шутку проголодался.
Он сел, разгладив на коленях салфетку и продемонстрировав при этом свои незаурядные зубы синьору Порфирио, который ответствовал улыбкой понимания, обнажив при этом собственные клыки.
После чего наш мушкетер проглотил тарелку супа, которой воспоследовали вторая и третья. После чего он атаковал барашка, позаботившись о том, чтобы четверть блюда досталась Планше, который занимался меж тем багажом.
Обед был завершен блюдом с трюфелями, затем с зеленым горошком, затем с творогом, затем, в-четвертых, а также, в-пятых, компотом.
Закусив, таким образом, со скромностью отшельника, он отошел ко сну.
В ту ночь д’Артаньяна посетили два сновидения.
В первом его святейшество предлагал ему кардинальскую шапку и командование своими войсками, отчего Ришелье в припадке ревности сделал нашего гасконца маршалом Франции.
Второе сновидение заключалось в том, что перина, на которой он спал, превратилась в Колизей. Было большое стечение публики, все волновались, и камни тряслись, что, впрочем, не поколебало устоев сооружения.
Эта не слишком приятная ситуация длилась до тех пор, пока д’Артаньян не очнулся на руках у Планше с головой, свешанной к тазу.
Он прохворал шесть дней. На первые пять дней Колизей перекочевал в его нутро с тем, чтобы превратиться на шестой в скромную церквушку, утратившую вскоре и коло38


кольню, и паперть, и дом священника. К вечеру осталось всего два-три камня. Д’Артаньян стянул с головы ночной колпак, встал и зарядил пистолеты, намереваясь отбить у синьора Порфирио всякую охоту к кулинарным изыскам.
У Порфирио не оставалось никаких шансов уцелеть. Но случилось непредвиденное: за него вступился Планше.
— Сударь, этот человек невиновен. Если он что-то совершил, то по незнанию, и мы не можем подвергнуть его карам* ибо иначе еггаге tantum maleficium quid sapiens non habet.
Латынь у Планше была не самой высокой пробы, но он говорил с таким жаром, что критиковать его возможности нс было.
— Помните ли вы, сударь, стебли той приправы, которые плавали в вашем супе?
— Более или менее.
— Ну вот. Так это была петрушка.
— Петрушка?
— Та самая трава, которую древние звали диким сельдереем. А известно ли вам, что писал по этому поводу Плутарх?
— Поясни.
— Он писал... Я не цитирую по-гречески, потому что не знаю языка...
— Продолжай.
— Он писал, что если человек болен и его жизнь в опасности, то спасти его может только петрушка или сельдерей, ибо у нас есть обычай украшать статуи венком из этих трав.
— Вот оно как!
— Эта трава погребальная, гибельная, пустая и пророческая, она портит небо, пятнает репутацию честного человека, сокращает жизнь и интересует лишь молодых собак, которые справляют в ней свою нужду, она вызовет у вас рвоту, если вы съедите листочек. Она пронзила вам желудок не хуже кинжала. Роковая неосторожность.
— И тем не менее нет указов против петрушки? Должностные лица бездействуют?
— Вы, верно, знаете пословицу.
— Какую?
Он совершил поступок, которого умный не совершит (лат.).
39


— Стрелять из пушки по петрушке, что означает: расточать время на пустяки.
— Пустяки! Я чуть не умер.
— Потому что синьор Порфирио — плебей. Он варит для медников, а их желудки...
— Где ж ты начитался Плутарха?
— В моей лавочке.
— Черт побери! В твоей лавочке?
— Двенадцать томов ин-кварто, сударь. Великолепная печать, цвета красный и черный. Я заворачиваю в эти листы покупки.
— Заворачиваешь покупки?
— Да, но, заворачивая, я их читаю. Из всего следует извлекать пользу.
И Планше отвесил поклон.
Д’Артаньян, который был еще слаб, велел перенести оружие и все свои пожитки в тратторию Перкорары, через три дома от траттории Порфирио.
Синьора Перкорара слыла вдовой, что можно было, впрочем, толковать по-разному. Она почтительнейше приветствовала нашего героя, созвала служанок и велела заботиться о господине д’Артаньяни, как если б тот был бог и повелитель.
— Д’Артаньян, — сделал наш гасконец уточнение.
— Д’Артаньяно или д’Артаньяни — какая разница? Синьор д’Артаньетти, здесь вы будете чувствовать себя как у Христа за пазухой.
— Планше, внеси мое имя в книгу постояльцев.
Что и было исполнено.
— Шевалье д’Аратаньуччи, — прочитала хозяйка. — Тем приятнее. Свечу, чтоо посветить господину д’Артань- оччи!
Следует учесть, что наш герой относился к своему имени с величайшим уважением. Его имя и его шпага — это было едва ли не все его достояние. Шпага, чтобы пробить себе дорогу. Имя, чтобы напомнить, кем именно она была пробита.
Он в той же мере не мог допустить, чтоб ржавел его толедский клинок, в какой не мог терпеть надругательства над завещанным ему отцом именем.
Вот почему в тот же самый день он переправился в тратторию «Мария-Серена». Отъезд господина д’Артаньел- ли безмерно опечалил синьору Перкорара, которая видела в нем вельможу.
40


В траттории «Мария-Серена» не было ничего предосудительного. Все содержалось там в величайшем порядке.
Но на четвертую ночь своего пребывания там д’Артаньян пробудился в связи с неким обстоятельством, приковавшим к себе полностью его внимание.
То был взрыв, разнесший в щепки шкаф и разломавший находившиеся поблизости стулья.
Мало того, в середине комнаты теперь зияла огромная дыра. Наш мушкетер схватил свечу и заглянул вниз. Пуля просвистела рядом с его головой и погасила пламя. Тогда он выглянул в окно, из которого вылетели квадратики переплета. Последовали вспышки двух мушкетов и две пули вонзились в стену.
Поняв, что свежий воздух ему не на пользу, д’Артаньян придвинул кровать к двери, матрасом заткнул окно и сел, поджав ноги возле дыры, с пистолетами в обеих руках.
Снизу донеслась возня, на которую он почел необходимым ответить выстрелом. Послышался крик боли.
Затем наступила тишина, нарушаемая лишь звоном римских комаров, роившихся когда-то еще над зубрами, львами и гладиаторами и преследовавшими христиан.
Утром д’Артаньян вышел из комнаты в скверном расположении духа, настроенный как против хозяина, так и против комаров.
Комары дремали в шелях за обоями, а хозяину понадобилось, прихватив едва ли не всех слуг, срочно уехать в Неаполь. Но если наш гасконец нс выносил отравленной пищи, не любил, чтоб коверкали его имя, то он тем более не терпел ночных покушений. Руководствуясь все той же логикой, отмечающей все его поступки, он стал подыскивать себе очередное жилище.
IX
ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО В РИМЕ КУХНЯ ИМЕЕТ ОДИН ЭТАЖ, А ЦЕРКВИ — ДВА
Наступило первое августа. Согласно инструкциям кардинала именно в этот день, как мы помним, надлежало вскрыть конверт.
Пока что д’Артаньян был всего лишь мушкетером в отпуске. Теперь он превращался в тайного агента.
41


Второй конверт содержал в себе третий, а в третьем была записка, на которой значилось: «Являться каждый день с четырех до пяти вечера в церковь св. Агнессы-за-воротами. Ждать столько дней, сколько потребуется. Произойдет встреча. Пароль: «Преисподняя не утратила своего блеска, жизнь — своей тайны»». Всем было известно, что Ришелье, автор трагедии «Мириам», которою он рассчитывал превзойти «Сида», был поэтом до мозга костей. И встреча, и пароль отдавали духом театрального действа. Но поскольку д’Артаньян не прикоснулся еще к мешку с пятью тысячами экю, он принял возложенную на него миссию с философским спокойствием.
Он выяснил, что церковь св. Агнессы-за-воротами, романский храм X века, находится на виа Номентана. Скромное достоинство средневекового христианства противопоставлялось в нем языческой пышности. Статуя мадонны находилась в глубине двора. Прихожан набралось немного, и никто из них не был, казалось, в состоянии оценить блеск преисподней в сопоставлении с тайнами существования.
Что ж до самой святой Агнессы, то она родилась в Салер- мо и стала великомученицей в эпоху Диоклетиана. В возрасте тринадцати лет ее потащили к идолам, чтоб она отреклась. Тщетно.
Св. Иероним отозвался об этом с похвалою: «Все люди объединяются в своих речах и в своих писаниях, чтобы воспеть хвалу святой Агнессе, которая восторжествовала в столь юном возрасте над жестоким тираном, украсив мученичеством свою невинность».
Услышав эту фразу, Планше пришел в дикий восторг. Но затем заявил, что девственность Агнессы, учитывая ее возраст, была не таким уж чудесным явлением.
В церковь д’Артаньяна неизменно сопровождал Планше. Без одной минуты четыре они входили в храм. Ровно в четыре мушкетер располагался в углу на скамье поблизости от алтаря — позиция, выгодная в двух отношениях: он был на виду и вместе с тем находился в десяти шагах от ризницы, обеспечив себе в случае необходимости безопасный отход в момент перестрелки. Если ж придется прибегнуть к холодному оружию, он соорудит себе баррикаду из скамеек. Что касается двери в ризницу, то за нею присматривал Планше.
42


Памятная ^очь с комарами принесла тош.
В « "Грех мушкетерах» была возможность поговорить о мужественном профиле д’Артаньяна. о его шпзге, неизменно готовой выскочить из ножен, о его отменно крепком сне, о его честолюбивом, но нежном сердце. Однако не представилось случая поговорить о его душе,
Душа солдата меж тем создана из иного вещества, нежели душа горожанина. Хотя оболочка крепче, ей, этой душе, ведомо, что в любую минуту она может вдруг отделиться от тела. Она сильна сознанием своей хрупкости.
И наш гасконец прибегал к молитвам лишь в двух случаях: тогда, когда убивал, и тогда, когда сам не был убит. В первом случае — чтоб получить прощение. Во втором — чтоб получить свежую лошадь, ведающую дорогу в рай, если придется совсем туго.
Обеспеченный убежищем, отгороженный скамьями, охраняемый Планше и вооруженный короткой шпагой и двумя пистолетами, д’Артаньян не ощущал опасности, и мысль докучать просьбами Господу Богу в его собственном доме была для него неприемлема.
Тем не менее, Планше обратил внимание, ито егэ хозяин исторгал порой глубокие вздохи, чего прежде никогда не бывало. Он приписал это изнурительным бдеп-ям у алтаря и несварению желудка.
Истый парижанин, Планше был сведущ по части бога и церквей. Аккуратно их посещая, он быстро ознакомил Творца со своими земными проблемами, а также с видами на пребывание души в загребном мире. Он без труда усвоил, что нет дружбы без простоты, и с давних пор его встречи с Господом Богом вращались в области повседневных дел.
Он знал: его собеседник окружен большим придворным штатом и утомлен музыкой небесных сфер. Испросив аудиенцию, он всякий раз пускался в детали. Торговля абрикосами и черносливом переплеталась с вопросами добра и зла. Или, вернее, добро и зло сливались в его сознании воедино, ведь обитают же, в конце концов, и жаворонки, и долгоносики бок о бок в любом уголке нашего мира.
Преклони сегодня Господь ухо к церкви св. Агнессы-за- воротами, он услышал бы сетования по поводу римской кухни,
Планше жаловался на пресность пищи. Он находил ее заурядной, без огонька. Он сравнивал ее с торсом женщи43


ны, лишенным головы и прочих прелестей. Врожденная порочность петрушки усугубляла ситуацию.
Меж тем молитвы и вздохи никем не прерывались. Посланец не появлялся. Покушение не повторялось. Д’Артаньян, погружаясь в меланхолию, приходил все более к выводу, что с течением времени он становится д’Артаньяни.
Таким образом, промчались две недели, как вдруг в один прекрасный день д’Артаньян подал Планше знак. Тот подбежал.
— У вас есть идея, сударь?
— С чего ты взял?
— У вас глаза загорелись. Пока мы торчали тут в Риме, глаза у вас были какие-то невеселые.
— Если ты умеешь смотреть, значит, умеешь и слушать.
— Вполне. Если это не касается жены.
— Слышишь ты что-нибудь?
— Слышу, как кто-то ходит взад и вперед.
— Как ты думаешь, кто это вышагивает?
— Человек, у которого есть еще вино в бутылке, хотя он уже изрядно выпил. Я читал где-то, что Рим стоит на подземельях.
— Рим? Без сомнения. Но не приходило ли тебе в голову, что подземелье возможно под церковью?
— Любопытная мысль.
— Знаешь ли какое-нибудь слово, родственное слову подземелье, только малость посерьезнее?
— Склеп? Но это, пожалуй, не подходит.
— Катакомбы!
— Катакомбы?
— Да, катакомбы. Там, где твои предки христиане собирались для молитвы, таясь от гонений. Там, где по начертанной на песке рыбе опознавали единомышленника. Там, наконец, куда ты сейчас пойдешь за мной следом.
Не переставая восхищаться своим хозяином, Планше увидел, как тот с величайшим хладнокровием открыл боковую дверцу и стал спускаться по лестнице, ведущей в нечто похожее на пещеру. Оттуда тянуло холодом и запахом тленья.
В катакомбах под церковью св. Агнессы оказался всего лишь один христианин, зато человек серьезный.
Д’Артаньян и Планше сделали два-три шага вперед. Возможности ошибиться не было. От этого человека на целое лье несло французским духом.
44


X
БЕСЕДЫ В ЕВАНГЕЛИЧЕСКОМ ДУХЕ
Приблизившись к незнакомцу, д’Артаньян приветствовал его поклоном. Тот ему ответил. Д’Артаньян повторил свой жест. Повторил и незнакомец.
— Сударь, может, он немой, — пробормотал Планше, приподнимая свечу. Лучи озарили полнокровную физиономию с толстыми губами, с неподвижным горящим взглядом, с растопыренными и выступающими из-под волос ушами. Незнакомец подпрыгнул на месте.
— Черт возьми, сударь, вот уже две недели, как я изображаю из себя глубоководную рыбу, ибо не имею права никому попасться на глаза и в то же время не должен быть никем услышан.
— Объяснимся, сударь. Вероятно, вам надлежит что-то мне сказать?
— Сказать? Да, черт возьми, что-то мне полагалось сказать, только я позабыл это в самое неподходящее время. Я обязан у вас выяснить, тот ли вы самый, кто намеревается сообщить мне тайну. Впрочем, кажется, вы тот самый...
Д’Артаньян остался невозмутим.
— Да вы сами знаете...
— Я?
— Кажется, надо пролить свет на это дело.
— Свет?
— Там это было. Свет или блеск или еще что-то в таком роде.
— А точнее?
— Какое-то заковыристое выражение, где вопрос... В общем пароль...
— Пароль?..
— Тысяча дьяволов! Вы это знаете не хуже меня.
— Вы полагаете?
— Ну да... Вот чертовщина... Там было что-то насчет дьявола и насчет ада... Не уходите!
— Я здесь.
— Дьявол не потерял своей преисподней, а преисподня — своей славы... Погодите, я еще вспомню. Я чувствую, вы тот самый человек... Мы встречались с вами последний год в Фонтенбло. Вы господин...
45


— Д’Артаньян. К вашим услугам.
— А я Клод-Гонзаг Пелиссон де Пелиссар. Но давайте выйдем отсюда! Клянусь чалмой доброго самаритянина, я еще вспомню эту фразу! Дьявол сожрал всю свою преисполню и... На меня, знаете, нашло затмение. Чуть отдохну — и вспомню. Есть у вас надежное место? Здесь меня все знают.
Д’Артаньян покачал головой.
Однако оба двинулись в путь. И пока они так идут — один — тощий, чутко ловящий и впереди, и сзади тень опасности, другой — сумрачный, до боли напрягающий память, терзающий мозг — расскажем кое-что о новом прибежище д’Артаньяна.
Мы были свидетелями того, как наш герой покинул последнюю тратторию слегка поджаренный, с распухшим ухом и с обнаженной шпагой в руке. Зрелище ужасное для непривычного человека, тем более для итальянца. Однако д’Артаньян шагал по виа Джулиа с видом человека, выискивающего кого-нибудь, с кем можно хорошенько схватиться. Не прошел он и ста шагов, как подходящий случай ему уже представился.
Будем правдивы до конца, ибо историки правдивы всего лишь наполовину: не он нашел, а его нашли. Д’Артаньян внезапно нахмурил брови.
— Не тот ли вы дворянин с юга Франции, который...
— ...поскользнулся на песке. Да, это как раз я, сударь.
— И, споткнувшись, утратил привычку цепляться к людям.
— Да, сударь, нам с вами надо поговорить.
Д’Артаньян смерил с головы до ног кудрявого молодого человека, столь неудачно возникшего на его пути.
— Мне кажется, вы уже получили удовлетворение.
— Несомненно. За свою кузину.
— За вашу кузину.?
— За блондинку, которую зовут Мари.
— Ах, вот как, ее зовут Мари...
Глаза д’Артаньяна утратили непримиримый блеск.
— Ноя вас предупреждал: остается еще честь ее подруги.
— Что с вашей рукой?
— Полностью зажила. Так что...
— Так что?..
46


— Так что если вы желаете, то я к вашим услугам.
— Идем, сударь, идем! Вы расплатитесь за комаров.
11 ел часа спустя д’Артаньян пронзил шпагой бедро свое- 14) противника. Понадобилось некоторое время, чтоб раздо- бы7 ь карсту, которая доставила их в одну из богатых гостиниц, расположенных за воротами Санто Спирито.
Д'Артаньян поддерживал раненому голову и обещал сообщить рецепт целебной мази своей матери. В благодарность за это побежденный стал домогаться чести устроить мушкетера на жительство.
Едва переступив порог, они предстали перед двумя девушками, за которых юный дворянин столь щедро проливал свою кровь.
— Мари, — произнес он, — вот господин д’Артаньян. В вашу честь он пронзил мне в Сен-Тропезе руку, а в вашу, Жюли, только что проткнул бедро. Остается схватка по поводу того, что он назвал меня глупцом.
Д’Артаньян помахал рукой,
— Но ведь я нс утверждаю, что нс заслужил этого, — продолжал Роже, — Господину д’Артаньяну пришлось жить в Римс в ужасных условиях, а мне хочется узнать его покороче, прежде чем он меня убьет или же я отошлю его куда-нибудь подальше. Поскольку он согласился на ваше общество, он будет жить здесь. Приблизьтесь, мадмуазель, и вы, и вы тоже. Мой дражайший победитель, ту, что нежнее, зовут Мари де Раоютен-Шанталь. Меня ж зовут Бюс- си-Рабютен, я из младшей ветви. А эта темнокожая красавица Жюли дю Колино дю Валь. Жюли из тех, кто... Но какого черта я вам расписываю все это: вы разберетесь сами не хуже меня!
И Роже де Бюсси-Рабютен, начав хохотать, смеялся до тех пор, пока у него нс заболела рана.
Пока Роже зубоскалил, д’Артаньян рассматривал обеих подруг с бесцеремонностью солдата, которому показали новую крепость.
Римские красавицы не походили на нимф Сен-Тропеза. Там был легкий батист и солнечные лучи, здесь — каскады из лент и бастионы из кружев служили стражами их достоинства.
Но если цивилизация может взять в узилище слово, собрать в пучок волосы, подкрасить губы, она бессильна в отношении улыбки. Именно с улыбки и начала свою речь Мари де Рабютен-Шанталь:
47


— Насчет вас, сударь, одно из двух: либо вы слишком добры, либо слишком жестоки. Не лучше ли вам быть капельку поумеренней? Вы неизменно составляете компанию моему кузену, превращая его при этом в подушку для булавок. Что же касается нас...
— Что касается нас, — подхватила Жюли Колино дю Валь, — то мы покажем вам город, познакомим вас со всем самым элегантным, самым изысканным, самым неожиданным, самым...
— Но прежде всего, — заметил Роже де Бюсси-Рабютен, — господин д’Артаньян дурно спал, так как его хотели пристрелить, чего он терпеть не может. Не будем же убивать его теперь речами, а предоставим ему постель. К тому же надо позаботиться о его слуге господине дю Планше, у которого руки хирурга.
Планше поклонился. Д’Артаньян ответил согласием.
В связи с этим жизнь д’Артаньяна приобрела религиозный оттенок. Сейчас мы сделаем пояснение. Поднимаясь рано с постели, Мари посещала римские церкви. В те времена в Риме было девяносто два прихода и сорок одна церковь для различных народов, в том числе Сен-Луи — для французов, Сент-Ив — для бретонцев.
Было еще шестьдесят четыре мужских и более сорока женских монастырей. Но женские монастыри почти не интересовали Мари де Рабютен-Шанталь или, точнее, Мари де Шанталь, как она подписывала свои письма. Ее бабка Жанна де Шанталь, основательница ордена визитандин, имела под началом не менее девяносто девяти монастырей. Это было девяносто девятью причинами избегать женские обители.
Зато Мари любила посещать картинные галереи. И если д’Артаньян был слаб по части святых угодников, то он великолепно комментировал батальные сцены.
— Господин д’Артаньян, объясните мне, отчего они так лихо рубят друг другу головы и почему оттуда хлещет кровь, словно из пожарной трубы?
— Потому что у художника было в запасе много киновари, мадмуазель.
— Скажите, шевалье, отчего это генералы так величественно вышагивают по полю боя, хотя в двух шагах люди убивают друг друга?
48


— Потому что они не удостаивают художника своим вниманием. Остановись они на мгновение, им пришлось бы туго.
— Д’Артаньян, будьте другом, научите меня, пожалуйста, стрелять из мушкета, у вас это так замечательно получается.
— Нельзя. Почернеют пальчики. Зато я научу вас стрелять из пистолета.
— Что надо сделать, чтоб попасть в цель?
— Точно прицелиться и нажать на курок.
— Вы наш морской спаситель, вы должны ответить мне вот на какой вопрос: как это получается, что война, такая жестокая на поле битвы, выглядит такой славной и аккуратненькой на картинах?
— Чтоб придать мужества непосвященным, Мари.
В послеобеденное время наступал черед Жюли дю Колино дю Валь.
— Сударь, расскажите мне о побоищах!
— Мадмуазель, я, право, не знаю...
— Как, вы не видели? Вы такой рассеянный!
— Господин д’Артаньян, мне скучно, когда я читаю святого Августина. По-видимому, это был слишком утонченный человек...
— Не знаю, мадмуазель.
— Но все же святой Авг...
— Я думаю, он сродни турку, который хотел вас похитить.
— О, этот ужасный мавр... Что скажете вы о смерти, как вы ощущаете ее в глубинах своего естества?
— Ее там нету.
— И это все?
Вечером у Роже де Бюсси-Рабютена началась лихорадка. Он говорил, что нуждается в обществе своего победителя. В конце концов, и он повел речь о возвышенном:
— У каждого свободомыслящего человека есть два ангела: один — чтоб его спасти, и другой — чтоб погубить. О, мы сеем вокруг себя зло.
После чего он испустил скорбный вздох, навеянный, надо полагать, ангелом гибели.
49


Д’Артаньян подбодрил его:
— Подумайте о вашем полке.
— Не желаю! Я и так отсидел уже пять месяцев в Бастилии, потому что эти уроды украли соль. Пять месяцев! Но не хочется сообщать имен.
Он вздохнул.
— Там, в Бастилии, не очень-то наделаешь глупостей. У меня их и без того целая коллекция для моего ангела.
И нежная улыбка скользнула по его губам.
— Мой отец будет доволен, когда узнает, что в Риме я состоял в качестве дуэньи при этих двух девушках. Кажется, обе скоро осиротеют. Милые дети... Правда?
— Несомненно.
Бюсси уронил голову на подушку.
— Известно ли вам, кто я такой, дорогой д’Артаньян?
— Доблестный дворянин, который вот-вот уснет.
— Ничего подобного. Я страждущее доказательство существования Господа Бога.
К этим неземным темам добавлялись еще бдения у святой Агнессы-за-оградой. Тем не менее д’Артаньян испытывал удовлетворение, что понемногу возвращается к своей профессии и радовался тем благам, какие давали ему экю его преосвященства.
Вот почему он с легким сердцем заперся в комнате вместе с Пелиссоном де Пелиссаром и двумя бутылками вина.
Бутылки были нужны для того, чтобы Пелиссон де Пе- лиссар извлек из закоулков своей перегруженной мелочами памяти сентенцию, где блеск жизни сравнивался с блеском преисподней.
XI
ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ РАЗГОВОР
Пелиссон де Пелиссар опрокинул стакан вина, повращал своими большими меланхолическими глазами, прищелкнул языком. Этот звук, по-видимому, взбодрил его, и он перешел к действию.
— А теперь поговорим.
— Поговорим.
50


Пслиссон нахмурил брови, сложил трубочкой свои влажные алые подвижные, похожие формой на морскую раковину губы и прошептал:
— Кто я такой?
— Человек, которому предстоит кое-что вспомнить.
Это замечание сбило, казалось, Пелиссона с толку. Он опрокинул еще стакан. Взгляд приобрел значительность.
— Прежде всего я очень богат.
— Вот как!
— Трюфельные поля в Гаскони, соляные разработки в Шаранте, свинцовые копи в Оверни, золотоносные ручьи в Лангедоке.
— С меня б хватило и Лангедока.
— Но это еще не все.
— Тогда вперед.
— Женщины от меня без ума.
После этой тирады Пелиссон стал бледен, как смерть.
— И наконец, я — изобретатель.
— Изобретатель?
— Я создал летательный аппарат. Пока что он еще не летает, но полетит.
— Вы совсем как Леонардо да Винчи.
— Вот именно. Благодаря всем этим свойствам, а также еще четвертому, которое я вам сейчас назову, я являюсь близким другом его высокопреосвященства.
— Каково же четвертое свойство?
— Я великий христианин.
— Что вы подразумеваете под этим?
— Среди моих предков двое святых, из них одна пастушка.
— Прелестно!
— Шесть епископов.
— Более чем достаточно.
— Я б стал кардиналом, пожелай я этого.
— Пожелайте, дорогой господин Пелиссон, пожелайте, и тогда вы дадите мне какое-нибудь славненькое аббатство в Гаскони. Я облекусь в плащ и научу монашков обходиться со шпагой.
— Не могу, увы.
— Почему же?
— По второй причине, о которой я вам уже сообщил.
51


— Женщины?
-Да.
Пелиссон де Пелиссар был в это мгновение так мрачен, что д’Артаньяну стоило большого труда сохранить серьезность.
— Это не мешает мне, впрочем, быть в отличных отношениях со святым престолом. Его святейшество подарил мне на именины в праздник святого Гонзаго пару своих туфель.
«Не намек ли это на то, что Ришелье пожелал меня подковать? Не сделали ли меня без моего ведома обувщиком? Нет, не думаю, из-за этого в меня не стали б палить из мушкета» — промелькнуло в голове у д’Артаньяна.
— Но если существует вопрос о туфлях, то существует и вопрос об их размере.
«Вот это другое дело, — подумал мушкетер. — Мы уже ближе к цели».
— И что же происходит?
Глаза Пелиссона заволокло дымкой, и в них замерцали адские огоньки.
— Вот мы сидим за ужином...
«Тысяча дьяволов, — пронеслось в голове у д’Артаньяна, — от обуви он перешел к гастрономии».
— Каковы сейчас обстоятельства, чтоб утолить аппетит в Европе? Главный едок называется Габсбург, у него двойная голова и двойной желудок. В этот желудок провалились уже Испания, Неаполь, Сицилия, Милан, Австрия, Богемия, Венгрия, Фландрия.
— Это мне известно. Два года назад я отобрал у него Аррас.
Не обратив внимания на эту чисто гасконскую похвальбу, Пелиссон де Пелиссар продолжал:
— Еще один сотрапезник называется Бурбон. У бедняги всего лишь Франция.
— Тоже лакомый кусочек.
— Да, ибо, обладая Францией, он обладает Гасконью, гром и молния! Той самой Гасконью, откуда мы оба родом. А еще плоскогорье Оверни, где родятся солдаты с головой столь крепкой, что их не берет обычная пуля. Чтоб размозжить им череп, приходится обращаться за особой рудой в Швецию.
Господин Пелиссон осушил третий стакан.
52


— Явная или тайная, но война ведется с. 1618 года. Таким образом, двадцать четыре годика мы уже лакомимся за столом, трапеза для целого столетия, а то и для двух.
— Как вам будет угодно! У меня нет свинцовых копий и трюфельных полей. Чтобы жить, мне нужна война.
— Остаются еще турки.
— Недавно я пустил одного ко дну.
— Протестанты.
— Олухи царя небесного.
— Ба! Все устроится. Вы знакомы с Урбаном VIII?
— Нет.
— Вам следует его посетить.
— Мне?
— Да, вам.
— И что он мне скажет?
— Он вручит вам договор о всеобщем мире, имеющий силу на три столетия вперед и подписанный самыми влиятельными монархами Европы.
— Выходит, войны не предвидится до середины XX века?
— Окончательно и бесповоротно.
— Но через триста лет можно будет начать снова?
— Весьма вероятно.
— В ту пору я буду слишком стар для этого, — со вздохом заметил д’Артаньян.
— Я же сказал: вам предстоит важное дело.
— Что же мне делать с этим договором?
— Передадите его кардиналу Ришелье вместе с личным посланием папы.
— И это все?
— Да, все.
Д’Артаньян призадумался. Желая освежить его мысли, Пелиссон де Пелиссар протянул мушкетеру стакан с вином и наклонился с его уху:
— Скажите, не обмануло ли меня зрение, когда я сюда входил?
— Что вы имеете в виду?
— Некий дворянин в постели, а также две особы прекрасного пола...
— Весьма возможно.
— Кто эти дамы?
— Вы непременно желаете знать это?
53


-Да.
— А вот не скажу.
— Отчего же?
— Оттого, что вы необычайно богаты, и это всегда нравится девушкам.
— О!
— Есть и другая причина: вы слишком хороший христианин и вам надо дать возможность побороться с дурными наклонностями.
— Так, так!..
— И, наконец, третья причина, — продолжал невозмутимый д’Артаньян, — вы несомненно понравитесь девушкам, как вы мне об этом уже сообщили.
— У девушек бывают слабости. Но я силен.
— И, наконец, еще одна, самая веская: ваш знаменитый летательный аппарат, если его капельку щекотнуть, сможет вдруг взлететь и тогда вы без дальних разговоров похитите обеих красавиц.
С этими словами д’Артаньян поклонился Пелиссону де Пелиссару и вышел из комнаты.
XII
РАБЮТИНАДА
То, и чем бедняга Пелиссон не был осведомлен вовсе, наши читатели знают лишь отчасти.
В течение пяти столетий Рабютсны были самыми большими насмешниками во всей Бургундии.
Роже, которому в ту пору стукнуло двадцать четыре, принадлежал к младшей ветви этой знаменитой семьи.
Хотя он пристрастился к воинскому ремеслу, причуды и проказы интересовали его куда больше.
Но отец нашел средство против повесы-сына, велев ему жениться на Габриеле де Тулонжон, дочери губернатора Пиньероля.
Роже решил, что близость этой девушки к крепости вряд ли сослужит ему хорошую службу. Кстати, именно в Пинь- ероле был заточен Железная Маска несколько лет спустя. В силу своеобразного предчувствия Роже старался сохранить свое лицо, и он изыскал средство против женитьбы, пустившись в путешествие.
54


Em кузине Мари было шестнадцать. Она принадлежала к старшей ветви семьи Рабютенов.
Гл отцом был знаменитый барон де Шанталь, который покинул однажды в момент торжественной пасхальной мессы собор, чтобы участвовать в поножовщине близ ворот Сен Антуан.
В связи с этим повесили его чучело, а сам он погиб впоследствии под ударами двадцати семи пик на острове Рэ. Поскольку двадцати семи ран для такого человека оказалось маловато, английская эскадра прихлопнула его еще ядром, что, разумеется, тоже было не лишено некоторого основания.
Что же касается Жюли дю Колино дю Валь, то ее происхождение было не столь блистательно.
Роже де Бюсси-Рабютен объяснял его следующим образом:
— Ее папаша торговал сельдью в Булони. И хотел уж было назваться Сельдино, но в этот момент перешел к торговле более крупной рыбой и выбрал себе фамилию Колино.
Роже все откладывал день своего выздоровления. Для этого у него была веская причина: выздоровление означало бы третью дуэль с д’Артаньяном, но д’Артаньян сделался его другом.
Однако в то самое время, как д’Артаньян превратился в друга Роже де Бюсси, сам де Бюсси превратился в соперника д’Артаньяна.
Наш гасконец не мог не сравнить себя с Роже, и это сравнение было явно не в его пользу.
Красавец Роже обладал всеми преимуществами приятного обхождения: знал наизусть Вергилия и Петрарку, разбирался в редких тканях и владел искусством игры в мяч, умел приятно позевывать и возводить глаза к небесам, обладал даром насмешничать, разбирался хорошо в сортах вываренных в сахаре фруктов, знал толк в теологии и в игре на лютне и, наконец, усвоил науку напускать на себя томность.
Д’Артаньян же, в свою очередь, торопился с очередным поединком, так как ему не терпелось вновь обречь молодого человека на неподвижность. В самом деле, пока нога Роже двигалась в танце, пока рука сгибалась, он, д’Артаньян, был всего лишь солдат, дитя удачи, и проигрывал рядом с 55


владетельным дворянином, с которым было, впрочем, приятно обниматься и целоваться, ибо на одной щеке у него сияла доблесть, а на другой — богатство.
Дадим этому объяснение: д’Артаньян ревновал.
— Мой дорогой друг, — сказал ему однажды Бюсси, — погодите еще денек. Я уже хожу, но пока под ногами сплошные кочки.
— Давайте тогда драться сидя.
— Это каким образом?
— На пистолетах. Мы сядем в двух противоположных концах комнаты.
— А что, это возможно?
Послышался стук падающего тела. Это упала в обморок Мари.
Первым душевным движением д’Артаньяна было чувство удовлетворения: Бюсси слыл непревзойденным стрелком.
Вторым — досада. Придя в себя, Мари обратила взгляд на кузена.
— Не волнуйтесь, — сказал Бюсси, — все будет сделано с изяществом и вкусом. Мы закроем занавески и устроим подобие ночи. Перед каждым из нас поставят стол. На столе — две свечи, две бутылки испанского вина, два пистолета. Свечи будут зажжены, бутылки — полны вина. Прежде чем выстрелить, мы осушим по бутылке. Тогда наверняка хоть что-то пойдет вдребезги: либо бутылка, либо череп.
Д’Артаньян согласился на эти условия, сухо кивнул Роже, с печальным достоинством поклонился Мари и вышел. Едва он оказался за порогом, Бюсси глянул со всей серьезностью в глаза Мари.
— Что вы думаете, моя дорогая, об этом доблестном дворянине?
— Он слишком доблестный.
— И в то же время утонченный, не правда ли?
— Возможно, станет со временем.
— Отличный наездник...
— Не знаю... Днем можно жить в седле. Ну а ночью?
— Да, но глаза у него мрачные.
— Однако не испанские.
— Беспокойство в чертах?
— Не такое, как у итальянцев.
— Рассеянность?
56


— Он не англичанин.
— Ну а насчет того, что он влюблен в вас?
— Так он же француз!
И девушка расхохоталась, что лишь прибавило ей очарования.
— Теперь мой черед задавать вопросы. Что мне делать с его любовью?
— Ответить взаимностью.
— Каким же образом?
— Придумайте сами.
— Хорошо ли по-вашему звучит имя...
— Имя?..
— Госпожа д’Артаньян.
— Мне кажется, не очень. Было б лучше даже госпожа Цезарь или мадам Эпаминонд.
— Тогда я в затруднении. А вдруг он в один прекрасный день станет маршалом Франции?
— Я буду им еще ранее.
— Да, но вы скоро его убьете.
— Клянусь, все будет наоборот.
— В таком случае он убьет вас? Подумайте, два маршала Франции погибают в один и тот же день!
— Нет, я первым выпью свою чашу.
— Ну а если у вас дрогнет рука?
На лице у Роже явилась улыбка досады.
— Дрогнет... После двух жалких бутылок вина...
— Ну а если ваш пистолет даст осечку?
— Тогда я возьму другой.
— А если...
— Тогда вы женитесь на мадмуазель де Тулонжон, которой предназначил меня мой отец.
— Ну а если вы выживете...
— Тогда есть опасения, что я сам вступлю в этот брак.
— Жизнь полна ловушек. И каждый метит в свою яму.
— Значит, надо смотреть под ноги.
И молодые люди принялись хохотать, как повелось у Рабютенов.
Древнегреческий полководец IV в. до н. э.
57


XIII
ГДЕ НИ ДЕ БЮССИ, НИ Д’АРТАНЬЯН НЕ РАССТАЛИСЬ, КАК НИ СТРАННО,
С ЖИЗНЬЮ
Пелиссону де Пелиссару предложили подготовить дуэль.
Поясним с помощью одного только имени, каким образом этот легендарный соблазнитель и христианин проник в гостиницу к де Бюсси. Это одно имя — Ла Фон.
Пелиссон был игрив. Ла Фон был циничен.
Пелиссон верил в Бога. Ла Фон был с Богом на «ты» и использовал его для поручений.
Пелиссон пел модные песенки. Ла Фон насвистывал назойливые мотивчики.
Пелиссон занимался изобретением летательного аппарата. Ла Фон летал.
Пелиссон обсасывал белый трюфель в момент пробуждения. Ла Фон ел трюфели всю ночь.
Из этого становится ясно, что Ла Фон был главным служителем и доверенным лицом Пелиссона де Пелиссара.
Ла Фон соблазнил двух служанок Мари и Жюли. Одной он посулил, что женится на ней, другой — что бросит ради нее жену и они убегут вдвоем на край света.
Из ранга служанок он возвел их в ранг любовниц, потчуя обеих вареньем. Потому что господин Пелиссон никогда не путешествовал без варенья. Вазочки с вареньем были его чернильницами.
Человек с таким слугой был любезно принят известными нам обитателями гостиницы. Он предложил им показать свой летательный аппарат, и его предложение было с восторгом принято.
Затем его попросили взять на себя устройство этого странного поединка между д’Артаньяном и Роже, уже назначенного в тот же день на шесть часов пополудни.
Пелиссон обдумывал это предприятие два часа подряд.
И вот каковы результаты его раздумий. Если д’Артаньян будет убит, возложенная на того кардиналом миссия перейдет целиком и полностью к нему, Пелиссону де Пелиссару.
58


Но поскольку он считал себя христианином со всеми вытекающими отсюда недостатками и поскольку его летательный аппарат пока еще не летал, то существовала необходимость воспользоваться иным летательным аппаратом, имя которому было д’Артаньян.
11 ри условии, разумеется, что и этот летательный аппарат сможет все-таки полететь.
Плодом этих размышлений было то, что Пелиссон сунул руку в карман и извлек оттуда флакончик, содержимое которого перелил в две бутыли, предназначенные для Роже де Бюсси-Рабютена. То было сильнейшее успокоительное средство, которым господин Пелиссар потчевал дам, чтоб остудить их страсть в отношении своей особы.
Выпив снотворного, Роже будет сражен усталостью и ему не достанет сил выстрелить.
Читатели, разумеется, сурово осудят действия Пслис- сона де Пелиссара.
Однако, можно возразить, что с одной стороны господин Пелиссон был сказочно богат и с другой стороны — речь шла о всеобщем мире.
Пока этот достойный дворянин завершал свои приготовления, д’Артаньян завершал свой туалет с хладнокровием человека, который готовится предстать перед знакомым ему обличьем смерти — и многоликим, и глупым одновременно, и, представ, сделать вид, что не дивится увиденному, чтоб не нанести таким образом этой даме оскорбление.
В этот момент кто-то стал царапаться в дверь.
Д’Артаньян велел Планше открыть.
Появилась Жюли дю Колино дю Валь.
На ней было платье из серого муслина, что давало возможность оценить в полной мере и руки, и плечи.
Платье было отделано лентой вишневого цвета, что отлично гармонировало с губами девушки.
— Господин д’Артаньян, ситуация такова, что мне не нащупать нерв нашего разговора...
— А вы попробуйте, сударыня, попробуйте, если, конечно, не желаете присесть.
— Вы не должны быть причиной того, что мадмуазель Шанталь погибнет с тоски.
— Отчего у вас такие опасения?
— Неужели вы не видите, как она любит кузена? Надо быть слепым...
59


Д’Артаньян был сильным человеком, но он побледнел.
— Что до самого Роже, то он уже страдал от неразделенной любви в прошлом. Теперь он открыл свое истерзанное любовью и полное меланхолии сердце двум италийским морям, после чего бросился в эту новую любовь, уверив себя в том, что это все же хоть отчасти Она.
— Отлично, мадмуазель. Обещаю вам, что господин де Бюсси Рабютен выйдет победителем из поединка.
— Но если он убьет вас?
— Со мной это уже случалось.
— Вы феникс среди рыцарей, я буду ухаживать за вами, я исцелю вас, я... г
— Но кто ж та особа, которая так ввергла в отчаянье господина де Бюсси-Рабютена?
— Вероятно, все-таки это я сама.
И тут она исчезла — вишневая, чуть серая...
Какое-то мгновение д’Артаньян рассматривал себя в зеркале.
— Какая жалость, — сказал он сам себе, — мне нравится, как эта голова сидит на плечах.
Внезапно раздались спорящие голоса.
Это Планше не разрешал Ла Фону войти в комнату.
— Я тебе говорю, он с женщиной.
— С женщиной? Как ты узнал об этом?
— По платью, болван.
— Мне случалось видеть отменнейшие платья, но внутри был мужчина.
— Мой друг, мужчины не носят платьев.
— Мужчины — нет. А папа носит.
— Да от такого сравнения разит сатаной.
— Не отзывайся дурно о моем друге, с которым ты не знаком.
— Я знаком с двадцатью шестью способами обращения с палкой.
— А я знаю двадцать семь способов обращения с Господом Богом.
Тут открыл рот д’Артаньян:
— Что там такое?
— Этот малый, сударь, желает пролезть в комнату.
— Этот олух не дает вам возможности встретиться с его святейшеством папой.
— Разве мне предстоит встреча с его святейшеством?
60


— Вот именно.
— Когда?
— Через час.
— Где?
— Вам надлежит следовать за мной.
— А твой хозяин?
— Уехал вперед.
— А дуэль?
— Переносится на ночь.
— Планше, шпагу, плащ. Мы едем.
Планше скорчил физиономию.
— Сударь...
— Что такое?
— Шпагу на встречу с папой?
— Он не обратит на это внимания, он правит молниями, не шпагами.
И Планше подал плащ и шпагу.
XIV
ПАПА И МУШКЕТЕР
Д’Артаньян вскочил в карету, занавески тотчас задернулись.
Пелиссон де Пелиссар, сидя рядом, разглаживал усы.
Планше и Ла Фон устроились на козлах. Между ними торчал вооруженный кнутом кучер, готовый в случае необходимости вмешаться в их ссору.
Они проехали с полчаса, и д’Артаньян нарушил, наконец, молчание.
— Мой друг, в вашем роду было столько святых. Сообщите мне по секрету о главном достижении Урбана VIII.
— Главных достижений два, притом весьма значительные.
— Два? Черт побери, какой понтификат!
— Во-первых, он упразднил иезуиток.
— Иезуиток?
— Вот именно. Мало того, что они были женщинами, они желали еще сверх прочего быть иезуитками!
— Ну а второе?
— Он окрестил Ришелье.
— Тысяча дьяволов! Так ему, наверно, лет сто, вашему папе.
61


— Отнюдь. Он свеж, как огурчик. Он посвятил Ришелье в кардиналы.
— Выходит, без Урбана VIII...
— У нас не было возможности звать Ришелье его высокопреосвященством ...
— Что было бы в высшей степени неучтиво.
В этот момент карета остановилась.
Соскочив со ступеньки, д’Артаньян очутился перед одиноко стоящим домом, одно окно в этом доме светилось. Дверь распахнулась.
Человек в черном со свечой в руке предложил д’Артаньяну следовать за ним по лестнице, стены которой были обиты темно-серым бархатом.
В конце лестницы скрытая за занавеской и обитая тем же бархатом дверь открылась прежним таинственным образом.
В сопровождении своего спутника д’Артаньян миновал несколько коридоров и оказался перед третьей дверью, и она, в свою очередь, распахнулась.
Человек в черном исчез.
Д’Артаньян переступил порог.
Закутанный в меха старец сидел в кресле, грея ладони с короткими пальцами над пылающим в камине огнем.
Он поднял одну из ладошек, словно желая благословить широкий табурет на треноге.
— Садитесь, сын мой.
Невозмутимый от природы, привыкший к общению с сильными мира сего д’Артаньян ощутил дрожь.
Человек, с которым его свела судьба, превосходил на тысячу Портосов самого могущественного в мире монарха. Его род был древнее рода Монмаранси, Габсбургов и Роганов. Его духовное наследие не погаснет вовеки, разве что с последним на земле человеком, который, будучи последним на земле папой, покинет пылающий кораоль.
— Ночи в Риме холодны, — заговорил Урбан VIII. — Мне известно, что ваше пребывание здесь не было таким уж скверным, откинем, разумеется, то прискорбное происшествие... Напомните, пожалуйста, мне название траттории.
— Траттория «Мария-Серена», ваше святейшество.
— Да, да. Тот способ, к которому они прибегли, хорош для жарки цыплят. Может, стоило с ними как-то объясниться?
62


Д’Артаньян отнюдь так не думал, но губы у него дрогнули - самые гасконские губы во всей Франции, и это движение не укрылось от папы.
— Позвольте считать, ваше святейшество, что у них есть привычка к особому блюду: мушкетер с перчиком.
— Глупейшая путаница. Мы поступаем так с испанскими шпионами.
Д’Артаньян выгнул стан на табурете.
— Значит, я похож на шпиона?
— Вы похожи на испанца. На слегка исперченного испанца. Впрочем, в Риме вам нечего опасаться. Ведь при вас ваша шпага. Ну и потом здесь я. Или, по крайней мере, то, что ходит в моих туфлях и считается мною.
Д’Артаньян ерзал как школьник на краю табурета. Опустившись на колени, он склонился перед папой.
— Я пожму руку вам на дорогу, ничего более сделать для вас я пока не moiw. Париж отсюда в ста пятидесяти лье.
— Значит, это заооты моей лошади.
— Тогда она получит мое благословение так же, как вы. Видите эту папку?
И Урбан VIII указал на увесистую кожаную папку зеленого цвета с золотыми украшениями.
— Здесь три великих монарха. По крайней мере, их души. На худой конец — их подписи. Император Священной Римской империи Фердинанд III, Король Испании Филипп IV, Король Англии Карл I. Не хватает лишь печати вашего монарха Людовика XIII...
Урбан VIII принялся рассматривать свои ногти и затем бросил как бы невзначай:
— Тогда всеобщий мир будет провозглашен.
Он кашлянул два-три раза, бросил быстрый взгляд на мушкетера:
— В каких отношениях вы с кардиналом Ришелье?
— Мы помирились друг с другом, ваше святейшество.
— Знакомы ли вы с кардиналом Мазарини?
— Нет, ваше святейшество. Я только видел его и мне известна та репутация, какой он пользуется.
— О! Вид не соответствует репутации. Это письмоводитель, которым мы обепечили Ришелье. Кстати, как он себя чувствует?
— Как всякий человек, который днем пьет бульон, а ночью потребляет пузырек с чернилами.
63


Папа вновь улыбнулся той тонкой улыбкой, которая покорила д’Артаньяна.
— Договор вы должны вручить кардиналу Ришелье. И никому другому.
— Ваше святейшество желает сказать, что королю...
— Король не более чем дитя. Вы знаете господина Гро- тиуса?
Д’Артаньян не знал господина с такой латинской фамилией.
— Ученый, к тому же прекрасный исследователь. Даже ботаник, если говорить о королевском семени. Прочтите ответ, посланный им в Швецию. Но Швеция не способна после попойки держать язык за зубами. Вот копия.
Урбан VIII взял со столика валявшийся там, как казалось, случайно, листок бумаги.
«Наследнику трижды сменили кормилицу, ибо он не только истощает грудь, но и терзает ее. Соседям Франции следует не терять бдительности перед лицом хищности в столь юном существе» — прочитал папа. — В предвидении неожиданностей французское королевство будет первым гарантом договора. Не терять бдительности — это означает в данном случае не дать ему возможности преступить этот договор. Что с вами, сударь?
— Простите, ваше святейшество... Я всего лишь солдат. Скажу вам по простоте: я всегда считал Людовика XIII своим королем.
— Конечно... конечно... Он славный человек, правда, немного завистник, к тому же без ума от своих усов. Меланхолическая личность, но он крепко держится за нить, именуемую Ришелье. У меня, впрочем, тоже кое-какие сложности в связи с вашим знаменитым кардиналом. Я не хотел, чтоб он трогал Вальтлин. Но он не послушался. Я запретил ему вступать в союз с Гу ставом-Адольфом. Он бросился в его объятья. Впрочем, пренебрежем этим. Он человек решительный и по-своему мудрый.
Урбан VIII на минуту задумался.
— Необходимо добиться, чтоб он вновь обрел сон.
Затем папа продолжал:
— Я уже говорил вам об опасностях. Только мы с вами знаем о договоре. Так что храните тайну. Подумайте, какую выгоду могло б из этого извлечь какое-нибудь герцог64


ство, я нс говорю Миланское или какое-нибудь ледяное царство, я не говорю Россия. Повторяю: они могли б извлечь выюду, зная наперед свою судьбу. Если вы встретите француза, немца, испанца или англичанина, мирно продолжайте свой путь: они представители тех великих наций, что пляшут одну и ту же кадриль, Если вы встретите человека с берегов Балтики, голландца, мавра — обнажайте шпагу и бросайтесь вперед, чтобы предупредить нападение. Этим людям нужна будет ваша жизнь, чтоб завладеть папкой,
Д’Артаньян затрепетал. Голос Урбана VIII звучал металлом веков. Новый Иисус Навин возвещал крушение стен, разделяющих народы, которые наблюдают друг друга пока лишь в щели.
Папа заговорил тише и доверительнее:
— Универсальный договор о мире содержит семнадцать тысяч двести различных статей. Меньшим количеством нам было не обойтись. Следовало предусмотреть все: угасание и крах династий, появление новых ересей, возникновение несуществующих пока держав и их притязания, которые предстоит удовлетворить, осушение некоторых морей, что даст людям великолепные угодья, искусственный поворот рек, отчего возникнет один огромный поток, циркулирующий по кругу, обширные скважины, пробитые в недрах вселенной с целью добыть оттуда подземный огонь, создание летательных аппаратов еще боЛее тяжелых, чем тот, который построил наш дорогой друг Пелиссон де Пелиссар и могущих домчать до лунного диска четыре персоны: старца, юношу, женщину и ребенка, — все это вполне естественно и даже менее сложно по устройству, чем хлебное зернышко.
XV
МУШКЕТЕР И ПАПА
Д’Артаньяна ошеломила грандиозность начертанной перед ним картины.
— Название этого договора звучит лучше всего по-латыни. Вы знаете латынь?
3 Роже Нимье
65


— Нет, ваше святейшество. Знаю лишь наизусть Peccavi.
И д’Артаньян вновь опустился на колени перед Урбаном VIII, лепеча дрожащими губами смутные звуки. Миледи — бледная, в мерцающем ореоле, кровавая, ледяная, полная ненависти, без головы — промчалась перед его взором.
— Дитя мое, ваши грехи могут быть лишь грехами солдата. Солдаты и люди, посвятившие себя искусству, имеют право на отпущение грехов.
Д’Артаньян потупил голову. Лишь мужчины умеют плакать.
— Вы ни разу не поверяли свой грех исповеднику?
— Его преосвященство отпустил мне грех четырнадцать лет назад.
Папа не мог сдержать гримасы:
— Этот влезет повсюду!
Но профессиональный навык возобладал, и Урбан VIII, совершив мысленный прыжок, перешел прямо к сути и громко произнес:
— Преступление?
— Да.
— Месть?
-Да.
— В одиночку?
— Нас было пятеро.
— Женщина?
Не смея ни слова сказать вслух, д’Артаньян кивнул.
— Шпага? Пистолет? Что еще?..
Урбан VIII провел рукой по своей шее.
— Топор? Вот оно как. Бедное существо... Отвратительное существо, не так ли? Топор подходит более всего. Один- единственный удар? Выходит, знаток дела, палач. Я полагаю-, это понравилось Ришелье. А туловище? Погребли?
— Спустили по реке...
Д’Артаньян говорил с большим трудом. Пот крупными каплями катился со лба.
— Полагаю, эта женщина заслужила свою участь. Выходит, это не преступление, а мера защиты, однако событие омрачает ваши ночи. Я освобожу вас от терзаний.
* Грешен (лат.).
66


Папа сотворил крестное знамение над головой мушкетера и произнес несколько слов по-латыни.
— Недурная молитва. Я горжусь тем, что сам ее составил Поднимитесь.
— Да благословит вас небо, ваше святейшество, за то, что сочли меня достойным вашего поручения.
— Вы известны в Европе, господин д’Артаньян, особенно после вашего путешествия в Англию в 1625 году. Я велел, чтоб мне сообщили подробности. Это произошло на второй год моего понтификата, однако в памяти все сохранилось.
Д’Артаньян покраснел.
— От меня ускользнули лишь две-три детали. Поясните, пожалуйста. В этой гостинице, в Амьене, слуга, которого звали Гримальди...
— Гримо, ваше святейшество.
— Раскроили ему череп рукоятью вил или же граблями?
— К сожалению, вилами.
— А граф де Вард, был он пронзен трижды или четырежды вашей шпагой?
— Четырежды, ваше святейшество.
— Живой человек, пригвожденный к земле подобно кукле! Сколько ему было? Сорок два? Теперь этого уже не узнаешь. Объясните мне, почему эти четыре удара шпагой не тревожат вашу совесть. Я напишу на эту теме соответствующее двустишие.
— Служение королеве.
— А та женщина, которую вы бросили в воду, отрубив ей сперва голову... Прошу вас, перепишите ее на мой счет.
Д’Артаньян поднялся с колен.
— Договор будет доставлен без промедления.
— Кто говорит о сроках? Сроки хороши, когда речь идет об обычном договоре, потому что в любой момент может разразиться война. Но договор, рассчитанный на три века, может подождать. Тут необходимо другое: весть о нем должна быть подобна удару грома. Если сведения просочатся, все погибло. Вот почему мы с вами пускаемся в детали. Прощайте, господин д’Артаньян.
Смущенный, ошеломленный, прижимая к себе под плащом папку с текстом договора об универсальном мире, наш мушкетер ступил на улицу с таким чувством, будто спустился с небес.
3*
67


Карета и провожатый показались ему театральными аксессуарами.
•— Ну что? — осведомился Пелиссар с некой плотоядностью в голосе.
— Вы совершенно празы. Лучше всего мне подыскать место каноника. Пусть я превращусь в епископа, даже в пастуха, чтоб сделаться потом святым.
~ Вы еще успеете с этим. Сейчас надо спешить на дуэль.
Д’Артаньян побледнел. Вдохновленный мыслью о предстоящей миссии? он совершенно забыл о поединке. И еще ботее — о клятве по поводу Бюсси-Рабютена.
Обстоятельство, куда более важное: он забыл, что влюблен.
Забыл про юное и свежее существо, Мари де Рабютен- Шанталь, истинный цветок с его лепестками, шипами-на- сыешками и р/оой на щеках.
Пэ был сше и великий прелат, устремленный к земле своими речами, к небу — своей душой, к людям — своей добротой, был Урбан УШ.
XVI
ДУЭЛЬ
В тс время как д’Артаньян был занят своими делами, Роже де Бюсси-Рабютен произвел смотр двум стульям, двум свечам, двум парам бутылок, уже приготовленных предусмотрительным Пелиссоном.
С его точки зрения стулья, свечи и вино были безупречны. Нахмурился он лишь оттого, что его не вполне устроила дистанция.
В восемь вечера в комнате трудно было не попасть в цель.
Читатель возразит^ что можно еще раздвинуть стулья. Но для этого нужно раздвинуть ст ены, вещь вполне выполнимая, однако требующая времени.
В близости дистанции таилась дополнительная сложность: невозможно было отделаться от впечатления, что вы убиваете друга, пирующего с вами за общим столом. И Бюсси решил: пусть он умрет, но, по крайней мере, пона- смешничает над смертью. Однако если кто-то заглянул бы ему в душу... Хотел ли он в самом деле смерти?
68


Он бы хотел пройти сквозь годы, как пузырек воздуха сквозь шампанское в бокале. Когда бокал будет на три четверти выпит, он станет маршалом Франции, что неизбежно, членом Французской академии, что будет ему к лицу и, наконец, фаворитом нового монарха, пока еще малолетнего Людовика XIV — все это опьяняло его разум.
Из трех желаний осуществилось, как мы знаем, лишь второе. Обсудив, однако, сам с собой настоящее и предвкушая будущее, Роже де Бюсси-Рабютен встретил д’Артаньяна и Пелиссара с приятной улыбкой на устах.
— Друзья мои, мы совершили ошибку. Впрочем, это еще полбеды. Хуже, что чуть не согрешили против хорошего тона. Досадно... Взгляните на ковер.
Д’Артаньян глянул равнодушно себе под ноги. Пелиссон обратил внимание на то, что его сапоги забрызганы грязью.
— Что если появятся кровавые пятна? А бутылки? Можете себе представить, они опрокинутся, вино глупейшим образом разольется по ковру... Удручающее зрелище...
— В самом деле, — отозвался Пелиссон. Как христианин он уважал человеческую кровь, как католик чтил вино, поскольку оно являлось неотъемлемой частью причастия. — В самом деле, зрелище будет удручающее.
— Хуже: я говорю, в дурном вкусе. И потому предлагаю вам перенести нашу церемонию на свежий воздух на одно лье отсюда. Расставим стулья по усмотрению. Луна заменит свечи. А если хлебнем глоток-другой вина, получится примерно то же самое, что и здесь. Господин Пелиссон де Пелиссар, вы разрешите?
И Бюсси учтиво протянул Пелиссару стакан, который был тут же выпит.
— Мой дорогой, мой несравненный д’Артаньян, вы тоже не откажетесь выпить?
Но д’Артаньян лишь помотал головой.
— Бели вы не станете пить, я не стану тем более. Я не хочу, чтоб потом говорили, будто мой успех зависел от выпитого вина.
Раздался глухой звук падения. Это Пелиссон рухнул на пол.
— Бедный человек! Вот до чего доводит избыток набожности! Мне лично кажется, что Господу приятней всего, когда его оставляют в покое, Пора его избавить от наших угрызений совести, нам следует жить нашим счастьем и никогда не жаловаться. Мой д’Артаньян, помогите мне уса69


дить его на стул. Любопытно, что умерщвление плоти увеличивает вес тела. Двойное или тройное расширение духа
— и персона весит столько же, как если б состояла из сплошных костей. Так, все в порядке... Теперь — в мой экипаж, забираем стулья, пистолеты и препоручаем этого сраженного добродетелями дворянина трезвому разуму господина Ла Фона.
Так и сделали. Д’Артаньян и Бюсси-Рабютен сели в карету. Планше принял на себя команду над стульями. Что же до Ла Фона, то он мгновенно решил сообразно данной ему характеристике заняться изучением качеств испанского вина. Поскольку, однако, он был свидетелем операции, произведенной его хозяином над одной из бутылей, и поскольку видел ее результат, он благоразумно занялся вином, предназначенным для д’Артаньяна. Иначе говоря, откупорил другую бутыль и препроводил ее содержимое в свой желудок — кладовую и погреб всех благ, которые жизнь дарит человеку. И тотчас ощутил истинность той сентенции, которую любил повторять его прежний хозяин, господин де В:
— Стоит мне выпить, и я стал другим человеком, а другой — это совсем другой: он трезв, как стеклышко.
Именно это и побудило Ла Фона спустить еще одну бутыль в широкое отверстие его бархатных штанов, завершавшееся снаружи огромным входом в это хранилище.
Пока господин Пелиссон упивался нектаром ангельских песнопений, а Ла Фон отдавал дань нектару, произведенному человеческими руками, Планше устанавливал на почтительном расстоянии друг от друга два стула.
И в самом деле, если д’Артаньян обязан уцелеть, поскольку стал обладателем тайны, если Роже дал согласие жить, поскольку аромат жизни был для него соблазнителен, Планше самым естественным образом старался, чтоб не погибли оба.
О де Бюсси Планше заботился по той причине, что он приходился кузеном Мари де Шанталь. Довод весьма основательный.
О д’Артаньяне он заботится в силу того, что д’Артаньян
— это д’Артаньян. Довод неопровержимый.
Стулья были поставлены на расстоянии двадцати шести шагов друг от друга. Почему именно двадцати шести? Потому что двадцать шесть — это дважды тринадцать, и одно 70


несчастное число должно уничтожать другое. Рассуждение в духе Планше.
Минуту спустя римская луна, под чьим светом живописно подрагивали ветви деревьев, озарила необычайное зрелище.
Рассевшись с серьезным видом на стульях, д’Артаньян и дс Бюсси-Рабютен обменялись комплиментами.
— Господин де Бюсси-Рабютен, я отнюдь не считаю вас глупцом, я считаю вас самым образованным дворянином, какого только рождала Франция с эпохи Монтеня, который, впрочем, был гасконцем.
— Но, господин д’Артаньян, вам хорошо известно, что во Франции никогда не было и не будет ничего, кроме Арманьяка и Бургундии.
— Учтите, однако, при этом, что Бургундия долгое время была куда могущественнее Франции.
— Совершенно верно. Жители Арманьяка, то есть гасконцы, пришли на помощь французам. Чего вы хотите, сударь? Мы уже смирились. Мы теперь таковы, каковы мы есть.
Эти приятные слова растопили бы сумрак ночи, не будь пистолетов, которые мужчины сжимали в руках.
И не таись за этими пистолетами упоительная улыбка и светлое лицо Мари.
XVII
ЧТО МОГУТ СКАЗАТЬ ДРУГ ДРУГУ ДВЕ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫЕ ДУМАЮТ, ЧТО РАЗГОВАРИВАЮТ СТОЯ, В ТО ВРЕМЯ КАК ДВОЕ МУЖЧИН САДЯТСЯ, ЧТОБ ОБЪЯСНИТЬСЯ ТАК, СЛОВНО ОНИ ВСЕ ЕЩЕ НА НОГАХ
— Тяготы ночи сокрушат их своим ледяным дыханием.
— Ты имеешь р виду, что они могут простудиться?
— Ах, я пытаюсь, чтоб ты осознала свою причастность к свершающемуся.
— Жюли, перестань ходить взад и вперед. У тебя мысли рождаются из пальцев. Чем больше шагаешь, тем больше мыслей. Это наводит тоску.
— Твоя ирония оборачивается против тебя своим собственным жалом.
71


— Это что, афоризм большого пальца твоей ноги?
— Не оскорбляй вместилища собственных мыслей. Дух замирает от звона шпаг ночью.
— Но ведь они дерутся на пистолетах.
— Пистолет — та же шпага, и пуля — ее острие. Боже мой, что если они убьют друг друга? Какому из этих теплых еще тел вверить вечную страсть, о которой вспомнят, произнося в грядущем мое имя? Как думаешь?
— Я думаю, тебе стоит выпить оршада.
— Роже — это черный брильянт, безумная драгоценность скорбящей вдовы. Лучше стать его вдовой, чем сделаться его добычей, пусть уж лучше память-палач наполнит вместилище воспоминаний. Д’Артаньян — это тайна, целомудрие и бьющая ключом жизнь и одновременно — сердце воина под плащом. Он знаменит, Роже всего лишь известен.
— Ты влюблена в д’Артаньяна? Несмотря на возраст?
— Знай, моя дорогая, что тридцать пять для мужчины — это век рассудка и безрассудства.
— Ты считаешь, он тебя любит?
— О, я в этом убеждена. Чего он только не совершит ради одной моей улыбки. Он предлагал мне вырвать из сердца Индии королевство, чтоб сделать меня магараджес- сой.
— Мне он обещал всего лишь быть достойным дворянином до самой своей смерти.
— Мне он сулил брильянты своей матери, которая была принцессой и владела копями и драгоценностями.
— В каких же краях?
— Не знаю.
— Мне он обещал только большую порцию нуги.
— Этот мужчина тверже железа, он почернел в пороховом дыму, я была для него островом, манящим издалека, я была восторгом его желаний. Одно движение ножниц парки — и нить жизни перерезана. Ты не слышишь? Не рокот ли это судьбоносных сил?
— Глупая! Это храпит Пелиссон де Пелиссар.
Однако Жюли оказалась права. Храп Пелиссона был внезапно перекрыт шумом кареты. Обе девушки бросились на крыльцо. Карета остановилась. Настал миг оживания. Занавеска поползла в сторону. Из кареты вылез человек.
72


Это был Планше.
Он нырнул обратно в карету и вытащил оттуда, обхватив руками чье-то тело. Голова раненого склонилась ему на плечо, и лица было не разобрать.
Наконец, появился третий; он, как и Планше, поддерживал со свой стороны раненого, а может, и умирающего человека.
На том, кто вылез напоследок, была шляпа д’Артаньяна и плащ Бюсси-Рабютена.
Мрачное трио приблизилось к крыльцу, на котором стояли прижавшись друг к другу белые, как полотно, девушки. Обе проявляли свои чувства по-разному. Жюли замерла в неподвижности, Мари плакала.
Затем показался Ла Фон с факелом в руке.
Наконец, явилась возможность увидеть жертву дуэли, того, кто столь нелепо пролил во имя чести свою кровь и пожертвовал блестящей карьерой ради прихоти ночного поединка, того, наконец, чье безжизненное, смертельно бледное лицо пребывало в таком контрасте с неизменно красной физиономией Планше.
Меж тем Планше не был озабочен, Планше не был печален, Планше не был в отчаяньи, Планше не был насмерть удручен: Планше играл роль смерти, ибо это он поддерживал тело своего хозяина с заботливостью матери и силой титана.
— Скорее! — воскликнул Роже. — Пусть привезут лучшего в Риме хирурга!
— Лучший в Риме хирург — это врач его святейшества, — отозвалась Мари. — Господин Пелиссон говорил о нем вчера.
— Где Пелиссон?
— Он спит, — ответствовал Ла Фон.
— Разбудите его! Дорога каждая минута.
— Что случилось? — спросила Жюли, едва раненого положили на диван.
— Мой бедный д’Артаньян! Никогда я себе этого не прощу! В каждой руке у него было по пистолету. Первый он разрядил в воздух, второй направил дулом в землю. Моя первая пуля угодила в его пистолет, ствол раскололся, обломки ранили его в бедро и покромсали живот. Проклятая ловкость или неловкость, не знаю, но я сойду с ума, если ему суждено погибнуть.
73


Меж тем Ла Фон приблизился к своему хозяину и попытался учтиво его разбудить.
Поскольку это не принесло результатов, Ла Фон разгорячился. В силу порочных наклонностей горячность перешла в брань:
— Винная тварь, язва моего сердца, помои моей души, хватит храпеть, только зря воздух гоняешь, один смрад!
Когда выяснилось, что ругательства не менее бесполезны, чем вежливость, Ла Фон стал трясти Пелиссона за плечо. Голова замоталась, Пелиссон не просыпался.
Тогда зловещий Ла Фон прибег к способу, достойному его подлой натуры.
Он взял кочергу, сунул в огонь, мгновенно раскалил докрасна и приложил к руке своего хозяина.
Постараемся теперь описать, что снилось в этот момент Пелиссону.
Он видел, как его летательный аппарат летает. Без малейших усилий он парил над крышами города.
Его пилот и создатель не без добродушной иронии наблюдал своих бывший собратьев — людей. Какими неуклюжими и вместе с тем суетливыми сделались они вдруг! Жалкие манекены, заводные куколки, изобретенные, чтоб позабавить его, Божьего сына.
На другой планете — Пелиссон не сомневался в этом — Бог располагает настоящими людьми для своих личных утех.
И он решил посетить эту планету.
Предприятие честолюбивое, но можно ограничить свое честолюбие. Можно избрать что-нибудь скромное, скажем, луну. Или же спикировать прямо на Венеру, слабость вполне понятная для Пелиссона де Пелиссара.
Увы, господин Пелиссон стремился всегда к самому величественному, он покупал все лучшее и притом в громадных количествах. И он решил посетить солнце.
Аппарат совершил рывок в воздухе. Земля сделалась хилой звездочкой, превратилась в воздушный шарик, пущенный капризным ребенком, потом — в наспех очищенное яблоко.
Потом стало зернышком, которое, быть может, взойдет, суля урожай христианам.
Потом — жуком, барахтающимся в слоях воздуха, раскинув лапки.
74


Потом вообще ничего.
Близилось солнце, дружелюбное, сияющее.
С капитанского мостика Пелиссону было все хорошо видно. Его уши раскинулись в виде плавников, ноздри вдохнули горячий воздух, глаза завращались от наплыва мыслей и губы задвигались, не издавая, впрочем, ни звука.
Он поднял руку в торжественном жесте, чтоб приветствовать своего нового друга — лучезарное светило. Но он, без сомнения, слишком приблизился к солнцу, поскольку тут же последовал крик боли: рука загорелась.
Одновременно знакомый ему запах жареного Пелиссона ударил в ноздри.
Сверхчеловеческим усилием воли он вырвался из своей скорлупки, предпочитая гибель Икара смерти свиньи на ферме.
Падение было молниеносным.
Сперва земли не было, но вот уже и жук — первое облегчение.
Потом зернышко, пока еще слишком маленькое, чтобы принять кости, плоть и душу Пелиссона де Пелиссара.
Потом яблоко, более аппетитное, чем казалось в начале — вкус земли, столь притягательный для умирающих, которые открывают уста, чтоб вновь отведать ее.
И, наконец, воздушный шарик. Вот и сама планета, лик у нее стал добрее.
То была земля, то был Рим, пуп земли.
Почва под ногами.
Но Пелиссон столь неудачно выскочил из кресла, что свалился, поставив левую ногу на место правой. Однако ноги, как водится, имеют обыкновение ходить нормальным образом. От этого берцовые кости, расположенные в голенях обеих икр, мгновенно сломались.
Пелиссон де Пелиссар испустил еще один крик боли.
Ла Фон поставил кочергу на место.
— Сударь, очень прошу вас, имя хирурга его святейшества.
Пелиссон улыбнулся горестной улыбкой. Заботливость несравненного Ла Фона была ему знакома!
— Хирург его святейшества?
— Да!
— Его имя — Солнчинелли.
При звуке этого жестокого имени, внезапно им же произнесенного, Пелиссон де Пелиссар утратил сознание.
75


XVIII
МАРИ ШАНТАЛЬ
Господин Солнчинелли прибыл через двадцать четыре минуты.
Он констатировал у д’Артаньяна перелом бедреной кости, множественные раны в области живота, два сломанных пальца и ссадины на лице — блистательная коллекция телесных повреждений.
Операцию начали немедленно. Она завершилась лишь ранним утром.
Д’Артаньян, придя в себя, переносил боль с таким мужеством, что это потрясло самого Солнчинелли, сухого приверженца римской курии.
Мари, правда, держала все время раненого за руку, повернувшись к нему из приличия спиной. Эти две руки немало сказали друг другу в течение ночи.
Что же до Пелиссона де Пелиссара, то у него были сломаны, как мы сказали, обе берцовые кости. Но они при всем их упрямстве весьма терпеливы. Они ждали починки до следующего дня.
По истечении недели — семь ночей бдения для Мари и семь дней стенаний для Жюли — выяснилось, что жизнь д’Артаньяна вне опасности.
Пелиссону с самого начала ничто не грозило.
Мари довила малейшее желание д’Артаньяна, Ла Фон не покидал изголовья своего хозяина. Когда тот погружался в сон, он занимался исследованием винных бутылей. Однако он предавался этому с умеренностью, уделяя внимание Пелиссону. Склоняясь над ним, он слышал, как голова его господина оживала и начинала невнятно бормотать.
Подошло первое октября.
Роже, Мари и Жюли отправились в Париж.
Здесь было все: и присыпанные горячим пеплом слова разлуки, и обещание во взглядах, и соленый привкус слезинок на щеках.
Д’Артаньян и Пелиссон остались вдвоем, они спали бок о бок как близнецы: одеяла натянуты на нос, задорно топорщатся ночные колпаки.
Договор о всеобщем мире был спрятан в тайнике, о котором знали лишь они двое.
76


Каждый день д’Артаньян полу /ал письмо от Мари и каждый день писал ей ответ.
Письма Мари приводятся здесь полностью. Письма же д’Артаньяна не сохранились.
XIX
МОЙ ДОРОГОЙ Д’АРТАНЬЯН
Я очень грустна и счастлива одновременно. Это все равно что быть ванильным кремом, в который капнули уксусу
Вы оторваны от дел, а я рвусь к вашему изголовью, где недавно поила вас бульоном.
К го носит его вам теперь? Сыплют ли в него в достатке перца? Будьте внимательны к себе. Вы очутились в пресной стране, но у вас не та кровь, чтоб безнаказанно ее остудить.
Прощайте. Мы путешествуем по горным перевалам.
Мари Шанталь
Никакой почты для нас во Флоренции мы не застали. Верно, ее отправляют с мулами, которые делают два шага вперед и один назад.
Здесь всюду изображения Пресвятой Девы. Впрочем, вы лучше разбираетесь просто в крепостях, нежели в крепости женской добродетели. Однако здесь ваше сердце было б добрее и острие шпаги скользнуло б вниз.
Где связь между добрым сердцем и изображениями?
Скорее всего ее не существует. Но я ее ощущаю и думаю о ваСо В этом проявляется вся моя глупость.
Я стану бранить господина Пелиссона, если вы не будете спокойно лежать в постели. Ему должно присматривать за вами и нагонять на вас страх, вращая своими огромными глазами против часовой стрелки. Он смахивает на негра. Понаблюдайте за ним, не взбивает ли он себе волосы.
Сообщите мне, о чем вам думается. Неожиданные мысли — самые лучшие, как говорил мой учитель Жиль Ме- наж, именно они, а отнюдь не то, что мы сохраняем и откладываем про запас.
Господин Менаж не так силен по части фортификации, как вы. Но он обучает меня литературе. По этой области он 77


весьма образован, и я чувствую, как у меня самой появляется апломб.
Как совладать с этим? Ешьте дыни, пока это возможно.
Мари де Рабютен-Шанталъ
клътл внушают страх. Жюли мерещатся всюду пропасти. Мне — медведи. Роже смеется над нами, и эхо подхватывает его смех. Отворите окно и до вашего изголовья домчатся отголоски.
Нет, не стоит, не то вы простудитесь, и господин Пелиссон тоже. Когда он кашляет, колеблется земля.
Щеки у меня красные, губы потрескались. Мне дали бальзам, но он пахнет медом, и я боюсь привлечь этим медведей. Не желаю медведя в супруги, пусть это будет даже Медведь I.
Альпы — одна огромная челюсть с торчащими в небеса зубами. Будем молиться Господу, чтоб верхняя челюсть не сомкнулась с нижней. В каком мраке мы тогда очутимся! Но явитесь вы и освободите нас из этих ужасных потемков.
Прощаюсь с вами, иначе наговорю вам еще Бог знает чего о медведях. Довольно медвежьего разговора на сегодня.
Мари Шанталь
Что касается Франции, то она всякий раз иная на вкус, но всегда освежает. Она расхохочется вам в лицо, едва вас увидит, и умчится, взмахнув юбчонкой, чтоб спрятаться в горах.
Сообщаю об этом вам, бедному изгнаннику, простертому на одре болезни. Первые три дня вы были такой бледный. Но румянец вернулся, потом заблестели глаза. Вы такой воинственный, что смерть сказала себе: «С этим человеком лучше не связываться. Он способен вонзить шпагу мне в бок, и тогда все на свете будут жить вечно». Представляете себе меня в возрасте трехсот тридцати шести лет, 1962 году? Огромные морщины придется прятать под румяна. Готова поспорить, что к тому времени изобретут плащ из какой-нибудь бурой кожи, чтоб закутаться с головы до пят, оставив напоказ лишь волосы, которые окажутся на поверку париком, да глаза, которые придется мочить в спирте, чтоб они оживали.
78


К го знает, может, в те времена женщины будут ходить при шпаге? Может, будут жевать табак, как матросы? Триста тридцать шесть лет! Вам будет триста пятьдесят пять лет, разница, признаться, уже незначительная. Подходящая парочка, ничего не скажешь!
Придется изобрести новые воинские звания, ибо скучно будет видеть вас долее пятидесяти лет всего лишь в роли маршала Франции. Кроме того, необходимо расширить нашу планету, невозможно представить себе, чтоб народы удовлетворились все той же растительностью. А у вас, дорогой д’Артаньян, после того, как вы возьмете Пекин, не останется больше никакого дела. Вы не тот человек, который может посвятить себя ремеслу обойщика.
Господин де Пелиссар окажет нам неоценимую услугу, если доставит к нам солнце, как он нам уже предлагал. Я слышала, это пылающая глыба, она обожжет нам ноги, но если заранее запастись ведерком с водой, все обойдется.
Мой славный, мой восхитительный, мой мудрый д’Артаньян, остаюсь вашей сумасшедшей
Мари Шанталь
Что делать в Лионе, как не любоваться реками?
Скорее Рона с Соной разлучатся, Чем мы с тобою разойдемся врозь.
Эти прелестные строки сочинены одним лионским поэтом. Он любил некую даму, которая стала предметом его терзаний, поскольку была замужем. Ему так и не довелось жениться.
Следует ли мужчин заставлять страдать, чтоб, очистясь от скверны, они сотворили великие вещи? О, это жестоко! Мой кузен утверждает, что настоящие мужчины никогда не страдают, предоставляя это собакам и женщинам. Не правда ли, он так любезен?
Но я защищу вас, наказав его новой дуэлью. Мне было так больно, когда вы сжимали мне руку, пока вас оперировали. В монастырях визитандин есть на этот счет подходящее изречение. Если ты падаешь, прыгая через веревочку, ближайшая к тебе девочка обязана сказать: «Твоя боль отдается в моих ногах».
Д’Артаньян, я не знаю, что у меня болит, потому что не видела, какие у вас раны. Как мне это ощутить?
7»


Я зову вас просто д’Артаньяном, как героя легенды, не употребляя ни слова господин, ни имени, вероятно, чтоб идти вперед по жизни, вам достаточно одной лишь фамилии.
Вы и в самом деле уже ходите? Занятие приятное.
Мари Шанталь
Внезапно я поняла Роже.Он только вепрь и вепрь. Его бургундский замок ощеривает клыки, даже когда расплывается в улыбке, хотя скаты крыш безмятежны.
Это насчет кузена. Он шутит. Но не пытайтесь сбить его с этого тона.
Здесь обедают в обществе зверей, убитых на охоте, которые все время смотрят на вас, хотя они мертвы.
После обеда я поднялась в комнату, очень холодную, где развели огонь в камине, но он слишком жарок, хотя простыни ледяные. Ноги потеряли голову, и тоска моя велика.
Господин д’Артаньян? Шевалье д’Артаньян? Мой шевалье, проснитесь. Я не вижу вас в то мгновение, когда вижу вас во всю вашу величину.
Вы дремлете, вы закрыли лицо руками. Не знаю, как и что вам сказать. Вы не хотите понять меня. Вы живете в иной сфере. Взмахи вашей шпаги — движение спицы. Когда вы вяжете так, рождается Франция.
Я только что бросила письмо в огонь. Не буду больше писать.
Наговорив вам множество глупостей, я радуюсь, что вы ничего о них не узнаете. Пусть хоть тысячу лет выбивают дурь из моей головы, она не иссякнет. Избыток ее душит меня и я должна освободиться от нее тем или иным способом.
Мне уже заранее жаль моего будущего супруга. Я стану ему докучать и так испорчу жизнь, что он бросится наутек.
Почему днем я думаю о том, чего нет, а ночью о том, что существует в избытке? Ночь, когда мне надлежит грезить в одиночестве, повергает меня в исступление. Днем я рею, витаю, я не стою на земле. На помощь, д’Артаньян, поставьте меня на ноги, иначе я расшибу себе голову о первую встречную звезду.
И только с дыркой в голове я, наконец, успокоюсь.
80


До свидания. В один прекрасный день вы появитесь вновь, вы будете на ногах. И хотя я такая уже старая в свои шестнадцать...
Мари
Последнюю страницу я бросила в огонь. Ей потребовалось много времени, чтоб сгореть. Она корчилась и крутилась, словно страдала.
Человеку кажется, что он во Франции, но он всего лишь в провинции. Ведь он не в Париже.
М. де Рабютен-Шанталь
Вы не знакомы с господином Менажем. Как вам сказать о нем? Он поглощает книги, словно пьет вино, и говорит о них, словно поет песнь.
Он питает ко мне нежные чувства, и я вижу преимущества человека пера перед человеком шпаги. Если пищущие люди всерьез обменяются мнениями, это не прикует их к постели. Они могут без спешки подумать над выпадами своего противника, не ломая себе при этом ногу.
Вы проливаете кровь, в то время как их главная субстанция — самолюбие.
Сверкните в один прекрасный день из ваших ножен, чтоб нанести нам визит.
Мари де Рабютен-Шанталъ
Господин Пелиссон был, вероятно, очень забавен, когда потерял платок. Чтоб не дать ему храпеть, напоите его вервеной и подогретым вином с семечками настурции.
Пишите мне лучше обо всяких таких вещах, чем о дружбе. Дружба подразумевается само собой, зачем повторять одно и то же?
Мари Шанталь
Говорят, у кардинала сильный кашель. Он мучается ночами, отчего мысли рассыпаются, как шарики. Его секретари ходят по утрам с припухшими глазами.
Все молодые люди во Франции считают себя его врагами. Они говорят, что он душит ее в своих когтях. Одни склоняются на сторону Испании, другие мечтают о союзе с Генеральными Штатами, самые отчаянные одобряют ужасы английской революции.
81


Этот вихрь так могуч, что он подхватил даже такого рассудительного и преуспевающего человека, как Поль де Гонди.
Не ревнуйте: он пока состоит из угля и станет алмазом лишь тогда, когда сам того пожелает.
Мари де Рабютен-Шанталь
Вам взгрустнулось? Пусть зарубцуются ваши мысли, как зарубцовываются раны.
Ничто не может так заменить отсутствие ног, как воображение. Не желаете ли получить от меня надежно запечатанный горшочек с бургундским медом нового урожая?
Мари Шанталь
Господин Менаж заявил сегодня, что танец так же нужен философу, как полет пчелы муравью. Все равно будем танцевать, пусть мурашки бегают в наших ногах!
Мари Шанталь
Простите, господин д’Артаньян, еще раз простите. Вы пишете мне самые дивные письма на свете, а я либо не отвечаю вам, либо болтаю глупости.
Считайте меня дурочкой, которая любит вас от всей души.
Здесь все сгорают от желания повидаться с вами и, если король оставит вас при себе, то мы сделаем все возможное, чтоб вы вращались в Париже в самом изысканном обществе. Ваше имя у всех на устах и вашего появления ждут как чуда.
Ни слова более! Приезжайте. Мы будем лучшими друзьями на свете.
Мари де Рабютен-Шанталь.
XX
СОДЕРЖАЩАЯ В СЕБЕ ВОПРОС ЛЮБВИ
В один прекрасный день д’Артаньян примчался в Париж с беретом на голове и с мыслью под беретом.
Берет был ему нужен, чтоб предохранить голову от солнца. Мысль — чтоб предохранить себя ог праздности, от 82


стыда перед ближними и от слабости — трех лучей сомнительного светила.
Н с была ль для него любовь чем-то вроде смутного ропота, сопровождавшего его всю жизнь?
Он обожал госпожу Бонасье — ангела, низошедшего к нам с небесных высей, до которого боязно дотронуться. От избытка предусмотрительности Господь взял ангела в небеса, воспользовавшись для этого кознями злого духа.
Тогда д’Артаньян возжаждал этого демона, существовавшего под именем миледи. Он хотел воспользоваться ею как лестницей, ведущей в высшие сферы общества. Но на вершине увидел лишь знак лилии на плече. Отвращение охладило его пыл.
Он был отмщен, коварная женщина умерла и обратилась в призрак, который будоражит совесть в дождливые дни.
Наконец, Кэтти, горничная миледи, заключила д’Артаньяна в свои объятья, обратив к нему свои большие черные глаза. Но ее руки были слишком слабы, а д’Артаньян в представлении несчастной девушки стоял слишком высоко, и после борьбы добродетель оказалась побежденной с первой попытки.
Цельность натуры нашего гасконца сказалась в том*, что его сердце было еще не затронуто. Он столь долгое время был прикован к своей юности, что не улавливал движения лет, разве что чувствовал порой одиночество и не ощущал себя счастливым.
И его разбуженное, хранимое гордостью, скрытое в дебрях тайн сердце воспламенилось мгновенно. Еще не осознав этого, д’Артаньян обрел в Мари всех трех женщин, которых он некогда целовал: здесь была и живость Бонасье, и неистовство миледи, и верность Кэтти. Случается, что воспоминания превращаются в ожидание. Эти три страсти, перетопленные в горниле времени, явили на свет брильянт шестнадцати лет по имени Мари.
Но если госпожа Констанция была вознаграждением за поездку в Лондон, если связь с миледи была на грани обмана, если для возвращения Кэтти достало б простого кивка, то Мари де Рабютен-Шанталь была недоступна на своем пьедестале. Ее богатство, имя, остроумие, юность делали ее недосягаемой.
83


Да и сам д’Артаньян в свои тридцать пять чувствовал себя стариком. И так как он боялся показаться смешным — как француз, и опасался, что любовные неудачи станут достоянием гласности — как гасконец, — он прятал письма Мари под подушкой.
Как-то утром Пелиссон осведомился, отчего это он всю ночь слышал шуршание бумаги.
Д’Артаньян ничего не ответил, но поскольку он уже мог, пользуясь палочкой, ходить по комнате, то решил отыскать другой тайник для писем и нашел его.
Попытайся наш мушкетер поговорить с Пелиссоном де Пелиссаром начистоту, он получил бы более дельный совет. В донжуанском списке этого человека значилось четырнадцать герцогинь, одна из которых была настоящей, дуэнья одной принцессы, сто баронесс, одна неаполитанская маркиза, две ганзейские банкирши, шесть белошвеек, двадцать четыре кухарки, одна пастушка — из уважения к своему пращуру, сто сорок одна погонщица гусей — из любви к жирной гусиной печени — и одиннадцать романисток, в том числе мадмуазель де Скюдери.
Впрочем, любовь не была тяжким бременем для Пелиссона. Он никак не мог разобраться, что толкает женщин в его Объятья. Повздыхав, он сделал один единственный вывод: все женщины одержимы какой-то особой манией. То, что их вовремя не лечили, было ему весьма кстати.
Это насчет Пелиссона де Пеллисара. -.
Остаются еще Планше и Ла Фон.
После того, как хозяин был ранен, Планше раскис. Он понял, каково человеку, когда какой-нибудь член ему отказал. Он даже склонен был простить свою жену за двух ее кузенов, которых недавно придушил.
Глотнув на море и в Риме приключений, Планше возжелал вернуться к себе домой и сказать: «Сними-ка с меня, жена, сапоги, да зафаршируй индейку». ;,
Но вернемся к основному блюду, иначе говоря — к Ла Фону.
Мы пока что мало сказали об этой мрачной личности.
Ла Фон, как нам это уже известно, был деятельным посланцем сатаны. Насилие и грабеж представлялись ему пустяками. Утоляя порочные наклонности, он не ведал преград. Он скорее был готов умереть, чем соблюсти добропорядочность хотя бы в течение одного часа.
84


Добродетель, как хорошо известно читателю, довольствуется скудной пищей: ломоть хлеба, случайный плод, наконец, трюфель — этого ей вполне достаточно.
Порок, напротив, ненасытен. И самая привычная для него пища — деньги.
И потому Ла Фон вечно нуждался в деньгах. И поскольку последние шесть месяцев он вел в Риме спокойное существование, его неистовая фантазия рисовала ему Париж в качестве огромного чана, где женщины варятся в сахаре. Зачерпнуть черпаком оттуда было его величайшим желанием.
От этого желания вздувалась голова и скрючивались пальиы, что привело к преступным деяниям. Но Ла Фон не был обыкновенным мерзавцем. Будучи последние десять лет доверенным лицом столь блистательного дипломата своей эпохи как Пелиссон де Пелиссар, Ла Фон не мог не проникнуть в суть вещей и знал шахматную доску политической Европы не хуже Оксенштирны в Швеции и Оливареса в Испании.
Его глаза вспыхнули странным пламенем, когда однажды ночью его хозяин, опившись компотом из ревеня, заговорил вдруг во сне и произнес отчетливую фразу
Час спустя Ла Фон нахлобучил шляпу, завернулся в черный плащ, вскочил на лучшую из буланых лошадей Пелиссона, вооруженный короткой шпагой и двумя пистолетами, и галопом покинул Рим, направив свой путь в Париж.
XXI
КАК ЛЕТАТЕЛЬНЫЙ АППАРАТ, КОТОРЫЙ НЕ ЛЕТАЕТ, ПРЕВРАЩАЕТСЯ В КАТАТЕЛЬНЫЙ, КОТОРЫЙ КАТИТСЯ
Как все возлюбленные, д’Артаньян проснулся в четыре утра. Час он размышлял, затем продремал до семи.
Его вырвал из забытья Пелиссон де Пелиссар.
Пеллисон вставал обычно очень рано — давняя привычка любовников, которые страшатся то возвращения мужа, то разочарования, вызванного видом возлюбленной в момент пробуждения.
85


На нем был отороченный мехом просторный узорчатый халат. Лицо застыло в трагической маске. В каждой руке он сжимал по пистолету.
— Этот для вас, д’Артаньян. Этот для меня. Умрем вместе.
Д’Артаньян внимательно посмотрел на своего друга.
— Да, умрем вместе, ибо мы обесчещены, — повторил Пелиссон.
— В такую рань?
— Да, в такую рань, — выдавил из себя Пелиссон с ужасающим вздохом.
— Положите пистолеты и объясните в чем дело.
— Договор.
— Понятно. Что с ним случилось?
— Он ускакал.
— Мой дорогой Пелиссон, договорам в зеленых папках редко случается отправляться ночью в дорогу, не предупредив хозяев.
— Да, но у нее была лошадь.
— Какая?
— Моя лучшая лошадь. Кобыла Клеопатра.
— Тогда дело серьезное.
— Кто же похитил договор? Кто скачет на моей кобыле?
— Ясное дело, ни вы, ни я. Вы слишком дорожите своей кобылой, а я едва держусь на ногах. Это Ла Фон.
— Ваш наперсник, ваш серый кардинал?
— Увы!
И от нового вздоха Пслиссона де Пелиссара завибрировали расставленные в комнате вазы.
— Выходит, он его нашел?
-Да.
— Однако тайник был превосходный.
— Великолепный.
— Что он сделает с договором?
Пелиссон исторг стон.
— Он его пропьет.
— Вы полагаете?
— Он способен на это.
Мгновение д’Артаньян пребывал в неподвижности: голова покоится на подушке, глаза прикрыты.
— Д’Артаньян, одно из двух: или вы нашли выход из положения, или я кончаю с собой.
86


— Мой дорогой друг, мне очень не хочется видеть вас без признаков жизни, в крови, у моих ног, и потому я предпочитаю идею.
— Вы настоящий друг.
— Нет, настоящий эгоист, поскольку нуждаюсь в вас, пока еще не стал на ноги.
— Мы оба не тверды на ногах, не забывайте...
— А я скажу вам так: давайте забудем об этом.
— Забыть? Но на каком основании?
— Представьте, что мы поймали вашего Ла Фона.
— Если это удастся, я вытряхну из него сердце и разорву на две половины, одну брошу крысам, другую...
— Представьте всего лишь, что мы прибыли в Париж одновременно с ним.
— Тем лучше. Я потребую у кардинала, чтоб его колесовали. Кардинал слишком ценит меня как друга, он не откажет.
— Да, но прежде надо прибыть в Париж.
— Д’Артаньян, ваше хладнокровие меня ужасает. У вас есть еще какая-нибудь идея?
— Совершенно очевидно, что мы не в состоянии ехать ни верхом, ни в карете, иначе наши кости развалятся.
— Не сомневаюсь.
— Каков же выход?
— Это зависит от вас, дорогой д’Артаньян, или, вернее, от вашей идеи.
— Напротив, все зависит от вас, дорогой Пелиссон.
— От меня?
— Да, от вас и от вашего летательного аппарата.
В глазах Пелиссона было смятение.
— Но ведь вы знаете: машина великолепная, однако она пока не летает.
— Это вы мне уже сообщали. Но для инженера вашего уровня...
— Изобретателя, изобретателя! Не инженера.
— Объясните, пожалуйста, разницу.
— Надеюсь, вам понятно, что я не могу забивать свою голову расчетами и портить себе руку отверткой.
— Разумеется.
— Я предоставляю это моим физикам, механикам, чертежникам, моим химикам, моим астрономам...
87


— У вас столько помощников?
— Да, в Оверни. Я даю им идею, и эти люди претворяют ее в жизнь.
— Я помню, вы излагали мне основной принцип.
— О, он очень прост. В моих копях добывают любопытный минерал, от него нагревается все, что расположено поблизости.
— Необычный жар, вы говорили...
— Такой жар, что у моих физиков сгорели руки. Пришлось выписать из Парижа новых.
— Ис помощью этого минерала вы научились вращать два огромных колеса.
— О да, их вращает температура.
— Но аппарат не взлетает.
— Увы! Впрочем, он рассчитан на изрядный вес.
— Вес?.. Но с какой целью?
— Чтоб при подъеме сбросить балласт. Вот представьте: аппарат поднимает с земли шесть тысяч фунтов, но будет проще, если в воздухе он удержит всего три тысячи.
— Разрешите сделать вам предложение.
— Буду очень признателен.
— Осмотрим ваш аппарат.
И они отправились в мастерскую. Пелиссон — опираясь на д’Артаньяна, д’Артаньян — на Планше.
В окружении деревянных подмостков там высился летательный аппарат.
Он был двенадцать футов в вышину, сорок в длину и имел вид судна с двумя гигантскими колесами по бокам. Колеса были усеяны ячеями, задача которых заключалась в том, чтобы, втянув в себя воздух, тотчас отбросить его в противоположном направлении, как это делают иные рыбы в воде.
Восемь других колес меньшего размера обеспечивали передвижение аппарата по земле.
Готовый уже к работе двигатель состоял из множества различных трубок, получавших питание из двух баков с водой, расположенных с обеих сторон машины.
Особые резервуары были заполнены тремя тысячами фунтов балласта, о котором уже упомянул Пелиссон.
Добавим к этому французский флаг над двумя сиденьями из ивовых прутьев для пилота и его пассажира. Подуш- 88


кис искусно вышитыми на них гербами Пелиссона служили удобству путешественников.
Объясним попутно, каков был герб Пелиссона. На нем изображался гусь с терновым венцом в клюве и с девизом: «Пекись о моей печени».
Придирчиво вникая во все детали, д’Артаньян осмотрел аппарат. Затем он обратился к изобретателю. Тот стоял рядом — глаза опухли, вид потерянный.
— Представьте, дорогой Пелиссон, вы слили три тысячи фунтов воды балласта.
— Готов их слить хоть завтра на рассвете. Но...
— Но?
— Но аппарат потеряет тысячу метров высоты.
— Сделаете вы это из любви ко мне?
- Да.
— И из ненависти к Ла Фону?
— Тысяча дьволов и одна ведьма, да, да, да!
— Когда вы это сделаете?
— Да хоть сейчас.
— Отлично. Планше, наши вещи. Мы уезжаем.
— Я тоже, сударь?
— Ну разумеется!
— Мы совершим полет?
— Я ничего не говорил тебе про полет. Я сказал: мы уезжаем. Ты едешь со мной.
— В таком случае я согласен.
И верный Планше, не сомневаясь, что его господин потерял рассудок, но зная, что бывают случаи, когда безумцы доказывают свою правоту, бросился складывать вещи.
Два часа спустя освобожденный от балласта аппарат выпустил первые клубы дыма.
— Гром и молния! — воскликнул Пелиссон, — что если он и в самом деле полетит?
— Не этого ли вы добивались, а?
— Когда я встретился с солнцем, оно отбило у меня охоту к экспедициям.
— Не теряйте присутствия духа. Так высоко мы не поднимемся.
— Мне трудно расстаться с моей любовью к земле.
— Вспомните проЛа Фона.
— Ла Фон? Подлец! В путь!
89


И Пелиссон опустил рукоять медного рычага, регулирующего движение больших колес. Аппарат подпрыгнул. Планше схватился обеими руками за шляпу. Машина рванулась, продвинувшись на несколько футов и замерла.
— Невероятно! — воскликнул Пелиссон. — Летающий аппарат покатился!
— Сможет ли он продолжать путь?
— Разумеется. Позвольте, я займусь двигателем.
И Пелиссон склонился над трубками, испускающими горестное урчание.
Минуту спустя машина покатилась вперед, сея панику в Риме.
Первой ее жертвой стала собака. Но так как собака была бешеная и намеревалась покусать двух малышей шести и восьми лет, то это было доброе дело.
Священник поднял руку, желая благословить прохожих. Машина покалечила ему руку. Еще одна удача, ибо нечестивый патер поддерживал тайные сношения с еретиками и сопровождал благословения такой, например, речью: «Римские свиньи, Лютер скоро победит, и тогда я женюсь, наконец, на своей девке».
Третий акт провидения состоял в том, что аппарат раздавил молодого швейцарца папской гвардии по имени Кнапперграффенрингстурпельшвиртцхемелунгсбургер. Одержимый кощунственной идеей, пьяный вдрызг, этот несчастный намеревался в то самое утро уничтожить роспись Сикстинской капеллы, возжелав заменить ее художествами собственных рук.
Д’Артаньян невозмутимо продолжал путь.
Что же до Пелиссона де Пелиссара, то он не отрывал взгляда от мотора. Даже мать, внимающая первым крикам младенца, не ощущает подобной гордости. Однако плач новорожденного оборачивался рычанием, а молочко состояло из восьмисот литров пахучей жидкости.
Выкатясь из Рима, машина остановилась вновь.
— Это несущественно, — заметил Пелиссон, — время от времени ей необходимо перевести дух. У этого минерала из Оверни бывают капризы.
— А если б это случилось в воздухе? — осведомился Планше.
— Тогда б мы упали.
90


Планше покачал головой.
Д’Артаньян ограничился замечанием:
— Если мы будем так катится ночь и день, мы нагоним Ла Фона.
— Я изрешечу ему морду как сито! — воскликнул Планше.
— Я брошу его в топку двигателя, — заявил Пелиссон. — Она уже сожрала три руки моих физиков, сожрет и этого негодяя.
— Ну а я, — отозвался д’Артаньян, — попрошу его уделить мне минуту для встречи.
Слово «встреча» в устах д’Артаньяна имела столь страшный смысл, что Пелиссон содрогнулся, а у Планше сердце ушло в пятки.
XXII
О ЧЕМ ДУМАЛИ В КОРОЛЕВСКИХ ДВОРАХ ЕВРОПЫ
Меж тем близился к концу 1642 год, обильный войнами, заговорами, столкновениями, и каждый спрашивал себя в Европе, не сулит ли судьба облегчения, не станут ли люди мудрее, не будут ли боги милосерднее — три разных формы того феномена, который зовется миром.
В Вене император Фердинанд III сверялся со своим календарем.
Он выяснил, что империя вела войну на протяжении двадцати пяти лет, что католические, протестантские, датские, шведские войска превратили земли Германии в поля сражений, что два новых участника, Испания и Франция, без мозолей на ступнях вступили в игру и что, в конце концов, народы изнемогают, нищета растет, религия подвергается поруганию и Германия разорена.
И потому император с нетерпением ожидал провозглашения всеобщего мира, который он подписал тремя месяцами ранее и за который Урбан VIII ему поручился. Императору было известно, что специальный гонец направляется в связи с этим из Рима в Париж. Каждый день он прикидывал, сколько лье осталось преодолеть, подсчи91


тывал остановки, подбадривал мысленно посланца и его коня.
В Мадриде Филипп IV совещался со своим астрологом.
Астролог разложил перед монархом карту Земли. Явствовало, что Португалия стала независима, Каталония взбунтовалась, Русильон оказался в руках французов.
Затем астролог расстелил карту небес и король убедился, что обширным колониям Испании угрожают Голландия и Англия. Приток золота из колоний и связь с ними, осуществляемая через иезуитов, — обе эти цепочки, соединяющие Старый и Новый свет, грозили порваться.
Дабы укрепить их, требовался мир.
Граф-герцог Оливарес уверял, что обладает секретом этого мира. Нетерпеливого Филиппа IV он просил подождать.
Он знал имя посланца. И поскольку гласные этого имени отдавали запахом пороха, а согласные походили на звон шпаги, он велел восьми своим лучшим секретным агентам расположиться на пути из Рима в Париж. У каждого из них была двойная задача. Во-первых, завербовать шестерых помощников на месте, чтоб составить нечто вроде эскорта. Во-вторых, встретить как можно любезнее господина д’Артаньяна и учтиво объяснить ему, почему Мадрид является вполне естественным промежуточным пунктом в пути между Римом и Парижем. В конце концов, Урбан VIII не разгневается, если всеобщий мир будет провозглашен его католическим величеством королем Испании, а нс христианнейшим королем Франции.
Английскою же короля Карла I задержка волновала еще более. Его подданные выгнали его величество из столицы и мир в Европе должен был по его мысли внести успокоение в умы англичан.
Он надеялся, что Франция, несмотря на свое бедственное положение, избавившись от хлопот на континенте, окажет ему помощь, как это и предусматривалось договором.
И лишь во Франции монарх не спешил с окончанием военных действий. Людовик XIII был доблестным воином. И хотя чахотка обрызгала его щеки коварным румянцем, он грезил еще кавалерийскими атаками и осадами.
На для того, чтоб продолжать войну, необходимо не только мужество, нужна еще осмотрительность и нужны 92


средства. И тем, и другим обладал кардинал Ришелье, но кардинал Ришелье был при смерти.
Однако он был из числа тех умирающих, которые распоряжаются жизнями других до своего последнего вздоха.
zû ноября он добился, чтоб король отправил в отставку господ Дезэссара, Тийаде и Ла Салля, считая их своими личными врагами. 1 декабря настал черед це Тревиля.
Первое декабря пришлось на понедельник. Больному уже четырежды пускали кровь: дважды накануне и дважды вечером.
Врач кардинала по имени Жюиф был сменен лекарем короля по имени Бу вар. Наиболее родовитые родственники кардинала — маршал де Брезе, маршал де Ла Мейере, госпожа д'Эгильон — ночевали в Кардинальском дверце.
Во вторник 2 декабря 1642 года в два часа дня пополудни король нанес визит властителю своего королевства.
Ришелье любезно приветствовал своего сюзерена, и его речи были услышаны и повторены присутствующими, в том числе де Вилекье, капитаном гвардии его величества.
Затем все удалились, чтоб оставить этих двух особ наедине — в последний раз — двух членов высшей французской ассамблеи.
Встреча длилась четыре часа.
Когда она завершилась, кардиналу, казалось, стало легче.
Король уехал и все заметили, как он дважды или трижды рассмеялся.
Мало т0;О, что заметили.
Его услышали.
XXIII
ЧТО МОЖЕТ СКАЗАТЬ СВОЕМУ КОРОЛЮ МИНИСТР, КОТОРОМУ СУЖДЕНО УМЕРЕТЬ
— Сир, скоро вы потеряете слугу, который работал вам во благо. Труд не завершен, но дело продвинулось вперед. Здание вашего государства превратится в самое прекрасное сооружение в Европе.
— О, господин кардинал, увижу ли я его завершение? Это уже для сына. Остается надеяться, что он будет признателен нам за это.
93


— Трудно рассчитывать на признательность детей и кошек. Они самым естественным образом считают себя царями на земле, и весь мир лишь укрепляет их в этом убеждении.
— Но если кошки подрастают, мой кузен?
— Кошки никогда не подрастают, сир. Разве что...
— Разве что?
— Разве что превращаются в тигров, как, например, я. Но это уже другая раса.
Людовик XIII бросил на умирающего быстрый взгляд, где нетерпение смешивалось с восхищением и страхом. Ришелье перехватил этот взгляд и, как ни в чем не бывало, улыбнулся.
— Ребенок, о котором мы говорим, топает порой ногами?
— Весьма вспыльчив, что мне совершенно не нравится, мне, человеку терпеливому, который столько перенес на своем веку. Возможно, это у него от королевы. В испанской крови вечно пылает огонь.
— Я хочу поговорить с вами о королеве, сир. Она считала меня своим самым непримиримым врагом.
— Разве вы им* никогда не были?
— Я был только вашим другом.
— Самым заядлым из моих друзей. Королева вам простит, она женщина добрая, хотя отставка де Тревиля, который был ей так предан, вряд ли расположит ее к мягкости.
— Сир, я уже думал, кем заменить господина де Тревиля, и ее величество найдет, надеюсь, выбор удачным.
— Замена де Тревиля! Черт возьми, кузен, дело у вас не стоит. Тревиль ушел в отставку лишь накануне.
— Тот, о ком я подумал, оказал королеве немалые услуги. Мне хочется, чтоб вы, ваше величество, одобрили мой выбор. Гасконец вскоре вернется, выполнив свою задачу, и то, что должен был передать мне, передаст вам.
— Вы пока еще мне не говорили ни о каком гасконце...
— Этому неустрашимому гасконцу вверена нынче государственная тайна. Это д’Артаньян, сир.
— В моем королевстве полно тайн, — пробурчал король. — А д’Артаньян, по-моему, вечно суется туда, куда его не просят.
— Там, где другому не проскользнуть, он проскочит. Это резвость серны, храбрость льва, верность слона.
94


— Вас послушать, так окажется, что кроме д’Артаньяна, в моем королевстве нет больше слуг.
— Он прекрасно вам послужит как капитан мушкетеров.
— Капитан!.. О, мой кузен, вы так щедры.
— Это потому, что я так болен, сир.
— Не вступал ли этот д’Артаньян когда-то с королевой в сговор?
— Ради чести вашего величества.
— Терпеть не могу людей, которые вмешиваются в мои тайны и в дела моей чести, нс испросив моего согласия.
— Сир, вам не придется жаловаться, когда вы узнаете, какую он привез вам тайну. Она сделает вас первым монархом мира.
— Возможно, раз вы этого желаете. Ну, а по поводу назначения мы еще потолкуем. Это все?
— Я завещаю вашему величеству трех министров, которые знают свое дело: де Нуае, де Шавиньи и кардинал Мазарини.
— Это хорошо, что вы завещаете мне троих. Они станут присматривать друг за другом, и у меня будет меньше забот. Мой кузен, вы пускаетесь в подробности, потому что намерены...
— Умереть. Совершенно верно, сир, умереть.
— Я этого не говорил.
— Это сказал я. Именно я, сир. Я покорнейше готов выслушать вопросы вашего величества.
— Существует предположение... это не более, чем сплетни... Болтают, будто господин Шавиньи... ваш сын.
— Как воспрепятствовать молве?
— О, это более, чем молва. По этому поводу распевают песенки.
— Будь Шавиньи моим сыном, я пожалел бы его.
— Это почему же?
— Потому что у меня много врагов. Будучи не в состоянии вредить мне лично, они вредят моим родственникам.
— Разве я не беру их под свою защиту?
— Время от времени, сир.
Людовик XIII закусил губу.
— Родственник мне Шавиньи или не родственник, я все равно его жалею.
95


— Отчего же?
— Тот, чье имя он носит как сын, не блещет, увы, умом.
И на лице кардинала появилась улыбка — подтверждение слухов о связи, существовавшей между мадам Бутилье, матерью графа Шавиньи, и кардиналом.
— Я оставляю вам, ваше величество, еще одного верного слугу, который заслуживает вашей признательности.
— Но, дорогой кузен, — искренне поразился король, — скоро у меня будет столько слуг, что мне самому нечего будет делать.
— Только управлять, сир. Этого человека зовут Пелиссон де Пелиссар.
— Как раз этого я знаю. Превосходный дворянин, пожиратель паштетов, отважный воин, к тому же набожный католик.
— Могу добавить: незаурядный дипломат и ученая голова по части военного дела.
— Этот мне куда больше по нутру, чем ваш д’Артаньян. Что прикажете мне делать с этим феноменом?
— Определите его куда-нибудь послом.
— Да, но тогда он будет жить вдали от меня.
— Сделайте его маршалом Франции в знак признательности перед его заслугами инженера.
— Гораздо лучше.
И король, обожавший предаваться мыслям о войне, потер руки.
— Я счастлив, — произнес Ришелье со слабой улыбкой, — покинуть ваше величество в таком превосходном настроении.
— Мне будет вас так не доставать, мой кузен. Точнее сказать, я почувствую ваше отсутствие, если вы не встанете на ноги к концу года. Вам нужен отдых, потерпите еще немного. Все образуется.
Ришелье глянул на короля, скрывавшего в момент ухода под оживленностью свою подлинную радость.
Не размыкая век, Ришелье пребывал минуту в неподвижности, словно погрузился в сон.
Затем позвонил.
Появился Шерпантье, его первый секретарь.
— Попросите Мюло и Ла Фолена.
Шерпантье поклонился. -
96


‘Вскоре к умирающему вошли Мюло и Ла Фолен.
Мюло с трудом сдерживал слезы. Ла Фолен задыхался.
— Приблизьтесь, — произнес Ришелье. — Вы, господин
Ла Фолен, всю жизнь поддерживали меня против моих самых непримиримых врагов...
— Ваше преосвященство!
— Ограждали от непрошенных особ, докучающих при жизни и не ведающих жалости в годину смерти.
— Я продолжу мое дело, монсеньер это знает, — воскликнул Ла Фолен с анжуйским акцентом.
— Нет, Ла Фолен, на этот раз персона слишком знатна и вы не сможете указать ей на дверь.
— Кто это, ваше преосвященство, кто?
— Это смерть. Но я пригласил вас не для того, чтоб рассуждать о пустяках. Мне хотелось бы знать...
И кардинал сделал усилие, чтоб говорить громче.
— Мне хотелось бы знать, хорошенько ли вы поели сегодня.
— Да, — ваше преосвященство, — ответил, слегка поколебавшись, Ла Фолей. Да, хотя, должен сказать, пища не лезла мне в рот.
— Что же вы ели?
— Да так, немного... Каша, но превосходная. Паштет из зайца и паштет из кабана. Бекасы. Немного зелени.
— И это все?
— Фаршированный поросенок, ну и всякая там мелочь.
— Это именно то, что я желал от вас услышать. Спасибо, Ла Фолен. Благодаря вам я насладился последней трапезой. А теперь оставьте меня с Мюло.
И Ла Фолен вышел, пятясь. Он закрыл глаза своему хозяину на гастрономическую сторону жизни.
Мюло подошел вплотную к ложу кардинала.
То был самоотверженный человек.
Когда после убийства маршала д’Анкра кардинал оказался в изгнании в Авиньоне, Мюло доставил ему туда три или четыре тысячи экю — все свое состояние. С той поры
* Он же Кончино Кончили — итальянский авантюрист. Пользовался дурной славой. Убит при попытке ареста по приказу Людовика XIII в 1617 г. 4 Роже Нимье
97


кардинал взял себе другого духовника. Но Мюло, ласковое и в то же время суровое ухо церкви, остался при первом министре.
— Как ты считаешь, сколько надо отслужить месс, чтоб вызволить душу из чистилища?
— Церковь не предусматривает таких подробностей.
— Ты невежда, — беззлобно отозвался кардинал. — Их требуется ровно столько, сколько необходимо, чтоб нагреть печь, швыряя в нее снег. Это значит...
Мюло устремил на него вопросительный взгляд.
— Значит, времени на это уйдет очень-очень много.
Лицо кардинала передернулось в гримасе. Затем он спросил:
— Каково вино урожая 1642 года?
— Редкостное, монсеньер. Роскошное, бархатистое, крепкое, любопытный букет тончайших оттенков. И главное: тягучее! Несомненно, великий год.
— Да, 1642 — это великий год, — пробормотал кардинал. — Д’Артаньян не опоздает. Спасибо, мой добрый Мюло. Великий год. Мы это запомним.
Тридцать шесть часов спустя, 3 декабря 1642 года, в среду, Жан-Арман дю Плесси, кардинал-герцог де Ришелье преставился.
В тот же самый день всадник в обгорелых лохмотьях, с трудом сидевший на лошади и похожий на человека, вырвавшегося из пожара, явился у Гобленской заставы. На его лице читалась решимость.
Казалось, ездок вот-вот лишится чувств, и сержант гвардии сторожевого поста предложил ему сойти с седла, чтобы перевести дух.
— Отведите меня в Кардинальский дворец, — скороговоркой произнес прибывший.
— В Кардинальский дворец — пожалуйста, однако без кардинала, — отозвался сержант.
— Почему?
— Да потому, что он только что сдох.
Д’Артаньян оцепенел, словно пораженный громом. Затем произошло нечто само собой разумеющееся: он рухнул в беспамятстве с лошади.
98


XXIV
КАК АППАРАТ, КОТОРЫЙ ИЗРЫГАЕТ ОГОНЬ, НЕ МОЖЕТ ДОГНАТЬ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ИЗРЫГАЕТ СВИНЕЦ
Мы уже знаем,что Ла Фон, нахлобучив шляпу, сжав коленями бока кобылицы, устремился к Парижу.
Мы также присутствовали при отъезде д’Артаньяна, Планше и Пелиссона де Пелиссара на аппарате, изрыгающем языки синего пламени.
Это пламя не на шутку напугало Планше. Но страх увеличился, когда оно из синего стало алым.
Однако мы еще толком не рассказали,что представляет из себя Ла Фон.
Мы только видели, что он являет черты своего господина как бы в преувеличенном виде.
Пелиссон был не просто мужественным, он был отчаянным человеком. Когда его бровь обращалась из дуги в треугольник, содрогались безумцы и отступали благоразумные.
Ла Фон был безрассуден. Если бровь у него вставала наискосок, безумцы падали во прах и благоразумные становились добычей тленья.
Голос Пелиссона низвергался как водопад с горы. От голоса Ла Фона сдвигались основания скал.
Если Пелиссон наносил удар шпагой, это было красиво и благородно. Если свой кинжал пускал в ход Ла Фон, то зияла рана, как от когтей дьявола.
Благодаря этим свойствам, Ла Фон смог ускользнуть от всех тайных агентов, расставленных на его пути. Д’Артаньян обнаружил оставленные им следы уже от границы.
Недвусмысленные и кровавые.
От Гренобля до Фонтенбло более дюжины агентов было низвергнуто усилиями Ла Фона в преисподню.
— Ужасный человек, — пробормотал д’Артаньян.
4е
99


— Чего вы хотите, мой друг, — отозвался Пелиссон, — этот мерзавец получил уроки от лучшего на свете преподавателя. Он видел меня в действии. Только и всего.
— Да, но он истолковал все на свой лад.
Долгие часы Пелиссон проводил, прислушиваясь к клокотанию в утробе своих котлов.
Шум водопадов, стенание лесов, вздохи преисподней ускользали от его внимания.
Вечерами они останавливались, чтоб дать охладиться топкам.
На Пелиссона напала меж тем меланхолия.
— Что с вами? — допытывался д’Артаньян.—* В ваших глазах нет гордости изобретателя, чья работа увенчалась успехом.
— Мой летающий аппарат...
— Ваш летающий аппарат?..
— Он неплохо катится по дорогам.
— Просто чудесно.
— Однако...
— Однако?..
— Он не летает.
— Дело всего лишь в этом?
— В этом.
— В таком случае у вас есть прекрасный выход.
— Какой именно?
— Вы изобрели летающую машину, которая может катиться. Не правда ли?
— Ну, разумеется.
— Значит, вам остается изобрести катящуюся машину, которая станет летать.
— Об этом я как-то не подумал.
— Все великие умы, сдвигая с места горы, спотыкаются о песчинку.
Удовлетворенный таким объяснением, Пелиссар погрузился в сон. К сожалению, он поторопился, ибо одна из топок оказалась непогашенной.
В продолжении ночи она все более накалялась.
Если нельзя было упрекнуть Пелиссона де Пелиссара в том, что он пренебрег удобствами, то можно было упрекнуть за то, что он забыл об опасности. На рассвете аппарат взорвался.
100


Пелиссон очнулся от изумления час спустя. Его положили уже на носилки и намеревались нести прочь.
Первым его порывом было ощупать свои ноги. Но выяснилось, что ему не двинуть рукою. Тогда он попытался приподнять голову. Тщетно.
Тогда он решил что-то выяснить у одного из тех крестьян, которые его обступили.
— Мой драгоценный друг, нс кажется ли тебе, что со мной что-то произошло?
— Думается, сударь, у вас теперь все в порядке.
— Кому ж тогда, по-твоему, грозят неприятности?
— Вашей жене, сударь.
— Объяснись.
— Дело в том, что у вас не все ноги на месте.
— О-о-о-о! Ну хоть какая-то из них еще осталась? Не торопись с ответом. Видишь ли, я до крайности суеверен, и потому чрезвычайно привязан к своей правой ноге, в которой куда больше веселья. Зато левая грозила мне подагрой, и я нс буду расстроен, если она пострадала. Не в ней ли дело?
— Увы, да.
— Добрая весть, клянусь губками всех трактирщиц! Значит, правая уцелела?
— Увы, тоже нет.
Лицо Пелиссона де Пелиссара омрачилось.
— Выходит, я безногий калека?
— К сожалению, мой бедный друг.
Пелиссон узнал голос д’Артаньяна. Он поднял глаза и увидел нашего гасконца: лицо черное, одежда висит клочьями. Тем нс менее, д’Артаньяна сажали в седло.
— Ну, а главное? — спросил Пелиссон. — Мой аппарат?
— Вопрос деликатный.
— Деликатный?
— Потому что он испарился при взрыве.
— Может, машина не виновата?
— Может. Хотя утешение слабое.
Петиссон поразмышлял немного, затем слабая улыбка озарила ею лицо.
— Знаете, что я вам скажу, мой дорогой д’Артаньян?
— Что именно?
101


— Во всем следует искать хорошую сторону дела.
Тут он потерял сознание, убаюканный голосами ангелов, исторгавших крики счастья. Этот вечер был озарен для него улыбкой Пресвятой Девы.
XXV
ТРАУРНЫЕ ПУЛЯРКИ ГОСПОДИНА ЛА ФОЛЕНА
Мы познакомились с Ла Фоленом как с высоким авторитетом по части бульона. Мы видели, как он пытался воспрепятствовать проникновению смерти в покои кардинала, и убедились, что он подчинился лишь воле умирающего властителя.
Глава завершилась; смерть, наглая и назойливая, не отступилась от его преосвященства, она высосала из него все мысли, все силы, убила горестями, — великий кардинал умер, — сомнений не оставалось. Но согласиться с этим — еще не значило утешиться, необходимо было найти лекарство, сначала среди величайших богословов, затем среди тончайшей снеди, от которой исходит запах, стремящийся ввысь, подобно соку в стволе кедра, именуемого человеком.
Приличия предписывали, однако, соблюдать траур и в час трапезы. Исчезло белое мясо, марципаны, пюре, девственно белая репа, свежие форели, еще трепыхающиеся после лова. Настала пора вепрей, матерых оленей, суровых зимних супов.
Раздумья Ла Фолена по поводу диеты были прерваны кардиналом Мазарини.
— Господин Ла Фолонетти, вы так славно покушали в обществе покойного монсеньера, столь лелеемого ангельским сонмом, и да будет земля ему пухом! Увы! Все отошло в прошлое. Мы уже отощали с тех пор, как его не стало. Мой дорогой Фолонетти, каков будет ваш сегодняшний ужин?
Ла Фолен исторг стенание.
— Я подумываю о трюфелях, монсеньер.
— Ох, трюфели, они такие белые у нас в Пьемонте.
Глаза у Ла Фолена стали суровыми.
— Наши трюфели, монсеньер, черны.
102


— Черны, черны. Это кстати. Но существует ли разница между божьими тварями, если их поглощают?
Ла Фолен простонал снова.
— Так что же нам остается, дорогой Фолонетти, кроме скорби, которая нас снедает?
— Трюфели. Я см их ежедневно. Иногда даже путаюсь в молитвах и прошу у Господа Бога: «Трюфель наш насущный даждь нам днесь».
— И Господь слышит вашу молитву?
— Да, слышит. Но с некоторых пор трюфели меня больше не привлекают.
— Баста! Можно внести поправки. Кто мешает вам помолиться о теленке?
— Монсеньер!
— Да, Фолонетти...
— Мы ж нс после первого причастия, монсеньер.
— Я понимаю. Вы находитесь во власти чувств. Вам нужны белые голуби, тогда вы исцелитесь.
— Голуби вдобавок к трюфелям? Кощунство!
— Отнюдь! Отнюдь! Возьмите голубей, которые очеловечены: это куры.
Ла Фолен опустил веки, из груди вырвался медлительный вздох, затем он взглянул с восхищением на Мазарини:
— Его преосвященство кардинал Ришелье не ошибся.
— Не будем об этом, мой дорогой Фолонетти. Нс хочу вас задерживать далее. Я намеревался всего лишь просить вас об услуге.
— Услуге? Вы? Человек, который потряс мое воображение, разжег огни, исторг родники...
— Eccol Поскольку ни у кого из французов нет такого чутья... Короче, именно в вас я нуждаюсь.
И льстивый Мазарини едва ли не прильнул к величественному Ла Фолену.
— Можете ли вы опознать преступника с первого взгляда?
В глазах Ла Фолена скользнула игривость.
— Если бы монсеньер попросил меня отличить домбско- го перепела от дордонского, я бы взялся за это. Если бы монсеньер захотел, чтобы я указал, какой поросенок из Гатине, а какой из Гуерга, я б сказал и это. Пожелай мон-
Вот-вот (итал.). 103


сеньер, чтоб я определил, какая спаржа с берегов Сены, а какая с берегов Луары, я решил бы несомненно и такой вопрос. Но убийца, монсеньер, убийца! За то время, что я опекал его преосвященство кардинала Ришелье, их тут перебывало более тысячи и все они были остановлены мною. Более того, оставлены в небрежении! Видите ли, в чем дело, монсеньер, убийца не в состоянии ждать. Стоит заставить его ждать, и он улетучится.
— Но этот человек — штука не простая. Он прибыл из Рима, чтоб встретиться с кардиналом Ришелье, да пребудет он в ангельском сонме. Вот уже неделя, как этот гонец меня осаждает.
— Терпение, монсеньер, терпение!
— Но если он и в самом деле до меня доберется ...
Мазарини кусал губы.
— Мой добрый Фолонетти, подите взгляните на него, он здесь. Если вы полагаете, что он прибыл с намерением меня убить, пусть ждет в приемной, а я пойду и вздремну. Но если у него нет дурных намерений, тогда...
И Мазарини напустил на себя благостный вид:
— ... тогда я с удовольствием его приму, я ж все-таки не великий кардинал, увы...
Ла Фолен нс пытался оспаривать эту мысль. Он поклонился и вышел.
Оставшись в одиночестве, Мазарини улыбнулся во весь рот и сделал несколько танцевальных па. Однако открытость была не в его натуре, и он сдержался.
К тому же появился Ла Фолен, как всегда величественный и суровый. Ликование Мазарини нс укрылось от его взора.
Ла Фолен был великим ценителем поз и дегустатором секретов.
— Ваше преосвященство, вы можете спокойно оставаться на месте. Проситель вас пальцем не тронет. Это человек в традициях лучшей кухни.
— Фолонетти, вы вернули мне жизнь.
Ла Фолен изысканно поклонился.
— Вы спасли меня, монсеньер, предложив сочетание пулярки с трюфелями. Но глядя на этого человека, я дал название вашему рецепту.
— Какое, мой дорогой Фолонетти, скорее, я умираю от любопытства.
104


— Пулярки в трауре. Я введу в гастрономию траур.
И Ла Фолен, предшествуемый своим животом, который был в свою очередь движим аппетитом и подхлестнут воображением, вышел из кабинета.
Под звяканье колокольчика, который втайне от всех установил Мазарини, подозрительный гонец переступил порог.
XXVI
ВСТРЕЧА
Вошедший поклонился самым учтивым образом.
Чем долее смотрел на него маленький кардинал, тем более убеждался, что эта физиономия ему знакома.
Мазарини занимался дипломатией, Ла Фон — мошенничеством: два ремесла, которые соприкасаются друг с другом, а если не соприкасаются, то одно вряд ли позорней другого.
— Монсеньер, — произнес Ла Фон.
— Сударь, — отозвался Мазарини.
— Монсеньер проявил смелость, приняв меня, и я тоже выказываю смелость, вступая в беседу с монсеньером.
Но в темных глазах Ла Фона мелькнуло нечто, оспаривающее скромность его слов. Прежде чем сделаться кардиналом, Мазарини перепробовал множество не самых почетных профессий. Он хорошо знал эту породу людей, точно он сам ее вывел. Он сделал жест, который обыкновенный человек истолковал бы как «говорите», но для такой твари как Ла Фон он обозначал: «Ваши речи я покупаю по их истинной стоимости».
Ла Фон не ошибся в оценке. Он и сейчас был столь же скор, как тогда, когда убивал, насиловал, предавал. Три рода деятельности, столь естественные, как нюхать, сморкаться или кашлять для иного человека.
— Ваше преосвященство задаст себе, вероятно, вопрос: что заставляет ваше преосвященство принять меня?
— Нет это из прошлого. Перейдем к будущему.
— Будущее — это я. У меня в руках рычаг, который приведет мир в движение.
105


— Ессо\ Я не вижу ничего такого у вас в руках.
— Все здесь!
И Ла Фон с такой силой хватил себя по лбу, что кардинал взвизгнул от неожиданности.
— Мы говорим о вещи, которая заслуживает того, чтоб ее рассматривали стоя.
Мазарини скорее раскрылся по частям, чем встал. Он обошел письменный с^оп и приблизился к Ла Фону, едва не коснувшись его носом
Если принять во внимание, что этот маневр был предпринят кардиналом и министром, тс можно оценить всю его странность.
Впрочем, все прояснилось, едва Ла Фон ощутил прикосновение Мазарини.
Ла Фон тотчас угадал в нем своего хозяина, едва когти кардинала прикоснулись к его плечу, едва он уловил этот ускользающий в сторону взгляд, угадал витающую над ним тень Ришелье. Он не дрогнул, поскольку это был Ла Фон, но подчинился,
— Лапка у тебя, приятель? — осведомился Мазарини.
— Да.
— При тебе?
— Да.
— Чего же ты хочешь?
Ла Фон выдавил из себя подобие улыбки.
Но Мазарини это не ввело в заблуждение.
Он вновь устроился в кресле. Опустил голову, обхватил ее руками, посмотрел сквозь растопыренные пальцы на бесстрастное лицо Ла Фона и решил сменить тактику.
Мазарини вздохнул. Памятуя о том, что он первый министр, он решил явить щедрость и благородство.
— Чего желали бы вы, сударь? Когда? Где? Как? Почему?
И тут Ла Фон продемонстрировал свои мерзкие достоинства полном блеске. Он ответил голосом преисподни, швырнув кардиналу обрубки слов:
— Неважно кто. Неважно где. Неважно когда. Неважно как.
И он извлек из своего капюшона тяжелую зеленую папку с гербом римского иерарха.
При этом доказательстве доверия Мазарини содрогнулся. Он опознал в Ла Фоне дипломата великой школы, той самой, где не принято лгать.
106


Он нетерпеливо схватил папку, затем усилием воли велел себе утихомириться, убрал когти и, не спеша, ее открыл.
Вынул оттуда листок. Затем второй. Затем третий. Он читал. Мазарини читал быстро, даже если держал бумагу под углом.
Он глянул на Ла Фона.
Почитал еще.
Поднял взгляд.
Мазарини, который хоть и недавно стал кардиналом, был неподражаем l искусстве подмигнуть собеседнику.
Он произнес:
— Господин Ча Фонти?
— Ваше преосвященство?
— Вы все еще здесь?
— Разумеется.
— Отлично. Не уходите. Я сдержу свое слово.
И Мазарини поднял руку.
— Карету?
Ла Фон помотал головой.
— Замок?
Ла Фон стал кусать губы, но эту гримасу можно было истолковать как знак согласия.
— Безопасность?
И тут Ла Фон, без конца терзаемый судьбою, поддался внезапно соблазну этого предложения.
— Да, — сказал он.
Тогда Мазарини, в свою очередь, с неподкупной искренностью улыбнулся.
Перо побежало по бумаге.
Он потянул за шнур, позвонил и улыбнулся.
Ла Фон ответил ему неуверенной улыбкой.
Полчаса спустя он очутился в Бастилии.
Читатель без труда вообразит ярость Ла Фона.
Его глаза метали пламя еще более алое, чем топки Пелиссона в момент своего максимума.
Первым его порывом было броситься на стены, чтоб расшибить их головой.
Стены загудели.
После этого наступило молчание, и Ла Фон, поняв всю бесплодность этих попыток, но в то же время пылая справедливым негодованием, решил поразмыслить.
107


Но размышлять — значит видеть и осязать. В то же мгновение он увидел, точнее, ощутил некую тень, которая поднялась со своего убогого ложа.
— Благодарю вас, сударь, — сказала тень.
Полный угрюмости, Ла Фон не проронил ни звука.
— Благодарю вас, — повторила тень еще тише. Вот уже четырнадцать лет, как я не могу сомкнуть глазев одиночестве. Если вы станете повторять свои упражнения, я буду чувствовать себя по-иному. Общество — это, знаете ли, в нашем деле великая вещь.
— В каком деле?
— В деле ожидания, — произнесла тень, — ожидания, смешанного с отчаяньем.
Но Ла Фон не утруждал себя психологией, проблемами духа и прочим. И потому он спросил:
— Кто?
— Парижский буржуа.
— Когда?
— В двадцать восьмом.
— Откуда?
— Из моего собственного дома.
— Каким образом?
— Кардинал.
— Теперь вы, значит, тень?
— Да, сударь. К вашим услугам.
— Вы упомянули 1628 год. Мне почудилось, что имя кардинала вы произнесли с особым уважением. Вы имели в виду прежнего кардинала?
— Прежнего, всегдашнего, всевластного, единственного.
Ла Фон улыбнулся своей ледяной улыбкой.
— Гроб с его телом утащили под землю черви, они проволокут его сквозь все песчаные толщи.
— Как? Великий кардинал умер?
— Да. Эта бестия устроит нам теперь засаду на том свете.
Тень как бы осела вовнутрь и пробормотала:
— А я кричал : «Да здравствует кардинал!»
Ла Фон побагровел от ярости, но на этот раз ярость была направлена против него самого.
— В таком случае, разрешите представиться, я — Эхо.
— Эхо?
108


— Совершенно верно. Потому что ваш крик, исторгнутый четырнадцать лет тому назад, я повторил всего час назад. Нас срезали одинаковым образом. Руку!
И рука Ла Фона схватила в свои тиски руку предшественника, который взвизгнул от боли.
— Давайте потолкуем, — продолжал Ла Фон. — Зачем это нужно? Это утешит нас, и все станет яснее.
— Потолкуем, — отозвалась тень.
— Что было причиной вашего несчастья?
— Женщина.
— Какая?
— Моя. Ибо мы были женаты...
— Были?..
Тень исторгла вздох. Затем выпрямилась во весь рост. И перед Ла Фоном предстал человечек в рубище.
— Прошло четырнадцать с тех пор, как я овдовел, четырнадцать.
— Хм, недавно.
Человек-тень пояснил ситуацию:
— Сразу видно, сударь, что вы новичок. Мы ведем здесь счет на годы. Это четырнадцать лет.
— А мы в Риме считаем веками. Но вернемся к вашему кардиналу. Как он вас принял?
— Вы ждете от меня исповеди, сударь?
— И желательно поскорее. Я пока еще ничего не знаю. Я притронулся лбом к этим стенам в надежде, что они мне ответят. Потом замечаю вдруг вас и вы, как мне кажется, пускаетесь в беседу. Но теперь и вы как будто безмолвствуете.
— Теперь, когда вы изволили меня заметить, я вам отвечу.
— Давайте. В жизни надо делать одно из двух: либо разить насмерть, либо давать ответ.
— Сударь, весь мир меня обманул. Я выбрал себе супругу, я женился на белошвейке, которая вместо того, чтоб подшивать оборки, примкнула к заговору. Вот в чем загвоздка. Я пустил к себе квартиранта. Этот молодчик принялся водить к себе, то есть ко мне, своих друзей и таскать бутылками вино. На мою жену он смотрел так, словно ему достаточно свистнуть, чтоб она к нему прибежала. В ту пору я случайно встретился с покойным кардиналом. Вам не скучно слушать все это?
109


— Продолжайте. Не то я снова брошусь на стену.
— Великий кардинал принял меня, он дружески побеседовал со мной, назвал меня своим другом и ...
В это мгновение дверь в камеру распахнулась. Чей-то голос крикнул:
— Бонасье! Выходите! Вы свободны!
XXVII
ПРЕКРАСНАЯ МАДЛЕН
В то время как Ла Фон знакомился с обветшавшим двойником Бонасье, д’Артаньян не терял попусту времени.
Он выздоравливал. Выздоравливание продвигалось сразу по трем линиям: по материальной, то есть в виде великолепной кровати и бульона, приправленного вином и корицей, по умозрительной, то есть в виде серьезных размышлений о поисках способа, как раздобыть договор о всеобщем мире, и по сентиментальной, где сладкие воспоминания перемежались с меланхолическими вздохами. Вздохи и воспоминания были связаны с личиком Мари.
Через две недели наш герой был уже вновь в седле. И поскольку он предупредил Мари де Рабютен-Шанталь о своем возвращении в Париж, и поскольку в ответ ему сообщили, что его будут ждать в вечерние часы на улице Фран- Буржуа, месте постоянного жительства, то именно к улице Фран-Буржуа д’Артаньян направил свои стопы.
Сияло великолепное зимнее солнце. Дождя не было уже целую неделю, и улицы покрылись пылью.
От Пелиссона де Пелиссара только что пришло письмо. Знаменитый изобретатель, лишенный отныне значительной части своей персоны, писал, выздоравливая, математический труд о выпуклых фигурах, которые стремятся стать вогнутыми, превращаясь в плоскость.
Лишь один человек не разделял восторгов д’Артаньяна по поводу неба, прохожих и тротуаров. Этим человеком была Мадлен, хозяйка д’Артаньяна.
Когда она увидала,что мушкетер весел, свеж, взоры горячи, а бровь изогнута дугой, она произнесла, разумеется, 110


по этому поводу доброе слово, но это доброе слово марино- галось сутки в ее печали и лишь потом покинуло уста:
— Господин д’Артаньян!
— Что, дитя мое?
Женщин, которых он не опасался, д’Артаньян с удовольствием называл «дитя мое». К прочим обращался «сударыня» или «мадмуазель».
— Вы уверены, господин лейтенант, что устоите на ногах?
— Я убежден в этом.
— Я хочу предложить вам руку.
— Только ради удовольствия ощущать вашу руку, но не ради удовольствия быть на ногах. Здесь справлюсь я сам.
— Это значит...
Д'Артаньян метнул взгляд в сторону Мадлен. Гостеприимная хозяйка была привлекательной, рослой, рыжей, плечистой женщиной, она красовалась в своем корсаже, поворачивая талию словно на подставке, а глаза напоминали свежие виноградины. Это были не синеватые умильно, стреляющие по сторонам глазки, а вложенные внутрь драгоценные камни, сверкающие ярче всего в час печали.
— Вид у вас какой-то испанский и грустный.
— Я боюсь за ваше здоровье.
— Сейчас оно у меня отменное.
— Увы!
— Увы? Неужто вы хотите, чтоб я только и делал, что умирал?
— Нет, нет, что вы!
И тут д’Артаньян, хоть он и торопился к Мари, навострил уши.
— В чем же дело, дитя мое?
— Дело в том... Дело в том, что я люблю готовить для вас бульоны.
И Мадлен спаслась бегством, не предлагая более мушкетеру ни своей руки, ни мерцания своих глаз. Д’Артаньян нахмурился и, насвистывая мотивчик, который прицепился к нему со времен осады Арраса, заторопился на свидание.
Мы, разумеется, не забыли красотку Мадлен, хозяйку гостиницы «Козочка» на Тиктонской улице, где д’Артаньян обитает вот уже шесть месяцев.
Осиротев к семнадцати годам, Мадлен явилась в Париж из Фландрии с кое-какими сбережениями и поспешила 111


выйти замуж за некоего пикардийца по фамилии Тюркен. Это был малый с плебейской рожей и бойкими ухватками. Мадлен сочла плебейство скромностью и сделала ставку на бойкость, которой было в достатке. Кстати, Жан Тюркен не пил, не сквернословил, не охотился, не рыбачил и почти не играл в кости.
И наивная дочь Фландрии, где всем кажется, что жизнь подобна картинкам Брейгеля или Франса Гальса, решила заняться воспитанием своего супруга.
В результате этих длившихся три года упражнений на лице у честного, набожного, немного грустного Жана Тюр- кена явилось высокомерное и скучающее выражение. Выпивоха, шулер, ругатель угодников и святых, великий бездельник, он стал украшением второй сферы, где Ла Фон был, бесспорно, властелином.
От своих достижений Мадлен пришла в отчаянье. Она мечтала об учтивом спутнике жизни, а он годился в приятели последним шлюхам из той самой породы, что валяются в парижской клоаке, отверженные даже Нормандией.
Ей рисовался учтивый хозяин среди клиентов, а получился истребитель анжуйских вин и самый неутомимый поглотитель вуврэ, какого когда-либо видел Париж.
И, наконец, ей грезился безукоризненный спутник жизни, а пришлось терпеть безобразное вместилище пороков, человека, который бросал вызов Богу и надувал дьявола. Но Господь, когда ему бросают вызов, лишь пожимает плечами, меж тем как самовлюбленный дьявол не терпит, если насмехаются над его коварством.
Было ясно, что раньше или позже Бог и дьявол объединятся, чтоб наказать чванливого Тюркена примерно так же, как они сокрушили в несколько приемов презренного Ла Фона.
В ожидании этой неизбежной кары прекрасная Мадлен сохранила свою красоту, но утратила веселость.
Будь они уроженками Фландрии или Русильона, Шампани или Савойи, все женщины судят о вещах одинаковым образом: вечная смесь любопытства с фантазерством. Тончайшее вещество их мозга немедленно дает оценку всякому мужчине. Зашифрованный соответствующим образом, этот мужчина регистрируется и в остальных частях тела.
Пункты, набранные д’Артаньяном, существенно возросли за время его болезни. Стоило д’Артаньяну попра112


виться, как Мадлен залилась горючими слезами при мысли о тех бульонах, которые она носила бледному, распростертому под белыми простынями мушкетеру.
XXVIII
САМОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ — ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ САМОЕ СМЕШНОЕ
— Скажите мне, мои барышни, какой кардинал лучше — живой или мертвый?
— Разумеется, мертвый, он ближе к Богу.
— Да, но подругой причине. Мертвый не принесет вреда.
— Однако!
— Что до меня, то я скорей за живого: у него еще есть возможность сделаться папой, это его последний и лучший шанс. Зато мертвый...
— Мертвый может стать святым, не забывай об этом, Жюли.
— Но мои прелестницы, святыми не становятся после смерти. Святой свят при жизни. Так что дальнейшей карьеры на небесах не предвидится.
— Вот почему небеса кажутся мне такими однообразными. Единственное утешение — общество самого Создателя, лучшее в мире.
— Да, но вы не окажетесь там с Господом наедине, компания будет разношерстная.
— С чего это вы взяли? Если послушать янсенистов, то все зависит от милости Божьей. Но Господь явит ее вряд ли более одного раза. И таким образом, все мы, верующие и неверующие, добрые и злые, обречены на проклятие и лишь одно-единственное исключение...
— Какое же, интересно?
— Д’Артаньян! — воскликнула Мари.
И она бросилась к мушкетеру, который появился в дверях.
На Мари было фиолетовое платье, отделанное пурпурными и розовыми лентами, на рукавах, довольно длинных, ленты были только пурпурные. Пущеные с боков желтые полосы не портили общей гармонии; это был светлый и в то же время печальный желтый тон, где золото нарцисса сме113


шивалось с цветущим дроком Бретани. На щеках Мари, отражая безмятежность души, играл румянец лукавого веселья, столь отличный от искусственного румянца, hg^o- жего на оттенки оранжерейных плодов.
В том, как она пожала нашему гасконцу руку, была радость находки.
— Мои затейницы, — воскликнула она, — вот шевалье д'Артаньян. Можете восхищаться героем, который явился к нам из античных времен, но заглянул случайно по пути в Гасконь, чтоб освежиться в тамошних водах...
— Как форель.
— Как форель, мой дорогой Менаж, но форель с пастью щуки и силой дельфина.
— Словом, сказочный зверь?
— В самом деле, сказочный. Господин сказочный зверь, вот нимфы с улицы Фран-Буржуа, но как нам назвать себя, дорогой Менаж? Дриады живут в лесах, наяды — в водах, а здесь, на парижской улице?
— Вас всех, очаровательницы, следует назвать ругояда- ми, — отозвался Менаж, потому что «руга» —- по латыни и есть «улица».
— Ругояды, ругояды... это хорошо само по себе, возвышенно и изыскано, это перчинка на языке и жало в споре.
— Ругояды... Можно сказать просто парижанки, — произнес фальцетом крохотный мрачноватый человечек.
— Господин шевалье, — пояснила Мари д’Артаньяну, — у господина де Гонди вышла неприятность с перевернутой каретой, и он был столь любезен, что согласился принять нашу помошь, иначе говоря, выпить стакан воды и послушать щебет в нашей вольере в ожидании нового экипажа.
— Но мадмуазель, — запротестовал Поль де Гонди, — вы изобразили меня не в самом привлекательном виде этому дворянину, чью доблесть я оценил с первого взгляда. Будущий кардинал де Рец сделал изящный поклон в сторону д’Артаньяна и продолжал: — Стакан воды — это оттого, что вы не предложили мне стакан испанского вина. Вольера, да, быть может... но всего лишь оттого вольера, что я недостаточно знаком с этими прелестными девушками, чтоб открыть для них дверцу. И наконец, — Поль Гонди с достоинством выпрямился, — карета — это необязательно, добрый скакун пришелся бы впору.
114


— В таком случае, господин де Гонди, вам следует познакомиться ближе с моими подругами, как вы уже познакомились с господином д’Артаньяном. Во-первых, мадмуазель Мари-Кристиан дю Пюи, ваша землячка, шевалье д’Артаньян. Огонь, пылающий в ее глазах, она позаимствовала из горящего леса, ибо она родом из Ланд.
Красавица-брюнетка с андалузскими глазами и чуть вздернутой губкой склонила голову.
— Мадмуазель Жизель д’Амюр, самая таинственная среди нас, потому что мы извлекли ее из Неаполитанского королевства, хотя имя у нее французское. Она поцарапает вас за подозрение и способна убить за ложь.
Цыганка, источающая запах кедровой смолы, устремила на д’Артаньяна взгляд своих неведомого цвета глаз.
— Мадмуазель Мари-Берта Моссон, англичанка, и она не размыкает уст. Но внимание! Ее окунули в пламя, прежде чем пустить в свет, и когда оно выходит из своего горнила, и дурным, и хорошим следует содрогнуться от страха.
Бледная, чтоб не сказать голубая, улыбка озарила лицо мадмуазель Моссон.
— Мадмуазель Мари-Берта д’Анжу, она ведет свой род от прш ,св де Валуа, но с готовностью восходит в небеса, чтоб побеседовать с ангелами, отчего грешит порой рассеянностью.
Д’Анжу, громко расхохотавшись, принялась целовать Мари.
— Наконец, мадмуазель Жюли дю Колино дю Валь, с которой вы, д’Артаньян, знакомы и которая любит вас не менее меня, то есть гораздо лучше меня, ибо умеет управлять своим сердцем.
Жюли метнула взгляд на д’Артаньяна и почтительно присела перед Полем де Гонди.
— Что касается мужчин, то не будем о них. Это скорее души высокого полета, чем люди, достаточно чуть поскрести у них между лопаток, чтоб выросли крылья и они присоединились к сонмищу херувимов. Их глава называется господин Менаж. Он прибыл сюда из Анжера.
— Не знаете ли вы, — обратился к Менажу д’Артаньян, — одного дворянина из Турэна.
— Я всего лишь из Анжевена, сударь.
Ш


— Да, но его имя известно за пределами провинции так же, как его мужество за пределами Франции. Среди мушкетеров он зовется Атосом.
Будущий коадъютор приблизился к говорящим: '' L
— Атос? Вы изволите говорить о графе де Ла Фере, храбром как лев человеке, хранящем тайны венценосных женщин?
— Да, сударь, и еще кое-какие другие, — подтвердил д’Артаньян.
— Я не имел чести быть знакомым с графом де Ла Фером, — заметил Менаж, — но здесь присутствует его двойник, его Поллукс, его Пилад.
— Господин д’Артаньян, — воскликнул Поль де Гонди, — приходите, пожалуйста, ко мне, когда вам заблагорассудится. Со смертью кардинала образовалась пустота и час выдающихся людей пробил. Отчего бы вам не поучаствовать в карнавале?
Д’Артаньян поблагодарил учтивым жестом.
Поль де Гонди удалился, отвешивая как бы в рассеянности налево и направо поклоны, замечая, однако, при этом все, что желал заметить, сопровождаемый ропотом восхищения, который был тогда похож на легкий ветерок, но переродился в бурю пять лет спустя.
Читатель вправе спросить, отчего столь выдающийся политик интересовался столь непримечательными девушками, едва вышедшими к тому же из пеленок... Все оттого, что девушки неизбежно созреют, впитают в себя страсти и станут, быть может, со временем подлеском в лесах будущей фронды.
XXIX
САМОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ — ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ САМОЕ СМЕШНОЕ t ; (продолжение)
Стоило Полю де Гонди удалиться, как внимание переключилось на д’Артаньяна.
Для юных девушек офицер мушкетеров — редкостный зверь, в особенности, если будучи еще сравнительно молодым, он причастен к высокой политике Франции и свыкся с 116


могучими оленями ее истории и непредсказуемыми ланями ее легенд.
Но д’/\ртансчн сумел уйти от вопросов, как от града навязчивой картечи и ускользнул от роя юных существ, вернувшихся под присмотром господина Менажа к своему обычному щебету.
Мушкетеру удалось укрыться в оконной нише, где он обнаружил Мари. Хорошо известно, что оконные ниши изобретены для политиков и для влюбленных. Политики устраивают там оперы, где превозносят глубину чувств, влюбленные — под взмахи ресниц и пожатия рук — дуэты.
У Мари при взгляде на д’Артаньяна все то же легкомыслие смешалось все с той же серьезностью.
— Случается вам подолгу размышлять, мой дорогой шевалье?
— Случается, мадмуазель.
— А я размышлять не люблю.
— Отчего же?
— Оттого, что мне нравится жить в тюрьме.
— Да, но какая связь между размышлением и тюрьмой?
— Размышляя, вы без устали ходите по кругу все в том же тюремном дворе, который зовется нашим мозгом.
— Если мозг — это двор, то где ж тогда сама тюрьма?
— Тесная камера, где едва повернешься. Она называется душой.
— Остается еще сердце.
— О, сердце, это совсем иное!
— С чем же вы его сравните?
— Откуда мне почерпнуть сравнение? Война? Цветы? География?..
— Ну, скажем, война. Это особа, с которой я встречаюсь чаше всего.
— Прекрасно. Сердце — это кавалерийская атака.
— Какова ж ее цель?
— Выиграть сражение.
— Против кого ж это сражение?
— Против вас, дорогой д’Артаньян, против вас, который, как мне кажется, ничего не понимает.
— Против меня?
— Против тебя.
И Мари надула губки, но сделана это так своенравно и в то же время так нежно, что сама же первая расхохоталась.
117


— Д’Артаньян, вы любите меня всерьез, я не слепая.
— Мадмуазель де Рабютен-Шанталь, я никогда не осмеливался вам перечить, тем более сейчас, после того, что вы сказали.
Д’Артаньян говорил так почтительно, что Мари вновь прыснула со смеху.
— Ага! Вот он, ваш недостаток!
— Какой, мадмуазель?
— А тот, что вы не смеете мне перечить. Вы говорите мне о любви, если вообще о ней говорите, с невероятной почтительностью. Кто я такая, в конце концов?
— Вы... Д’Артаньян приготовился с обнаженной шпагой броситься в атаку, но остановился как вкопанный. Неожиданно на его пути встали бастионы. Этими бастионами были глаза девушки.
— Кто я такая?
— Молчу, мадмуазель.
Д’Артаньян понурил голову.
— Да, да. Я Мари де Рабютен-Шанталь, мне шестнадцать лет, волосы с рыжеватым отливом, и я либо на суше, либо на море, я не на небесах, д’Артаньян. Нечего считать меня ангелом и тем более какой-то такой персоной. Меня не следует принимать всерьез.
— Мадмуазель, поскольку вы изволите думать, что я вас люблю и поскольку это вам не по душе, я сделаю все от меня зависящее, чтобы не оскорблять вас своим чувством.
— Меня надо любить! Я желаю этого, д’Артаньян! Но меня следует любить так, как я того заслуживаю, то есть капельку меньше. Поглядите на себя, поглядите на меня. Очнитесь. Такой воин, как вы, и такая девушка, как я?
И Мари подарила ему одну из своих улыбок. Овеществленные впоследствии на бумаге, они произвели на мир потрясающее впечатление.
— Я чувствую, что всегда буду далек от вас, всегда у подножья стен.
Мари помотала головой.
— Д’Артаньян, д’Артаньян, мне следует преподать вам два-три урока.
— Я буду учиться вечно, мадмуазель. Начните сейчас!
— Вот первый из них, мой шевалье, и вы повторите его сегодня на сон грядущий. Вы меня слышите?
118


— Я вас слышу, но мадмуазель дю Колино дю Валь слышит вас, по-моему, тоже
— Оставим это пока, д’Артаньян, Учтите, любовь — чувство не слишком серьезное.
Мари приблизилась к мушкетеру. Взяла его руки в свои. Заглянула ему в глаза. Улыбнулась.
Жюли дю Колино дю Валь сжала крепче кулаки, и ногти вонзились в се ладони.
XXX
ДВА ПОСЛАНИЯ
Д’Артаньян стремительно шел по направлению к своей гостинице. Мари только что сказала ему все и вместе с тем ничего не сказала.
Его неотступно преследовала одна и та же мысль: она знала о его любви и, если это не было насмешкой, она поместила его в драгоценном ларчике своего сердца, заботливо прикрыв батистовым платочком.
Д’Артаньян считал в молодости, что будет сражен вихрями свинца и погребен под грудами земли — место последнего упокоения многих воинов.
Он вовеки не помышлял о ларчике под батистом.
Значение его имени, даже не для него самого, человека простого, а для потомков, которые льнут ухом к прошлому, не представлялось ему чем-то существенным. Отзвук, который льстит самолюбию и смущает, но не более этого.
Размышления д’Артаньяна были прерваны суетой у входа в его гостиницу, там сновали какие-то люди.
Все крутилось и вращалось вокруг мужчины благородной наружности с красивым лицом кастильца и зычным голосом, этот мужчина возлежал на устланных подушками носилках.
Два негра-великана со скрещенными на груди руками бесстрастно замерли за спиной своего господина.
А тот распоряжался насчет ужина, и его приказы привели в ужасное затруднение служанок прекрасной Мадлен.
— Затем вы возьмете вот эту серебряную кастрюлю, бросите туда крупицу соли, вы слышите, крупицу, и свари119


те с ней яйцо. Не забудьте добавить столовую ложку амон- тильяндского вина. Потом сделайте телячью вырезку размером... О, мой дорогой д’Артаньян! Вы застаете меня за работой...
И Пелиссон де Пелиссар раскрыл объятия.
— Вы видите всего лишь половину вашего друга, но эта половина любит вас не меньше, чем любило все остальное. Ведь главное пока сохранилось, правда? Мозг для математики, руки для чертежа и сердце для дружбы. О чем еще мечтать?
— У вас все в порядке, дорогой Пелиссар, вы мыслитель и ученый, но для бедного солдата вроде меня, ноги должны...
— Я разрешил и эту проблему Поглядите, вот два негра.
— Весьма внушительны.
— Это суданские князья, взятые в плен арабами и проданные в рабство. У них один-единственный недостаток: путаные имена. Я перекрестил их на свой лад. Вот сейчас я вам продемонстрирую...
И Пелиссон де Пелиссар сделал знак.
— Нога№1.
Один из негров стал рядом с носилками.
— Нога № 2.
То же самое сделал другой.
— Вперед.
Носилки и в самом деле пришли в движение вместе со столом, уже накрытым для пострадавшего от взрыва воина.
— Окажите мне честь, д’Артаньян, разделите со мной трапезу. Только вам придется сделать то же самое, что славный Ла Фолен делал с покойным кардиналом: вы съедите большую часть, оставив мне самую малость.
Д’Артаньян сел против своего друга и отведал паштета. Он мгновенно удовлетворил свой аппетит.
— Мой дорогой друг, — заметил Пелиссон, — паштет великолепен, а вы его не едите. Это противоестественно, значит, у вас какая-то болезнь, она сожрет вас в неделю. Необходимо о вас позаботиться.
Д’Артаньян глянул на Пелиссона с вопросом.
— Позаботиться, — продолжал тот, — а может, и исцелить. Человек вашего размаха и ваших понятий не расстро120


ится из-за каких-то пустяков, как это сделает чиновник в провинции. Уж я-то изучал жизнь, это были, если угодно, века мыслительных упражнений, у меня есть право говорить об этом. Кем бы я был сейчас, если б не женщины? Вне всякого сомнения, кардиналом. Вот недавно мне, скажем, предлагали править одной страной в Америке, где улицы мостят вместо булыжников слитками золота. Должен сказать, весьма практично. Но я отказался из-за пастушки, которая, кстати, великолепно готовит козий сыр.
И Пелиссон сглотнул свое проваренное согласно рецепту яйцо.
— Заботьтесь, насколько это возможно, о своих ногах и подражайте мне во всем остальном. Сперва это может показаться не очень заманчивым, но когда вы втянетесь, все будет великолепно.
— Я об этом подумаю, — отозвался д’Артаньян без радости в голосе.
— Ладно. А наши дела? Что вы мне о них сообщите?
— Наши дела?
— Да, да, наши дела.
— Скверно.
— Ага. Кардинал?
— Умер.
— Так, так. Я знаю. Ла Фон?
— Исчез.
— А папка?
— Не найдена.
— Крайне досадно для его святейшества, он изрядно потрудился с пером в руке, чтоб отредактировать все семнадцать тысяч статей договора.
— Досадно и для солдат, им все еще приходится воевать.
— Такова, мой друг, их профессия, так же, как моя — изобретать машины. Кстати, у меня есть идея, которая...
Идея Пелиссона была нарушена появлением прекрасной Мадлен, в обеих руках она держала по письму.
— Что это значит? — осведомился Пелиссон.
— Письмо для каждого из вас, господа.
— Приступайте, д’Артаньян, приступайте. Я пока кончу с телячьей вырезкой.
Д’Артаньян распечатал письмо.
121


Всего три строчки, но сердце подпрыгнуло в груди.
День: послезавтра. Время: десять часов вечера.
Способ: Королевская площадь, зеленое перо на шляпе.
Мари.
— Добрые вести, д’Артаньян?
— Превосходные.
— В счастливый час! — отозвался Пелиссон, распечатывая одной рукой письмо, в то время как другая продолжала трапезу. Учтите, что телятина — жалкое блюдо, если нет приправ, а мне их как раз запретили, чтоб не горячить кровь. Но вернемся к механизмам. Представьте, я готовлю проект переправы через реки. Но не по мостам, а с помощью подземных галерей, которые проложат под руслом. Вы представляете всю выгоду этого предприятия?
— Нет.
— Приходится постоянно думать о войне, поскольку договор утерян.
— Разумеется.
— Мои подземные мосты, входы и выходы из которых знаю один только я, дезориентируют противника появлениями и исчезновениями войска.
— Вы величайший гений своей эпохи, мой дорогой Пелиссон.
— Дополнительная выгода: совершенно бесспорно, что в подземных ходах расплодится уйма кроликов. Жаркого у моих людей будет с избытком.
— Ну, а рыба?
— Об этом я тоже думал. Просверлив особые отверстия в потолке, мы получим щук, форелей, пескарей, уклеек.
— Ваша армия будет отменно питаться.
— Учтите еще напитки, которые мы будем подавать по специальным трубам, чтоб солдаты могли согреться.
— Замечательно. А что у вас в письме? Я вижу, вы его распечатали?
— Пустяки, — бросил Пелиссон. Король сообщил, что дает мне титул маршала Франции. Не знаю, замечали вы или нет, бывают особые годы для телятины, так же, как и для вина.
— Ну а 1643?
— Для телятины, по-моему, год сквернейший.
122


XXXI
ШЕЛКОВЫЙ ШНУРОК
Двумя днями позднее в десять вечера дворянин с зеленым пером на шляпе прогуливался по Королевской площади.
Вид у него был решительный. Но если б кто-то приложил ухо к его груди, он услышал бы, как неистово колотится сердце. А если б кто-то рискнул еще посмотреть на губы, он увидел бы, что они дрожат — вещь прискорбная, если тебя зовут д’Артаньяном. Внезапно на площади остановилась карета.
Приоткрылось окошко. Оттуда высунулась рука в черной перчатке.
Говорила только эта рука, и она сказала: «Садитесь!»
Д’Артаньян прыгнул в карету.
Стоило ему очутиться внутри, как ему завязали глаза. Проделали это с такой настойчивостью, но так ласково, что оснований для жалоб у него нс было.
Затем связали шелковым шнурком запястья — легкие узы, которые он могбы разорвать одним движением рук, но в этих узлах была сила заклинания.
В XVI веке клятвы еще уважали, и ложь не стала свойством французской нации.
— Вы мой пленник, — прошептал голос.
Лошади взяли с места галопом.
— Что вы собираетесь со мной делать? — пробормотал д’Артаньян.
— Видеть вас. Слышать вас.
— Вам кажется, вы еще худо меня знаете?
— Ах, я совсем ничего не знаю.
— А я тем более. Я никогда не любил.
— А красавица англичанка, о которой мне рассказали?
— Она не была красавицей.
— Вы в этом уверены?
— Она была дурная.
— Что же в итоге?
— Укол булавкой в сердце.
— А теперь?
— Шпагой.
— Глубоко?
123


— По самую рукоять.
— Вам больно?
— Я благославляю тот день, когда увидел вас.
— Увидел? Слабое слово.
— Вы ангел среди этих существ — женщин-рыб-репти- лий, которые называются девушками.
— Но это уже сразу целых три измерения, в то время как для геометрии вполне достаточно двух.
— Вы все такая же, Мари.
— Верю.
И горячие губы прильнули к губам д’Артаньяна.
— А вы верите мне?
— Мари...
— Не повторяйте этого имени ,— заговорил вновь голос.
— Для вас я не должна быть более Мари де Рабютен-Шанталь.
— Тогда кем же?
— Просто никем.
Новый поцелуй воспрепятствовал д’Артаньяну вновь открыть рот. Да и что мог бы он сказать, глупец?
Четверть часа спустя карета остановилась.
— Выходите.
— Когда я увижу вас опять?
— Через неделю.
— Где?
— На том же месте. В тот же час.
— Долго ждать.
— Ничего не поделаешь. Д’Артаньян!
— Я здесь.
— Вы никого больше не любите? Никого из моих подруг?
— Ваших подруг? Да я всего раз их видел.
— А Жюли?
— Винегрет, который мнит себя пудингом.
— Берегитесь, я ее очень люблю.
— Тогда я люблю ее тоже.
— П решайте.
Шнурок был развязан, повязка снята, и д’Артаньян очутился на Королевской площади еще более удивленный, чем в день своей первой дуэли.
Когда оь взлетал по лестнице к себе в комнату, ему было не тридцать пять, а семнадцать лет. На повороте он встретил Мадлен Тюркен. Она горько плакала.
124


— Что с вами, дитя мое? — спросил он с тем наивным сочувствием, которое отличает счастливых людей.
— Не смею сказать, господин лейтенант.
— Глупенькая! Грохот пушек закалил наши солдатские уши. Мы можем выслушать все что угодно.
— Хорошо!
И Мадлен с молниеносной быстротой расстегнула корсаж и обнажила левую грудь, превосходную грудь, на которой запечатлелась пятерня.
Это зрелище вывело д’Артаньян из рассеянности.
— Кажется, господин Тюркен перешел к действиям?
— У меня есть и другие знаки.
— Дитя мое, это дела семейные. Но все же я потолкую с вашим мужем.
— Будет он вас слушать!
— Я изобрел способ, как заставить себя слушать. Вытрите ваши слезки. Ступайте спать. И д’Артаньян запечатлел поцелуй на лбу молодой женщины. Ему было более не семнадцать, ему стукнуло семьдесят лет.
Войдя к себе в комнату, он обнаружил, что все еще держит в руках шелковый шнурок. Он не мог хорошенько припомнить, но этот шнурок имел какое-то отнощение к его прошлому. Поскольку просветление так и не наступило, д’Артаньян пожал плечами и уснул, сжимая в руке трофей.
Обидно, когда отважный солдат ведет себя подобно малому ребенку, тиская игрушечного медвежонка. Но покинем пока эту комнату.
XXXII
ЖЕСТОКАЯ ЗАГАДКА
Утром д’Артаньяна посетил Планше.
Планше возобновил свою торговую деятельность, взрыв летательного аппарата лишь испортил ему камзол и разорвал правое ухо.
— Ну, Планше, что новенького? — осведомился мушкетер. — Какие ты несешь мне вести?
— Во-первых, о себе самом.
— И каковы же они?
125


— Вести отличные.
— Твоя жена?..
— Укрощена.
— Навсегда?
— Не могу ручаться, но сил у бестии поубавилось, зубы обломаны, а когти сданы в ломбард.
— Твои шурины?
— В превосходном виде.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Один покоится на Пантенском кладбище, другой — на Монмирайке.
Выкованный из стойкого металла, д’Артаньян не мог не дрогнуть, услышав такую весть от человека, про которого думал, что он изготовлен его по собственному рецепту.
— Вы понимаете, сударь, — продолжал Планше, — нельзя было класть двух таких спорщиков рядом. Они без конца сговаривались бы друг с другом и вторгались к соседям в их могилы. Вот почему пришлось хоронить их врозь.
— Но если нет больше кардинала, то все же остались стражники.
— Слава Богу, они защитят честного человека.
— Такого, скажем, как ты.
— Как я.
— Несмотря на двойное преступление?
— Какое двойное преступление?
— Назовем это так: двойной акт справедливости на особе твоих шуринов.
— Причем тут я? Да я их не трогал.
— Тем не менее ты свернул обоим шею.
— Ничуть. На следующий день они проснулись как ни в чем не бывало.
— Причем же тогда Пантен, Монмирайль?
— Должен вам сообщить, сударь, что в моем погребе холодновато. Бургундское хранится у меня при подходящей температуре, это весьма удобно.
— Я что-то плохо понимаю...
— Кажется, я вам говорил, что мои шурины изрядные выпивохи?
— Да, упоминал.
— Так вот. Чтобы маленько успокоить...
— А они были возбуждены?
126


Планше широко улыбнулся, выставив широкие руки пикардийца с короткими тупыми пальцами и квадратными ногтями.
— Я тебя понял.
— Чтоб успокоиться, они изрядно приложились к бургундскому.
— Они плохо его переносят?
— Скверно. Один умер неделю спустя от удара, другого схватили такие желудочные колики, что он тоже отправился на тот свет.
— Планше!
— Сударь?
— Ты подменил бургундское?
— Боже меня сохрани. Но я поднадавил слегка коленом на брюхо одного из шуринов.
— Ага!
— А накануне я случайно налил нашатырного спирта в его кувшин.
— Так, так!
— И получилось, что колено, нашатырь и ледяное бургундское скверно подействовали на беднягу.
— Напротив, превосходно. Ведь твоя жена угомонилась.
— Да, во всех отношениях, кроме одного.
— А именно?
— Мое ухо.
— Да, правильно, в момент взрыва оно слегка пострадало, но ведь слушать женщину можно и вполуха.
— Мое уцелевшее ухо слышит мурлыканье ангелов.
— Так выходит, ангелы теперь мурлыкают, а?
— Если они довольны.
— Но твоя жена, не будучи ангелом, тобой не очень довольна.
— Потому что правое ухо у меня разодрано в клочья.
— Но это тебя не портит. Тебе остается профиль.
— К сожалению, моя жена убеждена, что лишь особа ее пола могла так обойтись со мной в порыве любовной страсти.
— Как ты все это ей объяснил?
— Сказал правду.
— Ну и что она тебе ответила?
— Сударь, это очень сложно: объяснить жене парижского торговца, что ее мужу разорвал ухо летающий аппарат.
127


— Справедливо. Ну а еще какие новости?
— Господин де Бюсси-Рабютен ждал вас внизу.
— Ждет меня, ты хочешь сказать?
— Ждал, я говорю. Он встретился мне тут внизу. Он сказал, что будет пока любезничать с хозяйкой, о которой уже слышал. Красивая женщина, сударь.
— Ну а дальше?
— Он сказал, что любезничать будет не более пяти минут. И что если вы не спуститесь за это время, то он попросит вас к себе.
— Чего ж ты не сказал мне об этом сразу?
— Сударь, — отвечал Планше. — все потому, что я женат.
— Что ты имеешь в виду?
— Я не мог устоять перед искушением поделиться с вами моими заботами.
— Теперь твои заботы кажутся мне ласточками, дорогой Планше, по сравнению с теми воронами, которые клюют повешенных.
— Повешенных?
— Да, Планше. Убийцы шуринов кончают обычно на виселице. Но поскольку можно быть повешенным всего лишь раз, то существует возможность прикончить пять, десять, четырнадцать шуринов, будь на то только охота. А наказание то же самое. Ты еще скромен, поскольку ограничился всего двумя.
— Сударь, но эта парочка доставила мне такое же удовольствие, как если б их было четверо.
Планше и д’Артаньян обменялись улыбками. Гасконец взял плащ, шляпу и направился на улицу Фран-Буржуа.
Это еще не значило, что он позабыл о приказе Мари нс видеться с нею в течение недели. Приглашение Роже служило для д’Артаньяна достаточным основанием нарушить приказ.
Встретив Мари, он почтительно поклонился.
Если б он се не встретил, ему представилась бы возможность поболтать с самым изысканным и самым веселым дворянином во Франции — Роже де Бюсси-Рабютеном.
Но это не осуществилось. Роже так и не явился. Возможно, созерцание еще какой-то красотки поглотило его досуг, может, сама Мадлен увлекла его сверх меры.
128


Зато Мари была дома, и ее настроение не соответствовало умеренным страстям мушкетера.
Она взбежала по лестнице с той самой стремительностью, с какой господин Мюло оценивал достоинства Кот- де-Нюи и какую одобрил бы господин Тюркен при встрече с бутылкой шампиньи.
— Какая радость, д’Артаньян! А мне казалось, я досадила вам своими речами. Ведь я сумасшедшая! Входите. Давайте не расставаться.
И схватив за руку д’Артаньяна, Мари втащила его в кабинет, где в обществе Менажа она изучала латинских поэтов.
Но Менажа в кабинете не оказалось. Он покинул свой пост с тем, чтоб выпить чашечку шоколада по приглашению Ракана. Господин Ракан был величайшим поэтом своего времени, к тому же шоколад подкрепляет человека своей изысканностью, и Менаж ответил на приглашение мэтра со скромным достоинством юного литератора, готового прополоскать в чашке с этим напитком свой александрийский стих.
Ввиду отсутствия латинского героя Мари получила героя французского. Но этот герой, потрясенный событиями предыдущего вечера, взволнованный бурным приемом, не привычный к перипетиям любви, не мог сдержать своего порыва.
Он устремился к Мари, и взгляд его уподобился пронзающей насквозь пуле, открытые уста твердили без устали одно только ее имя.
Девушка стала обороняться. Но обороняться против д’Артаньяна было пустым делом, он легко преодолел первые редуты оборок. Мари задыхалась, обратив лицо в небеса, которые были заслонены росписями плафона.
Внезапно прогремел голос:
— Д’Артаньян!
Прыжок — и Роже де Бюсси-Рабютен обрушился на мушкетера. Тот отпустил добычу. Мари спряталась за спину кузена — лицо бледное, глаза пустые, губы плотно сжаты.
— Господин д’Артаньян, — произнес Роже голосом более ледяным,чем самое охлажденное вино, — мы вновь будем драться.
Д’Артаньян был недвижим. Он переводил взгляд с Роже на Мари — краткий путь от презрения до ненависти.
5 Роже №в»е
129


— Как вам будет угодно, сударь.
— Ваше мнение меня не интересует.
Д’Артаньян пропустил эту дерзость мимо ушей, она показалась ему вполне естественной.
— Хорошо, — бросил он. — Хорошо.
Мари обратилась к мушкетеру.
— Да, господин д’Артаньян, было б куда лучше, если б я вас вообще не знала. Уверяю вас. Теперь это ясно.
XXXIII
НАСМЕРТЬ ОГОРЧЕННЫЙ
Д’Артаньян пребывал в состоянии той тихой ярости, которая сродни горю.
Во всей своей неприглядности открылось ему вдруг его легкомыслие. Но жестокий свет истины как бы пригас на мгновение: перед ним мелькнуло лицо Мари.
От вспышки нежных чувств она перешла вдруг к презрению. Сказала, что никогда более не пожелает видеть д’Артаньяна. Тут не было места ошибке, двойственное толкование исключалось.
О новой дуэли с Роже де Бюсси-Рабютеном наш мушкетер не думал. Дуэли давно вошли для него в привычку и были как насморк для иного. Но все эти встречи на лужайке, где по всем правилам плясало острие шпаги, все эти кровавые менуэты происходили пока что по причинам достойным и благородным.
Но теперь не так. Д’Артаньян выступил в роли соблазнителя, роль, достойная осмеяния в любом возрасте. Отвергнутый соблазнитель — роль непростительная в его годы.
Ярость, как несомненно просчитал бы Пелиссон де Пелиссар, — это сила, составляющая вектор АВ с равномерным ускорением, исчисляемым 1/2 mv . Если обратить этот вектор в противоположную сторону, он создаст, несомненно, контрудар или контрвектор ВА, который отбросит человека в пространство.
Элементарное явление физики обратилось против несчастного Тюркена, который в это мгновение пировал в веселой компании.
ВО


Называя его «несчастным», мы должны помнить об одной вещи: не будь у него жены, желающей сделать из него цивилизованного человека, он оставался бы славным малым.
Едва д’Артаньян заметил Тюркена, как жалобы прекрасной Мадлен всплыли в его памяти. Попав из-за женщины в неловкое положение, гасконец — в такой ситуации мы не можем, увы, сказать «наш гасконец» — почувствовал желание поставить в подобное же положение другого человека.
Да, мы не сказали «наш» и сказали «подобное же положение», имея в виду Тюркена. Не знаю, достаточно ли строго мы осудили тем самым д’Артаньяна?
— Любезный друг бутылки! — воскликнул мушкетер.
— Мы, кажется, сегодня еще нс ложились.
— Нет, нет, сударь, — отозвался Тюркен, — мы прилегг ли, но всего на часок.
— Всего на часок? Отчего же?
— А оттого, что нам хотелось поизучать физические и моральные достоинства нашей жены.
Скопище пьяниц встретило дружным гоготом эту шутку.
— Господин Тюркен!
— Господин офицер!
— Прекрасно, что вы отдаете свой ночной досуг изучению чего бы то ни было, но мне бы хотелось, чтоб при этом соблюдалась тишина.
— Что вы подразумеваете?
— А то, что я не желаю больше видеть эти подлые шрамы на теле вашей жены.
— Господин лейтенант, мне понятны были бы ваши жалобы насчет постели или там, скажем, потолка, поскольку первое служит вам для сна, второе — для созерцания, и все в целом является частью вашего жилища. Но ведь я не сдавал вам внаймы тела госпожи Тюркен. Разве что...
— Разве что?
— Разве что вы рассматриваете его в качестве подушки. Ну тогда, конечно, другое дело.
Д’Артаньян выхватил шпагу и ударил плашмя Тюркена.
— Нет, господин Тюркен, отнюдь. Но мне б хотелось использовать ваши щеки, чтоб подточить бритву.
Пьяница, бездельник, хвастун, вместилище всяческих пороков, Тюркен был, однако, нс трусом. Он доказал это, 5*
131


схватив табурет с намерением размозжить им голову мушкетеру. При этом он заметил:
— Поберегите физиономию, господин офицер. Если бриться стоя, можно порезаться.
Табурет, к счастью, просвистел возле самого уха д’Артаньяна. Наказание оказалось умеренным и заключалось в том, что в руку вонзилась шпага.
— Вот, — сказал д’Артаньян. — Это успокоительное. В случае рецидива мы обратимся к другой руке, потом к ногам. Потом...
— Потом, господин лейтенант?
— На закуску нам остается еще пара ушей, дорогой Тюркен.
Тюркен застыл, прижавшись к стене. Ухватился здоровой рукой за раненую. Один из его собутыльников предложил ему анжуйского, но Тюркен отказался. Он уставился в пустоту, пытаясь увидеть в ней, вероятно, нечто похожее на мщение.
Д’Артаньян направился к себе в комнату.
В три часа дня прекрасная Мадлен принесла ему наверх чашку бульона. Он посмотрел на эту чашку, как на нечто чуждое человеческому пониманию.
В четыре Планше принес нугу, только что прибывшую из Монтелимара. Он стал созерцать и ее.
В пять часов, вознесенный наверх обеими своими ногами, к д’Артаньяну явился Пелиссон и заявил:
— Я виделся с секундантами господина де Бюсси-Рабю- тена. Это господа де Севиньи и д’Оллоре, бравые бретонские дворяне.
— Бретонские...
— Господин де Бюсси-Рабютен выбрал бретонцев, ибо их воинственность, а также...
— А также...
— А также он намерен вас убить. Я не возражал против программы. Но мне думается, было бы лучше, если б вы отправили его к праотцам, прежде чем он осуществит свой замысел.
— Замысел...
— У меня есть идея насчет машины, которая упразднит дуэли. Противники лягут на кровати, приводимые в движение простым мановением руки.
132


— Руки...
— Будет сколько угодно ран в плечо, в шею, в бедро и даже смерть — самое чувствительное из ранений. И все благодаря моим рычагам. Мы избежим хаоса, который неизбежен в делах такого рода.
— Рода... — повторил д’Артаньян.
— И еще одно дополнительное удобство: врач и священник будут всегда поблизости.
В семь вечера появилась прекрасная Мадлен с письмом в руке.
По-видимому, тот состав, из которого были сделаны чернила, оказался благотворнее бульона, который варили из курицы. Стоило мушкетеру отведать этого письма, как он тотчас пришел в себя и обрел желание жить.
— Мадлен, дитя мое, помогите мне надеть плащ.
— Вы не поедите перед уходом?
— Взбейте, пожалуйста, яичный желток в подогретом вине и присыпьте мускатным орехом.
Это распоряжение столь отличалось от обычных просьб д’Артаньяна, что глаза у Мадлен округлились.
XXXIV
ПУП
Как читатель уже догадался, письмо, которое вернуло д’Артаньяну, по выражению Жюли, вертикальное положение, было подписано Мари.
Подписи предшествовало всего пять слов:
«В восемь часов. Всю ночь.»
Для встречи в восемь часов д’Артаньяну был нужен всего лишь плащ. Но для целой ночи ему необходима была, несомненно, дополнительная порция микстуры: яичный желток, гретое вино и мускатный орех.
Карета на Королевской площади была та же самая, и лишь вместо Мари в ней оказалась дуэнья с итальянским акцентом, с приличествующими ее занятию усиками и ласковыми руками.
— Голубочек-ангелочек, это для твоей же пользы и для любви. Нужна отвага, нс бойся шага. Красавица ждет, ей 133


все не терпится, она все вертится. Совсем как в лихорадке... Детки все в порядке. Ах, олененочек, ах, мой котеночек, приляг на грудь и в путь, и в путь!
Приговаривая таким образом, старуха завязала мушкетеру глаза.
Затем карета въехала во двор, затем в сад, как о том догадается благосклонный читатель по шуршанию гравия под ее колесамй.
После чего карета совершила лучшее из того, что от нее ожидали: она остановилась. Дверца исполнила свое предназначение: отворилась. Дуэнья поступила вполне дуэни- чески: взяла д’Артаньяна за руку и повела через коридоры в помещение, где сняла с него повязку. Кругом был мрак, и мушкетер оценил эту перемену не самым радостным образом.
Рядом за aj у шукались.
— Не приближайтесь, д’Артаньян. Послушайте, что я скажу.
Д’Артаньян был так же спокоен, как это бывало с ним накануне штурма.
— Я слушаю вас, мадмуазель. Сегодня утром вы намекнули мне, что я утратил право вас видеть.
— Вы обидели меня. Но поймите, главное не в этом: вы нравитесь мне, как прежде.
Д’Артаньян приблизился на шаг.
— Я еще не закончила.
Д’Артаньян остановился.
— Я жаждала познакомиться с вами поближе с того самого мгновения, как мы увиделись впервые. Это желание не покидало меня ни днем, ни ночью. Я сошла б с ума, не будь я решительнее всех других девушек моего круга. Послушайте еще чуть-чуть. Нравственные и общественные принципы не имеют тут никакого значения: вы мне нужны. Мне нужен ваш образ, ваш гойюс — то очарование, которое никогда не наскучит, ваши глаза будят во мне источники неведомых чувств.
Последовало молчание и затем голос пробормотал:
— Д’Артаньян, приблизьтесь.
Д’Артаньян приблизился, движимый любовью и изумлением одновременно. Тело прильнуло к его телу, защищенное лишь тонкой шелковой тканью.
Исторгающие вздохи и неясные звуки губы страстно впились в его губы. Руки обвились вокруг шеи и повалили его на постель.
134


На постели укусы и поцелуи стали еще более страстными.
В этом одичавшем теле было скорее что-то звериное, чем женское, из уст вырывались бессвязные речи, не похожие на речи насмешливой и сладостной Мари.
Так пронеслось одиннадцать часов. Опьяненный любовью и гретым вином (ибо прекрасная Мадлен удвоила порцию), осыпанный поцелуями и мускатным орехом, д'Артаньян посчитал эти часы за минуты.
Он уснул, едва забрезжил день. Заря, пробившись сквозь занавески, разбудила его. Дневной свет был бледен, однако убедителен.
Мушкетер выскочил из постели в поисках подсвечника и огнива.
Пупок на животе, который временно превратился в подушку, не был ни в коем случае пупком Мари, поскольку он принадлежал Жюли.
Как вы, разумеется, помните, д’Артаньян имел возможность видеть обеих девушек под лучами южного солнца.
И он успел, разумеется, уловить кое-какие детали, хотя не был большим знатоком юных девиц.
Но д’Артаньян был, несомненно, знатоком фортификационных сооружений. А ведь пуп на женском теле едва ли не то же самое, что редут при бастионе. Истинный воин усвоит его очертания.
Вот по какой причине д’Артаньян опознал Жюли, понял подмену и выскочил из постели.
Не найдя свечи, он распахнул занавески. Дневной свет залил комнату.
— Я люблю тебя, д’Артаньян, — закричала Жюли. — У меня не было другой возможности встретиться с тобой. Успокойся. Ты еще не понял, но ты тоже любишь меня.
— Если б я любил вас, мадмуазель, я поставил бы вас об этом в известность.
— Мари всего лишь кукла, а я женщина.
— Мадмуазель, женщин на свете полным-полно, а Мари только одна-сдинственная.
Досказав сентенцию, д’Артаньян произвел жест.
— На помощь! — закричала Жюли. — Люди! Позовите стражу, комиссара! Ко мне!
И отнюдь не слабое существо, она вцепилась в одежду мушкетера. Одежда состояла из рубашки и штанов. Тонкая рубашка разорвалась.
Крайне недовольный всем этим, д’Артаньян отбросил женщину-тигрицу на постель, и она стукнулась головой о деревянную колонну.
135


Ввиду отсутствия стражи и комиссаров прибежали слуги. Несмотря на все их снаряжение, невооруженные руки мушкетера кое-что значили. Оценив положение, д’Артаньян сцапал Жюли и сделал из нее некое подобие щита, который, правда, дергался в его руках и исторгал стоны, но тем не менее исполнил свое назначение. ,. $
Спустившись в сад, д’Артаньян бросил щит подле ких-то деревьев. На виске у девушки была ссадина, но утренний холод вернул ей сознание.
— Прощайте, — сказал д’Артаньян. — Ваше личико пострадало, это даст вам дополнительную возможность поступить в монастырь.
Оставалось найти одежду и лошадь.
Судя по ржанию, донесшемуся из ближнего строения, лошадь была неподалеку. , ,
Насчет костюма дело обстояло сложнее, так как у д’Артаньяна остались всего лишь штаны. И тут ему бросилась в глаза ночная рубашка Жюли.
Это было, разумеется, еще одним оскорблением юной невинности.
Минуту спустя, прижимая одной рукой к себе рубашку и направляя другой мерина с лучшей родословной из всех поколений Колино дю Валей, он бодрой рысью пересек Париж. Шестнадцатью годами ранее в таком же одеянье он ускользнул от когтей миледи.
«Только Кэтти мне еще не хватало», — мелькнуло в голове у д’Артаньяна. » . \ х к v
XXXV
FIAT LUX*
Гнев и надежда не давали мушкетеру уснуть.
Гнев против Жюлй, которую он никогда более не увидит, разве что король велит ему взять приступом монастырь.
Да будет свет (лат.).
• 7-
136


Надежда восстановить свое доброе имя в глазах Мари.
Случай представился ему в то же самое утро, поскольку Роже де Бюсси-Рабютен в обществе двух бретонских дворян ожидал его в Пре-Сен-Жерве.
В девять утра д’Артаньян был уже на месте, сопровождаемый Пелиссоном де Пелиссаром и шотландским капитаном по имени О’Нил, известным своим неподражаемым хладнокровием.
Первым долгом мушкетер счел нужным обнять де Бюс- си-Рабютена, попросив у него доверительной беседы с глазу на глаз.
Услыхав такое, де Севинье нахмурился, а д’Оллоре презрительно хрюкнул.
Но Роже их успокоил.
— Господа, недоразумение у нас уже не первое. Так что насчет поединка и всех этих ран можно подождать.
После чего он взял д’Артаньяна под руку.
— Д’Артаньян, мы сходимся с вами в четвертый раз. Первый раз вы схватились с вертопрахом на пляже, предположим, его звали Роже. Во второй — с французским дворянином в окрестностях Рима, нс будем называть его по имени. Затем был некто, кого можно назвать Третьим, вы сделались его другом, и это был Бюсси. Но сегодня вы сходитесь с Рабютеном, о котором идет молва, что он ведет свой род от волков, и вы превратились в его врага. Вы обожаете мою кузину, я согласен. Ухаживаете за ней — понимаю. То, что вы в нее влюблены, могу себе представить. Но то, что вы бросаетесь на нее, словно ландскнехт, неприемлемо ни для нее, ни для вас. Вы упали в моих глазах. Я скорблю при мысли об этом и поскольку мне хочется утолить поскорей мою скорбь, лучше всего будет, если вы исчезнете с лица земли.
Д’Артаньян выслушал это молча. Когда Роже кончил, он спросил со всей мягкостью, на какую только был способен:
— Вы кончили, сударь?
— Не зовите меня сударем, черт возьми, как постороннего человека! Не забудьте: мы оба взяли по роли в том спектакле, какой дадим сейчас нашим друзьям. Приступим же весело и без лишних разговоров.
— Ноя тоже*хотел кое-что вам сказать.
137


И д’Артаньян поведал Бюсси-Рабютену про ту западню, в которую его поймали. Едва он кончил, Роже, не колеблясь ни минуты, воскликнул:
— Надо предупредить Мари. Что сделать, чтобы предупредить ее? Поговорить с ней. А как с ней поговорить? Для этого необходимо, чтоб глотка не была перерезана.
И он направился к секундантам:
— Господа, важное дело вынуждает нас продолжить объяснение.
— Мне кажется, ваше терпение выше вашей чести, — заявил де Севинье.
— Великое терпение, — уточнил д’Оллоре. — Скорее к столу, господа, мне не терпится увидеть печень по-гаскон- ски и беарнские отбивные.
— С помощью моей машины, — заметил Пелиссон, — мы быстро бы устранили затруднения.
Что же касается капитана О’Нила, то он лишь пожевал свои огромные рыжие усы.
— Господа, хотя ваши доводы убедительны, они не смогут поколебать того решения, к которому мы оба пришли, шевалье д’Артаньян и я. Не беспокойтесь так о чести Рабю- тенов, господин де Севинье. Господин д’Оллоре, умерьте аппетит. Господин Пелиссонар де Пелиссардон, усовершенствуйте свою машину, пусть она режет на куски дуэлянтов, прежде чем те обнажат шпаги. А вы, капитан О’Нил, с вашей шотландской мудростью и неприязнью к пустым разговорам, будьте скупы, как водится, на слова, скажите, что вы разделяете наши взгляды, произнесите это слово, звучное «уes», которое так служит украшением вашей нации.
— Хгвт! — произнес шотландский капитан.
И поднял с земли бутыль.
— Я принес это сюда. Традиционное семейное лекарство от ран. Рквк! Врачует снаружи и внутри. Арквтхвст!
Он откупорил бутыль и дал понюхать присутствующим.
— Алкоголь... — заметил Пелиссон. — Забавно. Мне запрещен алкоголь как экстрат из плодов. Но ведь это же вытяжки из козьих копыт и рогов барана...
И он протянул шотландцу стакан, с которым не расставался ни во сне, ни наяву.
Выпив. Пелиссон подал стакан соседям.
138


Отказались лишь д’Артаньян и Бюсси-Рабютен, заявив, что должны сегодня же утром поговорить с девушкой, а девушки не выносят беседовать с мужчинами сквозь пары алкоголя, даже если этот алкоголь — лекарство.
Зато Нога № 1 и Нога № 2 пришли в возбуждение.
Пелиссон обратил на это внимание, но не знал, как ему отнестись к их чувствам. Он повернулся к капитану О’Нилу, Тот спросил с прямотой старого служаки:
— Ваши ноги?
— Ла,
— Ваши руки целебный напиток получили?
— Я это ощущаю.
— Значит, ноги тоже имеют право.
И капитан налил два полных стакана суданским принцам.
Меж тем Роже и д’Артаньян достигли Королевской площади.
Было решено, что Роже поднимется первым.
Ожидание д’Артаньяна было непродолжительным.
— Она все поняла.
— Могу ли я ее видеть?
— Она вам напишет.
— Но почему письмо?
— Вы все еще внушаете ей страх.
— Сколько же мне ждать?
— Она уже вынула письменный прибор.
— Значит, мы не станем убивать друг друга?
— Ни за что на свете.
— Что же мы сделаем?
— Обнимемся.
И они обнялись. Роже вскочил в седло. Д’Артаньян вернулся домой пешком. Ему необходимо было спокойно все взвесить.
На Тиктонской улице он встретился с Тюркеном, рука у того была на перевязи.
— Ну как ваша рука?
— Превосходно. У нее, как видите, привычка тянуться к пивной кружке. Я рад, что теперь она капельку отдохнет.
— Значит, вы теперь трезвенник?
— Совсем даже напротив.
— Это почему же?
139


— Я зову жену в любое время дня и ночи, и она мне прислуживает. Двойная польза.
— То есть?
— Если вино хорошее, я ее хвалю.
— А если плохое?
— Я его выливаю ей за корсаж.
— Вы забавник худого толка.
— Говорите, говорите, сударь. Я вижу у вас сегодня нет охоты угощать меня добавкой.
— Все еще впереди.
— Я узнаю о вашем настроении по посланцам, которые к вам приходят.
— По посланцам?
— Да, да. Вы то погружаетесь в воду, словно лягушка, то выпрыгиваете оттуда, чтоб схватить письмо, которое вам посылают.
И Тюркен исчез, прежде чем д’Артаньян решил, что лучше на этот раз — носок сапога или кончик шпаги?
XXXVI
ОТ ОХОТЫ ЗА зятьями...
Отворив дверь своей комнаты, д’Артаньян удивился при виде незнакомца, седенького человечка, который, став на табурет, снимал со стены висевшие там шпаги.
Их было всего пять.
Одна из них пригвоздила к земле де Варда, как о том его святейшество Урбан VIII изволил недавно вспомнить.
Другая изгнала англичан из Ла-Рошеля.
Третья сопровождала миледи к месту ее вечного упокоения.
Четвертую, подарок Атоса, носил д’Артаньян лишь при дворе, что не мешало ей, впрочем, быть столь же острой, как остальные ее соседки.
И, наконец, пятая взяла приступом Аррас. 1
Но даже если оставить в стороне воспоминания, то нужно сказать, что д’Артаньян веема ценил эти изящные клинки, заменявшие ему с давних пор общество женщин. Он хлопнул в ладоши. Человечек обернулся. Физиономия у него была непривлекательная, выражение на ней плакси140


вое, кожа с редкими порами, узкие губы и большой висячий нос. Появилась Мадлен.
— Сударыня, — спросил мушкетер. — Кто это такой?
— Ваш тесть, сударь.
Д’Артаньян нахмурился. Сделал знак Мадлен удалиться. Затем скрестил на груди руки.
— Сударь, мне известно, что мой отец был лучшим стрелком из пистолета в наших местах, что мой дед был лучшим игроком в мяч в округе, но я никак не предполагал, что на роль моего тестя будет претендовать похититель моих шпаг.
— Позвольте, сударь, позвольте. Я сяду. Такая жарища. Я весь мокрый. Мое имя Эварист дю Колино дю Валь.
В манере было нечто приторное, в речи — нечто гнусавое, так зазывают покупателей торговцы рыбой. Казалось, даже пахнуло, как от прилавка.
— Вы намеревались жениться на моей дочери, да, я знаю, вы даже взяли ее ночную рубашку, вы вернете* ее мне, этот подарок моей покойной жены. А шпаги... Я беру их в свою коллекцию, поскольку мы теперь родственники. У меня уже есть шпиговальная игла от дядюшки по материнской линии и охотничий кинжал, по-видимому, от прадедушки. Кое-что еще. Если у вас есть какие-либо вещи — брильянты, документы, — их лучше доверить мне, я буду хранить все под ключом.
— Господин тесть, почему вы думаете, что я собираюсь жениться на вашей дочери?
— Я согласен, сударь.
— А я?
— Позвольте два слова. Я знаю, вы бедны. Бедность — это болезнь. А я богат. Но желаю счастья. Вы — человек военный, пулька фьють... и все. Раз вы берете Жюли без приданого, я рассчитываю получить ее вскоре обратно, столь же нежную и прелестную, как прежде. Вы, видите, я откровенен. По моему плану дочка даст мне самых разных зятьев, но мне б хотелось для разнообразия солдата, финансиста, члена городского магистрата, быть может, даже духовное лицо.
— Весьма похвально.
— Мы будем друзьями, особенно если вы дадите мне выпить. Во избежание недоразумений я никогда не пью дома. Я беру ваши шпаги. Нет ли у вас библиотеки или 141


картинной галереи? Меня интересуют в особенности мифологические сюжеты и охотничьи сцены. Нет ли у вас фермы на родине? Лесов, пусть даже с порубками? Может, какой прудок?
Крохотные алчные глазки дю Колино дю Валя метали искры.
— Нет, сударь, но все же кое-какая коллекция у меня есть.
— Так, так.
— Специально для вас.
-О!..
— Это коллекция окон.
— Окон?
— Вот именно, окон, — повторил мушкетер, приблизившись к гному. Как видите, в этой комнате их три, но ос ь у меня еще полторы дюжины окон в Гаскони.
— Поговорим о Гаскони.
— Нет. Потому что я предлагаю вам выбрать немедленно. Я помогу прийти к решению.
И, схватив каминные щипцы и зажав в них Колино дю Валя, д’Артаньян высунулся вместе с ним в окошко и подержал его на весу, сделав это с такой легкостью, что Портос несомненно его б одобрил.
— Нет! — закричал будущий тесть. — Прекратите! Я человек пугливый.
— Оно и видно, дружок.
Д’Артаньян втянул крохотного старикашку обратно в комнату и опустил на пол.
— А я, представьте, — заявил он, — готов стерпеть тестя-стервеца с запахом прокисшего сидра — папашу той девки, на которую не польстится ни одна сводня. Да, представьте, готов. Но как могу я снести труса в собственной семье? Итак...
— Итак?
— На очереди второе окно.
Карлик вывернулся из рук мушкетера.
— Я чувствую, мы не понимаем друг друга. Вы меня напугали. Насчет дочки мы еще потолкуем. Мне хотелось бы взять шпаги. Я потребую их через нотариуса.
Едва он выскочил из комнаты, как появилась прекрасная Мадлен.
142


— Господин лейтенант.
— Да, дитя мое.
— Господину Пелиссону де Пелиссару плохо. Он ждет, чтоб вы его посетили.
Кандидат в тести всунул в приоткрытые двери свою истощенную алчностью физиономию.
— Еще одно. Я уже ухожу. Мы подумаем... Верните только мне ночную рубашку моей дочери.
— Ночную рубашку?
— Я ж вам объяснял, это памятка. Драгоценная вещица.
— Вот не думал, сударь, что ночная рубашка может быть семейной реликвией. Я полагал, такое бывает скорее у ирокезцев или у неаполитанцев. Прочь!
И гнусавый карлик испарился, бормоча что-то о смертельном номере с нотариусом, о ночных рубашках и дневной страже.
XXXVII
.оо ДО ОХОТЫ ЗА ЛА ФОНОМ
— Чудное мое дитя, — осведомился д’Артаньян, — вы, кажется, сказали, что мой превосходный друг болен.
— Да, — ответствовало чудное дитя.
— Что же у него болит?
— Ноги.
И Мадлен исчезла, сделав грациозное движение талией, вся столь непохожая на предыдущего посетителя.
Д’Артаньян тотчас же постучался в двери апартаментов, которые занимал маршал де Пелиссар, ибо пора именовать его сообразно с полученным им новым титулом, хотя, впрочем, этому человеку, равному по способностям Леонардо да Винчи, готовому протянуть руку к солнцу и получить в наследство горы Оверни, любое предприятие было, казалось, по плечу.
Друг нашего мушкетера находился в постели.
— Дорогой д’Артаньян, ничто не может меня более утешить, чем посещение такого цветущего человека, как вы. Мне и в самом дело плохо.
— Мадлен мне уже сказала. Что с вашими ногами?
143


— Увы, ноги... Хотя я вывез их из Африки — страны, известной крепостью древесных пород и твердостью костей ее обитателей...
— И что же?
— Оказалось, что налетевший из Шотландии ураган уложил обоих на месте.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что капитан О’Нил трудный человек. Вы обратили внимание, какой он толстый?
— Как-то не очень...
— Значит, вы не поняли, что он состоит из одного только желудка. Сердце, мозг, внутренности и органы низшего порядка ужаты до минимума. Остается место для одного только желудка, который разросся наподобие мешка.
— Мой дорогой Пелиссон, я знал вас как инженера, астронома, математика, химика, но отнюдь не как физиолога.
— Я изучал почки и сердце, но только в молодости и мимоходом. Однако этого достаточно, чтобы поставить такой диагноз. Это существо вмещает в себя колоссальное количество жидкости, равное половине его тела, а может, и больше.
— Я б сказал, что он весит не более ста двадцати фунтов.
— Сто двадцать фунтов весу — это пустяки, но шестьдесят фунтов жидкости — это уже кое-что. В особенности если эти шестьдесят фунтов составляют семейное лекарство капитана О’Нила.
— Да, этим нельзя пренебречь.
— Вот именно.
Воцарилось исполненное восхищения молчание.
— Надеюсь, вы следите за моей мыслью, дорогой д’Артаньян, поскольку от физиологии я перехожу к упругости тел.
— Несомненно.
— С другой стороны — у этого самого О’ Нила два огромных, похожих на губку уса.
— Отнеситесь к ним с должным уважением, друг мой, испанские пули не раз щекотали их, но ни разу не опалили.
— Да, да. Но я понял, в чем тут дело. Вы обратили внимание, каким образом он пьет?
— Ей-богу, нет.
144


— Ваш доблестный О’Нил погружает по очереди оба своих огромных уса в стакан, затем высасывает из них всю жидкость. Таким образом, не переводя дыхания, он поглощает колоссальное количество семейного эликсира.
— Мой дорогой, мой несравненный Пелиссон, ваши выводы изумительны, но как это связано с вашими Ногами?
— Вам не кажется, что я немного исследователь?
— В вас меня не удивляет ничто.
— Так вот, как исследователь, я прочитал уйму всяких рассказов о путешествиях и пришел к выводу, что наши африканские братья обладают удивительной склонностью к подражанию. Они даже превосходят порой предмет своего подражания.
— Мне кажется, я начинаю вас понимать.
— Таким образом Нога № 1 и Нога № 2, оба уроженцы Судана, без устали подражали капитану О’Нилу.
— И преуспели в этом?
— Очень даже преуспели. Лучше не скажешь.
Знаменитый изобретатель исторг вздох.
— Так, значит, ваши Ноги...
— Боюсь, что теперь они будут отсыпаться не менее недели.
— Выходит, целую неделю без Ног?
— Да, на собственных, так сказать, окороках...
— Но это же вам не пристало.
— Сперва я хотел выписать другие Ноги, из Оверни или из Пруссии.
— Неплохая идея.
— Ноя вовремя вспомнил, что овернцы очень своевольны, а пруссаки обожают дисциплину, в то время как мне хочется, знаете ли, время от времени порезвиться. Тогда я решил переключиться на работу над изобретением, это отнимет у меня ровно неделю.
— Вполне достаточно, чтоб встать на ноги.
— Вот именно.
— И это все?
— О, нет, я отнюдь не забыл про наш мирный договор, тем более, что король подарил мне этот пустячок...
И Пелиссон де Пелиссар потряс маршальским жезлом, лежащим на ночном столике бок о бок с бутылями шато- шалонского сиропа и эльзасского ликера.
145


— О, и я помню, тем более помню, что король ничего мне не дал.
— Он держит вас про запас для самых важных дел. Итак, чего мы, собственно, добиваемся?
— Мы ищем Ла Фона.
— Дорогой д'Артаньян, из вас получится замечательный начальник штаба, ибо вы сразу улавливаете суть вопроса.
— Но вы ясно поставили проблему.
— Чтоб отыскать Ла Фона, возможны два способа Первый — положиться на волю случая, это метод эмпирический. Мы рассылаем повсюду наших шпионов, собираем сведения и затем делаем выводы. Способ долгий, дорогостоящий и неподходящий для нашей с вами натуры, где резвость лани — гром и молния! — состязается с прыгучестью блохи. Заметили вы, кстати, что я почти перестал сквернословить?
— Действительно.
— Я полагаю, все эти наши проклятия, все эти призывы к чьей-то силе отражают, по существу, наше собственное бессилие, и потому их отсутствие меня радует. Но вернемся ко второму способу.
— Вернее, возвращаетесь вы, потому что я о нем ничего пока не знаю.
— Он математичен и аппетитен то же время. Я имею в виду, что он основан на аппетитах достопочтенногоЛа Фона. А эти его аппетиты, каковы они?
— Я полагаю, вы знаете лучше меня.
— Аппетитов у него пять: вино, игра, женщины, насилие и мошенничество. Можно ли удовлетворить пять этих страстей одновременно?
— По преимуществу в ночное время.
— Совершенно справедливо. Не обращали вы, дорогой д’Артаньян, внимание на то, что в деревне все на ночь запирается? Ла Фону для всех его подлостей нужен город, притом немалый.
— Это сужает область наших действий.
— И потому я устраиваю в каждом из соответствующих городов ловушку, которую я называю ЛОДЛЯЛА—60.
— Но почему именно ЛОДЛЯЛА—60?
— Ловушка для Ла Фона—60.
146


— ЛОДЛЯЛА — это еще куда ни шло, в этом даже как бы предварение кары. Но почему 60?
— Цифра предназначена для нашего противника. Если он узнает о ней, он подумает, что мы ограничились всего шестьюдесятью ловушками.
— А их будет больше?
— Значительно больше. Я размещу их во Фландрии, в Италии, в Испании
— И как они будут устроены?
— В каждой из них будет женщина, игорный притон, харчевня. Там будет непременно повод для ссоры и появится путешественник, которого легко обобрать. Из этого мы составим единую сеть, и нити потянутся к математической машине, объединяющей три вычислительных центра: один в Аахене, другой в Лионе, третий в Сен-Севере.
— Почему именно в Сен-Севере?
— Потому что мой подопечный обожает пакостничать в родных краях. Мне трудно объяснить почему, это сокровенная тайна души, в ее закоулках я бесцельно блуждаю.
— Дело, конечно, беспроигрышное, но потребует самых сложных манипуляций, я уж не говорю о людях, которых вы посадите для приманки, их добросовестность нуждается в проверке.
— Я думал об этом.
— Ну и что?
— У меня будет несколько подставных Ла Фонов, и они заявятся в мои ЛОДЛЯЛА—60. Если от них не будет сигналов, я сразу догадаюсь, в чем дело.
— Что ж, превосходно.
— Кроме того, учтите, моего Ла Фона я вижу насквозь. Он способен влезть в шкуру любого из подставных Ла Фонов, пытаясь таким образом меня обмануть. Однако тем самым он лишь облегчит мне задачу.
— Превосходно до крайности. Но вы разоритесь на этом деле.
— О нет. Я останусь в выигрыше. Взгляните на эти расчеты. И Пелиссон подсунул д’Артаньяну ворох испещренных цифрами листков.
— Я подсчитал в общих чертах стоимость войн за три столетия. При любом варианте я остаюсь не в накладе. Моя машина по уничтожению Ла Фона обойдется в изрядную, но все же меньшую сумму. Одно из самых выгодных поме147


щений капитала за всю мою жизнь. А мне нужны деньги, много денег!
— А я-то думал, что вы богаты.
— Я и был богат. По крайней мере, в глазах женщин, ибо слыл красавцем. Но теперь, как видите, теперь я существую в сокращенном варианте, и мне приходится утраивать щедрость, чтоб меня правильно поняли.
— Мне казалось, что вы равнодушны к женщинам.
— Совершенно верно, мой дорогой друг, к женщинам я равнодушен. Но с чего вы взяли, черт побери, что я желаю, чтоб женщины были равнодушны ко мне?
— Это, признаться, мне не приходило в голову.
— Все оттого, что вы юны и влюблены. А я вошел в года, остепенился. Я развлекаюсь, глядя, как курочки трепещут крылышками вокруг, но нс удостаиваю их взглядом.
— Господин д’Артаньян, — сказала Мадлен, появляясь, — вам два письма.
XXXVIII
ДВА ПИСЬМА
Д’Артаньян взвесил каждое из них в руке. Ему стало ясно, какое он прочтет напоследок: то, что короче — письмо от Мари. Впрочем, почерк на обоих конвертах был на удивление схожим. Д’Артаньян мог бы, конечно ошибиться, тем более, что у него не осталось писем Мари, которые та писала ему в Рим. Их уничтожил взрыв летательного аппарата. В пользу Мари свидетельствовала лишь легкость письма. Было ясно, что Жюли прибегнет к артиллерии аргументов и тяжеловооруженных частей речи, в то время как на стороне Мари будет легкая кавалерия и любовь. В самом деле, в выборе писем он не ошибся. Что касается Жюли, то она ему писала:
«Д’Артаньян, я укротила свой голос, скрыла сущность, я подражала этой глупой гусыне, я перестала быть самой собою, именно это тебе понравилось с первого взгляда.
Да, с первой же дольки первого мгновения твой взор устремился ко мне и он не познает отдыха, пока я не стану усладой твоих очей, восторгом твоих зениц, безмятежностью ночного сна.
148


Ты вознамерился играть с пожаром, который сам же разжег и, обманывая себя, увлекся на какое-то время Мари. О, но ведь это белое мясо, радующее лишь летом и только в Риме, его пресность стала очевидной, едва ты вернулся в Париж, в тот самый город, который еще зовется Парижем, но который так же похож на подлинный Париж, как песок похож на грязь, как жемчужина на каплю воды и как стройная речь на бессвязное бормотанье.
Именно здесь, встретясь со мной вновь, ты ощутил страсть, но скрывал ее только миг, ибо она тебя ужасала, разрушая огромную башню гордыни, воздвигнутую в твоем сердце.
Ты отозвался на мои записки. Ты явился. Ты привлек меня к себе, и ты преобразился, как преобразилась я сама: пожираемые общим пламенем, мы обратились в пепел. Но из этого пепла я восстаю вновь, в то время как ты терзаешься мыслью, что тебе не дано более меня видеть.
Тщетно, ибо я тебе нужна, ибо твоя судьба определится лишь тогда, когда ты поймешь, коварный, что я тебя прощаю.
Последуй желаниям моего отца, который задумал приобщить твои мечи к своим доспехам, чтобы тем самым скорее воссоединить наши сердца (и, быть может, лишить тебя таким образом тех неуловимых флюидов, которые служат тебе к тому помехой). Верни мне, пожалуйста, рубашку, которая дорога мне теперь вдвойне, к тому же она почти не ношеная.
Я поняла: твоя ирония в отношении моего отца — лишь слабая попытка скрыть все то уважение, которое ты к нему питаешь, как к творцу моих дней.
Я без труда убедила моего отца отказаться от подачи официальной жалобы на тебя за изнасилование девицы, за разбойное вторжение в жилище честного человека, за рану на голове, за похищение коня и рубашки, что кончилось бы, несомненно, привлечением тебя к суду высшей инстанции и завершилось твоей гибелью, ибо мой отец опытен и искусен в юриспруденции, да и я сама могу защититься в своем деле, как может защититься доведенная до крайности невинность: разорванный батист, загубленное сердце и оскверненная душа выразят всю свою боль перед членами сурового магистрата, кои могут простить лишь невольное нарушение закона и морали, но подлеца и насильника покарают наижесточайшим образом, включая 149


самые колоссальные штрафы. Полагаю, д’Артаньян, что ты сможешь, в конце концов, отличить выгоду от убытка и возвратишься, чтоб обрести любовь той раненой птицы, которая считает себя твоею.
Жюли.*
— Что с вами, д’Артаньян, мне кажется, вас что-то сильно позабавило?
— Дорогой маршал, я испытал пожалуй, одно из глубочайших наслаждений моей жизни.
— О, мне известны разною рода наслаждения, не считая лесных орехов. Но скажите, что произвошло?
— Так. . Утраченная глупость.
— Это в духе здорового католицизма.
— Позвольте, я прочту второе письмо, и мне откроется божественный промысел.
Д’Артаньян распечатал письмо Мари Вот какоеонобыло:
«Д’Артаньян, Роже мне все объяснил. Я поняла ошибочность моего поведения и все безумие вашего.
Вы спутали меня с той, которая назначала вам эти свидания, вы не опознали ни голоса, ни поступков. Вы продолжаете любить меня даже после того, как открылась правда, и это повергает меня в отчаянье.
Более, чем в отчаянье: это отдаляет меня от вас навеки.
Я не забуду вас, как кричала об этом в порыве гнева. Но я никогда более не увижусь с вами. Клянусь вам, д’Артаньян.
Я приношу эту клятву с тем, чтоб сохранить ваш образ там, где он пребывает. Я не хочу, чтоб вы походили когда- либо на себя такого, каким я вас увидела напоследок. С Богом, д’Артаньян. Жизнь коротка, мы свидимся с вами тогда, когда свидимся с Богом. Я поклялась.»
— О, я вижу, вы приближаетесь с Господу... И, кажется, через те двери, куда пускают лишь ангелов. Хо! Нога № 1 ! Нога № 2! Эти дряни все еще дрыхнут. Меж тем, по-моему, мой бедный друг лишился чувств. Не доставить ли сюда капитана О’Нила вместе с его лекарством? Д’Артаньян!
Д’Артаньян приоткрыл один глаз.
— Вы еще не умерли?
150


— Пока нет. Но скоро это со мной случится.
XXXIX
КРАТКОЕ УВЕДОМЛЕНИЕ
Два месяца спустя, 1 апреля 1643 года положение героев романа изменилось следующим образом.
В первую очередь закуска.
Эварист Колино, известный также под именем дю Колино дю Валя, начал процесс в связи с похищением ночной рубашки, но когда он заговорил о поруганной чести своей дочери, среди судейской братии раздался такой хохот, что его отголоски докатились до кассациооной палаты.
Трое судебных исполнителей явились в гостиницу «Козочка».
Один из них был выпущен через первое окно, второй — через второе.
Воспользоваться третьим окном не пришлось, потому что третий исполнитель предпочел задержаться внизу с мэтром Тюркеном.
Правая рука Тюркена уже подзажила, но так как он отвык пользоваться ею, то он прибег к.помощи своего нового друга. И судебный исполнитель, едва очутившись на Тиктонской улице, решил не покидать ее более. Он погрузился в трясину беспробудного пьянства.
Мадмуазель Жюли дю Колино дю Валь завела себе любовника ста восьмидесяти фунтов весом и похожего обликом на жителя Морванских гор из расчета, что тот поквитается с д’Артаньяном. Но когда пришла пора объясниться, этот ее любовник вернулся к Жюли, окривев на один глаз, и та отвернулась, заявив, что даже с двумя глазами он не мог прежде по достоинству оценить ее прелести, так пусть теперь любуется ее спиною.
Жюли немедленно написала двадцать девять блистательных писем мушкетеру. Все двадцать девять были ей возвращены, аккуратнейшим образом уложенные в картонную коробку. Каждое письмо было разорвано на восемь частей, что составило двести тридцать два клочка бумаги.
Картонка была первязана шелковой ленточкой.
151


Ла Фон в силу своих редких дарований хорошо приспособился к положению политического узника. Он не только не таранил более головой стены, но даже указал тюремщикам на те слабые места, которые следует укрепить для лучшей охраны заключенных.
Об его усердии доложили коменданту, и тот остался доволен. Он велен Ла Фону вооружиться молотком и зубилом и проверить на прочность все стены тюрьмы.
Несмотря на все потуги выслужиться, у Ла Фона завелись даже кое-какие друзья.
Когда интересовались, почему он занялся такого рода деятельностью, он отвечал, что ничего хорошего за стенами тюрьмы его не ожидает и что он остерегается даже самой мысли о побеге, подобно больному, который печется о здоровье.
Тюркен не трогал больше свою супругу, за исключением воскресенья, когда та начинала проявлять недовольство.
Вот все о второстепенных персонажах.
Граф-герцог Оливарес, не выполнивший данные им королю обещания, иными словами, не сумейший доставить ему договор о всеобщем мире, был отправлен в отставку.
Зато Мазарини продемонстрировал королеве знаменитую зеленую папку с папским гербом. Анна Австрийская поинтересовалась ее содержимым, но итальянец отказал, искусно сославшись на тайные инструкции Урбана VIII. Не оставалось ничего другого, как назначить Мазарини первым министром, к величайшему огорчению Шевиньи и де Нуайе.
Ла Фолеи обосновался в Анжу, где превратился в величайшего авторитета местной кухни, введя в обиход трюфели и сосиски.
Поль де Гонди сновал по Парижу и развлекал общество, предваряя появление расторопного факельщика в особе герцога де Бофора и порочного грабителя в лице Мазарини, — короче, начинал ту большую игру, в которой готовил собственную крупную ставку.
Карл I еще сражался и барахтался в Англии, уже ощипанный и почти готовый сложить голову на плахе.
Это персонажи политические.
Что же касается главных персонажей, то они находятся в Бургундии — я имею в виду Роже де Бюсси-Рабютена и 152


его кузину, и в Париже — если речь о д’Артаньяне и Пелиссоне де Пелиссаре.
Маршал не случайно избрал своей парижской резиденцией Тиктонскую улицу. В этом сказалась его любовь к д’Артаньяну, горести которого внушали ему опасения. Он занимал второй и третий этажи гостиницы «Козочка». Так было удобнее вытянуть ногу, как говаривал он.
Первого апреля он созвал совещание, где присутствовали: во-первых, он сам — маршал Франции, во-вторых, хозяйка гостиницы — прекрасная Мадлен и, наконец, в- третьих — несравненный Планше.
Пелиссон де Пелиссар стал вновь пользоваться своими ногами, хотя у одной глаза горели странным огнем, а другая то и дело поговаривала о приобщении к шотландской религии. Мадлен Тюркен стала давать пояснения:
— Все его питание — только бульон и чашечка шоколада, и то, если мне удастся настоять на этом. И еще бисквиты, смоченные в красном вине, как научил его граф де Ла Фер.
— Так можно еще тянуть и тянуть.
— Да, но он тает на глазах, взгляд тускнеет, руки худеют и сохнут.
— Откуда вам это известно?
— Господин маршал, я выполняю свой долг.
— Ну, а письма?
— Он пишет, потом рвет все на клочки.
— Никакой корреспонденции ему не приносят?
— Приносят, но он ничего не читает.
— А оружие?
— Время от времени он его рассматривает.
— Каким образом?
— На лице что-то вроде улыбки.
— Картина клинического бедствия. Что скажешь, Планше?
— Я приходил к нему несколько раз со сластями и с новостями, которые должны были его расшевелить. Напрасно.
— Нужны более сильные средства.
— Более сильные средства известны. Но для этого мне необходима ваша помощь, господин маршал.
— Какая именно?
— Мне нужен месяц полной свободы.
153


u — Ради твоей коммерции. Ясно. Я попрошу назначить тебя кондитером его святейшества.
— Не в том суть. Моя жена...
— Что же делать?
— Убедить ее в том, что новый летательный аппарат не разорвет в клочья другое ухо.
— И это все?
— Для моего спокойствия не так уж мало.
— Итак, терапевтическая мера: мадам Тюркен, вы удваиваете порцию шоколада, вы подмешиваете желток в бульон и железо в бисквиты. Этот прием я вам объясню. Способ выздоровления: Планше получает месячный отпуск, чтоб раздобыть лекарства, которые ему известны. Нога № 1! Нога № 2! В путь! Мы отправляемся к мадам Планше!
Когда Пелиссон де Пелиссар хотел покинуть гостиницу, в ее двери скользнул молодой человек скромного вида, с большой головой, которая, казалось, с трудом держалась на тонкой шее.
Взглядом сарыча, который, как известно, зорче орла, Пелиссон де Пелиссар тут же его заметил.
— Мадам Тюркен, позаботьтесь, пожалуйста, о моем секретаре, он прибыл сюда из Оверни. Мне это важно.
— Господин маршал, он будет чувствовать себя здесь, как дома, мне нужно лишь знать его имя.
— Паскаль, Блез Паскаль, не так ли, мой мальчик?
— Все для господина Паскаля! — завопил Тюркен.
, . с , : j 1
ДВА ВЫСОЧАЙШИХ УМА В 1643 ГОДУ
От будущего автора «Мыслей» можно было ожидать всего, даже того, что ему всего двадцать лет. Он воззрился на поставленный перед его носом кувшин с вином и попытался вычислить на глазок его объем.
— Нашему юному гостю следует выпить, — сказала прекрасная Мадлен, — усталость как рукой снимет.
— Я пью только воду, — ответствовал молодой человек.
— Парижская вода именуете^ вином, — провозгласил мэтр Тюркен. — Женщина, позаботься об этом ребенке. Я чувствую, у него есть задатки, из него можно сделать...
154


— Сделать — что? — живо откликнулся Блез Паскаль.
— Поторопись, женщина. Я, видите ли, сударь, вопреки внешности, человек необычный. Я знаком и с Богом, и с дьяволом.
К этому моменту Тюркен осушил уже третий кувшин шабли. Это обстоятельство давало ему ясность мысли, побуждая одновременно к доверительной беседе.
— Господь держал меня в своих объятиях, как робкого младенца, в течение тридцати лет. Затем он свел меня с дьяволом. О, эта встреча была жестокой. Я оказался легкой добычей. Подумайте сами: человек, который не имел недостатков — сплошной здравый смысл и ничего похожего на неумеренность, ничего, что сулило бы беду. Глотните вина, сударь, я тоже сделаю глоток-другой, и это поможет мне объясниться.
Паскаль выпил стакан вина и налил хозяину.
— Дьявол был со мной ласков. Лапы у него бархатные, он явился ко мне в личине женщины и под видом доброго вина. Однако Господь меня еще не забывает и одергивает при случае. Я, знаете ли, разбираюсь в людях и вижу...
— Да, я слушаю вас...
— Я вижу, что вы с дороги, — заключил благоразумно мэтр Тюркен, вставая с места.
В это мгновение появился Роже де Бюсси-Рабютен. Если д’Артаньян отличался великим сердцем, а маршал Пелиссон великим умом, то Роже был великим сеньором. Тюркен разбирался в оттенках.
— Господин д’Артаньян ушел еще на рассвете, а господин маршал скоро придет. Он оставил своего секретаря, который только что прибыл из Оверни.
Бюсси подошел к секретарю.
— Как вас зовут, господин из Оверни?
— Блез Паскаль, господин из Парижа.
— Нет ли у вас родственника, советника тамошнего высшего податного суда, если не ошибаюсь?
— Это мой отец.
— Ага, значит, все правильно. Меня зовут Роже де Бюсси-Рабютен, я из Бургундии. Мэтр Тюркен, ваше шабли превосходно.
Тюркен поклонился.
— Так вы, значит, секретарь этого великолепного пе- лиссардонического Пелиссона?
155


— Надеюсь, даже друг, несмотря на разницу в возрасте. У нас есть кое-что общее.
— Пелиссон — математический гений.
Блез Паскаль, к тому времени уже автор «Опыта теории конических сечений» и ряда других выдающихся трудов, улыбнулся в ответ.
— Господин Пелиссон набит до отказа цифрами. Стоит ему открыть рот, как низвергается каскад самых замысловатых и галантных уравнений.
— Конечно, конечно.
— Он оседлывает пространство так же, как иной объезжает лошадь.
— Разумеется.
— У материи нет от него тайн.
— Сударь, — ответил Паскаль, внезапно оживляясь, — у материи не может быть тайн. Дайте мне в достатке увеличительных стекол и тонких весов, я выражу материю на бумаге, и тайное станет явным.
Бюсси-Рабютен глядел на молодого человека с удивлением, но тот продолжал:
— Что я ищу у господина Пелиссона, так это его изречений, которые присущи лишь ему одному, их сияние распространяется по всему миру.
— Я совсем не знал моего пелиссардонического друга с этой стороны.
— А я со своей стороны считаю: в одном его смешке больше мудрости, чем во всем Аристотеле.
— Я вижу, вы заимствуете все лучшее у Парижа.
Паскаль мгновение помолчал, затем, погрузив взгляд своих карих глаз в насмешливые зеленые глаза Роже, ответил:
— Нет, сударь, это Париж позаимствует все лучшее у меня.
— Прелестный ответ. И что вы будете здесь делать?
— Ставить физические опыты, в том числе на самом себе.
— В таком случае подарите мне одно утро и я сведу вас с человеком, который является королем Парижа, ибо вы должны знать: существует два рода королевской власти во Франции — одна управляет королевством, другая — Парижем.
И полчаса спустя обоих молодых людей, Бюсси и Паскаля, ввели к Полю де Гонди.
156


— Этот юноша только что прибыл из Оверни, — заявил Роже. — Одной рукой он взвешивает миры...
— А другой? — осведомился будущий кардинал де Рец.
— А другой человеческие жизни.
— Человеческие жизни! — отозвался Поль де Гонди. — Что означает жизнь? Человека хватают и волокут на костер, если он хоть немного колдун, как это делает Урбан Великий. Или же его маринуют в тюрьме. Так случилось с Бассомпьером. Покинув Бастилию, он не узнал ни людей, ни лошадей, потому что у людей нет больше бород, а у лошадей грив и хвостов. Однако, если отбросить костры и тюрьмы...
И Поль де Гонди сделал рукой движение — нечто среднее между благословением и жестом человека, желающего взять с блюда мускатный орех.
— Мне почему-то кажется, — заметил Паскаль, — что человек состоит из отдельных существ, как бы вставленных друг в друга: старик в ребенке, святой в преступнике, мудрец в глупце. Вся эта коллекция изображена на одной картине. Но Господа нс проведешь.
— Необходимость общаться с Господом, — заметил де Гонди, — ведет к молитве. Мы осознает в этот миг, что мы не более чем скромные его творения. Тем не менее, нам самим хочется выразить свой творческий порыв. И это приближает нас к безднам, которые упрощенно названы женщинами.
— Женщины... — подхватил Паскаль. — Женщина — не более чем цифра в математическом ряде, где все начинается с мужчины.
— Что ж тогда является завершением?
— Ничто.
— Господа, — обратился к присутствующим Поль де Гонди, — я прошу вас разделить со мной обед. Метафизические проблемы рождают дыры в желудке и пустоты, которые мы порой в себе ощущаем, — это вовсе не томленье духа, а признаки аппетита. Я призываю вас, господин Паскаль, поступать осмотрительнее, чем вы делали прежде.
Блез Паскаль зарумянился.
— Вам кто-то говорил про меня?
— Я получаю множество писем, сударь. Из Оверни и из других мест. Господин Ферма удостаивает меня своим доверием.
157


— И что же вам сообщили?
— Именно то, что я вижу. Париж долго вас не позабавит, вы пройдете сквозь него, как сквозь кружево. Затем...
— Затем?
— Предоставим детальное рассмотрение предмета грядущим дням, — заключил будущий кардинал де Рец. —Как вы расцениваете гастрономические особенности утки?
XLI
ГДЕ ДОГОВОР О ВСЕОБЩЕМ МИРЕ НАХОДЯТ...
Что делал Планше весь апрель, никто не знает. Известно только,что он много разъезжал, всегда в нарядном суконном платье, всегда с пистолетами и кинжалом и останавливался в лучших гостиницах, где расплачивался наличными.
В то время как Планше путешествовал вполне материально, д’Артаньян путешествовал в мечтах.
Четырежды он умолял Бюсси сдержать свое слово и биться с ним на дуэли. И четырежды Бюсси качал головой слева направо и справа налево.
— Раз причины не существует, значит, нет и ссоры. Поищите чего другого.
Д’Артаньян надеялся,что Колино дю Валь подстроит его убийство. В самом деле, несколько камней упало на него с крыши, были перерезаны ремни, которыми крепилось седло его лошади. Когда он возвращался ночью из Сен-Жермена, поперек его дороги была натянута веревка. Но все это ни к чему не привело. Камни просвистели мимо этой достойной головы, седло только соскользнуло, и всадник удержал его между своими стальными ногами. Веревка лопнула секундой ранее при проезде повозки.
Бросая вызов судьбе, д’Артаньян принял настойчивые приглашения одного итальянского дворянина, который выдавал себя за аркольского принца, но был скорее сыном суконщика. Этот достойный человек славился своими сдобренными ядом супами и отравленными винами.
Тем не менее д’Артаньян трижды пообедал без последствий у любезного итальянца. Его принимали, как прибли158


женного к королю человека, иначе говоря, как истинного вельможу. Его обильно потчевали ливерным паштетом из требухи, неповторимым рагу из лошадиных бабок и кроличьих ушей, жарким из мясистого хорька, прогорклым и прокисшим десертом. Ему предлагали в невероятных количествах забродившее вино с пеной и водорослями на поверхности. И потом для освежения — стаканчик белого вина с запахом порченого сидра. Рекомендовали в качестве прохладительного напитка слабительную микстуру.
Трезвенник в годину войны и веселый собутыльник при дворе, д’Артаньян был человеком с луженым оружейниками желудком.
И потому кушанья синьора Арколи не нанесли ему никакого вреда. Лишь однажды он попросил вечером у Мадлен стаканчик шабли для прояснения мозгов.
Наблюдая за тем, как он ищет смерти в самых недостойных местах, огорчаясь, что Планше с обещанными лекарствами так и не появился, Пелиссон де Пелиссар решил, наконец, вмешаться:
— Дорогой друг,— заметил он,— не считаете ли вы, что небольшой моцион пойдет вам на пользу?
— Почему вы хотите, чтоб что-то шло мне на пользу?
— Потому что, черт возьми, так принято у людей. Но если вы желаете во что бы то ни стало наносить себе вред, то это ваше дело.
— Я ничего не желаю,— угрюмо буркнул д’Артаньян.
— Есть смысл отправиться во Фландрию. Король как раз собирается дать там два-три сражения. Он несколько утомлен и потому доверил командовать армией герцогу Энгиен- скому.
— Сыну принца Конде?
— А вы его знаете?
— Мне говорили о нем как о храбрейшем дворянине во всей Франции.
— Да, превосходный молодой человек, надеюсь, он не обманет наших ожиданий.
— Наших?
— Потому что пока он командует армией, я буду при нем.
— Каким же образом?
— Король, понимаете ли, не может доверить судьбу всей армии юнцу. Он просил меня присмотреть.
159


— Каким вы нашли его величество?
— Я ж вам сказал. Утомленный. Но это не помешало ему явить мне все ту же доброту. Он поручил мне присмотреть за его племянником герцогом и дать соответствующие распоряжения, чтоб обеспечить полную победу.
— Так, так...
— Поражение омрачило бы первые шаги этого молодого человека, он может потерять веру в себя.
— Разумеется.
— Я помогу ему сокрушить врага.
— Зная ваши способности в военном деле... Не сомневаюсь.
— Большое значение имеет здесь погода. Но, в конце концов, я уже изучил моих испанцев и буду очень удивлен, если им не достанется на орехи. Стоит поехать со мной, чтоб посмотреть на это.
— Мне?
— Да, вам. Поскольку вы еще в отпуске. Раз вы не доставили пока договора, вы можете меня сопровождать.
— Я подумаю, дорогой Пелиссон, дайте мне несколько дней на размышления.
— Как вам будет угодно. Вы присоединитесь ко мне во Фландрии.
— А ваш механизм по уничтожению Ла Фона?
— С этой стороны возникли кое-какие затруднения. Вы видели моего секретаря из Оверни?
— Если он так же владеет шпагой, как логикой, я отправил бы его на войну.
— Он делает вычисления с неимоверной быстротой, я надеюсь, он поможет мне установить машины, необходимые для моей системы. К сожалению...
— К сожалению?..
— Париж берет его за глотку.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что он с головой окунулся в светскую жизнь, он флиртует с дамами и дает советы игрокам, ибо в расчетах он дьявол.
— Ну, а дамы?
— Он набросает чертеж души с той же легкостью, с какой иной раз опишет свойства равнобедренного треугольника.
— Но о Ла Фоне пока ничего?
160


— Пока ничего.
— Ио договоре тоже?
— Ио договоре.
— Увы! Проклятый взрыв!
— Вдвойне проклятый для меня,— подхватил д’Артаньян.— Я не осмелился еще вам все сказать.
— Скажите! Сейчас самое время.
— Речь идет о папке, где были собраны письма, которые мне дороги.
— Минуточку, д’Артаньян, кажется, я начинаю догадываться...
— Папка пропала вместе со всеми вещами в момент взрыва.
— Какого цвета была папка?
— Красного.
— Мне кажется, делу можно помочь.
— Боже мой, Пелиссон, вы возвращаете мне жизнь.
И д’Артаньян встал, сияя от счастья.
— Ноя должен открыть вам одну вещь,— заметил он.
— Говорите, я слушаю,— отозвался знаменитый ученый.
— Речь идет о письмах, — и тут у д’Артаньяна перехватило дыхание. — Эти письма я хранил в своей подушке. И вот как-то утром, заметив, что шуршание мешает вам спать, я решил подыскать иной тайник.
— Оно ничуть даже мне не мешало.
— Опираясь на костыли, я подошел к ящику, где мы спрятали договор...
— О, я вас слушаю.
— Я сунул мои письма в зеленую папку.
— Но договор, д’Артаньян, договор?
— Как раз в этот момент вы начали просыпаться. Чувствуя, что времени у меня в обрез, я переложил договор в другую папку, в красную, которая была на дне одного из ваших чемоданов.
— Отлично помню, вы попросили меня тогда дать вам платков.
— Именно там проклятый Ла Фон и обнаружил договор. На следующий день. Вовеки себе не прощу!
— Д’Артаньян, вам абсолютно не в чем себя упрекать. Ла Фон исчез вместе с папкой, положенной в наш секретный ящик.
6 Роже Нимье
161


— Но как же он разнюхал о тайнике?
— А очень просто. У меня была сильнейшая лихорадка, и я бредил во сне.
— Таким образом, Ла Фон взял мои письма вместо договора.
— Да, так мне представляется дело.
— Выходит, договор все еще в ваших вещах?
— О, я полагаю, чуть помятый, немного опаленный... Но я немедленно распоряжусь, чтоб собрали воедино все, что осталось от летательного аппарата и от багажа.
— Куда ж вы велели отнести все это?
— На чердак.
— Скорее на чердак!
— Позвольте только мне встать на ноги.
И Пелиссон крикнул свои ноги.
XLII
...С ТЕМ, ЧТОБ ТОТЧАС ЕГО УТРАТИТЬ
Но появилась всего одна нога.
Левая или правая — безразлично, важно, что она была одна. На вопрос о недостающей конечности нога указала пальцем в пол, сообщив, что внизу его сотоварищ утешает женщину, делая это с заботливостью, столь свойственной африканцам, в особенности принцам.
Этой женщиной была прекрасная Мадлен.
Поддерживаемая этой ногою, которая стала для нее и плечом, и рукой, Мадлен преодолела ступеньки лестницы, отделяющие ее от лейтенанта мушкетеров и маршала Франции.
— Что с вами, мадмуазель? — осведомился д’Артаньян, которого жалобы госпожа Тюркен донимали все больше.
— Мой муж...
-Ну?
— Уехал...
— По-моему, превосходная новость. Вы сожалеете об этом человеке?
— О нет!
Но стенания хозяйки становились, однако, все громче.
162


— Объяснитесь, мадмуазель, — сухо заметил д’Артаньян. — Вы орошаете пол той самой водицей, которую господин Тюркен не терпел, в чем, собственно, был прав.
— Но ведь он уехал не один.
— Как? Этот малый вам изменил?
— Нет. Но...
— Но?
— Взял с собой все мои сбережения... ваш багаж...
— Мадам Тюркен, — вступил в разговор Пелиссон де Пелиссар. — Нам нужна точность. Нам не обойтись одними только рыданиями и междометиями. Вы сказали, что Тюркен исчез.
— Это значит, что...
— Отвечайте только «да» или «нет». Нога № 1, отпустите госпожу Тюркен, она и без вашей помощи устоит на месте. Итак, Тюркен уехал?
- Да.
— Он известил вас об этом письмом?
-Да.
— Письмо было коротким?
-Да.
— Что там было?
Мадлен Тюркен молчала.
— Извините. Он утверждал, что ваша совместная жизнь был адом, что вы отравляли друг другу существование, что ваше супружеское ложе походило более на решетку, на которой поджаривают грешников и что...
— Нет.
— Тогда я разрешаю вам прочитать письмо. Что там было?
— «Я уезжаю».
— У этого скота образцовый по краткости слог.
— Поторопитесь, друг мой, — вмешался д’Артаньян. — Вы даете ему преимущество во времени.
— Он унес с собой весь наш багаж?
— Да.
— Вы имеете в виду мои гобелены, мои гербарии, мои мази и вообще все то, что было у меня в чемоданах?
-Да.
— Вы имеете в виду также весь мой научный багаж, то есть шестнадцать тысяч листков, исписанных мною, которые я оставил на хранение в погребе?
б*
163


— Да.
— О, вот как! — заметил Пелиссон де Пелиссар с потрясающим хладнокровием. — Полагаю, что ущерб в науке скажется на Западе не менее, чем на три века вперед и только не раньше 1950 или 1960 года она оправится от удара.
— А те вещи, что были на чердаке? — принялся в свою очередь расспрашивать женщину д’Артаньян.
— Вот именно. Остатки летательного аппарата и чемоданов.
— Он тоже прихватил их с собой?
-Да.
Пелиссон де Пелиссар повернулся к д’Артаньяну.
— Я полагаю, что мир на земле так же, как наука, претерпит значительный урон.
— Отнюдь, мы догоним негодяя.
— Негодяи легки на ногу.
— Но ведь этот будет, конечно, останавливаться во всех кабаках, какие только подвернутся ему на дороге.
— Мадам Тюркен?
— Слушаю вас, господин маршал.
— Ваш муж проделал все это самостоятельно?
— Нет.
— Человек, который ему помогал, — его родственник? -Да.
— Он уже появлялся здесь?
— Нет.
— Дело осложняется. Значит, он где-то таился?
-Да.
— Был болен?
— Нет.
— Находился в заключении?
-Да.
— Он оттуда бежал?
-Да.
— О... Человек невысокого роста?
-Да.
— Лысый?
-Да.
— Глаза, как буравы?
-Да.
164


— Человек, который наводит страх, даже если он промелькнул где-то неподалеку?
-Да.
— От него исходит запах серы?
- Да.
— А если принюхаться, то и гвоздики?
-Да.
— Мой дорогой д’Артаньян, спешить бесполезно. Совершенно очевидно, что Ла Фон всплыл вновь и что он заодно с Тюркеном.
— Тем более надо бросаться в погоню.
— Нет. Ибо Ла Фон — это молния. Вы его не нагоните.
— Не будем терять времени, мой друг. Пусть я малость отощалп, но ноги еще при мне. Мадлен, дитя мое, не знаете ли вы в каком направлении скрылся этот мерзавец, ваш муж?
— Я полагаю, он поскакал во Фландрию.
— Почему именно во Фландрию?
— Чтоб завладеть там моим приданым, которое оставлено на хранение у одного из моих дядей.
И Мадлен зарыдала вновь, оросив при этом огромные черные ручищи Ноги № I.
— Д’Артаньян, мне представляется, что все складывается чудесно.
— Вы полагаете?
— Ну, разумеется. Во-первых, Ла Фон похитил ваши письма, считая, что он похищает договор, и его отправили в Бастилию, чтоб отблагодарить за такое достижение... Во- вторых, из Бастилии он сбежал, чему я, зная эту бестию, не дивлюсь, и вошел в сговор со своим пособником Тюркеном. В-третьих, оба они похитили все оставшееся имущество и присвоили себе договор или же то, что еще от него осталось.
— Мой дорогой маршал, ваши выводы безупречны, и король назначит вас лейтенантом по криминальной части, если, разумеется, не доверит какой-либо более высокой должности.
— Совершенно справедливо. Он велел мне присматривать за своим сыном, помочь ему увеличить территорию королевства, содействовать развитию агрокультуры и искусства, что я и сделаю из одной только любви к нему, потому что это лучший из всех дворян, каких только я знаю.
165


— Да, но мне не совсем ясно, каким образом вы собираетесь связать это с нашим нынешним положением.
— Ну, во-первых, мы едем во Фландрию. Во-вторых, мы разгромим там испанцев, которым абсолютно нечего делать в этом пивном раю. И наконец, в-третьих, мы схватим Ла Фона и провозгласим всеобщий мир.
— А я? — осведомилась по простоте душевной Мадлен.
— Вы, прекрасная Мадлен? — переспросил д’Артаньян.
— Вы будете осушать платками свои слезы.
— И на долгие зимние вечера готовить нам компоты из груш.
XLIII
С БОГОМ, С БОГОМ...
10 июня 1643 года, в воскресенье, он, погруженный, казалось, в глубокий сон, пробудился так внезапно, что напугал окружающих.
Человек с усталым лицом, карауливший его у изголовья, вздрогнул от неожиданности.
И тогда тот, который проснулся, пожал, не глядя, руку этому человеку, и прикосновение было как встреча двух больших рыб в морских глубинах: они не видят ни ликов, ни глаз, но одновременно знают и ощущают все, что творится вокруг.
— Сударь, я только что видел прекрасный сон.
Принц нагнулся над своим кузеном.
— Какой,сир?
Людовик XIII улыбнулся бледной улыбкой, которою было все сказано, и его кузен покачал с сочувствием головой.
— Мне, кажется, снился ваш сын.
— Мой сын? Ваше величество, вы изволите тратить свой отдых...
— Не отдых, мой кузен. Всего два-три мгновения из лучших и последних, отпущенных мне судьбой. Все-таки...
Голос Людовика XIII звучал печально, однако юная улыбка промелькнула на его губах, столь алых когда-то, но снедаемых ныне болезнью.
— Мне снилось, что ваш сын герцог Энгиенский атакует испанца, что, быть может, само по себе не слишком разумно, но доставляет молодым людям такое удовольствие...
166


Нежная и мягкая улыбка вернулась на лицо умирающего, словно ему довелось вновь увидеть всех круживших вокруг cio трона молодых людей, от Люиня до Сен-Мара, с их сверкающими по-волчьи зубами.
— Битва была жестокой, кровь лилась рекой... Эти молодые люди истекали кровью, хлипкие на поверку... Но мы выиграли битву.
Король Франции ушел с головой в подушки. У него было такое лицо, что в то утро оно навеяло страх на дофина, пятилетнего мальчика.
Учитель дофина Дюбуа спросил тогда своею воспитанника:
— Видели ли вы своего отца, монсеньер? Запечатлелся ли он в вашей памяти?
— Да. Рог у него был открыт, а глаза закатились.
В ответ на это воспитатель сказал:
— Желаете ли вы стать королем, монсеньер, если ваш папа умрет?
— Если он умрет, я утоплюсь во рву.
Этот ребенок вошел в историю под именем Людовика XIV.
В тот же самый вечер худощавый дворянин с бледным лицом и суровыми глазами, в которых остановились расширенные зрачки, спрятав под плащом свою истерзанную печалями грудь, покидал Париж'с видом человека, который отбрасывает прочь ненужную ему вещь.
Он хладнокровно скакал сквозь закат царствования того самого монарха, чью честь ему довелось спасти в годы своей юности.
Тленное понятие — честь.
Но как бы ни был он погружен в свои мысли, топот лошадей позади заставил его обернуться.
Группа из трех всадников приблизилась к уезжавшему, точнее, к его лошади, потому что сам он был, казалось, не тем, кто правит, а тем, кого везут. От группы отделился один человек и подъехал ближе.
По давней привычке, которую лучше, может быть, назвать воспоминанием, дворянин положил руку на эфес шпаги.
167


Но голос, который до него донесся, тотчас его успокоил. Он остановил лошадь и повернулся.
Рядом с ним был Роже де Бюсси-Рабютен.
— Д’Артаньян, вы одновременно и медлите, и спешите.
— Если речь идет о том, чтобы нам с вами объясниться, то учтите: меня здесь нет, — ответил д’Артаньян. — Мне предстоит совсем другая встреча.
— Я знаю, вы спешите на дуэль с испанской армией и вас ждет маршал де Пелиссон. Но вам следует проститься с одной особой.
— Я простился уже со всеми, кроме вас, господин де Бюсси-Рабютен. Вам я желаю всего самого доброго на прощанье.
— Ну а мне, д’Артаньян?
Юный голос прозвенел из-под капюшона.
— Не торопитесь и совершите небольшую прогулку, — заметил Роже.
Потом он зашептал мушкетеру в самое ухо:
— Д’Артаньян, то, что я сделал сейчас — не самый худший поступок моей жизни. — Я любил ее не меньше вашего, люблю, быть может, и теперь. Оставляю вас... Вы еще вернетесь, овеянный славой.
И добряк Роже повернул лошадь. Д’Артаньян очутился один на один с Мари.
На девушке был мужской костюм. Под седлом небольшая лошадь серой масти. Щеки у нее разгорелись.
— Я недавно вернулась из дальних странствий, поездка доставила мне удовольствие. Я видела всякого рода забавников, видела отцов церкви и крестьян, я ни минуты не скучала. Одно время меня сопровождал Роже, Менаж тоже ездил со мною. Он ни капли не изменился, он по-прежнему знает все, для него надо изобрести какую-то особую, неведомую ему область знаний, не правда ли?
— Несомненно.
— Я получила ваши письма, я их прочитала, я их храню. Жюли писала мне тоже. Она воображает, что мусульманский вельможа был готов броситься к ее ногам. Там в открытом море... Вы помните эти суда и нашу тогдашнюю встречу?
— Помню.
— Жюли вечно хочет выставиться напоказ. Впрочем, не в ней дело.
168


— Не в ней дело...
— Дело, д’Артаньян, в вас, только в вас дело. Не торопитесь. Я не умею ездить, как вы. Боюсь, моя лошадь напугается и пойдет галопом.
— Я ее остановлю.
— Ну, разумеется. Вам все по плечу, вы остановите и испанцев. Даже солнце. Впрочем, нет, это уже забота Пелиссона. Д’Артаньян, дорогой мой шевалье, я не хочу, чтобы вы были несчастны.
— Отчего же я, по-вашему, несчастен?
— Оттого, что я люблю по-другому, нежели вы и, может быть, даже лучше, чем вы.
— Мадмуазель де Рабютен-Шанталь...
— Мадмуазель де Рабютен-Шанталь зовут Мари.
— Мари, я не собирался говорить с вами. Но сейчас поговорю, ибо вы здесь, а я срочно покидаю эти места. Когда-то я появился в Париже, чтоб сделать карьеру. Я был уверен, это удастся, столько было у меня друзей, так часто подворачивался благоприятный случай. Друзья исчезли. Благоприятные случаи вошли в привычку. Персонажи того времени пропали в свой черед, потому что кардинал умер, а Людовик XIII вскоре последует за ним, как он сам это предсказывал. Но вдруг прошлое ожило вместе с вами. Мне недоставало вас с того самого мгновения, когда я увидел вас впервые.
— Д’Артаньян, вы еще печальнее, чем мне говорили, вы почти такой же печальный, как я ожидала. Вы поймете все, что я вам скажу, потому что ночью я обдумала все это в постели и сумею высказаться до конца. Я люблю вас как героя, не как мужчину, люблю в мечтах, но не в жизни, ради удовольствия, но не ради страдания. Видите, я откровенна до предела. За три месяца я стала старше. И еще. Я не хочу, чтоб вы расстались с самим собой, не хочу, чтоб вы перестали быть д’Артаньяном и сделались влюбленным. Вы не интересуете меня в этом мире, но ведь сама-то я на земле. Я не чувствую себя способной любить кого-то, кто будет всегда слишком далеко, слишком высоко, кто слишком смертен. Я способна вас обожать, д’Артаньян, но не любить. Я вижу вас словно в дымке легенды, а себя вижу обреченной на то, чтоб писать вам письма, которые вы будете рвать в клочья на полях сражений, чтоб не рассовы169


вать их по карманам. Писать письма, д’Артаньян, — это не жизнь.
Наступило молчание. Возможно, Мари хотела добавить что-то еще. Но предпочла улыбнуться той нежной улыбкой, которая делала д’Артаньяна счастливым.
— Я повторила то, что затвердила вчера. Тщательно подготовила урок. Но я не уверена, что увижу вас вновь.
Она улыбнулась еще раз, их волосы переплелись на мгновение. Она подняла руку и коснулась ею щеки д’Артаньяна.
Потом заглянула ему в глаза. Потом ускакала.
XLIV
МАРШ ПО НАПРАВЛЕНИЮ К РОКРУА
Точно так же как Седан Рокруа расположен ка границе современной Бельгии. Двенадцать лье и переправа отделяют эти города друг от друга. Река называется Маас. В истории Франции рубеж осязаемый.
Если, миновав Седан, продолжить путь вверх по течению, доберешься до Вердена, и далее дорога уже обрывается.
Герцогу Энгиенскому, внучатому племяннику Генриха IV, было тогда двадцать два года. Его роль сводилась к тому, чтоб остановить испанцев, предводительствуемых Франсиско де Мельосом.
Мы видели вступление Испании в Тридцатилетнюю войну. Мы поняли, почему после того, как Оливарес впал в немилость, а договор о всеобщем мире исчез, Испания хотела во что бы то ни стало добиться решающей победы.
И потому Франсиско де Мельос собрал вечером своих офицеров за стаканом амонтильядо и сообщил им, что возьмет в течение трех дней Рокруа и неделю спустя станет лагерем в виду Парижа.
Лишь граф де Фуэнтес, старый прославленный солдат, заметил, что между Рокруа и Парижем препятствия будут вырастать сами собой, словно сорняки из-под земли.
Полученный герцогом Энгиенским приказ гласил, что нужно защищать границу. Но у герцога была еще и противоречащая этому инструкция ни в коем случае не ввязываться в битву, поскольку под его началом было всего двад170


цать две тысячи человек, в основном новобранцев, против двадцати четырех тысяч испанцев, обстреляных и бывалых солдат.
Среди французов мнения тоже разделились. Следуя доводам благоразумия, маршал де Пелиссар советовал оставить часть сил в укрепленном Рокруа, другую же, большую часть, употребить на беспокоящие противника действия.
Два высших офицера, Ла Ферте-Сенектер и д’Эспенан, разделяли эту точку зрения.
Зато Гассион и Сиро жаждали рукопашной.
Юный принц колебался, находясь, с одной стороны, под обаянием Пелиссона де Пелиссара и с другой — разделяя мужественный порыв Гассиона и Сиро.
Если давать битву на равнине Рокруа, то необходимо одолеть Шампанское ущелье, единственный проход, удерживаемый испанцами.
Накануне военного совета герцог Энгиенский, которого следовало бы уже именовать великим Конде, имел доверительную беседу с неким дворянином, только что прискакавшем в его лагерь. Этот дворянин поразил всех, кто его видел, бледностью своего лица и благородством манер.
Встреча длилась четверть часа. По ее завершению главнокомандующий пришел к окончательному решению: состоится битва.
Преодолев 18 мая ущелье, французская армия разделилась на две части: левым крылом командовал де Пелиссар, правым — герцог Энгиенский.
Правое крыло испанцев находилось под началом дона Франсиско де Мельоса, левое — под началом герцога Альбукерка. Граф де Фуэнтес командовал резервом, состоявшим из опытной пехоты.
Если маршалу Пелиссару необходимы были для перемещения две позаимствованные для этой цели ноги, то восьмидесятилетнему подагрику Фуэнтесу для этого требовались носилки.
Ферте-Сенектер, по прозвищу Ферт и Снятый Крем, распоряжался теми войсками, которыми руководил Пелиссон де Пелиссар. Все понимали, что обширный ум маршала не мог вникнуть во все мелочи военного обихода.
Имея Ла Ферте-Сенектера в качестве первого заместителя и д’Артаньяна в качестве первого помощника, Пелиссон прочно стоял на обеих ногах.
171


Известно, что сражения состоят из случаев. Некий случай произошел в тот же самый день.
Один из батальонов на левом крыле французов находился под командованием О’Нила. Мы уже имели возможность познакомиться с этим шотландским дворянином во время четвертой, несостоявшейся дуэли между д’Артаньяном и Бюсси-Рабютеном.
О’Нил отправился на войну с традиционной бутылью, с которой он, впрочем, никогда не расставался. Может быть, оттого, что меланхолия путешествий оказала на него свое пагубное влияние, может, фамильное лекарство утратило крепость, но только бутыль в течение двух дней была опорожнена. К счастью, шотландских офицеров на французской службе было не так мало, и у капитана О’Нила случился близкий родственник по имени Тен Босс, который служил в осажденном гарнизоне Рокруа. По странному стечению обстоятельств О’Нил и Тен Босс были поразительно похожи друг на друга по комплекции и по цвету волос. Поэтому нет ничего удивительного, чтф целебный напиток влиял на их близкие сердца одинаковым образом и казался им обоим одинаково вожделенным.
Общность взглядов стала причиной того, что капитан О’Нил задался целью: едва Рокруа будет освобожден, нанести родственнику визит. О’Нил знал, что такой воин, как капитан Тен Босс, не мог запереться в осажденном городе, не запасшись предварительно семью-восемью бочонками лекарственного напитка.
18 мая в шесть утра О’Нил ощутил прилив неудержимой нежности к старому товарищу по оружию. Мысль о том, что тот находится рядом, не подозревая о близости друга, причинила капитану столь сильное огорчение, что он направился напрямик к осажденному городу.
Выяснилось, что он в высшей степени рассеянный человек, господин О’Нил.
Он позабыл о том, что вся испанская армия была в этот момент развернута между ним и Теном Боссом.
Однако, несмотря на рассеянность, солдаты его очень ценили, заранее уверенные в том, что место, где они окажутся со своим капитаном, будет отмечено особой благодатью.
Таким образом, весь батальон устремился следом за О’Нилом.
172


Удивленные столь неожиданной атакой и пораженные воинственным видом предводителя, ведшего свой немногочисленный отряд, испанцы взволновались.
Спохватились и французы. Поскольку Пелиссон де Пелиссар направился в этот час к герцогу Энгиенскому сообщить ему о своих распоряжениях, которые он по доброте душевной звал советами, то единственным командующим левого крыла оказался Ла Ферте-Сенектер.
Это движение войска мгновенно соблазнило его возможностью самолично снять осаду с Рокруа. Всей своей кавалерией и семью батальонами пехоты он поддержал акцию О’Нила, шедшего без больших раздумий вперед, невзирая на пули врага.
Одна из них тронула между тем левый ус шотландца. Владелец усов нахмурил в ответ брови, повел глазами и увидел, что разыгралась битва. В то же мгновение ему в голову пришла мысль, что хотя фамильное лекарство — вещь превосходная, но не следует им злоупотреблять и что на свете существует много других превосходных вещей и, перебирая их в памяти, он повернул обратно. Но не тут-то было: французы за его спиной уже пошли в атаку.
Дон Франсиско де Мельос понял всю бесплодность этой не связанной с общим планом атаки. И он бросил свои войска, чтоб отрезать Ла Ферте-Сенектера от правого крыла.
Наступление испанцев было столь стремительным, что капитан О’Нил, мечтавший о ячменном напитке, был едва не утоплен в хересе.
Но для чего ж существовал д’Артаньян?
Ла Ферте-Сенектер мечтал совершить сверхъестественное, наш гасконец, очнувшись от печальных мыслей, решил совершить возможное.
Он тотчас попытался заткнуть брешь, образовавшуюся на левом крыле французов, куда яростно устремились испанцы.
Поскольку д’Артаньян едва прибыл в армию и не был еще определен на соответствующую должность, он не сумел бы увлечь за собой и десяти человек, не соверши он бешеного рывка на лошади и не исторгни зычного клича.
Вместо десяти под его предводительством оказалась целая сотня — у этих людей была удивительная особенность: они не тратили слов впустую.
Испанцы же, с которыми они схватились, не интересовались вопросом о собственной смерти, они тоже сражались молча.
173


Итак, борьба была безмолвная, жестокая, грудь в грудь, боец видел, как смыкаются в смерти глаза его противника.
Французы стояли неколебимо, как скала. Все раскалывалось, соприкасаясь с этой массой, ощетинившейся шпагами и пиками.
Но каково бы ни было мужество французов и каков бы ни был сам д’Артаньян, их поражение было предрешено, если б офицер с бледным лицом, который накануне так уверенно склонил чашу весов в пользу сражения, не обратился в это мгновение к герцогу Энгиенскому:
— Вы ничего не замечаете, монсеньер?
— Что вы имеете в виду?
— Мне кажется, они собираются рассечь нас надвое.
И он указал рукой на идущих в атаку испанцев.
— Да, я вижу, но наши сопротивляются.
— Монсеньер, они сопротивляются, потому что я знаю их предводителя. Если б не он, все пропало бы. Вот почему я вас беспокою.
— В таком случае, граф, стоит взглянуть на это поближе. Возьмите два полка.
Четверть часа спустя сотня д’Артаньяна, от которой осталось семьдесят человек, была уже спасена.
Ее ряды были пополнены. Ла Ферте-Сенектер занял свое место, и появился маршал Пелиссар.
Видя все это, Франсиско де Мельос понял: дальнейший натиск бесполезен. Он остановил атаку.
Д’Артаньян стряхнул пыль со шляпы, пробитой двумя пулями. Подобрал сломанную шпагу. Вокруг царило радостное оживление, каким знаменуется спасение, когда живые становятся на место павших.
Среди всех этих чудес, среди воинов, ниспосланных, казалось, самими небесами, д’Артаньян промелькнул, как улыбка, которая появляется и исчезает.
XLV
НИКТО НЕ ВИДЕЛ СИРО
Историки претендуют на то, чтоб быть отцами наших персонажей. Они считают: им дозволено все — истина скачет в их руках, как заводная кукла.
Из описаний битвы при Рокруа мы узнаем, что герцог Энгиенский дал серьезный нагоняй Ла Ферте-Сенектеру за его легкомысленный поступок.
174


А было хуже.
Вечером 18 май этот незадачливый командир приблизился во время ужина к Пелиссару, который поглощал б этот момент яйцо всмятку, ибо, надо сказать, знаменитый воин питал слабость к скромным тварям, именуемым курами.
Весь облик Ла Ферте свидетельствовал о недавней отчаянной схватке, где он сражался как в наступлении, так и в обороне.
Срезав вершинку яйца с достойным этого дела вниманием, маршал глянул одним глазом на Ла Ферте.
Если человек подчеркивает в письме свою мысль под строкой, то взглядом он ее подчеркивает поверх предметов, в пространстве. Их глаза встретились, и бровь маршала приподнялась.
Затем он обмакнул в яйцо первый ломтик хлеба.
Покончив с этим ломтиком, он вновь глянул на несчастного Ла Ферте.
— Вы все еще живы?
И обмакнул в яйцо новый ломтик.
Ла Ферте-Сенектер не стал дожидаться третьего ломтика. Он исчез, дав себе клятву, что на следующий день такого вопроса ему нс зададут.
Тут он наткнулся на д’Артаньяна.
— Господин д’Артаньян?
Осунувшееся лицо д’Артаньяна было запорошено пылью.
— Господин д’Артаньян, вы спасли меня сегодня. Завтра я потребую от вас большего.
— Что вы имеете в виду?
— Постарайтесь, чтоб какая-нибудь пуля меня убила.
Слабая улыбка озарила лицо д’Артаньяна.
— Господин де Ла Ферте, я сделаю все от меня зависящее чтоб служить вам проводником в тот мир, раз вы так желаете этого. Но если веревочка оборвется, и я паду раньше, вам придется действовать в одиночку.
В эту ночь, накануне победы, которая прославила его на всю жизнь, герцог Энгиенский спал как дитя.
Зато д’Артаньян не сомкнул глаз. Его память уподоблялась саду, где скользил образ Мари, звучали и замирали ее слова. Но в этом саду не было ни скамейки, чтоб присесть, ни фонтанов, чтоб утолить жажду. Лишенные листвы деревья подпирали небо. Стояла осень.
175


Что же касается Пелиссона де Пелиссара, то его мозг был занят одной из тех невероятных проблем, решение которых поддавалось только ему, притом во сне. Однако Пелиссар был слишком серьезным математиком, чтоб забыть решение в момент прбуждения.
19 мая, едва забрезжил рассвет, герцог Энгиенский, не протерев еще глаза, уже выяснил, что лес, примыкавший к его левому крылу, кишит от проникших туда мушкетеров врага.
Раздосадованный этой порцией испанского шоколаду, преподнесенного ему в горячем виде да еще в столь ранний час, он предложил отвести войска подальше с тем, чтоб схватиться где-нибудь в другом месте. Внезапно тот самый дворянин с бледным лицом, которого мы видели еще накануне, очутился в палатке генералиссимуса.
— Это вы, граф? У меня не ладится дело. Испанцы появились слишком рано, вы — слишком поздно. Мне достаются в утешение лишь фиги.
И он протянул незнакомцу блюдо с фруктами.
— Простите мне, военному человеку, его утренние привычки, монсеньер.
— Да, вижу... Вы поднялись в такую рань, а я все еще потягиваюсь в постели.
— Я только прогулялся по лесу.
— Вы сказали по лесу?
— Совершенно верно, монсеньер.
— И вы можете поклясться, что гуляли там сегодня утром?
Незнакомец улыбнулся улыбкой, в которой была неколебимая уверенность француза.
— Прогулка не стоит клятвы, монсеньер.
И он смахнул два-три стебелька, налипших на сапоги.
— Но, господа, — обратился герцог к офицерам своей свиты, — не вы ли уверяли меня, что этот лес захвачен врагом? Никто не желает давать пояснений? Я вижу, меня разбудили с тем, чтобы обмануть.
Тогда один из офицеров, судя по срывающемуся голосу человек молодой и кавалерист, если учесть, как он разбивал на скачущие слоги каждое произносимое им слово, попытался отвести подозрение:
— Монсеньер! По нашим сведениям испанцы проникли туда в четыре часа утра.
176


— Значит, следовало меня разбудить.
— Да, следовало...
— Ну так в чем же дело?
— Господин де Шантальбажак, — вмешался в разговор дворянин с бледным лицом, — хочет сказать, что была возможность прогнать неприятеля, но не было возможности разбудить вас.
Герцог Энгиенский кусал свои полные губы.
— Это качество присуще монсеньеру, как Александру Великому, ему спалось слаще всего накануне победы. Истинные герои побеждают, потягиваясь в постели.
Отказаться от такого сравнения было трудновато.
— Но вы, граф, раз вы поднялись в такую рань, расскажите нам про этот лес.
— О... я слышал всего лишь как что-то свистнуло мимо уха.
— Вот как! Пули из мушкета?
— Змеи или пули, сам точно не знаю.
— И чем же вы ответили этим змеям?
— Поскольку меня сопровождал отряд превосходных кавалеристов... Я думаю, вы представляете себе, монсеньер, что такое лес?
— Продолжайте вашу мысль.
— Лес все равно, что женщина.
— Что вы имеете в виду?
— Его нужно прочесать. Лучше всего с помощью кавалерии.
— И что запуталось в волосах?
— Бог мой... Там были люди, которые тоже гуляли. Вполне простительная вольность.
— Простительная?..
— Ночами в Кастилии так жарко.
— Вы полагаете, это единственная причина для прогулок?
— Мне кажется, этим визитерам следовало объяснить, что они недостаточно знают местность. Догадавшись, что они заблудились, я указал им дорогу к реке.
— И они ваш совет приняли?
— Одна треть воздержалась. Они предпочли умереть, но отказались от холодного купанья.
— Треть? Но ведь это похоже на бойню, граф?
— Было бы безнравственно, монсеньер, препятствовать испанцам быть испанцами и не проявить своего темперамента.
177


Воцарилось молчание. Герцог Энгиенский посмотрел на дворянина с бледным лицом, затем на своих.офицеров. Улыбка мелькнула на его губах, но он тут же поспешил стереть ее с лица.
— По коням, господа! По коням! Покажем тем, кто умеет рано вставать, что мы тоже кое-чего стоим.
Часом позже левое крыло испанской армии было отброшено назад. В ту же самую минуту из леса, уже прочесанного ранним утром, выступила пехота Гассиона.
Жан де Гассион был великолепным воином. Несколько лет спустя, будучи уже маршалом Франции, он завершил свой жизненный путь. А начал он в 1625 году простым солдатом в роте пьемонтского принца.
В те времена начинали с солдата, чтоб сделаться военачальником, что несравненно лучше, чем учиться военному ремеслу, став предварительно генералом.
Взятый в тиски герцогом Энгиенским и Гассионом, Альбукерк отступил. Его ряды смешались, все связи нарушились.
На другом фланге армии положение было прямо противоположное.
На этот раз маршал де Пелиссар командовал войсками лично. Но если неизвестный дворянин вышел на прогулку еще с рассветом, если герцога Энгиенского удалось все-та- ки вытянуть из постели, то этот великий воин никак не мог стряхнуть с себя сон ранее, чем в полдень или хотя бы в одиннадцать часов.
Причина была простая: умственные интересы маршала были столь обширны и разнообразны, что сосредоточиться сразу на чем-то одном было ему не под силу. Кроме того, предписаннная знаменитому пациенту диета предполагала регулярное употребление ночью целебного напитка из подогретого вина, испанского лимона и корицы. Маршал неукоснительно придерживался предписаний до рассвета, после чего можно было уже положиться на трезвую ясность мысли.
Но между мучительной ночью и безмятежным днем необходима была пауза, и эта пауза заполнялась сном.
Утром 19 мая было решено дознаться, каковы будут приказы этого величайшего из всех военачальников, которых знавала когда-либо Франция до появления Гувьона Сен-Сира.
178


Поручение было дано старому служаке-немцу капитану Пифткину, которого христианнейший маршал ценил за суровость языка и пламень его дыхания.
— Косподин маршал, — осведомился капитан Пифт- кин, — гавалерию можно ли бускать?
Ответом на этот похожий на конское ржание вопрос было урчание с постели. Но если Паскаль улавливал целую гамму оттенков в покашливании Пелиссона, то адъютант Пифткин желал уловить либо да, либо нет.
Ему показалось, что он извлек из этого знак согласия.
— Так значит мошно идти в атагу?
Легкий посвист послужил ему одобрением.
— В атагу всей гавалерией?
От адского храпа содрогнулась палатка.
Капитан Пифткин отвесил поклон. Свидетель неприязненной выходки маршала накануне, он надеялся заслужить в этот вечер честь разделить яйцо всмятку со своим предводителем.
В результате вся кавалерия левого крыла бросилась очертя голову в атаку. Достигнув испанских позиций, лошади брызгали пеной. Задыхаясь от непомерной гонки, рассеявшись по причине спешки, кавалерия немного помедлила, затем отпрянула и столкнулась с французской пехотой, которая тоже перешла в наступление.
Пехотой командовал Ла Ферте-Сенектер. Но он, несмотря на замешательство в рядах своих воинов и невзирая на удары испанцев, вовсе не желал отступать. То и дело избегая смерти, он метался в гуще схватки, как простой солдат.
Внезапно всадник в черном выскочил из вражеских рядов и поскакал прямо на него. Ла Ферте хотел скрестить с всадником свое оружие, но черный всадник уклонился в последний момент от удара, вышибив у него из рук шпагу.
Ла Ферте выхватил пистолет и выстрелил.
Не успел еще рассеяться дым, как он почувствовал, что чья-то железная рука отделяет его от лошади, швыряет на землю, и он ощутил холод клинка на горле.
— Сдавайтесь, господин де Ла Ферте, — произнес на чистом французском языке всадник.
Ла Ферте помотал головой в ответ.
— Приказываю сдаться во имя Франции, сударь, она нуждаетя в таких солдатах, как вы.
179


Подавленный властным тоном победителя, предполагая, что это один из его соотечественников, которые с такой пользой служили в рядах испанцев, Ла Ферте сдался. Внезапно порыв ветра приподнял поля шляпы, и лицо черного всадника открылось.
— Господин шевалье д’Эрб... — воскликнул Ла Ферте.
Все те же железные пальцы сжали ему руку:
— Господин Ла Ферте... Ваша жизнь за мою тайну.
Разбуженный запахом пороха, который безотказно действует на обоняние воина, маршал Пелиссон откинул в это мгновение полог своей палатки. Пуля тотчас пронзила его правую руку.
Но если знаменитый астронавт своевременно позаботился о том, чтоб в его обозе состояли Нога № I и Нога № 2, то он не подумал о Руке № 1 и № 2.
И это лишило его возможности отдать один из тех спасительных приказов, которые неизменно роились в изобилии в его голове, например, поджог леса, построение ежом, замыкание бреши, охват с фланга, просачивание в ряды противника или еще что-нибудь столь же полезное.
Не мог он также и продиктовать свою волю писарю, так как, всецело подчиняясь уже известному нам режиму, был не в состоянии обрести дар речи.
Этот двойной чисто механический сбой знаменитого ловца побед оказал неблагоприятное действие на подчиненные ему войска.
События на правом фланге в эту минуту были неизвестны, и поэтому все действия юного герцога Энгиенского рассматривались скорее в качестве забавных трюков, в то время как решение главного вопроса зависело, как полагали, полностью от маршала Пелиссара. И когда из двух рук у него осталась всего одна, на лицах офицеров изобразилось отчаянье.
Все они посчитали сражение проигранным и предложили отступление.
И лишь достойный Сиро, чью решимость нам доводилось наблюдать двумя днями ранее, воспротивился предложению.
Клоду де Летуфу, барону де Сиро было в ту пору тридцать семь лет. Он уже сражался под началом Морица де Нассау, Валленштейна и Густава-Адольфа — суровая школа, возглавленная отборными вождями своего времени.
180


Сиро желал продолжать сражение, но оказалось, что он без поддержки. К счастью, он заметил д’Артаньяна.
Если встретиться с д’Артаньяном в Лувре было приятно, то видеть его на поле битвы было наслаждением.
Д’Артаньян сделал многозначительный знак глазами.
Сиро возгласил:
— Господа, сражение еще не проиграно, никто еще не видел в деле Сиро и его товарищей.
Строго говоря, Сиро не состоял при левом крыле войска, теснимого в это мгновение. Он командовал резервом, пост чрезвычайной важности, доверяемый лишь беспроигрышному бойцу, непреклонному в защите, беспощадному в нападении.
Дон Франсиско де Мельос готов уже был справить победу, когда он наткнулся на неожиданную преграду: на фразу, оброненную Сиро, на взгляд д’Артаньяна.
Д’Артаньян, опустивший сперва ресницы, поднял затем шпагу, которая превратилась во вращающийся круг.
Перед ним тотчас рухнули наземь трое испанцев, пронзенные насквозь с тем неповторимым изяществом, которое было свойственно одному только д’Артаньяну.
Однако возник четвертый, держа по пистолету в каждой руке.
Грянули два выстрела в упор. Но одна из пуль застряла в рукаве нашего героя, вторая же угодила в мертвеца, который был заблаговременно выдвинут д’Артаньяном в качестве прикрытия.
Д’Артаньян улыбнулся. Без должности, без поручения, без короля — потому что Людовик XIII только что умер, — он мог, наконец, вволю развлечься в рядах дрогнувшей армии. Бессонные ночи, марши, стояние на карауле — все миновало. Его существование превратилось в жизнь богатого бедняка, который торгует своими ранами, не завышая при этом цену. Бескорыстием д’Артаньян был обязан Мари. Это она возвратила ему юность, жонглирующую жизнью и смертью, подбрасывающую их в воздух, как игральные кости.
Меж тем Франсиско де Мельос понял, на что он натолкнулся. Он произвел жест, означающий приказ.
Свирепая гроза обрушилась на д’Артаньяна. Его шпага натыкалась то и дело на тела, которые тут же обвисали. Буря зашумела в его ушах. Лошадь рухнула. Он открыл 181


глаза и понял, что лежит на земле, что вокруг полно человеческих и конских ног и что его сейчас убьют. Мари узнает об этом тремя днями позднее.
И вдруг раздался голос, столь явственный, столь несомненный, что сражение, казалось, замерло на минуту. Голос принадлежал тому самому черному всаднику, который недавно одержал победу над Ле Ферте-Сенектером. На этот раз он изъяснялся на кастильском наречии:
— Господа, этот человек мой. У меня есть полномочия на этот счет.
Стена тут же разомкнулась. Рады рассеялись, шпаги в бессилии опустились. Темные плащи упорхнули. Д’Артаньян оказался один. Но радом оказалась свежая лошадь и едва наш гасконец поднял голову, как изящная и вместе с тем твердая рука поддержала его и помогла встать на ноги.
Он обернулся.
И рука, и голос — все исчезло.
XILVI
ФРАНЦИЯ! ФРАНЦИЯ!
Д’Артаньян взвился в седло появившегося столь загадочным образом коня и тотчас со свойственным ему хладнокровием, особенно поразительным в час битвы, оценил положение сторон.
Доблестный Сиро сдерживал врага. Но ведь не могло ж это длиться вечно. Дон Франсиско непосредственно руководил боем и методично рушил рады французов. У него в запасе оставалась еще испытанная испанская пехота графа Фуэнтеса. Кроме того, шесть тысяч солдат генерала Бека, которые торопились ему на подмогу.
Можно было позволить убить себя, но достичь большего он был не в состоянии.
По известным нам причинам такой подход устраивал мушкетера. Однако мысль о том, что эпоха Людовика ХШ завершается поражением, и, таким образом, начало царствования Людовика XIV будет омрачено катастрофой, была ему глубоко неприятна.
Впрочем, смерть в миг победы давала множество преимуществ, по крайней мере, тебя оплачут среди всеобщего ликования.
182


Наде было во что бы то ни стало выиграть сражение, и у д’Артаньяна забрезжил замысел. Но, кажется, этот замысел уже воплощался кем-то другим.
Оглушительный крик промчался по округе. Казалось, он пронзил испанское войско, он рос с минуты на минуту, перекрывал лязг оружия и распространялся по полю битвы.
Этот клич был:
— Франция! Франция!
Д’Артаньян привстал на стременах, Сиро стер стекающий на глаза пот, маршал де Пелиссон испустил подобный конскому ржанию победоносный вопль.
Это герцог Энгиенский, разгромив д’Альбукерка, ринулся с тыла на врага.
Зате?»* на правом фланге появился Жан де Гассион, который стал домолачивать испанцев.
Д’Артаньян, Гассион, Конде... Дон Франсиско де Мель- ос не мог устоять против натиска этой дружной триады.
Сначала он бросил пленных, затем артиллерию, затем все свои войска.
Клич «Франция! Франция!» еще реял над полем сражения, еще неудержимо мчались вперед великолепные белые лошади французов, и герцог Энгиенский, пьянея от победы, возвышался двадцатилетним богом войны, как вдруг послышалось глухое жужжание, сопровождаемое стуком ударяющихся пуль.
Это победоносная пехота, старые испытанные воины вступили в сражение — резерв графа Фуэнтеса, шесть тысяч солдат и девятнадцать пушек, объединенных в одну батарею. То был тяжкий шаг кастильских угрюмцев — готовность к смерти, непримиримая и медлительная гордыня.
Вокруг этой несокрушимой громады сплотился враг.
Со шпагой в руке герцог Энгиенский бросился в атаку во главе своих отрядов.
Первый раз.
Второй.
Тщетно.
Испанская кожа была слишком толста. Кастильцы позволяли приблизиться, но лишь настолько, насколько это соответствовало дальности их пушек.
Разумеется, атаки можно было возобновить. Но с огромными потерями и без ощутимых шансов на успех. Наконец- 183


то возраст вступил в свои права, двадцать два года герцога Энгиенского оказались ничем перед восьмьюдесятью годами графа Фуэнтеса.
Тот, кого история нарекла впоследствии великим Конде, пребывал в нерешительности среди мертвых, раненых и живых, чья судьба зависела теперь от его приказа.
Он огляделся, захваченный врасплох этим неожиданным сопротивлением, и внезапно его взгляд упал на офицера с бледным лицом, который столь удачно подавал ему накануне советы и столь успешно действовал сегодня утром. Незнакомец поймал взгляд генералиссимуса и, сопровождая свой жест улыбкой, указал рукой на кого-то.
Он указал на д’Артаньяна, который застыл в неподвижности в ожидании третьей атаки.
Герцог подозвал к себе мушкетера.
— Господин д’Артаньян, все эти дни вы незаменимы, и маршал Пелиссар не ошибся, сказав, что вы один стоите целой армии. Мы втроем одолеем Испанию.
— Втроем, монсеньер?
— Несомненно. Маршал Пеллисар своим хладнокровием, я — своей пылкостью, а вы — потому что вы д’Артаньян.
— Разрешите, монсеньер, заметить, что вы забыли про Сиро и Гассиона.
— Ничуть. Я намерен сделать их маршалами Франции. Остается лишь сегодняшнее сражение, не так ли?
— Пробовали ли вы, монсеньер, разорвать когда-либо руками кольчугу?
— Пожалуй, я б не рискнул.
— У меня был друг, который почти в состоянии это сделать. Я же могу добиться этого постепенно.
— Каким образом?
— Разъединяя проволочки, вставленные между звеньями. Труд велик, но в конце концов успех обеспечен.
— Что вы намерены предпринять?
— Вчера вместе со мной ходили в сражение мои товарищи. Кое-кто пал, но уцелевшие годятся в дело.
Герцог обратился к свите:
— Где же те храбрецы, что сражались вчера с господином д’Артаньяном?
Шантальбажак отвечал:
— Две роты бретонцев. Прибыли восемь дней назад. Свежий улов.
184


— Так, так!
— Половину, однако, придется сбросить обратно в воду.
— Отчего?
— Мертвецы.
— Господин д’Артаньян, вам пригодится остаток?
— Монсеньер,— Шантальбажак вновь застучал копытцами своей речи, — бретонцы крайне свирепы. Но эти воины не понимают французского языка. Как командовать ими?
— А их капитаны?
— На том свете.
— Лейтенанты?
— Там же,
— Но ведь есть, наверное, знаменосец, еще кто-то?
— Да, но ему снесло челюсть. Нечеткая речь...
— Я заставлю бретонцев слушать себя, — заявил д’Артаньян. — Они уже знают, что такое тысяча чертей, и я научу их сегодня, что такое миллион.
Пришпорив лошадь, д’Артаньян очутился во главе своего небольшого отряда. Наконец-то он получил возможность погибнуть во всей красе, ибо любой герой отчасти актер.
Он быстро пересчитал бретонцев. Их оказалось семьдесят два человека.
— Отлично, — подумал д’Артаньян, — три четверти я потеряю в схватке, значит, останется человек двадцать. Тут можно порезвиться.
И он осмотрел бретонцев, стоявших поодаль как ни в чем ни бывало. Сражаться было для них примерно то же самое, что путешествовать по неведомому морю. Затем д’Артаньян выхватил шпагу.
Не придавая значения пустяковой атаке, граф Фуэнтес велел пушкам бездействовать. Роковая оплошность, ибо лишь пушки были в состояниисокрушить бретонский гранит.
Схватились врукопашную.
В панцыре своей гордыни и славы испанская пехота взирала с презрением на кучку малорослых людишек, осмелившихся бросить им вызов.
Но эти невзрачные люди с узловатыми тяжелыми руками умели дробить крепчайшие скалы.
На испанца они смотрели как на краба или лангуста. Послышался хруст. Работая сообща, как моряки в бурю, 185


они шли ci одного к другому, как от снасти к снасти. А если и вырывался порой грубый звук, то это было слово делового сообщения, предназначенное для человека своей расы, чтоб подбодрить его именем кельтских богов.
Д’Артаньян сиял от счастья. Его шпага служила им рулем. Клонясь то на левый, то на правый борт, он рассекал испанские волны.
Извлеченные из своего панциря, старые вояки Фуэнтеса стали жертвой французов, которые бросились на них в атаку в третий раз.
Но сколь быстро ни продвигался герцог Энгиенский, д’Артаньян его опережал. Вскоре он очутился один в гуще испанцев , где слышалось лишь кряхтение бойцов, совершающих свей труд.
Меж тем старому Фуэнтесу делали перевязку: одна пуля угодила ему в руку, другая — в голову, этот пернатый двойник сердца. Едва были стянуты узлы, как Фуэнтес увидел француза, который в безумном порыве пробился сквозь его рады и, кажется, собирается нанести ему визит, не предуведомленный кавалерией и не предваренный хотя бы рокотом пушек.
Граф разбирался в зверях такой породы и знал, как их укрощать. Несколько неторопливо признесенных слов были тут же подхвачены хирургом, который приблизился к офицеру и передал приказ.
Шестьдесят смуглых мушкетеров, цвет кастильских стрелков, вышли на боевую позицию. Предстояло выкосить всех, и своих, и чужих, но преподнести д’Артаньяну добрую понюшку испанского пороху.
Прозвучал залп, подобный удару громового бича.
Железная рука опустилась на плечо д’Артаньяна. Не было возможности сопротивляться велению такого рода» ноги подкосились, нос ушел глубоко в землю. Зубы мушкетера ухватили какой-то корень. Глаза были забиты песком. Гул, прорезаемый отдельными криками, стоял в ушах.
Д’Артаньян сделал попытку подняться на ноги. Но давившая на него без враждебных намерений рука не ослабила нажима. Мушкетер все же уперся локтями и ногами в землю, пытаясь встать. Сделалось однако еще тяжелее — давление было страшным, д’Артаньян призвал на помощь Î86


все свое бешенство. Но стало хуже — гнет делался неумолимым.
И тут догадка молнией сверкнула в мозгу пригвожденного к земле мушкетера. Догадка объяснила необъяснимое, и господин Паскаль, явись он на войну помочь маршалу, вместо того, чтоб бегать по салонам, подбирая дамские шпильки, мог бы прояснить это обстоятельство лучше любого человека своего времени, сказав: «Очевидность, истина, достоверность».
Достоверностью тут не пахло, истина была сомнительна, но с очевидностью было не поспорить.
Д’Артаньян выплюнул ком земли и прохрипел:
— Портос...
Рука ослабила свой нажим. Появилась голова и дружелюбно на него поглядела.
«Чудесно,— подумал д’Артаньян,— мне казалось, я уже на том свете, но Господь Бог из любви к мушкетерам дал мне возможность повстречать одного из моих друзей».
— Я слегка поднажал, но вы ужасно дрыгали ногами.
— Значит, это вы.
— А кто ж еще? Скорей, д’Артаньян, поднимаемся, кролики в загоне.
В самом деле, испанцы уже рассыпались. Кавалерия герцога Энгиенского сминала их ряды. Внезапно д’Артаньян заметил еще одного бойца: человека с этой улыбкой он уже видел вчера поблизости от герцога Энгиенского.
Пройдя сквозь смертоносную сумятицу боя, Атос приблизился к своему другу.
— Д’Артаньян,— воскликнул он на ходу,— впервые в жизни я вижу вас в хвосте.
Мушкетер взвился в седло. Портос последовал его примеру, и оба, поддерживаемые Атосом, устремились в гущу завершающегося боя.
Девять тысяч убитых, семь тысяч раненых, двадцать четыре пушки, тридцать знамен стали славой этого дня. Смерть графа Фуэнтеса от одиннадцати ран была его печалью.
Из семидесяти двух бретонцев осталось в живых лишь двое.
Красноречивое свидетельство.
187


XLVI
ЗАВТРАК С ШАМПАНСКИМ
— Ну а теперь, д’Артаньян, мы должны вам кое-что объяснить.
— Дорогой Атос, и вы будете что-то мне объяснять, вы, воплощенная честь в лабиринтах тайны? Вы здесь... Я с трудом верю своим глазам. Аппетит к жизни возвращается ко мне...
— Тем более, что этот барашек располагает к разговорам, — заметил Портос. — Мне кажется, я ощущаю шелест трав.
И под его гигантскими челюстями хрустнула кость.
— Однако нужно назвать виновного, — заметил Арамис.
— Виновного?
— Да, сударь. Это я.
И появился Планше с огромным подносом, на котором красовались утки вперемежку с испанскими артишоками.
— Как? Ты в этой харчевне?
— Сударь, должен же кто-то взять на себя заботу о кухне. Если вы вот уже три месяца не едите ничего, кроме салата, если граф де Ла Фер ограничивает себя бисквитами, если шевалье д’Эрбле одним только своим благословением творит из яиц трюфели, то ничего подобного не скажешь о господине дю Валлоне, которому крайне необходимо заполнить пустоту своего желудка.
— Ты прав, Планше. Стоит мне поголодать, как внутри разверзается бездна, и мысли путаются.
— Нов чем же виноват Планше?
— Он позаботился о том, что его не касается.
— А что его не касается?
— Или, вернее, о том, что его касается.
— А что касается?
— Вы.
Следовало быть Атосом, чтоб с такой нежностью произнести это слово. Д’Артаньян слегка покраснел.
— Учтите, что ваш Планше, — вставил Арамис, — изрядный сумасброд и одержим суетой всезнайства с тех пор, продает дамам сласти. Он вбил сббе в голову, что вы намерены нас покинуть.
188


— Это вы покинули меня. Вы, Портос, в конце года, вы, Арамис, шесть месяцев спустя, а вы, Атос, в 1630 году, если мне не изменяет память.
— И тем не менее, мы здесь, — заявил Портос. — Думаю, даже эти утки не заявят протеста.
— Планше к тому же проявил глупость... Да вы послушайте, Планше, это касается вас...
Планше был тише воды, ниже травы, таким его еще никто не видел.
— Планше, повторяю, был настолько глуп, что вообразил, будто вы можете нас покинуть, не испросив предварительно нашего согласия. Да, конечно, горе или безумие может обрушиться на ваше сердце, подобно мачте среди бури. Но ветер не унесет мачты, ибо существуют канаты, которые держат ее. Эти канаты — мы.
— К тому же вы моложе всех нас, — заметил Арамис. — Вам необходимы наши советы. А мы стареем и все более нуждаемся в ком-то, кто эти советы примет.
— Итак, этот сумасброд Планше вбил себе в голову, что вы в опасности...
— А может, погибаете от скуки, — пояснил Арамис.
— А может, от голода, — присовокупил Портос.
— Этот шалопут отыскал нас всех поодиночке. Не стоит и говорить, что мы за вас нисколько не беспокоились. Однако нам представился случай увидеться с вами. И раз уж нам этот болван, — продолжал Арамис, — дал такую возможность, мы решили поделить меж собой наши роли.
— Дорогой мой Планше, — заговорил д’Артаньян, — я никогда еще не видел, чтоб господин дю Валлон разбавлял свой соус водой. Мне кажется, вы плачете ему в тарелку.
— Он переживает свою ошибку, — заметил Портос.— Но я ему прощаю.
— Узнав, что вы направились к Рокруа, — продолжал Атос, — мы приготовились встретить вас как можно лучше. Арамис вам солгал... Из той застенчивости, которая делает его прекраснее всех нас в дружбе и страшнее всех в любви. Арамис вам солгал: мы беспокоились за вас.
— Мы потеряли сон,— подхватил Портос.— Приходилось что-то жевать всю ночь напролет, чтоб с приличным настроением встретить утро.
— Вы понимаете, — подхватил в свою очередь Арамис, — нас, привыкающих к мирной жизни, сражение соблазни189


ло до крайности. И когда нам стало известно, что такой воин как вы бросается в него очертя голову, в нас проснулся материнский инстинкт, ибо другого дитя, кроме вас, у нас нет.
Портосу пришло в голову, что речь надо украсить еще одной риторической фигурой.
— Добавим, что мы желали выпить вместе шампанского. Такого случая нам пока не предоставлялось. Узнав, что испанцы приближаются к Шампани, мы решили: здешние места надо оборонять. Ну не прав лк я, Атос?
— Я, признаться, отказываюсь понимать этих иностранцев, которым не терпиться влезть в наши виноградники. Ведь это им ни за что не удастся. Взять, к примеру, Столетнюю войну. Англичане захватили Бордо с его виноградниками, их союзник герцог держал в руках Бургундию. И что же, невинная простушка, не пившая никогда ничего кроме воды, одним махом изгоняет их из страны.
— Да, совершенная простушка... — подхватил Арамис.— Но стоило ее сжечь, как из нее сделали святую.
— Я лично терпеть не могу,— заметил Портос, — когда тянут лапы к моему сидру. По причине близкого соседства я буду оборонять шампанское, пока я жив.
— Господа,— вновь заговорил Атос,— оставим шампанское ради арманьяка и вернемся к д’Артаньяну. Как только мы явились во Фландрию, мы тотчас поделили меж собой наши роли, чтоб быть вам полезными, если в том будет необходимость.
— Точнее, чтоб не потерять вас в этой сутолоке, не промахнуться.
— Или, еще точнее, чтоб испанцы промахнулись, если им вздумается в вас пальнуть.
— Я состою в родстве с герцогом Энгиенским, и он сразу же разрешил мне быть в его свите. А поскольку разговаривать с молодыми людьми я научился...
Тут Атос, который никогда не улыбался, улыбнулся, сам того не замечая, и продолжал:
— Поскольку я научился разговаривать с молодыми людьми, герцог два-три раза обратил внимание на мои доводы.
— Договаривайте, Атос,— перебил его Арамис.— Это вы убедили его дать битву. Это вы указали ему на д’Артань- 190


я на, который сражался в одиночку, когда французскую армию намеревались расколоть на две части. Это вы поддержали его, став во главе двух полков. Это вы и только вы очистили утром лес, куда кто-то из ваших друзей провел сюрпризом тысячу испанских мушкетеров. И, наконец, вы придумали эту заключительную атаку и даже бросили победоносный клич: «Франция! Франция!».
— Я был не один, — ответил д’Артаньян, — позади меня был целый край, Бретань.
— Страна сидра, — заявил Портос, — мои союзники. Попробуйте без спросу взять у них горсть песка, и я явлюсь им на помощь.
— Рядом с молодым герцогом мне было не так уж трудно. Но Арамису, который меня тут так расхваливал, выпала по-моему самая трудная роль. Действительно, как уберечься, если вы ждете выстрелов с одной стороны, а палят в вас с другой? К счастью, Арамис был знаком с доном Франсиско де Мельосом.
— У нас была общая приятельница, — уточнил Арамис.
— Просто приятельница? А вы говорили, помнится, герцогиня.
— Портос!— воскликнул Атос. — Арамис очутился среди испанцев, хотя заявил, что никогда не поднимет оружия против Франции — именно оружия, потому что, если говорить о замыслах, то захват леса был превосходной идеей: Арамис получил возможность ездить взад и вперед по полю битвы и оказать вам услугу в том положении, в каком вы более всего в ней нуждались.
— Я тотчас же вас узнал, Арамис, — заметил д’Артаньян.
— Нет, правда? А почему?
— Потому, что вы так умело скрылись.
— Оставался еще Портос. Как вы понимаете, д’Артаньян, Портоса в штабе не спрячешь. Арамиса или, предположим, меня можно еще спрятать в толпе. Арамис уподобится сонету, а я — басне. Но Портос — это уже эпическая поэма. Он чересчур огромен для маскарада.
— Поэтому меня и назначили в боевые порядки, — заметил великан.
— Не было нужды давать ему указания. Мы знали: потренировав два-три часа в сражении руку, Портос набросится на самое лакомое блюдо.
Î91


— На пехоту Фуэнтеса.
— А вы, д’Артаньян, будете неподалеку.
— Пока вы были одни, вас могли убить. Но коль скоро рядом очутился Портос, нелепо было ожидать этого.
— В самом деле, — простодушно заверил Портос. — Если б вас, д’Артаньян, убили, я б перерезал всю армию.
— Но, дорогие друзья, почему вы считаете, что я не должен был умереть?
Арамис ответил первым, голос прозвучал мягко, но решительно:
— Потому что у вас нет оснований устраивать нам такую шутку.
Портос, который для ясности мысли только что прикончил еще один графин с вином, отозвался вторым:
— Нельзя предвосхищать созревание вин в Шампани.
Наконец, взял слово Атос:
— Дорогой мой, потому что я не хочу этого.
Д’Артаньян обвел взглядом всех по очереди, всех, вплоть до Планше, который тоже сыграл свою роль в комедии. В этот момент он был невероятно поглощен сооружением торта из вареных в сахаре фруктов.
Арамис созерцал свои ладони. В пылу сражения он сломал ноготь на безымянном пальце левой руки, и это, казалось, сильно его огорчало.
Портос хрупал утиную ножку, которая не поддавалась.
Лишь Атос смотрел на д’Артаньяна.
— Я умираю от голода, — сказал д’Артаньян. — Надеюсь, этот дуралей Планше запасся сыром.
XILVIII
ПОСЕЩЕНИЕ МАРШАЛА
Появился сыр.
Д’Артаньян приналег на него со старанием. Портос вздохнул, как это бывает с человеком, избежавшим большой опасности, реальных размеров которой он вначале себе не представлял.
— Планше!— крикнул он.
— Сударь?
— Предупредил ли ты трактирщика, что сражение будет выиграно за несколько лье отсюда?
192


— Да, сударь.
— Ну и что он сказал?
— Что доставит лучшее бузи из своих погребов.
— Планше, ты очень догадлив.
Планше не возражал.
Внезапно послышался грохот приближающейся кареты. Казалось, будто сам дьявол в образе черного кота мчится в этой карете, влекомой тиграми.
Четверо друзей подняли носы над тарелками.
Из кареты явился маршал Пелиссар с рукой на перевязи. Лицо великого воина сияло бледностью победы. Здоровой рукой он подал знак д’Артаньяну.
Д’Артаньян подбежал.
— Дорогой друг, я явился не для того, чтоб помешать вашей пирушке. Но я принес вам новость.
— Новость?
И д’Артаньян весь затрепетал, как если б с ним заговорили о Мари де Рабютен-Шанталь.
— Да. Схвачен некий человек, слонявшийся по полю битвы.
— Кто же это такой?
— Жалкая личность.
— Его имя?
— Тюркен.
— Что с ним сделали?
— Сперва повесили как шпиона*
— Выходит, прекрасная Мадлен стала теперь вдовой?
— Нет.
— Мой дорогой маршал, ваш могучий разум изобретает немало такого, что приводит в замешательство. Так значит, Тюркена повесили, но госпожа Тюркен вдовой от этого не стала?
— Я проходил мимо и глядел вверх. Вы знаете, у меня есть такая привычка...
— И?..
— Но это между нами, — сказал Пелиссон, понизив голос. — Смотреть в небо для меня становится манией...
— Итак, вместо ангела вы заметили Тюркена, который дрыгал ногами в воздухе.
7 Роже Нимье
193


— И велел спустить его на землю,
— Чувство жалости в вас победило.
— Ничего подобного. Любопытство. Я подверг его допросу.
— И что ж он вам открыл?
— Что Ла Фон сбежал от него, пока он спал, прихватив с собой его часть добычи.
— Выходит, договор тоже?
— Да, договор в руках этого изменника.
— Ну а он сам?
— Нашел убежище в Пфальце при дворе маркграфа, человека, известного в Риме своим распутством.
— Итак, никакой надежды?
— Мой дорогой д’Артаньян, вы меня огорчаете. Вы обратили внимание, с каким блеском я выиграл эту битву?
— С величайшим. Всю честь победы вы приписали герцогу Энгиенскому.
— Покойный король просил меня об этом. Неужели вы, видя меня лицом к лицу с врагом, подумали, что я отступлю, получив известие, что Ла Фон нашел себе где-то убежище?
— Да, но что ж нам все-таки делать?
— Прежде всего нужно дождаться совершеннолетия короля. Затем я поддержу его в мысли, что королевство нужно увеличить. Нрав у него горячий, так что трудностей в этом деле не предвидится. Мы завоюем Нидерланды, Фландрию, Германию. Если Ла Фон спрячется, мы дойдем до Италии или до Испании.
— Ну, а если он укроется в Англии?
— Дорогой друг, существует семнадцать способов завоевать Англию, как зимой, так и летом, в любое время^года. Я изложил все это на бумаге, и документы надежно спрятаны в одной из моих крепостей, я не желаю, чтоб эти тайны стали добычей невежд.
— Значит, Ла Фон будет схвачен?
— Со временем, несомненно. Мы будем воевать ровно столько, сколько понадобится, но добьемся мира.
— Вы меня успокоили.
— Насчет мира?
194


— Нет, насчет войны. А ваши научные труды, которые были в вашем багаже...
— Я слушаю вас.
— Вы не боитесь, что ими воспользуется посторонний?
— Не думаю, чтоб это было возможно. Видите ли, д’Артаньян, Господь дал мне замыслы, по-существу, неисчерпаемые. Я, разумеется, могу их развить и разработать в деталях. Но тогда пострадают другие мои изобретения, которые будут необходимы человечеству в будущем. Я ограничился лишь набросками в самом общем виде.
— Шестнадцать тысяч страниц?
— Что-то в этом роде.
— Записывали вы сами?
— Сначала я диктовал на древнегреческом, потом перешел на древнееврейский. Вы знаете, временами приятно думать на этом языке.
— Все оттого, что вы беседуете на нем с пророками.
— Очень может статься.
— Разрешите еще последний вопрос, очень нескромный?
— Разумеется.
— Когда вы беседуете с Господом Богом, к какому языку вы прибегаете?
— Д’Артаньян, вы привели меня в замешательство.
— В таком случае я беру свой вопрос обратно.
— Нет. Я все-таки вам отвечу. Мы объясняемся мимикой и жестами.
— Как же это возможно?
— Я хмурю бровь, вздуваю ноздрю, а Он перемещает облако, зажигает звезду. Это беседа без грамматики и словаря, но ясная до предела.
XL IX
ПОСЛЕДНИЙ УДАР
— Друзья мои,— возгласил д’Артаньян,— вот победитель сегодняшнего дня, — это муж, который более летает, чем ходит и общается с Богом, едва выдатеся свободная минута. Маршал, я представляю вам графа де Ла Фера, человека с сердцем греческого героя, господина дю Валло- 7*
195


на, человека с силой Геракла и шевалье д’Эрбле с разумом эллина.
— Ого! — воскликнул Пелиссон, — сердце, сила, разум
— да это же темы для тех трех картин, которые я предложил одному из своих друзей-художников. Фамилия этого малого Рембрандт, он расписывает панно в моем замке.
— Кажется, вы сказали Рембрандт?
— Да, да. Делает он это великолепно. Правда, чуть мрачновато.
— Где находится ваш замок, дорогой маршал?
— Главным образом в О-Суаль, вблизи Кастра.
— Почему главным образом?
— Потому что по странному капризу архитектора все службы расположены в окресностях Тулузы.
— Но от Тулузы до Кастра не одно лье пути...
— В том то и дело,— вздохнул в ответ знаменитый воин,
— из-за этого пища успевает порой остыть.
— У меня есть на этот случай отличнейший рецепт, — вмешался Портос.
— Не желаете ли поделиться со мной?
— Я приказываю зажарить с утра на вертеле шесть отборных цыплят. Затем мой пекарь разрезает два добрых хлеба, только что вынутых из печи, и вынимает из них мякоть. Затем повар засовывает туда цыплят. Хлебы закрывают, и я ем все целиком в десять утра, если я в отъезде.
— А у меня, — заметил Арамис, — есть специальные конфеты, которые мне привозят из Испании, они служат мне пищей в случае необходимости. Их изготовляют из смеси шоколада с сахаром, кофе и плодов хинного дерева.
— А у меня,— отозвался Атос,— есть мой кубок.
И он наполнил его розовым бузи.
— А у вас д’Артаньян?
— У меня? Я прошу Планше принести мне фрукты в сахаре. Ну вот такие, какие он сейчас готовит.
— Ну а если Планше не при вас?
— Если нет Планше, я пропал.
Планше покраснел до корней волос. Великий маршал помог добраться до самой сути, испытать большего счастья возможности не было.
— Следует заметить, — продолжал Пелиссон, — аппетит — великолепная вещь. Ничто не огорчало меня так последнее время, как вид покойного короля: бледное лицо с 196


лихорадочным румянцем на щеках и полное отсутствие аппетита.
— Вы были свидетелем его последних минут? — осведомился Портос.
— Я не мог оказать ему эту услугу, поскольку он просил меня выиграть сегодняшнюю битву. Но я слышал едва ли не последние произнесенные им слова, великие слова, господа, слова христианина и короля.
— Что ж это были за слова?
— Заметив, что я в спальне, он сделал мне знак отойти от окна, чего я, признаться, сперва не понял. Он хотел посмотреть на солнце. И тогда он мне сказал: «Пелиссон, зачем ты отнимаешь у меня то, чего не в состоянии мне дать?»
— Прекрасные слова,— заметил Арамис.
— Покойный король обращался к вам на «ты»? — поинтересовался Портос.
— Он изволил видеть во мне родственника с того самого дня, как в Па-де-Сюз я спас ему жизнь.
— Вы никогда мне этого не рассказывали, — заметил д’Артаньян.
— Пустяковое дело. Я скакал бок о бок с государем, когда он вдруг заметил, что я дышу со свистом. «Возьмите Пелиссон»,— сказал он,— и протянул мне свой обшитый кружевами платок. Для этого ему пришлось наклониться в мою сторону. В эту самую секунду пуля от мушкета просвистела мимо его уха. «Пелиссон, — сказал он мне, — твой насморк спасает жизнь королей, сохрани мой платок на память и сообщи, не желаешь ли ты вышить на нем корону графа или маркиза».
— Но на герцога он все-таки не покусился,— заметил с серьезностью д’Артаньян.
— Нет. Однако мне известно через его камердинера, что он намеревался женить меня на одной из своих племянниц, чтоб я находился у него под рукой и чтоб вел более размеренный образ жизни в том самом смысле, в каком вы это понимаете, д’Артаньян. Это был великий монарх!
— Да, это был монарх,— отозвался Атос.— Боюсь, что после него будут либо призраки, либо тираны.
— Его упрекали в том, что он всего лишь тень Ришелье.
— Быть тенью Ришелье — не так уж мало, — заметил Атос.
197


— Да, но он был неблагодарен, — вставил Арамис. — Мой бедный Сен-Мар...
— Вы знали Сен-Мара, Арамис?
Арамис покраснел.
— Боже мой, да кто же его не знал? Красивейший мужчина, одно из лучших сердец во всей Франции.
— Кажется, его смерть сильно вас опечалила?
— До такой степени, что я отправился путешествовать, чтоб попытаться забыть об этом.
— Вот почему вы очутились сперва в Испании, потом во Фландрии, где вас и отыскал Планше, — заключил Атос.
— А я-то считал, что вы сбежали в связи с арестом Сен-Мара, — ляпнул Портос.
Арамис вновь покраснел, и Атос пришел ему на помощь:
— Если ничего не можешь сделать для друга, то самое разумное — не множить его горестей, отдаваясь в руки недоброжелателей. Особенно, если у власти стоит зверь, который сеет смерть.
Арамис поблагодарил Атоса улыбкой.
— Людовик XIII не был таким уж неблагодарным человеком. Мой брат Витри в одно мгновение стал и маршалом Франции, и герцогом.
— У него были заслуги перед королевским домом, — заметил Арамис.
— Покойный герцог доводился вам братом? — осведомился Атос.
— Нечто вроде сводного молочного брата: наши кормилицы были в близком родстве.
— Я упрекаю, однако, короля в том, — заявил Арамис,— что он слишком тиранил королеву.
— Слишком — это вряд ли возможно,— откликнулся мудрый маршал. — Достоинства моего короля делаются мне все яснее по мере того, как я все лучше познаю жизнь, теряя возможность пользоваться её благами. Кокетством было его не пронять.
— В конце концов, приятно сражаться под началом монарха, который не проявит малодушия ни перед корсажем, ни перед редутом.
— Впрочем, — продолжал Пелиссон,— можно ли с женщинами иначе? Однако молчу. Я удачно выбыл из этой игры.
— Ия, — заметил Арамис, — мой сан мне это запрещает.
198


— Ваш сан, Арамис? — не удержался от вопроса д’Артаньян.
— Арамис ходит в сутане, — пояснил Атос.
— Ну а вы, Атос?
— Я? Есть ли смысл задавать такие вопросы мне?
И Атос уставился в пространство.
— Ну а я.,— воскликнул Портос,— я куда предприимчивее вас всех. Атос слишком благороден, Арамис слишком галантен, д’Артаньян слишком гасконец, а вы, господин маршал, слишком знамениты и у вас чересчур красные губы, чтоб не впадать порой в соблазн.
— А вы, Портос, не слишком ли вы великолепны?
— Мой дорогой Атос, я был научен примером одного своего соседа.
— Расскажите.
— Но я не хочу называть его имени.
— Ограничьтесь инициалами.
Тут Портос на мгновение задумался.
— Ну что, вы готовы? — спросил в нетерпении Пелиссон, неизменно жаждавший забавных историй, которыми наслаждался, припоминая их в часы бессоницы.
— Ага. Так вот. Назовем его бароном Б. Нет, лучше О. Да, О.
— Остановитесь на О, так будет изящнее.
— Пусть лучше будет Н. Это меня вполне устроит. Так вот барон Н. слыл большим любителем лошадей. В его конюшнях были все лучшие лошади Пикардии. В особенности он любил одну кобылу по кличке Жанетта и, надо вам сказать, это было прелестное существо. Вороная...
— Вы хотели сказать «черномазая», Портос?
— Вороная, черномазая, какая разница? Грива гнедая, глаза черные, тонкие бабки, в общем сплошное наслаждение. В округе болтали, будто он не женится только из-за того, что слишком любит Жанетту.
— Мудрый человек,— заметил Пелиссар,— я до сих пор обожаю лошадей, хотя лишился тех инструментов, с помощью которых садятся в седло.
— В один прекрасный день, однако, мой сосед становится жертвой страсти к единственной дочери то ли графа, то ли маркиза, чьи земли примыкают к его владениям. Она 199


была беленькая, умненькая и благородная, но с характером.
— Боже мой, Портос, вы так чудесно рассказываете. Такое ощущение, будто все видишь своими глазами.
— Во всяком случае барон Н. своими глазами все и видел. Свадьбу отпраздновали в имении тестя, горы пирогов, груды окороков, вина такое количество, что не представит никакая фантазия, все это радовало сердце и тешило глаз. В конце празднества молодая не могла отказать себе в просьбе показать ей Жанетту. Тогда супруг направляется к конюшне, треплет лошадь по гриве, говорит ей, что она по-прежнему лучше всех на свете. В этот момент появляется жена и упрекает мужа в том, что он отдает предпочтение лошади. «Нет, —отвечает он, — это не так, ибо я вас похищаю из вашего дома». Рассерженная, одновременно восхищенная этим, невеста не сопротивляется, и ее в белом платье сажают на круп лошади. В дороге молодые весело болтают друг с другом. Но где-то в середине пути Жанетта делает легкий прыжок, и платье молодой чуть-чуть забрызгано грязью. «Раз!» — произносит спокойным голосом мой друг. Двумя лье далее Жанетта натыкается на куст и лицо молодого супруга немного оцарапано. «Два!» — говорит он. Наконец, когда они миновали еще одно лье, Жанетта совершает третью ошибку. Она внезапно останавливается перед препятствием, отчего молодая чуть не падает с лошади. Мой друг спрыгивает на землю, подаёт руку супруге и говорит: «Три». Затем он достает из кобуры пистолет и хладнокровно пристреливает свою горячо любимую кобылу, та умирает без звука, поскольку, говоря откровенно, Жанетта была без ума от барона О.
— Вы говорили барона Н.
— Да, барона Н., вы абсолютно правы. Юной супруге становится дурно. Пощечина ставит ее на ноги.
— Пощечина?
— Да. У моего друга иссякло терпение. Придя в себя, молодая женщина...
— Девушка, — мягко поправил Арамис.
— Бедное дитя, — заметил маршал, который оценил вполне эту семейную сцену, поскольку ему сплошь да рядом приходилось быть крестным отцом первенцев.
200


— Бедное дитя, — продолжал Портос, — стало сетовать на жестокость своего мужа, ее пугало, что придется идти пешком оставшуюся часть пути, она сетовала и хныкала не менее четверти часа. Муж не произнес в ответ ни слова, но внезапно глянул ей в глаза и весьма выразительно произнес: «Раз!»
Слушатели замерли в восхищении.
— Он был с ней счастлив два года, пока она не умерла от лихорадки.
— Что касается меня,— холодно заметил Атос,— то я стал бы воспитывать женщину в назидание кобыле.
— Если женщина досаждает мне капризами,— продолжал Портос, — то я не упрекаю ее, не делаю замечаний, не хмурю брови, но едва появится раздражение в голосе, холодок в обращении, как я исчезаю на всю неделю и кучу себе в удовольствие в соседнем городке. И если по приезде меня не встречают улыбками и не обращаются со мной ласково, то я отправляюсь на целый год в Париж и предаюсь там самому низкому разврату.
— О, Портос, в вашей компании разврат не бывает низким.
— Я делаю все, что мне нравится, — пояснил Портос.
— Ну а вы, д’Артаньян? Почему-то вы ничего не сказали о женщинах, — заметил Арамис, зорко глянув на мушкетера.
Д’Артаньян бросил на присутствующих самый удивленный взор, на какой был способен.
— Я, господа? Женщины? Нужен изящный футляр, чтобы поместить туда женщин. А мой — это ножны шпаги, не более.
— Брависсимо, д’Артаньян! — воскликнул маршал.— Если на вас нападет меланхолия, вы нанесете мне визит в моей резиденции в О-Суаль, откуда вам откроется вид на Пиренеи, на мои порты Сет и Бордо, на мои леса в Ландах, вид, знаете ли, превосходный.
— И все эти земли принадлежат вам?
— Более или менее. По титулу или по праву наследства. Но я никогда не требую их обратно. Вы ж понимаете, что Пиренеи принесут мне одну только войну, а леса в Ландах — сплошные пожары. Что же касается портов,то на правах своих ленников они присылают мне рыбу. Когда у меня в избытке морских угрей, соли, китов, кефали, барабульки, 20Î


сардин, кашалотов, тюленей, чтоб вскипятить уху, я считаю что вполне удовлетворен.
— Что это значит, Планше? Какая-то странная колымага...
В самом деле, громоздкая черная карета остановилась перед харчевней, где расположились мушкетеры.
Два лакея распахнули дверци этого экипажа — помеси бретонского баула с хлебной печью.
Содержимое соответствовало вместилищу. Это была дама пятидесяти-пятидесяти пяти лет, источавшая запах мускуса, в фиолетовом платье, в плаще и вуалях.
— Не из Бордо ли ее прислали? — полюбопытствовал д’Артаньян, — она до крайности похожа на кита.
— Когда я путешествовал по Африке, — заметил маршал, — я встречал местных царьков в таком одеянии.
Китиха, приблизившись, была опознана присутствующими по речи:
— Дорогой мой, я мечусь взад и вперед по окрестностям чтоб вас отыскать. А вы вместо того, чтоб сражаться, пируете тут с непонятными людьми.
На глазах у всех Портос приподнялся, но то был уже не прежний Портос: росту поубавилось и не было ширины в плечах.
— Моя дорогая, — произнес он, — это мои друзья, чьи подвиги вам известны. Граф де Ла Фер, шевалье д’Эрбле, шевалье д’Артаньян. И... — И тут голос Портоса окреп, ибо он рассчитывал на звучность титула, — маршал Пелиссон де Пелиссар, победитель в битве при Рокруа.
Супруга Портоса, уже хорошо известная читателю под именем госпожи Кокнар, изобразила на своем лице изысканную улыбку. От ее кружев исходил тошнотворный запах желчи и петрушки одновременно.
— Извините, господа, но это большой ребенок. Если бы я постоянно не следила, надел ли он жилет и съел ли свой гоголь-моголь, с ним происходили бы ужасные вещи. Нет, он не может жить со мной врозь,— продолжала она, ласково обвивая рукой Портоса. — Не правда ли мой цыпленочек?
— Разумеется,— подтвердил Портос,— разумеется.
— Не ел ли он часом паштета из косули? От этого у него на шее вскакивают чирьи, приходится выдавливать их по 202


очереди. Прошлой зимой была буквально целая эпидемия, следы сохранились. Покажи свои шрамики, мое счастье.
— Мадам,— произнес д’Артаньян,— если господину дю Валлону было бы угодно показывать нам шрамы, приобретенные на полях сражений, то не хватило бы целого дня.
— Как это вам удалось найти меня, дорогая? — осведомился Портос, обрадованный внезапным вмешательством д’Артаньяна.
— Ах, скрытный негодник! — состроила глазки госпожа дю Валлон. — А Мушкетон?
— Предатель! — прогремел Портос.
— О, сначала он не желал говорить. Но я заперла его и держала четыре дня без пищи. На пятый он сдался.
— Пять дней... Я прощаю его, — сказал Портос.
— А теперь пора домой. Наши родственники будут с визитом в конце недели, соберется множество ребятишек, нужно показать им парк и покатать на себе вместо лошадки. До свиданья, господа. Господин маршал, примите мои лучшие уверения. Надеюсь, вы окажете нам честь и отдохнете у нас, господа, если обстоятельства приведут вас к нам.
— Да,— с пылом воскликнул Портос,— да, приезжайте к нам, дорогие друзья!
— Мы приедем,— отозвался д’Артаньян, исполненный жалости к плененному гиганту.
— Только, пожалуйста, по очереди! — вставила бывшая госпожа Кокнар,— иначе это будет слишком большое удовольствие для вашего друга. Один из вас может записаться на 1644 год, один на 45. И так далее. Для вас, господин маршал, всегда найдется миндальное молочко и булочки.
— С удовольствием, сударыня, с удовольствием, тем более, что режим у меня весьма суровый, и я могу пить только шампанское. Не выпить ли нам напоследок?
И пятеро мужчин, опрокинув до дна стаканы, попрощались друг с другом.
Портос направился в свою семейную тюрьму. Арамис удалился под предлогом того, что ему надо утешить некую испанскую даму, огорченную поражением в битве. Атоса ждали в Турэне. Что же касается маршала, то, ощутив боль в правой руке, он спросил самого себя, нет ли смысла избавиться от всех членов вообще. «В этом случае, — рассуждал он, — я посвящу свою жизнь одним только умственным 203


упражнениям (ибо мышцы мозга пока в порядке) и произнесению слов (ибо язык мой по прежнему красен)».
У входа в харчевню д’Артаньян остался один.
— Планше, — сказал он, — мне сдается, все это было лишь сном. Моя юность восстала из могилы, чтобы прийти мне на помощь.
— А я, — заявил Планше, — сбросил пятнадцать лет, как только их встретил, сударь.
— Зато эти пятнадцать перешли ко мне. Впрочем, последнее время я был молод. По коням, Планше, по коням. Ничто так не успокаивает, как дорога.
ЭПИЛОГ
Годом позже, в мае 1644 Мари де Рабютен-Шанталь вышла замуж за Анри де Севинье, бретонского дворянина, родственника Поля де Гонди.
Роже де Бюсси-Рабютен также женился. Поскольку он стал сдержанней и спокойней, то значительных потрясений уже не предвиделось.
Мазарини начал править королевой и, сделавшись наездником особого рода, получил в управление всю Францию.
Маршал де Пелиссон отказался от должности коннетабля, предложенной ему Анной Австрийской, которая искала опоры в самых надежных людях Франции. Уединясь среди обширцых укреплений О-Суаля, он посвятил себя выведению новых сортов растений. Устав от скрещивания круглой тыквы с крыжовником, дыни со смородиной и банана с обыкновенной тыквой, он принчл решение заняться улучшением человеческой породы, в чем весьма преуспел.
Избавясь от постоянно поучавшей его жены, Тюркен утратил потребность совершать безобразия. Пустив в дело приданое Мадлен, которое было ему, наконец, выдано, он сделался пивоваром в окресностях Шарлеруа. Стал вести жизнь образцового человека и нередко можно было видеть, как он, вставая ранее пяти утра, припадал ухом к бочке, чтоб слушать мелодию созревающего пива.
Капитан О’Нил ужасно страдал в разлуке со своим другом Теном Боссом. Тогда решили соединить их вместе. Оба до сих пор живы, потому что целебный бальзам чудесным 204


образом продлевает годы. Можно увидеть их и сегодня, они вдвоем катят перед собой детскую колясочку, в которую уложена бутыль с эликсиром.
Шантальбажак, которому вечно не терпелось представиться незнакомому человеку, сократил свою фамилию до Шанбажак, затем — Шбажак. Он добровольно подался в хорваты и погиб в битве при Мальплаке в возрасте восьмидесяти лет под именем ШБЖ.
Жюли дю Колино дю Валь вышла замуж за советника парламента, седого старца, и он тут же умер. Она немедленно отдала руку и сердце одному итальянскому банкиру, который доводился кузеном Патричелли, знаменитому прохвосту, любимцу Мазарини.
Колино дю Валь унаследовал библиотеку советника и домогался, чтоб ему отдали состояние финансиста. Он пообещал своей дочери сделать после очередного замужества антракт, чтоб затем выдать ее за титулованную особу, что было навязчивой идеей Жюли.
Она постоянно думала о д’Артаньяне. Жюли очистила его образ от наслоений, лелеяла его и настойчиво просила у Господа смерти д’Артаньяна каждое утро.
Но поскольку д’Артаньян оставался все-таки жив, у нее не было возможности поведать обществу о своей страсти, а этого ей так хотелось.
Тяжба Колино дю Валя по поводу ночной рубашки шла своим чередом.
Ночная рубашка служила тряпкой для чистки сапог д’Артаньяна — той операции, которую прекрасная Мадлен выполняла сама, никому ее не доверяя.
В благодарность за это д’Артаньян делал все так, чтоб у прекрасной Мадлен не было необходимости проливать слезы.
Настали тяжкие времена, времена внутренней смуты. Поль де Гонди вновь оказывал знаки внимания д’Артаньяну, но тот не придавал этому значения.
Он опасался встретить Севинье в приемной предводителя Фронды, опасался, что этот человек покажется ему нелепым и придется ощутить стыд за Мари. Именно эти опасения и были причиной того, что д’Артаньян не расстался с не слишком привлекательной государственной службой и не стал во главе молодых доблестных воинов Фронды.
205


Впрочем, он погружался в меланхолию лишь тогда, когда ему того хотелось. И не более.
Ла Фон покинул маркграфство и отправился в Россию. Именно там научные труды маршала Пелиссара были расшифрованы и оценены по достоинству. Разумеется, не сразу, так как невозможно свести достижения столь высокого ума к одним лишь полетам в пространстве. Соединение планет, слияние океанов, созидание вещества — вот самые скромные из его проектов.
Именно там, насколько известно, все еще хранится договор о всеобщем мире за подписью бессмертного Урбана VIII.
Поскольку в России царит холод, может, ему лучше пребывать подо льдом.


ГАСЬЕН АЕ КУРТИАЬ |
АЕ САНДРА
МЕМУАРЫ ШАРЛЯ DE БААТЦЛ, СЕНЬОРА ©АРТАНЬЯНА


ПЕРВЫЙ ТОМ


I
Рождение д' Артаньяна. —Г осподин де Тревиль как образец для подражания. — Скудость средств и обилие советов. — Усталая лошадь и дерзкий дворянин. — Избиение вилами и палками. — Д' Артаньяна обирают и водворяют в тюрьму. — Сострадательный кюре.— На свободе. — Разговор с господином де Монтигре. — Прибытие в Париж.
пространное описание своего детства я не пущусь , ибо ничего примечательного в нем не было. Если я скажу, что я дворянин из хорошего дома, то это еще не заслуга, поскольку рождение — дело случая или, точнее, осуществление божественного промысла. И хотя имя д'Артаньяна, под коим я произошел на свет, — имя известное, его не сравнишь с именем Шатильона, Монморанси и множеством других, которыми блистает французское дворянство.
Денег в родительском доме не водилось, и в пятнадцать лет я уже мечтал отправиться на поиски счастья. Таковы в Беарне все младшие сыновья: люди воинственные и предприимчивые, они считают, что жизнь обделила их своими радостями. Но была еще одна причина, побуждавшая меня, как и многих моих молодых друзей по соседству, покинуть родной очаг. Перед нашим взором стоял пример человека из ближней округи: несколько лет тому назад он отправился со своими убогими пожитками в Париж. Там он сделал блистательную карьеру при дворе, правда, может быть, меньшую, чем сулили ему его достоинства — редкий дар обходительности и незаурядное мужество, однако он вскарабкался на большие высоты. Король доверил ему роту своих мушкетеров. В тяжкую минуту, говорил его величество, капитан мушкетеров будет ему вернейшей опорой. Этот человек звался Труавиль или, в просторечии,Тревиль.
210


Мои родители не могли дать мне ничего, кро'ме клячи, которая стоила, верно, франков двадцать, а также десяти экю в звонкой монете. Это были, разумеется, пустяки, зато они в обилии снабдили меня советами. Они сказали, чтоб я нигде и ни при каких обстоятельствах не проявлял трусости, ибо, поддавшись раз этому чувству, я не смогу освободиться от него вовеки. Честь солдата — вещь столь же деликатная, как честь женщины, она не стерпит ни пятнышка. Люди выкажут презрение к девице, которая пренебрегла добродетелью, а труса смешают с грязью. Мои родители заклинали меня держаться этой заповеди, считая ее важнейшим жизненным правилом.
Однако здесь крылась опасность. Юноша не в силах управлять своими поступками и потому в один прекрасный день может хватить через край. Признаюсь, прежде чем набраться благоразумия, я совершил изрядное количество глупостей.
Для начала я стал искать ссоры с людьми, которые косо на меня поглядывали, хоть и не пытались при этом задеть словом. Нечто серьезное случилось со мной впервые между Блуа и Орлеаном, в городишке под названием Сен- Дье. Обошлось мне это весьма дорого, но уму-разуму не научило. Моя усталая и неказистая на вид лошадка с трудом переступала ногами. Какой-то дворянин из местных с насмешливым видом рассматривал меня и мою лошадь, перешептываясь одновременно с тремя-четырьмя стоявшими поблизости людьми.
Я набросился на него с оскорблениями, которые он почел за благо не слышать. То был статный человек в самом расцвете сил. Хотя я выглядел старше своих лет, он посчитал меня ребенком. Оценив по достоинству сдержанность дворянина, окружавшие его люди осудили в то же время мой гнев. Я потерял от ярости голову и, решив, что надо мной подло насмеялись, забылся еще более. Соскочил с лошади, подбежал к дворянину, не учитывая при этом, однако, что он стоит на крыльце дома и окружен своими слугами.
Он повернулся ко мне спиной. Не желая нападать на него сзади, я крикнул, чтобы он обнажил шпагу. Он посоветовал мне следовать своим путем, в ответ на что я ударил его несколько раз шпагой плашмя по затылку.
211


— Сейчас я покажу вам, где раки зимуют! — воскликнул он и выхватил шпагу.
По-видимому, он и теперь не хотел воспользоваться всеми преимуществами своего положения, но стоявшие рядом люди бросились на меня, действуя палками и вилами одновременно. Вскоре я простерся на земле с расшибленной головой, с лицом, залитым кровью.
Я кричал противнику, что видел в нем дворянина, но теперь понял, как ошибался. Я призывал его покончить со мной с помощью его пособников, ибо, останься я жив, я найду способ с ним поквитаться.
Он отвечал, что сожалеет о происшедшем, но что в этом есть известная для меня польза, ибо я научусь впредь учтивости и осмотрительности.
Ярость моя была беспредельна, я изрыгал угрозы и проклятия вперемешку; завершилось зто тем, что меня отправили в тюрьму. Сохранись у меня мое оружие, меня бы не сволокли туда, как теленка на бойню, но, повалив меня, эти негодяи завладели моей шпагой и сломали ее у меня на глазах в довершение измывательства.
Итак, меня водворили за решетку, да еще приговорили возместить убытки, понесенные моим противником. Это меня-то, полуживого от побоев. Я заявил огласившему приговор секретарю, что намерен его обжаловать, мерзавец в ответ рассмеялся. Насколько я понимаю, издержки судопроизводства были отнесены также на мой счет, ибо и лошадь, и мою одежду пустили с торгов: ни того, ни другого я более уже не увидел, равно как и тех экю, что получил от родителя.
Несколько дней спустя ко мне явился местный кюре, он попытался меня утешить. Он сказал, что один из здешних дворян подтолкнул бы судопроизводство в иную сторону, не будь он в ту пору на мое несчастье в отсутствии. Этот дворянин был врагом человека по имени Росне, из-за которого я пострадал. Между Росне и моим дворянином было в свое время нечто вроде стычки, и Росне при этом изрядно досталось, вдобавок суд маршалов запретил ему вновь затевать со своим противником какие бы то ни было ссоры. Этот человек, не имея возможности явиться ко мне лично, предложил мне кое-какую помощь, послав две-три рубашки и немного денег.
212


Все это пришлось кстати. Рубашка осталась у меня всего одна, и та почти вся истлела, на деньги же, как я говорил, наложила лапу судейская братия. Но у меня сохранилось еще то, что в таком изобилии водится в Беарне — моя спесь. Я оскорбился, едва услышал, что мне предлагают милостыню, и решительно отказался, заявив, что подобное принял бы лишь от короля.
Ожидавший именно такого ответа кюре не смутился и заверил меня, что дар можно рассматривать как заем, что мне следует написать расписку и указать, что деньги вместе с рубашками составляют сумму в сорок пять франков. Щедрость дарителя лишь оттянула мое освобождение: судейские крючки вообразили, будто меня собираются выкупить из заключения. Я провел в тюрьме еще два с половиной месяца, пока мой добрый кюре, неустанно повторяя одно и то же, не убедил всю округу, что денежки предназначены лишь мне одному и что мое дальнейшее пребывание никого не обогатит в узилище, и меня отпустили.
Покинув тюрьму, я первым долгом отправился к кюре, чтобы поблагодарить за помощь и попросить его отвести меня к тому дворянину, которому я был всем обязан и которого звали Монтигре. Кюре ответствовал, что визит невозможен, так как это возбудит лишь дурные толки, однако заверил, что дворянин нагонит меня на следующий день incognito в Орлеане и что мы увидимся с ним в трактире «Экю-де-Франс».
Что же касается моего врага, то, по уверениям кюре, искать его бесполезно, ибо Росне, зная, что вскоре я буду на воле, поспешил убраться за пятьдесят лье в одно из своих поместий. Предосторожность вполне достойная этого человека! Я не стал посвящать кюре в свои планы, впрочем, самый грозный замысел оказывается самым безвредным в осуществлении.
Я выехал еще до рассвета, чтоб поспеть в Орлеан, и остановился в «Экю-де-Франс». Монтигре явился туда в тот же день, и мы с ним познакомились. Я отблагодарил его самым любезным образом и навел разговор на Росне. Почувствовав во мне большое желание добраться до шкуры этого негодяя, он объяснил, что за дело следует приниматься с осторожностью, поскольку Росне, ощутив угрозу, тотчас призовет меня в дворянский суд, чем и погубит 213


мой замысел. Следует дождаться благоприятного часа и скрытно подготовить удар.
Монтигре настоял, чтобы я продолжил путь в общественной карете. Он также предложил мне десять испанских пистолей, которые я принял лишь после длительных уговоров. Мои деньги ко дню прибытия в Париж составили бы таким образом около двухсот франков. Я отправился в путь, договорившись с Монтигре обменяться в случае необходимости вестями.
В Париже я хотел явиться к господину де Тревилю, жившему вблизи Люксембургского дворца. Отец при расставании вручил мне рекомендательное письмо к этому вельможе. К несчастью, в Сен-Дье его у меня отобрали, отчего моя неприязнь к Росне, разумеется, лишь возросла. Для Росне оно не имело никакого значения, ибо из него лишь явствовало, что я дворянин и что у меня есть заступник.
Единственным выходом из положения было поведать де Тревилю об этом досадном происшествии, хотя меня наполняла стыдом одна только мысль, что придется рассказать ему, как я, не добившись справедливости и не отомстив за оскорбление, расстался с обидчиком.
II
Гостиница Гайар-Буа. — В приемной господина де Тревиля. —Атос, Портос и Арамис. —Мушкетеры и гвардейцы короля. — «Учтивость» Портоса. — Сутана Ротонди. — Ж юс сак, Бикара и Каю за к. —Д' Артаньян ранит Бернажу. — Полная победа. — Просто стычка или дуэль?—Приглашение к королю.
Совсем не зная Парижа и его обычаев, я решил поселиться вблизи дома господина де Тревиля, ибо не сомневался, что мне придется постоянно общаться с этим вельможей, в котором я видел своего единственного покровителя. Я сыскал комнатушку на улице Могильщиков возле церкви Сен-Сюльпис в гостинице Гайар-Буа, где находилось помещение для игры в шары.
На следующий же день я отправился к утреннему выходу господина де Тревиля и обнаружил в передней множество мушкетеров. Большинство составляли мои земляки, 214


о чем нетрудно было догадаться по их выговору. Обрадовавшись, что я среди своих, я не замедлил вступить в беседу с ближайшим соседом. Замечу, что часть полученных от Монтигре денег я употребил на то, чтобы долженствующим образом представить свою наружность. Я не позабыл главного правила родных мест, которое гласит: будь без гроша в кармане, но нацепи на шляпу перо попышнее, да повяжи на шею поярче ленту.
Мушкетера, с которым я заговорил, звали Портос. В роте служили два его брата, один по имени Атос, другой — Арамис. Господин де Тревиль откопал их в Беарне, где они доказали свое мужество в поединках. Он набрал там немало подходящих людей, что было вызвано ожесточенным соперничеством между мушкетерами и гвардейцами кардинала Ришелье. Не проходило и дня без стычки.
Оба могущественных покровителя болели за своих солдат, спорили из-за их достоинств и заслуг. Король стоял горой за мушкетеров, а кардинал ьелел набирать по разным провинциям лучших бойцов, приобретших известность благодаря поединкам, и записывал их в свою гвардию. В ту пору дуэли наказывались с большой строгостью и эдикт грозил ослушнику смертной казнью, однако и король, и кардинал изволили брать под свою защиту тех, кто успешнее и чаще других обнажал во славу их свою шпагу.
Я объяснил Портосу кто я такой, напомнил ему, что дом моего отца соседствует с домом его родителей, и заметил, что он слышал, по всей видимости, о моей семье и понимает, что это люди доблестные.
— Ну-ну, — ответствовал Портос. — Хорошо бы у вас было поболе сходства с ними, не то придется вернуться туда, откуда прибыли.
Едва был произнесен этот странный комплимент, как советы отца тотчас всплыли у меня в голове. Я пристально посмотрел на моего собеседника и сказал: если он сомневается, что у меня в жилах кровь моих предков, то я заставлю его убедиться в обратном — немедленно, сейчас, на улице.
— Хо-хо, дорогой мой! — воскликнул Портос, смеясь, — уж очень вы прыткий. Кто бегает опрометью, тот лоб расшибает. Будем, однако, помнить, что вы мой земляк, да еще сосед впридачу. Постараюсь быть вам наставником. Вам не терпится схватиться... Что ж, попробуем.
215


Он предложил мне жестом выйти вместе с ним на улицу, и я подумал, что он решился на поединок. Он велел мне идти шагах в десяти следом и не приближаться. Я решил: он ведет меня туда, где удобнее будет сразиться. Что ж, потерплю немного...
Он прошел улицу Вожирар, ведущую к Карм-Дешо и остановился подле дома герцога Эгильонского, заговорив со стоящим на пороге человеком. Они обнялись, и я подумал, что это лучшие друзья. Но вскоре дело приняло иной оборот. Собеседник Портоса стал выговаривать ему что- то с раздражением. Привратник выглянул на их голоса, и они перешли мостовую. Ни тот, ни другой не желали, по всей видимости, чтоб их слышали. Затем Портос ткнул рукой в мою сторону, намереваясь, видимо, показать меня незнакомцу.
Я уже перестал понимать что-либо, но Портос приблизился и сказал:
— Я тут схватился с ним ради вас. Я участвовал в ссоре и нам предстоит драться трое на трое на Пре-о-Клерк, в самом конце Сен-Жерменского предместья. У вас, я вижу, подходящее настроение, вот я и решил: вы будете четвертым вместе со мной и моими братьями. Я пришел потолковать с этим малым по имени Жюссак, он сторонник кардинала Ришелье, его племянник. Он повздорил с моим старшим братом, сказав, что гвардейцы всегда побивали мушкетеров, ну а брат сказал, конечно, что бывает наоборот. Сами понимаете, принять ваш вызов я не могу: за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Скоро нам драться, и я подумал: пусть поглядит собственными глазами, как делаются такие дела. Теперь вы тоже включены в дуэль.
Я от всей души поблагодарил Портоса за такую заботу. Самым приятным для меня было поддержать честь мушкетеров, ведь за тем я приехал в Париж, чтобы быть под началом у господина де Тревиля. Мне представился отличнейший случай испытать свои силы. И я заверил его, что употреблю все старания, чтобы он не переменил своего доброго мнения о моей отваге.
Беседуя таким образом, мы миновали Карм-Дешо, прошли улицу Кассет и улицу Святых отцов и по Университетской улице вышли на пустырь, где должна была состояться дуэль.
216


Атос и Арамис были уже на месте. Увидев, что я сопровождаю Портоса, оба глянули на меня с удивлением. Они отозвали Портоса в сторону и стали дознаваться в чем дело. Тот отвечал, что это был единственный способ выбраться из затруднения, вызванного нашим спором. Атос и Арамис стали упрекать его, что он впутал в историю такого ребенка как я, ведь Жюссак выставит, несомненно, сильного противника, против которого мне долго не продержаться, и тот, добившись победы, начнет сражаться с тремя еще живыми участниками дуэли, что сулит мушкетерам немалую опасность.
Услышь я в эту минуту, о чем они меж собой толкуют, я оскорбился бы и пришел в бешенство. Но взять обратно свое предложение Портос уже не мог, и братья сделали хорошую мину при плохой игре: в самых изысканных выражениях они приветствовали меня, хотя слова, казалось, вот-вот застрянут у них в глотке.
Жюссак взял себе в помощь Бикара и Каюзака, двух братьев, также сторонников кардинала. Был у них еще и третий брат по имени Ротонди. Ему предстояло на следующий день посвятить себя церкви, однако когда он узнал, что Бикара и Жюссак попали из-за меня в затруднительное положение и вряд ли смогут противостоять противникам на дуэли, он заявил, что его сутана держится лишь на одной пуговице, и что он пренебрежет своей карьерой ради братьев. Бикара и Жюссак побывали меж тем уже в пяти или шести местах в поисках подходящего бойца и решили, в конце концов, воспользоваться предложением Ротонди, как вдруг им попался друг Бикара, капитан наваррского полка по имени Бернажу. Капитан почел за честь выступить на стороне братьев и, прыгнув в карету Жюссака, отправился в Пре-о-Клерк.
Жюссак, Бикара и Каюзак решили сразиться с тремя братьями — Портосом, Атосом и Арамисом. Когда назначенный мне в противники Бернажу увидел меня, то этот усач, — а большие усы были в ту пору в моде — осведомился, не потешаются ли над ним, заставив его скрестить шпагу с ребенком. Меня задели за живое его слова, и я отвечал, что юноши порой стоят мужчин его возраста, и тотчас выхватил шпагу, желая от слов перейти к делу. Ему пришлось защищаться, и всерьез: церемониться с ним я не 217


намеревался. Он сделал несколько стремительных выпадов, полагая, вероятно, разделаться со мной в одну минуту. Я удачно их отразил и, нырнув под его шпагу, пронзил ему грудь. Он тут же рухнул наземь, мне показалось, что он убит.
Я стал приближаться с намерением оказать ему помощь, если, разумеется, еще не поздно. Но он вдруг вскинул шпагу, полагая, видимо, что я, как последний дурак, наденусь на нее, будто на иглу.
Стало ясно, что его можно еще спасти. Меня воспитали в христианских традициях, и я знал, что самое ужасное для христианина — это гибель души. Я крикнул, что ему не худо бы вспомнить про Бога, что я его не прикончу, а, напротив, готов оказать ему услугу. С трудом ворочая языком, он мне ответил, что отдает шпагу и просит перевязать рану, разорвав на куски его рубашку, поскольку опасается истечь кровью. Он поблагодарит меня, если я помогу ему добраться потом до кареты, но будет лучше и милосерднее, если я схожу за кучером и велю ему подъехать поближе, потому что он может лишиться чувств по дороге к карете.
Он бросил шпагу, и я подошел вплотную, разорвал рубашку и перевязал рану спереди, затем помог ему сесть и сделал перевязку сзади.
Время, потраченное мною на доброе дело, едва не стоило жизни Атосу, а возможно, и обоим братьям. Жюссак, с которым сражался Атос, нанес ему рану в руку и стал теснить все более, требуя, чтобы тот просил пощады. Поскольку Атос отказался признать себя побежденным, он нацелил шпагу ему в живот. Заметив, какая беда грозит Атосу, я подбежал к Жюссаку сзади и крикнул, чтобы он обернулся. Тот, считавший, что дуэль уже выиграна, вдруг понял, что ему придется иметь дело с еще одним противником, причем бой продолжится на невыгсдных для него условиях, ибо, оказавшись вне опасности, Атос не будет, конечно, стоять сложа руки и смотреть, как мы сражаемся друг с другом.
Жюссак, смекнув, что ему придется туго, если Атос нападет на него сзади, в то время как я буду атаковать его спереди, сделал попытку приблизиться к Бикара, чтобы сражаться не одному против двоих, но, по крайней мере, двоим против троих человек. Однако я этому воспрепятст218


вовал. И тогда он, недавно требовавший, чтобы у него просили пощады, вынужден был просить теперь ее сам» Он отдал шпагу Атосу, которому я предоставил таким образом честь выигранного поединка, и мы поспешили к Портосу и Арамису, чтобы вырвать общими усилиями победу. Бикара и Каюзаку было и без того непросто сражаться со своими мужественными и искусными противниками, а тут появились еще двое. Они отдали свои шпаги, на том дуэль завершилась.
Мы сгрудились вокруг Бернажу, внезапно ослабевшего и простертого на земле. Мне пришлось сходить за каретой Жюссака, и мы положили туда раненого. Доктора сказали, что ему придется недель шесть лежать в постели, да еще добавили, что он дешево отделался при таком ударе. Впоследствии мы не раз встречались друг с другом и даже сделались друзьями.
Королю вскоре донесли о нашем сражении, и мы пребывали в беспокойстве, ибо, если с одной стороны его величеству было по сердцу, когда его люди побивали гвардейцев кардинала, то с другой стороны ему приходилось заботиться о том, чтобы эдикты соблюдались во всей их строгости.
Но Тревиль все устроил. Он доложил королю, что Портос, Арамис и Атос прогуливались по Пре-о-Клерку со своим молодым земляком и повстречали там Жюссака с его друзьями. Те стали превозносить гвардейцев кардинала, ставя их превыше мушкетеров, что вызвало, вполне естественно, неудовольствие, и от слов перешли к делу. Все это можно рассматривать как случайную стычку, а не дуэль, подготовленную заранее.
Беседуя с королем, господин де Тревиль изволил также заметить, что кардинал будет до крайности обижен, поскольку считает Бикара и Каюзака мастерами своего дела, он наблюдал и пестовал их с давних лет, рассчитывая на преданность своей персоне. Та поддержка, коей они пользовались у его преосвященства, побуждала их постоянно вредить истинным слугам короля во имя мнимой пользы министру.
Таковы были хитроумные рассуждения опытного царедворца, он знал, что король негодует, если чувствует, что его авторитет поколеблен. Его величество забыл про 219


эдикты и отдался радости победы своих людей над людьми кардинала. Он велел Тревилю привести Атоса, Портоса и Арамиса по боковой лесенке к себе в кабинет. Трое братьев поведали ему честно от начала до конца всю историю, не утаив при этом и мое участие в столкновении. При этом все трое избегали касаться вопроса, что же это такое — стычка или дуэль, чтобы не поставить под сомнение рассказ господина де Тревиля.
Королю захотелось взглянуть на меня. Он велел господину де Тревилю привести меня к нему на следующий день в тот же самый час. Братья принесли мне эту поразительную весть и, поскольку аудиенция была назначена на послеобеденное время, я попросил своих друзей сопровождать меня завтра на утренний прием к господину де Тревилю, чтобы они меня ему представили.
Я был вне себя от счастья: благосклонная судьба вела меня к его величеству. И я решил, что покажу себя с наилучшей стороны и блесну своей внешностью. Не впадая в хвастовство, скажу, что это было вполне возможно, ибо я был строен, приятен на вад, красив лицом и надеялся, что мое появление произведет на его величество самое приятное впечатление.
Ill
Король требует д'Артаньяна к себе. — Игра в мяч. — Ученик мушкетеров. — Новая ссора. — Три удара шпагой. — Столкновение.—«Ко мне, мушкетеры!» — Сплоченное воинство.—Неудовольствиееговеличества.—Свидетельство, принесенное на смертном одре. — Обед у господина де Тревиля. — Гневкороля.
Теперь не приходилось жалеть, что письмо к господину де Тревилю у меня похитили. Моя шпага стоила любой рекомендации. Ночь тянулась до бесконечности, и едва забрезжил день, я был уже на ногах. Атос, Портос и Арамис зашли за мной в гостиницу, и мы втроем отправились в переднюю господина де Тревиля, откуда лакей через боковую дверцу провел нас в кабинет.
Бросив на меня взглад, господин де Тревиль воскликнул:
— Вы говорили, это молодой человек, а ведь это ребенок, сущий ребенок!
220


В иной раз я б не порадовался такому приему, но сейчас мне казалось: чем моложе я выгляжу, тем больше для меня чести.
И я ответил:
—Не беспокойтесь, я совладаю с любым испанцем, раз совладал с капитаном гвардии.
Господин де Тревиль учтиво меня заверил, что мои возможности, надо полагать, еще больше, ибо мои товарищи все в подробностях ему уже описали, убедив его, что без меня не сумели бы достичь таких успехов.
Я скромно промолчал, хотя и был вне себя от счастья. Господин де Тревиль поспешил распрощаться с нами, ему не терпелось поговорить с Бернажу, чтобы выяснить кое- какие подробности и иметь впоследствии возможность дать понять королю, что он разобрался во всех обстоятельствах. В тот же день он пригласил нас к нему на обед.
Чтобы скоротать досуг в ожидании обеда, мы отправились в зал для игры в мяч рядом с конюшнями Люксембургского дворца. Мы лишь перебрасывались мячами друг с другом, не затевая серьезной партии. Эта игра была мне еще в новинку. Опасаясь, как бы мне не угодили мячом в лицо, — ибо это помешало бы мне явиться на аудиенцию к королю, — я покинул поле и присоединился к зрителям на галерее.
Там было пять-шесть кавалеров при шпаге и среди них затесался один гвардеец кардинала, которого мои друзья не знали в лицо, хотя тому они были известны. Снедаемый извечной неприязнью гвардейцев к мушкетерам, он не удержался от дерзкого выпада, избрав своей мишенью почему-то меня. Он громко сказал соседям:
— Неудивительно, что этот малый так боится мяча, ведь он ученик мушкетеров.
Сказано это было с расчетом, чтобы я услышал. Минуту спустя я дал ему понять жестом, что желаю с ним переговорить, но не хочу, чтобы соседи знали об этом.
Я постарался незаметно выйти на улицу, и несколько минут спустя он последовал за мной. Чтоб его друзья не придали этому значения, он сказал, что намерен навестить своего родственника, конюшего герцога де ла Тримуля. Заметим, кстати, что дом герцога примыкал к залу для игры в мяч.
221


Я дождался оскорбителя у выхода и тотчас обнажил шпагу, заявив, что ему повезло, раз он связался с учеником мушкетеров: оскорби он настоящего мастера — дела у него были бы еще хуже, ибо я не считаю его способным на серьезный поединок. Не помню, что он мне ответил, я боялся, что нам помешают, и я не успею наказать его за дерзость. Мне удалось сделать два укола, в руку и корпус, прежде чем (на его счастье) появились люди. Еще б чуть- чуть — и я с ним покончил, но лязганье шпаг донеслось до зала. Сбежались друзья моего противника. Обеспокоенные моим отсутствием, явились Атос с Портосом и Арамис.
Меж тем я по-прежнему теснил противника, ранил его в бедро и вынудил, спасаясь бегством, искать убежища в доме герцога Тримуля. Прибежавшие на подмогу друзья гвардейца слегка ему подсобили. Выхватив шпаги, они не дали мне возможности прикончить противника. Они готовы были кинуться уже на меня, но их остановил Атос с братьями. Домочадцы герцога де ла Тримуля, знавшие, что раненый приходится родственником их конюшему, ополчились в одно мгновение против нас, и тогда Арамис крикнул: «Ко мне, мушкетеры!»
Тому, кто исторгал такой клич, охотно помогали. Народ ненавидел кардинала, как всех министров вообще, зачастую не ведая, кого и за что ненавидит. Эта враждебность распространялась и на гвардейцев. Один из прохожих бросился со всех ног к дому Тревиля, где прогуливалась во дворе добрая дюжина мушкетеров. Они поспешили к нам на подмогу и заставили гвардейцев и людей де Тримуля бежать в дом герцога и там запереться. Что же до моего противника, то его отнесли туда еще в самом начале стычки. Одна из ран оказалась очень опасной. Так ему пришлось раскаяться в своем безрассудстве.
Мушкетеры, возмущенные тем, что люди герцога вышли против нас всем скопом, вознамерились наказать их за эту дерзость и поджечь дом де Тримуля. Атос, Арамис и Портос вместе с другими благоразумными людьми возразили им на это, что все происшествие служило до сих пор к вящей славе мушкетеров и что нельзя подавать королю повода к неудовольствию, совершая неоправданное насилие. Остальные последовали их совету, тем более, что у всех были основания чувствовать удовлетворение.
222


Кроме гвардейца, с которым я сражался, были ранены также двое из его друзей: Атос и Портос достали острием шпаги своих противников. Всем троим предстояло теперь проваляться добрый месяц в постели, не говоря уже о том, что мой гвардеец мог отдать Богу душу.
С этим мы и пришли к господину де Тревилю, который еще был в отсутствии, и стали дожидаться его в зале, где я радостно принимал сыпавшиеся на меня со всех сторон поздравления. Я уже рисовал в мыслях свою великую карьеру, не подозревая о предстоящих разочарованиях.
Меж тем прибыл де Тревиль. Атос и братья незаметно попросили его об аудиенции. По их лицам он понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Они проследовали к нему в кабинет, куда пригласили и меня, поскольку, как было заявлено, дело касается в первую очередь моей особы. Рассказали, как меня бессовестно оскорбил один из гвардейцев кардинала, как я поддержал честь мушкетеров и прочее. Господин де Тревиль был восхищен тем, что я так покарал зачинщика и послал в дом к герцогу Тримулю письмо с просьбой лишить крова всех раненых в стычке людей, поскольку они недостойны его покровительства, а также потребовал, чтобы они были выданы правосудию.
Герцог Тримуль, которому рассказал обо всем его конюший (родственник моего оскорбителя), послал, в свою очередь, сказать де Тревилю, что не ему надлежит считать себя пострадавшей стороной в этом деле, что мушкетеры убили у порога его дома кардинальского гвардейца, родственника одного из его слуг, что они намеревались поджечь его дом, что они, сверх того, ранили двух человек, пытавшихся прекратить стычку, и пока дело не будет улажено, он берет, естественно, пострадавших под свою защиту.
Господин де Тревиль возразил на это, что конюший ввел герцога в заблуждение, как заинтересованное лицо, и не может быть полностью беспристрастным, в то время как он, Тревиль, получил сведения от достойных доверия людей.
Не вступая в дальнейшие объяснения, Тревиль решил посетить герцога лично и взял меня с собою. Он опасался, как бы герцог не обратился с жалобой непосредственно к королю и не рассказал ему обо всем в порыве первого гнева. Если на короля повлиять таким образом, разубе-
223


дить его потом очень непросто. Таков был недостаток его величества — полагаться на первое впечатление, не думая о последствиях.
Кардинал же со своей стороны, сразу почувствовав неудовольствие короля, не выпустит уже дело из своих рук, отчего все пойдет вкривь и вкось.
Повидавшись с герцогом де Тримулем, де Тревиль намеревался направиться прямо к королю. Это положило бы конец всяким недоразумениям. Но его величество отбыл, к сожалению, с самого утра на охоту, к тому же неизвестно в каком направлении. Накануне он велел приготовить охоту в Версале, но в момент отъезда намерения изменились, и он отбыл из Парижа со свитой через ворота Сен- Мартен.
Герцог принял господина де Тревиля весьма холодно и в моем присутствии дружески посоветовал ему наказать мушкетеров, ибо делу уже дан ход. Кардиналу известны все подробности, и Кавуа, капитан-лейтенант гвардии его преосвященства, находится сейчас у герцога. Он пришел просить от имени кардинала объединить все усилия, чтобы наказать обидчиков сообща. Герцог принялся распространяться о нанесенном ему оскорблении, поскольку его дом намеревались поджечь, и о том ущербе, которое сулило подобное предприятие.
Господин де Тревиль, человек весьма благоразумный, позволил де Тримулю выговориться и, когда тот кончил, осведомился, насколько тяжело ранен родственник его конюшего.
Герцог с жаром поведал о том, что у несчастного пробиты легкие и что ему можно только посоветовать помыслить о Боге, поскольку он находится между жизнью и смертью.
— Именно пострадавший и рассказал вам обо всем этом? — осведомился Тревиль.
Герцогу пришлось признаться, что ему известно все от свидетеля, и де Тревиль попросил провести его к раненому, поскольку он единственный человек, кто может поведать без прикрас всю правду. Тогда сомнения рассеются, и будет ясно, кто является зачинщиком ссоры.
Герцог был человеком чести и мало заботился о мнении кардинала, с которым виделся весьма редко. Он не стал возражать Тревилю, и оба направились к раненому. Я 224


остался за деерью, чтооы своим видом не огорчи гь человека, доведенного мною до такого состояния. Гвардеец считал, что конец его близок и не желал отягощать совесть лжесвидетельством: он признался герцогу, что был зачинщиком ссоры со всеми ее последствиями. Возмущенный ложью конюшего, чьи уверения он принял за чистую монету, герцог велел его тотчас прогнать из дома.
Довольный таким оборотом дела господин де Тревиль тотчас отправился к себе домой. Атос, Портос и Арамис пообедали вместе со мною у де Тревиля, как оно и предполагалось накануне. Сидело нас за столом девятнадцать человек, и компания была превосходная. Говорили исключительно о последних двух стычках. Каждый старался сказать мне что-то приятное, и это, конечно, привело меня в восторг, учитывая мое тщеславие и юность. После обеда сели играть в ландскнехт. Мне очень хотелось подражать остальным, но я вспомнил о скудости своего кошелька. Впрочем, мои родители предостерегали меня от карточной игры, как от верной погибели для молодого человека. Их слова сидели у меня в памяти, и я не поддался соблазну.
Так мы скоротали время до наступления вечера, когда Атос и его братья повели меня в Лувр. Мы ожидали возвращения короля с охоты и предвкушали ту минуту, когда господин де Тревиль позовет нас к его величеству. Король еще не появился, но мы уже знали о его приближении. Братья-мушкетеры, которых его величество знал в лицо и ценил среди прочих, стали поближе к проходу рассчитывая на улыбку благосклонности. Однако произошло неожиданное: его величество прошел мимо, бросив на них взгляд, полный гнева и возмущения.
Я забился в оконную нишу, не смея попасться королю на глаза, пока меня ему не представят Друзья подошли ко мне понурые и удрученные. По их мнению, все шло из рук вон плохо, никогда еще король не удостзизал их таким взглядом. Его величество отличала редкая искренность в поведении, и политики утверждали: будь искусство притворства равнозначно его искусству управлять, трудно было бы найти второго такого монарха.
Единственное, что нам осталось — это дождаться де Тревиля, чтобы окончательно выяснить, что и как. Я был изрядно встревожен и опасался, как бы скверное настроение его величества не распространилось и на меня. Появ- 8 Роже Нимье
225


пение де Тревиля лишь усугубило мое беспокойство, ибо он нам сообщил, что кардинал, отослав Кавуа к герцогу де ла Тримулю, отправил одновременно обширное письмо королю. В этом письме описывалась сцена игры в мяч, рассказанная, разумеется, с пристрастием. Его преосвященство писал, что если король не проучит на этот раз хорошенько мушкетеров, то будут постоянно совершаться нападения и убийства, и никто не осмелится их остановить.
Господин де Тревиль расстался с нами, заметив, что он не считает сегодняшний день подходящим для посещения его величества; он отправляется сейчас в кабинет к королю и, если не выйдет тотчас оттуда, нам надлежит разойтись по домам, он оповестит нас, что делать далее. Господин де Тревиль тут же прошел в кабинет, но король не удостоил его словом и взглянул на него с той же неприязнью, с какой посмотрел уже на трех братьев-мушкетеров. Однако де Тревиль, которого нелегко было привести в замешательство, став в сторонке, не спешил заговорить с королем. Его величество ждал меж тем, что де Тревиль расскажет ему о случившемся, но не дождавшись и не будучи в силах сдержать долее гнев и возмущение, нарушил внезапно молчание и налетел на своего капитана:
— Так-то мне служат! Ваши мушкетеры убили человека и устроили погром, а вы, вы — их капитан, не проронили ни слова, хотя ваш долг — доложить обо всем королю! Виновные все еще на свободе, на них не обрушилась кара!.. Не таково должно быть поведение истинного офицера: до сих пор я был о вас совсем иного мнения, я считал вас врагом несправедливости и насилия.
Когда король излил свои чувства, заговорил господин де Тревиль. Он извинился, что возразит государю, ибо все известное его величеству не соответствует правде. Что же касается его самого, де Тревиля, то сведения у него самые верные, поскольку получены от герцога де ла Три- муля, более того — от человека, которого считают убитым. Он допросил в присутствии герцога его лично, и оба пришли к выводу, что в случившемся виноваты не мушкетеры его величества, а виноват пострадавший, поскольку собственной дерзостью сам вызвал столкновение. Де Тревиль присовокупил к этому, что отнюдь не мушкетеры столь жестоко ранили гвардейца его преосвященства, что победителем является все тот же молодой человек, о ко226


тором он имел честь докладывать его величеству в связи с раной Бернажу.
Осмотрительный от природы король не поверил сказанному. Он заявил, что выскажет свое мнение на следующий день, и отправил придворного к герцогу де ла Три- мулю, пригласив того к малому утреннему туалету.
IV
Интриги кардинала. — Бесполезный визит. — Хитроумная женщина. — Болезнь Кавуа. — Бу вар, главный лекарь короля. —Д'Артаньян—гвардеец. —Мнимыйтраур.
Кардиналу, у которого всюду, даже в передней короля, были свои соглядатаи, стало известно, сколь плохо был принят его величеством де Тревиль, и он понадеялся, что сможет погубить капитана мушкетеров окончательно. Дело было не в том, что он недолюбливал де Тревиля, а в том, что, несмотря на посулы, Тревиль не желал проникнуться его интересами. Кардинал обеспокоился, узнав о вызове де ла Тримуля к королю, он опасался, как бы герцог не взял свои слова обратно. Он не замедлил послать к де ла Тримулю, чтобы выяснить, не изменил ли тот своего мнения по поводу недавних событий.
Посланный им Кавуа не застал герцога дома, который ужинал где-то в ином месте. И поскольку слуги не могли сообщить, когда именно герцог прибудет, Кавуа решил вернуться домой и дождаться утра, чтобы исполнить возложенное на него поручение. Герцог появился у себя лишь в третьем часу ночи, и привратник вручил ему письмо, где излагалась просьба короля явиться к утреннему приему. И герцогу, хоть это было не в его привычках, пришлось подняться с утра пораньше, чтобы успеть во дворец. По этой самой причине Кавуа не застал де ла Тримуля утром дома.
Герцог меж тем поговорил с королем и подтвердил ему сказанное де Тревилем. Его величество перестал гневаться на мушкетеров, зато кардинал всерьез рассердился на Кавуа за то, как было исполнено его поручение. Он упрекал Кавуа, что тот не дождался возвращения герцога и не задержался на ночь у него в доме, что он был бестолков, и таким образом не увенчались успехом попытки кардинала погубить своего врага, этого дворянчика де Треви8»
227


ля, возомнившего о себе Бог знает что и осмеливавшегося перечить всемогущему министру.
И его преосвященство, чей гнев с минуты на минуту нарастал, окончил свою речь тем, что запретил Кавуа показываться ему на глаза и вообще служить у него под началом. Бедняга Кавуа вернулся домой убитый горем. Но его жена, женщина куда более сообразительная, заявила, что он волнуется по пустякам, что не пройдет и трех дней, как его отношения с кардиналом будут лучше прежних.
Эта дама имела большой вес при дворе и могла порой влиять даже на всемогущего министра, заставляя его смеяться в ту минуту, когда кардиналу было не до веселья. Добивалась она этого не с помощью плоских шуток, что порой в ходу у придворных, напротив, ее речь блистала искрами остроумия, которое удовлетворяло самый взыскательный вкус, это делало ее столь неотразимой и создавало такое влияние в обществе, что без нее было не обойтись.
Она велела мужу лечь в постель и сделать вид, будто он тяжело болен, говорить прерывающимся голосом, как если б его мучило удушье. Что ж до нее самой, то она ходила весь день в капоте, словно болезнь мужа выбила ее из колеи, и у нее не было возможности позаботиться о своей внешности. Поскольку друзей у Кавуа было ровно столько же, сколько сторонников у кардинала, недостатка в посетителях не наблюдалось.
Король меж тем непрестанно упрекал министра в том, что своими вымыслами он едва не погубил капитана де Тревиля вместе со всей ротой мушкетеров, и потому его преосвященство был как никогда зол на Кавуа. Узнав, что дом Кавуа полон его сторонниками, кардинал заявил публично, что дивится, почему это о Кавуа думают более, чем о нем самом .Дом Кавуа мгновенно опустел, лишь родственники присылали слуг справиться о здоровье больного, да и то делали это украдкой. Новости становились все хуже; говорили, что больной ослабел. Госпожа Кавуа вызвала Бу вара, первого лекаря короля. Надо сказать, что она вряд ли при этом рисковала, так как большего невежды еще не случалось; в конце концов Бувара раскусили, этот лекарь был с позором изгнан из Лувра.
Чтобы все было похоже на правду, госпожа Кавуа раздобыла замаранные кровью простыни, которые взяла у больного легочной болезнью лакея. Не надо быть знато228


ком дела, чтобы догадаться, каково истинное положение дел. Но Бувар, покачав с глубокомысленным видом головой, сообщил, что все очень плохо, и госпожа Кавуа пустилась в плач — искусство, которым владеет любая женщина и которое она постоянно совершенствует. Опечаленный Бувар вознамерился пощупать у больного пульс и обнаружил, что ладонь покрыта обильным потом. Дело в том, что Кавуа держал руку в горшочке с нагретой водой, спрятанном предварительно в постели. Затем доктору дали понюхать повязку, извлеченную из той же постели, совсем мокрую. Бувар заявил, что запах у нее скверный и что это внушает ему наихудшие опасения. Он покинул дом, уверенный, что Кавуа долго не протянет, и сообщал об этом всякому, кто только желал слушать.
Сменив гнев на милость, король заговорил теперь с де Тревилем по-другому и велел ему привести троих братьев-мушкетеров со мною вместе к себе в кабинет. Королю не верилось, что все приписываемые мне подвиги мог совершить такой юнец, как я. Его величество был со мной очень милостив и велел де Тревилю определить меня в роту гвардейцев, где его родственник Дезэссар был капитаном. Тогдашние гвардейцы отличались от нынешних, все офицеры были родовитыми дворянами и туда не затесывались судейские сынки и дети ростовщиков, как это произошло позднее.
Король, расставаясь, пожелал услышать и о других моих похождениях. Я удовлетворил его любопытство, умолчав лишь о происшествии в Сен-Дье. Я был слишком горд, чтобы упоминать о неотмщенной обиде, тем более, что я надеялся на скорое и благополучное завершение этого дела. Беспокоило меня лишь то, что я не знал, каким образом мне рассчитаться с Монтигре. Но государь, сам того не ведая, вывел меня из затруднительного положения. Он велел своему первому камердинеру отсчитать пятьдесят луидоров и принести мне их в качестве награды. Король вручил мне это золото, выразив надежду, что я, живя в довольстве, буду блюсти законы чести.
Услышав такое из уст великого короля, я подумал, что карьера моя обеспечена. Позднее я понял справедливость того, что сказано в Писании: не полагайся на благосклонность царей, но уповай на Бога, который будет неизменной поддержкой и опорой.
229


Надобно досказать, к чему привела хитроумная затея госпожи Кавуа. Она продержала мужа еще четыре дня в постели, и Бу вар, желая прослыть светилом, стал всех уверять, что больного может спасти лишь чудо. На пятый день госпожа Кавуа явилась в кардинальский дворец в трауре, подчеркивая свое горе всем своим видом и одеянием. Приближенные кардинала не сомневались, что бедняги Кавуа нет уже на свете. Они донесли об этом кардиналу и сообщили, что вдова ждет его в коридоре подле часовни, чтобы вверить его опеке детей. Кардинал опасался, как бы впавшая в отчаяние женщина не устроила ему при всех сцену, упрекая в смерти мужа. Кардинал велел провести ее к себе в кабинет чтобы выслушать без свидетелей.
Он обратился к ней первый и обнял ее, сказав, что ужасно огорчен ее потерей, что покойному не следовало принимать неприятности так близко к сердцу что ему надлежало бы лучше знать характер его господина и помнить, что сколь бы ни был велик его гнев, на верного слугу он долго сердиться не будет и что если госпожа Кавуа утратила столь многое в жизни, то он потерял не менее.
Госпожа Кавуа ответствовала, что у нее нет причины скорбеть и нет теперь оснований носить траур, ибо главной горестью семьи было то обстоятельство, что она утратила благоволение его преосвященства. «Мой муж, слава Богу не отбыл к праотцам, он мгновенно поправится, как только узнает, что ему возвращена милость вашего преосвященства».
Кардинал догадался, что госпожа Кавуа его провела и рассердился, поняв, что станет предметом насмешек в связи с неуместным выражением соболезнований.
Не оставалось ничего иного, как сделать хорошую мину при плохой игре, и кардинал первым расхохотался. Он заявил госпоже Кавуа, что лучшей актрисы ему не встречалось, и он сожалеет что нет возможности открыть для нее вакансию суперинтенданта комедии, ибо это пристало бы ей как нельзя более Розыгрыш развеселил весь двор и в первую очередь короля.
Получив от его величества пятьдесят луидоров, я подумал прежде всего о Монтигре и вернул ему долг
Я начал службу в гвардейской роте, стараясь при этом быть исправным солдатом.
230


Осада Арраса. — Кардинал-инфант. — Глупая аллегория . — Двенадцать бутылок шампанского графа де Ранцау. — Кровавое столкновение. — Ссора за бильярдом. — Оспоренная победа. — Столкновение между его величеством и его преосвященством. — Кардинал забывается. — Извинение.
Сразу по возвращении из Фонтенбло король устроил смотр нашему полку и велел готовиться к походу в Амьен, куда без промедления направился сам. Он надумал принять участие в осаде Арраса, где уже распоряжались маршалы Шольн, Шатильон и Ла Мейере. Осада затянулась, и кардинал-инфант, совершавший маневры вблизи нашего войска с армией, по численности не менее нашей, уверял, что сможет снять осаду без боя. Пока что он сумел нас потеснить, и французская армия начала испытывать недостаток в продовольствии и снаряжении. Обозы прорывались к нам с боем. Кардинал-инфант стремился нарушить снабжение осаждающей армии, что ему зачастую удавалось ввиду численности его войска. Проходила лишь половина обозов и доставленную провизию мгновенно съедали. Необходимо было принять меры, чтобы помочь осаждающим.
Наши неудачи умножили дерзость осажденных. Они выставляли на стены огромных крыс, сделанных из картона, на которых налетали столь же огромные кошки. Осаждающие ломали себе голову, пытаясь разгадать аллегорию. Взяв, наконец, в плен несколько человек из гарнизона, мы добрались до сути. Эти люди имели наглость заявить допрашивавшему их маршалу Шатильону, что они удивляются, как это человек с его проницательностью не может понять сути: «Когда крысы сожрут кошек, тогда французы возьмут Аррас». Маршал не стал смеяться над разгадкой, что несомненно бы сделал, будь осада Арраса хоть немного успешнее. Он прикинулся, будто все это мало его заботит, и одно лишь презрение может быть ответом на их дерзость.
* Фердинанд Испанский (1609—1641), сын испанского короля Филиппа HI, толедский архиепископ, кардинал. Ему было поручено управление Нидерландами.
231


Король не отказался, как обычно, от своего самого большого удовольствия и произвел смотр войскам. К тем войскам, что были уже в распоряжении маршалов, он присоединил еще полки из Шампани, но общее наблюдение за смотром оставил за собою.
В четверти мили от Амьена был разбит лагерь на четырнадцать-шестнадцать тысяч человек, там же находилась и ставка короля. Отсюда мы двинулись к Дурлану, сопровождая обоз с великим множеством повозок.
В конце концов, не без происшествий, мы приблизились к расположению наших войск. Но тут многочисленный неприятель преградил нам путь. Вступать в рукопашную с этим скопищем мы не могли и потому стали окапываться. В течение двух дней противник прикидывался, будто его интересуют наши обозы, но на третий обнаружил свои опасные намерения и атаковал редуты, возведенные графом де Ранцау, с целью помочь осаждающим.
Граф, доблестный солдат, был также известен как несравненный почитатель изысканных вин. Деятельный, хотя и разумный в своих предприятиях воин, он погружался в оцепенение, стоило ему опорожнить дюжину бутылок шампанского. Но если дюжина валила его с ног, то полдюжины не имели для него большого значения.
Кардинал-инфант заслал множество шпионов в наш лагерь, и через них он, несомненно, узнал об этом свойстве доблестного военачальника. Он подверг нападению расположение Ранцау, хотя его позиции были, пожалуй, наиболее прочными во всей армии.
Что же касается самого Ранцау, то он, понимая, сколь серьезными последствиями грозит ему потребление вина, существовал долгое время в воздержании. Днем и ночью на лошади надзирал он за событиями. Он усовершенствовал воздвигнутое им укрепление, и атаковать его на глазах у всей армии, во главе которой стояли три маршала, казалось чистым безумием. Вообразив, однако, в один прекрасный день, что кардиналу-инфанту, который все возится с нашим обозом, нет дела до его редута, Ранцау обратился к своему излюбленному занятию. Он устроил
* Иосиф граф де Ранцау (1609—1650), уроженец Голштинии, впоследствии маршал Франции.
232


пирушку, созвав всех старших офицеров двух полков, что были у него под началом. Окружал он себя, как правило, людьми своей же нации.
После того как Ранцау сел за стол, шпионы кардинала- инфанта решили, что он увяз всерьез. Они тотчас оповестили испанцев, благо оба лагеря были расположены вплотную друг к другу. Кардинал-инфант бросил своих людей в бой, атаковав укрепления четыре часа спустя после того, как Ранцау затеял застолье. Ранцау, однако, не настолько еще нагрузился вином, чтобы утратить полностью боевитость. Он бросился на защиту своего редута и отбил его с такой стремительностью, на какую кардинал-инфант не рассчитывал.
Маршал Шатильон поспешил, в свою очередь, на подмогу, тем более, что ему сообщили: атака застигла Ранцау за пиршественным столом. Прикинув, сколько бутылок могло быть опорожнено, маршал предположил, что Ранцау находится в помрачении. Однако два часа пополуночи он застал графа в седле. Его собутыльники были по его легкомыслию почти все перебиты и казалось чудом, что граф остался в живых, ибо это был единственный всадник в море подошедших на подмогу пеших воинов. Враги обстреливали Ранцау со всех сторон. Маршал Шатильон мгновенно понял, что граф находится во власти хмеля, но время для объяснений было неподходящее. Он посоветовал Ранцау спешиться или, в крайнем случае, отойти с передовой пинии, на что граф, вероятно, не согласился бы, не овладей в то мгновение кардинал-инфант после длительного и ожесточенного боя редутом и не поверни в нашу сторону жерла оставленных там нами пушек.
Маршал Шатильон перестроил приведенные им полки и велел немедленно отбить редут, горжа которого находилась напротив атакующих. Маршал бросился вперед, увлекая своим примером солдат, и вскоре захватчики были выдворены из укрепления. В этой атаке мы потеряли четыреста человек, противник — двести двадцать. У нас погибло шестьдесят четыре офицера, среди них двадцать девять — из полков Ранцау.
Не ожидая, что удача так быстро от него отвернется, кардинал-инфант упрямо возобновил борьбу. Он призвал подкрепления и возгласил: «Спасение или гибель Арраса
Горжа — тыльная сторона укрепления. 233


зависят от вашего мужества. Если есть в вас любовь к королю и отечеству, вам не представится лучшего случая доказать это!»
Аррас и впрямь имел исключительное значение для его католического величества короля Испании, ибо, овладей городом французский король, Аррас не только прикроет нашу границу, но Франция получит еще доступ к землям противника.
Пылкая речь кардинала-инфанта не осталась без ответа. Испанцы бросились на наши полки, только что вновь овладевшие редутом. Французы мужественно защищались, неся огромные потери, но вынуждены были вновь отступить. Маршал Шатильон вновь вызвал подкрепления и, предприняв вторую атаку, содеял чудо: сколь отчаянно ни сопротивлялся враг, сколь цепко ни держался на захваченных уже позициях, его отшвырнули обратно.
Граф дю Аллье вывел из нашего лагеря от восьми до девяти тысяч пехоты, в том числе и наш полк, и ударил по кардиналу-инфанту с тыла. Тому не оставалось ничего иного, как убраться подобру-поздорову. Наш обоз в это время переправился в безопасное место. Провиант пришелся как нельзя более кстати, и осажденные, не рассчитывая более на помощь отступившего кардинала-инфанта, не замедлили через два дня сдаться.
Король остался в Амьене под защитой своих телохранителей — отряда стрелков, отрада рейтаров и роты мушкетеров. Когда ему доложили что Аррас пал, он отправился знакомиться с новым приобретением.
Но еще до выхода из Амьена три мушкетера и три гвардейца кардинала поссорились друг с другом. Ссора началась за бильярдом, где они встретились случайно. Сразу выявилась, по обыкновению, взаимная неприязнь. Один из гвардейцев начал игру; мушкетер по имени Анневе, пикардиец и, кстати, превосходный игрок, ударил по шару под носом у гвардейца. Шар подскочил и угодил на беду гвардейцу в физиономию. Тот счел себя оскорбленным, а может, просто-напросто решил воспользоваться предлогом, во всяком случае предложил мушкетеру выйти из зала, заявив ему, что хочет выяснить, искусен ли тот столь же в фехтовании, сколь в игре на бильярде.
234


За гвардейцем последовали двое его товарищей, за мушкетером — тоже двое. Анневе убил своего противника, одновременно был убит и один из мушкетеров. Четверых сражающихся пытались разнять горожане, с криками «помогите!» они бросали в них камнями. На шум едва ли не целым отрядом прибежали мушкетеры, и это положило конец сражению. Завидя их, гвардейцы мгновенно ретировались. Они сочли что с них хватит. Двое мушкетеров- дуэлянтов претендовали, таким образом, на победу, ибо поле боя осталось за ними. Речь о победе шла еще и потому что оба беглеца были ранены, в то время как у мушкетеров не было даже царапины. Позднее, когда разгорелся спор, гвардейцы им ответствовали, что раны у них были пустяковые, и что они хорошенько проучили бы мушкетеров, что же касается их поспешного отступления, то это было не бегство из страха, а благоразумный отход. Двое отступают перед дюжиной, если эта дюжина вооружена к тому же мушкетами.
Я человек с душой мушкетера, да еще кормившийся из одного с мушкетерами котла, не мог, однако, не признать, что гвардейцы по-своему правы. Тем не менее король, которого временами так и подмывало поиздеваться над кардиналом, не стал вдаваться в подробности, что такое это было — дуэль или же случайная стычка, — а начал насмехаться над кардиналом Он, по его словам, всегда считал мушкетеров сильнее гвардейцев, и теперь последние сомнения рассеялись
На кардинала, человека незаурядного ума, находило порой раздражение, и тогда его слова и поступки не соответствовали тому почтению, какое к нему питало общество Речи государя привели его в гнев, и он позабыл о том что ему более приличествует выслушивать короля, чем пускаться с ним в споры. Кардинал с досадой заявил, что мушкетеры хороши, пока дерутся дюжиной против одного Задетый за живое король возразил, что такого рода фанфаронство свойственно скорее гвардейцам, набранным из отребья парижских бретеров. А меж тем, присовокупил его величество, Анневе убил одного из своих противников, а его спутники ранили двух других. Его величество добавил, что все его мушкетеры не хуже Анневе и что его гвардейцам, начни они вновь задираться, рассчитывать на снисхождение не приходится.
235


Кардинал ответил на это резкостью, он все более и более распалялся, такого еще не бывало. R это мгновение вошел граф де Ножан, по лицам его величества и кардинала он понял, что происходит нечто совершенно нем*«ли- мое. Опасаясь попасть в историю, он тотчас вознамерился уйти, но кардинал, которому стала «друг ясна вся предосудительность его поведения, попросил графа остаться и решить кто пр?в, ибо в делах такого рода легче довериться мнению человека со стороны.
Ножан, один из новоиспеченных графов, ничего, в сущности, собою не представлявший, сумел тем не менее нажить изрядное состояние. Долгое время при дворе его почитали за шута, но затем поняли: раз нажил трк’ миллиона, значит, произносимые им глупости еще не сгид^тепь- ствуют о том, что он круглый дурак. Превыше ес^го Н>- жан обожал игру, однако проигрыш приводил его в бешенство. Он начинал браниться как безумный. Один из братьев герцога де Люиня, который выиграл у графа Но- жана по крупной ставке пятьдесят тысяч экю, так возмутился, что вернул ему деньги и смешал в кучу лежавшие передним фишки, удивляясь, как это он еще жив, несмотря на все изрыгнутые им кощунства, и присовокупляя, ^то не сядет более с ним играть, ибо не желает видеть, иак человек подвергает себя опасностям божьей кары. Этот разбогатевший богохульник сделался на склоне лет благотворителем, и капуцины пользовались его денежками. Поскольку один из монастырей соседствовал с его поместьем, граф, уничижаясь, слал им нередко лучшие кушанья со своего стола; жена и дети, отнюдь не святоши, были вне себя от досады, но им пришлось терпеливо выжидать события, ибо Ножан умел подчинять себе ближних.
Граф понял по поведению кардинала, что перед ним человек, который, моля о помоици, стремится вылезти из истории. Однако, граф никак не мог уразуметь, в чем дело, ибо знал: его преосвященство отнюдь не безумец и достаточно сведущ в политике, дабы не обострять свои отношения с государем. Когда кардинал с дозволения короля изложил суть дела, граф не мог прийти в себя от изумления, видя, как великие мира сего совершают те же ошибки, что и простые смертные Он поспешил сообщить, что кардинал неправ. Но будь даже кардинал тысячу раз прав, такой придворный как граф де Ножан ни за что не 236


признал бы этого. Граф заметил явные признаки раздражения на лице его величества, и единственным средством смягчить гнев монарха было, как он полагал, осудить кардигана.
Король был в восхищении, и кардинал признал его пра- £оту. Его величество счел возможным основательно подурить своего министра и сказать ему с укоризной: не будь под боком третейского судьи, кардинал спорил бы до бесконечности. Его преосвященство был достаточно искусным царедворцем, чтобы согласиться с ошибкой и в присутствии Ножана, он даже попросил у короля извинения.
При первой же встрече с графом де Ножаном министр поблагодарил его за великую услугу, которую тот оказал ему, выведя из затруднительного положения, и заверил, что будет ему признателен за это всю свою жизнь.
VI
Сен-Преиль, губернатор Арраса.—Красавица-мельничиха. —Ви зит у правителя на мельницу.—Отвергнутый перстень. —• Пристрастие фламандок к доброму вину. —Муж в поисках жены. — Сожженный хлев и тяжба в суде. — Секретная расписка. — Письмо от Монтигре. — Росне в Париже. — Лакей в зеленой ливрее. — Хозяйка гостиницы — юная, хорошенькая и щедрая.
Король назначил губернатором Арраса офицера по имени Сен-Прейль, бывшего капитана гвардии. Пока шли военные действия, он командовал войсками в Дориане. Именно он снаряжал обозы, столь поддержавшие нашу армию и ускорившие капитуляцию неприятеля. Его величество полагал, что услуги Сен-Прейля нуждаются в вознаграждении. Человек он был смелый, неутомимый, сведущий в военном ремесле. Пробуждаясь в четыре утра, он до одиннадцати ночи — времени, когда он ложился в постель, — только об одном и думал: как успешнее отразить натиск неприятеля. Даже тогда, когда его люди считали, что он давным-давно спит, он вдруг являлся на посты, и это повторялось порой в течение ночи несколько раз кряду.
Солдаты, мимо которых он только что прошел, не могли быть уверены, что он не вынырнет из мрака две-три 237


минуты спустя. Он не был похож на иных губернаторов: едва их назначат, как они, памятуя о былых трудах и заслугах, воображают, будто могут отныне помышлять о спокойной жизни.
Сен-Прейль не был женат. Не то, чтоб он не мог найти выгодную партию, нет, он просто полагал, что нельзя сочетать семейную жизнь с военным ремеслом. Человек в цвете сил, к тому же отнюдь не лишенный страстей, он неизменно содержал любовниц. Посещая в первые же дни своего назначения окрестности Арраса, он встретил на мельнице в двух лье от города мельничиху такой редкой красоты, что возжелал ее свыше всякой меры.
Эта женщина привлекательной наружности имела столь наметанный глаз и была так сообразительна, что оценила разницу между губернатором и мельником. Обстоятельства не позволили им обоим высказаться достаточно откровенно, но Сен-Прейль, у которого был в делах такого рода немалый опыт, подослал на мельницу своего управителя.
Тот прибыл туда вкупе с пекарем под предлогом заказать некоторое количество муки для нужд нашего войска. И пока пекарь был занят беседою с мельником, управитель занялся мельничихой. Он сообщил ей, что его хозяин от нее без ума, что он не успокоится, пока не будет обладать ею, что он хочет видеть ее своей любовницей и не желает делить ласки с ее супругом.
И тут же попытался надеть ей на палец перстень с брильянтом ценой в пятьдесят пистолей. Но мельничиха от подарка отказалась. Про себя она решила, что срочная капитуляция лишь пригасит страсть, в то время как сопротивление ее воспламенит. Возможно, у нее уже был кое-какой опыт. Как бы то ни было, она отослала управителя вместе с перстнем, и они расстались, так ничего и не решив. Красотка прикинулась, будто ее сдерживает один только стыд. Сен-Прейль, которому управитель дал подробный отчет, отнюдь не разгневался; сдайся ему мельничиха без сопротивления, он не испытал бы радости победы.
Пришлось ждать, когда она явится в город. Несколько дней спустя она в сопровождении двух своих подружек прибыла на праздник Пресвятой сентябрьской Девы. Выследивший их управитель пригласил всех троих на ужин, но 238


не от имени своего господина, а от собственного, опасаясь откровенностью возбудить у кумушек подозрения. Мельничиха согласилась, а две ее подружки обрадовались. Все принялись за доброе вино, которое фламандки любят так же, как их мужья. Управитель потчевал их самым усердным образом, отчего обе кумушки упились до беспамятства. Мельничихе же он знаками дал понять, чтобы та вином не увлекалась. Женщин уложили в постель, и управитель доставил красотку Сен-Прейлю.
Она еще некоторое время поломалась, вероятно, желая подогреть любовный пыл губернатора. Сен-Прейль поклялся ей в неизменности своих чувств и даже показал купленную якобы для нее ткань, из которой намеревался сшить ей платье. По правде говоря, материя предназначалась для другой женщины, с которой Сен-Прейль, подозревая ее в неверности, только что расстался.
Оценив достоинства ткани, мельничиха перестала, наконец, ломаться. Зато мельник изрядно удивился, когда жена не вернулась к вечеру домой. Он бросился к двум ее подружкам, которые ходили вместе с нею в Аррас, но, не обнаружив женщин, наткнулся на их обескураженных мужей. Город был на осадном положении, ворота на ночь закрывались, и идти туда в позднее время не стоило. Мужчины отправились на розыск утром.
Предвидя это, Сен-Прейль направил своего управителя им навстречу. Тот знал, через какие ворота мужья войдут в город, и затаился в лавчонке бакалейщика, сделав вид, будто занят покупками. Завидев мельника, он окликнул его по имени и стал рассказывать ему при лавочнике о двух женщинах, пришедших накануне в город.
— Хо-хо! — говорил управитель, — это бойкие кумушки. Я пригласил их вчера к себе в гости и угостил вином. Пришлось уложить их спать, думаю, они до сих пор не проснулись.
Два муженька тотчас успокоились, но мельник пребывал в волнении, он осведомился насчет жены. Тут управитель прикинулся, будто изумлен:
— Нет, куманек, она ушла раньше других, боялась, как бы не заперли ворота. Неужто она не ночевала дома?
Бедный мельник потолкался там и сям, поспрашивал о своей жене, но ни от кого не получил вразумительного ответа, поскольку Сен-Прейль держал птичку в клетке. Он 239


вновь отыскал обоих соседей, но ничего не выяснил: когда мужчины добудились своих супруг, те ничего не могли вспомнить. Три или четыре дня бродил мельник по городу, а жители, памятуя, какая у него хорошенькая жена, стали толковать меж собою, что ему не худо бы покончить со своей печалью. Управитель, навещавший его, чтобы утешить в горе, заметил однажды, что жену, прельстившись ее красотой, похитил, кажется, какой-то офицер Мельник на это ответил, что если он об этом дознается точно, то отправится прямо в Париж, бросится в ноги королю и что его величество, не без оснований прозванный Справедливым, покарает, конечно столь жестокое насилие
Сен-Прейль решил, что не настало еще время, когда можно открыто сообщить о совершенном им деянии. Он держал женщину взаперти не менее двух месяцев, изыскивая в то же время способ удовлетворить притязания мужа и отвести от себя его гнев. Желая избежать подозрений, он сделал весьма искусный ход. Он отправил ночью людей, и те сожгли хлева за мельницей, где мельник держал скотину. Мельник, который был на ножах с соседом, решил что это дело его рук и пожаловался на соседа в суд, но проиграл тяжбу, поскольку обвинил непричастного к пожару человека. Накануне того дня, когда должны были вынести приговор, обвинив его в том, что он оговорил невинного человека, мельник попросил заступничества у губернатора. Тот уладил его дело, заплатил судебные издержки, восстановил хлева и подарил мельнику в два раза больше коров, чем он потерял.
Полагая, что. мельник растаял от таких благодеяний, Сен-Прейль послал за ним и объявил, что его жена находится на содержании у одной особы весьма высокого ранга, что с нею почтительно обращаются и что она, желая, чтобы муж уверился в ее счастье, посылает ему две тыся- . чи ливров. Но тут раны несчастного мельника открылись снова. Он испустил отчаянный вздох. Однако его уверили, что если он не потребует жену обратно, то две тысячи перейдут в его собственность. Мельник решил взять, пусть временно, себе эту сумму. Он понимал, что деньги в наш век — большая сила, деньги ему не изменят.
У Сен-Прейля были могущественные враги, и он решил обезопасить себя от неожиданностей: он заставил мельника выдать ему расписку, которая свидетельствовала об 240


их секретном соглашении. Хитроумный план губернатора заключался в том, чтобы отвести, если понадобится, обвинения в похищении женщины заявлением, что мельник продал ему свою жену, и привести в качестве доказательства расписку Как будет видно из дальнейшего повествования, предусмотрительность Се.н-Прсйля не пошла ему на пользу Но в ту пору, как ни крути, выходило, что несчастный рогоносец кругом виноват.
Завладев распиской, Сен Прейль решил, что можно без опасений сообщить муженьку, с кем именно забавляется его супруга. Он провел его в комнату, где сидела его жена, вся разубранная и разукрашенная. Мельник был настолько поражен, что хлопнулся в обморок. Губернатор дал ему еще тысячу франков, чтобы умерить его тоску и пообещал покровительство при условии, что он будет благоразумно держать язык за зубами. Не мучимый более неизвестностью, мельник возвратился к себе на мельницу, а губернатор, считавший, что он уладил дело ко всеобщему удовлетворению не держал более свою возлюбленную взаперти. Сен-Прейль умел заставить не только любить себя, но и бояться, и потому весь гарнизон стал относиться к его любовнице с таким же почтением, как если б это была его супруга.
Наш полк прибыл в Париж в середине сентября. Мне передали письмо Монтигре, в котором он сообщал, что Росне вернулся домой, однако провел у себя всего одну ночь, что, судя по всему, я являюсь причиной его тревоги. Он готов подстроить мое убийство, особенно с той поры, как распространились слухи о двух моих поединках. Монтигре от всей души советовал мне держаться настороже, ибо, будучи человеком состоятельным, мой враг не пожалеет денег, чтобы предупредить мою месть.
Хотя Росне вынашивал планы убийства, я, наивный малый,- все же не верил в опасность, простодушно считая, что у него нет оснований таить злобу на человека, которого он столь жестоко уже покарал. Я отнес письмо за счет ненависти, которую питает Монтигре к Росне, и решил, что могу спать спокойно. Я ответил своему другу, поблагодарив за внимание, и осведомился у Монтигре, где сейчас находится Росне.
Монтигре сообщил, что Росне отправился в Париж и что более точные сведения о нем я получу у Жийо, бывшего 241


письмоводителя парижского парламента, который живет в Шарите.
И я подумал: а чем, собственно, я рискую, если посещу Жийо, раз он столь же сильно ненавидит того самого человека, которого ненавижу и я? Я нашел его в означенном месте, но получилось, что я не только не приблизил расплату с Росне, но едва не стал причиной собственной гибели. Жийо был глух, как пень, и мне пришлось орать ему что есть мочи в слуховой рожок, который он не вынимал из уха на всем протяжении разговора. Проводивший меня в комнату лакей присутствовал при нашей встрече и слышал каждое мое слово. Как оказалось, это был соглядатай Росне. Жийо сообщил мне, где находится мой недруг, и я тотчас приступил к его розыскам. Но когда я прибыл к гнездышку, оказалось, что птичка уже упорхнула. Более проворный и лучше моего осведомленный соглядатай предупредил обо всем Росне, и тот по описанию моей внешности понял, с кем он имеет дело.
Он попытался вскоре столковаться со знакомыми ему гвардейцами, рассчитывая, что те не побрезгуют замарать руки кровью своего товарища, как сделали бы это в отношении всякого другого человека. Росне рассчитывал на власть денег, выбирая тех, кто в них нуждался.
Он начал переговоры с гвардейским тамбурмажором, своим земляком, служившим некогда в той самой роте, которой командовал один из братьев Росне. Он повел речь намеками и не сообщил ему, кто должен стать жертвой- покушения. Дороживший своим местом тамбурмажор не пожелал идти на риск. Он отказал Росне, притом не слишком учтиво; заявил, что готов был бы бескорыстно услужить другу, но, узнав об истинных намерениях Росне, предпочитает в его дела не вмешиваться.
Тогда Росне разыскал некоего сержанта, который, несмотря на более высокую должность, оказался человеком менее щепетильным и привел с собой четырех солдат, занимавшихся в Париже примерно тем же ремеслом, каким в Италии занимаются люди, известные под названием bravi. Название, по-моему, не слишком подходящее, ибо эти бравые молодцы расправляются вшестером с одним человеком.
242


Мне и не снилось, что на меня готовится покушение. В тот самый день, когда они уже договорились, я думал только об одном: как бы открыть новое прибежище Росне и добраться до него. Я расспросил хозяйку гостиницы, весьма хорошенькую женщину, настолько привлекательную, что, право, стоило потратить время на подробные разговоры. Она ответила, что ей ничего не известно, однако Росне перед отъездом был сильно взволнован и собирал пожитки в великом спехе. Разволновался он, по ее словам, после доверительного разговора с лакеем в зеленой ливрее. По ливрее я догадался, что это был за лакей, а кое-какие дополнительные приметы лишь подтвердили первоначальное предположение.
Беседа с хозяйкой была недолгой, но я успел уже влюбиться в эту женщину, да и она, согласно ее позднейшим уверениям, испытала ко мне то же чувство. Я сказал, что, хотя она потеряла постояльца, я постараюсь ей его заменить,* кошелек у меня не такой уж тугой, но я плачу исправно и буду действовать всегда в ее интересах, за что целиком и полностью ручаюсь. Она сразу поняла, что я имею в виду и ответила, что ценит более порядочность, чем богатство, и поскольку я у нее поселяюсь, оказав тем самым ей честь, то мне и надлежит занять ту комнату, которую занимал Росне, — неплохо меблированную, а также примыкающую к ней гардеробную. Хоть я и гасконец, то есть житель той самой страны, где даже бедняки не говорят о скудости своих средств, я воскликнул, что всякий живет по своему кошельку, что эта комната слишком хороша для меня, и что гардеробная мне не нужна, поскольку нет слуги, которому предстоит в ней ночевать.
Иную женщину, возможно, отвратило бы от меня столь откровенное заявление, но хозяйка ответила, что мне надлежит занять именно эту комнату, что я буду давать ей столько, сколько пожелаю, с нее будет довольно любой платы, что я могу не платить вообще, главное, — чтобы я вспомнил о ней, когда сделаю карьеру, что, по ее расчетам, скоро наступит
Мне пришлись по душе и это пророчество, и ее щедрость, но я сказал, протестуя, что готов удовлетвориться и чердаком, лишь бы жить в ее доме. Что же касается карьеры, то я готов поверить в гороскоп и буду неблагодарным негодяем, ежели не разделю с нею успеха.
243


Не следует дивиться чувствам этой женщины, весьма далекой по своей натуре от ее товарок. Она была благородных кровей и происходила из знатной нормандской семьи, разоренной дурными наклонностями ее матери. Та увлекалась живущим по соседству дворянином, но муж прикончил любовничка. Эта смерть была причиною тяжб между двумя семьями, которые разорились, в конце концов, обе. Расправившийся с соперником муж был через некоторое время помилован; он посадил жену под замок и сам занялся воспитанием детей — трех девочек и пяти мальчиков. Мальчики увлеклись военным ремеслом. Отец рассчитывал рассовать девочек по монастырям, но они походили на мать и вольная жизнь была им милей воздержания. Ни одна не пожелала переступить порог обители.
Их выдали замуж за первых встречных. Если нет достатка, то и в зятьях не будешь разборчив. На одной женился бедный дворянчик, живший впроголодь. Другая вышла за судейского крючкотвора, прокурора из провинции; у этой было меньше всего оснований для жалоб, ибо люди такого сорта живут чужими подношениями.
И, наконец, моя хозяйка вышла замуж за человека, который еще пять или шесть месяцев тому назад был пехотным лейтенантом. Он бросил службу и стал сдавать внаем комнаты — занятие менее доблестное, зато более прибыльное. В настоящее время он отправился в Бургундию, где ему предстоял процесс из-за наследства в Дижоне. Жена не убивалась из-за того, что муженька нет дома, она его не любила.
Когда я у нее поселился, она заставила меня, вопреки всем моим возражениям, въехать в комнаты Росне и не желала, чтобы я обедал в каком-либо ином месте, кроме как у нее в гостинице. Трудно было согласиться с ее настояниями ввиду всех издержек, но она подтрунивала надо мной, уверяя, что все это фанфаронство и во мне говорит гасконская кровь. Мне не оставалось ничего иного, как вопреки собственной воле подчиниться ее желаниям, памятуя о том, что все это будет стократ возмещено, когда я сделаю карьеру. Я был еще юн и не привык к женщинам, отчего не мог побороть свою гордость. Я хотел было уже объясниться с нею начистоту, как вдруг на меня свалились куда более серьезные заботы.
244


VII
Росне нанимает убийц. — Неудавшееся покушение, — Комиссар и его стражники. — Бегство и осуждение Росне. — Затруднительное положение хозяйки. — Несговорчивый кредитор. — Возвращение мужа. — В приемной короля. — Негодование хозяйки, побитой своим супругом. — Атос и его вексель.
Четверо солдат, которых сержант-гвардеец познакомил с Росне, согласились убить меня за сорок пистолей и, дав обещание, приступили к его исполнению. Они стали ждать удобного случая. Меж тем моя дружба с Атосом, Портосом и Арамисом укреплялась, не только они сами, но и большинство их друзей сделались моими друзьями. Я постоянно выходил из гостиницы в компании приятелей и точно также возвращался домой. Кроме чувств, которые они питали ко мне, этому способствовала красота моей хозяйки. К тому же мое новое обиталище располагалось на улице Старой Голубятни, неподалеку от казармы мушкетеров, и оттого трое братьев по дороге из города и в город проходили мимо моей двери. Четверо наемников караулили меня несколько дней подряд, и все понапрасну.
В это самое время один солдат из моей роты спознался с юною особой, с которой ему не терпелось заняться любовью, чего он никак не мог добиться за отсутствием средств, и это заставило его попросить денег у своего приятеля, а приятель, как выяснилось, был из числа тех солдат, что подрядились меня прикончить. Он попросил у него то ли четыре, то ли пять пистолей, позарез необходимых для его любовной затеи. Тот, к собственной своей досаде, вынужден был ответить отказом, приведя неотразимейший довод: невозможно одолжить денег, когда их у тебя нет. Проситель настаивал: зная о промысле своего друга, он никак не мог поверить, что тот, кто ради денег рискует жизнью, не в состоянии ему ссудить такой безделицы. Он винил его в нежелании помочь товарищу и так допек, что солдат, вознамерясь от него отделаться, пригласил его помочь в деле, за которое обещано сорок пистолей. Деньги были пока даны на сохранение одному человеку, который обязался их выплатить, как только дело будет завершено. Оставалось лишь заработать это золото, и солдат 245


предложил приятелю половину своей доли, если тот согласится поучаствовать в убийстве.
Необходимость заставила солдата присоединиться к остальным четверым гвардейцам и караулить меня в ста шагах от моего дома. Просидев два часа в засаде, он увидел меня в обществе Портоса, Арамиса и еще двух мушкетеров, которые зашли за мною, поскольку нам всем вместе предстояло идти в комедию. Это была новая задержка, и один из них сказал остальным.* не иначе, как я подозреваю неладное, не зря же я хожу постоянно в компании.
Из четырех нанятых для этого дела солдат никто не знал меня в лицо, что неудивительно, потому что все они были из первого батальона, а я — из второго. Пока осаждали Аррас, один батальон стоял в Амьене, в то время как другой был направлен в Дорлан. Но если эта четверка меня не знала, то по-иному обстояло дело с пятым солдатом, и он, глянув на меня, решил меня предупредить. Он полагал, что, оказав мне услугу может попросить у меня в долг ту сумму, какую рассчитывал получить у приятеля, к тому же он испытывал ко мне признательность за то, что я когда-то пригласил его вместе с товарищами на пирушку.
Итак, решив ради пользы дела, а может и ради вознаграждения, переменить свои первоначальные намерения, он поспешил узнать имена посредника и того человека, который замыслил покушение. Для начала он поинтересовался, кто является зачинателем этого дела. Ему ответили, что это дворянин по имени Росне, и что он прибыл в Париж с единственной целью разделаться со мной и готов отправиться к себе в провинцию, как только все будет кончено.
Начиненный всеми этими сведениями солдат явился ко мне на следующий день, когда я был еще в постели. Хозяйка, с которой я в ту пору был уже в самых доверительных отношениях, ввела его ко мне в комнату. Она была встревожена ранним визитом и хотела чтобы разговор состоялся в ее присутствии. Солдат заявил, что дело, с которым он пришел, не для женских ушей Но хозяйка заупрямилась как ослица, и стояла на своем не обращая внимания на те знаки, которые я ей делал, ибо не хотел, чтобы солдат догадался о наших с ней отношениях. Как позже выяснилось, она опасалась, что он принес мне от кого-то вызов.
246


Я же со своей стороны предполагал, что он явился попросить в долг экю-другой и стесняется высказать просьбу при женщине. Наконец, желая отделаться от него и полагая, что это обойдется мне на полэкю дороже, я принялся расспрашивать посетителя. Тот, застигнутый врасплох, исповедался в своих грешках, крутясь, словно карась на сковородке. Зато, заявил он в заключение, он приносит мне великую весть, поскольку дело идет не менее как о моей жизни. Хозяюшка проявила самые бурные чувства, что было, разумеется, безрассудно и глупо, поскольку тем самым она показала, какое участие она во мне принимает. Она потребовала, чтобы солдат без промедления поведал все об известном ему заговоре.
Впрочем, вреда это мне не сулило. Было даже приятно, что сторонний человек наблюдает, как близко к сердцу принимает мои дела хорошенькая женщина. Тем не менее я сердился и пытался ее утихомирить. Неожиданно из уст гостя вылетело имя Росне. Он откровенно со мной объяснился и предложил помощь в поимке убийц. Он вновь напомнил мне о своих четырех пистолях, и я ссудил или, вернее, подарил ему эти деньги. Я заставил солдата поклясться, что в случае необходимости он повторит все сказанное перед властями и отпустил его, присоветовав как можно осторожнее покинуть мое жилище, чтобы не попасться на глаза тем четырем солдатам в засаде. Я стал обдумывать с хозяюшкой, что предпринять в таком деликатном деле, и мы решили посетить комиссара и изложить ему свою жалобу. Она знала одного такого чиновника, ее соседа и друга, и взялась отправиться к нему сама. Я поручил ей сказать комиссару, чтобы тот перед визитом в гостиницу переоделся и скинул свой длинный плащ, иначе мы вспугнем дичь. После этого я стал одеваться в ожидании ее прихода.
Едва она ушла, как заявился некий мушкетер, один из друзей троих братьев. Заметив, что я чем-то обеспокоен, он стал дознаваться о причине беспокойства. Я рассказал ему о готовящемся покушении, и он удивился, почему это я намереваюсь прибегнуть к помощи правосудия, вечно медлительного и ненадежного. Существуют более верные пути для удовлетворения мести. План у него был простой: он сбегает и приведет сейчас добрый отряд мушке247


теров, те похватают негодяев, затем мы отправимся к дому, где живет Росне, и расправимся с ним соответствующим образом.
Это был совсем еще молодой человек, и он плохо разбирался в жизни. Пришлось схватить его за руку, поскольку он уже помчался, готовясь привести свои план в исполнение. Пока мы с ним препирались, явился комиссар и тотчас принял меры, чтобы схватить мерзавцев.
Его помощник спрятал тридцать стражников вблизи того места, где затаились солдаты. Я вышел из гостиницы, чтобы послужить приманкой. Убийцы ринулись на меня, полагая, что теперь я у них в руках. Но стражники, мгновенно выскочив из укрытия, окружили их еще прежде, чем они до меня добрались. Комиссару оставалось еще схватить Росне, чье жилище показал ему мой солдат. Глупая служанка заявила комиссару, что он еще нежится в своей постели, она видела его в номере всего минуту назад; но оказалось, что птичка вновь упорхнула. У дверей меж тем столпились зеваки, как оно всегда бывает при такого рода историях.
Росне, как выяснилось потом, вышел на улицу всего на минуту из гостиницы, но, возвращаясь, заметил на улице скопище горожан и понял, что лучше не задавать лишних вопросов. Он метнулся через мостовую и бежал без оглядки, покуда не очутился в Нормандии, где его приютил один из его кузенов, который прислал затем в Париж письмо, пытаясь выяснить , грозит ли в самом деле Росне опасность или же он был напуган безо всякой причины. Ему ответили, что Росне действовал разумно, что происшествие наделало много шуму, что нанятые им убийцы на допросах и очных ставках во всем признались и дали показания против Росне, которого предполагают судить заочно.
Росне мгновенно очутился в Англии, куда, как ему было известно, рука французского правосудия дотянуться не может. Моя хозяйка втянулась по легкомыслию в этот процесс. Я же, молодой и неопытный, не удержал ее от этого. Все совершалось от моего имени и к тому моменту, когда был вынесен приговор, стоимость разбирательства составила две тысячи ливров. Росне приговорили к смертной казни, а четверых солдат отправили на галеры. Приговор над солдатами был приведен в исполнение, и их 248


капитан Буде ничего для них не добился. Король, дороживший своим прозвищем Справедливый, пожелал остаться достойным данного ему имени, и солдат заковали в цепи. Что же до Росне, то приговор был приведен в исполнение над его чучелом. На имущество моей хозяюшки был наложен арест, кроме того, ей предстояло еще множество всяких трат.
Ей не оставалось ничего другого как влезть в долги. Муженек тем временем преуспел в делах и привез из Дижона хорошего вина, отчего и был в отличном расположении духа. Однако на другой день настроение было испорчено: он выяснил, что ему срочно предстоит заплатить восемьсот ливров, взятых его женою в долг у одного мерзавца-ростовщика на основании доверенности, которую, уезжая, он ей оставил.
Он поинтересовался, куда истратили такую уйму денег. Но жена не пожелала давать ему объяснений, опасаясь, вероятно, что супруг догадается: эта потеря была не единственной, какую он понес. Моя красотка наговорила ему такой чуши, что в тот день они разбранились. Я огорчился, что из-за любви ко мне ей выпали неприятности, и, чтобы мебель не пошла с торгов, решил воззвать к великодушию ростовщика. Я посетил его, но он оказался таким негодяем, что, забывшись, я прибег к угрозам. Он пришел в ярость и поклялся, что не даст ни минуты отсрочки, посоветовав при этом как можно скорее покинуть его дом, иначе он отправится за комиссаром и призовет меня к ответу за угрозы.
Я поступил так по молодости, но по-иному не мог. От полученных от короля пятидесяти луидоров у меня осталось всего четырнадцать, и я предложил их своей хозяйке. Она не желала брать денег, пришлось всучить их едва ли не силой. Она присовокупила к ним еще четырнадцать луидоров от себя, что составило почти половину всего долга. Мы надеялись, что заимодавец не столь уж жестокосерд и не откажет женщине в просьбе подождать остальное. Выяснилось, однако, что мой неудачный визит привел его в страшную ярость, и он велел просительнице убираться подобру-поздорову, угрожая, что спустит ее с лестницы, ибо она подсылала к нему наемного вымогателя с угрозами, чего он не простит ей вовеки.
249


Она вернулась в отчаянии. Несмотря на мои протесты, хозяйка вернула мне взятые у меня деньги. Я был, признаться, озабочен не менее ее. Настал четверг, а распродажу назначили на субботу. Я был готов на что угодно, лишь бы спасти ее от позора. И тут я вспомнил, как играют в три кости в королевской ^передней. Там выигрывали и спускали изрядные суммы. Я не разбирался в игре, поскольку держался прежнего своего правила не ввязываться в азартные мероприятия. Тем не менее я знал, как делается ставка и как подводится итог.
Я отправился в Лувр и стал подле стола, ожидая свободного места. Народу было больше, чем на проповеди самого красноречивого каноника в Париже; я прождал часа полтора. Наконец, устроился за столом и стал соображать, какая тактика будет вернее.
В конце концов я решился сделать ставку в пять луидоров. Герцог Сен-Симон метал кости, он счел эту ставку незначительной и промолчал. Но стаканчик с косточками перешел в руки шевалье Моншеврейля, который не пренебрег моей ставкой и бросил кости. Я выиграл и загнул пароли. Некий Физика, капитан из Тюрени, авантюрист, вытеснивший из-за стола серьезных игроков, дополнил ставку, и она поднялась до шестидесяти пистолей. Моншев- рейль сделал бросок, и Физика проиграл свою ставку, при этом пропали и мои денежки. Игра оживилась. Предвкушая удачу, Моншеврейль пошел на все и выиграл то ли тысячу двести, то ли тысячу триста пистолей в один момент. Памятуя об осторожности, я не стал понтировать против него, он продолжал игру и вскоре спустил свой выигрыш. Я воспользовался этим моментом, вновь загнул и выиграл пароли. В этот момент страх сменился уверенностью, я доверился фортуне и выиграл девяносто шесть луидоров или испанских пистолей, которые шли по десять франков. Это было даже несколько больше того, о чем я мечтал. Счастливый как король, я вернулся в свое жилище, где произошло меж тем неприятное для меня происшествие.
* Кардинал Гвидо Бентиволио (1579—1644) — папский нунций в Париже, сообщал в письме к графу Манфреди об отсутствии порядка при французском дворе и о большом количестве публики разного сословия, посещающей Лувр. (Прим, французского издателя).
250


Накануне распродажи хозяин решил сам отправиться к кредитору, не уведомив о том свою супругу. Мерзавец ростовщик не только изругал просителя, но еще посоветовал получше присматривать за супругой, ибо ясней ясного, что она прогуляла денежки со мною. Вне себя от ярости, он прибежал домой и поколотил мою хозяюшку. Вернувшись, я застал ее в слезах. Я постарался утешить ее рассказом о выигрыше в королевской передней.
Она и в самом деле обрадовалась моему рассказу, но велела ни во что не вмешиваться и не препятствовать завтрашней распродаже мебели ее муженька — пусть лишится всего навеки. Я понял, что после побоев ее снедает желание расстаться навсегда с супругом. Но развод не входил в мои планы. На все мои доводы хозяйка отвечала одно: она не желает, чтобы ее когда-нибудь вновь побили.
Я был изрядно к ней привязан и, думаю не без оснований: мало того, что она была хороша собою, она всегда действовала с такой прямотой и честностью, что я не мог ответить ей неблагодарностью. Я дал ей выговориться, а потом попытался ласками добиться того, чего желал. Но она заявила, что питает отвращение к мужу и упрекала меня в бездушии, ибо я соглашаюсь делить с супругом ее благосклонность В конце концов мы порешили, что на следующий день за обедом я, прикинувшись, будто ничего не знаю об их ссоре и о том, как они дрались, скажу что я готов дать мужу в долг необходимые деньги на срок в три месяца. Хозяйка сказала, что по ее предположениям, муж пойдет на это условие, деваться ему некуда, и страх перед распродажей сделает его мягче воска.
Все совершилось так, как было задумано, супруг, не желавший, чтобы мебель пошла с торгов, ухватился за мое предложение. Я попросил Атоса поучаствовать в этом деле Он выкупил от своего имени вексель, и мы прожили всю зиму душа в душу муж, жена и я. Я постоянно обедал вместе с ними. Когда три месяца истекли, муж попросил меня исходатайствовать у моего друга еще три месяца отсрочки. Жена хотела, чтобы я его хорошенько прижал, ответив, что Атосу нужны деньги. Но я посчитал, что бедняге и без того досталось. Однако новая кампания вынудила меня требовать возврата этой суммы. Впрочем, мы с мужем сделались лучшими на свете друзьями, ибо, 251


хоть и удовлетворив просьбу его жены, попросил об уплате долга, тем не менее я одновременно сообщил мужу, что Атос согласен ждать до возвращения из похода.
VIII
Распри в Англии. — Трактир на Монмартрской улице. — Сен-Прейль и пекари. — Происшествие с гарнизоном Ба- пома. —Процесс и казнь Сен-Прейля.
Мало того, что мы увели из-под носа у испанцев Аррас, мы отобрали у них в той же провинции несколько крепостей по соседству. Они тревожились за те города, которые остались еще под их властью. Захват Людовиком XIII Эра приблизил его к приморской Фландрии, что возбудило беспокойство англичан и голландцев. Особенно англичан, так как эта нация извечно противостоит нашей. Неприязнь англичан к нам в ту пору, по-моему, возросла. Но кардинал Ришелье, который привык предупреждать опасность, принял меры к тому, чтобы англичане не только не имели возможности вмешиваться в дела других наций, но были бы заняты по горло собственными делами.
Тайная поддержка, оказываемая английским королем католикам в его собственном государстве, дружба между ним и Людовиком Справедливым, на чьей сестре он был женат, возбуждали ненависть в народе. Очарование и доброта английской королевы немало способствовали тому, что двор ее мужа приобрел в Лондоне значительное влияние. Однако усердную службу монарху, столь принятую в других странах, почли своего рода угодничеством и рабством, ибо это уязвило чувство независимости.
Вместо того чтобы утихомирить страсти, кардинал разжигал недовольство, препятствуя таким образом занятым внутренними раздорами англичанам принять участие в чужих спорах. Разумеется, это вряд ли согласуется с христианской моралью и милосердием, впрочем, милосердию при дворах придают мало значения, почитая его пустым бредом.
Разочаровавшись в англичанах, испанцы убедились в том, что рассчитывать на голландцев тоже не приходится, ибо интересы Фридриха-Генриха Оранского, штатгальте252


ра и первого адмирала, не согласуются с их интересами. Пришлось рассчитывать на собственные силы.
Кампания меж тем разворачивалась. Наш гвардейский полк получил приказ отправляться во Фландрию, что привело моего хозяина в восторг. Еще бы! Отпуская мне всю зиму улыбочки, он, тем не менее, не сомневался насчет моих шашней с его женой. Любезность в обращении с Атосом объяснялась одной только осмотрительностью. Едва мы покинули Париж, как он взялся за свою женушку всерьез. Стал упрекать ее в прегрешениях, действительных и мнимых, но, как он полагал, доподлинно ему известных. Моя милая писала мне такие жалостливые письма, что можно было не сомневаться: так круто как теперь он никогда еще с нею не обходился. Я мог лишь пожалеть ее; мои письма на указанный ею адрес, в которых я выражал ей свое сострадание, помогли ей терпеливо снести свое несчастье.
Муженек, решивший положить конец нашей связи, решил сменить не только дом, но и профессию. Он перестал сдавать комнаты, заделался виноторговцем и открыл большой трактир. Поездка в Дижон свела его с людьми, расхваливавшими ему это занятие. Однако главным для него была не прибыль: с помощью своей выдумки он мечтал отделаться от неприятного ему человека.
Его трактир располагался на Монмартрской улице, рядом с тем местом, где находится сейчас отель Шаро. Муженек продал мебель, сохранив лишь то немногое, что было необходимо для нового предприятия. Жена устроила ему сцену, требуя объяснить, куда, собственно, он намеревается поселить меня по возвращении. Но предоставлять мне кров он не собирался, впрочем, о новом адресе я вскоре дознался. Ловко ж он отделался от меня, ничего не скажешь! На вырученные от продажи мебели деньги он накупил разных товаров, полагая, что, увеличив свои обороты, расквитается с долгом. Перемена меня огорчила, я уже привык к прелестям его супруги, к тому же она всегда предлагала без стеснения пользоваться ее кошельком, чем и тронула сердце гасконца, привыкшего к хорошему столу. Я рассчитывал, что это поможет мне в жизни, потому что на королевскую милость можно надеяться до бесконечности, а так у меня появлялась возможность терпе- 253


пиво ждать поворота в моей карьере. Однако я сказал самому себе: чтобы проложить путь к соответствующим почестям, надо как можно лучше исполнять свой долг.
Во Фландрии меж тем происходили любопытные вещи. Не только на поле брани, но и в Аррасе.
Посланный туда комиссар обнаружил, что выпекаемый Сен-Прейлем хлеб ни по свойствам, ни по весу не отвечает необходимым требованиям. Он сообщил об этом чиновнику при дворе. Тогда Сен-Прейль, раздраженный действиями комиссара, вместо того чтобы пресечь злоупотребления, к которым имел отношение не он, а местные пекари, не замедлил перехватить письмо с жалобой. Сделать это было нетрудно, поскольку в Аррасе он был как бы вторым королем. После чего Сен-Прейль набросился с палкой на комиссара, который прогуливался с чиновниками по площади, избил его и велел в довершение ко всему бросить в тюрьму. Проведавший о том вскорости Денуайе отправился с жалобой к кардиналу, заявив, что если Сен-Прейлю разрешат бесчинствовать впредь, то у него не будет возможности давать поручения кому-либо из чиновников.
Кардинал любил храбрых офицеров, в том числе Сен- Прейля, верно служившего его величеству, и он не пожелал наказывать его, не выяснив все обстоятельства. Он велел Сен-Прейлю выпустить комиссара из заключения и оправдаться, отведя от себя сделанные ему упреки. Для Сен-Прейля это не составило труда, поскольку в истории с хлебом были виновны булочники. Но вскоре стряслась такая беда, что казалось, сами небеса ополчились на губернатора.
Получив внезапно известие, что из Дуэ вышел испанский отряд, Сен-Прейль вскочил в седло и бросился на поиски противника. Глубокой ночью он наткнулся на шествующую по дороге колонну. То был гарнизон Бапома, он только что сдался французам и покинул расположение испанских войск. Однако вместо нашей кавалерии его сопровождал лишь трубач. Наткнувшись на разъезды Сен-Прей- ля, испанцы не ответили на традиционный оклик, а потом, раздраженные тем, что незнакомцы проявили враждебность, крикнули: «Да здравствует Испания!» Это обусловило собой все остальное. Сен-Прейль атаковал испанцев и смял их ряды прежде, чем те успели сказать, что у них 254


охранная грамота. Трудно сказать, отчего объяснение не последовало немедленно, однако ночной мрак, суматоха и замешательство не способствовали разъяснению обстоятельств.
Те, кому удалось ускользнуть, бежали в беспорядке в Дуэ, где они уведомили обо всем начальника гарнизона, который в свою очередь не преминул сообщить обо всем кардиналу-инфанту, а тот уже обратился ко двору, втайне торжествуя, что сможет избавиться от такого соседа как Сен-Прейль, который досаждал ему до невозможности.
Получивший сообщение Денуайе срочно переправил весть кардиналу Ришелье, в меру ее приукрасив. Был раздосадован и маршал Ла Мейере, дававший охранную грамоту гарнизону Бапома, и он заявил, что ежели в отношении Сен-Прейля не свершится правосудие, то противник не будет отныне щадить наших военнопленных, что война не должна походить на бойню и что мы уронили свое достоинство в глазах наших противников.
Ла Мейере получил приказ арестовать Сен-Прейля. Чтобы упрежденный заранее губернатор не вздумал запереться у себя в городе да еще чего доброго призвать на подмогу испанцев, маршал прибег к хитрости, делая вид, будто направляется в Дуэ. Путь пролегал через Аррас; он раскинул свой лагерь у ворот города, и Сен-Прейлю не оставалось ничего другого, как нанести ему визит, хотя большого расположения к маршалу он не испытывал.
Маршал собственной рукой схватил под уздцы лошадь Сен-Прейля и потребовал отдать ему шпагу. Иной человек на месте Сен-Прейля был бы, наверное, обескуражен, но губернатор сохранил присутствие духа.
— Вот моя шпага, — сказал он. — Я обнажал ее лишь во благо короля.
Едва Сен-Прейля арестовали, как мельнику тут же присоветовали обратиться с жалобой в связи с похищением жены. А тот о ней уже и не думал. Тысяча экю наряду с прочими дарами заставили забыть горечь своей утраты. Но не отмоешь того от грязи, кто в ней родился. Когда мельник увидел Сен-Прейля в беде, ненависть и ревность взыграли в нем снова.
Сен-Прейля отправили в Амьен. Кардинал назначил комиссаров, которые трудились над делом днем и ночью.
255


Впрочем, судебные парламенты возражали против назначения королевских комиссаров для ведения подобного процесса, возможно, более для собственной выгоды, нежели для пользы общества. Кардинал ввел новую систему суда, и королевский совет, для которого воля короля была высшим авторитетом, этому, конечно, не воспротивился. Кстати, судом такого рода был вынесен приговор маршалу Мариаку и прочим. Юрбен Грандье был тоже одной из его печальных жертв. Его обвинили в колдовстве и в том, что он вселил бесов в луденских монахинь. Суд комиссаров во главе с Лобардемоном приговорил Грандье к сожжению на костре и, поскольку некоторые судьи отказывались подписать приговор, Лобардемон пригрозил, что отдаст их под тот же самый трибунал, который осудит их как колдунов и пособников Грандье.
Нечто подобное случилось и с Сен-Прейлем. Против него выставили легион свидетелей, например, из Дорлана, где он был губернатором еще до Арраса, а также из других мест Ему несколько раз устраивали очную ставку с мельником и, хотя главным преступлением Сен-Прейля было то, что его невзлюбили власть предержащие, приговор гласил: отсекновение головы.
IX
Трактирщик и трактирщица. — Слуга-притворщик. — Обманчивая любезность. — Атос и Бриквиль. — Комната- западня . — Предприим чивый комиссар. — Пистолет стреляет и палка бьет. — В Шатле. — Мнение господина де Тревиля о подвигах д'Артаньяна.—Зыбкое примирение.
Едва гвардейский полк прибыл в Париж, как я начал прикидывать, каким бы образом поселиться у своей хозяюшки, в то время как ее муженек, напротив, прикидывал, как бы от меня отделаться. Я возвратился раньше, чем ему того хотелось, и заплатить по векселю он был еще не в состоянии, что вынуждало его делать хорошую мину при плохой игре. Женушка была в меня влюблена пуще прежнего и пребывала в отчаянии, что я не поселюсь у нее под боком, как прежде. Она подговаривала меня, введя супруга в непредвиденные расходы, сделать выплату долга 256


невозможной. Она мечтала, расстроив его дела, добиться сепарации с тем, чтобы мы могли зажить вместе с нею. Но меня это мало устраивало, мне хотелось иметь любовницу, но связывать себя на целые годы не входило в мои намерения. К тому же я был уверен: пойди я на такое дело, Господь меня покарает. Я старался видеться с милой как можно чаще, но полагал, что она слишком жестока по отношению к мужу, что, впрочем, было простительно, ибо я знал: это из-за меня она так убивается.
Мы скрывали от мужа наши встречи, так как, понятное дело, с моим появлением его ревность возросла. Все, однако, было бы в порядке, если бы не слуга, которого он приспособил за нами шпионить. Я ходил в трактир только в компании друзей, делая вид, что посещаю это заведение исключительно ради вина, а вино и в самом деле было хорошее, и меня можно было посчитать скорее выпивохой, чем воздыхателем.
Портос, ставший к тому времени моим лучшим другом и имевший любовницу вроде моей — тоже молодую, красивую и щедрую, — присмотрел для пирушек маленькую комнатенку по соседству с комнатой трактирщицы, так что ходить далеко мне не приходилось. Моя милая готова была постоянно пребывать со мной в постели, не уговори я ее спускаться время от времени вниз, чтобы не возбуждать подозрений у слуг.
Поскольку мы всегда стремились сесть за выпивку в одной и той же каморке, слуга-соглядатай заподозрил неладное. Сомнение вызвало еще и то, что с моим приходом хозяйка всякий раз уединялась у себя в комнате. Знай я, что трактирщик обзавелся соглядатаем, я склонил бы слугу подарками или угрозой на свою сторону. Но малый был всегда разговорчив и весел, смеялся нашим шуткам, и я был далек от недобрых предчувствий. Заметив однажды, как мы с хозяйкой перемигнулись, он сперва проследил, как она поднялась в свою комнату, а затем подошел к дверям нашей каморки, где, как считалось, я развлекаюсь с товарищами, и стал прислушиваться. Не слыша моего голоса, он толкнул дверь и вошел без разрешения, чем, надо сказать, сильно изумил моих товарищей. Хитрец объяснил свое появление тем, что пришел осведомиться, не испытываем ли мы какой нужды. Не обнаружив меня, слуга догадался, что на поиски далеко ходить не надо.
9 Роже Нимье
257


Он обо всем уведомил хозяина, и у того так разыгралась ревность, что он подстроил вот какую штуку. Он пригласил меня к себе на обед и, когда мы втроем — он, его жена и я — сидели за столом, вошел вдруг слуга и сказал, что хозяина просят по делу. Тот извинился, что вынужден нас покинуть и, надо сказать, его извинение я с удовольствием принял. Он поднялся наверх в комнату жены и спрятался в гардеробной, которая к ней примыкает, зарядив предварительно два добрых пистолета. Он был уверен, что в столовой комнате, где он нас оставил, мы не станем предаваться утехам, ибо в нее могут заглянуть. Он ожидал, что мы отправимся наверх, в комнату более уединенную и более подходящую для наших намерений.
В ту пору уже наступила зима, и Атос вместе с мушкетером по имени Бриквиль коротал по моей просьбе вечера в этом трактире. Я знал: вид заимодавца приводит должника в трепет, к тому ж пока трактирщик ведет любезный разговор с Атосом, у меня есть время позабавиться с его женой, ибо трудно рассчитывать на то, что супруг предоставит нам часок-другой по доброй воле. Атос и Бриквиль явились в пять, и к этому времени трактирщик томился уже добрый час в засаде. Однако мы с моей милой, не ведаю сейчас по какой причине, не поднялись наверх сразу.
Я сперва присоединился к своим товарищам, попивавшим вино, и трактирщик, заслышав снизу мой голос, возрадовался тому, что хитрость увенчается вскоре успехом. Ибо, надо сказать, ревность похожа на порчу и болезнь: ревнивцы обретают нечто подобное утешению, застигнув жену или любовницу в объятиях соперника. Моя милая вошла к себе в комнату и слегка притворила дверь, чтобы я, как обычно, мог войти вслед за нею. Едва я переступил порог, как она бросилась мне на шею. Я отвечал на ее безумства взаимностью, как вдруг до моего уха донесся шорох из гардеробной. Я сделал ей знак, и мы замерли, точно громом пораженные.
Оказалось, это был трактирщик. Он нагнулся к замочной скважине, любопытствуя, что такое мы там делаем, но ничего не мог разслядеть. Тогда он распахнул дверь и выстрелил в меня в качестве приветствия из пистолета. Женушка тут же грохнулась без чувств на пол. Второпях хозяин промазал, и пуля прошла шагах в десяти. Я бросил258


ся на него, опасаясь, что из второго пистолета он пустит пулю точнее. Услышав пальбу, Атос и Бриквиль догадались в чем дело и бросились мне на помощь. Но, входя, я запер дверь изнутри. Они попытались вышибить ее ногами, однако ничего не вышло.
Мы с супругом катались по комнате, и я старался вырвать у него пистолет, опасаясь второго выстрела, одновременно я делал все возможное, чтобы не дать ему дотянуться до моей шпаги, которую не успел выхватить из ножен. Я прижимал его изо всех сил к полу, а Атос и Бриквиль звали, высунувшись из окна, на помощь. Местный комиссар собрал впопыхах несколько стражников и прибыл в дом. Первыми же его словами, как уверяли опасавшиеся за меня друзья, было обещание наказать ревнивца, окажись у меня хоть махонькая царапина.
Стоило явиться стражникам, как трактирщик вырвался и бросился в гардеробную, где стал перезаряжать пистолеты, поскольку второй пистолет во время нашей схватки все-таки тоже выстрелил, не причинив, правда, никому вреда. Когда я открыл дверь, комиссар наткнулся на женщину без чувств, она не шевелилась, и комиссар подумал, что это убитая. Он направился к гардеробоой, требуя, чтобы ему открыли, однако трактирщик не желал подчиняться и крикнул, что не с мужа надо начинать правосудие, а с любовника, и что он, муж, застал свою жену со мною в любовной позе. Наверное, так же думал и комиссар, что не соответствовало правде: я и в самом деле намеревался, но еще не успел.
Доводы комиссара привели в ярость муженька, и он, памятуя навыки своего боевого ремесла, рявкнул, в конце концов, из-за двери:
— Не вашего ума это дело, комиссар. Если вы вздумали надзирать за всеми рогоносцами в Париже, а я из их числа, то мне вас просто жалко, потому что задача это непростая. Дружески советую вам убираться подобру-поздорову, пока не поздно. Я сам как-нибудь справлюсь со своей женой, и вам нечего совать нос в это дело. Что касается любовничка, так прихватите его с собой, этот малый не тешит своим видом того, кому наставил рога!..
Наговорил он е^е и всякого другого, а кончил тем, что пригрозил бедой любому, кто посмеет открыть дверь. Выведенный из себя сопротивлением, к тому же горячий по 9*
259


натуре, комиссар велел стражникам взломать дверь. Трактирщик оказался верен своему слову и, едва дверь распахнулась, он направил на комиссара пистолет. Но случилась осечка.* выпал затравочный порох. Времени перезарядить у него уже не было, один из стражников хватил его поленом по руке, пистолет упал, и стражники бросились всем скопом на него прежде, чем он успел опомниться. Его быстренько препроводили в Шатле и посадили под замок. Дома на постое оставили стражников, что было мне, откровенно сказать, не по душе, поскольку такие расходы способны разорить человека в минуту, и моя милая могла пострадать более всех.
Я попросил Атоса замолвить за нас словечко де Тревилю, у которого был влиятельный родственник среди судейской братии в парламенте. Тревиль ответил, что моя репутация на волоске. Я и без того вмешиваюсь в ссоры, а тут еще распутство с женщиной низкого звания! И он милостиво поручил Атосу сообщить мне, что король ни того, ни этого не одобряет.
Таков был упрек в мой адрес. В ту пору Тревиль как никогда старался блюсти нравы (впрочем, он и в самом деле был человек добродетельный), желая доставить удовольствие королю, государю набожному и не склонному к интрижкам. Давно страдавший от недуга король готовился к тому времени завершить свое земное существование.
Атос был весьма озадачен услышанным и не знал как замолвить за меня словечко. А Тревиль заявил, что ни я, ни эта женщина, чьим пособником я являюсь, снисхождения не заслуживаем, зато он заступится за несчастного мужа, ибо тот избит, предан женой и, в довершение ко всему, на грани разорения. И господин де Тревиль решил обратиться к своему родственнику.
Тот был советником в Большой палате, ее чиновники пользовались авторитетом и были порой в состоянии ограничивать даже деятельность короля. Советник тут же отправился в Шатле и велел привести к нему узника. Он осведомился, почему его арестовали, и трактирщик ответил, что не мог смириться с ролью обманутого мужа, что решился противодействовать, отчего поднялся весь этот великий шум, а комиссар взял сторону жены и любовника и вот теперь ему приходится расхлебывать кашу.
260


Подготовленный Тревилем к разговору чиновник не поддержал трактирщика явно, он, напротив, сказал, что видимость порой обманчива, что ежели получше вглядеться, то все получается по-иному, что призрак измены часто преследует человека и что это более плод фантазии, чем действительность. И еще добавил, что его жена как трактирщица волей-неволей вынуждена общаться со всякими людьми, посещающими заведение, что ей приходится быть с ними любезной, чтобы не отбить клиента, не подавая в то же время пустой надежды. И еще он добавил, что человек разумный не станет устраивать скандала по пустякам. Наговорив ему столько разной разности, чиновник заявил под конец: он питает жалость к трактирщику и готов вытащить его из тюрьмы при условии, что тот примирится со своей супругой, женщиной из благородной семьи, которая не станет порочить свою честь, пятная репутацию мужа.
Притомившийся в тюрьме узник знал: судопроизводство съест его состояние до остатка, он пообещал выполнить все, что от него требовали. Советник попросил у начальника тюрьмы книгу арестантов и велел немедля освободить трактирщика. Он сопроводил его домой, призвал жену и заявил им обоим, что господин де Тревиль разбранил мое поведение. Затем советник посоветовал супругам жить в согласии и заметил, что единственная вина жены состоит, надо полагать, в чрезмерной ее любезности в отношении клиентов.
Муж, казалось принимал за чистую монету каждое его слово. Он поблагодарил чиновника.за то, что тот вытащил его из Шатле и попросил удалить стражников из дома, что и было исполнено. Одним словом, все осталось по-прежнему, за исключением того, что мне запретили видеться с моей милой. Я боялся, что скандал вновь повторится, не говоря уже о том, что к запрету господин де Тревиль добавил еще изрядную головомойку. Поначалу я не осмеливался нарушить приказ. Но когда человек молод и полон сил, любовь оказывается сильнее. И вскоре я позабыл о запрете. Я виделся со своей трактирщицей, наверное, с дюжину раз у ее подруг, и муж не догадывался об этом.
Она настаивала, чтобы Атос требовал уплаты долга, тогда в случае новых неприятностей с мужем я смогу вмешаться. Я пообещал, но лишь частично сдержал слово.
261


Атос потребовал уплаты долга, однако не стал вызывать мужа в суд. Дело затянулось, и это было мне на руку потому что трактирщик не мог отказать Атосу в посещениях, благодаря чему у меня была возможность договариваться с милой о встречах.
X
Новыезаговоры —Сен-Мар.—Честолюбиефаворита. — Сен-Мар подстрекает господина де Тревиля к убийству кардинала.—Нерешительность короля.—Подвешенный к эфесу шпаги кинжал. — Осада Перпиньяна. — Поездка Фонтрайля в Испанию. — Кардинал в Тарасконе. — Сен- Мар и де Ту обезглавлены вЛионе.—Смерть кардинала. — Узники Бастилии на свободе.
Так минула зима. Король отправил часть своих гвардейцев в Руссильон, где уже с прошлого года намечался успех Эта провинция была нам необходима для удержания Каталони. Пока Руссильон находился в руках испанцев, мы возили все необходимое в Каталонию морем. А флот у Испании был в ту пору не слабее нашего.
Остальные гвардейцы остались при его величестве, чтобы сопровождать государя, которому не терпелось выехать на театр военных действий. О таинственной причине, побудившей короля к немедленному отъезду, стоит рассказать подробнее.
Кардинал де Ришелье, человек, несомненно, великий, сочетал в себе редкие пороки с редкими достоинствами. Возможность отомстить недругу он ставил превыше всего. Властолюбец по натуре, он стремился повелевать повелителями, и под предлогом укрепления королевской власти настолько укрепил свою собственную что нажил себе множество врагов. Принцы крови, чье влияние он подорвал (а нынешний король Людовик XIV кстати, полностью уничтожил), ненавидели его от всего сердца. Герцог Орлеанский вечно вынашивал очередной заговор против Ришелье. Принц Конде тоже недолюбливал кардинала, хотя его сын, герцог Энгиенский, был женат на племяннице его преосвященства. Сильные мира сего бунтовали под ярмом. Не желали добра министру и парламенты, поскольку он урезал их полномочия, поручая ведение самых 262


важных процессов особым комиссиям и подчинив себе таким образом судопроизводство. Не могли забыть парламенты и создание королевского совета, ослабившего их авторитет.
Но, будучи искуснейшим политиком, кардинал умело боролся с герцогом Орлеанским, используя при этом его зависть к брату. Пускаясь в рассуждения о владетельных сеньорах и о парламентах, он заверял государя, что королевская власть возрастает с их упадком. Однако, невзирая на выгоды, извлекаемые его величеством из советов Ришелье, король не вполне доверял своему министру и тот, чуткий к перемене настроения, неизменно тщился окружить его людьми, способными противостоять влиянию посторонних и опровергнуть возводимые на кардинала наветы.
Среди придворных выделялся тогда один юноша; хотя ему было немногим более двадцати лет, он пользовался большим расположением его величества.
Это был сын маршала д'Эффиа. Став капитаном гвардии в семнадцать лет, он сделался затем главным камердинером короля, а позже — главным конюшим Франции. Ни одного смертного не возносила еще так фортуна. Король не мог жить без него ни минуты: стоило Сен-Мару куда-нибудь отлучиться, как его величество посылал на поиски, он даже ложился почивать вместе со своим фаворитом, пренебрегая тем, что простота вредит монаршему сану.
Юность и благоразумие не существуют в паре. Сен- Мар не держал язык за зубами и говорил друзьям без стеснения, что предпочел бы всем этим милостям крупицу свободы. Королю не передавали его речи, но не оттого, что опасались навредить фавориту, а оттого, что боялись навредить себе. Доброта не приживается при дворе, и милости, которыми осыпают фаворита, создают счастливчику только врагов.
Когда-то сам Ришелье приставил Сен-Мара к королю. Сделал он это отчасти из-за того, что отец юноши, став другом кардинала, был обязан своим возвышением его преосвященству, ибо дом д'Эффиа не принадлежит к старейшим домам Франции. Казалось, все это давало фаво-
* Людовику ХН1. 263


риту основания жить в дружбе с благодетелем своего отца и своим собственным, но прихотям нет предела: Сен- Мару захотелось стать герцогом и пэром; мало того, он возжелал жениться на принцессе Марии, дочери герцога Наваррского, впоследствии польской королеве. Кардинал сначала втайне, а потом уже открыто воспротивился этим намерениям Сен-Мара, и тот позабыл об оказанных ему благодеяниях. Эта неблагодарность не на шутку встревожила кардинала, понимавшего, что Сен-Мар при его положении способен сильно ему навредить. Возникшая между ними неприязнь все росла и дошла до жестокой ненависти.
Король недолюбливал и побаивался Ришелье, он радовался этой вражде и с удовольствием выслушивал все россказни Сен-Мара, не находя в себе в то же время сил прогнать кардинала, как на том настаивал его любимец. Влияние министра было столь велико, что, несмотря на все усилия, фаворит не мог получить требуемого на брак разрешения. Он был без ума от принцессы Марии и терзался при мысли, что их союз был далек от осуществления.
Тогда-то он и пришел к мысли о необходимости убить кардинала, поскольку не мог развязаться с ним с помощью интриги. Он знал, что его господин из любви к нему простит удачное покушение, ибо когда он заклинал его величество прогнать кардинала, который был для короля скорее господином чем слугою, тот отвечал ему, что Ришелье благодаря родственникам и ставленникам держит в своих руках и армию, и флот, и все крепости королевства, и если он выступит против своего помощника, то корона вряд ли удержится на его голове.
Сен-Мар рассчитал так: если главная персона будет умерщвлена, то и сопротивление сторонников можно будет задушить в зародыше, и государь отблагодарит своего верного слугу за то, что он спас его от домашнего рабства. Сначала он хотел впутать в это дело Тревиля. Но умный и осмотрительный Тревиль заявил, что еще никогда не был замешан в убийстве и что подобное деяние для него возможно лишь в том случае, если король велит совершить его для блага государства. Сен-Мар ответствовал, что если цело только за этим, соизволение государя он берется добыть дважды в течение суток. Тревиль согласился, но скорее для ваду. Он был уверен, что король ни 264


за что не согласится, ибо сам слышал недавно от короля, сколь ужасно убийство, подобное умерщвлению маршала д'Аккра.
Спрошенный напрямик Сен-Маром король ответил, что он не прочь избавиться от его преосвященства, однако не дал тех указаний, на которые рассчитывал Сен-Мар. Тогда фаворит вновь явился к Тревилю и сказал, что попробует добиться, чтобы король предоставил в его распоряжение отряд гвардейцев, с помощью которых он попытается осуществить свой замысел. Он старался добиться от государя не условного согласия, а ясного слова. Видя к чему клониться дело, Тревиль отправился к его величеству. То, что он услышал от короля, более или менее согласовывалось с тем, что он слышал от фаворита, и тогда он разрешил Сен-Мару держать при себе в Париже роту гвардейцев, а точнее, роту своего зятя Дезэссара, на которого Тревиль полагался более, чем на кого-либо другого.
Несмотря на свою молодость, Сен-Мар был искушен в придворной жизни. Он понимал, что никогда не добьется у короля решительного ответа и надеялся, что Тревиль удовлетворится в конце концов недомолвками и вздохами государя. Но Тревиль настаивал на недвусмысленном приказе. Покушение должно было состояться в Немуре. Двор выехал из Парижа и, когда прибыли в Мелен, Тревиль потребовал от Сен-Мара окончательного слова. Тот попросил подождать до Фонтенбло и предпринял последнюю попытку: припертый к стене король забыл свои обычные сетования и заявил с решительностью, что подобное предложение приводит его в ужас, и он поражен, что с ним заговорили о таком деле.
Потерпев поражение, Сен-Мар попытался ввести в заблуждение Тревиля, заявив ему, что хороший слуга понимает господина с полуслова и что его величество недоумевает, отчего это Тревиль настаивает на недвусмысленном приказе, ведь и Витри, и коннетабль де Люинь действовали совсем по-иному, они всего лишь осведомились у короля, угоден ли ему маршал д'Анкр и будет ли король удовлетворен, ежели придется спровадить его к праотцам. Королю не пришлось даже сказать «да» или «нет», ибо получившие поручение знали, что отсутствие возражения есть уже согласие.
2*5


Но Тревиля нелегко было заговорить и он не стал пускаться в рассуждения. Тогда Сен-Мар решил, что совершит все в одиночку и велел изготовить для себя особый кинжал. Он подвесил его к эфесу шпаги и щеголял таким образом, удивляя всех вокруг, ибо известно, что это в обычае воинов, но не придворных. То ли почувствовав недоброе, то ли получив от кого-то предостережение, кардинал избегал встречи с Сен-Маром. Тем не менее, случай свел обоих однажды лицом к лицу, однако молодой человек так смешался, что у него не хватило духу употребить подготовленное им оружие.
Переходы нашего войска становились все короче. В Нарбонне кардинал заболел, может от огорчения, как уверял Сен-Мар, а может, и в самом деле его схватил недуг. Он задержался на какое-то время, меж тем как король продолжал свой путь. Однако вскоре они соединились вновь под Перпиньяном, осаждаемом маршалами Шомбергом и Ла Мейере.
Хотя Шомберг был старше рангом, именно Ла Мейере был приписан, благодаря его родству с кардиналом, весь успех. Недовольный Шомберг пустился в секретные переговоры с Сен-Маром, врагом кардинала.
Когда Ришелье не было поблизости, король охотно прислонял ухо к тем, кто бранил кардинала, но стоило его преосвященству появиться вновь, как доверие восстанавливалось. Так случилось и на сей раз. Надо, кстати, заметить, что Ла Мейере не упустил ни единого случая услужить своему родственнику и покровителю. Он оказал ему немалую услугу, захватив Кольюр — порт на самом юге Руссильона. Это случилось незадолго до взятия Перпиньяна. Король с удовольствием беседовал тогда с кардиналом, и благосклонность к Сен-Мару подтаяла. Это привело фаворита в такую ярость, что он совсем потерял голову. Вместо того чтобы ждать когда король переменится, что с ним уже частенько случалось, Сен-Мар надумал отдать французские земли испанцам. Он знал, что те охотно пойдут на сговор с вельможей, недовольным действиями короля. Сен-Мар поискал вокруг себя союзников и остановился на герцоге Орлеанском и на маршале Шом- берге. Недовольный всем до крайности герцог Бульонский тоже примкнул к заговору. И тогда была пущена в ход 266


уловка. Один из друзей Сен-Мара — Фонтрайль — затеял ссору с каким-то офицером и даже вызвал того на дуэль. Ссора наделала столько шума, что был получен приказ арестовать Фонтрайля, который бежал в Испанию, якобы в надежде спастись от тюрьмы, а в действительности затем чтобы передать там незаметно для постороннего глаза предложения Сен-Мара.
Пока Сен-Мар строил козни, дружеское расположение к нему его величества усилилось необыкновенно. Сен- Мар воспользовался этим, чтобы высказать свои тревоги по поводу возросшего сверх всякой меры могущества его министра. Весь во власти очередного приступа любви к фавориту, король охотно выслушивал все, что ему говорилось, и был холоден с Ришелье. Упоенный своими успехами и обретенным вновь влиянием, Сен-Мар пожелал упрочить победу, сделав попытку удалить кардинала. Он предупредил Ришелье, что тому надлежит позаботиться о своей безопасности, иначе с ним приключится нечто скверное.
Но кардинал был тверд даже в самые опасные для него минуты. Еще в прежние времена, когда был взят штурмом Корби, и народ обвинил Ришелье во всех мыслимых бедах и поклялся, что растерзает его, если тот появится публично, кардинал, бросая вызов судьбе, ездил по Парижу в своей карете один.
На этот раз Ришелье ощутил себя в большей опасности, чем в ту давнюю пору решив, что близость Сен-Мара, чью любовь и гордость он затронул, опаснее чем разъяренная толпа в Париже Он сделал вид, будто ему стало еще хуже, чем было в Нарбонне и попросил дозволения вернуться туда вновь, на что получил согласие. Но Ришелье не остановился в Нарбонне, а проехал до Тараскона, где чувствовал себя, надо полагать, в большей безопасности.
Меж тем Сен-Мар сообщил своему близкому другу и государственному советнику де Ту о миссии Фонтрайля в Испании. Де Ту заявил Сен-Мару что ему следует удовлетвориться отступлением своего врага — кардинала и не затевать предприятия, которое может повредить ему даже в 'лазах короля, если оно откроется. Он считал, что надо велеть Фонтрайлю бросить затеянные им в Испании интриги и поскорее вернуться домой. Сен-Мар объяснил, 267


что дело зашло слишком далеко и отступления нет: испанцы сообщат королю о тайных переговорах, если поймут, что их обманули. Он даже сказал: «вино нацежено, пора испить», желая выразить тем самым, что он уже более не господин положения.
— К тому же, — присовокупил Сен-Мар, — настроение у короля постоянно меняется. Трудно рассчитывать на его расположение в будущем.
Де Ту был бессилен перед упрямством, которое укрепил злой умысел.
По прибытии в Тараскон кардинал получил неутешительные вести от своих друзей из ставки короля: Сен-Мар все более и более чернил Ришелье, поминая бесконечные злоупотребления и убеждал короля, что нужно разъяснить дело о налогах, взимаемых по воле министра, а также вопрос с непомерными затратами на строительство, будь то в Рюэне или в самом Париже, где уже возвели кардинальский дворец. Король и Сен-Мар, по словам свидетелей, обменивались многозначительными улыбками.
Кардинал уже считал, что его отставка — вопрос времени. Падение было тем ощутимей, что предстояло рухнуть с огромной высоты. Ришелье старался найти какое-нибудь обстоятельство, которое могло бы сделать его вновь полезным в глазах монарха. Во Фландрии испанец был так силен, что маршалы д'Аркур и де Грамон, стоявшие во главе двух разных армий и удаленные друг от друга, были вынуждены отступить. Ришелье потребовал у де Грамона, чтобы он для вида сперва повел наступление, а затем отошел бы под натиском врага. Кардинал не осмелился обратиться с той же просьбой к д'Аркуру, ибо желание сохранить и упрочить славу воина, которую он уже приобрел, не заставило бы его рискнуть своей репутацией даже ради кардинала. Грамон не был столь щепетилен. Он двинулся вперед, и враг атаковал его с такой стремительностью, что, по уверениям очевидцев, у отступавших французов ветер свистел в шпорах.
Это поубавило смешливости у короля. Он пожалел, что его министра, в чьих советах он стал вдруг нуждаться, нет под боком. Он отправил в Тараскон гонца, прося кардинала, чтобы тот принял меры к защите обнажившейся столь неожиданным образом границы. Но появление этого и даже следующего гонца не заставило Ришелье сдвинуться с 268


места. Противник меж тем развивал успех, и король, пребывавший в двухстах лье от места сражения, был лишен поддержки советника, на которого привык полагаться в течение стольких лет. Гонцы мчались туда и обратно, а кардинал все твердил, что он в плачевном состоянии, что не может выполнить королевского приказа, не рискуя принять смерть в дороге. Если говорить правду, то у него был геморрой, болезнь, подтачивавшая с некоторых пор его здоровье.
Его величество и сам поспешил бы в Тараскон, не скажи ему Сен-Мар, что осада Перпиньяна расстроится в связи с его отъездом и что соперничество между маршалами Шомбергом и Ла Мейере повело бы к губительным результатам. Эти чисто умозрительные заключения не рассеяли тревоги короля. Кардиналу тем временем стало известно, какого рода миссию выполнял в Испании Фонтрайль. Тот только что вернулся и благодаря заступничеству Сен-Мара уже получил прощение за ссору с офицером. К докладу одного из многочисленных кардинальских шпионов была приложена копия договора между испанцами и Сен-Маром Кардинал мгновенно выздоровел и отправился в Перпиньян, сделав попутно кое-какие распоряжения касательно Фландрии.
Один из государственных секретарей — Шавиньи, которого Сен-Мару так и не удалось перетянуть на свою сторону, оповестил короля о скором прибытии кардинала. Фонтрайль меж тем уговаривал Сен-Мара не дожидаться часа, когда грянет гром.
Хотя фаворит был пуще прежнего уверен в своих силах, через несколько дней после разговора короля с кардиналом его арестовали. Герцог Бульонский был арестован в Италии, где командовал войсками короля де Плесси. Де Ту разделил участь Сен-Мара, их обоих отправили в Лион, где и состоялся их процесс. Оба были приговорены к отсекновению головы: один за то, что намеревался ввести вражеские войска в пределы королевства, а другой за то, что знал об этом и не донес. То же самое намеревались сделать с герцогом Бульонским, однако он спас себя, отказавшись с пользу монархии от своего Седанского княжества.
Кардинал ненадолго пережил свой триумф. Геморрой терзал его не на шутку: ему хотелось двигаться и в то же ЭЮ


время он не мог переменить позу. Из Руссильона швейцарцы унесли его в огромных носилках, подняв на плечи. В тех местностях, где он ночевал, нарочно расширяли двери, чтобы сделать удобным проход. Так Ришелье доставили до берегов Роны, где погрузили на судно, переправившее его в Бриар, откуда швейцарцы принесли кардинала в Париж в его дворец. Он умер два месяца и двадцать два дня спустя после казни Сен-Мара и де Ту.
Как только король прибыл в Париж, Перпиньян сдался маршалу Ла Мейере, который затем осадил и взял Сади. Как раз в это время наш полк прибыл в Париж. Когда мы были еще под Перпиньяном, я увидел впервые Мазарини, для которого король два года тому назад добыл кардинальский пурпур. Однако вручение кардинальской шапки состоялось лишь в момент осады.
Полагали, что со смертью Ришелье его родственники потеряли милости, которыми они пользовались прежде. Но король посчитал, что лишив этих людей своего благоволения, он даст повод для разговоров о том, что покойный министр открыто покровительствовал определенному кругу лиц. Его величество остался милостив к родственникам кардинала и даже осыпал их новыми почестями. Меж тем государь распорядился выпустить на волю многих узников, арестованных под разными предлогами его преосвященством. Некоторые — например, маршал Бассом- пьер и граф Кармен — провели в Бастилии по десять лет и не увидели бы, надо полагать, свободы, если бы не смерть кардинала. Было известно, что он с трудом выпускал добычу из когтей, более того, он любил поглумиться над своими жертвами. Госпожа де Сен-Люк, сестра маршала Бас- сомпьера, посещала кардинала с просьбой смягчить участь брата. Он с вниманием выслушивал даму, и, когда та сказала однажды, что маршала снедает какая-то болезнь, причина которой неизвестна, Ришелье ласково у нее осведомился, не вызван ли недуг тоской одиночества. Забавный, в самом деле, вопрос, если учесть, что речь шла об узнике, томящемся десять лет в Бастилии, да еще о человеке, столь привыкшем к обществу, как маршал Бас- сомпьер.
Друзья маршала посоветовали госпоже де Сен-Люк, которой, впрочем, и без того было уже все ясно, не де270


лать более визитов, ибо это, не смягчая участи брата, дает основание для оскорблений и насмешек.
XI
Козни супруга. — Красный плащ. — Бегство в рубашке. — Слуга в харчевне. — Сочиненная по нужде история. — Злопамятныйкомиссар.—ЗаключениесупругавШатле. — Нравоучение господина де Тревиля. — Смерть супруга. — Соблазнительные возможности. — Ст ратман, капитан швейцарцев. — Предложение вступить в брак. — Мнимые пьяницы. — Палаши и шпаги. — Спасительная портупея. — Первая любовь развеялась.
Стоило мне объявиться в Париже, как моя трактирщица тотчас приложила все старания, чтобы видеться со мною вопреки желаниям мужа. Этот ревнивец по-прежнему стоял на своем, и супруги порешили спать врозь, что только увеличило их взаимную неприязнь. Муж день и ночь мечтал поймать жену с поличным, чтобы иметь право обрить ее наголо и упрятать в монастырь. Он прикинулся, будто уезжает по делам в Бургундию: смазал салом сапоги, уложил чемодан, купил лошадь и договорился о совместном путешествии с двумя-тремя виноторговцами, направлявшимися в те же края. Жена сообщила мне добрую весть об этом на свидании у ее подруги.
Наступил октябрь, но было так тепло, что виноград уже собрали. Лето стояло отличное, осень была не хуже, и хотя, как вспоминаю сейчас, близилась зима, вдень отъезда трактирщика стоял такой зной, какой бывает на святого Иоанна. Ночи, обычно свежие в октябре, были еще очень теплыми. Луна в тот вечер сияла во всю, и воздух был такой легкий, что на улицу высыпали гуляющие.
Но влюбленные предпочитают темноту; лунный свет не благоприятствует человеку, ежели тот задумал предприятие. Служанка трактирщицы сунула мне ключ от ее комнаты, так было проще свидеться с нею, не привлекая внимания сидящих в трактире посетителей. Моей милой предстояло подняться наверх позднее.
В девять часов я направился на свидание. Муж наблюдал за мной с другой стороны улицы, став напротив ворот. Чтобы его не узнали, он купил у старьевщика длиннющий крас271


ный плащ и закутался в него с головы до пят. Я прошел мимо, ничего не заподозрив ’еще бы, надо быть ясновидцем, чтобы узнать человека в таком наряде. К тому же я был уверен, что он отмахал уже добрых десять лье от Парижа. Он обрадовался, удостоверясь, что я проник в дом, ибо намеревался убить меня, или, по крайности, покалечить, для чего запасся кинжалом и пистолетом. Обо всем этом я дознался позднее от его слуги, которому предстояло в случае необходимости пособить хозяину.
Я пробрался в коридор и поднялся в комнату на третьем этаже. Комната на втором этаже, где произошла та памятная история с пистолетами, о которой я уже рассказывал, была предназначена для особых оказий и украшена богатой утварью. Наш муженек, не желая, как видно, чтобы судейские наложили лапу на его имущество, ежели по надобности войдут в его дом, вывез накануне все вещи из этой комнаты, никого, однако, не уведомив, помимо все того же слуги.
Итак, я открыл дверь в комнату, где должно было состояться свидание. Потом запер снова и стал у.двери, готовый отпереть ее опять, как только моя милая, царапнув в створку, подаст мне условный знак. Она явилась поздно: пришлось ждать внизу пока из трактира не ушел последний посетитель. Слуга меж тем под каким-то предлогом покинул трактир и вышел на улицу, где хозяин уведомил его о моем приходе:
— Будь готов. Зверь в ловушке.
Мы с моей милой рассчитывали на сладкий часочек и не подозревали, что нас уже обложили. Вдруг посреди самой забавы слышим*, вроде ключ поворачивается в замке. Это был трактирщик, слуга пустил его с улицы, и он пытался проникнуть в комнату с помощью другого ключа. К счастью, я задвинул засов Я хотел спуститься через окно во дворик соседней харчевни, но не было времени не то что накинуть камзол на плечи, но даже напялить штаны. Предусмотрительный муженек принес с собой железный прут, которым стал ломиться в дверь, и уже со второго удара она поддалась.
Я вывалился из окна во дворик и упал меж слугами харчевни. Было их, наверное, человек двадцать, и они, пользуясь хорошей погодой, жарили мясо прямо под открытым 272


небом. Все они изумились, увидев меня в одной только рубахе.
Впрочем, они меня хорошо знали. После того как я выиграл в приемной короля девяносто шесть пистолей, я стал в этих местах кутить напропалую. Что легко наживешь, то быстро спустишь. И потому меня встречали всюду с радушием. Чуяли прибыль и трактирщики, и хозяин харчевни и, честное слово, не было мяса вкуснее того, что жарилось у них на вертелах.
Добавим к тому, что первый скандал, учиненный супругом, слышал весь квартал, и потому слугам в харчевне было известно о моем увлечении. Удивились они, следовательно, не так сильно, и хозяин харчевни, который был с трактирщиком на ножах, как это частенько водится у соседей, снабдил меня шляпой, башмаками и плащом. Короче, одел с головы до пят Однако он опасался, как бы трактирщик не устроил за мной погоню с оружием в руках и потому присоветовал взять ноги в руки и далее не задерживаться,1 что, разумеется, я и сделал.
Нет кроме Парижа другого города на свете, где обитает столько неотомщенных рогоносцев Хотя, с другой стороны, человек, попавший в те самые обстоятельства, в каких оказался сейчас я, веселиться тоже не станет.
Забавно, конечно, рассказывать позже о таком происшествии и о том, как все обернулось, тем не менее у нас с трактирщицей, а особенно у нее, положение было не очень завидное, ибо она потеряла не только доброе имя и покой, но еще и свободу. Мне же пришлось, разумеется, сочинить историю и отправиться с нею к комиссару, к тому самому, который выручил меня в прошлый раз из напасти.
Я разбудил его и говорю: дескать, играл в кости до десяти вечера, а там проголодался и велел, чтобы мне отперли двери трактира, хотя час был поздний. Я рассчитывал, что в знакомом месте человеку не откажут. Трактирщик полюбопытствовал что и как и принял меня, надо сказать, достойным образом. Пригласил даже подняться к себе наверх и подождать, пока не принесут ужин. Но вместо этого явился вдруг с двумя кавалерами при шпагах и двумя вооруженными слугами. Они впятером набросились на меня, так что я не успел даже приготовиться к защите, и стащили с меня все, кроме рубахи. Трактир273


щик заявил, что сейчас меня заколет и приготовил кинжал. Тогда я попросил дозволения уединиться, чтобы прочитать молитву. Я оказался в комнатке, окно которой, как мне было известно, выходит во двор харчевни и бросился вниз, полагая, что лучше спасаться с риском сломать себе шею, чем быть заколотым.
Тогда комиссар осведомился, отчего это трактирщик набросился на меня, и я ответствовал, что выиграл в приемной короля шестьдесят луидоров, что они были у меня в кошельке, и я показал их трактирщику, а тот, одержимый алчностью, решил меня ограбить.
Я и в самом деле выиграл шестьдесят луидоров, но не стал таскать деньги с собою, а спрятал дома, опасаясь ворья, которым кишит Париж и которое грабит безнаказанно людей, поскольку, говорят, главный уголовный судья покрывает этот сброд и вошел с ним в долю. Не знаю, правда это или нет, но только знаю: как позапирают лавчонки, так лучше не суй на улицу нос.
Комиссар, конечно, знал, что у моего врага нет причины благоволить ко мне и не поверил моим россказням. Он отнес все это на счет ревности. Однако имея зуб на трактирщика, доставившего ему неприятности во время прошлого нашего столкновения, досады не выказал. Особенно ему было обидно, что трактирщик тогда сумел отвертеться от тюрьмы. И потому комиссар разрешил подать мне жалобу и пригласить в свидетели слуг харчевни, которых я всполошил, свалившись им на голову.
Комиссар принял к сведению их показания. Те ему объяснили, что без крайней нужды я бы не стал падать им на голову, ушибив при этом двоих или троих их товарищей, на что они принесли жалобы в связи с понесенным ущербом.
Не уверен, что одни лишь мои показания послужили к тому, что приговор был вынесен в мою пользу, очень даже в этом сомневаюсь. Думаю, просто комиссар решил показать свою власть, а может, сыграли свою роль те денежки, которые я отнес уголовному судье. Приговор сопровождался приказом немедленного исполнения и моего голубчика поместили в Гран-Шатле. Он сопротивлялся и кричал во всю глотку о несправедливости и о том, что его волокут в тюрьму без причины. А поскольку он сопротивлялся, то стражники его малость поколотили. Думаю, он пришел к выводу, что лучше, не учиняя шуму, расхаживать 274


с рогами, нежели устроить скандал и попасть в такую переделку.
Женушка, памятуя, что он грозил обрить ее наголо, была довольнехонька его злоключениями. Он запер ее в комнате и держал на хлебе и воде, ожидая лишь судебного решения, которое дало бы ему возможность поместить ее в монастырь. Она принесла на него жалобу, такую же как моя, с той лишь разницей, что я воспротивился, чтобы она свидетельствовала насчет грабежа. Она обвиняла мужа в том, что он совершил нападение из ревности, которая еще в прошлый раз довела его до тюрьмы. Моя трактирщица, разумеется, уже знала, что из самой лучшей в доме комнаты вытащена вся мебель. Снесясь друг с другом, мы выяснили, куда эта мебель была отправлена. Мы в наших показаниях утверждали, что все было подстроено заранее, поскольку мебель увезли в предварительно подготовленное для этого место. Двоих слуг трактирщика арестовали, но по недосмотру тюремщиков оба бежали. В камере, куда их поместили, они обнаружили в кладке неплотно прилегающие друг к другу камни. Они принялись за работу, проделали дыру и вместе с другими узниками вылезли из тюрьмы, но один из беглецов подвернул ногу. Его схватили, и он указал на двух слуг трактирщика как на зачинщиков побега.
Этот побег погубил нашего злосчастного муженька окончательно Все решили, что он и в самом деле виновен. Поняв, что запутался в расставленных ему сетях, он написал письмо все тому же судейскому чиновнику, родственнику господина де Тревиля, который оказал ему однажды услугу. Письмо было жалостливое, и правда сама собою бросалась в глаза. Этот чиновник, человек добрый, был поражен письмом и показал его господину де Тревилю с просьбой, чтобы тот воспрепятствовал разрушению семьи и пригрозил мне, что отошлет обратно к отцу, ежели я не прислушаюсь к его предостережениям.
Тревиль, весьма уважающий своего родственника, велел Атосу привести меня завтра к своему утреннему выходу.
Господин де Тревиль усадил меня в кресло и потребовал, чтобы я ему объяснил, для чего приехал в Париж с рекомендательными письмами с нашей общей родины. Я 275


удивился и ответил, что приехал, как и другие, с намерением сделать карьеру.
Господин де Тревиль покачал головой с видом человека, который сомневается в правдивости сказанного и заявил, что я, верно, морочу ему голову, и он просит меня быть откровеннее. Я понял столько же, как если бы он вдруг заговорил по-гречески. Я попросил его объясниться. Тогда он сказал:
— Не думаю, что вы желаете сделать честную карьеру, ибо действуете превратным образом. Слыхали ли вы когда-либо, чтобы человек добился чего-то в жизни, спутавшись с трактирщицей, как это сделали вы в Париже? Благосклонность дамы, не спорю, может пойти молодому человеку на пользу, если эта дама принадлежит к определенному кругу. Интрига с дамой из общества — галантное приключение, но связь с трактирщицей — распутство и гульба.
Я готов был ответить, что порок всегда есть порок и что в той же мере дозволено заниматься любовью простолюдинкам, как и женщинам из общества. Но питая безграничное уважение к господину де Тревилю, я промолчал. А он меж тем осведомился, на что я решаюсь: если я добровольно не откажусь от этой женщины, он вынужден будет рассказать обо всем королю из опасения, как бы я не запятнал свою воинскую честь окончательно, ибо и без того полно разговоров о моих похождениях.
Я потупил глаза, обескураженный и смущенный, потому что господин де Тревиль стал высмеивать тех дворян, что намереваются сделать при дворе карьеру, а сами выискивают себе любовниц по кабакам и другим злачным местам. Когда я окончательно смутился, он потребовал от меня обещания, что я никогда более не увижусь с этой женщиной. Я колебался, так как знал, что придется обещать всерьез, и если я не сдержу слова, так лучше не давать его вовсе.
Борьба, которая происходила у меня в душе, господина де Тревиля не удивила, он понимал: не сделав внутреннего усилия, человек сам себя не победит. Совладав, наконец,, с собою, я заявил, что с этим покончено, и я не увижуо более со своей любовницей и буду считать для себя позором, если не сдержу слова.
276


Оставалось еще выпустить трактирщика из тюрьмы, вновь помирить мужа с женою и, наконец, утешить ее в связи с потерей возлюбленного. Я дал возможность господину де Тревилю и его родственнику исполнить первые две задачи и оставил за собой третью. Я написал своей милой о том, как мне больно, что она уже дважды так себя скомпрометировала, и что я не хочу быть тем человеком, от которого ей будет один только ущерб. Я советовал ей вновь сойтись со своим мужем, ибо те персоны, которым однажды удалось уже восстановить мир между ними, начали действовать вновь. Я просил ее в качестве последнего дара любви вернуть опять свое расположение мужу и в заключение заверял, что я по-прежнему ей друг и если не являюсь более любовником, так это только в ее интересах
К письму я присовокупил половину тех денег, которыми располагал, добавив, что это скромнейший подарок по сравнению с тем даром — ее сердцем — который она мне преподнесла и от которого я, к сожалению, вынужден отказаться. Она отослала деньги обратно и написала такое нежное и трогательное письмо, что не дай я уже слово господину де Тревилю, я не смог бы теперь этого сделать. Она написала, что с потерей любви никакие деньги не смогут ее утешить, и я даже раздумывал, не послать ли мне ей эту сумму еще разочек.
Тем все и завершилось, я держался стойко, хотя обошлось мне это недешево. Мы оба выбрали путь, указанный нам благоразумием. Она вновь помирилась со своим мужем, и родственник господина де Тревиля вытащил его во второй раз из тюрьмы. Возможно, от всех этих передряг несчастный впал в меланхолию, а может, и в бессилие, но только по прошествии то ли пяти, то ли шести месяцев он умер.
Вдовушка старалась изо всех сил со мною повидаться, считая, вероятно, что она в той же степени дворянка, что и я, и надеясь, что я в припадке безумия на ней женюсь. Но у меня были свои причины не делать этого, и я велел ей передать, что хорошо бы оставить меня в покое. Но она не отцепилась и тогда я, желая раз и навсегда решить вопрос, заявил, что ей не только не быть моей женой, но и не видеть меня вовеки.
277


После смерти мужа она принялась за прежнее занятие и стала держать гостиницу. Она сняла дом на улице Старых Августинцев и, словно забыв о моем неучтивом совете, пригласила меня у нее поселиться. Какое искушение для молодого человека со скромными средствами и с непогасшими чувствами в сердце Но я тут же одумался и ответил отказом. Тогда она вконец потеряла рассудок, любовь перешла в ярость, и она решила мстить мне всяческими способами, полагая, что мои поступки — плод чистейшего пренебрежения ею.
Еще в ту пору, когда она держала трактир на Монмартрской улице, к ней повадился один капитан-швейцарец по фамилии Стратман, ему пришлось по вкусу ее вино, а еще более — сама трактирщица, и он был не прочь за ней приударить Пока мы с ней были добрыми друзьями, она не желала глядеть на капитана, но когда поняла, что рыбка сорвалась с крючка, она переменилась к швейцарцу Дабы все было проще и яснее, она распаляла его все пуще и пуще. Наконец, швейцарец предложил ей руку и сердце, чтобы решить таким образом вопрос со своими чувствами.
Партия была для нее выгодная: пусть жених не скопил капитала за свою службу, у него было, по крайней мере, положение и солидное жалование. Она ухватилась за предложение, хотя ее в то же время не покидала боязнь*, а вдруг чувства у капитана остынут и он начнет дурно с ней обращаться. Она знала, что швейцарец не мог не слышать о наших с ней отношениях и решилась на откровенный разговор. Начала она с осторожного заявления, мол, людская молва никого не щадит, мол, ее муж имел слабость ревновать ее ко мне, и она опасается, что свяжи она себя еще одним браком, новый муж пойдет по тем же самым стопам.
Швейцарец, человек не слишком щепетильный, ответил, что не привык придавать значения слухам. Вот если бы он, скажем, женился на девице а та оказалась с изъяном, тогда бы он рассердился. Но раз женится на вдове ак ему все равно, был у нее один мужчина или даже целая дюжина, для него это все равно, как бы один и тот же человек. Но исполненная самых мстительных чувств трактирщица отвечала, что она на его месте судила бы иначе/ не выходила бы замуж бы до тех пор, пока я жив, ибо для 278


нее невыносимо, что кто-то может ставить под сомнение ее честь.
Стратман, как я полагаю, был в деле человеком смелым и расторопным, но ради любовницы не желал подвергать опасностям свою жизнь. Он пообещал дать в ее распоряжение двух швейцарцев, предоставив ей действовать по своему усмотрению. Когда трактирщица согласилась выйти за него замуж, к ней явились два лучших солдата его роты.
Они затаились на улице неподалеку от моего жилища с намерением дождаться моего выхода на улицу и, оскорбив меня, затеять ссору. Стоило мне появиться, как оба двинулись в мою сторону, изображая пьяных. Я посторонился, но они подошли вплотную и навалились на меня, едва не сбив с ног. Я подумал, что они и в самом деле пьяны и посоветовал идти своей дорогой, но тут оба выхватили палаши и набросились на меня. Приемы фехтования были мне непривычны, да и оружие в диковинку. Сражайся я с одним, думаю, мне удалось бы вскоре управиться, но если бьешься сразу с двумя, то один обязательно лишний. Защищая тыл, я прижался к стене. Не знаю, чем бы кончилась схватка, если бы жители квартала, увидя меня в опасности, не набежали со всех сторон со здоровенными палками и не отогнали налетчиков. Они съездили им два- три раза хорошенько по голове, и швейцарцы повернули в другую сторону. Останавливать их никто не намеревался, и они, пробившись сквозь толпу, исчезли.
Меня хватили острием по правому плечу, но портупея, к счастью, значительно смягчила удар. Рана была пустяковой, и я просидел всего два или три дня дома. Капитан немедленно потребовал вознаграждения, сообщив, что его люди выполнили свое дело. Дама сочла, что верность заслуживает награды. Швейцарец, став ее мужем, не помышлял более об убийстве в ее честь.
Вот таким образом завершилось мое первое любовное приключение в Париже. Я был доволен, что все обошлось, и извлек для себя уроки на будущее.
XII
Союз королевы и кардинала Ma зари ни. — Происки Шавин ьи. — Завещание короля признается парламентом. —
279


Смерть Людовика XIII. — ОсадаРокруа. —Герцог Энгиен- скийдает битву вопреки маршалу Лопиталю. — Обойденный почестями епископ Бове. — Герцогде Бофор и герцогиня де Шеврез проявляют недовольство. — Окончание кампании 1643го да.
После смерти Ришелье король не желал столь же влиятельного министра. Место покойного пустовало, и все этому дивились, поскольку король был не в силах управлять делами, ибо его снедала болезнь. Однако его величество полагал, что, приняв решение в совете, способен добиться его осуществления, если государственные секретари присмотрят хорошенько заделами. Двое из них — Денуайе и Шавиньи — были достаточно деловиты, что же касается двух других, то рассчитывать на них было трудно, ибо, как король рассчитывал прежде на своего министра, так они рассчитывали теперь на своих помощников. Ставленник кардинала Шавиньи, унаследовавший от своего покровителя его дружеские связи и его врагов, старался привлечь на свою сторону бывших недоброжелателей. Особенно ненавидела его королева, поскольку он вечно усердствовал, помогая кардиналу преследовать ее. Шавиньи сделал все возможное, чтобы завоевать расположение королевы и, пожалуй, она преодолела бы свою неприязнь, потому что была добра от природы и легко забывала обиды, но на беду она слишком доверилась кардиналу Мазарини. Этот хитрец своими сладкими словечками и уверениями в безграничной преданности сумел втереться к ней в доверие, невзирая на неудовольствие придворных и даже самого короля.
Действуя вопреки государю, Мазарини особенно не рисковал. Он видел, что короля снедает давняя лихорадка и что тот превратился в скелет. Достигнув сорока двух лет, его величество так уже настрадался, что готов был призвать смерть, чтобы избавиться от мучений, если бы принципы христианской морали не восставали против этого. Он подолгу глядел на колокольню Сен-Дени, видную из окон Сен-Жермен-ан-Ле, своей любимой резиденции, исторгая
* Колокольня аббатства Сен-Дени, в котором находится усыпальница французских королей.
280


при этом вздохи и заверяя придворных, что скоро отправится на покой.
Кардинал Мазарини надеялся, что, согласно французским обычаям, королеве будет предложено быть регентшей при сыне, которому едва исполнилось четыре года. Он рассчитывал тогда на всю полноту власти и не желал, чтобы Шавиньи стоял у него на дороге, оспаривая пост министра. Он, не щадя сил, противодействовал всем уловкам государственного секретаря и для верности постарался снискать благосклонность людей, составлявших окружение королевы, в особенности одной из дам ее свиты по имени Бове, прикидываясь, будто влюблен в нее.
Выбитый со своих позиций Шавиньи перенес тяжелую артиллерию на другую сторону. Он сблизился с герцогом Орлеанским, с которым хороших отношений у него прежде не было. Плодом примирения было официально внесенное Шавиньи предложение, дававшее королю возможность ограничить в завещании влияние королевы: уж если нельзя было лишить ее опеки над сыном, то можно было, по крайней мере, урезать ее власть, заставив регентшу разделить ее с герцогом Орлеанским. Нелюбимый при дворе брат короля, от которого многие сторонились, поспешил поддержать предложение Шавиньи.
Герцог Орлеанский взялся за короля, перечисляя ему грехи, в которых за время его царствования обвинялась королева, в том числе ее мнимое расположение к своему брату, испанскому королю, в ущерб интересам французской короны. Это заставило всерьез задуматься государя, озабоченного судьбой страны после своего ухода. Обвинение, впрочем, было не в новинку, им не раз пользовался кардинал Ришелье, преследуя королеву. Дело зашло однажды так далеко, что по наущению кардинала король пожелал перехватить письмо из Испании, которое королева спрятала под корсажем, и велел канцлеру завладеть письмом, даже если для этого придется обыскать королеву. Зерна сомнения упали на благодатную почву, ибо король неизменно жил с убеждением, что королева ему изменяет. Он составил завещание, поделив власть между -<эролевой, герцогом Орлеанским и принцем Конде. Проведав об этом, королева поручила кардиналу Мазарини во 2&1


что бы то ни стало убедить короля смягчить некоторые из условий. Но Мазарини был слишком искушен в политике, чтобы вести споры на столь деликатную тему. Он поручил эту миссию Денуайе, который согласился из желания снискать милость королевы, однако был холодно принят его величеством, велевшим ему молчать, едва он коснулся темы. Денуайе, однако, не признал себя побежденным и подговорил королевского духовника явиться к его величеству с теми же предложениями. Король прогнал в гневе исповедника-иезуита, к великой досаде всех иезуитов, ибо орден с уходом духовника терял столь влиятельное место. Иезуиты исповедовали, в свою очередь, исповедника и выяснили, что он действовал по наущению третьего лица и поспешили донести об этом королю, который лишил в досаде Денуайе его должности и передал ее Ле Телье.
Шавиньи, таким образом, торжествовал, а власть королевы была урезана советом, в котором Шавиньи тоже играл свою роль. Чтобы не уменьшить действенности декларации, король велел занести ее в протоколы парламента, объявив, что это уже последнее его слово и что после его смерти изменения невозможны.
Тогда королева и ее партия завели интриги в парламенте, добиваясь, чтобы декларацию не приняли. Упирали на то, что его величество делит власть между принцами крови, для которых единственным препятствием возвышению остаются два малолетних сына короля. В самом деле, хоть и нельзя было обвинить этих принцев в намерении отделаться от королевских сыновей, все же некоторые поступки герцога Орлеанского заставляли страшиться за будущее. Вся нация была убеждена, что у королевы есть право решать дела по собственному усмотрению.
За несколько дней до смерти король собрал знатнейших вельмож и заставил их поклясться, что никакими происками не будет поколеблена их верность наследнику. Все как один принесли клятву, и многие из них оказались впоследствии клятвопреступниками.
Проведав о близкой смерти короля, испанцы ожидали распрей в стране и приготовились воспользоваться благоприятным случаем. Кардинал-инфант покинул Фландрию, и его место занял дон Франсиско де Мельос. Он заявил на военном совете, что пора отнять у французов Аррас и 282


прогнать их за Сомму. Граф Фуэнтес был в ту пору его заместителем. Он высказался в том смысле, что надлежит вторгнуться во Францию, что города падут один за другим, и война не потребует усилий. Все высшие офицеры разделяли с ним это мнение, к нему присоединился и Мельос. Он вышел на берега Соммы. Неудача в войне могла больно ударить по нашим интересам, и герцог Энгиенский, командовавший французской армией во Фландрии, получил повеление наблюдать за действиями противника, не вступая, однако, в сражение. Он был в ту пору еще так юн, что никто не рассчитывал на его благоразумие и ему дали в наставники маршала Лопиталя, которому надлежало в случае необходимости обуздывать его юношескую пылкость.
Наш полк оставили при дворе, несмотря на то, что французские войска были слабее испанских Существовало предположение что честолюбивые испанские грацды поведут армию на прорыв, и тогда дополнительные силы внутри страны могли бы сыграть свою роль С помощью епископа Бове королева получила от парламента решение, в котором ее декларация об опеке была одобрена в самом положительном смысле, что произошло уже после смерти его величества. Несмотря на заявления покойного короля, ей была вручена абсолютная власть регентши.
Несколькими днями ранее дон Франсиско де Мельос, переправившись через Сомму, вторгся в Шампань и осадил Рокруа. Этот город, наш оплот на западном берегу реки, был удобно для нас расположен. Подступы к нему прикрывали обширные леса, город окружало огромное болото делавшее его неприступным. И нападение Мельо- са не таило бы в себе большой угрозы, если бы город не испытывал нехватки в самых необходимых вещах и его бастионы не находились в самом плачевном состоянии. Малочисленный гарнизон совсем потерял голову.
Герцог Энгиенский, показавший себя уже в двух или трех кампаниях, в которых участвовал не имея официальной должности, намеревался идти на помощь Рокруа Маршал Лопиталь изо всех сил этому противился, приводя самые разные доводы, но в действительности, как уверяют, у него был секретный приказ ни в коем случае не ввязываться в сражение. Герцог воспринял это с неудовольствием : самые большие трудности казались ему при его отваге преодолимыми. Он велел Гассиону взять отряд ка-
283


Валерии и, пробившись сквозь лесные дебри с пехотинцем на крупе каждой лошади, доставить всю эту рать в город. Гассион отнесся к мероприятию как к делу, сулящему успех. Без единого столкновения он проскользнул между порядками итальянских войск, которые Мельос привел с собою. Большинство пехотинцев было доставлено в Рокруа, и Гассион доложил герцогу, что его приказ выполнен.
Герцог собирал меж тем гарнизоны по пути, отчего его армия возросла до двадцати одной—двадцати двух тысяч человек. Армия Мельоса превышала теперь французскую всего на четыре тысячи, и герцог все более склонялся к мысли дать испанцам сражение. Он усилил Гассиона новыми подкреплениями и вновь послал в Рокруа. Проходы вновь оказались свободными, Франсиско де Мельос не охранял свой тыл, ибо отнесся с пренебрежением к юному герцогу и ко всей нашей армии, составленной в спешке и противостоящей отборным испанским войскам.
Поняв, однако, опасность маневров Гассиона, Мельос решил, наконец, сдвинуться с места, хотя у него была возможность подождать помощи из Германии. Он покинул укрепленные позиции, оставив на месте лишь часть войск, чтобы удержать их в случае необходимости. Гассион расположился меж тем на возвышенности, весьма удобной для битвы, и обе армии стали лицом к лицу с наступлением сумерек. На рассвете завязался рукопашный бой, ожесточение с обеих сторон было неимоверное. Герцог Энги- енский вместе с войском и офицерами являл чудеса мужества. Чаша весов решительно склонилась в его пользу. Порядки испанской пехоты были расчленены на части и граф Фуэнтес погиб в своих носилках, в которых его носили по полю брани, ибо он был не в состоянии держаться на коне из-за подагры. Всякое сопротивление прекратилось. Победа была полная: множество знамен, штандартов и пушек, взятых у врага, умножили славу герцога Энгиенского.
Меж тем минули времена римлян, когда карали смертью военачальника, даже выигравшего сражение, если тот отваживался на бой вопреки решению полководца. Королева-мать позабыла о дерзости герцога, затеявшего битву вопреки воле маршала Лопиталя. Король умер уже несколько дней назад, и победа пришлась как нельзя кстати новой регентше, противостоявшей проискам тех, кто рассчитывал пролезть в фавориты, но обманулся в своих 284


ожиданиях. Епископ Бове, подговоривший в свое время парламент пойти навстречу желаниям королевы, вообразил, что единственной достойной его наградой может быть должность первого министра. Регентша в двух-трех словах объяснила епископу, что его путь на этом поприще не будет усыпан розами и что ему куда лучше оставаться на прежнем месте. Епископ не мог поверить своим ушам и когда убедился, что министерский пост занят другим, стал бесноваться и поднял такой крик, что его пришлось изгнать со двора.
Избранником королевы был кардинал Мазарини, который не замедлил смешать с грязью Шавиньи в благодарность за оказанные ему некогда благодеяния. В самом деле, прибыв из Италии, Мазарини был так беден, что не знал, где приклонить голову. Шавиньи дал ему комнату у себя в доме и предоставил возможность столоваться вместе со слугами. Кардинал отобрал у него должность государственного секретаря, удалив тем самым с глаз невыгодного свидетеля свой былой нищеты.
Мазарини поспешил снискать себе расположение герцога Орлеанского и принца Конде, что было ему необходимо, ибо многие уже роптали, видя, как на самый важный пост в государстве назначают иностранца, как если бы не было для этого французов. Первое время Мазарини изо всех сил старался войти в доверие к этим вельможам, скрывая под маской почтения свое честолюбие и под личиной бескорыстия свою алчность и заверяя, что готов существовать на свое жалованье и на подарки королевы.
Но если кардинал снискал на время благоволение двух сильнейших вельмож в лице принца Конде и герцога Орлеанского, то возникли новью враги. Герцог Бофор, которому королева-мать обещала доверить после смерти короля заботу над обоими детьми, разгневался на то, что обещания оказались пустьЕм звуком. Он объединился против кардинала с герцогиней де Шеврез, долгое время жившей в изгнании, ибо покойный король не одобрял ее влияния на свою царственную г /пругу. Эта дама рассчитывала, что королева из благодарности приобщит ее к делам государства. Герцогиня желала видеть на месте министра своего ставленника, от имени коего и полагала осуществлять управление страной. Для этой цели она избрала Шатонё- фа, пострадавшего в свое время более ее самой, ибо 285


герцогиня провела десять лет в изгнании в Брюсселе, а Шатонёф прожил те же годы в узилище Ангулемского замка.
Однако королева приняла герцогиню не только с равнодушием, но даже с неприязнью. Тогда та объединилась с герцогом Бофором. К ним примкнул и Шатонёф, рискнувший вновь очутиться за решеткой, но примкнул не один, а вместе с Шастром, полковником швейцарцев и своим близким родичем, у которого, впрочем, не было иного побудительного мотива, как только округлить свое состояние. Полагают, что их целью было устранение любой ценой кардинала, в случае необходимости — даже его убийство. Учуяв, откуда подул ветер, Мазарини велел арестовать Бофора, которого заточили в Венсенский замок, а также Шастра, ввергнутого в Бастилию. Госпожа де Шеврез упорхнула тотчас в Испанию.
Упрочив таким образом свое положение, королева- мать отправила большую часть нашего полка к границам Лотарингии, куда помчался и герцог Энгиенский после победы у Рокруа. Он осадил Тионвилль, но вынужден был, сняв осаду, поспешить на помощь маршалу Гебриану, войска которого оказались зажаты между двумя вражескими армиями. Он выручил того из беды, и Гебриан осадил Рот- твейль, где был смертельно ранен ядром фальконета* и скончался два дня спустя после капитуляции города.
XIII
Поездка в Англию.—КорольКарл!. —Г ерцогд'Аркурв Лондоне. — Дерзость англичан. — Битва при Ньюбери. — Возвращение в Париж. — Д'Артаньян беседует с английской королевой. — Дуэль с англичанином. — Любовная записка от дамы. — Лекарство Арамиса. — Злосчастные колики. — Еще одна записка от дамы. — Недосягаемая красотка. — Отвергнутый. — Страдания влюбленного.
Мою роту не включили в состав отряда, отправленного на подмогу герцогу Энгиенскому. Чувствуя, что в Париже я проведу время без пользы, я попросил дозволения у сво-
Род небольшой пушки. 286


его капитана сопровождать в Англию графа д'Аркура, которого королева послала в качестве посредника в переговорах между его величеством английским королем и парламентом. Кардинал Ришелье, который подстрекал некогда к распрям, бушевавшим теперь в Англии, вероятно, не рассчитывал, что дело зайдет так далеко. Англичане, — а ими править труднее, чем иными народами, — обвинили короля в том, что он намеревался ввести абсолютную власть, что поменял религию и схватились за оружие. Произошло несколько сражений, но пролитая кровь лишь ожесточила людей вместо примирения.
Меня рекомендовали графу д'Аркуру и я был принят в его свиту, довольно многочисленную. Это был известный, своей доблестью вельможа, и он намеревался поддержать за границей свою добрую славу.
Мы прибыли к английскому королю в Эксетер, где стояла его армия, которой командовали племянники короля — принцы Роберт и Мориц, сыновья Фридриха V, короля Чехии, Богемии и Пфальцского курфюрста. Графу д'Аркуру бросилась в глаза слабость и нерешительность короля Карла, не раз упускавшего возможность подчинить себе мятежный Лондон. Сколь слаб был характером король, столь решителен был д'Аркур, и он посоветовал прибегнуть к силе, как единственному средству спасения. Однако король ответил, что граф ошибается, ежели полагает, что англичан так же легко усмирить, как и французов. Мягкость и терпение были, по его словам, единственными пригодными здесь средствами, и он предложил д'Аркуру отправиться в Лондон, дабы выяснить, не добьется ли он, влиятельный человек, лучших результатов переговорами, нежели силой.
Идя навстречу пожеланиям короля, граф прибыл в Лондон. Многие утверждали, что кардинал Мазарини, действуя в том же духе что и кардинал Ришелье, отнюдь не стремился помирить меж собой англичан, напротив, он пытался посеять в стране еще большую рознь и потому дал соответствующие предписания своему посланцу. Что касается меня, то ничего определенного сказать на сей счет не могу, ибо ничего толком не знаю.
В Лондоне граф д'Аркур вступил в переговоры с графом Бедфордом, непримиримым врагом короля в парламенте. Граф Бедфорд говорил с таким ожесточением и
287


ненавистью о своем государе, что д’Аркур призвал его подумать о будущем и о благорасположении короля на случай, если граф очутится у него в руках, на что Бедфорд ответил, что в Англии закон охраняет подданного от гнева суверена и что монарху первому надлежит склонить голову перед законом, ибо в Англии нет такого человека, который не считал бы, что свобода и спокойствие любого зависит от соблюдения закона.
Об этом разговоре вскоре дознались в Лондоне, и жители столицы начали с неприязнью глядеть на д'Аркура и перестали приветствовать его на улице. Кучер наемной кареты, которых в Лондоне великое множество, имел дерзость, встретясь с каретой графа, не уступить ему дорогу. Солдаты графа прикончили бы негодяя на месте, если б д’Аркур, не желавший ронять своего достоинства и вооружать против себя жителей города, не запретил им этого.
Д’Аркура в этой поездке сопровождал Сукарьер, побочный сын Бе ль гарда, великого конюшего Франции. Он хорошо разбирался в нравах страны, совершив туда уже не одно успешное путешествие, каждый раз он добывал там огромную сумму денег, играя в мяч. Видя,что собирается изрядная толпа и намеренья у нее угрожающие, Су- карьер вышел из кареты и заговорил с дерзким кучером на английском языке, которым владел в совершенстве. Большого впечатления это не произвело, но англичанин по фамилии Смит который спал в карете, или, возможно, просто подремывал там, убаюканный винными парами, в этот момент проснулся. Он лично знал Сукарьера и разбранил кучера, заявив, что тому придется худо, если он не уймется со своими дерзостями. Эти слова значили куда больше, чем заявление д’Аркура о том, что он принц крови и посланник.
Впрочем, поведение д'Аркура в этом происшествии было всеми одобрено и парламент, стремясь загладить неловкость, велел заключить кучера в Ньюгейтскую тюрьму, откуда тот вышел несколько дней спустя по просьбе д Аркура.
Ждавший вестей рт нашего посланника Карл I медлил с нападением на графа Эссекса, который командовал войсками парламента. Но решился в конце концов дать новую битву. Шум от нее достиг Лондона, и все дворяне из свиты 288


д'Аркура стали испрашивать дозволения пойти сразиться на стороне короля. Такое разрешение было дано, но нам запретили при этом ссылаться на графа.
Отдельными группками мы покинули Лондон и собрались в небольшой отряд. Мы предложили свои услуги королю, который принял нас с восторгом и дал рекомендательные письма к военачальникам.
Б парламенте меж тем пронюхали о нашем отъезде и против д'Арк ура вьгдвинули обвинение и сказали, что если подобное повторится, то вопреки существующим правилам гостеприимства придется взяться за него самого, раз он вызывается в дело, забывая о почтении к обстоятельствам о На жалобы граф возразил, что уехавшие к королю люди не являются его слугами, что это дворяне, желающие познакомиться со страной и что они по собственному почину примкнули к его посольству, и потому у него нет воз ложности запретить им участие в боевых действиях.
Но эти доводы не убедили парламент. Графу Эссексу было велено обойтись с нами со всей суровостью, коль скоро мы попадем в его руки,
Приближаясь к той местности, куда направил нас король и где мы должны были отдать военачальникам рекомендательные письма, мы обнаружили, что кавалерийский отряд противника схватился с королевским отрядом, причем королевскому отряду грозил разгром, он был малочисленным. Однако наше прибытие поправило дело: мы ударили во фланг, и противник усеял своими телами землю. Вместо того чтобы торжествовать победу, сторонникам парламента пришлось скакать во весь опор в расположение своих войск, где они не замедлили сообщить о том, как наше вмешательство повлияло на исход схватки и как им не удалось расправиться с королевским отрядом в двести пятьдесят сабель.
Граф Эссекс пуще прежнего разгневался на нас и велел не давать нам пощады, если мы попадем в плен. Он полагал, что в день битвы мы будем сражаться отдельно от всего войска на свой страх и риск, и велел двум лучшим своим эскадронам вести за нами наблюдение и в случае возможности взять нас в окружение. Мы узнали об этом от королевских лазутчиков, пребывающих в стане врага. Принц Роберт предложил нам, разделясь на группы, распределиться по его эскадронам. Но один из наших товари10 Роже Нимье
289


щей, нормандский дворянин по фамилии Фондрвиль, убедил нас остаться вкупе, чтоб натешиться добытою нами славой.
Мы попросили принца Роберта определить нам место во главе войска. Но принц ни за что не соглашался, опасаясь тем самым обидеть собственных солдат, ибо английская нация самолюбива как никакая другая. Нас поставили на флангах.
Лишь ручеек разделял два противостоящих друг другу войска: солдаты перешли его вброд. Бились упорно, однако армия парламента вскоре дрогнула, и победа осталась за нами, она была столь убедительной, что если б король решился двинуть свои войска на Лондон, то город, я думаю, вынужден был бы сдаться на тех условиях, которые ему предложили. Но король, как всегда во власти сомнений, пустился в переговоры с парламентом, в которые его тотчас втянули из расчета выиграть время.
Нам же д'Аркур велел не приближаться к Лондону, не только из соображений нашей безопасности, но еще и потому, что мог пострадать его авторитет посланника. Нам посоветовали воспользоваться нашими пропускными свидетельствами и покинуть страну. При желании можно было сильно затруднить нам отъезд, но парламент, вероятно, не пожелал осложнять отношения с нашей страной по столь маловажному поводу. Мы без происшествий переправились через море.
Я тотчас доложил в Париже о том, что мне довелось видеть в Англии, и мой капитан, выслушав рассказ, пожелал, чтоб я повторил его английской королеве, к которой он повел меня на следующий же день. Укрываясь во Франции, королева спасалась от ненависти своих подданных, озлобленных на нее еще более, чем на ее супруга-короля. Ее упрекали в узурпации власти и в том, что она всячески потворствовала католичеству, которое ее супруг намеревался восстановить в королевстве. Англичане требовали, чтоб король прогнал от себя ее величество королеву. Втянутый в гражданскую войну с неясным исходом, король предложил своей супруге покинуть страну и перебраться в более безопасное место, однако сделал он это не в связи с наглыми домогательствами его подданных, а ради ее безопасности.
Королева была ко мне весьма благосклонна: спросив, повидал ли я короля, она осведомилась, что я думаю о 290


стране. Хотя она пребывала в окружении двух-трех англичан и пяти-шести англичанок,чья красота заслуживала, я думаю, комплиментов, я отвечал без обиняков. Я сказал, что считаю Англию прекраснейшей страной на свете, но люди там дурные, и я предпочел бы жить в другом месте, пусть даже среди медведей, ибо надо быть лютей дикого зверя, чтоб пойти войной на короля и требовать удаления королевы, которая была бы предметом их наслаждения, окажись они в состоянии оценить ее по достоинству.
Но ежели мои речи доставили удовольствие королеве, посчитавшей их проявлением любезности учтивого человека, то они до крайности не понравились одному из англичан, впрочем, верно, не только ему одному. Он был настолько у язвлен,что прислал ко мне другого англичанина, который приветствовал меня столь необычными словами, что я склонен был поссориться с ним, чтоб преподать ему урок вежливости. Но я решил, что он, вероятно, плохо знает французский и потому безо всякой словесной ссоры принял предложение о встрече за Шартре, в том самом месте, где несколькими днями ранее был убит на дуэли Плесси-Шивре, который сражался с маркизом де Кевром, старшим сыном маршала д'Эстре. Я попросил у англичанина отсрочку на час, дабы отыскать друга, который будет биться вместе со мной на поединке.
При выходе из дома ко мне подошел лакей, тоже англичанин, вручивший мне записку, куда более любезную, чем только что услышанные мною речи:
«В ту самую минуту, когда вы в столь неуважительных выражениях бранили мою нацию, я находилась при королеве. Мне не стоило, по всей видимости, прощать ваши нападки. Но, взвесив все способы достойной мести, я решила, что лучше всего справлюсь с вами, ежели вы изволите ко мне пожаловать. Тот, кто передаст вам записочку, скажет, где вы сможете меня найти, и мы увидимся в назначенном месте, ежели вы, по вашим собственным словам, не предпочтете пребывать с медведями,чем общаться с людьми моей нации».
Никогда еще мужчина не удивлялся более моего. Суть записки была, разумеется, ясна, но так как накануне с королевою было не менее пяти или шести дам, то было затруднительно определить, какая из них сочинила это послание. Лакей пояснил, что мне надлежит явиться во дворец 10*
291


английской королевы, спросить миледи*** и меня к ней проведут.
Новое приключение увлекло меня настолько, что я готов был отказаться от дуэли с англичанином, не будь это делом чести. Но на карту была поставлена моя репутация, и я отправился в казарму мушкетеров, чтоб сговориться с одним из трех братьев — первым, кто подвернется.
Я обратился к Арамису, но тот принял час назад лекарство, Атос и Портос отсутствовали, и на мой вопрос, где они, Арамис не мог ничего толком ответить. Я оказался в затруднительном положении: не оставалось больше времени на поиски подходящего партнера. Видя мое замешательство, Арамис догадался, по какой причине я хотел поговорить с его братьями, вскочил с постели и сказал, хватая штаны, что с лекарством или без лекарства в брюхе, он не покинет друга в беде. Пока он в спешке одевался, я сказал, что ценю его дружбу и великодушие, но, готовый воспользоваться его услугой, все ж опасаюсь за него, ибо неизвестно, как отразится на его здоровье лекарство, когда он выйдет на свежий воздух.
Вопреки всем моим возражениям Арамис поспешно оделся и лишь осведомился куда идти. Мы прибыли в назначенное место, однако ни англичанина, ни его друга там еще не было, и нам пришлось ждать около получаса. Наконец они появились из-за Люксембургского дворца, из-за той его стены, что выходит на предместье, и мы поспешили им навстречу.
Из-за рези в животе Арамис ощутил потребность остановиться, но, разумеется, не сделал этого на виду у наших противников, чтоб те ложно не истолковали задержку. Я сказал Арамису, что он зря не помедлил, что его мужество хорошо всем известно и что я готов сообщить, в каком положении его застал и объяснить, что он, несмотря на препятствия, согласился оказать мне помощь.
Но Арамис не пожелал меня слушать и мы приблизились к нашим противникам. Мы еще раз представились друг другу, чтоб избежать какого бы то ни было недоразумения. Удальцы-англичане напялили на себя кольчуги и, отнюдь не опасаясь за свою жизнь, набросились на меня и на Арамиса. Теснимый англичанином, Арамис вновь почувствовал колики в животе, и на его лице появилось выраже292


ние боли. Англичанин, тщеславный как все англичане, вообразил, будто это страх. Одновременно кругом распространился дурной запах: то, что подсказывало зрение, подтверждал нос. Англичанин, тот самый неотесанный болван, что являлся ко мне с вызовом от лица своего друга, крикнул Арамису: не стоит трусить прежде времени, он его пока всего лишь пощупал, а главное будет тогда, когда он его поколет.
Арамис, не в силах совладать с резью, дал волю бушевавшим в его утробе силам. Англичанин, у которого оказался тонкий нюх, тотчас отступил и сделал вид, что, затыкая нос, спасается от скверного запаха. Но вскоре ему пришлось бросить эту игру, ибо Арамис ринулся на него, сражаясь так, что в его намереньях не оставалось ни малейших сомнений. Англичанин защищался изо всех сил, но не в силах выдержать натиска, стал стремительно отступать.
— Погодите, не бегите, — воскликнул мой друг, желая отплатить ему той же монетой, — объясните, кто из нас сильней испугался. Вот удобный случай вонзить в меня шпагу... Кажется, вы собирались это сделать.
Но у того положение было безвыходное: опростав желудок, Арамис бился легко и свободно и, подкрепив свой урок, наградил противника добрым ударом шпаги.
Его товарищ, с которым сражался я, бился тоже не самым лучшим образом, но этот, по крайности, хоть как-то держался. Я уже задел его два раза, в руку и в бедро, затем, нанеся удар плашмя, приставил остриё к животу и принудил его сдаться. Уговаривать англичанина долго не пришлось, он тут же вручил мне шпагу. Я направился к своему другу, но не потому, что он нуждался в помощи: если б его противник не отступал с такой стремительностью, бой был бы кончен еще раньше. Когда англичанин понял, что по обычаям дуэли я намереваюсь помочь своему другу, он не стал дожидаться, когда я направлю против него оружие, и тоже вручил шпагу Арамису, испросив у него прощения за оскорбительные речи.
Арамис с готовностью даровал ему жизнь, и оба англичанина побрели прочь, даже не осведомившись, каким образом они могут получить обратно шпаги, которые мы, кстати, намеревались им отдать. Едва мы достигли предместья Сен-Жак, как Арамис пожелал сменить белье, и я 293


купил ему рубашку и исподники в бельевой лавочке. Я проводил его до дома и помчался на поиски миледи.***
Я осведомился о ней у стражников, охранявших вход во дворец королевы. Мне сообщили, что встретиться с нею мне не удастся, поскольку она торопится сесть в карету, чтоб навестить брата, который был только что ранен. Я уже догадался, что раненый был одним из англичан, с которыми мы недавно сражались. Поскольку стражник- француз был настроен на дружеский разговор, я прикинулся, будто это меня взволновало и поинтересовался, где ж был ранен ее брат. Стражник охотно мне пояснил, что раненый вместе со своим другом принял участие в дуэли за Шартре и что английская королева распорядилась наказать человека, который так отделал англичанина.
Узнавать дальнейшее не приходилось, и я поспешно ретировался. В самом деле, не слишком благоприятная минута, чтоб представляться миледи.*** Какие бы чувства она ко мне ни питала, ей надо было сперва позаботиться о раненом брате. Это обстоятельство сильно меня огорчило, я боялся, что фортуна переменится, и я не увижу той красавицы, которую нарисовало мне воображение. Что ж до наказания, на котором настаивала королева, тут мои опасения были не слишком велики: если разобраться в деле хорошенько, то можно карать не только нас, но и англичан-
Три дня прошли без записки от миледи.*** Раны ее брата, которые вначале внушали серьезные опасения, оказались пустяковыми, и на четвертый день я получил вот какое письмо: «Как же это так, сударь? Вместо того, чтоб признать свои грехи и явиться ко мне с повинной, вы усугубляете содеянное, сохраняя при себе шпаги, которыми вы и ваш приятель не овладели бы с такой легкостью, имей вы дело не с моим братом и его другом, а со мною. Извольте прислать мне их оружие или привезите его сами, не опасаясь, что я употреблю его против вашей персоны. У меня есть собственное, куда более опасное, оружие, и особое его свойство заключается в том, что когда я пускаю его в ход, никто не наносит мне ответного удара, а испытывает, напротив, ко мне расположение.»
Это письмо привело меня в восторг еще более предыдущего и, почитая себя счастливейшим на свете человеком, я попросил Арамиса вернуть мне шпагу, доставшую294


ся ему от противника, и объяснил при этом, что некая особа, которой я не могу отказать, попросила у меня добытое на поединке оружие. Я спрятал под плащом шпаги обоих англичан и отправился к миледи.*** Едва она появилась, как я бросился к ее ногам, вручая ей шпаги и заявляя, что если она пронзит меня их остриями, то не услышит от меня жалоб, поскольку я виновен одним уже тем, что пришелся ей не по нраву, но если она, напротив, готовит для мести то самое оружие, которым она мне угрожала, то более блаженной смерти я не могу себе представить.
Я был искренен в своих речах, ибо более прекрасного существа я еще не встречал. Все уже давным-давно миновало, но, признаюсь: не могу вспомнить об этой женщине, не чувствуя в то же время, как открываются старые раны. Ум ее был сравним с одною лишь ее красотою. Если в человеке просыпается страсть и схватывает тебя так, как связала меня, то последствия непреходящи.
Моя англичанка заявила, что покажет мне вскоре, как она умеет распоряжаться своим оружием. Но еще прежде, чем были произнесены эти слова, я ощутил всю ту власть, которую она надо мною получила, и ответил, что нет причин сомневаться в ее успехе.
Тогда она ответила, что если я пока улыбаюсь, то это у меня скоро пройдет.
Ее игривость меня восхитила, я влюбился с первого же визита. Я приходил к ней изо дня в день и жил только надеждой на новую встречу. Оказываемое мне ею предпочтение порождало завистников и еще более меня распаляло. В припадке страсти я признался, что, отдавая ей свое сердце, я мечтаю о самом большом для меня счастье: о блаженстве обладать ее сердцем, и я готов совершить все возможное и невозможное, чтоб добиться желанного.
Все время как бы подшучивая надо мной, она осведомилась, как же я собираюсь осуществить свое намерение.
— Я дворянин, — ответствовал я, — и дворянин хорошего рода; чтобы на вас жениться мне не хватает лишь средств, но я буду стремиться к этому всеми своими силами и сделаю себе карьеру на войне!
Пока что она была мила, как ангелок, но при этих словах лицо у нее изменилось. И она спросила меня ледяным тоном, способным остудить любой пыл, знаю ли с кем говорю, осмеливаясь делать подобные предложения.
295


— Если вам неизвестно, то я вам сообщу, — добавила она. — Я дочь английского пэра. Особа моего ранга не предназначена для бедного беарнского дворянина. Не скрою, что нация, к коей вы принадлежите, мне отвратительна, и если вы даже достигните тех должностей, на которые претендуете, все равно я не удостою вас взглядом. Хотя до сегодняшнего дня все мое поведение говорило об обратном, это было лишь для того, чтоб легче выказать всю мою ненависть к французам и тем верней отомстить за то презрение, которое вы явили к моему народу перед лицом английской королевы.
Я думал, что слышу это во сне, думал, она хочет испытать меня и, продолжая наш разговор, ответил, что это излишне, что я принадлежу ей безраздельно, принадлежу более, чем самому себе.
— Значит, я рада, — отвечала она с беспримерной холодностью. — Чем более вы мне преданны, тем сильнее будет ваше страдание.
Я бросился к ее ногам, я умолял, но она, сменив презрение на жестокость, воскликнула:
— Другая запретила бы являться к себе, но я вам разрешаю! Я поиздеваюсь над вами всласть.
Насмешка должна была бы, казалось, исцелить меня от любовного пыла и обратить в ненависть то чувство, которое я к ней питал. Но не так-то просто перейти от любви к ненависти, даже к равнодушию. Можно себе представить то отчаянье, с каким я покинул дворец, но описать его почти невозможно. Едва придя домой, я схватился за перо и попытался излить на бумаге свои чувства, во многом сам себе противореча, ибо трудно подобрать слова, чтоб выразить то, что на сердце. Изнуренный внутренней борьбой, в конце концов я ограничился таким письмом:
«Вы поступили бы куда человечнее, если бы тысячу раз пронзили меня кинжалом. Вы были правы, уверяя с угрозой, что отомстите мне за произнесенные мною по легкомыслию речи. Лучше и совершеннее возмездия не придумаешь. Лишь в этом ваше чистосердечие. Но более всего меня приводит в отчаянье то, что я не в силах вас ненавидеть, хотя содеянное вами должно бы сделать вас столь же ненавистной для меня, сколь чарующей вы предстаете перед другими.»
296


Вращаясь среди знатных дам, я завел теперь для представительности слугу; я содержал его за счет моих доходов от игры. Я послал этого малого к миледи*** с письмом.
— Я пошлю с вами ответ, — сказала она, — подождите немного.
Она пригласила придворных дам своей государыни и прочитала им мое письмо. Когда те вдосталь нахохотались, она сказала слуге:
— Расскажите пославшему вас человеку, как я обошлась с его письмом. Не сомневаюсь, что он доверится вашему рассказу, поскольку вы свидетель разговора.
Не было меры моему отчаянью. Хоть это и было для меня испытанием, три или четыре раза я заставил слугу пересказать все, что он видел и слышал. Мне захотелось вдруг расстаться с этой женщиной и отомстить за все оскорбления. Но этому чувству не суждено было долгое время царить в сердце, им снова безраздельно овладела любовь.
Несмотря на презрительное ко мне отношение, я не прекратил своих посещений, и миледи не отказывала мне в визитах, ибо считала: чем долее я буду с ней общаться, тем более жалким предстану перед самим собою, в чем она, к сожалению, не ошиблась. Она наслаждалась моими муками и время от времени осведомлялась, считаю ли я по-прежнему, что лучше жить с медведями, чем с англичанами.
Она мне вполне доказала: если обликом она не напоминала этих свирепых бестий, то ее сердце, напротив, мало чем отличалось от их сердец.
XIV
Ссора в злачном месте. — Напуганный англичанин. — Старые клячи и молодые цыплята.—Сожаления разочарованной наследницы. — Горничная, которая готова на мио- гое. —Грозный соперник.
Я исходил любовным горем, не ведая, каким святым молиться, и вдруг судьба предоставила мне счастливый случай, благодаря которому, как я надеялся, я сумею вер297


нуть к себе благорасположение жестокой красавицы. Ее братец, быстро залечив свои раны, занимался вовсю распутством и без конца гонялся за девками. Он посещал потаскух, что жили поблизости от моего дома, и с ним случилось то, что случается с теми, кто суется в этот мирок.
Однажды во время такой его забавы наблюдавшие за ним подозрительные личности подстроили ссору с намереньем его ограбить. Один из них вопил во всю глотку, будто он распутничает с его женой и даже схватился за шпагу, не утруждая себя приглашением к поединку. Дружки поспешили последовать его примеру, и англичанин, улучив мгновение, бросился в соседнюю каморку, где, по счастью, сумел запереться, заложив цепочку и набросив крюк. Поскольку окно каморки выходило на улицу, он стал кричать, что есть мочи, призывая на помощь прохожих.
Я давал как раз обед нескольким своим друзьям из Га- скони, и мы вышли на улицу, озадаченные этими криками. Поскольку дом был подозрительный, я сказал своим приятелям, что, возможно, кто-то из наших друзей попал в переделку и что мы поступим вполне по-христиански, ежели поможем человеку, который там очутился. Приятели со мной согласились и мы начали ломиться в дверь так же, как они Ломились в каморку, где по-прежнему вопил благим матом англичанин. Заслышав удары в дверь, эти воры или убийцы, а может, то и другое одновременно, ибо люди такого рода способны на всякое, поворотились в нашу сторону и открыли нам дверь. Когда они увидали, что нас много и что мы полны решимости, они учтиво нас приветствовали, не помышляя вступать в схватку, более того, как бы попросили у нас третейского суда, уверяя, что попали в затруднительное положение.
Они принялись рассказывать нам, что один из них, муж присутствующей здесь женщины, был оскорблен тем, что англичанин забавляется с нею, не правда ли, мы согласимся с ними: ни один француз не стерпит такой обиды от чужеземца!
У меня не было ни малейших оснований любить англичан, однако в то же время мы не могли допустить, чтоб с человеком расправились по причине вполне допустимой, быть может, где-то в другом месте, но отнюдь не в этом притоне. Не без большого труда нам удалось уговорить 298


англичанина вылезти из каморки, так он был перепуган. Твердя без устали, что худшее позади, что мы ручаемся за его безопасность, мы побудили его, наконец, покинуть свое убежище.
Я поразился, увидав, с кем имею дело, а он, надо сказать, невероятно обрадовался, ибо всем было хорошо известно о той любви, какую я питал к его сестре. Он вообразил, будто я сгораю от желания ему помочь. Я не стал его в этом разубеждать и протянул ему в знак дружбы свою руку.
— Как же так, милорд, — воскликнул я, — у вас под боком такие хорошенькие цыплята, а вас тянет к старым клячам!
В самом деле, две женщины в этой комнате не отличались ни красотой, ни молодостью, в то время как королева держала в своем штате пять-шесть дворянок, наверное, менее привлекательных чем миледи,*** но способных увлечь своими прелестями. Англичанин сказал, что блуд — его великая страсть, но что впредь от нее отрекается. Он наклонился ко мне и прошептал на ухо:
— Господин д'Артаньян, вы оказали мне услугу, которой я никогда не забуду. Надеюсь, моя сестра переменится к вам, в противном случае ей придется иметь дело со мною.
Дай он мне сто тысяч экю, я и то, наверно, так не обрадовался бы. Хотя отметим, был в ту пору не при деньгах. Я обнял его, чтоб выразить тем самым ему свою благодарность, ибо у меня не нашлось подходящих слов. Помедлив, я наклонился в свою очередь к его уху и осведомился, не желает ли он, чтоб мы побросали всех этих негодяев в окошко. Он ответил, что желание у него изрядное, поскольку эти мерзавцы здорово ему насолили, но с другой стороны, он, избегая огласки, хотел бы закончить это происшествие миром и даже более того, просит меня хранить его от всех в тайне.
А причина заключалась в том, что он был влюблен в некую даму из своей же страны и, если бы та узнала об этих его посещениях, то он навеки утратил бы ее благосклонность.
Мы примирились с этими прохвостами и, не имея более никаких дел, вышли вместе с англичанином на улицу. Нас не заботило, о чем будет толковать с обитателями этого 299


дома комиссар, успевший уже проникнуть наверх вместе со стражниками. Он послал вслед за нами одного из своих людей с приглашением вернуться, но мы просили ему передать, чтоб он заканчивал дело по своему усмотрению и не беспокоил нас более.
Я жил теми надеждами, которые мне дал разговор с милордом.*** День тянулся немилосердно, и я никак не мог дождаться завтрашней встречи с его сестрою, предвкушая, что она ко мне переменится. Но тщетно я предавался мечтам, встреча не принесла ничего приятного. Я прибыл к миледи,*** терзаемый ожиданием и страхом, однако надежды тут же развеялись. Миледи начала с того, что спросила у меня без обиняков, на что я рассчитываю отныне, если к прежнему отвращению примешивается еще и новая обида, которую она не забудет вовеки.
Я не мог понять в чем дело, тем более, что она говорила как бы подшучивая над собственными словами и не гневаясь при этом. Впрочем, это была ее обычная манера: в хорошем ли она была расположении духа, сердилась ли — в речах неизменно сквозила насмешка. Я осведомился у нее про обиду* Она ответила, все еще как бы насмешничая, что я, вероятно, поражен недугом тупоумия, если не понимаю, что, спасши жизнь ее брату, я лишил ее ста тысяч ливров годовой ренты, которая перешла бы к ней, не сунься я со своим дурацким спасением. Одно только это обстоятельство может быть причиной величайшего ко мне отвращения, не говоря о том, что я никогда ей не нравился.
Я приписал ее необычные речи странностям натуры, но вскоре вновь убедился, что эта женщина мешает правду с насмешкой. Она и в самом деле была в отчаяньи, что лишилась наследства. Выходит, ярмо любви сидит по- прежнему на моей шее и надо как-то его сбросить. Я попробовал было ответить ей той же самой игривостью, но на сердце скребли кошки, и мне это не удалось.
Но если не было возможности добиться благосклонности от миледи, то зато на меня ласково взглянула ее горничная, кто знает, может, из жалости, а может, оттого, что испытывала ко мне какое-то чувство. Горничная была очень хорошенькая, и она, разумеется, знала, как в моем возрасте мужчину тянет к женщине: она дала мне понять, что готова утешить меня в тех печалях, какие принесла ее 300


хозяйка. Она выбрала для разговора благоприятный день, когда в момент моего визита хозяйки не было дома. Она начала с того, что жалеет меня от всего сердца и охотно сделает все от нее зависящее, чтоб смягчить мое горе.
Я наговорил кучу всяких комплиментов, чтоб как-то оживить беседу, а потом, когда запас любезностей иссяк, стал расспрашивать ее про хозяйку. Я сказал, что мне хочется прекращать визиты к ней, но не из-за страсти, которая заставляет меня краснеть перед всем миром, а ради того, чтоб расквитаться за пренебрежительное к себе отношение. Я поклялся, что буду отныне любить только ее, горничную, и что готов дать при случае все доказательства своей любви. Молодость делала меня чувствительным к женщине, если в ней была хоть капля прелести. Я стал доказывать служанке, что в моих речах нет измышлений. Но она побоялась сдаться при первой же попытке и разыграла передо мной целомудрие, которое было, кстати сказать, не в ее характере. Чтоб утихомирить меня, она принялась рассказывать всякую всячину о своей госпоже и то, что она сообщила, привело меня в изумление. Она заявила, что хотя миледи ненавидит французов, нет, однако, правил без исключения, поскольку она влюблена в маркиза де Варда, юного дворянина, хорошо принятого при дворе. Хозяйка вбила себе в голову, что она, девушка не менее знатного рода, могла бы выйти за маркиза замуж, будь она богатой наследницей. Ей довелось пережить жестокое разочарование, когда я спас ее братца. Обида, о которой она мне сказала, была как торчащая в сердце заноза, и если б миледи могла растерзать меня своими ногтями, она не замедлила б это сделать.
Такая новость меня убила, ибо означала, что у меня есть соперник и соперник опасный по причине знатности и богатства. Горничная мне также сообщила, что маркиз де Вард не только не добивается благосклонности миледи, даже более, ни разу не вступал с ней в беседу. Тем не менее, когда маркиз наносит визит королеве, миледи, по словам горничной, буквально пожирает его глазами. Она подумывает о том, чтоб ускорить события, затеяв ненароком разговор с предметом своего обожания или даже написав ему письмо. Но до поры до времени хозяйка медлит с этим рискованным шагом, потому что горничная 301


убеждает ее: мужчина с пренебрежением отнесется к женщине, если та первой затеет с ним шашни.
Мне понадобилось все присутствие духа, чтоб скрыть волнение, вызванное этим сообщением. Надо было во что бы то ни стало затаить свои чувства и оставить служанку в убеждении, что мои расспросы вызваны исключительно желанием отомстить оскорбительнице. Мне удалось убедить ее в этом и мы расстались добрыми друзьями, хотя в тот раз не случилось ничего такого, что налагало бы на меня дополнительные обязательства. Горничная пригласила меня навещать ее в те часы, когда хозяйка будет в отсутствии. Я обещал ей это во имя любви, которую к ней питаю. Во всяком случае я горячо уверял ее в этом, и она мне поверила, потому что женщины охотно верят в то, чего желают.
С этого дня я не спускал глаз с маркиза де Варда, я изучил его с головы до пят и, должен признаться, взглад соперника имеет странные свойства. Я не мог отказать ему в достоинствах и в то же время каждый его жест вызывал мое осуждение. Праздный и самовлюбленный человек, он пытался, как мне думалось, выглядеть умнее, чем был на самом деле, он любовался собственной персоной, но окружающие, по-моему, этого не одобряли. Беспрестанно его про себя ругая, я создал в своем воображении ужасный его образ, ну а он-то даже не подозревал, что я существую на свете.
XV
Влюбленная горничная. — Знаменательное свидание. — Неисцеленная рана. — Подмена. Ночь, исполненная событий. — Заслуженные упреки и сомнительные комплименты. —Второесвидание.—Предусмотрительная ревнивица. — Изголодавшийся и закоченевший любовник. — Новая прихоть миледи.*** — Подозрительное письмо де Варда. — Гнев и буря.
Хотя миледи*** была по уши влюблена в маркиза, я тешил себя надеждой, что здравый смысл восторжествует, что рано или поздно, она поймет, как ошиблась, рассчитывая, что этот господин женится на иностранке без состояния. Он был одним из самых богатых вельмож при дворе и 302


да$ке если 6 миледи достались деньги ее брата, он, мне кажется, сто раз бы еще взвесил, прежде чем решиться на брак.
Полагаю, однако, что надежды миледи развеялись, ибо братец, приехав в Англию, женился на девушке с большим приданым и уже через несколько недель пришла весть, что невестка тяжела ребеночком, и это, я думаю, привело миледи в страшную ярость.
Я не прекращал свои визиты к горничной. Без больших просьб с моей стороны она оделила меня всеми теми милостями, какими только женщина может оделить мужчину. Слушая по-прежнему ее рассказы про госпожу, я знал, что миледи все так же сходит с ума из-за любви к маркизу, хотя тому ничего о ее чувствах неизвестно. Эта ее страсть должна была исцелить меня от моей привязанности, каждый день я убеждал себя, что должен забыть о женщине, питающей ко мне одно лишь презрение и сохнущей от любви к другому. Но забвение не приходило.
Я так навострился скрывать свои подлинные чувства, что горничная считала меня свободным от прежних пут. К тому же я столь часто и с таким пылом доказывал ей свои чувства, что обманулась бы, вероятно, любая.
Моя новая любовница имела все основания быть мною довольной, я тоже со своей стороны к ней привязался, ибо помимо благосклонности, какую она мне оказывала, и удовлетворения того пыла, какое она мне давала, она еще сообщала мне о всех делах своей госпожи, делясь новостями между прочим, среди разговора, поскольку полагала, что я исцелился от своего былого увлечения.
Однажды она сказала, что мне следует благословлять небеса, что я отделался от прежней страсти, так как миледи, по словам служанки, вот-вот потеряет рассудок и честь. Хотя моя связь с горничной длилась уже не менее двух месяцев, услышав это, я почувствовал, как все мое существо наполнилось отчаяньем. Тем не менее я расхохотался, и притворство было столь успешным, что девушка, продолжая рассказ, сообщила, чем именно миледи привела ее в такое негодование.
— Судите сами, — говорила горничная, — разве это не безумие, если не сказать хуже? Она, видите ли, хочет, чтоб я отнесла маркизу письмецо, она собирается устро303


ить ему свидание! Что вы скажете по этому поводу? Этак я сама попаду в дурацкое положение.
Дивлюсь, как она не заметила моего горя. У меня еще хватило сил спросить, какого рода свидание предполагается. Ибо свидания бывают совсем невинные. Впрочем, если девушка встала на эту дорожку, так она покатится.
— О! Тут нет сомнений! — воскликнула горничная. — Главное будет в самом начале: миледи намеревается провести с ним ночь.
И она показала мне записку, которая была у нее в кармане. Никогда б не поверил, если б не прочитал сам. Гнев и отчаянье охватили меня, я страшно побледнел, дрожь сотрясала все тело... Видя меня в таком состоянии, девушка побледнела в свой черед, она поняла каковым было мое исцеление. Град упреков обрушился на мою голову. Мне нечего было сказать в свое оправдание. Я избрал другой путь: стал просить ее, чтоб она спасла меня от самого себя. Я признался ей в своей слабости, скрыть которую был не в силах. Я бросился к ее ногам, уверяя, что теперь мой покой, мое счастье в ее руках.
— Никогда, — сказал я, — никогда не уважал я по-настоящему миледи, но я еще слишком слаб, чтоб заставить себя подавить те желания, которые она мне внушила! Только вы поможете погасить пламя! Как только мое буйство найдет удовлетворение, я и думать о ней забуду, разве что вспомню с презрением. Чтоб сохранить любовь при близких отношениях, нужна дружба, взаимная привязанность. Мне и в голову не придет воспользоваться второй раз благосклонностью, отнятой у другого, в унижении не может быть наслажденья. Я возвращусь к вам с очищенным сердцем, избавившись от воспоминаний, над которыми вы и только вы властвуете безраздельно!
Несмотря на все мое красноречие, она б, конечно, никогда не согласилась. Тогда я сжал ей руку и сказал, что если она не поверит моим клятвам, я покину ее раз и навсегда. Возможно, она меня по-настоящему любила, возможно, готова была сыграть злую шутку с хозяйкой, которая порой скверно с ней обходилась. Но она, как бы не сдаваясь, уже сдалась и только стала приводить доводы против моей затеи. У меня же был на все готовый ответ: миледи вовек не узнает о подмене, поскольку маркиза введут к ней ночью, в комнате не будет огня и он уйдет за 304


час до рассвета. Не эти ли самые условия обозначены в записке? Наконец я заверил служанку, что если, несмотря ни на что, миледи раскроет обман, я приложу все усилия, чтоб защитить ее от госпожи.
Но у горничной оставались еще опасения по поводу моего голоса, который миледи могла распознать. Я заверил ее, что для меня нет ничего проще, как изменить голос, что в этом отношении она может на меня положиться.
И вот после бесконечных уговоров, ценой тысячи обещаний, я убедил ее сказать хозяйке, что записка вручена по назначению, что маркиз обещал явиться в тот же самый день и в условный час.
Вечером, когда английская королева удалилась в свою опочивальню, отпустив всех дам, миледи поспешно отправилась к себе и легла в постель. Горничная ввела меня к ней по боковому коридорчику. Я благодарил в душе фортуну за ее бесценный дар, за то, что миледи вздумалось пригласить к себе де Варда. Я заговорил, изменив свой голос. Приветствие, впрочем, было не очень длинным: я пришел не для разговоров. Я заменил слова ласками, и если красавица была мной довольна, то и у меня не было причин жаловаться. Нам показалось, что ночь едва началась, как появилась служанка и сообщила, что время истекло. По умыслу, а верней из ревности, она пришла ранее назначенного часа, но миледи, опасаясь, как бы день не застал ее в моих объятиях, шепнула, чтоб я уходил и добавила, что сообщит через служанку о следующей встрече.
Горничная взяла меня за руку и увела без свечи так же, как без свечи вводила к миледи. Она провела меня к себе в комнату и сказала, что сейчас нет возможности выйти из дворца, что всех, кто входит и выходит, стража окликает. Необходимо дождаться рассвета, в эти часы бдительность стражи ослабевает. Тут же она добавила с насмешкой, что таков приказ миледи, и я не вправе его ослушаться, ибо галантный кавалер должен заботиться о репутации дамы.
Я не был уверен в такой предусмотрительности миледи, но возражать не приходилось. Я хорошенько подкрепился бульоном, который мне принесла горничная, и сказал как бы в виде извинения, что хоть и вынужден был провести ночь с хозяйкой, моя мысль была занята ею, что миледи вызвала во мне одно лишь отвращение, что я весь измучен. Я полагал, что услышав такое, она поверит мне 305


на слово и не потребует доказательств. Оказалось, однако, сообразительности у нее более, чем я думал. Ежели зто все так, как я рассказываю, заявила она, то выходит, мы с нею были вроде бы в одинаковом положении: она тоже не сомкнула ночью глаз да еще караулила, чтоб нас никто не потревожил, и потому нам обоим не худо б лечь в постель, тем более что ей надлежит явиться к миледи не ранее чем в полдень и потому времени для отдыха вполне достаточно.
Тут бы я мог, конечно, пуститься в объяснения и отказаться: еще бы, выйти из постели женщины, которую любишь более всего на свете, и тут же нырнуть под одеяло к той, с которой пребываешь из одного только баловства! Но спорить не приходилось, к тому же мне и в самом деле надо было немного отдохнуть, и я принялся ее ласкать, чтоб поверила, будто ее ласки слаще ласк ее госпожи. Но вскоре я извинился, заявив, что у меня слипаются глаза, и тут же задремал, и сон был такой крепкий, что я проспал без просыпу до полудня, когда девушке пришло время вставать и отправляться к госпоже. Миледи она, разумеется, про наши с ней забавы ничего не сказала, зато заявила, что маркиз де Вард в таком от нее восхищении, что его вынужденное пребывание утром во дворце было ему вовсе не в тягость. Миледи пришла в восторг и, полагая, что надлежит каким-то образом отозваться на любезность осчастливленного ею маркиза, велела подать бумаги и чернил и отправила де Варду письмо, которое горничная, разумеется, ни за что бы мне не передала, не будь там нового приглашения. Пришлось на него ответить. Служанка, хитрая бестия, не желала торопить события и постаралась ограничить мои возможности, уверяя, что печется о моем здоровье.
— Сегодня суббота, — сказала она. — Сообщите миледи, что вы навестите ее в будущую среду, чтобы развлечь беседой. Это все, что я могу вам дозволить.
Пришлось согласиться, и я написал соответственную записочку. Я изменил свой почерк точно так же, как изменил прежде голос, и горничная понесла мой ответ. Но, придя к хозяйке, сказала, что маркиз в последний момент изменил решение, ибо в среду двор выезжает в Венсен, и у него не будет возможности, вернувшись, проникнуть во дворец до наступления темноты. Короче, маркиз откладывает 306


свой визит до четверга. Он не пожелал вносить изменения в запечатанную уже записку и поручил ей сообщить об этом хозяйке устно. Миледи приняла отсрочку, как нечто вполне естественное, горничная же вернулась ко мне, не оповестив об изменении. Как я сейчас расскажу, она сыграла со мной скверную шутку.
Я прибыл в среду в условный час, но девушка заявила, что госпожа не может принять меня сегодня, поскольку у нее ночует приятельница и потому все переносится на следующий день. Новость сильно меня огорчила: придется проторчать целые сутки во дворце, ибо служанка тут же воспротивилась моему уходу. Она принялась меня по-своему утешать, сообщив, что застелила свою постель чистыми простынями: если мне не достанется госпожа, я могу насладиться субреткой.
— Я буду иметь удовольствие, — продолжала она, — привести вас в то самое состояние, в каком вы пребывали, покинув миледи, во всяком случае, я постараюсь. Хоть на этот раз я не буду той, кто подбирает чужие крошки!
Предложение застало меня врасплох, возражать, впрочем, не приходилось, и я согласился, опасаясь, что будут неприятности при свидании с миледи. Вскоре выяснилось, что я имел дело с большой любительницей шуток, которые заходят весьма далеко. Когда настало утро, горничная не разрешила мне остаться в постели под тем предлогом, что ждет поставщиков от хозяйки. Она заперла меня в каморке рядом со своей комнатой, где, несмотря на холодную погоду, было не топлено. Я продрожал в ознобе весь день. Мало того, что она держала меня на стуже, она не принесла мне хотя бы из жалости даже кусочка хлеба. Коварная пыталась довести меня до изнеможения и преуспела в этом.
Я понимал, конечно, что причина кроется в ревности, да что толку? Я питал надежду, что вот-вот освобожусь, и это было единственное мое питание. Она обрекла меня на тридцатичасовой пост, мало того, я промерз до мозга костей. Никогда еще мужчина не был менее подготовлен к галантному приключению, чем я в тот вечер.
Когда она открыла дверь, било полночь. Она с усмешкой извинилась за долгий плен и, поскольку я выразил свое неудовольствие, рассмеялась мне в лицо, счастливая, что 307


довела меня до такого состояния. В довершение ко всему она погасила камин у себя в комнате, который постоянно топился. Я умолял ее разжечь хоть охапку хвороста, чтоб согреться перед визитом к миледи. Но она, спокойная и сытая, продолжала смеяться мне в лицо:
— Любовничек хоть куда! Что скажет миледи, когда вы попросите огня, ложась с нею в постель? Нет, мой друг, бегите туда, куда вас зовет любовь. Если вам не хватит пыла, тем хуже для вас.
Она схватила меня за руку, чтоб вести к миледи и, почувствовав, что ладонь как ледышка, засмеялась и смеялась до тех пор, пока не втолкнула меня в комнату к хозяйке. Я не смел приблизиться к постели, так я был пронизан насквозь стужей. Миледи осведомилась, отчего я медлю. Я ответил, что горничная держала меня долгое время в нетопленной каморке и что я замерз. Не пришлось даже менять голос: зуб на зуб не попадал.
Миледи велела мне ложиться скорее в постель, ибо по недосмотру проклятой служанки огонь в камине давно погас. Я скользнул под одеяло, менее склонный к любовной утехе, чем когда-либо. Она подвинулась ко мне и заключила меня в объятия. Но даже любовь к человеку, который, как она полагала, находится рядом, не помешала ей содрогнуться от озноба, обнимая кусок льда. Я был не в силах согреться. Она нашептывала мне на ухо нежности, тысячу раз благодарила меня за то, что ради любви к ней я подверг себя таким испытаниям, а я по-прежнему содрогался от холода и от отвращения к самому себе в этой жалкой роли. Миледи не уставала дивиться, отчего горничная заперла меня в нетопленной каморке, но могли я объяснить ей подлинную причину?
Наконец, изнеможенный до крайности, сначала той ночкой, которую устроила мне горничная, потом — голодом и холодом, я отказался от всяких попыток. Миледи была так недовольна свиданием, что, вероятно, отказала бы мне совсем, если б не надеялась, что я смогу оправдаться в ее глазах впоследствии. Я лежал рядом, словно неживой. Горничная явилась за мной задолго до рассвета, оказав тем самым великую услугу, ибо я сгорал от стыда.
В ее комнате не только весело пылал огонь, но была и кое-какая снедь. И я поел вволю, не обращая внимания на насмешки этой мерзавки. Утешением послужило мне то, 308


что она получила изрядную взбучку от госпожи. Миледи требовала объяснений, отчего она так проморозила меня, а у той они были уже наготове, дескать, без конца сновали лю,^, и свои, и чужие, и все время ее отвлекали, пока я сидел в каморке.
Однако эта девка решила во что бы то ни стало покончить со свиданиями и не водить более своего любовника в постель к другой женщине. Она заявила хозяйке, что та лишает себя половины удовольствия, принимая меня в полном мраке, и что огонь, если его поярче разжечь, лишь подогреет страсть того, кому дано любоваться прелестями своей возлюбленной. Миледи не позволила убедить себя сразу, но постепенно поддалась на уговоры в надежде пробудить тот пыл, который в последний раз тлел столь жалким образом.
Ко мне явилась горничная и сообщила о желании своей хозяйки, умолчав о той роли, какую она сыграла в этом деле. Я не знал, как выпутаться из положения, было столь же опасно идти на новое свидание, сколь и пропустить его. В последнем случае у миледи была возможность обратиться к де Варду через другого посредника, в первом же случае малейший луч света мог обнаружить обман. Притворно рыдая, горничная жаловалась на ужасное положение, в каком она очутилась из-за любви ко мне. Но она ломала комедию: у нее был уже готов собственный план, который она и предложила мне, улучив подходящую минуту. Она беспрестанно стенала, и я сказал, что дело пустяковое, что я выведу ее из затруднения. Она подговорила меня написать новое письмо, по-прежнему от имени маркиза де Варда:
«Я устал от встреч с вами. Я не согласился бы ни на одно из свиданий, не будь вы иностранкой и не желай я поддержать свою репутацию на вашем берегу пролива. Не надейтесь на прежнее усердие с моей стороны. У каждого из нас своя дорога, и я могу лишь обещать вам свидания не чаще трех-четырех раз в году.»
Можно себе представить, что почувствовала миледи, получив такое послание, Сперва она не поверила своим глазам и заставила горничную повторить десять раз подряд, что оно было вручено самим маркизом. Однако почерк был тот же самый, что и на прочих записках. Миледи никак не могла взять в толк, отчего любовь в столь корот- 309


кии срок сменилась оскорбительным пренебрежением. Слезы выступили у нее на глазах, но слезы бешенства и гнева, ибо женщина, с которой так поступили, не может плакать из-за одного только разочарования. Она провела ночь без сна и на следующий день никого не принимала.
Памятуя о той жестокости, с которой миледи обошлась со мною, и желая собственными глазами видеть, как она переносит свое унижение, я отправился к ней на следующий день с визитом. Но выяснилось, что она не желает никого видеть. Назавтра она опять отказалась принять меня. Тем не менее вечером того же дня миледи выразила горничной сожаление, что не повидалась со мной и предупредила, что если я явлюсь снова, то следует ввести меня к ней без промедления, для других же дверь по-прежнему остается закрытой.
XVI
Внезапная благосклонность миледи.*** — Ее план. — Тонкая игра гасконца.—Кто хитрее?—Д' Артаньян требует задатка. —Миледи""" сдается. —Деликатное признание. — Крики и драка. Госпожа и служанка. — Гнев английской королевы. — Д'Артаньян в тюрьме Сен-Жерменского аббатства. — Сен-Лоранская ярмарка. — Семеро убийц. — Кровавая схватка. — Рана Атоса.
Если горничная знала причину гнева своей госпожи, то ей трудно было догадаться, для чего я понадобился миледи. Как ни ломала она себе голову, дело оставалось загадкой. Пришлось запастись терпением в ожидании моего прихода. Едва я появился во дворце королевы, как она сообщила мне о желании своей хозяйки.
Я удивился не менее ее, и мы оба стояли, уставясь в изумлении друг на друга. Хотя, казалось, что может быть проще: пойти к миледи, и та все расскажет. Наконец горничная доложила о моем приходе. Миледи велела впустить меня без промедленья.
Слегка обнаженная, она возлежала на постели, что придавало ей особое очарованье. Она показалась мне прекрасней обычного, и я подумал: мое счастье еще возможно, если я, не прибегая к обману, во всем ей откроюсь.
310


Но если облик моей красавицы не изменился, то настроение изменилось до неузнаваемости, отчего я был, признаться, в восхищении. Она больше не подтрунивала надо мной, прежний насмешливый тон исчез бесследно. Серьезно взглянув на меня, она осведомилась, не лгал ли я, говоря, что люблю ее с прежней силой. Я бросился на колени и подтвердил всеми возможными клятвами, что она дорога мне как прежде и что мне не хватает слов, чтоб описать, сколь безгранична моя любовь.
— Если все это так, — сказала миледи, — то я буду относиться к вам благосклоннее, чем прежде, но при условии, что вы не нарушите клятвы любить меня более всего на свете, более, чем самого себя. Близка минута, когда я потребую доказательств вашей любви, надеюсь, что вы с полной искренностью мне их дадите.
Я осмелился схватить ее руку, поцеловал ее с восторгом и воскликнул: пусть распоряжается, я буду послушен ее слову. Она не возражала против моего жеста, и милость, ею оказанная, была для меня стократ милее, чем все то, что я получил от нее обманом, хотя получил куда щедрее. Любовь хороша, когда она свободна, взятое украдкой тогда лишь приносит пользу, когда женщина, отказывая своему избраннику в милости, хочет тем самым сильнее распалить его чувства.
На этом в первый день миледи остановилась, не сообщив ничего более. Главное произошло на следующий день после обеда. Она всячески заигрывала со мною, и не знай я о ее страсти к маркизу де Варду, я был бы счастливейшим человеком на свете.
Горничная не взирала с равнодушием на эти визиты, она требовала, чтоб я с ней объяснился, и я с трудом отвел подозрения. Я сказал, что брат миледи повздорил с маркизом Винчестерским и что ему предстоит отправиться во Францию, чтобы биться здесь с ним на дуэли. Он остановил свой выбор на мне как на втором бойце, и сестрица, заботясь о брате, пытается своими нежностями добиться моего согласия.
Она проглотила это, ибо знала какой успех сопутствует мне не поединках. Она понимала, что человеку, которому предстоит дуэль, имеет смысл запастись таким помощником как я, поскольку это будет надежной для него поддержкой.
311


Я же со своей стороны был тоже изрядно удивлен не ¬ ожиданными милостями миледи. Пытаясь решить загадку, я пришел к наиболее правдоподобному на мой взгляд выводу: по примеру других дам она решила, потерпев любовную неудачу, утешиться новым приобретением. Но вскоре выяснилось, как сильно я заблуждался. Любезничая со мной, она внезапно сказала, что я у нее б долгу, что настала минута претворить обещание в действительность, что она медлила со своей просьбой, опасаясь, как бы я ей не отказал. Меня это задело. Я с пылом воскликнул, что она вправе потребовать у меня мою жизнь и что для меня будет счастьем принести ей такую жертву.
— Не вашей жизни я требую, — ответила мне миледи, — речь идет о жизни другого человека. За эту цену вы купите у меня что угодно.
Когда она так сказала, глаза у меня открылись. Я понял, что дело с запиской мнимого де Варда не завершено, что она сильно оскорблена и что я ошибался, полагая, что мести не воспоследует.
Что ж до данного мною обещания, то оно никакого значения не имело, ибо я рассчитывал завести миледи столь далеко, сколь было мне необходимо и, получив удовлетворение, рассказать ей без утайки, что она ошиблась насчет де Варда и его дерзости.
Миледи восхитило то, что я с таким жаром принял к сердцу ее дела. Она вновь подтвердила, что ни в чем мне не откажет, как только я накажу обидчика, и наконец назвала имя того, чьей крови она жаждала. Я прикинулся, будто страшно удивлен, услышав имя де Варда.
Миледи пришлось не по нраву это напускное удивление и она осведомилась, куда испарилась моя отвага, в которой я ей только что клялся, заверяя, что готов бросить вызов небесам, чтоб заслужить ее любовь.
— Чем бы не завершился наш поединок, — объяснил я миледи, — вы будете потеряны для меня навсегда. Если я выйду победителем, как вы того желаете, снисхождения от властей ждать не приходится. Я не только нарушу законы государства, но буду еще в ответе за смерть придворного, к которому питает расположение сама королева. Самое лучшее в этом случае — бегство, а это значит, вы будете для меня не досягаемы.
312


Миледи возразила, что даст мне возможность бежать в Англию, где она ко мне присоединится. Сильно сомневаюсь, чтоб она даже пальцем пошевелила, если б я по наивности положился на ее слово. Напротив, разыграв глупца, я воскликнул, что за такую цену я расправлюсь не только с де Бардом, но со всеми теми, кого заблагорассудится ей назвать.
— Мое мужество подстегнет уверенность в том, что вы сдержите свое слово, Но умоляю вас: не обижайтесь, я попрошу у вас задаток, прежде чем поддержу вас в споре. Если я получу самое прекрасное и самое драгоценное, не будет ли оно залогом того блаженства, которым вы меня одарите? Хотите, чтоб был победителем — сотворите сперва счастливца! Иначе в момент схватки мое сердце будет терзать страшное сомнение, и я буду беззащитен перед лицом врага.
Она ответила, что лишь невежа вроде меня может предъявлять такие невероятные требования, что вознаграждение следует всегда за услугой, что этим я лишь доказываю, как мало я ее уважаю.
Она была недалека от истины и, признаюсь, я покраснел бы от стыда, не знай я подноготной всего этого дела. Она совершила первый шаг, который так дорого стоит девушке и который, как говорят, является единственным шагом, который чего-то стоит. И уж если ей предстоит теперь сделать еще один шажок, то я не видел причин, отчего этот шажок не был бы в мою пользу. Впрочем, сказанное ею не поколебало моей настойчивости, и я упорствовал, заверяя миледи, что это в ее собственных интересах: ведая цену победы, я буду в ней уверен. Б завершение разговора я заметил, впрочем, очень осторожно и сохраняя полнейшее к ней почтение, что она ничего не добьется, ежели будет пребывать в нерешительности. Я поставил ее перед выбором: либо пойти навстречу моим желаниям, либо оставить дело.
Она избрала лучшее, и мы мгновенно стали друзьями. Затем, прикинувшись, будто ею руководит любовь, она стала просить меня не рисковать без надобности своею головою, в особенности имея дело с таким ужасным человеком, как ее недруг.
— Знаете, я буду в отчаянии, если вас потеряю. Я умру с горя. Бы должны мне поверить, ведь я согласилась.
313


Своими искусными речами она толкала меня к убийству, помышляя лишь о возмездии. Я ответил, что предпочту смерть на поединке малейшему подозрению в трусости.
Тут она стала проливать слезы, и я совсем размяк. Человек с легкостью верит в то, что подсказывает ему тщеславие! Я стал утешать ее своими ласками и уверил, что чувствую себя непобедимым, ибо она дала мне доказательства своей любви.
Впрочем, цена этой непобедимости была медная монетка, поскольку трудно было себе представить, что я стану сражаться на таких условиях. И тут мне в голову мгновенно пришел способ, как признаться в обмане, не рассердив одновременно сирену, в которую я был пуще прежнего влюблен. Мне казалось, дела идут отлично. Миледи освободилась от прежней страсти и мне остается лишь воспользоваться благоприятными обстоятельствами.
Мысль о признании не давала мне покоя, но я не спешил с ее осуществлением. В тот самый момент, когда я более всего запутался, мне помог случай. У маркиза де Варда открылась лихорадка, и он семь или восемь дней пролежал в постели. Это была передышка, и я стал умолять миледи подарить мне ночь. Она тотчас отказала, сославшись на то, что не доверяет своей горничной. Я предложил купить ее молчание подарком, но миледи возразила: об этом не может быть и речи, она опасается, как бы та не получила преимущество в отношениях с нею.
Я с трудом подавил в себе желание рассказать, что мне многое о ней известно и что весталкой я ее не считаю. Но не настала еще минута сбросить маску. Я ощущал, что победа близка и принялся сбивать миледи с ее позиций: я потребовал, чтоб она спрятала меня в своей спальне, отослав горничную куда-нибудь с поручением. Вернувшись, та не обнаружит меня в комнате и подумает, что я ушел, а миледи под каким-либо предлогом запретит служанке входить к ней до наступления ночи.
Хоть и не без борьбы, миледи, однако, сдалась. Ей мерещились тысячи опасностей, тысячи затруднений, но я стоял на своем: через три дня маркиз должен встать с постели и, если она желает, чтоб месть совершилась, ей надлежит пойти навстречу моим смиренным мольбам. В конце концов она согласилась с планом, что избавило меня 314


от необходимости уговаривать горничную, все более ревновавшую меня к своей хозяйке. Я пришел к выводу, что в решительную ночь необходимо открыть миледи, что ее ненависть к маркизу де Варду не имеет под собой никаких оснований. Впрочем, я сделал это не в первое же мгновение, а сообщил весть лишь тогда, когда накалил мою красотку до такой степени, что она, по моим расчетам, должна была принять к сведению мое признание, не входя при этом в особые препирательства. Я полагал, что ее страсть натуральна, что я ей дороже всего на свете. Как только миледи поняла о чем речь, она оцепенела в моих объятиях. Я пробовал ее оживить, но уже не с помощью речей, а лаской. В ответ она так пнула меня, что я отлетел к изножью кровати. Я униженно молил о прощении, но она наградила меня такими тумаками, что горничная, заслышав возню, прибежала со свечой в руке.
Интересно, думала ли миледи в это мгновение, что дает горничной преимущества над собою? Что касается служанки, то она поняла: ее ловко провели.
Горничная принялась бранить меня на чем свет стоит. Тогда хозяйка накинулась в свой черед на нее. Наконец, горничная, вадя, что тайна открыта, заявила своей госпоже, что если она и впускала меня раньше дважды к ней в спальню, то по крайней мере на сей раз не она засунула кавалера к ней в постель. Миледи, наверно, убила б ее, если бы могла. Она уже хотела броситься на служанку, рискуя всполошить весь дворец, но вовремя одумалась. Миледи внезапно успокоилась и приказала горничной собрать свои пожитки и с рассветом убираться прочь. Мне же она велела не попадаться более ей на глаза, иначе она заколет меня кинжалом.
В устах этой женщины слова не были пустой угрозой. Я взял свою одежду, но еще прежде схватил шпагу, опасаясь, как бы она не воспользовалась ею вместо кинжала.
Остаток ночи я провел у горничной, которой было уже не до смеха. Признаться, мне тоже. Госпожа задолжала ей жалованье за все то время, что она состояла у нее в услужении, ибо братец при всем своем богатстве не прислал ей ни денье. Несчастная девушка осталась без крова, она плакала и жаловалась, не ведая, что ей делать. Я утешал ее, уверяя, что она обретет во мне поддержку в своем горе. Успокоясь на сей счет, ревнивица тотчас закусила удила, назвала меня предателем и подлецом, ибо я в 315


свое время обещал на ней жениться. Быть может, мне удалось бы еще успокоить ее с помощью ласк, но на нежности настроения у меня не было. В ожидании утра я развел огонь, время тянулось немилосердно. С первым лучом зари я хотел выйти из дворца, но горничная схватила меня за руку, она опасалась, что челядь, встретив меня такую рань во дворце, подумает, что я провел ночь у нее или у ее госпожи. Не знаю, по этой ли причине или по другой, но она противилась моему уходу. Я послушался и ждал, снедаемый нетерпением.
То ли в девять, то ли в десять часов утра госпожа позвонила в колокольчик, как она обычно делала, желая позвать служанку. Горничная, конечно, надеялась, что миледи сменила гнев на милость. Но надежды оказались тщетными, хозяйка повторила приказ немедленно убираться, оставив ей ключи от всей мебели. Та ответила миледи, что негоже выбрасывать девушку на улицу, не заплатив, что причитается, но госпожу это не тронуло; предвидя, что служанка разнесет о ней дурную молву, она велела ей поостеречься и держать язык за зубами, иначе это может стоить ей жизни. Горничная вернулась и заявила, что без промедления уходит и посоветовала мне последовать ее примеру. Ей уже не надо было заботиться о своей доброй славе и о чести госпожи, ибо ее прогнали, не выплатив долга.
Однако теперь не торопился уже я, опасаясь, как бы не разнеслась молва, будто я пользуюсь благосклонностью служанки, ибо это могло повредить мне в глазах общества. Получу я тогда вновь нагоняй от господина де Тревиля, он скажет, что я променял трактирщицу на служанку.
Увидев, что я не спешу, горничная заметила, что миледи, вокруг которой роятся без конца англичане, нашлет на меня двух-трех из этих господ, и те меня прикончат без шума. Так что надо решать, остаюсь я в мышеловке или нет.
Насколько я знал миледи, такое было вполне возможно. Уж если она явила мне благосклонность при условии, что я убью де Варда, она могла точно так же уговорить какого-нибудь англичанина разделаться со мною, и тот без особого труда с помощью приятелей имел возможность осуществить ее замысел.
316


Самое разумное было убираться подобру-поздорову, что я и сделал. Я попросил горничную выпустить меня первым и выйти несколькими минутами позднее. Она согласилась, и мы встретились в условном месте.
Я повел ее к своему дому. Кое-какие деньги у меня еще оставались, и я вынес их ей, чтоб обеспечить ее, пока она не подыщет себе другого места. Я пообещал увидеться с нею и несомненно сдержал бы слово, однако не ради того, чтоб возобновить нашу связь, от которой мне не было никакого проку, но чтоб поддержать девицу, попавшую из-за меня в трудное положение. Однако мне помешало одно обстоятельство.
Кто-то из слуг королевы видел, как я выходил из дворца. Этому любознательному человеку было известно, что я часто бываю у миледи,*** и он взял себе в голову, что я провел у нее ночь. Через некоторое время он заметил горничную, как та с узелком в руках выходит из дверей. Это его заинтересовало. Он пошел за ней следом и выяснил, что дождавшись служанку, я стал удаляться, а она последовала за мной на расстоянии.
Он сообщил об этом королеве, та в свою очередь обратилась к миледи,*** потребовав объяснений. Миледи тотчас по обыкновению нашлась и ответила, дескать, дело простое: я провел ночь в постели служанки.
— Я обнаружила это случайно, — продолжала миледи, — и если б у меня под рукой были люди и я не побоялась скандала, я вышвырнула бы любовника из окна, чтоб внушить ему уважение к дому вашего величества. Я ограничилась тем, что выгнала девку вместе с ее пожитками, велев не показываться более мне на глаза. Молодчик тоже перетрусил и спасся бегством, опасаясь кары за безрассудство.
Объяснения миледи совпадали с рассказом слуги, и потому у королевы не было ни малейших оснований сомневаться в словах миледи, и гнев ее величества обратился против меня. В тот же день она призвала к себе моего капитана Дезэссара, пожаловалась ему, что я устроил из ее дворца любовный притон и потребовала, чтоб он меня по-настоящему наказал.
Дезэссар в тот же вечер отправил меня в тюрьму Сен- Жерменского аббатства, где я провел два месяца. Я б оставался там, верно, и долее, если б английская королева 317


не решила испросить для меня прощения. Встретив как-то в Лувре Дезэссара, она заявила, что наказание, как она полагает, охладило мой пыл, и мне можно выйти на свободу.
Я отправился благодарить королеву, соизволившую меня простить, учитывая, как она говорила, мою молодость, однако при условии, что я исправлюсь.
Я решил, что почтительное молчание будет в моем положении уместнее тысячи извинений и, постояв, удалился под перешептыванья и смешки придворных дам, среди которых находилась и миледи.*** Позднее мне довелось узнать, что ее величество изволили сказать по поводу моей персоны: он достоин большего, чем служанка, я думаю, кое-кто из дам мог бы одарить его своим расположением.
Но если мне с той поры не довелось видеть миледи,*** то еще не значит, что мне не пришлось ощутить на себе ее руку и не пережить опасных событий, едва не завершившихся моей гибелью. Трое каких-то молодцов на Сен- Жерменской ярмарке намеренно толкнули меня в толпе, рассчитывая на ссору. Но я не забыл о страшном враге в лице миледи*** и у меня хватило ума сдержать себя и проследовать своей дорогой, не произнеся ни слова. Однако эта троица последовала за мною, выйдя из ворот на Тур- нонскую улицу. Не успел я еще дойти до улицы Мове-Гар- сон, как один из них очутился у меня на пути с обнаженной шпагой в руке. Я поглядел кругом. Мало того, что к нему присоединились два его прежних дружка, с ними было еще четверо молодцов, у всех вид заправских убийц. Я остановился у ближайшего тупичка: обезопасив себя с тыла, обороняться всегда проще, чем посреди улицы. Все семеро разом набросились на меня и мне было б не сдобровать, не крикни я в это мгновенье:
— Ко мне, мушкетеры!
Мне неслыханно повезло: все три брата обедали в трактире возле ярмарочных ворот. Они увидали в окно, как отовсюду сбегаются люди, услышали, что совершено нападение на мушкетера. Надо сказать, они прибежали в самую пору: меня уже дважды пырнули шпагой и, учитывая старание, с каким работали эти прохвосты, они б скоро спровадили меня на тот свет, не подоспей на подмогу бойцы, которых они не ожидали.
318


Один из нападавших, самый ярый, ни за что не хотел от меня отцепиться, и я уложил его добрым ударом шпаги, утихомирив навеки. Мои друзья уложили еще двоих, тоже очень горячих, однако два бретонских дворянина, прибежавшие вместе с братьями, были смертельно ранены в схватке и тут же испустили дух, тяжелая рана была и у Атоса. Хотя негодяи взяли на себя грязную работу, в ловкости и мужестве им было не отказать. Сражение стало ожесточеннее прежнего, когда к нашим друзьям присоединилось еще пять или шесть мушкетеров, которые примчались с ярмарки, прослышав, что кто-то из их приятелей подвергся нападению на улице.
Это заставило врагов взять ноги в руки, во всяком случае тех четверых, которые были еще в силах передвигаться. Но Атосу и мне нужна была срочная помощь, поскольку мы потеряли много крови. Пока наши друзья возились с нами, негодяи успели скрыться.
Едва кончилось сражение, как нам пришлось выдержать настоящую схватку с комиссаром, прибывшим в сопровождении отряда стражников. Поскольку никого из живых схватить ему не удалось, он хотел наложить лапу на мертвых. Но мы не разрешили ему даже притронуться к телам двух павших бретонцев. Спор был яростным, однако мы и здесь победили. Пока нас, Атоса и меня, перевязывали, отъехала карета, куда поместили обоих павших бретонцев, мы отправили их в то место, где никто не посмел бы их тронуть, то есть в казарму мушкетеров. Их погребли в тот же самый вечер на кладбище Сен-Сюльпис.
Комиссару пришлось довольствоваться телами нападавших. Он начал следствие и выставил все три трупа для опознания, как и требовалось по закону. Но ничего не выяснили, никто не попросил отдать убитых, так они и пролежали, выставленные для обозрения в Шатле.
Я полагаю, что это была подстроенная миледи*** ловушка. Хотя после раны меня еще одолевала слабость, тем не менее я не бездействовал. Одного из моих друзей, знакомого с комиссаром, я попросил узнать, действительно ли у того нет сведений об убитых или же его убедили замять дело. Друг мне донес, что комиссар, по его мнению, исполнен благих намерений. Существует предположение, что нападавшие были англичанами, поскольку при них нашли листки с какими-то записями на английском язы-
319


ке, но кроме этого в карманах были обнаружены лишь ничего не значащие вещицы.
Я был убежден, что миледи послала мне свой поклон, и решил, если только рана обойдется без последствий, соблюдать впредь особую осторожность. Я убеждал себя выкинуть, наконец, дурь из головы и перестать любить эту опасную женщину, но сердцу не прикажешь, я любил ее еще некоторое время и после, и понадобился срок, чтоб полностью расстаться с чувством.
Небрежность в делах, всегда ощущаемая при малолетних королях, дала себя знать и на сей раз. Даже правосудие совершалось без надлежащего рвения. Дело было прекращено, но вместе с тем кто-то постарался подойти к происшествию с другой стороны и превратить его в дуэль. Не знаю, или, вернее, знаю слишком хорошо, кто скрывался за всем этим. Меня хотели привлечь к ответственности по всей строгости эдиктов, которые принял против дуэлей покойный государь и которые были подтверждены с восшествием на престол юного короля. По счастью, дело кончилось ничем. Кстати, я скоро выздоровел.
Рана Атоса также подживала, однако его врач внезапно забеспокоился. Мы оба лежали в одной комнате, и я слышал, как врач сокрушается, что рана почернела, и гной перестал выделяться. Я бранил моего бедного друга, упрекая его в том, что он сам препятствует собственному выздоровлению. Он принимал у себя любовницу и переживания этих встреч скверно действовали на его здоровье, ему угрожала гангрена. Слыша упреки, Атос протестовал, он призывал меня в свидетели своего благонравия и говорил, что лучше ему умереть, чем лишить себя возможности видеть нежно любимую им особу.
Насчет благонравия я с ним не спорил, не могу, однако, сказать в точности, чем занимался он с этой женщиной, пока я спал или делал вид, что сплю. Атос просил меня ничего не говорить братьям. Я выслушал его, не очень-то с ним в душе соглашаясь. Когда Портос с Арамисом нас посетили, я рассказал им о беспокойстве врача и о его причинах, отчего Атос пришел в бешенство.
Братья попросили любовницу, чтоб та поберегла своего милого, и она по собственному почину воздержалась от посещений. Рана Атоса вскоре затянулась, и мы встали на ноги в одно время.
320


XVII
Новая игра у ксрдинала Мазарини-хокка, — Жулик из жуликов, — Истинное притворство, — Маленький король, ко. орому пять с половиной лет, отказывает д'Артаньяну в праве носитьплащм^ мкетера. — Осада Гравлина. — Форт Се^Филипп,— В граншее,— Трусость гвардейца Менви- ля — Офицер и пиро*, — Наставления кардинала, -— За- ве&чление кампании.
XVIII
Д'Артаньяна принимают в мушкетеры, — Радость и пустые надежды. —Вдова—молодая, хорошенькая и богатая. — (Приближение свадьбы. —Враждебностьслуг.—Уловки камеристки. — Неловкость и воспоследовавшее ей предательство, — За ковром. — Жалкая физиономия. — Несчастье в любви, счастье в игре. — Бедствия Безмо. — Гнев геоцога Энгменского.
XIX
Под стенами Барбура. — Опасная вылазка. — Что было а карманах у мертвеца. — Волнение господина Дезэссара. —Миниатюра.—Осыпанный брильянтами футляр.—Подлость мужчин и безумие женщин. — Везение. — Жестокое соперничество. — Странное письмо. — Собачка, ожидаю * щая своего кавалера. — О рогоносцах. — Надвигается буря.
Затем мы обложили Барбур. Осажденные вскоре устроили вылазку, и я, выскочив из траншеи и увлекшись преследованием, попал в такую переделку, что едва не погиб
11 Роже Нимье


вместе с несколькими своими товарищами. Мы были отрезаны от наших и не видели возможности вернуться обратно. Враги палили со всех сторон и четверых солдат уложили на месте» Я бросился наземь вместе с еще одним мушкетером» В любой момент могли добраться до нас обоих и
— Эх, рискну.о» — сказал мне товарищ» — Погибать-то ведь неохота» Уж лучше я сдамся, чем ползти обратно в траншею»
Встал и повернулся в сторону города, делая знаки, что сдается. Но противник не потрудился понять что к чему и его тут же пристрелили.
Мне удалось меж тем покинуть позицию с двумя пулями в складках плаща и с третьей, которая засела в шляпе. Господь, как видно, хранит того, кто молится с утра, а днем полагается на собственное мужество»
Стоило мне вползти в траншею, как я тут же наткнулся на господина Дезэссара, следившего за стычкой. Он осведомился, что сталось с моими товарищами. Я рассказал про всех, включая и того, который, полагая спастись, сложил свою голову. Тогда господин Десэссар заметил, если бы он знал, как повернется дело, он попросил бы меня обшарить карманы мертвеца и выяснить, не было ли у того памяток от некой знатной дамы. Господи Дезэссар посулил десять золотых пистолей одному мушкетеру своей роты, предложив добраться до убитого и забрать все, что найдется в его карманах. Момент оказался подходящий: было ясно, что враги не осмелятся наброситься на него, ибо они видели, что мы в траншее приготовились к бою.
И мушкетер пополз. В него стреляли, я думаю, не менее сотни раз, но так и не попали. Чтоб не подвергать свою жизнь лишней опасности, он не стал рыться под обстрелом в карманах, а стащил с мертвеца штаны. Дезэссар бегло осмотрел что было при убитом и заинтересовался лишь связкою писем. Он стал заглатывать их одно за другим и вдруг изменился в лице»
Уж не иначе, подумал я, как любовница сыграла с ним злую шутку. Офицер, которому я шепнул об этом, был того же самого мнения. Но, как выяснилось, мы оба ошиблись, дело было гораздо серьезней. Речь шла о его близкой родственнице, за которой он следил с тем же тщанием, как если б это была его собственная супруга.
322


Вернувшись через два дня в Париж, я окончательно уразумел в чем дело- Некая едва знакомая мне дама вдруг попросила нанести ей визит. Я поспешил к ней, ибо скажу, эта дама меня интересовала. Она расспрашивала меня о покойном и любопытствовала насчет обстоятельств его смерти. Но уж это-то я знал лучше всякого другого. Она вся зарделась и затрепетала, когда я заговорил о солдате, ползшем под пулями к мертвецу.
Дама осведомилась, не могу ли я привести к ней этого солдата, получила утвердительный ответ, а потом, поразмыслив с минуту и зардевшись пуще прежнего, сообщила, что покойный был мил ее сердцу. Трудно было, по правде, в этом усомнится. Она призналась мне также, что у нее вышла прескверная история с письмом Дезэссара и добавила: более всего ее интересует, что случилось с ее миниатюрой, которую покойный носил постоянно при себе. Она сказала, что не пожалеет награды, если получит вещицу обратно. Я принял ее поручение, дама вызывала во мне самые лучшие чувства. И я не возражал бы занять в ее сердце то же место, какое занимал мой покойный товарищ.
Отыскав солдата, кстати, моего давнего знакомца, я осведомился, что он сделал с миниатюрой. Он пришел в замешательство, но я заверил его, что не собираюсь доносить капитану, что за все опасности, которым он подвергался, он заслуживает дополнительного вознаграждения.
— Ну что ж, насчет миниатюры врать не буду, — сказал он. — Ну а ежели насчет футляра... так он был золотой, да еще усыпан брильянтами, я его продал, а денежки давно прогулял.
Тут не требовалось никаких заверений. Зная аппетит этого малого, я б удивился, скажи он, что деньги спрятал в сундук. Он отдал мне миниатюру, завернутую в бумагу и запечатанную на манер письма. Не сломав печати, я отнес письмо даме. 1а вскрыла его и тут же испус ила крик изумления: на миниатюре была изображена другая женщина, издавна внушавшая ей ревность. Дама и раньше подозревала, что покойничек поглядывал не в ту сторонх !!♦
323


нс не была уверена, что ей изменяют. Теперь все открылось, и она воскликнула, исполненным страдания голосом:
— До чего ж подлы мужчины, и до чего безумны женщины, которые им доверяют!
Я поспешил возразить, что ежели ей попался какой негодяй, так это вовсе не причина считать всех мужчин сплошными предателями. Она перебила меня, показав миниатюру и осведомившись, знаком ли мне оригинал. Этой женщины я не знал и поклялся даме, что она со своей внешностью куда краше. Она с улыбкой поблагодарила меня за любезность и назвала незнакомку. То была супруга одного из самых богатых откупщиков Парижа. Она ожидала, что на меня произведет впечатление имя соперницы, но я вновь уверил ее, что все сокровища мира ничто по сравнению с ее очарованием.
Как можно было догадаться, мои любезности отозвались в ее сердце болью, слишком свежа была утрата и слишком c:\who разочарование. Она попросила меня во что бы то ни стало найти ее миниатюру. Я не возражал: таков был лучший способ добиться ее расположения. Не слишком надеясь на успех, я начал с того, что вновь отыскал солдата.
— Миниатюру... я и так намаялся, — сказал он, — пока прятал ее вместе с футляром от капитана. У покойника ïoBrKo всего и было в карманах, что связка писем да футляр с миниатюрой. Жаль, если там и впрямь был второй футляр. Я б и второй тоже продал, уж гулять так гулять. Врать вам не буду.
Прибыв в казарму мушкетеров, я выяснил, что после убитого остался сундук, который забросили в угол на случай, если появятся родственники и потребуют его рухлядь.
Мне разрешили порыться в сундуке и на самом дне в простенькой коробке ценою не более двадцати су я обнаружил портрет дамы, столь мало уважаемой моим покойным товарищем.
Я принес даме миниатюру, прося и заклиная ее при этом ни в коем случае не делать мне за это подарков. К тому времени я уже не на шутку ею увлекся. Приходилось от посторонних скрывать свою страсть из опасения, как бы господин Дезэссар не пронюхал об этом, ибо его отноше324


ние к даме мне было известно. Это напоминало обет скромности, в котором я, по-видимому, преуспел, потому что дама была мною довольна. Она дозволила мне наносить визиты, соблюдая при этом меры предосторожности. В конце концов она посчитала, что не следует подвергать мою любовь слишком суровым испытаниям, однако велела удвоить осторожность, уверяя, что самые верные любовники — это любовники скромные.
Такие удачи заставили меня позабыть мои недавние злоключения, принесшие мне столько горя. Этот успех, однако, не решил моих домашних дел, ведь моя возлюбленная была замужем, и муж исчезать не собирался. Следовало все хорошенько взвесить, прежде чем сойтись с женщиной, хорошенькой и благосклонной, но все же опасной из-за невозмутимого спокойствия ее супруга.
Связь наша продолжалась довольно долго. К сожалению, у любовников в нашем положении всегда бывает искушение поделиться своей тайной. Моя милая избрала в наперсницы свою камеристку. Я никогда не доверял слугам. А эта была, ко всему прочему, еще кокетлива и корыстолюбива — два недостатка, коих следует избегать в камеристках. Но моя милая не слушала доводов, заверяя меня, что служанка состоит у нее уже десять лет. Не оставалось ничего другого, как смириться с этим. Но если кокетство ничего дурного нам не сулило, то жадность • оикнула ее на сговор с женой откупщика, а та имела привычку отбивать любой ценой у моей милой всех ее любовников. Подкупив камеристку и получив таким образом необходимые ей сведения, она пришла к выводу, что я достоин ее внимания.
Вражда этих женщин зародилась еще в монастырской школе, где они содержались до замужества.
Они схватывались друг с другом по любому поводу, по каждому пустяку. Едва выйдя замуж, жена откупщика взяла себе в любовники маркиза де Виллар-Ордоната, юного кавалера. Моя милая, которая тоже в скором времени вышла замуж, отбила у нее маркиза, возможно, тот ей приглянулся, возможно, просто хотела насолить противнице. Однако маркиз де Виллар, порхая от дамы к даме, подобно пчеле, собирающей нектар с цветов, не задержался 325


при ней долго, и моей возлюбленной пришлось утешиться тем самым мушкетером, про которого я уже рассказал.
Но мушкетером завладела в скором времени жена откупщика, бросив на это завоевание свои отборные войска, иначе говоря — свои финансы. Она полагала, что тем же аргументом сумеет убедить и такого бедняка как я, и отправила мне галантное письмецо.
Я достаточно хороша собой, чтобы полагать: мною можно увлечься без предварительных разговоров. Но если я даже преувеличила свои возможности, то имею честь вам сообщить, что у моего супруга есть один славный сундучок, куда я запускаю свои пальчики, ежели мне того хочется. У меня есть от него ключик, и я даю его в качестве первого подарка тому, кого считаю достойным доверия. Вы из числа таких, а точнее — вы единственный, кто мне мил. Вообразите себе, какой вас ждет прибыток, если вы откажетесь от глупого постоянства. Мне известно, кому вы отдали свое сердце, но сколь бы ни была очаровательна эта дама, ей не потягаться с моим сундучком. Впрочем, если вы соизволите явиться завтра в храм Благодарения, то увидите там даму с пестренькой собачкой на руках и тогда, быть может, вы примете мое предложение ответить любовью на любовь, и у вас будут все основания возблагодарить свою судьбу.
Я немало изумился письму и поскольку почерк отправительницы был мне незнаком, то я подумал, не моя ли милая, чью ревность я уже успел оценить, нарочно подкинула мне записку. Это побудило меня показать ей письмо. Правда, я колебался, ведь в случае ошибки ставилась под удар репутация тех людей, которые доверили мне свою честь. Однако желание еще более привязать к себе женщину, которую я любил, подтолкнуло меня к этому необдуманному шагу. Дама была в восхищении от доказательства моей верности. Она поспешила отправиться на свидание вместо меня.
Женщины не разговаривали друг с другом с того дня, как покинули монастырскую школу. Но глаза моей милой 326


сообщили сопернице о триумфе. Да и мое отсутствие красноречиво свидетельствовало о том, что письмо угодило не в те руки. И пока одна торжествовала, другая сходила с ума от бешенства. Полагаю, что месса вряд ли послужила спасению их души, для обеих было б куда полезней не выходить в этот день из дома.
Но это еще не все. Моя любовница дождалась когда соперница направится к чаше со святой водой и уколола ее в самое больное место:
— Я вижу, вы взяли с собой свою собачку, чтоб подыскать ей кавалера. Но вы напрасно трудились. Тот, кого вы ждете, не видит никакой прелести в вашей сучке.
Женщина так и приросла к месту, хотя, надо сказать, отличалась бойким языком и за словом в карман не лезла. Впрочем, может, она и намеревалась разразиться бранью, но воздержалась от этого в святом месте. Дамы сели в свои кареты, одна вне себя от ярости и с мыслью о мщении, другая — на седьмом небе от счастья, что ей так удалось уязвить противницу.
Я разбранил свою милую, сказав, что она зря довела до крайности столь опасного врага. Но ей было все нипочем: красота не соответствовала ее уму. Мои опасения подтвердились, ей отплатили вскоре той же монетой.
Супруг моей любовницы не отличался ни лицом, ни статью. Она вышла за него замуж исключительно по воле родителей. Состояние заменяло ему другие достоинства. Такие браки не бывают, как правило, удачны, особенно если женщина любит покрасоваться перед мужчинами. Моя милая утверждала, что я у нее третий любовник, но, возможно, она сбилась со счета.
Хотя супруг, как я уже сказал, не отличался большой красотой, жена откупщика решила его завоевать и не успокоилась до тех пор, пока не снискала его расположения, поступившись при этом, конечно, своим достоинством.
Этому человеку была не в привычку благосклонность женщин. И он не стал утруждать себя вопросом не кроется ли тут нечто особенное, свой успех он отнес на счет везения. Жена откупщика хвалила его и лелеяла и не втягивала поначалу в интриги. Она желала привязать его как 327


можно крепче, с тем, чтобы впоследствии использовать против его же собственной жены и против меня, ибо, заметим, на меня она тоже перенесла изрядную долю своей ненависти.
Я понял ее тактику и почувствовал что над головой собирается буря. Я попросил свою милую, чтобы та, пораскинув мозгами, постаралась предупредить опасность. Однако мы имели дело с сильным противником.. Первый удар обрушился на даму, которая утрзтила свободу: муж запер ее дома, неусыпно за ней следил и никому не разрешал видеться с нею. Приближалась моя очередь, а я не ведал, как бороться с влиятельными людьми, у которых к тому же куча денег. Оставалось лишь ждать, что меня подкара /лят где-нибудь в темном углу и прирежут щедро оплаченные наемные убийцы. Я воспользовался тем, что зима была на исходе и что готовилась новая кампания. Я попросился снова ь гюход. Поскольку я уже аоевал в прошлом году, моя очередь еще не подошла. С трудом добился я соизволения у господина де Тревиля заменить в походе товарища. Нависшая надо мной угроза способствовала, надо полагать, моему красноречию. Я вновь направился во Фландрию, где на этот раз сосредоточилась еще более многочисленная армия.
XX
Юным король во Фландрии. — Д Артаньян и Безмо — дворяне кардинала. — Сапоги, но небашмаки. — Перехваченные письма. — Прогулка убийцы. — Траншея. — Раскаяние умирающего. — Пятьдесят пистолей и яд. — Позолоченные рога. Муж, который брыкается. — Президент и президентша.—Злая шутка.—Странная месть. — Трудные роды. — Роковой исход.
328


XXI
Д'Артаньян — курьер его преосвященства. — Повязка Безмо.—Сен-Эвермон.—Госпожаде Мирамьон.—Роже де Рабютен? граф де Бюсси. — Святыни Мон-Валерьена. — Похищениео — Рота мушкетеровраспущена. — Сломя голову. —Встреченныйбезрадости спаситель.—Несчастливая звезда. — Досадная отговорка. — Решение госпожи деМирамьон.
Одна президентша, родственница госпожи де Тревиль, у которой я частенько бывал, сообщила мне, что у нее на примете есть молодая вдова, сущая для женитьбы находка, она меня с ней познакомит, ну а остальное уж мое дело.
Поблагодарив эту даму, я попросил ее ускорить встречу поскольку в ту пору был курьером его преосвященства. Пока что поручений не было, но долго не побездельничаешь, и я опасался, что в тот момент, когда я по уши влезу в устройство своей женитьбы, мой патрон, которого я сам себе посадил на шею, ушлет меня куда-нибудь в дальние края. Действительно, последнее время я без конца ездил туда-сюда, не снискав себе при этом ни почестей, ни денег. Безмо, занимавшийся точно таким же делом как я, недавно вернулся из Италии, куда отвозил письмо для маршала Ла Мейера. Там кто-то выстрелил в него и угодил пулей в висок подле самого глаза, так он, по крайней мере, всем это рассказывал. Ссадина была такая, словно кто-то ногтем царапнул. Но он соорудил себе из черной тафты подушечку, которой никогда не снимал, это, по его мнению, придавало ему воинственный вид и внушало почтение.
Но прежде чем говорить о вдове, с которой я еще не познакомился, стоит вспомнить и о делах государства, влиявших на мои собственные, сколь мал я ни значил в ту пору. Вскоре после взятия Куртре герцог Орлеанский покинул армию, предоставив командование целиком и полностью герцогу Энгиенскому. Тот сообщил двору о своем намерении осадить Дюнкерк и попросил на это соизволения парламента.
Осада такого города была сложна, таила множество опасностей и не обещала успеха. Его преосвященство из329


ложил свои соображения графу Сен-Эвремону, которого герцог послал в Париж3 добиваясь разрешения обложить город. Хорошо знавший положение дел Мазарини возражал, но поднатасканный герцог Сен-Эвремон отвел все его доводы, и кардинал, зная упрямство герцога и теряя терпение, заявил, что король позволяет ему действовать по его усмотрению, с чем Сен-Эвремон и уехал.
В глубине души кардинал надеялся, что юный победитель при Рокруа сломает себе на этом зубы. При нынешнем положении дел такая неудача дала бы возможность кардиналу урвать изрядный кус, который оспаривали у него принц Конде и его сын, герцог Энгиенский. А дело заключалось в следующем. Герцог Ьрезе, адмирал Франции, был убит пушечным ядром у берегов Италии где крейсировал наш флот, принимавший участие в той войне, которую его преосвященство вел против папы. Кардинал жаждал доверить важнейший пост адмирала герцогу де Меркеру, старшему сыну герцога Вандомского, женатому на одной из племянниц кардинала. Герцог Энгиенский вместе с принцем Конде полагал, что должность надлежит передать как бы по наследству ему и только ему, поскольку он был женат на сестре покойного адмирала.
В это самое время кардинал послал меня к герцогу, уже осадившему Дюнкерк, чтоб предложить после победы пост губернатора этого города, а также множество всяких иных благ, но это все при условии, что он откажется от должности адмирала Франции. Герцог осведомился, уж не вздумал ли кардинал над ним подшутить, и велел мне передать ответ его преосвященству слово в слово.
Вопреки тайным надеждам Мазарини герцог сумел завладеть Дюнкерком, и его аппетиты, соответственно, возросли. Принц Конде взял на себя переговоры с Мазарини, который соглашался на все, что от него требовали, кроме поста адмирала. Конде в конце концов уступил, отложив свои притязания на другое время. Таким образом, примирение состоялось и герцог Энгиенский вернулся ко двору, где его чествовали как великого героя, какого не бывало с незапамятных времен.
Вокруг *еня все поутихлс. я получил возможность подумать g желанной женитьбе. Президентша обо всем позаботилась□ Она столько обо мне порассказала мало- 330


дой вдове, что та в конце концов выразила готовность со мной познакомиться. Назвать ее красавицей было бы, пожалуй, затруднительно, однако кое-какой привлекательностью она обладала. Особенно поразили меня сдержанность и благоразумие, сквозившие в каждом ее жесте. Звали ее госпожа Мирамьон — имя, связанное в нашей памяти с благотворительностью. Средства у нее были весьма значительные, что давало ей возможность не заботиться о состоянии будущего мужа.
Президентша сказала, что я произвел на госпожу Мирамьон благоприятное впечатление, что она, прежде чем связать себя узами брака, желает узнать меня поближе. И я, продолжая свои старания, часто виделся с нею у президентши. Дело шло наилучшим образом, как вдруг случай разрушил все надежды. Богатство госпожи де Мирамьон влекло к ней целые сонмы почитателей, явных и тайных. Бюсси-Рабютен, сделавшийся вскоре генеральным лейтенантом королевской армии и рейтарским полковником, тоже положил на нее глаз. То был человек необычайного тщеславия. Из его сочинений я прочитал лишь «Любовную историю галлов». Готов воздать должное его способностям. Однако честолюбие и расточаемые ему со всех сторон хвалы толкнули Бюсси-Рабютена на отчаянную попытку взять под опеку мою вдовушку. Он решился ее похитить с тем, чтоб никто в будущем не мог оспорить его прав на вдову. Он полагал, что у дамы, чья честь будет этим обстоятельством поставлена под сомнение, не останется ничего другого, как выйти за него замуж.
Бюсси-Рабютен подготовил карету и перекладных лошадей и дождался, когда госпожа Мирамьон отправиться из Сен-Клу в Мон-Валерьен к тамошним святым. Вместе с друзьями и родственниками, набранными для этого предприятия, он остановил карету и выразил госпоже Мирамьон свое почтение, поначалу в самой изысканной форме. Дама ответила ему довольно резко, не скрывая своего отношения к его выходке, тогда он изменил тон и силой повез ее в направлении Ла Бри, где находится укрепленный замок, принадлежащий одному из его родственников.
Экипаж проскользнул между Сен-Дени и Парижем, поскольку похититель не желал провозить свою пленницу через город. В Булони карета сломалась и потребовалось два часа для починки. Один из лакеев госпожи Мирамьон успел в момент нападения скрыться. Он прибыл к прези¬


дентше, где я, по счастью, в то время находился, и я тотчас предпринял все возможное, чтобы прийти на помощь госпоже де Мирамьон.
Возникла надобность в надежных товарищах. Прежде достаточно было лишь заглянуть в казарму мушкетеров, но рота была распущена. Кардинал, отчаявшись сломить своеволие Тревиля, не оставлял королеву до тех пор, пока не добился решения о роспуске моей роты. Побегав по городу, я собрал семь-восемь друзей, чего было, разумеется, недостаточно, поскольку друзей у Бюсси было куда больше.
Лакей слышал, как Бюсси назвал похищаемой то место, куда ее увозят. Мы бросились туда сломя голову и настигли похитителей вблизи от цели. Бюсси и его друзья не осмелились вступить в схватку в столь сомнительном для себя деле и бежали, покинув карету и даму.
Я бросился к ней, счастливый, что мне удалось ее освободить, рассчитывая на немедленные изъявления благодарности □. Но госпожа Мирамьон встретила меня так, словно едва вспомнила, кто я такой. Я приписал это волнениям и проводил ее до Парижа. В конце концов она заговорила и заявила, что мне не следует помышлять более о ней; что ни один человек на све^е не сможет отвести от нее упреков, которые ей, возможно бросят в связи с тем, что она была в руках у де Бюсси, хотя обращались с ней почтительно. Я возразил, что для меня ее репутация вне всяких подозрений. Но она мне ответила, что моего отношения ей мало, необходимо, чтоб все на свете разделяли это мое убеждение. Она не видит уже возможности защититься от клеветы и чувствует, что ей суждено быть вечно ее жертвою. Если она будет столь безумна, чтоб выйти несмотря ни на что за меня замуж, то злые языки сумеют посеять недоверие меж нами.
Этими речами она меня совершенно обескуражила. Я отправился к президентше просить у нее совета, но в силу каких-то обстоятельств смог повидаться с нею лишь на следующий день. Она приняла меня как героя, взявшего штурмом город, поскольку полагала, что госпожа Мирамьон после такой услуги не сможет более противиться нашему браку, и была до крайности удивлена, когда я описал ей колебания этой особы. Она полагала, что ее 332


приятельница долго не проупрямится, и поехала, чтоб все уладить.
Я уже не чувствовал прежнего отчаянья. Можно себе представить, с каким нетерпением я ждал ее возвращения. Но, если она уезжала уверенная в успехе, то, возвращаясь, была обескуражена не менее моего.
— Наверно, вы родились под несчастливой звездой, — заявила президентша. — Она уже пришла к окончательному решению, ее не переубедишь. Не желает ни за что выходить замуж. Вы ей по нраву, она признает все ваши достоинства, не меняет к вам своего отношения, но о замужестве не хочет и слышать.
Я полюбопытствовал, каким же предлогом она воспользовалась, чтоб обосновать столь суровое решение.
— Тем же самым, на который она уже ссылалась, — пояснила мне дама, — она не желает быть мишенью для упреков, которые вы»можете ей сделать, когда она станет вашей женою.
Таков был один-единственный ответ, который я получил от той и от этой, каких только попыток я не предпринимал. У меня были все основания приуныть в связи с такими событиями, и я решил не добиваться более благосклонности дам. Пять или шесть месяцев я жил с сознанием своего поражения. Не оставалось ничего иного, как служить по- прежнему кардиналу, хотя хозяин он был скверный. Точно такое же положение, если не хуже, было у Безмо. Служба Мазарини бросала на нас тень, и люди неохотно общались с нами.
Что касается госпожи Мирамьон, то можно было утешиться по крайней мере гем, что она дала мне отставку не ради соперника. То, что случилось, случилось в 1648 году, а сейчас, когда я пишу эти строки, уже 1672 год. После происшествия вдова так и не вышла замуж и до конца дней была одинока. Впоследствии она понастроила по всему Па- рнжу эти свои приюты, где обретают себе убежище столь многие люди.
XXII
л невезенье у Безмо и у меня. — Неожиданная осклонность. — Парламент проявляет враждебность.
333


— Арест Бру селя. — Д'Артаньян ходит по баррикадам. — Дерзкий прохвост. — Теологи-казуисты —Втемномкори- доре.—Ловушка.—Стражники прево избиты и брошены в тюрьму. — Страх кардинала. — Прекрасная белошвейка.
— Мать и дочь. — Неожиданно объявившийся братец. — Подоспевшая вовремя помощь. — Схватка в комнате. — Арест покушавшихся.
Скудно оплачивая наши услуги, кардинал в то же время относился ко мне и к Безмо свысока. Как я уже говорил, мы вместе с Безмо были и в гвардейцах, и в мушкетерах, и вот стали, наконец, ловить удачу подле кардинала. Судьбе было угодно, чтоб все меж нами разделялось поровну, в одинаковой мере распределилось меж нами и пренебрежение министра.
Но внезапно отношение к нам Мазарини круто изменилось в нашу пользу. Что касается меня, то я изумился, ибо если по началу я старался служить как можно усерднее, то теперь мой пыл изрядно поугас. Поразмыслив, я понял, что дела у его преосвященства пошатнулись. Перед лицом опасности человек ищет друзей повсюду и никем не пренебрегает. Я сказал об этом Безмо и он полностью со мной согласился, заявив, что из нынешних обстоятельств надо извлечь как можно больше выгоды.
Алчность кардинала возбудила к нему всеобщую ненависть, которая со дня на день возрастала. Стоило в армии или где-то еще освободиться вакансии, как она отдавалась не по достоинству и заслугам. Предпочтение оказывалось тем, кто более платит. Задавленный эдиктами народ громко роптал, говорили, что добытые таким образом деньги поступают в секретные фонды кардинала в Италии. Зревшее исподволь недовольство проявилось еще три года назад, в 1645 году; не вмешайся тогда принц Конде, кардиналу пришлось бы туго. Но принц только что умер, а герцог Энгиенский, принявший на себя титул отца и тоже ставший принцем Конде, отказался поддержать кардинала, поскольку у него были веские основания для недовольства. Он винил министра в том, что на следующий год после взятия Дюнкерка Мазарини направил его в Каталонию, не снабдив при этом соответственным снаряжением, отчего герцог не сумел взять Лериды.
334


Стоило кому-то оскалить зубы, как кардинал поспешно отступал, сдавая свои позиции. Он попытался добиться расположения герцога Шатильона, который был в близких отношениях с новым принцем Конде. Мазарини пообещал Шатильону: если тому удастся примирить кардинала и принца, то получит маршальский жезл. Герцог, однако, ответил, что по примеру своих предков, двое из которых были маршалами Франции в награду за услуги, оказанные на поле брани, он готов получить маршальский жезл за воинские предприятия, но отнюдь не за интриганство. Получив щелчок, кардинал отнюдь не разгневался, он просто обратился в другое место. Гито, к которому принц Конде тоже питал расположение был не столь щепетилен. За двадцать тысяч экю он взялся загладить обиду, нанесенную кардиналом принцу. На совместной встрече они поклялись не предпринимать в будущем ничего такого, что могло бы повредить кому-либо из них. Обещание было торжественно подтверждено на роскошном обеде, который дал маршал Грамон, приятель обоих.
Испанцы захватили меж тем Куртре и одержали еще несколько побед. Все твердили, что министр рад поражениям, так как это дает ему возможность ввести новые налоги, что Мазарини намерен продолжать войну до бесконечности вместо того, чтоб покончить с нею, собрав армию воедино, чю он без конца прибавляет к старой подати новую. На этом основании парижский парламент отказался утвердить последние эдикты. Деньги с жителей можно было получить лишь при условии, что их истратят на сулящее успех военное предприятие. Кардинал затеял новые интриги, чтобы зас1 авить парламент подчиниться интересам короля выражение, под которым скрывались, несомненно, его собственные интересы, ибо какие же повеления мог дать малолетний король?
Парламент вместо ответа представил жалобу, в которой кардинал обвинялся в том, что он намеренно создает трудности в управлении государством, желая таким образом удовлетворить свои личные интересы. Сторонники кардинала обвинялись во взятках, требовали, чтобы они предстали перед правосудием и были заключены под стражу.
Эти требования противоречили тем полномочиям, какими король Людовик ХШ наделил королевский совет, ибо 335


лишь у королевского совета было право решать такие вопросы. Двор воспринял это заявление с раздражением, и кое-кто из парламентских советников, опасаясь открытой борьбо! с королевским советом, согласился удовлетворить все желания двора.
Однако некий Брусель, советник по ходатайствам, не поддался этому настроению. Свое непомерное честолюбие он скрывал за рассуждениями об общественном благе. На деловом поприще его успехи были скромными, и он решил непомерно возвыситься, распространяя вокруг атмосферу страха. Брусель прикинулся, будто радеет о парижанах, он охотно пускался в беседу с простонародьем и вылез под конец со своими дерзкими требованиями
Министр, не понимавший, сколь велико влияние парижского парламента на всю нацию в случае гражданской войны, пренебрег ’требованиями Бруселя, которые стоило бы принять во внимание. Взбодренный примирением с Конде и одержанной во Фландрии победой кардинал велел аре- с овать Бру селя и зместе с ним еще несколько членов парламента, когда те выходили из Нотр-Дам, где только чпэ отзвучал Те Deum в честь победы над врагами.
Шаг был рискованный, поског^ху нар ид видел в Брусе- ле своего защитника, а парнаяне миг простить покушения на свободу одксгс из своих членов.
Вспыхнул ужасный бунт, чего двор никак не ожидал. Народ настроил баррикады от Нотр-Дам до Пале-Рояль, причем у дворца они громоздились на расстоянии пистолетного выстрела от решетки. Король находился в ту пору во дворце и кардинал велел усилить охрану, он не ощущал себя в безопасности. В то же время Мазарини без устали устраивал совещания, где обсуждали, как вывести короля из города. Кардинал предлагал это сделать как можно скорее. Стра^\ ощущаемый им перед толпой, ослепил его настолько, что он позабыл об опасностях бегства. Присутствовавший на совете Телье высказырзл свои сомнения насчет того, что нзрод позволит увезти хороля и что лучше обезоружить чернь, вступив с нею в переговоры.
Тогда кардинал вызвал меня к себе и велел пройтись по баррикадам, чтоб разведать, каково настроение тех, кто держит его в плену. И я пошел, невзирая на обстоятельства, ибо рисковал многим, если б вдруг обнаружилось, кто я такой. На первой баррикаде я столкнулся нос к носу с 336


ремесленником, увешанным с головы до пят оружием и похожим на огородное пугало. Громким голосом он меня окликнул: «Стой, кто идет?» Я ответил: «Да здравствует король! Да здравствует Брусель’»
Ответ пришелся ему по вкусу, он отодвинул заграждение и я прошел на баррикаду. Первое, что бросилось мне там в глаза; была бочка, на которой стояло несколько бутылей с вином. Командир предложил мне выпить за здоровье Бруселя, и я не мог отказать ему в этом удовольствий', после -его меня отпустили.
Пока я, стремясь выполнить свой долг, разыгрывал из себя друга и единомышленника мятежников, в Пале-Рояль прибыл мзршал Грамом. Он велел гвардейцам, чьим полковником он являлся, расположиться вокруг дворца: те должны были это сделать, пройдя на почтительном расстоянии друг ст друга, чтоб не возбудить подозрений у парижан о С ними разместили и несколько офицеров.
Стоило гвардейцам занять позиции, как королева-мать, смертельно оскорбленная тем, что она считала выпадом против автсоитета ее венценосного сына, вознамерилась бросить гвардию против мятежников, считая, что их мгновенно рассеют.
Она вепепа маршалу Ла Мейере произвести атаку, что тот и сделал. Но эти проходимцы не только не кинулись врассыпную, как полагала королева, но имели дерзость даже стрелять в маршала, который мгновенно отступил, опасаясь, как бы с ним чего не случилось. Он сказал королеве: если за ночь парижане не образумятся, то он не уверен, что удастся привести народ к покорности.
Я был как раз возле баррикад, когда Ла Мейере столь стремительно отступал. Я посетил еще три-четыре баррикады и на каждой меня вынуждали выпивать по стаканчику, непременно за здоровье Бру се ля. Пришлось выслушать тысячу всяких ужасов про правительство и главным образом про кардинала. Я отвечал в тон, скаредность министра, из-за которой я так натерпелся, не давала мне оснований для снисходительности. Я поносил кардинала как только мог и, должен признаться, это несколько скрасило данное мне поручение.
Слыша, как я браню Мазарини, один из людей на баррикаде отозвал меня в сторону и сказал, что если я ему по12 Реже Нимье
337


содействую, а посодействовать я могу, ибо, насколько он понимает, мне известны все закоулки обиталища Мазарини, то он решит вопрос с кардиналом ко всеобщему удовлетворению, убив проклятого чужеземца, который живьем сжирает французов. Я уже так наслышался криков «смерть Мазарини!», что и этого малого отнес к числу тех, от кого более шуму, чем проку. Но он продолжал настаивать на своем, и я понял: этот человек одержим своей идеей и не успокоится до тех пор, пока ее не осуществит.
Я навострил уши. Разумеется, не приходилось гордиться своим господином, но все же это был господин, которому я по доброй воле служил и чей хлеб я ел, хлеб скудный, правда. Пока я состою у него на службе, я обязан соблюдать верность. Я не могу его предать, тем более в стане врагов. Полагая, что этот человек крайне опасен, я решил не упускать его из виду, чтобы впоследствии в случае необходимости отыскать. Я прикинулся, будто одобряю его предложение и в ответ на настойчивые расспросы сообщил, что мне известно одно такое место, где кардинал проходит без охраны, когда направляется на государственный совет и где можно его подкараулить. Этот малый просил меня отвести его немедленно туда, до такой степени им владела жажда мести. Но мне хотелось предоставить ему ночь для размышлений, и я назначил ему свидание на следующий день в кабачке неподалеку от Пале-Рояль. Я надеялся, что он к тому времени одумается и оставит свой гнусный замысел. На всякий случай я хорошенько к нему пригляделся, чтоб воспрепятствовать покушению, даже, может быть, арестовать его, если в один прекрасный день он на моих глазах приблизится к его преосвященству.
Я вернулся счастливый, что мне удалось вырваться из пасти льва, куда я добровольно полез, и стал спрашивать себя, есть ли смысл тащиться на следующий день в кабачок. В Пале-Рояль я встретил одного придворного, весьма сведущего, по-моему, по части всяких каверзных дел. Я поделился с ним моим затруднением. Он сказал, что на меня ляжет вина, если я не займусь этим случаем, так как могу сделаться пособником убийцы. Кроме того, спасенье государства зависит сейчас от жизни первого министра, ибо при нынешних обстоятельствах невозможно предсказать, куда зайдут беспорядки, если Мазарини вдруг не станет.
338


Несмотря на поощрение, роль обманщика была мне не по душе. Полагая, что два мнения лучше одного, я отыскал другого человека, к которому обращался в вопросах совести » Он сказал мне почти тоже самое и в тех же выражениях. Тогда я счел нужным сообщить кардиналу, что на него готовиться покушение. Его преосвященство, человек не самого храброго десятка, был так напуган, что даже не пытался скрыть страха. Он пригласил двух теологов-казуистов, те посовещались и посоветовали мне положить конец проискам нечестивца.
На свидание я отправился с большим опозданием, но этот малый все еще меня ждал, так снедала его мысль о покушении. Он вооружился надежным кинжалом, которым можно было разить наверняка. Я хотел угостить его стаканчиком, но он, не желая напрасно терять времени, отказался.
Я провел его в темный коридор, а сам затаился в шагах десяти, якобы для того, чтоб оказать ему в случае необходимости помощь. Никогда еще не видел я такого легковерия: он не высказывал никаких сомнений и принимал за чистую монету все мои наставления, так преобладала у него ненависть над другими чувствами. И он мгновенно попал в западню. Когда он понял, что это я подстроил ему ловушку, глаза у него расширились от изумления, и он стал без устали твердить:
— У, предатель! У, мерзавец!
Кардинал с удовольствием приказал бы разделаться с ним на месте, но не осмелился нарушить закон, тем более что положение у него теперь было шаткое. Мазарини решил помедлить до той поры, пока в парламенте не будут преобладать его сторонники, чтоб разделаться с негодяем. В два часа ночи в кухонный дворик въехала карета. Стражникам прево было велено запереться внутри вместе с арестованным и доставить его в Бастилию. Не желая привлекать внимания парижан, карету отправили без эскорта.
Но оказалось, что все впустую. Опасаясь, как бы кардинал не увез короля, эти прощелыги наставили со всех сторон посты. Тщательно закрытая карета привлекла к себе внимание наблюдателей: не доехали еще до улицы Птг Шан, как карета была остановлена.
12*
339


Когда спросили, кто едет и куда направляется, стражники прево, я думаю, дорого 6 дали, чтоб только быть в этот момент где-нибудь подальше. Узник избавил их от необходимости давать пояснения, сообщив, почему и как попал в руки правосудия. Его тотчас освободили и, хотя бедные стражники не думали о сопротивлении, их выволокли из кареты и так избили, что один из них умер два часа спустя. Мало того, чернь объявила их своими пленниками и на следующий день сволокла в парламент, рассчитывая, что их отправят по меньшей мере на галеры, но советники ничего не стали предпринимать и отпустили арестованных, как только все успокоилось.
Кардиналу доложили, что покушавшийся ускользнул, и это заставило его трепетать от страха. С невероятной спешкой разыскали меня, и Мазарини потребовал адрес этого человека, чтоб можно было найти его и схватить. Но адреса я не знал, да и не был так глуп, чтоб пускаться в свое время в расспросы, которые могли возбудить у этого малого подозрения. Удивляюсь еще, как он не учуял ловушку. Приходилось лишь досадовать, что его упустили. Разумеется, теперь можно было ожидать чего угодно, но опасения надлежало испытывать в первую очередь мне, ибо ради его разоблачения нам сразу устроили очную ставку и во время допроса меня без конца называли по имени. Желая подбодрить кардинала, я заявил, что у него будет еще время принять необходимые меры предосторожности, как только ему доложат о моем убийстве.
Министр ответил мне, коверкая, как обычно, слова на итальянский лад:
— Господин д'Артаньян, если он своим стилетто заколет вас, то что помешает ему убить после этого меня?
Его преосвященство, я думаю, был бы вполне удовлетворен, если б наш заговорщик ограничился моей особой. В тот миг я еще не знал, что мой недруг изобрел уже план, готовясь со мной расквитаться.
Этот малый бродил вокруг Пале-Рояль, добывая сведения обо мне у всех встречных и поперечных. Он расспросил о моих привычках и выяснил, что мой грешок состоит в слабости к прекрасному полу. А у него была сестра, которую даже без украшений и женских ухищрений можно было б считать одной из самых хорошеньких девиц в Париже.
340


Она стала то и дело попадаться у меня на пути. Я обратил на нее внимание, еще бы, любой человек всегда о себе высокого мнения, и я, конечно, предположил, что пришелся ей по нраву. Однажды в церкви, когда она, опередив меня, шла к чаше со святой водой, я остановил ее и сказал:
— Вы очень хороши собой, девочка моя. Думаю, что всякий, кого вы полюбите, будет на седьмом небе от счастья.
Она мне ответила почтительным реверансом, что делают обыкновенно женщины, когда комплимент приходится им по вкусу.
Ободренный, я велел своему слуге, сопровождавшему меня в церковь, следовать за нею до ее жилища и порасспросить у соседей, какого она нрава. Тот сообщил мне, что она, по слухам, девушка честная, что живет под присмотром матери и что обе они белошвейки.
Меня привела в восхищение добрая слава девушки, это еще более разожгло огонь, который уже начал меня снедать. Я подослал к ней от лица некой дамы женщину под предлогом того, что даме необходимо сшить белье. Я велел своей посланнице улучить момент, когда мамаши не будет дома, чтоб привести с собой не мать, а девушку, что соответствовало моим планам.
Женщина обратилась с просьбой к моей девице, но та сперва не хотела идти с нею, однако моя посланница, поднаторев в делах такого рода, заявила ей, что дама, к которой ее зовут, завтра уезжает в деревню и что, не воспользовавшись случаем, она лишится заказов на будущее.
Девушку наконец убедили, она надела чепец и перчатки и отправилась с посланницей к другой женщине, которую я посвятил в свои дела. Та, другая не была, конечно, как легко догадаться, светилом добродетели. Встретив белошвейку, она показала ей полотно для мужских рубашек и, беседуя с ней, заметила, что занятие белошвейки для такой девушки как она дело не слишком привлекательное.
Тут вошел в комнату я. Белошвейка потупилась и покраснела, вконец смущенная. Я понес всякую околесицу, вроде того, что никогда еще не носил сшитых такими прелестными ручками рубашек, которые она мне приготовит. Но все это была, конечно, одна только пена. Я предложил ей сиять для нас комнату, где б она могла жить вместе с матерью, а я позабочусь о содержании для обеих.
341


При этих словах девушка расплакалась. И я подумал, не слишком ли уж я поторопился, мне казалось, что такое предложение не должно ее огорчить после всех подстроенных ей встреч. Я умолял ее объяснить, отчего мои слова на нее так повлияли. Она ответила, что сама обвиняет себя в недостаточной ко мне благодарности. И все же, хотя она принимает мое предложение, рассчитывает на то, что я буду с ней обходителен и, ни на чем не настаивая, предоставлю время побороть терзавшие ее сомнения.
Так она меня одурачила и заманила в западню. Я устыдился тогда своей грубости и начал просить у нее прощения, приписав все своей страсти. Я признал ее правоту и даже вспомнил пословицу: «сперва познаются, потом ми- луются». Я сказал ей, что у нее будет сколько угодно времени, чтоб нам пригладеться друг к другу, прежде чем отдать свое сердце.
— Что до меня, — добавил я, — то тут пословица не права. Мне достаточно было взглада, чтобы по уши влюбиться.
В конце концов она согласилась на мой визит в свой дом, но при условии, что все произойдет в присутствии матери, чтоб та познакомилась со мною и составила обо мне свое мнение. Она меня предупредила, чтоб я воспользовался рубашками как предлогом, поскольку мать не потерпит присутствия .обожателя и что впоследствии придется посластить ей пилюлю.
Я отправился с визитом к этим женщинам. Мамаша очень быстро со мной освоилась и принялась тут же расхваливать свою дочь. Так продолжалось несколько дней кряду, потом мне вдруг повстречался один из гвардейцев кардинала, который поздравил меня с моей возлюбленной. Я осведомился, что он имеет в виду, полагая, что это какая-то насмешка.
— Боже меня сохрани насмехаться! — сказал он в ответ. — Скорее я завидую. Я вижу вас там каждый день. Впрочем, дело понятное, потому как я живу этажом ниже. Раз вас принимают, значит, вас отличили, приятель. Я тоже попробовал туда пролезть, но меня так отшили, что больше я не суюсь.
В ответ на мои вопросы гвардеец превознес добродетели моей милой, впрочем, добавил он смеясь, вам лучше знать. Этот разговор лишь подстегнул меня, и я решил поторопиться.
342


Через два дня, когда мне казалось, что я у цели, в самый момент свидания четверо мужчин ворвались в комнату, с виду сущие разбойники. Среди них я узнал того самого человека, которому помог проникнуть в Пале-Рояль. Возможности подготовиться к защите у меня не было. Они бросились на меня, повалили и завладели моей шпагой.
Лишь теперь я выяснил, что человек, покушавшийся на Мазарини, был братом девицы, которая так меня околпачила. Братец не стал трагить попусту времени на упреки, он велел мне готовиться к смерти, в моем распоряжении, заявил он, всего минута.
Не стоило препираться или просить пощады, к тому же не в моих правилах было унижаться перед неприятелем. Я лишь попросил дозволения удалиться в каморку, которая примыкала к комнате. Каморка была, кстати, без окон и лишь с одной дверью. Мне надо, сказал я, собраться с мыслями и приготовиться к смерти, чтоб встретить ее как добрый христианин. Братец согласился.
Я вошел в каморку и дверь за мной затворили. Стараясь не шуметь, я начал ощупывать все вокруг. Я нашел прислоненную к одной из стен доску, на которой белошвейки расправляют белье, кончив свою работу. Я всунул доску одним концом в щель на полу, а другим упер в поперечину двери, теперь дверь могла противостоять натиску снаружи. Я принялся топать изо всех сил, надеясь на помощь жившего внизу гвардейца.
Он, по счастью, как раз ужинал с друзьями в своей комнате. Он уже слышал шум, который произвели мои преследователи, когда набросились на меня, и удивился, потому что обитающие наверху женщины никогда так не громыхали. Мой топот озадачил его еще больше, и он решил подняться вместе с друзьями, чтоб выяснить, что, собственно, происходит. Топот усиливался еще грохотом, производимым моими преследователями, которые били пятками по двери и бросались на нее, пытаясь взломать. Но дверь не поддавалась. Они дубасили все сильнее, а я поддерживал их шум, не прекращая свой оглушительный топот.
Наконец до меня донеслись голоса гвардейцев и его друзей, которые потребовали, чтоб им открыли. Четверо 34Î


моих врагов прекратили осаду каморки и стали вполголоса совещаться. Я воспользовался затишьем и крикнул приятелю, чтоб он бежал со всех ног за комиссаром. Один из вновь прибывших бросился вниз, а остальные принялись плечом высаживать дверь. Запор оказался слабым, и они ворвались в комнату.
Пора было и мне вступить в сражение. Мои преследователи схватились с вновь прибывшими. Я выскочил из каморки, бросился на одного из оборонявшихся, вырвал у него шпагу, а его самого повалил на пол, и он, боясь, как бы его не пырнули острием в суматохе, предусмотрительно уполз на четвереньках в каморку. Что же до обеих женщин, то они стояли, прижавшись друг к другу, в одном из углов комнаты, кстати, довольно обширной. А в двух шагах от них дрались на шпагах трое моих врагов, которых мы атаковали впятером. Надо сказать, они стойко сражались, отчаянье придавало им ярости и силы, им даже удалось ранить двоих из нас, правда, неопасно. Сами они тоже были ранены, причем серьезно. Мы прижали их к стене, не давая возможности переместиться ни влево, ни вправо, а они, чтоб успешнее обороняться, навалили грудой столы и стулья. Тут появился комиссар со стражниками, и бой прекратился.
Нашим противникам оставалось либо сдаться, либо быть изрубленными на куски. Их всех арестовали, не исключая и того, который спрятался в каморке и надеялся, быть может, что про него забудут. Увели так же мать и дочь. Я простил белошвейке ее обман, но правосудие не выпускает из когтей свою жертву, и я не без сожаления гладел, как стражники ее уводят.
XXIII
Председатель парламента Матье Моле. — Гнев королевы-матери. — Строгость одних и нетерпение других. — Предосторожность кардинала. — Унизительное для достоинства поручение. — Безмо рассержен. — Немилость его преосвященства. — Д'Артаньян объясняется. — Мнимая похвала. — Угощение у Шамфлери. — Безмо вновь 344


рассержен.—Сервьени переговоры вМюнстере.—Новея поездка. — Фабер и его дарование. — Кельнский курфюрст и философский камень.
В тот же вечер я сообщил его преосвященству о происшествии. Никогда еще я не видел более счастливого человека. Попроси, мне кажется, я у него в ту минуту громадную сумму денег, и он выполнил бы мою просьбу. Однако я б никогда себе этого не позволил. Но если я не позаботился о своих интересах, то, желая отблагодарить своего спасителя, сообщил кардиналу, что один из его гвардейцев принял участие в захвате заговорщиков. Этот мои приятель пользовался доверием его преосвященства, и тот не замедлил назначить его лейтенантом в своем кавалерийском полку.
Впоследствии этот человек, хорошего происхождения и с заслугами, дослужился до капитанского чина, он, несомненно, достиг бы большего, если б его не убили четыре года спустя в Сен-Антуанском предместье в какой-то стычке.
Парижские баррикады долго не просуществовали. Мятеж начался 27 августа, но на следующий день пошел на убыль, однако его завершение было таково, что сильно раздосадовало двор.
Матье Моле, первый президент парламента, получил от мятежников поручение отправиться к королеве с требованием освободить Бру сел я и остальных чиновников. Моле очень хотелось, чтоб эту миссию возложили на кого-нибудь другого, ибо он получал значительное жалованье от двора и опасался его лишиться.
В Пале-Рояль он прибыл с большой депутацией от парламента, так что ему надлежало явить перед своими товарищами твердость. Королева приняла его крайне холодно, и Моле возвратился с решительным отказом, но народ, потрясая оружием, вынудил его угрозами вновь пойти во дворец. Парижане заявили, что если он вновь вернется с пустыми руками, то ему, Матье Моле, ох как не поздоровится.
Моле опять предстал перед королевой, рассказав, какому давлению он подвергся. Его рассказ привел королеву в великое замешательство, она гневалась, ибо таким образом авторитет ее сына-короля, ставился под сомне345


ние. Королева вновь отказалась вьщать узников. Тогда первый президент воскликнул, что невозможно предсказать, во что выльется в таком случае мятеж. Королева заколебалась, и поскольку королевский совет был склонен к уступке, отдала приказ освободить арестованных. Бунт затих столь же быстро, сколь неожиданно вспыхнул.
Таково было состояние дел, когда мои новые враги очутились в Шатле, куда кардинал бросал тех, кого, по его мнению, следовало покарать с особой суровостью. Судьи не желали огорчать его преосвященство по пустякам и присудили мужчин к виселице, а женщин к пожизненному заключению.
Все шестеро обратились с апелляцией в парламент, где к ним отнеслись благосклонней, ибо там не собирались угождать кардиналу, скорее напротив, и вопреки всем его интригам первоначальный приговор был заменен на изгнание из королевства.
Кардинал решил, что если он сам не проследит, его недруги затаятся в Париже и при первой же возможности вновь совершат покушение. Он исхлопотал королевский приказ, по которому осужденных следовало проводить до Сальса. Их проводили б еще далее, только б иметь уверенность, что изгнанники останутся навсегда на чужбине.
Кардинал велел Безмо сопровождать их вместе с отрядом стражников. Хотя тот согласился, поручение ему не понравилось. Я же со своей стороны заметил Безмо, что от такой миссии я б отказался, напрасно он согласился, даже не выразив протеста. По-моему это лишь поощряло Мазарини давать нам унизительные поручения в будущем. Теперь и я мог ожидать, что ко мне обратятся с подобной просьбой, потому что мы с Безмо были на равных.
Человек самолюбивый, Безмо, ни за что не хотел и- знаваться, что кардинал оскорбил его своим поручением. Дело было ему неприятно, но он попытался представить его как некую почетную миссию:
— Приказы хозяина, — заявил он, — не подлежат обсуждению.
Затем добавил, что предоставляет мне свободу действовать по своему усмотрению, что он никогда не лез ко мне со своими советами и просит меня поступать подобным же образом. И понес всякую околесицу.
346


Я оборвал его, заявив, что отнюдь не одобряя его действий, готов дать ему благословение на поездку — пусть отправляется с чистой совестью в путь.
Не знаю, может, на него подействовал тон, которым были произнесены эти слова, но только он покинул меня в сквернейшем расположении духа. Когда вечером я явился к кардиналу, то, не ответив на приветствие, он повернулся ко мне спиною, и я уловил недовольство; не иначе, подумал я, как Безмо передал ему, досадуя, содержание нашего разговора. Надо было выяснить все как можно скорее.
Я не ошибся. Безмо был из тех, кто способен жертвовать интересами друга ради самой ничтожной выгоды. Отправляясь в поездку, он заявил кардиналу, что его отговаривали от поручения, ибо это дело простого стражника, а не дворянина, впрочем, он, Безмо, не пренебрежет, никакой работой, даже обязанностью палача, лишь бы быть полезным его преосвященству.
Кардинал Мазарини не был слишком требовательным к своим слугам и не настаивал как Ришелье, чтоб служили ему и только ему. Тем не менее он не терпел, когда осуждали его поручения. Кардинал хмурился и по-прежнему отводил в сторону от меня взглад. А мне хотелось ясности в отношениях, и я притаился в том самом темном коридоре, где когда-то был помещен мною неудачливый убийца. Я знал, в какое время кардинал пройдет на совет и, едва я его увидел, а точнее услышал, ибо тьма была там кромешная, я сказал:
— Пусть монсеньор не тревожится, это д'Артаньян. Он чувствует, монсеньор не желает более на него гладеть и потому предпочел встречу в темноте. Он хочет выяснить, в чем он провинился. Его преосвященству не придется отводить глаза в сторону. w j
Мазарини, как я и ожидал, сослался на мой спор с Безмо.
Я ответствовал, что от своих слов не отказываюсь и что случись вновь подобный разговор, я высказал бы точно такое же мнение. И добавил:
— Ваше преосвященство, рассудите сами, приличествует ли дворянину исполнять обязанности стражника? Монсеньор, вы человек великодушный и не одобряете в глубине души унижение. Поставьте меня перед лицом смертельной опасности и люди увидят; я не дрогну. Но 347


только в том случае, если это не обесчестит мое имя. В противном случае я спрячусь как улитка в свою раковину, и ничто не выманит меня оттуда.
Я воззвал к великодушию министра: уж если льстишь, так обращайся к добродетелям, которыми люди не обладают . Его преосвященство заверил меня, что мое оправдание его удовлетворило, скверное настроение Мазарини рассеялось.
Вернувшегося из поездки Безмо я встретил холодно.
Шамфлери, капитан гвардии его преосвященства и наш общий приятель, решил нас помирить. Он пригласил нас обоих к себе на ужин, не предупредив заранее, что мы встретимся друг с другом. Безмо помирился без особых уговоров, я тоже долго не ломался: приходилось работать рука об руку. Если он оговорил меня перед кардиналом, то я ответил ему почти тем же.
Мы чокнулись и стали вновь вроде бы добрыми друзьями, хотя, начиная с этого дня, в наших отношениях образовалась трещинка. Я тут же сказал Безмо, что если он даст мне тысячу пистолей, я предоставлю ему сведения об одной очень хорошей вакансии, место скоро освободится и можно быстро нажить целое состояние. Уж как Безмо меня упрашивал, как умолял! Он взял Шамфлери в свидетели, что подарит мне эту тысячу пистолей в обмен на предоставленные ему сведенья, что готов даже написать письменное обязательство.
Я поводил его за нос, а когда он засомневался, сказал, что Трамбле, брат знаменитого отца Жозефа,* игравшего столь видную роль при Ришелье, тяжело болен и полагают, что ему долго не протянуть. Этот Трамбле был комендантом Бастилии, и я посоветовал Безмо не пожалеть усилий ради такой вакансии.
Он проглотил крючок вместе с наживкой и даже спросил меня, отчего я не похлопочу о такой вакансии для себя, вместо того, чтоб сообщать ему. Я ответил, что, по-моему, он более подходит для этой должности, Я знаю его как хорошего стражника, значит, он будет образцовым тю* Франсуа Леклерк дю Трамбле (1577-1638), по прозвищу отец Жозеф или Серый кардинал, один из наиболее влиятельных помощников Ришелье. Принимал участие в военных действиях под именем барона Мафье, затем вступил в орден капуцинов.
348


ремщиком. Безмо понял, что над ним смеются, и вновь рассердившись, стал жаловаться на меня нашему общему другу, но Шамфлери удалось замять и это недоразумение.
До сих пор кардиналу было выгодно ловить рыбку в мутной воде, ведя войну на границах государства. Однако день баррикад доказал, что неприятности дома, во Франции, могут обойтись ему очень дорого, он возбудил к себе ненависть народа. Не измени Мазарини внезапно своей тактики, новые беспорядки были бы неизбежны.Он послал меня в Мюнстер к своим представителям в Германии, пребывавшим там с момента его назначения министром.Мазарини хотел показать народу, что стремится любой ценой к миру. Никто в ту пору не раскусил его до конца, даже королева-мать. Она полагала, что этот человек, без детей и без союзников, более других подходит для высокой должности в королевстве, что он не проявит корысти, этой ужасной язвы, разъедавшей министров. Хотя все знали, что у него множество племянников и племянниц, но, видя его равнодушие к ним, никто не предполагал, что кардинал займется их обогащением. Дремавшее в нем корыстолюбие проснулось в тот самый час, когда он понял, что есть возможность его удовлетворить. Наилучшую возможность предоставляла война: можно было увеличить налоги и запутать счета. И хотя Мазарини долгое время изъявлял готовность заключить мир, его люди создавали трудность за трудностью, стараясь оттянуть подписание договора. Комедия длилась уже более двух лет, общество уразумело суть вещей и озлобилось.
Послы действовали согласно указаниям хозяина, и один из них, которого считали их главою, получал тайные инструкции Мазарини. С этим человеком по имени Сервьен вряд ли кто мог потягаться в ловкости, он неизменно влиял на двух своих товарищей.
Стоило Сервьену получить через меня от кардинала распоряжение, как трудности исчезли в мгновение ока. Интересы католицизма были моментально принесены в жертву политике, хотя именно о католицизме пекся кардинал прежде. Шведы получили во владение некогда, католические земли и принялись искоренять там старую религию. Чтоб снискать расположение протестантских монархов, Оснабрюкское епископство было поделено 349


между лютеранами и католиками. И наконец император, который в венгерских мятежниках видел своих внутренних врагов и потому спешил кончить войну не менее кардинала, согласился отдать кое-какие имперские земли королеве Христине, занявшей в ту пору трон великого Густава, своего отца. Договор был заключен в Мюнстере 14 октября 1648 года.
Испанский король и герцог Лотарингский не присоединились к договору, ибо не желали согласиться с потерей завоеванных у них областей, что, впрочем, вполне понятно. Единственно чего добился кардинал, так это прекращения ими по примеру немцев военных действий. На сей раз кардинал мог открыто заявить о своей позиции, не опасаясь обвинений в том, что он препятствовал установлению всеобщего мира.
Едва я вернулся, как тут же получил приказ отправиться в Англию, где разыгралась поразительная трагедия. Изгнав короля из столицы и дав ему несколько сражений, английский народ вынудил своего монарха броситься в объятья шотландцев, а те, получив некоторую сумму денег, выдали короля бунтующим подданным.
Хоть странно было видеть, как король томится в узилище у своих подданных, тем не менее это было действительностью. Высоко оцененный впоследствии своими потомками Кромвель превратился из простого дворянина в протектора трех королевств, его уже можно было рассматривать как повелителя англичан. Явив чудеса ловкости, он завоевал высшую власть. Снедаемый ненасытным честолюбием Кромвель действовал так, будто ему несвойственно это чувство, и его считали простым человеком, начисто лишенным амбиций. Когда решили начать процесс против короля, Кромвель, казалось, не одобрял этих намерений, хотя его заветной мечтой было увидеть своего государя на эшафоте.
Английская королева, нашедшая, как я уже имел о том случай сказать, три или четыре года назад приют во Франции, попросила королеву-мать употребить все свое влияние, дабы подлая процедура судилища, исход которой нетрудно было предвидеть, не состоялась бы вовсе. Кардинал, однако, предпочитал, чтоб англичане занимались раздорами и распрями и старался не вмешиваться в их 350


дела. Он не сделал ни малейшего усилия повлиять на эту историю, завершение которой мог предвидеть не хуже английской королевы. Казалось бы, забота о чести короны, главным служителем которой он являлся, должна была вывести его из летаргии, однако его не тронули даже настойчивые мольбы несчастной монархини, пытавшейся каким-либо образом оказать помощь своему венценосному супругу. Когда она обратилась с настойчивыми просьбами к королеве-матери, та, более доступная, нежели кардинал, чувству жалости, обязала Мазарини сделать еще одну, последнюю, попытку.
В свое время кардинал посылал уже нескольких эмиссаров, которые, однако, ничего не добились, то ли оттого, что у них были секретные инструкции ничего не добиваться, то ли оттого, что англичане не желали вступать в какие бы ни было переговоры. В конце концов его преосвященство остановил свой выбор на моей особе и велел явиться для получения указаний. Граф де Бриен, государственный секретарь по иностранным делам, составил уже для меня письменные инструкции, но кое-какие тайные наставления кардинал пожелал дать мне лично.
Моя поездка носила неофициальный характер, отчего у меня значительно поубавилось радости, вызванной характером почетного поручения. Мало того, что миссия была неофициальной, она была тайной, и даже в Англию мне надлежало прибыть инкогнито. Мне предстояло воспользоваться кружным путем, чтоб сбить со следа тех, кто вздумает следить за моими передвижениями. Вместо того, чтобы переправиться сразу через пролив, я поехал в другую сторону, добрался разными дорогами до Седана, где вручил письмо Фаберу, человеку, который, выйдя из ничтожества, добился должности губернатора города, одного из наиболее важных в королевстве.
Фабер пользовался странной славою. Он ежедневно общался с неким духом, так называемым гением, предрекающим будущее. Говорят, он интересовался книгами, читать кои предосудительно. Особенно он хвастался видениями, представшими ему в одном замке в десяти лье от Парижа, который принадлежит герцогу д'Эпернону. Не знаю, много ли правды было в этих толках, одно лишь могу сказать наверняка: Фабер был человеком редкого ума.
351


Кардинал Ришелье доверял ему и советовался с ним во многих делах. Когда к власти пришел кардинал Мазарини, он отнесся к Фаберу иначе, нежели его предшественник, но не по враждебности, а единственно потому, что положил глаз на Седанское губернаторство, которое намеревался передать одному из своих приверженцев, а может быть, даже оставить за собою. Будь это в его власти, он проглотил бы все королевство.
Фабер не отказался от своей должности, и кардинал не замедлил проявить свое раздражение, но Фабера это не взволновало. В ту пору было гораздо важнее внушать страх, нежели завоевывать любовь. Фабер избегал появляться при дворе, опасаясь, как бы его не арестовали. Подобно другим губернаторам, он чувствовал себя в Седане маленьким царьком, и когда кардинал настаивал, чтоб он явился в Париж, Фабер, приводя разные более или менее правдоподобные доводы, говорил, что опасается, как бы в его отсутствие враги не попытались завладеть городом, а то ссылался на дела, которые во имя блага Франции требовали его присутствия в губернаторстве.
Фабер был, однако же, не из тех, кто сопротивляется даже тогда, когда сопротивление идет во вред и, поскольку его тайным желанием было сделать еще более блистательную карьеру, он постарался снискать благорасположение Мазарини. Ему было известно, что самой сильной страстью кардинала была алчность, ради ее удовлетворения он готов был на все. И, играя на этом, Фабер предлагал Мазарини всевозможные усовершенствования, благодаря чему расходы на содержание гарнизона уменьшались. Эта заботливость тронула сердце его преосвященства, который вошел с Фабером в дружбу, запрашивал порой его мнение и, испытав его в деле, Начал с ним советоваться, как нередко делал покойный Ришелье.
В какой мере Фабер пользуется доверием Мазарини я понял тотчас же, едва вручил ему письмо. Бросив на меня изучающий взгляд и поняв, вероятно, что я не из болтунов, Фабер осведомился, рассчитываю ли я на успех своей миссии. Я сделал вид, будто не понимаю, о какой миссии речь. Тогда он посоветовал не ломать с ним комедию, ибо в письме кардинала есть на сей счет сообщение. Из нескольких сказанных им слов я понял, что губернатор, по существу, ничего к моим инструкциям не добавит.
352


— Я убежден, — продолжал Фабер, — что вы ничего не добьетесь, мало того, предпринятые вами шаги поведут лишь к тому, что англичане поторопятся осуществить свои недобрые намеренья в отношении короля. Они не любят, когда иностранцы суют нос в их дела.
В ответ я заметил, что англичане, быть может, хорошенько еще взвесят, прежде чем пойти на обострения с французским двором, они побоятся, что наш союз с испанцами вооружит против них два сильных народа.
— Испанцы, — ответствовал мне Фабер, — не желают жить с нами в мире, только что в Мюнстере они это явственно доказали. Они ждут, что наши внутренние распри проявятся с новой силой. Кардинал совершил промах, когда велел арестовать Бруселя и его товарищей; следовало предвидеть последствия. Но, сделав шаг, он даже с риском для жизни не должен был отступать. Теперь знают, как с ним совладать. На какое-то время буря укрощена, но она поднимется вновь и будет стократ сильнее. Англичанам отлично все известно, и это дает им возможность чинить происки и добиваться смерти своего короля. Итак, вы ничего не добьетесь.
Я пробыл два дня в Седане, затем спустился до Льежа по Маасу. Оттуда я направился в Кельн, чтоб передать там письмо курфюрсту. Мне пришлось отправиться в Брюль — предназначенную для курфюрста загородную резиденцию. Миссия у меня там была простая, и привезенное мною письмо содержало лишь выражение любви и дружбы, хотя и здесь Мазарини попытался добиться кое-какой выгоды. Кардинал, так же как и Фабер, считал, что небо затянуто тучами. На случай, если дела Франции пойдут вкривь и вкось, его преосвященство готовил для себя пристанище у кельнского курфюрста. Он знал: дружбу надо поддержать подарком, и потому велел передать курфюрсту изображение Пресвятой Девы, полученное им от герцога Савойского.
Я провел два дня в Брюле у этого правителя, чей двор не соответствовал ни его сану, ни происхождению. Еда была такая скудная, что можно было протянуть ноги с голоду. Курфюрст был одержим манией найти философский камень, и все его денежки уходили в трубу вместе с дымом от его опытов, хотя он мог жить в соответствии со своим саном и достоинством.
353


XXIV
На борту испанского корабля. — Д’Артаньяна бьют палкой по голове. — Месть оскорбителю. — Пересадка с корабля на корабль. — Прибытие в Лондон. — Испанский посол сомневается.—Бесплодныеусилия.—Кромвель.— Брильянт ценою в сто пистолей. — Кромвель подозревает. — Преследование. — Перестрелка на море. — Тайная казнь. — Парламент объявляет Мазарини вне закона. — Принц де Конти. —Деньги дурно не пахнут.
Паспорт, который я получил благодаря его преосвященству в Брюле, давал мне возможность доехать лишь до Брюсселя. Оттуда я добрался в Остенде, где сел на испанское купеческое судно, перевозившее товары, но снаряженное, однако, как для войны.
В трех-четырех лье от побережья мы заметили другой корабль, на котором развевался французский флаг. Оба корабля тотчас изготовились к бою. Внезапно появилось третье судно, гораздо большее по размерам, чем два предыдущих. Француз, распознав в новом судне испанца, помышлял теперь лишь о бегстве, но два испанских корабля бросились с таким рвением в погоню,что я думал, они его настигнут. Я был не в состоянии скрыть досады, хотя должен был бы владеть собою, путешествуя среди врагов и по таким бумагам, что лучше было бы пристально в них не вглядываться. Вдруг поблизости послышались ругательства, и кто-то так хватил меня палкой по голове, что я чуть не потерял сознание.
Это был капитан корабля, подслушавший мои речи и расправившийся со мной таким образом. Мне казалось, я протяну ноги. Однако я оправился, выхватил шпагу и хотел пронзить оскорбителя. Он спасся поспешным бегством, и, надо сказать, правильно сделал. Капитан приказал нескольким солдатам немедленно убить меня. Тогда некий мальтийский кавалер, отпрыск одного из лучших домов Андалузии, выхватил шпагу и встал рядом со мною, чтоб отразить нападение. Видя все это, другие пассажиры приняли нашу сторону. Матросы, поднимавшие паруса с целью догнать французский корабль, остановили свою работу и начали выяснять, в чем дело. К счастью для нас, солдаты, хоть и были вооружены мушкетами и пистолетами, 354


не решились стрелять в меня, опасаясь попасть друг в друга. Впрочем, персона мальтийского кавалера тоже внушала им почтение.
Меж тем ход нашего корабля замедлился, и французу удалось скрыться. Большой испанский корабль, удивленный такой нерасторопностью, подошел ближе, его капитан переправился даже к нам на борт, и можно представить его изумление, когда он увидел, что люди у нас на палубе готовы броситься друг на друга.
Этот капитан был дворянином, в то время как наш оказался отщепенцем, получившим свое место за солидную взятку, предложенную им испанскому министру. Хотя новый капитан был сама учтивость, он не позволил мне, однако, наказать оскорбителя, всадив шпагу ему в брюхо или съездив, по крайней мере, хорошенько по физиономии, как он того, разумеется, заслуживал. Но я охотно пошел на предложение, сделанное мальтийскому кавалеру и мне, пересесть на его корабль и таким образом завершить путешествие.
Заметив мое огорчение, вызванное тем, что оскорбитель остался безнаказанным, новый капитан посоветовал, поскольку я направляюсь в Лондон, принести жалобу испанскому послу, который обладал правом судить и наказывать своих соотечественников, и потому мог покарать того негодяя. Мальтийский кавалер, лично знакомый с послом, сказал, что он поддержит мою жалобу. И в самом деле, прибыв в Лондон, что случилось довольно быстро ввиду благоприятного ветра, мы тут же сообщили обо всем послу, изъявившему желание со мной познакомиться.
Признаться, я колебался, прежде чем отправиться с визитом в посольство, поскольку отношения между Испанией и Францией оставляли в ту пору желать лучшего. Кардинал только что приказал арестовать посланного в парижский парламент испанского эмиссара, намеревавшегося восстановить парижан против французского короля. Мне довелось узнать об этом из секретных писем, посланных его преосвященством в Лондон. Почему именно он сообщал мне об этом, будет ясно из последующего.
В конце концов я решился на разговор с послом, рассудив, что такой визит не нанесет ущерба интересам французского короля. Этот сеньор принял меня весьма любез355


но и обещал восстановить справедливость. Он осведомился, зачем я приехал в Лондон, и я понял: он подозревает, что я прибыл с тайным поручением от французского двора. Но я постарался разуверить его, сказав, что подрался на дуэли с одним своим родственником и, опасаясь, что у меня будут неприятности, поскольку дуэли строжайше запрещены, я решился на поспешное бегство.
Мое объяснение не рассеяло подозрений посла. Он долго выпытывал у меня подробности, к чему я не был готов, и потому врал не слишком удачно. Подозрения посла не рассеялись, я его не переубедил. Располагая к тому же возможностью добыть через шпионов нужные ему сведения, он мог проверить мои россказни о поединке в течение нескольких дней.
Тем не менее я начал предписанные мне кардиналом действия по спасению короля, однако убедился, что его величество в отчаянном положении. Я понял, что не стоит множить бесполезных попыток, что король обречен, что надлежит помнить об интересах Франции, которые требуют, чтобы в английской нации не царили мир и покой, поскольку освободясь от распрей и объединясь, она станет немилосердным образом вредить нашим интересам.
На том моя деятельность приостановилась, и я решил посетить Кромвеля, к которому у меня было рекомендательное письмо. Искусный и бывалый политик, он содержал на побережье целую армию соглядатаев, которые следили за всеми мало-мальски подозрительными людьми, прибывающими в Англию. О моем приезде ему, несомненно, сразу донесли и он пришел к выводу, что меня интересовал в первую очередь не визит к нему, а другие люди и другие дела. Подозрений у него было не менее, чем у посла.
Но он не подал ваду и принял меня с такой сердечностью, которая могла б ввести в заблуждение человека даже более искушенного, чем я. Он заявил, что весьма признателен кардиналу за те услуги, которые тот намерен ему оказать, что для него является честью ответить на его письмо, и хотя в письме ему не удастся в полную меру выразить свою признательность его преосвященству, он будет весьма мне благодарен, если я собственными устами сообщу Мазарини обо всем этом.
356


К своим учтивостям он присовокупил еще подарок — перстень с брильянтом строимостью не менее двухсот пистолей. Кромвель просил, чтоб я взял перстень себе. Этот прием рассеял мои подозрения. Кроме того, я получил сообщение от испанского посла, что мой оскорбитель был арестован по прибытии в Гравезенд и что посол позаботится о том, чтоб суд был справедливым и скорым. На этого негодяя, представьте, жаловался не один только я. Учтивость со стороны Кромвеля, так же как и со стороны посла, несколько утешила меня в моих неудачах. Но и Кромвель, и посол не знали в точности о целях моего визита и мечтали втихомолку схватить меня где-нибудь в темном месте и выжать волей-неволей из меня все сведения, а еще лучше пошарить в моих карманах и выяснить, не увожу ли я в Париж какое-нибудь письмецо, которое может их заинтересовать.
Оба решили, не сговариваясь, похитить меня дорогой. Они полагали, что я уеду прямо из Дувра, взойдя на судно, отправляющееся в Кале, но я свернул с пути в маленький порт — городок, известный тем, что там возвышаются две башни, прозванные англичанами двумя сестрами. Там находилась барка, которая должна была доставить меня в Булонь, где я собирался получить очередные указания от Мазарини, велевшего мне остановиться в монастыре вблизи от города. Названия аббатства я уже не помню. Там-то мне и предстояло получить инструкции.
Люди, поджидавшие на проезжей дороге, меня не укараулили, и пока они занимались расспросами, барка уже отчалила. Затем произошло следующее. Люди Кромвеля вышли в море раньше, наемники испанского посла — следом, расстояние между ними было изрядное, но поскольку суденышко у испанцев оказалось более ходкое, они нагнали англичан. И те и другие охотились за одной и той же дичью, но не ведали, что охотятся на пару. Когда люди посла приблизились на расстояние выстрела, они велели англичанам остановиться, но те не подумали этого сделать. Тогда испанцы стали палить из мушкета, им ответили тем же, разгорелось сражение, которое в конце концов завершилось абордажным боем. Ошибка была установлена, но с каждой стороны оказалось по двое-трое убитых и раненых.
357


Стоило мне сойти на берег вблизи аббатства, как со стороны моря загремели мушкетные выстрелы. Я наблюдал за поединком издалека, не сомневаясь, что эти люди трудятся во имя моего блага. Капитана одного из суденышек пришлось доставить в аббатство для перевязки. Он был ранен пулею из мушкета, хотя в пылу боя продолжал вести свою барку, как на это и рассчитывали люди, которые ему заплатили. Мы у него осведомились, во имя чего он стал палить из мушкета. Бедняга знал не так-то уж много, но из того, что он мне рассказал, я понял: они охотились за одним человеком и этот человек — я. Люди Кромвеля и люди посла заключили в конце концов перемирие и сели все на одно судно, чтобы вернуться в Англию, не сходя на французский берег, где я бы с ними управился, поскольку в аббатстве находился целый отряд стражников, привезших новое распоряжение от кардинала.
Его преосвященство дал мне поручение, не слишком обременительное. Стражники привезли арестованного, который был испанским эмиссаром, намеревавшимся, как я уже сообщал о том, натравить парламент на министра. Кардинал пожелал, чтоб я сопровождал этого человека в море и чтоб собственными глазами убедился, что его бросили в воду. Требовалось всего лишь мое свидетельство и, поскольку я никоим образом не был замешан в казни, я не видел причин отказаться от поручения.
Мы подождали, пока английские суда не скроются из глаз, и затем вышли в море. Несчастный не подозревал, что его ожидает, он думал, его отправляют на родину, единственное, чему он удивился, так это тому, что направление было необычное. Вдали от берега ему был предъявлен приказ министра, и он разразился сетованиями, но никто особенно не слушал. А он кричал о том, что негоже поступать с такой жестокостью с человеком, что его как посланца соседнего королевства нельзя считать предателем или шпионом. Про себя я подумал: вот он каков конец многих секретных миссий, мне чудом удалось спастись, меня тоже ожидало бы нечто подобное, коли схватили бы несколькими часами ранее.
Наконец несчастный смирился со своей участью и, поскольку позвали священника, исповедовался и приготовился к смерти, приняв ее с большим мужеством, чем можно было ожидать вначале. После чего я высадился в одном 358


лье от аббатства и проехал через Булонь. Оттуда я направился прямо в Париж, где все еще находился двор.
Меня позвала к себе английская королева и принялась расспрашивать о судьбе короля, ее супруга. Ничего утешительного сообщить ей я не мог. Дорого б я дал, чтоб не являться на аудиенцию, но уклониться от тягостной повинности я был не в состоянии. Я рассказал все, что знал, смягчив, правда, пугающие подробности. Я сообщил, что вот уже два или три месяца короля держат в заточении, что люди на улице говорят о нем лишь с оглядкой, что мне удалось повидаться в Англии с верными слугами его величества, в том числе с милордом Монтегю, и все они сильно обеспокоены. Милорд Монтегю послал даже в тюрьму в переодетом виде своего племянника, чтоб тот повидался с его величеством, но хитрость была раскрыта и молодого человека тоже бросили за решетку.
Королева заявила, что мне не следует ничего скрывать и что она догадывается: король, ее супруг, погиб безвозвратно. События, к сожалению, все подтвердили. Англичане совершили гнусность, посадив своего короля на скамью подсудимых и потребовав у него отчета в своих поступках. Произошло то, чего до сих пор не бывало: подданные превратились в судей своего государя и приговорили его к смерти!.. Европа застонала от ужаса при вести об царе- убийстве. Но ни одна из сопредельных стран не поспешила отмстить за оскорбленное монаршье достоинство, ибо между народами свирепствовала война и тот, кто не боролся с врагом внешним, изнемогал под бременем внутренних распрей.
Мы у себя во Франции как раз являли зрелище подобных бед. Парижские баррикады пробудили обоюдное недовольство и двора, и простого народа; признаки страшного пожара обозначились все явственнее. Королева-мать все еще не могла прийти в себя от негодования, что ей пришлось, если можно так выразиться^ с кинжалом на горле выпустить из тюрьмы тех людей, которых государственный совет арестовал по ее повелению. Поддержанный парламентом народ возгордился своими успехами и своей безнаказанностью. Двор не издавал более эдиктов, поскольку они оспаривались народом. Потребности государства заставляли министра добывать все новые деньги. Одновременно на парламент ежедневно сыпались просьбы защитить государство, гибнущее от алчности одного 359


человека, который, словно пиявка, готов высосать из народа последнюю каплю крови.
Кое-кто из членов парламента, отнюдь не самые бескорыстные, попытались было вступить в переговоры с кардиналом, но тот не желал их слушать, тогда эти люди поняли, что на щедроты его преосвященства рассчитывать не приходится. Они объединились с теми, кто утверждал, что на кардинала можно воздействовать только угрозой и общим хором стали повторять прежние обвинения, присовокупив к ним кое-что новое. То был удар колокола, предвещающего гражданскую войну, и кардинал решил упредить события.
Королева-мать восприняла это, разумеется, с восторгом, она внезапно вывезла своего сына-короля из Парижа и поместила его в Сен-Жермен-ан-Ле, замке, расположенном на склоне горы, которая омывается Сеною. При дворе много говорилось о том, чтоб обложить Париж и покончить с бунтовщиками. Принц Конти, для которого невозможного не существовало, поддержал план королевы, хотя для его исполнения у него не было и двенадцати тысяч воинов.
Кардинал Мазарини был объявлен парижским парламентом врагом государства и, следовательно, не имел больше права занимать свой пост.
В то время, как оба лагеря готовились к борьбе, кардинал сообщил мне, что предстоит новая поездка в Англию. Я пытался втолковать ему, что пребывание в этой стране связано для меня с опасностями, поскольку Кромвель относится ко мне с подозрением. Могущество протектора усилилось, что стало еще заметнее после смерти несчастного короля. Любовь английского народа к Кромвелю возросла до такой степени, что люди готовы были целовать следы его ног, рвать на части его одеяния, чтоб превратить их в реликвии. Освобожденный от королевской власти и одержимый идеей республиканского правления народ посчитал власть, которою обладала верхняя палата парламента, остатками тирании. Кромвель упразднил эту палату, как упразднил королевскую форму правления. Вне себя от восторга толпы жгли несколько дней подрад костры, и почитание Кромвеля увеличилось.
Узнав, что Кромвель произвел столь решительные преобразования, кардинал решил, что пора сделаться его дру360


гом. Он послал меня разведать, каковы окружающие правителя люди, какое они оказывают на него влияние и попытаться снискать подарками их .расположение. Когда я ему повторил, что опасаюсь за благоприятный исход миссии, поскольку я в этой стране лицо подозрительное, кардинал мне ответил, что человек, являющийся одарить людей деньгами, может посещать любую страну в мире: он находится вне всякого подозрения.
XXV
Сердечныйприем. —Кромвель шутит.— Три полковнике. — В атаку. — Расходы на пиршество. — Д' Артаньян посрамлен. — Орел и гусь.—Безмо—радетель собственного благополучия. —Д'Артаньян—лейтенант гвардии.
Итак, я отправился в Англию, без большой радости, признаться. Кардинал выдал мне переводной вексель на двадцать тысяч экю, предупредив, что если этого окажется недостаточно, то он дополнит сумму. Его преосвященство снабдил меня также письмом к Кромвелю, которое я вручил немедленно по прибытии.
Кромвель сразу меня узнал и заявил, что мне в прошлый раз сильно повезло. Не ускользни я в тот день, он, учитывая тогдашние обстоятельства, мог обойтись со мной весьма круто. Но теперь, поскольку тучи рассеялись, он не питает ко мне недобрых чувств и готов простить меня от всего сердца, нужно только, чтоб я сказал ему откровенно, для чего я прибыл сейчас в Англию.
У меня не было причин таить правду, и я рассказал ему все как есть: я приехал в Англию с единственным намереньем приветствовать его от всего сердца, мне велено узнать заодно, в каком состоянии находятся дела покойного короля и действовать в зависимости от того, что я узнаю.
Кромвель ответил, что я правильно поступаю, сказав правду, и что он отныне просит считать себя моим другом. Я был весьма польщен такими его речами и стал заверять, что неизменно питал к нему самые лучшие чувства, и тут же попытался воспользоваться его благосклонностью, чтоб выполнить просьбу кардинала. Я сказал Кромвелю о желании его преосвященства войти с ним в дружбу.
361


Кромвель рассмеялся и сказал, что я отлично исполняю свой долг, пытаясь утвердить его в симпатиях к кардиналу, однако он не советует мне до конца полагаться на слово Мазарини. Этот человек приехал из той страны, где не принято держать обещаний, где даже клятвы не имеют цены. Разумеется, нет правил без исключения. Но если итальянец управляет большим королевством, то прямодушие, с точки зрения Кромвеля, полностью исключается.
И тут Кромвель стал насмехаться над всеми теми любезностями, какими угощают друг друга монархи. Неужто Франция и Испания сдружились между собой лишь потому, что обменялись послами и заключили союзы?
Я не мог не признать его правоты, и моя откровенность вновь пришлась ему по нраву. Он объявил, что намерен пригласить меня к себе на обед, чтоб выразить тем самым полнее то уважение, какое он ко мне питает.
В ближайшем окружении Кромвеля выделялись полковники Гаррисон, Мальмей и Ламберт. Он познакомил меня с ними, после чего мы приступили к обеду, который совершался с такой торжественностью, что в сердце невольно закралось сомнение: искренни ли эти люди? Когда встречаешься с друзьями, церемонии неуместны. И все же я радовался близости с теми, кого почтил своим доверием Кромвель. В ответ я тоже дал им роскошный обед, не уступавший, я думаю, их приему, только сама обстановка была не такая пышная. Я не пожалел денег, поскольку рассчитывал, что кардинал возместит мне расходы, ибо в его, а не в моих собственных видах я совершил эти траты.
С соблюдением всяких предосторожностей я постарался заручиться расположением тех, в которых, как я полагал, был заинтересован мой хозяин.
Но, как я выяснил, испанский посол значительно меня опередил. Он уже посулил англичанам златые горы, и таким образом никак было не перетянуть их на свою сторону. Я сообщил об этом кардиналу, и он послал мне примерно такой ответ: «Пусть обе Индии снабжают Испанию сокровищами, которых из своих источников не черпает Франция, наша корона тем не менее в силах совладать с любым влиянием: не жалейте ничего, ваши обещания не будут пустым звуком, каковы бы они ни были».
Я уже предложил двадцать тысяч экю, но это было воспринято, как сущий пустяк. И я решил, что содержащиеся 362


в письме кардинала посулы дают мне все основания дойти до ста тысяч экю. Однако я достиг цели меньшими тратами, ибо ограничился шестьюдесятью тысячами.
Гордый своей победой над испанским послом, я отправил соответственное донесение кардиналу, но вместо благодарности, на которую рассчитывал, получил ответ, уязвивший меня в самое сердце.
Его преосвященство изволил выразить изумление, отчего это я, заключая подобные сделки, не посулил еще вдобавок корону с головы французского короля. Кардинал заявил, что обойдется без дружбы, если друзья встанут ему в такие суммы. В довершение он приказал мне немедленно возвращаться.
Пришлось оправдываться перед этими господами и объяснять, отчего я не хозяин своему слову, короче, я нахлебался стыда.
Когда, прибыв в Париж, я поставил в статью расходов деньги, истраченные на прием друзей Кромвеля, то кардинал вычеркнул эту сумму и заявил, что я, по-видимому, над ним смеюсь: если он станет оплачивать все пирушки, которые взбредет в голову устраивать его слугам, то королевская казна мгновенно оскудеет. Платит тот, кто заказывает музыку.
Более всего мне не понравился тон, каким были сказаны эти слова, впрочем, и суть была не лучше. Я попробовал было объясниться на этот счет с Навайлем, слывшим фаворитом кардинала. Я поведал о том, как был воспринят мой отчет и заметил, что хочу попросить отпуска, так надоели мне постоянные придирки.
Навайль, с которым мы были друзьями, сказал, что мои речи вызваны раздражением, что он не желает оказывать мне требуемую услугу, ибо, сообщи он это кардиналу, и я утрачу все, что с таким трудом приобрел в течение лет.Он добавил, что не мне одному дано сносить колкости Мазарини, однако министр все-таки министр, он держит в руках королевство, отчего следует смириться с несправедливостью и подождать до лучших времен.
Это немного успокоило мое растревоженное самолюбие. То, что я зарабатывал у кардинала, было источником моего существования, причем не таким уж скудным источником, хотя в ту минуту с деньгами у меня было туго. Я решил подождать, но воспользоваться первою же воз363


можностью избавиться от этого рабства, сулящего мне более унижений, нежели денег. Как раз в ту пору во время штурма замка во Фландрии был убит лейтенант гвардии, я попросил эту должность у кардинала, ибо это давало мне случай расстаться с ним под благовидным предлогом.
Мазарини внимательно на меня поглядел, и я понял, что получу сейчас комплимент в духе тех, которые отпускал мне до сих пор его преосвященство. И он сказал на своем странном наречии:
— Я вижу господин д'Артаньяни, человека не раскусишь, даже если видишься с ним каждый день. Я считал вас орлом, а вы всего-навсего гусь. Покинуть меня и стать лейтенант? Да ведь вас будет помыкать простой капитан, и вы предложите еще мне двадцать тысяч экю отступного, чтоб вернуться в прежнее место. Губернатор — это самое менее, на что может рассчитывать мой слуга. Где ваше амбицио? Сравните сами: лейтенант гвардии и губернатор?
Иной, может, и соблазнился бы этой блестящей надеждой, но я знал: в целом свете не сыщешь лучшего мастера на посулы, чем его преосвященство, он наверняка хочет продать кому-нибудь должность лейтенанта. Добрые советы Навайля и мысль о тех трудностях, какие меня ожидают, коли я попытаюсь устроиться в другом месте, заст а- вили меня и на сей раз не настаивать на просьбе.
Безмо, для которого важнее всего было покушать всласть, не искал независимости от Мазарини, он, напротив, все глубже погружался в рабство. Он попросил должности в гвардии кардинала дабы, как он выразился, никогда не удаляться от его преосвященства. Мирная должность, предмет его вожделений плохо сочетался с той черной воинственной повязкой, которую он носил на виске, чтобы, как он говаривал, скрыть шрам от раны, полученной на поле битвы. Он являл миру этот знак мужества, желая убедить тех, кто не видел его в сражении, что по злой причуде судьбы физиономия у него изуродована.
В конце концов Мазарини воздал нам обоим должное. Он назначил Безмо начальником охраны своей приемной, дав ему чин лейтенанта кардинальской гвардии. Что касается меня, то, зная, как хорошо я чувствую себя в седле, он удовлетворил мою просьбу, не поминая более о губернаторстве.
364


ВТОРОЙ том


XVIII
Трактир, за которым установлена слежка. — Мой грешок. — СанчоПанса. — Оцененное мастерство. — Сладостная награда. — В ожидании родов. — Три отца на одного ребенка. — Гордость мужа. — Опасное приглашение. — Ревность. — Посол на кухне. — Ученик повара. — Спешно принятое решение. — Исчезновение супруги. — Сообщение юного соглядатая. — Битые зеркала. — Две авантюристки. —Муж и жена. — Отплытие.
Лондоне я поселился у одного трактирщика; он болтал по-французски, и у него постоянно останавливались французы., Но неусыпная полиция Кромвеля держала иностранцев под наблюдением; за этим трактиром тоже все время следили, и это ставило меня в
трудное положение.
Вдобавок ко всему селившиеся здесь французы имели порой дело с нашим послом господином Бордо, который столь же скверно исполнял свои обязанности, сколь скверно ему платили. Кто-либо из постояльцев мог пуститься со мной в разговоры, и Бордо узнал бы о моем существовании. Тем самым я нарушил бы строжайший приказ кардинала скрыть свое пребывание в Лондоне от посла, которому он не доверял, но не потому, что считал его глупцом, а скорее наоборот.
К своей великой досаде мне пришлось подыскивать себе другое жилье. Эти хлопоты не помешали мне, однако, вспомнить о давнем знакомстве. Охотно повторю то, что уже говорил: таков мой грешок. Если у меня нет любовницы, я чувствую себя не в своей тарелке. Во Франции, могу похвастаться, мне не доводилось сидеть сложа руки, иное дело в Англии, здесь труднее подыскать себе подругу. Я послал письмо одной даме, которая одаривала меня некогда своей благосклонностью.
Тщетно прождав несколько дней ответа, я решил пойти на разведку. Надев платье попроще, я стал бродить в той округе, где обитала моя красотка. Один из соседей, гово366


ривший по-французски, осведомился, не собираюсь ли я случайно к супругу моей дамы в услужение. Он принял меня по одежде за лакея без места. Как я уже говорил, одет я был кое-как и чтоб скрыть прическу, напялил на голову дрянной парик. Я ответил, что и в самом деле ищу места, и тогда англичанин принялся отговаривать меня идти в слуги к этому человеку, последнему голодранцу, как он мне сообщил, к тому же дурному хозяину.
Тогда со всем смирением, на какое только я был способен, я ответил, что сейчас для меня главное — прокормиться и что позднее, когда я освою язык, начну действовать по-иному. Тут же я осведомился, какого рода слугу ищут в доме.
— Повара они ищут, — ответил сосед. — Он даже мне предлагал пойти к нему на работу. У меня так и чесался язык сказать, что повар у него в доме разучится готовить. Если в этом доме и бывает стоящая еда, так ее приносят туда из другого дома, и отнюдь не муж платит за угощение.
Тут англичанина отвлекли какие-то его приятели, и я понял, что скоро он не освободится; так я и не успел выпытать имя той особы, что оплачивает кушанья моей красотки. Я постучался в дом, решив прикинуться поваром, я знал, обязанности не слишком обременительные, а ежели мне там не понравится, так всегда будет возможность уйти оттуда. Поскольку я искал такого пристанища, где шпионы Кромвеля меня не отыщут, этот дом показался мне подходящим местом, я мог на досуге разузнать все, что велел разузнать мне кардинал. В ту пору мне было еще неизвестно, что именно этот дом избрал прибежищем своей любви господин Бордо.
Мне отворил муж моей дамы. Бросилось в глаза, что руки у него черней, чем у угольщика. Встретил он меня с такой кислой миной, что я испугался, а вдруг опоздал и место занято кем-то другим. Я объяснил, что мне посоветовал обратиться к нему один из его соседей. Тогда хозяин велел мне отправляться на кухню, приготовить ужин, а потом, сказал он, потолкуем о жалованье.
Было около пяти пополудни. Лакеи жены, а так же ее служанка меня не опознали. Они сообщили своей госпоже, что муж нанял повара-француза. Та тотчас спустилась на кухню, и, надо сказать, оказалась проницательнее остальных, однако поостереглась показать перед слугами, что узнала меня. Тем не менее это проявление любви, как она потом мне сообщила, задело ее за живое.
367


Ее муж был истинным Санчо Пансой и существовал лишь для того, чтоб набить себе брюхо. Он нашел, что мое мастерство выше искусства английских поваров и попросил во имя тех соусов, которые я ему приготовил, остаться в его доме. Он обещал мне хорошее жалованье в надежде, разумеется, никогда не заплатить. Он был из школы его преосвященства, столь щедрого на посулы. Впрочем, человек он был не такой уж скверный, просто с придурью.
За все то, что мною было совершено во имя любви к даме, вскоре последовало вознаграждение. Хоть она и заявила вначале, что вовсе не намерена с первой же встречи осуществить все мои надежды, тем не менее она позволила мне полную свободу действий, заметив потом, что трудно осудить слабость женщины, которая сдалась без боя при виде столь блистательных доказательств любви.
Таким образом мне достались объедки со стола Санчо Пансы и французского посла, что большой победой, разумеется, не было, но человек, убаюкивая свои сомнения, легко обольщается и рядит в нарядную оболочку то, что не блещет красотою. Впрочем, во всем этом была и некая радость, ибо я открыл в своей любовнице скрытое достоинство, присущее далеко не всем женщинам: она еще не рожала, и потому было такое ощущение, будто имеешь дело с юной особой, едва приступившей к супружеской жизни. В иные мгновения она, быть может, слишком отдавалась страсти, но жаловаться на это оснований у меня не было.
Меж тем сопутствующее тайным и явным наслаждениям бесплодие обернулось внезапно ожиданием урожая. Моя любезная приписала все заслуги в этом деле мне одному. Я скромно принял изъявление ее чувств: ежели это правда, то я изрядно потрудился. Санчо Панса был неслыханно горд и приписал достижение себе. Попытайся, однако, кто-либо измерить заслугу по величине, то мужу досталась бы наименьшая доля, ибо он был размером с крысу. Единственное, в чем он превзошел и посла, и меня, это болтливостью: у него ни на минуту не закрывался рот, причем он сам не ведал, что скажет в ближайшее мгновение.
Итак, ребенок был посвящен матерью супругу и мне, кроме того, она поздравила еще и посла, и обществу пришлись по вкусу более всего именно эти ее поздравления.
368


Если посол был сложен ненамного лучше супруга, то у него, по крайней мере, были хорошие манеры. Кроме обходительности, он обладал еще умом, а при случае мог выказать и добросер дне.
Отцовство он отнес на свой счет и полюбил даму пуще прежнего. Поскольку он посещал ее ежедневно, у него была возможность познакомиться с моими рагу, и это возбудило интерес к моей особе. Мне было велено подняться к нему наверх, в то время как я не испытывал ни малейше* го желания попадаться на глаза человеку, с которым рано или поздно мне предстоит встретиться в Париже или в каком другом месте, вдобавок в голове у меня сидел наказ кардинала, который решительно запретил мне какие бы то ни было сношения с господином де Бордо.
Чтоб избежать встречи, пришлось прикинуться, будто у меня разболелась голова. К тому же, откровенно говоря, я от души ненавидел этого человека, ибо я любил англичанку гораздо сильнее, чем признавался в том самому себе. Я не мог заставить себя спокойно созерцать лицо человека, с которым я делил благосклонность особы, принадлежавшей в мечтах мне безраздельно.
Претендовал, разумеется, на нее и Санчо Панса, но тот не вызывал у меня такой ревности. По отношению к нему я ощущал скорее презрение. Опасаюсь, что посол был любим всерьез, ибо, заметим без обиняков, обладал качествами, делавшими его привлекательным. Что же касается Санчо Пансы, то женщина не была б женщиной, если б испытывала по отношению к нему что-либо, кроме отвращения.
Мне не удалось, однако, отделаться таким образом от посла, ибо вскоре он явился снова отведать приготовленных мною блюд. Он не посылал более своего повара к англичанке, как делал прежде, когда намеревался нанести ей визит.
Мне пришла в голову мысль сменить старание небрежностью, тогда, быть может, у посла пропадет охота знакомиться со мною, но в таком случае Санчо Панса может выставить меня за дверь. И, махнув рукой, я решил готовить все с тем же тщанием. Посол, державший весьма приличный штат прислуги и имевший прекрасных поваров, высоко оценил тем не менее достоинства моей кухни: несомненно, те любовные упражнения, которым он преда13 Роже Нимье
369


в ал с я в этом доме, значительно способствовали аппетиту. Ему вновь захотелось на меня взглянуть, я же со своей стороны вновь предпочел оставаться в тени.
Я воспользовался новой уловкой. Когда лакей посла пришел звать меня наверх, я, разыграв дурачка, сказал:
— Его милость смеется надо мной. А я не хочу, чтоб надо мной насмехались. Его милость привыкла к хорошим кушаньям и, не жалея платы, держит у себя хорошего повара, так с чего бы это его милости хвалить мою стряпню? Значит позабавиться хочет. Но каков бы я ни был, игрушкою ни в чьих руках я не буду. Я ведь из тех краев, где ценят более всего не состояние, а честь. Вот так я и потерял место, я ушел от командора де Жара, потому как не вынес его насмешек и измывательства его слуг.
Имя этого вельможи само навернулось мне на язык, я вспомнил, что его дом славился хорошей кухней. Но выдумка вышла мне боком. Бордо, который отлично во всем разбирался, знал, что у командора служат мастера своего дела. Его желание посмотреть на меня лишь возросло.
Он вновь послал лакея, которого я вновь не послушался. Санчо Панса, вечно болтавший, что взбредет в голову, только подлил масла в огонь:
— Не удивляюсь, что он так возомнил о себе. Парень он рослый и ладно скроен. Не будь я так уверен в своей жене, я б беспокоился, а вдруг она на него заглядится.
Готов присягнуть, даже не видя лица моей англичанки: при таком комплименте она покраснела. Что касается господина Бордо, то он навострил уши: ему казалось, что с некоторых пор любовница к нему охладела. Иной не придал бы значения этому разговору, но посол в заключение обеда сказал Санчо Пансе:
— Раз повар не изволит почтить меня своим посещением, я сам спущусь к нему на кухню.
Санчо Панса, не оплачивавший расходов по содержанию собственного дома, не стал противиться по пустякам. Он спустился вместе с Бордо, как бы провожая его.
Никто еще так не дивился, как я, увидав эту парочку у себя на кухне. Кровь бросилась мне в голову, и я почувствовал, что краснею, как рак. Но посол не стал забавляться моим смущеньем, он пустился тотчас в расспросы, чем поверг меня в еще большее замешательство. Пришлось рассказывать, кто я таков, откуда, где служил, с каких пор 370


занимаюсь своим ремеслом. Я постарался отвечать как можно короче, и эта краткость обеспокоила господина Бордо. Ему показалось, что я слишком смышлен для повара, чьи мозги, как правило, разжижены жаром очага.
Он заподозрил, что я служу поваром по случаю или в связи с какими-то особыми обстоятельствами, кроме того, он счел, что моя манера держаться и открытый взгляд не соответствовали привычкам слуги.
Он тотчас приставил ко мне человека из своей челэди, чтоб поучиться, как он мне заявил, искусству готовить рагу. Это был парень восемнадцати-девятнадцати лет, исполнявший обязанности посыльного у своего господина, если у того случалась интрижка с какой-нибудь служанкой, что бывало довольно часто. У этого человека, имевшего и жену, и любовницу, аппетит был отменный.
Впрочем, если говорить по правде, то жену он неизвестно по какой причине оставил в Париже. Госпожа де Бордо не страдала в одиночестве, она проводила досуг в многочисленной и веселой компании. Слухами про женщину полнится земля, и вскоре сплетни дошли до господина Бордо-отца, который не замедлил известить об этом Бордо- сына.
Тот возмутился, что его имя и достоинство становятся предметом пересудов. Он тотчас разбранил в письме жену и пригрозил, что если она не воздержится от встреч с определенными людьми, то он, переплыв море, нагрянет в их компанию в такую минуту, в какую она менее всего этого ожадает.
Но женщина, если ее разбранят, обязательно вам насолит. Госпожа Бордо решила отплатить мужу той же монетой. Для начала она закрыла двери для посещений, сказавшись больною. Папаша Бордо, которому было поручено следить за своей невесткой, не переступившей еще порога того юного возраста, когда за женщиной надо смотреть в оба, если не хочешь, чтоб о ней пошла дурная молва, так вот, папаша, приехав к жене своего сына, тоже не был принят, как и все остальные. Поскольку запрет распространился на него, он встревожился, подумав, не происходит ли за закрытыми дверями нечто такое, что может нанести ущерб чести его отпрыска.
Он вновь написал сыну, сообщив, что ему не удалось повидаться с невесткой, хотя он ждал, кричал и бранился 13*
371


под дверью, что повторилось несколько раз. Это давало, по его словам, основания заподозрить госпожу Бордо в том, что она удалилась в некое тайное место с намереньем избавиться от той самой опухоли, которую женщины с такой легкостью приобретают в Париже. Он не желал сильно огорчать сына, однако добавил, что, хотя и следует воздержаться от предположений на этот счет, тем не менее говорят, кто-то видел госпожу Бордо в том самом состоянии, какое побуждает мужей отправлять жен в укромный приют, чтоб вылечить там от злокозненной водянки.
Несмотря на то, что пилюля была слегка подслащена, Бордо-сын проглотил ее с трудом. Пусть даже нет так называемой опухоли, все равно, думал он, это лишь вопрос времени. С одной стороны посол ревновал меня к своей любовнице, и мое присутствие сильно его беспокоило, с другой — он ревновал жену. Бордо мгновенно принял решение. Под предлогом охоты в окрестностях Дувра он срочно нанял барку и отбыл на ней из Лондона, пересек море, затем через Булонь прибыл на перекладных в свой дом в Париже в час ночи.
Он стучал и кричал у входа и добудился спавшего сладким сном привратника. Тот не мог, разумеется, не пустить в дом хозяина. Бордо взбежал в апартаменты жены и принялся колотить, как сумасшедший, в двери, но внутри никто не шевелился. Тогда он стал стучаться к престарелой служанке, вырастившей его жену, полагая, что от нее получит необходимые сведения.
Старуха сказала, что госпожа уехала двое суток назад, не сообщив, куда направляется. Предупредила, что будет отсутствовать две-три недели и велела сторожить добро в доме, строго запретив говорить, что она в отъезде.
Это известие показалось господину Бордо столь же странным, сколь и неприятным. Он понимал, его честь под угрозой, тем не менее у него не было времени, чтоб найти достойный выход из положения, ибо если станет известно, что он без всякого предуведомления покинул свой пост, то его карьере придет конец. Он отправился к отцу, с которым поделился планами мести. Оба решили, что надо держать все в тайне, дабы не дать пищу злословию и не вспугнуть прежде времени жену, которая своим бегством спаслась от надлежащего возмездия.
372


Нетрудно представить себе чувства, с которыми уехал господин Бордо: здесь ему изменяет его жена, а там, по- видимому, то же самое делает любовница. В Лондоне ему пришлось оставить поле сражения за мною, поскольку он покидал город в спешке. Впрочем, подозрение еще не уверенность, он все-таки надеялся, что обманулся на мой счет.
Но едва он прибыл в Лондон, как заблуждение рассеялось. Парень, которого он приставил ко мне под видом ученика, без устали подсматривал и подслушивал и делал это столь успешно, что не возбудил моих подозрений.
Он сообщил своему хозяину, что в его отсутствие Санчо Панса приглашал двух своих друзей-англичан, что они налакались как свиньи, и что всех троих пришлось уволочь в одну из комнат, чтоб они там проспались. А я в это время забавлялся с его женушкой, проведя ночь в постели супруга. Соглядатай видел, как я у ход;: л в одиннадцать ночи и как вышел из спальни в одиннадцать утра, да еще вдобавок проспал потом весь день на плите, из чего явствует, разумеется, что мне изрядно пришлось потрудиться.
Бордо приехал в сквернейшем расположении духа, а это известие подлило масла в огонь. Он покинул свое жилище с намереньем устроить в доме у обманщицы настоящий погром. Он когда-то приобрел для нее дорогую мебель и великолепные зеркала. Ему хотелось бить, крушить все вокруг, ибо он не осмеливался поднять на красавицу руку.
Но это был еще не худший сюрприз, парижская жена приберегла ему кое-что напоследок. Госпожа Бордо отбыла вместе с камеристкой из Парижа с единственным намереньем устроить скандал любовнице своего мужа, ей не терпелось проучить господина Бордо: если берешься воспитывать других, воспитай прежде всего самого себя. Когда Бордо вошел к своей англичанке, он увидел, что его жена преуспела в своем намерении и уже завершила тот погром, о котором он только мечтал. Госпожа Бордо разбила все, что могла разбить у соперницы, включая великолепные зеркала. Не удовлетворясь этим, она излила свою злобу в проклятьях. Посол явился в самое время, всюду валялись осколки.
Англичанка была незнакома с женой посла и, несмотря на брань и крики, так и не поняла, с кем имеет дело. К тому 373


же и дама, и ее камеристка были одеты весьма скромно, в платья для путешествия, ибо жена имела намеренье тотчас по завершении предприятия отбыть в Париж, не повидавшись с супругом. Высказав все, что она собиралась высказать своей сопернице, она пожелала выйти на улицу, но оказалось, что это не так-то просто. Англичанка велела запереть двери и послала за констеблем, как называется в Англии комиссар.
Хозяйка вознамерилась передать даму и ее спутницу в руки этого чиновника, который, как она полагала, не выпустит их до тех пор, пока они не возместят до последнего су весь нанесенный ими ущерб и не будут наказаны за оскорбления и ругань.
Посол остановился у запертой двери, ему стоило большого труда добиться, чтоб ее открыли, поскольку карауливший у входа слуга опасался, как бы птички не упорхнули. Когда господин Бордо поинтересовался в чем дело, ему сообщили, что две какие-то авантюристки проникли в жилище, учинили там полный разгром и что хозяйка послала за констеблем, который отведет обеих в тюрьму.
У Бордо не было никаких сомнений насчет того, кем были эти авантюристки. Пришлось сделать хорошую мину при плохой игре: он велел слуге получше охранять дверь. Поднявшись наверх, посол столкнулся со своей супругой, у которой на лбу красовалась пара отменных рогов.
Господин Бордо мгновенно сообразил, что делать: велев слугам выйти из комнаты, он попросил англичанку отозвать констебля и объявил, что возмещает все убытки. Затем он спросил у жены, что побудило ее столь дерзостно покинуть Париж, не испросив у него на то позволения.
— Нет надобности испрашивать позволения у мужа, — с вызовом крикнула она, — который ведет такую жизнь, какую ведете вы. Вам не хотелось, чтоб я жила в Лондоне, ибо здесь я мешаю вашему распутству. Но поскольку вы не знаете удержу, то вести о вас дошли уже до Парижа. И вы еще удивляетесь, что я даю волю своим чувствам, на которые меня толкают ваши подвиги.
Жестокий урок был в то же время для Бордо благодеянием: неожиданный приезд избавил его от сомнений в добродетели его супруги. Он попросил англичанку не сообщать никому, кем была эта дама и лишь в крайнем случае 374


сказать, если кто-то потребует объяснений, что это была любовница ее мужа, на которой тот когда-то, будучи еще холостяком, обещал жениться, и вот теперь она, поняв, что ее надули, учинила весь этот скандал.
Бордо немедленно послал сказать Санчо Пансе, торчавшему по обыкновению весь день в кабаке, чтоб тот не приходил домой, а шел прямо в посольство и ждал там под видом просителя его прихода.
Таким образом скандал замяли. Слуги англичанки не могли прийти в себя от изумления, что мир так быстро воспоследовал за войною. Посол все им как-то по-своему объяснил. Он отлично говорил на их языке. Затем он сказал англичанке, уже в присутствии слуг, что эта женщина достойна извинения, ибо была жестоко обманута ее мужем, то есть Санчо Пансой, и что ей можно простить все содеянное. Ежели Бордо был невероятно щепетилен по поводу своей чести, то он не беспокоился о чести Санчо Пансы.
Дама и ее спутница пообедали у англичанки, после чего Бордо усадил обеих в карету и отправил в Тауэру, где их ожидала нанятая им барка. Он переправил их на борт судна в обществе Санчо Пансы, на которого была возложена задача отвезти обеих во Францию.
Так одним выстрелом господин Бордо убил двух зайцев. Он отделался от своей супруги, присутствие которой было ему в тягость и отослал на какое-то время Санчо Пансу, с которым ему досадно было делить ласки его жены. Госпожа Бордо раскричалась, когда поняла по какой причине ее отправляют в обществе Санчо Пансы. Возможно, она была бы в лучшем расположении духа, если б Санчо Панса прихватил в путешествие также свою супругу. Посол, скрыв под плащом лицо, чтоб его не узнали, молча сносил ее брань. Он пробыл на судне некоторое время и, удостоверясь, что Лондон уже позади, пересел в шлюпку, предоставив свою жену заботам Санчо Пансы — блистательного кавалера.
XIX
Подозрения. — Сомнительность женской добродете- 'ли. — Утешение. — Гразный фартук. — Соглядатаи госпо375


дина Бордо.—Искусный шпион. — Плут, который не прочь выпить. — Предчувствия ревнивца. — Отрепетированная заранее сцена. —Абсурдное обвинение. — Цепи и кляп. — На бсрке. — Буря. — По дороге в Париж.
Разделавшись таким образом со своими делами. Бордо решил заняться мною. Сообщения соглядатая давали ему обильную пищу для размышлений. Сторонний наблюдатель давно пришел бы к определенному заключению, но ревнивцы народ странный: они вынюхивают, выслушивают, ищут, сооирают сведения и когда худшие опасения сбываются, не желают верить в очевидное.
Бордо подвергал сомнению сообщения шпиона и в то же время не отказывался от подозрений относительно моей особы. Чем долее он наблюдал за происходящим, тем более убеждался, чго я не тот, за кого себя выдаю.
Хотя в донесениях его приспешника описывались и мои поступки, и время их совершения, Бордо, несмотря на всю свою недоверчивость, не обратился ни разу с упреком к англичанке. Он знал женщин: если не поймаешь с поличным, они будут опровергать выдвинутые против них обвинения, твердя о своей невиновности. И посол ожидал того мгновения, когда сам, собственными глазами, сможет во всем убедиться.
Забавы в доме у Санчо Пансы не мешали мне в то же время исполнять свои обязанности. Я уже отправил несколько писем кардиналу, передав сведения по интересующим его вопросам. И поскольку эти мои сообщения подтверждались донесениями, присылаемыми из другого места, кардинал выразил мне свое одобрение, поручив продолжать дело до нового приказа.
Откровенно сказать, меня не вполне устраивала та роль, какую я играл в отношении англичанки: пользуясь ласками женщины, я красовался, однако, в жалком обличье повара. Впрочем, меня утешала надежда, что, оказывая услуги кардиналу, я вправе ожидать от него кое-какого вознаграждения. И эта надежда вкупе с мыслью о том, что ко мне благосклонна такая красотка, приносила мне удовлетворение. Я с радостью убедился, что ее не отвращает от меня даже мой грязный фартук, ибо она прижима/.ась ко мне, заверяя, что я более ей по сердцу в этом наряде, нежели знатные господа в одеяньях вельмож.
376


При этом она не говорила, что я ей милее господина Бордо, она начисто отрицала какую бы то ни было связь с ним. При случае я бросил ей словцо — две-три перчинки ревности возбуждают аппетит любви. Но она клялась и божилась, что Бордо приходит в дом лишь в качестве родственника и друга Санчо Пансы.
Если посол держал соглядатая даже при любовнице, то в городе у него было множество лазутчиков, приносивших ему всякие полезные для исполнения его должности сведения. А надо сказать, в Англии даже самые почтенные люди не считают ниже своего достоинства сойтись в трактире, и каждый болтает все, что взбредет ему в голову, не заботясь о том, как представители власти или частные лица воспримут его речи.
Я поступал так же как все, ибо выуживал таким образом кое-какие сведения, полезные для кардинала. Я старался вращаться среди людей со значением. В ту пору в Лондоне не смотрели особо на платье, впрочем, на мне одежда всегда была приличная, в кармане водились денежки, чтоб угостить собутыльника, и потому никаких затруднений не появлялось.
Сидеть в кабачке было, разумеется, приятнее, чем торчать в доме у моего хозяина. Когда у меня случался досуг, что бывало не так уж редко, поскольку я готовил лишь для господ, а слуги питались чем придется, я спешил в кабачок.
Кое-кто из завсегдатаев любопытствовал, кто я таков и зачем приехал в страну. Я отвечал, что езжу по свету ради собственного удовольствия — явление весьма частое и ответ убедительный. Люди удовлетворялись, как правило, этим ответом, не задумываясь, отчего это я посещаю вот уже столько дней подряд этот кабачок и просиживаю там часами вместо того, чтобы осматривать достопримечательности города и путешествовать по стране. Когда спрашивали где я живу, я называл первый же пришедший в голову адрес и ни у кого не являлось желания проверить, правда ли это.
Говоря «ни у кого», я должен сделать все же исключение для одного человека, который, как мне удалось выяснить позже, был шпионом посольства и засомневался в моей правдивости, ибо каждый меряет людей на свою мерку. Ему пришло в голову, уж не шпион ли я, точно так 377


же как он. Он утвердился в этом предположении, заметив, что я не менее его самого интересуюсь новостями. Он решил проверить мой адрес и стал караулить меня вблизи Лонг-Эйкера, где я, согласно моим собственным утверждениям, обитаю. Лонг-Эйкер — это большая улица при выезде из Лондона в направлении на Уайт Холл — резиденцию английских королей. Однако не там следовало караулить, чтобы встретиться со мною. Этот малый проторчал с семи часов утра до пяти вечера, что свидетельствует о его незаурядном терпении. Он не слишком ошибся, угадав, что я из той же братии и явился в Англию с единственной целью все разведать и разнюхать. Должен, однако, заметить: потребуй от меня служба его преосвященству ожидания в течение десяти часов кряду у одного и того же дома, я все-таки, наверное, отказался бы от такой службы.
Отчаявшись встретиться со мною и полагая, что я болен и валяюсь в постели, он направился в кабачок и столкнулся со мной нос к носу. Разумеется, он воздержался сообщать мне о своих поисках, но подсев за мой столик, осмотрел меня с головы до ног и вновь пришел к выводу, что я как раз то самое, о чем он думал.
Я вышел из кабачка в семь вечера, чтобы приготовить ужин. Соглядатаю не терпелось пойти следом, ему хотелось разведать где я живу. Однако он к этому был еще недостаточно подготовлен и отложил дело до следующего дня.
Он отправился к послу и поделился с ним своими сомнениями касательно одного француза из кабачка. Именно в это время принц Конде хлопотал о том, чтоб заключить с Кромвелем договор против Франции. Посол не узнал в незнакомце повара своей любовницы, но заинтересовался и велел шпиону продолжать наблюдения, пообещав дать ему помощника, чтоб не выпустить меня из виду.
На следующий день едва я вышел из кабачка, как другой соглядатай, которого я прежде никогда не видел, пошел за мной следом. У меня есть привычка время от времени оглядываться, чтоб выяснить, все ли в порядке. При моем теперешнем занятии не грех было позаботиться об осторожности. Я заметил, что за мною следят, повернул обратно и пошел в противоположном направлении. Шпион прошел мимо меня, но через какое-то время тоже повер378


нул и опять пошел за мной следом. Я замедлил шаг, затем внезапно повернул вновь и двинулся прямо на него. Я осведомился, о чем он намерен со мной потолковать. Он попытался было заговорить мне зубы, но я не поддался и предложил ему следовать своим путем, а я последую своим собственным.
Тогда он перешел на дерзости и заявил, что улицы предназначены для всех и что он волен ходить по ним, как ему заблагорассудится. Место было пустынное. Я выхватил шпагу и ринулся на него. Наглости у него было больше, чем мужества, он бросился наутек и мгновенно исчез, мелькнул только два-три раза под фонарями. Малый был тощий, так что только пятки засверкали. Преследовать его я не стал, хотя и сам бегал недурно в ту пору: он так стремительно удирал, что пришлось бы здорово поработать ногами.
Итак, дорога к моей англичанке была свободна. А та настаивала, чтоб я почаще бывал дома: с той поры, как уехал муж, она была свободна, а посол вечерами возился, как правило, со своими донесениями. Хотя ночи для нас были достаточно длинными, чтоб делать то, что мы хотели, и хотя едва ли не каждую ночь я почти целиком проводил с нею, у моей милой появилась еще дурная прихоть требовать моего внимания во всякое время суток.
Приставленный ко мне послом поваренок был подозрителен. Я попытался снискать его расположение. Он был большим любителем вина, а в Англии, надо сказать, это удовольствие дорогое. Я вливал в него каждый вечер столько, сколько ему хотелось, и когда наступал мой час отправляться в спальню к даме, он был уже в таком состоянии, что не замечал ничего вокруг. Опасаясь, как бы моя расточительность не показалась подозрительной, я уверил его, что без труда добываю вино в погребе и что мы угощаемся за счет господина Бордо.
Он решил: моя щедрость заслуживает ответного жеста и сообщил, что приставлен ко мне не только для того, чтоб изучать соусы и рагу, но еще и затем, чтоб следить за моими поступками. Делая мне это признание, он был еще не очень пьян и не высказался до конца, ибо не сообщил о своих донесениях послу по поводу моих ночных визитов к его любовнице. В разговоре я, разумеется, попытал379


ся отвести всякое подозрение господина Бордо, терзаемого ревностью ко мне, но малый мне ответил:
— Ваше право говорить, что желаете, я свое знаю.
Будь у меня хоть капля благоразумия, я должен был бы держаться после этого настороже. Я стал настаивать, чтоб мальчишка высказался до конца, но почуяв, что он и так сболтнул лишнего, он прекратил этот разговор, притворился пьяным и понес околесицу.
Посол ожидал меж тем с нетерпением того сыщика, которого он пустил по моему следу. Узнав, как я от него отделался, он пришел в ярость. Бордо стал упрекать соглядатая в трусости. Толку от упреков, разумеется не было, и он попросил шпиона описать мою внешность. Он заставил его два или три раза повторить описание, ибо появилось подозрение, что незнакомец мог быть поваром, доставившим ему уже столько неприятностей.
Поскольку послу необходимо было утвердиться в своем предположении, он тут же послал к англичанке, настаивая на том, чтоб ее повар явился в посольство. Она мне об этом сообщила. Приглашение было мне неприятно до крайности, я точно предчувствовал, что ничего хорошего не получится. Англичанка была тоже не в восторге, но просила меня отправиться к Бордо, чтоб не доставлять ей лишних хлопот. Пришлось послушаться, другого выбора у меня не было.
Итак, я отправился в посольство. Господин Бордо так спрятал своего шпиона, что он, не будучи видим, мог видеть меня, сам, и велел, если предположение подтвердится, выскочить из засады и обвинить меня в намерении отравить посла.
Не приходится удивляться, что все было разыграно, как по нотам. Едва этот малый выскочил из укрытия и произнес обвинение, как из дверей посыпались люди, предводительствуемые конюшим с обнаженной шпагой в одной руке и пистолетом в другой. Окружившие меня слуги были тоже вооружены, я попался и попался здорово. Всякое сопротивление было бесполезно. Я лишь сказал послу:
— Если желаете, можете меня убить, но за мою жизнь вам придется заплатить куда дороже, чем вы это себе представляете.
Бордо вбил меж тем себе в голову, что я человек принца Конде. Он побоялся, как бы в один прекрасный день принц не стал мстить за смерть своего посланца. Быть 380


может, я обязан жизнью этим опасениям господина Бордо, которые, впрочем, тот постарался скрыть от своей челяди. Бордо настаивал, что я хотел его отравить. Шпион, который уже обвинил меня, стал продолжать свою речь, распаляясь все более, ибо понимал, что разоблачить его я не в состоянии. Он призвал в свидетели своего приспешника, с которым я встречался уже несколько раз в кабачке. У того хватило наглости утверждать, будто я делился с ним и с другими посетителями заведения этим своим намереньем, и он готов представить свидетелей, если я буду запираться.
В самом деле, позвали еще одного мерзавца, которого я вообще никогда не видел, но он — вот по ком скучает виселица! — добавил еще кое-какие подробности. Бордо туг же велел не спускать с меня глаз и запереть в комнате. Он не замедлил сообщить кардиналу, что схвачен шпион принца, и разукрасил свое письмо целым рядом живописных подробностей, долженствующих превратить его деяние в подвиг.
Кардинал велел доставить этого шпиона, связанного по рукам и ногам, в Булонь и там передать в руки д'Омона, чтобы переправить потом под надежной охраной для дальнейшего следствия в Париж. Он просил посла принять все надлежащие меры, чтоб Кромвель ни в коем случае не дознался о происшествии. Англичане крайне чувствительны к своим привилегиям карать кого бы то ни было и не потерпели бы, чтоб подобное беззаконие осуществилось. Были приложены все усилия, чтоб тайна не открылась, конвой передвигался лишь ночью, меня заковали в цепи, а в рот сунули кляп.
Сколь ни был сам по себе жесток арест, Бордо постарался еще увеличить мои страдания, чтоб отплатить за ту ревность, которую я ему внушил. Он сделал все от него зависящее, чтоб бегство было невозможно. И по городам, и через деревни ехали в двух каретах. Сопровождавших меня людей снабдили продовольствием, чтоб не останавливаться в пути.
Несмотря на то, что карета выехала в час ночи, занавески из предосторожности были задернуты. Трое вооруженных стражников находилось вместе со мной внутри кареты. Таким образом мы прибыли к морю, где на пустынном берегу нас поджидала барка. Когда я поднимался на борт, на меня навели шесть заряженных мушкетов, точно собирались пристрелить. Тем не менее страха я не 381


испытывал. Пожелай они меня прикончить, они б сделали это дюжину раз по дороге.
Можно было еще ожидать, что они бросят узника в море, и, признаюсь, я испытал облегчение, когда по отплытии изо рта у меня вынули кляп и дали поесть: не кормят того, кого намереваются утопить несколько минут спустя.
Но если люди не собирались меня погубить, то по-иному обстояло дело со стихиями. Хотя переход обычно длится не более пяти-шести часов, мы провели четыре дня в море из-за внезапного шквала, перешедшего затем в бурю, которая отнесла нас далеко от Булони; мы все едва не погибли. Благодаря этой задержке стражники имели возможность прибыть загодя в Булонь. Тут они узнали, что их птичка еще в море, и поняли, что придется, быть может, вернуться ни с чем, ибо множество барок терпело бедствие вблизи от берега. У стражников была уже готова карета. В то время в Булони зрел мятеж, и кардинал велел им увезти меня поскорее, опасаясь, как бы жители города не дерзнули отбить арестованного.
Еще до высадки я надеялся, что меня отведут к маршалу д'Омону или, в случае его отсутствия, к королевскому лейтенанту, что положило бы, несомненно, конец столь возмутительному со мной обращению. Но надежда оказалась тщетной, ибо тот человек, которому было поручено доставить меня в Париж, получил уже соответствующие распоряжения д'Омона.
С барки меня сразу препроводили в карету, не обратив внимания на мои требования отвести тотчас к маршалу. Мне дали только поесть и попить, в чем, надо сказать, я крайне нуждался, поскольку за те четыре дня, что нас мотала буря, припасы полностью иссякли.
Я мог бы положить конец своим неприятностям, обратясь к начальнику стражи. А тот в свою очередь, если б он мне не поверил, обратился бы за разъяснениями к самому маршалу, но я не пожелал посвящать в дела государственной важности столь ничтожную личность. Кардинал наверняка разбранил бы меня за такую неосмотрительность.
За все время нашего путешествия, которое длилось семь-восемь дней, я не проронил ни слова. По мере приближения к Парижу я понял, что меня везут в Бастилию. Я смеялся в душе, предвкушая изумление стражников, когда они, Доставив меня к коменданту, которого я хорошо знал, увидят, как по первому моему слову, меня отпустят, не поскупившись на извинения.
382


XX
В Бастилии. — Первое разочарование. — Злосчастная охота. —Мокрые башмаки. — Отсутствие исповедника. — Жестокосердный сторож. — Балдахин. — Лондонский банкир. — Женщина утешается. — Колесование или виселица. — Замешательство и путаница. — Объяснения посла. — Свобода. — Сожаления его преосвященства. — Возмещение убытков.
Между четырьмя и пятью вечера карета вкатилась в Бастилию. Здесь меня постигло первое разочарование: комендант отсутствовал. Меня привели к чиновнику, который его замещал, не имея при этом, однако, никаких полномочий от двора. Я толком не знал этого человека и предпочел хранить тайну до прибытия коменданта.
Я надеялся, что к вечеру он вернется. Но, как выяснилось, он отправился в Сен-Жермен, где находился в то время двор, там он предполагал пробыть до следующего дня. Позже выяснилось, что когда комендант уже одевался, намереваясь присутствовать на утреннем туалете короля и затем отправиться в Париж, командор де Сувре предложил ему принять участие в охоте, устраиваемой им совместно с самим министром. И комендант, поставив превыше всего охоту, не явился к утреннему туалету короля, а поспешил присоединиться к командору и его друзьям.
Преследуя оленя, охотники попали в Мант, где лошадь коменданта вместе со всадником рухнула наземь. Комендант сломал себе левую руку, причем так неудачно, что его уложили в постель, это и воспрепятствовало ему объявиться в Париже.
Его помощник подверг меня временному заключению, что обрекало меня на страшную тоску. Меня содержали в камере с низким потолком, каждое утро одежда была мокрой, а башмаки впитывали сырость, и все несмотря на то, что я купил дров и поддерживал весь день в камине огонь. Мне дали дрянную кровать, столь короткую, что ноги свисали наружу.
Прошло три недели, прежде чем комендант вернулся в Париж. Его лечил деревенский лекарь, который неправильно сложил кости, пришлось опять ломать руку и складывать их сызнова.
Я каждый день справлялся у тюремщика, который носил мне пищу, не вернулся ли комендант. Но у тех, кто
383


присматривав! за заключенными, исчезает всякое чувство жалости. Они привыкают к сегов^ своих подопечных и становятся иечувствтельны к страданию. Мой тюремщик с величайшим хладнокровием неизменно сообщал мне, что комендат^ пока нету, но если он даже вернется, то, по его словам, не приходится рассчитывать, что меня к нему отведут ибо ежепи человека засадили за решетку, то сделали это отнюдь не для того, чтоб поощрять любую его прихоть •
Тогда я потребовал исповедника, надеясь с его помещаю сообщить кардиналу о своих бедах. Но в исповеднике мне отказали. То< да мне пришла в голову мысль: раз мне отказывают в духовной помощи, значит, полагают меня здоровым- Я прикинулся больным и объявил, что я на грани смерти Я не Перес тавзя звал священника, но и на это никто не обратил внимания. Мне не удалось повидаться даже с тем помощником коменданта, который меня принял. Теперь я назвал бы ему свое имя, пусть сообщит обо мне начальству. Из-за прежней своей осторожности я не мог ничего добиться и ругал себя на все корки за прежнюю осмотрительность. Наконец я попросил тюремщика, которого в Бастилии зовут ключарем, передать коменданту, что я придворный и что я должен сообщить ему важную тайну. Вместо того чтоб исполнить поручение, ключарь заявил, что я повредился рассудком, раз позволяю себе подобные выходки и возомнил себя вельможей! Он кончил тем, что посоветовал мне для пущей важности сидеть под балдахином, тогда, дескать, в этом блеске величин исчезнут мои безумные притязания.
А дело было в том, что над единственным в камере сиденьем — подобием сложенного из каменных глыб стула — я натянул одеяло с постели, чтобы не дрожать от холодного ветра, дующего в оконные щели.
Комендант привык к выходкам подобного рода, едва ли не половина его узников страдала от психического расстройства, и потому не стал дознаваться что и как, а просто решил, что я повредился в уме, а это, надо сказать, мало его волновало, ибо он не имел понятия, кто я таков, ему про меня лишь сообщили, что я шпион, вот и все.
Кардинал написал тем временем мне в Лондон письмо, отдав кое-каких распоряжения и, вполне естественно, не получил ответа. Тогда он обеспокоился, не случилось ли чего. Он не рискнул спрашивать у Бордо и не попытался тем более поручить тому навести справки, ибо скрывал мою поездку в Лондон, для чего у него были веские осно384


вания. Его преоезященс 1 ьо прибег к помощи банкира, чьими усл /гами пользовался, когда переводил в Англию деньги. Он сообщил тому имя, под которым я там проживал, и место, куда я являлся за письмами.
Банкир направился по адресу и ему сообщили, что вот уже месяц, как я не появляюсь и что меня нигде не видели.
Кардиналу показалось странным внезапное мое исчезновение, он поручил банкиру изъять посланные им на мое имя письма и продолжать поиски, само собой разумеется, они ни к чему не привели.
Англичанка же решила, что я нашел себе иной предмет обожания и быстро утешилась. Не в ее характере было убиваться из-за потери любовника, она исповедовала правило: не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. При ее наружности правило оставалось всегда в силе.
Лишь посол был обеспокоен высылкой неизвестного, он полагал, что, может быть, ошибся и боялся, как бы его не обвинили в том, что он схватил невинного человека. Он написал кардиналу, осведомляясь, отчего ему не сообщают о результатах следствия относительно шпиона, которого он отослал во Францию, ему необходимо знать это, чтобы противодействовать козням принца Конде.
Все то время, что я путешествовал и сидел в Бастилии, кардинал был занят по горло делами, он даже забыл, что ему переслали шпиона. Получив письмо от Бордо, он составил памятную записку, на основании которой главный судья по уголовным делам получил приказ допросить узника.
Когда меня к нему ввели, я почувствовал радость. Надо сказать, главный судья изрядно удивился, когда я назвал ему свое имя и звание. Он не слыхивал, чтоб я принадлежал к партии принца, и был поражен, что в связи с этим ему приходится вести теперь следствие. Однако я отказался отвечать на его вопросы и попросил сообщить его преосвященству кто я таков и где нахожусь.
Не желая терять времени впустую и беседовать с человеком, от которого все равно ничего не добьешься, он поспешил к кардиналу, который немедленно его принял, догадавшись7 что в этом деле скрывается нечто важное. Первым его вопросом было: чего заслуживает обвиняемый — колесования или виселицы, на что судья ответил, что господин д'Артаньян не пожелал, чтоб его допрашивали.
Тут кардинал вообразил, что у судьи помутился рассудок и сказал: такого не может быть, невиновность д'Артаньяна вне всяких подозрений, необходимо лишь выяс385


нить, не является ли арестованный шпионом принца. Тогда судья в свою очередь вообразил, что у кардинала не все дома, ибо д'Артаньян не может быть одновременно и шпионом, и невиновным. Тут запутались окончательно оба, и им стоило большого труда вылезти из этой неразберихи. Кончилось тем, что кардинал понял: д'Артаньян и предполагаемый шпион — одно и то же лицо.
Его преосвященство немедленно направил письмо господину Бордо, требуя срочного объяснения. Он попросил представить ему доказательства, на основании которых д'Артаньяна обвинили в связях с принцем.
Мое имя не было, разумеется, столь знаменито, как имя принца Конде или виконта Тюрена, но ведь и лейтенант гвардии не последний при дворе человек. Бордо слышал, разумеется, обо мне и, узнав, кого он арестовал, забеспокоился. Поскольку серьезные основания отсутствовали, он, пытаясь оправдаться, пустил в ход мнимые. Среди его доказательств фигурировало следующее:
«Господин д'Артаньян поступил поваром к некой даме, у которой часто бывал господин Бордо, и тот пришел к выводу, что это явление под чужой личиной было ничем иным, как попыткою принца установить слежку за послом Франции».
Доказательство весьма сомнительное для всех, кроме кардинала, который был самым подозрительным человеком на свете. Замечу мимоходом, что тут была и моя вина — отчего я не уведомил его преосвященство, что поступаю на службу поваром? Я же боялся, что кардинал заподозрит любовную интрижку. Он и так непрестанно упрекал меня в том, что я гоняюсь за каждой юбкой.
Как бы то ни было, ворота Бастилии распахнулись. Не знаю, кто из нас был более смущен, кардинал или я, когда я явился поблагодарить его за освобождение. Я дал ему отчет в том; чем занимался в Англии по его повелению. Он ни словом не намекнул на все те невзгоды, которые мне пришлось претерпеть, исполняя его поручение.
Через несколько дней его преосвященство прислал распоряжение на выдачу мне двух тысяч экю за тайные услуги, оказанные королевству, а в действительности — кардиналу. Я отправился поблагодарить его за вознаграждение. Тут он осведомился о моем пребывании в тюрьме и заметил в качестве извинения, что меня очернил в письме Бордо, написавший обо мне ужасные вещи.
Эти, так сказать, извинения и две тысячи экю наличными в придачу развеяли мою досаду.
386


Послесловие
В этой книге мы встретились с двумя разными д'Артаньянами. Впрочем, с разными ли? По существу с одним и тем же, только описанным разными литераторами. Кто же эти литераторы? Это наш современник Роже Нимье ( 1925—1962) и современник исторического д'Артаньяна — Гасьен де Куртиль де Сандра ( 1644—17 12).
Однако эта книга не появилась бы на свет, не существуй на свете еще один писатель, гораздо более известный — Александр Дюма-отец ( 1 802—1 870), создатель романов «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», «Виконт де Бражелон». Какова связь между его произведениями и авторами нашей книги? Попытаемся разобраться.
Прежде всего о Роже Нимье, написавшем «Влюбленного д'Артаньяна или пятнадцать лет спустя». Этот писатель стал известен во Франции благодаря роману «Голубой гусар» (1950), в котором так же, как и в последующих романах, Нимье ставит проблему молодого поколения в послевоенном мире. Философ, критик и эссеист, Нимье, вероятно, долго и плодотворно работал бы в области литературы, если бы не автокатастрофа с роковым для него исходом.
Наряду с другими произведениями он оставил нам «Влюбленного д'Артаньяна», где рисует перипетии знаменитого мушкетера на фоне бурных исторических событий. Тем самым он как бы заполняет брешь в трилогии, оставленную Дюма. В самом деле, там отсутствует важное звено — несколько месяцев на стыке 1642—1643 годов, когда следом друг за другом уходят из жизни Ришелье и Людовик XIII, и тем самым открывается новая страница в истории страны, страница драматическая, потому что как раз в это время начинается война с Испанией и происходит битва при Рокруа.
Здесь-то и всплывает хорошо знакомая нам фигура д'Артаньяна. Мушкетера волнует не только судьба Франции, но и его собственная судьба. Д'Артаньян влюбляется в юную Мари Рабютен-Шанталь. Красавица с таким именем действительно существовала. Вскоре она вышла замуж за легкомысленного маркиза де Севинье, 387


которого убили несколько лет спустя на поединке, после чего вдова на протяжении многих лет вела спокойную размеренную жизнь, находя удовольствие в писании писем. В них она рисовала события, которым была свидетельницей. Поскольку маркиза по происхождению и замужеству была в родстве со знатными фамилиями Франции, перед ней распахивались двери лучших домов, ее охотно принимали при дворе. Ей удалось создать своеобразную панораму эпохи, письма вошли в сокровищницу эпистолярной литературы Франции. Изданные стараниями ее кузена Андре Рабютена, а затем не раз переизданные, они были переведены на ряд иностранных языков.
В этих письмах Мари Шанталь-Рабютен-Севинье несколько раз упомянуто имя капитана мушкетеров д'Артаньяна, сказано о той мягкости, с какой он обходился с арестованным по приказу Людовика XIV суперинтендантом финансов Фуке. Кто знает, может и в самом деле д'Артаньяна и Мари Шанталь связывали когда-то нежные чувства. Вот почему эпиграфом к роману Нимье избирает строчку из письма маркизы де Севинье.
Другим историческим лицом, также не фигурирующим у Дюма, но выведенным Нимье, является Блез Паскаль, знаменитый философ, физик и математик. Романист рисует его молоденьким секретарем маршала Пелиссона де Пелиссара, что придает достоверность этому герою романа и что необходимо автору в силу того обстоятельства, что исторически этот герой недостоверен. Франция такого маршала не знает и выведен он исключительно для того, чтобы составить компанию д'Артаньяну в его невероятных приключениях.
Хорошо знакомые нам Людовик XIII и кардинал Ришелье проходят лишь в начале романа, а затем исчезают. Впрочем, с исчезновением Ришелье число духовных особ высокого ранга на страницах романа не убывает. На подмостках исторической сцены появляется папа Урбан VIII, который в течение своего более чем двадцатилетнего понтификата активно участвовал в политической жизни Европы. Заметное место отводится кардиналу Мазарини. алчному, бессовестному интригану. Сделавшись любовником вдовствующей королевы Анны Австрий388


ской, он берет в свои руки бразды правления. Любопытно, что Мазарини у Нимье и Мазарини у Куртиля чрезвычайно похожи друг на друга, чего не скажешь о д'Артаньяне.
Изящное перо Нимье рисует нам также Атоса, Портоса и Арамиса и, разумеется, верного Планше. Бывшие мушкетеры все с той же отеческой заботой опекают своего младшего друга д'Артаньяна и деятельно ему помогают. Помощь носит характер подвигов, требующих не только мужества, но и величайшей находчивости. Нечто подобное мы уже видели в «Трех мушкетерах», но здесь еще больше колорита и меньше правдоподобия. Храбрость еще более отдает безумием, а манеры еще более изысканны. Одним словом, романтические фигуры подняты на недосягаемый пьедестал.
Разумеется, в наш рациональный век эта не лишенная обаяния патетика кажется сугубо условной. Но именно такого эффекта и добивался Нимье. Ведь его роман — стилизация под Дюма, взгляд на героев знаменитого предтечи с позиций сегодняшнего дня. Восхищаясь выведенными на сцену персонажами, мы в то же время не можем порой уберечься от насмешливой улыбки в их адрес. Но мы улыбаемся вместе с автором: дистанция между ним и описанными им героями становится все ощутимее, что неизбежно при всякой стилизации.
Итак, перед нами парадная сторона эпохи, иронически приукрашенная писателем. События такими не были, но нечто похожее все же могло произойти. Беллетристика Нимье покоится на солидной исторической основе. Какова же эта основа? Так же как и для Дюма, для Нимье, наряду с другими источниками, это были знаменитые «Дневники» д'Артаньяна.
Немного об историческом д'Артаньяне (1611 — 167 3). Он существовал, этот гасконский дворянин Шарль де Баатц, сеньор д'Артаньян, приехавший смолоду в Париж и сделавший головокружительную карьеру, превратившись из заурядного дворянчика в капитана мушкетеров и заняв, таким образом, одну из важнейших должностей при дворе Людовика XIV, что ставило его на одну доску с вельможами. Этот существовавший на самом деле д'Артаньян кончил свою жизнь примерно так 389


же, как это описано у Дюма — он был убит при осаде Маастрихта и ему тоже едва ли не в момент смерти пожаловали звание маршала.
Младший современник д'Артаньяна Гасьен де Кур- тиль де Сандра воспользовался его именем и издал написанные якобы капитаном мушкетеров мемуары. Кто знает, возможно, он был близко знаком с д'Артаньяном, возможно, даже скакал с ним стремя в стремя по полю сражения, ибо, прежде чем отдаться литературе, Гасьен де Куртиль был капитаном шампанского полка.
Чтобы разобраться в особенностях «Дневников», надо лучше понять личность Гасьена де Куртиля. Этот человек сменил в свое время шпагу на перо, по-видимому, его неудержимо влекла литературная деятельность, хотя это занятие не считалось в ту пору почетным. Впрочем, профессии не были строго разграничены. Предполагалось, что офицер высокого ранга может стать и губернатором большого города, и дипломатом, и министром, и даже кардиналом. В плаваньях по литературным морям ему помогла феноменальная память, знание высокой политики, а также знакомство с выдающимися деятелями эпохи, к большинству которых он питал антипатию. Доброта и высокий гуманизм не были вообще его уделом. Многие звали Куртиля пасквилянтом.
Свою литературную карьеру Гасьен де Куртиль начал не с «Дневников» д'Артаньяна. Первым его произведением была изданная под псевдонимом Монфора книга «Франция после Нимегского мира». Сочинение носило сенсационный характер, и Куртиль обогатился в связи с ним дважды: сначала, когда его написал, и потом, когда его отверг. Жизнь сочинителя пришлась Куртилю по вкусу. Обосновавшись в Голландии, он издает ряд произведений. В 1702 году Куртиль пересекает границу Франции и его немедленно, по приказу Людовика XIV, бросают в Бастилию. Причиной послужило сочинение «Анналы Парижа». Разоблачения, содержавшиеся в этой книге, привели, вероятно, в раздражение короля-солнце.
Создалась парадоксальная ситуация. То, что было плохо для Куртиля-человека, обращается во благо для Куртиля-писателя. Наступает плодотворнейший период его творчества. В Бастилии он находит отличные условия 390


для работы, можно не сомневаться, что покупает их за деньги. Перо без устали летает по бумаге: за девять лет своего пребывания в заточении Куртиль ухитряется создать более двадцати объемистых сочинений, которые были напечатаны и, несомненно, пользовались спросом, поскольку некоторые выходили по два-три раза в течение нескольких лет, что является рекордом, если учесть количество читающей публики в ту эпоху.
Кроме изданных произведений Куртиль оставил еще более сорока значительных по размерам рукописей, ждущих своего исследователя и таящих, по мнению историков, жемчужины находок. О чем писал Гасьен де Куртиль? Мы уже знаем, что будучи политическим писателем и памфлетистом, он выступал еще в качестве автора дневников, приписываемых третьим лицам. Эти мемуары можно назвать фальшивками, а можно и художественными произведениями. В дневниках Куртиля множество альковных похождений, иногда он писал от имени женщин. Однако обессмертил себя Куртиль «Дневниками» д'Артаньяна.
Образ д'Артаньяна дается на фоне придворной жизни и оснащен бытовыми описаниями, иногда столь подробными, что невольно напрашивается вопрос: не себя ли самого изображает Куртиль под образом д'Артаньяна?
Присмотримся к похождениям героя «Дневников» и сопоставим их не только с романом Нимье, но и с романами Дюма. Что бросается прежде всего в глаза? Схожесть многих эпизодов у Дюма и у Куртиля. Такова сцена ссоры юного д'Артаньяна по дороге в Париж, таковы его дуэли с участием мушкетеров, его взаимоотношения с миледи и ее служанкой. Отметим, что миледи, так же как и многих других персонажей «Дневников», Куртиль остерегается называть по имени, опасаясь, надо полагать, разоблачений. Еще бы! Назови он подлинные имена, его притянут к ответу за клевету, назови мнимые — тотчас скажут, что «Дневники» — подделка.
Д'Артаньян Куртиля отличается от д'Артаньяна Дюма- Нимье своим простецким характером и отсутствием подлинно рыцарского духа. Д'Артаньян «Дневников» совершает такие проступки, которых д'Артаньян из романов, 391


несомненно, постыдился бы. Не забудем, впрочем, при этом, что в «Трех мушкетерах» рассыпаны кое-где намеки на грубость тогдашних нравов, даже на некоторую аморальность персонажей. Делается это, однако, изящно и вскользь, и потому высокий образ не разрушается, в общем романтическом порыве тонут отрицательные черты личности, воспринимаются как частные грешки. Но в «Дневниках» Куртиля заботы о собственном благополучии и корыстные мотивы выступают на первый план.
Д'Артаньян совершает немало постыдного, причем зачастую катализатором в тигле его дурных поступков является злая воля кардинала Мазарини, которого, как мы уже говорили, Куртиль не щадит в «Дневниках». Это обусловлено временем, когда писалась книга. Мазарини умер в 1 66 1 году, и страной давно правил Людовик XIV, которому воспоминания о тех годах, когда ему приходи лось считаться с кардиналом Мазарини, вряд ли могли доставить большое удовольствие. И Куртиль без опасений расходует черную краску для Мазарини. Зато Ришелье и Людовик XIII скользят по страницам бледной тенью. Куртиль не мог знать их лично. Он родился спустя два года после их смерти.
Другие персонажи «Дневников» тоже мало напоминают героев Дюма-Нимье, вернее, напоминают по внешней канве событий и по костюму, но не по мыслям и поступкам. Более всего похожа на себя миледи, правда, она без цветка лилии на плече, которым столь находчиво украсил ее Дюма.
Д'Артаньян Куртиля охотно идет на связь с женщиной, если это сулит ему удовольствие, соединенное с выгодой. Он быстро сходится с трактирщицей, так как это дает ему возможность бесплатно жить в гостинице и кормиться за счет любовницы. Его не смущает, что он «делит благосклонность этой женщины с ее мужем». Впрочем, тогдашнее общество действительно не усматривало в этом особого порока. И если Тревиль недоволен поведением д'Артаньяна, то лишь оттого, что он взял себе в любовницы женщину низкого звания: социальная, а не моральная компрометация волнует вельможу. При этом д'Артаньян воспринимает оценку Тревиля как нечто само собой разумеющееся. Выслушав нотацию свое392


го наставника, д'Артаньян «потупился». Однако это не помешает ему возобновить через некоторое время все ту же связь, а когда он посчитает, что это стало всерьез угрожать его карьере, он откажется от возлюбленной и будет искать новых приключений.
Столь же двойственна его мораль на службе. Он осуждает своего напарника Безмо, когда тот, исполняя волю Мазарини, сопровождает в роли полицейского сержанта ссыльных до границы, что, по мнению д'Артаньяна, роняет достоинство дворянина. Однако ничего предосудительного не видит в том, чтобы присутствовать при тайной казни (а по существу — убийстве) испанского эмиссара в открытом море; для д'Артаньяна важно лишь то, что не он лично совершает казнь, и потому его дворянская честь, как он считает, не замарана.
Честь дворянина не препятствует д'Артаньяну Курти- ля шпионить в пользу Мазарини. Но и это ничто в сравнении с тем эпизодом, когда он соглашается подготовить мнимое покушение на Мазарини, чтобы выдать впоследствии покушавшегося властям. Выражаясь современным языком, д'Артаньян выступает в роли агента-провокатора. Трудно сказать, имело ли место нечто подобное в действительности, можно лишь отметить, что д'Артаньян берет на себя эту постыдную задачу после длительных колебаний. Он долго сомневается и советуется, прежде чем сделать решающий шаг. Психологически это правдоподобно.
И уж совсем любопытно в плане психологической верности сцена в темном коридоре, когда д'Артаньян с помощью хитроумной уловки добивается потерянной было благосклонности Мазарини. Он и пугает, и шантажирует кардинала, и одновременно умоляет его и, в конце концов, достигает успеха.
Далеко не всегда Куртиль изображает д'Артаньяна простаком. Иногда на наших глазах лихой рубака преображается в опытного царедворца и пускается в рассуждения о тонкостях политики, анализируя мирный договор, подписанный после окончания Тридцатилетней войны.
Слабая сторона Куртиля — однообразие сюжетных ходов: одна и та же ситуация может многократно повторяться с д'Артаньяном и с другими персонажами. Например, история с каморкой. Да, в ту пору характерной чер393


той быта были маленькие каморки или гардеробные, примыкающие к большой комнате, занимаемой господами. В каморке либо обитала прислуга, либо хранились вещи хозяина. Разумеется, в литературном произведении ситуации могут повторяться, но ведь есть же и какой-то предел.
Вспомним, как прячется д'Артаньян от разгневанного мужа, чтобы прыгнуть затем с третьего этажа во двор соседней харчевни; как удаляется он позже в каморку якобы затем, чтобы прочитать молитву, когда ему грозит смерть после неудачного покушения на Мазарини. Опять же в каморке, на этот раз нетопленной, запирает д'Артаньяна ревнивая служанка, желая испортить ему свидание с миледи. В каморку забирается и брат миледи, спасаясь от бандитов. В каморке прячется трактирщик, желая изобличить жену в прелюбодеянии.
Схожи друг с другом и сцены покушения наемных убийц на д'Артаньяна, их целых три. Удары сыплются градом, совершается несколько убийств, но д'Артаньян всего лишь раз серьезно ранен. Это покушение людей Росне, покушение швейцарцев, подговоренных трактирщицей, и, наконец, нападение убийц, подосланных миледи. Романтическая концепция выдержала бы и большую нагрузку, но ведь Куртиль претендует на реализм.
О некоторых вещах Куртиль либо забывает, либо не заботится вовсе. Так, например, до самого конца мы так и не выяснили, владел ли д'Артаньян английским языком. Когда он разговаривает с прохожим на улице Лондона, желая наняться поваром к так называемому Санчо Пансе, английского он не знает. Но когда немного позже сидит в лондонском трактире, выспрашивая завсегдатаев о новостях, он явно говорит по-английски.
Любопытно, сколь большое значение придавалось в ту пору шпионажу или, если угодно, разведке, и сколь искусно осуществлялось дело, хотя до современной изощренности еще не доходило. Мы помним, как, начав рассказывать Бордо о своей жизни, д'Артаньян стал путаться и сбиваться, что и послужило первым толчком к его разоблачению. Вот если бы он, руководствуясь нынешней практикой, разработал себе соответствующую легенду, с ним, возможно, такого бы не случилось.
Так чем же, в сущности, являются «Дневники», если дневниками они не являются? Может, есть какой-то 394


шанс, что это все же подлинные записки? Такая возможность отпадает, увы, по меньшей мере дважды. Об этом свидетельствуют неуклюжие повторы и другие нелепости повествования. Так, например, в одной из сцен д'Артаньян говорит «я страшно побледнел». Как может сказать такое человек сам о себе? В другом месте он сообщает подробности тайной беседы Бордо со своим агентом в посольстве. Но как мог он узнать о самом факте беседы, если она была тайной?
Надежду на подлинность «Дневников» окончательно перечеркивает исторически засвидетельствованный факт. После того как подлинный д'Артаньян гибнет при осаде Маастрихта, все его бумаги были немедленно изъяты по повелению Людовика XIV, после чего они бесследно исчезли. По-видимому, король считал, что в них содержатся какие-то компрометирующие французский двор материалы.
Так что же, в конце концов, написал Гасьен де Кур- тиль де Сандра, пасквилянт и величайший сплетник своей эпохи, знаток придворных и альковных тайн?
Попробуем ответить на этот вопрос. Он сочинил некое подобие плутовского романа. Жанр плутовского романа уходит корнями в античную литературу. В более позднюю эпоху он появляется в Испании (конец XV века), откуда перекочевывает постепенно во Францию, Англию и Германию. Плутовским романом в полном смысле этого слова «Дневники», конечно, не являются, поскольку в них не достает некоторых элементов жанра. Так, героем плутовского романа избирается человек сомнительного происхождения, скитающийся в поисках наживы и приключений. Но д'Артаньян — представитель дворянского рода, и его путешествия, не столь многочисленные, носят целенаправленный характер.
Зато другие признаки жанра явно прослеживаются в «Дневниках». Большую роль в «Дневниках», где повествование ведется от первого лица, отводится галантным похождениям не слишком обремененного нравственными правилами героя, который то и дело меняет предмет своего увлечения, попадая при этом в самые невероятные ситуации. Одним словом, это записки плута.
395


Пробегая после «Дневников» мысленным взором трилогию Дюма, мы отдаем дань высокому мастерству ее создателя. Позаимствовав многие ситуации из «Дневников», Дюма изменил детали и создал произведение иного характера, вдохнул жизнь в новых персонажей, заставил полотно засверкать новыми красками. Роже Нимье, несомненно, воспользовался его техникой, доведя ее до изощренности, но при этом уделил главное внимание не развитию сюжета, а подробностям картины, преподнося все в слегка ироническом плане.
Так же как и Дюма, Нимье пользовался не только «Дневниками» д'Артаньяна, он обращался к другим источникам, таким как мемуары кардинала де Ретца (Поля Гонди) и записки госпожи де Лафайет. Роман Нимье невелик по объему. Вероятно, он не обладал писательским темпераментом и работоспособностью Дюма, писавшего в день более десятка страниц. Впрочем, Дюма творил не без помощников, а их было множество. Одним из самых деятельных, активно участвовавших в написании «Трех мушкетеров» и последующих романов трилогии, был Огюст Маке. С течением времени все громче стали раздаваться упреки, что Дюма использует чужой труд для создания своих произведений. Впоследствии даже Огюст Маке выступил против своего кумира. Плодовитость Дюма и в самом деле потрясает. Что рядом с ним Гасьен де Куртиль! Он выглядит - просто ребенком. Вероятно, Дюма был самым плодовитым в мире писателем. Сам о себе Дюма сообщал, что он работает, отказывая себе порой даже во сне. «Вот откуда, — пишет в своей книге «Три Дюма» известный французский писатель Андре Моруа, — цифра в пять или шесть сотен томов, потрясающая читателя. ...Никто не читал всех произведений Дюма (прочесть их также невозможно, как написать), но весь земной шар читал Дюма.»
Необычайная плодовитость наблюдалась не только в области литературы (вспомним Бальзака!), но и в других областях искусства. Вспомним Рубенса. Из-под его кисти (и кисти его учеников) вышло великое множество
* М. Правда. 1986. С. 176.
396


гиг- полотен. V ? — час Зчаче е Ру¬
бе
i .’Э tC, Кс ’ 1. -ЛлнъсМС у /ÀtOMa HU ОДНОМ урОВНе.
I ди 1ч, ок' ей с * за г .шоуе утверждает, что прова¬
лов не- з д гс •/ - ; >риа судят по лучшим его произве- деиь^ь.» /- - — здо считать наиболее популярные егоромш- ■ зчергдь ('Трех мушкетеров Бессчетны j ?; г-о произведения па всех основных
языках народов мира. Имеется, по самым скромным подсчетам шесть его киноверсий, инсценировки для театра не поддаются исчислению с Не будь этой популярности Дюма, настоящая книга была бы невозможна. Ведь это Дюма без Дюма. Однако, читая ее, мы все время ощущаем Дюма где-то рядом.
«Влюбленный д'Артаньян» Нимье дает нам представление о том, как преломляется творчество Дюма в сознании современного человека, это не только авантюрноисторический роман, но фантазия на темы Дюма, взгляд на его творчество по прошествии ста пятидесяти лет. Одновременно «Дневники» Куртиля — взгляд в творческую лабораторию Дюма, в те таинственные реторты, в которых бродят соки замыслов, созревая для увлекательных эпопей. Мы видим Дюма как бы под рентгеном: блистательный фасад современности и фрагмент мастерской, где собирается по частям один из сложных механизмов многопланового романа.
Несколько слов об этом издании. В основу печатаемых фрагментов «Дневников» положен текст парижского издания 1896 года, несколько сокращенного в сравнении с первоизданием 1700 года и потс’.? приближенного к современному восприятию.
Святослав Свяцкий.


ОГЛАВЛЕНИЕ
Влюбленный д’Артаньян или пятнадцать лет спустя
I Два собеседника в двух постелях 7
II Два собеседника в двух постелях
(продолжение) 11
III Шатонеф-дю-пал урожая 1636 года, которым интересовался господин Мюло 14
IV Как Планше покупал миндальное печенье 20
V ... и сам был едва не продан подобно рахат-
лукуму 24
VI Как принимали солнечные ванны в 1642 году ... 30
VII Шпага, вонзенная в песок 34
VIII Зелье, которое укорачивает жизнь 37
IX Где доказывается, что в Риме кухня имеет один
этаж, а церковь — два 41
X Беседы в евангелическом духе 45
XI Дипломатический разговор 50
XII Рабютинада 54
XIII Из которой выясняется, что, как ни странно, ни Бюсси, ни д’Артаньян не расстались
с жизнью 58
XIV Папа и мушкетер 61
XV Мушкетер и папа 65
XVI Дуэль 68
XVII Что могут сказать друг другу две женщины, которые думают, что разговаривают стоя, в то время как двое мужчин садятся, чтоб объяснится так, словно они
еще на ногах 71
XVIII Мари Шанталь 76
XIX Мой дорогой д’Артаньян ... . .... 77
X X Содержащая в себе вопрос любви 82
XI Как летательный аппарат, который не летает, пре- 85
вращается в катательный, который катится ....
XXII О чем думали в королевских домах Европы .... 91
XXIII Что может сказать своему королю министр, которому предстоит умереть 93
XXIV Как аппарат, который изрыгает огонь, не может
догнать человека, который изрыгает свинец ... 99
XXV Пулярки в трауре господина Ла Фолена 102
XXVI Встреча 105
XXVII Прекрасная Мадлен ПО
XXVIII Самое замечательное — это, конечно, не самое смешное 113
XXIX Самое замечательное — это, конечно, не самое
смешное (продолжение) 116
XXX Два послания 119
XXXI Шелковый шнурок 123


XXXII Жестокая загадка 125
XXXIII Насмерть огорченный 130
XXXIV Пуп 133
XXXV Fiat lux! 136
XXXVI От охоты за зятьями... 140
XXXVII ... до охоты за Ла Фоном 143
XXXVIII Два письма .... 148
XXXIX Краткое уведомление . . 151
XL Два высочайших ума в 1643 году ... . . 154
XLI Где договор о всеобщем мире находят... 158
XLII ... с тем, чтоб тотчас его утратить ... .162
XLIII С Богом, с Богом! .166
XLIV Марш по направлению к Рокруа ... .170
XLV Никто не видел Сиро 174
XLVI Франция! Франция! ... 182
XLVII Завтрак с шампанским ... . . . . 188
XLVIII Посещение маршала 192
XLIX Последний удар • 195
ЭПИЛОГ 204
Дневники Шарля де Баатца, сеньора д’Артаньяна (избранные места)
ИЗ ПЕРВОГО ТОМА
Глава! 210
Глава II 214
Глава III 220
Глава IV 227
Глава V 231
Глава VI 237
Глава VII 245
Глава VIII 252
Глава IX 256
Глава X 262
ГлаваХ! 271
Глава XII 279
Глава XIII 286
Глава XIV 297
Глава XV 302
Глава XVI ... 310
Глава XVII ... 321
Глава XVIII . . 321
Глава XIX ... 321
Глава XX .... 328
Глава XXI . . 329
Глава XXII .... 333
Глава XXIII 344
Глава XXIV 354
Глава XXV 361


ИЗ ВТОРОГО ТОМА
Глава XVIII 366
Глава XIX 375
Глава XX 383
Послесловие 387